Сохранить .
Хозяин Колодцев (сборник) Марина и Сергей Дяченко
        Большая серия русской фантастики #5
        Наследственный маг Хорт зи Табор знает, что магам можно играть людьми, будто куклами, - карать и миловать, предавать и лгать. Скрут, чудовище в ветвях зловещего леса, знает, что такое справедливость - это могущество, помноженное на безжалостность. Принцесса знает, что она безобразна; дракон - что он мягок сердцем. Бастард знает, что должен убить отца-князя, но никто не знает, что замышляет князь. И уж точно никто не знает, чем закончится каждая из этих историй. Марина и Сергей Дяченко - признанные мастера слова. Их миры самобытны, их герои человечны; фантазия авторов идет рука об руку с тонкой психологичностью. Этот сборник составили произведения, написанные в жанре фэнтези, которые давно завоевали любовь нескольких поколений читателей. Содержание: Хозяин Колодцев (повесть) Ритуал (роман) Бастард (повесть) Мизеракль (повесть) Скрут (роман) Магам можно все (роман)
        Хозяин колодцев
        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
        В первый день лета Юстин нашел пять мертвых воронов. Все трупы выглядели одинаково: клюв разинут, перья на боках слиплись, а на спине выпали, образовав круглую кровавую проплешину.
        - Наездники, - сказал дед, когда Юстин рассказал ему о находке. - Вчера вот только подумалось… - и помрачнел. На другой день Юстин нашел крысу. На боках у нее явственно виднелись следы маленьких шпор, спина, сбитая седлом, кровоточила; тем не менее крыса не спешила подыхать и, завидев Юстина, уползла под порог.
        Дед всю ночь просидел, запершись в своей каморке, и к утру дом провонял едким и кислым. На рассвете Юстин получил пригоршню лягушачьих костей, моток шелковой нитки, один деревянный гребень, один железный - и объяснения, как всем этим пользоваться. Пока Юстин ходил по саду, разматывая нить, выламывая зубья из деревянного гребня и зарывая лягушачьи кости, дед возился с домашней живностью - метил спины уткам, курам, козам, поросенку и кошкам.
        - Огонька я тоже на всякий случай пометил, - сказал дед, когда усталый Юстин мыл руки во дворе.
        Огонек был волкодавом, и когда его передние лапы ложились Юстину на плечи, пес смотрел на человека сверху вниз. Смывая мыло с твердых широких ладоней, Юстин думал, каков же должен быть наездник, чтобы укатать Огонька.
        - Дед… А человека они могут укатать?
        - Человека не могут, - сказал дед после паузы. - Свинью, бывало, укатывали. Теленка… А человека - нет. Разве что Королева… Королева наездников. Та - может…
        Юстин улыбнулся, давая понять, что оценил шутку.
        Четыре ночи ничего не происходило; на пятую Юстин проснулся не то от звука, не то от прикосновения, не то от дурного сна.
        А может быть, от едва слышного звона натянувшейся шелковой нитки.
        - Стой! - рявкнул дед. - Сам не ходи… Вместе…
        Бесновался на цепи Огонек.
        Они выскочили в сад, вооруженные - Юстин косой, а дед вилами. Прямо у порога что-то прыснуло из-под ног; Юстин отшатнулся и едва не напоролся на вилы, тогда дед на полуслове оборвал заклятье-оберег, выругался и забормотал снова. Слова его вплетались в шелест ветра, от слов качалась трава и прыгал по стволам свет фонаря. Юстину показалось, что кто-то глядит из-за деревьев, что свет отражается в маленьких равнодушных глазах; прямо над головами мелькнули три или четыре нетопыря, ветер стих, наваждение исчезло.
        Дед отбросил вилы и взял у Юстина фонарь. Поднял повыше; в нескольких шагах валялась дохлая крыса, снежно-белая посреди вытоптанной травы, со жгутом спутанных ниток на шее.
        - Сказано - на чьей земле наездник коня переменит, тому счастья семь лет не будет, - сообщил дед мрачно. - У нас они уже на семь семилетий изменялись, не меньше… Чтоб им провалиться, сволочам!
        - А может, обойдется? - спросил Юстин, осторожно трогая пальцем острие косы.
        - «Обойдется», - безнадежно буркнул дед. - За наездниками всегда саранча идет, вот помяни мое слово… Горевестники они. Ненавижу.
        Дед подошел к крысе. Поднял за шелковый жгут, рассмотрел дыры от шпор на боках; отбросил под куст смородины:
        - Навернулся наш сторожок… Слушай, Юс, не в службу, а в дружбу. Надо караулить, ничего не поделаешь, нельзя, чтобы они тут, как у себя дома… Посиди до утра. Я тебе фуфайку принесу.

* * *
        Под утро Юстин проснулся от сырого холода. Костер превратился в кучу пепла; Юстин плотнее завернулся в дедову фуфайку, встал сперва на четвереньки, потом, потирая затекшую спину, поднялся в полный рост. Вокруг стояла тишина, не смела пискнуть ни единая пичуга, и Юстину припомнились дедовы слова: горевестники… За наездниками всегда саранча идет, помяни мое слово…
        Он вспомнил, как накануне козы отказывались идти на луг, жались друг к дружке и истошно мекали. Как не выходили из дому гулены-кошки, а куры, спокойно бродившие по двору, ни с того ни с сего вдруг устроили такой гвалт, будто они были уже в желудке у хорька. Да, незавидная судьба - шпоры в бока и бег до смерти…
        Юстин рывком оглянулся. Ему казалось - вот-вот на шею свалится с ветки беспощадный любитель быстрой езды, разорвет рот невесть откуда взявшимися удилами…
        Ветки покачивались, будто успокаивая. Среди листвы виднелись маленькие, едва начавшие вызревать яблоки.
        Юстин закинул косу на плечо - и медленно двинулся в обход огромного сада, их с дедом единственного достояния, их гордости и кормильца, вечной заботы, их сада, короче говоря…
        Он шел и думал о наездниках. О том, что вся их короткая жизнь - забава. Что они забавы ради гоняют на птицах и крысах, на собаках, волчатах и летучих мышах. И, скорее всего, у них нет никакой Королевы. Зачем им Королева? Каждый из них сам себе король…
        С другой стороны… Не бывает дыма без огня, верно? Пусть все, кто якобы видел Королеву, врут… Но ведь люди, случается, пропадают невесть куда, был - и нету… Может быть, те, пропавшие, и видели Королеву на самом деле? Просто никому не успели рассказать?
        Прямо над головой у него закачалась ветка, дернулась, обрушивая на Юстина редкий дождик росы. Он вскинул голову; в кроне старой черешни, как в зеленом шаре, сидела девушка.
        Лицо ее было белое и круглое, слишком большое для наездника. Шея, плечи, тонкие руки, подол светлого платья; Юстин напряженно искал взглядом перепончатые крылья. Если только за спиной прячутся складки, то…
        Девушка покачнулась, теряя равновесие. Уперлась в ветку босыми ногами; Юстин разглядел очень тонкие, нежные ступни, круглые пятки, два ряда круглых пальчиков - будто четки.
        Она сидела, насупившись; с каждой секундой небо становилось все светлее и светлее, и Юстин уже мог видеть, что незнакомка не так бледна, как показалось вначале. Что щеки ее - румяные, кончик носа - розовый, а волосы - каштановые. И еще он видел, что ей неловко - и оттого она злится.
        - Ты косарь? - спросила она наконец. - Шел траву косить? Вот и иди себе…
        Голос у нее был будто бы простуженный - низкий и хрипловатый.
        - Я хозяин этого сада, - сказал Юстин. - И этого дерева.
        - Значит, это твою черешню я ем, - спокойно подытожила девушка. - Будь добр, иди своей дорогой. Я сейчас слезу.
        Ветка качнулась; девушка потеряла равновесие, пытаясь прикрыть подолом круглое колено:
        - Ну, что уставился? Иди отсюда!
        - Черешня у нас еще не созрела, - сказал Юстин.
        - Это внизу не созрела… А здесь, на верхушке, вполне уже хорошенькая… Ай!
        Юстин отбросил косу и бросился ей на помощь - однако в последний момент воровка ухитрилась приостановить падение. Снова взобралась на ветку, залезла еще выше; с высоты насмешливо взглянула на Юстина:
        - Поймал?
        - Пеняй на себя, - сказал Юстин. - У нас с ворами знаешь как? Голая домой пойдешь. В смоле и в перьях.
        Круглопятая девушка засмеялась - хрипловато и низко, точь-в-точь Королева наездников:
        - Сперва поймай.
        - А я обожду, - Юстин сел на траву. - Куда мне спешить…
        Девушка в ветвях притихла.
        - Спешить некуда, - Юстин растянулся, подложив под голову ладонь. - Скоро дед мой придет, собаку приведет… Собачка до вечера посторожит. А вечером сама, как груша, свалишься.
        - Ну-ну, - сказала девушка, без особой, впрочем, уверенности в голосе. И почему-то посмотрела на светлое небо, подернутое перышками облаков.
        Юстин задумчиво изучал ее круглые пятки; нет, эти пятки не знают, что такое горячая дорога, острые камушки, что такое стерня. И если хорошенько поискать под деревом…
        Долго искать не пришлось. Пара туфелек, кожаных, не особенно маленьких, но очень ладно сшитых, небрежно валялась в траве под кустом.
        - Дорогие, - сказал Юстин, разглядывая находку.
        - Не твои, - отрезала круглопятая.
        - Конфискую за потраву, - сказал Юстин. - Тебе ни к чему, все равно голая домой пойдешь…
        - Ну и дурак, - сказала девушка. В низком ее голосе неожиданно прорезались высокие нотки, нервные такие петушки.
        И снова воцарилось молчание. Юстин уселся на траву, а потом и растянулся, закинув руки за голову.
        - Тебя как зовут? - спросила круглопятая девушка.
        - Юстин.
        - А меня Анита…
        Она замолчала, ожидая продолжения диалога; Юстин жевал травинку. Ему было интересно, как круглопятая станет выкручиваться дальше.
        - А я наездника видела, - сказала девушка. - Прямо сегодня. Вот близко, прямо как тебя.
        Юстин нахмурился:
        - Где?
        Девушка неопределенно махнула рукой - закачались ветки:
        - Там… На берегу. Маленький, мне по колено. В кожаном колпаке. Глаза зеленые. Рот здоровый, как у лягушки. Золотые шпоры. Вскочил на ворону и - фьють…
        - Врешь, - разочарованно сказал Юстин. - Не могла ты его так рассмотреть. «Золотые шпоры»… Про золотые шпоры и так все знают.
        - Не вру, - обиделась девушка. - Впрочем, не хочешь верить - так и не верь…
        - Жаль, что ты не Королева наездников, - неожиданно для себя сказал Юстин.
        Девушка покачнулась на своем ненадежном насесте:
        - Что?
        Юстин понял, что не помнит, как ее зовут. Надо же, ведь она минуту назад назвала свое имя! А из-за этих проклятых наездников он все позабыл…
        - Э-э-э, где же солнце? - озабоченно пробормотала девушка, глядя вверх.
        - А тебе зачем?
        - Погреться хочу, - буркнула девушка.
        - Замерзла? Погоди, то ли еще будет. Может, и дождик к обеду соберется…
        - Слушай, чего ты ко мне пристал? Удавить готов за пару ягодок? Все вы, крестьяне, такие жадные…
        - Я не крестьянин, - сказал Юстин.
        - А кто?
        - Садовник.
        - Не все ли равно? Садовники тоже жадные…
        Юстин разглядывал подошвы ее туфель. Нет, в этом она не могла прийти издалека.
        - Откуда ты взялась?
        - Ниоткуда. С неба упала.
        Юстин огляделся. Никакой лошади - и даже следов ее пребывания - поблизости не было.
        - Ты одна? - спросил Юстин почему-то с беспокойством.
        - Одна, - помолчав, сказала девушка. - И вступиться за меня некому. Так что издевайся как хочешь.
        - А как ты приехала? Ты по дороге не шла, у тебя туфли чистые и подошвы тоненькие… Морем?
        - Морем, - согласилась девушка, но снова после крохотной паузы, и эта заминка не понравилась Юстину.
        - Знаешь что? Добром слезай.
        Девушка демонстративно поболтала ногами:
        - Мне и здесь неплохо.
        - Плохо, - сказал Юстин с нажимом. - А будет хуже… Ты, надеюсь, не русалка?
        - Королева наездников, - фыркнула круглопятая. - Да хоть ведьма. Как тебе будет угодно.
        Она смотрела на небо, и Юстин смотрел тоже. Почему-то представился ворон размером с быка, верховая птичка, камнем падающая из поднебесья…
        - Что ты там забыла? На небе?
        - Ниче…
        Вероятно, круглая пятка все-таки соскользнула с тонкой ветки. Девушка на вид была изящной и легкой - однако, падая, опрокинула Юстина, будто деревянную плашку. Вместо того чтобы поймать летящий и вопящий предмет, Юстин послужил ему периной при падении.
        Было больно. Девушка не нарочно заехала ему коленом в живот и локтем в зубы, и он был очень рад, когда она слезла с него и проворно отпрыгнула в сторону.
        - Королева наездников, - пробормотал он, с трудом поднимаясь.
        - Извини, - сказала она и отступила на два шага. Туфли ее валялись там же, где Юстин их уронил. Теперь он поднял их, сложил подошва к подошве и сунул под мышку.
        - Отдай, - сказала круглопятая, переминаясь с одной босой ноги на другую.
        - Сейчас, - хмыкнул Юстин.
        Девушка протянула руку:
        - Дай.
        - Не дам. Босиком не убежишь.
        Девушка мельком взглянула на небо - тучи тем временем сгустились, солнце не проглядывало.
        - А я и так не убегу. - сказала она почти шепотом. - Давай, мажь меня дегтем… Чего уж там. Вперед.
        Юстин нахмурился. Помолчал, глядя круглопятой в глаза; бросил ей туфли тем мгновенным плавным движением, каким дед учил его метать ножи:
        - На!
        Она поймала. Проглотила слюну; обулась, нарочито не глядя на Юстина. Выпрямилась, вскинула подбородок; Юстин сроду не видел благородной дамы, но подумал в эту минуту, что именно так, вероятно, благородные дамы и выглядят…
        - Прощай, - сказала девушка так горделиво и таким низким голосом, что Юстин подумал: пробасила.
        - Прощай…
        Она повернулась и пошла прочь. Не шла - выступала, будто по ковровой дорожке; на десятом шаге споткнулась о корень и чуть не упала. Зашипела от боли.
        Обернулась.
        Юстин стоял, не двигаясь с места.

* * *
        - У тебя поесть найдется?
        - А что, черешни не сытные?
        - Дались мне твои черешни… У меня ноги вон все исцарапанные. И колено болит.
        Юстин остановился:
        - Слушай, откуда ты взялась? Среди ночи, под утро? Одна? Отсюда до ближайшего хутора целый день топать, если пешком… А до города все два дня… Где твой экипаж? Где твоя лодка?
        - Лодка?
        - Но ты же сказала, что морем добралась?
        Девушка некоторое время пыталась придумать убедительную ложь. Не придумала. Поморщилась:
        - Давай присядем.
        И она уселась прямо на траву, требовательно уставилась на Юстина снизу вверх, и он вынужден был последовать ее примеру. Девушка посмотрела, насупившись, Юстину в глаза, вытащила откуда-то из-за пояса маленький ножик и, вспарывая траву и землю, очертила вокруг себя и Юстина широкий круг.
        Последовала долгая пауза.
        - Это зачем? - спросил наконец Юстин.
        - Это у меня привычка такая, - серьезно ответила девушка. - Так вот, что же я хотела тебе сказать… У тебя поесть найдется?
        - Хлеб, - медленно сказал Юстин. - Сыр… Но это все в доме, а там дед… Деду про тебя говорить или как?
        Девушка опустила глаза:
        - Нет, деду про меня лучше не говорить… А у вас в доме нету такой штуки, чтобы погоду предсказывать?
        - Есть паук заговоренный… На сегодня дождь обещал.
        Девушка застонала. Помотала опущенной головой, так что коротко - до плеч - остриженные волосы закачались светлым шатром:
        - У-у-у… А на завтра?
        - Он дешевый, - сказал Юстин. - Только на один день предсказывает.
        Помолчали.
        - Ты забыл, как меня зовут, - сказала девушка.
        - Ага, - признался Юстин.
        - Анита.
        - Вот теперь точно не забуду.
        - Это хорошо, что я тебя встретила, а не деда, - серьезно сказала Анита.
        - Дед тоже добрый, - нерешительно возразил Юстин.
        Анита хмыкнула. Некоторое время было очень тихо.
        - Птиц не слышно, - сказал Юстин. - Плохо.
        - Наездники, - сказала Анита. - Я… Слушай, ночью страшно было. Их в саду вашем гоняло штук шесть.
        - Ага, - сказал Юстин. - Мне дед велел сторожок наладить, так они сторожок сорвали…
        И опять стало тихо.
        - А вот почему люди наездников боятся? - спросила Анита. - Ну ладно, они могут загнать курицу, поросенка там… если не намазать заговоренной смолой. Ну, ворон загоняют… Крыс… А люди почему боятся?
        - Горевестники, - коротко ответил Юстин. - И потом… Птиц нет, саранча приходит. Яблоки созреть не успеют, про вишню я уж молчу… А зачем ты круг нарисовала?
        - Это такой символ доверия, - сказала Анита. - Ты меня за черешни свои простил… Ну и я тебе благодарна. Так, в общем.
        - А откуда ты взялась?
        Анита вздохнула:
        - Слушай… Будь другом. Принеси мне поесть, а заодно посмотри, что там твой заговоренный паук показывает. А я тебя здесь обожду. Хорошо?
        Юстин помолчал, потом без слов поднялся и пошел к дому. Дед был в сарае; не окликая его, Юстин потихоньку вошел в дом, отрезал хлеба, сыра и кусочек колбасы, налил в небольшой кувшин молока и, подмигнув Огоньку, пустился в обратный путь.
        На полдороги вспомнил, что забыл посмотреть на паука. Возвращаться не стал; тучи, против ожидания, перестали сгущаться и даже слегка разошлись, так что в голубое окошко брызнул на какое-то мгновение луч солнца…
        Потом серые перья сомкнулись снова.
        Когда Юстин со свертком и кувшином, добрался до места, где оставил Аниту - там уже никого не было. Только пустой круг, нарисованный ножом.

* * *
        - Дед… А когда круг рисуют на земле - это зачем?
        Дед скосил на Юстина здоровый глаз:
        - Да разные заклятия бывают… От чужого уха, или от чужого глаза, или от дурного помысла. А тебе зачем?
        - Да так, - сказал Юстин, и дед не стал расспрашивать. Вздохнул только и вернулся к своей работе - рубашку штопал.
        - Да так, - повторил Юстин виновато. - Девушка тут была…
        Дед поднял бровь.
        - Да, - Юстин поерзал. - И главное, непонятно, откуда взялась. Ноги нежные, туфли господские, новенькие. Ни экипажа, ни лошади, платье такое, будто только что из дому. На берегу следов нет… Я специально на берег ходил. Песок нетронутый с прошлого дождя…
        - Горевестники, - сказал дед, пряча лицо глубоко в бороду. - Так я и знал.
        - Так ведь нету никакого горя…
        - Девушка ниоткуда - это не радость, сынок. Радость - это когда девушка настоящая, здоровая, усталая, потом пахнет; когда ты знаешь, чья она и откуда пришла… А это не девушка, сынок, это мара, или русалка, или еще какая-то гадость, ты вот что… Давай-ка оберег тебе сочиню какой-нибудь.
        - Она живая, - растерянно возразил Юстин. - Ноги расцарапала… И тяжелая такая…
        Дедова бровь поднялась еще выше.
        - Она на меня с дерева упала, - виновато пояснил Юстин.
        Здоровый дедов глаз смотрел пристально, слепой - отрешенно.

* * *
        Всю следующую неделю шел, иногда прекращаясь, дождь. Трава в саду поднялась по пояс; паук-предсказатель упрямо сидел в левом нижнем углу паутины, что во все времена означало облачность, дожди и непогоду.
        Дед все-таки уехал на ярмарку. Угнездился в телеге, прикрывшись от неприветливого неба куском рогожки, и Юстин на несколько дней оказался ответственным за все хозяйство и всю скотину.
        Поздно вечером, закончив наконец-то все дела и забравшись на холодную печку - они с дедом никогда не топили летом, - Юстин долго мерз, кутался в отсыревшее одеяло, стучал зубами и, вспоминая Аниту, сжимал в кулаке изготовленный дедом оберег - смолистый шарик с торчащими из него перьями.
        Наутро небо было чистое, ясное, и прежде чем паук-предсказатель успел перебраться из левого нижнего угла в правый верхний, весь двор и весь мир оказались залитыми солнцем.
        - Стой!
        Девушка вздрогнула и остановилась. Платье на ней было уже другое - зеленоватое, с высокими пышными рукавами.
        - Не ходи сюда, - сказал Юстин. - Откуда ты снова взялась? С неба?
        - Извини, - сказала девушка, чуть помолчав. - Я думала… Ну если я так тебя возмущаю самим своим видом - я уже ухожу.
        - Погоди, - сказал Юстин в замешательстве. - Я только хотел… Ты нежить?
        - Что? Опять?! Королева наездников я, ты сам сказал… Прощай.
        - Да погоди ты! - рассердился Юстин. - Я по-человечески с тобой… Я тебе колбасы принес. Я ее сам нечасто ем. А тебе принес - хлеба, сыра, молока… колбасы… А ты куда девалась? И как после этого поверить, что ты не нежить?
        - А, - Анита запнулась. - Я в самом деле… Ты извини. Мне надо было быстро уйти… - и она опустилась на траву, прямо где стояла, и приглашающе похлопала по земле рядом с собой.
        Юстин потрогал оберег на шее - и сел. Анита тут же вытащила свой ножик и заключила их обоих в круг.
        - Мне надо было уйти, - повторила Анита. - Понимаешь… Я человек, такой же, как и ты. Можешь мою руку потрогать - теплая… Это что у тебя, оберег? Я его хоть на себя надеть могу, и мне ничего не сделается. Потому что я человек.
        - А куда ты девалась? - мрачно спросил Юстин.
        Анита вздохнула:
        - Ну, есть у меня один… способ… Я на солнце смотрю.
        Юстин невольно поднял глаза к ясному небу. Зажмурился:
        - Я тоже иногда смотрю… Через стеклышко. Ну и что?
        Анита кивнула, будто обрадовавшись:
        - Вот-вот… Через стеклышко. И я…
        Она коснулась цепочки на шее - на цепочке болталось закопченное стеклышко, очень темное, круглое, с отшлифованными краями.
        - Я смотрю через него на солнце, и оно переносит меня домой, - шепотом объяснила Анита. - А если солнца нету… Я тогда, помнишь, когда наездники… Я на закате не ушла, хотела поближе на них посмотреть. А утром были тучи… А если тучи, я не могу попасть домой. И если бы я тогда, в тот просвет, солнце не поймала - неделю мне тут сидеть, а отец… Он, в общем, не понял бы.
        Юстин молчал. Смотрел на круглое стеклышко.
        - Это заговор? - спросил наконец.
        Анита усмехнулась:
        - Скажешь такое… Это не заговор. Это магия.
        - Да? - Юстин повел лопатками, будто от холода.
        - Ничего особенного, - с напускным равнодушием сказала Анита. - Посмотришь - и дома…
        - А можно мне посмотреть?
        Анита отпрянула. Быстро спрятала стеклышко за вырезом платья:
        - Ты что, хочешь оказаться у меня дома?
        В голосе у нее был такой ужас, что Юстин помрачнел:
        - А что?
        - Ничего, - сказала Анита. - Просто… ни к чему это.
        - А оно только к тебе домой переносит?
        - Отсюда - да, - кивнула Анита. - Из дома - в любое… место. То есть, конечно, не в любое, но во многие места. Надо захотеть. Если старое место - то вспомнить. Если новое - представить.
        - Значит, - сказал Юстин, - значит, сегодня ты захотела вернуться сюда?
        Анита отвернулась:
        - Да… Чего особенного?
        - А зачем? За черешнями? Понравилось?
        Она покосилась на него почти неприязненно:
        - Знаешь, если все время шутить одинаково, то шутка становится чем-то совсем другим, тебе не кажется?
        - Ну извини, - сказал Юстин, чувствуя себя дураком.
        - Мне здесь понравилось, - сказала Анита просто.
        И в полной тишине этого утра они замолчали. Надолго.
        Анита сидела вполоборота к Юстину. Русые волосы были не распущены, как в прошлую встречу, но аккуратно подобраны гребнями. В мочке розового уха поблескивала зеленая искорка-серьга. Анита смотрела мимо Юстинова взгляда - вдаль.
        - Знаешь, - сказал Юстин, - наверное, тебе не следовало вот так, сразу, открывать свою тайну кому попало. Другой человек мог бы… обидеть тебя. Отобрал бы стеклышко, разбил…
        Анита удивленно на него покосилась:
        - Ты думаешь, я дура? Я же вижу, с кем говорю… Ты же мне колбасу принес, вот какого лешего ты потащил колбасу незнакомой воровке? А?
        - Наверное, ты права, - смущенно согласился Юстин. - Наверное…
        Снова замолчали.
        - А я один остался, - сказал Юстин. - Дед уехал на ярмарку… Раньше завтрашнего вечера и ждать нечего.
        - Слушай, - после паузы сказала Анита, и голос у нее был почти торжественный. - Покажи мне, как вы живете, а?

* * *
        Юстин опасался, что Огонек не примет нежданную гостью - но тот, хоть и не радовался особенно, команды послушался и убрался под порог, звеня цепью.
        Анита, как оказалось, совсем не боялась собак.
        Она восхищалась козами, курами, она заглядывала в печь, с восторгом брала в руки грубые тарелки и миски, залезала на лавку, чтобы понюхать пучок сушеных трав под потолком:
        - Здорово!
        Юстин стеснялся их с дедом дома - убогого, не очень чистого, сырого и темного. Юстин не понимал, где должна была вырасти девушка, с таким интересом разглядывающая печной ухват. Против Юстинового опасения, дедовы «штучки» (заготовки для оберегов, лягушачьи кости, перья диковинных птиц, клубки цветных ниток и заговоренный воск) нимало Аниту не заинтересовали. Расписные деревянные ложки увлекли ее куда больше; правда, за все время, пока Анита изучала дом, двор и сарай, между ней и Юстином не было сказано и двух слов - Анита всякий раз останавливала Юстина, когда тот пытался что-то объяснить:
        - Потом…
        Потом они вышли во двор, Анита изъявила желание сесть на землю, и Юстин подстелил ей рогожку. Анита дождалась, пока рядом усядется Юстин, и вытащила свой ножик.
        Юстин смотрел, как она вырезает круг. Краем сознания прошла мысль, что к дедовому возвращению надо будет затереть след ножа на земле.
        - Спасибо, - сказала Анита. - Жалко, что печку растопить нельзя. Мне хотелось бы посмотреть, как туда дрова бросают.
        - А у тебя дома, - осторожно спросил Юстин, - печку топят чем?
        Анита перестала улыбаться. Подумала, потрогала кончик носа:
        - У меня дома печки вообще нету. Про мой дом давай не говорить, ладно?
        - Это немножко нечестно, - сказал Юстин. - Я же тебе все показал… Все, что у меня есть.
        - Ну да, - Анита нервно скомкала подол. - Конечно, это не очень честно… но только что поделаешь? Есть такое слово - «нельзя». Слышал когда-нибудь?
        - Но ведь мы же в кругу, - напомнил Юстин.
        Девушка насторожилась:
        - А что ты знаешь про круг?
        - А что мне надо знать?
        Анита отвернулась:
        - Ничего не надо знать. Не твое это дело. Просто мне захотелось сегодня прийти… Сюда. Я и пришла. Скоро уйду.
        Мимо сидящих прошла рыжая курица. Походя склюнула какого-то жучка. На куриной спине уродливым черным пятном лежала заговоренная дедом смола.
        - У тебя отец строгий? - предположил Юстин.
        - Да, - нехотя отозвалась Анита.
        - А мама есть?
        - Нету… Слушай, мне правда скоро пора.
        - А я не буду тебя расспрашивать. Сиди спокойно.
        Анита вдруг улыбнулась:
        - Да нет, спрашивай, я не боюсь. Если не смогу ответить, так и скажу.
        Юстин понял, что волнуется.
        - Твой дом далеко? - начал он осторожно.
        Анита кивнула:
        - Да. Наверное. А может быть, не очень.
        Юстин помолчал, выбирая вопрос.
        - Твой дом… там всегда светит солнце?
        Анита посмотрела удивленно:
        - Нет. Там вообще нет…
        И она зажала себе рот рукой.
        - А как же ты тогда смотришь через стеклышко? - спросил Юстин, ощущая неприятный тяжелый холод в груди.
        - А я там не на солнце смотрю, - сказала Анита глухо.
        - Это под землей? - спросил Юстин.
        - Может быть, - вздохнула Анита.
        - Твой отец…
        Анита резко подняла голову, взглянула на солнце, зажмурилась:
        - Мне пора, Юстин. В прошлый раз, когда я опоздала, мне такое было… Лучше сейчас уйти, а то вон туча ползет, смотри!
        И Юстин поддался на детскую уловку. Глянул туда, куда указывала Анита, а когда обернулся снова - рядом с ним уже никого не было.
        Вообще никого. Только куры.
        На цепи скулил Огонек.

* * *
        Дед вернулся на другой день. Едва посмотрев в его здоровый глаз, Юстин понял, что новости плохие.
        - Худо с торговлей?
        - Какая уж торговля! - Дед стоял, привалившись к стене, и безучастно смотрел, как Юстин распрягает лошадь. - Пришли наездники - быть беде, помнишь мои слова?
        - Что случилось-то? - Юстин старался говорить как можно небрежнее, в то время как руки почему-то начинали дрожать. Лошадь, которую дед обычно щадил, теперь чувствовала себя плохо: мокрая, заморенная, со следами батога на спине.
        Ее немилосердно погоняли.
        - Наш-то войну затеял, - проговорил дед глухо.
        Юстин не стал переспрашивать. «Наш» - означало «князь».
        - Войну, - продолжал дед с отвращением. - Жди рекрутского набора!
        В голосе его звучал ужас, который не удавалось скрыть.

* * *
        - Что ты делаешь? - спросила Анита.
        Юстин с трудом разогнул спину. Посмотрел вверх; увидел щегольские кожаные туфли, ноги, стоящие в траве у свежевырытой ямы, так близко к краю, что осыпались черно-рыжие комья.
        - Что ты делаешь? - повторила Анита обеспокоено. - Это что, могила? Кто-то умер?
        - Это моя могила, - сказал Юстин нехотя.
        - Что?!
        Прежде чем он успел возразить, она легко спрыгнула к нему, на дно ямы, в глину.
        - Что? Ты что, Юстин?
        Ему захотелось успокоить ее. Потому что она действительно испугалась не на шутку.
        - Рекрутский набор, - объяснил он мягко. - Приедут вербовщики, а дед им мою могилу покажет. Нет, - он улыбнулся, - пустую. Но могилу надо соорудить по всем правилам, чтобы вербовщики поверили.
        Анита нахмурилась. Посмотрела вниз, на грязную лопату в Юстиновых руках; подняла взгляд:
        - Рекрутский…
        - Рекрутский набор, - со вздохом повторил Юстин.
        Анита без слов попыталась выбраться из ямы, но влажная земля проминалась под носками туфель, и ноги соскальзывали, оставляя борозды на стенке Юстиновой могилы. Он помог ей; под светлым платьем, сшитым из очень тонкой, очень мягкой материи, напрягалось теплое тугое тело, и когда Анита выбралась наконец наверх, Юстину стало жаль, что дозволенное прикосновение закончилось.
        Потом он увидел, что на светлом платье остался след его грязных ладоней. Ему сделалось неловко.
        - Я тебя запачкал…
        - Ерунда, - Анита села на траву.
        Юстин выбрался следом - чумазый, потный, смущенный. Молча сел рядом; Анита обвела на земле круг - и сразу же заговорила:
        - Рекрутский набор - это в солдаты?
        - Да. Наш затеял войну… Снова. Наш князь.
        Анита свела брови. Выпятила нижнюю губу:
        - Что-то я слышала… Ты думаешь, вербовщики поверят?
        Юстин пожал плечами:
        - Надеюсь… Вот живи мы с дедом в поселке или на хуторе - тогда некуда было бы деваться, только в леса уходить… А так - может быть, и поверят. Ты же им не скажешь? - спохватился он вдруг.
        Анита обиделась. Юстин смутился снова:
        - Ты… это…
        Она сидела рядом, и на платье ее ясно виднелись следы его ладоней. Юстин потер руки одна о другую; ладони помнили прикосновение и не хотели забывать. Разозлившись, он несколько раз громко хлопнул в ладоши - чтобы хоть болью прогнать воспоминание.
        - Ты кому хлопаешь? - улыбнулась Анита, и Юстин понял, что она не сердится.
        - Я глупость брякнул, - признался он честно. - Тебе платье… замазал. Дома ругаться не будут?
        Анита покачала головой:
        - Не заметят. Я ведь иногда, если из дома переношусь и место перепутаю, так в ручей падаю или в болото… И такая домой возвращаюсь - ну просто хоть к лешему в дупло!
        - «Переношусь» - это когда в стеклышко смотришь?
        - Ага…
        - А как ты к нам в сад попала? В самый первый раз?
        Анита смутилась:
        - Ну… Мне тогда черешен захотелось. И я загадала такое место, где уже созрели черешни…
        Юстин засмеялся, а Анита взглянула на небо. Солнце то пряталось за неширокие ленты облаков, то выныривало снова, однако Анита смотрела не на солнце; черная туча, не похожая на прочие облака, обозначилась на востоке и быстро приближалась, захватывая все небо, растягиваясь частой сеткой.
        Вороны.
        Юстин разинул рот. С того самого дня, как в саду побывали наездники, он не видел ни одной птицы; теперь вороны летели тысячами, будто на чей-то зов, закрыли собой все небо - ни края, ни конца молчаливой стае не было и не предвиделось.
        - Вот оно, - тихо сказала Анита. - Быть войне.
        Юстин обхватил плечи выпачканными в земле руками:
        - Добычу чуют…
        Дед рассказывал, как его самого когда-то забрали в рекруты - еще при батюшке нынешнего князя. Немного, впрочем, рассказывал; больше говорили слепой глаз, шрамы на лице и следы палки на спине.
        И ненависть к воронам.
        - Чуют, - мрачно подтвердила Анита.
        И оба посмотрели на почти полностью готовую могилу.
        - Вашего князя Краснобровым зовут?
        Вороны все летели и летели.
        - Да… - не сводя глаз с могилы, пробормотал Юстин.
        - «Краснобровому вечно тесно в отцовых границах», - сообщила Анита, будто повторяя чьи-то слова. - «Но на этот раз заварушка закончится не так, как ему хотелось бы».
        - Что? - удивился Юстин. Вороны все летели и летели.
        - Хочешь, я предупрежу тебя, когда вербовщики в вашу сторону двинут? - просто спросила Анита.
        Юстин захлебнулся:
        - А ты… Ты можешь?
        - Попробую, - Анита нахмурилась. - Слушай, небо затягивает: мне пора. Отвернись.
        - Погоди, - быстро проговорил Юстин. - Ты в следующий раз… когда?
        - Попробую поскорее, - деловито пообещала Анита. - Ну, отвернись, давай!
        И Юстин покорно отвел глаза - как будто Анита собралась купаться.
        Вороны все летели, но девушки рядом уже не было; Юстин тщательно затер нарисованный на земле круг.

* * *
        - Непростая у тебя подружка, - сказал дед.
        Юстин помрачнел.
        - Но она - не нечисть, - продолжал дед серьезно. - Я ее следы волчьим порошком посыпал - и хоть бы что. Человек, значит.
        - Ну конечно, человек, - сказал Юстин немного раздраженно.
        - Я за тобой не шпионил, - проворчал дед. - Это ты от меня чего-то прятаться надумал. А напрасно.
        - Она обещала предупредить, когда вербовщики в нашу сторону повернут, - сказал Юстин.
        Здоровый дедов глаз мигнул:
        - А откуда ей знать-то?
        - Я вот что думаю, - сказал Юстин, осторожно вымакивая остатки ухи корочкой черного хлеба. - Я думаю, отец у нее - колдун. Хороший такой колдун. И нездешний.
        - Ясно, что нездешний, - пробормотал дед. - В округе таких нет. Я не знаю.
        - И вот еще, - продолжал Юстин, - она сказала - «ваш князь». А не «наш князь».
        - Колдунам князья так и так не указ, - вздохнул дед.
        - И еще, - Юстин совсем разволновался, - она говорила, будто слышала где-то, а мне повторяла. Что Краснобровому вечно тесно в отцовых границах. Что на этот раз он не победит.
        Дед долго разглядывал дно опустевшей миски.
        - Да, - вымолвил он наконец. - Отец ее - тот еще колдун… Но ты не тушуйся. Колдуновы дочки - они и за простых замуж выходят, и за благородных, и за богатых, и за нищих… Им на все плевать, понимаешь. Свободные они в своем выборе… Так что не робей.
        Ворочаясь на холодной печи, Юстин вспоминал дедовы слова и молча удивлялся: как деду пришло в голову, что он, Юстин, сможет жениться на Аните?
        А потом не выдержал - и поверил сам. И размечтался.
        Ох, как он мечтал! Какая длинная, какая бессонная, какая счастливая выдалась ночь!
        Наутро не было солнца.

* * *
        Могила получилась на славу; Юстину даже сделалось немножко страшно. Дед ходил вокруг косого камня с выбитым на нем Юстиновым именем, бормотал заговоры, посыпал семенами трав - и уже через два дня могильный холмик выглядел так, будто сооружен был ранней весной, несколько месяцев назад.
        - С весны тебя никто из чужих не видел, - раздумывал дед. - Поверят, куда денутся… Еды себе собери, мешок приготовь, чтобы всегда под рукой. На берег пойдешь - по песку не ступай, только по камням… Вокруг дома я траву-отбивайку насадил, она любой запах отбивает, если собаку пустят - как раз до камня доведет… Чего смотришь, Юстинка? Оробел? Не бойся, сто лет проживешь. Если кому при жизни могилу соорудили - сто лет проживет, это уж точно!
        Юстин молчал. Вот уже несколько дней солнце проглядывало хоть изредка, но все же проглядывало, а Аниты не было и в помине, и у Юстина поскребывало на душе. Вид собственной могилы не добавлял радости.
        Ночью он долго не мог заснуть, но не мечты одолевали его - страх. Как только темная комната и дедово сопение провалились в никуда - оттуда же, из ниоткуда, вынырнула Анита: «Вставай же! Сколько можно тебя звать! Вербовщики идут, уже идут, вставай же, вставай! Они уже близко! Вставай, вставай, вставай!»

* * *
        Дед стоял у колодца, облокотившись на сруб, пошатываясь. Рядом стояло пустое ведро. Ни кур, ни коз, ни поросенка, ни лошади не было ни слышно, ни видно. Перед крыльцом лежал Огонек, над ним вились мухи.
        - Дед?!
        Дед обернулся - рубаха на нем была разорвана во многих местах, сквозь огромную прореху на спине видны были свежие багровые отметины - поверх старых палочных шрамов.
        - Злились, - сказал дед с трудом. Здоровый глаз его заплыл, дед смотрел на Юстина сквозь щелочку. - Сильно злились, Юстинка. Огонька пристрелили… Хотели могилу раскопать, да передумали. Скотину со злости забрали. Чуть дом не подпалили… Злились, в общем. Чуяли, что мы их дурим.
        Юстин помог деду сесть на скамейку у колодца. Быстро вытащил воды, дал напиться; дед долго умывался, опуская разбитое лицо глубоко в ледяную воду. Утерся остатками рубахи, улыбнулся, обнажая редкие зубы:
        - Молодцы мы, Юстинка. Сберегли тебя.

* * *
        Вторая половина лета была солнечной. Время от времени с запада на восток пролетали бессчетные стаи ворон - где-то шли сражения, поставляли воронам добычу.
        Наездники больше не показывались.
        Дед отлеживался; ради него Юстин топил печку по вечерам. Деда вечно знобило; молока не было, яиц не стало - Юстин ловил рыбу и кормил деда ухой, с ужасом думая, что станет осенью и зимой. Голод?
        Анита приходила каждый день.
        - Я тебе поесть принесла, - сказала она однажды.
        Юстин поперхнулся:
        - Зачем? Я ведь не нищий…
        - Ну ты же мне колбасу предлагал, - нимало не смутясь, возразила Анита. - Я тебе не как нищему, я как другу… И деда покорми.
        У нее в узелке было копченое мясо, нарезанное тонкими розовыми ломтиками. Солоноватый сыр, подобного которому Юстин никогда не пробовал. Белый хлеб, такой нежный, что таял во рту. Желтоватое душистое масло…
        - Откуда? - спросил дед.
        - От верблюда, - сказал довольный Юстин.
        Верблюда он видел однажды в детстве - на ярмарке.

* * *
        Они сидели в границах круга, нарисованного на земле, и Анита рассказывала, что войско Краснобрового полностью разбито в сражении при речушке Белой, что армия его противника, Ушастого Звора, преследует князя и скоро нагонит его и что предстоят большие перемены и потрясения…
        - Куда уж больше, - сумрачно отвечал Юстин.
        Дед понемногу выздоравливал - но все-таки очень медленно.
        - Наверное, ты прав, - подумав, сказала Анита. - Всем, кто живет в глуши, все равно, кто там сидит на троне - Краснобровый или Ушастый Звор.
        - Не все равно, - возразил Юстин. - Если Краснобровый останется - он через несколько лет захочет ответной драки, снова будет собирать по дворам тех, кто хоть сколько-нибудь подрос. Вон деда забрали в рекруты, когда ему было пятнадцать.
        - А сколько ему теперь? - спросила Анита, помолчав.
        - Да уже за сорок.
        - Да? - почему-то удивилась Анита. - Я думала…
        И замолчала.
        - Слушай, - сказал Юстин. - А про все это… Про эти сражения, про речку Белую, я даже не знаю, где она… Про все это ты от отца слышала?
        - Ну, в общем-то, да, - нехотя призналась Анита.
        - У него есть волшебное зеркало?
        Анита поморщилась:
        - Нет у него никакого зеркала. Ему не надо.
        - Ого, - уважительно протянул Юстин.
        - Ты вот что, - думая о своем, продолжала Анита, - ты своему деду - внук?
        - Ну вообще-то, - теперь поморщился Юстин. - Вообще-то я ему приемыш.
        - А родители твои…
        - Нету, - сказал Юстин. - И не было.
        - Ладно, - Анита не стала дальше расспрашивать. Опустила ресницы, раздумывая; Юстину ужасно захотелось потрогать ее щеку. Дотронуться до мягкого уголка чуть поджатых губ.
        - Скажи, - проговорил он поспешно, прогоняя прочь недозволенные мысли, - скажи, а почему этого Звора Ушастым зовут? Это же вроде как насмешка. Наш бы Краснобровый ни за что не потерпел…
        - Вот потому-то ваш Краснобровый разбит, а Ушастый за ним гонится, - со снисходительной улыбкой пояснила Анита. - Ушастый - он умный. У него уши большие, так он на шлеме себе велел выковать железные уши - еще больше. Чтобы в бою его всегда узнавали… И он никогда не собирает по деревням мальчишек на убой. У него своя армия, настоящая. Он красивый.
        У Юстина неприятно царапнуло внутри.
        - Ты его видела? - спросил он.
        - Ну да, - призналась Анита. - Я раньше… Еще до того, как с тобой познакомилась, ходила через стеклышко к Звору в парк. Один раз с ним говорила… У него действительно большие уши. Но он все равно красивый.
        - Что ж ты не осталась? - мрачно спросил Юстин. - С Ушастым своим?
        Анита вдруг рассмеялась:
        - Так здорово смотреть, как ты ревнуешь… Ушастый - ровесник твоему деду, ему тоже за сорок. Только выглядит он, конечно, куда как моложе…
        Юстину вдруг стало очень, очень грустно. Так грустно, что даже опустились плечи; он сбежал от рекрутского набора, трусливо сбежал, подставив деда под издевательства и побои. Он никогда не увидит поля битвы. Не того, где пируют вороны, а настоящего, где сходятся войска, где сверкает на солнце сталь и сразу ясно, кто герой, а кто слизняк. Где хрустят под конскими копытами кости - но поверженный снова встает, потому что так надо.
        И, конечно, он никогда не увидит шатра, в котором собрались полководцы. Не увидит Ушастого Звора в его знаменитом шлеме, не увидит, как он проносится перед своей армией - не стадом сопливых мальчишек, а настоящей армией! - и выкрикивает слова, звонкие и горячие, слова, от которых мурашки бегут по коже, от которых каждый солдат чувствует себя бессмертным…
        Он проглотил слюну.
        Всю жизнь он будет голодать и прятаться, копошиться в земле, удобрять плодовые деревья, продавать яблоки и вишни.
        Может быть, собственноручно вырыв себе могилу, он безвозвратно сломал что-то в своей судьбе? Похоронил себя заживо? Может быть, следовало быть мужчиной - и явиться на призыв Краснобрового, чтобы хоть издали, хоть из-за леса копий поглядеть на Ушастого Звора?
        - О чем ты загрустил? - спросила Анита.
        - Скажи, - медленно начал Юстин, - а твое стеклышко… Нет ли другого такого, только чтобы переноситься - отсюда? Куда захочешь?
        - А куда бы ты хотел?
        Юстин молчал.
        - Такого стеклышка нет, - задумчиво сказала Анита. - Пока - нет… Но ты не грусти!

* * *
        Перед рассветом они пошли в поле, и Юстин научил ее приманивать эльфушей.
        В мае, в пору цветения, эльфуши опыляют плодовые деревья лучше пчел и шмелей. На дереве, где по весне резвились эльфуши, вырастают яблоки величиной с дыню и вишни размером с яблоко; если садовод умел и не ленив, если вовремя подопрет ветки рогатками - за урожай с одного только дерева можно будет накупить хлеба на целый месяц. Богатые горожанки просто сходят с ума, стоит им увидеть плоды с опыленного эльфушами дерева; говорят, что гигантские эти фрукты помогают от женского бесплодия.
        Летом эльфуши в саду нежелательны. Ломают ветки, портят яблоки, выгрызая на зеленой кожуре большие и маленькие сердечки. Ловить эльфушей - себе дороже: они братолюбивы и мстительны и за одного изловленного соплеменника могут поджечь сарай, а то и дом. Значит, задача умного садовода - отвадить летунов от сада, завлекая в другое место, например, на цветущую липу, или на ромашковое поле, или еще куда-то, где есть чему радовать глаз.
        Для приманивания эльфушей, объяснял Юстин Аните, лучше всего годится ребенок лет до шести-семи. Почуяв в поле малыша, эльфуши слетаются, будто на мед: рассаживаются вокруг малыша на цветы и на ветки, складывают прозрачные крылышки - и заводят вроде бы беседы, то есть взрослому кажется, что это просто череда мелодичных звуков, отдаленно похожих на человеческую речь, но Юстин отлично помнил, что, когда он был маленький и сидел вот так же в круге хрупких разноцветных созданий, речь эльфушей казалась ему вполне осмысленной, хотя и однообразной. Они бесконечно повторяли что-то вроде: «Хор-рошо… Мал-льчик… Быть хор-рошим мальчиком - хор-рошо…», - повторяли то хором, то поодиночке, на разные голоса и с такими разными интонациями, что маленький Юстин готов был слушать их часами…
        Когда ему исполнилось восемь, эльфуши потеряли к нему интерес, но дед скорее обрадовался, нежели огорчился. Он сказал: ты совсем большой… И научил выманивать эльфушей из летнего сада манком.
        И вот, когда небо уже начало сереть, Юстин и Анита залегли в высокую граву среди спящих ромашек, поставили рядом фонарь с цветными стеклами, и Юстин протянул Аните манок - хрупкую дудочку с вертушкой. Запах влажных трав поднимался до неба; Анита облизнула губы - сердце у Юстина подпрыгнуло - и подула; дудочка нежно заскулила, вертушка завертелась, издавая неповторимый эльфушачий звук, потому что в каждой лопасти была особая прорезь, и воздух, пробиваясь сквозь нее, по-особому свистел…
        Анита манила и манила, и скоро к обычному шелесту утреннего ветра добавился необычный - шелест прозрачных крыльев. Эльфушей было много, штук десять; они кружились над фонарем, над замершими в траве людьми, иногда соприкасались крыльями и чуть не падали, но выравнивались вновь. Юстин ждал, что они, как обычно, покружатся-покружатся, да и пойдут танцевать на цветах, сбивая росу; случилось иначе. Эльфуши, слетевшиеся на манок, впервые в жизни Юстина - вернее, впервые с тех пор, как ему исполнилось восемь - заинтересовались людьми.
        Небо светлело. Один большой изумрудно-зеленый эльфуш опустился Юстину на грудь. Юстин замер - в эльфуше почти не было веса, но сапожки с подковками щекотали и царапали грудь. На голове у зеленого эльфуша был желтый обруч, вроде как кольцо с иголочками, а справа и слева от кольца острыми листочками топорщились уши. У эльфуша было белое лицо, почти человеческое, с длинными темными глазами, острым носом и маленьким розовым ртом. Юстин встретился с эльфушем взглядом - и невольно перестал дышать; изумрудное существо взвилось над ним, растопырив руки и ноги, будто обхватив невидимый мыльный пузырь, и Юстин услышал будто издалека, будто из детства:
        - Тили-тили… Хор-роший. Тили-тили… Тесто - хор-рошо…
        Сразу два эльфуша, нежно воркуя «тили-тили», опустились Юстину один на грудь, другой на живот. Юстин чуть не вскрикнул, попытался подняться, но три других летающих существа вились у его лица, обнажая в улыбке маленькие острые зубы; нежно-розовый эльфуш уже перекусывал нитки, на которых держались Юстиновы пуговицы, а кто-то еще перегрызал завязки штанов.
        - Тили-тили… - заклинанием стелилось над травой. - Тили-тили-тили… Тессто, тессто…
        Манок давно уже молчал. Эльфуши кружились над Анитой, высвобождая ее из одежды, а она не сопротивлялась, завороженно улыбалась. Ее платье, разобранное по частям, уже лежало рядом светлой лужицей, сразу пять поющих эльфушей подхватили подол ее рубашки и с натугой потащили вверх, а под рубашкой не было вообще ничего, кроме самой Аниты.
        - Тили-тили-тили-тили… Тессто, тессто…
        От эльфушиного пения мутилось в голове и бежали мурашки по голой спине, голой до самых пяток.
        Фонарик с цветными стеклами опрокинулся на бок и погас.

* * *
        - Ты… знал? Про эльфушей?
        - Не знал.
        Анита смеялась:
        - Зна-ал… Все знал…
        Юстин обомлел:
        - А ты… знала?
        - Все знают, - смеялась Анита, - что эльфуши клюют на детей и на влюбленных… Я-то сразу все поняла, когда ты мне манок показал.
        Юстин чувствовал себя очень красным, очень счастливым и очень глупым. Они лежали в сене, под навесом, и Аните пора было уходить, но она не могла, потому что небо заволокло тучами и собирался дождик.
        - Ты права, - сказал Юстин, закрывая глаза. - Тебя не обманешь… Конечно, я знал.
        …Он чувствовал, как выступают на глазах слезы. Не от горя; Анитины губы были средоточием всей на свете нежности, у Юстина будто горячее солнце взорвалось внутри, он плыл, как в топленом молоке, и ничего, кроме Анитиных увлажнившихся глаз, не видел.
        - Тили-тили… - еле слышно пели в ушах несуществующие голоса.
        По навесу стучали капли, Юстин плавился в своем счастье, пребывал в своем счастье, в их общем, разделенном, оранжевом и синем, ярком солнечном счастье. Потом они долго лежали, убаюкивая друг друга, не было холодно, ни о чем не надо было беспокоиться, и закопченное Анитино стеклышко с отшлифованными краями лежало у Юстина на голом плече.
        Потом он заснул.

* * *
        Только месяц спустя после визита вербовщиков дед почувствовал в себе достаточно сил, чтобы выйти «в мир». Юстин отговаривал его, но дед был непреклонен: выстругал себе палку, обмотал ноги тряпками и пошел - до ближайшего хутора, за новостями.
        Вернулся на другой день - прихрамывающий, но довольный.
        Новостей и в самом деле оказалось выше крыши. Краснобрового свергли; говорят, сам он сгинул где-то в горах, сорвался с кручи, уходя от погони. Ушастый Звор вошел в княжью столицу, одним указом низложил всех княжьих советников, наместников и начальников и другим указом назначил своих - и они разъехались по городам и поселкам, потрясая оружием и верительными грамотами, сопровождаемые многочисленной угрюмой стражей. Цены на хлеб подскочили втрое; народ на всякий случай затаился, прекратил всякую торговлю, спрятал все, что можно было уберечь - до выяснения обстоятельств, пока не станет понятно, чего от новой власти ждать.
        - Теперь свободно можешь ходить, Юс, - говорил дед, почесывая бороду. - Ты теперь не дезертир. Ты теперь можешь хоть куда наняться, хоть где поселиться, нам-то с тобой конец Краснобрового - в радость, ну его, кровопийцу…
        Юстин отмалчивался. Умом понимал, что дед говорит о важном, но никак не мог заставить себя озаботиться свержением Краснобрового, подорожанием хлеба и новыми наместниками. Ему было даже обидно, что дед настолько поглощен пугающими и радостными новостями; ему даже страшновато было оттого, что его собственные мысли соотносились с дедовым рассказом, как небесные облака - с псовой охотой в далеком лесу. Пугающе, шумно, кроваво - но далеко внизу, подернуто дымкой, безразлично…
        Все, что происходило в эти дни с ним и Анитой, казалось ему столь же значительным, как солнце и луна. Как небо и яблоки. Как жатва.

* * *
        Они купались на отмели вдали от берега. Вместе грелись на плоском бородатом камне - нагишом; это было прекрасно и мучительно. Мелкие ракушки впивались в бока; Анитины волосы вплетались в морскую траву.
        - Какое бесстыдство, - блаженно шептала Анита, глядя в небо.
        Нигде-нигде на свете не было ни души.
        Дни шли один за другим, как ожерелье из белых черешен; дни были солнечные, ночи - короткие, вечером Анита уходила, чтобы вернуться наутро.
        - Юс… - сказал однажды дед, когда звездным вечером они улеглись спать во дворе, под небом, дед на телеге, а Юстин под телегой. - Ты уже знаешь, кто она?
        - Нет, - сказал Юстин, с которого моментально слетел весь сон.
        Дед посопел; за этим сопением стояли долгие дни, когда Юстин уходил на рассвете и возвращался в сумерках; вечера, когда дед косился на Юстина, желая и не решаясь о чем-то спросить, но Юстин не замечал этих взглядов и счастливо засыпал на соломе, и ему снилось утро…
        - Юс, - сказал дед, и сквозь щели в телеге на Юстина упало несколько соломинок, - я ведь жду все, жду. Думаю, Юс мой женится, жену приведет, будут дети… Ты ведь не дезертир теперь. Можешь жениться, на ком хочешь. Парень ты видный: красивый, здоровый, умный… А я больной уже и старый, Юс. Сколько проживу - неизвестно. Ты бы спросил у нее - пойдет она за тебя замуж? Если она, конечно, человек?

* * *
        «Пойдешь за меня замуж?»
        Сколько раз он задавал ей этот вопрос. То грозно, то мягко, то просяще, то небрежно. Сколько раз он спрашивал ее - в мечтах.
        Сколько раз, открыв рот, он закрывал его снова. Она спрашивала - что? И он отзывался - нет, ничего…
        А потом зарядили дожди на целую неделю.
        А потом…

* * *
        - Юстин! Юс! Вставай… Пожалуйста…
        Он протер глаза. Была ночь; он содрогнулся, вспомнив, как она снилась ему накануне визита вербовщиков. Что, неужели опять беда?!
        Но она не снилась. Она стояла рядом и трясла его за плечо. Ночью! В доме!
        - Что? - спросил он, перехватывая ее руку.
        - Отец все знает, - сказала Анита в темноте. - Юстин… Теперь или мы бежим - или ты меня больше никогда не увидишь.
        - Мы бежим, - легко согласился он.
        Как ни тихо шептались они - сопение деда на лавке прекратилось.
        - Мы бежим, - повторил Юстин уже не так уверенно. - А куда?
        - Я добыла другое стеклышко, - сказала Анита. - Две его половинки. Я знаю место, куда оно ведет. Это очень далеко. Даже отец, может быть, не найдет нас… Только смотреть надо не на солнце, а на луну.
        Юстин глянул в ту сторону темноты, где должно было находиться окно. Ничего не увидел.
        - Сегодня полнолуние, - сказала Анита. - Под утро ветер развеет тучи… Только я тебе сначала должна сказать, кто мой отец. Иначе это будет нечестно.
        Юстин не слушал, думал о деде. О том, что дед чуть жизни не лишился, спасая его, Юстина. О том, что, кроме Юстина, у деда нет ни одной живой души. О том, что скоро осень, а скотину забрали. О том, что дед болен - по его, Юстина, милости.
        - Погоди, - сказал он шепотом. - Погоди…
        - Ты боишься?
        - Нет! Но я подумал… А как же дед? Можем мы его взять с собой?
        Заскрипела лавка. Дед пошевелился. Юстин прекрасно понимал, что он не спит. Слушает.
        - Но у стеклышка только две половинки! - сказала Анита уже в полный голос. - Только две… Мы уйдем сегодня - или я тебя больше никогда не увижу!
        Юстин молчал.
        - Кто твой отец, девонька? - тихо спросили с лавки.
        - Какая разница, - шепотом сказал Юстин.
        - Большая разница, - с горечью отозвалась Анита. - Мой отец… Мой отец - Ос, Хозяин Колодцев.
        Тихонько запел ветер в печной трубе. Значит, в самом деле - скоро небо очистится, выйдет луна.
        - Этого не может быть, - сказал Юстин. - Так не бывает. Анита, так не может быть!
        - Так есть, - глухо сказала Анита. - Я его люблю… Но он - такой, какой он есть, и другим быть не может.
        Темнота тихо застонала. Скрипнула под дедом скамейка.
        - Я бы могла не говорить, - сказала Анита, будто оправдываясь. - Но это было бы нечестно. Он ведь будет искать меня и, может быть, найдет - даже там. И тогда… понимаешь?
        - Он не разрешает нам встречаться? - глупо спросил Юстин.
        - Он считает, что я должна делать то, чего хочет он, - тихо сказала Анита. - Он иначе не умеет. Он же Хозяин Колодцев.
        - Не повторяй! - тихонько вскрикнул дед. - Не повторяй… Накликаешь…
        Ветер в трубе завыл сильнее.
        - Значит, ты не пойдешь со мной, Юстин? - тихо спросила Анита. - Значит… мы можем попрощаться?
        - Уходи, - взмолилась темнота. - Зачем ты пришла, девонька… Зачем ты влюбила его в себя… Ты ведь знала, чем это может кончиться - для него… Зачем же ты?
        Ветер в трубе выл сильнее, выл, будто одичавший пес посреди кладбища. Уи-и-и…
        - Да, - тихо сказала Анита. - Вы правы. Конечно.
        Воздух заколыхался; в приоткрытую дверь потянуло сквозняком. Юстин соскользнул с печи, опрокинул в темноте табурет, метнулся мимо лавки - к двери.
        - Ю-ус! - неслось ему вслед.
        На улице было светлее. На небе, в том месте, где была луна, облака уже светились белым.
        - Стой! - он догнал ее у ворот. - Стой… Послушай. Неужели мы никак не можем взять деда с собой?
        - Так ты готов идти со мной?!
        - Пойду, - сказал Юстин, стуча зубами, вероятно, от холода. - Я уже сбежал один раз - от вербовщиков… Как трус.
        - И правильно сделал, - возразила Анита. - Тебя ведь вели не на войну, а на бойню.
        - Теперь не важно, - сказал Юстин. - Слушай… Я с тобой. Куда хочешь. Если бы деда не было - я бы вообще не думал, пошел бы за тобой - и все.
        - А если отец нас поймает?!
        - Не поймает, - Юстин махнул рукой.
        - А если поймает?
        - Не поймает! - рявкнул Юстин. - Что мне с дедом делать-то, а? Как он будет без меня?
        Анита на минуту умолкла. Потом вдруг сцепила пальцы:
        - Ну вот что… Я знаю способ, чтобы ты мог время от времени к деду наведываться. Помогать ему. Деньгами… Скотину можно будет купить новую, дом починить…
        - Навещать? - переспросил Юстин. - Здесь?
        - Ну да, - Анита тряхнула волосами. - Раз в неделю… Примерно.
        - Так о чем же мы раздумываем? - удивился Юстин. - Погоди, я скажу ему, что скоро вернусь…
        - Не надо, - Анита удержала его за руку. - Сейчас луна выйдет… может быть, на одну секундочку. Если ты идешь со мной - то прямо сейчас!
        - Я иду, - сказал Юстин.
        Туча отдернулась в сторону, будто рваная занавеска. Высвободила луну; Анита оторвала наконец свои губы от Юстиновых - и протянула ему половинку закопченного стеклышка.
        Юстин поднес стекло к глазам. Рука его шла все медленнее, но все-таки не успела остановиться, не успела полностью оказаться во власти страха; ему показалось, он увидел кольцо на белой поверхности луны, обручальное колечко…
        Ощущение было такое, будто падаешь в неглубокую яму. Луна мигнула и пропала; колени подогнулись, под босыми ногами была уже не трава, а каменные плиты. В его руке по-прежнему жили тонкие Анитины пальцы, холодные, как луна…
        Он слышал, как Анита тонко, болезненно вскрикнула.
        Ее пальцы выскользнули из его руки - и тогда он открыл глаза.

* * *
        Здесь было немногим светлее, чем на залитом луной дворе. Справа и слева угадывались каменные стены; воздух был не то чтобы спертый, но какой-то слишком густой, с едва ощутимым неприятным запахом, и Юстин, привыкший к свежему воздуху сада и поля, закашлялся. Плохо, если это и есть то самое место, куда они с Анитой убежали, где им теперь предстоит жить…
        Анита стояла рядом - чуть согнув колени и разведя руки в стороны, словно загораживая Юстина от чего-то, словно он, Юстин, был маленьким, как эльфуш, и мог спрятаться за узкой Анитиной спиной.
        А перед Анитой, в трех шагах, стоял еще кто-то, и вокруг него полутьма сгущалась, превращаясь в тьму.
        Юстин содрогнулся. Сделал движение, чтобы загородить собой Аниту - но она неожиданно сильно оттолкнула его.
        Стоящая перед ними безликая фигура излучала темноту точно так же, как светлячок излучает свет; через мгновение оказалось, что и лицо у стоящего было. Юстин заглянул в него - и покрылся холодным потом.
        - Если ты его тронешь, я удавлюсь! - непривычно тонким голосом пообещала Анита.
        Фигура, излучающая тьму, молчала.
        - Я имею право! - почти взвизгнула Анита. - А ты шпионишь! Ты не имеешь права! У меня своя жизнь! Я человек! Я женщина!
        У Юстина подкосились ноги. Он понял вдруг, куда они попали и кто перед ним стоит.
        - Отпусти его, - очень тихо, жалобно попросила Анита.
        Юстин, сдерживая дрожь, обнял ее за плечи:
        - Не…
        Он хотел сказать «не плачь», или «не беспокойся», или «не надо», он сам еще не решил. Но ничего не получилось - голоса не было, а пищать не хотелось.
        - Иди к себе, - медленно сказал тот, кто стоял перед ними.
        - Нет! - крикнула Анита.
        - Иди к себе, - бесстрастно повторил стоящий. - Ступай.
        Анита втянула голову в плечи:
        - Если ты его тронешь… Если ты только его тронешь…
        - Ты заслужила серьезное наказание, - сказал стоящий. - А он… Ты ведь соврала ему и не сказала, что его ждет в случае неудачи.
        - Я сказала, - прошептала Анита.
        Ее отец, источающий тьму, поднял глаза и посмотрел прямо на Юстина; Юстин едва удержался, чтобы не упасть на колени - от внезапной слабости и еще оттого, что на него накатила вдруг волна мутной одуряющей покорности.
        - Правда? - спросил Ос, не сводя взгляда. - Она сказала тебе, чья она дочь?
        Юстин кивнул, и капля пота щекотно прокатилась от виска до подбородка.
        - Но я ведь чую между вами какую-то ложь, - сказал Ос, Хозяин Колодцев, и перевел взгляд на Аниту. - В чем ты солгала ему?
        Анита вздрогнула. Медленно обернулась к Юстину - бледная, с двумя мокрыми бороздками вдоль щек:
        - Я солгала тебе про деда. Ты бы не смог… навещать его. Ты бы ушел навсегда. Я соврала, чтобы ты не чувствовал себя предателем…
        Юстин открыл рот, как рыба. Снова закрыл. Захотел проснуться, проснуться еще раз, на рассвете, проснуться на этот раз по-настоящему.
        - Теперь иди к себе, - жестко сказал Хозяин Аните. - Иди.
        Она сгорбилась, прижала ладони к животу и, волоча ноги, побрела куда-то прочь, в темноту, вверх по едва различимой винтовой лестнице. Юстин потрясенно смотрел ей вслед.
        Анита солгала ему!
        «Чтобы ты не чувствовал себя предателем…» Но ведь он был бы предателем!
        Он уже предатель. Потому что дед остался один… Теперь на веки вечные - один.
        Хозяин Колодцев шагнул вперед. Юстину показалось, что он движется, как круглая капля масла на поверхности воды. Что пространство рядом с ним мягко изгибается.
        И он зажмурил глаза, потому что ему не хотелось видеть собственной смерти. А Хозяин Колодцев все стоял и смотрел, и новая волна покорности в Юстиновой душе поднималась все выше, готовая захлестнуть его с головой…
        - Так ты знал, против чьей воли идешь? - спросил Хозяин Колодцев.
        Юстин облизнул губы. Во рту нарастал железный привкус - будто он, Юстин, был запряжен и грыз удила.
        - Да.
        Хозяин Колодцев смотрел.
        - Я не понимаю, почему это… против воли, - с усилием продолжал Юстин. - Я не понимаю, почему такая воля… Почему она не может… выбрать меня?
        Хозяин Колодцев не отводил взгляд - будто положил холодную ладонь на лицо.
        - Она человек, - в отчаянии продолжал Юстин. - Если ей в след волчьего порошка насыпать, то ничего не будет. Значит, она человек.
        Тот, что стоял перед ним, молча склонил тяжелую голову к плечу.
        - Она любит меня, - громче сказал Юстин. - Я люблю ее. Почему - нельзя? Почему нельзя ее любить? Ведь она человек! Она… свободна! Ну скажите, зачем вам принц?! То есть зачем ей принц… Вам же не надо ни власти, ни богатства, у вас и так все есть… Так почему - нельзя? Я по-честному… я хочу на ней жениться. Я не то чтобы там… Я же по-честному!
        - А ты ее не знаешь, - неожиданно мягко сказал Хозяин Колодцев. - Она вовсе не так проста, как тебе кажется… Она солгала тебе в первый раз, но не в последний.
        - Не говорите так о ней, - попросил Юстин.
        - …И она знала, что провести тебя туда, куда ей хотелось - через луну, - ей скорее всего не удастся. И она знала, как я с тобой поступлю.
        - Это неправда, - сказал Юстин.
        - Что неправда?
        Юстин молчал.
        - Не бойся, - молвил Хозяин Колодцев. - Ты умрешь мгновенно и безболезненно.

* * *
        Вокруг, насколько хватало глаз, была темная глубина. Юстин сидел на круглом столбе, верхушка его была будто каменный остров в море пустоты. Юстин сидел в самом центре маленькой тверди, скорчившись, подтянув колени к животу. Сидел и думал над словами Оса, Хозяина Колодцев.
        Анита знала, что ведет Юстина на смерть? Не может быть. Возможно, она переоценила возможности своего стеклышка…
        «Ты заслужила серьезного наказания»… Что он с ней сделает? Выпорет? Юстин криво усмехнулся. Убивать-то он ее точно не будет, она не рисковала жизнью, глядя на луну через осколок стекла…
        Но она ведь предупреждала! А Юстин в ответ сказал: «Я пошел бы с тобой на край света». Тогда она соврала, что он сможет проведывать деда…
        Ос, Хозяин Колодцев, тоже соврал. Анита не могла вести Юстина на смерть. Это яд, заключенный в словах - будучи сказанными, они разрушают доверие изнутри.
        Юстин крепче обхватил колени. О чем он жалел сильнее всего? О жизни? Ерунда! Было жаль деда, который остался совсем один, и жаль, что никогда больше не придется поцеловать Аниту.
        Иногда он спрашивал себя - а может быть, он уже умер? Может быть, после смерти каждый человек оказывается вот так, в одиночестве, на вершине каменного столба? Наедине со своими воспоминаниями?
        Он вспоминал цветных эльфушей. Прикосновение ажурных крылышек. «Тили-тили». Запах трав. Запах Аниты.
        Он зажмуривал глаза и пытался заснуть - но разве можно спать на вершине исполинской колонны? Того и гляди скатишься вниз и будешь лететь, не находя опоры и смерти, много сотен лет…
        А потом темнота рядом с ним сгустилась, и из ниоткуда появилась фигура, плывущая через пространство, будто капелька масла по воде. И Юстин понял, что он все-таки еще жив и что это - ненадолго.
        - Я наказал свою дочь, - сказал Ос, Хозяин Колодцев. - Но в процессе наказания выяснились новые обстоятельства. Поди-ка сюда… Юстин.
        Юстин вздрогнул от звука своего имени; каменный столб исчез. Теперь он стоял посреди круглого зала, можно было бежать вправо и бежать влево без боязни свалиться в темноту - но Юстин остался на месте. Только с некоторым запозданием раскинул руки, балансируя посреди возникшей - и исчезнувшей - бездны.
        - Она в тебя не на шутку влюблена, - сказал Хозяин брезгливо.
        - Да, - согласился Юстин. - И я тоже люблю ее. Я… позвольте попросить руки вашей дочери.
        Ос долго смотрел на Юстина, а потом захохотал. Это было страшное и отталкивающее зрелище; Юстин втянул голову в плечи. Неужели Анита действительно - его дочь?!
        - А кто была мать Аниты? - спросил Юстин шепотом, надеясь, что хохот Хозяина заглушит его слова. - Вы любили ее?
        Хозяин оборвал свой смех. Под взглядом его Юстину захотелось стать плоским, как рисунок на стене. Взгляд размазывал и сплющивал; немедленно надо было что-то придумать, какую-то уловку, чтобы тот, кто стоял перед ним, хоть на секунду задумался, хоть на мгновение отвел глаза…
        - Вы можете заглянуть в будущее? - почти выкрикнул Юстин. - Вы можете? Ну посмотрите туда - и увидите, что будет, если вы меня не убьете, а позволите жениться на Аните!
        Хозяин усмехнулся. Юстин ждал, обливаясь холодным потом.
        Ос медленно двинулся сквозь пространство, огибая Юстина, и тьма следовала за ним коротким шлейфом. Там, где прошел Хозяин Колодцев, на каменных плитах пола выступал иней.
        - Будущего не существует, - сказал Хозяин как-то даже печально. - Все эти ворожеи, гадалки, заглядывающие в будущее… Его нет. Оно создается каждую минуту, секунду, сейчас. Показать, как это бывает?
        Юстин молчал.
        - У тебя есть монетка? - мягко спросил Хозяин.
        Юстин полез в карман штанов. Негнущимися пальцами вытащил единственную монетку. Медный грош.
        - А ты не бойся, - все так же мягко продолжал Хозяин. - Дай ее мне.
        Юстин поднял руку - и уронил медяк в протянутую темную ладонь.
        - С одной стороны здесь единица, с другой - профиль Краснобрового. Всего только две стороны. Я бросаю монетку, и никто не знает наверняка, как она упадет. Если выпадет мертвый князь, я убью тебя, как обещал. Если выпадет единица - я верну тебя в то самое место, откуда Анита тебя выдернула.
        - И позволите на ней жениться? - быстро спросил Юстин.
        Хозяин усмехнулся:
        - А вот это случится, если монетка встанет на ребро.
        Юстин опустил голову.
        - Сейчас будущего нет, - продолжал Хозяин. - Его не будет вовсе, если выпадет орел. Если решка - ниточка твоей жизни продолжится, но некое странное «будущее», о котором ты говоришь, от этого не появится. Сам станешь строить свое «сегодня» и вспоминать свое «вчера»… Будущего нет. Понял?
        Юстин молчал.
        - Я бросаю, - сказал Хозяин.
        Медная монетка летела суетливо, слишком быстро, без подобающей торжественности. Тускло звякнула о каменный пол, подпрыгнула, упала снова, заплясала, успокоилась.
        - Теперь погляди, что там выпало.
        Юстин стоял, не шевелясь.
        - Погляди, - сказал Хозяин. - Не наклоняться же мне… Из-за такой малости.
        Юстин подошел к месту, где лежала монетка. Зажмурился; накрыл медяк ладонью.
        - Будущего все еще нет, - сказал за его спиной Хозяин. - Но судьба твоя уже решена… Итак?
        Юстин убрал ладонь, заранее зная, что увидит надменный профиль с кривым, как у ведьмы, носом - профиль мертвого теперь Краснобрового.
        Он ошибся. Монета упала единичкой кверху.
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ
        На телеге желто-розовой горкой лежали яблоки. Отдельно - гигантские, с тех яблонь, где танцевали по весне эльфуши. Отдельно - обыкновенные, но тоже очень крупные, чистые, без единой червоточинки. Светало; Юстин выехал затемно, чтобы успеть к началу базарного дня.
        Близилась осень. Кляча, взятая взаймы у соседей с хутора, прекрасно понимала, что Юстин ей не хозяин и погонять хлыстом не имеет права, а потому шла нога за ногу - Юстин никогда не видел, как гуляют горожанки по бульвару, но, вероятно, как раз таким прогулочным шагом они и фланируют…
        На передке телеги покачивался фонарь. Желтый свет его вплетался в серые сумерки наступающего дня.
        Перед въездом в город Юстин остановился у колодца. Умылся; мозолистые ладони почти не ощущали прикосновения многодневной жесткой щетины.
        …Первое время он все коптил стеклышки, накладывал самодельные заговоры и смотрел на солнце. И всякий раз видел ровный белый круг, и всякий раз оставался на том же самом месте, только однажды, сгоряча выложив все известные ему заклинания, при взгляде на солнце почувствовал будто удар по затылку, упал и не сразу поднялся.
        Дед сперва уговаривал его и утешал. Потом молчал, делая вид, что ничего не произошло. Потом - это случилось после очередной попытки Юстина посмотреть на солнце сквозь заговоренное стекло - дед вдруг обезумел. Он, ни разу в жизни не повысивший на воспитанника голос, теперь орал, бранился, плевался и даже замахивался на Юстина.
        Юстин стал сутками пропадать на берегу, в поле или в саду. Засыпал на голой земле, вскакивал от прикосновения к плечу - но прикосновение всякий раз оказывалось сном. Он выходил в поле, пытался приманивать эльфушей; те слетались, заслышав манок - но, едва завидев Юстина, бросались врассыпную.
        Дед затих. Перестал бранить Юстина, вообще перестал с ним разговаривать. Сильнее сгорбился, снова стал кашлять. Близилась осень…
        Юстин тяжело взобрался на телегу, погасил фонарь. Было уже совсем светло, следовало торопиться - но Юстин вдруг откинулся назад, лег, закинув руки за голову, прямо на яблоки.
        Белые яблоки были холодные, будто из льда. В капельках росы.
        Розовые яблоки казались теплыми, их прикосновение было - как прикосновение живой кожи.
        Юстин лежал на яблоках и смотрел в небо. Предстоял базарный день, а Юстин всегда задыхался на базаре, всегда вздрагивал от окриков, ненавидел суету, толпу, пыль, надменных горожанок, скупых крестьян, грубых сборщиков податей, смазливых служанок, чье назойливое кокетство было столь же изящным, сколь колода для колки дров: «Эй, красавчик, почем нынче яблочки?» И вытянутые вперед губы, жирные и красные, только что целовавшиеся с масляной пышкой…
        Юстин знал, что пройдет год, два - и Анита станет призраком, и вспоминать ее можно будет без горечи, а можно будет вообще не вспоминать…
        Юстин знал, что никогда больше не будет улыбаться.

* * *
        Ярмарки сменяли одна другую; пора стояла горячая, только успевай. Юстину везло - он продавал дорого, покупал дешево, скоро у деда во дворе снова завелись две козы и два десятка цыплят, а самое главное - удалось купить лошадь, не старую еще, хотя, конечно, и не молодую. На соседнем хуторе ощенилась сука, Юстин выбрал самого злого щенка, принес домой и назвал Огоньком. Дед ночами напролет варил зелье в котле - гадал; Юстин хотел сказать ему, что будущего не существует и предсказывать его - только время терять.
        Но не сказал.
        Однажды ночью Юстин проснулся оттого, что дед стоял над ним со свечкой. Юстин обозлился и чуть было не обидел деда грубым словом, но удержался.
        - Юстинка, - сказал дед, и свеча в его руке дрогнула, проливая воск на пальцы. - Ну поверь ты старику…
        - Что? - спросил Юстин, испугавшись, что дед рехнулся от переживаний.
        - Будь он проклят! - тонко вскрикнул дед. - Колдуны ведь, хоть какие могучие - из людей все же, и ясно, чего от них ждать… А этот - ты знаешь, каких колодцев он Хозяин? Не знаешь, Юстинка… Не тех, где воду берут. Других колодцев… Ох, глубоких, Юстинка. Не надо нам беды, заклинаю, забудь ее, забудь, объяснить не могу - так хоть поверь старому, поверь, а?
        Из здорового делового глаза скатилась слеза. Юстин испугался.
        На его памяти дед не плакал никогда.

* * *
        Того, что случилось в самой середине осени, никакое дедово гадание предсказать не смогло. Наверное, не солгал Хозяин Колодцев - будущего нет…
        Юстин был дома - разгружал телегу дров, которую удалось накануне выменять на десять корзин «эльфушачьих» яблок. Носил дрова под навес, сортировал, складывал; перестук многих копыт услышал только тогда, когда всадники были уже совсем близко.
        Пятеро. На высоких сытых конях, таких огромных, что Юстинова кляча была рядом с ними, как лягушка перед курицей. Бородатые. Хорошо одетые. Загорелые. Хмурые.
        У каждого на поясе имелась сабля.
        Юстин как стоял перед поленницей - так и опустил руки, и дрова выкатились на землю со звонким, каким-то даже музыкальным стуком.
        - Отопри ворота, - велел старший всадник, глядя на Юстина поверх хлипкого покосившегося забора.
        Юстин повиновался. Два всадника въехали во двор и спешились; трое остались снаружи.
        Старший вытащил из-за пояса желтую, свернутую трубочкой бумагу. Развернул, провел по написанному толстым, как молодая яблоня, пальцем:
        - Как звать?
        - Меня? - в ужасе спросил Юстин.
        Стражник поднял на него светло-голубые мутные глаза:
        - Меня я знаю, как звать… Тебя, суслик!
        - Юстин…
        Стражник снова заглянул в свою бумагу.
        - Ага, - сказал удовлетворенно. - Не зря, значит, в такую даль перлись…
        Из дома вышел дед. Вышел - и будто врос в порог.
        - Лет тебе сколько? - продолжал допрашивать стражник, не глядя на деда.
        - Восемнадцать…
        - Ага! - повторил стражник еще более удовлетворенно.
        - В армию? - слабо спросил дед, придерживаясь рукой за дверной косяк.
        Обладатель бумаги наконец-то заметил его. Поманил плохо гнущимся пальцем:
        - Поди сюда, старый…
        Дед чуть не упал, спускаясь с порога. Юстин бросился к нему, подхватил под руку.
        - Родич он тебе? - спросил стражник, когда дед и поддерживающий его Юстин остановились прямо перед ним.
        - Нет, - сказал дед, не опуская глаз. - Приемыш.
        - Это молодец, что не врешь, - похвалил стражник. - Где взял? Как звали бабу, которая тебе его принесла?
        - Фрина-гусятница, - с трудом выговорил дед. - Господин мой, помру без него. Не забирайте.
        Стражник не обратил на его слова никакого внимания.
        - А эта Фрина была мать ему?
        - Нет. Мать его померла.
        - А отец?
        - А отца не знаю.
        - Сколько ему было, когда ты его взял?
        - Год ему был… Господин, не забирайте! Он хворый…
        - А вот теперь врешь, - разочарованно сказал стражник. - Он здоровее нас всех, вон какой румяный…
        И перевел взгляд на Юстина - а у того тем временем вся кровь ушла куда-то в живот, и щеки стали, наверное, белые-белые - во всяком случае, стражник хмыкнул:
        - Ну, теперь-то он испугался… А то красный был, как девка.
        Юстин молчал.
        Вот так, значит. От тех вербовщиков он в могилу спрятался… Напрасно, выходит, старался. Напрасно Огонька прикончили, напрасно деда чуть не забили до смерти… Потому как все равно - вот она, судьба. Хозяин Колодцев говорит - нет будущего, а народная мудрость не соглашается - чему быть, мол, того не миновать…
        - Я не боюсь, - через силу выговорил Юстин.
        - И славненько, - одобрил стражник. - Вон к тому тощему в седло сядешь. За спину. Понял?
        - Куда? - едва слышно закричал дед. - Не пушу!
        - Ты, старый суслик, под копыта-то не лезь, - рассудительно посоветовал стражник. - Пустишь ты, не пустишь - тебя не спрашивают…
        И обернулся к Юстину:
        - Что стал?
        …Он оказался сидящим за чьей-то потной спиной. Босые ноги болтались в воздухе; кричал вслед дед, и Юстин кричал в ответ, что не волнуйся, мол, скоро вернусь…
        А лошадь пустилась рысью - и скоро не стало видно ни дома, ни забора, а только спина, перетянутая кожаным ремнем, спина - и немножко неба.

* * *
        Расстояние, на которое Юстиновой кляче требовалось много часов, сытые лошади стражников одолели играючи. Один раз остановились у колодца - умыться, напоить лошадей, перекусить; пленнику дали кусок мягкого черного хлеба, он откусил раз - и не смог больше есть.
        - Эй, парень, - сказал ему стражник, за чьей спиной он ехал, - а что ты натворил-то?
        - Натворил? - тупо переспросил Юстин. - Я… а разве меня - не в солдаты?
        - Не-ет, брат, - хмыкнул старший, тот самый, что привез за поясом свернутую в трубочку бумагу. - Тебя по специальному приказу велено доставить, так что ты у нас важная птица! Может, языком трепал в таверне?
        - Сроду не бывал я в тавернах, - пролепетал Юстин.
        - Ну да разберутся, - бросил тот, у кого Юстин ехал за спиной.
        - Наше дело доставить… Ну что, трогаем?
        И они снова поскакали, и Юстин все пытался сообразить, откуда на него могла свалиться беда - но его подбрасывало на конском крупе, и мысли сбивались, будто масло в маслобойке.
        Было уже темно, когда въехали в город.

* * *
        Над большой комнатой нависал низкий, черный от копоти потолок. Юстин шагнул через порог - и остановился; комната была полна народу, и все лица обернулись к вошедшему.
        За его спиной скрежетнул засов.
        - Еще один, - сказал кто-то.
        - Парень, ты чей?
        - Юстин я, - хрипло сказал Юстин. И переступил с ноги на ногу.
        - Ну так заходи, - сказал смуглый парень, по виду лет двадцати. - Все мы тут… такие. Не бойсь, заходи.
        Вдоль стен комнаты тянулись лавки. Кое-кто лежал, закинув ногу на ногу, кто-то сидел на полу, на куче соломы. Смуглый парень похлопал ладонью по свободному месту на лавке рядом с собой:
        - Иди, сядь…
        Из-под ладони его выскочил многоногий домохранец, возмущенно пискнул, погрозил тонким кулачком. Смуглый парень равнодушно сощелкнул пискуна в щель; Юстин вздрогнул - он терпеть не мог домохранцев. Брезговал.
        - Меня Акиром зовут, - сказал смуглый парень. - Я деревенский, но в городе нанялся водовозом… Так меня прямо с улицы сграбастали. Сегодня утром.
        - А за что? - спросил Юстин, оглядываясь. Лица вокруг были молодые и не очень, напуганные и равнодушные, угрюмые и отрешенные. Один мальчик лет тринадцати сидел, забившись в угол, и тер кулаками глаза.
        Акир фыркнул:
        - За что, за что… В армию когда берут - разве спрашивают за что?
        - А нас разве в армию? - осторожно спросил бородатый мужчина с лавки напротив.
        - А куда? - снисходительно хмыкнул Акир.
        - Я слышал, - сказал Юстин, - что меня по специальному приказу…
        - Возомнил, - фыркнул тучный юноша с очень бледным, не знающим загара лицом. - Прямо сейчас! Будут на всякую деревенщину специальный приказ сочинять…
        Узники загалдели:
        - А что…
        - Сам деревенщина…
        - В армию, это точно… Князь призывает…
        - Не в армию! Какой князь, ты с дуба свалился?! Свергли князя, наместник есть…
        - А я разве говорю, что Краснобровый?
        - Краснобровый…
        - Краснобровый объявился! - веско заявил Акир. И добавил, удовлетворенно оглядывая притихших собеседников: - Краснобровый не умер, оказывается. Все брехня… нам сабли дадут, самострелы, каждому - коня хорошего…
        - Разогнался, - мрачно сказали из угла. - Пешком потопаешь, пушечное мясо.
        - Ты, может, и пушечное мясо, - обиделся Акир, - а у меня отец охотник… Я такой стрелок, что меня в войске на вес золота…
        - А меня вообще скоро заберут отсюда, - сказал тучный юноша. - Я здесь случайно.
        - Погоди, - перебил его жилистый светловолосый парень с оловянной серьгой в ухе. Обернулся к Акиру: - Кого, ты говоришь, мы воевать пойдем? Краснобрового? Или, наоборот, под Краснобрового знамена? Кто рекрутирует-то?
        - Меня заберут, - упрямо повторил тучный, и его ткнули в бок.
        - Я слышал… - снова начал Юстин, хотя голос его тонул в общем гуле голосов. - Я слышал, что не в армию, не в войско!
        На его слова не обратили внимания. Все говорили разом, никто никого не слушал, всем было страшно и муторно, всех неизвестно зачем выдернули из повседневной жизни, все боялись будущего, все хотели выговориться… В конце концов Юстин уснул, свернувшись калачиком. Во сне к нему пришли эльфуши, выгрызающие сердечки на круглых розовых яблочных боках; Юстин кричал, чтобы перестали портить товар - но эльфуши только издевательски скалили зубы…
        А под утро Юстин проснулся оттого, что какой-то домохранец влез ему за шиворот. Юстин взвыл от отвращения, воем разбудил соседей и получил тумака от бородатого. Воздух в комнате сделался за ночь таким плотным, что из него можно было, наверное, отливать свечи.
        Было уже светло, когда узников подняли, вереницей вывели во двор и велели умыться. Холодная вода вернула отупевшему Юстину способность соображать; отойдя в сторонку, он сосчитал товарищей по несчастью - вместе с Юстином их оказалось сорок девять человек! Слишком много, чтобы содержаться в одной комнате с низким потолком, но явно недостаточно, чтобы пополнить армию.
        Дед рассказывал - в тот год, когда его забрали вербовщики, рекрутов считали тысячами. Кормили по двадцать человек из одного котла, содержали в чистом поле, в загородке, будто скот. Нет, сорок девять человек - слишком мало для рекрутского набора…
        Что теперь с дедом будет? Как он сейчас? Мучается, не зная ничего о Юстиновой судьбе…
        Тем временем на середину двора выкатили котел, и молодец в белом переднике взялся наполнять кашей глиняные миски. Мисок тоже было сорок девять; тучный юноша не наелся, а плечистый парень с неприятными черными глазами попытался отобрать порцию у мальчика, однако встретился взглядом со скучающим стражником в углу двора - и раздумал. Поев, Юстин приободрился; узникам дали возможность справить естественные надобности и привести себя в порядок, а потом выстроили вереницей и повели куда-то, и вскоре Юстин вслед за прочими очутился в высоком просторном зале, прохладном и вовсе не душном.
        Сорок девять мужчин выстроили вдоль стены. Справа и слева стояли, поигрывая кнутами, бесстрастные воины в шелковых плащах поверх кольчуг. Юстин оказался на левой стороне неровного строя - рядом с Акиром и мальчиком.
        Откуда-то из боковой двери появился богато и неряшливо одетый человек без головного убора, с лысеющей, ловящей блики макушкой. Остановился посреди зала, окинул взглядом оробевших узников; кивнул кому-то, невидимому в проеме:
        - Можно.
        Загрохотали по полу тяжелые колеса; Юстин разинул рот. Двое стражников вкатили и осторожно установили у противоположной стены тележку. На тележке помещался серебряный поднос, а на подносе возлежала, поднимая и опуская бока, необъяснимых размеров серая жаба.
        Мальчик, стоявший слева от Юстина, не выдержал и вскрикнул, на полмгновения опередив общий вздох удивления и ужаса.
        Юстин видел, конечно, больших лягушек, но та, которую привезли на серебряном блюде, была размером с хорошую собаку. Бока ее - Юстин разглядел - были покрыты жесткой седой шерстью, влажная спина поблескивала, это обстоятельство чем-то роднило гигантскую жабу и лысого человека.
        Один из стражников с поклоном передал лысому простой глиняный кувшин с широким горлом. Откуда-то взялся лекарь в черном одеянии и черном же колпаке, поставил на пол объемистый саквояж, вопросительно воззрился на лысого.
        - Начнем, - сказал плешивый надтреснутым скучным голосом. Вытащил из-за уха черное перо и нежно пощекотал жабью морду.
        Дремлющая рептилия открыла оранжевые глаза. Выскочил, как на пружине, и задрожал в воздухе длинный клейкий язык.
        - Подходить по одному, - велел стражник, стоявший справа.
        И, подхватив под руку, повлек навстречу жабе того самого тучного юношу, который из бледного сделался теперь синим.
        Лекарь шагнул вперед, быстро завернул тучному юноше рукав - и блеснул ланцетом. Юноша охнул; в подставленный кем-то тазик звонко закапали капли. Юстин стоял сбоку - и поэтому отлично видел все.
        Жаба поймала каплю крови на кончик языка - и язык спрятался. Лекарь тут же перехватил руку юноши широкой лентой пластыря; жаба совсем по-человечьи пожевала губами, потом широкая пасть открылась, и все - лысый, стражники, лекарь, Юстин - услышали глухое утробное:
        - Да.
        Тучный юноша мягко упал в обморок. Два стражника подхватили его и уволокли в дверь направо, в то время как лысый вытащил из своего кувшина что-то небольшое, извивающееся и положил на требовательно вытянувшийся жабий язык. Прежде чем жаба сглотнула, Юстин успел догадаться: кормом ей послужил обыкновенный домохранец.
        Навстречу жабе уже вели следующего - бородатого, который отвесил Юстину затрещину. Лекарь завернул ему рукав, полоснул ланцетом - бородатый не дрогнул; закапала кровь, жаба слизнула каплю, подумала и изрекла:
        - Нет.
        Бородатого увели в дверь налево. Лысый предложил жабе домохранца, а стражники вели уже следующего Юстинового товарища, на ходу поддергивая тому рукав…
        Неровный строй волновался. Кого-то, успокаивая, огрели плеткой; Юстин стоял, разглядывая жабу, пытаясь понять, страшно ему или нет.
        Страшило всех одно - непонятно, что происходит. «Да» - «нет». Как тогда, когда Хозяин Колодцев бросал монетку. Будущее возникает ежесекундно…
        - Я боюсь, - скулил мальчик.
        Акир молчал.
        Все происходило очень быстро. Строй у стены таял; жаба выдавала приговор то немедленно, едва получив каплю чьей-нибудь крови, а то задумывалась на минуту, и тогда лысый доставал из кувшина очередного домохранца и начинал соблазняюще вертеть у жабы перед глазами. Прошли странное испытание первые десять человек; три было «да», семь - «нет». Прошли испытание двадцать; восемь было «да», двенадцать - «нет». Юстин чувствовал, как нарастает волнение; он стоял сорок восьмым, перед ним к жабе отправился Акир, и, попробовав его кровь, жаба сразу же сообщила:
        - Да.
        Акир был семнадцатым из тех, кто отправился направо.
        Юстин двинулся к лекарю сам - стражник просто шел рядом. Юстин протянул руку с уже поддернутым рукавом; лекарь, порядком уже усталый, полоснул ланцетом, но Юстин не почувствовал боли. Липкий жабий язык был совсем близко; Юстинова кровь, рубиново-красная, закапала в таз, брызги полетели на штаны - жаба не сразу нашла языком летящую каплю. Наконец приняла кровь и сглотнула; Юстин ждал. В зале оставались только он - и напуганный мальчик за его спиной (не считая, разумеется, лысого, лекаря, стражников и жабы).
        Лекарь залепил Юстинову руку пластырем.
        Жаба молчала. Вокруг было очень тихо. Даже мальчик не всхлипывал.
        Жаба молчала. Юстину впервые сделалось страшно в этом зале - страшно по-настоящему.
        Лысый - от него пахло сладковато и неприятно - вытащил из почти пустого кувшина полудохлого придавленного домохранца. Юстин гадливо отстранился; домохранец был в обмороке, шесть его ножек безвольно болтались, когда лысый тряс приманкой перед полуприкрытыми глазами жабы.
        - Нажралась, - шепотом сказал кто-то из стражников.
        Лысый бросил бесчувственного домохранца обратно в кувшин. Вытащил другого - тоже примятого, но подающего признаки жизни. Юстин поразился - как он берет эдакую гадость руками?!
        Новый домохранец вяло пискнул. Жаба открыла глаза.
        - Да, - глухо сказал длинный рот.
        И Юстина подхватили за плечи и подтолкнули к проему двери направо.

* * *
        Их набралось девятнадцать человек - тех, вкус чьей крови оценен был жабой как «да». Среди несчастных - или счастливчиков? - оказались и Акир, и тучный юноша, во время испытания упавший в обморок, и мальчик, представленный твари последним.
        Теперь с ними обходились если не почтительно, то по крайней мере вежливо. Повели в баню, потом накормили сытно и вкусно; когда Юстин получил обратно свою одежду, она оказалась выстиранной и высушенной. Одетые во все чистое, со свежими пластырями на руках, отобранные жабой счастливчики - или все-таки несчастные? - оказались запертыми в просторной, богато убранной комнате, где пол вместо соломы устилали ковры, а вдоль стен вместо лавок высились перины с подушками.
        Никто ни о чем не говорил - не хватало сил. Товарищи по несчастью - или по удаче? - повалились на перины и долго лежали молча, глядя в пол и в потолок, за полчаса не было сказано ни слова - однако никто не спал.
        Наконец молчание нарушил тучный юноша со слабыми нервами.
        - Меня скоро заберут отсюда, - сказал он, будто продолжая, давно начатый разговор.
        Никто не ответил. Молчали еще минут пять. Юстин сидел, привалившись спиной к стене, и разглядывал невольных своих товарищей. Самому старшему было лет двадцать восемь-тридцать, младшему, мальчишке, оказалось при ближайшем рассмотрении лет четырнадцать-пятнадцать - правда, страх и отчаянная жалость к себе делали его моложе. Чем дольше Юстин смотрел, тем более улавливал сходство между подростком и Акиром - словно два брата. Это казалось тем более странным, что они явно не были знакомы прежде.
        - Я здесь случайно, - снова сообщил тучный. Акир потрогал пластырь на руке. Поморщился.
        - Не в войско нас забрали, - задумчиво сказал жилистый парень с оловянной серьгой, - ох, не в войско…
        И обернулся к Юстину:
        - Ну, ты… что ты там говорил? Про специальный приказ? Что знаешь?
        - Ничего не знаю, - сказал Юстин, которому сделалось неуютно под восемнадцатью требовательными взглядами. - Слышал… те, что везли меня, спрашивали, не натворил ли чего, не болтал ли в тавернах…
        Восемнадцать лиц помрачнели. Каждый, по-видимому, пытался вспомнить за собой более или менее весомую вину; всеобщее раздумье оборвал Акир.
        - Брехня, - сказал он без особой, впрочем, уверенности. - Если по крови судили… По крови! Значит, мы особенные. Перины постлали, ковры, стол накрыли, как благородным - значит, будет честь.
        - Поросят тоже откармливают, прежде чем на нож насадить, - мрачно напомнил тонкогубый и тонколицый ровесник Юстина, тот самый, что вчера обозвал Акира пушечным мясом.
        Все притихли.
        - Эй, ты! - Обернулся к Акиру жилистый обладатель серьги. - Что ты там говорил насчет того, что Краснобровый жив?
        На Акировом лице обозначилась внутренняя борьба. Наверное, ему очень хотелось пофорсить, порисоваться, дать понять, что он знает больше прочих.
        - Да так, - промямлил он наконец. - Слышал.
        - От кого слышал?
        Акир совсем скис:
        - Да так… От людей каких-то.
        - Трепло, - презрительно процедил тонкогубый.
        Акир даже не глянул в его сторону.
        - Это, вот что, - озабоченно начал жилистый. - Вот что… Кровь. Из вас кого-нибудь двухголовый змей кусал когда-нибудь?
        - Иди ты, - обозлился почему-то Акир. - Типун тебе на язык!
        - А меня кусал, - сообщил жилистый с мрачной гордостью. - Я вот подумал… Говорят, кого двухголовый змей с обеих голов цапнет - у того кровь меняется.
        Юстин попытался припомнить, кусал ли его когда-нибудь двухголовый змей. Если и кусал, то в раннем детстве - потому что иначе столь значительное событие не могло бы забыться.
        - Может, порча какая-нибудь? - неуверенно предположил кто-то. - Или зараза?
        - Я тут ни при чем! - выкрикнул тучный юноша. - И змей меня не кусал, и порчи нет никакой, и я не заразный! У меня вот что… У меня отец - Краснобровый, это точно, моя мать у него в покоях служила, так что я наполовину князь!
        Юноша замолчал. Беспомощно огляделся - на него устремлено было восемнадцать тяжелых взглядов, и ни один не обещал утешения.
        - Это правда, - тихо сказал юноша. - Я Краснобрового даже видел однажды, вот как тебя! - и почему-то ткнул пальцем Юстину в грудь.
        Сделалось тихо. Кто-то недоуменно вертел головой, кто-то сидел, выпучив глаза, будто увидев на стене перед собой Королеву наездников.
        - Моя мать тоже в покоях служила, - сказал жилистый парень после длинного, очень длинного молчания.
        Все уставились на него, как будто он признался в пристрастии к человеческому мясу.
        - И у меня, - неожиданно признался мальчик. - А когда я родился, ее выгнали.
        Все взгляды переметнулись на мальчика.
        Юстин понял, что ему холодно. Что мурашки дерут по коже, будто деревянная терка. Они сидели кружком - девятнадцать молодых мужчин - молчали и смотрели. Передавали друг другу взгляды, как передают ведра на пожаре.
        Кто-то беззвучно спрашивал и надеялся получить ответ. Кто-то взглядом искал поддержки. Кто-то оценивал, кто-то примеривался.
        Кто-то ничего не понимал, но таких было меньшинство.
        - У меня, между прочим, тоже Краснобровый - отец, - медленно сказал тонколицый парень, предсказатель несчастий. Жилистый обладатель серьги свирепо вскинул голову:
        - А ну, у кого мать в покоях служила - поднимите руки!
        Мальчик поднял руку сразу. И тучный юноша - тоже; прочие смотрели на жилистого, напряженно решая для себя, а стоит ли признавать за ним право распоряжаться.
        Наконец тонкогубый хмыкнул и поднял руку. И сразу пошли вверх, одна за другой, еще восемь или девять рук; жилистый пересчитал. Всего рук оказалось двенадцать.
        - А ты? - жилистый обернулся к Акиру.
        - А у меня мать никогда из дома не выезжала, - сказал Акир одними губами, и смуглое лицо его сделалось желтым. - А отец мой - охотник… Белку в глаз бьет.
        Жилистый нехорошо усмехнулся. Взглянул на Юстина:
        - А ты? Где твоя матушка Краснобрового повстречала?
        - Вранье! - выкрикнул Акир, но жилистый не обратил на него внимания.
        - Моя мать умерла, - сказал Юстин. - Давно.
        - А ты? - жилистый обернулся к парню, сидевшему напротив и тоже не поднявшему руки, а потом к следующему; как-то незаметно смирившись с тем, что жилистый имеет право задавать вопросы, ему отвечали. Трое, как Юстин, не помнили своих матерей, у одного мать была маркитантка в обозе, а у еще одного мать была крестьянка, нарожавшая мужу одиннадцать детей, и все, минуй нас несчастье, живы-здоровы…
        - Братишки, - с нехорошим смешком сказал тонкогубый вестник несчастья. - Ну и рожи, покусай меня эльфуш. Что, и этот, - он кивнул в сторону тучного юноши, - и этот тоже - мой брат?
        И щелкнул пальцами, будто сбрасывая со стола домохранца - жест, означающий крайнее презрение.
        - У меня отец охотник, - тихо сказал Акир.
        - Ага, - хмыкнул тонкогубый. - Расскажи это той жирной жабе.
        Юстин сжал виски ладонями, но легче не стало. Он понял, давно понял, о чем говорили жилистый и тонкогубый. Он понял - и даже поверил.
        Рекрутчина, вороны, страх. Вот что вспоминается при слове «Краснобровый».
        «…Я брошу монетку, и никто не знает наверняка, как она упадет. Если выпадет мертвый князь…»
        Дед - знал? Вряд ли.
        - Понимаешь, - сказал Акир жилистому, очень серьезно сказал, без тени рисовки. - Я лучше буду верить своей матери, нежели какой-то жабе. Может быть, ты поступил бы по-другому - твое право…
        Юстин понял, что незаметно для себя теребит пластырь на руке и уже треть его раздергал бахромой.
        - Да сколько хочешь, - равнодушно отозвался жилистый. - Верь… Только вопрос весь не в том. Вопрос, братишки, вот в чем - на кой ляд нас собрали? В бане попарить?
        - Прикончить, - с непонятным удовольствием сказал тонкогубый. - Так всегда делается. Когда свергают князя, то и детишек всех под нож - чтоб, значит, диначтию сменить начисто.
        - Династию, а не диначтию, - шепотом сказал Юстин.
        - Чего? - тонкогубый прищурился.
        - Династию, - сказал Юстин. - А не диначтию.
        - А ты откуда знаешь, ублюдок?
        - От ублюдка слышу, - Юстин даже чуть-чуть усмехнулся. - Говорят: «Золотарь трубочиста пятнышком попрекает».
        - Ты, может быть, даже грамотный? - после паузы поинтересовался тонкогубый.
        - Может быть, - сказал Юстин.
        - А-а, - тонкогубый отвернулся, будто потеряв к Юстину интерес.
        - Ребята, - сказал Акир, окончательно растерявший всю свою браваду. - Ребята… Ну не может так быть. Не бастард я. И ты, - он ткнул пальцем в того парня, чья мать была крестьянкой и вырастила одиннадцать здоровых детей, - ты тоже… И ты, - Акир обернулся к Юстину. - Что же ты веришь так легко, что твоя мать…
        И Акир запнулся. Смуглое лицо его сделалось медным из-за прилива крови.
        - А то ты не знаешь, как это бывает, - сказал в наступившей тишине веснушчатый парень лет двадцати. - К нам на хутор Краснобровый ездил, как к себе домой. Кто из девок понравится - готово, родителей не спрашивает и колечек не дарит, тут-таки и свадьба на один день…
        Акир замотал головой:
        - Нет. Моя мать из дому не выезжала даже… Мой отец - охотник!
        - Охотник, - хмыкнул тонкогубый. - Большой охотник до баб.
        Акир вскочил и кинулся на тонкогубого; кто-то бросился разнимать, но по несчастной случайности получил в нос, разозлился и включился в драку на правах участника. Пролилась первая кровь; Юстин отошел в сторону, взял ведро с водой, стоявшее у порога, и опрокинул на дерущихся.
        На него окрысились:
        - Дурак! Домохранец вонючий!
        Драка сменилась перебранкой. Юстин смотрел, как Акир вытирает разбитый нос, как у веснушчатого стремительно заплывает глаз, как жилистый, бранясь по-черному, пытается отжать полы мокрой рубахи - а перед глазами у него стояли яблоки, медленно валящиеся в высокую траву одно за другим.
        И как трава покачивается, смыкаясь.
        Теперь все смотрели на него.
        - Я не хочу умирать, - жестко сказал Юстин. - Это вы, домохраний корм, можете друг другу носы разбивать. Давайте, лупите друг друга… Братья-бастарды, вас же отобрали, вымыли, накормили и в чистое переодели. Сказать, кого в чистое переодевают? И что с ним потом делают? Или сами знаете?
        - Сядь, мальчик, - негромко сказал жилистый с серьгой. - Не отец семейства, чай, чтобы перед ужином добру учить.
        - Ты тоже не отец семейства, - бросил Юстин. - И он, - кивнул на тонкогубого, стремительно теряющего этот свой признак из-за разбитой, быстро распухающей губы. - Тут не спорить, кто главный, тут выбираться надо, нас тут девятнадцать здоровых лбов…
        Сделалось тихо. Жилистый медленно обводил взглядом братьев-бастардов - Юстин видел, как он молча вербует себе сторонников.
        - У них сабли, - тихонько предположил веснушчатый, тот самый, на чей хутор Краснобровый ездил, как к себе домой. - И потом, дверь не выломать…
        - Тебя как зовут? - спросил Юстин у жилистого.
        Тот почему-то вздрогнул. Скривил губы:
        - Ну, Арунасом…
        - Ты, Арунас, не кузнец случайно?
        - Ну, кузнец, - сказал жилистый после паузы. - А ты откуда знаешь?
        - А сильный ты, - Юстин смотрел жилистому в глаза, лесть его была безыскусна, как бревно. - Посмотри, брат, мог бы ты эту дверь сломать?
        Арунас ответил взглядом на взгляд. Хмыкнул:
        - Дешево же ты меня покупаешь, брат-бастард.

* * *
        Они вспоминали расположение коридоров, загибали пальцы, считая стражников, предлагали, отвергали и соглашались, доказывали, спорили, но не дрались больше. Надо всеми висел один топор; Юстин скоро знал всех по именам, знал, кто чем слаб и в чем силен. Распоряжался по-прежнему Арунас - Юстин был при нем главным советчиком. Тонколицего вестника несчастья звали Уляном, сперва он отмалчивался, сидя в углу, но тень топора и лихорадочная жажда спасения в конце концов и его толкнули навстречу братцам-бастардам.
        Юстин, никогда не имевший настоящих друзей, в течение получаса обрел восемнадцать почти родных душ. Арунас на поверку оказался не только тщеславным и сильным, но и умным, отважным парнем. Тучного звали Флором, у него обнаружилась необыкновенная память - он до последней мелочи помнил, кто из стражников где стоял, чем был вооружен и куда смотрел.
        Этот длинный день представлялся Юстину одним из самых страшных - и самых лучших в его жизни. Ведь несмотря на страх смерти, несмотря на все, что пришлось пережить, а может быть, благодаря этому - они любили друг друга, как только могут любить настоящие братья. Почти у всех были невесты и жены, у некоторых - дети, у некоторых - старые матери; все знали, для чего жить, всем нужно было выжить, и Юстин, как мог, убеждал их в том, что спасение - возможно.
        У Арунаса был годовалый сын, и Юстин поклялся брату, что если во время побега Юстин спасется, а Арунас нет - то Юстин обязательно доберется до поселка Липы и расскажет все Арунасовой жене, и передаст, что деньги зарыты в просмоленном мешке под елкой и что ждать ей надлежит год, а потом выходить замуж, чтобы малый Ронька без мужской руки не рос…
        Однако чем дальше готовился побег, тем яснее становилось, что Арунасу сына не видать. Железную дверь не способны были снять с петель и сорок кузнецов, а не то что один. А если бы и удалось как-то выбраться из узилища - в узких коридорах девятнадцать безоружных парней не имели никакого преимущества перед парой-тройкой вооруженных и обученных стражников.
        Лихорадочное возбуждение сменялось унынием и готово было перейти в тоску - когда за дверью послышались шаги, скрежетнул засов и на пороге встал некто в черном, одеждой похожий на лекаря, но с саблей на боку. Пришелец был гладко выбрит, голубоглаз, улыбался широко и жестоко; девятнадцать братьев-бастардов попятились, кто сидел - вскочил, кто стоял - отшатнулся.
        - Здравствуйте, мальчики, - весело сказал вошедший.
        У него были длинные светлые волосы, зачесанные назад и собранные в косичку. И еще у него были крупные, не прилегающие к голове уши.
        - Надеюсь, вас никто тут не обидел? - поинтересовался незнакомец все так же весело; знакомые слова в его устах звучали непривычно, хотя и вполне разборчиво.
        Бастарды молчали. Переглядывались; за спиной у незнакомца стеной стояла стража.
        - Вы уже догадались, зачем вы здесь? - спросил длинноволосый.
        Юстин с тоской смотрел через его плечо. Стражников собралось человек десять, а может, и больше. Попытка побега была обречена.
        - Что ты там увидел?
        Юстин не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Отступил на шаг; веселые - и очень холодные - глаза незнакомца глядели ему в переносицу.
        - Я не люблю, мальчик, когда заглядывают мне за спину, - с улыбкой продолжал длинноволосый. - Мое имя - Звор… Ушастый Звор, если кто-нибудь из вас слышал.

* * *
        - Краснобровый князь умер. У всех у вас в жилах течет кровь Краснобрового. Каждый из вас может стать его наследником…
        Вероятно, сейчас последует приговор; Юстин сидел, не поднимая головы.
        - …Я хочу, чтобы на трон взошел человек, в чьих жилах течет кровь династии Краснобровых. Такова традиция; никто, даже самый умный враг, не сможет назвать нового владыку самозванцем. Законных детей у князя не было, зато, по счастью, он много оставил бастардов, здоровых и крепких, вменяемых и разумных, и одному из них предначертано стать властителем… Вы слышите меня, мальчики? Это может быть любой из вас: ты, - Звор кивнул тучному Флору, - или ты, - тонкий палец почти уткнулся в грудь Арунасу, - или ты, - он мягко улыбнулся подростку.
        Сделалось тихо.
        Они сидели вдоль стен, Ушастый мягко ступал, расхаживая взад-вперед, время от времени его взгляд останавливался на чьем-нибудь лице - и тогда тот, кто удостоился Зворова внимания, краснел, бледнел и отводил глаза.
        Им требовалось время, чтобы осознать. Слишком много ударов судьбы обрушилось на каждого из них за прошедшие два дня; попасть в рекруты, оказаться бастардом, пережить страх смерти и сразу после этого оказаться наследным принцем - даже Арунас, чьему самообладанию Юстин завидовал, сидел теперь бледнее непропеченного блина и часто сглатывал, дергая шеей.
        - Итак, - Звор остановился. - Итак, кто из вас не хочет быть князем? Кто не хочет доказывать свое право на трон? Встаньте!
        У Юстина задрожали колени.
        «Отпустите, меня ждет дед, ярмарки еще не кончились, мне нужно домой…»
        Все эти слова должны были быть сказаны именно теперь, Юстин должен был встать - и громко сказать их в лицо полководцу, приказавшему выковать на своем шлеме стальные уши, чтобы любой солдат в бою мог видеть его и следовать за ним…
        Скрипнула скамейка.
        Но никто не поднялся.

* * *
        «Он красивый», - сказала Анита далеко-далеко, давным-давно.
        Падали яблоки в траву. Покачивались гроздья черешни; мелькали в ветвях круглые пятки.
        «Я ходила через стеклышко к Звору в парк. Один раз с ним говорила… У него действительно большие уши. Но он все равно красивый…»
        Юстин лежал без сна, закусив зубами подушку.
        Когда укладывались на ночь, Арунас сказал ему, будто ненароком:
        - Ты один теперь знаешь, где я деньги зарыл. Так что если недосчитаюсь…
        Юстин не понял:
        - Что?
        - Деньги под елкой, - жестко сказал Арунас. - У меня дома, в поселке. Так ты учти - ты один знаешь…
        Юстин долго смотрел на него. Потом отвел глаза; не нашелся даже, что сказать. «Подавись ты своими деньгами»? Унизительно.
        Юстин знал, что Арунас хочет быть князем больше всех. И тучный Фрол хочет быть князем больше всех; и каждый из них хочет быть князем, а на пути к трону стоят ни много ни мало - восемнадцать других претендентов, восемнадцать братьев…
        Юстин лежал, закусив подушку, и думал об Аните.
        Это была будто ниточка между ним - и Звором. Ушастый тоже видел Аниту, пусть и однажды. Может быть, он ее помнит…
        Может быть, став князем, Юстин вернет Аниту?
        Его бросило в пот. От частых ударов сердца подпрыгивала простыня, которой он был укрыт. Он возблагодарил судьбу за то, что у него хватило ума не отказаться от борьбы за трон - побуждение это было слабостью, трусостью.
        Что такое князь? В своем княжестве князь может все. Может, например, разыскать колдуна, потребовать от него, чтобы нашел Аниту… Да если Юстин станет князем - с какой стати Хозяину Колодцев отказывать ему?!
        Юстин разжал зубы, выпуская край подушки. Во рту стоял вкус полотна и перьев; Юстин подумал, что на пути его к трону - и к Аните - стоят восемнадцать человек.

* * *
        - …Давай же! Пошла! Пошла, скотина, вперед!
        Это было последнее испытание. В крытой повозке их привезли на большое поле, обнесенное свежим забором. В центре стояло на возвышении одинокое кресло для Звора. У ворот имелась коновязь, к ней были привязаны две клячи - старые, тощие, с разбитыми копытами, но под хорошими боевыми седлами.
        - Вперед!
        Свист плетки. Ржание - будто стон.
        - Ну вот, ребята, - начал Звор, останавливаясь перед последними из братьев-бастардов. - Вы у нас оба отважные и умные, обладатели многих бесценных качеств… Видите это поле и этих лошадей? Вам надлежит проехать каждому по десять кругов. Кто придет первым - будет княжить.
        Юстинова кляча вырывалась вперед только тогда, когда он поддавал ей шпорами. Та соседская скотина, на которой Юстин одно время возил на базар яблоки, была еще ничего, по сравнению с этой несчастной старухой; он мысленно поклялся, что если победит и если кляча выживет - остаток дней ее пройдет в покое, холе и сытости.
        И он шпорил снова и снова. И хлестал по бокам кнутом, и всякий раз лошадь содрогалась - и прибавляла шагу.
        Он слышал, как свирепо кричит на свою клячу Арунас.
        Из девятнадцати их осталось двое. Испытания заняли неделю, которая показалась Юстину годом; им задавали мудреные задачки и каверзные вопросы, их до одури поили какими-то зельями, с ними подолгу беседовал тот самый лысый, что кормил жабу домохранцами - и всегда во время бесед где-то поблизости обретался Ушастый. Им велели по многу раз выбирать между двумя совершенно одинаковыми статуэтками, им показывали нагих соблазнительных толстух, их пугали до смерти и потом считали удары сердца - и после каждого испытания претендентов становилось все меньше, и вот наконец остались только Юстин и Арунас.
        Пять кругов пройдено; клячи едва шевелили ногами, однако полпути уже осталось позади.
        - Пошла! - кричал Арунас и бранился.
        - Пошла! - кричал Юстин и бранился тоже.
        Ощущение, что именно он будет-таки князем, не покидало Юстина со вчерашнего дня. Это было не просто ощущение - уверенность; Юстин не радовался этому и не удивлялся. Он просто знал.
        Наверное, накануне последнего испытания Арунас чувствовал его уверенность - и потому был настроен, как кулачный боец перед схваткой. Наверное, из Арунаса вышел бы хороший князь - азарт и вдохновение предстоящей борьбы делали его простецкое лицо величественным и почти красивым.
        - Пошла!
        Юстин дал шпоры. Кляча не рванулась вперед - только содрогнулась и застонала.
        Разбитые копыта ее ступали все медленнее. Почему, в который раз подумал Юстин, почему для этого последнего состязания им не дали хороших коней? Что, в войске Ушастого перевелись лошади?
        Нет, не перевелись. Но для состязания специально выбрали самых старых и немощных. Уж не для того ли, чтобы унизить претендентов? Чтобы о будущем князе говорили - он выиграл скачку на полудохлом одре?
        - Пошла, - сказал Юстин умоляюще. - Ну пожалуйста, давай, осталось немного…
        Арунас опередил его уже на четверть круга. Юстин взмахнул новым кожаным кнутом - но не ударил.
        Кляча дрожала крупной дрожью. Капала в пыль тягучая слюна. Мокрые бока поднимались и опадали. На шкуре видны были полосы от предыдущих прикосновений хлыста.
        Арунас опередил Юстина уже на полкруга! Юстинова уверенность, что именно он станет князем, вдруг потускнела и сморщилась, как проколотый бычий пузырь.
        - Давай же!
        Лошадь едва тащилась. Юстину ни с того ни с сего вспомнился мертвый Огонек у порога, и как дышал дед, когда его избили вербовщики…
        Сзади налетел Арунас. Молодецки присвистнул; непрерывно шпоря свою клячу и без устали нахлестывая ее, он опередил Юстина уже на целый круг.
        Юстин понял, что проиграл.
        Почему им велели скакать на клячах? Нет, не для того, чтобы унизить. Каждое предыдущее испытание имело свой смысл - пусть Юстину не всегда удавалось разгадать его, но он был. Звор ничего не делает без смысла; вероятно, по его задумке будущий князь должен добиваться цели любой ценой, и если во время скачки придется до смерти загнать лошадь - так тому и быть…
        Арунасу оставалось проехать два круга. Юстину - четыре. Он не скакал - тянулся, не решаясь коснуться шпорами впалых окровавленных боков, не решаясь ударить, да и зачем, все равно Арунаса уже не догнать…
        Когда Арунас пересек черту в десятый раз, Юстин сразу же слез с лошади. Она стояла, опустив голову, глядя на него мутными старческими глазами; в этих глазах не было благодарности, только упрек.
        Арунас бросил повод, вскинул руки, будто намереваясь схватить в ладони солнце. Лошадь под ним зашаталась и рухнула, и забилась в конвульсиях - Арунас выбрался из-под тяжелого тела, прихрамывая, двинулся к возвышению, на котором стояло кресло Звора; по мере того, как он шел, грудь его все больше выдавалась вперед, подбородок поднимался выше, это шагал не кузнец и не бастард, а молодой князь, и стражники, заметив эту перемену, расступились почтительно и, казалось, подумывали, а не поклониться ли?
        Юстин подошел и остановился в стороне. Арунасова лошадь перестала дергаться, окончательно обратившись в падаль.
        - Молодец, - сказал Звор Арунасу, - ты победил, значит… что ж. Теперь отдыхай, готовься… Я распорядился - тебя отвезут во дворец.
        Вероятно, Арунас ждал поздравлений, каких-то более теплых и уважительных слов. Он замешкался, а потом, решив, видимо, что его княженье только начинается и разгуляться он еще успеет - все той же величественной походкой пошел за приставленным к нему стражником.
        Юстину показалось, что о нем все забыли. Он уже подумывал, не сбежать ли под шумок - когда Звор поднялся из кресла, и голубые глаза его остановились на Юстиновой переносице.
        - Поди сюда, - Юстин скорее прочитал эти слова по губам, нежели услышал их.
        Бежать было некуда. С неприятным предчувствием Юстин подошел и остановился в двух шагах от Звора.
        Глаза Ушастого были такими светлыми, что казались кусочками зеркала, отражающего небо. Юстин подумал, что этот вот красивый человек с большими, как лопухи, ушами вел в атаку войска, выигрывал битвы и собирал генералов к себе в шатер, и что он, Юстин, мечтал увидеть его хотя бы раз в жизни, перед боем, хотя бы над верхушками копий.
        И что у него был шанс стать с ним вровень. Стать князем. Как странно; кто бы ему сказал восемь дней назад, что он будет сожалеть о княжьем венце, уплывшем прямо из рук…
        - Почему ты не боролся за победу? - спросил Звор.
        Юстин не знал, что ответить. Он в первый раз в жизни разговаривал с Ушастым вот так, лицом к лицу.
        - Уж не лошадь ли ты пожалел? - Звор чуть заметно усмехнулся.
        - Нет, - быстро сказал Юстин. - Конечно, нет.
        - А почему, как ты думаешь, хороший князь не должен жалеть лошадей?
        - Я не знаю, - сказал Юстин беспомощно.
        Звор некоторое время разглядывал его. Потом кивнул:
        - Пойдем…
        И зашагал к своей карете. Юстин тащился следом, не зная, куда себя деть, и, мельком оглядываясь, искал пути к отступлению, однако бежать было по-прежнему некуда.
        Звор вошел в карету (дверь открыл и опустил ступеньку слуга). Юстин замешкался.
        - Сюда, - сказали из бархатной полутьмы. - Иди сюда, неудачник, я тебе что-то скажу…
        И Юстин впервые в жизни влез в карету. Опустился на мягкое сиденье. Карета тронулась, но так легко, что Юстин почти не почувствовал толчка.
        Звор сидел напротив. Ветер из приоткрытого окна теребил шелковую занавеску с гербом Краснобрового.
        - Так почему хороший князь не должен жалеть лошадей? - снова спросил Ушастый.
        - А чего их жалеть? - сумрачно спросил Юстин.
        - Вот и неверно, - Звор потрогал мочку своего огромного уха. - Хороший князь, как и полководец, обязательно должен жалеть лошадей… Обязательно. Людей еще так-сяк, но лошадей - всенепременно. Понял?

* * *
        На террасе бил фонтан, в чаше его цветными лепестками плавали красные и желтые рыбки. Герб Краснобрового, вышитый шелком на темной тяжелой скатерти, был во многих местах закрыт донцами тарелок, бутылок и блюд.
        - Завтра примешь княжение, - неторопливо говорил Ушастый. - Дела мои здесь закончены… Людей тебе оставлю. И посоветуют, и научат. Пей. Отдыхай.
        - Мне надо деду весточку передать, - сказал Юстин. Серебряная вилка в его руках была причудливо изогнута, и Юстин продолжал сгибать и разгибать ее, сам того не замечая. - Мне надо деду дать знать, что я живой… И что я князь.
        - Ты еще не князь, - Ушастый отхлебнул из кубка. - Ты завтра будешь князь. Вот тогда хоть приказ подписывай, чтобы деда твоего разыскали и с почестями доставили, хоть сам к нему поезжай… Вилку оставь. А впрочем - гни, твое право, хоть все вилки переломай здесь, твое добро, не мое…
        И Ушастый улыбнулся. И Юстин понял, что если сейчас не возьмет себя в руки - хлопнется в обморок, как толстяк Флор перед жабой.
        Он поднялся. Пошатываясь, подошел к фонтану. Перегнулся через бортик и сунул голову к рыбкам. В воде раскрыл глаза; дно фонтана было мозаичным, и на нем изображена была сцена купания толстомясых белокожих девиц.
        Юстин выпрямился - капельки холодной воды приятно щекотали шею, стекали за ворот новой шелковой рубашки. Он виновато оглянулся на Звора, однако Ушастый вовсе не был раздосадован Юстиновой вольностью - наоборот, улыбался.
        - Сделай так, - Звор щелкнул пальцами.
        Юстин повторил его жест. Откуда ни возьмись выскочил слуга - и с поклоном протянул Юстину полотенце.
        Юстин почувствовал себя человеком, проглотившим солнце. Как будто светило мягко распирает его ребра, теплый шар изнутри толкается в грудь, намереваясь взлететь во что бы то ни стало и поднять с собой Юстина. Спрятав лицо в нежный ворс княжеского полотенца, он только сейчас - спустя несколько часов - полностью осознал, что произошло с ним и что за жизнь ждет его, начиная с завтрашнего дня.
        Он заберет во дворец деда. И, конечно, он разыщет Аниту - и сделает ее княгиней.
        Он сравнялся с Ушастым Звором, на которого мечтал когда-то посмотреть хоть мельком.
        Правда, Звор держит свою судьбу в собственных руках, а он, Юстин, пока что просто ставленник, счастливчик, которому повезло больше других…
        Он проглотил слюну, будто пытаясь угомонить внутреннее солнце, загнать его ниже, в желудок. Вернулся к столу; кубок его был полон. Юстин отхлебнул и закашлялся.
        - Можно… спросить?
        - Разумеется, - кивнул Звор.
        - Эти… люди, - начал Юстин. - Бастарды… Арунас… Акир… Флор… Где они сейчас?
        Ему показалось, что огромные уши его собеседника чуть шевельнулись.
        - А ты как думаешь? - поинтересовался Звор.
        Юстин молчал. Ему сделалось страшно. Внутреннее солнце сжалось в точку и потемнело, как уголек.
        - Я не знаю, - проговорил он медленно.
        - Ну вот ты - без пяти минут князь… Где, по-твоему, они должны быть? Если мудро, по-княжески, рассудить? Как лучше для будущего, для страны?
        - Мудро, - Юстин опустил голову. - Если мудро… то конечно. Для будущего… Чтобы усобиц не было. Да. Но понимаете, - он вскинул на Звора умоляющие глаза, - ведь они же ни в чем не виноваты! Разве может князь казнить невинных?!
        Звор улыбнулся. Голубые его глаза сделались чуть темнее; Юстину показалось, что он сейчас подмигнет.
        - Разумеется, нет, - мягко сказал Ушастый. - Разумеется, казнить невинных - не дело… Я не ошибся в тебе, Юстин, ступай отдыхать, завтра тяжелый день… Ступай.

* * *
        Он ночевал в княжеской спальне. И, разумеется, не мог сомкнуть глаз.
        Величественно ниспадали портьеры. Мерцали ночные светильники. Пахло розовым маслом, но не приторно и душно, а так - чуть-чуть.
        Юстин лежал на высокой постели, под шелковыми простынями, на пуховых подушках, будто на облаке.
        Мысли его были не мысли, а картинки. Он видел лицо Арунаса - как он теперь? Что чувствует, узнав, что удача в последний момент отвернулась?
        Надо будет разыскать его и взять к себе… советником? Много же кузнец насоветует. Полководцем? Но он ведь, кроме дубины, и оружия в руках не держал… Он злится на Юстина, он завидует Юстину, не надо его разыскивать, пусть себе работает в своей кузне…
        Под сомкнутыми Юстиновыми веками высвечивались и снова терялись в темноте фонтан с золотыми рыбками, лицо деда, когда дед узнает, что Юстин князь, лицо Аниты, когда вот здесь, в этой комнате, он обнимет ее на этих вот перинах…
        И он обнимал пуховую подушку, тонул в ней лицом, бормотал что-то неразборчиво даже для самого себя, катался по постели и понимал, что надо спать, надо достойно пережить эту ночь, ведь завтра - церемония, завтра Звор опустит венец на его голову и перед всей страной признает законным наследником Краснобрового, князем…
        Ему показалось - или пламя ночных светильников действительно заколыхалось? И откуда-то потянуло вдруг холодом, будто приоткрыли дверь в глубокий погреб?
        Он сел на постели. Ему привиделся Арунас, прокравшийся в княжеские покои через потайную дверь - с топором.
        - Кто здесь?!
        - Я.
        Нет, это не был Арунас. Юстин в ужасе завертел головой; в углу спальни стояла высокая фигура, и полутьма рядом сгущалась, превращаясь во тьму.
        - Это я, господин будущий князь, - в голосе Хозяина Колодцев была насмешка. - Не пугайся. Я здесь по договору со Звором.
        - Нам можно пожениться?! - Юстин спустил с кровати босые ноги. - Нам - можно? Ведь теперь я князь… Анита…
        - Ты еще не князь, - Ос вольно или невольно повторил слова Ушастого. - Будешь князем - завтра… Но сперва я войду в твою душу и оставлю там красный шелковый флажок. Звор заплатил мне - не деньгами, конечно…
        - Анита… Что?!
        - Это условие твоего княжения. Флажок в твоей душе будет неощутим для тебя, однако ты никогда не сможешь поступить - или помыслить - против воли Ушастого. Ты был червяком, он сделал тебя князем - ведь он может рассчитывать хотя бы на верность, не так ли?
        Юстин сидел, не касаясь ступнями ворсистого ковра. Тонкая ночная сорочка медленно прилипала, приклеивалась к холодной мокрой спине.
        - Погодите, - сказал он шепотом. - Но я ведь и так буду верен Ушастому… У меня и в мыслях не было предать его!
        - Сейчас ты молод, - возразил Хозяин Колодцев, делая шаг вперед, плывя сквозь зыбучее пространство, будто капля масла по поверхности воды. - Сейчас ты наивен… Твои клятвы легки… и легко забываются. Флажок - вечен… Тебе придется некоторое время смотреть мне в глаза.
        - Я должен буду впустить вас в свою душу? - в ужасе спросил Юстин.
        - Тебе нечего бояться. Я всего лишь оставлю там красный шелковый флажок. Незаметный, размером с ореховую скорлупку. И ты не изменишься ни на волосок, ты останешься собой.
        - Я не впущу вас, - сказал Юстин, отодвигаясь назад.
        - Но ведь ты хочешь быть князем?
        - Но я и так верен Звору! Он ничего не говорил про…
        - Звор очень мало говорит, гораздо больше делает. Ты хочешь быть князем?
        - Хочу!
        - Тогда ты должен принять флажок.
        Сделалось тихо. Огоньки в ночных лампах едва тлели.
        - А если я не приму? - шепотом спросил Юстин.
        Темная фигура покачнулась:
        - Тогда я уйду… Князем станет другой юноша. Его имя Арунас, он сейчас в темнице…
        - В темнице?!
        - Да. А прочие мертвы, и ты тоже будешь мертв. Потому что мудрый князь никогда не оставит в живых претендента на трон столь же законного, сколь и он сам…
        - Это неправда!
        - Ты сам сказал об этом Звору. Ты сам понял смысл этого жестокого, не спорю, поступка… Кто говорил тебе, что быть князем - просто?
        - Никто не говорил, - сказал Юстин, внезапно чувствуя полное спокойствие. И - пустоту.
        Хозяин Колодцев снова шагнул вперед - и одним движением переместился через всю комнату, и оказался прямо перед Юстином:
        - Ты боишься. Ты струсил. Ты, как ребенок, впервые увидевший лекаря.
        - Я не боюсь, - сказал Юстин, понимая, что врет.
        - Сейчас решается, быть тебе князем или червяком. Мертвым червяком. Думай.
        Юстин перевел взгляд на окно. За парчовыми портьерами обозначились очертания башен на сереющем небе, потускнела звезда, всю ночь глядевшая в окно.
        Розовый запах растаял, сменившись запахом сырости. Мокрого камня.
        - Я подумал.
        - Ты готов?
        - Нет, - сказал Юстин. - Я не буду.
        - Не будешь князем?
        - Не буду человеком, в чьей душе побывал чужой. Не буду подставкой для красного шелкового флажка. Не буду убийцей своих братьев…
        - Значит, ты мертв. Кузнец Арунас - князь.
        - Пусть так, - сказал Юстин.
        И ничего не почувствовал.

* * *
        В конце галереи стоял стражник. Юстин отпрянул; стражник насторожился, но Юстина не заметил.
        Утренний ветер был неожиданно холодным. А может, холодным было дыхание ямы, в которую Юстин неудержимо валится?
        Он вернулся в княжьи покои. Звор предусмотрел все - у каждой двери поставил стражу. Почивающему на перине князю она не была заметна, но вот беглец, ищущий пути к спасению, не мог отыскать ни мышиной норки, ни щели. Даже каминная труба была перегорожена решеткой.
        Юстина трясло. От мысли об открытом поединке со стражей при шлось отказаться - он не настолько ловок и хитер, чтобы напасть со вершенно беззвучно, а значит, сразу поднимется тревога. Впрочем думал Юстин, если через полчаса выход не будет найден - не миновать сражения. Лучше погибнуть в поединке, нежели ждать развенчания, тайной казни в каком-нибудь темном каземате.
        - Звор, - шептал Юстин, обхватив себя за плечи. - Но Звор!.. Все братья-бастарды - Акир, Флор, Миха, тот мальчишка - все они мертвы, мертвы…
        Он понимал, что Звор действует безукоризненно правильно. От такого понимания хотелось лезть на обитую шелком стену.
        Хозяин Колодцев уже передал Ушастому, что Юстин не годится в князья? Если да, то где же стража? Если нет - чего он ждет? Рассвета?
        На тяжелых дверях не было замков. Юстин не мог даже запереться в комнате, прожить в осаде лишних несколько часов…
        Может быть, он действительно струсил, как ребенок при виде лекаря? Может быть, еще не поздно все вернуть?
        Юстин взялся за ворот сорочки. Но Звор, Звор… Юстин хранил бы верность Звору безо всякого флажка… Хранил бы, жизнь бы отдал за величественного воина; еще вчера вечером он был в этом совершенно уверен - до того, как узнал правду о судьбе братьев-бастардов… Но вдруг для того, чтобы хранить верность Звору, и в будущем придется убивать, казнить, отдавать людоедские приказы, идеально соотносящиеся с государственным благом, с неписаным законом большой власти…
        Юстин рванул воротник, будто желая выдернуть из себя душу. Хуже, чем домохранца на грудь… впустить в себя шелковый флажок, неслышно отдающий приказы, проводящий невидимую грань, за которой решение Юстина - уже не решение Юстина, и все, что с малых лет казалось добром или злом, за этой гранью перестает иметь значение. Верность Звору - вот единственное добро за этой гранью. Верность Звору…
        Юстин зубами взялся за конец простыни. Рванул; ткань расползлась двумя широкими полосами. Юстин рвал и рвал, давая выход отчаянию и обиде, скоро простыня превратилась в четыре длинные ленты, Юстин связал их одна с другой, все три узла намочил водой из умывального кувшина, получилась веревка, годная для того, чтобы спуститься на землю из окна. Вот только окно забрано решеткой, и замок на ней Юстину не сломать. Он знал это, когда принимался рвать простыни, просто ему нужно было что-то делать - что-то осмысленное, указывающее хоть призрачную, но дорогу к спасению…
        Юстин вздохнул. Плотнее сдвинул створки дверей, ремнем связал ручки, затянул как мог крепко. Хотя бы так.
        Маленькую дверь на лестницу запер ножкой тяжелого стула.
        Лег на кровать. Вытянулся. Закрыл глаза.
        Подумал об Аните. Об эльфушах, о яблоках…
        Небо за окном стало совсем светлым, когда кто-то без стука рванул дверь. Ремень не позволил створкам распахнуться.
        - Эге, - сказали за дверью. И рванули снова.
        Заплясал стул, ножка которого служила засовом потайной двери. Кто-то рвался к Юстину в гости.
        - Открывай, - устало сказали за дверью. - На коронацию пора, князь.
        Створки дернулись снова. На этот раз между ними обнаружилась щель; в щели блеснуло длинное лезвие, полоснуло по ремню…
        Холодные пальцы схватили Юстина за запястье. Он чуть не заорал от неожиданности.
        - Держи, - сказала Анита. - Посмотри на солнце!
        В кулаке у него оказался осколок закопченного стекла. С острыми краями - Юстин сразу же порезался.
        Дверь распахнулась. Аниты уже не было рядом; Юстин не успел сказать ни слова, а его уже брали под руки, уже куда-то вели, вывели на галерею; небо подернуто было перышками облаков, низкое солнце едва угадывалось за серой пеленой. Никто не говорил ни слова, да и потребности такой - о чем-то говорить - ни у кого не возникало.
        Юстина вели через двор - к башне. Темница, подвал, туда никогда не достигают солнечные лучи…
        Осколок стекла все еще был у Юстина в кулаке. Никто не заворачивал ему руки за спину - будто подразумевая, что он сам выбрал свою судьбу и теперь волен без принуждения идти навстречу смерти…
        - Погодите, - сказал Юстин хрипло. - Одну минуту… Только на солнце посмотреть…
        Стражники переглянулись.
        - Смотри, - с плохо скрываемым сочувствием сказал старший.
        - Солнца-то нет, - заметил другой.
        - Сейчас выйдет! - пообещал Юстин. - Одну минуту!
        - Нам нельзя тут стоять, - сказал старший стражник.
        - Но оно сейчас выйдет! - не сдавался Юстин. Сперва будто искорка прорвалась за край облачного покрывала. Потом - кусочек диска.
        И в следующую секунду Юстин увидел светлый небесный круг сквозь осколок закопченного стекла.

* * *
        Он лежал на теплой земле, затылок упирался в твердое. Трещали кузнечики.
        Он полежал немного - и сел.
        Под ним была могила. Не очень давняя. Он вскочил; на могильном камне было грубо вытесано его имя.
        Юстин вздрогнул и огляделся.
        Да, эту могилу он вырыл своими руками, спасаясь от вербовщиков Краснобрового. И получилось так, что Краснобровый - мертв, а он, Юстин, вот уже несколько раз стоявший на пороге смерти - жив…
        Он посмотрел на свою ладонь. Закопченного осколка не было - остались лишь порезы и запекшаяся кровь.
        За деревьями виднелся дом. Юстин сперва пошел к нему, потом побежал. Навстречу ему выскочил щенок-подросток и сперва залаял, а потом узнал; дед, месивший глину в старом корыте, обернулся. Подслеповато сощурился.
        Комья свежей глины налипли на шелковую княжью сорочку. Дед, не обнимавший Юстина с тех пор, как он стал взрослым, теперь намертво заключил его в белые, пахнущие глиной объятия.
        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
        Поздней осенью Юстин встретил Королеву наездников.
        Это было время долгих ночей, время сухого шороха и далеких огней, видимых с холма сквозь голые ветки деревьев. Юстин перебрался из шалаша в заранее обустроенную землянку - с лежанкой, печкой и дымоходом. Много дней он жил один, прячась ото всех, промышляя охотой и рыбалкой, подбирая хлебные «гостинцы», которые дед оставлял для него в условленном месте, и только редко-редко, если уж становилось совсем невмоготу - наведываясь по ночам домой.
        Он знал, что его ищут. И что за дедом наблюдают, тоже знал. И знал, что в последнее время слежка стала менее пристальной. Может быть, Ушастый Звор и за ним князь Арунас поверили, что Юстин либо сгинул совсем, либо обретается в чужих землях?
        - Звор уехал, - шепотом пересказывал дед добытые для Юстина новости. - У него новая война, на этот раз на западе… Ему, вишь, все воевать надо… А новый князь тише воды, ниже травы. Все по-Зворовому продолжается, какие он указы издал - такие и остались… Оно и понятно, с флажком-то в душе особо не посамовольничаешь…
        Юстин кивал, потирая ребра. Слева в груди покалывало - привычно уже, несильно, будто тупой иглой.
        - А Хозяин-то Колодцев знает, где ты, - еще тише шептал дед. - От него не скроешься… Но Звору не выдал. Звор ему за флажок заплатил, не за шпионство… А знаешь, чем Хозяин Колодцев плату принимает?
        - Не знаю и знать не хочу, - шептал в ответ Юстин.
        И дед замолкал.
        Он сочинял Юстину обереги - от случайного глаза, от недоброго помысла. Давал семена-обманки: бросишь такое в землю, и вырастет дерево, с виду старое, лет пятидесяти, и простоит сутки или двое, а потом распадется трухой. Такими обманками кого угодно с толку можно сбить: придет человек в знакомый лес - а лес-то другой совсем…
        Силки и ловушки, сооруженные дедом, помогали Юстину прожить если не сытно, то хотя бы не голодно. Другое дело, что лесовики не любят заговоренных силков: рвут их, путают, поганят пометом. От лесовиков у Юстина была соль пополам с волчьим порошком.
        Близилась зима. В первое утро, когда выпал иней, Юстин пошел проверять ловушки - и встретил в лесу Королеву наездников.
        Под ногами не шелестело, как обычно, а похрустывало и даже позвякивало. Юстин вышел на поляну - и увидел девочку лет четырех, в зимней меховой безрукавке, но простоволосую, с длинной светлой косой, небрежно перекинутой через плечо. Он уже открыл рот, чтобы спросить, откуда в лесу ребенок и не заблудился ли он - когда вдруг увидел на высоких девочкиных сапожках шпоры с алмазными звездами.
        Юстин замер с открытым ртом, а девочка смерила его внимательным взглядом - и вдруг расхохоталась звонко, на весь лес:
        - Умора! Тебе могилу вырыли, а ты живой!
        - Ты думаешь, это смешно? - шепотом спросил Юстин.
        Девочка перестала смеяться, шагнула вперед, Юстин сразу вспомнил все страшные дедовы рассказы - и уже ни на что не мог смотреть, кроме маленьких шпор, сияющих, как полуденный лед. И, кажется, уже чувствовал их на своих боках…
        - Та, которую ты ждешь, скоро придет к тебе, - сказала Королева наездников. - Она уже в пути… Йях-ха!
        Юстин услышал шорох за спиной и успел пригнуться. Из кустов сиганул через Юстинову голову огромный волк; девочка вскочила на него верхом и всадила шпоры в бока:
        - Йях-ха! Прощай!
        Беззвучно качнулись заиндевелые ветки.

* * *
        Вернувшись к землянке, он сразу понял, что сюда кто-то наведался. Первым побуждением было бежать прочь сломя голову; он отступил к толстому дереву у тропинки, наложил на лук стрелу - и долго оглядывался, прислушивался и принюхивался, пытаясь определить: где засада?
        Засады не обнаружилось. Сквозь голые ветки было видно и тропинку, и вход в землянку, и замаскированный из нее выход, который Юстин устроил, как лис, на всякий случай. Если кто-то где-то и прятался - то только внутри, а там больше двух человек не поместится…
        Не опуская лука, Юстин подошел ближе.
        - Кто здесь?
        Деревянная дверь медленно отворилась. В низком проеме стояла, пригнувшись, круглолицая девушка с короткими, до плеч, светлыми волосами.
        «Та, которую ты ждешь, скоро придет к тебе. Она уже в пути…» Королева наездников никогда не лжет.

* * *
        - Я соврала тебе, - сказала Анита.
        - Но ты ведь спасла мне жизнь…
        - А перед этим я соврала тебе. Прости, а?
        - Но ты ведь спасла мне жизнь!
        Они лежали, обнявшись, и вокруг была темнота.
        - Я помнила тебя каждый день, - говорила Анита. - Я вспоминала тебя каждый час…
        - Ты убежала от отца?
        - Нет… Я еще не научилась убегать от него, но когда-нибудь научусь…
        - Но он знает, что мы вместе?!
        - Да… Он знает.
        - Значит, нам надо прятаться?
        - Я еще не научилась прятаться от моего отца… Даже круг, нарисованный Ножом Забвения, больше не помогает…
        - Значит…
        - Это мой отец велел мне принести тебе стекло.
        - Как?!
        - …ничего не знала о тебе, не знала, что с тобой, не знала, где ты… Отец запер меня.
        - Как…
        - …А потом он сказал, что тебя собираются убить и что если я хочу - могу отнести тебе стекло, которое уведет тебя от смерти… - она счастливо рассмеялась. - Хочу ли я… Если я хочу…
        - Ты успела в последний момент, - сказал Юстин, с трудом переводя дыхание. - Но потом… куда ты исчезла потом?
        - Тысячу раз в день я говорила ему, что рано или поздно убегу снова.
        - Убежала?
        - Я теперь буду с тобой… всегда. Он разрешил.
        - Что?!
        - Он разрешил. Он сказал: пусть. Он сказал, что ты ему нравишься.
        - Скажи еще…
        - Он разрешил. Мы будем вместе.
        - Не верю, - бормотал Юстин, а теплое солнце распирало его грудь, толкалось в ребра. - Не верю… Наконец-то…
        Над землянкой гулял ветер. В маленькой глиняной печке догорали угли.

* * *
        Юстин топил печку всю ночь. К утру в землянке было мокро и душно, а ветер, врывавшийся в щели, превращался в пар.
        - Теперь надо думать, где жить, - сказал Юстин виновато. - Если бы мы могли вернуться к деду… Но мы не можем. Князь…
        - Ушастый?
        - Нет, - сказал Юстин, чувствуя неловкость оттого, что Анита ничего не знает и придется ей, оказывается, объяснять. - Новый князь… его имя Арунас, раньше он был кузнецом…
        И он рассказал ей все, что случилось с того момента, как на их с дедом двор заявились всадники на высоких конях, и до последнего испытания - их с Арунасом скачки на клячах.
        - …Знаешь, как наездники загоняют до смерти любую тварь, которую удастся оседлать? Вот так и мы должны были… Он нахлестывал и шпорил…
        Юстин рассказывал, предвкушая, как удивится Анита, узнав, в чем на самом деле состояло испытание Звора - однако рассказ его как-то сам собой оборвался в том месте, где умирающая лошадь Арунаса грянулась о землю.
        - И он победил? - спросила Анита. - А лошадь пала?
        - Пала, - сказал Юстин, уже понимая, что не станет рассказывать дальше, и понимая почему. - Он победил, и… он стал князем. А я убежал, потому что всех остальных бастардов Звор велел убивать…
        Анита задумалась. Юстин понимал, что солгал ей ни с того ни с сего. Просто затем, чтобы не рассказывать о ночной встрече с ее отцом. Об их разговоре. О красном шелковом флажке.
        Стала бы Анита любить человека, в чьей душе чужой рукой оставлен кусочек красного шелка? Может быть, зря он утаил правду?
        Может быть, Анита спросит сейчас - но почему же ты был в княжеских покоях, когда я принесла тебе стеклышко?
        Она не спросила. Думала о другом:
        - Князь ты или беглец - мне все равно… Где ты захочешь жить - мне все едино… Мы сможем убежать так далеко, где не только новый князь - сам Ушастый Звор нас не достанет. Мы можем жить в теплой стране, где никогда не бывает зимы, там, куда улетают эльфуши, как только у нас наступают первые заморозки… Мы можем жить хоть в людном городе, где все друг к другу добры… Хоть в горах, одиноко, где только грифы и нет ни одной живой души… Мы можем все, что захотим, Юстин. Мы заслужили… Давай поженимся завтра? Я дам знать моему отцу…
        - Да, - сказал Юстин, чувствуя холодок в животе. - Конечно, его присутствие на свадьбе… обязательно?
        - Ведь это он совершит обряд, - улыбнулась Анита.
        - Какой обряд?
        - Древний, самый правильный свадебный обряд… Чтобы не только в поступках мы не могли изменять друг другу, но не сделали бы этого и в помыслах - он войдет каждому из нас в душу и оставит там красный шелковый флажок.

* * *
        По первому снегу Юстина выследили. От неминуемой гибели его спасла муха-аукалка, заговоренная дедом, поначалу увлекшая преследователей за собой. А когда охотники поняли свою ошибку - дичь была уже далеко; Юстин бежал, рассыпая за собой последние семена-обманки, слыша, как с треском врастают в промерзшую землю корни деревьев-однодневок, как поднимается частокол стволов, авось не проберутся конные…
        Потом обманки кончились. Он бежал, выбирая овраги поглубже и чащобы погуще. Шел, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая даже ночью, будто и не зная, что такое усталость. Он шел сквозь забытый людьми лес, это была тяжелая работа - но работа куда более трудная происходила у него внутри.
        «Почему, - потрясенно спрашивала Анита. - Разве ты собираешься изменять мне?»
        «Нет, - твердил он сквозь зубы. - Именно потому, что не собираюсь. Именно потому, что люблю тебя и доверяю тебе… И ты мне доверяй! Безо всякого флажка в душе!»
        «Но ведь это традиция, - говорила Анита и казалась при этом такой растерянной, что даже теперь, вспоминая, Юстин скрипел зубами от жалости. - Это - как клятва, - говорила Анита. - Ведь во все времена и у всех народов будущие супруги дают друг другу клятву… Ты скажешь, что не надо давать, ведь и так понятно, что они любят друг друга?»
        «Клятву я могу дать и без помощи твоего отца», - твердил Юстин.
        «Значит, ты просто боишься, - с облегчением смеялась Анита. - Ну что ты, это не больно и не страшно. Это вообще незаметно, вот увидишь…»
        Юстин вспоминал душную ночь в княжеских покоях. Так говорил Ос, Хозяин Колодцев: «Ты боишься. Ты струсил. Ты, как ребенок, впервые увидевший лекаря». Ну конечно, как он мог забыть, чья Анита дочь…
        «И потом, - говорила Анита, - ведь сегодня мы молоды… А потом пройдут годы. Впереди целая жизнь, я сделаюсь старой, а ты еще будешь полон сил… Кто знает, что может случиться?»
        Юстин возмущался. Он доказывал ей и убеждал ее, что никого, кроме нее, пусть больной и старой, пусть вовсе немошной старухи, ему не надо - но она только непонимающе качала головой: «Юстин, я не узнаю тебя. Не ты ли обещал, что ради меня готов на все, что угодно?»
        «Да, - говорил Юстин. - Я обещал… и я готов».
        «Значит, - говорила Анита. - просто прими этот флажок, будто жертву. Пусть это будет твоя первая уступка жене… А потом и я тебе в чем-нибудь уступлю».
        Тогда он сдался и сказал: «Мне надо привыкнуть к этой мысли. Дай мне время, чтобы я мог смириться с этим».
        Поднялось солнце, и Анита ушла, печальная и задумчивая, но на прощание поцеловала Юстина и сказала: «Я буду ждать. Вот тебе монетка, когда решишься - брось ее в огонь…»
        А на другой день его выследили, и теперь он бежал, ежесекундно ожидая выстрела в спину.
        Немного утешало то, что если погоня совсем уж наступит на пятки - можно будет наскоро развести огонь и бросить в него Анитину монетку. И Анита поможет - если, конечно, на небе в этот момент будет солнце или хотя бы луна…
        Когда Юстина догнали, было пасмурное, безо всякой надежды утро. Стрела воткнулась в ствол в полупальце от его уха; не успев ни о чем подумать, он упал в неглубокий осенний снег и покатился вниз по склону оврага. Под слоем снега лежали сухие дубовые листья, можно было бы зарыться в них и переждать погоню - если бы не далекий лай собак, охотничьих бестий, от которых прятаться бесполезно…
        Он скатился на дно, укрылся за поваленным стволом, взял лук на изготовку - и понял, что сейчас придется впервые в жизни стрелять в человека.
        Те, кто преследовал его, не испытывали никаких неудобств, целясь в себе подобного. И, безусловно, в охоте на человека они были куда опытнее Юстина - стоило ему неосторожно приподнять голову над укрытием, как шляпу с него сдернули, будто шутя. Оглянувшись, он увидел ее на земле - нанизанную на стрелу с красивым черно-белым оперением.
        Вооруженные люди в сером - кажется, их было четверо - ловко, будто играючи, перебегали от укрытия к укрытию, спускались все ниже в овраг. Юстин лежа натянул тетиву - и, внезапно поднявшись над поваленным стволом, выстрелил в первого из бегущих. И сразу же увидел, что стрела его идет мимо и что навстречу ей сверху, из чужого укрытия, движется другая стрела. Юстин скорее почувствовал ее, нежели увидел - и, как в дурном сне, понял, что не успевает убраться с ее пути, увернуться, упасть…
        Под снегом была листва. Запах осени, покоя, кладбища. Юстин лежал лицом вниз, а там, на склоне оврага, кто-то кричал, и в крике этом была смерть.
        Юстин приподнялся.
        Погоня, что секунду назад спускалась склоном оврага, теперь пыталась отступить под градом стрел. Стрелы приходили из-за Юстиновой спины, доставали бегущих, те падали и барахтались в снегу и в листве. Собачий лай приблизился, потом отдалился; Юстин оглянулся. В десятке шагов за его спиной стоял тощий, по глаза заросший седой бородой старикашка.
        - Тикай сюда, - сказал старикашка неожиданно густым басом. - Беги, братушка, а то ведь пристрелят, неровен час…
        И поманил кривым, словно дубовый сучок, пальцем.

* * *
        Они называли себя «лесными призраками» - для красоты и чтобы страху было жителям соседних местечек. Жили не очень-то сладко; каждый за плечами имел печальную историю, подлинную либо выдуманную. Первые трое - бывшие каторжники (один из них сделался атаманом), четвертый и пятый - солдаты-дезертиры, шестой - сирота без роду без племени, седьмой - младший сын богатого купца, лишенный наследства и разобиженный на весь мир. Восьмой был поэт и бард, на все лады повторяющий, что мир - коровья лепешка и потому всем должно быть на все плевать. Девятый был пастушок, сбежавший в лес от скуки. Десятый был дурачок, одержимый духами.
        Быт разбойников оказался почти столь же убогим, как и у Юстина в его землянке - за исключением того, что среди тряпок, служащих постелью, иногда попадались остатки по-настоящему дорогих вещей: полы бархатных кафтанов, обрывки шелковых плащей, клочки не то покрывал, не то портьер. Юстин догадывался, откуда взялись эти вещи, но не хотел думать, что стало с их прежними владельцами.
        О безопасности разбойники заботились основательно. Над входом в жилище белели приколоченные гвоздями кости человеческой руки; каждый костяной палец выполнял свою работу: мизинец оберегал от лесовиков, безымянный - от собак, средний - от стражников, указательный - от княжьего гнева и большой - от крестьян с дубьем. Широко вокруг разбойничьего укрытия расставлены были колья с надетыми на них кукушечьими черепами - когда рядом появлялся кто-то чужой, в лагере слышно было леденящее душу «ку-ку». Кроме того, перед избушкой денно и нощно горел костер, на закате в него бросали кусочки мелко нарезанного кабаньего хвоста - испытанное средство от непрошеных гостей.
        В хибаре разбойников, в многолетней грязи, полным-полно водилось домохранцев, и никто не обращал на них внимания. Юстин ночевал под открытым небом, сам вызывался сторожить костер. Сперва ему не доверяли, думали, что хочет бежать, а потом, раскусив его брезгливость, взялись потешаться: подбрасывать многоногую мелочь ему за шиворот. Первым, кто проделал этот фокус, был старый каторжник; тогда Юстин сдержался и пригрозил, однако никто не принял его слова всерьез. Вторым шутником оказался плечистый дезертир; дрались долго и жестоко, пока наконец Юстин не повалил соперника на землю и не засунул дохлого уже домохранца ему в зубы.
        С тех пор шутить над Юстином перестали.
        По ночам приходили какие-то люди, подолгу сидели у костра, что-то приносили в мешках, что-то уносили; порой разбойники отлучались, оставив поэта сторожить хибару и присматривать за Юстином. Поэт заводил свои однообразные песни, а Юстин смотрел, как открывается его рот, и думал о своем.
        Огонь горел. На небе висела луна; он разыскивал в кармане Анитину монетку.
        Не та ли это самая, которую бросил когда-то на каменный пол Хозяин Колодцев, определяя Юстинову судьбу? Орел - смерть. Решка - жизнь…
        Юстин сидел, зажав монетку в кулаке.

* * *
        Однажды утром он пошел в лес за хворостом. Почему-то именно в это ясное, хрусткое зимнее утро тоска его была особенно черной.
        Под заснеженным дубом он остановился. Когда-то в дерево ударила молния, верхушку сожгла, а прочие ветки так сильно напугала, что теперь они росли как придется, вкривь и вкось. Издалека казалось, что в развилке дуба сидит человек.
        Он вернется в разбойничий лагерь - и бросит монетку в огонь.
        «Ты решился?» - спросит Анита.
        «Объясни мне, - скажет Юстин. - Разве твой отец настаивает на обряде?»
        «Нет, - скажет Анита. - Но ты решился?»
        «Я люблю тебя, - скажет Юстин, как не раз уже говорил. - Мне не нужен флажок, чтобы быть тебе верным».
        «Ты не хочешь уступить мне?» - спросит Анита. Как не раз уже спрашивала.
        «Пойми меня», - попросит Юстин.
        «Не понимаю, - скажет Анита. - Одно дело - флажок на верность Звору… А другое дело - на верность жене… Ведь и у меня будет такой же флажок! Ведь я тебя люблю, в отличие от Звора! Я не потребую от тебя злого!»
        «Флажок - зло», - скажет Юстин.
        «Нет, - скажет Анита. - Флажок - это средство. Огонь не может быть злом потому только, что людей сжигают на площадях».
        Юстин не найдется, что сказать. В это время Анита, в своей обиде похожая на обманутого ребенка, вытащит откуда-то круглую прозрачную льдинку, взглянет на солнце…
        Развилка дуба была пуста. Осыпался потревоженный ветром снег.

* * *
        Он часто думал о деде. Как он там? Как перезимует? Наступила весна. Разбойники отощали и обносились. Среди добычи, перекочевывающей в мешки ночных визитеров, больше не было ни золотых украшений, ни парчи - только грубое крестьянское полотно, оловянная утварь и стеклянные бусы. Юстин понимал, откуда они взялись.
        Он ненавидел разбойников.
        Иногда ему казалось, что он понимает их. Что разбойники - люди без единого флажка в душе. Даже тот флажок, что вырастает сам по себе в душе каждого человека и не велит убивать себе подобных - даже этот флажок у них втоптан в грязь.
        Он знал, что с первым теплом уйдет отсюда. Уйдет в горы, где его не достанет князь Арунас, станет жить совсем один и, может быть, сумеет все-таки принять решение…
        Не раз и не два он думал о том, как бы объяснить Арунасу, что Юстин не соперник ему. Что он никогда не заявит права на трон - а хочет спокойно жить в своем доме и помогать деду.
        Но не Арунас вынес Юстину приговор, а Ушастый Звор, который был мудр и всегда поступал правильно. А в душе Арунаса цвел красный шелковый флажок, и никогда в жизни ему не отступить от мудрой правды Звора - потому что Арунасу кажется, что это его собственная правда.
        Юстин просверлил дырочку в Анитиной монетке. Просверлил - и повесил себе на шею.

* * *
        Сошел снег. Лопнули почки. Вернулись солнечные дни.
        Однажды днем, когда разбойники спали после ночного налета, Юстин снова отправился за хворостом, однако собирать его не стал. Откопал заранее припрятанную сумку с едой и флягой, закинул за плечо - и пошел прочь. Туда, откуда явился поздней осенью.
        Миновал овраг, где его непременно подстрелили бы, если бы не «лесные призраки». Шел и шел; с каждым днем становилось теплее, и однажды вечером Юстин услышал в чаще тоненькую песню эльфушей.

* * *
        Сад цвел.
        Эльфуши летали с ветки на ветку, с цветка на цветок. Смеялись. Не боялись людей - подпускали близко. Купались в пыльце.
        Любили друг друга, прикрывшись прозрачными крыльями.

* * *
        Юстин долго сидел на пригорке, невидимый. Смотрел, как дед бродит по двору - наводит порядок… Что-то мастерит…
        Камень, лежавший на Юстиновой душе всю зиму, стал немного легче.
        Он вернулся в сад. Расчистил место, развел костер - подальше от низко склоненных веток. Эльфуши не обращали никакого внимания ни на человека, ни на дым.
        Тогда Юстин снял с шеи потускневшую монетку.

* * *
        А кто предоставит страже беглого садовника Юстина, злодея и дезертира, тому положена награда - сто монет - за живого или мертвого.

* * *
        «Как я скучала по тебе, - скажет Анита. - Каждый день, каждые полдня, каждые четверть дня… Мне казалось, что я больше никогда в жизни не буду счастлива».
        «Я люблю тебя», - скажет Юстин.
        «Ты знаешь, что сегодня за ночь? - спросит Анита. - Ночь легкого воздуха, сегодня все ночные птицы поднимаются выше обычного, а нетопыри - до звезд… Кого этой ночью благословят эльфуши - тоже сможет немножко полетать… Так рассказывают…»
        Она будет говорить, а Юстин молчать. Ее волосы будут течь, как время, сквозь его пальцы.
        Ведь он так и так никогда не изменит Аните, даже в мыслях.
        Эльфушей вокруг соберется больше, чем звезд, они слетятся тучей, завертятся в воздухе хороводом, зазвенят свое извечное «тили-тили», и легкий ветер пойдет от стрекозиных крыльев, от плащиков, вытканных пауками, от широких невесомых рукавов…
        Люди, которые дают друг другу обет на веки вечные - разве они не подобны тем, в чьих душах стоит флажок?
        Он будет видеть ее лицо и россыпь звезд в траве; а потом он будет видеть ее лицо - и россыпь светлячков в небе…
        Ведь не чужому человеку он доверяет свою драгоценную свободу - любимому человеку! Единственно возможному, необходимому человеку…
        Счастье взорвется в нем синими и желтыми огнями. Воздух будет, как молоко, и теплый ветер понесет мимо белые лепестки…
        И запах весны поднимется, как зарево…
        Десять лет в одиночестве, двадцать лет в одиночестве, тридцать лет в одиночестве и сожалении, потому что вот он костер и вот она монетка. И на этот раз все равно, упадет она орлом или решкой.
        Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится.
        Много лет он будет молча смотреть в огонь.
        Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще - красные шелковые флажки.
        ЭПИЛОГ
        Его все-таки поймали. Его везли в клетке, будто зверя; на него показывали пальцами - он был страшен.
        Им пугали детишек.
        Его втихомолку жалели. О нем шептались, что он был добрый разбойник, благородный разбойник, и все, что силой отнял у алчных, отдавал потом слабым…
        А он сидел, выпрямив спину, глядя поверх голов, будто ничего вокруг не замечал - знаменитый Юс Садовник, двадцать с лишним лет бывший ночным повелителем страны, разбойник столь легендарный, что умные люди говорили не раз: никакого Юса Садовника нет, его давно убили, и с тех самых пор любой разбойничий атаман по традиции называется Юсом - чтобы внушать страх…
        И вот его поймали. Долго охотились, долго травили - и выманили старого лиса из норы.
        Клетка с разбойником приехала в столицу, окруженная утроенным против обычного конвоем. До последней минуты боялись побега - ведь известно было, что Юс Садовник имеет волшебную возможность исчезать, будто пар.
        Однако исчезнуть на этот раз ему не удалось. Клетка въехала во двор княжьего дворца; натянулись цепи, и закованного в колодки разбойника повели наверх - показать князю.
        Князь, седой уже и сгорбленный, сидел в высоком кресле с волчьими мордами на подлокотниках. При виде знаменитого разбойника встал, с какой-то даже торопливостью подошел поближе, всмотрелся - и вдруг улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался:
        - Покусай меня эльфуш, это действительно ты… Это он! Наконец-то!
        Закованный разбойник смотрел на князя без страха и без почтения - внимательно, будто задал вопрос и теперь ждал ответа.
        - И за кем осталось последнее слово? - с усмешкой спросил князь, останавливаясь прямо перед лицом Юса Садовника, благо тот, закованный, не мог причинить ему вреда.
        - Ты его чувствуешь? - тихо спросил разбойник. - Там, внутри? В душе? Каково тебе жить с ним - легко?
        Усмешка князя медленно померкла.
        - Легко, - сказал он, жестко глядя разбойнику в глаза. - Совсем не заметно. Я теперь думаю, что его вообще не было. Это было просто еще одно испытание, и ты - струсил.
        - Ты думаешь? - спросил Юс Садовник.
        - Тебя казнят завтра, - сказал князь. - Я выписал из-за моря палача - такого, каких прежде у нас не бывало. Ты проживешь под пыткой часа три, не меньше. Мастер не позволит тебе потерять сознание.
        - Ушастый Звор не ошибся в своем выборе, - сказал Юс Садовник.
        - Да, - подтвердил князь. - Не ошибся.

* * *
        Утром его, закованного, посадили в позорную телегу и медленно-медленно повезли на рыночную площадь, где уже сооружен был специальный эшафот. Не просто помост с плахой или виселицей - на этот раз площадку для казни строили по чертежам иноземного мастера, и местные палачи дивились хитроумным устройствам, до которых соотечественники приговоренного до сих пор не додумались.
        Юстин ехал, прислонившись спиной к деревянному борту телеги. Смотрел назад; город уходил от него, будто уносимый отливом. Улицы соскальзывали в никуда. Толпы тянулись мимо - и тоже соскальзывали. Юстин поразился, как много стало в городе людей. В давние времена все было не так.
        На нем камнем лежали слова Арунаса: «Я теперь думаю, что его вообще не было. Это было просто еще одно испытание, и ты - струсил».
        Он был уверен, что Арунас не прав - но жизнь соскальзывала с него, отступала, как вода, позади были годы лесной жизни и чужих смертей, впереди были три часа пыток - и Юстин думал, что, может быть, он ошибся?
        От этой мысли ему становилось плохо. Он следил, чтобы лицо его не выдало тоски - ведь люди, которые пялят на узника глаза, решат, что он боится смерти. Боится иноземного палача, специально выписанного Арунасом из-за моря…
        Случайно ли, что Арунас так ненавидит его?
        Звор не стал бы выписывать заморского палача. Но, придумывая для Юстина казнь, Арунас не нарушает воли Звора. Красный шелковый флажок - если он действительно есть в душе Арунаса - не помешает ему присутствовать на казни…
        Хватит ли у Юстина сил все три часа хранить мужество - и не дать князю повода для злорадства?
        Он сам выбрал свою судьбу. Но, может быть, его отчаянная воля к неприкосновенности собственной души - всего лишь предрассудок? Вроде брезгливости к домохранцам?
        Он мог бы стать князем… Он мог бы прожить счастливую жизнь рядом с любимой женщиной. Воспитать детей.
        Толпа глядела на приговоренного разбойника со священным ужасом. Странная усмешка на покрытом шрамами лице вгоняла обывателей в дрожь.
        Кое-кто защищался от его взгляда домашними оберегами.
        Кое-кто вытирал слезы. Те, в чьей бесправной жизни не на что было надеяться, кроме как на помощь Благородного Юса…
        Телега свернула. Дорога осталась позади; впереди простиралась площадь, а на ней - помост, зрители и, конечно, Арунас на особом возвышении.
        Цепи снова натянулись; Юстина втащили на помост, он увидел крепыша в красной накидке, с круглыми карими глазами, которые с нескрываемым любопытством глядели на узника сквозь прорези. Заморский мастер был польщен громкой славой своего клиента; радостно суетясь, он что-то объяснял благосклонно слушающему Арунасу, по очереди показывал инструменты, водил пальцем по своему животу, вдаваясь в анатомические подробности.
        С Юстина сняли рубаху, растянули его руки в стороны, плашмя положили на деревянное колесо…
        Он стоял перед белой, покрытой толстым слоем известки стеной. На стене был нарисован углем эшафот, палач, колесо - и распятая на колесе обнаженная человеческая фигура.
        Юстин вздрогнул. Увидел поверх рисунка на стене свою собственную тень, обернулся.
        Полутьма. Небольшой зал. В центре его - стол, на столе кувшины и бутылки, блюда, кубки. Огоньки свечей - но какие-то тусклые, будто ночные бабочки. Два кресла.
        За спинкой одного из них Юстин разглядел высокую фигуру, и сумрак вокруг нее сгущался, превращаясь в тьму.
        - Добро пожаловать, - сказал Ос, Хозяин Колодцев. - Как ни странно, эти три часа тебе приятнее будет провести со мной, чем с ними… Не так ли?
        Юстин окинул быстрым взглядом рисунок на стене. Картинка чуть изменилась теперь - палач взялся тешить князя искусством.
        Юстин посмотрел на свои руки. На запястьях медленно бледнел след железа.
        - Прошу к столу, - пригласил Ос, Хозяин Колодцев. - Три часа пройдут, и ты отправишься в смерть, однако здесь, за этим столом, тебе будет проще думать о жизни… Ты ведь не побрезгуешь выпить со мной?
        - Нет, - отозвался Юстин. - Я благодарен.
        - Тебе не за что меня благодарить. Пей.
        И они выпили.
        - Это правда, то, что он сказал? - спросил Юстин. - Красных шелковых флажков на самом деле не существует?
        Ос усмехнулся:
        - Как ты думаешь… почему ты здесь, а не там?
        - Я был разбойником, - сказал Юстин. - На самом-то деле я сделал в своей жизни все, чтобы быть сейчас не за столом, а на площади. Я старался быть справедливым… но я убивал, потому что сказки о благородных разбойниках остаются сказками. Мои руки в крови.
        - Я знаю, - кивнул Ос, Хозяин Колодцев. - Поэтому ты умираешь.
        - Я щадил, - возразил Юстин. - Я убивал, но я и щадил тоже.
        - Я знаю, - сказал Ос. - Но всех жизней, которые ты спас, недостаточно для того, чтобы оказаться среди живых, а не на эшафоте.
        - Значит…
        - Пей.
        Юстин отхлебнул; красный ручеек потерялся в густой разбойничьей бороде.
        - Она… жива?
        - Да. Но она далеко.
        - Она… счастлива?
        Молчание.
        - Вы думаете… я был прав?
        - Пей, Юстин. У нас еще много времени. Целая вечность впереди.

* * *
        Вечность.
        Юстин отвык от вина. В бытность свою разбойником он пивал напитки покрепче.
        Он от многого отвык.
        Догорали тусклые свечи, похожие на ночных бабочек. Ос, Хозяин Колодцев, молчал, и Юстин молчал тоже. Это было глубоко понимающее, незыблемое, как небесный свод, молчание.
        Далеко на площади - и рядом, на белой стене - искусный палач заканчивал свое действо над еще живыми останками человека.
        Юстин пил, запрокидывая голову, у вина был вкус полыни пополам с диким медом. Хозяин Колодцев смотрел на маленькую тусклую монетку, видневшуюся из-за выреза рубашки.
        Истекало время.
        - Чего бы ты хотел напоследок? - спросил Хозяин Колодцев.
        - Увидеть, - сказал Юстин. - Только увидеть.
        - Смотри, - сказал Ос.
        Юстин обернулся.
        Белой стены со страшным рисунком не было. Была трава; был туман, до половины заливший невысокие стволы яблонь.
        Было лето. Был рассвет. И над землей вставало столько запахов, что каждый вздох становился аккордом.
        Июнь.
        Навстречу Юстину шла по траве девушка в светлом платье, босая, круглопятая, с русыми волосами до плеч. Юстин смотрел, ежесекундно боясь, что наваждение исчезнет; а она шла, шагала легко и уверенно, будто каждым своим шагом утверждая и это утро, и этот сад, и эту жизнь.
        Она шла, вытянув вперед руки, сложенные лодочкой, и в ладонях у нее горкой лежали бело-розовые крупные черешни.
        Юстин смотрел.
        Девушка подошла совсем близко. Протянула черешни; он видел, как поблескивают глянцевые бока, отражая солнце, отражая Юстина - восемнадцатилетнего.
        Он поднял глаза - преодолевая страх, усмиряя надежду.
        Девушка смотрела серьезно, без улыбки. По-доброму. Светло. И еще - Юстину показалось - понимающе.
        Она смотрела, склонив голову к плечу; ему так хотелось, чтобы она разомкнула губы.
        - Был ли я прав? - спросил он шепотом.
        Она печально улыбнулась.
        И все померкло.
        Ритуал
        
        Волшебный роман
        I
        Сладкое пламя гортань распирает.
        Будто случайно оброненный кубок
        Земля ускользает. Арм-Анн
        Его шаги гулко отдавались в тишине, долго метались коридорами, ударяясь о невидимые в темноте стены.
        Потом звук стал глуше - кожей лица он ощутил едва уловимое затхлое дуновение и ускорил шаг.
        Стены расступились. Свет уже не достигал их, хотя факел горел ровно и ярко. Сводчатый потолок тоже терялся во тьме.
        Он бывал здесь немыслимое число раз. Откуда же снова это навязчивое ощущение чьего-то присутствия, разве не канули в землю те, чьи имена высечены здесь, на камне?
        Факел выхватил из темноты неправильной формы колонну - тяжелую, приземистую. Поверхность ее казалась покрытой сетью замысловатых кружев.
        Откуда знает лист на дереве, когда вырываться из почки? Когда оборачиваться к солнцу, когда менять цвет и падать под ноги живущим? Разве самый последний лист не продолжает веточку, не продолжает ветвь, не продолжает ствол, разве самый наипоследний листочек не есть посланец корней, которые и видеть-то дано не всякому?
        Он провел рукой по избороздившим камень древним письменам.
        «И воззвал могущественный Сам-Ар, скликая союзников, и был его рев подобен голосу больного неба, и были его слова горьки, как отравленная медь. Сзывал он детей своих под свое крыло, и племянников, и всех родичей, носивших огонь… И была великая битва, и пали под ударами Юкки дети его, и племянники, и родичи, исходящие пламенем… Огляделся Сам-Ар и увидел чудовищного Юкку, снова поднимающегося из воды… И сразились они, и солнце закрыло лик свой от ужаса, и звезды бежали прочь, и ветер, обожженный, ослабел и рухнул на землю… Непобедим был Сам-Ар, и одолевал уже он, но Юкка, да изведет проклятие его имя, исхитрился подло и захлестнул в петли свои Сам-Ара, и увлек в пучину, и угасил пламя его, и обезоружил его. Так погиб могущественный Сам-Ар, и помните, потомки, чья кровь питает вас»…
        Он читал с трудом - кое-где текст истерся, осыпался, хоть много веков его не касались ни солнце, ни дождь, ни ветер.
        Надо решаться, подумал он устало. Все сроки прошли. Надо решаться, и то, что должно быть совершено, да свершится. «Чья кровь питает вас»…
        Он обошел приземистую колонну кругом - на другой ее стороне высечен был рисунок - огромный, прекрасно сохранившийся: хлестали морские волны, поднималось из глубин отвратительное, вселяющее ужас чудовище, а над ним вился в небе огнедышащий дракон.
        «Чья кровь питает вас»…
        Надо решаться. Необходимо. Ведь это всего лишь ритуал, тягостный, но совершенно безобидный. Всего лишь ритуал.
        Сквозь темноту он прошел к другой колонне, такой же массивной и бесформенной. Поднес факел, вглядываясь в знаки, символы, обрывки текстов…
        «Дни… прославится… опустошает… имя Лир-Ира, сына Нур-Ара, внука… его преуспеяние в промысле».
        Преуспеяние…
        Обратный путь он проделал решительно, даже поспешно. Переходы замка были известны ему с колыбели, при случае он мог обойтись бы без факела - свет был необходим ему только для того, чтобы разбирать вырезанные на камне письмена.
        В большой и пыльной комнате, где узкое окошко нехотя цедило серый свет, он погасил факел и подошел к большому надтреснутому зеркалу.
        Надо решаться.
        Явился из глубин памяти сладкий цветочный запах, потемнело в глазах, тугой волной накатила тошнота, и только отчаянным усилием воли ему удалось справиться с собой.
        Проклятая слабость…
        Он провел рукой по тусклой зеркальной поверхности, стирая толстый слой пыли.
        Из мутной глубины на него глянул узколицый темноволосый человек, невысокий, худощавый, чем-то подавленный и удрученный.
        Надо решаться.
        Он снова провел ладонью - зеркало засветилось изнутри. Зарябили блики, цветные пятна, появилась большая лошадиная голова, потом копыто… Колесо повозки…
        Подавшись вперед и нахмурившись, он вглядывался в сменяющие друг друга картины.
        Много людей, суета… Похоже, ожидается праздник… Горы шляпных коробок… Карнавал, будет шляпный карнавал. Разукрашенные башни королевского дворца… Полотер с тряпкой, повара на кухне… Портьера… За портьерой паж бесстыдно задирает чью-то юбку… Снова кухня… Бальный зал… Девушки… Женщины… Какой галдеж!
        «Примерьте, принцесса!» - зеркало донесло приглушенный обрывок разговора.
        Принцесса…
        Он прищурился.
        Очаровательное юное создание, светлые кудряшки, круглые голубые глаза, пышное платье цвета бирюзы…
        «Дивно, принцесса!»
        Чьи-то руки водрузили на белокурую головку большую бархатную шляпку, голубую, нарядную, и на верхушке ее он разглядел декоративную лодочку под парусом.
        Он стиснул зубы. Помните, чья кровь питает вас.

* * *
        Шестнадцатилетняя принцесса Май отступила еще на шаг, тряхнула кудряшками и счастливо рассмеялась. Довольно улыбнулся шляпных дел мастер, благосклонно кивнули две портнихи, а горничная, с трудом удерживающая большое овальное зеркало, пробормотала под нос что-то одобряющее.
        Бирюзовое с серебром платье облегало точеную фигурку принцессы мило и естественно, крохотные, расшитые драгоценностями туфельки дробно постукивали от радостного нетерпения, сияли ясные голубые глаза в дымке тончайшей вуали, а шляпа…
        Шляпных дел мастер крякнул и в который раз удовлетворенно потер руки.
        Шляпка маленькой принцессы Май обещала стать настоящим событием предстоящего шляпного карнавала. Изготовленная с замечательным искусством, она изображала бурю на море - поверх широченных полей гуляли голубые бархатные волны с кружевными барашками пены на гребешках; одна волна, самая высокая, вздымалась над тульей, приподнимая рыбачью лодочку под белым накрахмаленым парусом - крохотную, не больше табакерки. В лодочке боролся со стихией фарфоровый рыбак - присмотревшись, можно было сосчитать пуговицы на его куртке, терзаемой невидимым ветром. Когда Май покачивала головой, лодочка кренилась то вправо, то влево, колыхался парус, играли блестки на поверхности бархатного моря, и у всех захватывало дух от мужества фарфорового рыбака.
        - Дивно, принцесса, - сказала горничная. Ее товарки - а в просторной гостиной их было видимо-невидимо - согласно закивали головами.
        Маленькая Май совершенно не умела еще скрывать свои чувства - забыв, что принцессе приличествуют выдержка и достоинство, она принялась радостно и шумно кружить по комнате.
        Сестра ее Вертрана, тоже принцесса, но двумя годами старше, усмехнулась снисходительно. Вертрана не уступала сестре в изяществе и миловидности, разве что кудряшки у нее были темнее, а нрав несколько серьезнее. Сейчас она примеряла восхитительное платье цвета чайной розы с маленьким бантиком на правом бедре, и длинные кружевные перчатки. На шляпе ее вели хоровод веселые поселяне - но не фарфоровые, а атласные, набитые ароматическими солями и расточавшие поэтому тонкий, изысканный запах, который вряд ли свойствен настоящим танцующим крестьянам.
        - Я обожаю тебя, Верта! - Май, чуть не сбив с ног снующую вокруг сестры портниху, кинулась Вертране на шею и чмокнула ее в щеку так искренне, что фарфоровый рыбак едва не опрокинулся в бархатную пучину.
        - Ах, Май, - и Вертрана снова снисходительно улыбнулась.
        - Я обожаю тебя, Юта! - воскликнула Май и, оставив Вертрану, обвила руками шею своей самой старшей сестры, которая примеряла платье в углу возле дверей.
        Та вздрогнула и отстранилась, одарив Май вымученной улыбкой.
        Платье принцессы Юты было розовым, как младенец. Оно казалось коротковатым - подол болтался высоко над землей, открывая взорам большие, чуть косолапые ступни. Юта уставилась в зеркало тупо и мрачно - а из зеркала на нее тупо и мрачно взирала некрасивая долговязая девица, которой роскошное платье шло так же, как парчовый жилет балаганной обезьянке.
        - Не сутультесь, принцесса, - деловито потребовала портниха.
        Юта ответила ей тяжелым взглядом.
        - Шляпку, ваше высочество, - почтительно предложил шляпных дел мастер.
        Юта отвернулась.
        Шляпка, впрочем, была совсем не плохая - она изображала поединок дня и ночи. Со стороны ночи мерцал черный бархат, усыпанный маленькими стеклянными звездами, со стороны дня - трепетал лоскутками розовый шелк, и над всем этим покачивались на ниточках золотое солнце с иголками-лучами и перламутровая пуговица-луна.
        - Отвратительно, - сказала Юта.
        Мастер обиженно захлопал глазами:
        - Но, принцесса, это же одобренный вами эскиз! Все… все в точности…
        Веселая конопатая горничная с пучком железных шпилек во рту уже крепила шляпку к жестким Ютиным волосам.
        Юта метнула безнадежный взгляд в зеркало - теперь поля скрывали половину лица, коротенькая вуаль свисала с кончика острого носа, а большой тонкогубый рот под ее бахромой кривился в презрительной гримасе.
        - Может, убрать вуальку? - предположила конопатая горничная.
        Портниха прищурилась оценивающе, одернула подол пышного розового платья:
        - Вуальку надо погуще… Совсем густую, понимаешь? И длинную, до шеи…
        Смышленая горничная закивала, едва сдерживая смех. Или Юте показалось?
        Снова подскочила принцесса Май, радостно всплеснула руками, принялась трогать и луну, и солнце, укололась о золотой луч, расхохоталась:
        - Юта, это чудо! Как здорово, какое у тебя платье!
        Маленькая Май была наивна даже для своих шестнадцати лет. Вертрана поглядывала на Юту издали, вздыхала и поправляла бантик на правом бедре.
        Юта между тем вертела шляпку так и сяк, надвигала на лоб и натягивала на затылок, кусая губы и становясь от этого еще некрасивее. Горничные искоса переглядывались за ее спиной; ловя в зеркале их взгляды, она едва сдерживала злые слезы. Уродина. Как ни верти - уродина.
        - Ваше высочество, - мягко начал мастер, но его дернули за рукав, и он растерянно замолк; кто-то в углу хихикнул тонко, на него зашикали сразу несколько голосов. Юта покраснела, как рак.
        - А ты не горбься, Юта, - издали посоветовала принцесса Вертрана. - Не грызи губы, не морщи лоб и не кривись так - тебе не к лицу…
        Сестра ее развернулась резко, как на пружине:
        - Зато тебе к лицу… Тебе к лицу эта… это…
        Она так и на придумала, что сказать дальше. Горничные зароптали удивленно, Юта повернулась на каблуках и выскочила из гостиной, хлопнув дверью.
        Маленькая Май широко распахнула голубые глаза, которые тут же наполнились слезами:
        - Зачем же… Портить себе праздник…
        - И другим, между прочим, - негромко заметила Вертрана, снова поворачиваясь к зеркалу.
        Три королевства существовали бок о бок вот уже невесть сколько веков, и, если верить летописям, войны между ними случались только дважды: первый раз, когда принц страны Контестарии похитил принцессу из соседней Акмалии и взял ее в жены без разрешения родителей, а спустя пару сотен лет второй раз - когда какой-то акмалийский жестянщик, подвыпив в трактире, оскорбил действием вертевшуюся под ногами кошку, которая, как известно, является геральдическим зверем королевства Верхняя Конта. В остальное же время три королевства сосуществовали тихо и мирно, время от времени заключая междинастические браки, так что все три королевских двора находились друг с другом в некотором родстве…
        Плескались на ветру флаги со свирепыми кошачьими мордами. Подготовка к шляпному карнавалу на какое-то время вытеснила все другие заботы. В этом году празднество устраивала Верхняя Конта, и Юта, слоняясь по дворцовым переходам, то и дело натыкалась на своего отца - король метался, спеша отдать последние распоряжения, бормоча свое любимое ругательство - горрргулья… Взмокшая, раскрасневшаяся свита огибала Юту, как нежелательное препятствие.
        С минуты на минуту ожидалось прибытие августейших особ из сопредельных государств - Юте видно было из окна спальни, как впопыхах расстилаются ковровые дорожки на булыжнике дворцового двора, как выстраивается оркестр, сверкая до блеска начищенной медью. Мелькали в радостной сутолоке кудряшки Май, бирюзовое платье, шляпка со вздымающейся волной - маленькая принцесса деятельно включилась в предпраздничную суматоху.
        Послонявшись по дворцу, постояв у книжного шкафа и повертев в руках до дыр зачитанный роман, Юта одернула злополучное розовое платье и направилась на половину матери.
        В покоях королевы никого не оказалось. Открытым стоял клавесин, горкой громоздились на его крышке шляпные картонки, на ковре лежали забытые пяльца. Юта машинально подняла их - ее мать вышивала фрагмент легенды о похищении девушки драконом. Зеленый шелковый дракон был уже готов и извергал оранжевое пламя, а вот жертву его обозначали пока всего несколько стежков.
        Не ведая зачем, Юта побрела в покои фрейлин.
        Она шла и трогала лепные завитушки на стенах, вздыхала, пыталась достать до носа кончиком языка - благо коридоры были пусты и никто не мог определить, к лицу это Юте или не к лицу. Остановил ее доносящийся откуда-то негромкий разговор; Юта узнала голос матери и завертела головой, пытаясь определить, откуда слышится беседа…
        - …и в этом есть и наша вина, - со вздохом призналась кому-то королева.
        Юта, помедлив, повернула на голос и оказалась в комнате, перегороженной тяжелой портьерой. Там, за бархатной стеной, королева выслушивала ответ своей собеседницы:
        - Вряд ли, ваше величество. Вы не обделили ее ни заботой, ни любовью.
        Сердце Юты на секунду остановилось, чтобы тут же забиться смятенно и беспорядочно.
        - Звездочет утверждает, что весь день будет великолепная погода, - фрейлина, похоже, пыталась направить разговор в другое русло.
        Королева вздохнула громко и удрученно:
        - Ах, дорогая… К ее лицу, к ее фигуре еще и скверный характер, раздражительность и упрямство… Придется посмотреть правде в глаза - она так никогда и не выйдет замуж.
        Юта бесшумно повернулась и вышла в коридор. Пробегавший паж со шляпной коробкой испуганно от нее шарахнулся.
        Нет, она не станет плакать. Тысяча горгулий! Если бы она ревела каждый раз по любому поводу…
        Она брела дворцовыми коридорами, как слепая. Слезы комом стояли у нее в горле.
        Во дворе радостно возопили трубы - августейшие гости наконец прибыли. Королевская чета из Акмалии с дочерью Оливией и престарелый король Контестарии с сыном…
        Юта всхлипнула.
        Сидя на траве в опустевшем дворцовом парке, она решила, что больше никому не испортит праздника. Она… уйдет навсегда. Прямо сейчас.
        Ей стало немного легче.
        Это была ее любимая игра - В-То-Что-Я-Ухожу-Навсегда. Юта играла в нее, когда не душе становилось совсем уж скверно.
        Снова запели трубы. Юта поднялась и, сутулясь больше обычного, побрела к воротам.
        Она отправляется в изгнание, она больше никогда не увидит мать, отца, Вертрану и Май. Она никогда не вернется в старый парк, хранящий воспоминания о ее детстве.
        Сначала Юта шла довольно решительно, но, с каждым шагом все более проникаясь горечью своего изгнания, в конце концов совершенно искренне в него уверовала, растрогалась до глубины души, и, пробормотав непослушными губами: «Мамочка, любимая, прости» - разрыдалась в объятиях старого платана. Жалобно зазвенело золотое солнце на шляпке, ударяясь о стеклянные звезды.
        Слезы помогли ей обрести душевное равновесие.
        Усевшись на кромке тихо ворчащего фонтана, Юта опустила подбородок на стиснутый кулачок и глубоко задумалась.
        Воистину, если твой нос чуть длиннее, чем принято, рот больше, чем люди привыкли видеть, а ростом ты под стать королевскому гвардейцу - тогда, милостивые господа, времени на размышления у вас предостаточно. Почему-то при слове «принцесса» все расплываются в улыбке и спешат добавить «прекрасная», а если принцесса чуть менее хороша, чем хотелось бы - тут, представьте, и обиды, и горькое разочарование.
        В глубине парка застучал дятел - Юта прислушалась и рассеянно улыбнулась. Интересно, как бы дятел ухитрялся долбить кору, обладай он маленьким носиком Вертраны!
        Юта удовлетворенно потрогала свой нос и улыбнулась шире. Впрочем, улыбка ее быстро погасла.
        Вертрана… Совершенно незачем было на нее орать. Гор-ргулья, у нас не так много сестер, чтобы обращаться с ними подобным образом!
        Твердо решив сказать сегодня Верте что-нибудь очень приятное, Юта успокоилась.
        В чаше фонтана сновали золотые рыбки; Юта сунула руку в теплую, чуть зеленоватую воду, и рыбки тут же принялись тыкаться рыльцами ей в ладонь. Интересно, а как рыбы дышат под водой? Когда-то в детстве Юта тоже попробовала - и чуть не захлебнулась…
        Не выдержав щекотных прикосновений, она рассмеялась и выдернула руку, подняв целый дождь разноцветных брызг.
        Да, тысяча горгулий, ее нос действительно похож на шило, но, дорогие мои, он способен различать запахи пяти сортов роз, не говоря уже о сыре и мясных подливах! А глазам не величина важна, а зоркость… Губы мы больше кусать не будем, найдутся кушанья и получше, да и горбиться не стоит… И уж конечно, маме придется взять назад свои слова и о раздражительности, и об упрямстве. Десять тысяч горгулий, да разве принцесса Юта не сможет взять себя в руки!
        На дворцовой площади снова запели трубы. Юта подскочила, как ужаленная: а ведь Остин-то, наверное, давно приехал!
        Она заглянула в воду фонтана - нос и глаза уже никому не могли выдать ее слез - и, подобрав платье, поспешила во дворец.
        Посреди самшитовой аллеи ее окликнули. Звонкий голосок Май наполнял, казалось, каждый уголок парка:
        - Юта, Юта! А вот ты где!
        Рассмеялись несколько молодых голосов.
        Юта обернулась.
        По дорожке, усыпанной морским песком, важно шествовали Вертрана в обнимку с акмалийской принцессой Оливией, вокруг них весело носилась Май. Наперсница Оливии - а у Оливии была наперсница! - торжественно, как маршальский жезл, несла яркий летний зонтик, а чуть приотстав, шел, жуя травинку, контестарский принц Остин.
        Юта на минуту задержала дыхание. Она не видела Остина почти полгода - он загорел, стал, кажется, еще выше ростом и шире в плечах. Воротник тонкой белой рубашки открывал шею и ключицы, и видно было, как покачивается в такт ходьбе камушек-талисман на золотой цепочке.
        Юте захотелось убежать, но вместо этого она улыбнулась как могла приветливо и шагнула вперед.
        - А где же ты была?! - весело выкрикивала Май. - Церемония встречи, оркестр… А ты знаешь, какая у Оливии карета?!
        - Папа заплатил десять мерок золота, - нежным голоском сообщила Оливия, и, если младшие Ютины сестры считались хорошенькими, то акмалийская принцесса слыла красавицей далеко за пределами своего королевства. Сейчас она была в ослепительно-золотом, платье струилось по ней солнечными водопадами, на шляпке красовался золотой лебедь с настоящими перышками и янтарным клювом.
        - Привет, Оливия. Привет, Остин, - пробормотала Юта.
        Остин заулыбался - привычно обозначились ямочки на смуглых щеках.
        - Почему тебя не было на церемонии, Юта? - негромко спросила Вертрана.
        Юте тут же расхотелось говорить ей приятное.
        Оливия предположила все тем же нежным голоском:
        - Юта, наверное, не любит гостей…
        Наперсница ее почему-то хихикнула.
        Вертрана вдруг страшно расширила глаза:
        - Твое платье! - прошептала она с ужасом, и, проследив за ее взглядом, Юта обнаружила пятна на розовом шелке - следы от раздавленных травинок.
        - Ничего страшного! - тонко улыбнулась Оливия. - Такие маленькие зеленые пятнышки не в состоянии испортить такое большое розовое платье… Верно, Юта?
        Наперсница снова прыснула.
        - Только вот, - продолжала Оливия с фальшивой заботой в голосе, - только вот шляпка… Может быть, и к ней пришпилить что-нибудь зелененькое, для ансамбля?
        - А правда, у Юты замечательная шляпка? - радостно вмешалась наивная Май. - Там солнце и луна…
        Оливия нарочито высоко вытянула точеную шейку, привстала на цыпочки, показывая, как трудно ей разглядеть шляпку долговязой Юты, и сообщила громко:
        - Ну, солнце-то я вижу… А вот вместо луны, господа, вместо луны болтается какая-то веревочка… Думаю, луна трагически оторвалась во время прогулки принцессы Юты по парку. Может быть, нам вместе поискать?
        - Какая жалость… - прошептала Май, и глаза ее тут же увлажнились.
        - Не беда, - бодро вмешался Остин, - у Юты есть время поправить туалет, ведь до начала еще что-то около часа?
        - Иди во дворец, Юта, - посоветовала Вертрана.
        - Да зачем же! - удивилась Оливия. - Вряд ли станет намного лучше, чем теперь… Разве что Юта наденет совсем уж непрозрачную вуаль!
        Ее наперсница с шумом вдохнула воздух и изрекла, с трудом сдерживая смех:
        - Да… И завернется… Завернется в нее целиком!
        Май только хлопала глазами, а Вертрана молчала, боясь испортить отношения с акмалийской красавицей. Остин, которого покоробила выходка Оливии, хотел было сурово одернуть дуэнью, но в этот момент к Юте вернулся дар речи.
        - Некоторым нравится таскать за собой болонок и мосек, - сказала она со всем презрением, на которое была способна. - Поздравляю, Оливия: твоя моська во всем похожа на тебя!
        - Она моя дуэнья, - невозмутимо отозвалась красавица. - А вот у тебя наперсницы никогда не будет. Дуэнья должна уступать в красоте своей госпоже; представляю, как долго придется искать наперсницу… для тебя!
        Остин! Он был здесь и ЭТО слышал.
        В два прыжка Юта подскочила к Оливии и вцепилась ей в волосы. Испуганно закричала Май, заметалась Вертрана, застыл на месте принц - ничего этого Юта не видела. Полетели перья из золотого лебедя, дождем посыпались стеклянные звезды, затрещало розовое платье.
        Наперсница Оливии с неожиданной прытью набросилась на Юту сзади.
        - Уберите от меня эту уродину! - визжала Оливия.
        Остину с трудом удалось оттащить царапающуюся, растрепанную Юту от обеих акмалиек. Шляпа, лишившаяся теперь уже и солнца, валялась на траве совершеннейшей тряпкой.
        Не заботясь уже о приличиях, Юта оттолкнула руки принца и, перемахнув через самшитовую изгородь, бросилась прочь.
        Открытие карнавала пришлось задержать на полтора часа.
        Возник вопрос о неучастии принцессы Юты в празднике, и только заступничество принца Остина позволило отсрочить наказание.
        Золотое платье Оливии пострадало, к счастью, незначительно - придворным мастерицам удалось полностью его восстановить. Сильнее пострадало прелестное личико красавицы - длинные глубокие царапины пришлось тщательно закрашивать и запудривать.
        Юте холодно предложили платье одной из фрейлин и простую гладкую шляпу. Впрочем, ей уже было все равно.
        Перед самым началом торжества в спальню Юты заглянула лукавая мордашка Май; маленькая Ютина сестра держала под мышкой шляпную коробку.
        - Обещай, что возьмешь!
        - А что там? - спросила Юта равнодушно.
        - Обещай! - Май егозила от нетерпения.
        - Обещаю…
        Она раскрыла коробку, когда Май уже унеслась прочь.
        Под крышкой лежала, искрясь блестками в бархатном море, шляпка со вздымающейся волной.
        Великодушная Май отдала свою шляпку непутевой сестре.
        Карнавал давно уже стал любимым праздником во всех трех королевствах.
        Залитая солнцем площадь была битком забита, гроздьями висели мальчишки на фонарных столбах, и немыслимым цветником колыхались над толпой шляпки - разных размеров, фасонов и цветов. Изобретательные горожане украсили шляпы бубенцами и колокольчиками, вертушками и кремовыми пирожными, а один весельчак - белым мышонком в клетке. С утра, как обычно, поддувал небольшой ветерок, и шляпки во избежание неприятностей накрепко привязали к подбородкам цветными атласными лентами.
        Церемония открылась парадом цеха шляпных мастеров - во главе колонны шагал придворный шляпник, тот самый, что изготовил шляпки принцессам. Над головой его реял цеховой штандарт с изображенным на нем ночным колпаком.
        Шляпники выстроились в каре вокруг оббитого коврами помоста, на котором торжественно восседали три королевских семейства. Золотое платье Оливии приковывало всеобщее внимание, только и слышалось: «Ах, какая красавица!»
        Юта сидела, не поднимая головы, боясь взглянуть в сторону Остина и спиной ощущая его близкое присутствие.
        Король-отец провозгласил небольшую речь о благе и процветании, после чего уступил бразды правления распорядителю праздника, увенчанному огромным белым цилиндром.
        Тот выдал каскад шуток - толпа посмеялась. Потом, по сигналу его длинного жезла, увитого плющом, все выпустили из кошельков с утра изловленных и заключенных там ос - ведь, по примете, вслед за осой в кошелек должны посыпаться денежки. Некоторым корыстолюбцам не повезло, и они разочарованно вытряхивали на землю преждевременно издохших насекомых - это, как известно, сулит убытки.
        Потом объявили поединок бойцовых ежей. Бои проходили на огромном круглом барабане, толпа вокруг смеялась и рукоплескала, а распорядитель принимал ставки. Ежи, ярко разукрашенные владельцами, сопели и фыркали, топоча по толстой шкуре барабана, то и дело сворачиваясь клубком, чтобы тут же, стремительно развернувшись, ухватить соперника за длинный черный нос. Барабан гудел, отбивая немыслимую дробь; победителем оказалась маленькая, крашенная киноварью ежиха, отличившаяся, впрочем, весьма свирепым нравом.
        Подошло, наконец, время демонстрации шляпок. Бархатная волна с лодочкой и рыбаком должна была принести приз своей владелице, но Юта отказалась от участия в конкурсе. Первое место занял, конечно же, золотой лебедь Оливии - хотя и немного ощипанный.
        Солнце стояло высоко, первая половина карнавала близилась к концу. Предстояли еще ночные забавы - хороводы с факелами, бесплатное вино за счет цеха шляпников и фейерверк за счет государственной казны, а также всеобщие пляски и ликование.
        Королевские семьи поднялись, чтобы после круга почета вернуться во дворец и отдохнуть до наступления темноты.
        Дворцовый оркестр грянул - немного нестройно; поредевшая толпа приветственно замахала платочками, а распорядитель опустил свой жезл и с облегчением вытер лоб кружевным обшлагом.
        Дунул ветерок и освежил горячий Ютин лоб - ничего удивительного, если б в ту же секунду этот ветерок не сменился сильным порывом тугого горячего ветра.
        Протестующе заворчали горожане - у кого-то все-таки снесло шляпку.
        Юта двумя руками взялась за голубые бархатные поля и посмотрела на солнце.
        Солнца не было. На площадь упала густая черная тень, хотя дворцовый звездочет уверенно предсказывал совершенно ясную погоду.
        Снова налетел ветер - внезапный, свирепый. Площадь накрыла волна резкого неестественного запаха, от которого слезились глаза и высыхала гортань.
        На мгновение стало тихо - так тихо, что явственно донесся с высоты свист рассекаемого воздуха. Солнце показалось снова и снова пропало, будто закрытое бешено несущейся тучей.
        - А-а-а!!
        Пронзительный женский крик взорвал всеобщее оцепенение. Охваченные ужасом, горожане бросились кто куда - топча друг друга и опрокидывая праздничные повозки.
        Юта стояла на покрытом коврами помосте и всеми силами удерживала на голове шляпку Май - ничего важнее она пока не могла придумать.
        Она видела, как ее отец, обнимая одной рукой Вертрану, а другой - королеву-жену, пытается протиснуться сквозь толпу к стоящей в отдалении карете, как Остин заталкивает Май под помост, как не утратившая самообладания Оливия пробирается туда же, как вертится посреди площади пыльный смерч, в котором обезумевшими бабочками пляшут сорванные цветные флажки…
        Тьма сгустилась.
        Юта подняла голову и увидела в небе над собой коричневое чешуйчатое брюхо с прижатыми к нему растопыренными крючьями когтей. У нее ослабели колени.
        - Беги, Юта, спасайся!
        Ей показалось, что она слышит голос Остина.
        По-прежнему удерживая шляпку двумя руками, Юта сорвалась с места в полной уверенности, что не остановится уже никогда.
        Она неслась по опустевшей площади, неслась вслепую, и ее преследовал волнами накатывающий запах. Она спотыкалась о брошенные сумки, флаги и погремушки, а над ней кружил, заполняя собой все небо, чудовищный крылатый ящер - дракон.
        - Юта-а!
        Она увидела Остина.
        Он несся к ней огромными скачками, широко раскрыв рот, но крик его тут же уносило ветром.
        Юта повернула было ему навстречу, но Остин вдруг оказался внизу, под ней. Она какое-то время видела его запрокинутое лицо, искаженное страхом, распахнутый ворот рубашки и камушек-талисман на золотой цепочке, но потом площадь вдруг опрокинулась, как блюдо, и Остин сделался маленьким, как фарфоровый рыбак на голубой шляпке.
        Юта увидела сверху дворец, парк, площадь и улицы, мечущихся в панике людей…
        Крепко удерживаемая в когтях дракона, принцесса Юта уносилась все дальше и дальше от дома, увлекаемая неведомо куда отвратительным чудовищем.
        Тогда она закричала - но никто ее не услышал.
        II
        Скалится призрак моих неудач.
        Сам себе лекарь.
        И сам - палач. Арм-Анн
        Ледяной ветер поднебесья хлестал Юте в лицо, забивался в гортань и перехватывал дыхание; пышные юбки хлопали, как ослабевшие паруса, и били по бешено молотящим в воздухе ногам. Она потеряла сначала одну туфлю, потом другую. Когти дракона сжимали ее, словно стальные обручи, больно давили на ребра и не давали вывернуться.
        Встало на дыбы ослепительно голубое небо, вспыхнуло и погасло солнце, медленно и как бы нехотя повернулась внизу земля. Снова небо; Юта орала, срывая голос, и вырывалась изо всех сил.
        Поля складывались мозаикой - желтый квадратик к черному. «Лоскутное одеяло», - мелькнуло где-то на краю Ютиного сознания. Голубой змейкой извивалась речушка, а там, дальше, синей дугой вставало море.
        Ветер сносил прочь пронзительный драконий запах; поворачивая голову, она видела невысоко над собой коричневую чешую и мерно взмахивающие перепончатые крылья.
        Снова небо, белое беззаботное облачко, горизонт, и небо опять… Юта дернулась, ссаживая бока о стискивающие ее когти, извернулась и изо всей силы ударила ногами по жесткой мускулистой лапе. Дракон не обратил на это никакого внимания.
        Сжав зубы, глубоко вдохнув, Юта заставила себя расслабиться.
        Она безвольно обвисла в удерживающих ее когтях, зажмурившись и считая про себя: пятнадцать, шестнадцать…
        Когти дрогнули.
        Дракон, видимо, решил, что жертва задохнулась, и ослабил хватку.
        Чуть-чуть.
        Этого чуть-чуть Юте хватило. Рванувшись из последних сил, отчаяно оттолкнувшись локтями и коленями, она вывалилась-таки в пустое небо.
        Казалось, она оглохла - вокруг встала стена ревущего ветра, юбки захлестнули Юту с головой, и когда она снова увидела землю - непонятно, вверху или внизу - земля была уже намного ближе.
        Растопырившись и замерев, как зимняя лягушка в толще озерного льда, забыв от ужаса даже зажмурить глаза, Юта летела, падала, проваливалась в воздушную яму; в следующие несколько мгновений земля стремительно потеряла сходство с лоскутным одеялом и бросилась ей в лицо.
        На некоторое время ее сознание помутилось. Ощутив толчок и внезапную боль, она решила было, что уже разбилась насмерть и лежит, окровавленная, где-нибудь в поле; но ветер все так же трепал ее платье и волосы, и, приоткрыв глаза, она увидела, как земля удаляется.
        В последнюю секунду дракон подхватил выскользнувшую жертву, и теперь его когти сжимали Юту еще крепче, еще больнее впивались в ребра и не давали продохнуть. Впрочем, у принцессы уже не было сил бороться - она только слабо возилась, тщетно пытаясь разжать чудовищные когти. Это причиняло больше неудобств ей самой, нежели дракону, но Юта не сдавалась, сучила ногами и, изогнувшись, пыталась укусить покрытую мелкой чешуей лапу.
        Сквозь туман, вставший у нее перед глазами, она видела все же, как поля внизу сменились густыми лесами, где ни дороги, ни просеки; временами она впадала в беспамятство, а тем временем леса сменились каменистой равниной, потом встали серые с прозеленью скалы, о которые разбивался прибой - дракон занес Юту на морской берег.
        Юта видела узкой косой выдающийся в море скалистый гребень, заканчивающийся огромной, странной формы горой; дракон резко свернул, и Юта поняла в ужасе, что это на самом деле замок - полуразрушенный замок, угнездившийся в скалах. Неровные башни торчали подобно гнилым зубам; дракон стал опускаться кругами, будто давая Юте возможность рассмотреть покосившийся подъемный мост, слепые окна-бойницы и круглую черную дыру - вход в тоннель, ворота для дракона.
        При виде тоннеля силы Юты мгновенно удесятерились - она рвалась и сопротивлялась, как дикая кошка; дракон зашипел и ринулся в черную дыру.
        Рот и нос Юты моментально наполнились пеплом и копотью, лишив ее возможности кричать. Задержись дракон на мгновение в тоннеле - и она наверняка задохнулась бы, но ящер, молниеносно миновав совершенно черный коридор, ворвался в ярко освещенное помещение.
        Тут страшные когти наконец разжались, и Юта почувствовала босыми ступнями холод каменных плит.
        Не удержавшись на ногах, она села на пол и огляделась, как во сне.
        Круглый зал размерами и убранством был под стать дракону; через неправильной формы отверстие в потолке падал широкий солнечный луч.
        В центре зала привиделось Юте громоздкое сооружение - стол, похожий одновременно и на алтарь, и на жертвенник. В центре его выпирал заостренный железный шип, а у подножия - Юта похолодела - горой лежали невиданные, отвратительные инструменты, вызвавшие в спутанном сознании пленницы образ не то лавки мясника, не то камеры пыток. Затуманенный Ютин взгляд не мог различить уже, что там еще грудами свалено в отдаленном темном конце зала; за ее спиной удовлетворенно зашипел ящер.
        Конец принцессы Юты оказался страшнее самых страшных сказок.
        Издав короткий сдавленный крик, жертва дракона лишилась сознания.

* * *
        Перед глазами ее плясали желтые огоньки. Она полулежала на мягком, ее окружали тепло и тишина.
        Горгулья, какой отвратительный сон!
        Она потянулась, не открывая глаз.
        Где она? Не похоже, чтобы в своей привычной постели. Может быть, она снова задремала над книжкой в любимом мамином кресле?
        Мама вышивала шелком сюжет старинной легенды о девушке, похищенной…
        Драконом?!
        Она открыла глаза и села.
        В просторном зале было достаточно светло; догорали поленья в камине, и Юта действительно сидела в кресле - но совершенно незнакомом, изрядно вытертом и таком большом, что в нем могло поместиться еще полдесятка принцесс. Прямо перед собой она увидела стол, до краев уставленный тусклыми винными бутылками, по другую сторону стола - горгулья! - в таком же кресле восседал совершенно незнакомый мужчина, темноволосый, худощавый, со страдальческой складкой между сдвинутыми бровями. Склонив голову на плечо, он не то раздумывал о чем-то, не то дремал.
        Совершенно сбитая с толку, Юта некоторое время сидела тихо, пытаясь вспомнить, что произошло, как она сюда попала, и, главное, кто этот незнакомец, имеющий дерзость находиться наедине со спящей принцессой?
        Может быть, она заболела, и это - врач?
        Мысли ее путались; она не могла довести до конца ни одну цепочку рассуждений, и, отчаявшись в конце концов, решилась разлепить губы и тихонько позвать:
        - Эй…
        Незнакомец поднял голову.
        У него были совершенно трагические, усталые глаза - как показалось Юте, темно-зеленые. Увидев, что принцесса проснулась, он не выразил ни радости, ни хотя бы заинтересованности.
        Некоторое время они смотрели друг на друга - незнакомец угрюмо, Юта - со все нарастающим смятением.
        Наконец, незнакомец со вздохом подался вперед и поставил на стол пустой стакан, который все это время держал в руке.
        Юта спросила шепотом:
        - Вы - доктор?
        Незнакомец криво усмехнулся, и Юта поняла - нет, он не доктор. Раздосадованная собственной робостью, она спросила громче и решительнее:
        - Так кто же вы, горгулья, такой и что вы здесь делаете?
        Незнакомец уставился на нее озадаченно, потом протянул руку к ближайшей пузатой бутылке и наполнил из нее свой стакан. Отхлебнул, поморщился, снова устало взглянул на Юту. Поднял брови:
        - Хороший вопрос… Вы что же, совсем ничего не помните, принцесса?
        Голос его был чуть хрипловат - Юта могла поклясться, что никогда не слышала его раньше.
        Незнакомец между тем поднялся, причем с видимым усилием - наверное, он уже достаточно много выпил.
        - Разрешите вам напомнить, принцесса, - он странно усмехнулся, - разрешите вам напомнить, что вас похитил дракон.
        Юта похолодела.
        - Нет, - пробормотала она дрогнувшим голосом, - мне только приснилось, что меня похитил дракон.
        Незнакомец поднял глаза к потолку:
        - Хорошо. А до этого вам приснилось, что вы были на карнавале… В синей шляпке с лодочкой, ведь так? - и он уставился на Юту в упор.
        Спина Юты, нос и ладони мгновенно покрылись испариной.
        Она вспомнила резкий драконий запах, пеструю землю, плывущую далеко внизу, ветер поднебесья, замок на скалистой стрелке, выдающейся в море… Было или привиделось?
        Под насмешливым взглядом незнакомца она обнаружила вдруг, что сидит босая, что ребра ее ноют, а кулаки, молотившие по жесткой чешуе, покрыты ссадинами.
        - Горгулья… - пробормотала она потрясенно.
        Незнакомец фыркнул.
        Постойте-ка, подумала Юта, а страшный зал с отвратительными орудиями, зал, куда приволок ее ящер - он тоже был? Или это уже бред?
        Но если дракон действительно принес ее в замок, чтобы съесть, и если он не съел ее, а вот она сидит живая, не значит ли это…
        Она совершенно другими глазами взглянула на незнакомца, который стоял перед ней, покачиваясь и ухватившись для верности рукой за спинку кресла.
        Страшно подумать, как опасен для человека поединок с драконом. Не удивительно, что рыцарь, одолевший ящера, столько пьет.
        - Я не забуду, - сказала Юта дрожащим голосом. - Вы увидите, что я могу быть благодарной. Вы уже знаете, я принцесса… Вы, наверное, видели меня на карнавале в этой злополучной шляпке… Да, конечно, вы были там и видели, как отвратительный ящер… смрадный дракон, как он похитил меня…
        Незнакомец смотрел на нее во все глаза.
        - Вы благороднейший и доблестнейший рыцарь, - продолжала Юта, все более воодушевляясь. - Я отблагодарю вас по-королевски… Мой отец, король Верхней Конты, выполнит любое желание человека, спасшего его дочь из лап… из гадких лап… - она готова была заплакать или зааплодировать.
        - О чем вы? - спросил незнакомец глухо.
        - Но ведь это вы спасли меня? - Юта широко улыбнулась, отчего ее большой рот растянулся до ушей. Незнакомец отвернулся.
        - Но ведь вы? - повторила Юта растерянно и немного обиженно.
        Незнакомец глянул на нее исподлобья, и во взгляде его она прочла нарастающее раздражение:
        - Я - спас?
        Юта кивнула:
        - Из лап чудовища… Извините, если я не то сказала, но ведь кто-то же меня освободил!
        Незнакомец осторожно поставил на стол опустевший стакан.
        В то же мгновение тяжелое кресло, в котором он сидел за несколько минут до того, отлетело в сторону, как перышко. Незнакомец вдруг вырос под сводчатый потолок, выгнулся дугой, вскинул руки, из которых тут же выросли огромные перепончатые крылья. Вместо головы его на плечах уже сидела увенчанная костистым гребнем, снабженная зубастой пастью башка, а по плитам пола постукивал невесть откуда взявшийся чешуйчатый хвост. Однако раньше, чем старый Ютин знакомец, дракон, закончил свою метаморфозу, несчастная принцесса глубоко и надолго погрузилась в забытье.

* * *
        Он привык называть себя Арманом, хотя имя его было Арм-Анн, и в звучании этого имени эхом отзывались все двести поколений его предков - могущественных драконов-оборотней, чьи имена хранила каменная летопись подземного зала. Одиночество его, длившееся два столетия, наполнено было их присутствием - каждый раз, спускаясь с факелом в недра замка, он ощущал на себе взгляды бесчисленных горящих глаз.
        Разве самый последний листочек на дереве не есть посланец корней?
        Бесконечно свободные в небе и на земле, неукротимые и почти неуязвимые - предки его были тем не менее рабами Закона, и несли свое рабство с радостью, и считали его привилегией.
        Тысячелетиями они гордо выполняли ритуал, дающий им право бестрепетно смотреть в глаза соплеменникам. Они жили и умирали в согласии с собой, в мире со своими родичами и почитаемые потомством.
        Не раз, щурясь от факельного дыма, проводя рукой по каменным письменам, Арман читал, с трудом разбирая знаки и слова:
        «Юное существо, дева… венценосная добыча… украшение твоего промысла… Да укрепит тебя жизнью своей, и радостью, и младостью… Преуспей в промысле и выполни Ритуал, и поднимись к звездам, и жар гортани твоей сравнится с солнечным пламенем…»
        Тысячелетиями драконы похищали юных пленниц из людских поселений - принцесс, дочерей воевод и вождей, великих и малых властителей.
        В ритуальной комнате - круглом зале с отверстием в потолке - огнедышащие ящеры торжественно вкушали добычу.
        Множество раз Арман брался читать описание этой трапезы, но так ни разу и не добрался до конца. Стена же покрылась таким толстым слоем факельной копоти, что знаки невозможно стало различить.
        Однажды, как повествует летопись, пленнице удалось спастись - ее вызволил богатырь-колдун, вступивший в схватку с ящером и одолевший его.
        С тех пор ритуал изменился - несколько уязвленные драконы уже не расправлялись с пленницами немедленно, но заточали их в башню, будто бы бросая вызов возможным освободителям. Узнав о похищении принцессы, рыцари округи отправлялись ее выручать; множество их трагически погибало, однако история сохранила имена нескольких счастливчиков, сумевших-таки добиться своего. Вероятно, на их долю выпадали совсем уж старые, или больные, или немощные драконы. Или?..
        Много лет Армана мучил этот вопрос. Неужели та странность, тот болезненный изъян, который он ненавидел в себе и берег, прятал, загоняя в потаенные уголки сознания - неужели изъян этот проявлялся когда-то в ком-то из славных его предков?
        Обнадеженный и раздираемый сомнениями, он снова и снова спускался с факелом в подземный зал и вчитывался в каменную летопись; снова и снова он получал ответ: нет. Те сумасшедшие юноши, которым удавалось отвоевать заточенную в замке принцессу, были попросту счастливчиками - ни один дракон не отдал пленницу добровольно. Он похищал ее, чтобы пожрать: «Преуспей в промысле и выполни Ритуал»…
        Необузданные и могучие, они поступали так, как велел Закон. Они были счастливы, вступая в поединок, и досадовали, если противника хватало на один лишь язычок огня. Исполнив ритуал, они, воодушевленные, устраивали игрища, которые часто заканчивались смертоубийством, потому что высечено на древнем камне: «…Пращуров почитай, и теплый ветер поднимет крылья твои, и твои потомки будут почитать тебя… Но брат твой, чья молодость приходится на твою - беда твоя… Бейся, покуда не иссякнет огонь в глотке его…»
        Теперь иссяк и сам род. Последний потомок парит над замком, последний потомок бродит с факелом в подземелье.
        «Промысел твой - честь и сила твоя. Преуспей в промысле, и не угаснет твое благодатное пламя»…
        Арм-Анн, привыкший называть себя Арманом, не преуспел в промысле.
        Бывали дни, когда он совсем об этом не думал - небо и море в такие дни имели свой обычный цвет. Если бы таких дней было больше, он смог бы спокойно дожить до старости.
        Но в другие дни - серые, сухие, подернутые мутной пеленой, когда накатывали раскаяние, застарелое чувство вины, тоска и безысходность - в такие дни он ощущал свою неполноценность так остро, что не хотелось жить.
        Он был выродком, одиноким уродом, отщепенцем - и он был последним листком на древе, чахлым посланцем могучих корней.
        Двести поколений его пращуров смотрели на него с покрытых клинописью стен. Иногда ему казалось, что он сходит с ума.
        Во что бы то ни стало он должен был исполнить требование древнего Закона, однако сама мысль о ритуальной комнате была ему страшна и противна.
        Двести первый потомок был подвержен ночным кошмарам. Просыпаясь в холодном поту, он мог вспомнить только сладковатый цветочный запах, от которого слабели колени и подступала тошнота. Стиснув зубы, он пытался расшевелить свою память - и упирался в тупик, потому что вспоминалось всегда одно и то же - круглые комья глины, скатывающиеся по склизкому склону, деревянные пуговицы, скатывающиеся по наклонной доске, и голоса - возможно, отца, которого он плохо помнил, или матери, которую он не помнил совсем.
        Каждый раз, вылетая из замка в обличье дракона и возвращаясь назад, он вынужден был передергиваться, попадая в ритуальную комнату - а миновать ее никак нельзя было, так как драконий тоннель брал там свое начало.
        Измученный все нарастающей внутренней борьбой, Арман тысячу раз принимал решение и на тысячу первый понял, что отступать некуда.
        В тот день он бесконечно долго кружил над морем, а море было так спокойно и прозрачно, что, скользя над солнечными бликами, покрывавшими его поверхность, он мог видеть далекое дно. Потом, свечкой взмыв к солнцу, он вдруг ощутил внутри безмерную легкость и столь же безмерную пустоту. Он решился.
        План его был прост, с его помощью хитроумный Арман рассчитывал примириться с родом, избежав при этом Ритуала.
        Похищенная принцесса должна некоторое время томиться в башне, рассуждал Арман. Достаточно, чтобы хоть один витязь пожелал отбить ее в честном бою; Арман же позаботится, чтобы этому храбрецу повезло.
        Нынешнее поколение витязей было, правда, трусовато и мелковато в сравнении с прежними, зато имело достаточно слабое представление о драконах и могло не знать, что на самом деле даже великий воин обречен, вступая в схватку со здоровым и сильным ящером. Арман решил сыграть на этой неосведомленности.
        Один витязь, одного достаточно! Одного глупого, наивного, храброго, расчетливого, доблестного, хитрого - лишь бы приехал и поднял копье, вызывая дракона на битву.
        Тут таился еще один секрет, на который Арман рассчитывал более всего. Дело в том, что по неписанному, но свято соблюдаемому человеческому закону освободитель должен был жениться на освобожденной.
        Приманка, думал Арман, едва не касаясь воды перепончатым крылом. Кто не хочет жениться на прекрасной принцессе? А нужен всего один храбрец, и похищение закончится не в ритуальной комнате, а за свадебным столом…
        При мысли, что тягостное чувство собственной вины и ущербности будет скоро забыто, он ощутил почти что испуг.
        Приманка. Похищенная должна быть желанна, и не только королевским происхождением. Это очень важно - не ошибиться. Та, кому предстоит быть заточенной в башне, должна являться рыцарям в грезах, лишать сна…
        Из магического наследия предков Арману достались только пара заклинаний да зеркало - мутное, покрытое сетью трещин, обладавшее способностью показывать в своей темной раме события, происходящие далеко за стенами замка. Отношения зеркала и его владельца складывались непросто - виной тому был скверный нрав самого зеркала; порой оно отказывалось служить, и Арман много раз с трудом удерживался, чтобы не расколоть его окончательно.
        Впрочем, в день шляпного карнавала магическое зеркало было достаточно милостиво; из пестрой предпраздничной суеты глаз Армана безошибочно выхватил юную принцессу Май.
        Очаровательное, веселое, грациозное создание, рожденное, чтобы пленять сердца. Прекрасная принцесса. Та, ради которой рыцарь может отважиться на смертельную схватку. Драгоценный приз в опасной игре.
        Арман тщательно запомнил шляпку с лодочкой - такую шляпку невозможно пропустить или перепутать с другой. Вздымающаяся волна должна была послужить ему приметой, видимой с воздуха, путеводным маяком. Большое стечение народа, карнавал, суета и шумиха были как нельзя кстати - тем скорее разнесется слух о похищении, тем неспокойнее забьются сердца рыцарей, воинов и витязей, желающих прослыть героем и заполучить в жены прекрасную принцессу…
        Он сделал все, как хотел.
        Праздничная площадь казалась с высоты нарядным муравейником. Он видел, как оцепеневшие было люди кинулись врассыпную, и испугался было, что не найдет в водовороте цветных шляпок ту одну, единственную; но потом, опустившись ниже, увидел ее на королевском помосте, совершенно неподвижную - принцессу, похоже, парализовало страхом.
        Он уже вытянул когтистые лапы, но принцесса опомнилась и побежала. Он несся над ней, примериваясь, чтобы ухватить жертву поаккуратнее. В последний момент она чуть не улизнула, но он рванулся - и ощутил в лапах драгоценную добычу.
        Он нес ее осторожно, как мог. Вместо овечки в когтях его оказалась дикая кошка, отчаянная и коварная - однажды он упустил ее и потом едва поймал. Признаться, он не ожидал от юного хрупкого существа такого бешеного сопротивления.
        Он втащил ее в замок через Драконьи Врата. В ненавидимой им ритуальной комнате столбом стоял солнечный свет.
        Он поставил ее на пол. Возможно, она хлопнется в обморок - это так естественно для принцессы.
        Он впервые взглянул на нее - и сам едва не лишился чувств.
        - Откуда у вас эта шляпка?
        Юта молчала, забившись в угол у камина.
        - Откуда у вас эта шляпка? Кто вы такая?
        Юта шумно втянула воздух. Выдохнула со всей гордостью, на которую в этот момент была способна:
        - Я принцесса!
        Арман фыркнул. Когда он фыркал в драконьем обличье, из ноздрей его вырывались снопы искр. Сейчас он был в обличье человека, но Юта все равно не могла смотреть на него без содрогания.
        Арман, глядя на нее, содрогался не меньше.
        Да, витязь должен быть слеп, как крот, чтобы пожелать эту девку в жены! А уж поединок с драконом…
        Перед внутренним взором Армана снова возникли бесформенные комки, скатывающиеся по склизкой поверхности. Усилием воли он отогнал видение.
        - Я принцесса, - сказала Юта тихо и твердо.
        Ничего, бодро подумал Арман. Ничего… Возможно, не все еще потеряно и, скажем, завтра удастся что-нибудь придумать. Или послезавтра… Но не сейчас, не теперь.
        И, тщательно изгнав из головы все мысли, он сделал суровое, подобающее случаю лицо и сказал:
        - Объявляю вам, принцесса, что отныне вы моя пленница. Сейчас я посажу вас в башню, где вы будете заточены до тех пор, пока… - он проглотил застрявший в горле ком, - пока не отыщется смельчак, который решится вас освободить… Если он вообще отыщется, - добавил он тише.
        Юта взглянула на него расширенными глазами. Всхлипнула. Прошептала в отчаянии:
        - Вы… Вы - мерзкое чудовище…
        Арман снова фыркнул.
        В западной башне, наименее разрушившейся, бил из-под камня родничок. Глиняная чаша полна была сухих лепешек, а рядом с соломенным матрасом сиротливо стояли огромные деревянные башмаки.
        - Здесь? - спросила Юта дрогнувшим голосом.
        Арману на мгновение стало ее жалко, но жалость тут же уступила место раздражению - он снова вспомнил, в какую историю влип.
        Подтолкнув принцессу - она гадливо отстранилась - он захлопнул за ней кованую дверь. Постоял в наступившей тишине, громко произнес запирающее заклинание:
        - Хорра-харр!
        Юта, стоящая с противоположной стороны двери, услышала его удаляющиеся шаги.
        Она закусила костяшки пальцев, переступая с ноги на ногу и не чувствуя холода онемевшими босыми ступнями. Весь ужас ее положения доходил до нее постепенно, толчками, и с каждым толчком она все больнее кусала пальцы, надеясь проснуться наконец и сказать с облегчением: какой странный кошмар!
        Мелодично звучала вода, скатываясь по замшелым камням.
        Юта угодила в темницу - глухую темницу дракона.
        III
        Полуденный воздух дрожит,
        И море зевает в скалах.
        Здравствуй, тоска. Арм-Анн
        Он проводил часы перед тусклым надтреснутым зеркалом, и в пыльной раме беспорядочно чередовались картины из жизни трех королевств.
        В Верхней Конте царила растерянность и был объявлен траур; теребя подбородок, Арман смотрел, как бледная и постаревшая королева прикладывает платочек к глазам, как король сурово отдает какие-то распоряжения, как горько плачет маленькая Май и хмурится другая принцесса - Вертрана. Потом, подавшись вперед, он попытался расслышать, о чем там сообщают на площади глашатаи, но дрянное зеркало доносило лишь обрывки: «Отважится… закон… ее высочество… под венец…»
        Глашатаи твердили одно и то же на всех площадях, как и вчера, как и позавчера, и так уже много дней. Но знатные юноши отворачивались и проходили мимо; лишь раз в зеркале обнаружился человек, готовый на подвиг - какой-о чумазый угольщик, у которого не было ни оружия, ни боевого коня, а только непомерные претензии и глупая мечта жениться на принцессе.
        Арман подумал о пленнице почти с ненавистью. Сейчас он готов был поверить, что девчонка специально натянула чужую шляпку и подло поджидала его посреди площади, чтобы расстроить так тщательно продуманный и горько выстраданный план. Еще чуть-чуть - и он поверил бы, что она сама полезет ему в рот, лишь бы досадить.
        Он застонал. Пусть посидит в башне, поделом.
        Сначала все шло совсем неплохо.
        Она сумела протиснуть в щель голову, плечи и половину туловища. Под окном башни проходил каменный карниз, довольно широкий, но во многих местах обвалившийся. Перед глазами Юты оказался кустик бурой травы, прижившейся на изъеденном временем камне; далеко внизу лениво ворочалось море.
        Ступенька над бездной. Что в ней за польза для человека, совершенно не умеющего летать? Но Юта упорно лезла и пробиралась, рассудив, что, выбравшись из темницы, что-нибудь да придумает.
        Придумывать ей не пришлось, потому что как раз на полпути удача изменила августейшей пленнице. То ли щель под решеткой была слишком узка, то ли принцесса оказалась не такой уж худышкой - но Юта застряла, причем голова ее осталась на свободе, а ноги - в заточении.
        Из кустика жухлой травы перед Ютиным лицом выбрался пыльный серенький жучок. Ему, вероятно, удивительно было видеть принцессу, пытающуюся подлезть под решетку узкого башенного окна. Юта дернулась - жучок расправил тусклые крылышки и улетел прочь. На волю.
        Отчаявшись продвинуться вперед, смелая принцесса выдохнула весь воздух из легких и попыталась отступить назад. Увы! Решетка не давала ей сдвинуться и на волосок, и похолодевшей Юте представился истлевший скелет, застрявший под железными прутьями… Картина эта была столь ужасна, что, рванувшись из последних сил, ободрав бока и исцарапав спину, она свалилась наконец на каменный пол своего узилища.
        Отдышавшись немного, пленница уселась на соломенном тюфячке, горестно подперла щеки кулаками и в который раз глубоко задумалась.
        Попытка к бегству снова сорвалась, и заточению не видно было конца-края. Конечно, ей пока хватало и лепешек, и воды, а в окошко по утрам заглядывал солнечный луч, но, в конце концов, разве это жизнь для человека? В особенности если этот человек - молодая девица, тем более - принцесса! К тому же - горгулья! - в любую минуту может появиться дракон, и если он ни разу не показывался с самого дня похищения, то не значит же это, что он забыл о жертве! Нет, бежать. Бежать немедленно!
        Юта решительно поднялась - и снова села. Все пути бегства были уже испробованы - и тщетно. Сквозь решетку не протиснешься, под решетку не пролезешь, а дверь окована железом и заперта заклинанием.
        Заклинанием…
        Юта обнаружила, что повторяет бездумно последние слова своего ужасного тюремщика: хорра-харр…
        Очень грубое, некрасивое слово, и похоже на ругательство. Хорра-харр.
        Сунув ноги в деревянные башмаки, Юта проковыляла к двери. Постояла, вслушиваясь. Ни звука. Где-то по окраинам Ютиного сознания бродила некая простая мысль.
        С влажной стенки пялилась мокрица. Пробежал мохнатый паук, противно перебирая длинными суставчатыми лапами. Простая мысль все бродила вокруг да около, и Юта никак не могла ее ухватить.
        Разозлившись, она собралась уже и отчаяться, как вдруг в памяти ее всплыл толстый дворцовый лакей, обучающий премудростям юную горничную: «Ключик направо - закрыли сундук… Ключик налево - открыли сундук…»
        И прежде, чем Юта сообразила, причем тут «ключик налево», губы ее сами собой произнесли:
        - Рраха-ррох!
        Длинный скрип огласил узилище. Кованая железом дверь помедлила и качнулась, и между ржавым ее краем и стеной, на которой сидела мокрица, возникла щелка. Из щелки потянуло сыростью, дверь приоткрылась еще, и обомлевшая Юта увидела в проеме коридор и ступеньки.
        Коридор и ступеньки! Выход! Свобода!
        Драконово заклинание оказалось похожим на ключик старого лакея - произнесешь задом наперед, и дверь откроется.
        Ошеломленная своим счастьем, Юта нерешительно подтолкнула тяжелую дверь и выглянула наружу. Коридоров оказалось сразу два - направо и налево, и имелась еще винтовая лестница, ведущая вниз.
        Юта призадумалась было, потом сбросила деревянные башмаки - в них она грохотала бы, как порожняя телега по булыжной мостовой - и, босая, деловито зашлепала по лестнице.
        Замок врос в скалы и был, пожалуй, древнее скал. Арман не знал толком, кто его строил - то ли предки его предков, то ли неведомые существа, жившие на земле в ту пору, когда на ней не было еще ни людей, ни драконов… Однако уже в бытность легендарного Сам-Ара замок представлял собой порядочную развалину.
        Арман фыркнул. Из ноздрей его вырвались снопы искр, потому что Арман, мерно взмахивая кожистыми крыльями, кружил над морем.
        К замку, угнездившемуся на скалистом полуострове, вела одна только дорога - узкая, петляющая в камнях, довольно зловещая. Почти добравшись до его подножия, дорога эта раздавалась, образуя круглую ровную площадку - традиционное место поединков. Спустившись ниже, Арман разглядел бы аккуратно сложенную в ее центре горку костей - памятник всем бывшим и будущим освободителям.
        Арман не стал спускаться. Он взмыл так высоко, что земля внизу подернулась как бы туманом, и сквозь туман этот до боли в глазах всматривался в дорогу, в дороги, во все пути и тропинки ближней и дальней округи… Но они были безжизненны, пусты и покинуты, и нигде не поднималось облачко пыли под копытами скакуна, и не взблескивало на солнце оружие, и ни один рыцарь не спешил на выручку пленной принцессе…
        И тогда он взревел, мощно, страшно, со столбом пламени из глотки и дымом из ноздрей, и рев его прокатился над морем, и в далеких прибрежных деревушках люди, бледнея, шептали заговоры и заклинания.
        Драконий рев поверг Юту на четвереньки. В первую секунду она вообразила, что ящер обнаружил ее бегство и разъярился сверх меры; в следующий момент здравый смысл взял верх над страхом, и принцесса рассудила, что зверь кричит над морем, а побег произошел в замке, и значит, ужасный вопль не имеет к ней, Юте, прямого отношения. Уверившись в этом, она решилась подняться и продолжила свой путь.
        Она искала выход из замка - и то и дело возвращалась к порогу своего опустевшего узилища. Впору было отчаяться, однако она мужественно жевала сухую лепешку, хлебала воду из родника и снова отправлялась плутать в темных коридорах.
        Вдали снова взревел дракон - но тише, слабее, печальнее.
        На другой день он потеряно бродил по замку с бутылкой в неверной руке; темные коридоры чередовались с темными же лестницами, а комнаты были либо заперты, либо пустынны.
        Наконец, он споткнулся о какой-то порог и встал, тупо разглядывая внезапно обнаружившееся перед ним помещение.
        Комната эта с давних пор называлась Органной, хотя загромождавшее ее сооружение не было похоже на орган. Скорее на огромные пчелиные соты, или богатую посудную лавку, или мозаику - хрупкую игрушку великана.
        Тем не менее, это был музыкальный инструмент - вернее то, что от него осталось. Громадина отжила свое и была бесполезна - но Арман все-таки любил бывать в Органной комнате, разглядывать серебряные завитушки, украшавшие остов инструмента, щелкать пальцами по толстым трубам из светлого металла и стирать пыль со множества хрустальных скляночек, шариков, причудливой формы сосудов, располагающихся поодиночке и гроздьями. Иногда он пытался извлечь из сооружения подобие музыки, но попытки эти не приносили ничего, кроме раздражения.
        Арман зевнул. Бесконечное кружение над дорогами совсем доконало его; слезились воспаленные от ветра глаза. Тусклые серебряные трубы музыкального чудища издевательски уродовали его отражение. Но зачем он, собственно, явился сюда?
        Пошатнувшись, он повернулся и побрел туда, где толпились бутылки на черном от времени столе, где тлел камин, где пустовали два кресла.
        Юта сидела на ступеньках винтовой лестницы, поджав под себя босые ноги, и тщетно пыталась прогнать охватывающее ее отчаяние.
        Выбраться из замка не представлялось возможным; свобода лишь посмеялась над ней, приоткрыв дверь тюрьмы. Юта оставалась в заточении, только узилище ее стало больше, обросло тупиками и лабиринтами, и теперь обессиленной принцессе мерещился истлевший скелет, сиротливо притулившийся на изъеденных временем ступеньках.
        Юта в изнеможении закрыла глаза. Перед ее мысленным взором замелькали лоскутки, обрывки видений и воспоминаний.
        Она увидела почему-то старую добродушную гувернантку, научившую читать сначала ее, Юту, а потом и младших сестер; гувернантка рассказывала что-то, оживленно жестикулируя, взмахивая рукой с зажатым в ней гусиным пером. Потом это видение стерлось, а на смену ему пришло другое - дворцовый парк, раннее утро, тяжелые от росы листья, терпко пахнет мокрая трава, а она стоит на поляне и ждет кого-то, кто должен прийти - но все не идет… И когда ожидание становится нестерпимым - вздрагивают ветки в глубине парка, дождем опадает на землю роса, и тот, долгожданный, появляется.
        Юта видит сначала только темный силуэт между стволами, потом стволы расступаются - и, улыбаясь победно и беспечно, на полянку выходит Остин.
        Юта смотрит - и не может оторваться, завороженная. А Остин подходит все ближе, голубые глаза его сияют, он протягивает руки, как бы собираясь заключить Юту в объятия…
        Сон оборвался.
        Бессмысленно улыбаясь, Юта сидела на ступеньках винтовой лестницы, ноги ее онемели, посиневшая от холода кожа сплошь покрылась пупырышками - но все это было уже неважно.
        Сон был вещим. Остин придет.
        Прихрамывая, потирая то здесь, то там, Юта двинулась наугад, снова и снова петляя коридорами замка.
        Арман оторвал щеку от стола - он заснул сидя и теперь не понимал спросонья, что его разбудило.
        Он попытался подняться - и замер на середине движения.
        Далекий звук, довольно приятный и тем более немыслимый в этих стенах, пробился из неведомого источника и заставил Армана приоткрыть рот.
        Наваждение?
        Он припомнил с удивлением, что в его сне этот звук уже присутствовал, но там он был понятен и уместен. Сон, однако, закончился. Звук же…
        Звук повторился. Арман выдернул из затылка волосок.
        Долгие минуты тянулись в тишине, прежде чем звук возник опять.
        Тогда Арман с неожиданной легкостью покинул кресло и углубился в лабиринт переходов.
        Он двигался уверенно и бесшумно, замирая, когда стихал звук, и вновь пускаясь в путь, когда звук возобновлялся и указывал ему направление. На подходе к Органной комнате его встретил мощный, дивной красоты аккорд.
        Последний прыжок - и запыхавшийся, несколько оглушенный Арман ворвался-таки в обиталище музыкальной развалины.
        Еще таяли в воздухе последние ноты. Перепугано раскачивались хрустальные скляночки, ударяясь одна о другую, но звук их столкновения совершенно не был похож на тот, удивительный, приведший Армана в Органную комнату.
        Он остановился, хищно оглядываясь. Громадина молчала, будто решив сохранить свою тайну; в комнате же на первый взгляд никого и не было.
        На первый взгляд.
        Арман свирепо сдвинул брови. Процедил страшным голосом:
        - Выходи.
        Ему ответом была тишина, и даже робко позвякивающие скляночки понемногу успокаивались.
        - Выходи, - повторил Арман зловеще. - Лучше будет.
        Никакого ответа. Арману показалось, что серебряные трубы музыкального чудища сдвигаются плотнее, чтобы укрыть кого-то, за ними притаившегося.
        Арман повернулся, будто собираясь уходить, но на пороге комнаты снова резко обернулся:
        - Ну?! Мне самому за тобой лезть, что ли?
        Ему показалось, что в глубине сооружения что-то шевельнулось.
        - Считаю до пяти, - заявил он голосом, не терпящим возражений. - После этого вызываю крыс, и они съедают тебя прямо в твоем укромном местечке. Раз.
        Тишина.
        - Два, - Арман скрестил руки на груди. - Три.
        Да, там, за строем серебряных труб, кто-то прятался. Сейчас хитрец снова шевельнулся, и тут же качнулась гроздь хрустальных шариков.
        - Четыре, - продолжал Арман.
        Понемногу, неохотно, то и дело за что-то цепляясь и что-то задевая, на свет выбирался некто, измазанный пылью и паутиной с головы до босых пяток.
        - Пять, - неумолимо закончил Арман, и перед ним предстала Юта - принцесса Верхней Конты.
        Лохмотья, в которые превратилось бальное платье, могли бы принести своей владелице немалое состояние, вздумай она просить милостыню на рыночной площади. Волосы растрепались, а длинное лицо исхудало, отчего длинный нос казался совсем уж непомерным.
        Долго же я буду ждать освободителя, подумал Арман.
        Принцесса смотрела на него исподлобья, и в темных глазах ее был страх, но не было паники.
        - И что же мы будем делать? - поинтересовался Арман с фальшивым добродушием. - Как поступают обычно с пленниками, которые совершают побег? Кажется, их бросают в колодец к змеям?
        Юта нахохлилась еще больше. Сказала тихо и с достоинством:
        - Я что, давала вам обещание - не убегать? Это мое законное право… Любому узнику позволено убегать, если его плохо стерегут…
        Арман нахмурился:
        - Плохо стерегут? А как тебе удалось выбраться, принцесса?
        Ответом ему было гордое молчание. Арман обошел пленницу кругом, размышляя вслух:
        - Дверь была заперта заклинанием. Что ты можешь понимать в заклинаниях, принцесса? Может быть, ты пробралась через крысиную нору или еще какую-нибудь дыру, а?
        Юта фыркнула - возмущение на некоторое время подавило ее страх:
        - Могли бы и получше заклинание подобрать, драгоценный господин дракон! Я эту дверь открываю и закрываю, как у себя дома…
        Конечно, она тут же пожалела о сказанном, потому что Арман неприятно оскалился:
        - Вот как?
        И, взяв Юту за плечо, подтолкнул к распахнутой двери Органной комнаты, захлопнул эту дверь перед ее лицом и пробормотал сквозь зубы:
        - Хорра-харр…
        Юта наблюдала за ним исподлобья.
        - Ну, - усмехнулся Арман, - теперь покажи, принцесса, как ты это делаешь. Откроешь - пощажу.
        Юта пожала плечами, насмешливо на него взглянула и сказала как бы нехотя:
        - Рраха-ррох…
        Дверь скрипнула и приоткрылась. Юта шагнула в проем, будто собираясь гордо удалиться.
        - У людей не пользуются этим заклинанием, - глухо сказал за ее спиной Арман. - Откуда ты знаешь?
        Юта обернулась:
        - Ключик налево - ключик направо… Ясно же, что надо все заклинание произнести наоборот!
        Некоторое время Арман и Юта смотрели друг на друга в упор.
        - Хорошо, - протянул наконец Арман, и Юта невесть почему ощутила вдруг некоторое облегчение. - Ладно. Обещал пощадить - и пощажу… Только… - тут в голосе его снова зазвучали суровые нотки обвинителя, - как ты посмела, принцесса, явиться сюда, и что ты здесь делала?
        Юта втянула голову в плечи. Действительно, какая горгулья ее укусила, зачем было трогать эти хрустальные горшочки? Проклятое любопытство… Теперь она попалась, обидно и глупо, и в лучшем случае ее снова запрут, как овцу в загоне…
        - Что я делала? - пробормотала она, стараясь говорить как можно наивнее. - Что я делала? Ничего… особенного. Я… играла.
        - Играла?!
        Арман развернул Юту за плечи - несколько грубо - и подвел вплотную к выжидающему, притихшему музыкальному инструменту.
        - Играй сейчас.
        Принцесса перепугалась не на шутку. По-видимому, она совершила нечто ужасное, по глупости в этом призналась, и теперь ее ожидают издевательства и кара.
        - Нет… - пролепетала она побледневшими губами. - Я не то хотела сказать…
        Арман воздел глаза к покрытому потеками потолку:
        - Играй. Как ты играла? Так? - он постучал пальцем по ближайшей хрустальной скляночке.
        Юта молчала, сжавшись в комочек. Арман с шумом втянул в себя воздух.
        Двести лет он не разговаривал с особами женского пола, да и вообще ни с кем не разговаривал, кроме себя. Ему стоило большого труда придать своему хрипловатому голосу оттенок, который с некоторой натяжкой можно было бы назвать мягкостью:
        - Ну, послушай, принцесса, я тебя не пугаю, не бью тебя, не кричу даже… Ты же играла, пока меня здесь не было? Ну так сыграй сейчас, а я хочу на это посмотреть.
        Юта всхлипнула и решила, что терять все равно нечего.
        Дома она любила играть с хрустальными бокалами - водить влажным пальцем по их краю и слушать мелодичный звук, который при этом получался.
        Она робко оглянулась - Арман отошел, чтоб не пугать ее.
        Тогда она быстрым мальчишечьим движением запустила палец в рот, послюнила, потом шагнула вперед и провела по краю ближайшей скляночки.
        Мягкий, чистый, необычный звук родился под замурзанным пальцем, наполнил скляночку, разбудил гроздья прозрачных шаров, которые откликнулись резонансом; разросшись и обогатившись, звук усилился серебряными трубами, отразился от каменных стен и совершенно потряс своего единственного слушателя - Армана.
        Юта провела пальцем по краю другой скляночки - звук изменился, теперь это был аккорд. Арман, сбитый с толку, туго накручивал на палец выдернутый из макушки волосок.
        Юта перестала играть и обернулась.
        Она выжидающе смотрела на него - долговязая девчонка в лохмотьях, а музыкальная громадина за ее спиной все пела, не желая умолкать после тысячелетнего молчания.
        Арман с трудом сглотнул. Спросил тихо:
        - Ты когда-нибудь видела такой инструмент, играла на нем? Где?
        Юта перевела дыхание - опасности, кажется, не было. Ответила несмело:
        - Нигде не видела… У нас такого нет… Я просто, ну, догадалась, как вы на нем играете…
        - Как Я на нем играю?!
        Юта отшатнулась. Арман, пожалуй, мог напугать кого угодно.
        Вечером она сидела в кресле, в зале, перед камином. Это было то самое кресло, в котором она впервые пришла в себя, оказавшись в замке и приняв Армана за освободителя. Воспоминание это теперь заставляло ее краснеть.
        На смену Ютиным лохмотьям пришла теперь какая-то хламида из Армановых сундуков - тот справедливо рассудил, что принцесса не должна выглядеть, как бродяжка, это может отвратить освободителя в самый последний момент. Юта помылась и причесалась; стакан выпитого вина окрасил ее впалые щеки здоровым румянцем и помог на время позабыть о своих злоключениях. Арман, сидящий по другую сторону стола, отметил с удивлением, что у пленницы довольно ясный и осмысленный взгляд - хотя, конечно, это не затмевает явных недостатков ее внешности.
        - Так вы не бро… бросите меня в колодец со змеями? - бормотала Юта заплетающимся языком.
        - Посмотрим, - задумчиво отвечал Арман. - Не брошу, если не будешь совать нос куда не следует… Запирать тебя, вижу, бесполезно, но входить будешь только туда, куда я разрешу… И не вздумай ослушаться! Помни о крысах, о змеях… - он подумал, не обернуться ли драконом для острастки, но у него уже не было ни желания, ни сил.

* * *
        Остин приснился ей еще раз - но как-то тускло, невнятно, и она не могла вспомнить свой сон. И все же каждый раз, укладываясь вечером на соломенный тюфячок, она подолгу думала о контестарском принце и пыталась призвать его в сновидения.
        Теперь она обувалась в старые веревочные сандалии - а в них гораздо приятнее шлепать по камням, нежели босиком. Сухие лепешки чередовались с вяленым мясом, а вместо воды было еще и вино. К тому же ей было позволено подниматься на верхушку западной башни - там была открытая площадка, окруженная зубцами, и можно было подставлять лицо солнцу и ветру, смотреть на море и на берег, по которому петляла дорога.
        Первое время Юта пропадала на башне - ей то и дело казалось, что на дороге появился всадник. Она принимала за всадников камни, кусты, столбы пыли, поднятые ветром - и каждый раз горько разочаровывалась, чтобы снова всматриваться и вглядываться.
        Время от времени ей случалось наблюдать, как из Драконьих Врат вырывается черное облако, а вслед за ним, окутанный дымом, как темным плащем, появляется дракон. Притаившись за каменным зубцом, Юта разглядывала горящую на солнце чешую, гибкий костяной гребень вдоль спины, длинный лоснящийся хвост, захлестывающийся петлями… Дракон изрыгал пламя, описывал круг в небе над замком, и Юта, полуоткрыв рот, смотрела, как величественно взмахивают перепончатые крылья, из которых одно было отмечено светлым треугольным шрамом. Потом ящер неторопливо пускался прочь, на глазах становился все меньше и меньше, пока не превращался в черную точку, тающую над горизонтом.
        Полетел на охоту, думала Юта. Она знала уже, что ящер охотится в горах на диких коз - драконий организм требовал обилия сырого мяса.
        Быт замка был прост до однообразия. Время от времени Арман завяливал нескольких коз, чтобы съесть потом перед камином, будучи в человеческом обличье. Вода добывалась из родника, вино - из необъятных, вмурованых в стены бочек, поивших, верно, не одно драконье поколение. Да и непременные сухие лепешки, как предполагала принцесса, испечены были лет сто назад, не меньше.
        Была и кладовая - туда, как и следовало ожидать, ход Юте был строго-настрого закрыт, и она, конечно, очень боялась ослушаться.
        Арман и в человеческом виде представлялся ей страшилищем - поначалу она пряталась в первую подвернувшуюся щель, едва заслышав его шаги в конце коридора. Когда же строгий голос повелительно звал: «Эй, принцесса!» - она не решалась ослушаться и являлась, дрожа, пред страшные Армановы очи. И, хотя никаких неприятностей он ей не причинял, а только кормил, поил да следил, чтобы не нарушала запретов - относительно спокойно ей бывало лишь тогда, когда он покидал замок.
        Потом она пообвыклась и даже несколько раз рискнула обратиться к Арману с вопросом: а здесь бывают шторма? А куда ведет та дверь? А что, если разогреть лепешку, сунув ее в камин?
        Арман отвечал сухо, но терпеливо. Разогретая лепешка оказалась вкусна, и Ютин страх понемногу отступал, давая место пока еще робкому любопытству.
        Из всех развлечений главным оставалась сторожевая башня; дороги же были пусты - и вскоре принцесса решила, что рыцарь-освободитель и без ее помощи отыщет замок, и что ожидание можно скрасить, придумав себе какое-нибудь занятие.
        И умница-Юта его придумала.
        Труднее всего было выпросить у Армана факел - заодно удалось приметить, где они хранятся. Благовидным предлогом послужила Ютина якобы боязнь темноты.
        Снарядившись таким образом, принцесса наконец решилась.
        Дождавшись на башне, пока Арман-дракон вылетит из замка, - а Юта до сих пор содрогалась при виде крылатого чудовища - негодница опрометью бросилась вниз, зажгла факел и принялась за исследование замка. Уж казалось бы: раз ты пленница, то сиди тихонько и не нарывайся на неприятности - но нет! Юта спускалась теперь в темную, подземную часть замка, куда вход ей был категорически запрещен.
        Факел вздрагивал в решительно поднятой руке. Подол темного балахона волочился по волглым ступеням - скользким, истертым до дыр.
        Лестница привела на узкую площадку - теперь можно было выбирать, спускаться ли ниже или углубиться в коридор. Юта решила спускаться.
        Стало заметно прохладнее; по стенам скатывались большие прозрачные капли. Юта остановилась - и спереди, и сзади, и сверху, и снизу была только темнота, плотная, веками слежавшаяся тьма, которую едва осиливал свет одинокого факела.
        Принцесса хотела уже испугаться - но вспомнила почему-то о светлячках. Светлячок в траве тоже испытывает похожее чувство - кругом темно, а он хранитель единственного в мире тусклого огонька… Юта вспомнила, как собирала в парке светлячков и показывала их маленькой сестре Май, которая тогда только поднималась на ноги… А Вертрана - та боялась ходить ночью в парк, и мальчишки-пажи боялись, и Юте очень нравилось смеяться над их страхами… Мальчишки - даже совсем большие - дивились ее храбрости и признавали за ней право командовать в затеях, которые она же большей частью и выдумывала…
        Плясали тени на мокрых стенах. Юта улыбнулась и двинулась дальше.
        От лестницы отделился еще один коридор; на этот раз Юта свернула и, пройдя немного, сразу же столкнулась с проблемой выбора - коридор раздваивался.
        Подумав немного, она копотью факела оставила на стене пометку и свернула вправо.
        С потолка гроздьями свисали летучие мыши, Юта испугалась, когда на них упал свет - но мыши не почтили ее вниманием. Похоже, они давно привыкли к огню факела, и это дало принцессе повод немного призадуматься - кто здесь так часто ходит со светом? Уж не хозяин ли замка? Что у него тут, в подземном лабиринте - сокровища?
        Частые развилки и тупики беспокоили Юту все больше. Она уже всерьез подумывала о возвращении, когда стены коридора вдруг раздались.
        Свет уже не достигал их, хотя факел горел ровно и ярко.
        Юта остановилась, тяжело дыша и слушая стук крови в ушах.
        Это, похоже, был огромный зал - принцесса даже ощущала движение тяжелого, затхлого воздуха. Где же потолок? Что там, дальше?
        Принцесса испугалась, что, потеряв из виду стены и не имея возможности делать пометки факелом, не найдет дороги назад. Поэтому, вернувшись немного, она продолжила свой путь, придерживаясь правой стены.
        Что он хранит здесь? В старых легендах полным-полно упоминаний о драконьих кладах, на которых будто бы и стоят их замки… А здесь пусто, огромное пустое пространство в толще скал, это кто же его выдолбил и зачем?
        Ее любопытство росло вместе с ее страхом.
        Слева показалось нечто большое и бесформенное - кажется, приземистая колонна, не то иссеченная чем-то, не то узором разукрашенная… Юта, подумав, отступила несколько шагов от стены и осветила колонну своим факелом.
        Гор-ргулья!
        Колонна была покрыта письменами, да какими сложными! Юта обошла громадину кругом - письмена заполняли ее до самого пола, а начинались, наверное, у потолка, которого не было видно. Клинописные символы кое-где поросли мхом, кое-где стерлись - сколько же им столетий? Значки теснились, прижимали друг друга - разные тексты, и почерк разный… А вот и рисунок - а на нем знакомый берег, и море, и… замок!
        Юта присвистнула. Фрейлины всегда запрещали ей свистеть. Вспомнив об этом, она свистнула громче - в коридоре захлопали крылья летучих мышей, и Юта зажала себе рот ладонью.
        Тысяча горгулий…
        На следующий день Арман никуда не вылетал - и Юта маялась, шатаясь по коридорам и глазея с башни на дорогу. Немного развлекли ее немыслимых размеров белые птицы, которые поселились в прибрежных скалах и теперь вели беспокойную шумную жизнь - вопили, ругались, по очереди высиживали птенцов и выдергивали друг у друга перья. Поколебавшись, Юта пошла с вопросом к Арману - тот скупо объяснил, что птицы называются калидонами, избегают людей и поэтому издавна селятся рядом с драконами. Бормоча удачно придуманную считалочку - «Раз - драконы, калидоны, два - драконы, калидоны» - Юта поплелась обратно на башню.
        Спустя еще день Арман - о удача! - улетел с раннего утра, и Юта, прихватив из хранилища новый факел, поспешила в разведанный ею подземный зал.
        Найти было непросто - но Юта наловчилась ориентироваться по своим же, копотью факела оставленным знакам. Летучие мыши снова не обратили на нее никакого внимания, да и Юта уже не удивилась, когда стены коридора неожиданно расступились и в лицо повеяло затхлым сквозняком.
        Потом время, кажется, остановилась. Любопытная принцесса обнаружила еще четыре колонны, покрытые клинописью, а сколько их было вообще - горгулья знает! К тому же, стены во многих местах тоже были испещрены знаками, и рисунки встречались, да какие! Юта долго стояла, разинув рот, перед изображением неведомо какого чудовища, выбиравшегося из моря. Дракон рядом с этим зверем казался просто комнатной собачкой, а ведь рисовавший изобразил чудовище в таких деталях, которые наводили на мысль о том, что он не выдумал его, а видел, и совсем близко…
        Азартно пританцовывая, Юта и дальше предавалась упоительному исследованию. В конце концов ее неистребимое любопытство было вознаграждено - продираясь сквозь незнакомые знаки, она наткнулась вдруг на обрывок совершенно понятного, обычным языком написанного текста: «У храброго Дин-Ара было двое сыновей, и когда достигли они лет и поднялись на крыло, настал день их поединка… Гортани юношей преисполнены были огня, и сами они преисполнены были доблести… Но пал в бою младший, Шан-Ан, а старший, Акк-Ар, утвердился, и заматерел, и преуспел в промысле, и крылья носили его до глубокой…»
        Текст оборвался.
        Юта, пораженная, стояла перед каменной книгой, и ей казалось, что, сделав только шаг, она попала в другой, совершенно невообразимый мир. «Гортани юношей преисполнены были огня»…
        Что же, и храбрый Дин-Ар, и двое его воинственных сыновей в самом деле существовали? Они были драконы? Ну уж конечно, раз они с крыльями и вообще… А вот правда это или сказка, и кто это написал?
        Забыв обо всем на свете, Юта водила пальцем по каменным строчкам, выискивая понятные буквы. Ну вот, опять!
        «Юкка приходит из моря, и дети его, и внуки, и правнуки явятся из пучины… Береги свой огонь, и да защитит он тебя от ужасного Юкки, и от детей его, и внуков, и…»
        Юта выпучила глаза. Вот это горгулья! Еще и ужасный Юкка, который… Постой-ка, а не тот ли это зверь с картинки? Тот, помнится, тоже из моря вылезал…
        И Юта принялась разыскивать рисунок с изображенным на нем чудовищем, но найти уже не смогла, а вместо этого прочитала вдруг:
        «Я поднимаюсь к небесам, и моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка… Я опускаюсь на землю, и моя тень встречает меня, как мой брат…»
        Факел затрещал, но Юта не обратила на это внимания. Она водила пальцем по последней надписи - та была высечена глубоко, четко и читалась куда легче прочих… Может быть, этот текст не такой уж старый?
        Установить это Юте так и не довелось. То есть сначала все было хорошо, она разглядывала письмена, почти ткнувшись в них носом, и факел светил даже ярче, чем прежде… Но потом за ее спиной шумно вздохнули, и в ту же минуту оказалось вдруг, что факелов уже не один, а два, и поэтому так светло.
        Юта вскрикнула - рядом, в двух шагах, стоял Арман, стоял молча, неподвижно, как воплощенное возмездие. В пляшущем огненном свете узкое лицо его казалось зловещим, как никогда.
        - Я нечаянно, - быстро пробормотала Юта, и глупость этих слов открылась ей сразу после того, как они были произнесены.
        Арман молчал. Молчание это было приговором.
        - А что я такого сделала? - голос принцессы предательски дрогнул.
        - А вот мы сейчас посмотрим, - с убийственным спокойствием пообещал Арман.
        Из помертвевшей Ютиной руки изъят был факел. Арман постоял с минуту, глядя пленнице в глаза, потом швырнул оба факела на пол. Швырнул и наступил ногой - сначала на один, потом на другой.
        Повалил дым, и стало темно - так темно, что Юта тут же перестала различать, где пол, а где потолок.
        - Я ухожу, - сказал Арман в темноте, и голос его удалялся. - А ты останешься здесь. Вот и подумай, стоило ли совать нос, куда запретили!
        Шаги его стихли прежде, чем Юта перевела дыхание.
        Она стояла посреди полной темноты, и в голове ее бессмысленно повторялась последняя прочитанная фраза: моя тень встречает меня, как мой брат. Как мой брат. Мой брат.
        У нее, Юты, никогда не было брата, но это неважно. Никакой брат не явится в это подземелье, чтобы вывести сестру на поверхность. Она ослепла, она умрет в темноте, она никогда больше не увидит солнца. Жестокий дракон будет наслаждаться ее стонами, ее слезами, ее отчаянием…
        Но здесь он или все-таки ушел?!
        - Эй, - голос Юты расстрогал бы и ледяную глыбу, - эй, вы здесь?
        Никакого ответа.
        - Послушайте, - она старалась говорить спокойно и мужественно, но то и дело пускала петуха, - я ведь не так виновата, как кажется… То есть виновата, конечно, но подумайте… Что плохого в том, что я немножко почитала здесь надписи? Здесь же нет ни золота, - Юта всхлипнула, - ни драгоценностей… Ни алмазов, ни рубинов, ни этих… сапфиров… И я ничего не украла… - ей пришлось сделать паузу, чтобы унять всхлипы и вытереть кулаком нос. Вокруг стояла темнота - густая, как чернила; Юта плотно зажмурилась, чтобы ее не видеть, и продолжала:
        - Вам, может быть, и нравится меня пугать… Но это плохо, это… жестоко, я же и так ваша пленница… Откликнитесь, пожалуйста…
        Тишина.
        Дрожащей рукой Юта нащупала шероховатую поверхность колонны и прижалась к ней всем телом.
        - Может быть, все написанное здесь - тайна… Так я же никому не скажу… Ни про то, как они дрались, ни про этого Юкку, который все время вылезает из моря… Я же не знаю, может, и не было никакого Юкки… Да я же все равно ничего не понимаю! - выкрикнула вдруг она отчаяно и зло. - Тут же не по-человечески написано! Ну кому хуже, если я попробую прочитать?!
        Тишина.
        Юта сползла по колонне на каменный пол.
        - «Гортани юношей… преисполнены были огня», - сказала она шепотом, сама не осознавая, что говорит. - «Я поднимаюсь к небесам, и моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка… Я опускаюсь на землю, и моя тень встречает меня, как мой брат».
        Жесткая рука легла ей на плечо - она вскрикнула от ужаса.
        - Пошли, - глухо сказал Арман.
        Юта семенила за ним, едва поспевая; когда они миновали лабиринт и поднимались по лестнице, она решилась спросить:
        - Вы видите в темноте?
        - Нет, - отозвался Арман отрешенно.
        Смеркалось.
        - Что ты там искала? - поинтересовался Арман.
        Юта потупилась. Пожала плечами:
        - Ничего… Я хотела… Увидеть…
        Арман молчал, и она решилась-таки спросить:
        - А все эти… люди, то есть драконы… Они на самом деле были?
        Арман отошел к окну. Над морем поднималась красная луна.
        - Это летопись моего рода, - сказал, не оборачиваясь.
        Горгулья, подумала Юта.
        - А Юкка? Он тоже из… вашего рода?
        Арман посмотрел на нее через плечо. Девчонка и девчонка. Притворяется? Или действительно настолько любопытна? Впрочем, что за беда… Странно, думал ли он, что будет, м-м-м… обсуждать… Ну, словом, что найдется собеседник, который вот так наивно спросит: «А Юкка?»
        Он усмехнулся, и Юта, посчитав это добрым знаком, усмехнулась тоже.
        - Юкка, - сказал Арман наставительно, - Юкка - морское чудовище… Издавна он и его родичи были страшными врагами драконьего рода… А появлялся он из моря, и единственное оружие против него - огонь. Ясно тебе, принцесса?
        - А кто такой Дин-Ар? - спросила Юта немедленно.
        Арман поразился: ну видано ли? Поди разбери теперь - сердиться, смеяться…
        - Дин-Ар, - сказал он со вздохом, - мой славный предок, сто шестнадцатый в роду…
        Глаза Юты сделались круглыми, как блюдца:
        - Сто шестнадцатый? А сколько всего поколений ваших предков?
        Арман в изнеможении закрыл глаза. Глупенькая принцесса, не спрашивай о том, чего не в состоянии понять.
        - Я двести первый потомок, - сказал он устало.
        - Двести первый?! А сколько вам лет?
        Он усмехнулся:
        - Двести тридцать два.
        Принцесса помолчала, прикидывая, может ли это быть правдой. Спросила осторожно:
        - Да? А сколько живут драконы?
        - Пока не умрут.
        - Да?
        Арман отвернулся.
        Он был так мал тогда, что о гибели отца сохранилось не воспоминание даже, а, по сути, воспоминание о детском воспоминании. Грохот, вспышка - отец, пораженный прямым ударом молнии, рухнул в море… Ему было, кажется, чуть больше двухсот… А через двадцать лет умер дед.
        Юта вывела его из задумчивости, процитировав страшным шепотом:
        - «Акк-Ар утвердился, и заматерел, и дожил до глубокой»… Но ведь он своего брата убил, да?
        Что ж, подумал Арман. Я сам виноват - пустился с жертвой в объяснения, позволил рассуждать о делах рода…
        Он вспомнил, как в темноте подземелья вздрагивал насмерть напуганный принцессин голос: «…моя тень встречает меня, как мой брат». И ведь что за странность, до этих ее слов он был ужасно зол, и сидеть бы девчонке без света не час и не два… Но уж очень необычно было услышать эти строки из ее уст. Необычно и… приятно, что ли? Он растрогался и вывел ее на поверхность…
        - А… - начала было Юта и осеклась.
        - Что?
        Юта отчаяно засопела, не решаясь спросить.
        - Ну, чего тебе, принцесса?
        - У вас… ну, в общем, у драконов бывают имена, как и у людей?
        - У людей, - сухо поправил он, - у людей, как и у драконов.
        - Можно узнать, как вас зовут?
        Он задумался. Выговорил с трудом:
        - Арм-Анн.
        С двумя факелами было удобнее, чем с одним.
        - Тут непонятно… - бормотала Юта. - Это драконий язык?
        - Древнее наречие.
        - А вы понимаете его?
        - Отчасти.
        Залу не было видно конца-края, и все новые и новые колонны, покрытые письменами, выныривали из темноты.
        - А что здесь написано? - Юта водила пальцем по влажному камню. Арман то и дело одергивал ее:
        - Не руками, принцесса!
        Юта отшатывалась, чтобы тут же приблизится опять:
        - Тут есть и знакомые буквы, и не совсем знакомые… Что это?
        Арман снисходительно объяснял. Чередовались более или менее давние описания нравов, обычаев, летопись наиболее важных событий, которыми, как правило, были битвы, схватки и поединки: «…и встретил Дон-Ар брата своего старшего Дав-Ана, и была их схватка подобна огненному узлу… И стянулся узел, и погиб Дав-Ан, и Дон-Ар возопил победно - но раны его были глубоки, как море, и пролил он море крови своей и в море же рухнул… Погибли оба, и осиротел род…»
        - «Осиротел род», - шепотом повторила Юта. - Война между братьями? Одна и та же история повторяется и повторяется… Только тот, про которого я читала раньше, «заматерел» и «дожил до глубокой старости», а тут, видите ли, «осиротел род»… Зачем же было биться?
        - Это обычай, - сказал Арман сухо. - Род продолжает только сильнейший из братьев. Тебе не понять.
        - Не понять, - пробормотала Юта.
        И после минутного молчания вдруг заговорила быстро и убежденно:
        - А помните те строки про тень, которая встречает, как брат? Помните? Тот, кто их писал, ХОТЕЛ встретиться с этим своим братом, и не для того, чтобы его убить. Как вы это объясните?
        - Никак, - глухо отозвался Арман. Юта, ободренная, продолжала:
        - Я думаю, что убивать братьев не так уж хорошо. Рано или поздно остаешься один-одинешенек, и тогда уже впору со своей тенью беседовать… Вот вы, - она осуждающе уставилась на Армана сквозь пламя своего факела, - вы тоже убили своего брата?
        Арман молчал так долго, что она испугалась.
        - У меня, - медленно сказал он наконец, - у меня никогда не было братьев.
        «…Гибель рода!»
        Его дед был кликушей. Малыша до обморока пугали обвиняющие выкрики и зловещие пророчества.
        «Гибель рода, распад, конец! Кого ты выплодил, сын?! Где сильные внуки, где носители моего пламени, готовые сразиться во славу семьи? Или этот выродок, Арм-Анн, уцелеет?»
        Отец молчал. Арман дрожал, забившись в угол.
        «Наши предки не простят нам, сын. Роду нужны новая кровь, свежие крылья. Арм-Анн - хилая ветвь. Где его братья, рожденные для поединка?!»
        Потом была молния, осиротившая Арм-Анна.
        Он тряхнул головой. Факел Юты мерцал далеко впереди - принцесса стояла, разинув рот, перед черной глыбой плоского, вздыбленного камня:
        - Горгулья, это что еще?
        Арман приблизился, думая о своем. Кивнул отрешенно:
        - Здесь заключено пророчество.
        - Пророчество?
        - Да… О судьбе рода и всех его колен.
        - Вам известно ваше будущее?!
        Он усмехнулся:
        - Нет. Ты же видишь, пророчество зашифровано. Не знаю, пытался ли кто-нибудь его понять… Если и пытался, то тщетно.
        Юта стояла, завороженная. Хитросплетения линий пленяли ее, гипнотизировали, сулили неслыханную тайну другого, неведомого мира…
        - А я смогу понять? Ну, прочитать, разобраться?
        У Армана опустились руки. Факел его зашипел.
        - Послушай, - сказал он проникновенно. - Этому камню много тысяч лет. Ты - девчонка, пигалица, песчинка, чешуйка… - он приостановился, подбирая слово, и Юте пришлось помочь ему:
        - Скорлупка.
        - Скорлупка, - согласился Арман, - Наглая, нахальная скорлупка с неистребимой тягой к неприятностям.
        Юта часто заморгала:
        - Знаете… Для дракона вы очень красноречивы.
        Он онемел, а принцесса, воспользовавшись этим, поспешила добавить:
        - Нет, я ничего такого не хотела сказать… Пожалуйста, разрешите мне ходить сюда самой. Пожалуйста. Ну, пожалуйста.
        IV
        Солнце - пастух без стада.
        Утром - золото, вечером - медь.
        И кажется, будто не надо
        Ни вспоминать, ни жалеть. Арм-Анн
        Теперь она дни напролет проводила в подземелье. Арман удивлялся, но и был доволен - так он, по крайней мере, знал, что принцесса занята делом и не замышляет очередной каверзы.
        Он наблюдал за ней, как за диковинным, попавшим к нему в клетку зверьком. Иногда он спускался вслед за ней в подземелье - без факела, невидимый - и подолгу смотрел, как она водит замурзанным пальцем по древним замшелым отметинам.
        С людьми - с теми, кто живет в деревенских домах под соломенной крышей, городских кварталах под черепицей или королевских дворцах - у Армана были долгие и сложные отношения.
        В самом нежном детстве он имел несчастье пристраститься к пороку - а то, что это порок, да еще ужасный, ему впоследствии объяснил вооруженный розгой дед. Причиной всему было волшебное зеркало.
        Родичи Армана пользовались им по необходимости либо от скуки, но никогда - из любопытства. Арман извлек его из хлама, почистил и установил в своей комнате; тогда еще целое, ясное и послушное воле смотрящего, оно часами показывало мальчику картины чужой жизни.
        Он был единственным ребенком в огромном замке; отец был горячо любим, но всегда угнетен и подавлен, деда же маленький Арм-Анн старался избегать.
        Отец иногда ронял тяжелую ладонь ему на макушку, заставляя замирать от радости, и дарил мелкие ненужные вещи - камушки, пряжки. Дед занимался воспитанием внука - учил его и наказывал.
        Стоя в огромном холодном зале, Арм-Анн до хрипоты повторял наизусть эпизоды из истории рода. Каждый урок начинался и заканчивался с перечисления многочисленных имен - пращуры тянулись перед глазами мальчика угрюмой нескончаемой вереницей.
        Наверное, у каждого из предков была мать - в этом счастье последнему потомку было отказано. У предков были братья - те, с кем предстояло сразиться, возмужав. Арман был одинок с колыбели, и вся детская жажда общения досталась бездушному предмету - магическому зеркалу.
        Зеркало нельзя было любить, но и наказывать оно не смело. Внешне безучастное, оно, развлекая, подсовывало малышу совершенно невероятные сведения.
        Он видел, как орава мальчишек - а он не мог представить себе, что столько мальчишек может существовать на свете - зачем-то дразнит стайку других детей: он сначала принял их за странных мальчиков, и только потом услышал их истинное название - девочки…
        Он смотрел, как делают сыр из овечьего молока, как степенно ужинает большое семейство, как пеленают младенцев, как обряжают мертвецов, как листают многослойные глыбы - книги… Те, в зеркале, были в чем-то мелочны и суетливы, но и многообразны на удивление - Арман не переставая удивлялся.
        Так он удивлялся и в тот день, когда дед решил, наконец, полюбопытствовать, за каким же занятием проводит так много времени его единственный внук. Массивный подсвечник расколол зеркало, покрывшееся с тех пор сетью трещин, а Арман долго помнил последовавшее за тем наказание.
        Много позже он понял, чем прогневил деда. Возможно, именно зеркало когда-то изувечило его драконью суть… Или нет? Может быть, несчастное стекло невинно пострадало?
        И вот теперь Юта удивлялась и пугалась, глядя, как интерес в глазах ее тюремщика время от времени подергивается пеленой давних воспоминаний.
        Очень скоро он извлек ее из ее уголка и усадил за длинный стол в комнате с камином - чтобы была перед глазами. Поначалу принцесса дичилась; потом привыкла и изо всех сил старалась держать себя по-светски.
        Впрочем, после дня, проведенного за работой в клинописном зале, светские манеры сами собой забывались. Она молча уплетала лепешки - руки черные от пыли и копоти, щеки горят, глаза азартно поблескивают - будто не принцесса вовсе, а довольный жизнью рудокоп. Наевшись, исследовательница откидывалась в кресло и оттуда, из лоснящейся глубины, смотрела на Армана долгим интригующим взглядом.
        Выдержав необходимую паузу, он спрашивал с деланным равнодушием:
        - Что же?
        Юта усилием воли опускала уголки губ, уже готовые радостно расползтись к ушам, и сообщала как бы нехотя:
        - Я поймала символ, означающий «огонь».
        Арману известно было, что символы «небо», «несчастье» и «отважный» уже «пойманы», изучены и тщательно перерисованы Ютой на стену у камина.
        - Поздравляю, - говорил Арман серьезно, с трудом прожевывая вяленое мясо, - ты вычерпала из моря уже три горсти воды! Трудись, и дно обнажится.
        Юта смотрела на него вызывающе и насмешливо, взгляд ее красноречиво говорил: посмотрим!
        Правда, бывали дни, когда Юта теряла уверенность; глаза ее уже не светились вдохновенно, и к символам, уже нарисованным на стене у камина, не прибавлялось ни единой черточки. Поужинав, она сразу уходила на башню - высматривать освободителя в сгущающейся темноте.
        Арман знал, что ночные бдения ее бесполезны. Давно охрипли глашатаи на городских площадях; давно вернулась в привычное русло жизнь в королевском дворце Верхней Конты, а в сопредельных странах размеренное течение будней и вовсе не нарушалось. Похоже, три королевства со спокойной совестью оставили Юту дракону.
        Исследования Юты зашли в тупик, потом вырвались из него - были найдены символы «море» и «ужасный» - и опять застопорились, увязли в бесконечных хитросплетениях незнакомых знаков. Несколько поостыв, она снова проводила дни на башне, посвятив долгие часы разглядыванию пустой дороги.
        И - странное дело! - вскоре она подметила, что и Арман занят тем же. Вылетая из замка в драконьем обличьи, он подчас пренебрегал охотой и дальними полетами, чтобы покружить над дорогами, будто кого-то высматривая… Похоже, появления освободителя он ждал с не меньшим, а скорее даже с большим нетерпением, нежели узница… А зачем, собственно?
        Юта задумалась.
        До сих пор сам процесс освобождения представлялся ей достаточно туманно - явится, мол, рыцарь, победит дракона в битве… А что значит - победит, и как это будет выглядеть?
        Арман кружил над берегом - освещенная закатным солнцем бронированная громадина. Юта посмотрела на дорогу и представила вооруженного всадника, бросающего вызов дракону.
        У рыцаря копье, каленый меч, и даже шипастая палица… Может он повредить чешую? Хоть сколько-нибудь значительно повредить, не говоря уже о снесении головы, как это утверждается в старинных легендах? Удастся ли вообще нанести разящий удар прежде, чем витязя сметет с лица земли огненный смерч?
        Постойте-постойте, подумала Юта в панике, но не может же ящер быть неуязвимым? Сколько существует преданий о победителях драконов, которые приносили домой кто язык, а кто целую отрубленную голову!
        Отрубленную голову… Юта сглотнула.
        Арман кружил, нежась в восходящих потоках теплого воздуха; был он похож на геральдическое чудовище, сошедшее с гравюры; силуэт его на фоне розового неба был грозным и грациозным одновременно.
        Может быть, он ждет рыцаря, чтобы пожрать его, как дикую козу? Может быть она, Юта, мысленно призывающая Остина, неосознанно желает принцу погибели?
        Она тут же отбросила эту мысль, как непереносимую. Освободители являются, чтобы побеждать, а как же иначе?
        Но мысль, отодвинутая в самый дальний уголок сознания, все же не желала уходить. Ночью Юте привиделось небо, сплошь закрытое перепончатыми крыльями, и потоки пламени, холодного и липкого, как кисель… Арман-ракон щерил зубастую пасть, и вываливался меч из чьей-то ослабевшей руки.
        У Юты пропал аппетит, она бродила по замку поникшая, потерянная, опустошенная. Арман поглядывал на нее обеспокоено.
        Спустя несколько дней он принес кого-то в когтях. Юта, дежурившая на башне, перепугалась до смерти - ей показалось, что дракон тащит еще одну похищенную принцессу. Но, присмотревшись, она заметила, что новая жертва крылатого ящера покрыта белой шерстью и четыре ноги ее, снабженные маленькими черными копытцами, беспомощно дергаются в воздухе.
        Бросившись вниз, в комнату с камином, Юта застала там Армана-человека и при нем ошалевшую, напуганную, однако целую и невредимую дикую козу.
        - Это молоко, - небрежно объяснил Арман в ответ на молчаливое Ютино изумление. - Хочешь молока? Вот и подои ее.
        Юта и коза пристально друг на друга посмотрели. Принцесса огляделась в поисках подойника - и обнаружила на столе очень удобный для этой цели кувшин. Коза отступила на шаг, не сводя с Юты настороженного взгляда.
        - Может быть, ее привязать? - осторожно предположила Юта.
        - Я подержу, - предложил Арман все так же небрежно.
        Теперь коза переводила встревоженный взгляд с одного на другого и все пятилась, пятилась, пока не наткнулась на кресло.
        Арман решительно шагнул вперед - коза, знавшая его как ужасного дракона, заблеяла в тихой панике. Арман ухватил ее за миниатюрные рожки, а Юта накинулась сзади, грохнула кувшин на пол и обеими руками вцепилась в тощее козье вымя.
        Коза завопила что есть силы. Вымя выскользнуло из Ютиных пальцев, а кувшин, громыхая, покатился по полу, ударился о стену и рассыпался грудой черепков.
        - Что же ты… - пробормотал Арман. Вырвавшаяся коза забилась в угол и оттуда посверкивала круглыми от ужаса глазами.
        - Милостивый государь, - сказала Юта горделиво. - Неужели вы думаете, что принцессы во дворце ничем другим не занимаются, только вот коз доят, да?
        Арман не нашелся, что ответить.
        После еще нескольких неудачных попыток подоить козу Арман предложил задрать ее и съесть. Впрочем, добросердечная принцесса сумела-таки отговорить его - животное было выпущено на вольную волю. Юта же осталась в заточении.

