Красный рок (сборник) Борис Тимофеевич Евсеев
        Новая повесть дважды финалиста премии «Большая книга», одного из самых одаренных писателей современности Бориса Евсеева «Красный рок» - это острополитическая фантасмагория. История подхорунжего Ходынина, который при Московском Кремле заведует специальной школой птиц. Дрессирует соколов, ястребов, канюков и других пернатых хищников, чтобы они санировали воздушное пространство над главным объектом страны, убивая назойливых галок, воробьев и ворон.
        Ходынин - суровый, замкнутый и очень привлекательный мужчина в возрасте, ведет уединенный образ жизни. Общаясь преимущественно со своими птицами, пренебрегая компанией людей. Птицы его любят и слушаются, а внешний мир - за стенами Кремля - пугает и настораживает. И не зря...
        Евсеев несколькими штрихами в очень небольшом пространстве романа создал метафору современной России, жесткую и яркую. Забыть прочитанное невозможно, потому что история любого государства - это в первую очередь история людей. И лишь во вторую очередь - история событий.
        В книгу также вошли две повести Евсеева - «Юрод» и «Черногор».
        Борис Тимофеевич Евсеев
        Красный рок (сборник)
        Красный рок
        Юрию Викторовичу Пастернаку
        1
        Стоит терем-теремок, он не низок, не высок, из трубы летит дымок, из окошек льется рок…
        2
        В ночь со 2 на 3 января в гулких коридорах нежилого дома на Раушской набережной, как раз наискосок от Беклемишевской башни Кремля, в том месте, где когда-то был разбит Государев сад, а позже располагалась гостиница Хрулевой, раздался сухой треск, а вслед за ним влажно-нежное бульканье.
        Охранник, дремавший на полуторном этаже, за стеклоперегородкой, тяжко заворочался, причмокнул во сне губами, заснул глубже.
        Нежное бульканье на третьем перешло в журчание, затем еще раз треснуло и прерывистый мужской голос произнес:
        -Фу, блин!.. Опять - лосины… И главное - где порвались? В самом неподходящем месте. А на балконе - холодрыга… Все на свете застудишь… Ладно уж, выползу на минутку…
        Голос лопнул, разбрызнулся кашлем, раздались мерные шаги, коротко ругнулись на русском и на французском, и в доме, похожем снаружи на сказочный резной терем, а изнутри на унылую жилконтору, все окончательно стихло.
        3
        Подхорунжий Ходынин вставал-ложился поздно. А нынешней ночью - так и вовсе не спал.
        Допекли, пиротехники чмуевы! Вор?н и галок новогодняя пальба испугала не слишком: попривыкли. А вот один из кремлевских охотников, краснокрылый и красноштанный, с желтыми лапками и серебристо-белым хвостом пустынный канюк, после вечернего облета выделенного ему участка в Тайницкий сад не вернулся.
        -За реку каня подался. Больше ему некуда…
        Подхорунжий выбрался из служебной «конурки» на свет божий.
        «Конурка» - комната 10 на 16 метров - располагалась здесь же, в подсобном помещении Московского Кремля, на полпути между Тайницкой и Беклемишевской башнями.
        Ночных дежурств в этом месяце у подхорунжего не было, и он оставался в Кремле на ночь (что ему иногда с большим скрипом, но позволяли) просто так, лишь бы никуда не идти.
        Кремль был его личной, неразрушимой, никем из врагов даже и на день не захваченной крепостью! Крепостью, которую он отбил и отвоевал когда-то у рекламщиков и торговцев и которую теперь осаждала одна только говорливо-беспокойная, в последние месяцы как-то особенно сильно надоедавшая глазу и уху Москва.
        Но отвоевал, не отвоевал, а будущее Кремля, его чистота и сохранность - страшно подхорунжего в последние месяцы тревожили.
        Вспоминая прожитый день и предвидя беспокойную ночь, Ходынин внезапно вздрогнул от чьих-то чужих, не предусмотренных ночными размышлениями слов.
        -Украли Кремль,- заговорил кто-то внутри у него вкрадчивым, но вместе с тем и назидательным голосом,- умыкнули! Тазом медным Кремль твой, Ходыныч, накрылся!
        -А чего это украли?- возражал вкрадчивому подхорунжий.- Ничего не украли. И тазом никаким Кремль не накрывался…
        Выбравшись на чистый снежный участок, подхорунжий от радости рассмеялся: морозец забирал! Но возвращаться в «конурку», чтобы облачиться в положенную по уставу кремлевским сокольникам форму, не стал. В тапках на босу ногу, в синих, изрисованных мелкими красными сердечками гамашах - тоненькие гамаши на морозе сразу покрылись инеем - стал спускаться он к Тайницкому саду.
        Тайницкий сад (расположенный, если смотреть на него с высоты, балалайкой) к западу сильно сужался. А на востоке был широк, буен!
        Именно Тайницкий сад, а не дворцы и соборы подхорунжий считал сердцем Кремля.
        Снежный сад звал, манил!
        Но Ходынин в сад не пошел, свернул к Беклемишевской башне. По внутренней лестнице он поднялся до верхней ее трети и остановился отдышаться только близ узких, вертикально вытянутых машикулей.
        «Бойницы косого боя» - машикули - были давным-давно заделаны кирпичом: воевать «отвесно» было не с кем. Однако во время одной из ночных прогулок подхорунжий несколько кирпичей из такой бойницы «косого боя» вынул. И сейчас, через неширокое пространство, стал смотреть вниз: на зубцы кремлевской стены, на лед Москвы-реки…
        Ни на стене, ни на льду ничего завлекательного не обнаружилось.
        Тогда подхорунжий преодолел еще один лестничный пролет и уже через не заложенные кирпичом бойницы «прямого боя» глянул на Замоскворечье.
        Над Замоскворечьем плыли низкие облака. А там, где их не было, царила пустота ночи.
        Вдруг из облака в ночную пустоту выпрыгнул месяц. Как тот деревенский дурень, стал он поигрывать блескучей и острой своей игрушкой: серпом!
        Мир под лучами серпа стал стереоскопичней, объемней.
        За рекой резко блеснуло.
        Ходынин повел справа налево крупной, чуть сильней, чем нужно, вжатой в плечи головой.
        Если бы кто-нибудь в те минуты проследил за поворотом головы подхорунжего, то, конечно, тотчас вспомнил бы карточного валета червей. Ну, а печалью глаз - и в ту ночь, и во все другие дни и ночи - напоминал Ходынин опального поэта Лермонтова.
        Снова блеснуло. И уже не лунным, каким-то другим светом.
        Подхорунжий подступил к бойницам вплотную.
        -На камеру, хорьки, снимают,- определил он сразу,- знают, четвероногие, что запрещено!.. А снимают.
        Подхорунжий быстро спустился по башенным ступеням вниз и припустил в свою «каморку». Возвратившись с очками ночного в?дения - современным прибором, со встроенным инфракрасным осветителем и малыми наушничками для прослушивания разговоров на расстоянии,- он еще раз, и пока невооруженным глазом, глянул за реку.
        Блеск не повторился.
        -А вот мы счас вас прибором, приборчиком!
        Утвердив и закрепив специальными ремешками прибор на темечке, подхорунжий не спеша перевел ночные очки, похожие на маленький узко-плоский бинокль, из вертикального положения в горизонтальное, приладил к глазам.
        Но тут же и переместил очки назад, в вертикальное положение.
        Постояв несколько секунд в задумчивости, он вернул очки ночного в?дения на место.
        Сомнений быть не могло!
        Наискосок от Кремля, на угловом чугунном балконе старинного четырехэтажного дома, стоял Наполеон Бонапарт. С раздвижной подзорной трубой, в белых трениках, в лихо нахлобученной на лоб треуголке…
        В этот момент Наполеон как раз совал подзорную трубу под мышку.
        «Потому-то и блеск исчез!»
        Внезапно Наполеон поднял трубу снова. Подхорунжему даже показалось: лучи их взглядов в пространстве встретились, друг о друга со всего размаху стукнулись, разбились, осыпались на лед стеклянным крошевом…
        -Ишь, гад… Зазирает!- захлебнулся кислой слюной подхорунжий и полез в карман за мобилкой. Но сразу и обмяк.
        «Чего это я? Сейчас только про призрак Наполеона наверх сообщать осталось! Мало им своей мороки?»
        Ходынин сплющил веки, глубоко вздохнул, однако чуть погодя нехотя разлепил веки вновь.
        Наполеон, как видно, собрался с балкона уходить.
        Он повернулся к зубцам кремлевской стены спиной и почесал раздавшийся вширь, как у пятидесятилетней бабы, зад. Почесываясь, Наполеон произнес несколько с трудом уловленных прибором слов:
        -И чего ты там увидал? Ни ответа, ни привета… Пусто! Кэс ке ву пувэ рекомэндэ?..
        Подхорунжий рассмеялся.
        -Маскарад же… Маскарад новогодний. Вот это что такое!
        Призраков Ходынин старался не замечать, разговоров о них избегал. Ну, а негодяйский маскарад, затеянный на виду у соборов и башен, ну, а наглое «явление Наполеона Кремлю» и возможное повторение таких «явлений» нужно было пресечь в корне: прямо на месте происшествия отбив охоту к дальнейшим выходам на балкон с подзорной трубой.
        4
        Витя Пигусов на балконе замерз, затосковал и засобирался прочь.
        Третий день подряд в костюме Наполеона Бонапарта развлекал он разную - и вполне пристойную, и грубовато-вульгарную - публику.
        Осточертело!
        Покидая резной чугунный балкон, Витя прокрался мимо лужицы десять минут назад выбулькнувшего на пол ликера, мимо ликерной бутылки, брошенной рядом с лужицей, мимо храпящего во всю сопатку охранника…
        И вниз, вниз, в хорошо ему известную рок-харчевню!
        В доме на Раушской Витя Пигусов - чудец, игрец, веселый молодец - когда-то отчаянно, хоть и недолго, трудился: вел театральную студию. Знал выходы, входы. Потому-то нынешней ночью сюда через черный вход и пробрался. (А по правде сказать,- просто спрятался от доставучих вопросов: «зачем сжег Москву»? и - «какой он на вкус, вороний супец»?)
        Ну, а пробравшись в дом, не покрасоваться на балконе, с которого Наполеон и действительно (и этот исторический факт был Вите доподлинно известен) смотрел на выхватываемый вспышками больших и малых пожаров Кремль, конечно, не мог!
        Уже на пороге харчевни чудец, игрец, веселый молодец вдруг сообразил: если ввалиться в таком виде - снова терзать, снова мучить станут! Поэтому, поворотив от рок-харчевни резко в сторону, Витя вдоль нежилых и, ясное дело, пустых в этот час домов кинулся в один из ближайших переулков: за привычным шмотьем, за нормальной одежкой…
        5
        Переодевшись в гражданское, подхорунжий Ходынин вышел через служебный вход в восточной части зубчатой, прекрасной и днем, и ночью кремлевской стены, двинулся к Большому Москворецкому мосту.
        На мосту никто ему в этот час - все-таки полтретьего ночи - не встретился. Только какой-то пьяный, словно в состоянии невесомости, двигался в ту же, что и подхорунжий, сторону: в Замоскворечье.
        Подхорунжий шел и думал о Наполеоне. Даже скорей не думал, а просто сравнивал внешность Бонапарта и свою собственную.
        А внешность подхорунжий имел примечательную! Крупная, слегка вдавленная в плечи башка и всегдашняя казачья папаха на ней. Кругло-овальное, с чуть выпускаемыми наружу усиками, лицо. Высоко поднятые, как у циркового атлета, квадратные плечи. Мощный торс. Но при этом - коротковатые, выкривленные веками казачьих войн и набегов ноги. Походка - подволакивающая. Голос сиплый, армейский. Но не злобный, а скорей - сожалеющий. В общем, приятный кофейный голос.
        Судьба подхорунжего была под стать внешности: в иных местах была она выдающейся, а в иных - так себе.
        Главным в своей судьбе Ходынин полагал одно небезынтересное обстоятельство: несколько лет назад он был разжалован из подполковников в подхорунжие.
        Разжалован самим собой: резко, безжалостно, некрасиво…
        А до этого рок и судьбина были к подхорунжему милостивы!
        Правда, молоточки любви и беспорочной службы поударяли всласть и его: как ту выкривленную железку, которую в кузнице над горном переворачивают то так, то эдак, а потом дают железке остыть, потом накаляют снова и снова, и повертывают во все стороны, и плющат, и выравнивают, и выкривляют, чтобы после всех - с виду очень и очень значительных - манипуляций приварить железку намертво к самому низу ржавой тюремной решетки…
        Отец подхорунжего был из профессоров, дед - из красноказаков, бабка из белоказачек, мать - из консерваторской, московской, богатой, но, как выяснилось, непрочной семьи.
        Кроме того, в послужном списке подполковника числились: четыре года службы в Народной Демократической Республике Йемен, четыре - в Средней Азии, под Бишкеком, два - в Ленинградской области и год - на Курилах.
        Потом - внезапная отставка. Вслед за отставкой - саморазжалование в подхорунжие.
        Про это саморазжалование однажды женившийся, но быстро расставшийся с супругой подполковник говорил знакомым дамам всегда одно и то же:
        -Терпец мой кончился. Тошно и горько мне стало! Выбыл я из подполковников навсегда. Уж лучше подхорунжим быть. Оно и спросу меньше… Да и правящую партию покинуть никто не помешает!
        Ну и напоследок, в конце разговора, он всегда туманно добавлял то ли про свою, то ли про чью-то чужую судьбу: «Рок виноватого ищет? Рок виноватую голову - найдет!»
        В звании подхорунжего на службу в Московский Кремль Ходынин поступить и попытался. Но там такого самоуничижения не приняли, подтвердили подполковничье звание, назначили старшим над сокольниками, выдали схожую с полицейско-милицейской форму…
        Кремль давно осаждали вор?ны, галки, грачи и пернатые помельче.
        Птицы гадили на Царь-пушку, обливали пометом Царь-колокол. Но главное - это в основном делали вор?ны - долбили клювами и царапали когтями купола кремлевских соборов.
        Золото соборов обновили еще в 70-х, при Брежневе. С тех пор спасу от ворон и галок в Кремле и не стало.
        Крепость Кремля оказалась под угрозой!
        В те же примерно годы произошел вовсе не смешной, а скорей драматический случай.
        Наглая какая-то галка крупно наделала одному из приглашенных в Кремль священнослужителей (к счастью, священнослужителю не главной, хотя очень и очень уважаемой конфессии) прямо на бело-золотой головной убор. Галка наделала так черно и так густо, что у многих, за этим безобразием наблюдавших, вспыхнули неподконтрольные мысли не только о чистоте одежд, но даже и о самой чистоте помыслов священнослужителя одной из важнейших для России конфессий!
        С «говнизмом» решили покончить раз и навсегда.
        Завели ястребков. Позже к ястребкам добавили канюков и балобанов.
        Ястребков было немного. Всего четыре. Канюков и балобанов - по одному. Но ведь пернатых хищников требовалось содержать, требовалось воспитывать!
        Для правильного воспитания - а ястребки все время норовили продолбить друг другу голову - соколятников и завели.
        Двенадцать лет назад, после нелепой смерти прежнего ястребиного начальника, подполковника-подхорунжего, этими ястребками, а также воспитателями-соколятниками командовать и поставили.
        И Ходынин не подкачал! Сделал все как надо. Организовал - ни больше ни меньше - школу птиц. Школой этой наверху тайно гордились, и подхорунжий даже заказал для нее краткую, но выразительную вывеску:
        «ШКОЛА ПТИЦ ПОДХОРУНЖЕГО ХОДЫНИНА»
        Вывеска эта нигде не висела. Во всем своем блеске стояла она на столе, в «каморке» у подхорунжего. Крепко стояла и значимо!
        Само дело обучения птиц подхорунжий тоже поставил круто, занимался им яро.
        Ястребы и балобаны так кинулись на ворон - пух и перья посыпались!
        Но случались, конечно, в воспитании птиц и недочеты, были промахи и потери.
        Некоторые из ястребков оказались хуже ворон.
        Уже с утра они начинали кричать жалобными, неуместными в Кремле голосами. Просили пищи, требовали - теперь им ненужной - свободы. А один из канюков - по-научному сокол Харриса - тот даже плакал навзрыд.
        Плача и стеная, ястребы и балобаны (но не канюки!) продолжали предаваться нехарактерному для других пернатых смертному греху: каннибализму. То есть, попросту говоря, все время пытались друг друга сожрать: без остатка, с когтями и перьями!
        Для устранения этих и других - прозреваемых в будущем - недочетов «Школа птиц подхорунжего Ходынина» свою деятельность и осуществляла, и совершенствовала.
        6
        Рок-кабачок в подвале на Раушской дымился и пел.
        В глубоких, таинственных нишах кабачка (один только Витя Пигусов называл почтенное рок-заведение харчевней, а иногда - харч-роком!) дым стоял синими пирамидками. Интересно было то, что пирамидки дыма - в отличие от пирамид вещественных, настоящих - стояли и висели остриями вниз.
        Трещали и помигивали елочные гирлянды. Спотыкаясь, молитвенно закатывали глаза официантки. Из «музыкального зала», проникая сквозь створки дубовых дверей, доносилась размеренная барабанная дробь.
        В общем зале, облокотясь о стойку, лениво перепихивались словами два мужика:
        -В голову бы себе он так стукал!
        -А я барабанчики люблю. Послушаешь - и радостно: на войну тянет!
        -И «кельты» эти самые… Чего в них, я спрашиваю, хорошего?
        -А мне «кельты» нравятся. Арфа синяя, песенки дикие… Как заведут свое - и к Пугачихе не захочешь!
        -Да ты всмотрись внимательней! Арфа-то у них - кладбищенская. На памятниках такие высекают. И песенки еще те: с погоста!
        -Не скажи. Как быструю грянут - так подымай девчонки юбчонки!
        -Ты вот чего мне лучше ответь: когда мы из этой норы на свет божий выползем?
        -А тогда и выползем, когда Новый год до Старого добежит… К стакан? зовите Русь! Усек?
        -Ладно, еще по одной и - в музыкальный зал. Разомнем кости, братка…
        Витя Пигусов, прикрывая полой расстегнутого пальто треснувшие в неподходящем месте лосины,- своих собственных штанов там, где переодевался, Витя так и не нашел - гадливо мужиков обошел, двинул в музыкальный зал.
        По дороге его остановил жидкобородый актер из вновь организованной и, по слухам, очень богатой антрепризы.
        -Салют, Наполеоненко! Как сам? Все Ваньку на корпоративах ломаешь?.. Да ты не боись, я в «Щуку» стучать не стану! Я ведь сам теперь, помимо антрепризы, дискотеки кручу!
        Входя в зал, Витя со зла громыхнул дубовой дверью. А громыхнув, еще раз подивился невиданной крепости, глухой и немой толщине старомосковских стен.
        «Тут не Наполеон с подзорной трубой - тут Мамай нужен! Или лучше этот, как его… папаша Ивана Грозного… Василий Третий»,- нехорошо подумал про Москву Витя, и на невысоком помосте запели по-английски.
        «Нет, лучше все-таки сжечь»,- решил Пигусов окончательно и сел за пустой столик.
        Голова - пылала. Недовольство последних дней перекинулось со старой Москвы и правительственных кругов на английский язык. Витя скинул пальто на пол и вылил полбутылки «Шишкиного леса» прямо себе на темечко.
        Стало легче: голова, как тот сунутый в воду факел, задымилась и, зашипев, приятно угасла…
        Витя вздрагивал за столом. Одна рок-группа сменяла другую.
        Ночь уходила куда-то к хренам собачьим: по Старой Смоленской дороге в сторону далекой Франции или еще более отдаленных Ирландии и Шотландии!
        Вскоре на помосте не осталось никого: только контрабас, выкрашенный в бело-больничные тона, и громадный турецкий тулумбас с надписью: «Хари».
        «Верно,- с горечью думал Витя,- куда ни глянь,- одни только хари вокруг!.. Ну всё, всё… Хватит смотреть по сторонам, хватит дурака валять, пора за ум взяться…»
        Выходя в туалет, Пигусов столкнулся с мужиком в казачьей папахе. Мужик как раз папаху снимал, прятал в рукав пальто. Вите тоже захотелось щегольнуть головным убором, и он полез к себе за пазуху за уложенной там, в специальный нагрудный кисет, наполеоновской треуголкой. Однако, вглядевшись в мужика внимательней, сообразил: «Свой брат, актеришко! Перед таким хоть шапку Мономаха на голову напяль - бровью не поведет».
        После секундных колебаний Витя мужику подмигнул, а треуголку доставать не стал.
        Мужик подмигиванья не заметил. Во все глаза он глядел на сцену, куда только что снова вышли «кельты».
        Девушка в длинном с цветами платье села на стул, установила меж колен синюю ручную арфу и сразу же, застыдившись, развернулась к публике боком. Дудочник с жестяной дудкой, похожей на маленькую, красиво загнутую на конце водопроводную трубу, и перкашист, с красными барабанными палочками, по очереди вожделенно на девушку глянули и, помотав головами, начали играть…
        7
        Новый год миновал. Святки не начинались. Пить не хотелось. Шорох крыл пустынного канюка затерялся где-то в Замоскворечье…
        Десять минут назад подхорунжего Ходынина поочередно посетили душевное томление и смертельная скука.
        Жизнь проносили мимо рта! Как лучшее блюдо на банкете - дальше, дальше, к счастливчикам и любимцам… Жизнь оставалась не распробованной на вкус, до конца не познанной.
        Неуследимые взмахи крыл и тончайший запах птичьего помета, сонные арабы и прыткие евреи, армия и народ, и наоборот, народ и армия, политические партии и думские трибуны, кормящиеся за счет чернимой власти, жирные, с усиками метрдотелей бычки-оппозиционеры, возомнившие себя телеведущими, придурковатые военные с заячьими губками и такими же заячьими сердцами - все надоело, обрыдло…
        Десять минут назад, потоптавшись под угловым чугунным балконом и не зная, где искать Бонапарта, подхорунжий вошел под арку, ткнулся в дверь кабачка.
        Музыка в кабачке неожиданно Ходынину понравилась. Внутри стало свободней: сжавшиеся было сосуды головного мозга расширились, горизонты ума раздвинулись.
        Музыка не была стадионной, крикливой. Некоммерческий рок ласково грубиянил, сладко шлепал по щекам, говорил отстраненными словами, осыпал пригоршнями колких ритмов.
        Когда музыка кончилась, умолкла кельтская арфа (так ее назвал распорядитель вечера) и девушка в длинном платье, эту арфу обнимавшая, ушла, уведя за собой перкашиста, нелепого дудочника и двух парней с акустическими гитарами - Ходынин сразу стал ушедшую музыку вспоминать…
        Вспоминая, он прозевал момент, когда в опустевший зал - покинутый и музыкантами, и почти всеми ночными посетителями - вошли парень с девушкой.
        Может, Ходынин и совсем бы их не заметил, если бы парень не крикнул:
        -… а вот, увидишь, как она у меня сейчас взлетит!
        Бережно скинув с плеча рюкзак, парень достал оттуда мешок, а из мешка на дубовый некрытый стол вытряхнул птицу.
        -Тут, рядом подобрал!- продолжал возбужденно объяснять парень девушке.- Она в решетку на первом этаже вцепилась… висит, дрожит. А я ее - р-раз!- и в мешок. Ух, и летает, наверно!- восторженно обратился пришедший к Вите Пигусову.
        Витя сейчас же упрятал пухлое наполеоновское личико в такие же пухлые ладошки.
        -Ух, и летает… Ну, лети, птица!
        Великолепный пустынный канюк, которого Ходынин два месяца назад приобрел за свои кровные на «Русском соколином дворе» - ездил на этот «Двор» куда-то к черту на кулички, за МКАД, расправил крылья и зашипел. Однако взлетать не стал.
        «К хорошим манерам приучен»,- с уважением подумал подхорунжий и от гордости прикрыл веки. Когда он их раскрыл - картинка сменилась.
        Не зная, как заставить канюка взлететь, парень запечалился, сел на стул и, заглядывая птице в глаза, стал упрашивать:
        -Ну, давай, кречетуха, давай! И Сима тебя просит, и Олежка!
        «Не смотри птице в глаза!» - хотел предупредить Ходынин Олежку. Но не успел.
        Великолепный канюк, канюк засадный, канюк краснокрылый и красноштанный, слегка отвел голову назад, сделав три шажка по столу, легко вспорхнул и долбанул клювом Олежку прямо в лоб. Чуть повисев в воздухе, канюк снова мягко встал на лапки и весело едва ли не насквозь проклюнул зацепленный гаком за стол палец обидчика.
        Олежка взвыл, а канюк отлетел в угол зала и спокойно уселся на подвесную музыкальную колонку.
        -Клюнул - и молоток, клюнул - и правильно!- обрадовалась девчонка.
        Олежка заныл, заскулил.
        -А еще кречетуха,- обиде его не было конца,- а еще друг человека…
        -Птица человеку - ни друг, ни враг. Птица - сама по себе, человек - сам по себе. И не кречет это. Пустынный канюк. По-научному - сокол Харриса. Ему нельзя в глаза заглядывать. Канюк воспринимает взгляд как агрессию. Ну, он ведь и не баба, и не четвероногое…
        Канюк вверху, на колонке, в знак согласия чуть опустил расправленные крылья.
        -Видишь? В засаде он. Но интонацию мою распознает точно: ты мне (а значит, и ему) не понравился,- грубовато закончил Ходынин.
        -Надо поймать канючка, а то он на Олежку еще раз кинется,- зазывно попросила Сима.
        -Не кинется. Засадная птица - умная птица.
        Ходынин издал легкий свист, и канюк окончательно сложил крылья.
        Ходынин свист повторил и вытянул руку. Канюк спикировал на руку, уселся на ней поудобней и в знак любви и покорности склонил головку набок.
        Ходынин вынул из кармана синий бархатный колпачок и бережно надел птице на голову. Канюк спрыгнул с руки на стол и улегся - грудка вверх, голова набок - как убитый.
        -Ух, блин!- забыв про боль, высокий, молодой, но сильно уже облысевший, с остатками взбитых «химией» волос по бокам и за темечком (отчего казалось, за темечко зацепился небольшой венок из вялых коричневых водорослей), не слишком толстый, но с яйцевидным животиком. Олежка обежал, чуть прихрамывая, вокруг стола, застыл перед Ходыниным…
        Познакомились. Приняли на грудь. Парень оказался интернет-провайдером Шерстневым. (Первоначальное ходынинское впечатление об Олежке быстро затуманилось, рассеялось.)
        Девчонка по паспорту звалась Симметрия, а так - Сима.
        Прощаясь, Олежка сказал:
        -Музыка здесь - неровная. То свежак, то попсятина. Но ты приходи, они программу часто меняют.- Шерстнев осторожно потрогал здоровым пальцем птичий колпачок.- И птицу свою дрессированную приноси. Просто так, поглядеть…
        8
        Подхорунжий к Олежке прислушался и поздними вечерами, стараясь не пропускать ни одного рок-концерта, стал в кабачок захаживать. Поначалу - морщился, но потом к новой музыке попривык, стал подпевать и пристукивать в такт.
        Особенно нравились подхорунжему музыканты питерского и московского рок-подполья (так они сами себя называли.) Музыка их действительно была новой. Она цепляла глубоко спрятанные струны, оголяла скрытые нервы, но не била по ним - бережно перебирала. А главное, музыка эта не была дьявольской или обезьяньей - была человеческой!
        «Не для рёхнутых фанатов, не для площадей громадных сочиняли… Для таких вот кабачков, для гостиных даже»,- заставлял себя любить новую музыку все больше и сильней подхорунжий Ходынин.
        Он стал напевать прилюдно. Иногда пел во весь голос.
        Увлечение подполковника музыкой - и в особенности подпольным роком - те, кому следовало, заметили. И оценили по-своему: как неуместную блажь.
        К этой оценке добавилась другая: охранно-профилактические полеты в Кремле проходят в последнее время вяло, контрпродуктивно!
        И верно! Вор?ны, собравшись в стаи, сильно трепали ястребков. Те все норовили сожрать друг друга. Ну и, наконец, «Школа птиц подхорунжего Ходынина» продолжала пугать туристов далеким, едва слышимым - чаще вечерним, но иногда и утренним - плачем необученных птенцов.
        Так думали наверху. А вот сам подхорунжий думал и чувствовал по-другому…
        Пустынный канюк продолжал радовать Ходынина!
        В отличие от кремлевских ястребов, за галками, воронами и ласточками, с которыми, кстати, он в скорости тягаться не мог, канюк очертя голову не кидался.
        Красно-пустынный, серогрудый, он прятался меж зубцов кремлевской стены, с зубцами этими почти сливался, был незаметен, тих. И внезапно, как маленький красный смерч, налетал на гадящих, клюющих, царапающих пернатых!
        Словом, канюк, или сокол Харриса, вел себя по-современному: ловко, умно.
        Ходынин даже стал подумывать о том, чтобы вместо двух бойких, но дураковатых ястребов завести еще одного канюка - может, даже самочку.
        А вскоре к радости от наблюдения за канюком прибавилась радость другая, необъяснимая: русско-кельтская!
        Возникнув совсем недавно, эта радость по своему стремительному разрастанию и ласковому захвату внутренних ходынинских территорий обещала затмить и радость, получаемую от «Школы птиц», и радость, получаемую от засадного канюка.
        9
        До Святок и почти на всем их протяжении подхорунжий прослушал в рок-кабачке едва ли не полтора десятка групп.
        Ублажили канадцы. То есть музыканты, придерживающиеся стиля кэнэдиан-рок.
        Они вкрапляли в английские тексты французские словечки, и это Ходынину о чем-то приятно напоминало. Эмигрантские жестянки и не слишком-то ритмичные младенческие погремушки, словно воспоминания о давным-давно покинутой Европе, сопровождали канадцев постоянно. Музыка их, однако, не раздражала - «колыбелила». (Так однажды признался себе Ходынин и потом уже от собственного неуклюжего словечка отказываться не стал.)
        Со вниманием был им прослушан и этно-рок бретонцев: с чуть навязчивыми танцами, с бесконечными волынками, с непривычными пунктирными ритмами и старинными мелодическими оборотами.
        А потом настал черед русского рока. Русский рок, конечно, смешивали с американским и афро-роком, но в умеренных дозах.
        Здесь подхорунжий быстро приноровился и незнакомой музыки больше не дичился: поздними вечерами (иногда - долгими ночами), составив в ряд четыре дубовых стула, он ложился у дальней стены кабачка на спину и, мысленно повторяя причудливые извивы отечественного рока, утопал в мечтах.
        Сквозь сон и мечты им впервые была услышана и оценена группа «Хранящие молчание» («The Keep Silence Band».)
        Подхорунжему сразу же понравились их трепетно-тревожные рок-н-рольные пробежки. Пробежки делались «кипсиленовцами» в сторону незабвенных 60-х, с полным набором деталей, звуков и шелестов тех лет: с крутежкой виниловых пластинок, с антивьетнамскими протестами, с песнями геологов, электрическим хрипом звукоснимателей и другим приятнейшим отечественным и зараубежным хламом.
        «Хранящие молчание» словно включили над подхорунжим огромный, вспыхнувший всеми лампами сразу радиоприемник давно ушедших времен. И долго его не выключали. В этом огромном приемнике, с виду напоминавшем гидростанцию, плясали на иностранный лад наши мужики, наши девки…
        Девок с мужиками сменял хор сожалеющих.
        Сожалели - приятно квохча, то на английском, то на русском - уже о временах недавних: о распаде СССР, о глупостях последних генсеков и первых президентов, о пресловутом миллениуме, так и не ставшем - к досаде многих рокеров - настоящим концом света.
        Затем настал черед «психоделии 60-х», краут-рока и синти-попа.
        «Психоделия 60-х» была представлена в музыкальных картинках.
        Вышел на сцену густо обделанный негр (потоки жидкого кала едва успели засохнуть на белом его пиджачке.) На груди у посланца Африки висела крупная табличка, где по-русски было выведено: «Я - Хрусчев!»
        Афро-Хрущев встал на руки (в узкие кремовые ботинки его ручищи влезли с трудом) и лихо сбацал - мелькая пятками в воздухе и топоча руками по полу - песенку «Летите, голуби, летите…»
        Сопровождал обделанного небольшой рок-оркестр.
        Музыканты ловко и весело провели голубиную темку, передавая ее от инструмента к инструменту: саксофон, контрабас, фортепьяно, гитара. Фортепьяно, саксофон, гитара, контрабас…
        Веселью музыкантов, отпускавших на волю явно шизанутых, зловредных и давно осточертевших подхорунжему голубей, не было предела. Может, именно от этого веселья афро-засранец внезапно перестал выцокивать надетыми на руки ботинками, лег на спину и заплакал.
        Саксофонистов-гитаристов это взвеселило еще сильней. Они сменили тему.
        Какая-то до боли знакомая, внутри самой себя очень печальная, но подаваемая с неслыханной радостью мелодия зазвучала в резко сбавившем звучание рок-бэнде!
        Москва - Чикаго -
        Лос-Анджел?с,
        Объединились
        В один колхоз…
        O Saint Louis blues!
        O, o, o, о, о, о…
        -старательно выводил уже вставший на ноги афро-Хрущев.
        Певец разгорячился, было видно - песня ему нравится. Он спел дальше:
        Барак Обама
        Такой чудак,
        Он ходит прямо,
        Даже забив косяк!
        Перезагрузка,
        ядрёна вошь,
        В штанах так узко,
        Что не возьмешь…
        Внезапно музыканты перестали играть совсем.
        Пользуясь возникшей тишиной, афро-посланец, чуть пародируя русское произношение, стал читать взахлеб, словно опасаясь, что его погонят со сцены, блюзовые стихи:
        О-у! Мама, мам-м-ма!
        Пожалуйста, не бей меня этим
        кожаным ремнем!
        Он весь пропитан кровью и потом
        афро-американцев.
        Я обещаю, я больше не буду таким засранцем!
        А когда ты станешь старой, я буду кормить
        тебя ночью и днем…
        Синти-поп, прозвучавший в первый святочный вечер, был куда веселей и приятней, чем слегка устаревшая «психоделия 60-х».
        Крохотная девушка в телесном велюровом костюме, с экстатическими глазами и выкрашенным в клюквенный цвет буратинистым носом произнесла со сцены вступиловку:
        -Друзья! Сегодня вы имеете возможность соприкоснуться с экзистенциальным городским шаманизмом и услышать суровую мужскую лирику тех, кому за тридцать.
        Слушатели, ждущие музыки, а не удлиненных слов,- недовольно зашумели.
        Один Ходынин зааплодировал.
        «Клюквенная» девушка благодарно кивнула и, на миг затуманившись, пояснила:
        -Я не для всякой рвани это говорю! А специально для господина у стены - хочу добавить, мы не лабухи и не жмурилянты. Мы - шаманы. Понимаем, что к чему и куда ведут страну!
        Подхорунжий девушке снова рукоплескал: предстоящий шаманизм обещал ударить в самое сердце.
        Правда, прослушав добрый кусок синти-попа, Ходынин образно представил себе этот музыкальный стиль чем-то очень далеким от прыжков и ужимок шамана: представил молниеносным падением красного пустынного канюка на болтливого кремлевского голубя…
        10
        Но самая интересная музыка зазвучала тогда, когда в рок-кабачок пожаловало питерское подполье!
        Черный русскоязычный блюз завел подхорунжего невидимым ключиком, а затем наполнил внутренним стрекотом, треском и даже смыслом, как наполняет смыслом пустопорожнюю станиолевую, бегающую по полу туда-сюда игрушку безостановочное движение и напор.
        И завод этот долго не кончался!
        Подхорунжий уже не лежал у стены, как во время приступов психоделии и шаманизма, а, подступив вплотную к сцене, внимал смелым подпольщикам рока.
        -Ты, «горшок»! Закрой хавальник! Кочум влетит.
        Подхорунжий не сразу сообразил: лидер одной из групп черного русскоязычного блюза в паузе обратился именно к нему. А сообразив, засмеялся. До него вдруг дошло: если бы не черный питерский блюз и не краснокрылый канюк, его личные, только что истекшие сутки в Москве можно было бы преспокойно спускать в мусоропровод!
        И еще одна питерская рок-группа покорила Ходынина.
        Группа звалась «Декабрь».
        Начали «декабристы» - неожиданно: вдруг в качественной рок-обработке грянула родная «Дубинушка».
        Уже после второго куплета подхорунжий снова вскочил на ноги и стал, не сдерживаясь, подпевать. А во время заключительного куплета, скинув ботинки, даже запрыгнул на стол.
        Один из куплетов песни Ходынину так понравился, что, возясь с птенцами, распределяя ястребиные корма, мечтая про еще одного канюка, он несколько дней кряду у себя в Кремле напевал:
        Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь,
        Изобрел из машины машину.
        А наш русский мужик, чтоб работе помочь,
        Он затянет родную «Дубину»!
        Питерцы в тот раз одной «Дубинушкой» не ограничились.
        «Декабрь» спел много разного, и спел классно!
        Подхорунжий уже давно спрыгнул со стола, успел возрадоваться и пригорюниться, успел опрокинуть стопарик-другой и задуматься о будущем, когда питерские рок-декабристы вдруг завели тонко, завели пронзительно:
        Эта песня не понт и не вызов!
        Эта песня - моя слеза…
        Сзади подкралась незнакомая деваха, легла на подхорунжего полной грудью…
        Ходынин шуганул девку так, что она за весь вечер свою весомую грудь больше ни разу в музыкальном зале не показала…
        Так что сильно не бейте, братцы,
        Не со зла рвутся струны мои…
        Струны подхорунжего и не надо было рвать! Неумелыми, но идущими откуда-то из самых глубин стишатами струны эти были порваны враз и надолго. И теперь обрывки ходынинских струн цеплялись уже не за рок-кабачок, не за Святки, а за что-то иное, связанное с песней весьма и весьма отдаленно: за год 1991-й, за год 1993-й, за 1998-й, за 2000-й и 2008-й!
        Все, что ливневыми потоками «лажи» и лжи перекатывалось через Тверскую, подтачивало новенькие колонны отеля «Ритц-Карлтон», мчало через изуродованный Манеж и через Васильевский спуск, все, что стремилось весенней сорной водой сквозь Государевы огороды и дивное Замоскворечье, все, что прибывало невидимыми волнами из Питера в Москву и откатывалось еще большими волнами обратно,- разом обрушилось на Ходынина!
        Уважение и почет,
        Безусловно, заслуженный факт.
        Ведь революции запах -
        На их плечах!
        Какое-то внешнее дуновение коснулось вдруг подхорунжего.
        Ходынин травленно озирнулся.
        Мимо скользнула Симметрия. Она пахла Революцией и «Рексоной».
        Подхорунжий, давно научившийся отличать по запаху смерть от жизни, ястребов от сов, галку от ласточки, женщину от девушки, почувствовал мгновенное сжатие «очка» и вслед за ним сжатие сердца. Однако сдержался и за революционным запахом Симы не последовал.
        Не осталось добра в руках… -
        продолжали тыкать питерцы ножичком под ребра, -
        И одна из важнейших тем:
        Кто на сцену выходит за кем…
        За дерзкими питерцами последовали:
        «Мертвые животные» - «Deed Animal store» - с наивной, детско-музыкальной историей собственных мифов и грез;
        «Облученные зимой» - с чистеньким, легким, приятно однообразным роком;
        «День аморального единства» - с настоящим, а не поддельным авангардом, ловко оформленным звучной акустикой;
        далее - «Адренохрон», с ласковой пропагандой музыкального опьянения и почти собачьим вытьем на тему петой-перепетой бетховенской «Элизе»;
        еще - «Наглые фрукты», с поэтическими выкрутасами и крутыми стычками прямо на сцене…
        Запомнился подхорунжему и эпатаж - во всех смыслах передового - оркестра «ЙОП ШОУ»; запомнилась группа «БеZ Даты», с традициями старого нью-орлеанского диксиленда и хулиганской романтикой в стиле все тех же 60-х.
        Попадалась, конечно, и тошноватая, до неприличия растиражированная на всевозможных дисках муз-ересь:
        Ты похожа на блюз
        В ритме белого кайфа,
        С головою гуся и глазами совы…
        Подхорунжий не одобрял издевок над птицами: над несъедобными и съедобными, над хищными и певчими, над полезными для людей и над вредоносными.
        Когда звучала такая муз-ересь, он затыкал уши пальцами, песня уходила, постепенно в памяти стиралась…
        Кроме черного русского блюза, глубоко запал в душу Ходынину кельтский рок.
        Даже и во снах он теперь вспоминал сурово-нежную кельтскую арфу! И часто звуками этой арфы обрамлял собственную, как иногда представлялось, таинственную (а вне этой таинственности абсолютно бессмысленную) жизнь.
        И все же венцом Святок стала для подхорунжего давняя песня Пола Маккартни - «Wednesday morning at five o clock…» из альбома «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера».
        Исполняли песню какие-то московские или подмосковные лицеисты из рок-студии «Красный химик». С тремя дешевенькими гитарами наперевес, с русскими гуслями, изображавшими арфу, с густольющейся, как гречишный мед, виолончелью,- они исполняли песню истово, горячо, как молитву.
        «Утро предчувствий в Московском Кремле» - так стал называть про себя этот пепперовский «Wednesday», эту «Среду», посыпаемую невидимым, но на ощупь страшно приятным пеплом, подхорунжий Ходынин.
        Как раз слушая эту вещь, подхорунжий на краю Святок вдруг ясно осознал: все идет неплохо! Но идет не туда, куда надо…
        Именно эту песню из «Сержанта Пеппера» подхорунжий напевал перед тем, как стронулась с места и вдруг побежала - через территории, близкие к Московскому Кремлю, и даже через сам Кремль - цепочка гнусноватых и никому не нужных бесчинств…
        11
        Как-то по просьбе рано облысевшего Олежки подхорунжий принес пустынного канюка в рок-кабачок еще раз.
        Там каню и уперли.
        В тот вечер кто-то из посетителей прозвал - и все сразу стали повторять - канюка Митей. Это вызвало резкие возражения Ходынина: птица не нуждается в имени! Она его не чувствует и не понимает. Птице нужен жест и свист хозяина, и нужна его любовь. Вот ее-то любая - хоть безымянная, хоть с именем - птица чувствует в первую голову!
        Никто, однако, Ходынина не слушал.
        Протестовать дальше подхорунжий не стал, просто от происходящего отстранился и сильней обычного замкнулся.
        Посетители же и музыканты весь вечер любовались тем, как Митя, отыскивая укромное местечко, бьется в боярских нишах, прячется за лепными, окрашенными в цвет слоновой кости выступами…
        А потом произошло отключение электричества по всей Раушской набережной (сбой, скорей всего, произошел здесь же рядом, на ГАЭС-1), и пустынный канюк пропал с концами.
        Краже канюка, помимо отключения электричества, сопутствовали следующие обстоятельства.
        Уже все ряженые, все Деды Морозы и Санта-Клаусы попрятали в сундуки свои разноцветные одежки, когда Витя Пигусов - чудец, игрец, веселый молодец - решил еще раз пугнуть Москву. И снова Бонапартом. Но вполне возможно, что и бонапартизмом!
        Не за бабло решил, не по чьей-то наводке, а для души.
        Пигусов, получивший классическое актерское образование в московской «Щуке», актером себя считал средним. И сперва из-за этого сильно переживал. Но потом, как водится, попривык: жить середнячком было и выгодней, и привольней!
        Однако два актерских приема удавались Вите на славу.
        Первый прием состоял в том, чтобы не просто приладиться, а буквально прирасти к театральному костюму. Для постижения секретов швейного дела Витя даже стал портняжничать на дому: по утрам, до работы. И добился успехов ошеломляющих: любой натянутый на Витину толстую задницу карнавальный или «детско-утреннический» костюм делал его именно тем, в кого он обряжался!
        Баба-яга, Колобок, Леонид Брежнев, Владимир Путин, гоголевские обитатели Диканьки, чеховские обыватели города Таганрога или московской Трубной площади - въедались в шкуру накрепко! Их даже трудновато было потом соскабливать-отдирать.
        Второй прием состоял в тщательной организации околоактерского пространства. Нет, не пространства мизансцен! А именно заактерского и надактерского пространства, решающим образом влияющего - так считал Витя - на произносимые слова.
        То есть, проще говоря, Витя, делая часть режиссерской работы, умел хорошо «задекорировать», умел переделать театральные холмы и долины, театральные подвалы и улицы - уже не в театральные, а в киношные: мосты, переходы, туман, воздух, склады, свалки, клумбы, рекламные щиты, бесконечные московские ларьки, заборы…
        И вот, когда Витя стал осмысливать образ Наполеона заново, ему захотелось не просто глядеть на Кремль через подзорную трубу,- захотелось пробиться внутрь каменного сердца России. И пробиться не просто так: обязательно с соколом на плече!
        Почему именно с соколом, Витя объяснить не мог. Но он точно и определенно знал: без сокола - настоящей организации околоактерского пространства не произойдет. А значит, не выйдет и самого представления!
        В первые январские дни он подходящего сокола в рок-кабачке и увидал…
        А сегодня этого самого сокола принесли в кабачок снова. Правда, называли сокола неприятным словом: канюк. Витя попытался произвести анализ слова, не смог, озлобился, плюнул и стал размышлять, за какую бы сумму этого самого сокола-канюка у хозяина на денек-другой арендовать.
        И здесь внезапно вырубили свет!
        Недолго думая, Витя прокрался к одной из боярских ниш, встал на стул, боясь удара клювом, содрал с себя пиджак, накинул пиджак на темноту…
        Под пиджаком что-то затрепыхалось. Витя пиджак быстро скомкал, набросил на плечи найденное ощупью пальто и, обмирая сердцем (к тому ж еще и чувствуя, как сжимается драгоценное его «очко»), выкрался из кабачка вон.
        На Раушской набережной тускло посвечивали дежурные фонари.
        Под одним из фонарей Витя увидел нервно курившую Симметрию.
        Знакомы они были шапочно, и Витя закинул приличный крюк, чтобы курившую обминуть. Но не такова была Сима-Симметрия, чтобы отпустить попавшегося ей на пути мужика просто так.
        -Муш-шчина, забыла, как вас… Слышь ты, подгребай сюда!
        Не отвечая, Витя кинулся наутек.
        Симметрия остро глянула ему в спину.
        «Ишь, сука, как глазами стрижет,- страдал чувствительный Витя,- думает, я не понимаю, чего ей нужно…»
        12
        Но Сима-Симметрия думала как раз не про Витю. Его она мигом забыла и снова, в который уже раз, переключила мысли на подполковника Ходынина.
        Симметрия была невероятно гимнастична: и умом, и телом.
        В поступках тоже старалась соблюдать нужное равновесие. Улыбок и ласк отмеряла ровно столько, сколько было необходимо. И тому, кому полагалось. Так было в школе, так было в Институте физкультуры имени дедушки Лесгафта. Да и после прохождения полного курса прыжков и ужимок у дедушки Лесгафта все делалось именно так, не иначе!
        Кроме того, постепенно самой жизнью Симе было растолковано: имя ее - не случайность!
        «Настоящая Симметрия ты, девка, и есть! Спереди, сзади, с боков, снизу и сверху. А что крестили Стефанидой,- так это бабка с дедом начудачили».
        Стефа, Стефанида… Это имя всегда ей казалось дурацким, вычурным. И поэтому временами она испытывала буйную благодарность по отношению к родителям за то, что в метрических записях указали ее Симметрией.
        В себя как в Симметрию она влюбилась одним махом и навсегда!..
        Сима думала про Ходынина и вспоминала их (по гамбургскому счету первую, а вообще-то, вторую) встречу.
        Эта встреча произошла в подсобном помещении Московского Кремля и, хотя закончилась ничем,- сильно ее впечатлила.
        Выведав тайно у нынешнего своего ухажера Шерстнева - нытика, тупилы, неудачника, где именно трудится подполковник, она в одну из важнейших точек Кремля к Ходынину (сперва в толпе туристов, а потом ловко от них отделившись) и двинула.
        «ШКОЛА ПТИЦ ПОДХОРУНЖЕГО ХОДЫНИНА»
        Эта табличка на Симу особого впечатления не произвела. Да и самих птиц в громадной комнате - с бойницами вместо окон, к тому же сплошь завешенной какой-то мелкоячеистой рыбацкой сетью - почти не было. Только дохловатый птенец долбил клювом на пустом столе какую-то черепашку. Клюв, правда, у дохляка был мощный: чуть изогнутый, желтовато-прозрачный. Кое-где клюв отливал перламутром. А местами от мощи своей и силы - даже светился.
        «Вдруг такой и у Ходынина? Дико круто…» - внутренне вздрогнула Сима и стала не спеша раздеваться.
        Она скинула на пол шубку, туда сразу же полетел и жакет, за ними - чуть погодя - легкая белая кофточка. Грудью своей Сима гордилась бесконечно и пока никакими излишними одежками ее не сковывала. Обнажаясь, она всегда ждала возгласа: «Ах!» В крайнем случае: «Ух ты!» В самом крайнем: «Бля-я-я…»
        Подполковник Ходынин произнес другое слово.
        -Стоп,- сказал он,- стоп, лапа, минутку.
        Пронеся на кривеньких ножках свой тяжкий корпус к столу, Ходынин подхватил под крылышки дохлого птенца и, любуясь им, посадил полуголой Симметрии на плечо.
        Ходынин - залюбовался и застыл. Птенец балобана на плече у гимнастически сложенной девушки показался ему прекрасным!
        Любуясь, Ходынин не двигался. Из окон-бойниц лился томный свет. Симметрия стояла и мерзла. Наконец подхорунжий сказал:
        -Птица к тебе ластится. Стало быть, лапа, и я могу.
        Симметрия обрадовалась и хотела быстренько смахнуть наглого птенца, уже чего-то на плече у нее нацарапавшего, на пол. Но тут вбежал какой-то военный, стал, не обращая внимания на Симу, что-то на ухо Ходынину шептать.
        Сима разобрала только: «Тайницкий сад… Опять, как раньше… Прикажете выпускать ястребков?»
        Сперва Сима думала возмутиться, потом решила подождать. Военный быстро, так ни разу на нее как следует и не глянув, убежал.
        Ходынин продолжал стоять, словно созерцая собственную задумчивость.
        Вдруг урок анатомии и птицеводства был бесстыдно кончен.
        -Нет,- сказал сам себе подполковник-подхорунжий, трудно ворочая из стороны в сторону вжатой в шею больше, чем нужно, головой.- Нет. Глупость все это. Баба - глупость. А птица?.. Нет, не глупость. Кстати, о бабах и мужиках… Олежка Шерстнев вам кем приходится?
        -Так… Никем…
        -Что он вообще за человек?
        -Олежка? «Парень хоть куда»!
        -В смысле?
        -В смысле и туда, и сюда может. Бисексуал он…- зарделась Сима.- Мы его в кабачке зовем Синкопа. Хромает бедненький…
        -Синкопа и Симметрия,- раздумался вслух Ходынин.- Симметрия и Синкопа… Как ни крути - четвероногое и четвероногое!..
        После некоторых размышлений подхорунжий снял птенца с хрупкого женского плеча и снова усадил на стол: долбить черепашку. Потом поднял с полу кофточку, хмурясь, подал Симе, кивнул головой на дверь.
        На этом первая встреча в Кремле гимнастически развитой Симы и бесчувственного птицелова была в общих чертах завершена.
        И теперь Сима-Симметрия, стоя под дежурным освещением Замоскворецкого района города Москвы, прикидывала: являться или не являться в Кремль еще раз для окончательного усмирения проклятого птенца? Взять или не взять их обоих за клюв? Сперва птенца, а потом и птичника.
        «Как этого мучителя пернатых, кстати, зовут?» - вспоминала и никак не могла вспомнить Сима…
        13
        Имени у Ходынина не было.
        То есть раньше оно, конечно, было. Но с течением времени повыветрилось. Да и по правде говоря, подробные именования - имена, отчества, их сочетания - подхорунжему только мешали. Ну, соколятник и соколятник, Ходынин и Ходынин. Зачем имя, когда вокруг столько неназванного, безымянного? И все это безымянное, вопреки расхожему мнению, прекрасно существует! Неназванные холмы, неназванные явления, безымянные птицы, безымянные люди-собаки: бомжи…
        -Без имени и овца баран,- говорил наставительно подхорунжему его дальний родственник, пензенский предприниматель, приезжая из глубин России в Москву разогнать тоску.
        Ходынин только отмахивался…
        Возраста у подхорунжего, кстати, не было тоже.
        Здесь, правда, было легче. «От 35 до 58» - свободно определяли возраст подхорунжего его знакомые. И это Ходынина устраивало…
        Полночи и часть следующего утра подхорунжий Ходынин искал пропавшего канюка. Даже назвал его про себя три раза Митей, за что потом - и уже вслух - ругнул себя же «охламоном».
        Но лучший воспитанник «Школы птиц», но тишайший исследователь Тайницкого сада, но красноштанный и краснокрылый сокол Харриса - как в воду канул!
        14
        Ровно в четыре часа дня Витя Пигусов, живший неподалеку от Кремля, на Маросейке, стал собираться. И уже через тридцать минут в допотопном пальто из грубовыделанной воловьей кожи, без шапки, с вельветовым, средних размеров, рюкзачком на плече он шагал по территории Кремля. Шагал в группе итало-испанских бандитов, которые только прикидывались туристами.
        «Бандиты, бандюганы,- нервно думал про себя чудец, игрец, веселый молодец.- Бандитские морды - а туда же! Прут по Кремлю, как по заштатной крепости. Прут, а не понимают: здесь - драма! Здесь - пороховая бочка! Бонапартизм здесь, и все такое прочее… Ладно. Клин клином вышибают. Сейчас мы им покажем пародию на бонапартизм! Устроим Лобное место у Царь-пушки!»
        Знаменитая наполеоновская треуголка, выпрошенная у реквизитора МХТ имени Чехова и обратно в театр не возвращенная, покоилась на груди, в специально нашитом на рубаху кармане-кисете. Рука Витина за треуголкой то и дело тянулась, но после команды «рано» опускалась вниз.
        Осматривавших Кремль было не так, чтобы густо. Не считая итало-испанских бандитов - человек пятнадцать. Мороз!
        «Мало, мало»,- лихорадочно оглядываясь то на индуса в тюрбане, то на группу сингапурцев-тамилов, то на двух простушек из Александрова, про этот самый Александров без конца судачивших, убеждал себя Пигусов.
        Вите необходим был многочисленный зритель!
        Опасливо озираясь - слышал о конной охране, о заводных, механических, очень маленьких, но страшно кусачих клещах, зимой и летом кидавшихся по команде на «неправильных» посетителей и впивавшихся в их тела глубоко, и поселявшихся в этих телах надолго,- Витя решил выждать.
        Предвечерний Кремль удивлял пустотой и слабо уловимым, скрытым, но все ж таки вполне ощутимым поступательным движением. Кремль плыл, не уплывая! Плыл, оставаясь на месте, вдаль и вперед! Плыл над Москвой-рекой, над Замоскворечьем, уплывал мимо фабрики «Дукат», мимо дымящего ГАЭСа…
        Или это плыла Витина похмельная голова?
        Потихоньку от итало-сингалезской группы отставая, Витя потрогал, а потом и помассировал оба виска сразу.
        Кремль все равно продолжил внутреннее - стремительное и плавное - движение!
        Вдруг на заснеженную лужайку, располагавшуюся чуть в стороне от главной асфальтовой дороги, вывалилась заполошная московская семейка. Трое ребятишек стали без устали кувыркаться в снегу, отец с серьгой в носу и мать с сигаретой за ухом, благоприятствуя детским шалостям, улыбались.
        «Эти!» - враз полюбил нежданных зрителей Витя и тут же скинул на снег грубовыделанную, кремово-кофейных цветов воловью шкуру.
        Блеск генеральской формы и мигом нахлобученная на голову знаменитая треуголка Серьгу и Сигарету (так по-быстрому окрестил родителей Витя) впечатлили не слишком.
        Но вот ребятишек «Наполеончик» (узнали-таки, узнали!) заинтересовал сразу.
        Витя еще только открыл рот, чтобы произнести любимую наполеоновскую фразу про вор?н и горящую Москву, как один из ребятишек, подкравшись сзади, раскинул в стороны крылышки генеральского мундира и вцепился в Витины лосины. Руки у Вити были заняты раздвижной китайской подзорной трубой (труба все не раздвигалась), и поэтому сразу дать вцепившемуся по ушам он не смог.
        Ребятенок, изловчась, стал тащить лосины вниз. Лосины потиху-помалу поддавались.
        «Снимет ведь, подлец малолетний… При всем честном народе снимет!»
        -Теперь Деушка Мооз без бооды, как Наполеонцик будет!- пискнул еще один ребятенок и, схватив за руку Сигарету, а коленкой подталкивая Серьгу, потащил их поближе к месту действия.
        Слова про Деда Мороза Витю расстроили. Вместо того, чтобы дать оплеуху пыхтящему сзади ребятенку, он в глуповатом унынии застыл.
        Тут заговорил отец семейства, Серьга:
        -А вы бы, уважаемый, у Царь-пушки выступили. Там и народу побольше, и пиару - зашибись!
        -Пиарль, пиарльчик!- ласково, как домашняя собачонка, заурчал третий, самый продвинутый ребятенок.
        Подхватив воловью шкуру и трусовато озираясь, пихая треуголку в карман-кисет и судорожно поддергивая на плече вельветовый рюкзачок, Витя согласно кивнул и засеменил к Царь-пушке.
        Рюкзак на плече его шевельнулся.
        15
        Ничего о Витиных бесчинствах не зная, подхорунжий Ходынин занимался в этот час тренировкой птиц.
        Делал он это так.
        Сперва увещевал птиц командным словом. Слово для каждой из птиц было свое.
        Для ястребов: «Пшуть!» Для балобана: «Тэго!» Для канюка - «Флю!» Для подсадных ворон - а их, прежде чем пустить на корм ястребам, тоже следовало тренировать,- слово «фук!» Прямого значения слова не имели. Птицы просто запоминали интонацию и высоту тона и по ним отличали хозяина от иных двуногих.
        После слов Ходынин переходил к делу.
        У западной стены своей конурки - 10 на 16 метров - он привязывал за ниточку картонного японского журавля и включал вентилятор. Журавль вздрагивал, шевелился, ястребы сдержанно топорщили перья, желтые их глаза наливались краснотой, балобан хитро смотрел в сторону, жадная ворона - как будто у нее отнимали последний кус жратвы - широко отворяла клюв.
        И тогда наступало время действий.
        Подхорунжий хватал со стола едва оперившегося ястребиного птенца и сажал его на картонные крылышки японского журавля.
        Вентиляторный ветер раскачивал птенца и картонку. Ястребы теперь только и ждали команды (пожирать сородичей - было их любимым делом.) Балобан устанавливал красивую свою голову прямо. А хитрая подсадная ворона, которой, по ее собственным предчувствиям, жить оставалось всего ничего (но которая этим «ничем», отчего-то страшно дорожила), понимая: ястребиный птенец не для нее, опрометью убегала под стол.
        Однако команды - а она всегда подавалась свистом - подхорунжий не давал.
        Чуть погодя он прятал птенца за пазуху и сдергивал с веревочки картонного журавля. Ястребы, нахохлившись, засыпали.
        Ровно через десять минут подхорунжий их будил (балобана будить не приходилось, он только притворялся спящим), и все начиналось сначала…
        Были и другие способы тренировки птиц, были приемы их беспрерывного обучения. Но чаще всего подхорунжий ограничивался одним: уже на природе, в Тайницком саду, в строго определенном месте он прятал привязанную за ногу галку в нижних ветвях дерева и выпускал на нее канюка или балобана. А ястребов - всех по очереди - держал в руках, заставляя на атаку смотреть.
        Ястребы дрожали от гнева и раскрывали клювы. Подхорунжий, сожалея о жестокостях тренировки, доводил их до белого каления…
        Наконец, ястребы, устав от гнева, от охотничьих дел отстранялись. Тут подхорунжий их по очереди и выпускал! И сразу вслед за этим - начинал сам себя чувствовать птицей.
        Человек-птица! Сказать - легко. Но вот стать человеком-птицей - ох, как непросто.
        И все же подхорунжий Ходынин (по собственному своему ощущению) неотступно и безостановочно в птичью сторону продвигался…
        Не догадываясь о делах подхорунжего и ничего не зная о Витиных бесчинствах, Сима-Симметрия как раз подошла к служебному помещению и спросила подполковника Ходынина. Не дожидаясь ответа, она мило караульному офицеру улыбнулась, а потом, приложив пальчик к коралловым губкам, вошла внутрь.
        Благополучно миновав караульного и дверь, Сима остановилась, огляделась, распахнула шубку, поддернула, как могла, высоко юбку, расстегнула две пуговицы на новенькой прозрачной блузке. Последним движением разбросав прекрасные светло-каштановые волосы по воротнику белой шубки, Сима толкнула тяжеленную дверь во втором этаже…
        Из нагловатой и неловкой поспешности вышла высокая любовная сцена.
        Именно так Симметрия, накидывая через полчаса шубку на голое тело и собираясь продолжать в том же духе до полного окончания рабочего дня, подполковнику и сказала.
        -Ты использовал меня, как плантатор,- проговорила Сима, посылая Ходынину воздушный поцелуй.- Чего клюв опустил? Ты ведь птица: летай и долби, летай и долби!
        Подхорунжий вздрогнул. Он и впрямь в эти минуты снова почувствовал себя птицей. Симино попадание вышло болезненным. Подхорунжему стало не по себе.
        Мускулистый, как плакат, в синих гамашах, изрисованных сердечками, Ходынин стоял вполоборота к окнам-бойницам и грустил. Свет в окнах-бойницах помалу гас.
        Вдруг выглянуло солнце. Самого солнца видно, конечно, не было. Просто в одну из бойниц попал косой солнечный луч. В луче загорелся птенец: печальный, с полуопущенными крыльями, уставший долбить черепашку.
        Луч осветил и самого Ходынина. Из подмышки у него торчало птичье некрупное перо. По небритой щеке стекала слеза. Внезапная судорога продернула лицо так, что Симметрия запахнула шубку.
        Она уже собиралась сказать: «Ну, извини, если что не так…»
        Но Ходынин Симу опередил.
        -Любовь - это смерть,- сказал он.- Все, что рождается, требует смерти того, что уже существует. Яростно и неотступно требует! Настоящая любовь, лапа,- это настоящая, прекрасная смерть. А значит - и настоящая жизнь. Мне жаль, что я сегодня не умер. Потому что, если я не умер, если не перешел к вечной жизни, значит, и любовь была - так себе…
        -Сейчас ты умрешь,- не дала ему закончить Сима и, скинув шубку на пол, стала разглаживать мягкую шерсть сперва босой ступней, потом двумя локотками…
        16
        Выглянувшее на минуту солнце снова зашло. Однако Царь-пушка все равно глядела задорно, весело.
        Без предисловий и боясь остановиться, Пигусов стал выкрикивать не вызубренный, не отрепетированный, а какой-то совершенно новый текст:
        -Вор?ны и в?роны! Передо мной - Москва!- кричал Витя.- Под моим каблуком - она же! Я - настоящий Наполеон, а не какой-то там актеришко! Вор?ны и в?роны! Вы непригодны для супа. Для императорского супа, я имею в виду. Поэтому зрители такого супа отведать и не смогут. Люди и нелюди! Бандиты и бандюганы! Скоро я сварю вам другой суп: круче щей и борщей. И когда вы хлебнете нового наполеон-супа, то сразу поймете разницу! Ешьте и понимайте: я не захватчик, я - освободитель! Освободитель - ваших желудков и кишечников. Освободитель ваших инстинктов и рефлексов…
        Я освобождаю свободу от принципов. А принципы от свободы. Я - вы! Я - все! Мне не жаль моего тела - жрите! Мне не жаль моей крови - пейте ведрами! Только раскрепощайтесь, преображайтесь!
        В толпе загалдели.
        Витя принял галдеж за рокот одобрения и продолжил:
        -Пробудитесь от медвежьей спячки! Уразумейте, что я вам сказал. Иначе что же у нас с вами получится? Я-то могу уйти… А вот они,- Витя горьковато рассмеялся и, смеясь, указал рукой куда-то на северо-запад,- а вот они уйти не желают! Ну, тогда и я, Наполеон Бонапарт, останусь с вами!
        Здесь Пигусов сделал паузу, ожидая выкриков: «Да!», «Оставайся!», «Vivat!», «Не хотят уходить кровососы!..»
        Сингапурцы с итальянцами беззвучно жевали вечерний воздух. Отечественные - томились.
        Витя вышел из себя:
        Je suis l’Empire a la fin de decadence!..
        Я римский мир периода упадка… -
        тут же перевел он вибрирующим от страсти голосом стихи великого французского поэта. И вдруг ни к селу ни к городу добавил, уточняя и дополняя смысл французских стихов:
        Но я не Горбачев - на дне осадка!
        Тут Витя засомневался: а те ли стихи? Может, прочесть другие?
        Он даже на миг прикрыл глаза.
        В голову сразу же вскочила удачная - да что там удачная!- в голову ему вскочила гениальная речуха, произнесенная не так давно в городе Питере.
        Было - год назад.
        Во время театрального концерта-капустника, случившегося незадолго до окончания гастролей одной из московских антреприз (Витю пригласили на замену и заодно присмотреться), он, подученный одним с виду очень приличным петербуржцем, вместо полагавшихся по сценарию стишков кого-то из современных прочел из Пушкина:
        Иной имел мою Аглаю
        За свой мундир и черный ус,
        Другой за деньги - понимаю,
        Другой за то, что был француз…
        Читая второе четверостишие, подстрекаемый из-за кулис отважными жестами все того же приличного петербуржца, Витя трижды указал рукой на царскую ложу, полную значительных, отвечающих в городе за порядок и нравственность лиц:
        Клеон - умом ее стращая,
        Дамис - за то, что нежно пел.
        Скажи теперь, мой друг Аглая,
        За что твой муж тебя имел?
        От сочувственных рукоплесканий и хохота зал разломало надвое.
        Сочувствовали классикам литературы, вообще всем обманутым мужикам - дружно, горячо.
        Но были и несочувствующие.
        Одной из находившихся в царской ложе очень ответственных (и очень красивых!) дам, к несчастью, тоже звавшейся Аглаей, стало дурно. Со стула она рухнула прямо на пол.
        Витю, не дожидаясь конца гастролей, поперли: сначала из Питера, а потом из антрепризы.
        Но ведь успех был налицо! Значит, и теперь - все закончится успехом.
        Срываясь на фальцет, Витя крикнул:
        -Я не стихи сюда явился читать! Сейчас я… Сейчас я на вас выпущу птицу! Зверь,- не птица… Она вам головы продолбит! До мозгов ваших разжиженных доклюется. Вы - падаль! А птица, она…
        Витя полез в рюкзак.
        Однако довершить начатое ему не дали.
        Возмущенные сингхи и сингалезы, некоторые из итало-испанских бандитов и очутившаяся тут как тут заполошная московская семейка (в составе Серьги, Сигаретки и трех шустрых ребятенков) сволокли Витю с громадного ядра, на которое он в конце речи сумел-таки взгромоздиться, и стали, отталкивая друг друга, неумело, а стало быть, и не больно пинать его в бока.
        -Да рази ж так следовает?- покрикивал елейно у Вити над самым ухом кто-то из отечественных бандитов.- Каблучком ему в морду, каблучком, каблучищем!
        Здесь - снова неприятность: краем глаза Витя зацепил все тех же московских детей. Они опять с непонятной настырностью подбирались к немаленькому,- а если правду сказать, просто-таки толстоватому - Витиному заду.
        Лосины вмиг были содраны. Холодок прикоснулся к белой - белей и подмосковных, и владимирских снегов - Витиной заднице.
        Тут московских детей оттеснили в сторону, и два рыночных амбала, шепотом матерясь, поволокли Витю из Кремля вон.
        -Давай, детушки, давай, ребятушки! За ворота его, живей!- наставлял все тот же елейный,- выкиньте его вон отсэда! Но потихоньку, без огласки… Поздней с им разберемся! И сумку евонную не позабудьте…
        Витя пришел в себя только на Васильевском спуске. По дороге его легонько поколачивали по почкам, но потом бросили, отстали. Теперь ныла спина. С плеч падала косо накинутая кремовая воловья шкура, про которую Витя в горячке совсем позабыл.
        Идти домой не хотелось. Голова мерзла, но это было даже приятно: чувства поостыли, мысли постепенно выстроились в линию.
        Пигусов повернул к Яузским воротам, тихо побрел в сторону бывшего Хитрова рынка. Невдалеке блеснула Яуза…
        -Вона, где он! Вона!- послышался сзади минут через двадцать елейный голос.- А ну, посыпь его перушками…
        Два амбала вмиг сдернули с плеча Витин рюкзак, скинули на снег воловью шкуру, а потом, на нее же Витю и уложив, натрусили сверху крупных, из какой-то вонючей торбы вынутых гусиных перьев.
        -Деготком бы его теперь! Деготком - и в речку! Но не добыть дегтя. Весь деготь извела под корень сволочь закордонная…- сокрушался елейноголосый.
        Был елейный похож на монашка. Но был в приличном полушубке, в драповых, в елку, штанах, без рясы и без скуфейки.
        «Беспоповец, что ли, какой?..» - невпопад подумал Витя, и тут же по слежавшемуся московскому снегу его поволокли вниз.
        К Яузе Витю спустили на собственной воловьей шкуре - быстро, ловко.
        -Раза три окуните, да там и бросьте!- поучал откуда-то сверху беспоповец.
        Так и сделали. Подволокли к полынье: окунули - вынули, окунули - вынули, окунули…
        Палящий холод не испугал, взбодрил. Одно было плохо: амбалы, смеясь, стали уходить, а Витя все барахтался в полынье…
        -А с рюкзаком чего?- долетело слабовато до Вити.
        -Дай-ка гляну… Фу! Хичник… Гадкая, негодная птица! Ни в суп ее, ни с картошечкой…
        -Тогда выпускать?
        -А куда ты ее в городе выпустишь? Пускай человеку послужит, пускай пользу принесет,- «елейный» залился смехом.- Оно ведь - на вкус и цвет товарища нет. Авось кому понравится… Трактирчик тут один есть - туда и продадим. Может, кто для увеселения души хичника на углях прижарит… А может, в общую похлебку для вкусу кинут!
        От негодования Витя захлебнулся солоноватой яузской водой и пошел на дно.
        Вслед ему - почти человеческим голосом - запричитал, заплакал пустынный канюк.
        17
        Ходынин о Витиных приключениях узнал быстро, сразу.
        А вот Сима-Симметрия, раздосадованная выходками подхорунжего и потому давно его покинувшая, узнала обо всем только на следующий вечер в рок-кабачке.
        Сима как раз наслаждалась группой «Адренохрон», когда подвалил Олежка Синкопа. Он подозрительно глянул на Симу и засопел. За время краткого, но бурного сожительства с Синкопой Сима его хорошо изучила и, чтобы развеять подозрения лысачка, сразу сказала:
        -Такой гад этот Ходынин.
        -А чего?- насторожился Олежка.- Обыкновенный ламер, слабак.
        -Да в Кремль к нему никак не пробиться.
        -А чего к нему пробиваться?
        -Ну, посмотреть, чем он там дышит.
        -А чего на его дыхание смотреть? Он же чайник, ламер!
        -Ну ты тупило, Олежка. А может, он там, в Кремле, чем-то не тем занимается? Может, он вообще того… Ты слышал, как он тут подпевал по-английски?
        -Лучше сама скажи: ты про Пигуса слыхала?
        -При чем тут Пигус?
        -В Кремле вчера безобразил. Может, как раз по наущению Ходыныча. А может, по чьему-нибудь еще…
        Мысли Олежки вдруг переменились. Он кончил сопеть, на миг, как перед прыжком в воду, задержал дыхание и тут же, ни слова не говоря, кинулся, прихрамывая, в задние комнаты.
        Туда, в задние, постоянных посетителей за отдельную плату пускали охотно: отдохнуть, расслабиться, то, се.
        Но расслабляться Шерстневу было некогда. В задних - для виду обставленных по-конторски - комнатах он вырвал торчавшую из принтера бумагу с каким-то текстом, перевернул ее, сел за стол и без всяких предуведомительных охов-вздохов начал на оборотке писать:
        «Подхорунжий Ходынин (бывший до 1999 года подполковником) дискредитирует власть и место, где служит, а именно: Художественный заповедник «Московский Кремль».
        Три дня назад вышеназванный подполковник (сам себя без спросу разжаловавший в подхорунжие) прилюдно говорил: «Кремль у нас украли».
        На вопрос: «Кто украл?» ответил дважды. Первый раз: «Мы - сами». А во второй - «Сами знаете кто».
        Олежка подумал и добавил:
        «Кроме того, Ходынин покровительствует рок-группе «Адренохрон». Утверждая во всеуслышание, что адренохрон отнюдь не наркотик, а вырабатывающийся в организме от слушания музыки позднейший фермент, он тем самым вводит в заблуждение молодежь…»
        От негодования Олежка даже привскочил со стула.
        «Ну, Змей-Ходыныч… Че вытворяет, гад!»
        Гнев праведный работу притормозил. Слова и события непридуманные перемешались со словами и событиями придуманными. Олежка вдруг потерялся.
        Спрятав листок в карман, он побежал за Симой.
        Полгода назад они вдвоем уже составили - в шутку, конечно,- одну бумагу, про общего знакомого, обозвав того в сердцах педофилом и взяткодателем. С тех пор этот самый знакомый глаза им мозолить перестал…
        -Чего я придумал…- зашептал Олежка в ухо Симе.
        Сима сладко раскачивалась в такт музыке и отпихнула Олежку рукой.
        -Чего!
        Олежке тоже пришлось раскачиваться, это было неудобно, и тогда он кротко позвал:
        -Сим, а Сим! Пойдем про Змея-Ходыныча письмецо составим!
        -А если узнает Ходыныч? Бо-бо Олежке сделает.
        -Не узнает. Мы пока - черновое, а потом с чужой «железяки», с чужого компа, р-раз,- и отправим. Давай, скорей! Допрыгался наш Адренохрон Иваныч…
        -Адренохрон, говоришь?
        -Ну…
        -Адренохрончик…
        -Чего?!
        -Адренохрен чмуев, я имела в виду.
        -Это ты в точку!
        Прошли в задние комнаты.
        Однако вместо того, чтобы сесть за письмо, Олежка Синкопа стал тихо и злобно Симе выговаривать. Выговаривалось текстом рок-песни. «Ты выходишь опять,- шипел Олежка,- На ночную работу./ Я иду за тобой/ Как послушный клиент./ Ты стоишь у дверей /Освещенного дота,/ И уводит тебя /Пожилой претендент».
        -Ты думаешь, так будет?- крикнул Олежка.- Я тебе покажу дот! Я тебе покажу пожилого клиента!
        -А это мы еще поглядим, кто кому и чего покажет,- шепнула в легчайшие свои усики добрая Сима и добавила громко: - Не учил бы ты, Синкопа, мать - давать!
        18
        «Мир красив. Человек гадок. Иногда наоборот: человек красив - гадок мир.
        И прежде всего гадок мир власти. Хочешь сменить власть? Смени музыку!» - совершенно неожиданно заключил про себя Ходынин, но сразу и осекся.
        Чтобы не говорить лишнего - он стал петь.
        Пелось о смене музыки, о неотступной желательности такой смены, пелось на улице, пелось на площадях, пелось в Кремле.
        Подхорунжий пел про пустынного канюка и про любовь, про амурские волны и про запаздывающую весну, которая хотела, но никак не могла начаться. Чтобы пение было загадочней, он добавлял к нему старославянских, иногда - английских слов.
        Ни про Симу-Симметрию, ни про Олежку Синкопу в минуты пения подхорунжий не думал.
        А думал он - кончив петь - про Тайницкий Сад.
        Причем не про тот Тайницкий, что располагался в южной части Московского Кремля, являлся режимной зоной и был закрыт для обычных посетителей.
        Нет!
        Подхорунжий думал про Тайницкий Сад, расположенный в Небесном Кремле.
        Был такой Сад Небесный! И Кремль Небесный - тоже был.
        Был этот Кремль Небесный каким-то непревзойденным архитектором в виде громадных прозрачных ящиков, с острыми башенными верхами, прямо над реальным Тайницким садом спроектирован и воздвигнут.
        Семь или восемь таких громадных прозрачных ящиков и составляли многоуровневую крепость Небесного Кремля.
        Каждый из громадных стеклянных ящиков - и это становилось ясно сразу - то раздвигался по воле тех, кто на них смотрел, вширь и ввысь без всяких ограничений, до размеров Вселенной, то сжимался до размеров давно вырубленного, но в надмосковских пространствах все еще тихо поющего кремлевского бора.
        Воздух и тончайшее стекло - мягче кожи, прозрачнее самого воздуха - вот из чего неведомый архитектор сотворил самый ближний и пока единственно Ходынину доступный - Небесный Тайницкий Сад.
        Кремль Небесный поразил Ходынина сразу, поразил навсегда!
        Вскоре выяснились про Небесный Кремль и чуть более мелкие, прозаические, но весьма любопытные подробности.
        Дойдя по ступеням самой стройной и самой гармоничной из кремлевских башен - Беклемишевской - до самого ее верха, можно было, отворив небольшую железную дверь, зацепиться за некий воздушный поток, который на самом деле был не чем иным, как прозрачным правительственным лифтом с прямой доставкой на небеса.
        Лифт правительственный, лифт небесный!
        Дважды - ранним утром и поздним вечером - взмывал он наверх и подолгу не возвращался. Причем кто-то во время этих отправок всегда в лифте присутствовал. Но разобрать, кто бы такой это мог быть, из-за все той же зыбкости и прозрачности, не представлялось возможным.
        Одно Ходынину было ясно как божий день: нет лифту охоты возвращаться назад! А раз нет охоты - стало быть, великолепно наверху и сладостно. Куда лучше, чем в нынешней, разоренной пустыми реформами и нелепыми планами, и лишь сверху приятно выкрашенной, Москве!
        Правда, во всеуслышание объявить народу (который в мыслях Ходынин любил и даже обожал) о правительственном лифте, следующем прямиком в Небесный Сад, нечего было и думать: в пять минут оборвут все стропы!
        Ясно было и другое: платных посетителей - всяких там туристов, а также тихо шпионящих газетных совушек и тупо стучащих интернет-дятлов - в Сад Небесный пускать тоже нельзя.
        Что оставалось? Одинокое наблюдение, строгий молчок.
        Одиночество подхорунжего не пугало. Вынужденное молчание и отсутствие полногласных высказываний - тоже.
        Тем более что в последние недели Ходынин стал замечать: его внутренний мир становится все более ощутимой реальностью. А вот мир внешний (все ясней, все определенней) становится чьей-то оплошностью, становится ошибкой и выдумкой!
        «Ну так пускай внешнее - внешней разведке и достанется»,- шутил про себя на этот счет подхорунжий.
        19
        Дивных происшествий и чудес в Тайницком Небесном Саду случалось не так чтобы много. Скромно в нем было и пустовато. А то, что случалось, не только пересказать - иногда и заметить было трудно.
        Но все же кое-что замечалось. И прежде всего то, что походило на жизнь земную или из нее - с большей или меньшей вероятностью - вытекало…
        Брали на караул херувимы в камуфляже.
        Чуть завистливо, при вспышках голубовато-белых снопов огня, ощупывали друг у друга генеральские лампасы архангелы.
        Кланялись куда-то вдаль серафимы.
        При этом - и архангелы, и херувимы, и серафимы с робостью и почтением бросали взгляды на небесный парламент, думавший думу на высоком холме, в тенистом виноградье, за легонькими камышовыми оградками, в приятных, умеренно пышных бунгало.
        Бунгало были понатыканы меж холмами, меж деревьями и во всяких других притягательных местах - аж до самого горизонта.
        Такая бунгализация Небесного Тайницкого Сада подхорунжему не нравилась. Но поделать он ничего не мог: не закрывать же, в самом деле, глаза из-за тропических этих хижин!
        Еще летали и плавали в воздухе неопознанные предметы и явления.
        Явления шумели, переливались, но определенного вида не имели, слову и мысли не поддавались.
        Кроме неопознанных находились в Саду явления и предметы, вызывающие в обычной жизни зависть, вожделение и восторг.
        Так, проплыла разок-другой по небесным водам яхта Романа Абрамовича с полупрозрачными и видно, что безгрешными - проницаемыми взглядом до самых до кишок - живыми душами на борту.
        Горячо и бессмысленно утюжил воздушные холмы танк Бориса Ельцина.
        Танк давил тяжелыми гусеницами зевачий люд и распугивал выхлопами некрупную комариную сволочь. Правда, раздавленные зеваки тут же бодро вскакивали и махали танку вслед еловыми лапами. А некрупная комариная сволочь (соколятнику Ходынину особенно ненавистная) от разрозненного зудения и писка вдруг переходила к стройному, единому хору.
        Хор пищал невыносимо торжественно!..
        Среди холмов и бунгало удобно расположились раскупоренные бочки с черной икрой.
        Бочки эти Ходынина радовали страшно! Потому как никто икру ртом, как насосом, в себя не втягивал, ладошками, по-детски, из бочек не черпал, зернистую синеву, давясь от смеха и слез, по мордасам не размазывал.
        Чуть в отдалении от бочек медленной малошумной рекой стекал с холмов призрачно-зеленый небесный мед. Изредка к медовой реке подступало небесное воинство, до краев наполняло помятые стальные каски и разрубленные пополам космошлемы…
        А в остальном все было, как на земле: только сподобистей, чище.
        Были, конечно, и неожиданности.
        К примеру, сильно впечатлила подхорунжего живая картинка: Василий Третий обнимает казненного им боярского сына Беклемишева-Берсеня. (Чье подворье в давние времена близ Беклемишевской кремлевской башни как раз и располагалось.)
        Василий Третий радовался встрече, как ребенок.
        Боярский сын, Иван Никитич Беклемишев-Берсень, был скорее печален.
        Но и царская радость, и боярская печаль были делом привычным, ожидаемым! Сперва казнил - потом помирились. И казнящему лафа, и казнимый (делать-то нечего: прощать, так прощать) хоть и внутри себя, хоть и сохраняя печальный вид, а радуется!
        А вот действительно неожиданным было то, что источавшее скрытое матовое сиянье небесное воинство, приоткрыв рты, шумно и беспрерывно, подобно птенцам, втягивало в себя воздух.
        Вскоре стало ясно: именно воздух служит воинству пищей!
        Не сказать, чтобы такая пища воинству нравилась. Но и явного недовольства почти никто не выказывал.
        Неожиданным было и то, что в Саду Небесном обретались все больше воины охранно-розыскных структур: воины ГУИН, воины прокурорские, полицейско-милицейские, воины налоговой службы, президентской охраны и некоторые другие.
        Одни были в форме. Другие - без. Но и бесформенных воинов легко было отличить от штатских обитателей Небесного Сада. И не по выправке! По завидущим глазам, по каменным лицам, по четко отработанным тюремным жестам.
        «Что ж это получается? Настоящих вояк уже и на небо брать перестали?» - спросил как-то раз сам себя Ходынин. Но вскоре о вопросе забыл - сосредоточился на напитках Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада.
        Напитком, удесятеряющим сладость забвенья, помогающим ничего не знать и не помнить, был не льющийся с холмов мед, а какой-то другой, бивший фонтанчиками прямо из небесной тверди напиток: синеватый, с запахом дыни и земляной груши, топинамбура.
        При употреблении этого напитка сладкое беспамятство изображалось как на лицах переодетого в цивильное, так и на лицах непереодетого охранного воинства.
        Ни горя, ни радостей прошлой жизни воины не помнили…
        Однако самые таинственные дела творились в Саду с любовью!
        Женщин вокруг не было, толстобедрых мальчиков - тем паче.
        Но невидимая любовь ощущалась ярко, пламенно!
        После первых - еще прикидочных - проникновений в Небесный Кремль эта непроясненка с любовью стала занимать Ходынина сильней всего.
        «Из чего она тут возникает? Кому эта любовь предназначается? Херувимам и серафимам? Невероятно! Архангелам великолепным? Опять нет. К самому Господу Богу эта летучая любовь ручейками и потоками направляется?..»
        Так ничего с любовью и не решив, недоумевая и восхищаясь, прислушивался и приглядывался Ходынин к Небесному Кремлю, к Небесному Тайницкому Саду.
        Однажды подхорунжий задержался в Саду на ночь.
        Захохотали вдали обезьяны. Замяукали небесные кошки. Где-то затрубил, как в иерихонскую трубу, слон-слоняра.
        И вдруг зазвучала тихая, ни с какою земною не схожая,- музыка.
        Ходынин сразу вспомнил: небесная музыка звучала внутри у него и раньше! Только он ее слабо улавливал. А вот теперь, ночью, когда глаза завидущие перестали на все подряд пялиться, руки загребущие все подряд хватать, нос любопытный все смачненькое обонять, услыхал он эту музыку ясно.
        Музыка была странновато-прекрасной. Правда, не совсем понятно было, на каких инструментах ее играют. Вроде слышались русские гусли, потом жестяная дудка (схожую с ней по звуку один из лабухов называл в рок-кабачке шотландским вистлом). А вслед за ними еще и какой-то синтезатор волновал потихоньку воздух Сада.
        Но самое главное: параллельно инструментальной музыке - звучали мысли!
        Мыслей таких раньше Ходынин не слыхал никогда. Мысли не противоречили музыке, но и не иллюстрировали ее. А музыка, в свою очередь, эти влитые в слова мысли услужливо не сопровождала. До определенной поры они шли порознь, а потом - внезапно сливались.
        Это слияние и порождало в Небесном Саду шум и шелест восторга. Слияние заставляло мяукать громадных кошек, заставляло всю живность (непонятно за какие заслуги взятую в Сад) чувствовать не алчбу и злость, а одну только любовь!
        Любовь вечную, непостижимую. Не только продолжающую род! Продолжающую жизнь - помимо рода и вида. Жизнь новая, жизнь бессмертная, жизнь вне соитий, вне рода и вида ощущалась Ходыниным, прежде всего, как отделенное от всего окружающего существование ожившего воздуха, как бытие одухотворяемой небесной тверди: набитой под завязку прекрасными душами, очищенными от земной скверны, от праха…
        «Только птиц не хватает в саду!- сокрушался время от времени подхорунжий.- Почему их не видно? Шум крыльев слышен, а самих птиц - нет как нет».
        Но и про птиц он вскоре узнал.
        Однажды, обмирая, опасаясь получить нагоняй или взбучку, влез подхорунжий на высоченную дикую яблоню. С этой яблони в верхние части Небесного Сада, в один из великолепных стеклянных ящиков зазирнуть и удалось…
        Никаких птиц Ходынин сперва не увидел: пустые поля, сильно покрученная извивами мелкая речка, две-три ракиты, подсыхающая с одного боку ива…
        Грустно и непонятно было в тот час на Небе!
        Подхорунжий уже собрался было восвояси, когда почувствовал: ветерок пробирает. Ветер дунул еще раз, сильней. Вслед за дуновением раздался звук: мировой, ураганный!
        Звук был так страшен и силен, что подхорунжий с дикой яблони рухнул вниз, на траву. Слава богу, не покалечился. Лежа под яблоней, он внезапно понял: кричала птица. Понял вдруг и другое: именно голоса птиц смогут когда-нибудь заменить ему все: жажду любви, желание пить и есть, желание вспоминать.
        Чуть оправившись от страха, подхорунжий попытался голос птицы мысленно воспроизвести. Но не смог.
        Внезапно крик - еще страшней, еще беспощадней - раздался снова, и руки подхорунжего отломились от тела.
        Новый крик - оторвало ноги.
        Еще крик - и как те две половинки красно-желтого абрикоса, разломилась надвое голова.
        Кричал - ворон!..
        Что кричит мировой ворон, подхорунжий сообразил быстро, сразу…
        Ворон кричал о всеобщей погибели. Но и о том, что ее можно и нужно избежать.
        «Как, как?»
        Подхорунжий попытался передвинуть свое расчлененное, не болящее, а как-то по-странному ноющее туловище ближе к рукам и ногам.
        «Как тот боярский сын! Разъяли, четвертовали… Или его не четвертовали, а по-другому казнили? Как, как?»
        Тут раздался ответный крик. Кричал, опять-таки, ворон, но другой.
        Крик второго был далеким, слабым, но обещал многое: обещал завершение по порядку и в срок всех земных дел, обещал разъяснить все непонятное, что в мире происходит.
        Сразу после второго крика тело подхорунжего обрело цельность: срослись без всякого шва половинки ходынинской головы, соединились левое и правое полушария мозга, руки воткнулись в плечевые суставы, ноги вросли в таз.
        Не дожидаясь новых звуков и понимая: если мировой ворон крикнет еще раз, ему не жить - подхорунжий дополз до садового обрыва и без всякого небесного лифта всей тяжестью тела рухнул вниз…
        20
        Ходынин лежал на ступенях Беклемишевской башни Московского Кремля и, стараясь унять боль, считал звезды.
        Звезд было мало. Но именно от их малочисленности боль в душе и теле смягчалась. Смягчало боль и созерцание самой гармоничной башни Кремля - Беклемишевской.
        «На крови башни и храмы стоят дольше, лучше»,- подумал подхорунжий.
        Но тут же и перешел к мыслям, не дававшим ему покоя все последние недели и месяцы.
        Ему казалось: никакой он не соколятник! А высокое, всем известное лицо, по воле судеб (в последние дни подшучивалось: «по воле рока») кинутое на дрессуру птиц. Кроме того, он ощущал в себе самом еще и некоторую игру космоса и природы: ведь душу высокого лица взяли и переместили в ходынинское тело, взяли и окунули в обычную, невластную жизнь - как раз для отвыкания от власти!
        Впрочем, чувство властности и «высокости» скоро улетучивалось. И Ходынин с охотой возвращался к простым своим обязанностям: к обучению птиц, к отпугиванию галок и сов, к изготовлению необходимых для выучки ястребов птичьих чучел, к подготовке подсадных ворон, к вслушиванию в русский рок, к ожиданию встречи с «кельтской» девушкой…
        Боль и тревога от падения на ступени Беклемишевской башни постепенно проходила. Боли и тревоги душевные - нет.
        Кое-как доволокшись до своей «каморки», подхорунжий решил больше на Небо не взбираться.
        21
        Однако сразу прекратить посещения Тайницкого Небесного Сада подхорунжий Ходынин не смог.
        Дело было вот в чем: все было в том Саду превосходно! Все бы, наверное, постепенно прояснилось, сделалось близким, своим. Ко всему, даже к карканью мирового ворона, можно бы притерпеться! Но…
        Все было превосходно! Только Господь Бог в Небесный Тайницкий Сад никогда не заглядывал.
        Подхорунжий и парады на небесах устраивал, и расширенные партийные заседания-спектакли (забыв о давнем обещании никогда к политическим партиям даже на пушечный выстрел не приближаться!) в новом формате проводил. На велотреках, на плоскостях наклонных сидели сотни и сотни бывших однопартийцев: «Всем хорошо, всех видно, но и каждый местом своим дорожит, боится на собственной заднице вниз по кривой съехать!»
        В небесных спорткомплексах, у тихих фонтанов, среди невиданно мягких и сплошь розовых кустарников мысленно помещал он славных шимпанзе и туповатых павианов, начальников департаментов и директоров воскресных школ, лошадей и смиренных ишачков, взятых на Небо за тесное и безропотное сотрудничество с человеком…
        Все вместе ожидали они явления Божия: «Вот, Господи, погляди на нас, смиренных, ничуть за время жизни на Земле не одичавших…»
        Впустую! Господь не являлся.
        Зато прорвался однажды в Сад некий наглый субьект: Сатанаил Вельзевулович Чортишвиль.
        Одетый с иголочки, с выпуклостями на лысостриженной голове, присыпанной летучим тальком, Чортишвиль представился и, потрогав усы-стрелочки, словно бы между прочим, на чистом русском языке попросил:
        -А позвольте прикурить, господин военный казак!
        -Не курю. И не казак я,- отрезал Ходынин.
        -Вы б еще спели: «Теперь я турок, не казак!» А ведь знаете прекрасно: туркам сюда дорога заказана!
        -Это еще почему?
        -По кочану. Сразу видно: в национальном вопросе - вы ни бум-бум. То есть ничуть не волокете. Да и в церковных вопросах тоже, видать, не слишком…
        -Не вам меня учить,- рассердился подхорунжий,- вон сколько херувимов и серафимов вокруг. Их буду слушать! Вы, вообще, кто? Черт?
        -Ну, какие теперь черти, любезный! Были черти - да кончились. Несовременно, знаете ли, чертом быть. Теперь любой мутант - страшнее черта. И главное - понятней. Так что никому сейчас черти не страшны и не нужны. Лучше уж я для вас грузином или египтянином буду…
        -Что грузин, что египтянин - один черт. Не мути, мутило! Сгинь отсюда!
        -Ну, насчет сгинь,- это погодить придется… Вы вот что мне лучше ответьте: где они, ваши ангелы и херувимы? Где, я вас спрашиваю, охранное воинство? Куда подевалось? Вы стишок образца 1906 года помните? А вот он:
        Дух свободы… К перестройке
        Вся страна стремится!
        Полицейский в грязной Мойке
        Хочет утопиться.
        Не топись, охранный воин, -
        Воля улыбнется!
        Полицейский! Будь покоен -
        Старый гнет вернется…
        -Так там про Питер говорится, а тут - сад московский!
        -Да вы повнимательней гляньте… Гляньте, как тут у нас с нетерпением старого гнета ждут!
        Ходынин глянул на окрестности и душою умер.
        Ни ангела! Ни херувимчика водоплавающего! Ни лесов, ни водопадов… Даже чертей - и тех не видно. Одна полиция и канувшая в прошлое милиция. А вокруг них - собачьи зайцы и обезьяны саблезубые. Да еще вперемежку с облаченными в новенькую форму полицаями неодетые дамы. Дамы в крокодильи головы по плечи вбиты, шевелят, чем не надо, бесстыдно!
        А тут еще выскочила и поперед крокодилистых, и поперед мили-пили - алая свинья. (То ли от природы, то ли для назидания выкрашенная в цвет, для копытных нехарактерный.)
        Свинья стала носиться туда-сюда и рехать.
        -Рёх-рёх-рёх,- ревела алая!
        -Ух-ты-бля!- отвечали ей мили-пили.
        Реханья алой свинье показалось мало, и она стала рыть носом небесную твердь. Рыла, даже несмотря на то, что сквозь верхнюю губу ее было продето толстое сверкающее железное кольцо…
        Мигом свиньей была вырыта яма. Не глубокая, но обширная.
        Гонимые алой свиньей крокодилистые дамы трусцой к этой яме и двинулись.
        А тем временем комья земли - теперь уже сами по себе - стали лететь сильней и сильней, яма делалась глубже и глубже…
        Тут на алую свинью вскочил верхом некий охранный воин.
        Ходынин от неожиданности резко вздрогнул.
        «Рокош? Старлей? Откуда он здесь, сволочь?!»
        Смешение пород Ходынина ужаснуло. Алая (а местами грязно-розовая) свинья и всадник на ее спине довели до исступления.
        Тихо дрожа, полез он к себе под мышку, за травматическим пистолетом.
        Пистолет был прихвачен в Небесный Тайницкий Сад случайно.
        Когда-то давно удалось под шумок пронести в Московский Кремль короткорылый бесшумный пугач. С тех пор подхорунжий травматику эту с собой и таскал. Не для пальбы, конечно, а так, на всяк про всяк…
        -… И пукалку свою можете в ж/ж себе засунуть. Иначе доложу кому следует, и вас сюда на воздушном лифте ни по какому членскому билету больше не пустят!.. Кстати, полудамочки и полузверушки, что вас испугали… Так это как раз те, кто не осознал национального вопроса!
        -И свинья алая? Она тоже не осознала?
        -Свинья-то как раз осознала. Но с ней - другой грех… Да не желаете ли с ней поближе познакомиться? Умная такая свинья, интеллигентная… Может даже, спариться пожелаете? Будут бегать маленькие Ходынчики, ласково хрюкать: рех-рех-рех, рех-рех! Ну а сама свинья будет, конечно, рёхать медленно, важно. А там, глядь, и частушку на завалинке под одобрение слушателей запоет: Полюби меня свиньей/ Полюби навечно!/Очень крепко полюби/ И очень человечно…
        Подхорунжий отчаянно помотал головой и вторично полез за травматикой.
        Тут Чортишвиль, понимая, что перегнул палку, сказал примирительно:
        -Про спариванье - это я так, в шутку. А вот не желаете ли со мной в подпольное казино смотаться? Тут совсем рядом…
        -Нечего мне в казине твоем делать,- коверкая нежное иностранное слово, отрезал подхорунжий.
        -Ну как знаете. Игра там жестокая, но решительная. То есть все трудности в один миг решить можно. Не пожалели бы после. Только бабло побеждает зло! Только оно, только оно!
        -Сгинь, враг! Порешу!
        Чортишвиль намотал на руку длинный полосатый галстук, завился винтом, скрыл себя в дебрях дикого леса. Но вскоре вернулся и, усевшись прямо против Ходынина, пожаловался:
        -Устал что-то с вами. И голова разболелась.
        Он выдернул из воздуха и водрузил на пудреную свою головку китайский прибор для улучшения мозговой деятельности, называемый «мурашка».
        «Мурашка» торчала из темечка, как стальной рог, и сильно смешила Ходынина. Вдруг «мурашка» на голове у Чортишвиля сама собой задвигалась. Вельзевулычу враз полегчало, мозговая деятельность улучшилась, и он поманил Ходынина еще раз:
        -Может… того? А? Без всякой нудятины, без раздумий? Разок - на черное? То есть я хотел сказать: на судьбу свою не желаете ли однократно поставить? Или судьба ваша - красная? Так вы не затрудняйтесь признаться. Здесь - можно. На красное - так на красное. Угадаете цвет - сказочная судьба ждет вас! Какие там Путин с Абрамовичем - неслыханные удовольствия иметь будете. И очень, очень длительное время. Русским Мафусаилом станете. Ну, идет?
        -Я те Горбачев какой-нибудь?- окончательно рассвирепел Ходынин.
        И в самом-то деле! Не для того подхорунжий устраивал Небесный Кремль, чтобы какой-нибудь Чортишвиль по нему свободно шлялся! И не для того, чтобы выслушивать белиберду про Путина с Абрамовичем.
        Изловчась, Ходынин из травматического пистолета, предназначенного для надоедливых кремлевских галок, дважды пальнул вверх и один раз в грудь Чортишвилю…
        Чортишвиль провалился, исчез.
        (То есть надо понимать так: был Чортишвиль подхорунжим из Небесного Сада на какой-то определенный срок низвергнут. За что подхорунжему - отдельное спасибо!)
        Ходынин же, назвав себя за беспечность олухом царя небесного, продолжил ожидание явления Божия.
        И один раз нечто схожее с таким явлением произошло!
        22
        Случилось так.
        Как-то ненароком подхорунжий попал на Всемирный казачий круг, организованный в Тайницком Небесном Саду по поводу какой-то даты. Круг включал в себя и донцов, и амурских, и семиреченских, и астраханских казаков. И терских, и ставропольских, не так давно на Кавказе порезанных. Ну и, конечно, включал Круг черноморское казачество, как, впрочем, и несправедливо отторгнутых от русской истории запорожцев с некрасовцами.
        Здесь уж никакой «чортишвилизации» действительности не наблюдалось!
        На кругу, впереди казачьего войска, на дочиста отмытых соловых кобылах восседали атаман Платов и командарм Миронов. Платов был при параде, Миронов - по-простому и налегке: в расстегнутой гимнастерке, а под ней - косоворотка застиранная.
        Оба бодрились и горланили всяческую кавалерийскую ересь, пока кто-то ласково на них со стороны не прикрикнул.
        Тут атаман и командарм заговорили о высоком.
        -Лейба Троцкий?- мечтательно спросил атаман, указывая на громадную неровную дыру в груди командарма.- За пожизненное дворянство вам отомстил?
        -Ни-ни-ни, и не мечтайте, атаман! Не потрафлю. Свои постарались.
        -Я, впрочем, так и думал!- ужасно развеселился Платов.- Ежели свои на небо не спровадят, так ведь больше и некому. Но грустить отнюдь не советую. Раньше взошли - больше возможностей, Филипп Козмич.
        -В смысле: раньше сядешь - раньше выйдешь?
        -Нет-с. Здесь как раз наоборот! Раньше взошли - дольше пребывать станете.
        -Грустно здесь,- признался командарм-2.- А отчего - сам не пойму.
        Чернобородый и толстоусый Миронов по-детски улыбнулся, прикрыл ладошкой зияющую в груди дыру.
        -Ну это как раз понять легко! Нет доблестных сражений. Соберут раз в сто лет, похвалят амуницию - и томись без хорошей драки.
        -Нет. Грустно мне от подлостей человеческих и от доносов, Матвей Иванович! Вот вас, при Павле Первом оклеветали, в Кострому запроторили. А на меня Троцкий с Лениным взъелись. Да и сейчас, как стало мне известно,- ряд исторических доносов у нас в России готовится!
        -Не вижу причин грустить. А с доносителями мы еще посчитаемся…
        -Вам вполне можно в веселии пребывать. Англичане корабль вашим именем назвали. Оксфордским дипломом отметили. С речами выступать звали… А у меня - ни диплома, ни ораторского дара. Хочется иногда нечто прекрасное в харю толпе крикнуть. К примеру: «Донцы! Сколько эти безобразия терпеть позволять будете!..» Нет, не то… Чья-то чужая речь из меня наружу - так и прет, так и прет…
        -Нашли о чем печалиться, об ораторском даре! Вот хотя бы этот ваш Троцкий, этот фармацевт, в военный мундир обутый… Ему здесь, у нас, и ораторский дар не помог… Что ораторствовать, ежели свежей мысли нет? Тут у нас краснобаям не больно верят. А что до англичан… Бивать мне их, и правда, не приходилось! Вот они меня Оксфордом и наградили. Но как старожил здешних мест скажу вам… Да вы, командарм, сюда извольте глянуть!
        Платов повел рукой. Шитый изумрудами и продернутый золотой нитью рукав его мундира чудесно шевельнулся.
        И сразу в той стороне, куда махнул славный атаман, произошло нечто.
        Разошлись строевым шагом в сторону елки, сосны и дикие яблони. А на их месте, на месте сада и леса, блеснула отвесная вода: озеро - не озеро, море - не море…
        Словом, выкатилось, остро вспыхнуло и на миг замерло - громадное Ясное Око.
        Око, впрочем, только угадывалось. Было оно столь велико, что радужки глаз в нем изгибались и вздрагивали семицветной дугой, какая по временам еще выскакивает после дождя в дальнем Подмосковье…
        Ясное Око глянуло на Казачий всемирный круг и затуманилось.
        То есть вмиг на холмы, на леса, на Небесный Тайницкий Сад лег великий туман! Туман этот скрыл все выпуклости и неровности тверди небесной: от малого сучка - до ветки, до иголочки…
        И тут переполнила Озеро-Око до краев, выкатилась и побежала весенней водой по холмам кристально-чистая,- но видно, что и пекучая - с легким кровавым отблеском слеза.
        Слеза добежала до краев Тайницкого Сада. Из нее выросло новое, сразу давшее и лист, и цвет дерево. Туман исчез. Расступившиеся в стороны деревья сомкнули ряды.
        Ясное Око тоже исчезло. Но осталось громадное озеро. Из озера начала вытекать река… По реке поплыли казачьи струги, и удалой казак Степан Тимофеевич с передовой лодочки что есть мочи заорал:
        -Ослеп ты, ваше сиятельство, что ль? Не казаки вокруг тебя - бабы переодетые! Кроме Филиппа Козмича, все чисто - бабы!
        -Какие бабы, Степан Тимофеич? О чем ты шепчешь?- отбивался нехотя Платов.
        -А вот какие! Раз не могут казаки в царстве-государстве устроить порядок - стало быть, не казаки они, а бабы! А ну, братва, запевай!
        Но братва в стругах отчего-то медлила, петь не хотела.
        И тогда выступил вперед и проговорил песню навзрыд пеший ординарец Миронова:
        Квасный мавшав Вовошилов, погляди
        На казачьи богатывские повки…
        -Ворошилов не казак!- крикнул страшным голосом Матвей Иванович Платов.
        Круг казачий исчез…
        Подхорунжий долгое время Божьей слезой, словами Степан Тимофеича и абсолютно неуместной на Небесах песней был смущен.
        Еще больше смутили его строевые движения деревьев.
        Не фантазия ли? И в мыслях у него такого - чтобы деревья ходили строем - не бывало!
        Да и разговор атамана Платова с командармом Мироновым не слишком понравился. Не про то они должны были говорить! Не дырки в груди проверять, не валить все грехи на троцкизм-ленинизм да на Оксфорд! И конечно, не отворачиваться высокомерно от Степан Тимофеича…
        Кроме того, не хотелось подхорунжему больше видеть алую свинью.
        И еще пугал его дикий лес - буреломный, нечищеный,- начинавшийся сразу за Небесным Тайницким Садом.
        Лес был страшен. В отличие от озера и других достопримечательностей - грозил он немедленной и вечной погибелью…
        Испугавшись дикого леса, подхорунжий неосторожно дернулся и опять рухнул вниз.
        Сперва ему показалось: он падает, паря как человек-птица. Но закончилось все полным обломом: болью, стоном, кровью…
        Да и обнаружил себя Ходынин не на ступенях Беклемишевской башни!
        Обнаружил - на заднем сиденье огромной, черной, стремительно и мягко бегущей по улицам Москвы машины.
        Подхорунжий с кем-то разговаривал, отвечал на какие-то протокольные вопросы. При этом пребывал в диком смущении: машина-то бронированная…
        Но главное - чувствовал он себя, летя по Москве, не в своей шкуре. Не его это была шкура, не его!..
        Выскочив из Троицких ворот, головная машина и машины сопровождения летели по Воздвиженке. Где-то с боков опадали сигналы остановленных дэпээсовцами частных авто. Но эти звуки были словно из другой жизни.
        Жизнь иная, еще более сладкая, чем в Небесном Тайницком Саду, вдруг целиком захватила подхорунжего! Жизнь человека, облеченного громадной, никому не подконтрольной властью…
        Но и эта иная жизнь была вдруг нагло оборвана!
        Машина, домчав подхорунжего до Крылатского, на одной из тихих улочек остановилась.
        -Вылезай, хмырь!- грубо рявкнул какой-то высокий чин (без формы, но очень властный).- Не накатался иш-шо?..
        Глубокая тоска охватила вылезающего из машины Ходынина.
        Тоску и уныние подхорунжий презирал и ненавидел.
        Потому что чувствовал: именно во время приступов тоски и уныния; именно в то время, когда нутро его пустеет, а душа улетает в лучшие края, именно в это время внутрь к нему, словно бы на постой, словно в охотничью пустую избушку поселяют для забав и отдыха чужую душу - душу страшно высокого, недоступного пониманию человека!
        А потом душа эта высокая, душа нелюбимо-любимая, отдохнув внутри подхорунжего и порезвившись вместе с ходынинским телом в рок-кабачке, в «Школе птиц подхорунжего Ходынина» и в других приятных местах, уходила, куда ей надо.
        Тело подхорунжего - как избушка на курьих ножках - на какое-то время пустело.
        А вскоре возвращалась в эту человечью избушку из незримых стран и отдаленных мест - душа соколятника Ходынина!
        И уплывала грусть-тоска, и жизнь начиналась заново!
        Из-за всех этих происшествий (конечно, в первую голову из-за бронированной машины, мчавшей со скоростью 220 километров в час, но также из-за рок-избушки) проект
        «ТАЙНИЦКИЙ САД НЕБЕСНОГО КРЕМЛЯ:
        ПЛАН ДУХОВНЫЙ И ПЛАН ФИЗИЧЕСКИЙ»
        был на время подхорунжим Ходыниным остановлен.
        Следовало немедленно заняться «Школой птиц»!
        Правда, после Сада Небесного не очень-то и хотелось.
        А чего хотелось? Хотелось спуститься в рок-кабачок, тихо взять за рога синюю кельтскую, напоминавшую небесные гусли арфу. Ну а после арфы нежно потрогать за соски, не какую-нибудь Симметрию - потрогать играющую на старинном кельтском инструменте девушку в сером платье с цветами…
        22
        Сима тоже любовалась на кельтов.
        Только что они с Олежкой закончили печатно поносить Ходынина и вложили полное едко-смачных характеристик письмо в конверт.
        Теперь Синкопа думал, как правильней надписать конверт и где его опустить.
        Олежка думал, а Сима вспоминала примечательные слова из совместного их письма: «Гнилой рок и в особенности петербургские подпольные группы Ходынин пропагандирует как лучшее из лучших. Похваляясь, что предложит слова одного из черных русскоязычных блюзов партии «Любой ценой!» (как будущий гимн партии), он эту политическую организацию, без сомнения, дискредитирует».
        Вдруг Синкопа дернулся из-за стола к выходу. Раннелысое Олежкино темечко засияло от будущей славы, словно его натерли полиролью. Водоросли, лежащие венком на затылке, приятно шевельнулись.
        -Куда так поздно?- схватила за руку любопытная Сима.
        -Знаем куда. Туда, где круглосуточно! Пус-сти, пус-с-с…- засипел нетерпеливый Олежка.
        Олежка ускакал. Но и Сима не скучала.
        Как раз заиграла новая рок-группа.
        Мягко и вкрадчиво вступил перкашист, за ним посыпалась мелкая, но приятная гитарная дребедень, вслед за акустическими гитарами вступил грубоватый мужской бас, и Симу в себя втянул водоворот ее собственной памяти!
        Сима громко вздохнула. Краем сознания она тоже любила кельтов и всяких шотландских ирландцев. Но твердо знала: открыто любить их в спортобществах и некоторых других хорошо структурированных организациях Москвы - нельзя. Заклюют!
        Симметрия вздохнула повторно:
        «Клёво поют… У меня так не получится… А тогда на фиг мне спортивная осанка?» - неожиданно подумала Сима и, прислушиваясь к своему нутру, тихо смолкла.
        Однако через некоторое время внутри самой себя разговорилась:
        «Так ведь не все клёво поют. Сейчас лажуки из Конотопа или из Перми выйдут - такая рок-попса посыпется!..»
        Сима обрадовалась. Плохого было много!
        А значит, и сама она над этим плохим еще долгое время сможет возвышаться.
        Сима прикрыла глаза и минут на сорок задремала…
        Проскакал рысцой в задние комнаты что-то быстро вернувшийся Олежка.
        Через минуту он прискакал обратно. На Олежке не было лица.
        Он нервно взмахнул половинкой розового, разодранного пополам конверта, придвинул свой стул вплотную к Симиному, гневно булькая, заговорил:
        -Я, блин, вот чего думаю… Мы ведь с тобой можем и без них… Без них, говорю, можем… Запустим все это в «Нэтик»…
        Бульканье стихло, а шепота было не разобрать.
        23
        Полчаса назад Олежка Синкопа на собственной немытой «Шкоде» добрался до хорошо ему известной Приемной. Там, как он знал, принимали всегда: ночью и днем, в воскресенье и в праздники.
        Предслыша славу рукоплесканий, он помахал перед дежурным розовым конвертом и вполголоса сообщил: «Очень надо».
        Его проводили в просторный кабинет со столом и диваном, но без стульев.
        Шевельнулась навстречу, но так и осталась сидеть на диване скрюченная фигура.
        «Юзер-юзерок»,- подумал про сидевшего Олежка, потоптался на месте и вдруг, захлебываясь и безостановочно, стал повествовать о бесчинствах Ходынина.
        -Ну и?- был задан ему вопрос.
        -Что - «ну и»? Вот - письмо. Сигнал же! Разоблачение! Написал - и сразу к вам. Мог бы по «емеле» послать… Но самое важное мне хотелось сказать устно…
        Тут - непредвиденное.
        Маленький, с уморительно мокрым лицом человечек - впрочем, поворотливый, шустрый - вдруг подскочил к вальяжному Олежке, вырвал у него из рук конверт, из конверта вытряхнул письмо, ловко на лету письмо поймал, смял, сжевал и, наслаждаясь хорошей австрийской бумагой, жеванное проглотил. Потом так же внезапно выблевал пережеванное назад, аккуратно носовым платочком подхватил, засунул Олежке в задний карман…
        Лицо человечка стало еще мокрей. Оно просто сочилось внутренней и внешней влагой: пот, слезы, жировые выделения,- все сразу выступило на уморительном этом лице!
        Человечек еще чуть подумал, разодрал пополам конверт, одну половинку взял себе, а другую с полупоклоном возвратил Олежке.
        Минуту-другую отдохнув, прожорливая фээсбэшная тварь свой шизоидный вопрос повторила:
        -Ну и?
        Мысли Олежкины спутались.
        -Да ведь я… Да как вы сме!.. Ходынин, он же в нерабочее время… И в рабочее - тоже… Он…
        -Доносить, перец, дурно. Клепать на хороших людей, перец, последнее дело.
        -Как это - последнее? А безопасность Москвы? А художественные ценности Кремля?.. Да вы зайдите на любой сервак! Что юзерня творит!
        -Кончай свой сисад-стеб. Без тебя все, что надо, раскумекаем. И хватит «вирусняк» к нам запускать,- прожорливая тварь чуть успокоилась, опять уселась на диван.- Как, говоришь, твоя фамилия?
        -Шерстнев Алекс Олегович. А ваша, ваша как?!- крикнул, задыхаясь, Олежка.
        -Моя фамилия Мутный,- равнодушно сообщил человечек.- Егор Георгиевич. А твоя, стало быть, Шерстнев? Шерстнев, Шерстнев…- мокролицый задумался.
        -Шерстнев Алекс Олегович, и я уже когда-то здесь…- обрадовался хоть какому-то пониманию Олежка, но запнулся, не зная, продолжать ли.
        -Минуточку, Алекс,- слабо улыбнулся Мутный и вышел в общую приемную.
        Через пять минут, вернувшись, он сел и закручинился. Но потом и кручину, и ставшую уже привычной сырость лица словно тряпочкой пообтер, еще равнодушней спросил:
        -А Олежкой почему прозываетесь? Олежка Синкопа - так ведь вас называют?
        -Рок-псевдоним,- схитрил Шерстнев, решивший не выдавать их с Симметрией игры в имена. (Когда-то давно они договорились звать друг друга не как на самом деле, а выдуманно.)- Я ведь еще и рокмен. Но так для дела даже лучше!
        -«Синкопа - парень хоть куда: под утро - кол, в обед - звезда…» - процитировал Мутный задумчиво. Значит, говорите, и - туда, и - сюда? Необходимо проверить…
        -Это Сима! Симметрия Кочкина!- не выдержал словесной пытки Олежка,- это все она, дура, придумала. И про Синкопу тоже… А мне что прикажете делать? Я ей за болтовню кренделей навешал, но хромать-то не перестал! Скажите им, чтобы не звали меня Синкопой…
        На глазах у Олежки выступили слезы.
        -Нога - полбеды. Ногу, пожалуй, и вылечить можно. А вот стишок - стишок останется…
        -Дался вам этот стишок! Я интересную информацию доставил, а вы… Вы - ламер, слабак!
        -Пошел на…- неожиданно сказал Мутный.
        -Куда, куда?- Олежка не хотел задавать этого вопроса - язык сам собой лепетнул.
        -Можете со своей сраной информацией возвращаться к себе в кабак. У нас и своей информации выше крыши,- уже строже добавил Егор Георгиевич.
        И весело помахал на прощанье доставшейся ему половинкой конверта.
        24
        …стоит терем-теремок, он не низок - не высок, из трубы идет дымок, из окошек льется рок!
        25
        -И че тебе там сказали?
        -Один дурак… Представляешь… Один мутный ослидзе…
        -Мутный осел? Дикий крутняк… Ну и чего тебе мутный ослидзе сказал?
        -Да нет…- совсем расстроился Олежка.- Мутный - это фамилия. И не грузин он вовсе. Это я так, для выразительности…
        -Ну и че этот Мутный?
        -Послал на три буквы…
        -И ты, бедняжка, пошел?
        -Ты у меня, дура, сама сейчас туда сходишь!- размахнулся для удара Олежка.
        Но внезапно руку опустил, зашептал Симе в ухо что-то ласковое и завлекательное. Симметрия в ответ заговорщицки улыбнулась.
        Тут грянул настоящий рок.
        -Вот бы подполковник послушал!- ляпнула мечтательно в паузе разгоряченная роком Сима.
        И была за бабью свою болтливость тут же наказана.
        Олежка приподнялся и наискосок, сверху вниз, врезал-таки Симе как следует.
        -Мы на него новые данные готовим, а ты… яз-зыком м-молотиш-шь…- шипел и заикался от злости Синкопа, а потом в знак примирения целовал Симметрию в шею.
        -Того и любишь - на кого доносишь!- Сима и не думала обижаться на Олежку.- Ты вот меня обожаешь, а сам написал левой рукой в институт Лесгафта, что я допинг на соревнованиях употребляла, и все такое прочее…
        -Для тебя, дура, старался! Чтоб ты от спорта этого уродского отошла,- буркнул лысачок Олежка, однако сам себе не поверил. Ему вдруг стало понятно: все равно он будет доносить и докладать! Даже если его бросит Сима, даже если его не выслушают в другом месте. Даже…
        Больно ударившись коленкой о стул, Синкопа внезапно кинулся к выходу: на поиски другой круглосуточной приемной, на поиски новых - очень и очень широких - возможностей!
        По дороге ему попался Ходынин. До ненависти обожаемый соколятник Синкопе приятно кивнул. Но и это Синкопу не остановило. Розовый обрывок конверта терзал душу половинчатостью. Незавершенность важного дела толкала к немедленным поступкам!..
        Олежка кинулся по другому адресу.
        Сима увела Ходынина в задние комнаты.
        Музыка стала тише, потом совсем смолкла.
        Сима называла Ходынина «пожилой претендент». Тот отвечал ей: «Не такой уж я и пожилой».
        Вскоре стал слышен дубоватый скрип стола, полируемого голой Симиной грудью и время от времени согреваемого ее животом.
        Сима - радовалась.
        И больше всего ее радовал ощутимо присутствующий в глубине стола черновик их совместного с Олежкой письма. Было приятно прогибаться под Ходынычем и знать: листок с письмом здесь - тут, здесь - тут, здесь - тут!..
        Вновь грянул рок. Надевая нижнее белье, Сима припомнила одну - и опять-таки музыкальную - историю.
        История была радостно-позорной. То есть и радостной, и позорной одновременно.
        Сима вспомнила, как в детстве ходила в школу при Мерзляковском музыкальном училище. Там ее сильно раздражал один педагог, кажется, Пумпянский. Сима пожаловалась завучу, что этот Пумпянский на уроках ее щиплет.
        -Как это «щиплет»?- спросила трепетная, но не слишком молодая заведующая учебной частью.
        -А вот так,- сказала Сима и, поддернув юбку, ущипнула себя за бедро.
        Заведующая учебной частью вгляделась в детскую ногу внимательней. Следов от щипков обнаружено не было. Заведующая задумалась. Было решено провести следственный эксперимент.
        Сима пришла на урок, завуч предварительно спряталась в шкафу. Кроме того, для объективности в замочную скважину зорко глядел старейший и опытнейший педагог, работавший с самим Гилельсом,- Иван Исаевич Пупков.
        Сима, знавшая о следственном эксперименте, выделывалась и выкаблучивалась перед Пумпянским, как могла. Но этот старый перец спал мертвым сном (или назло Симе делал вид, что спит). И тогда Сима решила ущипнуть себя сама. Она повернулась боком к шкафу и лицом к двери, чуть изогнувшись, завела руку за спину и пребольно себя ущипнула.
        Пумпянский спал. Работавший с Эмилем Гилельсом Пупков был увлечен изгибом Симиного бедра.
        Однако заведующая учебной частью, которой в шкафу с самого начала не понравилось и которая еще до начала эксперимента втайне от Симы поменяла диспозицию, спрятавшись за одной из звукопоглощающих портьер (такими зелененькими звукопоглотителями были завешены все углы), была начеку! Она видела все: и гадкое Симино самощипание, и мертвый сон Пумпянского…
        -Соню Пумпянского - к приготовишкам. Пупкова - на пенсию. А эту садомазохистку - выкинуть из школы вон!- резко скомандовала завуч.
        Симин дед на садомазохистку обиделся.
        -Это чего еще за садомазохиська такая? Мы потомственные краснопресненцы! Рабочая кость! Ни в каких садах, ни за какие «хиськи» никого отродясь не дергали…
        Несмотря на дедову обиду и его письмо в Государственную Думу (фракция КПРФ на письмо отреагировала вяло), Сима вылетела из Мерзляковки пробкой. И тут же переключилась на спорт…
        Ходынин давно ушел слушать свой любимый рок-энд-блюз, а Сима в задних комнатах все «скачивала» и «скачивала» из портала собственной памяти позорный пыл воспоминаний.
        Но через некоторое время опомнилась и сладко замурлыкала:
        «Ты возьмешь меня за ЖЖ/ И водвинешь в меня свой файл/ Если я разбежалась уже, Тормозни, чтобы файл не упайл»…
        -Омерзительная лирика,- ликовала Сима.- Супер, сверхомерзительная!
        Тихо покачиваясь от страсти, Сима (втайне от Олежки любившая пропеть что-нибудь из дохленькой комсомольской попсы) пошла любоваться на Змея-Ходыныча…
        Тем временем подхорунжий Ходынин, вжимая голову в плечи сильней обычного, беседовал с бывшим Наполеоном, а теперь с ведущим рок-программ - Виктором Владимировичем Пигусовым.
        -Черный русскоязычный блюз - просто выдумка,- вежливо отвечал Ходынину ставший после ледяной купели и задумчивей и патриотичней Витя.
        -Не скажите…- скромно демонстрировал знание предмета подхорунжий.- «Протопи ты мне баньку по-черному» - это ведь один из первых русскоязычных блюзов. И с хорошей долей «черненького»! Высоцкий в этом деле понимал…- горько радовался давнему пониманию Высоцкого подхорунжий.
        -Бред,- фыркал Витя.- Отстой.
        -И «Бродяга к Байкалу подходит» - тоже блюз! Старинный русский блюз-романс!
        -Бродяга к Байкалу подходит. Подходит… И камнем на дно!- невесело заржал Наполеон-Пигусов.
        Правда, глянув на Ходынина, быстро ржачку прекратил, сказал уважительно:
        -А вы прямо-таки - блюзовед стали!
        -Блюзовед звучит как лизоблюд. Рвать пора блюзоведов четвероногих!
        -Что вы, зачем же рвать…- Витя испугался.- Про блюзоведов это я так… Случайно вырвалось…
        -А вот вам еще один русский блюз!
        Дикий мед -
        Блудный блюз… -
        забасил Ходынин.
        Я как лед:
        Расколюсь… -
        Баритонально всплакнул в ответ ему Витя. Но не удержался и от критико-режиссерской оценки:
        -Русские частушки из дельты Миссисипи! Вот что такое ваш «дикий мед»!
        Ходынин побагровел. Широкая спина его взбугрилась. Доверчивые лермонтовские глаза сузились. Он встал:
        -Не мути, мутило! Русский рок - он ведь бывает не только черный! Теперь он еще и красный! Целое направление русской музыки теперь можно называть: «красный рок»!
        -Красный рок?- ужаснулся Витя.- Как это понимать - красный? Рок бандитов, бандюганов?
        -А вот как понимать!
        Ходынин резко переместил свой увесистый кулак прямо к Витиному подбородку…
        Гремя эмалированными ведрами, к столику подошел официант.
        Он был в крахмальной рубахе и в резиновых, залепленных густой болотной тиной сапогах.
        Официант прерывисто дышал: тяжелые ведра были накрыты широкими эмалированными, неудобными для транспортировки тазами.
        -Чего… Чего вам, любезный?- Витя испугался официанта больше, чем Ходынина.
        -«Ужин браконьера» заказывали?- хрипло выкрикнул официант.
        -Да… То есть - нет! Теперь уже не надо… Я думал, что это… Мне нельзя есть на ночь!- внезапно взвизгнул Витя.
        -Заказывали - получите,- официант взгромоздил одно из ведер на стол.
        -Я не хочу, не буду! Вы - бандит! Несите свои ведра обратно!
        -Давайте мне,- Ходынин расслабился.- Я оплачу этот «ужин браконьера». Что там у вас?
        Официант взгромоздил на стол и вторую посудину. Подняв двумя руками один из тазиков, сунул голову прямо в ведро, но тут же выдернул ее обратно.
        Крылышки ноздрей его при этом нервно затрепетали, как у необученного птенца в полете.
        -Осетрина снулая!- старательно перечислял официант.- Кости семги! Э-э… Плотва московская водоканальная, слабо мутирующая. Голова севрюжья, на кол насаженная, лампадным маслом сбрызнутая. Рябчик распутинский, в сметане, краденый! Ножки тапирьи, свежерубленные, зоосадовские!..
        Из второго тазика был аккуратно вынут небольшой изящный поднос. Конфузясь, официант посунул его по скатерти, в сторону все еще стоящего на ногах Ходынина.
        На подносе, перетянутые накрест аптечными резинками, сверкали таблетки в ярких современных упаковках.
        -Ширяетесь, четвероногие?- подхорунжий попытался схватить официанта за грудки.
        Тот отшатнулся:
        -Никак нет-с: полагается! К каждому из блюд браконьерских набор таблеток полагается!
        -Что за таблетки?
        -Эспумизан, пурген, сульгин, касторка. Активированный уголь, рвотный корень, солодка. А также после рвоты на выбор: «Виагра» или четверть таблетки клофелина - возбудиться или забыться.
        Ходынин рассмеялся и полез головой во второе, сияющее холодным блеском эмалированное ведро.
        Подошедшей в эту минуту Симметрии от вида эмалированных тазов и ведер стало зябко. Ища тепла, она оглянулась по сторонам.
        Олежка все не возвращался. Подхорунжий копался в ведрах и хвалил растерявшегося Витю за необычный заказ.
        «Кончай финтить! Займись делом!- сказала сама себе Симметрия и тут же задумалась: не пройти ли в задние комнаты для лучшей подготовки к встрече с Олежкой?
        Витя продолжал хандрить. «Ужин браконьера», напомнив о недавних речных страданиях, вызывал досаду, затем и легкий ужас.
        Быстро заключив перемирие с Ходыниным, новый ведущий рок-программ, заслуженный артист России, стран балтийского побережья и третьего мира Виктор Пигусов, вздрагивая, побрел к сцене.
        26
        После купания в Яузе Витя жизненного актерства посбавил. Баритон его зычный треснул. Выходя с недавних пор на сцену представлять очередную рок-группу, он теперь долго не разглагольствовал. Умом посетителей не стращал. Стишки читать бросил. После стёбовой предвариловки колобком укатывался со сцены.
        То, как Витя смешивал музыкально-критическую терминологию и московский стёб - вопреки его собственным ожиданиям - многим нравилось.
        В тот вечер, объявив одну из питерских подпольных групп: «К нам приехал Питер-Питер… Ждете, я срифмую - литер? Фигушки! Я просто скажу: музыка у них своя, незаемная, некоммерческая, с причудливыми гармониями и приличной ритм-группой. Есть склонность к импровизу, временами вы можете ощущать чудный свинг…» - Витя без замедления скатился со сцены.
        Неожиданно для самого себя он двинулся ко все еще одинокой в этот ночной час Симметрии. Ходынин куда-то ушел, Синкопа отсутствовал начисто, бояться было некого.
        Витя подступил к Симе с тихой жизненной укоризной. Пожаловался на район проживания. Подсыпал - с отвращением - и стишков: «В этой маленькой избушке все сидели друг на дружке…»
        -Мушчина,- кокетливо отвечала Сима, все еще размышляющая о задних комнатах, а также про Ходынина и Олежку разом.- Какая избушка, мушчина? Гляньте лучше на сцену: вот там - басила-сила! А вы? Вы просто слабая копия всего, что было до вас. А тогда чего зря языком молотить? Закажите лучше даме текилки! Наша русская текилка - дикий крутняк!
        -Да ведь избушка - не простая! Понимаете? Стоит терем-теремок, а напротив что? Думаете - харч-рок? Нетушки! А напротив - наш Кремлек!- Витя сел и, как пес перед вытьем, завернул голову в сторону и вверх, давая понять: он в курсе Симиных посещений кремлевско-ходынинской «каморки»!
        -Здесь и там гиппопотам,- с неменьшим значением повела в сторону реки прекрасным плечом своим Сима. И во второй раз призывно глянула на Витю: после всего пережитого ей необходимо было выпить.
        Витя понял: Симметрию стихами не прошибешь. И помощи от нее в трудном актерском, только что им задуманном, деле ждать не приходится!
        Оторвав от стула свой немалый зад, Витя подался в задние комнаты - переходить от оптимизма к унынию, догадываться о смутном, далеком.
        И уже на следующий вечер Витин унылый оптимизм дал ростки: он признался завернувшему на вечерок Ходынину: пустынного канюка, то бишь сокола Харриса, украл именно он, Виктор Владимирович Пигусов.
        С готовностью указал и места, где пропавшего каню следовало искать.
        Ходынин искал три дня.
        Безрезультатно.
        Сокол Харриса словно в воду канул!
        А потом подхорунжему стало не до поисков.
        В узких прорезях Беклемишевской башни, над бойницами косого боя - машикулями, горел тревожный свет. Рок-музыка не давала покоя. Симметрия каждый день где-нибудь подхорунжего отлавливала, спрашивала глумливо про Тайницкий Небесный Сад, о котором по неосторожности было ей сказано лишнее…
        Спрашивала Симметрия, кстати, и про реально существующий, закрытый для обычных посетителей Московского Кремля, Тайницкий сад.
        А это уже никуда не годилось.
        -В бочку, в бочку бы ее смоленую! И под лед за такие вопросы!- мечтал вслух о законопаченной Симе, направляясь в ночной час из рок-харчевни в сторону Кремля, подхорунжий Ходынин.
        «Кстати, как там, в смысле льда? Крепок ли? Хорошо бы подсадную ворону - да ранним утром, а лучше ночью - на лед! Вдруг ястребки ее возьмут?» - озаботился уже про себя подхорунжий.
        Крепость льда подхорунжему захотелось проверить лично. Он решил, пройдя по набережной в сторону высотки-«Иллюзиона», спуститься в известном ему месте на замерзшую Москву-реку.
        Серый сумрак царил на льду…
        27
        Сильно наискосок от Кремля, ближе к слиянию Москвы-реки и Яузы, в том месте, которое Ходынин когда-то мысленно предназначил для дополнительных ночных тренировок умного канюка и глуповатых ястребов, вдруг обнаружилась какая-то рыбацкая халабуда.
        Издали халабуда напоминала островерхий шатер.
        Медленно по набережной Ходынин побрел к шатру-халабуде.
        Из шатра вдруг выступил человек.
        Словно отгоняя от себя предутренний сон, он помотал из стороны в сторону головой, скинул прямо на лед тулуп, остался в белой полотняной рубахе, а поверх нее - в фартухе из рогожи с широким нагрудным карманом. Обут вышедший был в алые сапожки с загнутыми кверху носами…
        Дунул и сразу опал сыроватый речной ветер.
        Тот, что скинул тулуп, сходил в шатер и выволок оттуда, как санки, за веревочку, неширокий и невысокий деревянный помост. Затем сходил еще раз и вернулся с длинным, узким и скорее всего старинным ножом. Под мышкой человек нес здоровенные щипцы с расплющенным носом и аршинными ручками. Из рогожного фартуха маленькой жуковатой головкой торчали клещи…
        Было совсем раннее утро. Наволочь морозного тумана мешала Ходынину смотреть.
        Подхорунжий протер глаза и пожалел, что не взял с собой очки ночного в?дения.
        «Опять актеры?- с неожиданной злостью подумал он.- Ну, покажу я им балаганы на льду устраивать!»
        Между тем чуть в отдалении от шатра обнаружился на льду и московский любопытствующий люд.
        Людей было немного. Впереди несколько боярских детей, обряженных в саженные терлики (то есть в шубы до пят). От них слегка поодаль двое-трое разносчиков с лотками на головах. Еще дальше, крупно шевеля распухшими губами, бубнила молитвы баба-нищенка. И уж совсем в отдалении топталась всякая мелюзга человечья: как в рот воды набравшие церковные служки, беспутные люди, ярыги…
        Подхорунжий подступил ближе, вгляделся внимательней: лед ожигал ярыгам ступни, и они без конца переступали ногами, обутыми в легонькие берестяные лапти.
        Рядом с шатром темными острыми глыбами застыли стражники с бердышами в длинных теплых кафтанах.
        Чуть в отдалении завиднелась на льду и повозка, с поместительным глубоким кузовом и просторной звериной клеткой, которая была повершена треугольной крышей.
        Лошадей из повозки загодя выпрягли, на льду их не было.
        «Побоялась актерская шатия коней на лед выводить»,- стал было уговаривать себя Ходынин, но внутренним словам своим не поверил, кожей ощутив: повозку будут тащить не лошади - люди!
        От вновь налетевшего речного ветерка подхорунжий вдруг задрожал и никакими гимнастическими движениями уже согреть себя не смог.
        Тем временем легко одетый человек - скорей всего кат, палач,- сходил в шатер по третьему разу и выволок оттуда богато одетого боярина или боярского сына.
        Бороду боярский сын имел выразительную, жесткую, торчком, а вот лица его было не разглядеть. Вскоре оказалась, что и одежда на нем хоть и богатая, но рваная, да еще и перепачкана чем-то. И только шапка горлатная, кунья была чистенькой, новой…
        Вслед за этими двумя из шатра-халабуды вышел и тоже задрожал от московского холода глашатай: в расстегнутой шубе, без шапки и без бороды, под макитру стриженный.
        Глашатай развернул свиток и попытался написанное прочесть.
        Зуб на зуб не попадал у него, однако, вот в чем штука! Да и темно было.
        Глашатай поманил к себе одного из стражников. Тот подошел, вынул из нагрудного кисета кремень и кресало.
        Заискрил трут, полыхнул смоляной факел.
        И тогда глашатай стал раздельно выкрикивать слова указа.
        От крика он согрелся, дрожать перестал.
        -Боярского сына Ваньку Беклемишева! По прозвищу Берсень!- голос глашатая окреп, дрожь прошла окончательно,- кажнить! Для того рвать ему, Ваньке Беклемишеву, язык до половины. А буде скажет еще хоть одно слово поганое, урезать ему и весь язык - из корения! А не угомонится - так спустить того Ваньку Беклемишева по прозвищу Берсень под лед!
        -Кажни как следовает! Рви сразу язык из корения! Искореняй заразу!- крикнул кто-то из боярских детей.
        Палач перехватил Беклемишева-Берсеня поперек спины, сбил на лед нежную, из горла куницы шапку, как зубодер, ухватил боярского сына за волосы и, ломая казнимому шею, прижал его голову к своей груди, как ту покорную, ко всему готовую бабу.
        Раздирая боярский рот большим и указательным пальцами, кат полез за беклемишевским языком.
        Тут боярский сын резко присел, и кат голову его на минуту-другую выпустил.
        -Ныне в людях правды нет!- сразу же выкрикнул Берсень.
        -Искореняй! Рви язык ему до самого корня!
        -… А Бог - Бог есть еще! Коль не на Москве - так в других землях русских Бог еще обретается!
        Палач поддернул Берсеня вверх и, уже не примериваясь: косо, грубо сдирая кожу, разрывая связки, стал за подбородок левой рукой отжимать ему нижнюю челюсть. Правой рукой кат поволок из фартуха похожую на ижицу железку, раззявил рот боярскому сыну до возможных пределов, вставил ижицу как положено и, перекусывая щипцами нежные человечьи хрящи, с выдохом рванул язык из пасти вон!
        Берсень трубно охнул и вторично сел на помост.
        -А кому свежего языка? Продам задешево!- кат зареготал, оттолкнул от себя с презрением Берсеня и кинул на лед дымящийся, сизый, продолговатый кус мяса.
        Беклемишев-Берсень широко, словно водой, захлебнулся кровью, но сразу не онемел. Шевелился еще во рту у боярского сына - на беду ему - обрубок языка!
        -… ес-соетие,- заревел Берсень, как бык, всей утробой,- н…н… ес-советие, князь-осудай, твоишь…
        -Коротко захватил!
        -Под лед его за слова про князя-государя!
        -И ката за неумелость - тоже под лед!
        -Вот я вас счас, сучьи дети!- крикнул кат, замахнулся на орущих длиннющими щипцами, даже подпрыгнул со зла на помосте…
        Раздался страшный треск. Лед московский дрогнул, проломился!
        Шатер, вместе со стражниками, катом, повозкой и бабой-нищенкой, стал уходить под лед. Крики боярского сына Беклемишева-Берсеня перестали быть слышны…
        Зыркая по-звериному то на громадную полынью, то на берега Москвы-реки, до которых было не так уж и близко, еще остававшийся на льду московский зевачий люд стал пятиться, отступать. Ходынин кинулся к месту, где можно было спуститься на реку, поскользнулся, упал…
        Когда подхорунжий вскочил на ноги, на льду уже никого не было.
        Дымилась громадная черная полынья, плавала в полынье, вертясь, чья-то драная шапка…
        28
        Криков Берсеня, кроме подхорунжего, и впрямь никто не слышал. Шатра, боярских детей, повозку без лошадей, бабу-нищенку и ярыг - как выяснилось из разговора со случившимися здесь же неподалеку дэпээсовцами,- не видел…
        -Ты пей, обормот, в меру. И по ночам меньше шляйся! Тогда и балет на льду видеть перестанешь,- был дан Ходынину искренний и для этого часа ночи вполне дружеский дэпээсовский совет.
        Берсеня-Беклемишева и вправду никто не видел.
        Но вот появление близ Кремля, а потом и в самом Кремле Наполеона Бонапарта без внимания, конечно, не осталось.
        Едва ли не на самом верху было определено: этот самый Наполеон - никакой не символ, никакая не аллегория! А просто пьяная эскапада (решено было дать выходке научно-юридическое определение) безместного актера Пигусова.
        Виктором Владимировичем Пигусовым заниматься не стоило. Мелок. Слаб.
        Чего нельзя было сказать про подполковника Ходынина, самовольно понизившего себя в звании, почти на корню загубившего субсидируемую из госбюджета «Школу птиц», что-то ненужное болтающего про Тайницкий Небесный Сад…
        Все могло бы рассосаться, но случилось непредвиденное.
        В один из зимних дней - в последний день Святок - во время сильной, почти весенней оттепели вся ледяная Москва-река напротив Кремля, а также многие дорожки запретного Тайницкого Сада вдруг усеялись мертвыми птицами.
        Птицы торчали хвостами строго вверх. Позы птичьей смерти были неестественны и неприятны: словно кто-то умышленно - причем каждую в отдельности, а не всех вместе - втыкал птиц головками в снег: в лопнувшие льдинки или - в местах от снега и льда очищенных - в трещинки асфальта.
        Птиц убрали.
        Однако на следующий день с неба свалились новые. Среди упавших были воронята, галчата, несколько десятков сорок, никому не нужные воробьи.
        Тут возник вопрос: а зачем тогда ястребы, зачем «Школа птиц»? Зачем дорогостоящее и просторное кремлевское помещение, завешенное внутри мелкоячеистой рыбачьей сетью, если пернатые, портящие золото соборов и покрытие кремлевских дворцов, сами по себе выпадают в осадок?
        Деятельность «Школы птиц» решено было приостановить.
        Правда, четырех ястребов и пустынного канюка решили на всякий случай с довольствия не снимать.
        Ходынина в Кремль еще пускали. (Все-таки присмотрит за ястребками.) Но кремлевские дни его были скорей всего сочтены.
        Для подполковника-подхорунжего и впрямь настали трудные времена.
        Приближалась весна. В этом году она не радовала, скорей тревожила: нависла угроза над «Школой птиц», рок-подпольщики перетряхнули все мозги напрочь, воспоминания о кельтской девушке теребили зрительный нерв…
        И хотя снегу было еще много и лед не кололся на куски, Ходынин чувствовал: весна - вот она, рядом, готовится к масленичным замоскворецким пирам! И при этом несет в себе нечто небывалое, непредсказуемое.
        -Что - пагубу, избавление? А если избавление - то от чего?- спрашивал себя подхорунжий и прямого ответа не находил.
        Чувствуя грядущие перемены, Ходынин, вопреки инструкции, каждую ночь взбирался на Беклемишевскую башню и смотрел сквозь кремлевские прорези вниз, на Тайницкий сад.
        А там, в Тайницком (реально существующем, не каком-то Небесном!) саду - происходили вещи необъяснимые.
        По ночам в закрытом для посетителей пространстве, на краткие мгновенья замирая в воздухе, пролетали вихревые сгустки. Из этих сгустков вылуплялись трехмерные фигуры: словно кто-то на громадном «тридэшном» экране лепил из влажно-комковатых ветерков весны то ныне здравствующих, то давно угасших людей.
        Пронеслись несколько раз по саду сгустки, сильно напомнившие отца Александра Меня и Юрия Щекочихина. Вслед за ними пронесся сгусток замечательного футболиста, а позже прекрасного писателя - Саши Ткаченко.
        Следом - еще одна свето-вихревая, неясно какими признаками объединенная тройка: генерал Рохлин, Галина Старовойтова и с побелевшими от боли глазами Дима Холодов.
        Ну, и напоследок,- три думских богатыря: их фамилии подхорунжему даже произносить не хотелось!
        -Геша, Гоша энд Илюша,- все же перечислил Ходынин этих последних по именам.
        «Богатырей», кстати, одно качество объединяло несомненно: вопреки тому, как выглядели они в реальной жизни, сюда, в сад, все трое являлись страшно худосочными, словно кто-то их выпил или высосал.
        -Шкуры барабанные!- негодовал Ходынин.- Шкуры, а туда же, в богатыри лезут!
        О тех же, кто предшествовал «шкурам», думал он наоборот, аккуратно, бархатно: «Фигуранты и пострадавшие».
        Значительно реже пролетали фигуры дальние, исторические: какой-то иноземец в пышных, но разодранных сверху донизу кружевных одеждах. Василий Третий, седобородый, спокойный. Все тот же Иван Никитич Беклемишев-Берсень временами мелькал…
        -Сейчас еще тройка заявится: Кадаффи, Лукашенко и этот… как его… Калугин, что ли?- прогнозировал негромко подхорунжий.
        Но такой прогноз не сбывался. Названные лица в сад не являлись.
        Зато появился очень подвижный, до дна прозрачный, сразу и навсегда к себе располагающий сгусток ВВП.
        Чуть поеживаясь от садового ветра, ВВП подходил к некоторым из «фигурантов», а затем и к «барабанным шкурам», о чем-то с ними беседовал.
        Слов с Беклемишевской башни ни по движениям губ, ни на слух (несмотря на уловитель звуков и очки ночного в?дения) разобрать почти не удавалось. Было, однако, заметно: никто ВВП не отвечает! Не ответили даже тогда, когда Владимир Владимирович опустился перед самым крупным сгустком на одно колено.
        -Это уж слишком,- негодовал Ходынин.- Здесь сад реальный, а не какой-нибудь Небесный! Отвечать надо, когда тебя спрашивают! Чего выеживаться!- резко выкрикивал в темноту, а потом, словно от зубной боли, морщился подхорунжий. И при этом страшно жалел, что нет у него на плече пустынного канюка: тот бы достоверность «барабанных шкур» и «фигурантов» враз проверил!
        Исчезали сгустки всегда внезапно. Как потом подхорунжий ни всматривался - на деревьях сада оставались на короткое время висеть одни лишь бесстыдно отказавшиеся от теплой человеческой плоти «барабанные шкуры».
        -Что за ересь такая в Московском Кремле? На фиг нам тут «барабанные шкуры»? Висели бы у себя, в Охотном, натягивались там на что попало! К шкуре ума ведь не пришьешь!
        Впрочем, ВВП, видимо, имея по этому вопросу другое мнение, бережно вокруг деревьев ходил, шкуры барабанные с веток по очереди сдергивал, нежно их перетряхивал, сладко-вонючим тальком из коробочки присыпал, в глазки стекленеющие сочувственно смотрел.
        Некоторые из шкур складывались про запас стопками. Другие, хорошенько встряхнув, оставляли висеть на ветках.
        «Шкуры» висели тихо, смирно.
        Только раз одна из «шкур», слетев с ветки, разостлалась на земле и завопила:
        -Верните сей же час моё человеческое обличье! Кости, кости мои - верните!
        -Вернем, обязательно вернем!- чутко отзывался ВВ.
        И при этом все так же радостно, хотя немного и тише (эти слова ходынинский прибор уловил мигом) приговаривал:
        -С одного вола - двух шкур не дерут!
        «С одного вол-а-а… Двух шку-у-у-р…»
        «С одного-о - дву-ух…» - эхом разносились непривычные слова по Тайницкому ночному саду.
        29
        Старший лейтенант Рокош давно мечтал занять место Ходынина.
        Сам Рокош трудился не в Кремле, а около: в ближайшем РОВД. Но кой-кого из кремлевской охраны знал преотлично.
        В Кремль ему хотелось давно и страстно. Тренировать птиц! По нынешним временам о лучшем нельзя было и мечтать. Дела - никакого. Свисти себе и свисти. Свистнул раз - птичка прилетела. Свистнул два - птичка улетела. Лафа!
        «Лучше оно и проще с птицами, чем с людишками. Людишкам теперь, сколько ни свисти - ноль внимания, фунт презрения. Привыкли, маралы, к легкому поведению!»
        Раньше «двинуть» Ходынина с места казалось невозможным. Теперь - могло получиться!
        Старлей Рокош был потомственный милиционер из Подмосковья. На кличку Венгр обижался смертельно. Ни к каким венграм, ни с какого боку он иметь отношения не желал. Но и фамилию свою (как уверяли отец и дед: чисто русскую) объяснить толком не мог.
        Рокош доложил важному кремлевскому знакомцу: подполковник Ходынин увлекся рок-музыкой и запустил тренировку ястребов. А пустынный канюк (который, правду сказать, был приобретен Ходыниным из личных средств)- тот по недосмотру вообще пропал.
        «… Из-за всех этих упущений на дорожках, открытых для посетителей кремлевских территорий, как и на дорожках территорий, для посещений закрытых, и появилась уйма мертвых птиц. Пример небрежения, показанный подполковником Ходыниным,- плохо влияет на подчиненных,- не упустил важной черточки старлей.- И, наконец,- сообщал Рокош,- по некоторым сведениям, именно Ходынин подговорил артиста Пигусова аллегорически, в виде Наполеона Бонапарта, явиться Кремлю. Но ведь дурной пример заразителен! И теперь подобные «явления» - не Пигусов, так другой актер найдется - могут стать постоянными».
        Но и это, по словам старшего лейтенанта, было не все. Слышал он и вовсе крамольные ходынинские слова!
        Якобы сказал подполковник в рок-харчевне хозяину:
        -Что наш мелкий театр на мелких сценах! Что бздюхливый Наполеончик с малахольными пресс-релизами про пожары! Не дома - души многих и многих жителей Москвы и России сожжены сегодня дотла…
        На прямой вопрос: «Кто души сжег?» подполковник Ходынин ответил:
        -Время и новые общественные отношения.
        Многое из сказанного знали и без всякого Рокоша.
        Однако несмотря на это доклад старшего лейтенанта был выслушан благожелательно и передан по команде выше. Правда, никаких действий по докладу пока не просматривалось.
        30
        -«Рочий рык!» Или, если вам так привычней,- титановый рок!- объявил Витя и колобком скатился со сцены в зал.
        После трех испытательных вечеров Витю взяли-таки в штат кабачка: объявлялой.
        Так в трудовую книжку ему и записали: рок-объявляла, а в скобках для ясности добавили (ведущий вечеров и концертов). И хотя первый вечер прошел не вполне удачно, два последующих сильно поправили дело.
        А тогда, в первый вечер, объявив очередную группу, обозначив ее рок-устремления и черты стиля, Витя расслабился. И вышла неприятность.
        Группа - плоховатая, рэпперская, запела совсем не то, что значилось в программе:
        Мы кидалты из подвала,
        Всех вас выкинем из зала.
        Витя испуганно взмахнул руками, умоляюще приложил ладошку ко рту.
        Но песня продолжилась:
        Мы кидалты, мы пилоты,
        Не какие-то задроты…
        Мы обречены -
        Снять стране штаны…
        Снимать штаны рэперы стали не стране, а друг другу. Под музыку сиротливого клавишника не затруднились показать исподнее…
        Как чуткий к слову человек и актер гражданского направления Витя позволил себе вмешаться. Он подступил вплотную к сцене.
        Сдирание одежд приостановилось. Сиротка-клавишник по-прежнему звучал.
        -Что такое кидалты?- попытался перекричать клавишника Витя.- Вы, конечно, не знаете?- обратился он к публике.
        -Знаем,- откликнулся из зала чей-то кашляющий голос.- Слыхали! Эти кидалы у нас во где сидят!
        Обладатель кашляющего голоса ткнул себя пальцем в горло и с двумя вилками в руках двинулся к сцене.
        Музыканты попятились. Клавишник оторвал руки от синтезатора.
        -Нет-нет! Не кидалы, а кид’алты… От английского слова «кид»… В общем, дети они… Веселые, радостные такие…- От собственной доброты Витя слегка вспотел.
        -И ребятишек в такие игры впутывать? А ты, сволочь, их защищаешь?
        Вслед за кашлеголосым к сцене кинулись еще двое.
        Досталось всем. Вите - в первую очередь. Группу выкинули из программы. Хозяин кабачка, срочно вызванный на место побоища, объявил:
        -Никаких мне тут больше кидалтов!
        Вите было противно, горько. Неологизм рокеров толпой осознан не был. (Хотя и сами рокеры были виноваты: штаны за сценой снимать нужно!) Но ведь это как раз он, Виктор Владимирович Пигусов, делатель суперкультуры, не смог донести до присутствующих новейшее слово!
        Эпизод странным образом способствовал Витиной популярности.
        Ему разрешили молоть любую чушь. В надежде на новые - как выразился хозяин кабачка - «вспышки неконтролируемых иллюзий».
        -Пусть лучше здесь «вспыхивают», чем на Манежной,- добавил умный хозяин и устало справился: - Новая винная карта готова?
        Представили карту.
        Хозяин прочитал:
        «Рочий рык» (водка на коньяке) - 300 р.
        «Рок-шкалик» (горькая настойка) - 240 р.
        Портвейн «Думы перкашиста» - 125 р.
        «Рюмка роковая» - 190 р.
        «Рок-отстой» (спирт муравьиный
        на травах) - 105 р.
        «Лягушка в тереме» (бренди с сюрпризом) - 380 р.
        «Рок-текила» (русская среднетягучая) - 440 р.
        Коктейль «Рок над Кремлем» - 900 р.
        Коктейль «Рок под Кремлем» - 1900 р.
        -Почему «под Кремлем» так дорого?
        -За непристойный вид снизу…
        -Какой имбецилище все это сварганил?
        Представивший винную карту отставил ногу в сторону, подбородок задрал кверху, произнес певуче:
        -Поэт Быкашкин!
        -Вы хотели сказать - Букашкин?
        -Нет-с, именно - Быкашкин! Господин Быкашкин требует произносить его фамилию верно и гордо. Имя, говорит,- это вымя успеха. За правильностью употребления своего имени через литагентов следит неотступно! А заскакивает к нам - от случая к случаю. И платы за свои сочинения пока никакой не взял. Подумаю, сказал, сколько с вас слупить. Стихо-меню,- мой первый опыт подобного рода, сказал. А по мелочи брать с нас не хочет. «Уж грабить так грабить!» - выразился. И еще добавил: давно с исходной правдой жизни столь тесно не соприкасался. А в стихо-меню,- говорит,- соприкоснулся!
        -Я что-то не понял - где тут стихи?
        -Стихи в разделе «Десерт». Изволите прослушать?
        -Ладно, давайте, что он еще там понаписал…
        -А славные такие стишата: «Торт Обама - прощай, черно-белая мама»;
        «Слоеный пирог «СНГ» - выход из кабака в одном сапоге»;
        «Запивон браконьера: ломит зубы и сбивает шаг - не как питье, а как высшая мера (вышак)!»
        «Опохмелон рокера» - пейте рассол из чашечек шестого размера, влитый в бутылку из-под Джонни Уокера»;
        «Вафли Распутин: второй раз уже не захочешь»…
        -Где же тут рифма со словом Расп?тин?
        -А здесь, по словам господина Быкашкина, рифма сама собой подразумевается: Раз-путин, Два-путин, Три-путин… Прикажете «Распутина» подать на пробу?
        -В другой раз… Состав «Опохмелона» представьте.
        -Это мигом-с. Составчик - первостатейный! Вода волжская недоочищенная, спирт ректификат польского разлива, три капли из речки Яузы, шесть капель из Москвы-реки, пятьдесят грамм «Тройного», ну и - флакончик слез от вдовы Бориса Ельцина… Все в запечатанной бутылочке - 0,33 литра… Супер!
        -Имбецилищи… Форма рока в России - совсем не бутылочная! Все переделать в виде сердец! Стаканы, тарелки, столы!
        -И бутылки прикажете?
        -Надо будет - и бутылки в виде сердец отольете… Сердце! Вот форма рока в России!
        -А как в смысле гонорария? Что господину Быкашкину передать? Они уже раз десять косвенно про гонорар справлялись…
        -Что значит - косвенно?
        -Господин поэт Быкашкин про это говорит так: «Я вас, обдиралы, пока косвенно спрашиваю - когда мое бабло вернете?»
        -Быкашкин - это та самая лобковая вошь? До шестьдесят шестого размера раскормленная? Вторичнобескрылая?
        -Прошу прощения, не понял?
        -Ну, жирный такой хмырек, с парикмахерской улыбкой… Усиками коммивояжерскими на рекламных щитах шевелит…
        -Здесь в самую точку! Они-с! Вторично-бескрылые-с!
        -Так вы гоните этого Быкашкина в шею! А вместо гонорара - два литра «Опохмелона» ему за шиворот. Все! Карту винную - переписать. Обаму с собой - имею в виду торт - мне завернуть… Два куска. Или нет. Давайте весь! Мазать морды - так мазать!..
        Виктор Владимирович Пигусов шел к сцене и мечтал о новизне впечатлений.
        Сегодня как раз должны были исполнять новое, ассоциативное.
        Так и случилось: синтезатор и бас-гитара, потом ударник. Ближе к концу композиции добавился вокал. Пели без слов, зажимая рты ладошками. Звук утроб слегка пугал, но и восхищал.
        «Немые ассоциации!» - вскрикивал про себя Пигусов.
        «Так поет немота, перед тем как стать новым звуком и смыслом»,- восхищался он все больше и больше.
        Новизну рока - сразу, как вошел - ощутил и Ходынин.
        Сегодняшние питерские сильно отличались от позавчерашних москвичей и третьедневошных харьковчан. Те пели рок-агитки, барабанили по клавишам, сломали в конце концов две гитары, продырявили барабан и не оставили в памяти ничего, кроме абсолютно ненужного стишка про «Питер-свитер и Лужкова-блажкова».
        Сегодня было по-другому. Сегодняшние питерцы пели о скрытом, тайном.
        Скачкообразный питерский вокал будил в Ходынине мысли дерзкие, запретные: про смерть, про чужую любовь, про чудесное и почти невозможное соединение жизни небесной и жизни земной. Питерские скачки на лендроверах и джипах, джигитовка на мотобайках заканчивались внутри у Ходынина не дракой, не пьяным базаром, а восхождением на лесистые холмы Небесного Тайницкого Сада.
        А после питерцев на сцену вышла давно ожидаемая подхорунжим московская «кельтская» группа.
        «Кельтов» не было почти три недели. Целая жизнь проскочила мимо! И вот - снова флейта, снова шотландский (похожий на маленькую жестяную водопроводную трубу) вистл, снова акустическая гитара, ударник и, конечно, арфа…
        «Кельты» не гнались за модой. Их песни были изысканны и просты. Английский язык в сопровождении кельтской арфы звучал не чванливо и не полусонно, воспоминаний про весенних лягушек и про неудачные операции по удалению гланд не вызывал.
        И главное, у «кельтов» была арфистка, которую подхорунжий впервые увидел здесь же, в рок-кабачке, в ночь со 2 на 3 января, когда искал Наполеона-Пигусова.
        Подхорунжий, не сдерживая себя, улыбался. Сладкая волна понимания и грусти пощипывала краешки губ под звуки арфы. Хорошо было и то, что девушка - а она была все в том же сером с цветами платье - не пела, а только играла.
        Кельты вроде бы собирались заканчивать, и подхорунжий уже готовился идти за сцену, знакомиться с арфисткой, когда на подмостки опять выдрался Витя Пигусов.
        Задыхаясь от принятого за счет заведения бокала виски и прочих высоких чувств, бывший Наполеон, а ныне заслуженный объявляла стран СНГ и республик балтийского побережья крикнул:
        -А сейчас сюрприз! Группа приготовила для вас русско-шотландскую песню. Не знаю какую, но музыканты уверяют - супер, сверхсовременную!
        Витя убрался со сцены, и за спиной у перкашиста-ударника дважды крикнул ворон.
        Ходынин сразу насторожился.
        За время службы подхорунжего в Кремле настоящий ворон прилетал туда лишь однажды: в самом конце 1999-го, во время тревожных ожиданий года 2000-го.
        Тогда, в 99-м, ворон успел крикнуть всего два раза.
        Крупный балобан, спущенный с руки сокольником Иткиным (теперь в Кремле не работающим), кончил ворона сразу. В тот вечер подхорунжий долго смотрел на умную мертвую голову. Ворон с виду был не молод и не стар (потом его исследовали и определили возраст: 116 годков!). Вид имел важный, перья гладкие, чистые. Был в меру лысоват и очень походил на одного из министров тогдашнего кабинета. От этого ворон вдруг показался Ходынину не только умным, но и лукавым, ушлым.
        И все-таки ворон - даже мертвый - производил сильное впечатление. И в особенности тем, что в огромном полураскрытом клюве удерживал не еду, не веточки для гнезда! Удерживал невыговоренное птичье слово. И слово это - так сразу почудилось Ходынину - было предназначено для людей…
        Живой балобан сидел на руке у сокольника Иткина, как царек на троне.
        Мертвый ворон лежал на земле.
        На секунду представилось: птицы как люди! Когда надо, лукавы, когда надо, хитры, когда надо, трусоваты, когда надо, смелы беспредельно.
        Но суть-то просматривалась в другом: лучшие из людей и птиц - слишком быстро уходят. Худшие - слишком часто и слишком надолго остаются. Лучших ловят и сажают в клетки. Худшим и подлейшим - вся ширь и свобода!
        Словом, мертвое и живое поменялось в мире местами.
        Мертвое (лучшее, невозвратное)- и есть по-настоящему живое!
        Живое (чванливое, гадковатое, как репей уцепившееся за бытовуху)- и есть мертвое!
        Точнее высказаться ни про себя, ни вслух подхорунжий не мог.
        «Вся мудрость - у мертвых. Вся глупость у живых»,- постарался утешить он сам себя. Но не утешило и это…
        Именно в тот вечер подхорунжему впервые захотелось всех ястребов к чертовой матери продать в Эмираты, а балобана срочно (для уголка природы) таксидермировать…
        31
        Ворон крикнул еще раз, и лидер группы кивнул арфистке. Та, запинаясь от волнения и слегка картавя, произнесла:
        «THE TWA CORBIES. ДВА ВОГ’ГОНА»
        И заиграла.
        Теперь голос ворона, записанный на диск, стал покрикивать музыкально, в такт.
        Дуэт арфы и ворона продолжался около минуты. Ходынин даже подумал, все этим дуэтом и кончится.
        Но тут высоким, необработанно диким и от этой необработанности страшно прекрасным голосом (к концу каждого музыкального отрезка, стремительно уходя вниз, к едва воспринимаемым человеческим ухом нижним тонам, а на двух последних слогах стремительно взмывая вверх) запел лидер группы:
        Ворон к в?рону летит.
        Ворон в?рону кричит:
        Ворон! Где б нам отобедать?
        Как бы нам о том проведать?
        Рок, рок, красный рок!
        Вступили вистл и флейта. Девушка в сером неожиданно всхлипнула.
        Под еле слышимые и со стороны почти незаметные всхлипы вновь запел лидер: утыканный, как еж, черными, друг от друга отдельно отстоящими волосками, с геометрически круглым, совсем не рокерским лицом.
        Из-за слез арфистки подхорунжий пропустил несколько строк давно забытого и сейчас с горечью и удивлением припоминаемого стихотворения. Он опомнился, когда лидер сделал паузу и речитативом произнес:
        … под ракитой
        Богатырь лежит убитый.
        Рок, рок, красный рок!
        Тут группа словно с цепи сорвалась. Подстрекаемые адской перкуссией гитара-бас, флейта, вистл и лидер-солист громили все, что попадалось под руку, визжали, плакали, хохотали, словно имитируя древнюю, давно забытую, но вдруг с ножом к горлу подступившую жизнь.
        Девушка-арфистка встала и отошла в сторону. Арфу она поставила на стул.
        Лидер-солист вступил неожиданно.
        Кем убит и отчего,
        Знает сокол лишь его…
        Рок, рок, красный рок!
        Красный рок, стальной, железный!
        Арфистка, прижимая платок к глазам, ушла в задние комнаты. Ее арфу схватил лидер. Неумело колупая нежные струны, он заиграл главную тему композиции. Флейта и вистл ему вторили. Ходынин, дернувшийся было за арфисткой, остался дослушать.
        Тут погас свет и на боярском потолке загорелся загодя прикрепленный экран.
        Мест свободных было много. Посетители полулегли или совсем легли - как это здесь часто делал и сам Ходынин - на стулья, стали глядеть вверх.
        Со сцены продолжал звучать перезвон музыкальных наигрышей.
        За перезвоном внезапно грянула долгая, искусно рассчитанная - и от этого расчета вдвойне свободная - импровизация.
        Под импровизацию на экране появилась Москва: семицветная, прекрасная зимою и летом. Потом побежали подмосковные поля, перелески.
        Лишь появились поля - цвет с экрана исчез.
        Подхорунжий понял: сейчас покажут клип, иллюстрирующий песню.
        Но ни богатырь, ни другие песенные персонажи вскакивать на боярский потолок не торопились. Зато раздался знакомый крик: снова ворон!
        На потолке зазеленела сосна. На одной из ее пышных ветвей ворон как раз и примостился…
        Ворон был тот самый, которого в 99-м заклевал балобан. Этого не могло быть, но было!
        С испугу подхорунжий вскочил, кинулся к выходу. Потом, воровато озираясь, вернулся на место. И хотя на столах уже горели зажженные официантами свечи - никто ходынинских метаний особо не заметил…
        Ворон на ветке от нетерпения шевелил крыльями и вполсилы покаркивал, словно подзывал кого-то.
        Тень легла на экран: еще один, молодой, долгоносый, с упругими крыльями ворон спикировал на сосну и уселся чуть повыше ворона старого.
        И сразу же на дороге, рядом с красноватой, росшей впереди остального леса метров на двадцать кремлевой сосной, остановился джип «Патриот». Из машины вышел человек и сел на обочину, прямо в снег. Было видно: человек безмерно устал. Чуть откинувшись назад, он помотал в отчаянии крупной лысеющей головой.
        «Да это же я сам!» - едва не крикнул Ходынин.
        Крик застрял в горле. К тому же, вглядевшись внимательней, подхорунжий в усталом человеке стал различать не себя, а своего двойника: всем известного государственного деятеля. От такого узнавания какой-то полусон сковал подхорунжего: слова примерзли к языку, язык - к нёбу…
        В это время ко всем известному и страшно уставшему человеку стал со спины подкрадываться другой. Кравшийся прятал лицо, придерживая рукой воротник пальто. А догадаться по повадке, кто бы такой это мог быть, не получалось.
        Но вскоре рука крадущегося устала, воротник пальто упал, стало видно лицо.
        Сперва крадущийся не напоминал никого. Потом напомнил одного кичливого сенатора. А потом облик его стал стремительно меняться: от типа к типу, от породы к породе, от человека к человеку! Облик менялся до тех пор, пока не отвердел улыбчивой - тоже многим и многим известной - маской.
        Вдруг масочник выдернул из кармана ручку, мигом свинтил колпачок и со всего размаху воткнул стальное перо сидящему в шею.
        Уколотый беззвучно упал навзничь. Одна рука его при падении заломилась за спину. Гримаса боли от неудачно заломленной руки, коротко задержавшись на лице, сменилась безразличием, а потом мертвым покоем…
        «В ручке яд! Умрет ведь! Умер!» - снова попытался и снова не сумел крикнуть подхорунжий.
        Тут на экран выплыло женское лицо, подобное идущей на ущерб и потому слегка асимметричной луне. Глянув на уснувшего мертвым сном, женщина улыбнулась.
        Улыбка вышла презрительной, но в то же время и боязливой.
        Знал подхорунжий и женщину! Он уже вскочил, чтобы крикнуть: на фиг нам такое кино? На фиг живых убивать преждевременно?..
        Но здесь только что убитый человек ожил, встал на ноги и с экрана зрителям весело подмигнул. Затем притянул к себе и крепко обнял убийцу. При этом искалеченная рука ожившего двигалась все-таки с трудом, шея тоже была частично парализована.
        Чтобы отомстить, оживший со сладострастием укусил мнимого убийцу за ухо.
        Упала одна - и пока единственная - капля крови.
        Тут кусавший и укушенный дружно застегнули черные пальто и взмахнули кашемировыми крыльями…
        Но никуда не улетели: черные крылья пальто вдруг сделались наполовину красными, нестерпимый, серо-буро-малиновый поток какой-то подозрительной жидкости хлынул на экран.
        «Красный ворон… Черный ворон… Два ворона… Договорились?!.. А я их к себе в нутро, как в охотничью избушку, пускал…»
        От боли и гнева подхорунжий намертво сжал зубы. Ему, как тем рокерам, захотелось все сломать, все к чертям собачьим разнести!
        Он обвел взглядом зал: слезы негодования, а значит, и слезы близкого мщения за обман, за проруху - стояли в глазах у многих.
        «Только крикни - все встанут! С топорами и вилами, с травматическими пукалками и обрезками арматуры на обманщиков пойдут!
        А может, не обманули? Может, сами обмануты? Сами толком ничего не знают? Может, поигрывает ими слабо осознаваемая судьба? Судьба строгая, насмешливая…»
        Тут, согласуясь с начальной темой импровизации, снова побежали по потолку поля, перелески, кладбища, могилы, кресты; колодцы со срубами, питьевые колонки с намерзшими на кран сосульками, бревенчатые избы, фанерные дачки, краснокирпичные дворцы, ломаемые ветром хилые заборы, поющая без конца сигнализация в роскошных авто, ревущие от бескормицы стада, сопливые, брошенные родителями дети, самодовольные бандюки в танках-«хаммерах», старики, шевелящие бесплотными от горя и голода губами…
        И снова перелески, опять поля - то выжженные лазерными пушками дотла, то зеленые, то пополам с чернотой, а то припорошенные снегом: красногречишные, белые, белоснежные!
        Камера вернулась в Кремль.
        Тайницкий сад был тревожен, пуст. Голые ветки, скованные мерзлой влагой, тяжко свисали вниз.
        Сад в нищете и предвесенней голизне своей был так прекрасен, что подхорунжий сразу понял: не надо никаких людей, рядящихся под воронов и зовущих друг друга отобедать! Не нужно Небесного Кремля и Небесного Тайницкого Сада! Даже бесшумный правительственный лифт, вмиг уносящий на небеса,- и тот не нужен…
        А нужен - как лучшая картинка России - этот дремлющий в предрассветные часы Тайницкий сад: в южной части Кремля, наискосок от бывших государевых огородов, вмиг обнимаемый и необъятный, ждущий ласки от проходящих мимо новых и новых людей - дурных и хороших: Василиев Третьих, Беклемишевых, Путиных, сад, мучающий всех мимо него проходящих едва слышимой музыкой и рассказами о бессмертии, лепечущий вздор и любовные полупризнания, сад, который дороже и важнее дел, карьеры, суетных устремлений!..
        Потолок стал белеть. Деревья сделались прозрачными. Сквозь ветви сада подхорунжий уже видел выступы боярской лепнины…
        -Встать! Суд идет!- захохотала подхорунжему в шею подкравшаяся сзади Сима.
        Подхорунжий резко ее оттолкнул, и тут лидер на сцене запел снова.
        Он пел, все так же неумело колупая арфу, но пел намного тише, со слезой.
        Странноватая мелодия, под завязочку набитая неожиданными скачками, наполненная дикими, доводящими до обморока гитарными скольжениями-глиссандо, бежала к своему завершению:
        Сокол в рощу улетел.
        На кобылку недруг сел.
        Последовала генерал-пауза и:
        А хозяйка ждет милого,
        Не убитого, живого.
        Красный рок! Corbies rock!
        Рок, рок, рок!..
        Кельтская арфа смолкла, и зал, как саблей, рассекло надвое: одни свистели, другие требовали немедленного возобновления композиции. Недовольные сговором двух воронов и подлостью хозяйки - ломали стулья, переворачивали столы с едой.
        Гнев, гнев, гнев!
        Ночь, ночь, ночь!
        Дух, дух, дух!
        Нуль, нуль, нуль…
        Как пьяный, пробирался Ходынин меж столиков в противоположный конец зала.
        Corbies rock был понят им как рок России и поразил в самое сердце.
        Тем временем на сцену уже выходили объявленные Пигусовым ребята из группы «Dead Animals Store». Ясные, звонкие, они, с недоумением глядя на переворачиваемые стулья, запели горячо и наивно: про жизнь молодую, про отсутствие настоящей любви…
        Подхорунжий ребят не слушал. Он спешил за сцену.
        Однако, дойдя до полускрытой портьерами двери, обернулся.
        В спину ему смотрел старлей Рокош.
        В глазах у Рокоша, чуть заволакиваясь дымом воспоминаний, дрожало пламя побед.
        Подхорунжий понял все и сразу: он вспомнил последние напряженки по службе и многое другое. И тут же связал свои неудачи с Рокошем.
        Заприметил он и алые штаны старлея.
        «Только на свинью ему, гаеру, сейчас заскочить и осталось»,- подумал Ходынин, а вслух дружелюбно спросил:
        -Ты чего это здесь?
        -А ты?
        -Захаживаю иногда… Новенького чего послушать…
        -Так классику испохабить!
        -Не скажи,- Ходынин лихорадочно вспоминал, кто именно из классиков написал про воронов,- не скажи! Перекличка всех этих кельтских древностей и теперешней нашей жизни - ничего себе, в жилу. И мысли новые от этой музыки наклевываются…- меняя план вечера до неузнаваемости, добавил подхорунжий.
        -Бунт и революция, вот чего у вас тут наклевывается… И еще этот бэнд шотландский…
        -Был шотландский - станет русский.
        Рокош вдруг улыбнулся:
        -А баба у этих кельтов ништяк. Знаешь ее?
        -Откуда? Ну, я пошел. А то голова лопнет.
        32
        Через два дня Ходынину объявили о предстоящем смещении с должности.
        Еще через три: увольнение произойдет в конце текущей недели.
        -На всех одеял не напасешься,- было туманно сказано наверху по поводу скоропалительного ходынинского увольнения.
        Высокие слова подхорунжему передали в тот же день. Они ему неожиданно понравились.
        «Оно даже и лучше. И тогда было неплохо, и нынче распрекрасно»,- не в склад, не в лад подумалось ему про собственное увольнение.
        Ближе к вечеру захотелось спуститься в Тайницкий сад.
        Сад вечерний, сад Тайницкий плыл над Москвой-рекой и дремал. Тесно прижатые к саду, острились красные ласточкины хвосты кремлевской стены.
        Сад был пуст. И все же чье-то присутствие в этом закрытом для обычных посетителей пространстве Ходынин ощущал всей кожей!
        Подхорунжий оглянулся. Никого вблизи не было. Тогда он вынул из-за пазухи одного из молодых ястребков - самого сметливого, самого понятливого, усадил на руку.
        -Давай, лапа, давай…
        Подхорунжий давным-давно знал: сокола и ястребы на имена и клички не отзываются, реагируют только на интонацию, на повышение и понижение тонов человеческого голоса. Поэтому всю приязнь к пропавшему канюку, которого в кабачке, не спросясь, прозвали Митей и которого Ходынин теперь про себя только так и называл (потому что имя от птицы, как и от человека, если уж оно появилось, отодрать невозможно), вложил он в это: «Давай, лапа».
        Ястреб нахохлился, вцепился в руку: не хотел взлетать.
        Ходынин оглянулся еще раз и тихо свистнул. Потом, сойдя с дорожки, прошел по снегу к трем соснам, росшим кучно, рядом. Здесь когда-то лежал убитый балобаном умный ворон. Сейчас близ сосен никого не было: нынешние в?роны в сад не спешили.
        -Давай, лапа, давай!
        Ходынин тряхнул рукой. Ястреб, не привыкший к грубым движениям человеческой плоти, резковато взлетел.
        Деревья тряхнуло ветром. Ястребок из виду на время исчез. И почти тут же подхорунжий увидел: ястребок гонит стаю сгустков! Не птиц, не птенцов - тех самых вихорьков, которые попадались подхорунжему здесь и раньше.
        Ястребок молоденький еще только заходил на второй круг, когда острый поток воздуха ударил его из-под низу: в шею и в грудь. Ястребок упал метрах в двадцати от места, где когда-то лежал мертвый в?рон.
        Сгусток исторических призраков исчез.
        Ходынин крадучись подошел, глянул.
        Грудка ястреба была пробита насквозь. В ней зияла огромная, круглая, по краям очень ровная дыра.
        «Миллиметров 6-7»,- определил на глазок Ходынин.
        Не поднимая ястреба с земли, не отыскивая никаких следов, не ища никому не нужных доказательств существования тайных сил, к гибели ястреба скорей всего и приведших, подхорунжий, все так же озираясь, побрел из Тайницкого сада прочь.
        33
        Старлей Рокош и Олежка Синкопа спелись.
        Олежка нашел в старлее внимательного и страшно отзывчивого слушателя.
        Отплывая «от берегов отчизны дальной», то есть стремясь хотя бы мысленно от берегов Обводного канала доплыть до переполненных чудесами южных стран, они теперь мечтали вдвоем.
        -Ты парень хоть куда,- пел восхищенный Рокош,- а Змей-Ходыныч - он только для серпентария теперь и годен!
        -Верно!- мелодично соглашался Олежка, не торопясь раскрывать перед Рокошем всей прелести слов: «хоть куда».- Ты тоже - не слабак, не ламер!
        -Симметрию свою бросай,- учил дальше старлей,- не пара она тебе. Мы для Олежки найдем - ого-го! А пока вдвоем с тобой такую кашу заварим - все ахнут!
        -И ухнут, и вспухнут, и протухнут,- нежился в лучах заходящего, еще очень холодного солнца Олежка.- Только вот…- Синкопа в который раз уже заглянул Рокошу прямо в черные очи…- Только вот… Мне тут в одном месте сказали… Ну в общем… Авторские права на доносы и на подметные письма не распространяются. Как дрыном по голове огрели!
        -Дураки, невежды,- утешал Рокош.- Мы это дело - в спецзаконе исправим. Есть у меня один законодатель. Ух, законодатель, скажу я тебе! Какой хочешь закон в Думе продавит!
        -Я однотомник хочу!- петушился Олежка. Однотомник доносов, секешь? А лучше - двухтомник! В первом томе - только электронка. Во втором - открытки и обычные письма.
        -Вроде не бывало еще такого на Руси…- чуть подзуживал Рокош. Правда, чувствовалось: старлей и на двухтомник согласен.
        -А теперь - будет!- страстно перечил ему Синкопа.- Книга Песен? Была! Книги стихов, дневников, всякой прочей ереси? Были, блин! И кому теперь все это нужно? «Книга рекордов Гиннесса»? Нудятина! Другое дело - «Книга доносов Шерстнева»! Это же крутняк!
        -Такую книгу мы продадим враз,- улыбался сговорчивый Рокош.- И без помощи Федерального агентства! С доносами - не проторгуешься. Ух, и хлебнем с тобой бузы на презентациях!.. Только ты это… Ты Ходынычу завтра плакатик-то на спину пришпандоль. Сумеешь на ходу? Когда он под мухой из клубешника возвращаться будет? Занесу я тебе сегодня плакатик… Да не в клубешник - домой.
        -Домой, домой! Дома мы с тобой разберемся… Том доносов издать - не птичкам свистать!- бодрым голоском завершил беседу Синкопа.
        34
        Стоит терем-теремок-мок-мок, из подстанций рвется ток-ток-ток. Над холмами блещет рог-рог-рог, а из окон льется рок-рок-рок…
        Красный рок слепой, гремучий, самый мерзкий,
        Самый лучший, ты не морок, не обман,
        Ты навек нам дан!
        35
        Весенний вечер, как тот квартирный вор, нарисовался незаметно: влез на карниз, встал у форточки, задышал кислятиной.
        Старлей Рокош и Олежка Синкопа - Олежка впереди, старлей чуть сзади - шли за Ходынычем по пятам.
        Алые, перепачканные свиньей штаны Рокош давно снял и выкинул, а вот ласковое поручение, данное ему наверху, в памяти бережно хранил:
        -Вы в кабаке этом посматривайте, что да как. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Перед Ходыниным своих намерений не обнаруживайте.
        «Как бы не так. Не вмешивайтесь! Это - шиш!.. А вот обнаруживать себя, и верно, незачем».
        Следя за пропадающей и вновь появляющейся фигурой,- верней, только за верхней частью фигуры подполковника Ходынина, только что взобравшегося по крутой лестнице на Замоскворецкий мост,- Рокош думал про то, какой же дурень Олежка Синкопа! И прозевал момент, когда Змей-Ходыныч вынул из-за пазухи и опустил на землю какой-то посторонний предмет.
        Через тридцать секунд зубья маленького, но цепкого капкана впились Олежке в здоровую ногу чуть выше щиколотки.
        От боли и неожиданности Синкопа сел на задницу.
        -Блин, сука… Ламер чмуев…- зашипел раненый Олежка, а затем в полный голос крикнул: - Помогите, оппозиционеры капканами рвут!
        -Тут, рядом я!- подождав, пока скроется из виду Змей-Ходыныч, не своим, а каким-то низко-хриплым, донельзя расстроенным голосом проорал Рокош.
        36
        Вите Пигусову вновь захотелось актерствовать: широко, народно!
        Вечером в рок-харчевне он заговорил об этом с Олежкой. Но Олежка был занят какими-то срочными письмами и предложил привлечь для участия в народно-площадной феерии не его - человека занятого, востребованного, именно сейчас решающего важнейшие госзадачи, а Симметрию Кочкину. И актрису от Бога, и ничем не занятую трынделку.
        Сима была куда ласковей.
        -Кого же ты мне предложишь сыграть, Пигусенок?- с гимнастическим изяществом потянулась она к Вите.
        -Светлану Аллилуеву,- неожиданно выпалил Витя.
        -Дурак! Кончай финтить!- отстранилась Сима.- Я думала - ты че серьезное, а ты какой-то чеченкой выставить меня хочешь…
        От возмущения Сима приятно покраснела, встала и, поругиваясь, собралась из заведения уходить. Однако Витю своими грациозными движениями она с панталыку не сбила.
        -Была Симметрия, станешь Асимметрией!- крикнул Витя ей вслед, намекая на возможные кренделя от Олежки за Симины шашни с Ходыниным…
        Поэтому на следующий день, который, как вскоре выяснилось, совпал с днем увольнения Ходынина с птичьей кремлевской службы, Витя в два часа дня, и без всяких помощников, поехал к Государственному историческому музею.
        Под кремовую воловью шкуру он надел линялый френч. Ноги обул в кирзовые сапоги. Нашел и, кашляя, раскурил черную от копоти трубку.
        -Лениных-Горбачевых-Ельциных у ГИМа - пруд пруди! А ст?ящего Сталина нет как нет!
        Перед тем, как народно актерствовать у ГИМа, Витя не удержался и доехал до Китай-города. Он бросил машину у бывшего здания Минкульта, а сам - знал потаенное место - спустился к Москве-реке.
        Воспоминания о ледяной купели не забывались, они будоражили опасностью, манили смертельным риском!
        И хотя весна по-настоящему еще не начиналась, по освобождающейся от оков реке в сторону Черноземной России и дальше в Азию плыл колотый лед, плыли гигиенические пакеты, обрывки плакатов, сломанные веточки мимоз.
        Вдруг в мутно-коричневой, с зеленоватыми пятнышками воде мелькнуло что-то пронзительно-синее. Витя по врезанной в гранит крохотной железной лесенке спустился к самой воде. Повиснув на лесенке, как обезьяна, стал ждать.
        Захваченные волнами контркультуры, по реке продолжали плыть куски пенопласта, попсовые программки, обрывки дурацких плакатов и глянцевых журналов.
        -«Эноб»,- прочитал Витя одну из глянцевых обложек и тихо запечалился.
        Внезапно поравнялся с Витей и поплыл себе дальше синий колпачок, который Ходынин когда-то напяливал на голову пустынной птице.
        Следом за колпачком показался и сам пустынный канюк. Но не весь. Только голова и лапки: ловко, наискосок, по-ресторанному отделенные от соколиного тела, вложенные в прозрачный, вздувшийся от речного воздуха пакет, прикрученный проволокой за кончик к неширокой доске…
        Давясь слезами и глотая соплю, Витя всем телом потянулся к воде. Свисая с лесенки и не зная, что делать дальше, он ревел, как дурак. Потом, изловчившись, вынул из кармана сталинскую трубку и зашвырнул ее в воду, в том направлении, где все еще виднелись колпачок, голова и канючьи лапки.
        Трубка вмиг утонула.
        Захлебываясь непристойными словами, но в то же время крепко удерживая одной рукой лесенку, Витя другой рукой стал сдирать с себя воловью шкуру. Содрав, зажал ее меж колен, а френч, с огромным трудом, но тоже с себя снятый, скомкал и бросил вслед за трубкой в воду.
        Френч поплыл горбом.
        Догнав через минуту отрубленные лапки и голову, он закрыл их совсем.
        Вечером в рок-харчевне Витя рассказал про синий колпачок, голову и лапки Ходынину. При этом трижды напомнил: пустынного канюка украл он, Витя!
        -Дай мне в глаз,- взмолился артист.- Сволочь я, сволочуга!
        Ходынин задумался.
        -Ладно, объявляла, ходи небитый… Я ведь и сам сволочуга. Сколько живого сгубил. И что главное - сколько птиц. Жалко их! Ладно, не плачь. Кельты скоро выступать будут?
        -На неделе обещали заехать. И Саня, Санечка с ними!
        -Саня - «цэ хто»?
        -Арфистка, арфистка, Сашенька Берсень! Та, которая ушла со сцены, когда про хозяйку молодую пели.- Витя даже подскочил на стуле от счастья: - Про тебя она, Ходыныч, спрашивала! Два или три раза! Такой, говорила, представительный. И на важное лицо государства похож - спасу нет!
        37
        Сашенька Берсень остановила машину, приоткрыв дверь, позвала негромко:
        -Поедете со мной?
        Несмотря на Сашенькин тихий голос, Ходынин ее услышал.
        Было за полночь. Подхорунжий чуть поколебался, сел в машину, стал на Сашеньку смотреть.
        -А я вас давно знаю,- просто сказала Сашенька.
        -Откуда же?
        -Это долгая истог’гия. Еще лет десять назад в Кггемле с ггодителями гуляла, вы там что-то между деггевьев искали. Все смотггели на собоггы и башни, а вы смоггели в тггаву…
        Сашенька застеснялась.
        Она мило картавила, была в темно-красном не очень плотном костюме и, кажется, мерзла. Лицо ее, совсем молодое, слегка удлиненное, с серо-зелеными глазами, чуть вздернутым носиком и белым легчайшим шрамом над верхней губой, светилось от счастья.
        -Включите печку,- сказал Ходынин.
        -Сейчас, конечно…- медлила Саша.- Так вы поедете со мной?- вдруг спросила она и подняла глаза на Ходынина.
        -Куда, лапа?
        -Не зовите меня лапой. Лучше - Сашуггой. Ну вот, слушайте: к себе вас я пггигласить не могу, дома дикий беспоггядок. Я чеггез шесть часов улетаю. К вам я тоже не поеду. Поедем куда-нибудь в паггк?
        -Ночь же кругом, Саша.
        -Так нам ночь и нужна. Мы ведь выходить из машины не будем, пггавда? А печка мигом ее наггеет.
        Они не успели доехать до парка Горького, как Сашенька обняла подхорунжего рукой за шею.
        -Бросьте,- сказал Ходынин.- Я на тридцать лет старше вас.
        -У нас в г’году все женщины выходили за зггелых мужчин.
        -А вы что, замуж за меня выходите?
        -Получается, да,- радостно сказала Сашенька и лихо загнала машину меж двух строительных вагончиков, прилепившихся на задворках парка.
        -А как же гастроли, музыка?- спросил невпопад Ходынин, ласково скидывая Сашенькину ладошку с плеча. (Ладонь была, как ледышка.)
        -Музыке тепеггь конец. Хватит аггфу к себе пггижимать,- Сашенька засмеялась снова.- Я хочу детей и, если получится,- семью, а не бесконечных звуков. Я улетаю, но чеггез год обязательно веггнусь. Полгода буду ухаживать за больной тетей. Она живет в Испании. Чеггт ее туда, в Сантандегг, занес!
        -А еще полгода чем будете заниматься?
        -Скогго узнаете! Пеггелезайте же на заднее сиденье… Какой вы большой… Ладно, пггойдите уж чеггез двегь… А я так, ползком…
        Через полчаса в хорошо нагретой, даже жаркой, машине Сашенька, прижавшись к Ходынину, безостановочно лепетала:
        -Вы всегда такой сосггедоточенный? А в Кггемль вы утггом пойдете? А как вас все-таки зовут?
        -Ходынин. Ты бы оделась, что ли…
        -Не хочу, не буду…
        Нагая Сашенька дала волю рукам.
        Она хватала Ходынина за уши, за нос, за мизинец, за что попало… И тише уже приговаривала:
        -Вы - судьба, судьба! Если бы я умела пггоизносить слово ггок, то закггичала бы: ггок, ггок!.. Я это сггазу поняла! Еще десять лет назад. Я тогда сказала об этом маме… Ну, когда гуляли в Кггемле… Мама посмотггела на вас внимательно и всхлипнула. Но сггазу вытеггла слезы и сказала: да, он! Тепеггь мамы нет. У отца дгуггая семья… А вы, вы… В общем, теперь, что бы ни случилось,- ваше семя во мне!..
        Сашенька сладко, всем телом потянулась и с невыразимой мелодичностью засмеялась.
        -И не пггопадет оно, даже и не мечтайте! Я найду вас чеггез год, а не найду - вам тепеггь и это по баггабану!
        -Это почему это мне по барабану?
        -Потому что тепеггь для вас смеггти не будет!.. А будет гулять чеггез несколько лет в московском двоггике ваш милый отпггыск… Лопаткой в песке ковыггятья…
        Сашенька стала нехотя одеваться.
        -Самолет у меня в шесть соггок. Чеггез Фгганкфуггт - на Баггселону… А там - совсем близко…
        Она поцеловала подхорунжего в нос и открыла дверь, чтобы перейти на переднее сиденье. Но вдруг помедлила и впервые за весь вечер сказала с грустинкой:
        -Я бы с вами и сейчас осталась… Но стггашно, невыносимо боюсь чего-то! Тетя - это только пггедлог. Это я сама себя так угговогила. Дело не в тете. Пггосто я твеггдо знаю: мне нужно сггочно уехать. Иначе - конец! Мне тут пггапггадед недавно пггиснился…- Сашенька снова прыснула…- Все что-то хотел сказать. Боггодой тггяс. А языка-то у бедного и нет!
        38
        Весь следующий день Ходынин слонялся по Кремлю сам не свой. Сашенька и вправду улетела. Он проверил: в Испанию, в страну басков.
        После проверки самолетного расписания и списка пассажиров Ходынин надолго задумался. Правда, теперь он Сашеньку не вспоминал. Вспоминают прошлое. Он задумался о будущем.
        Пришли в голову, а потом представились в виде картинок с музыкой три неожиданных мысли.
        Мысль первая была такой. Россия должна сменить линию развития! (Встречный марш и питерский рок-н-ролл сопровождали эту мысль.)
        «Вместо сдирания шкур, вместо ростовщичества и накопительства,- думал Ходынин,- вместо спекуляций нефтью, всех этих, условно говоря, газовых камер и прочего вздора, российскому обществу необходимо ухватить сознанием,- а еще лучше вспомнить бессознательно,- про нестяжательство. Причем не в религиозном его аспекте, а в самом что ни есть - общегражданском…(Сладкий русский блюз. Но не черный,- красный!)
        А вспомнив, осуществление этого самого нравственного и экономического нестяжательства - без промедления начать!
        Мир стяжания - мир-погост!
        Мир нестяжания - мир цветущий! То есть, по сути, мир нестяжания - это возможность высшего мира на Земле. И даже возможность слияния двух этих миров: высшего и низшего!» - бормотал и бормотал Ходынин, выстукивая у себя в «каморке», на столе, перед долбящим черепашку птенцом сложный ритмический рисунок.
        -Такая вот линия, такая вот парадигма развития,- закончил он громко, вслух.
        «Так это ж новый коммунизьм! И мы давно к нему призывали!» - закричал кто-то внутри у подхорунжего низким женским контральто, очень схожим с голосом алой свиньи.
        «А вовсе и нет,- мысленно отвечал свинье Ходынин. (Отвечал на удивление сдержанно, уважительно.)- Вовсе и нет. И перспектива у такой СНР - у Страны Нестяжания России - у страны, во главу угла поставившей не прибыль, а вкладывание любой прибыли в людей, леса, океаны, реки, в животных и птиц, с планетарной точки зрения огромная!»
        «Расскажите же поподробней, расскажите!» - повизгивала и виляла хвостиком сперва от любопытства побагровевшая, а потом от страха, что ей ничего не скажут, ставшая бледно-розовой свинья. (Завизжали разнузданно кларнеты, бухнули трижды в большой барабан.)
        «Скажу, но позже. А то ваши уважаемые сородичи, свиньи московские и свиньи питерские, мысль мою копытцами изроют, бараков с нестяжателями понаставят…»
        Свинья обиженно удалилась.
        Свинье на смену спешила вторая мысль!
        Эта вторая, была совсем про другое.
        «Тайницкий Небесный Сад - отнюдь не фантазия. Только используют его не по делу. Подымают туда на правительственном лифте всякую шелупонь. И вниз опускать забывают. А ведь Сад Небесный над Кремлем устроен не зря: мир высший и мир низший становятся одним целым, каким был и раньше, до грехопадения. Только как же быть с мириадами грехов смертных? Их что, до объединения садов отпустят? И кто? Священнослужители всех имеющихся конфессий, как бы тут помягче… сами не безгрешны…» (Тихое песнопение под аккомпанемент рок-группы «Dead animal store».)
        «Найдутся прощающие, найдутся»,- гудели и гудели внутри у Ходынина печные трубы…
        Третье предчувствие-предсказание два предыдущих напрочь перечеркивало и было таким.
        Загнанная за Полярный круг, отодвинутая недальновидными политиками и сбрендившими с ума самопальными историками к Арктике, Россия в тридцать лет вымерзает полностью.
        «А нету их, русских! И языка ихнего, навевающего мысли, которых в других языках не содержится - даже и возникнуть они там не могут,- языка, всех доставшего, не в меру вознесшегося, тоже нет! Или есть он, но другой: из чужедальнего мата, из гадкого иноязычия сотканный…» (Качественный рэп, потом детская песенка про крошку-енота.)
        Это третье предчувствие потянуло за собой куски небывалого внутреннего текста: чуть ли не целая повесть про замерзающую Россию в голове у подхорунжего вдруг составилась! (Музыка при этом ушла.) И в повести этой главными словами были такие: «Государство российское - это трагедия власти, безвластия и антивласти! Но сама Россия - не отданная на откуп кучке воевод и сатрапов - это величавая песнь, которая когда-нибудь все равно перекроет воспоминания о всех властях!»
        Последнее предчувствие сильно Ходынина огорчило.
        И вообще, некоторые из новых мыслей он ощутил как оппозицию самому себе. Однако выкинуть из головы эти мысли-предчувствия, как и отделить продуктивные предчувствия от непродуктивных, не мог.
        Чтобы прекратить полет въедливых мыслей, он негромко позвал:
        -Сашенька!
        Ответа не было.
        39
        Поздно ночью, возвращаясь из рок-кабачка через Замоскворецкий мост, подхорунжий внезапно остановился.
        В отсвете реклам ему почудилось: наискосок от Беклемишевской башни Кремля, метрах в семистах-восьмистах от моста, напротив ГАЭС-1, все еще высится на обломках льда повозка с клеткой и рядом с ней халабуда!
        Послышались даже разрозненные крики, слова:
        -… за несоветие!
        -… бит кнутом и язык ему до половины резан!
        -… весь язык урезан, весь!
        -… ноздри бы вырвать тож!
        -Ты ему седни вырви ноздри, а он завтра кусок мяса из бедра вырежет, к ноздрям приложит, ноздри и зарастут! Не ноздри рвать, четвертовать боярского сына следовало!
        Однако, вглядевшись пристальней, подхорунжий понял: на льду никого нет! Да и сам лед почти пропал: плавают куски, обломыши, малые льдинки…
        Ходынин увеличил громкость питерского подпольного рока, ввинчиваемого через наушники прямо в мозг, и зашагал быстрее: мимо Кремля, к Манежу.
        Через Манежную площадь, в последние месяцы дико оравшую и гомонившую - ор и гомон еще словно висели в воздухе идти не хотелось. Но таким путем к себе домой, в Нижний Кисловский переулок, добираться было удобней всего.
        Приближаясь к Манежной, подхорунжий оглянулся.
        Со стороны ГАЭС-1 вырвалось и поплыло низко красноватое, рваное по краям облако дыма. Впереди, на Манежной, было пусто. Москва, подобравшись к последнему ночному рубежу, посбавила зыку, пригасила огни.
        Однако чувствовалось: где-то далеко, за Луховицами, за Егорьевском, рождается рассвет зари. Час зари всегда был для Ходынина тревожным, неприятным.
        Двое полицейских выросли перед ним как из-под земли. Один, подступив к подхорунжему вплотную, выдернул откуда-то из-за спины сложенное в несколько раз белое полотнище и, ни слова не говоря, попытался засунуть его Ходынину за пазуху.
        -Вы чего, ребята?- Ходынин, улыбаясь, отступил, полотнище упало на асфальт. Однако второй полицай-милицай («или теперь они - поллюционеры?», составил про себя слово из двух половинок подхорунжий), второй полицай полотнище подобрал, развернул и набросил шатром на Ходынина.
        «Как бедуин в бурнусе…» - вспомнил аравийскую молодость подхорунжий.
        -Вот он! Пикетчик!- заорал внезапно второй полицейский благим матом.- Несанкционированный! Давай сюда! Он!
        Ходынин бурнус сразу же сбросил.
        Из-за бронзовой спины маршала Жукова выдвинулась, мгновенье помедлила и покатила по направлению к оравшему дэпээсовская машина с мигалкой. Из машины вышел еще один полицейский. Без слов, бодро, наискосок - «как казак шашкой» - он огрел Ходынина дубинкой.
        Ходынин упал, полицейский что-то крикнул, захлебываясь в крике одновременно радостью и плачем.
        «Ну, ты влопался»,- посочувствовал себе подхорунжий, и сознание его переулком отпрыгнуло куда-то в сторону.
        Ходынин лежал на спине. Его подымали, но не могли поднять. Помогать полицейским подхорунжий не стал, а придя в себя по-настоящему, широко раскрыл глаза, неотрывно глядя влево и вверх.
        Вверху, над всей территорией Кремля, а стало быть, и над невидимым в этот миг Тайницким Садом, пройдя больше километра пути, висело, не двигаясь, все то же красное, рваное по краям облако.
        Ходынина еще раз огрели дубинкой: теперь по плечу.
        Ему показалось - облако зазвучало: «В?рон в?рону кричит!.. Рок России - красный рок!..» - повторял и повторял он про себя, чтобы точней запомнить облачное звучание…
        Красный рок висел над Кремлем, над Москвой, над опальным маршалом, над Россией!
        Его нельзя было вытравить, избыть, пустить скачущими на ухабах колесами, объехать на коне, утопить в океане, развеять по ветру!
        Да этого и не нужно было. Рок есть рок! И в песне, и в жизни.
        «Да, рок есть рок, и он - навсегда. Или до той поры (Ходынин на секунду приостановил шум слов), до той поры, пока этого хочет Господь Бог…»
        Красное облако уходить не собиралось. Оно расширилось, спустилось ниже.
        Тут из-за спины опального маршала выступил и пошел по земле уверенно - не как подонок или гад, а как обласканный партийной славой победитель - старший лейтенант Рокош.
        В ушах у Рокоша тоже стоял шум Манежа. Хотя никого, кроме лежащего на спине подполковника Ходынина, на Манежной площади и не было.
        40
        В те самые минуты совсем недалеко от Манежа, в рок-кабачке - и этого уже не могли видеть ни Ходынин, ни Рокош - попсовики назло рокерам запустили в зал алую свинью. Для ночного концерта ее тщательно и с любовью выкрасили заново.
        Виктор Владимирович Пигусов был против такого натуралистического развития событий, но поделать ничего не мог.
        Хорошо выкормленная свинья, постукивая копытцами, вскарабкалась по ступенькам на сцену. Там она остановилась, но не испугалась. Опустив рыло, свинья издала слабый предварительный звук, а потом грубо рёхнула. Рёхнув еще раз, она, как старинный паровоз, стала носиться по рок-кабачку, визжа и кувикая. Вите даже показалось: из пасти свиньи клубами вылетает радостно-алый паровозный дым…
        Этот алый «паровозный» рёх заставил и питерских подпольщиков, и московских концептуалистов, и харьковских анархистов рока на время харчевню покинуть.
        Но еще раньше харьковских и питерских, напуганный алой свиньей и уедаемый совестью, кинулся на улицу заслуженный Виктор Пигусов.
        Час назад Олежка Синкопа сообщил Вите:
        -Сегодня ночью Ходыныча брать будем! На Манеже, с поличным…
        Откровенничая дальше, Синкопа сказал:
        -Хватит ему тут на Симметрию заскакивать, хватит воду баламутить. Сам - мутило, а на других обзывается!
        Витя верил и не верил.
        Пробежал час.
        Чудец, игрец, веселый молодец продолжал сомневаться. Алая свинья решила дело. Нервы Витины сдали, и он кинулся к Манежу.
        -Ах, Пигус я гадкий! Пигус я с огурцом!- причитал на бегу Витя.- Лучшего из лучших и не предупредил!
        Он спотыкался, падал, подолгу лежал, не вставая. Но все равно ему казалось: он успеет. «Ведь Ходынин - не канюк, не канюк!»
        -А все равно ему каюк!- буркнул кто-то сердито внутри у стихолюбивого Вити…
        41
        В Замоскворечье - рех-рех-рех!
        А на Манежной - рокош-рокош!
        А над Тайницким - рок-рок-рок…
        Красный рок, грозный рок…
        -Гляди ты! Облако какое цветное,- сказал второй полицейский подоспевшему Рокошу.
        -Сам вижу,- отмахнулся старлей.- Дым с ГАЭСА это, не облако. Тащи зм?я в участок. Че застыли, рожи?
        Подхорунжий очнулся, а очнувшись, запел.
        Сперва ему захотелось спеть нечто революционное, из далекого детства. Потом стал припоминать военное. Но по-настоящему вспомнилось современное: не марш, не праздничный вопль,- вспомнилось утреннее, нежное. Зазвучала вдалеке кельтская арфа (а может, обыкновенные гусли)- и вдруг, сама собой, побежала по площади песенка из нестареющего альбома: «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»…
        Подхорунжий пел, потому что лежал на Манежной один и потому что красное облако не уходило. Оно висело и висело, то наливаясь густотой крови, то делаясь прозрачно-алым.
        «Рассвет? Рассвет!» - прервав на минуту пение, сам себя удостоверил Ходынин и тут же повторил начало сладкой, как ему мнилось, кельтской мелодии, слегка выправляя ее на русский лад:
        Wednesday morning at five o clock
        As the day begins.
        Silenty closing her bedroom door…
        Утро среды, начавшись с выразительной английской лирики, продолжилось - на ту же мелодию - лирикой русской:
        Красный ворон, с лапками черными,
        С острым пером!
        Ты унеси меня к ней в пять утра,
        Ты проводи меня молча за дверь…
        Дальше разворачивать утренний сюжет - с песней, стихами и обрывочными воспоминаниями о Сашеньке Берсень - подхорунжий не смог: после третьего удара дубинкой он потерял интерес к внешней и внутренней жизни, крепко сомкнул веки…
        42
        Лежащему на спине с закрытыми глазами Ходынину вдруг почудилось: глубоко в земле, под Манежем, во всю длину площади вытянулся спящий богатырь.
        «Где было чисто поле - теперь цирк, Манеж. Как тесно они у нас сошлись: Кремль и Манеж, ум и арена, высший разум и жалкий клоунизм!»
        Подхорунжий попытался встать и встал.
        С вырванными ноздрями, с разрубленной пополам, висящей на ремешках кожи и на одежных нитках правой рукой приближался он к Лобному месту.
        Сладкое чувство воинского одиночества, перекрыв боль и гнев, распирало Ходынина.
        Иногда он шел, иногда бежал.
        Багрово-черная струя, выбулькивая толчками из свежего разруба, заливала одежду, сапоги. Время от времени подхорунжий зажимал разруб левой рукой.
        Но не собственная, наполовину отрубленная рука притягивала внимание: нечто иное!
        Тело подхорунжего начало внезапно покрываться пупырышками.
        Потом покрылось гусиной кожей.
        Вслед за этим он стал ощущать дикий нескончаемый озноб. А затем кожа его в самых разных местах стала протыкаться перьевыми стволами.
        Вскоре все тело - болезненно, но и сладко - начало под одеждой зарастать пухом и перьями.
        По перышку, по перу, всплошную, всплошь! По пушинке, по малой, еще, еще!
        Кисти рук и предплечья, правая рука по локоть и левая рука от плечевого сустава до самых ногтей - стали мягко-жесткими, но и летучими.
        Затем наступил черед покрываться пером плечам и бедрам: контурное к контурному, рулевое к рулевому, маховое к маховому, нитевидное - к нитевидному!
        Заныл, засвербел копчик.
        Бесстыдно прорвав штаны, выдвинулся короткий хвост.
        Одежда кусками и лоскутами стала опадать вниз.
        Великолепный, умный, чуть любопытный ходынинский нос отвердел, изогнулся, стал прозрачен и тверд.
        «Клюв? Клюв!- радостно выкрикнулось внутри у подхорунжего.- Значит, полетаем еще! Над Кремлем, над Замоскворечьем!»
        Ходынин чувствовал: превращение в птицу ему вовсе не мнится. Поэтому старался из новой реальности не выпадать. Ну не мог он из царства сладко шевелимых перьев, не мог, отказавшись от воздушных лап и легких крыл, выпасть в жизнь прежнюю!
        Вдруг птице-Ходынину показалось: кто-то высокий и очень властный торкается к нему в душу.
        -На постой?- сквозь птичий озноб и человечью боль заулыбался Ходынин.- Нет! На хрен! На хр-р…
        Властная душа отлетела в сторону.
        Здесь подхорунжий почувствовал страшный удар сзади. Птичья грудка хрустнула, разломилась надвое. Треснула пополам спина. Вслед за спиной и грудкой раскололась голова.
        Рассеченный надвое, он дернулся еще раз к Лобному месту…
        Но не удержался, рухнул на колени, потом упал навзничь. И уже сдвинуться с места, даже на вершок, не смог.
        Перья, однако, с него не осыпались! Подхорунжий Ходынин это хорошо чувствовал - даже попытался потрогать перья, коготком, коготками…
        43
        Тонким хирургическим надрезом за высоткой-«Иллюзионом» полоснулся рассвет.
        Где-то над речными пустошами, за Нагатинской поймой, взлетел и развеществился портовый скрип. Затем раздался крик. Издалека было не разобрать: крикнул это человек или крикнула птица…
        Зимний, черно-синий, неведомо как очутившийся на Москве в?рон развел в стороны крылья, мощно толкнулся, тяжко перевалил через ласточкину зубчатую стену, намертво запирающую Тайницкий сад и, не оставляя в воздухе даже слабого следа от огромных крыл, вдоль Москвы-реки за Нагатинскую пойму на этот крик полетел.
        И тогда красное облако дыма, под завязку набитое плачем ястребов, любовными стонами, воем давно рассыпавшейся толпы, криком манежных гаеров и остро-ритмичным стальным роком, тоже стронулось с места. Выматывая кишки всем в этот час на него глядевшим, облако, вопреки собственному недавнему движению, поплыло назад: на юг и на восток, к Государевым огородам, к Раушской набережной, к ГАЭС-1 и дальше, дальше, в Замоскворечье!
        44
        Так с закрытыми глазами в участок и путешествуя (волокли не грубо, скорей бережно), Ходынин услыхал голос Рокоша:
        -…Самое время тебе, Адренохрон Мигрантыч, про своих вспомнить. Да про себя, мало пожившего, взгрустнуть… Ястребки твои - под мое начало переходят!
        -Сокол с места - ворона на место,- хмыкнул Ходынин.
        -И про бабу кельтскую самое время тебе взгрустнуть… Думаешь, сладко ей придется?
        -Не мути, мутило! Вам ее не достать.
        -Это почему же?- забеспокоился Рокош.- Достанем! Ты нам про нее все и расскажешь… Да и остальным твоим корешам… корешам армейским и корешам рокерским - быстро ноги повыдернем. По полной им - слышь?- отмерено будет! И ты у нас наплачешься нагорюешься. А потом, как пес, издохнешь. И все твои сучки околеют. Скоро, скоро голосить по ним по всем начнешь!..
        Не открывая глаз, подхорунжий широко и доверчиво Рокошу улыбнулся.
        Рокош поднял дубинку, на миг задержал удар…
        45
        Предчувствие новой, ни с чем не сравнимой человечье-птичьей жизни раздвинуло нутро подхорунжего до беспредельности. Крылья и хвост, которых не видел Рокош, но которые хорошо ощущал сам Ходынин, сладко - как у того птенца, долбившего черепашку,- зашевелились. Лапки, шея, костяк изготовились к дальнему перелету.
        Радость неслыханная, радость несказанная, радость окончательного расставания с изуродованным телом пронзила на миг птицу-Ходынина!
        Однако, дойдя до крайней точки наполнения новой жизнью, подхорунжий снова (и, как ему показалось, в последний раз) вернулся к прежнему облику.
        -Что, бабу свою кельтскую вспомнил? Так ты плачь, о ней плачь!.. Заплачь - дам калач. Зареви - дам аж три!
        С мрачноватым весельем, не раскрывая глаз, подхорунжий ответил изготовившемуся к последнему удару старлею Рокошу:
        -На погосте жить - всех не оплачешь.