* * *
        Гигантские птицы - калидоны - вывели птенцов. Щурясь от ветра, Юта смотрела, как поднимаются над кромкой гнезда сиреневые головки, покрытые свалявшимся пушком, как разеваются желтые рты и как деловитые родители забрасывают туда мелкую рыбешку. Взрослые калидоны были белыми, как облака, и грациозными, хотя и крайне скандальными созданиями.
        Однажды Арман спустился в подземелье, в клинописный зал, и не велел Юте беспокоить его.
        Юта и не беспокоила. В последнее время она несколько охладела к тайнам клинописи, уединение же Армана показалось ей весьма удачным обстоятельством: теперь она имела возможность посетить давно интересующее ее место. Местом этим была комната, которую, и не без оснований, она считала обиталищем Армана.
        Трудно сказать, почему ее так туда влекло. Она прекрасно понимала некоторую бестактность такой затеи и мучилась стыдом; ясно было также, что Арману не понравится ее визит, если он о нем узнает. Но любопытство ее, не утоленное загадками клинописного зала, оказалось сильнее и страха, и деликатности.
        Тяжелая дверь не была заперта; воровато оглянувшись, Юта скользнула вовнутрь, оставив ее приоткрытой.
        Комната оказалась неожиданно большой, пустынной, пыльной; одно узкое окошко под потолком едва пропускало свет дня.
        Юта огляделась; вдоль стены тянулась узкая деревянная скамья, напротив, тяжело вдавившись в каменный пол, возвышался сундук - отшлифованный до блеска, но потускневший от времени. А в отдаленном, затянутом паутиной углу…
        Юта встрепенулась. Там, в углу, стояло большое зеркало, тусклое, надтреснутое.
        Горгулья, кто бы мог подумать, что в этом замке может оказаться зеркало! Даже такое пыльное… Неужели Арман имеет обыкновение глядеться в него, прихорашиваться?! По нему не скажешь, однако зеркало - вот оно!
        Юта шагнула вперед и лицом к лицу встретилась со своим отражением.
        Она не видела себя уже невесть сколько времени; темная бесформенная хламида, небрежно стянутые в пучок волосы, да и обветренные губы - не украшение… Раздумывая, она провела рукой по запылившейся поверхности, и в ту же секунду зеркало осветилось изнутри.
        Юта отпрянула, а в овальной раме замелькали вдруг лица, и крыши деревенских домов, и высокая трава, и снова лица… Что-то сердито спросил женский голос - он доносился прямо из зеркала, Юта даже ущипнула себя за руку! Но происходящее не было наваждением и не пропало от этого щипка, и мужской голос, тоже сердитый, громко ответил:
        - Да почем я знаю?! В кладовке смотри!
        Лай собаки. Мычанье коровьего стада, и сразу, без перехода - бой башенных часов.
        Магическое зеркало! Вот и награда принцессе за страх и неловкость!
        Она слышала о подобных чудесах с колыбели - няньки с удовольствием рассказывают детишкам сказки про Ложку-всех-накормешку, про Палку-всех-обивалку, Мальчика-из-морковки и Говорящее Зеркало; считалось, впрочем, что волшебные предметы хранятся далеко за морем. Но зеркало - вот оно!
        Юта подалась вперед, жадно всматриваясь в обычную, будничную, но такую далекую и недостижимую для нее жизнь. Картины сменялись бессвязно и путано - некоторые из них, откровенно интимные, заставляли принцессу краснеть и отворачиваться. Звуки доносились то ясно, то приглушенно, то вообще невнятно, и Юта уже несколько ошалела от мельтешения красок и разноголосицы, когда вдруг стало тихо, и в раме появился изысканный интерьер, сразу же оказавшийся комнатой во дворце короля Акмалии.
        Комната полна была народу, похоже, в ней происходил пышный прием. Король и королева мило беседовали с парой туго накрахмаленных послов - Юта тут же узнала их, это были послы Верхней Конты! Лакеи разносили вино в высоких бокалах, покачивались пудреные прически дам, кто-то непринужденно смеялся, но Юта не слышала ни звука - зеркало загадочно молчало… Рюшики, бантики, брошки и подвески - как она ненавидела их раньше, и какими милыми казались они теперь! Потом в унылую пустую комнату заброшенного замка ворвались и смех, и голоса, и звон бокалов, и все пространство внутри рамы заняло сияющее личико прекрасной принцессы Оливии.
        Юта закусила губу.
        Оливия, окруженная кавалерами, милостиво принимала знаки внимания. Вот рядом с ней мелькнула в толпе светловолосая голова - и Юта покрылась потом, но нет, это был не Остин. Контестарского принца не было на приеме.
        - Ну для чего же существуют летние резиденции? - тонко улыбаясь, говорила Оливия. - Конечно, для пикников и прогулок при луне… Для романтических встреч, и не смейся, Вертрана!
        Оливия повернулась - и Юта увидела сестру. Верта сдерживала смех; на платье ее, на плече, болталась тонкая траурная ленточка.
        Юта обомлела.
        Как же так. Как же так, послушайте! Она ведь еще жива… Они похоронили ее, но как же так! Как могут они смеяться, пить вино… Они ведь ДАЖЕ НЕ ПОПЫТАЛИСЬ спасти ее!
        Оливия в зеркале поднялась - засуетились многочисленные поклонники. Акмалийка двинулась к двери, за которой виден был пышный экзотический сад, но приостановилась. Спросила вполоборота:
        - Кстати, Верта… Что слышно о бедняжке Юте?
        Вертрана виновато пожала плечами:
        - Ты знаешь, герольды вызывали рыцарей раз двести… Ни один не явился. И почему?
        - Почему? - усмехнулась Оливия. - Очаровательная наивность… Да ведь по закону освободителя жениться заставили бы, вот почему. Ты представляешь, жениться на Юте! - и, развернувшись, пустилась прочь, сопровождаемая топотом воздыхателей.
        Юта сидела застывшая, оцепеневшая; зеркало погасло, и в мутной его поверхности она увидела себя - некрасивую, нескладную, с крупными каплями слез на впалых щеках… А потом она увидела стоящего за ее спиной Армана.
        - Никто не придет, - сказала Юта тихо.
        Арман молчал.
        - Никто не приедет! - повторила она громче. - Зачем вы похитили меня, за мной же никто не приедет!
        - Это не твое дело, - сказал Арман сумрачно.
        - Не мое? - пальцы Юты комкали и рвали подол балахона. - Не мое? Надо было сразу и сожрать меня, а не маяться самому и меня… морочить.
        Арман смотрел в покрытую паутиной стену.
        - Зачем… - голос Юты дрожал. - Если бы вы похитили красивую девушку… За ней бы явились, чтобы биться, сотни рыцарей… Вы же этого хотите? Я знаю, я давно поняла… Так зачем же вы похитили… меня?
        Арман спросил медленно:
        - Тебя, значит, Ютой зовут?
        Юта осеклась, и Арман отвернулся.
        Как неуместен был весь этот разговор, особенно сейчас, после долгих часов, проведенных в подземелье, наедине с предками, с родом, с Законом… Он спрашивал у мертвого камня совета, и получал все один и тот же ответ: «Преуспей в промысле…»
        Значит, придется отвести Юту в ритуальную комнату. Она права - освободителя ждать уже бессмысленно. Возможно, это… к лучшему? Почему он, Арм-Анн, до сих пор остается недостойным предков, никчемнейшим, ничтожнейшим из рода? Он, чистокровный потомок Сам-Ара! Чем эта принцесса лучше, или хуже сотен других таких же принцесс, нашедших в ритуальной комнате свой ужасный, но такой торжественный конец?
        Что-то изменилось в его лице. Юта заметила это мгновенно и сразу же перестала плакать. Новый страх, не похожий на прежние, ползущий и цепенящий страх возник вдруг по неведомой причине и в короткие несколько мгновений завладел принцессой полностью. Арман поднял на нее глаза - и в человеческих чертах его она увидела и костяной гребень, и кривые обнаженные зубы, и отблеск пламени из-под тяжелых надбровных дуг. Дракон.
        - Юта, - сказал Арман. Голос его, обычно хрипловатый, сейчас прозвучал, как скрежет. - Юта.
        Она не могла произнести ни слова. Арман встал.
        Сейчас? Прямо сейчас?
        - Пойдем, - сказал он, и слова его упали, как занесенный топор.
        Она поднялась, покорная, оцепеневшая под его взглядом. Так смотрел отец его, и дед его, и двести поколений…
        Но зрение его помутилось.
        Перед ним стояла девушка, жалкая и беспомощная. Лицо ее подернулось дымкой, но он ясно, яснее чем следовало, увидел ее ресницы, стрелочками слипшиеся от слез.
        Проклятье.
        Юта качнулась, заколебалась, растворилась в накатывающей мути, и по жирному склизкому склону покатились бесформенные комья.
        Резко, невыносимо пахло цветами; комья катились и катились, большие, маленькие, пульсирующие; каждый оставлял в покрывавшей склон жиже неровную дорожку, и дорожки эти пересекались, сходились и расходились, и Арман не мог уже на это смотреть.
        Двумя руками держа себя за горло, он опустился на каменный пол; Юта, придя в себя, стояла над ним - растерянная, испуганная, дрожащая.
        Двести первый потомок никогда не сможет исполнить предначертанное. Род закончился бесславно, произведя на свет несомненного и презренного выродка.
        V
        Рождается месяц - изогнутый коготь
        Первого в мире дракона.
        Ночь ненасытна. Небо бездонно. Арм-Анн
        Надвигался шторм.
        Весь день море колотилось о скалы, а под вечер стало тихо и душно, и даже на верхушке башни не чувствовалось ни дуновения. Затишье было нехорошим, многообещающим.
        Арман сходил с ума.
        Бледный до синевы, отощавший, исполненный едкой иронии, он восседал в кресле перед камином, забросив ноги в сапогах на захламленный стол, прикладывался к бутылке и вслух беседовал с самим собой. Юту, притаившуюся за дверью, бросало в жар от этой беседы.
        - И явился на свет двести первый потомок! - провозглашал Арман, сдерживая дикий смех. - И остался в живых… И не подавился вином, вот… - он поднес горлышко к губам и сделал большой глоток, - и не свалился в море… И не окочурился ненароком, как это бывает с вы… выродками… И преуспел… преуспел в промысле, да в каком! Он проникся… преисполнился… возлюбил… голубую шляпку. Шляпку, да! Он задумал сам себя перехитрить… Явится, мол, дурень… недоумок, да… И освободит потомка от… от… Прокля-атье!
        Скорчившись, Арман заколотил по столу кулаками. Юта, глядевшая в щелку двери, дрожала, но вот уже час не решалась уйти. Все, все давно стало ей понятно. История Ютиного похищения, лишившись недомолвок и прикрас, оказалась всего лишь глупой ошибкой.
        - Он перехитрил себя! - орал Арман злобно. - Но судьбу… Не проведешь, ты… двести первый потомок!
        Отчаяние Армана пугало Юту, что-то внутри нее сжималось болезненно, будто предчувствуя беду. Принцесса довольно быстро догадалась, что несчастье Армана связано с неким «промыслом», но что это значит, ведь драконы не занимаются ремеслом?
        Юта вспомнила тот жуткий взгляд, который так напугал ее перед тем, как с Арманом случился странный припадок. Почему-то ей стало казаться, что «промысел» и этот взгляд таинственным образом связаны, и по спине ее забегали противные мурашки.
        Слово «промысел» встречалось в клинописных текстах, украшавших собой подземелье. Что оно означало? Как это связано с ее, Ютиной, судьбой?
        - Потомок Сам-Ара! - выкрикивал Арман, захлебываясь вином. - Почему ты не околел в младенчестве? Почему ты дожил до сего дня, и до этой шляпки, и до этой принцессы?
        Юта грызла пальцы.
        - Ты думал… - голос Армана ослабел, - думал спрятаться за спину глупого освободителя с мечом… Спрятаться от долга… От чести… От славы… Думал откупиться, подонок…
        На минуту он затих, ткнувшись лицом в ладони - Юта осторожно переступила с ноги на ногу. Будто почувствовав ее присутствие, Арман обернулся к двери. В желтом свете надвигающейся грозы Юта увидела его лицо.
        Это было лицо глубоко страдающего человека.
        Юта растрогалась. Растрогавшись, потеряла бдительность, слишком сильно налегла на дверь - та скрипнула и отворилась. Юта опоздала отскочить.
        - А-а, - пробормотал Арман, ничуть не удивившись. - Вот она, жертва.
        Он попытался встать. Отступая, Юта вытянула вперед руку, будто защищаясь, и пробормотала:
        - Арм-Анн…
        Он ощерился:
        - Как-как? Что ты сказала, принцесса?
        И прежде, чем Юта успела ответить, он дунул на нее.
        Не дунул даже - дохнул, так драконы дышат огнем.
        Арман забыл, что он пребывает в человеческом обличье. А может быть, от вина и переживаний оба его обличья полностью слились в его сознании.
        Как бы то ни было, но Арман дохнул. В конец перепуганная Юта бросилась бежать. Арман, петляя, спотыкаясь и держась за стены, двинулся прочь.
        Он был пьян, как никогда.
        С третьего раза обернувшись-таки драконом, он шагом пробрался через тоннель и, только достигнув выхода, поднялся на крыло.
        Вечер был воспаленный, кроваво-красный, абсолютно безветренный. Море глухо шумело; Армана бросило в сторону, он коснулся крылом воды и чуть не рухнул в волны, но в последний момент выровнялся, хоть и с трудом.
        Быстро темнело. Немели крылья, голова шла кругом от выпитого, он никак не мог подняться повыше - тянуло вниз отяжелевшее брюхо. Море, которому полагалось быть внизу, норовило то подняться на дыбы, то опрокинуться набок. Замок то и дело лез в глаза, хотя Арман старательно поворачивался к нему хвостом.
        Я трезв, грузно ворочалось у него в мозгу. Я вполне в состоянии… Проклятье!
        Он снова зачерпнул воды и озлился, и эта злость помогла ему овладеть собой. Презирая себя и весь мир, он пустился прочь от берега и от замка, гонимый ненавистью и отчаянием.
        Безветрие затягивалось. От горизонта наползали темные бесформенные груды, больше похожие на кучи чернозема, нежели просто на тучи. Армана мутило. Суетливо взмахивая сразу уставшими крыльями, он летел и летел, будто пытаясь убежать от себя.
        Стоячий воздух над морем дрогнул. Потом дрогнул еще, и сразу, без предупреждения, налетел ледяной вихрь. Стало совсем темно, только край горизонта вдруг ярко осветился, чтобы тут же и погаснуть.
        Гроза.
        Арману стало весело. Что ж, пусть. Это забавно. Это приключение. Только прочь от замка, от принцессы, от ритуальной комнаты, от клинописного зала, от такой жизни. Прочь.
        Горизонт осветился снова, и снова, и снова, и вот уже чуткое ухо Армана уловило в мерном грохоте моря далекий отзвук: угу-гу…
        Арман хотел улыбнуться, но зубастая пасть не была для этого приспособлена. Вихрь, вдруг совершенно озверев, ударил его по крыльям, завертел, осыпал солеными брызгами; в ту же секунду по чешуе дробно забарабанили крупные капли. Арман чувствовал, как они стекают в подбрюшье, огибая чешуйки, капая с поджатых когтей.
        Надо возвращаться, подумал Арман. Ему все еще было весело, но уж очень он устал.
        Вот тут-то все и началось.
        Гроза налетела внезапно, злобно и беспощадно.
        Арман метался среди молний; небо над его головой каждую секунду покрывалось сетью голубых вен. Небо, истязаемое, ревело, истошно кричало от горизонта до горизонта, и в этой каше из волн и туч не было уже ни верха, ни низа, и ни какого-либо твердого направления.
        Он, кажется, протрезвел, но это уже не имело значения. Самое горячее желание вернуться не могло помочь в мутной тьме, и Арман окончательно сбился с дороги. Тучи облепили его черной ватой, правое крыло свело судорогой, и оно отказалось подчиняться. Несколько долгих секунд он просто падал, как подстреленная лысуха; потом крыло вдруг захлопало с бешеной силой, и он выскользнул из-под гигантской волны, которая уже готова была слизнуть его, как лягушка слизывает прямо из воздуха зазевавшуюся мошку.
        Но молния - молния не желала выпускать добычу. Некто безмерно более древний, чем все Армановы предки, некто, вооруженный сверкающим коленчатым копьем, беспощадно метил в темную спину с костяным гребнем. Он промахнулся раз и два, а третий раз едва не стал для Армана последним, и неминуемую погибель удалось отсрочить только судорожным, головоломным маневром.
        Отец. Его отец кружил над морем, и его пронзила молния. В какую-то секунду Арману показалось, что призрак отца, призрак черного, убитого молнией дракона витает совсем рядом, что сквозь тучи смотрят его красные глаза.
        Арман понял, что это смерть. Он не испугался и не испытал облегчения, только явилась, будто извне, торжественная мысль: так пришел конец славному роду…
        Молния встала во весь рост - будто кто-то намалевал на небе огромное генеалогическое древо.
        Юта смотрела на грозу сквозь решетку окна, ежилась от порывов ветра и вздрагивала от ударов грома.
        Она не боялась грозы. Когда-то она бравировала своей храбростью в кругу прочих детишек; сейчас ей то и дело шли на ум слова седой няньки - воспитательницы маленькой принцессы Май.
        - Молния, - говаривала старушка во время грозы, - молния драконов ищет… Не любит их, огнем выжигает. Как увидите молнию - знайте, это по драконью душу…
        Юта вздрагивала, заслонялась от ветра и не знала, радоваться ей, горевать или пугаться.
        Арман улетел пьяный, беспомощный; полчаса спустя налетела гроза, и вот уже столько времени прошло, а дракона все нет и нет…
        А в живых ли он еще?
        Если нет, то Юта свободна. Неясно пока, как выбраться из замка и найти дорогу домой, но тюремщик погиб и, значит, Юте не угрожает темная опасность, связанная со словом «промысел».
        А если Арман жив? Сможет ли он вернуться, найти замок в кромешной тьме?
        Если не сможет, то любой рыцарь, если он все-таки явится к ней на выручку, останется в полной безопасности. Конец страшным снам и тягостным мыслям. И замок, и сокровища - а вдруг в замке все-таки храняться сокровища - принадлежат ей, Юте, и тому, кто придет ее спасать.
        Что так, что сяк - а выходит Юте большая выгода от этой грозы. Дракон гибнет в море - какой счастливый случай!
        Хлестнула по глазам белая вспышка молнии.
        Он рассказывал ей о своих предках. Он дал ей свою хламиду. Он поймал для нее козу.
        Он может съесть ее, Юту. Он и освободителя съест.
        Молния вспыхивала без перерывов - вокруг стало светло, как днем.
        Он одинок и несчастен.
        Замок сотрясался под ударами чудовищных волн.
        На башне безумствовал ветер. Вцепившись в каменный зубец, Юта попыталась кричать - но ветер, глумясь над этой глупой затеей, заткнул ей рот. Она притихла, вжавшись в камень, слушая рев моря и удары молний. Что может сделать одна принцесса против разбушевавшейся стихии?
        Он не найдет дороги домой. Он ослабеет. Молния убьет его.
        Загрохотал гром, будто спеша подтвердить эти ее мысли. Тогда Юта высунулась из-за зубца и показала небу язык.
        Она помнила, где хранятся факелы. За раз удавалось принести всего десять-двенадцать; Юта боялась, что не успеет.
        Факелы, горой сваленные на верхушке башни, немедленно промокли. Она не знала, займется ее костер или нет.
        Упав в темноте, она ободрала колени, переломала все ногти на правой руке и больно ссадила щеку.
        Огниво нашлось на камине; руки не слушались, искра не высекалась, факел не желал гореть.
        Неконец, покачиваясь, она донесла огонь до башни. Ветер, расхохотавшись, тут же задул его.
        Она повторила весь путь сначала, и, всем телом прикрывая огонь от ветра, сунула факел в груду таких же факелов, но залитых водой.
        Огонь задымил и, как показалось ей, погас. Она готова была уже заплакать, когда из-под горы сваленных на башне факелов выполз неуверенный дымок.
        Юта отступила. Костер вдруг вспыхнул, немного опалив ей волосы. Факелы у Армана были на редкость хороши, и Юте пришлось уступить площадку, окруженную каменными зубцами, бушующему огню.
        Ветер бессильно ярился, только раздувая пламя на верхушке башни. Хлестал дождь, пылала груда осмоленных палок, Юта стояла внизу, на темной лестнице, и сжимала ладони.
        Увидит? Или уже мертв? Увидит?
        Арман увидел, но не сразу сообразил, что это не мираж и не видение.
        Огонек казался далеким, слабым и маленьким. Но это был единственный маяк в этой мешанине из неба, воды и смерти.
        И он полетел на огонек, бросаясь в сторону всякий раз, когда слышал над головой негромкий треск, предвещающий очередной разящий удар.
        Море разевало сотни жадных пастей, окруженных пенными губами. Море хотело пожрать дракона.
        Но огонек близился, и рос, и оборачивался костром, и вставала из темноты громада замка, и, последним усилием увернувшись от молнии, он бросил измученное драконье тело во Врата.

* * *
        Утром небо очистилось. Площадка на вершине западной башни хранила следы пожарища - черные угли, черная копоть на камне, белесый пепел.
        Арман прошелся по пеплу, и ноги его проваливались по щиколотку, оставляя за собой глубокие бесформенные следы - Арман хромал.
        Руки его, особенно правая, болели и ныли от плечей до самых кончиков пальцев. Губы растрескались, глаза воспалились и едва выглядывали из припухших век. Горло потеряло способность издавать членораздельные звуки, и говорить поэтому приходилось шепотом.
        - Я видел отца, - шепотом же сказал он Юте.
        Та, сдержанная внешне, но изнутри переполненная сознанием собственного героизма, удивилась:
        - Отца?
        - Мне показалось… Отец погиб от удара молнии и рухнул в море. Я тогда еще чешуей не покрылся.
        Помолчали. Арман осторожно двигал правым плечом, слушая, как стонут суставы.
        - Отец иногда приходит ко мне во сне… Ты знаешь, у меня был очень суровый дед. Он воспитывал меня, когда я осиротел. Но он презирал меня. Он и отца презирал за то, что у него не было больше сыновей, моих братьев, способных убить меня в поединке…
        Арман сипел, ему было трудно говорить.
        - А мать? - спросила Юта, и тоже шепотом.
        - Не помню… Отец рано… потерял мою мать.
        Море, желтое после шторма, захламленное обрывками водорослей и рваными медузами, неуклюже возилось у подножья башни. Юте вдруг представилась молчаливая, печальная женщина - дракониха в облике человека, и как она стояла на башне и ждала - мужа? Сыновей?
        - А… какие они, женщины-драконы?
        Арман молчал долго, и Юта поняла, что он так и не ответит.
        - А вам бы хотелось… иметь братьев? - спросила Юта тогда.
        Арман смотрел на море.
        - У меня две сестры, - сказала Юта, будто раздумывая о чем-то. - у Вертраны, конечно, скверный нрав, но она по-своему любит меня. И я ее. А Май добрая и веселая, мне было бы одиноко, не будь у меня сестер… Мне и так одиноко.
        Она вдруг улыбнулась своим мыслям:
        - А знаете, когда мне было лет десять, я умела подстрелить из рогатки муху…
        - Да? - удивился Арман. - А что такое рогатка?
        Сладостно щурясь, Юта смотрела вдаль:
        - Рогатка… Пажи, и поварята, и все детишки дворца ходили за мной табуном, и не видели, какая я дурнушка, им было плевать…
        - Ну, - протянул Арман в нерешительности, - не такая уж…
        Принцесса усмехнулась:
        - Вам-то зачем деликатничать? Из-за моего уродства много слез пролилось. И моих, и чужих… Знаете, как бывает, когда ребятишки, повзрослев, вдруг увидят во вчерашней предводительнице - посмешище?
        - Не знаю, - сказал Арман со вздохом.
        - И не надо, - согласилась Юта. И тут же, без перехода, спросила: - А что такое промысел?
        Арман смотрел, как рождаются над горизонтом облака, светлые, с округлыми мягкими боками и плоской подошвой внизу.
        - Что такое промысел? - голос Юты дрогнул.
        - Это, - медленно ответил Арман, - то самое, чем так прославились мои предки и в чем я совершенно не преуспел. Это древний обряд, связанный… ты уверена, что действительно хочешь об этом узнать?
        - Я уверена, - чуть слышно пробормотала Юта.
        Арман разминал кисть правой руки пальцами левой…
        - …связанный с похищением и последующим пожиранием принцесс.
        Юта не побледнела, не закричала и не закрыла глаза.
        - Что ж, - сказала она после паузы, - чего-то в этом роде я ожидала.
        - Действительно? - удивился Арман.
        Красавцы-калидоны плавно кружили над гнездом, то и дело вяло покрикивая.
        - Значит, - спросила Юта тихо, - и доблестный Сам-Ар, и сыновья его, и Лир-Ир, и Нур-Ар, и Дир-Ар, и сын его Акк-Ар…
        - Как ты запомнила? - удивился Арман…
        - …все они были людоедами? - прошептала Юта, не обращая на него внимания.
        Арман размял кисть правой руки и принялся за локоть.
        - Людоедами… Какое… неудачное слово.
        Юта не слышала его. На лице ее застыла маска не страха даже, а отвращения.
        - Я разбирала их письмена… Я читала летопись их жизни… Они… Я думала, они были могучие, славные… А они ели людей, к тому же женщин!
        - Не женщин, а невинных девушек, - пробормотал Арман. - Принцесс.
        Юта обернулась к нему, и глаза ее исполнены были горечи и гнева:
        - И тот, кто написал на камне эти строки… «Я поднимаюсь к небесам, и моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка»… Это написал людоед?
        - Нет, - быстро сказал Арман. - Это я написал.
        Она уставилась на него, позабыв закрыть рот.
        - А я не людоед, Юта, - он сжал свой локоть до хруста, - я же сказал тебе, что не преуспел в промысле… Потому я выродок, потому я ничтожество, потому я себя презираю.
        - Презираешь?! - от потрясения Юта перешла на «ты».
        - Послушай, у всякого рода свои законы… Твои сородичи презирают тебя, потому что ты некрасивая. Это считается изъяном. А мой изъян - в другом… Я… Ну, когда я был юношей, то я… Мой дед мог перешибить мне хребет одним ударом своего хвоста… Он… Я боялся его сильнее смерти, но это… Послушай, что ты так в меня вперилась? Сам не знаю… зачем тебе это… конечно, неинтересно.
        Желая сгладить мучительную неловкость от своих нелепых слов, Арман вдруг протянул руку и с силой зашвырнул в море обгоревший факел.
        Этот совершенно неожиданный и, конечно же, не представляющий угрозы жест исторг из ее груди крик, который по силе мог сравниться с предсмертным.
        Удобно устроившись перед надтреснутым зеркалом, они молча смотрели на неторопливо сменяющие друг друга картины дворцовой жизни.
        Сновали озабоченные горничные, прачки развешивали для просушки огромный флаг с кошачьими мордами; на кухне дрались поварята, король беседовал с генералами, пажи играли в камушки на заднем крыльце. Норовистое зеркало то и дело ухитрялось втиснуть между вполне связными сценками какую-то чепуху; особую слабость оно питало почему-то к домашним животным и подолгу любовалось самыми разными подробностями из их жизни.
        Крестьянка доила корову; дрались собаки, ковыляла по обочине утка, влача за собой целую вереницу утят. Потом мелькание, пестрая сумятица - и вот уже королева Верхней Конты прогуливается по парку в сопровождении фрейлины.
        - Мама постарела, - тихо сказала Юта. Арман уловил в ее словах упрек и нахмурился.
        Поверхность зеркала снова подернулась рябью, потом пошла цветными пятнами и, наконец, прояснилась. Юта воскликнула, оживившись:
        - А это моя сестра Май!
        Девчушка сидела в парке, на кромке фонтана с золотыми рыбками - как раз там, где Юта так любила беседовать сама с собой.
        Арман тоже узнал принцессу Май - до чего хороша она была тогда, накануне карнавала, как шла ей шляпка с лодочкой! - и тяжело вздохнул.
        - Она совсем на меня не похожа, - сказала Юта, - и хорошо. Правда?
        Май пребывала в задумчивости. Рассеяно болтая рукой в воде и распугивая рыбок, она, казалось, не видела при этом ни фонтана, ни приближающуюся сестру Вертрану.
        - Завтра устраивается купанье, - сказала Верта, подсаживаясь рядом на кромку. - Поедешь?
        Май вытащила руку из воды. По ее пальцам скатывались прозрачные капли.
        - Долго ты будешь всем показывать свое горе? - спросила Вертрана, понизив голос. - Неужели ты думаешь, что мне не жа…
        Изображение заколебалось, помутнело и растаяло, а на смену ему после минутного мельтешенья пришло другое изображение - коровье стадо, забредя по колено в мелкую речушку, неспешно шевелило челюстями да хлопало хвостами по ребристым бокам.
        - Та вторая - тоже твоя сестра? - спросил Арман.
        Юта медленно кивнула.
        Коровы не исчезали из зеркала минуты три; Юта смотрела мимо и думала о своем.
        Потом зеркало снова помутнело, и сквозь этот туман проступили понемногу очертания птичьей клетки. В клетке вертелся крупный попугай, зеленый с красным; попугай беспрестанно болтал на только ему понятном языке, опасливо отодвигаясь от унизанной кольцами руки, которая норовила просунуть между прутьями решетки тонкий, холеный палец…
        - …мна не по годам, - донесся из зеркала мужской голос, хоть рука, несомненно, принадлежала молодой женщине.
        Мелодично засмеялся другой, слишком знакомый Юте голос. Юта заерзала:
        - Велите зеркалу показать что-нибудь другое.
        - Ты уже говорила мне «ты», - усмехнулся Арман.
        Юта залилась краской:
        - Прикажи зеркалу…
        Арман пожал плечами:
        - Ты же знаешь, иногда ему совершенно невозможно приказывать.
        Попугай в зеркале неистово раскачивался на жердочке.
        - Тити - хороший, - нежно сказал голос принцессы Оливии. - Ну скажи: Тити… Тити - хороший…
        Попугай разразился птичьей бранью. Холеный палец отдернулся.
        - Если ты хочешь знать мое мнение, папа… Успокойся, Тити… Если ты хочешь знать мое мнение, то вся эта история с драконом, ну как тебе сказать… Немного фальшивая. Я не удивилась бы, узнав, что похищение Юты придумано для того, чтобы выдать бедняжку замуж. Ты ведь знаешь, как ее родители переживали из-за того, что Юта обречена на вечное девичество?
        Клетка качнулась. Попугай, наклонив увенчанную хохолком голову, выкрикнул резким металлическим голосом:
        - Церремонимейстер!
        Унизанная перстнями рука тут же попыталась погладить попугая через прутья клетки. Птичка в панике забила крыльями.
        - Может быть, я немножко цинична, - вздохнул звонкий голосок Оливии, - дракон, конечно, ужасен… Но, папа, чего не сделаешь ради счастливого замужества? Юта уродлива, к сожалению, и помочь ей мог только ореол жертвы. Предполагалось, что кто-нибудь попробует ее «освободить», если это слово тут уместно. Увы… Теперь, я думаю, Юта придет домой сама, в лохмотьях, и заявит, что ей удалось бежать… Бедняжка.
        - Осторожно, - обеспокоенно проговорил мужчина, - Тити клюнет тебя в палец.
        Оливия звонко хохотнула. Потом продолжала серьезно:
        - Нет, правда, как тебе эта версия - сватовства с помощью дракона?
        - Трудно сказать, - неуверенно протянул мужской голос. - Дракон-то не игрушечный?
        - Не знаю, не знаю… Может быть, наемный?
        Оглушительно заверещал Тити.
        - Мне всегда было жаль Юту, - сказала Оливия. - Но до тех пор, пока она не открывала рот. Если уж ты уродлива, стоит хоть вежливости научиться! Девушку украша…
        Зеркало замигало, вспыхнуло и тут же, без перехода, показало поросенка с хвостом-пружинкой, взбирающегося на кучу отбросов.
        Арман молчал. Юта улыбалась, но от этой улыбки у нее болели губы:
        - Каково?
        - Кто это? - тихо спросил Арман.
        - Соседская принцесса… Вот бы кого тебе похитить - от рыцарей бы отбоя не было.
        Поросенок деловито копался рыльцем в мусорной куче.
        - А идея у нее неплохая, - сказала Юта как могла весело. - Ты бы хотел работать свахой?
        Арман посмотрел на нее невидящим взглядом. Юта забавлялась изо всех сил:
        - Если по две принцессы в месяц, но можно и три… Ладно, если две, то это двадцать четыре свадьбы в год! А если похищать сразу нескольких…
        Она осеклась, не сводя глаз с зеркала. В зеркале был принц Остин.
        Он медленно ехал на лошади темной масти, и лошадь горестно опускала голову, потому что принц то и дело отпускал поводья.
        Дорога - незнакомая Юте, посреди леса проложенная тропа - была пустынна. Принц ехал один, угрюмый и мрачный, с непривычными вертикальными складками над переносицей. Вот Остин глубоко вздохнул и поднял голову, Юте показалось, что глаза их встретились, и она едва удержалась, чтобы не окликнуть его. В ту же секунду зеркало помутилось на миг, чтобы тут же показать петуха, подминающего под себя курицу.
        - Друг? - быстро спросил Арман.
        Юта промолчала.
        - Кто он тебе? А, Юта?
        - Да никто, - буркнула она нехотя. - Это принц страны Контестарии по имени Остин.
        - Принц, - Арман встал. - Как он к тебе относится?
        Юта подняла на него измученные глаза:
        - Какая разница, Арман?
        Он расхаживал по комнате:
        - Принц… Он не трус, надеюсь?
        Тогда Юта тоже встала:
        - Прекрати. Остин не будет освободителем. Я не позволю тебе дышать на него огнем! Раньше, чем ты успеешь сделать Остину какую-то гадость, я кинусь с башни, понятно?!
        Она почти не повышала голос, но Арман, пораженный столь неожиданным и бесстрашным напором, смутился:
        - Ерунда какая… Да не собираюсь я обижать этого твоего парня, ну что ты!
        - Он такой же мой, как и твой, - гордо провозгласила Юта.
        Старинный музыкальный инструмент звучал величественно и сурово. Юта искала все новые и новые аккорды, Арман же не решался прикоснуться к хрустальным ободкам из суеверного страха, что у него ничего не получится.
        - Может быть, ты умеешь петь? - насмешливо поинтересовалась принцесса.
        Арман по своему обыкновению выдернул из затылка волосок:
        - Только над морем. Под завывания ветра.

* * *
        Почувствовав себя немного увереннее, Юта первым делом стянула у Армана связку ключей.
        Если бы ее спросили, зачем - она, пожалуй, не смогла бы ответить. Ключи хранились в заросшем паутиной углу Армановой комнаты, справа от входа. Что ими можно отпереть и с какой целью - было совершенно непонятно, но как раз это обстоятельство, быть может, и подстегнуло негодницу. Арман ключами не пользовался, и пропажу заметил поначалу только паук, которому не на что стало крепить свою сеть.
        У Юты по-прежнему было много свободного времени - Арман повадился летать в сторону людских поселений, где старался всячески напомнить о себе - поджигал деревья, ревел, кружил над обезумевшими от ужаса поселками. Таким образом он надеялся растормошить местных храбрецов, хотя пока что получалось наоборот - витязи, напуганные, боялись даже подумать о схватке с огнедышащим ящером.
        Юта не знала о похождениях Армана - возвращаясь каждый раз обессиленным и злым, он не открывал ей подлинную цель своих полетов. Предоставленная сама себе, принцесса занялась исследованием запертых комнат.
        Висячие замки изрядно заржавели, и ключи, как ни чистила их Юта камушками и песком, не становились от этого новее. Ключей было много, и почти все размером с набольшую кочергу. Насаженные на стальное кольцо и похожие от этого на неопрятную железную бороду, они были ужасно тяжелыми и неудобными в обращении, а ведь надо было еще догадаться, какой замок каким ключом отпирается!
        По вечерам она прятала от Армана руки. Горгулья, это вряд ли были руки принцессы - все в царапинах и несмывающихся пятнах, с обломанными ногтями и ободранными костяшками пальцев!
        И вот в один прекрасный день - а с утра он вовсе не казался таким уж прекрасным, было пасмурно и Юта чуть не повздорила с Арманом из-за какой-то мелочи - в один прекрасный день увесистый замок, сотни лет украшавший собой неприметную дверцу в одном из боковых переходов, щелкнул.
        Юта не поверила бы ушам, если бы сразу вслед за первым щелчком не послышался второй и ключ в ее натруженной руке не повернулся бы на два оборота.
        Десять тысяч горгулий! Дужка замка помедлила и отвалилась, как отваливается пуговица от добротного на вид, но ветхого камзола. Массивное тело замка грохнуло на каменный пол, и попади оно на ногу Юте - принцесса охромела бы до конца дней своих.
        Грохот падения долго гулял по коридорам, прыгая от стены к стене; у Юты не было времени его слушать. Сколько раз за все дни, проведенные в жилище Армана, ей приходилось открывать двери, и каждый раз она испытывала при этом ни с чем не сравнимое чувство победы. Сейчас это чувство было даже острее, нежели тогда, когда ей удалось выбраться из башни.
        Замок упал, но дверь не спешила открываться. Юта подумала, не произнести ли заклинание, но до этого не дошло - поддавшись толчку, дверь качнулась вовнутрь, и Юту окатила волна тяжелого, застоявшегося воздуха.
        Принцесса струхнула - раньше ей как-то не приходила в голову мысль, что находки ее в столь странных и запрещенных местах могут оказаться не столько забавными, сколько ужасными. Некоторое время она раздумывала, не отступить ли с честью, пока не поздно; однако чем дольше она стояла, тем свирепее требовало дани ее врожденное любопытство. В конце концов, с трудом подняв перед собой тяжелую связку ключей - свое единственное оружие - Юта протиснулась в щель приоткрытой двери.
        Впервые за сотни лет ворвавшийся сюда сквозняк развевал под потолком полотнища древней паутины, в которой колыхались ссохшиеся тела древних пауков, когда-то умерших от голода.
        Ветерок ворошил древний хлам, грудами сваленный вдоль стен. Прижимая к груди связку ключей, Юта шагнула вперед и осторожно наклонилась над ближайшей грудой.
        Из самой ее верхушки выглядывал наполовину истлевший деревянный сосуд. Длинное его горлышко носило следы огня, а из трещины на боку вытекала застывшая струйка черной жидкости.
        Юте стало не по себе. Превозмогая робость, она на цыпочках пересекла комнату из угла в угол.
        Покрытый застарелыми потеками, у стены лежал небольшой, с виду хорошо сохранившийся ящичек. Поверхность его покрыта была резьбой - треугольники, косые квадраты, круги.
        Защелка, некогда запиравшая ящичек, валялась тут же, рядом - причудливой формы крючок, совсем не ржавый - наверное, золотой. Юта изловчилась и поддала ящичек ногой, надеясь откинуть крышку.
        Удар был, пожалуй, даже слишком силен - крышка отлетела, но за ней последовали все четыре стенки ящичка, так что он совершенно развалился, подняв столб сухой и зловонной пыли.
        Юта спрятала лицо в хламиду. Пыль осела, и среди деревянных останков ящичка обнаружились разлетевшиеся в беспорядке фигурки.
        Конечно, это была настольная игра; фигурки были четырех видов и, наверное, разных цветов, но утверждать это наверняка было теперь невозможно. Выточенные из кости, с черными тусклыми глазками, они никак не напоминали ни драконов, ни людей - у некоторых из них было крыло, но только одно; другие сжимали в огромный кулак единственную руку, а третьи зато были устроены так сложно, что Юта, как ни пыталась, так и не смогла сосчитать их головы и хвосты.
        Затаив дыхание, Юта наклонилась и двумя пальцами поддела ближайшую костяную фигурку. Та оказалась неожиданно тяжелой, и, отзываясь на прикосновение, глухо звякнула, будто в тулове ее перекатился бубенчик.
        Принцесса испуганно уронила находку - та упала без малейшего звука. Воистину, у драконов все не как у людей…
        Заинтригованная, она поборола желание сбежать и продолжила осмотр. Крадясь вдоль стен и разглядывая груды хлама, она, сама не зная почему, вдруг совершенно уверилась, что попала в детскую. В бывшую детскую.
        Ковшики и скляночки… А это, кажется, остатки подвесной кроватки… Интересно, а были у Армана игрушки? Какой-нибудь тряпичный дракончик, с которым он засыпал в обнимку, или мячик, или кубики… Впрочем, зачем дракону кубики?
        Юта вспомнила ту, в розовых занавесочках комнату, которая переходила от Юты к Вертране и потом к Май. Как бы она, эта заваленная куклами комната, выглядела после нескольких столетий под замком?
        В углу под окном была клякса - будто кто-то расплескал горячий сургуч, а он так и застыл. Юта вздрогнула и прищурилась. Нет, не показалось - на краю кляксы ясно различим был присыпанный пылью отпечаток. Отпечаток детской руки.
        Глухо зашумели крылья в драконьем тоннеле - это Арман возвращался в замок.
        А вечером он обнаружил пропажу ключей.
        Юта сидела на корточках перед камином. Он видел только половину ее щеки и кончик носа - остальное были растрепанные волосы да складки грубой ткани. Тень от каминной решетки оплела комнату причудливой сетью, подрагивающей в такт колебанию огня.
        Юта повернула голову, и Арман встретился взглядом с плутовскими принцессиными глазами.
        Она тут же придала лицу нарочито невинное выражение, и Арману пришлось признать, что притворяется принцесса ловко. Он ничего не сказал, но, прежде чем усесться на привычное место, развернул Ютино кресло и пододвинул поближе к своему.
        Принцесса не знала, как расценить произведенную Арманом перестановку, и на всякий случай сделала вид, что ничего не заметила. Не оглядываясь уже на Армана, она продолжала задумчиво подкладывать дрова, так что скоро камин был завален доверху и огонь начал задыхаться под невыносимым грузом.
        Арман молчал. Принцесса занервничала и принялась дуть в камин, чтобы исправить свою неловкость. Поднялась пыль. Юта прервалась, чтобы чихнуть и протереть засоренные пеплом глаза.
        - А ты смелая девчонка, оказывается, - заметил Арман.
        Юта опасливо уставилась на него одним глазом - второй приходилось ожесточенно тереть кулаком:
        - Почему смелая?
        Арман разглядывал теперь ее руки с обломанными ногтями. Ей, наверное, нелегко было управиться со всей связкой. Но какова бесстыдница! Смотрит на него покрасневшими от пепла, но совершенно смиренными глазами, а ведь весь день провела, нарушая его запреты!
        Арман не выдержал и хмыкнул. Юта удивилась:
        - Ты чего смеешься?
        Некоторое время они смотрели друг на друга, и Юта почему-то смутилась.
        - Садись-ка, - Арман указал Юте на кресло.
        Юта вытерла руки о хламиду, поднялась, бочком обошла Армана и попыталась передвинуть тяжелое кресло туда, где оно стояло до вмешательства Армана. Увы, это было ей явно не под силу.
        Некоторое время тишина нарушалась только пыхтением принцессы да потрескиванием огня, с трудом пробивавшегося сквозь воздвигнутую ею пирамиду из дров. Потом Юта сдалась.
        - Устала? - спросил Арман, когда она, опять-таки бочком, влезла в кресло и отодвинулась в дальний его угол.
        Она не ответила.
        Волосы ее, подросшие за время заточения и небрежно сплетенные на спине в некое подобие косы, спереди растрепались и прикрывали лицо, так что вся принцессина прическа напоминала сейчас диковинный рыцарский шлем с забралом и щитками по бокам. Из прорези шлема глядели два смущенных, но и насмешливых глаза.
        - Тебе не скучно? - спросил Арман.
        Юта, никак не ожидавшая такого вопроса, заерзала:
        - Скучно?
        - Ты, верно, не привыкла к одиночеству, живя во дворце?
        Юта пытливо на него уставилась - знает или нет? Арман умело изобразил чистосердечное неведение, и Юта успокоилась. Усмехнулась, посмотрела искоса. Шлем качнулся.
        - Это спрашиваешь ты? Ты, пребывающий в одиночестве целую жизнь?
        - Я - другое дело…
        Он хотел продолжить, но она, конечно, бесцеремонно перебила:
        - Почему?
        Тут и Арману настало время смутиться.
        - Почему ты - другое дело? - продолжала принцесса. - Где сказано, что драконы должны жить в одиночестве?.. Послушай, отодвинь кресло. Я не могу разговаривать вот так - нос к носу.
        - Почему? - спросил Арман мстительно.
        - Потому что я принцесса… Потому что ты чужой мужчина… То есть не мужчина даже, а…
        Юта покраснела, как вареный рак, и выскочила из кресла. Прическа ее совсем рассыпалась.
        - Интересно, - протянул Арман. - А кто же?
        Юта не нашлась, что сказать, рассерженно махнула рукой и убежала.
        Ночью ей приснился Остин, окровавленный, нанизанный на ужасный изогнутый коготь. Во сне она бежала, обливаясь слезами, и слезы ее обильно орошали соломенный тюфячок. Она проснулась, дрожа, и долго лежала в темноте, не смея заснуть. А когда снова задремала, то увидела Армана, прикорнувшего перед камином. Она видела, как спокойны опущенные веки, как расслаблена рука на подлокотнике, как доверчиво откинулась голова, обнажая шею… А рядом, на столе, Арманов нож, тот самый, которым он резал обычно вяленое мясо… Юта увидела нож в своей руке и представила дракона, парящего над морем. Убить дракона невозможно…
        Арман спал. Сухие губы полуоткрылись, дыхание оставалось глубоким и ровным. Юта сжимала нож…
        Затекшую руку ее свело судорогой, и она проснулась. Не было ножа, не было Армана. Сквозь решетку окна пробивался рассвет.
        Он сказал ей, что устал и проведет день в своей комнате.
        Опасения, что Юта не решится продолжить запрещенные отпирания замков, не подтвердилось. Выждав для приличия целых полчаса, принцесса извлекла из тайника свое богатство - ключи - и двинулась в авантюрное путешествие.
        Сегодня ей везло - первая же запертая дверь покорилась почти без сопротивления. Юта переступила порог - и поняла, что наткнулась на нечто в самом деле любопытное.
        Выражая свой восторг радостными возгласами, Юта не могла предположить, что у нее появился зритель. Зрителем был Арман, удобно устроившийся перед магическим зеркалом.
        Он видел, как Юта опасливо вошла в зал, который оказался первым в длинном ряду комнат, расположенных анфиладой. Дверей между комнатами не было, и, оказавшись на середине первой из них, обрадованная Юта смогла увидеть последнюю - далеко и неясно.
        Связка ключей, прикрепленная к веревочному поясу, волочилась за Ютой, как слишком легкий якорь за слишком тяжелым кораблем. Арману то и дело хотелось окликнуть принцессу и приспособить ключи поудобнее.
        Первая комната была пуста. Вторая оказалась маленькой и тесной, зато третья раздалась вдруг огромным залом.
        - Горгулья, - сказала Юта вслух. Арман услышал и усмехнулся.
        В дальнем конце зала маячил, едва различимый в полутьме, не то помост, не то гигантское кресло; Юта подошла ближе - каменные ножки кресла, похожие на средней толщины колонны, изукрашены были резьбой.
        Юта глянула вниз - и еле сдержала крик. Прямо ей в глаза смотрела разверзнутая белая пасть - к счастью, тоже каменная. Голова фантастического зверя оказалась основанием ножки-колонны.
        - Это что же такое? - спросила Юта хрипло. - Прямо в чешуе, прямо с крыльями… Они усаживались… Вот так?
        Арман мрачно улыбнулся. Неумолимый старый дракон, черный с медным отливом, любил, угнездившись в кресле, подолгу слушать стоящего перед ним мальчика - щуплого, кажущегося карликом рядом с чудовищем, покрытым лязгающей чешуей… Старик очень ценил тщательно и в срок выученные уроки.
        Он был во всем прав, подумалось Арману. Он видел дальше. На его глазах могучий, процветающий род иссяк, а он ничем не мог помочь ему. Возможно, если бы отец вовремя его послушался…
        Его мысли были прерваны возгласом Юты.
        Принцесса протиснулась в скрытую за креслом маленькую дверь и теперь стояла посреди небольшой светлой комнатки, и комнатка эта завалена была блестящим, искрящимся хламом.
        Юта по щиколотку утопала в жемчужной россыпи. Между жемчугами посверкивали бриллианты, кое-где пересыпанные золотыми монетами. Вдоль стен высились сундуки, возведенные один на другой, причем нижние кое-где треснули от тяжести, и из трещин этих смотрели на Юту драгоценные камни.
        Ага, подумал Арман.
        Ему почему-то стало грустно. Драконья сокровищница - предел мечтаний даже для принцессы. Он знал, что сейчас произойдет - человек, набредший на груду золота, тут же впадает в безумие и в восторге принимается кататься по драгоценным россыпям.
        Принцесса наклонилась и зачерпнула жемчуг горстью. Ну, подумал Арман, теперь разглядывание, глупая улыбка, пересыпание в ладонях и счастливый смех…
        Юта глупо улыбнулась… и высыпала жемчуг прочь. Не высыпала даже, а уронила. Огляделась. Вытерла нос рукавом хламиды.
        Арман подался вперед.
        Но принцесса - удивительное дело! - не спешила радоваться вожделенной груде золота. Фыркнув - и Арманову уху почудилось в этом фырканье презренье - Юта принялась исследовать сокровищницу так же деловито, как до этого клинописный зал и Органную комнату.
        Бесформенные золотые самородки, как не представляющие художественной ценности, небрежно отбрасывались в дальний угол; в монетах интересными оказались гербы и профили властителей. Встречались среди них и такие, которых не видывал даже дворцовый звездочет, а уж он-то был знатоком древней истории и в свое время давал принцессам уроки… В Ютиных глазах полыхало то же неутоленное любопытство, какое Арман увидел впервые внизу, в подземелье, когда принцесса впервые пыталась разобрать древние тексты. Вот она добралась до особняком стоящего сундука, взялась за крышку…
        Крышка была тяжела, но и Юта была упряма. Пыхтя, она распахнула-таки сундук - и отпрянула.
        Внутри сундука все сияло - даже она, принцесса, выросшая при дворе, в жизни не видывала таких сокровищ. Не просто граненые камни, не просто золотые слитки - сундук был полон готовых украшений, из которых каждое стоило того, чтобы на него обменяли половину королевства Верхняя Конта.
        Юта сунула обе руки в сундук и, как два пучка соломы, ухватила два вороха ожерелий. Приложила к своей хламиде - не понравилось, бросила. Вытянула из общей кучи венец - ее голова проскочила сквозь него так легко и незаметно, что Юта очень удивилась, обнаружив вместо венца - ошейник. С трудом стянула, поцарапав ухо. Раздраженно отшвырнула. Наклонилась вперед, перевалилась через стенку сундука так, что только ноги замелькали в воздухе. Выпрямилась, потрясая целым клубком чего-то блистающего, невероятно драгоценного, звенящего и путающегося в руках…
        И вздрогнула. В клубке сокровищ рука ее наткнулась на что-то теплое. От неожиданности она выронила драгоценности, и все сразу со звоном грянуло на груду золота.
        Юта наклонилась. Чуть поодаль от прочей мишуры лежали четки - нанизанные на тонкую золотую нить цветные шарики, причем каждый будто светился изнутри.
        Принцесса протянула руку - да, они были теплые, как живая, согретая кровью плоть. И они точно светились - Юта увидела отблески на своей ладони.
        Волшебство. Горгулья, это волшебство!
        Осторожно, будто котенка, она взяла четки на руки. Они были необыкновенно приятными на ощупь, и пальцы ее сами собой принялись перебирать светящиеся шарики.
        Розовый… Лиловый… Голубой… Зеленовато-голубой… Нежно-зеленый…
        Зазвучала музыка.
        Это не был дворцовый оркестр - разве могут медные трубы играть так трогательно, так ласково? Теплый туман, мягкий, как самая нежная пена… Ярко-оранжевое над зеленым… Ослепительно-белое над голубым… У нее крылья, она летает. Она видит землю сверху, но вот это уже не земля, а морское дно… Вокруг нее снуют золотые рыбки с красными хвостами, над головой вдруг вспыхивают звезды, и она дотягивается до них рукой…
        Арман мчался коридорами замка.
        Слишком поздно. Почему он не увидел сразу? Почему он позволил… Теперь поздно.
        Но, уверенный, что опоздает, он все-таки бежал, ударяясь о стены и скатываясь по ступенькам…
        Она берет звезду в руки. Звезда покрыта серебряной шерсткой, и вот открываются два вишневых глаза, улыбаются принцессе Юте… Юта улыбается в ответ, золотые рыбки рукоплещут красными плавниками… Дивный зверек-звезда открывает ротик…
        Ротик оборачивается вселенской дырой.
        Юта не успела даже закричать, а ее уже тянуло в немыслимую слюнявую пасть, а с нею рыбок и звезды… Она цеплялась за небо, небо рвалось, как мешковина, Юта даже слышала треск… Мир сворачивался рулоном, но судорожно бьющаяся принцесса все время видела боковым зрением девочку, спокойно сидящую на стуле. Девочка пришивала к подвенечному платью черные пуговицы.
        - Юта!!
        Ее дернуло в сторону. Девочка на стуле удивленно подняла голову, но в этот момент Ютино лицо обожгла пощечина, голова ее мотнулась назад, и все пропало.
        - Юта!!
        Еще удар. Юта вскрикнула и попыталась оттолкнуть того, кто цепко держал ее в обьятиях, но не отпускал, а тряс ее и теребил, и она то и дело ударялась лицом о его грудь.
        - Н-нет… - выдохнула она.
        Тот, кто держал ее, замер. Юта сумела отстраниться и посмотреть на него - Арман. Он показался ей разъяренным - бледный и даже, кажется, вздрагивает от гнева.
        Она не придумала ничего лучшего, как разрыдаться. Арман подержал-подержал ее, да и отпустил.
        - Запри меня, - она всхлипывала.
        - Запру, - обещал он устало.
        - На три замка…
        - На четыре.
        - Можешь побить меня, если хочешь…
        - Побью…
        - Нет, правда, я заслужила!
        - Заслужила. Ну хватит, не плачь.
        - Мне плохо… Голова…
        - Пройдет.
        Он осторожно уложил ее на соломенный тюфячок. Она еще раз всхлипнула и спросила шепотом:
        - Что это было, Арман? Кто и зачем сделал эту вещь?
        Арман пожал плечами:
        - Никто не знает… Одно время такие штучки было принято дарить врагам на большие праздники. Та, что в сокровищнице, погубила невесть сколько жизней… Может быть, это растение или животное. Может быть, это сосуд для кого-то алчного, стремящегося пожирать и пожирать… Я уж было распрощался с тобой, Юта.
        Глаза ее от ужаса сделались огромными, как у всеми признанной красавицы.

* * *
        Некоторое время после истории с четками Арман не отходил от Юты ни на шаг.
        Ему это было странно и непривычно, да и она чувствовала себя не в своей тарелке. И все же Арман твердо решил не упускать ее из виду - мало ли что может случиться, а ведь он за нее отвечает.
        Он за нее отвечает. Ну ни бессмысленное ли сочетание слов? Он в жизни ни за кого, кроме себя, не отвечал. Но очень уж страшным был путь по лестницам и коридорам, когда он спешил ей на помощь - и боялся опоздать…
        Впрочем, пади принцесса жертвой несчастного случая - разве это не избавило бы Армана от лишних хлопот? Разве вопрос мучительного выбора, который никто не отменял, не исчерпался бы сам собой?
        Он занес волшебные четки далеко в море и утопил в глубокой впадине. Возвращаясь, он терзался тревогой - в какую переделку принцесса угодила на этот раз? Но она встречала его, стоя на башне, и темный балахон ее развевался, как пиратский флаг.
        Больше он никуда надолго не вылетал.
        В кладовой нашлись иголки с нитками. Иголки пришлось долго драить песком, но Арман был рад - все какое-то занятие для Юты.
        Потом она села шить. Он сидел напротив и ревниво наблюдал за этим непростым процессом. Принцесса то и дело роняла иголку, прыскала со смеху и под конец ухитрилась пришить край полотна к подолу хламиды.
        - Чему тебя учили во дворце? Чем ты собираешься порадовать будущего мужа?
        Она раскромсала полотно ножом - только в центре оставила целый лоскуток, остальное - лохматая бахрома. Скрутила бахрому в живописные жгуты, приспособила в центре веревочный бантик и, ловко орудуя камнем вместо молотка и железной шпилькой вместо гвоздя, укрепила произведение над камином. Шпилька прочно вошла в щель между камнями; со стороны все вместе смотрелось, как экзотический цветок.
        Арман удивился. Юта вздохнула насмешливо:
        - Вряд ли какой-нибудь муж захочет этому обрадоваться. Как ты думаешь?
        - По-моему, великолепно, - признался Арман.
        Через несколько дней она спросила, вертя иглой:
        - Помнишь, ты признался, что написал те строки, про тень?
        - Да? - Арман, кажется, думал о своем.
        - «Моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка…»
        - Ах, это…
        - Разве ты видел, какой у мышонка зрачок?
        - Нет. Попробуй поймай мышонка, да еще посмотри ему в глаза!
        Она продолжала вертеть иголкой, не глядя на шитье. Взгляд ее подернулся некой пеленой - она казалась растроганной и озадаченной одновременно.
        - Арман… Ты не мог бы мне объяснить, вот… Ну, с чего бы это тебе сочинять подобное… ну, стихи, что ли?
        Арман поднял брови:
        - Стихи?
        Юта развела руками:
        - У нас во дворце был придворный поэт, он писал стихи на праздники и сочинял по заказу любовные послания… Но то было другое. «Благодеяния, светочу дивному много подобны»…
        Оставив полотно, она вдруг подалась вперед:
        - Арман, ты огромный, огнедышащий ящер… Ну что тебе до зрачка мышонка?
        Он пожал плечами:
        - Тебе не нравится?
        - Нравится, - отозвалась она тихо. - Очень.
        Помолчали.
        - По-твоему, стихи, это как? - спросил Арман тоном провокатора.
        Юта воспряла, вдохновленно сверкнув глазами:
        - Это то, чего нельзя увидеть, можно только почувствовать…
        - Хорошо, - сказал он серьезно. - Вот я говорю: «лепешка растворяется в моем животе». Это стихи.
        Юта, которая к этому времени уже парила в эфирных высях, чуть не поперхнулась от возмущения.
        - Ерунда! При чем здесь лепешка!
        - Но ведь я никогда не видел, как она растворяется. Но уж зато чувствую это великолепно!
        Некоторое время Юта пыталась прислушаться к тому, что происходило в ее животе. В задумчивости укололась иглой, сунула пострадавший палец в рот и попросила смиренно:
        - Не притворяйся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты сказал: «вот рассвет ласково прикоснулся к морю», или «вот калидон нежно поцеловал подругу»…
        Юта прервалась. Новая мысль, неожиданная и дерзкая, заставила ее замереть с открытым ртом.
        - Арман… - спросила она шепотом. - А ты кого-нибудь когда-нибудь… целовал?
        Она смотрела на него в упор и глаза ее оказались карими, с черными ободками по краям. Как обручи, подумал Арман.
        В детстве он любил забиваться в темный уголок и там тихонько мечтать о чем-то неясном, расплывчатом, но бесконечно добром и ласковом. Наверное, так он представлял себе мать, которую не помнил. Доведя себя до счастливых слез, он нежно гладил кого-то, кто был виден только его заплаканным глазам, и ощущал, как этот кто-то ласкает его и целует… Слюнявое детство без женской ласки! Правда, сентиментальные приступы с возрастом быстро прошли.
        - Арман… Я что-то не то сказала?
        Ни с того ни с сего он положил ей руку на плечо. Она замерла, не зная, как расценить этот знак внимания.
        - Послушай… Там, в подземелье, я хотел еще кое-что высечь на камне. Тебе интересно?
        Она кивнула, стараясь не шевельнуть плечом, накрытым его ладонью.
        Арман покусал губу и сказал хрипло:
        - «Одинокое небо спрятало в тучи лицо.
        Наверное, с горя -
        Устало гримасничать в зеркало моря.»
        Помолчали.
        - «Черный бархат ночей - изголовье мое, - сказал Арман. - Цепь далеких огней - ожерелье мое… Будет временем пожрано имя мое».
        Принцессино рукоделье давно соскользнуло на пол и теперь тосковало там, забытое.
        - И ты не высек это на камне? - спросила Юта шепотом.
        Арман поморщился:
        - Места, знаешь, мало на тех камнях… Да и как-то все это… Мелко.
        - Мелко?
        - По сравнению с историей моих предков… На фоне всех этих братоубийственных схваток, и войн, и битвы с Юккой, морским чудовищем… Какое-то небо, которое гримасничает, да цепь огней…
        Юта серьезно посмотрела ему в глаза:
        - Знаешь… Мне не кажется, что убивать братьев или даже сражаться с Юккой… Что это почетнее, нежели рассказывать про одинокое небо.
        Арман усмехнулся:
        - «Летящие гроздья седых облаков,
        Их темные тени на зелени трав…
        Немой хоровод веков, эхо забытых забав.»
        - Это хорошо, - немедленно признала Юта. - Это… - и она тут же повторила все три строчки напамять - медленно, будто пробуя на вкус.
        Арман наблюдал за ней с интересом, накручивая на палец случайно подвернувшуюся ниточку. Как ни прячься и ни мнись - а ему неожиданно приятны оказались и похвалы ее, и горячая заинтересованность.
        А Юта повторяла, нахмурив лоб:
        - «Летящие гроздья седых облаков»… - и вдруг подняла на Армана азартные глаза:
        - Послушай, тебе не кажется… А что, если «летящие клочья седых облаков», а?
        Он не понял сразу, и она пояснила, ерзая от нетерпения:
        - Ну, «гроздья» - это что-то тяжелое, массивное, уверенное в себе… Гроздья, ягоды, урожай, достаток… А «клочья»… «Клочья» - это что-то рваное, неустроенное, раненое… Понимаешь? И все меняется сразу, ты послушай…
        Она повторяла строки так и эдак, меняла слова, а он молчал и слушал. Ее правота стала понятна ему сразу же - и теперь он просто смотрел, как шевелятся ее губы, и тихо удивлялся. «Рваное, неустроенное, раненое»…
        Она замолчала, заметив какую-то перемену в его лице. Сказала неуверенно:
        - Понимаешь, это же очень любопытно… Одно только слово сменить… Правда?
        - Правда, - отозвался он медленно.
        Помолчали. Юта усиленно думала о чем-то своем, сдвигая брови и потирая пальцем уголок рта.
        - «Немой хоровод веков», - прошептала она наконец, драматически расширив зрачки. - Тебе, значит, два века и тридцать два года?
        Он едва сдержал смешок - такого благоговения был полон ее голос.
        - Это значит… - продолжала Юта шепотом, - значит, что самый первый твой предок… А когда он жил, Арман? Может быть, он видел самое начало мира?
        Арман молчал, и улыбка его становилась все загадочней по мере того, как распалялось любопытство Юты.
        - Нет, правда, Арман… Такой древний род… Может быть, ты знаешь, откуда взялось море, и небо, и все… Что было раньше, в самом начале?
        Он откинулся на спинку кресла и продекламировал, полузакрыв от вдохновения глаза:
        - С тех пор, как воздвигнуты своды небес,
        Что злее зимы и дотошнее лета?
        О, знаю я, это - любопытство принцесс!
        Она фыркнула возмущенно. Притихла. Попросила вдруг тихо и трогательно:
        - Арман… Ты дракон и потомок драконов… «Я поднимаюсь к небесам»… Ты видишь все это по-другому… Мне так завидно, что ты летаешь, а я… Сделай мне подарок, Арман!
        Он почуял недоброе.
        - Покатай меня на спине! - выдохнула принцесса.
        Он вглядывался в ее лицо, пытаясь понять: нагличает? Шутит?
        Юта истолковала его молчание по-своему:
        - Нет, конечно, на драконьей спине… На драконьей, Арман!
        Ей пришлось убегать очень быстро. Он решил ее выпороть, чтобы не молола чепухи.

* * *
        Спустя несколько дней Арман решился-таки вылететь - на охоту. Юта пообещала ему вести себя смирно как ягненок.
        Во исполнение своего обещания, едва проводив Армана, послушная принцесса взялась за уборку.
        Неловко размахивая метлой, Юта вспомнила дворцовую горничную, которая любила провозглашать по поводу и без повода: «Ну что бы тут делалось без моей руки!»
        - Ну что бы тут делалось без моей руки! - укоризненно бормотала Юта, выгребая вековую пыль из углов и из-под стола - такого знакомого стола в комнате с камином.
        Орудуя своей лохматой метлой, принцесса - вот горгулья! - обнаружила прямо под столом деревянный круг, очень похожий на крышку от бочки. Искушенная Юта сразу догадалась, что это точно крышка - только не бочки, конечно, а потайного люка.
        С потайными люками Юта пока не сталкивалась.
        Конечно, она не такая дура, чтобы нырять в неизвестный люк, где наверняка темно, грязно и полно паутины. Арман ей запретил, да и разве забылась уже история с магическими четками?
        А раз она все равно не будет туда спускаться, то почему не попытаться открыть крышку и просто заглянуть?
        Стол отодвинуть так и не удалось - приходилось работать на четвереньках. Вооружившись кочергой, Юта, хотя и не сразу, но поддела-таки крышку люка, приподняла ее и откинула.
        Люк был, конечно же, совершенно темен. Вниз уходила железная лестница с ржавыми перекладинами. Юта подумала, выудила из вечно тлеющего камина головешку, раздула на ее конце хилое пламя и сунула в темную пасть люка.
        Колодец оказался не таким уж глубоким - лестница насчитывала каких-нибудь двенадцать ступенек, а потом упиралась в прочный каменный пол. Потайной ход не был особенно грязным и особенно зловещим - так, хозяйственная пристройка.
        Юта подумала, не сходить ли за факелом. Отругала себя за легкомыслие и все-таки сходила.
        В свете факела потайной ход представлялся прямо-таки нарядным - аллея для прогулок, а не потайной ход. И, в конце концов, если она попросту спустится вниз и пройдет два шага, это не будет нарушением данного Арману слова.
        Она спустилась вниз и прошла два шага. Коридор был низким, неровным, но не разветвлялся - значит, заблудиться невозможно. Что ж, до возвращения Армана она успеет немного его осмотреть.
        Она пошла вперед, все же несколько терзаясь угрызениями совести и для самоуспокоения бормоча себе под нос: ну что бы тут делалось без моей руки!
        Коридор резко свернул - ох! - оборвался, и Юта едва успела притормозить, чтобы не свалиться куда-то вниз.
        Потайной ход, исследуемый любопытной принцессой, в этом месте вливался в другой - но не ход даже, а гигантскую трубу, круглый тоннель такой ширины, что на середине его можно было бы поставить трехэтажный дом, и еще осталось бы место. Это был Драконий Тоннель - через него влетали в замок и вылетали из него двести поколений драконов.
        Юта осторожно втянула в себя воздух. Пахло гарью, и еще пахло драконом - этот резкий необычный запах она хорошо помнила со дня похищения. Юта принюхалась - на что похоже? И вспомнила - такой запах бывает после фейерверка, когда выдохлись все шутихи и петарды…
        А вот интересно, в каком направлении находятся Драконьи Врата?
        Она посмотрела вниз и увидела у своих ног железную лесенку - такую же, как та, по которой она спустилась в потайной ход. Здравый смысл тут же заявил, что следует возвращаться, но Юта резонно возразила ему: стоило забираться так далеко, чтобы найти самое интересное и тут же повернуть назад! А так как в тоннеле был собственный, хотя и слабый, свет, то Юта пристроила факел у стены и принялась спускаться, цепляясь за перекладины обеими руками.
        Она спускалась медленно и осторожно, но на последней ступеньке нога ее соскользнула и Юта, повиснув сначала на руках, свалилась на дно тоннеля, прямо в тысячелетнюю копоть.
        Счастье, что она не задохнулась. Закрывая лицо полами хламиды, она задержала дыхание, как ловец жемчуга, и одним прыжком выскочила из черного облака. Облако последовало за ней - Юте приходилось бежать изо всех сил, спасаясь от него, а из-под ног ее, увязающих в шлаке, поднимались новые и новые тучи пепла.
        И вот, когда она запыхалась и отчаялась, откуда-то спереди дунул свежий ветер и отогнал облако назад, глубоко в тоннель. Юта пробежала еще несколько шагов и остановилась. Навстречу ей бил солнечный свет.
        Драконьи Врата располагались ниже западной башни, на вершине которой Юта, бывало, коротала время. Но оттуда, с башни, нельзя было увидеть этой части полуострова - так человеку трудно разглядеть, что делается у него на затылке. Принцесса несмело приблизилась к краю проема - и обомлела.
        Внизу лежало море - гладкое, как кусок голубого атласа. Полосами чередовались под его поверхностью темные и светлые пятна - там сменяли друг друга подводные леса и поляны. Юта видела спины носившихся над водой чаек; подножье замка срослось со скалой, и скалой казалась отвесная стена, уходящая вниз из-под Ютиных ног. Нагромождения камней, поднимающиеся из воды, казались развалинами сказочного города - принцесса различала купола и башни, мосты, флюгера… Медленный прибой то обнажал их, то снова увлекал в пучину.
        Юте смертельно захотелось стать драконом и броситься в небо из Драконьих Врат. Раскинув руки-крылья, она поднялась на цыпочки и извергла из груди воображаемый столб воображаемого пламени:
        - Х-ха!
        Счастливая, она уже увидела себя парящей в небе - как вдруг на высокое солнце набежала тень, совсем как тогда, на площади.
        Дракон возвращался в замок. Юта увидела его снизу - чешуйчатое брюхо, перепончатые крылья, гибкий изящный хвост. Арман дохнул огнем и устремился в Драконьи Врата.
        Юта стояла, парализованная ужасом. Сейчас и она, и дракон окажутся в одном тоннеле. Ящер разгорячен, дышит огнем и дымом; принцесса или изжарится, или задохнется, или попросту будет раздавлена в лепешку.
        Арман приближался - Юту ударила волна горячего, пахнущего драконом воздуха.
        Выйдя из оцепенения, она вскинула над головой руки, закричала, стараясь перекрыть драконье дыхание и свист крыльев:
        - Арма-а-а…
        Дракон летел на нее со скоростью пущенного из пушки ядра. Она ясно увидела покрытое ороговевшими чешуйками лицо, то есть морду, и горящие глаза под нависающими надбровными выступами. Юта снова закричала - и глаза эти вдруг расширились, как столовые блюдца.
        Дракон, не в состоянии остановиться, резко запрокинулся назад, будто поднимаясь на дыбы. Перепончатые крылья забились, изо всех сил пытаясь оттолкнуться от замка потоками воздуха. Юте показалось, что сейчас Арман налетит на стену плашмя, всем телом, и разобьется насмерть. Но в последний момент дракон приостановил-таки свое движение, но не смог совсем избежать столкновения и тяжело ударился о стену чешуйчатым хвостом.
        От удара вздрогнула скала.
        Неделю Юта пряталась.
        Арман почти не ходил - лежал в своей комнате на сундуке, и даже в кресле перед камином не мог сидеть - так болела поясница. Юта приносила ему еду, но незаметно - выбравшись ненадолго из комнаты, он по возвращении находил на сундуке мисочки и кувшинчики, тарелочки и бутылочки, а рядом с ними - непременный знак внимания: то салфетка с неумело надерганной бахромой, то затейливый веревочный бантик, то кособокое сердечко, вырезанное из огарка свечи.
        Арман не подавал виду, что замечает эти немые извинения. Он съедал и выпивал все и после совершенно не интересовался, куда пропадает опустевшая посуда.
        Спустя несколько дней ему стало легче, и, выйдя однажды из комнаты, он притаился поблизости.
        Принцесса не заставила себя долго ждать. На самодельном подносе она тащила миску разогретых лепешек и бутылку охлажденного вина; на плече у нее болталось опять-таки самодельное полотенце с вышивкой.
        Убедившись, что Армана в комнате нет, принцесса шмыгнула вовнутрь. Арман выждал минуту и вошел следом.
        - Ах! - Юта едва не выронила миску.
        Арман стоял в дверях, прислонившись к косяку, и на невозмутимом лице его не было гнева, но не было и прощения.
        - Ах! - повторила Юта и, как белый флаг, развернула перед собой полотенце. Крупными торопливыми стежками на нем был вышит огнедышащий дракон.
        Коварная принцесса была прощена. В знак своего расположения Арман принес ей огромный ломоть земли вместе с росшими на нем травой и цветами. Прийдя в совершеннейший восторг, Юта оборудовала на вершине башни «сад», где любовно поливала цветы и расчесывала траву, а когда среди зеленых стебельков обнаружился росточек настоящего клена, радости принцессы не было границ.
        Однажды вечером, когда Юта с Арманом проводили время в «саду», замок дрогнул. Качнулись башни, откололась откуда-то глыба и рухнула в море, образовав в нем воронку. У подножия замка родилась волна и покатилась к горизонту. Второй толчок - вторая волна.
        - Землетрясение! - закричала Юта и вцепилась в Армана, решив, что тут ей и конец пришел.
        Арман засмеялся и обнял ее за плечи. В этом покровительственном жесте было столько спокойной уверенности, что Юта прекратила панику и удивленно на него воззрилась.
        - Это Спящий, - сказал Арман небрежно.
        - А? - Юта решила, что не расслышала.
        - Спящий, - повторил Арман. - Под фундаментом замка много тысячелетий спит неведомо кто. Другого имени ему пока не придумали - Спящий, и все… Иногда он шевелится во сне, и тогда замок трясется.
        Юта обладала богатым воображением и сразу представила себе замурованное в скалах чудовище, от одного движения которого дрожит земля.
        - И ты так спокойно об этом говоришь? - прошептала она, будто боясь потревожить покой Спящего. - А если он возьмет да и проснется?
        - Тогда я вас познакомлю, - серьезно пообещал Арман.
        Магическое зеркало чудило и мудрило, подолгу любовалось струйкой воды в городской сточной канаве, пестрело радужными пятнами и время от времени насмехалось над Арманом и Ютой, демонстрируя их искривленные отражения.
        Юте страшно хотелось увидеть Остина. Остина не было; вместо него заседал Королевский Совет Акмалии, и принцесса узнала бы немало государственных тайн, если бы зеркало не приглушило звук - словно из предусмотрительности.
        - Голова болит, - сказал Арман. - На погоду.
        - Раньше у тебя ничего ни на какую погоду не болело, - заметила Юта.
        - Это на серьезную погоду, - объяснил Арман. - Тайфун или смерч.
        - А-а-а… - протянула Юта безо всякого интереса. Но после паузы спросила:
        - Ты что, умеешь предсказывать смерчи?
        - Ну да.
        - А ту грозу почему не предсказал? Ну, ту ужасную грозу, помнишь?
        Арман помнил. Сначала его передернуло при мысли о молнии, а потом он благодарно коснулся Ютиной руки, вспомнив о маяке, этой рукой зажженном:
        - Я был пьян тогда… Мне было… не до того.
        Королевский Совет в зеркале продолжался. На трибуну вышел маленький, в седых буклях, политик, изрядно ссохшийся от радения о государственном благе. Открыл рот, и зеркало вдруг донесло:
        - Аше велич…
        «Ваше величество», - подумала Юта. Король, отец противной Оливии, сидел тут же, на возвышении, покрытом потертым бархатом.
        - Господа! - продолжал оратор. - Хочу напомнить, что, говоря о внешней политике соседней Контестарии, следует прежде всего учитывать тот факт, что король Контестар Тридцать Девятый тяжело болен, и, по сути, главой государства уже сейчас является принц Остин…
        Юта напряглась. Ссохшийся политик перевел дух:
        - Ориентируясь на личные вку…
        Зеркало издевательски подмигнуло и показало двух мальчишек, пытающихся с помощью сачка изловить одну толстую жабу. Первый, конопатый, оступился и рухнул в тину, из которой лениво поднялся рой мошкары. Второй изловчился и накрыл жабу сачком, но сачок оказался дырявым, и ловкой рептилии удалось скрыться.
        - Голова болит, - сказал Арман. - Думаю, будет волнение на море… Остин - это, кажется, тот самый принц?
        Юта хмуро молчала.
        Поверхность зеркала затуманилась и тут же прояснилась. Плавно покачивались широченные листья пальм, дрожал нагретый воздух, и вместе с ним дрожали цветники, искусственные водопады, гроты, бассейны. Потом в зеркале возник залитый солнцем золотой пляж, облизываемый волнами с той нежностью и тщательностью, с которой кошка вылизывает новорожденного котенка.
        Посреди пляжа пестрел куполом круглый навес, под навесом на широченных коврах радовалась жизни шумная компания, душой своей имевшая принцессу Оливию.
        - Опять, - процедила Юта сквозь зубы.
        Оливия облачена была в пышный пляжный костюм, открывающий локти и колени. Кожа прекрасной принцессы была гладкой, как алебастр, и чуть золотистой, хотя о вульгарном загаре, конечно же, не могло быть и речи. Показывая точеной ручкой куда-то в море, принцесса что-то весело рассказывала кавалерам, отчего те заливались счастливым смехом.
        - Вот… жизнь, - тихо сказала Юта.
        Арман удивился:
        - Ты ей завидуешь?
        Юта вздохнула. Улыбнулась грустно:
        - А ты посмотри на нее - и посмотри на меня. Завидую, конечно.
        Тем временем из парка на пляж вынырнула фигурка дуэньи. Огляделась, махнула принцессе рукой и снова скрылась среди пальм. Оливия поднялась, что-то со смехом объясняя, раскрыла над головой ажурный зонтик и поспешила туда, где в тени огромных листьев притаилась ее наперсница.
        - Разведка донесла, - дуэнья усмехнулась, - разведка донесла, что сегодня принцу Остину предложили освободить принцессу Юту.
        У Юты взмокли ладони. Сцепив пальцы, она подалась вперед.
        - Кто? - бросила Оливия.
        - Один из королевских советников. Это, мол, укрепит международный престиж принца и сделает его популярным в народе.
        - Вздор, - губы Оливии сошлись в тонкую ниточку. - Остин и так популярен. Глупышка Юта на это, конечно, и рассчитывает, но, господа, существует же обыкновенный здравый смысл!
        - Контестария рассчитывает на династический брак с принцесой из Верхней Конты.
        - Ерунда… Если на то пошло, для династического брака там созрели еще две дурочки.
        Юта скрипнула зубами.
        - У них традиция, - тихо заметила дуэнья. - Каждый король, поднимаясь на трон, должен совершить подвиг.
        Зависло молчание. Там, в зеркале, мелодично шумело море.
        - Эта горбунья не так уж глупа, - прошептала Оливия. - Весь фарс с драконом продуман был на двадцать ходов вперед.
        - У Юты нет горба.
        - Так будет! Она вечно гнет спину, как вопросительный знак… Бедный Остин, его хотят принести в жертву, но не выйдет, господа! Я поговорю с отцом. Если понадобится, Акмалия вышлет на дракона армию с пушками и метательными машинами. Посмотрим! Дракона привезут в железной клетке, а Юту притащат прямо за ее жиденькие волосенки… Остин…
        Оливия вдруг совершенно не королевским жестом схватила дуэнью за плечи:
        - А Остин-то что? Что он сказал этому своему советнику?
        - Он сказал, что не может рискова…
        Зеркало подернулось рябью.
        - Эта мерзавка просто злобствует, - медленно сказал Арман. - У тебя прекрасные волосы.
        - Не может рискова… - прошептала Юта. - Не может рисковать. Жизнью? Троном? Не может рисковать…
        - И спину ты давно уже держишь прямо, - продолжал Арман, - у тебя прекрасная осанка… А что, в королевстве этого принца действительно подвиг - это традиция?
        - Да… Но, может быть, он не может рисковать, пока отец болен? Может быть…
        - Отвлекись, - усмехнулся через силу Арман, - Не морочь себе голову… Хороший мальчик и традиции хорошие, возьмет да и явится… Освобождать…
        С трудом отрываясь от мыслей об Остине, Юта вымученно улыбнулась:
        - Кстати, как ты относишься к пушкам и этим… Метательным машинам?
        Арман щелкнул зубами, прожевал воображаемую пищу и смачно сглотнул, продемонстрировав тем самым, как он относится к пушкам. В этот момент зеркало снова прояснилось, и оба увидели тот же золотой пляж, лодку под белым парусом и капитана с золотым шитьем на мундире, который церемонно подавал руку принцессе Оливии, поднимающейся по трапу. Море понемногу успокаивалось.
        - Ага! - воскликнул Арман, озаренный внезапной мыслью.
        В голосе его звучало облегчение, как у человека, только что принявшего лекарство от головной боли. Юта удивленно оглянулась.
        - Это где же у нашей красавицы летняя резиденция? - поинтересовался Арман.
        - На острове Мыши, - ответила Юта, не понимая, к чему он клонит.
        - Это тот самый островок у побережья Акмалии, который похож на запятую?
        - Да, с хвостиком…
        - Смоет в море.
        - Что? - отшатнулась Юта.
        - Смоет в море, - Арман, морщась, коснулся рукой головы. - Сейчас я точно могу предсказать. Идет волна-одиночка высотой с башню… То-то у меня так затылок ломит… Берегу ничего не сделается, потому что там скалы. А островок низенький, пологий - ему-то больше всех и достанется. Все пальмы, орхидеи, фонтаны и тенты, паруса и золотое шитье - в море… Дай мне что-нибудь холодненькое на голову.
        - Погоди… - Юта хлопала глазами. - Ты серьезно? Это же бедствие…
        - Конечно, бедствие… Знаешь, сколько бедствий я видел за одно только последнее столетие? Послушай, намочи мне тряпочку, к затылку приложить…
        - А люди? Жители?
        - Ты человеческий язык понимаешь? Там ска-лы! Жители отделаются перепугом.
        - А остров?
        - Остров после этого приключения будет лысый, как пятка. Что ты так нахохлилась? Может быть, кто-нибудь и спасется.
        Юта вспомнила драку в дворцовом парке накануне шляпного карнавала, вспомнила сцену, увиденную в зеркале: «Вся эта история с драконом немного фальшивая… Юта уродлива, к сожалению, и помочь ей может только ореол жертвы… Чего не сделаешь ради счасливого замужества…»
        Оливия… Ну и горгулья с ней.
        Ночью Арман был разбужен чьим-то присутствием.
        Юта, босая, стояла перед его аскетическим ложем, и свечка оплывала в ее тонких пальцах.
        - Арман… - в голосе ее была отчаяная мольба.
        Он ничего не мог понять. От того, что Юта пришла к нему ночью, от того, что она стояла так близко, от того, что на ней не было привычной хламиды, а только наброшенная на плечи рогожка, прохудившаяся во многих местах - от всего этого Арману почему-то стало не по себе. Сам не понимая, для чего, он надвинул плащ, заменявший одеяло, до самого подбородка:
        - Зачем ты пришла?
        Она всхлипнула.
        Его обдало жаром.
        Она снова всхлипнула:
        - Арман… Сделай что-нибудь…
        - Что… случилось? Тебе плохо?
        Она стояла, шмыгая носом, бледная, дрожащая, и тогда он решил, что у нее горячка, или припадок какой-нибудь, одна из страшных и непонятных ему человеческих болезней, от которых, как он слышал из зеркала, и умирают… Ему стало страшно.
        - Спаси их… Они ничего… не знают, там, на острове… Не подозревают даже…
        - Тьфу ты, проклятье!
        Он окончательно проснулся, и ему стало стыдно за свое замешательство и за свой страх.
        - Какой горгульи… Вот, подцепил твое ругательство… Какой горгульи ты меня будишь и пугаешь?
        - Спаси их…
        - Как? Я не морской царь, чтобы останавливать волны.
        - Предупреди… Они еще успеют…
        Он раздраженно сел на своем сундуке. Плащ соскользнул с его плечей, и Юта увидела голую смуглую грудь с туго выдающимися мышцами. А как же, попробуй, помаши широченными перепончатыми крыльями!
        Она отвела взгляд и прошептала:
        - Пожалуйста, Арман…
        И горько заплакала.
        Слезы прокладывали по ее щеками прямые, блестящие в пламени свечки дорожки. Нос принцессы жалобно сморщился, а губы беспомощно шевелились, невнятно повторяя просьбу.
        Арман растерялся.
        Он сидел на своем сундуке, заспанный, полуголый, а принцесса Верхней Конты стояла перед ним босиком и лила слезы, упрашивая о чем-то совершенно невероятном. Да кто он такой, чтобы вмешиваться в обычный ход вещей? Разве можно справиться со всеми бедами на свете?
        - Ты понимаешь, что говоришь? - спросил он устало.
        Она заплакала еще горше.
        Под утро в маленький ажурный дворец на острове Мыши - летнюю резиденцию акмалийского короля - вломился незнакомец.
        Совершенно непонятно, как незнакомец добрался до острова, расположенного довольно далеко от берега - при нем, как оказалось после, не было ни шлюпки, ни плота. Он кутался в черный измятый плащ, низко натягивал широкополую, тоже измятую, шляпу и размахивал приказом короля в свитке и с печатью на веревочке.
        Он вертел ею перед носом заспанного лакея, потом дворецкого, потом фрейлины, занимавшей на острове пост главнокомандующего. Но прежде, чем печать была вскрыта, дворец уже проснулся, разбуженный страшной вестью.
        - Спасайтесь! Скорее! - отрывисто выкрикивал незнакомец. Голос у него был чуть хрипловатый.
        Принцесса Оливия, едва продрав глаза, засомневалась было - незнакомец ссылался на королевского звездочета, который обычно предсказывал погоду неправильно; печать на свитке оказалась больше, чем обычно - но уже заворочалось в темноте море, уже окреп ветер, доносящий от горизонта глухой, невнятный гул.
        Хлопали двери и окна. Спешно паковались чемоданы, чтобы тут же быть оставленными на произвол судьбы. Лодок на всех не хватало. Полетели за борт мешки, бочонки, ковры и тенты. Из причала соорудили плот.
        Незнакомец суетился больше всех - бегал, как сумасшедший, и торопил, подгонял, а то и просто запугивал, хотя необходимости в этом уже не было - на море явно начиналось что-то невообразимое.
        А когда принцесса Оливия с фрейлиной и дуэньей, все ее подруги и кавалеры, два десятка слуг, повар с выводком поварят, плотник и прачка отбыли к берегу, ведомые капитаном в мундире на голое тело - тогда незнакомец потихоньку отошел за постройки, в минуту покрылся чешуей и взмыл в еще темное небо.
        Флотилия двигалась медленно, слуги гребли неуклюже. Времени для спасения почти не оставалось. Занимался рассвет.
        Когда лодка с парусом, шедшая впереди, достигла маленькой пристани у подножья скал, острые Армановы глаза увидели на горизонте белый гребень.
        Когда плотник подсадил прачку на нижнюю площадку деревянной лестницы, волна занимала уже полнеба.
        Вереница людей медленно, очень медленно преодолела десять пролетов деревянных ступенек и скрылась, как червяк в норе - в скале был пробит сквозной проход, прикрытый со стороны моря круглым валуном, и потому невидимый для Армана.
        Арман оглянулся - и сразу же рванулся ввысь.
        Волна прошла прямо под ним, он видел ее гребень так же ясно, как собственные когти. На гребне развевались ленты шипящей пены, похожие на алчные языки. Дно на мгновение обнажилось, и у Армана закружилась голова от разверзшейся под ним пропасти.
        Волна перекатилась через остров Мыши, не заметив его, и ударила в берег, как в гигантский бубен. Берег содрогнулся и застонал.
        Когда котел, бурливший в море, немного поостыл, Арман увидел остров Мыши. На нем уцелели две пальмы - одна с двумя ветками, а другая - даже с четырьмя.
        Долго еще рыбаки, чьи лодки волной размозжило о скалы, выуживали из моря бочонки с дорогим вином, обрывки шелка, а порой и золотые украшения.
        VI
        Зубчатые скалы - хребет Прадракона.
        Слепящее солнце - гортань Прадракона.
        Замок - его корона. Арм-Анн
        В один из дней Юта долго разглядывала причудливые знаки, некогда перерисованные ее рукой на стену около камина. Знак «небо», знак «море», знак «несчастье»… Подумав, принцесса решила возобновить изыскания в клинописном зале.
        - Зачем? - удивился Арман.
        Юта посмотрела на него пристально и серьезно:
        - Я хочу прочитать пророчество. Если там есть строки о тебе, то обо мне тоже найдутся. Иначе как же мы узнаем, чем все это закончится?
        Она ушла, а Арман долго и горестно раздумывал.
        Он вспомнил, как нашел в сундуках и подарил Юте серебряный гребень. Принцесса обрадовалась и долго прихорашивалась, используя магическое зеркало, как обыкновенное… А однажды, задремав в кресле перед камином, он проснулся от Ютиного страха. Она стояла в двух шагах, бледная, дрожащая, и переводила взгляд с Армана в кресле на нож для разделки мяса, валявшийся тут же, на столе… «Что с тобой?» - спросил Арман. «Ничего, - отвечала она через силу, - я вошла, а ты… спал». «И что же в этом страшного?» «Ничего. Но я видела такой сон…» Какой именно сон видела Юта, осталось тайной - она ни за что не захотела его пересказывать.
        Пожалуй, принцесса права, пытаясь разобрать пророчество. Маленькая загвоздка в другом - никому еще не удавалось этого сделать.
        Исследования Юты значительно продвинулись. Однажды она выбралась из подземелья раньше обычного и, отбросив прогоревший факел, отправилась искать Армана.
        В комнате с зеркалом его не оказалось. Покрикивая «Арман! Арман!», напевая и насвистывая одновременно, принцесса двинулась на поиски.
        Разгуливая знакомыми коридорами, Юта вдруг обнаружила незамеченный раньше поворот. Как он смог укрыться от зоркого принцессиного взора - неизвестно, но Юта, конечно же, поспешила восполнить потерю.
        Впрочем, в этом коридоре не было ничего примечательного - Юта хотела повернуть назад и возобновить поиски Армана, когда ход вдруг уперся в закрытую дверь. При Юте не было верной связки ключей - но инструмент и не понадобился, потому что дверь оказалась незапертой.
        Юта, которой после всех приключений море было по колено, смело шагнула вперед.
        Помещение, куда она вошла, было Ритуальной комнатой. Для Юты спокойнее было бы считать ее порождением бреда.
        Как и в день похищения, откуда-то сверху бил столб света. Как и в день похищения, Юта задрожала, потому что в этом свете ритуальный зал предстал во всех ужасающих подробностях.
        В центре помещался круглый стол, похожий одновременно и на алтарь, и на жертвенник. Не стол даже - глыба. Из середины его торчал железный заостренный шип; солнце безжалостно посверкивало на остриях трехгранных, круто загнутых крючьев, бахромой свисающих по краю круглого стола. Каменный пол хранил следы копоти, и копотью были покрыты отвратительные приспособления, сваленные тут же неопрятной грудой.
        Юта стояла, не в состоянии сдвинуться с места. Потом подняла глаза - и увидела письмена, покрывавшие стены под самым круглым потолком. После долгих часов, проведенных ею в клинописном зале, текст был даже более понятен, чем следовало.
        «Ты славен, сын… и славна твоя добыча. Исполни волю отцов и праотцов своих, вкуси венценосную пленницу в согласии с ритуалом, как подобает носящему пламя…»
        И вкушали. Ютиному лихорадочному воображению явились молчаливые драконы, неподвижно сидящие вдоль стен. Сколько их тут помещалось за раз? Три? Четыре? Вон через ту чудовищную дыру, ведущую в драконий тоннель, вводили пленницу… Или нет? Ведь до этого она томилась в заточении, в башне… Может быть, ее вводили через ту самую дверь, куда Юта и вошла?
        Она затравленно оглянулась. В Ритуальную комнату вело множество дверей - и один драконий тоннель… Значит, Арман бывает здесь всякий раз, когда вылетает наружу? Погоди, при чем тут Арман… Арман совершенно ни при чем. Этот зал не имеет к нему отношения, он не может отвечать за дела предков своих.
        Ей горячо захотелось немедленно увидеть Армана, она уже повернулась, чтобы бежать прочь - но что-то ее удержало.
        Как завороженная, почти против своей воли, она шагнула вперед, приближаясь к каменному столу. На поверхности его лежало косое солнечное пятно, и Юте казалось, что оно движется, медленно ползет по древнему, кое-где замшелому камню.
        Шип, торчащий из середины стола, был ростом с Юту. Вокруг него вязью змеился текст; прочесть его можно было, только обходя стол кругом.
        Принцесса двинулась в обход, стараясь поменьше смотреть на бахрому из трехгранных крючьев.
        «Здесь творили свой славный промысел… здесь вкушали царственную добычу… поколения…» Далее следовала вереница имен. Юте бы остановиться, но знаки и слова приковали ее, подчинили своей воле, и она ходила кругами, то приближаясь к ужасной груде инструментов, то снова удаляясь от нее: «Им-Ар, Сам-Ар… Дин-Ар, и сын его Акк-Ар… Дон-Ир, Дан-Ан, Дар-Ар… Хар-Анн, Хен-Анн…»
        В ушах у Юты зарождалась, усиливалась торжественная, ритуальная музыка, и шаги ее невольно укладывались в жесткий, беспощадный ритм: «Лир-Ир, Лак-Анн… Сан-Ир, Зар-Ар, Зон-Анн…». У принцессы закружилась голова, крючья слились в одно железное кольцо, а Юта все читала и читала: «Ган-Анн, Гар-Ар… сын его, могучий… и сын его… и сын…»
        Сколько имен. Каждое имя - ритуал, и не один. Неудивительно, что так живучи страшные сказки. Каждое имя - гибель невинной девушки, и даже не одной. Каждое имя… Но вереница подходит к концу…
        «Ард-Ир, Акр-Анн, и сын его…»
        В голове у Юты стоял гул, она покачивалась, пытаясь удержать равновесие, и все старалась понять, что за слово, такое неприятное, царапает ее изнутри, какая тень ходит вокруг да около, никак не достигая ее сознания.
        Вот и все, она сейчас уйдет. Уйдет и больше никогда сюда не вернется. Надо только перечитать последние имена, неизвестно, зачем, но этого требует кто-то посторонний, вселившийся в Юту и пробующий там, внутри, свои острые коготки…
        Ей не хотелось перечитывать. Медленно, через силу, она подняла глаза…
        Глаза слезились. Ничего не видно, подумала Юта, но посторонний, поселившийся в ее душе, снова завозился и заставил.
        Ард-Ир… Кто это, не знаю… Акр-Анн… и сын его… сын его… сын…
        У Юты подкосились ноги. Пошатнувшись, она ухватилась за трехгранный крюк.
        Сын его Арм-Анн.
        Он творил здесь свой славный промысел. Он вкушал здесь царственную добычу. А потом он врал Юте, и Юта поверила.
        Он входил сюда, ведомый отцом и дедом. Пленница… Такая же девушка, как она, Юта. Может быть, он и не хотел… Даже наверняка… Но законы рода…
        Юта сложилась пополам, и ее стошнило. Скрипнула, распахиваясь, дверь. Ой, нет, подумала принцесса. Уходи.
        - Юта? - Арман, встревоженный, широко шагал через зал к каменному столу. - Что ты здесь де… - и осекся.
        Принцесса с трудом выпрямилась. Вот он идет, и глаза ясные. И все, как прежде… Горгулья, она позволяла ему дотрагиваться до себя.
        Принцесса с трудом подавила новый припадок тошноты.
        - Юта?! - он остановился.
        - Как… - она откашлялась, возвращая себе голос, - как это было на вкус, Арм-Анн?
        Темно-зеленые Армановы глаза стали совсем темными - так расширились зрачки.
        - Наверное… - Юта облизнула губы, - человеческое мясо очень питательное… Без прожилок… Мягкое…
        - Ты рехнулась? - спросил он отрывисто.
        - Посмотри, - Ютин палец безвольно ткнул в надпись на камне, - посмотри, как интересно… Твоего дедушку звали Ард-Ир, а папочку - Акр-Анн… И какой бы ты был дракон, в самом деле, так и не отведав…
        - Замолчи.
        - Конечно… Я не собираюсь вступать с тобой в объяснения… Будь добр, выйди. Я… видеть тебя не могу.
        Арман хотел что-то сказать, но не издал ни звука.
        Имена его отца и его деда в устах принцессы звучали почти оскорбительно. Она стояла перед ним, негодующая, исполненная ужаса и отвращения, причем отвращение это превосходило и ужас, и негодование. Она метала молнии сузившимися темными глазами. Она не желала, да и не могла сейчас его слушать. Сунув нож в его давнюю болезненную рану, она сейчас деловито проворачивала острие.
        Арман снова открыл рот, но не для слова, а для судорожного вдоха.
        - А ты нежная, - проговорил он с кривой усмешкой. - Даже видеть не можешь? Жаль… Уж придется посмотреть, дорогуша. Я ведь еще не решил, может быть, и скушаю тебя?
        Юта отшатнулась. Арман расхохотался:
        - Да, какой бы я был дракон, не отведав… Да-да… Мягкое, и без прожилок… Питательное… Молоденькое, невинное… Что ты смотришь, как оскорбленная добродетель? - Он поднял плечи, из которых туго выстрелили перепончатые крылья.
        - Нежное розовое мясо! - ударил по полу чешуйчатый хвост. - Теплое, ароматное! Да, принцесса?! - последние слова было трудно разобрать, потому что зубастая пасть плохо его слушалась.
        Едва справившись с оцепенением, Юта рванулась. Проскочив между Арманом и столом, она оставила на железном крюке обрывок темного балахона. Вслед ей летели леденящие кровь звуки - как человек, Арман еще мог смеяться, а как дракон - ревел и захлебывался пламанем. Горячий воздух ударил Юте в спину, и кончики ее волос завились, обожженные.
        Многие из дней, проведенных ею в замке Армана, посвящены были поискам выхода. Теперь, трясясь на холодной лестнице, Юта еще и еще раз проворачивала в памяти расположение комнат и коридоров. Драконьи Врата пригодны для крылатых ящеров, но должен быть другой выход. Выход для людей. Ворота.
        Она закрыла глаза. А если нет? Существа, жившие в замке, прекрасно обходились огромной круглой дырой, расположенной высоко над морем. А пленницы - пленницам ход на волю был закрыт…
        Думай, сказала она себе. Ты или убежишь немедленно, или кинешься с башни - и не мечтай, голубушка, что возможен третий выход. Сама виновата, поступилась королевской честью, вошла с чудовищем в фамильярные отношения… Думай.
        Она зажмурилась плотно-плотно и сдавила виски ладонями.
        Арман сидел на плоском камне, безвольно привалившись плечом к остову корабля, когда-то выброшенного штормом на эти скалы.
        Теперь несчастное судно походило на обглоданный рыбий скелет - крутые ребра переборок, судорожно вытянутые мачты, истлевшие тряпки на месте парусов. Над головой Армана угрожающе потрескивала высокая корма. Он представил на секунду, как корма рушится, погребая его под грудой подгнившего дерева… И остался сидеть.
        От моря дул холодный ветер - надсадный и непрерывный, как зубная боль. Арман вжимался в склизкие доски.
        Его обвинили в верности традициям рода. Он сам всю жизнь стремился им следовать - и терзался своей несостоятельностью. Почему же принцессины слова обернулись горьким оскорблением? Отчего так тошно, так пусто и так не хочется жить? Оттого ли, что никогда не преуспевал в промысле и ни разу не исполнил ритуала? Или оттого, что принцесса ему не поверила?
        Глухо ударил медный колокол на носу погибшего корабля.
        Они боялись, что он умрет в детстве, вслед за своей матерью. Дед подсказал решение - вырезать имя младенца на ритуальном столе, и жизненная сила, заключенная в камне, поможет мальчику выжить. Потом старик не раз жалел об этом…
        Арман выбрался из-под нависающей над берегом кормы и побрел прочь, трогая запятнанные лишайником скалы.
        Когда он отошел на два десятка шагов, гнилая корма протяжно заскрипела и рухнула, извергнув облако трухи.

* * *
        Была ночь - безлунная. Юта стояла у окна кладовой с внешней его стороны, вцепившись в редкую решетку. Только что она протиснулась между прутьями и теперь смотрела с замиранием сердца вниз. Внизу не было ничего - темнота, но принцесса знала, что там, у нее под ногами, ворочается море.
        Это свобода, внушала себе принцесса и стискивала зубы, чтобы унять выбиваемую ими дробь. Один шаг отделяет ее от свободы.
        Вряд ли принцесса решилась бы шагнуть в бездну при солнечном свете. Но в темноте еще страшнее - будто проваливаешься в бездонную дыру… Она изо всех сил зажмурила глаза и представила себе Армана-дракона, как он хохочет дико, а из пасти сыплются искры… Представила, охнула и полетела вниз.
        Море заглотнуло принцессу с негромким хлопком, обняло, сдавило, залило уши и глаза, и у Юты перехватило дыхание от внезапной холодной ванны - но еще в воздухе она принялась отчаянно работать руками и ногами, и поэтому мокрая голова ее очень скоро вынырнула на поверхность.
        Одежда облепила тело и стесняла движения. Вода свободно гуляла между подошвами сандалий и Ютиными ступнями, и ощущение это было неудобным и неприятным. Юта хватала воздух ртом и мелко гребла ладонями перед грудью.
        Море тяжело дышало - на вдохе принцессу поднимало вверх, и, запрокинув голову, она могла увидеть высокое окно, светящееся красным. На выдохе Юта проваливалась в глубокую яму, и тогда рядом с ее лицом шевелились водоросли - ими, как бурым ковром, укрыты были стены замка, уходящие вглубь, древние величественные стены, у подножия которых барахталась сейчас мокрая принцесса.
        Надо обогнуть замок, но в какую сторону лучше плыть? Юта хлебнула морской воды и закашлялась. Самое трудное позади, позади, позади. Она на свободе, свободе, свободе. Обогнуть замок, выбраться на каменную косу, дойти по ней до берега, и пусть он попробует поймать ее в такой темноте… Добраться до человеческих поселений - она снова хлебнула - и через два-три дня явиться домой… Увидеть маму, отца - она гребла изо всех сил и уже немного продвинулась - Май, Вертрану…
        Лениво плеснувшая волна отбросила принцессу на исходную позицию.
        Восходящее солнце застало Юту в сутолоке скал.
        Всю первую половину ночи она пыталась обогнуть замок вплавь и добраться до твердой земли. В конце концов море сжалилось над ней, и волна небрежно швырнула принцессу на узенькую полоску каменистого пляжа, где она и провела вторую половину ночи, дрожа и собираясь с остатками сил.
        Когда небо стало светлеть, принцесса опомнилась. Кровожадный ящер рядом, она все еще под стенами замка; надо было немедленно и спешно отправляться в путь.
        И она отправилась. Мокрые сандалии жестоко натирали ноги, и пришлось бросить их по дороге. Балахон, тоже мокрый, нещадно облепил принцессино тело, но снять и его Юта не решалась.
        Понемногу светало. Юта оскальзывалась на камнях, обламывала ногти, оступалась и скользила, и розовые ступни ее скоро стерлись до крови.
        Самое трудное… позади… Свобода…
        Ей было немного непривычно идти под небом и под ветром, и скоро она начала задыхаться. Впору было подумать о привале, когда камни вдруг расступились и под ноги принцессе легла дорога.
        Дорога! Забыв об усталости, Юта бодро заковыляла вперед, с удовольствием подмечая, что скорость ее возросла и до большого берега рукой подать.
        Ей припомнился вид сверху - так и есть, это та самая дорога, которая тянется вдоль косы и скоро уведет ее прочь от замка, от дракона, от всех этих ужасов… Но тут же подумалось - а ведь дорога просматривается, как на ладони!
        Было уже совсем светло. Юта оглянулась - вот он, замок, совсем еще близко, будто и не сбивала она пятки в кровь, стараясь поскорее от него отделаться.
        Спрятаться? У Юты помутилось в глазах от мысли, что целый день до наступления темноты придется сидеть в какой-нибудь щели. Но здравый смысл был неумолим - Арману достаточно просто подняться в небо, чтобы увидеть принцессу, влачащуюся по пустынной дороге.
        Как бы отвечая на ее мысли, над замком взвился дракон. Юта прекрасно видела его точеный силуэт в косых лучах восходящего солнца.
        Не успев и подумать как следует, Юта метнулась в сторону ближайшего нагромождения камней.
        Глыбы, похожие на покосившиеся каменные столбы, сразу же загородили ее от неба и от Армана, но принцесса пробиралась и продиралась вперед, гонимая инстинктом жертвы - спрятаться. В какой-то момент ей почудилось, что камни под ногами вздрагивают, шевелятся - она не придала этому значения.
        Внезапно валун, на который она смело встала ногой, качнулся и провалился вниз. Юта едва успела отскочить - но в этот момент камни пришли в движение.
        Юта видела в детстве, как в болоте тонула корова. Десять человек бегали вокруг и суетились, пока один из них сам не угодил в трясину и сразу провалился по пояс. Пока вытягивали его, корова утонула, издав перед смертью длинный рев, от которого волосы шевелились на голове…
        Камни, в которые угодила Юта, подобны были зыбучей трясине. Один уходил в землю - на его место выползал второй, мокрый, склизкий. Мелкие камни погружались почти мгновенно, крупные валуны - медленно, но неуклонно.
        Она не знала, куда бежать. Все ее мысли, желания, возможности были сосредоточены на одном - перескочить на другой камень. Не поскользнуться. Не оступиться. Не угодить ногой в расщелину. Выскочить. Увернуться.
        Но камни - камни играли с ней, как кошка с мышью. Неспешный ритм, которому подчинялись все эти тонущие и возникающие валуны, незаметно ускорялся.
        Она путалась в мокрых полах балахона. Камни уходили в бездну, как заглатываемые сластеной леденцы, и выскакивали на поверхность, как поплавки удачливого рыболова. Куда не падал затравленный Ютин взгляд - везде ходором ходили серые спины валунов, вызывая в памяти толчею на рыночной площади.
        Очередной раз извернувшись, она кинулась грудью на круглый камень размером с большого быка. Камень издевательски качнулся и медленно, по волоску, стал уходить в землю.
        - Помогите! - закричала Юта.
        У нее почти не было голоса. Суетились камни, оттесняя друг друга. Кругом стоял невыносимый скрежет - будто сама земля, мучимая горячкой, скрипела зубами.
        - Помогите!
        Большой камень ушел в землю до половины. Вокруг него, как пузырьки в кипящем котле, возникали и проваливались камушки помельче.
        - Помогите… - сказала Юта шепотом. - Кто-нибудь…
        Камень провалился на две трети. Она лихорадочно оглядывалась - перескочить куда-нибудь было совершенно немыслимо. Там и тут удовлетворенно чавкала трясина, глотая валуны и выплевывая их, как вишневые косточки.
        - Ой, мама… - прошептала Юта. - Ой, Арман…
        Мелкие камушки, стирая бока в порошек, наваливались на тонущий большой камень. Юта уходила в землю вместе с ним, а солнце поднималось, а небу было наплевать, а принцесса проваливалась, затягиваемая чем-то или кем-то, засасываемая в трясину, гибнущая так бездарно и так отвратительно…
        - Помоги… - и не звука. Хрип. Снова: - Помоги… те…
        Тень закрыла Юту от солнца, равнодушно взирающего на ее смерть. Рванул ветер, пахнущий резко и необычно. Захлопали широкие, загораживающие небо крылья. Мелкие камни навалились на Ютины ноги, но в ту же секунду огромные загнутые когти подхватили ее за плечи. Рывок… Юте показалось, что со ступней ее содрали кожу. Валун ухнул вниз, ушел в землю, но Юта, уносимая прочь, уже не могла этого видеть.
        VII
        Туда, где солнце, никто не летает при свете дня.
        Крылья устали. Внизу ожидают
        Меня. Арм-Анн
        В Ритуальной комнате он принял человеческий облик, и тащить принцессу Юту стало совсем тяжело.
        Юта вырывалась. Она царапалась и кусалась, она изворачивалась и кричала срывающимся голосом:
        - Ненавижу! Смрадный ящер! Мерзкое чудовище! Пусти меня, людоед!
        А он тащил ее и волок, и перебрасывал через высокие пороги, и тянул по ступеням бесконечных лестниц, и не пытался понять - зачем. Куда, собственно, он ее ведет? И что теперь с ней делать?
        Чтобы не задаваться этим вопросом, он тащил ее все быстрее и жестче. Она сопротивлялась все меньше - берегла силы.
        Когда, в конце концов ввалившись в комнату с камином, он оторвал свои онемевшие пальцы от ее воротника, принцесса, встав на четвереньки, сразу же оказалась в самом дальнем углу. Прокричала оттуда, причем голос ее хрипом стал подобен голосу самого Армана:
        - Ты, чудовище, кровожадный змей! Лучше умереть, чем принять помощь из твоих рук… Из твоих грязных когтей! Ты… - и не нашлась, какое бы еще оскорбление ввернуть.
        Он ощутил смертельную усталость. Неведомо зачем сунул руку в глубокий карман, извлек оттуда обломок ржавой пряжки. Уронил на пол:
        - Слышишь?
        Принцесса примолкла, удивленная. Арман поднял стальной обломок и снова уронил. Железо тускло звякнуло о камень.
        - Слышишь, принцесса Юта? Дзеннь… Мои слова для тебя значат столько же, сколько этот звук.
        Юта молчала. Арман снова поднял железный обломок и вдруг изо всей силы швырнул им о пол. Тонко взвизгнув, кусочек металла брызнул в сторону и врезался в стену.
        Арман не произнес ни слова. Юта съежилась. Некоторое время они просто смотрели друг на друга - Арман холодно, непроницаемо, Юта - смятенно.
        - Я расскажу тебе сказку, - медленно предложил Арман. - Хочешь?
        И, не дожидаясь принцессиного согласия, он взгромоздился прямо на стол. Зачем-то вытер ладони об одежду.
        - Жила-была принцесса, - заговорил он тихо и глухо. - Давно уже, лет сто пятьдесят назад. Стройная, как тополек, и веселая, как жаворонок… Впрочем, память может меня подвести. Возможно, это была мрачная толстушка… Дело не в этом. Дело в том, что однажды утром… Или днем, неважно… ее похитил дракон.
        Юта прерывисто вздохнула.
        - Это был молодой дракон, - сквозь зубы продолжал Арман. - Можно сказать, юный. Как раз в тот день он достиг своего совершеннолетия. Ты слушаешь, Юта?
        Принцесса сидела в своем углу, подтянув колени к подбородку - оцепеневшая, покрытая гусиной кожей.
        - Он был один, - Арман медленно, как бы лениво, сполз со стола и принялся бесцельно кружить по комнате. - Он остался один в своем замке, но старшие, умирая, высказали веру в его будущую доблесть… И он, преисполненный доблести, умыкнул в соседнем государстве королевскую дочку, тоже юную…
        Остановившись перед каминной решеткой, Арман зачем-то несколько раз ткнул в нее ногой. Камин безмолвствовал - черный, пустой, холодный.
        - Она стояла близко, как ты, - Арман обернулся и направил Юте в лицо длинный обвиняющий палец. - Она была…
        Подавшись вперед, Юта оказалась вдруг стоящей на коленях и умоляюще протягивающей руки:
        - Не рассказывай… Не надо никаких ужасов, я тебя… Арман, пожалуйста… не рассказывай, я сойду с ума, пожалуйста…
        Арман слушал ее бормотание, механически накручивая на палец вырванный волосок. Потом бездумно протянул руку и взял с каминной полки кочергу. Юта замолкла на полуслове.
        - Дракон есть дракон, - сказал Арман занудным менторским тоном. - Принцесс надлежит кушать, жрать… Он поставил ее посреди ритуального стола, спиной к железной спице… У нее были голубые глаза и рыжеватые волосы. Одна бровь редкая, видно, выщипывала неумело… На подбородке - родинка, и еще одна на шее. Он…
        Арман вдруг сильно размахнулся и ударил кочергой в стену. Из камня посыпались искры, а стальной прут сразу же изогнулся дугой. Юта с опозданием заткнула уши. Арман огорченно посмотрел на изуродованную кочергу, на выбоину в камне, помедлил и ударил еще раз, и кочерга сломалась с надрывным звуком лопнувшей тележной оси. Он оглянулся - и Юта с ужасом увидела, что глаза его выдают глубокую истерику.
        - Я не помню, что там было, - сказал Арман спокойно. - Но зубы мои никогда не знали человечины. Никогда, - уронив обломок кочерги, он вдруг ударил о стену кулаком.
        Юта вскрикнула. Арман стоял молча, на стене темнела кровавая клякса, а он разглядывал свою новую, будто чужую, странно большую и неповоротливую руку.
        - С тех пор, - он обращался к разбитому в кровь кулаку, - с тех пор…
        Арман содрогнулся…
        И снова этот сон.
        Над верхней губой девушки бисеринками выступили капельки пота. Она стоит, прижимаясь спиной к уродливому стальному шипу, белокожая, и поэтому бледность придает ее лицу оттенок синевы… Иссиня-бледное лицо в обрамлении рыжих, колечками слипшихся волос. Глаза распахнуты так, что светлые ресницы впиваются в кожу изогнутыми остриями. Губы, распухшие, искусанные, полураскрыты, и дыхание жертвы достигает ноздрей Армана, его огромных драконьих ноздрей… И запах. Резкий цветочный запах, будто целая похоронная процессия бросает букеты на свежую могилу… Он должен совершить ритуал, это неотвратимо, как приближение ночи, как наступление зимы…
        И тогда, угодив в тиски неотвратимости ритуала и полной невозможности его свершения, сознание Армана больно исказилось.
        Страх. Тошнота. Склизкие комья, катящиеся по воглому склону.
        Он провалялся в горячке три дня. Юта сидела над ним, как бессонный сторож. Его разбитая рука лежала поверх плаща, служившего одеялом, и Юта то и дело бережно касалась ее, удобнее устраивая в грубых складках темной материи.
        Он бредил. Днем и ночью ему являлась та роковая Ютина предшественница, рыженькая принцесса полуторавековой давности, встреча с которой привела Армана к окончательному осознанию своей никчемности.
        - Уйди… - шептал Арман, не открывая глаз. - Я ничего тебе не… Ни волоска твоего рыжего… Не буду… Не жела…
        Юта вздыхала и обтирала его горячее лицо влажной тряпочкой.
        На четвертый день он пришел в себя. Очнувшись от короткого чуткого полусна, Юта увидела его еще воспаленные, но уже вполне осмысленные глаза.
        - Прости, пожалуйста, - сказала она, едва встретившись с ним взглядом. - Я ужасно перед тобой виновата, от меня одни неприятности, и я все время плачу тебе злом за добро.
        Арман чуть заметно усмехнулся. Пробормотал одними губами:
        - Да… Уж. Что бывает добрее… похищения из дому.

* * *
        На следующий день она сбегала на башню, где на глыбе земли, принесенной некогда Арманом-драконом, отцветал «сад». Принцесса безжалостно повыдергивала все восемь еще уцелевших цветов и, соорудив из них кокетливый букет, потащила вниз, намереваясь украсить им Арманову комнату.
        Он сидел на своем сундуке и меланхолично разглядывал разбитую о стену руку. Усмехнулся навстречу Юте - и сразу же насторожился. Помрачнел отчего-то. Отвернулся.
        Принцесса смутилась. Чем она снова ухитрилась вызвать его недовольство?
        Губы Армана страдальчески искривились, и Юта решила, что ему опять нездоровится. Из всех снадобий ей известна была лишь вода, поэтому она тут же поднесла Арману ковшик, изо всех сил желая, чтобы лекарство помогло.
        Но выпитые несколько глотков не принесли, по-видимлму, облегчения. Арман поперхнулся, и вода пролилась:
        - Запах… Проклятье… Юта, уйди.
        Ненавистный цветочный запах, густой, как патока, насильно втискивался в его ноздри. Ему очень не хотелось делать ее свидетелем своей тошноты.
        Принцесса нерешительно переступала с ноги на ногу, терзая в руках невесть как подвернувшийся букет.
        Арман принялся дышать ртом, и ему стало немного легче. Юта посмотрела на свои руки - и обнаружила вдруг, что вертит в пальцах три тонких стебелька, а еще пять цветков - бывшие ромашки - валяются на полу среди лепестков, с них же и оборванных.
        Два из трех еще уцелевших цветиков были колокольчики - здорово помятые. Третий оказался невзрачным, блеклым сиреневым пятилистником.
        Повинуясь внезапному наитию, Юта поднесла его к носу.
        О да! Городской парфюмер, так часто выполнявший прихоти и фрейлин, и принцесс, и даже самой королевы, очень хвалился духами под громким названием «Истома», каковые духи сам же и готовил из лепестков…
        - Томник, - сказала Юта громко. - Этот цветочек называется томник. Считается, что запах его рождает сладостную истому, потому деревенские девчонки носят его за пазухой, а знатные дамы заказывают парфюмеру духи…
        Арман кисло на нее покосился, прогнусавил с закрытым носом:
        - Чдо ты говоришь? Одкуда ты здаешь?
        Юта держала цветок томника за кончик стебелька - двумя пальцами, вниз головкой, как дохлую птичку.
        - У той твоей жертвы были духи из томника. Тебе не мерещится, Арман. Ты не бредишь, а действительно чувствуешь…
        - Дичего я де чувствую!
        Он хотел вскочить, но вместо этого лишь тяжело поднялся, задев поврежденной рукой о ребро сундука и зашипев от боли.
        - Знаешь, - сказала Юта шепотом, - моей сестре Май в детстве часто снился волк. Знаешь, такой страшный волк из детских сказок. Она вскакивала по ночам, кричала… Мне тогда было лет двенадцать, я была сорвиголова, моя рогатка была величиной с маршальский жезл… Я сказала Май: не убегай от своего волка. Давай вместе его встретим - лицом к лицу! То есть лицом к морде… Дело было вечером, Май заснула, а я села рядом с рогаткой наизготовку… И вот, когда Май завозилась и застонала…
        Арман слушал ее, остановившись посреди комнаты и по-прежнему зажимая пальцами нос. Когда Юта натянула воображаемую рогатку, он, забывшись, ослабил хватку и тут же закашлялся.
        - Я закричала: Май, целься между глаз!.. И как пальну орехом, подсвечник - на пол… Нянька проснулась… А Май - ничего. Спала… Утром только пришла ко мне, счастливая, околел, говорит, волк-то… Понимаешь?
        Арман переводил взгляд с серьезного Ютиного лица на обмякший цветок у нее в руке.
        - Кдо тебя даучил этобу?
        - Чему? А, в ненастоящего волка стрелять из всамделишней рогатки? Никто. Само получилось.
        - Сожги цведок, - потребовал Арман.
        - Нет, - сказала Юта тихо, но твердо. - У тебя свой волк, но ты же не маленькая девочка. Ты все твердишь этой древней принцессе: уйди, я тебя не трогал… А ты не гони ее, вспомни все-таки, что там случилось, и тогда…
        Арман в два прыжка выскочил из комнаты. Оказавшись на лестнице, куда не достал еще душный запах томника, он крикнул в дверь:
        - Перестань разговаривать со мной, как с ребенком! Твой прадедушка еще марал штанишки, когда я похитил ее! Я просто обязан был ее сожрать, а не сумел! Мне двести тридцать два года, я могу за час дотла спалить пять больших деревень… Я могу опустошить столицы трех королевств, но что от этого?
        - Камни, - тихо сказала Юта.
        За дверью стало тихо.
        - Что - камни?
        - Которые катятся.
        - Откуда…
        - Ты же бредил три дня.
        - А ты подслушивала?
        - А кто бы тебя водичкой поил?
        - Водичкой?
        Слышно было, как Арман фыркнул. Продолжения беседы не последовало - через пять минут над развалинами башен тяжело поднялся дракон, немного припадающий на одно крыло.
        Было тихо и темно, понемногу оплывала свеча, прилепившаяся к стене. Свету от нее было, как от гнилушки в дремучем лесу.
        - Ты спи, - в который раз сказала Юта. На коленях у нее лежала бутылка с закупоренным в ней цветком томника.
        Арман видел в темноте только ее силуэт - силуэт девушки с распущенными по плечам волосами. Волосы у нее красивые - так мягко струятся, так величественно падают… А лица не видно. Нет, лицо у нее бывает даже симпатичным, веселым и задумчивым… Но сейчас его не видно. Только глаза поблескивают и зубы.
        - Ты спи, Арман. И вспоминай тот день.
        Тот день… Легко ли - всю жизнь гнать от себя воспоминания, чтобы теперь попытаться призвать их…
        - Что ты делал утром?
        Утро было серенькое, дождливое, и он решил, что не будет ждать рыцаря-освободителя. Это его первая принцесса, и он сожрет ее сразу. Вот почему утром он с таким трепетом ожидал вечера.
        Он еще не привык быть один. Отец его покоился на дне моря, да и дед тоже - почувствовав приближение смерти, старик успел залететь так далеко от берега, как только смог… Арман спустился в подземелье и снова с трепетом прочитал напутствие рода: преуспей в промысле.
        - Как ты ее похитил, помнишь?
        Просто, быстро и совсем буднично. Она прогуливалась по саду в сопровождении служанки; он схватил было служанку, да вовремя увидел маленькую декоративную корону, венчавшую прическу ее спутницы. Выпущенная на травку, служанка проворно забралась под куст и оттуда кричала: «Вот, вот принцесса! Не я, не я! Вот ее высочество!»
        Принцесса не сопротивлялась. Она висела в когтях, как тряпочка, но он все равно нервничал - боялся упустить или придавить слишком сильно.
        Корона ее потерялась в поднебесье, рыжие волосы растрепались; он поставил ее на ритуальный стол, как и учил когда-то дед…
        - Ты спишь, Арман?
        - Нет, - отозвался он глухо. - Давай… цветок.
        - Сейчас?
        - Да.
        Юта завозилась, пытаясь вытянуть пробку из пустой бутылки; пробка не поддавалась, и Юта пустила в ход зубы. Наконец раздался негромкий хлопок, и струйка запаха, запаха цветка под названием томник, змеей заструилась из узкого горлышка.
        Арману казалось, что он видит эту струйку в темноте. Вот она достигла его лица; он на мгновение задержал дыхание, чтобы в следующую секунду сделать глубокий вдох.
        Тошноты не было. Картины из его памяти разом ожили, приблизились, обрели цвет, звук и плоть.
        Он видел свои когтистые лапы вблизи ее лица. Лицо было совсем белым, безжизненным, но губы шевелились, и он даже мог различить полустертое слово…
        Он хорошо знал, что надо делать дальше. Его изогнутые когти - всего лишь идеальной формы ножи. Его передние зубы остры, как костяные иглы.
        От нее пахло томником. Духи «Истома», а может быть, тогда это называлось по-другому. И еще - она была теплая. Он чувствовал это, даже не касаясь ее кожи.
        Она всхлипнула - длинно, прерывисто. Одна когтистая лапа протянулась к ее груди…
        «Юное существо… дева… венценосная добыча… Да укрепит тебя жизнью своей, и радостью, и младостью»…
        Арман оттолкнул цветок томника и Ютину руку. Его трясло, опустив глаза, он с удивлением разглядел в полутьме собственные колени, подскакивающие, как крышка на кипящем котле - такая их колотила дрожь. Пятки его выбивали по сундуку плясовой ритм, и он ничего не мог с этим поделать.
        - Арман? - спросила Юта испуганно.
        Он хотел ответить, но чуть не прикусил язык отчаяно лязгающими зубами.
        - Ты вспомнил? - Юта старалась не выдавать своего страха. Он помотал головой в темноте.
        Мокрый, как мышь, с головы до ног покрытый холодным потом, он слышал, как сердце его, переместившись почему-то к горлу, отстукивает беспорядочную дробь.
        - Что же делать? - Юта чуть не плакала. - Тебе плохо? Ну вспомни, постарайся!
        Он крепко взял за запястье ее руку, сжимающую цветок. Поднес к своему лицу, снова вдохнул и заставил себя закрыть глаза.
        Черно. Черно. Красные пятна. Темень…
        И когти его сомкнулись! Сомкнулись, сжали жертву и поволокли вон…
        Он нес ее - о позор! - нес прочь от замка, а она вырывалась, почему-то только сейчас решив сопротивляться. Он принес ее в брошенный песчаный карьер на окраине какого-то поселения и опустил в размытую дождем глину. А по склону рыжей ямы, липкому, грязному склону скатывались бесформенные комья. Комья глины, всего-то…
        - Арман!
        Юта сжимала свечку в кулаке, не замечая потеков горячего воска на пальцах.
        - Я испугалась… У тебя было такое лицо…
        Соскользнул на пол вялый невзрачный цветок.
        Арману было легко, так легко, как в детстве, как в хмельном счастливом сне. Все хорошо, все еще может быть очень неплохо… Кошмар забудется. Комья глины? Скатились, упали на дно, сравнялись с землей… В сознании больше нет занозы, и колоссальная тяжесть рухнула с плеч, придавив мимоходом страх перед Ритуальной комнатой.
        Арман глупо рассмеялся, обнял Юту за плечи и по-братски поцеловал ее в щеку, у самого уголка губ.
        Она смотрела на него круглыми восхищенными глазами, но в темноте он различал только две светлых искорки.

* * *
        На Юту снизошло прозрение.
        Труды ее в клинописном зале, дни и ночи при свете дымного факела, воспаленные глаза и озябшие ноги, радости открытий и отчаяние тупиков, и даже та толстая крыса, которая, выскочив однажды из неведомой норы, перепугала принцессу насмерть - все это чудесным образом проросло в Понимание. Взглянув на текст Пророчества, Юта с благоговейным страхом осознала вдруг, что чужие символы понятны ей и она может читать.
        Она разволновалась так, что чуть не выронила факел. Потом, будто испугавшись, повернулась и бросилась бежать - прочь из клинописного зала, на поверхность.
        Арман не поверил.
        Он привык уже к ее фантазиям и не желал ничего слушать. Прочла? Расшифровала? Вытри сначала копоть из-под носа, а то извозилась, как мышь в каминной трубе…
        Она была на грани гневной истерики, когда он выбрался-таки из удобного кресла и бросил с усмешкой:
        - Что ж, покажи…
        Набрав факелов, они вместе отправились вниз, и по пути Юта становилась все спокойнее и увереннее, а Арман, напротив, невесть почему разволновался и, ругая себя за пересохшее горло и взмокшие ладони, нервничал все больше и больше.
        Пришли.
        Плоский, вертикально поставленный камень с начертанным на нем Предсказанием отбрасывал две тени - от Ютиного факела и от факела Армана. Начертанные на нем знаки слились в красивую, но неразборчивую вязь - так, во всяком случае, могло показаться неопытному глазу.
        Арману так и виделось. Он покосился на принцессу насмешливо и подозрительно.
        - Тут не про всех, - сказала Юта шепотом. - Сначала - «слава доблестному Сам-Ару».
        - Это понятно, - сказал Арман как мог небрежно, стараясь, чтоб голос его не дрожал. - Это и я могу «расшифровать».
        - А потом, - Юта перевела дыхание, - потом - по номерам… Сорок третий потомок Хар-Анн.
        Розыгрыш, подумал Арман. Шутка. Пусть даже Хар-Анн и был сорок третьим потомком - что с того?
        - Тут, - Юта кусала губы, - как бы предсказание… предостережение… ты знаешь, что случилось с этим… Хар-Анном?
        - Знаю. Но тебе не скажу. Прочитай прорицание.
        - Сейчас… Поднеси факел ближе… Значит так… Удача… И еще, кажется, доблесть. Старость, жизнь… А, доживет до старости, если…
        Она запнулась. Арман молчал. Потрескивали факелы.
        - И это все, предсказательница? - усмехнулся он наконец. Юта обернулась, и он увидел две складочки между ее бровями, придававшие принцессе необыкновенно серьезный вид:
        - Тут… Я читаю, но не могу понять. «Предок драконов». Хар-Анн доживет до старости, если не захочет посетить этого… Предка.
        Она замолчала, озабоченная и чуть виноватая. Арман смотрел на нее, на камень за ее спиной, на пляшущие тени - и ощущал благоговейный ужас.
        Неужели?
        - Предок драконов, - услышал он собственный хриплый голос, - это легендарный Прадракон. Посетить Прадракона - значит, совершить паломничество за море, в страну, откуда, по преданию, явились прародители. Хар-Анн, сорок третий в роду, не вернулся из такого паломничества, и вообще мало кто вернулся из него… - он перевел дыхание. - А теперь скажи, откуда тебе об этом известно? Я рассказывал или прочитала где-то?
        - Прочитала, - сказала Юта тихо. - Здесь.
        Арман окинул покрытый письменами камень долгим недоверчивым взглядом. Коротко потребовал:
        - Читай дальше.
        Юта прокашлялась. Подалась вперед, шевеля губами. Пробормотала наконец:
        - Значит, Хар-Анн доживет до старости, если не… отправится в паломничество. Дальше - сорок девятый потомок, Лир-Ир. Этому… суждено несчастье.
        Стало тихо.
        - Все? - спросил Арман после паузы.
        - Все, - кивнула Юта. - Что с ним сталось?
        - Погиб в юности, едва успев победить в схватке младшего брата. Разбился о скалу. Лихач был и забияка.
        - Ясно… Арман, а ты знаешь все о каждом из двухсот своих предков?
        Он стоял, опустив факел, и глаза его смотрели мимо Юты, через ее плечо, на причудливо изукрашенный камень.
        Значит, это правда. Он осознал это внезапно и с опозданием, и весь его опыт возмущенно сопротивлялся такому осознанию, но Прорицание - вот оно. А вот девчонка с радостно посверкивающими глазами, а ведь он смеялся над ней, когда на стену у камина углем наносились знаки «небо», «несчастье», «радость», «смерть»…
        - Ты действительно прочитала это? - спросил он шепотом.
        - А я тебе о чем твержу! - воскликнула она нетерпеливо, явно не понимая невероятности собственного открытия. - Смотрим дальше: пятьдесят восьмой потомок… Сан-Ир. Здесь знак смерти… Рано… А, наверное, рано умрет, раньше времени, если… будет непочтителен с… отцом отца отца… прадедом, что ли?
        Она вопросительно воззрилась на Армана, ожидая рассказа о судьбе Сан-Ира, но Арман молчал, водя рукой по письменам и повторяя пальцем их очертания. Наконец, Юта услышала приглушенное:
        - Не верю. Покажи, как ты это делаешь.
        Она тряхнула головой - несколько раздраженно. Указала на вереницу сложных знаков энергичным жестом школьной учительницы:
        - Палочки - это цифра. Я научилась разбирать цифры сразу же, там в глубине зала есть колонна, где числа написаны и по-нашему, и по-древнему… Здесь - пятьдесят пятый потомок… Имена пишутся похоже, присмотрись, и сам разберешь: Зар-Ар… Тройная птичка - «будет». Эти петельки - «смерть».
        Лицо Армана казалось безучастным, но принцесса, успевшая узнать его достаточно хорошо, без труда угадала скрываемую за этой безучастностью бурю Армановых чувств.
        - Вот забавно, да? - спросила она небрежно. За все насмешки и подначки был теперь взят блистательный реванш, и Юта упивалась победой, когда Арман спохватился вдруг:
        - Смерть? Зар-Ару - смерть? Но ведь он правнуков пережил и умер в дряхлости и довольстве!
        Юта поперхнулась, наклонилась ближе к камню, быстро зашевелила губами, обернулась. Круглые глаза ее светились восторгом первооткрытия:
        - Тут есть условие! Зар-Ар умрет, если… Видишь, черточка вверху - это «если». Если… на крыло его сядет… птица… белая… Я этого знака не знаю, чайка, что ли? Белая чайка… А чайка-то и не села, вот он и дожил до старости!
        - Читай дальше! - снова потребовал Арман. Юта часто замигала, ближе поднесла факел, хлопнула по камню ладошкой, будто стряхивая невидимую пыль… И вдруг замерла. Он увидел, как поникли вдруг ее узкие плечи.
        - Арман, - сказала она, не оборачиваясь, и в голосе ее не было уже ни радости, ни веселого напора. - Это можно читать много дней подряд. Но последние строки…
        Она нерешительно замолчала. Он понял.
        - О двести первом потомке? - во рту у него пересохло.
        Она кивнула, по-прежнему на него не глядя.
        - Ты хочешь прочесть сейчас? - спросил он шепотом.
        Она медленно обернулась. Нет, она не хотела - иначе откуда эта совершенно мертвенная бледность, различимая, наверное, даже в полной чернильной темноте?
        - Решай сам… Твой замок, твое подземелье… Твои предки… Судьба, между прочим, тоже твоя…
        - Раньше ты говорила, что там сказано о тебе тоже.
        Она облизала губы. Кивнула:
        - Если тут есть даже о чайке… Жить дракону или умереть - зависит от глупой птицы, которая то ли сядет ему на крыло, то ли не сядет. А я не чайка. Я - человек.
        - Человек, - отозвался он бессмысленно, как эхо.
        Принцесса вдруг выдохнула:
        - Знаешь, давай-ка выберемся из этой сырости наверх… Поужинаем… Я, кажется, есть хочу… Ну и решим… Надо нам это читать или нет… Можем вернуться завтра, можем вообще не прийти… Тысячелетия этот камень ждал нас - подождет еще. А?
        Он отрешенно кивнул.
        Повернувшись к плоской глыбе спиной, они зашагали прочь. Тяжелые, испещренные текстами колонны выныривали из темноты, как некие окаменевшие чудовища, чтобы тут же снова провалиться во мрак. Тени их, черные, пляшущие, прятались за их грузными каменными телами, как, по преданию, лесные духи прячутся за стволами деревьев.
        Оба молчали. Из невидимого коридора впереди едва ощутимо потянуло сквозняком.
        Арман приостановился, будто в нерешительности:
        - Зачем нужны пророчества, Юта?
        - Откуда мне знать? - отозвалась она глухо. - Нам не так-то много известно… Но у людей, я знаю, пророков не любят.
        Над головами их скользнула летучая мышь.
        - Понимаешь, - сказала Юта тихо, - пророчества ведь тоже разные… Одно приказывает: то-то и то-то случится непременно, хоть из шкуры лезь… Другое… Другое говорит: случится, если… И тогда от тебя тоже что-то зависит. Понимаешь?
        - Чего уж тут непонятного, - Арман качнул факелом, метнулись тени.
        Юта помолчала. Усмехнулась вдруг:
        - А то у нас по королевству шлялся один… Вроде странник, какой-то отшельник из норы… Все предвещал: мор, пожар и землетрясение, королевский дворец в пятницу в землю ухнет… И ни-че-го! Урожай, солнышко и хорошая погода.
        Он кружил над морем и день, и вечер, и Юта, обеспокоившись, поднялась на башню с факелом… Утром он сказал, чуть усмехнувшись:
        - Я предопределил это, когда принес в замок вещунью.
        Помолчали.
        - Все? - спросила Юта.
        - Все, - Арман вздохнул. - Дракону не пристало прятать голову под крыло, подобно петуху…
        - Курице.
        - Курице. Тем более. Дракону не пристало. Дракону и… мужчине. Пойдем, посмотрим, что там нацарапано.
        Касаясь друг друга локтями, но стараясь не встречаться взглядами, они побрели в подземелье - туда, где поднимался на дыбы плоский камень, покрытый письменами.
        Текст обрывался всего в пальце от каменного пола - Юте пришлось встать на колени, почти лечь. Арман держал над ее головой оба факела.
        - Твой дед… - начала Юта потухшим голосом, - Ард-Ир… Слава в молодости, потом испытания… Его потомство… похоже, принесет ему горе. Умрет в старости, но будет несчастен.
        - Все верно, - шепотом подтвердил Арман.
        Юта завозилась на каменном полу, и Арман увидел, что она зажимает последние строки ладошкой, прячет от себя, старается смотреть в сторону:
        - Дальше твой отец, Акр-Анн… Злая судьба… Горе при жизни… Смерть от небесного огня.
        - Все правильно, - голос Армана похож был на деревянный стук. - Читай дальше.
        Юта прерывисто вздохнула, резко отняла руку от камня.
        - Двести первый потомок, Арм-Анн… - она говорила даже решительнее, чем сама от себя могла ожидать. - Двести первый… - и замолчала. Низко-низко наклонилась над полом, подметая холодные плиты пышными волосами, почти касаясь пророчества кончиком носа.
        - Ну? - спросил Арман хрипло.
        Она подняла на него круглые, сумасшедшие, совершенно счастливые глаза:
        - Радость и счастье! Негодяй ты драконий, дурья башка, змеюка с крыльями, камин летающий! Долгие годы жизни… В ранней юности - метания и тревоги, но только в ранней! Потом - любовь… Я даже знак этот разобрала не сразу, перепугалась, тут так редко эта любовь встречается… Любовь, удача, покой, радость, благополучие… Умрешь совсем-совсем стареньким, если… - она набрала побольше воздуху, и Арман, успевший похолодеть, вставил в эту паузу:
        - Если?!
        Юта пренебрежительно махнула рукой:
        - Конечно, есть условие… Тут везде условия… Чайка сядет - не сядет…
        - Ну?!
        - Условие - не водиться с порождениями моря. Погоди-ка, сейчас скажу точно… - Она снова склонилась, разбирая текст. - Не связываться. Не дружить. Не ссориться. Ничего не делить… Порождения моря - это кто?
        Арман смеялся. Он смеялся так счастливо, как никогда в жизни, даже в детстве, и каменный зал ухал ему в ответ удивленным эхом.
        - Да это же… Юта, глупая… Это же для всех драконов заповедь… Остерегаться потомков Юкки… Тоже мне, условие…
        Он заливался и закатывался, и принцесса впервые видела, как он смеется. Она смотрела на него снизу, с холодного пола, и он, освещенный двумя факелами с двух сторон, вдруг показался ей таким же вечным и несокрушимым, как море или солнце. Что люди? Родятся-умрут, а что за существо несет свой рок через тысячелетия, и чье рождение предваряет бесконечная череда предков, таких же мощных и могущественных? Что для мира она, Юта, и что - Арм-Анн… С ним не сравнится ни один король и ни один колдун, а он приносит с охоты диких коз и пишет трехстишия, и вот теперь…
        Мысли ее были прерваны неожиданным образом. Арман отбросил один факел и освободившейся рукой поднял ее с пола, ухватил поперек туловища и забросил на плечо:
        - Ну-ка… Я твой должник, принцесса. Выполняю желание. Чего хочешь?
        Он уже волок ее к выходу, факел прыгал и качался, и Юта прыгала и качалась на его плече, цеплялась за одежду, колотила кулачком в твердую от мышц спину:
        - Отпусти!
        - Это твое желание?
        - Нет!
        - Выполняю только одно! Думай!
        Приземистые колонны мелькали справа и слева, Арман шагал легко, будто не человека нес, а белку или котенка. Юта понемногу затихла, устроившись поудобнее, ткнувшись щекой в Арманову шею…
        Когда вышли на поверхность, прошептала ему в самое ухо:
        - Покатай меня на спине. Пожалуйста, Арман! Ты обещал.

* * *
        Тяжесть ее была неощутима, но костистый гребень вдоль спины, окаменевший и почти лишенный чувствительности, содрогался от непривычного прикосновения. Принцесса сидела у дракона на холке, привязавшись тремя крепкими веревками.
        Он поднимался неспешно, кругами; день был тихий, безветренный, но в поднебесье холодно - он заставил Юту натянуть на себя все тряпки, которые только нашлись в замке. Теперь, в небе, он постоянно находился в напряжении - не слишком ли резко взмахивают кожистые крылья, не ранит ли принцессу ороговевшая чешуя, не закружится ли голова? Подсознательно он каждую секунду готов был кинуться вниз вслед за свалившейся всадницей.
        Принцесса поначалу притихла; может быть, ей неприятно было воспоминание о путешествии в драконьих когтях? Как ни вслушивался Арман, преодолевая шум ветра в ушах - ни звука. Обеспокоенный, он то и дело поворачивал клыкастую голову на длинной шее - но принцессу удавалось увидеть лишь мельком, боковым зрением. Она будто застыла, прижавшись к ороговевшим пластинам на его шкуре.
        Потом он спиной ощутил некую возню, шевеление, и, наконец, сквозь рев ветра пробился длинный восторженный клич.
        В том, что клич был именно восторженный, сомнений быть не могло. У Армана отлегло от сердца; уже не так осторожничая, он принялся кругами набирать высоту.
        Берег уходил вдаль изломанной зубчатой линией; прибой казался кокетливой кружевной оторочкой на кромке моря, а само море, выгибающееся на горизонте дугой, было подобно смирному, расслабленно развалившемуся зверю; далеко-далеко белел парус.
        Арман повернул - и перед глазами оказался длинный серп скалистого полуострова с развалинами замка на самом краю. Еще поворот - замок показался другой стороной, отчаяно тянулись в небо уцелевшие башни, чернела дыра - Драконьи Врата. Снова берег, и дальше, в острых камнях, остов погибшего судна - обнаженные мачты торчат, как иглы дохлого ежа.
        Земля качнулась. Арман отвернул от берега и направился в море, навстречу низкому вечернему солнцу, прямо по искрящейся дорожке света на невидимых сверху волнах. Крики восторга стали громче.
        А ведь он никогда не задумывался, что может испытать тот, кто поднялся в небо впервые. Именно впервые, вряд ли стоит принимать во внимание то сумасшедшее путешествие в судорожно стиснутых когтях… Сам он не помнил своих первых полетов - они принимались, как нечто само собой разумеющееся, даже тягостное. И сейчас, повинуясь внезапному наитию, он вдруг увидел небо и землю глазами принцессы Юты. Он увидел, и радостное потрясение едва не исторгло из его глотки столб пламени.
        В небо - свечкой. Юту вдавило в панцирь, ветер вздыбился тугой и холодной стенкой, так, что перехватило дыхание. Пальцы ее изо всех сил цеплялись за драконий гребень, три веревки натянулись, удерживая принцессу в костяном седле… Море опрокинулось, как блюдо, и ухнуло вниз; в голове, перемежаемые звоном, заворочались когда-то слышанные строки: «Будто случайно оброненный кубок… Земля ускользает…»
        На секунду все пропало, заволоклось туманом, Юта закашлялась, но в следующее мгновение туман уже остался внизу - облаком, маленьким круглым облаком. Сверху оно виделось комочком туго взбитой пены в чашке брадобрея. Поворот - и дракон снова нырнул в него, как в вату, прошил сверху донизу, и Юта успела удивиться - почему же облако не мягкое и не теплое наощупь…
        Дракон распластался, раскинув крылья. Замерев, стал соскальзывать по наклонной линии, и Юта снова увидела впереди землю, на этот раз - коричневую, каменистую, кое-где поросшую бурыми кустами. Среди камней и кустов панически метались белые спины диких коз.
        Дракон скользил и скользил, и крылья его чуть вздрагивали, ловя потоки теплого воздуха; Юта ощутила вдруг, как тело ее теряет вес, как, невесомые, взлетают над головой волосы, и вот уже не принцесса - новое крылатое существо парит у дракона за спиной…
        Арман спускался все ниже и ниже, кусты и редкие деревца пригибались от ветра, сравнимого разве что с диким ураганом; взметались в воздух целые комья земли, летели оборванные листья, козы разбегались по равнине, как бумажные шарики, гонимые сквозняком. Юту окатывали волны резкого драконьего запаха - запаха могучего, разгоряченного ящера. Почти коснувшись крыльями травы, Арман снова взмыл в небо.
        Солнце клонилось к западу; туда, куда оно собиралось сесть, стянулись в ожидании тонкие, прозрачные вечерние облака. Опускаясь, остывающий диск закутался в розовую ткань; небо, золотое над западным горизонтом, оставалось холодным, фиолетовым на востоке - за Ютиной спиной. С изменением освещения изменился мир.
        Солнце село, из-за зубчатого гребня скал ударил вдруг последний луч - тугой и зеленый, как стебель весенней травки. «Вот и вечер», - подумала Юта отрешенно.
        Она не помнила, сколько прошло времени. Она почти забыла свое имя. Мысль о том, что можно жить, не поднимаясь в небо, была дикой и кощунственной, а сама она - девочка, выросшая во дворце, девушка, похищенная драконом, Юта-до-полета - казалась теперь Юте-после-полета другим, почти незнакомым человеком.
        Арман куда-то летел - принцесса уже не понимала, куда. Небо гасло, и гасло море, и над далекой дугой горизонта поднималась луна, оранжевая, как апельсин. От луны по воде разбегалась дорожка - как от солнца, но мягче, таинственнее.
        Дракон описал круг над чем-то, хорошо ему заметным, и снова-таки кругами пошел снижаться.
        Юта увидела, что под ними не замок - замок маячил в отдалении, маленький, но отлично различимый. Арман спускался на скалы, но у принцессы не доставало сил удивляться - она вдруг почувствовала свою полную опустошенность.
        Толчок - когтистые лапы заскрежетали на камнях. Дракон опустился в ложбинку, устроился надежно, прижал к бокам кожистые крылья и вопросительно покосился на Юту, так и застывшую у него на холке.
        Она сидела, бледная, потрясенная, не разжимая пальцев и не закрывая рта - ему пришлось немного встряхнуться, чтобы объяснить принцессе свое желание освободиться от всадницы.
        Это оказалось не так просто; пальцы ее окоченели, а она и не заметила. Теперь, согревая их во рту, сгибая с трудом и разгибая со стоном, путаясь в трех веревках и пытаясь ослабить затянувшиеся узлы, она ощущала, как немилосердно горит обветрившееся лицо.
        Арман покорно ждал, пока она освободится и спустится. Наконец, нога ее скользнула, ища опоры, по драконьему боку, нащупала выступающий край чешуйки - и сама принцесса Юта съехала на животе прямо под Арманово брюхо.
        Осторожно переступая, он отошел в сторону и обернулся человеком - принцесса даже «Ах» не успела вымолвить.
        - Понравилось? - спросил он, по-хозяйски сматывая веревки. Он не казался усталым или запыхавшимся, и голос его хрипел не больше обычного.
        Принцесса длинно вздохнула. Попыталась подняться на ноги - и снова уселась среди камней. Не находя слов, развела дрожащими руками:
        - Арма… Как ты… Какой ты.
        Возможно, она хотела сказать, что по-настоящему появилась на свет только сегодня. Может быть, ей хотелось узнать, зачем крылатые существа вообще возвращаются на землю. А может, она попыталась сообщить о том, что стала совсем другим человеком - Арману оставалось только гадать, потому что вместо всего этого с принцессиных губ слетали нечленораздельные, исполненные восторга звуки, а руки бессознательно обнимали воздух, напоминая о рыбаке, который хвастает уловом.
        Излив, наконец, свои чувства и немного успокоившись, принцесса оглянулась, пробежав взглядом по зубчатому краю скал, окружавших ложбинку:
        - А где… мы? Зачем?
        Он без слов протянул ей руку. Привыкшая доверять ему - а может быть, просто очень уставшая - она удержалась от вопросов до того самого момента, когда вдвоем они вскарабкались на средней высоты скалу и снова увидели замок, море и поднимающуюся луну.
        - Смотри… - Арман показывал куда-то в сторону. Присмотревшись, она увидела необъятных размеров корзину, полную чего-то белого, ясно различимого в наступающих сумерках.
        - Гнездо калидонов, - усмехнулся Арман. - Они вылетели. Я сверху увидел, гнездо теперь пустует… До весны…
        Юта стояла, не в состоянии уже удивляться. Ей было холодно, она вздрагивала, обнимая плечи и пытаясь унять дрожь.
        Гнездо было размером с небольшую площадь, круглое, с высокими краями, сложенными из целиком выкорчеванных кустов. Дно гнезда неразличимо было под белым покрывалом. Белые груды, подобно огромным сугробам, тут и там разбросаны были в камнях.
        Юта разлепила растрескавшиеся губы и слабо спросила:
        - Что это… там? Помет?
        Арман негодующе фыркнул.
        Она едва поспевала за ним, перескакивая с камня на камень. Он подсадил ее на кромку гнезда; сухие ветки затрещали, но выдержали. Вряд ли птенец калидона мог весить больше принцессы Юты.
        Еще шаг - и она по колени погрузилась в мягкое, теплое, ослепительно белое.
        Калидоний пух!
        Юта шагнула еще раз - и упала. Пух обнял ее, обволок, мгновенно согрел; она перевернулась на спину - и увидела, как в темнеющем небе кружатся пушинки, поднятые в воздух ее падением.
        - Балуют они птенцов, - сказал где-то рядом невидимый Арман. - Те, правда, вылупливаются совсем слабыми, голенькими… Осеннее гнездо калидонов - что может быть лучше? Потом дожди пойдут, пух намокнет, сваляется…
        Юта вспомнила няньку принцессы Май. Та все твердила, что послушные девочки после смерти будут гулять в облаках…
        - Может быть, я умерла, Арман? - спросила она озадаченно.
        Тот, явно сбитый с толку, переспросил после паузы:
        - Что?
        - Правда, я не очень-то послушная… - пробормотала Юта, закрывая глаза.
        Луна поднималась - Юта уже могла видеть ее, лежа на спине. Высыпали звезды; длинным облаком серебрилась Медовая дорога. Пух в воздухе все держался, все не опадал, и лунный свет делал каждую пушинку подобной звезде.
        Юта давно перестала различать, где сон, где явь. Белый пух глушил звуки, каждое движение вызывало к жизни звездную метель… Юта поднялась на локтях, потом встала.
        Луна светила ярко, гнездо помещалось на вершине скалистого гребня, и все ущелья вокруг были залиты матовым белым светом. Тем чернее были изломанные тени и далекий, будто из картона вырезанный, замок, тем глубже - темное небо…
        Юта повернула голову. В нескольких шагах стоял Арман.
        Он был частью этого фантастического ночного мира, силуэт его был подобен силуэту замка вдалеке, и стоял он совершенно неподвижно, подняв лицо, будто заглядывая небу в глаза.
        Юта шагнула - взвились в небо невесомые хлопья. Принцесса оробела и остановилась.
        - Видишь вон те три звездочки? - спросил Арман у неба. - Это называется - Венец Прадракона… Посмотри, Юта, сегодня особенно ярко…
        И он протянул ввысь руку - указал длинным тонким пальцем.
        Юта смотрела на звезды - но видела только его руку. Чтобы справиться со смущением, хрипловато ответила невпопад:
        - У нас и нет… Таких созвездий… У нас просто - Улитка… Пчела… Хохолок Удода… Белая Кошка…
        Арман, кажется, удивился. Обернулся к Юте - и она увидела, как в глазах у него мягко отражается луна. Спросил недоверчиво:
        - Улитка? Пчела?
        - Еще Утиные Лапки… Сова…
        Блеснули белые зубы - Арман улыбнулся:
        - Забавно… - и снова обернулся к небу, поднял руку, будто призывая в свидетели:
        - Смотри… Вот Поединок Драконов… Вот Горящий Гребень… А там, над морем, поднимается Победитель Юкки… Только его еще не полностью видно. Пять звездочек взошли, а три пока за горизонтом…
        - Ты будешь жить долго и счастливо, - сказала Юта ни с того, ни с сего.
        Арман вздохнул. Оторвался от неба. Без улыбки заглянул Юте в лицо:
        - Ты тоже.
        Она попыталась пошутить:
        - Но про меня ведь ничего не сказано… В пророчестве…
        Он по-прежнему смотрел совершенно серьезно:
        - Сказано.
        Пух, оседая, опускался им на плечи. На фоне широкого лунного диска возник черный силуэт нетопыря. Взмахнул крыльями, пропал.
        - Мы в облаке, - сказала Юта. - Мы без спросу забрались в облака. Хотя нет, в облаке холодно и вовсе не так уютно… По-твоему, калидоны не вернутся?
        - В этой жизни, - отозвался Арман немного насмешливо, - ничто просто так не возвращается.
        Ее ноги ослабели, и она снова опустилась в белую перину. На луну набежало облачко, звезды вспыхнули ярче. Ютины глаза не видели Армана, но что-то другое, не зрение, точно знало, что он стоит в двух шагах и смотрит на море.
        - Арман… Теперь я понимаю… Я по ошибке родилась среди людей… Я должна была… Родиться среди драконов…
        Он улыбнулся - насмешливо и вместе с тем печально, Юта не видела его улыбки, но знала, что он улыбается.
        - Среди драконов, - сказал он медленно, - уже давно никто не рождается.
        Луна не спешила выбираться из тучки. Продолговатая Медовая Дорога казалась вторым гнездом калидона - но на небе.
        - У нас эта туманность называется Медовая Дорога, - прошептала Юта. - А у вас?
        - У нас… - помолчав, отозвался Арман, - она называется Огненное Дыхание.
        Он опустился в пену пуха - Юта не видела, но точно знала. Поднялось почти невидимое без лунного света облачко.
        Не ведая, зачем, Юта погрузила в пух свои руки - до плечей. Левая рука, пробираясь сквозь теплое и мягкое, вдруг встретилась с холодными и жесткими пальцами.
        Принцесса замерла. От этого прикосновения, ожидаемого и внезапного, забегали по спине полчища мурашек, а сердце, и без того неспокойное, вдруг сорвалось с цепи и заколотилось так, что новые пушинки взвились в воздух без видимой на то причины. Юте показалось почему-то, что это прикосновение важнее, чем прогулка на спине дракона, важнее всех калидоньих гнезд и всех созвездий мира, но рука ее онемела и перестала слушаться.
        Неспешно вышла из облака круглая луна.
        Бессмысленно глядя на нее широко раскрытыми глазами, Юта чувствовала, как пальцы Армана осторожно сжимают ее ладонь.
        Чуть-чуть. Очень бережно. Очень нежно.
        А потом отпускают.
        Ютина рука мечется в толще пуха, потерянная, как заблудившийся ребенок. И когда она теряет надежду - прохладные пальцы встречают ее снова. И девушка замирает, чувствуя, какой влажной и горячей становится вдруг ее ладонь…
        Юте хотелось, чтобы игра эта длилась вечно. Но рука Армана, сжав ее пальцы сильнее обычного, будто прощаясь, вдруг ушла прочь. Сам он, беззвучно оказавшись рядом, прикрыл ее плечи теплой охапкой пуха:
        - Спи… Скоро утро…
        Будто стряхивая запутавшиеся в волосах пушинки, провел по ее волосам. Мельком коснулся щеки…
        Отнял руку.
        И, засыпая в тревоге и надежде, она видела его тень, замершую на скалистой вершине. Арман смотрел на звезды, будто испрашивая у них совета.

* * *
        Утром он принес принцессу в замок. Нести пришлось в когтях - иначе как бы удалось высадить ее на вершине башни? Он осторожно поставил ее на окруженную зубцами площадку, и она тут же присела, втянув голову в плечи - такой ураган устроили его крылья.
        Он поднялся выше - принцесса выпрямилась и стояла неподвижно, отрешенная, какая-то потерянная. Запрокинув лицо, она смотрела снизу на летящего ящера. Глаз ее Арман не видел.
        Он устремился к Драконьим Вратам, и черный коридор, ведущий в замок, показался ему длинным как никогда. Приняв человеческое обличье, он поспешил наверх - но с каждым шагом шел все медленнее и медленнее, пока, наконец, не остановился.
        В ушах его все еще ревел ветер высоты, а перед глазами сиял небесный Венец Прадракона, пальцы его не забыли ни горячей ладошки в толще птичьего пуха, ни густых растрепанных волос, прикрывающих теплое ухо, ни щеки - гладкой, как вылизанный морем камушек. Он еще жил памятью минувшей ночи - но уже ныли виски, и глубоко внутри груди рождалось тяжелое и холодное, как камень клинописного зала, предчувствие.
        Он заставил себя продолжать путь. В зале с камином его встретила Юта.
        К ее черному свободному балахону пристали пушинки, сделав принцессу похожей на карту звездного неба. Все еще отрешенная, потерянная, она шагнула ему навстречу - и остановилась, будто не решаясь подойти.
        Может быть, она ждала от него каких-то слов. А может быть, ей доставляло удовольствие просто молчать, выпутывая из волос белые шарики и то и дело опуская ресницы?
        Он стоял и молча смотрел, пытаясь понять - что изменилось? А ведь перемена произошла, и сейчас, на его глазах, еще продолжалась - на смену растерянности приходило новое, а он, смятенный, пока не понимал, что именно…
        Он шумно вздохнул. Попробовал улыбнуться:
        - Ты… Тебе не холодно?
        Она отрицательно покачала головой. Арман не знал, что говорить дальше.
        Тогда она отвела с лица волосы и улыбнулась. Такой улыбки у нее Арман еще не видел - она сделала Ютино лицо не просто привлекательным - милым.
        Ему вдруг открылось, что за новая перемена случилась с Ютой на его глазах. Принцесса просто спокойно приняла все происшедшее - как неизбежное, как естественное, как единственно возможное развитие событий.
        - Ты, наверное, хочешь отдохнуть? - спросила она радушно. - Я соберу завтрак, а ты, пожалуй, отдохни… Я позову тебя. Да?
        Как просто, подумал Арман. Как просто эта девочка разрешает все вопросы. Бесхитростно и мудро, как… женщина.
        - Да, - сказал он хрипло. - Позови.
        Она улыбалась ему вслед.
        Он брел коридорами, а в ушах у него повторялось и повторялось спокойное, благожелательное: «Я соберу завтрак… А ты отдохни».
        Они будут жить долго - до самой Ютиной старости. Пророчество в клинописном зале позволило ему счастье, даже предписало, поместив рядом с его именем слово «любовь», слово, которое так редко встречается в древних текстах… Он будет носить ее над морем… Придет и уйдет зима, и снова придет, и, возможно - чем горгулья не шутит - у них будет… страшно подумать, но вдруг все-таки это возможно?.. будет ребенок…
        Арман свернул, и новый коридор вдруг обернулся тупиком. Ишь, куда занесло, это же Северная башня, развалина, и ход туда замурован…
        Он стоял лицом к лицу с влажной стеной, сложенной из крупных, грубо отесаных валунов. Тот камень, что поселился утром в его душе, был им сродни - такой же тяжелый и холодный.
        Так всегда бывает. Мысли и мечты, целая вереница планов - пока не утыкаешься носом в глухую каменную стену.
        Он закрыл глаза, чтобы не видеть лаково поблескивающих глыб. Нет такого закона, чтобы позволил человеческой дочери вступить в союз с драконом, пусть даже оборотнем. Двести поколений его предков, с которыми его примирили было слова Пророчества, двести поколений яростных, непримиримых ящеров поднимутся со дна моря, чтобы помешать такому союзу. Три королевства объединяться армией против такого союза. Проклятье придавит замок, и он погребет под собой отступников, ослушников, выродков…
        Выродков? Он вздрогнул.
        Хорошо, положим, что двести поколений уже не имеют власти над взбунтовавшимся последним потомком… Могучие корни давно усохли, последний листок сорвался с дерева и летит по воле ветра, которую ему нравится считать собственной волей… Пусть три королевства никогда ничего не узнают, пусть Юта добровольно и навсегда откажется от родных… Пусть так, но всю жизнь, всю человеческую жизнь провести в холодном и неустроенном замке? Не увидеть ни одного лица, кроме давно и до мелочей знакомого лица Армана? Проводить бесконечные часы перед мутным магическим зеркалом, по крупицам вымаливая у него то, что все люди имеют в избытке и даже не замечают этого? И, наконец, состариться рядом с огнедышащим ящером, который и через сто лет вряд ли сильно изменится… Не будет у них ребенка, это самообман… Юте некого будет баюкать и учить ходить. Она осознает свое одиночество…
        Он повернулся и, как слепой, побрел обратно.
        Он дракон и мужчина. Он должен решать. Решать сейчас, или жизнь сделается невыносимой…
        - Арма-ан!
        Она тщательно причесалась и повязала голову шнурком, подпоясалась самодельным передником - хозяйка, да и только:
        - А я тебя ищу-ищу…
        Он отвернулся, чтобы не видеть ее сияющих глаз. Решать - сейчас. Если тянуть дальше, может не хватить духу.
        Сказал в стену:
        - Извини. Мне надо улететь. Наверное, надолго.
        VIII
        Я силился жажду песком утолить,
        И море пытался поджечь.
        Мечтал я тебя позабыть. Арм-Анн
        Король Контестар Тридцать Девятый, высокий, но преждевременно сгорбленный недугом старик, нашел в себе силы поприсутствовать на судебном заседании. Тяжело опираясь на руку принца Остина - своего единственного сына и наследника - он медленно прошествовал по устланому коврами помосту и с трудом опустился в глубокое кресло.
        С давних пор король Контестарии являлся к тому же судьей; время от времени ему приходилось публично разбирать тяжбы и выносить приговоры. Но ни для кого не было секретом, что Контестару Тридцать Девятому уже не по силам справляться с этой обязанностью, и он хочет передать ее сыну.
        Королю оставалось жить на земле считанные недели. Болезнь грызла его изнутри, намереваясь покинуть его тело только вместе с жизнью; разум же оставался, на счастье, столь же светел, как прежде, и лицо, изуродованное страданием, по-прежнему носило печать благородства. Король откинулся на спинку кресла и обвел взглядом притихшую площадь.
        Народу собралось видимо-невидимо - не столько из-за предстоящего судебного разбирательства, сколько в надежде посмотреть на старого короля - возможно, в последний раз. Отцы поднимали детишек повыше, чтобы те, повзрослев, могли сказать своим детям: «Я видел короля Контестара незадолго до его смерти!»
        Остин, высокий, поджарый, весь как-то заматеревший за последние месяцы, опустился перед креслом на одно колено. Король протянул дрожащую руку и возложил на плечи сына ленту сухой змеиной кожи - символ правосудия. Таким образом он как бы благословлял его вести сегодняшнее судебное заседание.
        Остин поднялся. Змеиная кожа спускалась ему на грудь двумя изумрудными полосами. Облеченный властью, он стал за спинкой кресла, и в тот же момент площадь разразилась приветственными криками. Люди радовались, что на смену старому и мудрому Контестару придет достойный наследник - молодой, сильный и доблестный. Горожанки, молодые и зрелые, заливались к тому же кокетливым румянцем - ну до чего ж красив!
        Стражники звякнули копьями - судебное слушанье началось.
        Первыми перед помостом предстали шестеро почтенного вида крестьян. В толпе удивились - что могли натворить столь достойные старцы? Оказалось, впрочем, что старцы пришли с челобитной - просили облегчить непосильный груз налогов, взимаемых с крестьянских общин. Ничего удивительного в этой просьбе не было - без просьб о снижении налогов не обходилось обычно ни одно судебное заседание, хотя очень немногие просители добивались успеха. Стража, ожидая команды, изготовилась оттеснить хлебопашцев в сторону - но тут заговорил принц Остин.
        Он говорил, не повышая голоса, но вся площадь прекрасно слышала каждое его слово. Он напоминал, что не так давно лесные дороги были практически непроходимы - столько разбойников завелось в округе. Он перечислил по названиям все торговые корабли, ставшие жертвой пиратов в позапрошлом году. Он спрашивал - почему лесные дороги теперь безопасны? Почему пираты ушли от Контестарских берегов? Не потому ли, что вооруженные патрули днем и ночью сторожат спокойный сон сограждан? Не потому ли, что береговая охрана поймала и повесила троих самых отчаянных пиратских капитанов?
        Он говорил просто и убедительно. Где взять деньги на содержание патрулей и береговой охраны? Разве деньги почтенных хлебопашцев идут не на то, чтобы их же, хлебопашцев, обезопасить? Может быть, они предпочтут отдать налог разбойнику - только гораздо больший и подчас вместе с жизнью? А ведь где-то в горах живут еще драконы, а в море, возможно, не перевелись морские чудовища… На них ведь тоже должна быть управа!
        С каждым словом принца почтенные хлебопашцы сникали все больше и больше. Наконец, полностью осознав себя шкурниками и скупердяями, они сочли за благо поскорее смешаться с толпой. Толпа радостно загудела - принц говорил хорошо.
        Остин потрогал змеиную кожу, лентой свисавшую ему на грудь, и невольно улыбнулся.
        Следующим делом была тяжба. Спорили два мелких барончика, которые никак не могли провести границу между своими владениями - каждый норовил урвать кусок у соседа.
        Спорщики притащили на заседание старинную карту, вышитую гладью на огромном полотнище шелка. Карта изрядно вылиняла, а на сгибах и протерлась, но все еще можно было разглядеть кокетливую рамку, розового голубка в ее правом верхнем углу, а также два поместья, холм, речушку и лесок. Границы между землями двух хозяев на карте не значилось - вместо нее клочьями свисали вырванные нитки.
        - Смею обратить внимание вашего высочества на следующий факт… - в руках судящихся замелькали пожелтевшие свитки бумаги. - Племянник моего деда заверил свое право…
        - Однако более ранний документ, ваше высочество… Помолчите, вы, индюк…
        - Я индюк?!
        Бароны надрывали глотки, тыча пальцами в искусную вышивку, всячески понося друг друга и время от времени взывая к справедливости короля.
        Остин, кажется, смутился. Каждый из баронов был по-своему прав. Уловив его колебание, спорщики удвоили усилия. Из карты полетели нитки. Толпа заулюлюкала.
        Старый король болезненно поморщился и едва заметно кивнул головой. Остин наклонился к его лицу, и губы Контестара шевельнулись. Он что-то медленно и внятно говорил сыну, и на время, пока принц Остин не отодвинул свое ухо от его губ, на площади установилась относительная тишина - даже бароны примолкли.
        Остин выпрямился. Окинул спорщиков длинным серьезным взглядом. Громко велел принести чернила.
        Чернила нашлись тут же - их выхватили из-под носа удивленного писца. Остин кивнул - слуга поставил баночку на край помоста, прямо перед баронами.
        - Опустите палец в чернила, - велел Остин первому спорщику.
        Тот удивился, посмотрел на свою руку, на чернильницу - и осторожно просунул в узкое горлышко холеный розовый мизинец.
        - Так, - сказал Остин. - Теперь нарисуйте на карте границу владений вашего соседа.
        Мстительная улыбка растянула бароновы губы. Хищно шевеля ноздрями, он двинулся к карте - четверо слуг держали ее развернутой, как флаг. Барон взмахнул выпачканным в чернилах мизинцем - и на карте появилась граница, сужающая владения соперника на треть.
        - Очень хорошо, - терпеливо сказал Остин. И кивнул второму, приунывшему барону: - Теперь вы.
        Тот, обрадованный, подскочил к чернильнице и едва не опрокинул ее, сунув в чернила указательный палец. Бегом поспешив к карте, второй барон отомстил первому, нарисовав такую границу, которая не оставляла сопернику почти ничего.
        - Очень хорошо, - снова сказал Остин. - Слушайте решение суда. Мнения обеих сторон принято во внимание, тяжба разрешена, - Остин обвел взглядом площадь, спорщики тяжело дышали. - Границы будут проходить там, где вы их сейчас поместили, и каждый из вас будет владеть такой территорией, какую определил ему соперник. Пространство же, оставшееся между границами, отходит государству. Решение принято, и берегитесь ослушаться!
        Толпа взвыла в восторге, а посрамленные бароны удивленно воззрились друг на друга, причем один из них механически почесывал нос выпачканным в чернилах пальцем…
        Третьим, и самым неприятным делом был приговор грабителю, которого изловил в своем доме один неробкий горожанин. Грабителя полагалось осудить на торжественное утопление в сточной канаве, и люди, несомненно, приветствовали бы такой приговор. Но Остин медлил, поглаживая змеиную кожу.
        Подсудимый был сухоньким, никчемным на вид мужичонкой с редкой рыжей бородой, которая росла почему-то с одной стороны гуще, чем с другой. Закованный в цепи, он трясся и приседал, так что звон железа стоял - затыкай уши. Из толпы на него поглядывали с презрением и интересом.
        Остин покосился на отца - старик молчал. Принцу, по-видимому, предстояло принять решение самостоятельно. Площадь притихла.
        - Сослать на каторжные работы, - вздохнул принц.
        Толпа разразилась радостными возгласами - принц проявил милосердие. Впрочем, вряд ли радость горожан была бы меньшей, прояви принц, скажем, строгость и решительность. Остин, без сомнения, был любим и популярен.
        Наконец, судебное слушание было завершено, и на возвышение взобрался городской мэр. Судя по необычайно торжественному выражению его пухлого лица и свитку бумаги в руке, отец города собирался произнести благодарственную речь.
        Старый король не любил речей, в особенности благодарственных. Вряд ли мэр осмелился бы предстать перед собравшимися со своим свитком, если б за спиной Контестара не стоял Остин - а какой отец откажется выслушать слова благодарности в адрес сына? В особенности если отец - умирающий монарх, а сын - его молодой наследник, готовый взойти на престол… Приблизительно так рассуждал городской голова, кланяясь королю и отдельно - принцу, разворачивая свой свиток и принимая приличествующую случаю позу.
        - Ваше величество! - начал мэр нараспев. - Ваше высочество! Благородные господа! Добрые горожане! Сейчас, на ваших глазах, свершился справедливый суд. Здесь звучали мудрые речи, принимались мудрые решения, здесь порок понес заслуженную кару, а добродетель… хм… восторжествовала. Позвольте мне от нашего общего имени принести благодарность… - мэр встретился глазами со старым королем, тот чуть заметно нахмурился, - благодарность его справедливому величеству… - складки на лице короля стали жестче, - и достойнейшему, разумнейшему, а также благороднейшему из принцев - его высочеству Остину!
        Толпа, заскучавшая было и начавшая разбредаться, снова восторженно взревела. Лицо старого короля просветлело, он с трудом обернулся, чтобы полюбоваться своим зардевшимся, засмущавшимся сыном.
        Мэр снова уткнулся в свой свиток и поэтому не видел, как стража у подножия помоста вдруг заволновалась, звеня оружием, как кого-то попытались оттеснить, завертелся человеческий водоворот - и из самой его гущи вдруг выбрался на возвышение смуглый, узколицый незнакомец.
        - От имени горожан, - сказал он хрипловатым, но весьма звучным голосом. - Еще одна благодарственная речь от имени горожан. Разрешите сказать, ваше величество.
        Мэр, который еще не закончил, в оцепенении от такой наглости и самозванства только открывал и закрывал рот, как аквариумная рыбка. Толпа же, напротив, очень обрадовалась такому повороту, из задних ее рядов доносилось ободряющее:
        - Пусть говорит!
        - Слезай, мэр, хватит!
        - Шпарь, сударь!
        Незнакомец, отпихивая руки стражников, встретился глазами со старым королем. Контестар нахмурился, глянул на мэра, на площадь, на Остина - и кивнул. Стражники нехотя убрались, мэр стоял столбом с бесполезным свитком в руках, а незнакомец, оттеснив его плечом, подошел к краю помоста.
        - Ваше величество! Ваше высочество! Господа и горожане! - начал он негромко, но, как прежде принца Остина, его слышала целая площадь. - От имени многих из вас я принес сюда свою благодарность… и прежде всего его высочеству, благородному принцу… Говорят, правда, что в трех королевствах давно не осталось благородных принцев. И знаете, почему? Благородство, мол, давно толкнуло бы их навстречу опасности, на битву за свободу и жизнь несчастной, полгода назад похищенной драконом принцессы…
        Толпа завозилась, не то в смущении, не то в гневе. Остин окаменел за креслом отца, а Контестар с самого начала речи сидел, опустив голову, и лица его никто не видел. Стражники обступили говорившего кольцом и то и дело поглядывали на короля, ожидая приказа - схватить, скрутить, увести. Приказа не было.
        - Так говорят! - повысил голос незнакомец. - Но кто из нас станет слушать эти бредни! В старину, правда, действительно было принято вызволять принцесс, а не оставлять их чудовищу на забаву. Но в старину и рыцари были - ого-го! Освобождали принцесс, еще и драконьи головы на копьях приносили… Да это все в старину! А кто посмеет сегодня осудить принца, не пожелавшего вступить с драконом в бой? Никто, дорогие господа, потому что сражаться с драконом действительно страшно!
        В толпе засвистели и заулулюкали, но и свист, и улюлюканье сразу же стихли, поглощенные всеобщим гробовым молчанием.
        - Может быть, кто-то из вас, господа, и не знает, что принцесса Юта из Верхней Конты похищена полгода назад? Понимаю, нынче у каждого хватает своих забот, а несчастная девушка, быть может, уже и не ждет освободителя - погибла, замучена, умерла от горя и стыда… Так что теперь, господа, и подавно не стоит винить принца - не обязательно нашего, просто принца вообще - что он, мол, струсил… Сие не трусость, а разумная осторожность. А разве его высочество не доказал свою беспримерную мудрость в делах поистине государственных?
        - Пошел вон, самозванец! - истерически закричала какая-то женщина из толпы. - Пошел вон! Заткнись! Замолчи!
        На нее шикнули.
        Остин стоял прямой, как врытая в землю свая. Лицо его, неподвижное, как маска, покрыто было красными и белыми пятнами. И лицо, и шея, и даже пальцы, которыми он, не замечая того, теребил край накидки на королевском кресле.
        Незнакомец скорбно развел руками:
        - Но, господа мои, ваше величество и ваше высочество, я взял слово, чтобы благодарить… Благодарить, и только! Поблагодарим же принца Остина за то, что он жив, цел и с нами, а какая-то юная принцесса… Невелика потеря, в конце концов. К тому же, из соседней страны.
        Люди на площади прятали глаза. Самые глупые, в основном дети и подростки, громко спрашивали соседей, что такое плетет этот нахал. Кое-кто потихоньку выбирался из толчеи и торопливо шагал прочь. Толпа поредела; стражники у помоста хмуро переглядывались.
        Остин слышал шепот и шушуканье; мелькнувшая в толпе кривая усмешка ударила его, подобно пощечине, в каждом брошенном на принца взгляде мерещилась издевка. Люди, которые минуту назад боготворили его, теперь, казалось, молча спрашивали друг друга - а не трус ли, в самом деле, наш принц?
        Пятна на лице Остина сменились густой краской не то гнева, не то стыда. Ему захотелось убить говорящего. Прямо сейчас подойти и убить.
        - Сограждане! - незнакомец перекрыл голосом нестройный гул растерянной толпы. - У нашего короля достойный преемник! Я предлагаю покончить наконец со старым глупым обычаем, когда каждый принц, готовя себя к восхождению на трон, совершал так называемый подвиг… Не надо подвигов, наш принц хорош и так! Достойный, благородный принц!..
        На площади хохотнули - Остина будто коснулось каленое железо. Там, откуда донесся смешок, затеялась и тут же улеглась потасовка. Принц окинул толпу затравленным взглядом - кто-то смотрел с сочувствием, кто-то - с насмешкой, но большинство глаз молча вопрошало: что же ты?
        Король поднял голову. Остин с ужасом увидел, как отец постарел за последние несколько минут. Площадь тоже заметила это - и стихла.
        - Мой сын… - с трудом произнес Контестар. Это были его первые слова за все утро. - Мой сын… - и снова опустил голову.
        В голосе отца Остину послышались горечь и стыд. Не дожидаясь, пока народ на площади окончательно разбредется, он шагнул вперед. Кровь наконец отхлынула от его лица, и оно сделалось белым, как флаг над сдающейся крепостью.
        Со сладострастным наслаждением Остин схватил незнакомца за тесемки плаща, завязанные под горлом. Схватил, с треском рванул, ощущая, как уходит из груди сосущая слабость, как сменяет ее привычная уверенность и азарт. Тряхнул говоруна еще раз - толпа зарукоплескала. Толкнул незнакомца в грудь - тот отлетел на несколько шагов и едва удержался на краю помоста.
        - Твой черный рот пусть остается при тебе, шут, - Остин подбоченился. - Свои побасенки расскажешь нищим на базаре. А я завтра же отправляюсь на бой с драконом, освобожу принцессу и выставлю на рыночной площади голову проклятого ящера, насаженную на копье. А тебя, болтун, заставлю сожрать его язык!
        Толпа радостно взревела. Люди обнимались, каждый твердил соседу: вот видишь! Остин стоял над бушующим человеческим морем, как победитель - будто голова дракона уже красовалась на копье.
        Старый король, поникший, ослабевший, сидел в своем кресле, ни на кого не глядя.
        Незнакомец, по-видимому, посрамленный, потихоньку слез с помоста и отправился прочь. Люди сторонились его, обдавая презрением; какая-то молодка плюнула в него и попала на рукав. Рассеянно отирая ее плевок, он выбрел на безлюдную окраину и тяжело поднялся в темнеющее небо.

* * *
        Ютины глаза были сухими и красными. Всю долгую ночь она провела на башне, сжигая факел за факелом и вглядываясь в осеннюю темень.
        - Тебя не было два дня… Я… я думала…
        Он избегал ее взгляда. Смятенная, растерянная, она неуверенно держала его за рукав:
        - Что-то случилось? Может быть, опять твои видения?
        - Нет… - выдавил он из себя.
        - Тогда что? Может быть, я что-то снова сделала не так?
        - Нет…
        Он ничего не сможет ей объяснить. Он поступает правильно; пусть тошно сейчас - зато потом будет все хорошо. Юта будет счастлива.
        - Все будет хорошо, Юта, - сказал он хрипло.
        - А сейчас, - спросила она испуганно, - сейчас все плохо, да?
        Он отвернулся.
        - Послушай, я устал… Мне бы поесть и отдохнуть… А потом, если хочешь, мы поговорим.
        - Поговорим… - отозвалась она, как эхо. И прижала ладони к щекам.
        Он лежал на сундуке, забросив руки за голову, и смотрел в потолок.
        Осталось несколько часов. Возможно, рано утром…
        До чего хороша была шляпка с лодочкой. Жаль, что ее сорвал ветер… Давным-давно. Принцесса в когтях, как обезумевший котенок…
        Медленно гас дневной свет в решетчатом окне. Комната погружалась в темноту, и бессонным Армановым глазам являлись бесконечные калидоновы гнезда, парящий в лунном свете пух, глаза, пальцы, волосы… Он встал и подошел к магическому зеркалу, затянутому паутиной.
        Паук опоздал убраться вовремя, за что и был сметен прямо на пол вместе с обрывками своей сети. Заркало нехотя засветилось изнутри, показало пастуха, заснувшего возле догорающего костра, потом бесстыдную парочку, деловито барахтающуюся в стоге сена…
        Арман криво усмехнулся.
        Ночь застала его над морем.
        Тяжело взмахивали перепончатые крылья. Время от времени из широкой глотки бил столб пламени, и тогда освещались низкие тучи и вздрагивали от ужаса морские обитатели. А в клыкастой башке вертелись невесть откуда взявшиеся слова:
        - Я силился жажду песком утолить… И море пытался поджечь… И море… поджечь…
        Дракон ревел, и торговое суденышко, проходившее неподалеку, едва не потерпело крушение - так испугался вахтенный матрос.
        Войдя на рассвете в свою комнату, он застал там Юту. Принцесса дремала перед светящимся зеркалом, уронив голову на грудь. Неслышно ступая, он подошел и опустился рядом - на пол.
        Поверхность зеркала рябила цветными пятнами, и странные тени ложились на склоненное Ютино лицо.
        Арман протянул руку - и отнял, так и не решившись дотронуться до ее волос. Но она, почувствовав во сне его движение, потянулась и открыла глаза.
        Некоторое время они молчали, глядя друг на друга. Наконец, принцесса спросила:
        - Ты… отдохнул?
        - Что?
        - Ну, ты сказал, что мы поговорим, когда ты отдохнешь…
        Принцессины слова доходили до него будто бы с опозданием. Если принц выехал, как и собирался, вчера на рассвете…
        - А о чем ты хотела бы говорить?
        Ее, кажется, обидели эти слова, но она превозмогла обиду. Помолчала. Тихо начала:
        - Прошлой ночью, когда тебя не было… Я представила, что ты не вернешься.
        Принц, конечно, набрал с собой целую кипу смертоносного железа, его коню тяжело… Но если он выехал рано…
        - Представила… что я не вернусь? - повторил он тупо.
        Она терпеливо продолжала:
        - У меня было много времени на размышления, Арман… Мне показалось, что все-все ночи на свете слепились в одну… Я зажгла тебе маяк на башне, но ты был далеко и не видел.
        - Не видел, - эхом повторил Арман.
        - И я решила, что когда ты вернешься… Если ты вернешься, то я обязательно тебе скажу…
        Она осеклась. Он смотрел в пол и не видел того, что увидела она.
        Магическое зеркало вдруг прояснилось, и рыцарский конь, покрытый кольчужной попоной, загромоздил его от рамки до рамки. Глухо застучали копыта по заброшенной дороге, конь отодвинулся вглубь, и виден стал его всадник - воин в шлеме и железных наплечниках, в руках длинное копье, на боку огромная тяжелая секира, и древко еще какого-то оружия выглядывает из-за плеча… Рыцарь ехал по извилистой дороге, и зеркало тут же показало эту дорогу целиком - такую знакомую, до мелочей изученную Ютой во время бдений на Западной башне.
        На какое-то время принцесса лишилась речи. К замку скакал освободитель, и картинка в зеркала была на диво ясной и яркой, так что можно было различить мелкие камушки, разлетающиеся из-под копыт, дорогую уздечку и узорный, мастерски изготовленный шлем, который закрывал воину лицо.
        - Арман… - прошептала Юта.
        Он нехотя поднял голову. В ту же секунду рыцарь, придержав коня и намереваясь осмотреться, поднял забрало.
        Лицо его было молодым и суровым. Ко лбу прилипла прядь светлых волос. Глаза сузились в две голубые щелки. Этот человек ехал драться, и драться на смерть.
        - Остин… - выдохнула принцесса. - Остин! Арман, это же Остин!
        Все происходило, как в давнем сне. Совсем, как в Ютиных мечтах, принц Остин опустил забрало и решительно двинулся вперед.
        Он был героем ее детства. Он был мечтой ее юности. Сколько раз она молила судьбу, чтобы за праздничным столом их посадили рядом! Сколько раз она сладко замирала, касаясь его рукава! Сколько раз воображала - вот их выбросило штормом на необитаемый остров… Вот они вместе заблудились в лесу… Сколько раз, забывшись, выводила чернилами и грифелем, мелом и палочкой на песке - Остин… Остин…
        И вот мечта осуществилась, а ей все еще не верилось. Он едет сюда? Он хочет освободить ее и взять в жены?!
        Юту бросило в жар, мгновенно вспыхнули щеки и уши. Взять в жены? Остин? Ее?
        Арман стоял рядом. От него не ускользнули ни смятение, ни смущение, ни радость Юты. Победив первый приступ горечи, он испытал даже некое слабое облегчение - все-таки правильно рассудил.
        - Это Остин… - в который раз благоговейно прошептала Юта. Рыцарский конь тем временем взобрался на возвышение, и фигура всадника чеканно красовалась на фоне утреннего неба.
        Арман с трудом стряхнул оцепенение. Взял Юту за плечи, и ему показалось, что принцесса, чью теплую кожу он ощущает под грубой тканью балахона, разом отодвинулась от него за горы и моря, за сто лесов и сто озер…
        - Пойдем, принцесса. Надо идти.
        - Идти? - она смотрела на него непонимающе, и вдруг ее счастливые глаза наполнились ужасом. Она смертельно испугалась за Остина, она вообразила, что Арман хочет убить принца!
        И снова Арман превозмог волну острой боли. Сказал как мог мягко:
        - Все будет хорошо… Я же говорил тебе, Юта… Все будет… Ну пойдем, пожалуйста.
        Она двинулась за ним, все еще напряженная, настороженная. Он привел ее к лестнице, ведущей на башню. Легонько подтолкнул:
        - Ну же, поднимайся… Не бойся ничего…
        Спотыкаясь, она полезла вверх, а он поспешил к драконьему тоннелю, обернулся ящером и вылетел из замка.
        Принц на своей лошадке был уже совсем близко; рыцарский конь присел, когда Арман появился в небе. На башне застыла Юта, ветер красиво развевал полы ее балахона. Хорошо бы что-то беленькое, мимоходом подумал Арман. Платок там или шарф… Белое чтоб развевалось - так еще живописнее…
        Рыцарь на дороге боролся с конем, который видел дракона, пусть даже в небе и довольно далеко, впервые в жизни. Только бы не удрал, подумал Арман. Первым делом надо снять его с седла…
        Юта подняла навстречу Арману белое лицо. Он покружил над башней, вытягивая лапы вниз, пытаясь объяснить ей, чего хочет. Потом спустился и привычно ухватил принцессу в когти.
        Не глядя на принца, он нес ее в скалы, и чувствовал тяжесть, и нежность, и тепло ее тела. Он касался ее последний раз в жизни, и, будто в насмешку, не руками, а страшными чешуйчатыми лапами…
        В голубом небе висела бледная утренняя луна.
        Он поставил ее на вершину невысокой скалы. Отсюда она все увидит, потом без труда сумеет спуститься… А принц сможет ей помочь.
        В последний раз он посмотрел на нее сверху и страшно пожалел, что так и не обнял ее на прощанье.
        Неподалеку истошно заржал рыцарский конь. Арман с трудом оторвал глаза от Юты и обернулся к Остину.
        Принцу удалось призвать коня к порядку, и, дрожа как осиновый лист, но слушаясь поводьев, боевое животное влекло рыцаря навстречу битве.
        Арман поспешил к тому месту, где дорога раздавалась вширь, где его предки крушили хребты предкам Остина. Посреди ровной площадки горкой свалены были кости и черепа - Арман дохнул, страшные останки размело в стороны, и следа не осталось. Не стоит пугать принца раньше времени.
        Потом он сел на хвост и стал ждать.
        Медленно, медленно, спотыкаясь и запинаясь, рыцарский конь выбрался из-за скал - и остановился, не в силах преодолеть страх.
        Арман сидел неподвижно, сложив крылья самым мирным и добропорядочным образом. Копье принца тем не менее заметно вздрагивало - даже забрало шлема, закрывающее его лицо, казалось бледным, как мел.
        Секира Остина, впрочем, имела крайне устрашающий вид, а то, что висело за спиной, оказалось огромной шипастой палицей. К седлу был приторочен еще и арбалет; хорошо, подумал Арман, что принц не захватил с собой сотню лучников и пушку на лафете. Все-таки уважает правила игры.
        Наконец, Остин решился на некое подобие атаки.
        - Ну, ты, - послышался из-под шлема неожиданно высокий, почти детский голос, - мерзкое чудовище… Хочешь отведать каленого булата?
        Красиво говорит, - подумал Арман, но не сдвинулся с места.
        - Сейчас получишь, - пообещал Остин и примерился копьем Арману в глаз.
        Арман не шевельнулся.
        Принц вякнул что-то жалобно-молодецкое и метнул копье - он все-таки считался хорошим метальщиком. Арман отклонился и поймал копье бронированным плечом. Печально звякнув, отвалился наконечник.
        Принц попятился. Арман пожалел, что не может заглянуть ему под забрало.
        - Ты! - крикнул Остин надрывно. - Ты! Жаба с хвостом! Сейчас получишь у меня!
        Конь под принцем обгадился.
        - Сейчас узнаешь… Я-то кишки из тебя повыпущу! Я-то башку твою препоганую соломой набью! Я твоей шкурой…
        Фантазия изменила принцу, он замолк на полуслове.
        Юта волнуется, мельком подумал Арман. Пора заканчивать.
        Он развернул крылья - конь дико заржал, вернее, закричал не своим голосом, и поднялся на дыбы, грозя сбросить неуклюжего в своем железе всадника.
        Легкий, как бабочка, Арман взвился над головой перепуганного принца и, чуть зацепив его когтями, сбросил с седла. Почуяв свободу, отважный рыцарский конь ринулся бежать со всех ног. Он бежал, громыхая кольчужной попоной и все более пугаясь - ему казалось, что крылатое чудовище преследует его.
        Принц же вскочил, сжимая в руках огромную секиру. Возможно, получая ее из рук оружейников, он в самом деле верил, что принесет домой отрубленную драконью голову. Сейчас широкое сверкающее лезвие казалось ему таким же грозным, как перочинный ножик в руках школяра, и, чтобы спасти свою умирающую храбрость, он снова выкрикнул:
        - Ящер, смрадный ящер! Подходи, ну?!
        Арман внял его просьбе и чуть придвинулся. Секира со свистом разрезала воздух… и до половины ушла в каменное крошево. Принц потерял равновесие, но удержался на ногах и тут же выхватил из-за спины боевую палицу, шипастую, как стебель розы.
        Он храбр, подумал Арман почти что с сожалением. Он действительно храбр и доблестен. Девять принцев из десятка давно бежали бы прочь без оглядки.
        Остин тем временем возился со шлемом - при ударе тот съехал на бок и, по-видимому, причинял принцу большие неудобства. Забрало свернулось к уху, а на месте лица оказалась сплошная железная стенка - ни вздохнуть, ни взглянуть на противника. Принц похож был сейчас на мальчика, в шутку натянувшего на голову котел, не сумевшего снять посудину и ужасно перепугавшегося.
        Арман терпеливо ожидал.
        Наконец Остин перехватил палицу в левую руку, а правой ухитрился-таки отстегнуть ремешок. Стянул шлем с головы, облегченно вздохнув, уронил в камни.
        Светлые волосы, мокрые от пота, прядями облепили голову. Свирепые голубые глаза. Он все равно был красив - даже более красив, чем тогда на площади, перед влюбленной толпой.
        Будь счастлива, Юта.
        Арман наклонил голову и шагнул вперед. Остин стремительно размахнулся и ударил Армана прямо по голове - у того искры из глаз посыпались.
        Зашатавшись, Арман рухнул на землю. Остин размахнулся еще раз и снова ударил по костяному гребню. Жалобно застонав, дракон откатился в сторону - только камни хрустели под чешуей. Остин поспешил за ним - но ящер уклонился, тяжело поднялся, снова застонал - уже в воздухе. Сделал вид, что падает - и в последний момент удержался на лету. Неровно, зигзагами, полетел прочь.
        Остин выкрикивал ему вслед что-то азартное, боевое; он прыгал на месте и потрясал палицей, до сих пор не веря, что справился с чудовищем. Он приглашал Армана вернуться, громко сожалея, что не успел срубить отвратительную башку… А через камни и трещины к победителю бежала Юта.
        Весь поединок она простояла на вершине скалы. Она видела, как Арман сбросил Остина с седла, и прокусила до крови руку, испугавшись за жизнь принца. Несколько минут после этого она просто сидела на корточках, зажмурив глаза и зажав ладонями уши, а когда решилась, наконец, посмотреть, то увидела принца, опускающего шипастую палицу на голову распростертого дракона… И тогда она расцарапала щеку от страха за Армана.
        Когда Арман взлетел, у Юты немного отлегло от сердца, но она тут же снова испугалась за принца. Арман камнем рухнул вниз - принцесса закричала от страха, что он разобьется. Дракон удержался - и Юта обессиленно выдохнула.
        Теперь Арман улетал. Юта не до конца понимала, что произошло, но Остин жив, размахивает своим оружием, и ветер доносит его воинственные крики… И дракон жив, летает. Кто кого победил?
        Она неслась через камни, то и дело теряя Остина из виду, а в отдалении взмахивал крыльями Арман…
        Огромным усилием воли Арман удержал себя и не спустился, чтобы в последний раз взглянуть на нее. Он сделал свое дело, теперь надо было поскорее исчезнуть, улететь, спрятаться… Этим двоим нельзя мешать, нельзя подглядывать, нельзя…
        Им предстоит еще добраться до людей, а конь убежал, а Юта, наверное, голодна. Она почти босиком, а там острые камни. И не попали бы в каменную трясину, откуда он когда-то ее вызволял… Но они уже встретились, и ни помочь, ни помешать - не в его власти.
        Развернувшись навстречу бледной луне, чахнущей на голубом небе, он полетел прочь.
        IX
        Через сотни ночей к последнему утру тянусь.
        Не зови меня. Я и без зова
        Явлюсь. Арм-Анн
        Через месяц по контестарской столице катил свадебный кортеж.
        Главная улица еще за неделю до праздника была выстлана плетеными ковриками из золотой соломы; жители окрестных домов поставили на парадные подоконники цветы в горшках - все, какие только сумели раздобыть, и улица походила теперь на лавку зеленщика. На высоко натянутых веревках развешены были флаги - контестарский с коричневым богомолом и Верхней Конты с кошачьей мордой. Кое-где, правда, между флагами колыхались на ветру простыни и рубашки - ведь обычно веревки служили для просушки белья…
        О приближении кортежа возвестили истошные крики мальчишек, оседлавших крыши.
        Открывали шествие двадцать три ученые белые мыши - запряженные и взнузданные, они торжественно влекли игрушечную повозку, на которой по традиции помещались роза со сточенными шипами, баночка меда и пригоршня семян - таким образом молодым предвещались любовь без раздоров, сладкая жизнь и множество детей.
        - Слава! Слава! - кричали люди, гроздьями свисающие из окон, с крыш и фонарных столбов. - Слава! Совет да любовь!
        Далее торжественным маршем шел сводный отряд шарманщиков - их шарманки, тщательно настроенные и надраенные, играли одну и ту же мелодию - свадебный марш. Счастливые и гордые своей миссией, шарманщики изо всех сил вертели головами - видят ли их друзья и знакомые?
        За шарманщиками катилась двуколка, на которой юноша, одетый коричневым богомолом, и девушка, одетая кошкой, танцевали танец братания королевств. Оба уже здорово запыхались - ведь танцевать приходилось всю долгую дорогу! Но оказанная им честь была так велика, что, позабыв усталость, они плясали все задорнее.
        Следом, свирепо вскинув подбородки, чеканили шаг гвардейцы - контестарские в ярко-зеленых, верхнеконтийские в красно-белых мундирах. Сверкали на солнце освобожденные из ножен клинки - кривые котрестарские и узкие контийские. На верхушках причудливых шлемов курились благовония, и казалось, что гвардия движется в сизом ароматном облаке.
        И в этом же облаке не ехала - плыла над землей открытая карета новобрачных.
        Принц и принцесса восседали на бархатных подушках; Остин был необыкновенно хорош в военном мундире - а ведь он, по традиции, с рождения был полковником гвардии. В правой руке у него было длинное копье с насаженной на него маленькой головой дракона - из папье-маше.
        - Победитель чудовища! Победитель дракона! - кричали люди. - Слава! Слава!
        Принцессу Юту такой еще не видели.
        Она была необыкновенно оживлена; глаза сияли и не казались такими уж маленькими, а с лица исчезло угрюмое желчное выражение, к которому привыкли все, знавшие ее. Она улыбалась, она смеялась, она хохотала; подвенечное платье, которое двенадцать лучших портних готовили целый месяц, скрадывало недостатки фигуры, а счастье, распирающее Юту изнутри, сгладило и смягчило некрасивость лица.
        На крышах шептались: гляди ж ты!.. в плену у дракона… вот повезло… в когтях уволок… страху-то… гляди ж ты, гляди!
        Рука принца Остина лежала на Ютиной, в кружевную перчатку затянутой руке. Их только что сочетали браком.
        - Слава! Слава! Совет да любовь!
        Далее катилась целая вереница королевских экипажей. Под государственными гербами заплаканная от счастья Ютина мать обнимала двух младших дочерей - веселую Май и задумчивую Вертрану; отец Юты бережно поддерживал под локоть старика Контестара - тому посчастливилось-таки дожить до этого дня. Шумные придворные и знать двух стран грозили опрокинуть переполненные кареты; от Акмалии был только официальный посол - король и принцесса Оливия находились в горах на отдыхе.
        В хвосте процессии валом валили горожане, подбрасывая и теряя в сутолоке шляпы и платки. Какой-то мальчишка свалился с конька крыши и повис, зацепившись штанами за железный штырь.
        Процессия направлялась к королевскому дворцу; ворота были распахнуты, стражники застыли, вскинув полосатые пики. Уже на просторном дворе мышей выпрягли и собрали в ящик с дырочками - там поджидал их лакомый желтый сахар. Танцующая пара, окончательно изнуренная, спрыгнула, наконец, с двуколки; шарманщики и гвардейцы образовали живой коридор, и по этому-то коридору Остин и Юта двинулись к покрытыми ковром ступенькам.
        Опираясь на руку принца, Юта не шла - выступала. Четверо пажей несли ее длинный шлейф; горделиво подняв голову, принцесса входила в дом своего мужа - входила, сопровождаемая тысячей взглядов.
        И еще один свидетель этой сцены наблюдал за Ютой, окаменев перед магическим зеркалом.
        Он видел, как готовили свадебную церемонию и накрывали столы, как снаряжали жениха и невесту, как в присутствии горожан и знати объявили их мужем и женой, как прокатился улицами свадебный кортеж, как Юта поднялась по ступеням дворца… Целая толпа лакеев разводила гостей по празднично убранным залам, усаживала за столы, и среди мелькающих кружев и бантиков Арман потерял Юту из виду.
        Зеркало замигало, покрылось будто сетью морщин… Погасло. Вспыхнуло вновь, и Арман увидел, как Остин помогает Юте устроится в королевском кресле, а она не то благодарно, не то просто рассеянно гладит рукав его мундира…
        Армановы руки сжали деревянные подлокотники, резко выступающие костяшки пальцев побелели.
        С утра он пытался пить - но вино не лезло ему в горло, как вчера, как неделю назад, как вот уже почти месяц. Влитый в рот насильно, благородный напиток не приносил ни отдыха, ни забвения - тошноту, и только.
        Неделями напролет он пытался увлечь себя расшифровкой клинописи, острым ножом вырезал на темной столешнице знаки, когда-то перерисованные Ютой на стену около камина; он ошибался и начинал снова, но занятие это, тяжелое и нудное, не приносило облегчения. Измучившись, отупев, он путал знак «море» со знаком «смерть».
        Тогда он стал улетать из замка далеко и надолго; однажды, поймав на обед дикую козу, он вообразил вдруг, что несет в когтях девушку. Коза так и осталась в живых.
        Раз или два он летал в гнездо калидонов. Но первые осенние дожди уже напитали пух влагой, он потемнел, съежился и вместо белой перины был похож на грязную тряпку…
        И все это время он часами просиживал перед зеркалом в надежде увидеть Юту.
        Она явилась ему всего дважды, мельком - один раз с матерью и один раз - одна, бледная, отрешенная, но явно счастливая. И он радовался ее счастью - но радость получалась неважная, принудительная какая-то, фальшивая.
        Зато в день свадьбы зеркало расщедрилось, как никогда.
        Устало покачиваясь взад и вперед, Арман смотрел, как молодым подносят традиционные яства - крылья чайки и пирог с языком суслика. Как вместо короля Контестара, которому трудно говорить, праздник начинает мэр - тот самый мэр, речь которого не так давно была прервана наглым вмешательством самого Армана… Как трубачи вскидывают медные трубы, как от звука их вздрагивают язычки свечей, как в толпу, собравшуюся у входа, сыпятся цветы пополам с золотыми монетами… Как Остин нежно кладет руку на Ютины пальцы, с которых уже стянута перчатка… Как Юта…
        Остин накрыл ладонью принцессину руку. Юта вспыхнула, как факел; горячие мурашки полчищами хлынули к щекам и ушам, и без того красным от выпитого вина.
        Близилась первая брачная ночь.
        Последний месяц жизни казался Юте сказочным и беспокойным наваждением. Она, давно уже привыкшая прятаться в тени, оказалась вдруг героиней, спасенной жертвой, центром всеобщего внимания. Сам день освобождения помнился ей плохо, урывками; как она встретила Остина, как Остин встретил ее, что стряслось за время, пока они пешком брели до ближайшей к драконову замку деревни, что случилось потом - все это плавало в густом тумане. Мелькали в памяти лица родителей и сестер, руки помнили судорожные, до боли, объятья; Остин был рядом, Остин все время был рядом, до него можно было дотронуться, проверяя - не сон ли?
        Потом ее встречало родное королевство, и люди плакали от умиления, а перед Остином склонялись, как перед ожившим божеством… Никто не замечал уже, что Юта некрасива - глядя на нее, видели не угловатые плечи и длинный нос, а драконову темницу, несчастную заточенную девушку и рыцаря, повергающего ящера в прах.
        Близкие, конечно, то и дело расспрашивали украдкой - а что дракон? Но будто печать сковывала Ютин язык, и сам король велел прекратить расспросы: натерпелась, видно, бедняга.
        Тем временем воспоминания о днях, проведенных в замке, отступили под натиском стремительных событий: из Контестарии прибыла делегация, чтобы, по древней незыблимой традиции, просить Ютиной руки для принца Остина. Король, Ютин отец, не смог даже сохранить необходимую бесстрастность - согласился радостно и поспешно, но никому и в голову не пришло осуждать его. Юта стала невестой, и последующие дни слились в долгую пеструю череду.
        Оливия не нашла в себе сил, чтобы поздравить Юту хотя бы официально. Тем хуже - при дворе теперь считалось хорошим тоном запустить в адрес гордячки маленькую шпильку.
        Весь месяц был для Юты долгими, непрерывными именинами. Принцесса была пьяна без вина; иногда, просыпаясь в роскошной спальне отцовского дворца, она не могла понять, где находится, в другой раз принималась щипать себя и колоть до крови, не веря - это действительно происходит? Не кажется, не снится, не бред?
        Некоторое время она еще чувствовала себя не в своей тарелке, но к хорошему привыкнуть легче, чем к плохому, и вскоре она удивилась бы, вспомнив, что когда-то обходилась и без всеобщей любви, и без свадебных приготовлений.
        Королева-мать, сияя, повторяла фрейлинам: как она изменилась! Какая веселая и покладистая!
        Слуги шептались: а принцесса-то… ничего! Похорошела даже, хоть и дурнушка…
        Май танцевала от счастья, да и Вертрана радовалась - по-своему, сдержанно.
        И вот этот день настал…
        Ощутив руку Остина на своей ладони, Юта затрепетала, как бабочка в сети сачка. Речи и пожелания доносились до нее нестройным гулом, лица за столами слились в пестрое месиво, и, когда ненадолго удавалось закрыть глаза, перед ними в красной темноте блуждали черные пятна… Остин бормотал что-то ободряющее, и чьи-то руки в накрахмаленных манжетах наливали в бокал вино и клали на золотую тарелку изысканные яства, но Юта не съела ни кусочка.
        Наконец, Остин встал - и Юта поднялась тоже. Гости будут веселиться до утра, а молодоженам между тем пора подниматься наверх, где ждут ослепительные ароматные простыни, где тяжело колышется парчовый балдахин над кроватью, где уже теплится огонь в ночнике…
        Остин и Юта в последний раз поклонились гостям. Раздобревшие, осоловевшие, те ласково улыбались и ободряюще подмигивали. Юта, к счастью, была слишком сосредоточена на своих внутренних ощущениях, чтобы заметить эти знаки внимания - оперевшись на руку Остина, она медленно, как сомнамбула, отправилась в королевскую опочивальню.
        Происходившее потом помнилось Юте смутно и нетвердо.
        Руки горничных освободили ее от подвенечного платья, от шлейфа и корсета; шелестели какие-то ткани, кто-то говорил что-то приглушенным голосом, будто отдавая распоряжения; принцесса оказалась стоящей в тазу, и умелые белозубые служанки обливали ее горячей водой, растирали жесткими варежками и снова обливали - травяными настоями. Потом на плечи накинули мягкую простынь - Юта обрадовалась, потому что ужасно стеснялась своей наготы. Ее вытерли и высушили; в памяти осталось бледное воспоминание о какой-то душной комнатке, где она минуту или две провела в ожидании неизвестно чего; потом - опочивальня, темнота, затихающий шепот, перед глазами - парча балдахина, тяжелые золотые кисти, кто-то горячий, как печка, появившийся из темноты…
        Мечтала ли она когда-нибудь? Думала ли? Остин громко дышал ей в ухо, она закрыла глаза и не видела уже ни парчовых складок, ни огонька свечи у ложа, ни нависающего над ней лица…
        Принцесса Юта провалилась в охающую, жгучую тьму беспамятства.
        Арман, к счастью, тоже уже ничего не видел. Влив в себя две бутылки вина, он тяжело заснул, уронив голову на грудь.

* * *
        Медовый месяц решено было провести в столице - ведь король Контестар угасал, а государственные дела нуждались в присутствии Остина. Впрочем, сразу после свадьбы устроена была большая охота, и два дня молодожены провели в лесу.
        Азартная Юта включилась в забаву со всем пылом и воодушевлением. Натянув шляпу с пером, она и верхом на смирной упитанной лошадке чувствовала себя укротителем буйного коня, великолепной наездницей и прирожденной охотницей. Трубили рога; справа и слева проносились необъятные стволы старинного королевского леса, лошадка стремилась не отставать от прочих, весьма быстроногих коней - и в какую-то минуту Юте почудилось, что нечто подобное уже было. Она так же сидела верхом, но ее окружали облака, небо, а леса внизу были такого же роста, как трава под копытами лошади… Воспоминание обожгло ее, и она механически натянула было поводья - но тут в чаще послышался треск ломаемых веток, и на дорогу перед кавалькадой вылетел гонимый псами благородный олень…
        К счастью, Юта не видела, как убили оленя. Лошадка ее припозднилась-таки, и, когда принцесса выбралась на полянку с измятой окровавленной травой, красавец уже лежал бездыханный, неловко откинув рогатую голову.
        Заночевали в охотничьем домике; в просторном бревенчатом зале накрыт был длинный стол, и туша целиком жарилась на вертеле, пока разудалые охотники хвалились, как и положено, пили вино и горланили песни. Пятнистую оленью шкуру преподнесли в подарок Юте, но та испугалась вида крови - и не взяла.
        Отведя ее в сторонку, Остин спросил тихо и укоризненно:
        - Зачем же обижать людей?
        Юта смутилась и не знала, что ответить.
        - Ты учти, - покачал головой принц, - сейчас все к тебе приглядываются, кто ты, какая ты… Я хочу, чтобы они любили мою жену, как любят меня. Ведь ты скоро будешь их королевой!
        Юта горячо закивала головой.
        Весь вечер и всю ночь она старалась изо всех сил - хоть как ни хотелось ей спать, не ушла со своего места, которое было во главе стола рядом с Остином. Ей показалось, что принц поглядывает на нее с одобрением.
        На следующий день после полудня возвращались в город. К седлу Остина привешена была мертвая голова оленя; лошадь принца, чей бок задевали ветвистые рога, вздрагивала и беспокоилась. Юте тоже почему-то было неприятно, хотя она и бодрилась.
        Праздник продолжался еще целую неделю - горожане выкатывали прямо на улицы пузатые винные бочки, бродячие актеры разыгрывали сцену сражения с драконом, по ночам в небо взвивались фейерверки… Потом все понемногу успокоилось, жизнь вернулась в нормальное русло, и Юта обнаружила, что живет теперь не дома.
        Дворец королей Контестарии ничем не уступал контийскому, но парка не было - его заменяла ровная лужайка, обнесенная живой изгородью. Расположение комнат и залов было непривычным - Юта долго путалась. Но главное - тут у принцессы совсем не было знакомых.
        Незнакомые горничные улыбались ей мило и почтительно, незнакомые пажи готовы были выполнить любую ее волю. Юта попыталась наладить с ними приятельские отношения - но оказалось, что одно дело расти всем вместе, и совсем другое - явиться в чужой дом принцессой, будущей королевой, значительной и непонятной личностью…
        Юта поведала Остину, что хочет выписать нескольких слуг из дому. Тот поднял брови:
        - Зачем? Тебе недостаточно прислуги?
        Принцесса снова смутилась - ей очень не хотелось, чтобы Остин решил, что она избалована.
        Самого принца Юта теперь видела редко - навалились государственные дела. Остин проводил целые дни напролет в рабочем кабинете и в зале Королевского совета, появляясь в супружеской спальне усталый и задумчивый. Юта попыталась было влезть в суть мучавших принца вопросов - однако в этом ей было весьма недвусмысленно отказано:
        - Где ты видела, Юта, принцессу или даже королеву, занимающуюся делами? Вот твоя мать, например?
        Это было правдой - Ютина мать блистала на приемах и вышивала на пяльцах, но никогда никто не видел ее за рабочим столом.
        - Указы, законы, налоги… - усмехнулся принц. - Зачем тебе это?
        - Ты прав, - сказала Юта, краснея и ругая себя: придет же в голову такая глупость…
        День во дворце был подчинен строжайшему распорядку. Каждое утро горничные укладывали Ютины волосы в одну и ту же прическу; завтрак подавали в огромном зале, и принц с принцессой сидели на противоположных концах длинного, как зимняя ночь, стола. Отзавтракав, Остин удалялся в кабинет, а Юта отправлялась в свою комнату - Остин порекомендовал ей заняться рукодельем.
        Принцесса не умела толком ни вязать, ни вышивать; однако, задумав удивить принца изобретательностью, она потратила несколько недель на изготовление странного растрепанного букета - все цветы были из проволоки и мешковины, и в чашечке каждого встроен был осколок зеркала. В солнечные дни букет отбрасывал на стены и потолок целые пригоршни бликов.
        Когда Юта показала свое произведение Остину, был, к сожалению, хмурый дождливый вечер. Может быть, именно поэтому принц отнесся к нему прохладно:
        - Кто тебя учил… такому?
        - Никто, - Юта смутилась и расстроилась его почти брезгливым тоном.
        - Разве может принцесса рукодельничать… если это можно назвать рукоделием… возиться с грубой мешковиной? В мешках хранят сахар и овощи, а цветы вышивают на шелке и бархате! Хочешь, я выпишу лучшую учительницу вышивания?
        Юта отрицательно покачала головой, но букет был выброшен без сожаления.
        - Почему бы нам не поехать куда-нибудь? - робко спросила Юта через несколько дней. - Вместе…
        Остин тяжело вздохнул и не ответил, но Юта не унималась:
        - Или хотя бы погулять вечером… У тебя, может быть, найдется свободных полчаса? Мы могли бы поговорить о…
        - Я не принадлежу себе, Юта, - устало объяснил принц, и Юта потупилась.
        Из этого разговора Остин сделал вывод, что принцесса скучает. Скоро к Юте была приставлена дуэнья, наперсница.
        Это была маленькая розовощекая толстушка, эдакий клубок на ножках, энергичная и разговорчивая. Она ни на секунду не оставляла принцессу в одиночестве - топотала следом и усаживалась рядом, болтала, не переставая, рассказывая забавные случаи и расспрашивая Юту о ее снах:
        - Шляпа снится к мигрени, а перчатка - к известию… Я желаю вам, ваше высочество, увидеть во сне белого единорога!
        Всю ночь Юте снились клопы.
        - Убери ее от меня! - умоляла Юта Остина через неделю.
        Принц пожал плечами. Он казался немного недовольным: и то не по вкусу, и это не по нраву…
        - Принцессам, особенно замужним, положено иметь наперсниц, - заметил он мягко.
        - Да, но эта!
        Остин вздохнул:
        - Знаешь, Юта… Иногда трудно понять, чего ты хочешь.
        Он ушел, оставив принцессу в смущении и растерянности.
        Впрочем, недовольство принца можно было легко объяснить и оправдать, поскольку Юта действительно имела все, чего только может возжелать королевская особа, и даже с упреждением. Армия почтительных слуг, изысканные украшения работы древних мастеров, спокойствие и довольство - все это должно было помочь королеве пережить некоторый недостаток развлечений.
        Однажды вечером, укладываясь под парчовый балдахин, Юта рассказала принцу когда-то слышанный анекдот:
        - Герцог просит графа: «Ваша светлость, помогите мне дотащить до замка этого дохлого грифона». Граф не смог ему отказать, и с превеликим трудом они затащили грифона в герцогский замок и бросили в умывальне. Граф вытер пот и спрашивает герцога: «Ваше сиятельство, а зачем вам в умывальне дохлый грифон?» «А-а! - отвечает герцог, - вот, представьте себе, придут ко мне гости, захотят умыться - и выбегут с криком: там дохлый грифон! А я усмехнусь вот так и скажу небрежно: ну и что?»
        Юта выжидательно замолчала.
        - Ну и что? - спросил Остин.
        - Ну… потешно, - смутившись, объяснила Юта.
        Остин вздохнул:
        - Странная и дурацкая история… Какой герцог? Какой граф? Почему они не призвали слуг, чтобы тащить этого грифона?
        Юта не нашла, что ответить.
        Тем временем отступила осень, и однажды ночью выпал снег.
        Выйдя утром на террасу дворца, Юта долго щурилась на крахмально сверкающую лужайку; потом, оглянувшись, увидела, что она не одна.
        Неподалеку на террасе стояло кресло на колесиках; в кресле, укутанный пледом, сидел дряхлый старик. Юта не сразу узнала короля Контестара.
        Они не виделись со времени свадьбы; старик все время лежал, и в комнату его врачи допускали только принца Остина. Теперь король, не отрываясь, смотрел на обомлевшую Юту.
        На белую лужайку опустилась воронья стая; невидимый с террасы сторож запустил в ворон камнем - птицы с карканьем взвились в воздух.
        Губы старика шевельнулись, и принцесса скорее увидела, чем услышала: Юта…
        Преодолев смущение и невольный страх, Юта приблизилась.
        - Ну, здравствуй, - сказал король. Чтобы разобрать его слова, принцессе пришлось склонить ухо к его губам. - Здравствуй, Юта.
        Контестар смотрел прямо, и Юта увидела с удивлением, что у него совершенно ясные, живые, осмысленные глаза, и что взгляд, направленный на нее, приветливый и теплый.
        - Здравствуйте, ваше величество, - сказала Юта вежливо.
        Помолчали.
        - Остин любит тебя? - вдруг спросил Контестар.
        - Да, конечно, - ответила она быстро, даже поспешно.
        - Хорошо, - король попробовал улыбнуться.
        Юте было очень не по себе - она не знала, о чем говорить с умирающим человеком.
        - Я помню тебя, - едва слышно сказал король. - Однажды на детском празднике… ты спрятала в кувшин… ужа… Помнишь?
        Юту бросило в жар.
        Она, конечно же, помнила эту давнюю детскую историю. Мальчишки-пажи помогали ей, и все вышло как нельзя лучше. Кувшин поставили на стол… Обезумевший от страха уж ухитрился выбраться и кинулся наутек, опрокидывая по дороге подсвечники и бокалы… Ее наказали, случай она запомнила на всю жизнь, но король Контестар - а он был на празднике вместе с мальчиком-Остином - запомнил тоже!
        - Ты всегда была… сорвиголова, - сказал умирающий король. - Наверное, не зря… тебя похитил… дракон.
        Юта стояла перед креслом, сжимая покрасневшими от холода пальцами теплую меховую муфту.
        - Ты хорошая девочка, Юта, - прошептал король. - Я надеюсь, что Остин… это… поймет.
        - Ваше величество… - выдохнула принцесса.
        - Тебе… трудно. Расскажи мне… как вы… живете.
        И Юта стала рассказывать - преувеличенно бодро, преодолевая неловкость. Не про себя, конечно - про Остина, своего внимательного и нежного мужа. И чем дольше рассказывала - тем больше воодушевлялась, вдохновлялась даже.
        - Спасибо, - сказал, наконец, Контестар. - Спасибо, Юта… Приходи сюда завтра… утром… Мне теперь… легче, и меня вывезут… на прогулку.
        Все следующее утро Юта провела на террасе - одна. Никто не вывез на воздух кресло-каталку; принцесса стояла и смотрела, как укорачиваются длинные тени… Потом во дворце поднялась суматоха, захлопали двери, забегали десятки ног…
        Через три дня короля Контестара похоронили с великими почестями, и народное горе было искренним и глубоким. Впрочем, еще через две недели оно сменилось искренней и глубокой радостью - принц Остин был коронован, его звали теперь «ваше величество».
        Остину присягнули армия и гвардейцы, послы других королевств представили ему свои верительные грамоты, Королевский совет рукоплескал, а делегаты от городов и сел приносили изъявления преданности.
        Поздравляли и Юту - она стала королевой, но не обрадовалась этому ни капли. Ее бы воля - она скорбела бы по старому королю гораздо дольше, но государственные соображения заставили Остина сократить траур до одного месяца вместо обычных пяти.
        Когда срок траура истек, царственная пара отправилась с визитами в соседние государства.
        С монархами Верхней Конты Остин теперь находился в родстве; молодых короля и королеву встретили там, как своих детей. Неделю Юта блаженствовала, живя в родительском доме и радостно узнавая новости о старых знакомых; но сестры огорчили ее. Будто внезапно отдалившись, оставшись далеко внизу, они не могли побороть неловкости, общаясь с Ютой. Даже Май! Будто корона, опустившись на Ютину голову, разрушила что-то очень важное…
        Прощание было невеселым - еще и потому, что предстоял визит в Акмалию.
        В акмалийской столице Остина и Юту встретили прохладно и совершенно официально. Король, отец Оливии, вежливо извинился за то, что его дочь не сможет присутствовать на приеме в честь нового контестарского монарха - захворала, отдыхает на природе.
        Юта была искренне рада этому. Она почему-то боялась встретить Оливию.
        Сели за столы; в зале было непривычно тихо и как-то неуютно. Под тарелкой у Юты оказался маленький, сложенный вдвое листок; вздрогнув, она развернула его.
        «Длинноносая сучка ловко окрутила бедолагу-принца».
        На Юту будто небо обрушилось.
        Кто-то говорил речи, рядом внимательно слушал Остин - а Юта больше всего боялась, что он заметит листок в ее руках и спросит: «Что это?».
        За ней наблюдают. Только и ждут, чтобы она покраснела или заплакала. Надо держаться.
        Куда девать проклятую записку? Скомкать и выбросить, чтобы слуги прочитали?
        Она улыбалась так, что судорогой сводило губы, а руки под столом терзали и рвали бумажку, помогая Юте вытерпеть эту игру.
        Прошла целая вечность, прежде чем бесконечный прием завершился; Юта не прикоснулась ни к вину, ни к яствам. Остин смотрел на нее осуждающе, прошептал даже:
        - Королева, как вы себя ведете?
        Королева подавила в горле спазм.
        Запланирована была также прогулка по зимнему саду и встреча Остина с Королевским советом Акмалии, но Юта забралась в карету и сказала, что хочет немедленно ехать домой. Остин был темнее тучи:
        - В чем дело? Что за истерика?
        Юта вся дрожала, как осиновый лист; она была в таком состоянии, что спроси сейчас Остин: «Да что случилось, милая?» - она не выдержала бы и все рассказала.
        Но он не спросил.
        Визит был прерван из-за внезапной болезни королевы Юты. Остин не пожелал ехать с ней в карете - ему подали верховую лошадь.
        Трясясь в душной бархатной полутьме, Юта глотала слезы и думала: это неправда. Остин женился на ней по любви… Она еще докажет, что достойна быть его женой!
        Она отвела занавеску от окна и увидела звезды. Высоко-высоко, в зените, сиял Венец Прадракона.

* * *
        В темном и смутном своем детстве он слышал от кого-то - то ли от отца, то ли от деда - древнюю поговорку: «Дракон всегда отыщет путь за море».
        За море отправлялись самые сильные или самые отчаянные. Или же самые фанатичные - ведь за счастье увидеть землю Прадракона иногда приходилось платить и жизнью. Двести первый потомок Арм-Анн никогда не думал о паломничестве.
        И вот, зависнув в зените над замком, он впервые задумался над этим. «Зубчатые скалы - хребет Прадракона, слепящее солнце - гортань Прадракона…» Арм-Анн осознал, что оставить все как есть - значит обречь себя на долгую смерть от тоски.
        «Дракон всегда отыщет путь за море».
        Он спустился в подземелье и простился с предками - кое-кто из них сложил голову, отыскивая святыню рода. Где бы они ни находились сейчас, им должен был доставить удовольствие благородный порыв младшего непутевого отпрыска.
        Потом он вернулся в комнату с камином и долго сидел, глядя в золу.
        Теперь Юта спокойна и счастлива. Он жил без нее двести с лишним лет, а с ней не прожил и года. Пустота, прореха, оставшаяся после ее ухода, зарастет со временем; будут тянуться и тянуться дни, он состарится, и, может быть, станет иногда разрешать себе воспоминание… Иногда. И день, когда он вспомнит Юту, вдруг выделится из череды долгих и одинаковых дней. Но это будет потом, когда стихнет это… эта… Наверное, боль утраты.
        Да, люди называют это именно так. Пройдет время, и любая мелочь перестанет напоминать ему Юту. Но для этого надо выждать, перетерпеть.
        Рассвело.
        Тогда Арман встал и, не оглядываясь, покинул замок. Путь его лежал к изогнутой линии горизонта.
        Ревел ветер, рассекаемый мощными крыльями. Внизу метались в панике серые спины чаек. Он чуть сбавил скорость - кто знает, сколько придется лететь без остановки, без передышки?
        Потом чайки исчезли - Арман улетал все дальше и дальше от твердой земли. Небо над его головой оставалось чистым, но справа и слева тянулись широкие поля облаков. Поднимаясь выше, он видел их спины - розовые с белым, подобные грудам каледоньего пуха. Облака громоздились округлыми глыбами, меняли форму и цвет - бесконечные гряды, уходящие туда, где небо сходится с землей… Опускаясь чуть ниже, он мог видеть их подбрюшья - голубые с серым, плоские, как подошва.
        Мир был необъятно велик, и только солнце, неспешно пробирающееся среди облаков, могло увидеть его сразу - весь… Но нескончаемые прогулки по небу давно наскучили светилу, и оно смотрело на огромный мир привычно-равнодушно. Ну, дракон летит через море. Пусть себе летит…
        Тот инстинкт, который вел его предков прямо к цели, говорил в Армане невнятно и глухо. Он знал только, что надо держать прямо на восток.
        Миновал день, навалилась ночь, и он потерял горизонт из виду. Крылья его двигались медленнее и тяжелее, и мучительна была мысль о том, что на миллионы взмахов вокруг простирается только вода и вода, склизкая, предательская поверхность.
        Занялось утро, и он с удивлением увидел, что почти не сбился с курса. Выпуклый горизонт подернулся на востоке малиновым и выпустил в небо тяжелое розовое солнце. Облака растянулись по самому краю неба, как слепцы, ведомые поводырем.
        Раньше Арману никогда не приходилось сутками подряд держаться в воздухе. Ему хотелось пить; усталый, он обрадовался, увидев с высоты маленький пологий островок.
        Сделав круг и убедившись, что островок пуст, он с облегчением стал снижаться. Чем ниже он опускался, тем гуще становились внезапно достигшие его ноздрей волны смрада.
        Остров был раздувшимся брюхом исполинской дохлой рыбины; мелкие морские обитатели вспенивали воду вокруг, торопясь полакомиться столь щедрых размеров падалью. Как ни тяжко было Арману, но отдыхать на трупе он не стал - с усилием снова набрал высоту и с упорством безумца двинулся в направлении, указываемом глухим, едва теплящимся инстинктом.
        Следующаяя ночь была кошмаром - он впадал в забытье на лету. Море под ним слабо светилось, над фосфоресцирующими волнами поднимались чьи-то головы, и некие существа выталкивали из воды желеподобные туши, чтобы снова обрушиться в пучину. В какой-то момент Арману показалось, что в темноте он видит море насквозь - посверкивающее, тяжело колыхающееся, кишащее щупальцами и белыми выкаченными глазами, и все глаза провожают его, невесть как залетевшего в эти края дракона… Он хотел дохнуть огнем, чтобы рассеять кошмар - но из пересохшей глотки вырвалась лишь одинокая искра, да и она тут же погасла, будто слизанная ночью.
        Утром он очнулся на твердой земле. Как добрался до крохотного архипелага - память подсказать отказывалась. Не иначе, как Прадракон сжалился.
        Распростертая в песке когтистая лапа дрогнула. По ней пробежала как бы судорога, и в ту же секунду в песок впились человеческие пальцы. Ударил землю и исчез мощный чешуйчатый хвост. Вместо измученного ящера на берегу лежал измученный человек; скорпион, наблюдавший метаморфозу с песчаного холма, от неожиданности вскинул хвост и чуть не укусил себя в спину.
        Первый островок был кругл и гол, как пятка; второй казался сплошной расщелиной между двумя заскорузлыми скалами, круто выпирающими из соленых волн; на третьем, пологом и каменистом, была вода - дождевая вода, скопившаяся в каменной чаше.
        Арман пил долго и жадно. Все человеческое в нем умоляло об отдыхе, а драконье властно требовало пропитания - необходимо было кого-то поймать и съесть. Арман беспомощно огляделся.
        Птицы не долетали до крошечного, затерянного в море архипелага. Ни одно, даже самое мелкое сухопутное животное не нашло бы прокорма на голых камнях и разогретом песке. Настороженно косясь на Армана глазами-усиками, бочком отползали в море некрупные серые крабы.
        Тогда он задумал поймать рыбу. Дракону была противна сама мысль о воде, и охотиться пришлось в человечьем обличье; зайдя в море по колено, он с надеждой высматривал в прозрачной толще чью-нибудь съедобную спину. В какой-то момент ему удалось оказаться в самой гуще серебряной рыбьей стаи - но удача не далась ему, как не далась скользкая, отчаяная рыбешка.
        Голодный и очень ослабевший, он распростерся на песке. Нещадно палило солнце; тень от острова-расщелины, описав полукруг, упала Арману на лицо.
        В это же самое мгновение от подножья скал-близнецов туго разошлась волна; обе каменные половинки вздрогнули и чуть раскрылись, как лепестки стыдливого цветка. Из расширившейся щели между ними поднялась треугольная голова на длинной кольчатой шее.
        Секунду или две Арман и обитатель скал смотрели друг на друга. Потом обитатель, немало удивленный присутствием на островах человека, рывками потянул свое бесконечное тело откуда-то из глубин.
        Видимо, его заботили сходные проблемы - ему трудно было добывать пропитание в скудном мире песка и камней. В радостной спешке, глотая длинные мутные слюни, изголодавшаяся тварь форсировала узенький пролив между островами. Брызги так и летели из-под полосатого змееподобного брюха; в панике разбегались крабы.
        Арман смотрел, как чудище приближается. Голова уже достигла песчаного берега, а хвост все еще лез из расщелины.
        Обитатель скал сделал последний рывок и разинул маленькие челюсти, из которых выдвинулся шипастый черный язык. Он знавал в свое время вкус человечины; тем удивительнее и обиднее было ему обнаружить вдруг, что это мягкое и беззащитное создание ни с того ни с сего обернулось бронированным крылатым ящером.
        Обитатель затормозил, будто налетев на невидимую преграду. Длинные глубокие борозды остались в песке; мгновение длилась неловкая пауза. Арман смерил нового знакомца взглядом, размышляя, можно ли его съесть - тот прочел это в свирепых глазах под костяными щитками. Вряд ли Арману удалось бы преодолеть свое отвращение настолько, чтобы попытаться скушать обитателя скал - однако тот, смятенный и разочарованный, поспешил вернуться в свое укрытие. Створки камней сомкнулись с раздраженным стуком захлопнувшейся двери.
        Сразу же после этой встречи Арман покинул острова.

* * *
        Возвратившись в столицу, Юта принесла мужу самые горячие извинения. Это, конечно, был обыкновенный нервный припадок, болезнь. Она уверена, что это больше никогда не повторится.
        Остин кивнул, но отношения между супругами некоторое время оставались натянутыми.
        Желая угодить мужу, Юта изо всех сил старалась отвечать его представлениям о том, какой должна быть королева. Она пожелала научиться вышивать - специально для этого во дворец была доставлена серенькая старушка-мастерица. Старушка привезла с собой угрожающих размеров пяльца, коробку с иглами и нитками и целый ворох образцов для вышивания.
        Целыми днями Юта вышивала, глядя на эти образцы. Им надо было следовать в точности, если же рассеянность или неуместная фантазия побуждали Юту что-нибудь изменить - старушка поджимала губы и огорченно качала головой.
        Под вечер у Юты болели глаза и пальцы, ныли затекшие плечи - ей приходилось делать над собой усилие, отвечая на ласки Остина, которые всегда оставались одинаковыми. Король уставал еще больше, ведь он тоже работал целый день! Неудивительно, что, покончив с торопливой любовью, он тут же проваливался в глубокий сон…
        Вскоре королева преподнесла любимому мужу собственноручно вышитый платок. Король Остин принял подарок со сдержанной благодарностью, отношения супругов стали немного теплей.
        Подошел Главный Праздник Зимы. Юта надеялась, что, как когда-то в родительском доме, устроены будут Ледовый дворец и Снежная битва, что зальют каток, что накатают снеговиков и дадут им в руки факелы - но Остин заявил, что снова будет большая охота. И хоть Юта до сих пор без содрогания не могла вспомнить стеклянный взгляд мертвого оленя - она сделала вид, что рада.
        Когда кавалькада охотников выехала в поле - пошел снег.
        Он валил и валил, хлопья не кружились, как кружатся в полете первые снежинки - земля ведь тогда еще нагая, и надо хорошенько выбрать место для падения. Нет, это был снег середины зимы, когда все места уже заняты и хлопьям нечего выбирать - ложатся, как придется…
        И вот, когда первые хлопья улеглись Юте на плечи и на ресницы, она вспомнила калидоний пух.
        Он так же лежал на плечах, на волосах и ресницах, но был теплым и не таял… Она закрыла глаза и представила, как в покинутое и разоренное осенью калидонье гнездо ложится снег.
        Лошадка ее умерила рысь, а потом и вовсе перешла на шаг. Юта опустила поводья; ей захотелось спешиться и побродить по снегу. Но все охотники ускакали далеко вперед; боясь отстать и рассердить Остина, Юта хлопнула лошадку по крупу.
        Настреляли два десятка крупных зайцев.
        В бревенчатом зале горели четыре камина; подвыпившие охотники со звоном шлепали друг друга по плечам, горланили и хохотали. Юта сидела молча; Остин много и с удовольствием пил - у него впервые за много дней появилась возможность расслабиться и отдохнуть.
        Какой-то князек стал рассказывать, как ему довелось схлестнуться один на один с бешеным вепрем. Ожесточенно жестикулируя, он проигрывал сцену драки за себя и за кабана, причем за кабана удачнее. Юта потупилась. Остин жевал, ухмыляясь.
        - Вепрь! - громко и презрительно выкрикнули из дальнего угла. - Охота слушать про какую-то свинью, ротозеи, когда наш господин сражался с драконом!
        Разговоры тут же смолкли. Какого-то пьяницу, по-прежнему тянувшего свое, поспешно одернули; все как один, охотники умоляюще уставились на короля, искоса, впрочем, поглядывая и на королеву.
        Вздрогнув, Юта задела локтем медный бокал, и тот повалился с глухим звоном.
        - Ваше величество, - почтительно обратился кто-то, - сделайте нам честь, рассказав об этой великой битве!
        Остин хмыкнул и тяжело, будто нехотя, поднялся.
        Был он высок и широкоплеч; пряди светлых волос, мокрые от пота, прилипли ко лбу и завитками легли на виски. И сейчас он был красив - особой мужественной красотой.
        - Все мы воины, - бросил Остин небрежно. - Все знаем, что такое кровавая схватка… Ибо встретить дракона, господа - это уже не охота. Это - война, господа, и не на жизнь, а…
        Он пошатнулся - и Юта теперь только увидела, насколько он пьян.
        А Остин вдруг разбросал руки, больно задев при этом Ютино плечо. Не то размах крыльев показывал, не то ужасающие размеры своего страшного противника. В зале загудели.
        - Дракон! - выкрикнул Остин. - Ящер! Шкурой его можно выстелить площадь… Он кинулся внезапно, с неба, дыша огнем… Тогда я резко отклонился вправо, а слева - вот так - наставил копье… Древко опалилось, как уголь, но наконечник… Добрый наконечник мне выковали! Он снова взлетел и снова кинулся, но я…
        У Юты вдруг сжалось сердце. Она вспомнила схватку у подножия Арманового замка.
        Она не вспоминала ее давно - сказать по правде, она и не помнила ее раньше, события того небывалого дня подернулись в ее сознании как бы дымкой… Но теперь, слушая пьяную похвальбу Остина, она ясно представила и замок, и дорогу, и Армана, и принца на коне…
        Со скалы, на которую поставил ее Арман, все было видно как нельзя лучше. Она была там все время и прекрасно видела, что дракон поднялся в воздух лишь на секунду - и вовсе не дышал огнем!
        Эта маленькая, давно утерянная подробность вдруг поразила ее, как открытие. Уткнувшись глазами в залитую вином скатерть, она слушала Остина и лихорадочно пыталась понять: почему она вспомнила об этом только сейчас? Почему это не поразило ее сразу?
        - Моя секира разлетелась от одного удара по чешуе… Чешуя у него крепче крепкой стали, и я уж думал, что придется туго… На мое счастье этот единственный удар получился хорошим, чудовище потеряло равновесие и грянулось на землю! Я выхватил палицу…
        Юта закрыла глаза.
        Да нет же, это Остин шлепнулся на землю. Арман подцепил его когтями и снял с седла, как хозяин снимает с куста поспевший помидор… И она, дура, закрыла глаза и зажала уши! Она испугалась, что дракон убьет Остина, между тем как он уже двадцать раз мог убить его… Одного дыхания достаточно было, она же не раз видела, как Арман дышит пламенем…
        А Остин действительно выхватил палицу, и, когда она решилась наконец посмотреть, принц опускал эту шипастую сталь на голову… На покорно подставленную голову…
        Горгулья, как же она раньше… Остин, возвращение, свадьба, и Арман ушел куда-то далеко-далеко, стал легендой, почти сказкой…
        - Из последних сил я выхватил палицу, господа! - Остин разошелся сверх меры, глаза его лихорадочно блестели, - и занес ее над головой… над головой ящера, конечно! Но он метался и катался по песку, шипя и изрыгая ядовитую слюну…
        - Не было этого, - неожиданно для себя сказала Юта. И сама испугалась - такое действие произвели ее слова.
        Остин всхрапнул и замолк. Те в зале, что сидели ближе и слышали ее слова, онемели с открытыми ртами; те же, что сидели дальше, громко переспрашивали друг у друга, что такое сказала королева и почему вдруг замолчал король.
        Медленно-медленно, по волоску, король Остин повернул голову и посмотрел на жену. Под этим взглядом Юта, судорожно прижимая руки к груди, встала и молча, ни на кого не глядя, поднялась наверх.

* * *
        Шел пятый день полета над морем. Крылья Армана взмахивали судорожно и неровно, он летел уже над самой поверхностью воды - и опускался все ниже и ниже. Не видя ни неба, ни горизонта, он смотрел вниз, и в толще вод ему являлись видения, в которых он сам не мог отличить бред от яви.
        Виделись ему корабли - широкогрудые морские красавцы с рядами высоких и крепких мачт; раскинув паруса, они стремились куда-то, но удивительным было то, что не поверхность воды несла их - они двигались под поверхностью, поглощенные, всосанные морем. То были его пленники; море будто давало парад своих жертв перед глазами измученного дракона.
        Арман видел человеческие фигурки на чистых палубах - чаще всего это были мужчины - моряки и рыбаки, но на одном судне, самом большом, много было и женщин, и детей. Празднично, богато разодетые, они все стояли на широкой палубе, по сторонам которой плескались обрывки ярких тентов. Все как один подняв к Арману бледные лица, они смотрели прямо на него, смотрели безжизненно и безучастно, и, не метнись он в сторону отчаянным усилием - эти взгляды свели бы его с ума.
        Однажды ему померещились в толще воды перепончатые крылья и костистый гребень вдоль спины - но дракон, если это был дракон, тут же провалился в пучину. Арманово сердце болезненно сжалось - сколько еще драконьих костей лежит на темном дне?
        Много раз ему приходила мысль сложить крылья и кинуться в море, чтобы тут же и присоединиться к двумстам поколениям предков. Однако он летел и летел.
        И вот, с трудом оторвав взгляд от воды, Арман нашел в себе силы глянуть вперед.
        Прямо перед ним уже не было горизонта - его заступила от края до края темная отвесная стена. Арман никогда не думал, что такие скалы бывают на свете.
        Он заработал крыльями сильнее, но стена надвигалась медленно, так медленно, будто специально хотела поразить своими размерами и величием. Верхний край ее загородил полнеба, и Арман понял вдруг, что ему не перелететь - он просто не сможет подняться так высоко.
        Закашлявшись сухим дымом, вырывающимся из глотки, он из последних сил рванулся вверх. Скала, отвесная и почти гладкая, равнодушно взирала на его усилия темными круглыми дырами - не то гнездами, не то норами.
        Море отодвинулось ниже, и прибой, разбивающийся о подножье скалы, казался бахромой салфетки - той, что со смехом надергала Юта.
        Юта… Он рассек густой воздух, в котором увязали крылья. Но вершина скалы была недосягаемо далеко, и, сдавшись, Арман медленно заскользил вниз.
        Когда до жадных волн оставалось совсем немного, в скале - он видел боковым зрением - вдруг разверзлась пещера. Арман повернул голову - из темной глубины на него глянули, он всей чешуей ощутил этот взгляд.
        - Молодой дракон… - не то сказал, не то вздохнул глухой голос из каменной толщи. - Ты ищешь смерти, молодой дракон…
        Вовсе нет, хотел сказать Арман, но драконья пасть не умела разговаривать. У края пещеры выступал из скалы обломок камня - и Арман изо всех сил потянулся к нему когтями.
        - Все вы… похожи, - изрек Тот, Что Смотрел Из Скалы.
        Арману удалось уцепиться - в ту же секунду обернувшись человеком, он рывком забросил тяжелое, немеющее тело в пещеру. Кто бы не смотрел оттуда, это была твердь - место, где можно жить, не взмахивая крыльями.
        - Ты ищешь смерти, молодой дракон, - уверенно повторил Тот, Что Смотрел, хотя его незваный гость был уже в людском обличье.
        - Я давно не молод, - хрипло отозвался Арман. - И не смерти я ищу, а родину Прадракона, моего предка.
        - Этого мальчика, - голос потеплел, - этого смешного крылатого мальчугана… Я всегда забываю, что уже прошло время с тех пор, как он научился летать…
        - Прадракон?!
        - Да, да… Он рос на моих глазах, я всегда был против этой безумной его идеи - полететь за море… Но родина его не здесь.
        Арман неподвижно лежал на острых камнях. Слова Того, Кто Смотрел, повергли его в ужас; взгляд, источник которого был где-то в темной глубине, давил и сковывал. Арман ни разу не решился посмотреть прямо навстречу этому взгляду, но и ткнувшись в пол, ощущал его - пристальный, неотрывный.
        - Родина его не здесь, - продолжал Тот, - он подкидыш… Кто знает, откуда его подкинули - может быть, со звезд…
        - Прадракон не может быть подкидышем, - глухо сказал Арман.
        - Возможно, возможно, - легко согласился голос. - Хотя кто поручится, что всех нас не подкинули в этот странный мир?
        - Кто ты? - спросил Арман все так же глухо.
        - Разве можно ответить на этот вопрос? - удивился Тот. - А кто ты?
        - Мое имя Арм-Анн.
        - Разве в имени дело? Что говорит о тебе твое имя?
        - Я двести первый потомок великого рода, - Арман перевел дыхание, взгляд из темной пустоты все тяжелее было выдерживать.
        Кажется, голос усмехнулся:
        - Этот мальчик наплодил множество потомков… Ты похож на него, молодой дракон.
        - Возможно, - медленно отозвался Арман. - Он был первым в роду, я же - последний.
        - Кольцо, - сказал Тот, Кто Смотрел.
        - Что? - не понял Арман.
        - Кольцо. Первый - это последний и есть. Круг замкнулся.
        Некоторое время Арман лежал, переваривая его слова. Потом пробормотал сквозь зубы:
        - Ты философ… Не мог бы ты отвернуться ненадолго? Мне… тяжело, когда ты смотришь.
        - Как же я могу не смотреть? - удивился Тот.
        Помолчали.
        - Я хочу уйти, - сказал Арман.
        - Совсем уйти? Уйти из этой жизни?
        У Армана что-то екнуло в груди - не то страх, не то, наоборот, радость.
        Скала чуть заметно вздрагивала, сотрясаемая прибоем. Но в мерный звук волн не вплетались привычные крики чаек - тихо, ни зверя, ни птицы.
        - Н-нет… - проговорил он с трудом. - Я еще… не решил.
        Взгляд стал еще пристальнее - Арман задыхался под ним.
        - Решай, молодой дракон. Тому мальчику тоже было трудно.
        - Отвернись, - выдохнул Арман, закрывая лицо руками.
        Последовал звук, подобный короткому сухому смешку.
        - Тебе еще придется решать. Тебя ждет… Нет. Сначала выбери.
        И снова - короткий смешок. Взгляд исчез.
        Арман поднял голову - из глубины скал доносились тяжелые шаги уходящего.

* * *
        После случая в охотничьем домике, когда похвальба Остина прервана была негромким Ютиным замечанием, в отношениях супругов произошел внезапный и резкий разлад. Король все чаще пренебрегал супружеской спальней. Разлад внутри венценосной семьи не остался незамеченным.
        Шептались горничные; их шепоток долетал до Ютиных ушей и покрывал их краской стыда. Иногда ей хотелось заткнуть все болтливые рты разом - но она еще сдерживалась, делая вид, что ничего не слышит.
        Однажды вечером она сделала попытку объясниться.
        - Остин, - небрежно сказала она за ужином, который, как и прочие дворцовые ритуалы, оставался незыблемым, - я бы хотела поговорить с тобой.
        Он посмотрел на нее без всякого выражения - так, во всяком случае, ей показалось, - и медленно кивнул.
        Она звала его прогуляться по заснеженной лужайке, но король настоял на том, чтобы разговор происходил в его рабочем кабинете. Кабинет угнетал и сковывал Юту - ей казалось, что у этих стен особенно длинные уши.
        Остин сел за стол - вялый, равнодушный, усталый. Подперев щеку кулаком, уставился в окно.
        - Остин, - Юта осталась стоять, привалившись к стене, - Остин… Если я виновата, прости меня. Знаешь, иногда ничтожные пустяки способны рассорить людей… Но я не хотела…
        Он вскинул голову:
        - Ничтожные пустяки?! Как ты посмела встать между мной и моими… воинами! Моим народом!
        Король поднялся, уронив на пол какие-то забытые бумаги. Бумаги рассыпались веером. Юта сжалась в комок.
        - Ты ведешь себя, как… простолюдинка! Над тобой уже смеются… А если они будут смеяться надо мной?! - представив себе вероятность подобного кошмара, Остин побледнел, как мука.
        Юта смотрела, как прыгают его губы, как сверкают возмущенные глаза, и в какую-то минуту ей показалось, что между ней и королем обростает каменной корой толстая холодная стена. Ощущение внезапной отчужденности было так сильно и явственно, что Юта пошатнулась. Горгулья, они чужие. Детство, юность, сны…
        Раздраженно шагая по комнате, Остин наступил на белый листок бумаги - будто тяжелую печать поставили на уголок пустого листа.
        - Эта истерика в Акмалии… И теперь эта выходка… - Остин вскидывал ладонь и рассекал ею воздух. - Неужели так трудно жить по законам приютившей тебя страны?
        - Приютившей? - тихо спросила Юта, не отрывая взгляда от темного отпечатка королевского каблука. - Как сиротский приют? Я думала, ты меня любишь…
        Остин прерывисто вздохнул, перестал расхаживать и отошел к окну. Постоял, чуть отодвинув бархатную портьеру. Обернулся:
        - Да… Конечно… А теперь иди к себе, у меня много работы.
        Спустя два дна королю понадобилось нанести визит в Акмалию.
        Непонятно почему, но Юте не по душе была эта поездка. Не потому, что жалко было расставаться с Остином - отчуждение теперь разлеглось между ними, как тяжелый ледяной зверь. Однако мысль об Акмалии была ей с некоторых пор противна.
        Остин, возможно, придерживался иного мнения. Снаряжен был королевский отряд; прощаясь, Остин, неукоснительно следуя дворцовому этикету, коснулся губами Ютиной руки. Рука вздрогнула и высвободилась.
        Потянулись долгие дни без Остина - и королева с удивлением поняла, что они почти не отличаются от тех, что были проведены вместе с ним. Все та же череда ритуальных обедов и ужинов, все та же вечно одинаковая прическа, пяльца со строго предписанными узорами… А без однообразных любовных ласк она вовсе не страдала - чему тоже была немало удивлена.
        С преувеличенным старанием она вертела иголкой, перенося на тонкое полотно кем-то придуманные узоры; в душной густой тишине наглухо закрытой комнаты ей являлись странные мысли и видения.
        Она видела Остина - улыбчивого мальчика, сдержанного подростка. Вот он идет по аллее замка, ее родного замка, родительского дома… Поневоле накатывало то давнее, забытое чувство, когда от прилива крови уши вот-вот отвалятся, и никакими силами не стереть с лица глупую улыбку, а кругом ведь люди, и что, если заметят… И Юта улыбалась, склонившись над пяльцами, но в ответ тут же являлось другое воспоминание - окровавленная голова оленя, привешенная к седлу, равнодушное лицо мужа - пустое, чужое… Юта закусывала губы, и вот уже умирающий король Контестар пытается улыбнуться: «Ты хорошая девочка… Надеюсь, Остин это поймет». И сразу - дракон покорно подставляет голову под удар стальной дубины с шипами…
        Арман! Юта укололась иглой и замарала вышивку кровью.
        Остин вернулся спустя почти две недели. Дворец сразу наполнился многоголосым шумом и хохотом; король зашел поздороваться с женой и застал ее за вышиванием.
        - Здравствуй, моя красавица! - выкрикнул он весело и от всей души хлопнул Юту по плечу.
        Юта сжалась. Ей почудилась в этих словах насмешка; раньше Остин никогда не называл ее красавицей, да и никто не называл, зачем…
        Остин ушел, а ей расхотелось вышивать.