2011
        Черногор
        -Italian?
        -No.
        -Spagnol?
        -No, no, russo…
        -А чего ж сразу не сказал?
        -Русских у нас здесь любят. Но не всех подряд.
        -А я думал, у вас тут рассадник любви…
        -Ага. Держи карман шире.
        -Ты, кстати, на русского не больно-то и машешь.
        -А чего мне махать? Ну, татарин я, татарин! Правда, наполовину. А наполовину - хохол. Но все равно - русский! Ты понял или тебе по-другому объяснить?
        -Давай еще по сто пятьдесят. Ты что будешь?
        -Не при деньгах я.
        -Так угощу. У меня пока водятся.
        -Тогда - «Круну». «Круна» здесь, как слеза. Это у вас в Руссланде вся водяра фальсификатная…
        -Сам-то давно из России?
        -Шестнадцать лет как.
        -То-то, слышу, за языком не поспеваешь. У нас про водку теперь говорят: «паленая».
        -«Паленая», «шмаленая»! Заказывай! Узко у меня внутри, как у рака в заднице!

* * *
        Я пробирался в Истрию, в городок Пирано. Пробирался медленно, с остановками.
        Отколовшись от писательской делегации на самом раннем этапе групповой поездки, тупо наслаждался свободой и ленью, переводил на всякую хренотень свалившиеся с неба еврашки.
        Стояли последние апрельские дни. С Адриатики резкими порывами задувал жаркий, чуть гниловатый ветер. Болела голова. Хотелось закрыть глаза и, хоть на час отказавшись от впечатлений, вернуться к чему-то проверенному: к образам, мыслям.
        По дороге в Пирано я в город Бар и завернул.
        И, как водится, застрял. Всего на сутки, но хватило и этого.
        Честно говоря, ехать в Пирано мне давно расхотелось. Ничего особенного я там найти не надеялся. Когда оформлял документы и визу, указал как один из пунктов поездки городок Пирано. Просто потому, что именно там родился Джузеппе Тартини. И хотя сам он за долгую жизнь в городок наведывался редко - в те давние года в Пирано жил его брат.
        Да и жену свою, Елизавету, урожденную Премаццоне, мессер Джузеппе в 1717 году отправил с глаз долой на четыре года не куда-нибудь, а в Пирано. А сам на тот же срок затворился в монастыре Анконы, чтобы достичь пределов мастерства в освоении боготворимого им инструмента.
        И, конечно, начать надо было именно с Анконы. Если где и можно было отыскать следы шеститомного «Учения о звуке», учения, завещанного мессером Джузеппе профессору Коломбо из Падуи и пропавшего еще в середине XVIII века,- так это как раз в Анконе. Или, может, в Падуе.
        Ну, а в Пирано… В Пирано скорей всего могли показать раскрашенные картинки или повести на экскурсию к памятнику мессеру Джузеппе. К памятнику, который я и сам давно и хорошо рассмотрел в Интернете.
        Но мне нужен был не памятник и даже не музыка! Мне нужны были его мысли о природе звука. Инфразвук - звук, нами не слышимый, но реально существующий, со страшной силой на мир воздействующий,- притягивал меня звук той весной бешено, неотступно!
        Из города Бар к итальянскому побережью, в Анкону, ходил паром. До монастыря францисканцев, до места, где вдали от суеты и соблазнов мессер Джузеппе сформировался как «Il maestro della Nazioni» («Мировой мастер»), где стал задумываться о сложнейших вещах: о природе и назначении звука, удобней всего было добираться как раз по воде.
        Куда именно отправиться - в Пирано или в Анкону - я и решал в славном городе Бар, в баре отеля «Тополица».

* * *
        -Еще по одной - и хорош.
        -Так ты, бычара, только делаешь вид, что пьешь!
        -Я? Да, верно. Мне еще на паром - и в Италию.
        -На вечерний паром ты уже опоздал. А другой будет завтра, в шесть вечера. А до завтра ты чего будешь делать? С бабами у нас тут не очень…
        -Какие бабы, друг! Запишу, что видел - и в койку.
        -Так ты ж у нас ни черта не видел!
        -Ну, я так и запишу: «В городишке Бар - ни черта я не видел!»
        -Хочешь, повожу тебя по окрестностям? На Старый Бар глянешь. Под маслиной трехтысячелетней посидишь… Фонари горят и светло под ней, как днем…
        -Врешь, маслине вашей - две тысячи…
        -Ну, вру, ну, и чего?
        -Ничего. Просто на фиг мне ваши развалины нужны. Их и отсюда видно…
        -Не болтай, темно же… А хочешь…
        Звонок мобильного телефона запел у собеседника в кармане громко, мелодично.
        Маленький, жуковатый, проворный (готовый тип средневекового европейского слуги, прямо противоположный типу хрестоматийному: толстому, лукавому, ленивому), он вскочил, стал выдергивать мобилку из штанов.
        Мобилка не вынималась.
        Чем дольше маленький и жуковатый, как сам он сообщил: «По фамилии Хлус, а по имени Костик», колупался в штанах, тем сильней я напрягался и удивлялся.
        Звучавшая из мобилки музыка - струнная, старинная - была очень похожа на ту, которую сочинял мессер Джузеппе. Но это была неизвестная мне музыка.
        -Жинка звонит… Теперь не отстанет, стерьва,- сразу пожелтел лицом Костик.
        -Слушай,- осторожно перевел я разговор на другое.- Что за музыка у тебя в мобилке?
        -В мобиле? Так это Черногор мне записал. Он всем нашим раз в полгода меняет старую музыку на новую. Иногда такую дрянь сунет - ну прямо черт из мобилы выскакивает!
        -Черт из мобилы? Это ты в точку…
        -Так я ж и говорю. Тут у нас компашка подобралась. Русские и всякие чучмеки вроде меня… Ну, и Черногор наш, ну, и летун наш бескрылый все время чего-нибудь нам подкидывает: то черт из мобилы у него выскочит, то модель самолета всем одну и ту же на брелоки закажет. То танцевальный конкурс затеет… Блажит старик.
        -Черногор - это фамилия?
        -Какая там фамилия!
        -Партийная кличка? Погоняло? Есть связь с Черногорией?
        -Отстань! Не знаю. Мне бы с жинкой сейчас разобраться… Хуже черта она. Ладно, давай, как это у вас раньше говорили? На добрый путь!
        -На коня или на посошок,- автоматически поправил я и снова спросил: - Ты вот Черногора назвал - летун. Он что - летчик?
        -Ну пристал, ну пристал, репей… Летун, потому что был авиационным техником. А перед этим, кажется, штурманом. Это как раз тогда, когда НАТО Югославию распохабило…
        -Распанахало…
        -Ну, распанахало… Тогда как раз он из летунов и ушел. Чего-то у него с руководством не заладилось… Бомбить «югов» они из Италии, с какой-то базы взлетали. Он вроде там служил, в авиаотряде. Сам-то Черногор в Европу лет двадцать как перебрался. И уже лет десять как здесь, в Баре, околачивается… Ближе к берегу он живет. Там у нас в бухте крейсер «Форверц» когда-то затонул…
        -Слушай… А нельзя к этому Черногору в гости?
        -Не… Он нелюдимый. Выставит тебя, как пить дать. Деньги у него водятся, и никто ему, кроме собственных страшилок и заморочек, не нужен…
        -А ты все-таки звякни ему. Скажи: прозаик из России, на один день приехал…

* * *
        Черногор оказался ничуть не старым. Лет сорок, от силы сорок пять.
        Снаружи дом Черногора я рассмотрел не очень: после пятидесятиградусной виноградной водки голову вело в сторону и крутило, как на американских горках. Заметил только на его доме, рядом с каменной трубой, еще какую-то странную, наклонную, сверкающую дорогим металлом и слегка изогнутую на конце трубу.
        А вот внутри, перед тем как снова принять, я осмотреться успел.
        Осмотрел, конечно, не всё, только шкафы с итальянскими и русскими книгами и великолепную модель советского военного самолета.
        Зеленый, бочкообразный, маленький, но страшно задиристый, нос кверху, на боку надпись «Мститель», звезда и номер 26, он стоял на гранитной подставке, сверкая, как новенький. Хоть сейчас садись и лети!
        -Нравится? Это «ишачок» наш, «И-16»!
        Хозяин вошел неожиданно. Одной рукой он толкал перед собой столик с бутылкой все той же «Круны» и какими-то ранними, видно, местными фруктами. Другой - набирал номер на мобилке.
        -Давно такой красоты не видел,- я подступил к «ишачку» поближе.
        Пятнадцать минут назад мы познакомились и даже зачем-то обнялись. Я запутался в легоньком полотняном пиджачке хозяина, ткнулся носом в раскиданные по плечам густые черные его волосы…
        О себе хозяин рассказывал мало, зато обо мне выспросил за десять минут многое.
        -Вижу, «ишачок» вас притянул.
        -Моя мать собиралась стать летчицей. Прыгала с парашютом и все такое. А дядья по отцовской линии, те в Отечественную полетали как следует. Один погиб. В 43-м был сбит под Анапой. Упал вместе с самолетом в Черное море. А вот второй - пилот-штурмовик - жив до сих пор.
        -Все штурмовики были смертниками. Сколько лет он летал?
        -Летал почти три года. Рассказывал, что сильно везло. Подбит был только раз, задымился, не дотянул до линии фронта, сел на грейдер. Несколько дней прятался в яме, потом сумел перебраться к нашим, причем умудрился попасть в свою же часть.
        -Не посадили?
        -И не подумали даже. Потерзали, погрозили - и опять в штурмовичок…
        -Смертники всегда были нужны. Особенно такие, которых смерть не берет. Есть порода людей: они смерти ищут, они около нее ходят и ходят, а она, дура, от них шарахается…
        -Это вы про себя?
        -Это я про вашего дядю. Ну, и про некоторых других.
        Я нежно колупнул модель самолета мизинцем.
        -Из бумаги?
        -Дюраль и полотняное покрытие. Все один к одному, все, как было! Вы не смотрите, что «ишачок» кургузый и на бочку с пивом похож… Для своего времени это был превосходный низкоплан! С девятицилиндровым звездообразным двигателем. Кстати, именно «И-16» первым в мире стал убирать в себя шасси. Первым в мире поменял он и тактику боя. Вы, конечно, не слышали ни про какую тактику? В Первую мировую главную и основную тактику воздушного боя англо-американцы называли Dog Fight, «собачья драка». Пилоты безостановочно делали круги и пытались зайти в хвост противнику - и все дела. Америкосы, кстати, и сейчас так делают: с хвоста, крадучись, р-раз!
        Черногор ухватил себя за гриву, собрал концы волос в пучок…
        -Ну, а «ишачки», те тактику сменили. Правда, к 41-му году и они сами, и тактика их устарели. Но даже в 43-м на «ишачках» благодаря тактике «из тучи», то есть благодаря внезапности, они фрицев били.
        -Быть не может! У нас так «ишачков» этих ругали, столько в кино и в книжках поносили…
        -Сбивали, сбивали они фрицев, да еще как! В том же 43-м была знаменитая и результативная атака! Тогда наш «ишачок» сбил знаменитого немецкого аса. Альфред фон Гриславски аса звали…
        У Черногора в руках заиграла мобилка.
        Зазвучавшую музыку я знал преотлично! Но все равно привстал от неожиданности. Когда Черногор кончил разговор, спросил, волнуясь:
        -Откуда у вас эта музыка?
        -Чудак-человек! Здесь же Европа. Тут музыку Тартича знают все.
        -Тартини,- машинально поправил я.- И, непонятно чему улыбнувшись, добавил: - Я ведь тоже в жизнеописаниях Джузеппе Тартини сейчас копаюсь…
        -Я-то как раз не копаюсь. Я занят другим. Меня не музыка, меня больше акустика интересует! Но это так, к слову… А я к тому, что форма имени, его окончание, всякие там приставки и присоски - не затрагивают сути человека. Итальянское оканчание на «ини» или южно-славянское на «ич»… Это не столь важно. Только остов фамилии, ее коренной звук - имеют значение! Но вы все-таки должны знать,- в голосе хозяина послышалась затаенная угроза,- Джузеппе Тартич был наш, славянин!
        -Это, конечно, радостное открытие. Но, как бы сказать помягче…
        -Бросьте. Чего по-пустому болтать. Дидо, давай!
        Дидо, а по-настоящему Дидона, была, конечно же, не славянкой, а как раз итальянкой или, может, албанкой. Чтобы это понять, не нужно было заглядывать в метрические книги.
        Дидо сплясала и налила «Каруны», едва касаясь, обняла за плечи и по очереди взъерошила нам с Черногором волосы. Потом куда-то пропала.
        На дворе стояла ночь.
        Как только мы с хозяином перестали обзывать друг друга козлами и дуроломами, кричать и петь, сразу стал слышен и уже из ушей не уходил рев ветра: звериный, дьявольский.
        -Не уверен, что завтра будет паром на Анкону. Волнение моря - четыре балла. Ложитесь-ка вы у меня. Я позвоню в «Тополицу», они пришлют ваши вещи сюда.
        -Какие там вещи… Не надо ничего п-присылать… Я сам - вещь…
        -Вижу, вижу.
        -Ничего вы не видите…
        -Ну, почему же! Я сразу засек ваш интерес к Тартичу… Я ведь тоже о нем кое-какие сведения здесь собрал. Попутно, конечно. Я ведь не музыкант, не теоретик, я акустик-практик. Ловец акустических волн, так сказать! Был акустиком, потом стал заниматься авиатехникой. А потом сузил себя до акустических свойств струнных инструментов: конкретно, скрипки. Видите, что получилось? От самой совершенной компьютерной техники я дошел - да что там: навсегда вернулся!- к самому совершенному уловителю акустических волн, к скрипке.
        Слышали, как звучит рояль, когда на нем не играют, а просто открыта верхняя крышка? Ну, ну! Когда по рояльным струнам гуляет ветер? То же самое, только чуть более скрытно происходит, когда на столе в саду лежит скрипка без футляра. В момент прикосновения к ней ветра - приборами, а иногда и ухом можно засечь - сотни и тысячи еле слышимых звуков и обертонов!
        И чего только - безо всякой игры - в такой лежащей скрипке не услышишь! Но я заболтался, вы, вижу, засыпаете. А я вот спать не могу: последствия акустической травмы, знаете ли…
        -А тогда я прямо здесь, рядом с «ишачком» прикорну. Жена вас не заругает?
        -Дидо мне не жена,- пожал плечами Черногор и почему-то нахмурился.
        -Потому что не славянка?- поддел я его.
        -Потому что в ней дьявол сидит. И по временам этот дьявол из нее наружу выпрыгивает! Всё. Спите…

* * *
        Проснувшись внезапно, как от толчка, мессер Джузеппе увидел: дверь в его келью приоткрыта. Сквозь образовавшийся проем виднелась часть крытой, без стекол, галереи, опоясавшей по второму этажу спальные покои монастыря.
        За дверью кто-то копошился. То ли чистил сапоги, то ли возился со связкой красноствольных, крепких, в палец толщиной ивовых прутьев, еще вчера принесенных из ближней рощи для важнейшего дела и сваленных у входа в келью.
        -Кто здесь?- резко распрямившись, мессер Джузеппе сел на кровати.
        Был он, как и любой итальянец, черен, горбонос, костист. Но глаза получил ясные, голубые, как славянин из-за Адриатики.
        -Кто здесь?- повторил он.
        Вместо ответа дверь распахнулась шире, и в нее бочком протиснулся кто-то невысокий, поджарый, укутанный в старый, порыжевший от дождя плащ, из-под которого виднелся подрясник и грубые крестьянские башмаки,- словом, кто-то из мелких монастырских служек.
        -Что тебе нужно? Если ты за нотами, то они будут готовы только завтра. Завтра! Ты понял?
        -Чшшш… Не так громко, великолепный синьор! Не гневайтесь и выслушайте меня. Я к вам от вашего родственничка, архиепископа Корнаро…
        Здесь служка внезапно со свистом втянул в себя воздух и мелко рассмеялся, что неприятно подействовало на чувствительного мессера Джузеппе.
        -Вам нужно бежать,- закончив смеяться так же внезапно, как и начал, сказал пришедший.
        -Что за чушь! Мне и здесь хорошо. Я буду жить в Анконе еще три или четыре года. Словом, сколько надо - столько и буду жить!
        -И все-таки бежать вам придется. И бежать немедленно, потому что вас разыскивает офицер Гоббини, которого вы, синьор фехтмейстер, покалечили три года назад. С офицером - несколько его друзей. И они уже где-то рядом. Ну же! Вспомните Падую!
        Мессер Джузеппе вспомнил.
        Несколько лет тому назад вместо того, чтобы зубрить юриспруденцию в Падуанском университете, он так увлекся фехтованием, так полюбил вытаскивать шпагу из ножен, что чуть не стал профессиональным фехтмейстером.
        Вспомнился ему и этот самый Гоббини.
        Бой с офицером был короток, страшен.
        Сошлись у развалин старой городской стены, там, где начинался овраг и была вечно дымившая городская свалка. Похвальбы офицера (как говорили, связанного со Святым Престолом) вывели мессера Джузеппе из себя. Кроме прочего, Гоббини не упустил случая поиздеваться над громадным, выгнутым, как старинный лук, носом недопеченного студента. Прошелся он и по поводу небывалой страсти мессера Джузеппе к игре на скрипке, что было, по мнению офицера, совсем уж недостойно мужчины.
        Тогда, несколько лет назад, мессер Джузеппе не сдержался и в набегающих сумерках при белой, как мел, луне сделал то, чего ни до, ни после никогда не делал: применив внезапно двойной терц и выскочив у противника из-под руки, легким - сверху вниз - движением он отсек офицеру левое ухо.
        Кровь обильная - при луне черно-золотая - хлынула на зеленый офицерский мундир, офицер скорчился и вяло, бочком, повалился на землю.
        Мессер Джузеппе вытер лезвие шпаги пучком сухой травы и, вбросив ее в ножны, крикнул жавшимся вдалеке, у купы деревьев, двум-трем зевакам:
        -Эй вы там! Сходите за доктором! Я уже прочистил синьору Гоббини уши. Теперь черед доктора довершить остальное!
        Однако радости в произносимых словах не было. Захотелось бросить шпагу, взять вместо нее в правую руку смычок.
        Мессер Джузеппе посмотрел на свою правую руку и даже поднес ее - мягко закруглив кисть - к подбородку. Маленькая капля крови, расплывшись пятном, уже стала подсыхать, но пахнуть еще не перестала…
        Воспоминание о дуэли подействовало. Поэтому собрались быстро: ноты, холщовый мешок для скрипки и отдельный, длинный, кожаный для смычка, томик стихов Катулла, начало собственной рукописи о свойствах звука, сыр и бутылка «Кьянти» были уложены, рассованы по карманам, закинуты за плечо, словом, заняли предназначенные им места.
        Перешмыгнув серый от сумрака, еще прохладный монастырский двор, мессер Джузеппе и посланец архиепископа Корнаро вскоре оказались у скрещения дорог. Налево и вниз ветвилась дорога - почти тропка - к морю. А вот направо ответвлялась настоящая, хорошо укатанная дорога к холмам. Там она вливалась в тракт, уводивший на юг, к Риму.
        Не успел мессер Джузеппе озаботиться выбором пути, как невесть откуда взявшийся посланец сказал:
        -Все остальное, великолепный синьор, прошу поручить мне! Только я один знаю - уж вы мне поверьте - и как уберечь вас от бед, и как доставить вам радость. И без всяких длиннот и хлопот! Поэтому советую повернуть к холмам.
        -Как тебя зовут, доставщик радости?
        -Федериго Аннале. Теперь я ваш слуга, великолепный синьор,- снял шляпу посланец и снова беззвучно рассмеялся.
        -Твой смех не нравится мне,- сказал мессер Джузеппе, полуобернувшись на ходу к слуге. Он хотел добавить что-то еще, но, передумав, ровно и широко зашагал к холмам.
        Дорога забирала все выше. Песчаные, поросшие чертополохом холмы становились каменистей, круче. По мере продвижения вперед стали как из-под земли выскакивать редкие, невидимые издалека сосны, мелкий гранатник, остролистые кусты - начались предгорья.
        Слуга молчал. Молчал и мессер Джузеппе.
        Так в молчании шли они в течение довольно долгого времени. Солнце, тем временем выпутавшись из волн Адриатики, стало щекотать спины беглецов, у которых от быстрой ходьбы и крутых подъемов начинало сбиваться дыхание, а на лице и в подмышках проступил пот.
        -Все. Баста. Теперь нас не догнать,- выдохнул внезапно слуга.- Посмотрите, великолепный синьор, какое живописное место!- крикнул он в спину ушедшему далеко вперед новому своему господину.
        Место и впрямь было превосходным.
        Слева, внизу, как бы вполоборота к смотрящим, искрился меловой обрыв. Его обкручивала широкая, хорошо убитая дорога.
        Ну а здесь, наверху, где стояли господин и слуга, сплошной стеной выстроились кривоватые сосны и попадающиеся всё реже высокие пинии. Уже нагретые солнцем, розоватые стволы пиний источали приятный запах смолы-живицы…
        Решено было сделать привал. Достали вино, хлеб, зеленоватый овечий сыр. Кроме того, Аннале извлек из своего мешка баранью копченую ногу и неожиданно сказал:
        -Вы только не пугайтесь, великолепный синьор, но… Как бы это помягче сказать… Аннале-то я Аннале… Но в то же время…
        Здесь Федериго Аннале согнул правую ногу в колене, а потом дернул ею: раз, другой, третий. Грубый крестьянский башмак свалился с ноги в траву.
        Вместо пятипалой ступни тупо блеснуло маленькое, грязноватое, широко раздвоенное копытце. Над копытцем рыжим огнем полыхнула шерсть.
        -Дьявол!- крикнул мессер Джузеппе и, вскочив, бросился бежать.
        -Куда же вы, великолепный синьор?- вновь и в который раз за утро хихикнул Федериго.- А холщовый мешок с вашей бесценной скрипкой?.. Да и не резон вам бежать назад. Уж больно горячая встреча ждет вас близ монастыря!
        Тут в сердце у мессера Джузеппе что-то перевернулось. А перевернувшись, мягко и бережно подсказало: дьяволок этот не так уж и страшен! И пожалуй, действительно лучше остаться, чем возвращаться. А поскольку простодушный музыкант всегда доверял своему внутреннему слуху и бушевавшей в нем внутренней разноголосице, то…
        Словом, мессер Джузеппе вернулся и сел на услужливо простеленный слугою плащ.
        -Ну-с,- сказал Аннале,- теперь, когда вы знаете, кто я, могу, великолепный синьор, сообщить вам и другое. А именно: я на некоторое время приставлен служить вам. Готов предупредить любое желание. Вы это желание умишком своим жалким еще осознать не успели, а уже оно на губах у меня, скачет словечком, буковками прыгает! И прошу заметить: при таком комфортном предоставлении услуг вы ничегошеньки мне не должны. Ни цехина, ни скрупула.
        И никакой продажи души! Ни-ни.
        Словом, ничего из того, что про нас, низких воздушных духов, болтают, я от вас не потребую. Ну, разве только вот что: не сопротивляйтесь вы ничему, молю вас! Пусть все происходит, как оно происходит! А вы - вы не вмешивайтесь. Вы ведь только свидетель, не так ли? Простой свидетель, хотя и со смычком в руках,- съязвил напоследок слуга.
        -Значит, если напали на женщину или кто-то играет на скрипке, как дровосек на пиле, я должен молчать?
        -Именно, именно так, великолепный синьор! Звук, он, знаете ли… того… Ну, словом, о настоящих свойствах звука вам пока лучше ничего не знать.
        -Так не бывать же всему этому никогда! А тебе я сейчас отсеку уши и обрежу твои поганые копыта!
        -Вот уж этому, блистательный синьор, точно никогда не бывать,- хмыкнул в ответ Аннале.- Да у вас и шпаги нет. Я вам другое предложу: не хотите ли прокатиться в Рим? Припасть, так сказать, к Святому Престолу? Откупить грехи ваши? Ну, само собой, и я с вами!
        -Так тебе и в Рим вход не заказан?
        -Мне-то? Меня в первую очередь там и ждут!- Еще мельче, как заводной клавесин, рассмеялся Аннале.- Дьявол и Бог, как мне кажется, давно обо всем договорились! Только об этом пока нигде толком не сказано.
        -Ты лжешь, негодяй!
        -Я? Ничуть. Да посудите вы сами. Гляньте в небо голубенькими своими глазками! Наверху - чистота, порядок, мир и спокойствие… А глянув в небо - сразу опустите глаза долу. В этом контрастном соотношении - небо-земля - как раз все высокие договоренности ясно и читаются. Так что - договорились, договорились! Это только у вас, на земле, людишки никак не договорятся.
        -Ты лжешь,- снова, но уже с немалой долей печали, повторил мессер Джузеппе.
        И все-таки проехаться в Рим согласился.
        Да и что было здесь, на песчаных холмах и в предгорьях, делать? Скучать? Тешить беса? Жевать иссохшую баранью ногу? Нюхать смолу-живицу розовых, вызывающих легкое отвращение пиний?

* * *
        Солнце давно стояло в зените, когда мессер Джузеппе и слуга его Федериго Аннале спустились с холмов на одну из малолюдных дорог, бегущих из Венеции, через Падую, Анкону и Пескару - в Рим.
        -Скоро должен проехать почтовый дилижанс. Я, пожалуй, спрячусь там,- Аннале указал на сизые, запорошенные серебристой, плотной, словно бы лунной пылью кусты,- ну а вы, блистательный синьор, сами с возницей поговорите. Попросите взять нас с собой, места должно хватить. Словом, вмешайтесь, впутайтесь в это дело,- сладко закруглил свою речь Аннале. И бочком, бочком отступив в сторону, быстро скрылся в кустах.
        -Не дернуть ли в Рим самому?- буркнул себе под нос мессер Джузеппе.- А пожалуй! Хоть без слуги и нелегко…
        Не успел он довести эту мысль до конца, как послышался перестук копыт, грохот колес, донеслось поскрипывание, конское ржание…
        Из-за разрезанной пополам гигантским ножом песчаной горы показались двое верховых. За ними шатаемый из стороны в сторону неровностями дороги экипаж.
        -Но это не почтовый,- с удивлением произнес мессер Джузеппе.
        «Ну, да все равно»,- добавил он про себя.
        Всадники, увидев одиноко стоящего, худого, до смешного горбоносого человека в сером летнем плаще, в легкой фетровой шляпе, с мешком за спиной,- остановились.
        -Кто вы, синьор?- крикнул один из всадников, всматриваясь пристально в лицо путника.
        -Я Джузеппе Тартини, фехтмейстер и музыкант из Анконы. А вы сами кто?
        Всадник, задавший вопрос, что-то сказал своему спутнику и подъехал ближе.
        -Мы - охрана специального посланника Его Святейшества,- сказал он и еще сильней выставил вперед свою черную бородку, охватившую по краю желтовато-коричневое, пергаментное лицо.- Не знает ли синьор фехтмейстер поблизости какой-нибудь харчевни? Наши люди проголодались. И еще у меня сомнение,- добавил, несколько понизив голос, всадник с бородкой,- та ли дорога? Может, мы свернули на какую-то из боковых ветвей?
        -Все дороги ведут в Рим,- вдруг почему-то на всадника обозлясь, громко и хрипло отчеканил мессер Джузеппе.
        -А вы сами…- начал было всадник.
        И в тот же миг раздался радостный крик возницы:
        -Он!
        Вслед за криком почти одновременно прогремело два выстрела.
        Всадник с бородкой стал с горячей каурой лошади сползать вниз.
        Второй всадник, державшийся чуть поодаль, упал лицом в конскую гриву.
        Раздался еще один выстрел.
        На этот раз стреляли в карете.
        Через мгновение оттуда высунулся человек в мантии судейского чиновника и крикнул вознице: «Этот тоже готов!»
        Возница соскочил с козел, не добежав четырех шагов до мессера Джузеппе, снял шляпу, глубоко поклонился и, волнуясь, рявкнул:
        -Приветствую тебя, предводитель! Все исполнено, как ты и задумал!
        Из придорожных кустов раздалось нежное, легкое бульканье: словно кто-то притронулся к самым верхам клавесина или зазвучало льющееся из кувшина вино.
        Смеялся негодяй Аннале.
        Диковинные мысли вместе со смехом слуги вдруг одна за другой стали входить в ум мессеру Джузеппе.
        Мысли эти никак не вязались с выстрелами, кровью, дорогой. И уж подавно не вязались они со смехом Федериго Аннале.
        Это были мысли о звуках, о свойствах и о небывалых возможностях музыки.
        «Откуда явились в наш мир музыкальные звуки? Ясно, что их извлекают из инструментов или из человеческого нутра. Но для того, чтобы нечто извлечь, надо это нечто - предслышать! Откуда берется предслышанье?
        Я должен не только сочинять музыку. Я должен создать нечто важное и кровно с ней связанное. Пусть это будет «Учение о звуке»!»
        Так уговаривал, так упрашивал себя - не грубым и подлым сегодняшним голосом, а голосом мягким, поистине келейным - музыкант и фехтмейстер.
        И тут же кто-то,- не дьявол, не сам Тартич, даже не его наставник Богуслав Черногорский, прозванный за свою ученость и славянское происхождение падре Боэме,- отвечал ему полушепотом:
        -Звук музыки темной - это звук музыки жизни. Звук музыки светлой - это как раз звук музыки смерти. Но не смерти, понимаемой как уничтожение! А смерти, называемой жизнью иной, жизнью с Богом.
        По земному темному звуку, как по лестнице с черными, обросшими грязью нижними ступенями, станешь ты подниматься, выше, выше! Пока наконец - легко и светло - не перейдешь в жизнь иную, подвластную одному лишь Всевышнему… Не по мосту перебежишь, не по реке забвения переплывешь - по звуковой лесенке перейдешь!
        Полушепот этот был так приятен мессеру Джузеппе, что он позабыл на минуту о лежащих в лунной пыли трупах, о покинутом монастыре, о костящей его почем зря супруге Елизавете, племяннице архиепископа Корнаро, полгода назад отосланной им от греха подальше к брату в Пирано…
        В чувство музыканта и фехтмейстера привел все еще побулькивающий невдалеке смех слуги.
        Мессер Джузеппе поднял глаза: страшная картина только что пролетевшей над меловыми холмами смерти - смерти реальной, земной, а не какой-то звуковой или даже высшей, небесной,- тяжело легла ему на плечи…
        Все случившееся дьявол-Аннале объяснил мессеру Джузеппе доступно, просто.
        Шайка разбойников узнала о том, что папский нунций едет из Падуи в Рим и везет, кроме прочего, с собой какой-то весьма ценный груз.
        Злодеи - по словам слуги - решили разделиться.
        Двух разбойников неведомыми путями удалось пристроить в охрану нунция. По сигналу предводителя они обязаны были в определенном месте, убив нунция и его стражу, завладеть содержимым двух кованых сундуков. Главарь шайки вызвался ждать экипаж нунция в пустынном месте, поблизости от Анконы. А поскольку двое разбойников, внедренных в охрану, были одолжены на время у другой шайки, промышлявшей значительно северней, и не знали предводителя в лицо,- им был сообщен пароль: «Все дороги ведут в Рим!»
        Вот потому-то, как только мессер Джузеппе произнес то, что он произнес,- раздались выстрелы, вот потому-то так сладко смеялся вышедший из-за придорожных кустов Федериго Аннале…
        Впрочем, все подробности потрясенному мессеру Джузеппе усердный слуга передал позже. А сейчас на дороге, у мелового обрыва лежало три трупа, и еще двое разбойников ждали приказов предводителя.
        -Мы должны немедленно избавиться от них,- шепнул в самое ухо Тартичу вдруг переставший смеяться Федериго Аннале.- Прознав про то, что вы не их предводитель, они убьют нас обоих. Да, да, не удивляйтесь! Пока я с вами - я тоже подвержен смерти. Увы! Так что позвольте мне все сделать самому и наверняка. Не утруждайте себя мелочами, великолепный синьор, прошу вас! Подумайте лучше о прелестном звуковом ветре, который еще называют акустическим, о необычных, я бы сказал, о неслыханных свойствах самых нижних музыкальных тонов!- нашептывал и нашептывал слуга.
        Доведенный всем виденным почти до беспамятства, мессер Джузеппе, только махнул рукой.
        Еще раз глянув в лицо бородатому всаднику и убедившись, что тот на самом деле мертв, он отошел подальше от дороги и растянулся во весь рост в придорожной траве, несмотря на раннее лето уже совсем иссохшей.
        Аннале тем временем крикнул:
        -Эй вы, briganti! Вы, вы, горе-разбойнички, сюда! Предводитель разрешает вам осмотреть добычу первыми.- И чуть тише специально добавил для разбойника, до того притворявшегося возницей и подошедшего к нему первым: - Тут есть одна недурная харчевня. Наши люди - там. В харчевне все и поделим. По справедливости, по справедливости, конечно…- добавил он еще ласковей.
        Федериго сел на козлы, двое разбойников влезли в карету, вывалив оттуда прямо на дорогу тело несчастного посланника. Взбив за собою столбики пыли, карета пропала в боковых ответвлениях дороги…
        Примерно через три четверти часа Аннале вернулся назад: все в той же карете, но уже один. Смахнув со щеки нечто похожее на слезинку, он подошел к лежащему в порыжевшей траве мессеру Джузеппе и кисловато сказал:
        -Удивляюсь я на вас, великолепный синьор! Что вы тут лежите, как бревно, приготовленное к распилу? Ждете, пока вас подберут - уж простите за каламбур - папские сбиры? А они где-то здесь, рядом! Ищут-рыщут, чем бы поживиться. Вставайте же скорей! Теперь-то я вас точно не подведу! И чтобы вы в надежность мою поверили окончательно, мы с вами вот что… Мы сейчас же отправимся в какую-нибудь церковь. И там первый попавшийся священник отпустит вам все ваши грехи: и прошлые, и нынешние. Тогда уж вы не скажете, что я плохо вам служу,- трепал и трепал языком Аннале.
        -Дьявол, дьявольщина!- только и сумел выдавить из себя мессер Джузеппе.
        Однако в карету сел, ехать за отпущением грехов согласился…

* * *
        Посреди ночи приперся Костик Хлус.
        Я его не видел, но слышал, как внизу, в прихожей, он о чем-то пререкался с Черногором.
        Голос Костика слегка напоминал мне голос Федериго Аннале.
        Вслед за Костиком приволоклась и его супружница, которую он нежно звал Стервуля.
        Минут через пятнадцать Костик со Стервулей ушли.
        И тогда в глубинах поместительного каменного дома неожиданно высоким и после «Круны» ничуть не хриплым голосом запел хозяин:
        … И на тех вратах на Балканских
        Сидит Черногор-птица.
        Крылышками та птица помахивает,
        Окрест зорко посматривает…
        Я хотел встать и поправить Черногора: следовало петь - «на вратах Херсонских», а не «на вратах Балканских».
        Но как только я привстал, мутный и, как штормовая волна, крепкий хмель охлестнул меня с головы до пят.
        Сон набежал неожиданно…

* * *
        …Церковь Санта-Мария делла Карита вынырнула из вечернего сумрака, как рыба в серебряной чешуе выныривает из темной предгрозовой реки.
        Оставив карету невдалеке от церковных ворот и поручив лошадей рыжему растрепе, выползшему из-за каких-то разбросанных по бокам от храма церковных пристроек, мессер Джузеппе и Федериго Аннале по дорожке, вымощенной кое-где целыми, а кое-где треснувшими каменными плитами, двинулись к храму.
        Они как раз собирались войти внутрь, когда их окликнул босой, в коричневой рясе, совершенно лысый и до жалости худой монах-францисканец. Наклонив голову и потупив глаза, как и подобает монаху нищенствующего ордена, он спросил:
        -Не желают ли синьоры для начала переговорить со мной? Отец Джироламо сейчас, к нашему великому огорчению, занят и не сможет уделить вам должного внимания.
        Только Тартич хотел сказать о том, что ему все равно от кого получать отпущение грехов, как вперед выскочил Аннале и нарочито измененным, до отвращения гундосящим голосом стал выкрикивать:
        -Почему мы должны ждать вашего отца Джироламо? Вы что, не видите?- он ткнул пальцем в стоящего понурив голову мессера Джузеппе.- У нас - неотложное дело! А вас, почтеннейший, мы знать не знаем! Бродят тут разные в окрестностях, а потом кресты из алтарей пропадают! Зовите священника!
        Монах-францисканец слегка ухмыльнулся и, словно не было дерзких выкриков Аннале, сказал:
        -Хорошо. Сейчас я позову отца Джироламо. Однако пусть синьоры соблаговолят подождать здесь, не входя в храм.
        Шлепая босыми ступнями по каменным плитам, монах вошел в церковь.
        -Здесь что-то не так,- сразу задышал мессеру Джузеппе в шею верный его слуга.- Не иначе, как они здесь что-то затевают! Порохом здесь воняет, порохом!
        Как бы подтверждая слова Аннале, из небольшого строения, едва ли не вплотную примыкавшего к церкви Санта-Мария делла Карита, послышались голоса, бормотания, вздохи.
        Показалось: в небольшом зданьице ссорятся, а потом нехотя мирятся какие-то люди. И точно: дверь в зданьице отворилась, из нее почти целиком выставился голый по пояс человек с обвисшими, какими-то совсем не итальянскими, рыжими усами.
        -Эй, вы,- крикнул рыжеусый сипло,- вы, наверное, и есть люди командора Винченцо?- Не дождавшись подтверждения, он стал выкрикивать дальше: - Скорей давайте кремень и трут! В подземелье темно, как в гробу, я уже все свои запасы израсходовал!
        -Говорю же вам, здесь нечисто!- снова зашипел Аннале в ухо мессеру Джузеппе.
        А человеку с обвисшими усами крикнул:
        -Сейчас! Мы охотно вам поможем, синьор. Спускайтесь, мы следом!
        И Аннале стал показывать, что ищет кремень.
        Вислоусый кивнул и, прикрыв за собою дверь, исчез.
        Аннале тут же высек искру и поджег кончик хорошо промасленного трута, который вынул из походного мешка.
        -Посветите же им,- толкнул он осовевшего от всей этой с утра не утихающей чехарды Тартича.
        Мессер Джузеппе принял из рук Аннале горящий трут, и они друг за дружкой протиснулись в маленькую дверь.
        Сразу за дверью широкая лестница круто сбегала вниз, в подземелье. Пахло грибком, плесенью.
        Мессер Джузеппе поднял над головой горящий трут и при слабом его свечении увидел глубоко внизу тени двух полуголых людей, рядом с громадными артиллерийскими лафетами, продолговатыми раскрытыми ящиками и невысокими, но широкими бочками…
        -Опять briganti, опять разбойники,- задышал в шею мессеру Джузеппе проницательный слуга.- Как бы нам снова не попасть в дурную историю, синьор! Бросим им трут, а сами - давай бог ноги!
        Не дожидаясь ответа, Аннале выхватил из рук у господина горящий трут и с криком «Бежим!» швырнул его вниз, в подземелье…
        Мессер Джузеппе успел еще увидеть лицо человека с обвисшими усами, искаженное странной, скорбно-веселой гримасой, и в тот же миг господина и слугу, как затычку из наполненной до краев бочки, выбило из церковной пристройки вон.
        Почти тут же раздался низкий, урчащий, подобный раскату морского грома, удар.
        За ним другой, третий…
        Убегая все дальше, не чуя под собой ног, мессер Джузеппе сделал неимоверное усилие и на ходу оглянулся: церковь Санта-Мария делла Карита, расколовшись надвое, оседала на землю. А из земли падающим камням наперерез взлетали, слегка на концах закручиваясь, стотысячные языки огня, смерти, огня…
        Прекрасная и неповторимая музыка дня грубо рухнула вниз, в бездну.
        Мессер Джузеппе схватился за голову: сперва уши ему забило какими-то обрывками тряпок, а потом он совсем оглох.
        Где-то вблизи работал дьявол! Не дьяволок-Аннале, а настоящий крупнотелый и многорукий дьявол! Немо и проворно, проворно и немо…
        Звуковая травма и глухота после взрыва мучили мессера Джузеппе до конца дня, мучили больше, чем сам взрыв, а потом сами собой пропали: слух вернулся к Тартичу.
        Но легче от этого не стало. Он вдруг стал слышать то, чего раньше не слышал никогда. И наибольшее беспокойство доставляли ему звуки едва слышимые, предназначенные не для услаждения слуха - для тайного разрушения жизни!
        Хозяин еле слышимых, подспудных звуков расшвыривал их брызгами факелов, нечуемо заворачивал винтами торнадо и смерчей, исподтишка взвихрял долгими трелями, похожими на его собственный, дьявольский смех.
        В этой еле слышимой, но оказывающей неизгладимое действие на ум и плоть дьявольской музыке сладкого и прекрасного было мало! Не было округлой кантилены, не было ровного молоточкового staccato, каким в здешних краях обладал только мессер Джузеппе, в разговорах и документах все еще по временам именуемый: Тартич из Пирано…

* * *
        Костик Хлус больше не приходил. Поднявшийся после перебранки с Хлусом в гостиную Черногор петь устал. Рев ветра за окнами постепенно спадал. Самолет «И-16» чуть опустил свой задиристый нос с пропеллером.
        Вошла Дидо. Она спросила у Черногора, скорчившегося в кресле, чуть в отдалении от тахты, на которой лежал я:
        -Мне остаться с вами?
        -Пошла вон,- грубо сказал Черногор.
        Дидо неслышно вышла.