* * *
        Волны разбивались об отвесную скалу. Исполинские, горбатые, в белых клочьях пены, они казались твердыми и скользкими на ощупь; солнце просвечивало сквозь их грузные тела.
        Верхний край скалы был закрыт облаками. Облака вздымались и пухли, чтобы тут же истончиться и растаять бесследно, перетечь в соседнюю клубящуюся глыбу, вывернуться наизнанку, поглотить и быть поглощенным… Арман до бесконечности мог смотреть на их стремительную, жутковатую игру.
        Он поймал себя на мысли, что Юта оценила бы это зрелище. Он не мог отделаться от мучительной привычки - воображать себе, что Юта смотрит на мир вместе с ним, его глазами… Вернее, он теперь старался смотреть глазами Юты, переживая за нее и восторг, и удивление, и страх…
        Он знал, что скала, все такая же гладкая и отвесная, раздирает облачную гряду и тянется выше, еще выше, чтобы упереться в небо. Здесь не летали - ни птицы, ни драконы.
        Мир же скалы был подобен миру замка - множество темных переходов, больше похожих на норы. Тот, Что Смотрел Из Скалы, больше не появлялся.
        Темный инстинкт, который вел предков-драконов прямо к цели, прорастал теперь в Армане все сильнее и повелительнее. Повинуясь ему, Арман двинулся в темноту.
        Ему не приходилось думать и решать - его влекла безымянная сила. В скале гнездилось еще много Смотрящих - но их взгляды были слабее и тоньше взгляда Того, встреченного Арманом вначале. Он ощущал их справа и слева, они упирались ему в спину - но в лицо почему-то не хотели или не решались смотреть.
        И он брел, стараясь не думать о том, что вместо неба над головой - тысячелетние сгустки камня, кладбище ветра и облаков. Время замедлилось - делая шаг, он успевал передумать сотни мыслей, не доводя, впрочем, ни одной из них до конца…
        Так шел он в полной темноте, сопровождаемый взглядами, и миновало, кажется, столетие, пока он вдруг понял, что свода над головой больше нет. Чернота не отступила, а, похоже, стала гуще, но Арман почему-то верил, что это ненадолго. Он сел, где стоял, подобрал под себя скрещенные ноги и стал терпеливо ждать.
        И ожидание его было достойно вознаграждено.
        Сначала он увидел бледную, изломанную линию высоко над собой. Потом все, что оставалось над линией, стремительно стало наливаться светом, а то, что было ниже, оставалось бархатно-черным. Разлом в небесах становился все ярче, и Арман решил было, что здесь, на краю мира, небо растрескалось подобно старому магическому зеркалу…
        Но свет прибывал и прибывал, линия распадалась, и Арман, затаивший дыхание, прошептал, не отдавая себе отчета: «Смотри, Юта!». Перед ним наливалась солнцем круглая чаша долины, окруженной немыслимой высоты горами.
        В разломах ползали черные тени - Арман сперва принял их за живые существа, но это все-таки были тени, хотя и довольно уродливые. Солнце гнало их глубже в трещины, а выше, вчеканенные в наливающийся синевой свод, ослепительно горели ледяные вершины.
        Арман смотрел, потрясенный. На какое-то мгновение ему показалось, что он видит исполинскую челюсть с полукругом сверкающих зубов - оскаленных, хищных. Открывающаяся ему картина была страшной и величественной одновременно - горы стояли, как памятник кому-то вечному, как насмешка над временем, как вызов всем силам мира.
        Жаль, что Юте никогда не увидеть этого…
        За два с лишним столетия своей жизни Арман тоже не видел ничего подобного. Скалы были его родиной, случалось охотиться и в горах, и, может быть, для ящериц, греющихся там на солнце, те горы были таким же потрясением… Теперь сам Арман ощутил себя ящерицей - маленьким, зачем-то крылатым зверьком.
        Может быть, это горы Прадракона?
        Забыв о голоде и жажде, он принял драконье обличье и взмыл в узкое, запертое вершинами небо.
        Теперь он узнал, что такое холод.
        Протискиваясь среди вершин, закованных в ледяной панцирь, огибая полупрозрачные мутные глыбы, он стремился все дальше, ведомый только инстинктом и предчувствиями. Воздух стал жидким и будто бы пустым - чтобы удержаться, все чаще приходилось взмахивать крыльями. Дышал он теперь так часто, что обморозил глотку и не пытался уже выдыхать огонь; сверкающие короны каждой гранью отражали солнце, и, оставаясь холодным, оно слепило и жгло. Арману казалось, что он обугливается на лету, так и не успев согреться.
        За горами вставали все новые и новые горы, бесконечная горная страна. Арман то и дело опускался на смерзшийся снег, отдыхал, соскальзывал… Четырехгранная ледяная глыба была не первой на его пути.
        Он обогнул ее, не в силах подняться выше и пролететь над ее вершиной. В серо-синей глубине ему почудился темный силуэт.
        Предчувствие велело ему вернуться; приблизив драконью морду к стене льда, он долго всматривался, подергивая свернутыми крыльями.
        Он разглядел длинную шею и мощный хребет, вдоль которого тянулся массивный гребень. Переступая чешуйчатыми лапами - когти впились в скользкую ледяную корку - он осторожно двинулся в обход.
        Глыба выступала мощным углом, и, миновав его, он встретился взглядом с одним широко раскрытым, незряче уставившимся из-под надбровного щитка глазом. Арман встал.
        Вмерзший в глыбу дракон, казалось, пытался вырваться из окаменевшего льда. Морда его застыла в нескольких шагах от края, и половина ее, повернутая к Арману, была видна до последней чешуйки. Очертания тела терялись в глубине.
        Кто это был? Уж не Хар-Анн ли, сорок третий в роду? Но сколько же веков тогда простоял он здесь, пойманный, плененный, лишенный огня и погибший страшной для дракона смертью?
        Арм-Анн собрал все свои силы и, превозмогая боль в обмороженной глотке, дохнул пламенем на ледяную глыбу. Пламя вырвалось двумя скудными языками, лизнуло лед и сразу иссякло. Поверхность глыбы около мертвой морды Хар-Анна покрылась застывшими потеками, как залитое дождем стекло.

* * *
        Спустя неделю Остин снова уехал, и снова вернулся, и уехал опять. Вернулся по-прежнему веселый; гвардейцы и придворные, составлявшие его свиту и охрану, галдели, хохотали и как-то особенно низко кланялись Юте, и ей мерещились усмешки, скрываемые в усах. Она ругала себя за глупую мнительность и глухие, недостойные подозрения, зашевелившиеся в душе с тех пор, как какой-то барон хихикнул за ее спиной и подмигнул гвардейскому лейтенанту. Юта увидела его гримасу, отразившуюся в стоящем на столе серебряном кубке, и долго потом ее мучил постыдный вопрос: почему подмигнул? Почему за спиной?
        Тогда, помнится, королевская свита въезжала в дворцовые ворота, Юта смотрела из окна, как Остин, красиво выпрямившись в седле, помахивает ладонью сбежавшимся придворным… Потом он явился к жене, строгий, как учебник по дворцовому этикету, заученным движением потянулся к ее руке и ровным голосом произнес приличествующую моменту фразу:
        - Ваше величество, моя супруга, как я мечтал снова увидеть вас.
        Прибывшие вместе с ним поклонились, Юта кивнула и отошла к окну, Остин тоже кивнул и вышел, а свита его поспешила следом, толкаясь в дверях… Тогда-то Юта и увидела баронову усмешку, которая, впрочем, могла относиться к чему угодно, а вовсе не к ней, и не к этим холодным и правильным, совершенно официальным словам Остина. Да и кто запретит придворным смеяться!
        Однако яд был пролит, и Юта, всю жизнь горячо презиравшая сплетни и перемигивания, отравилась незаметно для себя.
        В каждой горничной ей виделась насмешница; все, даже пажи, даже старушка-вышивальщица, все знали что-то, заставляющее многозначительно кривиться их рты, придающее вежливым, почтительным голосам скрытую нотку издевательства… Юта снова, но во много раз острее, чем в отрочестве, осознала свою некрасивость.
        С Остином они давно не разговаривали по-человечески - только гладкие, бесстрастные, предписанные Ритуалом фразы. Король жил своей, совершенно чужой для Юты и, по-видимому, безбедной жизнью - отправлял и принимал гонцов, как правило, с гербом Акмалии на рукавах, все чаще выезжал на охоту, забросив государственные дела, где-то пропадал по нескольку дней…
        Поддавшись приступу раздражения, Юта выбросила пяльца и выставила старушку-вышивальщицу со всем ворохом рекомендуемых образцов. Взамен вытребовала себе бумагу и письменный прибор.
        Она села писать письмо сестрам и матери, но нужные слова не шли, а перо то царапало, то исходило кляксами. На бумагу ложились бессвязные жалобы, Юта злилась и зачеркивала, зачеркивала и злилась, пока, на минуту задумавшись, не обнаружила вдруг, что, не пытаясь уже писать, бессмысленно водит пером по бумаге.
        На белое поле ложились линии, круги, змейки и дуги… Юта не умела рисовать, но из-под пера вынырнули вдруг очертания лохматой птицы. Закусив губу, Юта пририсовала рядом еще одну такую же птицу и трех маленьких - птенцов. Подумала и добавила корзину-гнездо.
        Она тогда, помнится, спросила: «По-твоему, калидоны не вернутся, Арман?» А он ответил: «В этой жизни ничто просто так не возвращается».
        Он был прав. Ничто не вернется теперь.
        Королева снова опустила перо в чернильницу. Рука ее вывела среди каракулей: «Рождается месяц… жемчужный коготь первого в мире… дракона…»
        И снова клякса - жирная, как сытый клоп, скользнула с пера и убила последнее слово.
        Однажды ушей королевы достигла случайно оброненная кем-то фраза: «…Да виноват ли? Женился-то не по своей воле…»
        Мало ли о ком могли говорить во дворце. Сотни людей женятся и выходят замуж, почему же Юта не сомкнула глаз той ночью?
        Одна посреди широкой холодной постели, под парчовым балдахином, с мерцающим у кровати ночником, окруженная негой и роскошью, королева начисто сгрызла уголок подушки.
        Не по своей воле. Его принудили. Женат по воле долга. Все это понимали и понимают, и только она…
        Ворочаясь и сбивая простыни в комок, она прокляла Армана. Вспоминая поединок с принцем, бесконечно повторяя его перед своими глазами, выуживая из памяти мельчайшие детали, она поняла с ясностью солнечного дня, что Арман подарил ее принцу.
        Подарил… Она не вытирала злых слез, обильно орошающих подушку. Зачем?
        Бессмысленно пялясь на балдахин, она припомнила давным-давно слышанную историю, будто накануне битвы Остина с драконом прямо на судебное заседание явился человек… Что он говорил, повторять никто не желал, однако на следующий день тогдашний принц водрузился на коня и…
        Арман, ты провокатор. То, что ты сделал, Арман, не может быть оправдано. Актер, балаганный актер, шут гороховый…
        И тут Юту обожгло. Судорожно потянувшись, она вцепилась в простынь двумя руками.
        Она ведь чуть не умерла от радости, увидев Остина в магическом зеркале. Она ведь была по самые уши счастлива. Она боялась за принца и неслась ему навстречу, прыгая по камням подобно дикой козе… И как дикая коза, кинулась освободителю на шею, и ждала свадьбы, то и дело хлопаясь в обморок от сладостного предвкушения… Но, может быть, все это было лишь испытанием, пробой, и Арман желал, чтобы она выдержала это испытание?
        Не в силах больше барахтаться в ненавистной постели, Юта рывком вскочила и, как была в ночной сорочке, выбежала на середину комнаты.
        Она предала Армана.
        Она поплатилась.
        Под утро ей удалось заснуть.
        Сон ее был полон облаков из калидоньего пуха.
        Бело-розовые, как диковинное произведение кондитера, они обволакивали ее и несли над землей, и острое, ни с чем не сравнимое чувство свободы и полета сотнями иголочек впилось в Ютину кожу, так что волосы встали дыбом… Во сне она была крылатым существом, может быть, калидоном, и тот, кто подарил ей все это, был рядом. Тот, кто подарил ей право летать, парил на расстоянии вытянутого крыла.
        Юта вонзалась в трепещущие бока облаков, и были они схожи с белыми языками пламени - так вились, перетекая друг в друга, облизывая небо… И страшно и весело было тонуть в этом безмолвном небесном пожаре, в холодном камине небес…
        Тот, кто подарил ей полет, протягивал руку сквозь толщу калидоньего пуха, и она ощущала прохладу его ладони.
        «Арман… Я по ошибке родилась среди людей… Я должна была родиться… Среди драконов…»
        Она проснулась и долго лежала, глядя сухими глазами прямо перед собой.
        Арман хотел ей счастья. Он устроил ей счастье… Как мог. Через утрату… Только вот человек, который летал на драконе, не может жить согласно дворцовым Ритуалам.
        Умрет от тоски.

* * *
        Случилось так, что потомок вмерзшего в лед Хар-Анна перевалил через горы и остался в живых.
        Холод отступил; крылья уже не несли Армана-дракона, и потому он просто брел, забыв обернуться человеком.
        Сначала когти его оставляли на камнях длинные глубокие царапины, потом он не заметил как, но чешуйчатые лапы с каждым шагом стали все более увязать в мелком каменном крошеве, и он едва переставлял ноги, когда предгорья остались за спиной и перед Арманом разлеглась желтая равнина.
        Это было то же море, но море бесконечного мелкого песка. По поверхности его бродила рябь; крупные волны вздымались и опадали, сшибались с разгону и менялись местами, а что творилось в глубине, на самом дне, в золотой толще - этого Арману не суждено было знать. Поэтому он просто стоял и смотрел, и песок протекал между одетыми в чешую когтистыми пальцами.
        Солнце поднималось все выше и выше, песок из золотого становился белым; Арман почувствовал, как оживает пламя в давно уже холодной глотке. И он дохнул огнем, и песок у его ног сплавился в лепешку.
        Тогда, обновленный, он взмахнул крыльями.
        Все повторялось - он снова летел над бесконечной волнистой гладью, но это не была предательская, враждебная гладь моря. С каждым взмахом он приближался к чему-то, а, как он теперь твердо знал, впереди его действительно что-то ждало.
        Тень его, подобная маленькой черной птице, скользила по нагромождениям песка - вверх-вниз, стелясь, изгибаясь, как отражение в неспокойной воде. Воздух над пустыней дрожал и струился; мощные восходящие потоки подхватывали Армана под крылья, и он парил, распластавшись, дивясь новому странному ощущению…
        Так прошел день, и вечером небо от горизонта до горизонта налилось тяжелым красным светом. Наступила ночь, холодная, как горный перевал, но Арман летел и не опустился на остывающий песок.
        Прошел еще день, и еще ночь, и еще. Солнце вливало в уставшего за ночь дракона новые силы, а пустыня была добра к нему - глаз отдыхал на мягких линиях бродячих барханов, и Арману нравилось смотреть на игру песка, как когда-то - в огонь камина… У него появилось смутное чувство, что он вернулся домой.
        Потом впереди показались не то холмы, не то занесенные песком развалины. Затрепетав, Арман рванулся вперед так бысто, как только мог. Инстинкт двухсот поколений предков обрел в его голове форму - то было слово «цель».
        Цель! Арман опустился в песок, и вокруг него взметнулась горячая туча. Ветер тут же снес ее в сторону.
        Ветер. Арман откуда-то знал о нем, что он никогда не меняет тут ни силы, ни направления. Потому и рябь на песке была здесь слежавшейся, безупречно правильной, как оконная решетка.
        Арман… Нет, Арм-Анн стоял неподвижно, и ветер тонко пел в поднявшихся дыбом чешуйках.
        Перед ним был темный осколок скалы, не осколок даже, а сплав, сгусток - невысокий, мучительно искривленный, будто сгорбившийся, конус. Там, где должна была быть съехавшая на бок вершина, зияло темное слепое отверстие.
        Древний вулкан, некогда извергавший из страшного жерла сгустки пламени, давно утих и застыл; некая сила, превосходящая его собственную силу огня, искорежила старческое тело, и последний вулкан предстал перед последним драконом, как стылая развалина.
        Арм-Анн взревел.
        Так ревели тысячелетия назад его предки; услышав этот жуткий крик, сошел бы с ума любой смельчак, рожденный людьми. Далеко за песчанными гребнями поднялась над желтой поверхностью безобразная голова на длинной шее. Поднялась - и скрылась опять.
        Арм-Анн шагнул вперед. Одно усилие - и слепое жерло оказалось на уровне его глаз. Из недр скалы остро пахло драконом - Арман узнал свой собственный запах, схожий с запахом гари.
        О Прадракон, Стоящий в Начале, Ты, перед которым я виноват, Ты, на кого я возлагаю самую последнюю надежду. Услышь меня, где бы ты ни был, я стою на твоей земле, я, Арм-Анн, пришел и трепещу, и ожидаю. Яви мне свое присутствие, Первый Предок.
        Он закрыл глаза и длинно выдохнул пламя в погасшее жерло - будто хотел вдохнуть жизнь в губы умирающего.
        Земля вздрогнула; ветер изменил вдруг направление, и тучи песка, растерянные и неприкаянные тучи давно успокоившегося песка взлетели в небо.
        Арман дохнул еще. Гортань его полна была пламени, и он готов был отдать все, без остатка.
        Содрогнулся искривленный конус. Жерло по-прежнему оставалось темным, но там, в глубине, что-то рвалось и трескалось, Арману почудился судорожный вздох.
        И тут на него навалилось.
        Не теряя сознания, но будто оцепенев, он видел пустыню насквозь - она полна была жизни, как и море, и, как в море, на дне ее таились жуткие и беспощадные существа… А потом он видел море, из которого когда-то поднялась эта пустыня, и горы, которые ушли под воду и стали морским дном… Кольцо, кольцо замыкалось - высыхали морские раковины, обжигаемые солнцем, как глина в гончарной печи… Чужие твари заселяли чужие горы, а потом случалась перемена, горы проваливались, давая место морю, где жили совсем другие твари, жили, чтобы умереть и дать место следующим…
        Он видел Спящего, замурованного в скалах под фундаментом замка и ужасного Юкку в подводных чертогах…
        Он видел звездное небо не таким, каким оно было всегда - на его памяти и на памяти предков. Венец Прадракона на этом небе был ярче и многокрасочнее, а туманностей Огненное Дыхание было две… Закручивались, пожирая друг друга, черные спирали пустоты, а рядом рождались новые звезды, увенчанные извивающимися лучами, белые с желтым…
        Арм-Анн вдувал и вдувал пламя в холодные уста мертвого вулкана. Он задавал мысленные вопросы - но видения, сменявшие друг друга, вряд ли можно было назвать ответами. Многое из увиденного было непонятно ему, но безусловно источало мудрость, уверенность, спокойствие.
        И Арм-Анн успокоился - впервые за много дней. Погасший вулкан не был мертвым, и угасающий род не был обреченным. Двести первый потомок вернулся домой, к колыбели предков, и не было силы, которая помешала бы ему остаться тут навсегда.
        Он не заметил, когда принял обличье человека; растянувшись в горячем песке, он слушал небо и слушал пустыню, и не горевал более об отце, потому что твердо надеялся когда-нибудь встретиться с ним.
        И он заснул, умиротворенный, на песке под звездами, слушая пустыню.

* * *
        Невероятное событие привело в ужас и королевский дворец, и последнюю лачугу: морское чудовище, уже долгое время не тревожившее берега, готово было объявиться снова.
        Все гадалки предсказывали лиха и беды; компасы ушедших в море кораблей вертелись, как детские волчки.
        Рыбацкие суда возвращались без улова, охваченные паникой. Кто-то что-то видел, кто-то слышал звуки, доносящиеся прямо из моря, кто-то попросту пропал без вести.
        Были приведены в боевую готовность части береговой охраны, но с каждым днем доблестные ряды их редели и истончались. Зато по стране бродили полчища дезертиров, распостраняющие такие слухи, что даже самые добропорядочные и зажиточные хозяева готовы были бросить все и бежать куда глаза глядят.
        Остин то и дело выступал с речью, одной и той же: король и советники, мол, не допустят, чтобы какое-то чудовище терроризировало мирных граждан… Раз или два приходили сообщения, что какой-то рыбак изловил чудовище сетью и скоро привезет на всеобщее обозрение, но верить таким слухам не спешили. Напротив - стоило кому-нибудь завопить благим матом, что «подводный ужас» вчера сожрал две деревни с жителями, скотом и домашней утварью - ему внимали, выкатив глаза и стуча зубами… Настали нехорошие, смутные времена.
        - Ты ведь победил уже дракона - почему бы тебе не победить и морское чудовище? - громко спросила королева у своего мужа.
        Дело было за завтраком, длинный стол разделял супругов, и, разговаривая, приходилось почти кричать.
        Остин вздрогнул. Слуга чуть на пролил на скатерть белый винный соус, а присутствующие здесь же камердинер, паж и поваренок повернули головы так дружно, будто их дернули за ниточки.
        - Ты же храбрец! - бесстрастно заметила королева.
        Лицо короля пошло красными пятнами, но он ничего не ответил и склонился над тарелкой.
        После завтрака Юта удалилась в свои покои, и туда же ворвался Остин. Одним свирепым взглядом окинул жену, сидящую за столом, чернильницу с торчащим пером, ворох исписанной и исчерканной бумаги. Щелкнул пальцами, отсылая молчаливую фрейлину. Протянул сквозь зубы:
        - Если еще хоть раз ты посмеешь без разрешения открыть рот…
        Да, король был по-настоящему взбешен. Уроки этикета слезали с него, как кожа со стареющей змеи.
        - Если ты еще раз посмеешь вякнуть…
        Юта встала - по-прежнему бесстрастная, даже чуть насмешливая:
        - Что же? Ты снова отдашь меня дракону?
        Остин всхрапнул:
        - Значит, правда… То, что про тебя говорят…
        Юта вскинула голову:
        - Что же?
        За портьерой тихо возились два подслушивающих пажа.
        - Сосватанная драконом - вот что! Замуж тебя выдал змей, мерзкий дракон, склизкая тварь…
        Юта шагнула вперед, презрительно сжав губы, безжалостная, как фехтовальщик перед дуэлью:
        - Он стократ благороднее тебя!
        - Да?! Твой дракон, помнится, смердит, как обгадившаяся коза!
        Юта будто натолкнулась на невидимое препятствие. Со свистом втянула воздух. Бросила, как камень в лицо:
        - Глупец… Я видела весь ваш бой. Я видела, как ты струсил.
        За портьерой упало что-то тяжелое, послышался топот убегающих ног. Остин смотрел сквозь Юту белыми, ненавидящими глазами.
        Уходя, он споткнулся и ударился лицом о дверную ручку. Вечером слуги, посмеиваясь, передавали из уст в уста: королева поколотила короля, вон какой синяк оставила!
        Остин дожил-таки до самого страшного: над ним смеялись.

* * *
        Пустыня приняла Армана, почти что усыновила.
        С каждым днем он становился сильнее, и видения, являющиеся ему под жерлом потухшего вулкана, наполнялись новыми красками и новым смыслом. Предки говорили с ним - молча, но внятно, и никто не упрекнул его, что оставил замок на произвол судьбы, что не исполнил Ритуала…
        Замок. Ритуал.
        Разваленные башни, черный зев Драконьих Врат, запертые комнаты, пустые залы… Мертвое строение, и та, чей смех оживлял его, далеко, ох как далеко…
        Поймав себя на подобной мысли, он скрипел зубами и отталкивал Юту от себя, изгонял, забывал. Но дни шли и шли, и вновь обретенное спокойствие таяло, как лед на ладони.
        Однажды ночью он проснулся, покрытый потом. Звук, длинный красивый звук явился из остывающей пустыни - а пустыня богата голосами… Но во сне Армана голос пустыни был голосом старинного музыкального чудовища, инструмента, загромождавшего Органную комнату. Инструмент пел, а перед ним стояла, упрямо вскинув голову, странная, некрасивая, случайно похищенная принцесса…
        В полдень он сидел под прямыми лучами солнца и пересыпал песок из кулака на ладонь. Золотая струйка завораживала, как огонь, как море, как игра облаков… Арман снова зачерпывал и снова пересыпал пригоршни песчинок, пока в голове его не возникла строчка:
        - Я силился жажду песком утолить…
        Он пошевелил сухими губами. Прошептал неуверенно:
        - И море пытался поджечь… Мечтал я…
        Песок соскользнул с его ладоней.
        - Мечтал я тебя позабыть…
        - Снова ты, молодой дракон, - сказал Тот, Что Смотрел Из Скалы.
        Арман перевел дыхание и тяжело опустился на камни.
        - Ты вернулся оттуда? Но обычно оттуда не приходят.
        - Ты знаешь, где я был? - спросил Арман равнодушно.
        Голос издал короткий сухой смешок, но ничего не ответил. Пещера казалась круглой, замкнутой, и Арман не видел выхода, который был здесь раньше.
        - Ты вернешься туда, за море, молодой дракон? Безумная затея. Что мне сказать твоему потомку, если он явится сюда через пару тысяч лет?
        - У меня не будет потомков.
        - Жаль. Но тогда зачем тебе лететь за море?
        И тогда Арман собрался с силами и посмотрел прямо навстречу взгляду Того:
        - Послушай… Я не знаю, кто ты, но, может быть, ты сможешь ответить мне…
        Он замялся. Взгляд его собеседника оглушал, как удар в лицо.
        - Я не знаю, как спросить… Да и откуда тебе знать… Но, может быть…
        - Про эту человеческую дочку? - спросил голос просто, даже буднично. - Я знаю… Ты - нет, ты не знаешь. Не лети за море, молодой дракон. Там бродит смерть, ее и твоя… Близко…
        Взгляд исчез, и в глубине нор ухнуло, будто гигантскую пробку вырвали из бутылочного горла. Пещера разверзлась, как пасть, и в образовавшийся проем Арман увидел море.
        X
        Я - бабочка в душной сети Ритуалов.
        Свободнорожденный, свободным я не был
        Без тебя. Покажи мне, где небо. Арм-Анн
        Три королевства, безбедно стоявшие на морском берегу долгие века, содрогнулись от ужаса. Древнее морское чудовище, о котором доселе помнили только летописи, поднялось из глубин - впервые за последнее столетие.
        По морю гуляли воронки, и до берега уже явственно доносился глубинный рев, от которого волосы шевелились на голове. Прибой выбросил на берег остатки пиратского судна - добротный корабль был перекушен пополам. Один пират уцелел - пальцы его, вцепившиеся в обломок мачты, пришлось разжимать четверым сильным мужчинам. Седой, как лунь, в свои двадцать с небольшим лет, пират оказался сумасшедшим и ничего не смог рассказать.
        Конечно, береговая охрана и помыслить не успела о сопротивлении - просто разбежалась, как стая зайцев, да и кто посмел бы ее осуждать? Одно селенье было уже смыто в пучину - правда, без жителей, которые успели заблаговременно ретироваться. Судоходство и рыбалка преданы были забвению; чудовище колотило о берег огромными волнами, грозя расколоть его, размыть и разрушить людские поселения на много верст вокруг. Все, кто хоть немного смыслил в повадках подобных существ, ожидали со страхом, когда чудовище потребует жертвы.
        Правители трех королевств собрались на срочный совет, и, как ни крути, но главное решение оказалось на плечах короля Остина, потому что чудовище обосновалось именно в его территориальных водах.
        Заседали ночью, в полнейшем секрете; постаревший король Верхней Конты, Ютин отец, предлагал совершенно фантастический план - изготовить колоссальную пушку из всех возможных медных запасов, и каменное ядро к ней - величиной с гору, собрать порох со всех трех армий… Король сам не верил в успех этой затеи.
        Король Акмалии, отец Оливии, предложил сразу два варианта - отравить море большим количеством крысиного яда либо вступить с чудовищем в переговоры.
        Остин хмуро отмалчивался. У ворот дворца его дожидался неприметный человечек в сером плаще - знаменитейший на три королевства колдун.
        Разошлись, так ничего и не решив; серый человечек, повинуясь едва заметному кивку короля Остина, скользнул вслед за ним в увешанную коврами комнатку, и двери за его спиной плотно и надежно затворились.

* * *
        Обратный путь над морем был вдвое короче.
        В море поселились возня и беспокойство; что-то происходило, и к поверхности зачем-то поднимались огромные безглазые рыбы, привыкшие жить в вечной тьме, а их маленькие, живущие под солнцем сородичи, наоборот, проваливались в пучину… Море бурлило, как горячий, исходящий паром котел, и ядовитые испарения несколько раз едва не достигли Армана, но он летел вперед, с точностью зная, что и со дна моря ему суждено добраться до цели. Случись ему погибнуть - что ж, он и мертвый будет лететь, и никакая могила не примет его до того, как Юта избегнет неведомой, безымянной опасности…
        И вот впереди показался берег, и покинутый замок, который, казалось, еще больше развалился и обветшал… Арман хотел продолжить путь, но интуиция, подарок предков, властно приказала ему спуститься.
        И, подчинившись ей, он понял, зачем. Магическое зеркало, густо затянутое паутиной, охотно и сразу ответило на его присутствие.
        Замелькали полосы… Арман ждал, закусив губу, он должен был увидеть нечто важное.

* * *
        Трем королевствам грозили неслыханные беды. Берег кое-где уже стал трескаться, распадались брошенные деревни, оказавшиеся сколь-нибудь близко от побережья; по полям бродили смертоносные смерчи, высыхали колодцы, и ни один человек не мог чувствовать себя в безопасности.
        Ни убить, ни напугать чудовище не было никакой надежды - от него можно было только откупиться. Жертвой.
        Согласно обычаю, жертву надлежало приковать цепями к скале и дать чудовищу возможность пожрать ее спокойно и со смаком. Чудовища прошлого, о чьих кровавых злодеяниях повествовали летописи, обычно требовали девственниц - одну, или троих, или сразу десяток. Иным из них все равно было, кого жрать - они требовали просто жертву, жертву вообще; нынешнее чудовище оказалось привередливым и избирательным. Оно пожелало съесть именно королеву, и именно королеву Контестарии.
        Слух об этом пронесся по трем королевствам подобно пожару. Кто-то оцепенел от ужаса; кто-то заголосил, сострадая королеве, но немало среди голосивших было тех, кто не Юту жалел - себя, потому что король Остин, конечно, не отдаст жену, и ожидания чудовища будут обмануты, и что тогда станет с несчастным народом!
        Цвела и разворачивалась весна; поля стояли пустыми, черными - никто не пахал и не сеял, зато черные смерчи каждый день собирали обильную жатву, закручивая в свои воронки растяп и неудачников. Весне, впрочем, было наплевать - сквозь булыжник мощеных дорог пробивались зеленые ростки, и возвращались домой певчие птицы - хотя им лучше, пожалуй, было оставаться на зимовьях.
        Солнечным, ясным, по-весеннему теплым днем король Остин вышел на площадь - говорить с народом.
        Тысячи взглядов бродили по его лицу, пытаясь прочитать на нем судьбу страны и свою собственную судьбу, но лицо это, сильно осунувшееся за последние недели, казалось непроницаемым. Матери прижимали к груди младенцев, готовые уже плакать и умолять; старики скептически качали головами - чтоб муж, родной законный муж да жену в жертву отдал? Никогда…
        Остин поднялся на помост - тысячи глоток судорожно вдохнули свежий, пахнущий навозом весенний воздух.
        - Подданные, - сказал Остин, и голос его дрогнул. - Люди. Дети мои… Братья мои…
        Кто-то всхлипнул. Остин запрокинул лицо - и десятки стоящих близко могли поклясться, что видели слезы в его глазах.
        - Королевство в страшной опасности… Враг явился, откуда не ждали, и вот… Чудовище из моря требует от нас жертвы. Страшной жертвы, люди! Пусть каждый спросит себя - готов ли он отдать… сына? Брата? Мать? Жену? Пусть каждый спросит сейчас, люди…
        На тех, кто стоял на площади, холодной глыбой навалился страх, почти уверенность: нет, не отдаст.
        - Подданные… Братья, - голос Остина дрогнул, но тут же окреп, - дети… Сейчас я - ваш отец. Послушайте, мне выбирать…
        Ни шороха. Ни звука. Полуоткрытые рты.
        - И я выбрал, люди… Я отвечу за свой выбор… Я…
        Остин воздел трясущиеся руки, будто прося у неба защиты.
        - Я спасу вас, люди! - закричал он протяжно и мощно. - Во имя королевства я отдаю самое дорогое, что у меня есть - жену!
        Тишина длилась столько, что ловкий успел бы сосчитать до десяти. Потом воздух взорвался исступленными криками, в которых смешались восторг избавления, и надежда, и горечь, и удивление… Но громче всех ревела преданность - преданность его величеству Остину, отцу и спасителю своих подданных.
        Арман видел и слышал королевскую речь от начала и до конца.
        Ему следовало куда-то бежать, что-то делать - а он не мог оторвать ног от пола. Он явился из немыслимой дали, чтобы спасти Юту - а теперь стоял, будто парализованный, и смотрел в магическое зеркало.
        А оно упрямо показывало короля Остина, в сопровождении свиты возвращавшегося во дворец; Арман тупо смотрел, как он поднимается по лестнице - той самой, по которой так недавно всходила Юта в одеянии невесты! Кажется, прошли века… Остин нырнул за какую-то портьеру и оказался в маленькой комнате без камина - чтобы нельзя было подслушивать через каминную трубу. Там ждал его неприметный человечек в сером.
        И снова Арман остался, хотя должен был спешить на помощь.
        - Поздравляю, - негромко, насмешливо сказал серый человечек.
        Остин свирепо на него взглянул:
        - Придержи язык… Все будет, как условлено?
        - Честная сделка, - сказал человечек со странной улыбкой. - Вы выполняете условия - и наш… партнер выполняет их неукоснительно.
        - Все, - бросил Остин. - Можешь идти.
        И снова серый человечек улыбнулся - ласково, даже сладко:
        - Не все, мой король… Недоразуменьице вышло. Золотых слитков должно быть пять.
        - За пятый получишь монетами.
        - О, мой король… Кому, как не вам, знать, что за сплав в этих ваших монетах… Профиль ваш, бесспорно, хорош, но золото…
        Остин дернулся:
        - Со мной не торгуются, колдун. Но, может быть, тебя устроит должность придворного волшебника?
        Человечек хохотнул:
        - Заманчиво, мой король…
        Лицо его вдруг, без перехода, стало жестким:
        - Шутки в сторону. Того, что я сделал для вас, не сделал бы никто другой. Говорить с морским чудовищем, торговаться, назначать цену - подите, сыщите охотника! Да не нужна ему супруга ваша, поверьте, ему лишь бы сожрать, Ритуал свой исполнить… Это ж сколько труда стоило объяснить, втолковать: король, мол, сам жену предлагает, не угодно ли?
        - Тихо, ты! - прошипел побледневший Остин.
        Колдун снова усмехнулся:
        - Да не золото ваше… Мне принцип дорог: пообещал - плати!
        - Получишь, - сказал Остин сквозь зубы. - Но с условием: завтра, как все кончится, убирайся прочь, далеко и надолго…
        Серый колдун хмыкнул, отвесил преувеличенно низкий поклон и выскользнул прочь.

* * *
        День выдался по-весеннему ясный и теплый.
        Черная карета выползла из столицы еще ночью, под покровом темноты; от нее шарахались, прятались, не хотели смотреть. Экипаж был снаряжен и украшен согласно древнему ритуалу: государственный флаг, покрывающий крышу, и на каждой дверце - изображение протянутой ладони, руки, приносящей жертву. На передке смиренно увядали белые орхидеи.
        Карета ползла и ползла, покачиваясь на ухабах, и вот в воздухе запахло морем, а впереди послышался едва различимый шелест волн; возница на козлах поежился, но внутри кареты, наглухо закрытой и зашторенной, не слышалось ни звука и не угадывалось ни движения.
        Спутники страшного экипажа держались поодаль - король с офицерами стражи, все верхом; серенький человечек на смирном муле, несколько испуганных каменотесов в телеге с высокими бортами и дальше, укрывающиеся в кустах и клочьях тумана - самые храбрые и любопытные из окрестных жителей.
        Карета выехала на берег, и узкие колеса ее тут же увязли почти по самые оси; возница немилосердно лупил лошадей, а они храпели и в ужасе косились на море, а море-то было удивительно спокойно - прямо-таки как стекло.
        Карета, с трудом продвигаясь, дотянулась до плоской отвесной скалы и стала. Возница соскочил с козел, подбежал к лошадям и застыл, будто ища у них поддержки.
        Храбрецы, схоронившиеся за скалами, видели, как офицеры стражи открыли карету и опустили подножку, как король почти на руках вытащил безвольную женскую фигурку, облаченную в длинное белое одеяние. Из телеги выгрузили каменотесов с инструментом; в песок со звоном упала положенная ритуалом золотая цепь.
        Возница прятал лицо в лошадиных гривах, что-то шептал, дрожащей рукой оглаживая морды - наверное, успокаивал. Король махнул ему рукой - птицей взлетев на козлы, возница направил карету прочь от моря, и лошади понеслись, как последний раз в жизни. В песке остались глубокие борозды, оставленные ободьями колес.
        Женщину в белом подвели к скале; любопытные, наблюдающие издалека, толкали друг друга локтями в бок. Король нервничал, то и дело поглядывал на светлеющее небо и на тихое, гладкое море; серый человечек, оказавшийся рядом, что-то неспешно ему объяснял.
        Рабочие стояли, сбившись в кучу, и начальнику стражи пришлось долго орать и потрясать кулаками, пока они собрали инструмент и, по-прежнему прижимаясь друг к другу, двинулись к скале.
        Серый человечек деловито указывал, где именно долбить скалу, где вбивать скобы; застучал молот, сначала нехотя, а потом все быстрее и смятеннее - приближался рассвет. Женщина в белом сидела, вернее, полулежала на песке, и король то и дело обеспокоенно на нее поглядывал.
        Наконец, работы у скалы были закончены. Офицеры, не глядя друг на друга, взяли женщину под руки; она не сопротивлялась. Общими усилиями ее поставили у скалы, руки оказались разведенными в стороны и вверх, две скобы на запястья, две скобы на щиколотки, и золотая цепь поперек груди.
        - Эдак ему неудобно будет жрать, - прошептал парнишка лет шестнадцати, среди других притаившийся в скалах. Ответом ему была тяжеленная оплеуха, отвешенная соседом.
        Рабочие побросали кайла и молотки и бегом бросились прочь; отошли офицеры стражи, поспешно взобрались в седла. Король несколько секунд стоял перед прикованной к скале женщиной, потом быстро глянул на море - и заспешил к лошади.
        Занимался рассвет.
        Он летел, обламывая крылья и зная, что не успеет.
        Будь прокляты все задержки и промедления! Будь прокляты предания, высеченные на каменных стенах, и все на свете пророчества!
        «И была великая битва, и пали под ударами Юкки дети его, и племянники, и родичи, исходящие пламенем… Огляделся Сам-Ар и увидел чудовищного Юкку, снова поднимающегося из воды… И сразились они, и солнце закрыло лик свой от ужаса, и звезды бежали прочь, и ветер, обожженный, ослабел и рухнул на землю…»
        А теперь ветер стоял стеной, сносил Армана назад, будто отбрасывая, желая предостеречь…
        «Юкка приходит из моря, и дети его, и внуки, и правнуки явятся из пучины… Береги свой огонь, и да защитит он тебя от ужасного Юкки, и от детей его, и внуков, и…»
        Внук, либо правнук великого Юкки пожелал сожрать принцессу Юту. И вот Арман летел, а крылья немели, потому что сказано в пророчестве: «Для двести первого потомка радость и долгая жизнь, если будет остерегаться порождений моря…»
        Он еще надеялся, что успеет перехватить принцессу по дороге - по дороге на казнь. Но весной ночи становятся все короче и короче, а дети Юкки, как велит им закон, являются за жертвой на рассвете…
        Прошлый раз на дорогу в королевство Остина Арман потратил ночь и полдня. Теперь оставалась только ночь, а еще ветер навстречу, а еще тошнотворное, гадкое чувство страха: не успеть. Не успеть выдернуть Юту из-под носа чудовища, не перехватить, не унести далеко-далеко… Потомок Юкки явится на рассвете, и он, Арман, окажется лицом к лицу с…
        Крылья обвисли, будто парализованные. Этот ужас сидел во всех его предках, начиная с доблестного Сам-Ара, который проиграл великую битву и, умирая, умолял немногочисленных оставшихся в живых потомков: остерегитесь!
        Только с большим трудом Арману удалось овладеть собой и удержаться от позорного падения. Еще есть время. Морские создания медлительны, он вырвет Юту из рук конвоиров… по-настоящему, палачей…
        Ему привиделось лицо Остина, и ненависть, почти такая же сильная, как до того - страх, скрутила его волю в тугой жгут.
        Предатель… Палач, убийца… Но - потом. Это потом. Сначала - Юта.
        Так он летел, и приступы страха перемежались с приступами отчаянной надежды и судорожной решимости, а ветер толкал и сносил, и скоро стало ясно, что он не успеет.

* * *
        Временами она проваливалась в забытье, и это было лучше всего - окутываемая густыми черными волнами, она бессмысленно и бездумно плыла водами темной реки, полностью покорившись течению. Тогда она ничего не чувствовала и не понимала, что происходит; но временами то неудачное движение, то внезапное прикосновение скалы или просто несчастная случайность выдергивали ее из обморока, и, охваченная небывалым ужасом, она начинала биться в цепях и кричать от страха.
        Истерика сменялась полной безучастностью; Юта смотрела на море, гладкое, будто покрытое пленкой, на небо, где занимался рассвет, и в этом усталом ожидании смерти к ней приходили видения.
        Почему-то представлялся ей фонтан с прозрачными струями и золотые рыбки в фонтане, лужи под дождем и какая-то повариха в мятом переднике. И уж совсем неясно, откуда взялась незнакомая девочка лет пятнадцати, пришивающая к белому свадебному платью черные пуговицы.
        Свадьба… Остин… Кстати, кто это? А, вот открывается и закрывается красивый чувственный рот, но голос звучит чужой, и слова доносятся не изо рта, а будто со стороны: во имя королевства… Великая жертва, великая потеря… Потомки не забудут, Юта…
        Потомки… Двести первый потомок… Подземный зал, и факел выхватывает из темноты приземистые колонны, покрытые письменами… Двести первому потомку - долгие годы жизни… А вот рисунок вспоминать не стоит… Глупый рисунок, будто детский - кто-то там поднимается из воды…
        Юта вздрогнула и посмотрела на море. Вода оставалась гладкой, и солнце еще не взошло.
        Еще есть время, подумала Юта лихорадочно. Еще минуты три. Почти целая вечность… Надо подумать о чем-то… Таком…
        Мы поставим тебе памятник, Юта.
        Горгулья, не то!
        « - Я зажгла тебе маяк на башне, но ты был далеко и не видел.
        - Не видел…»
        В ее маленькой незадачливой жизни был маяк, зажженный ради жизни дракона… Тело теряет вес, невесомые, взлетают над головой волосы… Последний луч - зеленый, как стебель весенней травы… Пять звездочек взошло, а три пока за горизонтом… И все это теперь не имеет значения, и хорошо, что старик Контестар умер и не видит, как Остин…
        Сколько раз она была на грани смерти, но когтистые чешуйчатые лапы выдергивали ее у смерти из-под носа. Море пока спокойно, и любой смельчак может… Мог бы…
        И глаза ее в неосознанной надежде принялись вдруг шарить по склону небес над морем, задерживаясь на каждом облачке, широко раскрываясь при виде сонной чайки… В какую-то минуту вера в спасение заполнила Юту целиком, без остатка, и навалившееся сразу за этим разочарование отобрало последние силы. Стиснув зубы, она вызвала в памяти картину полета в поднебесье - но вместо этого ей увиделся мертвый дракон.
        Распростертый на каменном крошеве, он лежал, неловко подвернув голову с широко раскрытыми мутными глазами. Стеклянный неподвижный взгляд направлен был на Юту, сквозь разорванное перепончатое крыло росла трава, на покрытом чешуей боку сидел стервятник.
        Юта замотала головой, ударяясь о скалу, желая прогнать видение… Чтобы услышать еще раз его голос, она готова была отдать жизнь, но жизнь уже ей не принадлежала - как не может хрипловатый человеческий голос принадлежать мертвому дракону.
        И тогда, навсегда потеряв надежду, она посмотрела на море.
        Гладкая, лоснящаяся поверхность его еще больше успокоилась, и посреди этой темной равнины зародилось вдруг движение.
        Медленно, будто в неспешном хороводе, двинулись по кругу волны. На поверхности моря образовался как бы круг, потом середина его провалилась - вспенились гребни по краям, а чаша вод вдруг вывернулась и плеснула белой пеной - будто кипящее молоко, не удержавшись в кастрюльке, сбежало на горе нерадивой хозяйке…
        Юта смотрела, не в силах оторваться.
        А круг становился шире, от него расходились волны, первые из них уже достигли берега, и, разбежавшись, опрокинулись у самых Ютиных ног, и несколько брызг упало королеве на лицо.
        Из глубин донесся звук - негромкий, низкий, будто рев множества глоток, слышимый сквозь вату… Когда он достиг Ютиных ушей, она принялась рваться с удесятеренной силой, едва не вырывая из камня железные скобы.
        Над морем взвился белый, сверкающий в первых солнечных лучах фонтан. Струи его, вспыхивая цветными огнями, туго выстрелили в небо и низверглись, поднимая новые тучи брызг. И в светлых потоках этого нарядного водопада показалась черная голова.
        Юта не сразу поняла, что это голова. Несколько секунд она смотрела, и глаза ее едва не выкатились из орбит; потом, зажмурившись изо всех сил, принялась призывать забытье, как спасение, как счастье, как последнюю милость.
        Забытье не шло!
        Волны, наваливавшиеся на берег, становились все выше и теплее; то, что явилось из глубин за своей жертвой, неторопливо двинулось к берегу.
        Обморок, молила Юта.
        И она ударилась затылком о скалу, и в глазах ее стала сгущаться спасительная темнота, но острая боль прогнала ее.
        Абсолютно ясными глазами королева смотрела, как вслед за головой поднялись из воды сочленения шеи, пластины плечей, какие-то петлями захлестывающиеся жгуты…
        Вода раздавалась перед плывущим, нет, уже идущим по дну чудовищем. Раздавалась двумя длинными, к горизонту уходящими волнами. Юта увидела направленный на нее взгляд и обвисла в цепях.
        Из воды одним движением вырвались крылья-плавники, чудовище добралось наконец до мелководья и показалось из воды полностью, целиком, будто красуясь. Повело взад-вперед щупальцами и, шагнув вперед, подняло навстречу Юте первую пару клешней. К одной из них прицепилась длинная, мокрая нитка водорослей. Еще шаг…
        Перепуганной толпой высыпали на берег крабы, заметались в поисках укрытия, разбежались по каменным щелям; все это Юта видела, как сквозь мутную пелену.
        Чудовище ступило еще; вода сбегала водопадами с членистого тулова, и бугорчатая кожа его казалась лакированной.
        Еще шаг…
        Вторая пара клешней жадно потянулась вслед за первой.
        Еще…
        И тогда будто исполинский бич рассек небо пополам. Небо лопнуло с треском рвущейся материи, и из-за скалы, из-за спины прикованной к ней жертвы взвилась крылатая тень.
        Тень легла на бесформенную морду чудовища, и, будто ощутив замешательство, пожиратель королев остановился. В ту же секунду с неба на него упал дракон.
        Извергая потоки, столбы белого пламени, он сомкнул когти там, где на этой морде должны были быть глаза. Дикий, оглушающий рев вырвался из глотки обитателя глубин, и клешни взметнулись вверх, но дракон не ждал, скользнул ниже, и несколько щупалец задергались в конвульсиях… Над берегом поплыл густой, тошнотворный запах паленого.
        До Юты донеслась волна жара, клешни чудовища метались, ловя дракона в небе и не умея поймать. Ящер был намного меньше и уязвимее, но на его стороне было преимущество внезапности и страшное оружие - огонь.
        И тогда чудовище снова взревело, но это был не крик боли и неожиданности. Ярость и оскорбленное достоинство были в этом крике. Удар - и дракон отлетел, как отброшенный ногой котенок.
        И спрятавшиеся в скалах, трясущиеся храбрецы услышали вдруг в надсадном вое вполне членораздельную, раздраженную речь:
        - Король! Король!! Что это?! Ты предложил ее сам! Именно ее! А теперь что?! Ты нарушил условия! Ты мошенник, король!
        Но дракон кинулся снова, и чудовище умолкло.
        Храбрецы в скалах пялили друг на друга глаза, Остин, залегший в какой-то щели, схватил ртом горсть песка… Но до Юты, к счастью, слова чудовища не дошли, потому что она кричала, не слыша себя:
        - Арман, нет! Арма-а-а… Пророчество-о…
        А дракон будто обезумел. Одно крыло его теперь слушалось с трудом, он заваливался на бок, но огонь из глотки был скор и беспощаден. Волны с шипением покрывались будто волдырями, и клубы пара поднимались над морем, затягивая поле битвы, мешая зрителям и не давая понять, кто побеждает… Пар то и дело освещался вспышками пламени, а поднимаясь вверх, заволакивал небо и солнце, и вот стало темно - такие густые облака сомкнулись над головами сражавшихся…
        Когда порыв ветра разорвал на мгновенье пелену перед Ютиными глазами, схватка продолжалась уже далеко в море. Огонь вспыхивал все реже и реже; лесом вскинулись вдруг черные щупальца и тугой петлей захлестнулся раздвоенный, с пикой на конце хвост - смертоносный хвост чудовища. Громкий глотающий звук - и темная туша чудовища провалилась под воду, увлекая за собой охваченного, спеленутого этим хвостом дракона.
        Алчно ухнув, сомкнулись волны. Пар поднимался выше и выше, и вот открылась поверхность моря, и чистый горизонт, и солнце.
        Всякий воин, вступая в битву, должен быть готов к смерти.
        Но всякий воин, даже самый отчаянный храбрец, всегда лелеет надежду остаться в живых.
        Когда Арман вырвался из-за скал и увидел клешни, протянутые к прикованной к скале женщине…
        В бездонных тайниках его памяти, прапамяти, оставшейся от предков, гнездился закон жизни: схватившийся с потомком Юкки обречен. Все могучие инстинкты немедленно приказали Арману бежать, сломя голову; но в этот момент, в этот самый момент он стал неподвластен ни инстинктам, ни здравому смыслу.
        Клешни тянулись к Юте.
        И тогда он понял, что погиб. Потому что порождение моря не осквернит Юту даже прикосновением, и ни волоска не упадет с ее головы, и за это он, Арм-Анн, сейчас отдаст жизнь.
        Самый отчаянный храбрец идет в бой с надеждой выжить; свалившийся на голову дракон показался морскому чудовищу безумцем - похоже, он твердо решил умереть в схватке.
        Внезапность и огонь были верными союзниками Армана - чудовище ведь готовилось к трапезе, а не к смертельному поединку. Растерявшееся и возмущенное, в эти первые секунды оно понесло наибольшие потери.
        Арман нападал и нападал, и не жалел себя, и разом забыл все древние наставления о бойцовой доблести - не доблесть хотелось ему проявить, а изувечить врага как можно серьезнее. И он жег и кромсал, и растерянность чудовища вскоре сменилась яростью.
        «Непобедим был Сам-Ар, и одолевал уже он, но Юкка, да задушит проклятье его имя, исхитрился подло и захлестнул в петли свои Сам-Ара, и увлек в пучину, и угасил пламя его, и обезоружил его…»
        Арман не был непобедим, и потомок Юкки, пожалуй, справился бы с ним и на поверхности. Справился - если б Арман не бился, как последний раз в жизни. А так оно и было.
        Удар тяжелого, тугого, как мокрый канат, щупальца ожег его крыло, потом еще и еще; крыло обвисло, а клешня захватила лапу, сдавила, и треснула Арманова чешуя, и от немыслимой боли помутилось сознание. Пар поднимался от кипящего моря, густой, удушливый пар. Рванувшись, Арман дохнул огнем - зашипела, покрываясь волдырями, бугорчатая кожа чудовища. Рев; Арману показалось, что шея его сейчас сломается, как сухая щепка.
        Два кольца затягивались на шее, еще три прижимали к бокам крылья, и крылья трещали, ломясь. Живая удавка тянулась и захлестывалась, и Арман слишком поздно понял, что сейчас произойдет.
        Рывок. Туша чудовища камнем низверглась на дно, и Арман увидел вдруг, как на месте неба сомкнулись волны.
        Погас огонь, и чужой мир, стихия, несущая смерть, обступила раненого дракона. Солнце здесь было не солнце уже, а размытый круг на поверхности волн, и вместо воздуха, которым можно дышать - стаи, полчища крошечных пузырьков, живописно посверкивающих, ловящих блики на тугие бока, стремящихся вверх, вверх, туда, где солнце и ветер…
        «Так погиб могущественный Сам-Ар, и помните, потомки…»
        А чудовище проваливалось все глубже, и сжимало Армана все сильнее, и сквозь искры, пляшущие в его глазах, пробилась вдруг простая и беспомощная мысль: все напрасно. Утопит и вернется за Ютой.
        И тогда в ужасе шарахнулись прочь морские обитатели. Забились в раковины все, кто имел раковину; кинулись прочь обладатели плавников, остальные прижались ко дну, слившись с ним, став его частью…
        Потому что обезоруженный, задыхающийся дракон невиданным усилием разорвал смертельные объятья и схватился с царствующим в своей стихии морским чудовищем, и никогда за всю свою долгую жизнь потомок Юкки не встречался еще с таким соперником.
        Сумасшедший, да зачем?! Разве та жертва на скале стоила его жизни? Драконы не могут дышать под водой, ему бы на поверхность рваться, а он, окровавленный, с рваным горлом - кидается, нападает сразу справа и слева, задыхается, но бьет, кромсает, смыкает и размыкает челюсти…
        И чудовище смутилось, потому что ему-то жизнь была чрезвычайно дорога. Проклятье, должен же быть предел безумию!
        Со дна поднимались тучи песка. Обламывались и вертелись в водоворотах веточки кораллов; в глубокой-глубокой впадине обнажился и сверкнул зубами человеческий череп.
        Этот, обезумевший, шел до конца. Не ярость вела его - нечто большее, чем ярость, огромное и чудовищу недоступное. И, поняв это, потомок Юкки впервые в жизни испугался.
        Не дракона - дракон издыхал. Испугался того, что двигало им. Того, что превратило страх смерти - святой, всеми владеющий страх - в посмешище.
        И вот тогда-то, смятенный, сбитый с толку и не желающий более неприятностей, потомок Юкки отступил, оставив жизнь дракона океану.
        Солнце поднялось высоко. Прошел час, не меньше, прежде чем первые смельчаки решились выбраться из укрытий в скалах.
        Юта пребывала в сознании; глаза ее безучастно скользнули по лицам несмело приблизившихся людей - и снова уставились на море, подернутое рябью.
        Люди подходили и подходили - среди них крестьяне и рыбаки, каменотесы, приковавшие Юту к скале, и даже офицеры стражи. Один из них сжимал в опущенном кулаке серый плащ сбежавшего колдуна.
        Последним вышел Остин.
        Он брел, проваливаясь в песок, враз постаревший, с запекшимися губами. Люди шарахались от него, как от чумного, как от прокаженного - напрасно он ловил чей-нибудь взгляд. Кто-то, уходя с дороги, плюнул ему под ноги.
        - Юта… - сказал Остин, странно бегая глазами. - Юта…
        Ветер швырнул пригоршню брызг ей в лицо, и крупные соленые капли катились по щекам, но глаза оставались сухими. Ее взгляд не отрывался от поверхности моря, поглотившего чудовище и дракона.
        Он на дне. Теперь он на дне, и толща воды сомкнулась. Под тяжестью ее погребены перепончатые крылья - и хрипловатый голос, укоризненные глаза, прохладные ладони. Прощай.
        Офицер стражи шагнул к Остину и бросил, почти швырнул ему серый плащ колдуна. Голыми руками попытался выдернуть из камня железную скобу, удерживающую тонкую Ютину щиколотку - не смог, уронил руки, отошел, глядя в песок.
        - Юта, - дрогнувшим голосом проговорил Остин, - не верь. Неправда это…
        Она не слышала. Стоящих перед ней будто и не было - она смотрела на море.
        - Ну, чего уставились? - почти взвизгнул Остин, оборачиваясь к людям.
        Никто не взглянул в его сторону.
        - Отвязывать, что ли… - пробормотал Остин, похоже, обращаясь к самому себе. - Господа офицеры… Отвязывать? Или вернется?
        Короля наградили таким взглядом, что он сник, сгорбился, сразу стал обиженным и жалким. Каменотесы медленно, будто через силу, принялись снимать цепь, протянутую поперек Ютиной груди. Королева оставалась безучастной.
        На берег накатывали приливные волны - длинные, безопасные, совсем не похожие на те, поднимаемые чудовищем… Люди стояли по щиколотку в воде и не замечали этого. Брызги пены достигали уже Ютиных ног.
        А солнце поднималось и поднималось, и ажурная сеточка невесть откуда взявшихся облаков прикрывала его, будто вуалью. Солнечная дорожка на волнах поблескивала мягко, приглушенно, будто не солнечная даже, а лунная.
        И тогда Ютины губы шевельнулись. Увидев ее глаза, все обернулись одновременно, как по команде.
        И разом вскрикнули, разглядев что-то в воде. Мгновение - и берег был снова пуст, люди отпрянули под защиту скал, и только Юта по-прежнему стояла у своего камня, раскинув прикованные руки.
        Долго-долго не было следующей волны. Вот она пришла - и глаза Ютины открылись шире.
        Волны прибывали и прибывали. Юта стояла, прямая, тонкая, будто впечатанная в скалу.
        И вот за камень, громоздившийся на границе моря и суши, ухватилась человеческая рука. Соскользнула беспомощно и ухватилась опять.
        Юта стояла. От скал слабо донеслись крики удивления.
        Вторая рука потянулась - и упала в мокрый песок. Новая волна помогла, протащила истерзанного человека вперед - и отхлынула, окрасившись кровью.
        Он оперся на локти. Еще усилие - поднял голову.
        Глаза их встретились.
        Лоснились на солнце вылизанные морем камушки. Волна, как игрок в кости, то прибирала, то снова выбрасывала их на песок. Над морем покрикивали осмелевшие чайки; от скал медленно приближались осмелевшие люди.
        Распростертый на песке человек смотрел на женщину, прикованную к скале. В лучах высокого солнца она было невыносимо прекрасна.
        Бастард
        ПРОЛОГ
        Темной холодной ночью двое стояли на крепостной стене, и длинным и страшным было их ожидание.
        - Изготовились ли воины? - спросил тот, что носил на седой голове четырехзубый княжий венец. - Заряжены ли катапульты, и кипит ли смола?
        Лучники замерли у бойниц, и готовы были катапульты, и смола пузырилась в черных чанах.
        - Что ты там видишь? - спросил венценосный у стоящего рядом, ибо тот обладал силою видеть в темноте, и на сто верст вперед, и на десять локтей под землей.
        - Вижу, - ответствовал тот, - вижу бесчисленные отряды, и сталь полыхает при свете факелов, и ведет их твой сын.
        Венценосный расхохотался:
        - Скорее земля расколется, как гнилой орех, нежели он доберется до наших стен!
        А ветер выл, и от каждого факела тянулась черная лента дыма.
        - Что ты видишь теперь? - снова спросил князь.
        - Вижу, как дети мои, ловушки, сокрытые в земле, жадными пастями хватают воинов, пожирают их вместе с панцирями, и крик и стон поднимаются над лесом. Половина войска погибла, но твой сын уцелел.
        - Скорее небо свернется в свиток, нежели он возьмет замок! - рассмеялся князь.
        А ночь ревела, и неслись по небу обрывки туч, и далеко еще было до рассвета.
        - Скажи мне, что ты видишь сейчас? - спросил венценосный, и ветер вздыбил его седые волосы.
        - Вижу, - тихо сказал стоящий рядом, - как бьются с войском змеи и хищные птицы, как падают наши враги, но другие ступают по их трупам. Вижу море их факелов; вижу рты, разинутые в боевом кличе. Вот дети мои, алчные желтые марева, убивают их целыми отрядами, но твой сын уцелел, за ним следуют те, кто остался в живых!
        Князь воздел кулаки к небу:
        - Скорее леса прорастут корнями вверх, скорее реки взовьются на дыбы, скорее мать пожрет младенца, чем он получит венец!
        И вот уже все, кто был на стене, увидели огни факелов и блеск стали.
        - Что ты видишь теперь?! - яростно воскликнул князь, но собеседник не ответил - из середины лба его торчала стрела.
        И тогда закричал князь, призывая к бою, и эхом отозвались его воины, а те, что пришли с огнями, двинулись на приступ.
        Железные крюки впивались в камень, как хищные когти впиваются в плоть. Ручьями дымилась кровь, и потоками лилась горячая смола. И отступили от стен те, что пришли, и велики были их потери. Победно вскричал князь - но кинжал вонзился ему в спину, потому что сын его тайно проник в замок через подземную нору.
        И упал князь, и скатился венец с его головы, и множество рук потянулось к венцу - но коснувшиеся его умирали на месте. И закричал княжий сын, и голос его раскатился, подобно грому:
        - Княжья кровь в моих жилах! Наследство - только наследнику!
        И схватил венец, и водрузил на голову, и пришедшие с ним воспряли духом, а оборонявшиеся утратили мужество…
        И наступил рассвет, и стаи ворон возрадовались и слетелись на княжий пир. И черными клубами поднимался дым, и ступени сделались скользкими от пролитой крови.
        И сказал колдун, что всю ночь умирал со стрелой во лбу - ибо долго, очень долго умирают колдуны:
        - Проклятье на весь род ваш и на все его колена. Вовеки, вовеки сыновья ваши будут убивать своих отцов. Проклинаю и предрекаю: вовеки.
        1
        Солнце стояло уже высоко, когда он, голодный, бросил заплечный мешок в траву.
        Никогда в жизни он не видел такой травы - густой, лоснящейся, как шерсть сытого и здорового зверя. Ему казалось, что все здесь лоснится от удовольствия - и деревья, здоровенные, в три обхвата, и непуганое зверье - вон, полевая мышь смотрит и не боится, - и птицы, и белесые цветочки…
        Он еще раз огляделся и, хмыкнув, потянул из ножен меч.
        В который раз сердце его сладко замерло, когда без звука, без скрежета миру явилось широкое ясное лезвие, поймало плоским боком солнечный луч и отправило его Станко в глаза.
        Он прищурился.
        Тяжесть, лежащая в его ладони, была силой и властью. Желобок на мече был прямой дорогой, с которой не свернуть. Счастливо улыбнувшись, он принял боевую стойку.
        Первая позиция. Вторая позиция. Удар - отражение. Удар - противник поражен в плечо. Отражение удара сзади… Коварный негодяй! Разворот… Серия ударов, противник истекает кровью, но лезут новые и новые, и меч в его руке превращается в сверкающий железный веер…
        Он не уставал. Он вообще никогда не уставал, кисть его вращалась с бешеной скоростью, и ревел воздух, рассекаемый лезвием. Раз - от локтя, два - от плеча, круговая защита…
        - Подходите! А-а-а! Получили? Еще хотите? На! На!
        Крики рождались сами, и он не помнил, что кричал. Он был силен и, конечно же, смертельно опасен, и от того, что он силен и опасен, от бешеной радости мышц ему хотелось запеть, но кто же поет во время боя?!
        - Небо да в помощь! - донеслось из-за спины.
        Станко еще ничего не успел подумать, а тело его уже разворачивалось, а меч уже поднимался навстречу голосу. Он повернулся и замер в боевой стойке.
        Напугавший его отшатнулся за темный ствол и оттуда пробормотал примирительно:
        - Тихо, парень, мир… Мир, парень! Что ты…
        Станко перевел дух. Меч в его руке чуть опустился, и тот, что прятался за стволом, тут же осмелел и выглянул.
        Ему, похоже, было далеко за сорок, и был он не то чтобы худой - поджарый, и не то чтобы бородатый - так, заросший очень густой щетиной.
        - Что ты, парень, я же не стражник, посмотри как следует…
        Станко и без того смотрел во все глаза. На незнакомце были шерстяные штаны, тщательно заправленные в высокие башмаки на шнуровке, неопределенного цвета рубаха и видавшая виды кожаная безрукавка; у пояса длинный кинжал в ножнах.
        - Убери свою игрушку, парень… Ну, промышляешь, и промышляй себе, мне дела нет…
        Станко опустил меч.
        - Я не браконьер, - сказал он хрипло.
        - Да? - удивился незнакомец. - Ну, тогда гулял, значит, и заблудился… в землях князя Лиго, на которые если кто ступил - ноги отрубают…
        В душе Станко шевельнулась холодная змейка, и поэтому он сказал очень громко:
        - Не пугай. Не боюсь.
        Незнакомец хохотнул. Шагнул вперед - и красноречиво воззрился на обнаженный меч Станко. Тот картинным жестом загнал оружие в ножны.
        Незнакомец приблизился. Глаза его оказались голубыми - настороженными и насмешливыми одновременно. Глаза эти в секунду обежали Станко с головы до пят - и вернулись, чтобы повторить осмотр тщательнее.
        - Издалека ты пришел, что ли? - поинтересовался небрежно, взглянув на стоптанные Станковы башмаки.
        - Пришел, откуда дорога лежала, - отозвался Станко в тон.
        Незнакомец взглянул ему в глаза - на этот раз удрученно и заботливо:
        - Земли тут богатые, это верно… Да только возвращайся, парень. Хорошо еще, если просто ноги отрубят, правду говорю тебе! Заловили тут недавно одного парня, тоже в землях князя промышлял… Слушай, уходи скорей, пока цел, ладно?
        Некоторое время они просто смотрели друг на друга.
        - На меч свой надеешься? - спросил незнакомец тихо. - Да ведь на один твой меч тут пару сотен найдется…
        - Заботлив ты, - Станко снова усмехнулся. - А сам кто такой? Лесной дух? Король дубравы?
        - Я-то?
        Станко увидел, как заботливое выражение в глазах незнакомца сменяется новым - похоже, это была чуть преувеличенная покорность судьбе:
        - Я-то?
        Он виновато развел руками, как крестьянин, вернувшийся с базара без выручки в кармане. Склонил голову к плечу, всем своим видом показывая: я-то браконьер и есть, и не скрываю этого, ведь передо мной не стражники, а сопливый мальчишка, хотя и здоровый и с мечом…
        Станко фыркнул и пошел за своим заплечным мешком.
        - Погоди! - закричал ему вслед незнакомец. - Илияш меня зовут… У тебя силки или сетка?
        - Я не браконьер, - заявил Станко, забрасывая мешок за спину.
        - Да брось… Послушай, не убегай, ты меня боишься, что ли?
        - Тебя?! - Станко обернулся, заготовив на лице высокомерную гримасу, которая тут же, однако, испарилась, потому что этот самый Илияш держал в опущенной руке невесть откуда взявшуюся тушку зайца.
        Живот Станко жалобно заплакал. Илияш приветственно качнул тушкой, как цветочница свадебным букетом:
        - Зажарим, по традиции… Завтра - неведомо что, вдруг - стражники или вепрь там бешеный… Я же вижу - ты не предатель, хороший парень, только очень уж молодой…
        Станко помолчал.
        - Это верно, - сказал он наконец, снимая с плеч мешок, - я не предатель.
        Илияш особенно тщательно выбирал место для костра - на песке, в ложбинке, чтобы следов не оставить и чтобы дым не был заметен издалека. Заяц, зажаренный на вертеле, оказался настоящим княжеским зайцем - жирным, вкусным, и Станко едва не отгрыз себе пальцы, разделываясь с нежным заячьим боком.
        - Хорошо живет… князь, - бормотал он, работая челюстями, - сладко ест… мягко спит, наверное…
        Илияш усмехнулся:
        - Не без этого… Князю-то что - всех зайцев не слопать… Так напустил же стражников-псов: травку ему не сомни, рыбку ему не поймай, зайчишко такой вот - жизни может стоить… Да не волнуйся, ешь, с Илияшем не пропадешь, Илияш бывалый зверь…
        - То-то я смотрю, - Станко бросил в прогоревший костер начисто обглоданную кость, - то-то я смотрю, земля тут жирная, сытая такая земля…
        - Да уж, - Илияш потянул к себе свой тощий заплечный мешок, - да уж, земля тут как хорошая невеста - богатая и нетронутая… Одних зайцев плодится, как мышей в подполе… Нет же, пусть их лучше волк задерет, чем добрые люди, мы вот, зажарим… Рыщут и рыщут, дозорники, псы, чтоб земля под ними просела…
        Илияш плюнул, вложив в свой плевок весь праведный гнев на ненавистных ему стражников. Перевел дух, прищурившись, глянул на небо - и вытащил из своего мешка изрядных размеров баклажку. Оценивающе глянул на Станко, неспешно вынул пробку из узкого горлышка и потянулся носом к образовавшемуся отверстию.
        Станко смотрел, механически облизывая пальцы. Илияш втянул носом воздух, полузакрыл от счастья глаза, и лицо его осветилось изнутри неземным блаженством.
        - Да, - сказал он, наконец-то опуская баклагу. - Верная подружка моя… Такого, парень, ни один пес из стражи, ни даже князь в его замке не пробовали, вот…
        Он окончательно закрыл глаза, будто отрешаясь от земных тягот, поднес горлышко ко рту и бережно, как юноша, впервые целующий возлюбленную, коснулся его губами.
        Сухая шея вздрогнула раз, другой… Станко зачем-то считал глотки.
        Наконец, Илияш утолился. Отнял баклажку ото рта. Выдохнул. Оглядел мир совершенно счастливыми глазами. Искоса глянул на Станко - и отвел взгляд.
        - На, - сказал неохотно. - Попробуй тоже, ладно уж. Только смотри три глотка, три, не больше!
        Баклажка оказалась неожиданно тяжелой - Станко чуть не расплескал ее над костром. Едва успел поднести горлышко ко рту - и тут же Илияш принялся отбирать посудину:
        - Это пятый! Это пятый глоток, хватит!
        Станко глупо улыбнулся.
        Во рту таял небывалый вкус - вина, а может, не вина, а может… Последний дымок угасающего костра взвился в вечернее небо, и с этим дымком взвились горести и тревоги Станко.
        - Нравится? - ревниво спросил Илияш.
        Станко запрокинул голову и рассмеялся.
        Понемногу смеркалось, но вечер был теплый, тихий, и немыслимой казалась опасность, и невозможной - смерть.
        Станко потянулся, с удовольствием ощущая сильное и гибкое свое тело.
        - Замок далеко? - спросил он как бы невзначай.
        - А? - настороженно отозвался Илияш, и Станко даже усмехнулся: что он глухим притворяется, в самом деле?
        - Замок, замок князя Лиго далеко отсюда?
        Илияш сжался, как-то сник, будто действие чудесного напитка закончилось:
        - А что тебе замок? Здесь промышляй… Здесь земли богатые…
        - Плевал я на твой промысел, - Станко снова усмехнулся. - Мне в замок надо.
        Илияш поднял на него мрачные глаза:
        - К князю в гости, что ли?
        - К князю, - Станко чувствовал себя сильным и уверенным. - Только не в гости. Мне надо обязательно его убить.
        Стало тихо - так тихо, что можно было за десять шагов услышать возню мышки-полевки.
        Илияш сидел, не закрывая рта. Станко стало смешно: деревенские ребятишки в таких случаях обязательно плевали в «разинутые ворота».
        - То-то оно… - пробормотал наконец Илияш, - то-то я гляжу - парень вроде не простой… А он сумасшедший, парень этот. Только и всего.
        - Это кто еще сумасшедший, - Станко почувствовал к браконьеру даже некоторое снисхождение, - ты или я… Жалеешь ты князя, что ли? Друг он тебе или братец? Негодяй же он, так?
        - Ну… негодяй, - сказал Илияш шепотом и огляделся.
        - Ну вот и будет на земле одним негодяем меньше…
        Илияш помолчал, тяжело дыша; потом вдруг обхватил себя за плечи и ни с того ни с сего рассмеялся:
        - Ах ты… шутник… Убийца малолетний… Да ходили и без тебя, ни один не вернулся! Ходили здоровые, в латах, и в одиночку, и отрядами, и ни один… Даже до князя не добрался, до замка не дошел! Да княжья земля знаешь, какая? Здесь травка, цветочки, а глубже пойдешь - земли беззаконные, где князевы предки друг друга резали… Там плюнь, не глядя, - в десять ловушек плевок угодит! А если по дороге идти, так там на каждом шагу по конному разъезду… Стражник не спросит, слова не скажет - сразу вешать, да за ноги…
        Он вдруг наклонился вперед, и лицо его оказалось прямо напротив лица Станко. Зашептал, заглядывая в глаза:
        - И еще, знаешь, князя никому не убить. Заговоренный он, мечи отскакивают… Все это знают, только ты…
        Он так же внезапно откинулся назад и предложил громко, доброжелательно, как ни в чем не бывало:
        - Скажи, что ты пошутил.
        Станко помолчал, потом положил свой меч себе не колени, погладил ножны и чуть-чуть вытащил клинок. Бледно полыхнула сталь.
        - Я не пошутил, - сказал Станко тихо. - У меня право есть… Право, которого нет ни у кого, понимаешь? Я его сын.
        Он не смотрел на Илияша. Вздохнул, продолжал, обращаясь к клинку:
        - Князь заговоренный, это точно… Это все знают. И все знают, что убить его может только родной сын. Я. Понимаешь?
        Он поднял глаза.
        Илияш сидел тихий, оцепеневший, и лицо его в наступающих сумерках казалось очень бледным. Станко снова вздохнул, полез за пояс и вытащил монетку - серебряную, истершуюся:
        - Вот… Здесь, на монете, князь, мой отец. Я его узнаю, где бы ни встретил, узнаю… И убью.
        Илияш встал и отошел в сгущающуюся темноту.
        Станко вертел в пальцах монетку; мысли его сразу оказались далеко-далеко, и потому отлучка Илияша не вызвала у него ни удивления, ни беспокойства. Мало ли чего захочется человеку после такого известия!
        Но шли минуты, а Илияша не было; Станко заерзал, завертелся, вглядываясь в темноту. Где-то далеко закричала ночная птица, и Станко, вздрогнув, схватился за меч: а что, если Илияш пошел за стражей?!
        Но в этот самый момент браконьер вернулся, прижимая к груди охапку сухих веток. Бросил их все на тлеющие уголья - а ведь раньше не разрешал разводить большой огонь!
        Под грудой веток затрещало, двумя лентами выполз дым, и вскоре в неровном свете разгорающегося костра Станко увидел лицо Илияша.
        Браконьер был сосредоточен, даже задумчив. Пошевелил губами, глядя в огонь, и сказал наконец:
        - Ну, если так… Если правда - сын… Зачем же папу убивать, а?
        Станко оскалился. Илияш покосился на него с опаской:
        - Ладно - твое дело…
        И добавил просительно:
        - Покажи монетку, а?
        Станко заколебался, потом протянул над костром руку - для этого пришлось приподняться - и дал Илияшу возможность взять с ладони свой странный талисман.
        Браконьер всматривался долго - взгляд на монету, сосредоточенные раздумья, взгляд на Станко…
        - М-да, - сказал он наконец, - а до князя-то еще добраться надо… Сын - хорошо, меч - хорошо… Только ловушкам все равно, кто ты такой и с чем пожаловал.
        - Я доберусь, - сказал Станко небрежно.
        Илияш подбросил монетку на ладони. Вздохнул и начал рассудительно:
        - Про дорогу я тебе рассказывал - там стража. Можно идти в обход, дай-ка подумать… На окраинах - патрули, капканы, но это ничего… «Чего» начинается глубже, ближе к замку, в этих самых беззаконных землях. Этим ловушкам лет по триста, и маги их ставили, маги, понимаешь? «Желтомары», «зажоры», «те, что в смоле», «те, что в болоте»…
        - Кто - в смоле? - не выдержал Станко. - Кто - в болоте?
        Браконьер пожал плечами:
        - Если б знать…
        Снова стало тихо, только огонь трещал, пожирая тонкие ветки. Илияш снова встал и снова принес из темноты охапку хвороста.
        - Сначала - лес, - продолжал он, протягивая над огнем руки, - потом камни… Вокруг замка - озеро, и тоже про него недобрая слава…
        Темное подозрение шевельнулось в душе Станко.
        - Ты что, под самым замком промышлял? Откуда ты все знаешь, а?
        Браконьер поморщился, как от боли. Потирая виски, уселся на свое место - напротив собеседника.
        - Правильно спрашиваешь, Станко… Все знаю, это правда. Потому что еще года не прошло, как с этими псами-стражниками одну лямку тянул, понимаешь? Выслужился, нашивку заработал… - Илияш смачно плюнул в костер, в огне зашипело. - В самом замке стражей стоял, в патрулях рыскал… Только скверно там, дружок. Браконьеров вешай да капитану подметки лижи… А капитан попался - ну такая с-сволочь… - Илияш отвернулся.
        Станко молчал, неприятно пораженный. Илияш почувствовал некоторую его брезгливость, пробормотал огорченно:
        - Ну ладно, ладно… Что у меня теперь - клеймо на лбу? Сейчас уже не служу…
        - Уволился? - глухо спросил Станко.
        Илияш фыркнул:
        - Уволился… Оттуда на тот свет увольняют… Сбежал, конечно!
        Он вдруг улыбнулся и заговорщицки подмигнул:
        - Карту прихватил у капитана… Хорошая карта, Станко, лет триста ей… Теперь промышляю у князя под носом, живу припеваючи, потому что кто тропинки знает? Кто ловушку за версту обойдет? Кто в укромной норке от патрулей спрячется? Илияш!
        И браконьер довольно засмеялся.
        Станко смотрел, как он смеется, и некая мысль, которая давно уже бродила по краю его сознания, обозначалась все яснее и четче.
        - Илияш, - сказал он наконец.
        Тот прекратил смеяться:
        - Что?
        Станко собрался с духом:
        - Хочешь заработать, Илияш?
        Браконьер нахмурился:
        - Что?
        В костре лопнула толстая ветка, в небо ворохом посыпались искры.
        - Проведи меня к замку, - Станко перевел дыхание, - проведи мимо ловушек, а я заплачу, как проводнику.
        Илияш расхохотался. На крупных и белых зубах его играли блики от костра.
        - Ох-хо… Ой, парень… Ой, насмешил… Да где ты такого дурака… Сыщешь, ха-ха… Такого дурня, чтобы через все ловушки к замку тащился?!
        Он смеялся и смеялся, пока Станко не процедил сквозь сжатые зубы:
        - Двадцать золотых.
        Смех оборвался. Илияш замер, зажимая рот ладонью. Потом прошептал с благоговейным ужасом:
        - Сколько?
        - Двадцать, - сказал Станко твердо.
        Илияш отодвинулся. Брови его сошлись, а рот неприятно искривился:
        - Ну, парень… Зря я с тобой, видно… Кого ты ограбил, а? Купца на большой дороге? Убил, небось? - он вскочил, готовый бежать прочь. - Ты, вот что… У меня ничего нет, ясно? Я честный охотник, а не убийца!
        На Станко волной накатила усталость. Наверное, действие чудесного напитка, к сожалению, закончилось.
        - Я не убивал, - сказал он в огонь, - и не грабил. Я дом продал, корову, свинью, хозяйство… Все продал… А ты трясешься чего-то и ерунду городишь…
        Илияш помедлил, будто прикидывая, можно верить Станко или нет. Бочком, бочком приблизился:
        - Покажи.
        - Что?
        - Монеты покажи. Думаю, уж не врешь ли?
        Станко, вздохнув, снял с пояса кошелек и вытащил тяжелую, позвякивающую пригоршню золота.
        Илияш обомлел - в который раз за короткое время их странного знакомства.
        Когда укладывались спать, браконьер спросил ни с того ни с сего:
        - Ну, папа твой, значит, князь Лиго… А мама кто?
        Неизвестно, слышал ли Станко его вопрос. Он свернулся калачиком, натянув куртку на голову, и сразу же уснул.
        Илияш помялся, постоял над ним, переспросил шепотом:
        - Так кто же мама твоя, а, парень? Какая принцесса?
        Станко буркнул что-то - очевидно, во сне. Илияш пожал плечами и сел у догорающего костра.
        Взошла луна; свернувшись, спал Станко, и даже во сне руки его сжимали ножны меча. Напротив сидел заросший густой щетиной браконьер и разглядывал истертую серебряную монетку - раздумывал, потирал лоб, чему-то странно усмехался. В лунном свете безбородый профиль князя Лиго на монете казался особенно волевым и особенно надменным.
        Трактир умостился на перекрестке, у самой границы княжеских земель как мышь под боком у дракона. За небольшую плату хозяин водил любопытных на плоскую крышу и показывал сверху межу. Неглубокая эта канава делила мир пополам - с одной стороны лежала знакомая, безопасная земля, на которой можно вырастить табак или выкопать колодец; с другой стороны подступали земли князя Лиго, «на которые кто ступит - ноги отрубают».
        Трактир процветал - хаживали сюда браконьеры, заглядывали и стражники. Немало было любопытных, явившихся поглазеть на тех и других и увидеть с крыши страшную межу.
        Илияш придирчиво оглядел поклажу и снаряжение Станко и теперь делал покупки. В маленькой трактирной лавке нашлась пара добротных сапог (ветхие башмаки Станко Илияш высмеял, как непригодные для путешествия). Пропитание во время похода должно было добывать охотой, и Илияш закупил целый мешок соли - есть несоленую дичь он, оказывается, не желал.
        Наполнив заплечные мешки всякими необходимыми припасами, компаньоны уселись за оструганный стол в углу, чтобы выпить на дорожку. Илияш заговорщицки надвинул шляпу на самый лоб, а Станко велел сесть лицом к двери и сразу же дать знать, если в трактир ввалятся «эти поганые псы».
        Станко чувствовал себя крайне неуютно - по крайней мере, пока не осушил три кружки пива. Сразу же после этого его настроение значительно улучшилось, он расправил плечи и огляделся вокруг.
        Трактир был сложен из цельных бревен; потолок закоптился так, что запросто сошел бы за ночное небо, вздумай хозяин прилепить на него несколько медных звездочек. На стенах кое-где висело старинное оружие, а на камине раздувала капюшон дохлая кобра. Станко поразился - как они сумели сделать такое искусное чучело?
        - Вина! - крикнул Илияш.
        Из глубины зала к ним заспешила девушка-служанка. Волосы ее по-разбойничьи были повязаны красной косынкой, но ничего воинственного не было ни в тонком миловидном лице, ни в спокойных темных глазах, ни, тем более, в платьице с передничком, среди оборок которого можно было прочитать шелком вышитое имя: Вила.
        Девушка прислуживала им с начала вечера; Станко то и дело ловил на себе внимательный взгляд, но совершенно другие заботы тут же вытесняли Вилу из его мыслей. Теперь он отважился взглянуть ей прямо в глаза - и с удовольствием увидел, как белые ее щеки темнеют от прилива крови.
        - Мне - еще вина, - заявил Илияш и вдруг пропел хриплым тенором:
        Ви-ила, Вила,
        когда ж все это бы-ыло?!..
        Тра-ла, тра-ла-ла…
        Из-за соседнего стола на них покосились, а бедная Вила смутилась вконец.
        - …А юноше - еще пива, так ведь, Станко?
        И, не дожидаясь подтверждения, Илияш отправил служанку движением руки.
        Станко украдкой повернулся - рядом на стене был приколочен гладкий щит. В пыльной и кое-где покрытой вмятинами поверхности щита отражался Станко - мускулистый, широкоплечий, с небрежно разбросанной по плечам гривой темных волос, со стальным блеском в прищуренных глазах и родинкой на правой щеке… Он вспомнил, как покраснела Вила, и почему-то покраснел тоже.
        - О лани-иты, лани-иты, румянцем зали-иты! - запел тут же Илияш и продолжал без перехода: - Идем мы с тобой, Станко, прямо свинье в зубы… Или кабану под хвост, кому как больше нравится… А почему, спрошу я тебя, настоящие мужчины не могут отправиться к крысе в глотку? На-астоящие мужчины, тебе сколько лет, кстати?
        - Шестнадцать, - ответил Станко, который от неожиданности не догадался прибавить себе год или два.
        Илияш удивился:
        - Да? А в кого ты здоровенный такой уродился, в маму или в папу?
        Станко нахмурился. Илияш, конечно, болтун и пустозвон, но и в шутках следует знать меру…
        Стараясь держаться подальше от Илияша, к столу бочком приблизилась Вила. Кувшин вина и огромная кружка пива перекочевали с ее подноса на оструганную столешницу. Станко опять поймал на себе взгляд - и отвернулся.
        - Выпьем, - Илияш плеснул вина в свой стакан, так что вокруг на столе сразу образовалась красная лужа, - выпьем на дорожку… Пусть добрые духи, как говорится, «бархатом - дорогу нашу, а врагам - по пьявке в кашу»… Пьявку им в зубы, этим собакам-дозорникам! - Илияш понизил голос и оглянулся.
        - Выпьем, - сказал и без того захмелевший Станко. - Выпьем за князя… Пожелаем ему легкой смерти! - он расхохотался, довольный своей шуткой, а Илияш тем временем завертел головой с удвоенным старанием - не слышал ли кто?!
        - Ты… потише пока, - браконьер перегнулся через стол. - Языком трепать - это пожалуйста, а на деле кто чего стоит - скоро увидим…
        Станко медленно поставил опустевшую кружку на стол. Склонил голову молодой бычок, да и только.
        - Убью, - сказал он тихо и глухо. - Поклялся - и убью.
        И такой ненавистью полны были эти слова, что Илияш отшатнулся:
        - Слушай… Не мое дело, конечно… Но он тебе папа, папочка, что ж ты шипишь, как змея… Да за что ты его… невзлюбил, а?
        Станко тупо уставился в красную лужу на столе. Проговорил наконец:
        - Ладно, я тебе расскажу, чтобы зубы поберег, зря не скалил…
        Он откинулся на спинку стула и прерывисто вздохнул, собираясь с мыслями. История, которую он намеревался рассказать, была священна - вспоминая ее накануне похода, он будто подвергал себя очистительному ритуалу. А Илияш - ладно уж, если хочет, пусть послушает…
        - Мать моя, - начал он медленно, - мать моя жила в одном поселке, далеко отсюда… Она была единственная дочь в уважаемой семье, и у нее был жених, готовили свадьбу. Она была… Непорочная девушка… И накануне свадьбы через поселок проезжал князь Лиго со стражниками.
        Илияш слушал, подавшись вперед, оставив шутки, плотно сдвинув брови.
        - Накануне свадьбы… - продолжал Станко. - Мать стояла у ворот отчего дома, нарядная, счастливая… И она понравилась князю!
        Он грохнул о стол пустой кружкой. В дальнем углу трактира шумно заржала пьяная компания. Пальцы Станко, сжимающие деревянную ручку, побелели.
        - Она ПОНРАВИЛАСЬ князю! И он… он… Он схватил ее, не сходя с седла! Он вырвал ее из рук отца, который попытался вступиться… Он рассек лицо ее жениху, который кинулся под копыта лошади… И он увез ее, увез, и лакеи его рвали животы со смеху, понимаешь?! Увез в поле… И там… прямо в поле… Так грязно, жестоко… Надругался и бросил. В поле… И некому было ее защитить!
        Илияш вздрогнул и поднял голову. В глазах у Станко стояли слезы.
        В дальнем углу трактира опрокинули стол и подрались. То и дело хлопала дверь; мимо, удивленно взглянув, скользнула Вила - разбойничья красная косынка ее была теперь украшена одинокой розой.
        Станко молчал долго. Молчал и Илияш.
        - С тех пор, - наконец выдавил Станко, - с тех пор ее жизнь переменилась, совсем переменилась… Наложить на себя руки ей не дали. Родители не пережили позора, умерли чуть не в один день… Знаешь, в селе очень строго, если девушка… ну, ты понимаешь… А мать родила… меня. Уходила, пряталась… Ее на цепь посадили у колодца, есть такой обычай, если девушка родит… Все должны плевать ей в лицо. И плевали… Она… Ну что тебе рассказывать… Я с пеленок был байстрюк, ублюдок, «нагульный», «прижитый»… А князь…
        Голос Станко задрожал от ненависти. Илияш смотрел, как суживаются в щелку, подергиваются пеленой его обычно ясные глаза.
        - КНЯЗЬ… Князь Лиго… Он и забыл о ней, конечно. Он пил-ел, спал-гулял, тискал девок… А мама умерла полгода назад. И когда умирала, позвала меня и… Убей, говорит, его. Казни его. Казни, пусть не на площади, пусть не в петле… Отомсти… - он всхлипнул. - С тем и отошла.
        Пьяную компанию выставили из трактира. Стало тихо, только Вила звенела посудой, разбирая завалы, оставленные побоищем.
        - Он думал выйти сухим из воды, - сказал Станко с нехорошей усмешкой. - А вот на этот раз не выйдет. Потому что я его обязательно убью, что бы ни случилось!
        И он сжал под столом рукоятку своего меча.
        Илияш молча взял со стола свой стакан и огромными глотками начал поглощать вино.
        - Да… Печальная история, - сказал он наконец, слизнув последнюю каплю. - Нечего сказать… Да только знаешь, парень… Может быть, мать твоя просто согрешила в юности, а потом, чтобы грех прикрыть, эту историю приду…
        Увесистая пивная кружка, направляемая молодой безжалостной рукой, угодила Илияшу прямо в нос.
        Брызнула кровь. Еще не успев опомниться, Илияш перехватил правую руку Станко и, едва уклоняясь от беспорядочных ударов левой руки, закричал:
        - Да пошутил я! Бешеный, пошутил!
        Кровь заливала его кожаную безрукавку. Станко, бледный, оскаленный, отбросил кружку и, высвободив правую руку, попытался схватить Илияша за горло.
        - Хозяин! Драка! - закричали сразу из нескольких углов.
        Илияш ускользнул из стальных объятий своего противника и, отскочив под защиту широкого стола, выставил перед собой ладонь:
        - Станко, ладно… Хорошо, извини, я пошутил… Ну, мало ли что бывает, а твоя мать не такая, вовсе нет… Тихо, парень, успокойся, пожалуйста!
        К ним уже бежали хозяин и два здоровенных работника. Станко тяжело дышал, сжимая кулаки.
        - Все в порядке! - Илияш вскинул руки навстречу подбегающим. - Все в порядке, это ничего, мы уже тихие… Не тревожьтесь, господа, не тревожьтесь… - и он лучезарно улыбнулся, и улыбка эта, облитая кровью из расквашенного носа, была особенно обаятельна.
        Хозяин недовольно хмыкнул, работники переглянулись, и вся свора неохотно отступила.
        - Сядь, - устало сказал Илияш.
        У Станко подкосились ноги, он тяжело опустился на стул.
        - Выдержки в тебе, как меда в мухе… Перед таким походом в трактире шуметь… Вся затея на волоске висела, ты хоть понимаешь?
        Станко молчал, едва переводя дыхание. Илияш достал откуда-то платок и принялся оттирать лицо, и руки, и безрукавку.
        - Крови-то сколько… Нашел кому кровь пускать, вояка…
        Станко угрюмо смотрел в стол. Илияш повздыхал и вытащил из своего мешка пузатую баклажку. Потряс с сожалением, протянул Станко:
        - На, хлебни…
        И Станко хлебнул.
        Прояснилась отяжелевшая от пива голова. Качнулся закопченный потолок, и Станко померещились в глубине его белые звезды.
        - Я… Выйду… - пробормотал он непослушным языком и, счастливо улыбаясь, отправился по нужде.
        Илияш огляделся - Вила стояла в стороне и провожала Станко долгим внимательным взглядом.
        За Станко закрылась тяжелая дверь, он вышел на середину двора и долго стоял в темноте, повернувшись лицом к княжеским землям… И он не видел, как Илияш поманил к себе девушку, как что-то горячо и убедительно шептал в густо покрасневшее ухо, как девушка пыталась оттолкнуть его руку, которая торопливо запихивала что-то ей в ладонь… Вила качала головой, бормотала что-то в ответ, пыталась отстраниться - но Илияш был настойчив, и снова и снова вкладывал в нежную ладошку что-то, невидимое прочим посетителям…
        Вила сдалась. Зажала подношения в кулаке. Что-то буркнула Илияшу и вышла.
        Станко в тот вечер так и не вернулся в обеденный зал.
        …Он проснулся от того, что длинная соломинка влезла ему в нос. Он чихнул и открыл глаза.
        Сено, и сено, и снова сено, золотое, озаренное солнцем… Станко схватился за голову и сел.
        Солнце пронизывало сарай насквозь, и совсем рядом был дощатый потолок, и очень далеко внизу - дверка, низкая, как в курятнике… Станко обалдело огляделся - рядом на примятом сене лежала красная разбойничья косынка, и тоже примятая.
        Пошатываясь, как пьяный, он выбрался наружу.
        Фыркали кони, грузились телеги; сновали работники и постояльцы Станко все еще не понимал, где он. Придерживаясь рукой то за стену, то за поленницу, то за забор, двинулся в обход широкого двора. Уголок красной косынки жалобно свисал из судорожно сжатого кулака.
        За углом сарая обнаружился Илияш.
        Как ни в чем ни бывало, браконьер восседал верхом на толстом оструганном бревне. Рядом, привалившись друг к другу, будто ища один у другого защиты и покровительства, жались их заплечные мешки.
        - Вот, наконец, и ты! - объявил Илияш радостно.
        Станко молчал, сжимая косынку.
        - Жаль, ночка коротка? - осведомился Илияш сочувственно.
        Не говоря ни слова, Станко забросил свой мешок за спину.
        2
        Через несколько часов они шли по едва приметной лесной тропинке: впереди Илияш, вооруженный тяжелой палкой, Станко - чуть поотстав.
        Кошелек его стал намного легче - десять золотых, половина условленной суммы, перекочевала к проводнику. Вторую половину Илияш должен был получить в конце пути - у подножия замка.
        - У подножия! - твердил Илияш, пересчитывая монеты. - А в замок я не пойду, хоть ты мне золотую гору вывали и сверху пряник положи, в замок я ни ногой, ты это запомни!
        Он долго разглядывал монеты, пробовал на зуб, даже нюхал; Станко, помнится, подумал тогда, что Илияш в жизни не видывал столько золота сразу.
        Теперь Станко тащился следом за проводником, не отрывая взгляда от его высоких, мокрых от росы ботинок.
        Первый шаг большого пути был сделан; Станко шагал к замку князя Лиго с мечом на боку и жаждой мести в душе. Тем обиднее было, что в этот священный час ему думалось не об отмщении, а о неких странных вещах.
        Вчерашний вечер вспоминался будто в дымке; нечто бесформенное, теплое, не имеющее названия, сумбурное и сладкое угнездилось у него внутри и не желало уходить.
        Вчера он впервые коснулся женской груди. Да пребудут с нами добрые духи! Даже сейчас, вспоминая об этом, он покрывался испариной, и хорошо, что Илияш идет впереди и не видит его горящих щек…
        Он наткнулся на Вилу посреди двора, в темноте, и сразу почему-то узнал, хотя ночь стояла - глаз выколи. Она не отстранилась, не убежала; у его щеки как-то вдруг возникла теплая ладошка, потом губ его коснулись… Добрые духи! Коснулись бархатные, влажные губы, и в ответ им из самого нутра Станко поднялось мучительно-сладостное чувство, памятное по полудетским беспокойным снам, но уж куда тем снам было до этой нестерпимо горячей волны! Потом его куда-то вели, и он спотыкался в темноте, потому что ноги стали чужими и все вокруг вертелось, вертелось, пронизанное короткими вспышками… Потом…
        Станко споткнулся о выступающий из земли корень и перевел дыхание. Спина Илияша по-прежнему мерно покачивалась впереди, и светило солнце, и пояс приятно оттягивала тяжесть меча, но сердце постыдно колотилось и не желало успокаиваться.
        …Потом был запах сена, и ее руки оказались смелыми до бесстыдства. Он сначала оцепенел, а потом расслабился, поддался, растворился в горячем, пульсирующем… Его ладони впервые в жизни коснулись обнаженного женского тела, пальцы блуждали по неведомым равнинам и теплым круглым холмам, потом забрели невесть куда…
        Длинная ветка, преграждавшая дорогу невысоко над землей, ударила Станко под колени. Он потерял равновесие и грохнулся, растянулся, и заплечный мешок, подскочив, стукнул его по шее, а меч - по ноге.
        Илияш обернулся мгновенно - как дикий зверь, в любую секунду готовый к поединку. В руке его блеснул кинжал; при виде лежащего вдоль тропинки Станко хищная готовность на его лице сменилась чуть преувеличенной скорбью:
        - Далеко уйдем, парень… И селедке не добежать, и таракану не доплыть, так далеко мы с тобой уйдем… Эдаким манером…
        В глазах его Станко померещилась слишком уж понимающая насмешка. Он встал, красный, как разбойничья косынка Вилы.
        Двинулись дальше. Станко хмурился и смотрел под ноги, а перед глазами у него было сено, сено, черные кучи сена, полоска неба со звездами, душистые волосы на лице… Вот только удалось ли им сговориться о свадьбе? Ведь свадьбы теперь не миновать, Вила любит его, и он, конечно, тоже…
        Пообедали на опушке молодого леска. Это было необыкновенно красивое место - нечто подобное Станко видел в детстве на картине одного бродячего торговца. Пышные кроны, кружевная тень на высокой траве, далекие холмы, запятнанные зеленью кустов… Илияш уплетал за обе щеки хлеб с сыром и громко рассуждал, что неплохо бы завтра изловить в силки перепелочку.
        Станко поглядывал на него с неодобрением. Опасный поход странным образом напоминал увеселительную прогулку с пикником; дорога лежала, как в поговорке говорится, «бархатом», и ни трудностей, ни, тем более, опасностей не было и в помине.
        Илияш балагурил, а Станко вспоминал, как вдохновенно тот расписывал превратности предстоящего пути. На двадцать золотых можно целое хозяйство купить… Целое хозяйство! Ловко браконьер себе цену набил… Завтра перепелочку поймаем, послезавтра - куропаточку, потом зайчика или еще кого… А там и замок - все эти предания насчет ловушек могут оказаться болтовней, а ты, Станко, выкладывай причитающиеся денежки!
        Илияш смахнул крошки со своей безрукавки, на которой кое-где остались полустертые пятнышки крови. Станко вспомнил, как мучительно стыдно было ему вчера, как он стоял, не решаясь вернуться в трактир, где только что разбил приятелю нос… И тогда Вила…
        - Вставай-ка, - усмехнулся Илияш, заметив, как некая мечтательность подернула до того хмурое лицо Станко. - Солнышко высоко, милая далеко, как в песне поется… Или ты передумал и не хочешь больше убивать папу?
        Станко сжал зубы и встал.
        Споро и безмятежно они шли еще несколько часов, и солнце склонилось к западу, и Станко совершенно уверился, что Илияш его надул. Тропинка вынырнула из одной рощицы, чтобы нырнуть в другую; разделял их пышный, усеянный цветами луг - ни одна деревенская девчонка не удержалась бы от соблазна немедленно сплести веночек.
        Едва спутники ступили на этот луг, как Илияш встал, будто вкопанный. Станко, конечно же, сделал два лишних шага и чуть не налетел на жесткую браконьерскую спину.
        - Ромашки-милашки, маков цвет, дай ответ… Меня любят или нет… - услышал Станко бормотание проводника.
        И тогда, раздраженный и злой, он отстранил Илияша с дороги и гордо двинулся через луг, всем своим видом показывая, что вывел мошенника на чистую воду.
        - Стой!!
        Выкрик прозвучал резко, будто хлыстом ударили. Станко, не успев сообразить еще, в чем дело, замер с поднятой ногой.
        Илияш не смеялся. Бледный, он сгреб Станко за грудки:
        - Куда?! К праотцам охота? Как договаривались, сопляк: я впереди, ты за мной!
        Станко растерялся и потому ни слова не сказал в ответ.
        Илияш отпустил его, стал, упершись своей палкой в землю, и уставился на зеленый луг, будто увидев на нем стаю привидений.
        Несколько минут оба молчали; Станко тупо смотрел то на проводника, то на изумрудные волны, которые безмятежно гуляли по верхушкам трав.
        Илияш, наконец, шагнул вперед. Уверенно выбросил вперед руку с палкой, и Станко подумал было, что тот увидел змею - но ни одна змея не могла бы издать тот звук, что сразу за этим последовал:
        - Клац-зззз…
        Илияш с трудом приподнял палку. На конце ее Станко увидел темное, громоздкое приспособление, железную пасть с двумя рядами сомкнутых блестящих зубов. За пастью потянулась из травы звенящая ржавая цепь.
        - Псы, - сказал Илияш сквозь зубы. - Собаки и есть… Посмотри, парень…
        Станко, преодолевая внезапную робость, склонился над железным предметом. Это действительно была пасть - присмотревшись, Станко разглядел и морду - уродливую, жабью, с полуприкрытыми оловянными глазами. Железные зубы, сомкнувшись, оставили глубокие отметины на палке.
        - Это… ловушки? - поинтересовался Станко, стараясь говорить как можно равнодушнее.
        Илияш фыркнул:
        - Это капканы… Просто капканы на нашего брата. И ведь что интересно - срабатывает такая штука один раз, и если пасть захлопнет - потом ей зубы не разожмешь…
        Станко не очень-то поверил, но решил не уточнять. Железная морда с оловянными глазами произвела на него самое неприятное впечатление.
        - След в след, - сказал Илияш негромко, прикидывая расстояние до впереди лежащей рощицы. - Куда я ступлю, туда и ты… Понял?
        - А в обход… Никак нельзя? - Станко смотрел в сторону с самым независимым видом.
        Илияш фыркнул и с видимым трудом выдрал палку из зубов железного чудовища. Глухо звякнув, капкан отлетел в траву - Станко померещился злобный оловянный взгляд, провожавший путников из-за стеблей.
        Шли медленно. Вокруг волновалась трава; была она сочной, сытой, густой, и в гуще этой, казалось, ничего не разглядеть - только цветочки, да узкие листья-стрелки, да пчелы…
        - Клац-ззз!
        Станко похолодел. На палке у Илияша сомкнул челюсти еще один капкан; Станко пригляделся - этот был меньше, легче, и вместо зубов у него в пасти были иглы - толстые, будто сапожные, острия измазаны темным…
        - Ну до чего псы, - сказал Илияш с отвращением. - Этот с ядом, видишь? Но зато разомкнуть можно…
        Нагнувшись, он двумя руками взялся за железные челюсти. Станко стоял, терзая и мучая рукоятку совершенно бесполезного здесь меча.
        Руки Илияша напряглись; отравленные иглы неохотно отпустили палку. Глядя на оставленные ими глубокие дырки, Станко вдруг представил, как подобный капкан защелкивается на ноге…
        - Сапоги, - сказал он хрипло.
        Илияш осторожно избавился от капкана:
        - Что?
        - Если в сапогах, как я… Прокусит голенище?
        - Прокусит! - сообщил Илияш радостно. - Эти зубки железо пробивают, им сапог прокусить - все равно, что кашу прожевать…
        Он выпрямился, с сожалением разглядывая свою изрядно пострадавшую палку. Снова посмотрел на маячившую впереди рощицу:
        - Вперед. След в след.
        Станко не надо было напоминать. Касаясь подошвой земли, он весь сжимался, ожидая услышать «Клац-ззз». Твердо поставив ногу и оставшись в живых, он обессиленно выдыхал, чтобы снова сжаться перед следующим шагом.
        Глаза его не отрывались от пяток идущего впереди Илияша. Вот нога браконьера отрывается от земли - расправляются примятые травинки, и Станко спешит поставить на них сапог, и упаси добрые духи задеть хоть одну прямую, непримятую!
        Ему казалось, что ступни у него непомерно огромные, неуклюжие, что следы ботинок Илияша меньше его собственных следов, что там, где пройдет проводник, он, Станко, непременно угодит в…
        - Клац-зззз!
        Щелкнуло особенно громко, особенно хищно. Станко остановился, обливаясь потом, а на палке у Илияша повисла, намертво вцепившись, целая железная голова - исполинские челюсти, три ряда зубов, и на месте глаз желтые стекляшки.
        - Здравствуй, дружок, - нежно сказал Илияш, обращаясь к страшной харе.
        - А глаза… зачем? - шепотом спросил Станко.
        - Растяп высматривать, - пояснил Илияш серьезно. С видимым усилием он стряхнул чудовище с палки, конец которой был уже так измочален, будто по нему прошлось стадо буйволов.
        Двинулись дальше. До рощицы было рукой подать, когда Станко увидел чуть в стороне темный непонятный предмет, над которым колыхалась трава.
        - Илияш… - позвал он шепотом.
        Проводник остановился с занесенной ногой. Не оглядываясь, выбрал место и осторожно поставил эту ногу, только потом спросил сквозь зубы:
        - Что?
        Станко молча указал ему на свою находку. Илияш вгляделся и вдруг помрачнел, как никогда раньше - просто почернел лицом.
        - Идем, - сказал глухо. - Эти капканы только раз захлопываются, только раз. Звери все-таки эти стражники, надо бы…
        Он замолчал, а Станко не стал переспрашивать, что, собственно, «надо бы». Ему вдруг стало очень плохо. В темном предмете он узнал человеческую ногу - ногу в темной штанине и высоком башмаке, почти до колена заглоченную пастью капкана. Илияш двинулся вперед - над капканом взвилась черная стая мух.
        - Не могу, - тихо сказал Станко.
        Илияш приостановился. Буркнул, не оборачиваясь:
        - Что?
        - Не могу, - Станко наклонился вперед, и его стошнило.
        - Значит, оставайся тут, - отозвался Илияш почти весело и снова пошел вперед. Станко, подавив спазмы в животе, через силу двинулся следом.
        Он - боец. Никто в мире не посмеет назвать его трусом. Пусть выйдут воины в доспехах, десять на одного - он одолеет. Но это…
        Рощица качнулась, помедлила и приблизилась, наконец. Трава здесь поредела и вовсе сошла на нет; между корнями зеленел мох да лаково поблескивали какие-то широкие листья.
        - Вроде - все, - сказал Илияш озабоченно. - Впрочем, кто их, сволочей, знает… Под ноги смотри на всякий случай.
        Он отбросил свою палку - она имела жалкий вид и годилась разве что на растопку.
        Станко оглянулся и посмотрел на нарядный луг, оставшийся за спиной. Он ощутил вдруг, как дрожат и подгибаются колени, как ручейками стекает по спине пот и зудят ладони.
        А что, если б он шел этим лугом один? Не задумался б ни на минуту, весело, с песней шагнул бы в траву, и первое же «клац-зззз» пробило бы сухожилия, раздробило кость, и оставалось бы только ждать стражников, чтобы те, явившись, отрубили ему ногу…
        Он испытывал детскую благодарность к Илияшу - провел-таки, сберег, и не зубоскалит над его страхом, над слабостью там, на лугу…
        - Штаны-то сухие? - тут же поинтересовался Илияш. Слезная благодарность Станко улетучилась, как дым.
        Роща полна была дятлов - красные макушки мелькали среди листьев, и со всех сторон слышался дробный перестук. Станко вспомнил соревнование барабанщиков, на которое они с матерью однажды попали на ярмарке. Илияш, шагая впереди, что-то насвистывал, будто и не было страшного луга, страны капканов… На ходу он нашел и срезал ветку на новую палку - и теперь, довольный, стесывал кинжалом сучки.
        Хорошо бы, подумал Станко, хорошо бы больше не встречать капканов. Прав Илияш - псы эти стражники и подлецы. Нет, чтобы в честном бою - исподтишка хотят укусить, внезапно, подло… Что ни говори, а капканы это, пожалуй, самое худшее, что может здесь случиться. Во всех прочих случаях… - и Станко наполовину выдвинул из ножен свой непревзойденный меч.
        - Суетятся муравьи-ишки, у них темные дели-ишки… - пел Илияш.
        И действительно, чем дальше они шли, тем больше становилось под ногами муравьев - один из них даже ухитрился забраться Станко в сапог и больно укусил его за палец; Станко что есть силы затопал ногой, пытаясь раздавить злобное создание.
        - А вот еще ловушка, - будничным тоном сказал Илияш. - Но нам она не страшна, потому что уже сработала.
        Он отступил - и Станко увидел впереди огромную муравьиную кучу. Над кучей, подвешенный за ногу, покачивался на ветру скелет. Веревка была сплошь облеплена муравьями; насекомые деловито обгладывали кости, копошились в пустых глазницах… Станко быстро зажмурился.
        - Не надо смотреть, - подумал он, сжимая зубы. - Добрые духи, кто же до такого додумался?!
        - Это стражники? - услышал он собственный голос.
        - Ну да, - отозвался Илияш, и в тоне его скользнуло почему-то раздражение, - они, сволочи… Причем им даже трудиться не надо - эта ловушка работает сама, как капкан…
        - И он не смог вырваться? - спросил Станко, мельком глянув на скелет.
        Илияш пожал плечами:
        - Видно, не смог… Бедняга. То-то промысел на княжеских землях - сегодня охотник, завтра дичь…
        - У меня меч, - сказал Станко так твердо, как только мог. - Я смогу освободиться. И тебя, Илияш, освобожу, не бойся.
        Илияш глянул на него со странным выражением - похоже, с интересом.
        Они заночевали в лесу, не разжигая костра - Илияш сказал, что светить в темноте опасно. Установили дежурство - все дело свелось к тому, что Станко всю ночь дрожал и вслушивался, а Илияш сладко сопел, завернувшись в припасенное одеяло.
        Станко не смог бы заснуть при всем желании. Иногда он впадал в оцепенение, и тогда в темном сплетении веток ему мерещилась Вила, такая, какой он увидел ее впервые, в передничке, с пивной кружкой на подносе… Пивная кружка превращалась вдруг в голый, покрытый копошащимися муравьями череп, Станко в ужасе поднимал глаза - вместо Вилы был Илияш, довольный, смеющийся, повязанный красной разбойничьей косынкой…
        Он обрадовался, когда небо, наконец, посерело, в кроне над головой пискнула первая птаха, и видны стали стволы, просветы между ними и спящий проводник рядом.
        Едва продрав глаза, браконьер заявил, что голоден, что желает деликатной пищи и не сделает и шагу вперед, пока не изловит в силки завтрак. Вытащив из своего заплечного мешка некое странное приспособление, Илияш удалился за кусты, и вскоре Станко услышал оттуда нежный призывный свист…
        Браконьер вернулся, потрясая двумя жирными птичьими тушками. Станко неумело помог ему ощипать и выпотрошить добычу; Илияш орудовал кинжалом ловко, как фокусник, которого Станко видал в маленьком балаганчике из рваной рогожки. Пташки были изжарены на огне крохотного костерка; Станко казалось, что он не хочет есть, первый кусок он откусил через силу - и тут же, ощутив зверский голод, заработал челюстями так, что в воздухе повис сплошной хруст костей. Илияш следил за ним с явным уважением - сам он ел очень аккуратно, беззвучно, хотя и быстро.
        - Жить тут можно круглый год, - говорил Илияш, когда они двинулись в путь, - птица, зверь, в ручьях еще и рыба… Но, знаешь, где мед, там и жало - зверушки жиреют, дозорники стервенеют…
        Станко после сытного завтрака тянуло в сон - ведь ночью он не сомкнул глаз! Вполуха слушая обычную болтовню Илияша, он тяжело брел следом, то и дело поправляя на спине неудобно надетый мешок.
        Вышли на берег ручья, который и за мелкую речушку сошел бы. Вода лихо закручивалась водоворотами, на дне пестрели камни, кое-где в тихом месте маячила темная рыбья спина.
        Илияш обернулся, открыл рот, чтобы сообщить что-то радостное - и вдруг застыл. Безмятежность сползла с его лица, и лицо это враз переменилось - потемнели глаза, ввалились щеки.
        - Ой, парень, - сказал Илияш негромко, - а за нами погоня, похоже…
        Станко прислушался. В утренней разноголосице птиц, ручья и ветра его ухо не уловило ничего угрожающего.
        Илияш тем временем быстро стал на колени и приложил ухо к земле; Станко мимоходом подумал, что позу нелепей трудно представить.
        - Всадники, - сказал Илияш, и голос его полон был такого невыносимого ужаса, что Станко наконец-то тоже стало не по себе.
        - Всадники! - Илияш поднялся, и руки его дрожали. - Выследили, псы… И зачем мне теперь твое золото?!
        Станко беспомощно огляделся вокруг. Редкая рощица на этом берегу ручья, поляна напротив… Чахлые кусты, невысокая мягкая трава… Не спрячешься, хоть в землю заройся!
        - Вперед! - выдохнул Илияш и сломя голову кинулся невесть куда, не разбирая дороги.
        Станко тоже побежал, и в ту же секунду его захлестнул ужас: он почувствовал себя травимой дичью. Заплечный мешок нещадно колотил по спине, ножны меча били по ногам и мешали бежать, сердце готово было выпрыгнуть из груди и нестись что было сил, обгоняя Илияша. Перед глазами Станко прыгали высокие ботинки проводника, летели комья земли из-под тяжелых подошв, слышалось хриплое, срывающееся дыхание.
        - Сю… да…
        Высокие ботинки резко свернули - задыхающийся Станко едва успел затормозить перед стеной колючего кустарника.
        - Давай… Скорей… - бормотал Илияш.
        Он ловко поднырнул под шипастую ветку, и через секунду Станко увидел его мешок, мелькающий в глубине зарослей.
        - Туда? - прошептал Станко растерянно.
        Перед его глазами раскачивались черные загнутые иглы шипов. Он с детства не любил колючек и еще вчера был уверен, что никакая сила не в состоянии загнать его в колючий кустарник; он обернулся, будто ища другого убежища, и услышал далекий стук копыт.
        Такой простой, привычный звук поднял дыбом волосы у него на голове. Не помня себя, Станко кинулся в заросли.
        Колючки впивались и рвали, он слышал треск ткани и собственной кожи и все-таки лез и лез вперед, потому что стук копыт за спиной становился все громче и отчетливее.
        - Падай! Не дыш-ши… - прошипел откуда-то Илияш.
        Станко присел, припал к земле, и ветки над его головой распрямлялись медленно, слишком медленно, и Станко казалось, что они специально кивают стражникам, будто приглашая: сюда! Здесь он!
        А потом он и вправду перестал дышать, потому что на место, где он стоял пять минут назад, высыпали всадники.
        Их было восемь или девять; вжавшийся в землю, съежившийся Станко видел огромные копыта черных лошадей, безжалостно давившие траву, огромные сапоги в стременах, огромные черные арбалеты за спинами плечистых, мордатых, облепленных железом молодчиков… С седел свисали петли арканов; Станко смотрел, не в силах оторвать глаз.
        Лошади топтались на месте, и каждое копыто продавливало в земле глубокую круглую вмятину. Всадники вертели толстыми шеями; один взглянул, казалось, прямо Станко в глаза - и у того мучительно сжались все внутренности, он слезно пожалел, что не родился древесным клопом…
        Потом кто-то, вероятно, начальник, крикнул резкую неразборчивую команду, и вся свора сорвалась с места, вздымая выдранные с корнем пучки травы, и в секунду пропала из глаз.
        Станко почувствовал, как по расцарапанной щеке его ползет тяжелая капля крови.
        Из кустов чуть правее поднялось белое лицо Илияша. Браконьер сглотнул и прошептал, округлив глаза:
        - Без собак они были. Добрые духи, без собак.
        Никакие капканы, никакие ловушки, никакие скелеты на веревках не могли напугать Илияша так, как напугали его несколько стражников на черных лошадях.
        Колючие кусты пощадили верткого браконьера - мне бы так, с мрачной завистью думал Станко, слизывая кровь то с одной глубокой царапины, то с другой. Одежда его висела лоскутками, как на балаганном актере. Даже добротному заплечному мешку досталось, что уж говорить о ладонях, о щеках, об ушах!
        Станко слизывал кровь и угрюмо слушал причитания Илияша, тащившегося впереди:
        - Без собак… А если б с собаками, уже б на дыбе висели… Зачем мне твое золото на дыбе? Зачем, а?
        Илияш обернулся и заглянул Станко в глаза с горьким упреком, переходящим в обвинение:
        - Зачем золото в пыточной, а? Нашел парень старого дурака, монетками позвенел, и тащись, Илияш, смертушке навстречу… Да если бы просто смертушке… - он отвернулся и побрел, не поднимая головы, обращаясь к замшелым корням под ногами:
        - Тебя они, может, и пожалеют… Повесят, и ладно. А меня они знают, знают, понимаешь! Я сбежал… Я карту спер…
        Он вдруг остановился и сказал совсем другим тоном, спокойно, деловито:
        - А у князя в замке чудесная камера пыток. Видывал я одним глазком… Ну чего там только нет! Ты, парень, и представить себе такого не можешь. Дивная камера, ни в чем недостатку не будет!
        Тем временем путников обступил лес; на первой же поляне, затерянной в молодом густом ельнике, Илияш сел - вернее, упал, будто у него подкосились ноги.
        Станко сам собрал хворосту и сам разжег костер; Илияш сидел безучастно, глядя прямо перед собой и беззвучно шевеля губами. Станко пару раз вопросительно взглянул на него - тот не ответил.
        - Да не трусь ты, - сказал Станко, когда огонь запылал и на полянке сделалось почти уютно, - обошлось ведь…
        Илияш молчал.
        - Сколько нам идти еще? - Станко старался говорить как можно увереннее и доброжелательнее. - Три дня, четыре?
        - Нисколько, - отозвался Илияш мертво, и у Станко сжалось сердце от нехорошего предчувствия.
        - Как это? - спросил он по-прежнему спокойно. - Разве мы уже пришли?
        - Пришли, - глухо сказал Илияш. - Теперь надо ноги уносить.
        Стало тихо, только огонь потрескивал, обгладывая еловые ветки.
        - Мы так не договаривались, - сказал Станко, и голос его дрогнул. - Ты же знал, на что шел! Я же золотом тебе заплатил, морда! И еще заплачу…
        - Без собак они были, - сказал Илияш после паузы. - Если б с собаками…
        - Хорошо, - сказал Станко зло. - Отдавай деньги.
        Илияш поднял на него удивленный взгляд.
        - Отдавай деньги! - Станко встал. - Ты их не заработал! Отдавай и уноси ноги, а я все равно дойду до замка и зарежу этого мерзавца князя!
        При упоминании о князе руки его сами собой схватились за меч. Он шагнул вперед - Илияш испуганно отшатнулся.
        - Ты… - Станко несло на какой-то дикой волне куража, - ты проводник мой, понял? Если мне придется и тебя зарезать по дороге к замку, то я и зарежу… А ну, встань!
        Станко выхватил меч. Илияш медленно встал - худой, весь какой-то нескладный, съежившийся; стоял, глядя на светлое лезвие в руках парня, и глаза его отражали странную мешанину чувств.
        Станко перевел дыхание. Спросил уже спокойно:
        - Пойдешь дальше?
        - Пойду, - отозвался Илияш, не отрывая взгляда от меча.
        Где-то далеко заухала сова. Потом еще раз - ближе.
        - Ну, вот и хорошо, - сказал Станко с облегчением и спрятал меч в ножны.
        Стало тихо. Илияш взял охапку собранного Станко хвороста и подбросил в затухающий костер. Взметнулось пламя.
        - Значит, - медленно сказал Илияш, усаживаясь напротив, - значит, ты действительно… Ты ОЧЕНЬ хочешь его убить.
        Сквозь языки пламени Станко видел его задумчивое, сосредоточенное лицо.
        - Хорошо… Убей его, парень. Убей.
        И лицо Илияша исказила гримаса, показавшаяся Станко гримасой ненависти.
        Случай этот сильно сказался на отношениях компаньонов. Станко думалось теперь, что проводник попросту его боится.
        Они продвигались вперед медленно, Илияш то и дело останавливался, изучал дорогу, отдыхал, охотился… Ясно было, что путешествие ему в тягость - но он не решался заявить об этом прямо, тянул да хитрил. Два раза Станко ловил на себе странные взгляды - Илияш бросал их исподтишка, когда уверен был, что Станко ничего не заметит.
        Так прошло два дня, и в душе у Станко поселилось нехорошее, гнетущее чувство. Он перестал доверять проводнику.
        Меч по-прежнему был готов к бою - Станко знал, что уж в схватке-то он сможет защитить себя. Но Илияш, конечно, на открытую схватку не решится. Десять монет у него; чего стоит однажды ночью взять да и сбежать?
        Дело было вечером; Илияш неподвижно сидел напротив, поворачивая над огнем костра самодельный вертел с нанизанными на него ломтями мяса. Глядя на его невозмутимое сухощавое лицо, Станко помрачнел.
        Он бредет за проводником без дороги и ориентира, о замке ему известно только, что тот где-то на востоке, но чего стоит это знание в непролазных княжеских лесах? На лугах, где полно капканов? На опушках, где рыщут стражники? Если Илияш сбежит, шансы Станко на встречу с отцом сильно поредеют.
        Илияш, будто читая его мысли, поднял голову и чуть усмехнулся. Глаза его, отражая пляшущее пламя, глянули на Станко остро, насмешливо, будто бы говоря: а вот поглядим, дружочек! И не успел Станко опомниться, как Илияш уже снова смотрел на свою стряпню, смотрел сосредоточенно, как ни в чем не бывало…
        Он все понимает, сообразил Станко, чувствуя, как холодеет спина. Может быть, он задумал сбежать прямо сегодня? А может быть, - тут руки его непроизвольно потянулись к кошельку на поясе, - может быть, уходя, он прихватит и оставшиеся деньги? Те, которые Станко обещал отдать у стен замка?
        Илияш неспешно поворачивал вертел, а Станко смотрел на него, чувствуя себя беспомощным и глупым.
        Сторожить? Не спать ночь? Другую? Третью? Сколько ночей он сможет выдержать без сна, и сколько дней пути осталось до замка? Ведь они идут медленно, так медленно, а, может быть, Илияш и вовсе водит его по кругу?!
        При этой мысли Станко сделалось совсем кисло. Только наивный дурак мог довериться совершенно незнакомому, странному человеку, и вот миссия оказалась под угрозой, и некого винить…
        Илияш радушно предложил ему жареного мяса. Станко угрюмо отказался.
        Это была тяжелая ночь.
        Костер прогорел; только красные огоньки бегали от уголька к угольку, мерцали, но не светили. Станко лежал, не выпуская из руки обнаженного меча; рядом спал Илияш - или не спал, а притворялся, выжидая своего часа.
        Станко прислушался, затаив дыхание, и осторожно, как лазутчик, подполз к проводнику. Если бы тот хоть храпел… Но Илияш спал тихо, как ребенок, и Станко долго мостился, пытаясь пристроиться рядом и не разбудить.
        Босая нога его касалась колена Илияша, и, если тот пошевелится, Станко мгновенно проснется… Хотя он не спит… Не спит…
        Кошелек, тщательно спрятанный под курткой, теперь впился Станко в бок. Хорошо, что он не такой тугой, как раньше… Ему понадобятся деньги, скоро их свадьба с Вилой…
        В темноте он различал темную глыбу на месте Илияша, бока ее то поднимались, то опускались. Браконьер был с головой укутан одеялом.
        Вот из-под одеяла вынырнули руки, длинные, вороватые, с многосуставчатыми пальцами… Тянутся к кошельку, а Станко не может и шелохнуться…
        Он вздрогнул. Кошелек по-прежнему больно давил на ребра. Не спать, не спать… Хоть бы луна взошла…
        Ночь, однако, была темная, безлунная, и только ветер возился в черных кронах да кричали совы, заставляя Станко вздрагивать…
        …Он открыл глаза.
        Полянка была залита светом - из-за деревьев поднималось солнце. На месте костра остался черный круг; на месте Илияша осталась чуть примятая, уже успевшая подняться трава.
        Станко машинально потянулся к кошельку - тот был тоже на месте, золото тускло звякнуло.
        Меч лежал рядом и был совсем мокрый от росы. Станко провел пальцем по лезвию - сверкающие капельки полетели в траву.
        Он снова тупо уставился на место, где недавно лежал браконьер, укутавшись с головой старым одеялом.
        Ну и ладно, подумал Станко с горестной решимостью. Остался, с чем был… Меч при мне. Замок на востоке. Дойду.
        Он с трудом встал и огляделся. Его заплечный мешок был рядом; мешок Илияша, конечно же, исчез.
        Шакал, подумал Станко, натягивая сапоги. Трус. Предатель.
        Солнце поднималось, надо было отправляться в путь, а Станко все топтался, будто чего-то ждал, и все не мог выбрать, по которой из двух чуть заметных тропинок ему идти. Решился, прошел несколько шагов - и сразу понял, что возвращается, что проделывает в обратном порядке путь, по которому они с Илияшем пришли вчера.
        Угрюмый и злой, Станко вернулся на полянку. Посмотрел на черный круг от костра - Илияш всегда маскировал такие отметины - и сжал зубы. Вытащил из ножен меч.
        - Подходи, трус, - сказал он хрипло, обращаясь к одинокому кусту, так и затрепетавшему от страха. - Подходи, мерзавец. Тебе не спастись, слышишь?! Все равно не спастись!!
        И меч заблистал, отражая солнце.
        Он вращался все быстрее и быстрее, и пропал из глаз, и на его месте осталась только серебристая сетка, напоминающая крылышки стрекозы. Станко чувствовал каждую свою мышцу; вся его горечь и досада выливалась в это бешеное вращение, и куст перед ним побледнел, почуяв, что его ждет.
        - Не спастись! Не уйти! Все равно! Все равно!
        Станко сделал выпад и нанес первый удар. Куст вздрогнул, две толстые ветки, отсеченные с маху, повалились в траву. Станко не поленился тут же отразить воображаемый удар врага, а потом напал снова, одним ударом снеся с куста верхушку. Жалобно сыпались листья; шипел воздух, рассекаемый сталью, да тяжело дышал Станко:
        - Подходи! Ближе!
        Он не знал уже, кого крошит - предателя Илияша или самого ненавистного князя. Куст раскачивался, неся ужасные потери, землю вокруг него устилали отрубленные ветки, но Станко не остановился, пока пот не залил ему глаза.
        Тогда он опустил меч; в глазах его стояли злые слезы, на месте пышного, зеленого куста остался теперь жалкий обрубок.
        - Все равно, - сказал он упрямо. - Доберусь и…
        - Эй, парень!
        Станко обернулся, будто его ужалили.
        Рядом стоял Илияш - в одной руке мешок, в другой - окровавленная тушка зайца. Штаны его были по колено в росе, а голубые глаза сверкали довольно и проницательно. Станко сразу отвернулся, чтобы скрыть предательские слезы - и глупую счастливую ухмылку.
        Илияш обошел куст кругом:
        - Да уж… Знавал я одного брадобрея, так тот тоже любил… Обкорнать… За что ты его, парень?
        Станко буркнул, не поднимая головы:
        - Ты… где был?
        Илияш, похваляясь, подбросил тушку:
        - Косого изловил… Съем вот… Тебя угощу, быть может. Да и дорога здесь раздваивается, как у змеюки язык, разведать не лишне…
        Станко не знал, чего ему больше хочется - съездить проводнику по носу или расцеловать его. Илияш подошел ближе, склонил голову к плечу, пытаясь заглянуть Станко в глаза:
        - А ты что… Плохое что-то подумал, да?
        Станко досадливо плюнул и пошел за своим мешком, но Илияш не отставал, тянулся следом, с интересом выспрашивая:
        - Подумал? Нет, скажи, о чем ты подумал!
        Глаза его буравили и насмехались, и Станко, красный как рак, сам стыдился теперь своих мыслей.
        С возвращением Илияша к Станко, в свою очередь, вернулось душевное равновесие. Шагая вслед за проводником, он чувствовал себя легко и надежно, хотя нет-нет да и корил себя за мрачную подозрительность.
        Илияш, похоже, тоже пребывал в добром состоянии духа, до ушей Станко доносилась то одна, то другая песенка:
        - Ти-ри-ри, та-ра-ра…
        Ми-илая, ми-илая,
        нынче ночка дли-инная…
        Станко мечтательно улыбался. Они преодолели ловушки и засады, замок неотвратимо приближался, и неотвратимо приближалось возмездие. Улыбаясь, он не сразу заметил, что песенки Илияша почему-то стихли; Станко споткнулся и тогда только обнаружил с удивлением, что сам бормочет в такт шагам, как песню:
        - Смерть князю, тра-ла-ла…
        Смерть бандиту, тра-ла-ла…
        Бойся, Лиго, тра-ла-ла!
        В полдень остановились отдохнуть у источника, пробившего себе дорогу между корнями исполинского дуба.
        - Князь, выходит, уже покойник? - поинтересовался Илияш, с удовольствием вытягивая длинные ноги в запыленных ботинках.
        Станко уловил в его голосе насмешку, но рука его сама собой легла на рукоятку меча.
        Помолчали. Тонко пел родник, трещали кузнечики, тянуло в сон.
        - Слушай, Илияш, - Станко заколебался, - а ты, когда стражником служил…
        Илияш нахмурился. Напоминание было ему неприятно.
        - Да нет, - Станко хотелось сгладить неловкость, - я только хотел спросить… Ты князя видел?
        Браконьер медленно повернул голову. Губы его неспешно расползлись в ухмылке:
        - Конечно. Как не видать.
        У Станко страшно заколотилось сердце. Сжав зубы, вытащил монетку:
        - Он… похож? Такой точно?
        Илияш и не глянул на чеканный профиль. Лег, закинул руки за голову. Сказал чуть погодя:
        - Ты его узнаешь.
        Снова стало тихо.
        - Ты его… вблизи видел? - снова спросил Станко. Илияш лениво повел бровью:
        - Как тебя.
        Станко облизал пересохшие губы. Ему было странно неловко, будто он спрашивал о чем-то запрещенном, постыдном.
        - А… жена есть у него?
        Илияш молчал долго. Протянул наконец:
        - Нету жены.
        В двух шагах от путников вынырнула из травы непуганая полевая мышь. Удивленно воззрилась на незнакомцев. Илияш - заметил Станко краем глаза прищурился, неподражаемым охотничьим взглядом отмеряя расстояние до глупого зверька.
        - Да оставь ты ее! - возмутился Станко. - Есть ее будешь? Что она тебе сделала?
        Мышь испугалась громкого голоса и нырнула обратно в траву.
        - Мышку жалко тебе, - вздохнул, расслабляясь, Илияш, - мышку жалко, папу не жалко…
        Станко стиснул зубы и ничего не ответил, но на этот раз молчание длилось недолго:
        - Илияш… А как он живет, там, в замке? - и тут же добавил небрежно: - Мне побольше узнать надо… Чтобы впросак не попасть, выследить и не промахнуться.
        Илияш сел. Посмотрел на Станко долгим серьезным взглядом. Сказал со вздохом:
        - Хорошо живет. Богато. Не очень весело, правда… Сам знаешь, какая у него история. Предки твоего папы, и твои предки, значит, всю жизнь воевали… А жизнь у них, правда, была короткая, пока не зарубят, не проткнут, со скалы не сбросят… И вот перебили всех, один князь Лиго и остался. Злющий, как одинокая змея, - Илияш недобро усмехнулся. - В замке сидит, и комнат там, Станко, как пьявок у цирюльника. А в самой главной комнате… Я там не бывал, конечно, но рассказывают, что там на атласной подушечке лежит княжий венец… - голос Илияша смягчился, обрел бархатные нотки, будто он рассказывал мальчику старую сказку. - Венец этот, Станко, о четырех зубцах, и выкован, конечно, из чистого золота. Предки князя за него дрались - брат с братом, отец с сыном… Венец этот ковали четыре колдуна, и коснуться его может только тот, кто по крови - прямой потомок княжьего рода. Коснется самозванец - умирает в корчах, страшное это дело…
        Илияш замолчал, задумавшись.
        - Я могу коснуться, - сказал Станко.
        Илияш поднял голову:
        - Что?
        - Я могу коснуться. Я - прямой потомок княжьего рода.
        Браконьер помолчал. Сорвал травинку, сунул в зубы. Пробормотал, теребя изрядно отросшую бороду:
        - Ну, ты и нахал… Наглый мальчишка…
        Последовала пауза. Илияш отшвырнул травинку и встал:
        - Ты доберись до него сначала, до венца-то! И князя убей, тогда посмотрим…
        Станко усмехнулся.
        В следующую секунду на солнце вспыхнул его верный меч. Парень, который только что сидел, развалившись, опершись спиной о ствол, в одно мгновение оказался на ногах, в боевой стойке. Без единой заминки, без паузы, в бешеном темпе перед глазами явно струхнувшего Илияша промелькнул каскад боевых приемов; Станко припадал к земле и подпрыгивал высоко вверх, меч слился в одно целое с его рукой, и разгоряченное лицо выдавало свирепую радость сильного и бесстрашного зверя.
        - Аха! - Станко замер в живописной позе, изображающей смерть противника на острие меча; потом покосился на своего обмершего зрителя и преспокойно спрятал оружие в ножны.
        Притихшие было кузнечики возобновили свои рулады. Илияш уважительно кивнул:
        - Что ж… Это, конечно… Ну да. Только… ты ведь не думаешь, Станко, что у князя в охране пастухи да лавочники? Тоже бойцы, и не простые, у каждого свой секретный удар… А сам князь Лиго, говорят… - произнося имя князя, Илияш хищно оскалился, - сам князь в поединке великий мастер, и любимое оружие у него - меч и кинжал… Думаю, какой-то мальчишка, хоть и сильный и обученный… - он поджал губы и скептически покачал головой.
        Разгоряченный Станко озлился. Сомнения Илияша бесили его; упершись в бока, он тучей навис над проводником:
        - По-твоему, мне только с лавочниками сражаться?!
        Илияш вскинул руки, как бы говоря - что ты, как можно так подумать!
        - По-твоему, я просто «какой-то мальчишка»?! - продолжал Станко.
        Илияш рьяно замотал головой, изо всех сил желая опровергнуть это предположение.
        - А ну, - Станко несколько успокоился, и на место гнева пришла снисходительная улыбка, - а ну… Давай померяемся силами!
        Илияш, кажется, смутился. С опаской посмотрел на меч в ножнах:
        - Что ты… У меня и оружия… подходящего нет, - и рука его виновато скользнула по кинжалу на поясе.
        Станко отстегнул меч, бросил в траву. Когда некая идея овладевала им без остатка, отказаться от нее уже не было никакой возможности.
        - На палках, - сказал он тоном, не терпящим возражений. - Посмотрим, какой ты боец!
        Илияш растянул губы в странной, чуть кровожадной усмешке.
        Они сошлись посреди широкой, залитой солнцем поляны. У каждого была длинная свежевырезанная жердь; Станко радостно ухмылялся, Илияш был спокоен, только глаза его, сузившись в голубые щелки, выдавали веселый кураж.
        - Ай-я! - выкрикнул Станко и пошел в атаку - палка в его руках замелькала, как спица в колесе, полусогнутые ноги твердо упирались в траву, каждая мышца слушалась точно и безотказно.
        Илияш отступил, посмеиваясь. Палка в его руках была почти неподвижна, как застывшая перед броском змея.
        - Хей! - Станко нанес первый удар, и жерди впервые звонко соприкоснулись. - Хей-я! - Станко наступал и наваливался, и противник его едва успевал уворачиваться из-под увесистых ласк бешено вращающейся палки.
        Станко раздухарился, и то, что противник его был недосягаем, совершенно выводило его из себя. Они проделали на полянке круг, второй; Илияш ускользал либо парировал удары, отбрасывая их в сторону.
        Пот прошиб Станко. Волосы налипли на лоб; на лице противника он вдруг увидел улыбку - Илияш смеялся довольно, будто перед ним, зрителем в балагане, разворачивалось забавное действие, и разворачивалось именно так, как он того хотел.
        - А-а-а! - завопил Станко благим матом и удесятерил усилия; в момент, когда он должен был наконец достать Илияша, тот вдруг крутнулся волчком, припал к земле и быстрым незаметным движением ударил Станко по щиколотке.
        Удар не был силен, но юноша, потеряв равновесие, покачнулся и чуть не упал.
        Илияш стоял в трех шагах, и палка в его руках упиралась концом в землю - знак перемирия.
        - Ну, что, парень? Потешились, может, хватит?
        Станко убрал со лба мокрую прядь и судорожно сглотнул. Улыбки давно не было на его губах. Он терпел поражение.
        - Нет, - сказал он чуть слышно. - Еще.
        Илияш сокрушенно пожал плечами - как хочешь, мол.
        И противники сошлись снова, но Станко больше не видел солнца.
        На него накатило. Впервые это случилось с ним лет в двенадцать, и с тех пор уличные мальчишки разбегались кто куда, стоило появиться в его глазах этому сухому, сумасшедшему блеску.
        В глазах его потемнело, будто тяжелая туча навалилась на солнечный день. Он не видел рук Илияша, его оружия - глаза, только насмешливые глаза! Звуки долетали до его ушей обрывками, будто он то зажимал их ладонями, то отпускал; небо, трава, стволы деревьев - все перемешалось, как тряпочки на лоскутном одеяле. Станко уже не выкрикивал боевых кличей молча, стиснув зубы он бился, как в последний раз в жизни. На пересохших губах выступила пена.
        Илияш был сильным противником, но сейчас Станко этого не осознавал. Не он был господином палке - она вела его, превратившись в живое, злобное, беспощадное существо.
        Удар. Еще удар. Отражение. Поскользнулся на траве, но устоял. Захлестывает горячая, темная волна…
        - Станко! Станко, очумел?!
        В уши его хлынул отдаленный птичий щебет. Он снова увидел небо и траву, и трясущиеся руки опустили оружие.
        Илияш стоял перед ним, бледный, удивленный, сжимая правой рукой левое предплечье:
        - Очумел?! Ты… что?
        Из-под пальцев его показалась кровь. Станко стало страшно.
        - Я… Илияш, я не хотел, - он шагнул вперед, но проводник отшатнулся, изучая Станко внимательным, каким-то отстраненным взглядом:
        - Мы ведь не на смерть бьемся… Как мне показалось, - сказал он сквозь зубы.
        Он закатал рукав рубашки, и Станко увидел рану - края рассеченной кожи быстро оплывали кровоподтеком.
        - Я думал, ты меня убьешь, - сказал Илияш с усмешкой.
        Опираясь на палку, как на посох, он повернулся и пошел к старому дубу, у корней которого были припрятаны оружие и заплечные мешки.
        Станко тащился следом. Душу его грызло раскаяние, но сквозь него упрямо пробивалась совершенно неприличная радость: ага! Победил! Показал насмешнику, где у змеи норка!
        Илияш обернулся, и Станко увидел, что он почему-то усмехается.
        В тот день им так и не довелось продолжить путешествие. Развели костерок; Илияш, осторожно ощупывая пострадавшую руку, то и дело бормотал почти удовлетворенно:
        - А кости целы! Целы кости, вот удача!
        Станко хмурился и чувствовал себя довольно скверно.
        Вечером доели добытого Илияшем зайца. Браконьер, кажется, успокоился и подобрел; растянувшись у костра, он поглядывал то на темнеющее небо, то - искоса - на Станко, и тот понял, что сейчас последует вопрос.
        - Здоров ты биться, - Илияш щурился на огонь, как огромный худой котище, - нечего возразить… Можно подумать, ты родился… м-да… родился с мечом на боку, с ножом в зубах и с палкой наперевес!
        Станко фыркнул.
        - Наверное, - Илияш скосил на собеседника внимательный глаз, - пожалуй, в недалеком детстве ты был забиякой… Раздавал гостинцы направо и налево, и без меча и без палки: вон кулачища какие!
        Станко посмотрел на свои руки. Костяшки пальцев выдавались вперед, круглые, белые, будто распухшие, покрытые не кожей даже - шкурой, толстой и грубой, как рогожа. Такие руки будут у него всегда.
        Он вспомнил деревянную колоду, обтянутую мешковиной. Колода эта помещалась в дровяном сарае, но никто никогда не колол на ней дрова. Маленький Станко, обливаясь слезами, изо дня в день отбивал об нее кулаки.
        Плакал он от боли. Руки кровоточили; кисти поначалу опухали так, что он не мог удержать ложки за ужином. Мать смотрела косо, но молчала.
        Маленькие детские кулаки, израненные, исцарапанные, понемногу теряли чувствительность. Каждый день, каждый день приходил он к колоде; глаза его теперь оставались сухими, он только сильно закусывал губу.
        «У тебя некрасивые руки», - презрительно сказала однажды соседка. Он только усмехнулся - в ту пору его рук уже боялись.
        Тихонько хмыкнул Илияш, Станко вздохнул и вернулся к действительности.
        - Да уж, - протянул он с кривой улыбкой, - будешь тут забиякой… Когда на тебя сразу пятеро, на одного-то, а еще десять стоят в сторонке и зубы скалят!
        Илияш, похоже, заинтересовался:
        - Пятеро? Какие это пятеро, какие десять?
        - Да мальчишки, - буркнул Станко сквозь зубы. - Соседские, из школы…
        - Вот как? Ну, мальчишки всегда дерутся… Но почему все на одного? Чем ты насолил им, а?
        Станко раздраженно плюнул в костер: издевается? Не понимает?
        - Да байстрюк же, - сказал он нехотя. - Нагульный, прижитый, и… - он вспомнил еще одну кличку - «шлюхин сын» - но произнести ее вслух у него никогда не хватило бы сил.
        Илияш молчал. В свете костра Станко увидел, как сошлись на переносице его изогнутые брови.
        - Да, - сказал наконец Илияш, - вот так штука… Какое странное слово - байстрюк…
        Станко бросил на него быстрый взгляд - окажись на лице браконьера хоть тень издевки, ему бы несдобровать, но Илияш смотрел в огонь серьезно, отрешенно, будто действительно впервые слышал ненавистное слово.
        Станко вздохнул и опустил голову.
        …Это начиналось сразу же, как он сворачивал со своей улицы в сторону школы. Его уже ждали; дюжина радостных, предвкушающих забаву ребят немедленно брала его в кольцо. Он молчал, сжавшись в комок, озираясь, как затравленный лисенок; потом кто-то один - чаще всего это был рыжий сын бондаря - громко и ласково спрашивал:
        - Станко, а где твой папа?
        Остальные прыскали в рукава, до времени не давая волю своему веселью.
        - Станко, а где твой папа? - спрашивали сразу несколько голосов.
        Он молчал, прижимая к груди ободранный букварь.
        - Наверное, - предполагал кто-то, и голос его дрожал от сдерживаемого смеха, - наверное, он ушел на ярмарку?
        - Нет, - перебивал другой, пуская от радости слюни, - он улетел на небо!
        - Он живет на луне?
        - Он спрятался под лопухом?
        Они говорили, перебивая друг друга; каждая новая шутка встречалась все более звонким смехом, пока наконец в общем галдеже не рождалось пронзительное:
        - Байстрюк! Байстрю-ук!
        И они начинали лупить его, щелкать по затылку, подбивать под колени, наступать на ноги, пока он не срывался и не бросался бежать, вырвавшись из круга… И тут наступало полное веселье - ребята гнались по пятам, завывали и улюлюкали, и спину его то и дело больно доставал умело брошенный камень…
        Станко не раз случалось видеть, как смотрят на эту забаву взрослые женщины из-за заборов, угрюмые мужчины с инструментом на плечах… Смотрели устало, порой неодобрительно, как на что-то неизбежное, докучливое, но вполне правильное и естественное.
        - …Что, Станко?
        Илияш смотрел внимательно, Станко даже померещилось в его глазах беспокойство.
        - Ничего, - ответил он, переводя дыхание.
        - Нет, скажи, что ты сейчас вспоминал?
        - Вспоминал, - буркнул Станко раздраженно, - как петух курицу топтал…
        Стало тихо. Илияш, похоже, раздумывал, не обидеться ли, но вздохнул и решил не обижаться.
        - Вообще-то, - сообщил он задумчиво, - на самом-то деле ты не байстрюк, а бастард.
        Станко напрягся, ожидая подвоха:
        - Чего-чего?!
        - Бастард, - все так же задумчиво пояснил Илияш, - бастард, что означает - незаконнорожденный сын знатной особы.
        Станко сидел нахохлившись, пытаясь сообразить, польстил ему браконьер или обидно обозвал.
        Илияш прервал его мысли:
        - Так, значит, они лупили тебя, а ты… отбивался?
        - Не сразу, - отозвался Станко нехотя. - Потом… да, отбивался.
        …Один только взрослый человек заступился за него - бродячий торговец, ненароком забредший в село. Увидев, как толпа мальчишек гонит затравленного малыша, он так закричал и замахал своей палкой, что обидчики струхнули и отстали, запустив, правда, и в торговца парой гнилых яблок.
        Тот подошел к плачущему Станко:
        - За что они тебя, малыш?
        - У меня нет отца, - ответил Станко, всхлипывая. И тут же предложил, загоревшись надеждой: - Дядя, может быть, вы будете моим отцом? А?
        Торговец снял руку с его плеча и ушел, часто оборачиваясь.
        В тот день Станко не пошел в школу. Он пошел на край села, где в на отшибе жил старый отставной солдат.
        В деревне ходила о нем дурная слава, и самый сильный мужчина не решался повздорить в трактире с этим сухим жилистым стариком. Всю свою жизнь он воевал наемником в чужих далеких странах - воевал за золото, проливая кровь за чьи-то троны и чьи-то земли, а теперь вот коротал старость - зажиточно и одиноко. К нему-то, преодолевая страх, и направился маленький Станко.
        Старик был дома - мастерил что-то во дворе. Злющий пес на цепи свирепо оскалил зубы.
        - Чего тебе, мальчик? - неприветливо спросил солдат.
        Станко остановился в воротах:
        - Господин, научите меня драться так, чтобы все меня боялись, как вас! За это я буду делать любую работу.
        Солдат смотрел на него долго и удивленно. Потом встал и подошел; Станко очень хотелось убежать, но он не двинулся с места.
        - Ты, - медленно начал старик, оглядывая мальчика с ног до головы, - ты сын той женщины… Ты байстрюк?
        Станко вздрогнул от этого слова - и кивнул.
        - Хорошо, - как-то отрешенно продолжал солдат. - Я посмотрю, чего ты стоишь.
        …Над головами путников пронеслась пара летучих мышей. Потом еще одна - вдогонку.
        - Такой маленький сарай, - усмехнулся Станко, - и на длинных веревках качаются мешки с камнями… Десяток мешков. И надо пробраться… Пройти между ними, а они так больно бьют… А надо увернуться, ускользнуть, выгадать минуту… Сначала я был весь в синяках. Ну весь синий, как дохлая лягушка… Этот солдат, Чаба его звали, все ждал, когда я запрошу пощады.
        - Чаба? - переспросил Илияш.
        - Да… Он меня и учил. Палку вертел, заставлял уворачиваться… У меня долго не выходило, он разозлился и гвоздей набил на концах… Я так этих гвоздей испугался, что завертелся, как ящерица… - Станко бледно усмехнулся.
        - Гвоздей?
        - А как же иначе? Он сразу сказал: будет больно. Не помучишься - не научишься. Я ему еще воду носил, дрова колол, полы драил… Он меня порол. Мать меня пороть не смела - а он бил, потому что, понимаешь… Он меня всему научил. Всему. Эти парни в конце концов разбегались, как только я в конце улицы появлялся. Все, а те, кто был старше и здоровее - попросту быстрее удирали. Вот так.
        Станко замолчал. Илияш смотрел на него, теребя бороду.
        - Но они все равно меня ненавидели, - вздохнул наконец Станко. - Боялись… и не любили.
        - И Чаба тоже? - бросил Илияш.
        - Чаба? Нет… Он… Другое. Он меня опекал. Можно сказать, воспитывал.
        - Он… заменил тебе отца? - наивно спросил браконьер.
        Станко выпучил на него глаза:
        - Отца?! Да ты что! Мой отец… - он осекся, пробормотал чуть слышно: - …князь Лиго, и я его убью.
        Стайка нетопырей пролетела в обратном направлении.
        - Н-да, - Илияш погладил свою пострадавшую руку, - парень ты решительный, за что берешься - до конца доводишь… А вот интересно мне, ты в детстве еще чему-нибудь учился, кроме драки?
        В словах браконьера Станко опять померещился скрытый подвох. Он подозрительно покосился на Илияша:
        - Ну, Чаба меня ремеслу учил… Немножко. А что?
        Илияш вздохнул:
        - Ничего. Читать-то ты умеешь?
        Станко вспомнил ненавистную школу, презрительного учителя с длинной линейкой и скалящих зубы однокашников.
        - Выучили… - процедил в ответ.
        - Хорошо… А книжку видел когда-нибудь?
        Станко разозлился. Браконьер предусмотрительно отодвинулся, придерживая раненую руку:
        - Ну, ладно… Пошутил я, забудем.
        Помолчали. Костер погас.
        - Меч-то у тебя откуда? - спросил Илияш в темноте.
        Станко любовно коснулся ножен:
        - Солдат подарил… Когда мне пятнадцать исполнилось. Это его меч, хоро-оший, заморской закалки… Только он не разрешал мне его носить, ты, говорит, простолюдин, оружие тебе не положено, за это, говорит, и в тюрьму можно… А я не простолюдин, мой отец - князь… Не байстрюк я, а…
        - Бастард, - вполголоса закончил Илияш.
        Утром они снова двинулись в путь; Илияш морщился, задевая больную руку. В другое время Станко терзался бы угрызениями совести - но сейчас ему было не до того. Воспоминания детства здорово его растревожили, и теперь он шагал вперед мерно, твердо, ни на секунду не забывая о предстоящей миссии.
        Днем они снова видели всадников, на этот раз издали, Станко почти не испугался, да и браконьер не поддался панике - только проворчал, проводив стражников взглядом, что, мол, надо быть осторожнее, а то беспечность может и на дыбу привести.
        После опасной встречи дорога стала труднее. На вопрос Станко, далеко ли до замка, проводник отвечал туманно: по прямой, мол, быстрее, но, скорее всего, придется петлять.
        И скоро Станко понял, что такое «петлять»: тропинка исчезла, дорогу то и дело загораживал кустарник, ветки которого переплетались, будто поклявшись до скончания века не пропустить ни одного живого существа; из земли выпирали древние, замшелые камни, в очертаниях которых Станко мерещились злобные, искаженные лица.
        Илияш, к чести его, всегда находил удобную тропу. Иногда он оставлял Станко позади, велев ему «с места не сходить», и ускальзывал вперед разведывать путь.
        В очередной раз они расстались в глухой чаще - стволы и стволы, зеленые глыбы кустов, под ногами мелкая трава и мелкие же камни, неба не видно из-за путаницы ветвей. Илияш ушел вперед, повторив сурово: «Чтоб с места не сходил!», а Станко, повинуясь его указанию, остался стоять столбом.
        Время шло, а проводник не возвращался. День был пасмурный, под сводами леса висел серый полумрак, и в этом полумраке Станко разглядел рядом, совсем в двух шагах, пышный куст малины.
        Ягоды, кое-где переспелые, гнули ветви до самой земли. Станко внезапно понял, что умрет, если не попробует хоть одну.
        Впрочем, почему одну? Достаточно протянуть руку, и красная, сладкая горсть ссыплется в ладонь, а потом можно будет слизать густой малиновый сок… Станко вспомнил тот единственный хилый куст малины, который рос у его двора и который соседи обносили быстрее, чем он успевал съесть хотя бы три зеленых ягодки.
        Радостно улыбаясь, уже чувствуя во рту малиновый вкус, Станко шагнул по направлению к кусту и протянул ладонь.
        Будто жирная тугая змея вдруг оплела его ноги. Станко вскрикнул, а петля вокруг щиколоток рывком стянулась, дернула, и он потерял равновесие. Земля рванулась, Станко шлепнулся на живот, вцепился в траву, будто она могла удержать его. Еще рывок, и земля оказалась на месте неба.
        Станко висел вниз головой, раскачиваясь, как большой тяжелый маятник. В глазах у него понемногу темнело от прилива крови. В поле его зрения попеременно попадали то куст малины, то изъеденный временем древесный ствол, то гора покрытых мхом угрюмых камней. И все время маячила темная, высокая куча, в которой Станко внезапно узнал очень большой муравейник.
        Перед глазами его запрыгал скелет, подвешенный за ноги над такой же муравьиной кучей. «Ловушка срабатывает сама собой»… Деловитое копошение в пустых глазницах…
        Меч был при Станко, ножны висели теперь за спиной; изловчившись, сильным уверенным движением он потянулся к оружию. «У меня меч… я смогу освободиться, и тебя, Илияш, освобожу, не бойся»…
        Лучше было бы, чтобы Илияш не видел его в этом положении. Хорошо, что хоть руки свободны…
        В этот момент сверху, с дерева, свалилась будто бы сетка - множество спутанных веревочных петель. Одна петля захлестнулась у Станко под мышками, но множество других нашли более удачное место - одни стянули плечи, другие - локти, третьи охватили ноги выше и ниже колен. Станко, не веря себе, задергался - петли тут же стянулись так туго, что Станко почувствовал под веревками биение крови.
        Меч был теперь бесполезен. Станко раскачивался все медленнее, и, проходя самую нижнюю точку, он почти окунался головой в муравейник.
        Он забился, как кролик в сетке. Петли стягивались все туже, и у Станко перехватило дыхание.
        Так вот почему тот несчастный не смог освободиться!
        Перед глазами его качался древесный ствол. По стволу ровной веревочкой взбирались муравьи - Станко знал, куда они ползут. Ему чудилось, что он слышит их глухой, зловещий топот.
        - Муравьи, - сказал он с жалкой, растерянной улыбкой. - Мурашечки… Малюточки…
        На вершине муравейника тем временем тоже царило оживление - сотни маленьких тварей собрались на самой верхушке, чтобы поскорее полакомиться Станко. Ему мерещилось, что в серой массе он различает красные огоньки жадных глаз - но это, конечно, была лишь фантазия.
        Все медленнее, медленнее… Судорожные движения не спасают, только больнее рукам и ногам, стянутым петлями…
        Может быть, ему удастся вывалиться из собственных сапог?! Но сапоги сидели крепко, и веревки, стягивающие щиколотки, были, похоже, вымазаны чем-то… Не то скользким, не то липким…
        И только тогда Станко позвал на помощь. С трудом набирая воздух в перетянутую веревками грудь, он закричал что есть силы:
        - Илияш! Илияш!
        Тихо. Нет ответа.
        - Илия-аш!
        Маятник остановился. Станко висел почти неподвижно, медленно вращаясь вокруг своей оси.
        Самые алчные муравьи уже были у него на волосах. Добрые духи, зачем ему такие длинные волосы?!
        Он почувствовал, как маленькие лапки щекочут его лоб, щеки… И немилосердный укус. Еще. Еще.
        - Илия-аш!!
        Тем временем взбиравшиеся по стволу муравьи уже спустились по веревке, миновали сапоги и принялись искать прорехи в поношенных Станковых штанах.
        Глаза! Только бы не трогали глаза!
        Он извивался, как сумасшедший, тряс головой и вопил не переставая:
        - А-а-а! Илия-аш!! Помоги-и!
        Кто-то из насекомых забрался уже и в сапоги. Станко заплакал.
        Слезы его стекали не на щеки, как обычно, а на брови, на лоб; он снова закричал и в отчаянии подумал, что будет, если его крик услышат стражники.
        Мысль о дозорниках заставила его на минуту умолкнуть. Бесполезный меч колотился о спину; муравьиное пиршество продолжалось.
        - Илияш, - сказал Станко шепотом, - пожалуйста. Пожалуйста, Илияш!
        Кто-то рассмеялся в двух шагах от него. Стражники, подумал Станко, но в этот момент ему даже хотелось на дыбу.
        - Ну, парень, - донесся насмешливый голос браконьера. - Влип-таки… А кому я говорил - не сходить с места?
        Почему он смеется, подумал Станко. Муравьи жрали его со все возрастающей жадностью.
        - Кому я говорил, а? - бодро продолжал Илияш.
        - Освободи… - простонал Станко, не узнавая собственного голоса.
        Сильная рука дернула его в сторону. Станко снова качнулся, потом качнулся сильнее, потом веревка, держащая его за ноги, оборвалась. Станко упал лицом в траву.
        Лежа на животе, он ощущал, как браконьер режет стягивающие его путы; вот отпустило плечи, грудь, живот… Вот легче стало ногам… Руки не слушались - Станко их попросту не чувствовал. Подвывая от боли и облегчения, принялся сметать муравьев, катаясь лицом по траве.
        Илияш, стоя над ним, строго выговаривал:
        - Если я сказал - на месте, то это, будь уверен, «на месте» и значит! Надо было тебя полчасика тут подержать, хорошая была бы наука… Помнишь того парня, что мы видели?
        - Скотина ты, - шептал Станко, вытирая вместе с муравьями и слезы, - скотина… Хороша наука… Я посмотрел бы на тебя, свинья ты…
        Он всхлипнул и перевернулся на спину. С трудом сел. Сказал прямо в смеющиеся глаза:
        - Свинья! Ты где был?! Я звал тебя, звал…
        - Сам свинья, - отозвался Илияш в тон. - Я, что ли, не предупреждал тебя? Сам виноват, не скули теперь!
        - Это я скулю? - Станко зашелся от гнева. Веки его быстро опухали, не давая глазам раскрыться. - Я еще и скулю?!
        - Знаешь, - протянул Илияш с насмешливой рассудительностью, поговорка есть: - мишка любит мед, а пчелки виноваты!
        Станко сердито отвернулся.
        Этой ночью им не пришлось спать.
        Пригас костер, Илияш прикорнул рядом. Станко, которого весь день колотил озноб от муравьиного яда, потихоньку бредил с открытыми глазами. Ему мерещилась Вила в подвенечном платье и с красной косынкой на голове; в этот момент Илияш, всегда чуявший опасность за версту, дернулся и сел, беспокойно уставившись на Станко соловыми глазами. Обоим стало вдруг ясно, что рядом, в темноте, находится кто-то третий.
        Ни шороха, ни звука, ни привычного крика ночной птицы; Станко, мгновенно покрывшись испариной, нащупал в темноте обнаженный меч. Илияш сжимал в одной руке кинжал, в другой - тлеющую ветку из костра.
        Тот, третий, смотрел на них из глубокой, как колодец, тьмы. Станко казалось, что он слышит мерное, сухое дыхание. Потом - тресь! - сломанная веточка щелкнула со звуком разгрызенной кости.
        - А… - начал было Станко, но Илияш так глянул на него, что тот прикусил в пересохшем рту и без того непослушный язык.
        Прошла минута, потом еще невесть сколько времени, ветка в руке Илияша перестала тлеть, пальцы Станко, сжимающего тяжелую рукоять, онемели - а третий, ночной гость из темноты, все не уходил.
        Он двигался по кругу - они поняли это по неспешному треску веток, чуть слышным вздохам, по дуновению ветра. Размеры гостя установить было трудно - если он и был массивен, то двигался с удивительной легкостью.
        Станко старался держаться лицом к неведомой твари, по крайней мере лицом к тому месту, где она должна была быть. Илияш сидел неподвижно, наклонив голову, подчинив все чувства слуху.
        - Омм! - в темноте, похоже, зевнули, и в нос Станко ударил густой запах гнилого мяса. Потом он увидел прямо перед собой два круглых красных ободка - и еле сдержал крик.
        Красные ободки расширились и сузились опять. В центре каждого из них посверкивала белая искорка.
        В следующую секунду ночной гость удалился. Слушая стихающее потрескивание веток, путники обнаружили, что сидят, мертвой хваткой вцепившись друг в друга.
        …Утром они осмотрели следы - будто кто-то через равные промежутки вдавливал в землю огромные бочки. На дне одного из них окоченела расплющенная мышь.
        - Это, - пояснил неприятным голосом Илияш, - это из беззаконных земель забрело… Там полно всяких… Расплодили колдуны проклятые… - Илияш вытер лицо и посмотрел на Станко длинным странным взглядом: - Да, парень… далеко мы зашли… - и усмехнулся.
        - Далеко зашли? Замок близко? - быстро спросил Станко.
        - Беззаконные земли близко, - протянул браконьер. - А замок… Дня три… Четыре… Если все будет «бархатом»… А еще лучше…
        - Что?
        - Ничего, - носком ботинка браконьер сбрасывал на дно бочкообразного следа жирную глину.
        Станко окинул взглядом место ночевки, и ему снова стало не по себе.
        - А… беззаконные земли… - и не стал продолжать.
        - Здесь, - нехотя кивнул проводник, - рядом уже… Но мы туда не пойде-ем! - он усмехнулся и погрозил Станко пальцем.
        - Давай-ка… поскорее, а? - предложил тот, взваливая на плечи исхудавший мешок.
        Илияш отрешенно кивнул.
        Идти было тяжелее, чем обычно. Еще одна бессонная ночь давала о себе знать.
        Лес поредел. Ноги увязали в противно мягком, податливом, зыбком слое прошлогодних листьев. То и дело приходилось обходить выпирающие из земли высокие камни.
        Илияш по привычке что-то напевал - уже не так весело, как в начале пути, но Станко сумел-таки разобрать песенку про милую деву, про длинную ночку, про то, что у кого-то там захромал конь и луна теперь в ущербе; потом песенки-прибаутки стихли, и, протискиваясь в очередную щель между стволами и камнем, Станко услышал вдруг, как Илияш вполголоса произносит странные, звучные слова.
        Это были, кажется, стихи - но стихи на непонятном языке, чеканные, зловещие, одновременно ласкающие и терзающие слух; Станко не мог уловить ни одного знакомого слова, но в железном ритме строк ему слышались звуки битвы, звон мечей и военные клятвы.
        Дождавшись, пока стволы и камни чуть расступятся, позволяя двоим идти рядом, Станко догнал проводника. Тот, покосившись на него, осекся и замолчал.
        - Что это? - спросил Станко удивленно.
        - Где? - буркнул Илияш.
        - То, что ты говорил только что… Это стихи?
        - Это, - Илияш досадливо поморщился, - это так… ничего.
        Станко обиделся - ему показалось, что браконьер скрытничает и не желает с ним разговаривать. Фыркнув, он отстал.
        Илияш шел теперь молча, а Станко, глядя ему в спину, крепко задумался.
        Он думал о том, что, в сущности, об Илияше знает совсем немного и все - с его слов. Что он в страже служил - это похоже, боец отменный, а вот почему сбежал? А главное - кем раньше-то был, ведь не родился же он стражником, а?
        Морща лоб, Станко вспоминал все мелкие Илияшевы повадки - как ест, как умывается, как палку держит… Охотник умелый, и шкурку сдерет, и ощипает, и зажарит, и… А вот только не из простых он, Илияш. Не из простолюдинов.
        Станко и сам не знал, почему именно сейчас в этом уверился. Может быть, смутная тайна, связанная с его проводником, давала о себе знать и раньше, но именно сейчас, вспоминая чеканные слова непонятных строк, Станко понял вдруг, что браконьер - не совсем тот, за кого Станко принимал его раньше.
        Может быть, шпион?
        Ему очень не хотелось так думать - после всего, что было. А было множество ловушек, и в каждую из них Станко не надо было даже толкать сам угодил бы, не окажись рядом проводника…
        Все это верно, но кто такой Илияш? Откуда он знает громкое слово бастард? «Незаконный сын знатной особы»… И что за счеты у него с князем Лиго? Как зло он сказал тогда у костра: убей его…
        - Осторожно, - бросил идущий впереди Илияш, перелезая через поваленный ствол.
        Станко тряхнул мешок, поудобнее устраивая его между лопатками, и продолжал свои молчаливые рассужденья.
        Опять-таки, если Илияш не из простых, почему он стражников боится, как школьник розги? Может быть, князь специально за ним охотится? Может быть…
        Ноги Станко соскользнули, он потерял опору и сорвался куда-то вниз. Не очень глубоко. По сапогам застучали комья глины. Где-то наверху ахнул Илияш.
        Станко, скорее раздосадованный, чем испуганный, стоял на дне широкой ямы; влажная стенка ее осыпалась в том месте, где ее потревожили сапоги, локти и колени неловкого путешественника. И еще - стена была вся испещрена дырами, как ломоть хорошего сыра.
        - Стой на месте, - Станко показалось, что голос Илияша странно изменился.
        Станко опустил взгляд.
        Из круглой дырочки, темной норки в сырой стене показалась плоская треугольная голова. Полоснул воздух тонкий раздвоенный язык; голова поднялась, закачалась, как на пружине, и матово блеснула бронзово-черная чешуя.
        Станко отшатнулся. Змея смотрела ему в глаза - прямо, неотрывно, а из множества нор уже радостно выглядывали ее товарки.
        Станко задрожал и отступил. Под ногами подминалась жирная земля, и, мельком взглянув вниз, он вскрикнул и замер - прямо у его сапог покачивались треугольные головы.
        Он боялся змей. Он с детства очень боялся змей, с тех самых пор, как во время сенокоса умер от укуса гадюки мальчишка - один из его обидчиков. Мальчишка носился в горах сена, шумный, обалдевший от счастья - чтобы через минуту забиться на земле, крича от ужаса, и умереть в корчах, и оставить на руках обомлевшей матери только синий, раздувшийся маленький труп…
        Станко огляделся. Кое-где яма поросла травой, и у противоположной сырой стены валялась на боку корзинка - птичье гнездо. Внутри него полно было битой скорлупы, а рядом грязной грудой перьев лежала сама хозяйка - дохлая пичуга.
        - Стой на месте! - отрывисто повторил Илияш. Голос его донесся до Станко глухо, как сквозь вату.
        Змеи продолжали лезть изо всех дыр. Оцепеневшему Станко показалось, что сырые стенки ямы на глазах обрастают черным, шевелящимся ворсом. Тусклые глазки безучастно смотрели парню в лицо, раздвоенные языки подрагивали, будто дразнясь.
        Он скорее почувствовал, нежели услышал шорох чешуи, скользящей по голенищу. Нервы его не выдержали. Завизжав, как девчонка, Станко изо всех сил затопал ногами, пытаясь сбить, отшвырнуть, вдавить треугольные головы в мякоть земли.
        - Не двигаться! Не двигаться!! - надрывался Илияш, но Станко уже не мог остановиться. Он лупил и давил, и несколько тварей, лишившись в пылу боя голов, теперь корчились на дне ямы, как толстые блестящие шнурки. Со стенок, утыканных норами, теперь сползал на дно сплошной шипящий поток. Птичье гнездо и мертвый комок перьев скрылись под грудой извивающихся тел.
        - Станко!
        Сразу несколько пар челюстей бессильно соскользнули, пытаясь прокусить голенище. Он успел сбросить тварь, взбирающуюся по сапогу вверх; змеи уже не ползали, не извивались - они просто кишели.
        Станко метался, в мыслях своих уже сто раз укушенный и тысячу раз мертвый. Прямо перед лицом у него вдруг оказалась стенка со змеиной головой, выглядывающей из укрытия; в ту же секунду - ему показалось, что он бредит - голову эту накрыла плотная темная ткань.
        - Сюда! Скорей!
        К нему тянулась чья-то рука… Судорожным движением сбросив с ноги цепкие змеиные объятья, Станко качнулся вперед, позволяя этой руке схватить себя за шиворот.
        Одеяло, наброшенное на стенку, уже злобно шевелилось; Станко увидел, как треугольная голова мелькнула у самого лица Илияша, и в ответ ей мелькнул кинжал… У него красивые руки, отрешенно подумал Станко. Он не сбивал кулаки о колоду…
        Рывок. Станко проехался животом по стенке ямы, чувствуя под тканью змеиные тела… Еще рывок - он был уже на поверхности, на траве, и, вскочив как сумасшедший, принялся колотить себя по коленям, по бокам, сбивая и стряхивая воображаемых змей.
        Илияш привел его в чувство, ухватив за волосы и рывком повернув лицом к яме. Над кромкой ее покачивались треугольные головы.
        Потом они отступали - вернее, бежали без дороги и направления, ветки били по лицу, и Станко видел только мятую траву, да желтую глину, да ботинки Илияша… Мокрые, как мыши, задыхающиеся, остановились не на полянке даже - на узком пространстве между тремя соснами.
        Тут Илияш повернулся к Станко лицом. По щекам, по бровям, по бороде его крупными каплями стекал пот. Двумя широкими шагами подойдя к парню, Илияш наотмашь ударил его по лицу.
        Станко сел в траву - да так и остался сидеть.
        Ночью ему стало плохо.
        Изо всех сил обхватив колени, он лежал на сырой земле и всхлипывал. Он слаб. Ему не выдержать этого пути. С него хватит. Он пробовал, он сделал все, что мог…
        Он раскачивался, пытаясь унять дрожь, но кругом была только ночь, только смерть, только ужас. Подобное чувство он испытал лишь однажды когда трехлетним малышом потерялся на ярмарке.
        Вокруг стояли гам и хохот, множество незнакомых, шумных, грубых или слащаво-добродушных людей… Перед ним был целый лес чужих ног, обутых в сапоги и деревянные башмаки, поднимающих пыль, топающих по своим делам… Он чуть не попал под телегу, и возница посмотрел в его сторону мутным, ничего не выражающим взглядом - одним мальчиком больше, одним меньше… Не путайся под ногами! Кто-то раздавил в пыли помидор, и тот вывалил на дорогу кроваво-красные внутренности… Станко был потерян, забыт навсегда, обречен, одинок, и только отчаянный рев, в который он вложил всю душу и весь свой страх - этот рев принес облегчение, и этот рев издалека услышала в базарной многоголосице его перепуганная мать…
        Станко всхлипнул. Чья-то рука осторожно легла ему на плечо:
        - Парень… Ты спишь?
        Илияш уселся рядом, рука его, которую Станко не сбросил, скользнула на его мокрый от пота затылок:
        - Послушай, я тут раздумывал… Надо нам вернуться, парень. Очень тяжко… Барахтаемся, как мышка в смоле… А дальше - хуже. Не дойти до замка… Умереть здесь поганой смертью, да за что? Нам и так… подарили жизнь… По всем делам в яме этой нам и… Остаться… Со змеями… Чудом ведь выбрались!
        Илияш прерывисто вздохнул. Убрал руку. Добавил тихо, твердо, как взрослый, уговаривающий малыша:
        - Пойдем домой.
        Станко молчал. Где-то перекрикивались совы. Небо казалось темной ямой - ямой, где прячутся змеи.
        - Мне… очень надо, - тонким дрожащим голосом выговорил Станко. - Мама… Просила… Я должен, - и он снова всхлипнул, будто сам объявил себе приговор.
        - Но разве, - отозвался Илияш, - разве твоя мать хотела… Чтобы ты умер?
        - Я не умру, - прошептал Станко, изо всех сил сжимая веки, чтобы слезы не пролились наружу. - Я… дойду… - Он сцепил зубы, слезы были унизительны. Тогда он наконец-то разозлился на себя, и эта злость была благотворна.
        - Я дойду! - сказал он твердо. - И ты дойдешь! И не раскисай!
        Илияш сидел рядом, но в темноте не разглядеть было его лица.
        3
        Они стояли над обрывом.
        Внизу неспешно текла речушка; прямо за ней тянулись леса - старые темные леса с редкими проплешинами полян и буреломов.
        - Беззаконные земли, - устало сказал Илияш. - Мы пойдем в обход.
        - Долго еще? - спросил Станко, но в голосе его не было обычного нетерпения: та же усталость.
        - Как дорога ляжет, - отозвался Илияш и осторожно подошел к крутому склону.
        Станко спускался следом, сапоги его тут же наполнились песком и отяжелели, как гири. То и дело случалось терять опору и ехать вниз на животе; перед глазами взад-вперед шныряли потревоженные уховертки.
        - А что… почему эти земли зовут беззаконными? - спросил он, волоча ноги по вязкому речному берегу.
        Илияш шагал рядом, и обычно легкая его походка теперь отяжелела, заплечный мешок свесился на бок:
        - Воевали здесь…
        Земля под их подошвами глухо, недовольно чавкала.
        - Везде воевали, - заметил Станко, воротя лицо от дохлой рыбины, чей бледный живот покачивался в тихой заводи.
        Илияш, наверное, оскалился - но Станко видел только его спину.
        - Воевали, да… Только тут из года в год, изо дня в день… Веками. Дрались за замок, будь он неладен, да за княжий венец… - он перевел дыхание.
        - Ты же говорил, - Станко приятна была собственная осведомленность, - что его может коснуться только прямой потомок…
        Илияш кивнул, не дал ему закончить:
        - Прямые потомки и дрались… Брат с братом, сестра с сестрой… Отцы с сыновьями, и такое бывало… Внуки с дедами… Если те доживали до внуков…
        Он вдруг остановился и обернулся - в бороде песок, в волосах песок, глаза по обыкновению сужены в щелочки:
        - Ты, думаю, тоже послан не случайно. Признавайся, за венцом идешь?
        Станко стоял, удивленный, немного смущенный странной шуткой проводника. В том, что это шутка, он ни на секунду не усомнился.
        И браконьер, мгновенно оценивший его растерянность, немедленно зашелся радостным хохотом, будто шутка в самом деле удалась.
        Некоторое время они шли молча.
        - А колдуны? - наконец спросил Станко.
        - Что - колдуны?
        - Ты говорил, что ловушки и все прочее… колдуны расплодили?
        Илияш поддал ногой ссохшийся ком глины:
        - Да, колдуны… Но главное, парень, не это. Главное, - он зачем-то посмотрел на небо, - главное, злоба там… Загустела. Столько злобы за столько веков… Беззакония там творились. Кровь лили - свою, чужую, виновную, невинную… Колдуны просто собирали сгустки ненависти, как змеелов собирает яд. И на этих сгустках ставили ловушки… Ловушки порождали страдание, новую ненависть… И теперь там, парень… Я даже не знаю, что там теперь.
        Станко передернул плечами. Вспомнилась та тварь, что не дала им спать, блуждая ночью вокруг костра.
        А Илияш, поправив заплечный мешок, проговорил вдруг со странной усмешкой:
        И на стене горел огонь,
        И крепкие вцепились крючья
        В твердыни камень…
        И с боевым ужасным кличем
        На стену кинулись враги,
        Но на стене огонь горел,
        И одолеть им не судилось,
        Но цепки когти колдовства…
        Он нахмурился, будто припоминая, потер переносицу и начал снова:
        …Но меч ушел по рукоятку
        В его младенческую шею,
        Потоком хлынула оттуда…
        Илияш поперхнулся и замолчал.
        - Это что? - спросил Станко, снова передернувшись.
        Тот пожал плечами:
        - Какие-то обрывки каких-то легенд… Я в свое время их много слышал. Но забыл, Станко. Одинаковые они - «он воткнул меч туда-то и туда-то и оттуда полилось то-то и то-то»…
        Станко пожалел, что вообще затеял этот разговор.
        Через несколько часов путь им преградил обвал.
        Тихая речка бурлила и пенилась, наткнувшись на неожиданную преграду. Желтая стена обрыва слоилась, как пирог, которым Станко угостили однажды на детском празднике. На глазах растерянных путников завал все рос и рос, а речка растекалась, превращаясь в неспокойное озеро.
        - Ты плавать умеешь? - спросил Илияш сквозь зубы.
        Но откуда же, добрые духи, Станко уметь плавать? Самая глубокая река в его родных местах была корове по вымя…
        Илияш двинулся в воду. Вода, впрочем, только того и ждала - озеро ширилось, прижимая Станко к осыпающейся желтой стене.
        - Живо в воду! - зло выкрикнул проводник. Кинжал и заплечный мешок он держал над головой; нечистая пена подступила уже к его груди.
        Здоровенный ком глины свалился сверху, ударив Станко по затылку и чуть не сбив с ног. Следующий, окажись он поболее, вполне мог воздвигнуть над его головой похоронный курган.
        Сцепив зубы, вскинув дрожащей рукой мешок и ножны с оружием, Станко шагнул в мутный водоворот.
        Дно было склизкое и вязкое. Вода, неожиданно холодная, подступала все выше. Илияш достиг уже середины разлившейся реки, над поверхностью виднелись только его голова да заплечный мешок.
        Может быть, речку удастся перейти по дну?
        Воспрянув от этой мысли, Станко отважно поспешил вперед. Множество беспорядочных течений толкали его в бока, грозя сбить с ног. Вот вода добралась до груди, вот коснулась шеи…
        Станко в ужасе понял, что твердая земля уходит из-под ног. Илияш уже выбирался на берег, вода стекала с него потоками…
        Только не звать на помощь!
        Вскинутая над головой рука судорожно опустилась, ища опоры… Мешок мгновенно вымок и стал тяжелым, как камень на шее утопленника. Меч… Добрые духи, меч!
        Он хотел отступить - но вода не позволила, толкнула вперед, и Станко повис между небом и землей, чтобы тут же камнем пойти на дно.
        Ноги его коснулись твердого. Он оттолкнулся изо всех сил, и голова его взвилась над поверхностью; хватая воздух ртом, как жаба, он мельком увидел стволы на том берегу, мокрого Илияша, пену…
        Ему вспомнилась дохлая рыбина в заводи. Только не выпустить меч!
        Он снова ушел в воду с головой и снова выпрыгнул, задыхаясь. Илияш, кажется, смотрел на него; высокая волна плеснула Станко в рот, он закашлялся, забарахтался - и тут же понял, что стоит, твердо стоит на дне, и голова его при этом находится над водой.
        Илияш смотрел в другую сторону. Станко перевел дух.
        Медленно, наваливаясь на массу воды, потом все быстрее, потом вовсе бодро Станко выбрался на берег. Заплечный мешок его являл жалкое зрелище, вода лилась из него в три ручья. Мокрый меч тускло блеснул, показавшись из мокрых ножен.
        - Все в порядке? - небрежно поинтересовался Илияш.
        - А как же, - в тон ему отозвался Станко, выплескивая воду из сапога.
        Происшествие с обвалом оказалось лишь первым звеном в цепи других неприятных, порой пугающих.
        Продолжать путь вдоль реки они не смогли - дорогу преградил бурелом. Огромные сосны, поверженные на землю, громоздились одна на другой как гигантская, поросшая мхом поленница; верхушки их, будто вражеские копья, направлены были путникам наперерез.
        После нескольких попыток преодолеть завал Илияш повел Станко в обход. Проводник мрачнел все больше, и Станко впервые увидел у него в руках карту.
        Карта эта оказалась свитком тонко выделанной кожи; Станко, не вытерпев, заглянул браконьеру через плечо. Среди блеклых линий беспорядочно разбросаны были странные и зловещие символы, но гораздо больше было грязных пятен и дыр. Станко удивился - неужели этот потертый лоскуток в самом деле настолько ценен?
        - Опасно идем, - бормотал Илияш, терзая карту ногтем и все мрачнее сдвигая брови. - Ну да ладно… Мир мудро устроен - волки без шипов, а розы без зубов… Взялся, Илияш, - он усмехнулся, видимо, сам себе, - взялся, так давай уж… Поглядим.
        И решительно свернул влево.
        А неожиданности продолжались - откуда ни возьмись, навстречу путникам вылез овраг, неглубокий, но расползающийся на глазах; прямо под ногами идущих обнаружился вдруг оползень, и Илияш, стиснув зубы, свернул еще левее.
        - И чего я с тобой связался?! - раздраженно рыкнул проводник, когда спустя полчаса пути обнаружил вдруг, что сбился с дороги.
        - Поляна тут… - бормотал Илияш, с ненавистью поглядывая на небольшую опрятную полянку с весело журчащим ручьем. - Поляна, р-раздери ее… А не должно было быть поляны, и родника не должно было быть!
        Станко обрадовался отдыху и свежей воде.
        Он долго умывался, вытряхивая песок из волос и бровей, фыркал, пил прямо из горсти… Потом наполнил флягу, ощущая на губах вкус воды, вкус травы.
        Садилось солнце. Последние красные лучи скользнули по верхушкам сосен. Прилаживая пробку, Станко рассеянно глянул на ручеек.
        Журча по камушкам, обмывая травы, у ног его струился поток густой темно-красной жидкости. Не веря глазам, Станко глубоко вдохнул, набирая воздух для удивленного восклицания; в нос ему ударил сильный, тошнотворный запах крови - как на бойне.
        Фляга выскользнула у него из пальцев и шлепнулась в траву, разбрызгивая кровь.
        Руки его были в крови, и корка чужой крови застыла на лице - он чувствовал, как стянуло кожу.
        Пошатнувшись, как слепой, Станко опустился на четвереньки, и его вывернуло наизнанку.
        Солнце село.
        - Все уже, - сказал Илияш, и голос его доносился до Станко будто из далекого далека. - Все, это наваждение, уже прошло…
        Станко открыл глаза и увидел собственные руки, в каждой - по пучку выдранной с корнем травы.
        - Это наваждение… - Илияш стоял рядом, бледный, угрюмый. - Тут бывает… На этом месте, наверное, - он с отвращением оглядел полянку, - крови пролито совсем уж сверх меры… Из земли выступает.
        Хоть как ни устали путники, как ни манила зеленая полянка, оставаться здесь на ночлег они не стали.
        Над лесом висела, не давая ни капли света, бледная круглая луна; мутные лоскутья облаков затягивали ее до половины. «Полуголая луна», - почему-то подумал Станко. Отогнал навязчивое воспоминание о Виле. А вслух сказал:
        - Мы в беззаконных землях, да?
        Илияш запустил пальцы в бороду, пробормотал чуть виновато:
        - Не удалось обойти, понимаешь ли… Не везет.
        В который раз с начала путешествия они сидели, сгорбившись, у догорающего костра.
        - А князь… Не колдун, часом? - ни с того ни с сего спросил Станко.
        Илияш вздрогнул. Спросил настороженно:
        - А с чего ты взял?
        Станко недобро усмехнулся:
        - Да не везет, говоришь… А мне сдается, сама земля нас толкает, куда хочется ей. Прямо крысе в глотку…
        - Ну-у, - протянул Илияш как-то неопределенно, - князь-то уж точно тут ни при чем…
        - Откуда ты знаешь? - тут же взвился Станко.
        Его собеседник пожал плечами, уклоняясь от разговора, и парень снова подумал, что Илияшу известно про князя куда больше, нежели полагается знать простому браконьеру… Он не удержался от вопроса:
        - А правда… Слышал я, что князь умеет чужой облик принимать… Оборачиваться… В женщину превращается, в ребенка, ходит среди людей да высматривает…
        - Чего высматривает-то? - Илияш, кажется, удивился.
        - Ну, мало ли…
        Браконьер фыркнул:
        - А волком не перекидывается, не слыхал?
        Смеется, с обидой подумал Станко. Опять смеется.
        - Не обижайся, - вздохнул Илияш. - Но то, что умеет и чего не умеет князь Лиго, ты у князя спроси, ладно?
        Помолчали. Костер догорал; пора было устраиваться на ночлег.
        - А твоя мать, наверное, красавицей была? - проронил Илияш, вороша красные пульсирующие угольки.
        После памятного случая в трактире Станко впервые услышал от него упоминание о своей матери.
        Обрывки облаков лениво тянулись по диску луны.
        - Да, - отозвался он глухо, - была красавицей.
        - Черноволосая, как ты?
        - Нет, - буркнул Станко сквозь зубы, - у нее были светлые волосы…
        - Значит, ты по масти в отца пошел?
        Станко отвернулся и свирепо сплюнул.
        - Ну хорошо, - тут же примирительно отозвался Илияш, - хорошо… Наверное, к матери… сватались? Когда ты был маленький, а?
        Станко крепко-крепко обнял колени. Ткнулся в них подбородком. Когда-то он умел сидеть так часами - в сарае, или на печке в темном углу…
        - Ты не понимаешь, - сказал он тихо. - Не понимаешь. Она…
        Ему вдруг захотелось плакать. Луна выползла из-за туч; Станко вспомнилась колыбельная, там говорилось про зайца, который увезет мальчика прямо на луну…
        - Она родила ребенка в девичестве, - прошептал Станко, обращаясь к луне. - Это было… Хуже смерти. Ее с животом посадили на цепь у колодца… Чтобы все плевали, кто мимо идет. Такой обычай… И плевали! Она поначалу желала ребенку, то есть мне, смерти… Но я не умер.
        Он перевел дыхание.
        - Разве она не любила тебя? - спросил Илияш, и тоже шепотом.
        Станко усмехнулся через силу:
        - Еще как любила! Как станет обнимать… Конфеты, сладости, лучший кусочек… А жили-то бедно… Сама худая, как щепка, того и гляди, ветром унесет… Я, пока маленький был, не понимал ничего, жрал все это… Потом только соображать начал, отказываться стал, назад отдавать…
        Он замолчал на полуслове. Вспышки горячей нежности сменялись у матери приступами раздражения, и, жалея ее, он то и дело обливался слезами, забившись под кровать.
        - Бедно, говоришь, жили? - Илияш все ворошил уголья, глаза его были опущены.
        - Да… Она, знаешь, ужасно гордая была. Ни от кого помощи не принимала…
        - Так предлагали, значит, помощь?
        Станко скривил губы:
        - Был один купец… Уже на моей памяти… Часто ходил, и все с подарками… То смолка с благовониями, то светильник особенный, то мне игрушку…
        Он снова задумался. Перед ним, совершенно осязаемая, появилась вдруг маленькая повозка на колесах - как настоящая, со шкатулку величиной, с двумя оглоблями, с высокими бортами, на одном из которых нарисована сова, а на другом - цветок… И запах, запах лака, свежей краски! И как он принял игрушку в дрожащие руки, и повернулись маленькие крепкие колеса, будто просясь в дорогу… И он уже забыл обо всем на свете, готовый ехать в дальние края, когда руки матери выдернули невиданное чудо из его инстинктивно сжавшихся пальцев, и голос ее сказал ровно, безжалостно:
        - Спасибо, господин Анс. У малыша уже есть игрушки.
        И купец ушел, удрученный, с повозкой под мышкой! И как глупо, как странно выглядывали маленькие колеса из-под руки этого большого, грузного, богатого человека! А у Станко действительно были игрушки - крашенная говяжья кость и пустая катушка из-под ниток…
        - …Отказала мать купцу? - спросил Илияш.
        Станко опустил голову:
        - Да не одному ему… Мельник тоже ходил, и даже один актер из балагана…
        - Вот как, - протянул Илияш с непонятным выражением.
        - Гордая она была, - сказал Станко со вздохом.
        …У соседки был фарфоровый синий петушок, однажды она, увидев на улице хмурого Станко, зазвала мальчика в дом… У петушка снималась головка, вовнутрь можно было залить воду, а потом наклонить его, как чайничек… И тогда из золотого клюва струйкой бежала вода.
        Очарованный Станко снова и снова проделывал эту операцию, когда на пороге встала разъяренная мать. Слова, которыми она обозвала соседку, были страшными и непонятными. Он испугался и заплакал, и мать, вырвав у него из рук петушка, сгоряча отвесила сыну подзатыльник:
        - В твоих жилах дворянская кровь, да как ты смеешь побираться!.. А ты, - это обомлевшей соседке, - только посмей еще раз затащить его к себе!
        С тех пор Станко и соседка избегали друг друга.
        - …Значит, - снова вторгся в его мысли браконьер, - она хранила верность князю?
        - Может быть, - сказал Станко сквозь зубы. - Она не хотела… Не хотела забывать свою ненависть. Она его ненавидела.
        - Всегда?
        - Всегда. Все годы.
        …Дрожит огонек свечки, какая-то ткань колышется, темно… Голос матери издалека: «Люли, люли, баю, бай… Поскорее засыпай… Серый пес, белый кот… Заяц скоро увезет… На луну нас увезет…» Всхлипывания. Пауза, он приоткрывает глаза, песня длится: «Из-за гор, из-за болот… Твой отец… к тебе придет… Из-за гор, из-за болот… К нам, сынок, отец придет»…
        - …А с каких лет ты себя помнишь, Станко?
        «Серый пес, белый кот»…
        - С пятнадцати лет! - он вскинул голову и глянул на браконьера в упор, насмешливо. Не лезь, мол, куда не следует.
        …Однажды мать услышала во дворе цокот копыт… Вздрогнула, будто ждала кого-то… Выскочила, в чем была… Он остался один в своей кроватке и так испугался, что промочил и рубашку, и простынку, и тюфячок… Оказалось, кто-то ошибся двором…
        - …Что ты мрачный такой?
        Станко смотрел на луну, а луна клонилась к горизонту. Добрые духи, как он одинок. Матери нет уже полгода. Даже больше…
        - Станко, - Илияш подался вперед, - а князь-то знает, что у него есть сын?
        Станко вперил в него удивленный взгляд. Подумал, шевеля губами. Потом признался, будто через силу:
        - Не… не думаю.
        Откуда князю знать. Откуда ему знать-то?!
        - Она была гордая, - пробормотал чуть слышно.
        Илияш шумно вздохнул.
        - Интересно, - пробормотал Станко, будто про себя, - а у князя есть… еще дети?
        Илияш дунул в угли - ответом ему была красная вспышка.
        - Не знаю… Может быть, где-то… Рядом с ним никогда не было никаких детей.
        Луна спряталась.
        - Может быть, ты единственный, - закончил Илияш чуть слышно.
        Несколько минут было тихо. Потом прошелестел выдвигаемый из ножен меч:
        - Прекрасно! - сказал Станко, и в полутьме Илияш не видел его кровожадной усмешки. - Если я единственный сын этого подонка, если только я смогу положить конец его смрадному существованию… Тем лучше! Я иду, и пусть Лиго плачет!
        Легко, как пружина, Станко вскочил и нырнул в темноту. Вскоре оттуда послышался свист рассекаемого мечом воздуха.
        - Влезли мы, парень, в довольно гадкие места, - пробормотал Илияш, с ненавистью разглядывая свою карту.
        Путники стояли под черным, сожженным молнией дубом - обугленным, неподвижным, как изваяние. С утра было холодно и сыро; Илияш за полдня успел трижды сбиться с дороги.
        - Что ж ты, - процедил Станко сквозь зубы. - А хвалился, проводник…
        Тот пожал плечами:
        - От похвальбы язык не отвалится… А места эти знаю плохо, потому что никогда такой дорогой в замок не ходил. Ты думаешь, у князя сыновей пруд пруди, и каждый день к замку шастают?
        Станко фыркнул, хотел ответить - и замер с открытым ртом.
        Совсем недалеко, да вон, пожалуй, за теми кустами, кто-то тонко вскрикнул. Вскрикнул коротко, будто от боли - «Ай!» Станко схватил Илияша за локоть, и тут же до путников донесся пронзительный, отчаянный крик:
        - А-а-а! Помогите!
        Кричал ребенок. Мальчик или девочка не более десяти лет от роду. Голос срывался, захлебывался, звал опять:
        - На помощь! На помощь!
        Добрые духи!
        Илияш перехватил Станко на бегу, ловко подставил ногу, повалил в траву:
        - Куда?! Ловушка, дурак!
        - Сам дурак! Там человек! - орал Станко, отталкивая проводника руками и ногами. - Ты слышишь?! Там ребенок!
        - Какой ребенок?! - Илияш схватил его за шиворот, сдавил шею, как тисками, ткнул лицом в землю. - Ты ребенок, ты! Ты глупый ребенок, оста…
        - Помоги…
        Станко слышал такой крик раньше. Пронзительный, захлебывающийся, полный ужаса крик. Ему было лет четырнадцать, летом, в ужасную жару, взбесилась деревенская собака. Дочке школьного учителя было лет семь, бешеному псу и девочке суждено было встретиться на пустынной улице. На шум выбежали люди; девочка заходилась криком, но помочь ей было уже нельзя. Собаку зарубил топором бывший наемник Чаба, учитель чуть повредился в уме, и осенью школа не открылась, как обычно, каникулы, на радость детворе, тянулись до самой зимы…
        - Помоги-ите!!
        Вывернувшись, как змея, из рук удерживающего его Илияша, Станко выхватил меч и поспешил на помощь. Он летел, едва касаясь земли, меч бледно полыхал на горе всем злодеям мира, и в широкой мускулистой груди желание спасать переплелось с восторгом от собственной смелости.
        Браконьер, кажется, бежал следом. Один раз его пальцы ухватили Станко за ворот - и соскользнули, не удержав. Кусты раздались, не вынеся напора; в стороны полетели обломанные ветки и сорванные листья. Размахивая мечом, Станко вылетел на песчаный склон, и на языке его готовы были слова грозный оклик, вызов, властный приказ.
        Но приказывать было некому; перед ним лежала круглая воронкообразная выемка, крутые песчаные склоны ее были пусты, и напрасно Станко вертел головой, высматривая окровавленного ребенка и мучивших его мерзавцев.
        Удивленный, но нисколько не утративший боевого запала, Станко поднял меч.
        Сухо зашелестел песок. Дунул ветер и ощутимо толкнул Станко в спину. Через кусты проламывался Илияш:
        - Назад! Наза…
        Ветер обернулся ураганом. Земля под ногами Станко пришла в движение, песчаный склон стал зыбким, как вода, и пластами стал стекать вниз, вниз, к центру воронки, на дно ее…
        У Станко расширились зрачки. На дне воронки обнаружилась круглая черная дыра, она была центром урагана, к ней тянулись, истязаемые ветром, ветви кустов и окрестных деревьев, и к ней же с неумолимой силой влекло Станко, защитника детей.
        - Помоги!.. - тонко донеслось прямо из дыры, крик превратился в издевательское бульканье, и Станко, не веря своим глазам, разглядел обрамляющие дыру черные губы - тонкие, морщинистые, будто песьи.
        Он забарахтался - совсем как букашка, угодившая в гости к муравьиному льву. Как букашка, он был слаб и беспомощен; как букашка, он что было силы стремился вверх - и сползал вниз, влекомый, всасываемый, втягиваемый. Добрые духи, к чему тут меч?!
        - «Зажора»! Это «зажора»! - надрывался где-то наверху забытый Илияш.
        Пасть, кажется, ухмыльнулась. В утробу ее ветром вносило сорванные листья, комариные стаи, зазевавшихся пташек… Станко был желанным угощением, изысканным блюдом на этом скудном столе, ему казалось, что он видит на растянувшихся черных губах мутные капли алчной слюны.
        Он упал на четвереньки (меч ужасно мешал) и принялся вырываться с удесятеренной силой. Рядом с ним боролся за жизнь невесть как угодивший в ловушку суслик. Усилия обоих были совершенно безнадежны.
        Пасть удовлетворенно заухала. Оглянувшись через плечо (глаза слезились от набившегося в них песка) Станко увидел черные губы совсем рядом.
        И только тогда он все понял и испугался.
        Испуг лишил его силы; пасть чмокала, пуская слюну, и готова была ухватить Станко за ногу.
        - Сгинь!
        Выкрик, резкий, свирепый, хлестанул откуда-то сверху. Сразу вслед за выкриком прямо в черную губу ударил камень.
        Губа треснула. Из трещины показалась черная густая жидкость. За первым камнем подоспел второй.
        - Сгинь! Сгинь!
        Дикий вой вырвался из недр земли. «Зажора», которая уже столетия не встречала сопротивления, возмущалась.
        По лицу Станко проехался тугой конец веревки:
        - Ну! Ну-у! - кричал где-то Илияш.
        Ветер изменил направление. Пасть уже не втягивала воздух - выдыхала, и в ноздри Станко ударила волна смрада.
        - Ну!!
        Он вцепился в веревку. Песок на мгновение перестал оседать, и, чуть не падая с ног от мощных рывков Илияша, Станко одним махом преодолел половину расстояния от пасти до края воронки.
        Пасть снова взревела - на этот раз теряя драгоценную добычу. Песок хлынул вниз - и Станко сразу потерял большую часть своего успеха.
        Он не видел Илияша, только чувствовал, как дрожит от напряжения веревка. Рывок… Еще…
        В это время суслик, товарищ Станко по несчастью, проиграл свою битву.
        Столь мелкая добыча все же на прошла для «зажоры» незамеченной - она сглотнула. Песок снова приостановился; веревка зазвенела, как струна, и край воронки снова стал приближаться.
        Ближе… Ближе… Вот протянутая рука Илияша… Вот Станко вцепился в эту руку…
        «Зажора» покончила с сусликом. Станко показалось, что руку его сейчас вывернет из плеча - такой силы рывок дернул его назад.
        Илияш что-то кричал - свирепое, злое, слов не разобрать… Его тоже тянуло в воронку, но Станко видел рукоять кинжала, вогнанного в землю, рукоять, удерживающую Илияша на самом краю…
        Пасть исходила ревом. В реве этом обезумевшему Станко тоже чудились слова - нечленораздельные, ведь черные губы не созданы для бесед… Борода Илияша встала дыбом.
        - А-а-а!
        Неуклюже, как лягушка на рыболовном крючке, Станко вылетел из воронки - так могла бы чувствовать себя жареная курица, покидая тарелку, где ее чуть не сожрали.
        - Ты добрый, выходит? - сладко спросил Илияш.
        Они брели по дну длинного сырого оврага, над головами надсадно визжали стаи комаров и прочей кровососущей мелочи. Станко едва перебирал ногами; ныли суставы, саднили ладони, а скула, к которой от души приложился браконьер, вообще потеряла чувствительность.
        - Ты добрый? - в который раз поинтересовался Илияш, оглядываясь через плечо.
        - Отстань, - процедил Станко сквозь зубы.
        Браконьер пожал плечами, отвернулся и двинулся вперед, не переставая, впрочем, рассуждать как бы сам с собой:
        - Ясное дело… Мышка чует сало, спешит, радуется… А что пружинка по темечку хлопнет, из мышки дух вон - так это злые люди мышеловок наставили… А этот благороден, его салом не корми - дай защитить и спасти… То, что папу убивать идет - ничего, пустяки… Вот схватила бы «зажора» князя Лиго - была бы потеха…
        Он снова обернулся - глаза-щелочки, сочувственная усмешка в жесткой бороде:
        - Ты спас бы князя Лиго, парень? Угоди князь в ловушку?
        - Отстань, - рука Станко сама собой потянулась к рукояти меча. Илияш прищурился так, что глаз вовсе не стало видно; Станко осознал собственную глупость и нехотя опустил руку.
        Выбравшись из оврага, они сгрызли по сухарю каждый, запили водой из баклажек и двинулись дальше.
        Станко смотрел себе под ноги, и растравленное Илияшем воображение рисовало одну и ту же картину - вот князь Лиго угодил в «зажору», а Станко стоит над ним и наблюдает…
        «Зажора» виделась ясно, до мельчайших подробностей, до капель слюны на черных губах, а вот облика князя Станко никак не мог себе представить подворачивался профиль на серебряной монетке. Устав от усилий, Станко мысленно махнул рукой, и князь в его воображении представлялся теперь со спины.
        Итак, князь Лиго угодил в ловушку, пасть алчно щерится, Станко стоит наверху и смотрит… Нет, не смотрит. Разве «зажора» умеет ненавидеть? Разве у чудовища в земле есть мать? Разве это ее навеки обездолил этот мерзавец? В мыслях своих Станко бросает князю веревку, чтобы вытащить его и тут же убить; князь отчаянно цепляется за тугой конец, оборачивается к Станко лицом…
        - Смотри-ка, - глухо сказал Илияш. Видения Станко оборвались.
        Перед путниками в земле зияла воронка - точно такая же, круглая, с крутыми песчаными склонами. Станко отпрыгнул раньше, нежели успел что-либо сообразить.
        - Дохлая, - сказал Илияш все так же глухо.
        На дне воронки навеки застыли сведенные судорогой губы. Они были уже не черные - грязно-сизые, высохшие, мертвые.
        - Можешь спуститься и посмотреть, - предложил Илияш. Станко молча помотал головой.
        Илияш поднял с земли камень, примерялся, метнул - камень поднял на дне воронки пыль, стукнул по губе, свалился вниз, в дыру. Ни шороха, ни движения.
        - Издохла, - подытожил Илияш уже уверенно. - Недавно. Интересно, от чего?
        Станко повернулся и зашагал прочь. Ему совсем не было интересно.
        Дождь так и не собрался, но все в лесу пропиталось сыростью, обвисло, отяжелело. Под вечер из всех ложбин клочьями пополз белый туман.
        - Они пожирали целые армии, - сказал Илияш. - Этих «пастей» вокруг замка было видимо-невидимо.
        - Колдуны, - прошептал Станко.
        Илияш кивнул.
        Туман поднимался все выше, становился все гуще.
        - Нехороший туман, - Станко поежился. - Липкий какой-то… Он нас не сожрет?
        Это была шутка, но Илияш не засмеялся.
        - Столько сил, - пробормотал Станко горестно. - Столько усилий, столько… этой… магии… На такую дрянь…
        - Дрянь, - коротко согласился Илияш. - Но многие готовы были целовать эти пасти прямо в их мерзкие губы.
        - Что?! - Станко передернулся.
        - Да… Ведь если у тебя есть враг, верный, старый, ненавидимый враг… Как у твоей матери князь Лиго… И пасть сожрала его… Это ли не радость?
        - Какая мерзость, - сказал Станко от всей души.
        Илияш усмехнулся:
        - Власть… Ради власти, Станко, да еще вот ради мести… Да мало ли… Бывало так - свершил месть и заполучил власть одним ударом… Ты вот что станешь делать… с княжеским венцом? С тем самым? Предположим, убьешь князя… Предположим, коснешься венца и не окочуришься… Дальше что?
        Станко потряс ладонью у лица, будто пытаясь разогнать туман. Провозгласил гордо:
        - Я - свободный человек. Не месть и не власть. У меня долг, понимаешь? Свободному человеку венца не надо… Убью Лиго, а цацку его кину в болото.
        Илияш присвистнул.
        Спустя час, когда туман стал совсем уж непроглядным и близок был вечер, оба услышали под ногами чавканье и почувствовали, как трудно отрывать подошвы от липкой, вязкой земли.
        - Вовремя ты болото помянул, - процедил Илияш и попытался вернуться назад. Они шли и шли, а земля не становилась тверже.
        - Прекрасно, - Илияш был раздражен, - ни вперед, ни назад, ни стоять, ни идти… Карты не разглядеть, своего носа не увидать, веселенькая будет ночка…
        Станко подавленно молчал. Он очень устал и продрог до костей.
        Некоторое время они брели молча; Станко, боясь потеряться в тумане, ухватился за лямку Илияшевого мешка. Так и шли, как слепые.
        Не было ни дня, ни ночи, ни севера, ни юга - только муть, да сгущающаяся тьма, да чавкающие ботинки Илияша. Станко опустил голову и закрыл глаза - все равно смотреть было не на что.
        …В базарный день по толпе пробежала вдруг весть: князь Лиго на базаре! Сам князь!
        Станко издалека услышал топот копыт. Ветер развевал черные плащи стражников, щелкали бичи, очищая дорогу. В толпе возникла давка; прижимая к груди корзинку с покупками, Станко, как безумный, рванулся князю навстречу.
        У него сразу же оказалось множество соперников - а как же! И я хочу посмотреть, куда прешься, балда? А ну, назад, пацан! Всем охота!.. Ты посмотри, какой нахальный, лезет и лезет!
        Его пихали в бока и били по затылку, он потерял в толчее корзинку, а кавалькада стремительно продвигалась сквозь толпу, кто-то кричал «Ура!», кто-то бранился… Станко что было сил работал локтями и коленями, подныривал, уворачивался, однажды даже закричал в отчаянии: «Пустите! Там мой отец!»
        Кавалькада промчалась, оставив на спинах самых ретивых полосы от ударов бича. Станко вырвался на дорогу, когда она была уже снова запружена народом; всадники умчались, базар шел своим чередом, а он стоял, помятый, потрепанный, затерянный в толпе, и смотрел вслед…
        Илияш остановился, радостно схватил Станко за рукав:
        - Смотри-ка, нашел!
        - Что? - он все еще переживал горечь того далекого дня.
        - Переправа! Гать! Не думал, что она сохранилась… Но на карте есть - отчего же и на земле не быть, а? Теперь потихоньку пойдем гатью, а там до замка три дня пути… Три дня по прямой!
        Станко опустил глаза, но ничего не увидел. Илияш уже шел вперед; Станко нащупал ногой твердый настил - бревна, уложенные бок о бок, какие-то трухлявые ветки… Это была гать, но гать очень пожилая, вернее сказать, дряхлая.
        Тем не менее Станко приободрился. Догнал Илияша, и тот, озабоченно пробуя палкой настил, пробормотал сквозь зубы:
        - Только… Осторожно тут. Под ноги смотри, ни шага в сторону! Ни полшага…
        Через минуту в темноте вспыхнул огонь - Станко так и не понял, как удалось Илияшу среди такой сырости поджечь мокрую ветку…
        Они шли до полночи, и туман рассеялся, и очистилось небо. Взошла луна, и тогда Станко увидел ломаную линию гати, неподвижные деревья вокруг, и картина эта показалась ему жуткой и неправдоподобной.
        Болото вздыхало и ухало; из-под корней то и дело вырывались вереницы пузырьков, которые лопались с тихим вкрадчивым бульканьем. Между стволами бродили стайки бледных огоньков; задумай сказочник рассказать сказку пострашнее, он обязательно начал бы ее с описания огромного, залитого луной болота.
        Станко догнал Илияша и крепко уцепился за его плечо.
        - Скоро рассвет, - пробормотал тот, не оборачиваясь.
        Покачивались бревна под их осторожными шагами. Подошвы то и дело соскальзывали, и тогда путники судорожно хватались друг за друга.
        - Комаров здесь нет, - бормотал Илияш, - надо же, нет комаров!..
        Он хотел что-то добавить, но в эту секунду горестный стон донесся откуда-то из топей и протянулся над болотом.
        Станко замер, оцепенев. Илияш, чье плечо сжимали его пальцы, тихонько вскрикнул от боли.
        Стон повторился - тоскливый, душераздирающий.
        - Ничего, - прошептал Илияш, но голос его дрогнул. - Это ничего, главное - с гати не сходить… Что бы там ни было, Станко, помни: только не бежать!
        Станко кивнул, не в силах выдавить ни звука.
        Так стояли они, замерев, ухватившись друг за друга; в белом лунном свете можно было разглядеть каждый волосок в густой бороде Илияша. Вокруг зависла неправдоподобная, мертвая тишина.
        И вот тишину нарушили мерные, повторяющиеся звуки. Размеренно чавкала трясина - кто-то шел, шел прямо по топям, и к звуку его шагов вскоре прибавилось такое же мерное, жалобное бормотание.
        - Стоять, - прошипел Илияш.
        Шаги приближались; среди корявых стволов брела, направляясь прямо к путникам, приземистая фигура.
        Мелко трясясь, Станко разглядел дорогой камзол, расшитый золотом и каменьями; кое-где к драгоценностям пристала тина и болотная ряска. Голову пришельца, гордо вскинутую, покрывала высокая, богато изукрашенная шляпа. Лицо - Станко быстро отвел глаза - было мертвым, землисто-серым, с глубокой рубленной раной от виска до подбородка.
        Чав… чав… чав… - постанывала трясина под каблуками высоких ботфортов. Станко хотелось бежать, бежать что есть мочи.
        - Ми-илостивые господа-а… - прогнусил призрак тонко и жалостливо. - Ми-илости… ми-илости…
        - Не смотри на него, - выдохнул Илияш в самое ухо Станко. - Стой на месте.
        - Премногие скорби и не утолимы… Премногие беды в моем чертоге… Почтите, господа… Почтите честью… - призрак перестал стонать, теперь он, казалось, приглашал - рука его поднялась в широком приветственном жесте, и Станко разглядел на его боку черную дыру от удара мечом и пустые ножны на перевязи.
        - Добрые господа… Не почтите за труд… Ясные перлы, чистое злато… - из рукава призрака выпали и утонули в трясине несколько драгоценных камней и слиток золота. - Премногие скорби в моем чертоге… Войдите… Войдите… Почтите честью…
        И призрак стал раскланиваться.
        Он раскланивался долго, старательно, с некой неуклюжей грацией, с приседаниями и прыжками, от которых глухо чавкало болото. Он прижимал руку к сердцу - или к тому месту, где должно быть сердце. Наконец, он обеими руками взялся за поля своей роскошной шляпы и в глубоком поклоне стянул ее с плеч вместе с головой.
        Станко потерял над собой власть. Не видя и не соображая ничего, влекомый одним-единственным желанием - бежать, он рванулся прочь.
        - Стоя-ать!
        Призрак продолжал раскланиваться, пока на гати кипела борьба. Илияш стал втрое, вчетверо сильнее; он сдавил Станко горло, у того помутилось в глазах, он ослабел - и был плашмя брошен на гать, лицом в тину, и, ухитрившись повернуть голову, видел, как призрак, не переставая кланяться и приседать, подходит ближе, ближе, вплотную, как его страшное лицо сливается с бледным лицом упавшего на колени Илияша, как потом отделяется - с другой стороны, и, пройдя сквозь путников, как нож сквозь пену, удаляется, бормоча непонятные жалобы, невнятные просьбы…
        Илияш, оказывается, вовсе не стоял на коленях. Он стоял, по колени уйдя в трясину, и продолжал медленно, медленно погружаться.
        - Илияш… - прошептал Станко.
        - Тяни, - отозвался тот сквозь зубы.
        Утром они вышли на твердую землю, и Станко сразу же лег, окунувшись лицом в небольшое озерцо. Ему вдруг стало все равно, жив князь или умер, взойдет солнце или не взойдет никогда - лишь бы никто не мешал, лишь бы лежать и лежать так вечно, изредка хватая ртом воздух…
        Илияш тяжело опустился рядом.
        - Ну, все, дружок, - в голосе его не было обычных насмешливых ноток, это был голос смертельно усталого человека. - Ты многое видел… Ты многое понял… Теперь подумай. «Жадные пасти» людей жрали-пожрали… Люди сами друг друга резали, как свиней на бойне, в крови купались… Этот, что на болоте, тоже проклят за что-то, нет ему покоя, и не будет, верно… А теперь еще ты убивать идешь.
        Илияш выжидательно замолчал. Станко поднял голову; по щекам стекали грязные потеки воды.
        - Это как же понимать? - поинтересовался он медленно. - По-твоему, зарезать невинного человека, ребенка или женщину, и убить князя Лиго - это одно и то же?!
        Илияш вздохнул:
        - Видишь ли… Тот, кто убивает, всегда убежден, что поступок его оправдан и свят.
        Станко вытер лицо и поднялся. Илияш остался сидеть и смотрел на него снизу вверх.
        - Вот как ты заговорил, - процедил Станко, пытаясь стряхнуть и боль, и слабость, и безразличное оцепенение. - Вот как… Да если не убить убийцу, он же обязательно снова кого-то убьет!
        - Да, - отозвался Илияш устало.
        - А если война… Если на тебя - с мечом, то ты что же… с колокольчиком?!
        - Да, - снова повторил Илияш. - Но причем здесь ты и при чем здесь князь? Он тебе лично ничего не сделал, он тебя не трогал, он вообще о тебе… ничего и не знает…
        - Сдался ты, - горько сказал Станко. - Сдался… У тебя ведь тоже к князю счет, я знаю! Я вижу, как ты вздрагиваешь, когда я его поминаю… Тайна твоя, молчишь - и молчи… Но ты же сам хотел, чтобы я добрался до замка! Золото - золотом, но ты же хотел! А теперь… Не благородство какое-то фальшивое, а трусость в тебе говорит…
        - Очень интересно, - проронил Илияш со вздохом, - кто из нас струсил сегодня ночью?
        Станко осекся. Пробормотал зло:
        - Я трушу, но я же делаю… Я же иду! Я же…
        На него вдруг навалилось нестерпимое, неудержимое желание вернуться. Он увидел трактир; он увидел улыбающихся людей на улицах, Вилу, детишек на куче песка, огонь в печурке, пиво на столе, свежий хлеб… Добрые духи, только вы знаете, как в этот проклятый момент Станко хотелось вернуться!
        - Я иду! - сказал он непривычным, слишком тонким и ломким голосом. - Я иду, и пусть он… дрожит… Я убью… Он…
        Илияш печально покачал головой, и Станко взорвался:
        - Он мерзавец! Ничтожная мразь! Жеребец поганый! Грязный похотливый козел! Кобель, кобель! Трус! Женщину обидеть… Это он мастак! А вот пусть встретится с мужчиной, блудливый вонючий кобель!
        Он кричал, брызжа слюной, и Илияш отвернулся, и черный поток ругательств тек над его головой, над озером, над стенами камыша… Потом Станко выдохся, и в наступившей тишине Илияш проронил:
        - Через шестнадцать с половиной лет некая женщина по имени Вила скажет то же самое своему сыну… Твоему сыну, Станко. И отправит его убивать отца… Тебя, Станко, если ты до той поры не сгниешь у князя в темнице.
        Станко лишился дара речи. По поверхности озерца пронеслась стая водомерок.
        Илияш поднял голову, и ни тени смеха не было в его широко раскрытых глазах.
        - Вила, - сказал Станко, но не услышал своего голоса, - Вила, - повторил он громче, - Вила - моя жена! - наконец выкрикнул он, вкладывая в свои слова всю ярость, на которую был способен. - Я женюсь на ней, ясно?! Она любит меня, а я люблю ее!
        - А если ты забудешь ее, а если ты встретишь другую… - начал было Илияш, но Станко перебил его, взревев:
        - Она меня любит, любит, любит! А ты…
        Он хотел придумать оскорбление пообиднее. На секунду стало тихо, и Илияш сказал с кривой усмешкой:
        - Цена ее любви - две серебряных монетки. Две моих кровных, честно заработанных монетки.
        Молчание длилось долго. Дунул ветер со стороны болота, принес опротивевший запах тины. Илияш наклонился над озерцом и неспешно, аккуратно принялся умываться.
        - Ты… - прошептал Станко ему в затылок, - ты что такое сказал, а?
        Илияш поднял голову, вытирая лицо:
        - Я заплатил ей. Я купил ее для тебя. Я это сделал потому, что…
        Самый свирепый бык не мог бы сравниться норовом с разъяренным Станко.
        Илияш отбивался. Уворачиваясь из-под мощных, не особенно точных ударов, он выкрикивал Станко в лицо:
        - Дурак! Дурак! Да я это сделал для тебя! Мне это надо?! Ради тебя, дурень! Да погоди ты!..
        Станко сопел и напирал. На него накатило; он снова не видел ни неба, ни травы, он только напирал и наступал, и браконьер шлепнулся-таки в озеро, и Станко кинулся на него сверху - но холодная вода отрезвила его.
        - Дурак, - бормотал мокрый Илияш, отползая и отряхиваясь, - мальчишка… На смерть ведь идешь, почти верную смерть, неплохо было бы стать мужчиной… Мужчиной, сопляк! Чтобы хоть понять, что же это такое…
        Станко с трудом поднялся, подобрал с травы меч и заплечный мешок, не оборачиваясь, пошел прочь - назад, к болоту, к гати.
        - Куда? - безнадежно кричал ему вслед Илияш. - Погоди!
        Идти по склизким бревнам при свете дня было легче и удобнее. Он шагал, стиснув зубы, и твердо знал, что браконьер зачем-то соврал.
        - Вот и хорошо, - рассуждал Илияш, а он, как назло, спешил следом. - Вот и ладно… Любит она тебя, конечно же, любит! Ох и напьюсь на вашей свадьбе… Ох и напьюсь, Станко! За тебя, за нее, за ваше счастье… Я ведь хочу, чтобы ты был счастлив, Станко. Честно, хочу. Ты мне чужой человек - а только привязался я к тебе… Чем убивать людей - лучше людей рожать, это старая истина, и доказывать не надо…
        Станко до боли закусил губу. Каждый шаг удалял его от цели, а ведь пройдено так много, осталось так мало… Неужели это правда? Неужели он, Станко, возвращается, оставив князю жизнь?
        Он замедлил шаг, и Илияш, заметив это, засуетился:
        - Нет, если ты захочешь князя зарезать - это пожалуйста… Потом. Дом заведете, хозяйство… Нечего Виле в трактире прислуживать, пусть детей растит… А когда дети подрастут - тогда пожалуйста, Станко, за меч, и вперед - по князеву душу… Верно?
        Станко шагнул еще и остановился. Илияш занервничал:
        - Ну, в чем дело? Снова на гати ночевать? Пошли, пошли, через недельку дома будем, на перине, у огонька…
        Станко стиснул свой меч и обернулся:
        - Хватит.
        И двинулся прямо на Илияша, тот едва успел уступить дорогу:
        - Эй, эй! Ты же хотел с Вилой сначала… Разобраться же надо, а вдруг я правду сказал?!
        Не останавливаясь, Станко проговорил, едва разжимая губы:
        - Врешь ты. И сейчас врешь. Я женюсь на Виле! Увидишь, женюсь… Дети будут, и все… Только потом. Я князя убью, а потом, ладно уж, напивайся на свадьбе…
        Илияш, кажется, поперхнулся.
        До замка оставалось три дня пути, и путники двигались прежним порядком - браконьер впереди, за ним Станко. Но в обычный ритм вкралась ошибка - Илияш молчал.
        Он замолчал, когда они покинули гать; он не пел, не свистел, не бормотал про себя и не бранился со Станко - просто молчал, безразлично, мертво. Станко, прежде устававший от браконьеровой болтовни, теперь радовался каждому его «да» или «нет».
        Так они миновали невысокий каменистый кряж и оказались перед длинной, изломанной трещиной - без края, без дна.
        Станко не побоялся глянуть вниз - нет, дно было. По черной щели его бежал ручей - но шум не достигал поверхности земли, только изредка вспыхивали блики на темной воде. Станко швырнул в расщелину камень - тот летел долго, и звука падения тоже не было слышно.
        - Глубоко, - сообщил Станко молчащему Илияшу.
        Тот кивнул, не отрывая глаз от карты. Потом повернулся и побрел вдоль трещины, внимательно поглядывая по сторонам.
        Через полчаса они увидели мост.
        Древний, полуразрушенный, он держался на двух опорах и нависал брюхом над самой пропастью. Время разъело раствор неведомых каменщиков, и мост, похоже, понемногу терял камни, как старуха зубы.
        Станко внутренне сжался, ступая на мост - но древняя работа оказалась прочнее, чем можно было предположить. Илияш шел впереди, внимательно глядя под ноги, ощупывая, оглаживая подошвами каждый камень, каждую подозрительную щелку.
        Благополучно выбравшись на твердую землю, путники огляделись. Перед ними лежала, похоже, старая дорога - когда-то широкая и ухоженная. И справа, и слева ее окружали скалы да колючие кусты.
        - Нам туда? - радостно спросил Станко, указывая на дорогу.
        Илияш медленно кивнул.
        - Замок близко, да? - сомнений в этом быть не могло, вот же дорога, в старину, наверное, по ней тянулись к замку обозы с продуктами, купеческие повозки, отряды вооруженных людей…
        - Не ходи туда, - сказал Илияш. Станко вздрогнул - это была самая длинная его фраза за последний день.
        - Почему? - спросил он простодушно. - Это же прямая дорога, тут и карта ни к чему! Три дня, может быть, даже два с половиной…
        - Там смерть, - сказал Илияш, и в голосе его была такая спокойная уверенность, что Станко вздрогнул снова.
        - Откуда ты знаешь? - спросил он заносчиво, хотя в душе его что-то неприятно сжалось.
        - Чую, - отозвался Илияш, глядя на дорогу устало и равнодушно.
        - Ерунда, - пробормотал Станко, не очень, впрочем, уверенно.
        - Обойдем, - проронил Илияш и решительно свернул влево, проламываясь прямо через колючие кусты.
        Они шли и проламывались, и внезапно Станко почувствовал давящую тяжесть. Он тряхнул головой - тяжесть нарастала с каждым шагом, колени дрожали от напряжения, почти пустой мешок тянул к земле, глаза заливал пот… Он едва смог поднять руку, чтобы вытереть лицо, и увидел, как впереди пошатнулся Илияш.
        Воздух загустел и пробивался в горло рывками, со свистом, через силу. Добрые духи, подумал Станко, и упал на колени.
        Илияш обернулся. Лицо его перекошено было усилием, он что-то хотел сказать - не смог, с трудом махнул рукой - возвращайся, мол…
        Станко повернулся и побрел обратно, спотыкаясь, едва не падая - но теперь с каждым шагом тяжесть становилась легче, отваливалась, отпускала.
        Он выбрался на дорогу - и все закончилось. Светило солнце, где-то под камнем верещал сверчок.
        - Так, - сказал Илияш, опускаясь прямо на серый песок. - Так.
        Помолчали.
        - Попробуем… С другой стороны, - Илияш потер лицо и поднялся.
        И они свернули вправо.
        Сначала все шло совсем неплохо, Илияш видимо приободрился, шел все быстрее, спешил - и вдруг будто налетел на невидимую преграду. Станко видел, как ссутулились его плечи, подогнулись колени, как проводник зашатался… Через секунду давящая тяжесть навалилась и на Станко тоже.
        Полумертвые, подавленные, они вернулись на дорогу. Сели рядом, бросив в пыль заплечные мешки.
        - Это клещи, - сказал Илияш безучастно. - Эта ловушка называется «клещи». С двух сторон… А потом сжимаются.
        Станко панически огляделся. Ничто не предвещало беды - круглые облака на синем небе, сверчок под камнем, безветрие… Но справа и слева от дороги стояли непроходимые стены, и сейчас, быть может, они медленно двинулись навстречу друг другу.
        - Вот что, - Илияш поднял голову. - Хватит. Пойдем.
        Он встал и поднял свой мешок.
        - Куда? - Станко остался сидеть.
        - Обратно, - Илияш кивнул в сторону моста. - Дальше хода нет. Пойдем скорее.
        - Я пришел сюда, и я пойду дальше, - шепотом отозвался Станко.
        Некоторое время они смотрели друг другу в глаза.
        - Это жаль, - сказал Илияш наконец. - Но решать за тебя я не могу. Могу только сказать так искренне, как никогда никому ничего не говорил: если хочешь увидеть отца, идем со мной. Останешься - встретишь его на том свете.
        Тишина.
        - Нет, - сказал Станко медленно. - Я пойду в замок.
        - Дурак, - к Илияшу, казалось, вернулись прежние силы. Он раздраженно забросил мешок за спину, потом сорвал снова и в сердцах швырнул им о землю:
        - Дурак! Дурень сопливый… Мне что же, силой тебя волочь?!
        Станко удивленно поднял брови: попробуй, мол.
        Илияш неразборчиво выругался под нос, резко повернулся и зашагал к мосту. Шагал размашисто, изо всех сил впечатывая, вбивая каблуки в землю, и спина его выражала злое бессильное возмущение.
        С каждым его шагом Станко чувствовал себя все более одиноким. Он отвернулся, чтобы не видеть этого ухода; он отвернулся и посмотрел на заброшенную дорогу. Идти будет легко; через три дня, а может, через два с половиной…
        Он уговаривал себя, он гладил потной ладонью рукоять меча и воображал, как вернется к Виле - вернется победителем. Потом ему увиделся собственный растерзанный труп во-он под тем камнем.
        Он глянул Илияшу вслед - тот всходил на мост. Еще не поздно броситься бегом и догнать.
        Он снова посмотрел на дорогу. Да нет там ничего, добрые духи! Старый браконьер окончательно струсил, а он, здоровый парень, поддался и готов был бежать…
        Ни звука не донеслось от моста, но Станко вдруг вздрогнул и обернулся.
        Илияша не было. Ни на мосту, ни на той стороне пропасти, ни на этой. Он будто провалился сквозь…
        …землю, - додумал Станко на бегу.
        Он бежал что есть сил, ветер свистел в ушах, разлеталась из-под сапог ссохшаяся глина, и вот уже видно, что мост провалился на самой середке, что камни продолжают беззвучно падать, и что Илияш…
        Станко громко, отчаянно всхлипнул - и увидел пальцы, вцепившиеся в камень по эту сторону пролома.
        Мост вел теперь никуда, в пропасть, на той стороне каменной щели рухнула и опора - а здесь сохранилась часть кладки, от разлома пиявками ползли черные трещины, и за медленно разлезающиеся, как мертвая плоть, камни цеплялись человеческие руки.
        Илияш висел над бездной, и висеть так ему оставалось несколько минут.
        - Ой, нет, - сказал Станко шепотом.
        Обычное желание броситься и спасти безрассудно толкнуло его вперед, он сделал шаг… и отпрыгнул, потому что камни ходуном заходили под ногами, и зашаталась кладка, и разом приблизилась Илияшева гибель.
        - Добрые духи… - прошептал Станко.
        Илияш попытался подтянуться - оборвался и полетел вниз камень, вслед за ним сорвалась рука. Станко вскрикнул - но Илияш удержался, и пальцы, окровавленные, снова вцепились в край разлома.
        - Что мне делать… Что мне делать?! - Станко заломил руки, как часто заламывала их мать. Это совершенно женское движение вдруг сделало его слабым, ему захотелось, чтобы все поскорее закончилось, лишь бы не стоять бессильно и не смотреть на сползающие руки Илияша…
        - Я не могу тебе помочь, - прошептал он, и черные трещины, удовлетворенные, еще быстрее поползли по щелям между камнями.
        Станко беспомощно оглянулся - веревка осталась в заплечном мешке Илияша. Ни палки, ни дерева, ни помощи.
        Он снова всхлипнул и лег на живот. Теперь он не видел пальцев Илияша, а только покрытые пылью, слепленные негодным раствором камни да черные трещины между ними.
        Тогда он крепко зажмурился и пополз.
        Он не открывал глаз, но все тело его в секунду стало зрячим. Тело видело каждый расшатанный камень, каждую мелкую трещинку в толще кладки, влажный мох на брюхе моста, засохшие кляксы птичьего помета на спине его… А внизу, под остатками моста виделась бездна, изголодавшаяся, ощерившаяся скалами, как кривыми зубами…
        Он заставил себя открыть глаза. Он лежал теперь у самого разлома.
        Кладка дрогнула, еще несколько камней сорвались и бесшумно полетели вниз.
        - Я здесь, Илияш! - сдавленно крикнул Станко.
        Ни звука в ответ. Станко продвинулся вперед еще на ладонь - и заглянул вниз.
        Не следовало этого делать. Ему показалось, что его подталкивают сзади. Бездна тянула, жадная, как упырь.
        Обломок моста дрогнул. Еще минута - и он рассыплется, как неумело сложенная поленница.
        Станко протянул руки и вцепился Илияшу в запястья. Тот поднял голову - из-под спутанных волос на Станко глянули круглые, будто удивленные, голубые глаза.
        - Давай, - сказал Станко одними губами. Теперь он страховал браконьера, и тот мог побороться за свою жизнь.
        Илияш снова попробовал подтянуться. Станко сжал его запястья до хруста, в ту же секунду вывалился еще один камень, за ним другой - и обе руки Илияша сорвались почти одновременно, и Станко дернуло в пропасть, и он, не выпуская рук проводника, вцепился в кладку коленями, ступнями, животом…
        С превеликим усилием ему удалось удержаться на краю пролома. Положение Илияша не улучшилось ни на волосок.
        - Еще, - прохрипел Станко. Ему почему-то вспомнилась торговка леденцами - такие вкусные звезды на палочках, а мать не купила, так он в жизни и не попробовал леденцов…
        Илияш медленно, задержав дыхание, двинулся вверх. Вот его голова показалась над проломом… Вот рука, за которую тянул Станко, оперлась о кладку локтем… Станко пятился, отползал, давая Илияшу дорогу… Вот проводник лег грудью на край пролома, он уже выбрался, он уже…
        Черная трещина разошлась с торжествующим треском, подобно прогнившему шву, и под браконьером обрушился целый пласт.
        Станко удержался. Проводник, чудом уцепившись, снова повис на руках, с каждой секундой теряя силы.
        Он поднял голову - Станко вздрогнул, увидев его лицо. Серые губы шевельнулись, беззвучно произнося: «Уходи».
        - Попробуй еще, - попросил Станко, и тоже почти беззвучно. От напряжения он перестал различать цвета, кровь на лице и руках Илияша казалась ему черной, а где-то на краю сознания маячил проклятый леденец: надо же, за всю жизнь так и не попробовал…
        - Уходи, - сказал Илияш. Станко подполз ближе и снова взял его за запястья.
        Глаза Илияша странно изменились. Не сводя со Станко взгляда, он разжал пальцы.
        Бездна дернула - так рыбак подсекает рыбину. Станко заскрипел зубами, вся тяжесть Илияша оказалась подвешенной на нем, на сведенных судорогой мышцах, на цепляющихся за камни коленях, на тисками сжавшихся пальцах. Станко был ниточкой, на которой еще держалась Илияшева жизнь.
        Проводник смотрел Станко в глаза:
        - Пускай.
        Под животом у Станко гадюкой поползла трещина.
        - Ты что… - прохрипел Станко, - делаешь, ты?! Тянись, ты… Я же с тобой сейчас… Вытягивайся, ты!..
        Илияш застонал и снова вцепился в разлом. Станко сразу стало легче, и он смог почувствовать, как под ним расползаются камни.
        - Дурак, - сказали губы Илияша.
        И он снова стал подтягиваться - безнадежно, силы его исчерпались, сейчас камни обрушатся, и ясно было, что проводник ненавидит Станко - за то, что тот сорвется вместе с ним…
        …Перед глазами Станко стеной стояла трава. В траве лежала бессильно откинутая рука Илияша - с белым шрамом на пальце.
        Он не помнил, как им удалось выбраться. В памяти его зиял провал почти такой же, над которым он провел… полчаса? час? минуту? Невозможно определить…
        Пыльные камни, пьяные камни, они качались, как пьяные… Редкий мох в бороздках сочленений, трещины, трещины… Белые пальцы, вцепившиеся…
        А он, Станко, жив. Он не валяется где-нибудь на темном дне, изуродованный, мертвый, мертвее камня. Он не висит, насаженный на острый выступ скалы, как на вертел. Он жив и будет жить долго, и все леденцы мира…
        Илияш застонал. Станко с трудом поднялся - тело не слушалось, ноги отнимались.
        Браконьер лежал на спине, кровь запеклась на губах и на виске - след удара о камень. Глаза смотрели в небо устало и безнадежно:
        - Как ты… говорил… Добрые духи… Добрые духи, о добрые духи, какой ты дурак, Станко… Какой ты дурак, во что ты нас втравил…
        На запястьях у него наливались кровоподтеки - как от цепей.
        4
        Солнце стояло высоко, камни почти не отбрасывали тени, и раздолье было сверчкам и ящерицам.
        - Вот и прекрасно, - ровным голосом сообщил Илияш. - Клещи сжимаются, назад дороги нет, а впереди нас ждет та самая крыса, к которой ты так желал забраться в глотку.
        Станко жалко улыбнулся. Больше всего на свете ему сейчас хотелось ничком лечь на землю и пролежать так несколько дней.
        - Ладно, - проводник с сомнением разглядывал свой кинжал. - Ладно, коли так повернулись события… Я не намерен умирать из-за твоего упрямства.
        «Я же спас тебе жизнь», - хотел сказать Станко, но вздохнул и не сказал.
        Проводник, прищурившись, огляделся.
        - Когда-то, - сказал он, тяжело поднимаясь с камня, на котором сидел, - когда-то клещи умели сжиматься мгновенно… А теперь ловушка обленилась, либо одряхлела, либо попросту забыла, как поступают с неудачниками вроде тебя… да и меня тоже. Но кто знает?
        Станко улыбнулся еще жалобнее. Илияш скептически поджал губы:
        - Поэтому, дружок, мы пойдем сейчас в гости к крысе. К старой отвратительной крысе с просторной глоткой, где полно места для всяких юных дураков… Но я-то совсем не юный. Я-то не намерен подыхать… и так глупо!
        Он ощерился. Глаза его полыхали холодным злым огнем; Станко поразился. В этот момент Илияша и в мыслях нельзя было назвать браконьером: это был воин, мощный, сосредоточенный, и даже старый наемник Чаба, Станков идеал мужественности, казался бы рядом с ним всего лишь забиякой.
        - Вперед, - бросил Илияш, и Станко сразу встал - будто получил приказ от облаченного властью.
        И они двинулись заброшенной дорогой, обочины которой поросли колючим кустарником, и кустарник становился все гуще, а каменные гряды по сторонам - выше и неприступнее. Они шли рядом, плечо к плечу; Станко держал в опущенной руке обнаженный меч, а Илияш хищно вглядывался вперед, и ноздри его раздувались.
        На обочинах кое-где маячили мертвые деревья - грузные, черные, неподвижные, распростершие над головами путников судорожно раскинутые лапы. В изгибах вздутой коры Станко мерещились искаженные мукой лица; ладонь его, сжимающая меч, давно была мокрой от пота.
        А под камнями тем временем трещали кузнечики, грелись на солнце полчища ящериц, хлопали в воздухе чьи-то крылья, замершие столбиками суслики провожали идущих удивленными глазами… Давно, ох как давно здесь не видывали человека.
        Дорога повернула - впервые от начала пути. Борода Илияша встала дыбом, но ритм его шагов остался неизменным, и засеменивший было Станко поспешил приноровиться к нему.
        За поворотом дорога раздавалась вширь. На правой обочине, властно протянув во все стороны жирные корни, стояло еще одно дерево.
        Станко захотелось улыбнуться - до чего потешно! Один столяр в его селе на досуге мастерил поделки из замысловатых веток, небольших пней… Но произведение неизвестного мастера, когда-то хлопотавшего вокруг этого мертвого великана, поражало и искусством, и размерами: огромный профиль старика с крючковатым носом, в зубах - длинная трубка… А на селе у Станко почти никто не курил, только корчмарь и сумасшедшая старуха, жившая около…
        Невиданной силы удар бросил Станко на землю.
        - Вот оно, - прошипел упавший рядом Илияш.
        Радостно чирикнул над головой воробей.
        Черное лицо с трубкой в зубах казалось умиротворенным, даже добродушным. Ни ветерка, ни дуновения. Станко удивленно моргнул - и в эту минуту из трубки крючконосого старика вылетело колечко дыма.
        Станко разинул рот. Дым был нехорошего грязно-желтого цвета, колечко не расплылось, как это обычно бывает, а, повисев неподвижно, сжалось в плотное облачко.
        - «Желтомара», - прошептал Илияш в тоске. - «Желтомара», вот что это такое!
        Облако висело неподвижно. Вот со стрекотом пронеслась пара сорок, облако лениво выгнулось, зацепив одну из них краем.
        Станко не знал, что птица может так кричать. Посыпались перья; вторая сорока заметалась над бесформенным клубком, который, дергаясь, повалился в камни и скрылся из глаз. Крик стих.
        - Не… двигайся, - выдохнул Илияш.
        Облако помедлило и опустилось к самой земле, где на камне стоял, поджав лапки, глупый суслик.
        - Как неудачно, - сказал Илияш.
        Облако подползло к суслику и ласково заключило его в объятья.
        Суслик умер молча. Когда облако снова поднялось, на камне лежала только вывернутая наизнанку, окровавленная шкурка.
        Илияш, мучительно скривившись, бормотал проклятия в адрес Станко. Облако неспешно поплыло прямо к путникам.
        Оно плыло величественно и грациозно; по краям колыхалась желтенькая кисейная дымка, тело же тучи было плотным, матовым, там сплетались и расплетались вязкие на вид рыжие клубы.
        - Оно… видит? - прошептал Станко.
        По обочине скользнул уж - блеснула гладкая спина. Облако не обратило внимания.
        - Оно… змей не жрет?
        - Не видать тебе отца, парень…
        - Как оно видит?! Как?! - Станко почти кричал, шептаться уже не было смысла.
        - Не двигайся… Может быть, оно чует движение… - Илияш удерживал Станко за воротник.
        - Да суслик же стоял!! - Станко рванулся, ворот затрещал.
        - Это колдовство! - Илияш бессильно засадил кулаком в землю. - Оно нюхом чует… Чует!!
        Оба неудержимо пятились назад, а облако, поднявшись выше, плыло все быстрее, и ясно было, что пешеход для него - не соперник в беге, оно и за всадниками поспевало когда-то…
        - Тепло, - лихорадочно прошептал Илияш. - Может быть, оно чует тепло. Ты теплый, я теплый…
        - Суслик теплый, - простонал Станко, - змея холодная… Змей не тро…
        Илияш уже возился с огнивом.
        Он умеет поджечь ветку на сыром болоте, бессильно думал Станко. Почему теперь он копается, как больная старуха? Еще минута, и огонь не понадобится… А может быть…
        «Желтомара» висела в зените, чуть колыхая телесами, поводя кисейной желтой каемкой.
        Пучок сухой травы в руках Илияша задымил.
        Облако качнулось и двинулось вниз - опять-таки плавно, неспешно. Вот оно приостановилось на уровне человеческого роста…
        Трава вспыхнула радостно, как праздничный костер. Илияш приподнялся на локте, несильно размахнулся - распадаясь, роняя горящие травинки, весь пучок угодил прямо в колючий куст.
        Куст задымил. Облако снова качнулось, будто в замешательстве. Выбирает, подумал Станко.
        - Ну… - выдавил Илияш.
        Куст нехотя занялся, чтобы тут же, войдя во вкус, выкинуть пламя до самого неба. В лица путникам ударил жар.
        Облако дернулось, сжалось, потом набрякло, потом выгнулось дугой… Илияш, за ним Станко, откатились в сторону.
        Облако стремительно кинулось в огонь.
        Негромкий хлопок. Радостный треск пламени. Отвратительный запах. Все.
        И раньше, чем Станко успел перевести дух, Илияш оказался у пылающего куста, сунул руки прямо в огонь, выдернул и вскинул над головой две горящие ветки:
        - Вперед!
        Отблески огня плясали на его лице, отражались в прищуренных глазах, и Станко подумал, что так полководцы поднимают войско в атаку, и солдаты пойдут за такими полководцами прямехонько крысе в глотку…
        Потом они бежали.
        Они бежали, и Илияш поджигал все на своем пути. Из трубки черного курильщика вылетали одно за другим новые облака, свивались кольцами, рыскали, искали, но вокруг пылали сухие кусты и жухлая трава, тучами поднимался удушливый дым, и облака сбивались, путались, теряли двух теплых людей из виду. Крючконосый старик пыхтел и пыхтел своей трубкой, и Станко, пробегавшему мимо, померещился злобный блеск в прикрытых деревянных глазах. Впрочем, ему могло в тот час померещиться все, что угодно, он потерял свой заплечный мешок, да и меч уцелел только потому, что вовремя оказался в ножнах.
        Они бежали, задыхаясь, не разбирая дороги. Упали на землю тогда только, когда устроенный Илияшем пожар остался далеко-далеко позади.
        На ночь остановились в чахлом леске. Костра не разводили, сидели молча, плотно прижавшись друг к другу. Лесок вокруг наполнен был тяжелым дыханием, криками и стонами.
        - Беззаконные земли, - бормотал Илияш. - Много о них болтают… Про «желтомары» я еще стражником слышал… Только никто и вообразить не может толком, что это такое…
        Станко ежился - вокруг, то разгораясь, то затихая, разворачивалось какое-то давнее призрачное сражение.
        - Да… Они все здесь шли, - бормотал Илияш, - пехота с копьями, конница с арбалетами… Здесь их встречали ловушки, засады… Горстка продиралась к замку, лезла на стену, убивала женщин, детей… Брали замок и жили там, пока их обиженные родственники не собирали новое войско… Наемникам платили щедро, княжеские сокровищницы славились богатством… Твой учитель Чаба здесь не нанимался?
        Станко нахмурился в темноте:
        - При чем здесь…
        «Ко мне… Ко мне…» - стонали в лесу, и отзвук: «Вперед… вперед…»
        Звон оружия. Ржание испуганной лошади. Звук рога. Яростный вопль, влажный хруст. Станко передернуло.
        - И колдунов нанимали, - вздохнул Илияш. - Колдуны всю жизнь, всю длинную жизнь ставили ловушки. Одни - хозяевам, потом другие - против первых… Колдунов не трогали. Колдун - достояние…
        Кто-то задышал в темноте - хрипло, тяжко, кажется, над самым ухом. Станко прижался теснее к проводнику:
        - А ты… Откуда ты все знаешь?
        - Поменьше бы мне этого… знания, - со вздохом признался Илияш.
        Помолчали.
        - Колдун - достояние, - горько сказал Станко. - Увидеть бы мне только ту тварь, что эти «желтомары» придумала… Это же… Это же палач придумал, зверь безжалостный, стоял, небось, и смотрел, как это его чудо людей… выворачивало…
        Илияш хмыкнул. В лесу тонко закричал ребенок.
        Станко вздрогнул:
        - И дети… Зачем здесь были дети?
        Илияш помолчал. Ответил нехотя:
        - Заложники… Да мало ли… В двенадцать лет мальчиков уже ставили в цепь… В цепь копейщиков…
        - Хорошие предки у князя Лиго, - сказал Станко от души.
        - Это и твои предки, - тихо отозвался Илияш.
        Молчали долго, и каждый думал о своем.
        - А кто ты, Илияш? - спросил Станко ни с того ни с сего.
        Тот удивился:
        - Я-то? Заморский император, а что?
        Станко терпеливо вздохнул:
        - Я не прошу, чтобы ты выдал мне свою тайну… Я просто думал… Что ты мне уже… ну, доверяешь, что ли… Что я не ребенок и не болтун… И не слепой, между прочим… Никакой ты не браконьер, ты, может быть, благородной крови… Может быть, тоже этот… бастард, как и я… И тебе случалось командовать войском. Неужели… ты служил простым стражником? А почему? И чем тебе досадил князь Лиго?
        Илияш обхватил Станко за плечи, потормошил, прижал к себе:
        - Фантазер ты, парень… Фантазер…
        Станко, уязвленный, высвободился и некоторое время молча хранил свою обиду.
        Лес жил своей жизнью. В чаще бродили бледные огни; «Попа-ался… попа-ался»… - отчаянно плакало эхо.
        - Страна ловушек, - сказал Станко с ненавистью.
        - Да, - кивнул в темноте Илияш, - и сам княжий венец… Тот самый, четырехзубый… Тоже ловушка. Для самозванцев. Законнейшие из законных наследники - и те дрожали, впервые касаясь его…
        - Я бы не дрожал, - проронил Станко сквозь зубы.
        В темноте не было видно лица Илияша, однако послышался, кажется, смешок:
        - Ты храбрец, как известно… Твоя мать… честнейшая из женщин… А если тот негодяй, что надругался над ней, обманул… ее? Может, он назвался князем Лиго просто из хвастовства, глумясь?
        Станко заскрипел зубами. У него не было сил спорить.
        Во мраке вокруг сновали белесые призраки, то приближались, то отдалялись звуки боя, победные крики, стоны раненых, хрипы умирающих, мольбы о пощаде.
        - А зачем? - спросил Станко шепотом. - Зачем? За что они бились? Им так важен был этот проклятый замок? Этот венец… Их награда - смерть… Все получили сполна… Так за что же?
        Илияш прерывисто вздохнул:
        - Ты… благостный. Знаешь такое слово? Человеколюбивый мальчик. Отца вот идешь убивать, но жестокости этого мира, конечно, тебя возмущают. Обижают даже. Ты любитель искусства - искусства драки, причем с малых лет, и превыше всего ценишь кулаки свои дубовые да умение обращаться с оружием… И что же? Что так задевает тебя в этих старых кровавых историях?
        Призраки не унимались до самого утра, и до самого утра Станко молчал.
        На другой день они впервые увидели замок. Илияш, взобравшийся на очередной скалистый выступ, вдруг радостно вскрикнул и выбросил вперед руку; подоспевший Станко приложил ладонь к глазам. На горизонте, за зубчатой кромкой леса маячила, полускрытая туманом, одинокая башенка.
        Станко смотрел долго. Ему виделось то, чего и разглядеть-то нельзя было - ленты флагов на ветру, стражники с копьями, чье-то бледное длинное лицо в прорези бойницы…
        Рука Станко привычно скользнула к рукояти меча. Скоро. Уже скоро. Он идет, и князь Лиго, колдун, наверняка чует его приближение. Пускай. Он идет, и ничто в мире теперь не может его остановить…
        - Ну, - хрипло окликнул спутника Илияш.
        Вечером пошел дождь - мелкий, промозглый, пробирающий до костей. Костер упорно не желал гореть - напрасно Илияш ползал вокруг него на коленях и уговаривал, как ребенка, бормоча ласковые слова, чуть ли не целуя. Станко сидел, обхватив колени руками, тихо покачиваясь из стороны в сторону, и мечтал о молоке.
        Старый наемник Чаба смеялся над его любовью к молоку - настоящий мужчина должен пить пиво, а если богатый - вино… Станко не теленок, чтобы сосать корову… А Станко тайком от Чабы бегал к молочнице, за медную монетку она наливала почти ведерко… А мать не любила молочницу, в раннем детстве Станко твердо знал, что все молочницы мошенничают и разбавляют молоко чуть ли не вдвое… Он думал так до тех пор, пока мать не послала его, подросшего, за молоком, он шел через все село с пустым ведерком, затравленно оглядываясь - не встретить бы обидчиков… Он постучал к молочнице, боясь ее и презирая, но та встретила его радушно, и, ожидая во дворе, Станко видел, как, облачась в чистый передник, толстуха принялась доить задумчивую рыжую корову, как звенящие струйки молока колотились о жесть ведерка - его собственного ведерка! Потом молочница с улыбкой покачала головой и посетовала - такому маленькому мальчику тяжело будет нести такое тяжелое ведро… А Станко не слушал, его мучила одна-единственная мысль - когда же она успела разбавить?!
        Он всю ночь вертелся с боку на бок, из темноты на него укоризненно смотрела рыжая корова… А утром он сказал матери, пораженный собственным открытием: молочница НЕ РАЗБАВЛЯЕТ молоко, она…
        Мать в сердцах отвесила ему оплеуху. Он слишком доверчив, добрые духи, он глуп и доверчив, как он будет жить в этом мире, среди подлецов и мошенников?!
        Станко плакал, он боялся подлецов и мошенников, и ему так не хотелось быть глупым…
        …Илияш развел-таки хилый, дымящий костерок, вытащил из мешка заплесневелый сухарь, оглядел его с отвращением, страдальчески сморщился, откусил.
        - Долго еще? - задал Станко свой обычный вопрос.
        Проводник криво усмехнулся:
        - Завтра… Нет, послезавтра будем на месте. Деньги-то не потерял?
        Рука Станко механически потрогала грязный, тускло звякнувший кошелек, но сам он не заметил этого жеста - его обдало жаром. Так скоро… Готов ли он, добрые духи… Он готовился всю жизнь - и вот так скоро… Послезавтра… Послезавтра князь будет мертв, но сперва… Сперва он, Станко, посмотрит на отца.
        Невесть как на его ладони оказалась потертая серебряная монетка. Тонкий хищный профиль, выдающийся подбородок, впалые щеки…
        - А я похож на него? - спросил он совершенно неожиданно для себя.
        Илияш поднял брови:
        - Что?
        Станко смутился:
        - Ну… я похож на князя Лиго?
        И, давая Илияшу возможность сравнить, он протянул ему монетку - а сам повернулся в профиль.
        Илияш сравнивал долго, вертел монетку так и сяк, то отодвигаясь от Станко, то придвигаясь опять.
        - Не видно, - сказал он наконец, и с явным сожалением. - Темно, пр-роклятье… Ничего не разобрать.
        Станко разочарованно забрал у него монетку.
        Через некоторое время ему удалось прикорнуть; он дремал без снов, то и дело открывая глаза и тупо глядя на тлеющую груду угольев. Потом сон мгновенно слетел с него, он сел, чем-то внезапно обеспокоенный.
        Илияша рядом не было. Возможно, отлучился по нужде, предположил Станко, но беспокойство не утихло, а, наоборот, усилилось.
        Куртка, рубашка, штаны, сапоги - все набрякло влагой, угли шипели, исходя паром, в воздухе космами висела нудная, бесконечная морось. Станко привычно обхватил колени и стал ждать.
        Ночь тянулась, костер умирал, Илияш не возвращался. Проклиная все на свете, Станко готов уже был сам отправляться на поиски - но вот треснула ветка, раздвинулась темная громада кустов, и длинная тень проводника бесшумно выбралась на полянку:
        - Станко… вставай!
        Куда и подевались все опасности, злоключения и бессонные ночи - голос проводника был весел и бодр, таким голосом он распевал свои песенки в самом начале пути.
        - Вставай, дурачок! Иди сюда, скорее…
        Станко, долгое время пребывавший в тревоге и напряжении, не сразу смог разделить непонятную радость проводника. Набычившись, он процедил сквозь зубы:
        - И где это ты…
        - Идем… Да идем же… Идем, сам увидишь…
        Проводник так нетерпеливо топтался, так настойчиво взмахивал руками, что Станко, успокоившись наконец, нехотя поднялся:
        - Ну куда… в ночь, в лес… Подожди утра…
        - Да нет же! - возмущенный самой мыслью о промедлении, Илияш чуть не подпрыгнул на месте. - Идем… Ты все сам увидишь… Скорее, ну…
        По-прежнему ворча, Станко покорно двинулся вслед за поспешившим вперед Илияшем - вернее, за его тенью, потому что черное небо обложено было тучами, и даже тусклый отблеск углей остался позади.
        Илияш двигался легко, почти бесшумно, Станко трудно было бы уследить за ним в темноте, если бы проводник, вспомнив старую свою привычку, не напевал под нос, перемежая песни радостным бормотанием:
        - Ну вот и ладно… Ну вот и повезло нам… Цве-етик, цве-етик, шлю тебе приве-етик… Давай, давай, парень, иди, иди, не отставай… Лю-юбовь, лю-юбовь, как ки-ипит моя кровь…
        Станко приходилось труднее - ветки хлестали его по лицу, больно царапались сучки, скользил под ногами слой прошлогодних листьев. Пробираясь почти на ощупь, он десять раз готов был впасть в раздражение но веселый голос Илияша звал, обещая удачу, и Станко вновь приободрялся.
        - Давай, парень… Бедам нашим конец, и целы остались, видишь… Теперь все будет «бархатом»… Теперь уж точно…
        - Долго… еще? - спросил Станко, переводя дыхание.
        Илияш рассмеялся, будто услышав удачную шутку:
        - Нет… Еще чуть-чуть… Ты не отставай, а то еще потеряешься в темноте…
        Тем временем дождь перестал; в сплошной пелене туч кое-где появились просветы.
        - Уже утро скоро, - сказал Станко капризно. - Несет тебя… Или подожди, пока луна выйдет…
        Будто отвечая на его слова, из-за туч выглянул тусклый лунный серп. Стало чуть-чуть светлее.
        - Ну вот, - Станко вздохнул с облегчением, теперь видна была Илияшева фигура в десяти шагах перед ним - неимоверно высокая, никогда Станко не замечал, что Илияш так высок, может быть, это игра теней?
        - Идем, - забормотал проводник еще радостнее, еще поспешнее, - идем, что стоишь, на ходу засыпаешь… Идем, уже близко…
        И он снова заскользил вперед, но и Станко теперь стало легче - отводя от лица ветки, он почти догнал проводника.
        Луна спряталась.
        - Все, почти пришли, - шептал Илияш совсем рядом, - еще чуть-чуть…
        Станко замешкался было - но луна вышла опять, засветила ярче, будто собравшись с силами, и в бледном свете ее Станко разглядел, как изменилась походка проводника - он будто крался, полусогнув колени, вытянув вперед руки, причем пальцы постоянно и сложно шевелились; время от времени он нежно, ласково поглаживал себя по бедру, и что-то нехорошее было в этом странном, таком несвойственном ему движении.
        Станко споткнулся и стал. Ему вдруг стало страшно.
        - Не медли, парень…
        И Станко снова пошел, но каждый шаг давался ему через силу. Теперь он заметил, что кинжал Илияша висит не на левом боку, а на правом.
        - Идем же, парень… - Илияш обернулся, поторапливая, но Станко будто в землю врос - такой нестерпимой жутью повеяло вдруг из темных проемов между стволами.
        - Ну же! - Илияш готов был плясать от нетерпения, - ну…
        Он вдруг шагнул к Станко, и тусклый лунный свет упал на его лицо.
        Волосы зашевелились у Станко на голове.
        Стоящий перед ним не был Илияшем. Это был некто, носящий личину. Искусную маску на чужом одутловатом лице. Из прорезей маски…
        Станко затрясся.
        - Идем, парень… Идем…
        - Н-не… - выдавил Станко, не в силах сойти с места. Тот, кто не был Илияшем, укоризненно качнул головой и мягко погладил себя по длинной шее. Личина, вероятно, собралась улыбнуться - полускрытые бородой губы принялись вдруг растягиваться, как тугое тесто. Маска исказилась, как отражение в кривом стекле.
        Добрые духи!
        И тогда Станко наконец-то обрел способность кричать и бегать.
        Он несся через тьму, подгоняемый розгами веток, спотыкаясь, падая, задыхаясь, пугая лес хриплыми воплями, вымещая в беге, в крике весь свой холодный ужас. Потом, запнувшись о корень и угодив лбом в твердое, он ощутил мгновенную боль и перестал себя помнить.
        Первое чувство, пришедшее на смену забытью, оказалось снова-таки болью - тупой, тяжелой, надежно поселившейся в голове. Он застонал - без умыслу, без надежды, просто от жалости к себе.
        - Станко… Станко…
        Его осторожно трясли за плечо. С трудом повернувшись, он увидел над собой ясное утреннее небо в путанице ветвей и склонившегося Илияша.
        Ночной кошмар вернулся. Станко бросило в жар; дернувшись, он сел боль в голове толчком усилилась. Добрые духи, чего он хочет? Чего хочет этот… это…
        - Станко… Это я… Не бойся…
        Голос был хриплый, усталый, не было в нем ни давешней бодрости, ни веселья. Станко смотрел, широко раскрыв глаза.
        - Не бойся… Это я, посмотри…
        Склонившийся над Станко человек ткнул пальцем в свое лицо. Это было лицо Илияша - бледное, измученное, с темными кругами вокруг глаз и травинками в бороде, но живое, человеческое, ничуть не похожее на ту страшную личину:
        - Это я, да я же…
        Станко вдруг ослабел. Невиданное облегчение отобрало последние силы; локти подломились, он тряпочкой растянулся на траве, и сразу вернулась забытая было боль.
        - Это призраки такие, мары… - Илияш попробовал усмехнуться. - Мне тоже… привиделось… Ты мне привиделся, Станко… - и проводник передернулся.
        Станко лежал и смотрел на него почти с любовью. Жесткая борода, красные, припухшие веки, глаза с остатками былого куража… Это Илияш. Добрые духи, это действительно Илияш, и как он, Станко, рад его видеть, ни одному человеку в жизни он так не радовался…
        Он засмеялся - тихо и глупо, от смеха голова заболела сильнее.
        Илияш, который, похоже, вполне разделял его чувства, засмеялся тоже:
        - Надо же… Ну, парень, и ночка выдалась… Ну и ночка…
        Он помог Станко подняться - осторожно, тоже, по-видимому, удивляясь и радуясь тому, что парень-то настоящий. С трудом встав на ноги и справившись с головокружением, Станко увидел рядом - в двух шагах отвесный обрыв. Внизу, поодаль от каменистого склона, трепетала листьями изящная березовая рощица. Станко подобрался к краю - в камнях под обрывом белели чьи-то кости.
        - Да, - Илияш все еще смеялся, - это они… Промышляют так, да…
        Не оборачиваясь, путники побрели прочь.
        Они шли и шли, и счастье, что дорога была легкой - оба вконец измучились и едва переставляли ноги.
        - Молока хочу, - сказал Станко запекшимися губами.
        Илияш удивился:
        - Что?
        - Молока… С ржаной поджаристой корочкой.
        - Понятно, - Илияш скептически улыбнулся, - а сдобной булочки с кремом?
        - Нет, - сказал Станко трагическим голосом. - С кремом я в жизни не пробовал.
        - Плохо, - отрывисто посочувствовал Илияш и вытащил из-за пазухи карту.
        За время пути карта еще больше истрепалась и вытерлась, Илияш подносил ее к самым глазам, страдальчески морщился и водил пальцем по дырам и пятнам; утвердившись в некой важной мысли, проводник поднял на Станко довольные глаза:
        - Завтра выйдем к замку. С пути бы не сбиться… Тут овражек должен быть, прямой, как стрелочка… Смотри по сторонам, ладно?
        Станко рассеянно кивнул. Ему как-то сразу стало не до того.
        Завтра. Всю жизнь готовился - и завтра. Радоваться бы… Откуда же это тягучее, холодное, тяжелое чувство?
        - Молока хочу, - сказал Станко печально. Илияш сочувственно усмехнулся.
        Днем, окончательно выбившись из сил, путники устроили привал. Доедали остатки сухарей, лежали, вытянув ноги, бездумно глядя в небо.
        - Илияш, - сказал наконец Станко. - Илияш.
        Тот чуть поднял бровь.
        - Я хочу поговорить с тобой… Только… серьезно. Без смеха, ладно?
        - Без смеха кисло будет, - протянул проводник, жуя травинку. - А впрочем, давай…
        Станко собрался с духом:
        - Послушай, ты воин… Тебе наверняка случалось… убивать.
        - Я охотник, - сказал Илияш после паузы. - Я убиваю зайца, чтобы съесть его.
        - Нет, - в голосе Станко скользнули просительные нотки, - я не о том… Поговори со мной откровенно, не прячься за свои шуточки… Тебе ведь случалось убивать и людей?
        - Своими руками? - поинтересовался Илияш.
        - Да… В бою.
        - Случалось, - бросил Илияш коротко.
        - И… что?
        - Что?
        Станко сел:
        - Понимаешь… Я никогда никого не убивал. Мой учитель Чаба говорил, что мужчина… Ну, да не в этом дело. Я… боюсь струсить, Илияш.
        Стало тихо. Проводник лениво перекатился со спины на живот. Выплюнул травинку, подпер подбородок локтями:
        - Струсить? Надеюсь, ты по-прежнему не боишься стражи… Да и самого князя, кстати?
        - Нет, - Станко облизал губы, - не боюсь… Я боюсь другого. Вот я победил стражу, вот я победил князя… И надо убивать его, а я… Ну, понимаешь?
        - Нет, - сказал Илияш безжалостно. - Не понимаю. Ты мне все уши прожужжал уже - ненавижу, убью, убью… Врал, значит?
        Станко потупился. Ему тягостен был разговор, но еще тяжелее носить в себе то новое сомнение, что без спросу поселилось в душе.
        - Я не врал, - отозвался Станко медленно. - Я…
        По небу с оголтелым карканьем пронеслась пара ворон.
        - Я… - Станко не знал, что говорить, - я…
        Он вспомнил перепуганное, с разбитым носом, с выпученными глазами лицо рыжего сынишки бондаря - своего главного обидчика. Рыжий лежал в пыли, дружки его сверкали пятками в самом конце улицы, а Станко - рваная рубашка, кулаки в ссадинах - орал прямо в эти белые от страха глаза:
        - Есть у меня отец, понял?! Есть у меня отец! Он князь, понял, ты?! Он князь, я его сын, а ты - холоп вонючий, понял?!
        Он вспомнил бледное, гордое до надменности лицо матери: «В тебе благородная кровь».
        Зачем ей было гордиться князем - ведь он был ее позором?
        Илияш смотрел насмешливо - и вместе с тем почему-то печально.
        - Пошли, - сказал наконец, поднимаясь. - Нам еще идти и идти… до темноты.
        Вскоре нашелся и желанный овражек - «прямой, как стрелочка». Станко он не очень-то понравился: идти удобно, а вот свернуть с дороги - поди попробуй…
        - Не трусь, - говорил Илияш негромко, будто сам с собой, - главное добраться до князя… А там сам увидишь, как обернется…
        Станко тянулся следом и печально кивал.
        Края овражка становились все круче и совсем уж задрались к небу, когда Илияш вдруг замедлил ход и стал. Станко остановился рядом.
        Угнездившись корнями на левом склоне оврага, протянув толстую ветку поперек тропы, перед путниками стоял изрядных размеров дуб. Пышная крона говорила о мощи и здоровье старого дерева; на толстой горизонтальной ветке рядком висели шесть повешенных за шею трупов.
        - Вот бедняги, - прошептал Станко.
        Все шесть повешенных были с ног до головы облиты смолой; кое-где из черной заскорузлой массы виднелись белые оконечности костей. Одежда почти не сохранилась - но на ногах у каждого крепко держались кованые, просмоленные сапоги. В опущенной правой руке каждый мертвой хваткой сжимал боевой меч.
        - Впервые… вижу, - Илияш сглотнул, - чтобы вешали с мечом в руке… Не знаю о таком поверье…
        - Может быть, они сами… повесились? - нетвердым голосом предположил Станко. - Может, это был последний отряд… Горстка храбрецов… Они покончили с собой, но меча из рук…
        - Что это за воины, которые вешаются? - презрительно оборвал его Илияш. - Позорная смерть… Для воров, бродяг… А эти - с мечами…
        Оба стояли, переминаясь с ноги на ногу.
        - А смола… зачем? - Станко старался не смотреть на черные остатки лиц.
        - Смола - понятно, - бросил проводник, - смолой обливают трупы казненных… Чтобы дольше висели, чтоб другим было неповадно…
        - Так их казнили?
        - Вот что, - Илияш хмуро окинул повешенных взглядом. - Кто они и кто их убил… Не наше дело. Мы должны идти вперед.
        - Как? - упавшим голосом спросил Станко. - Под ними?
        Илияш скрипнул зубами:
        - Другого пути нет.
        И Станко двинулся вслед за проводником, глядя в землю: идти было гадко и страшно.
        А в овраге тем временем поднялся ветерок, и тела повешенных грузно закачались. Один медленно, тяжело повернулся вокруг своей оси; мечи двух других, соприкоснувшись, тускло звякнули.
        - Наваждение, - бормотал успокоительно Илияш, - тут полно страшных наваждений… Кровь стынет, а безопа…
        Они оказались под самой веткой; длинно, тягуче заскрипело дерево, скрип морозом продрал по спине Станко, он охнул и наступил на пятку Илияшу…
        В этот момент повешенные ожили.
        Веревки, захлестнутые вокруг осмоленных шей, мгновенно и неимоверным образом удлинились. Кованые сапоги коснулись земли, и земля застонала. Трое оказались прямо перед путниками, еще трое - сзади.
        По-прежнему привязанные к ветке, как псы на длинных поводках, черные, оскаленные, трупы одновременно вскинули мечи.
        - Спина к спине! - взревел Илияш, и этот крик вернул мужество ослабевшему, оцепеневшему Станко. Трясущейся мокрой рукой он выдернул меч из ножен.
        Добрые духи! Думал ли кузнец, думал ли искусный оружейник, думал ли старый наемник Чаба, что этот светлый, для благородного дела кованный меч встретится с…
        Спина Станко плотно прижалась к спине Илияша. Тому придется совсем туго - у него только палка и длинный кинжал…
        Висельники, став кругом, одновременно сделали шаг вперед. Я умру, подумал Станко. Меч готов был вывалиться из его руки; добрые духи, им достаточно глянуть в лицо - и умереть…
        Но в это время обрушились шесть мечей, и тело Станко, закаленное, вышколенное с детства тело выручило бедную, ошалевшую от ужаса голову.
        Рука сама, не дожидаясь приказа, выбросила оружие навстречу оружию врагов; кисть, неутомимая, гибкая кисть пошла вращаться, как мельничное колесо, успевая отбивать и удары, направленные против Илияша. Глаза, приученные видеть и прямым, и боковым зрением, не давали противнику напасть врасплох. И когда зазвенела сталь, когда Станко понял, что сражается - тогда только схлынул немного панический ужас и проснулись в душе остатки хладнокровия.
        Он чувствовал спину Илияша. Он чувствовал каждую напряженную мышцу проводника, тот с кинжалом, с кинжалом и палкой против трех мечей, его надо прикрыть… Висельники дрались молча, а Илияш хрипло выкрикивал непонятные, но яростные боевые кличи… Но и он держится, молодец, проводник, прикрой мне спину… Чего их бояться, это же гниль, это же трупы, это же падаль… Раз не умерли - помоги им, Станко, умереть дважды!
        Удар - отражение. Удар…
        Один из висельников не устоял против блестящего потайного приема старого Чабы. Сверкающий меч Станко на треть вошел ему в живот.
        Станко тут же выдернул оружие и отразил нападение двух других, светлое лезвие потемнело, тьфу ты, гадость… Ну, падай, ты, неудачник!
        Неудачник не упал. Замешкавшись на секунду, он снова вступил в бой, хоть в животе его явственно виднелась дыра.
        Станко сузил глаза: ах, так…
        Он еще не устал. Он никогда не устанет. Эта гниль еще узнает, как…
        И его меч обрушился на голову другого, развалив ее до самой шеи, так что в стороны полетели комья плоти и куски смолы!
        Он едва успел выдернуть оружие - ему чуть не отрубили руку. А тот, с разваленной головой, продолжал биться, как ни в чем не бывало!
        Сзади хрипло выругался Илияш. Станко закричал; это был истошный крик отчаяния. Мертвецы оказались неуязвимыми; жутко ощерившись, они двигались четко и слаженно; просмоленные веревки на шеях придавали им сходство с марионетками.
        - Да пропади же! Пропади! - орал Станко, метя в пустые глазницы, когда два меча одновременно захватили его оружие, рукоятка вырвалась из руки, чуть не вывихнув кисть, и светлый меч взлетел высоко в послеполуденное небо.
        Он летел долго и красиво; он поворачивался, ловя на лезвие солнечные блики; он на мгновение задержался в зените, чтобы так же медленно и красиво ринуться вниз…
        - Пригни-ись!!
        Станко все еще, как завороженный, следил за мечом - а Илияш, отбросив палку, взвился в воздух и схватил еще теплую рукоятку:
        - Пригнись!
        И тогда Станко увидел искусство боя, о котором никогда не слыхивал даже старый Чаба.
        Илияш дрался с шестерыми - в одной руке меч, в другой - кинжал. Выпады его были схожи с движениями танцора; стремительно и изящно он протыкал животы и вышибал из черных рук клинки, и противники его давно легли бы трупом - если б изначально не были мертвецами.
        Припавший к земле Станко не мог уследить за всеми движениями меча и кинжала. Это было зрелище, достойное сотен зрителей, это был упоительный сложный танец, так не дрался Чаба, так не дрался никто - это были новые, невиденные приемы. Но висельники оставались равнодушными к красоте; они бились, даже будучи разрубленными пополам.
        Илияш зарычал - так рычит загнанный на копья зверь. Опомнившись, Станко схватил откатившуюся в сторону палку; он бил и молотил по черным головам, и пот заливал глаза, а кольцо нападавших сжималось, не давая уйти, не давая сбежать…
        Станко не помнил, как меч снова оказался в его руке. Илияш сражался теперь черным, из отрубленной руки вырванным оружием. Спина проводника, горячая, мокрая, снова прижалась к лопаткам Станко; хрипя и отражая удары, парень понял вдруг, что эта спина - единственная его опора и надежда, что если он умрет - то вместе с Илияшем, и собственная его, Станко, спина послужит последним прикрытием проводнику…
        Отчаянно взмахнув мечом, он рубанул почти наугад - и перерезал просмоленную веревку, стягивающую шею ближайшего мертвеца.
        Мертвец оглянулся назад. Страшное лицо его ничего не выражало, но Станко померещилось удивление; зашатавшись, висельник неуклюже рухнул под ноги сотоварищам.
        - Ага-а-а! - взревел Станко, и ни с чем не сравнимая злая радость тут же и вернула ему угасшие было силы. - Ага-а! Сгинь! Пропади! Падаль! Падаль! По веревкам, Илияш!
        Кольцо нападавших чуть разжалось, будто в замешательстве. Мертвецы теперь действовали осторожно, боясь подставлять под удар свои драгоценные веревки-пуповины.
        - Руби! - ревел Илияш, и, дотянувшись кинжалом, резанул по ближайшей веревке; та устояла, но на ней появился глубокий надрез; раненный висельник качнулся, неловко взмахнул мечом - Илияш ткнул его в грудь, веревка лопнула, и второй мертвец грянулся оземь.
        Оставшиеся висельники кинулись в бой с удвоенной яростью; лишившийся руки подобрал меч сотоварища и рубился левой. Просмоленные тела упавших мертвецы подкатывали под ноги противникам, чтобы те спотыкались; Станко, потеряв равновесие, едва увернулся от смертоносного удара. Мышцы на спине Илияша ходили ходуном:
        - На… ша… берет…
        Рухнул еще один мертвец. Меч другого задел Станко по щеке; тот не почувствовал боли. Висельников осталось трое, но легче бой не стал - меч в руках Станко налился неподъемной тяжестью.
        - Ну-у!
        Удар. С треском рвется веревка. Падает еще один, теперь двое против двух…
        Уцелевшие мертвецы, будто сговорившись, одновременно отступили. Руки с мечами безвольно упали; веревки, когда-то удавившие осмоленных, резко вздернулись вверх, ноги висельников оторвались от истоптанной травы, и вот уже оба как ни в чем не бывало покачиваются на ветке, а рядом - четыре обрывка, четыре срезанных веревочных хвоста…
        Илияш и Станко прошли прямо под качающимися сапогами.
        Ясным утром солнечного дня двое вышли на берег чистого, спокойного озера.
        Озеро выгибалось подковой; на той стороне его вросла в землю тяжелая туша княжьего замка. Снизу разглядеть можно было только зубцы на массивной, кое-где подновленной стене.
        Двое стояли молча; густые кроны прикрывали их от взглядов со стены.
        - Вот и все, - нарушил молчание Илияш. - Сказал - приведу тебя, и привел… А когда Илияш хвалился попусту, а?
        Голос проводника снова был весел и беззаботен - совсем как в начале пути.
        Станко смотрел на замок - темный, зловещий, как спящее чудовище. Его путь не закончен, его путь только начинается. Там, за грузными стенами, в путанице муравьиных ходов притаился тот, кому суждено умереть от меча.
        - Давай-ка, - радостно потребовал Илияш, - должок за тобой…
        Станко не сразу понял:
        - Что?
        - Да десять монет! - проводник, кажется, даже возмутился. - Десять монет, как условились, а в замок я не пойду. Ни носом, ни пяткой, ни драной заплаткой, уговор есть уговор!
        Станко вытащил потрепанный, заскорузлый от грязи кошелек и выкатил на ладонь все десять золотых. Они показались ему тусклыми бесполезными кругляшками.
        - Возьми, - сказал он, глядя в сторону. - Уговор есть уговор…
        Илияш, урча от радости, пересчитал деньги, вытер каждую монетку о штаны и спрятал где-то на груди:
        - Ну вот… Ну вот, и у нас сдобный квас… Все, с промыслом покончено. Дом куплю, хозяйство заведу, работника найму…
        Слова его лились и журчали, а Станко отчего-то становилось все горше и горше. Дались они ему, эти деньги…
        Кошелек совсем опустел, превратился просто в грязную тряпку, и только одна серебряная монетка, монетка с профилем князя каталась из уголка его в уголок.
        - Теперь мне надо в замок, - бросил Станко, прерывая Илияшевы восторги. - Как мне пройти в замок, Илияш?
        Тот запустил пальцы в бороду:
        - Не знаю… Тут я не советчик тебе… На воротах стража, по стене не влезть… А полезешь - так тут же на тебя смолы горячей, чтоб неповадно было…
        Станко привычно сжал рукоятку меча:
        - Мне надо пройти, и я пройду. Ты знаешь, я…
        - Ты всегда делаешь, что решил, - продолжил Илияш насмешливо.
        Над головами их радостно перекликались мирные, чуждые духу убийства птахи. Илияш уселся в траву, скрестил ноги, поднял лицо, подставляя его пробивающимся сквозь ветви лучам:
        - Есть тут одно дело… Опять же, может быть, и слухи только. Стражники, знаешь ли, все подземный ход искали.
        Станко вздрогнул:
        - Что?
        - Подземный ход, - Илияш прищурился, - говорят, он здесь с незапамятных времен, то ли враги его прорыли, чтобы внезапно напасть, то ли сами хозяева замка - чтобы сбежать вовремя… А может быть, и те и другие, враги ведь то и дело становились хозяевами… Только вот не нашли хода-то…
        - А где искали? - спросил Станко отрывисто.
        Илияш тихо засмеялся:
        - Умный парень, соображаешь… Искали со стороны замка. А со стороны леса… Беззаконные земли рядом.
        - Трусы, - уронил Станко. Илияш оживился:
        - Еще какие! Так и не нашли хода, но говорят… - он загадочно улыбнулся, - говорят, что князь Лиго, негодяй, знает, где он… Знает, но молчит, для себя бережет, вдруг пригодится…
        Он вдруг вытянул ноги и сообщил равнодушно:
        - …А может, врут все, и нет никакого хода. Наверняка даже нет.
        …Вход скрывался в зарослях на самом берегу и был ненамного больше лисьей норы.
        - Ну вот, как просто! - радовался Илияш. - Везет тебе все-таки, парень… Илияша встретил, до замка добрался, а тут еще ход подземный проложили тебе… Чую - убьешь ты папу, как пить дать убьешь. Посчастливится и в этом…
        Станко нагнулся и заглянул в нору. Узкий коридор казался нутром голодного зверя - почти круглый, темный, ребристые стенки пронизаны венами и сухожилиями корней.
        Пусть так.
        Станко выпрямился и посмотрел на замок, будто желая встретиться глазами с князем Лиго. Илияш хохотнул и довольно потер руки.
        Со стены, едва слышный, донесся звук рога, и проводник вздрогнул:
        - Вот я тут с тобой болтаю… А мне еще назад идти. Мимо кордонов… Время не ждет, давай прощаться, парень.
        Станко опустил голову - что-то внутри у него болезненно сжалось.
        - Ты… точно не пойдешь со мной?
        Илияш расширил глаза в чуть преувеличенном ужасе:
        - Да что ты! Разве князь - мой папа?
        Станко молчал. Ему было ясно, что проводник не передумает.
        Илияш стал проявлять признаки нетерпения:
        - Парень, ну время же… Не тяни - прощаемся и расходимся.
        Станко стало обидно чуть не до слез: он-то считал Илияша… Другом, что ли… А тот ничуть не огорчен прощанием, ничуть не беспокоится о судьбе товарища, ему бы свою шкуру спасти…
        Исходила соком трава, бездумно истребляемая носком сапога. Столько пережить вместе, столько раз спасать друг другу жизнь… Неужели и впрямь проводник старался только из-за денег?
        - Илияш, - Станко трудно было говорить, так перехватило горло, - тебе что же… все равно? Убью я князя или князь убьет меня?
        Проводник, похоже, чуть устыдился:
        - Нет, что ты… По мне, знаешь, пусть бы все жили, всем места хватит.
        Станко стало еще горше. И это вместо того, чтобы подбодрить перед смертельным поединком…
        - Ладно, - сказал он, давя в себе слезы, - прощай… Мы, похоже, никогда больше не встретимся?
        Илияш неуверенно пожал плечами:
        - Ну, это… Как уж рассудится…
        - Как рассудится, - отозвался Станко эхом. И тут же предложил громко, весело, как только мог: - А знаешь что, приходи ко мне на свадьбу!
        Илияш закивал, как ученая лошадка. Станко продолжал, все более и более воодушевляясь:
        - В трактире и встретимся… Через недельку-другую… Ты возвращайся в трактир, ладно? Через Вилу весточку передай… Свадьбу сыграем осенью, я тебя уже, считай, пригласил… Ладно?
        С каждым словом он все тверже верил в то, что говорил. Илияш слушал невнимательно, оглядывался, качал головой:
        - Ладно… Мне бы только мимо дозорников… А там - прямо на свадьбу…
        Станко сник. Отвернулся. Плечи его опустились.
        - У меня к тебе тоже дело, парень, - пробормотал Илияш озабоченно. - Важное дело.
        Станко молчал, борясь со слезами.
        - Ты… Ну, если поймают тебя, то, знаешь ли, пытать станут.
        Голова Станко опустилась еще ниже.
        - А выспрашивать будут про то, как ты в замок попал… Ну, тут и крыса догадается, что самому тебе не пробраться, а провел кто-то… Вот и станут дознаваться, кто провел. И если ты меня выдашь… Мне тут же и конец, устроят облаву, возьмут, у них на меня давно уже счет открыт… Так я тебя попрошу, Станко, - проводник вдруг жалко, немного заискивающе улыбнулся, - уж не выдавай… Пожалей старого браконьера. Пожалуйста.
        Станко, наконец, проглотил застрявший в горле ком. Проронил негромко, устало:
        - Я не выдам тебя, Илияш. На части будут рвать - не выдам.
        5
        Станко пробирался вперед на четвереньках, боком, как охромевший пес, потому что в правой руке его вздрагивал пламенем огарок свечи - последний подарок Илияша.
        Толстые корни, свесившиеся в подземелье, жадно ощупывали чужака, путались на лице, сетью перегораживали путь. Несколько раз ему пришлось вынимать меч - хоть это и было мучительно трудно в узкой норе с осыпающимися стенами. Потом ход резко свернул вниз, и продвигаться стало легче - корни не дотягивались на такую глубину, зато пол и стенки отсырели.
        Упрямо, как полуслепой крот, он полз вперед, но занимали его не мстительные раздумья и не планы покушения - стыдясь сам себя, Станко думал об Илияше.
        Они так и не простились по-человечески. Их так ничего и не связало; они проделали вместе этот длинный, жуткий путь, и вот Илияш ушел, насвистывая и бренча монетами, озабоченный лишь собственным благополучным возвращением; Илияш ушел, а Станко ползет этим темным ходом навстречу неведомо чему, и жить ему осталось, скорее всего, несколько часов…
        Пламя свечки заколебалось сильнее, завалилось на бок, горячий жир закапал Станко на пальцы. Он чуть не выронил огарок; нора вывела его в настоящий подземный коридор - сводчатый, со стенами из тесаного камня, с истертыми плитами на сыром неровном полу.
        Станко выпрямился и огляделся; слева коридор заканчивался тупиком, справа веяло затхлой влагой.
        Я под озером, понял Станко и испугался, так ярко представилась ему масса земли и воды, нависающая у него над головой.
        Стуча зубами от холода и нервного напряжения, он свернул направо.
        Он больше никогда не увидит Илияша. Здесь, в подземелье, некого обманывать и не перед кем притворяться - они больше не встретятся.
        Станко вдруг стало мучительно, нестерпимо одиноко. Всю жизнь он мечтал иметь рядом кого-то, кто придет на помощь и спасет во что бы то ни стало, на кого можно рассчитывать, с кем можно говорить… Ерунда, он просто увидел в Илияше то, чего нa самом деле не было. Он так и не вырос; он до седых волос останется растерянным сельским сопляком, готовым броситься на шею первому приглянувшемуся мужчине: «Ты - мой папа? Да?»
        И, окончательно разбередив себя, он со злостью плюнул на покрытый плитами пол. Хватит. Теперь у него один друг и одна надежда - меч. Тот не подведет и не запросит денег. Впереди последний шаг, последний удар…
        Стиснув зубы, Станко поднял свечку над головой и пошел быстрее.
        Коридор не расширялся и не сужался; на уровне человеческого роста в стены вмурованы были кольца - для факелов, подумал Станко. Где-то капала вода; по полу бежал пропахший гнилью ручей, и каждый шаг непрошенного гостя отдавался шлепаньем, будто плюхались в болото сытые жабы…
        Не думать ни о чем, вспомнить мать. Ее похитили из родительского дома накануне свадьбы… Неужели он, Станко, когда-нибудь женится на Виле? Вила… Вот так штука, он совсем забыл о ней, забыл ее лицо, забыл ее голос… Почему? Разве это правильно? Почему то, что казалось таким важным, теперь отошло, стерлось, выцвело… Снова Илияш: «А если ты забудешь ее»… Да нет же, не то! Он должен думать о другом… Мать похитили накануне свадьбы, князь Лиго вывез ее в поле, и там, под гогот стражи… А вдруг это и вправду был не князь Лиго?! Какой-то мерзавец, глумясь, присвоил себе княжеский титул… «В тебе благородная кровь»… Но она же ненавидела его?!
        Станко остановился. Дрожащей рукой прилепил свечку к стене. Вытер пот со лба.
        Э, так не годится. Воин не может идти на бой в рассуждениях и раздумьях… А все проклятый Илияш! Не друг он, а враг заклятый, тайный сеятель сомнений…
        Станко тряхнул головой - пышные когда-то, а теперь слипшиеся в грязи длинные волосы мотнулись и упали. Прерывисто вздохнув, он вытянул меч.
        …Тяжесть, лежащая в его ладони, была силой и властью… Желобок на мече был… был прямой дорогой, с которой не свернуть…
        Не свернуть.
        Кем бы ни был человек, надругавшийся над его матерью, как бы мать потом не относилась к нему - но она была несчастна. Никогда в жизни она не знала покоя, и никакой Илияш не сможет этого опровергнуть. Он, Станко, знает о ее бессонных ночах, пережитых унижениях, слезах… Неужели все это останется неотплаченным?! Нет, кто-то должен заплатить, и пусть это будет князь Лиго!
        Он враз успокоился. Руки перестали дрожать, даже свечка разгорелась ровнее. Кинув оружие в ножны, он отлепил ее от стены и двинулся вперед, и каждый шаг его был уверенным шагом мстителя.
        Он шел и шел, и сначала ему встретился скелет, прикованный к стене. Станко увидел его, едва не наступив; скелет сидел, вытянув костяшки ног поперек коридора, одна рука отсохла и валялась рядом, другая заключена была во вмурованное в стену кольцо. Заключенный? Пытаемый? Страж?
        В селе у Станко среди детишек бытовало поверье: нельзя переступать через вытянутые ноги, а то в старости паралич разобьет… Затаив дыхание, на всякий случай приготовив меч, Станко перешагнул через грязно-желтые кости. Ничего не случилось.
        Потом по сторонам стали попадаться массивные двери, и в каждой прорезано было узкое окошко, забранное частой ржавой решеткой. Это была либо подземная тюрьма, либо склад - в одной боковой комнате громоздились заплесневевшие ядра для катапульт, в другой белели на полу сваленные грудой человечьи кости.
        Станко больше не заглядывал за решетки. Он просто шел и шел, и коридор становился все шире, все захламленнее, под ногами противно прогибался ковер из прогнившей трухи. Потом, напугав мстителя до полусмерти, нырнула в нору крыса…
        Потом он услышал голоса.
        Говорили громко, возбужденно, сразу несколько человек, но до Станко звуки доносились неясно, приглушенно, и он не мог разобрать слов, только возгласы и смех…
        Он поспешил вперед - подземный ход упирался в высокую дверь из толстых досок, широкие щели между ними цедили очень тусклый свет. Голоса стихли в отдалении; на смену им из-за двери донесся дробный топот, так бегают по мостовой в деревянных башмаках. Топот отдалился тоже; тишина.
        Переведя дыхание, Станко принялся ощупывать дверь. Она заперта была изнутри на стальной засов, но тот так проржавел, что сдвинуть его с места не было никакой возможности - зря Станко обламывал ногти и сбивал руки. Дерево подгнило, можно, конечно, и высадить - но шуму от этого будет больше, чем если просто прийти к воротам и вежливо сказать: а где ваш князь? А вот я его убивать буду…
        Уже отчаявшись, он нагнулся и нащупал одну совсем никудышную, гнилую расшатанную доску.
        По коридору - а за дверью, вероятно, располагался коридор - снова прошли - степенно, но с таким громким сопением, что Станко притаился. Когда сопение стихло, он вытащил меч и в два счета выломал изрядный кусок доски - над самым полом. Пролом смутно засерел - на ощупь Станко определил, что с внешней стороны дверь прикрыта грубой тканью.
        Теперь предстояло самое сложное - во-первых, пробраться через образовавшуюся узкую дыру, во-вторых, сделать это незаметно для бегающих, сопящих и смеющихся обитателей замка. Нелегкое это дело удалось Станко лишь с третьего раза - дважды ему помешали, зато потом он так торопился, что сильно ободрал в проломе плечо.
        Он сидел на корточках в полутьме, затаив дыхание. Место, куда он попал, напоминало сразу кладовую и прачечную - вдоль стен свалены были плетеные корзины, полные тряпья, громоздилась вверх ножками мебель, оставляя посередке лишь узкий проход, тут и там развешены были на веревках серые простыни, будто для просушки… Похоже, Станко пробрался в самую нижнюю, самую черную, самую простонародную часть замка.
        Откуда-то из глубины захламленного коридора снова послышались голоса - Станко испуганно забился в какой-то темный угол. Мимо широким шагом прошли трое - все женщины, все дородные, в передниках и чепцах:
        - На кухню, говорит, на кухню… Все, говорит, за работу, его сиятельство, говорит, с меня спросит…
        Смех:
        - Ишь, ты! Я Хенко еще поваренком помню, чумазый такой, под лавками ползал да тумаки получал…
        - Его сиятельство с распорядителя спросит, а тот уже - со старшего повара…
        - Довольно болтать, подружки… Поспешим, а то правда…
        Голоса стихли.
        А его сиятельство в замке, подумал Станко злорадно. То-то такая беготня…
        Невидимый в своем убежище, он проследил глазами за поваренком в сбитом на бок колпаке - тот сломя голову несся куда-то и так спешил, что зацепился на бегу за пыльный деревянный ящик и растянулся во весь рост. Разревевшись в голос, бедняга все же поднялся и продолжил свой путь видно, поручение было серьезное, а на наказания в замке не скупились.
        Проводив поваренка, Станко задумался: который час? Далеко ли до вечера? Безопасно ли пробираться коридорами сейчас - или дождаться ночи?
        Меч, казалось, нетерпеливо завозился на боку. Станко провел в ожидании полчаса - но голоса и шаги теперь слышались только в отдалении.
        Тогда он потихоньку выбрался из груды хлама, скрывавшей его, и очень осторожно, перебежками, двинулся туда, куда убежал поваренок.
        Это действительно были подсобные помещения, темные, затхлые, со множеством укромных углов и безлюдных переходов. Станко поблагодарил добрых духов за столь удачное устройство замкового хозяйства и, никем не замеченный, разом одолел два лестничных пролета.
        Здесь было светлее и многолюднее, но в толстых стенах имелись ниши, прикрытые гобеленами; Станко двигался бросками, от ниши к нише. Иногда какой-нибудь пробегающий слуга удивленно выкатывал глаза при виде беспричинно колеблющейся ткани, тогда Станко замирал с мечом наизготовку; но к счастью, в тот день в замке было, по-видимому, множество неотложных дел - забыв свое удивление, слуга тут же спешил прочь, и Станко расслаблялся, ощущая на лице и на спине липкий противный пот.
        Потом он наткнулся на кухню и чуть не потерял сознание от запахов, разносившихся из-за ее прикрытых дверей. Туда и сюда сновали слуги, и в то и дело открывающийся проем видно было, как мечутся в клубах пара белые фигуры. Изголодавшийся Станко стоял за гобеленом, не в силах пошевелиться, зажав нос… Надо было срочно уходить, но уйти долго не удавалось, потому что какой-то краснолицый увалень в переднике вывел из кухни поваренка и тут же принялся деловито пороть его у самой двери. Порол молча, без жестокости, но и без снисхождения; поваренок - это был другой, не тот, что упал в коридоре - терпел наказание тоже молча, беззвучно глотая слезы… Наконец увалень закончил работу, что-то велел сквозь зубы и удалился на кухню, тут же потерявшись в тучах пара; поваренок, всхлипывая, подтянул штаны и потащился следом.
        Станко едва сдержался - так хотелось ему выбраться из укрытия и расквасить увальню нос. Чаба когда-то объяснял ему, что «за дело» надо обязательно наказывать - но Станко не хотелось вспоминать его наставлений.
        Наконец, коридор опустел на короткое время, и ему удалось проскользнуть дальше.
        Правду говорил Илияш - ему везло-таки. Либо извилистые коридоры были слишком хорошим укрытием, либо Станко оказался незаурядным лазутчиком. Вскоре из нижних этажей, где суетились, как перед праздником, возбужденные слуги (добрые духи, зачем князю такая уйма слуг?!), он пробрался в верхнюю, аристократическую часть замка.
        Здесь никто не носился с подносами и светильниками наперевес - зато здесь прогуливались, позвякивая доспехами, плечистые молчаливые стражники. Гобелены здесь были расшиты золотом и серебром, на стенах против узких окон помещались картины - темные, маслено поблескивающие, заключенные в тяжелые рамы.
        Станко переждал патруль, схоронившись за портьерой. Выждал еще какое-то время - тишина. Тогда он выбрался и, неслышно ступая, двинулся по коридору, напоминавшему скорее длинный зал.
        Он шел, и от напряженного разглядывания у него заболела шея. На картинах, таких больших, что они не влезли бы ни в один сельский дом, представлены были бесконечные батальные сцены - блеск оружия, кони, латы… Побежденные, умирающие в ногах победителей, раны, перевязанные чужими флагами… Позы бойцов были изысканно красивы, но Станко неприятно было на них смотреть, ему казалось, что нарисованная кровь сейчас прольется с рам на каменный пол…
        Потом снова вдалеке послышались тяжелые шаги - и Станко едва успел спрятаться, и то ненадежно. Стражники прошли - хмурые, сосредоточенные, и Станко дрожал, вжавшись лопатками в стену, и стена стала мокрой в том месте, где касалась его спины.
        Но опасность опять миновала. Ведомый все разгорающимся любопытством, Станко вернулся к своему занятию.
        Батальные сцены сменились портретами - мужчины в доспехах, с гордо вскинутой головой, с холодным блеском в глазах, и женщины - красивые, холеные, с россыпями драгоценных камней на платьях и надменно-злыми, бледными лицами. Станко становилось не по себе под их равнодушными, ледяными взглядами.
        - Вы - мои предки! - сказал он беззвучно, но яростно, обращаясь к ближайшему рыцарю (у него, как и у многих мужчин, сидел на голове тонкий четырехзубый венец). - Вы - мои предки, и я вас вовсе не боюсь!
        Тишина была ему ответом; люди с полотен смотрели все так же, взгляды их пронизывали Станко насквозь. Тогда он испугался собственной смелости и поспешно огляделся; коридор-зал был пуст. Дерзкий потомок оставался наедине с надменными предками.
        Пройдя еще немного, Станко вдруг остановился, как вкопанный.
        С портрета на него смотрел бесстрастный темноволосый человек в четырехзубом венце. На плечах его небрежно лежал складками пурпурный плащ; ткань отбрасывала на лицо чуть зловещий, царственный отблеск. Глаза были слегка прищурены, и невозможно было разобрать их цвет.
        Что-то неуловимо знакомое померещилось Станко в этом волевом безбородом лице. Сердце его вдруг заколотилось, как подстреленное; дрожащими руками он извлек из-за пояса кошелек и вытащил единственную оставшуюся там серебряную монетку.
        В зале было недостаточно светло; щурясь до боли в глазах, почему-то на что-то надеясь, Станко вглядывался то в портрет, то в серебряный профиль. Самым важным делом в жизни ему казалось сейчас опознание: он? Не он? Неужели он-таки?
        Совсем как в детстве: дядя, вы мой папа, да?
        Он поворачивал монетку так и сяк, будто можно было заглянуть за профиль, встретиться лицом к лицу с изображенным на ней властителем. Наконец, он встал на цыпочки и протянул руку к человеку на портрете, вопросительно заглядывая ему в глаза…
        Будто клещи сомкнулись на его локтях, дернули, оторвали от портрета, он даже не успел потянуться к оружию - и в то же мгновение трое скрутили ему руки, а четвертый, мрачно кривясь, вытащил из ножен и брезгливо покрутил в руках его меч:
        - Гляди-ка… И по замку шляется… Эх, ж-жабья уха, кто-то за это ответит, а мне неохота…
        Станко дернулся - ему чуть не выломали руки, от боли он ослаб и перестал сопротивляться. Тот, что держал его меч - видно, старший - рукой в перчатке взял его за подбородок и рывком запрокинул лицо:
        - Мальчишка?.. Мерзавец… Кто-то ж головы лишится из-за тебя… Кто-то ж пропустил, ж-жабья уха…
        - Он один? - спросил кто-то у Станко за спиной.
        Старший длинно выругался:
        - А, чтоб тебя… Труби тревогу, Скан.
        Он повернулся на каблуках и заспешил прочь, за ним двое волокли скрученного, как ягненка, Станко, а по коридорам, отдаваясь эхом, раскатывался нервный, зовущий звук рога - трубили тревогу.
        Предки из тяжелых рам насмешливо взирали на бесславный конец дерзкого, несчастного потомка.
        На маленькой жаровне грелись две пары клещей, острая пика и крючья. Палач, невысокий, обстоятельный умелец, возился в дальнем темном углу оттуда звенело железо.
        Станко раздели донага; руки и ноги его надежно удерживались железными, вмурованными в стену кольцами. Низкая комната с тяжелым нависающим потолком пропахла гарью и потом; подручный палача в кожаном переднике принес две трехногих табуретки - для капитана стражи и для писца. Вдоль стен молча стояли еще трое или четверо стражников.
        - Кто на воротах дежурил с утра? - спросил сквозь зубы капитан, обращаясь к кому-то у стены.
        - Десятка Витко, - глухо отозвались из темноты.
        Капитан явственно скрипнул зубами.
        Глаза Станко бездумно блуждали по стенам и потолку - то и дело приходилось торопливо отводить взгляд, натыкавшийся на дыбу, плети, колодки с винтами, сидение с выдвижным шипом…
        Капитан подошел к Станко вплотную - коренастый, не старый еще человек со сросшимися на переносице бровями. У этого человека была большая неприятность, которая могла стоить ему положения, карьеры и самой жизни: прямо в сердце замка был схвачен неведомо как пробравшийся туда лазутчик.
        - Ну, - проронил капитан сквозь зубы, - приступим… Ты кто такой?
        По спине Станко, по лицу, по груди градом катился пот - и не только оттого, что в камере было душно. Он глупо улыбнулся - бессмысленно, как мог. В деревне был дурачок, бродивший обычно со двора во двор, он улыбался так же - бессмысленно и жалко, и обидеть его считалось грехом…
        По лицу капитана прошла медленная судорога. Он сдержался и снова спросил ровным голосом:
        - Имя?
        - Станко, - выдохнул его пленник, радуясь тому, что хоть на один вопрос может ответить, не таясь.
        - Кто такой?
        - Сын… - прошептал Станко, содрогаясь.
        - Что?
        - Сын… Я сын…
        - Чей сын? - карие глаза капитана оказались совсем рядом с блуждающими глазами Станко. Тот часто задышал:
        - Я… Я не хотел ничего дурного, господин капитан… Я… был на кухне, и просто, случайно… Я не виноват, я хотел посмотреть картины…
        Он нес и городил чепуху, бессмыслицу, а ум его лихорадочно искал правдоподобную версию, путь если не к спасению, то хоть к избавлению от пыток. Если ему суждено умереть, не выполнив миссии, то пусть он умрет достойно…
        Капитан скривил губы, и Станко осекся.
        - Послушай, Станко, - медленно сказал капитан. - Мне не нравится то, что я буду сейчас делать. Я прошу тебя избавить меня от этого грязного, нудного, неблагодарного занятия. Ты будешь отвечать на мои вопросы?
        - Буду, - пробормотал Станко и снова огляделся, как затравленный. Палач стоял в стороне, задумчиво массируя правой рукой локоть левой; писец удобно устраивал на коленях бумагу, а те, что стояли у стены, молча поблескивали оружием.
        - Будешь, - криво усмехнулся капитан почти с облегчением. - Будешь… Это твой меч?
        Станко увидел свой меч - свою надежду, верный меч, подарок Чабы! - в руках у подручного палача.
        - Ну-у… - он тянул время, а спасительная мысль, если такая была возможна, все не приходила, - да, это мой меч.
        - Хорошо, - капитан взял оружие в руки, попробовал клинок: - Ого… Это очень хорошее оружие. Откуда оно у тебя, ты ведь простолюдин?
        «Я не…» - хотел сказать было Станко, но прикусил язык. Выдавил из себя:
        - Мне… подарили…
        - Кто?
        - Один старый солдат…
        - Зачем?
        «Чтобы убить князя Лиго».
        - Просто так… Да просто так, ему не нужен был, вот он и подарил…
        - Хорошо, - капитан отдал меч кому-то из стражи. Постоял к пленнику спиной, чуть повернув голову, так что Станко видел, как бьется жилка у него на виске. Резко обернулся:
        - Как ты проник в замок?
        - А… - начал Станко и осекся. Облизнул губы, снова забегал глазами:
        - Я… Вошел…
        Томительная пауза. Капитан, конечно, ждал продолжения, но его не последовало.
        - Как вошел? Через ворота?
        - Да… - прошептал Станко, и тут же от стены рявкнули:
        - Ложь! Ты знаешь Витко, капитан! Через ворота и мухе не пролететь!
        - Помолчи, - прохрипел капитан, не оборачиваясь к говорящему. Снова приблизил лицо к лицу Станко, посмотрел на него снизу вверх, потому что железные кольца были вбиты довольно высоко:
        - Парень… За каждое слово неправды… Ты ответишь. Разве я похож на дурачка? Ты проник в замок, с мечом… Тебя послали. Зачем? Убивать. Кого?.. - капитан дернулся, - мы оставим этот вопрос на потом… Его сиятельство может быть очень жестоким, Станко, - он оскалился.
        Палач переступил с ноги на ногу и шумно вздохнул.
        - Как ты попал в замок? - тихо спросил капитан, и в голосе его звякнул металл. - КТО ТЕБЯ ПРОВЕЛ?
        Станко заметался:
        - Никто… Никто, господин капитан, я сам… Я не хотел злого, я…
        Все внутри него дрожало от унижения, он всхлипнул и замолк.
        - Ты врешь, - сказал капитан ровно. - Я спрашиваю тебя последний раз: кто из людей, знающих ходы-выходы, провел тебя в замок?
        Стало тихо, только потрескивала жаровня да вздыхал палач.
        - Хорошо, - бросил капитан тихим, бесцветным голосом. - Латко! Приступай.
        Палач оставил вздохи, деловито поправил фартук и осторожно взял с жаровни клещи - раскаленные докрасна.
        Станко в изнеможении закрыл глаза. Прав был Илияш, прав… Зачем все… Добрые духи, какой конец… Ты всегда прав, Илияш… Илияш?! Нельзя даже в мыслях произносить его имя!
        Покачиваясь, клещи плыли по воздуху к Станко. Он видел их, даже не раскрывая глаз.
        - Ну не упрямься, мальчик, - мягко сказал вдруг капитан. - Этого не хочется ни тебе, ни нам… Тот человек служит во дворце?
        Станко не отвечал. Все мышцы его мучительно напряглись, но железные кольца держали крепко.
        - Тот человек стражник? Или слуга? Назови его имя, Станко, мы отыщем его сами… Нам нужно имя.
        Клещи зависли перед самым лицом. От них исходил жар; красные, как закатное солнце, они повернулись у Станко перед глазами:
        - Разве ты враг себе? Ну-ка, подумай: может быть, тот человек служил в замке раньше, а теперь не служит?
        Станко заплакал. Как последний трус, он плакал от страха, а ведь верил раньше, что боль и пытки ему нипочем…
        - Говори, - так же тихо и мягко попросил капитан. - Говори, сынок. Ну?
        Слово «сынок» полоснуло Станко, как нож. Он изо всех сил стиснул зубы.
        - Давай, Латко, - устало бросил капитан палачу.
        И клещи коснулись обнаженного плеча.
        Все поплыло, размылось бесформенными пятнами - огни факелов, лицо капитана, лицо палача, красное пятно клещей… Станко выгнулся дугой, захлебываясь криком, ударяясь головой о стену:
        - Нет, нет… Нет, нет, нет, нет!
        - Говори! - взревел капитан, но до Станко его голос донесся приглушенно, как сквозь вату…
        Далеко-далеко стукнула дверь, ударившись о стену. Клещи отодвинулись от тела пленника, и Станко сразу же обвис, удерживаемый только железными кольцами.
        Рядом медленно, тягуче текли голоса:
        - …Тот самый?
        - А… я… ваш сия…
        - Освободить….
        Станко через силу поднял голову. Волосы закрыли лицо и мешали смотреть.
        В обступившем его тумане он видел только стоящего навытяжку капитана, замерших за его спиной стражников - руки по швам, подбородки их, кажется, смотрели в потолок. Уронив бумагу, вытянулся писец; перед ними, полускрытый темнотой, стоял человек в пурпурном плаще, лица его Станко не видел.
        - Слава его сиятельству! - отрывисто рявкнули стражники. Человек в пурпурном плаще обернулся к пленнику, кивнул небрежно:
        - Ко мне…
        Станко расширил воспаленные глаза: в этом грозном человеке ему померещился Илияш.
        Бред, подумал он устало и потерял сознание.
        В просторной комнате смеркалось, темнели высокие стрельчатые окна. Бесшумно, как призрак, откуда-то вынырнул слуга с огнем и принялся зажигать светильники. Осветились тяжелые, спадающие до пола складки портьер; осветились золотые корешки книг, потускневшие от времени рамы, расшитые жемчугом гобелены, развешанное по стенам оружие… Закончив работу, слуга низко поклонился и так же бесшумно вышел, но на смену ему явился другой - накрахмаленный, пышущий духами - и поставил на стол перед Станко серебряный поднос. Рядом, отдельно, водружен был тяжелый кубок, над которым чуть заметно вился пар.
        - Сначала - отвар, - негромко сказал человек, стоящий у темного окна.
        Станко сидел в высоком кресле с подлокотниками в виде когтистых лап; плечо приятно холодила пропитанная мазью повязка. На нем была его же одежда - но пояс казался непривычно легким, без ножен и без меча. Меч лежал на другой стороне длинного стола, потерянный, какой-то жалкий, сразу потускневший среди окружающей его роскоши.
        Третий слуга с поклоном поставил рядом с мечом еще один поднос, содержимое которого прикрыто было вышитой салфеткой. Поклонился до пола, вышел, пятясь и не переставая кланяться.
        - Ты слышишь, Станко? Выпей отвар, - повторил человек у окна. - Тебе сразу станет лучше.
        Это был Илияш, или Станко по-прежнему бредил.
        Бездумно, просто повинуясь неизбежному, он двумя руками поднял кубок и поднес к лицу. Темная жидкость терпко пахла травами.
        Он сделал глоток почти через силу, но напиток не был противным - теплый, чуть сладковатый, он проливался в горло сам, и Станко не пришлось прилагать усилий, чтобы осушить кубок до дна.
        - Хорошо, - сказал человек у окна, и, судя по голосу, действительно обрадовался. - Хорошо… А теперь поешь.
        Станко осторожно отставил опустевшую чашу. Так же бездумно склонился над подносом; от разнообразной снеди, тщательно разложенной на огромном блюде и маленьких блюдечках, поднимался тонкий щемящий аромат.
        Станко отвернулся. Он не хотел есть. Ему неприятно было даже смотреть на еду.
        - Ты же голоден, - тихо сказали от окна. - Вспомни, когда ты последний раз ел по-человечески?
        Станко опустил голову, почти коснувшись подбородком груди. У него тонко звенело в ушах; наверное, он уже умер под пыткой.
        Стоящий у окна щелкнул пальцами. В ту же секунду вбежал слуга, замер в поклоне. Несколько отрывистых слов - и слуга выбежал, в коридоре тут же послышался возбужденный шепот и приглушенный топот ног.
        - Ничего страшного не случилось, Станко, - мягко сказал Илияш, или кем он там был. - Все обернулось как нельзя лучше… Ты держался достойно и меня не выдал.
        Станко длинно, прерывисто вздохнул. Снова вбежал слуга, прибрал опустевший кубок, поставил на его место обыкновенную деревянную кружку. Добрые духи, кружка по самые края полна была молока!
        То ли отвар наконец подействовал, то ли Станко совсем уж стосковался по молоку - но в эту самую минуту в нем проснулся голод.
        Молоко, прохладное, густое, пахло травой. Ему вспомнилась рыжая задумчивая корова, звон струек о ведерко, молочница не разбавляет…
        Он вздрогнул, вспомнив о матери.
        Двузубой золотой вилкой он не умел пользоваться; отложив вилку в сторону, взялся за ложку и за нож. Ел и не чувствовал вкуса пищи; от окна за ним внимательно наблюдали, подбадривая:
        - Ну, вот и молодец… Перепелочка знаешь чем фарширована? Черными грибами, они под землей растут, чтоб их собирать, надо десять лет учиться… А собирают их в полнолуние, да не где попало, а только в старых осинниках, вблизи ручьев… Вкусно, правда? А рыба морская, Станко, в реках такой нет, ее везли много недель в бочке с соленой водой, и, попав в руки к повару, она была еще живая… Ты никогда не видел моря, Станко, а там полно всяких диковин, вот на маленькой тарелочке - моллюски… Они живут в раковинах, как простые улитки, но только раковины у них огромные, перламутровые, вроде как дворцы… Ешь.
        Это был голос Илияша, и его интонации, и его неторопливая манера рассказа - но перед Станко стоял чужой, страшный, властный человек с пурпурным плащом на плечах, и невозможно было поднять глаза и встретиться с ним взглядом.
        Станко насытился и положил ложку. Ему действительно стало лучше; почти не болело плечо, и совсем не так громко звенело в ушах. Он сидел, по-прежнему опустив голову, покорно ожидая: что дальше?
        - Ты наелся? - спросил стоящий у окна.
        Станко чуть заметно кивнул, не поднимая глаз.
        Илияш щелкнул пальцами - слуги убрали со стола, теперь на парчовой скатерти лежали только меч Станко да нечто на подносе, накрытое вышитой салфеткой.
        - Тебе лучше?
        Станко снова кивнул.
        - А почему ты на меня не смотришь?
        Станко сжался.
        - Струсил? Признайся, струсил?
        Станко вздрогнул. Медленно поднял голову:
        - Нет.
        На него, усмехаясь и сузив в щелочку голубые глаза, смотрел Илияш. У Станко немного отлегло от сердца.
        - Хорошо… Смотри на меня, парень, смотри внимательно, - пурпурный плащ, сброшенный небрежным движением плеча, упал на высокую спинку кресла. Илияш, облаченный теперь в белую батистовую рубашку и бархатные штаны, взял с полки два тяжелых подсвечника с горящими в них свечами, поставил на стол справа и слева от своего лица. Уселся в кресло, взял в руки меч. Станко напрягся.
        - Это очень хорошее оружие, - проронил Илияш, разглядывая клинок. - Столько приключений - и ни следа ржавчины, и по-прежнему острый, как бритва…
        Он сдернул салфетку со своего подноса - там оказался бритвенный прибор. Серебряный тазик для бритья, чашка с кисточкой для взбивания пены, полотенце, металлическое зеркальце…
        - Я попрошу у тебя разрешения воспользоваться твоим мечом, - сказал Илияш с усмешкой.
        И, поколотив кисточкой в чашке с мыльным раствором, он взялся за свою бороду.
        Брился медленно и осторожно, как человек, которого чаще бреют другие; клинок покрылся пеной, борода клочьями ложилась на поднос, и, освещенное двумя свечами, из лица Илияша проступало другое лицо.
        Ничего простонародного не было в этом хищном, волевом лице со впалыми щеками и выдающимся подбородком. Это было лицо с портрета, лицо с потертой монеты, лицо владетельного князя Лиго.
        Пауза затянулась. Князь осторожно промокнул лицо полотенцем; щелчок пальцев - и слуга убрал поднос. Две свечи так и остались на столе.
        - Ну вот, Станко, - сказал князь негромко, - теперь нам надо поговорить… Ты ведь не откажешься поговорить со мной?
        Станко тупо молчал. Князь вытащил откуда-то замшевый мешочек, вытряхнул на скатерть двадцать золотых кругляшков:
        - Твои деньги… Думаю, что должен их вернуть.
        Молчание.
        - Прежде всего… Прежде всего я безоговорочно признаю за тобой право убить меня. Хотя бы попытаться. Ты проделал такой долгий путь, вынес столько испытаний, ты заслужил свой шанс в поединке… Согласен?
        Станко смотрел в парчовую скатерть.
        - А почему ты не отвечаешь? - вдруг возмутился князь. - Снова струсил? Или это была пустая хвальба - «вот одолею стражу, вот встречусь с князем»… Встретился, и что? Молчишь? Глаза поднять боишься?
        - Не боюсь, - хрипло сказал Станко и с трудом разогнул сгорбленную спину. Некоторое время они с князем неотрывно смотрели друг на друга.
        - Уже лучше, - князь, наконец, усмехнулся. - Уже лучше. Ты сегодня молчаливый - я буду говорить. Я расскажу тебе… Нет, потом мы, конечно, скрестим наши мечи, но перед этим я попрошу у тебя немного внимания… Ладно?
        Станко кивнул.
        Илияш… нет, князь поднялся. Неспешно двинулся по комнате, трогая руками книги, оружие, военные трофеи… Обернулся к Станко:
        - Я, как ты уже заметил, люблю жизнь. Всю, во всех видах и проявлениях. Я обладаю властью, я обладаю силой, я полностью свободен… Даже более свободен, чем следовало бы… И я одинок, конечно, потому что полная свобода и полное одиночество - это одно и то же.
        Станко слушал, не мигая. Князь возобновил свое путешествие по комнате:
        - Я прожил… ну, не будем говорить сколько, но, конечно, намного больше лет, чем ты. Я видел столько, что хватило бы на двадцать полных жизней. С юности я повадился странствовать, как под своим именем, так и под множеством чужих имен… Я забирался немыслимо далеко от родного замка, я бродил в чужих землях, служил актером в бродячей труппе, полгода плавал матросом на пиратском корабле, я был главным судьей в большом городе, название которого ничего тебе не скажет… Я грузил какие-то мешки, дрался на большой дороге с какими-то проходимцами… Вот где я не был ни разу - так это в родимых беззаконных землях, и не хочу больше, Станко, и не упрашивай меня…
        Он усмехнулся:
        - Да, никто меня не втягивал в такие опасные авантюры, никто и никогда… Ну да ладно. Итак, я был молод, облечен властью, богат, пожалуй, даже красив… И тысячи женщин, Станко…
        Он остановился. Сжал зубы, так что желваки заходили на бритых щеках:
        - Тысячи женщин искали моего благоволения. А я… Я умел в простушке увидеть королеву, это им льстило, они становились моими рабынями, навек, без остатка… А гордые и знатные красавицы боялись меня - я умел вызывать их страх… Этот страх притягивал, лишал их воли, и, угодив в мои объятья, они дрожали от ужаса и задыхались от счастья. А я…
        Он перевел дыхание, провел рукой по расшитому золотом гобелену:
        - Может, и правда то, что ты там про меня говорил, Станко… Я спешил осчастливить всех женщин этой земли, я же видел, как они расцветают под моими ласками, такой я был… добрый. Я не разбирал особенно - знатная замужняя дама или шестнадцатилетняя птичница, мещаночка или хуторянка… Но…
        Он изменился в лице. Медленно подошел к Станко вплотную. Оперся руками о стол, и глаза его оказались на уровне глаз парня:
        - Я клянусь тебе, Станко, и это очень важно… Никогда, никогда я никого не брал силой. Это унизило бы меня… Никогда, никогда я не умыкал никого из отчего дома - это обязало бы меня, а я не брал на себя обязательств… Никогда я не насиловал, Станко, ты мне веришь?
        Издалека, со стены, донеслось протяжное: «На по-ост…» Это перекликалась стража.
        Станко сказал прямо в склонившиеся над ним глаза:
        - Верю, - и это была святая правда. - Верю.
        Илияш, он же князь, вздохнул и отошел в темный угол.
        - Значит, - сказал Станко, и голос его стал вдруг очень тонким, - значит, я вам… не сын?
        Князь обернулся, и Станко увидел, какое у него усталое и печальное лицо:
        - Станко… Я мог бы сказать - «да», я мог бы сказать - «нет»… Но я скажу тебе правду. Я не знаю, мальчик. Может быть, тот негодяй действительно обманул твою мать, но мне думается… Ты готов услышать то, что я скажу?
        - Да, - тихо отозвался Станко.
        - Мне думается, что твоя мать… придумала легенду для тебя. У нее были на то свои причины. Может быть, она и сама в нее поверила… Даже наверняка, ведь когда человеку очень хочется верить, он способен уверовать во что угодно… Может быть, я любил когда-то твою мать, Станко, но я… не помню ее. Может быть, она любила меня… Но потом возненавидела, и ненависть ее справедлива. Но, Станко, если бы я знал, что у меня растет сын… - он вцепился двумя руками в резную спинку кресла, - если бы я только знал, Станко… Я ведь думал, что бездетен, - и костяшки его стиснутых пальцев побелели.
        Станко протяжно вздохнул; овладев собой, князь тихо закончил:
        - Все могло быть по-другому. Ни одна живая душа не смела бы обидеть тебя или мать… Твое детство было бы совсем другим, и другой была бы моя жизнь… И, конечно, ты не захотел бы убивать меня.
        Станко потупился.
        - Нет, ничего… - князь усмехнулся. - Ты прав, в конце концов… в этом своем желании. Ты прав. Но я рассказываю дальше… Прошло время, и я вдруг понял, что бесконечно устал… Что мне надоели кокетки и скромницы, лица их слепились в одну сладкую, улыбающуюся мордашку. Они кружились вокруг меня, как бабочки над свечкой, и я по привычке делал их счастливыми, но сам… Знаешь, когда горит фейерверк и светят цветные фонарики, рыночная площадь кажется сказочным дворцом… А утром там холодно, ветер гоняет обрывки серпантина, пыльно, пахнет гарью…
        Он через силу усмехнулся:
        - Нет, ты не знаешь, ты молод, и ты воспитан в строгости… Для тебя маленькая Вила стала главным событием жизни, и тут я виноват… Кругом я виноват перед тобою, Станко, и путешествие это дурацкое я же сам, считай, и устроил…
        - Нет, - сказал Станко шепотом. Князь тяжело опустился в кресло:
        - Да… Женщины давно не забавляют меня, я привык читать их, как ноты… Но с тех самых бешеных времен во мне живет ерничество, страсть к авантюрам и мистификациям… Что не совсем приличествует, мягко говоря, не очень-то молодому человеку. В поисках приключений я и нашел тебя. Твой рассказ позабавил меня и заинтересовал, вот я и придумал себе веселое развлечение… Не встреть ты меня там, на полянке - далеко бы, конечно, не ушел.
        - Нет, - сказал Станко безнадежно. - Я пробрался бы… Как-нибудь…
        - Ты попался бы на границе, тебя доставили бы в замок, я послушал бы твой рассказ в камере пыток и без сожаления велел бы повесить на стене… Да, Станко. Тут много ходит… смельчаков. Кого-то богатства интересуют, кто-то жаждет княжеской крови за какую-то давнюю обиду… Но назвался сыном ты один, и в замок вошел ты первый…
        Он потер подбородок - видно, непривычно было ощущать его голым:
        - Да, ты ловок, далеко забрался, я думал, тебя возьмут где-то около кухни… Трудно было?
        - Трудно, - сказал Станко.
        Где-то далеко внизу перекликались сторожа. Князь навалился локтями на стол:
        - Ты был для меня букашкой, Станко… Занятной букашкой. А стал… Видишь ли, никому на свете я не рассказал бы того, что рассказал тебе. И еще расскажу. Послушай: из множества женщин своей юности я… помню одну. Помню, Станко, как она стоит в дверях, улыбается и уходит. Только это… Улыбается и уходит. Помню до мелочей ее лицо… Но ни имени, ни кто она… Не знаю.
        - Это была моя мать! - крикнул Станко и испугался своего крика.
        Князь опустил голову:
        - Может быть… Помнишь, я спрашивал, какого цвета волосы у твоей матери?
        - Не важно, - Станко говорил быстро, будто упрашивая, будто боясь, что что-то ценное, неуловимое, какая-то крохотная надежда сейчас потеряется. - Не важно… Какие волосы… Волосы в человеке… Не главное… Но я знаю… Это моя мать… Я узнал ее…
        Он подался вперед, просительно заглядывая князю в глаза, глотая слезы:
        - Она была красавица… Она была хорошая… И вы любили ее, любили по-настоящему… Это правда, это самая правдивая правда… Она любила вас, но злые люди…
        Он осекся и замолк. Злые люди… Разлучили. Какая красивая детская сказочка.
        - Ну вот и все, Станко, - тихо сказал князь. - Я сказал тебе все, что хотел… И что мог сейчас сказать. А теперь…
        Он поднялся. Лицо его снова стало, как на портрете - хищное и надменное. Он хлопнул в ладоши.
        Сразу два лакея вбежали и замерли в поклоне.
        - Огня, - уронил князь, и оба схватили по светильнику.
        - Вперед, - сказал князь, и оба, передвигаясь на полусогнутых, распахнули перед ним створки двери, приглашая выйти.
        - Пойдем, Станко, - сказал князь обычным своим голосом. - И возьми меч.
        Они прошли узким полутемным коридором, и другая пара лакеев, тоже со светильниками, распахнула перед ними другие двери.
        Разбежавшись в темноте, слуги в одно мгновение засветили множество факелов - стало светло, как днем. Князь кивнул - слуги исчезли.
        Это был зал - совершенно пустой, стены его были сплошь увешаны оружием, здесь были пики, алебарды, мечи, трезубцы, арбалеты, шпаги, кинжалы - целый арсенал смертоносного железа. Рукоятки кривых ятаганов украшены были шелковыми кистями, яркими, как крылья бабочек; тяжелые, утыканные шипами палицы оттягивали удерживающие их цепи. С круглых и треугольных щитов скалились увенчанные коронами звери, один другого свирепее; боевые панцири, пустые изнутри, пугали схожестью с живыми людьми. И снова картины в тяжелых рамах, Станко различал только белые пятна многочисленных лиц…
        В дальнем конце зала помещалась высокая золотая подставка с ножкой в виде птичьей лапы; на подставке покоилась атласная подушечка, а на подушечке лежал предмет, который Станко силился и не мог рассмотреть.
        - Раньше здесь был тронный зал, - буднично сообщил князь, - здесь вершили суд, карали и миловали… Порой и казнили здесь. Как сказала твоя мать - «казни его»?
        Станко обдало холодом, мурашки забегали по спине, рука с мечом дрогнула:
        - Нет… Не надо… Этого вспоминать…
        - Теперь здесь оружейная, - продолжал князь, как ни в чем не бывало. - Здесь прекрасный выбор оружия, но тебе лучше биться своим мечом. Он совсем не плох, и ты к нему привык…
        Станко молчал, глядя в мозаичный пол, перед глазами у него стоял Илияш, такой, каким он его помнил - веселый, с бородой…
        - А я, если ты не против, выберу себе… У каждого меча здесь особая история, и на счету каждого десятки жертв… Наши предки были безжалостны, Станко, и наградой, и приговором им служила эта вещь, - князь кивнул на предмет, покоящийся на подушечке, и Станко наконец-то понял, что это такое.
        - Венец… Это… Тот самый венец?
        Князь кивнул, выбирая оружие.
        «Бывало так - свершил месть и заполучил власть одним ударом… Ты вот что станешь делать… с княжеским венцом?»
        - Я, пожалуй, возьму вот это, - князь взвешивал в руке длинный меч с рядом зазубрин с одной стороны лезвия, с большим рубином на рукоятке. - Это очень достойный клинок… Ровесник «зажор». Хочешь взглянуть?
        - Нет, - сказал Станко шепотом. - Я… Можно, я посмотрю картины?
        - Конечно, - князь для пробы несколько раз взмахнул мечом. Свистнул рассекаемый воздух.
        Медленно, очень медленно Станко двинулся вдоль стены. Рукоятки и лезвия… Наконечники и острия… Темная рама. Рядом, освещая картину, жарко пылает факел.
        Станко вгляделся.
        На темном холодном фоне продолжалась война - топорщились копья, окровавленные клинки высовывали жало из чьих-то спин, внизу, под ногами бойцов, пучили глаза чьи-то отрубленные головы… Станко прерывисто вздохнул и пошел дальше.
        На стене - клинки, клинки, ими протыкали насквозь, на них нанизывали, как на вертел…
        «Пехота с копьями, конница с арбалетами… Горстка продиралась к замку, лезла на стену, убивала женщин, детей… Брали замок и жили там, пока их обиженные родственники не собирали новое войско…»
        Станко сглотнул. «Хорошие предки у князя Лиго» - «Это и твои предки».
        А это что еще?! В другой раме, совсем не такой большой, щерилась ловушка «зажора»… Станко узнал ее! Рядом стоял человек в темной накидке и остроконечном колпаке, самодовольно усмехался, будто позируя на парадный портрет… Из воронки высовывалось белое, перекошенное ужасом, совсем молодое лицо…
        Станко пошел быстрее; следующая картина была и в самом деле парадным портретом - надменный, видимо, знатного происхождения колдун смотрел прямо Станко в глаза, смотрел покровительственно и чуть ли не добродушно; за плечом у него угадывался огромный профиль крючконосого старика с трубкой, над трубкой зависла «желтомара», в другой «желтомаре», растянувшейся по земле, погибал, похоже, целый отряд - кровавое месиво…
        Станко зажмурился и отшатнулся. За спиной у него послышался короткий смешок.
        Он обернулся - князь стоял посреди зала, стоял, небрежно опираясь на меч, покачивая головой:
        - Хватит, Станко… Ты забыл, для чего пришел сюда.
        По спине Станко снова продрал мороз. Рука с мечом дрожала.
        - Иди сюда, сын.
        Слово было сказано. Кусая губы чуть не до крови, Станко приблизился.
        - Я знаю, ты хорошо дерешься… Я тоже хорошо дерусь, Станко. И я буду драться в полную силу. Без снисхождения, понимаешь? Я говорю это для того, чтобы ты собрался и сосредоточился, как перед последним боем.
        Станко через силу кивнул.
        - Вот так… Теперь выбери позицию.
        Станко остался стоять на месте, факелы горели ярко, их огни расплывались у него в глазах бесформенными пятнами, но четко и ясно он видел перед собой лицо отца:
        - Юноша по имени Станко, я признаю тебя своим сыном и признаю за тобой право вступить со мной в поединок. Начали.
        И, вскинув меч, он шагнул по мозаичному полу - легко и радостно, как танцор. Станко вспомнил бой с облитыми смолой висельниками - тогда Илияш двигался так же красиво, и смертоносным было его оружие… Они стояли тогда спина к спине, и жизнь каждого зависела от другого, и выстояли они только потому…
        Проклятое тренированное тело действовало отдельно от разума. Станко парировал первый удар и увернулся от второго. Князь не спешил, но и не медлил - прощупывал его оборону тщательно, последовательно, он действительно великолепный боец… Рано или поздно он найдет в обороне щель, и тогда…
        Станко заработал мечом быстрее, сам предпринял попытку атаки неудачно, князь тут же перевел свою оборону в контратаку, и Станко отступил.
        В его глазах плыли, качались факелы. Да нет же, он тоже боец! Он однажды уже одолел Илияша в поединке, хотя тогда в руках его была всего лишь жердь… Отступление - позор для воина, слабый не достоин носить оружие… Вперед!
        И Станко снова атаковал, бешено, свирепо, и князь перешел в оборону, и, оступившись на мозаичном полу, в последний миг увернулся из-под смертоносного клинка.
        Станко представилось вдруг, как меч его опускается на голову противника, рассекает надменное безбородое лицо.
        «Отомсти, сынок…» «У меня есть, есть отец!» «Я найду его и убью во что бы то ни стало»… Илияш, Илияш, как ты подвел меня, как подвел… «Зажоры», обломки моста, змеи, «желтомары»… Илияш, Илияш…
        Да они же подняли оружие друг на друга!!
        И тогда, отразив очередной удар, отпрыгнув, он изо всех сил швырнул меч в стену. Прожужжав по воздуху, клинок врезался в лицо колдуну с картины, тому, что придумал «желтомары». Закачалась тяжелая рукоятка - острие вошло в щель каменной стены.
        Князь остановился. Недобро сощурился:
        - Это что же? Новый боевой прием?
        - Предатель, - сказал Станко ему в лицо. - Тебе… все равно? Тебе снова все равно, тебе убить меня - все равно, что муху прихлопнуть?!
        Князь нахмурился. Сказал жестко:
        - Ты пришел сюда за моей жизнью. Ты должен получить ее в поединке; или ты хочешь, чтобы я попросту подставил шею?!
        Станко захлебнулся:
        - Я что, за свою шкуру боюсь?! Да я… Я просто…
        Он потерял способность говорить - горло отказывалось издавать звуки. Князь ощерился:
        - Что - просто? Что - ты просто? Ты получил, что хотел? Ты для этого жил все шестнадцать лет?
        - Я не знал… - просипел Станко, скорчившись.
        - Чего не знал? - рявкнул князь.
        Стало тихо. Потрескивали факелы. Рукоятка вонзившегося в картину меча качнулась последний раз - и замерла.
        - Успокойся, - сказал князь мягко. - Может быть, у тебя болит плечо? Тебе сильно повредили руку?
        - Н-нет…
        - Так в чем же дело?
        - Я… Только хочу знать… Я подумал… А потом мне показалось… Я для вас ничего не значу?
        Молчание.
        - Какой ты ребенок, - вздохнул князь устало. - Какой ты ребенок, будто не шестнадцать лет, а шесть… Тебе бы хотелось что-то значить для меня, да?
        Станко всхлипнул.
        - Если я убью тебя, - сказал князь глухо, - я не смогу дальше жить. Ты доволен?
        У Станко закружилась голова, вдруг вспыхнули уши, щеки, налилась жаром шея, бешено заколотилось сердце. Он закрыл глаза, и ему не хотелось их открывать.
        За дверью зала звякнули мечи - сменялся караул.
        Станко протяжно вздохнул:
        - Так зачем же нам…
        - Это правило игры. Я буду с тобой честен до конца. Ты ведь сам…
        - Нет. Нет. Пожалуйста. Не надо.
        Мелодия забытой колыбельной. Лицо матери кажется восковым, ровно горит одинокая свечка… Никогда и ни в чем я не посмею осудить тебя, прости… Но за что мне этот мучительный выбор?!
        «На по-ост…» - перекликались стражники на стене.
        Князь покачал головой, провел по полу острием меча - сталь не то звякнула, не то скрежетнула.
        - Успокойся. Подумай… Тебе, в конце концов, решать. Как решишь, так и будет… И вытри слезы. Нехорошо.
        Неуверенно, как слепой, Станко снова побрел вдоль стены. Оружие, щиты… Стрелы… Снова тяжелая рама, и снова гора трупов, и дикая радость победителей на вершине этой горы… Такая безумная радость, а завтра их враги спляшут на такой же груде, и трупом будут свалены сегодняшние победители, и так без конца, без конца…
        Станко опустил голову и побрел дальше.
        На картине рядом изображена была страшная смерть самозванца, который посмел коснуться княжьего венца. Самозванец умирал в судорогах, венец лежал на полу рядом с его рукой…
        Станко овладела внезапная простая мысль - странно, что он не додумался до этого раньше. Сначала робко, а потом все увереннее он направился к подставке с подушечкой.
        - Станко, - сказал князь за его спиной.
        Он остановился. Венец покрыт был пылью - тонкий, но даже на вид тяжелый, вдавившийся в свою подушечку, враждебно ощетинивший четыре острых зуба…
        Он протянул над зубцами вздрагивающую ладонь. «Законнейшие из законных наследники - и те дрожали, впервые касаясь его» - «Я бы не дрожал».
        Он зажмурился, но так было еще страшнее, и он открыл глаза. Ладонь медленно двинулась вниз, сейчас она коснется острого зубца, сейчас…
        Длинное лезвие с зазубринами подхватило венец и с силой отшвырнуло прочь. Описав в воздухе длинную дугу, символ власти угодил в решетчатое окно, на секунду уцепился за прутья, потом, звякнув, скользнул между ними и скрылся из глаз, вывалившись в наступающий рассвет. Рука Станко легла на пустую подушечку.
        - ЭТО мне не важно, - негромко сказал князь Лиго. - Не стоит и проверять.
        Станко постоял, не поднимая головы. Медленно обернулся и встретился с князем глазами.
        Мизеракль
        Опасного она заметила сразу. Сидит в углу, не откидывая капюшона, постреливает взглядом из-под черных слипшихся волос, длинные пальцы с обломанными ногтями крошат хлеб на столе… Хорош. Знаем, чего от таких ждать. На всякий случай велела Сыру, чтобы приглядывал.
        Ужинали нервно. Хоть и говорят, что разбойников якобы повывели и что, мол, юная дева, да хоть с мешком золота, да хоть среди улицы может ночевать, и никто не тронет… Хоть и говорят все это и пишут на вывесках у входа в королевство - а все-таки доверия нет. Чужие места, чужие люди, чужой неприятный выговор знакомых слов. Грязная харчевня. Наверное, еще и клопы в матрацах. Знаем мы…
        Сыр остался поболтать с хозяином - Доминика поощряла. Пусть почешут языки, может, и просочится сквозь ворох болтовни что-нибудь небесполезное. Нижа тем временем поднялась наверх, взбивать перины, готовить комнату.
        Доминику шатало от усталости, и вина, наверное, не стоило пить. Весь день в трясучей карете, обедали на ходу… И, конечно, от вина разморило. Ступеньки высокие, темно и воняет жиром. Рука скользнула по перилам, брезгливо отдернулась - липко…
        Вот тут-то из темноты и выступил тот, в капюшоне.
        Закричать?
        Темный коридор, лестница, внизу гудят пьяные голоса. Где-то там, в глубине дома, в переплетении коридоров - Нижа с ее перинами. Нижа не поможет, а Сыр не услышит…
        -Я напугал вас?
        Доминика не видела его лица. Только силуэт: в глубине коридора горел фонарь.
        -Госпожа, у меня к вам очень важный и очень короткий разговор. Подойдемте к свету.
        Незнакомец отступил в глубь коридора, остановился под фонарем, тогда она впервые увидела его лицо - широкие скулы, длинный узкий рот. Шрам на лбу. «Фазаньи лапки» вокруг глаз. Сколько ему лет?
        -Прошу вас…
        Она повиновалась, как завороженная.
        Незнакомец вежливо, но решительно взялся за край ее плаща. Рванул подкладку - так, что нитки не выдержали. Тр-ресь…
        Под подкладкой что-то было. Доминика, как ни было ей страшно, все-таки присмотрелась; на изнанке плаща обнаружилась вышивка размером с крупную монету. Огромная вошь. Золотыми нитками.
        Не паниковать. Соблюдать достоинство. Достоинство прежде всего…
        Ломкими пальцами отстегнула застежку. Плащ тяжело свалился на пол, лег к ногам, сразу же сделавшись похожим на падаль.
        -Это, конечно, не мое дело,- сказал незнакомец.- Но лучше сжечь.
        -Да,- сказала Доминика.
        Плащ купили неделю назад, когда в карете поломалась ось, и пришлось тащиться под дождем до ближайшей деревеньки. Доминика в тот день вымокла, как крыса, полы старого плаща сделались тяжелыми от налипшей грязи, и очень кстати пришлось предложение портного купить у него совершенно новый, подходящий по размеру…
        Потом уже оказалось, что плащ ношеный, но возвращаться назад и разыскивать портного не стали.
        -Мое почтение, госпожа.
        Он поклонился и ушел в темноту. Доминика осталась стоять, и тяжелый ключ, висевший у нее на шее на цепочке, подпрыгивал в такт биению сердца.
        Прошло минуты две, прежде чем она смогла крикнуть:
        -Нижа!
        Молчание. Доминика попыталась вспомнить номер отведенной ей комнаты. Три? Или пять?
        -Ни-жа!
        Скрип несмазанных петель. Несносная гостиница. Наверняка клопы в матрасах…
        -Госпожа изволили звать?
        Нижин длинный и бледный нос вопросительно торчал из приоткрытой двери. Тень служанки падала наружу - угловатая, настороженная тень.
        -Возьми вот это.- Доминика трясущимся пальцем ткнула в лежащий на полу плащ.- Сожги.
        И, не слушая возражений, шагнула через высокий деревянный порог - в комнату.
        Пахло свежей соломой. Нет здесь никаких перин, и слава Небу; соломенный тюфяк, полотняная постель, простое, даже бедное убранство. Чисто. Огонек в маленькой печке. Доминика тяжело опустилась на табурет.
        В дверях встала Нижа с плащом в руках:
        -Госпожа! Зачем сжигать? Может, мне отдадите, если, это… опротивел он вам или как?
        Доминика облизнула сухие губы. Именно сейчас у нее не было сил на объяснения.
        -Отнеси. К себе. Сожги. В печке. Проверю.
        Нижа засопела, как ветер в печной трубе. Ни слова не говоря, закрыла дверь.
        Доминика обняла себя за плечи.
        Кто он? Наверняка маг. Разумеется. Может быть, он сам из тех, что шьют эти плащи… Хотя нет. Говорят, что золотых вшей, а также пауков и жаб вышивают исключительно женщины-ведьмы, да не всякие, а те, что живут по триста лет под землей, доят древесные корни, свисающие с потолка в их пещерах, и пьют зеленое молоко, а кто спилит доеное дерево и сделает из него хоть дом, хоть стол, хоть даже свистульку - занеможет и сляжет, и после смерти сам превратится в жабу…
        Доминика перевела дыхание. Зачем незнакомому магу предупреждать ее насчет плаща с меткой? «Не мое дело…» Это точно. Не его дело. Пожалел? Ой, не верится, здесь никто никого просто так не жалеет. Тем более маг. Завтра, стало быть, подкатится снова - за вами, госпожа, должо-ок…
        Она решила ни за что, ни при каких обстоятельствах не заговаривать больше с лохматым колдуном. Она не просила его о помощи - стало быть, ничем не обязана. Хотя, если подумать, что было бы, проноси она этот плащ еще хотя бы неделю…
        Доминика глубоко вздохнула. Ее подташнивало, и неизвестно, чем более вызвано недомогание: скверной магией плаща или же страхом и отвращением.
        Отвлечься, вяло подумала Доминика. Занять мысли чем-то другим.
        На круглом столике оплывала свеча. Доминика не без брезгливости взялась за круглую ручку подсвечника. Ничего, вроде бы чистая; она подняла свечу повыше и огляделась.
        Так. Замочная скважина входной двери. Сундук в углу; скоба для замка есть, самого замка не видно. Окно запирается на засов… И больше в комнате нет ничего, что можно было бы запереть и отпереть снова.
        Дверная скважина слишком велика, не стоит и пытаться. Правда, в темном коридоре полным-полно дверей, не меньше десяти. И в каждой - замочная скважина…
        Но мало ли кто там встретится, в коридоре. Давешний колдун вполне может там поджидать. Или кто похуже…
        Не давая себе времени на раздумья, Доминика приоткрыла дверь и, держа перед собой свечу, выглянула.
        Фонарь горел по-прежнему. Плаща на полу не было - Нижа его утащила. А что, подумала Доминика, если жадность служанки одолеет ее преданность… ерунда, какая там у Нижи преданность, видимость одна… и дуреха припрячет плащ для себя?!
        Слышно было, как внизу, в зале, гудят и хохочут гуляки.
        Не прикрывая дверь в комнату - и вообще стараясь от нее не удаляться,- Доминика быстро прошла по коридору, касаясь пальцем дверных скважин. Эта большая… Эта и того больше… Вот эта разве что… да и то - сомнительно.
        Привычным жестом она стянула с головы цепочку. Нервно огляделась: вряд ли кто-нибудь поверит вранью о том, что молодая госпожа ошиблась дверью…
        Сунула ключ в замок чужой комнаты; не влезает. Чего и следовало ожидать.
        В этот момент коридором хлестанул отчаяный вопль. Доминика, чьи нервы и без того были напряжены, дернулась и чуть не сломала торчащий в чужом замке ключ.
        Крик повторился. Источник его находился в комнате прислуги, имя источнику было Нижа, хотя Доминика и не сразу узнала ее голос.
        -Черти зеленые, что там еще?- послышалось из-за той самой двери, замок которой Доминика только что пыталась отпереть.
        Голоса гуляк внизу притихли. В конце коридора распахнулась дверь:
        -Пожар? Грабители? Что такое, черт вас забери?!
        Доминика, задержав дыхание, пыталась вытащить ключ из замка, но он - возможно, от ее неосторожного движения - застрял и не желал повиноваться.
        В комнате прислуги кто-то подвывал вполголоса. Доминика дунула на свечку - и едва успела отшатнуться, когда дверь с застрявшим в скважине ключом распахнулась, и в проеме возник грузный, по-видимому, мужчина: Доминика видела только огромную тень, вывалившуюся в коридор.
        -Эй! Хозяин! Что там еще?
        Доминика молчала, вжавшись в стену за распахнутой дверью.
        -Проклятые бабы,- пробормотал толстяк, вслушиваясь в приглушенные причитания.- Крыса ее, что ли, укусила…
        Постояв еще и ничего не дождавшись, закрыл дверь. И дверь в конце коридора закрылась тоже. Доминика зажмурилась, стараясь успокоиться.
        Погасшая свеча дымила на редкость смрадно. Причитания Нижи перелились в едва слышное монотонное нытье. Доминика сперва вызволила - со всеми предосторожностями - застрявший ключ и надела цепочку на шею, и только потом отправилась посмотреть, что за крыса укусила служанку.
        Комнатка прислуги помещалась напротив той, где поселили хозяйку, и отличалась от Доминикиной только размерами. Одной свечки было достаточно, чтобы целиком осветить крохотное помещеньице; свечка стояла на Нижином сундучке с рукодельем. Хозяйка сундучка сидела, с ногами забившись на кровать. Злосчастный плащ валялся на полу, по ткани расползались темные блестящие пятна, и все вокруг было замарано кровью.
        -Я же велела сжечь,- простонала Доминика.
        -Госпожа?..
        Сыр стоял за ее спиной, в коридоре. Прибежал на крик. Может быть, даже узнал Нижин голос.
        -Дай света, Сыр…
        Густая кровь продолжала сочиться из чуть надрезанной ножичком золотой вши.
        -Я подумала,- бормотала Нижа, дрожа всем телом.- Я подумала, чего же ниткам пропадать… Золотые все же… Я подумала - ниточки выпорю, а плащ сожгу, как вы велели… Про ниточки-то ничего не говорено…
        -Дура,- просто сказал Сыр.- Дурища безмозглая. До свадьбы не доживешь, видит Небо, схрупает тебя леший где-нибудь на болоте!
        -Перестань,- попросила Доминика.- Пусть молчит…
        -Только пискни,- свирепо предупредил Сыр, и рукодельница Нижа застыла, зажав себе рот обеими ладонями.
        Сыр осторожно, двумя пальцами поднял плащ; осмотрел. Рванул - снова затрещали нитки, Доминика вздрогнула, Нижа икнула. Сыр оглядел две получившиеся половинки, разорвал каждую еще пополам; покосился на Доминику:
        -Вы, госпожа, идите-ка к себе… Незачем вам на такое… А эта дура пусть смотрит! В следующий раз станет думать, прежде чем колдовскую метку ножиком пырять…
        -Я не знала,- простонала Нижа сквозь сомкнутые ладони.- Не знала я! Я только подпороть хотела… А кровища как брызнет… И теплая кровища, о-ох…
        -Заорешь - придушу,- снова предупредил Сыр.
        -Тихо,- сказала Доминика.- Тихо. Мы пойдем… А ты, как закончишь, в дверь постучи, ладно?
        -Как прикажете,- пробормотал Сыр, присаживаясь перед печкой и раскрывая дверцу.- Только пятна на полу пусть сама затирает.
        Доминика разглядывала обширную темную лужу вокруг сундучка с рукодельем. Большей частью это была ее, Доминикина, кровь. И, может быть, чья-то еще… Кто носил плащ до нее? Как долго носил? И мог ли портной не знать?..
        Сыр раздувал угли.
        Доминика взяла Нижу за плечо и вытолкала в коридор. Плотно прикрыла дверь; в конце коридора мелькнула тень. Или показалось?..