* * *
        Над меловым обрывом, под пыльным, остролистым, в знойный день почти не дающим прохлады гранатовым деревом, словно бы обмакнутые в густую вечернюю синь, сидели господин и слуга. Перед ними на черно-красном платке, чуть вдавившись в него, лежали овечий сыр, две пресные лепешки, блестела бутылка с вином.
        Доносилась негромкая, умиротворяющая речь. Правда, говорил в основном один лишь слуга:
        -…вот уж никогда бы не подумал, что олухи командора Винченцо запрут порох - а они его продают александрийским пиратам - в эту несчастную церковь. Поверьте! Ни сном ни духом не ведал я об этом, благороднейший синьор… Да что вы, в самом деле, повесили нос на квинту?
        Мессер Джузеппе молчал.
        Лицо его, почерневшее то ли от копоти взрыва, то ли от наступившего вечера, а может, и от обрушившихся враз несчастий, было печальным. Мозг неотступно сверлила странноватая, ни на что путное не похожая мелодия. Пытаясь ухватить ее - как ту веревочку, за кончик хвоста, скрипач и фехтмейстер на минуту забыл о дьяволе, о разрушенной церкви Санта-Мария делла Карита…
        -Музыка жизни темна, непроглядна,- шептал он, отчаявшись поймать мелодию.- Темна она - в темный день. Темна и в светлый… Разве попробовать сыграть без раздумий, с ходу?
        Мессер Джузеппе потянулся к лежавшему чуть поодаль, в невысокой траве холщовому мешку со скрипкой, вынул ее, вынул из кожаного чехла горбатый, у шпица сильно изогнутый и весьма в этом изгибе похожий на его собственный нос смычок.
        Но пальцы дрожали, играть было невозможно.
        -Ты, шелудивая овца! На, сыграй!- зло полуобернулся он к слуге и протянул тому скрипку со смычком.
        В первый раз за весь этот скорбный и суматошный день подобие улыбки скользнуло по губам мессера Джузеппе. Он представил: сейчас этот козлоногий своими маленькими, заскорузлыми пальцами вцепится в благородный инструмент, начнет елозить смычком по струнам… Вот будет потеха!
        Однако Федериго Аннале ничуть не смутился.
        Как ни в чем не бывало, он ухватил скрипку за шейку, вместо того, чтобы натереть смычок канифолью, весело лизнул его кончиком языка, зацепил ноготками левой руки все четыре струны по очереди - начиная с нижней «соль» и кончая шантрелью, «ми» - и взял первую ноту…
        Такого мессеру Джузеппе слышать еще не доводилось!
        Ни великий Вераччини, после концерта которого Тартич и решил на четыре года затвориться в монастыре Анконы, ни чуткий чех Богуслав Черногорский, которого за ученость и мастерство все звали падре Боэме, ни кто-либо другой - не извлекали из скрипки таких звуков!
        Вся сладость бытия и вся скрытая в этой сладости горечь, вся медлительность жизни и вся упрятанная в этой медлительности суета впряглись четырьмя быками в звук и вместе со смычком дьявола-Аннале неспешно потащили за собой тяжелую землю и стремительно чернеющее небо.
        Вечернее сусло полей, терпкое вино Адриатики резанули Тартича по ноздрям.
        Не разрушенная, а целехонькая церковь Санта-Мария делла Карита выступила из мглы, налегла прохладной стеной на мессера Джузеппе. Убийцы с кровавыми шпагами в руках сели в кружок, запечалились, запели.
        Крепостные стены и льющаяся с них смола, монахи и ангелы, ржущие кони, римские распутные, укутанные в цветастые платки женщины вдруг стали легкими и прозрачными, высветлились до самого донца и двинулись сквозь единственного в тот час слушателя этой музыки: к неизвестным пределам, за края горизонта…
        Одна из прозрачных женщин остановилась.
        Подступив к мессеру Джузеппе вплотную, она сперва присела, а потом положила голову к нему на колени.
        Федериго Аннале краем глаза это заметил и сменил музыкальную тему.
        -Меня зовут Дидо,- едва раздвигая губы, сказала она.
        Дидо прижималась к мессеру Джузеппе все тесней. Дьявол-Аннале играл и играл.
        От сладкой любовной кантилены он перешел к быстрым, прерывистым и нескончаемым, никем на скрипке не исполнявшимся, то барабанящим в голову, как стрельба, то небывало нежным трелям!
        Темная музыка жизни вливалась в белую музыку смерти.
        Крест расходился в четыре стороны, блистая четырьмя острыми лучами.
        Звезды сжимались, рассеивались и выстраивались в сверкавший без конца и края путь.
        Женское тело изгибалось и вытягивалось, складывалось пополам и сжималось мячиком. А когда дьявол-Аннале стал играть двойными трелями, два тела сплелись окончательно.
        Синьору Джузеппе внезапно показалось: перед ним открылись черные, громадные, многостворчатые двери ада. Причем в дверях этих - множество небольших и совсем маленьких, открывающихся и закрывающихся легко и просто, подобно форточкам, дверец.
        Дидо манила Тартича за собой, в приоткрытые двери, как бы говоря: ад за дверьми вовсе не страшен, скорей приятен! Приятен, как сон, как вино, как нескончаемая плотская любовь.
        Такой ад и впрямь больше напоминал рай. Если только и в самом деле не был им…
        Аннале заиграл на пределе звучания.
        -Хватит! Прекрати!- закричал мессер Джузеппе игравшему.- Я схожу с ума! Я глохну!
        Он оттолкнул от себя забывшуюся в бесстыдстве женщину и сразу почувствовал: ад раскалывается надвое, и вместе с небывалыми звуками он, первый скрипач и композитор Анконы и Падуи, летит куда-то значительно ниже и глубже адовой сладкой бездны!
        Мессер Джузеппе еще раз закричал и от своего же крика проснулся.

* * *
        -Хватит, прекрати! Я схожу с ума! Я глохну!
        Где-то на первом этаже, в прихожей, кричал Черногор.
        Я кинулся вниз.
        В прихожей, сидя на столе, гадко пиликала на скрипке Дидо.
        Черногор, зажав пальцами уши, ходил по комнате. Длинные волосы его при ходьбе на концах шевелились.
        Дидо лукаво улыбалась. Черногор увидел меня и вынул пальцы из ушей.
        Я ухватил его за плечо:
        -Идемте наверх!
        Но он меня не услышал. Черногор временно или навсегда оглох. Это было видно по его обескураженному лицу.
        Зато не оглохла Дидо. Коверкая русский язык на свой арнаутский лад и не прекращая елозить смычком по струнам, она приговаривала:
        -Вот я сейчас рассказать буду: Чернохорр - турак! Чернохорр - трупп! А он ничего не будет услышть. Если толко по губам не догадается. Но мои губы - они толко мои. Пфиф! Я плюю на все другие губы! И на всех баб его плюю. Пфиф, пфиф!
        Я вырвал из рук у Дидо скрипку, на которую попадала слюна, и пошел со скрипкой наверх.
        Подымаясь по внутренней лестнице, я слышал смех Дидо и выкрики Черногора:
        -Я не слышу! Ничего, ничего не слышу!
        Чтобы избавиться криков, я накрылся подушкой и снова попытался уснуть.

* * *
        Серый рассвет крался мимо крытой галереи, охватившей по второму этажу спальные покои монастыря. Дверь в келью, приказом настоятеля отведенную синьору Тартини - скрипачу и композитору, была приоткрыта.
        Никто, однако, за дверью не копошился, вязанку красноствольных, в палец толщиной ивовых прутьев с места на место не передвигал…
        Волнуясь до рези в сердце, мессер Джузеппе вскочил и обмакнул гусиное перо в стоящую рядом, на небольшой тумбочке у изголовья, чернильницу, до половины набитую сором.
        Он хотел тут же записать то, что услышал. Но записать так, чтобы никакого дьявола не было, а трель - пение скромной, а вовсе не разнузданной женщины - та осталась…
        Но дьявол из музыки не уходил.
        -Соната дьявола… Il trillo del diavolo… Райская соната, которую зачем-то вложили в пальцы дьяволу! Зачем, зачем? Затем, чтобы я это запомнил? Мы запоминаем только дурное и страшное, оно нас теребит и толкает жить дальше и дальше. А хорошее - пролетает нечуемо… Так? Нет?- спрашивал сам себя Тартич и не находил ответа.
        -На бумаге - повторить сложно! Выходит совсем другое. Выходит обычная, хотя и весьма стройная, соната жизни, соната ревущей Адриатики, годная лишь для равнодушных кавалеров и для паршивых, хоть, конечно, и необходимых для жизни баб!
        Перо Тартича, брызгаясь и в некоторых местах насквозь протыкая бумагу, летело по ней куда-то в области, не доступные ни нотному письму, ни музыкальной мысли, бежало в неведомое…
        Прошло три или четыре часа.
        В келье было жарко, пыльно. Болела голова: от поднявшегося над Адриатикой солнца, от слышимых и неслышимых звуков.

* * *
        В этот же примерно час, в один из последних апрельских дней, над синей Адриатикой прошло звено самолетов «F-15 Еagle».
        До разрывов бомб над Белградом и над другими сербскими городами оставалось минуты три-четыре. До попадания в пассажирский поезд, бежавший по мосту через Дрину,- пять.
        В итальянском городке Авиано разрывы бомб слышны, конечно, не были.
        Однако тяжкий рев сверхзвуковых самолетов, дрожание земли и гор, однако предательские колебания воздуха были слышны - или, по крайней мере, хорошо ощутимы - и на Апеннинах, и, конечно, на Балканах: на побережье и в глубине полуострова.
        Словно угловатые, сплющенные и отяжеленные до пределов алюминиевые скрипки, шли над Балканами сверхзвуковые «Фантомы»!
        Создавалось странное впечатление: эти сыплющие бомбами стальные скрипки и хрип немыслимого акустического ветра, ими вздымаемого,- уже давно предчувствовались в низком воздухе бесов и высоком воздухе ангелов, окутывающем наш мир!..
        Звук скрытой погибели, летевшей над полуостровом, стал сменяться звуком открытым, явным. Иногда звук развертывался текстом.
        Операция «Милосердный ангел» (как часть Operation Allied Force) вступала для всех - для пилотов и техников, для генштабистов и подсобного персонала - в решающую фазу: общее напряженное ожидание звука, точка на экране, контур взрыва, затем - немой, неслышный звук… Трель, трель, еще, еще одна!
        Двоих, рядком сидевших у радаров, разом шатнуло назад.
        Потому что оба - итальянец и славянин, сидевшие в служебном помещении на базе близ итальянского городка Авиано,- одновременно услышали в мобильных рациях искаженную до неузнаваемости, прошедшую тайные превращения, но по сути все ту же - дьявольскую железную трель!
        Тут же авиатехник и диспетчер, которым запрещалось во время ведения и обслуживания полетов отвлекаться на ассоциации, пользоваться любой электроникой, оба и вместе, увидели на экране то, что им и положено было видеть: цель поражена!
        Но вот услышали они совсем иное: услышали то, что слышать им было неположено.
        Они услышали,- а скорей ощутили,- инфразвук! Неслышимый, разрушающий сердце и мозг, веру и безверие низкочастотный звук: il trillo del diavolo!
        Этот недоступный пониманию звук, сразу связавшийся в сознании у одного из них с дьявольской трелью, а у другого черт знает с чем, растерзал их как котят, уложил рядком на пол.

* * *
        -Разве это соната?- шептал синьор Тартич, то хватаясь за скрипку и выдергивая из нее несколько разрозненных аккордов, то бросая инструмент тончайшей работы на застланную грубым верблюжьим одеялом монастырскую койку.
        Скрипка жалко позванивала, грозя упасть на пол и разбиться, легко скользила по верблюжьему одеялу…
        Все писалось не так, как слышалось! Записанная музыка была складной музыкой. Но не сонатой дьявола, игравшего, как Бог. Это была, как тогда казалось мессеру Джузеппе, обыкновенная человечья музыка. Ну, может, чуть получше.

* * *
        -Но кто тогда, в пыльной, разогретой донельзя келье мог это достоверно знать?
        Черногор ходил по гостиной и улыбался.
        Слух к нему вернулся, хотя последствия акустической травмы и сказывались: он сильно клонил голову набок, и волосы его некрасиво свешивались с левого плеча.
        Черногор еще раз прокашлялся, голос снова стал высоким, звонким.
        -Кто мог, я еще раз вас спрашиваю, знать? Конечно, никто! Разве что солнце,- иронии Черногора не было конца,- которое в те часы уже раскололо своими молотами зеркала Адриатики. Разве что акустический ветер, который впервые был учуян именно Тартичем… Или могли это знать монастырские стены, наслышавшиеся за долгие годы всякого? Или знал это дрянной служка, жавшийся внизу, под каменной опояской галереи, служка, державший на руках больную, с гноящимися глазами собаку и не имевший понятия ни о чем: ни о сонатах, ни о дьявольщине, ни о тайной музыке жизни?..
        Черногор, скорее всего ночью не спавший, кивнул на окна:
        -Ветер за окном утихнет. А вот акустический ветер и ветры эфира - те не стихнут никогда!..
        Было утро: темное, несолнечное, но все-таки утро, не ночь.
        -Вы, наверное, хотите узнать конец? А его не будет.- Черногор сладко потянулся.- После этого рассвета и наступившего за ним дня мессер Джузеппе прожил еще пятьдесят два года.
        Он преподавал музыку и писал о ней, изобретал новые смычки и руководил оркестрами, переписывал чужие произведения и заносил на бумагу свои. Он написал труд о возникновении звука и об акустических его свойствах. Написал полторы сотни концертов для скрипки, порядочно сонат, два десятка concerto grosso. Но ничего лучшего, чем соната «Трель дьявола», ему написать не довелось. Все лучшее приходит путями тайными. Все худшее - явными.
        -Вы настоящий повествователь!
        -Возможно, да. А возможно, и нет. Акустическая травма Тартича, которую нанес ему негодяй Аннале, в самом конце сонаты - была залечена быстро. Тогда знали способы.
        А вот моя акустическая рана,- Черногор отчаянно помотал головой, волосы его еще сильнее растрепались,- никак не затянется. Потому что звук истребителей-бомбардировщиков «Ф-15Е»,- это именно тот звук смерти, о котором говорил Тартич. Ну, да бог с ней, с акустикой… Я ведь и о музыке иногда думаю. И думаю я вот что: тень музыки - легка, а сама она быстротекуща. И поймать ее, хотя б и с помощью дьявола, непросто. Правда, тогда не было мобилок,- улыбнулся Черногор.- А сейчас - вот, поймали, пожалуйста.
        Он нажал на кнопку, и мобилка выдала начальные такты знаменитой сонаты Il trillо del diavolo.
        -Хорошо играет.
        -Да. Хорошо и высоко. Высокие тона - радость. Низкие и очень низкие тона - горе. Низкие тона - дьявол. Высокие - Господь Бог… А я… Я, как и Тартич, кроме высоких тонов - принимаю в себя и все низкие! Принимаю, чтобы вы и все другие - их не принимали!
        -Вот как?
        -Да, да! Я не птица! Я - сторожевой пес! Как пес России с птичьим клювом на вратах Балканских сижу! Сижу и отсекаю дьявольским трелям «Фантомов» путь на север…
        Он вдруг спохватился, как будто сказал что-то лишнее, и на минуту смолк.
        -Я должен идти. Мне нужно показать ухо врачу,- сказал Черногор.- Но я еще вернусь. Паром у вас только вечером. Так что отдыхайте, а то прошвырнитесь по окрестностям. Но будьте осторожны, здесь у нас тоже ворья предостаточно.

* * *
        Грубая желтоватая славянская скрипка, отнятая мною у Дидо, лежала на ковре.
        Как Дидо ее не раздавила вчера во время пляски и не разгрызла пополам во время сегодняшней своей гадкой игры - было неясно.
        Я никуда не пошел, а снова завалился спать в надежде, что увижу Тартича или, на худой конец, падре Боэме, Богуслава Черногорского.
        Проспал я до четырех часов дня. Больше мне ничего не снилось.
        Черногор вернулся откуда-то раздраженный, злой.
        Кивнув на желтую славянскую скрипку, он сказал:
        -Я на ней не играю. После полетов «Ф-16 Еagle», после акустической травмы - просто не могу. Да и раньше не мог. В наше время быть самоучкой - горький хлеб. А время для скрипичного учения, как вы понимаете, я давно упустил. Поэтому Дидо меня умышленно своей игрой мучает. Она…- Черногор вдруг замолчал.- Вам пора,- грубо и совсем не так, как полагается говорить хозяину, сказал он.
        Я стал лихорадочно застегиваться, обуваться.
        Словно пытаясь сгладить неловкость, Черногор задумался вслух:
        -Сделать вам, что ли, подарок? Скрипку подарить не могу. Но вот модель… Возьмите - «ишачка»!- вдруг взмолился он. «Ишачок» напоминает мне о «Фантомах». «Ишачок» наш, конечно, не для «собачьей драки», для внезапности. Но все равно, он тоже - летающая смерть…
        -Что ж, совсем не летать нам теперь?
        -Пока - летать. Но надо как можно быстрей на собственные крылья переходить. А то все механические и механические… Так уже с человецами было. Летали на железных крыльях - вот в землю железом и ушли… И это опять повторится. А «ишачка» я разберу, упакую и в кошелку!
        Он достал из шкафа допотопную, плоскую, как чемодан, мягко сплетенную двуручную кошелку, стал по частям укладывать в нее модель самолета.
        -Кстати, про Тартича я ничего не выдумал. Просто мне лень записывать. Вот я ночью вам историю и наговорил. А вы уж распорядитесь ею, как знаете. Через сон любая повесть лучше на лист ложится. Только не пишите, пожалуйста: «Повесть про то, как Черногор от акустической травмы лечился»…
        Хозяин куда-то ушел.
        Снова пришел Костик Хлус и стал болтать всякую ерунду. При этом он тревожно зыркал хитрыми глазенками по кабинету Черногора.
        Потом пришла - и снова с ужимками Костика забрала - Стервуля.
        Дидо не приходила.
        Я вышел на террасу.
        Волнение моря было теперь небольшим, меньше двух баллов.
        Вдали показался медленно входящий в гавань паром. Трехпалубный, тускло-белый.
        Я оглянулся на город. Он был виден только одной из частей, краем.
        От резкого поворота тень жары и синяя тьма от выпитой сливовицы заколыхалась надо мной, как ковер!
        Мне больше не хотелось в Пирано, не хотелось в Анкону. Я знал, это настроение скоро пройдет, и я, всегда восхищавшийся европейской культурой и никогда до этой ночи не сопоставляющий ее с дьявольскими трелями, поеду в Анкону и в Падую. Поеду искать шеститомный труд Джузеппе Тартини, который он завещал профессору Коломбо и который тот так бездарно посеял! Знал, что буду читать партитуры Богуслава Черногорского, который стал учителем падре Мартини, славного францисканца. Знал… Но перебороть себя не мог.
        Мне захотелось незаметно уйти и немедленно вернуться в Россию.
        На цыпочках пошел я из дома вон.
        В коридоре и в прихожей мне никто не встретился.
        Я заехал в «Тополицу» и забрал свою тележку на колесах. Черногорову кошелку я держал в руке, тележку катил за собой.

* * *
        В порту города Бар я снова встретил Костика Хлуса.
        Костик страшно сочувствовал травмированному Черногору и вызвался проводить меня до парома.
        Там сочувствующий и ласковый Костик меня обокрал.
        Пока я искал, а потом показывал у сходен электронный билет, вчера в минуту просветления заказанный через отель «Тополица», Хлус куда-то исчез.
        Вместе с ним исчезла Черногорова кошелка с моделью славного и меня нисколько не пугавшего «ишачка».
        Исчезли и двести евро, сунутые для мелких расходов в нагрудный карман рубашки.
        Я посчитал эти кражи дурной приметой.
        Резко развернувшись, пугая себя возможной акустической травмой, натовскими ревущими самолетами, авиабазами и прочим, я вместо сладостной и благословенной Италии повернул на север.
        Буйная и необъяснимая радость вдруг захлестнула меня.
        Источника радости я определить не мог.
        С удивлением отмечал только, что с радостью смешивалась и словно бы ей аккомпанировала слышанная ночью песня, которую хозяин дома выудил скорей всего из «Голубиной книги» и приспособил для собственных нужд:
        …И на тех на вратах на Балканских
        Сидит Черногор-птица,
        Сторожит тайные пути и тропы.
        На закат птица зорко посматривает,
        Коготки звонко потачивает.
        Радуется Черногор дню, радуется он и ночи!
        И никому та радость - не в тягость,
        И никому птичьей радости не унять…

2011
        Юрод
        За стеной, за высоченным, в четыре метра, забором, пел сошедший с ума петух.
        Его хрип мельчайшими каплями птичьей слюны влетал в открытые фортки, достигал человечьих ушей, высверливал нежные барабанные перепонки, стекал по лицам, жег кожу, вбирался и всасывался сперва теми, кто лежал у окон, а затем уже сладкой заразой чужого дыхания передавался всем остальным: густо, почти вповалку, набитым в больничный корпус.
        Первые три слога своей чудовищной песни петух проталкивал сквозь судорожно сокращающуюся глотку со злобным шипением, разом, слитно. Потом укладывал эти слоги равными дольками на язычок-лодочку и одним ловким движеньем запускал вверх: в рассеянную над землей клочковатым туманом, рваной телесной мглой энергию утра. Протолкнув первые три слога, петух переходил к четвертому: мертвому, долгому, низкому, клекочущему паром, укутанному в покалыванье каких-то радиоволн, вечно терзающих эфирное тело дня и ночи.
        И хотя четвертый звук обрывался неожиданно - отголосок его и зловещая тишина отголоску вослед были хорошо слышны и здесь, на окраине Москвы, страшно далеко от кричащего петуха, в робко шлепающем, но одновременно и судорожно спешащем такси.
        В машине сидели двое - скорчившийся на переднем сиденье пассажир и водитель.
        Внешний вид пассажира был страшен. В трещинках мягких губ запеклась кровь, правое глазное яблоко намертво затянулось черно-сиреневым веком, левый глаз - пронзительно-голубой - слезился. Все лицо (впрочем, приятное и округлое), казавшееся, вопреки густо облепившей скулы и шею бородке, школярским, детским, пылало свежими прижогами йода. На лбу, над неширокими, но глубокими морщинами засохли струйки грязной воды. Волосы на голове были коротко и неровно подстрижены.
        Пассажир в новом дорогом фиолетовом плаще и вельветовых брюках был - если не считать прозрачных, криво обрезанных, едва доходящих до щиколоток носков - вызывающе бос. Он не походил на стянувшего несколько купюр и быстро приодевшегося бомжа, хотя и пытался, подобно этим наглым тварям, пристроить свои ступни - черно-багровые, просвечивающие сквозь тоненькие носки,- куда-то повыше чисто выметенного машинного коврика.
        Но даже не эти пачкавшие обивку машины ступни раздражали и мучили шофера. Раздражало и мучило выражение лица уплатившего за оба конца пассажира. Водителю все время казалось: сидящий выкинет сейчас что-то постыдное, гнусное…
        «Рвань… Поз-з-зорник…» - таксист еще раз украдкой глянул на пассажира. Однако тот углубился в свои мысли и внимания на окружающее не обращал, лишь изредка вздрагивая и бормоча себе под нос что-то вроде: «Там… за стеной, за забором… Хриплое… Невыносимое… Тяжкое…»
        Тычась в заборы и тупички, грязно-серая, а когда-то салатная легковуха, похрустывая закрылками, поскрипывая ремнями и кожицами, пыталась вывернуться из неровностей и ям. Но при этом только глубже втягивалась в нескончаемый сад с пустырями, с невысокими, нелепо крашенными заборами, с давно пересохшими прудами и узкими отводными канавами, с постаментами без статуй, чуть серебримыми паутинками ранней изморози…
        Нужно было остановить машину, выйти, спросить дорогу. Но водитель дергался, серчал, кидал машину то вправо, то влево, пока она наконец не закружилась на жалком и неудобном для настоящего маневра пятачке.
        Пассажир, давно не соотносивший себя с окружающей реальностью, вдруг очнулся. Ему показалось, он кружится не в машине, потерявшей дорогу, а в опрокинутом на спину, сером в крапинку майском жуке! В глаза ему вдруг полезли перевернутые деревья, опрокинутые сады, висящие над головой тропинки. Показалось: вся его жизнь так же вот перевернулась! И даже если жуку удастся встать на лапки-колесики,- все равно будет жук тотчас схвачен, покороблен, раздавлен… И никто не посчитается с тем, что ты - только пассажир внутри этого жука и кружишься на спине не по своей воле…
        Внезапно машина - и впрямь как тот жук, вставший на лапки,- спружинила, дернулась два-три раза и побежала уверенно и ровно к скрытой до сих пор и от водителя, и от пассажира, шумно разрезающей надвое окрестные леса магистрали. Побежала на шум, на огни, на тусклый медовый блеск ворочающегося вдали огромного города.
        Внезапно пассажир сунул руку во внутренний карман плаща, выхватил оттуда темно-вишневую короткую дудку. Он свистнул в дудку два раза, затем уронил ее на колени, а руки широко раскинул в стороны.
        Водитель, потерявший на миг обзор, нырнул под выставленную пассажиром руку, бешено захлебнувшись хлынувшей на язык слюной, что-то рыкнул, стал убирать руль вправо, прижимать машину к обочине.
        А пассажир крикнул: «Стоп» и сразу же - невдалеке от железнодорожного, мелькавшего сквозь посадку переезда, не проехав и десятой части оговоренного и оплаченного пути,- стал выходить. Выходя, пассажир зацепился полой плаща за дверцу. И пока он отцеплял плащ от расхлябанно торчавших из двери железок, от висевших на соплях ручек, где-то очень далеко позади него, за тончайшими и невыносимо хрупкими стеклышками бытия, снова закричал, забился в черной пене сошедший с ума петух.
        Правда, теперь в голосе петуха слышались какие-то иные, просительные, даже молящие, нотки. Голос его перестал манить к себе грозной и неодолимой певческой силой, перестал подчинять разум и душу пассажира.
        -Мне не туда, не туда нужно…- Пассажир, оправдываясь перед водителем, махнул рукой в сторону железнодорожной станции.- Мы не тем путем взяли…
        Он вдруг стал кривить лицо, придурковато, словно передразнивая самого себя, а может, снимая мелкими внешними движениями внезапно возникшее ощущение неверности пути, затряс головой. Оставив дверь машины открытой, пассажир развернулся, тяжко и нежно волоча по примороженной грязи босые ноги, побрел к станции. Однако, до станции не дойдя, стал опускаться на проезжую часть подводящего к станции шоссе. Усевшись, он чуть вытянул вперед согнутые в коленях ноги. Посидев так, пассажир распахнул новенький плащ. Из-под плаща стала видна впопыхах наверченная на тело одежда. Крик петуха и летевшие крику вослед голоса уже меньше терзали сидящего. Чтобы совсем избавиться от петушиного крика, он снова помотал головой, вынул из кармана вареное чищеное яйцо, а из другого - кусок прихваченного газеткой и уже начавшего по краям чернеть сырого мяса. Яйцо сидящий вмиг раскрошил и высыпал себе на голову, а мясо бережно разложил на чистенькой подкладке широко откинутого в сторону плаща.
        -Православные…- тонким, сладко прерывающимся голосом крикнул сидящий. Подхватив кусок мяса, он стал мять его и терзать, выжимая на новенький плащ ледяную сукровицу.
        -Куда идем, православные?..- он чуть помолчал.- Скажу, что вижу во тьме!..- голос окреп, в нем зазвучала резучая жесть, появилась страстная хрипотца.
        Несколько шедших к станции машин, проезду которых мешал сидящий, остановились. Вывалившись из дверей, ловкая шоферня брезгливо, быстро, вдвоем-втроем, за руки, за ноги оттащила дурака к обочине. Машины покатили дальше, а к сидящему стали с опаской подтягиваться пристанционные торговки, подростки, потихоньку дичающие осенние дачники.
        Чуть вдалеке, за купой деревьев остановилась карета «Скорой помощи». Скорая спешила в противоположную общему движению машин сторону, и сидящий на земле человек ее не заметил.
        -Вижу стену зубчатую!- звонко крикнул он.- И площадь вижу! На площади той - горы подсыхающего дерьма!.. И петух черный, хромой, шпорами над дерьмом тем - звяк-звяк… Но не ограничится дерьмом тот петух! Взлетит выше! Маковки церковные объедать станет! Только петуху тому скоро шею свернут! А мы… Мы обернемся. На дорогу оставленную глянем…
        Кричавший на миг прикрыл глаза: жаркая струя стыда и одновременно наслаждения собственными словами охлестнула ему ноздри, рот.
        Тут он снова услыхал далекий крик петуха и, враз испугавшись, сбившись на шепот, забормотал: «Там, за стеной, за высоченным забором… Там петух… Там…»
        1.Заговорщик
        Там, за стеной, за впитавшим утреннюю влагу забором, петух уже смолк, и завели свою обычную утреннюю песнь санитары.
        -Р-рот! Р-ротик, рот!- выводили они на все лады.
        Крики санитаров, с которыми за четыре дня так и не удалось пообвыкнуться, мешали собраться, сосредоточиться.
        Серов, полуобернувшись к открытому окну, морщился, кривился, вскидывал по временам вверх правую руку, лишь краем уха ухватывал носовой голосок в чем-то убеждавшей его Калерии, плохо и нехотя вникал в потаенные угрозы, слышавшиеся в покашливании сновавшего по сильно вытянутому в длину кабинету Хосяка.
        -… Нет, нет и нет! Вы не тот, за кого себя выдаете! Слышите? Не тот! Вы не заговорщик. Ни в каком заговоре вы никогда не участвовали. Другие - да. Другие - сколько угодно. Но не вы! Вы просто жили в Москве. Тихо жили! Спокойно жили! И вдруг: трац-бац… Все поплыло, поехало. Раз поехало, другой, третий. Ну и не выдержали, сорвались. И навязались на вашу голову тревога, страх… Но заговоров - никаких, никогда! Заговор - это уже бред. Заговор - это из другой болезни, из другой оперы. А у вас не опера даже: так, скромная мелодийка. Обычный, глупый, обывательский невроз у вас. Невроз навязчивости. Так что бросьте ваньку валять! Выкиньте из головы все, что говорили на первичном приеме. Ну! Ну ты ведь все понимаешь! Только поделать с собой ничего не можешь. Ну это мы уберем, это мы на раз снимем. Так ведь?
        -Да-да-да…- выталкивал Хосяку в ответ комочки горячего воздуха Серов.- Да, невроз, наверное… Но понимаете… Не знаю, как объяснить это получше… Я слышу голос…
        -Ну брось! Сей же момент оставь! Говорю тебе: никто тебя не ищет, никто не пасет. Ты сам от всего убегаешь. От этих своих навязочек-перевязочек, от всей этой муйни: «надо - не надо», «в чем суть», «ах зачем эта ночь»… Ты просто неудачник, невротик! Вот и придумываешь себе какую-то внутреннюю жизнь, а потом ее же и пугаешься. Ну! Очнись, дурила! Ну! Глядеть на меня! Опусти руку! Язык - на место! Хватит юродствовать! Здесь люди грамотные. Тут тебе не север со снежком, тут юг: зной, темперамент, свобода. Ну! Юнга-то небось у себя в Москве всего обслюнявил. А твой случай даже не Юнг. Так… Чепушенция… Лермонтов… Синдром дубового листка. Ну, помнишь, наверное: «Дубовый листок отораася от веи оимой…»
        Голос Хосяка бочковел, глох, терял согласные, вздувался крупными накожными волдырями, волдыри тут же лопались, стекали холодной, неприятной слизью по телу. И вслед за голосом бочковатым, вслед за криками санитаров вновь накатывала на Серова растерзанная осенними дождями, разодранная недовольством, но и заведенная ключиком небывалого нервного веселья, сорящая и колющая огнями, оставленная всего неделю назад Москва.

* * *
        «Вниз, вниз, вниз!
        Разрывая легкие, разлопывая бронхи судорожным, тяжким бегом.
        Вниз, через спадающий с горки бульвар, по песочницам, мимо скамеек. Одну остановку трамвайную проскочить! Прижаться к станиолевым тонким листам, к поручням узким - на второй. Пропустить два трамвая, сесть только в третий! Запутать ТЕХ ДВОИХ, обскакать их в коротких временных обрезочках, обставить в заулках, опередить на спусках и лестницах! Вырвать, выдернуть у них из-под носа нигде, кроме собственных кишок, не существующую, тянущую паховой грыжей книзу свободу. Те двое слишком плотно ведут его. Профессионалы, мать их! Но здесь ему должно повезти: места знакомые, выхоженные, вылюбленные. Он оторвется, вывернется вьюном…
        Вниз, вниз! По расширяющимся к Садовому переулкам, сквозь гастроном, через забитую ящиками подсобку, потом двором проходным и дальше резко вправо: прижаться, притереться к грязноватому ободу Садового кольца. А там - вокзал! Не называть вокзал только! Те двое мысль засекут! Они могут, обучены… Один, тот, что в бежевом плаще, влитый в черный квадрат модной стрижки - он, конечно, шестерка, «топтун», или как там на их жаргоне. А вот второй - тот явно чином повыше: веселый, лицо в морщинах мелких, и курточка кожаная тоже в морщинках. Работает улыбаясь…»
        Этот второй и сказал взглядом Серову все: ни прибавить - ни убавить. Но он ускользнет, он на вокзале пересидит, переждет. Потом - поезд, проводник знакомый… Бригадирское купе уютное… Чай… Разговор с подковыркой: в отпуск? Ну-ну. Знаем, слыхали, сами бывали. И после этих слов что-нибудь плавно-тягучее, успокоительное, тихое…
        Вниз! Осталось - чуть! Обогнуть только эту клумбу, обежать памятничек коммунару Гаврилычу с веночком дохлым и в спасительный двор с четырьмя воротцами, с четырьмя выходами! А из двора выскочив,- вмиг расслабиться. Он прохожий - и больше никто. Забыть обо всем, забыть всех, кто втянул его в это погибельное дело. Им-то что? В институтах о геополитике пошушукались, с военными покалякали, игрушечных солдатиков с руки на руку поперекидывали, БТРы и танки из угла площади в конец улицы на картах попереставляли - и в кусты, и в норы! И найти их там никто не сможет.
        А вот его - засекли, зацепили. Он-то зачем в эти игры влез? Он кто такой, чтобы в дела эти мешаться? Завсектором в институтишке дохлом, в институтишке умирающем! И пусть проблематика в институтишке не совсем обычная, пусть потоки информации отслеживаются не всегда явные, не совсем традиционные, не всем доступные. Но…»
        -Ну не хочет! Не хочет он из своих мыслишек вытряхаться. Ну не желает. Ну так ведь пособим! На то мы и медицина. Пособим, подможем…- вытаскивал и все не мог вытащить Серова из тугих покровских заушин, не мог отодрать от жидкого блеска Чистых прудов въедливый Хосяк, доставучий завотделением усиленной медикаментозной терапии.
        -Больной, очнитесь! Придем в себя, больной! (Это уже Калерия.)- Все-таки права я была, Афанасий Нилыч, насчет стационара. Навязчивые мысли - налицо. И насчет остального с вами почти согласна: аминазин - да, соли лития - да, витамины - да. А вот инсулин - это, пожалуй, нет…
        Хосяк и Калерия вдвоем подмогли Серову приподняться с узкой кушетки, на которую он незаметно для себя опустился, и под локоток его, и в коридор, за светлые двери да в драное кресло! А сами назад, договариваться!
        Возвратясь в кабинет, Хосяк тут же вынул из полустеклянного шкафа свежую медкарту, наклеил аккуратно на нее спереди чистый обрезной лист, но ничего на нем не написал, лишь на Калерию в упор глянул, вопросил тихо:
        -Ты откуда его такого выкопала? Вот уж не ждал от тебя. Ты что, не знаешь, что нам здесь лишних ушей и глаз не надо? Это мне за любовь, за ласку такой подарок?- И тут же фельдшерским петушащимся тенорком, словно зачеркивая все сказанное: - Когда у него это началось?
        Долгоногий, худой, всклокоченный, но и жилистый, и сильный, с медовыми белками, со сгущенным кофейком зрачков, с тонким в хряще, но отнюдь не болезненным, отнюдь не птичьим, скорей уж собачьим борзейшим носом и смятой вишенкой рта, Хосяк встал и, ожидая ответа, начал медленно и ритмично раскачиваться всем телом из стороны в сторону, словно оголодавший белый медведь. Белый халат его крахмальный при этом жестко топорщился, хрустко угрожал, предлагал одуматься, не ломать дуру, разобраться с чужаком по-настоящему…
        -А с событий,- закрываясь от нежно-въедливого взгляда улыбкой, ответила высокая, под стать Хосяку, с косой рыжеватой, забранной в корзинку, длиннолицая и долгоокая, с носовым волнующим голосом Калерия,- но это, как ты понимаешь, только рецидив с событий. Началось все намного раньше. Думаю, лет пять-шесть он в себе подходящую среду уже носит. Я ведь говорила тебе, что немного знаю его по Москве. А события - они только…
        -Какие события, рыба моя? В Москве кажен божий день события.
        -Ну какие-какие. Я имею в виду последний заговор, конечно. В газетах о нем, ясное дело, не писали, но слухи-то идут. Был такой заговор, был.
        -Заткнись, дура! Заговор - не наше поле! Больные с такой проблематикой нам не нужны. Я тебе такого пациента заказывал? Ну что, скажи на милость, я с ним с таким буду делать? Он твердит, как попугай, то, что ты ему подсказала: заговор, заговор! А ну как Главному донесут…
        -Про заговор я ему не подсказывала… Он сам его придумал…
        -Сам, сам… Главный и так уже на нас косо смотрит. Да что там косо! Жрать с требухой готов! Понимаешь, чем все это может кончиться? А ты невроз, невроз…
        -Ты ведь и сам его в этом убеждал.
        -Его-то убеждал, и правильно делал. Зачем пугать парня зря? Но запишем ему паранойю, психастению, психические автоматизмы, сверхценный бред, «сделанность мыслей» и «синдром монолога» запишем!
        -У него ведь ничего этого нет!
        -А как мне объясняться, ежели спросят, с чего это я иногороднего с каким-то жалким неврозиком в закрытое отделение поместил? Да и потом. С больными он разговаривать будет? С врачами будет? Вдруг опять про заговор начнет распространяться да про «голоса»? Подстраховаться надо. Все вписать!
        -Да ведь с таким диагнозом его у нас долго держать придется: полгода, год. И лечение назначать, соответствующее тяжести заболевания. Я-то думала, он у нас месяц-другой побудет, подлечим его да и пусть себе едет с богом…
        -Лечение, конечно, назначим. А насчет долго… Ну это, рыба моя, вовсе не обязательно. Подлечим, как ты выразилась, и выпустим. Есть, есть у меня насчет него одно соображение: порученьице ему в Москве дадим.
        -А вот этого не надо. Прошу тебя…
        -Надо, надо!
        Хосяк резко разломил и раздернул две половинки вишенки-рта, и в разломе этом сверкнули на миг узко-загнутые, редковатые, самурайские зубы. Он ничего больше не сказал, но про себя помянул Калерию недобрым словом и, забыв вмиг о всяких заговорах, стал думать о том, откуда она может этого самого Серова знать. И тут же без всякого труда нарисовалась перед Хосяком картинка: Пироговский институт, затем общежитие, просвечивающие, как марля, занавесочки, недопитые стаканы с черно-красным, как вечерняя кровь, вином, голая Калерия, переваливаемая со стула на койку. Этот бородатый с круглым детским лицом в трусах, в рубахе полосатой… Хосяк на минуту задержал дыханье и, хищно прицелившись, стал выводить на титуле медкарты:
        Д.Е.СЕРОВ. 297.0 (ПО МКБ)
        Буквы и циферки под пером дергались, «выделывались», бог знает что отплясывали, ерничали, нахальничали, то замедляли, то ускоряли свой бег, словно поскорей стремясь перепрыгнуть внутрь новенькой карты…
        «Поступил 10 октября… 31 год… Образование… Навязчивый страх. Острый параноидальный бред. Возникает подобно «озарению»… Приступ очерченный, с ярким аффектом… Воображает себя участником комплота… Бред преследования… Твердо убежден, что некая группа лиц (в их числе прокурор и агенты наружного наблюдения) преследуют его с определенной целью… Гебефреническое возбуждение. Клоунизм. Истерические фуги. Возможно, что эти параноидальные явления лишь входят в структуру шубообразной шизофрении…
        Лечение в стационаре. Результат может быть получен путем воздействия на подкорку… Основной курс - инсулинотерапия. 30 ком. Для общего оздоровления витамины, кокарбоксилаза, проч. Кроме того, аминазин, трифтазин. Попробовать циклодол. В случае упорного сопротивления - галоперидол…»
        «На тебе, на тебе, на…» - тут Хосяк снова уставил свой медово-кофейный глазок на Калерию и ласково, без особого выражения брякнул:
        -А его, часом, не ищут? Вдруг он и правда в чем-то участвовал? Как думаешь? Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что он бзикнутый. Как и ты, между прочим, как и я. Как все мы. Но ведь мог, сукин сын, под шумок и вправду натворить чего?
        В ответ тепло-сладкая, обволакивающая живой, трепетной протоплазмой улыбка. А за улыбкой разговор легкий, ничего не сообщающий, но ласковостью своей убедительный: «Ну не надо… Ну так-то зачем… Да я его еле вспомнила. Ты ведь сам просил кого-то с «навязчивостями»… На улице сидел, с кепочкой! Отозвался на голос мгновенно. Да и «навязчивость» у него наша, подходящая. Так, может, все-таки соли лития попробуем? А то инсулин и долго и…»
        Но соли остались без ответа. Сказано инсулин, стало быть - инсулин. Так оно понадежней будет! Раз уж больной останется, то пускай себе в инсулиновой лежит, под присмотром.
        О паранойя, богиня эпохи!
        Пусть тебе молятся слепо и глухо… -
        продекламировал про себя Хосяк и, наклонившись к медкарте, словно инсулин - лиловой, жирной, слегка извивающейся, как дождевой червь, линией подчеркнул. А затем, умело закрывая лист от лечащего врача белым локотком, стал вписывать угловатую, резкую и в ловко составленном тексте, кажется, совсем ненужную фразу:
        «Агрессивен, во время бреда способен на крайнюю жестокость…»

* * *
        -Рротик, Серов! Рротик! Шире, шире!
        В гектарном, засаженном по углам молодыми топольками дворе шла ежеутренняя кормежка лекарствами. Больные, кое-как выстроив очередь, медленно двигались к намертво врытому в землю одноногому, под старым осокорем столу. За столом, пригорюнясь, сидела медсестра Клаша. Она одним глазком зазирала в лежащий на столе список, левой рукой на ощупь брала таблетки, лежавшие в шести разноцветных ящичках, правой ставила галочки в списке.
        Весь вид Клаши говорил об одном: «Меня, теплую, сладкую, запихнули в эту дыру, в эту дурхату, и что теперь с этим поделать, я не знаю…»
        Клаша высыпала таблетки на исписанный кривыми ученическими цифрами листок, затем листок брал санитар, согнув его вдвое, передавал очередному больному. Больные отходили, вбрасывали таблетки в рот - кто по одной, кто все разом - и тут же попадали в руки санитару другому. Чаще всего этим другим оказывался глуховатый, с бурым печеночным лицом, обсыпанным желтоватой кабаньей щетиной, Санек. Твердо «сполняя» распоряжение начальства, он сначала перехватывал руки больного, затем разворачивал его к солнцу, в этот час обычно уже выскакивавшему из-за высоченного отделенческого забора, заставлял разевать рот. Если ему казалось, что больной где-то за щекой прячет таблетки, Санек, придерживая больного левой здоровенной рукой, которую здесь называли «клешней», другой рукой бережно лез больному в рот, оттягивал книзу большим пальцем губу нижнюю, средним приподнимал верхнюю, а указательным, коричневым, пахнущим йодом и хлоркой, шарил под нёбом, шуровал в защечинах, трогал нежный язычок гортани. Серову палец этот всегда хотелось прокусить до крови, насквозь; чтобы этого не сделать, он крепче стискивал зубы, морщась
от спертокислого дыхания глухаря-Санька:
        -Р-ротик, Серов! Р-отик!
        Через несколько дней крик этот стал подводить к какому-то жизненному пределу, стал замыкать навечно тяжкий квадрат двора, сплюснутое лиловое солнце прыгало в глазах, остановившийся воздух лишал дыхания…
        А ведь поначалу выходы во двор из мрачноватого трехэтажного здания больницы показались Серову избавлением: избавлением от расширенных зрачков и слезящихся глаз обитателей отделения, от таинственных, а потому пугающих манипуляций сестер, от жадной, дико ускоряемой и от этого нечистоплотной любви Калерии, вызывавшей его в часы отсутствия Хосяка в какие-то процедурные и физиотерапевтические кабинеты, укладывавшей на диванчики, кушетки…
        -Рротик, Серов! Язык, язычок!- продолжал вибрировать над ухом Санек.- К щеке, к щеке язык!- полукричал-полувсхлипывал он.
        С такой же тоскующей строгостью, полувыговаривая кому-то, полуплача, кричал на Курском вокзале моментальный фотограф. Кричал почти все время, пока Серов с напругой великой выжидал в закутках вокзала нужного поезда, кричал, когда на ходу вскакивал он в новый, но уже и грязноватый вагон.
        Крик этот, пронзивший Серова давно забытой, далекой, наполовину русской, наполовину азиатской печалью, долго потом стоял в ушах беглеца. Стоял почти все время, пока сам он - словно плохо закрепленный на военной карте флажок - опадал вниз, на юг, туда, откуда звала его тихо, но внятно одинокая тоскующая женщина. Туда, где время течет медленней, слаще плещет о темя земное, туда, где жизнь бежит легко, а заговоры и перевороты со всей их жалкой тщетой и сором рассыпаются от первого же любовного прикосновения навсегда…
        Правда, вместе с голосом тоскующей женщины врывались в уши, в мозг и другие, менее приятные звуки, вспоминались события недавние, тяжкие…
        После неудавшейся попытки госпереворота - уже шестой по счету Серова с 1991 года - несколько друзей и двое-трое знакомых его были (так объявили их родственникам) временно задержаны. Серов был с этими последними событиями связан крайне слабо, был вообще здесь сбоку припека. Но нежданно-негаданно позвонили и ему, извинились за беспокойство и вежливо, но настойчиво предложили зайти в окружную прокуратуру.
        Живший последние годы как на иголках, чувствовавший в себе как бы вспухавшую, но тут же, правда, и опадавшую нервную болезнь, измочаленный и раздерганный тугими временами, Серов, не раздумывая и ни с кем не советуясь, разыскал старый, давно не употреблявшийся по назначению чемодан, написал короткую дезинформирующую записку жене и, придав себе, по возможности, немосковский вид, поехал в центр. Тирольская зеленая шляпа с пером на боку все норовила с головы слететь, завзято и жарко толкался приезжий люд, Серов задевал приезжих и москвичей своим чемоданом… Путешествие начиналось нервно, нелепо.
        Серов ехал сперва на троллейбусе, затем пересел в спокойный, малолюдный трамвай. В трамвае он и засек тех двоих, поводил их по переулкам, запихнулся с ними еще в один трамвай, из которого и удалось случайно, в самопроизвольно открывшуюся дверь ускользнуть…
        Сначала была мысль податься на Кавказ или в Крым, но потом все в голове перемешалось, спуталось, зазвучал внезапно в ушах нежный носовой голос, наметился вариант простой, безопасный, верный. Следуя мгновенному решению, Серов затолкался в медленный, никому не нужный поезд с трехзначным номером и поплыл в один из невеликих русских городов, почти на границе с Украиной.
        В городе этом жила чуть присыпанная пеплом воспоминаний, упругая, хлесткая, обволокнутая тончайшей, словно бы сотканной из леденящего жара, одеждой Калерия. Были связаны с городом еще какие-то смутные надежды и упованья, но углубляться в них Серов не стал. Поезд, вытолкнув пассажиров на людный, гомонливый перрон, ушел дальше, на Кавказ. А Серов, оглядевшись и не увидев ничего пугающего или подозрительного, стал разыскивать Калерию. Нашлась она быстро, легко, через справочный киоск, торчавший тут же, рядом, чуть не у подножки вагона.
        Лукавый взгляд Калерии, высказанное ею в первые же минуты пылкое желание получше устроить приехавшего обещали немало. Поэтому Серов особо таиться не стал, с ходу рассказав ей почти все. Тем более что врачом по нервным болезням Калерия слыла уже и в Москве приличным, и Серов, торопясь в приграничный город, про себя об этом, конечно, помнил, хотя признаваться в том, что ему нужен врач, не хотел.
        Калерия вопрос решила просто.
        -Я ведь теперь в областной психиатрической больнице работаю. Ну и побудь у меня месяц-другой, если боишься, что искать тебя будут. Правда, отделение у нас закрытое…
        Калерия немного посомневалась, но потом, видимо, решившись, обещала устроить все по первому разряду. И видеться они будут чуть не кажен час, и больные-то, в общем, все спокойные, хотя попадаются, конечно, среди них и доставучие…
        Серов покусывал губу и думал не о больных, а о том, что в такой больнице его ни за что не найдут, а главное - искать не станут. «Столько уже обо всех этих «психушках» и «дурдомах» наговорено, столько фильмов снято, столько романов понаписано! Какой кретин туда по своей воле сунется! Нет, это выход, выход!» - радостно взвешивал и прикидывал он про себя, чуть досадуя лишь на то, что сказал в первые минуты Калерии слишком много.
        -А может, у меня все-таки? Здесь у меня схорон - будь здоров! А недельки через две отец в санаторий уедет - и вовсе рай…
        Но Серов уже решил. Хватко, скоро, как-то совсем по-юношески прокрутил он в уме несколько пестрых, движущихся картинок из своей будущей больничной жизни, и то, что прокрутилось, что прогналось сквозь извивы, трубы и трубочки мозга, ничуть не испугало, скорей даже поманило к себе, обрадовало свежестью, новизной.
        На всякий случай он переспросил:
        -Но этих-то, на которых смирительные рубашки надевают, у тебя там нет?
        -Этих нет - зато есть другие. Они… слегка надоедливые, у них, знаешь… некоторые трудности.
        -Ну, в наше время да без трудностей… Я ведь и сам…- он хотел добавить еще чего-то из внутренних своих переживаний, но, глянув внимательней на Калерию, на ее кровавый подстрекательский рот, добавлять ничего не стал, а беззвучно-плотно покрыл своими губами губы пытавшейся что-то возразить докторши.
        Но та, только минуту назад льнувшая к нему и взглядом, и плечом, и животом, вдруг от поцелуя освободилась и с какой-то нежданной сухостью сказала:
        -Ну тогда Хосячку нашему, тогда заву нашему скажешь на первичном приеме все слово в слово, как я тебя сейчас научу. Ты ему вот что скажешь… Я, скажешь, Афанасий Нилыч… Или потом, потом… Ах!..

* * *
        Сегодня после раздачи лекарств Калерия впервые не позвала его к себе.
        Шел пятый день пребывания в больнице. Серов соскочил с деревянных, покатых, поставленных чуть наискосок к четко прочерченным дорожкам соляр и стал, не отдавая себе отчета - зачем, почему?- по двору метаться. Сначала пробежки его и проходки можно было изобразить ломаным и беспорядочным птичьим пунктиром, но постепенно шаги стали ровней, определилось направление движения, а затем, уже никуда не уворачивая, Серов стал беспрерывно и упорно ходить кругами по отделенческому двору.
        Будоражащая огненная тревога гнала его отчего-то именно по кругу, выкручивала руки, колола сапожными иглами лодыжки, разливалась фиолетовыми озерцами перед слезящимися глазами. Терзаемый незнакомой доселе тревогой, он нигде не мог задержаться, не мог зацепиться - пусть хоть штаниной больничной за гвоздь, чтобы прервать этот придуманный не им самим, придуманный кем-то посторонним бег по кругу.
        Тучная южная осень сизо-розовым своим воздухом до краев переполняла квадратный аквариум двора, переплескивала через стены, уходила в степь, начинавшуюся сразу за больницей. Серов с трудом, даже, как показалось ему, с электрическим треском в шейных позвонках, поднял голову и здесь только заметил, что ходит по кругу не один, что с разной скоростью описывают большие и малые круги многие другие больные. Это его вконец раздосадовало. Сделав над собой неимоверное усилие, прижимая правую, внезапно запрыгавшую руку к груди и на ходу подволакивая ногу, Серов пошел со двора в палату. Однако в дверях стоял Санек-санитар, глазами твердо сказавший: нельзя, назад! Правилами отделения входить до вечера в корпус больным не дозволялось. Есть двор, есть осень тёплая, краснолиственная, есть свежий, предписанный всем больным воздух…
        Серов отковылял в сторону. Через какой-то промежуток времени - он ни за что не мог бы точно определить через какой: через минуту, секунду, час,- его снова начало ломать, корежить. Руки повело за спину, шею выгнуло влево. Стало ясно: просто накручивать круги и ничего не предпринимать нельзя. Тогда, брызгая слюной, с небывалым усилием выговаривая слова - после приема лекарств прошло достаточно времени, организм лекарства принял, выполнил все их приказы, наводки,- Серов снова полез на дверь, на санитара:
        -Каеия Ввовна, ггг… ггде?
        И глухарь Санек, и верзила Санек копченым своим в мелких пупырышках лицом еще больше побурел, бесчувственными, красно-белыми, словно отмороженными, а затем ошпаренными кипятком руками встряхнул и, нежно лыбясь и как бы стесняясь сказал:
        -Так уехала Калерия Львовна.
        -Уээхххла…
        Серов неловко развернулся, его внезапно с силой повело влево, но на ногах он удержался, медленно пошкандыбал на середину двора к солярам.
        Раньше он никогда не чувствовал, насколько важны и нужны при ходьбе руки, не чувствовал, как организуют они и конструируют околочеловеческое пространство. Теперь враз оставшись без рук, он стал самому себе казаться огромной, ходящей на хвосте по двору рыбой. Тело стало покрываться солью, мелкими зудящими чешуйками, глаза замутненные, затянутые пленкой и именно от этого ощущавшиеся как рыбьи, с каждой секундой сужали свой обзор.
        «Уехала, стервоза. Бросила! Теперь одному куковать здесь. Если приедут, если придут - никто не защитит… Никто не скажет: «Это наш больной, не трогайте его!»
        -Куда еххла доктрша?
        Он снова вернулся, докульгал, дополз до санитара, ловко имитируя дурашливо-назойливую эйфорию, стал искательно шевелить скрюченными руками перед Саньком. Так здесь делали все, кто мог вырваться из предопределенного лекарствами круженья: заискивали, кривлялись, выгибались и падали наземь, каждое утро изводили медсестер и санитаров преданностью своему (только своему!) лечащему врачу. «Доктор Глобурда сегодня будет?» «Мой доктор велел…» «Калерия Львовна разрешила не принимать!»
        Серов решил идти вслед за всеми, поступать как все, решил кривляться и слюнявить ворот пижамы, чтобы обмануть всех и обмануть себя, и хотя бы во время этого обмана не бояться, что его вычислят, засекут, поймут, от кого он здесь прячется.
        -Куда еххала?- повторил Серов.
        -С Хосяком уехала. На семинар, на дачу. Куда ж еще. До конца недели, видать, уехала.
        Бледно-сиреневое, еще недавно стекавшее по краешку полусомкнутых век чернилами и тут же подсыхавшее солнце поднялось уже высоко, стало жечь сильнее, стало по краям диска менять свой цвет на сизо-фиолетовый, а посередине - на черно-желтый, стало каменеть, ссыхаться, обваливаться кусками…
        «Брешет Санек. Как псина вонючая брешет! Не могла она меня одного здесь оставить!»
        Серов медленно обтек взглядом двор, отграниченный от мира четырехметровым, без единой щелочки забором. Двор жевал и сплевывал свою обычную жвачку, снова и снова, до беспамятства перекатывая во рту что-то похожее на жизнь: деградирующую в кривулечных шеях, свербящую в усыхающих, свернутых набок пенисах. Восемьдесят человек шатались по двору, втягивались в водовороты, попадали в невидимые постороннему глазу, но ими самими хорошо ощущаемые воронки. Людей этих тошнило, рвало, вынимало из них загустевшее семя, жестяной проволокой выдергивало из дымных поганых ртов дикую и неуправляемую внешнюю речь. Они шли не останавливаясь, переругивались, хлюпали носами, вспоминали давно покинутые дома, показывали санитарам кукиши, трясли перед ними тряпьем. Как жалкие, базарные, сами себе обрыдшие сумасшедшие, они менялись на ходу какой-то мелочью, пели, страдали, ныли. Они шли, как ходит вокруг грубых и острых комков ночи слабо-телесная земля, как стайка лишенных инстинкта и воли сурков идет за хитрым дударем, которого нанимает каждую осень охочий до суркового жира слепой помещик, бывший владелец и больницы, и ее
окрестностей, помещик, живущий - как было известно Серову - уже второй век здесь же, рядом, за стеной и не умирающий почему-то ни от властей, ни от чумы, ни от суховеев…
        В этом кружении, на этом скрипучем карусельном ходу пристроился к Серову маленький, аккуратно вылизанный, припудренный и припомаженный человечек. Человечек этот ни молодой, ни старый, человечек безвозрастный был в красном бархатном, женском халате до пят, ножки его были вставлены в круглоносую детскую обувь. Ножкой китайский человечек на ходу и пришаркнул. Представился:
        -Воротынцев. Бывший лекарь. Ныне - лишен диплома. Вы, я вижу, на пределе. Еще круг-два, и свалитесь. Остановиться на минуту сможете? Я постараюсь помочь. Только для этого нужно…
        Но круг уже затянул, всосал Серова, человечек безвозрастный отстал, голос его сладкий истерся о шаркатню, притопы. Серов тяжко вертел головой, озирался, оглядывался. Но человечек пропал напрочь.
        Во время одного из таких озираний Серов и заметил петуха.
        Черный, с седым оплечьем, худой, где-то обломивший и теперь волочивший за собой левую шпору петух крался вверх по крыше боковой, полутораэтажной, грубо влепленной в основной корпус пристройки. Круто уходившая вверх крыша пристройки подводила к окнам инсулиновой палаты. Окна в палате были открыты. Похоже, петух устремился именно к ним. При каждом шаге петушиная голова с гребнем глубоко проваливалась в колышущийся пух шейного оперенья. Петух крался к окнам и торопливо, но все же внятно и отчетливо, так, что вполне мог разобрать проходивший рядом Серов, клекотал:
        «Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом…»
        Петух клекотал, царапал крышу когтями, с шумом выталкивал из себя только что втянутые нежные запахи тел, жженый сахарок глюкозы. И от его выдоха жалкие инсулиновые души, витающие в телах,- как в высосанных шприцем ампулах витает и бьется душок лекарства,- наполняли пространство над крышей почти физически ощутимым верещаньем и страхом.
        Петух вызвал у Серова неожиданную гадливость и ненависть. Серов липко плюнул, побрел прочь, но сердце его, как и сердца инсулинников, до спазма, до колотья сжалось. Не от страха, а от досады, гнева и утомления всей этой больничной мурой, этим круженьем безостановочным по двору.
        Но не все больные кружили по двору.
        Метрах в десяти от соляр на широких стульях устроились несколько пользовавшихся особыми правами больных. В чем именно состоят их преимущества, Серов не знал, но было ясно: и Полкаш, и Цыган, и Марик, и ВЦИК живут в закрытом отделении в свое удовольствие, жируют, как коты…
        Полкаш, средних лет, говорливый, черноглазый, с бородавками под каждым глазом и на верхней губе полковник, зарубивший с четырех ударов тесаком жену, слушал шептавшего ему что-то в шею Цыгана. Правда, слушал вполуха, и узкоплечий, крашенный в рыжий цвет Цыган вынужден был повторять сказанное снова и снова.
        Рядом с Полкашом сидел, выпятив живот, «титановый» Марик. Серо-стальной цвет лица, бесконечные разговоры о титановых зубах, разговоры хитрые, уклончивые, ведущиеся на грани вменяемости и невменяемости, делали Марика непонятным и опасным.
        -Ты думаешь, он «делается»?- спросил внезапно и нарочито громко Полкаш, глядя в упор на ковылявшего мимо Серова.- Где-то я его рожу видал…- добавил он еще злей и громче, и Цыган замахал рукой: «Тише!» Марик открыл глаза, а Серова страхом вмиг вынесло на середину двора.
        -А вот мы его сейчас как след поспрошаем! Пусть расскажет, с чем его сюда заслали! От кого он здесь прячется!- крикнул вдруг Полкаш.
        «Что? Что они могут знать? Кто их просил выведывать? Эти? Те? Брось! Брось! Выкинь из головы дурацкие мысли!- не замечая, что успокаивает себя словами Хосяка, затряс головой Серов.- Они же обыкновенные алкаши. Или психи. Полкаш - явный параноик. Так и Калерия говорила. Никто их использовать не стал бы! Может, просто подслушали нас с Калерией где-нибудь. Но и этого быть не могло! Гнать! Гнать эти мысли!»
        -Давай его сюда! Дознание устроим. Допросим. Выведем на чистую воду.
        Дальнейшего Серов уже не слышал. Чувствуя, что теряет сознание от тоски и страха, он с трудом сделал несколько шагов назад, повалился на согретые солнцем соляры. И полетели сквозь него перламутровые коготки Калерии, поплыла мерцающая рябь Чистых прудов, потекло горячее лиловое солнце, вонзились в краешки ушей и губ все, какие были в больнице, иглы…
        Серова мощно и скоро втянуло в воронку обморока.
        -Серов! Встать!
        «Это уже во сне, это в обмороке. И все же, кто это? Следователь? Прокурор? Врач? Глубже, глубже в обморок! Оттуда не достанут, назад не вернут!»
        -Встать!
        «Почему - пауза? Ждут? Проверяют реакцию? Вычислили? Выследили? Вжаться, вжаться в соляры! Я в обмороке, дурно мне, дурно! Надо дождаться Калерии, пусть запретит им! Пусть скажет: Серов болен, не тревожьте больного! А пока - тихой серой мышкой - в дырочку, в трухлявое, глубокое дупло, затеряться в обморочных пространствах, пропасть в них!..»
        -Ну подымайся, Серов, вставай! Работать некому. Бери метелку, мети двор…
        «Открыть? Открыть глаза? Сколько времени прошло?»
        -Ну вставай, вставай. Я не Калерия Львовна, шутковать с тобой не буду…
        «Санек? Санек или…»
        Здесь наконец плотный, долгожеланный и все не приходивший обморок поволок Серова вниз, в бездну. Ему показалось: мозг разделился надвое, душа, как высохшая чесноковина, распалась на дольки, и одна долька, одна невесомая чешуйка, преодолев мигом огромные пространства, затрепетала у заместителя окружного прокурора Дамиры Булатовны Землянушиной (от которой в свое время Серов и получил приглашение зайти в прокуратуру) меж пальцев. Долька эта безвесная, долька сухая стала вкупе со словесной шелухой перепархивать со страницы на страницу, но все никак не могла как следует улечься, втереться, въесться в тоненькое, скверно сшитое «Дело». И Дамира Булатовна, одетая в полный костюм правосудия - сине-сиреневый китель со значком и петлицами, такого ж цвета длинная, не без кокетства зауженная юбка - и Дамира Булатовна, несмотря на весь свой опыт, на острые лаковые коготки и приросшие к коготкам невидимые крючочки, не могла эту дольку, этот ускользающий серовский душок, эту коварную суть недавно начатого «Дела» ухватить, удержать, подколоть. И потому через несколько минут в раздраженьи «Дело» захлопнула.
        «Каков негодяй»,- хотела промолвить про себя Дамира Булатовна, но, вовремя вспомнив, что негодяями людей можно называть лишь после приговора суда, словцо это проглотила, а «Дело» отправила назад бьющему баклуши играющему в служебное время в шахматы следователю Ганслику.
        Обморок Серова, то есть его уход от врачебного контроля, был прочувствован каким-то шестым чувством и опытнейшим Хосяком, тут же начавшим звонить в отделение.
        Сам Хосяк лежал в это время на черном кожаном, ничем не застланном диване. Левой рукой продолжая мять впавшую в задумчивость Калерию, он правой дотянулся до плоского телефонного аппарата, стал торопливо вдавливать кнопочки.
        Он звонил, он спешил приказать дежурному врачу Глобурде: срочно, незамедлительно больного Серова без всяких анализов крови на сахар и прочей старомодной чуши класть в инсулиновую палату, начинать шоковую терапию. Но перед терапией шоковой Глобурда должен был попробовать разок телетерапию. Правда, в ней Хосяк весьма сомневался, но все ж заготовочку для такого сеанса Глобурде еще третьего дня оставил.
        А вот в чем Хосяк не сомневался, так это в проверенном не раз и не два инсулине. Согласие лечащего врача на такую немедленную и небезопасную, хоть и обусловленную динамикой заболевания терапию было Хосяком получено. И Хосяк, только что вернувшийся вместе с Калерией с какой-то конференции, на которую зачем-то выезжал в приписанной к отделению машине скорой психиатрической помощи, и Хосяк звонил и звонил, и раздражался, когда ему задавали простецкий вопрос: вносить ли дополнительную койку в палату? Он ворчал в ответ злобновато, что такая койка может ведь вскоре и освободиться, что нечего нарушать в палате порядок. И те, кому он звонил, забыв о койке, срочно бежали на склад выписывать полагающийся каждому больному в шестикратном размере сахар, запасались глюкозой, проверяли на крепость новые, разысканные на том же складе крепежные ремешки…
        Почти в тот же миг, миг сонно-обморочного отлета серовской души, пользуясь отсутствием обедающих врачей и застрявших на складе медсестер, цыпастый петух, словно по чьей-то команде, вскочил на один из подоконников инсулиновой палаты.
        Он качнулся на тонких голенастых ногах, радостно крутанул лаковым, черно-розовым глазком и, упиваясь полной беззащитностью пристегнутых к койкам и уже впавших в коматозное состояние больных, слетел, мягко шумнув крыльями, на одну из коек. Здесь, не теряя ни секунды даром, петух взгромоздился на грудь больного, лежащего под аккуратной табличкой «КазимирС.И.», и, отведя назад и вбок голову с набухшим от вожделения гребешком, с небывалой для домашней птицы силой ударил лежащего клювом в сонную артерию, чуть ниже мочки уха.
        Больной, пребывающий в коматозном состоянии, слабо дернулся, судорожно потянул в себя воздух, затем вдруг сник, перестал дышать…
        И петух, прорывая липко-тягучий, сахарный воздух палаты, проклевывая насквозь густоту окружающего больницу дня, вполголоса, явно сдерживая себя, запел. Его сумасшедшее, наглое, казалось, даже очеловеченное пенье возвестило о том, что еще один бедолага перестал колотиться затылком о железки кровати, перестал впадать в шоковые состояния, выходить из них…
        Откричав, петух, не торопясь, перелетел с койки на подоконник, с подоконника спрыгнул на крышу и стремительно заскользил по нагретой зеленой жести вниз, к себе, в тайный, темный, глухой, образованный углами двух больничных зданий и полутораэтажной пристройки, закуток…
        -Больной, очнитесь!- слабо ляскала по щекам КазимираС.И. вернувшаяся со склада с полотняным мешочком сахара медсестра.- Больной, что с вами? Глюкозу в вену ему! Скорей!
        -Больной, вставайте!- звякал над Серовым вечной своей железной коробочкой, с вечными в ней леденцами спустившийся во двор ординатор Глобурда.
        -Один, два, три, четыре, пять. Не пора вставать? Сегодня вы в моем распоряжении. Так договорено с начальством. Ну-с. Раз, два, девять, восемь, пять: вставать, вставать…
        Жизнь в отделении шла своим чередом.
        -Ты гля…- удивлялся Санёк, шедший на подмогу задержавшемуся у соляр Глобурде.- Этому еще инсулину не кололи, а у него уже шок! Прикажете в чувство привесть?
        -А…- махнул рукой ощутивший вдруг божественную кислинку леденца огромноголовый, огромнорукий, очень осторожный в движениях Глобурда,- в палату несите. Или нет. Пусть здесь до вечера прохлаждается. Воздух! Воздух ему очень желателен…
        Подошел и на миг приостановился где-то рядом, за больничными стенами вечер. Вместе с ним приблизился осторожно к очнувшемуся уже Серову, а затем и сел подле него бывший лекарь, он же маленький «китаец» Воротынцев.
        -Казимир из инсулиновой умер,- равнодушно сообщил Воротынцев,- ясное дело: инсулин. Как он действует на подкорку - до сих пор неизвестно. Никакая медицина, ни европейская, ни китайская - а я ею 15 лет занимаюсь - не может этого объяснить. Лет десять назад инсулин во всех наших больницах вводить прекратили. Отказались от этих шоков. А Хосяк возобновил. Но Хосяк не психиатр! Он невропатолог! А проще сказать - коновал! Даже и невропатологией в последние годы он не занимался. Его заведовать отделением всего три года назад, в 94-м назначили! Вас, я слышал, тоже в инсулиновую кладут. Мой вам совет: не ложитесь. Придумайте что-нибудь. Забастуйте. Упритесь. Нажмите на Калерию. Или… Или бегите отсюда. Я здесь третий год. И каждый год два-три человека из инсулинников - тю-тю… А ежели не тю-тю, то дураком или боровом толстым отсюда через сорок сеансов выйдете…
        Приостановившийся было вечер, легко переступив на ходулях через высокий забор, шагнул в больничный двор.
        -Да… Постойте! Вас в «телетеатр» не приглашали?
        Серов отрицательно помотал головой. Об исцеляющей терапии «телетеатра», придуманного Хосяком и ловко управляемого Глобурдой, он уже слышал.
        -Тоже - не вздумайте. Или… Наоборот. Соглашайтесь для виду. Тогда, может, побыстрей отсюда сбежите, пока Калерия к вам благоволит…
        Вечер - самый тревожный из всех нам отпущенных отрезков времени - настал! Удостоверившись в его приходе, втянув в себя поглубже его ни с чем не сравнимые запахи, отряхнув с рукавчиков больничной одежды буровато-коричневую тину отхлынувшего дня, Полкаш, Цыган, Марик и ВЦИК, разом подхватившись с широких стульев, стали готовиться к сеансу телетерапии.

* * *
        -Телестудия открывается! Эфир пошел!
        -Гу-гга…
        -Кхо, кхо, ухо!
        -А чтоб тебе…
        -Тихо! Всем заткнуться! Слушать, что говорит вам врач! Итак! Действующие лица на сегодня:
        ВЕДУЩИЙ ТЕЛЕТЕАТРА! Вван.
        ВЕДУЩАЯ! Туу.
        ДОНАТ-АЛЬФОНС-ФРАНСУА МАРКИЗ ДЕ САД! Сри.
        РОЗИ КЕЛЛЕР! Фо.
        ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СЕКЦИИ КОПЬЕНОСЦЕВ! Файв.
        УЧАСТНИКИ ЗАГОВОРА ПРОТИВ МЫЛЬЦЫНА: ПАЛЬЦЫН, ВЯЛЬЦЫН, ВЖОПЕКОВЫРЯЛЬЦЫН.
        А также:
        ВРАЧ-ВРЕДИТЕЛЬ. Тоже участник заговора.
        -Разбирайте листочки с номерами, психи! Роли читать громко, внятно! Кто после кого - в листочках указано. Но сперва, как всегда, краткое содержание… Терапия пошла!
        Мерцал в глубине небольшой сцены голубенький экран, в сорокаместном зале с занавешенными окнами подрагивал зеленоватыми павлиньими перьями вольерный полусвет, на невысоком просцениуме театральничал и выпендривался огромноголовый, сбросивший с себя белый халат, а с ним и длиннотелую лень, врач-ординатор Глобурда, снимал камерой происходящее угрюмый оператор, из больных же.
        -Итак, краткое содержание, психунчики!- прочистил кашлем горло Глобурда.
        -Серия первая. Дело, психи, происходит в Париже. Ну не в самом Париже, а, скажем так, в ближнем пригороде. Пригород зовется Ар-кю-эль. Не слыхали? Ничего. После сеанса я вам его быстренько нарисую. Короче: серия вторая! Революционер, но в то же время и истинный рыночник маркиз де Сад борется с козлами-заговорщиками из наполеонадминистрации. Козлы обвиняют маркиза в разных там извращениях. Ну, это пропустим…
        -Давайте извраще… Иее… Уаа…
        -Цыц! Молчать! Далее. А он никакой и не извращенец. Ну вот как назло им - никаких половых перверсий. Просто он таким путем - ну кого надо за жопу схватив,- узнает про заговор. А? Смекаете? Аналогию уловили?
        -Анало-о…
        -Улои-и…
        -Так. Дальше. Серия третья, маралы! Люди из наполеонадминистрации хотят маркиза… того… к ногтю. Он укрывается от них в домике под Парижем. В Аркюэле этом самом. Сечете? И там проводит анатомический сеанс. Ну чтобы правды дознаться и все такое. Четвертая серия. В дело вмешивается Врач-вредитель. (Ну, сука, ну, падло. Ты у меня довмешиваешься! Ты у меня в чужих задницах доколупаешься!) Врач - тоже участник заговора против императора. И тут начинается серия пятая, самая интересная. Начинается действие, в котором вы все с удовольствием поучаствуете. Но о нем я расскажу позже. Ну? Интересно? Смешно? Тогда погнали! А завтра увидите все на пленке… Первым читает роль мосье де Сад. Впрочем, это указано. Но до чтения попрошу занять исходные позиции. Телеведущая - кам хиа! Рози Келлер - к столу марш! Председатель Секции Копьеносцев - за портьеру! Маркиз де Сад - на авансцену! Врача-вредителя затащить сегодня не удалось. Лады… Без него обойдемся. Ролька у него третьестепенная…
        Откуда-то из глубин зала бесшумно выплыла укутанная до глаз в платок и никем не узнаваемая (что было ясно по репликам больных) телеведущая. Медсестра Лиля, одетая в короткий белый халатик, до этого топтавшаяся где-то у занавеса, весело зашагала к стоящему как раз посреди сцены операционному столу. В мгновенье ока халатик слетел на пол, и медсестра, светясь молочно-стылым телом, в ожидании дальнейшего у стола застыла.
        -Маркиз! К столу пожалуйте! Да инструмент для анатомического сеанса получите!
        Глобурда внезапно сверкнул вынутым из складок летнего мятого пиджака ланцетом, озабоченно поднес ланцет к самым глазам…
        Однако никакого движения в кучке больных, сбившихся у первого ряда кресел, в ответ на призыв врача не произошло.
        -Что я вижу?- Глобурда, все так же продолжая держать ланцет перед собой, задрал вверх, а затем сронил вниз на грудь свою дурацкую, с огромными ушами и коротко рубленным носом голову.- Нет желания играть? А Афанас Нилыч как же? Он ведь сейчас установочку давать будет. А наказание возможное? А сера внутривенно? А аминазин внутрижопно? Уй-ю-ю. Выходит, на сегодня следует наш телетеатр запереть на ключик? Но только как бы нам всем за это не нагорело по первое число!
        Глобурда зябко поежился, потом совсем уж театрально и напоказ задрожал, оглянулся на огромный, светящийся, но ничего пока не показывающий телеприемник, помещенный на тумбе в правом углу просцениума.
        -Да-с. Закрывать, наверное, придется. А какие рольки! Мизансцены какие!.. Ну хватит ваньку валять!- голос Глобурды вдруг из мягкого и заговорщицкого превратился в жестяной, прокурорский.- Все по местам!
        Растелешившаяся медсестра медленно потянулась, хрустнула всеми своими косточками поочередно и в чем мать родила, развратно сверкая разными частями тела, полезла на операционный стол.
        -Спирт! Ланцет! Грибочек!.. Или нет. Сегодня без грибков… Только вы уж, мосье Полкаш, кишки мне не мотайте! Подмогните уж! Один ваш взмах - и гражданин маркиз вскроет истинное нутро этой исторической проститутки и заговорщицы Рози Келлер. А затем и сознание ее вскроет, и мозг…
        Серов снова - как и недавно во дворе - от гадкой, уедающей мозг болтовни стал впадать в бешенство. Кроме того, Серову казалось: настоятельно приглашавшему его в «телетеатр» Глобурде как-то удается досылать свой стальной, свинцовый взгляд со сцены в средние ряды кресел, удается вонзаться взглядом ему, единственному зрителю этого поганенького спектакля, прямо в зрачки.
        Серов закрыл глаза. Но бесцеремонно-наглый тексток телепьесы продолжал лезть в уши, щекотать ноздри, рот…
        МАРКИЗ ДЕ САД. Я резать не согласный.
        ВЕДУЩИЙ. А если я вас оч-чень попрошу?
        МАРКИЗ ДЕ САД. Все одно. Ни к чему это. И что за пьеска такая, прости господи! Раньше лучше было.
        ВЕДУЩИЙ. Раньше? Вы это про раньше, гражданин маркиз, бросьте! Вы кто? Скрытый консерватор? Или преданный престолу революционер нового типа?.. А пьеска, кстати, ничего себе, лечебная. Специальная. Кому нужно, тому и предназначенная.
        МАРКИЗ ДЕ САД. (Почти про себя.) «Путешествие слона в жопу таракана». (Громко.) В гробу я такое лечение видал. В белых тапочках.
        (Пауза)
        ВЕДУЩИЙ. Ах ты, козел поганый! Полкаш ты недорезанный, параноик бабахнутый! Бери ланцет, говорю!
        МАРКИЗ ДЕ САД. Переломишься. Сам режь. А я баб не режу. Я с ими по-другому управляюсь.
        ВЕДУЩИЙ. А женушку свою? А Полину Карповну кто ухайдакал?
        МАРКИЗ ДЕ САД. (Наливаясь гневом.) Ты мне в душу не лезь!
        ВЕДУЩИЙ. Это почему же мне не лезть? На то я, милок, здесь и поставлен, чтобы в души ваши поганые лазить. Чтобы комплексы гнусные из душ ваших и мозгов, как блошек-мандавошек, вытряхивать! Полине Карповне небось побольней, чем Лильке, было? Ась? Не слышу ответа!
        МАРКИЗ ДЕ САД. Я резать отказуюсь. И Дысада этого играть тоже отказуюсь! Пошел ты в свинячье гузно! (С угрозой.) Приедет Нилыч - все как есть доложу ему…
        ВЕДУЩИЙ. Угу. Угу. Так. А кого же вы, мосье Полкаш, сыграть желали б?
        МАРКИЗ ДЕ САД. (Застенчиво.)- Ельцина Бориса Николаевича…
        ВЕДУЩИЙ. Тю-тю-тю! Ну ты, брат, хватил! Ты, понятное дело, псих, но до такой степени зачем забываться? Да и Ельцин - помрет скоро. С трупа пример брать - хлопот себе наживать.
        МАРКИЗ ДЕ САД. А чего? Я ведь не критиковать. Я со всей душой… С уважением… А на кой мне твой маркиз! Я, как Борек, хочу: раз-два - и пошабашили…
        ВЕДУЩИЙ. Дурак вы, мосье Полкаш. Лечиться вам у нас и лечиться, я вижу… На кого замахнулся! А?.. Быдло! Может, ты еще и Путина сыграть осмелишься?
        МАРКИЗ ДЕ САД. Не, его не буду. На кой он мне, твой Путин? Он хоть и бывший военный, а не свой брат. А Борек хоть и обкомовец, а свой. Да я ведь ничего такого… Я сыграю только…
        ВЕДУЩИЙ. Ну и что же ты, пачкун мерзостный, сделаешь, когда Ельциным станешь?
        МАРКИЗ ДЕ САД. Приватизацию полную - от Кремля до последнего винтика - сделаю. И эту, как ее… Р…реституцию… А тебя, сучий потрох,- на рудники, в Читу! Уран нюхать! Сгною!
        ВЕДУЩИЙ. Ах ты, пачкун гадкий, пачкун военный! А ну марш в процедурный кабинет! Бе-гом!
        МАРКИЗ ДЕ САД. Не пойду… Не подходи… Не дамся. Санитарам дамся. Тебе - шиш!
        ВЕДУЩИЙ. Так. Бунт шестерок. (Говорит в сторону оператора.) Снимайте, Яков Михайлович, без перерыва, прошу вас. (Снова обращаясь к группе больных.) Ну тогда… Председатель Секции Копьеносцев! Ваш выход. Ваша ролька. Хоть оно немного и не по сценарию, да уж пусть… Отступление по ходу пьески…
        Здесь телеприемник дал неожиданную озвучку, из него выпал мягкий хлопок, потом просыпались на пол рубленые свисты, и Серов неожиданно для самого себя открыл глаза.
        По громадному экрану шла рябь, ползли рваные речные пятна. Никакого изображения на экране так и не появилось, но зато раздался из ящика высокий, напряженный, сначала, как всегда, тревожащий, но затем и успокаивающий голос Хосяка:
        «Ветер. Ветер у нас и жара. Пыльная буря в степи собирается. А у вас… У вас - никакого ветра. Прохладно. (Серов тут же ощутил приятную, льнущую к щекам прохладу.) У вас тишь. У вас гладь. У вас воля, покой… Вы все любите друг друга. Вы Глобурду Степана Витальевича - обожаете!
        Прохлада. Спокойствие. Тишь…
        Только вот… Головы ваши бедные, головы битые воспаленные… С ними-то что делать? Они ведь больны… (Серов помотал головой, пытаясь сбросить трескотню далеких радиоволн, начавших жестяной покалывающей сеточкой оплетать мозг.)
        Да, больны… А делать - вот что. Освобождать, освобождать! Освобождать головы от трухи и опилок, от ненужного хлама, старья… Стирайте свое прошлое! Освобождайтесь от него! И тогда… Тогда мы вам подмогнем. Метод наш успешный. Метод - патентованный. Телетеатр наш очистительный вас успокоит. Раны душевные залечит… Слушай меня каждый! Слушайте меня все! Сотрите прошлое. Сбросьте его иго. Примиритесь с настоящим. Успокойтесь. Мозг от любых мыслей очистите. Сквозь вас уходит ветер. Пыльная буря уходит сквозь вас. И уносит страхи, раздраженку, болезни. Еще усилие - и вы полностью здоровы. Сильны. Конкурентоспособны. Деятельны. Активно пассивны… Играйте же. Играйте нашу пьесу! Играйте свою нынешнюю жизнь. Очищайте себя. Очищайте меня. Очищайте Глобурду. Очищайте мир от страданий, от скверны. Вы - армия спасения мира. Вы - новая армия обновленного мира…»
        Голос Хосяка исчез внезапно, как и зазвучал. Экран очистился от речных пятен, истаял свист, умчалась на юг и рассыпалась там вместе с хрипами и свистами зловещая пыльная буря. Но лишь только стих Хосяков голос, раздраженно-упрямое непослушание вернулось к Серову вновь.
        Он встал, громыхнул сиденьем. Женщина на операционном столе, сверкнув молочной белизной грудей, испуганно приподнялась, но тут же и опустилась вновь. Глобурда, все это время державший в руках ланцет, уронил его на пол. Серов, с трудом преодолевая вязкое пространство, двинулся к выходу из небольшого зала, помещавшегося на первом этаже в необитаемом крыле больничного корпуса.
        -Вы не заблудились ли, Дмитрий Евгеньевич?
        Серов хотел ответить грубостью, но лишь помотал головой, выбулькнув из себя какой-то влажный хрип.
        -А! Разумею… Разумею… Ох как разумею!- зашелся в сочувствии-сожалении Глобурда.- Не верите вы в наш «телетеатрик»! Не верите в наш маленький, если так можно выразиться, оркестрик под управлением любви! И в телетерапию саму - тоже, чувствую, не верите. А мы, дурни, потели! А мы, олухи царя небесного, буковки да словечки пересчитывали! Афанасий Нилыч три ночи не спал, рольки выписывал! И все это, между прочим, из-за вашего невроза гребучего, из-за ваших навязчивых мыслей о каком-то несуществующем и, конечно, не имеющем шансов в наших условиях осуществиться заговоре…
        Серов еще раз что-то промычал, решительно поковылял к выходу. Тут же от завешенной портьерами двери тенью отделился и встал на пути уходящего невысокий, но крепкий, напомнивший вдруг Серову отполированный временем рукастый и ногастый корень, санитар по кличке Молдован.
        Серов на миг приостановился, потом двинулся дальше.
        -Ты куда пошел?!- взвизгнул вдруг Глобурда, видимо, почуявший, что больной так вот запросто, да еще и на глазах других больных может из зала уйти.- А «шпанские мушки» на вечеринке у маркиза? А сцена заговора в Секции Копьеносцев? Это ведь тебя, козла, мы ею лечить будем! Для тебя вся эта психотерапия придумана. А ты… Ну-тко попридержи его, Молдован Иваныч!
        Молдован сделал два шага вперед и, ни слова не говоря, заехал Серову в глаз, а второй рукой саданул под дых. Лицо Серов успел кое-как прикрыть, а вот солнечное сплетение оставил без защиты и тут же кулем повалился на пол.
        -Все отменить!- рыкнул Глобурда.- Полная замена сценария по ходу лечения! Пьеса «Маркиз раскрывает заговор» снимается с репертуара! Лилька! Прикрой живот! Начинается другая пьеска! Ай да Нилыч! Ай да анфан террибль! Глядите, ребята! Он и это предусмотрел! Вторая пьеска… Даже не пьеска, а так… Интермедия… Называется «Российский цирюльник». Пьеска простая! Проще паренной в кастрюльке репы! Мосье Полкаш! Забудьте обидочку да и выбрейте мне господина Серова по первому разряду! Будем его лечить наложением рук на голый череп! Электрошоками лечить будем!
        Серов попытался подняться. Но его тут же придавили к полу Цыган и, видимо, переставший обижаться на Глобурду Полкаш…
        -Тащи его к свету! Сюды!- забился в крике Глобурда, и Серова испугал изменившийся голос ординатора. Игривости и театральности в голосе - как не бывало, была неприкрытая, парализующая злоба и ненависть.
        Через минуту Серов оказался на том же столе, на котором лежала недавно Рози Келлер, жертва ненасытного маркиза, когда-то проводившего в ближнем парижском пригороде Аркюэле анатомические сеансы любви, хорошо помогавшие раскрытию заговоров. Серова, правда, на стол укладывать не стали, а просто усадили на него и держали за плечо и за руки. Держали Цыган и Титановый Марик, Полкаш ушмыгнул куда-то за портьеры.
        -Йод! Ножницы! Гребенку!- скомандовал Глобурда, и тут же явился Полкаш с ножницами в руках и с ходу начал резать роскошные, зачесанные назад, темно-каштановые, чуть вьющиеся серовские волосы.
        Серов попробовал было от ножниц увернуться, однако держали его крепко. От безудержного гнева и тлеющей под этим гневом тревоги Серов сдавленно завыл, попробовал куснуть Марика за руку. Марик руку убрал, а на помощь цирюльникам подоспела медсестра Лиля с пузырьком йода в руках.
        Тем временем Полкаш грубо, но весьма ловко - как будто в свободное от военной службы время он только тем и занимался, что стриг подчиненным волосы,- тем временем Полкаш, срезав основную массу серовских волос, добыл из кармана опасную бритву.
        -Так я согласный… Так оно справней будет…- буркотал полковник и, высунув язык, водил аккуратно бритвой по круглой, теперь уже послушной серовской голове.
        Как ни старался Полкаш, побрить гладко, побрить без крови не удалось. Серов почувствовал вдруг сильное жжение, две-три тепловатые струйки потекли медленно с темечка к вискам, к шее.
        -Лилька!- взвизгнул снова Глобурда.- Не видишь, что ль? Больному помощь требуется!
        Недавно голая, а теперь одетая, но все одно тайно разнузданная, сотканная из мягкого лукавства, вся прошпиленная дерзостью Лилька ойкнула и, выйдя из минутного оцепененья, стала сноровисто и быстро обрабатывать ваткой, густо смоченной раствором йода, голову Серова.
        И здесь подала голос «телеведущая».
        В черном до полу платье, закутанная платком по брови, она напомнила Царицу Ночи, во всяком случае, какое-то похожее сравнение родилось в бритой, болтающейся на тонковатой шее голове Серова.
        -Чего вы с ним церемонитесь?- переливая в голосе закипающую сталь, медленно выкликнула Царица.- Рвите волосы! Выжигайте бороду! Выдирайте из него с корнем весь этот клоунизм, всю заразу юродства!
        Серов попытался обернуться на женский голос, озвучивший его тайные, никому пока не ведомые мысли, бритва оцарапала сильней, жжение заставило скривиться, скорчиться…
        Именно жжение, собиравшееся где-то в затылочной ямке, а затем вслед за струйками крови стекавшее вниз, запалило в мозгу темную красную свечку, и пациент, рискуя быть зарезанным бритвой сумасшедшего полковника, с силой рванулся и вырвался из рук Цыгана и Марика. Тут же, не раздумывая, он ударил Полкаша кулаком в лицо, тот от неожиданности раскрыл руки, отпрянул, Серов соскочил со стола и, оттолкнув кинувшегося на него Цыгана, побежал к двери. Не добегая двух шагов до вставшего на пути Молдована, он внезапно остановился, сделал вид, что хочет повернуть назад, и, неожиданно нагнув перемазанную йодом голову, ударил опешившего Молдована в подбородок. Молдован упал, Серов тоже не удержался, завалился на бок, припал на одно колено, но тут же вскочил, рванулся к дверям, по дороге оглянулся…
        За ним никто не бежал. Враз сникшие Глобурда, Полкаш, Цыган, Лилечка в халатике, «телеведущая» по брови в платке молча стояли на просцениуме у хирургического стола. Не разбирая дороги, Серов кинулся из поганого вертепа, из телетеатрика гнусного вон. Не зная, куда себя деть, он побежал во двор. Йод, щедро вылитый на темечко, затекал в правый глаз, саднила порезанная кожа. По пути Серову попался растерянно на него глянувший Санек, затем какой-то незнакомый санитар…
        Во дворе Серова поджидал Воротынцев. Он сразу подхватил готового впасть в слезливую истерику Серова, поволок его к солярам, уложил на них. Больных во дворе - темном уже и прохладном - почти не было.
        -Ну, ну…- успокаивал не поддавшегося телетерапии заговорщика бывший лекарь.- Ну, будет! Всё, всё…
        -Уехала, стерва… Уе… а меня этим сукам… На съедение… У-у-у…
        Серов внезапно перевернулся на живот, стал глухо колотиться пораненным лбом о все еще теплые, таящие в себе веселый, солнечный дух ушедшего дня соляры, стал обрывчато и смутно рассказывать о телетеатре.
        Воротынцев пересел ближе, мягко попытался перевернуть Серова на спину и перевернул. Затем так же мягко бывший лекарь переложил обмазанную йодом, не до конца обритую, кое-где только выскобленную голову к себе на колени, стал гладить Серову шею, виски.
        -Бежать вам отсюда надо,- вздохнул звонко и сладостно маленький «китаец»,- бежать. Хотя, видит Бог, я этого меньше всего хотел бы. Вы, вы… Они ведь вас сразу вычислили…
        Расслабившийся было Серов опять напрягся.
        -В вас есть что-то от юродивого, поверьте! (Серов расслабился вновь.) И они это чувствуют и изничтожат вас, конечно. Не Россия сошла с ума. Сошла с ума интеллигенция. А сумасшествие, любой вид его: будь то паранойя с ее несмолкающим бредом, будь то маниакально-депрессивный психоз, будь то сама королева душевной гнили - шизофрения, так вот, сумасшествие всегда противоположно «божеволию» или, по-московски, юродству.
        Именно поэтому нынешние интеллигентные психи (да, да, теперь мы не диссиденты, мы психи, и психи, уверяю вас, настоящие!) объявили на всех уровнях войну высшей правде юродства. Зато «с ума сбродству» жалкому, зато «с ума сшествию» нагленькому дан зеленый свет! Сумасшедших выпускают из больниц. Берут в правительство. Они играют в кино, шастают по улицам целыми толпами и поодиночке. Они, они, а не нормальные люди определяют ныне дух и колер России! Кстати, знаете как я в самом общем виде классифицирую сумасшедших?
        Воротынцев нежно засмеялся.
        -А вот как. Сначала - идиоты, имбецилы. Они - следствие человеческих грехов и длительных кровосмешений, они - отголоски дохристова, дикого, зубодробительного, а потому стремительно ветшавшего мира.
        За идиотами следуют обыкновенные, банальные психи. Их появление на Земле - следствие цепи предательств и преступлений. Это опасный, дикий и самый распространенный вид. Он хорошо укрывается за обычной нормальностью, за поверхностным здравым смыслом. Этого вида надо остерегаться, как огня, потому что он часто незамечаем, неразличим…
        И, наконец, третий вид, к которому, возможно, относитесь вы, отношусь я. Это - «божевольные». То есть получившие волю не быть поверхностно разумными! Получившие волю быть сверхразумными. Понимаете?
        Воротынцев разволновался, вскинул вверх маленькие ручонки. Но быстро и успокоился.
        -Ну-с, хватит об этом… Я начал об интеллигенции. Интеллигенция тоже, как это ни странно, имеет три пути: самоуничтожение и холуйство - вот первые два. А третий… Третий - это единственно достойный нашего времени путь, путь прекрасный и неуничтожимый, путь к юродству. К якобы «низким» действиям и высокому обличению, путь к великому имморализму! Но интеллигенция этим путем не пойдет! И не надейтесь! А вот нас, за то, что вы в себе этот путь, как возможность, носите - уничтожат. Но я… Я спасу вас… Я ведь с первого взгляда вас отметил… Я знаю средство…
        Одна рука Воротынцева продолжала оглаживать голову Серова, чуть покачивающуюся на сильно истончившейся за прошедшие несколько дней шее, другая - легла больному на бедро. Затем рука перекочевала на живот. Она оказалась слишком близко к низу живота, чтобы оставить какие-то сомнения в намерениях маленького «китайца».
        Серов вздрогнул. Во всякое другое время он, ненавидящий всяческих извращенцев, просто-напросто дал бы лекарю в ухо. Но сейчас… Какая-то полумгла приязни, какой-то тончайший туман благодарности выстлал скользким императорским шелком нутро больного, и он от этой неожиданной приязни и благодарности к примостившемуся рядом маленькому «китайцу» согласно всхлипнул.
        Воротынцев вдруг встал. В темноте бывший лекарь в своем длинном халате показался совсем хрупким, молодым и небезразличным.
        -Если я вам неприятен, я уйду…- маленький «китайский» оркестр: соловей, стеклянная дудочка, тонкий стебель цветка - зажурчал в голосе вставшего.
        -Нет. Зачем же… Приятен!- назло всем, назло себе прежнему просипел Серов.
        Воротынцев поспешно сел на соляры обратно: - Любовь нас спасет… Калерия Львовна уехала… Но я… Я ведь здесь… Даже такая, любовь лучше, чем ничего…- звенел голосок бывшего лекаря…
        И Серов, совершенно неожиданно для себя, тем же самым движением, что и маленький «китаец» минуту назад, огладил Воротынцева.
        -Нет. Меня не обманешь. Вы меня еще не любите!- протянул вдруг печально бывший лекарь.- Впрочем…- хихикнул он,- к любви мы всегда успеем вернуться. Хотя бы завтра… А пока вот вам таблеточка настоящая, не хосяковская - и в палату! Упросите Клашу порезы ваши и ранки промыть! Да, кстати, возьмите вот книжечку, если будет возможность, гляньте…
        -Мне в палату нельзя. Я здесь… Они меня там в порошок истолкут…- мялся Серов, вертя в руках крохотную брошюрку под названием «Школа юродства». Автор на брошюрке указан не был, кем она издана - тоже было неясно.
        -Можно, можно. Они побоятся. Вы тем, что убежали, тем, что нарушили волю всесильного Хосяка и этим подорвали веру в него,- вы их до беспамятства ошарашили! Да они к тому ж программку свою, как я понял, выполнили почти полностью. Все, что надо, с вами проделали. Дальше - дело Хосяка. Они ведь от программки ни на шаг! Здесь с этим строго. Да и ночь наступает… Сейчас овец заблудших со двора погонят…

* * *
        Свет в палате №30-01, горевший обычно всю ночь, внезапно погас. Ночь, ночка, ночища, ночара накрыла Серова с головой, поволокла в свои заулки, стала заталкивать умягчившийся мозг в потайные, узкие, доселе скрытые от воображения и внимания ходы. Ночь медлительница и торопливица, ночь, укутанная по брови царица и крупнозадая телочка одновременно, пристёгивала его к своему роскошному телу навечно, насовсем. И ни скрупула жалости, ни капли сожаленья к оставляемому где-то за спиной и в стороне миру не испытывал хворающий неврозом (а может, здоровый, но почувствовавший себя в больничном воздухе таким же больным, как сам этот воздух) человек. Ничего он в этом сдираемом с себя, как дневная одежда, мире не хотел отличить, запомнить, ничего не хотел взять с собой…
        Одна ночь, ночь переполняла и наслаждала его!
        Может, и потому наслаждала, что становилось ему ясно: никогда никаких видений и призраков она не рождает! Реален каждый жест ночи: каждый ее фантом. Каждая пылинка светящаяся неподдельна и подлинна. Существует все, что свиристит в ее складках, все, что плачет и пляшет на бескрайних ее полянах, в ее воздушных заказниках. И тот, кто хоть единожды дал ночи без сопротивленья, без дневного театральничанья и кривлянья унести себя в настоящую ее густоту, тот не захочет уже забивать свои клеточки и поры едкой грязцой и липковатой пылью ничего сердцу не говорящего дня. Тот, кто хоть единожды примет в себя ночь истинную, глубокую, обморочную, уже ни на что не сменяет ее райские, так не похожие на кладбищенские (как их обычно изображают) сады. Ни на что не променяет ее серафические, слегка напоенные хвойным ветром крылья, слюдяные лунные паутинки и тихие призвездные рощи. Потому что есть эти паутинки, и кущи с рощами есть! И родней они почему-то, и ближе уходящей из-под ног земли! И отнюдь не болезненным бредом лежащих в 3-м медикаментозном пациентов они рождены! Нет, нет!
        2.Божья воля
        Черно-седатый, цыпастый петух продрал пропойное горло, взбух от приготовляемого в зобу крика, но вдруг - сник, петь-кукарекать не стал. Неуклюже и злобно, как электронная, испорченная неумелым обращением игрушка, он вертанулся на одной ноге и, передумав прогонять ночь, передумав кромсать и полосовать ее своими почти что человеческими воплями, прикрыл гноящиеся глаза, скользнул клювом под крыло.
        Вместе с петухом замерло и успокоилось все в округе.
        Все замерло, успокоилось - и крыша 3-го отделения усиленной терапии, разломившись надвое и слегка разойдясь в стороны, стремительно, как на шарнирах, поехала вниз.
        Крыша поехала, и Серов увидел сырое небо: мелко трепещущее, как трепещет рассеченное одним взмахом хирургического ножа, полное зеленой крови человеческое тело…
        Звезд почти не было. Бежали по краю ночи рваным туманцем негустые, прозрачные облака, не создававшие преград между глядящим в небо и сеющимся откуда-то из самой глубины его, со звезд жемчужным светом. Один розовый, томимый собственным светом огонек сразу привлек внимание Серова. Огонек двигался. Он был явно крупней и подвижней самолетных или спутниковых огней, был, как показалось, «его собственным» огоньком. Был как бы точкой приложения той внезапной воли, которую с приходом ночи вдруг ощутил лежащий на узкой койке в палате третьего этажа заговорщик.
        Легкими корпускулярными толчками прочерчивая небо слева направо, смущающий душу огонек приближался. Приближаясь, он не увеличивался, не рос, но становился ощутимей, делался ясней. Звук, следовавший за огоньком, звук пробочки, свинчиваемой с пустой пластмассовой бутылки, звук, напомнивший Серову августовское, пусто-зудящее дрожанье стрекоз, тоже не рос, но густела его теплота: теплота неизбежного сближенья с землей.
        Наконец огонек вошел в нижние слои земной атмосферы. И тогда с огоньком произошло вот что: он разбился на тысячи себе подобных поисковых огней, они рассыпались по всей степи, по всему югу великой русской равнины, а затем снова собрались в крупное, светлое, еле заметно меняющее очертания пятно, вставшее над сгнившей, а может, просто некачественно залатанной ремонтниками (о чем недавно упоминала Калерия) крышей.
        -Ты понял ли, зачем я здесь?- услыхал вдруг Серов голос, приятно походивший на его собственный. Голос Серова не испугал, может, потому, что входил не через ушные раковины - входил через множество волоконец и клеточек мозга.
        -Понял ли, что все происходящее с тобой в последнее время вовсе не тебе предназначено и происходить не должно? Это страшно важно понять. Важно не для вашей жизни земной - она все равно промелькнет: хуже-лучше, быстрей-медленней… Важно для жизни иной, той, что сеется над моими плечами. Там! Там не уничтожимые никем города, там нескончаемые вечности, там дымные утренние моря разливающихся звезд, там лунные вечерние поля с клочками тумана, застрявшими в изгородях, с каплями росы на стеблях: резкой и сладостной, как спирт-ректификат. Там радостное и восхитительное движение: со звезды на звезду, с лепестка на листок, с одной волны эфира на другую! Там, конечно, тех нелепых попыток «наехать» на власть, какие предпринимал ты в последние месяцы, и в помине нет! Зато есть иное приложение сил, есть иной смысл во всех действиях, и я уже называл его: движение! Вечное, неостановимое, так упорно искавшееся вами на Земле perpetuum mobile.
        -Ты сам сказал,- Серов услыхал свой голос и подивился его глубине, небывалой убедительности и стереоскопичности.
        «Да ведь я великий актер»,- вскользь подумалось ему, а вслух выговорилось: - Ты сам сказал: у вас там смысл другой. И мне он непонятен. Ну так, стало быть, и не нужны вы мне со своим бессмысленным вечным движеньем! Я-то как раз остановки ищу, конечного пункта всего того, что и на земле, и в России затевалось, а не скольжения вечного. Для того и сбежал сюда, чтобы здесь установиться, обдуматься, а не сновать безмозгло по Москве! Да и вообще: не неба ищу - земли! Не пустоты ищу - камня! Камня веры, камня государственности! Да, смысл глубоко упрятан. Но не говори, что у НАС его нет. Иначе и у вас его нет тоже. Я, конечно, смысл этот только за кончик веревочки ухватываю. Но ведь хочу ухватить и выволочь на свет божий всю веревочку. И за это я люблю себя. Это великое усилие наполняет меня смыслом, тайной и ожиданием невозможного…
        «Для того тут юродствую, для того ночью сам с собой, как дурак, беседую»,- хотел добавить вслух, но не добавил Серов.
        -Я не могу помочь тебе разобраться с жизнью земной. Она темна и от света нашего ускользает. Но я здесь потому, что ты оказался вдруг перед возможностью полного уничтожения. Незаметно для нас, ну и, наверное, для себя самого. Тебя здесь окружили настолько плотной тьмой (пока неясно: это тьма событий или тьма чьих-то управляющих тобой помыслов), что, боюсь, выхода у тебя уже нет. А раз ты у края пропасти,- значит и я, твоя тайна, твоя тень небесная и в некотором смысле твой дублер, отвечающий за душу твою наравне со своей,- значит, и я пострадаю. Потому как ничто в мире безнаказанно уничтожаться не может! Сей же час или в ближайшие часы и дни ты должен что-то перерешить, выправить!
        -Я понял! Ты мое искаженное «я»! Мое изъеденное галоперидолом, циклодолом, упорхнувшее от меня в воздух и возвращающееся ко мне на волне болезни нутро. У меня, как теперь говорят, просто крыша поехала! Вниз, вниз по стропилам… Взяла и поехала!
        -Никакая «крыша» у тебя не поехала. Просто на минуту снялась преграда между нами. Не мудрствуй! Не уходи от вопроса. Исправь свой путь. Я не могу тебе в этом помочь. Здесь ты не у места. Я с трудом отыскал тебя в этой черной дыре.
        -А может, ты от дьявола? И мне лучше сразу к тебе приблизиться, сразу в руки тебе отдаться?
        -Не кощунствуй и не упоминай всуе лукавого. Он не так далеко, как иногда кажется. И не лезь в дебри. Не переноси земные понятия на нас. Дьявол к вам низвергнут. Он у вас. А мы - в небесах. Мы - сладко летящий, широко рассеянный свет. На нас ваши теорийки действуют слабо, а раздражают сильно. Это как лекарства, как психотропы: действия на организм почти никакого, а помрачение ума - налицо! Но не думай сейчас ни о чем, просто прикинь, как выправить свой земной путь.
        -Если дьявол близко,- все одно помешает…
        -Не думай о лукавом так часто. Не нужно вообще о нем думать. Увидишь его - разотри в прах. Сила для этого и тебе, и каждому из вас дана. Вы ею просто пользоваться не хотите. И не забудь, прошу тебя: ничего относительного нет. Есть строжайшие, есть железные чередованья тьмы и света, света и тьмы. Избегай последней, стремись к первому. Не старайся эту череду, эти смены понять глубоко, не старайся их разъять, анатомировать. Просто отделяй четко одно от другого. И береги разум, пока он не заражен порчей, не умерщвлен еще при жизни земной…
        Но вот поюродствовать вполне можешь, это тебе пособит не мудрствуя - мудрость познать. Возвращайся в Москву. Не для заговоров возвращайся (заговоры сейчас едва ли помогут, да и не твое они дело), а для того, чтобы быть в нужный час в том месте, которое для тебя на картах вселенной обозначено. Возвращайся, поживи, поюродствуй, даже и над умами повластвуй. А там ко мне начинай собираться. Я жду всегда! Я не бес. Я не ноющая в твоем мозгу женщина, не высверк воображения, не черная дыра. Я - это ты. Но «иной», пока тобою не осязаемый. Я жду, жду…
        -А как же Бог?- слабо крикнул Серов.- Это ведь к нему я возвратиться должен! Ни про какие огоньки, ни про каких «дублеров» нигде никем не говорено! К Нему, к Нему вернусь, если уж на то пошло, не к тебе!
        -Конечно, к Нему. Но к Нему кто-то сопровождать тебя должен, чтобы ты в «нижнее место», в пекло, в гадес сразу не нырнул или с ума от высот не сбрендил. Не ракеты же ваши доставлять тебя к Нему будут. Нет. Со мной вместе, со мной в обнимку к Нему и возвратишься. Я тот, кто через мытарства тебя к Нему сопроводить должен… Я - провожатый. А там - зови как знаешь. Хоть ангелом, хоть крылышком, хоть рассеянным светом…
        Свет стал медленно отдаляться, стал превращаться в пятнышко, в точку, мелькать прерывистой спутниковой морзянкой, стал гаснуть. И засверкала грубым, острым и неразделимым алмазом ночь, и съехавшая вниз крыша 3-го медикаментозного мягко, не уронив ни кусочка черепицы или дранки, встала на место, а заговорщик устало прикрыл глаза.

* * *
        Прикрыл на минуту глаза и утомленный горением ночной лампы бывший лекарь Воротынцев. Он как раз собирался перехватить черной резинкой небольшую стопку листов из блокнота и засунуть их за плинтус со стороны кровати. Но вместо этого, снова открыв глаза, стал глядеть в окно. Ночь, как лекарство из разломленной ампулы, выветривалась, испарялась. Бывший лекарь мимовольно глянул на стопочку синеватой исписанной бумаги и решил написанное перечесть.
        На верхнем листочке было косо нацарапано:
        ЛЕКАРЬ ВОРОТЫНЦЕВ.
        ЛИСТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ…
        Лист №1
        В стесненности и повязанности! Да! В оковах и путах! Именно так приходит к нам свобода. О ней! А не о лекарствах и синдромах (хоть и лекарь я) размышлять хочу! Ведь то, что я здесь увидел, неминуемо толкает к философствованию. Вот, скажем, свобода. Кричат: кандалы, зажимы, вервия! Но чем их больше, тем я внутренне свободней. Верней - и внутри свободы, и внутри несвободы есть что-то еще. Что? Воля? Чья? Моя, чужая?
        Но об этом позже, потом! Вдали - шаги… Один раз листы уже отбирали…
        Лист №2
        Листки иметь разрешили! Видимо, предполагают изъять их позже. Торопись, лекарь, спеши! Мысли - не слова, их-то не воротишь! Итак, основное.
        Что-то странное творится здесь с человецами. Отделение закрытое, но некоторые больные (причем именно тяжело больные) то исчезают, то появляются вновь. Появляясь вновь, имеют вид загнанный и обреченный. Обострение болезни налицо! Я наблюдал год, прежде чем решился на такой вывод. Теперь следующее: те, что остаются в больнице,- ведут себя слишком уж одинаково. А этого быть не может! В отделении находятся (выведано у ординатора N.) больные со следующими диагнозами:
        1.маниакально-депрессивный психоз;
        2.паранойя;
        3.токсикомания;
        4.невроз навязчивых состояний;
        5.симптоматические психозы;
        6.половые перверзии;
        7.психические расстройства в результате черепно-мозговых травм.
        А посему и поведение больных должно быть разным. Но оно - одинаковое! Чем это обусловлено? Как врач я вполне уверен: одними лекарствами такого эффекта не достичь. Дело здесь не в подборе лекарств, дело в какой-то мгновенной переделке, в каком-то мгновенном сломе всей душевной жизни. А посему…
        Мысль улетела… Шут с ней. Подкараулю другую.
        Лист №3
        Сюда в «веселый домик» привели меня мои исследования. Постаралась супруга, по подсказке коллег. Меня лишили диплома, отобрали все! Но отобрать чести лекаря, конечно, не смогли… Не спорю: невроз навязчивости у меня присутствует. Но с ним я прекрасно мог бы сидеть и дома. Кому-то мои исследования - а они лежат в области применения новых лекарственных препаратов - не понравились. Да что там - кому-то! Запишу прямо: краевая администрация (состоящая вперемешку из демократов и коммунистов, но на самом деле объединенная только одной идеей: красть, красть, красть!), так вот: краевая администрация мою программу закрыла, а меня посоветовала изолировать. Дело, собственно, не в исследовании новых препаратов, а в том, что, проводя их, я столкнулся с вопиющими фактами. В частности, с фактами завоза в наши края сильнодействующих психотропов под видом простеньких витаминов…
        Лист №4
        И психотропы эти применяются у нас в отделении! Сначала я думал, что ошибся. Но проверка показала: никакой ошибки нет. Тогда я стал следить (по мере возможности) за заведующим отделением А.Н.Хосяком и анализировать его методы лечения. Тут я и заметил странные исчезновения, а затем возвращения некоторых больных. Тут-то понял, что исчезновения эти, по сути своей, страшней и хуже завозимых к нам «колес»… Но об этом ниже. Сейчас два слова о «телетеатре».
        Лист №5
        «Телетеатр» располагается в необитаемом крыле 1-го этажа, в небольшом сорокаместном зале и имеет отдельный выход во двор. По концепции Хосяка больные, играя в театре, «исторгают» из себя свои недуги, «счищают» комплексы, выплескивая их вместе с эмоциями. Причем чем гаже, чем страшней, чем кровосмесительней и бесстыдней театр, тем больному, считает Хосяк, становится легче. Я в «телетеатре» был только один раз, этого для основательных выводов мало. Правда, удалось, постращав, усовестить медсеструЛ. И кое-что узнать от нее…
        Ночь истончающаяся, ночь по верхам уже серо-зеленая зацепила перепончатой лапкой бывшего лекаря. Он стал клевать носом, выронил листки, часть листков в беспорядке рассыпались по кровати, часть - веером слетела на пол, упорхнула под тумбочку. Порядок листов смешался, смешались и сами мысли в голове маленького «китайца», приобретя очертания причудливые…
        Лист №11
        … так очутился я в инсулиновой палате. Здесь подкорку нашу подвергают тяжкому и безобразному воздействию инсулина. Меня наказали. Что ж. Поделом! Хитрее будешь, старый хрыч… Смысл же инсулинотерапии в том, чтобы человек впадал ежедневно в состояние комы. И в этом коматозном состоянии включал дополнительные рычаги саморегуляции. Выходят пациенты после такой «регуляции» не только к умственной, но и к обычной нормальной деятельности уже не пригодными. Вот и я выйду непригодным…
        Что интересно. Эти тучные, превышающие нормальный вес почти вдвое, на ходу дремлющие инсулинники с воловьей дурнотой в глазах никуда не исчезают, их выписывают домой. Исчезают, а затем появляются со странным блеском в глазах и слюнявой улыбкой в уголках губ - другие, никакому лечению (ни инсулиновому, ни электрошоками) не поддающиеся…
        Лист №10
        … Хосяк извещен о моих записях, но его ошибка в том, что он думает отобрать их ПОТОМ, когда закончу. Пусть думает!
        Лист №9
        … Я не «голубой». Просто я изверился в женщинах, не доверяю им и поэтому ищу какой-то иной, неженской любви. Может, я и стану «голубым» от обиды…
        Лист №16
        … В конце концов я представил для всего здешнего медперсонала, и в особенности для Хосяка, свой собственный спектакль, под названием «Клиническая смерть». Медсестер мне было искренне жаль. Но все же я задержал дыхание по методу исихазма и почти остановил сердце. Как они забегали! Как впивался мне в руку костяшками мертвеца Хосяк! Я внутренне хохотал, я блаженствовал! Но переигрывать не стал. После третьей лошадиной дозы глюкозы в вену, после адреналина в сердце - стал «оживать»…
        Лист №17
        Небывалый случай: курс инсулинотерапии, назначенный больному, впервые за время практического его применения в больнице отменен!
        Якобы мне сочувствующий ординатор Потрошенко шепотом пересказал, как кричал на Хосяка главный врач больницы Круглов:
        -Вы опять в следственный изолятор захотели? Тогда извольте: я вам по знакомству устрою такой изолятор! Дела всех инсулинников ко мне на стол!
        Конечно, ни для главного, ни для других медиков города не секрет, что Хосяк несколько лет назад до суда над ним содержался в СИЗО, а после суда за недостаточностью улик был отпущен. И хотя он выдавал и выдает себя за жертву коммунистического режима (это он-то, председатель гнусного больничного партбюро!)- многие знают: подозревался Хосяк в торговле наркосодержащими медпрепаратами. Это, повторяю, не новость. А вот то, что главный, вышибленный в свое время с должности все теми же коммуняками, не заодно с этим вором - сюрприз! Тут, как говорится, возможны варианты.
        Лист №20
        … теперь о главном: программа засылки больных за стены больницы для каких-то неясных целей - существует! Но об этом спецзапись на спецлисте.
        Лист №22
        … кроме того, занесу сюда странный разговор, который не уместился на спецлисте.
        Разговор лекаря Воротынцева с заведующим 3-м медикаментозным отделением N-ской больницы А.Н.Хосяком
        Хосяк: (напевая): Здесь нам никто не помешает! Тут под вишнею, под черешнею, тут в садочке мы и поболтаем… Лекарствочками интересуетесь?
        Воротынцев: Скорей вашими методами их применения.
        Хосяк: Ну, эти знания вам мало помогут. Да и кто вам, истерическому педику с ярко выраженным неврозом навязчивых состояний и монотематическим бредом поверит? С больными же я вас попрошу контактов не иметь. Ну и, конечно, прослежу за этим.
        Воротынцев: У вас тут люди от лекарств умирают!
        Хосяк: А где они сейчас не умирают? Где? Довели страну, демократы сраные!
        Воротынцев: Ого! Вы ведь теперь, кажется, и сами демократ?
        Хосяк: Был, был грех! Был, да вышел. Я сейчас думаю: может, назад? А? В родную парторганизацию? Но это я так, шутейно. А людям умирать все одно положено. Ну так пусть хоть с пользой для медицины умрут! Да и к тому же некоторым умирать до чертиков приятно. Вы просто не в курсе…
        Вот взять некоторых наших больных. Они ведь всю вашу хваленую жизнь за короткую, но насыщенную наслаждениями дорогу к смерти вмиг отдадут. А кто им эту дорогу открыл? Мы. Своими лекарствами. Они умирают минуту, а лекарство им эту минуту сладкую продлевает чуть ли не до бесконечности. Да и потом, есть же дозы: малая доза - и ты не умер, только испил из чаши сладчайшей. Большая доза - каюк! А те, кто малые дозы попробовал, всегда…
        Лист №23
        к большим дозам стремиться будут.
        Воротынцев: Обыкновенный наркотик.
        Хосяк.: Не скажите. ВКС - лекарство терапевтическое, нежное… Но лекарство, конечно, небывалое! Воля к смерти! Так ВКС расшифровывается. Осознанная! Чистая! Незамутненная! Раньше у всех была воля к жизни, сейчас - к смерти! И вот очередь больных, голодных и рабов к нам выстраивается: дайте, дайте, дайте! Не лучшей жизни, заметьте, а лучшей смерти. Вот что нам всем, всей нашей стране идейно разработать надо. И коммунистам, и демократам. Вот это - путь! Вот он, лозунг всех времен и народов. И я уверен: нас поддержат. Многие поддержат. И тут-то голодные, убогие, не умеющие сами себя содержать - снова к нам: дайте! А мы им (конечно, строго отобранным, конечно, из толпы несчастливцев выбранным)- нате! Пожалуйста! Только уж сами лекарствочко возьмите! У такого-то и такого-то под подушечкой. По такому-то адресу. Или в таком-то здании. В таком-то учреждении. А как пользоваться - расскажем, когда возьмете. И больной идет за собственной, за лакомой смертью. Идет, добывает. Любыми способами и то, что надо. Способы мы подскажем. И пусть не то он добывает сначала! Пусть! Но зато уж, когда достанет, сомнения его
грызть не будут! Ад и рай его больше не манят, не нужны они! Нужно только наслажденье отделением души от тела! А оно, поверьте, слаще, чем отделение спермы от вашего чахлого, педерастического пениса! Ну-с, и убогие тогда посчитаны, все на виду, все при деле! И никаких там неучтенных революционеров, Христа ради юродивых и блаженных больше нет. А не мутится народ - значит, и живется ему неплохо… Так вот, мы сочетаем опробование новых лекарств с некоторыми…
        Лист №24
        социальными новациями…
        Воротынцев: Да вы сами, Афанасий Нилыч, не маниакально ли депрессивным психозом страдаете? И симптом Чижа у вас налицо: глазки «особым» взглядом смотрят… И блеск в них «стылый», мертвенно-холодный… И еще кое-что…
        Хосяк.: Ну, страдаю я чем или нет - это выяснится позже, а вот вы, милейший, кажется, серьезно и по-настоящему больны, раз красоты смерти не понимаете. Ведь страх того, что жизнь закончится, хуже самой смерти. А тут роскошное путешествие в смерть! Пушкин не мучился бы, а наслаждался. Да, да! Дико, роскошно, разнузданно, бесконечно долго и свободно наслаждался! И этот… холерный композитор не мучился бы!
        Да вот классический случай - Моцарт. Организм изношен, внутренние органы - ни к черту, уремия, развившаяся в результате многолетней болезни почек, начинающаяся амнезия плюс алкогольная паранойя, плюс невроз навязчивых состояний, уже переходящий в психоз… Все равно ведь каюк! И вот представьте, дает ему этот сраный итальяшка не яд мучительный, а наш препарат. И поверьте, ни вы, ни кто-то другой теперь не изводились бы, не ахали: как, мол, этому полудурку тяжко умирать было! Да как он в эти часы и жизнь свою, и Бога вашего проклинал…
        Воротынцев: Но такая искусственная, «сладкая» смерть просто, как сейчас говорят, обман потребителя, изощренное убийство. Зачем вам это? Вы ведь явно, по наблюдениям моим, не садист. Зачем? Вы что, умышленно человека от Бога отвращаете? С пути его сбиваете? Ему, может, помучиться и покаяться в грехах положено перед смертью, ему даже хочется, чтобы душа от боли просветлилась, и чтобы Бог просветленье это…
        Хосяк: Опять Бог! Почем вы знаете, как он на все на это посмотрит? Может, ему самому давно уже хочется, чтобы вы все эту свинскую жизнь поскорей покинули, в соплях и слюнях к нему притекли! Может, у нас здесь не земля, а колония для малолетних и малоумных преступников! Колония падших! И заметьте - колония строгого режима! Или закрытое отделение, если угодно. А вас, высокоумный, но лишенный диплома доктор, Он просто в известность обо всем этом не поставил… Да может, и Он заодно со мной? Иначе почему разрешает? Почему потворствует? О! Я мог бы вам описать сотни случаев из моей практики, и вы убедились бы: да, потворствует! Но это, пожалуй, в другой разок. Вы больны… Переутомились… Забудьте все, что я сказал…