* * *
        Что за сон может быть после такого происшествия? Доминика лежала, зажав в кулаке ключ на цепочке; под окнами прокричала ночная стража - два часа ночи. Три часа ночи…
        Неподалеку от гостиницы, на той стороне реки живет мастер-кузнец, чьи механические игрушки славятся на десяти базарах десяти больших городов. Если он не выполнит просьбу - никто не выполнит, и Доминике придется скитаться до конца дней своих и, засыпая, всякий раз видеть перед глазами череду замочных скважин…
        Она поднялась рано, оделась без помощи служанки и спустилась к завтраку прежде всех постояльцев. Так ей, по крайней мере, казалось; тем не менее, стоило ей появиться в пустом и холодном обеденном зале, как в углу - на том же самом месте - обнаружился вчерашний незнакомец, черноволосый колдун, оказавший Доминике услугу.
        Возвращаться было поздно. Доминика гордо выпрямилась и прошествовала между темными и липкими деревянными столами к тому единственному, что был накрыт скатертью. У этого господского стола стоял единственный стул; Доминике волей-неволей пришлось усесться лицом к залу. Колдун - на этот раз без плаща и капюшона, в темной кожаной куртке, простоволосый - смотрел на нее из своего закутка. Отводить теперь взгляд было бы невежливо, прямо-таки вызывающе; Доминике вовсе не хотелось ссориться с колдуном. Вот как бы помягче дать понять, что она не считает себя обязанной?
        Она кивнула - пожалуй, слишком по-приятельски. Пытаясь загладить оплошность, нахмурила брови и отвернулась. Теперь вышло слишком высокомерно; за стойкой тем временем не было ни хозяина, ни прислуги, никто не спешил желать Доминике доброго утра, не интересовался, что именно она желает съесть на завтрак…
        Чуть помедлив, колдун поднялся из-за стола. Неторопливо пересек зал. Остановился перед стойкой. Мельком глянул на Доминику; чуть усмехнулся и вдруг грянул кулаком по дереву - так, что затрещали доски, подскочили пивные кружки, а одна из них охнула и раскололась пополам.
        В двери кухни сейчас же возник хозяин. Очень бледный, насколько могла судить Доминика.
        -Госпожа желает завтракать,- сказал ему черноволосый.
        -Сию минуту,- просто ответил хозяин.
        Доминика разглядывала скатерть. Что, благодарить еще и за эту нежданную услугу?..
        -Вы позволите?- Колдун был уже рядом. Взялся за скамейку, стоявшую у соседнего стола, без усилия подтянул ее поближе, уселся напротив Доминики.- Сожгли?- спросил, глядя ей в глаза.
        -Да,- сказала Доминика, наблюдая, как заспанный мальчишка-поваренок собирает черепки расколовшейся кружки.
        -Я хотел бы узнать, добрая госпожа, где проживает купец, который продал вам плащ.
        -Портной,- пробормотала Доминика.
        -Портной. Вы носите плащ недавно, вы путешествуете небыстро, стало быть, мерзавец обретается неподалеку?
        Пауза затягивалась. Доминика никак не могла выбрать правильный тон.
        -Селение называется Погреба,- сказала она наконец.- Портной там один, направо от постоялого двора… Но он мог ничего не знать.
        Незнакомец кивнул:
        -Разумеется, добрая госпожа, он мог ничего не знать… Все возможно.
        Кухонная девушка уже расставляла посуду. Поваренок принес хлеб и фрукты; странный собеседник Доминики поднялся:
        -Приятной трапезы, добрая госпожа, и легкой дороги… К сожалению, я покидаю этот гостеприимный кров прямо сейчас.
        И, слегка поклонившись, двинулся к выходу. На ходу подбросил, не глядя, большую золотую монету; вертясь волчком, монета описала дугу и упала на ладонь хозяину, за мгновение до этого показавшемуся в дверях кухни.
        Хозяин быстро справился с оторопью. Оглядел монету, спрятал куда положено, потер ушибленную ладонь. Запоздало поклонился в сторону закрывшейся двери.
        Доминика только сейчас сообразила, что этот, ушедший, так и не назвал своего имени.

* * *
        Мастер-кузнец долго рассматривал ключ. Поворачивал то так, то эдак, смотрел на просвет.
        -Позвольте, госпожа, подмастерьям показать?
        -Зачем?
        Кузнец смутился:
        -Ну… Редкая вещица. Они такого в жизни не видывали, так пусть бы поглядели… Но ежели не хотите,- добавил, следя за ее лицом,- так и не покажу. Как скажете.
        -Я не на смотрины его принесла… За работу возьметесь?
        Мастер задумчиво подергал себя за длинный седовато-рыжий ус:
        -Новые ключи к старым замкам - делал, как не делать. Но вот чтобы новый замок к старому ключу…
        -Возьметесь?- резче спросила Доминика.
        -Н-ну,- кузнец теперь держал ключ на ладони, как в колыбели. Руки у кузнеца были огромные, потому ключ казался куда меньше, чем был на самом деле.- Ну как вам сказать, госпожа… Ключик-то… не простой. И замочек к нему полагается не простой… Невесть сколько провожусь, все другие дела брошу…
        -Сколько?
        -Не о том речь.- Мастер нахмурился.- Работы много. Заказы. Ярмарки опять же. Не сделаю - что мне скажут? Скажут - шельма. Доброе имя - оно дороже…
        -Вы попробуйте,- сказала Доминика.- Если не выйдет - задаток оставите себе.
        -Задаток,- кузнец с опаской потрогал острую, как бахрома сосулек, бородку ключа.- Задатка мало… Работу сделаю, время потрачу…
        -Ну, все деньги оставите.
        -Ежели все деньги - что мне за выгода стараться? Я, может, и пробовать не буду, а вам скажу - не вышло…
        -Давайте так.- Доминика сжала кулаки.- Если ничего не выйдет - все деньги за работу возьмете себе. А если выйдет… Тогда я вас отдельно поблагодарю. Еще приплачу - вдвое… Пусть только дело будет!
        Последние слова она почти выкрикнула. Мастер наконец-то перестал разглядывать ключ и перевел взгляд на Доминику:
        -А вам, стало быть, большая надобность?
        -Большая,- глухо уверила Доминика.

* * *
        Выйдя от кузнеца, она едва держалась на ногах. Прославленный мастер - а перед этим плащ-жизнесос - постарались на славу.
        В последний момент сделка едва не сорвалась: кузнец поставил условием передачу ключа в мастерскую на все время работы. «А как прикажете иначе к нему делать замок?..» - удивлялся он громко и чуть фальшиво; Доминика представила, что за радость будет подмастерьям разглядывать диковинку, обсуждать ее и неумело копировать. Она вообразила себе, как от неосторожного обращения ключ ломается пополам; она почти увидела, как в лавку при кузнице пробираются грабители, как их привлекает холодный блеск ключа… И, разумеется, она отказала мастеру. Сделайте копию, сказала она.
        Все началось сначала. Только когда Доминика отчаялась и собралась уходить, кузнец вдруг сдался. Ключ был с великими предосторожностями оттиснут на алебастре и возвращен хозяйке…
        -Госпожа,- сказал Сыр, когда, тяжело опираясь на его руку, она брела обратно в гостиницу.
        -Что?
        -А чего это хозяин гостиницы все меня расспрашивает - вернется тот колдун или не вернется? Откуда мне знать, как вы думаете?
        -Не знаю,- призналась Доминика. И, помолчав, добавила: - Наверное, он решил, что мы знакомы.

* * *
        Прошла неделя в безделье и ожидании; наконец от мастера прибежал мальчишка с известием, что «работа для госпожи готова».
        Доминика, прежде ни на секунду не верившая, что у кузнеца что-то может получиться, вдруг впала в горячечную надежду. Собираясь, наступила на подол собственного платья и оторвала его - пришлось спешно переодеваться. Дорога до кузницы показалась длинной до невероятности.
        Мастер встретил Доминику на пороге лавки, довольный, преувеличенно почтительный:
        -А ведь, госпожа, и хитрый ваш ключик оказался… Ох и хитрый… Ну да мы хитрее. Извольте-ка!
        И выложил на прилавок большой навесной замок в форме подковы. На черной стали светлели, как глаза, большие круглые заклепки. Дужка была обильно выпачкана оружейным маслом, резкий запах его заставил Доминикины ноздри вздрогнуть.
        Неужели, подумала она растерянно. Конец пути?..
        Кузнец еще что-то говорил - кажется, похвалялся; не глядя ни на кого, Доминика сняла с шеи цепочку с ключом. Ей казалось, ее торопят; как настрадавшийся от жажды человек спешит поднести к губам кружку с водой - так ключ спешил навстречу этой скважине. Скорее…
        Впервые за много попыток ключ вошел в скважину без усилия, легко. Доминика вдруг испугалась; что будет, если замок сейчас откроется? Как этопроизойдет? Что подумает кузнец… Впрочем, разве важно… Унести замок, попробовать в укромном месте… Может быть, как-то себя подготовить, придумать подходящие слова…
        -Да у вас руки трясутся,- осуждающе заметил кузнец.- Дайте-ка я…
        Она отстранила его. Взялась за ключ крепче; ничего не происходило. Стальные грифоны врезались в кожу. Ключ не желал поворачиваться.
        -Эх,- сказал кузнец, и в голосе его ясно прозвучало мнение обо всех на свете неумехах.- Позвольте…
        На этот раз она безропотно уступила и ключ, и замок. Мастер долго возился, пробовал так и эдак - ключ не поворачивался.
        -Да что же за дьявол!- рявкнул наконец, не смущаясь присутствием заказчицы.- Да не может же такого быть!
        Вытащил откуда-то копию - точно такой же ключ, только тусклый, оловянный. Вставил в замок, повернул - дужка отскочила.
        -Вот! Ну что я говорил!- положил на прилавок оба ключа, оригинал и копию, обернулся к Доминике, собираясь что-то доказывать; она вяло махнула рукой.
        Мастер, уязвленный, втолковывал ей, что заказ выполнен как нельзя лучше - вот ключ, вот замок… Второй ключ ничем не отличается от первого, а если она пожелает, можно сделать и стальную копию… А коли она недовольна - сама виновата, просили же ее оставить для работы ключ-оригинал…
        Доминика взяла с прилавка то, что принадлежало ей. Ни слова не говоря, надела на шею цепочку. Повернулась и вышла из лавки.

* * *
        В тот вечер лил дождь. Доминика сидела в обеденном зале, за единственным столом, покрытым скатертью, и вяло ковыряла вилкой остывшее мясо.
        Неудача была сокрушительной. Прежде она уговаривала себя не надеяться особенно - и, как ей казалось, преуспела; теперь, когда положение окончательно прояснилось, сделалось ясно, какой живучей и цепкой была ее надежда.
        Можно еще невесть сколько таскаться по дорогам, хоть всю жизнь. Шарить, как воровка, в поисках замочных скважин, и однажды, как воровку, ее и поймают… Она содрогнулась, вспомнив тот случай на постоялом дворе - два месяца назад. И ведь едва сумела вымолить пощаду… Вернее, не столько вымолить, сколько откупиться.
        …Или ключ не выдержит. Сколько раз Доминике снился этот сон: головка ключа у нее в руке, бородка - в замке…
        А мир велик. И может быть,- она содрогнулась,- может, в ее скитаньях ей однажды встретится нечто, перед которым даже плащ-жизнесос окажется безделицей. Может быть, ее ждет судьба стократ худшая, нежели…
        Дверь в обеденный зал распахнулась, будто ее пнули ногой. Немногочисленные едоки одновременно повернули головы; Доминика увидела сперва сапог, заляпанный грязью по голенище, потом мокрый капюшон с выбивающимися из-под него темными спутанными волосами, потом тусклую пряжку набрякшего водой плаща.
        В дверях кухни появился хозяин - будто чуял, будто ждал; новоприбывший встряхнулся, как пес, и, не откидывая капюшона, направился к своему обычному месту - в темном углу.
        Доминика опустила глаза.
        Собственно, что ей за дело? Она завтра уезжает…
        Почему он вернулся? Неужели он был у портного? Неужели портной знал? И что сказал ему колдун, и что портной ответил? Как объяснил?..
        Может быть, портной тоже колдун? Вряд ли, ой, вряд ли…
        Поваренок уже тащил новому гостю поднос со всякой всячиной - как будто тот заранее дал знать, чего хочет. А может, так оно и было?
        Хоть бы к камину сел, подумала Доминика. Он же вымок, как жаба…
        Тьфу, некстати жаба вспомнилась.

* * *
        Поздним утром, когда счета были оплачены, вещи собраны и все, казалось, готово к отъезду, Сыр обнаружил вдруг трещину в рессоре. Ругать его за небрежение было поздно, тем более что он клялся всеми добродетелями, мол, вчера еще смотрел со всей тщательностью, и никакой трещины не было в помине…
        Доминика стояла посреди двора, погруженная в апатию. Принимать решение было не о чем - предстояло вернуться в постылую гостиницу, проторчать здесь еще невесть сколько дней и потратить невесть сколько денег, потому что Сыр утверждал, будто поломка серьезная…
        Знакомец, чьего имени она не знала, сидел теперь на ее обычном месте - за столом, покрытым скатертью. Капюшон его был откинут на спину; засохшие прядки волос торчали во все стороны, как иголки большого ежа. Доминика вошла - и остановилась в замешательстве.
        Хозяин, которому уже доложили о неприятности с каретой, радушно поклонился. Мельком глянул на колдуна, крошащего хлеб за господским столом; подозвал служанку, что-то сказал ей на ухо, та умчалась - за еще одной скатертью, подумала Доминика.
        Тем временем колдун отвлекся от своего занятия и поднял глаза.
        Должок, в ужасе подумала Доминика. Он играет, как кошка с мышью - все эти приезды, отъезды… А случайно ли треснула рессора - именно сегодня? Ни с того ни с сего?..
        Чего он хочет от меня, подумала Доминика. Я ничем-ничем ему не обязана. Близятся теплые дни, я велела бы Ниже спрятать плащ в сундук. И он пролежал бы там до осени. А что случилось бы осенью - никто не знает, может быть, к тому времени мы нарвались бы на разбойников, и плащ сделался бы их добычей. Или нас растерзали бы звери в лесу, и плащ так и сгнил бы вместе с прочими вещами под слоем опавших листьев…
        Да что ему надо, подумала Доминика. Что есть у меня такого, что он пожелал бы сделать своим? Сундук с тряпками, поломанная карета… И ключ. Ключ!..
        Она едва удержалась, чтобы тут же, при всех, не сжать ключ в ладони. Плотнее запахнула шаль на груди; двинулась к лестнице - в ее прежней комнате еще никого не поселили, стало быть, она получит возможность любоваться знакомым узором трещин на потолке…
        Наверху горничная бранилась с Нижей. Доминика остановилась на пороге: матрас был выпотрошен, солома валялась по всей комнате, постельное белье грудой высилось в углу. Старательная девушка взялась за большую уборку, едва за постоялкой закрылась дверь…
        Не слушая бранящихся служанок, Доминика повернулась и вышла. Спустилась вниз; в конце концов, почему она должна прятаться?
        Близился обед. На кухне гремели посудой; зал понемногу наполнялся мастеровыми и лавочниками, становилось шумно и душно. Доминика сидела за столом, покрытым серой скатертью, а вокруг жевали, хлебали, стучали кулаками и ложками, болтали, смеялись чужие, неприятные люди. У одного лавочника был с собой сундучок, и Доминика, как ни старалась, не могла отвести взгляда от маленького замка в стальных петлях…
        За спиной резко, бесцеремонно расхохотались сразу несколько голосов. Доминика с трудом сдержалась, чтобы не обернуться. То, что смех предназначался ей, сомнения не вызывало.
        Загрохотала отодвигаемая от стола скамейка; из-за плеча Доминики выплыл и остановился напротив подмастерье лет пятнадцати, плечистый, как молотобоец, и красный, как девчонка. Уши, выглядывавшие из-под длинных светлых волос, алели рубинами; видимо, проспорил, обреченно подумала Доминика. Сейчас начнет дерзить - на радость публике… А Сыр на заднем дворе возится с каретой. Позвать хозяина?..
        Парнишка вытер ладони о куртку, подошел к столу почти вплотную, наклонился над Доминикой, собираясь - но все еще не решаясь - произнести заранее придуманную речь. Открыл рот. Вдруг из красного сделался белым. Согнул колени. Исчез.
        Сзади не смеялись.
        Доминика повернула голову. Колдун сидел рядом; на лице его таяло выражение терпеливой брезгливости.
        -Добрый день,- сказал колдун, встретившись с ней глазами. Пальцы его, секунду побарабанив по столу, нашли корочку хлеба и тут же принялись крошить.- Так и не уехали, госпожа?
        -Рессора.
        -А-а-а,- протянул колдун, поддевая ногтем одну особо удачную крошку.- Сочувствую…
        Крошки под его пальцами выстраивались, образуя смутно знакомый символ; Доминика всматривалась, нахмурив брови.
        -Может быть, мы могли бы немного погулять?- спросил колдун, не отрываясь от своего дела.- Здесь становится… шумно.
        Доминика молчала. Колдун мельком взглянул на нее, смел крошки ладонью. Поднялся. Молча предложил ей руку.
        Осторожно, кончиками пальцев, она оперлась о его локоть.
        Нижа, по какой-то надобности оказавшаяся во дворе, уставилась на странную пару ошалелым взглядом яичницы-глазуньи. Доминика семенила, никак не в состоянии приладиться к широким шагам сопровождающего.
        -Вы напрасно полагаете, что чем-то мне обязаны,- сказал колдун.
        -Я вовсе так не…- запротестовала Доминика и осеклась. Получилось невежливо.
        Колдун кивнул:
        -Разумеется. Если бы я на ваших глазах шагнул бы, не зная дороги, в трясину… Вы предостерегли бы?
        Доминика молчала, смутившись. Молчание затянулось.
        -Вы видели того портного?- спросила она, пытаясь преодолеть неловкость.
        -Да.
        -И… что?
        Колдун помолчал, прежде чем ответить.
        -Ничего,- сказал наконец.- Вы правы: он ничего не знал.
        И чуть заметно улыбнулся; улыбка не понравилась Доминике.
        -Зачем же было трудиться?- спросила она резковато.- Ездить, расспрашивать…
        Колдун пожал плечами:
        -Я человек свободный… Дорога - мой дом. Отчего не съездить?
        И улыбнулся снова, на этот раз светлее.
        -Почему вас так занимают мои дела?
        -Нисколько не занимают. Я просто не люблю, когда направо и налево продают беспечным людям плащи-жизнесосы.
        -Как… направо и налево?
        -Это полемическое преувеличение.
        Доминика нахмурилась:
        -Значит, портной…
        -Драгоценная госпожа, зачем вам тревожиться из-за пустяков? В любом случае, портной - дело прошлое.
        -И… что вы с ним сделали?
        -А что я должен был с ним сделать?- удивился колдун.
        Доминика промолчала. Десять шагов… Двадцать шагов…
        -Вы маг, конечно?
        -Конечно,- просто согласился ее собеседник.
        -Тогда почему вы бродяжничаете, вместо того чтобы жить в своем замке?
        -А вы? Вы происходите из хорошей семьи, не стеснены в средствах - почему вы, выражаясь вашими же словами, бродяжничаете?
        -Я путешествую,- сказала Доминика устало.
        -И я путешествую.
        Они прошли вдоль улицы до самой окраины. Дома закончились; дальше было поле, мост через узкую речку и лес.
        -Может быть, вы разыскиваете зло, чтобы его покарать?- в голосе Доминики скрипнул жесткий, почти старушечий сарказм.- Может быть, поэтому вы сказали мне про плащ и потом навестили беднягу-портного?
        -Может быть,- колдун глядел на дорогу, где в синих лужах отражалось небо.- А может быть, у меня есть другая причина… Как и у вас… Только не пугайтесь. Вы всякий раз так вздрагиваете, что мне неловко делается, честное слово.
        Не говоря ни слова, Доминика повернула назад в поселок. Обратный путь проделали молча; уже подходя к гостинице, Доминика спросила:
        -И много вы знаете… о моей причине?
        -Зависит от того, много ли вы хотите услышать…
        -Все,- сказала Доминика почти грубо.- Я хочу услышать все.
        -У вас с собой некая вещь.
        -Понятно и ребенку. Я его не особенно прячу, к тому же мои слуги… и кузнец… и…
        -Разумеется,- покорно согласился колдун.- Все знают, направо и налево, что у вас с собой ключ. Никто не знает, что это такое.
        -А вы?
        Он остановился. Некоторое время Доминика смотрела на него снизу вверх, упрямо и требовательно:
        - Вызнаете, что это?
        -Это и есть причина, по которой вы не ведете соответствующую вашему положению достойную размеренную жизнь, но скитаетесь по дорогам.
        Доминика сжала ключ в кулаке - сквозь шаль:
        -А вы знаете, что я никому его не отдам?
        -А вы знаете, что я не собираюсь его у вас отбирать? У меня своих забот хватает, зачем мне предмет с темной историей, для меня бесполезный?
        -Тогда чего вы от меня хотите?
        -Ничего.- Колдун вздохнул.- Это как история с плащом… или, к примеру, болотом. Человек тонет на твоих глазах, но правила приличия требуют, чтобы ты смотрел в другую сторону…
        -Я тону, по-вашему?
        -Да. За вами уже тянется дурная слава. В той гостинице, где портной всучил вам плащ, все убеждены, что вы воровка. Кто-то видел, как вы пытались открыть своим ключом хозяйский сундук…
        -Я…- Доминика покраснела.
        -А горничная нашего хозяина приходится двоюродной племянницей кухарки с того постоялого двора, где вас застали у дверей чужой комнаты… И, возможно, она уже написала - среди прочих новостей - обо всех ваших приключениях. И письмо уже в дороге.
        -Я немедленно уезжаю.- Доминика развернулась.
        -Куда? У вас же рессора…
        -Откуда вы знаете? Это вы?!
        Он развел руками, как бы говоря: уж от таких-то подозрений меня избавьте.
        Обеденное время подошло к концу. Из дверей трактира вываливались во двор последние насытившиеся посетители.
        -Что же мне делать?- спросила Доминика шепотом. Скорее себя спросила, нежели собеседника.
        -Меня зовут Лив,- сказал колдун.- Во всяком случае, это лучшее из моих имен.

* * *
        Все время, пока он рассматривал ключ, Доминика не выпускала из рук цепочку.
        -Вы мне не доверяете?
        -Вы ничем не заслужили мое доверие…
        -Правда?
        Доминика смутилась.
        -Итак?- спросил колдун по имени Лив, возвращая ей ее собственность.
        -Это не просто ключ,- сказала она.
        -Я догадался.
        -Мне нужно… мне непременно нужно найти какой-нибудь замок, который открывается этим ключом.
        -И вы перебираете подряд все замки, которые попадаются вам по дороге?
        -А что мне делать?
        -Как давно вы путешествуете?
        Доминика молчала.
        -Судя по состоянию вашего гардероба,- безжалостно заметил колдун,- а в особенности судя по теням под вашими глазами… путешествие оказалось долгим.
        -Вы можете чем-то помочь мне, Лив? Или просто так насмехаетесь?
        -Как я могу вам помочь, если вы ничего мне не рассказываете!
        -Я и так уже сказала слишком много.
        -Тогда я сейчас уйду и оставлю вас в покое, Доминика. Через несколько дней, когда рессору на вашей карете наконец поменяют, вы продолжите свое безнадежное дело.
        -Оно не безнадежное!
        -Оно безнадежное. Для этого ключа в мире нет скважины.
        Она поднялась:
        -А ну-ка повторите.
        Он тоже встал. Стол, разделявший собеседников, качнулся. Дернулись язычки двух свечей в подсвечнике.
        -Для этого ключа в мире нет скважины,- сказал Лив, глядя Доминике в глаза.- Но, может быть, есть другой путь.
        Она посмотрела на ключ.
        Сейчас, в полумраке, при свете колеблющихся огоньков, морды стальных грифонов казались живыми. Широкая бородка ключа отблескивала хищно и строго.
        -Я слушаю,- сказал Лив тоном ниже.
        Доминика села. Лив склонился над ней, упираясь ладонями в стол:
        -Это человек, да?
        -Да,- Доминика через силу кивнула.
        -Он вам дорог?
        -Он мне нужен. Не важно, зачем… Вы сказали, есть другой путь?
        -Погодите, Доминика… Кто это?
        -Какая разница.- Она с силой потерла лицо.- Какая разница, кто он… Что такое этот ваш другой путь? Или вы сказали о нем просто затем, чтобы развязать мне язык?
        Лив выпрямился:
        -Все. С меня довольно. Худшего врага себе, чем вы, Доминика, редко встретишь на этой земле… Удачной дороги.
        -Да погодите вы!..
        Он обернулся в дверях.
        -Это мой сводный брат,- сказала Доминика.
        Лив стоял одной ногой на пороге.
        -После смерти матери мой отец женился второй раз…
        Колдун слушал, не трогаясь с места.
        -Сын моей мачехи… был такой, знаете, нескладный… но милый. Вечно лежал в гамаке, ел вишни, стрелял косточками… И в пятнадцать лет, и в двадцать пять…
        Доминика замолчала.
        -И что?
        -И однажды явился прохожий. С виду бродяга, каких много.
        -Среднего роста, борода с проседью, на правой руке нет мизинца?
        -А вы его…- Доминика подалась вперед,- знаете?
        Лив вернулся к столу. Уселся. Побарабанил пальцами, будто в поисках хлебной корки; корки не было.
        -Если это тот, о ком я подумал… Вероятно, он имел беседу с жертвой… с вашим братом?
        -Да, брат был любитель поболтать с прохожими. Кабаки…
        -Опасная привычка,- Лив усмехнулся.
        -Да… С этим, без пальца, они встречались несколько раз. Почти по-приятельски; на упреки отца брат возражал, что, мол, бродяга забавен, бродяга складно врет и вообще оригинал…
        -А в последнюю встречу? Вы знаете, что эти двое друг другу сказали?
        -Нет. Не было свидетелей… почти. Остался ключ, который провалился в ячейку гамака и едва не потерялся в траве. И остался мальчишка, некстати воровавший вишни. Когда его сняли с дерева, он был в трансе… говорил чужим голосом, будто повторял заученный текст.
        -Что именно?
        Доминика зажмурилась:
        -«Человек, не имеющий цели, подобен ключу, не имеющему замка. Когда замок откроется ключом - Гастону вернут человеческий облик…» Гастон - это его так звали. Моего брата.
        -Когда это было?
        -Четыре года и три месяца назад.
        Лив кивнул:
        -Понятно. Бродягу, лишенного мизинца, зовут Рерт. Он спятил, возомнив, что все на свете имеет цель, явную или скрытую… Таких ключей, как вы носите на шее, в мире не один десяток, смею вас уверить.
        -Вы знаете, как его вернуть? Гастона?
        Колдун сощипнул со свечки каплю мягкого оплывшего воска. Помял в пальцах; вылепил шарик, похожий на тусклую жемчужину.
        Доминика ждала ответа. За тонкой перегородкой гудел обеденный зал; за дверью на лестнице топтался Сыр, хмурый и настороженный. Сыр не доверял чародеям.
        -Все зависит от того, как сильно вам нужен ваш сводный брат,- проговорил наконец Лив.
        -Я очень к нему привязана,- быстро сказала Доминика.
        Лив поднял брови:
        -Привязаны настолько, что выждали три года - и только потом пустились на поиски подходящего замка?
        Доминика поджала губы:
        -Есть и другая причина. Полтора года назад мой отец умер. Наследство - а отец был человек небедный - отписал нам с братом, в равных долях… При условии, что брат явится к нотариусу в человеческом обличье.
        -Ваша мачеха…
        -Ну разумеется! Она настояла на внесении этого пункта, а умирающий не хотел ее обижать.
        -Трогательно.
        -Я ее понимаю.- Доминика вздохнула.- Сама она уже не в том возрасте и не того здоровья, чтобы таскаться по дорогам и шарить в поисках замочных скважин…
        -С чего вы взяли, что замок надо искать, путешествуя?
        -Уважаемый Лив, в нашем городке не осталось ни одной скважины, к которой мы не примеряли бы наш ключ. Кузнечные лавки, часовые мастерские - все было испробовано…
        -Значит, вы рискуете здоровьем - а иногда и жизнью - ради наследства вашего батюшки?
        -Я не стану врать, что делала бы это просто ради Гастона. Но он все-таки мой брат, хотя и сводный, и, в общем-то, всегда был со мной приветлив… А кроме того - это ведь страшно и отвратительно, превращать людей в ключи просто так… ради каприза…
        -Понятно.- Лив покивал.- Доминика, приготовьтесь к тому, что наследства вы не получите.
        -Как!.. Вы же сказали, что есть другой путь…
        -Да, но это надо ехать к Рерту домой, разговаривать с ним, может быть, сражаться…
        -Мне сражаться?!
        -А вы хотели бы?
        -Нет.- Она сцепила пальцы.- Я не хотела бы вступать в бой с колдуном… То есть магом. Ведь он тоже маг?
        -О да.- Лив повел плечами.- Более того - он маг с твердыми принципами. Это ужасно.
        -Лив,- проникновенно сказала Доминика,- а что бы вы… нет, не так. Что могло бы вас… Гм.
        -Вы хотите спросить, что я взял бы от вас в обмен на драку с Рертом?
        -Да. Приблизительно так.
        -Ничего. Потому что драка сама по себе бессмысленна. Чтобы вернуть вашего брата, необходимо заставить Рерта изменить его мнение о людях… Хоть чуть-чуть.
        -Все.- Доминика бессильно откинулась на спинку стула.- Я больше не могу. Спасибо вам, Лив, за интерес к моей скромной персоне… Поеду дальше.
        -Поедемте вместе.
        -Что?!
        Колдун вздохнул:
        -Так случилось, что я сейчас совершенно свободен… Могу съездить с вами к Рерту. Это не так далеко.

* * *
        -Заведет он вас в ловушку. Безумие это, госпожа.
        -Все безумие, Сыр…
        -Или вам жизнь не дорога? Может быть, он сам вам тот плащ и подсунул. А потом через него в доверие вошел. А потом…
        -Зачем так сложно? Что с меня взять?
        Сыр, не находя аргументов, засопел. Раздраженно подергал себя за волосы. Ссутулился; поклонился. Вышел.
        С его уходом решимость Доминики поиссякла. Она взвесила в руке приготовленный Нижей узелок (только самое необходимое, чтобы унести в руках). Тяжело опустилась на край кровати. Закрыла глаза.
        «Никакой кареты,- сказал колдун.- Никаких слуг, никаких громоздких вещей. Двинемся быстро - пешком».- «Пешком?!» - поразилась Доминика. «Как все бродяги»,- усмехнулся Лив. «В какую авантюру вы меня втравливаете?» - «Ни в какую. Я никуда вас не втравливаю. Вы идете со мной сами, по доброй воле и по собственной надобности… Разве нет?»
        Еще не поздно отказаться, подумала Доминика. Сжала ключ в кулаке - стальная бородка впилась в ладонь.

* * *
        Они вышли в путь на рассвете, как это делают все бродяги. Нижа и Сыр остались ждать в гостинице, но если Сыр до последнего момента пытался удержать госпожу от безрассудного поступка, то служанка рвения не проявляла - спала и видела, как без помех займется рукодельем, а денег, оставленных Доминикой на прокорм, должно было хватить надолго…
        Они вышли в путь на рассвете. В молчании миновали последние дома поселка; перешли мост (сквозь широкие щели Доминика видела, как несется под ногами бесшумная быстрая вода) и углубились в лес.
        На вырубке у дороги уже стучали топорами чьи-то работники; их лица представляли собой сплошную бороду с тремя дырами - для рта и глаз. При виде пеших путников лесорубы призадумались было, но, встретившись взглядом с колдуном (а Лив шел впереди, капюшон надвинут на лоб, край плаща явственно оттопырен ножнами), поспешно вернулись к работе. Доминика прошла мимо, держа голову высоко и неподвижно, будто лебедь, мучимый мигренью.
        Ключ покачивался на груди в такт шагам. Поскрипывал под ногами песок, из которого торчали, как жала, опавшие хвоинки. Впереди - в пяти шагах - маячила спина колдуна.
        Почему я ему поверила, смятенно думала Доминика. Как случилось, что я иду по дороге пешком, как сроду не ходила, тащу на плече узелок с пожитками, будто нищенка или погорелец… Он взял меня на простую приманку - немножко помощи, немножко сочувствия, немножко страха… Святая добродетель, неужели я и сейчас не поверну назад?
        Она сделала еще шаг и остановилась. Лив, слышавший ее шаги, оглянулся:
        -Вы устали?
        -Да.
        -Это самая утомительная часть пути… Хотя и не самая неприятная - все же прогулка по лесу, солнце, птицы…
        -Вот что,- сказала Доминика.- Я не сделаю больше ни шага, пока вы не объясните мне, что вам за выгода - помогать мне.
        Колдун, помедлив, откинул капюшон на спину. На хищном его лице Доминика увидела кислое, почти брезгливое выражение:
        -То есть вы останетесь тут стоять навеки? Или пойдете назад одна, мимо тех лесорубов?
        Доминикино сердце прыгнуло раненой жабой:
        -Вы признаете, что завели меня в ловушку?
        -Я веду вас к Рерту. Остановившись на полдороге, вы можете попасть в ловушку - просто потому, что мир жесток, моя госпожа…
        Он вытер лоб тыльной стороной ладони. Вдруг зевнул, небрежно прикрывая рот:
        -Ладно, слушайте. У меня в самом деле есть свой интерес в этом деле; помогая вам, я помогаю себе… Искусство превращения человека в вещь интересует меня с давних пор. Никто из магов, владеющих этим искусством, не преподаст мне урока по доброй воле. Но если я стану свидетелем обратной метаморфозы вашего друга - я получу ценнейшую информацию и смогу самостоятельно превращать людей в ключи и обратно. Или в книги, например. Да хоть в подставки для обуви… Не пугайтесь, вас это не касается. Но вот портного, по договору с ведьмой продающего людям плащи-жизнесосы, я с удовольствием превратил бы в швейную иголку. Нет?
        -По договору с ведьмой?!
        -Это я так. К примеру…
        Доминика молчала. Лив покосился на высокое уже солнце и снова накинул капюшон:
        -Госпожа Доминика, не смешите мои сапоги. Если бы я хотел зачем-то погубить вас - вы бы уже были надежно погублены… Мы идем к Рерту или нет?
        Доминика кивнула. Лив, ни слова не говоря, повернулся и зашагал вперед. Доминика потащилась следом.
        Она не привыкла ходить пешком. Узелок натирал плечо, тянул к земле; Доминика совсем выбилась из сил, когда идущий впереди колдун вдруг свернул направо - с дороги, в лес.
        Доминика споткнулась:
        -Лив!
        -Там поляна, видите?
        Доминика ничего не видела. Лес казался совершенно непроходимым; исцарапав руки и надорвав подол, она все-таки выбралась вслед за Ливом на круглую, как блюдце, полянку.
        -Привал,- колдун уселся на обломок пня.
        -Я далеко не уйду…
        Доминика огляделась, выбирая место. Трава на затененной поляне росла кое-как, ствол давно упавшего дерева был трухляв и изъеден червями. Доминика потрогала пальцем склизкую кору, вздохнула и села, подобрав юбку.
        -Не очень-то вы устали,- сказал колдун.- Иначе плюхнулись бы, где стояли, прямо на землю.
        -Сколько нам еще идти?
        -Нисколько. Уже пришли.
        Доминика содрогнулась. Огляделась вокруг; глухой лес, дубы и елки, высокие пни, покрытые мхом, никто не придет на помощь… Колдун наблюдал за ней со скептической ухмылкой:
        -Я имею в виду, что дальше мы поедем, а не пойдем… Вы странный человек, Доминика. Это сколько же вам наследства причитается от батюшки?
        -Много,- сказала она еле слышно.
        -Земли? Замки?
        -Все. Земли, озеро… Деньги, золото… Дом… Много. Все.
        -А без него вы никак не можете?
        Доминика молчала.
        -Мне просто жалко смотреть, как ради завещания вашего батюшки вы готовы подвергаться немыслимым опасностям - все равно, настоящим или воображаемым. Я-то вас не съем… но вы ведь верите, что вполне могу съесть. И все равно идете. Чудеса.
        Доминика молчала.
        -Еще не поздно вернуться,- сказал колдун совсем другим, жестким, деловым тоном.- Впрочем, вернуться не поздно никогда. Если у самых ворот Рерта вы скажете, что передумали…
        -Нет,- сказала Доминика.
        Колдун потянулся, как кот:
        -Хорошо…
        Он поднялся. Небрежно отряхнул плащ. Нашел в траве суковатую палку. Вышел на середину поляны, наклонился, разгреб палкой слой прошлогодних листьев и хвои. Присев на корточки, забормотал, и Доминикины ноздри дернулись: в стоячем воздухе леса возник резкий, неприятный запах.
        -Доминика,- позвал Лив.- Вы в погреб спускаться не боитесь?
        -В погреб?
        -Идите сюда…
        Она остановилась в пяти шагах. Колдун взялся за железное кольцо, невесть как появившееся в земле, с усилием потянул; открылась, как крышка кастрюли, черная дыра в земле.
        Доминика отшатнулась.
        -Был такой человек,- сказал Лив, обрывая свесившийся в подземный ход пучок бурой травы.- Как его звали, никто не помнит, а прозвище было Крот… Понимаете почему?
        -Я туда не пойду,- сказала Доминика, отступая на шаг.
        -Это не то, что вы подумали… Это самый скорый путь в любой конец света. Ну, почти в любой. Только так мы доберемся до Рерта и сможем расколдовать вашего братца…
        Доминика отступила еще. Она была близка к тому, чтобы бежать без оглядки.
        -Я спущусь первым,- сказал Лив мягко.- Зажгу огонь. Если вам не понравится - останетесь наверху. Но это значит, что бедный Гастон будет ключом до конца дней своих… и ваших. Решайте.
        -Наверняка есть другой путь,- сказала Доминика.
        -Есть. Обратно в гостиницу. Через неделю вам починят, я надеюсь, рессору.
        Доминика отступила снова, запнулась пяткой о корень и грянулась навзничь.

* * *
        Шахта вела прямо вниз, как печная труба. И была, как труба, узкой - двоим здесь не разминуться; Ливу приходилось прижимать локти к бокам и придерживать ножны. Доминика мучилась с юбкой, которая топорщилась и задиралась, и это было особенно неприятно, потому что внизу был Лив и у него в ладони был огонек - тусклый, единственный свет в давящей темноте.
        А над головой у Доминики была светлая точка - вход в шахту. Теперь она казалась далекой, будто звезда.
        -Доминика, как поживаете? Мы прошли больше половины…
        Она молчала. Перехватывала ржавые перекладины железной лестницы. С каждым шагом, с каждым перехватом опускалась все ниже и ниже, к ведьмам, к подземным тварям, в преисподнюю…
        -Доминика, я спустился. Жду вас. Уже близко. Не спешите.
        Легко сказать «не спешите»; чем глубже опускалась Доминика, тем страшнее ей было находиться на лестнице, тем сильнее хотелось выбраться из колодца, и движения, поначалу дававшиеся с трудом, приобретали сбивчивую, лихорадочную поспешность.
        Лестница закончилась. Доминику осторожно взяли за талию и втянули… куда-то, она поняла только, что здесь есть воздух - совсем свежий, по сравнению с духотой, царившей в «трубе». Она огляделась; ее окружала пещера с низким ровным потолком, со множеством нор-тоннелей, ведущих во все стороны. Под ногами поблескивала толстая ледяная корка (странно, Доминика вовсе не чувствовала холода), в углах смутно белели глыбы оплывшего льда.
        -Этот самый Крот,- сказал колдун, все еще придерживая Доминику за локоть,- владел редким искусством подземных путешествий, но совершенно не умел постоять за себя. Еще в юности он стал пленником некоего, гм… вы все равно его не знаете. И этот некто заставил Крота работать всю жизнь - для того, чтобы его жадный хозяин мог появляться, как из-под земли… ха-ха. Как из-под земли - всюду, где его не ждут.
        -Значит,- сказала Доминика, цепляясь за руку Лива,- значит, мы влезли в чужое владение. И хозяин, этот самый некто, вполне может…
        -Нет, что вы. Дороги Крота давно перестали быть собственностью его зловещего хозяина. Теперь любой, кто сумеет открыть дверь, может войти сюда и прокатиться… Злоупотреблять не следует, да. Но я не был здесь давно, ой как давно…
        Огонек на его ладони дрогнул и раздвоился. Одна искорка поднялась под потолок, другая поплыла к дальнему ходу-норе и остановилась над ним, как бы приглашая войти.
        -А… у вас никогда не было знакомых магов, да, Доминика?- тихо спросил Лив.
        -Никогда,- призналась она, наконец-то выпуская его руку.- Лив… Если вы меня обманете, это будет… очень нехорошо с вашей стороны.
        -Дорогая госпожа Доминика.- Колдун меланхолично вздохнул.- Вы и сами не верите в то, что говорите. Жизнь - это война, а на войне нет хороших и плохих… есть только сильные и слабые. Мы с вами заключили сделку - и будем выполнять ее условия по мере возможности… Идемте.

* * *
        В тоннеле стояли сани - огромное резное корыто, поставленное на полозья. Доминика остановилась в нерешительности; Лив тронул сани рукой - они двинулись легко, как по воде.
        -Сами влезете или подсадить?- спросил Лив.
        -Мы поедем на этом?
        -Удобнейший транспорт. Садитесь.
        Доминика неуклюже перевалилась через высокий бортик. Внутри не было ничего - голое деревянное донце. Доминика уселась, скрестив ноги, на собственный узелок с пожитками.
        -Держитесь там за что-нибудь,- сказал снаружи Лив.
        -А вы?
        -Я запрыгну на ходу…
        Доминика уперлась в стенки саней растопыренными руками и коленями. Лив снова забормотал; слова его сливались в одно длинное неприятное слово, и Доминикин нос зачесался: запах похож был на вонь от горящей ветоши.
        Сани плавно двинулись вперед. Некоторое время Доминика слышала шаги - Лив бежал рядом, толкая сани, разгоняя, как мальчик, решивший прокатиться с горки; потом последовал толчок, темная тень мелькнула над Доминикиной головой, и сани стали вдвое тяжелее.
        Лив, нисколько не сбивший дыхания, опустился рядом.
        Доминика, притихшая, напуганная, слушала шум ветра по обе стороны саней. Зажженные Ливом огоньки остались позади; сани неслись сквозь темноту. В темноту. В никуда.
        Потом вернулся свет. Доминика сперва зажмурилась и только потом разглядела в руках у сидящего рядом Лива - стилет; на треугольном острие горел, нервно подрагивая, язычок пламени.
        -Страшно?- спросил Лив.
        Доминика, не отрываясь, смотрела на стилет в его руках.
        Колдун вздохнул:
        -Ни один конь не может нести человека с такой скоростью… Я боюсь, что даже ездовой дракон - если бы даже рассказы о ездовых драконах не были сказками - не способен на это. Вы мужественная женщина, госпожа Доминика, с вами легко…
        -Я трусиха,- сказала Доминика.
        Лив хмыкнул.
        Теперь, при свете, была видна резьба, покрывавшая сани изнутри. Деревья, знаки, животные, птицы; одно изображение перетекало в другое, и вместе они образовывали третье. Доминика засмотрелась.
        -Это для красоты?
        -И для красоты тоже.
        -Сани тоже делал Крот?
        -Нет. Для работы по дереву у него были другие… существа.
        -А почему здесь лед?
        -Для скорости… Сядьте удобнее, Доминика. У вас затекут ноги. Нам ехать не очень-то долго, но достаточно, чтобы…
        Он вдруг замолчал. Прислушался; резко дунул на свой стилет. Огонек погас.
        В темноте слышно было, как шелестит ветер и постукивают полозья. И все.
        -Что…- начала Доминика.
        -Ш-ш-ш…
        Некоторое время Доминика ждала, стиснув пальцы. Потом Лив забормотал; Доминика зажала нос. Шум и постукивание сделались тише: сани замедлили ход. Остановились совсем.
        Лив бесшумно поднялся. Доминика встала на колени.
        Пещера теперь не была темной. Потолок ее, поросший сосульками, отблескивал красным, и свет становился с каждой секундой ярче.
        -Ну вот,- сквозь зубы сказал Лив.- Как на заказ.
        -Что?!
        -Ничего особенного, госпожа Доминика… Просто переждите. Сделайте вид, что заняты размышлениями… в разговор не вступайте.
        -С кем?
        -А сейчас придет…
        Доминика втянула голову в плечи. Сосульки на потолке вспыхнули цветными огнями, свет сделался нестерпимым - и почти сразу пригас; глядя поверх резной кромки саней, Доминика успела увидеть, как из бокового хода - а у тоннеля был боковой ход!- выскочило животное, похожее одновременно на пантеру и паука; на спине чудища помещался всадник, которого Доминика даже рассматривать не стала - просто легла на дно саней, закрыв лицо ладонями.
        -Привет, Мизеракль,- сказал глуховатый отрывистый голос.
        -Привет, Соа,- невозмутимо ответил Лив.
        -Все маешься?
        -А ты ревнуешь?
        Чужой голос хохотнул:
        -Твоя беда - это только твоя беда, Мизеракль.
        -Рад был тебя видеть,- все так же ровно отозвался Лив.
        -Ты уже уходишь? Как жаль… И совсем не хочешь угостить меня этой старой девой?
        -Совсем не хочу, Соа. Более того - уверен, что ты пошутил.
        Сделалось тихо. Так тихо, что удары Доминикиного сердца казались набатом, созывающим деревню на борьбу с пожаром.
        -Ну ладно, Лив,- совсем глухо и очень отрывисто сказал чужой голос.- Захочешь еще раз прокатиться Кротовыми норами - милости прошу…
        Послышался скрежещущий звук, будто провели пилой по камню. Ударил ветер. И свет померк.
        Чуть приоткрыв глаза, Доминика успела заметить в последних отблесках этого света, как Лив прячет под плащ странный предмет, отдаленно похожий на пастушью свирель.

* * *
        -Последнее усилие! Р-раз!
        Над их головами открылась крышка, впуская восхитительный воздух, впуская свет солнца и запах травы; Лив вылез первым и помог выбраться Доминике, вернее, вытащил ее, как пробку из бутылки.
        Доминика глубоко дышала, запрокинув голову.
        -Ну вот,- сказа Лив бодро.- Если мы осмотримся вокруг, что мы увидим? Степь. Совершенно безлюдную, и это правильно. Зато в двух шагах отсюда, в замечательно живописном месте на берегу реки, живет мой хороший знакомый, у которого мы переночуем в комфорте и безопасности… Госпожа Доминика, вы меня слышите?
        Доминика с трудом села. Тряхнула головой. Поморщилась; вокруг в самом деле простиралась степь до горизонта, солнце опускалось с каждой секундой все ниже, морем ходила высокая трава. Ледяное подземелье с санями, и зловонные заклинания колдуна, и то чудовище верхом на другом чудовище, что обозвало Доминику «старой девой»,- все это казались дурным сном.
        -Нельзя раскисать,- посоветовал Лив.- Вот там, видите - деревья? Туда можно добраться за полчаса, если идти, не сбавляя шага… Доминика, вставайте. Помните о цели - вам нужно получить наследство, земли, воды, золото… что там еще?
        Доминика поднялась, беззвучно заплакав.

* * *
        Дорога заняла час. Оказавшись в просторном дворе незнакомого дома, Доминика застонала и опустилась на землю - где стояла.
        -Вот теперь верю, что вы устали,- одобрительно заметил Лив.
        Хозяин дома был невысок, ростом Ливу по плечо, щупл и немногословен. Стук в ворота - окрик - ответ Лива - распахнутые створки - короткое рукопожатие. Хозяин степного хутора либо знал о предстоящем визите, либо всегда был готов принять в своем доме Лива - с кем бы тот ни явился.
        -Здесь есть какие-то слуги?- спросила Доминика, не поднимаясь.- Служанки?
        -Увы.- Лив развел руками.- Здесь не такое место, чтобы жить посторонним… Если я донесу вас до постели - вы не будете шокированы?
        -Я хотела бы помыться,- слабо возразила Доминика.
        -Глупости,- беспечно заметил Лив.- Усталый человек сначала спит, а уж потом занимается галантереей… Есть-то вы будете?
        -Есть?- Доминика приподняла голову.- Буду…
        -Вы прирожденная путешественница,- восхитился Лив.- Идемте в гостиную, Наш-Наш уже накрывает на стол…
        -Наш-Наш?
        -Это одно из его имен… Но вообще-то он Егор.
        -Тогда я буду звать его Егором…
        -И правильно сделаете.- Лив протянул ей руку.- Вставайте. Здесь замечательно готовят, поверьте слову знатока…
        -А вымыть руки?
        Лив поморщился:
        -У вас странные привычки… Бочка с водой в углу двора, рядом черпак. Если будете настойчивы, то найдете это самое… пемзу.

* * *
        Доминика проснулась и долго таращилась в потолок, пытаясь вспомнить, где она и что с ней произошло.
        Вспомнив, ужаснулась. Спустила ноги на пол; постель была удобная и чистая, чего не скажешь о Доминикиных ногах, вчера вечером так и не дождавшихся бани. Чудо еще, что, укладываясь на покой, она ухитрилась стянуть с себя одежду; в отсутствие служанки платье и нижняя юбка не пожелали развешиваться на спинке стула, а лежали так, как их бросила Доминика - грудой на полу.
        Доминика поднялась (тело отозвалось мышечной болью). Подошла к окну; окно выходило на противоположную от фасада сторону, в сад. Густые кроны поднимались выше второго этажа; яблони цвели, соцветья покачивались под весом пчел. Доминика захотела открыть окно - но рама оказалась заколоченной.
        В дверь стукнули:
        -Госпожа Доминика?- спросил Лив.- Мы с Наш-Нашем уже позавтракали, ваш завтрак ждет вас на столе… Ведь мы не собираемся отдыхать здесь весь день, правда?
        Доминика со стоном признала его правоту.
        Ей удалось-таки выпросить у хозяина таз и кувшин разогретой воды; после купания она почувствовала себя лучше, а одевшись и причесавшись, и вовсе воспряла духом. Обеденный стол стоял на веранде под навесом; Доминика ела творог с медом, закусывала свежевыпеченным хлебом и слушала гудение пчел. Лив сидел на крыльце, свесив руки между коленями, и, покусывая губу, смотрел в небо. Его черные волосы казались лохматой, надвинутой на глаза шапкой.
        Хозяин Егор, называемый также Наш-Нашем, работал в саду - окапывал деревья; время от времени в бело-зеленом мареве мелькала его ярко-красная рубаха.
        -Лив,- негромко позвала Доминика.
        -Да?- отозвался колдун, по-прежнему глядя в небо.
        -Я ведь вовсе не старая дева.
        -Я знаю.
        -Этот…
        -Я прошу вас, не надо о нем. Мне он тоже неприятен.
        -Это он держал в плену Крота?
        -Как вы догадались?
        -Он считает Кротовые норы своей собственностью…
        -Он может считать все, что угодно…
        -Кто сильнее - вы или он?
        -Ах, Доминика… Это ненужный разговор, уверяю вас.
        -Извините,- пробормотала она.- Как вы думаете… Наш-Наш, то есть Егор, не будет против, если я немного погуляю по саду? Здесь очень красиво…
        Лив наконец-то отвлекся от созерцания облаков. Мельком взглянул на Доминику:
        -Вообще-то можно… Если вы будете только гулять. Если не попробуете, например, сорвать веточку с цветами, чтобы приколоть к прическе…
        -Да?- смущенно спросила Доминика, которой как раз пришла в голову мысль, что хорошо бы отломить цветущую веточку.- Я понимаю, хозяин… он, наверное, будет против…
        -Наш-Наш тут ни при чем… Сад будет против. Это очень своеобразный сад, Доминика. Лучше, если вы будете гулять со мной или с Наш-Нашем.
        Доминика посмотрела на сад.
        Мирно покачивались соцветия. Гудели пчелы. Негромко напевал, работая, садовник; маленькие яблони стояли, опустив ветки к земле, большие, напротив, поднимали их к солнцу.
        Небо черными точками пересекли две вороны. Описали круг; закаркали, переговариваясь. Одна опустилась вниз, выбирая, на какую бы приземлиться ветку; Доминика глянула на Лива, собираясь о чем-то его спросить,- и краем глаза уловила быстрое движение. Обернулась; ветви распрямились. Между обильных яблоневых цветов черным снегом кружились, падая на землю, вороньи перья. Доминике показалось, что кое-где соцветья стали красными… Но это могло быть обманом зрения, потому что уже через несколько секунд все лепестки вернули свой первоначальный бело-розовый цвет.
        Сверху, с голубого неба, ошалело каркала вторая ворона.
        -Нет,- пробормотала Доминика.
        -Да,- Лив кивнул.- Самая большая беда - это бродяги. Раз в месяц кто-то забредает, не верит знакам-предупреждениям и забирается через забор… Или ведет подкоп.
        -И… что?- в ужасе спросила Доминика.
        -Съедают,- коротко объяснил Лив.- Они плотоядные.
        -Я не буду там гулять.
        -Напрасно… Если сад увидит, что вы с Наш-Нашем,- вас не тронут, даже не попытаются.
        -Я все равно не буду там гулять…
        -Как хотите.
        Песенка садовника слышалась теперь совсем близко. Наш-Наш орудовал лопатой; красная рубаха прилипла к его спине темным пятном пота.
        -Он тоже маг?
        -Нет. Он просто работник. Работяга.
        -Почему же сад…
        -Он хозяин.
        -Он его купил?
        -Он его выходил. Старый хозяин умер много лет назад, сад никому не позволил его похоронить - так и оставил себе… Одичал, зарос, оскудел. Надо было быть Наш-Нашем, чтобы, во-первых, прийти сюда без страха, во-вторых, взять лопату, удобрения, садовый нож, черенки…
        Доминика с новым интересом взглянула на садовника. Тот продолжал работать; ветви над его головой не шевелились.
        -Сад, который ест птиц? А насекомые?
        -Насекомых здесь нет… Кроме пчел, разумеется.
        -Кроме пчел.- Доминика усмехнулась, будто что-то вспомнив.- Скажите, Лив… Почему…
        Она запнулась.
        -Ладно уж.- Лив вздохнул.- Спрашивайте.
        -Почему он… этот-называл вас Мизераклем?
        Колдун беспечно усмехнулся:
        -У меня много имен, Доминика. То из них, которое мне нравится, я вам назвал.

* * *
        Садовник вышел попрощаться. Махнул широкой ладонью, указывая направление:
        -Вдоль речки. Там увидишь.
        Он был немногословен, Доминика давно заметила.
        Дорога вдоль полноводного по весне ручейка, гордо именуемого речкой, оказалась поросшей кустами и кое-где размытой; неизвестно, когда ею пользовались в последний раз. Доминика брела рядом с Ливом, время от времени опираясь на его руку. Лив не возражал.
        -Может быть… вы все-таки расскажете о себе? Хоть несколько слов?
        -Я очень скучный человек, Доминика.
        Хутор с хищным садом остались позади и плавно опустились за горизонт. Солнце склонялось все ниже, собираясь последовать вслед за хутором. В степи вокруг не было признаков жилья.
        -Мы будем ночевать на голой земле?- осторожно спросила Доминика.
        -По моим расчетам, сегодня мы ночуем у Рерта,- отозвался Лив.
        -Где?!
        -У Рерта… Терпение, Доминика.
        И пошел вперед.
        Иногда он останавливался, чтобы разглядеть случившееся по дороге одинокое дерево. Пока все встреченные ими деревья были из породы плакучих - стояли у берега, опустив ветки в бегущую воду, оплакивая неведомую беду.
        Примерно за час до заката Лив наконец-то нашел, что хотел. Это было высокое, ветвистое, некогда мощное дерево; речушка, понемногу выгрызая свое глинистое ложе, разрушала его мир, и теперь дерево стояло будто на границе - часть его корней висела над потоком, пытаясь дотянуться до воды. Половина кроны была сухая и голая, другая половина пыталась делать вид, что ничего не происходит, и шелестела листьями, сверху серебристо-зелеными, с изнанки темными, как болотная вода.
        Доминика, в чьей памяти все еще свежа была история хищного сада, на всякий случай не стала приближаться к дереву; пользуясь каждой секундой покоя, села на жесткую траву, а потом и легла, вытянув ноги. Подумать только - два дня назад к ее услугам были все перины гостиницы… Пусть не самой уютной, но удобной и чистой… С теплой водой в бочках… С горничными…
        Тяжелый ключ соскользнул с груди на плечо. За ним щекотно потянулась цепочка.
        Она ждала с тяжелым сердцем, что колдун окликнет ее и надо будет вставать. Но Лив, по-видимому, всерьез заинтересовался деревом - все бродил вокруг, пробовал ветки, постукивал носком сапога по могучим обнаженным корням. Ну что же, какая ни есть, а все передышка…
        Доминика легла на спину и заглянула в небо. В самом центре его стояло единственное большое облако; игра цветов на его волнистых боках завораживала, холодные тона сочетались с теплыми и оттенялись ослепительно белым. Доминика на секунду увидела город с башнями и рынками, флюгерами, колокольнями, садами…
        Прекрасное наваждение пропало, когда ноздрей ее коснулся отвратительный, пробирающий до костей запах. Доминика задержала дыхание, потом схватила воздух ртом - и села.
        Лив стоял на коленях. В правой его руке был кинжал, в левой - стилет; бормоча и напевая, он то проводил лезвием по земле, то легонько поддевал острием приподнявшийся над поверхностью древесный корень. Корни подергивались и потрескивали. Доминика зажала нос.
        -Идите сюда,- позвал Лив, не отрываясь от своего дела.- Умеете лазать по веткам?
        -Что вы делаете?
        -Открываю вам путь к наследству… Можете встать мне на спину. Я подсажу.
        -Я доверяю вам во всем, и если вы меня обманете…
        Доминика замолчала. Лив почесал затылок рукояткой стилета:
        -То что?
        Доминика, стиснув зубы, взялась обеими руками за ветки. Чуть не закричала - ветки были теплые, почти горячие.
        -Погодите.- Лив уже спрятал свое оружие и теперь стоял рядом.
        -Что…
        -Наденьте мой плащ поверх своего. Будет холодно.
        Не решаясь сопротивляться, она приняла на плечи шерстяной груз. Плащ почти не имел запаха, да и то незначительное, что Доминика унюхала, было каким-то странным: как будто колдун, таскавший эту вещь день изо дня в любую погоду, был растением, а не мужчиной.
        -Давайте-ка…
        Она встала ногой на его сцепленные ладони и через секунду уже сидела на нижней ветке. Ветка странно подрагивала.
        -Она дрожит!
        -Так и надо, лезьте выше!
        Он подал ей ее узелок и взбежал по стволу, как муха. Доминика разинула рот.
        -А-а…
        -Выше,- сказал колдун, и ветка под ним затряслась.- На той стороне, где листья. Пристегну вас ремешком.
        Сквозь просветы в листьях Доминика видела, как один за другим выдергиваются из земли, суетятся, подобно огромным червям, живые корни полумертвого дерева. Остатки корней над обрывом тоже двигались - странно и страшно, как парализованные ноги.
        Лив на секунду обнял Доминику, а когда отстранился, она была уже привязана к ветке ремнем.
        -Держитесь,- посоветовал Лив серьезно.- Это так… Видимость одна, а не страховка.
        Доминике не требовались советы. Наверное, по собственной воле она не могла бы выпустить ветку - пришлось бы разнимать пальцы силой. Дерево выбиралось из земли, осыпало в ручей камни и глину, ворочало корнями, как слепой великан; Доминика не кричала от ужаса только потому, что у нее пересохло в горле.
        Лучше бы мы спустились в Кротовые норы, подумала она, когда дерево, последним усилием вырвав последний корень, стряхнуло с него чьи-то истлевшие кости.
        -Па-ашел!- невесть кому рявкнул колдун, и, глянув на него, Доминика поняла, что Лив доволен. Прямо-таки счастлив.
        Дерево, перебирая корнями, двинулось прочь от ручья - в степь. Доминика болталась на ветке, как плохо закрепленный фрукт. Земля вздрагивала; из травы метнулся линялый заяц, в панике припустил прочь. Доминику начало мутить.
        Хрустела трава, сминаемая переступающими корнями. Неужели мы так и будем идти до самого Рерта, тоскливо подумала Доминика. Почему бы не взять лошадь… Лошадь быстрее… Но куда приятнее…
        Будто услышав ее мысли, дерево зашевелилось с удвоенной резвостью. Трава и комья земли взлетали по обе стороны идущего чудища, позади тянулась борозда, как от исполинского плуга. Сухие ветки, не выдержав, падали одна за другой. Крона идущего дерева походила теперь на ущербную луну - половина в силе, половина - призрак.
        Лив что-то прокричал - наверное, успокаивал. За грохотом и треском Доминика его не услышала.
        Дерево неслось теперь, как никакой лошади мчаться не под силу. Доминика, как ни страшно ей было, успела поразиться - корни сливались в движении, будто спицы катящегося с горы колеса, дерево наклонилось вперед, как бегущий человек, кора под Доминикиными пальцами сделалась почти нестерпимо горячей. Никогда прежде Доминике не приходилось двигаться так быстро; горизонт прыгал, ветер выл в ушах, сносил зеленые листья. За несколько секунд здоровая половина дерева сделалась неотличима от мертвой. Пояс впился Доминике в тело; если бы не пояс, мельком подумала она,- я слетела бы, осталась лежать в этой жуткой борозде…
        Земля вдруг накренилась. Доминика увидела степь сверху - траву, чахлый кустарник, жирную черную линию - как будто степь треснула пополам и в глубокой трещине шевелятся разбуженные черти…
        И место, где линия прервалась.
        И корни дерева, обломанные, измочаленные, все еще переступающие, как бы по привычке - в воздухе.
        Дерево летело. Дерево поднималось с каждой секундой выше; капюшон Лива то падал Доминике на лицо, то отлетал назад, и управлять его движениями Доминика никак не могла, потому что судорожно цеплялась за ветки обеими руками. Край юбки хлопал звонко и пугающе, взлетал выше колен, падал и снова взлетал, и с этим нельзя было ничего поделать, совсем ничего…
        Тем временем земля, залитая вечерним солнцем, становилась все обширнее. Лишенное листьев дерево было теперь прозрачным; Доминика увидела селения, о которых прежде не имела понятия, развалины, отбрасывающие изломанную тень, темно-зеленое пятно незнакомого леса. Ручей, вдоль которого они с Ливом тащились полдня, превратился сперва в ниточку, а потом слился с равниной.
        Дерево рывком поменяло направление полета. Доминике хлестанул в лицо ветер, она готова была задохнуться, но дерево повернулось вокруг ствола, как вокруг оси, и Доминика понеслась теперь спиной вперед. Так, спиной, влетела в сырое холодное облако, закашлялась в плотном тумане; облако, подсвеченное солнцем, вдруг вспыхнуло битым стеклом, Доминика зажмурилась и несколько минут не открывала глаз - пока не ощутила, что дерево накреняется.
        Пояс снова врезался в тело - на этот раз ощутимее и глубже. Дерево летело, почти лежа в воздухе, будто снесенное топором небесного лесоруба, но беда была не в том. Доминика, разинув полный ветра рот, увидела, что Лив висит, уцепившись обеими руками за самую нижнюю ветку, что его тело развевается на ветру, как ленточка, и сам он почти не принадлежит летающему дереву - ветер хочет оборвать его с ветки, как плод, и получить в свое полное распоряжение.
        Доминика закричала - и не услышала своего голоса, зато Лив, будто ощутив ее взгляд, поднял голову и посмотрел на нее.
        Он смеялся. У него было азартное, сияющее, вдохновенное лицо - как у игрока, ощутившего за карточным столом покровительственное прикосновение судьбы. Доминика вдруг в ужасе поняла, что сейчас он разожмет руки…
        Дерево плавно выпрямилось, опустив корни, как и подобает, вниз. Лив подтянулся, поставил ногу на развилку, уместился между сучьями удобно и естественно, как книга на знакомой полке. Помахал Доминике рукой; она вдруг увидела, что земля гораздо ближе, чем была минуту назад, и продолжает приближаться. Мелькнули перекрещенные дороги, потом светлый прямоугольник поля - и потянулся лес, сперва редкий, потом все более густой, без полян и просек, мрачный непроходимый лес с красными верхушками, подсвеченными заходящим солнцем.
        Лив стоял теперь, обхватив руками ствол. Смотрел вниз. Верхушки елок мелькали под самыми корнями несущегося дерева; иногда особенно высокая верхушка задевала за длинный корень, и летающее дерево опасно тряслось.
        Доминика совсем отчаялась, когда дерево вдруг резко нырнуло в лес. Стволы неслись по обе стороны, сливаясь в один непроходимый забор. Ветер стал тише и теплее, в нем обозначились запахи. От сильного толчка Доминика стукнулась головой о ветку и едва не прикусила язык; в следующую секунду стало ясно, что дерево не летит, а бежит по лесу, причем бежит по прямой, неведомым образом избегая столкновения.
        Движение становилось медленнее с каждым взмахом корней.
        Дерево качнулось - и остановилось. В ту же секунду в лесу стало почти совсем темно - вероятно, за невидимым горизонтом наконец-то угомонилось солнце.
        Доминика обвисла на ветвях, как мертвая русалка. Капюшон Лива закрыл ее лицо до подбородка; как хорошо было бы на секунду заснуть - очнуться в постели, в чистоте и тепле, и в безопасности, святая добродетель, в безопасности!
        Дерево стояло, подрагивая, похрустывая, покачиваясь. Стояло, хотя Доминика на его месте давно уже повалилась бы набок, сделавшись добычей плотника.
        -Госпожа Доминика, мы на месте… Между вами и вашим наследством остались сущие пустяки. Давайте-ка руку…
        -Привет, Зубастик,- сказал сухой незнакомый голос, который Доминика - она была в этом уверена!- уже когда-то слышала.
        Она вздрогнула и откинула с лица тяжелый Ливов капюшон.
        Бывшее летающее дерево стояло перед каменным крыльцом большого, зловещего с виду строения, похожего одновременно на руины и новостройку. С верхней ступеньки крыльца смотрел человек - смотрел, по счастью, на колдуна, а на не на Доминику. Человек был среднего роста, и Доминика могла поклясться, что борода у него с проседью и на правой руке нет мизинца.
        -Ты испоганил мне аллею, Зубастик.
        -Привет, Рерт.- Лив расстегнул ремень, удерживавший безвольную Доминику от падения.- Мы нуждаемся в ужине, отдыхе, неторопливой беседе.
        -Кто это «мы»?
        -Твой старый друг и прекрасная девушка трудной судьбы… Доминика, разжимайте-ка пальцы. Мы уже прилетели.
        Дерево, кажется, вздохнуло, стряхнув с себя ездоков.
        В полутьме - после заката в лесу наступили глухие сумерки - Доминике удалось разглядеть два идеально ровных ряда елей, образовывавших узкую аллею. Аллея брала начало от каменного крыльца; конец ее терялся в темноте.

* * *
        Ключ лежал на кожаной скатерти, делавшей стол похожим на огромную книгу. Стальные грифоны тускло поблескивали глазами. Хищно и остро топорщилась бородка.
        -Зачем тебе это нужно, Зубастик?- Рерт прошелся вокруг стола, заложив руки за спину.
        -У меня есть имя, Рерт. Оно мне нравится.
        Хозяин дома наконец-то угнездился в кресле. Своды потолка нависали над его головой, как обрывки каменной бахромы. В углу журчал, перекатываясь с камня на камень, ручеек, тонул в миниатюрном озерце. Поверхность озерца время от времени беспокоил всплесками большой рыбий хвост; жилище колдуна Рерта походило на пещеру. Удобную, теплую, жилую пещеру.
        Лив помещался за маленьким столом у камина - пальцы его привычно крошили хлеб. Доминика, усаженная на покрытую шкурами скамью, массировала запястья и боролась со слабостью.
        -Хорошо.- Беспалый колдун ухмыльнулся.- Хорошо… Зачем тебе это надо, Лив?
        -Дружище Рерт, разве это имеет значение?
        Рерт глянул на Доминику. Оглядел ее с ног до головы (святая добродетель! На кого же она похожа после безумного полета на дереве?!), щепоткой подергал себя за седеющую бороду.
        -Благородная госпожа… Как вы думаете - зачем этот совершенно чужой вам человек тратит время, силы… Рискует, между прочим… Зачем?
        -У него есть свой резон,- хрипло сказала Доминика.
        -Какой же?
        Доминика посмотрела на Лива. Тот развел руками, всем своим видом показывая: чего только не делает с людьми любопытство.
        -Спросите у него,- порекомендовала Рерту Доминика.- Пусть он сам скажет.
        Рерт снова поднялся, прошелся по комнате; зачерпнул воды из озерца, выпил, умылся. Подошел к камину; остановился перед сидящим Ливом, снова заложил руки за спину:
        -Зубастик… У тебя свои принципы, но у меня - свои. Я не дразню тебя Мизераклем, но и ты не вправе требовать, чтобы я изменил однажды принятое решение. Это понятно?
        -Вполне.- Лив кончиком пальца расставлял крошки на столе.
        Рерт почему-то разозлился. Качнулся с пятки на носок и обратно:
        -Этот ключ не имеет скважины! Его давно пора перековать на что-то полезное - на шило, например… Если его не перекуют на шило - он так и останется бесполезным хламом до скончания веков!
        -Если ты не вернешь ему человеческий облик,- вполголоса добавил Лив.
        Рерт подошел к нему вплотную, наклонился, тяжело опираясь на стол ладонями, задышал в лицо:
        -Я не верну ему человеческий облик, Лив.
        Лив наконец-то оторвался от созерцания крошек:
        -А если я попрошу?
        -А ты не проси,- сказал Рерт еле слышно.- Соарен наступает тебе на пятки… Не проси, Зубастик…- И добавил фразу, которую Доминика не расслышала.
        Лив приподнял брови. Рерт резко выпрямился, отошел в угол, в темноту; Доминика слышала, как он звенит посудой и шелестит страницами, по-видимому, книги.
        -Одна деталь, от которой зависит многое,- пробормотал Лив, разглядывая крошки.- Скажи мне, Рерт… Скажи мне, сколько лет этому ключу? Как давно он в последний раз разговаривал с тобой?
        -Четыре года,- сказал беспалый из темноты.- Он был бессмыслен и безмыслен, как пудель.
        -Неправда,- резко сказала Доминика.
        Лив быстро повернул голову:
        -Что неправда? Не четыре года, меньше?
        -Неправда, что он был бессмыслен,- сказала Доминика.
        Лив прищурился:
        -Вы же сами говорили мне, что ваш сводный братец был преимущественно стрелок вишневыми косточками… и все.
        -Он был бессмыслен!- провозгласил Рерт, появляясь из темноты с аптечной бутылочкой в руках.- Все они появляются из ниоткуда, не зная, зачем родились. Всем им кажется, что жизнь - всего лишь ящик без стенок и дна. Они не делают ни малейшей попытки осознать свое предназначение, они плывут, куда гонит их ветер, катятся с глупой улыбкой и довольны собой, полагая, что в этом-то и заключается мудрость!
        -Он не сделал вам ничего плохого,- злобно сказала Доминика.
        -Он вылил на мою голову полную бочку отборной чуши - о бессмысленности всего на свете, о том, что мертвое умирает навсегда, что миром правит случайность…
        Доминика подобралась, как перед прыжком:
        -Он вовсе так не думал! К тому же… Вам-то какое дело? Не он явился к вам в дом - вы пришли к нему!
        -А теперь вы пришли ко мне,- бросил Рерт, разглядывая бутылочку на просвет.
        -Эдак к любому человеку можно придраться и во что-нибудь превратить! Будем превращать всех?
        -Моя бы воля - и превращал бы, невзирая на пол и возраст,- Рерт сопел, отдирая от пробки сургуч.- Жаль, что я редко выбираюсь… Спина болит от прогулок, голова кружится от высоты, а Кротовые норы…- Он раздраженно махнул рукой.
        -Одного я не могу понять,- пробормотал Лив, собирая крошки ребром ладони.- Со сроком выходит неувязка.
        -Со сроком?!- Рерт зубами выдернул пробку из узкого бутылочного горлышка.- Она врала тебе от начала и до конца!
        -О благородных дамах не говорят «врала».- Лив сбросил крошки в камин, отряхнул ладони.- Говорят - «не открывала всей правды».
        Он сунул руку за пазуху, выудил странный предмет, отдаленно напоминающий свирель; Рерт отскочил:
        -Проклятый Мизеракль!
        -Лив, я не врала!- выкрикнула Доминика почти одновременно с ним.- Я…
        -Не так уж важно.- Лив покачал головой, надевая «свирель» на пальцы правой руки.
        Рерт поспешно приложился к горлышку бутылки и сделал глубокий глоток. Глаза его закатились, рот разинулся, в щели между потрескавшимися темными губами вспыхнула искра; искра превратилась в сверкающий клубок, в котором Доминика - мгновение спустя - вдруг опознала кроличью голову.
        Ни один из кроликов, прежде виденных Доминикой, не выглядел так зловеще. Свалявшаяся шерсть его была покрыта комочками темной смазки, глаза смотрели холодно и мертво, зазубренные уши казались орудиями убийства. Не ожидая команды к бою, кролик ударил огнем из ноздрей - так, что голова Рерта, все еще служившая чудовищу оболочкой, мотнулась назад.
        Доминика, невесть как оказавшаяся в самом дальнем углу, успела увидеть, как слегка прокопченный Лив поднимает руку, и очертания огромных зубов вдруг заполняют пространство Рертова жилища.
        Кролик вырвался на свободу. Хвост его оказался непропорционально длинен и подобен хвосту скорпиона; момент удара Доминика видеть не могла - таким стремительным был каждый бросок.
        Брызнуло стекло, рассыпаясь осколками; зашипел и высох ручеек. Чудовищные зубы, одновременно реальные и призрачные, несколько раз сомкнулись впустую, потом послышался хруст, кролик забился, перекушенный пополам, и вдруг взорвался, опрокинув Рерта в бассейн и отбросив Лива к стене.
        -Ты проиграл мне желание, Рерт.- Лив расстегнул пряжку у горла и сбросил на пол обгорелые лохмотья, прежде бывшие его плащом. Край ткани вспыхнул; Лив наступил на него ногой.
        Беспалый с трудом выбрался из бассейна. Уголки его рта кровоточили, темные струйки сбегали по седеющей бороде.
        -Мизеракль,- просипел он с откровенной ненавистью.- Проклятый Мизеракль… Ты не сможешь меня принудить.
        Лив поднял брови:
        -Почему это?
        -Потому что раньше меня придется убить!
        -Доминика.- Глаза Лива нашли ее там, где она пряталась, в темном углу за сундуком.- Во-первых, можете выйти… А во-вторых - давайте подумаем, как нам быть. Не слишком ли высокую цену нам приходится платить за ваше наследство?
        -Я не врала вам!
        -Милая Доминика, я не стал бы связываться с вами, если бы вы не врали. Но теперь наступил момент истины: давайте сюда ключ… Кстати, когда вы успели его взять?
        Доминика посмотрела на свои руки. В правой зажат был ключ. Прежде чем забиться в щель за сундуком, она успела-таки схватить со стола свою драгоценность, унести подальше от греха…
        -Рерт,- сказал Лив мягко.- Прости меня, если я в чем-то не прав.
        Беспалый, не глядя на него, разводил огонь в камине. Промокал уголки рта рукавом рубахи.
        -Доминика,- Лив обернулся,- зачем вы рассказали мне всю эту историю про наследство? Ладно, молчите, я догадываюсь. Вам казалось, что в истинную причину никто не поверит. Что она не покажется серьезной.
        Доминика молчала.
        -Вы видите, я сделал все, что пообещал вам. Почти все. Рерт думает, что я не могу его принудить,- он ошибается.
        В камине занялся огонь. Рерт не торопился подниматься, сидел, обхватив себя за плечи, подставив теплу мокрый бок. От одежды его поднимался пар; Доминика не могла видеть его лица, но видела руку, нервно сжимающую и разжимающую перепачканные кровью пальцы.
        -Итак, Доминика, прежде чем я начну принуждать Рерта… А я твердо решил добиться своего… Скажите мне: почему вы ждали три года, прежде чем отправиться на поиски скважины для вашего ключа?
        -Вы не поверите,- пробормотала Доминика.
        -Правду,- резко бросил Лив.
        -Этот человек - на самом деле не мой сводный брат…
        -Я догадался.
        -Его имя - не Гастон…
        -Его имя не имеет значения.
        -Он был аптекарь. Самый скучный и смирный человек на свете. Когда я проходила мимо, он странно на меня смотрел…
        -Теплее.
        -И однажды пригласил прогуляться… Но у меня были гости, и я отказалась.
        -Какая жалость.
        -Больше он не тревожил меня. Я была только рада. Нам с ним не о чем было разговаривать… К тому же родственники были бы против такой дружбы, ведь мы неровня…
        -Разумеется. Что же потом?
        -Потом к нему в аптеку зашел господин Рерт.- Доминика покосилась на побежденного колдуна.- Остался ключ на полу… и мальчишка, забившийся под прилавок. Видите, в этой части рассказа я вам не врала… «Человек, не имеющий цели, подобен ключу, не имеющему замка. Когда замок откроется ключом - Денизу вернут человеческий облик…»
        -Никогда,- глухо сказал Рерт, поворачиваясь к камину другим боком.
        Лив побарабанил пальцами по столу:
        -Не похоже, чтобы из-за этого скучного безродного человека вы готовы были пожертвовать всем на свете, Доминика.
        -Прошло три года. Брат Дениза разбогател и задумал перестроить дом. Когда ломали чердак, нашли коробку, на которой было написано мое имя. Брат Дениза человек на редкость порядочный - он просто передал коробку мне.
        -Подарки?
        -Письма. Десятки писем, на каждом дата. Ни одно не отправлено.
        -Зачем вы их читали?
        -Я тоже себя спросила… потом. Я была любопытна, Лив. А письма были адресованы мне. Я прочитала сперва одно. Потом другое. Потом все остальные.
        -Что дальше?
        -Я испугалась и сожгла их. И решила о них забыть.
        -Но не получилось?
        Доминика в отчаянии помотала головой:
        -Я не могу объяснить… Я ходила мимо его аптеки, кивала в окошко - и понятия не имела, что… Задаром. Вы понимаете? Навсегда! Он такой… честный в этих своих письмах, острый на язык, умный, щедрый… И понимает меня лучше, чем… Но я-то, как я могла догадаться… когда он уныло пялился на меня из-за своего унылого прилавка?!
        -Вы хотите сказать, что влюбились в него по уши, начитавшись романтических писем?
        -Нет.- Доминика поморщилась.- Этих-то слов я и боялась. Любовь тут вообще ни при чем… А письма вовсе не были романтическими… Конечно, легче поверить в наследство.
        -Уж простите мне некоторую пошлость формулировки.- Лив посмотрел на Рерта. Под его взглядом тот тяжело поднялся - хмурый, бледный, в бороде застряли сгустки крови.
        -А теперь я скажу: ваш дружок - пустоцвет, и пустоцвет говорливый. Звенел своими склянками и рассказывал - мне, мне рассказывал!- что смысла нет ни в чем. Тогда я спросил его, есть ли хоть капля смысла в его собственной жизни…
        -Провокация,- подбросил Лив.
        -Это нечестно!- выкрикнула Доминика.- Он был в отчаянии… Он разуверился… Он страдал, в конце концов! А у того, кто страдает, не может не быть цели!
        Рерт с силой вытер окровавленный рот.
        -Если у него была цель - значит, где-то есть скважина для этого ключа. Надо только хорошо поискать.
        -Я искала!
        -Значит, у него не было цели.
        -Дружище Рерт,- мягко сказал Лив.- Я не стану разубеждать тебя. Я не стану ничего тебе доказывать. Я даже не стану перекусывать тебя пополам. Но если ты откажешься помочь нам по доброй воле - поможешь по недоброй. Выбирай.
        -Каким бы дураком ты ни был…- пробормотал Рерт, снова усаживаясь перед огнем.
        -Ты вернешь ему человеческий облик?
        -Нет.
        Доминика отшатнулась: Лив метнулся в длинном, не уловимом глазом движении. По комнате прошел ветер, Доминика захлебнулась от густой вони; Рерт, все еще сидящий у камина, захрипел - и вдруг лопнул, как воздушный шарик. На месте, где он только что сидел, брякнулся о пол огромный замок с фигурной черной скаважиной.
        -Быстрее!- приказал Лив.- Ключ!
        Доминика опустилась на четвереньки - ноги не держали ее. По-деревенски разинув рот, она смотрела на бывшего человека, бывшего колдуна, оказавшегося теперь ржавым куском стали.
        -Да отпирайте же!- раздраженно торопил Лив.- Это та самая скважина!
        Доминика попятилась. Перевела взгляд с замка на ключ, с ключа на Лива, с Лива на замок.
        -Вы… лгали мне. Вы умеетепревращать людей. Это отвратительно… как вы…
        -Но ведь и вы мне лгали!
        Доминика помотала головой:
        -У меня была причина…
        -Но ведь и у меня была причина! Вам не понять… Или, наоборот, понять слишком хорошо… Но я Мизеракль, и Мизераклем умру!
        -И очень скоро,- сказали из камина.
        Грохнули, разлетаясь во все стороны, поленья. Погнулась чугунная решетка; легко переступив через ее обломки, в комнату шагнул некто, кого Доминика узнала сразу же. На этот раз при нем не было верхового животного, похожего одновременно на пантеру и паука, и сам он выглядел почти по-человечески, если не считать третьего глаза на лбу - но не над переносицей, как можно было бы ожидать, а над левой бровью.
        Все три глаза лихорадочно блестели.
        -Привет, Мизеракль… Что ты сделал с моим другом Рертом?
        -Привет, Соа,- сказал Лив, делая шаг по направлению к замку.
        Незваный гость протянул руку:
        -Стой! Зачем? Ты и без того принес моему другу слишком много зла… Ты испоганил его аллею - я видел! Ты превратил его в эту дрянь. Не удивлюсь, если узнаю, что ты съел его кролика!
        -Да, я съел его кролика,- устало подтвердил Лив.- Соарен, ты пьян. Осторожнее.
        Новое неуловимое движение, новая волна смрада; замок будто взорвался, разрастаясь и принимая форму человеческого тела. Мгновение - и Рерт со стоном сел, держась за голову.
        -К тебе гости,- сказал ему Лив.
        Рерт невидящим взглядом скользнул по Доминике. Тяжело посмотрел на Лива, потом уставился на трехглазого и тяжело задышал.
        -Фу-у!- трехглазый замахал ладонью перед лицом.- Ну и смердят же в наше время добро и справедливость! Здравствуй, друг Рерт. Тебе не надоел еще Мизеракль? Мне надоел смертельно.
        -Он в моем доме,- хрипло сказал Рерт.
        -Я заметил,- подтвердил трехглазый.- И что он с тобой делает - в твоем-то доме! Но я - другое дело. Я пришел не зубами с ним меряться, я кое-что принес… Вот!- И он вытащил из-за пазухи две покрытых воском доски для письма, а из кармана - два острых деревянных стержня.
        Безобидные эти предметы произвели странное впечатление на Рерта и в особенности на Лива; Доминика, привычно забившаяся в щель за сундуком, имела возможность видеть его лицо. В комнате было достаточно света для того, чтобы разглядеть бумажную бледность поверх несколько застывшей невозмутимости.
        -Не надо,- сказал Рерт.
        -Надо!- провозгласил тот, кого звали Соареном.- Я давно ждал этого дня! Там,- он ткнул пальцем в сводчатый потолок,- наконец-то сочли, что нам с Мизераклем пора выровнять чаши весов… Окончательный поединок - вот что я принес в подарок моему другу Зубастику. Сядем же и нарисуем пару формул!
        -Погоди,- сказал Лив.
        -Немедленно. Чистый и окончательный счет. Выбирай оружие, Мизеракль, честно говоря, мне все равно - эта доска или та…
        Доминика смотрела, утратив представление о смысле происходящего. Трехглазый Соарен уселся за низкий стол перед камином - тот самый, где недавно крошил свой хлеб Лив; через всю комнату бросил одну доску, и Лив поймал ее левой рукой, а правой подхватил летящий стержень.
        Рерт, которому тяжело было двигаться после превращения в замок и обратно, отошел к бассейну (ручеек, едва пришедший в себя после полного испарения, журчал теперь тихо и как-то неуверенно), сел на краю и свесил руки ниже колен.
        Лив молчал. Глаза его были стеклянно-отрешенными, и Доминика вдруг поняла, что боится за него - до холодного пота.
        Соарен положил вощеную доску на стол. Вольготно вытянул ноги, взял в правую руку стержень; искоса, нехорошо взглянул на Лива.
        Лив слепо огляделся. Не увидел Доминику. Пододвинул к стене стол, покрытый кожаной скатертью (стол был огромный, Лив сдернул его с места, будто пушинку), сел прямо, как школьник. Взял стержень в левую руку. Уставился на свою доску, словно рассчитывая прочитать подсказку на нетронутой вощеной поверхности.
        -Ты готов?- отрывисто спросил Соарен.
        -Я готов,- эхом отозвался Лив, и Доминика не узнала его голоса.
        -На счет «пять» начинаем,- сказал Соарен.- Рерт, посчитай.
        -Раз,- глухо сказал Рерт.- Два, три, четыре… пять.
        Два стержня одновременно коснулись досок. Доминика замерла; поначалу ничего не происходило.
        Соарен усмехался. Его стержень постукивал о доску, выводил письмена, рождая при этом зеленоватый пар; пар вырывался с силой, струйки его шипели, как обваренные змеи.
        Лив все еще сидел очень прямо. Левая рука его выводила совершеннейшие, с точки зрения Доминики, каракули; только что проведенные линии через секунду таяли на воске, будто впитываясь. На их место ложились новые; Доминика никогда бы не могла себе представить, что решающий магический поединок выглядит именно так.
        Рерт сидел, сгорбившись, переводя взгляд с одного писца на другого. Иногда его глаза останавливались на Доминике, и тогда она всей кожей чувствовала исходящую от Рерта неприязнь.
        Потом Соарен начал рычать - вероятно, от азарта. Третий глаз его над левой бровью сделался совершенно красным - даже маленький острый зрачок потонул в прилившей крови. Зеленый дым из-под его стержня повалил гуще.
        Лив сидел, не шевелясь, не издавая ни звука. Только рука его летала и летала над доской и метались, пролагая ей путь, глаза.
        -Отойди от него,- сказал Рерт.
        Доминика не сразу поняла, что обращаются к ней.
        -Отойди от него, разнесет.- Рерт дернул рукой, будто приглашая. Доминика подумала - и не двинулась с места; Рерт отвернулся, всем своим видом говоря: я предупреждал.
        Соарен плотоядно урчал, нанося на доску линии и символы. Соарен лоснился удовольствием; казалось, он гонит добычу. Казалось, рот его полон горячей сладкой слюны; он раскачивался на стуле, его танцующий грифель плевался молниями, и там, где коленчатые стрелы попадали в столешницу, возникали горелые пятна.
        На лице Лива лежало такое страшное, такое непосильное напряжение, что Доминика избегала на него смотреть. Давай, бормотала она, сжимая кулаки до боли в ладонях. Давай, давай, ну пожалуйста…
        Соарен с рыком начертил на своей доске округлую, судя по движению его руки, петлеобразную фигуру. Лив вдруг отшатнулся, будто его ударили по лицу. Деревянный грифель в его руке вспыхнул, как щепка в костре, грифель горел, но Лив продолжал писать, и с лица его не сходило мучительное выражение человека, решающего тысячу задач одновременно…
        Потом грифель рассыпался пеплом. Лив удивленно глядел на свою доску, потом на руку и снова на доску; Соарен, хохоча, завершал комбинацию. Росчерк - Лива отбросило, будто толчком, затылок его ударился о стену…
        Тогда Доминика зарычала сквозь зубы и нащупала шпильку в своих волосах. Подавшись вперед, вложила теплое острие в упавшую руку Лива.
        Рука дернулась. Пальцы сжались вокруг железного стержня.
        Соарен выписывал свою победу, над его доской дрожал воздух, закручивался смерчиками, подхватывая обрывки зеленого пара; Лив медленно, будто ломая ржавчину в суставах, выпрямился. Рука, сжимающая Доминикину шпильку, упала на стол рядом с гладкой (все впиталось!) вощеной доской.
        Соарен занес свой стержень. И, прежде чем опустить, мельком глянул на побежденного.
        Лив снова сидел по-школьному прямо. Удивленно смотрел на свою доску.
        Соарен опустил руку, ставя точку. За мгновение до оглушительного стука, с которым орудие Соарена коснулось доски, Лив, будто проснувшись, подался вперед, и угловатые, рваные символы полились на воск.
        Соарен рыкнул, на этот раз раздраженно. Он полагал схватку оконченной; добивая раненую жертву, он выписывал и черкал, рисовал и снова выписывал, казалось, на стержне его путаются безумные кружева…
        Лив сидел, будто надетый на черенок лопаты, прямой и неподвижный. Рука, вооруженная Доминикиной шпилькой, летала с удвоенной скоростью.
        Соарен замычал, мотая головой. Забранился; в комнате пахло дымом и раскаленным воском.
        -Давай!- закричал вдруг Рерт, о существовании которого Доминика забыла.- Мизеракль!
        Соарен наклонился над доской, почти касаясь ее подбородком. Стержень его надсадно визжал, кричал почти человеческим криком - все громче и громче.
        Лив сидел как статуя. Только рука металась, нанизывая одну формулу на другую. Быстрее, еще быстрее; Доминика перестала видеть руку. Видела только капли пота, падающие со лба и кончика носа; касаясь доски, капли шипели и испарялись.
        Соарен взвыл.
        В вое этом не было ничего человеческого; тем не менее Доминика сумела разобрать слова «Мизеракль» и «Будь проклят».
        А потом утробный рев Соарена распался на многоголосый вой внезапно возникшего хора; басовитые раскаты сменились сначала криком теноров, а потом нестройным визгом множества мелких тварей.
        Соарен опрокинулся на бок - вместе со стулом. Из тела его один за другим вылетали, как брызги, крошечные существа, похожие на членистых червячков; каждое из них кричала, проклиная Мизеракля, грозя и ругаясь.
        Тварей было несчетное количество; они вырывались из тела, как струи фонтана, падали на деревянный пол и исчезали в моментально прогрызенной дырочке. Через несколько секунд писклявые крики стихли - тело Соарена оседало, будто из него выпустили воздух, и вскоре осело совсем. Осталась одежда - рубаха, вложенная в жилет, жилет, вложенный в куртку, штаны, вложенные в сапоги…
        Доминика шумно хватала ускользающий воздух.
        Лив, сидящий за столом, не пошевельнулся. Рука по инерции нанесла несколько знаков - и замерла. И остановились глаза.
        Рерт встал. По широкой дуге обошел то, что осталось от тела Соарена. Подошел к сидящему Ливу, наклонился, тронул за плечо:
        -Мизеракль…
        Лив не двигался.
        -Мизеракль.- В голове Рерта был страх.- Эй, Зубастик…
        Доминика подошла, не чуя под собой пола. Остановилась за другим плечом сидящего; увидела доску - воск, освобожденный от чар, оплывал, и последние строчки, написанные несколько секунд назад, скатывались мутными потеками.
        -Лив,- сказала Доминика, не решаясь коснуться его плеча.- Лив, вы… ты меня слышишь?
        Рерт протянул руку. Взял из застывших пальцев Лива покореженную шпильку; подержал на ладони. Перевел взгляд на Доминику.
        -Ему нечем было писать,- сказала она, будто оправдываясь.
        Рерт что-то пробормотал - она не разобрала слов.
        Левая рука Лива лежала, впечатавшись в теплый воск. Под ногтями запеклась кровь. Синие жилы казались раздутыми, как весенние реки.
        -Что значит «Мизеракль»?- спросила Доминика.
        -«Чудо, совершаемое из жалости»,- глухо отозвался Рерт.
        -Из… жалости?- не поняла Доминика.
        -Они называют «жалостью» все, что не приносит прямого дохода,- сказал Лив, качнулся вперед и упал лицом в стол, покрытый кожаной скатертью.

* * *
        Дерево, наполовину умершее еще у себя на родине, проделавшее долгий путь по земле и по воздуху, испоганившее в конце пути лесную аллею Рерта,- это дерево все еще стояло, более того: его натруженные корни потихоньку укреплялись в сытной почве леса.
        Доминика, повидавшая слишком много за последних два дня, не удивилась даже тому, что у дерева хватило сообразительности не врастать в землю прямо перед крыльцом: оно отбрело немного в сторону, где и хозяину не мешало, и в то же время оставляло за собой шанс поймать полуденный лучик солнца.
        В дальнем конце аллеи появился Рерт. На плече у него лежала лопата; он шел, подволакивая ногу, беззвучно разговаривая сам с собой.
        -Что было бы, если бы я открыла моим ключом тот замок… в который вы его превратили?
        -Ваш друг снова стал бы человеком.
        -А Рерт?
        Рерт шагал по направлению к крыльцу. На светлом лезвии лопаты высыхали комочки земли.
        Лив вздохнул, покачивая левую руку на перевязи:
        -Он был бы унижен… Все эти шутки с превращениями - неприятная рискованная игра.
        Доминика невольно взялась за ключ на своей груди. Лив усмехнулся:
        -А вы уверены, что он вам нужен - живой? Что тот человек, открывшийся вам в письмах, сможет точно так же открыться, глядя вам в глаза? Вы не боитесь разочарования?
        -При чем тут мое разочарование? Я хочу, чтобы он жил…
        У нижней ступеньки крыльца Рерт воткнул лопату в землю. Оперся на нее, как на посох.
        -Все.
        -Не все,- мягко напомнил Лив.
        Рерт поднял некоторое время разглядывал стоящих на ступеньках Лива и Доминику.
        -Ты обязан этой женщине жизнью,- сказал он наконец.
        -Я знаю.
        -Я тоже обязан ей… Хоть она понятия не имеет, чем рисковала. И что бы с ней сейчас было, если бы Соарен…
        Он запнулся. Вытер губы, будто желая очистить их от только что произнесенного имени; по Доминикиной спине пробежали крупные холодные мурашки - от поясницы к затылку.
        -У этого ключа есть скважина,- тихо сказал Рерт.- Теперь я знаю точно. Она есть.
        -Где?- быстро спросила Доминика.
        Рерт зажмурился, будто что-то припоминая; запекшийся уголок его рта дрогнул - и снова начал кровоточить. Рерт перевел дыхание, открыл глаза, промокнул губы и бороду мятым зеленым платком.
        -У него есть цель. Ты создала ее. Или увидела заново.
        -Где его скважина?
        -Там.- Рерт махнул рукой.- Та, которую ты изберешь… Ты придала его жизни смысл - ты найдешь ему скважину.
        -Спасибо, друг,- тихо сказал Лив.
        Доминика недоуменно оглянулась на него:
        -Он издевается!
        -Нет.
        -Он…
        -Пойдемте, Доминика. Мы и так злоупотребили гостеприимством нашего хозяина… Идемте. Я объясню.

* * *
        -Госпожа!- причитала Нижа, и на ее крики в минуту сбежались все слуги и постояльцы гостиницы.- Вернувшись! Святая добродетель, мы уж не чаяли! Исхудали-то как! А осунулись! А где же…
        Проталкиваясь сквозь толпу любопытных, Доминика прошла в дом, поднялась в знакомую комнату на втором этаже - и повалилась на кровать, как умерщвленное лесорубами дерево.
        Рука ее сжимала ключ, висящий на шее, на цепочке.

* * *
        Ветер ходил по полю, гоняя темно-зеленые и светло-зеленые волны. На дорожном указателе, криво приколоченном к столбу, сидела ворона.
        -Я боюсь,- призналась Доминика.
        -Понимаю.
        -Я не знаю, что ему говорить…
        -Он будет не в себе в первые дни. Лучше, если вокруг окажется спокойная привычная обстановка, знакомые лица… Кстати, что скажут родичи при виде его возвращения?
        -Обрадуются… наверное.
        -Даже если не обрадуются - ничего страшного. Привыкнут.
        Карета, на козлах коротой сидел Сыр, укатилась далеко вперед и теперь поджидала хозяйку у моста, на другой стороне поля.
        -Лив, я боюсь. Мне хочется найти первую попавшуюся скважину - и…
        -Вы можете это сделать хоть сейчас. Правда, потом придется везти домой совсем беспомощного человека… Но у вас ведь экипаж.
        -Нет. Я просто хочу попробовать, Лив. Просто увериться, что Рерт не лгал, и теперь любая скважина…
        -Рерт не лжет мне. Он же не сумасшедший.
        Доминика нервно рассмеялась:
        -А я вам солгала.
        -Я даже догадываюсь, зачем.
        -Для правдоподобия. Скажи я правду - кто бы мне поверил?
        -Я.
        Доминика отвела глаза:
        -Мизеракль.
        -Да. Я сам не всегда понимаю, Доминика, что мною движет. Одно могу сказать совершенно точно: ничего в своей жизни я не совершил из жалости.
        -Я вас обидела?
        -Ну что вы.
        -Вы ведь тоже солгали мне, Лив. И были правы. Если бы вы признались тогда, что хотите мне помочь,- я только уверилась бы, что это ловушка.
        -А почему, собственно?
        Доминика сцепила пальцы:
        -Действовать, не преследуя выгоду,- противоестественно. Зато разбойник, у которого слишком мало сил, чтобы напасть в открытую, прежде всего предложит помощь - и проводит до ближайшей рощицы… Разве не так?
        -Так.
        -И нормальный человек скорее поверит в наследство, чем в стопку писем, от которых к тому же ничего не осталось, кроме горстки пепла.
        -Вы помните их наизусть.
        -С чего вы взяли?
        Лив чуть заметно усмехнулся:
        -Знаете что? Не говорите никому, что это вы его спасли. Придумайте что-нибудь. Груз так называемой благодарности способен погубить что угодно, тем более - такой груз…
        -Но ведь это выего спасли. Это я вамблагодарна.
        Лив хмыкнул. Вытянул откуда-то покореженную, закопченную шпильку:
        -Узнаете?
        -Еще бы…
        Лив бросил шпильку в траву. Земля разошлась с негромким треском; на месте, где упала шпилька, поднялся, как змеиная головка, росток. Секунда - и молодое дерево неизвестной породы стояло, покачиваясь на ветру, поводя клейкими листочками, удивляясь само себе.
        -На память,- сказал Лив.
        -Почему здесь?
        -Здесь раздорожье. Место, где мы разойдемся.
        -Погодите, Лив… Что заставило вас сесть с ним… с этим… за эту доску? Кто? Почему он показывал пальцем… вверх, в потолок?
        -Кто его знает.- Лив беспечно улыбнулся.- Он суетился, он размахивал руками… Как мы теперь догадаемся, что он имел в виду?
        Ворона смотрела с дорожного указателя - насмешливо, как представлялось Доминике. Время шло; каждая уходящая секунда трогала волосы на голове - как ветер или как сильный страх.
        -О чем еще вы хотите меня спросить?
        Доминика оглянулась на карету в отдалении. Сыр не маячил больше на козлах - видимо, спустился вниз поболтать с Нижей.
        Тогда она поднялась на цыпочки и крепко обняла своего спутника. И снова поразилась, обнаружив, что он почти ничем не пахнет. Разве что древесным соком и небом после молнии - чуть-чуть.
        -Куда вы теперь?
        -Я ведь бродяга, Доминика, вы помните. Дорога - мой дом…
        Он осторожно высвободился. Церемонно поцеловал ей руку:
        -Прощайте, моя госпожа. Берегитесь сомнительных портных и никогда не говорите вашему Денизу, что произошло с ним на самом деле.
        -Я еще увижу вас… когда-нибудь?

* * *
        Этот вопрос она задавала себе потом - много раз.
        Особенно он мучил ее ночью, когда, просыпаясь рядом со сладко сопящим мужем, она прогоняла свой сон.
        Ей снилось, что ворона слетает с дорожного указателя, садится на верхушку молодого дерева и, широко разевая рот, отрывисто каркает:
        -Привет, Мизеркаль!
        Скрут
        Пролог
        …Травы больше не было. Была измочаленная, мягкая, влажная подстилка, но девочка предпочла бы сплошной ковер из крапивы. У нее на босых пятках - чужая кровь…
        Злобный человек в железной одежде хотел остановить их, но ее провожатый что-то негромко сказал - и человек отступил с поклоном.
        - …Не испугаешься?
        Много-много черных птиц. Отрешенно бродят женщины; провожатый сказал, что каждая из них заплатила злому железному человеку золотую монету. Но женщин мало, потому что те, кто бились здесь, пришли издалека… Их женщины еще думают, что они живы…
        - Не смотри, - сказал провожатый. - Я буду смотреть… А ты закрой глаза.
        Она закрыла - но так было страшнее. Тогда она стала смотреть вверх - на солнце, по-прежнему тусклое и круглое, как та монета, которую надо заплатить за право ходить среди мертвых…
        - Никогда не думал, что буду когда-нибудь искать на поле боя - куклу… Нету ее, малышка. Пойдем.
        Девочка молчала. Если бы не он, не ее спаситель - она лежала бы тут тоже. Растоптанная, лежала бы среди этого страха, среди этих перекошенных криком ртов, среди обнаженного мяса, над которым тучей вьются зеленые мухи. А вороны те отлетают, ненадолго, неохотно…
        Ветер донес запах костра - не веселый и сытный запах, а тошнотворный, отвратительный, страшный. Я знаю, для чегоэтот костер, подумала девочка, и ей сделалось дурно.
        - …Дурак я, что тебя послушал. Нельзя тебе тут… И не найдем. Тут человека невозможно найти, не то что… Давай, я тебя на плечи возьму…
        Девочка молчала.
        Кукла Аниса лежала там, где должна была бы лежать сама девочка - прямо посреди поля. Рядом торчал воткнутый в землю меч; девочка отшатнулась. Аниса с ног до головы была черной, кровь пропитала ее насквозь, да так и запеклась. Нарисованное углем лицо стерлось, будто вороны не пощадили и куклу.
        - Она мертвая, - сказала девочка, и это были первые ее слова за много часов. - Она тоже мертвая, тоже…
        Провожатый сдавил ее руку:
        - Да. Но мы живы, малышка. И будем жить долго.
        Глава первая

* * *
        …Вот и доверяй после этого плохим приметам.
        Солнце еще не успело нырнуть за кромку леса - а они уже стояли перед Алтарем, и по молчанию Илазы Игар догадался о множестве вещей. Он понял в том числе, что спутница его, оказывается, никогда не верила до конца в успех их предприятия; тем не менее вот они стоят перед Алтарем, и их Право щедро оплачено пережитым страхом.
        Да, господа хорошие, не всем удается достичь заветной цели - и это справедливо. Не будь леса и связанной с ним тайны, не будь этих кровавых и мерзких легенд - и любой дурак являлся бы к святому камню вовсе без уважительной на то надобности: поглазеть, в речку плюнуть, рыбку выудить…
        Игар криво усмехнулся. Когда-то, говорят, так и было - пока Алтарь не взбунтовался и не призвал людей к порядку. Теперь сюда приходят только те, кому иначе никак нельзя, для кого это последний шанс… Впрочем, из этих, отчаянных, тоже доходят не все.
        Река оказалась широкой и мелкой, Илазе по колено. На дне смутно белели мелкие камушки - а царь-камень, Алтарь, лежал прямо посреди потока и с первого взгляда напомнил Игару огромный непрожаренный блин, бледный такой, неумехой выпеченный; он тихонько хмыкнул. Илаза глянула недоуменно и сердито: что смешного, мол? Алтарь!
        Игар сделал серьезное лицо - но нервный смех шел изнутри, раздирая рот к ушам.
        - Прости, - выдавил он, пытаясь руками сдержать непослушные губы. - Это… Оно само…
        В следующую секунду он уже валялся по траве, сотрясаясь от нервного хохота, а Илаза стояла над ним, плотно сжав рот, и красноречивее всяких слов были ее гневно сверкающие глаза.
        Солнце село. Светлого времени осталось всего ничего - и потому приходилось спешить.
        От ледяной воды заломило ноги. Не обменявшись ни словом, оба выбрались на плоскую спину священного камня и, не сговариваясь, оглянулись.
        Лес подступал к самому берегу. Лес пропустил их и теперь молча ждал диковинного действа; под ревнивым взглядом Илазы юноша вытащил из своего ранца тонкую восковую свечку, пчелиные соты, перепачкавшие медом покрывавшую их тряпицу, короткий кривой ножик с полукруглым лезвием и глиняную фигурку, изображающую быка. Текст подобающих слов записан был на смятой бумажке - Игар не надеялся на свою память, которую даже Отец-Научатель считал «дырявой».
        - Великий Алтарь, прими нашу жертву… Освяти наш союз, ибо люди не желают освятить его. Помыслы наши чисты, и нет между нами ни лжи, ни власти, ни денег; клянемся принять твое благословение и сочетаться браком до самой смерти…
        Игар говорил неторопливо и веско, как и положено ритуалом - но происходящее казалось ему репетицией или сном, он никак не мог взять в толк, что вот оно, пережитое много раз, вымечтанное и выстраданное свершается, но как-то слишком просто, быстро и буднично.
        - …а если один из нас умрет раньше, то другой останется в целомудренном одиночестве. Услышь нас, мы приготовили тебе жертву!
        Илаза, молча стоявшая за его спиной, поймала его ладонь, и он почувствовал, что ее рука мелко дрожит.
        Полоснуть себя острым лезвием оказалось непросто - Игар всегда боялся крови и боли. Но разрезать палец Илазе оказалось еще сложнее в конце концов она сама взяла из его рук кривой полумесяц-ножик, и ее кровь закапала вслед за кровью Игара - прямо в медовые соты. Глиняный бык неотрывно смотрел на огонь свечи; морду его Игар вымазал медом с примесью крови, а Илаза умастила мужское достоинство быка, любовно изваянное скульптором.
        Это еще не жертва. Глиняный бык - всего лишь свидетель.
        Небо над их головами медленно гасло; от воды тянуло холодом - но камень казался теплым, все теплее и теплее, свечка трещала и дергала язычком пламени; Игар тоже содрогался. Ему очень хотелось поймать в сумерках плечи Илазы, обнять, защитить и защититься самому - но он знал, что сейчас они не должны касаться друг друга. Ни за что.
        Наступила ночь. Свечка прогорела наполовину; над непроницаемо черными кронами близкого леса показался узкий серпик месяца - будто кто-то зашвырнул на небо ритуальный нож. Игар встал.
        …Союз, скрепленный, на Алтаре, незыблем. Через несколько часов все женщины мира умрут для Игара, на всем свете останется только Илаза. На всю жизнь. Случись с ней внезапная и безжалостная гибель - Игар не освободится от присяги, он будет вечно одинок, верен мертвой жене…
        На мгновение ему сделалось холодно и страшно. Позор - он готов был отступить; одним неловким движением его невеста выдала такую же недостойную слабость. Поймав ее испуганный взгляд, Игар догадался, что и она стыдиться и тоже хочет колебание сокрыть; странное дело, но испуг Илазы помог ему справиться с собственной нерешительностью. Он даже смог ободряюще улыбнуться.
        Еще минуту они стояли в темноте, слушая дыхание друг друга, избегая смотреть в глаза. Мысли Игара метались: но он ведь не может жить без Илазы, это так естественно, это не принуждение, а лишь исполнение предначертанного…
        Потом Илаза тоже взяла себя в руки. Улыбнулась счастливо и в то же время напряженно:
        - Пора…
        Игар проглотил комок:
        - Когда… Догорит свечка.
        Они повернулись друг к другу спинами и шагнули в поток по разные стороны камня. Чтобы оказаться на разных берегах, но не выпустить из виду огонек свечи.
        Ледяная вода обжигала ноги, но Игар не чувствовал. Одежда казалась сплошным липким пластырем; он выбрался на берег, стянул с себя все до нитки и на кучу тряпок бросил храмовый знак на цепочке - Алтарь не терпит чужих амулетов. Ему по-прежнему казалось, что это либо сон, либо происходит с кем-то другим - слишком нереально, слишком просто, буднично…
        …Алтарь заключает браки, которых никогда не благословили бы люди. Алтарь связывает навек - и тогда людям некуда деваться, они проклинают все и вся, но если королевна сочетается на Алтаре с подпаском, то либо ей до смерти жить в хлеву, либо пастушок станет властелином. Только так. Они выбрали.
        Жертвой камню служит кровь, проливаемая девственницей во время первой брачной ночи. Игар не знал точно, должен ли быть и жених невинным тоже - раньше ему не составляло труда уверить себя, что эта тонкость камню безразлична. Теперь же, стоя голышом на берегу ночной речки и до боли глазах всматриваясь в мерцающий огонек, он в ужасе вспомнил ту рыженькую девчонку, которой он сначала заморочил голову беззастенчивым хвастовством, а потом было поздно отступать, а потом она вдоволь насмеялась над его робостью, а потом Отец-Дознаватель, самый страшный на ските человек, наложил такое тяжелое искупление, что у Игара целый месяц глаза лезли на лоб от непосильной работы и ежедневного наказания…
        Свечка мигнула и погасла. Содрогаясь, Игар шагнул в воду - что бы там ни было, отступать поздно…
        Хотя разве такие мысли уместны сейчас, за минуту до…
        …но в этот момент из темноты навстречу ему выступила нагая Илаза, и неподобающие мысли пропали. И всякие мысли пропали. Вовсе.
        Надо полагать, лес видывал и не такое. Лес не первую сотню лет стоял над лентой реки, над Алтарем в ее водах - и год за годом храбрые парочки являлись сюда, презрев опасность, и взбирались на брачное ложе из белого камня. Лес видел в темноте, и лес глядел бесстрастно.
        Два нагих тела исполняли ритуальный танец. В какой-то момент решительность изменила девушке, и она попыталась вырваться, столкнуть с себя избранника, напряженного, как струна; за века своей жизни лес видывал в том числе девственниц, покидающих Алтарь раньше времени и в панике удирающих на берег. Юноша бормотал что-то успокаивающе-невнятное - слова его терялись за шумом реки, и лес видел капельки пота, выступившие на гибкой узкой спине; случались здесь и беспомощные женихи, униженно умоляющие невест о снисходительности. Нынешние двое оказались ничем не примечательной парой - успокоив девушку, парень возобновил свои ласки, и дыхание его становилось с каждой секундой все глубже и тяжелее. Девственница же не знала, счастье она испытывает или страдание - однако покорилась неизбежному и не пыталась больше отсрочить жертвоприношение.
        В небе висели звезды, желтые и крупные, как яблоки. Над рекой стелились ароматы ядовитых ночных цветов; темные ветки простирались высоко над над водой, и, если бы серпик месяца обернулся полнотелой луной, то среди светлых камней на речном дне обнаружились бы темные спины форелей. Юноша застонал сквозь плотно сжатые зубы, девушка забилась от боли, сдерживая крик; по черным кронам прошелся ветер, и в голосе веток послышалось одобрение.
        Две звезды, чуть менее яркие и чуть более желтые, непонятным образом очутились на берегу, среди стволов. Обладатель круглых равнодушных глаз смотрел, как вода в реке поднимается, перехлестывает через Алтарь, смывая кровь девственницы - жертва принята… Через мгновение камень вновь поднимется над водой, захлебывающиеся новобрачные снова окажутся на суше, и руки, судорожно вцепившиеся в тело другого, понемногу расслабятся, и эти двое впервые осознают, что таинство свершилось…
        Круглые глаза мигнули, и равнодушное выражение оставило их - всего на долю секунды.
        …Шли медленно - через каждые десять шагов приходилось валиться в траву и целоваться до умопомрачения, до онемения воспаленных искусанных губ. Игару страстно хотелось бесконечно повторять то, что случилось ночью на камне - но он сдерживал себя, понимая, что Илазе необходим отдых.
        Илаза похожа была на человека, сбросившего гору с плеч - просветленная, она то подминала под себя высокую траву с синими россыпями цветов, то набрасывалась на Игара с ласками, то, откинув голову, сама подставляла под ласки пьяное от счастья лицо. Тогда он с наслаждением вдыхал ее запах, запах кожи и нежного пота, речной воды и тонких духов - потому что среди самых необходимых пожитков Илаза прихватила из дому крохотную скляночку, подарок искусного парфюмера. Они возились в траве, как веселые щенки; обратная дорога была сплошь залита солнцем, а предстоящая долгая жизнь казалась всего лишь продолжением этой солнечной дороги, и потому оба ленились размышлять о будущем. Все решится само собой, думал Игар, запуская руку в путаницу из травы и Илазиных волос. Там будет видно…
        Хвалясь перед молодой женой и ища применение собственным буйным силам, он прямо по дороге продемонстрировал Илазе несколько прыжков Отца-Разбивателя - «высоких» и «низких», боевых и тренировочных. Никогда в стенах Гнезда ему не удавалось добиться такой легкости и плавности, какие сами собой пришли к нему среди залитого солнцем леса; он жалел, что с ним нет никакого снаряжения - хотя бы легкого ученического «когтя», не говоря уже о замечательных, ни разу Игаром не надеванных «крыльях»… Илаза смеялась, охала и ахала, и он видел, что она не притворяется, а действительно восхищена; в который раз обнимая ее, он подумал, что, окажись Илаза на месте Отца-Разбивателя в Гнезде - и из послушника Игара вышел бы первоклассный боец, а не слабенький, постоянно ошибающийся вечный ученик…
        В полдень они долго пировали, разложив на старом пне последние припасы и то и дело соприкасаясь ладонями. Кромсая сухой хлеб, Игар думал о тонких, пропитанных вином пирожных, а белые зубы Илазы жевали, а вожделенные губы двигались им в такт, и острый язычок слизывал прилипшие крошки столь волнующим движением, что Игар забывал о голоде; поймав его взгляд, Илаза улыбалась своей хмельной улыбкой - и крошки с ее губ тут же оказывались во рту у Игара, а недоеденный кусок хлеба падал в траву…
        Игару казалось, что он телом ощущает нить, связавшую их навечно. Теперь они стали одним существом, и Илаза живет в нем, как дитя живет в утробе матери. И он тоже совершенно пьян, а ведь уже много дней во рту его не было ни капли вина…
        А потом они устали.
        Держась за руки, они медленно брели сквозь лес, припрятавший до времени свои ловушки и тайны. Солнце, сопровождавшее их весь день, опускалось за стволы. Трава под ногами поредела, под ней обнаружился песок, в котором утопали и без того натруженные ноги; длинный овраг, на который они ожидали наткнуться гораздо позже, оказался в этом месте слишком глубоким, чтобы через него перебираться. Молодожены двинулись вдоль обрыва, и сил у них оставалось только на то, чтобы обмениваться ободряющими улыбками.
        - Птицы не поют, - сообщила Илаза через полчаса пути.
        Игар пошутил - достаточно пошло, но Илаза не обиделась.
        - Весь день чирикали… - продолжила девушка. - И солнце ведь еще не село.
        Игар снова пошутил - на этот раз Илаза шлепнула его пониже спины:
        - Придержи язык, если собираешься стать князем!
        Он осекся. Илазины слова напомнили о неизбежном завтра. Завтра придется отрабатывать сегодняшнее счастье, доказывать, что достоин его и способен осчастливить женщину дольше, чем на одну ночь и один день…
        А самое неприятное - завтра придется искупать провинность перед скитом и Святой Птицей. Птица, он знал, простит, но вот скит… перед Гнездом придется заглаживать. И он еще не знает, как.
        - В замок, матери, гонца пошлем, - предположила Илаза, размышлявшая о своем. Игар отрицательно покачал головой:
        - Нас притащат на аркане.
        Илаза споткнулась. Раздраженно откинула волосы со лба:
        - Ерунда. Мать не посмеет… Нас сочетал Алтарь…
        Игар молчал. Илаза и сама прекрасно знала цену своим словам; споткнувшись еще раз, она тихо выругалась и замолчала тоже.
        Нет, даже мать Илазы не решится оспаривать союз, заключенный на Алтаре. Однако ей ничего не стоит запытать самозванца-зятя на глазах новоиспеченной супруги и наказать тем самым обоих, потому что ослушница-дочь проживет остаток жизни во вдовьем платье и под суровым надзором каких-нибудь горных монахинь…
        Илаза споткнулась снова. Как показалось Игару - на ровном месте; Илазе показалось то же самое, потому что она раздраженно обернулась, разглядывая узкую тропку:
        - Я сумасшедшая, что ли… Будто нитка поперек дороги натянута. Или ноги не ходят?
        Игар неожиданно для себя предположил, почему не ходят ноги и что сделать, чтобы они пошли. Илаза покраснела:
        - Дурак…
        Некоторое время они стояли, обнявшись, но Игар не позволил себе прежней беспечности - осторожно прижимая к себе Илазу, он внимательно изучал ветви над головой, кустарник в стороне от тропинки, темное сплетение веток на дне глубокого оврага; птиц действительно не было ни одной. Где-то в глубине леса протяжно заскрипело дерево - звук походил на зубовный скрежет.
        - Игар, - шепотом попросила Илаза. - Давай остановимся. Я устала.
        Он приглушенно вздохнул:
        - Потерпи… Чуть-чуть. Немножко пройдем еще…
        Ему не хотелось останавливаться на ночлег в месте, где по непонятным причинам не осталось ни одной птицы. Высокое облако еще ловило боком прощальный солнечный луч, а на дне оврага давно стоял поздний вечер. Игару подумалось, что ночь является в лес, выползая из оврага.
        Они шли все быстрее, потому что смутная тревога овладела и Илазой тоже; овраг никак не думал мельчать и сужаться, а лезть через него в сгущающейся темноте Игару тем более не хотелось. От голода подтягивало живот - Игар с сожалением вспомнил кусок хлеба, оброненный днем на лужайке в разгар любовной игры; не надо было терять хлеб. Голод накладывался на страх надвигающейся ночи, и сочетание от этого выходило премерзкое. Он сам несколько раз спотыкался - кажется, на ровном месте. Будто веревка поперек дороги натянута - а оглянешься, нету никакой веревки, лишь примятая травка да проплешины желтого песка. Да и то разглядеть их становилось все тяжелее…
        - Что это? - голос Илазы заставил его вздрогнуть.
        Жена его стояла, высоко задрав голову. В кронах над ними колыхалось серое нечто, не различимое в полутьме, похожее больше всего на полотнище, вернее, на ворох полотнищ, в беспорядке развешанных торопливой хозяйкой, только хозяйка эта должна была быть ростом со столетний дуб. С каждым дуновением ветра серое нечто неприятно шевелилось так, наверное, шевелятся под водой волосы утопленника. Там, в сером шевелении, было что-то еще, Игар интуитивно чувствовал, что это обязательно следует разглядеть - но сумерки сгустились настолько, что он лишь напряженно щурил глаза, усугубляя собственное беспокойство.
        - Игар… - рука Илаза впилась ему в плечо, и он осознал вдруг, что мал, слаб, щупл, одного роста с Илазой и очень боится.
        - Пойдем, - голос его против ожидания не очень-то и дрожал. - Нечего бояться, мало ли… Некоторые звери… Вьют себе такие гнезда. Отойдем… подальше и сделаем привал.
        Он шел, чувствовал в руке ее ладонь и ухмылялся про себя: «Некоторые звери вьют такие гнезда. Надо записать».
        Поздним вечером небо над лесом вдруг осветилось - это медленно падала огонь-звезда, во все времена считавшаяся хорошим знаком. Оба неотрывно смотрели на желтую, как лютик, искру, пока Илаза наконец не спохватилась:
        - А желания?! Ты успел загадать?..
        Игар усмехнулся многозначительно и хитро:
        - У меня теперь на всю жизнь одно только и осталось… Одно желание… Сказать, какое?..
        Илаза - хоть не невеста уже, а жена - не выдержала и счастливо покраснела. Впрочем, ожидания ее были обмануты, потому что ночью им не пришлось заниматься любовью.
        Сначала к ним на огонек заглянул одинокий волк - оба почти не успели его разглядеть и оба похолодели от ужаса. Не потому, что волк чем-то по-настоящему угрожал им - просто в кровь и плоть обоим въелся животный страх зимних ночей, страх, благодаря которому их предки сумели оставить достаточное число потомков. Волк ушел прежде, чем Игар опомнился и потянулся за горящей головешкой.
        А потом, когда они успокоились, расслабились и обнялись, волк подал голос, и волосы зашевелились на Игаровой голове.
        Сначала показалось, что кричит человек. Звук был невыносим: предсмертный крик истязаемого существа, и раздавался он совсем неподалеку - скорее всего, за оврагом. Игар отродясь не слыхал об опасностях, которые подстерегают в лесу волков и исторгают у них такие жуткие вопли - а волк тем временем кричал, и Игару почему-то вспомнилось серое полотнище в темных кронах. При чем?..
        Потом волк умер. Ни Игару, ни Илазе не пришло в голову усомниться в его смерти - крик перешел в хрип и оборвался. На новобрачных обрушилась тишина, потому что в ночном лесу сделалось тихо, как зимой на кладбище.
        До утра они не разнимали рук - но не более.
        Тронулись в путь на рассвете - как только различимы стали древесные стволы, овраг и тропинка. Обоим хотелось как можно скорее удалиться от места гибели волка, независимо от того, кто или что его убило. Птиц по-прежнему не было - но день вступал в свои права, и с восходом солнца и Игар, и Илаза заметно повеселели.
        Целый час они провели в малиннике - и хоть не насытились, но приглушили голод. Игар обрадовался, снова ощутив призыв плоти; этой ночью он не раз и не два задавал себе вопрос, можно ли от внезапного страха лишиться всех мужских желаний. Оказалось - нельзя, едва уходит страх, как желания возвращаются; он уже хотел сказать об этом Илазе, но глянул на ее озабоченное лицо и прикусил язык.
        Илаза повадилась оборачиваться. Часто, гораздо чаще, чем следовало: она оборачивалась на ходу, через плечо, отчего шаг ее становился неровным и неверным; она то и дело останавливалась и подолгу глядела назад, туда, где пройденная ими тропинка терялась в листве.
        - Что? - наконец-то спросил Игар. - Ты что-то потеряла?
        Илаза проглотила слюну - он увидел, как дернулась ее шея:
        - Ты… Тебе ничего не кажется?
        Он тоже обернулся и посмотрел туда, куда за секунду до этого был устремлен Илазин взгляд. Тропинка была пуста; медленно выпрямлялись упругие травинки.
        - Мне кажется, - медленно проговорил Игар, - что сегодня ночью мы…
        Он пошутил, но Илаза не рассмеялась:
        - Игар… А мы можем идти быстрее?
        И они почти побежали. Илаза скоро запыхалась, рванула воротник сорочки, раскрыла его чуть не до самой груди; Игар против воли представил, как удобно и тепло запустить руку за распахнутый вырез.
        - У нас будет пятеро сыновей, - сообщил он, переводя дыхание, - и дочка по имени…
        Илаза споткнулась. Игар подался вперед, чтобы подхватить ее - и в этот момент край оврага под их ногами дрогнул и осел.
        - Держись!!
        Перед глазами Игара оказались какие-то вырванные с корнем стебли, потом такой же стебель оказался у него в правой руке - а левой он держал за пояс Илазу и вместе с ней стремительно съезжал на дно оврага. Что-то больно стукнуло его по икре; он успел весело крикнуть «Вот и переправились!», когда их спуск перешел в падение - и сразу за этим непонятным образом прекратился. Пояс Илазы выскользнул из Игаровой руки.
        Некоторое время он прислушивался к собственным ощущениям. Над головой у него имелось синее небо в переплете ветвей; где-то неподалеку, внизу, мелодично журчал ручей. Он лежал на мягком - а правый рукав, видимо, за что-то зацепился, и руку неприятно тянуло вверх.
        - Илаза! - позвал он как можно беззаботнее. Рядом тихонько всхлипнули. Он повернул голову.
        Илаза была рядом. Илаза висела невысоко над землей, вернее, над наклонной стенкой оврага, именно висела, опутанная частой полупрозрачной сетью. Не успев ни о чем подумать, Игар кинулся к ней - его движение оказалось бесполезным, он сам тяжело заколыхался в такой же сети; правую руку невыносимо дернуло, он вскрикнул от боли и забился сильнее:
        - Илаза! Руку!
        Илаза попыталась протянуть руку - мелкие, хрупкие на вид волоконца не желали поддаваться и рвались с неохотой. Игар изо всех сил дернулся - несколько ниточек лопнули и свернулись, как виноградные усы.
        Он разозлился. Сетка казалась удивительно противной на ощупь надо будет как следует вымыться в ручье…
        Сперва выбраться самому, потом вытащить Илазу. В конце концов, пережечь эти гадкие ниточки или перерезать ножом…
        Он вывернул голову. Его дорожный мешок валялся далеко внизу - какой-то узловатый корень перехватил тощие Игаровы пожитки, не дал им скатиться на дно оврага, к ручью. Он не благородный господин, чтобы носить нож на поясе… И он больше не послушник, чтобы носить на поясе знаменитый «коготь». Теперешний его нож - не оружие, а орудие, и место ему - в мешке…
        Он плюнул. Плевок пролетел к земле и шлепнулся в палую листву.
        - Ига-ар… Вытащи меня, мне… мерзко…
        Действительно мерзкое ощущение, подумал Игар. И не только потому, что эта сетка… Паутина, так ее… Липкая. Само ощущение мерзостное человеку не пристало болтаться над землей, как коту в мешке… Как мухе в паутине, дрянь, ну и паучок здесь побывал… Ну и паучок…
        Он примерялся - и рванул паутину руками, пытаясь освободить правое плечо. Несколько ниточек снова лопнули; Игар поднатужился, рванул снова, так что больно сделалось мышцам. Правая рука почти освободилась; ободренный, он рванул снова, и снова, и снова…
        Он не сразу понял, что выбивается из сил понапрасну. Полупрозрачные ниточки не то срастались, не то постоянно множились; освободив одну руку, Игар сильнее запутывал другую, и все труднее становилось вертеть головой. Стиснув зубы, он решил раскачаться, как маятник, и дотянуться до ближайшей ветки; за весь день это было самое неудачное его решение. Он понял это уже на полпути.
        Проклятая сетка множилась от движения. Чем больше Игар раскачивался - тем плотнее его спеленывали тысячи и тысячи почти невидимых нитей, образуя вокруг него плотный серый кокон. Оторвав взгляд от вожделенной ветки и случайно глянув на себя, Игар испугался и закричал.
        Его раскачивания превратились в панические метания. Он бился в паутине, а паутина опутывала его все сильнее, но у него не хватало здравого смысла осознать это - захлестнутый паникой, он превратился в орущий кусок мяса. За несколько минут истерики он запутался так, что с трудом мог дышать.
        Потом он обессилел, а паутина все еще дергалась; сглотнув слюну с привкусом железа, он замолчал и понял, что крик продолжается - Илаза, охваченная таким же ужасом, угодила в ту же западню, теперь она кричит и бьется, и запутывается все сильнее…
        Серое полотнище в кронах высоких деревьев, предсмертный крик волка…
        Илаза больше не кричала - плакала. Игар, развернутый лицом к небу, не мог ее видеть. В просветы между ветвями проглядывало синее, ослепительное, беззаботное небо.
        - Илаза, - сказал он как можно спокойнее. - Не плачь. Мы сейчас выберемся. Слышишь?
        Она длинно всхлипнула - и замолчала.
        - Вот так, - сказал он, пытаясь плечом вытереть мокрое лицо. - Сейчас мы… - голос подвел его и нехорошо дрогнул. Илаза услышала - и расплакалась снова.
        Игар молчал, глядел в небо и кусал губы. Никто и никогда не рассказывал про такое… Никто и никогда, ни в одной сказке, ни в одной истории… Может быть, потому… что некому было рассказывать? Кто этовидел - не возвращался? Если такова паутина - то каков же…
        - Мы сейчас выберемся, - сказал он жестко. - Илаза, у тебя хоть шпилька есть?
        А что шпилька, подумал он запоздало. Что здесь сделаешь шпилькой… Даже… Может быть, эта дрянь и ножом не режется…
        - Я… Не достать, - с трудом овладев голосом, отозвалась Илаза. - У меня руки… связаны…
        - А огнива нет у тебя?
        - Откуда… И все равно… Не достала бы…
        А если зубами, подумал Игар с внезапной решимостью. Дотянулся ртом до ближайшей паутинки, сжал зубы… Отвратительно. Мерзко и гадко, но если перекусить…
        Паутинка прошла между зубами, чуть не порезав ему язык. Он выплюнул ее и тоже заплакал - беззвучно, чтобы Илаза не слышала.
        - Игар, - хрипло проговорила его жена. - Игар… Давай звать на помощь.
        Он сглотнул. Как же, услышат тут… Но…
        Воображение тут же подбросило ему охотника - настоящего охотника с зазубренным ножом, с огнивом, с веревкой, вот он разрезает проклятую паутину, и Игар умывается в ручье…
        - Давай, - сказал он почти весело. - Стыда-то не оберемся! Вид у нас, наверное… Как у недовылупленных мотыльков…
        Илаза не усмехнулась. Игар набрал воздуха - насколько позволяла стянутая паутиной грудь - и закричал неожиданно тонко, по мальчишески:
        - Е-ге-гей! Сюда! Сю-уда!
        - Помогите! - закричала следом Илаза, но звонкий ее голосок звучал теперь надтреснуто, глухо. - Помогите!
        Ветер качнул видимую Игаром ветку - и все. Тишина.
        Они кричали истово, срывая голоса - и наконец Игар с удивлением обнаружил, что не может выдавить из себя ни звука, горло отказалось подчиняться, из него вырывался только жалкий хрип.
        Некоторое время прошло в молчании. Игар глядел в перечеркнутое ветвями небо - и не думал ни о чем. Немилосердно саднило горло; потом явилась первая мысль: если кто-нибудь и услышал, он уже, наверное, не придет…
        - Игар, - донеслось до него почти беззвучное, с болезненным свистом. - Ты знаешь, что это?
        Паутина, хотел сказать он, но сорванное горло его не послушалось.
        - Это… Мы в паутине, как мошки. А потом придет паук.
        Он был рад, что Илаза не видит его лица. Его лицо не было сейчас лицом героя и вообще мужчины - мальчишка, баба, расклеился…
        - Пауки, Игар… Они высасывают. Заживо.
        Игар знал, что должен что-то сказать. Должен помочь девушке, доверившей ему свою жизнь, должен… хоть и со связанными руками.
        - Ты самая… - выдавил он. - Очаровательная… мушка из всех, летающих на свете. Паук пленится тобой… Он скажет: убирайся, Игар, такие девочки не для тебя… А я скажу: хрен тебе, осьминогий! Хочешь - лови себе паучиху и давай… на Алтарь…
        Упоминание об Алтаре показалось неуместным; Игар замолчал.
        - Я чувствовала, - прошептала Илаза. - Там… на дороге… Что-то такое… И тот волк…
        Игар беспокойно заворочался в паутине. Не надо о волке. Мы не волки, мы…
        - Перестань, - бросил он почти сердито. - Мы не мухи. Я этих пауков знаешь сколько задавил? За свою жизнь?
        - Пауков убивать нельзя, - глухо сказала Илаза. - Плохая примета.
        - Хрен! - голос Игара снова сорвался.
        - Помолчи теперь, - сказала Илаза еще глуше. - Давай попробуем… поспать… И помолись своей Святой Птице…

* * *
        …Девочка стояла на вершине холма, и глаза ее казались черными от непомерно расширенных зрачков.
        Давно знакомый лес ожил. Деревья обернулись железными людьми; сверху они казались маленькими, как Аниса, но Аниса тряпичная и мягкая, а люди, которых все выплескивал и выплескивал лес, даже издалека были страшными. Может, это и не люди вовсе. Так много людей не бывает на свете…
        Страшные люди прибывали и прибывали, а те, кто вышел из леса первым, стояли теперь плечо к плечу, так ровно и в таком порядке, как настоящие люди никогда не смогут построиться. Железная стена медленно двинулась вперед, и дрожащей девочке почудилось стальное чудовище, занявшее собой всю опушку, вывалившее красно-зеленый язык - флажок на длинной и тонкой мачте…
        Они растопчут ее Анису!!
        Босые ноги бесстрашно прорвались сквозь заросли крапивы. Зеленая земля неслась вперед неровными скачками; покосившийся шалаш выскочил чуть в стороне, ей пришлось затормозить, стирая пятки, и резко повернуть. Влажное сено пахло густо и приторно, клочья летели во все стороны, она до смерти испугалась, что Анисы нету - когда ободранные до крови пальцы наткнулись на безвольную тряпичную ногу.
        Она прижала Анису к себе. Крепко-крепко, до слез. Стоило сбегать от родичей, стоило преодолевать страх и сбивать ноги, она не бросит Анису, никогда, ни за что…
        Вдали ударил барабан. Отозвался другой - совсем рядом, девочка дернулась и подскочила.
        От холма, от того места, где она недавно влетела в крапиву, медленно двигалась железная стена. Слишком медленно девочка видела, как одновременно поднимаются тяжелые ноги, много-много ног, как, повисев в воздухе, они грузно ударяют в траву - и содрогается земля… и глубоко в нее вдавливаются стебли и цветы. Бухх… Бухх… Бухх…
        Несколько секунд девочка смотрела, полураскрыв рот, распахнув снова почерневшие, без слезинки, глаза; потом бездумно, как зверек, кинулась прочь.
        Рокотали барабаны. Аниса билась за пазухой, как совсем живая. Скачками неслась навстречу зеленая земля; потом трава сделалась высокой, выше девочкиной головы, и каждый стебелек целился в круглое, тусклое, обложенное дымом солнце, которое как угнездилось в самом центре неба, так и не желало сходить с места.
        Потом трава вдруг расступилась, и девочка, по инерции пробежав несколько шагов, упала на четвереньки.
        Навстречу ей пёрла другая стена - и тоже железная. Пятясь, девочка успела рассмотреть, что страшные люди идут плечо к плечу, а вместо лиц у них стальные кастрюли и потому глаз нету вовсе. Железные ноги поднимались и падали в такт барабану - девочка в жизни не видела ничего ужаснее, чем эти ритмично бухающие ноги: бухх… бухх… бухх…
        Поначалу ей показалось, что если схорониться в траве, если покрепче заткнуть уши и зажмурить глаза, то напасть минует ее, обойдет; она припала к земле, изо всех сил прижимая к себе Анису - но земля дрожала. Содрогалась. Бухх. Бухх. Бухх.
        Железная стена была совсем близко. Ветер принес ее запах - резкий, кислый, тошнотворный; девочка закричала и, не помня себя, кинулась прочь.
        Барабаны торжествующе гремели, заглушая ее тонкий, срывающийся от ужаса голос. Аниса за пазухой прыгала, будто пытаясь вырваться и тоже бежать, бежать куда глаза глядят…
        …Огромная, невыносимо огромная железная нога занеслась, и девочке показалось, будто она закрывает солнце. Назад!!
        Все было как во сне, когда как ни старайся, а не сойдешь с места; несколько долгих мгновений она пыталась бежать, но земля изловчилась и поддела ее невесть откуда взявшимся крючковатым корнем. Беззвучно разевая рот, девочка упала животом в траву, придавив собой Анису. Бухх! Бухх! Бухх! - нарастало сзади. Бухх! Бухх!!
        - Мама! Ма-ама!!
        Трава покорно ложилась ниц. Сжимались, как челюсти, две железных фаланги. Барабаны взревели - и стена, выросшая навстречу бегущей девочке, вдруг ощетинилась остриями. Короткие лезвия мечей окрасились тусклым солнечным светом; хватая воздух ртом, девочка обернулась - та, другая, догонявшая ее стена ощетинилась тоже. Беспощадно, ни на миг не сбиваясь с ритма, падали на землю ноги. Бухх! Бухх! Бухх!
        - Ма-а…
        Колени ее подкосились, и небо сделалось черным. Справа и слева вставали над верхушками трав безглазые, безучастные лица.
        Бухх!! Бух!!
        - Ма… мочка…
        Пронзительный визг. Не визг - истеричное ржание. Она подняла голову и увидела, как между смыкающимися челюстями летит, почти не касаясь земли, белый конь с тонкими, как паутинки, ногами. Стальные зубы сжимались все плотнее, грозя раздавить и его тоже, и единственная дорога, по которой еще мог нестись конь, пролегала через ее, девочки, склоненную голову.
        - Ма…
        Снова злобный конский визг. Копыта перед лицом и…
        Земля дернулась и ухнула вниз. В последний раз занеслась и упала обутая железом нога. В лицо ударил ветер, затрещало ветхое платьице, больно сделалось груди, и с каждым ударом копыт все больнее; она зажмурилась, ожидая, пока копыта растопчут ее всю, совсем, в лепешку - но копыта били внизу, под ней, а она летела, и где-то в стороне зазвенела сталь и кто-то закричал тонко и хрипло, и кричал долго, долго, долго…
        Потом она потеряла сознание.
        …Темный щербатый стол помнил и свадебные застолья, и тяжесть открытого гроба. Теперь на столе лежал почти новая, любовно тканая и не менее тщательно вышитая скатерть. Под свечку поставили глиняный круг - чтобы жир, стекая, не портил красоту.
        Девочка смотрела на язычок огня. Язычок почему-то плавал в туманном ореоле - в последнее время такое помутнение случалось с ней нередко. Бывало даже, что под утро она просыпалась на мокром, и мать тогда угрюмо поджимала уголки губ - но бабка-травница сказала, что все пройдет. Хвала Небу, в живых осталась - радуйтесь…
        Девочка не слышала, что говорил отец. Он говорил торжественно и длинно, девочка разбирала только то и дело повторяющееся «благодарствие»; потом заговорил он, и девочка слышала все, от слова до слова.
        - У судьбы длинные руки, - говорил он. - Так ей угодно было, что я спас вашу дочь от верной смерти. Не важно, кто я, не важно, каков мой чин и кому я служу - судьба сказала свое слово, теперь мы связаны крепче, чем мать и дитя. Я не прошу у вас награды - но следовать судьбе обязан. Жизнь этой девочки теперь моя; отдайте ее мне, я буду беречь ее, как дочь, а когда она вырастет - женюсь на ней. Так будет.
        Девочка смотрела на пламя свечи. Все, что было сказано после, не сохранилось в ее памяти; перебивали друг друга мать и отец, а девочка думала об Анисе. О кукле Анисе, которая осталась на поле боя.

* * *
        …Плотный кокон из серой липкой паутины располагает к самым искренним молитвам.
        Игар попал в скит семи лет от роду - и Отец-Дознаватель долго держал его за подбородок, не давая отвести взгляд и не сводя своего тяжелого взгляда. Потом вполголоса сказал Отцу-Вышестоятелю: «Крученый. Но - может быть».
        Сперва его научили скоблить дощатый пол и выносить помои, потом прислуживать за столом; его учили слушать старших, как подобает птенцу, и что «дабат» означает «да будет так», и если сказано «дабат», значит, ничего изменить нельзя… Спустя месяц он впервые увидел Святую Птицу - и наконец-то понял, поверил, что останется здесь навеки. Святая Птица смотрела в Игарову душу, как и Отец-Дознаватель - но если взгляд Дознавателя тяжело вламывался в святая святых, проникая в тайны и не оставляя лазеек, то Птица просто все принимала, как есть. Принимала, понимала и сочувствовала, и будто говорила - утешься, птенец…
        Он умел молиться горячо, как никто другой - Отец-Служитель пленился этой его преданностью и приблизил к себе. Игар успел привязаться к нему, такому мягкому и добросердечному, когда в один из дней Отец-Служитель позвал мальчика в спальню, дабы тот помог ему облачиться в ночную сорочку.
        О дальнейшем Игар вспоминал, покрываясь холодным потом. Он вылетел из спальни, дрожа как осиновый лист, и навсегда лишился благоволения Отца-Служителя…
        …Одна лишь Святая Птица утешала его всегда и во всем. Ее золотая голова была склонена к правому плечу, и в темных глазах отражались огоньки ритуальных свечей; Игар изо всех сил хотел стать хорошим послушником, однако норов его…
        …Святая Птица, помоги нам. Я предал тебя, обратившись к Алтарю; я снял с себя храмовый знак, ты вправе отвернуться от меня - умоляю, спаси нас. Все, что я делал, я делал из одной только… Илаза, она…
        Солнце проглянуло сквозь путаницу ветвей и обожгло его щеку болезненным поцелуем. Илаза… Этот запах, волосы, вплетенные в траву, под бархатными губами - зубы, белые, как фарфор… Кукла с фарфоровой головой… Откуда - кукла? Илаза живет в нем… Она - его, и как обидно, если… Нет, Святая Птица, это невозможно… Мы прошли мимо стольких смертей… Спаси…
        Однажды Отец-Дознаватель взял его с собой в Замок… который оказался не замком вовсе, а просто большим добротным домом за высокой каменной оградой. У ворот стоял приземистый парень с неприятным тягучим взглядом, стоял и чертил по песку кончиком обнаженной сабли. Встретившись с ним глазами, Игар сразу вспомнил все, что приходилось слышать о хозяйке Замка, а говорили о ней неохотно и шепотом; парень пропустил Отца-Дознавателя вместе с юным послушником, ему велено было впустить. Отца-Дознавателя ждали, чтобы вынуть из петли старшую княгинину дочку, красавицу Аду, которая соорудила в собственном будуаре виселицу и умерла раньше, чем сестра ее, Илаза, явилась с пожеланием доброго утра.
        Тогда Игар и увидел свою будущую жену впервые.
        Илаза не плакала. Она вполне серьезно собралась вслед за сестрой - потому что «все равно как в могиле, так хоть не заживо».
        Впрочем, обширный дом не показался Игару похожим на могилу. Он понял, о чем говорила Илаза, только когда увидел хозяйку - затянутую в черный бархат владычицу-княгиню, чью красоту портил резко очерченный, обрамленный глубокими складками рот. Игара особенно поразила ее спина, перетянутая глубокой поперечной складкой; столь странный рельеф придавал княгине сходство с туго перевязанным мешком. Игару сделалось смешно; его всегда разбирал смех именно в те моменты, когда смеяться было ни в коем случае нельзя. Он тотчас же низко понурил голову, чтобы спрятать лицо.
        Ада покончила с собой, потому что накануне завершился ее мучительно долгий роман с неким обедневшим рыцарем, вечным женихом, которого ее мать то привечала, то изгоняла в приступе непонятного раздражения. Уже назначенная свадьба то переносилась, то отменялась вовсе, то назначалась вновь; Ада призывала возлюбленного на тайные свидания, а целый сонм содержащихся в доме старых дев болезненно подглядывал и подслушивал, и среди этих несчастных, закосневших в своем девичестве, полным-полно было платных шпионов. Единственным другом несчастливой невесте была ее младшая сестра - она же и оказалась невольной виновницей трагедии. Застав Илазу мило беседующей с каким-то красивым служкой, княгиня взбеленилась; парнишку прогнали со двора плетьми, но ярость княгини к тому времени полностью вырвалась из-под контроля разума, и не в добрый час явившийся Адин жених нашел жуткую смерть от своры свирепых, специально науськанных княгининых псов…
        Илаза не плакала. У Игара хватило наглости уже в ту первую встречу поклясться, что он вырвет ее из Замка и сделает своей женой; у Илазы хватило здравого смысла не жаловаться матери на дерзкого послушника, а Отец-Дознаватель слишком озабочен был своей миссией, чтобы обращать внимание на мечтательное выражение в Игаровых глазах. Святая Птица, он хотел стать хорошим послушником, но нрав его…
        Тело мучительно затекло. Он не чувствовал своих ног, а о существовании рук напоминали редкие болезненные покалывания; губы раздулись, как мыльные пузыри. В ватной тишине бесконечно долгого дня беззаботно звенел ручей - его песня была худшей из возможных пыток; потом к ней прибавилось басовитое гудение - над лицом Игара кружила пара слепней, он то и дело мучительно дергался, но кровососы становились все наглее. Пить…
        - Пить… - тихонько прохрипела Илаза, и Игар не узнал ее голоса. Неужели и она вот так же не чувствует тела и пытается облизнуть губы липким, в тягучей слюне языком?!
        От раскаяния он снова едва не заплакал. Клялся, что отведет все беды - какова же цена его клятвам?! Обещал быть ей опорой и защитой и обманул на другой же день после свадьбы, не уберег, обрек на мучительную смерть, потому что…
        Он рванулся сильнее, и слепни, удивленные, отлетели чуть дальше, чем обычно. Сколько еще ждать?! Паук ли, смерть ли от жажды… Уж неизвестно, что хуже…
        - Илаза, - сказал он, но не услышал своего голоса. Попытался прочистить горло; сглотнул слюну, которой уже не было. - Илаза… Давай играть, будто мы на свадьбе. Будто столы накрыты… Ты кого пригласила?
        Некоторое время было тихо, только ветер сухо шелестел листвой.
        - А… зачем? - спросила Илаза глухо.
        Солнце низко, подумал Игар. Скоро и вовсе…
        - Илаза! Не молчи. Скажи что-нибудь.
        Не то вздох, не то стон.
        - Илаза… А почему… У княгини такая… такая вмятина на спине, будто ложбина? Как от веревки?
        - Дурак.
        - Нет, ты скажи!
        - Она не носит корсетов.
        Игар закрыл глаза. Сто раз повторил про себя «корсет, корсет, корсет»… Слово потеряло смысл. Просто череда звуков.
        - Ну и что?
        - Она носит… Другое белье.
        - Ну и…
        Илаза всхлипнула:
        - Пить. Я хочу пить.
        - Не плачь, - сказал Игар беспомощно.
        И снова тишина. В прорехах между ветвями висело одинокое облако такое же белое и рыхлое, как вчера. Один бок его показался Игару чуть золотистым. Чуть-чуть.
        Вечер наползает из оврага…
        Он всего лишь на секунду закрыл глаза - и увидел теленка со свежим тавром на боку, красным тавром, болезненной раной; в следующую секунду небо в переплете ветвей оказалось уже не синим, а фиолетовым, а листья на ветках сделались черными. Место облака заняла тусклая, едва народившаяся звезда.
        Он испугался, в мгновение ока вспомнив все, заново ощутив и сухой воспаленный рот, и мертвое затекшее тело, и страх за Илазу. Святая Птица не спустится с неба, не придет на помощь, как приходила к давним и праведным предкам; он, Игар, отступник, потому что, вверяясь Алтарю, снял храмовый знак; он же болтун и предатель, потому что втянул Илазу в…
        Паутина чуть дрогнула.
        Не так дрогнула, как обычно, когда пыталась пошевелиться Илаза. Паутина дрогнула иначе, по-новому, и от этого движения Игарово сердце подпрыгнуло к самому горлу.
        - Илаза… Ила…
        Он услышал ее вздох, похожий на всхлип.
        - Илаза… Я… спал?
        - Тише. Пожалуйста, молчи.
        - Мне показалось, что…
        - Молчи! - простонала Илаза. - Ты… чувствуешь…
        Паутина дрогнула снова - теперь вполне ощутимо; Игар еле сдержал крик.
        - Он здесь, - почти спокойно сказала Илаза. - Давно здесь. Он ждет.
        Днем Игару казалось, что силы его иссякли раз и навсегда - однако новое сотрясение паутины превратило его в комок из нервов и мышц.
        - Эй, ты! - выкрикнул он, выгибаясь дугой. - Эй… Ты… кто здесь, а?!
        - Пре… крати, - голос Илазы наконец-то перестал ей повиноваться. - Игар… Я боюсь… Я не… хочу… Я не хочу, не надо, нет!!
        В этот момент Игар согласился бы умереть дважды. Не важно, каким способом - лишь бы оставили в покое Илазу.
        - Оставь ее в покое! - закричал он, из всех сил пытаясь высвободить затекшие руки. - Тварь!
        Это смешно, подумал он в следующую секунду. Все равно что уговаривать голодного волка… Ах, как кричал тот бедный волк… Как кричал…
        Теперь паутина мерно, через определенные промежутки времени, вздрагивала - и вздрагивала все сильнее. Игар до отказа вывернул шею, пытаясь увидеть Илазу - вместо Илазы по краю его зрения проскользнула темная, не имеющая формы тень. Показалось?!
        Он вглядывался в темную путаницу ветвей, пока не заслезились глаза. Показалось? Страх? Что это было?
        Паутина качнулась. Хрипло вскрикнула Илаза; Игар забился, как настоящая муха, так что жгуты из паутинок врезались ему в кожу:
        - Илаза! Не давайся! Говори со мной! Я умру за тебя! Говори! Пусть меня жрет, я люблю тебя, больше жизни люблю! Не давайся!
        Стон.
        Он закричал, как кричал прошлой ночью волк. Сорванного голоса хватило ненадолго; извиваясь, до крови прокусывая запекшиеся губы, он хрипел, захлебывался ее именем, и перед глазами его метались в темноте огненные искорки - как тогда, на соломенной подстилке, когда Отец-Разбиватель впервые поставил его на голову… Все зря… Ила-аза…
        - Тихо. Все. Хватит. Теперь успокойся и помолчи.
        Он бредит. Это не голос Отца-Разбивателя - тот говорил тонко, с металлическим звоном, и сильно картавил… Это другой голос. Мягкий и вкрадчивый, как у…
        - Илаза, - прохрипел Игар в последний раз и затих.
        Паутина колыхнулась; к Игару приблизились сзади. Он кожей почувствовал присутствие за своей спиной - и разинул рот, но крика не получилось.
        - Тихо. Теперь тихо. Не дергайся.
        Все-таки бред. Не сам же он с собой говорит… Это не может быть голос Святой Птицы… Она спросит у Игара после смерти: почему снял храмовый знак?!
        Рубаха на его спине треснула, вечерний ветер лизнул обнаженную кожу.
        - Не надо… - пискнул он едва слышно.
        - Не напрягайся. Расслабь мышцы. Не бойся, расслабь.
        Бред.
        - Не на…
        Под лопатку ему вонзилось жало - во всяком случае, он решил что это жало, дернулся и замер в ожидании смерти.
        Смерти не наступило. По телу разливалась теплая, расслабляющая волна.
        - Спокойно.
        Рывок. Половина нитей, стягивающих Игара, с отвратительным треском разошлась; он не испытал облегчения. Ноги болтались, как чулки с песком.
        Потом небо с разгорающимися звездами повернулось и легло на бок. Игар схватил воздух ртом; перед его глазами оказалась твердая земля вернее, наклонная стенка оврага, укрытая шубой из прошлогодних листьев, пахнущая травой и влагой.
        - Попробуй встать, - сказали у него над головой.
        Он послушно попытался сесть, поднял правую руку, удивленно посмотрел на безжизненные белые пальцы, все в отвратительных клочьях паутины - и, будто ошпаренный, подскочил и завертел головой в поисках Илазы.
        Ее светлое платье выделялось среди ветвей. Лица Игар не видел лишь слышал сбивчивое, натужное дыхание.
        Он с трудом проглотил тягучую слюну:
        - Кто… здесь… Кто?!
        Шелест ветра в кронах. Неподвижная Илаза в сетях; что-то мешает. Что-то маячит в стороне, сверху, невозможно большое, бесформенное, что это, что…
        Его вырвало желчью. Одна длинная болезненная судорога, пустой желудок, выворачивающийся наизнанку, все остальное парализовано ужасом, даже мысли об Илазе…
        - Кто… говорит…
        По краю его зрения снова скользнула тень - темнее, чем темное небо. Желудок опять подпрыгнул к горлу - Игар пережил длинный, бесплодный рвотный позыв.
        - Вставай, - мягко, почти ласково повторили у него над головой. - Поднимайся. Ну?
        Он не мог подняться. Ноги затекли до бесчувствия; он попробовал растереть бедра - мышцы отблагодарили его судорогой, да такой, что теперь он повалился на ковер из палых листьев, шипя от боли.
        - Понятно, - сказали из темноты. - Ложись лицом вниз.
        - Ты кто?!
        Тень колыхнулась над самой Игаровой головой, и от нее веяло таким неудержимым ужасом, что он упал ничком, закрыв руками голову.
        От первого же прикосновения его стало трясти, как в жестокой лихорадке. Он сжимал зубы, чтобы не надкусить язык; касались его не руки, во всяком случае не руки человека; какие-то цапалки, похожие более всего на исполинские гибкие клешни, ловко разминали его омертвевшую плоть, а он лежал, зарывшись лицом в прошлогоднее гнилье, и беззвучно скулил от боли и страха.
        - Расслабься. Тихо, тихо… Теперь встань.
        Он повиновался не сразу. Поднялся на четвереньки; ноги слушались его, хотя и с трудом.
        - Возьми баклагу… или что у тебя там. Напои ее.
        Илаза молчала. Как мог быстро он добрался до застрявшего среди корней мешка; от привычных, давно въевшихся в пальцы движений ему чуть полегчало. Он вытащил наполовину полную - о счастье! - баклажку и неуклюже проковылял к Илазе; спеленутая серыми нитями, она висела теперь над самой землей, так что Игар, привстав на цыпочки, мог дотянуться до ее лица.
        - Илаза… Все будет хорошо… Выпей…
        Хорошо, что густые сумерки. Хорошо, что они не видели друг друга; Игар не хотел знать, как выглядит теперь Илаза, и не хотел показывать ей свое опухшее, в бороздках слез лицо. Она глотнула и закашлялась; потом пила долго, со стоном, и Игар со странной ревностью подумал вдруг, что там, на Алтаре, она постанывала очень похоже… Пожалуй, точно так же, только тише… А сейчас…
        Баклажка опустела. Игар облизнул кровавую коросту на собственных сухих губах:
        - Ты - как?..
        Пауза. Чуть слышно:
        - Спасибо.
        - Все будет хорошо, - сказал он так ласково, как мог. - Потерпи, ладно?
        Паутина содрогнулась - Илаза закачалась, как тяжелая гиря. Игар отогнал неприятное воспоминание о висельниках, медленно покачивающихся в петле. Поднял голову; паутина закрывала полнеба, и в недрах ее Игару померещился темный сгусток. Нет, показалось… Теперь в другом месте, ниже… теперь…
        Он резко обернулся. Бесформенная тень ускользнула из-за спины за миг до его движения.
        - Освободите… - попросил он жалобно. - Кто бы вы ни были… Освободите ее…
        Странный царапающий звук, похожий на тихий скрип.
        - Спокойно, спокойно… Напейся теперь сам.
        Игар перевернул баклажку - единственная капля упала ему на башмак. Тихий скрип повторился, и Игар с ужасом понял, что это на самом деле смех:
        - Ну-ну… Девочка выпила все, не оставив мальчику и глоточка… Чем же напоить тебя? Можно ее кровью?
        Игар испугался так, что пришлось судорожно сжать колени:
        - Нет, нет… Нет…
        Тень скользнула над его головой, на мгновение закрыв звезду.
        - Ладно… Ступай к ручью… и наполни баклажку. А потом ты вернешься. Ступай.
        …Две ночи назад был Алтарь. Был ли?! Как сон… Как давнее воспоминание. Будто веслом по голове. Мальчишки вытащили рыбину, саданули веслом - и удивленные глаза вылезли из орбит, а черные рыбьи усы печально обвисли…
        Игару казалось, что он теряет память.
        Он брел в темноте, то и дело спотыкаясь, падая и съезжая вниз на собственном животе. Ручей звенел все громче; выходя на прогалины, где еще чуть-чуть подсвечивало угасающее небо, он останавливался, чтобы тупо уставиться на свою ладонь. Сгибал и разгибал пальцы, шепотом упрашивая себя: это я. Это моя рука, моя рука…
        А потом он разом забыл обо всем. Ручей звенел, ручей простирался, заняв собой полмира; Игар стоял над его гладью, глядя, как дробится на ней танцующий свет звезд.
        Еще потом он впал в счастливое оцепенение. Вода стекала по его губам, и, уже напившись, он лежал лицом в ручей - бездумный и безвольный, достигнувший абсолютного совершенства, где не место желаниям, хотениям и прочей мелочной суете.
        …А очнулся на бегу. Вверх по темному противоположному склону, длинными и небывало сильными прыжками, как не бегал никогда, как зверь, только что перегрызший веревку…
        Отец-Разбиватель учил: выжить, выжить во что бы то ни стало, молить Птицу о жизни, благодарить Птицу за удачу… Жить. Жить!!
        Он бежал, и непонятное шестое чувство помогало ему огибать стволы - иначе он расшибся бы в лепешку. Треща ветвями, как молодой вепрь, он проломился через кусты - и увидел над головой спасительный, противоположный край оврага.
        …И сказала Птица птенцам своим: каждый из вас рожден, чтобы жить, и каждый жить вправе. Дабат.
        - …И почему?
        Он молчал.
        - Почему же ты вернулся? Так далеко удрать… Действительно далеко. И вернуться… Зачем?
        Теперь совсем темно. Так темно, что глаза можно и вовсе не открывать. Лучше зажмуриться - тогда, по крайней мере, не надо будет пялиться, таращиться, пытаясь разглядеть в окружающей черноте хоть проблеск, хоть искорку.
        Искорку… Огонь. Ночные твари боятся огня… все твари боятся огня, но тот, что сидит в серой паутине, тварь непонятная и непредсказуемая. Кто… Кто?! Паук, который вьет паутину на волков и говорит… как по-писаному. Как Отец-Научатель… Зачем вернулся, дурак?! Что проку, теперь они погибнут вместе, а мог бы…
        Подбородок его стягивало подсохшей кровью. Там, за оврагом, он не удержался и влепил себе оплеуху - и как, оказывается, сильно можно себя ударить. Немилосердно. Без жалости.
        - Кто она тебе? Та, за которой ты вернулся?
        Слух Игара обострился десятикратно. Он слышал ее дыхание; ни звука, ни шелеста, ни движения - только дыхание, сдавленное, будто Илаза пыталась удержать стон.
        Игар поднял лицо к непроглядной темноте:
        - Жена. Она жена мне, мы сочетались на Алтаре… И посягнувший на эти узы будет проклят.
        Нет, паутина различима-таки, даже теперь. Еле видимый серый кокон…
        Он поймал руку. Холодную и слабую, липкую от нитей, странно маленькую - он никогда прежде не думал, что ее рука так мала в сравнении с его ладонью… Аристократическая. Детская. И не желает отвечать на его пожатие. Да в сознании ли Илаза?!
        Пальцы в его руке дрогнули. Чувствует. Ответила. Так слабо…
        - Она жена мне, - сказал он сдавленно. - Мы принадлежим друг другу. И мы никому не сделали зла!..
        Пальцы Илазы ослабли снова.
        Темнота над его головой помолчала. Скрежетнула смешком:
        - Теперь вы принадлежите мне… Алтарь не обидится. Алтарю даже угодно, чтобы судьба ваша была… одна на двоих. Забавно лишь, что пока девочка хранится здесь, мальчик ходит на привязи…
        Игар вжался лицом в неподвижную Илазину ладонь. Дотянуться бы до ее губ… Но от его движения паутина напряглась, и девушка судорожно вздохнула. Так ей больно. Он боится причинить ей боль…
        - Что вы будете с нами делать? - спросил он, удивляясь собственному равнодушному голосу.
        - Ты не догадываешься? - удивилась темнота. - Пройдет несколько часов… Я дам вам напиться еще. Побольше воды. Вам это сейчас нужно.
        - Меня, - хрипло предложил Игар. - Меня.
        - Обоих.
        - Нет…
        Темнота усмехнулась:
        - Да. Да… Алтарь одобрил бы. Одна жизнь - смерть тоже одна… Хочешь пить - напейся. Есть время.
        …А ведь убежал было, ушел уже так далеко!
        Проклятое тело так хочет вырваться и выжить. Отец-Разбиватель говорил - только душа хочет умирать. Тело, дай ему волю, никогда не полезет в петлю… Душа Ады, Илазиной сестры, желала обрушиться вовнутрь. Уничтожить себя… И тело проиграло. Тело качалось в спальне, не достигая босыми ногами до…
        А что проку, если теперь они с Илазой они погибнут вместе?! Лучше быть вечным вдовцом, чем умереть сейчас, в восемнадцать лет… Так глупо и так… отвратительно… Как муха…
        А в мешке огниво. Если пошарить в темноте… Поджечь все гнездо. Выжечь…
        Развести огонь. Но… Время. Этот, что в кронах, двигается со скоростью мысли…
        - Игар - твое имя?
        Он вдруг напрягся. Темнота изменилась; теперь в ней ощущалось близкое, отвратительно близкое соседство. Совсем рядом… Так, что лица достигает мерзкое, теплое дыхание. Святая Птица… Как это будет?.. Ожидание смерти хуже умирания, сейчас он сам попросит поскорее его прикончить… Но он не Ада. В нем слишком много жизни. Отец-Служитель сказал бы - слишком много тела и слишком мало души. Слишком много трясущегося, покрытого потом, живого тела…
        - Я… меня так зовут. Я Игар… Освободите ее. Распутайте. Ей же плохо… Она не убежит!!
        Илаза молчала.
        - Если вы знаете о Святой Птице, - сказал Игар шепотом, - если вы… но… я заклинаю именем ее: не мучьте хотя бы девушку. Во имя Птицы!
        Он думал, что священное имя придаст ему сил. Он ошибся - в этой черной, невозможной темноте имя Птицы прозвучало бессмысленно, как звон стекла о стекло.
        Он замолчал. Безжизненная рука Илазы и собственное сбивчивое дыхание. Все, что оставила ему жизнь.
        - Сядь, - сказала темнота.
        Он не мог сесть, не выпуская руки; оставлять Илазу он не хотел.
        - Ты хочешь, чтобы она жила?
        В голосе темноты скользнуло нечто. Нечто, заставившее Игарово сердце на мгновение остановиться. Призрак надежды.
        - Да, - прошептал он еле слышно. Да. Да. Птицей клянусь…
        - Тише. Она будет жить, если ты выкупишь ее.
        - Собой?! - это было первое, что пришло ему в голову.
        - Ты и так мой, - голос темноты усмехнулся. - Ты ничего не стоишь, к сожалению… Но ты выкупишь ее другим человеком. Женщиной.
        Он облизнул губы. Сплошная пленка подсохшей крови.
        - Ты готов умереть за свою жену… Хорошо. Мне не нужно, чтобы ты умирал. Ты пойдешь к людям… Ты найдешь среди них женщину, настоящее имя которой - ТИАР. Запомни хорошенько - Ти-ар… Конечно, она может зваться и другими именами, но настоящее ее имя - это. Ей около тридцати лет… Чуть меньше. У нее темные, с медным оттенком волосы, и карие с прозеленью глаза. Ищи ее в провинции Ррок. Найди ее и приведи ко мне… Это трудно, я знаю. Ты обманешь ее, или соблазнишь, или притащишь силой - мне безразлично. Можешь даже повести ее к Алтарю… Все равно. Ты приведешь ее ко мне, и тогда, взамен, я отдам тебе твою… Илазу. Ты согласен?
        Повисла пауза.
        - А зачем она вам? - тихо, чуть слышно, совершенно некстати спросила Илаза. Святая Птица, Игар не узнал ее голоса. Чужой, сиплый…
        - Я согласен, - сказал он яростно. - Я согласен на все. Отпустите ее.
        - Сначала ты приведешь мне ту женщину.
        - Но… это же…
        Он тряхнул головой - и тут же закусил губу от боли. Боль понемногу затихала, пульсируя в затылке, в висках… О чем. Тиар… О чем они говорят, с кем они уговариваются… На что он только что согласился?..
        - А если Тиар умерла?!
        - Если она умерла - значит, вам не повезло, - холодно отозвалась темнота.
        Игар всхлипнул.
        Мысли его путались, он ни одной не мог довести до конца. Целый ворох рассуждений, который предстоит еще распутать, разобраться, но сейчас нету на это ни времени, ни сил. Оставить Илазу?! При одной мысли об этом его обдало морозом, он почувствовал, как трещат, поднимаясь, волосы. Илаза… Спасти. Можно. Илаза.
        Оставить ее… здесь?!
        - У меня… просьба, - он проглотил комок. - Можно, пойдет Илаза, а я останусь?
        - Плохо, - отозвалась темнота после короткого молчания. - Ты что же, не веришь в успех… предприятия? Жаль. Придется оставить вас обоих.
        - Нет, - Игара снова затрясло. - Нет, я не то хотел… Я сделаю. Ради Илазы я… хоть труп вам притащу… этой Тиар.
        - Труп мне не нужен, - усмехнулась темнота. - Живая. Только живая. Живьем.
        - Да, - Игар закашлялся. - Я пойду… Я прямо сейчас… Я скоро. Вы…
        Он замолчал. Ночной воздух, за минуту перед тем прохладный, сделался вдруг липким, как смола, и Игар завис в нем, как муха. В который раз - как муха, подумал он горько.
        Илаза прерывисто вздохнула. Игар сглотнул - и стал на колени, подняв лицо к темноте над своей головой:
        - Не мучьте ее. Развяжите ее… Ну пожалуйста.
        Неуловимое движение сгустка темноты. Глухой вскрик Илазы; Игар услышал, как человеческое тело мягко ложится на прелые листья у его ног. Отвратительный звук разрываемой паутины. Тишина.
        Он обнял ее. Прижался щекой к мокрому, липкому, грязному лицу:
        - Я… Не бойся. Только не бойся. Умой лицо, сразу станет легче. Ведь я люблю тебя… Больше жизни… А жизнь большая. Длинная… и счастливая. Мы будем… Потерпи немножко. Да? Сейчас я разотру тебя… Все хорошо.
        - Не оставляй меня, - попросила она чуть слышно. Он содрогнулся:
        - Я скоро… Очень скоро. Я заберу тебя.
        - Не верь… Он меня… высосет. И тебя… и ту… женщину… Я не хочу… Игар…
        Он почувствовал, как судорога проходит по ее телу, скручивает, выгибает бараньим рогом, как в столбняке. Он накрыл ее своим телом, пытаясь обнять:
        - Илаза… Илаза, не надо!.. Посмотри на меня, я с тобой… Девочка…
        И бесформенная тень, которая была чернее темноты, снова оказалась совсем рядом. По другую сторону Илазиного тела. Игар невольно отпрянул.
        - Нет! - взвизгнула девушка, но мышцы ее тут же обмякли. Игар в панике отыскал ее руку - пальцы сделались расслабленными и теплыми.
        - Мне ни к чему душераздирающие сцены, - сказала темнота. - Успокойся, она спит.
        Илаза дышала глубоко и ровно. Игар осторожно провел ладонью по ее лицу - ресницы были мокрыми.
        - С ней ровно ничего не случится… Если, конечно, ты выполнишь обещание. А теперь… ты будешь слушать. Очень внимательно; от этого зависит… ты понял.
        Взошел месяц. Игар слушал. Ветер тяжело покачивал спутанные ветви, играл серыми клочьями паутины - Игару показалось, что над головой у него вздыхают чьи-то серые, разорванные в клочья легкие.
        - …Повтори.
        Он попытался собрать разбегающиеся мысли, обрывки воспоминаний, среди которых безнадежно затерялись те новые, спутанные знания, от которых зависела теперь Илазина жизнь.
        - Повтори, ну?
        - Я не помню, - признался он в ужасе. - Я не могу… сейчас…
        В голове его катался, гремя и подпрыгивая, чугунный шар. Огромный тяжелый шар больно бился о кости черепа, ворочался и грохотал, и ни одной мысли, только тяжесть и боль. Я снова ее погубил, подумал Игар безучастно.
        - Не двигайся.
        К нему снова приблизились сзади, и уже разорванная рубашка треснула опять. Он замер, ожидая боли - и боль пришла. Будто укус слепня.
        Чугунный шар обернулся мыльным пузырем и беззвучно лопнул. Тяжесть ночи отступила - теперь это была просто ночь, ясная и звездная, Игар ощутил запах трав, и рядом, на дне оврага, беззаботно пела вода.
        - Спасибо, - сказал Игар одними губами.
        - Ты вспомнил?
        - Да…
        Он медленно повторял названия дальних и ближних городов и местечек - вся провинция Ррок: большой город Турь, почитаемый, будто столица… Близлежащий городишка Требур, где спокон веков полным-полно спесивых аристократов. Устье, многолюдный порт. Далекий Важниц, прибрежная Рава… Дневер, славящийся ремеслами. Олок в предгорьях, Ремет в верховьях… И бесконечное множество сел: Мокрый Лес и Узкий Брод, Утка, Кошка, Речка… Две Сосны, Три Грача, имена зверей и птиц, лесов и озер… И - обязательно надо запомнить - Холмищи. Холмищи, далекое село…
        Он твердил и перечислял приметы и повадки незнакомой женщины, которая где-то там, в ночи, спит и не ведает, что по ее душу уже отправлен гонец. Та, что своей жизнью выкупит жизнь Илазы.
        - Хорошо, - из темноты снова донеслось отвратительное теплое дыхание. - Теперь посмотри на небо.
        Игар поднял голову. Половина небосвода по-прежнему была скрыта серым покрывалом, зато другая, чистая, лоснилась от звезд.
        - Где звезда Хота, знаешь?
        Игар кивнул.
        - Где?
        Он поднял дрожащую руку и ткнул пальцем в желтоватую, мерцающую звездочку, примостившуюся на острие длинной безлистой ветки. Отец-Научатель любил рассказывать легенду про то, как мышь попала на небо и заявила, что теперь…
        - Звезда Хота опускается за горизонт в середине осени. Времени тебе - покуда звезда не скроется. Рассказать тебе, как я поступлю с ней, с твоей любимой женой? Что я сделаю с ней, если до той поры ты не вернешься вместе с Тиар? Надо говорить, нет?
        Илаза спала. Голова ее лежала у Игара на коленях.
        - Пощадите ее, - попросил он хрипло. - Я вернусь, но… Она же как-то должна дожить. Ей будет холодно, голодно, страшно… А она княжна и привыкла…
        - Не беспокойся, она куда более живучая, чем ты.
        Игар снова поднял глаза. Звезды гасли, растворялись в светлеющих небесах; еще немного - и погаснет звезда Хота… А так хотелось посмотреть на спящую Илазу при свете утра…
        - …Кстати, Игар.
        Он шел медленно, против воли ожидая опускающейся на голову сети. Оклик заставил его споткнуться.
        - Надо говорить, что будет, если ты… Скажем, вернешься с бандой головорезов? Что случится с Илазой?..
        Игар сжал кулаки так, что ногти впились в ладони.
        Хорошо, что Илаза спит и не слышит этих слов.
        Глава вторая

* * *
        Лицо этой старухи никогда не улыбалось. Но там, в зале, где было много народу и был он, там лицо ее хранило хотя бы видимость доброжелательности; здесь, в маленькой душной комнатке, старуха смотрела, как скаредный торговец:
        - Сколько весен ты помнишь?
        Девочка напряглась, пытаясь сосчитать; ответила неуверенно:
        - Шесть… Или семь…
        Глаза старухи сделались маленькими-маленькими и ушли глубоко под лысые надбровные дуги:
        - Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…
        Девочка растерялась. Почувствовала, как привычно щиплют, увлажняются глаза:
        - Да… но… я помню из них только семь…
        Старуха презрительно скривила темные тонкие губы:
        - Ты не настолько мала, чтобы не понимать, о чем тебя спрашивают!
        Девочка сдержала всхлип. Там, где она жила раньше, о возрасте спрашивали по-другому.
        Путешествие не принесло ей радости; разлука с родичами огорчила меньше, чем она ожидала. Здесь, в чужом доме, даже время казалось чужим, неповоротливым, медленным; онговорил что-то о спокойствии и будущем счастье, но слова его проходили мимо девочки, не достигая ее ушей. А уж души не достигая тем более.
        - Тебе десять весен, - медленно, будто раздумывая, проговорила старуха. - Ну-ка, разденься.
        Девочка повиновалась; старуха долго осматривала и ощупывала ее тощее детское тело, и, вздрагивая от прикосновения холодных рук, девочка думала о кротах, изрывших землю за сараем. Она так мечтала когда-нибудь увидеть живого крота - но видела только мертвых. Тех, которых убили мальчишки…
        - Ты созреешь еще не скоро, - сообщила старуха с ноткой разочарования. - Ты будешь учиться и играть с прочими детьми, но у тебя будет своя комната; ты должна помнить, что ты не ребенок больше - невеста, будущая жена господина и наша госпожа… Одевайся.
        Она долго не могла справиться с поясом - на ее прежнем, домашнем платье пояса не было вовсе, была веревочка, затянутая узлом; старуха не помогала - просто смотрела и хмурилась. Толстый крючок не желал влезать в дырочку, новую и оттого слишком маленькую, пальцы покраснели и отказывались слушаться - но девочка, закусив губу, пробовала снова и снова, пока дверь за ее спиной не отворилась, и, еще не глядя, она почувствовала появление его.
        Его ладони были белыми, как сахар, и загар на тыльной стороне их казался от этого еще темней. Длинные пальцы одним движением вогнали на место непослушный крючок; старуха почтительно склонила высокую седую прическу:
        - Да, Аальмар…
        Его рука небрежно поймала девочку за плечо, мимоходом погладила, ободряюще потрепала по голове:
        - Я уезжаю.
        - Уже сейчас? - удивилась старуха.
        - Да… - вошедший кивнул. Девочка почувствовала, как ее лицо чуть приподнимают за подбородок:
        - Малыш, пойдем? Проводишь меня?
        Она посмотрела ему в глаза - и испугалась снова. Как тогда, когда он отрывал ее, ревущую, от матери… Тогда он казался ей самым страшным существом в мире…
        Но эта старуха без бровей страшнее.
        Девочку уже вели вниз по лестнице; из-за какой-то двери выглянуло чье-то любопытное лицо, скользнула под ногами рыжая кошка, кустик травы у крыльца, и вот уже сильные злые люди удерживают сильных злых лошадей, покачивается пустое тяжелое стремя, блестит на солнце украшение - бронзовая морда собаки на ремешке уздечки…
        - Я уезжаю, - сказал он. - Скоро вернусь. Жди меня и будь молодцом… Ты скоро привыкнешь. Все будет хорошо.
        Она поняла, что следует что-то сказать; кивнула и прошептала еле слышно:
        - Да…
        - Скажи мне: удачи, Аальмар. Потому что мне очень нужна удача.
        - Удачи…
        Она никак не могла запомнить его имя. Оно казалось ей слишком длинным, сложным и некрасивым.
        - Удачи… Аальмар…
        - До свидания, малыш.
        Он вскочил в седло; предусмотрительная старуха отвела девочку подальше. Подальше от копыт, поднимающих пыль, от белозубых, гортанно перекликающихся людей, от хлыстов и шпор, от странных железных орудий, притороченных к седлам…
        - Удачи, Аальмар! - крикнула крепкая женщина, прикрывающая глаза от яркого солнца.
        - Удачи, Аальмар! - крикнул парнишка лет восемнадцати, и клич его повторили еще несколько голосов, незнакомых девочке, чужих…
        Стоя под старухиными ладонями на плечах, она вдруг поняла, что уезжает единственный человек, которого она здесь знала. Более-менее знала, успела освоиться, запомнила его имя…
        - …Невеста.
        Она рывком оглянулась. У крыльца, чуть поодаль от взрослых, стояли тесной группкой трое мальчишек и девчонка. Четыре пары глаз глядели со странным выражением - ей показалось, что с недобрым. Ей показалось, что они изучают ее пристрастно, презрительно, свысока; наверняка любой из них умеет застегивать пояс и без запинки ответит на вопрос «сколько ты помнишь весен».
        Она обернулась, чтобы еще раз увидеть далекое облако пыли на месте уходящего отряда. Чтобы еще раз крикнуть вслед: «Удачи, Аальмар!»
        Но ворота уже закрывались. Створки сомкнулись, лязгнул засов, и девочка вдруг осознала свое одиночество. Острее, чем когда-либо; острее, чем покидая родительский дом.