* * *
        Тусклая копченая лампочка, обнесенная металлической сеткой и всю ночь горевшая в палате, совсем обесцветилась, перестала быть видна. Настало сероватое бессолнечное утро…
        Войдя в пустой туалет, Серов наткнулся на ползущего Рубика. Рубик на сером с прозеленью каменном полу что-то озабоченно выискивал. Лицо его, с узкими и глубокими прорезями и вдавленными туда желтыми глазами, с нависшим над губой носом, выражало лукавство.
        Ползающий на четвереньках поминутно, хоть и с большими усилиями отрывал левую руку от сочащегося сыростью пола и откидывал наползавшую на глаза косую челку.
        -Бычки-бычки-чинарики, тараканчики-бычки-бычки…- бормотал хитрый Рубик, хотя сейчас перед глазами его ни тараканов, ни другой дергающей усами и хвостами нечисти не было. Сейчас перед глазами его блуждали по туалетному полу сильно уменьшенные и слегка, как в плохом зеркале, искривленные умершие родственники. Умный и медицински просвещенный Рубик, чтобы не показать, что он блуждающих мертвецов этих боится, дерзко хватал их за ноги, за штанины, за полы одежд, но они продолжали все так же неостановимо и бесконечно возникать и исчезать в туалете.
        Рубика мотало по полу, как укушенного змеей. Белая, медленная, еще пугливая, но уже плотно выстлавшая и глазное дно, и корочку мозга горячка прижимала к полу, истерическое возбуждение подкидывало вверх. Рубика привезли вчера, и он, хоть и был в полубессознательном состоянии, крепко сжимал в руках детскую, всем хорошо известную игрушку «кубик Рубика». Поскольку Хосяк отсутствовал, а Глобурда занимался «телетеатром», ставил диагноз и определял строгость режима ординатор Потрошенко. Либерально-демократический Потрошенко не стал слишком мучить и истязать больного, пристегивать его к кровати не стал. Он ограничился стандартным набором лекарств и ушел спать. И вот теперь вдруг очнувшийся и получивший полную свободу Рубик купался в волнах лихорадочного делирия, приближая свое тучноватое тело к неминучей, хотя, может, еще и не скорой, развязке…
        Дверь туалета отворилась, вошел раззевавшийся со сна Полкаш. Глянув на ползающего по полу, он недовольно гавкнул:
        -Убрать эту падаль!
        Вбежавшие на голос Цыган и Марик потащили Рубика к выходу, и здесь Полкаш заметил выходившего из обрезанной до половины кабины Серова.
        -Ага! Вот мы за вчерашнее и поквитаемся! Сейчас… Сейчас…
        Полкаш согнул свою волосатую голую руку, другой рукой попробовал взбугрившуюся мышцу.
        Серов не стал ждать продолжения и, пользуясь тем, что Цыган и Марик были заняты Рубиком, нагнув голову, кинулся на Полкаша. Полкаш успел отскочить, Серов только чуть задел его, но путь оказался свободен.
        Пробегая по коридору третьего этажа, Серов слышал, как вопил, впадая в истерику, доходя до бабьего визга, Полкаш:
        -Завтра… Завтра на «телестудии» поквитаемся! За все…
        Во дворе кормежка лекарствами еще не началась. Серов сел на соляры. Сегодня его по кругу не вело. И хотя левую руку крючило, кожа на голове саднила, а сама голова плыла и медленно, в рваном туманце оборачивалась вокруг своей оси, как плывет выщербленный волнами и ветром арбуз,- жить стало легче.
        Серов только собрался прилечь на соляры, как во двор вместо санитаров выскочило какое-то существо, тут же привлекшее к себе всеобщее внимание. Существо, которое Серов принял сперва за обряженную в долгополую блузу и в берет обезьянку, приближалось и вскоре оказалось очень старым, морщинистым, но, кажется, вовсе не дряхлым человеком. Человек доскакал до раздаточного столика, взгромоздил на него раздутую, набитую каким-то тряпьем сетку, которую до этого держал за спиной, и пронзительно, так, что заныла костная ткань зубов и засвербело в ушах, закричал:
        -Марр! Марр! Марр!- голос был свеж, напевен.- Марр…- сардонически заржал он, сел на стул, стоящий перед столом, и при этом почти весь, если не считать кривенького широноздрого носа и беретика, за столом этим укрылся.- Марр… Седни, я извиняюсь, про Марра рассказывать не буду!
        Серов с удивлением глядел на сморщенное существо. Что-то знакомое, но трудно вспоминаемое сквозило во всем его облике. Что-то шутовское, народническое и первомайское одновременно. Меж тем морщинистый человечек стал трясти своей сеткой, стал вынимать из нее маленькие недоплетенные накидки, коврики с дырочками… Больные стали к человечку подходить, стали эти накидки из лапок коричневых брать.
        Человечек оказался распределителем работ, «трудотерапевтом».
        От нечего делать и больше для того, чтобы проверить свое физическое состояние после тяжкого вечера и необыкновенной ночи, подошел к раздаточному столику и Серов. Маленькая коричневая обезьянья лапка нырнула в корзину, но отчего-то там и застряла. Серов, равнодушно опустив глаза, ждал своей накидочки. Вдруг вторая лапка ухватила его за пижамную куртку, с неожиданной силой подтащила к столику вплотную.
        -Марр… Марр тут сбоку припеку! Я по вашу душу, Дмитрий Евгеньевич, прибыл,- зашипел заговорщицки человечек.
        Серов поднял глаза.
        Обезьянья мордочка лучилась счастьем, лапка в старческих пигментных пятнах цепко держала серовскую курточку, но серо-зеленые глаза полыхали тревожным болотным огнем и были грустны. Второй лапкой человечек ловко приподнял берет, показал седоватые, кругло завитые кудри и стал вмиг похож на сильно уменьшенного, обряженного в нелепую городскую одежду древнегреческого Пана.
        -Академ Ной Янович,- представился человек-обезьянка.- Доктор наук…
        Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему на этот двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой и так же напевно, но, правда, с чуть заметным присвистом, с гнездящимся где-то в глубинах голоса и с трудом сдерживаемым ужасом кричал:
        -Марр! Марр! Марр разбит!
        Давно ушло и время другое, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую четверть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги отцом языкознания, мерно и медленно, сутками напролет плакал, вызывая из глубины забвения призрак своего знаменитого предшественника: блестящего ученого и великого путаника. Давно уже перестал он вопрошать сурово проводников железной дороги и туповатых степных копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов: «Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!» И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекавшего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда, как казалось, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное.
        Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречающимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык - собственно, не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся - и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а вслед за посвистом сладко убалтывающий говорок оголодавшего змия.
        Но и время показа двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно был выписан двуязыкий с коробящей медиков историей болезни человек из психбольницы, давно, очень давно поселился здесь же рядом, в поселке, притертом боком к больничному городку. Поселился в домике, прикупленном на деньги добрых, но брезгливых, не желавших отчего-то жить под одной крышей с доктором наук родственников. Давно! Давно минуло все это! Но страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.
        -Я к вам-таки с поручением. От Калерии Львовны. Она вам убегать категорически не велит! Она боится, что, пока ее нема, вы сбежите, и передает вам: Хосяк все одно поймает! Он ловит всех, всех! Всех, кто сбегает, и всех, кто только думает сбежать! Вот что она вам передать велела… Но вы обязательно убегайте! Смывайтесь! Я сам, сам помогу вам… И спрятать вас могу… У себя… В домике… А потом…
        Серов хотел возразить, что нет никакой возможности достать новую одежду или выцарапать со склада свою, что паспорт и деньги тоже на складе - но, вооруженный опытом прошедшей ночи, лишь вопросительно глянул на сморщенного Пана. А тот снова защелкал, засвистал, зашелся в змеино-соловьином клекоте:
        -О майн готт… Ни-ни! Ви мине ничегошеньки не отвечайте… Ви послухайте, я сам, что надо, скажу.
        Подошел за накидочкой больной. Академ замолчал.
        -Я интеллигентных мущин сразу вижу,- доверительно продолжил он через минуту.- А шо интеллигентам у Хосяка делать? Он их сразу - в дураки, в олигофрены, хи-хи… Слухайте! Послезавтрего я к вам зайду…- соловьиный напев ушел, остался тихо-звенящий змеиный посвист.- Так от! Зайду трудотерапию проводить! Я же не Хосяк вам! Телетерапию проводить мне ни к чему! Так от! Зайду я к вам в палату… А будет дождь. Будет, будет, не перебивайте! Чуют мои кости… Зайду я к вам… И ваши психи враз заноют: «Ной Янович, мне накидочку! И мне! И мне!» А я как гаркну: «Цыц, голота! Я коврик принес. Ну, хто хочет?» А коврика никто брать не захочет, работы много! Они, как псы побитые, и отойдут. А я тогда скажу: «От я новенькому коврик дам!» И вы так это нехотя, может, даже матюкаясь, пакет с ковриком возьмете. А там - документ. Хочь и паршивенький, а документик! И курточка, и штанишки!.. Как раз на вас подберу… Вы их на другой день перед тем, как в баню пойдете, заместо чистой пижамы и белья в полотенце широкое заверните! Полотенце домашнее, скажете! А если санитар вдруг спросит, зачем полотенце небольничное, вы ему
отвечайте: «Так хочь жопу как след вытру, Молдован Иваныч!» Он засмеется и отстанет, а не отстанет… Только отстанет, отстанет Молдован! А вы… Вы, когда все мыться будут, и выскользнете. Как мыло! Пока они хватятся…
        Внезапно Ной Янович исчез под столом.
        Серов недоуменно обернулся. Медперсонала рядом не было, больные, пользуясь отсутствием Хосяка и Калерии, а также полным равнодушием, которое проявлял ко всему, кроме «телетеатра», Глобурда, валялись на солярах, ходили кругами, потихоньку дрались, обливали друг друга какой-то дрянью, кидались шахматными фигурками.
        Кудрявая голова Академа вынырнула из-под стола только минуты через три.
        -Уф! Собака! Думал, собака во двор забежала. Собак я страх как боюсь! А ви зачем оглядываетесь? Если ви будете такой нервный, ви-таки мне все испортите. А я хочу, хочу, чтобы вы отсэда сбежали! И доносить на вас не буду! Ни-ни! Вы таблетки пьете, чи шо? Выплюньте сейчас же! Ви слышите? Ви меня слухайте, я ученый, до говна припеченный!- Ной Янович опять захохотал, тихо сказал «До послезавтра», выскользнул из-за стола и побежал со двора вон, победно крича: - Марр, Марр, яфетический призрак! Явись!
        Серову стало весело. «Убежал оттуда, убегу отсюда. Просто колобок какой-то! Бегство как средство от Калерии и Хосяка? Бегство как средство от прокурора? Бегство как способ жизни?»
        Выходило - забавно, но как-то нелепо…
        Во двор вышли, зевая, два санитара, за ними шла молодая женщина-врач Полина Всеволодовна. А Серова взял под локоток, поволок настырно в глубину двора неугомонный Воротынцев.
        -Что вам сказал Академ?
        -Предлагает бежать, обещает принести одежду.
        -Странно. То же самое настоятельно рекомендую вам сделать и я. Да, да! Бежать! И немедленно. Иначе вас тут угробят инсулином или чем-нибудь другим. Вы подозрительный, вы лишний.
        -Я все-таки знаком с Калерией. И потом… Мне здесь вчера ночью впервые понравилось… Хотя я понимаю: добровольный приход в больницу - ошибка… Но, может, бежать отсюда - такая же или еще большая ошибка? Вот пусть Каля приедет… Вот ночь настанет… Тогда… Тогда, может, роль моя в этой жизни для меня самого прояснится…
        -Не валяйте дурака! Нашли время интеллигентничать! Вы не интеллигент, вы потенциальный юрод! А здесь вас предназначают совсем для другой роли. Вы, может, не в курсе, но Калерия с Хосяком - давние любовники. Кроме того,- единомышленники. Она, извините, поигралась вами - и все, и баста! Против Хосяка она ни за что и ни при каких обстоятельствах не пойдет. Что еще говорил Академ?
        -Сказал: они боятся - я убегу. Потому и послали его предупредить: побег напрасен. Все как на духу рассказал. И тут же сам предложил бежать…
        -Как на духу, говорите? Не нравится мне это. Ной Янович - старичок милый, ученый, но, к сожалению, склонный к наушничеству и провокациям. Болезнь, что поделаешь. Боюсь, подставляет он вас. Поможет вам бежать, вас поймают и как беглеца жестоко накажут… А из наказанных здесь веревки вьют… Да и наказывать умеют. Впрочем… Есть вариант. Вы одежду-то у Академа возьмите… Он вам как бежать предлагал?
        -Через баню… Во время помывки.
        -Верно, правильно! Баня вечером. Но ни одного поезда (даже если вас Молдован из лап выпустит и вы до вокзала доберетесь) вечером нет… Значит, подстава… Значит, нужно думать, думать… Я ведь сам страшно заинтересован в вашем побеге… Хочу с вами кое-что передать на волю, бомбочку одну… А, вот и они! Мы сделаем так…
        По направлению к Серову и Воротынцеву шла женщина-врач, следом за ней выступал санитар. Воротынцев, поднявшись на цыпочки, зашептал что-то Серову в ухо, пригибая его к себе правой и одновременно размахивая свободной левой рукой…
        -Дмитрий Евгеньевич? Калерия Львовна на конференции. Я пока ваш лечащий врач. Глобурда… ммм… занят… Или, может, вы ему не приглянулись… Насчет вас вот какое решение,- молоденькая докторша опустила глаза.- Инсулином решили вас подлечить. Закрепощенность все еще чувствуете? Как ваши мысли насчет заговора?
        Серов помрачнел, дернул головой, дернул плечом.
        -Значит, пока не проходят,- сказала чуткая и хорошо осведомленная женщина-врач.- Ну тогда сегодня и начнем. Проводите в палату,- обернулась она к санитару.
        Санитар тотчас взял Серова под руку, женщина-врач развернулась, пошла к раздаточному столику. За ней бежал маленький «китаец» Воротынцев и тонко, плаксиво, в пустоту вопрошал:
        -А анализы? А кровь на сахар? Тридцать шоков! Это вам шутка? Шутка? Я требую сначала взять у больного кровь на сахар!

* * *
        Через два дня Серов, получив от Академа одежду, не дожидаясь вечерней бани, выскользнул во время мертвого часа через открытое окно инсулиновой палаты на крышу пристройки. Он сделал все так, как задумал Воротынцев: обрезал припрятанным ножичком ремни, пристегивавшие его к кровати, прихватил узелок с одеждой и, воспользовавшись всегдашним, почти часовым обеденным отсутствием инсулиновой медсестры, по крыше пристройки спустился в крохотный, образованный углами неплотно пригнанных друг к другу зданий и куском забора закуток. В темноватом закутке он переоделся и, с трудом отодрав слегка расшатанную и тоже указанную Воротынцевым доску от не имевшего соприкосновения с закрытым отделением и потому неохраняемого забора, на автобусе поехал на вокзал. Он успел на поезд, уходивший на Москву в 14 с минутами.
        По дороге Серов время от времени вспоминал темный закуток, и ему чудилось: там, в закутке, в самом темном углу шевелится, вздувается, сонно вздрагивает, готовится проорать на всю больницу черный петух с седым оплечьем, с неестественно громадным, прозрачно-вощаным клювом…
        «Юро-юро-юро…» - чуть слышно клекотал петух.
        И вот теперь, выскочив из грязной, когда-то салатной легковухи и сидя на земле, рядом с одной из подмосковных станций, Серов припоминал этот несшийся из закутка еле сдерживаемый клекот сошедшего с ума петуха. Он вспоминал петушиные утренние и вечерние крики, и ему казалось: это не он, Серов, вспоминает и вызывает в своем воображении петуха,- петух поселился у него в мозгу!

* * *
        ЛИСТЫ ДОКТОРА ВОРОТЫНЦЕВА
        Лист №30
        Побег Серова удался… Пока возвратилась инсулиновая сестра, пока два часа искали Серова в больнице, пока думали-гадали - сообщить Хосяку или ждать окончания поисков - листочки мои уехали… Пишу теперь просто для себя, для удовольствия. Ну и еще, чтобы подразнить Хосяка, если он когда-нибудь до них доберется. Читай, вор, читай!
        Лист №30 (продолжение)
        Переполох! Побег С. вызвал страшный переполох. Хосяк и Калерия в тот же день вернулись с дачи. Целый вечер совещались с Глобурдой. При этом Глобурда гневался, что-то кричал. Хосяк смеялся. Калерия Глобурду о чем-то упрашивала. «Телетеатр» на время прикрыли. Долго допрашивали у себя на втором этаже Академа. Тот выскочил из кабинета в слезах и в панике, кричал: «Нет! Нет! Не забирайте меня! Я все сделал, как надо!» Видно, Хосяк пригрозил положить Академа в больницу. Про уехавшие листки пока не знают. Когда вычислят - будет поздно. Чего это они так переполошились?
        Лист №31
        Вычислили. Вчера полдня искали листки. Сегодня Хосяк вызвал меня к себе. Стращал и угрожал, думал, я буду запираться. Но поезд уже в Москве и листки, скорей всего, отосланы по указанному мною адресу. Поэтому запираться я не стал. Сказал все и о листках, и о лекарствах, и о «театре», и об исчезающих и возвращающихся «волонтерах». Хосяк потемнел, выслал меня вон…
        Может, я переборщил? Не надо было так сразу… Но за одну минуту страха, разлившегося по холеному лицу Хосяка, за одну тайную судорогу, продернувшую мгновенно тело этого мерзавца, я отдал бы, пожалуй, жизнь! Да кажется, и отдавать не придется, есть кое-какие мыслишки новые, есть…
        Лист №32
        Этот лист уничтожу сразу, как сделаю запись. Делаю ее только для систематизации мыслей.
        Итак, если разобраться, война сумасшедших и тех, кто пока еще не спятил с ума, у нас подготовляется! Из скорбного дома (и не только из нашего, видимо) выпускают параноиков, шизофреников, психастеников, для того, чтобы уничтожать нормальных, «чистых сердцем», то есть «идиотов» в том смысле, который придавал этому слову Достоевский. Выпускают, чтобы сделать все наше время сумасшедшим! Внести в него бред «присвоения» и бред «высокого происхождения», бред «отрицания» и бред «преследования», бред «антагонистический», бред «депрессивный», бред «ущербности». Эти сумасшедшие и те, кто ими управляет, хотят уничтожить саму густоту мысли, прямоту слова, высоту помысла! В частности, и юродство хотят уничтожить…
        Кстати, надо отметить: юрод - категория моральная, а вовсе не медицинская, как утверждает Хосяк. Юродство - никакой не «клоунизм»! Имморализм юрода теснит ханжескую, мелочную, уродскую «моральность». Попирает стяжательство и гордыню, ростовщичество и наглую рекламу, это ростовщичество выхваляющую…
        Лист №33
        Хосяк что-то готовит. Меня опять взяли в инсулиновую. После первого же введения инсулина я впал в коматозное состояние, в шок. Видимо, доза была очень большой. И это, как назло, тогда, когда я понял окончательно, кого и зачем он посылает за стены больницы и с чем эти люди возвращаются! Они ходят - убивать!
        Лист №34
        Бесы - это люди, прошедшие спецмедобработку.
        Лист №35
        Вчера и сегодня - снова два шока, две комы.
        Лист №36
        Еще три шока. В один день! Неслыханно! Странно, но сердце выдержало. Приходил Хосяк. Мило поговорили. Чего я вообще к нему привязался? Он, похоже, кое в чем раскаивается. А больные… Так ведь все неизведанное не без крови, не без боли познается. И ими, больными, и нами, медиками…
        Лист №38
        Сегодня сахару дали мало. Скоты! Надо пить сироп, надо есть его! Углеводы снабжают мозг. Нилыч обещал втайне от медсестер подарить коробку рафинаду. Лапушка! Сегодня неожиданно заболел доктор Глобурда. Говорят, инсульт. Странно - я всегда думал, что он без головы. Дисморфофобия? Боязнь уродства тела? У кого? У него? У меня?
        Лист №39 и 9 десятых
        У меня острый галлюциноз! Больные никуда не исчезали по ночам, с пятнами крови на подбородке в палату не являлись. Никакие они не «волонтеры смерти». Они - мой бред… И петух наш вполне нормальный. В крайнем случае, делирий у него: споили петьку, психи… Так и Нилыч говорит. Цыпа… Цыпа… Сахару… Са…
        Лист №40, 0
        Афанасий Нилыч… Калерия Львовна… Душечки… Сахару принесли! Славно…
        Лист №400000
        Аф. Нил. куда-то собирается уезжать. Пятнадцатая кома. Сахару ем от пуза! Афнил - мировой парень. Больница - рай! Дома жить больному старому человеку - глупо! Трется, правда, Академ здесь. И еще кто-то. Кыш отсюда, хвостатый, кыш!
        Лист №№№!
        Вокруг сад райский. Курочки кудахчут, квохчут. Гузки повыставили! Петушки соловьями поют. Детки малые ходят, попками сверкают. Пузанчики! Ко мне! Вот опять пришли, сахарку принесли… Цып-цып-цып…
        Лист больничный?
        Чай с сиропом: пью, пью, пью… И вмещается! Куда? Не ясно. Блаженство… Благо… Бла…

* * *
        Отяжелевший от сахарного сиропа и инсулина, беспечный и дурошлепистый маленький «китаец» Воротынцев вышел на крыльцо 3-го медикаментозного отделения.
        Домой его отпустили нежданно-негаданно, отпустили, не дождавшись двадцатого шока. Но и незачем было действия остальных десяти шоков ожидать! Маленький «китаец» изменился бесповоротно.
        Он прекратил сетовать на судьбу, перестал думать о лекарствах и об их воздействии. Хосяка называл и про себя, и вслух не иначе, как «Афанасий Нилыч», вором его более не считал, за медицинскую безграмотность не упрекал. О Серове, вывезшем дней десять назад в Москву исписанные мелко листки, Воротынцев старался не вспоминать вовсе, о юродстве и прочей чуши - забыл. О причинах грубо и подозрительно оборванного собственного лечения - думать не думал…
        Маленький «китаец» стеснительно улыбался, перекладывал из руки в руку узелок с чисто выстиранной зимней курточкой и носками. «Оголи жопупожилого… Оголижо… голижо…» - радостно скандировал он придуманный несколько часов назад палиндром-перевертыш.
        Вдруг за спиной Воротынцева со слабым треском - как автоматический зонтик - раскрылись, а затем легко шумнули в воображении нарисовавшиеся широкими и черными крылья. Послышался то ли птичий клекот, то ли старушечье бормотанье.
        «Тоже мне! Замок призраков!» - маленький «китаец» ехидно сощурился, презрительно оттопырил нижнюю губку, храбро тряхнул плечами, свободной рукой охлопал свою круглую, упругую попку, словно от нее, любимой, отгоняя в первую очередь несвоевременные, а потому и ненужные сейчас приключения.
        Стрепет широких и мощных крыл явственно выломился из вечернего сумрака, завис позади бывшего лекаря.
        «Для летучих мышей сейчас холодно… Да и легче они… И…»
        Мертвый удар в голову, пришедшийся чуть выше затылочной ямки, прервал размышления маленького «китайца», повалил его с ног. Лекарь упал неудачно: подломив правую руку, выронив узелок…
        «Прямо в точку цянь-дин… Да, верно… Чуть пониже бай-хуэй…» - бесстрастно зарегистрировал удар отмуштрованный мозг бывшего лекаря. Воротынцев хотел, лежа на земле, перевернуться на спину, чтобы глянуть в глаза той безнадзорной скотине, которая так угостила отпущенного домой и уже не имеющего отношения к больнице человека.
        Но тут же второй удар, пришедшийся на полтора цуня выше удара первого, проломил нежную черепушку лекаря, лишил его энергии «ци», питающей человеческий разум…

* * *
        Три дня провисевший на тончайших паутинках бытия, три ночи стекавший ядовитой слюной по грубой корке жизни, больной З. возвращался в 3-е отделение усиленной медикаментозной терапии.
        Вылегченный до бесплотности костяк мертвеца и желтоватое, улыбчиво-трясущееся тесто лица двигались несогласованно, угловато,- но споро! З. никогда не занимался вымогательством, никогда не доходил до убийств. Он выпивал сердца. Человек-Тарантул - так прозвал он себя задолго до того, как очутился в больнице. Специалист-энтомолог, он стал приобретать качества мохнатого паука давно. Но лишь с недавних пор научился ловить и обучать других пауков, приобретавших постепенно его собственные качества, качества человека. Пауки оказались великолепными учениками. Порой З. удивлялся: почему считается, что разумом наделены только люди? Вздор! Если кто и умен дьявольски, умен изощренно,- так это пауки!..
        Но в последние два часа З. плотно думал не о пауках, а о враче-учителе, который во много раз усилил свойственную З. тягу к тканию невидимых паутин, к высасыванию сердца.
        З. не чувствовал себя больным. Просто имел склонность к болезни. Просто был чуть однобоким, немного «предумышленным»! Но эта предумышленность и однобокость Тарантула была ему дороже всех знаний и ненужной разносторонности других людей.
        Сегодня стремительный Тарантул - Тарантул-волк, Тарантул-охотник - окончил сухой трехдневный полет и танец над кромкой осени. В этот раз врач-учитель ничего не просил добыть, принести. Никаких доказательств активной деятельности в этот раз представлять было не надо: Тарантул-охотник был отпущен на свободные промыслы.
        Степь, стога, ранние сумерки, томящие глаз огоньки костров, маленькие городки и вытянутые в длину екатерининские села, окружавшие большой город, сухонький октябрь, блеск слюды, капелька крови на сбитом щелчком кленовом листе… И три высосанных сердца! Трое лишенных сердец болтаются теперь в осенних мягких сетях…
        Первым забился в паутине давний знакомый Тарантула - Почтарь. Этому старому дурню Паук-волк пообещал поговорить с его сыном, уже несколько лет обижающимся на Почтаря, скуповатого сельского жителя. Сыну же Почтаря, из города к отцу почти не наезжающему, Паук-волк сообщил: прижимистый отец его - женится, продает сельский дом и переезжает в город с молодой женой. А стоящий у реки отдельно от дома флигель-дачка с куском участка уже завещан. И отнюдь не сыну, а внуку! О чем внучку хорошо известно. Тут же был призван внук, регулярно деда навещавший. Внук подтвердил: да, про флигель дедушка говорил, про женитьбу тоже,- правда, здесь, кажется, шутил.
        Этого оказалось достаточно для нового витка напряжения между отцом и сыном. Паук-волк, не теряя времени, кинулся в пригородное село, к деду, не забыв поперед себя отправить телеграмму. В селе он рассказал деду о том, что сын его прибил внука, тот в больнице и сейчас помирает. Тут как раз подоспела и отправленная загодя Пауком-волком телеграмма: «Вася помер из-за тебя, сволочь. Федор».
        Пока разбирались, звонили, пока соседи распутывали что да как, сердце Почтаря на миг приостановилось, да так приостановленное - с огромным тромбом, от этой приостановки образовавшимся,- над несчастной стариковской долей и замерло. Старик не умер, но оправиться от потрясения уже было не суждено.
        А человек-Тарантул продолжал свой кособокий бег, свое жутковато-легкое скольжение над степью…
        Вторым на его пути оказался подросток со скрипкой.
        Подросток не сдал переводного экзамена. Не сдал потому, что у него не было денег на новую скрипку. Играть на прежней он уже не мог. Прежняя не выдерживала все более сложных приемов игры и отвечала на буйные и дерзкие пассажи новейших композиторов жалобно и фальшиво. Подростку купили вишнево-лаковую старинную скрипку. День переэкзаменовки приближался.
        Здесь Паук-волк мудрствовать не стал. Он натянул на желтое лицо чулок, подстерег давно и хорошо ему известного паренька в сквере, после занятий выхватил из рук у него футляр, легко футляр раскрыл, вывалил скрипку на землю и вмиг, двумя ногами, растрощил вишневое чудо на мелкие щепки. Все произошло так неожиданно, что подросток, разбиравший про себя какие-то музыкальные сложности, помешать Тарантулу не смог.
        Еще одна сухонькая с выпитой плотью букашечка зависла над степью…
        Третьей влетела в блескучую сеть женщина.
        Это была Тарантулова коронка! Женщин, высосанных, бесплотных, висящих на ниточках под потолком, он любил особенно, до крику. Эту звали Ника. Приласкать и заманить ее к себе, в чью-то опечатанную, но ловко отпертую квартиру, Пауку-волку, поджарому, ржаво-веснушчатому мужичку с отработанным и вкрадчивым набором движений, ничего не стоило. После двух дней близости он сказал Нике, что болен СПИДом. Показал заготовленную справку с печатью из диспансера. А заодно продемонстрировал некоторые знаки болезни и разрушения в интимных местах, знаки, которые влюбленная дура два дня в упор не замечала…
        Третья, самая сладкая, самая жирная, но на глазах тающая мушка задергалась в паутине.
        Мушкам из паутины деться было некуда. Они были обречены. Веселью Паука-охотника не было предела. Сухой октябрь звонко, но ласково хлестал его по щекам. Он спешил, он летел обнять своего благодетеля, учителя, врача… Однако Паук-волк нес благодетелю (которого про себя звал Каликургом, звал именем худой, страшной осы, уничтожающей пауков) не только объятия. На весу, близ губ, он удерживал трепетное жжение укуса.
        В самом-то деле! Сколько можно усиливать болезнь? Паук-волк был согласен с тем, что освободиться от желания выпивать сердце можно, лишь желание это стократно усилив. Но есть же и край! Сосать жертву нужно бережно, тихо, годами! Если он, Паук-охотник, будет совершать по три высасывания в три дня - это плохо кончится. И вместо роскошного осеннего пира может наступить нечто совсем иное!
        Пора урезонить Каликурга. Пора его самого слегка обескровить!
        Так думал, так наливался мыслями Тарантул.
        Правда, Каликург об этих мыслях Тарантула уже был извещен.
        Каликург кольчатый, Каликург из племени ос, многому у Тарантула-охотника научившийся, имел свое страшное оружие. О нем Тарантул забыл.
        Забыл он и про то, что Каликург никогда никого не щадит и что, несмотря на высокое искусство Тарантула и его яд, оса-Каликург - как это всегда случается и в природе - обязательно Паука-охотника перехитрит. И будь ты даже не Тарантул, а погребальный паук-сегестрия, будь хоть эпейра шелковистая - все равно оса на тонких ножках обежит тебя и одним точным укусом в область меж брюшком и цефалотораксом навсегда парализует.
        Тарантул прошелестел по запущенным аллеям вынесенной далеко за черту города больницы. Мазнул желтеньким взглядом по зарешеченным окнам.
        Он спешил! Забыв обо всем, он волочил за собой, словно восемь слюдяных блескучих паутинок, усиленное медикаментозное сумасшествие. Волочил сухой бред и наглую подлянку рассеянного по городам и весям страны кем-то хитрым и дошлым безумия…
        Легким, лунатическим шагом приблизившись к крыльцу 3-го медикаментозного, человек-Тарантул почти споткнулся о лежащего в кустах Воротынцева. Но не обратил на него никакого внимания. А все так же, лунатически-невесомо обсеменив паучьими ножками бывшего лекаря, двинулся к дверям, к звонку. Паук двигался, и ему казалось: остреньким шагом, костистым плечом он раздирает и оставляет висеть за спиной сумасшедшее, выступившее из-за степных иссохших деревьев время…

* * *
        Во втором этаже больницы врач-учитель медленно отодвинул листки переставшего клеветать на честных людей Воротынцева и, разломив вишенку рта, усмехнулся. Он не стал жечь эти ни для кого теперь не опасные листки. Просто разодрал их один за другим и смахнул под стол, в корзинку…
        Внезапно скрипнула дверь. Каликург из племени ос глянул с опаской на клочья листков, но вошел не кто-то чужой или неизвестный, вошел Тарантул. Каликург от радости рассмеялся.
        -Славно поохотились? Ну, поближе, поближе…
        З., держа в кармане раскрытый нож, подошел. Но врач, точно определив под одеждой вошедшего границу меж брюшком и цефалотораксом, одной рукой выхватил из металлического ящика длинную блескучую иглу, другой снял с полки ингалятор с отводной трубочкой. Тарантул замер у входа в норку. Выбросив перед собой передние лапки, он подготовился к отпору: ядовитые крючки, торчащие изо рта, раздвинулись, на них повисло по капельке яда. Могучая грудь, рыжеватый бархат брюшка… Каликург будет убит! Однако Каликургу никакие угрозы страшны не были: несколько ударов ногами, и Тарантул уже лежит опрокинутый на спину! Каликург тут же уселся сверху: брюшко к брюшку, голова к голове. Парализация пациента требует стальных рук и точности укола!
        С большими предосторожностями Каликург перемещает в пространстве свое укрепленное на брюшке жало, перемещает свой ингалятор, погружает его в рот Тарантула. Ядовитые крючки безвольно опадают, прячутся. Тарантул - безвреден! Теперь жало Каликурга отводится назад, восвояси, а шприц, а тончайший нос его погружается в Тарантула чуть выше сдвоенной пары нижних ножек, почти в середину груди. Погружается туда, где грудь соединена с брюшком. Здесь покровы тоньше! Здесь проколоть грудь, одетую в крепкий панцирь, легче! И хотя нервный центр, управляющий движениями ножек Тарантула, расположен выше точки укола,- укол попадает туда, куда надо, вызывает паралич двух рук, ног и ножек. Все? Конец? Можно расслабиться?
        Тарантул лежит на полу, как мертвый. Вечер кончается. Ночь.

* * *
        Осень в Москве выдалась теплая, но и ветреная. Ветер распалял воображение, заносил в голову неприятные, колкие мысли.
        Поначалу донимала и выматывала Серова мысль о провалившемся заговоре. Но потом мысль эта стала как-то притишаться, замещаться мыслями о юродстве. Серов поглядывал в книжечку, подаренную Воротынцевым, вспоминал слова маленького «китайца», вспоминал и свои собственные, впервые мелькнувшие в «телетеатрике» и потом несколько раз просверкивавшие в поезде догадки…
        Были эти догадки не слишком веселыми.
        Лучше и спокойней быть сумасшедшим, параноиком, психастеником! Таблеточки, уколы, бессознательный бег по «кругу», потом усталость, сон, может, и смерть безболезненная. И на все вопросы внутренние - короткий, ясный ответ: я болен. Заговор? Я болен. Кого-то держат понапрасну в больнице - я болен. Кому-то надо в психбольнице содержаться, а ему Хосяк позволяет на воле разгуливать - я болен… Москва захлебывается в порче и гнили - я болен. Россия растрескивается, как подсохшая глина в степи,- я болен, болен! А при моей, при твоей болезни - какие мы помощники, какие воины? Так, мелкие шныряющие воришки, мародеры. Но ведь именно этого, то есть ухода в болезнь, и добивались от него Хосяк с Калерией. А может, и еще кой-чего. Того, о чем Воротынцев в своих записках на спецлисте пишет. Так где же выход?
        Выход стал мерещиться в еще более сложной форме болезни (а может, и не болезнь это вовсе?)- в юродстве. Слова Воротынцева о том, что выход у большинства мыслящих людей сейчас один: спрятаться под рубище и вервия и хоть оттуда, полунамеком и косвенно, но говорить правду, ошеломили Серова.
        «Это путь! Путь! Если бежать, если прятаться - и от прокуратуры, и от Хосяка, от самой нашей трижды проклятой жизни - то только туда, в юродство! И говорить оттуда то, что видится многими и слышится, но сознанием отметается. Повторять, озвучивать внутренние голоса и безголосые, беспредметные, полные каких-то аллегорий и неясных символов мысли, рвать зубами желтое, жесткое мясо злободневных газетных мыслишек. Имморализмом, чудовищными на первый взгляд поступками крушить шаткое денежное сцепление обстоятельств! Рвать, крушить, не боясь под личиной юродства ничего!
        Кстати, и прокуратура стала пугать Серова гораздо слабей.
        Жена сразу по приезде Серова с юга по настоятельной его просьбе обзвонила двух-трех друзей и почти всех приятелей. Никого не арестовали; одного, правда, продолжали в прокуратуру вызывать, но слишком не терзали, ограничивались беседами. На вопросы о Серове жена отвечала так же, как написал он ей в короткой записочке перед отъездом: уехал в деревню, хочет поменять работу, небольшой внутренний кризис…

* * *
        Серов еще раз подумал о юродстве, и петух, все это время тихо и насмешливо выкрикивавший в его мозгу что-то вроде «юро-юро-юро», умолк.
        Схлынул тяжкий гул, и носовой далекий голосок, умолявший, как иногда казалось, не отпускать письмо Воротынцева, рассыпался на части, расслоился на мелкие волокна. Жизнь стала вдруг крепче, ясней, направленней. Нащупанный путь представился тяжелым, страшно узким, но единственно возможным…
        Все еще сидевший на земле Серов подтянул к себе босые ноги, мясо сырое отжал, увернул бережно в носовой платок, спрятал в карман плаща, яичное крошево с волос стряхнул, аккуратно затоптал в сыроватую, теплую еще, не выстывшую после лета землю, встал и, тяжко-нежно подволакивая босыми, уже сильно побитыми ступнями, зашагал к электричке, идущей в сторону Сергиева Посада.

* * *
        «Сука-падла-пирожок… Сука-падла-с-мясом… Су-па-пи, су-па-пи…»
        Петух кружил по крыше пристройки, тонко и зло процарапывал ее стальными своими коготками и, чуть завернув голову кверху, вполголоса пел, клекотал, снова пел…
        Петух ощущал в себе дерзкую утреннюю птичью вострость, он догадывался: ему подвластно все! Он круче, справней, удачливей всех других петухов округи. В зобу, в пищеводе что-то едко изжигало его, что-то толкало и толкало вперед, по кругу, без оглядки, марш! Едкое это жжение он выталкивал и выплевывал наружу чужими, человечьими словами: «тело легкое, кости полые, тело легкое, кости полые… лети, лети!» - бормотал и бормотал он. И при этом одним, скошенным в сторону глазом посматривал на окна инсулиновой палаты, а другим, уставленным в небо - ухватывал коршуна, висевшего вдалеке, за больничным квадратным двором, над жалким, полуразвалившимся курятником.
        «Шулик-шулик-шулик!» - вдруг громко передразнил петух коршуна, сам этого передразниванья испугался, но потом смекнул - коршуна ему бояться нечего! Даже если этот воняющий мышами и рыбой «шулик-шулик» посмеет метнуться сюда, на сладко обволакиваемую лекарствами крышу, он, петух, убьет коршуна одним ударом воскового, тяжелого, выросшего до непомерности, остро-смертельного клюва.
        Петух кружил и кружил по крыше. От потребности чем-то унять себя он временами встряхивал огромной, кренимой набок головой. И тогда в голову его прорывались новые звуки, картинки, влетали кусочки ушедшего дня, клочки ночи. Петух плохо помнил, что с ним было раньше. Слабые обрывки мелькали перед ним: металлическая сетка, насест, деревянное долбленое корытце, пшено горками, лужи, гладкие и ленивые, теперь кажущиеся ему отвратительными куры: сон, явь, опять сон…
        В голове петуха что-то сдвинулось. Сдвинутость эту он давно и крепко ощущал, и она ему нравилась. Нравилась намного сильней, чем полузабытое нормальное состояние. Петуху теперь казалось: петь надо отвратно, петь надо издевательски, а клекотать и орать - ругательски-грубо, как орет поутряни драная котами ворона! Ну а раз не обязательно есть, то, стало быть, и не надо искать лакомые зерна, не надо тратить на поиски зерен сил, не надо поминутно и озабоченно выклевывать их из шелухи, из земли. Есть не надо еще и потому, что можно нюхать сладкие лекарства! И под завязочку насыщаться ими. А в случаях особых можно нюхать человеческое, хранимое в небольших крытых домиках, разбросанных там и сям по больничным квадратным дворам, пахнущее по-разному в женских и мужских отделениях дерьмо.
        Запах заменял худому петуху еду, но не мог, ясное дело, заменить питья. Пить ему хотелось все время, но пить не простую воду, а воду, подслащенную глюкозой, или насыщенную сиропом, или подкисленную слабенькой человеческой кровью.
        Правда, по временам, когда, отзвучав, стихал в голове нежный, но требовательный голос хозяйки, до петуха, хоть и с трудом великим, доходило: пить лекарства хочется именно оттого, крови глотнуть хочется оттого, что в голове непорядок. Непорядок виной и тому, что словно стальным поросячьим кольцом, какое продевают в нос противной свинье, чтобы она не рыла в хлеву, перехвачен петушиный лоб, а глаза зоркие, глаза дерзко-лупатые, оказываются иногда ниже темечка, на затылке…
        Именно тогда, когда глаза оказывались на темечке, когда они видели все, что растет, шевелится, клубится и брызжет сзади, петух начинал, клекоча и подкудахтывая, захлебываться от небывалого удовольствия. Петух не знал, что смеется, то есть делает нечто такое, что бегающим по земле и летающим над ней делать вовсе не положено. Не знал петух и того, что смех для него опасен, разрушителен, и потому длил и длил мгновения насладительного клекота. И от такого «смеянья» петуху еще больше хотелось быть сдвинутым. А стоило ему про себя помыслить что-нибудь или прокричать, как тот же звук, тот же помысел сразу же вслух повторяли многие из тех, кто находился поблизости, в больничном дворе. Но таким «эхом мысли» забавлялся петух нечасто. Чаще происходило «отнятие» всех помыслов и ощущений, выкрадывание их из головы петуха. Этому выкрадыванию предшествовал голосок хозяйки.
        Сначала петуху казалось: голос живет прямо в его голове, под гребнем. И петух бился головой о стену, крепко, до крови терся гребнем о забор. Он хотел от этого голоса бежать и прятаться, но потом понял: убегать не надо, прятаться не надо! Голос приходит извне: как приходит, так и уходит. Надо только подчиниться ему, сделать то, что хозяйка велит… Постепенно хозяйка своим голоском заменила петуху все: кур, еду, зерна, навоз…
        И ему было сладко оттого, что кур топтать больше не хотелось,- хотелось потоптать, подмять, исклевать нежно и строго зовущую его хозяйку, хотелось почувствовать совмещение их с хозяйкой нижних отверстий, почувствовать свое проникновение в чужую клоаку, хотелось длить проникновение долго, туго! Похоть эта все расширялась, все увеличивалась, делала петуха бесстрашным и наглым, тем более что никакой боли он давно не чувствовал, а кроме боли, бояться ему было нечего…
        И лишь иногда, когда петуху хотелось внезапно ударить в грудь себя самого, хотелось порвать широкую теплую жилу, идущую от груди к тонкой шее,- и лишь иногда он об этой нынешней своей сдвинутости жалел. От жалости его кидало в сон. Он засыпал в любом месте, где была какая-нибудь планка, шесток. Петух не боялся упасть во сне. Особенности мускулатуры, свойства сухожилий позволяли фалангам его пальцев автоматически сжиматься, когда он сидел на шестке, на ветке, на гребне больничной крыши…
        Петух плохо помнил, что с ним было раньше, но зато и во сне, и наяву ясно, хотя тоже обрывчато, видел свое будущее. Видел лежащих в палате людей, на которых ему предстояло вскорости слететь, видел их оплывшие лица, чувствовал, как ловко продернуты их тела жгутами подрагивающих вен. А перестав видеть больных, видел он высокую, узорчатую, невозможную и ненужную в степи башню, видел зеленую черепицу ограды под башней, на которую ему зачем-то требовалось взлететь.
        Впрочем, черепица в последнее время меняла цвет: становилась розовой, становилась густо-красной. Меняла очертания и башня, она заменялась башнями другими - пониже, поскромней, заменялась тучными, голубоватыми и тоже не виданными в степи домиками с золочеными луковками вместо крыш…
        И тогда черный петух, тогда тощий кур, никак не попадущий в ощип, узнав внезапно свое будущее, ощущал прилив сил: надувались воздушные, расположенные с боков, улучшающие подъемную силу крыльев мешки, и огромным своим, за последние дни еще чуть наросшим клювом он сбивал эти золотые луковки и долбил их, долбил, долбил…
        Вдруг петух остановился, замер.
        Весь пыл и апломб слетели с него. Он затрясся от животного, лихорадочного страха, от предчувствия жестокого, тоже пахнущего лекарством и вонюче-затхлыми грибами наказания. В петуха вонзился голос грозно его упрекнувшей хозяйки.
        Он попытался пресечь в себе дыхание, попытался остановить само сердце. «За что? За что?» - ударяла в виски петушиная кровь.
        Но голос не повторился. Петух постоял немного на одной ноге перед окном, выпускавшим из себя влажно-сахарный дух инсулиновой палаты, глянул на шизо-фиолетовое, уже выскочившее из-за забора солнце и, сообразив, что сегодня влетать в палату не придется, что на сегодня дан ему хозяйкой отбой,- с веселым шумом выбулькивая пузырьки страха, царапая крышу когтями, соскользнул к себе в закуток, вниз. И уже там, восвоясях, заклекотал дерзко и непочтительно, заклекотал в голос:
        «Сука-падла-пирожок! Сука-падла-с-мясом!..» - а затем, в пику хозяйке, забормотал хвастливо, забормотал низким, мужским, тоже хорошо ему знакомым голосом: «Цянь-дин, бай-хуэй… Цянь-дин, бай-хуэй… Хулли-мне-эти-точки… Хулли-хулли?..»
        Эти чужие, не понимаемые, будоражащие влажной и сладкой жестокостью слова приятно ярили петуха. Они же позволяли выплеснуть наружу, выдавить из себя хоть на время пробившие голову насквозь, вздувшие гребень до громадных размеров голоса команд…
        3.Голоса
        Ветер осени внезапно стих. Ноябрь потеплел и тянулся над Сергиевым кротко, благостно. Часто светило солнце, а дожди шли косые: неострые, безвесные…
        Под стенами лавры и чуть подальше, у невысокой ограды прилегающего сквера, близ лотков с деревянными лаковыми шкатулками, фигурками, игрушками стояли и сидели туристы. Тут же отирались нищие, зеваки, бомжи, странники… Странники и нищие были все как на подбор вяловаты, скучны, иногда отвратительно-развязны, а те, что были энергичны и держались пристойно, имели слишком простецкий, если не сказать глуповатый, вид. Человека, о котором Серову говорили и вчера, и третьего дня, среди них не было. Серов топтался на месте, шевелил пальцами босых ног, никак не привыкнущих к холодной земле.
        Здесь, в Сергиевом, он почему-то не решался сесть на землю, не решался выкрикивать те слова, что широким летучим огнем палили его изнутри. Он сдерживал себя потому именно, что ждал встречи с человеком, который был здесь хорошо известен, был даже, кажется, почитаем. Во всяком случае, вчера и позавчера, устраиваясь на ночлег у лавринской случайной старушки, Серов наслушался о нем предостаточно.
        Еще с полчаса потоптавшись на месте и стараясь принимать в себя мир целиком, не думать о его частностях, он решил, чтобы скоротать час, обойти два-три раза лавру кругом. А потом… Потом снова вечер и высветленный до прозрачности чай у сердобольной старушки, а за вечером ночь: трепетная и мягкая, как молитва; ночь, ради которой Серов и выстаивал теперь целыми днями перед куполом, близ Троицыных стен…
        «Ночь, ночь, ночь! Сергиев, Сергиев, Сергиев!
        Великая лавра и вполне осуществимые надежды, простоватая купеческая архитектура и таинственный Черниговский скит, многословные, тычущие во все руками зарубежные гости и сдержанные, но быстро отзывающиеся на чужую боль посадские жители, постоянное ожидание чуда от преподобного Сергия, и само его радостное дыхание, явно ощутимое в извивах рек, в лесах вековых, меж холмов, в переулках, близ пустошей, еще лежащих по окраинам великого Города-Посада, еще ждущих трудового пота, молодой, крепкой руки…
        Сергиев! Нужно ли тебе, пребывающему в силе и славе,- сиротливое юродство? Или ты и без очистительной силы юродства - прекрасен, чист? Нужны ли тебе люди, попирающие ложную святость, от которой земля Преподобного наверняка давно очистилась? Нужны ли…»
        Кто-то хлопнул Серова по плечу. Он внутренне обмер, оглянулся.
        «Какой-то пьянчужка… Не тот, не тот!»
        Обходя лавру, Серов, чтобы занять потрескивающий от далеких неясных голосов и сигналов мозг, стал считать и называть про себя башни: «Красная башня, Сушильная башня…»
        И дальше, по порядку, вырастали перед ним и назывались по именам: ясная башня Звонковая, высокая, как колокольня, и слегка тощеватая Каличья, тучная - Плотничья, низенькая квадратная - Келарская, широкая и пышная над глубоко внизу текущим ручьем - Пивная башня…
        Под Пивной башней, над обрывом, на длинной и тонкой дощечке сидел человек. Он сидел спиной к лавре, глядел на ручей, но когда Серов на цыпочках хотел свесившего вниз с крутого склона ноги обойти, тот резко обернулся, сказал повелительно:
        -Сядь!
        Серов, сам не зная почему, подчинился.
        -Меня ищешь?
        -А вы кто?
        -Выкать у себя на Москве будешь. А я - Малый Колпак, или просто Малый. Аль не слыхал?
        -Позавчера как раз услышал.
        -Нюхом чую - меня ищешь. Кнут тебе нужен, и палка нужна. Дурь из спины вышибать. Будет кнут! И палку до самого до кончика проглотишь. Айда за мной!
        Человек в полуботинках, в долгой, серой то ли свитке, то ли курточке поднялся. Был человек невысок и на вид странен: плечи широкие - ноги короткие, руки длинные. Лицо имел тоже запоминающееся: черные, сросшиеся брови над зелеными, глубоко запавшими глазами, желтоватые, тонкокожие, цвета лежалых газет щеки, мягко встрепанный пучок каштановой бороды, торчащей чуть не из самого кадыка. На голове сидевшего под Пивной башней была красная, островерхая лыжная шапочка с кисточкой, волосы - тоже каштановые, без седины - забраны в косу. Человек сначала долго подшлепывал губами, дергал кожей лба и лишь затем произносил слово или целую фразу.
        -В лавру, в лавру пошли! Да одень ботинки, дурень! Не в босохождении смысл!- Он внезапно дернулся, мигом передвинул на бок заплечный сидор, выхватил оттуда войлочные музейные тапочки-мягкоступы, кинул их наземь… И Серов тут же с неожиданной радостью и великим удовольствием продел в тапочки босые ступни, завязал на пятках длинные крепкие тесемки.
        Ногам стало теплей, тепло побежало от лодыжек наверх, быстро дошло до спины, залило живот, наплотнило ямочки над ключицами, плечи, шею.
        -А это - чтоб оглох ты!
        Человек со сросшимися бровями поднялся на цыпочки и влепил Серову не сильную, но звучную затрещину. Кровь от затылка и от задетого правого уха враз отхлынула.
        -А это - чтоб онемел!- ляснул Серова еще и по губам человек в островерхой шапке.
        Серов засмеялся. Как раз этого ему и хотелось уже часа три: чтобы ноги и спина согрелись, а голова остыла. Значит, встреченный именно тот, кто ему нужен!
        -Вякнешь в лавре хоть слово - в реке утоплю,- сказал драчливый недоросток, поправил болтающийся сидор и тут же, не оглядываясь, побежал вперед, весело размахивая обеими руками.
        В воротах лавры человек, назвавший себя Малым Колпаком, еще раз обернулся, зашипел таинственно:
        -Молчи! Сейчас кощуны творить буду!
        Он остановился на стыке обширных и очень высоких ворот лавринского, мощенного булыжником двора, стал чего-то ждать. Ждать пришлось недолго. Из отдела внешних церковных сношений вышли трое священнослужителей. Колпак стремительно выступил им наперерез и, ухватив крайнего - одетого не в священническую, а в серую рабочую рясу - сперва за грудки, с невиданной силой затряс его как грушу, но потом, словно передумав вытряхивать монаха из рясы, трижды смачно, даже хрустко на рясу серую плюнул.
        Кто-то грозно крикнул, заспешили к месту кощунства верующие, служки, монахи попроще из находившихся здесь же, поблизости. Уже Малый Колпак получил от кого-то затрещину, уже слетела с него островерхая червонная шапочка, хрустнуло ухваченное крепко плечо.
        -В милицейскую часть его!
        -Басурман!
        -Расходитесь, братие. Не на что тут глазеть.
        -Ты что, дурак, белены объелся?
        Малый Колпак словно только этого вопроса и ждал. Он еще сильней нахмурился, что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что хочет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в того же оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал ему спереди серую рабочую рясу. Под рясой на животе оказался большой, цветной, укрепленный веревочками календарь, с последней страницы которого улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю полуголая красотка.
        -Гуа…- загудела небольшая толпа.
        А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены были за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого, творящего «похабы» человечка не попала на головные уборы, одежду… Пока смотрели вверх, Колпак плюнул опять: густо и смачно на руку все тому же, укрывающему злополучный календарик монаху…
        Не выдержав непристойного поношения, сгорбившись и кляня самого себя, Серов поспешил из лавры вон. Он и сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, сам хотел резких и странных действий, многозначительных дурачеств, поношений, обнажавших скрытное, тайное. Было неприятно лишь то, что Колпак устроил поношение в глубоко чтившейся Серовым лавре.
        Уходя почти бегом из лавры, Серов вдруг припомнил, как, вернувшись с юга в Москву, не заезжая к себе на квартиру в Отрадное, он так же стремительно кинулся на дачу.
        Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
        Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть опять зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из мозга петушиное квохтанье и петушиный крик, как пресечь вызванную отсутствием психотропов, к которым организм за десять дней привык, маету и ломку, он стал медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные действия, привычные движения, книги, телевизор, музыка - не помогали. Тогда он решил делать что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем обмазал голову зубной пастой, паста стала сохнуть и от нее на душе стало еще противней, гаже. Серов побежал в ванную, голову вымыл и, продолжая выть от тоски и страшного внутреннего напряжения, начал, царапая и кровя щеки, бриться.
        -Дима… Дим… Ты где?- неясные голоса, неясные шепоты и оклики отлились вдруг в тонкий, носовой, далекий, еле слышимый голосок Калерии.
        Серов кинулся в комнату жены. Там, конечно, никого не было. Но голос раздался вновь. Теперь он, казалось, шел из дальних комнат, расположенных над каменным подвалом, в котором размещалась газовая установка АГВ.
        Серов стал спускаться в подвал, по дороге неловко задел кистью правой руки торчащую из перилец железку. Четырьмя скупыми капельками выступила кровь. Серов поднес руку к глазам, затем крест-накрест вытер руку о лоб. Он хотел заглянуть за трубу АГВ, но голос Калерии вдруг пропал. Еще плескались в мозгу неясные шорохи, но никаких слов разобрать уже было нельзя. Сразу стало легче, стало ясно: надо освободиться от ломающей тоски и голосов до конца! Не зная, как этого добиться, он решил продолжать делать только то, что первым придет на ум, или то, что сделается само собою, без намеренья и умысла. Решив так, Серов из подвала тут же выскочил, потом вдруг расстегнулся и стал судорожно и прерывисто обливать стену, а затем и самого себя мочой. Стало жарко, как в бане, но тоска, державшая за горло весь день, стала уходить, стало легче, жизнь впервые за последний месяц как бы возвратилась на свое место, вписалась в назначенный ей ряд, поплыла, куда ей положено, в невидимом мощном потоке…
        Серов радостно брызгал на себя еще и еще, затем, когда брызгать стало нечем, стал бегать на кухню, набирать в рот воду, чай, обрызгивать ими стены, окна, мебель…
        За этим занятием его и застала жена. Она четыре дня ходила за ним, как за ребенком, поила бульоном с ложечки, приводила известного, иногда наезжающего на соседнюю дачу терапевта…
        На пятый день Серов встал, сказал, что уже здоров, что уезжает по делам на пару дней в Сергиев.
        -Не беспокойся… Мне лучше. Мне надо туда съездить… Хочу посмотреть, оглядеться, понять кое-что…
        Отойдя от дачи метров на двести, Серов снял и забросил в кусты свои новенькие итальянские ботинки, затем зашел в магазин (в магазине на босые его ноги внимания никто не обратил), купил кусок сырого мяса, а в кафетерии, располагавшемся тут же, два вареных яйца и, чувствуя небывалую свободу и распирающее нутро здоровье, пешком пошел в Сергиев. Он шел, то отдаляясь от шоссе, то приближаясь к нему, шел по утоптанным грибниками и дачниками тропинкам, и внутри у него все пело. Так прошагал он несколько часов подряд. Вдруг голоса вновь настигли его. Они упали сверху, как паучья сеть, опутали голову, лишили дыханья, в ушах снова зазвучали грозовые разрывы, стал слышен слабый эфирный треск, заныл далекий, еле разбираемый, но все же явно таящий в себе угрозу женский голос. Тут же послышался и крик петуха. Вслед за криком женщина позвала внятно:
        -Дим, Дима… Вернись! В Москву езжай… В Отрадное…
        Не отдавая себе отчета в том, что делает, Серов вышел на проселок, ведущий к шоссе, стал останавливать машины, идущие в сторону Москвы.
        Ломающая нежные стеночки висков тоска, раздирающая нервные волокна в клочья лекарственная лихорадка обрушилась на него вновь…
        «Там за стеной…
        За разбухшим от влаги забором…
        Там Калерия… Там ее тело… Любовь там… Рай…»
        Хмурый таксист, возвращавшийся из дачного поселка, куда возил старый, никому не нужный холодильник, покряхтев, взял-таки босого пассажира. Взял, конечно, из-за неожиданно предложенной высокой платы. Такси, попрыгав по ухабам проселка, выскочило наконец на Ярославское шоссе, и носовой голос, донимавший последние полчаса Серова, зазвучал отчетливей, ярче:
        «Дима… Дим… Ты где? Езжай в Отрадное… Я буду там ждать тебя…»
        Внезапно Серов выхватил из кармана плаща взятую с собой неизвестно зачем вишневую, купленную когда-то для сына блок-флейту, три или четыре раза в нее свистнул.
        Голос Калерии тут же пропал. Ехать в Москву стало незачем.
        -Я здесь… Здесь сойду… Остановитесь!- заторопился Серов.- Мне не туда… Мне в другую сторону надо… В Сергиев…