* * *
        - …И тем не менее сочетаться они успели. Это многое меняет, госпожа.
        Из темноты глубокого кресла послышался смешок:
        - Ничего это не меняет, отец мой. Это их глупость и их же беда. Для меня - не меняется ничего, нет.
        Отец-Вышестоятель отвернулся от окна. Губы его изобразили скверную улыбку:
        - Что ж, госпожа… Гнездо в ответе за малых падших птенцов своих, однако всякая ответственность имеет границы, нет?
        Игар подавил стон. Узкие ремни впивались в запястья - он не чувствовал своих рук, вместо них была постоянная режущая боль. Временами зрение его мутилось, и вместо темной комнаты ему мерещилась серая, туго натянутая паутина.
        - Да, - чуть помедлив, отозвались из кресла. - У меня нет к скиту никаких претензий. Я знаю достаточно, чтобы поступать на свое усмотрение… Скит ведь поймет?
        Игар подался вперед и изо всех мысленных сил воззвал к милосердию Отца-Вышестоятеля. Ответом ему было ледяное молчание; пожалуй, слишком бесстрастное, чтобы быть искренним. Отец-Вышестоятель боялся окончательно нарушить душевное равновесие, которое за последний час уже дважды готово было поколебаться. Малый заблудший Игар и без того обошелся Гнезду слишком дорого, ибо нет ничего дороже уязвленного самолюбия. А птенец Игар ухитрился-таки уязвить; Отец-Вышестоятель молчал.
        Из темноты кресла поднялась округлая белая рука; Вышестоятель церемонно кивнул и вышел, старательно не замечая забытого, выпавшего на дорогу птенца. Ступившего на путь свой по воле своей, и своей же головой за своеволие ответственного. Дабат - да будет так.
        За Вышестоятелем закрылась дверь; печать отторжения оказалась столь тяжела, что Игар не выдержал и тихонько заскулил. Будь его руки свободны - он, наверное, сумел бы зажать себе рот и не выдавать себя звуком, менее всего достойным мужчины. Но руки были стянуты за спиной - и он заскулил снова, униженно и умоляюще.
        Белая округлая кисть расслаблено повалилась на подлокотник. Побарабанила пальцами; потом кресло негромко скрипнуло, и сидевшая в нем женщина поднялась во весть рост. А ростом она была с Игара.
        - Где ты хочешь? - спросила княгиня задумчиво, и ее глубокий голос выдал несомненный дар певицы. - Здесь или в подвале?
        Игар проглотил тягучую слюну. Илаза, оказывается, очень походила на мать; княгиня, пожалуй, была даже красивее. На хищном лице ее лежала печать породы, и черный бархат траурного платья как нельзя более кстати оттенял и подчеркивал траурные, слегка раскосые, изматывающие душу глаза. Да, подумал Игар. Это теща из тещ. Это воплощенная теща. Это твоя теща, дурак.
        - Я дурак, - сказал он, пытаясь говорить спокойно. - Я сразу должен был… я врал. Я не прятал Илазу, я все придумал. Она… в беде. В жуткой беде, только мы с вами можем ее спасти…
        Величавые губы чуть-чуть изогнулись. Княгиня хотела что-то сказать - но вместо этого отошла к стоящему на столе зеркалу и бережно поправила спадающую на висок седую прядку. Одну-единственную седую прядку во всем высоком сооружении ее прически.
        Игар опустился на колени:
        - Илаза… В плену у… чудовища. Я не знаю, что это… я никогда о таком не слышал… Но это… он убийца! Он угрожает ей! Я шел к вам… Я честно к вам шел, не нужно было меня хватать… Надо спасти ее, надо снаряжать отряд - немедленно, сейчас…
        Нет, Илаза не так похожа на мать, как ему показалось вначале. Скверная, паршивая улыбка мгновенно испортила этот великолепный правильный рот:
        - Говори, сынок… Как ты говоришь, мы уже слыхали. Скоро мы услышим, как ты кричишь.
        Игар сел на пятки. Голос его неприличным образом содрогнулся:
        - Я… понимаю, что вы обо мне думаете. Я понимаю, что вы хотите со мной делать… Но пожалуйста, помогите сперва Илазе. Я один знаю, где она. Я один сумею довести отряд… Освободите ее - а потом делайте со мной, что хотите!..
        Голос его снова дрогнул. Ему очень не хотелось, чтобы последние его слова были поняты буквально.
        Княгиня шагнула вперед - колыхнулся тяжелый подол траурного платья. По ком она носит траур, угрюмо подумал Игар. По дочери, по старшей дочери, которую сама же и уморила… Но ведь больше года прошло…
        Белая рука легла ему на голову. Он съежился, не решаясь высвободиться.
        - Ты ничего не знаешь, - печально сообщила княгиня. - Ни что я о тебе думаю, ни что собираюсь делать… У тебя фантазии не хватит. Ты не в состоянии вообразить, - и ее пальцы чуть поворошили его волосы, медленно поднимающиеся дыбом.
        - Я же ваш зять, - прошептал он, с третьей попытки вернув себе власть над голосом. - Я же… Илаза любит меня. Илаза…
        Княгиня с упорством, достойным лучшего применения, создавала на Игаровой голове некое подобие прически:
        - Моя дочь очень обидела меня, сынок. Очень. Мне больно и горько. И причина этому - ты.
        - Она в беде! - Игар решился наконец высвободить голову и посмотреть княгине в глаза - снизу вверх. В раскосых княгининых глазах стояли настоящие слезы:
        - Да, сынок. Она в беде. В очень скверной беде - ее угораздило поступить против моей воли… Поверь, что все остальные Илазины неприятности - просто мусор, недоразумение, печальная тень этой ее главной ошибки… Понимаешь?..
        Игар скорчился, не в силах оторвать взгляда от черных глаз, в которых из-под высыхающей влаги проступал желтый, нехороший огонек:
        - Илазе угрожает… я знаю, что именно угрожает Илазе. Но сначала нечто куда более скверное угрожает тебе. Понимаешь, почему?
        - Я виноват, - язык Игара как-то сразу сделался сухим и неповоротливым. - Я виноват, я… хорошо, я искуплю. Хорошо… Ну убейте меня, сделайте дочь вечной вдовицей… Но сейчас-то она… - княгиня смотрела на него с чуть заметной улыбкой, и от этой жуткой снисходительной улыбочки Игаром овладела вдруг отчаянная, безнадежная злость.
        - Вы что, оглохли?! Вы не понимаете, что я говорю?! Он сосет кровь! Из животных и… людей тоже! Он каждую минуту может… и Илаза в его власти! И каждый миг промедления - это слезы вашей дочери! Горе и страх! Если охота кого-нибудь помучить - так поймайте крысу…
        Княгинина рука снова отыскала его загривок. Игар крепко зажмурился, ожидая боли; вместо этого пухлая ладонь скользнула по его лицу, пальцы нежно нащупали подбородок:
        - Крыса не сделала мне ничего плохого, мальчик. Ни одна крыса в мире не досадила мне так сильно, как ты.
        - Илаза умира… - выкрикнул было он, но прохладная рука зажала ему рот:
        - А ты досадил мне. Илаза - просто маленькая дура… Когда женщина, - растопыренная пятерня сдавила Игарово лицо, - когда одинокая женщина воспитывает единственную, - княгиня оттолкнула его, так что он снова плюхнулся на пятки, - единственную… дочь, она вправе рассчитывать на… хотя бы самое простое уважение. Я не говорю уж о послушании…
        Теперь он смотрел в отдалившуюся княгинину спину. Тугая перетяжка по-прежнему перечеркивала ее, разделяя красивую спину надвое и делая ее похожей на перетянутый веревкой мешок. «Почему вы не носите корсетов?» - хотел спросить Игар, но вместо этого только длинно, прерывисто всхлипнул.
        - Моя Ада умерла, - буднично сообщила княгиня. - И я до конца дней поклялась носить траур. Тот мальчишка, погубивший ее… умер достаточно быстро. С тех пор я много мечтала, сынок. Я мечтала, что можно было бы… сделать с ним. И теперь, когда Илаза… когда она так со мной поступила, единственным утешением мне остался ты. Ты мне ответишь и за Аду тоже… Сначала, конечно, расскажешь, кто из слуг бегал с записками, кто открывал ворота… Но слуги - они слуги и есть. А ты теперь, - в голосе ее царапнула насмешка, - ты теперь - зять.
        Игар молчал. Все его слова как-то слиплись, застряли под языком, подобно кислой и липкой массе. Перед ним стояла глухая каменная стена, а он пытался добиться от нее понимания, что есть сил колотясь головой.
        Святая Птица, что ей говорить?! Пообещать внуков? Которые будут с радостным щебетанием… залезать на колени, покрытые вечным черным бархатом? Любовь и поддержку в старости?! Она не доживет до старости. Черный огонь, отражающийся сейчас в раскосых глазах, сожжет ее раньше, чем умножатся седые пряди в высокой прическе…
        Какие внуки!.. Да жива ли еще жена его?..
        - Спасите Илазу, - попросил он шепотом. - Только я могу отвести. Если вы меня убьете…
        - Да кто собирается тебя убивать, - она рассеянно гляделась в зеркало. - Мне интересно, чтобы ты жил до-олго…
        Белая рука резко тряхнула золотой колокольчик, и звон его оказался неожиданно хриплым, как воронье карканье.
        А ведь они совсем не похожи, отрешенно подумал Игар. Мне показалось.
        - Клянусь Алтарем, который сочетал нас с Илазой, что…
        - Замолчи, - княгиня содрогнулась. Игару показалось, что лицо ее за последние несколько секунд сделалось еще бледнее - хоть это трудно было представить.
        По-видимому, бледность княгини не была случайной; во всяком случае, округлые руки до половины выдвинули ящик стола и вытащили оттуда зеленый, как жаба, аптечный пузырек. Игар безучастно считал капли, падающие в замутившуюся жидкость - содержимое хрустального стакана, а тем временем в дверь почтительно стукнули, и вошедший оказался невысоким толстяком с пузатым саквояжем в опущенной руке.
        Княгиня, морщась, опрокинула напиток в рот; Игар, снова всхлипнув, обернулся к толстяку:
        - Я… меня нельзя сейчас… Я же должен отвести людей на помощь Илазе… А я вот возьму и не поведу!! Если вы хоть пальцем…
        Толстяк добродушно кивнул. Глаза его, непривычно широко посаженные, казались синими, как вода.
        - Судьбой Илазы распоряжаюсь я, - холодно сообщила княгиня, задвигая ящик стола. - И еще кое-чьей судьбой… И не волнуйся, - она вдруг широко усмехнулась. - Будет отряд, и ты его поведешь… Чуть позже. Несколько часов ничего не изменят, а страдающая мать вправе… хоть отчасти возместить моральные потери. Здесь, - другим тоном сказала она толстяку. - Приготовь.
        Толстяк снова кивнул, и на макушке его мелькнула, как привидение, нарождающаяся плешь.
        Игар сидел, скорчившись, втянув голову в плечи и боясь поднять глаза; к стыду своему, он вовсе не ощущал радости оттого, что поход на выручку Илазе все же состоится. Минуту назад он готов был ради этого вытерпеть любые муки - а теперь голубоглазый толстяк беспокоил его все больше и больше.
        В наступившей тишине отчетливо лязгнул металл - тихо, деловито и неотвратимо. Игар крепко сжал колени; весь мир съежился до размеров княгининой комнаты, и потолок опустился ниже, и времени на жизнь осталось несколько минут. Думай, бедная воспаленная голова. Думай, как вывернуться… Безвыходных положений не бывает… Святая Птица, помоги мне…
        Будто в ответ на его мольбы ремешок, стягивающий запястья, в последний раз впился в тело - и ослаб. А вот это неплохо, мельком подумал Игар, торопливо растирая локти и кисти. А вот свободные руки - это уже надежда… Шанс. Отец-Разбиватель говорил, что пока хоть палец свободен - шанс остается…
        Толстяк отошел, неслышно ступая, хозяйственно сматывая две половинки разрезанного ремня; саквояж его был широко раскрыт и походил на мелкое пузатое чудовище, разинувшее пасть.
        - Кто открывал ворота? - негромко, как-то даже сонно поинтересовалась княгиня. - Имена слуг.
        Их звали Ятерь и Тучка; имена ли, прозвища ли - но Игар в ужасе зажал себе рот опухшей ладонью. Еще мгновение - и вылетели бы… И он затрясся - не исключено, что вылетят-таки… И тогда Илаза пропала для него навсегда, потому что ее мужем не может быть подлец, лучше никакого мужа, чем трус и предатель…
        - Какие имена, каких слуг!.. - завопил он истерично. - Она же ваша дочь! А он - паук… И он жрет ее! Живьем! Сейчас! Сию секунду!
        Княгиня медленно опустила ресницы. Толстяк, для которого это был, по-видимому, сигнал, шагнул вперед, почему-то пряча правую руку за спиной.
        - Я не знаю их имен! - Игар вскочил, привычно отмеряя расстояние до толстяка, до полуоткрытого окна, до массивного рогатого подсвечника, украшавшего собой стол. Толстяк не ждет нападения - решил, вероятно, что Игар совсем уж раскис, расклеился; потому и руки развязал, как неосторожно, как неосто…
        Не закончив мысли, он прыгнул. Очень удачно прыгнул, мягко, и подсвечник оказался даже тяжелее, чем он думал, растопыренные медные рога уставились толстяку в живот.
        - Я ничего не знаю! Было темно!
        Крик был отвлекающим маневром; сейчас он удивит толстяка серией из трех приемов, голова-право - бедро-лево - шея-лево… Пусть только толстяк чуть-чуть приподнимет подбородок, пусть откроется…
        Он шагнул по кругу, заставляя толстяка чуть повернуть голову:
        - Не подходи. Изувечу. Не под…
        Толстяк вытащил правую руку из-за спины. У Игара остановилось дыхание.
        Там, где еще несколько минут назад была - или по крайней мере мерещилась - человеческая рука, сидело теперь громоздкое, многолапое, чешуйчатое сооружение, скорее похожее на отдельное живое существо. Обомлевший Игар различил иглы и кольца, крючья и непонятного назначения присоски - целый живодерский оркестр, изготовившийся к концерту, мастерская дознания, перчатка правды…
        Секунда - он утратил бдительность. Всего лишь мгновение; спустя миг подсвечник смотрел в пустоту - толстяк беззвучно возник совершенно в другом месте. Гораздо ближе - и сбоку. То, что было на месте толстяковой руки, беспорядочно двигалось, жило обособленной жизнью.
        Пальцы, держащие подсвечник, ослабели. Не до комбинаций - удержать бы свое оружие… Прости, Отец-Разбиватель, кажется, твой ученик посрамит тебя… Что-то нечисто с этим толстяком. Что-то с ним не все в порядке…
        Где-то в стороне тихонько хмыкнула княгиня.
        - Вы… - Игар не узнал собственного голоса. - Неужели вы никогда не люби…
        Толстяк зевнул.
        В следующее мгновение глаза его, ослепительно синие, оказались рядом с Игаровым лицом. Подсвечник грянулся бы на пол - если б левая рука толстяка, одетая в тонкую шелковую перчатку, не поймала его за миг до падения и не поставила бы аккуратно у Игаровых ног.
        И снова где-то далеко-далеко мягко усмехнулась княгиня. Последним усилием воли Игар бросился в сторону; шелковая рука немыслимым образом оборвала его бросок, и от приторно-мягкого прикосновения ему захотелось быть покорным. Покориться и лечь.
        - Ты, - глубокий голос княгини сделался бархатным, как ее траурное платье. - Ты понятия не имеешь, сынок, как это - любить…
        Покорность оказалась вязкой, как смола. Синие лампы толстяковых глаз проникали до мозга костей; шелковая рука его лежала на горле, и Игар ощущал биение собственного пульса, в то время как руки сами, послушно, услужливо расстегивали рубаху.
        - Послушайте… Я… Мы с Илазой… Лю… любим…
        - Да, да… Ты ни о чем не имеешь понятия. И ты не стоял перед могилой, которая съела твоего… нет, не поймешь. Твой язык балаболит невесть что, и ты недостаточно искренен… Но это легко поправить, сынок.
        Толстяк хмыкнул. Сложное железное сооружение, заменившее ему руку, зашевелилось, и из недр его выдвинулось нечто совершенно мерзкое. Левая, шелковая толстякова рука придерживала Игара за плечо, и прикосновение это вгоняло в паралич, лишало воли.
        - Нет… Не-е-е…
        - Не нравится? Не любишь?.. А вот я так живу каждый день, - голос княгини сделался усталым и бесцветным. - Потому что моя девочка умерла… из-за меня.
        Толстяк печально вздохнул, и перчатка правды опустилась.

* * *
        Муравей долго и бессмысленно взбирался по длинному зеленому колоску. Илаза смотрела, как у самых глаз поднимается к небу черная, перебирающая лапами точка.
        Все равно. Вековая усталость. Лечь и не вставать, заснуть и не просыпаться. Она проспала ночь, проспит и день; ей ничего не нужно. Тишина и покой. Как хорошо. Взбирается по стеблю молчаливый муравей… Нет мыслей, нет желаний. Страха тоже нет - выгорел. Пусто. Спать.
        Она чуть опустила веки. Вот так. Секунда - и уже вечереет, а она по-прежнему лежит на траве, в той же позе, как вчера, как позавчера… Потягивает теплую воду из Игаровой фляги. Среди бабочек и стрекоз. А перед глазами - зеленый кузнечик, трет ногами о крылья, и трещит, трещит, трещит…
        Смолк. Все вокруг как-то притихло и смолкло; на девушку, лежащую ничком, упала тень - чуть более темная, чем сумерки.
        - Ты жива?.. Послушай-ка, твои ноги уже давно свободны. Почему бы тебе не умыться хотя бы? Почему бы тебе не поесть?
        Вкрадчивый голос прошел сквозь ее отчуждение, как нож проходит сквозь масло. Она вздрогнула - но не подняла головы. Не слушать, не понимать. Это далеко-далеко, не имеет значения…
        - …Ты слышишь? Встань. Встань!
        Она завозилась. Поднялась на четвереньки; зажала глаза ладонями чтобы не увидеть случайно того, кто говорил. Ей страшно было его увидеть.
        - Иди к ручью. Приведи себя в порядок.
        Она пошла - как кукла. Повиновалась и пошла.
        Нога подвернулась не раз и не два. Остановившись над бегущей водой, Илаза нечаянно наступила на высокую ромашку и долго, тупо смотрела на лежащий цветок.
        Ромашка лежала лицом в ручье. Вода лениво омывала смятые лепестки; Илаза смотрела, не отрываясь. Ромашка напоминала ей похмельного пьяницу, добравшегося наконец до желанной влаги. Лицом в ручей…
        Илаза легла на живот - потому что беречь бывшее светлое платье больше не было никакой надобности - и последовала ромашкиному примеру. Волосы намокли, потянулись по воде, как водоросли; если задержать дыхание и долго-долго не поднимать головы, то можно утонуть.
        Долго она не выдержала, схватила воздух и закашлялась; кашель перешел в приступ, приступ сменился рыданием - без слез и без смысла. Она каталась по траве, сшибая своим телом белые головки одуванчиков; потом притихла и расслабилась, неотрывно глядя на нового муравья, бредущего вверх по новому травяному колоску.
        Снова надвигается вечер. А прошлой ночью был полусон-полубред, озноб и кошмары. Она видела себя, бредущую по комнатам собственного дома - но мебель была сдвинута с привычных мест, а в спальне - Илаза знала точно - болтается в петле мертвая Ада… И где-то рядом ходила крыса. И самое скверное, что Илаза ни разу ее не видела, хотя крыса была совсем близко. Чуть не касалась лица своей жесткой щетинистой мордой. Это паутина…
        Муравей добрался до верхушки колоска и все так же деловито двинулся вниз. Илаза устало закрыла глаза.

* * *
        Несколько дней назад этот же путь показался Игару тяжким и бесконечным; оказалось, однако, что та же самая дорога она может быть столь же короче, сколь и мучительнее. Конный отряд продвигался стремительно, топча и проламываясь, оставляя за собой поваленные кусты и растоптанные травы; предводитель, насмешливый рыжий человек по имени Карен, скакал в центре, предоставив передовым прокладывать дорогу, а замыкающим постреливать в белок. Рядом с предводителем держался щуплый, как подросток, и злющий, как оса, арбалетчик; через круп его лошади мешком был перекинут полумертвый Игар.
        Упершись в овраг, отряд остановился. Не сходя с коня, Карен потрогал пленника хлыстом:
        - Овраг, ворюга. Теперь куда?
        Перед глазами Игара давно уже было черно от прилившей крови. В дымке, траурной, как платье княгини, нетерпеливо переступали рябые, заляпанные грязью конские ноги.
        - Я ничего не вижу, - прохрипел он чуть слышно.
        Повинуясь жесту Карена, двое плечистых парней сдернули Игара с лошади и посадили в траву. Карен терпеливо ждал, пока Игар справится с обморочным головокружением, похлопывал хлыстом по голенищу:
        - Ну? Оклемался, ворюга?
        Игар устал уверять рыжего предводителя, что он ни у кого ничего не украл. Похоже, Карен звал «ворюгами» всех более-менее провинившихся подчиненных.
        Карен вот уже несколько лет считался несомненным фаворитом княгини; всем было известно, что помимо воинских обязанностей при Замке он несет еще одну, также почетную и куда более опасную службу в широченной княгининой кровати. Игар был высокого мнения о мужестве Карена: лично он, Игар, охотнее полез бы в постель к крокодилице… Играть так долго с этим неистовым темным огнем - и ни разу не обжечься?..
        - Говори. Куда теперь. Живее!
        Он с трудом поднял голову. Полдень; слепящее солнце в зените, даже на дне оврага почти светло… Тот, плетущий сети, приходит ночью. Значит?..
        Он взялся за виски, будто пытаясь собрать растекающуюся, как варево, память. Где это? Где, на какой стороне оврага? Сейчас… Нужно сообразить, это так просто… Сейчас…
        - Если соврешь, - весело сообщил Карен, - если ты, ворюга, за нос вздумаешь водить… Перчатка-то пожалел тебя на первый раз, позволил сразу в обморок брыкнуться… Это он шуточки с тобой проделывал, но если ты не приведешь нас… - он грязно ругнулся.
        Игар тупо смотрел на молоденькое, с изумрудной листвой деревцо, стоящее на самом краю оврага. У него как-то сразу опустело внутри теперь он точно знал, что не найдет Илазы. Хорошо же сочетал их Алтарь - обоим смерть, да в разлуке, да одна другой жутче!..
        Он заставил себя посмотреть Карену в глаза:
        - Что, если корову лупить все время, она лучше доиться будет? Вниз головой, по-вашему, проводнику сподручнее… А если ошибется так шкуру драть. А что княжна на паутинке виси…
        Щуплый арбалетчик - почему-то Игар был уверен, что это именно он - пнул его сапогом в спину. Игар упал на четвереньки.
        - Я ведь знаю, о чем ты, ворюга, думаешь, - со вздохом сообщил Карен. - Ты сбежать хочешь, зараза. Только это зря… - и, не меняя тона, щуплому надзирателю: - Посади его в седло. Пусть ведет.
        …А лес был пронизан солнцем. Совсем как в тот день, когда они шли, не разнимая рук, и то и дело приходилось останавливаться, чтобы смять траву, чтобы целоваться, пока хватает воздуха…
        …долбит далекий дятел. А больше нигде нету птиц - правильно ведешь, Игар, выходит, верно ведешь… А когда выходили со двора, оставляя за спиной притихший Замок - тогда уходивший отряд приветствовали два свежих висельника на перекладине ворот, и ноги их покачивались над головами уходящих. И Игар, как ни отворачивайся, а все равно знал, кто это - Ятерь и Тучка, поверенные Илазы. Кто назвал княгине их имена? Кто, ведь он, Игар, молчал?!
        …Или не молчал. Потерял сознание - и помнит только цепенящий взгляд толстяка, Перчатки Правды; почему случилось, что сразу после допроса двоих повесили?! Кто выдал?! Или княгиня догадалась сама… Или, может быть… в беспамятстве…
        Ветка провела по его лицу. Раньше он отстранился бы - а теперь замер, прислушался к прикосновению, изо всех сил впитывая этот лес, этот запах хвои и запах прелых листьев, и запах грибов, которых наверняка полно сейчас под конскими копытами. Вот, у него есть несколько часов жизни. Передышка. Эти, мускулистые, откормленные, вооруженные до зубов… пес подери, да свободные же люди - но не понимают… не понимают, не видят солнца, не слышат запахов…
        Он наклонился, почти касаясь лицом рыжеватой гривы. Щуплый надзиратель едет бок о бок, и у бедра его как бы невзначай пристроился арбалет. Знать бы, что пристрелит наверняка - стоило бы попробовать… Но бывалый, наверняка ученый и многоопытный стрелок, подранит, наверное…
        Он выпрямился и огляделся. Ну никаких же ориентиров - справа как тянулся овраг, так и тянется, а слева… Ну зачем они ломятся, как стадо коров, зачем эти переломанные ветки, растоптанная трава?! Теперь он не найдет дороги. А тот, этот, который вьет паутину… Святая Птица, сделай так, чтобы он днем спал, как все ночные твари. Игар нарушил клятву, явился с бандой головорезов, а Ты, Птица, сохрани Илазу…
        Карен чуть повернул голову - Игар поймал его взгляд. Рыжая голова предводителя горела на солнце, как золотой колокол; почему, почему этот человек не на его, Игара, стороне. Как объяснить ему…
        - Надо тише, - сказал Игар одними губами, но Карен его услышал и вопросительно поднял бровь. - Надо тише… Он может… сотворить с Илазой что-нибудь.
        Карен поднял бровь еще выше, так, что она полностью утонула в рыжих, спадающих на лоб волосах:
        - Ты же говорил, что он… твоя тварь воюет только по ночам?
        - Я так думаю, - признался Игар. - Но не знаю точно.
        - Скверно, - уронил Карен и послал лошадь вперед.
        В молчании миновали еще полчаса; лица всадников делались все скучнее и скучнее, а щуплый надзиратель приблизился к Игару вплотную, так что тягостное ощущение глядящей в спину стрелы сделалось почти осязаемым. Овраг сделался заметно уже; Игар в панике понял, что отряд заехал далеко, очень далеко от места пленения Илазы. Карен все чаще оборачивался, и прищуренные глаза его под золотыми космами не обещали проводнику ничего хорошего.
        - Я ошибся, - сказал наконец Игар. - Надо в другую сторону.
        Карен осадил лошадь, медленно обернулся - и Игар совершенно некстати вообразил его с княгиней в постели. Кто у них верховодит? Она, конечно. А он покоряется, как бревно. И не стыдно после этого командовать отрядом?!
        - Ты рискуешь, ворюга, - шепотом сказал Карен.
        Всадники откровенно разглядывали Игара - кто любопытно, кто равнодушно, кто с презрением, а кто и со злорадством. Что они знают про этого замордованного парня, скрючившегося в седле, как столетняя старуха? Что он выдал под пыткой Ятеря и Тучку?
        …Он не выдавал. Если в беспамятстве - то не считается…
        Карен махнул рукой, отправляя отряд по собственным следам. Солнце покинуло зенит; опустив веки, Игар ловил щекой его теплые и красные лучи.
        …Как жила Илаза все эти дни? Неужели по-прежнему в липкой паутине?.. А как она жила все эти годы… Мать тиранила прежде всего тех, кого любила - Аду вот затиранила до смерти… Теперь он понимает Илазу, как никогда. И любит ее, как никогда… И спасет. И, может быть, спасенная Илаза уговорит мать… Сомнительно, но все же. Вернувшись в Замок с Илазой, Игар отсрочит встречу с Перчаткой Правды. Не совсем же княгиня рехнулась, не может она не понимать, что узы, которыми связывает Алтарь…
        Воодушевленный, он оторвал глаза от стоптанной травы и посмотрел вперед. Прямо над рыжей головой Карена, прямо над гордо вскинутой, уверенной в себе головой - висела, покачиваясь, длинная серая нить.
        От Игарова крика дернулись, испуганно захрипели кони и забранились всадники. Непосвященному взгляду сложно было разглядеть полупрозрачную нитку, теряющуюся в путанице ветвей; хмурый Карен долго и презрительно разглядывал возбужденного Игара, потом протянул руку в перчатке и, гадливо морщась, сильно дернул.
        Нить, против ожидания, не поддалась; Карен зло ругнулся и рванул еще. Треснула ветка, посыпались листья и мусор - с третьего Каренового усилия на голову ему свалился маленький, в осыпающихся перьях, в сетке паутины птичий трупик.
        Карен долго отряхивался, брезгливо мотал головой, вытирал ладони о кожаные штаны; его люди, спешившись, долго и удивленно разглядывали неожиданную добычу. От птицы - при жизни это был, похоже, кривоклюв, а кривоклювы редко бывают размером меньше индюшки - остался обтянутый кожей скелет, и то какой-то плоский, как сухая роза между страницами книги. Мутные глаза - а голова кривоклюва прекрасно при этом сохранилась - смотрели сквозь хмурого, склонившегося над находкой Карена.
        Игар почувствовал, что его разбирает смех. Проклятая натура - его смешит несмешное, и как объяснить этим злым вооруженным парням, что он не издевается, что он просто ничего не может поделать?!
        - Птички, - он давился смехом. - Птички-то не поют… Как им петь… Когда их высосали… насухо… досуха… Ох-ха-ха…
        Потом он замолчал, будто поперхнувшись. Ему привиделась Илаза плоская и обескровленная, с мутными выпученными глазами, в сетке паутины…
        Солнце склонялось к западу. Ехали молча; мрачный Карен возглавлял теперь кавалькаду, благо дорогу проламывать не нужно было - возвращались по собственной проторенной тропе. Игар смотрел на овраг; не раз и не два ему померещилась белая тень среди темных зарослей, а потом одновременно вскрикнули несколько голосов, вытянулись, указывая, несколько пальцев, и Игар тоже увидел. Длинный светлый лоскуток, нанизанный на острый древесный сук, и прямо на краю оврага. Будто Илаза бежала здесь, разрывая нижнюю юбку… или специально оставила знак. Указала, где ее искать.
        Сердце Игара переместилось к горлу. Бедная девочка. Нашел-таки. И солнце уже низко…
        - Здесь, - сказал он шепотом. - Да, здесь. В овраге. Здесь.
        Карен командовал - резко, четко, вполголоса; Игар от души порадовался, что именно Карен отправился во главе отряда. Такому предводителю можно доверять. Четверо спустятся в овраг - двое до самого низа, двое подождут их на полпути; тем временем еще пятеро обшарят округу на предмет выявления чудовища, и по возможности пристрелят его. Прочие будут дожидаться специальной команды, их много, уверенных и опытных бойцов, и сыщиков, и сторожей… Солнце еще не село, еще по крайней мере час, если надо будет, эти люди обшарят всю округу, каждую нору, каждое дупло…
        В Игарову спину уперлось острое и твердое:
        - Ну, ты, - голос щуплого конвоира. - Не вздумай под шумок-то… Не знаю, кто там кровь сосет, а ты стрелу сразу заработаешь, понял?
        Игар кивнул, бессмысленно улыбаясь.
        Четверо бесшумно нырнули в овраг. Пятеро растворились между стволами; их лошади, привязанные, уныло переступали ногами. Игар сидел, обхватив плечи руками, пытаясь унять дрожь. Как холодно. Как холодно и как долго.
        Карен стоял, картинно опершись ногой о камень; под веснушками на его лице ходили желваки. По его мнению, отправленные в овраг люди слишком долго копались.
        Лошади забеспокоились. Забились, будто пытаясь оборвать поводья; из-под копыт полетели комья земли и прелые листья. Парень, оставленный за конюха, напрасно пытался остановить и унять - Карен раздраженно оглянулся.
        Игару становилось все хуже и хуже. Солнце неотвратимо ползло к горизонту.
        Карен снял с пояса миниатюрный рожок, похожий скорее на детскую свистульку; лес, казалось, вздрогнул от резкого призывного звука, а лошади и вовсе сошли с ума. Игар заткнул уши: если и была какая-то надежда на то, что ночная тварь спит - что ж, Каренов призыв и дикое ржание наверняка разбудили ее.
        - Пр-роклятье… - пробормотал сквозь зубы щуплый надсмотрщик. - Где они там…
        Ответного сигнала не было. Ни из оврага, ни из леса - только тяжелое дыхание кое-как успокоившихся лошадей да унылый скрип далекой, отжившей свое сосны.
        Раздувая щеки, Карен протрубил снова. Молчание. Собравшиеся тесной кучкой люди раздраженно и растерянно переглядывались.
        - Сколько можно ждать, - буркнул кто-то. Карен мотнул рыжей головой - недовольный поспешно спрятался за спины товарищей, но предводитель выловил его, ткнув пальцем в грудь:
        - Ты… А с ним ты и ты. Живо. Чего увидите - сразу сигнал… И подгоните там этих… - он выругался грязно и изобретательно.
        Еще трое спустились в овраг - не особенно торопясь, тщательно выбирая место, куда ставить ногу. В помощь конюху назначены были еще двое, кучка людей вокруг Карена поредела. Надзиратель стоял у Игара за спиной, поигрывая ножнами.
        Солнце простреливало лес насквозь. Высокие стволы казались красными, зато земли не достигало ни лучика, и из оврага пер, наползал, разливался вечер.
        Игар стиснул зубы. Не хватало еще прикусить язык.
        Карен ругался теперь не переставая; оставшиеся с ним люди хмуро переглядывались, а лошадьми овладела новая волна паники - две или три из них, Игар не успел заметить, оборвали-таки поводья и убежали в лес. Надсмотрщик пожевал губами, плюнул, но не получил удовлетворения; тогда, желая выместить на ком-то обуревавшие его чувства, с размаху хлестанул Игара по щеке. Тот почти не заметил - его трясло, как в жестокой лихорадке.
        Оставшиеся вокруг Карена люди в голос пререкались; один, чернявый и маленький, брызгал слюной, призывая бросить все и возвращаться. Немолодой уже наемник скалил зубы, обзывая Кареновых воинов бабами, дураками и неумехами. Сам Карен полностью утратил свое надменное величие, покраснел как рак и схватил за грудки молодого одноглазого парня, который неудачно сострил; Игар подумал, что глупее ситуации, чем та, в которую угодил Карен, и придумать трудно - командир рассылает людей с заданиями, а они проваливаются, как в вату, выказывая тем самым как бы неповиновение…
        Пожилой наемник выхватил широкий клинок, демонстративно подбросил его, поймал над головой, плюнул чернявому под ноги и шагнул к оврагу. Возмущенно выкрикнул Карен - наемник плюнул и в его сторону тоже. Зашелестели, смыкаясь, кусты.
        Люди разбрелись, не глядя друг на друга. Прибежал запыхавшийся конюх - Карен не стал слушать его сбивчивых объяснений и просьб, просто с разгону дал в зубы - отвел душу. Как перед тем надзиратель отвел душу на Игаре.
        Простучали, удаляясь, копыта - но то не был очередной сорвавшийся с привязи конь. Кто-то из наемников малодушно дал деру… Или просто счел, что ничего интересного здесь уже не будет.
        Окончательно взбеленившийся Карен раскрыл рот для гневного приказа - но дикий крик, донесшийся из оврага, помещал ему.
        По голосу не разобрать было, кто кричит; затыкая уши, Игар вспомнил почему-то лицо немолодого наемника. Крик длился ровно три секунды - а потом оборвался коротким бульканьем. Будто на кричащего обрушилась скала и раздавила его в лепешку.
        - С-скотина! С-скотина, ты!!
        Игара грубо схватили за воротник. Он не сопротивлялся; сразу несколько рук волокли его к краю оврага:
        - Ты… За-аманил! Сам туда иди! Ах, ты…
        - Не отдам! - кричал надзиратель. - Я его скорее сам прирежу, живым никуда не пущу, велено мне, ясно?!
        Кто-то орал в ответ. Надрывался Карен - Игар скоро перестал разбирать слова, ему будто заложило уши. Земля под ногами ухнула вниз, превратилась в крутую стенку темного уже оврага; за спиной зазвенели, скрестившись, клинки.
        - Илаза, - сказал Игар шепотом. - Прости меня.
        Рядом воткнулась в ствол арбалетная стрела; не раздумывая, а просто повинуясь инстинкту, Игар побежал. Вниз, туда, где можно умыться из ручья. Туда, где ждет его Илаза.
        …Рука схватила его за плечо; он шарахнулся и закричал - рука повисла, покачиваясь, как ветка. Это была неопасная, совсем мертвая рука - а обладатель ее висел вниз головой, и лица Игар не разглядел. Все оно было серый, волокнистый кокон.
        - Нет… - простонал Игар, пятясь.
        Висевший был мужчина. Не девушка в светлом платье. В прошлогодней листве валялся бесполезный теперь арбалет.
        Игар протянул руку - и не взял. Тот, в сером коконе, наверняка владел оружием лучше. Не помогло…
        - Илаза! - позвал он еле слышно. - Ила… за…
        …Он очень долго говорил ей «вы». Вы, княжна… Он привык. Она принимала, как должное. Между ними вечно что-то стояло - заборы, ажурные решетки, хлопотливые слуги, замша тонкой перчатки, стена дождя… Но вот настал день, когда, прижимаясь лицом к железной калитке - запертой калитке, и весь Замок давно спал, потому что стояла глубокая ночь - она попросила: назови меня «ты».
        Снова был дождь. Пахло мокрым железом; по его щеке стекали холодные капли. В том месте, где только что лежала ее ладонь, калитка была горячей. Он коснулся ее губами - привкус металла и новое слово. Ты, Илаза… Ты…
        …Он опомнился снова наверху - у края оврага.
        На пятачке, вытоптанном ногами и копытами, было еще светло. Еще светло и совсем пусто; лошадей не осталось ни одной. И ни одного человека. Только обломанные ветки да измочаленная трава. И еще один арбалет валяется - кажется, тот, что всю дорогу смотрел Игару в спину. Не иначе.
        Игар стоял, подняв глаза к еще розовому закатному небу. Теперь он свободен, и Перчатке Правды никогда до него не добраться… Он умрет по-другому, и, кажется, знает, как.
        Еле слышный звук заставил его рывком обернуться.
        Рыжая голова, кажется, светилась в полумраке. Она висела высоко, высоко от земли; руки свисали, будто набитые песком. Карен смотрел на Игара, и тот почему-то понял, что предводитель грозного отряда парализован. Жив, но не может пошевелить и пальцем. Только тихо, со стоном, выдыхать воздух.
        Игар вернулся за брошенным арбалетом.
        Святая Птица, единственное доброе и по-настоящему нужное дело, которое он может теперь сотворить. Хоть как-то оправдать свое гнусное и бестолковое существование…
        Он долго целился, чтобы попасть наверняка. Он знал, что Карену мучительно смотреть, как он целиться - но ничего не мог поделать. А Карен не закрывал глаз. Глаза были благодарные.
        Отскочившая тетива ударила по пальцам. Тело закачалось, как маятник; тонкой струйкой побежала на землю кровь. Карен все еще смотрел но глаза были уже спокойные. Безучастные.
        - Ну? И зачем ты это сделал?
        Холодное дыхание ночи. Желудок, стремительно прыгнувший к горлу. Здравствуй, мой ежедневный кошмар. Свиделись.
        - Он мне нужен был живым… Что теперь? Хочешь на его место?
        - Меня нельзя, - Игар стоял, боясь оглянуться и увидеть собеседника. - Я должен… привести Тиар.
        Тихий скрип-смешок:
        - Ты уже привел… И это не Тиар. А я ведь предупреждал тебя, что…
        - Если хоть один волос упал с ее головы, - Игар не узнал собственного голоса, неожиданно низкого и рычащего, - я из тебя, поганая тварь…
        Он обернулся. Бесформенная тень раскачивалась в кронах, и казалось, что их несколько - возникающих то там, то здесь; Игар вскинул арбалет - стрела утонула в темноте. В просвете ветвей неподвижно стояла звезда Хота.
        Он опустил руки. Шелестела, проливаясь на старые листья, кровь предводителя Карена.
        - Знаешь, почему ты еще жив? - звезда Хота на мгновение исчезла, закрытая невидимым во тьме существом.
        - Нет, - отозвался Игар после паузы.
        - Потому что…
        За Игаровой спиной отчаянно хрустнули ветки.
        - Я здесь! - выкрикнул плачущий голос, от которого Игарово сердце едва не лопнуло, как мыльный шарик. - Я зде…
        Илаза проломилась сквозь кусты, всхлипнула, споткнулась и упала бы к Игаровым ногам - если бы в ту же секунду не напряглись невидимые нити, превратившие девушку в подобие живой марионетки.
        - …потому что теперь-то я знаю, что ты приведешь Тиар. Знаю наверняка.
        Глава третья

* * *
        Ее долгое безразличие прорвалось, как нарыв.
        Ветви вокруг казались неестественно неподвижными. Серые полотнища паутины обвисли, отягощенные человеческими телами; Игар снова ушел, снова ее оставил, одну, в страшном одиночестве… Паутина колышется, вздрагивают в свете луны круглые, отвратительно липкие сети. Скользнул по лунному диску маленький нетопырь - и забился, изловленный навсегда и бессмысленно…
        Илаза коротко всхлипнула. Там, внутри нее, поднималось горячее и злое, поднималось, как пена в закипающем котле. Сейчас подступит к горлу. Сейчас…
        Она невидяще огляделась. Человек без лица, с серым коконом вместо головы, покачивался над самой землей; из-за пояса у него торчало древко. Что там на древке, Илаза не разглядела.
        Мертвое тело дернулось под ее руками, муторно закачалось в паутине, желая лечь на землю, в землю, обрести, наконец, покой. Скрежетнув зубами, Илаза вырвала из-за пояса мертвеца топорик - а это был именно топорик, маленький и блестящий, и неожиданно легкий в ее руках. Два сильных, неумелых удара - и ненавистные нити лопнули, отпуская тело; мертвец рухнул, едва не придавив собой оскаленную, с топориком наперевес Илазу.
        Бесформенная тень скользнула над ее головой, растворилась в темной кроне. Издевательски дернулась паутина; скрипучий смешок.
        Мутное варево в Илазиной душе хлынуло через край.
        Горло сдавилось судорогой. Топорик в руке оказался продолжением слепой тошнотворной силы, прущей изнутри и сносящей преграды. Рвать, рубить, кусать зубами; Илаза кидалась на сети, как зверь на прутья клетки, и во рту ее стоял кровавый металлический вкус.
        Никогда в жизни ей так сильно не хотелось убивать. Сделать живое мертвым, а стремительное - недвижным. Зрение ее раздвоилось; глаза различали мельчайшие, еле освещенные луной детали - зато прочий мир размылся, потерял очертания, как та темная тень, что сидит сейчас у нее над головой…
        Движение в кронах, чуть заметное; тень мелькнула - и замерла. Вот она. Вот…
        Хруст. Летит на землю снесенная ветка; топорик бессильно вгрызается в древесную плоть - а над головой скрипуче смеются, смеются над ее бессилием, обреченностью, над беспомощностью Игара…
        - Тварь!! Тварь, я убью, убью!..
        Ухая, как дровосек, Илаза рубила и рубила, прорубалась, продиралась; кажется, цикада, жившая у ручья, испугалась и смолкла. А если б она и трещала по-прежнему, Илаза все равно не услышала бы, потому что кровь в ее ушах заглушала все звуки, оставляя только бешеный стук сердца: бух-бух-бух…
        Пена, поднявшаяся в ее душе, проливалась наружу. Топор рвал паутину и бился о стволы; Илаза кричала и проклинала, замахивалась на мелькавшую перед ней тень, но удар ее всякий раз приходился уже в пустоту, и она задыхалась, немыслимым усилием выдирая увязающий в древесине топор. Еще одна цикада проснулась совсем близко, и вдалеке отозвалась еще одна; умиротворенный, благостный, нежный звук…
        - Обернись, я здесь.
        Хруст срубаемой ветки. Хриплый крик поражения.
        - Не туда бьешь…
        Топор не встречает сопротивления, рассекает воздух, и потому невозможно удержаться на ногах. Илаза вскочила снова, не чувствуя ни боли, ни страха. Смешок, похожий на треск… Подрубленная ветка качается, как переломанная рука…
        Слезы ярости. Визг, пронзительный, как сверло. Тошнота.
        Там, у ручья, песня цикады. Помрачение; в руках пусто, и с ладоней зачем-то содрали кожу. Прошлогодние листья пахнут влагой и гнилью… Темные желуди без шляпок и шляпки без желудей.
        …Зеленый желудь на шпильке, нарисованные углем глаза. Ноги… Босые ноги, на щиколотке - длинная царапина… Ада играла с котенком. Ноги… не достают до пола…
        …Вот кого напоминают эти мертвые тела в паутине. Висят, не достигая опоры… Как там, в спальне, на шелковом пояске…
        Помрачение.
        Темный мир вокруг снова сменил очертания. Тоска, глухая и липкая безнадежность. Поражение.
        Конец.
        А цикады гремели - их было уже бесчисленное множество.
        Как звезд.

* * *
        От весны и до самых заморозков в этом парке цвели розы. Кусты зажигались один за другим, как факелы, передающие друг другу огонь; восхитительный аромат, разлегшийся на берегах маленького рукотворного озера, в меру сдабривался пряным запахом свежих коровьих лепешек. Госпожа обожала парное молоко - никому и в голову не приходило спросить, почему она не пользуется услугами обычной молочницы. Госпожа любит животных, и госпожа неповторима во всем. Если бурая корова ходит среди розовых кустов - значит, именно там и место бурой корове; говорят, кое-кто из богатых горожанок пытался следовать сей странной моде. Но, во-первых, ни у кого в округе нету столь роскошного парка, и, во-вторых, не всякий муж согласится терпеть навоз на щегольских башмачках утонченной супруги…
        По глади круглого озера картинно продвигался надменный изогнутый лебедь. Из зеленоватой воды во множестве торчали рыльца неподвижно замерших лягушек.
        - Есть вещи… - медленно начал КорБор, властитель округа Требура, родовитый вельможа с напряженными глазами на широком и простоватом лице, - есть вещи, в которых невозможно усомниться. Уж лучше сразу кинуться вниз головой с балкона… Есть запрещенные сомнения. Это - одно из них.
        Его собеседница откинулась на спинку скамьи; темные, с каштановым отливом волосы казались шелковым капюшоном на ее плаще. Госпожа терпеть не может сложных причесок.
        - Вы перепутали меня с ярмарочным предсказателем, который за деньги дает советы… Чем меньше сомнений - тем крепче сон. При чем тут я?..
        Лебедь выбрался на берег и неуклюже, как утка, заковылял прочь. Корова, меланхолично двигавшая челюстями, проводила его взглядом; розовое вымя свисало чуть не до земли.
        Властитель КорБор поиграл желваками:
        - Я прекрасно знаю, кто именно впервые высказал… от кого… Короче, кто вдохновил свору советников на это расследование.
        Его собеседница задумчиво сунула палец в рот бронзовой львиной голове, украшавшей скамейку:
        - Эта, как вы выразились, свора печется прежде всего о вас… О вашей, если хотите, чести.
        Властитель дернулся. Женщина поморщилась, как от боли - будто бронзовые зубы и в самом деле укусили ее за палец:
        - Поверьте, вся эта история совсем не доставляет мне удовольствия. Наоборот. Мне тягостно… разбирательство в вашей семейной жизни. И я не судья… ей. А потому попрошу больше не советоваться со мной на эту тему. Ладно?
        Корова шумно вздохнула и переступила ногами. КорБор отвернулся:
        - Как хочешь…
        Некоторое время оба внимательно наблюдали за одной, особенно крупной лягушкой, раздувавшей бока на лепестке кувшинки. Розовый куст за их спинами источал аромат, способный перекрыть запах целого коровьего стада.
        - Но… - снова начал властитель, барабаня пальцами по подбородку, - если я действительно… Если мне и вправду потребуется совет… которого больше никто не сможет дать?
        - Никто? Даже свора советников?
        КорБор нервно переплел пальцы:
        - Если… если это правда…
        - Это всего лишь предположение, - холодно оборвала его женщина. - Правдой это станет только под грузом… доказательств.
        - А… этоможно доказать?!
        Женщина встала - легко, как подросток. Лягушка, почивавшая на кувшинке, грузно плюхнулась в воду - и сразу, как камни, посыпались в озеро ее товарки с берега.
        - Я не знаю, мой друг. Я не могу сказать ничего определенного… Ничего. Единственное, на что вы можете рассчитывать - понимание. Понимание и заинтересованность с моей стороны. Близится время ужина, а вы просили напомнить…
        - Да. Спасибо.
        Властитель поднялся, поклонился, как бы невзначай скользнул ладонью по кружевам на круглом плече - и распрощавшись таким образом, медленно направился прочь.
        Женщина провожала глазами сутулую спину озабоченного КорБора, пока розовые кусты, сомкнувшись, не сокрыли ее; потом задумчиво поглядела на корову, подняла со скамейки шелковую накидку и, волоча ее по земле, неспешно направилась в другую сторону.
        В одном-единственном месте сад отделялся от прочего мира не причудливым глиняным забором, а обыкновенной ажурной решеткой; проходившая мимо дорога была почти на целый человеческий рост ниже травы в саду. Решетка стояла на краю невысокого обрыва, вровень с кронами растущих внизу деревьев.
        Женщина провела рукой по стальным прутьям, выкованным в форме кинжалов. Парнишка, конечно, был на месте - как и вчера и позавчера. Обыкновенный парнишка, грязный и оборванный - однако несчастная его мордашка казалась женщине куда симпатичнее, чем многие лица из ее роскошного окружения.
        На что они рассчитывают?.. Приходят порой издалека, стоят перед воротами, а наиболее сообразительные находят эту решетку над дорогой… И все ради того, чтобы издали, мельком взглянуть. Однажды она для смеху бросила свой платок сразу двоим - так разорвали! В клочья разодрали, ревнивцы, каждый хотел владеть реликвией сам…
        Она улыбнулась. Парнишка на той стороне дороги побледнел и разинул рот; его бесстыжие глаза готовы были сожрать женщину с костями. Она звонко расхохоталась; парень шагнул было вперед - но тут же отскочил, едва не угодив под колеса проносящегося мимо экипажа; на секунду ей даже показалось, что да, угодил. Не хватало ей смертоубийства на совести…
        Пыль на дороге осела. Парень стоял все там же - и смотрел. Пристально, как-то болезненно, напряженно; она удивленно подумала, что парень интересный. Есть в нем что-то… Необычность какая-то, которую даже она, ловец душ, не сразу в состоянии угадать…
        Она снова усмехнулась и поманила его пальцем.
        Она думала, что он подбежит, как собачка - но он подошел медленно, осторожно, будто ступая по битому стеклу.
        - Как тебя зовут?
        Он замешкался всего на долю секунды. Может быть, от волнения? Потом его запекшиеся губы разлепились:
        - Игар…
        Она насмешливо цокнула языком:
        - Ты хотел соврать? Думал, говорить ли правду, а потом все-таки решился? Игар? Тебя действительно так зовут?
        Он кивнул.
        - А зачем тебе лгать? Ты что, беглый?
        Он помотал головой - чуть ретивее, чем следовало. Она решила оставить этот вопрос на потом… Если «потом» будет.
        - У меня к тебе поручение, Игар… Сделаешь?
        Он облизал губы. Снова кивнул. Нет, подумала женщина, он красив-таки. Красавчик. Любимец девчонок.
        Из-за ее корсета явился сложенный вчетверо листочек бумаги; парнишке полагалось алчно следить за путешествием ее руки в потайные места - но он не отрывал взгляда от ее лица. Будто спросил и ждал ответа; эту непонятность она тоже решила оставить на потом.
        - Вот что, Игар… Это письмо. Ты отнесешь его по адресу, который я тебе назову… Понял?
        Он кивнул.
        - Тебе не интересно, почему я доверяю столь важное дело тебе? Оборвышу с улицы, которого я вижу в первый раз? Интересно, правда?
        Снова кивок. На «оборвыша» такие, как он, обычно не обижаются.
        - Это очень скверное поручение. Тот господин, для кого письмо, может осерчать, Игар. И хорошенько вздуть посланца. Тебя. Ну что, берешься?
        Ей любопытно было следить за сменой выражений на его лице. Он кивнул, задумавшись лишь на мгновение. Или не поверил?
        Она рассмеялась:
        - Вижу, ты славный парень… И храбрый. Ты умеешь читать?
        Он помотал головой - почти не замешкавшись; впрочем, для ее глаза «почти» не существовало. Она оборвала смех и нахмурилась:
        - А вот это плохо. Зачем ты врешь?
        Он сделался красным, как самая большая из ее роз. Даже глаза увлажнились - надо же!
        - Я не сержусь, - она смягчила голос. - Но только врать больше не надо… Письмо не читай. Отнесешь - приходи сюда же и жди. Если сделаешь все, как велено… Подумаем о награде. Понял?
        Он выслушал адрес и отступил, судорожно сжимая заветный листок. Она помахала ему рукой - и с чистой совестью возвратилась в общество коровы.
        Он пришел на закате. После ужина женщина без особой надежды подошла к решетке - и увидела его, стоящего на прежнем месте. Он поднял голову, и она разглядела на его лице темный кровоподтек.
        Не долю секунды ей сделалось неуютно. Нельзя сказать, чтобы она почувствовала себя виноватой - просто неловко, неудобно, непривычно на сердце. К счастью, странное чувство почти сразу и прошло; она поманила юношу пальцем.
        Его походка чуть изменилась. Он шел как-то боком, горбясь и подволакивая ногу. Подошел и остановился под решеткой, глядя нa женщину снизу вверх. Глаза были серые.
        - Отнес?
        Кивок.
        - Вижу, благородный господин прочел послание?
        Снова кивок.
        - А ты? Прочел?
        Пауза. Она перестала видеть его глаза - теперь перед ней была пышная шапка спутанных русых волос. Длинное молчание; наконец, обреченный кивок.
        Она рассмеялась:
        - Ну, молодец! Ты прочел, знал, что написано - и все равно понес?
        Плечи парня поднялись - и опали.
        - Умница, что не соврал, - сказала она мягко. - Иди к воротам - я велю, чтобы тебя впустили.
        Он поднял глаза, и она даже удивилась.
        Сумасшедшей радости в его глазах.
        «Она среднего роста. У нее темные с медным отливом волосы и карие с прозеленью глаза. Скорее всего, она изменила имя… Она умеет читать и писать, у нее, возможно, утонченные манеры - но происходит из простонародья. Она умна…»
        «Но сколько их! Сколько их, таких женщин! Цвет волос и глаз, измененное имя… Мне никогда не найти ее по этим приметам!..»
        «Я не сказал тебе всего. Под правой лопаткой у нее родимое пятно в виде ромба… Но главное - она не такая, как все. Где бы она ни была - она выделится. Ищи; ты найдешь ее, как в темноте находят маяк.»

* * *
        Дом поднимался рано, на заре; в сумерках дом погружался в тишину, и за нарушение ночного спокойствия полагалась кара. Дом жил по особому строгому распорядку; девочке казалось, что камины вздыхают, ставни бормочут, а с фасада смотрит окнами бесстрастное, похожее на стрекозиную морду лицо, и порог - его опущенная челюсть.
        Она скоро научилась застегивать пояс, попадая крючком в дырочку - со временем дырочка сделалась больше и удобнее. Здесь ее не заставляли, как прежде, убирать в курятнике или носить дрова; здесь было много свободного времени, но девочка не знала, как его занять. Другие дети - а все они находились друг с другом в ближнем или дальнем родстве - тщательно ее избегали.
        В доме верховодила безбровая старуха; люди ее замкнутого, строгого мира делились на родичей и слуг. Единственным человеком, не относящимся ни к тем ни к другим, оказался деревенский учитель, раз в два дня собирающий детей в большой комнате, за столом.
        Мальчики, приходившиеся друг другу двоюродными братьями, уже умели читать; девчонка, которую звали Лиль и которая почему-то приходилась им племянницей, на уроки не ходила - женщинам грамота ни к чему. В родном девочкином селе читать не умели и многие мужчины тоже; к ее удивлению, старуха привела ее в классную комнату, и учитель вручил ей потрепанную азбуку. Оказывается, онвысказал желание видеть свою жену грамотной и воспитанной; в первый раз усевшись за длинный стол и тупо глядя на черные закорючки под блеклыми картинками, девочка тщательно пристроила в голове прерывистую цепочку: он - Аальмар… Аальмар - он…
        Учитель понравился ей; он похож был на соседа, жившего забор к забору с ее родичами в той, далекой, прошлой жизни. Веселый и громогласный, как и тот сосед, он так же постоянно грыз соломинку; она то выглядывала из его рта, то пряталась снова, как белка в дупло, и девочке нравилось наблюдать за этой игрой.
        Впрочем, у учителя было одно нехорошее свойство, которое разом перечеркивало все его достоинства. Он не терпел, когда на уроке кто-то отвлекался и думал о своем; на этот случай на столе его всегда имелась вымоченная розга.
        Мальчишек наказывали здесь же, в комнате, отведя в дальний угол; девочка очень испугалась, когда и ее впервые поймали на той же провинности - она засмотрелась в окно и прослушала обращенную к ней фразу. Она готова была спознаться с розгой - но учитель лишь нахмурился и велел быть внимательнее; мальчишки завистливо глянули - но по обыкновению не сказали ни слова. До сих пор другие дети ни разу не заговаривали с ней.
        В другой раз она увлеклась, повторяя пальцем сложный узор на резной столешнице - учитель погрозил пальцем и раскусил в раздражении свою соломинку, но за розгу не взялся. Через несколько минут один из мальчишек, зазевавшись, получил жестоко и сполна - девочка впервые поняла, что имеет здесь некоторое преимущество. А поняв, почти совсем перестала слушать учителя.
        Не то чтобы ей не хотелось учиться - наоборот, первые успехи в чтении здорово порадовали ее; не то чтобы она хотела утвердить свое превосходство и подчеркнуть вседозволенность - просто мысли ее не желали подчиняться здравому смыслу. Глядя на картинку в азбуке, где изображен был солдат в полном вооружении, она вспоминала черный от крови луг, неприкаянно бродящих женщин и мертвую куклу среди мертвых, страшно изувеченных человеческих тел; картинка, где доили корову, напоминала ей о матери, о пузатом подойнике с треугольной вмятинкой на донце - она так ясно, так четко представляла себе этот подойник, что и классная комната, и учитель, и внимающие ему мальчишки казались бесплотными призраками, весь этот новый мир казался сном, и только подойник с вмятинкой настоящий. Только подойник в руках ее матери…
        Игра понравилась ей. Мир ее родного дома, уютный мир, из которого ее так внезапно вырвали, в мечтах представал перед ней зримо и осязаемо, будто настоящий. Передник матери… Дешевое колечко у нее на пальце… Деревянные бусы на шее, одна бусинка со щербинкой… Запах молока. Вязаные гамаши отца, вечно занятого, сурового, нелюдимого… Вспомнив какой-нибудь предмет, она воображала его в таких подробностях, в таких деталях, в таких звуках и запахах, что в конце концов все, кроме этого воображаемого предмета, переставало существовать; учитель злился и строго выговаривал ей за невнимательность. Она кивала и прятала глаза.
        Наконец, учитель нажаловался старухе, которую все здесь звали Большая Фа; старуха поставила девочку перед собой и сообщила ужасную вещь.
        Оказывается, никто, кроме будущего мужа, не смеет наказывать ее, невесту; оказывается, все ее провинности не прощаются, откладываются на потом, и Аальмар, вернувшись, получит подробный отчет о ее проступках и сам, вооружившись розгой, накажет ее сразу за все…
        После этого жизнь ее превратилась в сплошной кошмар.
        По ночам ей снилось возвращение Аальмара; она вздрагивала, заслышав вдалеке стук копыт, и по многу раз на день выходила к калитке посмотреть, не пылится ли большая дорога. Учиться она перестала вовсе, хоть и не сводила с учителя глаз, хоть и пыталась вести себя примерно; все буквы, даже давно знакомые, сливались у нее перед глазами, и, сразу ударяясь в слезы, она еле слышно шептала, что не виновата, что не может, что забыла… В одинаковых темных глазах соучеников-мальчишек не было ни капли сострадания - скорее некое мстительное, напористое любопытство. В конце концов, их пороли неоднократно - чем она лучше?!
        Проснувшись однажды среди ночи, девочка тайком попросила небо, чтобы Аальмар не вернулся. Не вернулся никогда…
        Утром ей сделалось страшно. Она помнила историю о том, как неверная жена пожелала смерти охотнику-мужу и того растерзал медведь; она представила себе Аальмара все на том же поле боя - разрубленного от плеча до пояса. Увидела его неподвижные, глядящие в небо глаза - и принялась молить небо о пощаде. Она сболтнула, не подумав; пусть Аальмар возвратится, пусть запорет ее хоть до смерти - лишь бы не умирал…
        И небо услышало ее. Через несколько дней у ворот закричали хрипло и радостно, и все, кто был в доме, включая детей, учителя и рыжую кошку, кинулись встречать.
        Девочка не пошла со всеми. Из окна классной комнаты ей было видно, как спешиваются всадники, как отвешивает ритуальный поклон Большая Фа, как тот, кого она сначала не узнала, кивает и приятельски треплет старуху по плечу - он загорел еще больше, его лицо кажется веселым и беззаботным, он оглядывается, спрашивает о чем-то - Большая Фа удрученно качает головой…
        Дальше девочка смотреть не стала. Слезла с подоконника и вернулась за резной стол; проклятое, сорвавшееся с цепи воображение показывало ей все, что происходит сейчас во дворе. «Как моя невеста?» - спрашивал Аальмар; Большая Фа качала головой и подробно перечисляла девочкины прегрешения. «Надеюсь, вы не наказывали ее? - спрашивал тогда Аальмар. - И правильно. Я накажу ее сам».
        На лестнице послышались шаги; она втянула голову в плечи. Она не будет просить пощады; здесь этого не понимают. Здесь даже сопливый Кари, младший из мальчишек, безропотно, без единой слезинки спускает штаны…
        - Ты здесь?
        Он стоял на пороге. Какой он высокий; как от него пахнет ветром и лошадьми…
        - Почему же ты меня не встречаешь, а, малыш? Я так хотел тебя видеть…
        Она всхлипнула, не двигаясь с места.
        - Ты плачешь?!
        Он уже стоял рядом; ощутив на голове его ладонь, она присела, будто желая стать меньше ростом.
        - Что случилось? Кто тебя обидел, кто?!
        Она рассказала все и сразу. Она просто не могла жить с такой тяжестью на сердце - ведь она пожелала ему смерти… Потому что испугалась розги. Ей стыдно, ей страшно, она не хотела злого, но пусть он ее накажет и за это тоже. Пусть только поскорее, потому что у нее больше нету сил ждать…
        В дверях стояли Большая Фа и любопытствующие мальчишки; повинуясь жесту Аальмара, они в мгновение ока закрыли дверь снаружи, и по лестнице зазвучали быстрые удаляющиеся шаги. Она перевела дыхание - хоть свидетелей не будет…
        Он поставил ее между коленями. Обнял, как иногда, в минуты радости или нежности, обнимала ее мать:
        - Я не собираюсь тебя наказывать. Я и не буду тебя наказывать. Никогда.
        Еще не веря, она подняла на него красные, мокрые, отчаянные глаза; он смотрел серьезно и как-то грустно, и она впервые увидела его лицо как бы целиком - и выдающиеся скулы, и тонкие ровные губы, и лоб с прилипшей к нему прядью, и тонкую синюю жилку на виске:
        - Не плачь.
        И тогда, в голос заревев от благодарности и колоссального облегчения, она прижалась к нему всем телом и спрятала лицо в отвороте его куртки.
        Он пах дорогой. Железом и лошадьми. Чудные запахи.

* * *
        Старичок в лиловом бархате прекрасно знал, что выглядит зловеще. Игар успел повидать на своем веку нечто куда более страшное, но все равно содрогался, когда приходилось прислуживать этому маленькому, тощенькому старичку.
        - Это свой человек, - небрежно пояснила ясновельможная в ответ на обеспокоенный старичков взгляд. - Он вполне надежен.
        «Ясновельможной» она была в такой же мере, как, скажем, «королевой»; Игар давно уже понял, что эта изящная, обворожительная женщина так же родовита, как и он сам. Однако надо же как-то называть даму, превзошедшую могуществом самого властителя КорБора; не «девкой» же, в самом деле, ее звать?!
        Игар прекрасно знал, что звали и «девкой». Шепотом и злобно, и очень часто расплачивались потом за непочтение; по крайней мере жена властителя КорБора расплачивается сполна. Дорого платит.
        Старичок возился, раскладывая на красной скатерти сложные и странные приспособления; Игар стоял за креслом женщины, бесстрастно ожидая приказа. Ясновельможная неподражаема во всем - случайный парень с улицы так потряс ее своей жертвенностью, что сразу получил место при ее священной особе, причем место это оказалось особо доверительным… и опасным. Потому что большое доверие оборачивается подчас…
        Игар сглотнул. Звезда Хота не гвоздями прибита к небу; звезда Хота по волоску отмеряет Игарово время. Эта красивая женщина притягивает, манит, как маяк. Только не мореплавателей зовет, обещая сушу, покой и портовый кабачок; мошек завлекает, глупых мошек, для которых разведен огонь…
        Дабат.
        Требур был первым городом, встретившимся ему на пути. Ближайшим к Замку городом; ясновельможная была самой яркой женщиной на всю большую округу. Он не задумывался, откуда такая удача - просто шел на огонек. Тиар, Тиар, Тиар…
        Он вздохнул. Затащить куда-то эту женщину так же просто, как на собачьем поводке доставить в срок шаровую молнию…
        Если это - Тиар. Если это она.
        Старичок осторожно раскрыл тонкой работы коробочку, сооруженную из стекла и яшмы:
        - Вот… Здесь два комара. Один напился крови властителя, другой - наследника… Должен сказать, проклятый мальчишка прихлопнул трех подряд комаров - вернулся лишь четвертый… Таким образом, кровь, взятая из живого тела. Это сподручнее было бы делать иголкой, однако…
        Игар содрогнулся. Ясновельможная махнула рукой:
        - Дальше. Мы не станем гоняться за КорБором с иглой… Дальше.
        - Дальше, - старичок обиженно поджал свои зловещие губы, - дальше я сличил эту кровь, родственную кровь, как предполагается… С помощью уникальных, тончайших процедур, описанных в моем трактате, именуемом «Естественные и магические свойства крови», который написан был…
        - Дальше, - уронила ясновельможная, и будь она трижды телятницей - сказано это было непререкаемым тоном полновластной госпожи. - Мы подходим к самому важному - к результату.
        - А результат, - старичок вскинул узловатый палец со свежим порезом, - результат: наполовину.
        Некоторое время все молчали. И женщина, и в свою очередь Игар тщетно пытались вникнуть в смысл сказанного.
        - Как - наполовину? - медленно спросила наконец ясновельможная. - Сын властителя - наполовину сын властителя? Вы это хотите сказать?
        Старичок нетерпеливо затряс клочковатой бородой:
        - Нет, э-э-э, госпожа. Властительский сын может быть сыном властителя в такой же степени, как и… быть сыном какого-нибудь другого человека. Наполовину. Половина шансов.
        - Удивительно точное исследование, - холодно бросила ясновельможная.
        Игар переступил с ноги на ногу.
        Женщина поднялась; темные волосы с медным отливом вздрагивали на плечах в такт ее шагам. Игар остался на месте.
        - Ну, а «другой человек»? - вопросила ясновельможная, остановившись перед старичком в лиловом бархате. - Ваш комар кусал и его тоже?
        Старичок виновато улыбнулся:
        - М-м-м… госпожа. Сличив его кровь с кровью сына властителя, я получил то же самое. То есть мальчишка мог быть сыном господина Са-Кона, а мог и…
        И алхимик развел руками.
        Игар тихонько вздохнул. Господин Са-Кон был тем самым господином, которому не так давно он отнес злополучное послание. В письме, учтивом до оскорбительности, содержался достаточно грубый намек на юношескую связь господина Са с нынешней властительницей КорБор, и на сомнительное, с точки зрения родословной, происхождение ее сына. Прочитав письмо, благородный господин взбеленился и, как и рассчитывала дальновидная женщина, сорвал злость на посланнике; Игар зябко поежился, вспоминая тот удачный и печальный день.
        - Хорошо, - бодро сказала ясновельможная. - Во всяком случае, ваши опыты не отрицают… нашего милого предположения. Добавить сюда детский портрет Са-Кона… необыкновенно похожий на нынешние портреты наследника КорБоров. Добавить сюда сроки… Переписку… Письма Са-Кона не сохранились - полагают, что добродетельная властительница сожгла их, решившись выйти замуж за КорБора. Но ее-то письма, по счастью, удалось раздобыть…
        Игар понял, что ему не будет жалко Тиар. Если это Тиар. Не будет жалко, когда тот, что живет в сетях, потянется к ней жвалами… Или что там у него есть. Не жаль ее. Ни капельки.
        Он не выдержал и усмехнулся. Стоять перед логовом живого тигра и раздумывать о фасоне полосатой шубы - это ли не занятие для доверенного слуги властолюбивой дамы…
        Женщина резко обернулась:
        - Ты чего смеешься?!
        Он закрыл рот рукой:
        - У меня… Наоборот. Когда я волнуюсь… всегда смеюсь. Когда смешно - не смеюсь… Всегда так было.
        Он захлебнулся нервным смехом; к его удивлению, жестокий огонек в ясновельможных глазах погас:
        - А… Это бывает. Смейся.
        Однако ему уже расхотелось.
        Через несколько дней в розовый сад с одинокой коровой наведался властитель КорБор. Игар наблюдал за ним издалека; властитель был одновременно взбешен, растерян и расстроен. Последовал долгий разговор с ясновельможной - наедине; Игар ожидал поодаль - подай женщина условный знак, и он явился бы с услугой, прервав тем самым опасное уединение. Но ничего подобного не произошло; оба поднялись со скамейки одновременно и направились к дому - рука в руке. КорБор остался на ночь.
        Слуги давным-давно знали, из-за чего переживает властитель; молва однозначно решила, что КорБоров сын будет официально признан ублюдком и лишен наследства. Что же до его жены, то даже самая гулящая посудомойка с пеной у рта поносила ее, как суку.
        Спустя еще несколько дней властитель явился опять - черный как туча. Игар услышал обращенные к женщине отрывистые слова:
        - …и окончательная правда. Мне надоели догадки; он уже в пути. Я не поскуплюсь.
        Ясновельможная долго молчала. Потом спросила, кажется, потрясенно:
        - Властительницу… ее?!
        - Его, - криво усмехнулся КорБор. - Мерзавца Са-Кона. Мои люди возьмут его сразу, как тот человек прибудет.
        Игар ждал, что женщина ответит - но она промолчала.
        В сумерках она бродила по саду в одиночестве. Игар, пользовавшийся достаточной свободой передвижения, проник туда же; над верхушками неподвижных деревьев, над розовыми кустами простиралось дивное, испещренное звездами небо. Звезда Хота стояла пока высоко.
        Если бы они с Илазой смотрели на одну и ту же звезду!.. Нужно было уговориться. Тогда по крайней мере ночью он не чувствовал бы себя таким одиноким. Он знал бы, что Илаза смотрит на небо и думает о нем…
        Впрочем, она смотрит и так. Наверняка; звезда - их свидетель, их часы…
        Белое платье ясновельможной маячило на берегу озерца. Я принесу тебя в жертву, подумал Игар с внезапной решительностью. Ты заложница. Ради Илазы. Ради…
        И, неизвестно на что надеясь, он шепотом позвал:
        - Тиар!
        Ему показалось, что фигура в светлом платье пошевелилась. С замиранием сердца он позвал снова:
        - Тиар! Тиар!
        «А как объяснить ей? Откуда я знаю ее настоящее имя?!»
        Фигура в светлом платье медленно двинулась Игару навстречу. Он отступил и позвал снова; ясновельможная подошла совсем близко. В темноте он не видел ее лица.
        - Принеси светильник.
        Холодный и властный приказ. Она хранит свое имя в тайне; сейчас последует разбирательство, к которому он, Игар, не готов. Он поддался порыву, сиюминутному желанию - и теперь времени на размышление у него как раз столько, сколько потребуется, чтобы сходить за фонарем. А голова как-то сразу опустела - ни одной лазейки, ни одной толковой мысли, только чередуются под ногами посыпанная песком дорожка - каменные ступени - дощатый пол, снова ступени, дорожка, трава…
        Ее брови оказались сдвинуты, а губы плотно сжаты:
        - Кого ты звал?
        Он молчал, растягивая время. Он уже решил сказать ей, что она ослышалась; в этот момент она резко наклонилась к нему, ухватив за воротник:
        - Если ты, сопляк… Имей в виду, щенок, что я запросто могу забыть все добро, что тебе сделала… Будешь плакать, а слезы не помогут!
        Игар будто проглотил язык. Фонарь в его руке мелко дрожал; баронесса продолжала тоном ниже:
        - Эх, ты… «Тиар»… У тебе уже были девочки? Когда-нибудь?
        Он произвел головой странный жест, который мог означать как «да», так и «нет». Как в вопросе о происхождении властительского наследника: «наполовину».
        - Иди в дом, - совсем уже мягко сказала женщина. - Скажи камеристке, что на сегодня она свободна… Ты мне поможешь раздеться. Я сейчас приду.
        И, не интересуясь Игаровой реакцией, она медленно двинулась между розовых кустов.
        Некоторое время он стоял, как пень. Потом аккуратно поставил фонарь на землю; потом снова поднял. Розовые кусты отбрасывали жуткие тени. Не пристало столь благородным и нежным растениям так ужасно выглядеть в сумерках…
        Он пошел к дому, и ноги его заплетались. «Обмани ее, соблазни»… Все идет как нельзя лучше. Вот только нет ли у нее традиции на следующее утро после бурной ночи топить случайных любовников в этом, скажем, круглом озерце?! Для ее натуры это было бы весьма логично. Что такое для нее - это ее настоящее имя? Ты знаешь, я знаю, оба мы молчим, а постель - самое удобное место, чтобы придушить удавочкой… этих, которые слишком осведомлены…
        Он мрачно усмехнулся. Любые страхи тускнеют перед главным: ради спасения Илазы ему придется… ой, как плохо. Как гнусно. Как совершенно невозможно… Самое время перелезть через забор и дать деру. Зная, что Илаза обречена. Зная, что…
        Игар остановился. Надо уходить, Святая Птица. Надо…
        В сторожевой будке у ворот горел свет; на секунду ему представилось, как он оглушает женщину канделябром по голове и перебрасывает ее бездыханное тело через дальнюю решетку сада. Бред…
        Он беспомощно оглянулся. Из глубины сада медленно приближалось светлое платье.
        - …Так ты действительно девственник?
        Святая Птица, спаси меня. Вытащи меня отсюда, я не могу…
        Женщина улыбнулась. Полукруг ее зубов был как луна:
        - Значит, ты не умеешь расстегивать платья? И корсеты?
        Ее запах был запахом роз, к которому примешалась тонкая струйка пота. Ее движения были движениями лани; Игар стоял столбом, и по спине у него крупными градинами катилась влага. Он не чувствовал ни намека на возбуждение - только отчаяние и тоску.
        - Ну, девственник? Помоги же мне!
        Тонкие руки ловко подобрали лежащие на плечах волосы. Перед глазами Игара обнаружился длинный, бесконечный ряд петель и крючков.
        - Ну-ка, Игар?
        Пальцы потеряли чувствительность. Он бездумно расстегивал крючок за крючком, и в какой-то момент с надеждой поверил, что застежки никогда не кончатся. Бесконечны.
        Наконец платье разошлось под его руками; под ним - о радость! - оказался еще один ряд, такой же, даже чуть длиннее; ясновельможная глубоко, все глубже дышала:
        - Ты мастер… А притворяешься скромником… Нам некуда спешить. Продолжай, как начал - не торопясь…
        Он увидел ее спину. Белоснежную, чистую, без единого волоска. Ткань под его руками медленно расползалась к плечам; сам не зная, что делает, он упал на колени и рывком обнажил правую лопатку.
        Совершенно чистая кожа. Как снег. Ни намека на родимое пятно в форме ромба.
        Она удивленно обернулась:
        - Игар? Что с тобой?
        - Ни… чего, - выдавил он через силу.
        - Ну так продолжай!
        Тогда он понял, что погиб. Потому что под страхом самой страшной смерти он не ляжет с ней в постель. Собственно, он знал это и раньше; даже призрачная надежда спасти Илазу никогда не заставила бы его…
        …а она не простит. Она уже почти уморила КорБорову жену, она сживет со свету Са-Кона и этого незнакомого Игару мальчика… Что ей какой-то Игар - вошь… На один замах, и то слабенький… Она не знает, что он бывший послушник, а если б и знала…
        Теплая рука ласково легла ему на голову:
        - Что, малыш, испугался?.. Ты такой славный… Такой… Не бойся. Хочешь, я тебя обниму?
        Запах роз и пота стал сильнее. Запах пота, исходящий в лесу от усталой Илазы, не казался Игару противным - а теперь он инстинктивно задышал ртом. Руки ясновельможной соскользнули с его плеч на спину, женщина гортанно муркнула - и он выдавил совершенно неожиданно:
        - Не… не надо… запах такой…
        Ясновельможная опешила. Она просто потеряла дар речи; взгляд ее впился в Игара, будто пытаясь опровергнуть услышанное ушами. Игар попятился, наметив путь к отступлению.
        И в этот самый момент послышался негромкий, деликатный стук в дверь:
        - Госпожа! Госпожа!
        Ясновельможная зарычала. Раздраженно обернулась:
        - Ну?
        - Госпожа, тот человек только что прибыл… Наши люди встретили его - через пять минут он будет здесь. А к властителю - только утром…
        Пользуясь минутным замешательством женщины, Игар прыгнул. Откинул украшавший стену гобелен - через эту потайную дверь ясновельможная привела его, теперь он наугад бросился в темный, узкий коридор, скоро сменившийся лестницей. Он спотыкался, больно ударяясь, держался руками за холодные стены и глупо улыбался во весь рот, бесконечно повторяя про себя: ушел, спасся… Удрал от сучки. От потаскухи. Удрал!!
        Потайной ход закончился снова-таки гобеленом; щурясь, Игар выбрался в коридор - широкий и освещенный, плавно переходящий в гостиную. Витражные двери оказались широко распахнуты; до спасения оставалось всего несколько усилий и всего несколько минут - однако в гостиной ожидал приема тот самый долгожданный гость. Гость стоял спиной, и был он приземист и толст.
        Игар скользнул вдоль стены, желая произвести как можно меньше шуму - и, вероятно, именно потому задел локтем декоративную подставку с цветами. Послышался звон разбиваемого фарфора.
        Долгожданный гость обернулся ему навстречу. Голубые глаза его казались двумя бумажными васильками; у ног стоял пузатый саквояж, хранящий до поры до времени Перчатку Правды.
        Крик застрял далеко у Игара в глотке. Ослабевшие ноги отказались повиноваться - чтобы убежать, пока еще есть такая призрачная возможность, или по крайней мере кинуться на толстяка, чтобы зарезать его осколком фарфоровой вазы…
        В это время совсем другой, рассудочный Игар удивленно подумал: так вот кого она ждала. Вот кого вызывал властитель; бедный Са-Кон. Бедный господин Са-Кон, как жестоко отольются тебе те колотушки, которые получил по твоему приказу неудачливый посланец Игар… Теперь ты признаешься, что у жены властителя КорБора не только сын от тебя, но и…
        Все это время уложилось в одну секунду. Длинную секунду, пока толстяк и Игар смотрели друг на друга.
        Потом толстяк тихо улыбнулся:
        - Привет. А тебя уже все похоронили.
        Игар впервые слышал его голос. Неожиданно низкий, глухой.
        Он медленно-медленно двинулся назад. Пятясь. Толстяк сделал всего один шаг - и оказался вдруг ближе, много ближе, нежели был; воистину, в некоторых искусствах он был не менее искушен, чем сам Отец-Разбиватель… Которого Игар, его худший ученик, неустанно позорит…
        - Стой, - тихо уронил Перчатка Правды.
        Игар уперся спиной во что-то твердое. Кажется, дверной косяк.
        - Ты живой… Это хорошо, - толстяк довольно улыбнулся, и по спине Игара продрал мороз. - А девчонка жива? Илаза?
        Игар не то кивнул, не то дернул головой.
        - Я так и думал… Не трясись.
        Застучали по лестнице чьи-то шаги; наверху послышался раздраженный голос ясновельможной. Игар прерывисто вздохнул.
        - Не дрожи, говорю… Я сейчас не на работе. Я вроде как в гостях. Приватная особа. До тебя мне дела нет…
        Игар не поверил собственным ушам.
        - Сейчас - иди. А потом - не попадайся… Не попадешься?
        Игар замотал головой: нет.
        - Иди.
        Игар отступил. Потом еще отступил. Потом еще; толстяк не двигался с места, по-прежнему усмехаясь. Игар повернулся, готовый без оглядки бежать - и не побежал.
        Толстяк смотрел - уже с интересом.
        - Я… - Игар подошел, сдерживая дрожь в коленях. - Я что… назвал их? Это я назвал? Ятерь и Тучка? Я… выдал?
        Перчатка Правды улыбнулся. Широко и многозначительно.
        Голос ясновельможной донесся из коридора напротив. Игар повернулся и побежал, как не бегал никогда в жизни.
        Привратник не получал никаких предостережений на его счет; ворота успели лишь приоткрыться - а Игар уже вырвался, обдирая бока, и, не чуя под собой ног, кинулся прочь.
        Звезде Хота было все равно. На нее наползла мелкая, клочковатая ночная туча.
        Глава четвертая

* * *
        Сначала она бежала, но потом пришлось перейти на шаг, потому что в боку резало, будто ножом, в горле пересохло, а дышать не получалось иначе, как со всхлипом. Самое время было упасть в траву и отдохнуть но она шла и шла, припадая на расцарапанную ногу.
        Овраг остался далеко позади; до темноты она должна во что бы то ни стало выйти из леса. Выйти в поле - там он ее не догонит. Положим, у него собачий нюх, он пойдет точно по следу, он двигается, как летящий камень - но у нее преимущество долгого дня пути. Будь лес бесконечен - у нее не было бы шансов; он, вероятно, на это и рассчитывал, когда оставлял ее свободной, полностью свободной на целый день. Возможно, он не знает, что людские поселения подступают к самой опушке, что под стенами леса возделывают пшеницу, что там он будет бессилен…
        Между стволами мелькнула белка. Илаза вымучено улыбнулась: здесь предел его владениям. В его царстве давно съедены белки, и птицы… И она их тоже ела. Он оставлял ей птичьи окорочка, а она пекла их и ела, потому что хотелось…
        Она наступила на острый камушек, болезненно поморщилась, но не замедлила шага. Вот так, наверное, чувствует себя пущенная в цель стрела - летит и летит, и ее путь становится ее продолжением, частью ее тела. Илаза - и ее путь. Наивысший смысл жизни - идти, переставлять ноги, все вперед и вперед…
        Впереди показался просвет. Она засмеялась, не веря себе: так скоро?! Так просто? Или просека? Ведущая к жилью?
        Она побежала. Не обращая внимания на бьющие по лицу ветки. Будто к поясу ее привязана крепкая упругая веревка, и ее тянут вперед… Когда вообразишь себе такое - легче бежать. Легче идти. Ну… Уже… Ну…
        Она по инерции прошла еще несколько шагов - и стала. Еще один овраг?! Да сколько их в этом лесу, одинаково глубоких и длинных?
        Она нерешительно двинулась по краю - и увидела обломанную ветку. Дальше - еще одну; огляделась, взяв себя за лицо. Зашаталась и тяжело осела.
        Водит? Водит проклятый лес, или она сама виновата, сбилась с прямой, завернула в сторону, дура, сделала круг, как деревенская девчонка в погоне за грибами?..
        Солнце стояло в зените. Жестокий, маленький белый глаз.
        Она стиснула зубы. Так просто она не сдастся. Теперь она будет умнее, и оставшиеся полдня не пропадут так бездарно…
        Здравый смысл спросил тихонько: полдня? А почему не отдохнуть, и с новыми силами… Завтра… с утра…
        Она мрачно ухмыльнулась. Паук наверняка почует неладное и спутает ее, как лошадь. С путами на ногах далеко не уйдешь…
        Новый полет стрелы. Теперь она намечала впереди цель - приметный ствол дерева - и шла прямо к ней, не опасаясь, что закружит опять.
        …Мама. Беспощадные раскосые глаза: не показывай, что тебе больно! Прекрати реветь, иначе на смену боли от ушиба последует куда более сильная боль - от удара. Я слишком люблю, чтобы щадить… Длинная трещина на темном комоде, бурое голубиное перо, слетевшее откуда-то на пол. Тень, падающая от высокой Адиной прически - она всегда и во всем старалась походить на мать. Но не выдержала сравнения, проиграла, призвала в судьи шелковую петлю на пояске…
        А она, Илаза, мечтала быть похожей на сестру. Как ей хотелось влюбиться! Долго, очень долго не получалось - а потом захватило дух, она угодила в какой-то шальной вихрь, угар… Игар… Алтарь. Костяной шарик на подлокотнике материного кресла. Дом, в котором умерла Ада… Защелкивается дверца - но зверек уже вырвался, оставив на прутьях кровь и лоскутки кожи. Потому что я люблю тебя, мама… Мама…
        Солнце село. Уже село солнце; почему же все не кончается и не кончается лес?!
        Она побежала. Налетая на стволы, падая и поднимаясь снова. Стрела не знает обратного хода… Цель - это продолжение стрелы… Жить… Игар - продолжение Илазы… Ада была продолжением матери и потому погибла. Вперед… Расступайся, лес, расступайся…
        Лес расступился. Илаза споткнулась и упала на четвереньки.
        Даже в полутьме ей не надо было приглядываться - овраг сочувственно поводил ветвями, бессмысленно шумел ручей, и наползала, выбиралась из оврага ночь…
        Стрела, чей наконечник застрял в оперении. Змея, удивленно уставившаяся на собственный хвост.
        Она не заплакала. У нее больше не было слез.

* * *
        …Провинция Ррок велика и многолюдна. В провинции Ррок полнымполно женщин - юных и старых, тучных и стройных, белокурых и рыжих, черноволосых и совершенно седых. Армия женщин, муравейник женщин, нашествие женщин; их больше, чем мужчин, девчонок и старух, вместе взятых. У каждой третьей в волосах можно найти оттенок меди - при желании, если очень захотеть его увидеть. И уж конечно, никто из них не обнажает на людях спину, открывая взору родимое пятно в виде ромба…
        Крепкий немолодой человек, чью голову украшала высокая войлочная шляпа без полей, скептически оглядел огромную груду кирпичей, занявшую собой целый угол просторного двора. Покачал головой:
        - Что ж ты скинул их, как попало? А в штабелек, в штабелек кто уложит? Киска?
        - Так возница торопился, - глухо ответил работник. - Сбрасывай, сказал, а то мне ехать надо…
        Обладатель войлочной шляпы почесал под носом:
        - Так, это… я вознице не за то заплатил. А ты, лодырь криворукий, не получишь, пока не уложишь ровнехонько, штабельком… Чтоб красиво. Чтобы брать сподручнее… Пошел, говорю. Пошел работать.
        Работник, дочерна загорелый парень в перепачканных глиной штанах, облизнул запекшиеся губы и молча вернулся к кирпичной груде.
        Войлочная шляпа неторопливо вернулась в дом. Дом - весьма примечательное строение - стоял на перекрестке двух больших дорог и имел с фасада вывеску «Колодец для жаждущих». По случаю рабочего утра жаждущих в обеденном зале было всего трое, и Гричка, придурковатая помощница кухарки, вполне справлялась в одиночку. Прикрикнув на нее для порядку, обладатель шляпы вернулся на заднее крыльцо и вытащил из кармана куртки маленькое зеленое яблоко.
        Работник ворочал кирпичи. Спина его сделалась совсем уж черной от пыли - капли пота, скатываясь, оставляли на ней серые дорожки. Обладатель шляпы надкусил свое яблоко; за его спиной скрипнули доски крыльца.
        - Во как, - заметил хозяин, не оборачиваясь. - А я, дурак, думал троих нанимать.
        Кухарка - а именно кухарка и вышла сейчас на крыльцо, больше некому - задумчиво хмыкнула:
        - Все они… У меня первый муж тоже вот, за утреннюю чарку шелком ложился, что угодно готов был… А потом надерется к вечеру - скотина скотиной. Этот хоть тихий…
        Работник, не рассчитав поднял зараз слишком большую ношу - и упал, выронив кирпичи, болезненно охнув.
        - Побьет, зараза, - хладнокровно предположил обладатель войлочной шляпы. - Перебьет товар.
        Кухарка усмехнулась:
        - Откуда еще силы берутся… Эдакий запой. Уж больше недели… не просыхает… Тут здоровый мужик загнется - а это пацан, у меня старший сын поздоровее будет…
        - Ты, это, - невесть почему забеспокоился обладатель шляпы. - Хорошего вина не давай ему. Неча переводить… Сколько в него входит? Прежде чем отвалится? Полбочонка, нет?
        Кухарка презрительно усмехнулась:
        - Стану я… Полбочонка… У меня Гричка табака ему… добавляет… Так он двух кружек падает и спит.
        - Кабы все работники так, - обладатель шляпы выплюнул попавшегося в яблоке червяка. - Чтобы всей платы - две кружки…
        - Так надолго ж не хватит, - пророчески заметила кухарка. - Не хватает их… Этот уже вчера… Не к аппетиту сказано, но всю каморку свою облевал! Не жрет ничего, так желчью… Гричка ругалась-ругалась… У меня первый муж как свечка сгорел…
        - Пьянь, - проронил обладатель шляпы с отвращением. - Пьянь и есть.
        Тощий яблочный огрызок улетел в траву.
        …Он потерял бездну времени, но сейчас он встанет. Встанет и пойдет… Ну до чего плохо.
        Дубовый стол поднялся на дыбы и больно стукнул Игара по лбу. Как вчера. Вчера он так и заснул - неся на лице грязную столешницу. Длинная, длинная жизнь. Отвратительное пойло, без которого, однако, еще хуже. Как муха, которую Гричка накрыла стаканом - нечего биться в прозрачные стенки. Сложи крылышки…
        Игар, встань. Встань!!
        - …не давать в обеденном зале!.. Волоки его теперь… Сама волоки, коли такая дура…
        Заплеванный пол. А проснется он на сене - в той самой каморке, где занавешено тряпкой окно. Занавешено, закрыто от взгляда звезды Хота…
        Он поднял голову; мир сворачивался черным жгутом и куда-то уползал, ускальзывал по кругу, по кругу… Что-то еще булькает в глиняном стакане, что-то темное, маслянистое плещется на дне…
        Не пей. Ну какой ты мерзавец… Не пей, не сдавайся… Не пей же… Вставай, скотина!!
        Перепуганная физиономия Грички. На кого это орет вдребезги пьяный работник?..
        Он сделала глоток - и провалился в яму без дна.
        «Ищи; ты найдешь ее, как в темноте находят маяк. Она не похожа на прочих женщин; в больших городах ты найдешь ее скорее, нежели в глухих поселках, однако и в поселках ищи. Ищи скорее».
        Он потерял бездну времени. Его звезда встает теперь позже и поднимается ниже, а провинция Ррок велика, и дороги спутались в ней, как требуха в животе великана. Его ноша гнет к земле, а разделить ее не с кем.

* * *
        - …Отдай! Отдай, слышишь!.. Не трогай, отдай!!
        Девочка несмело заглянула в палисадник; Лиль, всклокоченная, как метла, металась между своими малолетними дядьями, которые, став треугольником, хладнокровно перебрасывали из рук в руки пеструю куклу с большими ступнями, такую же встрепанную, как Лиль.
        - Отдайте! Я… Я… А-а-а!
        Лиль ревела. Девочка и раньше становилась свидетельницей перебранок и даже потасовок между своими новыми родственниками, однако такого нахальства мальчишки прежде себе не позволяли; она удивилась, почему это Лиль не бежит с жалобой к матери. Почему-то любое обращение ко взрослым за помощью здесь считается ябедничеством…
        Младший из мальчишек, Кари, очутился к девочке спиной. Старший из его братьев, Вики, ловко перебросил куклу через голову ревущей Лиль - Кари подпрыгнул и поймал; не очень-то раздумывая, девочка кинулась к нему, выхватила куклу их его занесенных рук и отпрыгнула назад.
        От неожиданности Кари не сразу понял, в чем дело; все четверо, только что непримиримые враги, теперь стояли одной плотной кучкой и глазели на девочку. Лиль - сквозь слезы, Кари - с обидой и удивлением, старшие мальчишки - нарочито равнодушно, по-взрослому, с затаенным вопросом.
        Она не знала, что говорить, только плотнее прижимала к себе куклу. Маленькой Анисе далеко было до этой, большеногой, с лицом из настоящего фарфора, с длинными и густыми ниточками-волосами; обо всем этом девочка подумала мельком, потому что Вики, старший, шагнул вперед и протянул руку:
        - Отдай!
        Она отступила, спохватилась, что будто бы пятится, и быстро вернулась на прежнюю позицию:
        - Она что, твоя?
        Вики нахмурился. Когда он сдвигал брови, то был удивительно похож на собственную мать - крепкую черноволосую женщину, сейчас она на кухне, солит грибы…
        Девочка не успела додумать свою мысль. Вики прыгнул, схватил куклу за ступни и резко рванул к себе:
        - А ну отдай!
        Затрещало кукольное платье; девочка испугалась, что тряпичное тело сейчас разорвется пополам - но выпускать куклу не стала. Вики рванул еще - он был на голову выше и в полтора раза тяжелее, но девочка оказалась цепче.
        Некоторое время они молча трудились - каждый тянул куклу к себе, причем с очередным рывком упрямого Вики девочка всякий раз моталась, как щенок на веревочке; потом средний брат, Йар, предостерегающе крикнул - у ограды палисадника стояла Большая Фа, и под ее лысыми бровями холодно поблескивали суровые маленькие глаза.
        Никто не оправдывался; Вики выпустил куклу, Кари спрятался за спину Йара, Лиль не стала жаловаться на дядьев. Большая Фа задержала изучающий взгляд на девочке - а потом повернулась и неспешно зашагала к дому, и девочка услышала, как облегченно вздохнул за ее спиной перепуганный Вики.
        - Тебе нельзя драться, - сказала Лиль; девочка не сразу поняла, что эти слова обращены к ней. - Тебе нельзя драться, потому что ты невеста Аальмара.
        Не оборачиваясь, девочка протянула ей куклу:
        - На…
        Кукла надорвалась-таки; Лиль деловито задрала ее синее в горошек платьице и пальцем запихнула клочок ваты обратно в дырку на кукольном животе. Девочке захотелось еще раз потрогать мягкие, растрепанные куклины волосы - но она не стала. Аниса была совсем на такая красивая - но Аниса была лучше…
        - У меня тоже была кукла, - сказала она вслух. - Но она умерла.
        - Куклы не умирают, - заявил Вики.
        Девочка перевела на него серьезный взгляд; мальчишка почему-то смутился и опустил глаза.
        - Куклы тоже умирают. Да, - она запнулась, не зная, что еще сказать.
        - У невест не бывает кукол, - сообщил Йар.
        Лиль потянула носом; встретившись с ней глазами, девочка с удивлением увидела неприкрытую, уважительную зависть:
        - Да-а… Тебе нельзя-а…
        Девочка отвернулась. Ей почему-то стало тяжело и грустно. Как в самые первые дни, когда без тоски по дому нельзя было прожить ни минуты.
        - Счастливая, - шепотом вздохнула Лиль.
        - Почему? - спросила девочка, глядя на фарфоровое кукольное лицо.
        - У тебя есть жених… такойжених… А у меня, - Лиль бесхитростно сунула палец в ноздрю, - у меня нету…
        Девочка опустила глаза:
        - Да… Но зато у тебя… у тебя есть мама.

* * *
        Провинция Ррок покрыта сетью дорог и дорожек. Самые прямые и ухоженные из них ведут в город Турь - столицу; где страннику искать яркую, незаурядную женщину? Куда идти с расспросами… да и просто наудачу?
        В Турь. Дабат - да будет так.
        В больших городах полным-полно длинных языков. В городе Турь особенно многолюдно, суетливо, полным-полно приезжих и заезжих, купцов и бродяг, богатых и нищих. Болтают в корчмах и на базарах, болтают в лавках и на площадях, сплетничают о чем угодно, в том числе и о женщинах; только вот тот, кто слишком внимательно слушает и слишком много спрашивает, рано или поздно получит по шее - не иначе, шпион, «крючок» по-здешнему. Сперва уши распустит, а потом в городскую управу побежит, к начальнику стражи… Раз в пять дней на рыночной площади города Турь обязательно кого-нибудь бьют кнутом - в том числе и за длинный язык. У палача, говорят, жалование от выработки; ежели палач простаивает, так и сам доносчика наймет; и палачу, известно, деток кормить надобно.
        Игар обходил таверну за таверной, прислушиваясь к болтовне и иногда задавая ничего не значащие вопросы. Он давно уже приготовил легенду о пропавшей сестре, которую дома ждет наследство - но пустить ее в ход все никак не решался. Та, что не похожа на прочих женщин, вряд ли затеряется среди множества благополучных домохозяек; она может оказаться на вершинах власти либо на дне отчаяния, и подобную женщину будет очень трудно выдать за искомую сестру. Легенда была с изъянчиком, но ничего лучшего пока что не приходило Игару в голову.
        Потом его заметили. Молодой, но толстый и дряблый подмастерье, встреченный Игаром в очередном трактире, безжалостно его обличил:
        - А-а-а! Гляди, хозяин, крючок приперся, я его вчера еще в «Золотом баране» приметил…
        Хозяин, крепкий косоротый старик, насторожился, однако повел себя сдержанно. Обычная Игарова история о сестре и наследстве собрала достаточно слушателей - сочувствующих и недоверчивых. Подмастерье время от времени призывал не верить «вонючему крючку» и скорее бить ему морду - в конце концов Игар, не удержавшись, ловко ухватил неприятеля за курносый веснушчатый нос. Этому молниеносному приему Отец-Разбиватель специально никого не учил - Игар сам выучился. Наглядно, так сказать.
        Подмастерье гнусаво пискнул, дернулся, схватился было за Игарову руку - но обмяк, потому что Игар сжал пальцы что есть сил. Отец-Разбиватель любил наказывать неумех таким вот простым и унизительным способом; Игар, нерадивейший из нерадивых, прекрасно понимал, что чувствует сейчас подмастерье.
        - Дурак ты, - раздумчиво произнес хозяин, но слова его, против ожидания, не имели к Игарову жесту никакого отношения. - Эдак за тобой сотня девок увяжется - все до наследства охочи… Признаешь ее, Тиар свою заблудшую?
        Из выпуклых глаз подмастерья градом полились слезы.
        - Признаю, - заявил Игар уверенно. - А кто мне ее покажет - с тем наследством поделюсь… Я не скупой, - и он оттолкнул от себя пострадавшего подмастерья, который тут же и пропал куда-то.
        Посетители галдели; Игарова история предложила им множество поводов для болтовни, воспоминаний и ссор. Хозяин чесал бровь и хмурился; кухарка, немолодая женщина с девичьей русой косой, шмыгнула носом:
        - В управу сходи… Прошлый год ходили со свитками, переписывали всех, и младенчиков, и собак, поди, тоже… Всех переписали, а бумаги в управе хранятся… Так там, поди…
        Игар сглотнул. Собственно, на нечто подобное он и рассчитывал: слыхал когда-то, что в больших городах подчас ведется учет людским душам. Турь же - самый известный и просвещенный город во всей провинции; устами кухарки говорила сейчас сама Святая Птица.
        - Только тебе таковую перепись не покажут, - предположил хозяин, и уголок его косого рта опустился еще ниже. - Разве что взятку… А ты, сдается, голодранец?
        - …А ну, голодранец, иди сюда!.. Вот он, ребя! Вот он, крючок недобитый!..
        У дверей стояли трое, и лицо их вдохновителя было перепачкано кровью и перекошено ненавистью:
        - А ну, иди сюда! Иди, крючок, по-хорошему!
        Хозяин сплюнул сквозь зубы:
        - Ты, Величка… Дырка тебе будет, а не кредит!
        Окровавленный подмастерье растерялся ненадолго:
        - А ты крючков, что ли, покрывать?!
        Окружавшая Игара гурьба как-то постепенно рассосалась. Хозяин все еще стоял рядом, болезненно морщась: кухарка хмуро бросила от дверей кухни:
        - Совести в тебе нет, Величка… Мать твоя, как на сносях была, на жабу наступила… Всю совесть жаба и высосала…
        Подмастерье плюнул. Плевок летел удивительно долго - однако в кухарку не попал, повис на дверном косяке. Кухарка тоже плюнула - под ноги - и скрылась в кухне.
        - На улицу иди, парень, - бросил хозяин сквозь зубы. - Мне тут драка ни к чему…
        Драка, подумал Игар кисло. Трое на одного - теперь это называется драка…
        Он подмигнул окровавленному:
        - А что, правда, что твоя мать на жабу наступила?
        И, дождавшись, пока сузившиеся глаза окажутся совсем рядом, опрокинул в них содержимое стоявшей на столе перечницы.
        - …Господин архивариус не принимают.
        Прилизанный писец глядел презрительно и хмуро - на секунду Игар увидел себя его глазами. Бродяжка с синяком на пол-лица и разбитым носом интересуется вещами, которые ему ни по званию, ни по уму знать не положено. Стало быть, пшел вон.
        Стараясь повернуться так, чтобы не так бросался в глаза синяк, Игар просительно улыбнулся:
        - Так ведь… Посмотреть только. Сестру я ищу, сестра потерялась в детстве, а я ищу вот…
        - Не принимают, - бросил писец уже раздраженно. - Сейчас стражу крикну, так в яме переночуешь…
        Игар втянул голову в плечи и бочком-бочком двинулся к выходу. Любая встреча со стражей могла окончиться для него неожиданно и трагично.
        В обширной приемной полно было народу и полно писцов. Среди всей этой сложной, тягомотной, подчас бессмысленной возни ходила, флегматично позевывая, рыжая худая кошка, и хвост ее был воздет, как указующий перст. Кошка терлась о ноги жалобщиков и просителей, и время от времени кто-нибудь из писцов рассеянно чесал ее за ухом.
        У входа сидел стражник - расслабленный, добродушный, с пестрым вязанием на коленях; проходя мимо него, Игар задержал дыхание. Стражник покосился равнодушным глазом - и снова вернулся к подсчету петель. Огромная пика с зазубринами стояла, прислонившись к стене.
        Игар облегченно выдохнул, проскальзывая в дверь; уже на самом пороге на плечо его легла рука. Не успев понять, в чем дело, Игар дернулся и присел.
        Маленький человечек с длинными, тусклыми, зачесанными назад волосами поманил его пальцем, зазывая обратно, в приемную. Не решаясь ослушаться, Игар вернулся - ноги под ним сделались совершенно ватными.
        - К господину архивариусу? - мягко спросил длинноволосый.
        Игар медлил, пытаясь определить, что и откуда ему угрожает. Длинноволосый улыбнулся:
        - К господину архивариусу платить надобно… У тебя монетки есть?
        Игар съежился. Понуро мотнул головой.
        - Заработать хочешь?
        Игар поднял глаза. Не дожидаясь ответа, длинноволосый взял его за локоть и мягко, но решительно повлек за собой; кто-то из писцов предупредительно распахнул узкую дверь, и Игар оказался в маленькой квадратной комнате, все убранство которой состояло из широкой скамьи и канцелярского стола в углу. Впрочем, имелась еще и кадушка, из которой приветливо торчали вымачиваемые розги.
        Игар встал, будто приколоченный к полу. За что?!
        Длинноволосый взгромоздился на стол; нога его в пыльном башмаке качнулась, как маятник, Игар на секунду увидел вытертую коричневую подметку. Рука с оловянным колечком на мизинце небрежно указала на скамью:
        - Присаживайся, не мнись…
        Игар подошел и сел - как на раскаленную сковороду.
        - Звать-то тебя как?..
        - Игар…
        Прямо напротив скамьи вся стена была увешена бумажными лоскутками - белыми и пожелтевшими; каждый снабжен был грозной жирной надписью: разыскивается законом для предания справедливому наказанию… Игар не раз видел подобные листки на людных перекрестках, где они украшали собой столбы и стены.
        - Кто ж тебя разукрасил, Игар? Воровал чего-нибудь, а хозяин за руку цапнул, так?
        «Разыскивается законом… Снур Кнутобой, беглый, клейменный, повинный в разбое и хулословии… Росту среднего, телосложения тучного, клеймо на лбу старое, синюшное…»
        - Ладно, не отпирайся… Бродяжка?..
        Игар проглотил слюну. «…для предания справедливому наказанию… Ивилина Ушко, беглая, шлюха, повинная в…»
        Длинноволосый усмехнулся:
        - Повезло тебе, Игар… Ладно, глазами-то не бегай… Дело есть.
        «Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий, восемнадцати лет… Росту среднего, телосложения тощего, глаза имеет серые, волосы русые, нос прямой… Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда сто полновесных золотых, а если кто укажет на…»
        Игар очень хотел надеяться, что на лице его, отмеченном кровоподтеком, не отразилось паники. Обладатель тусклых волос, вальяжно развалившийся на столе; толпа просителей в приемной, стражник у входа… Сколько времени понадобиться блюстителю, чтобы отставить вязание и схватить свою пику?..
        …Сто полновесных золотых! Он в жизни не видел столько денег сразу. Кто платит? Перчатка Правды? Княгиня, или, может быть, та, оскорбленная, у которой корова в розарии…
        Длинноволосый таинственно улыбался; Игар отвернулся. Святая Птица, а мне-то нужна была одна только, одна серебряная монетка, чтобы подкупить писца и проникнуть к архивариусу…
        - Лови!
        Игарова рука сама привычно вскинулась и перехватила в воздухе тяжелый звякнувший мешочек. Длинноволосый удивленно поднял брови:
        - Ого! А я думал, упустишь… Или ты денежки не роняешь, а?
        В мешочке явственно прощупывались ребра монет. Некоторое время Игар тупо позванивал невесть как попавшим к нему богатством.
        - Ловок ты, - заключил длинноволосый, получая удовольствие от Игарового замешательства. - Ловок… Нынче в трактир пойдешь. Вина закажешь, нажуешься вдоволь - только пьяным чур не напиваться!.. И примешься градоправителя ругать - мол, налоги высокие, всякое там… Законы опять же плохие… Народишко встрянет, и себе ругаться будет - а ты замечай, кто более всех болтает. Как зовут, какого цеха… Потом ко мне придешь - я добавлю. Денежек добавлю - и проваливай на все четыре… Понял?
        Игар не понял. Он вообще плохо сейчас соображал, и смысл обращенной к нему речи ускальзывал, терялся за шевелением тонких губ и покачиванием ноги с коричневой подметкой; все силы шли на то, чтобы сохранить прежнее выражение лица. Он чувствовал себя голым, выставленным на всеобщее обозрение со своими глазами, волосами и отсутствием особых примет, но главное - о дурак! - именем, именем, которое он так и не удосужился себе придумать…
        Нога. Нога длинноволосого покачивалась заманчиво близко - если схватить за эту ногу, да резко дернуть на себя…
        - Ай-яй-яй-яй! - завизжали в приемной; длинноволосый поморщился. С грохотом распахнулась дверь; стражник, не так давно мирно вязавший у входа, втащил за шиворот упирающегося, расхристанного мальчишку лет пятнадцати. Мальчишка вопил не переставая.
        - Прощения просим, - сказал стражник, с трудом перекрывая его визг. - Помещеньице бы нам…
        Длинноволосый раздраженно ругнулся:
        - Сколько раз можно просить…
        Стражник перехватил мальчишкин воротник поудобнее:
        - Дело вот срочное… А вы в канцелярию пока…
        Незакрытая дверь со скрипом качнулась. Игар увидел свободный теперь выход с пустым стулом и грозной пикой у стены. Один медленный, как бы случайный, маленький шаг к двери…
        Писец - кажется, тот, что прогнал в свое время Игара - заслонил собой узкий дверной проем; на бумаге в его руках высыхали свежие чернила:
        - Прошу прощения… Господин мой - он обращался к длинноволосому, - подпишите, будьте любе…
        Очередной визг мальчишки, с которого тем временем спустили штаны, поглотил конец его фразы. Стражник невозмутимо пропустил через кулак выловленную в кадке розгу; мальчишка ерзал по скамье голым животом, не решаясь, впрочем, бежать. Игар, стоящий как раз под желтой грамотой, обещавшей за его, Игара, голову сто золотых монет, потрясенно смотрел, как длинноволосый опускает палец в чернила - и прикладывает его к углу принесенной писцом бумаги.
        «Ибо неграмотный, - говаривал в свое время Отец-Научатель, - подобен скоту - столь же тупоумен…» И над рыбьим хвостом, лежащим рядом с чернильницей, кружились мухи, и капали слезы на старую, зачитанную азбуку…
        В этот момент мальчишка, до которого добралась наконец вооруженная розгой рука правосудия, взвыл так, что содрогнулись стены, и все присутствующие невольно обернулись к скамье.
        Все, кроме Игара, потому что в следующее мгновение он уже бежал.
        Ему показалось, что все просители, собравшиеся в приемной, в этот момент сошли со своих мест, чтобы встать у него на дороге. Спасительный выход, где рядом с пустым стулом стояла у стены грозная пика, отдалялся и отдалялся, как отдаляется подсвеченная солнцем поверхность воды от тонущего, захлебывающегося пловца. Чья-то рука цапнула его за плечо - он рванулся, едва не оставив в чужой руке клок рубашки; преследователи его оказались в куда более выгодном положении, потому что перед ними толпа раздавалась сама собой, а Игару приходилось протискиваться и расталкивать.
        И тогда, почуяв бесславную неудачу побега, он швырнул под ноги преследователям так и не заработанный мешочек с монетами.
        Угодив под тяжелый каблук, мешочек треснул. Медные кружочки раскатились, ударяясь о подвернувшиеся по дороге башмаки; кто-то вскрикнул, а кто-то поспешил наклониться и подобрать, и его примеру последовали многие, еще более многие, все… Забыв о здравом смысле, просители следовали давнему, с пеленок усвоенному правилу: денежке не место на полу.
        Первым споткнулся стражник. Длинноволосый налетел на него сзади; Игар не видел этого и не слышал. Последним усилием перепрыгнув через чью-то согбенную спину, он вылетел на залитую солнцем улицу и кинулся в ближайший проходной двор.

* * *
        Блеклая трава готовилась встретить осень, а на восточном склоне из-под ее желтых зарослей лезла новая, молодая, пригретая солнышком, спутавшая времена. Аальмар кинул на землю свою куртку - свою замечательную, кожаную, со шнурками и пряжками куртку! - и уселся, вытянув ноги, усадив девочку рядом с собой.
        - Скучала?
        Она кивнула, совершенно искренне и не кривя душей. Пожалуй, впервые она по-настоящему обрадовалась его возвращению; сойдя с коня, он предложил ей руку, как женщине, как равной! Стоило видеть в эту минуту лица Лиль и мальчишек…
        - И я тоже скучал, малыш. Я видел много стран и селений… И везде искал тебе подарок. Вот, посмотри.
        Сверток, до того стоявший в траве и шевеливший на ветру тугим бантом из плотной ткани, открылся. Девочка невольно задержала дыхание.
        В руках Аальмара была мельница - размером с кувшин. Четыре косых крыла завертелись, ловя ветер - и внизу открылись воротца, из них показался вырезанный из дерева мельник, а затем еще целая вереница фигурок с мешками на плечах, а потом почему-то балаганный паяц - пройдя парадом перед глазами потрясенной девочки, фигурки скрылись в дверце напротив. Мельница замедлила свое вращение - а потом снова завертелась от порыва ветра, и все повторилось сначала; мельник, работники, паяц, а потом еще зазвенели крохотные, подвешенные перед дверками колокольчики, и звон их сложился в мелодию простенькой, всеми любимой песенки…
        - Тебе нравится?
        Девочка смотрела, не в силах оторвать глаз. Наверное, следовало поблагодарить - но она была слишком поражена. Ей сроду не доводилось видеть таких игрушек; тем тяжелее было поверить, что это ееигрушка, еесобственная мельница!..
        - Я хотел тебя порадовать, малыш, - сказал он тихо. - Мне удалось?
        Не зная, как высказать свои чувства, она поймала его руку. Крепко стиснула; потом прижалась лицом, губами, ловя запах его кожи и вечно сопутствующий ему запах железа.
        Потом она оказалась у него на коленях. Отец никогда не брал ее на руки - во всяком случае, она не помнила; мать сажала ее на колени только тогда, когда надо было ехать в повозке, а там ведь трясет и дует ветер. Прислушиваясь к незнакомому ощущению, она сначала замерла - но сидеть было спокойно и уютно, и мельница вертелась, позванивая колокольчиками, и фигурки, сгибаясь под грузом крохотных мешков, деловито шествовали из одной дверцы в другую…
        Она расслабилась. Откинулась назад, положив голову ему на плечо:
        - А ты… Ты снова был на войне?
        Он обнял ее чуть сильнее:
        - Да…
        Девочка вздохнула. «Война» - это то поле, где они искали Анису. Кажется, что это было давным-давно… А поле мертвецов до сих пор является ей в плохих снах. А Аальмар уезжает и уезжает - на войну…
        - Тебя ведь не могут убить? - спросила она с внезапным страхом.
        Он засмеялся:
        - Конечно же, нет…
        Девочка успокоилась. Обернулась; встретилась взглядом с его спокойными глазами:
        - Аальмар… А кто главнее, Большая Фа или ты?
        Она и так знала, кто главнее. Ей просто доставляло удовольствие услышать его ответ.
        - Я.
        - А почему? - она не выдержала и улыбнулась, потому что и это тоже давно было ей известно.
        - Потому что я главный наследник дома, это называется «стержень рода»… А потом таким стержнем станет наш старший сын.
        Девочка задумалась. Мельница то замедляла обороты, то снова принималась вертеться, как праздничная карусель. Фигурки, кажется, танцевали.
        У нее будут дети. Скоро; старший сын будет таким же главным, как Аальмар. Странно, интересно, не верится…
        - А у нас будет много детей?
        - Конечно. Не меньше пяти.
        - Ой…
        - Не волнуйся. Большая Фа поможет их вынянчить.
        - А если ты стержень, то Большая Фа - кто?
        - Она просто следит за домом, пока меня нет.
        - А… Аальмар! А я кто же? Я кто такая?..
        - Ты…
        Она вдруг ощутила лицом его жесткую, немного шершавую щеку:
        - Ты… Ты мой свет в окошке. Будущая опора рода… Рыжая белочка на ветвях генеалогического древа. Ты знаешь, что когда тебе солнце в спину, ты будто бы рыжая? А?..
        Она засмеялась. Так, оказывается, щекотно, когда целуют под мышкой.

* * *
        Покупатели торговались, зазывалы били в бубен, нищие канючили - весь базар рвался из шкуры вон, чтобы отгрести, заработать, выплясать грош; тем временем сто полновесных монет неприкаянно бродили между рядами, и всякий грамотный и мало-мальски наблюдательный обыватель славного города Турь мог заработать их играючи, стоит лишь пальцем ткнуть…
        Не вздрагивать и не оборачиваться, когда так хочется скорее бежать со всех ног, когда всюду мерещатся взгляды, когда все разрастается толпа зевак перед столбом с грозными грамотами: «разыскивается для предания справедливому наказанию…»
        Даже за Снура-Кнутобоя, беглого каторжника, столько не заплатят. Правда, Снура и разглядеть проще - клеймен беглец. А послушник Игар, прозвища не имеющий, был бы похож на сотню других парнишек, если б не бегали глаза да не потели ладони. Всякому, кто опытен, одного взгляда достаточно, чтобы с уверенностью сказать: дело нечисто. И кто знает, не следит ли уже за Игаром пара заинтересованных глаз…
        Он даже голода не чувствовал, и во рту его было сухо, хоть кругом и роились сытые запахи. Он присматривался к купцам, к богатым покупателям; несколько раз замечал, как воришка стягивает с прилавка рыбину или из корзинки узелок. Доходный промысел для ловких и бесстыжих; Игар прекрасно знал, что его рука не поднимется. А поднимется - так тут же и схватят ее, эту руку… Эти, удачливые, таскают совершенно безнаказанно, а Игар смотрит. И нет бы тревогу поднять, заметив столь наглое воровство, одернуть бы зазевавшуюся жертву… Правда, вмешиваться в скандал сейчас - все равно что стать под столбом с грозными грамотами и во все горло вопить: а вот он я! это за меня сто золотых дают, налетай!..
        Мне нужны деньги. Много денег - и быстро. Сегодня. Я должен сделать это, чтобы спасти Илазу… Я должен…
        Привычная молитва - «я должен» - придала ему духу. Он увязался было за толстым, шумливым купцом, чью шею отягощала гирлянда из женских украшений - однако купец ни на секунду не покидал базара, вертелся в толчее, торговался и нахваливал, ни разу не собрался даже справить нужду…
        Игар отчаялся. Скоро базар начнет расползаться, редеть, купцы соберутся компаниями, деньги перекочуют в тайники, товары - под замок… А он так и не решил, что он будет делать. А вон идет патруль - спокойный скучающий патруль, но нет ли среди них того, любителя вязания…
        Молодой щекастый парень, увешанный цветными платками, весело торговался сразу с двумя; сухонькая чернявка хотела сбить цену, но рыжая, юная и легкомысленная, сразу купилась на обаяние продавца и заплатила. Ее платок был цветаст и, по мнению Игара, слегка безвкусен, но она повязала его на шею с такой грациозной небрежностью, что парень восторженно защелкал языком, а чернявка крякнула и заплатила тоже - за ярко-желтый с зеленым узором шарф.
        Парень прошел мимо Игара, по-прежнему улыбаясь и напевая; его вьющиеся от природы волосы были тщательно уложены под тонкую веревочную повязку. Сам не зная зачем, Игар повернулся и отправился следом.
        Парню везло - за каких-нибудь полчаса он распродал почти весь товар. Дамочки и девицы так и липли к нему, привлеченные ослепительной улыбкой и меткими шуточками; Игар чувствовал себя угрюмой молью, увязавшейся вслед за нарядной весенней бабочкой. Наконец продавец платков огляделся - и неспешно направился в сторону одного из узких переулков, окружавших базарную площадь, как кривые лучи.
        У Игара снова взмокли ладони. Глухо колотилось сердце - через это тоже нужно пройти…
        Парень исчез в переулке - тенистой щели между глухими деревянными заборами. Грызя губы, Игар шагнул следом.
        Парень насвистывал. Из всего товара у него осталось два шелковых платка - густо-синий и черный; забросив их на плечо, он углубился в переулок как раз настолько, чтобы соблюсти приличия и в то же время не забираться слишком глубоко. Игар ждал, прислонившись спиной к забору.
        Насвистывание продавца платков сделалось громче и жизнерадостнее. Только теперь он обернулся, чтобы встретится глазами с угрюмым Игаровым взглядом.
        Парень замер. Беспечная мечтательная улыбочка сменилась вдруг мертвенной бледностью - тонкая кожа блондина в точности передавала его душевное состояние.
        Если бы продавец платков дружески кивнул, или, не обратив внимания, проследовал мимо, или хотя бы нахмурился недовольно - Игар, скорее всего, так бы и остался стоять у забора, ничего не говоря и ничего не предпринимая; побледнев от страха, парень облегчил ему задачу. Кухонный нож, украденный накануне в какой-то лавке и спрятанный за голенищем, наконец-то вылез на свет.
        - Выручку, - хрипло сказал Игар, делая шаг вперед. - Живо.
        Глаза парня округлились. Он отступил, будто собираясь бежать; одним прыжком Игар настиг его, сгреб и прижал лопатками к забору:
        - Зарежу!..
        Кухонный нож оказался прямо против крепкой и бледной шеи. Игар видел капельки пота под носом и трясущиеся белые губы:
        - С-сейчас…
        Бледная шея конвульсивно дернулась - Игар не успел отвести нож. На коже, покрытой мурашками, выступили капли крови; парень затрясся сильнее:
        - С-сейчас… Д-да…
        Игару сделалось муторно. Пухлая рука продавца платков беспомощно шарила за пазухой, отыскивая кошелек; Игар сжал зубы, изо всех сил вызывая в себе ненависть к этому богатому, холеному, нахальному и удачливому. Ненависть и отвращение к эти кудряшкам, к этому страху, к этому резкому запаху пота - так, чтобы захотелось полоснуть сейчас по горлу. Одно движение - и нету ни мороки, ни заботы, никто не позовет на помощь…
        Парень напрягся, глядя куда-то Игару за плечо; тот инстинктивно обернулся, желая видеть надвигающуюся опасность. В ту же секунду рука, сжимающая нож, была сильно отброшена в сторону, и сразу за этим парень ударил Игара головой в лицо, выскользнул из его рук и кинулся бежать вдоль забора. Он даже на помощь успел позвать - к сожалению, вопль из пересохшего горла получился хриплый и сдавленный. Парень набрал воздуха для следующего крика - в этот момент Игар, которому уже не надо было специально себя воодушевлять, нагнал его и вспрыгнул на плечи.
        Отец-Разбиватель был жестоким человеком. Вцепившись в кудрявые волосы, с который слетела в пыль щегольская веревочка, Игар дважды ударил парня головой о землю - так, что пыль под ним сделалась мокрой и темной. Нож плясал в руке, подсказывая единственно правильное и безопасное решение. Еще минута - и кто-нибудь другой, случайный свидетель, одержимый нуждой, заглянет в пропахший мочой переулок…
        - Выручку, скотина!
        Продавец платков, придавленный Игаровыми коленями, обмяк. Игар рывком перевернул его на спину; недавно красивое и веселое лицо перепачкано было кровью и песком, из круглых, полных боли глаз катились слезы:
        - Н-н… н-не дам…
        Игар приставил острие ножа к правому глазу, обрамленному пушистыми светлыми ресницами. Парень вскрикнул; дрожащая рука наконец-то нашла за пазухой тугой кошелек:
        - П-подавись…
        Игар понял, что уже не сможет его зарезать. Резать надо было раньше - когда застилала глаза ненависть. Теперь, поверженного, плачущего - поздно…
        Он сунул кошелек под рубаху. Запихнул в окровавленный рот своей жертвы синий шелковый платок, черным стянул локти - ох, и хороший товар… настоящий шелк, легкий и крепкий, как струна…
        Парень молчал, сдерживая стон. На ходу отряхивая одежду, вытирая о штаны чужую кровь, Игар поспешил прочь.
        Крики и гвалт, которые поднялись в переулке спустя минуту, не были слышны грабителю, потерявшемуся в толчее базара.
        Таракан сидел на темном и липком столе, водил усами, не выказывая ни страха, ни удивления; Игар с отвращением смотрел на еду, силком заливая в глотку поганое, жидкое, теплое пиво. Таракан ничем не хуже и не лучше любого из посетителей трактира; пусть сидит. Везде, куда ни глянь, имеются рожи и погаже…
        Болела рассеченная бровь. Игар держался за лицо, воображая, что голова его - это маятник, тяжелый маятник старинных часов, и вот он ходит туда-сюда, час за часом, год за годом…
        - Парень, ты пьяный, что ли?.. Качается и качается, уже гости поглядывают… ты, если пьяный, того… Пошел вон, стало быть…
        - Я трезвый, - сказал Игар с отвращением. - Трезвее всех твоих сволочных гостей, ты, подонок… Ладно-ладно. Сам уйду, не надо…
        Он вышел, оставив нетронутую тарелку таракану.
        За порогом стояла ночь - душная и облачная, и на небе, забитом невидимыми черными тучами, не было ни звезды. Не на что смотреть, нечем оправдаться…
        Мутно горели фонари, отмечавшие двери трактиров; Игар зашел наугад, заказал пиво и снова сел в углу, держась за лицо.
        …Илаза потеряна навсегда. Он сам потерян навсегда - потому что никогда не вымолить у себя прощения. Даже Святая Птица может простить… Но некого прощать, Игар-то умер, ходит пустая, обгаженная, оскверненная оболочка…
        Он вытащил нож и сосредоточенно полоснул себя по пальцу. Сопляк, ничтожество. Руку себе отпили и успокойся - подумаешь, какое чудо сотворил… Мальчишки дерутся до крови, сам до крови дрался - а продавец платков еще тебя переживет, трижды по столько наторгует, продавец платков проживет долгую жизнь в довольстве, тепле и холе, и он будет щуриться на камин, когда ты, бродяга, станешь подыхать в сугробе…
        …Неужели он и вправду собирался его убить?…
        …Тонкая кость. Принц. Осквернился, недотрога. Белоручка поганая… Слюнтяй и трус. Если мужчина борется за жизнь и свободу любимой женщины - он должен идти и по трупам. Особенно если они еще при жизни… достойны были стать трупами… Каждый из нас - обладатель будущего трупа…
        Илаза!!
        …Записка ускользает в щель. Долгие минуты ожидания, полного звоном цепи дворовой собаки, которую прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке - обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…
        Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.

* * *
        Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.
        - За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же…
        Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?
        - За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…
        Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине огромная, плачущая от бессилия муха.
        - Я хочу пить… - повторила она жалобно. - Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…
        Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.
        Она замерла, прислушиваясь. Идущий, по видимому, прислушивался тоже; Илаза сильно закусила губу, уверяя себя, что это не Игар. Не Игар, не Игар; в такое нельзя верить, чтобы не умереть потом от разочарования. Это случайный путник, и следует крикнуть ему, чтобы он бежал прочь, уносил ноги, пока не поздно…
        Случайный путник тем временем осмелел и продолжил путь; скоро Илаза, изогнувшаяся, как червяк на крючке, увидела его внизу, у подножия крупного дуба.
        Случайный путник был огромен. Он был черен, покрыт жесткой щетинистой шерстью, снабжен двумя желтыми, загнутыми кверху клыками, длинным гофрированным рылом и четырьмя грязными копытами. Маленькие блестящие глазки остановились на Илазе, и во взгляде вепря ей померещилось удивление.
        Она удивилась тоже. Странное дело - раньше, бывало, даже мертвая, окровавленная голова вепря, привезенная с охоты, пугала ее до дрожи; теперь, глядя на живого и свирепого красавца, разглядывающего ее с нескольких шагов, она ощутила лишь вялое любопытство. Если вепрь задастся целью дотянуться до нее, то, конечно, он дотянется. Что с того?..
        Вепрь издал низкий, страшноватый хрюк. Потом еще; не сводя с Илазы наливающихся кровью глазок, подошел ближе. И о чем-то же думает, размышляла Илаза отрешенно. Какие-то мысли ворочаются в этой огромной, достаточно отвратительной башке. Верно, поросенок никогда прежде не видел женщин, висящих на дереве, как груши…
        Вепрь рыкнул и легко, будто надутый воздухом, побежал к ней. Шелестели прошлогодние листья под бьющими в землю копытами; правое ухо вепря оказалось чуть надорванным, а правый же клык торчал чуть выше, нежели левый. Илазе казалось, что она ощущает спертый запах грязной свиньи. Вепрь приближался; Илаза следила за ним, как завороженная, однако ей так и не пришлось узнать, что собирался предпринять столкнувшийся с неведомым кабан.
        Сеть упала беззвучно и красиво, как шелковый платок к ногам кокетки. Вепрь издал совсем уж утробный звук, рванулся, возмущенный - и тут же оторвался от земли, забился, вереща и покрываясь серым коконом, и наблюдавшая за ним Илаза наконец-то поняла, как это выглядит со стороны.
        Трещали ветки. В какой-то момент Илазе показалось, что дерево не выдержит и связанный кабан рухнет на землю - однако множественные нити напряглись, распределяя вес кабаньей туши по веткам и веточкам, поднимая пленника выше, стягивая его сильнее; кабан уже не ревел - визжал, как недорезанный свиненок.
        - Успокойся, - сказала она шепотом. - Побереги силы. Тут плевали на твои клыки… Умри с достоинством. Ты же все-таки вепрь…
        Кабан не слушал ее. Он был молод и силен, и свиреп; он может так биться часами и часами. Смотреть на его борьбу было страшно; паутина, связывавшая Илазу, дергалась в такт движениям вепря. Она закрыла глаза и снова ощутила боль в груди и палящую жажду.
        - За что? - спросила она шепотом, жадно слизывая со щек слезы. Слезы не утоляли жажды - они были горькими, как морская вода. Слезы пить нельзя…
        - …Ты прекрасно знаешь, что наказана. И знаешь, за что.
        Она напряглась. Слезы покатились чаще:
        - Я… больше не буду.
        За спиной ее скрипнул смешок:
        - Хорошо. Пять минут поучительного зрелища - и я тебя отпускаю. Смотри.
        Бесформенная тень скользнула от Илазы к вепрю; кабан, будто почуяв неладное, забился сильнее. Снова затрещали ветви.
        Тень оказалась между Илазой и кабаном; зверь взвизгнул так, что у Илазы заложило уши, дернулся - и его метания сменились вдруг конвульсивной дрожью, а вопли - приглушенным, задыхающимся хрипом.
        Илаза не желала видеть. Слышать он хотела еще меньше; вепрь кричал так, как кричал той далекой ночью умирающий волк, а у Илазы не было рук, чтобы заткнуть уши. Тогда она завопила сама - чтобы заглушить его крик хотя бы в собственных ушах.
        Собственный ее кокон повторил конвульсии огромного тяжелого тела. Потом стало тихо-тихо; она приоткрыла было глаза - но делать этого ни в коем случае не следовало, потому что кабан еще жил, а бесформенная тень была рядом, приникала, впивалась…
        Потом Илаза лицом почувствовала льющийся в ноздри ручей.
        Утром у нее началась горячка.
        Она куталась в рваный платок, пытаясь согреться. Она сидела на солнцепеке, но от этого сделалось только хуже. Она развела костер, но сил ходить за ветками не было, и потому огонь то и дело затухал. Потом пришел бред, и в бреду она видела Игара, бьющегося в сетях.
        Вечером она совершенно уверилась, что умрет, и ни капли не огорчилась. Лежала на боку, свернувшись клубком, пытаясь дыханием согреть колени и ни о чем не думая. И только ощущение чужого присутствия заставило ее вздрогнуть и сесть.
        - Что? Я тебя слишком сильно замучил?
        Она сжимала зубы. Попытаться открыть рот - значит тут же и прикусить язык. Лихорадка.
        - Ложись. Закрывай глаза. Теперь не бойся - я не хочу тебя пугать. Ну?
        Она повиновалась. Сырая земля казалась горячей, как печь.
        - Расстегни платье на спине. Я не хочу рвать… Не бойся.
        Пальцы не слушались ее. Она отогнула несколько крючков и заплакала.
        - Тихо. Все. Закрывай глаза. Я тебя уколю сейчас, почти не больно. Тебе станет лучше, и ты заснешь.
        Она ощутила прикосновение к своему плечу - и чуть не закричала. Да закричала бы, если б могла.
        Потом в спину будто ужалил слепень. Она содрогнулась, с шипением втягивая воздух.
        - Да, больнее, чем я хотел… Но будет гораздо лучше, чем было. Потерпи.
        Несколько минут она лежала, собравшись комочком, вглядываясь в цветные пятна, плывущие перед глазами; потом тело ее вдруг сделалось весенней землей, по которой плывет, разливается теплая речка.
        Дрожь ушла. Речка заливала остывшие берега, и они расслабленно нежились, подставляя себя солнечным лучам. Все тело Илазы стало теплым и слабым, и легким, как подогретое вино. Она перевернулась на спину, все еще не открывая глаз, позволяя себе на минуту забыть о страшном, о далеком, о неизбежном…
        Бесконечные бабочки перед глазами. Сумасшедший танец мотыльков. Легкомысленный пьяный смех, в котором нет ничего постыдного. Как хорошо…
        Она заснула, и не видела во сне ни серой паутины, ни окровавленного Игара, ни умирающих вепрей.
        Глава пятая

* * *
        С первым снегом размеренное течение жизни прервалось ради большого, всеми любимого праздника - Заячьей Свадьбы.
        Охота на зайца в этот день считалась плохой приметой; особым обрядом предписывалось изваять из первого снега длинноухую фигуру. От размеров этой заячьей статуи зависело очень многое - чем больше получался снеговик, тем спокойнее и удачнее предполагалась зима.
        Вопящие от счастья дети, розовощекие подростки, непривычно добрые взрослые одной большой артелью собирали снег. Безжалостно сдирали его с земли, набирали в корзинки, тащили туда, где под руководством все той же Большой Фа трудились отец Кари и старший брат Вики - снежный заяц под их руками вырос выше человеческого роста, а круглый зад его вообще оказался огромным, как печка, и пригожая служанка, ковырявшая мизинцем в носу, сообщила прыснувшим подругам, что это, скорее всего, зайчиха…
        Девочка смотрела, как падает снег. Прежде ей не приходилось вот так стоять под снежным небом; у нее ведь не было ни этой теплой, по росту, шубы, ни легкого пушистого платка, ни крепких сапог. Зиму она проводила, дыша на замерзшее окошко и выбегая во двор лишь по нужде - босиком, дрожа и ежась. Теперь она стояла под снегом и удивлялась.
        Снежному зайцу уже прилаживали глаза-картофелины и нос-уголек; девочка вдруг поняла, что впервые с того самого далекого дня, когда она стояла на вершине холма и смотрела на готовое к бою войско - впервые с того дня она чувствует в груди теплое, спокойное счастье. Радость, которая, как она думала, не вернется уже никогда…
        Она засмеялась, глядя, как Большая Фа прикладывает к собственной голове веник, объясняя ваятелем, как именно должно быть расположено правое заячье ухо…
        Вечером явились гости.
        Дети ныряли под столами, и девочка в самых неожиданных местах замечала то вороватую физиономию Вики, то смеющегося Йара, то уже обиженную чем-то Лиль; сама она удостоена была чести сидеть за столом с прочими взрослыми родственниками, причем на почетном месте - рядом с Большой Фа, напротив старшего гостя - веселого старика по имени Гуун.
        Она ела много и с удовольствием; Большая Фа лишь изредка поправляла ее, показывая, как надо браться за нож. Гуун говорил о множестве маловажных вещей, и, вполуха прислушиваясь к его болтовне, девочка чувствовала, как тяжелеет голова, как сливаются в один гул отдаленные голоса гостей уо-уо-уо… Она счастливо, сонно, бессмысленно улыбнулась.
        Гуун вдруг заговорил тоном ниже; голос его сделался серьезным, и к нему как-то сразу перестало подходить слово «болтовня».
        - …Теперь мало кто. Теперь обычаев не помнят, Фа. Спешат… Когда мой отец впервые увидел мою мать, ей было семь лет. Когда судьба указала мне на Бронку, жену мою, ей было, как нашей малышке, десять… И у нас семеро детей, Фа. Мой отец умер, когда ему было девяносто - с коня упал… В роду Аальмара мужчины живут и до ста. Аальмар… храни его, небо. Аальмар чтит обычаи, Аальмар понимает, что такое невеста и что такое судьба. Аальмар не стал бы жениться на уже взрослой, незнакомой, лишь бы детей рожала… Аальмар…
        - Аальмар, - прошептала девочка, засыпая.
        …За полночь пошли провожать.
        Ее несли на руках; изредка разлепляя веки, она видела белый снег под черным небом, серебряный след полозьев, и факелы, факелы, огни, светло, но не как днем, а по-особому, огненно, празднично, и в каждом дворе стоит снежный заяц большой или маленький, худой или толстый, а у одного была поднята лапа, и в ней зажата елочная ветвь…
        Она вдыхала морозный воздух, и, вылетая обратно из ее ноздрей, он разделялся на два белых, ровных, клубящихся потока.
        И единственное сожаление: жаль, нет рядом Аальмара…

* * *
        Школяр долго и сосредоточенно морщил нос; наконец Игар добавил ему еще два монеты:
        - Ти-ар… Коли вернешься с уловом - вот… - он вытряхнул на ладонь оставшиеся деньги, ослепляя школяра золотым блеском. - Где живет, какого сословия… Но если скажешь, негодяй, кто тебя послал - убью!
        Он хотел показать для верности нож - но передумал. Противно.
        Школяр мигнул; это был, без сомнения, очень храбрый и очень жадный подросток. Девять из десяти его ровесников ни за какие деньги не отправились бы в управу со столь непростым поручением; правда, Игар не исключал, что школяр еще и хитер. Он уже получил достаточно, чтобы преспокойно уйти и не вернуться, или, скажем, навести стражу на странного оборванца, сыплющего золотом… Впрочем, это Игар уже завирается. В обличье щуплого школяра - воплощенное коварство!.. Эдак скоро придется шарахаться от фонарных столбов и бродячих собак…
        Школяр ушел. Игар обещал ждать его в трактире - но вместо этого устроился на траве за пыльными кустами, откуда отлично были видны и вывеска, и порог, и дверь. Если школяр вернется не один - что ж, будет время перемахнуть через забор и уйти…
        Он лег, положив голову на локоть. Ожидание изводило, как зубная боль; ожидание перекрыло даже тошноту, накатывающуюся всякий раз, когда перед глазами появлялось перепачканное кровью лицо торговца. Проклятые деньги… Проклятые…
        А потом, в полусне, он принял легкое и веселое решение: освободить Илазу и покончить с собой. Разом скинуть этот груз, убить воспоминания, наказать преступления - прошлые и будущие… Потому что в будущем их больше. Потому что самое страшное его преступление еще впереди - он должен… привести Тиар, отдать незнакомую женщину на страшную смерть…
        Он провалился в сон без сновидений - и проснулся оттого, что по лицу его полз зеленый клоп-черепашка. Тень от кустов сделалась длиннее; у входа в трактир лениво обменивались руганью два подмастерья, в одном из которых Игар с удивлением узнал Величку. Вездесущий, гад…
        Сон нагнал на Игара какую-то особенную безнадежную тоску - ведь все наверняка напрасно. Тиар сменила имя; откуда ей взяться в этой переписи, если она больше не Тиар, или если она живет в другом городе, или в глухом селе, куда переписчики не добрались?..
        В переулке загрохотали башмаки. Школяр-посланец, сияющий и возбужденный, вылетел на перекресток, пыля, как целый табун; Игар напрягся. В душе его сшиблись надежда и страх разочарования; он сидел на траве, успокаивая дыхание и убеждая себя, что, какой бы ни была принесенная школяром весть - она поможет ему в поисках. Она продвинет его вперед, хоть на волосок, но продвинет…
        Тем временем случилось так, что на пути запыхавшегося подростка, направлявшегося к трактиру, обнаружился Величка. Либо школяр знал его раньше, либо просто прочитал нечто на его задумчивом дряблом лице; однако шаги Игарова посланца замедлились, он резко вильнул в сторону, намереваясь обойти преграду как можно дальше; губы Велички сложились в ухмылочку, и уже в следующую секунду школяр, выкрикивая что-то негодующее, вырывался из цепких загребущих рук.
        - Вот совесть всю и высосала… Жаба-то…
        Величка обернулся так, будто пониже спины ему впилось раскаленное шило. Школяр тут же оказался на свободе; Игар некоторое время наслаждался страхом, явно проступившим на одутловатой физиономии подмастерья, а потом развернулся и с удовольствием врезал по бледной, податливой скуле. Не применяя науку Разбивателя - зато от души.
        На окраине улицы не мостились. Даже эта, людная, основная дорога, по которой ходили друг к другу в гости город и предместье. Сотни ног поднимали тучи пыли, здесь же возились ребятишки и куры, сквозь гомон время от времени орали петухи; Игар шел медленно, и потому его часто толкали.
        Школяр честно выполнил поручение.
        Игар нашел ее. Он нашел ее, он нашел; теперь он должен обмануть ее так, чтобы она не почуяла обмана. Он должен быть изворотливым, как лис - вместо этого мозги его ворочаются натужно, будто чулки, набитые песком. Наверно, вот эти зеленые ворота… А может быть, следующие?.. Школяр взял причитающиеся монеты и наотрез отказался идти с Игаром в качестве проводника. Школяр в меру храбр, в меру осторожен, однако не похоже, чтобы он открыто врал…
        Женщина, по пояс высунувшаяся из окна второго этажа, неопределенно махнула рукой:
        - Тиар?.. А, ты про эту… Дак она Диар, сдается… Там она, - снова небрежный жест. - По улице пройди, она вечно у ворот сидит… Сразу увидишь, - во взгляде, которым она провожала Игара, скользнуло выражение, которого он не мог понять.
        Через полквартала Игар увидел.
        Дом стоял в череде таких же, не богатых и не особенно бедных строений; у ворот помещалось странное сооружение, низкое, на колесиках, с длинной оглоблей, как у ручной тележки. На тележке сидела женщина.
        Впрочем, слово «сидела» не вполне соответствовало ее положению; рваная юбка была поднята неприлично высоко и закреплена на груди булавкой - чтобы проходящие видели страшные, короткие культяпки ног. Из дыр, оставшихся на месте оторванных рукавов, выглядывали культяпки рук, отрубленных чуть не по самые плечи. Темные волосы были коротко острижены и топорщились прядями. Лицо сидящей казалось лицом статуи - чистое, правильное, спокойное; на Игара смотрели внимательные, с прозеленью глаза.
        Он с трудом сглотнул. Женщина кивнула - приветливо, будто говоря: не волнуйся. Ничего страшного.
        Игар облизал пересохшие губы, вытащил оставшиеся монетки, все до последней, сыпанул в железное блюдечко - туда, где уже лежала пригоршня медяков. Чумазый мальчишка, пробегавший мимо, алчно выпучил глаза.
        - Забери, - сказала женщина. - Это слишком много. Все равно они все пропьют…
        - Кто пропьет? - спросил он хрипло. Она покачала головой:
        - Не важно. Забери, пригодятся…
        - Это тебе деньги, - повторил он упрямо.
        Она вдруг улыбнулась - мягко, едва ли не покровительственно; зубы ее оказались странно белыми, как мел:
        - Дурачок… О себе подумай. У тебя ведь больше нет?..
        Он молчал. Его догадка была страшна, страшнее, чем даже зрелище живого обрубка с красивым спокойным лицом.
        - Как тебе зовут? - спросил он шепотом.
        Она сдвинула брови:
        - А зачем тебе?
        - Надо знать.
        - Диар, - она будто сама удивилась произнесенному имени. - Или Тиар… или Деар. По-разному… Вообще-то Пенкой кличут. Чтобы не путаться.
        - А-а, - сказал Игар.
        Проходившая старуха хотела кинуть на блюдечко монетку - но, увидев горку Игаровых денег, поджала губы и прошла мимо.
        Ночь он провел, бродя по городу; в какой-то момент за ним увязались трое криворожих бродяг, и он свирепо обрадовался, что можно будет наконец выместить собственный стыд и тоску на чужих, подвернувшихся под руку харях. Бродяги же, завидев в его глазах нехороший лихорадочный блеск, поспешили свернуть в подворотню. Игар ходил до утра, плевал в небо, пытаясь угодить в звезду Хота, и бормотал под нос те глупые веселые песенки, которым выучил его когда-то Муфта, известный дурачок из селения Подбрюшье. Игар совершенно напрасно пренебрег патрулями, которые запросто хватают всех шатающихся в неурочный час и очень радуются, если среди пойманных оказывается беглый преступник; впрочем, и патрули обходили Игара, вероятно, решив предоставить его собственной судьбе.
        Он видел, как плечистый старик с шарфом вокруг головы вытащил тележку из ворот и установил ее на прежнем месте; как поставил на землю тарелочку, как задрал на Пенке-Тиар юбку, обнажив обрубки ног; закрепил край юбки булавкой, придирчиво оглядел свою работу и остался доволен. Повернулся и ушел во двор; воспаленному воображению Игара явилась муторная картина: старик обрубает красивой девушке руки-ноги и сажает перед воротами, чтобы зарабатывала, получая медяки не донце жестяного блюдечка…
        Пенка не удивилась, увидев Игара. Немедленно забыв все приготовленные слова, он остановился поодаль, и топтался и мялся, и она наконец улыбнулась:
        - А как тебя зовут?
        Он начал выговаривать свое придуманное имя - но до конца так и не выговорил. Запнулся; она засмеялась:
        - Да ты не бойся… Я никому не выдам.
        …Так случилось, что она знала множество тайн. И хранила их надежно, как камень.
        Она не помнила себя, не знала ничего о несчастье, превратившем ее в обрубок (Игар вздрогнул, вспомнил о плечистом старике; ему привиделся иззубренный людоедский топор).
        Вся жизнь Тиар была - тележка, трава у забора и блюдечко с медяками; может быть потому все несчастные шли к ней поплакаться, а отягчившие свою совесть - повиниться. Она была немым укором и тем и другим - и она была надежда; рядом с ней любой калека чувствовал себя властелином мира.
        Игар сидел, подогнув под себя ноги, и смотрел, как проходят мимо башмаки и сандалии, как звенят о жестяное донце летящие с неба монетки, как оборачиваются лица - с недоумением и жалостью, с ужасом, удивленно…
        Потом он понял, что это он сидит на тележке. Что это на него смотрят, что это он лишен и рук и ног, и может только смотреть, как ползают муравьи по размытой дождями обочине и как опускается на пыльный подорожник синий с желтым мотылек… Опускается, взлетает… Как проглянувшее солнце заливает его светом - ярким, полуденным… Теплое, теплое солнце, прикасающееся к лицу, как ладонь…
        - Расскажи, Игар. Не бойся. Я вижу, что у тебя беда… Расскажи.
        Он долго водил языком по пересохшим деснам, и не мог найти слова. Ни одного.
        Он хотел рассказать про торговца платками, который лично ему, Игару, не сделал ничего плохого. Он хотел рассказать про длинноволосого из управы, с его деньгами и его работой, про желтую грамоту на стене «Разыскивается для предания справедливому наказанию»… Он знал, что рассказав это, почувствует себя лучше - но не мог решиться.
        Потому что про главное он все равно не скажет. Про липкую паутину, умоляющее лицо Илазы и звезду Хота, клонящуюся к горизонту. Про то, что он, Игар, должен сделаться холодным негодяем для спасения любимой женщины, своей жены. Тиар, может быть, поймет его и простит - тем хуже…
        - …Иди-иди, парень. Пошел вон, говорю. Расселся, понимаешь…
        Плечистый старик, чья голова была по-женски повязана шарфом, хозяйственно пересыпал деньги из жестяного блюдца к себе в карман, оставив на донышке всего две монетки - на расплод, очевидно. Неприветливо покосился на Игара:
        - Оглох? Вставай, тут тебе не балаган… Расселся…
        - Оставь его в покое, - на лице Тиар-Пенки проступила болезненная гримаска. - Мешает он тебе?.. Пусть сидит.
        Старик упер руки в бока:
        - Заткнись, дура! Он людей отваживает, это что, заработок?! - он презрительно шлепнул себя по карману, где зазвенели медяки.
        У Игара свело скулы. Захотелось крепко взять старика за грудки и ударить лицом о забор - почти как того, с платками…
        Болезненное воспоминание охладило его пыл, сразу же и бесповоротно. Он прикусил губу; обернулся к Пенке:
        - Что за тварь из мешка, на плечах бабья башка?
        Женщина испуганно мигнула.
        - Я тебе ща объясню, - глаза старика сузились, как прорези в капюшоне. - Я тебе объясню, сопляк…
        С нежданной сноровкой он ухватил Игара за шиворот; тот рывком высвободился, поднырнул под занесенную руку, приблизил глаза к самому старикову лицу и прямо в это перекошенное лицо выдохнул:
        - Ты на ней больше не заработаешь, падаль. Ни грошика.
        Два дня Тиар не появлялась у ворот; Игар ждал, затаившись, как змея. На третий день старик с шарфом на голове вывез тележку, настороженно огляделся по сторонам и удалился, опираясь на суковатую массивную палку. Через несколько минут другой старик - чуть ниже ростом, а в остальном совершенно такой же - проверил, нет ли поблизости опасного и сумасшедшего Игара, способного помешать прибыльному делу безногой Пенки.
        Игар ждал. Старики - если их действительно было только двое - очень не хотели выпускать добычу. Пенка-Тиар - их вещь, приносящая доход, они оседлые жители и полноправные владельцы - а Игар бродяга, за голову которого назначены большие деньги. Ему не стоит лишний раз рисковать, привлекая к себе внимание. Он подождет.
        И он дождался-таки. Старики ослабили бдительность; собираясь в трактир, они долго топтались перед сидящей на тележке Тиар, озираясь и советуясь. Наконец после долгих сомнений и пререканий соображения жадности взяли верх над соображениями осторожности; оба, один за другим, скрылись за дверью стоящего неподалеку питейного заведения («все равно ведь пропьют»…), а Тиар осталась на своем месте перед воротами, и орава проходящих мимо мастеровых кинула ей каждый по монетке.
        Игар ждал. Старики загуляли в своем трактире, сумерки сгустились, улица опустела; еще не веря своей удаче, Игар выбрался из своего укрытия - а укрытием ему служил заросший дворик напротив - и подошел.
        Женщина, кажется, испугалась. Но и обрадовалась тоже, и тут же испугалась своей радости; Игар поразился, как разнообразны бывают оттенки одного и того же чувства. Ее улыбающиеся губы в полумраке казались серыми:
        - Зачем?..
        Он стиснул зубы. Наступил ногой на жестяное блюдце, перевернул его вверх дном, высыпав монеты в пыль:
        - Ты больше не будешь просить милостыню.
        Темные глаза округлились:
        - Зачем?!
        Он присел. Он боялся ощутить ее запах - запах изувеченного тела, болезни, несчастья; он даже не минуту задержал дыхание - но она пахла пылью. Разогретой солнцем дорожной пылью.
        Он взял ее за плечи, стараясь не задеть уродливых культяпок. И почувствовал, какая там, под рваной кофтой, горячая кожа.
        - Зачем? Зачем?! Игар…
        Он кинулся, будто в воду с обрыва.
        То, что осталось от ее тела, было странно легким; высвободившаяся юбка захлестнула его ноги, будто желая спутать, удержать, не пустить, и это было очень кстати, потому что бежать нельзя. Бегущий человек привлечет к себе внимание стражи, а час поздний, и только пьяный гуляка, возвращающийся из трактира, не подозрителен…
        - Игар!! Я закричу сейчас…
        - Не бойся, - голос его был странно чужим. - Не бойся… Я… защищу тебя. Я тебя… люблю…
        Ему сделалось тошно от этой лжи, и, чтобы оправдать себя, он страстно пожелал, чтобы это было правдой. Пусть на несколько часов но пусть это будет правдой, пусть он ее полюбит, Святая Птица, услышь меня, отступника…
        Со стороны казалось, что подвыпивший парень волочет на сеновал в вдребезги пьяную женщину, у той уже и ноги не ходят, только колышется юбка до земли…
        - Какой ты дурак, - сказала она, опуская веки. - Какой ты дурень, какой немыслимый дурак… Эх, ты…
        - Не бойся, - бормотал он, как заведенный. - Я увезу тебя… Не бойся… ты не будешь просить милостыню… Не бойся… Я… люблю…
        Под кофтой ее были странно упругие груди. Он прижимал ее к себе и ничего, кроме страха, не чувствовал. Временами ему казалось, что он несет чужого, украденного ребенка - а потом он покрывался потом, вообразив в своих руках демона-уродца, из тех, которые подменяют новорожденных младенцев. Она дышала сквозь зубы, тяжело - и он пугался, что причинил ей боль, и пытался взять как можно мягче, бережнее.
        Звезда Хота смотрела с издевкой, как бы вопрошая: дальше-то что?..
        Он вспоминал старикашку с шарфом на голове, опрокинутую в пыль жестянку - и ступал увереннее, тверже, как человек, совершающий доброе дело.
        - Здесь муравейник, - сказала Тиар тихо.
        Он встрепенулся и поспешил перетащить ее в другое место. Вместе с курткой, на которую уложил ее; каменная дорога хранила тепло дня, а в траве на обочине верещали цикады.
        - Чем это пахнет? - спросила Тиар. - Это полынь, нет?
        Игар потянул носом. Он ничего не чувствовал - разве что запах разогретой солнцем пыли…
        - Скоро лето закончится, - сказала Тиар, и Игар вздрогнул, тут же отыскав среди миллионов звезд звезду Хота.
        - Это полынь, - Игар почувствовал, как Тиар улыбается в темноте. - И еще эти… такие синие с черным, из еще зовут «кротовы глазки»… У нас перед воротами росло их… три. Потом на один наступили…
        Игар молчал, глядя на свои небесные часы. Где-то там, под сенью паутины, на них точно так же смотрит Илаза.
        - Знаешь, - Тиар снова улыбнулась. - Один и тот же шмель прилетал все лето… С такой бандитской мордой, с черными усами, как щеточки… В рыжем кафтанчике. Он узнавал меня, это совершенно точно… Такая своенравная маленькая тварь. Наработавшись, иногда залезал ко мне в волосы. Не тогда, когда я просила, а когда было угодно ему… Ты странный парень, Игар.
        Игар молчал. Тиар счастливо засмеялась в темноте:
        - Тут, наверное, за городом… полным-полно шмелей. Когда день. Когда солнце… Я бы хотела увидеть здесь солнце, Игар. Дождемся рассвета?
        Игар кивнул, тут же осознал свою ошибку - темно ведь - и хрипло подтвердил:
        - Да.
        Тиар, кажется, повернула голову. Он почувствовал, как его щеки касается струйка воздуха - так она дотягивалась до него дыханием; от этого ласкового прикосновения волосы зашевелились у него на голове.
        - Игар, - сказала она тихо. - Не мучайся. Я все понимаю… Ты… В балаган ты меня не продашь, это я знаю точно.
        - В балаган? - переспросил он ошарашено.
        - Конечно, - казалось, она потешается над его замешательством. Меня два раза выкрадывали… В балаган. Им для представления уродцы нужны, калеки всякие… Они, говорят, специально детей выкрадывают и уродуют, публике на потеху… Только верить неохота. Неохота верить в такое, да, Игар?
        Можно не верить, подумал Игар угрюмо. Но ничего не изменится… А можно, наоборот, верить - что Святая Птица возьмет тебя в свой чертог, и там у тебя будут руки, ноги и море любви… И ничего, опять же, не изме…
        - В балаган ты меня не продашь, - раздумчиво продолжала Тиар. - Но… то, что ты мне сказал… там… Это тоже неправда. И я… дура, Игар. Надо было мне все-таки кричать, звать на помощь…
        - Ты меня боишься? - спросил он возмущенно.
        Молчание; длинная струйка воздуха, дотянувшаяся до его щеки:
        - Тыменя боишься. А не боишься - так испугаешься… Потому что ты, дурачок, не представляешь себе… чтоты взял сейчас на свои плечи…
        - Тиар, - сказал он так убедительно, как только мог. - Ты добрая, ты мудрая… Ну почему бы… я не могу тебя… полюбить? Почему ты не веришь?
        Некоторое время длилось молчание, и цикады по обеим сторонам дороги лезли из кожи вон.
        - Я бы хотела поверить, - сказала она глухо. - Ты, мальчишка… как бы я хотела. Как бы хотела… Не будь… слишком уж жестоким. Маленькую жестокость можно искупить… Хоть бы и этой полынью. Но если ты пойдешь дальше… Я боюсь, Игар.
        Ему захотелось бежать куда глаза глядят, но он остался на месте. И лица его не видел никто, потому что до рассвета оставалось еще несколько часов.
        - Это мышь? - спросила Тиар шепотом. Игар поднял голову:
        - А?..
        - Мышь, - сообщила Тиар почти с нежностью. - Возится… в траве. Жаль, не видно… Игар. Их зовут Мет и Пач; они найдут нас. Мне бы не хотелось… Чтобы тебя изувечили.
        - Я сам кого угодно изувечу! - выкрикнул он, стараясь прикрыть запальчивостью собственные тоску и неуверенность. - А эти… эти… сволочи…
        - Дурак, - сказала она устало. - Ты все еще не понимаешь. Они подобрали меня, выходили, и… Как братья. Деньги им нужны, чтобы меня же прокормить… И очень часто нужно платить аптекарю. Понимаешь?.. Не понимаешь. Усади меня.
        Он боялся теперь ее трогать. После того, как нес на руках. Очень странное сочетание - живой красивой женщины и уродливого обрубка.
        Мышь шелестела теперь уже явственно - даже Игар слышал. Ему показалось, что в какой-то момент он и увидел серое создание, пересекающее белую от пыли дорогу.
        Тиар усмехнулась:
        - Ты здоров… Молодой. С руками и ногами. Но ты мечешься, как… эта мышка. Только мышка счастливее - она в ладу с собой… И я - как мышка. Когда наступили на третий цветок, я… плакала, конечно. Но два ведь остались!.. И шмелю по-прежнему есть куда прилетать… А Мет и Пач бились насмерть с хозяином одного балагана, его звали… не помню. Прозвище было - Человек-Мартышка. И они боятся… за меня. Понимаешь?… Нет. И я тебя не понимаю… Ты умеешь болеть чужой болью… Ты не желаешь мне зла, но все-таки врешь. И врешь жестоко… Почему?..
        Она не требовала ответов на свои вопросы, она говорила как бы сама с собой - однако звезды на небе гасли, и проступали силуэты деревьев, и Игар мог уже разглядеть ее лицо.
        Плохо соображая, что творит, он взял ее голову в свои ладони и прикоснулся губами к ее сухому рту. Она попыталась вывернуться; он впился в нее с настоящей страстью. С жадностью, порожденной раскаянием и благодарностью.
        Она не ответила на его поцелуй. Она замерла в ужасе, и губы ее были покорны, а сердце заколотилось так, что на тонкой обнаженной шее едва не лопнула жилка.
        Цикады одна за другой смолкли.
        Наконец, Тиар запрокинула голову, пытаясь высвободиться; не отрываясь от ее губ, Игар поднял глаза - и отшатнулся, потому что по щекам женщины двумя дорожками катились слезы.
        Над их головами разгоралось небо. Небо изменялось. Небо маялось, меняя краски, наливаясь светом, как та жемчужина, которую Игар видел на ярмарке, давным-давно, еще до того, как попасть в скит. И подумал тогда, что небо тоже круглое, как жемчужина, как луна или солнце, только гораздо, гораздо больше…
        Он стоял перед ней на коленях. Даже на коленях он был намного выше - но ему казалось, что он смотрит на Тиар снизу вверх.
        - Прости, - сказал он шепотом. - Я должен был найти женщину. Это ты, Тиар. Это ты; я должен… увезти тебя. Если нет - другая женщина умрет, а она моя жена… нас сочетал Алтарь, Тиар. Я… не врал, я… полюбил тебя, как… прости меня. Ради любви… Ради человека… Ради Илазы. Для нее я… сделаю это. А для тебя я сделаю что угодно, и прямо сейчас. Хочешь? Любое желание. Ну, хочешь?!
        Тиар молчала.
        Может быть, нечто подобное виделось ей во сне. Может быть, она мечтала и боялась верить. Может быть, из всей Игаровой тирады она поняла только последние его слова и содержащийся в них призыв; а может быть, наоборот. Может быть, она видела его насквозь, и в его искреннем… почти искреннем порыве ей виделась торговля. Обмен… Мера за меру.
        А потом в ее глазах мелькнуло еще что-то, и он вдруг испугался. Она заперта, как в ловушке, в беспомощном теле; телу свойственны потребности, в том числе низменные, и…
        Будто только сейчас прозрев, он понял, что она имела в виду, говоря о ноше, которую он принял на себя. Может быть, сейчас, когда он так патетически обещает ей исполнение желаний… Она всего лишь хочет попросить его… о помощи в самой обыкновенной нужде?..
        Она поймала его панический взгляд. Бледно улыбнулась:
        - Сейчас солнце встанет. Сейчас…
        Высоко в разгорающемся небе кувыркалась, взлетала и падала маленькая черная птица.
        Игар только сейчас почувствовал, как пропиталась росой трава. И он сам, и куртка, на которой сидела Тиар, и ее широкая юбка, разметавшаяся по земле.
        - Я так давно не видела, - сказала Тиар шепотом. - Посмотри и ты.
        На горизонте, там, где желто-зеленое соприкасалось с серо-голубым, вспыхнула искра. Маленькая птица в зените разразилась трелью, как гимном.
        Вся степь, лежащая к востоку, в долю секунды покрылась цветными, победно пылающими огнями. Каждая капля росы превратилась в яркую, глубокую звезду, в маленькое синее-желтое-зеленое, густо-фиолетовое, рубиново-красное солнце, не уступающее величием тому единственному, грузно вылезающему из-за горизонта. На короткий миг восхода светило щедро сыпануло драгоценным камнем, вывалило пред глаза земным скаредам все богатства мира, все богатства, которых им никогда больше не увидеть и не найти, поскольку слепы, убоги, скупы, не сподоблены…
        Никогда в жизни Игар не видел ничего подобного. То есть видывал, конечно, рассветы - но такого фейерверка на его долю не выпадало, и он решил не без основания, что больше и не выпадет. Так, улыбка жизни, мир глазами Тиар…
        Солнечный диск взлетел. Цветные огни погасли; теперь это были просто капли влаги, которые скоро высохнут, сожранные лучами. Мимо сидящих на обочине Игара и Тиар проскрипела первая телега, и возница покосился мрачно и с недоумением.
        - Вот и все, - сказала Тиар, и Игар понял вдруг, что она счастлива. - Вот и все, Игар… И больше ничего не надо. А теперь можешь продавать меня… Хоть в балаган.
        - Нет, - он вдруг почувствовал себя вором, которого застали на месте преступления. - Нет, что ты… Нет…
        - А зачем же я тебе нужна? - удивилась Тиар. - Ты искал меня… Но не надо говорить. Дай, я посмотрю… на шмелей.
        - Я искал тебя, потому что ты Тиар! - ее рассеянная небрежность почему-то страшно его задела. - Какая бы ты ни была… Ты Тиар!
        - Или Диар, - отозвалась она беспечно. - или Деор… Имя мне придумали. Придумали, потому что я свое собственное - забыла, да…
        Он почувствовал, как кровь отливает от щек:
        - Но… нет! У тебя… родимое пятно на лопатке, как ромб!
        Она обернулась. Глаза ее были огромные - и совсем черные, как деготь.
        - Я не хотел тебя обидеть, - пролепетал он жалобно. - Тиар… Я не хотел…
        Она вдруг улыбнулась. Так могла бы улыбнуться королева, одаривая милостью своего смиренного подданного:
        - А… ты посмотри. Подними кофту и посмотри…
        Она повернула голову. Совершенно царственным жестом; в какую-то секунду ему померещилось, что диск солнца - монета, на которой вычеканен ее гордый профиль.
        От города бежали, размахивая суковатыми палицами, два старика с головами, одинаково повязанными шарфом. Один был чуть ниже - а в общем, совершенно одинаковые.
        - Прости, - прошептал он униженно.
        Ее одежда путалась у него под руками. Под кофтой была сорочка, чистая, даже, кажется, накрахмаленная, но единственный крючок зацепился за что-то и не желал отпускать…
        Старики бежали, и идущие по тракту люди в ужасе шарахались от палок и грязных, захлебывающихся ругательств; Игар мельком подумал, что это они крахмалят ей сорочку. Каждый день?..
        Крючок оторвался.
        Узкая, как лезвие, белая спина с рядом острых выступающих позвонков. Он провел по ним ладонью - чуть касаясь, прося прощения…
        И поднял сорочку выше.
        Обе лопатки ее были чистые. Обтянутые молочно-белой, какой-то даже голубой холодной кожей.

* * *
        Удивительно, но Илаза ждала прихода сумерек. Ждала появления убийцы; сидела, прислонившись спиной к широкому стволу, жевала травинку и смотрела, как опускается солнце. ТОТ появлялся, как правило, еще засветло, в нехороший час, когда у многих неспокойно на душе - между уходим дня и приходом вечера. На грани. В сумерках, одним словом. Илаза ждала.
        Она оглядывалась и прислушивалась - и все равно появление тени застало ее врасплох. Привычный испуг, мороз по коже; усилием воли она взяла себя в руки. Подняла глаза. Попросила серьезно:
        - Можно… поговорить? С вами?
        Чуть заметное сотрясение веток. Хорошо, что она не видит собеседника. Она боится его увидеть. Его присутствие и так слишком ощутимо.
        - Я… вы знаете, я чем угодно готова поклясться, что больше не убегу. То есть не попытаюсь…
        Она запнулась. С кем она беседует? С говорящим пауком?!
        - Я… дождусь Игара. Игар удачлив. Он все сделает, как обещал. Я не буду больше бегать, драться… Я только хочу попросить.
        Она замолчала. Тишина. А вдруг все это время она разговаривала со случайной белкой?!
        Она поднялась. Огляделась; сделала несколько неуверенных шагов:
        - Вы… здесь? Вы слышите?
        - Конечно, - негромко сказали у нее за спиной, и сердце бухнуло, как обернутый мешковиной молот.
        - Не бойся… Я запугал тебя. Больше не буду. Все.
        Она улыбнулась - жалобно и недоверчиво:
        - Я… хотела попросить.
        Слова просьбы приготовлены были заранее. Доведя до конца всю красивую длинную фразу, Илаза снова улыбнулась - с трудом. Зачем себя насиловать, если он за спиной, то все равно не видит ее улыбок… а видит, так не понимает… а губы трескаются и болят…
        - Нельзя, - серьезно отозвалось переплетение ветвей.
        Она почему-то ждала, что он не откажет. Улыбка прилипла к ее губам, сделавшись совсем уж нелепой:
        - А… почему?..
        В темнеющих кронах тихонько треснул сучок. Вряд ли он сломал его случайно - скорее всего, щелкнул специально для Илазы, чтобы обозначить свое теперешнее местоположение.
        - Ты видела курильщиков «рыбьей гривы»?
        Илаза вспомнила. «Рыбью гриву» курила старая экономка, давно, еще в Илазином детстве. У нее были странные, будто подернутые пеленой глаза; девочка ее опасалась. Не кухне говорили, будто у экономки гниют мозги и скоро полезут из ушей. Илаза боялась - и все же с нетерпением ждала этого момента; к сожалению, экономку выгнали прежде, чем мозги ее догнили окончательно…
        А еще на базаре. Там они сидят в особом ряду, с трубками до пупка, серолицые, дурно пахнущие…
        - Хочешь быть, как они?
        - Нет, - ответила Илаза, прежде чем даже подумать.
        - Потому нельзя. Я понимаю, что тебе было хорошо, когда я тебя ужалил… Но каждый день нельзя. Учись радоваться жизни просто так - без моей помощи… Небо светлое, ручей чистый… Еды вроде хватает…
        - Что ж тут радостного, - прошептала Илаза чуть слышно. Несколько минут прошло в молчании; потом ее вдруг осенило:
        - А вы откуда знаете про курильщиков «рыбьей гривы»?!
        Она тут же испуганно осеклась. С кем она все-таки говорит?!
        Над ее головой тихонько скрипнул смешок:
        - Не бойся…
        - Вы что… человек?
        - Нет. Ты разве не заметила?
        Она присела. В последних словах ей померещилась угроза.
        - Так. А тебе интересно, кто я?..
        Илаза молчала. Странно и дико. Разговор в лесу с кровососущим страшилищем. «Кто?» - да паук же, огромный паук… Будто возможны в мире такие твари…
        Она вспомнила расправу с отрядом, посланным ее матерью. Эти опутанные паутиной тела… А она ведь терпеть не могла рыжего Карена. За то, что ее мать… Все знали и делали вид, что так и надо. А Карен смеялся над ее, Илазы, злостью. А теперь тело Карена заброшено далеко в лесу - и даже не похоронено…
        Она подняла голову. Из-за ветвей звезды Хота не разглядеть; даже если вообразить, что когда-нибудь она выберется отсюда - прежней Илазой она уже не будет никогда. И не увидит мир таким, как раньше.
        Она закрыла глаза:
        - Я боюсь, что вы убьете меня не сразу. Они… умирали… плохо.
        Молчание. Шелест листьев. Долгая, долгая пауза.
        - Но ты ведь сама говорила - Игар удачлив? И сделает все, как обещал?.. Ты уйдешь с ним, а мне останется…
        - Тиар? Да?
        Тихий скрежет, но это уже не смех. От такого - волосы дыбом…
        - Да. Тиар.
        Она устало вытянула ноги. Ее платье изорвалось, оно больше не светлое, нет - темно-серым стало ее подвенечное платье. Сгодится и на траур.
        - Тиар ведь точно человек? Женщина? Зачем… она?
        Темнота не отвечала. Илаза сгорбилась, подтянула колени к подбородку:
        - На свете есть болезни… моры… голод, разбойники… Тиар, может быть, умерла. Игар… он… - ей вдруг сделалось страшнее, чем прежде. Она впервые серьезно подумала о том, какие испытания ожидают Игара на его отчаянном пути. - Игар… сделает все, что может сделать человек. Но если и его… - Илаза хотела сказать «убьют», но слово не пошло с языка. Избави от таких предположений. Нельзя раньше времени беду кликать…
        - …если Игар не успеет, - закончила она твердо. - Вы могли бы убить меня… небольно?
        Скрипучая усмешка. Сотрясение веток. Сверху сорвался листок и опустился Илазе на колени:
        - Рановато сдаешься. Маловато веришь… Пойди посмотри на звезду. И пожелай ему удачи. Я тоже жду. Я очень жду. Он придет.
        Глава шестая

* * *
        Указатель дорог похож на ежа. На сухой цветок, растопыривший листья-колючки; под указателем хорошо сидеть, привалившись спиной к старому столбу, и думать о жизни.
        Потому что жизнь здорово похожа на указатель, мирно поскрипывающий над твоей головой. Вот ты свернул направо; вот другой-ты остановился, размышляя, и тоже свернул направо, но отстал от первого-тебя, а другой-другой-ты тем временем шел, никуда не сворачивая, и вот они расходятся все дальше и дальше, твои дороги, а ты беспомощно мечешься, пытаясь из множества других-себя выловить себя-настоящего…
        Игар закрыл глаза. Солнце напекло голову, оттого и множится в глазах, оттого и дробятся дороги… Потому что провинция Ррок на самом деле необозрима. Муравей ползает по огромному голому столу в поисках одной-единственной крошки, и будет ползать долго, всю муравьиную жизнь… А если стол не гладкий? Если это стол, оставленный после роскошного пиршества, заваленный обглоданными костями, залитый соусом и вином?!
        …Теперь он может признаться себе, что в этом его, муравья, счастье. Провинция Ррок слишком, слишком велика, в ней слишком много женщин; можно не думать о том, как придется с ней, единственной, поступать. Как тащить живого, ни в чем не повинного человека на плаху, неповинного, потому что трудно вообразить вину молодой женщины перед лесным чудовищем, кровососом в серой паутине…
        Пенка, которую он привык называть «Тиар». Заноза, засевшая в сердце до конца его дней… Правда, дней этих осталось всего ничего. Потому что звезда Хота скоро опустится за горизонт.
        Самообман. Он не палач по призванию; он даже по принуждению не очень-то палач. Спроси того парня, торговца платками - он опровергнет, он будет доказывать обратное; спроси лже-Тиар по прозвищу Пенка - она объяснит доходчиво и просто. Спросить бы Отца-Служителя - тот начнет туманно растолковывать про завещание Святой Птицы, про ее золотой чертог, куда не войти преступнику… А ему, Игару, и на чертог уже плевать. Он нанялся бы в подмастерья к настоящему палачу - потому как без этого его умения погибнет Илаза.
        Проскрипела мимо груженная мешками телега. Возница катил, не сверяясь с указателем - местный, видимо, давно дорогу знает…
        Потом показался странник. Настоящий, в плаще до земли и с посохом; Игар мимоходом усмехнулся. Плащ такой длины путается и пачкается, посох бесполезен, если только не отбиваться им от собак… А собаки в этих местах какие-то мелкие и смирные, так что таскает наш странник свою палку для того только, чтобы быть похожим на скитальцев, какими рисуют их на лубочных картинках…
        Странник остановился. Покосился на Игара, подошел к указателю, долго шевелил губами, разбирая темные, в дорожках древоточцев буквы.
        - На Олок… На Требур… А… Мокрый Лес… Туда?
        Игар не сразу понял, что вопрос обращен к нему. Кивнул утвердительно - на самом деле кто его знает, где этот Мокрый Лес, туда ли указывает широкая грязная ручища с занозами от плохо шлифованного посоха. Странникам свойственно бродить - вот пусть и бродит себе, зачем ему Мокрый Лес…
        Длинный нос под капюшоном смешно сморщился.
        - Я, это… Скит там, возле Мокрого Леса, Гнездо, точно ведь?
        В душе Игара что-то тихонько и неприятно сжалось. Царапнуло, как железом о стекло: скит…
        Странник топтался. Это был очень словоохотливый странник; ежели болтлив, то сиди дома, точи лясы перед воротами, а дорога в одиночестве располагает к молчанию и, так сказать, углубленному созерцанию себя… Впрочем, кое для кого долгое молчание равносильно воздержанию от естественных надобностей. Игар криво усмехнулся - странник нашел собеседника, праздно восседающего под дорожным столбом, и сейчас справит нужду… Выговорится, то есть.
        - Я, - странник мигнул, перебрасывая посох из руки в руку, - я это, в скит… в Гнездо иду. Насоветовали мне… у Святой Птицы правды спросить. Дочка моя, вишь, от рук отбилась, нашла себе бродяжку какого-то… Ни рожи, ни звания… И, говорит, ежели не сочетаете нас, удерем, говорит, к Алтарю… Что тут делать, из этих, что к Алтарю прутся, половина сгинывает без следа… А женишок-то, тьфу… Хочу вот дочку в скит отдать на время - пусть образумится малехо…
        Игар отвернулся. Странник как-то сразу сделался ему неприятен; пусть замолчит. Ему, Игару, нужна тишина, чтобы вспомнить как следует те счастливые два месяца, на которые Илазина мать отдала дочурку в Гнездо - тоже, мол, чтобы образумилась…
        Не то чтобы им было так уж легко встречаться - однако ему казалось, что он всюду ощущает на себе ее взгляд. Когда занимался повседневной работой, когда рылся в старых манускриптах, когда внимал урокам Отца-Разбивателя… Тот, бедняга, нарадоваться не мог на послушника, внезапно воспарившего в сложном искусстве «когтей и клюва». Игар не выдыхался, часами танцуя с маленьким изогнутым «когтем» в одной руке и длинным колючим «клювом» в другой, закручиваясь спиралью, то и дело нанизывая на клинок собственную ускользающую тень; ему мерещились блестящие Илазины глаза в темной щели окна-бойницы.
        …И только пред лицом Птицы Игар забывал о взгляде Илазы. Наедине с Птицей он принадлежал одной только Птице; возможно, понял он потом, Илаза ревновала. И победила в конце концов, ибо ради нее, возлюбленной, он отправился на поклон Алтарю и снял, оставил в траве храмовый знак…
        - …Так до вечера думаю и добраться, - странник снова мигнул. Веки у него оказались желтыми, как черепашье брюхо.
        Игар кивнул - неохотно, так, что заболели шейные позвонки. Странник мигнул в последний раз - и пошел прочь, подметая дорогу полами плаща. Игару захотелось наступить на край ткани, чтобы услышать треск и возмущенный возглас.
        Он поднялся, принуждая затекшее тело, как погонщик принуждает упрямого осла. Поглядел вслед страннику; повернул в противоположном направлении, радуясь, что удалось обмануть судьбу и упростить выбор. Теперь он может, по крайней мере, объяснить себе, почему выбрал эту дорогу, а не другую. Хотя судьбе, как правило, ничего не объяснишь…
        Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.
        Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативший каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.
        Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая - запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.
        Странник обернулся. На замурзаном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.
        Игар шагал своей дорогой - и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:
        - Бараны! Это ж старый хрыч, а то сопляк должен быть!..
        Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.
        Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.
        Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица - простит… Здешний скит - другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознаватель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит - единственное место, где он может рассказать все. Гнездо - убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…
        Потому что он побежден. Он не умеет расплатиться за жизнь Илазы жизнью другого человека - и не успеет уже научиться…
        Игар брел по пояс в траве; дорога осталась за спиной, а он не заметил, когда свернул с нее. Невыносимо тянуть эту ношу в одиночку почему он раньше не подумал о Птице?! Боялся, считал себя отверженным… Но Птица - простит. А скит пусть наказывает, Игар безропотно примет все, хуже, чем есть, все равно не будет…
        Он споткнулся и упал, и не стал подниматься. Перед его глазами спаривались в дебрях травы два красно-черных продолговатых жучка; он целомудренно отвернулся, вдыхая запах земли и жизни. Как хорошо. Есть нора, в которую он забьется. Глубоко-глубоко… Дабат.
        По невидимой отсюда дороге требовательно простучали лошадиные копыта. Неизвестный отряд спешил туда, куда он, Игар, уже никогда не попадет.

* * *
        Учитель хвалил ее все чаще; вместо соломинки из угла его рта теперь постоянно выглядывала белая тыквенная семечка. Девочка научилась читать легко и без запинки - вместо азбуки ей вручили потрепанную книжку с историями, в которых звери говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она смеялась, читая; в такие минуты Лиль поглядывала на нее в замешательстве. Лиль непонятно было, что смешного можно увидеть на белом, испещренном значками листе.
        Мальчишки упросили Большую Фа, и теперь после уроков им было позволено ходить на замерзший пруд под присмотром веселой чернобровой служанки; Лиль долго сопела, канючила и хныкала, пока наконец и ей разрешили то же самое.
        Девочку Большая Фа и слушать не стала. Ни без присмотра, ни под присмотром - путь со двора был заказан. И уж тем более не могло идти речи ни о каком пруде.
        Книжка со смешными историями перестала ее радовать. Мальчишки собирались на пруд, хвалились друг перед другом деревянными, с железными полозьями «скользунами» - их полагалось привязывать к ногам и так скользить по льду. Счастливый Кари был единоличным обладателем старого треснувшего корыта - в нем катались с горы, и за право прокатиться Лиль платила малышу ленточками, стеклышками, старыми пряжками от башмаков; девочка хмуро думала, что эдак многочисленные тайники Лиль скоро оскудеют, не доживут до весны. Сама она могла лишь бродить по двору, бросать снежки в намалеванную на заборе мишень и вертеться под ногами у вечно занятых, озабоченных взрослых.
        Потом Йар простудился - мать его, обнаружив нос сына мокрым и опухшим, без разговоров отобрала у ноющего парня и шубу, и шапку. Йаровы скользуны остались без присмотра; когда мальчишки и Лиль ушли на пруд, девочка залезла под крыльцо, где хранилось обычно все Йарово имущество, и вытащила сокровище наружу.
        Скользуны пришлись ей по ноге. Ну точь-в-точь. Будто Йаров отец выстругивал их, примеряя к ее сапожку.
        Целый день она неуклюже скользила по утоптанному снегу двора - однако перед возвращением детей смутилась и спрятала Йаровы скользуны туда, где они перед тем и лежали - под крыльцо. И с тоской подумала, что назавтра Йар, конечно же, выздоровеет…
        Йар действительно чихал уже реже - однако мать его, с помощью мучительной процедуры заглянувшая сыну в горло, никуда не пустила его и на протесты ответила подзатыльником.
        Лиль и мальчишки ушли; девочка почувствовала, как изнутри ее просыпается некое жгучее, неостановимое желание. Растет и распирает, и кажется, что умрешь, если не сделаешь, если не решишься…
        Днем калитку не запирали. Взрослые заняты были делами кто на кухне, кто в сарае, кто в мастерской; сунув Йаровы скользуны под мышку, девочка пробралась в узенькую, робкую, еле приоткрывшуюся щель.
        За воротами сияло солнце.
        Девочка поразилась, почему там, во дворе, она этого не замечала; снег горел, сиял, разлегался от горизонта до горизонта, у пруда черным кружевом сплелись голые ветки трех высоких берез, и оттуда слышались визг и смех, и крики, и хохот, и захлебывающиеся голоса…
        Она прищурилась. Закрыла лицо ладонью; на мгновение закружилась голова, но девочка справилась с собой. Скользуны под мышкой, и кажется, что обитые железом полозья зудят. Невыносимое чувство…
        Она побежала. Закричала что-то веселое и глупое, просто так, зная, что ее никто не слышит; со склонов к пруду катились корыта и крышки от бочек, и даже маленькие деревянные санки - на девочку, в восторге остановившуюся поодаль, никто не обратил внимания.
        Тогда она разогналась - и, подобно большинству вопящих ребятишек, ринулась вниз на собственном заду.
        На льду оказалось холодно и твердо; среди множества вопящих ребятишек взгляд ее сразу же разыскал братьев и Лиль. Вики катался легко, умело, с форсом; маленький Кари косолапил, широко расставив короткие ноги в огромных сапогах, а Лиль носилась на одном скользуне, и за ней на веревке волочилось по льду то самое знаменитое корыто. Когда Лиль резко тормозила, корыто со всего разгону поддавало ей под коленки, и наездница одним лишь чудом удерживалась на ногах.
        Девочка отошла в сторонку и приладила к сапогам скользуны; на льду оказалось гораздо труднее удерживать равновесие, она несколько раз грохнулась, больно ударившись коленками - но зуд в обитых железом полозьях не утихал, и вот она уже стоит, балансируя руками, а вот шаг, первый шаг, и лед ослепительно блестит, и кажется почему-то вкусным, и хочется лизнуть его языком…
        Со стороны она, наверное, выглядела неуклюже. Она падала через каждые три шага - но ей казалось, что она птица и парит над озерной гладью. Пруд лежал под солнцем, как круглая блестящая тарелка с черной щербинкой полыньи; ребятишки катались по ледяной тарелке, как горох, и девочка, перемазанная снегом, оглушенная смехом и гамом, смеялась тоже. Уже получается, уже выходит, быстрее, еще быстрее…
        Потом к ней подкатил краснощекий Вики с глазами, как круглые сливы:
        - Ты что, сбежала?!
        Она не могла понять, чего больше в его голосе - возмущения или уважения. В своей ушастой шапке он показался ей похожим на снежного зайца; она не выдержала и рассмеялась, и он, против ожидания, улыбнулся в ответ:
        - А хочешь на корыте?..
        Кари не стал требовать платы; проваливаясь скользунами в снег, девочка снова взобралась на высокий берег, и Вики, подтягивающий на веревке треснувшее корыто, насмешливо прищурился:
        - А не забоишься? Не напачкаешь с перепугу, а?
        Она молча мотнула головой; полы шубы наполнили корыто доверху, оно сразу сделалось тяжелым и неповоротливым, но Вики и Лиль подтолкнули сзади - и девочка почувствовала, как корыто переваливается через кромку, через поребрик, отделяющий равнину от горы…
        Весь ветер мира кинулся ей в лицо и забил дыхание, но она все равно не стала бы дышать - у нее замерло сердце. Она неслась сквозь зимний день, как пущенная стрела, и черные фигуры ребятишек размазывались в движении, и размазывался белый горящий снег, а впереди маячило черное, неслось, приближалось…
        - Повора-а-а!! Полынья-а-а!!
        Корыто подпрыгнуло. Вылетело на лед, завертелось волчком; рядом мелькнула черная, незамерзшая поверхность воды родник. Тонкий лед на окраинах полыньи казался прозрачным, совсем уж сахарным; днище корыта скрежетнуло о твердое, у девочки закружилась голова, а потом вдруг оказалось, что корыто стоит у самого противоположного берега, детишки вопят и катаются, как прежде, щеки ее саднят и горят, но зато она снова может дышать…
        Вики, странно бледный, без шапки, схватил ее за плечи:
        - Ты что?! Ты чего?! Управлять же надо, ты же в полынью…
        Пошатываясь, как пьяная, девочка выбралась из корыта.
        Они все сгрудились вокруг - Вики, Кари, Лиль; все говорили одновременно, а она только счастливо улыбалась, удивленно глядя на опрокинутое корыто и все еще переживая восторг свободного снежного падения.
        Потом ее грубо схватили за плечо.
        Большая Фа заслонила собой полмира. Ее маленькие глаза глубоко утонули в провалах под лысыми бровями; тонкие губы тряслись, и с первым же словом, сорвавшимся с них, девочкин полет окончился.
        Тяжелая рука отбросила ее голову так, что чуть не порвалась шея; и еще пощечина, и еще, и слезы, хлынувшие сами собой, перемешались с красной, капающей на снег кровью.
        - Мерзавка!..
        Жалобно заплакала Лиль. Что-то сбивчиво объяснял Вики; девочку уже волокли за руку, волокли прочь от любопытствующих, удивленных, испуганных глаз. Кровь капала, тут же теряясь в снегу, и волочилось на веревке надтреснутое корыто.
        …Посреди двора горел костер.
        Кари, без слез встречавший розгу, плакал навзрыд; Йар не вышел из дому, Вики стоял, втянув голову в плечи, а Лиль смотрела в сторону, будто происходящее ее вовсе не касалось.
        На костре жгли корыто. Жгли вместе с заветными скользунами и несколькими подвернувшимися под руку ненужными тряпками; Большая Фа возвышалась над костром, бесстрастная, как палач.
        Девочка смотрела, и слезы в ее глазах были горячими и злыми:
        - Погодите… Вот вернется Аальмар… Вот он вернется, я ему расскажу… Он всем вам покажет… Пусть только вернется…
        - Дура ты, - грубо сказала чернобровая служанка. - Да ежели б ты утонула?! Что бы тогда господин Аальмар нам всем показал, а?..
        Девочка отвернулась. Она ненавидела Большую Фа так истово, что на отповедь служанке уже не хватало сил.

* * *
        - …Так в чем же именно, конкретно ты раскаиваешься? Выскажи четко и ясно - нам будет легче разговаривать…
        Скит, в котором вырос Игар, был меньше. Меньше и как-то тусклее; он понял это, проходя длинным, как улица, коридором, стены которого были сплошь покрыты чеканными лицами - так Гнездо увековечивало память тех, кто на протяжении столетий служил Птице в этих стенах. Лица вовсе не походили на парадные портреты; это были слишком живые, слишком выразительные лица, Игар с ужасом вообразил, что идет по коридору в молчаливой толпе, и множество достойных, уважаемых людей смотрит на него с брезгливым снисхождением.
        В том Гнезде, где прошли его детство и юность, был коротенький коридор с изваянными из гипса барельефами. Со временем его глаз так привык к ним, что перестал замечать - как рисунок древесного среза на полу, как тонкую решетку на круглом окне, как родинку на подбородке Отца-Вышестоятеля…
        Здешний Отец-Дознаватель был куда моложе того, что когда-то принимал Игара в скит. Ему не было, пожалуй, и сорока; с первого взгляда Игар решил с облегчением, что этот человек куда мягче и покладистее, чем это принято в его должности.
        Теперь он все глубже понимал свою ошибку. Тот, прежний Дознаватель был просто ласковым добряком. Если, конечно, сравнивать с человеком, который сидел сейчас перед Игаром в высоком резном кресле.
        Собственный Игаров зад помещался на самом краешке точно такого же кресла, удобного и располагающего; вот только сиделось-то, как на иголках. Лучше бы встать.
        - Итак, в чем?..
        - Во всем, - сказал Игар быстро. И низко опустил голову, чтобы раскаяние его выглядело более искренним.
        Отец-Дознаватель коротко вздохнул:
        - Я предупреждал тебя в самом начале разговора… Постарайся поменьше лгать. Как можно меньше, если уж совсем не можешь… воздержаться… Итак?..
        Игар молчал.
        Наверное, следовало сказать, что он раскаивается в том, что предпочел благородному служению Птице обыкновенную женщину. Особое раскаяние вызвано способом, каким это его предпочтение осуществилось: Алтарь, как известно, дарован не Птицей и служит не ей. Алтарь не приемлет иных святынь, кроме любви и девственности, не терпит чужих амулетов и не подчиняется ничьим законам; Алтарь в этом мире сам по себе. Итак, Игар изменил Птице, сбежал из скита и сбросил перед обрядом храмовый знак…
        Во всем этом следует каяться в первую очередь - а вот раскаяния нет. Что не уберег Илазу - наизнанку готов вывернуться от горя и стыда. Что врал безногой Пенке… Что ободрал, как липку, этого несчастного торговца платками - как угодно готов искупить… Вряд ли Отец-Дознаватель это поймет.
        Он молчал, потому как врать было бессмысленно и опасно.
        Отец-Дознаватель покрутил между пальцами шарик ароматной смолы; сунул за щеку, удовлетворенно прищурился:
        - Собственно, самая страшная кара, которую я готов к тебе применить - это выставить обратно на дорогу, откуда ты и пришел… Вряд ли ты этого хочешь. Но и хуже, чем было, тоже ведь не будет, правда?
        Игар молчал по-прежнему. Когда рыбку жарят попеременно на двух сковородках, ей тоже, вероятно, кажется, что лучшая из сковородок та, на которой ее, рыбки, сейчас нет…
        - Все послушники время от времени испытывают необходимость сбежать, - задумчиво сообщил Отец-Дознаватель. - Другое дело, что я… в нашем ските до этого не доходит. Либо ты имеешь счастье служить Птице и принимаешь на себя связанную с этим ответственность - либо нет… Вот так и с тобой. Ты… изначально крученый, с изъянчиком. Ты и сейчас не сказал мне всего. Я мог бы узнать это «все», да чего там, просто выпотрошить тебя, как белку… Но я и без этого прекрасно понимаю главную твою беду. Ты неожиданно обнаружил, что сам справиться со своей судьбой не в состоянии, что мир велик, на дорогах холодно и грязно, что ножи режут, а пики колют, что тебе кого-то очень жаль, но помочь ты не можешь, а в это время практически никому не жаль тебя… И твоей душе неприятно и жестко, потому что ты наделен совестью, а возможностью жить с ней в согласии - не наделен… И тогда ты вспоминаешь, что единственное существо, которое от тебя ничего не потребует - Святая Птица… И ты идешь к ней не потому, что раскаялся, а потому, что отчаялся. А это уж очень разные вещи, Игар. Думаю, что я не пущу тебя к Птице.
        Игар поднял голову. В глазах Дознавателя не было ни намека на сочувствие. Ни тени.
        - Почему бы Птице не решить самой? - спросил он глухо, потому что горло его сжалось, и не от слез, а скорее от ярости. - Она всегда относилась ко мне… снисходительно…
        Он понял, что употребил неверное слово, но возвращаться назад было поздно. Дознаватель приподнял уголки рта:
        - Снисходительно…
        В тоне его скользнула сложная, едва заметная издевка; Игар не выдержал и втянул голову в плечи. Зря он свернул с дороги, чтобы постучаться в эти ворота. Напрасно.
        В дверь поскреблись. Вошедший был послушник, чуть старше Игара, в щегольской шерстяной курточке и ученическим «когтем» у пояса:
        - Отец-Дознаватель… Отец-Вышестоятель велел на словах передать, что те семеро всадников, которые непочтительно стучатся у ворот… Что он просит вас рассмотреть их желания и поступить сообразно с… сообразно.
        Послушник сбился, покраснел и поклонился. Игар ощутил вдруг холод, ледяной всплеск, зародившийся где-то в желудке и мгновенно охвативший его целиком; он понятия не имел, зачем у ворот скита оказались семеро непочтительных всадников - однако тело его знало, вероятно, больше.
        Отец-Дознаватель тоже знал больше. Изучив в деталях склоненную макушку вестника, он перевел тяжелый взгляд на собеседника в кресле напротив:
        - Кто это, Игар?
        - Не знаю, - выдавил тот, и вполне честно.
        Отец-Дознаватель вздохнул:
        - Что ж… Попробуем еще раз: кто это?
        Лицо его вдруг заполнило собой всю комнату, а глаза, как два зубастых крота, ввинтились Игару в душу.
        - Не… - Игар отпрянул, заслоняясь рукой, - сам…
        - Да кто тебя трогает, - Дознаватель отвернулся с напускным равнодушием. - Ну?
        - …Кто угодно, - Игар почему-то с ненавистью посмотрел на парнишку-посланца, на «коготь» у его пояса; там, где он вырос, послушником не разрешалось ходить с оружием вне занятий Отца-Разбивателя. - Это может быть кто угодно… все они…
        Он не стал уточнять, кто такие эти «все». Предполагалось, что Дознаватель сам догадается, какую участь готовят Игару эти всадники у ворот. И поступит, по выражению послушника-гонца, совершенно «сообразно»…
        Дознаватель прикрыл глаза:
        - Понимаю. Укрывшись в этих стенах, ты бежал не столько от мук воспаленной совести, сколько от кулаков, кинжалов и веревок. Ты решил, что кара, наложенная на подраненного птенца его великодушными отцами, окажется куда мягче, нежели месть большого мира… который гонится за тобой по пятам. Так?
        Игар поднялся. Мышцы его ныли - вероятно, предчувствуя скорое свидание с кулаками, кинжалами и веревками.
        - Не так, - сказал он через силу. - Но теперь все равно… Мне можно идти?
        Послушник с «когтем» смотрел на него во все глаза. Интересно, подумал Игар, как я в этих глазах выгляжу. Приблудный сумасшедший, оскверненный птенец, здорово пощипанный десятками кошек. Не слушай своего норова, мальчик - никогда не попадешь в такую переделку. Святая Птица сохранит.
        Дознаватель потянулся совершенно домашним, ленивым, не соответствующим чину движением; легко поднялся:
        - Что ж… Пойдем, Игар.
        Послушник у двери почтительно шарахнулся; Дознаватель пропустил Игара перед собой, в темноте коридора оказался еще кто-то, почтительно склоненный и страшно любопытный - но Игар не смотрел по сторонам. Изнутри строение походило не на гнездо, а скорее на муравейник - такие же частые, узкие, низкие ходы, коридоры, повороты… Игар ждал, что Отец-Дознаватель велит послушнику выпроводить его - но потом понял, что тот желает проследить сам. Собственноручно убедиться, что кукушонок покинул Гнездо. Дабат.
        Он втянул голову в плечи. Как-то не хотелось думать о Перчатке Правды - а ведь как раз с ним-то встреча наиболее вероятна… Потому что как раз Илазина матушка имеет к Игару наибольшие претензии. И как раз она менее всего склонна прощать.
        У приоткрытых ворот стоял, рассеянно озираясь, невысокий человек весьма преклонных лет, с двумя «когтями» на обоих боках, седой щетиной вокруг обширной лысины и шелковыми «крыльями», расслабленно подрагивавшими на ветру; всякий, хоть понаслышке знакомый с бытом Гнезда, немедленно опознал бы в нем Отца-Разбивателя. Больше у ворот не было ни души; Игар хмуро подумал, что дисциплина в Гнезде вполне «сообразна». В том ските, где он вырос, в такой ситуации под воротами давно собралась бы стая послушников.
        Ему было холодно. Он постепенно замерзал, следуя коридорами в сопровождении Дознавателя - а теперь его просто колотил озноб, и все время хотелось обхватить руками плечи, чтобы хоть чуточку согреться.
        В щель между створками ворот заглядывали хмурые, настороженные лица; появление Игара отразилось на них свирепой радостью. Чаще зафыркали, замотали головами злые, раздраженные ожиданием кони.
        - Этот! - удовлетворено сообщили из-за ворот. - Отцы-то, гля, сами сообразили, что к чему… Ну и нюх, так твою в растребку… - непочтительные всадники бранились через слово, но не злобно, а скорее удовлетворенно, с некой живодерской радостью.
        - …За сопляком копыта сбивать…
        - Сюда, что стал!.. Открывай, открывай… - в ухе белокурого, с тонкими губами всадника поблескивала медная серьга; рука в перчатке лежала на рукояти хлыста.
        У Игара заныла спина. Он оглянулся на Дознавателя - просто так, без надежды; Дознаватель глядел в небеса - задумчиво, отрешенно, будто барышня на первом свидании.
        - Ну да, это за мной, - сказал Игар, хотя надобности в этих словах не было никакой - все и так прекрасно понимали. Отец-Разбиватель почесал лысину, оставив на ней пять красных полосок, и будто случайно подтолкнул створку ворот носком сапога. От этого чуть заметного прикосновения тяжелая створка вздрогнула и приоткрылась еще; щель раздалась как раз настолько, чтобы пропустить худощавого парнишку вроде Игара.
        Ему сделалось тошно. Страшно до тошноты; на широкий лопух под забором опустилась зеленая муха - именно такая, как те, что изумрудно поблескивают на раскрытых глазах покойников. Глядя на муху, Игар понял вдруг, что по своей воле за ворота не выйдет. Пусть его тянут, толкают, выволакивают… Пусть запятнаются, чего там… Гнездо, в котором он вырос, уже предавало его - холодным молчанием Отца-Вышестоятеля… Если птенец вывалился на дорогу - Гнездо не поможет ему. Гнездо не примет его, источающего чужой запах, грязного и подраненного…
        - Это за мной, - услышал он собственный голос, странно спокойный и почти безмятежный. - Да…
        Шаг. Круглый лошадиный глаз без сострадания; еще шаг. За воротами деловито разматывали веревку; вот и все.
        - Одну минуту, - негромко сказали у него за спиной, и он замер, а останавливаться ни в коем случае нельзя было, потому что мужество сейчас его оставит.
        - Одну минуту, Игар… Ты стал бы выбирать между… своей неудовлетворенной совестью и постоянством Птицы?
        Игар не вполне понял. Он не был сейчас готов к отвлеченным рассуждениям, и слова Дознавателя скользнули мимо его разума - однако в интонации отца он уловил нечто, внушавшее надежду.
        Он обернулся. Дознаватель смотрел прямо на него, и в его глазах не оставалось ни следа былой рассеянности:
        - Если ты приходишь к Птице, то… приходишь весь. Без остатка. Сейчас. Понимаешь?
        Игар понимал сейчас единственную и очень простую вещь: за воротами топчется в ожидании его долгая, мучительная смерть. Остальное… Птица поймет и простит.
        Он медленно кивнул:
        - Прихожу… весь. Без остатка. Сейчас.
        Лицо Дознавателя расплылось перед глазами, заняло собой полнеба, откуда-то со стороны послышался тягучий, удивленный голос:
        - Ну ты и крученый… и крученый…
        - Это правда! - выкрикнул Игар.
        И это стало правдой.
        Он разом успокоился. На смену мучениям и метаниям пришло ясное, спокойное осознание истины: Илазу не спасти. В любом случае не спасти; можно совершить еще тысячу ошибок и сделать несчастными тысячу людей, но лучше принять мир таким, каков он есть. И спокойно посмотреть в глаза Птице.
        - Хорошо, - сказал Отец-Дознаватель, и лицо его было уже обыкновенным лицом нестарого, уверенного, склонного к сарказму человека. Теперь вполне хорошо… Дабат.
        Отец-Разбиватель, все это время созерцавший синее небо, мягко взял Игара за плечо и оттолкнул вглубь двора. За воротами рыкнули сразу несколько голосов - раздраженно, нетерпеливо.
        - Промашечка, господа хорошие, - приветливо сообщил им Отец-Разбиватель. - Парнишка-то раздумал, оказывается… Милости просим очистить место, ибо, ежели какой-нибудь смиренный странник захочет постучать в ворота Гнезда, то вы, с позволения сказать, проход загораживаете…
        Странно, как за время всей этой длинной тирады старика ни разу не перебили. Наверное, потому, что лишились дара речи от возмущения и гнева; впрочем, стоило Разбивателю закончить, как по ту сторону приоткрытых ворот разразилась целая буря отборного сквернословия.
        Разбиватель задумчиво оглянулся на Игара - по коже того пробежал мороз - и вдруг, неуловимым движением вытащив из ножен «коготь», бросил его рукояткой вперед.
        Игар еле поймал. Никогда в жизни у него не было достаточной реакции, и он давно не тренировался, и боялся, и думал совершенно о другом; потому «коготь» чуть не ударил его рукоятью по носу. Разбиватель поморщился:
        - Ну, покажи… На что ты способен, покажи-ка…
        Ворота раскрылись. Не без участия парнишки-послушника с ученическим оружием на поясе, который, оказывается, все это время был тут и все видел… Ворота распахнулись широко и гостеприимно, и глаза семи всадников уставились на Игара со свирепым нетерпением.
        Спустя мгновение в воздухе зависла веревка. То есть обомлевшему Игару показалось, что она зависла, на самом деле она летела, разматываясь, оборачиваясь петлей, готовясь уцепиться ему за горло…
        Он присел. Прием назывался «птица на водопое», но он отдавал себе отчет, что показывает скорее «жабу на листе кувшинки». Веревка коснулась «когтя» и раздвоилась, и упала, и змеей поползла по растоптанной копытами траве.
        Лошадиные груди, круглые и твердые, как огромные коричневые шары. Одна с белой меткой; Игар вертелся, уходя из-под копыт, выделывая «когтем» фигуры, которым его никто никогда не учил. Кажется, он придумывал их на ходу - неуклюжие, некрасивые, большей частью бестолковые; лошади пятились, пугаясь сверкающей стали, а всадники, поначалу растерявшиеся, дружно выхватили семь плетеных кожаных хлыстов.
        Он начал заходить на вполне пристойную «взмывающую птицу», когда жгучий удар вывел из строя его кисть вместе с блестящим «когтем». Второй удар, на этот раз древком пики, пришелся по спине; непристойно вскрикнув, он свалился под ноги лошадям - и увидел в синем небе распростертую, будто летящую фигуру с тугими перепонками «крыльев» между руками и ногами.
        Коротко вскрикнул кто-то из всадников. Рядом с Игаром упал на траву хлыст; истерически заржала лошадь, лязгнул сдавленный голос, отдающий приказ; Игар вскочил на четвереньки.
        Всадникам как-то сразу сделалось не до него: Отец-Разбиватель стоял, поигрывая своим вторым «когтем»; левая рука его была вскинута, и на упругом, как парус, блестящем «крыле» Игар увидел вышитый шелком глаз, круглый, будто мишень.
        - Господа, - голос Разбивателя не повысился ни на полтона, - Говорят вам - юноша раздумал отправляться с вами… Он не хочет, господа. Не стоит настаивать, да еще с применением силы…
        Блондин с серьгой в ухе грязно ругнулся и занес было над Разбивателем хлыст - однако товарищ его, неожиданно верткий при своей внушительной комплекции, рванулся и успел поймать его руку.
        Неизвестно, что хотел сказать этот благоразумный. Неизвестно, какие соображения двигали им, хотя вряд ли это были соображения милосердия и доброты; белокурый взревел, отшвыривая его руку, и несколько секунд Игар, все еще стоящий на четвереньках, и забавляющийся «когтем» Разбиватель наблюдали жестокую перебранку.
        Блондин ругался темпераментно и изобретательно; все доводы его озлевшего противника глушились потоками брани, в которой чуткое ухо Игара уловило «княгиня» и «не в жисть». Не в жисть, подумал Игар обреченно. Не в жисть тебе, блондин, ежели вернешься к хозяйке пустым, без пойманного птенчика…
        Обладатель серьги думал точно так же. Огрев кнутом своего же товарища, он обернулся к Разбивателю, и Игар вздрогнул, хотя налитый кровью взгляд блондина скользнул по нему лишь мельком.
        - Уйди, старикашка! Мне плевать… сучонка… пшел вон!..
        И он замахнулся - на этот раз саблей.
        Отец-Разбиватель неуловимым движением отступил в сторону и поймал клинок полотнищем «крыла», которое сделалось вдруг упругим и жестким, как стальной лист. Игар отлично видел - сабля упала сверху, но не разрубила шелковый глаз, а странным образом нанизала его на себя; Разбиватель крутнулся волчком, и сабля, вырвавшись из руки блондина, воткнулась в землю в десяти шагах от Разбивателя.
        Блондин взревел, как стало бешеных быков; почти так же громко взревел наблюдавший за стычкой отряд, и два одинаковых ножа почти одновременно полетели Разбивателю в грудь.
        Волчок провернулся дважды; отброшенные «крыльями», оба ножа вонзились в забор - точно один над другим.
        Заскрипели колесики арбалетов. Дело приняло мерзкий, неожиданно мерзкий оборот; Игар припал к земле, желая и не решаясь помочь Разбивателю - одному против семерых…
        …Или шестерых. Или даже пятерых, потому что круглолицый всадник яростно кричал, что будет только хуже и надо проваливать, а еще один, невозмутимый длиннолицый парень, просто повернул лошадь и поспешил прочь.
        - Стреляй! - рявкнул блондин.
        Стрелы свистнули дружно и коротко. Там, где стоял Отец-Разбиватель, там, где через мгновение должен был оказаться утыканный стрелами еж - там взметнулся маленький бесшумный смерч.
        Стрелы одна за другой взмыли в небо. И шлепнулись оттуда, вертящиеся, опозоренные и обессиленные. Одна свалилась рядом с Игаром бурое оперение неожиданно напомнило ему брюшко майского жука.
        - Не стоит, - сокрушенно произнес Отец-Разбиватель, возникший на месте, где только что был смерч.
        И взлетел.
        Игар никогда не мог понять, как это происходит - Разбиватель оттолкнулся от земли, на мгновение завис, распластав свои «крылья», и «коготь» в его руке показался настоящим когтем, только не птичьим, а скорее звериным. Мгновение - и крылатое тело водрузилось на круп вороной блондиновой лошади, позади всадника.
        - Назад! Назад! Назад!.. - надрывался круглолицый.
        Игар видел выпученные глаза белокурого, лезвие «когтя» у самого его горла и полуоткрытый в ужасе рот, где в нижнем ряду зияла дырка от выбитого зуба. Потом лошадь завизжала и поднялась на дыбы.
        Крылатое существо соскользнуло со спины обезумевшего животного.
        - Наза…
        Больше Игар ничего не успел разглядеть.
        Его и всадников разделяло теперь неожиданное, вполне почтительное расстояние; двое или трое держались за лица, и между пальцами в перчатках просачивалась кровь. Всадники бранились - друг с другом, как сцепившиеся псы; только один не принимал участия в общей стычке. Этот один сидел на земле, обоими руками держась за то место, где совсем недавно было ухо с медной сережкой.
        Отец-Разбиватель подобрал валявшийся на земле Игаров «коготь». Укоризненно глянул на Игара, поджал губы; «крылья» его, снова обвисшие, лениво пошевеливались ветерком.
        Парнишка-послушник закрывал ворота; Игар поймал его насмешливый, презрительный взгляд. Опозорился, боец. Это тебе не в трактире кулаками махать… Кишка тонка.
        - Теперь пойдем, - сказал Дознаватель. Похоже, боевая несостоятельность Игара оставила равнодушным его одного; Дознаватели, как правило, терпеть не могут оружия.
        Кучка всадников, угрюмо ожидающая в отдалении, никого более не интересовала.

* * *
        От горящего камина исходил промозглый холод. Снежный заяц сидел у девочки на груди, и сколько она не упрашивала его - не желал уходить. Наваливался все сильнее, пучил глаза-картофелины, морщил нос-уголек, говорил то гулкими, то визгливыми голосами:
        - Обтереть бы… Обтереть бы сейчас, сгорит ведь…
        - …не слышно.
        - Отвар готов, велите напоить?..
        - Тихо! Тихо, все вон отсюдова, все!..
        Иногда девочка видела Большую Фа. Ей хотелось оттолкнуть ее от постели - но руки не поднимались. В ее теле больше не было костей - только какие-то скрученные, болезненные веревки…
        - Выпей. Выпей, детка…
        В горло ей лилось горькое, отвратительное, она отворачивала лицо, и тогда руки поившей ее женщины принуждали:
        - Надо… Надо, маленькая, надо… Пей…
        Она захлебывалась, и кашель переходил в рвотные позывы, но внутри ее было пусто. Ссохшийся пустой желудок, и при одной мысли о пище…
        - …Что делать-то. Что делать-то, а?..
        Простыни жгли. Подушка поднималась горячим горбом, и на ней не было места тяжелой, мучимой болью голове.
        Потом она проваливалась в полусон; снежный заяц был тут как тут, она не могла понять, как такой хороший, белый зверь не понимает, что ей тяжело, не уходит… Потом вместо зайца оказалась Аниса - разросшаяся до немыслимых размеров, пропитанная кровью тряпичная кукла.
        - Аниса, уходи, я боюсь тебя…
        «Почему ты меня оставила? Почему не закопала?»
        - Ты же кукла…
        «Не похоронила меня…»
        - Уходи… Уходи!..
        - …Это я, девочка. Не гони меня…
        Большая Фа. Брови - как две хлебные краюшки…
        Потом в полусне ее что-то изменилось. Какой-то далекий топот, какая-то странная тишина; разлепив глаза, она увидела потолок над собой. Только потолок, похожий на снежную равнину…
        Голоса.
        Скрип открываемой двери; еще не видя его, она попыталась высвободить из-под ватного одеяла непослушные руки:
        - Аальмар…
        Запах лошадей и железа.
        - Аальмар… Они… они сожгли корыто…
        Темнота.
        Изредка приходя в себя, она чувствовала его тело. Он носил ее на руках; проснувшись однажды в своей кровати, она испуганно повернула голову:
        - Аальмар?!
        - Он спит, - сказала сидящая у постели женщина. - Он уже трое суток не спал…
        - Аальмар…
        Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.
        Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу раз одно и то же; про далекие страны, где у каждого дома пять углов, про леса, где водятся невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя, про желтый ветер, который начинает дуть за день до большого несчастья, и люди сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой… Его рассказы переходили в ее сны, и в снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком заглатывала маленький, пятиугольный домик.
        А потом лихорадочный жар спал.
        Серым утром она лежала, вытянувшись под ватным одеялом, опустошенная, тихая, удивленная; Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у него дымилось в тазу какое-то мутное варево:
        - …И они пошли опять, уже вчетвером, и пес, как и прежде, бежал впереди… Фа, ступай себе. Мы справимся сами…
        Девочка с трудом приподняла голову. Большая Фа, до того молчаливо стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.
        - Аальмар… Они сожгли корыто…
        - Тише, тише… Слушай. Пес бежал впереди, и вот он снова остановился, поднял морду и залаял… И навстречу им вышла саламандра - но не зеленая уже, а коричневая… И говорит…
        Рассказывая, он откинул одеяло; девочка с удивлением увидела, что на ней нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее; Аальмар заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню - так, что забегали по телу мурашки.
        - Саламандра объяснила, как найти рогатый дуб и какое слово сказать, чтобы вытащить из-под корней ларец… Но там, у дуба, жил зверь с кошачьими ногами, человечьими руками, лисьей мордой и ядовитым жгучим хлыстом у пояса… Тебе холодно?
        Она покачала головой на подушке. Прикосновение влажной ткани было ей неожиданно приятно.
        - Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, - он улыбнулся, и она увидела прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.
        - Аальмар… А помнишь… как мы на том поле…
        - Помню. А ты лучше не вспоминай.
        - А… тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..
        Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от тела, оставляя приятную прохладу; другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как свадебное платье.
        - Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..
        - Куда же я денусь от тебя, малыш… Куда же я денусь…
        Она проследила за его взглядом - и обмерла.
        У кровати стояли, посверкивая лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.

* * *
        - …Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности… Доверия, опять же, тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?
        Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся - но задержал дыхание, плотнее вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки - те, что торчали уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно мешал тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.
        - Не доверяешь ты… Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..
        Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой макушкой. Игар заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель выдергивает из столешницы и вертит в ладони следующий кинжал - этот, кажется, не просто так, этот красивый, с витой рукоятью…
        - Не всем быть орлами, - сообщил Игар глухо. - Куры со всех сторон полезнее…
        Красивый кинжал вошел ему за ухо - так писцы обожают носить перья. Витая, узорчатая рукоять закачалась перед самыми глазами. Диво искусства, а не оружие…
        В его родном Гнезде подобные процедуры были редкостью и служили, как правило, исключительно для наказания нерадивых. Насколько Игару было известно, от человека, стоящего спиной к щиту, при этом ничего не требовалось - ни спокойствия, совершенно в этой ситуации невозможного, ни тем более некой отвлеченной веры… И уж конечно, экзекуции продолжались несколько минут. Никогда не тянулись часами; эдак у бросающего кинжалы рука устанет…
        - Сомневающийся несчастен, - Отец-Разбиватель взвесил в руке черный, как деготь, изящно изогнутый нож. - Желающий невозможного - несчастен… И обречен быть несчастным тот, кто желает изменить мир. Хоть в малом… Вот как ты, - черный клинок вошел между растопыренными пальцами Игаровой руки.
        - Слишком много счастливых, - огрызнулся Игар. - Должен кто-то быть… крученым… по-вашему, черенок от лопаты счастливее… чем живой плющ… который… - клинок, вошедший в дерево вплотную к виску, заставил его задержать дыхание, - который вечно сомневается… за что ему уцепиться усиком… - новый кинжал взметнулся для броска, но Игар уже не мог остановиться, его несло. - Мертвецы вот… счастливцы… а главное, их полным-полно… Мертвецы всегда в большинстве… они…
        Кинжал опустился, так и не вонзившись во щит. Разбиватель задумчиво повертел его между пальцами; бросил на стол:
        - Ясно… Когда ты молчал, я, по крайней мере, мог надеяться, что некое движение в тебе происходит… Когда начинается предсмертная болтовня - дело теряет смысл. Иди сюда.
        Игар не поверил ушам. За истекшие несколько часов от уже привык к мысли, что пытка никогда не кончится; впрочем, зачем Разбиватель его зовет? Не для худших ли испытаний?
        Он осторожно пошевелился - и сразу почувствовал все облепившие тело клинки. Те, что прижимались плашмя и те, что в любую секунду готовы были надрезать кожу - холодные и липкие, они не давали ему пошевелиться.
        - Я не могу, - сказал он виновато.
        - Можешь, - устало возразил Разбиватель. - Ты все можешь… Но «не могу» - удобнее. Да?
        Бесшумно открылась дверь, но Отец-Дознаватель не вошел, а остановился на пороге - за спиной Разбивателя.
        - Нет, - сообщил тот, не оборачиваясь. - Мальчик не понимает, чего я от него хочу. Он думает, что я его таким образом наказываю… И сегодня он больше не пригоден к беседе. К сожалению, Отец мой.
        - Ты устал, Игар? - буднично спросил Дознаватель. Так, будто речь шла о штабеле наколотых дров.
        - Нет, совсем не устал, - отозвался Игар, глядя в сторону. - Пожалуйста, хоть все сначала…
        Разбиватель хмыкнул. Неторопливо подошел; глаза его казались пегими, пятнистыми, как сорочье яйцо. Игар не отвел взгляда - глядел укоризненно и угрюмо.
        - Не понимаешь, - мягко сказал Разбиватель. - Но поймешь… Ко мне.
        Игар шагнул, когда приказ еще звучал. Его будто толкнули в спину; несколько лезвий успели оставить на коже кровоточащий след, но и только: он-то ждал, что разрежется о них в лоскуты!..
        Он обернулся. Все эти острые, плоские и трехгранные, красивые и смертоносные клинки обрисовывали на щите контуры его тела. Портрет крученого, неспокойного и неверящего послушника Игара…
        - Доверяй руке, которая не хочет причинить тебе боли, - медленно сказал Разбиватель. - Доверяй своей судьбе, не заставляй ее волочить тебя на веревке, как теленка на бойню… Все, что я делаю, я делаю ради тебя… Одевайся.
        Отец-Дознаватель стоял в дверях и смотрел, как усыновленный птенец застегивает штаны. Стиснув зубы, Игар заставил себя двигаться неторопливо и с достоинством.
        - Пойдем, - сказал Отец-Дознаватель. - Я могу кое о чем тебе ответить.
        - …Телом ты принадлежишь Гнезду. Безраздельно. В этом нет зла; я хочу, чтобы чаши весов в твоей душе уравновесились. Душей ты тоже должен принадлежать Птице. Только ей и только Гнезду. Понимаешь?..
        Игар молчал. Он стоял на коленях, лицом к огромному, во всю стену зеркалу, и видел только свое серое хмурое лицо с обтянутыми скулами и упрямо сомкнутыми губами. Справа и слева горели на подставках две свечи; от Отца-Дознавателя осталась одна только прохаживающаяся в темноте долговязая тень.
        - Я расскажу тебе… легенду. То есть теперь она сделалась легендой, потому что сменились уже несколько поколений рассказывавших ее… Слушай: давным-давно жил знатный и богатый господин, вдовец, и была у него единственная и горячо любимая дочь… У господина были земли и титулы, но дочью он дорожил больше. И вот случилось так, что любимое чадо его пало жертвой страсти; любовником единственной дочери его сделался не кто-нибудь, а рыцарь из далеких земель, о котором говорили, что он колдун… Рыцарь сказал возлюбленной своей: хочу перстень твоего отца. И дочь, сгоравшая от любви, не посмела ослушаться, сняла темной ночью перстень с руки отца своего и принесла любовнику. Но сказал рыцарь: хочу титулы и земли отца твоего; и снова ее страсть взяла верх, и отворились в полночь ворота, впуская в замок чужих воинов, и старый отец заключен был в темницу, однако и в темнице он любил свое чадо сильнее жизни, и не нужны ему были ни земли, ни титулы. Рассмеялся рыцарь, лаская красавицу на груди своей, и сказал, заглянув ей в глаза: хочу голову отца твоего…
        Долго рыдала красавица - однако, боясь потерять любовь его, взяла саблю и спустилась в темницу. Увидел отец любимую дочь свою, увидел саблю в ее руке и понял, зачем пришла; горько улыбнулся и сказал: нет у меня на земле ничего, кроме тебя, кровь моя и жизнь… Неужто поднимется рука твоя?! Но сильна была страсть в душе дочери его, и поднялась рука, и опустилась сабля - но дрогнула, неумелая, и отец, раненный, не умер.
        Страшен был крик, потрясший темницу, но не истекающий кровью старик кричал к небесам, призывая их в свидетели; кричала женщина, выронив саблю, ибо смертельно обиженный, преданный и оскорбленный отец ее не смог более оставаться человеком. СКРУТОМ стал отец ее, ужасным скрутом, и говорят, что даже камни не выдержали, содрогнувшись, и рухнул замок, погребая тайну под своими руинами…
        Отец-Дознаватель замолчал. Игар, все это время смотревший в зеркало, увидел, как по его собственной худой шее прокатился комочек. Как-то жалобно прокатился. Как у тощего цыпленка.
        - Ты слыхал когда-нибудь слово «скрут»?
        Игар молчал. В далеком детстве своем он слыхал немало страшных и непонятных слов; среди них «скрут» было, пожалуй, самым жутким. Мрачным, тяжелым и плохим.
        - Скрут - существо… в которое превращается, по преданию, смертельно обиженный человек. Жертва страшного предательства. Оскорбленный оборачивается скрутом, чудовищем, потерявшим человеческий облик, живущим одиноко, в лесу… Говорят, что самое великое для скрута счастье найти обидчика и отомстить ему. Говорят, что почти никому из скрутов этого не удается, и они живут долго, очень долго, пока не умирают от тоски… Не удивляйся. Леса до сих пор не кишат скрутами - это древние, редкие, почти легендарные существа… Отец-Вышестоятель засомневался было в твоем рассказе - я же точно знаю, что ты сказал правду. Я долго думал; в лесу ты видел скрута, Игар. В обличье гигантского паука… И эта женщина, Тиар, которую он хочет видеть - его обидчик.
        Игар снова протолкнул в горло липкий ком, мешавший дышать. Мир велик и многообразен; в мире вполне возможны исполинские, жаждущие крови пауки. Но скрут… Порождение человеческого мира, к миру этому не принадлежащее. Нечто куда более темное и сложное, чем просто гигантский кровосос… Воплощенное предательство.
        Он облизнул губы. Теперь из всего рассказа ему казалась важной одна только мысль: он не просто чудовище. Он человек, а значит, способен на худшее, невозможное для зверя изуверство. И во власти его Илаза…
        - Возможно, Игар, вы с Илазой не первые его жертвы. Скорее всего, он всех схваченных посылал на поиски Тиар… Уходил гонец, оставался заложник. Но никто не вернулся. Никто не привел ее, Игар. То ли нить, связующая гонца и заложника, оказывалась слишком тонка… То ли случайные несчастья преграждали гонцу дорогу, и он не мог разыскать Тиар… А может быть… может быть, как и в твоем случае, совесть гонца не позволяла ему… такую неслыханную подлость.
        - Подлость?! - Игар говорил почти беззвучно, но даже пламя свечей, кажется, дрогнуло. - А то, что совершила Тиар… Ведь человек же не просто так превратился в скрута! Ведь это такоепредательство, такое… Да он же имеет право на расплату! Он имеет право на месть! Он… Теперь я понимаю!
        Его затрясло. Сухая, лихорадочная дрожь восторга, неуместная улыбка, на две части раздирающая лицо:
        - Теперь… я…
        Ему сделалось легко. Ему сделалось радостно; его мучительный выбор был теперь упрощен до смешного: подлость за подлость. Тиар виновата. Она не жертва, нет; из-за нее страдает Илаза, из-за нее мучится Игар, из-за нее вся эта история, и даже скрут - а сейчас Игар даже о нем успел подумать с оттенком сострадания - даже скрут мается из-за нее. Все много проще; единственная сложность теперь - разыскать ее и представить для справедливой кары. Он всего лишь гонец, гонец судьбы…
        - Ты палач? - тихо спросил Дознаватель. Игар, чей рот неудержимо расползался к ушам, вздрогнул и обернулся:
        - Что?
        - Ты палач? Провожающий на эшафот за неизвестную тебе вину? Ты?
        - Он палач, - губы наконец-то соизволили подчиниться ему. - Он… скрут и палач. А я…
        - Судья?
        Игар разозлился. После облегчения, после освобождения, после разгрома всех сомнений вопросы Дознавателя раздражали, как укусы шершня.
        - Нет… Я не судья. Я - гонец. Только и всего.
        - Но ты говоришь, «она виновата»? В чем? Ты осудил ее, не-судья Игар? Она, женщина, спокойно живущая много лет… Ты ведь даже не знаешь, в чем ее вина!! А вдруг вины-то и нет почти?
        - А скрут? - Игар вскинулся. - Он что - сам по себе? Откуда он взялся, если и вины-то нету?
        Отец-Дознаватель помолчал. Прошелся по комнате; Игар следил за плывущим в зеркале бледным, сосредоточенным лицом.
        - Вина… - Дознаватель остановился и поднял голову. - Сестра моя вышла замуж за человека издалека… Там, в их селении, в ходу право первой ночи, пользуется им местный владыка, и никому и в голову не приходит даже удивиться… Это в порядке вещей, владыка снисходит, он знатен и красив… Все хотят от него красивых детей… Так вот, муж моей сестры отдал ее на первую ночь. Она вернулась и убила его. Не владыку-насильника… Как она потом объяснила мне - владыка не виноват, как не виновен бык, единственный бык в стаде… Он ведь безмозгл и умеет только оплодотворять… А мужа, бывшего мужа, она любила. И она убила его… И мужнина родня восприняла это как неслыханное предательство и вину, - Дознаватель сухо усмехнулся. - Удивляюсь, как в том селении не народилось два десятка скрутов… Я нехорошо шучу, Игар. Но я хочу, чтобы ты понял. Ты - осудил бы ее?
        Игар смотрел на отца-Дознавателя. Смотрел во все глаза; ему казалось, что никогда раньше он не видел этого хищного и страдающего лица.
        - А что с ней сталось? - спросил он еле слышно.
        - Теперь она с горными монахинями, - медленно отозвался его собеседник. - И не спрашивай меня о большем… Птица не поймет.
        Игар потрясенно молчал, прислонившись к зеркалу затылком. Отец-Дознаватель коротко улыбнулся в темноте, опустился в кресло, откинул волосы со лба:
        - Что смотришь?
        - Вы… - Игар прокашлялся, - и вы считаете, что до конца принадлежите… Птице?
        Дознаватель опустил веки:
        - Да, Игар. Я в ладу с собой. В душе моей равновесие; то, что знает про меня Птица, знает только она. И немножко ты… Потому что ты крученый, Игар. Понимаю, почему скрут так надеется на тебя… Теперь смотри на меня и отвечай: ты готов быть ей, незнакомой Тиар, палачом и судьей? Готов?
        Игар поднялся с колен. Обернулся к зеркалу, встретился взглядом со своими собственными, упрямыми, злыми глазами. Черная одежда и черные волосы Дознавателя сливались с темнотой зеркала, казалось, что бесстрастное лицо его висит в темноте, как маска.
        - Илаза… - сказал Игар глухо. - Вы бы видели… Вы бы видели ее мать. Говорят, что ее муж, отец Илазы… страшно унизил ее прямо на свадьбе. Она при гостях чистила ему сапоги своими собственными волосами. И с тех пор… Муж потом… говорят, на охоте, но вернее всего, он сам… Она страшная. Власть для нее хуже вина. Она давит, раздавливает, она мозжит все, до чего может дотянуться… Илаза… Стебелек, если на него со всего размаху… Сапогом… Вроде как очаг согревал-согревал младенца, а потом взял да и поджег люльку. А я… Илаза. Чтобы она мне поверила. Птица знает…
        Он говорил и говорил, путано и сбивчиво. Замок… Замок был обиталищем ос, в которое Игар изо дня в день бесстрашно совал руку. А уж собственное, родное Гнездо…
        Он запнулся. Об этом говорить уже не стоило - но остановиться под взглядом Отца-Дознавателя тем более невозможно.
        - …Гнездо тоже. Если бы узнали… Но не узнал никто. Даже наш Дознаватель. Потому что я никогда не прятал от него глаз… Так, прямо и уверенно… И он не лез ко мне в душу, он думал, здесь все чисто и просто… А каково это - не отводить глаз, когда… виноват?! Хоть вина… Да в чем же?! И… Алтарь. Так страшно было идти… Так редко… оттуда возвращаются… Алтарь принял нашу жертву. Сам Алтарь!! И… как? Когда мы все прошли… Из-за какой-то Тиар?! Терять… ее? Илазу? Я лучше руку… по локоть… Она часть меня, понимаете? Сейчас я с вами тут… а она ждет. Она каждую ночь… И звезда все ниже. Понимаете?..
        Он запнулся и замолчал. Перед глазами его покачивалась серая, липкая, удушающая паутина.
        - Ты… - медленно проговорил Дознаватель, - представляешь себе… Как именно скрут поступает со своей… с обидчиком? Я знаю. И знаю, что ты не сможешь такого вообразить. Никогда; и я тебе не скажу. Не надо. Пощажу тебя.
        - Мне нет до этого дела! - голос Игара оказался вдруг оглушительно громким, у него у самого заложило уши. - Мне нет дела до… я гонец. У меня Илаза… Она мне дороже… чем даже дочь… чем мать… вы не понимаете?!
        Отец-Дознаватель кивнул:
        - Понимаю… Как раз я и понимаю, - он вдруг странно, с непонятным выражением усмехнулся. - Но я понимаю и другое. Участь этой незнакомой тебе Тиар… которую тебе придется обманывать, иначе она за тобой не пойдет. Которой тебе, быть может, придется признаваться в любви. И доказывать любовь… А потом тебе придется тащить ее в мешке, потому что она рано или поздно обо всем догадается. Ты хорошо себе представляешь? Ты привезешь ее скруту, живую… Живьем… Она будет все понимать… Все чувствовать… Да, Игар?
        - Она виновата, а Илаза - нет! Ни в чем!
        - А в чем вина ее, откуда ты знаешь?! Ты сам ни в чем ни перед кем не виноват?! Что ж ты судишь!..
        Игар отвернулся. Спросил одними губами:
        - А… чтоделает скрут с…
        - Не скажу, - резко бросил Дознаватель. - Такое знание… не для тебя.
        Игар опустил голову. Паутина… Плоский труп роняющей перья птицы… Рыжая голова предводителя Карена, парализованное тело в сетях, ужас и мольба. Вкрадчивый голос скрута; его-то не умолить ничем. «Ты знаешь, что будет с Илазой»…
        - Сегодня мы не станем больше говорить, - сказал Дознаватель медленно. - Ступай.

* * *
        …Через сотню шагов она остановилась, переводя дыхание. Нет, развеселая песенка не померещилась ей; за стволами мелькало малиновое. По тропе, оставшейся со времен отряда Карена, неспешно шагал одинокий беспечный прохожий.
        Прохожий - в глубоком лесу?!
        Последнее усилие - и она выбралась из оврага. Песенка оборвалась; прохожий выпучил глаза, в то время как губы его сами собой сложились с сладкую улыбку прирожденного ловеласа.
        Невысокий и щуплый, он был когда-то отменно красив; с тех пор был выпит не один бочонок породистого вина, и тонкое лицо мужчины навечно приобрело медно-красный цвет, нос потерял свою аристократическую форму, а белки глаз подернулись сеточкой сосудов. Щегольской малиновый костюм был порядком измят, зато бархатный берет, тоже малиновый, сидел на ухе с неподражаемой грацией. За спиной у незнакомца висела музыкальный инструмент - кажется, лютня; Илаза разглядела его, пока незнакомец низко и церемонно кланялся:
        - Милейшая девушка… Примите, примите…
        Илаза закусила губу. Ей вдруг сделалось неприятно, что ее приняли за простолюдинку. А за кого еще можно принять грязную, простоволосую, с лицом, много дней не знавшим пудры?!
        Незнакомец широко улыбался:
        - Позвольте представиться - Йото-менестрель. Вы слыхали?.. Сонеты «К солнцегрудой», «О, уймись», «Твои власы, подобно водопаду»…
        Илаза поняла вдруг, что он и сейчас с похмелья. Веселый спившийся менестрель.
        - Уходите, - сказала она глухо. - Немедленно поворачивайтесь и уходите. Скорее.
        Менестрель удивился еще раз - куда больше, нежели просто повстречав в лесу одинокую растрепанную девушку. Нерешительно растянул губы:
        - Твои речи… загадочны… Ты не дриада?
        - Уходи! - рявкнула Илаза. - Если такой дурак, что пришел сюда, имей соображение хотя бы убраться поскорей! Тебя убьют!!
        Нерешительно хлопая глазами, Йото попятился. Уперся спиной в густой высокий куст; лютня предупреждающе бренькнула.
        - Ты… Извини, если я того, что-нибудь не так… Ухожу уже, иду… Мы, понимаешь, вчера в «Двух соснах», что под Узким Бродом, поси-идели… И туман такой, туман…
        Больше всего на свете ей хотелось дать менестрелю хорошего пинка под зад. Он двигался поразительно медленно - как сонная водоросль. Вот разворачивается… Развернулся наконец… Вот делает шаг, другой… Оглядывается, идиот! Разевает рот… Прощается. Прощается; наконец-то поворачивается снова, опять делает неспешный, вразвалочку шаг… Уходит. Уходит все дальше, не оборачивается, малиновая курточка мелькает за стволами…
        - Не-ет!!
        Она едва не оглохла от собственного крика. Малиновая курточка трепыхалась уже высоко над дорогой; ушей Илазы достиг сдавленный, панический вопль.
        Длинное платье мешает быстро бегать.
        Йото, менестрель-ловелас, висел в серой паутине, болтался вниз головой, и красное лицо его сделалось малиновым, как костюм:
        - А-а-а! Что?! Что это?!
        - Я предупреждала, - сказала Илаза устало. В траве под менестрелем валялись лютня, треснувшая от удара о землю, и щегольской берет.
        - А-а-а! Ты?! Заманила? А-а, ведьма! Стерва! Замани-ила! Отродье!! Жди, я щас вырвуся… У меня ножик…
        Илаза заплакала. Менестрелев ножик через минуту звякнул о деку лютни, и вслед ему полетели крики и проклятия:
        - А-а-а!.. Ведьма… Освободи! Откуплюся… Ну?!
        Илаза вытерла глаза. Огляделась, высматривая соседние кроны; над ее головой треснул сучок. Так звонко, что даже Йото на секунду замолчал.
        - Не надо, - сказала Илаза шепотом. - Пожалуйста. Пожалуйста. Вы обещали…
        Только сейчас до нее вдруг дошло, что вокруг стоит светлый день. Недавно полдень миновал… Как?!
        - Уходи, Илаза. Не стоит дальше смотреть.
        - День, - прошептала она потерянно. - День ведь… Не ночь… Как же вы…
        - Днем тоже. Ты разочарована?
        - Как…
        - Уходи.
        Она посмотрела на молчащего Йото. На его уже пурпурное, отекшее, совершенно безумное лицо. Глаза менестреля, казалось, сейчас вылезут из орбит. Разбитая лютня в пыли…
        Она повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Ее судьба немногим лучше.
        Она лежала, бессмысленно следя за тенью от палочки, воткнутой в песок; потом на солнце наползла туча, и тень пропала. Илаза пошла к ручью и искупалась в ледяной воде. Менестрель, наверное, уже умер.
        Ей и раньше время от времени казалось, что она слышит дребезжащий голос и бренчание лютни. Теперь наваждение оказалось столь правдоподобным, что она стиснула зубы и позволила себе десяток шагов в том самом направлении. К месту, где менестрель попался.
        Лютня звучала. Расстроено и глухо; Илаза знала толк в музыке, Йото с его нынешним репертуаром не допустили бы ни на один приличный прием.
        Шаг за шагом, будто влекомая на веревке, Илаза подходила все ближе и ближе. Ей было страшно - но не идти она не могла; скоро к лютне присоединился и голос - тоже глухой, сдавленный и одновременно надтреснутый:
        - Твои власы, подобно водопаду,
        Спадают на атласовую спину,
        И два холма - два спереди, два сзади
        Их струи принимают на себя…
        Певец закашлялся. Лютня в последний бренькнула и замолчала; Илаза слышала, как Йото умоляюще бормочет:
        - Тут слова-то… забыл я слова, сейчас забыл… Помнил. Забыл… сейчас вспомню…
        Что-то сказал другой голос, от которого у Илазы по спине забегали мурашки.
        - Н-нет, - вскинулся Йото. - Не имеется в виду, что она горбатая… имеются в виду прекрасные ягодицы, которые также выступают, подобно холмам, но с другой стороны и ниже!
        Илаза сдержала истерический смех. Игар - тот бы не утерпел. По земле бы катался от нервного хохота…
        Она осмелилась подойти еще ближе. Разросшиеся кусты скрывали ее от Йото; она же увидела наконец менестреля, сидящего на дороге. Весь облепленный паутиной, он похож был теперь на выловленного в подполе мышонка - несмотря даже на то, что грязный берет снова был залихватски сдвинут на ухо:
        - Сейчас… - бормотал он, пытаясь подстроить свой безнадежно испорченный инструмент. - Новая песня, еще только до половины сочиненная… Но никто не слыхал еще… господин… вы первый…
        А вдруг он его не убьет, подумала Илаза. Попугает, послушает песенки… Как свидетель Йото ничего не стоит - никто не поверит его россказням про ужасного паука в лесу… Собственно, они свидетелей не боится. Отряд Карена - полным-полно свидетелей, и кто-то, кажется, даже успел ускакать…
        Или не успел.
        Илаза прислонилась к стволу. Йото завел новую песню - вполне милозвучную, если не считать ломающийся от страха голос и треснувшую лютню; постепенно вдохновение преобразило менестреля настолько, что и песня, и лицо его оказались вдруг вполне благородными и даже красивыми:
        - Солнцегрудая дева,
        Луннолицая дева,
        Я приду на закате,
        Я уйду на рассвете,
        Виноградные листья,
        Разогретые камни,
        Душный запах магнолий,
        Лунный свет на балконе…
        Илаза повернулась и тихо, чтобы не помешать, пошла прочь. Надежда становилась все крепче: он не убьет менестреля. Пощадит. Пощадит…
        …Крик Йото остановил ее в нескольких сотнях шагов. Менестрель крикнул еще раз - и затих.
        Она постояла, кусая губы, машинально вытирая о платье мокрые ладони; потом повернулась и пошла обратно - хоть с каждым шагом все сильнее было желание бежать отсюда прочь.
        Йото не было на прежнем месте. Он снова висел, спеленутый серыми покрывалами, а лютня снова валялась на земле - две струны были оборваны и закручивались красивыми спиралями.
        - Нет… - просипел Йото еле слышно. - Так не надо…
        - Я и не собираюсь - так. Так - это для очень плохих людей… Для солдат-наемников, которые согласны убивать за деньги. Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью. А тело…
        - Не надо, - Йото был бледен. В наступающих сумерках его прежде красное лицо выделялось, будто измазанное известью. - Не… надо…
        - С тобой я этого не сделаю. Не бойся.
        - Спа… асибо…
        - Я лишу тебя сознания. Ты и не поймешь, что умираешь.
        - Не-е…
        - Закрой глаза. Это будет легко и приятно.
        - Не-е-е…
        - Закрой. Не бойся. Ну?..
        Илаза кинулась бежать.
        Она спотыкалась и падала. Она вконец изорвала подол; она в кровь расцарапала лицо и руки, а добравшись до ручья, упала ничком и зашлась, захлебнулась сухими рыданиями. Сухими, потому что слез почему-то не было. Не шли.
        Его появление было болезненным, как удар.
        - Все? - спросила она, не поднимаясь.
        - Все, - удовлетворенно отозвалась темнота над ее головой.
        - Изувер, - сказала она, удивляясь собственным словам. - Изувер, мучитель… Зверь до такого не додумается. Ты не зверь.
        Темнота хохотнула:
        - Нет, конечно.
        - Палач… никакой палач до такого не додумается. И не человек тоже.
        - Нет.
        - Чудовище… Чудовище! Тебе не должно быть! На земле нет законов, чтобы ты был! Я хочу, чтобы тебя не было! Я хочу!!
        - Ты думаешь, я не хочу?..
        Илаза замолчала. Не время задумываться об этих его сумрачных словах.
        Ей теперь все равно. Своей болтовней она уже вполне заслужила то, что уготовано «для очень плохих людей». Чего избежал несчастный менестрель…
        - Не бойся. Тебя я пока что не трону.
        - Ты… тварь. Изощренная тварь.
        - Да.
        - Истязатель!
        - Да… Все верно, Илаза. Я скрут.

* * *
        Однажды промозглым осенним вечером девочке позарез захотелось залезть в горячую воду. И чтобы над водой поднимался пар.
        Вместе с Лиль они натопили в комнате, а служанка притащила из кухни бадью кипятка с целебными травками; слушая завывания ветра в каминной трубе, девочки черпаками наполнили большую кадушку. Тут же стояли еще два ушата - с горячей кипяченной водой и ледяной, колодезной.
        Забираясь в воду, Лиль засопела от удовольствия. Девочка последовала ее примеру, по самое горло погрузившись в теплое, душистое, летнее; с преждевременным огорчением подумала, как нелегко будет отсюда вылезать. Снова в сырую тоскливую осень…
        Разогревшись, она вынырнула из воды по грудь и удобно облокотилась о край купальной посудины. Так можно сидеть хоть день, хоть век…
        Лиль сидела напротив, щурясь, как довольная кошка. Поймав взгляд девочки, со счастливым видом раздула щеки и закатила глаза: хорошо, мол… Ее волосы рассыпались и окунулись концами в воду - Лиль небрежно приподняла их, собирая узлом на затылке, и девочка вдруг с удивлением увидела, что под мышками у Лиль тоже растут волосы - черные и кудрявые, только реденькие.
        Лиль заметила ее удивление. Горделиво подняла руки выше, давая возможность полюбоваться своей новой красотой; многозначительно прищурилась, будто вопрошая: а ты?
        Девочка с интересом заглянула себе под руку. Конечно, до Лиль ей было далеко - но кое-какой смелеющий пушок имелся и здесь. Девочка удивилась, но в этом удивлении проскользнул оттенок смущения.
        Лиль сидела напротив, разомлевшая, мокрая, розовощекая; девочка вдруг увидела, что там, где еще недавно у них обоих были только коричневые кружочки сосков, теперь выступают над кромкой теплой воды округлые выпуклости - почти как у взрослой женщины.
        Девочка невольно перевела взгляд на собственную грудь; она уступала Лиль и здесь - вместо красивых округлостей взгляду ее предстали робкие, будто припухшие бутончики. Ей почему-то захотелось спрятаться; она скользнула ягодицами по дну кадушки, погружаясь глубже. Вода снова подступила к ее шее - тогда, не удержавшись, она потрогала свою грудь рукой. Ничего особенного - на ощупь выпуклости почти и не заметны…
        Лиль смотрела, щурясь. Во взгляде ее было превосходство - но было и ободрение, ничего, мол, подрастешь… А ведь Лиль была всего на полгода старше!..
        Девочка опустила глаза. Впервые за много месяцев ей так остро захотелось видеть мать.
        Лиль в любую минуту может прийти к матери, спрятаться в складках юбки, рассказать на ушко о своих открытиях и спросить совета; а ей, девочке, к кому идти? К Большой Фа?!
        За окном колотил дождь.
        - Ты чего? - удивленно спросила Лиль.
        Девочка сложила ладони лодочкой. Задумчиво провела живое суденышко туда-сюда:
        - Аальмар… Скоро приедет. К первому снегу… Он обещал.

* * *
        Мальчик двигался легко и грациозно. Было ему лет тринадцать, и он не достиг еще роста взрослого мужчины, однако и «клюв» в его правой руке, и «коготь» в левой не были подростковым оружием - вполне полновесные боевые клинки. Вот только «крылья» на мальчишке прилажены были по росту; Игар удивился, как такой малыш удостоился такой чести - носить «крылья». И достиг такого умения - несколько простых фигур полета мальчишка проделал как бы между прочим, а потом поднатужился и оторвался от земли надолго. Игар поймал себя на недостойном, гаденьком чувстве; мальчишка заметно перекосил основную позицию, и нехорошее чувство в душе Игара оказалось всего лишь радостью. Радостью чужого поражения.
        Никто не заметил Игарова позора. Конечно же, никто не заметил; он опустил голову и покраснел до слез. В чем, скажите, завидовать этому мальчишке?! В том, что он прилежен и гибок, что у него есть «крылья», которые Игар не надевал ни разу в жизни? А на Алтаре мальчишка бывал, а любил он на теплом камне любимую девушку, а называл ли своей женой?!
        Отец-Разбиватель что-то говорил; внимающие послушники неотрывно смотрели ему в рот, один только Игар косился в сторону. Как и положено порченному, крученому, подсадному птенцу.
        Отец-Разбиватель закончил свою речь, потрепал мальчишку с «крыльями» по загривку и распустил всех на свободные работы; Игар потоптался, с тоской оглядываясь по сторонам, углядел в дальнем углу двора отдыхающую на траве невысокую фигурку - и, стиснув зубы, неторопливо двинулся к ней.
        Мальчик удивился. Они с Игаром еще ни разу не говорили; Игар даже забыл сгоряча, как парнишку зовут. И знал, что не вспомнит.
        - Слушай, ты счастлив? - спросил он вкрадчиво, опускаясь рядышком и подтягивая под себя скрещенные ноги. - Счастлив, да?
        Мальчик поднял брови. На некрасивом круглом лице его не было детской растерянности, на которую тайно рассчитывал Игар. Изумление да, но вполне взрослое, сдержанное, без тени смятения.
        - Ты счастлив? - повторил Игар с напором. - У тебя в душе равновесие? Ты не сомневаешься, нет?
        Мальчик вдруг улыбнулся:
        - Однажды Святая Птица нашла в своем гнезде кукушонка… Она пожалела беднягу и не выкинула его, как следовало бы; нет, она сделала вид, что подкидыш ничем не хуже ее собственных птенцов. Она обратила к нему ласковый взгляд, как и к прочим - тогда глупый кукушонок стал кричать: правда, и я такой же? Правда, что я такой же, как вы? Значит, и вы такие же, как я?..
        Кажется, мальчик собирался продолжать - Игар не дал ему этой возможности. Поднялся, стараясь не наступать на разложенные рядышком «крылья»:
        - Спасибо… Ясно.
        Повернулся и пошел прочь - через весь длинный двор, где каждый занимался своим делом и каждый исподтишка следил за идущим Игаром - а он всем здесь интересен и никто, никто не доверяет ему…
        Потом он спиной почувствовал еще один взгляд, и если взгляды послушников казались ему укусами комаров, то этот новый был прикосновением слепня.
        Отец-Дознаватель стоял у входа в Сердце Гнезда, и взгляд его повелевал Игару приблизиться:
        - Пойдем… Отец-Вышестоятель хочет посмотреть на тебя.
        - …Не бойся, Чужой Птенец. От тебя так пахнет страхом… Опасаюсь, Отец мой Дознаватель, что наш подкидыш замыслил недоброе. Иначе откуда это чувство вины?..
        - Наш подкидыш замыслил всего лишь сбежать, - Дознаватель задумчиво жевал свою ароматическую смолу, глядя в сводчатый потолок треугольной комнаты. - На душе его неспокойно.
        Отец-Вышестоятель вздохнул:
        - Об этом мы поговорим позже…
        Здешний Вышестоятель был всему Гнезду под стать: тучный старик со складками на подбородке, в чьих маленьких тусклых глазах жила хватка и воля, вызывал у Игара самые противоречивые чувства. Ему хотелось попеременно то плакать и каяться, то замкнуться и молчать; одно было совершенно ясно - снисхождения здесь ждать не придется. Ни в чем.
        - Значит, Игар, то существо, с которым ты заключил сделку, оказалось-таки скрутом?
        Стоило промолчать. Стоило хотя бы вежливо кивнуть - однако язык Игара среагировал раньше, чем разум:
        - Я не заключал ни с кем сделок!..
        Дознаватель нахмурился. Комок ароматической смолы перекатился у него за щеками - справа налево.
        Вышестоятель снисходительно кивнул:
        - Да… А как это называется по-другому? Когда двое уговариваются: ты мне то, я тебе это?..
        - Это не был торг, - медленно сказал Игар, понимая, что покорности уже все равно не соблюсти. - Это было принуждение.
        Вышестоятель кивнул снова:
        - Хорошо, хорошо… Во всяком случае, ты здесь единственный, кто видел скрута. Вряд ли твой рассказ будет нам чем-то полезен… Однако я хочу попросить тебя написать о нем. На ученической бумаге. Страницу, возможно, две… Здесь, в Гнезде, огромное собрание разных сведений. Которые, может быть, никогда не пригодятся… Однако они есть. И скруты есть; я просил бы тебя приступить сегодня. Это будет частью твоего послушания… Да?
        Игар не знал, что ответить. Он просто наклонил голову. Вдвойне полезно - и поклон получился, и глаза спрятал…
        Но не от Дознавателя, конечно.
        Вышестоятель тоже кивнул, отпуская. Потом будто спохватился:
        - Да, Игар… В твоем характере есть… нехорошая вещь. Червоточинка. Ты должен знать это и бороться с этим; Птица поможет тебе. Потому что теперь ты безраздельно принадлежишь Птице. А если здравый смысл не убережет тебя и ты замыслишь… Отец-Дознаватель называет это «сбежать». Я называю это иначе… но не важно. Если ты решишься… Придется наказывать, Игар. Карцер, где сортируют пшено - может быть, месяц, если понадобится, два… И обязательно - Обряд Одного Удара. Дважды или даже трижды. Это очень печально, я знаю - тем более подумай. Не стоит помышлять о том, чтобы обмануть Птицу. Прощай.
        Игар вышел, не разгибая спины. Дознаватель шагал следом; наклонный пол узкого коридора мощен был кирпичом, и через равные промежутки его пересекали каменные выступы-ступеньки. Игар шел, опуская голову все ниже и считая невольно ступеньки: двенадцать… тринадцать… четырнадцать…
        Карцер, где сортируют пшено. Игар знаком с этим наказанием - еле выдержал неделю, слипались глаза и хотелось биться о стены. С рассвета до заката перебирать крохотные зернышки - белые в один мешок, желтые в другой… Немеют пальцы, а вечером содержимое мешков снова смешают на твоих глазах, и все сначала, все сначала… Бессмысленно, тяжело, бесконечно. Два месяца он точно не выдержит. А звезда Хота не выдержит тем более.
        …Но уж Обряд Одного Удара он точно не переживет. Не с его нравом выдержать это унижение, специально придуманное для того, чтобы ломать крученых. Пусть бы просто били, пусть бы исполосовали, как березу - он бы стерпел, не пикнул. Но пройти Обряд, да еще дважды…
        Рука Дознавателя опустилась ему на плечо, заставляя свернуть в боковой проход; не поднимая глаз, Игар шел, куда его вели. Все равно; шагает полная чашка отчаяния и не боится расплескать через край. Желтый кирпич под ногами, перегородки-ступеньки: тридцать шесть… тридцать девять…
        Распахнулись кованые, со сложным узором створки. По прежнему не глядя, Игар, направляемый Дознавателем, шагнул в широкий дверной проем.
        Запах. Какой знакомый, какой теплый запах…
        - Подними голову, - это Дознаватель.
        Медленно, не смея надеяться, Игар посмотрел прямо перед собой.
        Облик Священной Птицы всегда одинаков. Только глаза сейчас были печальнее, чем раньше; Игар, которому довольно долго удавалось сносить испытания молча, не мог сдержаться. Как не сдержится полный мешок, если по нему полоснуть ножом.
        Птица смотрела и понимала. Птица всегда поймет все; он купался в лучах ее сочувствия, он выговаривался - невнятно и сквозь слезы, но искренне и до конца. Он хотел бы умереть в эту минуту - закончить жизнь в состоянии счастливого экстаза. Облегчения. Полного и радостного очищения.
        Потом рука Дознавателя снова легла ему на плечо, и он понял, что аудиенция окончена, пора возвращаться к действительности, где втыкаются в дерево ножи и вполне реален скорый Обряд Одного Удара. И он прошел в этот мир через дверь с коваными резными створками, но на этот раз голова его оказалась высоко поднятой, а глаза сухими.
        В детстве он дружил с девчонкой, которая дрессировала козу. На ярмарках за один день ей случалось заработать больше, чем ее отцу, каменотесу, за неделю тяжелого труда; Игара больше всего интересовало: как можно научить глупую козу понимать слова и ходить на задних ногах?!
        Девчонка ухмылялась. Она была хитрая, очень хитрая девчонка; она учила козу хлыстом и сахаром. А ведь не только козы знают, что хлыст - очень больно, сахар же - невероятно сладок…
        И ведь дело не в том, чтобы постоянно лупить или постоянно подкармливать. Ударив, следует дать сладенького - тогда никакая коза не устоит…
        Обряд Одного Удара куда хуже, чем кнут. Свидание с Птицей слаже любого меда. Но ведь и Игар не коза-таки?!
        Он не спал вторую ночь. Странное дело - днем глаза слипаются, нету сил поднять ведро воды или удержать легкий, ученический «коготь»… А ночью, когда весь скит почивает на свежих соломенных подстилках, Чужого Птенца тянет под звезды. Как мало осталось времени. Как мало…
        Звезда Хота - вот кто на самом деле судья. Вот кто на самом деле палач; смотрит и смотрит, и с каждой ночью поднимается все ниже, и вечерний ветер все холоднее, осень, осень, осень…
        Ворота на ночь запираются. Никакой особенной стражи нет; ограда высока, но Игару случалось брать преграды и покруче. Он знает толк в оградах и засовах - человек, уведший из Замка последнюю княгинину дочь… Впрочем, не надо об этом. Вот, под боковой калиткой широкая щель - немного усилий, и она станет шире. Игар тонок и узок в плечах…
        - Не вздумай.
        Ему показалось, что говорить звезда Хота; нет, это Отец-Дознаватель стоит за спиной, неподвижный, как башня.
        - Не вздумай, Игар… Не хотелось бы тебя наказывать. Не думай о пустом.
        Звезда Хота лежала у него на плече, как дорогое украшение.
        А зачем я ему нужен, подумал Игар со внезапным раздражением. Неужели они о каждом послушнике так пекутся? Днем и ночью, хоть можно просто приставить к кукушонку верного мальчика с «когтем» на боку?
        - Зачем я вам нужен? - спросил он, глядя на звезду Хота.
        Жаль, что было темно. Если в невозмутимых глазах Дознавателя и скользнула тень замешательства, то он, Игар, ее не заметил.
        - Зачем Гнезду птенец, ты хочешь спросить?
        - Нет. Зачем я нужен вам. Именно вам… Потому что Отец-Вышестоятель печется о Гнезде. Отец-Разбиватель вселяет спокойствие во все души, угодившие ему под руку; только вам зачем-то нужен именно я. Крученый. Хотите меня переделать?..
        Дознаватель вздохнул; звезда Хота спряталась за его плечом и выглянула снова.
        - Разве я бежал за тобой по дороге, Игар? Разве я накинул тебе на голову мешок и силой приволок в Гнездо? Разве не ты сам явился сюда, смятенный и потерянный, разве не ты сам хотел изменить себя? И совершенно искренне каялся… не в том твоем зле, которое заслуживало раскаяния более всего - но каялся ведь, глубоко и честно… Я понимаю, что головорезы у ворот - серьезный аргумент для раскаяния. Но пришел-то ты сам, без всякой вооруженной помощи, за одной только душевной потребностью!.. - Дознаватель резким, раздраженным движением отбросил волосы со лба. - А что до головорезов, Игар, то они вовсе не отказались от мысли тебя сцапать. Не удивляйся!.. Они не так просты, они обосновались на распутье и ждут - тихонько и терпеливо. Стоит тебе просочиться под воротами, как ты собирался - и Обряд Одного Удара покажется тебе детской колотушкой. Вот так.
        Темнота над скитом сгустилась, наклонилась ниже, навалилась на плечи и придавила к земле.
        - Вы… точно знаете? - спросил Игар шепотом. - Что они… там?
        Дознаватель снова пожал плечами, заставив звезду Хота мигнуть:
        - Если б я хотел тебя запугать, я бы сделал это иначе.
        Из приоткрытой двери выбрался во двор сонный послушник, постоял, сопя носом и пялясь в темноту, не заметил примолкнувших собеседников и потрусил в угол двора - справлять нужду. Игар мельком подумал, что в том Гнезде, где он вырос, парнишка зажурчал бы в двух шагах от крыльца.
        Дознаватель дождался, пока послушник, довольный, вернется; негромко усмехнулся в темноте:
        - Там, где ты вырос… была какая-то заноза?
        Игар ощутил, как вспотели ладони. Втянул голову в плечи - а Дознаватель, конечно, видит в темноте…
        - Отец-Служитель… однажды… хотел… позвал меня прислуживать в спальне и…
        - И потом вы не дружили, - Дознаватель снова усмехнулся, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. Игар смотрел вниз - в черноту под своими ногами.
        - Я не позову тебя прислуживать в спальне, - голос Дознавателя на мгновение сделался ледяным. - Ты этого боялся?
        - Нет, - быстро ответил Игар и тут же понял, что соврал. Боялся, но где-то очень внутри, не признаваясь даже себе…
        Он поднял голову:
        - Наверное, скучно жить, когда все вокруг, как на ладони? Все люди с их побуждениями, да?..
        Он сознавал, что забывается. В последнее время с ним слишком часто это случалось - язык не дожидался здравого смысла. За болтливый язык вся голова отвечает…
        - Да, - медленно отозвался Дознаватель. - Не совсем так, как ты сказал… Но тем более интересно, когда среди многих понятных вдруг появляется один понятный не до конца.
        Игар вздрогнул. Ему показалось, что Хота сорвалась с неба и сгорела, падая, оставляя за собой тающий свет. Он покрылся холодным потом, однако звезда-свидетель по-прежнему выглядывала из-за плеча его собеседника, а другая, еще одна падающая звезда вдруг прочертила небо чуть не над самой его головой.
        - Ваша сестра похожа на вас? - спросил он шепотом.
        - Нет, - отозвался Дознаватель после паузы. - Если хочешь, она чем-то похожа на тебя. Лицом и… нравом тоже.
        - Тогда ей скучно с горными монахинями, - тихо предположил Игар.
        - Не думаю, - все так же медленно ответил Дознаватель. - Не думаю, что теперь ей интересны… развлечения.
        - Вы видитесь с ней? Хоть иногда?
        Длинная пауза. Игар понял, что Дознаватель не ответит.
        - Вы… действительно знаете, как именно скрут поступает со своим обидчиком, если поймает?
        - Да, - отозвался Дознаватель, и у Игара мороз продрал по коже.
        - А теперь представьте себе… Вот ваша сестра… молодая. Вот ее поймал скрут… Вот он говорит вам: или Тиар, или я сделаю с сестрой то… ну, вы знаете. Приведи Тиар, говорит он вам, и я отпущу твою сестру… И что вы сделаете? Ну что вы сделаете?! Ну что?!
        Где-то за строениями зашелся лаем пес. Игар, оказывается, выкрикнул последние слова, и достаточно громко.
        Хота молчала. И ни одна другая звезда не осмеливалась больше сорваться с неба; Игар смотрел в лицо Дознавателю, но видел только темноту.
        - Что бы вы сделали на моем месте? - спросил он шепотом.
        Молчание. Игаровы ногти вонзились в ладони - он ждал ответа. Ждал истово и напряженно. Исходил ожиданием.
        Дыхание ветра - холодного, почти осеннего. Темнота; Игар содрогнулся. Дознавателя уже не было рядом - темная фигура неслышно проскользнула в отворившуюся дверь. В Сердце Гнезда, где Птица.
        Три долгих дня Игар засыпал средь бела дня, ночами по десять раз выходил по нужде, кашлял, маялся, не доедал свою порцию и просил у повара травок «от живота». На четвертую ночь он в который раз вышел во двор и выбрался через окошко кладовки на плоскую крышу кухни, где стояли в ряд закопченные трубы, где из вытяжек пахло съеденным ужином, жильем и дымом. Неслышно ступая по просмоленным доскам, он прошел к противоположному краю крыши и присел на корточки, отмеряя расстояние до ограды. Один прыжок, протиснуться между толстыми прутьями по верху стены и спрыгнуть с высоты трех человеческих ростов. Не очень страшно.
        Звезда Хота смотрела, издеваясь и подстегивая. Хорошо, что ограда выбелена известью - виднеется в темноте. Хорошо, что Отец-Разбиватель сегодня был особенно напорист, а Отец-Научатель, царствующий в комнате с длинной скамьей и скрипучими перьями - особенно дотошен. Игару не приходилось прикидываться измотанным и сонным - он и правда очень устал, и Отец-Дознаватель, поймав его взгляд, читал там настоящую усталость и тоску. Тоску поражения…
        Он заморочил-таки всевидящего. Он ушел от Дознавателя; уйти от тех семерых, что ждут его с веревками и ножами, будет проще. Один прыжок - преодолеть страх высоты, перемахнуть через эту черную полоску пустоты и не думать ни о карцере, ни о саблях, ни об Обряде Одного Удара, который придуман специально для крученых…
        Он закрыл лицо руками и вспомнил Илазу. Не затравленную Илазу в коконе серой паутины - ту серьезную девчонку, которую он, он первый научил смеяться взахлеб…
        На крыше особенно не разбежишься. Он оглянулся на звезду Хота острую, как гвоздик - набрал в грудь побольше воздуха, сжал потные кулаки, разбежался и прыгнул.
        Темнота обманула его. Он не допрыгнул на какую-нибудь ладонь; успел ухватиться за край стены, но за самый край. Судорожно подтянулся, цапнул за железный прут наверху каменной ограды - и чуть не закричал, потому что металлический стержень оказался скользким, как рыбина.
        Рука соскользнула. Игар повисел еще несколько секунд, держась одной только левой рукой и пытаясь стереть с ладони правой липкую и скользкую мазь - а потом пальцы левой соскользнули тоже, и, обдирая живот о белые камни ограды, он рухнул вниз.
        Он приземлился на ноги и вполне бесшумно - правда, в этом ему помогли. Помогли чьи-то руки, подхватившие его под мышки и замедлившие его падение у самой земли. И сразу после этого мертвой хваткой сдавившие плечо.
        Он сидел в темноте на корточках, слушая звон в ушибленных ступнях и поражаясь полной немоте и мыслей, и чувств. Что должен чувствовать человек в такой ситуации? Страх, наверное…
        - Вставай.
        Он покорно поднялся. Звезды Хота нe видно из-за высокой стены кухни; звезда не увидит его поражения. Не расскажет Илазе.
        - Пошли.
        Куда?!
        Через весь двор. Какой долгий путь. Так хочется пройти его поскорее - и пусть он подольше длится, потому что всей жизни и осталось, что этот путь через двор. Там, впереди, ждет нечто худшее. Теперь разговоры закончились; теперь кара.
        Отворилась низенькая, незнакомая дверь. Он еще не бывал в тех помещениях Гнезда, где наказывают. Ничего, теперь побывает.
        - Вперед.
        Подземелье. Винтовая лестница. Еще одна дверь, железная, с налетом ржавчины; Игара затрясло, когда он разглядел огромный тусклый замок на толстых скобах, похожих на уродливые уши. Этот замок не открывается неделями… Здесь же мхом все поросло, Святая Птица…
        - Вперед.
        Голос Дознавателя равнодушен и глух. С таким же успехом можно молить о снисхождении железные скобы в форме ушей.
        Коридор показался бесконечно длинным. Он потерял всякое представление о расстоянии, он бредет под землей, как барашек на бойню, долго, очень долго… А впереди колышется его собственная тень, уродливый пересмешник. А в руках идущего следом человека ровно горит факел. Легче снести гнев, чем холодное равнодушие. Лучше бы он этим факелом да Игару в затылок…
        - Стой.
        Он остановился. Пришли, значит. Что теперь?!
        - Повернись лицом к стене.
        Он послушно повернулся. Стена оказалась выложенной камнем - очень старым и очень замшелым. Зеленая, как лес. Увидеть бы лес еще когда-нибудь…
        Тихий скрежет, о котором Игар не знал, откуда такой звук мог бы взяться. Не дверь открывается, нет… Разве что каменная дверь, замшелая, как эти стены…
        И сразу же пришел ветер. Холодный и сырой, пахнущий травой и хвоей. Зубы Игара, до этого мужественно сжатые, сами по себе отозвались на резкую волну озноба, зашлись частой дробью. Холод, который на самом деле жар…
        - Теперь обернись.
        Они стояли перед проломом в стене. Очень ровным треугольным проломом; вверх уводили крутые ступеньки, оттуда, снаружи, несло ветром, и на краешке светлеющего неба неохотно гасла звезда. Возможно, именно Хота.
        - Вперед.
        Верхние ступени терялись в траве. В серой мути высились грузные, как колонны, сосновые стволы, и где-то там, в высокой кроне, попискивала ранняя пташка.
        Лицо Дознавателя было рядом. Такое же серое, как рассвет, бесстрастное и осунувшееся, и только щека вдруг задергалась сама собой. Дознаватель с усилием придержал ее ладонью:
        - Иди. Да простит тебя Птица.
        Глава седьмая

* * *
        …Кто обошел все местечки провинции Ррок? Кому случалось бывать и во дворцах и в свинарниках, кто до дна обшаривал городские трущобы, кто прочел все надписи на всех могильных камнях?
        Нет такого человека. Есть дважды выносливые и трижды любопытные, есть бродяги и странники - но провинция Ррок слишком велика. Слишком глубоко это море, и слишком быстро ходят по небу звезды.
        Дабат.
        Такой травы он не видел никогда в жизни.
        Любой лепесток был неестественно ярок и мясист. Любой стебель казался толще и темнее, чем это привычно глазу; весь луг лоснился изумрудным, сочно-зеленым, и странно тяжелые соцветия клонились к земле.
        Игар потянулся за ромашкой - отдернул руку, не решаясь сорвать. Это не ромашка. Огромный, ядовито-желтый в центре, со слишком длинными белыми лепестками, страшноватый цветок…
        Святая Птица. А ведь столько лет прошло. Столько лет…
        Он вспомнил, как парень, подвозивший его, насупился, когда речь зашла о битве под Холмищами:
        - Так… Холмами их теперь только в казенных бумагах и обзывают. А по-простому - Кровищи… Так и зовут.
        «…Ищи. Скоро три десятка лет, как она родилась в селении Холмищи, которое известно случившейся рядом битвой. Вряд ли теперь она вернулась на родину - но ищи и там тоже. Торопись…»
        Кровищи. Тела тех воинов давно стали землей. Их оружие лежит здесь же, под мясистыми цветами, и сытая, жирная трава трогает корнями их кости. Это место удобрено так, что, кажется, из сорванного стебля тотчас хлынет густая кровь…
        Игар повернулся и зашагал к поселку. В обход холма и в обход зеленого луга.
        Он и здесь готов был к неудаче; в десятках селений он тысячу раз задавал один и тот же вопрос, а в ответ лишь пожимали плечами, морщили лбы, отрицательно качали головами: не слыхивали о такой… Сроду не слыхивали…
        Старуха, которую он спросил первой, прищурилась:
        - Погоди-погоди… Это вроде как… Вроде как было такое дело, Бобры, те, что у них поле косое от дороги справа, они так девчонок называли… То Тиар, то Лиар… Давно, правда… От колодца налево сверни, там спроси - тебе Бобров покажут…
        Он спросил - и ему показали. Во дворе указанного дома резали кур.
        Круглолицая женщина несла из загончика курицу - пеструю, роняющую рыжие пушинки, истошно кудахкающую; женщина крепко держала пленницу за бока, а у дубовой колоды ждала девочка, подросток лет тринадцати, с полукруглым, как луна, топором.
        Поучая девочку - видимо, дочь - женщина положила курицу на колоду; выслушав наставления, девочка кивнула, перехватила птицу своей рукой, примерилась и сильно тюкнула топором.
        - Держи! Да держи же!..
        Игар прекрасно знал, что случится, если девчонка выпустит сейчас обезглавленное тело. Бьющаяся в конвульсиях курица зальет кровью и ее, и мать, и весь двор; на своем веку он срубил не один десяток кур - а тут вдруг отвернулся. Неизвестно почему.
        Может быть, слово «Кровищи» не дает ему покоя? Может быть, ему глаза застилает красным, и кровь мерещится на чистом, там, где ее и быть-то не должно?..
        …А что испытывает скрут, сидящий в паутине? Паука, который бинтует муху, жестоким не назовешь. Жесток ли скрут?..
        Волки, с зимнего голода становящиеся людоедами, так же невинны, как жующий травку ягненок. Лучше бы тот, в паутине, был просто зверем. Было бы легче. Спокойнее.
        - …Да чего тебе, а?
        Кажется, окликали уже не первый раз. Круглолицая женщина стояла у забора; от куриного загончика слышалось возмущенное кудкудахтанье девчонка вылавливала следующую жертву.
        Выслушав вопрос, женщина некоторое время просто стояла и смотрел - без всякого выражения. Потом повела плечами, будто от холода:
        - А… зачем тебе? Ты откуда знаешь вообще-то?
        Игар молчал. Он слишком привык, что дальше пожимания плечами дело не шло; он добрался наконец до настоящего - и, оказывается, не готов к разговору. Он до сих пор не может поверить: здесь знают Тиар? Ту мифическую Тиар, о которой он до сих пор не нашел и весточки? Значит, она в самом деле существует, ее можно найти?!
        Женщина нахмурилась:
        - Ты ведь… Не от мужа ее? Не из его родни, нет?
        Он понял, что следует ответить отрицательно, и с готовностью замотал головой, в то время как внутри заметались новые вопросы: муж? Ее муж? Почему скрут не сказал о нем ни слова?
        Глаза женщины сделались выжидательными; Игар понял, что она не скажет ни слова, пока нежданный гость не объяснится.
        - Я ищу ее, - сказал он просто. - Год назад мы виделись… А потом расстались. С тех пор я ее ищу.
        Просто и незамысловато; незатейливая любовная история, которая, впрочем, может вызвать у этой женщины совершенно неожиданную, парадоксальную реакцию.
        Глаза ее чуть изменились. В них появилось непонятное ему выражение:
        - Так… За пять лет, почитай, первая весть, что жива…
        Игару стало стыдно за свой обман.
        Женщина снова передернула плечами:
        - Здесь ее не ищи. Где искать, не знаю. Здесь ее двадцать лет как не было; как он ее увез, так и…
        Игар сглотнул. Надо спрашивать; кто боится сделать шаг, никогда не угодит в капкан. Кто боится сделать шаг, ни на полшага не продвинется…
        - Кто увез?
        Женщина удивилась. Подняла брови:
        - А… Ну да, онувез ее. Десять лет ей было… У них возле гор обычай такой: брать в дом девчонку, воспитать, а когда в сок войдет, тогда жениться, - она скривила губы. Видимо, обычай не находил у нее одобрения.
        Игара будто дернули за язык:
        - И вы отдали?
        Глаза женщины сразу отдалились. Стали холодными, как снег:
        - Старики отдали. Тебе-то что?
        - Ничего, - быстро сказал Игар. - он-то… Кто?..
        - …Мама!..
        Под дубовой колодой билась безголовая курица. Кровь хлестала на землю, на траву, на юбку Игаровой собеседницы, на платье перепуганной девчонки с топором наперевес:
        - Мама… Не удержала…
        Безголовая курица била крыльями, не умея взлететь.
        Родня была большая, однако родителей Тиар давно не было в живых. Нынешний глава семьи, мрачный старик в редкой, какой-то пегой бороденке, терпел его вопросы недолго:
        - Иди-ка… Не знаем мы… У соседей вон спрашивай…
        Имя Тиар было по какой-то причине ему неприятно. Прочие родичи а Игар так и не понял до конца, кем они приходятся друг другу и кто они по отношению к Тиар - рады были помочь, но почти ничего не знали.
        Женщина, резавшая кур, приходилась Тиар родной сестрой. Когда десятилетнюю Тиар увезли из родного дома, сестре ее исполнилось тринадцать; Игар видел, как в какую-то секунду жесткие глаза ее увлажнились, а рука сама собой принялась теребить деревянное ожерелье на шее. Девочка, ее дочь, упустившая курицу, оказалась удивительно глупой для своих лет; впрочем, она-то уж точно не помнила Тиар. Не могла помнить.
        Какой-то лысоватый крепыш с испитым добродушным лицом говорил о Тиар много и охотно - она-де и умница была, умнехонькая такая девочка, и добрая, кошки не обидит, и работящая… Забывшись, он говорил о Тиар как о девице лет семнадцати, но, когда женщина с украшение на шее одернула его, ничуть не смутился.
        Игар уже уходил, изгоняемый стариком; непонятное побуждение заставило его обернуться от ворот.
        В настежь распахнутых дверях стояла Тиар. Девочка лет девяти-десяти - в домотканом платьице до пят и таким же, как у женщины, деревянным ожерельем на тонкой шее. Волосы девочки были не заплетены и лежали на узких плечах - темные с медным отливом. Девочка нерешительно, как-то даже испуганно улыбнулась Игару.
        Закрылась тяжелая дверь.

* * *
        Илаза чуть передохнула. Искоса глянула на высокое солнце, прищурилась и замотала головой. Волосы лезли в лицо; лоб покрыт был потом, и то и дело приходилось непривычным крестьянским движением утирать его. Весь ручей, казалось, пропах духами; она знала, что это всего лишь мерещится, что на самом деле вода давно унесла запах далеко вниз - однако ноздри раздувались, по-прежнему ловя насыщенный, многократно усиленный аромат. Искусный парфюмер оскорбился бы, узнав, что целую скляночку дорогих, первоклассных, с любовью составленных духов сегодня утром опрокинули в лесной ручей.
        Илаза удобнее перехватила камень. Следовало спешить; если паук повадится появляться днем, то ни секунды безопасности у Илазы больше не будет. До сих пор она безошибочно чувствовала его присутствие и потому знает, что сейчас ветви над ее головой пусты. Следует торопиться.
        На плоском камне перед ней белело толченное стекло. Пузырек от духов, безжалостно побиваемый куском базальта, превратился сначала в груду осколков, потом стал похож на крупную соль, еще потом - на молотую; Илаза работала, стиснув зубы и не поднимая головы. Стекло должно превратиться в пыль - тогда кровосос уж точно его не заметит…
        …Но подействует ли стекло, растолченное в пудру?
        Илаза прервала работу. У нее ничего нет, кроме это чудом сохранившегося пузырька; у нее ровно один шанс. Следует использовать его с толком, взять сейчас голову в руки и решить: толочь мелко или оставить, как есть? Как сахар? Паук сосет только кровь - или и внутренности выедает тоже?..
        Скрут. Слово из легенд; вспомнить бы, что оно значит. Не может такое слово означать просто «очень плохой паук»… Она должна знать о враге как можно больше - тогда станет ясно, как его убить.
        Ее передернуло. Две ночи она терпеливо выслеживала паука - и сегодня на рассвете едва не увидела его. Не увидела целиком; того, что попалось ей на глаза, хватило вполне.
        Там были зазубренные крючки, выглядывающие из серой, какой-то седой клочковатой шерсти; множество суставов, странно мягкое, завораживающее движение немыслимо длинной конечности. Потому что все, что увидела Илаза, было, по сути говоря, лапой. Ногой. У насекомых ноги или лапы?!
        Потом скрут удалился, а Илаза извлекла из тайничка скляночку с духами, вылила пахучую жидкость в ручей, а пузырек вымыла песком и разбила на камне…
        Чуть выше по ручью висит в сетях дикий поросенок. Трогательно полосатый - и еще, кажется, живой; несколько дней назад Илаза наткнулась в зарослях на тело такого же поросенка, но уже без крови и без головы. Закаленная и уже слегка привычная к подобным зрелищам, она не ударилась в слезы, как это наверняка случилось бы с ней раньше. Она тщательно обследовала остатки скрутовой трапезы - именно в тот момент ей вспомнилась история о мачехе, отравившей падчерицу толченным стеклом.
        Историю эту принято было считать истинной правдой; Илаза помнила оживленную болтовню горничных и собственные жаркие споры с сестрой. Ада, которая была старше и умнее, уверяла, что все это выдумки, а Илаза настаивала и даже называла село, где, по ее мнению, случилась трагедия с отравлением…
        Как бы то ни было, но через несколько часов господин скрут отправиться сосать поросенка, и венцом его трапезы будет свинячья голова. Илазе придется преодолеть отвращение и страх; она сделает из камышинки дудочку без дырочек - просто короткую полую трубку. И вдует толченое стекло поросенку в уши…
        Ее передернуло снова. Она вообразила себя отравительницей из страшной сказки - вот она идет вдоль пиршественного стола, вот с улыбкой обращается к улыбающемуся же врагу, предлагает ему отведать дивное пирожное… Сахарный шарик на подносе, и рука, удерживающая угощение, не дрожит. Ешь…
        Она посмотрела на свои руки в ссадинах, на толченное стекло на камне - и нерешительно, неуверенно улыбнулась. А ведь она, оказывается, сильная! Она не дрогнула бы в пиршественном зале, и враг, принимая поднос из ее рук, ничего бы не заподозрил… Она сможет и сейчас. Она в своем праве, потому что борется за жизнь. Потому что изверг в теле паука противен природе. Смерть его исправит совершенную кем-то ошибку.
        Она аккуратно завернула стеклянный порошок в листок кувшинки и уверенно, не спеша двинулась вверх по ручью.
        …Она полчаса сидела в ледяной воде, пытаясь смыть с себя не только запах, не только пот и грязь - саму кожу. Близился вечер; лучше всего сейчас было лечь и заснуть. И проснуться, когда все будет кончено; с каждой минутой надежда ее росла. Все, даже самые страшные твари более уязвимы изнутри, нежели снаружи.
        Она легла, подставив спину солнцу и крепко закрыв глаза - однако сна не было и в помине. Илаза поймала себя на том, что хочет видеть все сама. Как он подойдет к поросенку, как он…
        Она поднялась. Механически отряхнула безнадежно испорченное платье; медленно, будто нехотя, двинулась к месту своего будущего преступления.
        Сеть, опутывающая поросенка, слабо подергивалась. Илаза замерла; ТОТ трапезничал. Рядом с тушкой несчастного свиненка в паутине темнела еще одно тело; Илаза вдруг похолодела. Она почему-то не думала, что паук настолько огромен… Он движется так молниеносно и бесшумно, что истинные его размеры…
        А хватит ли стекла?!
        Ей послышалось глухое, утробное уханье. Скрут покончил с кровью и приступил к голове; Илаза стояла, не решаясь опустить на землю занесенную ногу. Увлечен пиром, неподвижен… Арбалет! Сейчас бы арбалет, да твердую руку, да…
        Чуть треснули ветки. На какую-то долю секунды Илаза разглядела в просвете между ними брюхо - покрытое все той же седой клочковатой шерстью, с восемью мощными основаниями лап, расположившимися по кругу, как спицы; рот ее наполнился горькой и вязкой слюной. Справляясь с тошнотой, она успела мельком подумать: вот бы куда всадить стрелу. Умирай, невозможное страшилище. Умирай…
        Скрут исчез. Мгновение назад Илаза видела его тенью среди сплетенных ветвей - а теперь перед глазами ее оказалась обезглавленная поросячья тушка в объятиях слабеющей паутины. Свершилось. Все…
        Она опустилась на землю. Привалилась спиной к стволу; теперь только ждать. И надеяться, что умирающая тварь не догадается напоследок, в чем дело, и не впрыснет Илазе порцию яда «для очень плохих людей», который делает кровь уже не кровью…
        Ей захотелось спрятаться. Хоть на дно ручья; с трудом поднявшись, она побрела вниз, к воде. Она так тщательно уничтожила следы толченого стекла на камне… Она так долго смывала с себя запах духов… Бедный парфюмер. И на дне сознания - маленькое колючее сожаление: со смертью тогоне повторится больше танец цветных мотыльков перед глазами. То подаренное жгучим жалом забвение, то совершенно счастливое состояние, которого в обыкновенной жизни не бывает. Или почти не бывает; Игар. Алтарь…
        - …странно идешь. Не заболела?
        Она через силу улыбнулась. Невозмутимость, доброжелательная невозмутимость; она подняла глаза, оглядывая кроны над головой:
        - Я… Все хорошо. Можно… поговорить?..
        Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Та, отравительница из страшной сказки, обязательно заводила беседу с уже отравленной жертвой и наблюдала, высматривала, как бледнеют постепенно щеки, как срывается голос, как в глазах появляются ужас и осознание смерти… А перед этим было полчаса милой беседы…
        - О чем? О бродячих менестрелях?
        Он не настроен на любезности. Он хочет ее отпугнуть; подавив содрогание, Илаза улыбнулась:
        - О… скрутах. Я не знаю, кто это такие, и потому я…
        За ее спиной звонко щелкнул сучок. Она вздрогнула, но не обернулась.
        - О скрутах мы говорить не будем.
        Ей померещилось, или его голос действительно чуть изменился? Отчего - от запретного вопроса? Или толченое стекло?..
        - Не будем, - согласилась она сразу же и с готовностью. - Но… тогда о… пауках?
        Воистину, ее тайна придала ей смелости. Та, отравительница, наверняка говорила с жертвой на весьма скользкие темы - чтобы посмотреть на удивление, в последний раз проступающее на быстро бледнеющем лице. Жаль, что Илаза не видит лица… собеседника.
        - Гм… - похоже, он удивился-таки, его интонации сделались более человеческими, чем когда-либо. - А зачем о них говорить? Ты что, пауков не видела? Пауки счастливы, когда сыты… Когда голодны, злы…
        Никогда прежде он не был таким разговорчивым. Илазе казалось, что она в утлой лодчонке несется навстречу водопаду - брызги в лицо и захватывает дух.
        - А… сейчас они сыты?
        Поросенок без головы. Медленно ослабевающая паутина. Нажрался, ох как нажрался… И, может быть, в последний раз?..
        По веткам над ее головой пробежала тихая дрожь. Илазино сердце прыгнуло, как лягушка; она понятия не имела, как умирают от толченого стекла. Как умирают чудовища.
        - Сейчас, - медленный ответ, - сейчас - да…
        Он чувствует неладное? Возможно, не стоило заводить этого разговора? Уйти? Переменить тему?..
        Она улыбнулась - немного заискивающе:
        - Я… понимаете, я, может быть, и глупая… но я не могу неделями молчать. Разговаривать с собой… тоже все время нельзя, верно?.. Я хотела попросить вас… немного побыть моим собеседником. Больше мне просить некого…
        Она говорила медленно, тщательно подбирая как бы случайные слова. Она всматривалась в листву над своей головой, пытаясь уловить движение. Или звук… какой-нибудь непривычный, несвойственный ему звук… Чувствует ли он? Или… почувствует позже?
        - Н-ну… - Святая Птица, какие у него вдруг человеческие интонации! - Ну, если тебе кажется, что я могу быть тебе интересным собеседником… И хоть что-нибудь, рассказанное мной, будет и тебе интересно тоже…
        Голос в ветвях запнулся. На мгновение Илаза увидела суставчатую, в зазубренных крючьях ногу, неловко обнимающую темный толстый ствол напротив. Не показалось, нет; конечность тут же втянулась обратно и скрылась в листве.
        - Я, возможно, буду спрашивать странное, - она старалась, чтобы голос ее звучал как можно ровнее и беспечнее. - Может быть, запретное… Например…
        Она запнулась. Она хотела спросить про жало. Про укол, подаривший смерть менестрелю Йото, паралич предводителю Карену и неестественную легкость ей, Илазе. Стоит ли спрашивать сейчас, когда, возможно, началось уже действие толченого стекла? Не слишком ли скользкая дорожка?..
        - Так о чем ты…
        Голос оборвался. Как-то слишком уж резко. Будто запнулся; Илаза напряглась, всматриваясь в листву. Крепко сжала мокрые кулаки; не удержалась:
        - Вы… может быть, нехорошо себя чувствуете? Или мне показалось?
        Скрипучий смешок. Какой-то слишком натужный:
        - Может быть…
        Шелест листьев, тишина; Илаза как-то сразу поняла, что осталась в одиночестве. Что собеседник исчез, не попрощавшись.

* * *
        Старший брат Вики, Кааран, с дозволения родителей собрался привести в дом жену. Девочка сперва решила, что Кааран приведет малолетнюю, как она сама, невесту - однако будущая Кааранова жена оказалась взрослой девушкой, и девочка ощутила нечто вроде обиды.
        Все объяснила вездесущая Лиль. Не всякий мужчина может себе позволить, как Аальмар, растить невесту и ждать; ветвь Каарана не так богата и не так близка к стержню рода, потому Кааран поступает против обычаев предков, и в этом нет ничего удивительного, нынче так делают почти все…
        Девочка хмурилась. Ей казалось, что обычаи рода - чужого рода, в который ей только предстоит войти! - оскорблены. Впрочем, когда-то давным-давно ее собственные родители шокированы были предложением Аальмара, эти обычаи почитающего; воистину, «в каждом селении - свой колодец». Там, где она родилась, и свадьбы-то игрались совсем по-другому; теперь она наблюдала за праздничными приготовлениями с горячим, несколько болезненным любопытством.
        Столы через весь двор, вышитые скатерти, визг поросят и кудкудахканье кур, ароматы коптильни - все это бывало и в ее родном селении тоже. На ее родине, как она помнила, еще и овечку к воротам привязывали - черную, если невеста черноволоса, белую, если она белокура, тонкорунную, если приданое достаточно богато, и стриженную, если замуж идет бесприданница…
        Теперь овечки не было. Был матрас, по традиции набиваемый семью разновидностями душистых трав, и, что особенно поразило девочку - красная простыня для новобрачных.
        Простыня была из шелка. Ее купили заранее и развесили во дворе на веревке; там она и провисела до свадьбы, переливаясь всеми оттенками алого, приковывая девочкин взгляд и почему-то вызывая тревогу. Простыня была как символ тайного и страшного, связанного с обрядом сочетания мужчины и женщины; Большая Фа, распоряжавшаяся, по обыкновению, всем и вся, находила время напомнить девочке, что она уже большая, что и ее свадьба не за горами и скоро такая же красивая простынь будет приготовлена для нее…
        Девочка испытывала странное чувство. Всеобщая радость передавалась и ей - но на дне радости жил страх.
        На свадьбу явилось множество полузнакомых и вовсе незнакомых людей; девочка чувствовала по отношению к себе умеренное любопытство. Умеренное, потому что центром внимания была, конечно же, невеста.
        Ее звала Равара. Ее русые волосы, незаплетенные, опускались до колен и мешали разглядеть платье - а платье было изготовлено за пять ночей тремя искусными мастерицами, и опытный глаз легко читал по нему всю историю девушкиного рода. Шесть пышных юбок, одна чуть короче другой, символизировали пять ветвей ее славной семьи, и по краю самой длинной шел яркий узор, призванный оберегать от злых чар; похожая в своем наряде на молодую, посеребренную инеем елку, невеста почти ничего не ела и не пила, а только обходила, по традиции, гостей, кивала, опускала глаза и снова возвращалась к жениху, чтобы, нагнувшись, коснуться губами пряжки его пояса.
        Жених, Кааран, старший брат Вики, смеялся взахлеб, пил вино из кувшина и запинался, начиная положенную традицией речь к гостям; все женихи волнуются на свадьбе, потому что первая брачная ночь - испытание. Невеста должна быть девственна, жених должен быть силен, и никакое оправдание не поможет, если одно из этих условий не соблюдется. Умудренный опытом мужчина или зеленый мальчишка - все равны перед обычаем; жених должен проявить свою мужскую силу в полной красе, и нет более тяжкого позора, чем осрамиться в эту, самую особенную ночь. Если молодая жена встанет с постели девственницей, мужа ее никто больше не назовет мужчиной. Никогда; потому даже здоровый и сильный Кааран томился сейчас, боясь и ожидая решительной минуты.
        Младший брат его Вики ходил королем. Правда, к празднику его голову неудачно остригли, и теперь он казался младше своих лет - худым и, с точки зрения девочки, каким-то жалобным.
        Девочка наткнулась на него в толпе; от Вики пахло вином. Видимо, щедрый брат против закона угостил и его тоже; Вики еще года два ждать совершеннолетия, когда, по традиции, ближайшие родичи напоят его допьяна - чтобы сразу познал тягость похмелья и впредь был умерен. А до того дня вкус вина знать не положено…
        Мальчишка поймал ее осуждающий взгляд и счастливо усмехнулся:
        - Ты же не побежишь жаловаться? Нет?..
        И сразу же, не дожидаясь ответа:
        - Сейчас понесут подарки в спальню…
        Двери дома были распахнуты настежь; гости, выстроившись по ранжиру, со смехом и прибаутками ввалились в комнату супругов, и девочка, пойманная за руку Большой Фа, первым делом увидела высокую, разукрашенную цветами постель. Кружевное одеяло было кокетливо откинуто, открывая взорам красную шелковую простыню; гости по очереди возлагали к подножию постели разнообразные, цветами же увитые дары. Девочка успела разглядеть только серебряное зеркальце в богатой оправе да грузный свиток лилового бархата - прочее потонуло в лентах и украшениях, и девочкин взгляд неотрывно прикипел к постели, и почему-то вспомнился Аальмар - как он носит ее, больную, на руках, бормочет на ухо песенку без смысла, с одним только ласковым напевом…
        Красная простыня. Красная.

* * *
        Протяжно скрипели уключины. Лодочник особенно не напрягался часто сушил весла, поглядывал по сторонам и то и дело начинал насвистывать под нос песенку без мелодии; река была полноводна и течение нехотя, но делало за лодочника его работу - влекло четверых пассажиров вниз, к портовому городу Устье.
        Игар дремал, свернувшись на корме. Рядом, бок о бок, помещался щекастый парень с косыми, разбегающимися в разные стороны глазами; он все время возился, не давая Игару ни сосредоточиться, ни уснуть.
        Он знал теперь, как зовут его личного врага. Некая Тиар, совершившая в прошлом неведомое предательство, связала тем самым свою судьбу с судьбой Илазы; он не желал, чтобы ни в чем не повинная девочка страдала из-за чужой подлости. Из-за подлости Тиар; она, стало быть, больше не жертва. Теперь она изначальный виновник; Игар смотрел на воду, с ужасом пытаясь представить процесс превращения человека в огромного паука.
        Временами при слове «Тиар» его память подсовывала ему образ девочки, стоящей в дверях; тогда Игар мрачно кривил губы и изгонял девчонку из своих воспоминаний. Все, что случилось с Тиар в детстве, не несет для нее никакого оправдания - ведь не жалуется же он, Игар, что родители его умерли в один день, тетка запила, и из всех родичей осталась одна Святая Птица…
        Парень снова толкнул его в бок, и довольно болезненно; Игар хотел было огрызнуться - парень опередил его, уставившись весело и доброжелательно:
        - Пригрелся-то? Нa солнышке?
        Игар никак не мог решить, в какой из глаз соседа ему удобнее смотреть - в правый, лукавый, или левый, задумчиво глядящий вдаль.
        Парень заговорщицки подмигнул:
        - Ты-то… тебе в Устье зачем?
        Игар поразился наглости соседа; парень улыбался. Бесцеремонность в этих краях была признаком добрых намерений, и поэтому Игар улыбнулся тоже:
        - Да вот… дельце есть.
        И он тоже подмигнул - без обид, мол, дельце тайное; парень неожиданно воодушевился:
        - Так ты тоже за этим?!
        Соседи - пожилая пара, восседавшая напротив - глянули с неодобрением; парень приблизил лицо к самым Игаровым глазам и перешел на шепот:
        - Я-то… Полгода, почитай, копил. У родителей еле отпросился… Они меня три дня наставляли: возле порта не бери. А как не бери, когда они возле порта - самые сочные?!
        - Почему? - поинтересовался Игар удивленно.
        Парень захлопал глазами, поражаясь его непонятливости:
        - Да возле порта - моряки же!.. Бывают богатые - страх; если пират, скажем, если он год в порту не был - он же золотом сыплет, как король… Или купец. Купец - другое дело, но уж если купцу угодить… Да все они, понимаешь, на берег сойдут - и туда… И потому возле порта этих - как моли… Мне, понятно, особо шикарных не надо - но там и попроще есть, такие, что огонь… Ребята у нас ездили в том году - так аж слюни пускали, вспоминая… Так что имей в виду: в порту - самый сок!..
        Игар слушал, понемногу понимая, о чем идет речь, и по мере надобности уважительно кивая. Мерзкая мысль - проводить косоглазого до порта и в темной улочке изъять приготовленные деньги - была отброшена не без сожаления. Расплатившись с лодочником, Игар обрек себя на несколько голодный дней; воспоминание же о торговце платками вызывало тошноту. И зачем этот дурачок разноглазый сам на горе нарывается…
        Вот будет забавно, если он отыщет Тиар среди портовых шлюх. Вот кого будет легко и не жалко спровадить скруту в гости - искупать вину… А вина, как он давно уже знает по себе, тянет за собой другую вину; с именем Тиар связана темная история, о которой толком не знают даже ее родственники. Сестра, родная сестра догнала тогда Игара за воротами, спросила, заглядывая в глаза: не знает ли? Что ж там было, на самом-то деле?..
        Что было-то?.. Спросите у скрута. Он точно знает. Череда предательств способна привести в королевский дворец - и в дом свободных нравов тоже. Даже бывшую девочку в домотканом платьице, с деревянным украшением на шее…
        - Может, вместе пойдем? - на всякий случай спросил он косоглазого.
        Тот посерьезнел:
        - Не… В таком деле каждый сам по себе…
        Соседствующие пассажиры - пожилая пара - прекрасно понимали, о чем идет речь; на лице женщины застыла маска брезгливости, а муж ее, узкоплечий и щуплый, странно заерзал и тихонько вздохнул.
        На две трети город состоял из порта; никогда раньше Игар не видел такого пестрого, разношерстного, красочного сброда. У бесконечных причалов покачивались суда; среди красавцев-парусников то и дело попадались галеры - тоже по своему красивые, приземистые, и от них несло железом и немытым человеческим телом, и какие-то молодцы, слонявшиеся у причала, стали нехорошо поглядывать на Игара - он оскалился и ушел. Приковать его к скамье - неудачная мысль. Он, конечно, мечтал увидеть море - но не из щели же для галерного весла!..
        В переулках пахло рыбой, гнилью, еще почему-то душными благовониями; здесь торговали заморскими винами и фруктами, и края драгоценных шелков небрежно свешивались в грязь. На каждых троих прохожих приходилось по два бандита; Игар с трудом выбрался на набережную - достаточно широкую, чистую и добропорядочную.
        Здесь вразвалочку расхаживали матросы - побогаче, в круглых шапочках и синих рубахах со шнуровкой, и победнее - кто в чем. И те и другие щеголяли, как знаком профессиональной принадлежности, крупным кристаллом соли, пришитым к поясу; у некоторых на правой скуле был вытатуирован косой треугольник. Шествовал богатый купец, сухощавый человек с плоским волевым лицом, разодетый в бархат и шелк, в сопровождении целой свиты слуг и телохранителей; шныряли вороватого вида мальчишки, коптились под открытым небом бараньи туши, а на углу, под тентом, играли во что-то на деньги.
        Игар, обомлевший от запаха коптилен, подошел к играющим; заправила был весел и черноволос, а треугольник на его правой скуле был перечеркнут косой красной линией в знак того, что за какую-то провинность этот человек изгнан из матросов. Игра оказалась простой до неприличия - игроки по очереди кидали большую деревянную пуговицу; счастливец, у которого пуговица упала ушком вниз, забирал все ставки соперников. Если все пуговицы падали ушком кверху, весь банк переходил к хозяину игорного заведения, то есть владельцу пуговицы; Игар поразился незамысловатости здешних нравов.
        На его глазах какой-то оборванец выиграл пригоршню медных монеток и гордо удалился, провожаемый завистливыми взглядами. Под шутки-прибаутки веселый заправила благополучно обирал своих азартных клиентов; ощущая холодок в груди, Игар пристроился сбоку и, когда дошла очередь, тоже потянулся за пуговицей.
        Черноволосый вскинул на него глаза:
        - Эй! Что ставишь, мил парень?
        - Штаны, - серьезно ответствовал Игар. Вся компания удивленно вытаращилась, чтобы тут же и разразиться утробным смехом:
        - Да на кой тебе его штаны, Улька?
        - Пусть снимет! Пусть на кон положит, а то знаем!..
        - А чего, я видел как-то… Из кабака матросик шел, голеньким светил… Пропился подчистую…
        Чернявый Улька прищурился:
        - Ладыть… Штаны мне твои без надобности, охота посмотреть только, как ты уйдешь без штанов…
        Игар взял пуговицу последним, когда все, бросавшие перед тем, уже проиграли. Тяжелая, истертая, теплая от множества рук…
        Закусив губу, он положил пуговицу на сгиб пальца. Неуловимым движением крутанул - красиво вертясь, пуговица опустилась на доску, встала на ушко, как волчок, и еще долгую молчаливую минуту вертелась, прежде чем улечься на бок - все еще ушком вниз.
        Под молчаливое переглядывание компании Игар сгреб с доски пригоршню монет. Оглядел хмурые, подозрительные лица, бормочущие что-то про мошенников и умельцев из балагана; позвенел деньгами:
        - На все.
        Улька разразился прибаутками, поощряя ставить смелее; поставить решились только двое - круглоглазый матросик, с виду значительно младше Игара, и презрительный бродяга в широкополой, с обвислыми полями шляпе. Оба поставили помногу - Улька честно следил, чтобы все ставки в игре были равны.
        В полном молчании матросик и бродяга бросили - и проиграли. Игар положил пуговицу на сгиб пальца, победоносно ухмыльнулся, разглядывая напряженные лица - и крутанул.
        Пуговица вертелась долго-долго. Потом позорно опрокинулась на спинку, задрав ушко, как поверженный пес задирает, сдаваясь, лапы.
        Компания взорвалась азартными воплями; Игар казался смущенным. Весь его мгновенный выигрыш так же мгновенно и уплыл; он отошел, вернулся снова, нерешительно потянулся за пуговицей:
        - Ставлю штаны…
        Улька сморщил нос - однако игроки, возжелавшие зрелища, ободряюще захлопали Игара по плечам. Игар нерешительно вертел снаряд в между пальцами; Отец-Разбиватель, прежний, из родного Игарова гнезда, охотно учил младших птенцов забавам с монетками, камушками, пуговицами… И кое-кого выучил, надо сказать…
        Игар никогда не считал себя азартным. Особенно сегодня. Сегодня ему нужны деньги - много, много и быстро. Только на этот раз он не полезет ни на кого с ножом - следует сосредоточиться. Не азарт, не победа - только деньги, дремлющие в их карманах. С вечно побеждающим соперником никто не станет играть… Святая Птица, я не мошенник. Я честно… Но мне нужны деньги. Чтобы спасти Илазу…
        И хорош же я буду без штанов.
        Игар кинул первым - пуговица, красиво прокрутившись положенное время, снова шлепнулась ушком кверху.
        Улька хищно, презрительно усмехнулся. Прохожие удивленно оглядывались; подталкиваемый и подгоняемый, Игар стянул башмаки, снял пояс, стащил штаны и положил на землю перед выигравшим - тем самым бродягой в обвислой шляпе.
        Компания улюлюкала; в потоке зубоскальства проскальзывали вполне уважительные нотки: настоящий игрок не тот, кто ставит золотые горы, а тот, кто согласен снять штаны…
        Понурый Игар как можно ниже одернул рубашку и потянулся за пуговицей; Улька сделал круглые глаза:
        - На что?!
        - На рубашку, - сказал Игар, не отводя взгляда.
        Улька принял ставку. Бродяга, усмехнувшись, поставил на кон выигранные Игаровы штаны; брошенная им пуговица была близка к тому, чтобы удержаться на ушке. Игар почувствовал, как голые ноги покрываются мурашками - если за одну игру пуговица падала на ушко дважды, выигрыш все равно доставался жадному Ульке…
        В последнюю секунду пуговица, брошенная бродягой, перевернулась.
        Игар обвел глазами притихшую компанию. Осторожно поднял пуговицу; крутанул.
        Пуговица упала на ушко.
        Кажется, вокруг играющих собралась толпа; бродяги, матросы, воришки-игроки искренне, как дети, радовались успеху Настоящего Игрока, отыгравшего обратно свои штаны - и еще груду монет!
        Сияя, Игар оделся. Подтянул пояс; горделиво оглядел сборище, крякнул, щелкнул пальцами:
        - А-а-а!.. На все!
        Кто-то засвистел от восторга. Улька блаженствовал; не часто на его маленьком игорном пятачке случалось такое представление: бедный-богатый-нищий-богатый-без штанов…
        Ставили по многу; ставили серебро, кто-то поставил даже золотой. Улька немилосердно изгонял из игры недостаточные, по его мнению, взятки; Игарова горсть лежала особняком, и многие, глядя на нее, с сожалением цокали языками: дурак парень. Без штанов было остался - теперь дурное свое богатство проигрывает. Дураков не лечат…
        Бросил бродяга в обвислой шляпе; пока пуговица прыгала, Игар успел дважды покрыться потом. Бродяга проиграл.
        Круглоглазый матросик, у которого не хватило денег на большую игру, перевел дыхание; в игру вступил одноглазый, с виду бандит бандитом.
        Игарово сердце вертелось, как брошенная пуговица на кону. Выигрыш любого из его соперников означал полное его поражение.
        Но и одноглазый проиграл.
        Всего играющих было человек шесть; когда пуговица, пять раз упав ушком вверх, оказалась в его руках - руки эти дрожали. Улька сочувственно щурился - большая игра…
        Игар уже знал, что выиграл. И знал, что, выдав эту уверенность, тут же лишится всех денег и нескольких зубов в придачу…
        Он подышал на пуговицу; потом поплевал. Зрители охотно предположили, что еще надлежит сделать, чтобы удача была благосклонна - но Игар не внял их советам. Осторожно лизнул пуговицу языком; положил на сгиб пальца - и под одновременный вдох всех присутствующих крутанул.
        Пуговица упала точно на ушко - как волчок. Прокрутилась несколько секунд и легла на бочок, ушком вниз.
        Кто-то ахнул. Кто-то сквозь зубы ругнулся; не дожидаясь приглашения, Игар сгреб с доски свой выигрыш. Наверное, столько получает молодой матрос за весь долгий, тяжелый поход.
        Он улыбнулся обомлевшему Ульке:
        - Спасибо, брат…
        Повернулся и скользнул сквозь толпу; кто-то двинулся за ним во след, он это сразу почувствовал. И почти сразу ощутил, как чья-то заскорузлая рука ухватила за плечо:
        - Погоди… Так не уходят. Начал играть - играй… А то сгреб, понимаешь…
        Игар обернулся. Одноглазый, бандит бандитом, недобро щурил уцелевшее око; вокруг плотно стояли его приятели. Может быть, и не вся толпа из них состоит - но человек десять точно найдется…
        Одноглазого дернули за рукав. Бродяга в обвислой шляпе что-то ожесточенно зашептал; с другой стороны подоспел круглоглазый матросик:
        - Ты… это… он с Черноухим позавчера пришел. Ты… это…
        Одноглазый выпустил Игарово плечо. Механически, мгновенно; потом, опомнившись, схватил снова:
        - Этот?! Да посмотри, он же на палубу ни в жизнь не ступал! Этот с Черноухим пришел?!
        Бродяга снова зашептал. Одноглазый тряхнул головой:
        - Да нищий же был, как крыса!.. Они все…
        - Я сам его видел с людьми Черноухого! - тонко, как-то жалобно крикнул матросик. - Позавчера видел, морской девой клянусь…
        Ох, покарает тебя твоя морская дева, подумал Игар. Одноглазый оттолкнул его - со страхом, с каким-то даже отвращением:
        - А… иди ты…
        Раздраженно махнул рукой и вернулся к игре.
        У дверей публичных домов здесь вешали особым образом выщербленную морскую раковину; ловя ветер, странное украшение издавало не менее странный звук, который с некоторой натяжкой можно было принять за стон страсти. В этом квартале подобные стоны слышались со всех сторон.
        Вечерело; Игар шел, и навстречу ему попадались чрезвычайно интересные прохожие.
        Один был явно пират, причем давший, по-видимому, обет морской деве; половина головы у него была обрита, зато и борода росла только с одной стороны. Встретившись с ним взглядом, Игар быстро отвел глаза.
        Другой был аристократ, сопровождаемый двумя телохранителями; один из них, проходя мимо, нарочно задел Игара ножнами сабли. Игар сделал вид, что ничего не заметил.
        Третья была девочка лет двенадцати, горбатая; подойдя к Игару, она доверчиво улыбнулась:
        - Хочешь меня? Мне так эти сволочи надоели, у тебя хоть лицо хорошее… Пошли, а?..
        Игар ушел, сдерживая дрожь и подавляя желание оглянуться.
        Моряки и горожане бродили, по одному и группками, болтали между собой, время от времени заворачивали в двери под страстно стонущей раковиной; кое-где у стен стояли общественные девушки, и на протянутой ладони у каждой лежал красный помидор - символ мужской силы. Всякий, взявший овощ с предлагающей его ладони, в ту же минуту становился из прохожего клиентом.
        Игар брел. Не раз и не два его нежно пытались удержать; он брел, слушая страстные стоны раковин, понемногу впадая в тоску: нет, ее нету здесь… Он зря явился сюда. Побывавшему на Алтаре странно и страшно бродить по этим кривым улочкам; среди множества женщин с красными шариками на ладонях он не найдет Тиар…
        Его взяли за рукав. Настойчиво и в то же время мягко:
        - Кого ты ищешь?
        Он обернулся - старуха. Крепкая, морщинистая старуха, и на шее у нее ожерелье из маленьких, с монетку, раковин.
        - Кого ты ищешь, мальчик?
        Он вытащил свои деньги; пересыпал из ладони в ладонь:
        - Я ищу женщину. Волосы черные с медным отливом, среднего роста, под лопаткой - родимое пятно в виде ромба. Поможешь - заплачу.
        Вид денег не взволновал старуху. Она продолжала смотреть Игару в глаза:
        - Ты ее знаешь?
        - Я ее ищу.
        Старуха помедлила, шевеля губами; медленно кивнула:
        - Пойдем.
        Над этой дверью не было призывающей раковины, однако неуловимый аромат порока, наполняющий узкие улочки продажного квартала, здесь был плотнее и гуще.
        Игар вошел; в коридоре пахло свежим деревом, а комната, в которую препроводила его старуха, оказалась завалена подушками - круглыми и квадратными, маленькими, огромными, кожаными и бархатными, с вышитыми на них гербами несуществующих провинций и мордами выдуманных зверей; на стене, обитой серебряной парчой, красовался свежий потек - не так давно кто-то сильно швырнул спелым помидором, и красный овощ превратился в красную же, с неровными лучами звезду.
        - Найдем тебе, - сказала старуха уверено. - Ты парень небогатый, но щедрый, таких всегда любила… Придержи, придержи свои монетки - ей отдашь.
        - Она здесь? - вопрос получился излишне суетливым.
        - Все они здесь, - старуха усмехнулась, обнажая крепкие желтые зубы. - Все они здесь, пташки, куда нам, бедным, деваться… Сядь и жди.
        Старуха вышла; Игар только сейчас заметил, что вдоль всего подола к ее юбке пришита корабельная цепь. Вот откуда тот тусклый звон, который сопровождал их всю дорогу…
        На подушки он из брезгливости не сел. Мало ли что за подушки; сел прямо на пол, напротив помидорной кляксы, прислонился спиной к стене и подобрал под себя ноги.
        Снова эта противная дрожь. Снова он ждет, что пред ним предстанет Тиар; он ошибался уже дважды, а третья попытка во всех сказках волшебная. Если только она здесь… Насмешка судьбы. Илаза, потерявшая невинность на Алтаре, в обмен на портовую шлюху…
        Он вдруг вспомнил, что давно не спал. Что не ел уже почти сутки; и хорошо бы явиться в дом под раковиной, заказать вина и мяса, а потом опрокинуть в постель эту, с ромбом на спине, и разобраться, каковы на самом деле эти продажные штучки, почему так сладко заикался косой парнишка, что был его спутником в лодке…
        Он испуганно замигал. Желание было столь явным, а воображаемая картина столь яркой, что он поразился сам себе: как?.. Как только может такое в голову прийти… И потом, откуда силы?!
        С грохотом распахнулась дверь, и в комнате с подушками сразу стало тесно.
        Двое из ввалившихся служили, по-видимому, свитой третьему; третий оказался лысым, как колено, и с ног до головы разодетым в тонкий шелк. Игар сроду не видел такого показного, такого безвкусного богатства; золотых украшений у лысого не было разве что на заду - и то потому, что иначе, садясь, он напоролся бы на булавку. Отвлеченный невиданным нарядом, Игар не сразу посмотрел лысому в лицо; подняв наконец взгляд, он встретился со слегка пьяными, умными, очень удивленными глазами:
        - Вот так так!
        Лысый смотрел на сидящего Игара так, будто тот был шестиногим, выставленным на обозрение теленком; с некоторым беспокойством Игар увидел вдруг, что на правом ухе у лысого лежит родимое пятно - черное, покрытое редкими толстыми волосинками, занимающее и часть щеки тоже.
        - Вот так та-ак, - протянул Черноухий, оглядываясь на свиту. - Бывает же… Если бы Фарти не прирезали вчера в кабаке… А как похож-то!..
        Первый из свиты наклонился ниже, ткнул в Игара пальцем, радостно захохотал:
        - Точно! В темноте спутал бы! Решил бы, сидит покойничек, вот кто его только сюда притащил?!
        Игару сделалось не по себе. Не отрываясь от стены, он поднялся.
        - Тебя как зовут? - поинтересовался Черноухий. На скуле у него тоже когда-то был вытатуирован треугольник - теперь он был расплывчат, полустерт и тщательно замазан пудрой. Сверху недоставало двух зубов, их место занимали крупные, непонятным образом укрепленные жемчужины; большие серые глаза изучали Игара, и во взгляде их не было злобы, но было нечто такое, отчего Игаров живот сам собой подтянулся:
        - Игар я…
        Он понял вдруг, с каким выражением изучает его Черноухий. Понял и плотнее вжался в стену. Святая Птица, а вот это совсем плохо. Совсем плохо - и вот так, неожиданно, на ровном месте…
        - Не бойся, - мягко сказал пиратский капитан. - Дружок у нас был, Ферти… Здорово на тебя похож. Жалко мне его; вот, на тебя гляжу вспоминаю…
        Глаза его вдруг ласково прищурились:
        - Хороший был парень… Веселый. Ты, вижу, тоже веселый - только загрустил чего-то… - и рука его, сплошь унизанная перстнями, дружески легла Игару на талию. - Пойдем?
        Игар растерянно улыбнулся. Неуверенно кивнул - и тут же, болезненно поморщившись, ожесточенно зачесался, задирая на себе рубаху:
        - Ай… Сейчас только… ага…
        Он драл и драл ногтями собственный живот, и на лице его застыло выражение свирепого блаженства:
        - Ох… зараза… о-ох…
        Черноухий убрал руку.
        Еще некоторое время Игар чувствовал на себе подозрительный, с оттенком жалости взгляд; неизвестно, чем кончилось бы дело, но в этот самый момент распахнулись двери напротив, и уже знакомая Игарова старуха поманила всю троицу пальцем:
        - Готово, господа хорошие… Все готово, мой господин, - Черноухому она поклонилась отдельно. - Уж не пожалеете, это лилия, а не парень. Точно лилия… Прошу пожаловать…
        Не оглядываясь на Игара, Черноухий проследовал навстречу обещанному наслаждению; свита протопала следом, и Игар выдохнул сквозь сжатые зубы. До крови исцарапанная кожа жгла немилосердно.
        Старуха вернулась через несколько минут; с ней явилась девочка лет семи, серьезная, с ленточкой в длинных густых волосах.
        - Нашли тебе, - старуха многозначительно усмехнулась. - Вот, она кивнула на девочку, - проведет тебя. Монетку ей дашь потом… Ступай.
        Корабельная цепь, пришитая к подолу старухиной юбки, тускло звякнула, коснувшись дверного косяка.
        Над этой дверью страстно стонала раковина; следуя за девочкой, Игар поднялся по винтовой лестнице, дождался, пока провожатая шепотом перемолвится с кем-то в темном коридоре, проследовал за ней через душную комнату, где из круглой кадки с водой торчали две всклокоченные головы, через длинный винтообразный переход с окошками в потолке, через еще один коридор - и остановился перед закрытой дверью.
        Девочка протянула ладошку:
        - Плати.
        - А где она? - напряженно спросил Игар.
        Девочка кивнула на дверь:
        - Там она… Плати.
        Игар секунду колебался; потом посмотрел на серьезное, осунувшееся лицо и положил на ладонь монетку:
        - Спасибо… Что привела…
        Не говоря ни слова, девочка исчезла в конце коридора.
        Игар постоял, пытаясь выловить внутри себя хоть какое-то чувство, уместное в отношении Тиар; чувства путались. Мешала, маяча перед глазами, десятилетняя девочка на пороге сельского дома; Игар плюнул наконец и изгнал все мысли вообще. Постучал в дверь, не получил ответа и вошел.
        Глаза его давно привыкли к полумраку, но здесь, в комнате, царила и вовсе темнота; прямо у двери стояла наполовину свернутая ширма, и прежде, чем разглядеть что-либо, Игар услышал голос:
        - …а лучше комариная травка. Жабье ушко тоже неплохо - но от комариной полностью все отшибает, хоть их пятнадцать подряд, хоть шестнадцать… Полстакана выпить, остальным рабочее место смазать - и ничего не чуешь, хоть целую галеру принимай по очереди…
        Говорила женщина, сидящая на полу перед единственной в комнате свечкой; еще две - одна бритая наголо, другая с детской косой на плече - грызли один на двоих рогатый пряник. Привалившись к стенам, стояли свернутые ширмы; пол покрыт был сплошным тюфяком. Подсвечник - Игар разинул рот - изображал мужскую гордость в пике вожделения, и оттого вправленная в него горящая свеча приобретала вид странный и двусмысленный; тут же валялся забытый, надкушенный кем-то помидор.
        Все это остолбеневший Игар успел рассмотреть в то время, пока обитательницы комнаты, одетые в одинаковые тесные платьица, молча разглядывали его; потом, наконец, бритая повернула голову к той, что рассуждала о травах:
        - Хватает полстакана-то?..
        Обладательница косы хмыкнула:
        - А мне не надо… Никогда так не делала. Одной страсти хватало…
        Бритая окинула ее ледяным взглядом:
        - Это тебе на пятерых подряд одной страсти хватит… А когда их будет двадцать, как у меня вчера… тогда побежишь. За травками к Напилке…
        - Кто из вас Тиар? - спросил Игар, к которому одновременно с даром речи явились раздражение и ярость.
        Обладательница косы захлопала девчоночьими ресницами:
        - А? Кто?
        Игар шагнул вперед, будто собираясь схватить бритую за воротник:
        - Кто из вас Тиар с ромбом на спине?!
        - Страстный, - удивленно сказала бритоголовая.
        Та, что рассуждала о травах, неспешно поднялась. Повернулась к Игару спиной; ловким привычным движением задрала платье, под которым, оказывается, не было ничего:
        - Этот? Ромб, то есть?
        Бритая услужливо поднесла свечку; в свете деревянного фаллоса Игар увидел сначала следы розог на округлых ягодицах и уже потом - четыре крупных, каких-то размытых родинки, располагающихся ромбом. Прямо под правой лопаткой.
        Зависло молчание; обладательница косы с хрустом доедала пряник.
        - Это не пятно, - сказал наконец Игар. - Это не родимое пятно… Это… так…
        Носительница ромба удивленно вывернула голову, пытаясь увидеть происходящее сзади:
        - А что это, по-твоему? Меня не один ты так искал… Был один парень, вроде пират, так тоже просил всегда: «Мне ту, что с ромбом»…
        Она опустила платье. Тряхнула волосами; усмехнулась - как-то даже мило и кокетливо:
        - А тебя вот… погоди-погоди. Вроде помню… Точно помню!.. Весной приходил… точно?
        - Как тебя зовут?
        Она неспешно вернулась на свое место; уселась на тюфяк, подобрала помидор, смачно откусила. Обладательница косы подбирала пальчиком оставшиеся на тюфяке пряничные крошки.
        - Зачем тебе? - спросила та, что с ромбом; подбородок ее был залит помидорным соком.
        - Некоторые хотят имя, - задумчиво сообщила бритоголовая. - Им так больше нравится…
        - Как тебя зовут? - повторил Игар. - Имя?
        Его собеседница заглотнула остаток помидора. Пожала плечами:
        - Ты вроде эту… Тиар искал?
        Игар понял свою ошибку. Он не должен был называть имя первым; вот если бы его назвала женщина с ромбом… Ведь это точно ромб, ромб под правой лопаткой, а родинки или родимое пятно… Может быть, он неправильно понял…
        - Ты Тиар? - спросил он, глядя ей в глаза.
        Она усмехнулась:
        - Может быть… А что?
        Дверь за его спиной распахнулась; обладательница косы и бритоголовая встали. Вошедшие были трое матросов - вернее, двое матросов и юнга, потому что мальчику было не больше четырнадцати.
        Приключилась суета; ширмы, до того стоявшие у стен, с необыкновенной скоростью были развернуты и расставлены, и на их полотняных боках обнаружились картинки, от которых у Игара свело челюсти. Загорелись еще несколько свечей в точно таких же специальных подсвечниках, в комнате стало светлее, и Игар увидел лицо мальчика-юнги. Тот круглыми глазами смотрел на ширмы и на девиц, в то время как один из его товарищей уже деловито ощупывал бритоголовую, а другой командовал обладательницей ромба, которая споро сметала с тюфяка крошки.
        - Это моя, - сказал Игар. Все лица обратились к нему; обладательница ромба усмехнулась матросам:
        - Минуточку, дорогуши… Один пусть подождет. Нас трое - вас теперь четверо…
        - Пусть он и подождет, - один из матросов, кривоногий и широкоплечий, недобро уставился на Игара.
        - Я подожду, - вмешался мальчик; Игар понял, что больше всего на свете парнишке сейчас хочется сбежать. Оказаться далеко-далеко, пусть даже на собственно унылом суденышке, где работа с утра до вечера, качает, дует и палит, где его лупят все кому не лень за вину и без вины…
        - Ты не подождешь! - заявил второй матрос, с тяжелым амулетом на жилистой шее. - Ты иначе не мужчиной будешь, а…
        От сказанного слова сделалось не по себе даже Игару, а мальчик и вовсе присел, как щенок.
        Тиар - женщина, которая называла себя Тиар - нежно взяла Игара за плечи:
        - Ты… Хватит болтать, а? Пошли…
        Он дал себя увлечь в закуток за ширмой; уединением это можно было назвать лишь условно, потому что ширма оказалась не такой высокой, не такой уж широкой и со щелью внизу. Разумеется, все, происходившее в комнате, было слышно всем из любого ее уголка.
        Женщина поставила на пол свечу и призывно улыбнулась; руки ее, не дожидаясь Игара, ловко расстегивали платье:
        - Так ты когда был здесь? Уже снег сошел, кажется… Да? Уже тепло было, как ты приезжал?
        - Где ты родилась? - спросил он одними губами.
        Она стягивала через голову платье:
        - А?.. В селе, а что?
        - Название села.
        Она бросила одежду на пол; у Игара перехватило дыхание. Она стояла перед ним совершенно нагая, привычно зовущая, с маленьким шрамиком под левым розовым соском:
        - Да чего тебе, а?.. Раздевайся, очередь же… А этот болтает…
        Его рука нахально скользнула ему в штаны и полезла, куда не следует; Игар перехватил ее за запястье. Усилием воли удержался, чтобы не сжать до хруста костей:
        - Название села. Ну скажи, ну пожалуйста.
        Рядом, в нескольких шагах, отделенная тонким, натянутым на раму полотнищем, успокаивающе ворковала бритая - ей достался мальчик. Игар стиснул зубы; в другом конце комнаты страстно застонала обладательница косы - даже у раковины, подвешенной над дверью, это получалось куда естественнее. Матросу, впрочем, было все равно - он взревел, как тюлень на отмели.
        Игарова женщина нахмурилась:
        - Ну странный ты… У меня в селе полно родни; зачем мне… Тебе-то все равно, мимо будешь ехать и ляпнешь чего-то…
        Игар облизнул губы. Ее нагое тело в свете свечи всколыхнуло в нем мутную, недостойную, мучительную волну. Он напрягся, преодолевая постыдное вожделение:
        - Ну и что с того?.. Родителей нет в живых, а прочие тебе что, указка?!
        Привычная улыбка соскользнула с ее лица. Она опустила глаза:
        - Да… Родителей давно уже… А ты откуда знаешь?!
        Он с трудом оторвал взгляд от ее нагой груди; крепко взял женщину за подбородок, заставил смотреть себе в глаза:
        - Ты Тиар? Не врешь?
        По ее лицу ничего нельзя было прочитать. Как по шляпке гвоздя. Тело ее казалось куда красноречивее.
        - Может быть и Тиар, - она высвободилась. - Может быть… Чего ты хочешь, а?
        В ворковании бритой скользнуло нетерпение. Тогда матрос, на которого не хватило женщин, решил, по-видимому, помочь обращению мальчика:
        - Да чего ты боишься?! Вот ребятам скажу, как ты жался-то… Она тебя научает, а ты чего выдираешься?
        Игара скрутило от ненависти. Он готов был забыть про ту, что называет себя Тиар, повалить ширму, разбить нос матросу с амулетом и сказать мальчишке: беги! Иди отсюда, беги, беги!..
        - Да уйди отсюда! - рявкнула бритоголовая, будто отвечая Игаровым мыслям; впрочем, прогоняла она не мальчишку, а матроса. - Советчик нашелся… Тебе бы так посоветовали, крыса… Пошел вон, жди!..
        Игар обернулся к женщине с ромбом на спине:
        - Вот что… Одевайся и пошли отсюда. У меня к тебе дело, которое стоит мешок монет.
        Она недоверчиво скривила губы:
        - С чего бы это?..
        - Наследство тебе, - бросил он, не сводя взгляда с ее прищуренных глаз.
        Она мигнула; лицо ее все еще оставалось бесстрастным:
        - Врешь.
        Он плюнул в сердцах:
        - Дура! Да зачем я тебя ищу? Зачем мне ромб этот?.. Наследство тебе, от… мужа!
        Ее реакция превзошла все его ожидания.
        Она сглотнула. Побледнела; потом покраснела, как съеденный помидор. Спросила срывающимся, потрясенным шепотом:
        - Помер?!
        Игар кивнул. Не кивнул, а дернул головой.
        - Слава морской деве, - шепотом сказала женщина.
        За ширмой тяжело задышали - дела у мальчика наконец-то пошли на лод. Игар стиснул зубы; крепко взял женщину за руку повыше локтя:
        - Пойдешь со мной?
        Она неосознанно провела пальцем по шраму под левым соском. Медленно, удивленно кивнула.

* * *
        Девочка меряла время приездами и отъездами Аальмара.
        Она давно знала, что ее четырнадцать лет и положение невесты не дают права бегать сломя голову и выкрикивать нечто бессвязно-радостное; в честь приезда Аальмара можно пренебречь приличиями. Броситься за ворота, выскочить на дорогу, бежать, расплескивая лужи, и вопить в свое удовольствие - пока от отряда не отделится всадник на белом жеребце, пока не соскочит в размытую глину, пока не распахнет руки, заслоняя собой весь свет, пока не сомкнет объятия - запах ветра и железа, мокрых лошадей, самые любимые на свете запахи…
        - Что ж ты… Что ж ты так долго не ехал?
        - Здравствуй. Я привез тебе подарок.
        От крыльца валили радостной толпой Большая Фа, слуги и домочадцы, молодая Равара с видимо округлившимся животом, подростки во главе с повзрослевшим Вики; девочка чувствовала на себе их взгляды. Счастливые и немного завистливые - она идет под руку с самим Аальмаром, идет, высоко задрав нос, разомлевшая от гордости, счастливейшая из невест: смотрите все…
        В маленькой комнате, куда, к неудовольствию девочки, была допущена и Большая Фа, он обнял ее еще раз - крепко, до боли. Осторожно поставил на пол:
        - Смотри…
        И на низкий столик перед ней легло платье.
        Он умел удивлять ее; всякий раз ей казалась, что большей радости не бывает. Такого платья не носил никто в доме; даже на ярмарке, даже на самых богатых и знатных дамах девочка не видела ничего подобного. Это было простое и величественное сооружение из тонкой замши, парчи и бархата; оно было роскошно, но то была не показная роскошь купчихи - благородная, естественная роскошь, присущая королевам.
        Девочка задрожала. Первой же мыслью было горестное сожаление о том, что платье, конечно же, велико и потому надеть его придется только через несколько лет; ей не приходило в голову, что нечто подобное могут сшить на подростка. Она не сразу, но решилась взять подарок в руки - он оказался удивительно легким, и в следующую секунду девочка поняла, что платье по росту.
        А вдруг оно не сойдется в плечах? А вдруг широко в груди?! Не раздумывая ни секунды, она рванула поясок своего старенького, домашнего, уже тесного платьица. Поспешно расправилась со шнуровкой, стянула платье через голову и, как в водопад, нырнула в запахи шелков.
        Сначала была мягкая темнота; потом она ощутила, как падает вдоль тела бархатная юбка. Потом она вынырнула, посмотрела вниз и увидела себя - незнакомую, в потрясающих переливах ткани; обернулась к Аальмару:
        - Застегни… Ой, застегни скорее…
        Не говоря ни слова, он осторожно принялся застегивать крючок за крючком, а девочка испуганно прислушивалась к своим чувствам: не жмет ли? Не свободно ли?!
        Платье сидело, как влитое.
        Она подошла к зеркалу; перед ней стояла юная принцесса в дивном наряде, но почему-то растрепанная, как веник. Она счастливо засмеялась - и поймала отразившийся в зеркале взгляд Большой Фа.
        Смех застрял у нее в горле. Старуха смотрела с явным, холодным, презрительным осуждением.
        Девочка обернулась; Аальмар улыбался, но ей показалась, что его улыбка слегка натянута. Слегка неестественна; радость от подарка стала вдруг меркнуть, таять, уходить. Она что-то не так сделала? Что именно? Почему?..
        - Тебе нравится? - спросил Аальмар. Ей показалось, что он огорчен. Или удивлен, но тщательно скрывает это чувство…
        - Очень, - сказала она шепотом, но от радости не осталось и следа. Что она все-таки сделала?!
        - Причешись и выйди, - попросил Аальмар. - Я хочу, чтобы все…
        Он говорил, а она видела только, как шевелятся его губы. Аальмар вышел; дождавшись, пока дверь за ним закроется, старуха презрительно скривила губы:
        - В твоем возрасте пора иметь хоть чуточку стыдливости… Заголяться в присутствии жениха - видано ли?
        Девочка смотрела на нее растерянными, полными слез глазами.
        Она могла бы напомнить, как Аальмар ухаживал за ней во время болезни - обтирал, мыл, переодевал… Тогда ей и в голову не приходило стыдиться Аальмара… В чем она провинилась теперь? Или виной ее новое, изменившееся тело?..
        - Аальмар решит, что я воспитала тебя бесстыдницей, - горько призналась старуха. - А зачем ему бесстыжая жена?..
        Слово «бесстыжая» стало тем пределом, за которым удерживать слезы бесполезно.
        Рыдания скрутили ее, как хозяйки скручивают белье. Ничего не видя перед собой и желая лишь немедленно умереть, она забилась в угол, подметая пыль полами своего чудесного платья; захлебываясь слезами, услыхала, как отворяется дверь, как негромко беседуют голоса, как Аальмар говорит непривычно раздраженно:
        - Она ребенок! Только ребенок, не требуй от нее лишнего и не выдумывай глупостей!..
        Потом его руки ухватили ее под мышки и вытащили из угла:
        - Считаем до десяти. Кто быстрее: раз, два, три…
        Она всхлипнула. Большая Фа права - она не ребенок больше, и эти фокусы на нее уже не действуют…
        Она подняла на него несчастные, виноватые глаза. Он подмигнул и притянул ее к себе - так крепко, что она смогла сличить ускоренный ритм своего сердца с его ровным, спокойным пульсом.
        - Я все понимаю, - сказал он шепотом. - Все. И не пытайся уверить меня, что я чего-то о тебе не знаю… Все пройдет. Все будет хорошо. Ты такая красавица в этом своем платье… Не стоит из-за глупости плакать.
        Она кивнула, закусив губу. И решила все всегда делать так, как хочется ему. Даже если ради этого придется прислушиваться к советам Большой Фа.

* * *
        Вот уже несколько дней Игар существовал в плотном коконе лжи. Никогда раньше ему не приходилось лгать так долго и складно; самым нехорошим было то, что женщина, кажется, тоже врала.
        В Устье они наняли телегу; Тиар ворчала что-то о лишних тратах, но Игар спешил. К тому же, наследнице значительного состояния не пристало заботиться о таких мелочах.
        Поначалу самым сложным для Игара оказалось хранить в памяти множество выдуманных сведений. Он описал размеры наследства как вполне приличные, но не слишком впечатляющие - для пущей убедительности. Тиар поверила и спросила, кто, по завещанию, блюдет волю покойника-мужа; Игар не стал называть имен, ограничившись туманным рассказом о старичке-душеприказчике. Тиар поинтересовалась, какой дорогой они поедут; Игар объяснил, что наследство ждет ее не в родном селении и не в мужнином, а в совсем другом, не очень отдаленном месте, именуемом Подбрюшье…
        Местечко Подбрюшье, платящее подать Илазиной матушке, находилось ближе всего к месту, где на дне оврага ожидал его спутницу скрут. Игар предполагал, что до Подбрюшья они доберутся просто, а там уж придется, сцепив зубы, засовывать наследницу в мешок…
        Незнакомое название удивило женщину, однако не слишком. Возможно, она поверила в историю, согласно которой муж ее незадолго до смерти купил в Подбрюшье дом; Игару показалось, что она даже обрадовалась. Когда он ненароком поинтересовался, не хочет ли она прежде заехать к родичам, Тиар кисло скривила губы:
        - Они мне… ну что они мне… сам подумай?!
        Возможно, подумал Игар, вспоминая хмурого главу семейства в редкой бороденке. Возможно, ты и права…
        На прямые вопросы она не отвечала. Загадочно улыбалась, щуря глаза - так, будто бы все, интересующее Игара, разумелось само собой; так улыбалась она, когда он расспрашивал о ее детстве, проведенном в Холмищах (такого названия Тиар не произнесла ни разу, Игар тоже держал язык за зубами, надеясь, что со временем она проговорится). Он расспрашивал ее о муже - она улыбалась, но как-то натянуто, мрачно; вероятно, именно с мужем была связана история ее предательства.
        Намеками он пытался вытянуть из нее историю о битве, благодаря которой родное селение Тиар получило второе название - Кровищи. Она молчала; временами Игар ловил на себе ее настороженный, изучающий взгляд.
        - Сестру-то давно не видела? - спросил он как-то мельком. - Года два?
        Она нерешительно пожала плечами:
        - Да нет… Вроде больше… А что?..
        Отчего ему все-таки кажется, что она врет, недоговаривает? Может быть потому, что сам он все время врет и чувствует гору лжи, навалившуюся на плечи?..
        Возница лениво погонял крепкую ухоженную лошадку; Игар сидел, отвернувшись, глядя в небо, и среди полуденной синевы ему мерещилась звезда Хота, нависшая над горизонтом.
        - Скот в этом Подбрюшье очень дорогой?
        Он вздрогнул и обернулся к спутнице.
        Ее темные волосы отливали медью на солнце; в ее глазах он с начала путешествия искал зеленоватый оттенок - в какой-то момент она даже приняла его интерес за ухаживания и досадливо махнула рукой: отстань, мол…
        Отправляясь в путешествие, он боялся, что в узкой телеге ему не будет спасения от бесстыжей публичной девки - слишком свеж был в памяти тот момент позора, когда, глядя на ее обнаженное тело, он испытал похоть. Тиар же вела себя скорее как домохозяйка, пустившаяся в странствия; она тщательно выбирала трактир, заказывала обед и ужин, торговалась с лоточниками, перебирала пожитки в объемистой корзине - и ни разу не взглянула с интересом ни на одного мужчину. Ни разу не коснулась Игара, сидящего с ней бок о бок; скот ее, оказывается, интересует. Скот в Подбрюшье…
        - А зачем тебе? - спросил он машинально.
        Глаза ее мечтательно прикрылись:
        - Если скот недорогой… Поле это, про которое ты рассказывал, продать и взамен купить стадо. Хорошее такое стадо, породистое… И мясом торговать. И молоком… Сыр катать. Работников много не надо - я сама сыр катать умею… На сыр всегда спрос будет, если с умом…
        Она говорила и говорила; в душе ее сидела купчиха, расчетливая, умная и даже, кажется, опытная; это кто ей, интересно, в доме под раковиной рассказал о тонкостях мясной торговли?!
        - Расскажи мне о доме, - вдруг попросила она. - Крыльцо какое? Куда окна выходят? Где сад? Как комнаты расположены, где баня?..
        Лучше всего было сослаться на незнание; Игар сообразил это слишком поздно. Он уже рассказывал, описывал, придумывая на ходу:
        - Крыльцо - пять ступенек… Лестницу на второй этаж менять надо, подгнила… Сад…
        Серая паутина. Бесформенная тень, от которой веет слепым ужасом; вот что ждет тебя, бедная Тиар. Не торговать тебе мясом. Твоим мясом будет торговать, распоряжаться тот, кого ты когда-то страшно предала и на которого поэтому и смотреть-то теперь страшно…
        Он осекся. Тиар удивленно сдвинула брови:
        - Эй… Ты чего это так смотришь, а?
        Ему казалось, что он воспитал в себе достаточно ненависти к этой грязной, продажной, подлой, во всем виноватой шлюхе. Она и есть грязная, продажная, виноватая… Ее-то легче всего засунуть скруту в пасть - поделом… Зачем только он рассказывает ей про пять ступенек крыльца?!
        - Ты чего так смотришь?..
        Она, кажется, испугалась. Опасливо отодвинулась:
        - Эй… Ты припадочный, что ли? У нас девчонка была припадочная, выгнали ее… Клиенты пугались…
        - Ничего, - сказал он через силу. - Солнце… голову напекло.
        Под вечер, в маленьком пыльном поселке, они окончательно разругались с возницей. Тот не хотел ехать быстро, как требовал того Игар, - берег лошадь. Игар сначала пытался увеличить плату, потом не выдержал и полез драться; в конце концов возница уехал, бранясь и проклиная, а Игар остался на дороге, сжимая кулаки, и рядом стояла, вцепившись в свою корзинку, испуганная Тиар:
        - Ты… припадочный-таки. Что он тебе сделал?!
        Игар молчал. С каждым днем нечто внутри него напрягалось все больше, будто накручивалась на колок сырая жила; возница просто попал под горячую руку. А теперь предстоит искать нового… Или покупать лошадь, а денег снова нету…
        - Гляди-ка, - позвала его Тиар. - Гляди, интересно…
        Она стояла перед огромной, в рост человека бочкой; у подножия ее старушка торговала утиными яйцами, на крышке сидели, болтая ногами, два карапуза, а темные бока бочки были сплошь оклеены белыми и желтыми листочками; у Игара похолодело внутри.
        «Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий, восемнадцати лет… Росту среднего, телосложения тощего, глаза имеет серые, волосы русые, нос прямой… Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда двестиполновесных золотых, а если кто укажет на…»
        Сколько?!
        У него потемнело в глазах. Он точно помнит - обещали сто, сто… Святая Птица, столько не дадут за десяток каторжников, убийц, расчленителей…
        А потом он перевел взгляд на сосредоточенный затылок Тиар, и в голове его помутилось снова. Ей так же просто продать его, как заштопать дыру на платье… За такие немыслимые деньги!..
        Самым верным казалось кинуться на нее сзади и задушить. На глазах изумленной старушки с утиными яйцами; потому что лучше угодить в яму за удушение шлюхи, чем…
        Тиар обернулась. На лице ее наблюдался совершенно детский, живой интерес:
        - Слушай, я так люблю грамоты на столбах смотреть… Прочти мне, а?
        Он молчал. Старушка доброжелательно улыбнулась, малыши забарабанили босыми черными пятками.
        - Прочитай, ты же, вроде, умеешь?
        - Времени нет, - сказал он сухим ртом.
        Играет? Прикидывается наивной? Умная женщина так и поступила бы не умею, мол, читать… А потом со всех ног за стражей. Тиар умная…
        Брови ее сошлись на переносице. Выпяченные губы купчихи и ядовитый взгляд опытной шлюхи:
        - Так уж и нет? Тебе жалко, что ли?
        Игар мельком взглянул на старушку, торгующую яйцами. Та слышала каждое слово; Тиар достаточно назвать его по имени… Может быть, старушка тоже грамотная и успела выучить всю бочку наизусть…
        - Тебе жалко?! - голос Тиар обиженно дрогнул.
        Игар тряхнул головой. Наваждение. Святая Птица, он совсем сумасшедший. Не яд в ее глазах, а огорчение и обида. Искреннее непонимание, почему Игар, такой, вроде бы, милый и любезный, отказывает ей, богатой наследнице Тиар, в пустяковой услуге…
        Он перевел дыхание. Сумасшедший. Что вообразил: старушка с утиными яйцами - тайный шпион… А Тиар действительно ничего не поняла; слава Птице, что ее не учили читать. Что ее детские слезы никогда не капали на раскрытую азбуку…
        Она еще что-то говорила; Игар буквально тащил ее за собой, желая скорее миновать поселок и выйти в чистое поле. Проклятая беспечность. И где-то там, посреди дорог, наверняка болтается тот блондин, который был с медной серьгой, а сделался и вовсе без уха… Которому не жить, не возвращаться к старой княгине без Игара на кончике длинной веревки…
        У Тиар оказалось одно хорошее качество - она не была злопамятна и скоро забыла об Игаровой к ней невнимательности.
        Они устроились на ночь в стоге сена; Тиар достала из корзинки купленные накануне харчи и сытно поужинала, не предложив Игару ни крошки. Он смолчал; в вечерней тишине ему мерещился далекий стук копыт.
        - Долго еще? - спросила Тиар, потягиваясь. - Доберемся в три дня, а, провожатый?
        Она улыбалась; глядя на ее расслабленную, вполне милую улыбку, Игар вдруг покрылся крупным потом.
        «Она среднего роста. У нее темные с медным отливом волосы и карие с прозеленью глаза. Скорее всего, она изменила имя… Она умеет читать и писать, у нее, возможно, утонченные манеры - но происходит из простонародья. Она умна…»
        Она умеет читать и писать.
        - Ты что, снова?!
        Женщина отодвинулась. В ее глазах Игар прочел самый настоящий страх:
        - Ты… Ты чего так смотришь?!
        - Ты не Тиар, - сказал он хрипло. И испуганно оглянулся - на проступающую на вечернем небе звезду Хота. Очень низкую звезду.
        - Ты не Тиар, - губы его почему-то расползлись в улыбке. - Не Тиар…
        Он засмеялся. Сухим трескучим смехом; вот так так… У нее не будет дома с крыльцом - но и жить она будет тоже… вместе со шрамом под левым соском. Дурочка, ты не понимаешь, чего только что избежала…
        Она вскочила. Оставив корзинку, кинулась наутек; некоторое время он смотрел, как удаляется в сумерках ее тесное платьице, потом взял и догнал - в несколько прыжков.
        Она упала в короткую, скошенную траву. Несколько шагов проползла на четвереньках, постанывая от ужаса, невнятно бормоча:
        - Ты… пощади меня. Я… пощади. Не убивай… Что хочешь делай, только не убивай… ты… я догадалась… ты из тех, что женщин крадут… не надо мне наследства… куда ты меня вез… соврала я… Меня Вимой зовут, Вима я… не Тиар…
        И она с силой рванула на груди платье:
        - На, бери меня… Бери, как хочешь… не пикну… Только не убивай, ладно?..
        Несколько минут Игар непонимающе смотрел не нее - а потом вспомнил. Несколько лет назад в том же Подбрюшье жутким образом казнили мужчину, который вроде бы похищал и убивал женщин, как правило, публичных; вскоре пришла весть, что другой такой же, еще свирепее, хозяйничает в Прибрежье и оставляет за собой чуть не горы изуродованных женских трупов…
        Он криво усмехнулся. «Разыскивается для предания справедливому наказанию беглый послушник Игар, насильник и измыватель, расчленитель шлюх…»
        Женщина заскулила. Глаза ее казались белыми от страха:
        - Не убивай… Нет…
        - Лгунья.
        - О-о-о… не убивай… пощади…
        Он поднял глаза к небу. Святая Птица…
        - Живи, - сказал он, усмехнувшись недобро и криво. - Живи… шлюха.
        Звезда Хота клонилась к горизонту. Возможно, она была разочарована.

* * *
        Проснувшись, Илаза долго не могла сообразить, где она. К несчастью, ветки над ее головой расступались как раз настолько, чтобы можно было разглядеть склоняющуюся звезду Хота; теперь совершенно ясно было, где именно она скроется за горизонтом. Там, куда убегает ручей; там, где смыкаются зеленые стены оврага…
        Илаза разом вспомнила все. Подобрала колени к подбородку; посидела, вслушиваясь в неестественную, лишенную даже цикад тишину. Безветрие… беззвучие. И темные кроны над ее головой пусты. Егонет.
        Еще не веря, она поднялась. Поглядела на звезду Хота; перевела взгляд на ее смутное отражение в ручье. Подняла глаза туда, где на светлеющем небе скоро появится луна. И зальет своим светом лес, и ручей, и…
        …скрюченное страшное тело где-нибудь среди стволов. Среди мощных растопыренных корней; видение было таким ясным и красочным, что Илаза зажмурилась.
        Она все еще не верила. Вошла в ручей по щиколотки; обернулась к черной громаде леса:
        - Эй… Есть здесь кто-нибудь?
        Натужно скрипнуло дерево. Старый ствол долго не простоит - придет осень с ветрами, и…
        - Эге-гей! Я здесь! Собеседник, отзовись!
        Тишина.
        - Или я тебя убила, - сказала Илаза шепотом, так, чтобы и самой не слышать. - Или я убила-таки…
        Луна выплыла - в дымке, в кисейном ореоле; с запада наползали тучи, луна подсвечивала их рваные края, Илаза смотрела, затаив дыхание, и ей казалось, что в очертаниях ночных облаков она видит уродливую паучью тень.
        - Эге-гей!!
        От звонкого, пронзительного крика у нее самой заложило уши. Она взялась за голову, глядя на звезду Хота и счастливо, бессмысленно улыбаясь:
        - Мама… Мамочка… Мама…
        …И уже не верится, что он был. Что чудовище убивало на ее глазах, что чудовище подходило совсем близко, касалось ее собственной кожи… Вернувшись к людям, она в первую очередь потребует баню и два больших зеркала. И посмотрит, не осталось ли отметины на спине. И если что - велит прижечь каленым железом…
        Нет, правда?!
        Она засмеялась. Упала лицом в ручей и долго, с наслаждением пила; волосы плыли по течению, как черные водоросли. Сон. Наваждение. Сон…
        - Где ты? - спросила она, вскинув голову. - Где ты, чучело, а? Где ты, а хочу знать! Ну-ка, появись!..
        Ответить было некому.
        Всю ночь она пробродила по лесу, как помешанная или как русалка. Запрокидывала лицо, окликала темноту над головой - и накричалась до того, что лишилась голоса. Впервые за много суток ночь была пуста; Илаза отважилась даже заглянуть в огромное, на полствола трухлявое дупло - но в дупле жил сыч. Она рассмеялась и пошла дальше; ей казалось, что вот-вот среди расступившихся деревьев найдется огромный уродливый труп. Тогда она без страха отрежет… клок волос или что там можно будет отрезать… и принесет матери, как трофей…
        Под утро сгустился туман. Она стояла, разинув рот, и смотрела, как сизые, плотные струи, похожие на вспушенные кошачьи хвосты, заливают дно оврага, клубятся среди деревьев, как проснувшийся ветер силится их расшевелить - и не может. Илаза и сама уже стояла по пояс в тумане, и бедное, воспаленное, измученное бессонницей сознание подсунуло ей картину: она новобрачная… В белом платье с длинным, невыносимо длинным шлейфом, который тянется по дну оврага, обвивает стволы, застилает собой всю землю.
        Она отыщет его труп позже. Когда взойдет солнце; она не уйдет отсюда, пока…
        - Тебе не холодно?
        Илаза все еще была в своем видении. Она не хотела возвращаться и, конечно, она ослышалась. Здесь ее некому окликать. Здесь больше никто не заговорит с ней из ветвей…
        - Что ты так смотришь?
        Небо сейчас обрушится, как потолок. Ветви деревьев лягут ей на плечи, вдавят в землю, будто червяка…
        …Почему она поверила?! Почему обманула себя? Зачем?!
        - Ты плачешь?
        Она совершила усилие. Ох, как больно; по праздникам кузнецы на ярмарках соревнуются в силе, гнут стальные прутья и кидают тяжелые камни, так, что глаза вылезают из орбит. А взять себя в руки труднее, ой, труднее, чем сломать подкову…
        Она улыбнулась - заболело лицо:
        - Я… Туман. Красиво… А как…
        Она чуть не спросила, как он себя чувствует.
        - Ты не обиделась, что я так невежливо оборвал наш разговор? Тот, что ты завела о пауках, а?
        Он все понял.
        У нее отнялись ноги. Как во сне, когда хочется бежать, а туман путается, захлестывает колени… жгутом…
        Держать улыбку! Во что бы то ни стало держать улыбку. Не показывать слабости, не выдавать страха, он ничем не докажет, единственное доказательство ее вины - ее паника…
        - Нет, - кажется, голос ее звучал достаточно ровно и мило. - Вряд ли… в наших с вами отношениях уместен какой-либо этикет…
        Прямо перед глазами у нее вдруг оказались его обширные, отвратительные очертания. Будто бы раньше он стеснялся либо щадил ее - а теперь не стесняется и не щадит. Хорошо хоть, что солнце не взошло еще…
        - Ну почему же, - голос, кажется, раздумывал. - Этикет бывает полезен во всем… В конце концов, этикет можем установить мы сами. В широком смысле этикет; с правилами поведения и… наказаниями за неисполнение таковых. А?
        Становилось все светлее; ей казалось, что она различает ее голову. Что по обе стороны этого муторного сооружения подрагивают два изогнутых отростка, в миниатюре повторяющих конечности. Что между ними…
        Не зажмуриваться! Ее слабость - признание ее вины. Возможно, он умрет еще… возможно, его смерть отсрочена, надо только выиграть время…
        Она смотрела прямо перед собой, усилием воли заставив очертания расплываться перед глазами. Каждая веточка двоилась; на месте собеседника маячило бесформенное серое сооружение. Случайно, мельком, скользнула удивленная мысль: облекать свои мысли в такие слова пристало разве что церемониймейстеру. И еще учителю хороших манер… Какое нелепое сочетание - законодатель этикета сидит в темных кронах, и…
        Это что у него? Что это?!
        Она не выдержала. Провела кулаком по лицу - едва не выдавив собственные глаза из глазниц. Замигала, будто вытряхивая соринку:
        - Сейчас… я…
        Над головой у нее скрипнул смешок:
        - Да-да. Я подожду. Теперь я очень долго буду твоим собеседником. Тебе надоест.
        Илаза сломалась.
        Ноги ее подкосились; она рухнула сперва на колени, а потом ничком на траву, закрывая руками голову, будто желая ввинтиться в землю, как дождевой червь. Роса промочила ей ресницы, восполнив недостаток слез, которые снова почему-то не желали идти. Тошнотворный страх, охвативший ее, не был больше страхом жертвы; так боятся преступники, которых ведут на эшафот. Те самые, которые осознали уже свою вину…
        - Вставай.
        Она плотнее вжалась в траву.
        Присутствие. Близкое-близкое; треск платья на спине. Она хотела молить о пощаде - но горло не повиновалось, сведенное судорогой.
        Укус слепня. Резкая сильная боль.
        «Когда они парализованы, разлагающий яд действует медленно… Кровь становится уже не кровью, а совсем другой жидкостью… А тело…»
        Слезы наконец смилостивились над Илазой и хлынули, заливая лицо. Она лежала, вцепившись обеими руками в землю, с ужасом вслушивалась в собственное тело и призвала смерть. Ту, которая побыстрее…
        Потом стало тепло.
        Пальцы, кромсающие траву, понемногу разжались. Слезы текли и текли; Илаза из последних сил стискивала зубы, пытаясь собрать волю для борьбы с мучениями, которые придут следом за теплой пульсацией; мучения издевались над ней и все не шли.
        Время остановилась; теперь она лежала на боку, ни о чем не думая, глядя прямо перед собой. Время от времени, преодолев сонное оцепенение, пыталась пошевелить пальцами - тело слушалось. Паралич не наступал.
        Потом ей сделалось все равно. Кончиком языка она слизала последнюю, одинокую, холодную слезу, прерывисто вздохнула и провалилась в сон.
        Глава восьмая

* * *
        Круглый живот Равары вырос до размеров горы; Кааран, ее молодой муж, ходил счастливый и озабоченный. Однажды после ужина, когда тяжелая Равара уже прошествовала в спальню, Большая Фа остановила девочку в дверях:
        - Как телята родятся, видала?
        Девочка смотрела, не понимая. Потом кивнула головой.
        - Не сегодня-завтра, - Фа задумчиво посмотрела вслед Раваре, - рожать будем… Позову тебя. Пособишь.
        С этими словами старуха и удалилась, а девочка, напуганная и обескураженная, еще долго стояла, не двигаясь, в опустевшем коридоре.
        Роды начались на рассвете.
        Еще с позднего вечера перед домом горел костер, в котором курился рыбий камень; двери Равариной спальни отмечены были медом - чтобы привлечь добрых духов, покровительствующих родам. Трое молодых женщин, подложив спереди под платье подушки, треугольником сидели посреди двора - чтобы злые духи, если им придет охота вмешаться, подольше не могли отыскать настоящую роженицу. Девочка, напряженная и хмурая, коротала время в компании Лиль и мальчишек, пока чернобровая служанка с блестящими возбужденными глазами не явилась за ней:
        - Госпожа Фа зовет…
        Лиль и мальчишки глядели серьезно и немного завистливо; девочка перевела дыхание, одернула платье и пошла.
        В спальне Равары кричали. Едва заслышав этот крик, она покрылась холодным потом; служанка настойчиво подтолкнула ее к намазанной медом двери:
        - Иди…
        Она задрожала - но вошла.
        Здесь были мать Вики и пожилая служанка в белом переднике; Большую Фа девочка сначала не увидела и не поняла даже, кому принадлежит ласковый, непривычно мягкий голос:
        - Десять белых голубей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите… Слушай меня, девонька, слушай старуху, я пятерых родила, я дурного не посоветую…
        - Не могу больше… Ой… не могу-у…
        - Сейчас он пойдет уже. Сейчас яблочком поманим - и выплывет радость наша… Яблочко сохранили, сберегли в соломе, сейчас поманим деточку… Отдохни. Минутка есть - отдохни…
        Девочка стояла, завороженная. Ей видны были только согбенная старухина спина - и голое тонкое колено, перепачканное кровью. Голос Большой Фа лился, перетекал, как ручей:
        - На высокую на гору будем, милая, взбираться… По пырью, по бурелому, по оврагу, по крапиве… Надо выше подниматься, чтобы крылышки расправить… Не сейчас. Я скажу, когда… Отдохни.
        - Не могу-у…
        - Все дети так родятся. Пусти его в мир, он тоже хочет на травку… Потерпи еще недолго, уже меньше осталось, чем было… С каждой минуткой остается меньше, ну-ка, сейчас будем выманивать…
        Девочка не знала, зачем ее позвали. Какой от нее толк - полно ведь взрослых женщин, умелых и готовых помогать; а она стоит столбом, волосы дыбом, и не знает, куда девать себя…
        От мирного, льющегося голоса Большой Фа веяло странным успокоением:
        - Вот-вот… Сейчас покричи. Потом кричать нельзя будет - тужься…
        - О-о-ой… А-а-а, мама!..
        Девочка намертво сплела мокрые пальцы.
        - Поди сюда, - сказала ей мать Вики, которой нерожденный младенец приходился внуком. - Уже большая, надобно тебе посмотреть, надо учиться…
        И девочка, обомлев, подошла.
        Происходившее потом вспоминалось ей долго и часто.
        Осунувшееся, незнакомое лицо Равары с волосами, затопившими всю подушку; кровь на простыне, огромный, как глыба, живот, крик, от которого кровь стынет в жилах. Младенец шел ножками вперед - в какую-то минуту девочка увидела, как мертвенно побледнела мать Вики:
        - Ты… спасай Раварку, она потом другого родит… Не выйдет он сам… Не-е…
        Ноздри Большой Фа раздувались, руки ее были по локоть в крови, и окровавленные пальцы сжимали красное яблоко:
        - Погоди… Орать-то погоди…
        Девочка смотрела.
        Большая Фа приговаривала и шептала, обращаясь попеременно то к Раваре, то к ребенку; мать Вики придерживала роженице голову, а служанка стояла наготове, подавая Фа некие страшные, прокаленные на огне инструменты. Девочка смотрела, мокрая от пота, забывшая дышать; по команде Фа мать Вики подалась вперед, нажимая локтем Раваре на живот:
        - Ну, доченька! Ну немножко! Работай, ну!..
        Девочка пошатнулась, и, чтобы не упасть, ухватилась за стену. Равара глухо взвыла.
        - Здрасте, - вдруг ласково сказала Фа.
        Девочка подалась вперед.
        На руках повитухи лежало красное, мокрое, с трубочкой пуповины создание; миг - и оно завопило, тонко и взахлеб. Равара последний раз напряглась, выпуская из себя еще что-то - девочка не разглядела.
        Сразу всем нашлась работа. Девочке сунули в руки кувшин с теплой водой и велели поливать; она потрясенно смотрела на человекообразное создание, на вопящего червячка со слипшимися на макушке волосиками, болтающимся обрезком пуповины и сморщенным багровым личиком; потом она поняла вдруг, что это мальчик. Мальчик, самый настоящий мальчик, такой же, как Вики, как Йар, он вырастет и сделается мужчиной…
        Фа, склонившись, что-то ласково объясняла Раваре; мать Вики, скорчившись, сидела у изголовья:
        - Ай, Фа… Ай, святые духи, что ж мне тебе сделать… Чем отблагодарить… Ногами ведь шел, думала, не разродится…
        Служанка скалила зубы, споро заворачивая младенца в приготовленные пеленки:
        - А здоровый. А тяжелый. Что вы там говорили-то…
        Девочка молчала.
        Потом комната как-то сразу заполнилась людьми; Равара слабо улыбалась, Кааран плакал, размазывая слезы по лицу, и все норовил выхватить младенца у прогоняющей его служанки; на затылок девочке опустилась жесткая ладонь:
        - Молодец.
        Он подняла голову; Большая Фа смотрела без насмешки:
        - Не струсила. Побелела только, а так - ничего… Ничего страшного в этом нет. Закон таков… Я вот пятерых родила, да ни один до своих детей не дожил. Может, хоть Раварина парня судьба сбережет…
        Все дети так родятся; девочка вспомнила кровавое поле из своих кошмаров. Горы мертвых, изувеченных мужчин; каждого из них рожала женщина. Рожала вот так, как Равара; если бы они только знали…
        Она всхлипнула. Рука Большой Фа ласково, ободряюще потрепала ее по загривку.

* * *
        По вечерам Игару казалось, что его ноги сносились, истерлись до самых колен. Его дорога в который раз началась сначала; он шел, будто муравей по яблоку - такой бесконечной казалась провинция Ррок. Такой безнадежно бесконечной; ленты рек, лоскутное одеяло полей, теперь еще предгорья, зеленые вершины, поросшие лесом, как медведь - шерстью. Острые камни - враги прохудившимся башмакам; местные жители носят башмаки за спиной на палке, берегут драгоценную обувь и смело ступают по камням босыми мозолистыми ножищами, которые жестче этого самого камня…
        И каждый, первый же встречный путник знает, в какой стороне Пещера. Знает - но вовсе не обязательно скажет, а, скорее всего, насупится, подозрительно сверкнет глазами, плюнет под ноги и молча продолжает свой путь…
        В предгорном городе Важнице живут лучшие в провинции резчики по камню. Лес и камень - вот чем здесь промышляют, и от нелегкой жизни лица здешних жителей кажутся деревянными, а души - каменными…
        А туда, где Пещера, никто не ходит. Только вот у Игара нет другого выхода.
        Дабат.
        Пещера оказалась на самом деле переплетением многих пещер - вода, струившаяся здесь веками, промыла в теле горы обширные, неправильной формы пустоты; на единственной дороге, соединяющий Пещеру с остальным миром, денно и нощно дежурил сторожевой пост. Жалование солдатам шло из общинной казны - поселок Утка тяготился страшным соседством. Поселок не в состоянии был ни Пещеру убрать куда подальше, ни самому убраться подобру-поздорову - а потому просто платил солдатам. Дорого платил, чтоб ни крыса не могла проскользнуть мимо поста, разве что в специальной закрытой и осмоленной повозке, сопровождаемая на почтительном расстоянии судьей и врачом из города Дневера, славящегося ремеслами…
        Вот уже несколько часов Игар лежал, не смея поднять головы.
        Часовые не дремали; минутное ротозейство на этом рубеже могло обойтись слишком дорого. Известно ведь, что узники Пещеры спят и видят, как бы побольше здоровых, вольных людей утянуть за собой в свою смрадную могилу. Известно, что и среди этих самых здоровых находятся порой безумцы, желающие проникнуть в стан болезни и разыскать среди обреченных отца или сестру, жену или сына…
        Игар шел в Пещеру за женщиной по имени Тиар.
        Косая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, хранила множество тайн. Она одна осмеливалась приближаться к осмоленной карете, в очередной раз везущей жертву болезни к месту заточения и неминуемой смерти; она одна не боялась заразы и потому хранила не только имена узников, но и некоторые мелкие памятные вещи, которые можно просунуть в неширокую щель.
        Старуха взяла с Игара три золотых монеты и сообщила, что кольцо с зеленым камушком когда-то принадлежало женщине по имени Тиар - так, во всяком случае, это имя расслышала старуха. Женщина выбросила кольцо, чтобы оно послужило знаком разыскивающим ее родичам; Игару безделушка не сказала ничего. Он определил лишь, что у носившей его женщины были тонкие пальцы.
        Теперь он лежал в кустах, не осмеливаясь пошевелиться; в кольцо с зеленым камушком продета была бечевка, и Игар постоянно чувствовал, как она натирает шею.
        Стражей было три; сейчас один из них озирал окрестности с каменного гребня, служившего как бы границей между миром живых и миром Пещеры. Стражник стоял, картинно облокотившись на копье, и на фоне закатного неба казался статуей из позеленевшей меди; другой складывал небольшой походный костерок, а третий, что-то меланхолически жуя, внимательно разглядывал тот самый кустарник, в котором как раз и притаился Игар.
        - Ночка зябкая будет, - сообщил тот, что возился с костром. Стоящий на гребне ничего не ответил; жующий нехотя оторвал взгляд от Игарова убежища:
        - Ну.
        За все время, проведенное Игаром в укрытии, он ничего, кроме «ну», выговорить не сподобился.
        - А Федула родила, - снова сообщил костровой. Стоящий на гребне медленно повернул голову:
        - От тебя?
        - А кто его знает, - костровой, кажется, обрадовался, что с ним поддержали разговор. - Кто их, этих баб…
        Жующий смачно сплюнул:
        - Н-ну…
        Снова зависла тишина; Игар чувствовал, как муравей, забравшийся в штанину, ползет вверх по ноге, как острый камень впивается в живот и как тарабанит, желая выбраться из груди, его собственное сердце; больше всего неудобств доставляли комары, надсадно звенящие, жрущие, жрущие, жрущие…
        Пещера была идеальной тюрьмой. Все попытки пробраться в нее в обход дороги потерпели неудачу; идти же мимо трех недремлющих сторожей представлялось и вовсе безумием. Особенно человеку, за чью голову дают неслыханную сумму в двести золотых монет…
        Стоящий на гребне переменил позу. Шумно вздохнул, поковырял в носу.
        - Что-то они сегодня… Тихо. И дымков не видать почти… - он кивнул в сторону невидимой Игару Пещеры. Тот, что возился с костром, радостно затряс головой:
        - Хоть бы передохли все скорее… Я б их, право слово, хоть из жалости поубивал бы - чем так вот, заживо гнить…
        - И чем нам тут торчать, - мрачно добавил стоящий на гребне. Жующий меланхолически пожал плечами:
        - Ну.
        Он снова окинул кустарник внимательным взглядом; вжавшийся в землю Игар увидел, как он поднимается, сплевывает наконец свою жвачку, кладет меч рядом с лежащим тут же арбалетом, потягивается и идет прямо к Игарову убежищу.
        Он еле выдержал. Едва не вскочил, чтобы сломя голову кинуться, куда глаза глядят; выдержка сослужила ему хорошую службу, потому что стражник, не доходя до него каких-нибудь несколько шагов, остановился, распустил пояс и уселся по большой нужде. Хорошо уселся. Основательно.
        Игар затаил дыхание. Рука его судорожно нащупала тот самый острый камень, который причинил ему столько страданий.
        Неизвестно, отличался ли стражник острым слухом - зато Игар умел при случае двигаться бесшумно. Это было, пожалуй, единственное умение, за которое Отец-Разбиватель заслуженно его хвалил.
        Удар дался нелегко - однако получился даже удачнее, чем можно было рассчитывать; стражник рухнул без единого звука. Игар надеялся, что он не причинил бедняге серьезного увечья. Это было бы негуманно и неосмотрительно - ему ведь еще назад идти…
        На открытое место он вышел, не таясь. Стоящий на гребне любовался закатом и одновременно наблюдал за поселением изгнанников; костровой любовно подсовывал в огонь сухие, мелко наломанные ветки. Отблеск пламени лежал на его лице, придавая этой заурядной харе едва ли не царственное благородство.
        - Комаров кормил? Задница чешется, небось?
        Это был мягкий дружеский юмор; в глаза костровому дохнуло дымом, сквозь зубы ругнувшись, он принялся тереть их кулаками.
        - Н-ну… - хрипло бросил Игар.
        - Не, - сообщил наблюдатель с гребня. - Не передохли еще… Вон, дымок вижу… Э-э-эй!!
        Игар уже бежал.
        - Это… Это что?! Стой! Стой, зараза, убью!
        Дорога за поребриком резко уходила вниз; Игар спрыгнул и присел за камнем, давая возможность арбалетной стреле бессильно просвистеть над головой. Вниз, в царство смерти, стражи не пойдут, не решатся…
        - Сто-ой!
        Еще одна стрела клюнула камень. Игар прыгнул, перекатился, укрылся за большим расколотым валуном, выждал, пока две стрелы почти одновременно свистнут рядом с его лицом - и перекатился снова, достиг глубокой каменной расселины, соскочил в темноту, больно сбив колено. Наверху кричали и бранились - но Игар знал, что стражники ему больше не страшны.
        Вернее, теперь ему страшны не стражники.
        Земля здесь походила на плохо выпеченный хлеб, ноздреватый и серый; где-то внизу тихонько журчала вода. Игар пробирался почти в полной темноте, обходя светлые валуны и черные пятна дыр, ведущих в подземелье. Время от времени к запаху сырости примешивался кислый запах дыма. Пещера жила.
        Колечко с зеленым камнем, продетое в бечевку на его шее, покачивалось в такт шагам; о чем думают эти несчастные, когда черная карета грохочет по камням их последней дороги? Сколько они живут здесь, прежде чем гниль, неспешно пожирающая их тело, добирается до сердца и мозга?..
        Он остановился. Ветер принес новый запах - тошнотворный запах падали; Игар почувствовал, как слабеют ноги. Странно, но мысль о том, что он может остаться тут навсегда, явилась к нему только сейчас. Впервые - но зато как явственно и властно!..
        Впереди, в каменной впадине, почудилось движение. Шорох; как будто куча тряпья ожила и пытается подняться на ноги. Игар изо всех сил стиснул зубы - бесформенная груда, еле различимая в темноте, спешила убраться с его дороги. Она очень торопилась, она издавала множество еле слышных странных звуков - сопение, сиплое дыхание, влажные шлепки…
        Потом снова сделалось тихо. Над Пещерой низко склонилась уходящая звезда Хота. Он перевел дыхание.
        Не следовало этого делать. Не следовало по доброй воле лезть сюда, в жадную слюнявую пасть болезни… Теперь Игару казалось, что он уже ощущает первые симптомы. Что щеки немеют, пальцы зудят и отказываются повиноваться…
        Потом он увидел свет. Огонек метнулся, исчез, появился снова; из-за каменной глыбы показалась сначала тонкая лучина, а потом и рука, ее сжимающая - комок мяса с короткими отростками. Игар задержал дыхание.
        Существо было, кажется, женщиной. Милосердная темнота почти полностью скрывала ее лицо; время от времени тусклый свет лучины выхватывал из мрака переплетение обнаженных мышц на лишенных кожи щеках. Игар отшатнулся.
        Некоторое время женщина молча разглядывала его; подернутые слизью глаза часто мигали. Рука Игара сама собой нащупала на шее кольцо с зеленым камнем.
        - Кра… савчик, - выговорила женщина презрительно. Игар не удивился бы, услыхав из ее уст неразборчивый хрип - но голосовые связки женщины сохранились почти в неприкосновенности. Иное дело губы - полуразложившийся рот с трудом выговаривал слова:
        - Кра… асавчик. Что ж… иди, я тебя… при… ласкаю.
        Она шагнула вперед, раскрыв Игару объятия; отступая, он уперся спиной в каменный выступ. Одного прикосновения к этой плоти достаточно. Как утверждает молва - одна капелька слизи - и можно уже не выбираться назад. Смириться со своей судьбой, день за днем наблюдать, как облезает кожа и отваливаются пальцы…
        Он ждал, что женщина остановится - но она шла, и обнаженные мышцы на ее щеках подтянулись, изображая улыбку:
        - Иди… иди ко мне… сла… денький…
        - Оставь его.
        Человек с факелом стоял у черного входа в подземелье. Пляшущий свет залил женщину целиком - Игар еле сдержал вскрик. Мгновение - и, волоча по камням подол рваного темного платья, чудовище убралось в какую-то дыру; остался парализованный страхом, вжавшийся в камень Игар.
        Человек с факелом приблизился. На плечах его лежал плотный кожаный плащ, а лицо было полностью закрыто многими слоями полупрозрачных бинтов. Из единственной прорехи пристально смотрел продолговатый черный глаз.
        Игар молчал, сжимая в кулаке колечко с зеленым камнем. Очертания глядящего на него лица казались гротескной картинкой. Пародией на человеческие черты; слой бинтов дрогнул против того места, где на этом лице угадывался рот:
        - Ты кого-то ищешь?
        Игар разлепил губы:
        - Я ищу женщину Тиар. Вот, - он рывком сдернул бечевку с шеи и протянул колечко перед собой.
        Человек перевел свой единственный глаз с Игара на колечко и обратно:
        - Она тебе - кто?
        Игар опустил голову. В этом месте и с этим собеседником вранье казалось особенно ненужным, едва ли не кощунственным. Сказать же правду…
        Человек в бинтах растолковал его молчание по-своему.
        - Год назад, - ему было трудно говорить, потому что гниль, по-видимому, не пощадила и его губы тоже. - Год назад я так же… пришел сюда… потому что здесь была моя жена.
        Стало тихо. Игар с ужасом смотрел в черный продолговатый глаз.
        - И… ничего страшного, - бинты дрогнули, будто человек пытался улыбнуться. - теперь я, правда, вдовец… Но ненадолго.
        - Вы встретитесь с ней в чертоге Святой Птицы, - проговорил Игар быстро. Черный глаз мигнул:
        - Я не верю в Птицу, мальчик.
        Из темного провала за его спиной выглянуло белесое лицо. Скрылось, уступив место другому - длинному, любопытному, с одиноким клоком рыжей бороды.
        - Что у тебя есть? - спросил Игаров собеседник уже другим голосом. - Огниво, фляга, еда…
        Игар молча выложил к его ногам все свое имущество; человек опустил свой факел, разглядывая добычу.
        - Кошелек забери, - сказал он негромко. - Ни к чему здесь кошелек…
        Игар повиновался; спустя секунду две приземистые тени, ловко выбравшиеся из провала, подобрали остальное. Игар отшатнулся - но ни один из неведомых грабителей не коснулся его. Оба старательно обошли.
        Человек с факелом кивнул:
        - Пойдем…
        Пещера встретила запахом. Игар закрыл лицо рукавом.
        То здесь, то там встречались маленькие костерки; кислый дым вытягивался в невидимые дыры. Несколько раз Игар и его провожатый проходили под широкими отверстиями в сводах; эти естественные окна были на самом деле провалами, в них стояла теплая осенняя ночь и, кажется, падали звезды…
        От костров оборачивались расплывшиеся, смердящие тени. Не раз и не два Игар с головой погружался в пучину липкого, животного страха, однако пути назад не было - и потому он шел вперед, стараясь не отстать от проводника и в то же время ни в коем случае к нему не приближаться.
        Ему казалось, что он слышит голоса; и смех звучал тоже, под этими страшными сводами - приглушенный, скрипучий смех… Не в силах сдержать свое воображение, он на секунду поверил, что его привезли сюда в просмоленной карете, что это отныне - его мир, и здесь, в стенах страшной Пещеры, он должен находить последние радости неумолимо укоротившейся жизни…
        - Там, - сказал его провожатый. - Спроси.
        Вокруг костерка сидели не то четверо, не то пятеро; сколько их всего, подумал Игар в страхе. Где они хоронят своих мертвецов… Скольких несчастных привозят сюда ежегодно, ежемесячно… Почему никто из живущих ТАМ, снаружи, о таком не задумывается?!
        - Я ищу Тиар, - сказал он, глядя мимо обернувшихся к нему лиц. - Тиар, вот ее колечко…
        Тишина. Негромкие переговоры; взгляды подернутых слизью глаз. Непонятные взгляды. Неизвестно что выражающие.
        - Отойди чуть назад, - негромко сказал его проводник. Игар вздрогнул:
        - Что?
        - Три шага назад… Не бойся. Просто отойди.
        Склизкие взгляды перешли на покрытое бинтами лицо. Одна из женщин - а сидящие были, оказывается, женщинами - поманила Игарова проводника остатком пальца:
        - Слышь… Хлебушка бы…
        - Нет у меня хлебушка.
        - Слышь… смилуйся, а?.. Хлебушка…
        - Где та девка, Тиар? - спросил проводник, не замечая протянутой уродливой руки.
        - Оглохла она… Ухи отпали. Вон, смотри, сидит…
        Я не выдержу, подумал Игар. Я всего этого… Хоть бы глоток свежего воздуха! Хоть бы глоток!..
        - Ничего, - мягко сказал его проводник. - Идем.
        Женщина сидела на подстилке у стены - и сначала Игар увидел только волосы. Густые, длинные, чуть вьющиеся волосы, закрывающие лицо и плечи; отблеск отдаленного костра придавал этим темным волосам медный оттенок. Красавица…
        Игаров проводник коснулся ее плеча. Женщина подняла голову; Игар потупился. Не надо было смотреть.
        - Покажи колечко, - сказал проводник.
        Игар, не глядя, протянул перед собой свой опознавательный знак. Женщина глубоко, со всхлипом, вздохнула:
        - Да-а…
        - Ты Тиар? - Игар не узнал своего голоса.
        - Она не слышит, - напомнил его собеседник. - Напиши.
        Игар проглотил вязкую слюну. Подобрал камушек, выцарапал на податливой, закопченной стене: «Тиар»…
        Некоторое время женщина молча смотрела на его надпись. Потом снова склонила голову; в ее рука оказалась сухая веточка из подстилки. С видимым трудом зажав ее между остатками пальцев, женщина провела острым концом по утрамбованной земле на полу: линия… еще линия…
        Игар смотрел, вытянув шею. Его проводник опустил пониже факел чтобы было виднее.
        Из-под руки, когда-то носившей тонкое колечко с зеленым камушком, а теперь страшной, бесформенной, разложившейся, проступали буквы: Ти… ни… ар…
        Не веря своим глазам, Игар ткнул пальцем в выцарапанную на стене надпись:
        - Тиар?!
        Женщина медленно покачала головой. Заиграли оттенки меди в тусклых длинных волосах; остаток пальца настойчиво указал на имя, выведенное веточкой: Тиниар…
        - Прости, - сказал Игар беспомощно.
        Стражей было теперь уже пять.
        Игар ползком вернулся в свое убежище - широкую щель, поросшую вереском. Сел, уронив руки, и бессмысленно уставился в серо-голубое небо.
        Два дня он пил только мутную воду с известкой и жевал только горькие красные ягоды, но не голод мучил его, а безысходность. Такая же, как в глазах у женщины Тиниар, которой не на что теперь надевать колечко.
        Скаль, человек с забинтованным страшным лицом, не знал тоски. Игар время от времени слышал его голос - порой уверенный и властный, порой веселый; в обреченном мире обреченный Скаль обладал некоторой властью - наверняка большей, нежели в той, прежней жизни. Здесь всем плевать, нищий ты или вельможа, здесь все равны, но упавший духом умирает дольше и гаже…
        А он, Игар? Кем станет в мире Пещеры он сам?..
        Два дня он говорил себе, что скоро что-нибудь придумает. Обманывал себя, откладывал на потом - пусть сторожа успокоятся, забудут, заснут… Он вырвется, он уйдет, сумел пробраться и выбраться тоже сумеет…
        Теперь, глядя в серо-голубое небо, он понял внезапно, что больше никогда не увидит Илазу. И ничего больше не увидит, кроме этих осыпающихся стенок, неровных дыр в земле и жутких полусгнивших лиц. И что его собственное лицо скоро станет таким же, потому что женщина без кожи, та, что все порывалась его обнять, теперь выследила его убежище и несколько раз уже приходила…
        Пока его защищает авторитет Скаля. Пока он еще «человек оттуда», но уже завтра придется выбирать между полноправной жизнью в Пещере и арбалетной стрелой в глаз…
        Потому что там, на посту, только его и ждут. Он не умеет летать, он не ползает под землей, как крот, он заперт, как мышь в мышеловке, заперт, заперт…
        Сверху посыпался песок вперемешку с мелкими камушками. Игар отпрянул - но то был Скаль. Человек в бинтах пощадит пришельца, не коснется его; впрочем, если Игару суждено приобщиться к миру Пещеры, лучше, чтобы приобщил его именно Скаль. Не так обидно…
        - Почему ты мне помогаешь? - спросил он шепотом.
        Скаль тяжело облокотился о крохкую известковую стенку. На покрытом бинтами лице ничего нельзя было прочитать.
        - Почему, Скаль?..
        - Потому что ты похож на меня. Тоже…
        Он попытался усмехнуться; Игар сжал зубы:
        - Нет… Я никогда… таким как ты. Ты сильнее…
        Скаль молчал. Его единственный продолговатый глаз смотрел с непонятным выражением.
        - Мне не выйти, - сказал Игар шепотом. - Никогда.
        Скаль не ответил.
        - Мне не выйти, - Игар почувствовал, как загнанная внутрь тоска подступает к горлу. - Мне никогда не найти… ее…
        - Кто она тебе?
        Игар прикрыл глаза. Илаза… Как далеко. Прохладная кожа, горячие губы…
        - Нас сочетал Алтарь, - сказал он медленно.
        Продолговатый глаз прикрылся.
        - Я хотел спасти ее, - проговорил Игар с короткой усмешкой. - Я не сумел спасти ее. Я уже проиграл… Уже, - голос его дрогнул. - Скаль, - это решение пришло к нему прямо сейчас и показалась в этот момент единственно правильным, - ты бы не мог прикончить меня как-нибудь по-быстрому… Я уже устал, у меня сил не хватит, чтобы… жить, как ты…
        Продолговатый глаз смотрел теперь сквозь него. Игар отвернулся, чтобы не видеть проступающих сквозь бинты гротескных черт.
        - Ее звали Каммиа, - медленно сказал Скаль. - У нее были зеленые глаза… И, знаешь, такие желтые… как спелая дыня… такие волосы. И у нас остались двое сыновей… И они где-то там живут. А я их оставил… потому что у сыновей бабки и деды, любящие родичи… а она, как бы она здесь… без меня?..
        - Вы встретитесь в золотом чертоге, - сказал Игар затем только, чтобы не молчать. Скаль вздохнул:
        - Нет… Но она умирала счастливая. Я клянусь тебе, Игар.
        Илаза умрет в одиночестве.
        Он глухо, отчаянно, насмерть боролся с приступом совсем уж тошнотворной тоски; Скаль стоял рядом и смотрел. Он многое здесь повидал за этот год; видывал, наверное, и новичков, еще только тронутых болезнью, не умеющих поверить в свою судьбу, вопрошающих истерически за что, а почему именно я?!
        - Вставай, Игар…
        Что-то в этом голосе заставило его похолодеть. Скаль сейчас решит за него, и правильно сделает… Но как это бывает, посвящение в болезнь?! Разрешение вопросов, нисхождение судьбы… как?..
        - Вставай, Игар… Солнце садится. Пойдем.
        Стражей было пятеро, и все они то и дело поглядывали в сторону Пещеры. Безумец, стремящийся туда, заслуживает наказания; всякий же, выходящий оттуда, смертельно опасен. Его нельзя касаться, его надо загнать обратно, а лучше убить и тело сжечь…
        Вот только обитатели Пещеры предпочитают, как правило, жизнь, даже жалкую, даже мучительную. Обитатели Пещеры очень редко лезут под стрелы - ну разве что помутившись в уме, от полного отчаяния…
        Этот, страшный, как ночной кошмар, возник внезапно и ниоткуда. И он не был сумасшедшим - он был из тех, что тянут за собой других. В болезнь, в могилу, протянуть руку и схватить, и стражник, дежурящий на рубеже, в секунду превращается в узника, жалкое бесправное существо, обреченное на медленную смерть…
        В стане возникла паника. Этот, явившийся из страшных снов, подволакивал ногу - но бежал все равно быстро, за ним развевались по ветру ленты грязных бинтов…
        Потом оказалось, что в него трудно попасть. Он знал, как летают стрелы, он ни на мгновение не оставался на прямой - метался и уворачивался, хоть и казалось, что вся его нелепая фигура вот-вот развалиться, как башня из песка.
        Потом его, наконец, достали, и сразу тремя стрелами. Несколько тягостных мгновений он продолжал бежать с торчащими из груди древками - а потом тяжело рухнул на колени, и рыжий стражник Вок, пьяница и забияка, клялся потом сотоварищам, что, умирая, пришелец из Пещеры улыбался и говорил: Каммиа…
        А парня заметили слишком поздно. Поздно заметили парня, и не помогли ни стрелы, ни копья, ни изнуряющая погоня через холмы и колючий кустарник, ни прочесывание близлежащей рощицы - сгинул парень, растворился в наступившей ночи, и, скрежеща зубами, весь наряд поклялся друг перед другом никому ничего не говорить - потому что даром, выходит, селяне деньги платят, за ротозейство и поплатиться можно, упустили ведь, не шутка…
        Не шутка, и когда рыжий Вок все-таки проболтался по пьяной своей привычке, всем, ходившим в тот день на пост, пришлось держать ответ. Все пятеро в скором порядке убрались, оставив в общинной казне немалый штраф, а на улицах поселка Утка - страх и настороженность; только косоглазая старуха, жившая в крайнем от дороги доме, ничего не боялась.
        На чердаке у нее лежал в соломе подранок. Тот самый парень, из плеча которого она вытащила арбалетную стрелу.

* * *
        Илаза, наконец, запнулась. Даже с Игаром… даже с ним ей не приходилось говорить так долго и так откровенно. С Игаром было достаточно взгляда, запаха, прикосновения… А сегодня она говорила долго, и произносила вслух слова, которые до того не смела сказать даже в мыслях. И вот - ее мать стоит перед ней, как живая, а вместе с матерью и Ада, и солнечный луч в пыльной комнате, и духота цветков стремянника, так хорошо изводящего прожорливую моль…
        Она вспомнила то, о чем давно уже решила никогда не вспоминать. Зачем? Чтобы разбередить рану? Чтобы развлечься, прогнать скуку? Чтобы вызвать у этого, в ветвях, жалость?!
        Полная откровенность может быть так же отвратительна, как прилюдное удовлетворение плотских потребностей. Сродни самобичеванию; возможно, она хотела наказать себя? Своей исповедью загладить… что?
        - Можно спросить?..
        Она крепче обхватила шероховатый, в продольных бороздках ствол. В объятиях дерева она чувствовала себя не столь одинокой; над головой у нее бесшумно присутствовал собеседник. Она скорее выцарапает собственные глаза, нежели осмелиться посмотреть на него.
        - Почему вы… не сделали со мной… как собирались?..
        Жалость. Где-то в ее рассуждениях промелькнуло слово «жалость»; неужели он имеет понятие о сострадании?! Это… можно было бы… Если это так, следует подумать над тем, чтобы…
        Ей сделалось стыдно. Ее пощадили, избавив от наказания - она же видит в милосердии слабость и готова использовать ее в собственных интересах. Столь недостойная, неблагородная мысль…
        Как он ухитряется двигаться столь бесшумно? Такая огромная туша?..
        - Ты знаешь, что похожа на мать? Повторение матери?
        Илазе показалось, что она ослышалась. Она даже на мгновение выпустила спасительный ствол:
        - Я? Я?!
        - Конечно… И любопытно, что этого не видит Игар.
        Долгих несколько минут она собиралась с мыслями; странно, но воспоминания о матери отошли при этом далеко в сторону. И основным вопросом очень быстро сделался…
        - Кто… вы?
        - Скрут.
        - Кто… это?
        - Это я.
        Илаза помолчала, кусая губы. Если так…
        - Откуда вы знаете… Почему вы говорите, что я и мать…
        - Потому что это правда.
        - Почему?!
        Ответа не последовало; сама Илаза с ужасом вспомнила о толченом стекле. О том своем видении - отравительница, подносящая бокал, отравительница, мило беседующая с уже убитым, но еще улыбающимся врагом…
        Неужели он ОБ ЭТОМ? Что он в ЭТОМ понимает?!
        - Для чудовища, живущего в лесу, вы слишком хорошо знаете людей.
        Сухой смешок:
        - Нет, Илаза. Недостаточно.
        Мерещится ей - или в его голосе действительно скользнуло сожаление?
        Ей вспомнился менестрель Йото, дрожащим голосом выпевающий свои песенки; интересно, сколько таких случайных путников закончили жизнь в серых сетях. И, возможно, перед смертью каждый из них говорил о сокровенном… Вот как Илаза… Или несчастный Йото… Можно ли по предсмертным исповедям хотя бы десятка человек составить представление о людях вообще?
        Она набрала в грудь побольше воздуха:
        - И все же… Вы можете понять… что чувствует человек? Когда вы его…
        - Я могу понять!..
        Она испугалась. Приглушенный возглас ее собеседника больше всего напоминал крик боли; раньше она ничего подобного…
        - Я могу понять, - повторил он уже спокойно, медленно и глухо. - Человек может почувствовать… очень многое. Человек… - голос снова напрягся, Илазе показалось, что тот, кто сидит в ветвях, пытается обрести прежнее бесстрастие. И это не сразу, но удается ему.
        - Человек… Те, кто попадает сюда, Илаза, не отличаются особым богатством чувств. Они и понятия не имеют… - голос прервался, и последовала пауза, от которой у Илазы похолодела спина.
        - Человек, - снова начал ее собеседник, - чувствует, как правило, животный страх. И перед тем как убить его, мне приходится его успокаивать… уколом в спину. Чтобы кровь его не сохранила отвратительного железного вкуса - потому что страх гадок и на вкус тоже… А после укола он уже ничего не чувствует. Даже боли. Только безразличие и немножко - жажду… Я удовлетворил твое любопытство?
        Она молчала. По темному стволу полз некто с огромными, зелеными, прозрачными крылышками на крохотном, почти не различимом для глаза туловище.
        - Извини, - медленно сказал собеседник. - Я не собирался рассказывать тебе никаких ужасов. Но ты же зачем-то спрашивала?..
        Илаза ниже опустила голову. Тот зеленый и мелкий, что полз по стволу, пропал из виду.
        - Я не это имела в виду, - сказала она глухо. - Я думала, что вы, может быть… можете понять… что чувствует, к примеру, новобрачная, которую сразу же после свадьбы…
        Она осеклась, ощутив за спиной его странно ускорившееся дыхание:
        - Да. Да. А особенно хорошо я представляю, что чувствует ее молодой муж. Если он нежен и привязчив… Если он достаточно безрассуден… Он способен провертеть в небе дырку. Он не струсит, если придется стаканом вычерпывать море… А поиски Тиар - это тяжкое, тяжелое, безрассудное занятие, сравнимое разве что с танцами на битом стекле…
        Илазу передернуло. Стекло…
        - Да, Илаза. Я знаю, что делаю. Я хочу заполучить Тиар - и я ее заполучу… А ждать, пока ко мне в сеть попадет еще одна влюбленная пара, слишком долго. В последние годы люди так редко ходят к Алтарю…
        Илаза молчала. Он получит-таки эту свою женщину - раньше ли, позже… Интересно, зачем она ему. Хотя нет, неинтересно. К чему ей новые изуверские откровения… Если Игар не успеет, он подождет еще. Новая невеста будет корчиться в сетях, и новый жених побежит, сломя голову, на поиски Тиар… Она, эта заколдованная женщина Тиар, успеет стать старухой, и много-много невест погибнет, ощутив только укол в спину и последующее безразличие…
        А ей, Илазе, и укола не надо. Ей и так все безразлично; она заново прожила свою короткую жизнь, рассказывая невидимому чудовищу в ветвях о больном, сокровенном и тайном. Она оплакала Игара, который, наверное, еще все-таки жив; теперь она спокойно может лечь на землю и опять-таки спокойно дожидаться конца.
        Приступ тоски оказался неодолимым и черным. Она сползла спиной по шершавому стволу - вниз. Села, опустив лицо на руки, пережидая тошнотворное желание немедленной смерти. Вот так, наверное, уходила Ада - помутнение, слабость, душный занавес между глазами и миром, жажда небытия. Точно так же, нет сил даже подняться и поискать веревку…
        - Илаза.
        Голос доносился глухо; черный занавес, отделивший ее от жизни, съедал и звуки тоже.
        - Илаза, послушай… теперь я тебе расскажу. Сказку… Не двигайся, не думай, только слушай. Жил-был один человек…
        Жил-был один человек, и был он не то чтобы молод, но еще и не стар. Жил он всегда только для себя самого - а больше ни для кого ему жить не стоило, хоть была у него и родина, были и родичи, и золото и власть, и сила и оружие, а особенно была вечная игра со Смертью, потому как был он солдатом удачи… И хоть в краю его царили мир и спокойствие, он искал войну всюду, где бы она ни была, а ведь война вечна и искать ее не приходится долго… Он искал войну и предводительствовал на бранном поле, и армии нанимали его и покупали себе победу, потому как полководец он был счастливый…
        И однажды, лицезревший тысячи смертей, он увидел, как между двух идущих под нож армий мечется обреченное человеческое существо. И, проскользнув под уже занесенное орудие Смерти, он сделал то, что изменило его судьбу. Потому что спаситель теряет часть своей свободы и обретает узы, связующие его со спасенным…
        И, сроду не знавший любви, он понял, что судьба его решена. Был он не стар - но уже не молод, и познал за свою жизнь многих женщин, благородных и подлых, красивых и обычных, невинных и продажных, а спасенная им была - ребенок, но он уже знал, что не ошибся.
        И он поставил свою свечку на окно и стал ждать, пока окрепнет ее пламя; он поливал свой росток, зная, что время плодов наступит не скоро. Он взял девочку в свой дом, любил ее и ждал, пока она созреет чтобы сделать ее полноправной супругой, женой до самой смерти, продолжением себя самого…
        А Смерть ходила за ним по пятам. Смерть озлилась - ведь он вырвал у нее законную добычу; и в сотый, и в тысячный раз глядя ей в глаза, он вспоминал, что на окне ждет его его свечка, что в кадке живет его росток; в сотый и в тысячный раз Смерть уходила, посрамленная, оставляя на его шкуре следы своих когтей…
        И однажды он вернулся домой - а пламя свечи его стояло высоко и ровно, как праздничный костер, а росток его превратился в дерево и зацвел. И он понял, что больше не станет играть со Смертью, потому что уже выиграл.
        И случилась свадьба, довершающая то, что давно предопределилось. И, счастливый как никогда в жизни, он понял, что любит стократ сильнее; и впервые за много лет, проведенных рядом, он осмелился коснуться своей избранницы не отеческим прикосновением - со страстью…
        Он посмотрел ей в глаза - и оттуда взглянула на него торжествующая Смерть, та, которая взяла реванш.
        Его свеча обернулась пожаром. Его росток плюнул ядом в его полные слез глаза; его невеста покинула его, в отвращении не разделив с ним постели, и стали дыбом свадебные столы, и опрокинулся мир. И он сдался, предавая себя Смерти…
        Но Смерть не взяла его.
        В первый день тело его скрутилось, как черный смерч между землей и небом.
        На второй день душа его треснула, как трескается лед.
        На третий день он лежал живой в могиле, и корни травы зажимали ему рот.
        На четвертый день небо отвернулось от него. Навеки.
        Илаза молчала. Первый осенний листок, желтый, одинокий и как будто удивленный, сорвался с ветки и улегся к ней на колени.
        - Вот такой печальный конец истории… Но дело не в том. Ты права; я действительно в состоянии понять, что именно ты чувствуешь. Я бы и хотел тебя утешить - но вот не знаю, как… Утешься тем хотя бы, что нашей истории тоже приходит конец, потому что звезда Хота опускается все быстрее и все ниже. Когда она не поднимется больше над горизонтом, мы сочтем, что наш срок истек; не огорчайся, Илаза. Я намерен выполнить все то, что обещал Игару; где бы он ни был - пусть почувствует это мое намерение и пусть поторопится. Ради своей Птицы.
        Глава девятая

* * *
        Летним вечером девочка сидела на берегу пруда; над темной гладью виднелись три головы - Лиль и двух младших мальчишек. Все трое вопили, фыркали и плескались, а Кари еще и нырял, то и дело показывая над водой мокрый, будто лакированный голый зад; девочка смотрела безучастно. Подобные забавы были строго-настрого ей запрещены, ее и на берег-то отпустили под честное слово, что не полезет в воду…
        Вики, обычно плескавшийся с остальными, сегодня почему-то купаться не пошел - сидел рядом на остывающем песке и цедил сквозь кулак желтую, чуть заметную песчаную струйку.
        В последние месяцы Вики изменился больше, чем за предыдущие два года: он казался уже не долговязым - высоким. К нему не подходило больше слово «тощий»; девочка с удивлением глядела на его мощные руки, обтянутые рукавами тесной застиранной рубашки, и широкую, какую-то треугольную спину с рядом выступающих позвонков.
        Будто ощутив ее внимание, Вики чуть повернул голову и скосил на нее вопросительный глаз; тогда она перевела взгляд на закатное небо, похожее на круглый бок золотого яблока. Высоко-высоко, там, куда не достать человеку, черными стрелами носились ласточки.
        Ну почему вечером так хорошо?! Нету ни дел, ни забот, ночь придет не скоро, песок еще теплый, пахнет озерными травами, раздувают бока коричневые лягушки - а рядом сидит Вики, который почему-то не пошел купаться…
        Теперь он, в свою очередь, разглядывал ее. Мрачновато, но не зло:
        - Интересно, о чем ты думаешь?
        Она улыбнулась. Рассеянно поглядела на резвящихся подростков; мельком подумала, что и маленький Кари уже достаточно вырос, чтобы не светить над водой голым мокрым задом.
        - Думаю… Что хорошо бы съездить куда-нибудь. Что-нибудь сделать, на что-нибудь посмотреть… В какие-нибудь дальние страны… А?
        - Попроси Аальмара, - предложил Вики. - Пусть возьмет тебя с собой… Хоть один раз…
        Девочка помрачнела:
        - Там, где бывает Аальмар… Туда я не хочу. Война… неохота.
        Вики, кажется, смутился. Зачем-то принялся рыться в песке; лягушки, потеряв стыд и совесть, громко распевали хвалу лету, вечеру и заходящему золотому солнцу. Длинная прядь волос упала Вики на лоб; девочка поняла, что ей нравится, когда у мужчины длинные волосы. Ребятишек обычно стригут коротко…
        Вики, наконец, выудил из песка круглый камушек с вкраплениями слюды. Долго и придирчиво разглядывал, потом, протянул девочке, будто нехотя, будто невзначай:
        - На…
        Она взяла. Взвесила на ладони - прохладный, серый, гладкий, с блестящими зеленоватыми прожилками.
        - Зачем?
        - Просто так… Выбрось, если хочешь.
        Над прудом стояло закатное небо. Пловцы совсем озябли, однако выбираться на берег не собирались.
        - Зачем выбрасывать… Он красивый…
        Она сунула подарок в мешочек у пояса - чтобы потом, уже раздеваясь на ночь, случайно выронить на одеяло. И вспомнить яблочное небо, лягушачий хор и прядь волос, падавшую Вики на глаза - хмурые, но не злые.
        А спустя неделю объявлен был налет на малину.
        Малинник в последние годы разросся до неприличия, поглотив чуть не половину двора и выбравшись далеко за ограду, к огородам; крайние кусты, мимо которых ежедневно шныряли и дети и слуги, успели уже оскудеть - но зато в глубине, в комарином царстве, величественно простирались красные, усыпанные ягодами ветви.
        Одновременно человек десять, навесив на шею круглые ивовые корзинки, отправились собирать сладкий урожай; первые полчаса сборщики молчали, набивая ягодой рот, и только потом над густыми колючими зарослями вместе с тучей потревоженных комаров зазвучали сытые, веселые, перекликающиеся голоса.
        Девочка как-то случайно оказалась в паре с Вики - это вышло само собой, он просто шел впереди и предупреждал ее о подстерегающей на дороге крапиве; ягода попадалась сплошь спелая, даже перезрелая, и девочкины ладони скоро сделались алыми и сладкими.
        Они болтали ни о чем; девочка морщила нос, когда вместе с ягодой приходилось снимать умостившегося на ней зеленого древесного клопа. Пахло сыростью и малиной, тонко звенели комары, попался под ноги и в панике улепетнул толстый, как веревка, черный уж; Вики слегка простыл, отчего его уже вполне взрослый мужской голос приобрел некую мягкую хрипотцу, и девочке почему-то это понравилось.
        Корзинка, наполнившись, тянула к земле; следовало вернуться к крыльцу и пересыпать урожай в большой, специально приготовленный короб - но возвращаться не хотелось. Здесь, в двух шагах от дома, девочка неожиданно почувствовала себя затерянной в чаще - будто они с Вики долго шли и шли, и вот забрели в неведомый волшебный лес, где только комары и трескучая сорока над головой…
        Она влезла-таки босой ногой в крапиву и досадливо зашипела. Вики охнул: его корзинка перевернулась и вывалила алое содержимое в мокрую траву, в переплетение сухих веток. Не говоря ни слова, девочка присела рядом; в четыре руки они принялись ликвидировать последствия катастрофы, и вместе с ягодами в корзинку полетели муравьи, жуки и даже один подвернувшийся коричневый лягушонок.
        Скосив глаза, девочка могла видеть краешек сосредоточенно сжатого рта, тонкую прядь, выбившуюся из-за уха, и раздувающуюся розовую ноздрю. Руки Вики, загорелые и быстрые, повадились выхватывать ягодки у нее из-под пальцев именно те ягодки, которые она в эту минуту собиралась взять; он баловался, но лицо оставалось сосредоточенным и серьезным. Переведя глаза на собственное колено, девочка зачем-то поправила платье - ей показалось, что подол задрался слишком высоко и слишком смело обнажает исцарапанную ногу.
        Наконец, все до одной ягодки вернулись в корзину; сборщики переглянулись - Вики, как всегда, исподлобья, девочка почему-то растеряно; ей вдруг захотелось перевернуть и свою корзинку тоже.
        Где-то в стороне трещали кусты и смеялась чему-то вечно веселая Лиль; девочка села на землю. Голубое небо оказалось далеко-далеко - в переплетении малиновых веток; Вики смотрел уже не хмуро, а просто серьезно. В уголке его рта запекся малиновый сок.
        Девочка рассеянно положила на ладонь большую пупырчатую ягоду. Из каждого пупырышка торчал жесткий волосок; девочка прищурилась:
        - Красиво…
        - Что ж тут красивого? - спросил Вики хрипло.
        - Не знаю… Красиво, и все…
        Вики вдруг наклонился и слизнул ягоду с ее ладони. Она на мгновение ощутила его шершавый, как у котенка, язык.
        - Вкусно… - сказал он шепотом.
        Рубашка у него на груди разошлась. В ямочке у основания шеи бился пульс; он сидел перед ней, знакомый до последней черточки, до последнего волоска в темных лохматых бровях, и ей показалось, что он ей даже родней, чем брат. И как-то слишком быстро, неровно колотится сердце, и странное чувство заставляет смотреть и смотреть, а еще лучше - потрогать…
        Она засмеялась, чтобы прогнать смущение - его и свое. Она засмеялась и лизнула уголок его губ, желая смыть с них засохший малиновый сок; вместо вкуса малины она ощутила солоноватый вкус его кожи.
        Он покраснел. Он сам сделался, как малина; девочке стало стыдно. А вдруг она его обидела?..
        Извиняясь, она потерлась носом о его щеку. О горячую, шершавую, с красным следом комариного укуса, колючую щеку; он глубоко, со всхлипом, вздохнул. И обнял ее - надежно и просто, тепло, по-домашнему:
        - Я ее… Эту малину, видеть уже не могу…
        Она засмеялась - и крепко обвила руками его шею, уступая неуемному желанию касаться, касаться, гладить, трогать…
        За их спинами треснула ветка; потрясенная, с округлившимися глазами служанка едва не выронила свою доверху полную корзинку.
        Они почувствовали неладное, еще подходя к крыльцу.
        Во дворе как-то сам собой стих обычный смех; Лиль стояла бледная, испуганная, служанки отводили глаза, шептались и переглядывались. У девочки заныло сердце. Откуда-то явилось смутное чувство вины; как в тяжелом сне, когда вокруг сгущается, сгущается туман, а ты не знаешь, откуда выскочит зверь, откуда придет страшное…
        На крыльцо вышли мать Вики, его отец и старший брат; за из спинами маячила Большая Фа, и глаз ее почти не было видно - одни лысые надбровные дуги.
        Вики шагал все медленнее; взгляды его родителей были тяжелее свинца. Брат Кааран смотрел вниз, на рыжие носки своих башмаков.
        Вики, наконец, споткнулся и остановился. Девочка остановилась рядом; она кожей чувствовала, как над их головами сгущается тьма, однако спрятаться или убежать не приходило ей в голову. Чувство вины, все усиливающееся и переходящее в уверенность, было общим у мальчика и у нее.
        - Поди сюда, - холодно сказал отец Вики, и девочке стало ясно, что он обращается к сыну; Вики поставил на землю корзинки - а он нес урожай и свой, и девочкин - и медленно, волоча ноги, не поднимая головы, двинулся к крыльцу; девочке стало страшно.
        - А что он сделал? - спросила она громко, с фальшивым возмущением.
        Ее не удостоили взглядом.
        Вики поднялся на крыльцо; отец пропустил его в дом и сам вошел следом. Бесшумно притворилась дверь; мать Вики втянула голову в плечи и пошла на задний двор. В руке у нее болтался ненужный, неуместный сейчас пушистый веник.
        За спиной девочки кто-то вздохнул в непритворном ужасе:
        - Ай-яй-яй… Как же…
        Девочка обернулась, будто ее ужалили. Лица женщин, молодые и старые, так непохожие друг на друга, были сейчас одинаково потрясенными и одинаково осуждающими. И все глядели на нее - будто обливая ледяной водой.
        Она поняла, что плакать нельзя. Ни в коем случае нельзя здесь, сейчас, при всех разреветься.
        Большая Фа по-прежнему стояла на пороге и ждала. Девочка подошла, поднимаясь, как на эшафот. Уставилась напряженно, не отводя глаз, будто спрашивая: а что?..
        - Иди в дом, - сказала Большая Фа. В голосе ее скрежетали краями тонкие льдинки.
        Она поняла, что бесполезно спрашивать и бесполезно спорить. Она поняла, что случилось воистину непоправимое; из последних сил подняв голову, она прошествовала к дверям своей комнаты. Вошла, дождалась, пока повернется, запирая дверь снаружи, ключ; потом повалилась на постель и зарыдала без звука и без слез.
        Она ждала, что Фа явится, чтобы наказать ее - однако до вечера никто так и не пришел. Ночь прошла в горе и полусне; рано утром в дверь поскреблась Лиль. Заглянула в замочную скважину:
        - Ты… это… вы что, обнимались? И целовались, да?!
        - Дура, - шептала девочка, глотая слезы.
        - Ну, ты… Ну, ты… Что теперь будет, а… А отец Вики ходил в каретную лавку и купил кожаный кнут, у, страшный… А Фа говорит, что если кто соседям проболтается, убьет на месте… И что до приезда Аальмара никто на ярмарку не поедет…
        - При чем тут Аальмар? Ну причем здесь Аальмар-то?!
        - Я не знаю, но Фа говорит…
        Шепот Лиль вдруг сменился визгом; затем последовал звук пощечины, и, удаляясь - шаги и всхлипывания. Тишина.
        Она ходила из угла в угол, кусая пальцы, еле сдерживая стон. Она виновата; она страшно провинилась, и теперь, из-за нее, пострадает Вики…
        А что скажет Аальмар?!
        Но ведь она не хотела!.. У нее и в мыслях не было того, о чем они все подумали…
        Она села на пол, подтянув под себя ноги. Не было, не было… А если было?! Если она теперь преступница, развратница, шлюха?!
        Ей захотелось умереть. Немедленно и бесповоротно.
        Вечером Большая Фа собственноручно принесла девочке ужин. Молча пронаблюдала, как, поковырявшись в каше, пленница отодвинула тарелку; велела набросить на плечи платок и следовать за собой.
        Вышли из дома, прошли через весь двор к сараю; работник, коловший дрова, съежился, встретившись взглядом с Большой Фа.
        Посреди непривычно пустого сарая стояла скамья. Взгляд девочки заметался; у стен молчали родственники-мужчины, бледная мать Вики и его же отец, придерживающий сына за плечо. Девочка глянула - и сразу отвела глаза; ей было жалко и страшно смотреть на Вики. Тем более что виновата во всем она…
        - Нечего тянуть, - холодно сообщила Большая Фа. - Радость невелика… Раздевайся и ложись.
        В какую-то секунду девочка подумала, что это говорится ей; однако отец выпустил плечо парня, и тот как-то поспешно, неуклюже стал расстегивать штаны. Девочка опустила глаза в пол; лучше, пожалуй, зажмуриться. Не смотреть.
        Большая Фа о чем-то негромко распорядилась; девочке казалось, что ненавидящие глаза матери Вики прожгут ей склоненную макушку. Уж матери-то точно ясно, кто виноват…
        Коротко просвистел кнут. Девочка втянула голову в плечи.
        За все время экзекуции Вики не издал ни звука, а девочка ни разу не подняла глаз. Процедура длилась долго, мучительно долго, вечно; наконец, скрипучий голос Большой Фа проронил:
        - Хватит.
        Отец Вики отбросил кнут.
        Девочка повернулась и, слепо натыкаясь на стены, двинулась к выходу.
        Пять дней она ничего не ела; на шестой Большая Фа попыталась насильно влить ей в глотку теплого куриного бульона.
        Когда Фа ушла, девочка, исцарапанная, в мокром от бульона платье, стала сооружать себе петлю; служанка, наблюдавшая в замочную скважину, подняла тревогу. Большая Фа явилась на этот раз с ласковыми увещеваниями - девочка смотрела белыми от ненависти глазами. Старуха пригрозила, что велит ее связать - девочка плюнула ей под ноги.
        Прибегала вездесущая Лиль; вероятно, на этот раз старуха сама же ее и подослала. Лиль болтала без умолку и сообщила, между прочим, что родители Вики не станут изгонять сына из дому, как это полагается по закону. Девочка всхлипнула и молча прокляла все законы на свете. Все равно она не сможет больше смотреть Вики в глаза…
        А потом в доме случился переполох, от ворот послышались приветственные крики - а девочкины окна выходили на противоположную сторону, она могла только грызть ногти и ждать! А потом прошла одна минута, другая, третья; она поняла, что время, необходимое человеку для того, чтобы добраться от ворот до ее комнаты, истекло. Она поняла это, и ледяная волна, поднявшаяся со дна души, затопила ее целиком.
        Что значит - он не идет?! Что они ему скажут, как он в это поверит? Минуты тянулись одна за другой, день склонялся к вечеру, Аальмара не было!..
        Сдавшаяся, побежденная, оглушенная своим горем, она бездумно водила пальцем по пыльному оконному стеклу; во дворе кипели обычные приготовления - готовят праздничный стол… Значит, он вернулся… Значит, он здесь, в доме, в нескольких десятках шагов - но к ней не идет.
        Ей захотелось спать. Сон - единственное человеческое занятие, в точности похожее на смерть; она свернулась калачиком, но и сон не желал к ней прийти, потому что мерещились руки, глаза, ласковый голос Аальмара, который в первый же момент своего возвращения первым делом обнимал ее… А теперь…
        Шлю-ха…
        Слово будто было сказано извне; в эту черную секунду девочка почувствовала себя шлюхой. Развратной, падшей, недостойной тварью; сам Аальмар признал ее такой… Если уж он не желает ее видеть…
        Скрипнула дверь.
        Она вскинулась, как марионетка, которую рванули сразу за все веревочки; в дверях стояли двое, почти одного роста, и девочка не сразу разглядела, кто это.
        - Малыш, что же это, говорят, ты ничего не ешь?..
        Второй был Вики. Исхудавший и бледный; рука Аальмара лежала на его плече. Не покровительственно; то был дружеский, естественный жест, принятый среди равных. Вики смотрел исподлобья - как обычно смотрел, мрачновато, но не зло.
        Девочка молчала. Слезы, собравшиеся у нее на подбородке, наконец-то закапали вниз.
        - Малыш, я привел тебе твоего брата, и мы уже обо всем с ним поговорили. Он хороший мальчик, береги его… И давай поедим. У меня тоже маковой крошки с дороги не было… Ты рыбку будешь или индюшку, а?
        Она чуть не сбила его с ног. Растворилась в нем, прижалась к нему, приникла, всхлипывая и захлебываясь:
        - Аальмар… Аальмар… Я так… те-ибя… л… люблю.

* * *
        Он бесповоротно потерял две недели; старуха уговаривала его остаться еще - но звезда Хота не собиралась ждать, и потому он ушел среди ночи, расплатившись одним только искренним «спасибо».
        По мере того, как проходило действие старухиных снадобий, рана вела себя все хуже и хуже; Игар шел вперед, стиснув зубы и запретив себе предаваться отчаянию. Не для того он вырвался из лап верной смерти, и Скаль погиб тоже не для того. Провинция Ррок велика, но не беспредельна; за его плечами остались аристократический Требур и богатая Турь, Дневер, славящийся ремеслами, и Устье, знаменитое портом и шлюхами. Скрут считал, что Тиар может оказаться в Раве или в Важнице - но ее нету ни там, ни там. Теперь путь Игара лежит в город Ремет - скрут называл и его тоже… А значит, жива надежда. Дабат.
        Шесть больших городов у него за плечами, а мелкие поселения и считать не приходится - он давно сбился со счета, поселки все похожи один на другой, и в центре каждого обязательно стоит трактир, в котором он, Игар, в который раз будет спрашивать до мозолей на языке: Тиар, Тиар, Тиар…
        Задремывая за грубо сколоченным столом, он сделал неудачное движение - и рана выстрелила жгучей болью, так, что пришлось задержать дыхание. По счастью, никто на него не смотрел - всяк занимался своим делом. Трещали куриные кости, перемалываемые крепкими зубами, трещали кости соседей, перемываемые крепкими, без мозолей, языками местных болтунов. Справа от Игара рассуждали о чьей-то невестке - фыркая, морщась, поминая щепку и воблу, поскольку у означенной молодки «ветер гуляет в пазухе, а сидит она и вовсе на двух кулачках». Слева вяло переругивались из-за какой-то гнилой шкуры, которую кто-то кому-то паскудным образом продал; голоса слились в один бубнящий поток, когда скрипучая дверь в очередной раз отворилась, и на пороге обнаружилась женщина.
        Голоса примолкли - на какое-то мгновение, но дремавший Игар тут же открыл глаза. Болтовня возобновилась тоном ниже и как-то неохотно, через силу; на пришелицу не то чтобы избегали смотреть - поглядывали исподтишка, косо, будто выжидая, когда непрошенная гостья соизволит уйти.
        Женщина медленно двинулась через трактир; Игар разглядывал ее, с трудом сдерживаясь, чтобы не разинуть рот.
        На голове гостьи лежал венок из чуть привядших полевых цветов; длинные темные волосы, не утруждающие себя никаким подобием прически, небрежно лежали на плечах. Одеждой красавице - ибо женщина была несомненно красива - служила длинная, из серого полотна рубаха, которую при желании можно было счесть и платьем. Длинный балахон не скрывал тем не менее ни высокой груди, ни легкой ладной фигуры; женщина ступала по немытому трактирному полу длинными и тонкими босыми ступнями. На правой щиколотке Игар разглядел браслет - кажется, серебряный.
        Вероятно, первое появление подобного существа в деревенском трактире сопровождалось бы всеобщим шоком - однако Игаровы соседи по-прежнему жевали, хоть и не так резво. Игар заключил, что босая красавица появлялась здесь и раньше. И достаточно часто, хоть ее появлению, похоже, никто здесь не рад…
        Женщина остановилась перед трактирщицей, загадочно улыбнулась, полуоткрыла рот, будто собираясь что-то спросить - но промолчала. Повернулась, неторопливо приблизилась к длинному столу, за которым пила пиво шумная компания красноносых плотников.
        В трактире стало еще тише; женщина непринужденно вытащила из-за пазухи маленький сухой стебелек.
        - Надо запомнить, - голос ее казался голосом маленького мальчика. - Все забывают… Возьмите, это для памяти…
        Стебелек перешел из узкой белой руки в крепкую красную лапищу; принимая подарок, плотник состроил подобие улыбки. Женщина рассеянно кивнула - и двинулась дальше.
        Игар не слышал, что говорила она крестьянину, сидевшему рядом, на краю скамьи; крестьянин тоже изобразил улыбку и взял из ее рук какой-то высушенный цветочек - явно не зная, что с ним делать. Женщину, впрочем, не интересовала дальнейшая судьба подарков - она снова шла мимо притихших людей, смотрела сквозь настороженные лица и безмятежно улыбаясь.
        Игар напрягся. Сколько уже раз от начала путешествия пробегали по его коже эти нервные, горячие мурашки. Он сбился со счета; каждая следующая надежда все слабее, слабее, слабее.
        Темные волосы с оттенком меди. Слишком неопределенная примета, сколько их, таких женщин, он просто хочет, исступленно хочет видеть в каждой встречной…
        Широкий подол ее платья-рубахи был неумело украшен вышивкой, и в какой-то момент Игар покрылся потом, явственно разглядев в странном узоре большую букву Т…
        Женщина остановилась прямо напротив него. Глаза ее, карие с прозеленью, смотрели совершенно по-детски - доверчиво и серьезно; младенческие глаза не подходили ее красивому взрослому лицу. Как не подошла бы старухе короткая юбчонка в оборочках.
        - Для сердца и для глаз, - рука ее скользнула за пазуху, - для легкого дыхания… Возьми, - и она протянула Игару тонкую черную веточку.
        Он не торопился брать. Женщина смотрела ласково и настойчиво протянув руку, он на мгновение коснулся ее ладони. Нежной, будто у ребенка.
        - Для сердца и для глаз, - повторил он медленно. - Спасибо…
        Он слышал, как зашептались вокруг, но, как назло, не мог разобрать ни слова.
        Женщина улыбнулась шире:
        - Там, где холодный ручеек… Где ледяной ручеек. Там…
        - Пойдем туда? - спросил он неожиданно для себя.
        Она продолжала улыбаться, и по этой отрешенной улыбке нельзя было сказать, понимает ли она обращенные к ней слова.
        Игар поймал себя на простом и естественном желании - встать, грубо схватить за плечи и развернуть к себе спиной, задрать нелепую рубаху и проверить, нет ли ромба… Сразу взять и проверить, и не заводить снова длинную и сложную игру, не пробираться окольными путями в поисках доверия…
        - Пойдем туда, - женщина тряхнула головой, как пятнадцатилетний подросток. - Трава…
        Она повернулась и двинулась к выходу, все так же легко и непринужденно ступая босыми ногами. Игар огляделся - все посетители трактира глядели на него, на него одного.
        Дверь за странной женщиной закрылась; две или три руки моментально ухватили Игара за рукава:
        - Ополоумел?!
        - Да он пришлый, дикий совсем, не знает, видать…
        - Да плевать-то, знает или не знает…
        - Дык объясни, а не ори на парня!..
        В трактире говорили все разом; повязанная платком старуха, у которой Игар незадолго до этого выспрашивал о Тиар, специально ради объяснений прихромала из своего дальнего угла:
        - Это… жить хочется - с бабенкой этой не говори… Охотников на нее много было, как дите ведь, безответная… Да только у ней папаня приемный - колдун с холмов, у него ведь жалости ни на грош…
        Игар отодвинулся от прыщавого парня, который наседал, брызгая слюной:
        - Один вот недавно даже не тронул еще, посмотрел только! И где он теперь, а?.. На стенке нарисован, там, где на окраине дом порушенный… Рисуночек есть - а человечка нету, во как!
        - Он за ней в колдовское зеркальце поглядывает! Нет-нет да и глянет, а что дочурка-то? Только твою харю рядом увидит - все…
        - А вот в прошлом году…
        - Да не в прошлом, я точно говорю…
        - Да заткнись ты…
        - А вот сам заткнись…
        - Зовут ее как? - неожиданно для себя рявкнул Игар.
        Болтуны примолкли. Повязанная платком старуха в раздумье пожевала губами. Аккуратно утерла кончик носа:
        - Да кто ж ее знает… Полевкой кличут.
        - Имя? - Игар уставился старухе в блеклые глаза. - Имя как, не Тиар? Не та, про которую говорено?
        Трактир молчал. Трактир с подозрением косился на Игара, пожимал плечами, сплевывал и понемногу возвращался к своим обычным делам.
        Стройная фигурка удалялась по улице; Игар снова подавил желание догнать, схватить и разорвать на спине рубаху. Не важно, была ли в россказнях крестьян хоть крупица правды - возможно, что и вовсе не было, об одном шулере тоже болтали, что он колдун, а он был, оказывается, жулик…
        Он догнал ее на околице. Женщина обернулась, одарив нового знакомца все той же рассеянной улыбкой.
        - Пойдем, где трава? - спросил он мягко.
        Она снова тряхнула головой - с увядшего венка упало несколько мелких лепестков:
        - Там холодный ручей… Совсем холодный, ледяной…
        - Как тебя зовут?
        Она улыбалась.
        - Как тебя зовут? Тиар? Тиар твое имя?
        Она легко и непринужденно положила руки ему на плечи:
        - Ты красивый…
        - Как твое имя?!
        Она по-детски надула губы:
        - Я полевая царевна… Ты не знаешь?
        От нее действительно пахло травой. Душистым сеном и увядшими полевыми цветами.
        - Ты - полевая царевна, - сказал он терпеливо. - Пойдем.
        Он крепко взял ее за локоть - она не сопротивлялась. Пацаненок, наблюдавший из-за плетня на отшибе, издал приглушенный вопль удивления и поспешил прочь, ломая лопухи - видимо, звать родичей поглядеть на невидаль.
        Игар ускорил шаг; босые ноги его спутницы ступали легко и уверенно. Так, под руку, они миновали крайний полуразвалившийся дом - Игар вздрогнул, потому что на единственной уцелевшей стене был во весь рост нарисован углем круглолицый парень в съехавшем на ухо берете, с диким испугом в глазах; неведомый художник был на диво искусен. Непонятно только, что заставило его изображать на столь бесполезных развалинах столь паскудную рожу с таким неприятным выражением страха…
        Игар сжал зубы и подхватил женщину на руки; незажившее плечо дернуло, да так, что он еле сдержал стон.
        Венок соскользнул с ее головы - она не заметила. Она не сопротивлялась, бормоча что-то о памяти и о ледяной воде, а он нес ее все скорее, потому что боль в руке становилась все жарче, а впереди уже маячил стог сена; в этот момент ему плевать было на сельчан, которых, конечно, через несколько минут набежит видимо-невидимо. У него есть эти несколько минут, он должен лишь убедиться, что эта женщина - не Тиар…
        При этой мысли он ощутил нежданный приступ отчаяния. Вот ведь как сильна проклятая надежда, желание верить; что он почувствует, если, разорвав ее серую рубаху, не увидит под лопаткой этого самого родимого пятна?!
        Он усадил женщину в сено; она казалась удивленной, но не испуганной. Волосы тонкой вуалью закрывали ей лицо - она беззаботно дула на них, по-девчоночьи раздувая щеки:
        - Ты - из далекой страны? Из далекого леса?
        - Да, - ему вдруг стало стыдно. Он причинит ей страх, может быть, унижение…
        - Я из далекого леса, - он зашипел сквозь зубы, пытаясь найти удобное положение для подраненной руки. - Я - серый волк.
        Подкатывающий приступ нервного смеха, несвоевременного и глупого, заставил его быстро-быстро задышать. Вдох-выдох…
        Он развернул ее лицом к стогу, раздвинул пышные волосы и нашел шнурок-завязку на воротнике - вот как просто, оказывается. И не надо ничего рвать…
        В этот самый момент он почувствовал полный ненависти взгляд. Будто кто-то всадил ему в затылок раскаленное шило.
        Несколько секунд он пытался выбрать - довести ли дело до конца и обнажить ей спину либо сдаться и оглянуться; потом выбор сам собой отпал. Онемевшие пальцы выпустили кокетливый, с кисточками шнурок; закусив губу, Игар обернулся.
        Человек был невысок и тощ, куртка его оказалась не сшитой, а грубо сплетенной из толстых шерстяных ниток; лицо казалось медным - от загара и от злости, потому что, при всей внешней невозмутимости, человек был исключительно зол. Сузившиеся глаза непонятного цвета прожигали Игара насквозь.
        Игар молчал. Женщина завозилась в сене, тихонько засмеялась и села, рассеянно убирая с лица спутанные волосы; где-то там, далеко у заборов, толпились люди. Будет о чем поболтать в трактире…
        Человек смотрел; Игар с необыкновенно точностью вспомнил ту картинку на стене обвалившегося дома: круглолицый парень, перепуганный до смерти, даже, кажется, слюна на нижней губе… Так никакой художник не изобразит, никто и не рисовал его, беднягу; «рисуночек есть - а человечка нету, во как!..»
        Игар молчал.
        Обладатель плетеной куртки медленно остывал. Лицо его из медно-красного становилось просто загорелым; возможно, на трезвую голову господин колдун придумает похотливому негодяю кару пострашнее. Игар с удивлением понял, что ему все равно - он согласен хоть на вечные муки, только бы ему позволили проверить, не Тиар ли сидит рядом с ним в сене и напевает под нос детскую песенку. Такое вот извращенное любопытство…
        - Мы хотели пойти к холодному ручью, - ломким мальчишеским голоском сообщила женщина. - Там трава, и белый конь ходит…
        Колдун протянул руку:
        - Иди сюда…
        Голос его был когда-то сорван и с тех пор так и не восстановился.
        Женщина легко поднялась; колдун прошептал ей что-то на ухо, и она пошла прочь - не оглядываясь, ступая по-прежнему легко и горделиво, как и должна ступать полевая царевна - хоть и босиком по колкой стерне…
        Колдун снова посмотрел на Игара. На этот раз холодно-оценивающе. Игару сделалось зябко от этого взгляда.
        - Ее зовут Тиар? - спросил он шепотом.
        Неизвестно, удивился ли колдун. Теперь, овладев собой, он спрятал все свои чувства глубоко и надежно.
        - Ее зовут Тиар? - повторил Игар с нервной, тоскливой улыбкой. - У нее на спине родимое пятно? Как ромб? Скажите, мне очень нужно…
        Колдун быстро шагнул вперед. Игар ожидал синей молнии из протянутой руки - вместо этого обладатель плетеной куртки сильно и больно ударил его кулаком в лицо.
        Стенки погреба, любовно выбеленные известью, хранили воспоминание о шестерых неудачниках - четырех насильниках и двух глупых ухажерах, просто подвернувшихся под руку. Все портреты казались нарисованными углем.
        Колдун стоял у крутой лестницы-выхода, беспечно покачивая фонарем, давая Игару возможность рассмотреть все в деталях: и выпученные глаза, и разинутые рты, и беспорядок в одежде - двоих возмездие застало с непотребно спущенными штанами… И свободное место на белой стене Игар тоже мог внимательно рассмотреть.
        - Маги действительно так могущественны?
        Он не узнал собственный голос - сухой, бесцветный, какой-то гнусавый - наверное, из-за разбитого носа; колдун глядел по-прежнему равнодушно и ничего не ответил.
        Игар прикрыл глаза, пережидая боль в плече. С трудом, как старик, опустился на пол у стены:
        - Маги… все могут. Маги умеют превращать сдобные пирожные в говорящих скворцов… Наверное, они умеют истреблять скрутов. Отвратительных скрутов, похожих на огромных пауков. Да?
        Колдун мигнул. Всего лишь на мгновение опустил веки; взгляд его оставался холодным и неподвижным.
        - Там, где я вырос, - медленно сообщил Игар, - там… почти нету колдунов. Магов то есть… Нету.
        - Зато есть скруты, - вкрадчиво предположил вдруг колдун. Игар вздрогнул:
        - Да… Скруты. Они есть.
        Некоторое время оба молчали. Погреб был отменный, глубокий и холодный, чистый и вместительный - однако продуктов здесь, кажется, никогда не хранили. Только два пузатых бочонка стояли в дальнем углу, и все пространство между ними было затянуто паутиной; Игар передернулся и отвел глаза.
        - У тебя в плече сидела арбалетная стрела, - сухо сообщил колдун.
        Игар проглотил слюну:
        - Да…
        - У тебя на шее храмовый знак.
        Игар опустил голову:
        - Да… Я служил Птице.
        - Птица отреклась от тебя? - предположил колдун, и на этот раз в ровном голосе померещилась насмешка.
        - Я… отрекся…
        Игар замолчал. Он отрекся от Птицы только однажды - перед тем, как ступить вслед за Илазой на Алтарь.
        - Твое имя?..
        - Игар…
        Глаза колдуна сверкнули:
        - За твою голову дают двести шестьдесят золотых монет!
        Игар скорчился. Вжался в стену, втянул голову в плечи:
        - Двести…
        - Двести шестьдесят.
        Игар застонал сквозь зубы; несколько секунд колдун разглядывал его, потом маска бесстрастия дрогнула, и края темного рта удовлетворенно поползли к ушам. Игар понял, что собеседник смеется.
        - Вам так нужны эти деньги?!
        Колдун не ответил. Лестница заскрипела под его тяжелыми шагами; поднявшись до половины, обладатель плетеной куртки повесил свой фонарь на ржавый крюк в потолке:
        - Свет тебе оставлю… Поболтай с этими ублюдками. Они тебе объяснят - про магов, про скрутов, про деньги и в особенности про беззащитных женщин… Счастливо оставаться.
        Счет времени он потерял сразу же и решил ориентироваться по свечке за стеклом фонаря - однако воск таял до странности медленно. Игар решил в конце концов, что это и не воск вовсе, а некое доступное лишь колдунам вещество; так или иначе, но снаружи могла пройти ночь, или сутки, или два часа, а здесь, в любовно выбеленном погребе, царила вечная полночь.
        Он сидел в дальнем от рисунков углу и безостановочно бормотал молитву Птице. Он изгонял из памяти все слышанные в детстве истории про колдунов и подвалы, про способ казни, когда от запираемого на ночь в специальном месте узника наутро остается восковая фигурка, или деревянная статуэтка, или набитая тряпками кукла; он пытался не думать об этом, но слышанные некогда россказни лезли из всех щелей, как крысы. Фонарь ровным желтым светом освещал темные фигуры на белой стене Игар ждал, когда они сойдут к нему и превратят в подобного себе, в изображение на известке, в тень…
        А они, нарисованные, действительно были ублюдками. Особенно тот, что оказался крайним справа - Игар старался не смотреть на него, но взгляд возвращался, как муха на мед. Одутловатое лицо с жирными похотливыми глазками, нечистая борода, толстомясые руки, расстегивающие пояс; Игару казалось, что эти руки трясутся от грязного вожделения. Он содрогался от отвращения и отворачивался - но рядом на стене изображен был круглый старикашка со сладкой улыбкой, слипшимися волосами, потным носом и слюной на нижней губе, и Игар еле сдерживал приступ тошноты. А дальше глядел со стены симпатичный мужчина с широким добрым лицом такому кто угодно доверит жену или сестру, ведь при жизни тот масляный огонек, что обезображивает сейчас нарисованные глаза, наверняка не был заметен так явно… Звериная похоть под маской добропорядочного отца семейства, никаких тебе слюнявых губ, все шито-крыто…
        Женщина-ребенок в сером балахоне до пят, полевая царевна… и эти хари? И он, Игар, в их числе, наказанный за то же самое?!
        По здравом рассуждении, он куда хуже. Эти - просто скоты, ведомые похотью и лишенные человеческого… Он, Игар, ведом любовью и благородством. Любовь и благородство повелевают ему - что? Повелевают взять безответного, беззащитного взрослого ребенка и тащить на муку к чудовищу, не знающему жалости…
        Он застонал сквозь зубы. Во что бы то ни стало нужно было посмотреть на ее спину; тогда бы он знал точно.
        Закрыв глаза, он попытался призвать то чувство справедливого гнева, что охватило его после давнего разговора с Отцом-Дознавателем. Когда он узнал, что Тиар - женщина, совершившая предательство столь чудовищное, что порождением его стал скрут. Когда он сумел убедить себя, что именно Тиар виновата перед ним, перед несчастной Илазой… да и перед скрутом тоже. И вот, если окажется, что Тиар - это Полевка… И как, скажите, заставить себя поверить в ее вину?!
        А потом пришла спокойная, умиротворенная мысль: а почему нет. Возможно, это подарок Птицы, лучший из вариантов: безмятежная Полевка даже не поймет, что с ней происходит. Она лишена страха смерти; она умрет, не сознавая чудовищности происходящего - а ведь всякий из нас когда-нибудь умрет, но лишь Полевке все равно, когда именно и как это произойдет…
        Он поразился, как такая мерзкая мысль могла прийти к нему в голову - и, несмотря на раскаяние, никак не мог от нее отрешиться. Мысль ворочалась на дне сознания, напоминая о себе, подначивая, подталкивая: все равно все умрут… Это было бы добрее, чем тянуть в лапы скруту насквозь порочную шлюху, которая, однако, весь этот ужас осознает…
        Тогда, спасаясь, он стал думать об Илазе. О всем чистом и светлом, что было в его жизни, о ночи, проведенной на Алтаре… И тогда ему стало еще страшнее, потому что оказалось, что он не помнит Илазиного лица.
        Он до крови кусал губы; он вдыхал затхлый воздух погреба, пытаясь мысленно насытить его запахом теплой хвои, леса, воды, ее духов, ее тонкого пота… Но пахло мышиным пометом, и не заходящее солнце стояло перед глазами - белая стена с нарисованными рожами, и едва стоило восстановить в памяти Илазины глаза, как сверху налезали, наслаивались мутные плошки слюнявого старика, и Игар впадал в отчаяние, сознавая, что не может больше вспомнить Илазу…
        Потом он ненадолго задремал; проснувшись, не сразу овладел затекшим телом, и первой ужасной мыслью было, что кара свершилась и теперь он всего лишь рисунок на стене погреба. Второй мыслью была мысль об Илазе; он вспомнил наконец ее лицо - и поразился, потому что это было лицо чужого незнакомого человека. Он забывает ее? Колдовство?!
        Ныло, жгло, болело раненое плечо. Похотливые хари со стен глядели на него с издевательским сочувствием.

* * *
        Одинокая мачта вонзалась в небо, будто шпиль. Убранный парус вовсе не был красив - так, просто перетянутая веревками огромная простыня. Другое дело, когда он полон ветра, когда он распущен, как крыло белоснежной чайки…
        Речная чайка пронеслась над самой ее головой. Маленькая, похожая на стрижа; Аальмар рассказывал, что на море чайки огромные, больше ворон, с длинными косыми крыльями…
        Река здесь широка, как море. От берега и до берега лежит огромное пляшущее пространство, кое-где белеют паруса, и синим парусом выгибается небо. Лодка подпрыгивает на волнах - но ей, девочке, не страшно. Бывалые рыбаки, те, что провожали их на берегу, поглядывали с недоверием: не боится? Большая вода и свежий ветер, и довольно-таки резвая волна…
        Она никого не станет посвящать в тайну своего бесстрашия. Тайна - вот она, напротив, на корме. Их двое посреди огромной речки, только двое, чайки не в счет… Только бы не зазнаться раньше времени. Потому что если такой человек, как Аальмар… Может быть, она заколдованная принцесса?!
        Она расхохоталась, и он улыбнулся в ответ. Солнечная дорожка на воде дробилась и завораживала; ни солнце, ни река, ни выгнутое парусом небо не знают, что их повелитель сидит сейчас в утлой лодчонке наедине с обыкновенной… с недостойной такой милости девочкой. Ее правая рука скоро покроется пятнами, так часто приходится себя пощипывать: а не сон ли?
        Как она, оказывается, стосковалась. Как устала от этих его долгих отлучек; ей холодно, когда он не смотрит на нее, не берет на руки, не укладывает вечером спать. И пусть Большая Фа не ворчит - девочка прекрасно знает, что давно уже не маленькая… Но с ним ей хочется быть малышкой. Пусть он ее защитит…
        Какие у него необъятные плечи. Какие мускулистые руки; из-под белого, как чайка, воротника рубашки виднеется темная бронзовая шея. Босые ступни, наоборот, светлые и узкие; она украдкой поставила свою ногу в отпечаток его ноги, высыхающий на досках. И засмеялась снова.
        - Гляди!
        Он перегнулся за борт; она осторожно подошла и склонилась рядом.
        Продолговатое днище отбрасывало темную тень, из нее вдруг стремительно выскользнул целый косяк темных рыбьих спин. То здесь, то там неожиданно мерцала серебряная вспышка - какая-то из рыбин поворачивалась к солнцу боком…
        Высокая рябь мешала смотреть; девочка напряглась, наклоняясь все ниже и чувствуя, как рука Аальмара предусмотрительно берет ее за пояс. Вода просматривалась глубоко-глубоко, но дна не было видно; на мгновение она похолодела, осознавая, что, по сути, висит с Аальмаром среди зыбкого пространства, что земля, покрытая ракушками и водорослями, лежит далеко внизу…
        Не глядя, она поймала его руку. Ледяной страх почти сразу сменился опасливым восторгом; заглядывая в бездну, она с сожалением подумала о том, что мир велик, а она все еще видела так мало…
        Аальмар улыбался.

* * *
        - …Лечили тебя хорошо.
        На рассвете колдун вытащил Игара из погреба, а сейчас был, кажется, полдень. Колдун оказался первым после Отца-Дознавателя человеком, которому Игар выложил свою историю - не удержался, смалодушничал. Болтал непрерывно несколько долгих часов - так, что в горле саднит… А «лечили хорошо» - это о косой старухе, жившей на окраине поселка Утка, которая с виду была ведьма ведьмой…
        Теплый деревянный шар, которым цепкие загорелые руки выкатывали его плечо, порою причинял боль. Игар терпел, глядя на лоскуток синего неба за узким высоким окном.
        - Двадцать дней у тебя, - негромко проронил колдун.
        Игар слабо дернулся:
        - Что?
        - Двадцать дней… Звезда Хота опускается за неделю до «Осени-середки», знаешь, такой день, когда девчонки сверлят мост посередине… Поверье такое - просверлишь мост на самой середке, посмотришь в дырочку - суженый увидится… В «Осень-середку», в полночь… Смотрители этих самых мостов с кнутом стоят и дежурят - им тоже неохота, чтобы добро дырявили…
        Колдун говорил тихо, неторопливо, нарочито не придавая значения словам - все равно, мол, что я сейчас говорю, а ты слушай мой ровный сорванный голос и думай о главном из сказанного вначале…
        Игар думал. Колдуновы слова были не про девчонок и не про мосты.
        - Значит… вы не можете?..
        - Маги не так могучи, как о том болтают, - сухо отозвался колдун. - А существо, подобное скруту… стоит дорого.
        Некоторое время Игар размышлял, прикрыв глаза.
        - Мне нечем платить, - сказал он наконец. - Но я стою двести шестьдесят монет, - он горько усмехнулся. - Правда, продать вы меня можете и так… Хоть сегодня…
        Теперь размышлял колдун; движение деревянного шара замедлилось.
        - Ты меня не понял, - проговорил он после паузы. - Собственно… мне не так нужны эти деньги. Я сам доплатил бы, если бы кто-нибудь приволок мне скрута… мертвого или умирающего. Живой и здоровый скрут… Ты не представляешь, что это такое.
        Игар оскалился:
        - Представляю. Сила меча не берет его - что, сила магии тоже?
        Колдун осторожно оторвал деревянный шар от его кожи. Испытующе оглядел оставшийся на месте раны белый шрам, кивнул, небрежно бросил шар в стоящую на полу фарфоровую посудину; плюхнувшись в прозрачную жидкость, которую Игар принял за воду, деревянный шар утонул.
        - Сила, сила… Кидаться на скрута с мечом или, гм… с тем, что принято называть магией - все равно что стоять на вершине холма и орать восходящему солнцу: «Зайди! Спрячься обратно, сволочь, не то как дам!..»
        В комнату вошла Полевка. На левой ее ступне краснела свежая царапина; рассеянно улыбнувшись, женщина села в резное кресло у окна и, довольная, подставила лицо солнечным лучам. Последним теплым лучам уходящего лета.
        Игар видел, как изменилось и потеплело лицо колдуна. Полевку он считал дочерью - хоть и подобрал где-то уже безумную, в возрасте пятнадцати лет…
        - Магия, - Игар откашлялся, - магия не может сделать так… чтобы она…
        Лицо колдуна сделалось жестким:
        - Зачем? Она совершенно счастливый человек. Я позабочусь о том, чтобы ей никогда не было больно… Она живет в своем мире, она куда более нормальна, чем я или ты… Особенно ты, со своей миссией спасителя и палача!..
        Полевка взглянула на Игара и ласково покачала головой.
        - Я, по крайнем мере, сам выбираю, - глухо сказал Игар.
        - Много же ты навыбирал, - отмахнулся колдун.
        В приоткрытое окно влетела пестрая пичуга. Женщина рассмеялась; птичка села ей на локоть и изящно повела головой.
        - У нее не будет детей, - шепотом сказал Игар. - Она не узнает, что такое…
        - Любовь, - мрачно закончил за него колдун. - Посмотри на себя, дурень, и посмотри на нее. Она и есть любовь, она любит весь мир… А ты…
        Он замолчал. Игар, не глядя, взял со спинки стула свою заштопанную на плече рубаху.
        - А скрут - воплощенное предательство, - сказал колдун шепотом. Мир пронизан корнями… привязанностей, страстей, это… Тебе так просто не понять. Ты видел траву, как она ворочает камни? Пробивается из трещин, это неудержимо, это сила… Корни заполонили землю, крестьяне стонут, выдергивая свои сорняки - а трава просто дико хочет жить, больше, чем ты или я… Так и… то, что принято называть любовью. И то, что принято называть предательством…
        Кодлун замолчал. Прошелся по комнате; осторожно положил ладонь на голову радостной Полевке:
        - Терпеть не могу философии, Игар. Терпеть не могу болтовни… А иначе как мне объяснить тебе? Скрут… Это вечное непрощение. Это такая мука… и такая жажда мести. Обратная сторона преданой любви… И преданной любви. Это скрученные жилы самых древних сил земли… Это скрученные шеи надежд. Это душа, скрученная жгутом…
        Женщина удивленно подняла голову - видно, напрягшаяся ладонь колдуна доставила ей беспокойство. Ласково погладив ее по волосам, колдун отошел к столу, наполнил себе стакан из кувшина, залпом выпил.
        Игар смотрел на Полевку. Темные волосы с медным отливом, карие глаза с прозеленью, спокойный, безмятежный взгляд… Воплощенная любовь. Бездумная любовь, бездумное приятие всего, что окружает…
        Мысль, родившаяся во время речи колдуна, наконец-то вынырнула на поверхность. Воплощенная любовь - воплощенное предательство…
        - Тиар, - позвал он шепотом.
        Полевка радостно улыбнулась.
        - Тиар, - повторил он тихо и глухо.
        Колдун оказался между ними.
        Несколько секунд Игар ждал чего угодно - мгновенной смерти, превращения, удара… Колдун лишь смерил его взглядом - и обернулся к женщине; пичуга вспорхнула с ее локтя и вылетела в окно.
        Осторожно взяв приемную дочь за плечи, колдун развернул ее к Игару спиной. Откинул волну волос, обнажив шнурок-завязку; несильно потянул за кисточку, распуская ворот, позволяя платью-рубахе свободно сползти вниз.
        У основания точеной шеи Игар увидел давний, грубый, неровный шрам. Увидел и содрогнулся; ломкий мальчишеский голосок: «Там холодный ручей… совсем холодный, ледяной…»
        Белая кожа девушки тут же покрылась пупырышками холода; Игар долго не отваживался опустить взгляд.
        Под правой лопаткой не было ничего. Ничего не было - только красный след от недавнего комариного укуса.

* * *
        - За что?!
        Она, оказывается, успела забыть это чувство. Когда липкая паутина захлестывает лицо, спутывает руки и ноги, и сразу вслед за этим захлестывает и спутывает животный ужас. Такой же серый и липкий.
        - За что?! Что я…
        - Тихо, тихо. Тихо, Илаза… Будь добра, позови на помощь.
        Ее спеленутое тело раскачивалось высоко над землей. Над травой, на которую уже легли лимонного цвета листья… Но ведь звезда Хота еще не опустилась?!
        - Позови на помощь.
        - Зачем…
        - Сделай мне приятное. Позови.
        - Помогите…
        - Громче, громче! От души позови, а вдруг кто-то услышит?
        Она не могла понять его интонацию. То ли издевка, то ли…
        Игар?! Игар вернулся - и не может найти ее, Илазу?!
        - Помогите! Помогите-е! На помощь…
        Тонкий жгутик сплетенных паутинок резанул ее под подбородком, и она закричала уже от боли:
        - Помогите! Кто-нибудь! Игар, Игар! Помогите!..
        Далеко в лесу протрубил рожок. Длинно и мелодично, будто отзываясь: иду-у… иду-у…
        Несколько долгих секунд Илаза висела без движения, чувствуя, как выступает на спине горячий пот. Спасение? Помощь? Откуда? Кто? А главное, как…
        Звук рога. Карен, любовник ее матери. У Карена был большой вооруженный отряд; все грозные воины в конце концов оказались развешенными на ветвях подобно дохлым крысам…
        Она рванулась; во рту у нее появился нехороший привкус. Не то крови, не то железа.
        - Отпусти… Отпустите меня…
        - Сейчас. Погоди…
        - Это ловушка? Это ловушка, да? А я приманка, да?!
        Молчание. Чуть заметное движение в темнеющих кронах.
        - Позови еще. Он сбился с пути.
        - Не буду!
        Она прекрасно понимала, что вырываться бесполезно - но висеть без движения, будто баранья туша на крюке, оказалось выше ее сил. Уж лучше терпеть боль от врезающихся в тело нитей.
        - Не буду… Я не буду звать… Убийца, чудовище… Нет…
        - Да. Потому что все равно он рано или поздно сюда придет. Потому что это его судьба и он ее ищет; потому что ты будешь делать то, что я тебе велю.
        - Нет…
        На плечо ей лег зазубренный костяной крюк.
        Минута тянулась невыносимо долго. Она больше не металась в сети - висела неподвижно, будто парализующее жало уже проделало над ней все полагающиеся операции. Крюк покрыт был грязновато-зелеными бляшками и порослями жесткой, короткой шерсти.
        - Помогите, - закричала она шепотом.
        Крюк соскользнул - но Илазе казалось, что плечо все еще ощущает его тяжесть. Что плечо навеки сведено судорогой.
        - Помогите!..
        В эту секунду она была противна самой себе. Она кричала, глотая слезы - в то же время некто трезвый, на которого не произвело особого впечатления прикосновение скрута, ободряюще усмехнулся в ее душе: невозможно сочувствовать всем. Прежде всего следует подумать о своей собственной судьбе - а уж потом, если получится, о судьбе того, что едет через темный лес и трубит в свой рожок…
        Рожок протрубил неожиданно близко. Илаза вздрогнула.
        Ну вот, сказал трезвый голос в ее душе. Теперь тебе и вовсе нет необходимости насиловать свою совесть, призывая его - сам отыщет… Уже отыскал…
        Внизу затрещали ветки. Испуганно фыркнул конь; Илаза увидела сначала сапог со шпорой, потом ногу в кожаной штанине, а потом сразу молодое, удивленное, обрадованное лицо:
        - Госпожа?!
        Странное обращение к оборванному бесполому существу, болтающегося в паутине между кронами двух деревьев.
        - Госпожа, отзовитесь?!
        Илаза молчала.
        Приезжий был одет просто, но добротно и продумано - в лесной чаще щеголять особенно не перед кем. По его повадкам Илаза в первого же взгляда определила благородное происхождение и воинскую выучку; что определил скрут, осталось неясным. Илаза всей кожей чувствовала его близкое присутствие - незнакомец тоже чувствовал; в одной руке его оказался легкий длинный меч, похожий скорее на шпагу, а в другой странное орудие, похожее не то на крюк, не то на сильно изогнутый кинжал.
        «Уходи», - хотела сказать Илаза, но не сказала. Не повернулся язык; юношу все равно не спасти, а между тем иззубренная лапа…
        При воспоминании ей сделалось тошно.
        Приезжий легко соскочил с седла. Присел и огляделся; сообщил, глядя куда-то Илазе за спину:
        - Госпожа… я счастлив буду доставить вас в объятия матушки.
        Некоторое время Илаза тупо соображала, о ком идет речь. Сначала ей подумалось, что неизвестный рыцарь задумал представить ее своей собственной матушке, и только потом явилась удивленная мысль: а, мама, как я могла забыть…
        Рыцарь мягко, на полусогнутых ногах, двинулся вперед. Цепкий взгляд его снова обежал темные кроны и опять остановился на обнимающем Илазу коконе; ей показалось, что рыцарь смотрит на нее, как портной на примерке.
        Почему я молчу? - подумала она вяло. Почему подыгрываю пауку-изуверу против храброго и благородного человека, явившегося мне на помощь? Почему не ору во все горло: «Беги!»? Он бы, конечно, не послушал меня - но совесть моя была бы чиста…
        А почему медлит скрут? Растягивает удовольствие, выжидает?..
        Рыцарь двигался странно - по кругу, перекрестным шагом, как танцор. Илаза невольно засмотрелась - ей показалось, что сверху, в кронах, так же по кругу движется огромная невесомая тень; впрочем, ей могло и померещиться. Присутствие скрута оставалось невыносимо близким - ей чудилось смрадное дыхание.
        - Госпожа…
        Дико заржал конь.
        Илаза в жизни не видела ничего подобного. Тяжелому сильному животному сгоряча удалось разорвать первый слой паутины - но следующие пять слоев опутали его, превратив в бесформенный клубок, и вздернули над землей - невысоко. Затрещали ветви окрестных деревьев, посыпались листья, пожелтевшие и совсем еще зеленые; в судорожном движении конские копыта убили бы рыцаря, если бы тот в последний момент не кинулся на землю. Конь заржал снова, закричал, как человек - и ослаб, обвис, отбросив гривастую голову; Илаза увидела, как с черных губ сорвалась струйка пены. Глубокий вздох, кажется, облегчения; тишина. Тяжелое дыхание, конская туша, неподвижно висящая среди обломанных ветвей.
        Илаза закрыла глаза. Лошадей он, по крайней мере, не мучит. С лошадьми он честен… Вероятно, лошади ничем не досадили ему.
        - Госпожа…
        Рыцарь медленно поднялся с земли. Голос его напряженно звенел:
        - Госпожа…
        Он смотрел на спутанное тело животного. Неотрывно, внимательно; два коротких взгляда направо и налево - и снова на лошадиный труп. Быстрый бросок в сторону; Илаза вздрогнула, но рыцарь лишь приник к земле, настороженно поводя обнаженным оружием.
        А ведь не похоже, чтобы он растерялся, подумала Илаза удивленно. Любой другой давно промочил бы свои кожаные штаны - а этот, кажется, знает, чего и откуда ожидать. Будто каждый день воюет с огромными древесными пауками… Любопытно, а пережил ли кто схватку со скрутом?..
        Рыцарь снова двинулся к Илазе - на полусогнутых, боком; его обнаженное оружие оглядывалось вместе с ним.
        - Сколько же вам заплатили… - сказала Илаза шепотом. Наверное, это были не самые удачные слова - но молчать ей было невмоготу.
        Рыцарь горделиво вскинул голову, на мгновение позабыв свою хищную приземистую стойку:
        - Я не за деньги… Покуда на земле есть еще невинные жертвы…
        - Они всегда будут.
        Сначала Илаза показалось, что наконец-то подал голос тот, что в ветвях; потом она неожиданно обнаружила, что слова принадлежат ей.
        - Покуда есть на земле невинные жертвы, - губы ее поползли к ушам в жесткой ухмылке, - благонамеренные дураки вроде вас будут множить их число… Потому что вы сами сейчас станете, в свою очередь, невинной жертвой. Вслед за своим скакуном.
        Илаза думала, что рыцарь переменится в лице - но он только коротко вздохнул, будто ему не хватало воздуха. И продолжал свой танец мягко, крадучись, скользя взглядом по древесным кронам над головой.
        - Вы знаете, что такое «скрут»? - спросила Илаза глухо.
        Рыцарь не отвечал.
        - От этого зависит ваша судьба! - выкрикнула Илаза требовательно и властно. - Если знаете - говорите!
        Рыцарь посмотрел на нее - мгновенно, чтобы тут же переметнуть взгляд на высокое дерево напротив.
        - Скрут… - проговорил он хрипло, - скрут, это… чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства.
        Илазе показалось, что стягивающая ее паутина ослабевает. Чуть-чуть.
        - Как? - переспросила она шепотом.
        Рыцарь вздрогнул. Резко остановился; лицо его, поднятое к сокрытому ветвями небу, казалось плоским и твердым. Маска, деревянная маска.
        - Скрут… человек? - выдохнула Илаза.
        Рыцарь не отвечал. Она увидела, как вдоль шеи его прокатился острый кадык.
        - Скрут - жертва предательства?.. - губы ее еле шевелились. - Тоже… невинная жертва?
        Илаза поняла, что смеется. Очень трудно смеяться на весу, в объятиях паутины. Да и смех у нее получился нехороший - многообещающий какой-то, скверный, неестественный смех; кажется, рыцарь даже испугался этого смеха - куда больше, чем внезапной потери своего коня.
        - Невинная жертва, - сказала Илаза сквозь смех. И сразу, без перехода, другим голосом: - Отпустите меня.
        Земля плавно двинулась ей навстречу. Она потеряла рыцаря из виду - на время, которое потребовалось, чтобы высвободиться из обвисшей паутины и принудить к жизни затекшие ноги.
        Потом она снова увидела его лицо. По-прежнему неподвижное, как маска; глаза сделались еще больше - хоть это, казалось, вряд ли возможно - и вперились в освобожденную Илазу почти с суеверным ужасом:
        - Вы…
        - Пусть он уйдет, - попросила она шепотом, и рыцарь, кажется, понял, что она разговаривает не сама с собой.
        - Пусть он уйдет, - голос Илазы сделался умоляющим. - Пусть он уйдет, пусть он…
        - Теперь он точно никуда не уйдет, Илаза.
        Рыцарь дернулся. Рыцарь замер, похожий на краба с двумя стальными разновеликими клешнями; рыцарь напряженно смотрел вверх, пытаясь определить, откуда слышится голос.
        - Ступай, Илаза.
        Ей ничего не оставалось, кроме как беспомощно заплакать - но глаза ее оставались сухими и лицо неподвижным. Она шагнула к рыцарю - тот отпрянул, будто при виде ядовитой змеи.
        - Ничего, - сказала она, пытаясь улыбнуться. - Ничего страшного… Вы - не невинная жертва; вы, по крайней мере, герой и, как бы ни умерли - умрете героически… с убеждением, что мир делится на невинных жертв и виноватых палачей… А если я скажу, что они то и дело меняются местами… вы мне не поверите… И не надо.
        Бесшумно обрушилась сеть. Опутывая рыцаря сразу со всех сторон, накрывая сверху и подсекая снизу, не оставляя лазеек; рыцарь мгновенно лишился бы всех шансов - если бы за долю секунды до этого не взвился в воздух в красивом, стелющемся прыжке.
        Илаза разинула рот. Она никогда раньше не видела, чтобы люди двигались с такой непостижимой быстротой; рыцарь, как ей показалось, находился сразу в нескольких местах, его меч, похожий скорее на шпагу, размазался в воздухе.
        Он походил теперь не на танцора - на акробата, ярмарочного гимнаста; с ловкостью, недоступной для обыкновенного воина, рыцарь уворачивался от падающих сетей, подныривал под паутинные жгуты, перепрыгивал их, увиливал, уходил, вертелся волчком; наконец одно полотнище, особо обширное и потому не очень плотное, поймало рыцаря в свои объятия - тогда Илаза поняла, зачем ему оружие.
        Легкий меч завертелся, как мельничное колесо; боевая сталь с трудом продиралась сквозь волокна гигантской паутины, но изогнутый кинжал, похожий скорее на крюк, оказался проворнее - рыцарь бил и кромсал, похожий одновременно на бабочку в полете и мясника за работой. Не веря своим глазам, Илаза увидела, как трещат, расползаются, оседают неопрятными клочьями неуязвимое прежде серое полотнище.
        Она опустилась на колени. Происходящее казалось ей сном; рыцарь, минуту назад представлявшийся жалким неудачником, обернулся вдруг непобедимым, сказочным исполином. Неужели?..
        Потом случилась пауза; рыцарь снова замер в своей неподражаемой стойке, лоскуты рассеченной паутины чуть заметно покачивалась на ветру, будто края изодранной занавески…
        Прыжок. Туда, где только что стоял человек, колоколом упала прочная, непрозрачная сеть; рыцарь увернулся, и в руке у него странным образом оказался короткий метательный нож.
        Неуловимое движение; Илаза не увидела броска, но в путанице ветвей, там, куда улетел широкий клинок, ей почудился короткий вздох. Сдавленный вздох боли.
        Рыцарь метнул снова - почти в ту же точку, чуть ниже; третий нож так и остался у него в руке. Замерев в стойке, рыцарь медленно поводил головой - справа налево, слава направо; Илазе вспомнилась сова. Сова может вывернуть голову так, что глаза окажутся на затылке…
        Рыцарь бросил третий нож.
        На этот раз Илаза разглядела все до последнего движения. Клинок вылетел из ладони метальщика, и рыцарь подался за ним всем телом, устремился за ним всей своей волей, сам желая лететь сквозь листву и вонзаться в живое; он был необыкновенно красив в это мгновение - одухотворенный, легкий, с вдохновенно сверкающими глазами. Илаза залюбовалась - в следующее мгновение в ветвях явственно послышался странный и резкий звук. Будто каша, убежав из котла, в мгновение ока залила огонь в очаге - короткое сдавленное шипение.
        Тишина. Рыцарь замер на одной ноге, вслушиваясь; тишина, и даже Илаза не смела вздохнуть. Отдаленный треск ветки.
        Она поняла, что давящего присутствия больше нет. Давно нет; рыцарь стоял, не меняя позы, и в ладони его лежал четвертый нож - готовый к броску, который уже не понадобится.
        Она глупо усмехнулась. Рыцарь мельком взглянул на нее - глаза его утратили блеск и казались теперь отрешенно-черными, как прогоревшие угли.
        Илаза медленно поднялась с колен.
        - Мерзавец, - проговорила она глухо, еле справляясь с голосом. Рыцарь, кажется, вздрогнул.
        - Мерзавец! - заорала Илаза, обернувшись к лесу. - Паучья тварь! Изувер поганый, пожиратель падали, смрадная сволочь, убийца! Ты еще получишь, тебе еще будет, я спалю этот лес дотла, я вспорю тебе твое гнойное брюхо, ты дождешься… - она на секунду замолкла, подбирая слова, потом, осененная, завопила с новой силой: - И никакой Тиар ты в жизни не получишь! Лапы свои поганые сгрызешь, жало свое проклятое проглотишь, а не получишь Тиар, сдохнешь, не получишь, сдохнешь!
        Она поняла, что счастлива. Так, наверное, счастлив соловей, захлебывающийся дивными руладами; рыцарь смотрел во все глаза.
        - Проклятый, проклятый! Жирный паук, поганый гад, паршивая сволочь! Околеешь, скоро околеешь, в блевотине своей захлебнешься, жди!!
        Наконец, она выдохлась. Всхлипнула, бессмысленно улыбнулась; села в развилку корней и заплакала навзрыд.
        - Все страшное позади, - шепотом сказал рыцарь.
        Илаза плакала.
        - Госпожа, с тех пор как отряд, посланный вашей матушкой… Видите ли, нельзя осуждать людей, отказавшихся идти в этот лес…
        Илаза подняла на него заплаканные глаза; а ведь он молод. Даже моложе, чем показалось ей с первого взгляда.
        Рыцарь позволил себе ободряюще улыбнуться:
        - Гибель стольких людей… Дело в том, что справиться с подобным… существом… под силу лишь… А нас… Таких как я… слишком мало…
        Он вложил оружие в ножны и стянул правую перчатку; ухватившись за предложенную руку, Илаза ощутила жар его ладони.
        Потом в ее памяти случилось помутнение.
        Игар… Какая-то мимолетная мысль об Игаре. И мимолетное же удивление: то, что когда-то казалось главным… теперь где-то в стороне, на обочине. Игар…
        И мать. Черное бархатное платье, покатые плечи… Ведь если она свободна, если рыцарь освободил ее… то возвращаться следует к матери. В дом, где умерла Ада…
        Рыцарь что-то говорил, она не отвечала. Под ноги лезли корневища и пни - опираясь на рыцареву руку, она выбралась наконец на некое подобие дороги, проложенной еще Кареном и его несчастным отрядом. Рыцарь сожалел об утрате коня и предлагал взять ее на руки - она тяжело мотала головой; перед ее лицом кружились две плодовые мушки, вились по спирали, тут же, в воздухе, спаривались…
        - Воды, - попросила она жалобно.
        Рыцарь снял с пояса баклагу; она пила, процеживая воду сквозь зубы, и смотрела, как рыцарь проламывает для нее проход в колючем кустарнике. Трещат, подаваясь, ветки… ложатся под ноги, ломаются, умирают…
        Потом рыцарь исчез.
        Илаза сидела, выпучив глаза; вода стекала у нее по подбородку. Рыцарь пропал, как видение, его и не было вовсе, это иллюзия, сон…
        Она поперхнулась. Закашлялась так, что на глаза навернулись слезы; с трудом отдышалась, тяжело поднялась.
        Иллюзия… Не сходит ли она с ума? А что это у нее в руках - фляга?! Фляга-то откуда взялась…
        Шаг. Еще шаг. Медленно распрямляется недоломанная рыцарем ветка.
        Посреди кустарника зиял круглый, правильный провал - как отверстие бочки. Илаза закусила губу до крови; изнутри яма тоже напоминала бочку, только стены ее были выстланы, как войлоком, мягкой белесой паутинкой, а дна - дна и вовсе не было видно…
        - Истребители чудовищ, - наставительно сказали у нее над головой, - проводят жизнь в изнуряющих упражнениях… Их реакция превосходна, их тело вышколено с детства. Некоторые из них берут деньги за свой труд - но большинство предпочитают чистую, незамутненную золотом славу… И еще - все они, как правило, самонадеянны. А скруты коварны, Илаза, ох как бессовестно коварны скруты, самому, право же, противно… И я получу свою Тиар. И ты не спалишь этот лес и не вспорешь мне мое гнойное брюхо.
        Она икнула. Сжала зубами палец; вскинула голову - от горделивого жеста заболела шея:
        - Подло… Подло! Кто не в состоянии победить в честном поединке… честным воинским искусством…
        - Я презираю воинское искусство, - глухо сказали у нее над головой. - В особенности наемное. В особенности платное; если бы наш истребитель геройствовал за деньги… он бы не умер так легко. Но он бескорыстен и потому умер мгновенно; Илаза, кто знает, как умрешь ты?..
        По колючей ветке измятого кустарника ползла, непристойно выгибаясь, многорукая зеленая гусеница.
        Глава десятая

* * *
        С наступлением осени Аальмар уехал снова.
        В утешение учитель принес своей бывшей ученице давно обещанную книгу - «Хроники древних полководцев», и, к неудовольствию скучающей Лиль, девочка просиживала над желтыми страницами целые дни напролет.
        Древние полководцы, суровые и благородные, представлялись ей с лицом Аальмара; она читала об осадах и битвах, описанных возвышенно и красиво. Ей не приходило в голову соотнести эти захватывающие описания с тем полем боя, на котором они с Аальмаром когда-то искали мертвую куклу. Она специально старалась над этим не задумываться - иначе «Хроники…» невозможно было бы читать.
        В один из дней за воротами послышались голоса и лошадиное ржание, а затем в створку размеренно постучали - трижды. У девочки заболело сердце - точно так же начинался ее повторяющийся страшный сон, в котором всадники привозили на двор изрубленное тело Аальмара; преодолевая страх, она вышла на крыльцо вслед за прочими возбужденными домочадцами.
        С первого же взгляда сделалось ясно, что ее страхи напрасны. Приезжие не были людьми Аальмара - это были степенные, богато разодетые, внушительного вида незнакомцы, с которыми, однако, Большая Фа поздоровалась тепло, как со своими.
        Гости проследовали в дом, сопровождаемые старшими хозяевами; молодежь была оставлена в неведении. Новая поросль детишек, и среди них двухлетний племянник Вики, окружила пышно разукрашенный экипаж; девочка ушла в дом, и здесь, на лестнице, выяснилось, что Лиль боится:
        - Фа… говорила… матери… Они же все такие… кто из них?!
        Девочка никак не могла сообразить. Переводила глаза с дрожащей Лиль на угрюмых парней. Ждала объяснений.
        - Мать говорила… - на кончике носа у Лиль дрожала слеза. - Мать говорила, что, мол, пора… Возьмет, мол, хороший человек не из нашего края… Я, дура, не слушала, думала, что это потом… А если б сразу в ноги кинулась - может, и умолила бы…
        - Таки дура, - невозмутимо заметил Йар. - Нет, ну почему девки такие дурные, ты, что ли, состариться хочешь в родительском доме? Или ты видела где-нибудь женщину без мужа?
        Лиль закрыла лицо руками.
        Девочка почувствовала необходимость вмешаться. Ну хоть что-нибудь сказать.
        - А с чего вы взяли, что жених? - очень натурально удивилась она. - Может быть, и нет, а просто по делам?
        Лиль беззвучно рыдала. Парни взглянули удивленно: считалось, что девочка говорит глупости достаточно редко.
        В этот момент отворилась дверь гостиной; мать Лиль, нестарая еще женщина с необычно ярким румянцем на круглых щеках, сделала вид, что не замечает состояния дочери. Крепко взяла ее за руку, повела куда-то наверх, во внутренние покои:
        - Идем… Идем, что расскажу тебе, ну-ка…
        Плечи Лиль судорожно вздрагивали.
        Несколько минут прошли в молчании; молчал невозмутимый Йар, Вики глядел себе под ноги, и девочка молчала тоже. Лиль была чуть старше, но девочка привыкла считать ее ровесницей; она привыкла думать, что обе они - девчонки, подростки, дети…
        За дверью гостиной гудели голоса - радостно и чуть напряженно.
        Девочка проглотила слюну:
        - Как думаете… что, отдадут ее?..
        - Отдадут, - медленно отозвался Вики. - У них заранее сговорено.
        - Ты знал?!
        Вики поднял брови:
        - Мне отец доверяет… Лиль вот, и то сообразила сразу. А если б я ее заранее настращал… зачем?..
        Дверь гостиной приотворилась, выплескивая голоса и приглушенный вежливый смех. Большая Фа, торжественная до невозможности, поманила пальцем:
        - А подите-ка…
        В большой комнате было душно, пахло свежевыделанной кожей, благовониями и потом; гости восседали по одну сторону стола, их было пятеро, но девочкин взгляд сразу остановился на лице высокого, тучного, плечистого мужчины с цепким взглядом из-под черных бровей. На груди его лежала бронзовая цепь с замысловатым кулоном; рядом с пухлой рукой на столешнице истекало соком надкушенное красное яблоко. Девочка на мгновение вообразила, что она - Лиль, что ее сегодня отдадут за незнакомого властного мужчину - и по спине ее пробрал холодок.
        Вежливые разговоры крутились вокруг самых пустых и незначительных тем; через несколько минут голоса примолкли, потому что на пороге появилась ведомая матерью Лиль.
        Лицо ее, очень удачно припудренное и нарумяненное, выражало крайнее отчаяние. Новое платье подчеркивало роскошную грудь и тоненькую девичью талию; длинные красивые волосы, не убранные в прическу, лежали на плечах. Девочка мельком подумала, что Лиль совершенно взрослая, зрелая девица, а мать так ловко подчеркнула все достоинства дочери, будто тот, что сидел в центре стола, собирался ее покупать…
        Гости заговорили весело - и все разом; сидящий в центре поднялся и показался от этого еще объемнее, плечистее, грузнее. С улыбкой шагнул навстречу Лиль; девочка видела, как та содрогнулась и подалась назад. Жених что-то говорил, негромко и успокаивающе; кажется, что-то про дальнюю дорогу и цветущий край, куда он намерен увести свою юную невесту. Лиль пыталась скрыть слезы.
        Потом гул голосов достиг апогея; кажется, Большая Фа приглашала гостей остаться на ночь, и гости отказывались под тем предлогом, что господин их - он же и жених прекрасной Лиль - оставил дома тяжко больного отца и не желает тянуть с возвращением. Девочка поразилась такой спешке; во дворе уже, оказывается, снаряжена была и телега с огромным сундуком приданого - девчонка-Лиль вышивала и вязала кружево, мало задумываясь о смысле своей кропотливой работы. И вот…
        Жених распахнул перед Лиль дверцу экипажа; мать накинула ей на плечи теплый плащ, и в этот момент несчастная невеста не выдержала.
        - Мама-а!..
        Грохнувшись на колени посреди двора, Лиль целовала платье матери:
        - Не выдавай… Не отдавай… О-о-о…
        Вики отвернулся. Даже невозмутимый Йар со вздохом потупился; мать Лиль, утирая слезы, уговаривала ее, что все будет хорошо и все невесты плачут, она, ее мать, тоже вот так рыдала, а теперь счастлива в браке и деток вырастила… Жених тактично держался в стороне. Слезы невесты ничуть его не обидели.
        Когда Лиль водворена была в свадебный экипаж, когда мать ее, сдерживая рыдания, вышла стоять на дорогу, когда затворились за провожающими тяжелые створки ворот - вот тогда девочка, стиснув губы, поднялась к себе и в одежде улеглась на кровать.
        Небо необычайно милостиво к ней. Ее мужем станет не чужой дядька из далекого края, а родной, любимый, самый лучший на свете Аальмар.

* * *
        Город Ремет показался Игару чрезвычайно пестрым - облезлые стены кособоких домишек соседствовали здесь с мраморными дворцами, на парадных лестницах которых сидели, ощерясь, мраморные же крокодилы. Изящные флюгера отражали солнце - а рядом развевались, вывешенные на просушку, чьи-то нечистые, дырявые подштанники. Люд тоже казался сплошь пестрым - либо оборванные нищие, либо расфуфыренные гордецы, обыкновенными, как везде, здесь были только стражники…
        И их было непривычно много. Или Игару мерещится?..
        Огромная бочка посреди площади была сплошь оклеена желтыми бумажными листками - «Разыскивается для предания справедливому наказанию»… Игар, не то от усталости, не то от отчаяния, а, возможно, и в насмешку над судьбой, пристроился отдохнуть неподалеку - на каменном бортике общественного источника.
        Некий умелец обустроил родничок с выдумкой и искусством: вода бежала из пасти странного рогатого зверя, похожего одновременно на змею и собаку. Даже круглый бортик покрыт был глиняной чешуей - Игар бездумно смотрел, как наполняются из источника ведра и кувшины, и слушал болтовню двух ухоженных мальчишек - разбирая по слогам грозные надписи и разглядывая жирные цифры, оба страстно мечтали разбогатеть.
        - За эту бабу, слышь, пятьдесят золотых дают… Я бы коня купил. Настоящего, не то что эти клячи…
        - А вот, гляди, сорок пять золотых, тоже неплохо… «Приметы особые… правой руки нет вовсе, а на левой - четыре пальца…»
        Оба невольно оглянулись, алчно высматривая в будничной толпе однорукого злодея, годного для продажи властям; Игар неспешно зачерпнул ладонью холодную до ломоты, чистую, какую-то даже сладкую воду.
        - Не найти, - с тоской сказал первый из мальчишек, кудрявый и веснушчатый, маменькин, по-видимому, любимец. - Бумажек много, денег полно… а не сыскать.
        Он вздохнул, ожесточенно скребя в затылке; приятель его, белоголовый и тощий, упрямо выпятил губу:
        - А если каждый день… Если после уроков… или вместо… ходить и смотреть… Неужто не выследить?..
        Кудрявый задумчиво сунул палец в ноздрю:
        - Эдак все бы уже… разбогатели, значит… коли так просто было бы…
        Игар почувствовал, что устал. Что болят натруженные ноги; что весь мир, окруживший его светом и гомоном теплого осеннего дня, устроен не так, как надо. Неправильно устроен мир, и обидно, что Игар никак не может понять - а в чем именно состоит эта неправильность?..
        Он вытер ладонь о штаны, поднялся и встал за спинами мальчишек; оба удивленно оглянулись. Тот листок, что интересовал Игара, помещался слишком высоко для детского роста - поэтому жаждущие денег и не обратили на него внимания.
        Игар назидательно ткнул пальцем:
        - Ты это вот почитай! Почитай, интересно… Знаешь, сколько за некоторых дают?
        Кудрявый сперва отступил, с опаской разглядывая странного незнакомого парня, однако любопытство взяло верх, тем более что товарищ его уже поднялся на цыпочки, вытянул шею - и округлил глаза:
        - Гляди! Нет, ты погляди!!
        Некоторое время кудрявый сосредоточенно шевелил губами. Потом всей пятерней взял себя за подбородок:
        - Двести семьдесят!..
        Оба тут же забыли об Игаре; кудрявый удрученно качал головой, и вся его маленькая фигура выражала крайнее горе: казалось, что обещанные деньги именно сейчас медленно уплывают прямо у него из-под носа.
        - Двести семьдесят… - с суеверным страхом повторил тощий. - Это ж какая куча… Это ж домишко можно купить…
        Кудрявый судорожно сглотнул:
        - «Разы-скивается для предания спра-ведливому наказанию беглый послушник Игар, прозвища не имеющий»… Восемнадцать лет, гляди-ка, как мой братан…
        Он читал и вычитывал, и повторял про себя скудные Игаровы приметы, а Игар, стоя у него за спиной, все пытался что-нибудь почувствовать. Прежний страх, например, или хотя бы гордость за то, что из сотни разыскиваемых бандитов и убийц ни один не тянет на столь внушительную сумму, ни один…
        Кудрявый охрип от волнения:
        - «…Приметы особые: таковых не оказалось. За оного назначена награда… А если кто укажет, где оного искать, то половина награды…»
        - Разве это приметы?! - горестно воскликнул тощий, оборачиваясь к Игару. - Ни клейма на морде, ни пальца там лишнего или хоть шрама… А хренушки его поймаешь!
        - Хренушки, - устало подтвердил Игар. - Ежели клейма на морде нет - так и не поймать никак. Мало ли их, таких парней…
        Кудрявый покосился на него без приязни. Перечитал бумагу, безнадежно махнул рукой, почесал в затылке; снова обернулся к Игару, но с каким-то новым выражением в смятенных карих глазах.
        Игар ждал. Ему вдруг стало любопытно.
        Каштановые ресницы часто захлопали; пухлые белые щеки понемногу принялись розоветь, а уши, прикрываемые жесткими локонами, загорелись, как рубины. Парень поспешно, суетливо отвел глаза; некоторое время нарочито равнодушно смотрел в сторону, потом взглянул на Игара снова мгновенно, как бы невзначай. Игар равнодушно изучал оклеенную грамотами бочку; кудрявый сильно двинул локтем своего удивленного спутника, потом схватил его за локоть и, внезапно одолеваемый жаждой, поволок дружка к источнику.
        Игар смотрел, как они шепчутся на каменной кладке. Кудрявый что-то доказывал - тощий колотил себя пальцем по лбу, до Игара долетало раздраженное:
        - Да у тебя солома в башке! Стал бы он спокойненько дожидаться, пока его схватят! Стал бы он сам в грамоту пальцем тыкать! Стал бы он, как же…
        Кудрявый шипел и озирался; Игар наблюдал за муравьем, неспешно пересекающим сообщение о беглом каторжнике.
        - Да все же сходится! - возмущенно пискнул кудрявый, который не в силах был больше шептаться. - Все сходится, погляди, дурында! И знак же на шее, такие послушники носят, видал?..
        Рука Игара сама собой потянулась к храмовому знаку - но он удержал ее. Эх, сообразительный парнишка… Не всякий взрослый додумается…
        Через площадь шел, лениво озираясь, городской патруль в составе трех круглорожих стражников.
        Игар видел, как напрягся кудрявый. Как часто задышал, выпучив глаза, как замигал тощему, как шагнул навстречу страже; товарищ схватил его за рукав:
        - Дурак?!
        Оба быстро взглянули на Игара - и снова на патруль. Стражники шагали, вяло о чем-то беседуя; их путь проходил мимо источника, мальчишкам пришлось отойти в сторону, чтобы освободить дорогу.
        Секунда тянулась бесконечно долго; стражники шли между Игаром и мальчишками, и в просветах между кольчужными куртками он видел алчные, напряженные, отчаянные глаза кудрявого. Тощий мальчишка дергал приятеля за рубаху, тыча пальцем куда-то в сторону Игара, объясняя, вероятно, что бывает за ложный донос и как расправляется потом с доносчиком невинно оговоренная жертва. Кудрявый неотрывно смотрел на стражников; Игар на мгновение увидел патруль его глазами - рукояти хлыстов у пояса, кожаные перчатки с шипами, крошка хлеба в пышной бороде начальника, высокого и мрачного, беспощадного к правым и виноватым…
        Темные, вооруженные тени патрульных плыли по мостовой у самых Игаровых ног.
        Потом патруль оказался далеко в стороне, и до Игара донесся срывающийся голос тощего:
        - Хочешь - иди, только меня здесь не было!..
        Кудрявый скривился. Горестным взглядом проводил уходящий патруль; стряхнул руку тощего, бросил сквозь зубы:
        - Трус мокроштанный…
        - Дурак тупоухий, - тут же отозвался тощий.
        Некоторое время Игар слушал, как они переругиваются - изобретательно и витиевато; потом повернулся и двинулся прочь.
        До заката звезды Хота осталось восемнадцать дней.
        Старик похож был на очень большого, тощего и дурно пахнущего кролика; два его желтых передних зуба энергично торчали вперед, и короткая верхняя губа прикрывала их лишь до половины.
        Старик торговал печенкой. Тележка о двух колесах была мокрой и бурой изнутри; подпрыгивая на колдобинах, она колесила по всему городу, а на почтительном расстоянии тянулась, задрав хвосты, облезлая кошачья стая.
        Глядя, как чуть не каждый второй прохожий приветливо здоровается со стариком, Игар решил, что лучшего осведомителя ему не найти; торговец действительно много знал, не многого требовал и охотно болтал.
        Сперва старику казалось, что о женщине по имени Тиар он никогда и не слыхивал - однако по мере того, как Игар подробно описывал приметы, добродушное лицо его все больше и больше вытягивалось, так, что два желтых зуба в конце концов нацелились Игару в грудь:
        - Так ты… ееищешь?! И на кой она сдалась тебе, позволь спросить?!
        Игар замолчал, чувствуя, как ползут по спине привычные нервные мурашки. Уж больно уверенным казался старик - никаких сомнений в том, что Игар ищет некую определенную, известную старику и отчего-то пугающую ее.
        - На кой сдалась - мое дело, - сообщил Игар холодно. - Скажи, где ее найти.
        Старик сглотнул. Плотно сжал рот, отчего два желтых зуба спрятались почти целиком:
        - Шел бы ты…
        Кошачье царство, во время разговора подобравшееся к печенке, в панике отступило, потому что старик налег на оглобли и быстрее, чем обычно, покатил свою тележку прочь. Игар ощутил усталую, тоскливую злость.
        Догнать торговца было делом нескольких секунд. Старик спешил, оттого колесо тележки неудачно влетело в щель между булыжниками; Игар навалился на старика, загоняя его в узкое пространство между оглоблями:
        - Ты… скажи. Хуже будет.
        Торговец замигал; зубы его торчали жалко и одновременно вызывающе - как рога ведомой на убой козы.
        - Куда уж хуже, - пробормотал он сипло. - У тебя свои дела, а мне за болтовню могут ножиком по горлу… - для большей наглядности темная старикова ладонь ребром провела по тонкой сухой шее.
        - Могут… - Игар полез за пазуху, где, конечно, ничего не было, зато лицо старика исказилось страхом:
        - Да не знаю я… На кладбище ищи…
        Игар похолодел:
        - Она умерла?!
        Старик скрутил из пальцев фигуру, отгоняющую злых духов:
        - Дурак… Спроси… на кладбище, а я не знаю…
        Игар подумал, что еще не так давно напуганный старик вызвал бы у него жалость. Еще совсем недавно.
        Никогда в жизни он не видел таких огромных кладбищ. Город мертвых примостился под боком у города здравствующих; знатные покойники целыми семьями обитали в каменных дворцах, о которых ни один живой бедняк и мечтать не смел бы. Не столь почитаемые мертвецы довольствовались надгробиями, а бедным и неудачливым приходилось впятером-вшестером делить одну большую общую могилу.
        Впрочем, хозяевами кладбища оказались вовсе не покойники. В быстро наступавших сумерках Игар приметил три или четыре огонька - среди надгробий жгли костры, ветер то и дело приносил запахи дыма и снеди. Огромных размеров нищенка, баюкавшая сверток с младенцем на ступенях старого склепа, оглядела Игара неторопливо и пристально - как невесту на смотринах.
        - Милый, подай несчастной женщине…
        Голос нищенки оказался странно тоненьким, будто надтреснутым; Игар замялся, решая, заговаривать или уходить.
        - Подай, милый, - повторила женщина с нажимом, и глаза ее странно блеснули. - А коли денег нету, так что ты тут шатаешься, милый…
        Сверток с младенцем уже небрежно лежал на ее колене. Женщина покачивала ногой, грязные пеленки подрагивали в такт, и Игар испугался вдруг за покой младенца; будто желая развеять его страхи, нищенка лениво запустила руку в недра свертка и вытащила оттуда длинный, кривой, ржавый кинжал:
        - А поди-ка, милый…
        Надтреснутый голос несчастной женщины захрипел и превратился в сиплый баритон простуженного мужика.
        Их было четверо, и они жили не то бранчливой семьей, не то дружной стаей - толстяк, зарабатывающий милостыню с помощью парика, накладной груди и тряпичного свертка в руках, считался главарем. Спустя несколько минут Игар познакомился и с прочими - десятилетний мальчишка умел часами неподвижно лежать в завязанном мешке, а коротконогий крепыш то и дело «забывал» мешок среди товаров на базаре; улучив минутку, пацан выбирался наружу, хватал все, до чего мог дотянуться, и, спрятавшись обратно, смирно дожидался подельщика.
        Четвертым членом семейки была худосочная, чуть придурковатая девушка, успевшая за свою короткую жизнь побывать и проституткой и платной гадальщицей, пока, наконец, не обнаружился ее единственный несомненный талант: она безошибочно чувствовала ложь. Услуги ее время от времени требовались и купцам и бандитам; на время делового разговора ее прятали за шторку, и, вечно смущенная, прячущая глаза, она выносила затем приговор: этот говорит правду, а этот врет. Ей никогда не платили особенно щедро, зато несколько раз пытались задушить; Игар ей понравился.
        Семейка обитала в полуразрушенном склепе - у Игара, впервые переступившего его порог, мороз продрал по коже. Его трогательно заверили в хорошем поведении покойников - те лежали под каменными крышками в саркофагах и не возражали против новых соседей.
        Четверо платили дань «принцессе»; та, по слухам, платила «королю», который жил в глубине кладбища и никто из четверки его ни разу не видел. Принцесса была стервозна и злопамятна - семейка сообщила об этом исключительно взглядами и жестами, вслух высказаться о принцессе никто так и не решился.
        Игар в сотый раз перечислил приметы искомой Тиар - тщательно следя, чтобы не солгать и не сболтнуть лишнего. Худосочная девица милостиво кивнула - «он говорит правду»; все остальные молчали, хмуро глядели в огонь маленького костерка, и Игар кожей ощущал внезапно возникшую стену отчуждения.
        - Ты принцессу ищешь, - сообщил наконец мальчишка. - Ты ей скажи, что мы голодаем, не жрем ничего, а должок отдадим, пусть не злится…
        - Она тебе кто? - кротко спросил коротыш; Игар встретился глазами с худосочной девушкой, чувствующей ложь.
        - Мое дело.
        - А вот мы тебя прирежем, - неожиданно вскипел толстяк. - Прирежем, а то кто знает… что ты там ей про нас наболтаешь…
        Игар поднял на него злые холодные глаза:
        - Делать мне нечего, только язык мозолить о всяких дураков…
        Ему вдруг четко, до боли ясно представилась картина: коротыш, умелый в обращении с мешками, запихивает туда вместо мальчишки - стерву-Тиар… А он, Игар, тащит мешок на плечах, и всего-то заботы - донести, довезти до леса, до скрута… Милая семейка освободится от податей и притеснений - правда, ненадолго. Потому что не принцессе - кому-то другому будут платить, так заведено, так надо…
        - Ты чего? - испуганно спросила девушка, вглядываясь в его лицо.
        - Ничего, - отозвался он глухо. - Пятно у вашей принцессы на спине есть? Родимое пятнышко в виде ромба?
        Коротыш тонко хихикнул:
        - Мы до спинки ейной не допущены… Там другие есть, покраше нас…
        - Тебя вот, может, и возьмет, - мрачно пообещал толстяк. - Только ейные любовники живут мало…
        - Я жене давал клятву верности, - сказал Игар сквозь зубы.
        Меньше всего он хотел поразить или растрогать семейку. Он сказал это для себя - чтобы прозвучало вслух, чтобы самому себе напомнить, зачем и почему он здесь; он сказал и мысленно произнес имя Илазы, и требовательно посмотрел на девушку, ожидая подтверждения своим словам - «он говорит правду»… Но девушка, огорченная, опустила глаза и промолчала.
        Мальчишка тем временем хихикнул; толстяк строго сдвинул брови:
        - Чего зубы продаешь?..
        Мальчишка хитро прищурился, с удовольствием ловя заинтересованные взгляды:
        - Есть пятнышко на спинке у ней, точно есть…
        Торжество его тут же и закончилось, потому что толстяк не поскупился на полновесную затрещину:
        - Чего болтаешь, дурак?!
        Мальчишка скривился, грязным кулаком пытаясь размазать глаза по щекам:
        - Руки… придержи… Она из бадейки обливалась, как господа делают… А я в лопухах сидел, а она из бадейки…
        - Высокородные замашки, - проронил сквозь зубы коротыш. - Принцесса, одним словом…
        - И читать умеет, - сказал Игар шепотом. Коротыш поднял брови:
        - Точно… Это точно умеет, а ты, вижу, все знаешь про нее, парень…
        - Зачем она тебе, а? - толстяк пододвинулся ближе, Игару показалось, что от него пахнет мокрой псиной; вся четверка притихла и глядела выжидательно.
        - Мое дело, - сказал он глухо.
        Небо было затянуто тучами, и определить, где находится уходящая звезда Хота, не представлялось возможным.
        - …Ты наглец.
        При свете факела он не мог разглядеть цвета ее глаз; в рассыпанным по плечам волосах переливалась медь.
        - Тебе не дорога твоя жизнь? - она усмехнулась. Красивые чувственные губы; он видел, как она изо всех сил хочет казаться хищной.
        Их уединение нарушалось воплями, доносящимися в склеп снаружи - кого-то лупили за несвоевременную выплату дани. Их уединение было коротким и ненадежным; странно, что его вообще не прирезали сразу, что удалось пробраться мимо всех этих нищих и бандитов, мимо криворотого громилы с кинжалом у пояса, мимо еще одного, с шипастым шариком на ремешке и глупым дамским украшением на шее. Он добрался, его пропустили - будто судьба, так долго потешавшаяся и ставившая ему подножки, теперь наконец-то сжалилась и подала руку…
        - Я хочу тебя, - пробормотал он, еле разжимая рот. - Я искал тебя… Я…
        Он чуть не промахнулся - сильная и верткая, она успела отскочить, но он все равно повалил ее на крышку саркофага и ладонью зажал рот. Все, времени нет, он не станет ни о чем говорить с этой красивой чувственной тварью, звезда Хота закатится через пятнадцать дней, если на спине у кладбищенской принцессы нет ромба, он, Игар, умрет на месте. Это последний шанс, он хочет, желает, он повелевает судьбе - пусть это будет Тиар, у нее должен быть ромб, должен…
        Он исступленно рвал на ней одежду; при свете факела в глаза ему взглянули круглые, как две луны, груди - и сразу вслед за этим к горлу его было приставлено острое лезвие.
        Он не обратил бы внимания - но его тело еще хотело жить; ощутив нож у сонной артерии, он медленно обмяк, оцепенел, выпуская на волю ее губы.
        - Какой ты, - сказала она со странной улыбкой. И снова, плотоядно облизываясь: - Какой ты…
        Если бы в этот момент он имел силы взглянуть на себя ее глазами, то увидел бы ополоумевшего юношу-насильника, ведомого одной-единственной целью и готового ради этой цели умереть; принцесса, познавшая на своем веку все разновидности похоти, неожиданно для себя оказалась польщена.
        - Ты торопливый, - она не спешила высвобождаться, только лезвие ножа, приставленного к горлу, подрагивало. - Ты любишь, чтобы все было по-твоему… Но будет по-моему, мальчик…
        В эту секунду он понял, почему ее боятся; в эту же секунду он уверился, что перед ним именно та, кого он искал так долго и трудно.
        Тиар. Он нашел ее; последнее усилие - взглянуть на ее спину. Он нашел ее - но как, скажите, как он вытащит ее отсюда?! Чем он купит ее, чем обманет, как выкрадет, наконец? Не устраивать же дворцовый заговор среди нищих и калек, не плести же интриги по свержению принцессы, он бы попробовал, но нет времени, теперь уже нет…
        Она прочитала в его глазах отчаяние; нож чуть отодвинулся:
        - Ты настольконетерпелив? Ты не можешь обождать и секунды? Ты так страдаешь, птенец?..
        Он передернулся. Птенец… Лучше бы она не говорила этого слова. Хоть она, конечно, произносит его вовсе не так, как Отец-Вышестоятель…
        Она усмехнулась, наслаждаясь его стыдом. Вытянула длинный розовый язычок, острым кончиком коснулась храмового знака на его шее:
        - Бедный… Бедный выпавший птенчик…
        - Ради тебя, - выдохнул он хрипло. - Смилуйся… я хочу тебя.
        Даже она, кажется, удивилась:
        - Ну ты и неистовая птичка… Ох и неистовая, ох и…
        Он отбросил ослабевшую руку с ножом. Тупой иголкой ткнула мысль об Илазе, о верности, о клятве на Алтаре; тошнотворной волной обдал страх: он еще не изменял жене ни разу, как можно, как…
        Он стиснул зубы, раз и навсегда принимая решение: во имя Илазы. Во имя ее; потаскуху-Тиар не вытащить к скруту иначе, кроме как соблазнив. Он вывернется наизнанку, он будет лучшим из лучших любовников, она потащится за ним, как кошка…
        Потом он на какое-то время забылся.
        Руки его высвобождали из потертого бархата ее роскошные формы; запрокинув голову, разметав по камню саркофага пышные, с медным отливом волосы, она хищно постанывала, и от этого стона все Игарово существо перестало вдруг повиноваться разуму. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного - там, на Алтаре, было другое… Совсем другое было в лесу с Илазой. Если бы ему сказали полчаса назад, что здесь, в душном склепе, среди бродяг и калек, его захлестнет первая в жизни волна необузданной страсти, что он не захочет сопротивляться ей, не сможет сопротивляться…
        Он зарычал сквозь зубы. Он был уже не Игар - другой человек, несомый мутным водоворотом, дикое напряжение его тела рвалось наружу, и слово «пятно» потеряло свой смысл. Пятно, пятно на лопатке…
        Рывком он развернул ее спиной к себе. Волосы упали, закрыв лопатки; постанывание сменилось негодующим рыком:
        - Я так не люблю! Слышишь, так не будет!..
        По счастью, ей было уже неоткуда вытащить спрятанный нож.
        Он накрутил ее волосы на кулак. Он резко пригнул ее голову к крышке саркофага; по голой спине ее прыгали тени, и он похолодел. В какое-то мгновение родимое пятно увиделось четко и ясно, в следующий момент ему показалось, что это игра света…
        Не сходит же он с ума?!
        Со свистом втянув в себя воздух, он бросил ее на земляной пол. Навалился сверху, захлебываясь запахом ее тела; обламывая ногти, расстегнул пряжку собственного ремня. Все равно, что там у нее на спине если сейчас она не станет принадлежать ему…
        Спертый воздух. Запах склепа, запах тела…
        - …А-а-а! Взять, взять!..
        В склепе как-то сразу сделалось светло от факелов. Игара грубо схватили, ударили по голове и отбросили в угол; оглушенный, он еще некоторое время бился на земле, как выброшенная на берег рыба. Страсть, не нашедшая выхода, обернулась болью и шоком; он успел увидеть, как обнаженная принцесса рвется из рук злых оскаленных стражников, рвется и рычит, как рысь, как голая, по-глупому попавшаяся рысь…
        Снаружи было светло как днем. Косоротый громила неподвижно лежал в черной луже крови; стражников было видимо-невидимо, кто-то кого-то волочил, кто-то истошно вопил и выдирался. Не расслышать из склепа звуков облавы могли только Игар, с упорством маньяка разыскивающий на чужих спинах родимое пятно, да принцесса, одержимая страстью и уверенная в собственной безопасности. Ее так и волокли - не одевая; Игара еще раз стукнули по голове и бросили к таким же неудачникам - загнанным в кольцо, спутанным веревками.
        В вонючей яме их продержали около суток; все это время Игар исступленно искал среди пленников Тиар.
        Он ползал, спотыкаясь о чьи-то ноги, и без устали заглядывал в лица; бродяг в яме помещалось с полсотни, но было темно, и потому он по многу раз заглядывал в одни и те же лица. Дважды приходилось драться - беспощадно, потому что его противники желали его смерти; какая-то старуха расцарапала ему лицо, решив, что он хочет отнять у нее черствый кусок хлеба. Тиар не было; он тешил себя надеждой, что увидит ее на суде.
        Забившись в темный вонючий угол, он тупо разглядывал собственную руку с обломанными ногтями; вчера ночью с ним случилось страшное, позорное падение. Он, поклявшийся на Алтаре, купился на похоть прожженной стервы; вид обнаженного женского тела сломил его верность и его благородство, так долго считавшиеся незыблемыми, как гранит. И что с того, что стражники жестоко прервали сладострастную процедуру в самом ее начале - не стражники должны были остановить его, нет… Он глубоко осознает свою подлость - но и сейчас, вспоминая запах ее тела, он покрывается потом.
        Суд действительно состоялся; ранним утром пленников по одному вытащили из ямы, а затаившихся в темноте выгнали ударами копий. Щурясь от непривычно яркого света, труженики кладбища выстроились вдоль стены неровной шеренгой - пестрая, опухшая, остро пахнущая толпа; Игар увидел Тиар - сосед справа покосился, приняв его счастливую улыбку за первый признак помешательства.
        Потом, потеряв женщину в толпе, Игар посмотрел прямо перед собой - и увидел виселицу с невообразимо длинной перекладиной и рядом - три столба с изготовившимися кнутобойцами.
        Среди пойманных были и калеки и попрошайки, и бандиты-убийцы тоже; Игар ждал, что судья, невысокий молодой человек с равнодушными глазами, попытается выяснить степень вины каждого - вместо этого тот медленно пошел вдоль шеренги, ненадолго останавливаясь, вглядываясь в лица, что-то бормоча под нос. Стражники, следовавшие за ним по пятам, хватали приговоренных по одному и волокли в разные стороны - кого на виселицу, кого под кнут.
        Игар удивился полнейшему своему спокойствию. Страшное дело делалось просто и деловито; кнутобойцы спешили, палач выбивал круглые плашки из-под ног, судья медленно шел вдоль шеренги, пленники покорно ждали своей участи. Известное дело, тягуче рассуждал спокойный Игар. Всех перевешать нельзя - и виселица обвалится, да и слухи поползут… В тюрьме держать - так не резиновая тюрьма, и кормить, опять же, надо… Выпустить всех тоже невозможно, без наказания - тем более, так что все по справедливости, то есть как кому повезет…
        Но вот что интересно - как судья выбирает, кого казнить, а кого выпороть и помиловать. Как он определяет? Что он при этом чувствует, вот бы кому в душу забраться любопытно…
        Тиар, полуодетая, гордо выделялась из шеренги статью и красотой; ее они не казнят, это точно. Женщин, как правило, не вешают, в особенности красивых; Тиар помилуют - а значит, у Игара еще остается шанс…
        Судья подошел так близко, что различимым стало его бормотание:
        - Под кнут. Под кнут. Повесить. Повесить…
        Игар вздрогнул - очередным осужденным к повешенью был толстяк, еще позавчера с накладной грудью изображавший нищенку с ребенком. Теперь его волокли к виселице, уже обросшей неподвижными телами.
        Игар отвернулся, чтобы не видеть. За что?! За попрошайничество петля?! А сколько убийц, живых и невредимых, уйдет сегодня из города, почесывая спины?!
        - Под кнут, - бормотал судья. - Под кнут…
        Под кнут повели Тиар; она шла гордо, как на коронацию. Игар невольно искал ее взгляда - и, проходя мимо, она отыскала-таки его глаза.
        Он так и не понял, чего она от него хотела. Она злилась и негодовала - из-за него, совратителя, она потеряла бдительность и попалась так просто и глупо; она пыталась прочитать в его глазах… что? Подтверждение неземной страсти, с которой он ввалился к ней в склеп? Пылкую любовь?..
        Во всяком случае, гадливость в его глазах должна была ее удивить. Должна была сильно подкосить ее самомнение и сделать предстоящую порку еще более болезненной…
        Он отвернулся.
        Притомившийся кнутобоец не поленился раздеть Тиар догола - пленники, еще томившиеся в ожидании, оживились:
        - Ах, принцесска-то хороша…
        - У-у-у… Вот не думал, что такое увижу…
        - Слюни-то подбери, повиснешь сейчас, а лишь бы на голую бабу…
        - А я и с виселицы пялиться буду…
        Кнутобоец привязал Тиар к столбу и рывком отвел со спины ее длинные волосы; Игар увидел пятно. Пятно в форме ромба под правой лопаткой…
        Или нет?..
        Он замигал, будто в глаз ему попала мошка. Рябит отчего-то перед глазами. Так бывает, если очень всматриваться…
        Где же пятно. Где же пятно, нет ничего, только синяк огромный прямо на хребте, уж не он ли, Игар, припечатал беднягу к саркофагу… Круглый темный кровоподтек посреди спины…
        Он протер глаза кулаками. Потом еще; потом снова, оскорбленный, потрясенный, смертельно обиженный. Как?!
        - Повесить, - сказал судья его соседу справа, и тот разразился горестным воплем. Синее небо; топот сапог, напрягающаяся, будто струна, веревка…
        Кнутобоец полосовал нежную кожу Тиар… Прости, Святая Птица. Женщины, которая вовсе не Тиар. Женщины, к которой в эту минуту Игар ощутил животную неприязнь - кажется, ему приятно, что ее бьют… Это чувство недостойно человека и мужчины, а ведь он стоит перед виселицей, и вдруг последним в его жизни чувством будет именно это - не любовь и надежда, а гадкое, животное отвращение… К ней, и в особенности - к себе. К себе, падшему, предателю и похотливой скотине…
        Судья стоял перед ним. Глаза его были сини, как небо, и так же пусты.
        Игар знал, что полагается вспоминать свою жизнь - но ничего не вспомнил. Тот день, когда семилетний малыш впервые переступил порог Гнезда… Тот день, когда семнадцатилетний юноша впервые увидел Илазу… Ничего этого нет и не было, воспоминания дряблы, как мокрая вата, и навалившаяся усталость сильнее, чем желание жить. Сейчас за него решат все его вопросы, и не надо самому морочиться с петлей…
        Ятерь и Тучка. Слуги в доме княгини, те, что помогали влюбленным. Их вот так же повесили, и он, Игар, виной. Даже если и не он их выдал под пыткой - все равно вся история приключилась из-за него… Было бы справедливо, если бы судьба Ятеря и Тучки постигла бы…
        Судья смотрел. Игар не мог понять, что выражают его синие глаза они казались лишенными мысли. Как пуговицы.
        …Святая Птица!.. Вот кого он должен вспоминать перед смертью, вот кому должен молиться… Он забыл, он разучился верить, Птица отказалась от него…
        Сколько судья может молчать, его ведь еще ждет работа?!
        Та женщина… Пенка. Счастливое существо, лишенное рук и ног. Рассвет в степи… Цветные огни в высыхающей траве. Трава… по которой ступает босыми ногами безумная Полевая Царевна. Жизнелюбивый Скаль со страшным забинтованным лицом, падающий со стрелами в груди и с именем мертвой жены на устах…
        На дне синих глаз судьи что-то изменилось. На одно мгновение.
        - Под кнут…
        Игару показалось, что он ослышался; руки в перчатках уже тащили его за плечи, снимали рубаху, ставили лицом к столбу…
        Жгучая боль удара вернула его в чувство.

* * *
        Кислые лесные яблоки приобретают вполне терпимый вкус, если их испечь в золе.
        Наевшись, Илаза вытерла черные руки о пышную подушку мха, уселась на толстый поваленный ствол и опустила подбородок на переплетенные пальцы.
        Близилась осень; ручей несет по течению редкие желтые листья, но уже завтра их станет больше. Возможно, когда вся эта роскошная листва бесполезным ковром ляжет на землю, присоединившись тем самым к предыдущим поколениям своих палых предков… Когда все эти ветки предстанут в наготе - тогда и объявится среди них ничем не прикрытое паучье тело, и потрясенный взгляд ее сможет лицезреть зазубренные костяные крючья в островках седой шерсти, брюхо с основаниями восьми суставчатых лап, два мохнатых отростка по бокам головы…
        Она передернулась. До такого зрелища она не доживет, потому что звезда Хота опустится раньше.
        Впервые за долгое время она подумала об Игаре - на этот раз без надежды и без страха. Сущим ребячеством было надеяться, что, спасая ее, возлюбленный изловит и приведет пред скрутовы очи некую неизвестную, скорее всего мифическую женщину. И уж конечно, глупо было бояться испытаний, ожидающих его на дороге: любой нормальный человек, осознавший невыполнимость задачи, отказывается от дальнейших попыток…
        Ровный ход ее бесстрастных рассуждений вдруг прервался. Она больно закусила губу, пережидая приступ ярости и горя, потому что ей представился Игар, спокойно живущий где-нибудь на хуторе, забывший и думать о звезде Хота, и только изредка, спьяну, оплакивающий Илазину судьбу горючими бессильными слезами…
        Она стиснула зубы. Не время быть слабой; пока что сила ее в том, что она не боится смотреть правде в глаза. Возможно, любая другая девчонка до сих пор тешила бы себя надеждами и без конца проигрывала для себя картину возвращения своего героя-мужа; ей, Илазе, нравиться быть сильной. Ей слишком хочется жить, чтобы перекладывать свое спасение на плечи любого другого человека. Она должна позаботиться о себе сама…
        Ей снова увиделся Игар, сидящий в кабаке за кружкой пива. В компании таких же, молодых и сильных, развеселых, громогласных, розовощеких парней… Она, Илаза, начала говорить себе правду - не гоже останавливаться на полпути.
        Игар… Свидания через закрытую дверь. Весь этот дом - закрытая дверь, анфилада комнат, где бродит призрак Ады. Сплошной черный бархат, душный запах цветов и свечей, будто вечные похороны…
        Однажды в раскрытое окно влетела ласточка. Какое-то время изящная черная птичка металась и билась в стекла, а потом насмерть расшиблась, и романтически настроенная девочка Илаза с горечью осознала себя пленницей, только, в отличие от ласточки, с заточением своим смирившейся…
        Да явись тогда кто угодно, хоть старик, хоть урод, и пообещай ей перемену участи, прорыв, свободу - разве она отказалась бы?!
        Случилось так, что первым свою любовь предложил Игар. Свою любовь как довесок к освобождению. В пору ли было колебаться?.. Игар, как волшебный ключик, открывающий постылую дверь. Игар как средство, Игар как путь… Сейчас она говорит с собой, никто не услышит и никто не упрекнет ее в холодности и цинизме. Хоть с собой-то она может быть откровенна?!
        Скрючившись на своем стволе, Илаза обхватила плечи руками и заплакала без слез. Истинная природа ее любви к Игару оказалась по-делячески низменной; ей, привыкшей любить себя, так мучительно оказалось себя стыдиться.
        …Или она все же ошибается?! Или это говорят в ней отчаяние и усталость?
        Обманывая себя, она толкает себя же навстречу гибели. Не время выяснять, была ли ее любовь тем действительно священным романтическим чувством, которое, как она знала, рано или поздно приходит к любой благородной девице. Важно понять одно - Игар не придет.
        А это значит, что ее, Илазы, жизнь может быть спасена только ее руками.
        Глава одиннадцатая

* * *
        Аальмар вернулся к самому празднику Заячьей Свадьбы.
        Вечером, когда весь мир, казалось, пирует за одним длинным столом, они вдвоем гуляли вдоль улицы; разноликие снежные зайцы, сооруженные по традиции в каждом дворе, смотрели им вслед глазами-картофелинами. Первый снег и не думал прекращаться, валил и валил, осыпая заячьи фигуры, посверкивая блестками в свете бесчисленных факелов…
        - Я должен уехать снова. В довольно-таки тяжелый поход.
        Она сжалась. Как чувствовала; радость праздника и радость встречи с ним меркла перед страхом возможного расставания. А теперь померкла вовсе, и снежинки бессильно таяли, ложась ей на ресницы.
        - Малыш… Я виноват перед тобой. Чем мне искупить?..
        Она молчала. Снег приглушал все звуки - крики пирующих, звон бубнов и пиликанье самодельных скрипок. Там, где должна была быть луна, тускло светилось сквозь тучи желтое пятно.
        - Скажи мне, чего ты хочешь. Я исполню. Правда.
        - Я хочу, - она набрала в грудь побольше воздуха, - я хочу, чтобы ты забыл об этой проклятой войне. Чтобы ты… чтобы ты остался навсегда. Никогда больше не уходил, потому что…
        Она запнулась, не зная, рассказывать ли ему свой повторяющийся страшный сон; потом собралась с духом и рассказала.
        Аальмар молчал.
        - Не война ищет тебя - ты ищешь войну, - девочка устало перевела дыхание. - Я не хочу все время ждать. И я не хочу быть твоей вдовой, Аальмар.
        Снег прекратился; желтое пятно на месте луны сделалось ярче.
        - Но ведь это мое ремесло, - сказал Аальмар глухо. - Это мое дело, оно приносит мне деньги и славу, но главное дает возможность быть собой и проявить себя. Небо одарило меня даром полководца - разве разумно отвергать его? Разве есть для мужчины занятие почетнее, нежели быть воином?
        Девочка потупилась. Рядом с его аргументами все ее слова покажутся по-детски наивными - и все же она решилась заговорить вновь:
        - Для женщины нет более славного дела, нежели родить и выростить ребенка. Для мужчины нет дела почетнее, чем в совершенстве научиться убивать; разве в твой дом явились враги?
        Она сказала это и низко опустила голову, опасаясь его гнева. Он и вправду долго, очень долго молчал; у самой дороги стоял чей-то маленький, наспех вылепленный зайчик.
        - Тебе не дает покоя то поле, - сказал Аальмар тихо.
        Она склонила голову еще ниже:
        - Да…
        - Напрасно я тогда согласился идти на поиски куклы…
        - Нет, - она подняла глаза. - Не напрасно, Аальмар. Ох как не напрасно.
        Из чьих-то ворот вывалилась на улицу полупьяная веселая толпа. Аальмар придержал шаг, давая плясунам возможность пробежать мимо; кто-то собрался было затянуть гуляющую пару в хоровод - однако, узнав Аальмара, тут же оставил свое намерение. Песни и смех отдалились и стихли, поглощенные снегом.
        - Я не смогу объяснить тебе, - он тихо усмехнулся. - Что это такое, когда сходятся на поле две воли… Две силы, состоящие из множества сил, тщательно выверенных, переплетенных… Как бьет в лицо ветер, как бешено летит конь, какая это завораживающая игра - сражение…
        Теперь молчала девочка. Очень долго молчала; один за другим гасли, догорая, факелы. И мерно поскрипывала дорога под каждым шагом. И пристально смотрели снежные зайцы.
        - Ты не убедишь меня, - сказал Аальмар со вздохом. - А мне не убедить тебя… Но не в этом дело…
        Он замолк, будто оборвав себя. Тяжело нахмурил брови. Сжал ее руку в меховом рукаве:
        - Я… Видишь ли. Раз уж так вышло… Я люблю тебя, малыш, и я обещал выполнить твое желание; знай же, что этот мой поход будет последним. Теперь я вернусь навсегда.
        Не веря своим ушам, она вскинула на него потрясенные, радостные глаза. Он смущенно улыбался:
        - Не думай, что так просто… Что мне так просто решиться. Я помышлял об этом и раньше, но все не хватало… наверное, этих твоих слов. Я выбираю между женой и войной и я выбираю жену; мы сочетаемся с тобой и будем жить неразлучно. Всегда…
        Она всхлипнула. Надо же, при чем тут слезы…
        - При чем тут слезы? - спросил он, ласково отстраняя ее от своей груди. - При чем?..
        Снег пошел снова, и на щеках у нее таяли снежинки. Таяли и скатывались маленькими прозрачными каплями.

* * *
        - Мама велела, чтобы ты поел.
        Девочка смотрела серьезно и непреклонно. На низком бочонке у ее ног стояла миска с дымящейся кашей.
        - Мама сказала, что если ты не будешь есть, она тебя выгонит.
        Игар через силу кивнул:
        - Я буду…
        Девчонка не уходила; вряд ли ей были знакомы фокусы с тайным выбрасыванием нелюбимой еды. Закопать ненавистную кашу способен сытый, благополучный ребенок, а эта девочка выросла в строгости; ей, наверное, и в голову не могло прийти, что Игар собирается выбросить еду - однако она не уходила и смотрела все так же сурово и требовательно.
        И он принялся есть. Поначалу куски шли в горло с усилием, через «не могу» - а потом проснулся голод, он доел горячую кашу до конца и облизнул ложку:
        - Спасибо…
        Девчонка сосредоточенно кивнула и молча унесла опустевшую миску в дом; Игар клубком свернулся на соломе и натянул сверху одеяло - в сарае было тепло, но изводящий Игара холод гнездился где-то у него внутри. От ледяного камня в груди не защитит никакое одеяло…
        В сарае стало темнее - у дверей, закрывая свет, стояла «младшая хозяйка» - хозяйкина сестра, беременная, огромная, как гора. Игар из вежливости чуть приподнял голову.
        - Лежи, - женщина слабо улыбнулась. - Муж вина вот из погреба поднял… Тебе принести?
        Игар молча покачал головой. От этого обыкновенного жеста мир перед его глазами пошел кругом, закачался, как лодка, и успокоился только через минуту; женщина не уходила.
        - Может, тебе знахарку? Сестра беспокоится - уж коли подобрали тебя, так худо, если ты у нас прямо в сарае помрешь…
        - Я не помру, - сказал Игар с трудом.
        - Смотри, - предостерегла женщина озабочено. Помолчала и вдруг улыбнулась:
        - Ты вот что… Молодой, красивый, оклемаешься, видимо… А кривишься, будто тебе жизнь не мила. Нехорошо это…
        Рука ее неосознанно-ласково провела по круглому животу; Игар решил, что промолчать - невежливо.
        - Ладно… - выдавил он, с трудом смягчая свой сиплый голос. - Не буду…
        Женщина снова улыбнулась, кивнула и отошла от двери; Игар закрыл глаза.
        Ему осталось жить двенадцать дней - в ночь, когда звезда Хота не поднимется больше над горизонтом, он умрет вместе с Илазой. Это все, что он может для нее сделать. Дабат…
        Он пошевелился. Исполосованная спина саднила, но эта боль уже не в состоянии была помочь ему. Та боль, что пришла под кнутом, на какое-то время одолела все чувства, включая и стыд и тоску; теперь и стыд, и тоска вернулись с новой силой.
        «Младшую хозяйку» звали Тири; освобожденная от домашних забот - пузо-то какое! - она часами просиживала на солнышке, забавляя Игара старыми сказками и правдивыми историями из жизни поселка. И сказки, и истории начинались с того, что некто терпит обиды и страдания, а заканчивались неизменно счастливо; Игар сидел, прислонившись боком к стенке сарая, и делал вид, что ему интересно. Нехорошо было обижать милую искреннюю женщину, совершенно бескорыстно старающуюся его утешить.
        Потом Тири замолчала, прислушиваясь, по-видимому, к тому, что творится у нее внутри; подумала, с особой осторожностью поднялась с низкого табурета, на котором сидела:
        - Ну… Пойду-ка, - прикрыв глаза ладонью, она поглядела на высокое солнце. - Ежели все по добру поведется, то ночью, может быть… У меня и первенец-то быстренько выскочил - а этот, ежели по добру, то как пробочка и вылетит…
        Игар сидел и смотрел, как она идет к дому - ступая осторожно и горделиво.
        По добру не повелось.
        Девочка, принесшая Игару обед, казалась возбужденной и радостной - «у тетки началось». Посреди двора развели костер, и старшая хозяйка торжественно бросила туда жертву добрым духам - пучок ароматных трав. Дети в восторге прыгали вокруг, выкрикивая считалки-заклинания и вдыхая терпкий дым.
        К вечеру радость в доме поугасла, осталось лишь возбуждение; в сумерках к воротам подкатила повозка, привезшая властную высокую старуху - лучшую на три деревни повивальную бабку.
        Игар, которому вдруг страшно и тоскливо сделалось в его одиночестве, сидел на кухне вместе с детьми старшей хозяйки - все они по очереди нянчили сына Тири, двухлетнего мальчонку, чей брат или сестра собирались сейчас появиться на свет. То и дело забегал обеспокоенный муж Тири, шумно отхлебывал из кружки с водой, вытирал усы, оглядывал кухню невидящим взглядом и торопился прочь. Сверху, из спальни, все явственнее доносились стоны.
        В очередной раз заскочив в кухню, муж роженицы поманил Игара пальцем:
        - Поди…
        И, когда Игар вышел, просительно взял его за локоть:
        - Ты… Страшно мне чего-то. Эти-то, - он имел в виду старшую хозяйку и ее мужа, - эти-то при деле, а меня выгнали… А мне страшно одному. Первый раз так не боялся… Тири… она…
        Он замолчал, собираясь с словами и одновременно вглядываясь Игару в лицо - не думает ли смеяться?! Игар не думал; муж Тири перевел дыхание:
        - Ты… своему бы я не сказал. Ты чужой, придешь-уйдешь… Поболтай со мной… покуда. Чтоб не так долго… Вот как тебя, к примеру, зовут?
        Игар назвался.
        - А меня Глабом, - муж Тири тоскливо вздохнул. - Первенький наш мальчик быстро родился… А это… может, девчонка?..
        Игар кивнул, соглашаясь; он ничего не смыслил в деторождении, зато прекрасно понимал, что Глаба нужно поддержать.
        Сверху донесся не стон уже - вопль; Игар почувствовал, как продирают по коже липкие противные мурашки. Бесхитростная Тири со своими добрыми сказками…
        Глаб судорожно сдавил его руку:
        - Жена… она терпеливая. Она страх какая терпеливая, ей как-то на сенокосе палец на ноге отхватило… Так она ни слезиночки не пролила, улыбалась даже, мать свою успокаивала… А…
        Тири закричала снова - голос казался неузнаваемым. Игар сглотнул.
        - Что-то долго, - Глаб сжимал и разжимал пальцы. - Я… пойду туда. Я спрошу, как…
        Игар пошел следом.
        Дверь спальни была приоткрыта. Повивальная бабка говорила раздражено и властно; старшая хозяйка, кажется, возражала. Что-то со стоном пыталась сказать роженица; из комнаты вышел хмурый как туча старший хозяин. Оттолкнул пробирающегося вовнутрь Глаба:
        - Уйди… Не до тебя…
        Глаб скривил лицо - выражение детской слабости портило его мужественные, красивые в общем-то черты:
        - Что… не так? Не так?!
        Хозяин сжал зубы:
        - Значит… повитуху надо звать, что на постоялом дворе живет. Она…
        В комнате грохнуло что-то тяжелое; лучшая на три деревни повивальная бабка распахнула дверь настежь, так, что Игар успел увидеть постель и кого-то на постели, и какие-то тряпки на полу… Повивальная бабка уперлась руками в бока, и подбородок ее, отмеченный крупной родинкой, упрямо вздернулся:
        - Я тебе позову!.. Я тебе позову ее, приблуду-то приезжую!.. Я тебе дура, значит?! Я говорю, судьбина ведет, судьбина матерь выведет али младенца…
        Глаб двумя руками взял себя за горло:
        - Тири… Жену мне спасите, а она потом другого родит!..
        Из приоткрытой двери донесся почти звериный, страдающий крик. Игар прислонился к стенке.
        Святая Птица… Ну как же все это уживается в одном мире. Кладбища, кишащие червями и нищими, похотливая возня на крышке саркофага, отягощенная телами виселица… Почему мир до сих пор населен? Его так трудно населять, этот поганый мир, так невыносимо тяжело… И собственная Игарова судьба, если вдуматься, не столь уж трагична; все поправимо, если это не смерть или не роды…
        - Против судьбы не попрешь, - холодно сообщила старуха. - А эта приблуда, говорят, уже сотню баб уморила…
        - Врешь ты все! - не выдержала хозяйка. - Коли не можешь, власти твоей нет…
        - Могу! - взвилась повивальная бабка. - По сюда, - провела рукой по горлу, - могу, а дальше уже судьба…
        Тири закричала снова. Глаб передернулся; хозяин мрачно глядел вслед старухе, удалившейся в комнату и закрывшей за собою дверь. Жена его молча ожидала.
        - Послать? - шепотом спросил хозяин. - За повитухой-то…
        Женщина колебалась. Игар видел, как пальцы ее кромсают край передничка, безжалостно выдергивают белые нитки.
        - Хуже не будет, - сказал мужчина шепотом. - Куда уж хуже… Тихо, Глаб, тихо… Ежели он… поперек… в ней встал… Куда хуже, у меня сестра вот так…
        Глаб заплакал.
        - Уже поздно, наверное, - тихо предположила женщина. - Уже…
        Мужчина сжал зубы:
        - О ней… о той повитухе, разное говорят… говорят, что она…
        - Чего вы ждете?! - закричал Игар шепотом.
        О нем все забыли, его никто не замечал, а теперь он, наконец-то обретший дар речи, шагнул вперед возмущенно и зло:
        - Чего ждете?! Я за ней пойду! Я приведу ее, сейчас, а там будете решать, поздно или нет… И где какая баба что сбрехала…
        Мужчина нахмурился. Глаза его холодно блеснули; женщина поднесла искромсанный край передничка к губам:
        - Иди…
        Из кухни выглянула детская рожица - и испуганно спряталась опять.
        Он колотил в запертую дверь, пока на сбил кулаки, а потом стал тарабанить ногами, и когда в конце концов сонный слуга отворил ему, в опущенной руке слуги была суковатая палка:
        - Ополоумел?!
        Игар нырнул под его руку, быстро огляделся; в дальнем конце коридора шлепал туфлями упитанный мужчина в ночном колпаке и со свечкой. Игар не без основания принял его за хозяина.
        - Мне повитуху, - сказал он быстро, уворачиваясь от не в меру ретивого слуги. - Повитуха здесь живет, а там… - он запнулся, потому что выяснилось, что он даже не знает прозвища приютившей его семьи. Там… Тири рожает.
        - Моя жена пятерых родила без всякой повитухи, - сухо сообщил хозяин. - Заведение почтенное, ночь, люди спят…
        - Я вам шеи переломаю! - закричал Игар в запальчивости, скорее всего, напрасной. - Человек же… ребенок…
        Хозяин поморщился:
        - Ты, парнишка… Не кричал бы. Вот лучше не кричал бы, дело тебе говорю… Потому как заведение почтенное, а крикуны, они, знаешь…
        - Кто меня звал?
        На лестнице стояла женщина - поверх ночной рубахи на ее плечи накинут был плед. Маленькая лампа освещала ее лицо снизу - оттого оно казалось фантастичным и таинственным, как у каменной химеры.
        - Тири рожает, - сказал Игар скороговоркой. - И ребенок… поперек. То есть идет поперек, и…
        - Понятно, - лицо женщины изменилось; она чуть ниже опустила лампу, и тени скакнули. - Я сейчас, подожди…
        Снова увернувшись от слуги, Игар выскочил на улицу; в прорыве между тучами висела тусклая, ущербная луна, и это был единственный свет во всем мире; Игар в тоске подумал, что все усилия могут оказаться тщетными. Поздно…
        Женщина вышла через минуту; в руках ее был тугой узелок. Слуга с раздражением захлопнул дверь, на полуслове поглотившую его скверное ругательство.
        - Далеко? - коротко спросила женщина.
        - На западной… окраине, - с трудом выговорил Игар. Ему хотелось верить, что он не ошибся.
        - Лошадь есть? - женщина огляделась, будто в поисках экипажа.
        Игар растерялся:
        - Н-нету… Я так, бегом…
        Женщина нахмурилась; Игар испугался, что она повернется и уйдет обратно - если лошади нет…
        - Давно? - отрывисто спросила женщина. Игар не понял:
        - Что?
        - Давно роды начались?
        Игар замялся:
        - Кажется… около полудня…
        - Времени нет запрягать… - женщина опустила голову, будто раздумывая. - Первые?
        - Вторые…
        - Чего же ты стоишь?! - женщина искренне удивилась. - Веди скорее!
        Она уцепилась за его локоть, и они отправились - почти бегом и почти в полной темноте; по счастью, улица была прямая и без перекрестков, и потому Игар надеялся, что они не заблудятся.
        - Ты муж? - спросила женщина все так же отрывисто; он сперва не разобрал:
        - Что?
        - Муж? Твой ребенок родится?
        - Нет… - он вдруг почувствовал едва ли не смущение. - Я так… знакомый.
        - Почему раньше не позвали? - в голосе ее скользнул металл.
        - Дураки потому что, - бросил Игар в сердцах. - Бабка у них там… Здоровая такая…
        - Ясно, - отозвалась женщина. Больше они не разговаривали - берегли дыхание; Игар все ускорял и ускорял и без того быстрый ход, но женщина, к его удивлению, не отставала и не жаловалась - хоть взять из ее рук тяжелый узелок он догадался только на полпути.
        Дом они увидели издалека - во всех окнах горели огни, Игар испугался, что услышит плач и причитания, как над покойником - но из дома донесся все тот же натужный, хриплый крик Тири. И откуда у нее еще берутся силы кричать?!
        От давно догоревшего, но еще не остывшего костра тянулись запахи ароматных трав. На крыльцо выскочил Глаб - белый, с трясущимися руками:
        - Сюда… Пожалуйста, сюда…
        Повитуха кивнула ему, приняла из рук Игара свой узелок и решительно двинулась вверх по лестнице.
        Он не хотел идти следом - и все же шел; дверь комнаты осталась приоткрытой, и в узкую щель Игар увидел, как старуха с потемневшей физиономией грозно берется в бока. Он успел поразиться нелепости и ненужности стычки, которая сейчас произойдет - однако ничего не случилось. Приведенная им женщина быстро оглядела комнату, по-деловому кивнула старухе и тут же, развязав свой узелок, извлекла оттуда завернутые в белое полотно инструменты. У старухи на языке еще лежал язвительный вопрос - а новая повитуха уже негромко распоряжалась, расспрашивая о чем-то старшую хозяйку и выпроваживая с поручением ее мужа. То железное, что явилось из полотняного свертка, поразило старуху не меньше, чем Игара, а прочих, кажется, еще и напугало; старшая хозяйка нахмурилась и хотела что-то сказать - однако новоприбывшая повитуха уже не обращала на нее внимания, и ее холодная, спокойная и в то же время доброжелательная уверенность мгновенно расставила все по своим местам.
        Когда повитуха присела на кровать к роженице, Игар потерял ее из виду. Дверь длинно проскрипела и закрылась; спустя несколько минут лучшая повивальная бабка на три деревни ушла - хмурая, как грозовое небо, и обескураженная. Игар, которому больше нечего было делать, вернулся на кухню.
        Младшие дети спали прямо здесь - на скамейках; две старших девчонки, двенадцати и четырнадцати лет, сидели плечом к плечу, крепко сжав губы и глядя на огонек лампы. Игар искренне посочувствовал им, созданным женщинами и потому обреченным на многократные родовые муки…
        Крики Тири ненадолго стихли; снова подкравшись к ее двери, Игар услышал шорох, тихий звон металла, перешептывания - и мягкий глубокий голос повитухи:
        - Десять белых голубей из далеких из полей… принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе красивых… Десять черных лебедей, унесите злую муку, унесите боль и хворость, мимо, мимо проносите…
        У Игара закружилась голова; он ушел в кухню и до утра просидел в углу, обхватив руками плечи и слушая дыхание спящих малышей. Тири наверху стонала - то громче, то тише. Стучали по лестнице чьи-то шаги, что-то приносили и уносили, повитуха говорила то тихо и властно, то певуче, вполголоса; Игар так и не сомкнул глаз.
        Утром ошалевший от пережитого, захмелевший от счастья Глаб сидел у изголовья полуживой Тири и без устали гладил, трогал, целовал ее руку; старшая хозяйка прижимала к груди сверток с племянником, а повитуха, страшно осунувшаяся за ночь, что-то долго и подробно ей объясняла. Хозяин, отозвав Игара в сторону, серьезно признался:
        - Ой, напьюсь сегодня. Ой мама, как напьюсь… И тебя напою, парень, потому как вроде бы породнились…
        Игар бледно улыбнулся.
        Повитуха вышла во двор; в руках ее по-прежнему был тугой узелок: Игар с содроганием вспомнил ночную дорогу, ущербную луну и светильники во всех окнах. Вслед за женщиной вышел бледный, опухший Глаб, вышел и прямо посреди двора стал на колени:
        - Госпожа… Жизнь мою возьми… Что хочешь, что пожелаешь, все отдам, спасительница, спасибо тебе…
        Подошла старшая хозяйка; в руке ее подрагивал увесистый мешочек:
        - Госпожа, спасибо… Вот…
        Повитуха спокойно приняла деньги, отсчитала с десяток монет, прочее с бесстрастным лицом вернула:
        - Беру, сколько дело того просит. Прочее - не мне.
        Хозяйка собралась было возразить - но встретилась с ней глазами и отступила, смущенная:
        - Госпожа, плата - это одно… Это само собой. А что сделать тебе, чтобы… отблагодарить? Может, чего пожелаешь?..
        Повитуха некоторое время молчала; Игар с удивлением рассматривал тонкие черные брови, мягкие губы, окруженные чуть заметным пушком, и темный клубок собранных на затылке волос. Лицо женщины, мирное и доброжелательное, казалось тем не менее землисто-серым - Игар с удивлением понял вдруг, что она еле держится на ногах. Едва стоит - но привычно высоко держит голову, победительница, осознающая свою победу, кудесница, гордая своим причастием к чуду, счастливая не меньше, а может быть, и больше этих измученных людей - но не подающая виду, спокойная и уверенная, и только взгляд…
        - Одна просьба, - сказала она наконец. - Я бы радовалась… если б мальчонке дали имя, какое я скажу.
        Глаб воодушевленно закивал головой; хозяйка тоже кивнула, и вслед за ней милостиво кивнул хозяин.
        - Назовите его, - темные глаза женщины блеснули, - назовите его Аальмаром. Это хорошее имя, правда?..
        Что-то дрогнуло в ее голосе - будто едва-едва, одним прикосновением зацепили глубокую и мощную струну. Игар не мог дать названия чувству, скользнувшему в ее обыкновенных словах, но спине его продрал мороз.
        Она ушла, забыв об Игаре, даже не взглянув в его сторону; счастливый Глаб проводил ее за ворота.
        Старший хозяин напился, как обещал. За буйным, слегка нервным застольем Игар вдруг ощутил себя почти своим - вовремя сходив за повитухой, он как бы приобщился к семейным тайнам. Старший хозяин и счастливый папаша-Глаб от души посвящали его в тонкости, которых он рад бы и не знать - Тири, оказывается, хворала по женской части, и та самая старуха, лучшая на три села, обещала ей бесплодие. Старуху не ругали особенно, но и поминали с неохотой; старшая хозяйка по секрету поведала, что о той повитухе, которая спасла жизнь матери и младенцу, болтают, будто бы она ведьма. Глаб, расчувствовавшись, заявил, что спасение жены и сынишки готов принять и от ведьмы тоже; перед глазами Игара стояло мягкое и вместе с тем непреклонное лицо - «Десять белых голубей из далеких из полей…»
        Он сидел среди уверенных, деловитых людей, заново переживавших свой ужас и последующее счастье, а заодно строивших планы о покупке новой коровы и перестройке курятника. Он был благодарен им за краткое забвение; странно или нет, но спеша в темноте за повитухой, он ни о чем другом не успевал уже думать - ни об Илазе, ни о скруте, ни о скорой смерти. Все в мире правильно, думал он, слизывая с ложки творог, обильно политый медом. Кто родился - умрет… Сначала я, а чуть позже - этот новый сын Тири, Аальмар…
        Он отбросил эту мысль, как невообразимо гадкую.
        Старшая хозяйка между тем признавалась, что молила о спасении сестры все известные ей силы, в особенности Святую Птицу, и Птица, вероятно, помогла, а потому в скором времени она, старшая хозяйка, отправится в ближайшее Гнездо (Глаб присвистнул - экая даль!) и поблагодарит Птицу лично. Старший хозяин снисходительно усмехнулся - он, оказывается, еще неделю назад принес тайком от всех жертву родильнице-земле - закопал на плодородном поле деревянную дощечку с выжженным на ней именем - Тири. Старшая хозяйка усомнилась, что такая жертва имеет смысл - старший хозяин нахмурился. Жена его может верить во что угодно и в Птицу тоже - а он мужчина и давно знает, что нет вернее способа сохранить человека от напасти. Родильница-земля покровительствует не только беременным, но и женщинам вообще - а потому он намерен в скором же времени выжечь на дощечке имя повитухи - Тиар - и закопать на самом плодородном из полей, что за мельницей…
        Игар лил в его миску мед; светлый и густой, мед стекал по белой горке творога, заливал ее тягучими волнами, поднимался, грозя покрыть вершину творожной горки, полился через край… Потек по столу - медленно, величаво, густым потоком…
        Его схватили за руку:
        - Ты чего?! Будет, хватит, гляди, что натворил…
        Он смотрел, как они хлебом и ладонями собирают со стола медовую реку. Глаб, пьяный от трех глотков яблочного вина, клялся по очереди отблагодарить известных ему духов и богов; усы старшего хозяина обвисли, как две медовые сосульки…
        - Как ее зовут? - спросил Игар шепотом.
        Хозяйка удивленно нахмурилась:
        - Кого?
        Игар молчал.
        - Что с тобой? - спросила хозяйка уже обеспокоенно.
        - Перепил, - беззлобно предположил старший хозяин. Игар обернулся:
        - Ее имя… ее имя, ты только что называл…
        - Тиар ее зовут, - старшая хозяйка по очереди облизывала пальцы будто аккуратная кошка. - Госпожа Тиар, я же говорю, что про нее болтают, будто она…
        Игар смотрел, как она говорит, и не слышал ни слова.
        Слуга узнал его и недобро прищурился:
        - Что, опять рожает кто-то? Или это у тебя морда постоянно так перекошена, от природы?
        Игар облокотился о забор. Постоял, пытаясь унять бешено колотящееся сердце; нельзя торопиться. Нельзя волноваться. Теперь - все возможное хладнокровие, Птица слышит его, Птица поможет…
        Слуга выпятил губу:
        - Чего вылупился? Говори либо проваливай…
        - Госпожа Тиар у себя? - спросил Игар на удивление спокойно. Даже похвалил себя мысленно: молодец…
        Слуга почесал за ухом. Снова взглянул на Игара - на этот раз подозрительно:
        - А у тебя к ней чего?
        Нельзя закипать, сказал себе Игар. Нельзя раздражаться. Этому наглому дураку не удастся вывести его из себя.
        - У меня к ней дело, - проговорил он как мог кротко. - Позволь, я пройду.
        Слуга скривил губы:
        - Отдыхает она… Велела разбудить, только если на роды покличут. Ты на роды ее или как?..
        Игар отвернулся. Вспомнил землисто-серое, осунувшееся лицо - спасая Тири и младенца, эта женщина устала чуть не до обморока.
        - Я подожду, - сказал он глухо. - Сяду под забором и подожду… Не прогонишь?
        Слуга поковырял в носу и ничего не сказал.
        Игар привалился спиной к теплым доскам; следы кнута тут же о себе напомнили - поморщившись, он повернулся боком. Неожиданная передышка; он искал так долго - подождет еще несколько часов…
        Он погрузился в сон глубоко и внезапно, как ныряльщик. В его сне серые с красным пятна скользили по поверхности большого шара - не то деревянного, не то костяного… Тени и блики, он то улыбался, то прерывисто вздыхал. Забытье, передышка…
        Потом он - во сне - почувствовал, что кто-то стоит рядом.