* * *
        -Ты че, паря, заснул?
        -Зачем ты так в лавре?
        -А где ж? Я, брат, дьявола везде вижу! А в лавре - тем паче.
        -Место святое…
        -Правильно, святое. Вот и надо было беса этого шугануть оттуда. Глядишь, бес теперь вместе с монахом оттуда и уберется. Так! Так надобно! А то, ботинки снял! Носочки! Моча в голову! Кал на стене!.. Часа через два в другое место нагрянем. Там помогать мне будешь… А в кармане-то что за книжка?- спросил внезапно Колпак.
        Серов вынул и подал Колпаку «Школу юродства».
        -Так и думал!- крикнул Колпак и вмиг мелко изорвал и рассыпал вокруг листочками осенними брошюру.- Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной в другое место!
        Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели пускать.
        Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов после колпаковского «кощуна» в лавре отошел, ожил, чувствовал себя вполне в своей тарелке, словно всю жизнь тем лишь и занимался, что Христа ради юродствовал.
        -Заплати!- повелительно сказал Малый Колпак. Серов заплатил за вход, они вошли. Серов ждал, что Малый Колпак тут же начнет действовать, но тот отчего-то медлил. Колпак долго стоял бездвижно, даже закрыл глаза. А когда открыл их, в глазах - узких, глубоко запавших - вставали слезы.
        Колпак мягко отодвинул от внутренней двери, ведущей в танцзал и завешенной тонкими висюльками, какого-то верзилу в униформе, стал угол двери страстно и бережно целовать…
        Верзила захохотал. Серову от мокрых едких взглядов стало жарко, тошно. Он оттащил Колпака в сторону, зашипел ему в лицо:
        -Зачем ты… Зачем… в лавре плюнул… А здесь… В вертепе этом стены целуешь?!
        -Затем. Там бес вокруг лавры вился! Видел я его. Оттого похабы творил. Потому и плюнул в него! А здесь - ангелы стайкой на двери висят. Плачут! Дальше войти не смеют! Тех, что внутри, жалеют. Пошли! Внутрь пошли! Вот те кадило. Нет огня в нем и дыма, а ты все одно - маши! Маши, когда укажу. Счас, только выберу которую обмахивать, счас, счас…
        Он несколько минут оглядывал пристально редких танцующих, затем выбрал самую развязную, самую размалеванную женщину в легком, ярко-голубом платье на молнии. Малый Колпак подскочил к ней, оттолкнул от нее партнера и в короткой и грязной своей полусвитке-полукурточке, в дурацкой лыжной шапочке, по-жеребячьи вокруг женщины запрыгал.
        Гогот и свист понеслись сначала откуда-то сзади, а потом и со всех концов танцзала. Опешивший партнер стоял и лыбился тут же. Внезапно Колпак крутанул женщину на месте, обернул ее к себе спиной и с треском, потянув до самого низу, раскрыл молнию на платье. Платье упало. Женщина в легких трусиках продолжала смеяться и плясать, а к Колпаку двинулись два мордоворота из охраны.
        -Маши!- крикнул Колпак Серову. Серов стал неуклюже махать пустым кадилом, Колпак выкрикивал что-то плохо разбираемое на старославянском языке, танцующие начали разбредаться по углам, многие ушли курить.
        -Одна! Одна здесь останешься! Все уйдут! Все! С кем похоть творить станешь?
        Внезапно Колпак упал перед женщиной на колени, прижался щекой к остроносой ее обувке:
        -Тяжко тебе будет! За это люблю тебя! И за похоть - тоже люблю! Что не мертвая - люблю!
        Женщина, все еще млея от общего внимания к тучноватым своим бедрам и аккуратно разведенным в сторону грудям, чуть отдергивала от щек Колпака туфли, продолжала пританцовывать, крутиться. Тогда Колпак кинулся к сидящему у аппаратуры диск-жокею, всем телом резко повалился на крутящийся лазерный диск, на рычажки, на цветные лампочки… Музыка встала. А Колпак двинулся к выблескивающему в полутьме лунными огоньками бару. Звон высокий, звон чистый, зеркальный, а затем звон грубый и низкий, бутылочный, треск ломаемых стульев, визг кидающегося на хрупкие полки со всего разбега Колпака резанул зажмурившегося Серова по ушам.
        Дискотеку закрыли. Колпака крепко побили. Серова помяли.
        -Завтра! Завтра,- торжествовал выкинутый на улицу Колпак.- Завтра не то, паря, узришь! Не то испробуешь! Танцы что? Танцы - финтифирюльки ребячьи! А ты, паря, шибко интеллигентный. Хотя, может, это и ничего. Был во время оно даже князь-юрод… Сам царь в монастырь некий приехал однажды. Глядь, а князь этот в юродах на паперти обретается. «Личность эта нам знакомая,- сказал царь игумену.- Поберегите мне его…» И поберегли. Но это потом расскажу… Так что до завтрева, до завтрева…

* * *
        Тихой серой мышью Ной Янович Академ перешмыгнул больничный двор.
        Уже несколько дней он содержался Хосяком в палате №30-01. За пределы отделения Академа больше не выпускали.
        Ной Янович перешмыгнул двор и вклинился морщинистым и сухоньким, как щепка, но удивительно живым и подвижным тельцем в густой, кисельно-белый воздух 3-го медикаментозного.
        Он на секунду задержался в дверях, прикидывая, чем бы сейчас призаняться: погонять по туалету Рубика или поклянчить витаминов у молоденькой ординаторши-практикантки. И ребячье сознаньице Ноя Яновича, годное ныне лишь для недолгих и несложных мыслительных операций, тоже на миг замерло, как замирает маленький шарик ртути из разбитого градусника на краю стола.
        Как раз в этот миг, миг замиранья и несложных размышлений, на шею Ною Яновичу опустилась чья-то рука. Он был дерзко и нагло ухвачен за шкирку, поднят в воздух и все никак не мог повернуть назад свою коричневую от бессмертной старости мордашку, чтобы разглядеть обидчика. Крик «Ратуйте!», уже готовый сорваться с рудиментарно-раздвоенного языка, к языку этому словно бы и присох: обидчик сам развернул к себе обижаемого. На Академа внимательно, с медицинским прищуром глядел заведующий 3-м отделением.
        -Вы меня как-то в последние дни избегаете, Ной Янович… И это весьма печально. Кто же прячется в туалете? А под солярами зачем целый день сидеть? Дни-то еще погожие…
        -Имшш… мшш…
        -Да не шипите вы. Я понимаю: вися в воздухе, отвечать не очень-то удобно. Но что поделаешь. Сами виноваты.
        -Эмм… ффсс…
        -Да вы и не говорите ничего. Вы, Ной Янович, только головкой вашей рахитической в ответ на вопросы мои кивайте: да или нет. Вопросы-то давно назрели. Итак, вопрос первый: вы в последние дни много общались с этим отвратительным изготовителем ядов, с Воротынцевым. В палату инсулиновую зачем-то заскакивали. Он что, собирался через вас еще какие-то писульки на волю передать? Да или нет?
        Ной Янович, только что готовившийся дурашливо, может, даже на коленях, выпрашивать витамины, молчал, голову держал ровно и прямо.
        -Так. Ясно. Перехватим покруче.
        Хосяк, одной рукой свободно удерживавший Ноя за шкирку, поднял его к самому своему лицу:
        -Я тебя сейчас кверху ногами у себя в кабинете подвешу. И лекарства вводить буду. Знаешь куда? У тебя что в трусах, гнида? А в карманах? Ну, говори: передавал с тобой Воротынцев что-нибудь за стены больницы? Кивком: да или нет?
        Ной Янович продолжал вылупленными глазами бессмысленно и тускло глядеть мимо Хосяка, глядеть в одному ему видимую вечность.
        -Ну тогда все. Зажился ты на этом свете. Помрешь, а с нас никто и не спросит. Возраст! Тебе лет сколько? Девяносто с хвостиком. Воротынцеву пятьдесят было. А помер, бедняга, без звука. Он ведь тоже, дурачок, не все понимал…
        Академ в руках у Хосяка дернулся, попытался что-то крикнуть.
        -Да не хрипи ты, Ной Янович, сделай милость! Все равно ведь никто не услышит. А услышит… Защитников у тебя тут нет. Кроме меня, конечно. А то ведь, не дай бог, Полкаш с Цыганом про художества твои узнают. Что тогда? Они ведь очень неинтеллигентные люди. Очень!
        Хосяк еще на сантиметр приблизил к себе Академову мордашку. И тот, не выдержав направленного взгляда, прикрыл наконец веками слезящиеся, в желтых пятнышках глаза, как бы давая понять: он ответит.
        -Так-то лучше. Ну-с, стало быть, еще один вопрос. Последний. Но по существу. Вы жить хотите? Отвечайте - и кончим разговор.
        Ной Янович привык жить. Привычка эта была крепкой, неизбывной. Вопрос Хосяка был дурацкий. И сам Хосяк, по мнению Ноя Яновича, был круглый дурак, имбецил. Кто же спрашивает о жизни? Но на всякий случай, чтобы больше этого кретина не сердить, Ной Янович бешено закивал вверх-вниз головой: да-да-да!
        -Ну, тогда шагом марш ко мне в кабинет! Остальное там договорим.
        Хосяк легонько опустил безвесное тельце на пол, при этом тельце в воздухе изящно развернул, задав ему нужные направление и скорость.
        Ной Янович упал на четвереньки и сначала так, на четвереньках, на второй этаж и побежал. При этом он даже тихо порскнул от смеха: так это новое положение ему понравилось. Но потом, вспомнив о зловредном шутнике, оставшемся у него за спиной, быстро встал на ноги и степенно и, как казалось ему, соблюдая достоинство, присущее всем докторам наук, засеменил наверх.
        А наверху приняла его в объятья Калерия:
        -Раздевайтесь, Ной Янович.
        -Чего, чего это! Я здоров, здоров… Мочусь хорошо! Сахар в порядке!
        -Так Афанасий Нилыч велел. Да вот он и сам идет.
        -Что ты с этой гнидой разговариваешь! Ишь моду взяла! Готовь серу!
        -Нет!- не закричал даже,- завизжал Академ, которому лет пятнадцать назад серу в наказание уже вводили.- Нет!- он кинулся к Калерии, как обезьянка, прижался к ее ногам, лизнул языком пахучий подол белого халатика.
        -Ну, Ной Янович! Ну, не надо, успокойтесь! Афанасий Нилыч пошутил.
        -Нет-нет-нет-нет!
        -Тогда снова вопрос,- Хосяк взъерошил пальцами непослушную свою шевелюру,- черт с ним, со всем тем хламом, что у вас в карманах болтается. И с тем, что вы в трусы зашили. Оставьте себе на память. Воротынцеву никакие листы больше не нужны. А нам не в историю же болезни бумажки эти подшивать! Вас мы сейчас отпустим. Да я и хотел всего только по попке вас за одно дельце отшлепать.
        -По поп… По поп…
        -Да, да, по попке! Подглядывать нехорошо, Ной Янович!
        Ной Янович, который действительно не далее как вчера вечером подглядывал за Калерией и Хосяком, устроившимися в кабинете последней, заполыхал густым коричневым румянцем.
        -Очень, очень нехорошо.
        -Я не бу… не бу… боль…- Ной Янович потупился.
        -Ну, прощаю вам. Я ведь добрый. Всех прощаю, потому как что с вас возьмешь? Да вот и Серов этот, тоже хорош гусь! Убежал и пакет наш увез. Он-то, может, случайно увез, а мы теперь мучайся! А вы ведь в палату к нему заходили. Сидели даже у него на кровати не раз. Знаем, знаем. Мы, конечно, не думаем, что это вы ему пакетик взять подсказали, да заодно и бежать помогли…
        -Ни-ни-ни…
        -Но ведь когда он, симулянт, лежал с закрытыми глазами, делал вид, что от шока отходит, вы-то, конечно, его вещички слегка перерыли? Да и под матрац наверняка слазили… Так ведь?
        -Под матрац - ни-ни! Я только подушечку! Подушечку шевельнул! Простынку приподнял толь…
        -Ну а там конвертик лежал или пакетик. Так? А на нем значилось: в Прокуратуру Российской Федерации…
        -Ни-ни-ни! Какая прокуратура! Какая! Я прокуратуру в руки бы не взял!
        -Ну так, значит, частному лицу…
        -Цастному, цастному!
        -Ну, а раз частному,- стало быть, вам и бояться нечего. Стало быть, и сдавать вас в прокуратуру никто не станет.
        -Не ста… не ста…
        -Ну а адресок-то у этого частного лица в Новороссийске или в Харькове?
        -Какой Хайков! Москва! Москва!
        -Ну так вы мне на бумажке адресок этот и нарисуйте. Память-то у вас о-го-го! Марра помните? То-то. Я вас с Калерией Львовной оставлю, вы ей и нарисуйте. И никакой серы! Да, кстати. Серов этот к вам неплохо относился, вы с ним вроде как друзья были.
        -Друззя-друззя-друззя…
        -Ага. Ну и сказал он, наверное, где в Москве живет да где дачка у него?
        -Сказай, сказай. Не мне, Воротынцеву сказай… А я подслушал. Нехорошо, нехо…
        -Ну, один раз оно, может, и ничего - подслушать. Да и подсмотреть тоже. А? Только вот чего я не пойму. Вы ведь уже старик дряхлый. Зачем вы за мной и Калерией Львовной подсматриваете? Неужели все еще удовольствие получаете?
        -Получа… получа…
        -Хорошо. Учтем. Доставим вам такое удовольствие еще разок. Завтра в машине с нами проехаться не хотите ли? Мы ведь с вами тоже теперь друзья?
        -Хоти-хоти-хоти…

* * *
        Серов сидел на каменном заборе близ лавры, ждал Колпака. Тот запаздывал. Утро сияло томное. Серов после вчерашнего скандала в дискотеке чувствовал себя на удивление собранно и уверенно, манера поведения Колпака ему неожиданно понравилась, и, хотя поначалу было тяжко и стыдно смотреть на вывернутое наружу чужое нутро, он решил при случае действовать сходным образом.
        «При юродствовании христианская святость прикидывается не только безумной, но даже безнравственной… Попирая тщеславие… Да, именно, попирая тщеславие, действует Колпак. А цель? Цель ближайшая - поношение от людей… А при поношении что происходит? То и происходит! Выявление противоречия между глубинной православной правдой и гадким, да к тому ж и поверхностным смыслом происходит! Потому-то жизнь юрода есть непрерывный перескок да качанье: от спасенья нравственного к безнравственному глумленью над ним!» - размышлял про себя Серов.
        «Посмеяние миру несем! И уж в дальнейшем не мир над нами ругается - мы над ним! Да, так! Вся та неправда, которая царит и в мире, и в России, требует исправления, требует корректировки христианской совестью… Потому-то юродивые так на Руси и ценились. Но то давно было. А теперь… Теперь надо… Надо на дачу… На дачу надо… При чем здесь дача?» - поперхнулся он про себя непонятно откуда просочившимся в мозг словечком.
        «На дачу… На дачу… Вернись на дачу… И в Москву не надо ехать! Рядышком ведь… На дачу съезди…» - опять забуйствовали, забурлили, запетушились в голове внезапно проломившие какой-то заслон голоса.
        Серову казалось, что теперь он мог бы юродскими мыслями и действиями (встать, дернуть лоток, опрокинуть шкатулки и брошки, растрощить ногами двух-трех Горбачевых деревянных) голоса пресечь, исторгнуть. Но ничего этого делать он не стал. «Может, и правда съездить? Лену попроведать. Ушел ведь как? Ушел тяжело. Поговорить, объяснить. Про Колпака рассказать. Жаль, Колпак разорвал брошюрку. Там интересно было. Но и так Лена поймет…»
        «Съезди… Съезди на дачу…»

* * *
        … - Часа три назад и уехали. Ну, может, два с половиной.
        Серов тяжело переминался с ноги на ногу. На дачу он примчался все в тех же музейных тапочках, но потом, не найдя жены и идя с расспросами к соседке, переоделся в легкие летние кроссовки.
        -Сначала вошли, поговорили с Леночкой и уехали. А опосля вернулись да ее с собой и забрали. Она, конечно, не очень хотела ехать. Но уговорили, видно. Потом женщина-врач увидела, что я из окошка выглядываю, подошла. Милая такая, обходительная. Сама из себя стройная, высокая, даже халатик ей коротковат. «Невроз,- говорит,- у бедной Елены Игоревны. Оно и понятно: за мужа испереживалась. Да и время такое… неспокойное. Ее друзья нас и вызвали…» Жаль, фельдшер, тоже высокий, но костистый такой, растрепанный,- мне он не очень понравился, покрикивает, а сам еле рот раззевает,- жаль, фельдшер не дал договорить. Высунулся из «Скорой», стал звать докторшу.
        -Как он ее называл?
        -А никак. Просто крикнул: «Пора, едем!» А она про себя мягко так, интеллигентно, голоском воркующим: «Иду, Афанасий Нилыч, иду!»
        «Хосяк!»
        Руки Серова задергались, сжались в кулаки. Чтобы судорожными движениями рук не взвинчивать себя еще больше, он намертво сцепил их перед собой.
        -А и нечего вовсе вам беспокоиться. Они сказали: только на две недельки ее положим. Сначала, сказали, в Абрамцево отвезем, а потом через день-другой, может, в Москву, в клинику на Донскую улицу переправим. Так что там ее и разыщете.
        «Хосяк! Сволочь! Лену! Она-то при чем!»
        Серов тут же решил ехать в Абрамцевскую больницу, хотя и чувствовал: напрасно ехать, напрасно в больнице этой искать!
        Как он и ожидал, больную Серову никто в Абрамцевской больнице и в глаза не видел. «Зачем, зачем она им! Им ведь я, я нужен! Куда они ее увезли? Неужели на юг, в 3-е поганое отделение? Банда! Банда!»
        Пометавшись по пристанционному Абрамцеву, дважды позвонив из здания местной администрации в Москву, на Донскую улицу, в специализированную клинику неврозов им. Соловьева и там жены тоже не обнаружив, Серов решил немедленно ехать в Сергиев, поговорить обо всем с Колпаком. Тот хоть и юродствовал, но ум, сметку и знание многих сторон жизни иногда выказывал поразительные. Если ж и Колпак ничем не поможет, тогда будь что будет (даже если он «засветится», если заберут его, начнут раскручивать, если отдадут на растерзание прокурорам!), тогда будь что будет - Серов решил идти в милицию. Пусть там над «голосами» и над петушиными криками издеваются! Пускай! Так даже лучше, слаще!

* * *
        Новенькая, со свежими ранками крестов «Скорая», покружив около лавры, спустилась окольным путем к Красногорской часовне, медленно попетляла по Заречью, опять выскочила наверх, к лавре.
        Серов, так и не сумевший разыскать Колпака, сидел на земле, близ валютного магазина, закрытый и от блюстителей закона, и от туристов, вообще от всей праздной толпы столиками с какой-то лаковой дребеденью. Матрешки с яйцами, Горбачевы-Ельцины деревянненькие томили, мучили его. Он собирался ехать в Москву, но почему-то не мог подняться. Чтобы не видеть всех этих лезущих в душу отлакированных деятелей, Серов опустил голову, закрыл глаза.
        Вдруг шерстистая, словно бы обезьянья, лапка мягко мазнула его по щеке.
        -Но… Ной Янович? Ты? Е-мое… Жидила ты мой прекрасный! Лена у вас?
        -Уас, уас… Конечно, уас… В машине, в машине она… Пойдемте! Они вам ничего, ну ничегошеньки-таки не сделают! Вы скажите им только, где листочки… Доктора Воротынцева нашего листочки…
        -Воротынцев жив?
        -Жив! Жив и здоров… Чего ему, пердунчику молочному, сделается? Листочки назад просит! Ошибся! Ошибся он! Уж вы листочки отдайте. Вы ведь их никуда не отправили?
        -Не отправил.
        -Ну так и отдайте…
        -Не могу. Мне Воротынцев строго-настрого наказал. Просто я в Москву не выезжал, а по почте не хотел отправлять…
        -Ну тогда скажите только, где они спрятаны… А жену заберите… Или обманите их! Скажите: листы там-то! А их там и нету! Они поверят, поверят!
        Ной Янович от радости и возбуждения дважды подпрыгнул на месте.
        -Скажите им, что листочки у вас в Москве припрятаны! Они шасть туда! А вы - тикать, тикать! Подъем, пошли!
        Ной Янович опять засмеялся, крепко ухватил коричневой лапкой Серова и сквозь толпу зевачего люда медленно поволок его к стоявшей у аптеки, близ выезда с лавринской площади «Скорой».
        Из-за машины ловко вывернулся наблюдавший за приближавшимися Серовым и Академом Хосяк.
        -Ну, наконец-то. Здравствуйте, пропажа!- Хосяк попытался улыбнуться, но улыбки у него не вышло. Лицо заведующего отделением выражало нетерпение и злость.
        -Лена здесь?
        -Здесь, здесь. Можете забирать свою драгоценную! Мы ведь ей только помочь хотели, извелась она с вами вконец! Так что берите!- Хосяк кивнул небрежно на задернутые занавесочки «Скорой». С переднего сиденья сквозь открытое ветровое стекло сладко и загадочно улыбалась и кивала утвердительно головой, словно подтверждая: «Здесь Лена, здесь», Калерия. Серов подошел к двери, ведущей в салон, подумал о том, что и в самом деле извел жену, рванул дверь на себя и, получив сзади короткий, хорошо рассчитанный удар костяшками пальцев в затылок, провалился в небытие.
        Очнулся Серов где-то за Сергиевым, кажется, в районе Семхоза, так ему, во всяком случае, угляделось через окошки, теперь уже неплотно задернутые занавесочками.
        -…надо бы сюда завернуть. Место «по вызовам» знакомое, эфир - проницаемый, не то что в Посаде… Может, выйдем на кого-нибудь новенького,- услышал он носовой, приглушенный голосок Калерии.
        -Не хватало тут еще застрять! Прямо! Потом налево! Через Хотьково и на основную дорогу!- огрызнул Калерию из салона через растворенное в кабину окошко Хосяк.
        Серов из-под полуприкрытых век оглядел «Скорую». Он лежал на спине почему-то ногами вперед, к кабине, на высоко поднятых и хорошо укрепленных над полом носилках. Руки связаны не были. Рядом, на откидном стульчике сидел, сгорбясь и выставив далеко вперед острокостистые колени, Хосяк. Больше никого в салоне не было: виднелся лишь край брошенного на пол белого халата, да близ задней стенки стояла широченно-высокая бельевая плетеная корзина. Корзина была прикрыта такой же плетеной крышкой. Похожие выставлялись по утрам на каждом этаже 3-го медикаментозного. Вел «Скорую» Полкаш. Его Серов узнал по детскому, слабенькому, месяцевидному шраму на затылке, по бычьей шее.
        «Где Лена? Они не взяли ее с собой! Оставили в Абрамцеве? Узнали, где я, и отпустили? Подняться, подхватиться! Впиться Хосяку в горло! Пусть скажет, где, где!
        Легкий шорох отвлек Серова от мучительных мыслей.
        «Так. Корзина! Кто там может быть?»
        Шорох как-то скруглился, потом вытянулся в длину, перерос в трепетанье крыл, из корзины раздалось злобное, хриплое, Серову до дрожи знакомое клекотанье. Но тут же петух, засаженный в корзину, вытолкнув обиженно два первых слога своей обычной песни, смолк.
        -Слышу! Слышу, очнулся наш больной!.. Хорошего мы себе сторожа завели?- вмиг оборотился Хосяк к Серову.- Ты-то небось все поликлиники обегал: что-то с головой, помогите, петух спать не дает! Галлюцинации вербальные! Правильно, галлюцинации. Только галлюцинации эти мы тебе внушали. Да и «бред преследования» тоже. Ты ведь интеллигентик, хлюпик! Чуть что - бежать! Чуть что - тебя преследуют! Ну вот тебе и бред готовый! А петька настороже: надо - бред отомкнул, надо - замкнул! А если думаешь, что петух электронный,- Хосяк как-то беспокойно дернулся, глянул с подозрением на изящно выгнутую шейку Калерии,- то, как говорят наши будущие пациенты-сатирики: попал ты пальцем в небо! Был, был у нас электронный. И летал, и кукарекал, и клевался, как надо. Но в мозг чужой его настройка, его крики проникали слабо. Ну мы и отказались. Вернул я его обратно в институтишко наш рассекреченный, вернул вместе со всей техникой, со всеми проводками, из петушиного гузна торчащими. Нам для вызовов живой нужен был! Вот и выдрессировали, вот и переделали петьку… А хорошо мы это сообразили - по вызовам ездить! Калерия Львовна
пациента «вызывает», кой-чего внушает ему, потом он уже сам нас кличет, мы едем да прямо на дому болезнь в нем как следует и проясняем. А потом, конечно, к нам, в стационар! А? Ничего? Есть, есть у нее такая способность с вами-каплунами связываться. А уж психический больной в каждом из нас…
        -Где Лена?
        -Ну ты даешь!- Хосяк недовольно прервал свои разглагольствования и даже руки от удивления раскинул.- Отпустили мы ее, конечно! Давным-давно. Нам ведь она без толку. Просто связь с тобой потеряли, какой-то экран здесь непробиваемый. Вот на крайний шаг и пошли. Надо же было узнать, где ты? А то ведь Каля, тебя вызывая, вымоталась вся.
        Калерия обернулась и снова как-то виновато, но и сладко проворковала:
        -Мы Елену Игоревну на Зеленоградской ссадили. Так что здесь полный порядок, не волнуйся… Ты листочки, Дима, отдай… Мы не хотим огласки. У нас опыты - европейские. А приедет какая-нибудь сволочь из Москвы, приползет какой-нибудь начальничек - все и погубит. Мы ведь за побег на тебя зла не держим. Мы тебя к делу одному пристроить хотим. Как раз по специальности твоей, да по наклонностям. А Леночка твоя дома уже, наверное. Симпатичная она у тебя…
        В корзине опять завозился, залопотал петух.
        -Цыц, гад!- крикнул грозно и весело Хосяк.- Ужо теперь без тебя обмылимся!
        Петух враз умолк, а Хосяк, все больше и больше от болтовни своей пьянея, продолжал почти в лицо Серову выкрикивать:
        -Воротынцева ты зря послушался! Листочки взял… Что твой Воротынцев, что пидар твой гнойный знал? Да, народцу много сквозь нас прошло. Много впускаем - много выпускаем! Но это еще что! Через нас (петух в корзине забеспокоился снова), через нас тысячи должны пройти! Может, и сотни тысяч… Человечек только почувствовал в себе сумасшедшинку - мы тут как тут! Только в сознании своем усумнился - к нам! Мы - поможем! Вылечить, конечно, не вылечим. Но есть путь иной. Мы, наоборот: неврозик расширим! Мы психозик - раздуем… А что в результате, ты, дурачок, спросишь? А то! Страна сумасшедших в результате. И петух - сюда же! Раз люди с ума посходили - животные тоже обязаны. А как же иначе? Их мы тоже в силах инстинкта и слабо-вонючего животного разума лишить. Вот тебе и общероссийский зоопарк! Нашего, так сказать, переходного периода! И заметь! Мы не каких-то «зомби» растить будем. Нет! И дорого, и размах хиловат. Нельзя ведь всех зомбировать. Пупок развяжется! А вот чтоб все свою исконную наклонность осуществили, то есть до конца с ума сбрендили,- это можно!
        -Хватит, Афанасий Нилыч!- забеспокоилась на переднем сиденье Калерия,- не переутомляй себя! Оставь сложные мате…
        -Цыц, прокладка!.. Да… Так о чем я? А! Вот! Дом сумасшедших! Мир сумасшедших! С таким товаром и мне, атеисту, перед Господом вашим предстать не стыдно будет. Все ведь к сумасшествию склонны! Весь мир - дурдом, и люди в нем - безумцы! Ну вот и предстанем, вот и скажем: задание твое, Всевышний, выполнено! Все спятили окончательно. А зачем спятили, ты опять, дурачок, спросишь? Да затем, чтобы мир спасти. Так-то он быстренько рухнет. Разум его быстро доконает. Вот Господь и вложил в нас сумасшествие - как возможность спасения! А дальше - Армия Спасения от Разума! АСОР! Мы тебя к этому делу вполне приспособить можем… Пойми! В спиральку! В спиральку безумие в мозгу нашем свернуто! Нам бы только размотать его как следует! Ну так помоги… А размотаем - соберем плоды золотые…
        -Юродство в нас спиралькой свернуто… Юродство, а не сумасшествие. Да и не позволят вам сверху мир так-то поганить, петухов портить…
        -Ты! Идиот! Молчи! Что ты знаешь! Мы с Калей горы книг перевернули! Ничего сверху нет! И юродства - тоже никакого! Выдумки Ивашки Грозного…
        -При чем тут Грозный?
        -Ну Алексея Михайловича вашего Тишайшего. Или еще какая-нибудь собака это выдумала… А насчет петухов… Петух что! Вот паук с человеческими качествами - это да!
        -Афанасий…
        -Молчи, прокладка!.. И еще,- если уж говорить об основном,- запомни! Раз есть сумасшествие - греха нет! Не убийца - а сумасшедший. Не грабитель - псих. Стало быть, и наказания никакого не последует. Вот это - идейка! Значит, будем и свободны, и ненаказуемы! Свободны и ненаказуемы! Да! А то сопли-вопли, христианская демократия, социализм, юродство! А мы - р-раз, и мимо всего этого в психи!
        Серов пошевелился, и Хосяк, то ли отвечая на это движение, то ли пресекая возможные возражения, заговорил еще горячей, торопливей:
        -И осуществить мы все это сможем, сможем! Потому как на Земле теперь наша воля! Мы и есть «скорая помощь»! Только не вылечиться всем вам поможем, а глубже и навсегда в безумие погрузиться! И по России таких карет, как наша…
        Петух в который раз уже затрепыхался, забился в корзине.
        -Пеца, пеца, пецушок… Золотой окорочок…- заворковала Калерия, и тут же крышка корзины, как на кипящем котле, дважды подпрыгнула, слетела на пол, из корзины выставился всклокоченный, кучеряво-седой Академ, а вслед за ним выглянул слегка придушенный, с огромным, безумно раззявленным клювом и сбитым набок гребнем петух.
        -Брешут! Брешут они всё!- завизжал Ной Янович и, ловко выпрыгнув из корзины, кинулся на белую грудь Хосяку.- Они прибили ее! Или ударили так… специально… так ударили, чтобы память отшибло! Я слышал, как они договаривались, когда она сошла! Слышал! Они потом побежали ее догонять! А я не спал, потому что лекарства не пил! Он! Он!- Ной Янович внезапно оставил Хосяка, скакнул к растворенному в кабину окошку, вцепился коричневыми лапками в загривок водителю.- Полкаш прибил!
        Петух, перевозбужденный машинным хаосом, снова закричал, забился в черно-седой пене и вмиг, выпустив крылья, спланировал на косенькую Академову спину… Машину как следует тряхнуло, повело в сторону, она замедлила ход, Серов вскочил, ударил что было силы Хосяка носком кроссовки под колено, Хосяк со стоном скорчился, машину завертело юзом на месте, и Серов, отворив дверь, повалился кулем на шоссе…

* * *
        Он сидел под деревом в небольшом заброшенном московском сквере. Слезы текли по небритым желтоватым от йода щекам. Спасения от голоса, звенящего и потрескивающего в голове почти беспрерывно, звенящего по-новому, зловеще-тонко, изничтожающе,- не было. Уже почти сутки убегал он от «Скорой», сначала отсекшей его от дачи, а потом и от квартиры в Отрадном. Убегал, скатывался на окраины Москвы, до ближних пригородов, потом опять возвращался в центр. Он смертельно, по-звериному устал, возбуждение ни на минуту не покидало его, и только после страшных напряжений воли или каких-то юродских выходок голос стихал. Но юродствовать в Москве было непросто, а углубляться в пригороды Серов боялся. К нему несколько раз подходили - правда, пока не задерживали, отпускали - милиционеры. Он начинал рассказывать туповатым раскормленным муниципалам про Хосяка, петуха, Академа, хватал их за руки, его лениво, с брезгливой рассеянностью отталкивали. Он понял: в следующий раз кто-нибудь из милиционеров просто отправит его в Кащенку. А ведь там Хосяк его враз настигнет. Там-то он наверняка все ходы-выходы знает! Значит,
осталось одно: бежать, скрываться! Менять транспорт, уходить от пеленгующего его местонахождение голоса, уходить от самого себя, от своего вопящего мозга, уходить от обыденности, включенной в сеть этого всеобщего поля безумств…
        Сил не было. Страшно хотелось спать. Серов верил уже, что жену отпустили, что с ней ничего не случилось. Но он почему-то все никак не хотел отдать требуемые у него воротынцевские листы.
        «Отдам, отдам,- шептал он про себя,- но потом, позже».
        Несколько минут назад голоса в мозгу стали гаснуть, почти пропали. Серов понял: между ним - принимающим - и «передающей» появилась какая-то преграда. С громадным облегчением он расправил плечи, огляделся. «Куда меня занесло? Не иначе, как к черту на кулички!»
        Вытекал из-под ног и бежал к еле видному озерку узенький маслянистый ручей, дома вокруг были какие-то нежилые, тянулись бетонные заборы; деревьев, кроме как в этом крохотном сквере, тоже почему-то не было. Серов сидел на выдолбленной из бревна скамейке со спинкой. «Не могли, не могли они убить ее! Академ - спятил! Людное место, день, Зеленоградская! Ее не могли и не должны были, а меня - убьют. Обязательно! Потому Хосяк так в машине и разоткровенничался… А разговоры Калерии насчет какого-то дела - это так, для отвода глаз… Надо вернуться окольными путями в Сергиев! Там экран, там преграда и, главное, Колпак там, Колпак! Он ведь говорил, что «паутину» с меня обмахнул, вот так паутина! Застряли мы в ней, запутались, как мушки,- и я, и Лена! Лена, Лена… Нет! Не могли они…
        Серов встал, пошел из скверика вон, но, как только он миновал длинный, каменный, выводящий, как оказалось, к огромному мосту забор, голос Калерии забился, заполоскался в мозгу вновь:
        -Дима… Дим… Ты где? Куда ты пропал! Академ спятил! Зачем нам убивать Лену? Зачем? Дима… Дим… Отзовись… Включись в наши поиски! Мы не тебя, мы истину ищем! Вместе искать будем! Мы хотим с тобой работать! Ты - замечательный объект! Ты сильный, мощный! Я тебя, только тебя хочу! Хосяк спит, он меня не слышит… Я устала тебя вызывать, Дим…
        Серов изо всех сил пытался остановить мыслепоток, вскипевший в мозгу в ответ на последние фразы Калерии, но сделать этого не мог, с надсадой тяжкой сознавая: его опять, вновь засекли, его не оставят в покое никогда! Жизнь кончена…
        -Дима… Дим… Отзовись… погоди, постой. Отдай бумажки, и мы отстанем. Не хочешь к нам - езжай, куда хочешь. Хочешь - в Сергиев. Хочешь - на Луну. Хочешь - в Кащенку. Чудак-человек! Кто же тебе про петуха поверит… Дима… Дим…
        Серов, еле переставляя ноги, двинулся назад, к спасительному каменному забору, в сквер. Он сел, закрыл глаза…

* * *
        Прокурор Землянушина Дамира Булатовна с удивлением и раздраженьем немалым смотрела на следователя Ганслика и оперативника Клейцова.
        -Кто вам позволил снова устанавливать наружное наблюдение? Серов не преступник! Мы просто хотели задать ему несколько вопросов. За другими надо было следить в свое время…
        -Без «наружки», высокочтимая Дамира…
        -Оставьте ваш парикмахерский тон!
        -Три недели назад, сняв наружное наблюдение, мы его как раз и потеряли. Он у нас…
        -У вас!
        -Он у нас с вами шут знает где все это время слонялся! Теперь, здрасте-пожалуйста - объявился! И где же? В Сергиевом Посаде. Юродствует, Христа ради! Очень, скажу вам, удобненькая формочка для того, чтобы скрывать гмм… определенные намерения и замыслы.
        Маленький, кругленький следователь Ганслик надул, обижаясь, свои мясистые и опять же кругленькие щечки, но тут же воздух из-за щек выпустил, обмяк, смолк…
        -Хорошо. Пригласим его сюда. Или нет… Я сама съезжу в Сергиев. Около Лавры, говорите, юродствует? Ну, стало быть, там с ним и побеседую…

* * *
        -Встань, пес!- Серов дернулся, с трудом разлепил веки. Шел снег: первый, подвесной, киношный, мягкий. Под снегом буровато-серые стены приобрели враз цвет кирпичный, от грязи-пыли очищенный. Завиднелась, засвербела в воздухе,- как долгая ранка под кожей,- башенка резная, тонкая, тоже каменная. Снег скрал брошенные машины, брезент, скамейки. И выступило из снега, выломилось из хозпостроек красно-кирпичное, резное, раньше не замечавшееся крыльцо.
        Скользнул с крыльца в снег человек в круглой шапке, в долгой шубе до пят, с посохом в руке, скользнул человек горбоносый, ястребиноокий, гордый, но изможденный и словно бы высосанный кем-то. Съедаемый болезнью, явно сдерживая и пересиливая себя, он тихо постанывал. Увидев Серова, горбоносый попытался приосаниться, но из этого ничего не вышло. И тогда человек впал в гнев, стал бессильно Серову посохом грозить.
        -Встань, пес! Юродствуешь?- крикнул снова, наполняя гласные свирепым бессильем, горбоносый, потом внезапно перешел на шепот: - Встань, а не то и говорить с тобой не буду… я бы тебе показал…- горбоносый зашелся в кашле,- да вот, поди ж, в монахи собрался. Только не дойду, наверное, до мнихов многомудрых! А ну как дойду - да не примут? А тут еще ты… Да рази ж так юродствуют! Вот у меня взаправду мастера этого дела есть! Ох и мастера, забодай их леший… Ну пошел я…- Горбоносый тяжко развернулся, но тут вдруг из-за какой-то сараюхи раздалось пронзительно-визгливое:
        -Куды пошел? Я здеся!
        Человек в шубе, услышав визгливый голос, совсем одряхлел, сник, а из-за сараюхи выскочил совершенно голый, белотелый, со спутанными волосами бомж и метнулся прожогом на середину сквера.
        Здесь бомж остановился, и Серов смог разглядеть его внимательней. Оказалось, бомж не совсем гол: на бедрах его была кое-как закреплена треугольная туземная повязка. Лицо у бомжа было плоско-стертое: невыразительный маленький рот, незаметный, чуть востроватый нос, глазки серые… И только брови черные, висящие кустами, да борода и усы желтые, пшеничные выставлялись из общей стертости. Да еще новенькая собачья цепь, как у завзятого «металлиста», поблескивала на остро выпяченной куриной грудке.
        В одной руке бомж держал глубокий ковш со сплошной ручкой в виде раздутого рыбьего плавника, в другой сжимал кусок беломясой, парной, видно, только что рубленной свинины.
        -Сюды, сюды!- уже не так визгливо, даже вроде любовно и нежно, позвал бомж горбоносого.- Ходь сюды! Чего дам тебе!
        Горбоносого еще больше скорчило, остатки свирепости и осанистости облетели. Он переминался с ноги на ногу, ему очень не хотелось к бомжу подходить, но и просто развернуться и уйти он отчего-то не мог. Наконец одетый в шубу сделал три шага по направлению к голому и, пытаясь принять величественную осанку, опершись на палку, остановился.
        -Ну! Чего тебе, ирод?- грозно-скрипуче выговорил он.
        -А вот чего! Ешь!- крикнул бомж и кинул под ноги горбоносому кусок свиного мяса. Тот над мясом склонился, долго смотрел на него, потом распрямился, недоверчиво хмыкнул, с презреньем легким вымолвил:
        -Я христианин… Мяса постом не ем.
        -А кровь христианскую пьешь? Пьешь?- завопил голый что было мочи, так, что Серов подскочил даже на месте.
        -На, пей!- понизил он вдруг голос до шепота. И тут же плеснул из ковшика под ноги горбоносому темной влагой.- Так-то надо!- оборотился голый к Серову.- А ты пей! Пей еще!- Голый плеснул под ноги горбоносому и второй, и третий раз.
        -Не могу я… Отпусти меня, ирод! По грехам, по грехам моим мне досталось…- обратился внезапно горбоносый к Серову, и тот увидел, как снег под остроносыми сапожками человека в шубе враз потемнел, потом покраснел, из красной сахарной лужицы заструился, потек вверх пар… Проталинка эта красная вмиг вымотала из Серова всю душу, но тут же сверху на проталинку, на кровь стал падать уже не киношный, а всамделишный неостановимый снег.
        Снег гнало над землей волнами. Он был такой густой, что и кровяная лужица, и кирпичное крыльцо, и бомж голый с собачьей цепью на шее, и горбоносый в шубе, в собольей круглой шапке почти тут же скрылись, перестали быть видны. Снег начал заваливать и самого Серова, двумя горками встал у него на плечах… И уже из глубокого этого снега донесся приглушенно до Серова голос голого.
        -Говори!- кричал бомж из снега.- Что видишь, говори!
        -Кому?- потерянно спрашивал Серов.
        -Говори - любому!
        Серов проснулся. Со сна он никак не мог разобрать, где находится. Он охлопывал себя, суматошно оглядывался, пытался вспомнить, как попал в незнакомое место, что с ним вообще происходит, хотел ухватить рукой тающий снег. Его тошнило, в голове был полный кавардак. Он прокашлялся, лишь бы себя успокоить, что-то сказал вслух, прислушался к своему голосу…
        «Голос как у давленого клопа… Стоп, стоп! Голос! Чей это голос был во сне? Ведь не Каля же, в самом деле, грозно так крикнула: «Встань, пес!»
        «Каля!»
        Он разом все вспомнил, тут же подхватился с выдолбленной из бревна скамейки со спинкой, сидя на которой заснул, и пошкутыльгал куда глаза глядят. «Заснул, опростоволосился! А они… Они уже, наверное, где-то рядом!»
        Серов разом оборвал суматошный «просебяшный» монолог, прислушался к внутреннему «эфиру». Голосов никаких не было, но тихий клекот петуха, придыхание и присвист вздувающей зоб и готовой кричать птицы он услышал отчетливо.
        Внезапно Серов из-за красно-серого забора, из-за угрюмых промышленных зданий вышел на чисто ухоженную лужайку. Он тут же задрал болящую голову кверху: чуть вдалеке высилась виденная во сне башня, как две капли воды походящая на одну из башен Кремля.
        «Новодевичье!- ахнул про себя Серов.- Как же я сюда забрался?»
        «Новодевичье! На Новодевичьем он!» - визгом чужих голосов отдалось в мозгу. Серов понял, что опять выдал свое местонахождение прослушивающим его людям, заткнул себе рот рукавом…
        -Дима… Дим… Стой смирненько, Дим! Мы сей момент…
        «Надо делать что-то противоположное командам…» - мелькнуло в серовском мозгу. «Юродствуй, пес, юродствуй! Ты ведь юрод!»
        Серов тут же скинул и отшвырнул в сторону кроссовки, распахнул плащ, разодрал на груди рубаху и, до смешного высоко занося ноги в бежевых носках, поскакал, как конь, через лужайки к воротам еще открытого, несмотря на спускающийся вечер, кладбища. Близ железных, взблескивающих ворот Новодевичьего он вдруг упал на землю, прокатился по земле колбасой несколько метров, затем вскочил, расстегнулся, стал натужно и прерывисто мочиться вверх, в стороны, снова вверх…
        Из будки, вплавленной одним сплошным стеклышком в красно-кирпичную ограду кладбища, уже вывалился и топал к Серову милиционер, за спиной милиционера бешено повертывалась на тонкой шейке, словно пыталась с этой шейки свинтиться, хорошенькая головка какой-то кладбищенской в синей спецовке работницы.
        -Ты! Козел! Где расстегиваешься?!- захлебнулся от гнева милиционер.
        -Я к вам! К вам я! Скажу - что вижу! Вижу тьму адскую! И город, пылающий над ней!
        Серов, растопырив руки, качнулся навстречу милиционеру.
        -Ах ты, рвань болотная!- вдруг передумал вести Серова в отделение милиционер.- Пошел, кому говорят!- Милиционер выставил перед собой дубинку и, тыкая ею, будто горящей головешкой, Серову в пах, погнал его с ухоженного кладбища, от веселой мордашки, от будочки стеклянной прочь…
        Серов скрипнул зубами, вдруг почувствовал холод босыми, в носочках тонких ступнями и пошкандыбал, а потом и побежал вверх, вверх вдоль кладбищенской красной стены. На бегу он застегнулся и, оглянувшись, отметил: милиционер за ним не идет, а, дохло лыбясь, говорит что-то в мыльницу с антенной. Добежав до конца кладбищенской стены, Серов остановился, отдышался. Голоса не звучали, милиционер остался далеко позади. Теперь было два пути: снова в город или…
        «Надо в монастырь, в церковь! Спрятаться там, затаиться, отсидеться… Может, там тоже - экран?..»
        Монастырь выглядел явно победней и позаброшенней парадно-зеркального кладбища. Серов еще раз огляделся и тут же увидел, как со стороны метро «Спортивная» выскочила и ткнулась туповато в кустики шагах в сорока от него машина «Скорой помощи». Из машины выпрыгнул Хосяк в сером, накинутом поверх докторского халата плаще, за Хосяком, безумно скалясь, то вскидывая вверх, то роняя вниз коричневую свою лапку, соскочил наземь Академ. Разум бедного Ноя Яновича дал, видно, опять какой-то сбой, он бежал за Хосяком, как собачка, пытался заглянуть своему мучителю в глаза, дергал его за край длинной одежды, что-то лепетал…
        -Дима! Дим! Стой! Погодь!- крикнул на ходу Хосяк.
        Серов тут же скользнул в монастырские ворота. Краем глаза он успел зацепить приоткрывшую дверь Калерию, ее безумно и хищно расширившиеся ноздри, ее распущенные, отлетевшие назад волосы…

* * *
        Следователем Гансликом от оперативника Клейцова было получено донесение: утром объект наконец-то появился в Отрадном. Но, видимо, заметив наружное наблюдение, входить в свою квартиру не стал. Теперь путает следы, пытается от наружного наблюдения уйти. Безостановочно снует по городу, выезжал в ближнее Подмосковье. Объект, по словам Клейцова, был хитрым, опасным, ушлым.
        Следователь Ганслик поручил оперативнику Клейцову наблюдение продолжить, а сам, торжествуя, вытрубливая из своих толстеньких щек победные звуки, связался с заместителем окружного прокурора Землянушиной и добился от нее того, чего давно добивался: не только разрешения на наружное наблюдение, которое им было давно возобновлено самочинно, добился и получил добро на задержание подозреваемого.
        Уже ближе к вечеру Гансликом было получено новое сообщение: в районе Новодевичьего объекту удалось уйти. Ведущий наблюдение высказал предположение: объект скрывается на кладбище. В наглом и особо дерзком этом поступке наблюдавший усматривал прелюдию к возможной политической выходке, акции…
        Ганслик снова надул толстые щечки, но трубить не стал, лишь гневно фыркнул, нажал селекторную кнопочку, вызвал машину.

* * *
        Калерия, тоже накинувшая поверх халата какую-то куртку, догнала Хосяка почти в воротах. Хосяк нервно полуобернулся к ней:
        -Говорил тебе! Не годится он! Не такой человек в Москве нам нужен… Подставила ты меня, рыба моя, подставила… Ну да теперь все… Тебе он, ясное дело, уже не подчинится, куда нам надо не пойдет…
        -Давай еще попробуем… Последний раз…
        -На тебе лица нет. Еще несколько «вызовов» - сама в ящик сыграешь!
        -Сиграет, сиграет…- веселился и подпрыгивал рядом Академ.
        -Настрой птицу, уходим. Петьку с той стороны подберем…- не обращая внимания на маленькую обезьянку, тихо прозвенел Хосяк.
        -А листки?
        -А листки Полкаш возьмет. В квартире пошурует. Найдет. Уничтожит. Потом машиной займется. А через сутки… Ты ведь дала Полкашу попить, рыба моя?
        -А то как!- голос Калерии из носового стал гнусавым, резким.- Ладно! Чему быть - того не миновать!
        Она развернулась, быстро побежала к машине, вернулась из нее с объемным, в форме куба фельдшерским чемоданчиком. Тут же в темном створе ворот Калерия крышку чемоданчика откинула.
        -Пеца-пеца-пеца! Клюнь бяку, клюнь!- коротко обласкав птицу, зашептала она дерзкими, готовыми брызнуть черно-вишневым соком губами петуху прямо в гребень.
        Калерия пошептала что-то еще, и петух, худой, огромный, цыпастый, странно напоминающий повадкой и статью Хосяка, угловато вылез из чемоданчика, неспешно расправил примятые перья и, пьяновато подволакивая затекшие ноги, поковылял в монастырский двор.

* * *
        Сержант Тебеньков, предупрежденный по рации о каком-то пьяном бомже, снимающем прилюдно штаны, вышел в монастырско-музейный двор.
        Вдалеке просеменила монашка. За ней - другая. Долго никого не было. Затем вошел степенно в ворота поздний посетитель с бородкой, в новом фиолетовом плаще, в тапочках модного телесного цвета. Все было спокойно.
        «Чего это Синяков горячку порет? Не похоже на него. Затосковал у себя на кладбище… Да и как не тосковать: покойники кругом - грустные, а родственнички у них - веселые…»
        Вдруг Тебеньков увидел вбежавшего в монастырский двор черного, огромного, худого как жердь, угловатого, как журавль, с оплечьем седым петуха.
        Петух бежал, словно пьяный, бежал, как нанюхавшийся наркоты. Его шатало из стороны в сторону. Он спотыкался, как заведенная кем-то игрушка, с чуть подпорченным, а может, и вовсю барахлящим механизмом. Петух то приостанавливался, то вновь припускал трусцой, взметывал гребень кверху, тихонько клекотал, даже как бы посмеивался в отвисшую почти до земли бороду, потом, как плохой танцор, явно издеваясь, передразнивая кого-то, взлетал на вершок-другой от земли, сучил в воздухе ногами. Вдруг петух на мгновение в полете замер, да так и остался висеть над землей.
        Тебеньков про себя успел лишь ахнуть, и в тот же миг в монастырский двор осторожно заглянули двое: высокий мужчина в плаще поверх белого халата и такая же высокая женщина с пылающим, как в лихорадке, лицом, с длинными развевающимися, рыжеватыми волосами. Женщина слегка шевельнула губами, взлетевший петух мягко опустился на землю и механически, с равномерными промежутками времени подымая-опуская голову, побежал за человеком с бородкой. Двое вошедших так и остались стоять в створе ворот.
        «Ёханый насос! Электронный!- ахнул еще раз Тебеньков.- А эти - управляют!..»
        Петух тут же, как бы подтверждая мысль сержанта, снова завис невысоко над землей. Тебеньков, которого никто из вошедших не видел, подался чуть назад, почти полностью ушел за цветную каменную балясину, за выступ.
        «Вот оно как,- лихорадочно тасовал свои мысли сержант Тебеньков.- Электронная нечисть, стало быть… Это ж надо… Вроде и музей отсюда выводят, к монастырю все снова отходит. А и монахи, видно, не в силах новую нечисть электронную вычистить…»
        Высокий мосластый мужчина в плаще что-то сказал женщине, и та, приставив ладонь ко рту, передала команду птице. Петуха тут же взметнуло метра на полтора от земли, он хрипло, как неисправный радиоприемник, выпустил из себя несколько низких электрических призвуков, затем взлетел еще выше и стал опускаться бородатому на голову. Женщина и мужчина тут же отступили в тень монастырских ворот.
        Тебеньков вывернул из кобуры пистолет, выстрелил в петуха навскид и не попал. Петуха шарахнуло в сторону, но он снова выправил полет и, как запрограммированный, полетел на бородатого.
        И тут не выдержал человек в плаще, накинутом поверх белого халата. Он чуть выставился из ворот, нервно выпутал откуда-то из-под халата маленький жуковатый «браунинг», сделал несколько беспорядочных выстрелов. Ни один выстрел цели, конечно, не достиг. Женщина ухватила стрелявшего за руку, повисла на ней. Петух раскрыл крылья шире и, планируя, опустился на спину скорчившемуся от страха бородачу, отвел назад свою огромную голову со смертельно сомкнутым клювом. Тебеньков, не позволяя петуху нанести удар, а медику в плаще снова выпалить в бородатого, дважды и при этом в разные цели выстрелил.
        Тебеньков, лучший стрелок отделения, мог бы побожиться, что одним из выстрелов попал в петуха. У того начисто срезало несколько маховых перьев, брызнула из-под крыла какая-то гадость, петух потерял ориентацию, закувыркался в воздухе, но потом, все же выровняв свой хищный, вовсе не курий полет, опустился на крышу монастырской стены. Тебеньков, с трудом отодрав взгляд от петуха, увидел, как ползет, обнимая мужчину бессильной уже рукой, женщина с крохотной дыркой в длинной шее. Мужчина еще дважды выстрелил в Тебенькова, один раз в бородатого и, освободившись от судорожно за него цеплявшейся женщины, кинулся из монастыря вон.
        -Петух!.. Курвяк!.. Петух-убийца! Сбежит! Стреляйте!- крикнул бородатый в телесного цвета тапочках кинувшемуся было к монастырским воротам милиционеру.
        Тебеньков на миг приостановился: петух завзято цеплял ногами зеленую черепицу. Он бежал хромая, бежал, опустив голову и волоча крыло, но бежал по гребешку крыши вполне уверенно. Петуху было сейчас не до перебитого крыла, не до хромоты! Он чувствовал, что, с одной стороны, должен вернуться, вколотить глубоко, до самого мозга свой клюв в голову бородатого. Но с другого боку: зачем ему этот полузнакомый, присевший от страха на землю дупак? Дупак, которого хозяйка клевать уже не приказывает. Зачем? Ведь за оградой в четырехколесой, белой, воняющей перегоревшей нефтью тележке сидит над вертящимся, насаженным на кол бубликом обидчик, мучитель, кат со шрамом на покачивающейся мерно голове… Ему, ему надо гнилую черепушку продолбить! Пробить, проклевать, чтобы еще раз попробовать на вкус красно-белую липкую жижу, которая из головы мучителя брызнет! Или все же воротиться?»
        «Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом… Юро-юро-юро…» - не слишком громко клекотнул петух, но Тебеньков клекот услышал, сцепил зубы и в третий раз, рискуя упустить бандита в плаще, выстрелил в летающее чудище, в говорящего монстра…
        Тело петуха разорвало в клочья. Полетели вниз перья, ушел вверх черноватый жидкий дымок…
        Однако голова петуха с бородкой, с висящей вместо шеи длинной кровавой жилой и несколькими, бог знает на чем крепящимися перьями продолжала лететь. Тебеньков полет гребешка с перьями и клювом видел отчетливо, но стрелять больше не стал, а чертыхнувшись и сплюнув, побежал к воротам.
        Здесь под ноги ему метнулась с шипеньем средних размеров обезьяна в берете. Обезьяна ухватила Тебенькова сперва за штаны, потом за китель, она рычала, кусалась, царапалась, она явно хотела помешать сержанту задержать стрелявшего. Но Тебеньков, уже разобравшийся с этим гнусным зооцирком, хорошо и отчетливо понимая, кто же здесь главный, тратить на обезьяну ни пуль, ни времени не стал. Лишь на секунду приостановившись, он с силой отшвырнул ее ногой…
        Обезьяна в берете отлетела в сторону, ударилась головой о стену, человеческим голосом что-то буркнула, затихла…

* * *
        Дымок от выстрела вместе с сажей и перьями осел вниз, а Серов еще не мог отряхнуть с себя страх, не мог выхаркнуть поднявшуюся в нем снова липкую и брезгливую ненависть к петуху.
        Крупно ударил колокол. За ним еще: мельче, мельче…
        «Дважды родился… Ни разу не крестился. Сам пел… Умер - не отпели»,- стал вдруг сладко уборматываться чепухой, глядя на свои босые ступни, Серов. Вдруг шорох коротенький, шорох еле слышный заставил его поднять голову. Глянув вверх, он не поверил глазам: голова петуха и его шея, обтыканная черными перьями, продолжала, как воланчик, как черно-красный мяч прыгать по монастырской черепице. Затем, сердито проорав начало своей привычной песни, с крыши спорхнула, в сгущающемся сумраке скрылась…
        Серов захохотал. Он хохотал, брызгал слюной, смеялся, потом на глазах его выступили слезы. Он недоверчиво затряс головой. Не ощущая в себе больше никаких радиоволн, никаких голосов, а ощущая одно только горячее струение вечера, он тихо-бессильно опустился на стылую ноябрьскую землю.
        Серов закрыл глаза и тут же увидел: огромная, черная с красным ободком тень накрывает далекие кремлевские башни.
        Не звезды, не орлы и не вор?ны! Петухи! Черные, со слюнявыми бородами петухи садились на острия кремлевских башен.
        «Петух летит! Москва дымит! Петух летит - Москва горит… Не звезды! Не кованные в Литве орлы! Петухи, петухи побегут по Москве! От Кремля - по всей Белокаменной разлетятся! Цыпастыми ногами по булыжнику - шорх-шорх! По граниту блескучему - звень-звень! Хищные петухи, опасные сумасшедшие! И люди им подчинятся! Вот это заговор так заговор! Противу природы! Против Бога! Про этот заговор надо сказать!» - надсаживался про себя Серов.
        При этом продолжал трясти головой, шевелил пальцами босых ног. Эти шевеления и потряхиванья давали ему новые ощущения, приносили необыкновенные предвиденья. Юродство подлинное, а не придуманное начинало исподволь входить в него…
        -Вставай. Чего там…- Серов открыл глаза. Его тряс за плечо какой-то другой (не тот, что стрелял), пожилой, сивоусый мильтон.- Теперь-то чего пугаться? Теперь - все! Кончим теперь эту шайку-лейку.
        -Петух черный! У-у нечисть! Все нечистое к петуху тому пристает! Он пауков не клюет! Гнус летящий не лопает! Он людей мучает…Улетел петух… Врача взяли?
        -Водилу взяли. Да и врач навряд уйдет. Ладно, вставай, пойдем.
        -Куда?
        -На кудыкину гору… В отделение, конечно. Следственные действия производить будем.
        Серов внимательней глянул на сивоусого.
        -Отпустил бы ты меня, отец… Ноги мерзнут… Я вам не нужен! Я тут сбоку припеку. Все, что надо, водитель расскажет. А я в другом месте говорить буду! Только вот жену разыщу, ну хоть позвоню ей - и начну говорить. Свободно теперь могу… Ты слушай, не перебивай, отец!- заторопился Серов, не давая вступить сивоусому.- Слушай! Тебе первому скажу! Россия - спрячется! Пока, на время! В себя уйдет. В бомжи, в нищие, в юроды! Но потом из раковины, из норки тесной, из лохмотьев юродских - выскочит! Да как пойдет цепами молотить! Отпусти, отец! Я б тебе еще сказал, да нельзя больше! Отпусти. Я к Кремлю пойду. Ползком поползу! На Васильевском спуске сяду. Все как есть говорить буду… Все молчат - а я скажу. Все, что будет, скажу! А там… Там, глядишь, юродство мое кончится. Ну? Отпустишь?..
        Мильтон тоскливо оглянулся. Перед пенсией не хватало только серьезного служебного проступка, разбирательства не хватало. Враз замаячило перед сивоусым начальство, а затем вдруг запел сельский коровий рожок. Мильтон поднял руку, чтобы захватить ею как следует кисть бородатого, но рука бессильно обвисла.
        -Иди,- неожиданно для себя отворачиваясь к монастырским кельям, тихо сказал сивоусый,- иди, говори.
        Вдруг монастырь - со всеми постройками и службами,- как накрененный невидимым звонарем огромный колокол, качнулся и поплыл перед сивоусым в рваном тумане, и поплыл плотным насыщенным звуком…
        Но как только бородатый сделал первый шаг, монастырь встал на место.
        Круглый дурак Ганслик, проникший на Новодевичье через запасные, мало кому ведомые воротца и битый час шуровавший на закончившем работу кладбище, остановил в воротах монастыря сивоусого тощалого дедка в ментовской форме. Брезгливо морщась от луковичного духа, шибающего от мента за километр, Ганслик показал ему удостоверение.
        -Что здесь происходит? Трупы, кровь…
        -Шайку накрыли…- нехотя ответил сивоусый.
        -А человек с бородкой вам тут не попадался? Вот фото. Гляньте…
        Маленький Ганслик (пусть он играет в служебное время в шахматы, пусть! Зато он предусмотрительный и вовсе не глупый! Просто выжидает удобного момента, чтобы показать себя по-настоящему), маленький Ганслик важно полез в бумажник, ловко выдернул оттуда серовское фото.
        -Вглядитесь внимательней,- строго приказал Ганслик,- для нас… псс… для вас…- Следователь спустил воздух. Он знал свои служебные преимущества и хотел казаться настоящим «важняком».- Для вас в данную минуту нет ничего ответственней этого фото!
        Вислоусый долго и внимательно глядел на улыбающегося щеголя с бородкой, очень отдаленно напоминавшего десять минут назад отпущенного юродствовать человека.
        -Нет. Не видал такого,- сказал вислоусый и, тяжко переступая уработанными за день ногами, двинулся к стоящей чуть бочком машине «Скорой помощи».