* * *
        День выдался по-осеннему благостный и по-летнему теплый. Как ни мучительно было стирать в ледяной воде, да еще согнувшись в три погибели - но неделями не менять одежду еще мучительнее, а хуже грязного белья может быть, пожалуй, только новая Илазина затея…
        Покончив со стиркой, она аккуратно развесила свой износившийся наряд на ветвях невысокой ивы. Все, что носила, все до нитки; солнце стояло высоко и припекало от души, а потому озноб, сотрясающий нагое тело Илазы, никак нельзя было списать на холода.
        Ее план казался столь же мерзким, сколь и безнадежным. Это был не план даже - смутная задумка, основанная только на слышанном от матери утверждении, что все существа мужского пола прежде всего похотливы. Прежде всего похотливы, а потом уже злы или добры, подлы или благородны…
        Плоский камень на берегу ручья оказался теплым, как свежеиспеченная булка. Подавив в себе внезапную тоску по хлебу, Илаза устроилась на валуне в живописной позе соблазнительницы с дешевой картинки. Она нежилась, с ленивой грацией подставляя ласковому солнцу лицо и груди, бока и спину - а мысли тем временем вертелись по кругу, как цирковое колесо с запертой в нем тощей белкой.
        Пусть он не придет. Пусть он не заметит ее, ведь часто случалось, что за три или четыре дня он не показывался ни разу… Одежда высохнет, она со вздохом облегчения облачится в чистое - и у нее будет еще много ночей, чтобы лежать в сухих теплых листьях и не думать о плохом…
        Но кто тогда ее спасет?! Если она не вывернется, не придумает, не решится, не заставит себя осуществить самый невозможный план - кто спасет ее в минуту, когда звезда Хота скроется за горизонтом? Вряд ли на свете может быть нечто худшее, чем смерть от скрутовых лап… или жала. Во всяком случае, то, что она задумала, ничуть не хуже…
        А если так - нечего прятаться и уговаривать судьбу: «пусть он не придет!..» Наоборот, пусть приходит, она ждет его, ждет…
        Закрыв глаза, она сквозь веки видела красный солнечный свет. Нельзя дрожать и покрываться пупырышками, как голая девка, которую выгнали из бани. Ее тело молодо и красиво - в ее силах сделать его еще и жадным. Пусть через боль, через усилие - надо, надо…
        Она попыталась вспомнить ту ночь на Алтаре - но вместо вожделения снова пришел озноб. Что поделать, если в собственной памяти ей не подчерпнуть нужных красок и образов, то придется притворяться, придется вспомнить и дешевые картинки, и слышанные где-то рассказы, и рыжую веснушчатую горничную, которая даже пыль вытирала, зазывно виляя бедрами…
        Она и понятия не имела о том, что может быть дальше. Насколько похотливы скруты? Или, вернее, насколько скрут сохраняет качества мужчины, которым он был когда-то? Как там говорил этот бедный рыцарь… «Скрут - это чудовище, в которое превращается человек… жертва предательства…»
        Она не вдумывалась в смысл этих слов. Для нее они сейчас значили только одно - скрут был человеком, мужчиной, а значит…
        Погоди-погоди, одернула они себя. Жертва предательства… А предал его кто, как не Тиар?! Предательство - то же самое, что измена, она изменила ему… Иначе быть не может, как иначе женщина может предать мужчину? Значит…
        Она почувствовала чужое присутствие, и мысли ее, и без того несущиеся по неровной узенькой дорожке, полностью потеряли всякий порядок. Не рассудком, а одним только инстинктом она поняла, что подобие стыдливости сейчас куда уместнее полного бесстыдства, а потому вскочила, будто бы в смятении, и поспешно спряталась в ветвях реденького невысокого кустарника.
        Тот, что скрывался в кронах, не спешил уходить. Содрогаясь, она поздравила себя с первой победой - если бы скрута решительно не интересовали нагие женщины, он попросту потихоньку убрался бы, даже не вступая в разговор…
        Минуты шли и шли, ветки кустарника царапали Илазе бока, ноги и спина затекли от неудобной скрюченной позы, а невидимый наблюдатель не уходил и не подавал голоса. Онемел от вожделения, мрачно подумала Илаза, и решилась заговорит первой:
        - Я… я знаю, что вы здесь.
        Молчание. Илаза лихорадочно пыталась сообразить, что делать дальше; мышцы ног болели совсем уж невыносимо, она набрала полную грудь воздуха и выпрямилась, раздвигая кустарник молодой, дерзкой, высокой грудью:
        - Я… я теперь знаю. Я знаю, что сделала с вами Тиар.
        Вздох - или ей послышалось? Дышат ли пауки вообще? У них же нету легких…
        - Непристойно подглядывать и молчать, - сказала Илаза шепотом.
        Сухой короткий смешок:
        - А зазывать и молчать - пристойно?
        От обиды у нее на мгновение перехватило дыхание. Она княжна… Она сочеталась со своим мужем на Алтаре…
        Воспоминание о брачной ночи в эту секунду оказалось неприятным. Она стиснула зубы, удерживая на лице чуть наивную благожелательную улыбку - она не поняла оскорбления, она слишком невинна, чтобы понять такую гадость…
        Через это надо перешагнуть. Через гадость - тоже. У нее есть шанс, потому что теперь скрут ведет себя, как мужчина.
        …Как это все-таки может произойти? Ей придется зажмуривать глаза, затыкать уши и нос? А может быть, от его любовных утех она попросту умрет, и эта смерть будет даже отвратительнее, чем та, предопределенная, которой она таким образом стремится избежать…
        Сделав первый шаг, не останавливайся. Так учила ее мать…
        Медленно, неторопливо, тщательно следя за осанкой, она выбралась из кустарника на открытое место. Волосы, упавшие на плечи, назойливо щекотали кожу, но Илаза знала, что с распущенными волосами любая женщина выглядит привлекательнее.
        Она встала на плоском камне, как на подмостках. Ледяным ногам было приятно чувствовать сохраненное камнем тепло; все ее свежевыстиранные тряпки трепетали на ветвях, как вымпелы.
        - Я знаю больше, чем вы думаете, - сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. - Я обо многом догадалась сама. Вы сами себя поймали в эти ваши… сети. Потому что месть одной женщине не может быть смыслом жизни. На свете полным-полно женщин. И очень красивых… И вы отомстите своей Тиар куда больше, если… - Илазу вдруг осенило, и она заговорила скороговоркой: - А хотите, я приведу вам… если не Тиар, то… кого хотите. Найду и приведу. Десяток невинных девиц… Моя мать легко сможет это устроить. Моя мать и Тиар сможет найти, у моей матери куда больше возможностей, чем у одного бедного глупого Игара… Да, моя мать найдет вам Тиар, но… стоит ли?
        Она улыбнулась. Улыбка далась ей с трудом - но и получилась на славу, в меру кокетливая, в меру смущенная, в меру зовущая…
        Движение в ветвях. Колыхание серой паутины; Илаза увидела, как липкое полотнище разворачивается у нее над головой, и невольно присела, ужаснувшись мысли об ЭТОМ, происходящем в ритмично подрагивающих сетях…
        Полотнище паутины исчезло. Над ее головой снова было голубое небо; облегчение оказалось сильнее разочарования. Она еле удержалась, чтобы не выказать его. Едва сумела стереть с лица страх; бесстыдно провела ладонью по собственному крутому заду:
        - Я… не знаю, что такое настоящая мужская сила. Игар, сами понимаете, все же сопляк…
        Игар-то тут при чем, сказала ей совесть. Постыдилась бы трепать имя человека, который, возможно, погиб, пытаясь тебя спасти…
        Илаза осеклась; в паутине молчали. Знать бы, что у него на уме. Если бы у него было лицо, если бы видеть выражение его глаз… Илазе случалось ловить на себе масляные взгляды стражников. Брошенные исподтишка, в уверенности, что она не заметит; те похотливые глазки казались ей маленькими кусочками сала, встроенными под надбровные дуги. Знать бы, что скрут способен испытать что-либо подобное… Разве она не женщина?! Разве она не уверена в собственной привлекательности, разве ее нагое тело - не прекрасно?!
        - Повернись-ка, - медленно сказали из ветвей. Будто читая ее мысли…
        Она стояла, удерживая на лице улыбку. Рука, теперь уже механически, поглаживала и поглаживала крутое бедро.
        - Повернись, говорю… Я хочу разглядеть, как следует, что же мне такое предлагают…
        Она из последних сил закусила губу. Вся кровь бросилась ей в лицо, а улыбка превратилась в оскал. Мерзавец, чудовище, тварь…
        Но жить-то она хочет?!
        Медленно, будто ступая по битому стеклу, она повернулась на своем камне. Круг, второй, третий… Как заводной волчок…
        - Хватит… Тебе, наверное, говорили, что твои тощие ноги красивы?
        Подобно бойцу осаждающей армии, который, уже ослепленный кипящей смолой и утыканный стрелами, все же продолжает свой безнадежный приступ, Илаза выдавила игривую ухмылку.
        - И ты считаешь, что сиськи, торчащие в небо, делают тебя желанной? Что твой тугой зад способен закрыть собой вселенную? Что ты настолько совершенна, что можешь торговать собой и даже запрашивать столь высокую цену? Ты вправду так считаешь?
        Еще несколько секунд Илаза стояла, невыносимо прямая, будто сосна. Потом воля ее сломалась, и ноги подломились, как спички. Ее унижение достигло высшей точки, когда, рыдая, она повалилась на землю и зашлась слезами; тот, что сидел в ветвях, упивался ее поражением недолго и без удовольствия. Обозначив свой уход резким треском переломленного сучка, он растаял среди живописных желтеющих крон.
        Глава двенадцатая

* * *
        Ее комната оказалась тесной, сыроватой, без особого уюта; в маленьком камине остывала зола. Он сидел на трехногом табурете и видел себя как бы со стороны - смущенный, очень напряженный и очень искренний юноша против доброжелательной, но достаточно строгой женщины. Она казалась неизмеримо взрослее краснеющего, ерзающего на своем табурете парнишки - но тот другой, холодный и расчетливый Игар, который наблюдал за ними обоими, был ей ровесником.
        Он говорил горячо и умоляюще. Он начинал издалека, не зная, как подступиться к своей просьбе: в семье он старший сын, а всего ребятишек было пятеро, да трое умерли в один год от какой-то заразы, осталась одна сестра… Сестра согрешила по глупости, а в родном селении ох как с этим строго; ухажер ее, пакостник, сбежал, осталась девка с пузом, а ей-то всего пятнадцать. Мать ее била-била, да дурное семя ведь не выбьешь; от соседей сестру спрятали, потому как, если кто прознает, то позор на всю семью ляжет, и за него, Игара, ни одна порядочная девушка не пойдет… Спрятали глупую девку в шалаше среди леса, там и живет с глухонемой старухой, да только мать боится сильно - как бы девка, рожая, не померла… Она, дура, мухоморы какие-то жрала, чтобы со стыда погибнуть - так вот теперь ей хуже и хуже, а через неделю рожать…
        В этом месте рассказ его был прерван. Повитуха по имени Тиар сдвинула брови:
        - Через неделю?
        Игар замялся:
        - Вроде… как бы… она по глупости и посчитать не может, когда…
        Тиар смотрела внимательно и бесстрастно - Игар не мог понять, как она относится к печальной истории с дурой-сестрой. Верит или нет, сочувствует или равнодушна…
        - Так вот, - он провел пальцем по рассохшейся столешнице старого круглого стола. - Рожать ей… а она девчонка, да еще хворая… Хоть дура, да сестра, и хорошая девка, и мать ее страх как любит… А если нашу, тамошнюю повитуху позвать - так раззвонит по всей округе, и не скроешь ничего… А… госпожа так искусна в… - он запнулся, подбирая слово, но так и не подобрал. - А… Мать ничего не пожалеет, не поскупится… А главное, - он поднял умоляющие глаза, - жалко ведь девчонку, помереть может… Госпожа, сделайте милость, поедемте со мной, село называется Подбрюшье, а рядом лес…
        Тиар молчала. Игар окинул свою жалобную историю беглым мысленным взглядом, оглядел, как горшок на гончарном круге. Где оплошность? Где трещинка? Или он ошибся в повитухе-Тиар и она не откликнется сейчас, не поспешит на помощь, как поспешила ночью к Тири?..
        Женщина медленно склонила голову к плечу. В солнечном луче, падавшем из окна, волосы ее заблестели, как медный колокол; Игар невольно подался вперед, стараясь рассмотреть глаза. Карие, темно-медовые с зелеными звездочками около зрачков; он подавил мучительное желание посмотреть на ее лопатку, и, чтобы придать себе уверенности, проговорил внятно, не отводя взгляда:
        - Госпожа Тиар…
        Она подняла брови, ожидая вопроса.
        Он повторил, упиваясь ее именем, как музыкой:
        - Госпожа Ти-ар…
        - Что? - спросила она удивленно, и он несколько секунд успокаивал бешено бьющееся сердце.
        В окне черной точкой билась полоумная осенняя муха.
        - Поедемте со мной, - проговорил Игар шепотом. - Пожалуйста.
        Она чуть заметно усмехнулась:
        - Добираться-то сколько? До твоей преступницы?
        Он судорожно сглотнул:
        - Если нанять повозку… А мы обязательно наймем… То как раз неделя пути и будет.
        Она откинулась на спинку скрипучего гостиничного стула:
        - Неделя… Ты знаешь, как эти девчонки вечно путаются в сроках? Что, если твоей сестренке не через неделю рожать, а, вполне возможно, через месяц? А я уже с одной женщиной договорилась поблизости, у нее не сегодня-завтра схватки начнутся, что мне, бросить ее?.. И еще одна, отец ее приезжал, из этого хуторка, как он там называется… Давай уж, если ты действительно так в меня веришь - деньков через пять или десять.
        - Нельзя, - сказал он быстро, чувствуя, как слева в груди сжимается холодный камень. - Ну нельзя же. Здесь в округе полным-полно повитух, та старуха, к примеру… Если взрослая женщина рожает, замужняя, это же другое… Ее же все любят, все вокруг нее… А там девчонка, и она одна, и ей страшно…
        Он вдруг вообразил себе Илазу. Будто бы Илаза - его сестра, и кто знает, не живет ли у нее под сердцем ребенок, зачатый на Алтаре?!
        Видимо, эта мысль отразилась у него на лице, потому что сдвинутые брови Тиар чуть разошлись:
        - Что с тобой?
        Он сглотнул. Илаза, одинокая, в сетях - носящая его ребенка… Почему ему раньше не приходило в голову…
        Он заплакал.
        Это было странно - душа его раздвоилась, как пирог под ножом. Игар-первый желал излить в искренних рыданиях тоску, и напряжение, и страх, и жалость к Илазе; Игар-второй холодно следил, чтобы плач не получался слишком уж истеричным и откровенным - мужчина должен стыдиться слез, прятать их, пытаться удержать, тогда на женщину, сидящую напротив, это произведет наибольшее впечатление. Он притворялся и одновременно не притворялся вовсе; в какой-то момент ему стало по-настоящему стыдно, он поднялся, на ощупь нашел дверь и вышел, шаря руками, как слепой. Все тот же вездесущий слуга в изумлении от него шарахнулся.
        Он спустился с крыльца и сел на прежнем месте, под забором; Игар-первый пытался сдержать судорожные всхлипы, тем временем Игар-второй продумывал поведение на тот случай, если Тиар все-таки откажется; звезде Хота осталось подниматься над горизонтом десять ночей - а он, Игар, ни перед чем теперь не остановится. А вдруг это Птица ниспослала ему озарение и Илаза действительно беременна?!
        Тиар вышла через несколько минут. Спокойная, даже, кажется, веселая; постояла на крыльце, рассеянно разглядывая сидящего в лопухах Игара. Потом поманила его пальцем; он поднялся и подошел, чувствуя, как холодеют ладони.
        Она задала ему несколько вопросов, на которые он не нашелся, что ответить - просто покраснел и сказал «Не знаю».
        - О чем я и говорю, - подытожила она недовольно. - Впрочем, ладно… Телегу нанимать не надо - у меня двуколка есть.
        Он смотрел на нее в во все глаза. На лице ее лежал отблеск того света, что так поразил его наутро после родов Тири.
        У нее действительно была двуколка - вовсе неудивительно, ей ведь приходилось много путешествовать и зарабатывала она неплохо. На деревянном сидении места хватало как раз на двоих, огромные колеса вращались величественно, как крылья ветряных мельниц, а лошадь носила гордое имя Луна.
        Выехали на рассвете. Тиар и Луна прекрасно понимали друг друга; лошадь не нуждалась ни в вожжах, ни в понуканиях, а женщина взамен не требовала от нее излишней прыти. Игар заставил себя сдержаться: ему хотелось самому взять в руки вожжи. Ему хотелось гнать Луну галопом, так, чтобы скрипучая двуколка подпрыгивала на колдобинах; Тиар вряд ли поняла бы его, а Луна - тем более, и потому он просто сидел, забившись в угол жесткого сиденья, и без умолку болтал.
        Болтовня успокаивала. Болтовня помогала почувствовать себя увереннее; всякий, кто лжет, должен искусно переплетать свою выдумку с правдой, и потому он детально описывал нравы Подбрюшья, которое, по преданию, получило свое название потому, что пристроилось под брюхом у Замка. О Замке Игар тоже рассказал - мельком; упомянул и Гнездо, описал внешность Отца-Вышестоятеля, которого якобы видел на площади, а заодно и пожаловался на скверный характер нищего слепца, вечно сидящего у колодца. Слепца он описал в таких деталях, что у Тиар не должно было остаться никаких сомнений в правдивости его истории…
        Если сомнения все-таки были.
        Он не мог ее понять. Худо-бедно, но он, как правило, умел определять по лицам человеческие чувства - а Тиар была загадкой; у него мороз пробегал по коже при одной только мысли, что сидящая рядом с ним женщина постоянно становится как бы соучастницей такого ужасного дела, как роды. Игар ни за какие пряники не решился бы и близко подойти к роженице, а Тиар вникает во все это, принимает решения, пускает в ход свои страшноватые диковинные инструменты - сейчас узелок бережно запрятан в огромный багажный сундук… Для такого дела требуется изрядная доля безжалостности. Тиар умна и хладнокровна - вести ее дорогой обмана так же трудно, как ходить по канату: важно не оступиться.
        - А как зовут сестру? - спросила вдруг она, прервав его рассуждения.
        Продумавший до последней черточки всю свою легенду, он вдруг растерялся. О такой мелочи, как имя сестры, ему даже не пришло в голову побеспокоиться.
        - И… Илаза.
        Он не нашел ничего лучшего - любое придуманное имя произносится не так, как настоящее. Придуманное имя можно ненароком забыть - а так, рассказывая о сестре, он может воображать себе жену…
        Уловка оказалась неудачной. Он принялся описывать Илазу - ее лицо, ее глаза, ее походку и платье, ее манеру говорить - и, не в силах остановиться, с ужасом понял, что рассказывает о ней не так, как рассказывают о сестрах. В голосе его звучат нотки, неуместные в рассказе о родственнице - если только не состоишь с ней в кровосмесительной связи. Он запнулся и закашлялся, перегнулся через борт, едва не ударившись головой о вертящиеся спицы; двуколка накренилась. Луна забеспокоилась.
        - Осторожно, - сказала Тиар, когда он осмелился прекратить свой надсадный кашель. - Ты перевернешь нас.
        Больше она ничего не сказала, и, чтобы замять смущение, он принялся болтать еще быстрее и громче. В его истории появился теперь Алтарь.
        Тиар знала о священном камне - кто о нем не знает! - но Игар по праву считал себя знатоком куда большим. Не смущаясь, что, возможно, сообщает Тиар сведения, давно ей известные, он подробно описал историю Алтаря - говорят, он не только заключает браки, но и - раз в столетие - способен произвести настоящее чудо. Впрочем, маленькое чудо случается всякий раз, когда влюбленным удается до него добраться - потому как путь к Алтарю труден. Если их решение сочетаться браком недостаточно сильно, то они либо заблудятся в дремучем лесу, либо вернутся обратно, либо вообще погибнут в одной из многочисленных ловушек (в этом месте голос его дрогнул, но Тиар не могла знать, почему). Но если влюбленные решили объединиться наперекор судьбе и людям - тогда после двух дней пути они находят в лесу реку, мелкую и быструю, а прямо посреди реки лежит камень, с первого взгляда похожий на огромный блин… Невеста обязательно должна быть девственна; когда брак свершается, воды реки поднимаются и захлестывают камень, и смывают ее кровь, и кажется, что ледяная река теплая, будто молоко…
        Неожиданно для себя он увлекся. Он поразился, почему никогда раньше, в самые черные минуты, ему не приходило в голову обратиться к этому воспоминанию - такому светлому, такому щемящему, такому…
        Он увидел, как Тиар на него смотрит, и быстро отвернулся. Луна трусила и трусила вперед, из-под мерно постукивающих копыт поднималось облачко пыли.
        - Откуда ты знаешь? - спросила она после паузы. - Откуда ты все это знаешь?
        Он покусал губы - будто решаясь на откровенность.
        - Моя сестра, - сказал он шепотом, - я не хотел говорить… Они сочетались на Алтаре с тем парнем, но это тайна…
        Тиар помолчала. Ветер теребил бахрому теплого платка у нее на плечах.
        - Разве такое держат в тайне? - спросила она медленно. - Ты ведь сам только что сказал… Люди признают узы, скрепленные Алтарем, твоя сестра навеки связана с этим, как ты говоришь, парнем… И она законная жена ему - зачем держать в тайне ее беременность?
        Некоторое время Игар смотрел на пыльный хвост Луны. У белой кобылы был на редкость пышный, каштановый хвост, и сейчас он колыхался в такт ее шагам.
        - Он оказался подлецом, - сказал Игар глухо. - Это… темная история, я не хотел бы огорчать госпожу… Но правда такова, что… Никто не должен знать, что они муж и жена. Никогда…
        Мимо проплывали стволы небольшой рощицы; прямо перед мордой удивленной Луны дорогу перебежал заяц. Если не знаешь, что говорить, то лучше всего напустить туману.
        Тиар молчала. Она умела очень выразительно молчать - в карих глазах чуть заметно мерцали зеленые звездочки. Человеку, который на «ты» с жизнью и смертью, лучше не досаждать такой примитивной ложью.
        Игар с удовольствием дал бы себе оплеуху - если бы мог. Он напряженно ждал от Тиар нового вопроса или укора - но женщина молчала, подставив лицо ветру.
        Ночь провели под открытым небом, потому что гостиницы по дороге не случилось. К счастью, ночь была сухой и ясной; Тиар, улыбнувшись, заявила, что ей ночевка под открытым небом не в диковинку и не в тягость. В багаже у нее оказалась пара теплых одеял - одно из них она, несмотря на протест, всучила Игару. Высыпали звезды - Хота висела над самым горизонтом, Игар смотрел на нее до боли в глазах и шепотом умолял не спешить. Он идет, он уже идет; пусть Илаза, которая тоже сейчас смотрит на уходящую звезду, не падает духом…
        Он лежал на охапке сена, и колесо двуколки высилось над ним, будто черный горбатый мост. Неподалеку пофыркивала Луна - белые бока ее светились в темноте сообразно имени. Тиар ровно дышала, привычно устроившись на сиденьи, и Игар вдруг спросил себя: а зачем ей эта мучительная бродячая жизнь? Почему ей не осесть где-нибудь, ведь хорошая повитуха всегда будет обеспечена и уважаема? Неужели только обычная зависть товарок-повитух, строящих козни и распускающих гадкие слухи, гонит ее от селения к селению?..
        Он закрыл глаза: теперь неважно. Кто такая Тиар, и почему она скитается, и почему она одинока, и чем она досадила скруту - не ему, Игару, отвечать на эти вопросы. Теперь следует думать об Илазе…
        Заветное имя, прежде заставлявшее Игарово сердце сладко сжиматься, на этот раз оставило его равнодушным. Наверное, от усталости.
        Они снова тронулись в путь на рассвете, и очень скоро Игар обнаружил, что между ним и его спутницей стоит плотная стена лжи.
        Все это было. Все это уже было однажды - только вместо двуколки была наемная повозка, а его спутница… была шлюхой из портового дома терпимости. И он тоже лгал, невыносимо, ежесекундно - про дом с пятью ступеньками… Про участок земли, который можно продать и купить молочное стадо, и делать сыр…
        Та была шлюха и лгунья, и она врала в ответ - но Игар помнит, что тогда его обман был ему в тягость. Как же, вез человека на лютую смерть… А теперь рядом с ним сидит женщина, в сравнении с которой тот «человек» кажется просто морской свинкой. И что? Почему он, Игар, не чувствует раскаяния, только страх ошибиться, выдать себя, не довести до конца своего дела?..
        Помня о вчерашнем конфузе, он на этот раз помалкивал - Тиар и не думала заговаривать с ним и тем самым разрядить напряжение. Она по-прежнему правила своей Луной, вернее, позволяла Луне бежать, как бежится; Игар всей кожей чувствовал ее молчаливое ожидание. Он канатоходец на канате вранья, и путь его готов был прерваться у самого начала.
        Наконец, он не выдержал.
        - Я врал вчера, - сообщил он, глядя в сторону.
        - Я знаю, - спокойно отозвалась Тиар.
        Игар облизнул обветрившиеся губы:
        - Я… Илаза не сестра мне. Она мне жена, и мы сочетались на Алтаре.
        Тиар медленно повернула голову; зеленые звездочки в карих глазах разгорелись ярче:
        - Значит, она ждет… твоего ребенка?
        Игар кивнул, не поднимая глаз.
        - А… почему ты не рядом с ней? Почему ты оставил ее и уехал так далеко?
        В голосе ее скользнул ледок; Игар втянул голову в плечи:
        - Я… К родичам своим ездил. Отец-то… не терпит, когда кто-то против воли. Я думал, раз Алтарь сочетал, то они нас с женой примут… А они говорят - где сочетал, там и живите…
        Он перевел дух. Тиар глядела, и он со страхом понял вдруг, что обычной доброжелательности, живущей в ее глазах даже перед лицом откровенной лжи, теперь как не бывало:
        - А зачем ты придумал сестру?
        Он хотел стать на колени - но в двуколке это было совершенно невозможно, и он ограничился тем, что крепко прижал обе руки к сердцу:
        - Простите… Я хочу, чтобы Илаза благополучно разродилась… Я больше жизни этого хочу, ну простите меня, я думал, что вы просто так не поедете…
        - «Думал, думал», - пробормотала она, отворачиваясь. - Значит, она не живет в шалаше посреди леса? Не мается в одиночестве? О чем ты еще, интересно, «думал»?
        - Я расскажу все… - начал Игар, но в этот момент впереди на дороге, далеко, у самого горизонта, показались шесть всадников.
        Его бросило в пот. Рубаха моментально прилипла к спине - хоть всадники могли быть кем угодно, путешественниками, гонцами, коневодами…
        Тиар посмотрела вопросительно. Взглянула вперед - Луна упрямо трусила вперед, всадники двигались куда быстрее, вот уже слышен топот копыт…
        Тиар натянула вожжи. Перевела на Игара серьезные, карие безо всякой прозелени глаза:
        - Найди, пожалуйста, в багаже сверток с сыром. Я его положила наверху, но он, наверное, провалился на дно…
        Разыскивать что-либо в багаже куда сподручнее было ей самой - не спрашивая себя, зачем посреди дороги Тиар понадобился сыр, Игар послушно встал коленями на скамью и, перевесившись через спинку, открыл багажный сундук.
        Топот копыт приблизился; конечно же, предчувствия его не обманули.
        Стражники окружили двуколку; старший вежливо поприветствовал Тиар, она ответила по своему обыкновению доброжелательно и спокойно, а Игар погрузился в сундук до половины, спрятав бледное лицо и от души надеясь, что острый зад в потертых штанах не выдаст его волнения.
        - Я повитуха, - сообщила тем временем Тиар. - Меня вызвали к роженице, а парень показывает дорогу… Нашел?
        Рука Игара нащупала в темных недрах влажную тряпицу с сыром.
        - Не нашел, - отозвался он приглушенно. - Глубоко завалился, пес…
        - У меня есть особая грамота, выданная магистратом города Ррок, о том, что я имею право свободно заниматься своим ремеслом во всех городах и селениях провинции… Господам предъявить?
        - В этом нет необходимости.
        В темноте багажного сундука Игар стиснул сверток с сыром, да так, что его пальцы продавились вовнутрь.
        - В этом нет необходимости, госпожа… Счастливой дороги.
        Заржала чья-то лошадь, радостно отозвалась Луна. Топот копыт отдалился; сжимая несчастный сыр, Игар выпрямился. От его бледности не осталось и следа - кровь прилила к голове, придавая лицу оттенок свеклы.
        - Но-о, - сказала Тиар Луне. Лошадь тряхнула головой и тронулась с места.
        Навстречу тянулись сжатые поля, обсиженные воронами; вдоль обочины стояли березы, ветвистые и низкорослые, и Игар мрачно подумал, что они похожи на тощих пестрых собак.
        Тиар молчала. Игар осторожно развернул сверток, отломил кусочек сыра и нерешительно протянул ей - она будто не заметила; Игар вздохнул и сунул ломтик себе в рот.
        - Меня разыскивают, - сообщил он, с трудом прожевывая сыр и не чувствуя его вкуса. - За мою голову обещают двести семьдесят золотых монет.
        Тиар прищурилась, не отрывая взгляда от дороги; Игар набрал полную грудь воздуха и рассказал ей об Илазиной матушке, о самоубийстве сестры Ады, о побеге влюбленных, о ярости княгини и ее жажде мести; он говорил вдохновенно, и даже худая девушка, та, что жила на кладбище и зарабатывала умением чувствовать ложь, засвидетельствовала бы сейчас его полную искренность.
        Тиар склонила голову к плечу и впервые за весь день посмотрела Игару прямо в глаза; он зажал в кулаке свой храмовый знак и поклялся Птицей. А заодно и признался в побеге из Гнезда; зрачки Тиар чуть расширились:
        - Ну ты и… крученый. Зачем было врать-то?..
        Он потупился. Столь знакомое слово в ее устах было ему неприятно.

* * *
        Илазе мерещился запах дыма.
        Этим летом обычной засухи не случилось, но зато за первый месяц наступившей осени не выпало ни единого дождя. Солнце пригревало, не желая слушаться ни календаря, ни здравого смысла - а последние несколько дней свирепствовал еще и ветер, да такой, что листва ложилась на землю, едва успев поблекнуть. Ветер затихал на закате и на рассвете просыпался вновь. Теплый ветер, горячий ветер, лес волнуется и стонет, трухлявые стволы не выдерживают и ложатся, подминая новые, еще не успевшие войти в силу…
        Выдержка и настойчивость. Чтобы воспитать у Илазы эти качества, ее мать в свое время потратила немало усилий.
        Получив удар, стисни зубы. Упав, поднимайся и иди дальше; позаботься о себе сама, потому что больше никто на свете…
        Она всхлипнула. Мать знала, что делала. Мать…
        Горка сухого мха достигала уже Илазиных коленей. Этот мох горит, как солома, но для этого его должно быть много… Горка тщательно отобранных сухих веток. Топливо на костер, материал для растопки, эти веточки быстро прогорают, если не подбросить огню пищи посерьезнее…
        А там, впереди, поскрипывает на ветру сухостой. Несколько высохших, как мумии, елок со сгустками старой смолы на стволах. Голая, по непонятной причине умершая ольха, жиденький орешник, а надо всем этим - огромная сосна, живая и зеленая, и в темной кроне ее скрут сегодня сожрал куницу…
        Когда-то Илаза слыхала, что огонь, дорвавшись до леса, не знает ни меры, ни пощады. Что стена его наступает со скоростью несущейся лошади, поглощая все живое и оставляя после себя голые обгоревшие стволы…
        А нанесенное Илазе оскорбление знает ли меру? Знает ли пощаду? И не страшнее ли подобное унижение десятка самых страшных и неотвратимых смертей?..
        Мох поймал предложенную ему искру, проглотил с жадностью и тут же занялся, позволяя ветру унести прочь белую струйку дыма.
        Илаза тупо смотрела, как оживают, с треском проклевываются, алчно трепещут нарождающиеся языки. Столько сил ушло на то, чтобы собрать эти кучи топлива… А вот теперь они зацветают желтым, а она стоит и смотрит, без радости и без страха. Гори…
        Ветер рванул что есть силы, подхватил огонь и неожиданно рассеял все ее сомнения. Выхватив ветку из уже пылающего костра, Илаза кинулась дальше, туда, где тяжким трудом собраны были груды сухого мха и смолистых еловых веток. Гори… Пусть этого леса не будет.
        Мох вспыхивал, как пакля.
        Пламя, разносимое ветром, как-то очень быстро добралось до первой из сухих елей; Илаза отшатнулась, таким жаром ударило вдруг ей в лицо. Простенькая мысль о том, что она сама сгорит, и очень быстро - эта мысль только сейчас обрела для нее какой-то смысл.
        Она не испугалась. В этот момент ей казалось, что она вообще не способна испытывать ни боли, ни страха.
        Пусть этого леса не будет. Она - лекарь, милосердный и беспощадный, каленым инструментом выжигающий с лица земли эту язву. Пусть обугливаются проклятые сети. Пусть поджарится отвратительный скрут; пусть те, кто потом придет на пепелище, вспомнят ее добром…
        Или пусть не вспоминают! Гори!..
        Она металась, разбрасывая горящие головни, распираемая жестокой радостью уничтожения, будто дева-пламяница, которая, как говорят, бесчинствует на пожарах. А потом превращается в уголек… Пусть…
        Потом ей прямо в лицо ударил сгусток дыма - ее легкие заполнились удушающей клубящейся массой. Не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни закричать, ни утереть хлынувших едких слез, она увидела наверху все то же голубое небо со все тем же обязательным белым облачком, а на фоне его - горящая верхушка сосны, паутина, объятая пламенем, волны пламени, волны дыма, горит, проклятый, горит…
        Только теперь решив спасаться, она повернулась и побежала прочь, как она думала, от гигантского костра, в который превратился по ее милости лес.
        Не то ветер поменял направление. Не то сама Илаза, потерявшая представление о сторонах света, забрела в самое логово пожарища - но теперь огонь преградил ей дорогу. Она повернула - огонь преградил еще раз. И еще. Огонь был всюду, Илаза была в центре огненного кольца…
        И, едва осознав это, она сразу же поняла, как жестоко ошибалась, возомнив себя нечувствительной к боли.
        Она закричала. Новый сгусток дыма зажал ей рот, и, дергаясь от невыносимого жжения, она пожелала скорее умереть.
        Голубое небо сделалось грязно-серым, подернутым дымной пеленой. Оттуда, из пелены, явились вдруг тусклые, белесые, как бы сами по себе живущие глаза, и в них, ледяных шариках, отражалось пламя.
        Илаза успела подумать, что существо, встречающее ее в загробном мире, слишком ужасно, чтобы быть Птицей. Вероятно, это Каратель, живущий в преисподней, наказывающий за грехи…
        По счастью, сознание скоро ее оставило.
        - …и ты снова согласишься принять от меня помощь? Может быть, твоя ненависть помешает тебе, и ты гордо откажешься? Нет?..
        Вселенский пожар завершился большой черной проплешиной в зеленой шкуре огромного леса. Пролетающим в небе птицам это видится, как продолговатая черная метка, короткая траурная ленточка, и там, в облаках, не слышен запах гари, которым смердит теперь и трава, и ручей…
        Илазина героическая смерть обернулась красной растрескавшейся кожей на щеках, воспаленными глазами и обожженным локтем. Лучше бы она в самом деле умерла, потому что боль от ожога оказалась просто непереносимой.
        - Ты не откажешься, Илаза? Нет? Может быть, ты слишком оскорблена тем, что именно я тебя спас?
        Она молчала. Пусть он не догадается, что она плачет - слезы из-под опухших век и без того бегут, не переставая, ресницы слиплись сосульками, она боится открывать глаза, но в темноте терпеть еще тяжелее…
        Прикосновение к ее плечу. Не сопротивляясь, она все же инстинктивно напряглась; боль от укола показалась ей едва ли не сладостной.
        Она молчала, стараясь дышать как можно глубже и ровнее. Жжение и боль уходили не сразу, давая ей возможность насладиться каждой секундой своего освобождения.
        Она разлепила ресницы. Темное тело, нависавшее над ней, привычно отпрянуло в тень; она всхлипнула и зажмурилась снова.
        - Зачем мне груз еще и твоей ненависти? - раздумчиво сказали у нее над головой. - Зачем я собираю ненависть, будто сборщик податей? Разве мне мало той тяжести, которая уже есть?
        Кажется, в голосе из ветвей скользнула неподдельная горечь. Впрочем, Илазе было все равно.
        - Я все равно убью тебя, - выдохнула она сквозь растрескавшиеся губы.
        - Хорошо, - отозвался он, чуть погодя. - Только сперва давай залечим твой ожог… Потому что кто тогда будет спасать тебя от боли?
        - Я убью тебя…
        - Звезда Хота низко. Я мог быть с тобой добрее, но мог быть и более жестоким… А теперь звезда слишком низко, Илаза, и не держи на меня зла, потому что скоро…
        Его сдавленный голос делался все тише и тише, пока, наконец, и вовсе не сошел на нет.
        Вечер пах дымом. В розовом вечернем небе тянулся, размеренно взмахивая крыльями, птичий ключ, похожий на наконечник копья.

* * *
        На распутье оказалось, что Тиар знает дороги куда лучше Игара; она без запинки перечисляла селения, через которые лежит путь к большому лесу, и норовила повернуть направо, хотя Игар уверен был, что ехать нужно налево. Прохожий крестьянин разрешил их спор - конечно, в пользу Тиар; Луна, которую процесс выбора порядком утомил, бодро потрусила вперед. Игар всю дорогу угрюмо молчал - ему казалось, что его обозвали дураком.
        В обед остановились в селении Речка; единственная его улица лентой тянулась вдоль берега узкой речушки, а на другом берегу, заливном, живописно пестрели боками черно-белые ухоженные коровы. Постоялый двор окнами выходил на воду - по темной глади ее печально плыли желтые листья.
        Обедали за счет Тиар - Игар сгорал от стыда и клялся, что по прибытии на место возместит все убытки. Тиар слушала его вполуха; вся прислуга, в особенности женская ее половина, обращалась к ней тепло и почтительно. Нашлась даже какая-то старая знакомая, с гордостью предъявившая сопливого мальчишку лет пяти, которому Тиар в свое время помогла появиться на свет; Игару мальчишка показался исключительно противным, капризным и сонным - но Тиар неподдельно обрадовалась, обняла малыша и подарила ему пряник.
        Потом кто-то из служанок долго о чем-то нашептывал Тиар на ухо; посерьезнев, она несколько раз кивнула. Призвала девчонку, мывшую во дворе посуду, дала ей мелкую монетку и велела сбегать на мельницу и спросить, не нужна ли повитуха.
        Девчонка бегала долго и, вернувшись, едва могла отдышаться; Игар заключил, что эта самая мельница не так-то уж и близко. Облизнув пересохшие от беготни губы, девчонка бодро доложила:
        - Велели передать, что повитухи не надобно. Во-первых, платить никто не станет, потому как эта приблуда нищая. Во-вторых, она еще, наверное, и паршивая - хозяин ее выпер в сарай, на сено, и не надо было, говорит, вообще пускать. А теперь, говорит, вот доброту проявил - расплачивайся, и на улицу не выкинешь, потому как она уже рожать взялась…
        Тиар подняла голову:
        - Рожать? Когда?
        Девчонка пожала плечами:
        - Не знаю… Стонет в сарае, а давно ли - я не спросила…
        Тиар кивнула и поднялась:
        - Спасибо… Игар, поедем.
        - Куда? - спросил он беспомощно. - Мы же… Торопимся же…
        Тиар так на него взглянула, что он прикусил язык.
        Луна, еще только приступившая к своему обеду, возмутилась. Тиар хлопнула ее по крупу и что-то сердито сказала на ухо - понурившись, лошадь взялась за привычную работу. Игар лихорадочно пытался сообразить, чем грозит эта неожиданная проволочка - а Тиар уже разворачивала Луну хвостом к цели их путешествия.
        Мельница стояла на отшибе - там, где кончалась единственная в селении улица. Чтобы добраться до нее, пришлось вернуться назад почти на полчаса пути; Игар изо всех сил старался скрыть раздражение. Если по дороге они станут выискивать всех возможных рожениц, то до цели доберутся лишь к весне…
        Он хотел сказать об этом Тиар - но вовремя удержался. Хватило ума сообразить, что упреками дела не поправить, а вот напортить - можно…
        Мельник удивился. Он ведь ясно сказал посланной девчонке, что повитухи не надо - платить-то кто будет?
        Тиар выслушала его и кивнула:
        - Я поняла. Где?..
        - Она паршивая! - воскликнул удивленный мельник. - Точно паршивая, я и коросту на ней видел… На одну ночку пустил в сарай, пожалел беднягу - а она, глядь, рожать здесь собралась!
        - Неслыханная наглость, - серьезно подтвердила Тиар. - Позвольте все же взглянуть на этот ваш сарай.
        Мельник выпучил глаза:
        - Да что вы, с ней, приблудной и паршивой, за бесплатно возиться будете?!
        Тиар терпеливо вздохнула:
        - Что ж… Я ведь не учу вас, как вам молоть муку, а вы не учите меня, как… Ну, в общем, ничему вы меня не научите. Где?
        Жена мельника, четверо работников и служанка с интересом глазели на странную повитуху. Игар не знал, куда себя девать; ему хотелось догнать Тиар, рвануть за плечо и дать пощечину: время идет! Каждая секунда нелепого разговора, каждая минута, проведенная с приблудной роженицей, могут стоить потом Илазиной жизни…
        Тиар уже шла к сараю, ведомая служанкой и парой собак. Сарай оказался добротным строением на отшибе, и внутри его было, на Игарово счастье, тихо. Он слишком хорошо помнил, как орала Тири, и не желал слышать этого еще раз.
        - А ты кто? - спросил его один из работников, плечистый парень с красивыми глуповатыми глазами. - При ей?
        - При ей, - отозвался Игар обреченно.
        Тиар вышла из сарая. На лице ее лежала уже знакомая Игару сосредоточенность - перед этим доброжелательным и ледяным взглядом отступила не так давно скандальная старуха.
        - Кто помогать возьмется? - спросила она негромко. - Кто-то из женщин, кто поможет?
        Служанка потупилась. Мельникова жена нахмурила брови:
        - Вы, госпожа, парши не боитесь, а я боюсь. И дети мои боятся…
        Тиар быстро обернулась к ней:
        - Сами ведь рожали? Как же?..
        - Я рожала при муже, - отозвалась мельничиха сухо. - Не в парше и не в чужом сарае.
        - Нет у нее парши, - Тиар обернулась к служанке. - Пойдешь?
        - Не велю, - мрачно заявил хозяин. - Вот оно, добро-то… На одну ночь пустил только… Ни на кого из моих не рассчитывайте, госпожа где один запаршивеет, там и все в коросте. Не надо нам…
        Тиар молчала, глядя ему в глаза. Мельник крякнул, отвернулся и ушел в дом, бросив с порога:
        - Тоже еще… Вон, подмастерье у вас - его и берите…
        - Игар, - Тиар уже вынимала из багажного сундука свой узелок с инструментами. - Беги в село, позови кого-нибудь… женщин. Объясни, что к чему… Нет, не бери Луну - она тебя не послушается! Бегом…
        Путь обратно в селение исторг из него все известные ему ругательства; исчерпав их запас, он взялся придумывать новые. Первая же встреченная им женщина - молодка у калитки - испуганно отшатнулась от незнакомого парня, видимо, пьяного, который трусцой бежал по улице и ругался в голос.
        - Эй, ты чего? - завопила она, поймав на себе его оценивающий взгляд. - Вот сейчас собаку спущу!
        - В дерьме я видел вашу собаку, - сказал Игар устало. - Там на мельнице рожает какая-то паршивая приблуда, так госпожа повитуха, которая без денег роды-то принимает, вас в помощь зовет.
        Молодка выпучила глаза:
        - Меня?!
        - Вас, - буркнул Игар, чувствуя, как поднимаются в душе и злоба, и раздражение, и отчаяние. - Женщину какую-нибудь…
        Молодка хлопнула калиткой так, что зашатался забор:
        - Не знаю ничего! Ничего не знаю, ни повитух, ни приблуд никаких, а ты, ежели будешь озорничать…
        Игар повернулся и пошел прочь. Две девушки, встреченные им у соседних ворот, испуганно завертели головами:
        - Мы - не… Боязно…
        Игар ругнулся в последний раз и потрусил обратно.
        Солнце, красное как помидор, садилось за реку; пастухи собирали коров, с того берега слышался басовитый перезвон колокольчиков да протяжное глубокое «му-у-у»…
        - Там она, - мельник неприязненно махнул рукой в сторону сарая.
        В сарае стонали. Игару сразу вспомнились роды Тири, костер с ароматными травами, плачущий Глаб, освещенные окна во всем доме… Он зябко повел плечами, прогоняя нехороший, струящийся по спине холодок.
        - Тиар, - сказал он, не заглядывая даже вовнутрь. - Не идет никто. Парши боятся. Все.
        Некоторое время было тихо; потом Игар услыхал шорох соломы и негромкий голос Тиар:
        - Кричи, не стесняйся никого. Им какое дело? Кричи, не держи себя… Давай…
        Вопль, донесшийся затем из сарая, заставил Игара покрыться потом и отскочить.
        Тиар вышла, вытирая руки какой-то тряпкой - Игар в ужасе заметил, что тряпка становится красной, даже рыжей какой-то.
        - Ты хорошо просил? - спросила она озабоченно. - Не идут?
        Игар отвернулся. Помотал головой:
        - Не идут.
        Тиар покивала; на лице ее не было ни тени возмущения:
        - Ладно… Помоги мне, пожалуйста, сам.
        Несколько долгих секунд он верил, что ослышался. Однако Тиар смотрела на него неотрывно - все так же пристально и доброжелательно; содрогнувшись, он отступил на шаг:
        - Я?
        - Это несложно, - она не отводила глаз, карих с зелеными звездочками. - Я скажу, что делать. Надо пособить, Игар. Такое дело.
        Он сглотнул. В ужасе замотал головой:
        - Нет. Я не могу. Я… боюсь.
        Губы ее чуть дрогнули:
        - И я боюсь, Игар. И она боится… И ребенок, который из нее сейчас выбирается, боится тоже. Так что же делать?..
        …К речке спустились в предрассветном мраке. Небо обложило тучами, и не разглядеть было не то что звезды Хота - луны.
        Игар долго и отчаянно умывался. Бросаясь в лицо, ледяная вода на какое-то мгновение возвращала его к жизни; потом стекающие в реку капельки становились теплыми, как его кожа, и всякий раз он длинно, прерывисто вздыхал.
        - Молодец, - сказала невидимая в темноте Тиар. Он дернулся:
        - Я?!
        Вечер и половина ночи прошли для него в полубреду. Он, прежде слабеющий от одного только крика роженицы, помогал принимать младенца; в памяти осталось немногое, но и этого хватит…
        Тиар распоряжалась отрывисто и внятно. Он менял какие-то окровавленные тряпки, держал какие-то инструменты, куда-то лил какую-то воду; несколько раз ему с трудом удавалось удержаться от обморока. Он прекрасно помнил это чувство, когда перед глазами сгущается муторная темнота и подгибаются колени; как ему удалось не грохнуться - останется тайной.
        Лица роженицы он не помнил; какое-то заурядное, достаточно грязное лицо с красными от лопнувших жилок глазами. Он не понимал, как Тиар удается говорить с ней так неподдельно ласково и чуть не по-матерински твердо: сам Игар не мог относиться к роженице иначе, как с брезгливой жалостью. Он боялся и маялся, стискивал зубы и боролся с обмороком, и делал то, что велит Тиар, и отворачивался при этом, старался не смотреть, закрывать глаза…
        - Полюби его, - уговаривала роженицу Тиар. - Он же чувствует, как ты его не хочешь… Такая злоба… За что?! Чем он виноват? Это же… Полюби, это твое, это все, что у тебя есть в мире… Твой дом, твое достояние… Полюби!
        Роженица мычала, и по щекам ее текли слезы.
        А потом Игар впервые в жизни увидел настоящего новорожденного младенца - не в нарядных пеленках, как их показывают на смотринах. Он на секунду замер с открытым ртом - существо в руках Тиар вопило. Пурпурное, похожее на неопрятного зверька - и в то же время несомненно человеческое, с тонкими волосами на макушке, с ресницами на прикрытых веках, с крохотными, беспорядочно сжимающимися ладонями…
        - Девочка, - сказала Тиар счастливо. - Посмотри, Нита, какая девочка…
        И, не смущаясь страшной синей пуповиной, уродовавшей новорожденное существо, она показала его матери. Поднесла поближе, что-то вполголоса приговаривая - и Игар замер, увидев, как серое заурядное лицо бродяжки преображается вдруг, становясь почти…
        Он не знал слов. Он вышел, шатаясь; в темноте двора, не смотря на запрет хозяина, изнывали от любопытства двое работников и служанка:
        - Ну?!
        Он отодвинул их плечом и пошел прочь, к реке…
        - Плохо тебе было? - негромко спросила Тиар, и в ее голосе он уловил непривычную теплоту.
        - Я, наверное, не гожусь в подмастерья, - отозвался он глухо.
        Тиар засмеялась:
        - Некоторые мужья по десять ребятишек у собственной жены принимают - и ничего…
        Он снова плеснул себе в лицо ледяной водой и ничего не ответил.
        - Я думала, что мне и тебя придется откачивать, - сказала она с усмешкой. - К счастью, Нита довольно быстро и легко разродилась.
        - Легко?!
        Некоторое время оба молчали.
        - Тиар, - наконец сказал он шепотом. - Я чего-то не понимаю. Почему в мире все происходит так… как будто люди растут на грушах?! Почему их по-прежнему так много, если… родить одного - хуже камеры пыток? Как человек… то есть женщина… может обрекать себя на это, еще и радоваться?!
        В темноте он увидел ее глаза. В них отражался отблеск далекого огня - но ему показалось, что это загорелись наконец зеленые звездочки.
        - Ты мальчишка, - сказала она непривычно мягко. - Но ты кое в чем прав… Кто не знает, как жизнь приходит - тот ничего не знает о жизни, Игар. Если бы они… все… - она прерывисто вздохнула. - Мужчины, гордые своим красивым блестящим оружием… если бы все они знали эту цену не понаслышке… - она коротко усмехнулась. - Но это глупость. Ничего не изменилось бы, Игар. Ничего, - он увидел, как звездочки в ее глазах дрогнули.
        Ему вспомнилось селение Холмищи, в просторечии именуемое Кровищами. Жирная трава на поле давней битвы; девочка с деревянным украшением на шее, стоящая в проеме низкой двери…
        Ему страшно захотелось помянуть Холмищи и сказать Тиар, что ее сестра помнит ее и беспокоится. Ему так сильно и всерьез захотелось признаться в этом, что он испугался и больно прикусил язык.
        - Но насчет камеры пыток - ты не прав, - она вздохнула. - Ничего страшного в этом нет. Все плохое забывается так быстро… Иначе, ты прав, мир бы вымер. Если бы женщины думали только о своих страданиях…
        - А ты рожала? - спросил он прежде, чем успел подумать.
        Наступила тишина; он обнаружил вдруг, что видит ее силуэт. Занимался рассвет, видны стали очертания мельницы и дома, и сарая, стоящего поодаль, и стены камыша…
        - А я не рожала, - сказала она мягко. - И не смущайся, ты не спросил ничего ужасного. У каждого человека своя судьба…
        - Я действительно помог тебе сегодня? - спросил он после паузы. - Действительно… от меня был толк?
        Теперь он мог видеть, как она улыбается:
        - Даже удивительно, как тебе это удалось… Такому бледному, на грани обморока… Но если бы ты принимал роды дважды в неделю, как я, ты очень скоро привык бы…
        - Дважды в неделю?!
        - Иначе мир опустеет, Игар.
        Воды не было видно - такой плотный стоял над рекой туман. Зато берега просматривались ясно, и во всей красе явилась мельница; из маленького окошка показалось заспанное, помятое лицо служанки.
        - Жалко, что мельница не ветряная, - сказала вдруг Тиар. - Я с детства обожаю ветряные мельницы… А здесь что - вода в лотках… - она вздохнула. - Я думаю, она научится любить этого ребенка. Хоть и собиралась придушить его сразу после рождения.
        - Да ее саму надо придушить! - возмутился он искренне.
        Тиар опустила ресницы:
        - Не стоит. Не надо так говорить. Ее ведь тоже кто-то когда-то в муках рожал…
        У дверей сарая гурьбой стояли мельник с женой, работники, служанка, две собаки и пара ребятишек. Все без исключения, вытянув шеи, с любопытством заглядывали вовнутрь.
        Спать не пришлось. Игар боялся, что Тиар после тяжелой работы потребует отдыха - но она сама заговорила о том, чтобы трогаться немедля. Отдохнувшая Луна резво помахивала хвостом; когда взошло солнце и далеко позади осталась деревня, Тиар придержала лошадь:
        - Ну вот что, Игар… Солнышко, тепло… и очень хочется помыться. Времени займет немного, а… очень хочется. Подожди меня здесь, ладно?
        - Вода же все равно холодная, - сказал он, растеряно глядя на реку. Тиар засмеялась:
        - Я привычная… Быстро. Раз-два… Подожди.
        Осторожно ступая, разводя в стороны камыши, Тиар углубилась в их трескучие заросли. Луна нашла себе кустик сочной, почти весенней травы и неспешно, с удовольствием его пощипывала; Игар сидел в двуколке, и назойливая мысль, мучившая его с момента знакомства с Тиар, понемногу превращалась в манию.
        Он сцепил пальцы. Больно сжал; поглядел на стену камыша, на пустынный противоположный берег. Исподлобья глянул на Луну - не заподозрила ли чего; потом, стиснув зубы, поспешил к камышам, где еще виднелась протоптанная Тиар неверная тропка.
        Проклятые высохшие стебли все норовили громко затрещать - по счастью, здесь же гулял ветер, раскачивал головки, наполовину коричневые, наполовину ватно-белые, шелестел широкими листьями; Игар пробирался как вор, осторожно ставя ноги в топкое месиво. Когда под башмаками внятно захлюпала вода, на его пути случилось небрежно брошенное на стебли платье.
        Он затаился. Впереди между камышами синела вода; женское тело казалось ослепительно белым в солнечных лучах. Ему захотелось зажмуриться.
        Тиар стояла в воде почти по пояс; прозрачные капельки скатывались у нее по спине, и родимое пятно, крохотное и аккуратное, казалось печаткой посреди белого листа. Маленький темный ромб…
        Он укусил себя за руку. На коже остался красный полукруг от стиснутых зубов. Наконец-то. Наконец…
        Тиар с коротким вздохом погрузилась в воду. Что-то счастливо выкрикнула, выпрыгнула, разбрасывая брызги; высокая прическа на ее голове покачнулась, готовая развалиться, и Тиар вскинула руки, спеша укротить распадающиеся волосы.
        Игар смотрел. Теперь ему казалось, что этот маленький темный ромб он видел и раньше. И не один раз - некий привычный, сам собой разумеющийся значок… Как быстро он освоился со своей удачей.
        По плечам Тиар скатывались прозрачные струйки - не замечая холода, она прикрыла глаза ладонью. Игар невольно посмотрел на противоположный берег, куда неотрывно глядела она; две еще зеленых, с редкой прожелтью ивы полоскали свои ветви, как белье. Их тени, опрокинутые корнями вверх, тускло отражались в матовом зеркале бегущей воды. Тиар почему-то улыбалась. Не то ивам, не то своим мыслям, которых Игару никогда не постичь.
        Потом она повернулась. Теперь она стояла к нему лицом, и он понял, что Илаза красивее.
        Непонятно, с чего ему взбрело в голову сравнивать - однако он сразу определил, что у Илазы грудь выше и круглее, а бедра стройнее. Благородному человеку следовало повернуться и тихонько уйти - но Игар смотрел, не в силах оторвать глаз.
        В движениях Тиар была сейчас особенная ленивая грация, которой он прежде не замечал. Казалось, она держит на голове невидимый кувшин - таким плавным и в то же время свободным был каждый ее шаг, так высоко несла она гордую голову с венцом отливающих медью волос. Солнце играло на мокрой белой коже, атласной и упругой, как у девочки; Игар осознал вдруг, что Илаза, оказавшись с ней рядом, безнадежно померкла бы - в ней не нашлось бы и доли этой зрелой силы и уверенной красоты. И это при том, что локти у Тиар слишком острые, а колени, наоборот, слишком полные и круглые, будто две маленькие луны… Или это, наоборот, красиво?..
        Он спохватился. В какую-то секунду ему показалось, что Тиар заметила его, заметила сквозь качающиеся стебли камыша; обратно он не шел - бежал, хлюпая грязью, и потом лихорадочно оттирал башмаки пучками седой осенней травы. Лошадь, в поисках зеленых стеблей позволившая себе увезти двуколку прочь от дороги, равнодушно прядала ушами.
        Внезапно обессилев, он уселся рядом, прямо на землю. Тиар выйдет сейчас из камыша - и он будет лгать ей, что просто искал на берегу гнезда куропатки. Он будет тащить ее вперед и лгать, лгать на каждом шагу…
        Тиар появилась веселая и оживленная, без тени подозрительности. Прикрикнула на кобылу, велела Игару забираться в двуколку; он сидел, не двигаясь с места и не поднимая головы.
        Ее тень упала к нему на колени; он видел, как подол ее платья касается травы. Чуть смятый, чуть влажный подол с приставшим стебельком.
        - Ну?
        Он вздохнул. Что, если она все-таки ничего не заметила?! Что же, и его раскаяние - ложь?
        - Прости, - сказал он, глядя вниз. - Я не хотел, чтобы это получилось… так глупо и пошло.
        Тиар переступила с ноги на ногу - край платья колыхнулся.
        - А как ты хотел, чтобы это получилось?
        Он поднял лицо. Солнце висело прямо над ее головой - он удивился, потому что волосы ее, подсвеченные сзади, казались рыжими. Он видел только медный ореол - но упрямо смотрел в глаза, скрытые от него солнцем:
        - Прости… Ты видишь - я даже не пытаюсь врать…
        - Поедем, - сказала она мягко. - Ты, мне помнится, торопился.

* * *
        За всю ее жизнь это было самое долгое и самое мучительное ожидание.
        Она прислушивалась к любому шороху - ей мерещился далекий стук копыт. Она несколько раз за день выбегала на дорогу; Большая Фа косилась, но молчала. Девочка ждала, сидя над книжкой и хлопоча по хозяйству; за зиму в доме родилось трое детей, но даже помогая Большой Фа принимать роды, она ни на секунду не расставалась со своим ожиданием. Ожидание сидело внутри, плотное и осязаемое, как стержень.
        Миновала зима, наступила весна; Аальмар вернулся, когда деревья стояли в цвету, и многие сочли это хорошей приметой.
        Как долго длилось ожидание - а встреча вышла какая-то скомканная; девочке казалось, что она должна найти какие-то особенные слова - но слов не было, и потому она сама себе казалась неловкой и глупой. Аальмар, бледный и смертельно усталый, едва мог выдавить улыбку; спокойствие и практичность Большой Фа пришлись теперь весьма кстати. Быстро и уверенно приготовлены были баня, перина, отвары для восстановления сил и согревающие кровь снадобья; Большая Фа наблюдала за всем сама, и девочка странным образом чувствовала свою ненужность.
        После бани Аальмар лег в постель. Большая Фа сидела у его кровати целый час, и даже самой пронырливой служанке не удалось подслушать, о чем они говорили. Выйдя из спальни хозяина, Фа с серьезным лицом увела девочку к себе.
        Стоя посреди маленькой душной комнатки, девочка осознала вдруг, что нечто подобное уже было с ней. Первые дни в чужом доме; бесстрастное лицо чужой старухи: «Сколько весен ты помнишь?» - «Шесть… Или семь…» - «Зачем ты лжешь? На вид тебе не меньше десяти…»
        Она поежилась. За шесть прошедших лет Большая Фа почти не изменилась - чего не скажешь о маленькой невесте, которую привезли сюда испуганным зверьком…
        - Аальмар вернулся, - сообщила Большая Фа, будто бы подводя какой-то большой и значительный итог. Девочка почувствовала, как сбивчиво заколотилось сердце - в этих словах был и второй, скрытый смысл. Аальмар вернулся. Навечно вернулся со своей войны; значит, это правда. Он сдержал слово, он больше не уедет, вот о чем они говорили так долго с Большой Фа…
        Старуха осталась довольна ее сообразительностью, однако так и не позволила своему лицу смягчиться. Момент был слишком серьезен, а потому она сурово свела брови:
        - Ты помнишь день, когда ты впервые сделалась нечиста? Это было два года назад, не так ли?
        Девочка потупилась, чувствуя, как уши наливаются красным. В тот памятный день она испугалась чуть не до смерти и побежала со слезами к Лиль; та, посмеиваясь, отвела ее к своей матери, которая и объяснила девочке все, что ей следовало знать… Посоветовала радоваться своему новому статусу - и, как теперь выясняется, поспешила посвятить в ее тайну Большую Фа… Которая, впрочем, и без того все обо всех знает.
        Старуха дождалась, пока она справится со смущением, и задала новый вопрос; не поднимая головы, девочка кивнула. Да, с тех пор это повторяется регулярно, каждый месяц…
        - Раздевайся, - скомандовала старуха.
        Все это уже было однажды - но тогда, снимая одежду, она не чувствовала стыда. Тогда ее тело было тощим и плоским, как у мальчика, и без единого волоска - но с тех пор прошло шесть лет, и Лиль, ее ровесница, уже замужем…
        Сцепив зубы, она терпела прикосновения сухих холодных рук. Старуха изучила ее сверху донизу, и, довольная осмотром, благожелательно кивнула:
        - Ты вполне созрела. Право же, я даже не ожидала от тебя таких форм… Ты готова стать женой уже сегодня. Самый строгий закон не упрекнет Аальмара в поспешности… Одевайся.
        Помертвевшими пальцами затягивая шнуровку, девочка смотрела, как в темном углу за камином деловито снует паучок.
        Она почему-то не может обрадоваться. Наверное, виной тому боязнь всего нового; какое новое осознание: она не девочка… Она девушка, теперь уже совершенно определенно… И она обязательно обрадуется завтра утром, когда встанет солнце, когда Аальмар отдохнет…
        Или она такая трусиха?!
        Радость ее молчала, будто сдавленная железным кольцом.

* * *
        Молчание в дороге тяготило Игара, однако Тиар не поддерживала разговора, а не прежнюю непрерывную болтовню у него не хватало сил. Отчаявшись, он умолкал, глядел на медленно ползущую дорогу и смятенно пытался собраться с мыслями.
        Ромб. Это главное, об этом следует помнить; не осталось сомнений и колебаний - рядом с ним сидит именно та женщина, ради которой он сбивал ноги о камни провинции Ррок. Ради которой лез в логово болезни, в портовый дом разврата, в кладбищенский склеп… Ромб. Дабат - да будет так…
        Заночевали опять-таки под открытым небом, а ночь выдалась холодная, а костер скоро угас, потому что среди поля его нечем было поддерживать. Предыдущая бессонная ночь измотала обоих - но холод не давал заснуть, пробирался под тонкое одеяло и доставал, казалось, до самых костей. Игар лежал, свернувшись калачиком и отогревая дыханием собственные колени; на двуколке ворочалась Тиар.
        Потом он услышал, как она встает - и затаился, притворяясь спящим.
        - Так не пойдет, - сказала она над самой его головой. - Мы должны беречь тепло.
        Игар почувствовал, как под боком у него пристраивают охапку соломы. Тиар ловко соорудила подобие постели и улеглась рядом; край Игарового одеяла был бесцеремонно захвачен - зато и одеяло Тиар укрывало теперь обоих.
        От Тиар исходило тепло. Ни о чем другом не помышляя, он придвинулся ближе; она пахла дымом и рекой, и осенними камышами, и лекарскими снадобьями. Игар блаженствовал, согреваясь, и чувствовал, как сотрясающая Тиар дрожь тоже понемногу уходит. Какое счастье - быть в тепле и спать…
        Ее голова лежала на его предплечье. Ее теплая спина прижималась к его груди, прикосновение было мягким и уютным, он спрятал холодный нос в ее густых волосах и, засыпая, почувствовал себя спокойным и защищенным. Как когда-то, в полустершихся воспоминаниях раннего детства, рядом с полузабытой матерью…
        Тиар повернулась во сне, освобождая его затекшую руку. Теперь он чувствовал на лице ее дыхание; нос отогрелся. Под его закрытыми веками метались цветные пятна, он ускользал в сон, проваливался в сладкую яму, где пахло лекарскими снадобьями…
        Потом он содрогнулся, как от толчка.
        Внутри их с Тиар убежища было теперь по-настоящему тепло, даже душно; женщина спала, он слышал ее спокойное дыхание и ощущал мягкий упругий бок. Пытаясь сообразить, что его разбудило, Игар прислушался; вокруг царила тишина, и даже пасущаяся неподалеку Луна не выдавала себя ни звуком.
        Тогда он прислушался к себе. Задержал дыхание и зажмурил в темноте глаза, пытаясь отогнать навязчивое видение - Тиар, обнаженная, входит в воду…
        Видение не приходило. Он попробовал отодвинуться; женщина спала мирно и беспечно, а он ощущал ее упругий бок и видел при этом, как речная вода ручейками скатывается по бедрам и коленям… По белой атласной коже. Она ровно дышала во сне - а ему казалось, что ее прикосновение обжигает. Что плотная ткань ее платья становится прозрачной, как кисея. Что он видит, как мерно колышется грудь… И маленький пупок сморщился, как зажмуренный глаз… Что стоит лишь протянуть руку…
        Он до крови закусил губу. Боль на мгновение справилась с наваждением - но лишь на мгновение, потому что вот и солоноватый привкус во рту, а проклятая плоть взбеленилась, желает, желает, желает… Ее губы, окруженные чуть заметным пушком… Запах дыма и снадобий… Мягкий бок, тяжелая грудь, невыносимое прикосновение…
        Он еле сдержал стон. Боком, будто краб, выбрался из-под одеял в предрассветный холод. На четвереньках отполз в сторону; кобыла удивленно фыркнула.
        Птица, как это бесчестно. Как это подло и отвратительно, он противен самому себе… Его трясет от холода и вожделения, и та клятва, которую он принес на Алтаре, ни от чего, оказывается, не защищает…
        Он до рассвета бродил в темноте, прыгал, пытаясь согреться, и считал шаги. И гнал, гнал от себя навязчивый образ, и призывал воспоминания об Илазе, сравнивал и снова убеждался, что его жена красивее. Моложе и красивее, тоньше и легче…
        Тиар проснулась, когда рассвело. Аккуратно сложила одеяла в багажный сундук; распустила и тщательно расчесала темные с медным отливом волосы, искоса взглянула на дрожащего Игара - но ни о чем не спросила.
        Под первыми лучами солнца он согрелся и задремал, скрючившись на жестком сидении; Луна неутомимо трусила вперед, сквозь сон Игар слышал, как Тиар расспрашивает кого-то о дороге, о развилке, о Подбрюшье; у него не было сил, чтобы разомкнуть веки. И сновидений не было тоже.
        Потом он проснулся - оттого, что тряска прекратилась. Дернулся, вскинул голову, пытаясь понять, куда они приехали и который теперь час; ни селения, ни постоялого двора, ни хотя бы одинокой хижины поблизости не было. Было поле - убранное, гладкое, и на самом краю его отдаленный ряд высоких тополей, неровный, как бахрома на старой скатерти.
        Тогда он вопросительно посмотрел на Тиар. Та сидела, отпустив поводья, и задумчиво глядела на стерню, где поблескивали серебряные нити крошечных паутинок.
        Он испугался. Молчание, пустынное поле, отрешенное лицо сидящей рядом женщины…
        - Мы скоро прибудем, Игар, - сказала она медленно. - Я расспрашивала людей - два дня пути от силы…
        - Да? - спросил он, пытаясь изобразить радость. - Хорошо, как хорошо, сестра уж заждалась…
        Тиар повернула голову:
        - Сестра?
        Он похолодел. Проклятый сон, размягчающий мозги. Проклятые бессонные ночи…
        - Илаза… Жена.
        Тиар подняла брови:
        - Жена или сестра?
        Он раздраженно тряхнул головой:
        - Жена… Мы сочетались на Алтаре.
        Тиар не отводила глаз. Зеленые звездочки казались Игару недоступно-холодными и недостижимо-далекими - настоящие небесные звезды, колючие и равнодушные.
        - Ты заврался, Игар. Ты все время врешь.
        Он почувствовал, как сжимается горло. И это тогда, когда он сказал чистейшую правду…
        - Я люблю ее, - от стиснул зубы. - Я клянусь…
        А любишь ли, спросил незримый наблюдатель. А уверен ли ты в своих словах?..
        - Я люблю! - выкрикнул он беспомощно. Тиар отвернулась.
        Игар смотрел, как ветер теребит тонкую прядь у нее на виске. До цели осталось каких-нибудь два дня… Пусть Птица научит его быть сильным. Потому что он устал, он безнадежно устал, и от былой решимости не осталось и половины…
        - Ты знаешь, мне ведь можно сказать, - она глядела на него снова, и зеленые звезды понемногу теплели. - Мне очень многое можно сказать, ты не представляешь, сколько тайн я вот так ношу… Скажи мне, Игар. Я все ждала, что ты сделаешь это сам…
        Он молчал. Луна переступала ногами, вяло гоняя хвостом вялых же осенних мух.
        - Тот груз, что тебя гнетет, - Тиар смотрела, не отрываясь. - Тайна, которую ты скрываешь от меня. Мне жаль, что ты не хочешь, не решаешься…
        Он опустил глаза. Сейчас она скажет - признавайся, или никуда не поедем. На ее месте он сказал бы то же самое - но вот что тогда делать?..
        Тиар вздохнула. Отвела глаза, посмотрела вдаль - туда, где густо-синее небо соприкасалось с неровным рядом тополей, а под ними отдыхало поле, а над ними, еле различимые в синеве, тянулись клинышком черные птицы. Одно-единственное облако сияло круглыми, свадебно-белыми боками.
        - Игар… А ты когда-нибудь видел, как сражаются латники в пешем строю?
        Удивленный, он молчал.
        - Два строя прут друг на друга, и победит тот, у кого нервы крепче… Потому что когда они сойдутся - это мясная лавка, Игар. Возле нашего села… Убей меня, я не знаю, кто и с кем воевал. Мне сто раз объясняли - но я не помню… Так вот, возле села и случилась эта… битва. Все жители заранее разбежались, скот угнали, а пожитки, какие могли, закопали… А одной девчонке было десять лет, всего ее имущества было - кукла, Анисой звали… Она тоже закопала куклу - в соломе… А потом не выдержала, сбежала от родичей и вернулась за ней, когда уже ударили барабаны…
        Тиар замолчала, глядя сквозь Игара. Лицо ее преобразилось - она рассказывала о девочке, которой сама была когда-то, но рассказывала так, будто была ее матерью; Игар внутренне сжался, представив себе две сходящиеся железные стены и мечущегося между ними ребенка. Зеленые звездочки в глазах Тиар исчезли, поглощенные огромными черными зрачками - какой же силы было потрясение, если воспоминание о нем и через десятилетия не думает меркнуть…
        - …и долгое-долгое мгновение. Мгновение судьбы, миг спасения, знаешь, мне это запомнилось как белое солнце с черными лучами… Лучи, будто дым… - она перевела дыхание. - Он, видишь ли, не только жизнью рисковал, жизнь как раз тогда ничего для него не стоила… Он рисковал карьерой своей проклятущей, исходом боя, ведь ряды его войска могли расстроится… Они и расстроились, и сбились с шага, но противник растерялся тоже, и потому силы снова уравнялись; среди изрубленных трупов пополам было и тех, и других, это я хорошо помню…
        Черный клинышек над горизонтом растаял. Две сороки уселись на стерню, обругали равнодушную кобылу, возмущенно передернули хвостами и полетели дальше. Игар молчал; перед глазами у него стояло давнее видение - девочка с деревянным ожерельем стоит на пороге дома… И совсем рядом рубят курицу на толстой колоде. Заляпанный красным топор…
        Тиар говорила; зрачки ее успокоились, и карие глаза снова сделались зелено-карими:
        - …никто не слыхивал о таком обычае. А это был старинный обычай тамошнего народа - они брали в дом девочку и воспитывали, а потом женились на ней… У нас в селе это считали дикостью, но там, на его родине, поступать иначе считалось непристойным… А он…
        Игар слушал. Ему казалось, что поле, затаившись, слушает тоже. Человек, спасший Тиар с поля боя, был воплощением мудрости и благородства; ему смутно вспомнились хмурые взгляды ее родичей из села Кровищи. Ах да, они ведь и говорили о странном обычае, они говорили «он увез ее…» И мрачно сдвинутые брови. И отводимые глаза…
        Рассказ Тиар оборвался так же внезапно, как и начался. Она вдруг осеклась, взяла вожжи и прикрикнула на Луну. Кобыла тронула двуколку с места; Игар глядел на свою спутницу и пытался отгадать, почему, будучи еще в детстве невестой столь замечательного человека, она мыкается теперь по дорогам в полном одиночестве. Повитуха, которая никогда не рожала…
        Он ждал, что она продолжит рассказ - но она глядела вперед, на горизонт, где терялась дорога, где через два дня замаячат кромки дремучего леса…
        Игар содрогнулся. Опустил глаза:
        - А… что с нимпотом сталось?
        - Он умер, - отозвалась Тиар бесстрастно.
        - Его убили на войне?
        Откуда-то сбоку налетела огромная беспорядочная стая воронья. На минуту закрыла собой небо, унеслась прочь вместе с хриплым карканьем и неожиданно теплым ветром; вокруг возрождалось лето. Возвращалось на несколько часов, яркое, теплое и неистовое, лето на один день, заключенное, будто в раму, в холодные осенние ночи. Веселенькая картинка в мрачном обрамлении…
        Тиар молчала. А зачем она вообще рассказала мне все это, в тоске подумал Игар. И сам же себе ответил: а кому ей рассказывать?!
        Будто уловив его смятение, Тиар вдруг улыбнулась - светло и безмятежно. Как этот день.
        Игар смотрел, не в силах оторвать глаз; камень, все эти дни лежавший у него на душе, дрогнул, будто забеспокоившись. В следующую секунду Игар понял, что камня больше нет, а есть солнце среди синего неба, Луна между оглоблями и эта женщина, сидящая так близко, что в это даже трудно поверить.
        Он глубоко вдохнул, чтобы переполниться осенним воздухом до самой макушки. Протянул руку, желая коснуться ее пальцев - рука вернулась, так и не решившись на дерзость. Избыток ли воздуха в легких, избыток ли внезапно нахлынувших чувств - но голова его пьяно и сладостно закружилась; Тиар смотрела, по-прежнему улыбаясь, и на Игара снизошло чувство покоя и защищенности, подобного которому он не знавал с младенчества.
        На его ладонь, судорожно вцепившуюся в деревянный бортик, легла ее рука. Жест был настолько естественным и спокойным, что Игару показалось, будто он слышит слова: все будет хорошо. Все будет в порядке, успокойся, ты не одинок…
        Горло его сжалось от благодарности. Он склонился и на мгновение прикоснулся к ее руке щекой. Только на мгновение - тут же выпрямился и испуганно спросил взглядом: ничего?!
        Она улыбалась. Она не обиделась, как не обижается погожий день, когда им любуются. Как не обижается осень…
        Он смотрел на нее, будто сквозь пелену. Странно, что он дожил до этого дня. Странно, что это происходит наяву; Птица, ему ведь ничего не надо, только пусть эти секунды продлятся. Еще немного, Птица…
        В следующее мгновение летящая с теплым ветром паутинка легла Тиар на лицо.
        Она засмеялась. Сверкающая сеточка подрагивала на ее ресницах.
        Тонкое серебряное кружево, изящная решетка…
        - Что с тобой?!
        Он сидел неподвижно, чувствуя, как отливает от лица кровь. Как поднимается изнутри топкий, ледяной, изводящий ужас. Как тень, чернее ночи, наваливается на это солнце и на это лицо, придавливает грузным брюхом, размазывает, душит…
        - Игар, что случилось?!
        Она уже стряхнула паутинку. В ее глазах стояло неподдельное беспокойство:
        - Тебе плохо? Дать воды?
        Он хотел растянуть рот в улыбке - но не смог.
        После полудня им встретился колодец, вырытый и обустроенный специально для путников; пока Тиар поила Луну, Игар отошел подальше от дороги, туда, где в низине живописно толпились березы.
        Красота рощицы оставила Игара безучастным. Он вытащил из-за пазухи веревку, выкраденную из багажа хозяйственной Тиар.
        Никаких особо торжественных мыслей в его голову не приходило. Вообще никаких - только чисто технические соображения: а как же без мыла? А что поставить под ноги? А выдержит ли эта ветка?
        Потом, уже укрепив петлю, он заставил себя подумать. Негоже уходить из жизни подобно безмозглой скотине; следует, по крайней мере, дать отчет Птице, почему решаешься на этот гадкий, во все времена презираемый поступок…
        - Ига-ар!..
        Тиар уже напоила кобылу. Тиар оглядывается в поисках спутника; зовущий голос странно напряжен:
        - Ига-ар!!
        Темный ромбик под правой лопаткой. Девочка с деревянными бусами; «Десять белых лебедей из далеких из полей…»
        Илаза. Алтарь. Скрут. Илаза…
        Он бестрепетно отпихнул гнилой комель, послуживший ему колодой. В последнюю секунду успел подумать об Аде - что она чувствовала?
        Цепенящий страх полета в бездну - и боль.
        Ада чувствовала неописуемую боль - Игар закричал, и крик его сменился хрипом. Тело плясало в петле, дико желая дышать - но гортань свело страшной судорогой; Игар понял, что не вытерпит больше ни мгновения.
        Нет…
        После долгой мучительной судороги наползла темнота.
        … - «Десять белых лебедей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин, принесут тебе…»
        Он удивился, потому что боль вернулась. Этого не должно быть, это несправедливо, неужели и после смерти ему придется страдать?!
        - «…унесите злую муку, мимо, мимо пронесите…»
        Он лежал на твердом. На сырой земле; в вышине над ним колыхались кружевные березовые ветви - зеленые с золотом… Подсвеченный красным…
        Болела шея. Он застонал сквозь зубы; на лицо ему легла горячая ладонь:
        - Игар…
        Он задергался, пытаясь вздохнуть. Выгнулся дугой, безуспешно пытаясь протолкнуть в легкие хоть немножко воздуха; на его рот легли ее влажные губы, силой вдули в него осенний ветер, а руки больно надавили на живот, принуждая ко вдоху:
        - Дыши…
        Несколько минут он жил, повинуясь ритму ее дыхания. Плача от боли - и все же оживая, потому что тело его возмущенно отвергало саму мысль о возможной смерти. Какое своенравное жизнелюбивое тело… Ада не хотела жить… И ее некому было вынуть из петли.
        Бедная Ада. До чего паскудной была ее смерть… Нет, уходящим из жизни следует придумать другой, более спокойный способ…
        - Дыши!..
        Он снова застонал.
        Чувства - все, которые не боль - возвращались по очереди, нехотя; пришла прохлада, потому что рубашка на нем была распахнута, и грудь ныла, безжалостно измятая сильными руками. Пришел запах леса и листвы; пришло ощущение мокрого - волосы слиплись, ледяная вода стекала по лицу, и мокрая рубашка, и, что очень неприятно, совершенно мокрые штаны…
        Ощущение ее губ. Вгоняющих в него воздух, вдыхающих в него жизнь. Скольких она встретила в этом мире… Стоя как бы на воротах… Впуская в мир… и его, Игара, тоже. Вряд ли хоть один младенец… способен понять, ощутить… каково это - приходить в мир… возвращаться…
        Тиар медленно выпрямилась; теперь он дышал без ее помощи, дышал, преодолевая боль в горле. На губах стыло воспоминание о ее прикосновении. Поцелуй…
        - Возвращайся, - сказала она шепотом.
        Он понял, что не может говорить. А если и мог - промолчал бы.
        Он решил пока ни о чем не думать. Где-то там, впереди, его ждет неизбежная тоска - но пока что сил хватает только на то, чтобы любоваться игрой березового кружева. Уже закат… сколько времени прошло?!
        - Ну ты и живучий, - сказала Тиар глухо. - Тихо, тихо… Дыши…
        Он смотрел на ее осунувшееся, сосредоточенное лицо. Сколько все-таки времени он пребывал… на грани? Или Птица не хотела брать его в своей золотой чертог?!
        - Я же просила тебя, - прошептала она укоризненно. - Я же просила признаться, сказать… А ты…
        Верхушки берез уходили высоко в меркнущую синеву, смыкаясь над головой усталой удрученной женщины; Игар виновато опустил веки.
        Глава тринадцатая

* * *
        До селения добрались уже в сумерках и постучали в первые попавшиеся ворота с просьбой о ночлеге. Их впустили и даже пригласили за стол; Игар, чья шея была обвязана шелковым шарфом Тиар, не мог есть и даже пил с трудом, натужно продавливая каждый глоток сквозь раздавленное горло. Хозяева - старик со старушкой - заинтересованно на него косились; Тиар постелили в комнате, а Игара отправили спать на сеновал - из нравственных, вероятно, соображений.
        Он долго лежал, утонув в душистой перине, сжимая в кулаке сухое соцветие, которое отыскала в своем узелке Тиар. Велела пожевать перед сном - Игар долго колебался, оглаживая пальцем крохотные колючие стебельки и нюхая сморщенные шарики цветов. Потом отправил подарок за щеку - и почти сразу поплыл в густых, ароматных, медовых с прозеленью волнах.
        Ему было хорошо и спокойно; на дне прозрачного моря стояли леса и простирались поля, над которыми он, Игар, парил, будто облако; над сверкающей поверхностью несся запах цветов, и вместо солнца в чистом небе сияла одна-единственная зеленая звезда…
        Он проснулся от чувства опасности, такого же осязаемого, как кулак, которым бьют по лицу. В маленьком дворе было полным-полно лошадей, и лестница, ведущая на сеновал, скрипела под чьим-то грузным телом.
        - …Вероятно, особая грамота, выданная магистратом города Ррок, вас устроит?..
        Тиар говорила холодно и внятно; в ее голосе не было смятения, только бесстрастная уверенность в своих силах и своем праве. С роженицами она беседовала так же твердо, но куда более доброжелательно.
        На резкое движение его шея ответила глухой болью. Травка Тиар подействовала великолепно - еще не успев проснуться, он уже принял единственно возможное решение.
        Через мгновение он растворился в куче сена. На поверхности остался лишь смятый шелковый шарф; лестница скрипнула особенно натужно, и на сеновале сделалось темнее.
        - Эй!
        Сквозь путаницу сухих травинок Игар едва мог разглядеть плечистый силуэт в высоком военном шлеме.
        - Э-эй! Вылезай, паскуда, сейчас вилами достанем!
        Игар молчал. От ударов его сердца сеновал, казалось, содрогается.
        Человек в шлеме грязно выругался. Подхватил шарф; крикнул кому-то вниз:
        - Смылся, вроде… Тряпочка только валяется…
        - Ни одна мышь не смылась, - сухо ответил голос, от которого по Игаровой спине поползли мурашки. - Вилы возьми…
        Игар до крови закусил губу.
        Что-то сказала Тиар - глухо и возмущенно. Тот же голос - Игар судорожно пытался вспомнить, кому он принадлежит - отозвался громко и со скрываемым раздражением:
        - Госпоже не мешало бы знать, кого именно она желает прикрыть своей неприкосновенной особой… Невинная дочь нашей властительной госпожи вот уже два месяца как похищена; о том, где она находится сейчас, или где она, прошу прощения, похоронена, известно одному лишь человеку. Он же пригоден, чтобы дать ответ о судьбе спасательного отряда, посланного княгиней против якобы лесного чудовища, удерживающего девушку в плену… За голову беглеца, похитителя и осквернителя назначена сумма, которой лично я, впрочем, готов пренебречь…
        Снова заскрипела лестница. Игар сжался в комок.
        - Эй! - крикнул человек в шлеме. - Вылазь, ну-ка!..
        - …которой я готов пренебречь, поскольку мой интерес - не деньги… Однако все прочим деньги, как я понял, нужны?
        Игар вспомнил любопытствующие взгляды старика и старушки. Донесли?! Не может быть… Или все-таки?..
        Человек в шлеме шмыгнул носом; в руке его были вилы с одним обломанным зубом. Несильный замах…
        Отец-Разбиватель сказал бы наставительно, что не следует сжиматься в комок - нужно расслабить мышцы и сделать тело вертким, будто капелька жира на воде. Игар множество раз тупо воображал себе такую капельку; сейчас навык оказался быстрее, чем разум.
        Железные зубья прошли в пальце от его живота - и все потому, что в момент удара он успел почти неуловимым движением отклониться. Пупок его грозил прилипнуть к позвоночнику, так сильно подтянулось и без того тощее брюхо; человек в шлеме ничего не заметил и тут же ткнул снова.
        На этот раз удар пришелся бы Игару в плечо - если бы, едва не вывихнув сустава, он не вывернулся снова. Человек в шлеме разочаровано засопел и на всякий случай надавил на вилы, погружая их глубже; Игар молился Птице.
        Третий, четвертый и пятый тычок оказались неопасными - шлемоносец для порядка прощупывал углы. Прощупав, сплюнул, крикнул вниз:
        - Нету! Нету сволоча, велите двор обыскивать…
        Ответом ему было короткое ругательство; Игар, холодея, вспомнил наконец, как выглядит обладатель этого голоса. Он блондин, у него тонкие губы… Раньше он носил медную серьгу, но потом потерял ее… вместе с ухом, отсеченным безжалостным Отцом-Разбивателем. Там, у ворот Гнезда, которое ненадолго приютило Чужого Птенца Игара…
        Человек с вилами плюнул еще раз - темпераментно и зло. Вымещая раздражение, ткнул вилами прямо перед собой - резко и сильно, и этот удар легко превзошел невеликое Игарово умение.
        То есть не вполне превзошел. Если бы Игар не увернулся, ржавые зубья обломанных вил проткнули бы ему ногу вместе с костью, а так цели достиг только крайний зуб, впившийся в мякоть Игаровой голени.
        Мир сделался черным.
        Крик распирал изнутри, лез из ушей, грозил порвать щеки; Игар молчал, и перед глазами у него плыли красные пятна.
        - Нет ничего! - выкрикнул человек в шлеме. - Сами подымайтесь и шарьте… Только ему того и надо, пока шарить будете, он смоется…
        До Игара его слова долетали, как сквозь вату. Лестница скрипела под спускающимся во двор шлемоносцем. Игарова штанина сделалась мокрой и липкой; по счастью, когда первый толчок боли схлынул, оказалось, что он по-прежнему может двигаться и размышлять.
        - Дурак! - рявкнули внизу. - Дерьмо у тебя в башке, вилы-то в крови!!
        Игару померещилось, что он слышит сдавленный голос Тиар.
        В проеме двери показалось до боли знакомое лицо - в берете, тщательно надвинутом на ухо. На то место, где уху положено быть…
        Заранее изготовившийся Игар пнул в это лицо здоровой ногой. Удачно пнул, вымещая всю боль и весь страх; пнул к тому же и грамотно, вложив в удар вес всего тела, бросившись в лицо белокурому, как огромный злобный маятник.
        Отец-Разбиватель был бы доволен.
        Во дворе поднялось невообразимое. Блондин, лишившийся сознания, мешком лежал у подножия лестницы; глаза Игара, привыкшие к полумраку, невольно прикрылись. Там, у ворот Гнезда, было семеро, здесь гораздо больше, но нет времени, чтобы сосчитать…
        Здоровенный камень служил на сеновале гнетом. Кто-то когда-то изрядно потрудился, втаскивая его по лестнице; теперь камень проделал обратный путь, причем куда быстрее и легче. Два крика слились в один; двое стражников, уже взбиравшихся наверх, присоединились к предводителю.
        Игар лихорадочно оглянулся в поисках Тиар. Она стояла у порога, удерживая за руку плачущую старушку; Игару показалось, что он встретился с Тиар глазами. На мгновение…
        Горло, о котором он совсем забыл, напомнило о себе режущей болью. Хорош боец - с черной траурной полосой поперек шеи…
        О чем он думает?!
        Он рванул лестницу на себя. Швырнул вниз подвернувшееся под руку дырявое ведро - оно не повторило успеха камня, зато здорово напугало нападавших. Судорожно стиснув зубы, Игар изо всех сил оттолкнулся ногами, ухватившись за лестницу, как за шест.
        Она, конечно, сломалась - но не сразу; вместо того, чтобы красиво перелететь на спину заранее примеченной лошади, Игар сорвался в пыль и закричал от боли в раненой ноге. Кто-то прыгнул ему на плечи - Игар вывернулся, как угорь, ударив нападавшего локтем в зубы. На помощь ему неожиданно пришла перепуганная лошадь; кто-то шарахнулся от взметнувшихся копыт, а Игар ушел, проскользнув под круглым серым брюхом, и спустя мгновение навалился животом на добротное кожаное седло. Его схватили за ноги; лошадь дико заржала, Игар понял, что ему не уйти.
        - Не бейте! Не бейте его!.. - это Тиар.
        Темнота. Каждый удар, как кровавая вспышка; склоненное лицо, расквашенное, с выбитыми передними зубами. Уже без берета - на месте уха аккуратный рубец:
        - Не бейте его… Сохраните мне его в целости. Сохраните только… Пусть крепенький будет…
        Игар с тоской разглядел пленку сладострастия, подергивающую светлые глаза:
        - Щенок… Наконец-то. Небо услышало мои молитвы…
        Блондин вдруг поднял глаза, и Игар понял, что он искренне, истово молится. Благодарит своего доброго духа за благое дело.
        - …Именем провинции Ррок!
        Если на небе действительно живет добрый дух с густой бородой и голубыми глазами, то этот густой бас, несомненно, принадлежит ему. Только при чем здесь провинция Ррок?..
        Испуганные хозяева жались к крыльцу; на их скромное подворье вваливался еще один отряд - числом поболее предыдущего. Всадники, оставшиеся на улице, выглядывали из-за забора, как куклы из-за ширмы.
        С трудом перевернулся на живот и поднял тяжелую голову; его тут же огрели по затылку древком копья, и он на несколько минут лишился сознания, а придя в себя, застал посреди двора безобразную ссору.
        - …правителю округи! - кричал предводитель вновь прибывших, немолодой стражник с железным значком на рукаве. - Поскольку в округе Требура преступников ловят люди властителя КорБора, а не какие-то подозрительные наемники! Здесь правосудие, а не самосуд, злодей принадлежит властям вместе с наградой, буде она назначена за его голову! А самозванцев, распоряжающихся на чужой земле…
        КорБор… Откуда-то из Игаровой памяти возникло хищное лицо красивой женщины. Корова в розарии… Ясновельможная. Интересно, уморила она несчастную жену властителя? Или все-таки нет?..
        Тем временем окровавленный блондин прижимал платок к разбитому лицу:
        - Мне плевать на умников, являющихся на готовенькое! Если бы вы приволокли его на аркане два дня назад - я доплатил бы вам из своего кармана! А теперь мальчишка мой, и я чихать хотел на вашего властителя! Я взял его, а не… правосудие!..
        Новоприбывшие стражники сгрудились плечом к плечу. Под их взглядами люди блондина тоже собрались в кучу; противостояние не обещало ничего хорошего. Из-за спин и копий Игар не мог разглядеть Тиар.
        - Распоряжаться будешь у себя дома, - мрачно сказал обладатель густого баса, который оказался всего лишь черноволосым карликом у правой руки носителя значка. - Изловленных на нашей земле преступников надлежит спровадить в тюрьму города Требура с тем, чтобы учинить разбирательство…
        - Плевать! - взвизгнул блондин; предводитель второго отряда, в чьей руке оказалась испещренная печатями грамота, недобро прищурился:
        - Плевать на законы провинции Ррок?!
        Видимо, разум одноухого блондина помутился от полученного удара, последующей радости и сменившей ее внезапной несправедливости; разум блондина помутился, иначе он не стал бы выхватывать саблю и замахиваться на вооруженного грамотой противника.
        Оружие не помогло ему. Руки карлика были коротки, зато хлыст длинен. Блондин зашипел и чуть не выронил саблю.
        - Закон!! - заревели бойцы из города Требура, опоздавшие к поимке Игара. С таким же успехом они могли бы закричать: «Двести семьдесят золотых! Немедленно!»
        Игара схватили за шиворот. Он обмяк, будто мешок с мукой; деловитый стражник склонился над ним, желая поудобнее перехватить безжизненное тело, получил сильнейший удар головой в лицо и повалился на Игара сверху.
        Таким ударом гордился бы сам Отец-Разбиватель; некоторое время Игар отдыхал, прикрывшись телом стражника от бушующих на подворье страстей. Звенели клинки, конские копыта взметали пыль и солому, носились обезумевшие куры и голосила хозяйка; влача на себе пребывающего в беспамятстве врага, Игар отполз к хозяйственным пристройкам. За дверцей щелястого сарайчика испуганно кричали запертые козы, рядом в загоне басовито похрюкивал огромный пятнистый боров. Редкой породы - волосатый, с кисточками на острых ушах.
        - Где он?! Сопляк-то где?! Кто уволок его, а, заразы?! - рявкнули неподалеку.
        Схватка перешла в битву.
        Загончик запирался на кривой заржавленный гвоздь. Игар отпихнул от себя стражника, помаленьку приходящего в себя, и пролез в смердящую щель. Боров забеспокоился.
        - Ну, ты…
        Игар заговорил впервые с тех пор, как шею его сдавила веревка.
        - Ну, не бойся… Я такая же свинья, как и ты…
        И, как бы подтверждая эти слова, Игарова рука безжалостно схватила за отвисшие кабаньи причиндалы.
        Боров завопил.
        Близким родичем ему был свирепый лесной вепрь; вылетев из загончика, он произвел панику среди и без того нервных лошадей. Пробравшись между копытами, он вырвался на улицу, где к шуму битвы добавились голоса всех окрестных собак. Боров несся, не разбирая дороги, но как-то неуклюже и с трудом; азартные дворняги, вообразившие себя благородными псами на охоте, неслись за ним шумной сворой. Местные жители шарахались с дороги - и с опасливым любопытством спешили туда, где звенела сталь. Если внимательный наблюдатель и разглядел вцепившегося в жесткую шерсть ездока, то уже через секунду ему сделалось не до того, потому что вооруженные всадники выглядели внушительнее.
        На околице боров свалился бы, если б ездок не разжал сведенные судорогой руки. Собачья свора пронеслась мимо, окружила борова, явно не зная, что с ним делать; обессиленный человек откатился в канаву и затаился там на дне, уповая только на Птицу.
        Весь день селение лихорадило; на закате два отряда, в числе которых были и раненые, покинули его, разъехавшись в разные стороны. Зеваки, столпившиеся вокруг злополучного двора, разошлись только в сумерках; и уже в темноте на дорогу выехала двуколка, запряженная белой, как луна, кобылой.

* * *
        За несколько дней до свадьбы ей приснился страшный сон. Будто бы она возвращается в ставший ей родным Аальмаров дом, возвращается издалека, входит на подворье, а дом пуст и заброшен. Ни людей, ни собак, ни даже вездесущих кур - разбросанные в беспорядке вещи, праздничные столы с давно заплесневевшей пищей, и все углы затянуты густой белесой паутиной…
        Сон оказался таким сильным и явственным, что, уже проснувшись, она долго не могла справиться с бешено колотящимся сердцем.
        Был рассвет. Серый и квелый; в такую пору поднимаются лишь самые трудолюбивые либо самые подневольные. Девушка прислушалась - на кухне тихонько стучала посуда да тюкал за домом чей-то топор.
        Она подошла к окну и отодвинула тяжелую занавеску.
        Красная шелковая простыня переливалась всеми оттенками алого. Красная простыня была вывешена напоказ; во всем дворе не нашлось бы ничего более роскошного и яркого. Красная простыня казалась осколком зимнего заката, по ошибке заброшенным в серый весенний рассвет…
        Девушка прерывисто вздохнула. Поджала озябшие пальцы босых ног и медленно отошла от окна.
        Свадьбы, свершаемые в точном соответствии с традицией, были в последнее время редкостью и диковинкой; вдохновенная Фа строго следила, чтобы всякий, даже самый незначительный обычай непременно был соблюден.
        Изготовить платье для новобрачной в точном соответствии с древней традицией оказалось делом непростым и изнурительным; в подол и в корсет вшивались и вплетались заговоренные волоски, да не просто так, а в строго обусловленном порядке. Стоя перед зеркалом, девушка удивленно смотрела на себя, незнакомую и строгую, какую-то отрешенно-красивую, преображенную небывалым нарядом.
        Однако ночная сорочка, изготовленная опять-таки в соответствии с традициями, поразила девушку куда больше. Узор на сорочке в точности повторял рисунок-оберег на свадебном платье; легкая полупрозрачная ткань расходилась как бы двумя крыльями, застегиваясь только на шее. Ей не позволили мерять сорочку - согласно обряду, это одеяние надевается раз в жизни, в первую брачную ночь. Пропуская сквозь пальцы скользящую, играющую ткань, она пыталась представить, как это будет на ней выглядеть - плащ-балахон на голое тело, с одной-единственной застежкой у горла…
        Неспешно, основательно сколачивались столы. На кухне и во дворе хлопотали полтора десятка поварих; гости стали съезжаться загодя, и из множества незнакомых лиц девушка узнала только старика Гууна - совсем уже дряхлого, полуслепого. Девушка приветствовала всех с одинаковым радушием и с безукоризненным знанием этикета, а старику вдруг обрадовалась, как родному - однако для него она была просто красивой незнакомой девицей, он давно забыл сонного ребенка, которого когда-то, после давней Заячьей Свадьбы, нес на руках по праздничной зимней улице…
        В ночь перед сочетанием она не спала ни минуты. Боялась страшных снов, обновляла в памяти полустертый образ матери, вспоминала отчий дом и первые дни под кровлей будущего мужа - но о самом Аальмаре думать остерегалась. Будто мысли о нем были запретны, будто ожили и властно потребовали уважения традиции ее собственного рода: до свадьбы жених не может касаться невесты. До свадьбы жених не может говорить с невестой; если они и были раньше знакомы, то перед свадьбой об этом следует забыть…
        Она удивилась: откуда в ней это знание? Или в раннем детстве она бессознательно запомнила чьи-то слова? Или эти слова произносит голос крови, который, как говорят, просыпается в человеке в самые напряженные, самые главные минуты его жизни?
        На короткое время ей удалось отвлечь себя размышлениями о чем-то отвлеченном и приятном - вспоминался учитель, непокорные перу чернила, ее первая детская книжка, в которой животные говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она бессмысленно улыбнулась, глядя на огонек ночника; внезапное осознание, что назавтра предстоит свадьба, заставило ее покрыться холодным потом.
        Почему она не умеет обрадоваться? Почему рядом с ней нет матери, которой она может честно все рассказать и выслушать в ответ утешения: так бывает с каждой невестой… Вспомни, как рыдала Лиль…
        Но Лиль-то шла за незнакомца! За чужого человека из далекой страны, и покидала при этом все, что знала и любила раньше; слезы Лиль понятны и естественны - но она-то, девушка, знает и любит Аальмара! И много раз воображала себе, как станет его невестой, и ради этого жила под его крышей шесть лет… Откуда этот страх? Откуда беспокойство, скверные сны? И стыд, и тут же - осознание своей вины, потому что по всем человеческим законам она должна быть счастлива одним только предвкушением…
        В сером свете утра в комнату на цыпочках вошла Большая Фа. Девушка, лежавшая с закрытыми глазами, но без сна, вздрогнула под своим тяжелым одеялом.
        Фа остановилась посреди комнаты, будто не решаясь приблизиться к кровати. От ее натужного дыхания вздрагивало пламя уже не нужной свечки, которую старуха то ли забыла, то ли не хотела задувать. Девушка лежала, не решаясь пошевелиться и выдать себя.
        - Отдаю тебя, - сказала Фа еле слышно. И добавила еще что-то таким тихим шепотом, что девушка ни слова не смогла разобрать, а слышала только собственный пульс, отдающийся в ушах.
        - Отдаю тебя… пусть любит… станешь… поймешь. Легких родов… Травы под ноги… Поймешь. Храни тебя…
        Девушке показалось, что голос старухи непривычно изменился. Что это другой, незнакомый голос, который никак не может принадлежать Большой Фа; старуха прибавила еще несколько неразборчивых слов и вышла, прикрыв дверь.
        Невеста с головой ушла под одеяло и тихо, без слез, заплакала.

* * *
        - …Тихо.
        Он и так сдерживался из последних сил. Ногу будто бы жгло огнем.
        - Если снадобье не проникнет в рану, ты можешь лишиться и ноги, и жизни.
        Ее голос казался сухим, как шелест бумаги. Она снова склонилась над его раной - и он вцепился обеими руками в жухлую траву. Желтые кольца, красные тени… Дикая мысль, но ей, кажется, нравится мучить его. Она будто бы мстит за что-то.
        - Все, - она подняла голову. - Теперь перевязка.
        - Тиар…
        - Да?
        - Ты знаешь, где звезда Хота?
        В стороне от костра бродила, светя белым боком, кобыла. Ветки уютно потрескивали, приглашая расслабиться и долго молчать, глядя в огонь.
        - Звезда Хота? Ее не видно в это время года.
        Он почувствовал, как по спине ползет муторный холодок.
        - Нет, видно… Над самым горизонтом. Посмотри.
        Что-то в его голосе заставило ее внимательно заглянуть ему в глаза.
        - Посмотри, Тиар. Пожалуйста…
        Она поднялась. Некоторое время вглядывалась в темноту; удивленно кивнула:
        - Да… Над самым горизонтом.
        И молча взялась за перевязку. Отсвет огня, домашний и уютный, не делал ее лицо мягче; не хозяйка перед очагом, а бесстрастная медная маска. Красивая и отстраненная; теперь, когда боль немного отступила, Игар заметил наконец сухую складку между ее бровями.
        - Тиар…
        - Скажи мне, сколько месяцев женщина вынашивает ребенка? - она смотрела в огонь.
        - Девять месяцев, - ответил он механически.
        - Скажи мне, когда родит Илаза, если ты похитил ее два месяца назад? Или ты сочетался на Алтаре с беременной женщиной? А?
        Игар превозмог боль и сел. Тиар медленно повернула голову, и он увидел, что в глазах ее стоит ночь куда темнее, чем та, что окружает сейчас костер. Черная пасмурная ночь.
        Болезненное раздражение, нараставшее в нем последние несколько часов, получило новый толчок. В голосе Тиар скользило холодное высокомерие:
        - Так куда мы едем? У кого принимать роды, Игар?
        Он обернулся к звезде Хота, нависавшей над чернотой горизонта. Над неровной, зубчатой чернотой…
        Над кромкой далекого леса.
        Игар содрогнулся. Тиар перехватила его взгляд, и складка между ее бровями стала глубже.
        - Я признаюсь, - проговорил он глухо. - Но ты - ты признайся первая. Кого ты предала?
        Глаза ее расширились:
        - Что?
        - Не притворяйся, - он стиснул зубы. - Это я могу хитрить, изворачиваться, лгать… Мне будет противно - но я крученый, и меня не изменишь. А ты… Не надо портить того, что я о тебе знаю. Признайся, скажи: кого ты предала?
        Она молчала. В ее глазах отражался огонь.
        Игар почувствовал, как его захлестывает злоба. За эти дни он не раз думал об этой женщине чуть не как о святой. Тем больнее и поучительнее будет та ложь, которую она сейчас скажет…
        А если нет? Если она не солжет?!
        - Кого, Тиар? - голос его казался просительным.
        - Никого, - отозвалась она глухо. - Клянусь жизнью, что никого и никогда не предавала.
        Он проглотил вязкую слюну. Вот так. Так даже лучше… Так легче.
        - А ты врешь, - сказал он чуть ли не с удовлетворением. - Сейчас ты врешь.
        - Ты в своем уме? - спросила она отрывисто.
        Он поднялся. Нога болела, но разве это боль…
        - Тиар… Ты предала один раз, но страшно. И теперь тебя ждет скрут.
        Он не хотел смотреть ей в глаза - но ее взгляд не отпускал. Зрачки казались застывшими каплями черной смолы. Она молчала.
        - Скрут, - он с трудом перевел дыхание. - Скрут, это такое существо… Это жертва предательства. Твоего предательства, Тиар.
        Губы ее шевельнулись. Он скорее прочел, чем услышал слово: нет.
        - Да! - выкрикнул он, пытаясь себя подстегнуть. - Да!
        Дальнейшее он помнил смутно; Тиар вскочила и бросилась бежать.
        Костер остался сбоку и позади. Испуганно захрипела Луна. Боль в ноге разрослась, захлестнула все тело; он догнал женщину и повалил на землю.
        - Ты безумец, - выдохнула она ему в лицо. - Злобный безумец…
        Их силы в схватке оказались почти равны, потому что Игар был избит и изранен, а Тиар боролась за свою жизнь. Ошалев от боли, он сделался бездумным животным, все мысли и чувства которого не поднимаются выше «выжить и победить»; наконец, сопротивление женщины ослабело, задавленное его грубым напором. Он завернул ей локти за спину, поднял, обессилевшую, с земли, и потащил обратно - туда, где косила круглым глазом испуганная, сбитая с толку кобыла.

* * *
        Последний вечер перед истечением срока скрут и Илаза провели вместе. Под знаком уходящей звезды Хота их будто бы тянуло друг к другу; женщина сидела перед привычным уже маленьким костром и апатично вертела над огнем вертел с нанизанными на него грибами. В ветвях над ее головой молчаливо присутствовал огромный, невидимый в полутьме паук.
        - Ну до чего наивно, - выговорила Илаза, глядя, как обугливаются мясистые пористые шляпки. - Ну до чего наивно и глупо… Какой же дурак, однажды ускользнув от смерти, станет снова возвращаться к ней в лапы?..
        Она прерывисто вздохнула. Обожженная рука все еще давала о себе знать, но в груди болело сильнее. Незнакомая, никогда раньше не испытываемая боль - слева в боку, давит, стискивает и жжет…
        - Конечно же, - она бледно улыбнулась, - поначалу он думал, что совершит геройство и выполнит… притащит эту вашу… Но подумайте сами - что такое провинция Ррок?! Человека можно искать год, два, всю жизнь…
        Еловая лапа над ее головой чуть дрогнула. Илаза снова вздохнула и швырнула в огонь вертел с полностью испорченными грибами:
        - Я с самого начала предполагала… Но вы-то, вы ведь не наивный ребенок, как вы всерьез могли рассчитывать?.. Муж-де так сильно любит жену… - она коротко усмехнулась. - Нельзя требовать от людей того, что они не в состоянии совершить. Попросите петушка, пусть ради спасения курочки себе голову отрубит… Ах, не может?.. Подлец…
        Она скрипуче хохотнула. Неприятный вышел смех, прямо скажем, гнусный. Общество скрута вытягивает из нее, Илазы, все самое отвратительное, припрятанное от себя же самой. Может быть, она прожила бы долгую жизнь и не узнала бы о себе… этого. И, во всяком случае, не издала бы этого гадкого смешка. Никогда, до самой смерти…
        В ветвях над костром послышался шорох. Неискушенное ухо могло бы спутать его с шумом ветра; Илаза же теперь искушена, ох как искушена…
        - Признайте свое поражение, - она опустила веки, глядя, как расплываются перед глазами догорающие в костре грибы. - Признайте, что вся идея с самого начала была глупой… Нежизненной. Одновременно наивной и живодерской. Вы, конечно же, и сами не верили? Или верили? Хоть чуть-чуть? Признайтесь?
        На какое-то мгновение она приободрилась, чуть не расцвела - будто бы умение едко издеваться вдохнуло в нее жизнь. Обострившееся чутье подсказывало ей, что слова ее ранят и уязвляют. Что они достают собеседника, каждое слово, каждая интонация, и только так и только сейчас она может ему отомстить.
        Она улыбнулась:
        - Вероятно, вы хорошо думаете о людях. Вероятно, вы так долго сидели в вашем лесу… А возможно, вы и сами способны на такую искреннюю, жертвенную любовь, которую сгоряча приписали бедняге-Игару? Когда за любимую - в огонь и в воду? С песней на смерть? Обманщик, как правило, подозревает в обмане всех без исключения. Жадина думает, что все жадны… Циник уверен во всеобщем цинизме. А вы? Откуда эта ваша бредовая затея? Подумать только - чудовище, питающееся кровью - и розовая наивность ребенка, наслушавшегося сказок!..
        Ветви над ее головой зашелестели теперь уже явственно, и она на мгновение испугалось, что наградой за ее рассуждения будет липкая, разворачивающаяся в воздухе сеть.
        - Ты думаешь, он не придет? - глухо спросили из ветвей. - Ты действительно так думаешь - или просто кривляешься, пытаясь меня уязвить?
        Илаза смотрела в огонь, который затухал. Завораживающая картина. Когда-то она думала, что красные угольки - это домики, в которых живут желтые язычки пламени. Язычок выглянет из домика, пройдется в гости к соседу - и снова спрячется, скроется, и только горит горяче-красным маленькое окошко…
        - Отпустите меня, - сказала она шепотом. - Неужели вам мало? Того, что вы со мной проделывали? Позвольте мне… пожить…
        От унижения горло ее сжалось, будто придавленное холодной рукой.
        - Так он не придет? - спросили из ветвей все так же глухо.
        Илаза медленно покачала головой:
        - Нет. Он не придет. И любой другой не пришел бы. Все это с самого начала было…
        Еловая лапа затрещала. Илаза в ужасе припала к земле; мощная ветвь переломилась, будто соломинка, и грузно закачалась над костром, стряхивая чешуйки шишек и прочий мусор.
        Соседнее дерево пригнулось чуть не до земли; Илаза, вжавшаяся в ковер из палой хвои, видела, как паутинные веревки летят во все стороны, обвиваются вокруг ветвей, выламывают елкам руки и с корнем вырывают кусты.
        Несмело приподняв голову, она видела, как мечется с дерева на дерево едва различимая в полутьме бесформенная тень. Судорожно вздрагивали кроны и золотым дождем сыпалась потревоженная листва; на всем пути скрута ломались ветви и разрывалась серая паутина. Илазе казалось, что она слышит сухое шипение, будто кто-то, удерживая крик боли, втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. Потом, будто желая присоединиться к бесчинству, рывком налетел ветер - и Илазе померещилось, что весь лес дышит сквозь зубы, удерживая крик. Что деревья мечутся, беспомощно простирая к небу руки, пытаясь вырвать из земли неуклюжие корни, желая бежать…
        Костер, обеспокоенный ветром, снова ожил. Забегали желтые язычки, горяче-красным вспыхнули угли; Илаза вздрогнула. В неверном свете ей померещился сидящий напротив человек. Наполовину облетевший куст в точности копировал жест отчаяния - человек сидел, сгорбившись, сдавив ладонями опущенную голову, Илаза замотала головой - наваждение было настолько явственным, что ей послышался стон.
        И стон донесся-таки. Глухо, издалека, не то с неба, не то из-под земли; а может быть, это стонал измученный скрутом лес.
        Ведь не скрут же, в самом деле, ухитрился издать столь глухой, полный тоски звук. Уж никак не скрут.

* * *
        Наутро показался лес.
        Игар ждал этого - но все равно вздрогнул, разглядев зубчатую кромку на горизонте.
        Луна, которую ему чудом удалось запрячь, слушалась только жестоких приказов, отдаваемых с помощью поводьев; концом вожжи он нахлестывал кобылу по крупу. Иначе она идти не хотела - а кнута в хозяйстве Тиар не нашлось.
        Он погонял и погонял; губы его обветрились и стали похожи на две растрескавшиеся, иссушенные пустыни. Душа его…
        Души не было. Пустая черная дыра, свист вожжи, опускающейся на кобылий круп, и кромка леса на горизонте. Непривычно широкая, пустая скамейка. И угнетающее присутствие женщины…
        …которая молчит, связанная, в багажном сундуке.
        Он раскачивался на ходу, как деревянная кукла, та, которую невозможно уложить на бок. Потом обнаружилось, что он еще и говорит - вполголоса, невнятно и непонятно к кому обращаясь. Бороться с этим было бесполезно, а потому он оставил все как есть и ехал дальше, пропуская мимо ушей собственное бормотание.
        …Сколько их было? Женщин, которых он принимал за Тиар? «…ты найдешь ее, как в темноте находят маяк. Она не похожа на прочих женщин…»
        Ни одна из них не была похожа на прочих. «Ясновельможная» с характером змеи… Пенка, которая незамысловато радовалась жизни - без рук и без ног… Портовая шлюха, мечтавшая купить дом и торговать сыром… Тиниар, изуродованная болезнью, носившая когда-то колечко с зеленым камушком… Полевая царевна со шрамом у основания шеи, счастливая и безумная… Кладбищенская принцесса, воспоминание о которой вызывает приступ жгучего стыда… Вернее, вызывало раньше, когда ему еще было чем стыдиться.
        …А на что он рассчитывал? Он с самого начала знал, что и это тоже будет. Что будет эта дорога с тополями вдоль обочин и кромкой леса вдали, и молчащей женщиной в запертом сундуке… Если бы на месте Тиар была сейчас портовая шлюха, или эта гадкая принцесса, или даже безумная Полевка… Что бы он чувствовал? То же самое? Или нет?
        Ему стало дурно, потребовалось слезть с двуколки и отойти в сторону - но он не решился оставить норовистую кобылу. То есть это с ним она стала норовистой, а с Тиар была как шелк… Или она что-то понимает, глупая лошадь?..
        Он перегнулся через бортик, и его вырвало прямо на дорогу. Болезненно сократилось горло со следом петли; Тиар, зачем ты это сделала. Зачем…
        Озноб становился все сильнее; солнце поднималось, как и вчера и позавчера. Снова маленькое лето в обрамлении холодных ночей…
        Этой ночью звезда Хота не поднимется над горизонтом. Время истекло.
        Он тщетно попытался подумать об Илазе; Вместо ее милого, юного лица из памяти явилась страшная рожа Скаля, человека из Пещеры, пристанища болезни. Его жену звали Каммиа… Она умерла счастливая…
        «Десять белых лебедей из далеких из полей принесут тебе подарков, принесут тебе диковин…»
        Он потряс головой. Ему мерещится; в сундуке тихо, как в гробу. В огромном багажном гробу, притороченном к двуколке…
        Он хотел заткнуть ей рот, но в последний момент не решился. Он боялся, что она станет звать на помощь - но она ни разу не крикнула. Молчала, будто враз онемев.
        Он прислушался к собственной болтовне - кажется, он говорил с воображаемым Отцом-Дознавателем. «Если бы на месте Илазы была ваша сестра… Что бы вы сделали?..»
        Лес придвинулся. Теперь это не была просто зубчатая полоса на горизонте; вдали показались крыши какого-то селения, и Игар натянул поводья, понимая, что теперь уж пленнице обязательно нужно заткнуть рот. Объезжать селение слишком долго, а зов о помощи на людной улице… Голос, доносящийся из багажного сундука…
        Он представил, как открывает крышку и встречается с ее глазами. Его замутило снова; он сдержался и зло хлестанул кобылу.
        …Это не Подбрюшье. Подбрюшье западнее… А чуть дальше - Замок. Где сидит, рассылая отряды ловцов, его неотразимая теща… И может быть, именно сейчас она выслушивает доклад одноухого, лишившегося теперь и передних зубов…
        Ему всюду мерещились взгляды. Звонко хлопали ставни, брехали собаки, перекликались ребятишки; жители выглядывали из окон, из-за заборов, из ворот - двуколка тянулась улицами, как призрак. Белая лошадь, скрипучее колесо, серое неподвижное лицо возницы, которому не восемнадцать лет можно дать, а все сорок…
        Улицы остались позади, и Тиар не закричала, призывая на помощь. Он не испытал облегчения. Кажется, ему сделалось хуже.
        Лес стоял впереди зеленой стеной. Дорога становилась все более скверной; вдоль обочин тянулись заросли колючих кустов с ядовито-красными ягодами у основания веток. Спустя еще некоторое время у обочины обнаружился плоский камень с тщательно выцарапанной надписью. Игар придержал Луну.
        «Власти округи сообщают… что всякий, минующий данный рубеж, подвергает опасности свою жизнь… остановись, путник, и подумай, ибо не всякий входящий в лес возвращается из него…»
        Чуть ниже белела нарисованная мелом рожа с огромными зубами. Еще ниже - автограф одного из малочисленных местных грамотеев: «Даха из Подбрюшья - сука и шлюха». И стоило ради этого учиться писать…
        Камень был установлен тут совсем недавно. Видимо, заботливые местные власти напуганы были исчезновением отряда Карена. Игар хлестнул Луну; та раздраженно замотала головой, но не сделала и шага. Он ударил ее изо всех сил; лошадь презрительно на него оглянулась и с трудом тронула двуколку с места.
        Интересно, кто такая эта Даха из подбрюшья…
        Воздух изменился. Теперь это был влажный запах хвои; с Илазой они входили в лес не здесь. Чуть в стороне… Лежал туман, и в тумане пасся чей-то оседланный конь…
        …Почему Тиар оказалась именно она? Ведь шлюху тащить к скруту легче?!
        А может быть, и нет. Никто не знает. Даже Отец-Дознаватель… И ведь Игар уже тащил шлюху. И по-детски обрадовался, когда обманщица оказалась всего-навсего хитрой Вимой, позарившейся на чужое наследство…
        Лес придвинулся вплотную. Солнце играло на красных сосновых стволах. Корабль с многими, многими мачтами…
        Он намотал вожжи на передок. Отошел от дороги, продираясь сквозь невысокий кустарник; стал на колени, вернее, на одно колено, потому что раненная нога невыносимо разболелась.
        Святая Птица, шептал он, обращаясь к корабельным соснам. Святая Птица, приди и защити меня. Я должен спасти свою жену, иначе не бывает, Птица, кто-то должен умереть, чтобы другой выжил… Я ведь не для себя стараюсь, Птица, ты можешь не впускать меня в свой золотой чертог, потому что на мне грязь, я убийца… Но ее, Тиар, возьми к себе, и объясни ей, пожалуйста, что я не хотел…
        Он оборвал молитву на полуслове. Поднялся и вернулся к Луне.
        Лошадь подалась назад, скалясь, всем своим видом показывая, до чего Игар ей противен; он постоял на обочине, глядя то на редкие облака, то на жухлые травинки под ногами.
        Багажный сундук был оставлен незапертым. Чтобы под крышку пробирался воздух; страшнее всего для Игара было встретиться с ней глазами, и потому он смотрел на ее платье. На крепко вшитый в ткань декоративный шнурок.
        Руки и ноги ее затекли; перерезав веревку, он взял ее под мышки и втащил на сидение. Усадил, по-прежнему глядя на веревочный узор; повернулся и пошел прочь, не разбирая дороги, только болезненно вздрагивая, когда раненная нога запиналась о камень или корень.
        Потом перед глазами у него стало темно; еще потом оказалось, что он сидит, скорчившись, и давит на тонком стволе муравья. От бедняги остался только черный комочек - но Игар давит, давит, давит…
        Он отдернул руку. Поднял глаза, увидел осклизлый камень с полукруглым белесым грибом, прилепившимся сбоку. Потупился снова. Муравьи, которых ничуть не тронула судьба товарища, все той же вереницей тянулись по стволу тонкого деревца, обреченного на вечное одиночество под боком огромного дружного леса…
        - Кто он?
        Голос пришел из ниоткуда. Игар целую секунду сидел, затаившись а потом понял, что кто-то стоит у него за спиной, и горестно подумал: а ведь мог уже третий день как быть мертвым…
        - Как он выглядит? Как? Если скрут, то как он выглядит?
        Крохотный паучок, похожий на зернышко с лапами, пытался прилепить свою нить к шероховатому влажному стволу. Зачем ей теперь знать? Но, главное, зачем ему теперь обманывать?
        - Он выглядит, как огромный паук. Он сидит в сетях и сосет кровь из всего живого.
        Вот теперь ей самое время уйти. Игар ждал, что она уйдет, и тогда можно будет собрать остатки воли и заставить себя задуматься. Потому что в ее присутствии решать невмоготу.
        - Он сказал тебе мое имя?!
        - Он сказал мне и о твоем родимом пятне. А теперь уходи.
        Она стояла. Кажется, он слышал, как шелестит под ветром жесткий подол ее платья; голос ее был немногим громче:
        - Скажи мне, откуда… скруты. Ты должен знать…
        - Я знаю, - он глядел на белесый гриб. - Человек, которого предало близкое существо, оборачивается чудовищем и…
        - Предало?!
        Он содрогнулся от этого еле слышного крика. От беззвучного вопля отчаяния и боли. И подавил в себе желание обернуться:
        - Это не я сказал. Так говорит легенда…
        - Легенда…
        Он услышал, как медленно удаляются ее шаги. Сжал зубы и оглянулся.
        Она уходила, вытянув перед собой руки, натыкаясь на кусты, будто слепая. Подол ее платья усыпан был, как звездами, колючими шариками высохшего репейника.
        - Тиар!
        Она споткнулась и упала. Поднялась прежде, чем он успел добежать. Глаза ее были совершено сухими и совершенно черными. Как прогоревшие угли.
        - О горе…
        - Тиар…
        - Нет…
        Ноги ее снова подкосились. Он стоял рядом, не решаясь ее коснуться; чем сильнее и мудрее человек, тем страшнее глядеть на его отчаяние.
        - Тиар… - сказал он шепотом. - Срок уже вышел… Я должен идти, чтобы не опоздать, Тиар… Потому что Илаза…
        Он опустился на колени.
        - Не слушай, что я скажу тебе… Я знал человека, который добровольно разделил с любимой женой долгую и отвратительную смерть. Это был счастливый и благородный человек; сейчас я пойду, потому что там Илаза… Тот человек умер с именем жены на устах… А я… не с ее именем. С другим… И если я вру тебе, пусть Птица отшвырнет меня от дверей золотого чертога. Потому что я… не умею объяснить, но ты пойми. Пойми и не проклинай меня. Илаза, она… тогда я возомнил себя любящим… потому что хотел им быть. А теперь… прощай.
        Он поднялся, не чувствуя боли. Не оглядываясь, двинулся к лесу; ее голос остановил его всего лишь на минуту:
        - Я знаю, кто это. Кто - скрут. Теперь я знаю.

* * *
        Девушке все больше казалось, что все это пышное, громкое, громоздкое событие происходит с кем-то другим.
        Казалось, что ночь, проведенная без сна, наполнила ее голову ватой. Казалось, что уши залеплены теплым воском, и потому шум всеобщего веселья доносится как бы издалека. Тело ее жило, как марионетка - когда нужно, спина сгибалась в поклоне, когда требуется, язык произносил положенные слова, и улыбка на бледных губах появлялась именно тогда, когда ее все с нетерпением ждали. Рядом с ней, совсем близко, был Аальмар - и, пожалуй, впервые в жизни его присутствие было ей в тягость. Будто она в чем-то провинилась перед ним и теперь ей больно смотреть ему в глаза…
        Всякий раз, обойдя по традиции гостей, она склонялась перед женихом и касалась губами пряжки его пояса. Пряжка была бронзовая, и на ней изображен был яростный коршун с кривым разинутым клювом.
        - Аальмар…
        - Малыш, не беспокойся. Все хорошо. Тебе нелегко, я понимаю, потерпи… Потом еще будем вспоминать этот день…
        От его мягкого голоса, от бережного прикосновения горячей ладони ей почему-то хотелось плакать. Она снова шла вдоль столов, кивая и улыбаясь, улыбаясь и кивая, и ей казалось, что она восковая свеча, что вместо головы у нее жгучий язычок пламени, а вместо шеи черный фитилек, и капли расплавленного воска льются и льются, и сейчас испортят свадебное платье…
        До нее долетали обрывки разговоров. По ее лицу, по груди, по одежде скользили придирчивые взгляды; ей казалось, что всеобщее внимание и любопытство покрывают ее прозрачной коркой. Будто бы она бабочка, залитая желтоватой смолой…
        - Аальмар…
        - Уже скоро. Еще минута - и попрощаешься с гостями…
        Она, кажется, обрадовалась. Ей подумалось, как бы прекрасно сейчас было проскользнуть в свою комнату, повалиться на постель, не раздеваясь, и накрыть голову маленькой круглой подушкой…
        Ее девичьей комнаты больше нет. Ее ждет огромная спальня с высокой, увитой гирляндами кроватью. Кружевное одеяло откинуто, открывая взорам край шелковой красной простыни, а у подножия лежат принесенные гостями дары - серебро и золото, ленты и шелка, и бесчисленное множество еще чего-то, что бедные глаза девушки не в состоянии разглядеть среди цветов…
        Аальмар взял ее за руку. Шум свадьбы в ее ушах усилился и слился, превратившись в равномерный, какой-то неживой гул. Блестели, оборачиваясь к ней, восторженные глаза - молодые и старые, знакомые и не очень, замутненные вином, исполненные самого настоящего, разогретого празднеством счастья. Откуда-то сбоку наплыло лицо Большой Фа - нарумяненное по случаю небывалого события, похожее на черствую ржаную краюшку, обильно покрытую розовым кремом…
        Девушку ввели в дом - не Аальмар, как она надеялась, а Большая Фа в сопровождении еще двух женщин. Перед камином в гостиной ее ждала бадья с теплой водой; с приговорами и песнями невесту вымыли и умастили цветочным маслом, и она смотрела, как прыгает свет на поверхности теплой воды, как с ее плеч сбегают, поднимая в бадейке брызги, прозрачные пенные потоки.
        Потом, уже в спальне, она стояла перед горой подарков и смотрела, как Аальмар, облаченный в свободный халат, запирает дверь и разворачивает над ней цветастый тяжелый ковер.
        Шум свадьбы сразу стал глуше. Девушка поняла, зачем и окна, и двери спальни отгорожены от мира толстыми коврами.
        Аальмар обернулся к ней. Теплый свет тусклых ночных светильников неожиданно сделал его лицо старше, чем она привыкла видеть. Чуть не ровесником Большой Фа…
        Он улыбнулся, и наваждение исчезло.
        - Малыш… А меня ведь чуть не убили. Я не хотел тебе говорить… в этом последнем походе… кажется, должен был умереть. И то, что сотворила со мной судьба…
        Он шагнул вперед. Она увидела его глаза совсем рядом - воспаленные, со множеством красных прожилок.
        - Судьба сохранила меня, малыш, и я подумал, что это ты возвращаешь мне долг. Нет, мы не будем вспоминать то поле… Но когда лезвие секиры не вспороло мне живот, а ударило по рукоятке кинжала, который я перед битвой не вытащил из-за пояса… Когда это случилось, я вспомнил тебя и понял… что пока ты ждешь меня, я не смогу умереть.
        Девушка слушала, не отрывая взгляда он его нервных, сплетенных пальцев.
        - И вот это случилось, моя девочка. Теперь я могу сказать тебе - жена… Теперь я могу обнять тебя, как муж и как возлюбленный. Теперь…
        Он прерывисто вздохнул и отошел к кровати. Уселся на круглый табурет, небрежно отодвинул в сторону нечто тускло звякнувшее, увитое лентами и цветами.
        - Подожди… Я должен справиться со своим сердцем. Я боюсь коснуться тебя - будто ты наваждение, которое может растаять… Подойди ко мне, девочка моя. Подойди.
        Не чуя под собой ног, девушка приблизилась. Под босые ступни покорно ложились прохладные, нежные лепестки; здесь нет ни одной розы, подумала она мимоходом. Роза на свадьбе дурной знак… чтобы не оцарапаться о ее шипы…
        Она думала, что, оставшись наедине с любимым Аальмаром, избудет темный страх, тот, что не оставлял ее от самого объявления о свадьбе. Она верила, что сможет наконец почувствовать тепло и радость - но смутное, инстинктивное, почти звериное чувство опасности росло и росло, грозя разорвать ее изнутри.
        - Аальмар… - прошептала она жалобно. - Я боюсь…
        Он улыбнулся так светло, что даже страхи ее на мгновение поблекли:
        - Не бойся, девочка моя. Я скорее умру, чем причиню тебе страдание… Не бойся ничего. Иди ко мне.
        Что-то кольнуло ее в босую ногу. Неужели все-таки роза?! Или работники, приколачивая ковры, небрежно обронили гвоздь?
        Аальмар глядит на нее и улыбается. Добрый, нежный, горячо любимый человек… Защита от всех бед, надежная скала посреди опасного моря… Все понимающий с полуслова. Ее Аальмар…
        Откуда страх, откуда это темное… почти что гадливость?! Чувство опасности, напряжение, стыд…
        Споткнувшись о чей-то подарок, она остановилась перед ним, сидящим на табурете. Их лица оказались едва ли не на одном уровне - он смотрел все-таки немножко снизу вверх:
        - Девочка…
        Его руки осторожно взялись за вышитые края ее ночной рубахи. Она вздрогнула; его ладонь мягко коснулась ее плеча:
        - Не бойся… Помнишь… Ту игрушку-мельницу, которая вертелась под ветром… Я был так рад, когда ты тогда обрадовалась и засмеялась…
        Он распахнул легкие крылья ее сорочки. Дуновение ветерка коснулось ее голой, разогретой недавним омовением кожи; она содрогнулась снова.
        - Какая ты красавица… Помнишь, то платье, которое ты так спешила примерить… Я уже тогда знал, что ты будешь красивее королевы, хоть в каком наряде… хоть и без одежды вообще…
        Девушка удержалась, чтобы не закусить губу. Ей было… она не могла понять. Стыдно? Чего она стыдится, ведь Аальмар купал ее в детстве, во время болезни… И носил на руках… и…
        Ей показалось, что сейчас она поймет причину своих страхов. Вот-вот, она вертится рядом, сейчас…
        Смутная догадка выскользнула, как ускользает мыло на дно кадушки. Девочка начала дрожать - сперва чуть-чуть, а потом все сильнее и сильнее.
        Аальмар отпустил ее сорочку, позволяя крыльям свободно упасть. Обнял ее - не как жених, а просто ласково, как обнимал когда-то:
        - Да ты совсем измучилась… Отдохни. Давай вместе посидим, посмотрим на огонь… Сейчас я налью тебе теплого отвара, Фа приготовила, заботливая Фа…
        Ободок кружки едва не обжег ей губы. Хотелось пить, но отвар показался ей слишком терпким и горьким. Все лекарства такие, подумала она мимоходом. То, что лечит, горько на вкус. То, что сладко, оборачивается потом болезнью…
        Аальмар усадил ее себе на колени. Она, как когда-то, ощутила тепло его тела; она уж было расслабилась, положив голову ему на плечо - но тут же поняла, что времена детства прошли безвозвратно.
        Аальмар был не такой, как прежде. Он обнимал ее не как обычно; его тоже трясло. Он говорил успокаивающие, ничего не значащие слова - но девушка понимала, что он еле сдерживает себя. Его одолевает страсть, его мышцы напрягаются, и, прижимаясь к нему боком, она чувствует, как напрягается его мужское естество…
        Она рванулась. Высвободилась; отскочила на другой конец комнаты, уже со слезами пытаясь понять, что, что ее держит, что навалилось черным брюхом, так, что холод пробирает до костей и трудно дышать…
        Он глядел на нее удивленно и как-то беспомощно:
        - Малыш… Что с тобой, а? Скажи мне, я сделаю, что захочешь…
        Если бы она знала, что с ней!
        Преодолевая тоску, она заставила себя улыбнуться:
        - Прости…
        Шаг к нему навстречу. Еще шаг; он поднимается и откидывает с кровати одеяло. Красная простынь, поймав отражения светильников, кажется океаном крови.
        Девочка подавила тошноту. Откуда такие мысли? Откуда?!
        Она шла, безжалостно давя подвернувшиеся под ноги цветы. Она решила бесповоротно - что бы она ни чувствовала, Аальмар не должен этого узнать. С ее стороны это было бы просто дико, гнусно, бесчеловечно…
        Он скинул халат, и она впервые в жизни увидела его тело. Аристократически тонкое и в то же время могучее, тело путешественника и воина, со следами шрамов, с рельефно выдающимися мышцами, с безволосой белой кожей…
        Тело алчущего мужчины.
        Девушка отшатнулась, будто ее ударили.
        То, что мучило ее, заливало темной мутью, холодом и страхом, то, что превратило ожидание свадьбы в медленную пытку - сделалось вдруг явным.
        Потому что тот, кто сейчас протягивает к ней руки, ее муж, желающий по праву лишить ее девственности…
        …Зачем вспоминается двор, где копошатся куры, где грузят телегу, и на широком ободе - приставший птичий помет? Хрипловатый голос человека, который отец ей - но совершенно чужой? Не вспомнить лица… В ее воспоминаниях нет красок, только тени, контуры…
        Аальмар…
        …телега трогается, из-под колес ловко выныривает рыжий петух со свисающим набок гребнем…
        Девушка прерывисто всхлипнула.
        Воспоминания… Тени. Аальмар… в ее сознании навсегда останется ее настоящим отцом. Любимым, обожаемым, всесильным и могучим, властелином мира - но отцом, отцом, и то, что они сейчас собираются сделать…
        Кровосмешение.
        Колени ее дрогнули. Весь ужас, накопленный поколениями ее предков, весь липкий кошмар перед кровосмесительной связью… С отцом - нельзя, нельзя! Запрещено небом, запрещено людьми, запрещено всеми поверьями и легендами, запрещено самой природой - нельзя!
        - Малыш мой… Девочка моя…
        Она медленно сползала на ковер.
        - Что с тобой?
        - Нельзя, - прохрипела она, еле удерживаясь в сознании. - Нет, нет…
        - Что с тобой?!
        Крылья ее сорочки безвольно откинулись. Аальмар схватил ее, прижимая обнаженным телом к своему обнаженному телу; дико рванувшись, она оттолкнула его руками и ногами:
        - Нет! Только нет! Отойди! Нет…
        Она упала на ковер, и ее вырвало. Так природа проклинает кровосмесителей, так она мстит тем, кто попробует ослушаться.
        - Уйди! - кричала она, сотрясаемая судорогами. - Уйди, нельзя! Только нет! Не прикасайся ко мне!..
        - Тиар!!
        Крики и плач. Грохот и проклятия. И медленно, медленно кренится пол…
        Валится дом? Чтобы погрести их обоих под развалинами?..
        Звон разбиваемого стекла. Осколки на ее плечах, зев опустевшей черной рамы, светильник отражается в чьих-то округлившихся глазах…
        Вики. Он стоял под окном! Он стоял и будто бы ждал - и вот она свалилась прямо в его онемевшие, трясущиеся руки.
        - Тиар?!
        И в зубчатом проломе окна над ее головой - искаженное судорогой лицо с остановившимися глазами.
        Срывающийся голос подростка:
        - Тиар, тебя… обидели?!
        То, что случилось потом, иногда являлось к ней в снах.
        Будто бы она бежит по равнине, несомая ветром, безумная, не умеющая остановиться.
        Будто ее догоняет и подхватывает парень с дрожащими руками, с тяжело бухающим сердцем, с больными беспокойными глазами:
        - Тиар…
        И будто бы за спиной у них, там, где был дом, разгорается черное пламя.
        Хотя на самом деле никакого пламени не было…
        Она уже снова бежит. Она никогда не узнает.
        Или?..
        Глава четырнадцатая

* * *
        Он брел, прихрамывая, спотыкаясь о коряги, трогая руками кору мрачных одутловатых деревьев, оглаживая поднимавшийся по стволам мох; время от времени он подбрасывал носком башмака палые листья, любуясь произведенным листопадом и оставляя на желтом осеннем ковре некрасивую борозду. Он шел, ни на секунду ни останавливаясь и не на миг не задумываясь. Просто шел и узнавал места.
        А возможно, это места узнавали его; ему казалось, что еловые ветви обличительно тычут ему в грудь, а береза, наоборот, успокоительно кивает верхушкой, а рябина подсвечивает ему путь красными гроздьями, от которых ни света, ни тепла…
        Он шел долго, очень долго - но ни на минуту не допустил мысли о том, что заплутал, сбился с дороги. И наградой ему был овраг, который выполз откуда-то из чащи и преградил его скорбный путь.
        Игар поднял голову. Высоко в ветвях колыхалось полотнище паутины - старое, ветхое, изорванное ветром, забытое.
        - Я пришел, - сказал он шепотом.
        Полотнище паутины равнодушно качнулось. Заколебались ветви; на голову Игара высыпались три или четыре сморщенных листочка.
        - Я пришел, - сказал он громче. - Эй, ты… Я пришел.
        Далеко-далеко проскрипело отжившее дерево. Лес скрежещет зубами, подумал Игар.
        Он двинулся вперед, но не вниз, ко дну оврага, а зачем-то по его краю, будто чего-то ожидая или что-то разыскивая. Будто бы надеясь…
        Сначала померещился запах давней гари. Давней, но от этого не менее едкой.
        Потом впереди мелькнуло черное.
        Игар споткнулся и остановился. Здесь случился пожар; черные скелеты елей втыкались в небо, как шипы. Древесные угольки красиво посверкивали в редких, мимолетных солнечных лучах. И листва, и хвоя обратились в пепел - тем страшнее и величественнее выглядели полотнища серой паутины, кое-где свисающие с ветвей, как обрывки савана.
        Паутина не горит?!
        Игару сделалось плохо, и он присел прямо на черную землю. Илаза… Судьба Илазы… Неужели он опоздал?!
        Этому пепелищу никак не меньше нескольких недель. Нет, нет… Или Илаза, наоборот, спаслась? А скрут погублен?..
        - Илаза…
        Имя прозвучало странно. Почти незнакомо, и, чтобы избыть наваждение, он позвал снова, теперь уже громко:
        - Илаза!
        Тишина.
        Он поднялся. Его долг…
        До конца.
        Он найдет ее… Вниз, к ручью, бегущему по дну оврага. Стоит ли говорить Илазе правду? Если она, конечно, жива… То стоит ли объяснять ей?.. Пожалуй, нет. Пусть и для нее, и для скрута объяснение будет…
        Ему не удалось додумать до конца.
        Он шел неторопливо, как человек, совершающий ежедневную прогулку. Полное бездумие закончилось, но сменившие его мысли были на редкость разрозненны и странны. Перед глазами почему-то время от времени возникало куриное яйцо, падающее на мозаичный пол. Именно на мозаичный. Яйцо шмякалось, растекалось желто-белой лужицей… Белые осколки скорлупы скалились зубчатыми краями… И все сначала. Шмяк…
        Потом он пошел медленнее. Потом и вовсе остановился.
        Илаза стояла на противоположном берегу ручья. Светлое платье ее давно сделалось грязно-серым. Лицо осунулось, повзрослело, как-то неуловимо изменилось…
        Шмяк. Разбилось в его воображении назойливое белое яйцо.
        С лица Илазы на него смотрела мать ее, княгиня. Он даже испугался на мгновение - не чары ли, не наваждение, не изысканная ли месть…
        - Илаза… - сказал он хрипло.
        Женщина судорожно сглотнула - и не проговорила ни слова.
        - Илаза, я пришел… потому что…
        Она молчала и не двигалась с места. Игар нашарил рукой корявый ствол и оперся на него, как на палку:
        - Илаза… Прости. Я не нашел ее. Всю провинцию обошел - нету Тиар… Она умерла, наверное. Наверняка умерла…
        Женщина на противоположном берегу мигнула. Игару показалось, что она старше его лет на десять.
        - Я пришел, вот… А больше ничего не могу сделать. Прости, не могу…
        Было бы легче, если бы она заплакала. Или разразилась проклятиями, или бросилась к нему на шею - но она просто стояла и смотрела. Как неживая.
        Стиснув зубы, он шагнул вперед. В ручей…
        Холодная вода живо напомнила ему тот день, когда, победившие судьбу, они с Илазой шли к камню-Алтарю. Приближались к нему с двух разных сторон… по колено в реке… широкой и мелкой…
        Воспоминание мгновенно поблекло, сжалось, обмякло, как упавший с дерева лист. На его место прорвалось какое-то другое, запретное - Игар сделал усилие и загнал его в темные глубины памяти. Навсегда.
        Достаточно, что имя ее…
        - Тиар, - хрипло сказала Илаза, и это было первое ее слово. - Где Тиар.
        - Ее нет…
        - Не может быть, - голос Илазы звучал ровно и глухо, так могла бы говорить ожившая каменная статуя. - Не может быть. Где она.
        - Ее нет…
        В этот момент, не доходя до Илазы нескольких шагов, он спиной ощутил чужое присутствие.
        И на какое-то время Илаза перестала существовать.
        Медленно, будто боясь ненароком вывихнуть шею, Игар обернулся.
        Тени не было видно - но Игар знал, где она. В густой кроне приземистого, еще полностью зеленого дуба.
        - Ее нет, - повторил он в третий раз. - Я не нашел ее. Делайте со мной, что хотите.
        Ему сразу сделалось легко. Потому что все, что нужно было сделать, сделано, и все, что нужно было сказать, сказано. Сейчас можно попросту сесть на травку и немножко отдохнуть.
        Он улыбнулся. Не хватало, чтобы именно сейчас его разобрал его идиотский, не ко времени смех…
        - Зачем же ты приперся, - сказала за его спиной Илаза.
        Нервный смех оборвался.
        - Зачем?.. - голос ее задрожал. - Ты… ты ничтожество. Тряпка. Ты втравил меня… обрек меня… а теперь не смог даже… даже… - она всхлипнула, и этот всхлип судорогой прошелся по всему ее телу.
        Он хотел сказать ей что-то. Он хотел подойти и обнять - но не послушался язык и отказали ноги.
        - Ты… - Илазу трясло, она входила в свою истерику, как нож входит в масло. - Ты… зачем ты пришел один?! Чтобы я еще раз полюбовалась на твою сопливую рожу? Зачем ты притащился, если ты не привел Тиар?! Слизняк… Куда я смотрела, когда купилась на твои сказки о любви… о благородстве… такова она, твоя хваленая любовь?!
        Игар смотрел туда, где среди темных дубовых ветвей терялась другая темнота. Источающая взгляд.
        - Отпустите ее, - сказал он неожиданно для себя. - Что даст теперь ее смерть? Видит Птица, я сделал все что мог - ради нее, своей жены… Если хотите мстить - мстите мне, она-то в чем виновата?
        Илаза на мгновение примолкла, чтобы тут же захлебнуться презрением:
        - Чего стоит теперь твое показное благородство? Чего стоит твое вранье, чего стоит твоя поза? Хочешь умереть героически? Не прокатит - умрешь, как червяк! Мокрица! Сопливая тварь!..
        Она выискивала самые гадкие и самые страшные ругательства. Она называла его самыми отвратительными именами; потом упала на землю и забилась в рыданиях. Наверное, следовало напоить ее водой из ручья, но Игар не мог сойти с места.
        - Не молчите, - шепотом сказал он темной кроне дуба. - Делайте что-нибудь… Взялись убивать - убивайте… Но только Тиар от этого не появится…
        Тишина. Только отдаленный шум ветра, треск дятла да всхлипывания Илазы.
        Наконец она затихла. Села на пятки, пряча лицо в ладонях; невнятно прошептала сквозь пальцы:
        - Игар, прости…
        Он молчал.
        - Игар… Я не могу, прости…
        - Ничего, - сказал он по-прежнему шепотом. - Потерпи…
        Из кроны дуба смотрели. Взгляд давил, как надгробие - и Игар не мог понять, каким именно чувством переполнен третий, молчаливый свидетель супружеской сцены.
        - Я выполнил все, что вы велели, - начал Игар, и голос его звучал на удивление ровно и сухо. - Я обошел всю провинцию Ррок, все города, и местечки, и поселки, и хутора… Я всюду искал женщину по имени Тиар, с темными волосами и карими с прозеленью глазами… и с пятном в виде ромба под правой лопаткой. Видит Птица, на пути мне попадалось много похожих женщин, но ни одна из них не была Тиар. Звезда Хота опустилась, путь мой закончен… Дабат.
        - Дабат… - эхом донеслось до его ушей.
        Еще не осознав, чей именно голос он слышит, он ощутил поднимающуюся к горлу тоску.
        Так бывает во сне, когда обрываешься в пропасть без дна…
        - Дабат, - теперь ему показалось, что это шуршат осенние листья. - Да будет так.
        Тогда он всхлипнул - и повернул голову.
        Она стояла тоже на берегу - но чуть выше по течению. В опущенной руке у нее был узелок - тот, с которым она обычно спешила на помощь роженице.
        - Нет!
        Уже на бегу он проклял свою долю и бесконечную глупость судьбы.
        - Нет! Беги! Беги, умоляю… Ради Птицы…
        Земля вдруг кинулась ему в лицо - запнувшись о корягу, он упал. Голова Тиар плыла над ним в сером небе - вернее, это плыли облака, и от этого темные с медным отливом волосы казались парящим в небе куполом башни.
        Скрут тоже видел ее - но молчал. Мертво молчал, не выдавая себя ни звуком, ни движением.
        Игар приподнялся на локте. Обернулся к темной кроне, выдохнул сквозь сжатые зубы:
        - Если ты коснешься ее… Если только коснешься…
        - Уходи, Игар, - сказала женщина глухо. - Бери Илазу и уходи… Все, что здесь произойдет, касается только…
        - Я умру раньше тебя, - сказал он хрипло. - Чтобы добраться до тебя, ему придется отбросить с дороги мой труп.
        Тиар шагнула по направлению к дубу.
        Странно, но скрут был все еще там. Впрочем, он так быстр, что его «там» и «здесь» почти не разделимы…
        Игар встал у нее на дороге.
        Какое у нее измученное, печальное лицо. Теперь на нем ясно читаются ее годы; наверное, она успела впустить в этот мир половину живущего человечества. Привратница жизни…
        - Отойди, Игар… Спасибо тебе. Теперь отойди.
        Игар упал на колени. Потом на четвереньки; по щиколотку в ручье стояла Илаза. Снова бледная и молчаливая, будто неживая. Вот так…
        Тиар шла. Игару казалось, что она касается травы только подолом старенького темного платья. Что ноги ее идут над землей…
        И тогда ему явственно увиделось, как на голову ей падает, неслышно разворачиваясь, серая паутина. Как стягивает, сворачивает в кокон, утаскивает вверх. «Ты… представляешь себе… Как именно скрут поступает со своей… с обидчиком?.. Ты не сможешь такого вообразить. Никогда…»
        - Тиар!..
        Она обернулась. Глаза ее говорили: стой. Приказ был столь властен, что Игар, уже изготовившийся к прыжку, обмяк и снова осел на землю. А Тиар уже снова шла. Навстречу своей судьбе.
        Игар зажмурил глаза. В черной темноте носились красные пятна, глядеть на это было непереносимо, он не выдержал и поднял веки. Тиар нe шла больше - стояла, беспомощно вглядываясь в переплетение крон. Она его не видит. Она тоже его не видит… Да понимает ли, что ее ждет?!
        - Во имя твое…
        Это произнесли ее губы? Или Игара обманул шелест желтых листьев?
        - Аальмар.
        Игар содрогнулся. Кажется, Илаза дернулась тоже; весь лес вздрогнул, безвозвратно теряя желтые листья.
        Незнакомое имя вмещало в себя… то, чему Игар не умел дать названия. Но ощущение было такое, будто он заглянул в старый, безмерно глубокий, обжитый призраками колодец.
        - Аальмар… во имя твое. Двенадцать новорожденных существ я спасла от неминуемой смерти. Двенадцать мальчиков на земле носят твое имя…
        Молчание. Шелест листьев и шелест ручья. Мертвая тишина леса без птиц.
        - Аальмар… Десять тысяч ночей. Я умоляла судьбу позволить мне быть с тобой вместе. Там, после… после… всего. Но судьба поняла мои молитвы по-своему…
        Тишина.
        - Аальмар… Когда я осмелилась вернуться… когда я умела… хотела и умела тебе объяснить… но там было пусто и страшно. И паутина, паутина… И мне сказали, что ты…
        Игар до крови закусил губу. Тиар выше запрокинула бледное лицо:
        - …Что ты умер, Аальмар… Аальмар. Как давно я не произносила вслух…
        В темных кронах царствовало безмолвие. Тиар медленно повернула голову. Посмотрела на стоящую в воде Илазу; блуждающий взгляд ее остановился на Игаре.
        - Уходите… Пожалуйста. Я… не могу так… Я ведь еще должна сказать…
        - Тиар… - простонал он с колен.
        Губы ее чуть дрогнули, но глаза оставались непреклонными. Ему, Игару, никогда ее не переспорить - тем более теперь, когда за спиной Тиар стоит ее тайна. Та, которую она с таким достоинством носила на душе всю жизнь. Тяжесть и отметина, такая же неизбывная, как родимое пятно под правой лопаткой…
        Игар вдруг понял, что больше ничего не может сделать. Что он лишний. Что действительно должен уйти. Сейчас.
        На негнущихся ногах он подошел к Илазе. Протянул ей руку:
        - Пойдем…
        Она вложила в его пальцы ледяную, совершенно деревянную ладонь. Тихо и послушно, как ребенок.
        И они пошли прочь. Не оборачиваясь и не глядя друг на друга.
        А потом за их спинами еле слышно колыхнулся лес, и Игар все-таки обернулся.
        Тиар стояла на коленях. Перед ней, на расстоянии вытянутой руки, под покровом пляшущей тени стоял тот.
        Илаза, обернувшаяся тоже, глухо застонала, зажимая себе рот ладонью.
        Глаза. Непонятно, как с такого расстояния, в неверном танце теней возможно было разглядеть егоглаза - но Игар разглядел.
        Или ему померещилось?
        Эти глаза не могли принадлежать человеку - но вот взгляд…
        Во взгляде было вполне человеческое, но непонятное Игару чувство.
        Миновало несколько длинных мгновений.
        А потом все силы Игаровой души рванулись к Тиар, желая спасти ее - либо разделить с ней ее судьбу; она обернулась. Лицо ее было сосредоточенным, как во время трудных родов. Как той ночью, когда Игар впервые увидел ее.
        Кажется, он больше никогда ее не увидит.

* * *
        - Союз, скрепленный, на Алтаре, незыблем, - глухо сказала Илаза.
        Они стояли на опушке леса. Дорога к людям, заброшенная, мокрая от росы, от обочины до обочины была затянута туманом, и колючие кусты, стоявшие по сторонам, как стражи, казались гротескными черными статуями.
        - Куда ты пойдешь? - спросил Игар, глядя в сторону.
        Илаза коротко вздохнула:
        - К матери… Я пойду к матери, Игар. В конце концов… - она хотела что-то добавить, но осеклась и замолчала. Носком башмака поддела кустик желтеющей травы; печально улыбнулась:
        - Может быть, когда-нибудь?..
        - Да, - сказал он быстро. - Конечно. Когда-нибудь, когда все это забудется…
        Илаза отвела глаза:
        - Дорого бы я заплатила, чтобы… забыть… Но не выйдет, как ты думаешь, Игар?
        - Не выйдет, - подтвердил он тихо. - И у меня тоже.
        Илаза поддела травяной кустик еще раз, так, что он накренился, задрав белесые корни и обнажая черную, рыхлую землю под собой.
        - Жалко… Но… но ведь надо на что-то надеяться? Да?
        - Да… Смотри!
        Оба задрали головы, всматриваясь в небо над лесом. Озаренная восходящим солнцем, там парила, раскинув крылья, огромная белая птица.
        Эта птица смогла бы, наверное, накрыть собой поселок; двое, глядевшие в небо, различали каждое перышко в хвосте, каждый изгиб изящной шеи, и, кажется, даже внимательный взгляд…
        Небесная птица, сложившаяся из утренних облаков, дрогнула - и растаяла под порывами ветра. Распалась туманными хлопьями.
        Оба молчали. Игар, стиснув зубы, чувствовал, как липкая тяжесть, сдавившая грудь так давно, что он забыл и мыслить себя свободным - как эта давящая тяжесть отступает. Уходит, оставляя после себя хрупкий, измученный покой.

* * *
        Девочка стояла среди большого леса, и глаза ее казались черными от непомерно расширенных зрачков.
        А рядом с ней, на расстоянии вытянутой руки, стоял он.
        Девочка много лет жила в обличье взрослой и умудренной жизнью женщины, а он - он жил в обличье…
        …о котором лучше не говорить. На которое страшно смотреть - но она смотрела, и по взрослому ее лицу текли, обгоняя друг друга, слезы.
        Перед ними лежала река - широкая и мелкая, девочке по колено. На дне смутно белели мелкие камушки - а посреди потока лежал еще один, огромный и плоский, выступающий над водой, будто жертвенный стол. Не зря люди давным-давно прозвали его Алтарем.
        Рассвет над рекой набирал силу, и, присмотревшись, можно было разглядеть на плоском камне пеньки прогоревших свечей. Два, три, четыре…
        - Тиар.
        И тогда девочка обернула к нему мокрое, измененное временем, почти испуганное и почти счастливое лицо.
        Святая Птица, помоги им.
        Магам можно все

* * *
        Миллион лет назад…
        Ладно, пусть не миллион лет, но все-таки очень, очень давно стоял городок на берегу моря. Жители его были бедны и кормились тем, что уступали свои дома постояльцам. Постояльцы - чужаки - являлись летом, когда море было теплым и цвела магнолия; они хотели радости, и городок, прилепившийся у кромки самого красивого в мире парка, давал им эту радость.
        Миллион лет назад.
        Двери крохотного санузла были плотно закрыты, потому что в комнате спал сын; здесь, между ванной и унитазом, было очень тесно, квадратный метр истертой плитки под ногами, квадратный метр облупленного потолка над самой головой, запасная вода в цинковом баке, маленькое зеркало в брызгах зубной пасты, в зеркале отражаются два лица - одно против другого, слишком близко, будто за мгновение до поцелуя, и собеседников можно принять за влюбленных, если не смотреть им в глаза.
        - …Ты понимаешь, что после этих твоих слов ничего у нас не может продолжаться? Что я никогда не смогу переступить через эти твои слова? Что это конец?
        - Что я такого сказала?
        (Не оправдываться! Только не оправдываться. Это… жалко).
        - Что ты сказала?!
        - Да, что я сказала? Почему ты…
        Нет ответа. Есть дверь, качнувшаяся наружу и закрывшаяся опять.
        Есть вода в цинковом баке и нечистое маленькое зеркало, отражающее теперь уже одно, некрасивое, красное, в гримасе рыданий лицо.
        Уже рассвет, но желтой лампочке под потолком на это плевать. Как летнему солнцу плевать на женщину, скорчившуюся на краешке ванны. Какая бы не случилась катастрофа - солнце будет вставать вовремя, и даже если курортный городок со всеми своими жителями однажды обрушится в море, солнце все так же будет подниматься и опускаться, миллион лет…
        Это было миллион лет назад. Теперь это не имеет никакого значения.
        Глава первая
        Занимательная геральдика: ЧЕРНЫЙ ХОРЕК НА ЗОЛОТОМ ПОЛЕ

* * *
        - …Как здоровье вашей совы?
        - Сова поживает прекрасно, благодарю вас…
        Моя сова околела пять лет назад, но я ответил, как велела мне вежливость. Говорят, современный ритуал обмена любезностями берет корни из давно забытого наречия; в старину приветствие примерно так и звучало: «Ком сава?»
        Гость кивнул так удовлетворенно, будто здоровье моей совы действительно вызывало у него живейший интерес. Откинулся на спинку замечательно неудобного кресла; вздохнул, разглядывая меня из-под насупленных редких бровей.
        Для своих пятидесяти девяти он выглядел не так уж плохо. Я знал, что маг он не наследственный, а назначенный, что магическое звание он получил, будучи уже деревенским комиссаром, и что на аттестации ему завысили степень - дали третью вместо четвертой.
        И еще я знал, как он ко мне относится.
        - А как здоровье вашей совы, господин комиссар?
        - Благодарю вас, - ответил он медленно. - Превосходно.
        Я знал, что в тот же день, как комиссар был назначен магом, все окрестные охотники получили заказ на совенка. Немало совьих семейств понесло тогда тяжелую утрату; из нескольких десятков птенцов свежеиспеченный маг выбрал одного - и теперь мой вопрос и его ответ наполнены были живейшим смыслом, потому что отобранная комиссаром сова оказалась хилой и все время болела.
        Или он неверно за ней ухаживал?..
        Молчание затягивалось. Наконец, комиссар вздохнул повторно:
        - Господин наследственный маг. От имени комиссариата и поселян я рад передать вам приглашение на праздник урожая, который состоится в последний день жатвы.
        Я вежливо наклонил голову. Комиссар смотрел на меня устало и как-то болезненно. Видит сова, он не хотел идти ко мне на поклон; он сам изо всех сил пытался поправить дело - последние три дня на небе то и дело случались тучки, бессильные, бесплодные, холостые. Он стоял посреди двора, он бормотал заученные заклинания, он даже плакал, наверное, от бессилия… А потом преодолел отвращение и страх, сел в двуколку и поехал ко мне. По дороге разворачивал оглобли не раз и не два, и возвращался, и разворачивался снова - и вот сидит теперь, смотрит, щурясь, мне в глаза. Чего-то ждет, наивный.
        - Весьма благодарен, - сказал я проникновенно. - Обязательно приду.
        Комиссар проглотил слюну; ему предстояло сформулировать просьбу, и я с удовольствием смотрел, как он мучится.
        - Господин наследственный маг… - выговорил он наконец. - Позвольте обратить ваше внимание на засуху.
        - Как-как? - переспросил я с ласковой улыбкой.
        - На засуху, - через силу повторил комиссар. - Вот уже почти месяц не было дождя… между тем состояние всходов… внушает опасение. Поселяне боятся, что праздник урожая будет… омрачен.
        Он замолчал и уставился мне в переносицу; я улыбнулся шире:
        - Надеюсь, меняникто ни в чем не подозревает?
        Комиссар пожевал губами:
        - Что вы, что вы… Никоим образом. Безусловно, это стихийное бедствие имеет естественную… немагическую природу. Однако еще немного - и нас ожидает неурожай, сравнимый с бедствием тридцатилетней давности, вы, наверное, не помните…
        В последних словах обнаружились тонкие заискивающие нотки. Еще немного - и он скажет мне «сынок»… или, чего доброго, «внучек»!
        - Не помню такой древности, - признался я со смехом. - И, если честно, я никогда не интересовался сельским хозяйством. До недавних пор мне верилось, что брюква растет на деревьях!
        Комиссар смотрел на меня с тоской; дать бы тебе мотыгу, явственно читалось в его взгляде. Выгнать бы на поле, под палящее солнце, и тогда поглядеть бы на тебя, здоровенного сытого лентяя. Поглядеть бы хоть раз на твой поединок со свекольной грядкой!..
        В следующую секунду комиссар шумно вздохнул и прикрыл глаза. Видимо, картина, представлявшаяся ему, оказалась слишком яркой.
        Я оборвал смех. Помолчал, любуясь бессильной злостью визитера; сплел пальцы, потянулся, разминая суставы:
        - Если вы, господин маг третьей степени, не в состоянии организовать маленькую тучку - обратитесь к бабушкам в деревнях. Народные средства не всегда заслуживают осмеяния…
        Он поднялся. Наверное, у него в запасе остались еще аргументы - деньги, почести, обращения к моей совести - но презрение оказалось сильнее.
        - Прощайте, господин наследственный маг… Здоровья и процветания вашей сове!
        Слово «наследственный» он произнес с нескрываемым презрением. Гордые мы, гордые, ничего не поделаешь, наша гордость бежит впереди и распихивает всех локтями…
        - Осторожнее, - сказал я заботливо. - Глядите под ноги.
        Комиссар вздрогнул.
        Про мой дом ходило в округе множество легенд: говаривали, например, о бездонных колодцах, куда в изобилии валятся жертвы потайных люков, о крючьях, клочьях, удушающих тюлем занавесках и прочих опасностях, подстерегающих нежелательного гостя…
        Я любил свой дом.
        Я никогда не был уверен, что знаю его до конца. Вот, например, не исключено, что где-то среди книжного хлама до сих пор обитает настоящая сабая,которую мне не поймать, как ни старайся. Но поведай я сплетникам о сабае - они не впечатлятся, другое дело свирепый камин, перемалывающий гостя каменными челюстями, или, скажем, бездонный ночной горшок, хранящий в круглом фарфоровом чреве смертоносные шторма…
        - Здоровья вашей сове! - запоздало крикнул я вослед уходящему комиссару.
        Из приоткрытого окна тянуло зноем. Я представил, как назначенный маг третьей степени (на самом деле четвертой) выходит на крыльцо - из прохладного полумрака прихожей вываливается в раскаленное марево этого сумасшедшего лета. Как натягивает на глаза шляпу, как бранится сквозь зубы и бредет под солнцем к своей двуколке…
        Почему он меня не любит - понятно. Но почему я его не люблю?

* * *
        ЗАДАЧА №46: Назначенный маг третьей степени заговорил от медведки огород площадью 2га. Поле какой площади он может заговорить от саранчи, если известно, что энергоемкость заклинания от саранчи в 1,75 раза больше?

* * *
        Спустя полчаса после ухода комиссара колокольчик у входной двери издал негромкое, сдавленное «динь-динь». По-видимому, визитер находился в смятенных чувствах; некоторое время я раздумывал, что бы это могло так смутить моего друга и соседа, и, так и не предположив ничего, пошел открывать.
        Гость вломился, отодвинув меня в глубь прихожей - высокородный Ил де Ятер имел свойство заполнять собой любое помещение, и заполнять плотно. В первый момент - пока не притерпишься - мне всегда становилось тесно в его присутствии.
        - Проклятье, с утра такая жарища… А у тебя прохладно будто в погребе, устроился, колдун, как вошь в кармане, даже завидно…
        За привычным напором и привычной спесью визитера пряталось смятение, то самое, что заставило хрипеть мой звонкий дверной колокольчик. Что-то случилось. Большое. Неприятное.
        - Мои приветствия, барон, - сказал я смиренно. - Желаете выпить?
        - Пиво есть? - отрывисто спросил высокородный Ятер.
        И через несколько секунд, опуская на стол опустевшую кружку:
        - Значит так, Хорт. Папаша вернулся.
        Я налил ему еще - не рассчитал, пена хлестнула через край.
        - Вернулся, - повторил барон удивленно, будто не веря своим словам. - Вот такой, преблагая лягушка, номер.
        Я молчал. Гость опрокинул вторую кружку, вытер пену с жестких усов, дохнул мне в лицо пивным духом:
        - Э-эх… На рассвете. Слугу, что ему открывал, я запер в подвале, там устройство хитренькое, знаешь, можно воду пустить - так труп потом во рву всплывает… Или не всплывает - по желанию.
        - Раскисаешь, наследник, - сказал я с сожалением.
        Барон вскинулся:
        - Я?! Слуга-то живехонек пока. Просто привычка у меня такая, как у крысы, чтобы всегда второй выход был…
        Я вздохнул.
        Папаша Ила де Ятера, самодур шестидесяти двух лет, пропал без вести год и восемь месяцев тому назад. Отправился в путешествие с молоденькой невестой - и сгинул; предполагалась смерть от руки неведомых разбойников. Через полгода, согласно закону, наследство и титул перешли к старшему сыну Илу, тому самому, что хлестал сейчас мое пиво.
        Впрочем, если старый барон вернулся… пивом такую новость не зальешь. Потребуется напиток покрепче; Ил-то, выходит, самозванец. Негодный сын, получивший наследство при живом отце.
        В самом лучшем случае моего дружка ждет удаленная обитель. В худшем - труп всплывает во рву. Или не всплывает. По желанию. О нраве старика Ятера в этих краях наслышаны даже те, кто от рожденья глух…
        - Сядь, - предложил я.
        Барон покорно опустился на козетку; еще минуту назад казалось, что комната переполнена им как дрожжами. Теперь наваждение схлынуло - посреди гостиной сидел некрупный мужчина в щегольском, но изрядно помятом платье. Даже шляпа, небрежно брошенная в угол, казалась помятой и обиженной на весь мир.
        - Подробности, - потребовал я, усаживаясь напротив.
        Барон-самозванец потрогал стриженые усы - осторожно, будто боясь уколоться:
        - На рассвете будит меня Пер, дурень этот, глаза на лбу: старый хозяин, мол изволили объявиться, изволили постучаться и пройти к себе. Я сперва подумал - приснилось, мне и не такое, бывало… ну да ладно. Потом гляжу - преблагая лягушка, все наяву, от Пера чесноком разит… Я его за шиворот - и в батюшкины комнаты, а там, знаешь, я все переделать велел, стену проломить, хотел охотничий зал устроить… И точно - стоит папаша посреди моего охотничьего зала, и глаза уже белые: видать, прошибло его от моих переделок… Я бух - в ноги: счастье, мол, а мы считали погибшим, то-се… Молчит, а глаза белые! Я…
        Барон запнулся. Я не мешал ему; горластый и не знающий сомнений, наглый по природе и еще более обнаглевший за последние месяцы, мой приятель - возможно, впервые в жизни - переживал настоящий шок.
        - Я, Хорт, струсил, честно говоря… Короче, взял я да и запер. Замок там хороший успели приладить, охотничий зал ведь, трофеи ценные… Папашу запер, Пера - в подвал… еле успел. Через полчаса прислуга проснулась - и ведь чуют, подлецы, неладное. Я им сказал, что Пера услал с поручением. Не верят! По глазам вижу… Не верят, что барон на рассвете встал и лакею поручение придумал. И отослал - пешком, в одной рубахе. И вокруг зала моего охотничьего так и крутятся… А я - к тебе, Хорт. Быстро думай, что делать, или я тебя, Хорт, этими вот руками задушу…
        Он посмотрел на свои маленькие аристократические ладошки. Перевел взгляд на меня, будто прикидывая. Вздохнул сквозь зубы:
        - Ну, пойдем… Пошли со мной. Надо что-то делать, Хорт… в долгу не останусь. Слово Ятера. Ты знаешь.
        Я молчал.
        Он шумно засопел:
        - В чем дело?
        - Странный народ эти аристократы, - пробормотал я будто бы сам себе. - Зачем тебе второй свидетель? Я, знаешь ли, не желаю всплывать во рву. Не тот характер.
        Минуту он смотрел на меня, шевеля губами. Потом переменился в лице:
        - Ты… за кого меня принимаешь, колдун? За отцеубийцу?!
        Глядя в его стремительно белеющие глаза, я вдруг понял, что он не играет. Не притворяется; в настоящий момент его действительно ужасает перспектива кровопролития: и это при том, что сам он, не отдавая себе отчета, уже совершил все необходимое для этого решительного поступка!
        Правда, его визит ко мне в схему тихого убийства не укладывается.
        - Ну что ты, Ил, - сказал я кротко. - У меня и в мыслях не было, ты превратно истолковал…
        Некоторое время он смотрел на меня фамильным взглядом Ятеров - белым бешеным взглядом. Потом в глаза его постепенно вернулось осмысленное выражение:
        - Ты… не шути так, Хорт.

* * *
        «ВОПРОС: Что такое магическое воздействие?
        ОТВЕТ: Это активное направленное воздействие, имеющее целью изменение в окружающей физической среде.
        ВОПРОС: какого рода бывают магические воздействия?
        ОТВЕТ: Бытовые, боевые, информационные, прочие.
        ВОПРОС: Какие виды бытовых магических воздействий вы знаете?
        ОТВЕТ: Природно-бытовые (изменения погоды и климата, сельскохозяйственные воздействия), социально-бытовые (изменение внешности своей и окружающих, то есть оличинивание; изменение свойств свих и окружающих, то есть оборотничество; изменение психологии своей и окружающих, то есть навеяние, сюда же относятся и любовные чары), ремесленно-бытовые (починка либо разрушение одежды, жилища, орудий труда, предметов искусства и быта), предметные (воздействия с имитацией предмета, как-то веревки, топора, факела, палки и тому подобное).
        ВОПРОС: Какие виды индивидуальных боевых воздействий вы знаете?
        ОТВЕТ: Атакующие, защитные и декоративные. К атакующим относится прямой удар (соответствует удару тупым металлическим предметом в лицо), огненный удар (соответствует направленной струе огня), имитирующий удар (удар с имитацией реального оружия). К защитным относятся общая защита и адресные защиты: от железа, от дерева, от огня, от чужого взгляда и тому подобное. Адресные защиты возможно эффективно комбинировать. К декоративным воздействиям относятся салюты и фейерверки.
        ВОПРОС: Какие виды информационных воздействий вы знаете?
        ОТВЕТ: Почтовые (позволяют обмениваться информацией на расстоянии, обязательно требуют материального носителя, как то птица, или группа насекомых, или любая поверхность, на которую наносится текст послания), поисковые, следящие, сторожевые, обзорные.
        ВОПРОС: Какие виды воздействий предпочтительнее вам, как будущему назначенному магу?
        ОТВЕТ: Природно-бытовые и ремесленно-бытовые, а также некоторые виды информационных».

* * *
        Ятеры жили богато и привольно, ни в деньгах, ни в развлечениях не стесняясь. Нас с Илом встретил целый выводок слуг - от плешивого согбенного старца до мальчишки лет двенадцати. Ни единого лица я не разглядел - только макушки; в присутствии хозяина дворня де Ятеров находилась в непрерывном поклоне.
        В гостиной нас встретила жена Ила - замученная хворями блондинка. Ее скудное личико казалось нарисованным на промасленной бумаге - еще чуть-чуть, и сквозь него проступили бы очертания комнаты.
        - Господин Хорт зи Табор пожелал осмотреть мою охотничью залу, - с неприязнью сообщил ей барон. - Распорядитесь относительно завтрака, дорогая.
        Серые глазки баронессы вдруг наполнились слезами; ни исчезновение Пера, ни суета в доме, ни взвинченность в голосе супруга не укрылись от нее, а ранний визит «постылого колдуна» - то есть меня - окончательно поверг бедняжку в отчаяние. Но - надо отдать должное Илу как укротителю жен. Баронесса присела в низком реверансе и, не проронив ни слова, удалилась. Веер в ее руках топорщился перьями и оттого похож был на дохлую птичку.
        - Идем, - хрипло сказал Ил.
        В баронских покоях стояла плотная, слоями слежавшаяся духота. Расшитый шелком платочек в руках молодого Ятера совсем раскис от пота - барону-самозванцу приходилось ежесекундно промокать лоб.
        Ключ от охотничьей залы - размером с ручку упитанного младенца - был, безусловно, шедевром кузнечного искусства. Ятер нервничал. Дверь поддалась не сразу; импульсивный барон даже предпринял попытку взлома, хотя с первого же взгляда было ясно, что выломать эту дверь под силу разве что бочонку с порохом…
        Наконец, замок поддался. Ятер в последний раз вытер лоб - сперва мокрым платочком, потом рукавом камзола. Обернулся ко мне; грозному барону было очень страшно в эту минуту, мне даже подумалось, что, откажись засов повиноваться - наследник-самозванец вздохнул бы с облегчением…
        Я отстранил Ила с дороги, отодвинул засов и вошел в залу первым.
        Да, барон-охотничек очень спешил стереть всякую память о папаше. Почти ничто не напоминало о том, что помещение когда-то служило старику спальней и кабинетом: стена между комнатами была разрушена до основания, мебель вынесена, пол заново покрыт керамическими плитами, а потолок - мозаикой из разных сортов дерева. Стены пестрели гобеленами, как старинными, искусными и радующими взор, так и новыми, изготовленными на скорую руку, вдохновенно-безобразными. Предполагалось, что всякий, впервые вошедший в охотничью залу, замрет, пораженный великолепием охотничьих трофеев (десяток грустных оленьих голов, набитые ватой разновеликие пташки и чучело кабана, изготовленное с нарушением технологии, отчего животное казалось в полтора раза крупнее, чем было при жизни), а также завороженный блеском оружия (стойка для копий и рогатин, пара арбалетов на стенах и несколько боевых клинков, к охоте не имеющих никакого отношения).
        Я остановился на пороге. Тяжелые шторы на окнах удерживали снаружи свет летнего утра, и потому я не сразу заметил старика - тем более что он одет был во все черное, будто ворон.
        За моей спиной шумно сопел наследник-самозванец; скрипнула дверь, запираемая теперь изнутри.
        - С добрым утром, батюшка, - сказал Ил до невозможности фальшиво.
        Старик не ответил. Лицо его оставалось в тени.
        Повисла пауза; я ощутил - впервые с момента, когда Ил де Ятер посвятил меня в эту историю - ощутил холодок и внутреннее неудобство, как будто груди моей коснулась изнутри маленькая когтистая лапка.
        Я прекрасно знал нравы семейства де Ятеров - ведь наши предки жили бок о бок вот уже несколько поколений. Я знал в подробностях, каким образом обращался со своей семьей Дол де Ятер - вот этот самый внезапный старец. Одно время мы с Илом дружили очень тесно - я был колдун и сын колдуна, убежденный, что мир существует исключительно для моих надобностей. Ил был наследник знатного рода, красивый и сильный мальчишка, забитый и запуганный до невозможности. Если он внезапно пропадал с моего горизонта - я знал, что отец за какую-то провинность посадил его в чулан, или привязал уздечкой к столу (массивной парте из красного дерева, за которой Илу полагалось ежедневно постигать совершенно бесполезные для него науки), или запорол до полусмерти; младшие дети Ятеров - то были в основном девочки - страдали немногим меньше. Целыми днями запертые в душной комнате, они рукодельничали под присмотром строгой наставницы, их даже не выпускали в отхожее место, а ставили один на всех ночной горшок…
        Один брат Ила - запамятовал, как его звали - в возрасте двенадцати лет сбежал из дома с бродячим цирком, и больше о нем никто никогда ничего не слышал. Другой вырос тихим молчаливым юношей, с виду вроде бы нормальным, но превыше всех развлечений ставившим наблюдения за струйкой воды из насоса. Он мог смотреть на воду часами и сутками, и лицо у него при этом становилось мягким, будто из воска, и в уголках рта скапливалась слюна… Прислуга втихаря насмехалась над младшим Ятером и приклеила ему кличку «Фонтан».
        Теперь, если наследство уйдет от Ила - его суждено получить Фонтану.
        …Старик Дол де Ятер стоял посреди залы, и мне почему-то показалось, что он стоит все там же, где его оставил Ил. Что за время, пока сын отсутствовал, он не сделал и шага.
        - Батюшка, - сказал Ил, и голос его дрогнул. - Наш сосед, господин зи Табор хотел выразить свою радость по поводу вашего внезапного возвращения.
        Старик молчал.
        Фамильная черта Ятеров - никогда не терпеть перекора ни в чем - сочеталась в старом бароне с нежной любовью к жене и детям. Эту любовь он без устали провозглашал на пиру и на охоте, открывал знакомым и незнакомым, аристократам и землепашцам. Он искренне считал свою жену красавицей, расхваливал ее перед друзьями и покупал ей дорогие украшения; если же супруге случалось провиниться (не вовремя раскрыть рот либо опоздать, когда барон изволили ждать ее) - следовало неминуемое и решительное наказание. Несчастная баронесса, мать Ила, не дожила и до сорока - после ее смерти старый Ятер убивался искренне, долго и тяжело.
        Все та же фамильная черта Ятеров обнаружилась в Иле сразу после утверждения его главой семьи, и обнаружилась так, что ни чадам, ни домочадцам мало не показалось. Жена его, когда-то румяная и шумная, сократилась до полупрозрачного состояния и низвелась на положение мышки. Дочерей не было ни видно, ни слышно, а единственный сын время от времени проливал горькие слезы, будучи привязан уздечкой к старинной парте красного дерева.
        - Батюшка… - пробормотал Ил в третий раз.
        Я подошел к окну и осторожно приподнял штору.
        Солнечный луч пробился сквозь толчею пылинок, отразился от плитки пола и придал почти живое выражение стеклянным глазам давно поверженного кабана.
        Разглядев лицо отца, Ил де Ятер издал невнятный возглас. А я понял наконец, в чем причина невнятного беспокойства, холодным комочком поселившегося у меня внутри.
        Закрепив штору золотым шнуром, я снова пересек залу и остановился прямо перед воскресшим бароном.
        На меня - сквозь меня! - смотрели белые глаза безо всякого выражения. Да, с перепугу этот взгляд можно было спутать с взглядом, исполненным крайнего бешенства, и я догадываюсь, каково пришлось Илу в первые минуты встречи.
        Я поводил рукой перед неподвижным лицом старика. Глаза глядели в одну точку. Зрачки не расширялись и не сокращались.
        - Ил, - услышал я собственный спокойный голос. - Можешь звать жену и слуг… а можешь не звать. Укрытая от посторонних глаз каморка, немая сиделка, частая смена белья и постели - вот все, что потребуется тебе для исполнения сыновнего долга.
        Дружок моего детства долго молчал, переводя взгляд с моего лица на лицо старого барона. Потом резко отошел в темный угол и опустил голову на руки; непонятно, чего было больше в его позе, горя или облегчения.
        Повернув голову, я встретился взглядом с оленьей головой, выраставшей, казалось, прямо из стены. По печальной морде путешествовала одинокая моль.
        - Где же он был? - глухо спросил молодой Ятер. - Где он был почти два года? Откуда?..
        Я разглядывал равнодушного старика, все так же неподвижно стоявшего посреди зала.
        Я его не узнавал.
        Лет пятнадцать назад это был нестарый добрый сосед, таскавший меня на плечах, обожавший бои на деревянных секирах и по первому требованию демонстрировавший славный фамильный меч, который, бывало, сносил по две-три вражьи головы за один удар. Помнится, я еще удивлялся - почему Илов папа, со мной приветливый и покладистый, так жесток к собственному сыну? И, помнится, приходил к однозначному выводу: потому что я лучше Ила. Умнее, храбрее, вот сосед и жалеет, что туповатый Ил его наследник, а не я…
        Было время, когда «дядюшка Дол» казался мне ближе, чем собственный отец. Немудрено - отец в те годы сильно сдал, смерть матери и мои бесконечные детские болезни подкосили его, у него не было ни времени, ни сил на игрища с мечами и палками, а конфеты он полагал вредными для зубов; потом я повзрослел, и дружеская связь с соседом ослабла, а с отцом наоборот - окрепла, однако первым, кто пришел утешить меня после смерти отца, был все-таки дядюшка Дол…
        Тогда мне было пятнадцать. Сейчас - двадцать пять; последние десять лет мы совсем не общались. Я знал от Ила, что характер его отца с приходом старости испортился донельзя. Я был посвящен в темную историю с его исчезновением; я тихо радовался, что безумный старик, застывший посреди охотничьего зала, почти не похож на того дядю Дола, которого я когда-то любил.
        - Откуда он явился? - с отчаянием повторил молодой Ятер. - А, Хорт?
        Усилием воли я отогнал ненужные воспоминания. Темное платье стоящего передо мной старика было неново и нуждалась в чистке - тем не менее он не производил впечатления человека, долго и трудно добиравшегося до родного дома, пешком бредшего через поля и леса. Для верховой же езды его костюм и особенно башмаки не годились вовсе.
        - Смотри, Хорт… - прошептал Ятер, но я и так уже заметил.
        На шее у старика поблескивала, прячась в складках просторного камзола, цепь из белого металла. На цепи висел кулон - кажется, яшмовый.
        - Ты помнишь эту вещь у отца? - спросил я, заранее зная ответ.
        - Нет, конечно, он не носил ничего такого, - отозвался Ил с некоторым раздражением. - Не любил цацек. Ни серебра, ни камня - в крайнем случае золото…
        Ил протянул руку, желая рассмотреть кулон поближе. Протянул - и отдернул; несмело заглянул старику в лицо. Я понимал его сложные чувства; ему трудно и страшно было осознать, что его отец, столько лет наводивший страх одним своим присутствием, превратился теперь в живую куклу.
        Кулон, которого я коснулся до безобразия беспечно, тут же преподнес мне первый неприятный сюрприз.
        Вещь была явно магического происхождения.
        Из большого куска яшмы неведомый искусник вырезал морду некой злобной зверушки - отвратительную, оскаленную, мутноглазую морду. И присутствие этой морды на груди обезумевшего барона явно имело какой-то скрытый смысл.

* * *
        Слуга Пер родился под счастливой звездой - его труп так и не всплыл во рву. Вместо этого Перу повысили жалование, подарили совсем еще новый камзол и посвятили в тайну: отныне верный слуга должен был обслуживать немощного безумца, помещенного в дальнюю коморку. Имя старого барона произносить (или просто вспоминать) запрещалось; слугам и домочадцам было объявлено, что на иждивение к де Ятеру поступил престарелый отец Пера, что он болен заразной болезнью и потому всякий, кто заглянет в коморку или хотя бы приблизится к ней, будет бит плетьми и клеймен железом. (Тяжесть обещанного наказания явно не вязалась с придуманной Илом легендой, но барона это совершенно не заботило. Обитатели фамильного гнезда давно были вышколены до полной потери любопытства).
        Новая служба Пера продолжалась целых два дня.
        На третий день вечером Пер накормил старика ужином (по его словам, он совсем почти наловчился управляться с медной воронкой, и в господина Дола удалось влить изрядную порцию жидкой каши), а, накормив, вышел ненадолго за чистыми простынями. И дверь запер на замок снаружи - относительно этого ему был строгий-престрогий наказ.
        Первая ошибка Пера заключалась в том, что он оставил в каморке горящую свечку. Вторая ошибка оказалась фатальной: Пер не повесил ключ на цепочку на шею, как было велено, а просто положил в карман рабочей куртки.
        Неудивительно, что безумный старик ненароком опрокинул свечку прямо на тюфяк. Неудивительно, что Пер, явившись к кастелянше, захотел поменять не только бароновы простыни, но и свою залитую кашей куртку.
        На этом счастливая звезда Пера закатилась. Потому что взять ключ из кармана куртки он благополучно позабыл.
        - Горит! Пожар!!
        Все случилось очень быстро.
        Тюфяк вспыхнул. Ветхое строение занялось моментально; пока Пер в ужасе ощупывал карманы, пока бежал, спотыкаясь, к кастелянше, пока выл над кучей грязного белья, в которую канула его старая куртка - пока слуга производил все эти предсмертные телодвижения, Ил де Ятер пытался сбить с дверей замок.
        Не удалось. Сработано было крепко.
        Тогда Ятер кинулся к окну; окна в каморке по понятным причинам были забраны крепкими решетками. Огонь охватил уже всю комнату - повиснув на прутьях, будто обезумевшая обезьяна в зверинце, Ил мог видеть, как его отец равнодушно взирает на подбирающиеся к нему языки огня.
        Как вспыхивают седые волосы…
        Я видел потом эту решетку - человеку не под силу так погнуть толстенные прутья. Ил сделал больше, чем под силу человеку, но на исход дела это не повлияло.
        Сбежались слуги, домочадцы, дети. Выстроились цепочкой, передавали ведра из рук в руки. Огонь, по счастью, не успел перекинуться на стоящие рядом строения; дверь в каморку наконец-то выломали, и взглядам предстала выгоревшая комната с черным скрюченным трупом посредине.
        Прибежал Пер с ключом. Постоял, поглядел на суматоху…
        А потом пошел и потихоньку повесился в бароновом саду, на осине.

* * *
        ЗАДАЧА №58: Назначенный маг третьей степени заговорил клубок шерсти на непожирание молью. Каков диаметр сферы действия заклинания, если известно, что наследственный маг первой степени почуял остаточную силу, находясь на расстоянии трех метров от клубка?

* * *
        На другой вечер мы сидели у меня в гостиной за кувшином вина, вернее, за целой батареей кувшинов. Ятер пил, но не пьянел; сам я спиртного избегаю, но из уважения к традициям всегда держу в погребе несколько породистых бочек.
        Мы молчали так долго, что ночные светильники под потолком стали понемногу убавлять свет - решили, вероятно, что мы спим либо комната пуста. Единственная свеча на столе подчеркивала мрачность осунувшегося баронового лица, зато в свете ее не видно было ни обгоревших бровей, ни поредевших волос, ни обожженных щек. Я смотрел на Ила - и картина гибели старого барона повторялась перед моими глазами снова и снова, я гнал ее, но она возвращалась опять. Самым печальным было то, что в лице старикашки, равнодушно взирающего на охватившее комнату пламя, явственно проступали черты дядюшки Дола - такого, каким я его помнил, моего старшего друга. И когда пламя, кинувшись на старика, оборачивало его рваным извивающимся коконом - я невольно закрывал глаза, зажмуривался, будто нервная дамочка.
        Если бы я оказался рядом - я мог бы его спасти!
        …Спасти, но не вернуть разум. Ему предстояло год за годом жить растением в кадке, питаться жидкой кашей через жестяную воронку, ходить под себя…
        …Но столь ужасная смерть?!
        …Почему я не властен над временем? Почему я не оказался в тот момент - там?
        …Милосерднее было бы сразу же его зарезать. Как Ил, собственно, и собирался сделать…
        Я вздрогнул. С подозрением уставился на сидящего напротив молодого барона; да уж. Вернись Ятер-старший в полном здравии - Ил недрогнувшей рукой перерезал бы папаше горло. Но теперь - теперь мой приятель жестоко страдал. Сыновние чувства, все эти годы тлевшие под коркой застарелой ненависти, были извлечены наружу; они были бледненькие, неубедительные и как бы битые молью, Ил стыдился их - сам перед собой. Уж лучше чистая ненависть, чем такая любовь.
        - Они, - светильники, отрезвленные звуком баронова голоса, вспыхнули на полную мощность, яркий свет заставил моего собеседника поморщиться. - Они… их уже не остановить… языки вырезать, что ли… болтают. А когда молчат - думают… Что это я свел батюшку в могилу. Собственного отца погубил! И Пер, скотина такая, свидетель мой единственный… Скотина, удавился! Уже болтают, что я батюшку два года в каморке держал… Уже болтают… И - верят!
        - Что тебе за дело до грязных языков, - спросил я устало. - Хочешь, я разом позатыкаю все эти рты?
        - Не-е-е, - Ил тяжело замотал головой. - Так не пойдет, колдун… Так не будет. Рты затыкать… это я сам могу, безо всякого колдовства. А надо батюшкиного убийцу… Кто его похитил, кто его разума лишил… тот и убийца. Надо найти. А Пер, дурень, поспешил - я его, может, потом сам замучил бы… но ведь это потом… Он много знать мог, вспомнить что-то, этот Пер, ведь тогда с батюшкой вместе был, помнишь, когда его эта девка свела… Эта сучка, чтоб ей жабой подавиться… Помнишь ведь?
        Я вздохнул.
        …Развязная особа постучала в ворота поздним вечером, в дождь, и назвалась жертвой разбойников. По ее словам, негодяи похитили у нее карету, убили кучера и слуг, поживились сундуком с семейными драгоценностями - а драгоценностей было немало, потому что и семью она назвала известную, знатную семью из Южной Столицы.
        На тот момент в округе не было ни одной серьезной разбойничьей шайки. Девица не смогла указать места, где лежат трупы несчастных слуг (темно было, незнакомые места, ночь, шок); короче говоря, авантюристку в ней заподозрили сразу все - кроме старого Дола де Ятера.
        Тот, вопреки обыкновению, отнесся к девициной истории очень серьезно. Более того - ни с того ни с сего пожелал несчастную девушку утешить; в первую же ночь она пробралась к старику в постель. И старик расцвел, потому что собственная жена его давно была сведена в могилу, а прочие женщины, делившие с ним ложе, бывали либо продажны, либо насмерть перепуганы.
        Уже на следующий день пришелицу ненавидели все - начиная от наследника Ила, которому мерещился претендующий на его права младенец, и заканчивая кухонным мальчишкой. Она вела себя, как хозяйка. Она откровенно издевалась над шипящими ей вслед бароновыми дочками. Она провоцировала Ила на грубость - а потом жаловалась на него старому Ятеру; жизнь семейства, и без того несладкая, медленно превращалась в ад. Барон объявил о своей предстоящей женитьбе - вразумить его и в лучшие-то времена никто не мог, а теперь старик и вовсе рехнулся. Ил в отчаянии приходил ко мне, обиняками расспрашивал о ядах, их свойствах и способе применения. Разумеется, все разговоры носили отвлеченный характер, однако скоро старик завел новый порядок приема пищи: ни сам он, ни его красотка ничего не брали в рот прежде, чем кто-нибудь из слуг не снимал с блюда пробу…
        Наконец, старый Ятер сообщил о своем желании встретиться с родичами своей избранницы. Собрана была карета для поездки в Южную Столицу; жених и невеста отбыли, прихватив с собой несколько сундуков добра, в том числе семейные драгоценности, и не мифические, как у девицы, а самые настоящие.
        Спустя неделю после отъезда влюбленных в замок вернулся посланный с бароном слуга (тот самый Пер). По его словам, барон совершенно сошел с ума, швырял тяжелыми предметами и требовал убраться с глаз долой. Перепуганная прислуга ретировалась - лучше потерять место, нежели лишиться жизни. В замок Пер вернулся один - из-за жены; прочие (кучер, повар, камеристка и два лакея) решили поискать счастья где-нибудь подальше от милостей господина Дола.
        Время шло. Через месяц я посоветовал Илу осторожно поинтересоваться: а где, собственно?..
        Справки, наведенные через городскую префектуру (почтовые голуби, летающие туда-сюда) подтвердили самую смелую догадку. В Южную Столицу влюбленные не прибывали, более того, тамошнее уважаемое семейство знать не знало ни о каких странствующих ограбленных девицах. Бедным голубям приходилось носить весьма холодные, даже жесткие послания - кому же приятно узнать об авантюристе, использующем для своих делишек твое незапятнанное имя?!
        Прошло два месяца со дня баронова отъезда; Ил пришел за помощью ко мне. Помнится, тогда я здорово потратился на разнообразные поисковые процедуры - распустил по дальним окрестностям побегаеки язычников,вопрошал принесенные Илом стариковы вещи - все без толку; чтобы не уронить свой авторитет в глазах молодого Ятера, пришлось соврать, что отец его обзавелся дорогим оберегом от магического глаза. Ил еще, помнится, спросил, сколько стоит такой оберег. Я назвал цену «от свечки» - такую несусветно громадную, что Ил мне сразу поверил…
        Тогда молодой барон назначил награду за любые сведения о своем отце. Нашлись желающие приврать и получить денежки задаром: таких гнали от ворот кнутом. Подлинных сведений не мог предоставить никто: старого Ятера с молодой невестой будто драконом слизало.
        Через полгода Ил вступил в права наследника. Еще через четырнадцать месяцев старый барон постучал в ворота собственного замка, и его встретил ошалевший Пер…
        Боком им вылезла эта встреча. Обоим.
        - Девка, - повторил я задумчиво. - Как ее звали?
        Ил де Ятер поморщился:
        - Эфа.
        - Эфа, - повторил я, припоминая. - Красивое имя… Ее искали, Ил. И не нашли. Теперь, спустя почти два года - и подавно…
        Ятер набычился. Вытащил из кармана и положил передо мной на стол яшмовый кулон; хищная мутноглазая морда была покрыта черной копотью и почти неразличима, но я-то помнил отлично каждую ее черточку, что-что, а память у меня профессиональная…
        На мгновение мутноглазая морда уплыла в сторону, а на ее месте проступило беспомощное старческое лицо - дядя Дол, только много лет спустя. Как ты изменился, мой добрый дядюшка…
        Некоторое время я подбирал слова. Надо было сказать коротко и убедительно - при том, что я отлично знал, как нелегко убеждать в чем-либо баронов Ятеров. Тем более в такой ситуации.
        Хорошо бы вообще отложить разговор на потом. Пусть он забудет эту картину - сгорающий на его глазах отец. У Ила крепкая натура и здоровые нервы…
        …А я, интересно, когда-нибудь от этого избавлюсь? От запаха паленого мяса, такого реального, что впору заткнуть ноздри?
        - Да, - сказал я, глядя на покрытый копотью кулон. - Мне все-таки думается, что, хоть злые языки и не страшны тебе - надо бы их на всякий случай поукорачивать. Давай завтра, перед похоронами, я потихонечку твоих слуг…
        - Это мое дело, - сказал Ил непозволительно резко, почти грубо. - Я к тебе… я с тобой о другом. Что ты скажешь об этой вещи?
        Я поморщился, решив на этот раз пропустить его резкость мимо ушей.
        - Видишь ли, Ил. Эта вещь… произведена крупным магом. Она несет в себе отсвет чужой силы, чужой воли…
        В камушке было что-то еще, я сам не понимал, что это такое, но Илу в своей некомпетентности признаваться не спешил.
        - Я так и думал, - сказал Ил с отвращением. - Что это колдуновская игрушка…
        - Думаю, он уже не опасен, - сказал я мягко. - Он теперь так и будет… бессильно скалиться. Что ты еще хотел узнать?
        - Отца заманили в ловушку какие-то колдуны, - сказал Ил свистящим шепотом. - Я знал, Хорт, я чувствовал…
        В голосе его была настоящая боль.
        - Какой ты непоследовательный… - пробормотал я.
        - Что?
        - Нет, ничего, извини… Ил, успокойся, пожалуйста. Ты до конца выполнял свой сыновний долг, не ты виноват, изменить уже ничего нельзя…
        - Молчи! - рявкнул Ятер, и светильники под потолком полыхнули нестерпимым белым светом. - Ты… да заткни эти свои плошки, невозможно же разговаривать!
        Я щелкнул пальцами, веля светильникам пригаснуть и не реагировать более на звуки. Ил, распаляясь все больше, продолжал:
        - Какая-то жаба заманила батюшку в ловушку… Какая-то колдуновская дрянь, прости, Хорт, но какая-то колдуновская сволочь лишила батюшку рассудка, да еще, издеваясь, цацку навесила… Огонь этот… Сам ли Пер оплошал, сам ли батюшка свечку опрокинул, или это они, глумясь, все так устроили, чтобы я…
        Он замолчал и посмотрел на свои ладони. Страшненькие были руки - после того, как довелось гнуть раскаленные прутья решетки.
        - Ил… - начал я примиряюще. - Подумай. Кто - они? С девкой он уехал, авантюристка его обманула, обокрала, зельем опоила… и бросила. Случаются такие дела, сам знаешь…
        - И это, - кулак грохнулся на стол рядом с кулоном, - это тоже девка ему навесила? А?
        Я пожал плечами:
        - Мало ли. Может, и девка.
        - Ты же сказал - здоровый колдун это сделал.
        - Я сказал - крупный маг…
        Глаза Ятера свирепо сузились:
        - Ты сказал… Юлишь. Крутишь. А я этого дела так не оставлю. Если ты, колдун, сейчас откажешься… видит жаба, я другого найду. В столицу поеду, золотом заплачу, но этого дела так не оставлю и хозяина этой цацки найду! Слышишь?!
        Он накручивал себя, намерено злил. Он сам себя убеждал, что страшная кончина отца вызывает у него сыновний гнев и желание отомстить; на самом деле уже завтра ночью он будет крепко спать, и заживо сгорающий безумный старик не приснится ему.
        Приснится - мне.
        - Дело твое, - пробормотал я, отворачиваясь. - Иди, ищи… Но никто не возьмется разыскивать человека, который производит такие кулоны. Это небезопасно, извини.
        Сделалось тихо. Светильники, не смея реагировать на тишину, горели все так же ровно; кабанья морда из темной яшмы скалилась на столе, в окружении винных потеков, мне зачем-то вспомнились заляпанные кровью осенние листья, умирающий на рыхлой земле вепрь…
        Тот самый, чье чучело пылится теперь в охотничьей зале Ятеров, тот самый, что скоро станет добычей моли.
        - Хорт, - сказал Ятер, когда молчание стало совсем уж тягостным. - Хорт… Помнишь, как я тебя из колодца тащил?
        Я поморщился.
        …Нам было лет по тринадцать, отец Ила пребывал в отъезде, а потому нам удалось удрать на ночную рыбалку. Ни до какой рыбы дело, разумеется, не дошло - мы всю ночь купались, жарили мясо на вертеле, пили пиво и дурачились, а под утро я разродился фейерверком.
        В окрестных селах до сих пор живы легенды об этом зрелище. Я выложился весь - запустил в небо все мое представление о свободе, силе и красоте; я ужасно гордился тем, что вышло, и жалел только, что этого не видит отец. Ил был потрясен моим искусством до глубины души - его наивная радость так рассмешила меня, что последний уголек я запустил баронету в штаны.
        …Мы рассорились на всю жизнь. Со слезами на глазах Ил обзывал меня скотиной, самовлюбленным поганым колдуненком; я пожал плечами и, насвистывая, пошел домой.
        По дороге мне встретился колодец.
        Наверное, сама судьба отомстила мне. Потому что когда, вопя на все голоса и наслаждаясь эхом, я наклонился над срубом особенно сильно - ноги мои соскользнули с влажного от росы камня, и я кувыркнулся в черную бездну.
        Эхо подхватило теперь уже нешуточный вопль.
        Упал я относительно удачно - по крайней мере, шею не сломал и сознания не утратил, а значит, и оптимизма не потерял. При мне были мои заклинания - я мог сдернуть цепь, закрепленную на вороте, мог подняться, как муха, по отвесной стене, мог, в случае неудачи, призвать людей себе на помощь…
        Вот тут мне аукнулся фейерверк. Оказалось, что сил, необходимых для даже для самого слабого заклинания, у меня не осталось.
        И вот когда я понял это - наступила одна из главных минут моей жизни. Жизни наследственного мага тринадцати лет, баловня судьбы, убежденного, что мир существует только для него.
        Холод. Темнота. Ужас смерти.
        Мне предстояло барахтаться в ледяной воде, пока какая-нибудь ранняя хозяюшка не соберется набрать водицы, а до этого, по самым оптимистичным расчетам, оставалось часа три; тем временем начались судороги. Плавал я изрядно, но холодная глубина колодца, казалось, засасывала меня, а ухватиться за склизкие стенки не было возможности - руки срывались, ногти обламывались. Охваченный болью и паникой, я принялся вопить что есть мочи - орать, надсаживая горло, из последних сил звать на помощь, и мои крики то и дело переходили в бульканье…
        Кто меня услышал? Конечно, Ил де Ятер, тринадцатилетний Ил, которому я полчаса назад подпустил огоньку в штаны.
        Когда я увидел человеческое лицо над собой - моя радость была столь же неистова, как и сокрушительно было последовавшее за тем разочарование. Я узнал недавнего дружка; я ждал, что он скажет ехидным голосом: что, допрыгался, колдуненок? Ты побарахтайся, а я посмотрю, как ты тонешь, ладно?
        Я знал, что он что-то подобное скажет. Потому что самна его месте сказал бы именно так.
        - Сейчас, - хрипло сказал Ил, над которым я и до этого издевался часто и с удовольствием. - Держись, только держись, я цепь сброшу…
        Я тонул.
        Цепь упала рядом - но я не мог уже подтянуться. Все, что я мог - схватиться за нее зубами, оставив ноздри над водой.
        - Я спускаюсь… Я спускаюсь, Хорт…
        Ржавая цепь не была приспособлена для того, чтобы выдерживать вес упитанного тринадцатилетнего подростка, каким был молодой Ятер. Тяжелое дыхание моего дружка заполнило собой колодец; на меня стали падать комочки глины с его ботинок.
        Металл был соленый, с привкусом крови. Этот привкус я запомнил на всю жизнь.
        Ил окунулся в воду рядом со мной. Его пояс врезался мне в подмышки; привязав меня, Ил стал подниматься, теперь на меня падали холодные капли, и тяжелое дыхание то и дело срывалось в приглушенный стон…
        Потом цепь перестала дергаться, и завизжал ворот. Ил был сильным мальчиком, а я, по счастью, был тощ. Ему удалось вытащить мое окоченевшее размокшее тело.
        Все это я помнил уже урывками.
        Фонарь в его руках. Лицо, освещенное этим фонарем, окровавленные ладони, испуганные, участливые глаза:
        - Ты живой?..
        Те же самые глаза смотрели сейчас с лица молодого самодура, грозного барона Ятера:
        - Помнишь?
        - Помню, - сказал я, откидываясь на спинку кресла.
        …Говорят, в некоторых семьях до сих пор чтят Закон Весов. То есть дикарскую традицию прежних времен - когда человек, чью жизнь спасли, шел ко спасителю едва ли не в рабство, покуда не представится возможность поквитаться… Странно жили наши предки. И удивительно, что, подчиняясь столь глупым традициям, они не только выжили, но и потомков наплодили… Это что же получается - с тринадцати лет я, наследственный внестепенной, оказался бы должником какого-то провинциального барончика?
        - Я все помню, Ил…
        Свирепое лицо моего собеседника сделалось по-собачьи просящим:
        - Ну?..
        - Я все помню… Но я не возьмусь. Извини.
        Бешеный белый взгляд был мне ответом.

* * *
        ЗАДАЧА №69: Маг первой степени отправляет послание на расстояние 1000км. На какое расстояние отправит такое же послание маг второй степени, при условии что энергозатраты обоих на почтовое заклинание одинаковы?

* * *
        Вот уже два года прошло с тех пор, как я отпустил последнего слугу - дом, двор и огород обслуживали меня без посторонней помощи. Сложную систему заклинаний наложил по моему заказу один очень хороший назначенный маг - не потому, что я не справился, а потому, что бытовыми проблемами должен заниматься специалист; таким образом я избавлен был от необходимости самостоятельно стаскивать сапоги - и в то же время получил возможность проводить жизнь в благородном одиночестве.
        Часа два после ухода Ятера я сидел в гостиной, играл светильниками, имитируя фейерверк, и пил холодную воду.
        Терять друзей неприятно. Даже когда они не друзья давно, а просто хорошие знакомые, и даже если прекрасно понимаешь, что иного выхода нет. Я не мог не отказать Илу, но вряд ли молодой самодур когда-нибудь поймет мою правоту.
        Это здесь, в провинции, я исполняю функцию великого и ужасного, и округа трепещет при звуке моего имени. Правильно трепещет; мир же - как мы знаем из географии - широк, в мире водится много всякого… не будем упоминать ночью, и требовать от меня, чтобы я лез с рогатиной в чужое гнездо - глупо, я же не самоистязатель.
        Уходя, Ил отпустил едкое замечание по поводу моих магических способностей. Он походил при этом на развратную бабу, которая всякое целомудрие принимает за мужскую несостоятельность…
        Около четырех часов утра я собрался, наконец, спать. Поднялся наверх, но по дороге в спальню забрел еще и в кабинет - и, как выяснилось, не случайно.
        Стекло дрожало. В окно били будто мокрой тряпкой. Множеством тряпок - тяжелых, настойчивых; я не сразу понял, в чем дело, а поняв, поспешил распахнуть и окно, и шторы. Как долго они уже бьются?!
        Ночные бабочки. Их влетело сотен пять, не меньше; светильник, который я поставил на стол, сразу же перестал быть виден, так облепили его черные бархатные крылья.
        Запахло паленым. Я шарил в ящике стола, отыскивая записную книжку; щурясь, прочитал заковыристое почтовое заклинание, которое до сих пор не удосужился выучить на память, - может, лень тому причиной, а может, инстинктивная нелюбовь наследственного мага к выдумкам назначенных.
        Бабочки, в одночасье потеряв интерес к жизни, опали на пол, как осенние листья. Я закашлялся от взметнувшейся в воздух пыльцы; черные тела устилали ковер, да не просто устилали, а вязью. Складываясь в текст сообщения.
        Я обошел комнату - вдоль стены, чтобы не наступить на текст. Заново зажег светильник, и еще один, под потолком. Вернулся к столу. Взял бумагу, обмакнул в чернильницу перо, готовый сперва переписать сообщение, а потом уже разбираться.
        «Высокочтимый наследственный маг Хорт зи Табор! Закрытый Клуб Кары сообщает вам, что на последнем розыгрыше одноразовых заклинаний на ваше имя выпал выигрыш. Вы получили право на однократное использование Корневого Заклинания Кары… Для получения приза вам надлежит прибыть в правление Клуба не позже первого сентября. С собой иметь членский билет с отметкой об уплате взносов.
        Поздравляем! Счетная комиссия»

* * *
        «…Вы собрались в Северную Столицу впервые за последние десять лет, а может быть, впервые в жизни. Вы в растерянности: как подготовиться к поездке, что положить в дорожный сундук, как вести себя, чтобы не показаться дремучим провинциалом?
        Успокойтесь. Северную Столицу ежедневно посещают сотни приезжих магов, у всех у них возникают схожие проблемы, и почти все их успешно решают. Прислушайтесь к нашим рекомендациям - и ничего не бойтесь!
        Во-первых, документы. Если вы член какого-либо магического клуба - возьмите с собой членский билет. Если вы назначенный маг - возьмите свидетельство о вашем назначении и присвоении магической степени. Если вы наследственный маг - возьмите любую игральную карту и на лицевой стороне ее напишите кровью собственное имя (красные чернила тоже подойдут, все равно для вас, наследственный, любой документ - пустая формальность).
        Если на улицах города вас попросят предъявить документы - ни в коем случае не тушуйтесь и не смущайтесь, а также не оскорбляйтесь и не злитесь. Не надо изрыгать пламя или обращать стражников в свиней - люди на службе, против вас они ничего не имеют и, изучив ваши документы, скорее всего вежливо пожелают вам удачи во всех начинаниях. Если же вы станете чинить им препятствия, они, конечно, не сумеют удержать вас, однако в тот же день вам придется в спешке покидать Северную Столицу, чтобы не встретиться лицом к лицу с королевскими магами на службе порядка. Чем мощнее власть, тем более мощные маги ей служат, а власть короля Ибрина в столице все еще считается очень крепкой…
        (Если вы консерватор и всякую службу считаете унизительной для мага - просто примите к сведению, что в наши дни не все придерживаются традиционной точки зрения).
        Вернемся к нашим сборам. Документы готовы; позаботьтесь об одежде. Не стоит тащить с собой в столицу весь свой гардероб, однако кое-какие необходимые вещи просто обязаны найти место в вашем сундучке.
        Непременно возьмите два черных плаща до пят: один бархатный - для торжественных случаев, другой кожаный - на случай непогоды. Накладные серебряные (золотые) звезды для плаща и для шляпы (если вы захотите вступить в клуб, без серебряных звезд вам не сделать и шага). Побольше непротирающихся штанов и заговоренных от пота белых рубашек; теплое белье и пижама с начесом - в столице постоянно дуют сырые ветра, а в гостиницах не утихают сквозняки… Впрочем, если вы путешествуете летом, белье надо брать тонкое, а шляпу - светлую, с широкими полями.
        Заранее закажите по почте карту столицы. Выучите названия центральных улиц и основных площадей, а также их расположение; заранее прикиньте, в какой гостинице вам хотелось бы остановиться. Запомните: нет ничего более жалкого, чем маг, беспомощно вертящий головой посреди перекрестка.
        Захватите с собой так много денег, как только можете. Северная Столица не любит бедняков.»

* * *
        В Клуб Кары лет двадцать назад вступил мой отец. Какая-то была невнятная история; незлобивый и в общем-то смирный, батюшка вдруг страшно захотел воспользоваться заклинанием Кары, и не каким-нибудь производным, а именно Корневым. Подозреваю, это как-то было связано с плохим настроением матери; подозреваю, что отец ревновал, и точно знаю, что ревновал совершенно напрасно. Тем не менее, вступительный взнос - немалый! - был заплачен, и отец не стал выходить из клуба, когда его темные страсти угомонились. Наоборот - в разговоре со знакомыми стоило помянуть, что «на последнем розыгрыше в Клубе Кары…», как все лица принимали преувеличенно внимательное выражение.
        Потом оказалось, что проще укусить свой локоть, чем реально выиграть Заклинание. Отец с горечью говорил, что учредители клуба - мошенники, что они обирают рядовых членов, что заклинание Кары - как вязанка с сеном под носом глупого осла: он тянется, идет, а вязанка удаляется… Тем не менее уже уплаченных денег было жалко. Отец перестал бывать на розыгрышах, но взносы продолжал платить; после его смерти я унаследовал членский билет и тоже заплатил, помню, за несколько лет…
        Милосердная сова, а за сколько же лет у меня не плачено?! Предстоят траты, да какие!..
        Я забивал себе голову всякой ерундой, рылся в сундуках, пытаясь отыскать парадный костюм, черный с золотом плащ и подобающую случаю шляпу. Я ходил по дому с бессмысленной улыбкой, а внутри меня все натягивалась и натягивалась сладкая струна.
        Заклинание Кары!..
        Я понятия не имел, кого и за что собираюсь карать. Но Корневое заклинание! То самое, обладание которым - пусть временное! - дарит настоящее всемогущество. Я, провинциальный маг, - все-мо-гу…
        Наконец, струна натянулась до предела. Бросив сундуки раскрытыми и вещи разбросанными, я вышел на крыльцо и потянул носом воздух.
        Светало. Слишком поздний час для настоящих похождений - но я знал, что не дотерплю до вечера.
        Я огляделся. Быстрое привычное заклинание, земля кинулась ко мне навстречу, я удобно опустился на четыре лапы и повертел, осваиваясь, хвостом.
        Скользнул в дыру в заборе.
        Черным ручейком сбежал с горы - туда, где еще спала в предрассветной мути ближайшая деревня.
        Да, засуха. Пробираясь огородами, я заметил, как пожухла ботва.
        В курятнике было тихо. Прежние дыры в стенках были тщательно заделаны; это вы зря, мужички. Не бывает курятников совсем без дыр…
        Через минуту мой рот уже был залит кровью и залеплен перьями. Глупые куры не успевали проснуться; прежде чем забрехала первая собака, я перегрыз с полдесятка глоток. Пьяный от счастья, волоча за собой тушку молоденького петушка, я сунулся обратно в дыру; добычу пришлось тут же бросить. Поражаясь глупости собак, я скользнул в жухлые заросли за сараем, и сделал крюк, и подобрался к селу снова - с другого конца. И все повторилось; я ушел только тогда, когда запахло дымом, собаки одурели и тонкий голос, почти девчоночий, запричитал с подвываниями на все село:
        - Хорек! Ой, люди, опять хорек!
        Через поле я взбежал на горку, к себе. Долго терся боком о порог; потом поднялся на две ноги, и пошатываясь, совершенно счастливый, побрел в спальню.
        Поднималось солнце.

* * *
        Они явились, наверное, всем селом. Хмурые. Испуганные. Злые. С дохлыми курами наперевес; кур было, как мне показалось, штук пятьдесят.
        Затопили собой все пространство перед воротами; за калитку прошла делегация во главе с комиссаром, назначенным магом третьей степени (на самом деле четвертой).
        Никто ничего не говорил. Все смотрели на меня. Тяжело. Укоризненно. То на меня, то на перышки, невесть как прилипшие к моему крыльцу. Рыженькие и беленькие перышки в бурых пятнышках.
        Хорошо, что я успел, поднявшись с кровати, умыться. Очистить от запекшейся крови свой бесстыдно улыбающийся рот.
        Вот и теперь - они глядят на меня с яростью и отчаянием, а я едва сдерживаюсь, чтобы ухмыльнуться.
        Смотрю на них. Смотрю на чистое, без единого облачка, небо.
        - Ну, что глядите?
        Молчание.
        Я морщусь с фальшивой неохотой:
        - Ступайте по домам. Помните мою доброту… Сделаю.
        Они молчат, не верят.
        - Сделаю! - кричу я магу третьей степени, на самом деле четвертой. - Сделаю, так и быть! Век будете помнить милость Хорта зи Табора!
        Разворачиваюсь и иду в дом.
        А через полчаса на растрескавшуюся землю падает дождь.
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        Свободных квартир было много, бабушки с картонными плакатами прямо-таки кидались на новоприбывших, обещая им все удобства за смешную плату; Стас оставил Юлю с Аликом на лавочке в окружении чемоданов, а сам пошел выбирать квартиру, и выбрал часа через три. Вернулся довольный и деловитый, в сопровождении энергичной тетки-маклерши; маклерша рвалась помогать, попыталась отобрать у Алика его рюкзачок - но сын отстоял свое право мужчины таскать тяжести, и тогда маклерша подхватила полиэтиленовый кулек с кружками, кипятильником и остатками дорожной еды.
        Топали минут пятнадцать.
        Узкая улочка серпантином вилась в гору - в полдень солнце затопило ее всю, и маленькие тени под заборами полностью оккупировались отдыхающими собаками. Рядом была почта, и совсем рядом - пять минут крутого спуска - обнаружился вход в парк.
        Квартирка, похоже, много лет стояла без хозяина. Тем лучше, сказала тетка-маклерша. Не станут докучать хозяева, проситься на кухню борщ сварить, проситься в ванну душ принять… Хотя какой здесь душ. Воду в чайнике греешь - и в лейку; впрочем, зачем вам душ, вы вроде на море приехали?
        В самом-то деле…
        Алику, кажется, понравилось. Он тут же познакомился с соседскими мальчишками, и уже спустя полчаса Юля могла видеть, как ее сын скатывается с крутого склона на чьем-то самокате - с подшипниками вместо колес. Плодовые деревья, растущие в соседнем дворе, оказались семилетнему мальчику по колено - вот какой крутая была улица; совсем рядом - кажется, только протяни руку - подмигивали с веток абрикосы, сливы, яблоки.
        Юля отошла от окна, постояла над раскрытым чемоданом. Квартирка не нравилась - здесь пахло не то кладовкой, не то скверной гостиницей; даже чистая постель, будучи извлечена из постельной тумбы, показалась очень уж чужой.
        - Где бы ты хотела поужинать? - спросил Стас.
        Она не знала. Она вообще не хотела ужинать. Она так устала - длинная дорога, жара, ожидание - что с удовольствием упала бы на койку и закрыла глаза хоть на час…
        - Давай устроим праздничный ужин, - сказал Стас. - Отыщем ресторан поприличнее…
        Она через силу улыбнулась.
        Стас был спокоен и уверен в себе. Он свой долг выполнил - городок за окнами, квартира - вот она, и даже не очень дорого. Хозяина мы не увидим три недели, кастрюли на плите, чайник электрический, окна выходят на восток, и, если хорошенько высунуться, можно даже увидеть краешек моря.
        - Устала?
        За окном вопили мальчишки. Кто-то уже ревел - не Алик, слава Богу, не Алик; Юля рванулась к окну, но Стас удержал ее:
        - Сами разберутся…
        Поймал ее за руку. Притянул к себе; от Стаса пахло домом. Блаженствуя в этом запахе, Юля прижалась лицом к твердому, надежному, обтянутому чистой футболкой плечу. Усталость осела, как подтаявший снеговик.
        - Позови мелкого… Его тоже надо переодеть…
        - Алик! - Юле неудобно было кричать на всю улицу, поэтому крик вышел ни туда не сюда - не нахальный, но и не деликатный. - Ужинать идем!
        Они нашли кафе - обыкновенное, каких много. Из динамика лился паточный попсовый поток - «люблю-не люблю, любишь-не любишь»; в маленьком фонтане зачем-то мокли пластмассовые цветы. Юля тут же и навсегда забыла, что они ели и какое вино пили - из-за усталости весь ужин казался ей смазанным, будто небрежный отпечаток пальца на мутном стекле…
        Только в парке - после ужина они отправились прогуляться - она пришла наконец в себя. Только в парке смогла наконец обрадоваться; на вечернем небе темнели глыбы магнолий, лежало под звездами неподвижное озеро, по которому парой призраков скользили молчаливые лебеди. В железной клетке содержалось несчастное дерево араукария; фонари не горели, но страха не было. По темным аллеям бродили счастливые, иногда подвыпившие люди с фонариками, и перед каждой компанией гуляющих ползло по земле белое пятно света…
        В темноте Алик нашел светлячка. Долго любовался теплым огоньком на ладони, рассуждал, как возьмет светлячка с собой, в город, и покажет в школе ребятам; потом, желая рассмотреть букашку получше, навел на нее луч своего фонаря - и после секундного замешательства поспешил отнести светлячка в кусты. Еще и руку долго вытирал о штаны; Юля смеялась. Надо же, такой милый огонек в темноте - и такая противная таракашка при свете…
        Потом они вернулись в съемную квартирку, уложили Алика и долго стояли на балконе, слушая отдаленный шум моря, положив головы друг другу на плечи, как лошади.

* * *
        Юля провела пальцем по бороздке ключа - он здесь вставлялся в замок по-странному, вверх ногами - и с третьей попытки отперла лысую, не обитую дерматином дверь.
        Они отправились на пляж - а защитный крем забыли. И вспомнив об этом, Юля метнулась обратно, оставив Стаса и Алика медленно спускаться по крутой каменистой лестнице…
        После свежего воздуха запах маленькой квартирки снова неприятно поразил ее.
        Она нашла крем - на самом дне чемодана, как нарочно.
        На секунду задержалась, чтобы глянуть на себя в зеркало. Такая примета - если приходится возвращаться, посмотри на свое отражение, и неудача минует тебя…
        Не понравилась себе. Озабоченное (вроде бы отдыхать приехали?) бледное лицо под козырьком дешевой пляжной кепки. Зеркало в прихожей тоже было своеобразное - тусклое, овальное, в древней латунной рамочке.
        Юля усмехнулась через силу. Вот еще, зеркало ей не нравится… Они приехали в самый лучший на земле уголок, они живут рядом с морем - а ей не нравится зеркало!
        И, с третьей попытки заперев дверь, она ринулась догонять Стаса и Алика, а те ушли уже достаточно далеко, и запыхавшейся Юле не раз и не два приходилось спрашивать у загорелых прохожих дорогу к городскому пляжу…
        У входа на пляж сидел, торгуя тремя лакированными шишками, чинный старичок в белой панаме.
        Пляж оказался маленьким, людным, не очень чистым, в неудобной крупной гальке; Алик, хромая, добрался до воды, плюхнулся - и с воплем вылетел на берег: сразу же за линией прибоя сизым фронтом стояли медузы.
        Юля кое-как нашла свободное местечко, расстелила подстилку, но основание пляжного зонтика никак не желало втыкаться в камни - с таким же успехом можно было бы долбить асфальт. Молча подошел Стас; налег, округляя мышцы - стальная ножка со страшным скрежетом провалилась вниз и утвердилась в камнях. До первого порыва ветра, как показалось Юле.
        Так же молча она раскрыла зонт. Маленькая тень в форме эллипса накрыла подстилку; Юля села, подобрав колени к подбородку, а рядом уселся Стас.
        - Ну, что ты хмуришься? - спросил устало. - Что тебе не нравится?
        - Медузы, - со вздохом призналась Юля.
        - Ничего, не последний же день… Завтра они уйдут.
        Сказал уверенно, так, будто сам обладал властью насылать и отзывать медузью армию. Вытряхнул из пляжной сумки матрас. Уселся надувать его; глядя, как округляются дряблые зеленые бока, Юля вдруг успокоилась. Все бытовые неурядицы, людный пляж, сиреневые студенистые тела - мелочи, совершеннейшие мелочи в сравнении с летом, с морем, с отпуском, которого ждали целый год, до которого считали дни…
        Сидя под линялым зонтом, Юла смотрела, как Стас высаживает Алика на матрас у самого берега. Как Алик подбирает ноги, опасаясь медуз; как Стас мужественно входит в воду по пояс, по грудь, отталкивается и плывет в медузьем бульоне, Алик ежится на матрасе и взволнованно вопит… И вот уже фронт прорван, матрас покачивается на чистых волнах, Стас плавает вокруг с видом голодной пираньи, Алик вопит теперь уже восторженно и сигает с матраса в воду, а толстая тетка на подстилке по соседству мрачно косится на Юлю. Как можно ребенка отпускать на глубокое, да еще с отцом, читается в ее неодобрительном взгляде; Стас машет Юле рукой, Алик, отфыркиваясь, машет тоже, Юля машет в ответ…
        Медузы ушли спустя два дня - просто потому, что море вдруг остыло до плюс двенадцати градусов.
        В одночасье появилось много времени - потому что сидеть на пляже, не купаясь, Стас категорически отказался, и Алик поддержал его, да и Юле торчать под зонтом порядком надоело - и вот, перекусив очередными сосисками в очередной забегаловке, они пошли исследовать парк.
        Старушка с красной повязкой на рукаве сидела под необъятным платаном - следила за порядком, торговала все теми же неизменными лакированными шишками. Циркулировали, как вода, экскурсанты; когда очередная волна их откатывалась к автобусам, можно было спокойно побродить по аллеям, полянам, тенистым или солнечным дорожкам.
        Одинокий лебедь шипел на собаку - собака зачем-то огибала озеро, лебедь преследовал ее, вытянув шею, и шипел, как кот.
        Мальчишки шестом вылавливали монетки из черной и прозрачной, как серебряное зеркало, воды. На одном конце шеста крепился магнит, на другом - комочек жвачки; денежки, неподвластные магниту, ловили на жвачку или вытаскивали сачком. Алик наблюдал зачарованно - но ему «порыбачить» не позволили. Да тут еще тетка-экскурсовод закричала с противоположного берега, заругалась, возмущенная хулиганской мальчишечьей деятельностью…
        Стас без конца фотографировал - Алика с лебедем, Юлю с двумя лебедями, Алика под платаном, Алика под водопадом, Юлю над водопадом, на фоне гор, на фоне дворца, еще на каком-то фоне; иногда Юля принимала из его рук фотоаппарат, он был теплый. Она ловила в видоискатель оба улыбающиеся лица - мужа и сына - и всякий раз заново удивлялась их сходству. Алик был уменьшенной копией Стаса…
        Куда забавнее, чем щелкать фотоаппаратом, было наблюдать, как снимают другие. Как выставляют детей на фоне водопада, выдвигают им вперед то правую, то левую ногу, репетируют улыбку, бранятся в случае неудачи и начинают все сначала, а ко всему привычные малыши выдерживают «фотосессию» со скучающими взорами, не забывая по команде воссоздать на лице «киношный» белозубый оскал…
        Забавно.
        В парке было по-настоящему хорошо. Легко на душе; наверное, люди, сто лет назад выбиравшие место для каждого камня и каждого дерева, находились под властью вдохновения. Наверное, праздные курортники, которых каждый день привозили сюда высоченные чадящие автобусы, каким-то образом чуяли это и входили со счастливым парком в своеобразный резонанс…
        - Женщина! Уйдите в сторону, пожалуйста!
        Юля вздрогнула. Сказано было не ей - но в голосе было столько раздражения, что даже те экскурсанты, к которым никак не могло относиться слово «женщина», завертели головами.
        Толстошеий, в белых шортах бычок фотографировал свою подругу - как водится, по стойке «смирно» напротив клумбы. В кадр попала какая-то случайная дама - ее и погнали, причем слово «пожалуйста» никак не могло скрасить бесцеремонную наглость приказа.
        - Пожалуйста, - процедила женщина сквозь зубы и медленно, брезгливо отошла.
        - Еще шипит, - пробормотал фотограф. - Ходят тут всякие Маньки с пивзавода…
        - Что?!
        - Ну, или с майонезной фабрики, откуда ты там приехала…
        Фотографируемая подруга хихикнула.
        Юля поразилась. Магнолии, небо и море внизу, лилии в бассейне, самшитовые кусты - все это настолько не сочеталось с привычным хамством чудища в белых шортах, как если бы в подтянутом симфоническом оркестре обнаружился пьяный, синий, в мокрых штанах музыкант.
        Незнакомая женщина тоже поразилась. И - не сумела пропустить слова мимо ушей. Она покраснела - волной; кажется, на глазах у нее даже выступили слезы.
        Стас шагнул вперед. Юля не успела испугаться - Стас что-то сказал Белым Шортам, те ответили отборной руганью, фотографируемая подруга радостно засмеялась на фоне куста. Стас еще что-то сказал - круглая голова, принадлежащая Белым Шортам, вдруг налилась кровью, Юле показалось, что еще мгновение - и этот ясный день омрачится, кроме хамства, еще и мордобитием…
        Но обошлось. Сделали свое дело ледяное спокойствие Стаса и его железобетонная уверенность - без единой толики лишних эмоций, без горячности либо агрессии. Наверное, в этот момент он более чем всегда был хирургом, хирургом до мозга костей.
        Белые Шорты еще долго бранились и брызгали слюной, а Юля, мертвой хваткой вцепившись в Стаса и в притихшего Алика, гордо вышагивала по аллее вниз. На них поглядывали скорее заинтересованно, чем одобрительно; вокруг Белых Шорт и его подруги образовалось пустое пространство - карантин.
        И уже у калитки их догнала та самая незнакомая женщина.
        (конец цитаты)
        Глава вторая
        Занимательная геральдика: ГЛИНЯНЫЙ БОЛВАН НА ЧЕРНОМ ПОЛЕ

* * *
        Я не был в клубе лет пять, не меньше. И примерно столько же не был в городе; суета всегда действовала на меня угнетающе. Вот и теперь - сразу же за городскими воротами у меня начала болеть голова.
        Клуб помещался в самом центре, чуть выше рыночной площади, напротив дворца для публичных увеселений. Вход в здание клуба украшали два бронзовых грифона - и если один возлежал, уронив голову на когтистую лапу, то второй развернул крылья и разинул рот, готовясь атаковать. Ступени крыльца были пологие, розового мрамора. Дверь согласилась открыться только после значительного с моей стороны усилия; я шагнул внутрь - справа обнаружилось зеркало, и на секунду я увидел свое отражение: черный плащ до щиколоток, черная шляпа, расшитая звездами, все в соответствии с протоколом. Разные глаза - правый синий, левый желтый. Вторичный признак наследственного мага проявился в моем случае очень уж ярко - у отца, например, оба глаза были голубые, разница состояла в оттенке.
        - Как здоровье вашей совы?
        Я обернулся.
        Старичок был сед, как зрелый одуванчик. Правый глаз карий, левый - карий с прозеленью; оба глядели с профессиональной доброжелательностью:
        - Молодой господин - член клуба или только желает вступить?
        Я снял с шеи кожаную сумку для документов. Извлек членский билет, поводил перед носом старичка:
        - Сова чувствует себя хорошо. Мое имя Хорт зи Табор, я хотел…
        - Как время-то идет, - сказал старичок, и оба его глаза заволокло легкой дымкой. - Я, милостивый государь, помню, как радовался ваш батюшка вашему благополучному появлению на свет… А ваша бедная матушка! После стольких потерь, в столь зрелом возрасте - наконец-то благополучные роды…
        Я нахмурился. Не люблю, когда посторонние оказываются посвященными в интимные тайны нашей семьи. Тем более не люблю, когда об этих тайнах болтают.
        - Сколько вам? - спросил старичок с обезоруживающей улыбкой. - Двадцать пять?
        - Позвольте мне пройти в правление, - сказал я ледяным тоном.
        На полированной стойке гардероба застывшей лужицей лежал птичий помет. Судя по экскрементам, здоровье оставившей их совы было в полном порядке.

* * *
        Последний раз я платил взнос двадцать пять месяцев назад; теперь мой долг улегся золотой горкой на черном бархате стола. Господин председатель правления кивнул господину кассиру - мои денежки переместились со стола в мешочек, а затем в сейф.
        - Итак, господин зи Табор, вы получаете в полное распоряжение Корневое Заклинание - с условием, что оно будет реализовано в течение шести месяцев. Если по истечению этого срока вы не воспользуетесь своим правом - оно, то есть право, у вас изымается, и в качестве штрафа вы теряете возможность участвовать в следующем розыгрыше.
        На плече у председателя правления топталась пожилая, видавшая виды сова. Приоткрыла один глаз, окатила меня желтизной сонного, презрительного взгляда - и зажмурилась опять.
        - Заклинание требует значительного усилия, использование его имеет ограничение по степени… впрочем, вам, господин зи Табор, как внестепенному наследственному, эта часть инструктажа не понадобится. Распишитесь - и получите муляж…
        Председатель наклонился, открывая ящик стола; сове пришлось полуоткрыть крылья, чтобы удержаться на его плече.
        На черный бархат легла грубо слепленная глиняная статуэтка - непропорциональная человеческая фигурка. Продолговатая голова была такого же размера, как все остальное туловище; колени и локти уродца были чуть согнуты, спина - прямая.
        Я вздрогнул - такой силой веяло от этой неприглядной, в общем-то, вещицы.
        - Муляж одноразовый, для инициации заклинания необходимо разрушить его целостность, то есть отломить голову. Караемый может быть только один, караемый должен находиться в пределах прямой видимости, Кара осуществляется один раз, при непосредственном прикосновении к затылку муляжа включается режим обвинения - то есть вы должны связно, желательно вслух, назвать вину, за которой последует Кара. Внимание! Названная вина должна в точности соответствовать действительной провинности, в случае ложного обвинения заклинание обращается против карающего! Карая, вы совершенно точно должны быть уверены, что названное злодеяние совершил именно караемый субъект! Иначе - ужасная смерть!
        Председатель патетически возвысил голос - так, что сова на его плече снова приоткрыла один глаз.
        - С того момента, как подпись обладателя Кары появляется в соответствующей ведомости, - председатель нежно погладил страницу толстой магической книги, - и в течение шести месяцев, либо до момента нарушения целостности муляжа, правом на совершение Кары обладает обладатель и только он. Если постороннее лицо нарушит целостность муляжа - магического акта не произойдет, постороннее лицо погибнет, а обладатель утратит свое право на Кару. Внимание! После начала процедуры Кары - то есть с момента, когда муляж окажется непосредственно в руках карающего - карающий находится в режиме пониженной уязвимости. Это означает, что всякое вредоносное воздействие на него будет затруднено, а сама попытка такого воздействия сопряжена с угрозой жизни нападающего, - председатель задумался, будто пытаясь вникнуть в смысл только что сказанных слов.
        - Вина должна быть соразмерна предполагаемой Каре? - хрипло спросил я.
        Председатель помолчал. Позволил себе улыбнуться:
        - Ну что вы, любезный зи Табор. В практике этого заклинания был случай, когда человека покарали насмерть за пролитый кофе… То есть покаранный действительноего пролил, вы понимаете?
        Сова на его плече издала сдавленное «хи-хи». Мне сделалось неприятно.
        - …И было, к сожалению, несколько случаев, когда весьма неглупые люди становились жертвой собственного заблуждения. Один ревнивец вздумал покарать предполагаемого любовника жены… но фатально ошибся. Между тем человеком и его женой действительно был сговор, поскольку жена курила трубку тайком от мужа, а тот человек поставлял ей табак… Если бы обладатель Кары произнес бы в приговоре - «за табак», караемый бы умер. А так - умер карающий… А другие случаи такого рода… А… - председатель огорченно махнул рукой.
        - Можно ли покарать мага? - спросил я с бьющимся сердцем. - Какой степени?
        - Любой, - проникновенно сообщил председатель. - Это же Корневое заклинание, вы должны понимать…
        - Члены Клуба Кары не могут быть подвергнуты заклинанию, - сказал кассир. С некоторой, как мне показалось, поспешностью; сова господина председателя неодобрительно на него покосилась.
        Некоторое время я раздумывал, не покажется ли наглостью мой следующий вопрос, и, так и не додумав, спросил:
        - Члены клуба не могут быть покараны по определению? Заклинание не сработает?
        - Это Корневое заклинание, - со вздохом повторил председатель. - Но если вы примените его против члена Клуба Кары - вы должны быть готовы к, э-э-э, санкциям… Очень серьезным, по магической части. Вы понимаете?
        - Понял, - я коротко наклонил голову.
        - Официальную часть инструктажа можно считать законченной, - сказал председатель, как мне показалось, с облегчением. - Теперь, согласно традиции…
        Из того же сейфа, куда уплыли мои взносы за два с лишним года, были извлечены три бокала и пузатая бутылка.
        - Ну что ж, господа… Для кого-то власть - игрушка, для кого-то - смысл жизни, для кого-то смертельный яд… Мы, маги, играем с властью, как играют с огнем. Выпьем же за то, чтобы наш молодой друг Хорт зи Табор получил от своего выигрыша пользу и удовольствие!
        Они осушили свои бокалы. Я, маясь неловкостью, едва пригубил.
        - Я не пью спиртного, - объяснил я в ответ на их вопросительные взгляды. - Последствия… тяжелой болезни.

* * *
        ВОПРОС: С помощью чего осуществляются магические воздействия?
        ОТВЕТ: С помощью заклинаний.
        ВОПРОС: Каким образом осуществляются заклинания?
        ОТВЕТ: Вербально либо интуитивно.
        ВОПРОС: Каким образом распространяются заклинания?
        ОТВЕТ: В среде назначенных магов общепринятые заклинания распространяются без ограничений посредством личных встреч либо через специальную литературу. Редкие и экзотические заклинания продаются либо даются в аренду (если при них имеется материальный носитель).
        ВОПРОС: Что такое материальный носитель заклинания?
        ОТВЕТ: Это предмет, в котором заклинание воплощено.
        ВОПРОС: Всякое ли заклинание требует материального носителя?
        ОТВЕТ: Нет, не всякое. Постоянного материального носителя требуют только Корневые заклинания.
        ВОПРОС: Что такое Корневые заклинания?
        ОТВЕТ: Это заклинания абсолютной силы, происходящие от корня всех вещей.
        ВОПРОС: Какие ограничения для магических воздействий вы знаете?
        ОТВЕТ: Абсолютно закрытой для магических воздействий остается область медицины (кроме ветеринарии). Для высших магических воздействий существуют ограничения по степени мага, по актуальному запасу магических сил, а также по количеству объектов воздействия.
        ВОПРОС: Каково максимальное количество объектов воздействия для мага первой степени?
        ОТВЕТ: Сорок объектов плюс-минус два.

* * *
        - Можно поздравить вас, любезный Хорт?
        Старичок-одуванчик стоял у гардеробной стойки - не загораживая проход, но и не оставляя дорогу свободной. Двусмысленно как-то стоял.
        Я снова увидел свое отражение в зеркале - рот до ушей, правый глаз сияет синим, левый - желтым, и требуется немедленно пожевать хины, дабы стереть с лица столь простодушное выражение счастья.
        - Поздравляю, - с чувством сказал старичок. - На правах давнего знакомца вашей семьи… хотите совет?
        Я неопределенно пожал плечами.
        - Учтите, Хорт: Корневое Заклинание, даже одноразовое, всегда откладывает отпечаток на всю последующую жизнь… а какой именно отпечаток - зависит от того, как вы используете Кару.
        Я нетерпеливо кивнул:
        - Да, да…
        - И от всего-то вы отмахиваетесь, - мило улыбнулся старичок. - Самоуверенная молодость… но на всякий случай знайте: чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами - тем больше возможностей откроется перед вами. Из внестепенного мага вы можете стать великим… можете, да. Если покараете - справедливо! - самого страшного, самого мерзкого, самого вредного людям злодея. Вот так, - он улыбнулся снова. - А теперь - ступайте… Вам ведь надо еще найти подходящую гостиницу?
        Я помедлил:
        - Прошу прощения… Эта, гм, связь между Карой и… на инструктаже мне ничего подобного не говорили… это… правда?
        Старичок улыбнулся в третий раз, веселые морщинки расползлись по лицу солнечными лучиками:
        - Что вы, Хорт… Это такая сплетня. Легенда, так сказать.
        …Уличный шум, солнечный свет, грохот колес, жара и пыль, галдящие голоса, все это - воздух, свет и грохот - упало на меня, как падает оборвавшаяся тюлевая штора. Я стоял на крыльце клуба, между бронзовыми грифонами, и дышал часто и глубоко, до головокружения.
        Я стоял на пороге мира.
        Я. Всемогущий. Способный покарать самого страшного в мире злодея, мага, короля, да кого угодно. Я, властелин. Я…
        Только не торопиться. Только как следует выбрать. Насладиться властью и не ошибиться в выборе - уж это я сумею. Я - сумею. Я…
        Бронзовые грифоны косились на меня - ободряюще, но чуть снисходительно.

* * *
        Пять лет назад я останавливался в гостинице «Северная Столица», самой большой и помпезной в городе. Массивное здание «Столицы» торчало в самом центре города, на рыночной площади; помнится, тогда меня донимали постоянный гам, топот и суета под окнами.
        Теперь я нуждался в покое и уединении, а потому не поленился отыскать в хитросплетениях улиц крошечную, но вполне приличную с виду гостиницу «Отважный суслик». Завидев столь важного постояльца (а я по-прежнему был в черном клубном плаще и шляпе с золотыми звездами) хозяин кинулся освобождать лучший номер; оказалось, что в достойных меня комнатах вот уже два дня живет некая дама, и для удобства господина мага (моего удобства!) даму спешно переселяют в номер поскромнее; ожидая, пока комната будет готова, я опустился в кресло посреди холла, вытянул ноги по направлению к пустому камину и прикрыл глаза.
        Футляр с глиняной фигуркой отдавил мне бок. Такую вещь нельзя доверить багажу; такая вещь способна изменить жизнь, во всяком случае, взломать ее неторопливое течение, как это уже случилось со мной.
        Такая вещь способна отравить насмерть; я сам чувствовал, как внутри меня проклевывается и растет снисходительность Верховного Судии.
        Халтуришь, думал я, глядя на горничную, наспех протирающую ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Халтуришь, надо бы тщательнее. За такое небрежение обязанностями рано или поздно можно схлопотать…
        Горничная поймала мой взгляд. Наверное, это был особенный взгляд, потому что девушка явственно побледнела. Я улыбнулся, и эта улыбка привела ее в ужас; надо отдать ей должное, свой пост она не бросила и лестницу домыла. Хотя и халтурила сверх всякой меры.
        Я улыбался, наблюдая за ее отчаянной работой. Когда она убежала, я улыбался ей вслед; каждый из нас хоть в чем-то, да виновен. Вернее, каждый из вас,потому что я теперь - по другую сторону приговора. Да, случайно и ненадолго - но ведь и жизнь, если вдуматься, недолга.

* * *
        Он явился поздно вечером, в такое время вежливые люди визитов не наносят. Впрочем, собственная вежливость заботила его меньше всего.
        Был сильный ветер. Кажется, намечалась перемена погоды; кажется, жара наконец спадет, и мне не придется тратить силы на прохладу в собственном жилище. Так или примерно так я рассуждал, сидя у открытого окна, вдыхая позабытый за пять лет запах большого города и глядя на проплывающие под окном экипажи.
        Не заметить визитера было невозможно. Он просто пришел и встал на противоположной стороне улицы, глядя не на меня, а куда-то вдаль - будто ему нет дела ни до чего на свете, а в особенности до зеваки в открытом окне. Ветер красиво раздувал его плащ и длинные волосы, но наступающая темнота понемногу съела это великолепие, и очень скоро доступным зрению осталось одно только белое, как стенка, лицо.
        Тогда-то он впервые посмотрел на меня. Посмотрел - и тут же отвел взгляд.
        И когда хозяин «Суслика» - в халате поверх ночной сорочки - извиняющимся голосом спросил, не жду ли я гостя - я уже знал, что жду.
        - Как здоровье вашей совы?
        Голос у визитера был бесцветный, как и брови, как и усы; еще до того, как он произнес формулу приветствия, я понял, что он маг. Наследственный. Но, увы - третья степень.
        - Сова поживает прекрасно, - ответил я автоматически. И, разглядывая гостя, неожиданно добавил: - Если только для сов существует загробный мир. Она давно сдохла.
        - Очень жаль, - отозвался гость безо всякого сожаления в голосе. - Я знаю, что вы выиграли заклинание.
        Я предложил ему войти.
        Его шляпа, будучи водруженной на вешалку, оказалась клубной шляпой в золотых звездах. Вот уж не знал, что среди членов элитного клуба встречаются столь захудалые маги.
        - Я член клуба, - сообщил он, будто читая мои мысли. - Уже почти два года. Чтобы уплатить вступительный взнос, мне пришлось продать дом.
        - Вы небогаты? - спросил я, рассудив, что если он с порога задал такой уровень откровенности, то мне и подавно церемониться нечего.
        Он усмехнулся:
        - Я торговец зельем. Вот, - он раскрыл полу кафтана. С внутренней стороны к ней были приколоты плоские мешочки м пестрыми этикетками. Мой взгляд зацепился за самую броскую: «Приворотное зелье! Бесплатный образец! Испытайте сейчас!» Да, ниже падать вроде бы некуда.
        - Вы не догадываетесь, зачем я к вам пришел? - спросил он сухо.
        Я помолчал; в моем позднем госте угадывалось какое-то несоответствие. Низкая степень, презираемая профессия, потертый кафтан - но ни намека на жалость к себе, угодливость или юродство. Вероятно потому, что на свою собственную персону ему было в высшей степени плевать.
        - Нет, - сказал я осторожно. - Не догадываюсь.
        Этого он, оказывается, не ожидал. Между бровями у него залегла глубокая коричневатая складка.
        Я не торопил его.
        - К вам еще никто не приходил, - сказал мой гость, и в его словах не было вопроса - скорее удивление. Удивление редкостной удаче.
        Я на всякий случай промолчал.
        - Значит так, - торговец зельями откинулся на спинку кресла, редкая бесцветная прядь упала ему на лоб, и я вдруг увидел, что еще совсем недавно мой гость был красавцем-блондином, повелителем женских сердец. - Значит так. Три с половиной года назад у меня похитили дочь.
        Зависла пауза; мой собеседник замолчал, но лицо его не изменилось. Как будто он говорил о погоде.
        - Я знаю, кто и зачем это сделал. Я знаю, что моя дочь погибла… Я сам ее похоронил. Ее похититель, он же убийца, скрывается сейчас за океаном, на острове Стан. Он не маг, но он очень богат и знатен. Он окружил себя телохранителями, зная, что остаток моей жизни будет посвящен… Господин Хорт зи Табор. Если вы хотите иметь вечного раба, - слово раб он выговорил с нажимом, - раба верного и преданного до последней капли крови - поедем вместе на остров Стан, и покарайте… убийцу. Ей было четырнадцать. Моя жена не пережила… Нет, я не сумасшедший. Если вы откажете мне, я буду искать новый путь - как искал их все эти годы. Я платил взносы в клуб, надеясь на чудо… на то, что в природе есть справедливость. Но ее нет. Потому я пришел к вам.
        - Вы бы не справились с Корневым, - сказал я медленно.
        Он усмехнулся, и я понял, что он, наверное, справился бы. Несмотря на свою третью степень.
        - Во время последнего розыгрыша, - он снова усмехнулся, - мне тоже немножко повезло. Я выиграл набор серебряных ложек и заклинание-очиститель для стекла. Вот, - он сощелкнул с пальцев воспроизводящий жест, и в комнате сразу стало светлее, потому что абажур гостиничной лампы мигом очистился от пыли и копоти. Откуда ни возьмись, появилась ночная бабочка и омрачила своим трупом этот праздник освобожденного света.
        - Видите ли, - сказал я осторожно. - Я сочувствую вам и верю, что этот негодяй достоин кары, но ведь я только сегодня получил… У меня шесть месяцев впереди… А, кстати, за те два года, что вы в клубе, заклинание разыгрывалось четырежды. Вы обращались к людям, которые…
        - Да, - сказал он, не дожидаясь, пока я закончу. - Они мне отказывали примерно такими же словами. Сперва они шесть месяцев нянчили в себе Судию. Потом находилось дело, куда более важное, и вина, куда более ужасная… Да. Я и не предполагал иного исхода. Извините, что потревожил вас.
        Он поднялся.
        - Погодите, - сказал я раздраженно. Мне все меньше нравилась его манера говорить - в разговоре он тащил за собой собеседника, будто пыльный мешок.
        - Единственное, что меня беспокоит, - сказал он, обращаясь к обгорелому трупу бабочки, - что убийца может сдохнуть своей смертью. Он стар и болен, время идет… Но если он протянет еще хотя бы год - я найду способ. Прощайте, господин Хорт зи Табор.
        Он повернулся и вышел. Через минуту тупого разглядывания дохлой бабочки я понял, что он так и не назвал своего имени.

* * *
        За долгий следующий день, проведенный мною в гостинице «Отважный суслик», я многое понял.
        Во-первых, все мои планы пожить светской жизнью, сходить в театр или во дворец общественных зрелищ, да хотя бы погулять по городу в часы, когда там не особенно людно - все эти планы пошли прахом.
        Во-вторых, к вечеру я серьезно стал подумывать о бегстве. То есть о том, чтобы незаметно покинуть гостиницу и город; когда в дверь моего номера постучался двадцать девятый посетитель, я, не долго думая, обернулся толстой горничной и, поигрывая тряпкой, сообщил визитеру, что господин Хорт зи Табор изволили пойти прогуляться. А затем - пока неудачник спускался по лестнице - быстро высунулся из окна и накинул на фасад гостиницы тоненький отворотный флер.
        Некоторое время после этого я имел возможность наблюдать, как под самым моим окном бродят потерявшиеся визитеры. Как спрашивают у прохожих о гостинице «Отважный суслик», а прохожие вертят недоуменно головой и посылают гостей в разные стороны, как гости глядят на меня, по пояс высунувшегося из окна - и не видят, не видят в упор…
        Глиняная фигурка лежала на столе, над ней кружилась одинокая комнатная муха.
        Ко мне приходила женщина, у которой убили мужа. Старушка, у которой ночные грабители вырезали всю семью; заплаканная служанка, которую изнасиловал собственный хозяин. Многие визитеры скорбели не только о собственных потерях - так я узнал о неправедном судье, за взятку оправдывавшем убийц и посылавшем на плаху невинных, о спесивом аристократе, который развлекался псовой охотой на людей; тощий как щепка крестьянин рассказал о судьбе своей деревни - какой-то бесчестный воротила скупил у продажного старосты общинные земли, поставив почти сотню семей на грань голода и разорения. Все приходившие ко мне рассказывали - со слезами или подчеркнуто отстраненно - о своих бедах и о виновниках этих бед, и даже мне, человеку в общем-то черствому, становилось все более кисло.
        Флер над фасадом «Отважного суслика» продержался почти час. Город плавал в теплых сумерках; не дожидаясь, пока моя маскировка опадет, я снова обернулся толстой некрасивой женщиной, положил ключи от номера в карман передника и спустился в холл. Хозяйская дочка, дежурившая за конторкой, вылупила на меня круглые голубые глазищи; я не удержался и показал ей язык.
        - …Госпожа, вы не подскажете, как найти гостиницу «Отважный суслик»?
        Спрашивал юноша лет семнадцати, тощий, хорошо одетый и очень несчастный с виду.
        - На что вам? - спросил я. Голос у моей личины оказался визгливый, напоминающий почему-то о дохлой рыбе.
        - Мне надо… - он запнулся. Посмотрел на меня, то есть на толстую некрасивую личину, исподлобья: - А… вам-то что за дело?
        - Нету здесь никакого суслика, - сказал(а) я сварливо. - Был, да весь вышел.
        Юноша отошел прочь; по-видимому, он не поверил скверной женщине, в которую я обернулся, и намеревался продолжить поиски.
        Не могу сказать, что в тот момент мне было жаль его. За один день передо мной прошло столько драм и трагедий, что на сочувствие нежному юноше не осталось сил. И кто знает, кому и за что он собрался мстить. Может, у него собаку убили. Или девушку увели…
        Я шел по улице тяжелой походкой прачки. Грязный подол колыхался над самой булыжной мостовой, победоносно грохотали деревянные башмаки. И что за извращенная фантазия заставила меня выбрать именно эту, в высшей степени неприятную личину?
        Эйфория - радость внезапного приза, гимн свалившегося с неба всевластья - закономерно сменилась тупой усталостью и едва ли не тоской. Я смотрел, как роется в куче отбросов ослепительно белый, с аристократическими манерами кот. Как он изящно поддевает чистой лапой то селедочный скелет, то обрывок картофельной шелухи; скверно, думал я. Во-первых, покарать возможно только одногозлодея, в то время как злодеев в мире - пруд пруди. А во-вторых - ну что за низкая человеческая порода, что за подлое желание наказать врага чужими руками, выкупить справедливость, вместо того чтобы самому помочь ей воцариться…
        Я намеренно злил себя. Мне очень хотелось увидеть в сегодняшних визитерах - корыстолюбивых, расчетливых купцов.
        Вот если бы во всех их бедах виновен был один человек, раздумывал я угрюмо. Вот если бы… Как там говорил старичок-одуванчик? «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами…»
        - Эй, баба, сбрендила?!
        То, что я поначалу принял за стенку, возникшую прямо у меня на пути, оказалось всего-навсего пьяным ремесленником, судя по запаху, кожемякой.
        - Эй, баба? Бодаться? Ты чего это? А? - тон его из удивленного все быстрее перетекал в игривый.
        Я настолько поразился кожемякиным вкусам - польстился же на такую уродину! - что даже не сопротивлялся, когда он зажал меня - то есть мою личину - в темный угол какой-то подворотни.
        - Ты, это… - голос его истончился и романтически задрожал. - Красотка, я сегодня заработал, хошь, в трактир пойдем?
        Вонь от него исходила неописуемая. Все еще рассчитывая обойтись без резких жестов, я выдавил из глотки смущенное «хи-хи».
        - Голубок, - сказал я визгливым рыбным голосом. - Шел бы ты по своим делам. Мне с тобой баловаться недосуг, женишок-то мой, кузнец, поди заждался…
        Я забыл, что моей личине было лет сорок на вид. Такой не к жениху спешить - внуков нянчить; пьяный кожемяка то ли не понял, то ли принял мои слова за кокетство.
        - Пташка… куда спешишь… куда летишь…
        И заскорузлая ладонь смело полезла моей личине под подол.
        - Эй, эй! - я стряхнул его руку. - Я стражу кликну!
        Кожемяка обиделся:
        - Я, это… Сама завела, а теперь верещать?!
        И он притиснул меня к кирпичной стене - весу в нем было, как в годовалом бычке.
        Стоило, наверное, найти выход поизящнее - но я устал. Поспешно, почти суетливо - нервы, нервы! - я вернулся в свой естественный облик, и кожемякина рука, только что шарившая под подолом толстухи, нашла совсем не то, что ожидала найти.
        - Э-э-э…
        На секунду мне даже стало жаль его.
        - Э-э-э… - он уже хрипел. Наверное, друзья не раз предупреждали его, что много пить - вредно. Что рано или поздно ко всякому пьющему человеку приходит голая мышка на зеленых лапках и, печально подмигивая, говорит: все. Наверное, в эту секунду кожемяка был уверен, что напился уже до голой мышки; бессмысленный взгляд его скользил по моей одежде, по лицу, мгновение назад бывшим лицом толстухи. Мыслительные кожемякины процессы оказались столь замедленны, что мне пришлось в порядке поощрения ткнуть его кулаком под ребра.
        Через мгновение переулок был пуст.

* * *
        «…Я, говорит, теперь назначенная магиня, и шиш вам всем. Уеду в город, свое дело открою, денег заработаю и буду в старости вас содержать. Сунула за пояс палку свою волшебную и была такова, во как.
        Через месяц весточка приходит: устроилась! И еще как устроилась, шиш вам всем! В настоящей магической конторе, у мага второй степени, да не девочкой на побегушках - полноправной помощницей, хозяин сказал, скоро в долю возьмет… И хвалил очень за талант да за умения магические.
        Сперва мы отмалчивались, да потом и сами письмо с оказией пустили, не удержались… как контора-то называется? Что делает, что за ремесло?
        Бюро находок, отвечает. Что кто если утеряет - к господам магам идет, и господа маги отыскивают. Сама, отвечает, уже два кошелька нашла (потрошенных, правда), козу нашла, кота и пуговицу с бриллиантом.
        Ох, думаем, может, и вправду? Ясное дело, что дело чепуховое - котов искать, но раз нравится ей, раз довольна, и деньги кое-какие, и в долю возьмет…
        А еще через два месяца - беда. Контора-то оказалась не простая; контора с двойным дном оказалась, для виду котов искали, а на самом деле темные делишки обделывали - с чужими тенями, да с умертвиями по заказу, на расстоянии, это когда вечером спать ложишься, а к утру уже мертвяк, потому что кто-то твою тень выманил да на медный крючочек намотал… Накрыли контору. Хозяин - в бега… поди поймай его, он маг второй степени! А наша дурочка наивная осталась. С кого спрашивать? С нее. В тюрьму… А она тех теней даже и не видела! Она понятия не имеет, как это - на медный крючочек! Допросчик, что ее допрашивал, говорит: видно, что девка ваша ни при чем, но сидеть будет, пока ТОГО не поймают… А как поймать-то его?!
        И сидит, красавица, полгода уже. Королю прошение написала, но ответа пока не видать. Одно утешение: в тюрьме у них чисто, тараканов нет, постель мягкая, кормят сносно, видно, жалеют ее, дуру… И вроде бы стражник один ей приглянулся. Оно и понятно: как волшебную палку отобрали, так и девичьи чувства проклюнулись. Что будет с ней? Поймают ТОГО или не поймают? Любит ее стражник - или так, жалеет? Ответит король на прошение, помилует - или до старости в тюрьме запрет?
        Не знать…»

* * *
        Центр города тонул в неверном свете фонарей. Здесь еще работали питейные заведения, прохаживался патруль, крутилась скрипучая карусель, и юбки вертящихся на ней девчонок летали, как подхваченная ветром морская пена. Рынок закрывался, то и дело приходилось уворачиваться от огромных баулов, развозимых на тачках. На специальной тумбе справа от входа стоял мальчик лет двенадцати и звонким, но чуть охрипшим голосом выкрикивал платные объявления:
        - Продается дом, улица Копейщиков, два этажа, недорого! Продается корова… Куплю упряжку! Приюту для сирот требуется повариха! Продается кузница со всем инструментом! Продается…
        Я решительно свернул прочь от площади. От мальчишкиного голоса звенело в ушах.
        - Объявляется набор на трехмесячные курсы палачей! - неслось мне вслед. - Предоставляется общее жилье! Трехразовое питание, балахон за счет казны и стипендия пять монет! Успешно сдавшим… предоставляется… заплечных дел… сдельно…
        Чем дальше в ночь проваливался город, тем глуше и пустыннее становились улицы. Я слонялся без определенной цели - центр, живой и освещенный даже после полуночи, остался далеко позади. Во дворец общественных увеселений я так и не пошел, а публичные девицы, пожелавшие скрасить мой досуг, показались на редкость грязными и неаппетитными.
        Когда кончился свет ночных фонарей - кончились и девицы. Вообще все прохожие куда-то делись; меня окружали, по-видимому, ремесленные переулки. Возможно, при свете дня эти приземистые строения, вывески и подворотни обладали определенным обаянием - но теперь я смотрел ночным взглядом, а потому все предметы приобретали неопрятный коричневатый оттенок. Я давно заметил, что пейзажи, впервые увиденные в темноте, не имеют шансов мне понравиться.
        Я шел и думал, что, неверное, лучше бы мне выиграть не Корневое заклинание, а набор серебряных ложек и очиститель для стекла. И вовсе не потому, что трудно выбрать для справедливой кары одного-единственного злодея и не ошибиться. А потому, что через шесть месяцев - а может быть, и раньше - мне придется из вершителя судеб превратиться в обыкновенного провинциального мага. Судьба, прямо скажем, не из последних, и всю жизнь меня устраивавшая - пока во рту моем не возник вкус настоящей власти. И даже не вкус еще - предвкусие.
        «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами…»
        И кого же, интересно, надо мне покарать, чтобы сделаться великим магом?
        Я брел узкими улочками, полностью потеряв представление о том, куда я иду. Ремесленный квартал сменился торговым. Всюду было абсолютно темно, плотно закрытые ставни не пропускали ни лучика; где-то очень далеко перекрикивались сторожа.
        Вполне возможно, что я заведу толстую тетрадь, куда стану записывать жалобы многочисленных визитеров. А потом, когда тетрадь заполнится - устрою обход обличенных ими злодеев, чтобы своими глазами убедиться в справедливости обвинений. Я буду появляться перед подсудимыми в черном плаще до пят, клубной шляпе, надвинутой на брови, и с глиняным уродцем в руках; к тому времени молва разнесет по городам и весям правду и небылицы о моем «одноразовом муляже». При виде меня злодеи будут падать в обморок, валиться на колени, в крайнем случае просто бледнеть как полотно. И, разложив перед собой свою толстую тетрадь, я буду укоризненно смотреть им в глаза. Иногда сверяться с записями - и смотреть снова. И чувствовать, как щекочет в горле всевластие.
        А потом это все закончится. Я вернусь домой - и единственным моим развлечением останется истребление кур. Я стану оборачиваться хорьком так часто, что на любое другое занятие у меня уже не хватит сил. Дом придет в запустение, огород перестанет родить, и тогда я…
        Мое ночное зрение болезненно съежилось, потому что за углом обнаружился одинокий фонарь. Свет его падал на полукруглую вывеску - «Отважный суслик». Вероятно, моим ногам надоела затянувшаяся прогулка, и они вывели меня к месту ночлега - совершенно самостоятельно, не посоветовавшись с рассудком.
        Я безошибочно узнал окна своего номера - с крайнего правого еще свисал истончившийся обрывок защитного флера. На пороге гостиницы сидел, прислонившись к стене, незнакомый молодой человек. Неподвижные глаза его смотрели прямо перед собой; весь он был похож на небольшую статую, впечатление разрушали только пальцы, вертящие, теребящие, поглаживающие какой-то мелкий предмет на цепочке. Не требовалось большого ума, чтобы угадать в незнакомце одного из моих визитеров, не самого удачливого, но, вероятно, очень упрямого.
        Я был готов замылить глаза незваному гостю и войти в гостиницу незамеченным - когда увидел, что именноон вертит в руках.

* * *
        - Нет, она в полном сознании. Она прекрасно понимает, что с ней что-то случилось. Какая-то потеря… Она помнит, как ее захватили. И куда привезли - замок со рвом и укреплениями, с цепным драконом на мосту. И некто - она не помнит его лица - что-то делал с ней. Потом в ее памяти случился провал. Она очнулась на перекрестке, в сотне шагов от нашего дома. И на шее у нее было вот это.
        «Вот это» было кулоном. Массивным, по размеру почти таким же, как у старика Ятера. Не яшмовым, а сердоликовым, изжелта-розовым. И вместо скалящейся морды с камня смотрели только глаза - напряженные, чуть навыкате. Один чуть выше, другой чуть ниже. Нечеловеческие глаза; когда-то я видел в зверинце несчастную старую обезьяну - помнится, она смотрела очень похоже.
        Кулон лежал теперь на пустом столе; мне не надо было присматриваться, чтобы уловить плотное облачко чужой силы, заключающее в себе розоватый камень.
        - Сердолик не поддается подобной обработке, - скучным голосом сказал молодой человек; я продолжал считать ночного гостя молодым, несмотря на то что под шляпой у него обнаружилась изрядная лысина. - Я ювелир. Я знаю.
        - Вы правы, это магическая вещь, - согласился я осторожно.
        Я все теперь старался делать очень осторожно. С того самого момента, как я разглядел кулон в руках ночного гостя, внутри меня не утихало зудящее предчувствие большой удачи; наверное, подобная горячая щекотка мучает нос собаки, только что взявшей след.
        - Эта вещь, - мой собеседник брезгливо опустил уголки губ, - есть величайшая улика. Дорожка к преступнику, рядом с которым все лесные душегубы окажутся просто детьми… И поскольку традиционное правосудие…
        - Я понял, - возможно, я оборвал его не слишком вежливо, однако песня, которую он собирался завести, была мною выслушана уже без малого тридцать раз. - Я прекрасно понял. Вы считаете, что нашли лучшее применение для Кары; однако ваша жена возвратилась домой живой и относительно здоровой, в то время как многие, просившие вчера моего заступничества, потеряли своих близких. Речь идет о человеческих жертвах, в то время как ваша жена…
        - Ее изувечили! - выкрикнул он шепотом. - Ее использовали для… вероятно, ритуала, вы в этом лучше разбираетесь, ведь вы маг, а не я!..
        - Но ведь она в здравом рассудке, - сказал я примиряюще. - Даже если ее изнасиловали - она не помнит об этом, и…
        Он глянул на меня так, будто это я только что на его глазах надругался над его женой.
        - Ритуалы бывают разные, - сказал я извиняющимся тоном. - Но, возможно, ее вовсе…
        - Ее не… не… насиловали, - сказал он, и я решил не перечить.
        - Вот видите, - кивнул я. - И внешне она не…
        - Не изменилась, - он помедлил, потом губы его сложились в подобие улыбки. - Смотрите.
        Извлек из-под рубашки медальон, бережно открыл, поднес к моим глазам - насколько хватило цепочки. Миниатюра изображала женщину не то чтобы красивую, но, без сомнения, привлекательную. Лет двадцати.
        - Да, внешне она не изменилась… Но изменилась изнутри.
        - Каким образом?
        Некоторое время он смотрел на меня, не решаясь сказать.
        - Ну же?
        - Поглупела, - сказал он шепотом. Я крепко сжал губы - не улыбнуться бы. Только не улыбнуться, последствия могут быть неисправимы.
        - Да! - сказал он с вызовом. - Она сделалась веселее, чаще поет… Чаще бывает в хорошем настроении. Несмотря на то, что ей пришлось пережить. Я знаю, что вы сейчас подумали… скажите, не стесняйтесь! Скажите, ну?!
        - Я подумал, что это не так уж плохо, - честно признался я.
        Мой гость горестно покачал головой:
        - Да… не вы первый. А я люблю ее! Любил… ту, прежнюю.
        Снова зависло молчание. Я смотрел на кулон; яшмовая рожа, когда-то украшавшая грудь папаши Ятера, приходилась этому сердолику родной сестричкой.
        На ловца сова летит.
        - Кстати, - я поводил ладонью над зловещим сердоликом. - Как долго отсутствовала ваша жена?
        - Неделю, - сумрачно отозвался ювелир.
        - Всего лишь неделю?!
        Он посмотрел на меня почти с ненавистью:
        - Всего лишь? Я успел сто раз умереть. Облысел…
        И он печально провел ладонью по остаткам своих волос.

* * *
        «Друг мой, лекари - не маги, но сродни им. Здоровье каждого человека священно, как ты знаешь. Лекари обладают властью над болезнями, но настоящими властелинами нашего здоровья являемся мы сами, сынок. Ты - наследственный маг, хвала сове; ты внестепенной, а это редкое счастье. Ты можешь обернуться львом или мышью - но священное здоровье твое уже подточено коварными хворями, от которых, увы, преждевременно умерла твоя матушка.
        Друг мой! Для того, чтобы спокойно дожить до старости, тебе следует всю жизнь соблюдать простые, но очень жесткие правила.
        Запомни!
        Будь на дворе зима или лето - начинай свой день с обливания холодной водой.
        Будь на дворе дождь или вьюга - заканчивай свой день пешей прогулкой.
        Садясь за стол, придвигай стул поближе - чтобы край столешницы вовремя напомнил тебе, что живот твой уже полон. Никогда не ешь жареного, копченого, соленого, избегай мяса; твоя пища - восхитительные ароматные каши с поволокой растительного масла, душистые овощи и сладкие фрукты, хрустящие белые сухарики, тонкие и прозрачные, как весенний лед.
        Никогда не пей вина!
        Заведи себе друга среди лекарей - только сперва разузнай, хорош ли он в лекарском деле. Лекарь считается хорошим, если на десяток вылеченных им страдальцев приходится не больше одного-двух покойников.
        Друг мой, наши заклинания бессильны против болезней - но ведь кроме магии у нас есть воля и здравый смысл, не так ли?..»

* * *
        Вечером случилась неприятность: печень, прежде ведшая себя смирно, наконец-то напомнила мне о недопустимости безрежимной жизни. Шутка ли: бессонная ночь, завтрак на ходу, жареное мясо, которым щедро угостила меня ювелирша, плотный, но недостаточно изысканный гостиничный ужин… В результате мне пришлось повозиться, составляя и заваривая лекарство, и целый час промаяться в ожидании, пока оно начнет действовать.
        Утихомирив печенкин протест, я решил впредь вести себя осмотрительнее.
        Смеркалось; я провел у ювелиров часа три или четыре, а потом, ведомый внезапно возникшей идеей, посетил невзрачную контору справа от городского рынка. Переговорив с усталым чиновником в побитом молью коричневом сюртуке, я получил в свое распоряжение скрипучий стол в пятнах чернил, скрипучий стул и скрипучее же перо. Минут пять ушло на обдумывание текста; наконец я разборчиво вывел на рыжем бланке: «Скупаю драгоценные и полудрагоценные камни, кулоны, подвески. Дорого».
        Побитый молью чиновник сосчитал слова и взял с меня восемь монет. Удаляясь от базара, я слышал, как голосистый мальчишка выкрикивает со своей тумбы мое странное объявление - неизменно запинаясь на слове «полудрагоценные». Всматриваясь в лица прохожих, я не заметил, чтобы хоть кто-нибудь оживился в ответ на мальчишкин призыв; что ж, я с самого начала не возлагал на эту затею особых надежд. Но и упускать шанс было не в моих правилах.
        Итак, ювелиры.
        Филла Дрозд, жена лысого юноши Ягора Дрозда, оказалась вполне похожа на миниатюрный портрет в медальоне мужа. Молодая миловидная женщина с косами до колен; разговорчивая, чтобы не сказать болтливая. Как ни странно, похищение, стоившее шевелюры бедному Ягору, не произвело на нее особого впечатления - она вспоминала о нем легко, чуть ли не со смехом.
        Они с подругой отправились в торговый квартал за кое-какими покупками. Взяли отрез на платье (я терпеливо выслушал, какой именно отрез и почему шерсть, а не бархат). Далее побывали у парфюмера - перенюхали два десятка духов (минут пять занял рассказ об особенностях каждого запаха), в результате у обеих разыгрался насморк. Зашли в специальную лавку, где продавались акварельные краски - ювелирша, оказывается, увлекалась живописью и даже продала в прошлом году несколько своих картин. Потом отправились к сапожнику - подруга должна была забрать сшитые на заказ башмаки… И тут-то, прямо в дверях сапожной лавки, у Филлы случилось первое выпадение памяти. То есть медное кольцо на двери и деревянный молоток на веревке она помнит - а потом наступила темнота, и она очнулась оттого, что кто-то лил ей в глотку подогретое красное вино.
        - Такое впечатление, что чужая рука заливает вино прямо в горло… Потом смотрю - я сама же кубок и держу. Сама пью - представляете? За таким длинным столом. Горят свечи, на столе поросенок с хреном, тушеная рыба с морковью, тут же и жаровенки, чтобы кушанье не остыло…
        Я выслушал и это. В конце концов, каждая деталь могла оказаться важной.
        Потом в воспоминаниях возник злодей - о нем ювелирша помнила до обидного мало:
        - В маске он был, что ли? Нет, маски не помню. Но и лица вроде как нет… Помню, говорил со мной. Вышли на стену, смотрю - батюшки! Замок, да стены повыше, чем у нас в городе. Да мост опущен, а на мосту - я сперва думала, куча камней лежит! А потом куча как зашевелится - я снова едва не сомлела…
        - Вы помните, как выглядел дракон?
        - Да, о да! - оживилась ювелирша. - Коричневый, с прозеленью, крылья махонькие - при такой-то туше… На цепи, а каждое звено той цепи - как… - она запнулась в поисках наиболее цветистого сравнения. - Как колесо на королевской карете, вот!
        - О чем вы говорили? - спросил я. - С похитителем?
        На разрумянившемся лице ювелирши появилось беспомощное выражение очень близорукого человека, который только что сел на собственные очки:
        - Не помню… Но говорил он красиво.
        Я покосился на господина Ягора - и чуть не вздрогнул. Таким болезненным было в это мгновение лицо лысого ювелира.
        «Поглупела», - вспомнил я его отчаянное признание.
        После тяжелого жирного обеда (который засчитала мне злопамятная печень) ювелир нашел повод, чтобы уединиться со мной в гостиной. «Ну как?» - было написано на его лице. Как будто я доктор, а ювелирша - тяжелобольная.
        - Она действительно была другой? - спросил я осторожно.
        Вместо ответа он кивнул на стену, увешанную разновеликими картинами в тонких деревянных рамочках:
        - Вот… Это ее работы до похищения.
        Я подошел. Ничего особенного, как на мой взгляд, впрочем, я никогда не скрывал, что не разбираюсь в живописи. Только одна картинка мне действительно понравились: мостик, дерево, привязанная под мостом лодка, причем на осенние листья, плывущие по воде, хотелось смотреть и смотреть снова. Казалось, они действительно движутся… и неспешный поток их настраивал на возвышенный лад, хотелось улыбнуться, вздохнуть и, может быть…
        - А это она рисовала потом.
        Ювелир вытащил из-за шкафа два картонных листа. На первый взгляд мне показалось, что стыдливо припрятанные работы немногим отличаются от заключенных в рамочки; только всмотревшись как следует, я понял, что разница все же есть.
        - Это бездарно, - шепотом сказал ювелир. - Ей отказал вкус. Вы бы видели, как она теперь одевается… Как она пытаетсяодеваться…
        - Сочувствую, - сказал я искренне.
        Ювелир махнул рукой - мол, что мне ваше сочувствие.
        - Можно мне поговорить с подружкой? - спросил я, глядя, как он прячет женины рисунки обратно за шкаф.
        - С какой подружкой?
        - С той самой, которая сопровождала вашу жену в походе за покупками. Которая должна была забрать у сапожника башмаки.
        Ювелир смотрел на меня, и две складки между бровями делались все глубже:
        - Тисса Граб. Да… Я искал ее, хотел спросить о Филле. Тисса Граб пропала и так и не нашлась. Можете сами спросить - улица Столпников, три…
        Распрощавшись с ювелирами, я потратил полчаса, чтобы найти названную улицу и узнать, что госпожа Тисса Граб действительно снимала здесь комнату - но уже два месяца как съехала. Нет, не пропала внезапно, а именно съехала - заплатив за все дни, собрав вещи и распрощавшись с хозяевами…
        И никому не признавшись, куда направляется.
        Ювелиры-ювелиры…
        Я сидел, как и вчера, у окна своего номера. Хозяину строго-настрого воспрещалось пускать ко мне кого-либо; зато у входной двери рядом с деревянным молотком висела на железной цепочке толстая тетрадь, купленная мною в канцелярской лавке. На тетрадной обложке большими буквами было написано: «Жалобы и предложения оставлять здесь».
        И они оставляли. Мое окно было затянуто толстым защитным флером - и я мог наблюдать, как они занимают очередь, как передают друг другу чернильницу и вполголоса ругаются, что цепочка коротка. Какой-то парень был неграмотный - его жалобу взялась записать морщинистая старушка в темном платке; парень диктовал вполголоса, до меня доносились отдельные слова: «денег не будет через… и мельницу спалит…»
        А может быть - я закинул руки за голову - может быть, мне следует посерьезнее отнестись к упавшему на мою голову подарку судьбы. Не останавливаться на однократном использовании заклинания Кары - а превратиться в эдакого профессионального мстителя с книгой жалоб под мышкой. Эти несчастные пришли ко мне не от хорошей жизни - пусть половина из них злопамятна и склонна к доносительству, но ведь есть и такие, как тот торговец зельями…
        «Ей было четырнадцать. Моя жена не пережила».
        «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный…»
        Этот его обидчик, скрывающийся от мести на острове Стан, должен быть достаточно могущественным?
        И я подумал, что торговца, вероятно, можно было бы на всякий случай разыскать.

* * *
        «…И не говори мне про эти обереги, милая! На моих глазах такое случилось, что я колдовского теперь до смерти не трону, в руки не возьму…
        Твердят: обереги, обереги… Подружка вот моя вышла замуж, а свекровь попалась лютая. И что же? Нет чтобы угождать старухе - попроворнее мести, пораньше вставать… Пошла к магу, что безделушками торговал, и купила оберег от свекрови, ожерельице тонкое на шею. С недельку все шло - ничего не сказать: подружка жировала, работы в руки не брала, до позднего утра в постельке, и слова худого от свекрови не слышала… А потом не заладилось что-то с оберегом, не то она уронила его, не знать - но кинулась на нее свекровь с ухватом, безумная, и ну бить, бить, бить… На счастье, и муж и свекор рядом были, во дворе, на крик прибежали и оттащили старуху - та уж синяя была, а рвалась невестку душить… Пока дурочка эта оберега не сбросила - свекровь на нее рычала, у мужа и сына из рук вырывалась. А сбросила дура оберег - свекровь опомнилась, да только вся горница в кровище, невестка в синяках да с разбитым носом, да кости кое-где поломаны… А самое скверное - ребенка скинула. Да… Вот они, колдовские цацки. Потом приезжал какой-то из города маг, говорил всем, что обереги у кого попало покупать не следует, что к каждому
печать должна прилагаться и бумажка специальная, тогда, мол, можно покупать… Только я - зареклась. А вдруг подделают и печать и бумажку? Я что, грамотная? Ну их совсем с их оберегами…»

* * *
        Вечер и половину ночи я провел в клубе.
        В трубе огромного камина свистел ветер - погода стремительно менялась, и катаклизмы в грозовых облаках отдавались тупой болью у меня в затылке. Господа клубные завсегдатаи начали собираться часам к десяти, из всех лиц мне были знакомы только физиономии председателя и кассира. На плече у председателя, как и в первую нашу встречу, громоздилась сонная сова.
        Мальчик лет четырнадцати, исполненный сознанием собственной важности, обносил господ магов напитками на серебряном подносе. Я взял холодного лимонада.
        Проходя мимо моего столика, незнакомые маги вежливо наклоняли голову:
        - Как здоровье вашей совы?
        И всякий раз, приподнявшись согласно этикету, я кивал в ответ:
        - Сова поживает хорошо, спасибо…
        И ловил на себе заинтересованные взгляды. Все они уже знали, конечно, что именно этот провинциальный дикарь, занявший место за столиком в углу, только что выиграл Корневое заклинание.
        Напротив, над камином, помещались настенные часы размером с собачью будку. Тяжелый маятник вызывал у меня трепет, а из окошечка над циферблатом каждые пятнадцать минут выглядывала деревянная сова. Когда она выглянула подряд одиннадцать раз - всем уже надоело надсадное уханье - в дверях обнаружилась единственная на всем этом сборище дама.
        Дама была блондинка в простом черном платье до пят. Единственным ее украшением был пояс со множеством подвесок; пояс заинтересовал меня в первую очередь. Лицо и фигура пришелицы ничем меня не удивили: женщины не бывают наследственными магами, а только лишь назначенными, степень их как правило низка и все магические ухищрения сводятся к усовершенствованию собственной внешности. Все они предпочитают волосы цвета соломы, крупный бюст, высокие скулы и голубые глаза; во всяком случае, те немногие женщины-маги, которых я встречал в своей жизни, выглядели именно так.
        А вот пояс…
        Пояс был мужской, его потертость и некоторая засаленность не вязалась с вечерним платьем. Пряжки и бляхи потускнели; ко множеству бронзовых колечек крепилось штук двадцать цепочек, на них висели замшевый кошелек, чехол для письменных принадлежностей, чернильница, оберег от мужского своеволия, золотые и костяные украшения, и среди всего этого хлама - маленькая цацка, о которую сразу же зацепился мой взгляд.
        Проклятье, или они мне мерещатся повсюду, эти камни?!
        Я попытался определить, какой эта дама степени - и не определил. Возможно, тот второй оберег для этого и служил - защитой от чужого любопытства.
        - …Как здоровье вашей совы?
        Я невольно вздрогнул. У моего столика стоял сам господин председатель; щеки его переняли цвет выпитого красного вина, а выпил он, по-видимому, изрядно. Мне показалось, что даже сова на его плече косится на хозяина с неодобрением.
        - Прекрасно, - отозвался я коротко.
        - Вы не будете против, высокородный господин зи Табор?..
        И, не дожидаясь моего ответа, опустился на кресло рядом со мной.
        - Вижу, вы не спешите отбыть домой, наверное, наша суетливая городская жизнь забавляет вас?
        - Я давно не был в городе, - сказал я, глядя, как дама в черном платье пересекает зал. С ней здоровались, но прохладно; по-видимому, дама не была здесь чужачкой, но и к числу завсегдатаев не относилась.
        Председатель, не глядя, поймал бокал, слетевший к нему в ладонь с подноса мальчишки-прислужника. Прищурился, глядя на меня сквозь рдеющее в хрустале вино:
        - Вы уже оценили все тяготы, которые приносит наш выигрыш? Толпы просителей…
        - Да, - сказал я.
        - Мой вам совет, - председатель отхлебнул из бокала. - Не слушайте никого, не давайте спровоцировать себя, не будите в себе ложное чувство справедливости. Корневое заклинание Кары существует не для того, чтобы кого-то карать… А для обладания им. Обладания - и все. Оторвите голову вашему глиняному болвану - но лишь в последний день оговоренного срока. Чтобы не упустить ни дня. А кого вы при этом покараете - совершенно все равно, уверяю вас, Хорт, - и он отхлебнул снова.
        - Да? - спросил я недоверчиво. - А я слышал…
        - Члены правления клуба, - продолжал председатель, не слушая меня, - не имеют права участвовать в розыгрыше. Тем не менее, - он сделал хитрое лицо. Наклонился к моему уху, так что сова на его плече недовольно затопталась. - Эй-фо-рическое ощущение, господин зи Табор. Пьянит почище вина… Кстати, простите за нескромный вопрос. Какова природа вашей болезни, той самой, что не позволяет вам пить спиртное? Я могу порекомендовать первоклассного лекаря…
        - Спасибо, - сказал я поспешно и, возможно, не вполне вежливо. - Спасибо, я… пока не нуждаюсь.
        - Как хотите, - председатель слегка обиделся. - Кстати… вы не находите, что женщина в магии столь же уместна, как мышь в бочке меда?
        - А? - я оторвал взгляд от незнакомки в черном.
        - Да-да. Эта странная дама, на которую вы с таким интересом смотрите… Некая Ора Шанталья. Которая вот уже несколько лет упорно является на каждый розыгрыш… К чему ей Кара, как вы думаете?
        - Мало ли, - сказал я медленно.
        Председатель пожевал губами:
        - Кара в руках стервы - это… Это ужасно. Я надеюсь, ей не выиграть Заклинания… Я мало знаком с ней и ничего не могу сказать точно… Но она действительно производит впечатление стервы. К чему, например, эта выставка побрякушек на поясе? Все эти обереги, камушки…
        - Камушки, - повторил я задумчиво.
        - Да… При том что инициирующий предмет у нее - не палочка, не брошка и не кольцо, а искусственный зуб во рту, можете мне поверить…
        - Да? - я удивился такой осведомленности.
        - Да… - мрачно кивнул председатель. - Это не совсем прилично - приходить в наш клуб с оберегом от мужского своеволия, вы не находите? Если бы она была мужчиной, ее давно бы попросили снять половину побрякушек или покинуть зал. Но все мои коллеги, к которым я обращался с этим предложением, только отмахивались - она, мол, единственная особа женского пола, если уверенности в себе недостает - пусть утешается сомнительными артефактами…
        - В самом деле, - сказал я, глядя, как дама в черном платье цедит вино за столиком в противоположном углу.
        - Когда она вас в грубой форме отошьет, - сказал председатель, проследив за моим взглядом, - не говорите, что я вас не предупреждал.
        - Онри, больше не пей, - скрипучим голосом сказала сова у него на плече. - Ты и так болтаешь лишнее.
        Я вздрогнул.
        - Да, - смиренно отозвался председатель. - Не волнуйся, Фили, я выпил не так уж много и чувствую себя превосходно… Мое почтение, господин Хорт зи Табор. Долгих лет вашей сове.
        И ушел, покачиваясь.
        Некоторое время я честно пил свой лимонад. Потом встал, пересек зал, то и дело желая здоровья чужим совам, и оказался в непосредственной близости от дамы в черном.
        - Вы разрешите?..
        Она окинула меня сумрачным взглядом. Коротко кивнула.
        - Как здоровье вашей..?
        - Сдохла, - отозвалась дама, глядя мне в глаза.
        - И моя сдохла, - пробормотал я растерянно. - Вот неприятность.
        Дама пожала правым плечом:
        - Никакой неприятности, я терпеть не могу сов. Вы - тот самый счастливчик, который выиграл заклинание?
        - Да… Я прошу прощения. Кажется, это кресло, в которое вы сели, кажется, это то самое, на которое десять минут назад случайно пролили соус…
        Да, она инстинктивно привстала и оглянулась; я не мгновение получил возможность увидеть вблизи ее пояс. Среди прочих безделушек там висел крупный камень-брелок в виде тигриной морды.
        Еще один камень с глазами.
        - Я ошибся, - сказал я печально. - Это кресло чистое…
        Она покраснела.
        Глаза ее оказались не голубыми, а карими. Волосы - цвета выбеленного хлопка. Губы - алые и тонкие, причем уголки рта норовили опуститься вниз. Вот как сейчас:
        - Умно и тонко, мой молодой господин. Только зачем такие ухищрения? Вы могли просто предложить мне пройтись взад-вперед - тогда, оценив достоинства и недостатки моей фигуры, и решили бы окончательно, стоит ли продолжать знакомство… если бы у вас была такая возможность. А теперь будьте любезны, вернитесь за свой столик.
        - Простите, - сказал я, действительно испытывая нечто вроде смущения. - На самом деле я вовсе не так брутален… Я хотел только…
        - Избавьте меня от своего общества.
        Сказано было убедительно и емко; секунду потоптавшись на месте, я вернулся на исходную позицию.
        Господин председатель смотрел на меня их противоположного угла. Смотрел со смесью сочувствия и злорадства.

* * *
        ВОПРОС: Что такое инициирующий предмет?
        ОТВЕТ: Это основной магический предмет, позволяющий назначенному магу производить магические действия. Инициирующий предмет вручается назначенному магу в вечное пользование в случае успешной аттестации.
        ВОПРОС: Нужен ли инициирующий предмет наследственному магу?
        ОТВЕТ: Нет, не нужен.
        ВОПРОС: В каком виде существуют инициирующие предметы?
        ОТВЕТ: В виде миниатюрных волшебных палочек, колец, медальонов, браслетов и пр. ювелирных изделий, в горных условиях иногда - посохов.
        ВОПРОС: Что происходит в случае утери магического предмета?
        ОТВЕТ: В случае утери магического предмета утерявший должен подать заявление в окружную комиссию в течение десяти дней и не позднее. Комиссия рассматривает заявление и, в зависимости от обстоятельств, либо назначает штраф и выдает потерпевшему новый магический предмет, либо лишает его магического звания.

* * *
        Два дня спустя я наведался в контору справа от рынка - для очистки совести, ни на что не надеясь. Побитый молью чиновник выдал мне справку, на которой корявым почерком записаны были три адреса - эти трое желали продать мне камушки.
        По первому проживала бедная вдова, распродающая утварь и украшения. Я купил у нее кольцо с рубином - просто из жалости.
        По второму адресу меня встретил парнишка лет пятнадцати и предложил на выбор целую шкатулку с драгоценностями. Сразу сообразив, в чем дело, я пообещал обо всем донести его матери; переменившись в лице, парнишка умолял меня этого не делать. У матери так много побрякушек, она не заметит пропажи, в то время как он, вступающий в жизнь юноша, вынужден мириться с унизительной бедностью. Мать скупа и не дает на самые необходимые расходы, и так далее, и тому подобное. Я ушел, оставив юнца один на один с его проблемами.
        Третьим адресом значился какой-то постоялый двор на окраине. Я долго думал, а стоит ли тащиться так далеко и по таким грязным улицам - но в конце концов привычка доводить дело до конца заставила меня потратиться на карету с кучером и навестить гостиницу «Три осла».
        И я не пожалел о потраченном времени.

* * *
        - …Ей-ей, не похожи вы на скупщика, благородный господин. Ей-же-ей, не похожи…
        Старикашка был отнюдь не беден - ему принадлежала большая часть телег, загромоздивших двор, и горы мешков на этих телегах, и лошади, и мулы, и еще куча всякого добра - тем не менее он остановился в самом маленьком, самом вшивом номере «Трех ослов», одет был в засаленный кафтан и мешковатые штаны с чудовищными заплатами на коленях, и я своими глазами видел, как он бережно подобрал валявшийся во дворе кусок бечевки: вещь нужная, сгодится…
        - Не ваше дело, почтенный, на кого я похож, а на кого не похож. Камушек продавать будем - или лясы точить?
        Старикашка поводил кустистыми бровями; на его загорелом до черноты морщинистом лице брови были как два островка пены. И плавали по лицу совершенно независимо от прочей старикашкиной мимики.
        - Камушек, конечно, хорошо… Хороший камушек. Вот, не изволите ли взглянуть.
        Я изволил; и замусоленного мешочка с разной мелочью извлечен был камушек размером со средний желудь. Я глянул - и ощутил, как меня захлестывает теплая, в иголочках нервов, волна.
        Бирюза. Безмятежно-синяя собачья морда; то есть с первого взгляда кажется, что собачья, а по пристальному рассмотрению уже не знаешь, как эту зверушку назвать. Добренький такой, старенький, впавший в маразм волк-людоед.
        - Нравится, благородный господин? - поймав мой взгляд, старикашка споро убрал обратно в мешочек. - Коли нравится, давайте цену ему сложим, что ли. Вещь дорогая, кабы не нужда, так и не продавал бы…
        Он врал так же привычно, как чесался. Без особого смысла и не потому, что зудит. Механически.
        - Вы, почтеннейший, товар-то не прячьте, - сухо сказал я. - Так не принято - мельком камни оценивать. Погляжу - а там и о цене поговорим. Ну?
        Камень явился на свет повторно; еще прежде, чем коснуться его пальцами, я поймал облачко чужой силы, средоточием которой была собачья (волчья?) морда.
        Это был третийтакой камень. Или четвертый, если считать и тот, что висит на поясе дамы в черном; надо полагать, к камушку прилагалась очередная история.
        - Возьму, пожалуй, - сказал я задумчиво. - Только, господин хороший, вы уж расскажите мне, откуда у вас эдакая милая безделка. За рассказ доплачу. Идет?
        Старикашка смотрел на меня в упор - насмешливо и холодно. Белые, как пена, удивленные брови поднялись так высоко, что, казалось, еще чуть-чуть - и они соскользнут на затылок.
        - Вам, господам все сказки подавай. До седых волос, бывает, доживет барин - а хлебом не корми, дай баек послушать, будто дитю сопливому… Только вы, благородный господин, камушек покупать собирались, а языком я сроду не торговал и не собираюсь. Берете - или как?
        Я полез в карман и выложил на покрытый жиром стол пригоршню крупных серебряных монет.
        Старикашка посмотрел на серебро, потом на меня; белые брови помедлили и вернулись на место, зато уголки безгубого рта жестко, иронично приподнялись:
        - Это ваша цена за камень?
        - Это моя цена за рассказ, - сказал я в тон ему, холодно. - Камень не стоит и половины этих денег… Вы правы, почтенный, на скупщика я не похож и ремеслом таким сроду не баловался. А сказки ваши, как вы изволили выразиться, я готов оплатить - при условии, что хотя бы половина рассказанного окажется правдой… Итак, откуда у вас эта… штучка?
        Некоторое время старикашка смотрел мне в зрачки. На третьей минуте этого взгляда я счел возможным добавить денег в поблескивающую на столе горку.
        - Атропка! - прозвал старикашка, почти не повышая голоса. За его спиной, в дверях, сейчас же возник плечистый детина - на полголовы выше меня и вдвое шире.
        - Атропка, - старик прищурился. - Тут господинчик изволит шутки шутить со старым Прорвой, так ты, будь любезен…
        Я не поверил своим ушам. Старикашка, заботливо подбирающий кем-то оброненную веревочку - и отказывается от полновесной горки серебра?!
        - Пожалуйте вон, господин, - прогудел Атропка. Голос у него был под стать фигуре. А может быть, он специально басил - дополнительной угрозы ради.
        - Право же, - сказал я ласково. - Право же, не понимаю. Кулончик беру, но должен же я быть уверен, что камушек не краденый?
        Старичок смотрел не просто насмешливо - презрительно. Атропка оказался у меня прямо за спиной:
        - А пожалуйте…
        Я ждал, когда он меня коснется. Р-раз! - заскорузлая рука непочтительно ухватила меня за локоть; два - вместо плечистого детины на пол грянулся толстый, неприлично желтобрюхий змей. Крупный, но неядовитый.
        - А-а-аа…
        Некоторое время Атропка извивался на досках, тщетно пытаясь понять, каким образом надо ползти. Потом дело заладилось - тускло посверкивая чешуей, бывший плечистый молодец зазмеился по направлению к двери. Я перевел взгляд на старикашку.
        Лицо его, и без того темное, налилось дурной кровью и сделалось как уголь. Одна белая брось взлетела вверх, другая опустилась, полностью скрывая глаз; я испугался, что строптивого деда хватит удар.
        - …Так что, почтеннейший, я к вам по-доброму, а вы, стало быть, дуболомов своих вызываете… Так откуда у вас камушек?
        - Мелко размениваетесь, господин маг, - сказал старикашка, и брови его сошлись в один мохнатый островок. - В старину колдуны сами к людям не хаживали, прислужников высылали… Мой это камень, не украл, не купил. Мой… А парня назад оберните, ему еще сегодня с кузнецом толковать, который работу нам испортил, а деньги не…
        Голубоватая коленчатая молния, слабенькая, но очень красивая, ударила в столешницу прямо перед старикашкой. Запахло паленым; дед отшатнулся, не забыв, впрочем, спрятать в кулаке кулон. Я чувствовал все нарастающее раздражение: вместо того, чтобы споро и эффективно вытянуть из старикашки такие нужные для меня сведения, я все глубже ввязывался в какой-то сомнительный балаган. Змеи, молнии…
        - Да, мелок колдун пошел, - сообщил старикашка сквозь зубы. - Мелок и суетлив, даром что глаза разные. Отец мой колдуну служил - так тот был-таки колдун, не сомневайтесь. Да чтобы он сам в корчму пришел, чтобы перед мужиком молнии метал?!
        Не говоря ни слова, я полез за пояс. Вытащил футляр; глиняный уродец оказался очень холодным на ощупь. Холодным и шероховатым; левой рукой я ухватил муляж поперек туловища, правой взялся за непропорционально большую голову. «При первом прикосновении к затылку муляжа включается режим обвинения…»
        Я посмотрел старику в глаза.
        Если бы он ухмыльнулся, играя бровями, или что-то еще сказал - глиняная голова отделилась бы от туловища, не дожидаясь оглашения приговора. Потом - уже через минуту - мне было горько и стыдно вспоминать о приступе бешенства, захлестнувшем меня в это мгновение.
        Но старик ничего не сказал. Маловероятно, что он знал, для чего служит глиняная статуэтка - скорее всего, просто правильно прочел выражение моих глаз.
        Минута прошла в молчании; а потом я опомнился. Оторвал взгляд от лица старикашки, приобретшего теперь уже грязно-лимонный оттенок; посмотрел на свои руки с зажатой в них фигуркой. Подчеркнуто неторопливо - изо всех сил стараясь избежать суеты! - спрятал статуэтку обратно в футляр.
        «В практике этого заклинания был случай, когда человека покарали насмерть за пролитый кофе… Названная вина должна в точности соответствовать действительной провинности, в случае ложного обвинения заклинание рикошетом бьет по карающему…»
        Еще секунда - и глиняный болван закончился бы. И закончилась бы моя власть. На ровном месте. А этот… этот упрямец…
        Случайность?
        Пролитый кофе?
        - Ладно, - тихо сказал старик. - Слушайте.

* * *
        «Вы наследственный маг, и ваш сын превосходит вас степенью. Поздравляем от всей души! Но если вы хотите, чтобы ваши отношения с ребенком складывались нормально, обратите внимания на наши рекомендации.
        Первое. Никогда не допускайте прямого магического противостояния! Вы проиграете ребенку, и для него и для вас это может иметь трагические последствия. Ваш отцовский авторитет должен держаться на ценностях, не имеющих отношения к магии.
        Второе. Не мешайте ему играть, пока игры его носят невинный характер. Пока он превращает соседских кур в грифонов и павлинов - молчите, пусть резвится… Как только он захочет превратить ваш нос в морковку - выпорите его. В отношениях с маленьким магом розга подчас - незаменимый инструмент.
        Третье. Учите его наукам, искусствам, благородным ремеслам. Пусть будет занят делом с утра и до вечера. Не мешайте ему издеваться над учителями - те сами обязаны поддерживать свой авторитет.
        Четвертое. Не скрывайте от него, что его магическая степень выше вашей. Сообщите ему об этом спокойно и просто».

* * *
        Через полчаса я остановился перед аптекой на углу и заглянул в металлическое зеркальце у входа. Вид у меня был еще тот: синий глаз потускнел и будто подернулся пленкой, зато желтый горел ненасытно и хищно. Не приходилось удивляться, отчего это прохожие так и шарахаются в стороны, отчего молодой и тощий стражник, встреченный при выходе с постоялого двора, с тех самых пор следует за мной неотрывно. Кстати, вот его озабоченное лицо отразилось в зеркале за моей спиной…
        Я резко развернулся:
        - Честный страж желает видеть мои документы?
        Честный страж был бледен, но решителен. Я предъявил ему членский билет Клуба Кары с уплаченными взносами; бегло просмотрев бумагу, юнец сглотнул и поклонился:
        - Прошу прощения за беспокойство, господин зи Табор… Служба.
        Я понимающе покивал. Напряжение понемногу спадало; еще чуть-чуть, и глаза мои придут в относительное равновесие, и можно будет спуститься в погребок, посидеть над бокалом лимонада и обдумать рассказ строптивого старикашки.
        - …Оладьи, плюшки, сдоба! Налетай, пока не остыло!
        Разносчица сдобы была, против ожидания, на редкость костлява. Скверная рекомендация сдобным булочкам - тощая торговка…
        Я обнаружил, что стою в двух шагах от рыночной площади, а чуть охрипший голос мальчика с тумбы тонет в рокоте толпы: «…аю…оценные… и полу…агоценные…оны, вески. Дорого!». Чуть поколебавшись, я решил зайти в контору справа от рынка и проверить, нет ли новых адресов для меня; адресов не оказалось, и я поймал себя на чувстве облегчения.
        Старикашка меня утомил.
        Он был оптовый торговец, дело его процветало во многом благодаря старикашкиной хватке и дисциплине, насажденной им среди подручных и слуг. Всякий раз, заводя новое знакомство, старик твердо знал, какую выгоду это принесет в дальнейшем; примерно полгода назад строгая система дала сбой. На какой-то ярмарке - «Это не здесь было, далеченько», - расчетливый дед сошелся с молодым торговцем, и тот в одночасье стал ему «любезнее сына».
        Корысти в их дружбе не было никакой. Парень был почтителен, разумен, строг к себе и к другим - «не то что это нынешнее племя вертихвостов». Старик предложил парню поддержку и покровительство, тот с радостью согласился. Странная дружба - именно дружба, а друзей у старикашки не было отродясь - длилась, по его словам, два месяца. Потом случилось вот что.
        Почтительный парень повез старика в отдаленную ремесленную слободку - наклевывалась выгодная сделка с кожевенником. По дороге путники зашли в трактир, и после первой кружки пива старикашка потерял память. Очнулся на земле, вся одежда и кошелек с деньгами были на месте; преодолев головокружение и разогнав муть перед глазами, обнаружил себя в сотне шагов от кованых ворот собственного немаленького дома.
        Самое интересное началось потом. Отца и хозяина встретили воплями и обмороками; оказалось, что со времени его последней отлучки прошло не много не мало, а шестьдесят восемь дней. Семейство успело оплакать безвременно почившего старикашку - а в том, что он почил, никто особо не сомневался, потому что, по верным слухам, как раз в ночь памятного путешествия от рук разбойников погибли двое невооруженных торговцев.
        Потрясенный случившимся, старикашка не сразу обнаружил у себя на шее кулон. Бирюзовый камушек прятался под одеждой; впервые взяв его в руки, старик ощутил неясную тревогу.
        Заботы о торговле отвлекли его от дурацких размышлений. За время его отсутствия дело пришло в упадок - виной тому были неразумные действия сыновей, вместо работы занявшихся дележом наследства. Пытаясь восстановить порушенные сыновьями сделки, проверяя записи в приходо-расходной книге, железный старик не позволял себе терзаться вопросом: а где, собственно, носило его тело и разум все эти шестьдесят восемь дней?! Он очнулся, не испытывая ни голода, ни жажды, одежда его была чиста, борода расчесана; не похоже, чтобы все это время он валялся без сознания в звериной норе или логове разбойников. Спустя несколько недель после чудесного возвращения - торговые дела более-менее выправились - он осмелился посетить придорожный трактир, тот самый, где ему изменило сознание; трактирщик узнал его и вспомнил его спутника. По его словам, оба поели и выпили, расплатились и спокойно отправились дальше…
        Его молодого друга больше никто и никогда не видел. Некоторое время у старика болела душа - он сам не думал, что способен так привязаться к другому человеческому существу, да к тому же чужому во всех отношениях. Но время шло, душевные раны зажили (тут я подумал, что старикашкина душа обладает живучестью таракана). Вот только кулон тяготил торговца, он несколько раз порывался его выбросить, но всякий раз, кряхтя, останавливал руку. Сроду он не выбрасывал и не дарил без умысла дорогих вещей; рассудив, он решил, что продаст камень при первой же возможности. И вот - двое торговцев безделушками отказались от покупки под разными предлогами, когда появился я со своими деньгами, молниями и любопытством…
        Выслушав старика, я осторожно поинтересовался о его душевном здоровье. Не стал ли он замечать за собой чего-то, прежде не проявлявшегося, или, может быть, окружающие заметили, что после похищения он стал не тот?
        Старикашка долго и презрительно смотрел на меня. Я все понял и извинился за бестактный вопрос.
        …Змея-Атропку отыскали по женскому визгу, доносившемуся из кухни. Желтобрюхий свалился на голову стряпухе откуда-то сверху, из отдушины, и чудом избежал кипящего котла; еще минут пять змея пытались схватить и запихать в пустую кастрюлю. Брошенный к моим ногам, Атропка имел вид странный и жалкий; под взглядами перепуганной челяди я потребовал отдельную комнату для обратного превращения.
        Мне была предоставлена тесная, но относительно чистая клетушка.
        С некоторым усилием - усталость, нервы! - я вернул Атропке человеческий облик. И, не дожидаясь, пока полуживой молодец поднимется с пола, сгреб его за шиворот, приблизил безумные глаза к своему лицу:
        - Говори… Как хозяин переменился после той переделки? После того, как вроде бы воскрес? Как переменился, говори, не то в жабу перекину!
        Атропка икал. Я испугался, что он грохнется в обморок.
        - Добрее стал или злее?
        Странное движение головой.
        - Щедрее стал или прижимистее? Щедрее?
        На этот раз вполне определенный жест. «Нет».
        - Говори, - сказал я как мог мягко. - Тебе в голову не приходило, что он умом рехнулся?
        «Нет».
        - Но ты ведь видел, что он изменился?
        «Да».
        - А другие видели?
        - Да, - шевельнулись Атропкины губы. - Отпустите, господин маг, пощадите, ей-же-ей…
        Его лицо плаксиво исказилось.
        - Говори! - я подтянул его ближе. - Говори, как изменился хозяин, и отпущу в ту же минуту! Ну?
        - П-петь перестал, - выдохнул Атропка, силясь отодвинуться от меня подальше.
        - Петь?!
        - Прежде бывало все пел… В дороге, на ярмарке… Даже кнутом кого охаживал - и то насвистывал… Теперь - не. Молчит. Всегда…
        Выпустив Атропку, я ощутил внезапную усталость. Каждый косой взгляд - а весь постоялый двор теперь глядел на меня косо - провоцировал раздражение. Футляр с муляжом неудобно тер мне бок.
        Поющий старикашка. Соловушка, чтоб ему пусто было…
        - Варенье! Купите, добрые господа, варенье!
        - А вот пироги, кому пироги!..
        Я поманил торговку пальцем. Купил круглую булку, тут же велел намазать ее розовым вареньем, и так, жуя на ходу (прости меня, печень!), побрел по направлению к гостинице «Отважный суслик».
        Толстая тетрадь на цепочке, казалось, охраняла вход. Цепная тетрадь; за дни, проведенные на страже, она безобразно разбухла. Коробились листы, там и сям темнели чернильные пятна. Свободного места не осталось вовсе, и последние посетители оставляли свои жалобы прямо на обложке.
        И еще - тетрадь оказалась тяжелой, как кирпич. Она оттягивала мне руку, когда, зажав груз жалоб под мышкой, я поднимался в свою комнату.
        Встретив в коридоре горничную, я потребовал, чтобы у меня в номере растопили камин. Если она и удивилась, то виду не подала - каменные стены еще помнят чудовищную жару, вечер стоит белый и теплый, будто парное молоко, однако желания господина мага вовсе не обязаны поддаваться разумному объяснению. Камин - значит камин.
        Дождавшись, пока дрова хорошенько разгорятся, я уселся перед каминной решеткой и минут десять смотрел в огонь. Потом протянул руку и уронил в пламя толстую, мелко исписанную тетрадь.
        Вот и все.
        Я смотрел, как сквознячок листает грязные лиловые страницы, как они скручиваются по краям, темнеют, гаснут. Вопли и стоны о возмездии, о каре, о несправедливости сочились дымком, уползали в каминную трубу. Почти беззвучно.
        Простите меня, люди добрые, но всем вам я уж точно не смогу помочь. Ни вдовам, ни сиротам, ни ограбленным, ни оболганным - собственно говоря, для решения ваших проблем не нужна никакая Кара…
        Я с трудом оторвал взгляд от догорающей тетради. Подошел к столу; вытащил из кошелька синий камушек на цепочке. Собачья (волчья?) приветливая морда.
        И еще один, сердоликовый, с двумя печальными глазами, напоминавшими мне о старой обезьяне.
        И еще один - покрытый копотью, снятый с груди заживо сгоревшего старика.
        …Огонь, раскаленная решетка, безумец, которого я мог бы спасти, если бы оказался в нужное время в нужном месте…
        Я действительно хочу отмстить за него? Давно ставшего для меня чужим человеком? За самодура, тирана, за старого барона Ятера?
        Я прикрыл глаза. Еще один камушек предстал перед моим внутренним взором - я не мог положить его на стол рядом с первыми тремя, потому что он остался на поясе строптивой дамы в черном. То была желтая тигриная морда.
        Птенцы из одного гнезда. Игрушки, вышедшие из-под руки одного мастера. И мастер тот еще. Мастер с большой буквы. Некто могущественный до того, что дрожь пробирает при одной мысли о границах его возможностей. Некто изобретательный, коварный, бессердечный… Великий, без сомнения, маг.
        «Чем справедливее будет ваша Кара…»
        Куда уж справедливее! Безумный дядя Дол, живой факел… Ладно, ювелиршу и старого купца можно сбросить со счетов, ничего ужасного с ними не приключилось… Но в природе существуют и другие жертвы Мастера камушков. Наверняка.
        Я поймал себя на том, что ковыряю в носу мизинцем. Попробовать? Раскрутить этот клубок? А платой наверняка будет громкая слава. А если старичок-одуванчик прав - еще и могущество…
        И Дол де Ятер будет отмщен.
        Я подумал еще.
        Потом уселся на подоконник и приманил с соседней крыши самого толстого и здорового с виду голубя. Дорога неблизкая, но этот, пожалуй, долетит…
        «Дорогой Ил! Во имя нашей дружбы я согласен пойти на неслыханный риск… труды и потери…»
        (Деревянный конь на колесиках - полированное чудо, куда более привлекательное, чем все породистые лошади на конюшне Ятеров. За этого коня дядя Дол заплатил дороже, чем платят за целую упряжку; Ил лезет покататься первым, но я оттесняю его, взбираюсь в бархатное седло, бесстрашно опускаю рычажок - колеса вертятся. Механический скакун трогается с места, но слишком медленно; Ил бежит рядом со стременем, Ил обгоняет меня и бежит уже впереди; Ил оглядывается, на лице у него испуг: «Останови! С горы не надо!»
        Я бестрепетно направляю скакуна с горы. Он разгоняется и разгоняется; деревья и камни несутся навстречу, зад мой неожиданно больно бьется о седло, но я терплю и даже выкрикиваю что-то удалое. Наконец колесики не выдерживают, конь сперва наклоняется, а потом опрокидывается с грохотом, а я лечу в пыль - и на лету не успеваю сообразить ни одного подходящего заклинания. Падаю на острый камень - больно ужасно; я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь в голос, а слезы уже текут по щекам, проделывая в пыли бороздки. Конь лежит рядом - безнадежно испорченный, треснувший, с отломившейся передней ногой. С горы бежит, вопя и всхлипывая, Ил, а за ним бежит дядя Дол, молча и страшно, и я облизываю губы, собираясь сказать ему про полмешка серебром, которые мой отец обязательно вернет ему…
        Дядя Дол в три прыжка обгоняет сына. Кидается ко мне - лицо у него застывшее, я пугаюсь. Хватает меня на руки: «Где болит? Здесь больно? А здесь?»
        И, даже не взглянув на разбитую игрушку, несет в дом - на руках, бережно, как сына, как никто не носил меня с тех пор, как мне исполнилось пять лет…
        «…И пошли мы в атаку, Хортик. Папаша мой, земля ему ватой, в бою был неудержим, ровно вепрь, я бился с ним рука об руку, а братец мой, земля ему ватой, прикрывал спину. Ну тут началось! Мы зашли справа, а эти, земля им камнем, спрятали лучников в засаде, а пехоту пустили на убой, лишь бы нас под эти стрелы заманить… Кабы не папаша мой, земля ему ватой, не сидел бы с тобой, колдуненок, не травил бы байки, так-то…»
        Пахнет какой-то лечебной гадостью. Коленка распухла, как мяч. Я терплю. Я даже улыбаюсь, слушая истории дяди Дола; отец далеко, в городе, а дядя Дол сидит рядом с кроватью, иногда касаясь моего лба шероховатой ладонью.
        Я хороший, думаю я, засыпая. Я хороший, это Ил - дурак…)
        «Дорогой Ил!» Так. Это уже написано. «…И потери… и разыскать злодея, повинного в трагической гибели вашего батюшки…»
        Я потер переносицу, отгоняя ненужные воспоминания.
        Что общего между старым бароном, ювелиршей, торговцем?
        У барона и торговца - сколько угодно схожих признаков. Оба стояли во главе семейства, оба были богаты и были самодурами. Оба отличались скверным характером… Но ювелирша? Ювелирша, кроткая и романтичная, со своим увлечением живописью, со своим маленьким женским счастьем…
        Ладно. Тут пока тупик. Теперь сроки: старый барон Ятер отсутствовал… сколько? Год и восемь месяцев. Ювелирша? Неделю. Торговец? Шестьдесят восемь дней. Впечатляющий разброс. Если бы тяжесть потери зависела бы от срока, проведенного в неведомом месте - барон бы занимал первое место, каковое он, бедняга, и занимает. Дальше шел бы торговец, потом ювелирша, как наименее пострадавшая…
        Но вот как сравнить тяжесть потери торговца и ювелирши? Бедная женщина потеряла, видите ли, вкус. У старикашки могло и не быть никакого вкуса, а мог и быть, все равно его потерю никто бы не заметил…
        Хорошо. Учтем, оставим на потом.
        Дальше. Когда пропал барон? Год и восемь с половиной месяцев назад. Ювелирша? Девять недель назад… то есть два месяца. Торговец? Четыре месяца назад. Что нам дает это знание? Пока ничего, но запомним.
        «Дорогой Ил! Во имя нашей дружбы я согласен пойти на неслыханный риск, труды и потери, и разыскать злодея, повинного в трагической гибели вашего батюшки… Негодяй будет покаран! Это говорю я, Хорт зи Табор».
        Я примотал послание к лапе голубя, заговорил его от хищной птицы и пустил в небо. Потрясенный голубь сперва заметался между флюгерами, и потом только, ведомый моей волей, уверенно пустился в дорогу. Я провожал его взглядом, сидя на подоконнике.
        …Обстоятельства исчезновения. Старый барон Ятер влюбился в молодую авантюристку, она потащила его в путешествие и… ага. А торговец неожиданно для себя и окружающих подружился с молодым почтительным… который стал ему любезнее сына. И этот дружок тоже потащил его в дорогу - заключать выгодную сделку. Опять сходство… И опять выпадает ювелирша. Та никуда не ездила, просто пошла за покупками… С кем? С закадычной подругой. Как ее, Тисса Граб, которая после происшествия с ювелиршей пропала, будто не бывало…
        И снова я ощутил, как поднимается изнутри теплая игольчатая волна. Как невидимые острия покалывают подушечки пальцев.
        Что-то важное. Не упустить.

* * *
        ВОПРОС: Назовите известные вам магические объекты и независимые магические предметы.
        ОТВЕТ: Большая Ложка, Быстрые Ботинки, Добрая Ель, Дом Одежды, Дуб-с-Глазами, Жестокая Скрипка, Лживое Зеркало, Приватная Банка, сабая, Свежий Источник, Сетевой Чернорот, Чудо-из-Недр.
        ВОПРОС: Какое значение в жизни мага имеет символическая птица?
        ОТВЕТ: Посвященная сова является символом принадлежности к магическому сообществу, предметом клятв и проклятий, а в некотором случае и обетов. Наиболее серьезным является обет посовничества, когда два мага, обладающие одной и той же совой, соединяются узами куда более властными, нежели даже родственная связь. Сила этих магов, объединившись, возрастает многократно, зато каждый из них становится зависим от своего посовника. Именно это последнее обстоятельство обусловило относительную редкость таких обетов.
        ВОПРОС: Какова средняя продолжительность жизни назначенного мага?
        ОТВЕТ: Шестьдесят лет для магов четвертой степени, семьдесят - третьей, восемьдесят - второй, сто - для магов первой степени. Существует мнение, что назначенный маг, достигший уровня внестепенного, получает возможность жить вечно. Так называемые «ископаемые маги» - по преданию, маги из прошлого, по природе своей назначенные, однако обретшие исключительную силу благодаря множеству прожитых веков…
        ИТОГ: Теоретическая часть испытания пройдена претендентом не без огрехов (к каковым относится упоминание досужих домыслов), однако в целом удовлетворительно. Предлагаю перейти к практическим испытаниям.

* * *
        В доме ювелиров уже все спали. Служанка сперва зевала, потом, напуганная моей настойчивостью, грозилась вызвать стражу; потом, наконец, пошла будить хозяина.
        - О… Господин… зи Табор… Как неожиданно… Есть новости? Скажите, вы нашли?..
        В следующую секунду ювелир уставился на дорожный чемодан, стоящий у моих ног. Вероятно, со сна ему померещилось, что я переезжаю к ним жить - насовсем.
        - Пока нет, - сказал я, позволяя ему подхватить чемодан и внести его в прихожую. - Но есть один очень важный вопрос… скажите пожалуйста, вашу жену можно сейчас разбудить?..
        Сонная ювелирша в чепце выглядела моложе своих лет. И симпатичнее.
        - Прошу прощения за беспокойство, госпожа Филла… Когда вы в последний раз видели вашу подругу Тиссу Граб?
        - Тогда, - был исчерпывающий ответ. - Ну, тогда… Перед тем. Когда ходили за покупками…
        - То есть в день вашего исчезновения?
        - Да…
        - Вы не пытались разыскать ее потом?
        - Пыталась… но…
        Ювелир нервно провел ладонью по остаткам волос:
        - Господин Хорт зи Табор… Время позднее, и…
        - Разве не вы просили меня найти преступника? Разве не заявились для этого ко мне в гостиницу - в еще более позднее, прошу заметить, время?
        Он покраснел. Даже лысина стала пунцовой:
        - Господин зи Табор… Филле пора спать. Если хотите, я отвечу на все ваши вопросы… Вы не возражаете?
        Я подумал. Перевел взгляд с мужа на жену и обратно:
        - Нет, господин Ягор… не возражаю. Спокойной ночи, госпожа Филла, еще раз прошу прощения…
        Она ушла. Ювелир облизнул тонкие губы:
        - Я подозревал эту Тиссу. Она мне не нравилась. Первым же делом я бросился разыскивать ее, ведь Филла ушла с ней и не вернулась! Я наводил справки, но она как в воду канула. Я…
        - Ее видели после исчезновения вашей жены? - перебил я.
        - Да, - сказал ювелир сквозь зубы. - Она вернулась к себе домой, в комнату, которую она снимала…
        - На улице Столпников, - вставил я. Ювелир взглянул на меня без удивления:
        - А-а-а, вы все-таки туда ходили… Она вернулась, расплатилась, собрала вещи и съехала. Я обращался к начальнику стражи… Но тот сказал, что не будет объявлять эту даму в розыск. Мою жену - да, будут искать… как они обычно ищут, - на лице ювелира обозначилась саркастическая усмешка. - А эту, Тиссу Граб… Никто не заявлял о ее пропаже. Она имела полное право съехать с квартиры, долгов у нее нет, в краже не замечена…
        - Еще один вопрос, - я потер переносицу. - Как и когда ваша жена познакомилась с этой дамой?
        Ювелир поморщился:
        - Это было… Недавно. Примерно за месяц до… Я был поражен. Эта Тисса возникла ниоткуда и… стала для моей жены близким существом, иногда мне даже казалось, что она со мной не так откровенна, как с этой…
        - Вы ревновали? - спросил я осторожно.
        Ювелира передернуло:
        - В какой-то степени… Никакой пошлости, поймите. Но они проводили вместе столько времени, что…
        Он замолчал и безнадежно махнул рукой. Под окном - а мы сидели в гостиной - надрывались сверчки.
        - Она… то есть ваша жена не вспомнила ничего нового? Относительно замка, цепного дракона, человека, который говорил с ней в неведомой пиршественной зале?
        Ювелир мотнул головой. Вот еще одно отличие дамы от торговца и барона, подумал я. Она единственная помнит - урывками - то, что происходило с ней после ее исчезновения…
        - И последний вопрос, господин Ягор. Как вам кажется - все эти воспоминания, замки, драконы не могут быть плодом фантазии, гм, творческого человека?..
        Некоторое время ювелир смотрел мне в глаза. Что было непросто: я и сам чувствовал, что теперешний мой взгляд - не из легких.
        - Не знаю, - сказал он наконец. - Иногда она путается в деталях… Такое впечатление, что она придумывает их на ходу - и сама тут же верит… Но точно не могу сказать. Был замок с цепным драконом или не было…
        - Спасибо, - я поднялся. Ювелир встал тоже:
        - Господин зи Табор… Прошу прощения за дерзость, но скажите, пожалуйста: у нас есть шанс быть отомщенными? За… Филлу. За нашу жизнь и… и любовь, - закончил он едва слышно.
        - Вы ее разлюбили? - негромко спросил я.
        Ювелир отвернулся.
        Я нащупал на поясе футляр с глиняным болваном. Осторожно, чуть брезгливо вытащил это чудо на бледный свет единственной свечки; «одноразовый муляж» смотрел на меня безо всякого выражения.
        - У вас есть шанс, господин Дрозд… Неплохой. Только вот, видите ли, прежде чем покарать злодея, его надо найти…
        Сверчок под окном замолчал.

* * *
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        - Я прекрасно понимаю… Обижаться тут глупо, просто противно… но это чисто физиологическая реакция. Когда ты в трамвае, например - ты готов к хамству. А когда ты гуляешь в парке, думаешь о своем… Будто грязным мешком из-за угла, ей-Богу.
        Ее звали Ира, они с мужем жили в пансионате, муж катался на доске с парусом - «У них там целый клуб организовался, с утра и до вечера… Пока он катается, я пошла в парк - и вот тебе на…»
        Втроем они сидели на скамейке перед озером, Алик носился по камням, пытаясь покормить лебедей. Лебеди воротили клювы от булочки с маком - в воде и без того плавали куски размокшего хлеба, бывшие бублики и даже орешки, но Алик не сдавался, подзывая, умильно чмокая и щелкая на все лады.
        Мужа Иры звали Алексей. Оба они работали редакторами на популярном телеканале и весьма преуспевали - во всяком случае, у Юли сложилось такое впечатление; сама разговорчивая, Ира много и охотно расспрашивала о житье-бытье новых знакомых:
        - Ах, институт микробиологии? Как это современно, как это актуально… Отдел генетики? У вас замечательная специальность, Юлечка…
        Юле не нравилась Ирина привычка называть только что встреченных людей уменьшительными именами.
        - Ах, Станислав, вы хиру-ург? Вот здорово, я так всегда уважала мужчин-хирургов… Это особый характер - так мне, во всяком случае, казалось. Я немного завидую вам, Юлечка… А где вы отдыхаете?
        Стас сказал, что съемная квартира возле почты очень удобна и дешева; Ира кивнула и улыбнулась. И не сказала вслух о том, что в пансионате свой пляж, ресторанное питание и удобные номера с балконами на море.
        - А сколько стоит покататься на этой самой парусной доске? - с интересом расспрашивал Стас. - В час? А время любое? А вечером?
        Пора было обедать; Ира отправилась в пансионат, а Юлю и Стаса ждали пластиковые стулья очередной уличной кафешки. Алик капризничал, не желая есть суп, Стас подчеркнуто не замечал его капризов: или ешь, что дают, или оставайся голодным. Юля нервничала; Алик, надувшись, просидел полчаса над стынущей тарелкой и не солоно хлебавши отправился домой. Он шагал впереди, гордо вскинув голову, и, глядя в тощую несгибаемую спину, Юля думала почти что с ужасом: до чего же они похожи…
        Стас тоже никогда почти не менял решений. Юля знала, что тихое «нет» равносильно бетонной стене с выступающими прутьями арматуры; наверное, это свойство необходимо было в его работе. Принять решение, взять на себя всю ответственность и не отступать до конца; в повседневной жизни профессиональные достоинства иногда оборачиваются недостатками, но Стасовы решимость и упорство никогда не казались Юле таким уж криминалом.
        И с Аликом будет нелегко, но у мужчины должен быть характер. Так говорил Стас, и Юля соглашалась: человек, не умеющий говорить «нет», не может в наши дни рассчитывать на успех. Ослиное упрямство следует обратить во благо - тогда оно будет называться железным упорством; так говорил Стас, и Юля кивала, а впереди маячила, взбираясь по залитому солнцем серпантину, прямая сыновняя спина…

* * *
        На другой день они познакомились с Алексеем, мужем Иры. Это был моложавый, маленький - с Юлю ростом - подвижный человечек. Он долго жал руку Юлиному мужу - по рассказу Иры выходило, будто Стас защитил ее честь чуть ли не на дуэли.
        Пансионат произвел на Юлю впечатление. Съемная квартира показалась в сравнении еще более неуютной; пансионатный пляж был почти пуст, и в конце его, на маленьком пирсе, обосновались серфингисты.
        Алик сидел на корточках и заворожено пялился на прозрачный парус в виде стрекозиного крыла, на мокрую доску с килем, благоговел, иногда осторожно трогал святыню кончиками пальцев. Седой и загорелый, как на негативной пленке, инструктор что-то объяснял - Стас кивал; на свет явился кошелек с деньгами, и Юля удивилась, увидев, что муж уже расплачивается.
        Через полчаса Стас явился на пирс в одних только плавках - и чужих кедах на грубый носок; ловко взобрался на доску, заново выслушал инструкции - и немедленно рухнул в воду, которая в тот день была не теплее пятнадцати градусов. Юля испугалась, увидев его выпученные глаза - но уже в следующую секунду Стас овладел собой, и под градом наставлений, несущихся с пирса, стал выкарабкиваться на мокрое скользкое суденышко…
        В тот день они проторчали на пирсе до темноты. Обитатели пансионата пообедали и поужинали, Юля с сыном закусили беляшами, купленными у разносчиков, а Стас и вовсе ничего не ел - одинокий парус виднелся уже у дальнего причала, координация и хватка Юлиного мужа были многократно оценены всеми собравшимися, в особенности Ирой и Алексеем. Алик наконец-то нашел себе мальчишку для игр, и стоило Юле отвлечься, как какая-то старушка уже бежала с жалобой - в нее угодили камнем… «А если бы по голове?!»
        Стаса вытащили на берег только усилиями инструктора, которому все надоело и надо было запирать сарай. По дороге домой Юлин муж казался совершенно счастливым. Угрюмый Алик тоже развеселился - папа шутил с ним и играл в догонялки, на веселую возню отца и сына оборачивались прохожие, а Юля шла позади и думала, что прошедший день был ничего себе, что ходить в пансионат лучше, чем толкаться на городском пляже, и что хорошо бы съесть чего-нибудь горяченького…
        По толстому жилистому стволу вилась, развлекаясь, белка. То ныряла в сумерки, то показывалась опять; Алик попытался ее накормить - тщетно.
        Лебеди спали прямо посреди пруда - упрятав под крыло головы, сложив петлей пушистые шеи, медленно дрейфуя вслед за едва ощутимым течением.
        (Конец цитаты)

* * *
        Утром следующего дня в гостинице «Северная Столица», большой и шумной гостинице напротив рынка, появился новый постоялец - толстый зажиточный землевладелец, вписавший в гостиничную книгу ничего никому не говорящее имя и цель поездки - «увеселительное путешествие». Таких увеселяющихся много было в «Столице» - я рассчитывал, что на толстяка не обратят внимания.
        Так оно поначалу и случилось.
        Запершись в номере, я скинул разом личину (проклятая тяжесть!), сапоги и плащ. Не раздеваясь, повалился на кровать поверх затейливого вышитого покрывала; номер стоил в полтора раза дороже, чем мои апартаменты в «Суслике», зато теперь я мог рассчитывать на некоторую анонимность. На некоторую, потому что ни одного крупного мага моя личина не обманет.
        Хорошо, что на свете на так много по-настоящему крупных магов.
        Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел, как шевелятся пальцы моих ног под нитяными чулками. Бессонная ночь давала о себе знать - мысли текли ровненько, дисциплинированно, ни одна не смела воспарить над прочими, подняться до уровня благородного безумия и обрести таким образом статус Идеи…
        Провалявшись часа полтора, я поднялся, умылся холодной водой из кувшина, поменял рубашку, натянул личину охочего до развлечений толстяка и отправился к городскому префекту.

* * *
        Сперва - в облике толстячка - я прогулялся по центру; затем, обнаружив вполне приличный дощатый сортир на задворках какой-то конторы, скинул личину и направился в префектуру. Меня препроводили в приемную, где пришлось проскучать минут пятнадцать; ручаюсь, все это время префект наблюдал за мной через дырочку в гобелене и пытался наводить справки - кто таков, какова магическая степень, чем знаменит? И, вероятно, осведомители у префекта работали хорошо, потому что встречая меня, улыбаясь и предлагая кресло, префект уже прекрасно знал о Заклинании Кары, счастливым обладателем которого недавно сделался его гость.
        - Э-э-э, господин Хорт зи Табор, не хотите ли вина, сливок, пирожных?
        Префект был двухметровой дылдой с широкими, как у кузнеца, плечами. Когда он опускал воспаленные, чуть припухшие веки, лицо его казалось усталым и добрым; глаза префекта оставались спрятанными почти все время, и только дважды или трижды он взглянул на меня в упор. Нет, хозяин кабинета не был магом - но под этим взглядом я подобрался, будто учуявший западню хорек.
        - Спасибо, господин префект. Я недавно позавтракал… И тем более мне не хотелось бы отнимать понапрасну ваше время.
        Префект кивнул; глаза его почти полностью закрылись, и только едва уловимый блеск между припухшими веками давал мне понять, что расслабляться не стоит.
        Я продолжал:
        - Вероятно, ранее вы не слышали обо мне, господин префект. Я наследственный маг вне степени, я достаточно богат, чтобы не обременять себя службой… Однако совсем недавно мой друг, барон, чье имя вам ничего не скажет, попросил меня о помощи в частном расследовании. А я, в свою очередь, обращаюсь за содействием к вам. Вы знаете, что в городе пропадают люди?
        Пухлые веки на мгновение взлетели - глаза префекта, две латунные пуговицы, неприятно уставились мне в лицо.
        Мгновение - веки опустились вновь. Большая длиннопалая рука поднялась, чтобы задумчиво потереть висок:
        - Давайте сразу уточним, господин наследственный маг… Кого вы представляете в этом кабинете?
        - Себя, - сказал я не раздумывая. - Себя, Хорта зи Табора, обладающего заклинанием Кары, каковое заклинание понуждает меня к проведению некоего дознания.
        - К сожалению, господин зи Табор, - рука префекта опустилась на подлокотник, полностью спрятав вырезанную на нем львиную лапу, - обладание каким бы то ни было магическим артефактом не дает вам преимущества перед государственным чиновником. Я служу городу и королю и не могу предоставить вам никаких сведений, касающихся сыска и правосудия в Северной Столице. Вы ведь этого от меня ждали, не так ли?
        - Да, - признал я после некоторой паузы. - Именно некоторые сведения мне хотелось бы получить, и я смиреннейше просил бы вас, господин префект…
        Меня прервали. Меня очень редко осмеливались прерывать, и никогда - безнаказанно.
        - Я сожалею, - сказал префект безо всякого сожаления в голосе. - Но префектура не представляет справок частным лицам. Прошу прощения, - и хозяин кабинета поднялся, давая понять, что аудиенция закончена.
        Я остался сидеть.
        - И я в свою очередь тоже прошу прощения, господин префект… Однако у меня есть доказательства некоторого, э-э-э, небрежения, которое городские власти проявляют по отношению к жертвам похищений, рядовым гражданам столицы. И у меня уже сегодня есть возможность донести до сведения горожан и короля доказательства этого небрежения…
        Я блефовал. Никаких доказательств у меня не было.
        - Вы вмешиваетесь не в свое дело, - префект перебил меня во второй раз, причем достаточно грубо. - Я вынужден попросить вас покинуть префектуру, господин наследственный маг…
        Из неприметной портьерки за его спиной возникли двое. Один - со взведенным арбалетом в руках, другой - маг первой степени, и в рукаве его прятался, кажется, боевой жезл…
        Будь здорова, моя сова. Что я такого сказал, что я такого сделал, чтобы вызвать подобное к себе отношение?!
        - Господин префект, - сказал я, едва разжимая губы. - Мне кажется, вы не принимаете во внимание некоторые обстоятельства…
        И я медленно, чтобы не нервировать людей с оружием, положил руку на открытый футляр с муляжом.
        Заклинанию Кары плевать, префект ты или бродяжка. Заклинанию Кары плевать, вооружен ты или нет; моя рука коснулась глины, а значит, вступил в действие закон о пониженной уязвимости. Как говорил господин председатель, - «всякое вредоносное воздействие на карающего будет затруднено, а сама попытка такого воздействия сопряжена с угрозой жизни нападающего»… На человеческом языке это означает, что и арбалет, и жезл обратятся против своих же хозяев.
        Гм, а любопытно бы на такое посмотреть…
        Я тянул время.
        Это было время моего всевластия - серое лицо префекта, белые лица мага и арбалетчика… Я держал в руках их жизни, и, видит сова, удержаться от Кары было так же нелегко, как трудно бывает прервать любовные утехи за миг до блаженства.
        На висках префекта выступили капельки пота. Он знал, что я не покараю - но маленькое, видимо, удовольствие, смотреть вот так в лицо лютой смерти…
        Повинуясь его жесту, арбалетчик и маг убрались обратно за портьеру - с облегчением, от греха подальше. Я подождал еще немного - и, усмехнувшись, убрал руку с головы муляжа. И демонстративно прикрыл себя заклинанием «от железа».
        - Вы осознаете, что это шантаж? - спросил префект едва слышно. Лицо его оставалось серым, зато латунные глаза явились из-под век во всем своем тусклом цепенящем блеске.
        - Осознаю, - сказал я со вздохом.
        - Вы не правы, господин наследственный маг, - припухшие веки опустились снова. - Потому что ваша одноразовая власть закончится - самое более через полгода. Я много видел таких… потерявших голову от одного предвкушения Кары. И я знаю, чем это заблуждение заканчивается… Горестно заканчивается. Стыдно, грязно заканчивается… Вы маг вне степени. Вы всего лишьмаг вне степени. Неужели вы думаете, что префектура Северной Столицы простит вам сегодняшний… демарш?
        - Да в совьем дерьме я видел префектуру Северной Столицы и вас лично, господин префект, - сказал я искренне.
        Портьера шелохнулась.
        Под опущенными веками господина префекта мелькнула холодная, в высшей степени неприятная искра.

* * *
        В архиве полным-полно было темных закутков, где могли прятаться не только крысы.
        Маг, приставленный ко мне в качестве шпиона, был без личины; я вспомнил, что мельком видел его в клубе. Какое падение нравов - маг первой степени, служащий в городской префектуре! И ведь отрывает ежемесячно немалую часть жалования, платит членские взносы и надеется когда-нибудь выиграть Заклинание Кары!
        Молодой и крепкий архивариус выдал мне тяжелый деревянный ящик, до краев заполненный бумагой; устроившись на трехногом табурете, я задул свечу - чтобы не вводить в искушение арбалетчиков, ножеметателей и прочих инициативных господ, которых, возможно, направил ко мне префект. Не все же мне держать руку на глиняном уродце; шпионящий маг стоял, не скрываясь, в трех шагах от меня. Просматривая с таким трудом добытые бумаги, я старался не упускать его из виду.
        Сразу же выяснилось, что в городе не тихо. В городе грабили, резали, поджигали, воровали; увиденные ночным зрением, бумаги казались красноватыми, а чернила - бурыми. Бумаги лежали поодиночке - «убил-схватили-казнили», - и пачками, причем пачки удерживались вместе медными скобами. Получалось, что весь прошлый год господин префект работал не покладая рук, и городская префектура раскрыла невесть сколько преступлений…
        Я отставил выданный мне ящик с бумагами и, по-прежнему в темноте, пошел вдоль стеллажа. Шпионящий маг следовал за мной, как чуть отставшая от хозяина тень; прошло больше часа, прежде чем я нашел, что искал.
        Сведения о нераскрытых похищениях.

* * *
        «Мой маленький друг! Тебе уже десять, а может быть, и двенадцать лет. Ты уже подросток, а скоро превратишься в юношу; знаешь ли ты, что это значит?
        Ты наследственный маг, стало быть, твое могущество досталось тебе даром. Ты думаешь, что магия существует для того, чтобы тебе можно было запускать в небо крылатых жаб, превращать слуг в столбы из сахарной ваты и развлекать друзей фейерверками; ты ошибаешься, малыш, магия существует не для этого, вернее, не только для этого. Давай-ка поговорим о вещах более серьезных, нежели заклинание личины либо простая ручная молния.
        Хочешь ли ты, чтобы окружающие тебя люди уважали тебя, а не только боялись? Хочешь ли иметь настоящих друзей? Хочешь ли, чтобы вчерашняя ссора с бабушкой оказалась последней?
        Безусловно, ты этого хочешь. Кому же приятно слышать за спиной - «Вон пошел маг, могущественный, но бестолковый и необразованный»?
        Итак, давай договоримся, что с завтрашнего - нет, уже с сегодняшнего! - дня ты начнешь следовать моим советам.
        СОВЕТ ПЕРВЫЙ. Внутри тебя с рождения живет огромная прекрасная страна; твои шалости с превращениями - ничтожная часть ее. Для того чтобы познать свою магию полностью, каждый день тебе следует проводить не менее часа вдали от людей, в полном одиночестве. Все равно чем ты будешь заниматься - лишь бы мысли твои были направлены внутрь, в твою душу, обращены к твоей магии.
        СОВЕТ ВТОРОЙ: Всякий раз, отправляясь в уединение, тщательно мой руки, чисть зубы и вычищай сапоги. Твой внутренний настрой во многом зависит от состояния твоей обуви - увы, это так.
        СОВЕТ ТРЕТИЙ: Прежде чем использовать заклинание в повседневной жизни, всякий раз привыкай считать до пятнадцати. Если после этого желание действовать не пропадает - действуй. Если возникает хоть малейшее сомнение - повремени.
        СОВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ: Тщательно следи за сохранением запаса сил. Никогда не расходуй запас больше, чем наполовину! Помни: израсходовав силы полностью, ты перестаешь быть магом - надолго, до тех пор, пока силы не восстановятся.
        СОВЕТ ПЯТЫЙ: Если у тебя прохудился башмак или порвалась куртка - не поддавайся искушению зачинить их с помощью магии. Хозяйственная магия унизительна для наследственных магов; обратись к матери либо служанке.
        СОВЕТ ШЕСТОЙ: Прилежно учись географии, астрономии, математике, чистописанию, химии, по возможности - медицине. Всякий маг должен быть разносторонне образован и знать толк в лекарственных травах.
        СОВЕТ ПОСЛЕДНИЙ: Береги здоровье смолоду. Знай: пошатнувшееся здоровье невозможно поправить с помощью магии.
        Теперь, мой друг, ты знаешь, что делать для того, чтобы полностью осознать свою власть и обратить ее на пользу себе и людям. Желаю тебе жизненных успехов!»

* * *
        Я не пытался надеяться, что префект забудет свою угрозу. Он пережил несколько весьма неприятных минут - и свидетелем его страха были подчиненные; он сам был виноват, но я немного жалел теперь, что дал волю эмоциям. Такой префект подобен кирпичу на крыше. Не надо раскачивать его - грохнется в самый неподходящий момент…
        Хоть мой новоявленный недруг и располагал каналами для скорой мести, у меня были основания думать, что торопиться он не станет; тем не менее, войдя в «Северную Столицу», я выставил пять сторожевых заклинаний - у входа, в коридоре, под окном, у двери в номер, под собственной кроватью - и только тогда, изрядно утомленный, кликнул горничную и велел принести письменные принадлежности.
        Моя добыча стоила того, чтобы обрести ради нее влиятельного врага. Поскрипывая скверным гостиничным пером, я выуживал из памяти имена и даты - выуживал, чтобы перенести на чистый бумажный лист.
        Бумаги, просмотренные мной в темноте, содержали, как правило, типовую запись: «Таким-то и таким-то заявлено, что его родственник такой-то такого-то месяца такого-то числа пропал при неизвестных обстоятельствах. Ущерба имуществу не нанесено… Указанная особа объявлена в сыск». Среди прочих документов я нашел и заявление ювелира Ягора Дрозда о пропаже его законной супруги Филлы. Бумага была перечеркнута красной полосой, внизу имелась дописка: «Пропавшая явилась домой в целости. Сыск отменить». Вспомнилась саркастическая улыбка нечастного ювелира: «Да как они ищут»…
        Среди документов о бесследном исчезновении (толстая кипа - всего лишь за последние несколько месяцев!) штук двадцать были перечеркнуты такой вот красной чертой. Не скажу, что сохранить их в памяти было легко - тем не менее вот имена с адресами, выписанные в столбик, и теперь остается только обойти их и выяснить, кто из пропавших…
        Внезапный приступ беспокойства оборвал мои азартные рассуждения. Я не сразу понял, что это сработало сторожевое заклинание, установленное у входа в гостиницу; секундой спустя беспокойство усилилось - привет от сторожа, установленного в коридоре.
        Я развернулся лицом к двери. Не поднимаясь из кресла, соединил ладони и сцепил пальцы; мой отец не признавал ни жезлов, ни плетей, ни прочих модных побрякушек. Мой отец был натуралист и в том же духе воспитал единственного наследника…
        Неужели кто-то из магов вне степени способен опуститься до государственной службы?! Нет, скорее всего это тот самый, что сопровождал меня в архиве… Первая степень, подкрепленная боевым жезлом в широком рукаве.
        А мой глиняный дружочек на столе… Где?! Куда подевался?! Шляпу - на пол, шейный платок - долой… А, вот он, спрятался под небрежно брошенной салфеткой… Преблагая сова, за несколько секунд поисков я взмок, как загнанная лошадь!
        Сработало сторожевое заклинание перед дверью, я сосредоточился - но визита не последовало. Тот, кто пришел ко мне в гости, способен был предвидеть, какую встречу я готов ему оказать.
        Все, уже уходит. Шаги, демонстративно удаляющиеся по коридору - при том, что прежде визитер передвигался совершенно бесшумно. Последовательный отбой трех сторожевых заклинаний. Тишина, только где-то под окном лаются торговки…
        Это, конечно, не нападение. Так, примерочка, проверка слуха.

* * *
        - Здоровья и процветания вашей сове, дорогой Хорт зи Табор! Будьте добры, снимите личинку-то, в нашем клубе не принято…
        Старичок-одуванчик улыбался совсем по-отечески - я поймал себя на том, что его улыбка не раздражает меня, как прежде, а, наоборот, не лишена приятности.
        Я оглянулся - конечно, зеркало в гардеробной настроено было ловить личины. Сейчас в нем отражались улыбающийся старичок, полированная стойка - и толстый землевладелец, причем этот последний походил на ломоть подтаявшего студня - сквозь оплывающие контуры приземистой фигуры явственно просвечивало черное неизменное ядро.
        Я закрыл глаза, а когда открыл их, из зеркала смотрело на меня мое собственное отражение: один глаз желтый, другой синий, куртка потерта и сапоги покрыты пылью. Я явился в клуб, одетый не по протоколу; старичок укоризненно покачал головой, и спустя секунду откуда-то выскочил мальчик с двумя огромными щетками - обувной и одежной. Пока меня чистили, я с замешательством понял, что не могу определить магическую степень старичка-одуванчика. Не могу - и все тут.
        - Ой, - сказал мальчик.
        На одежной щетке извивался ярко-красный тонкий червяк.
        - Дай-ка, - сказал старичок неожиданно сухо. Стряхнул червяка в круглую урну для мусора. Плотно задвинул медную крышку.
        Я почувствовал, как наливаются кровью уши. Мальчик прятал глаза, старичок делал вид, что ничего не случилось; я хлопал глазами и никак не мог понять, как ухитрился не заметить следящего заклинания-ниточки. Когда мне ее привесили? Вчера? Сегодня утром? Днем? Стало быть, префект (а кому еще пришло бы в голову следить за мной?) уже знает, что я последовательно посещаю обнаруженные в архиве адреса…
        Сегодня я нанес визит последним пяти фигурантам из моего списка. И теперь на боку у меня помещался кошелек-переросток - купленный по случаю кожаный мешочек. Он был полон и тяжел; он глухо брякнул, когда мальчик случайно задел его щеткой.
        - Брысь…
        Мальчик исчез вместе со своими орудиями; я неловко развел руками:
        - Бывает…
        - Бывает, - подтвердил старичок без обычной своей улыбки. - Здоровья вашей сове, господин зи Табор, главное - здоровье… Приятно провести время.
        И, начищенный как медяшка, уязвленный и злой, я направился в большой зал.

* * *
        Первым человеком, которого я увидел, переступив порог, была дама с побрякушками. Все в том же черном платье, все за тем же дальним столиком, она, казалось, и не уходила отсюда после нашей первой встречи. Так и сидела все эти дни, потягивая красное вино, и на лице все так же лежала гримаска легкого отвращения.
        - О, наш счастливчик зи Табор! Здоровья вашей сове, дружище!
        Я резко обернулся; меня приветствовала совершенно незнакомая компания, господ магов было пятеро, их раскрасневшиеся лица светились пьяным навязчивым добродушием. Мой ответный кивок был сух, как бескрайняя пустыня:
        - Здоровья вашим совам, господа…
        Оставляя компанию справа и сзади, я раскланялся с несколькими полузнакомыми завсегдатаями, взял бокал лимонада с подноса запыхавшегося лакея - и наткнулся на взгляд мага первой степени, одиноко сидящего за огромным, на двадцать человек рассчитанным столом.
        Маг из префектуры первым отвел глаза. Я сжал челюсти; вспомнился красный червяк на одежной щетке, смущенный мальчик, старичок-гардеробщик без улыбки: «Бывает…»
        - Дорогой господин, простите, не знаю вашего имени. Здоровья вашей сове… Я могу сказать вам несколько слов - наедине?
        Вряд ли он испугался. Но напрягся заметно:
        - К вашим услугам, господин Хорт зи Табор…
        Выходя, я успел поймать взгляд Оры Шантальи. Сквозь обычную холодность в нем проглядывало удивление.
        - Зачем же в сортир? - в замешательстве сказал маг из префектуры. - В клубе есть множество помещений, где мы могли бы…
        Не слушая его, я переступил порог отхожего места. Надо сказать, сортир для господ магов был обустроен так, как не всякий барон оборудует свою гостиную. Из отделочных материалов преобладали мрамор, бархат и шагрень.
        По-прежнему не глядя на господина шпиона, я вытащил из футляра глиняный «муляж» - орудие Кары. Некоторое время любовался отвратительной игрушкой - потом обернулся к собеседнику, и выражение его лица доставило мне некоторое удовольствие.
        - Господин Хорт зи Табор, эти дешевые намеки…
        Я опорожнил свой стакан лимонада шпиону в лицо.
        - С-с-с-с…
        Капли подслащенной жидкости еще висели на его усах - а боевой жезл уже смотрел мне в живот; я положил указательный палец на затылок глиняного уродца:
        - Обвиняется некто шпион из префектуры - за наглое вмешательство в приватную жизнь наследственного мага Хорта за Табора…
        Обвинение было истинным. Боевой жезл дрогнул, но прятаться в рукав не спешил.
        - Убью на месте, - прошипел облитый лимонадом маг.
        - Давай, - я улыбнулся. - И-раз, и-два, и…
        - Ты не посмеешь, - сквозь зубы выдавил шпион. - Заклинание Кары… против члена клуба…
        - Тебя вышвырнут из клуба, - сказал я так уверенно, что сам себе удивился. - Ты позоришь звание наследственного мага, отродье.
        Мой собеседник сильно побледнел, но способности соображать все же не утратил:
        - Ты шантажируешь меня, как до того префекта. Ты не реализуешь заклинание сейчас!
        - А вдруг? - спросил я, поудобнее перехватывая муляж.
        Между нами затянулась секунда. Долгая, как струна. Я улыбался, и под этой улыбкой маг из префектуры все сильнее бледнел.
        Жезл опускался все ниже; наконец, исчез в рукаве. Стараясь не поворачиваться ко мне спиной, шпион взял с мраморной полочки белоснежную салфетку и принялся промокать залитое лимонадом лицо; вот и еще один смертельный враг, подумал я беспечно.
        Сова-сова, как бы не увлечься! Страх предполагаемой жертвы - убойной силы наркотик, скоро я ни дня не смогу прожить, чтобы кому-нибудь не пригрозить Карой…
        Шпион все вытирал лицо остатками салфетки. Кажется, он боялся выйти из сортира без моего приказа.
        - Постарайтесь не попадаться мне на глаза, - сказал я жестко. - Я безо всякого Корневого заклинания могу засунуть ваш жезл… не стану уточнять, куда именно. Прощайте.
        И, прикрыв за собой дверь, я направился обратно в большой зал, причем настроение мое значительно улучшилось.
        Незнакомая хмельная компания на этот раз не обратила на меня внимания - зато новоприбывшие так и лезли в глаза, спеша поприветствовать, раскланяться, рассмотреть меня поближе. Я взял с подноса новый бокал лимонада, огляделся в поисках тихого места - и встретился глазами с вопросительным взглядом дамы в черном платье.
        В следующую секунду она демонстративно отвернулась - предупреждая мою попытку возобновить знакомство.
        Жаль.

* * *
        «…Э, дружок, и кем я только не был в эти три года! Иной назначенный маг за всю жизнь того не успеет, что я за это время успел…
        Хозяйственные системы ставил - от самых простеньких, крестьянам на амбар, от мышей да гнили, до таких завернутых-навороченных, что куда там!.. Вот один наследственный заказал мне для матери-старушки: мать его одна жила в огроменном доме, одна, больная, и с постели не встает. И заказал он мне комплекс с таким условием, чтобы ни одного слуги! Чтобы ни с единым живым человеком матушка не встречалась… Так вот я и поставил ему бытово-иллюзорную систему: продукты сами подвозятся и разгружаются, кухня сама по себе работает, пыль самовыдувается, моль самоубивается, стража у дверей стоит, и постель под бабкой несминаемая, непромокаемая, вечная… Так еще, представь, в десять утра открываются двери спальни, и вбегают внуки к бабушке, иногда шесть, иногда семь, тут уж по-разному выходило… Играют, значит, внуки на полу у кровати, зайчики солнечные зеркальцами ловят… На дворе ноябрь, серо, снег идет - а они зайчики пускают, во как! Полчаса пошумят, тогда голос раздается в глубине дома… «Де-ти, сю-да…» - вроде как невестка зовет детей. Дети убегают… Приходит чтица и читает бабке нравоучительные истории по книге.
После обеда - спать, потом снова - внуки, чтица, наперсница… И снова спать. Ну, еще какие-то штуки бывали, сам уж не помню… Да. Так вот бабка прекрасно знала, что это все не настоящее, что это иллюзии-заклинания - знала, но даже радовалась. Я, говорит, на внуков смотрю, и хорошо мне… А бояться, беспокоиться за них, что с ними будет да что с ними станет - не надо… Тихо так, уютно, внуки за порог вышли - и нет их… А позову - прибегут… Померла, представь, счастливая, а этот маг - богатый был, страх! Три банки у него в подполе стояло, из каждой горстями золото черпал! Заплатил мне по-королевски… Что - вру?! Я вру? Это почему это? Что, бытовка таких масштабов нестабильна? А ты видел эти масштабы? Ты язык-то укороти, а то знаешь, я человек до поры до времени добрый…
        …Ладно, соврал. Во дворе, и на кухне слуги были и повара… А бытовка только во внутренних покоях стояла. Но какая бытовка! Два года держалась без единого сбоя! Что, опять вру?!
        …Она слепая была. Какая ей разница?
        …Да, иллюзорка под конец поплыла. Дети вбегали такие… кошмар совий, а не дети… Но она все равно слепая была! Глядела на этих чудищ - и улыбалась так по-доброму…
        …А, иди ты. И выпивать с тобой впредь не буду».

* * *
        Они шагнули ко мне с двух сторон - оба в черных плащах, заговоренных до негнущегося состояния. Ткань оттопыривалась, как картон: на ткани сидела ночная невидимость, защита от чужих заклинаний, еще что-то, с первого взгляда неопределимое…
        Глиняный болван, прикосновение к которому гарантировало пониженную уязвимость, помещался у меня на поясе в закрытом футляре. Я был беспечен, я слишком привык доверять собственным силам. И позабыл, что Северная Столица - не родимое захолустье, где всякий внестепенной маг по уникальности равен Солнцу.
        - Господин Хорт зи Табор, не надо резких движений. С вами хотят всего лишь поговорить.
        Было ясно, что они оба - ровня мне. Или почти ровня. И что это «почти» компенсируется численным превосходством.
        - Господин зи Табор, мы не посланцы господина префекта…
        Новости. Но стоит ли верить?
        - Некая особа, столь значительная, что называть ее имя раньше времени неприлично, желает переговорить с вами по поводу обретенного вами заклинания Кары. Карета ждет.
        - Я не привык подчиняться силе, - сказал я сквозь зубы.
        - В таком случае окажите нам любезность… - и, распахнув заговоренные плащи, ночные посланцы один за другим поклонились.

* * *
        Карета была, по-видимому, очень дорогая. Легкая и бесшумная, без излишней роскоши, но чрезвычайно удобная; в сравнении с ней лучшая карета барона Ятера казалась бы просто грохочущей повозкой. А на двери - я заметил - был герб. Раньше был, а теперь его зачем-то сбили.
        Мои спутники (конвоиры?) уселись напротив меня, спиной по ходу движения. Шторы были накрепко задернуты. Ехать предстояло в темноте; ночное зрение позволяло мне рассмотреть оба лица - люди в заговоренных плащах оказались до странности похожи, только одному было лет пятьдесят, а другому лет двадцать. Отец и сын?
        Я развалился на кожаных подушках как можно небрежнее; правая моя рука будто невзначай огладила футляр с глиняной фигуркой, а левая коснулась кожаного мешочка с цветными камушками. Я не решился оставлять в гостинице столь ценное имущество, хотя и таскать его с собой было не очень-то удобно.
        Ровный грохот булыжника под колесами сменился гулким громом моста, потом сбивчивым перестуком колдобин. Мы выехали за город.
        - Не беспокойтесь, господин зи Табор, - сказал старший сопровождающий в ответ на мой взгляд. - После аудиенции вас доставят обратно, в то же самое место, и это не займет много времени.
        Я прикрыл глаза. Эта особа, столь же значительная, сколь и предприимчивая, обитает за городом, но не слишком далеко. И надо быть ежом, чтобы не сообразить сразу же, о ком идет речь…
        Я впервые пожалел, что, получив свой выигрыш, не покинул сразу же Северную Столицу и не укрылся в родимой глуши.
        По тракту мы ехали минут двадцать, потом карета свернула - и колдобины сменились тишью да гладью другой, хорошей, ухоженной дороги. И еще минут двадцать прошло, прежде чем под колесами снова загудели булыжники. Карета замедлила ход, стала; заскрежетал, опускаясь, мост. Ни окриков стражи, ни паролей, ни вообще чьих-либо голосов я не слышал.
        - Мы прибыли, - сказал старший из сопровождающих.
        - Я догадался, - процедил я сквозь зубы.
        Замок Скала, древняя королевская резиденция, утопал в темноте. Шагая, будто под конвоем, между двумя молчаливыми магами, я прекрасно представлял себе, о чем пойдет разговор. Единственно, чего я не знал - как буду выкручиваться. Как стану объяснять Его Величеству, что его планы относительно моего Заклинания - напрасны и тщетны.

* * *
        Для начала Его Величество поздравил меня с неслыханной удачей - выигрышем Корневого Заклинания Кары.
        Потом мне была прочитана краткая лекция о внутренней политике, но я и без того знал, что верховная власть в стране трещит по швам. Тот же Ил де Ятер полагал себя единственным и полноправным властителем родовых земель, ничего не платил в казну и при упоминании о «государстве» высоко вскидывал брови. А у столицы не было возможности (по крайней мере пока) переубедить друга-барона и ему подобных; под реальной властью престола находились только ближайшие к столице земли, прочие, подобно Ятеру, считали себя совершенно самостоятельными.
        Все это Его Величество Ибрин Второй рассказал мне между двумя чашками чая (от кофе я отказался, и монарх последовал моему примеру). Король был высок и достаточно толст, фигурная бородка его напомнила мне аккуратно подстриженный самшитовый куст. Большие глаза - чуть навыкате - смотрели печально и укоризненно: как будто бы это я, Хорт зи Табор, исподтишка творю в государстве раскол и развал.
        - Ваше Величество, - сказал я, потеряв терпение. - Ваше Величество… Этот чай выше всяких похвал.
        Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
        - Ну что ж, - сказал наконец король, - вы правы. Пора переходить к делу…
        Дело оказалось именно таким, как я себе представлял. Простое дело. Основную опасность для державы представляют мятежные настроения на юге - в степном приморском княжестве. Воплощением опасных настроений является местный князь, самоуверенный смутьян, приходящийся королю (о несчастье!) тестем. О том, чтобы по-родственному договориться, не может быть и речи; степное княжество оказывает столице демонстративное неповиновение, в то время как торговые пути… Порты… Ну, вы понимаете… Короче, чтобы не нагружать гостя, то есть меня, тягостными подробностями, Его Величество просто велит мне покарать князя Дривегоциуса (вот здесь, на бумажке, правильно записано имя) за действия, повлекшие за собой угрозу целостности государства и перспективу гражданской войны (полное обвинение написано ниже - здесь перечисление конкретных поступков, каждый из которых действительно имел место. Для Корневого Заклинания этого достаточно, не правда ли?).
        Я долго разглядывал бумаги, которые Его Величество мне подсунул - хоть в них и не содержалось ничего, что так долго можно было бы изучать. Все было прозрачно до невозможности, имя мятежного князя расписано по слогам, прегрешения его против державы изложены филигранным почерком писца; честно говоря, я едва удержался, чтобы здесь, на месте, не обернуться какой-нибудь быстрой ночной тварью и не прервать аудиенцию самым нахальным образом.
        Но я удержался.
        - …Итак, - король мягко улыбнулся, - через пять… нет, уже через четыре дня во дворце состоится самый крупный прием за последние два года. По-настоящему грандиозный прием. Крупная знать, маги первой степени и выше… Разумеется, наш тесть, он же премерзкий смутьян, тоже приглашен, мало того - он будет. Он настолько дерзок и уверен в собственной безопасности, что…
        Я молчал.
        - Вы маг вне степени, - мягко напомнил король. - Разумеется, вы тоже приглашены. Возможно, охрана не подпустит вас близко к Дривегоциусу… Но речь не идет о том, чтобы уморить караемого какой-нибудь конкретной экзотической смертью. Нет, такой цели не ставится - наоборот… Нам нужно, чтобы он умер как можно естественнее, чтобы его смерть не вызвала кривотолков… Чтобы он наконец перестал творить зло, нам надо выдернуть эту занозу - тогда страна сможет наконец-то восстановить единство…
        Я представил себе, как прямо посреди приема королевский тесть валится на руки стражников, и подбежавшие лекари констатируют совершенно естественную смерть от удара.
        А потом вообразил, как в замок де Ятера являются королевские эмиссары. И как строптивый Ил покорно обязуется выполнять кем-то принятые законы, ежегодно поставлять такое-то количество денег и рекрутов, а в случае войны - хоть бы и со степным княжеством - подниматься по зову трубы и подставлять под чей-то меч собственную буйную голову…
        - Понимаю заботы Вашего Величества, - сказал я со вздохом. - Однако, признаться, у меня были свои планы относительно…
        Печальные глаза на выкате сделались еще печальнее. Я запнулся.
        - Боюсь, мой друг, вашим планам так и так не суждено сбыться. Господин префект, например, еще ни разу в жизни не простил обиды - а шантаж, господин зи Табор, это тяжкое оскорбление, вы должны понимать… У меня есть рычаги давления на господина префекта. Я мог бы помирить вас.
        - Я вовсе не беззащитен, - сказал я, разглядывая тонкий белый шрамик у короля на лбу.
        Бородач кивнул:
        - Понимаю. Но и господин префект… совсем не беззуб. Что до Заклинания Кары - оно одноразовое, друг мой. А нас много.
        И он улыбнулся - впервые с начала беседы; фигурно подстриженная борода разом поменяла форму.
        Я ответил ему улыбкой:
        - Еще чуть-чуть, и вы убедите меня, что ради собственного спокойствия мне следует осуществить угрозу и покарать господина префекта!
        - Не совсем так, - король потер переносицу. - Ведь тогда недовольным останусь я. А у меня на службе, даже в самые тяжелые времена, обязательно содержится несколько… очень серьезных людей.
        - Падение нравов, - сказал я горько. - В старые времена наняться на службу было позором для мага. Тем более наследственного.
        - Вы слишком молоды, чтобы грустить о старых временах, - серьезно сообщил король. - Добрую традицию так легко спутать с предрассудком…
        И Его Величество подмигнул мне. Подмигнул весело, даже развязно:
        - Вам, дорогой Хорт, поразмыслить бы о собственной судьбе. Удача - что Заклинание на этот раз досталось вам. Но главная удача - не это. Счастливый случай выдернул вас из глуши и привел сюда, в столицу. Да-да, всякий маг сам себе хозяин, одиночество возвышает душу, все это я знаю, наслушался в свое время… Однако подумайте, Хорт. Хорошенько подумайте. Стране предстоят большие потрясения - но и великие дела. И вы, мой дорогой наследственный маг, могли бы стать не просто замечательным - великим. Воином, дипломатом, министром, в конце концов… Подумайте. Да?
        Я молчал.
        - А теперь, - совсем другим тоном сказал Ибрин Второй, - соблаговолите определиться. Нам следует загодя подготовить план действий, и вам тоже следует подготовиться. Вы ведь не будете читать обвинение по бумажке?
        Я молчал.
        Королевский тесть не маг, но достаточно могущественен. И прегрешения его более чем весомы. То есть покарай я Дри… вегоциуса - у меня будет, вероятно, шанс возвысится… Тем более что сам король…
        Но времени моего всевластия прошло всего ничего! Я не успел… ничего я не успел, только префекта припугнуть да лакея его лимонадом облить.
        Ах, если бы король догадался не шантажировать меня, не брать силой! Кто знает…
        Меня очень трудно заставить.
        Меня практически невозможно принудить силой.
        Я раздумывал, следует ли притвориться и разыграть покорность. Или прямо сказать Его Величеству, что он не прав, обернуться нетопырем и…
        - Вы, Ваше Величество, несомненно… наводили справки относительно механизмов Кары?
        - Конечно, - бородач радостно кивнул. - Сам господин председатель Клуба Кары консультировал меня.
        Чтоб твоя сова сдохла, мысленно пожелал я господину председателю.
        - Тогда вы, Ваше Величество, понимаете, что столь длинный список обвинений… если хоть малейшая деталь окажется неточной - от Кары погибну я, а не Дри… а не ваш тесть.
        Король нахмурился:
        - Текст выверен многократно.
        - И все же, - я хмуро выпятил нижнюю губу. - Я предпочел бы перестраховаться… это в интересах дела! И сократить обвинения до одного пункта. Самого очевидного. Например, карается такой-то за то, что в младенчестве гадил в пеленки…
        Король некоторое время разглядывал меня, пытаясь понять, не издеваются ли над ним.
        Может, все-таки обернуться нетопырем?
        - А что это у вас в мешочке? - вдруг спросил король. - Нет, в этом футляре муляж, я знаю… А этот кошель вы так тискаете, будто там по крайней мере бриллианты…
        - Это моя коллекция, Ваше Величество, - я заставил себя улыбнуться. - Я собираю кулоны из самоцветных камней… и преуспел.
        Кожаный шнурок поддался не сразу. Я аккуратно снял кошель с пояса, и, запустив руку внутрь, вытащил пригоршню камушков - не сводя при этом взгляда с королевского лица.
        Плотное облачко чужой магии царапало мне ладонь.
        Всего камушков было два десятка. Добыча, стоившая мне множества усилий, времени, пота - и, возможно, крови, если учитывать мстительность префекта…
        Разнообразные морды, лица, рыла, глаза. Все сняты с шеи на некоторое время пропавших, а потом вернувшихся домой скитальцев.
        Король разглядывал камушки на моей ладони. Ибрину было интересно, но не более.
        Прежде он никогда не видел таких безделушек.

* * *
        «…Черный Левша? Не надо сказок, я прекрасно знаю, кто это такой и откуда взялся…
        …С самого детства со странностями - боялся что-то потерять. Ходил вечно с озабоченным лицом, проверял, на месте ли шляпа, на месте ли платок, на месте ли чернильница, не укатилась ли монетка… Дети, товарищи его, смеялись над ним и дразнили. От насмешек эта его странность не делалась меньше - наоборот; впрочем, в учебе она ему ничуть не вредила, напротив, учитель, читавший нам теорию и практику магии, был им очень доволен…
        …Когда ему было тринадцать лет, случилось несчастье: в очередной раз перепроверяя содержимое своей сумки, он попал под проезжающую карету и потерял левую руку - кисть… Тем не менее занятий магией не оставил.
        …Выбирали сами. Я, например, считал и считаю, что традиционная форма небольшой палочки с драгоценным камнем идеальна для инициирующего предмета; девушка, вместе с нами получившая назначение мага, остановила свой выбор на золотом обруче-наголовнике. А он - непривычно долго думал, размышлял, и, когда открыл рот, поразил всех: и комиссию, и товарищей. Я хочу, сказал он, иметь инициирующий предмет, который невозможно потерять. Я хочу инициирующий предмет в виде руки - искусственной левой руки…
        …Неосознанно мстит за все оскорбления, которым подвергался в детстве. Все заклинания, все магические воздействия перестроил под левую руку… Да, теперь его зовут «Черный Левша», и при имени этом вздрагивают и озираются…»

* * *
        Меня доставили, как и было обещано, в точности на то место, где я получил приглашение на аудиенцию. К парадным дверям гостиницы «Северная Столица».
        Распрощавшись с господами магами на службе (я не скрывал своего к ним отношения, а потому расстались мы весьма холодно), я некоторое время торчал на крыльце, жадно вдыхая чистый ночной воздух. Почему-то это казалось очень важным - отдышаться; спертый дух комфортабельной кареты и чад многочисленных королевских свечей накрепко забили мне нос и горло.
        Экий ты беспокойный дружок, мой глиняный болванчик. Похоже, наслаждаться твоим обществом в течение полугода - недопустимая роскошь…
        Некоторое время я бездумно любовался звездами. Потом повернулся к гостинице спиной - и побрел куда глаза глядят.
        Тусклые фонари не столько помогали моему дневному зрению, сколько мешали ночному. В Клубе Кары светились окна, там наверняка еще не закончили пирушку - но при мысли о том, чтобы вернуться в шумное общество подвыпивших магов, мне сделалось грустно.
        Почему бы королю не уморить своего тестя обычным королевским образом - подсыпав яду в вино, например? Или подарив отравленные перчатки? Да мало ли - вся история кишит убийствами по государственным соображениям, и убивают, не взирая на степень родства…
        Не исключено, что у мятежного князя тоже имеются на службе «серьезные люди». Князек не дурак, он наверняка прикрыт магическим щитом - от яда, от железа, от всякой возможной пакости…
        А от Корневого заклинания нет щитов. Не выковали еще, да и вряд ли когда-нибудь соберутся. На то оно Корневое.
        Я ощутил укол беспокойства. Потому что давать такое оружие в руки случайному человеку, безответственному счастливцу, на которого указал жребий - это, знаете, по меньшей мере легкомысленно. Ладно, пусть основатели клуба имеют на членских взносах неслыханные деньги - однако хоть намек на здравомыслие должен быть?!
        Мне на секунду представился путь шантажа, ведущий к вершинам власти. Всего-то и дела, что страхом и вымогательством зацепиться где-нибудь на троне - полугода для этого хватит, а потом уже в игру вступят другие силы, и другое оружие защитит бывшего носителя Кары…
        Неужели никто не пробовал? А если пробовал - почему сорвалось? Не хватило силы духа? Решительности? Везения?
        А может?..
        Тусклый фонарь над дверью какого-то дамского салона так и лез в глаза, так и мешал смотреть, забивая ночное зрение желтой ватой своего беспомощного света. Я раздраженно погасил его - и в следующую секунду остановился, весь превратившись в слух.
        Возня.
        Глухие вскрики. Сопение. Удары.
        Далеко, за квартал отсюда. Я услышал все это только потому, что ветер совершенно стих, что в округе молчали даже сверчки, и раздражавший меня желтый фонарь наконец-то погас.
        Я бы принял это за обыкновенную драку, или обыкновенную стычку грабителя с небезоружной жертвой - если бы не слабый поток магической воли, рваный, как ветхая мешковина.
        Маг там был только один. А потных мускулистых тел - штук пять.
        Еще несколько недель назад я, не задумываясь, ринулся бы к источнику звуков. Не обязательно ввязываться - просто посмотреть.
        Но теперь я заколебался. Уж не провокация ли? Таская у пояса столь нужное многим Заклинание, поневоле станешь подозрительным…
        Поток магической воли стремительно слабел.
        Я пошел сперва медленно. Потом - все ускоряя шаг; редкие фонари гасли при моем приближении, видимость сделалась четкой и ясной, разве что цветов я не различал. Все они казались разными оттенками коричневого.
        И я сразу же увидел их всех.
        Четверо красавцев - кожаные куртки, широкие ножи, вши и запах пота - стояли полукругом. По-настоящему страшно выглядел только один - лохматая голова, повязка вокруг глаза и перечеркнутый шрамом рот. Прочие были сопляки, страстно желавшие крови; один держался за ухо, у другого бессильно болталась рука, у третьего наполовину сожжены были волосы. И виной всему была жертва, которую молодцы не смогли по-быстрому завалить; жертва стояла спиной к стене богатого купеческого дома, и в щелку ставня - я заметил - за надвигающейся развязкой наблюдали три пары внимательных перепуганных глаз.
        Терпеть не могу трусливых купцов.
        Лицо жертвы закрывал капюшон, плащ спадал до щиколоток, но я не мог обмануться. Суровая дама в черном платье нос к носу повстречалась с человеческим неблагородством.
        Старший разбойник издал невнятный повелительный звук.
        Его ученики (а это были именно ученики) бесшумно и зло атаковали. Одновременно с трех сторон; то была не первая их атака.
        Дама в черном вскинула руку - на мгновенье позже, чем надо бы. Двое сопляков отшатнулись, но третий прорвался сквозь тонкое заклинание и схватил женщину за запястье.
        Высокомерная красавица вскрикнула от боли.
        Я смотрел, что будет дальше.
        Сопляк - физически он был много сильнее даже самой сильной магини - завернул ее руку за спину, оторвал женщину от стены и подволок к своему наставнику. За похвалой, вероятно.
        Старший разбойник снова издал какой-то жеваный звук - видимо, торжествующее ругательство. Вряд ли это существо умело изъясняться внятно, зато экспрессии в его голосе было хоть отбавляй.
        Женщина зарычала сквозь зубы - еще пытаясь сотворить заклинание, но уже не имея для этого сил. Две пары рук шарили у нее на поясе; раз! - и полетел в пыль оберег от мужского своеволия. Не уберег, вот ему красная цена! А юнцы уже добрались и до кошелька; раз-два - пали жертвой брелок в виде тигриной морды и серебряная чернильница…
        Но тут к жадным юношам, дорвавшимся до золотых монет и побрякушек, присоединился старый похотливый козел. Затрещала ткань плаща, дама в черном приглушенно взвыла, пытаясь вытряхнуть старикана из-под юбки. В какой-то момент ей это удалось - но насильник тут же предпринял ответный маневр, и обессиленная магиня растянулась на земле, и вопли ее доносились уже из-под задранного на голову подола; я решил, что урок строптивице можно считать законченным, протянул руки - метра на четыре - и взял атамана за горло.
        Похотливая тварь захрипела. Молодчики, увлеченные грабежом, услышали этот хрип только спустя секунду. Еще некоторое время понадобилось им, чтобы поверить своим глазам - их одноглазый наставник болтался над землей, дергаясь, будто в петле; да так оно, собственно, и было.
        Я бросил его в последний момент. Не из жалости, разумеется, а из брезгливости. Невелика радость - давить негодяя до смерти, и без того теперь придется долго-долго отмывать руки…
        Разбойник грянулся о землю - да так и остался лежать. Щенков так поразило мое появление, да еще неимоверно удлинившиеся руки, что они попытались было разбежаться - я поймал их «сеточкой» и стянул вместе так крепко, чтобы дышать они могли только по очереди.
        Вместо трех социально опасных юношей на земле образовался хрипящий, брызжущий страхом клубок. Секундой раньше я позатыкал им рты - чтобы не нарушали сон честных граждан; ставень купеческого окна был теперь накрепко затворен, и можно было подумать, что три пары глаз за окошком мне привиделись.
        На спасенную даму я из деликатности не смотрел. Следовало дать ей время опомниться - и привести в порядок гардероб; обереги, прежде развешенные на ее поясе, теперь валялись на мостовой. У самых моих сапог лежал притопленный в пыли желтый камушек с тигриной мордой.
        Женщина громко, прерывисто вздохнула. Я сосчитал до десяти - и посмотрел на нее.
        Она больше не производила впечатления стервы. Мокрая курица - вот на кого была похожа высокомерная посетительница Клуба Кары. Белые волосы выбились из-под капюшона свалявшимися перьями. Нос был расцарапан и заметно опух. Губы прыгали.
        - А вот не надо ходить в одиночку по темным переулкам, - сказал я наставительно.
        Ждать, что она кинется мне на шею, было бессмысленно.
        Но и совсем удержаться она не смогла - разревелась…
        Храбрая, но баба.

* * *
        - …Вас зовут Хорт зи Табор, вы недавно выиграли заклинание Кары… Меня зовут Ора зи Шанталья.
        - Не понял, - честно признался я. - Ора «зи»?
        - Что в этом удивительного? Мой отец был наследственный маг, сыновей у него не было. Да, он не смог передать мне магических способностей - по наследству. Но фамилию он имел право передать мне, вы не находите?
        Я решил не спорить. На самом деле мою собеседницу звали просто Ора Шанталья, и ее попытки присоединить к своему имени частицу «зи» свидетельствовали только о неуемном самолюбии.
        - Я не люблю быть обязанной, - сказала Ора Шанталья. - А я очень вам обязана, это глупо отрицать… Посему, милостивый государь, позаботьтесь придумать, каким образом я могла бы возвратить вам долг. Не деньгами, не надо делать удивленное лицо… Делом. Отработать, если хотите. Каким образом я могу быть вам полезной?
        - Уважаемая госпожа, - сказал я вкрадчиво. - А почему именно я должен заботиться, как вы выразились, о вашей «отработке»?
        Мы сидели в маленькой мансарде, которую, как выяснилось, Шанталья снимала вот уже несколько недель. У входа я еще мог стоять в полный рост, но по мере продвижения к окну мне пришлось бы сперва горбиться, а потом становиться на четвереньки - так резко кренился потолок.
        - Хорошо… - сказала она тоном ниже. - Простите, я перенервничала. Я, возможно, не права. Давайте встретимся сегодня вечером в клубе, около восьми… Обо всем спокойно переговорим…
        Я пожал плечами:
        - Решительно не вижу, о чем здесь говорить.
        Она сжала зубы, сдерживая раздражение:
        - Видите ли… Семья Шанталья придерживается Закона Весов, этой традиции много веков, и я, как последняя наследница…
        Я вспомнил короля: «Добрую традицию так легко спутать с предрассудком…»
        Закон Весов. Спасенный от смерти идет чуть ли не в рабство к спасителю - пока не удастся вернуть долг той же монетой.
        - Помилуйте, - сказал я мягко. - Речь не шла о спасении вашей жизни. Мерзавцы ограбили бы вас и изнасиловали, только и всего…
        Глаза Оры по-змеиному сузились. Я развел руками:
        - Циничен, признаю… Ой, а что это за камушек у меня в кармане? Это ваше, не так ли?
        И я положил на скатерть желтый камушек в виде тигриной морды.
        Никакой особенной реакции не последовало. Так, радость женщины, которой вернули потерянную безделушку:
        - А-а-а… спасибо. Я думала, что он потерялся.
        - Он вам дорог? - спросил я небрежно. - Подарок, приз?
        - Я выиграла его в карты, - в ее голосе обнаружилось бахвальство. - Это магическая вещь, вы, наверное, заметили…
        - А правда, что ваш инициирующий предмет - зуб во рту? - ляпнул я и тут же пожалел о своем длинном языке.
        Некоторое время она сумрачно меня разглядывала. Потом приоткрыла рот; зубы были великолепные. Ровные, белые, один в один.
        - Вот, - тонкий палец с розовым ногтем показал на один из клыков. - Это действительно мой инициирующий предмет… Что вам еще интересно?
        - Извините, - я действительно смутился. - Госпожа Ора зи Шанталья… Я принимаю ваше предложение. Жду вас сегодня, только не в клубе, а в гостинице «Северная Столица», номер двести шесть, в половине восьмого вечера… Вы не пойдете, надеюсь, на попятный?
        Наблюдать за ее лицом было - одно удовольствие.
        Я даже испытал разочарование, когда она наконец совладала с чувствами, проглотила слюну и коротко кивнула.

* * *
        «О побратимах-посовниках, могучих, как ураган, легенду послушайте. Были два друга, и поклялись друг другу совой, и была у них одна сова на двоих; слилась их сила и возросла стократ, и вместе творили они дела неслыханные и невиданные в наши дни - такие дела, о которых и в песне не стыдно пропеть… Одни посовник хотел, чтобы люди жили в мире, чтобы все были как равные камни на морском берегу, от короля до последнего землепашца… А другой посовник не согласен был и научил людей желать для себя лучшего. Тут бы и хорошо, но завистливы люди, рознь меж ними завелась, а где рознь, там и кровь… Увидел старший посовник, что его брат натворил, схватил вилы, которыми сено кидают, и поддел посовника своего на вилы… Так клятва посовничества нарушена была, и отмстила страшно - говорят, что и по сей день пьяница, в полнолуние из корчмы возвращаясь, ежели в колодец заглянет - на дне увидит застывшие тени их, как один поддел на вилы другого…»

* * *
        Днем мне удалось немного поспать. Часа в четыре я вышел из гостиницы и, не снимая личины, отправился в ремесленные кварталы.
        Гончары работали прямо на улице; некоторое время я поболтался по рядам, любопытствуя, спрашивая цены и придирчиво перебирая готовый товар. Потом мне приглянулся кувшин - обыкновенный кувшин с узким горлышком; громко, чтобы слышала вся улица, я договорился с мастером, что именно сейчас мне сделают точно такой же, но в полтора раза меньше и без ручки.
        Подмастерье, смышленый парнишка лет пятнадцати, молча удивился прихоти богатого толстяка - однако за работу взялся без лишних слов. Каморка подмастерья помещалась в глубине двора, за высокой стенкой-плетнем. Я пожелал своими глазами наблюдать, как будет делаться мой кувшин; парню это не понравилось, но мастер получил монетку, и подмастерье смирился.
        Я дождался, пока парень замесит глину.
        Потом тихонько окликнул его - и поймал его глаза.
        Ввести подростка в состояние покорности - не очень простая, но и не очень сложная задача. Дети подчиняются хуже, взрослые - лучше; руки у парня были что надо, и глаз наметан, и уже через полчаса на подносе передо мной была уродливая фигурка из глины - почти точная копия муляжа Кары.
        Обжигать уродца пришлось в общей печи - я постарался, чтобы все, присутствовавшие в мастерской, видели на ее месте маленький кувшин без ручки. Наконец, работа была закончена; я оставил парня с серебряной монетой в кармане и в полной уверенности, что кувшин получился на славу.
        День заканчивался; мне пришлось поспешить, чтобы застать кожевенников за работой. К счастью, среди готовых мешков и кошельков обнаружился один, очень похожий на футляр от моего муляжа. Я расплатился.
        Часы на городской башне пробили семь. Следовало торопиться - через полчаса прибудет гостья.

* * *
        Ора пришла минута в минуту. По очереди просигналили мои защитные заклинания; убедившись, что за дверью стоит действительно нужная мне визитерша, я отодвинул засов.
        - Прошу прощения за некоторую скромность обстановки… Живу под личиной - в противном случае мне проходу не дали бы просители…
        Она была бледна и сосредоточена. И благоухала нежным парфумом, чего в прежние наши встречи я за ней не замечал; что ж, Закон Весов - дело святое.
        - Вы прекрасно выглядите, Ора, - сказал я искренне.
        - Зато вы выглядите неважно, - отозвалась она без улыбки.
        - Провинциальному жителю нелегко сносить столичную сутолоку, все эти многочисленные увеселения…
        Дама молчала. Под выбеленными магией волосами ее карие глаза казались много темнее, чем были на самом деле; серьезность с некоторым оттенком жертвенности делали ее лицо интересней и значительнее и уж конечно ни в какое сравнение не шли с прежней высокомерной гримаской.
        - А по-моему, вы ни разу не увеселялись, - сказала она наконец. - Вы маялись необходимостью карать. И искали достойный объект. Для Кары с большой буквы. Нашли?
        - Всех злодеев не перекараешь, - сказал я, и неожиданно для меня самого в голосе обнаружилась горечь. - Мне исписали жалобами толстенную тетрадь, целую амбарную книгу… Я сжег ее. В камине.
        - Теперь пришло время увеселений? - спросила она с вынужденной усмешкой.
        - Вы действительно так серьезно относитесь к этому вашему закону Весов? - ответил я вопросом на вопрос.
        Она медленно кивнула:
        - Безусловно. Это повод для насмешек?
        - Нет… Знаете, Ора, мне кажется, что вы очень несчастны.
        Ее бледные щеки чуть порозовели - тем не менее глаза оставались ясными, а голос ровным:
        - Вы намерены меня осчастливить, Хорт?
        - Нет… - сказал я с сожалением. - Речь идет всего лишь о сделке.
        - Тем лучше, - она кивнула. - Приятно иметь дело с честным человеком, - на слове «честный» ее голос чуть заметно дрогнул.
        Моя гостья огляделась - номер, снятый мною под видом толстого торговца, не был изысканен, но не был и беден; кровать казалась кораблем под парчовым парусом полога, посуда для умывания, ровно как и ночная ваза под ложем, была выдержана в едином стиле - фарфор, расписанный большими синими цветами.
        - У вас не найдется вина? - спросила Ора, и голос ее дрогнул снова.
        - Сам я не пью, но могу заказать для вас…
        - Пожалуйста, - сказала она почти жалобно.
        Пока я отдавал распоряжение прислуге, она сидела у стола, прямая, черно-белая и совершенно подавленная.
        Нравилась ли она мне?
        Еще полчаса назад я твердо ответил бы - «нет». Я не люблю женщин с выбеленными волосами, властных, капризных, желчных.
        Но неужели меня способна привлечь женщина-жертва? Вот такая покорная, связанная Законом Весов, с прямой спиной и вздернутым подбородком, с большими печальными глазами?
        Или дурную шутку сыграло заклинание Кары? Я еще не использовал его, а оно уже «использовало» меня, иначе откуда эта привычка - любить жертву в ближнем своем?
        В дверь постучался слуга с вином - я велел ему поставить поднос перед дверью номера.
        - Ора, не в службу, а в дружбу… Я живу здесь под личиной, слуга наверняка подглядывает. Сделайте милость - возьмите под дверью ваше вино…
        Она легко поднялась. Закон Весов есть Закон Весов; попроси я ее стянуть с меня сапоги - стянет? Или воспротивится?
        Интересно.
        - Я совсем вам не нравлюсь, Ора? - спросил я с фальшивой улыбкой.
        Она смерила меня сухим, неприятным взглядом. Залпом осушила свой бокал; я уже готов был подкинуть ей эту идею, насчет сапог, но все-таки одумался. В данном случае дама нужна мне не для развлечения - для дела…
        Дама тем временем промокнула губы салфеткой. Глубоко вздохнула, поднялась и царственным шагом двинулась к кровати; и пока она шла, крохотные крючочки на спинке ее платья взялись выскакивать из столь же крохотных петелек, сами собой и один за другим: тресь-тресь-тресь…
        Презираю женскую магию и успешно ей сопротивляюсь - но Ора не применила ни единого прямого воздействия. Воля ее направлена была на жалкие стальные крючочки, которых в любой галантерейной лавке хоть горстями греби; а что крючки вылетали из петелек столь причудливо, и платье обнажало спину так небрежно и удивительно, будто женщина меняла кожу, и что показавшиеся из-под шелков плечи были безукоризненной белизны и формы - так магического воздействия тут не было не на грош, а было уважение к Закону Весов, предписывающему с кредитором расплачиваться по полной программе…
        И вот я поднимаюсь, в два шага настигаю жертву, нежно хватаю за волосы и разворачиваю лицом к лицу, и столь же нежно, зубами, берусь за теплые, пахнущие парфумом губы…
        Нет. Я сижу за столом, всеми десятью пальцами вцепившись в край столешницы. Собственному порыву - можно иногда поддаться. Но поступить так, как ждет от тебя провокатор…
        - Ора! - глухо сказал я в обнаженную уже спину. - Дело, о котором я хочу вас просить, ничего общего не имеет с плотскими утехами.

* * *
        - Все? - переспросила она недоверчиво.
        - Потом мы вернемся обратно. Если меня что-либо задержит - вы возвратитесь одна… Карету я оплачу.
        - Вы используете меня в качестве пешки, - сказала она задумчиво.
        - Никто не сказал, что я обязан использовать вас в качестве козырного туза. Во всяком случае, после приема ваши обязательства передо мной признаются выполненными. А вам ведь того и надо?
        Она неожиданно улыбнулась:
        - Вы никогда не замечали, как ваши глаза меняются ролями? Когда светится синий глаз, вы становитесь неотразимо привлекательны. Зато когда загорается желтый - на вас страшно смотреть… Как странно.
        И она рассмеялась. Некоторое время я смотрел, как она смеется, потом улыбнулся тоже:
        - Интересно, а вы специально подкрашиваете веки немножко разными красками? Чтобы создавалась иллюзия разных глаз, как у наследственных магов?
        - Квиты, - сказала она, сгоняя с лица улыбку. - Кстати… почему вы не одернули этих мерзавцев сразу? Я ведь заметила, вы стояли в тени минуты три, прежде чем…
        Я пожал плечами:
        - Три минуты? Вы преувеличиваете…
        - Нет, Хорт. Вы не находите ничего постыдного в том, чтобы слегка поиздеваться над женщиной, верно?
        - Еще немного, - сказал я желчно, - и окажется, что этих… предприимчивых молодых людей натравил на вас я. Чтобы позлорадствовать. Верно?
        Она улыбнулась снова. С переменой настроений на ее лице могла поспорить разве что весенняя погода.
        - Я не хочу с вами ссориться, Хорт.
        - Я тоже не хочу с вами ссориться, - сказал я примирительно. - Кстати… вы действительно выиграли этот камушек, этот желтенький такой… в карты?
        - Что значит «действительно»? По-вашему, я солгала?!
        Раздражение ее было как песок в глаза; я едва сдержался, чтобы не прикрыть лицо ладонью.

* * *
        Тот, кто наблюдал за мной, ни разу больше не опустился до прямого следящего заклинания. Правда, и я был начеку; по несколько раз на день мне случалось ощущать пристальное к себе внимание, и наблюдающий был маг, а уж кому он служил - префекту, королю или кому-то еще - выяснить не представлялось возможным.
        Частая смена личин уже не приносила должных результатов; после того, как под окнами «Северной Столицы» обнаружились просители - очередные соискатели заклинания Кары - мне пришлось съехать из гостиницы и снять комнату неподалеку от клуба.
        Маг-шпион, служащий префекту, больше не показывался в клубе. Зато однажды, за день до королевского приема, я нос к носу столкнулся с торговцем зельями, тем самым, у которого трагически погибла дочь, который знал преступника, жаждал Кары - и одним из первых получил мой отказ.
        Мне была неприятна эта встреча. Мы раскланялись, как полузнакомые вежливые люди; я прятал взгляд. Захудалый, но гордый маг водрузил на голову потертую клубную шляпу, попрощался со старичком-гардеробщиком - и ушел; глядя ему вслед, я подумал, что этотимеет больше прав шантажировать меня, нежели пекущийся о государственном благе король.
        Оба муляжа Кары - настоящий и фальшивый - лежали в футлярах, ожидая королевского приема.

* * *
        Я прекрасно помнил, что мой дорожный сундук был заговорен от моли, блох и прочих паразитов. Еще весной.
        Теперь я стоял посреди комнаты, близоруко щурясь, хотя дыра на парадном камзоле находилась перед самым моим носом и рассмотреть ее не составляло труда.
        До хозяйственной магии я опускался только в крайних случаях. Возможно, как раз теперь такой случай настал, и мне предстоит уподобиться портняжке, подмастерью, с тупым усердием корпящему над прорехой.
        Пользуется ли моль человеческой логикой? И если нет, то почему все дыры появляются обычно на самом видном месте? Вот как теперь - с левой стороны груди, напротив сердца, там, где принято носить ордена… Орденов у меня не водилось. Некому было жаловать - зи Таборы никогда никому не служили. Разве что почетная медаль?..
        Я недолго колебался. Отыскал в кошельке серебряную монету покрупнее, сосредоточившись, сотворил себе медаль - черный хорек на серебряном поле. Шутка показалась мне остроумной; более того, когда Ора Шанталья изволила проявить любопытство, я не без удовольствия рассказал ей и про моль, и про хорька.
        - Вы сноб? - вкрадчиво спросила она. - Вы действительно считаете хозяйственную магию уделом назначенных, таких, как я?
        - Я этого не говорил, - сообщил я мягко.
        - Можно посмотреть? - она протянула руку к моей импровизированной «медали», поколебавшись, я отцепил украшение и положил ей в ладонь.
        Ладонь оказалась сухой и теплой.
        - Занятно, - Шанталья повертела «медаль» перед глазами. - Теперь можете приколоть обратно… А можете не прикалывать…
        Я проследил за ее взглядом.
        Изъеденное молью место было гладким и чистым. Ни следа не осталось от уродливой прорехи.
        - Хозяйственная магия, - она усмехнулась. - Просто и эффективно…
        - Предпочитаю услуги портных, - сказал я суховато и приколол медаль на прежнее место.
        Она усмехнулась:
        - Стало быть, любимое ваше развлечение - давить кур? Это тревожный симптом, дорогой зи Табор. Это означает, что в человеческом обличье вы не в состоянии совладать с собственной агрессией… Так, прикройте-ка ваш желтый глаз, нечего на меня зыркать.
        Я сдержался.
        Собираясь на королевский прием, госпожа Шанталья надела черное платье, немногим отличающееся от повседневного - разве что юбка чуть пышнее да еще слабенький намек на декольте. Пояс был замшевый, с золотыми бляхами; к поясу, как и прежде, во множестве крепились мелочи, как необходимые, так и бесполезные.
        - Кстати говоря, от моли спасают не только заклинания. Лавандовое масло, например, достаточно эффективно… Вы заметили, как похолодало? Еще недавно все изнывали от жары, а сегодня утром я не могла спать от холода, пришлось разводить огонь…
        Преблагая сова, она не может согреться без помощи огня! И туда же, в общество Кары… Да что бы она делала с Корневым заклинанием?
        До самого замка мы молчали, глядя в окна наемной кареты - каждый в свое; время от времени я поглядывал еще и в заднее узенькое окошко. От городских ворот и до ворот королевской резиденции нас провожала - на почтительном расстоянии - пара незнакомых всадников.

* * *
        Мы прибыли в замок, как и было предписано, к семи часам. Кареты подкатывались к крыльцу, задерживались на секунду - и по команде охрипшего распорядителя катили прочь, давая место следующим; подол черного платья моей спутницы застрял в поспешно захлопнутой дверце, и столь мелкое досадное происшествие едва не повлекло за собой скандал.
        - Грубиян! Я этого так не оставлю! - кипятилась Ора.
        - Сударыня, пожалуйста, соблаговолите пройти, не задерживайтесь… - ровным голосом повторял распорядитель.
        Тут и там я замечал в толпе переодетых стражников. Младший из королевских магов, укрывшийся за огромным вазоном с цветами, делал вид, что любуется красотой моей раздосадованной спутницы; я подмигнул ему.
        Наконец, лавируя в пышно разодетой толпе, мы пробрались в просторный холл. На полукруглом балконе играли музыканты; человеческая масса, в которой я не мог выделить ни одного знакомого лица, понемногу складывалась в длинную очередь и змеей взбиралась по широченной парадной лестнице.
        Мы оказались в центре общего потока. Стоял приглушенный гомон голосов, очередь шаг за шагом продвигалась вперед.
        - Почему так медленно? - спросил я сквозь зубы.
        Наверное, я нервничал. Во всяком случае, сердцу моему было тесно, а щекам - горячо.
        - Так всегда бывает на больших приемах, - охотно пояснила Ора. - Там, на верхней площадке, стоит король и всех по очереди приветствует. А ведь все хотят поговорить с ним подольше - оттого и проволочка…
        - А вы столь искушены? - удивился я.
        Она очаровательно улыбнулась:
        - Это вы не искушены, любезный Хорт. Дитя полей и лесов, хорек, одним словом…
        В другое время я оскорбился бы, но сегодня у меня были дела поважнее.
        Мы продвигались вперед в плотной толпе. Прямо перед нами шел некто в бархатном алом плаще, накинутом поверх кожаных доспехов, и с огромным мечом у пояса; воинственного господина сопровождали два ярко одетых карлика. Справа и впереди имелись две сверкающие бриллиантами дамы - я видел, каким взглядом они оценили черное платье моей спутницы, видел, что Ора поймала этот взгляд, и в душе моей поселилось некое подобие злорадства.
        Слева шла семейная пара - пожилые супруги поразительно походили один на другого. Оба щуплые, оба сутулые, оба в лоснящихся, видавших виды одеяниях; на шее у мужа помещался золотой медальон размером с небольшую тарелку - толстая цепь пригибала сморчка к земле. На пальцах у жены переливались штук пять бриллиантов, каждый из которых стоил небольшого домика в хорошем районе.
        - Ну здесь и публика, - прошептала Ора, будто отзываясь на мои мысли.
        Очередь двигалась; справа и слева от лестницы стояли стражники. Воинственного господина в бархатном плаще попросили отдать его угрожающий меч; тот, к моему удивлению, согласился, мало того - оба карлика сдали каждый по стилету.
        Ни у меня, ни у моей спутницы не обнаружилось оружия. Во всяком случае такого, которое можно было бы отобрать.
        Младший из служащих королю магов стоял теперь на балконе среди музыкантов. Стоял, облокотившись о мраморные перила, и внимательно оглядывал поток приглашенных - сверху.
        А поглядеть было на что.
        Заморские послы, магнаты с женами, покрытые шрамами герои прошлых войн, чьи-то прыщавые отпрыски, чьи-то расфуфыренные фаворитки; пролетом выше нас терпеливо дожидался своей очереди старичок с белой бородой, и, приглядевшись, я вычислил в нем мага первой степени, но не наследственного, а назначенного. А чуть отставая от нас с Орой переминался с ноги на ногу неприметный господин лет сорока - при взгляде на него у меня по коже поползли мурашки, потому что он был внестепенной, как и я, наследственный, очень-очень серьезный маг…
        За этим господином следовало пронаблюдать в первую очередь.
        За наблюдениями я не заметил, как мы, миновав три пролета, очутились на самом верху лестницы, и в нескольких шагах от нас обнаружился король - в парадном мундире, напудренный и напомаженный до такой степени, что я едва узнал его.
        - Разумеется, я помню вас, господа, - говорил король сутулой и лоснящейся супружеской паре. - Конечно, такие услуги не забываются… Но, пожалуйста, ни слова о делах: сегодня мне хотелось бы, чтобы все развлекались.
        За спиной у короля стоял, поигрывая шнурком от портьеры, старший из состоящих на службе магов. От него исходил плотный, не вполне деликатный поток магической воли - соглядатая очень интересовали помыслы приглашенных. Меня его внимание благоразумно не коснулось, на Ору он даже не взглянул.
        - Рад приветствовать вас, господин Хорт зи Табор, столь знатных магов не так много в нашем королевстве, я хотел бы, чтобы вы бывали у нас почаще…
        Слова его лились сами по себе, в то время как глаза на королевском лице жили своей особенной жизнью - этим глазам очень хотелось просверлить меня до дна, заглянуть, распотрошить, окончательно увериться, это ведь такая эфемерная материя - лояльность мага…
        Выпуклые королевские глаза разъяли бы меня на части - если б могли. В какой-то момент я даже посочувствовал Его Величеству - такое напряжение мысли! Ора Шанталья глубоко провалилась в реверансе, я же поклонился именно так, как предписано этикетом, и ни на волос ниже:
        - Сегодня хороший вечер, Ваше Величество. Все будет в порядке…
        И, уступая право приветствия другим гостям, мы влились наконец в пиршественную залу.
        - О да!.. - прошептала Ора, непроизвольно сжимая мой локоть; я прищурился - одновременно от яркого света и оглушающей музыки. Преблагая лягушка, как говаривал мой приятель Ил де Ятер; как же в этой толчее, в этом грохоте и гуле - что-нибудь понять?!
        - Вы хоть кого-нибудь здесь знаете? - со сдавленным смешком спросила Ора.
        Сперва мне показалось, что я не знаю никого. Более того - что все эти напудренные лица и улыбающиеся зубастые рты существуют сами по себе, отдельно от высоких воротников, эполетов, пряжек, камзолов и мундиров с золотым шитьем. Мне показалось, что высокие прически дам плавают в воздухе отдельно от декольте и кринолинов - словом, королевский прием представился мне чем-то вроде колоссальной окрошки в золотом котле. Только после некоторого усилия мне удалось справиться с собой; в какой-то момент я подумал даже, что наваждение имеет магическую природу, что на меня воздействуют - но нет, чужой воли здесь не было и в помине. Просто я нервничал, просто я устал, просто «свободных хорьков» нечасто приглашают на столь многолюдные приемы…
        А по сравнению с этим сборищем даже городской базар казался островком тишины и уединения. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем в жутком гаме я стал различать отдельные голоса, а среди множества лиц наконец-то обнаружились знакомые физиономии.
        Во-первых, господин префект - в парадном мундире, в стороне от прочих гостей, окруженный кучкой надменных, тоже высоких и тоже очень широких в плечах господ. За их спинами - маг первой степени, шпион, которого я в свое время облил лимонадом.
        Во-вторых, младший из королевских магов - не прячась и не смущаясь, молодой человек стоял на ступенях лесенки, ведущей к пустому пока трону, и оглядывал толпу приглашенных; в их помыслы он проникать не пытался, однако мельчайший намек на нелояльность отслеживал.
        Потом я увидел воинственного господина, оставившего свой меч при входе на лестницу. Сопровождавших его карликов в толпе не было видно, и только некоторое свободное пространство вокруг меченосца указывало на их присутствие.
        Потом я увидел благообразного старичка, назначенного мага первой степени - он беседовал о чем-то с тем самым неприметным господином, которого я взял на заметку как внестепенного и очень серьезного. А потом, присмотревшись, я понял, что в зале десятка два магов - и нет ни одного ниже первой степени… За исключением Оры, пожалуй.
        - Ора, - сказал я, мило улыбаясь спутнице. - Нам предстоит длинная череда знакомств… Видите тех двух господ, что беседуют? И того юношу в клубном камзоле? И того тощего субъекта с большими ушами? И этого…
        - Вас интересуют маги, - сказала Шанталья, возвращая мне мою улыбку. - Что бы вы там не думали о моих возможностях, но уж выделить в толпе мага я худо-бедно умею!
        - Прекрасно, - сказал я нетерпеливо. - Итак, нам предстоит познакомиться со всеми этими…
        В этот момент меня крепко взяли под локоть. Я с трудом ухитрился не вздрогнуть.
        - Следуйте за мной, - едва слышно сказал старший из королевских магов (а это был именно он).
        - Но со мной дама, - по прежнему улыбаясь, я высвободился.
        - Дамы в договоре не было, - сказал маг, и только очень внимательный наблюдатель поймал бы признаки нервозности в его голосе. - Вы один. Сейчас.
        Ора смотрела вопросительно. Я заметил, что молодой маг на ступенях трона тоже поглядывает в мою сторону. И что за происходящим очень внимательно наблюдает господин префект.
        - Конечно, - сказал я, улыбаясь шире возможного. - Одну секунду… - я обернулся к Оре. - Дорогая госпожа моя… Я оставлю вас ненадолго. - И, наклонившись к самому уху, добавил: - Маги. Наблюдайте. Ясно?
        - Ну разумеется, мой дорогой господин, - промурлыкала Ора так громко, что ближайшие к нам гости обернулись. - Разумеется, я буду скучать.

* * *
        Королевский маг провел меня сквозь череду неприметных, кое-где потайных, кое-где просто прикрытых портьерами дверей. Поднявшись по винтовой лестнице, мы оказались в совершенно темном, узком, как кротовий лаз, коридорчике; мой проводник отдернул тяжелую бархатную завесу, и я зажмурился от внезапно хлынувшего света.
        Прямо перед нами - чуть выше - покоилась туша дворцовой люстры. Отсюда, вблизи, гигантский светильник поражал как размерами, так и тонкостью работы. Люстра казалась пышным бронзовым деревом, каждый лист, каждый стебель был выкован так тщательно и с соблюдением таких деталей, что становилось жаль: ведь снизу, из зала, невозможно оценить всю прелесть этого произведения искусства…
        Я посмотрел вниз.
        Весь зал был как на ладони - на очень большой ладони. Кое-где в прорехах между группками гостей льдисто поблескивал белый паркет. Я увидел, что в зале так тесно потому, что часть его отгорожена ширмами, там суетятся слуги и ломятся от яств уже накрытые столы. Я понял, что смотрю сквозь одно из витражных окон под потолком - цвет стекла придавал крохотным лицам гостей то кукольно-розовый, то мертвенно-синий оттенок.
        - Я говорю от имени короля, господин Хорт зи Табор. Здесь - ваше сегодняшнее место. Через несколько минут Его Величество займет место на троне. Еще через полчаса, по нашим расчетам, прибудет Дривегоциус - он специально опаздывает, чтобы появиться с наибольшим эффектом. Вы дадите ему время на приветствия… После этого, не медля, совершите необходимый обряд и примените заклинание Кары. Дривегоциус любит эффекты - его смерть превратится в грандиозное зрелище… И тысячи людей будут свидетелями тому, что никакого наемного убийцы не было и в помине. После того, как уляжется суматоха, вас выведут из дворца…
        - Не вполне понял вас, - сказал я, сам чувствуя, как неудержимо наливается желтым мой левый глаз. - Я явился на прием - как положено, с дамой… Вы хотите загнать меня под крышу - на все время приема?!
        - Вы явились исполнять ваш договор с Его Величеством, - неприязненно сказал маг. - Где вы будете при этом находиться - оговорено не было. Или вы желаете отрывать голову своему пупсу прямо в зале, у всех на виду?
        Я молчал.
        - В зале господин префект, - сказал мой собеседник тоном ниже. - У него в кармане - неподписанный указ о вашем аресте. Королю стоит только черкнуть пером. И режим пониженной уязвимостине поможет - жизни вашей никто не угрожает, а вот тюремное заключение…
        - За что?! - изумился я.
        Маг пожал плечом:
        - Служащие господина префекта проверили счета вашей семьи - и обнаружили колоссальную недоимку, деньги, которые утаил от казны еще ваш дед…
        - Но наследственные маги не платятналогов!
        - Служащие господина префекта нашли в архивах документ, подписанный еще Гваром Пятым - привилегия наследственных магов была отменена на два года, то было время Северной войны, казне требовались… что вы так смотрите на меня, господин Хорт зи Табор? Какая разница за что - неужели вы думаете, что господин префект не отыщет повода?
        Я понял, что он прав.
        И что следует держать себя в руках.
        Я посмотрел в зал:
        - Здесь полным-полно магов - они сразу заподозрят применение Корневого заклинания.
        - А мы отметем их подозрения как безосновательные, - ровно ответил королевский служащий. - Полно, господин зи Табор, все присутствующие здесь маги прекрасно понимают, что Дривегоциус - воплощенное зло, что от него следует избавляться любым способом… А те, кого он приведет с собой - не ваша забота.
        - Понятно, - сказал я медленно.
        И кого, интересно, наш мятежник приведет с собой? Магов-телохранителей, разумеется. И когда я увижу их, станет ясно, что мне делать. Либо придерживаться плана - либо срочно искать пути к отступлению…
        - Как вас зовут, я забыл? - небрежно спросил я у собеседника, который годился мне, пожалуй, в отцы.
        - Мое имя Гор зи Харик, - отозвался он после паузы. - И я советовал бы вам, молодой человек…
        - Ступайте, любезный Гор, - я зевнул, не прикрывая рта. - Вы исполнили поручение Его Величества - а теперь уйдите, вы мне мешаете.
        Было забавно смотреть, как он сдерживает гнев.
        - ЛюбезныйХорт, - весь имеющийся яд мой собеседник вложил в слово «любезный». - Согласно приказу Его Величества, я буду находиться здесь все время и наблюдать за… процессом. Придется вам примириться с моим присутствием.
        Я демонстративно пожал плечами. Повернулся к стеклу и стал смотреть вниз.
        Все шло не так, как я думал. Все шло наперекосяк.
        Приглядевшись, я увидел Ору. Около нее - надо же! - уже увивался какой-то придворный хлыщ, и она ему благосклонно улыбалась. Во всяком случае отсюда, сверху, эта улыбка выглядела как благосклонная.
        Гости роились, переходили с места на место, сбивались группками, ждали; Ора тоже ждала. Она была уверена, что я вот-вот вернусь.
        Впервые я ощутил внутреннее неудобство - свою вину перед Орой. Она, ничего не ведающая пешка, может быть вовлечена в крупные неприятности. Все видели, что она пришла со мной… Если я сбегу, король может ухватиться за нее, как за ниточку. И вытряхивать у бедной Оры признание в том, о чем она понятия не имеет…
        Если я сумею сбежать.
        А если сработает все-таки мой план… Тогда Ора окажется в толчее, в перепуганной толпе. Почему-то мне кажется, что как только упадет мятежный князь - случится заварушка…
        Он должен упасть. Он, скотина такая, обязательно должен свалиться. Хоть на минуту. Прямым ударным заклинанием я прошибал в свое время каменную стену - так неужели не прошибу княжескую защиту? Тем более что все, что мне нужно - пятно на лбу и глубокий обморок…
        Толпа внизу загудела сильнее - и вдруг стихла. В этой тишине на люстре стали загораться свечи - одна за другой; по красоте это зрелище сравнимо было с осенним закатом. Свет тысячи огоньков дробился в тысяче хрустальных подвесок, причем кое-где были встроены маленькие магические искорки, особенно радовавшие глаз; на некоторое время я позволил себе забыть о делах - и только наслаждаться.
        И только несколько секунд спустя я понял, что свечи зажигает - при помощи простого школьного упражнения - мой спутник и надзиратель, королевский маг Гор зи Харик.
        - Вы верно служите королю, - сказал я с усмешкой. - Редкий лакей сумеет зажечь свечу вот так, на расстоянии!
        У него тоже были разные глаза. Темно-карий и светло-карий; сейчас темный глаз почернел, как уголь:
        - Вы напрасно пытаетесь вывести меня из себя, любезныйХорт зи Табор. По-видимому, мы не сойдемся во мнениях относительно того, что есть позор для мага…
        Я отвернулся. Еще раз полюбовался люстрой; посмотрел вниз.
        Оказывается, препираясь с Хариком, я пропустил появление короля. Сейчас Его Величество уже стоял на ступенях трона, а собравшиеся приветствовали его общим поклоном. Я нашел глазами Ору - ее белые волосы светились в толпе, как маячок.
        Король обратился с речью к своим гостям; говорил он сплошь банальности, и все это продолжалось минуты три.
        Потом король призвал отдыхать и развлекаться.
        Ширмы разъехались. В зале сразу стало просторнее; спрятанный на балконе оркестр заиграл деликатно и вместе с тем мощно. Оживились голоса, послышался манерный дамский смех; веселье началось.
        - Сейчас явится объект, - шепотом сказал Харик. Я недовольно на него покосился - но он обращался не ко мне. Маг вне степени так нервничал, что опустился до мыслей вслух.
        Возможно, его карьера - или карьера его сына - зависит от успеха этого покушения?
        Я криво усмехнулся. Само словосочетание «карьера мага» звучало оскорбительно.
        Харик заметил мою усмешку. Его прямо-таки передернуло; а может быть, подумалось мне, он видит перед собой конкурента? Полагает, что после успешного применения Кары я поступлю к королю на службу и тем самым отодвину его (и сына) на вторые-третьи роли?
        Гости плотным кольцом обступили столы. Ели мало - больше пили; я видел, как недоуменно оглядывается Ора. Вокруг нее был уже не один, а целых три ухажера - двое держали перед ней подносы со снедью и фруктами, третий наливал вина. Она не пропадет, подумал я угрюмо.
        Ора перестала оглядываться - и о чем-то оживленно заговорила с самым длинным из своих хахалей. Я пригляделся… и на секунду задержал дыхание: долговязый хахаль был магом вне степени. Кажется, он был одним из тех, на которых я успел Оре указать…
        Я видел, как Ора засмеялась и кокетливо потрогала магические камушки на шее. Маг улыбнулся в ответ; она указала ему кого-то в толпе и, панибратски ухватив внестепенного за рукав, повела его куда-то по направлению к трону…
        Я проследил за ее движением - и натолкнулся на взгляд короля. Секундный, как бы рассеянный взгляд; окружающим показалось, что король смотрит в потолок - но Его Величество глядел в маленькое витражное окно, и мне показалось - хоть это было невозможно - что он меня видит.
        Во всяком случае точно знает, что я здесь.
        Я моргнул; поискал глазами Ору. Долговязый маг знакомил ее… да, именно знакомил ее с неприметным человечком лет сорока - тоже внестепенным!
        Я почувствовал, как липнет к спине батистовая рубашка. Ора Шанталья оказалась превосходным исполнителем. Она была орудием, которое продолжает действовать даже тогда, когда держащая его рука разжимается. Сейчас Ора честно отрабатывала свой долг по «Закону Весов» - блистала, привлекала к себе внимание, знакомилась с магами. И я, наблюдавший сверху, мог при некоторой толике везения кое-что заметить…
        Но не замечал.
        Они видели в ней не слабенькую магиню, а прежде всего красивую женщину. Они говорили комплименты, смеялись, нескольких Ора приветствовала как старых знакомых… Я ощущал их игривые, пока еще деликатные потоки магического обаяния. Флирт? Увлечется ли кто-то сильнее, чем позволяют правила приличия? И что тогда сделает Ора - возможно, шашни на балах привычны ей? И то, что мне, «свободному хорьку», представляется скабрезным - для нее допустимо и мило?
        Королевский маг тяжело дышал за моим плечом. Минуты бежали, гости веселились, король беседовал с кем-то… нет, не «с кем-то», а с господином префектом! Только очень внимательный наблюдатель заметил бы признаки напряжения на румяном лице Его Величества. Время шло, а мятежный князь бессовестно опаздывал.
        - Послушайте, любезный Харик… А может быть, ваш Драго… ваш князь вообще не явится, а? Вы бы сходили, разузнали, в чем дело?
        - Мне приказано оставаться здесь, что бы ни случилось, - проговорил маг и после паузы добавил: - Любезный.
        Шум в зале нарастал; кто-то из магнатов застучал вилкой в медное блюдо, требуя всеобщего внимания. В чуть притихшем гомоне ему удалось сказать тост в честь короля; ласково улыбнувшись, Его Величество встал, выпил свой бокал до дна и спустился с трона - пообщаться с гостями.
        Я смотрел, как Ора беседует с прыщавым юнцом - наследственным магом первой степени. Как юнец краснеет и бледнеет - на какой-то момент мне показалось, что его поразили злосчастные камушки. Я готов был сделать стойку, как охотничья собака - но в следующую секунду выяснилось, что сопляка интересует вырез Ориного платья. Всего-то.
        Господин префект остался стоять у подножия опустевшего трона, и выражение его лица мне не понравилось. Вспомнилась угроза насчет неподписанного приказа о моем аресте; неужели они пошли бы на это? Создав прецедент, который очень смутил бы господ наследственных магов…
        А будь он неладен, тот день, когда я выиграл проклятое заклинание Кары!
        Гул в пиршественном зале достиг своего апогея. Гор зи Харик, уже минут пять пожиравший собственные усы, теперь начал грызть губы.
        - Разузнайте, в чем дело, - повторил я ворчливо.
        В эту минуту за высокой дверью зала коротко взвыла труба. Стражники у входа встали по стойке «смирно»; вбежавший маленький церемониймейстер трижды грохнул жезлом о пол:
        - Его сиятельство князь Дривегоциус со свитой!
        Я подался вперед. Тихо сделалось в зале, и, будто уважая эту тишину, мое сердце пропустило удар.
        Гости раздались в стороны, освобождая дорожку к трону. Секундой раньше король занял свое место; лицо Его Величества показалось мне до неприличия румяным. Впрочем, возможно, виной тому было цветное стекло витража.
        По образовавшемуся в толпе коридору уже шагал крепкий темнолицый мужчина лет пятидесяти. За ним, отставая на пять-шесть шагов, следовала свита - трое сопровождающих были невысоки, широки в плечах и длинноусы, четвертый выделялся исполинским ростом. На гладко выбритой голове великана плотно сидел широкий обруч желтого металла.
        Обруч притягивал мой взгляд. Я с усилием заставил себя отвести глаза.
        Сосредоточился, глядя, как князь и король церемонно друг друга приветствуют.
        За моим плечом напряженно ждал Гор зи Харик.
        Я смотрел на князя. Смотрел и чувствовал, как холодеет в груди, холодеет в животе, как выступает на лбу холодная испарина.
        Вокруг князя плотным коконом стоял сгусток чужой магической воли, и это не были простые заклинания. Это был щит, наделенный страшной силой, силой, значительно превосходящей мою. А таких сил в мире было не так уж много - во всяком случае до сих пор я так думал…
        Корневое заклинание Защиты!
        - Начинайте, - сказал Гор зи Харик за моей спиной.
        - Еще не время, - ответил я сухими губами.
        - Начинайте, - прорычал внестепенной королевский маг, - или я проткну вас стилетом!
        Вот, значит, как…
        Я обернулся. Внестепенной был опасен - отчаяние сделало его безрассудным.
        - Что вам за это пообещали? - спросил я мягко. - Чем пригрозили, если покушение сорвется?
        Его глаза сузились в две черных, полных ненависти ниточки:
        - Делайте, прах вас побери, делайте, любезный!
        Правая рука его была заведена за спину. Внестепенной маг со стилетом - еще смешнее и печальнее, чем обезьяна в камзоле и с тростью…
        - Как бы ваша сова не захворала, - сказал я укоризненно.
        Снял с пояса кожаный футляр, вытряхнул из него глиняного уродца; Гор зи Харик по-прежнему буравил меня взглядом.
        Я демонстративно повернулся к нему спиной.
        Коснулся лбом холодного стекла.
        Веселье внизу возобновилось, но какое-то искусственное. Король стоял рядом с князем у подножия трона; голова его была как-то странно наклонена к плечу. Как будто он изо всех сил сдерживался, чтобы не глянуть на витражное окошко под потолком.
        Княжья свита внимательно слушала разговор двух властителей. Я видел, что усы у коренастых свешиваются чуть ли не до плеч. И что желтый обруч на бритой голове великана способен вобрать в себя всю магию, абсолютно всю, что есть сейчас в зале; вглядываясь в бегающие по тусклому металлу искорки, я вдруг совершенно явственно услышал голос Его Величества: «…не смогла порадовать нас своим присутствием. Вот уже две недели как поправляет здоровье на островах…»
        В следующую секунду голос пропал.
        Ладони, в которых ждал своей участи глиняный болван, сделались мокрыми.
        - Никто не знает, как именно подействует Кара, - сказал я глухо. - Поэтому не спешите со своим стилетом, друг мой Гор. Если князь не свалится в первую секунду - это еще не значит…
        - Делайте!!!
        - Успокойтесь, - сказал я высокомерно. - Вашу истерику я вам припомню.
        И положил три пальца на затылок глиняного болвана.
        Проклятый князь. Проклятый колдун с проклятым обручем. Вряд ли я смогу пробить такую защиту. Для этого придется выложить все силы до конца - а чем это чревато, я понял еще в тринадцать лет, на темном дне колодца…
        А может быть, не валять дурака? Потихоньку поменять болвана и… покарать. Не надо будет заботиться ни о княжьей защите, ни о дылде с обручем, Кара все сделает сама…
        И это будет означать, что Хорта зи Табора наняли. А не наняли - так заставили, принудили. Что я отдал свою неприкосновенную собственность в обмен на обещание меня, сиротку, не обижать.
        И еще - это будет означать конец моей власти…
        - Карается, - я прикрыл глаза, будто бы вспоминая текст, - князь Дривегоциус, повинный в действиях, повлекших за собой угрозу целостности государства, как то отторжение областей Литка, Хадра, островов Малый Кин и Большой Кин, введение в указанных областях действия собственных княжеских законов, а также…
        Текст я помнил прекрасно.
        Сейчас я видел, как сгусток чужой воли вокруг князя медленно проворачивается, будто брошенный в воду мяч. Щит был однороден, одинаково крепок со всех сторон. В нем бесполезно искать брешь…
        - …и неповиновение приказам своего Государя…
        Человек с обручем на голове быстро скользнул глазами по витражным окнам. На долю секунды мой язык онемел.
        В следующее мгновение князь приятельски кивнул королю - и направился прочь из зала!
        - Скорее! - выдохнул Гор за моей спиной.
        - И неповиновение… - механически повторил я. - Уходит! Я не могу…
        Гор зи Харик ударил снизу вверх - по моим рукам. Тонкая глиняная шейка не выдержала. Раздался хруст - большая голова уродца оказалась в одной моей руке, тельце - в другой.
        - Са-а-ва… - выдохнул я.
        И ударил вслед уходящему князю. Ударил, потому что другого выхода у меня не было.
        Показалось мне - или он действительно пошатнулся в дверях?
        Показалось - или…
        Оркестр гремел невыносимо. Заглушая все на свете, даже шум крови у меня в ушах.
        На ковре под моими ногами валялся обезглавленный муляж.
        Я прислонился к задрапированной бархатом стене; Гор зи Харик смотрел на меня, и в его опущенной руке теперь уже явно поблескивала сталь.
        А я был пуст.
        Я был обессилен, как тогда, на дне колодца. Меня не хватило бы даже на то, чтобы зажечь свечку.
        - Ну вот, - сказал я, выдавив улыбку. - Все прошло как полагается, князь покаран и…
        Королевский маг больше не смотрел на меня.
        Смотрел вниз, в зал, и лицо его приобрело синеватый оттенок витражного стекла.
        Я проследил за его взглядом.
        В зале царило смятение; голоса роптали. Король стоял у подножия трона, взгляд его был прикован к дверям. Секунда - и двери распахнулись, и в зал влетел, спиной вперед, тот самый воинственный господин, которого сопровождали два карлика.
        Сейчас карликов не было видно. Воин едва удержался на ногах; он выглядел по меньшей мере растерянным - кружевной воротник его был почти оторван и свисал лохмотьями. Мгновением спустя в зал ворвался - вне себя от бешенства - князь.
        Я увидел его, и у меня потемнело в глазах. На лбу у князя имелась багровая шишка - в остальном он был бодр и вполне дееспособен.
        - …Оскорбление, какого еще никто не решался нанести мне! Вы, - это королю, - вы, любезный зятек, ответите мне позже! А теперь я потребую ответа у этой скотины, позволившей украсить себя перевернутым гербом Дривегоциусов!
        И князь потряс обрывком ткани, в котором все узнали кусок кружевного воротника.
        Вокруг зашевелилась стража; рядом с князем мгновенно оказался великан с обручем на бритой голове. Князь раздраженным жестом велел ему убираться.
        - Сделайте же что-нибудь, - истерически прокричал король. - Харик, сделай что-нибудь!
        Я видел, как рядом с князем обнаружился второй королевский маг - Харик-младший. И как человек с обручем отогнал его прочь - одним только жестом.
        - Любезный тесть, это ошибка! - рявкнул король, и ему почти удалось перекричать гул толпы. - Никто не хотел вас…
        Князь уже рвал с себя камзол. На поясе у него обнаружились два коротких меча; его не разоружили перед входом в зал!
        - Поединок! Немедленно! Я не желаю слышать оправданий! Вы все видели эту… этот оскорбительный знак! Вы все! - и он обвел вокруг широким обвинительным жестом, и те, на кого он указывал, поспешили отступить на шаг.
        Княжеская свита сбилась в кучу. Бритый маг с обручем, по-прежнему возвышаясь над толпой, внимательно всматривался в витражное окошко под потолком - мне показалось, что он смотрит мне в глаза.
        - Предатель!
        Я едва успел перехватить руку со стилетом. По счастью, Харик-старший не успел еще понять, что я обезоружен, и его заклинания были направлены пока только на защиту. Спасибо папаше, который в свое время нанимал для меня учителей гимнастики и фехтования; спасибо милосердной сове - Гор зи Харик был много старше и уступал мне силой. Стилет полетел на пол.
        Князь в зале что-то кричал; я ощутил всплеск магической воли, Харик ощутил его тоже - и его хватка чуть ослабела.
        Оставив друг друга, мы прильнули к стеклу. Как раз вовремя - чтобы увидеть, как князь истерически орет на человека с обручем:
        - Сними! Сними! Я не желаю! Поединок! Честно пролитая кровь! Сними!
        Даже сверху было хорошо видать, как человек с обручем играет желваками.
        И как спадает защитная завеса вокруг сумасшедшего князя Дривегоциуса - нет, не спадает, а раздается в стороны, впуская внутрь княжьего противника.
        И как воин в ободранном кружевном воротнике - обруганный, униженный, лишившийся у входа своего огромного меча, но получивший взамен один из коротких мечей князя - готовиться отразить нападение.
        И князь напал! Яростно, бесстрашно, умело и неудержимо.
        Зазвенел металл. В толпе случилось несколько дамских обмороков.
        - Это неслыханно! - закричал король. - Стража!
        Стражники сделали слабую попытку разнять дерущихся, но, столкнувшись с защитной магией бритого великана, поспешно отступили.
        Я успел заметить, что некоторые гости продолжают пиршество как ни в чем не бывало… И что Ора, моя сообщница Ора стоит за спиной у человека с обручем и внимательно смотрит ему в бритый затылок.
        И он оборачивается, ощутив ее взгляд. Смотрит ей в лицо, переводит взгляд на гроздь побрякушек, украшающих высокую шею…
        Ора беззаботно улыбнулась.
        Поединщики, отгороженные кругом магической воли, бились яростно и молча. Оба оказались искусными бойцами. Оба были до крайности взбешены, и недостаток хладнокровия мешал обоим.
        - Конец, - хрипло сказал Гор зи Харик, и вздрогнул от прозвучавшего в его голосе отчаяния.
        Колыхнулись огоньки свечей на люстре - будто бы от сквозняка. Некоторые погасли.
        Князь Дривегоциус, на чьем лице застыла гримаса ненависти, смотрел в глаза врагу - врагу, которого он четверть часа назад знать не знал и чей клинок торчал теперь у него из груди.
        Потом его сиятельство Дривегоциус, столь славный, столь опасный, столь неугодный королевский тесть, потихоньку осел на пол - в лужу собственной крови.

* * *
        …Все, что дается нам тяжким трудом - достается им легко, по праву рождения. Всем, чего мы достигаем к зрелым годам, они владеют уже в детстве; мой юный друг, мы с тобой - назначенные маги, и сыновья наши не смогут унаследовать ни дара нашего, ни звания. Всю жизнь кропотливо собирая магическую премудрость, мы обречены унести ее за собой в могилу. Что ж, разве это повод для отчаяния?
        Мой друг, ты пишешь, что усилия твои бессмысленны, а результаты подвергаются осмеянию; прискорбно слышать такое от волевого и серьезного юноши, каким я тебя помню. Под луной нет ничего, лишенного смысла; не осмеяние делает нас жалкими, а готовность отступиться от дела всей жизни в угоду насмешникам.
        Надеюсь, что письмо твое было написано и отправлено под влиянием минутной слабости, что детское отчаяние прошло без следа и ты сам рад бы забыть тобой же сказанное; охотно помогу тебе. Давай забудем последнее твое послание и поговорим о предметах куда более полезных и правильных…
        Мир магии стоит на наших плечах; именно назначенные маги-ремесленники, а вовсе не пресыщенные наследственные снобы определяют лицо магического сообщества. Хозяйственная магия, магия на пользу людям приносит душевное удовлетворение и постоянный доход. Наследственные маги не убивают и не разрушают, изощряясь в воинских заклинаниях, - но созидают, преуспевая в строительстве, портняжном и скорняцком деле, управлении погодой и способствовании урожаю. Назначенный маг, пусть даже четвертой степени, есть уважаемый всеми труженик, есть пчела, несущая в общий улей свою толику меда, в то время как наследственный бездельник, пусть даже и внестепенной - всего лишь яркая бабочка, порхающая бессмысленно, на потеху ребятишкам.
        А посему - не завидуй, друг мой! Не завидуй тому, что зависти недостойно!

* * *
        - Никого не принимаю! - крикнул я хрипло.
        Стук повторился. И донесся приглушенный голос хозяина:
        - Но, господин, там дама… Ее имя Шанталья, она говорит, что ее-то вы примете!
        Я подавил стон. Да что она себе позволяет, эта…
        Все мои камушки остались у Оры. Я знал, что встретиться нам все равно придется - но, сова, только не сейчас!
        Я сел на кровати. Голова раскалывалась, но я не желал расходовать силы даже на мельчайшее лечебное заклинание. Надо попросить у хозяина каких-то пилюль…
        Негоже, чтобы меня видели без личины! У служанки хватит ума подглядывать в замочную скважину…
        - Любезный господин, - послышался за дверью нарочито мягкий, едва ли не мурлыкающий голос Оры. - Вам следовало бы впустить меня, потому что то, что я скажу, очень для вас важно, мой дорогой друг… вы понимаете?
        А как она разузнала мой новый адрес?! Я же переехал, не предупредив ее…
        Я подошел к двери. Набросил плащ - чтобы капюшоном прикрыть лицо. И предосторожности оказались нелишними - когда дверь приоткрылась, впуская Ору, хозяин не преминул сунуть в щель свой любопытный нос.
        Он удивился, отчего это постоялец отдыхает в плаще. Он еще больше удивился бы, если бы увидел вместо прыщавого лавочника - моей последней личины - настоящее лицо Хорта зи Табора…
        А на личину у меня не хватает сил. Даже не личину!
        - Вы скверно выглядите, - сквозь зубы сказала Ора. От ее мурлыкания не осталось и следа.
        - Приношу свои извинения, - я отвесил шутовской поклон.
        - Да, вам следует извиниться, - Ора опустилась в продавленное кресло. - И неизвестно еще, приму я извинения или нет.
        Я снял плащ. Плотнее запахнул халат, усмехнулся:
        - Радуйтесь, вы свободны от долга передо мной, Закон Весов исполнен… И отдайте безделушки.
        Она царственным жестом бросила на стол связку магических камней. Сухо улыбнулась:
        - Это не такие уж безделушки, как вы пытаетесь меня уверить… вчера на эту наживку клюнули по меньшей мере две рыбины.
        - Что?!
        Я вскочил. Меня опять зазнобило; Ора смотрела прямо и жестко, ее взгляд мокрым камнем упирался мне в лицо:
        - Вы негодяй, Табор. Вчера вы поставили меня в очень скверное положение.
        - Вы женщина, - сказал я, судорожно проглотив слюну. - Потому я, может быть, сумею забыть это слово, которым вы меня…
        - Негодяй, - повторила она ровно. - Вы привели меня туда - и бросили. Зная, что случится потом!
        - Я не знал, - вырвалось у меня, и я сразу же пожалел о своих словах.
        Ора прищурилась:
        - Если вы не знали - куда, зачем, почему вы сразу спрятались? Вы ведь наблюдали за всем исподтишка, я чувствовала ваш взгляд…
        - Быть не может, - сказал я глухо.
        Ора подняла подбородок:
        - Я знаю, какого вы мнения о моих способностях… Тем не менее я сумела ощутить ваш взгляд. И понять, что вы с самого начала ждали неприятностей.
        - Я не так виноват, как вам кажется, - сказал я, отворачиваясь. Терпеть не могу оправдываться.
        - Откровение за откровение, - сказала Ора, помолчав. - Вы рассказываете мне, что вы делали во дворце, я рассказываю вам, кто именно из магов проявил интерес к вашим камушкам… да не просто проявил интерес, а прямо-таки затрясся! Вам ведь очень хочется это узнать?
        Я огляделся - в комнате было только одно кресло. Пришлось сесть на кровать, закинуть ногу за ногу, сосчитать до десяти, чтобы успокоился пульс.
        - Ора. Во-первых, я действительно прошу прощения за все, что случилось не по моей вине. Так получилось. Во-вторых, я пришел на этот прием, чтобы проследить… чтобы, как вы догадались, увидеть реакцию кое-кого из магов на ваши камушки. За этим я пришел, клянусь памятью отца…
        - Вы говорите правду, - сказала Ора медленно. - Как вписывается в эту версию ваше внезапное исчезновение?
        - Ко мне подошел королевский внестепенной, - сказал я, глядя ей в глаза. - Вы его видели, его зовут Гор зи Харик. Он обманом завлек меня… Короче, я не смог вернуться. Я не знал, что так сложится, клянусь… чем хотите.
        - Поклянитесь памятью отца, - потребовала Шанталья.
        - Клянусь, - сказал я медленно. - Клянусь памятью отца - я не знал, что так все получится…
        Ора неожиданно улыбнулась:
        - А вы мастак играть словами… Хорошо. Вы мне надоели, Хорт зи Табор. Прощайте.
        И, легко поднявшись из кресла, коварная мерзавка шагнула к двери.
        - Минуточку!
        Я заступил ей дорогу. Теперь мне хотелось ее ударить - по-настоящему.
        - Минуточку, милая дама! Вы ничего не забыли?
        - Нет, - она смотрела мне в лицо. Правый глаз ее был подкрашен голубой краской, левый - зеленой.
        Я взял ее за руку. Запястье было тонким, изящным, таким хрупким…
        - Вы мне руку сломаете, вы!!!
        - Сломаю, - пообещал я тихо. - Не надо играть со мной, Ора. Вы обещали мне кое-что рассказать!
        - Отпустите!
        И она ударила меня ручной молнией. Слабенькой, дамской, жгучей, как оса.
        Я отпустил ее - всего на секунду. В следующее мгновение - она пыталась отодвинуть тяжелый засов на двери - я поймал ее за воротник и бросил на кровать.
        Она ощерилась, обнажив крупные белые зубы. И совершенно спокойно сказала:
        - У вас нет сил на заклинания, Хорт. Вы истратились полностью. Ваш папа никогда не учил вас, что так нельзя делать?
        Я, не глядя, протянул руку. Снял с гвоздя узкий ремешок, принадлежавший хозяину и перешедший в мое пользование вместе с комнатой:
        - У меня достанет силы на кое-что другое.
        - Правда? - ее оскал вдруг сменился сладенькой улыбочкой. - Неужели?
        До меня дошла двусмысленность моих собственных слов. Я в бешенстве хлестанул ремнем по спинке кресла:
        - Говорите, кто клюнул на камни, и выметайтесь отсюда! Иначе я с вас шкуру спущу безо всяких заклинаний!
        Кожа на лбу, там, куда клюнула меня ее квелая молния, начинала ощутимо саднить.
        - Вы прекрасны, Хорт, - сказала женщина, беззастенчиво меня разглядывая. - Как горит ваш неистовый желтый глаз… Стоп, - она подняла руку, будто отгораживаясь от меня и моего ремня. - Стоп, не спешите, не лезьте в драку, я вам все скажу… Сядьте!
        Я смотрел ей в глаза.
        - Сядьте, - повторила она повелительным тоном. И добавила ворчливо, поправляя платье: - Вы порвали мне воротник…
        - Говорите, - сказал я. - Последний раз прошу по-человечески.
        Она чуть заметно усмехнулась:
        - Ладно… Итак, первым, кто заинтересовался вашими камушками, был этот провинциальный внестепенной… его зовут Март зи Гороф, ему сорок два года, внешне он неприметный такой… но вы сами его отметили, еще на лестнице. Все, кто знакомился со мной до того, с любопытством поглядывали на камушки, но только этот, Гороф, по настоящему вздрогнул. Понимаете, о чем я?
        Я проглотил слюну. Дамочка, оказывается, была очень добросовестной, способной наблюдательницей.
        - Второй, - она помедлила, чуть свела брови. - Второй… вы только не пугайтесь. Это тот самый, что держал защиту князя. Который так буквально исполнил приказ своего его сиятельства - и снял ее; вероятно, он и сам был не прочь, чтобы князя проткнули. Возможно, подкуп… Все было очень ловко подстроено.
        - Здоровенный бритый тип с обручем, - сказал я шепотом.
        - Вот именно, - Ора кивнула. - Обруч… если с него снять обруч, он будет внестепенным, как вы. Но сама эта вещь стоит многого. Это Корневая вещь, сродни вашей Каре, но если Кару вам дали «поиграться», то этот обруч безраздельно принадлежит Голому Шпилю…
        - Что…
        - Его зовут так. Кличка. Голый Шпиль - это имя подходит ему, правда?
        - Никогда не слышал о таком маге, - сказал я медленно.
        Ора пожала плечами:
        - Вы ведь и не претендовали на всеведение, не так ли?
        Некоторое время мы молчали. Ора приводила в порядок воротник, бормотала коротенькие бытовые заклинания; я вдруг почувствовал, что опустошен. Что не смогу встать с кресла.
        - Откуда вы все это знаете? - спросил я наконец.
        Ора подняла глаза:
        - Что именно?
        - Про Голого Шпиля. Про Корневую природу его обруча…
        - Я наблюдательна, - сказала она, как отрезала. - И приобрела вчера много ценных знакомств… Не знаю, сохранятся ли они после всего этого ужаса. Все без исключения гости ночевали во дворце, а подозрительных, вроде меня, вообще не желали отпускать, грозили кинуть в каменный мешок, уже и палача пригласили…
        - Палача?!
        - Со мной не было никого, кто мог бы за меня поручиться, - сухо сказала Ора. - Нас таких было девять человек - не знакомых королю лично, не бывавших на приемах прежде, получивших приглашение всеми правдами и неправдами. Четверо господ и пять дам. Нас загнали в одну комнату… Когда пришел палач, среди дам начались обмороки, а их кавалеры ползали на коленях, уверяя, что не причастны к провокации и убийству князя.
        Я молчал.
        - Под утро нас выпустили, - вздохнула Ора. - Только одного бросили в темницу - какого-то дурачка, который вздумал возмущаться и орать о своих правах…
        - Простите, - сказал я глухо. - Я в самом деле не думал…
        - Верю, - Ора поднялась. - А теперь разрешите откланяться. Закон Весов действительно соблюден, мой долг исполнен, прощайте, господин Хорт зи Табор.
        - Если я виноват… - промямлил я.
        Двери за визитершей закрылись.

* * *
        «Не путайте магические предметы с магическими объектами, а те в свою очередь - с магическими субъектами. Запомните - Большая Ложка, Быстрые Ботинки, Жестокая Скрипка, Лживое Зеркало и так далее - все это магические предметы. Свежий Источник - уже магический объект; он территориально фиксирован. Как правило, над Свежими Источниками строятся королевские дворцы. Возможность черпать из Источника имеет только лицо королевской крови - когда добыть воду пытается некто некоролевского происхождения, Источник высыхает, «прячется». Свежий источник называют еще Живым Источником, однако жидкость, источаемая им, не имеет никакого отношения к легендарной живой воде, хотя и используется в фармакологии для изготовления некоторых сильнодействующих лекарств. Дом Одежды - тоже магический объект, а вот Сетевой Чернорот - магический субъект… Это практически неуловимое существо похоже на паука, но питается не мухами и не кровью, а отрицательными эмоциями. Сидя в паутине над оживленной дорогой, Чернорот испускает потоки оскорблений в адрес прохожих - и растет, как на дрожжах, поглощая ответные потоки брани и обид…»

* * *
        Я сидел над грудой камушков, водил ладонью, ощущая прикосновение чужой воли, и думал, что делать дальше - когда в дверь снова постучали:
        - Господин, на этот раз вас спрашивает какой-то маг… Он говорит, что он на королевской службе… Я опасаюсь, мой господин, лучше его принять…
        - Зови, - сказал я отрывисто.
        Потом вытащил из футляра подлинное заклинание Кары и утопил в широком рукаве халата. Силы мои восстановились менее чем наполовину, а чувствовать себя беззащитным я не любил.
        Моим гостем оказался не Гор зи Харик, как я опасался, а его сын - в последний раз я видел его на приеме, с того времени юноша здорово похудел и осунулся, хотя прошло всего два дня.
        - Прошу садиться, - сказал я сухо. Глиняный болван в рукаве неприятно царапал кожу.
        Парень помедлил - и снял заговоренный плащ. Жест, безусловно означающий добрые намерения, но кто знает, что у мальчика на уме? Особенно если мальчик - маг вне степени…
        Он опустился на самый краешек кресла. Я сел на самый краешек кровати.
        - Первое, - сказал Харик-младший, глядя мне через плечо. - Король удовлетворен. Возможно, он поверил, что Кара действует именно так… Тем более что мы показали ему остатки муляжа…
        Я напрягся.
        - …Он удовлетворен и не станет вас преследовать.
        - Префект? - тихо спросил я.
        Парень пожал плечами:
        - Король сообщил ему свою волю… Открыто мстить префект не будет. Что до его тайных помыслов… вы понимаете, тут вам не поможет даже король.
        - То есть меня обманули, - сказал я горько.
        Парень сглотнул - и впервые посмотрел мне прямо в глаза:
        - Вы ведь тоже обманули, господин Хорт зи Табор. Возьмите… - он снял с пояса черный полотняный мешок, вытряхнул его содержимое на стол. Это был глиняный человечек - тело отдельно, уродливая голова - сама по себе.
        - Это оригинально, - тихо сказал парень. - Но, вы понимаете… Мы с отцом могли запросто открыть королю глаза. Пояснить, что муляж фальшивый. Любой маг выше второй степени это подтвердит.
        - Почему же вы этого не сделали? - спросил я шепотом.
        - Потому что, - парень вздохнул. - Потому что… Ну, короче говоря, князь все равно погиб. И король на радостях… исполнил обещание. Он допустил отца к Источнику… И отец смог изготовить лекарство для мамы. Три мерки. Этого ей хватит на полтора года.
        Я молчал.
        - Моя мать больна, - пояснил парень сухо. - Единственное лекарство, способное поддерживать ее жизнь, готовится на воде из Источника. Его Величество, - он криво ухмыльнулся, - черпает из Источника… Мы служим королю потому, что он дает нам - иногда - эту воду. Иногда не дает…
        Он встал. Я поднялся тоже.
        - Вот что еще отец просил вам передать, - сказал парень, оборачиваясь от двери. - Князь Дривегоциус никогда не страдал припадками немотивированной ярости. Он был всегда осторожен, хладнокровен, расчетлив. Он никогда не появлялся на людях без своего мастера защиты… которому платил больше, чем всем своим наемникам, вместе взятым. Самое страшное оскорбление не могло вывести его из равновесия настолько, чтобы кинуться в глупый поединок. Это первое.
        Я молчал. Такова была моя планида этим вечером - слушать и молчать.
        - Второе… Причиной поединка стала золотая брошка на воротнике капитана Вишги - якобы перевернутый герб Дривегоциусов. В поединке брошку затоптали - но рисунок все еще виден отчетливо. Абстрактный узор, пересекающиеся линии - вчера ночью капитан в присутствии палача подтвердил, что брошка его собственная, досталась ему от матери, никто никогда не видел на ней никаких перевернутых гербов…
        Я облизнул губы.
        - …Тем не менее капитан умер на рассвете - сердце не выдержало.
        Я молчал.
        - Третье и последнее… Нам с вами повезло, господин зи Табор. Князь пал жертвой другого заговора, куда более изящного и хитроумного, причем ловушка была подстроена с помощью немыслимо тонкой магии. Главный подозреваемый - мастер охраны Дривегоциуса, Ондра по прозвищу Голый Шпиль… Но этого на суд не притащишь. Он исчез сразу после инцидента и сейчас уже, наверное, сидит в одной из своих берлог. Непонятно, зачем ему понадобилось все это, он ведь получал баснословные деньги! Сам срубил дерево, плодоносящее золотом… Но…
        Парень оборвал сам себя. Помолчал, взялся за ручку двери:
        - Прощайте, господин зи Табор. Извините, если что не так.
        - Здоровья вашей матушке, - сказал я.
        Парень горько усмехнулся:
        - Спасибо… Вот еще, господин зи Табор. Когда вы решитесь кого-то покарать… Вспомните мои слова. Покарайте короля.
        Дверь закрылась.
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        Они лежали, обнявшись, в темноте сопел Алик на своей раскладушке, у Стаса было гладкое, загорелое плечо. Уткнувшись горячим носом мужу в ухо, Юля думала, что все хорошо. Что она почти дома. Что ей тепло и уютно, и ни о чем не надо беспокоиться.
        …Они встретились в метро. Два взрослых уже, самостоятельных, ничуть не легкомысленных человека впервые встретились в метро - в потоке, в толчее, почти в толпе. Был ноябрь; оба возвращались с работы, усталые и голодные, обоим было неуютно и даже тоскливо, обоих дома никто не ждал…
        Эскалаторы тащили их на встречу друг с другом - и дальше, в разные стороны; оба имели обыкновение глазеть на встречный человеческий конвейер. Каждый из них сразу же заметил другого.
        Юля почти сразу отвела взгляд - неудобно пялиться на незнакомого мужчину; в какой-то момент ей показалось, правда, что она откуда-то знает этого человека, но не может вспомнить, где они прежде встречались…
        Сойдя с эскалатора, она некоторое время топталась рядом с книжной раскладкой - а потом неожиданно для себя повернула обратно и поехала вниз, туда, откуда только что выбралась. Половину дистанции она то корила себя за подростковую глупость, то утешалась тем, что времени на дурацкие разъезды потеряно не так уж много - ну, минут семь…
        А прямо посреди эскалатора - как и в прошлый раз - она увидела знакомого незнакомца, который снова ехал навстречу.
        И сразу же отвела глаза.
        Может быть, он кивнул ей. Может быть, смотрел недоуменно, как она отворачивается, упорно делая вид, что не замечает его…
        Так, краснея и глядя под ноги, она доехала вниз, до платформы.
        Первым ее порывом было удрать. Вскочить в поезд метро - и поминай как звали; она придет домой минут на сорок позже, зато не надо будет выбиваться из привычного, комфортного, размеренного одиночества. Никаких знакомств, никаких тревог…
        А потом она подумала - а вдруг они и вправду знакомы? Просто она забыла о прежней встрече, а этот мужчина - нет? Может быть, они встречались в институте, и ее бегство покажется в этой ситуации странным и оскорбительным?
        Она топталась уже внизу - возле будочки дежурной, на сквозняке. На белом мраморе стены было выцарапано дежурное ругательство; Юля чувствовала себя неуютно, будто в очереди к врачу. Прошло минут пять - она то и дело подносила часы к самому носу, ей казалось, что они остановились…
        Прошло десять минут.
        А потом пятнадцать.
        Дежурная из стеклянной будочки поглядывала сочувственно. А Юля стояла, то и дело влипая взглядом в нацарапанную надпись - будто каблуком в коровью лепешку.
        Прошло двадцать минут, и она поняла, что двадцать четыре прожитых года не добавили ей ни капли ума. Красная, будто первомайское полотенце, вступила на ведущий вверх эскалатор, и всю дорогу до самой поверхности не поднимала глаз.
        Несколько дней ей было без причины грустно, а потом все пошло по-прежнему, она успешно забыла человека на эскалаторе, и очень смутилась, когда однажды на перроне метро ее осторожно взяли за локоть:
        - Извините…
        Она глазела на него, не умея вспомнить, где они виделись раньше. Такое случалось с ней и прежде - незнакомые люди прекрасно знали Юлю и приветливо спрашивали о делах, а она натянуто улыбалась без надежды вспомнить не то что имя собеседника - область жизни, их познакомившую. И вот - она хлопала глазами, пытаясь понять, кто перед ней, только на этот раз смутился мужчина:
        - Простите, мне, наверное, не следовало… Эскалатор, помните?
        Она вспомнила.
        Подошел ее поезд; у нее еще был шанс прохладно кивнуть и проскользнуть в вагон, где так соблазнительно виднелись свободные места на дерматиновом диванчике. Она колебалась; двери захлопнулись перед ее носом. Поезд ушел.
        - Меня зовут Станислав…
        Они сходились постепенно, осторожно, опасливо - как два незнакомых зверя, как два трусливых боксера. Они подолгу молчали, бродя заснеженным парком, кружили по собственным следам - все молча. Юля опиралась на руку Стаса, и не раз и не два ее ноги в парадных сапожках, для сугробов не предназначенных, оступались и скользили на обледеневших склонах, и тогда мужская рука оборачивалась стальным поручнем, железобетонной опорой, и ни разу - ни разу! - Стас не позволил ей не то что упасть - коснуться снега краем зимнего пальто…
        Как-то сразу оказалось, что все проблемы, прежде приводившие Юлю в отчаяние, - разрешимы. Все - от насморка до разборок с неприятными соседями. Само появление Стаса заставляло, казалось, даже сцепившихся собак на улице прекращать ссору и расходиться, порыкивая, по разным углам…
        Новый год они встретили тихо и мирно, на изломанной исторической улочке недалеко от Юлиного дома, а потом пешком пошли через весь город к Стасу, разогрели красного вина и ни разу за остаток ночи не включили телевизор… Оказалось, что еще один барьер, казавшийся Юле непреодолимым, да просто пугающий барьер между мужчиной и женщиной - проламывается легко и естественно. Так трескается яичная скорлупа, поддаваясь усилиям нарождающегося птенца; утро первого января оказалось сырым и туманным. Юля сидела за крохотным столом посреди крохотной Стасовой «гостинки», и вился пар над огромной белой чашкой молока с медом…
        Еще через месяц выяснилось, что Стас прежде был женат. Юля поразилась: почему не сказать сразу?! И попросила, можно сказать, даже потребовала подробностей: что случилось в той семье, и замужем ли бывшая жена, а главное - есть ли у Стаса дети?
        Он не ответил.
        Юля разнервничалась; Стас собрался и ушел. И четыре месяца - даже четыре с половиной - они не встречались, не звонили друг другу, а Юлины сотрудницы, отследившие, конечно же, начало ее романа, теперь отследили и конец - и сочувственно кивали, поджимая губы…
        Она сделалась нервной и нелегкой в общении. Она, которую весь отдел ценил (и немножко презирал) за покладистость.
        А однажды в понедельник, в восемь вечера, в ее квартире раздался звонок в дверь; в ответ на испуганное «Кто там?» Стас невозмутимо осведомился: «Доктора вызывали?»
        Еще через две недели он поселился у нее. Сперва Юля затопила соседку снизу - засорилась труба; соседка, понятно, была вне себя от злости и грозила Юле бедами, среди которых самой скромной был визит мифических (или не мифических?) «братков».
        Стас пришел как раз в разгар разбирательства, и через две минуты после его появления соседка сбавила тон, а через полчаса конфликт был исчерпан полностью и окончательно. Стас молча починил трубу, вымыл руки, и они без единого слова поужинали - чем Бог послал…
        А когда чай был допит, Юля предложила робко: может быть, тебе сегодня не уходить? Поздно…
        И он остался.
        Больше она никогда не возвращалась к разговору о его прежней семье. Она признала за ним право на эту тайну; кроме того, честно говоря, она просто боялась. Она замечала - бывают моменты, когда Стасу лучше не перечить, он настолько убежден в своей правоте, что всякий намек на сомнение воспринимает не просто болезненно - агрессивно…
        Еще через полтора месяца они поженились.
        Раньше ей казалось, что одиночество - наиболее естественное для человека состояние. Она боялась, что, лишившись его, потеряет частичку себя; вышло наоборот.
        Она обрела то, чего не хватало ей - она поняла это не сразу! - уже много лет. Она обрела уверенность. Она обрела настоящий дом, кирпичные стены которого совпадали с границами ее, Юлиной, свободной и спокойной территории.
        Она обрела гору, покрытую лесом, свою собственную гору, к которой в любую минуту можно привалиться спиной.
        Все вещи в доме приняли на себя частичку Стаса. Самые скучные предметы обрели подобие души - потому что Стас касался их, потому что они были ему нужны; Юля, прежде ненавидевшая стирку, полюбила стоять на балконе, любуясь вывешенным для просушки бельем.
        Покачивали рукавами рубашки - в каждой из них была частичка Стаса.
        Белыми кулисами, в три ряда, висели пеленки. Вернувшись с работы, Стас, едва поужинав, выходил с коляской; соседи одобрительно перешептывались.
        Годовалый Алик бормотал, улыбаясь от уха до уха: «Папа».
        А через некоторое время они уже вместе клеили какие-то пеналы и конверты - наглядные пособия для детского садика, для всей группы. Стас мог мастерить часами напролет, и выдумка его подчас поражала воображение. Он подарил Алику рюкзачок, состроченный из старых джинсов, с наклеенной на клапан рожицей медвежонка, причем глаза у мишки двигались, а в пластиковой кружке переливался «мед»… Алик таскал в садик самодельные игрушки, при виде которых не только дети, но и воспитатели разевали рты; раза два или три Стас даже проводил что-то вроде консультаций в садиковском кружке «Умелые руки», и Алик тогда ходил гордый, осененный папиной славой.
        У них были от Юли какие-то мужские секреты; видимо, и вкусы у отца и сына совпадали: они вместе ходили покупать книги и кассеты с мультиками. Один только раз кассету выбрала Юля - мультик про Лепрекона, злобного гнома; ей, привыкшей к милым старичкам из «Белоснежки», невдомек было, что гнома можно испугаться, но Алик испугался до истерики, кассету торжественно выбросили, и с того дня Юля зареклась вмешиваться в «репертуарную политику» - пусть мужчины сами решают…
        Злобный гном - непостижимое жестокое чудовище - приснился ей раз или два. Наверное, потому, что ей очень жаль было перепуганного, зареванного Алика. По счастью, история не имела продолжения - разве что сын наотрез отказался смотреть «Белоснежку», впрочем, никто его и не неволил…
        Когда Алику было четыре года, они вместе со Стасом стали ходить в бассейн.
        Когда Алику было пять, они повадились разучивать песни под гитару; в доме через день бывали Аликины друзья и приятели, и даже недруга однажды притащили - здоровенного пацана-соседа, за что-то Юлиного сына невзлюбившего. Помнится, тогда пятилетний Алик прибежал с ревом и кинулся к отцу с требованием наказать обидчика, а Стас вместо этого организовал какую-то культурную программу, наивную и неправильную на первый Юлин взгляд, но, как оказалось, действенную - угрюмый «хулиган» если не стал Аликиным другом, то и досаждать ему, во всяком случае, надолго перестал…
        …Было очень темно. Непроницаемо.
        Алик завозился на раскладушке. Кашлянул раз, другой, закашлялся; Юля напряглась, готовая вскочить и бежать, но Стас в полусне чуть сильнее сдавил ее руку, веля оставаться на месте:
        - Юль… Спи… Спи, спи, девочка, все в порядке…
        И она послушно закрыла глаза.
        (Конец цитаты)
        Глава третья
        Занимательная геральдика: ЖЕЛТАЯ ДЫНЯ НА ПОЛЕ ТРАВЫ

* * *
        За время моего отсутствия ни в доме, ни во дворе, ни на огороде ничего не изменилось. Грядки стояли без единого сорняка; созревшие овощи снялись с кустов и повыползали на тропинку - так велело им особо изощренное заклинание. Над тропинкой кружились мухи. Мой урожай, как ни прискорбно, начинал подгнивать.
        Едва отдохнув с дороги, я послал ворона с вестью для Ятера; Ил быстро прискакал, но долго привязывал лошадь. Еще дольше шел от ворот к порогу. В дверях вообще приостановился, будто вспомнив, что оставил дома нечто важное и совершенно необходимое; набычившись, решил все-таки поздороваться первым:
        - Привет, колдун!
        И запнулся, внимательно меня разглядывая. Ох, была бы у Ила такая возможность - ввинтился бы в мои мысли, как личинка в древесную кору; с чем приехал, спрашивали напряженные глаза. Нашел ли обидчика, наказал ли? И помнишь ли все, что я здесь же, у порога, наговорил тебе в прошлую нашу встречу?
        Я, разумеется, прекрасно помнил, но напоминать не спешил. Успеется.
        - Входи, - пригласил я устало. - Поговорим…
        Мы уселись в креслах друг напротив друга. От Ятера пахло потом, пылью и каким-то сногсшибательной крепости парфумом.
        - Девку завел?
        Ятер насупился:
        - Откуда ты… Ты что, следишь за мной, колдун?!
        - Делать мне больше нечего, - я поморщился. - Смотри сюда, - и высыпал на стол пригоршню камней.
        Ил сперва склонился над россыпью, потом отпрянул с суеверным ужасом. Долго глядел, не решаясь коснуться; наконец взял двумя пальцами ярко-синий камушек с вырезанной на нем собачьей мордой (а может не собачьей вовсе, а волчьей, тут как посмотреть).
        - Да ты времени не терял, колдун…
        В голосе Ила слышалось плохо скрываемое восхищение; он перебирал камушки, будто теплые угли, казалось, что он вот-вот подует на кончики пальцев. Когда барон наконец-то поднял взгляд, в обращенных ко мне глазах явственно читались восторг и опаска: Ятер глазел на меня, как мальчик на заезжего фокусника:
        - Что это?
        - Камни, - сообщил я.
        Ятер нахмурился, производя непосильное, по-видимому, умственное действие:
        - И… что?
        - Что? - удивился я.
        - Кто, - со значением выговорил Ятер. - Кто это… чья работа? С кого за отца моего спросится… Или уже спросилось?
        - Не так быстро, - сказал я со вздохом. - Видишь, как дело-то повернулось, не только твоего отца, он многих обездолил…
        - Что мне до многих, - сказал Ил, выпячивая губу.
        - Ищу его, - сказал я угрюмо. - На след уже вышел… Спросится с него, не сомневайся. Он великий маг… но никуда не денется, будь уверен.
        Восторг в бароновых глазах пригас; Ил потупился:
        - Хорт… Я тебе в прошлый раз наговорил тут… Прости уж меня, дубину. Ты знатный колдун… прости, ладно?

* * *
        Распрощавшись с Ятером, я взял с собой плавающий светильник и спустился в подвал.
        Банка помещалась в клетушке с железной дверью. На самом деле это была не банка даже, а круглая миска сизого стекла, такого толстого, что разглядеть что-либо через пыльные стенки не представлялось возможным. Банка накрыта была железной крышкой с вензелем Таборов; под крышкой вот уже много веков хранились все средства нашей семьи.
        Я снял крышку - она весила, как хороший рыцарский шлем. Из сосуда повеяло болотом. Затхлым, холодным и без единой лягушки.
        Я подозвал светильник - так, чтобы он завис над самой водой - и заглянул внутрь.
        Да. Негусто. Негусто же, видит сова, и нечему удивляться - деньги растут, когда о них заботятся. Когда их ежедневно пересчитывают, меняют воду, когда о них думают, в конце концов…
        А я, собирая средства на уплату членских взносов, слишком много из банки выгреб. Почти ничего не оставил на расплод, хоть и знал прекрасно, что чем больше в банке оставишь - тем ощутимее будет прирост…
        Какой-такой прирост, когда корм в картонной коробочке слипся блином, а воду не меняли уже несколько месяцев. Как ни противно, но придется этим заняться - мыть, и менять, и пересчитывать, и все вручную, потому что деньги почему-то не любят заклинаний. Придется переступить через себя, побороть отвращение, что делать, ведь деньги нужны…
        Вот так уговаривая себя, я погрузил руки в грязную воду - выше локтя. Защекотали, поднимаясь со дна, зловонные пузырьки; морщась, я выложил на крышку две пригоршни золотых монет.
        Все мелкие какие-то. Придется повозиться.

* * *
        Вечер я провел в библиотеке; наследство, доставшееся мне от моих предков-магов, занимало всего несколько полок - зато чтоэто были за книги!
        Осторожно, том за томом, книжку за книжкой я выложил их на предварительно расстеленные волчьи шкуры. Под потолком висело пять светильников, разожженных на полную мощность; в их свете клубилась, не оседая, пыль.
        Сопя и морщась от зуда в кончиках пальцев, я произвел на свет крупную волосатую поискуху.Похожая на крысу тварь поползала по корешкам, по золотым обрезам, по развернутым желтым страницам, тычась носом, разыскивая, вынюхивая. Там, где предположительно содержалась интересующая меня мудрость, поискуха приостанавливалась, чтобы оставить метки-экскременты - твердые, лишенные запаха, слабо светящиеся в темноте.
        Весь поиск занял у твари около получаса. Под конец она стала медленнее двигаться, оступаться на корешках, ронять шерстинки; с горем пополам закончив исполнение приказа, поискухапискнула и распалась трухой.
        Я подобрал помеченные поискухой книги - два исполинских пропыленных тома («Мудрость веков» и «Геральдика, история, корни, древо»), один крошечный, но очень тяжелый томик в слепой обложке и еще одну книгу, на вид не особенно старую. Оптимистично озаглавленную: «Соседство».
        Восстановив в библиотеке порядок - а бросить все, как было, не позволило мне воспитание - я перетащил добычу в кабинет. Здесь, на письменном столе, соорудил поискухупоменьше - похожую на кузнечика, причем мощные задние ноги служили твари для быстрого переворачивания страниц. На столе у меня зашелестело, в лицо повеяло пыльным книжным ветерком; я едва успевал подсовывать закладки. А замешкайся я - и тварь самостоятельно завернула бы угол помеченной страницы, чего допустить было никак нельзя (я всегда презирал людей, неаккуратно обращающихся с книгами).
        Закончив работу, поискуха не сдохла, как положено, а, подпрыгнув, будто настоящий кузнечик, соскочила со стола и нырнула в какую-то щель. Преследовать ее я не стал, только отметил про себя, что жизненную силу сотворенных созданий следует внимательнее дозировать. Нет пользы от нечаянной щедрости…
        Подтянув светильник поближе, я углубился в чтение.
        Часы в гостиной пробили одиннадцать, потом двенадцать, потом час; глаза мои, непривычные к долгому чтению, стали слезиться.
        Мудрость веков бессмысленна, когда требуется найти полезные сведения сейчас и сию секунду. Геральдика, корни, древо, все это замечательно; да, есть такое семейство - Горофы, весьма славное и многочисленное… Но о нынешнем Горофе по имени Март, неприметном маге вне степени, вздрогнувшемпри виде моей приманки - об этом интересном человеке ни сказано ни словечка!
        Я раздраженно отодвинул оба исполинских тома. Заглянул в «Соседство» - это оказался сборник советов и учебник хороших манер. Поискуха выбрала для меня эту книжку только потому, что на сто тридцать пятой странице упоминалось слово «Шпиль». «Если ваш сосед столь заносчив, что строит замок на холме и украшает башню золотым шпилем - не делайте явным свое презрение. Возможно, случайная буря сломит шпиль - да не будет повода думать, что буря подпитана вашей волей. Даже если на самом деле вы сотворили эту бурю до последнего ветерка, хе-хе…»
        Хе-хе.
        Если бы та поискуха не сдохла - придушил бы сейчас, сова свидетель.
        В последнюю очередь я взялся за маленький слепой томик. Из него сиротливо торчала единственная закладка; я развернул жесткие, липнущие к пальцам страницы…
        Лампа под потолком мигнула - или мне померещилось? Что буквы подрагивают, возникают, исчезают, строчки ползают по листу, подобно медленным гусеницам?
        Я быстро закрыл книгу; палец мой остался при этом между страницами вместо закладки, и бумажные створки сжали его чуть сильнее, чем можно было ожидать от такого маленького томика…
        Кожа на слепом корешке подрагивала, будто от озноба.
        Вероятно, за десятилетия спокойной жизни старая сабаяпотеряла бдительность - ведь еще с тех пор, как мой отец отчаялся найти ее, никому не приходило в голову браться за серьезные поиски. В последние годы жизни отец был уверен, что сабаякаким-то образом покинула дом - такое случается, хоть и редко. А она, оказывается, и не думала никуда исчезать; когда поиски надолго прекратились, она вышла из подполья и устроилась среди книг, чуть не на самом видном месте, ведь всем известно, что в среди множества книг сабаичувствуют себя уютнее всего.
        И, безусловно, только хорошо сделанная и вовремя выпущенная поискуха способна взять сабаювот так, тепленькой…
        Корешок был действительно чуть теплый. Но остывал с каждой секундой.
        Я помянул добрым словом крысоподобное существо, положившее свою короткую жизнь на алтарь информации - и снова, содрогаясь, развернул сабаю. «Ту самую», в переводе с древнемагического жаргона. «Особенную». «Живущую собственной жизнью». Книгу, которую никто не писал.
        Она развернулась почти без сопротивления; палец мой безошибочно угодил на нужный абзац. Да!
        «Март зи Гороф, внестеп. маг, зак. наследн., старш. призн. сын, родовое поместье - замок Выпь, находящ. в окрестн. нас. п. Дрекол, находящ. ниж. теч. р. Вырьи, имущество оцен. как значительное, на службе не сост., сост. членом драко-клуба на протяж. 10 лет. Дети: зак. - Вел зи Гороф, внестеп. маг, ныне покойн. Баст. - Аггей (без рода), маг 3-ой ст.»
        Сабаялихорадочно экономила место на странице - еще бы, ведь ей приходилось ежесекундно вмещать столько сведений, а сколько еще предстояло вместить! Драко-клуб. Посмотрим, нет ли здесь раздела по клубам… Есть! Преблагая сова, есть, Клуб Кары, Клуб Карнавала, Клуб Кукловодов, Клуб Верных Сердец… Драко-клуб. Основан… преобразован… «чл. клуба содержат драконов в неволе, в т.ч. цепных, карликовых, племенных…»
        Я оторвал глаза от пляшущей строчки.
        «Она помнит, как ее захватили. И куда привезли - замок со рвом и укреплениями, с цепным драконом на мосту. И некто - она не помнит его лица - что-то делал с ней…»
        Ювелирша. Она одна помнила о том, что происходило с ней после ее похищения. Прочие либо не помнили ничего, либо - если мне удавалось растормошить их - бормотали невнятное: «Темнота… Ворота… Мост… Стена…»
        Ювелирша поминала цепного дракона. Примета сама по себе настолько сильная, что сойдет и за улику. Не так уж много их, драконолюбов. Вот и сабаяподтверждает: «В наст. вр. клуб насчит. 9 действ. членов…»
        Хорошо, Март зи Гороф. Возможно, что к тебе первому будет мой визит. Да, скорее всего к тебе - потому что Ондра в сабаеупомянут только один. Без прозвища. «Происхожд. неизвестн. Предки неизвестн. На сл. у кн. Дривегоциуса…» Строчка дрогнула. Прямо на моих глазах на страницу выпрыгнули слова «состоял» и «покойного». «Состоял на сл. у покойного кн. Дривегоциуса». Ни о месте жительства, ни о родичах, ни об увлечениях - ни слова. Вот такой загадочный Голый Шпиль. Ну и ладно; номером первым у нас будет драконофил, а там посмотрим…
        Я перевел дыхание. Отыскал среди прочих имен свое собственное имя: «Хорт зи Табор, внестеп. маг, зак. наследн., старш. и един. сын, родовое поместье в окрестн. нас. п. Ходовод, находящ. в р-не Трех Холмов, имущество оцен. как значительное, член Клуба Кары по наследству, обладат. разов. заклин. Кары на срок до 6 мес. Дети: нет» Вот и весь я - три строчки рубленого текста, и пессимистичное, как удар топора, заключение. Дети: нет…
        Будут, подумал я угрюмо.
        Снова вздохнул и взялся искать среди имен на букву «Ш».
        Шанталья был один. «Лив Шанталья, покойн. Маг 1-ой ст., зак. насл., един. сын. Могила неизв. Дети: нет.»
        Некоторое время я таращился в книгу, пытаясь понять, врет ли сабая - или врут мои глаза.
        Так и не понял.
        Откинулся на спинку кресла.
        Самозванка?
        Может быть. Но зачем?
        Или сабаяне тратит своих бесценных страниц на упоминание о дочерях? Поскольку дочери не наследуют естественной магии… постольку для сабаиони не существуют?
        Может быть.
        Я стал просматривать страницу за страницей - и не нашел ни одного упоминания о чьей-либо дочери. Либо сыновья, либо «Дети: нет». Те несколько женщин, которые удостоились упоминания здесь, были назначенными магами второй-третьей степени…
        Ах, вот оно что. «Ора Шанталья, назн. маг 3-ой ст.». Все. Шесть коротеньких слов, одна цифра. Третья степень для женщины - это даже почетно.
        Вот и все; я закрыл сабаю.Теперь предстояло позаботиться о ее сохранности; мой отец когда-то не уследил, не будем повторять чужих ошибок…
        С тяжелым томиком под мышкой я сходил в подвал - давным-давно мои предки держали там узников. Выдернул не тронутую ржавчиной цепь из вбитого в стену кольца; позвякивая стальными звеньями, вернулся в дом. В своем кабинете накрепко обвязал сабаюцепью, свободный конец обернул вокруг ножки дубового стола, навесил замок и наложил хорошее запирающее заклятье.
        Подумав, обложил узницу книгами - они скрыли сабаюот постороннего взгляда и, как я искренне надеялся, придали ее заточению хоть какое-то подобие комфорта.

* * *
        Коляска остановилась перед домом. Из окна кабинета я имел возможность наблюдать, как дама в черном привстает с подушек и нервно оглядывается. Как она мрачнеет, разглядывая закрытые ставни первого этажа, и как проясняется ее лицо при виде моей удивленной - мягко сказано! - физиономии.
        - Преблагая сова, - эти слова я скорее прочитал по ее губам, нежели услышал, потому что говорила она себе под нос. - Преблагая сова, по крайней мере, вы здесь, наконец-то удача…
        Я смотрел, как она расплачивается с возницей. Как, подхватив саквояжи, идет к дому; как останавливается перед крыльцом и, задрав голову, смотрит мне в глаза:
        - Ну? Может быть, вы соизволите спуститься и встретить гостью?
        Я перевел дыхание - и соизволил. Спустя несколько минут Ора Шанталья сидела в гостиной, и, клянусь совой, ее взгляд был так требователен, как будто бы это язаявился без всякого на то основания в ее уединенный дом.
        - Что случилось, госпожа Шанталья? - спросил я как мог вежливо.
        Она молчала, поджав губы.
        - То есть ничего не случилось, и вы просто так, по старой памяти, разыскали мой адрес… Кстати, кто вам дал его?
        - В клубе, - сказала она, едва разжимая губы.
        - В клубе… Так, значит, вы просто так, по доброй дружбе, решились меня навестить?
        - Вам случалось когда-нибудь, - сказала Ора медленно, - вам случалось ощущать как бы взгляд в затылок? Чей-то пристальный темный интерес?
        Она так это произнесла, что я, к стыду своему, на секунду похолодел.
        - Что вы имеете в виду?
        Она сухо усмехнулась:
        - После того, как я столь блестяще исполнила ваше поручение… Сыграла порученную мне роль дамы с камушками… Мне не дают покоя. Преследуют какие-то незнакомцы, терроризируют расспросами относительно этих дурацких… Потом я обнаруживаю, что в мое отсутствие в комнате кто-то был, причем хозяйка клянется, что никого не было. Потом мне чуть не на голову падает кирпич… С каждым днем я чувствую себя все более скверно… Вы можете мне объяснить, в какую дрянь вы меня втравили? Под чей удар подставили? Или это в обычаях нынешних кавалеров - предоставлять использованную даму в полное распоряжение конкурентам?
        - Помилуйте, Ора, - промямлил я. - Какие конкуренты?
        - Вам виднее, какие, - она откинулась на спинку кресла. - Вы сильно навредили мне, Хорт. Вы оченьподвели меня.
        Я молчал.

* * *
        - Почему вы не рассказали мне всего сразу, Хорт?
        Я раздраженно скрипнул креслом:
        - Потому что, клянусь совой, я не думал, что у вас могут возникнуть хоть малейшие осложнения!
        Ора помолчала. Улыбнулась уголками тонкого рта:
        - Вы же ощущаете, что эти камушки… какой силой они окружены. Тенью силы. Или вы думаете, что тот, кто их сделал, кто способен просто вот так, ради удовольствия, похищать и изменять людей…
        - При чем тут вы? - перебил я раздраженно. - Это мое дело и мой риск. Вы были, простите, всего лишь… - я запнулся.
        - Всего лишь орудием, - понимающе кивнула Ора, и в ее карих глазах вспыхнули две апельсиновые искорки.
        Я мысленно сосчитал до десяти.
        - Барон Ил де Ятер когда-то спас мне жизнь. Если хотите, мы связаны с ним Законом Весов… Именно поэтому я посчитал возможным начать это небезопасное расследование. Вы здесь ни при чем. Я приношу вам свои извинения, Ора, я приношу их непрерывно вот уже полтора часа.
        - Закон Весов - это серьезно, - пробормотала она, и я не понял, насмехается она или нет.
        Положение становилось все более дурацким. Я вздохнул:
        - Не знаю, в самом деле не знаю, как теперь поступить. Готов предоставить вам… - я снова запнулся. Хотел сказать - «предоставить кров», но все мое естество протестовало против такого поворота событий. Хотя, в конце концов, я же могу снять ей домик в деревне…
        - Готов предоставить вам покровительство, - выдавил я наконец.
        Моя собеседница прищурилась:
        - Спасибо. Только, боюсь, вам придется подумать в первую очередь о себе. Я, как мы оба знаем, всего лишь орудие, удочка, а рыбак в этом деле - вы… Что будете делать, когда «мастер камушков» объявит на вас охоту?
        - Вы перепутали, Ора, - сообщил я мягко. - У меня Заклинание Кары, а значит дичью автоматически становится тот, на кого я рассержусь.

* * *
        Охота…
        Я вернулся затемно. Вкус крови на губах, приставшие к подбородку перья, эйфорическая дрожь; не торопясь подниматься на две ноги, я терся боком о крыльцо, ощущая на длинной звериной морде почти человеческую улыбку. Как легко…
        Легкое поскрипывание пола заставило меня застыть на месте.
        Ора Шанталья стояла на пороге. Впервые я увидел ее не в черном, а в белом - в ночной сорочке. Волосы цвета выбеленного хлопка, бледное, будто посыпанное мукой лицо - увиденная глазами зверя, женщина походила на плывущее в небе облако.
        Мои усы встопорщились. Шерсть встала дыбом; перекидываться в присутствии свидетелей было все равно, что публично справлять нужду.
        - Я тут заснуть не могу, - сказала Ора как ни в чем не бывало. - Все думаю, как выбираться из истории, в которую вы меня втравили…
        Я попятился, не сводя с нее глаз. Вкус крови во рту потерял свою изысканность - теперь это был просто резкий, бьющий по нервам вкус.
        - …и знаете, до чего я додумалась, Хорт?
        Я отступил еще на шаг.
        Там, где секундой раньше была Ора, теперь струился по ступенькам маленький черный хорек. Самочка, как моментально подсказал мне нюх.
        Зверька скользнула в лопухи под крыльцом. Не успев ни о чем подумать, я нырнул следом.
        Лопухи смыкались перед моим носом. К запахам земли и листвы - и запекшейся крови - добавлялся, перешибая их, тонкий запах бегущей впереди зверьки.
        Лопухи смыкались - и сразу же распахивались передо мной, смыкались и распахивались, будто нескончаемые зеленые портьеры. Роса умывала морду, смывала кровь, залепляла глаза; тяжелые капли росы падали с потревоженных стеблей, вкус крови растворился во вкусе росы - но даже роса не могла заглушить запаха бегущей впереди зверьки.
        Я заурчал. Я прибавил ходу; мы вылетели на огород, сдвоенным вихрем пронеслись по грядкам и просочились через дыру в заборе. Еще немного, пел во мне чужой радостный голос. Еще немного…
        Ее хвост лизнул воздух всего в нескольких волосках от моего носа. Сердце, и без того колотившееся в невозможном для человека ритме, подпрыгнуло, как издыхающая рыбка. Дивный запах захлестнул меня с головой; я на секунду оторвался от земли, приземлился прямо на зверьку, прижал ее к земле передними лапами и убедительности ради ухватил за ухо.
        Зверька взвизгнула - я держал ее крепко. Зверька засопела, заскулила, разразилась потоком бранчливых и одновременно нежных звуков - и вдруг выросла до размеров горы; ошалевший хорек сидел на белом плече полуобнаженной женщины, но одуряющий запах не исчез - просто изменился.
        Я скатился прочь - в высокие стебли какого-то злака. И там, отползя подальше, перекинулся тоже; я был весь мокрый от росы, а одежды на мне не было никакой.
        Ора смеялась. Валялась по земле, нещадно сминая чье-то поле, и хохотала во все горло.
        Занимался рассвет.

* * *
        В темно-каштановых глазах сияли апельсиновые искры. Ора Шанталья завтракала - как ни в чем не бывало; ее черное платье растеряло большую часть своей строгости и, отхлынув от шеи, позволяло видеть ямочку между ключицами.
        Это ямочка бесила меня. Мне до одури хотелось прикоснуться к ней, и куда бы я ни смотрел и о чем бы ни думал - взгляд мой и мысли возвращались к треклятой ямочке. К совершенно незначительной, казалось бы, детали Ориного тела.
        Орин рот с вечно опущенными уголками теперь улыбался. И время от времени, приоткрываясь, являл миру безукоризненную белизну зубов.
        …Там, на поле, остались помятые стебли неведомого злака. Вряд ли они когда-нибудь поднимутся; это тем более обидно, что посевы пострадали, в общем-то, ни за что. Ничего особенного между мною и Орой не случилось; сперва она хохотала, потом я скрипел зубами, глядя, как она бежит обратно к дому - подхватив подол сорочки, чтобы не путался под ногами. И в движениях бегущей женщины нет-нет да и проскальзывало что-то от легкой зверьки, соблазнительной самочки хорька. А я скрипел зубами и смотрел ей вслед - потому что погоня по полю, столь естественная для хорька, в исполнении голого аристократа выглядит странно…
        Потом по несчастному злаку катался уже я - бранясь на чем свет стоит от злости на себя, от стыда и разочарования. И только мысль о том, что в таком виде и состоянии души меня застанут поселяне, заставила меня подняться на ноги и, по-прежнему ругаясь, побрести домой.
        А теперь Ора Шанталья завтракала, и солнце играло в ее выбеленных волосах. Воздух струился, нагреваясь, и тень этих струй плясала в ямочке между Ориными ключицами.
        - Почему вы ничего не едите, Хорт?
        - Я сыт, - сообщил я через силу.
        - А я голодна, - она хищно облизнулась, и это движение снова напомнило мне предрассветную погоню. Капли росы…
        - Я не позволю играть со мной, Ора, - сказал я хрипло. - Я не маленький мальчик.
        - Играют не только дети, - она облизнулась снова. - И не только звери… Вам недоступна прелесть игры? Или вы просто боитесь проиграть?
        - Я привык устанавливать правила!
        - А вот это не всегда возможно, - Ора перестала улыбаться. - Вы мне нравитесь, Хорт… Есть в вас эдакое… что-то от избалованного, но весьма талантливого ребенка. Может быть, во мне говорит материнский инстинкт?
        - Это похоть в вас говорит, - сказал я и тут же пожалел о сказанном.
        Но Ора не обиделась:
        - Видите ли, Хорт… Впрочем, ладно. Просто поверьте мне на слово, что утолить предполагаемую похоть я могу всегда и везде - как лодочник может утолить жажду, просто зачерпнув воды за бортом. Стоит мне поманить пальцем - и сбегутся любовники, причем не самые захудалые, уверяю вас… Впрочем, вы были на приеме у короля и сами все видели.
        Я вздохнул. Напоминание о королевском приеме вызвало к жизни не самые приятные воспоминания.
        - Игра, - Ора потянулась, как кошка, апельсиновые искры вспыхнули ярче. - Единственное, что еще доставляет мне удовольствие. Вы вступили в игру с неизвестным вам магом, хозяином камушков. Более того, вы и меня, без моего ведома, втянули в эту игру… Но я уже почти не жалею. В крайнем случае я всегда смогу отойти в сторону - я ведь всего лишь орудие. Но зато какоеорудие, Хорт, какое полезное и эффективное орудие! Для начала - познакомьте меня с другом детства. Ведь это не очень сложно, правда?

* * *
        Баронесса де Ятер не обрадовалась гостям. Меня, «постылого колдуна», она по давней традиции боялась. Вид же Оры - жемчужно-белые волосы, высокомерный взгляд подкрашенных глаз - сразу же вогнал бледную баронессу в состояние депрессии.
        Я ощутил себя продавцом диковинок, представляющим на суд обществу нечто невообразимо экзотичное и дорогое. Преблагая сова, я ощутил даже некое подобие гордости - особенно когда разглядывал вытянувшееся лицо моего приятеля Ила. А Ил разве только рот не разинул - а в прочем вел себя, как деревенский мальчик, которому на ярмарке показали гигантский леденец. И, глядя на его лицо, я понял вдруг, что мой приятель - самая настоящая деревенщина, а я недалеко от него ушел, и что Ора Шанталья глядит на нас обоих, как на пастушков…
        Стол был размером с небольшую площадь.
        Меня посадили рядом с баронессой, Ил же сел подле Оры. Нас разделяло белое поле скатерти, по которому плыли в серебряных блюдах тушеный лебедь с причудливо изогнутой шеей, молочный поросенок с какой-то особенной специей во рту, мясной пирог с маслинами, салат, украшенный лепестками натуральной розы, и еще что-то, что я не счел нужным разглядывать. Все равно из всего этого великолепия мне были доступны только отварные овощи.
        - Вы на диете, дорогой Табор? - тускло спросила баронесса.
        Она уже десять лет прекрасно знала, что я на диете. Наше соседство доставляло ей неслыханные муки; я видел, как ее левая рука время от времени складывает знак, отгоняющий злых духов. Сквозь бледную кожу мышеподобного личика просвечивали синенькие тени - а ведь когда-то была красивой женщиной, подумал я без сострадания.
        Разговаривая через стол, приходилось почти кричать; в конце концов между Илом и Орой завязался отдельный, почти не слышный мне разговор. Все мои развлечения скоро свелись к попыткам понять, о чем они столь непринужденно болтают.
        Баронесса, натянуто улыбаясь, отдавала ненужные распоряжения слугам. Единственный сын и наследник Ятера, усаженный за стол вместе со взрослыми, ерзал на кресле - похоже, его недавно выпороли. Я жевал вареную морковку и смотрел, как на глазах расцветает мой друг, жестокий самодур и укротитель женщин.
        - …природа…
        - … И убил одним выстрелом!..
        - …смелости…
        - …С удовольствием! Недавно он пополнился еще одним трофеем…
        - …трофей…
        - …Трофей! Великолепнейший из трофеев!..
        Глаза у барона были как два кусочка масла. Ора сияла, будто подсвеченная солнцем ледышка; я видел, что она хороша. Что она привлекательна. Что она пикантна; прежде она не была такой - или прежде я смотрел по-другому? Или я до сих пор одурманен запахом, который, будучи недоступен человеческому нюху, столь впечатляет молодых хорьков?
        Баронесса смотрела себе в тарелку.
        - Как необычайно оживлен Ил, - сказал я, давя в себе раздражение. - Баронесса, вам так не кажется?
        Не поднимая головы, моя бледная соседка пробормотала невнятное опровержение.
        - Господа! - Ил вскочил, расплескивая вино из бокала. - Госпожа Шанталья выразила желание осмотреть охотничью залу! Дорогая, развлеките пока Хорта, его вряд ли заинтересуют наша маленькая экскурсия - он ведь презирает охоту…
        - У него другие интересы, - тонко улыбнувшись, отметила Ора. - Он предпочитает натуральнуюохоту!
        Барон звонко захохотал, и, смело схватив Ору под руку, повлек ее прочь из зала.
        Во рту у меня сделалось сухо. Сухо и скверно. Я успел увидеть, как при выходе из зала баронова рука упала Оре на талию - и как гордячка не воспротивилась, наоборот, рассмеялась в ответ…
        Баронет проводил папашу долгим взглядом. Спина его в отсутствие родителя заметно распрямилась - кажется, он и ерзать стал меньше. Ил растит себе опасного наследничка, подумал я, глядя в миндальные глаза недоеденного поросенка. Во всех отношениях миндальные - из двух орешков миндаля.
        - Вам пора, Гель, - сказала баронесса, будто спохватившись. - Вам пора спать. Завтра с утра занятия.
        Я видел, как передернуло мальчишку - но он нашел в себе силы вежливо кивнуть. Поднялся со стула, поцеловал бледную руку матери, поклонился мне и удалился в сопровождении лакея.
        В зале воцарилась тишина. Бесшумно подрагивали язычки свечей - где-то под гобеленами прятались потайные двери, оттуда тянуло сквозняком. Слуги - их осталось двое - замерли за спинками кресел. Баронесса молча страдала. Я методично опустошал блюдце с ломтиками вареной моркови.
        Роса. Лопухи. Легкая, как ручеек, черная зверька. Стелящийся над землей шлейф - манящий запах…
        Рука барона на талии, подчеркнутой широким мужским ремнем. Дразнящий смех…
        Я ревную, понял я, и это открытие было как удар розги.
        Еще два дня назад самовлюбленная госпожа Шанталья была мне совершенно безразлична! Почти безразлична, скажем так. С какой стати я должен менять свое к ней отношение? Только потому, что однажды ей вздумалось поигратьсо мной?!
        Баронесса маленькими глотками цедила вино - белое и прозрачное, как она сама. Я понял, что испытываю к этой женщине отвращение. Ил…
        Ил!
        Дело не в Шанталье, сказало мое чувство справедливости, и его ровный голос на секунду перекрыл внутренний рев возмущения. Дело не в женщине. Дело в том, что Ил - мой друг. Пусть не такой уж близкий, пусть приятель… Но он друг моего детства! Ради него, ради его просьбы, я навлек на себя неприятности! И теперь он, этот друг, на моих глазах соблазняет мою женщину!
        Не важно, что на самом деле она вовсе не моя. Не важно, что Ора, скорее всего, «играет». А важно то, что меня, Хорта зи Табора, здесь собираются держать за дурака!
        Я огляделся. Во всем огромном зале не было никого, кроме нас с баронессой да двух лакеев.
        - Пошли вон, - сказал я, добавив в свои слова толику магической убедительности.
        Привычно согнувшись в поклоне, слуги удалились. Баронесса, удивленная и напуганная, воззрилась на меня своими прозрачными рыбьими глазками:
        - Господин зи Табор…
        Она была податлива, как мокрый снег. У нее давно уже не было собственной воли.
        - Дорогая, - пробормотал я, глядя в водянистые глаза. - Вы пылаете страстью. Вы горите. Вы моя. Я ваш. Я вас люблю. Давно. Сейчас. Вы томитесь. Вы хотите ласки - я дам вам ласку… Скорее!
        Глаза ее почти сразу потеряли осмысленное выражение. Черты лица оплыли, как оплывает свечка. В моих руках оказалась обмякшая кукла; забросив ее на плечо, я безошибочно отыскал потайную дверь.
        …Вероятно, это был запасной альков - тот самый, где Ил де Ятер предавался незаконным утехам. Я сгрузил баронессу на широкое ложе; стояла полная темнота, моя жертва была слепа, в то время как я ее прекрасно видел. В коричневатых тонах ночного зрения моя добыча представлялась немногим симпатичнее, чем при свете.
        Жертва была опутана моей волей и помыслить не желала о сопротивлении. Более того, вряд ли барон подозревал, какая пропасть темперамента кроется в забитой душе его верной женушки; баронесса звала меня в объятия, одновременно пытаясь избавиться от одежды - что было нелегко, учитывая отсутствие горничной.
        Она была не просто худа - костлява. И впадинка между ее ключицами была походила на продавленный след от утиной лапы.
        От нее пахло книжной пылью.
        Она кое-как справилась с платьем, а сорочку, судя по звуку, просто разорвала. Расширенными в темноте зрачками она смотрела куда-то через мое плечо и протягивала перед собой дрожащие тощие руки:
        - Придите… друг мой… О-о-о…
        Не дождавшись меня, она раскинувшись на кровати и приняла позу, которую, вероятно, считала неимоверно соблазнительной:
        - Ну где же вы… где вы…
        Я обнаружил в углу козетку и сел, закинув ногу на ногу.
        - Где же… мой желанный… мой голубь…
        Пауза затягивалась. Баронесса сминала постель тощими ребристыми боками. Я ждал.
        - Приди… любимый…
        Я тяжело вздохнул; ответом на мой вздох было дуновение сквозняка, принесшего с собой запах горячего воска.
        Моя воля понемногу отпускала баронессу; издав еще несколько сладострастных стонов, она вдруг замолчала. Села на кровати; выражение неги на ее лице мало-помалу сменялось удивлением:
        - Ох… Где вы?
        В следующую секунду на потолок опочивальни лег желтоватый отблеск.
        - Зачем это я?.. - прошептала баронесса, а спустя мгновение тяжелая портьера, закрывавшая вход, отдернулась, и в комнате сразу стало светло, потому что и барон де Ятер, и моя прелестница Ора принесли с собой каждый по свечке.
        Я наконец-то понял, зачем мне понадобилась вся эта комедия. Ради того, чтобы увидеть сейчас лицо барона Ятера.
        Лицо Оры, к сожалению, оказалось скрытым от меня мощным бароновым плечом.
        Первой опомнилась баронесса. Освобожденная от моей воли, нагая и захваченная врасплох, бедняга заметалась, будто мышь на сковородке; забившись наконец под одеяло и не помышляя о бегстве, она разразилась нечленораздельным горестным воплем.
        - Какая неожиданность, Ил, - мягко сказала Ора, отступая обратно в коридор. Померещилось мне или нет - но в этом голосе было злорадство.
        Ил де Ятер наконец-то захлопнул рот, и глаза его вернулись обратно в глазницы - во всяком случае опасность, что глазные яблоки вывалятся на пол, миновала.
        - Долг платежом красен, - сказал я, перепрыгивая через целую череду риторических вопросов. - Ваша гостья уже осмотрела охотничью залу? А что вы собирались показать ей в этой комнате, любезный друг?
        - Оружие! - хрипло взревел Ятер. - Люди! Ко мне! Оружие!
        - Прекратите истерику - сказал я холодно. - Или вы хотите, чтобы я поразил ваших людей параличом?
        - Будь ты проклят, колдун, - прошептал Ятер, и от его взгляда мне стало не по себе. - Будь ты проклят!
        Завывания из-под одеяла сделались чуть тише - баронесса охрипла.
        - А по-моему вы квиты, господа, - весело сказала Ора. - Вы ведь не можете отрицать, мой барон, что возмутительные действия господина Табора были спровоцированы вами, и к тому же…
        - Вон из моего дома, - тихо, с присвистом сказал Ятер. - Тебе, колдун, я пришлю вызов на поединок. И если ты уклонишься - громом клянусь! - лучше бы тебе не рождаться на свет.

* * *
        - У вас было тяжелое детство, Хорт?
        Я покосился на нее, но ничего не ответил.
        - Ну, раз у вас такие «друзья детства»… Значит, само детство было не сахар. Так мне, во всяком случае, кажется.
        Ора откинулась на спинку кресла. Вытягивая губы, подула на свою чашку; в такт ее глоткам подрагивала ямочка на шее.
        - Не молчите, Хорт. Я на вас не в обиде, поверьте…
        Я поперхнулся. С трудом откашлялся; зло уставился негоднице в глаза:
        - Вы?! Вы на меня не в обиде?!
        - Зачем вы сделали это, Хорт? - мягко спросила Ора. - Даже если покрыть баронессу шоколадной глазурью, она не прельстила бы вас, мой друг. Вы околдовали эту несчастную женщину… зачем? Кому вы мстили?
        - Никому, - сказал я сквозь зубы. - И послушайте, госпожа Шанталья, вы находитесь у меня в доме… Сам не знаю, почему я до сих пор вас терплю…
        - Потому что мы с вами союзники, - Ора улыбнулась, сверкнув апельсиновыми искорками на дне глаз. - Союзники, а не любовники, понимаете?.. Кстати сказать, ваш барон - просто деревенский самодур. Глуповат, себялюбив, похотлив…
        Ора рассуждала, рассматривая свою опустевшую чашку. Узор, идущий по внутреннему краю, состоял из повторяющихся вензелей прадеда и прабабки.
        - Не вам судить о человеке, которого вы практически не знаете, - сказал я сквозь зубы.
        - Конечно-конечно, - насмешливо согласилась она. - Вы действительно собираетесь принять его вызов?
        - Моя честь не допускает другого выхода, - сказал я сухо. - Более того - я буду драться без применения магии.
        - Этого тоже требует ваша честь? - спросила Ора разочарованно.
        - Моя честь не допускает…
        - Полноте! - Ора со звоном опустила чашку на блюдце. - Применять магию по отношению к баронессе ваша честь не запрещала, а тут, видите ли…
        - Осторожнее с посудой! - рявкнул я так, что на люстре затряслись подвески. - И не беритесь рассуждать о том, в чем не смыслите.

* * *
        Бились на берегу реки - Ятер заблаговременно велел своим людям оцепить и берег, и близлежащие поля, и не пропускать к месту поединка ни единой мыши, не говоря уже о любопытных поселянах. Накануне я немного попрыгал с мечом - мышцы кое-что помнили; правда, я не упражнялся уже несколько лет, а Ятер, я знал, ежедневно пыхтит в специальной зале, тренируясь с оружием и без. Мне приходилось полагаться на ловкость да на скорость реакции, а уж в этом я всегда - с раннего детства - превосходил бывшего друга.
        Весь вечер мои мысли занимала сабая: за те несколько дней, на которые я оставил ее без присмотра, два звена в сторожащей книжицу цепи проржавели и опасно истончились - при том что цепь была заговорена от ржавчины. Чего не сумели сделать века и сырость подземелья - сделала за неделю воля сабаик освобождению; я полностью сменил цепь и замок, и некоторое время сидел, держа тяжеленную книгу в ладонях и нежно бормоча. Я уговаривал ее остаться со мной, утолить мою тягу к знаниям, разделить со мной радость информации - какую только чушь я не молол в тот вечер; когда глаза мои стали слипаться, я снова завалил сабаюкнигами, удвоил сторожевое заклятие и пошел спать.
        Уснул я мгновенно, утро встретил бодрым и отдохнувшим; во взгляде Оры, вышедшей проводить меня, читалось явное осуждение:
        - Вам совсем не совестно, Хорт? Совсем-совсем не совестно?
        Я пожал плечами:
        - А вам не жаль меня? Совсем-совсем не жаль? А если Ил убьет меня?
        Ора усмехнулась; напряжение ее губ, напомнивших мне о натянутом луке, пробудило память о томзапахе. О предрассветной погоне в росе и лопухах.
        - Постарайтесь, чтобы он не убил вас, Хорт. Иначе я очень огорчусь.
        - Врете, - сказал я, отворачиваясь. - Но на всякий случай - прощайте…
        И вскочил в седло.
        И, в последний раз обернувшись, успел увидеть в ее глазах тень настоящей, неподдельной тревоги.
        …Ил стоял, опираясь на дедовский меч; помню, как подростками мы тайком пробирались в оружейную, чтобы хоть одним глазком посмотреть на эту диковину. Меч был чрезвычайно похож на орудие, которым управлялся городской палач - но я оскорбил бы Ила, если бы сказал об этом вслух. Предполагалось, что дедушка привез свое оружие из дальнего славного похода; возможно, так оно и было. В те смутные времена ни меня, ни Ила на свете не было, а потому историю меча приходилось принимать на веру.
        Итак, Ил стоял, опираясь на меч, и лицо у него было как просевший апрельский сугроб - такое же смятое, серое и обреченное.
        Секундантов не предполагалось. Бароновы слуги отошли на всякий случай подальше; я бросил на траву куртку, шляпу, ножны вместе с перевязью; помедлив, снял с пояса футляр с глиняным воплощением Кары. Снял, отказываясь от режима пониженной уязвимости, и, сова свидетель, меня чуть не стошнило от собственного благородства.
        Барон помрачнел еще больше. С усилием выдернул меч из земли, вытер острие о рукав белой рубахи:
        - Ну… Прощай, колдун.
        Первый удар был страшен; не уклонись я вовремя - быть мне разрубленным на две половинки. Следующий удар я принял на основание клинка и тут же ударил сам - атака вышла ничего себе, барон успел парировать в последний момент и я с запоздалым ужасом понял, что едва не убил Ила. Еще чуть-чуть - и выпустил бы приятелю кишки…
        Бывшему приятелю.
        - Ты мертв, колдун. Ты мертвец!
        И Ятер подтвердил свои слова новым ударом. Клинки снова скрестились, звук получился такой, что заложило уши; мы сопели, сойдясь на предельно близкой дистанции, глядя друг другу в глаза, скрежеща клинком о клинок, состязаясь в силе; понимая, что этого соревнования мне не выиграть, я подступил к барону вплотную - и из оставшихся сил провел некое подобие подсечки.
        Как ни приблизительно был проведен прием, своей цели он почти достиг - Ил на секунду потерял равновесие. Покачнулся, но не упал, и уже в следующую секунду я едва ушел из-под хитрого, с вывертом, удара.
        Он был тренирован и силен, мой бывший друг. Его меч знавал лучшие времена - согласно легенде, по две головы сразу случалось сносить этому клинку; умелым маневром барон развернул меня лицом к солнцу, и я в одночасье почти ослеп.
        Это был, наверное, самый неприятный момент нашей схватки. Я видел силуэт врага и летящий белый блик на месте меча; в панике отскочил назад, но чуть-чуть не успел. Фамильное баронское острие коснулось моей груди, мне показалось, что я мертв, уже умер; тогда из белого солнечного марева вынырнуло оскаленное лицо Ила, на этом лице вместо радости была досада, и, ухватившись рукой за окровавленную рубашку на груди, я догадался, что ранен не серьезно.
        Царапина.
        - Продолжаем, барон!
        Барон был рад стараться.
        Я парировал удар за ударом, отступал, пятился; Ятер был вынослив, а я уже устал, мое преимущество в скорости сошло на нет. Минуту за минутой жизнь моя висела на гнилой соломинке.
        И тут Ятер совершил ошибку!
        Ярость подвела его, фамильная ярость Ятеров. Войдя в раж, Ил на секунду открыл левый бок, я понял, что мне дается последний шанс, кинулся в атаку…
        И поскользнулся на ровном месте, на сухой траве!
        Падающая сталь над моей головой; отчаянный блок, потеря равновесия, падение; у меня хватило сил тут же перекатиться на бок, а в то место, где я лежал, с хрустом вошел клинок Ятера.
        Я ударил Ила ногой - промахнулся, удар соскользнул по его бедру. С коротким звуком «хряп!» Ил выдернул меч из земли; я перекатился снова - Ил коротко, четко ударил меня по запястью носком сапога и тут же наступил на мой упавший меч.
        Поединок был, по сути, окончен.
        Благородный барон Ил де Ятер занес надо мной славную сталь своего воинственного дедушки.
        За плечом у Ятера висело солнце, маленькое и злое. Против солнечных лучей монументальная фигура моего друга-убийцы казалась плоской, будто вырезанной из жести… Мышцы моего живота свело судорогой - так они хотели оттолкнуть падающее с небес железо.
        Мгновение.
        Использовать магию в честном поединке - значит покрыть себя позором.
        Мгновение…
        Поединок-поединком, но сейчас на росистой травке окажется две половинки Хорта зи Табора, а это неправильно и несправедливо, это не лезет ни в какие ворота, я не самоубийца, в конце концов, и не дурак, шутки кончились, началось безобразие…
        И тогда я беззвучно шевельнул губами.
        Мое заклинание «от железа» способно удержать падающий кузнечный молот. Я ждал, подобрав живот.
        Сверчки предусмотрительно молчали.
        Ил шумно вздохнул - и отступил, опуская оружие. В первый момент мне показалось, что он увидел мою броню и сейчас возмутится столь явным нарушением правил; я ошибся. Ил не был магом и не заметил противозаконной защиты.
        Он просто раздумал меня убивать.
        Он нечленораздельно рыкнул, повернулся ко мне задом и зашагал прочь; широкая спина его имела вид усталый и угнетенный.
        Я полежал еще - а потом осторожно, боясь спугнуть присевшую рядом бабочку, отменил заклинание против железа.
        Ил уходил. Шагал, свирепо попирая ногами полевые цветы. За его спиной возобновляли свой стрекот сверчки, а на противоположном берегу реки, в кустах, переговаривались птицы.
        Ил ничего не понял и не заметил. Ил - провинциальный барон, каковому и пристало быть неудержимым поединщиком. А я бился с эдаким бычком почти на равных - это делает честь моим фехтовальным навыкам, моей силе, ловкости, отваге, в конце концов! Я продержался достаточно долго, а ведь схватка с Илом - не кулачная потасовка со столичными магами…
        Ил остановился у воды. Раздраженным жестом приказал сбежавшимся было слугам убираться прочь.
        Я остановился у него за спиной - в пяти шагах.
        - Скотина ты, - сказал Ятер. - Я давно знал. Еще когда ты мне уголь в штаны подсовывал…
        Я молчал.
        - Все из-за бабы твоей, - тоскливо пробормотал Ятер. - Околдовала она меня… Ну чисто околдовала. Я… отца вспомнил, как он за сучкой своей, за Эфой, ковриком ползал. Вот как Эфа отца… Так и онаменя околдовала. И тебя!
        Он резко обернулся. Я увидел, что лицо его утратило серую бледность, но не утратило обреченности:
        - Она на Эфу похожа. Не лицом… Так. Повадками. Все они похожи, эти сучки… Убирайся, колдун. Видеть тебя не желаю.

* * *
        На груди у меня кровоточила здоровенная царапина, правое запястье было сплошной кровоподтек, ныли суставы и подрагивали мышцы - но в целом я отделался легко. Вот только рубашку придется выбросить.
        Госпожа Шанталья поджидала меня на дороге, у ворот. И лицо у нее было встревоженное, даже преувеличенно-встревоженное, я бы сказал.
        - Вы живы, слава сове…
        Я смерил ее внимательным взглядом.
        «Околдовала она меня». То есть знаем мы, как столичные дамы околдовывают бесхитростных баронов. Ля-ля, тра-ля, две-три улыбки, и вот уже отец семейства увлекает новую знакомую, дабы осмотреть с ней охотничьи трофеи…
        А что? Имеет право. Барон. И все в замке, от поваренка до госпожи баронессы, с полной уверенностью подтвердят это право: да, имеет.
        Но я-то тут при чем?! Кто она мне - жена? Невеста? Нет. Немножко орудие, немножко обуза, немножко… зверька. Погоня сквозь росистую траву, ТОТ запах…
        - Что с вами, Хорт? Вы ранены?!
        «Она меня околдовала. И тебя».
        А вот это вздор. Кокетничать, конечно, никто не запретит - все эти игры, трава, роса, апельсиновые искорки… А вот попытку привадить меня с помощью магии я уловил бы раньше, чем Ора бы на нее решилась. Так что барон не прав, нет, не прав мой друг Ятер…
        - Почему вы так смотрите, Хорт?
        - Зи Табор, - сказал я запекшимися губами. - И желательно господинзи Табор.
        Она захлопала ресницами; у нее был в этот момент такой беззащитный, такой невинно-обиженный вид…
        Недотрога.
        Мне захотелось снять с пояса глиняное воплощение Кары - и если не отломить ему голову, то хотя бы посмотреть, как изменится ее взгляд. Напугать ее по-настоящему. Хоть один раз.
        Я прошел в дом - Шанталья отшатнулась с моей дороги. Постанывая от боли, я стянул куртку; для стаскивания сапог служила специальная подставочка у дверей, она была расторопнее любого лакея, ей только ногу протяни…
        По-хорошему следовало разогреть баню и как следует вымыться - но сил не было совершенно, я решил, что сперва немного отдохну, а потом уже… Вырезанные из дерева совы, поддерживавшие полог, поблескивали в полутьме спальни круглыми бронзовыми глазами.
        Ил столь же непредсказуем и импульсивен, как его сумасшедший батюшка. Ора явилась в замок в качестве моей спутницы, а значит - для Ила она под запретом! Он решился на подлость - и нарвался на подлость ответную, а потом, выбив меч из моей слабеющей руки, почему-то решил проявить великодушие…
        Но я-то не знал наперед, что Ил его проявит! Знал бы, так не наложил бы заклинания «от железа»… Или нет. Лучше перестраховаться, потому что разрубленный пополам труп - это уже не маг, а падаль. Маг должен быть живым, во всяком случае, пока у него есть такая возможность…
        И в борьбе за свою жизнь маг имеет право на хитрость.

* * *
        - В чем я виновата, Хорт?!
        Я молчал, поглаживая пострадавшую руку.
        - Ну ладно, - Ора устало вздохнула. - Хорошо… В конце концов, я могу хоть сейчас собирать вещи - и отправляться восвояси. Наверное, я смогу отыскать внестепенного мага, который сумеет защитить меня… от этого мастера камушков, если тот действительно мною заинтересуется. А скорее всего, его интерес уже схлынул, я всего лишь орудие, я ему не нужна… Ладно, я сегодня уеду. Но объясните мне, Хорт: что я такого сделала?
        Я молчал. Сине-желтая опухоль спадала, поддаваясь действию бальзама на облепиховом масле с пчелиным ядом.
        Ора сидела передо мной, насупленная, без косметики и прически. Губы, прежде тонкие, теперь обиженно надулись, неподкрашенные глаза смотрели устало и затравленно: эту юную несчастную женщину можно было принять за младшую сестренку той надменной напыщенной дамы, с которой мы познакомились когда-то в Клубе Кары.
        - Вы все-таки молчите, Хорт… Ладно. Собственно, странно было бы, если… прощайте.
        Она легко поднялась; звякнули друг о друга побрякушки на потертом мужском поясе.
        В дверях она обернулась:
        - Извините за ту историю, с хорьками. Мне не следовало… И за барона простите тоже. Да, я спровоцировала… я не думала, что вас это так заденет. Если бы вы… Короче, если бы я могла предположить, что вы способны… ревновать… Если бы вы хоть намекнули… я же орудие ваше, я вам даже не друг! Стоило ли… впрочем, теперь все равно. Здоровья вашей сове.
        Она вышла; я посидел еще некоторое время, потом, кряхтя, поднялся и вышел на порог.
        Светало.
        По дороге, ведущей в поле, удалялась черная прямая фигура с дорожным саквояжем в опущенной руке.

* * *
        «Общепризнанным фактом является то, что центр магической активности у назначенных магов находится в головном мозге, а у наследственных - в спинном; наследственные маги считают эту гипотезу оскорбительной и дискриминационной, тем не менее в подтверждение ее говорят многочисленные лабораторные данные, эксперименты и патологоанатомические исследования. Одним из следствий этой анатомической особенности есть обучаемость назначенных магов и принципиальная необучаемость наследственных. Наследственный маг рождается со своей степенью - как правило, высокой (вторая, первая, внестепенной). Назначенный маг вынужден тратить годы жизни на учебу и тренировки, но зато имеет возможность переходить с низшей степени на более высшую - правда, всей жизни редко хватает на то, чтобы из четвертой степени перейти во вторую…
        Так называемые «ископаемые маги» - не более чем легенда. Самому старому из ныне живущих назначенных магов сто пятьдесят лет, он немощен и болен, и практически неспособен к магическому воздействию…»

* * *
        Желтые стены несжатого еще злака умиротворенно покачивались.
        Высыхала роса, умирал голубой василек, зажатый в белых зубах Оры Шантальи:
        - Чего же вы хотите, Хорт? Да, вы мне симпатичны… Вы использовали меня, вы предавали меня… И еще предадите, если будет такая необходимость.
        - Ора, тогда, на королевском приеме, я действительно не знал, чем все обернется. Вам нравится считать себя жертвой, вот и все…
        Я вспомнил тот вечер, когда она пришла ко мне в номер, намереваясь честно исполнить «Закон Весов». Я удержался тогда, потому что от Оры мне требовалась другая услуга; что было бы, если бы в тот вечер я не был таким расчетливым?
        Зверька.
        Вот навязалась зверька на мою голову; меньше всего мне нравится быть зависимым - от человека ли, от обстоятельства ли, от собственного ли чувства. Маг одинок от природы; спутник мага должен принадлежать ему безраздельно. Как принадлежала, по рассказам, моя мать моему отцу…
        А Шанталья? Разве она может принадлежать? Она ведь маленький, но все же маг…
        Значит, пусть идет себе… полем?
        Ора молчала. Василек в ее зубах уже был сгрызен до самой голубой чашечки; мы брели по тропинке куда-то прочь от дороги, под ногами мягко подавалась рыхлая земля, желтые стены злака сменились зарослями высокой травы, впереди обозначилась, кажется, бахча.
        - Знаете что, Ора, - сказал я через силу. - Давайте отставим взаимные обвинения… Уходить сейчас вам не стоит - сперва успокойтесь, и, если ваше решение останется в силе, вызовем бричку… Через несколько дней, как только позволит здоровье, я и сам намерен пуститься в путешествие. Где-то ждет моего визита господин мастер камушков…
        - Не стоит его искать, - быстро сказал Ора. - Он сильнее вас, Хорт. Он намного…
        И замолчала, потому что как раз в этот момент на бахче обнаружился деревенский парень, ворующий дыни.
        Он услышал наши голоса заранее и вполне мог бы дать стрекача - но, по-видимому, от страха у него отнялись ноги. Парнишка присел - да так и замер, скрюченный; на расстеленной мешковине золотой горкой лежали уличающие его пузатые плоды.
        - Что это он делает? - спросила Ора после паузы.
        - А вы как думаете? - ответил я вопросом на вопрос.
        Парнишка икнул.
        - Поди сюда, - велел я.
        Какой совы мне понадобилась эта воспитательная работа? Ему было лет пятнадцать-шестнадцать, он едва держался на трясущихся ногах.
        - Как твое имя?
        - Ш-штас…
        - Тебя учили, Штасик, что воровать дурно?
        Он тихонько заскулил.
        Он знал, кто я такой; он не сомневался, что я немедленно превращу его в жабу. Или в клопа; он не знал, как предотвратить столь ужасное наказание, он просто лег на живот и пополз по-лягушачьи, и если бы я не отдернул ногу - быть моему сапогу дочиста облизанным…
        - Вот, Ора, - сказал я негромко. - Вы видите этого… Штаса? Заклинание Кары способно самого сильного и могущественного мага превратить в такого вот ползущего сопляка… Жри землю! - приказал я парню, и тот поспешно запихал в рот пригоршню чернозема, давясь, попытался проглотить…
        - Не надо, Хорт, - сказала Ора за моей спиной. - Отпустите его.
        Парнишка ел землю, тихонько поскуливая, не смея поднять на меня глаз; я медлил.
        - Вы ошибаетесь, Хорт, - сказала Ора. - Вовсе не любого можно пронять заклинанием Кары. Не всякий поползет вот так на брюхе… И не стоит ради наглядности мучить глупого мальчика.
        - А спорим, что любого? - спросил я, поглаживая футляр с глиняной фигуркой.
        - Не стану я с вами спорить, - отозвалась Ора грустно.
        Штас по-прежнему выл, уткнувшись носом в землю.
        - Пшел вон, - велел я сквозь зубы. Парнишка секунду не верил своему счастью - а потом припустил прочь. Он бежал неуклюже, то и дело спотыкаясь, и не оглядывался, пока не скрылся в зарослях, и оттуда еще некоторое время доносился удаляющийся треск…
        Я оглянулся.
        Ора неторопливо шагнула вперед. Прошла по бахче, оставляя в рыхлой земле глубокие следы каблуков. Опустилась на колени около дынной горки, сверкнула на солнце складным ножичком, надрезала самый крупный, самый желтый плод.
        Ловко поддела лезвием сочащуюся мякоть.
        Я стоял и смотрел, как она жует. Как поблескивает душистый сок на некогда тонких и темных, а теперь упругих и розовых губах.
        - Хотите дыни, Хорт?
        Я подошел и опустился рядом. Земля была теплая. Дыня благоухала так, что, кажется, от запаха ее звенело в ушах.
        - Вы давно состоите в Клубе Кары, Ора?
        Она улыбнулась, слизывая сок с подбородка:
        - Давно.
        - Кого вы собрались карать?
        Она улыбнулась снова:
        - Послушайте байку… Когда-то давным-давно Корневое заклинание Кары принадлежало отважному рыцарю, который странствовал по земле и карал негодяев. Чем сильнее были злодеи, чем справедливее Кара - тем славнее и могущественнее, и тверже духом становился рыцарь… Но вот однажды он покарал жалкого трактирщика, в гневе и несправедливо - и сам измельчал духом, раздробил единое Корневое заклинание на бесчисленное множество Одноразовых и, торгуя ими, основал наш клуб… И с тех пор жил в покое и богатстве, и умер в мягкой постели… А вас не смущает, Хорт, что мы совершаем то самое преступление, за которое вы так бранили мальчишку? Воруем дыни, а?
        - Мы ведь маги, - сказал я, удивленный неожиданной сменой темы. - А магам, как известно, можно все…
        - Да, - она полуприкрыла глаза; на правом веке лежали голубоватые тени, на левом - серые. - Магам можно…
        И впилась в полукруглый ломоть. Заворчала от удовольствия; когда она - не сразу - отняла дыню от лица, я увидел на большом дынном полукруге маленький полукруг с неровной каймой - отпечатками ее зубов.
        - Хотите, Хорт?
        Она смотрела мне в глаза. Мне захотелось протянуть руку - и коснуться пальцами маленькой ямочки между ключицами.
        - Хотите?
        И протянула мне надкушенную дыню.
        Ни намека на приворотную магию не было в этом спокойном уверенном жесте. Ни тени заклинания - я бы почуял; взгляд мой не отрывался от маленького полукруга, и так, глядя на откушенный Орой кусочек, я принял ломоть и поднес к губам.
        Ух, как я жрал его. Никогда в жизни так не ел дыню. Обливался соком, поражаясь немыслимой сладости, я и кожуру сгрыз бы до волоконца - если бы Ора с улыбкой не протянула мне новый надкушенный ломоть…
        Я отбрасываю дыню. Я хватаю Ору за плечи, рывком вызволяю белую как снег женщину из вороньего платья, бросаю на мягкую теплую землю…
        Нет. Я сижу, через силу жую желтую дынную плоть, а женщина уже уходит - легко и быстро, хотя каблуки черных туфель с каждым шагом увязают в черноземе.

* * *
        «Милостивый государь мой сосед, благородный барон де Ятер!
        Бесконечно скорблю о размолвке, приведшей к несказанно плачевным последствиям, о розни, поселившейся в прежде благосклонных друг к другу сердцах. Приношу глубокие извинения на тот случай, если пришлось мне подать повод к столь печальному повороту судьбы…»
        Я отложил перо. Некоторое время смотрел на горку камней, тускло переливающихся отраженным послеполуденным светом; потом вздохнул продолжал:
        «…И несмотря на новоявленную рознь, принудившую нас скрестить оружие, считаю своим долгом продолжить расследование относительно таинственного исчезновения, а впоследствии возвращения, а также помутнения рассудка и последующей гибели вашего благороднейшего батюшки… Делом чести сочту завершить расследование, покарать преступника и по возможности предоставить вам его голову».
        Я подумал еще - и поставил подпись.
        Сложил письмо в конверт, оттиснул печать; теперь предстояло отправить с посланием ворона и, не дожидаясь ответа, приступать к выполнению обещания…
        Выходя из комнаты, я бросил последний взгляд на камушки - и обомлел в дверях.
        Слабенький шлейф чужой воли, окутывающий горку камней как бы облачком, вздулся, как вылезший из орбиты кровавый глаз. Я схватил воздух ртом - впечатление было такое, будто меня грубо схватили за лицо; в следующую секунду наваждение сгинуло.
        Я перевел дыхание. Добрел до кресла, дрожащей рукой коснулся самоцветов - исходившая от них магическая воля никуда не делась, но она была тенью, шепотом, в то время как мимолетный взглядбыл вспышкой, взрывом, оглушающим ударом…
        «Вам случалось ощущать как бы взгляд в затылок? Чей-то пристальный темный интерес?»
        - С-с-сава-а, - прошипел я сквозь зубы.
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        Столик кафе был пластмассовый, колченогий, ярко-синего цвета. Алик откровенно скучал; Стас беседовал с Ирой и Алексеем, и Юле казалось бесконечным время, протянувшееся между заказом шашлыка и появлением (наконец-то!) дымящихся ломтей мяса на пластмассовой мятой тарелочке.
        С появлением шашлыка стало легче. Во-первых, Алик увлекся едой и перестал ныть. Во-вторых, Юле можно было не поддерживать беседу.
        Говорили о политике. Юля терпеть не могла подобных разговоров; у Алексея по всем вопросам было свое мнение, бесконечно авторитетное, до мельчайшего пунктика обоснованное. Стас слушал, кивая - у него тоже было свое мнение, и у Иры было свое мнение, и только у Юли никакого мнения не было, потому что через полчаса надо было укладывать Алика спать, а от кафе до дома было сорок минут ходьбы через парк…
        Ей не нравилась Ира. Ей не нравился Алексей. Ей не нравилось, что Стас снова заказывает двести грамм водки.
        - Стас, нам, наверное, пора уже… Поздно…
        - Чего ты дергаешься? Почему ты нервничаешь? Сидишь как на иголках… Шашлык же только что принесли!
        - Алый хочет спать.
        - Ничего я не хочу спать, - раздраженно сообщил Алик и в подтверждение пнул ногой ножку стола, отчего стаканы подпрыгнули, а наполненные пластиковые тарелки грузно содрогнулись.
        - Ты что делаешь?! - прикрикнул Стас. - Сиди спокойно!
        Алик сморщился, собираясь зареветь.
        - Стас, - сказала Юля так спокойно, как только могла. - Давай так: мы с Аленьким пойдем вперед…
        - Давай так: ты не будешь говорить глупостей. Никуда вы ночью не пойдете, а мы сейчас спокойно поедим и вместе пойдем…
        Ира смотрела, чуть улыбаясь.
        Юля молчала. Стас говорил спокойно и весело, но выражение его глаз насторожило ее; выражение его глаз напомнило один неприятный случай, до того неприятный, что Юля предпочитала не вспоминать его.
        То была история с Сашкой.
        Сашка был школьным другом Стаса. Когда Стас знакомил Сашку с Юлей, она, помнится, поразилась: такая долгая школьная дружба встречается совсем не часто. Помнится, в какой-то момент она даже возревновала: Сашка знал о Стасе куда больше, чем она, его законная жена. Помнится, она едва удержалась, чтобы в приватной беседе не насесть на нового знакомого с расспросами о первой Стасовой супруге; слава Богу, у нее хватило ума не делать этого.
        Сашка оказался «своим человеком» - они легко находили интересные обоим темы для разговоров, они читали одни и те же книги, они имели схожие взгляды на жизнь. Сашка подарил новорожденному Алику двадцать пять великолепных ползунков и двадцать пять распашонок, и четыре пачки памперсов, и большого желтого льва с поролоновой гривой; Юля привыкла к Сашкиному голосу в трубке, привыкла вместе планировать выходные, Юле нравилось и даже льстило, что у ее мужа есть настоящий друг, и что она, жена-пришелица, так удачно вписалась в многолетние отношения двух мужчин, что не только не напрягла их - сама обрела приятеля…
        Потом случилось это.
        Был какой-то праздник, любовно накрытый стол; трехлетний Алик сидел на полу, возил по паласу игрушечную машинку о трех колесах и натужно гудел. В углу бормотал телевизор; Юля терпела его, потому что мужчины - Стас и Сашка - ждали последних известий. Потом Юля спрашивала себя: а если пропал бы свет? Если бы заболтались и пропустили новости? Если бы не смогли встретиться именно в этот день - что было бы тогда?
        Этопроизошло на Юлиных глазах. Речь шла о чьей-то далекой войне; Стас отстаивал свою точку зрения, Сашка возражал. Юля, политическими тонкостями не интересовавшаяся, интуитивно понимала, что Сашка, пожалуй, прав…
        Они и раньше спорили.
        Но именно в тот вечер из глаз чуть захмелевшего Стаса глянул чужой, злобный, жестокий гном. Незнакомец; холодным авторитетным тоном Стас заявил, что Сашка либо дурак, либо подлец. Либо его вконец оболванил телевизор, либо он деградировал и нравственно опустился. В любом случае продолжать беседу ему, Стасу, неинтересно.
        Алик, поймав изменения в тоне беседы, оставил машинку и заревел. Юля не умела его успокоить - потому что сама нервничала все сильнее; этот, глядевший из глаз ее мужа, внушал ей безотчетный ужас.
        Прохладно распрощались, и Сашка ушел.
        И никогда больше - никогда! - Стас не виделся с бывшим школьным другом и не говорил с ним.
        Спустя несколько недель после этогоЮля позвонила Сашке по телефону. Тот отвечал односложно, только под конец беседы почему-то попросил у Юли прощения. Сказал, что больше не будет звонить Стасу, потому что «вчерашнего звонка хватило с головой». И посоветовал «не принимать близко к сердцу»; пожелание благое, но невыполнимое. Юле и раньше знаком был вкус валидола, но в те дни большие белые таблетки уходили одна за другой, только успевай отплевываться…
        Впрочем, Стасу она ничего не сказала. В ее отношениях с мужем появилась еще одна запретная тема, причем этот запрет Юля установила сама. Безотчетно боялась, что при упоминании Сашкиного имени злобный гном вернется…
        Сейчас, сидя за шатким пластиковым столом, Юля похолодела от одной мысли, что этотздесь.
        «…Мы сейчас спокойно поедим и вместе пойдем…»
        Юля молча кивала.
        Завтра. Завтра, когда Стас придет в нормальное расположение духа, когда гном уберется к себе в пещеру… Они поговорят начистоту. Со Стасом, а не с этим. И сделают все, чтобы вечеров, подобных сегодняшнему, никогда больше не было в поселке у моря…
        Ира что-то говорила - Юля кивала, не вслушиваясь. Куда важнее было то, что Алексей, кажется, соглашается со Стасом относительно политики на Ближнем Востоке. Пусть соглашается. Тем лучше для него.
        (Конец цитаты)
        Глава четвертая
        Занимательная геральдика: ЧЕРНЫЙ ДРАКОН НА СЕРЕБРЯНОМ ПОЛЕ

* * *
        Населенный пункт Дрекол оказался весьма своеобразным городишкой. Названия трех его трактиров - «Хопстой», «Заколи-поскребуха» и «Веселая удавка» - характеризовали его замечательно метко.
        Мы остановились в «Удавке» - здешние условия казались более-менее сносными. Поселились в двух отдельных комнатах; выбирая себе номер, я купился прежде всего на вид из окна: красные черепичные крыши, сторожевая башня, синяя лента реки Вырьи и на горизонте - синие шапки гор; необыкновенно красивая эта картина примирила меня с прочими неудобствами гостиницы.
        Ужинали опять-таки порознь - Шанталья спустилась в обеденный зал, а я остался в номере и велел принести кувшин простокваши. Прошло полчаса - простокваши не последовало; тогда я отправился вниз, чтобы как можно убедительнее повторить заказ.
        В обеденном зале было не так чтобы людно - но очень оживленно; моя спутница сидела за грубым столом, в окружении самых что ни есть бандитских рож - и чувствовала себя, по всей видимости, превосходно.
        Перед Орой стояла оловянная тарелка с цыплячьими косточками; Ора смеялась, обнажая ровные белые зубы. Справа госпожу Шанталью подпирал красивый юнец, поросший нежной подростковой бороденкой, разодетый роскошно и безвкусно; слева от прелестницы восседал огромный и толстый, как пороховая башня, молодчик со шрамом на лысой макушке и повязкой на выбитом глазу. И Ору, и ее спутников то и дело закрывали от меня чьи-то широкие спины; некоторое время я раздумывал, не стоит ли подойти и вмешаться - но потом решил, что раз Ора смеется, значит, компания ее устраивает, и незачем мне ввязываться не в свое дело.
        Рассудив таким образом, я прошел прямиком на кухню, и уже через минуту сам хозяин с выпученными от ужаса глазами торопился по лестнице вверх, неся перед собой на вытянутых руках тяжеленный кувшин с простоквашей, а хозяйка, низко кланяясь, уверяла, что отныне любой мой каприз будет исполнен моментально и в точности. Выдержав некоторую воспитательную паузу, я вернул ее носу прежний размер и покинул служебные помещения, где, кстати сказать, воняло неописуемо.
        События в обеденном зале развивались своим чередом: беседа обогатилась еще и поножовщиной. Красивый юнец уже не сидел рядом с Орой, а танцевал с обнаженным клинком против широкогрудого оборванного мужичка, с виду крестьянина; мужичок вооружен был почему-то огромным кривым кинжалом. Прочие рожи подбадривали соперников, приглашая их поскорее выпустить друг другу кишки. Госпожа Шанталья хоть и не подбадривала, но смотрела с интересом и безо всякого страха; вдоволь натанцевавшись, юнец пошел в атаку - грациозно и легко, словно играя. Скрежетнула сталь - но кривой кинжал оказался бессилен, и вот уже мужичок трупом валится на грязный пол, делая его еще более грязным, и азарт собравшихся сменяется деловитостью - надо побыстрее прибрать… И, пока сомнительные личности бегают с тряпками, юнец возвращается за стол и придвигается вплотную к госпоже Шанталье, и продолжает ей что-то взахлеб рассказывать, а Ора загадочно улыбается и слушает, и кивает, и запивает вином…
        Я присмотрелся.
        Юнец был магом третьей степени. Наследственным.

* * *
        Номер Оры был напротив моего - я услышал, когда она вернулась. Легкие шаги по коридору, чуть слышно скрипнула дверь…
        Посреди ночи белым улыбающимся ртом висела луна.
        Прошло минута… Другая… Третья…
        Дверь номера напротив скрипнула снова. И сразу же послышалось негромкое, требовательное - тук-тук.
        - Я сплю, - сказал я.
        - Откройте, Хорт. Вы не спите.
        Я поморщился и отпер.
        Ора была трезва и подтянута; первым делом она подошла к открытому окну и с жадностью вдохнула ночной воздух:
        - Преблагая сова… Я прямо-таки задыхаюсь. В моем номере такая вонь… Окно выходит на задний двор, это невыносимо…
        - Вы затем меня разбудили? - осведомился я холодно.
        - Нет, не за тем… - Шанталья потерла ладони и сноровисто выставила заклинание «от чужих ушей». - Пока вы наслаждаетесь видом и потребляете простоквашу, я работаю и добываю сведения…
        - Видел, - не удержался я от замечания.
        - Ничего вы не видели, - Ора усмехнулась, и я снова поразился произошедшей с ней перемене. Печальная искренняя девушка опять куда-то делась, уступив место желчной высокомерной красавице. - Мальчишка - сын местной атаманши, под началом его маменьки ходит банда в триста человек, это половина всех мужчин в городе… Чем они тут живут, вы уже поняли?
        Я молчал. Шанталья, впрочем, и не ждала ответа - вопрос был риторический.
        - Что касается господина Марта зи Горофа… Отношения у горожан с господином магом вполне деловые - они кормят его дракона. Дракон потребляет по два быка ежедневно и одну девственницу раз в год, весной, в пору цветения яблонь… Что вы так смотрите? Вы не знали, что драконы по весне имеют потребность в девственницах?.. За это господин зи Гороф являет городу свою милость и не выпускает дракона попастись на воле… Горожане, насколько я поняла, гордятся своим господином зи Горофом и охотно ему служат. Окрестные поселяне выращивают бычков в немыслимых количествах, но мясо на столе видят только по большим праздникам - все идет дракону… Ну, и горожанам, конечно, тоже перепадает, они здесь бойкие… Ни дня не проживу больше в этом хлеву. Я не выдержу, Хорт… Давайте завтра же переедем к зи Горофу? Он меня приглашал, помните, тогда, на балу…
        - Возможно, - сказал я медленно, - возможно, уже завтра не будет никакого зи Горофа, а будет труп… Я имею основания думать, что именно Горофа нам предстоит покарать.
        Ора помолчала; ее молчание было плотным, почти осязаемым. Она молчала вдохновенно, как некоторые поют.
        Вздох:
        - Ладно… Слушайте дальше, Хорт… Несколько месяцев назад с господином-магом Горофом случилась перемена. Здешние носы учуяли ее если не сразу же, то очень скоро. Внешне все остается по-прежнему - но Гороф стал мрачен сверх меры. Редко появляется вне замка и гостей к себе не зовет. Раньше-то он любил это дело - водил целые делегации зажиточных горожан посмотреть на дракона, и аристократы из отдаленных земель бывали, и приезжие их столицы… Теперь не переносит общества. Вполне может быть, что эта перемена связана с тем королевским приемом. Понимаете? Но, может быть, это простое совпадение…
        Внизу, в обеденном зале, шумели поздние гуляки - их голоса долетали едва-едва. Дом был добротный, с толстыми каменными стенами, с дубовыми перекрытиями, с тяжелыми плотными дверями.
        - У меня в комнате гораздо лучше слышимость, - со страданием в голосе сказала Ора. - Они орут… не дадут мне спать.
        Новая перемена; сегодня Ора меняла настроения, как меняют воротнички. На месте энергичной, уверенной в себе магини образовалась слабая, усталая, изнеженная дамочка.
        И достаточно привлекательная, надо сказать. Пахнущая нежной самочкой хорька…
        Только я в эти игры больше не играю.
        - Ради совы, Ора. Если хотите, ложитесь на сундуке, вон там, в углу…
        Она некоторое время раздумывала, стоит ли обижаться. Вздохнула - поднялись и опали хрупкие плечи; посмотрела на меня с мольбой:
        - Может быть, поменяемся комнатами?
        Я поморщился:
        - Завтра, Ора, важный день. Я должен выспаться и чувствовать себя хорошо… И не надо обижаться.
        - Да уж, - сказала она с непонятным выражением.
        - Если вам мешает запах - напоите комнату ароматом роз. Если вам мешает шум - поставьте магическую завесу…
        - Я уже напоила, - сказала она после паузы. - Аромат роз, смешанный с запахом гнилой капусты… Это нечто невыносимое, Хорт. Иногда я так страдаю от собственной беспомощности…
        Теперь мне предлагалось ее пожалеть и ободрить.
        - Идите спать, Ора.
        - Иду…
        От самой двери она оглянулась:
        - Хорт, я, возможно, допустила ошибку… но ради дела. Я была слишком… возможно, слишком развязна с этими… Вы понимаете, иначе они не разговорились бы. Этот щенок… возомнил себе сова знает что. Я боюсь, как бы он не вломился ко мне в номер…
        - Так поставьте защитное заклинание, - я начинал не на шутку злиться.
        - А вы заметили, что он маг третьей степени?
        - Ну так давайте явам поставлю…
        Мы вместе вышли в коридор, я дождался, пока она провернет ключ, запираясь в своем номере, и навесил на дверь защитное заклинание, проломить которое под силу было разве что слону.
        - Спокойной ночи, Хорт, - сказали из-за двери.
        В голосе скользнула, кажется, насмешка.
        А может, мне померещилось.

* * *
        ЗАДАЧА №136: Лучник, находящийся на расстоянии ста шагов от мага третьей степени, пробивает его защиту с ослаблением силы удара на пятьдесят процентов, однако не может пробить защиту другого мага, находящегося на расстоянии шестидесяти шагов. Какова степень второго мага? Каков запас прочности его защиты? Сколько лучников необходимо, чтобы пробить его защиту полностью?
        ЗАДАЧА №213: Маг третьей степени массой тела 70кг обращается в волка массой 68кг. Маг второй степени массой тела 76кг обращается в тигра массой 100кг. В животное какой массы обратиться маг первой степени, если в человеческом обличьи он весит 120кг? Каков его коэффициент оборотничества по массе?
        ЗАДАЧА №328: Маг третьей степени производит три шаровых молнии в минуту. Маг второй степени производит девять шаровых молний в минуту. Маг первой степени производит пятнадцать шаровых молний в минуту. Кто из них первым полностью истратит силы, если известно, что перед началом боя энергетический запас третьестепенного составлял сто процентов, второстепенного - семьдесят процентов, первостепенного - шестьдесят процентов от общего запаса?

* * *
        Дубовый, окованный железом сундучок, где хранилась сабая, был пуст. Вся правая боковая стенка скоропостижно прогнила и проржавела; все до одной вывалились заклепки, которым, как уверял кузнец, не будет сносу.
        Я учинил лихорадочный обыск в комнате. Она не успела уйти далеко, ведь еще утром она была под замком!
        И я нашел ее - в каминной трубе. Как она туда попала - уму непостижимо; я ругал ее последними словами, я грозил бросить ее в огонь, я уговаривал потерпеть еще немного… Я напрасно тратил время, сабая - не вещь и не животное, ее нельзя ни подкупить, ни запугать, она живет, подчиняясь древнему завету о том, что информация должна быть свободной. Стремление сабаик свободе - как она ее понимает! - давно переродилось в инстинкт; завтра же надо будет пойти к кузнецу и заказать сразу несколько цепей с замочками, одной заговоренной цепи сабаехватает на несколько суток…
        Я развернул книгу-беглянку на литере «Г». Горофы.
        Да, у Марта зи Горофа было девять братьев, «ныне покойн». Девять братьев, и все перемерли! Естественной ли смертью - сова знает. Думаю, Март зи Гороф не станет откровенничать на этот счет…
        «Дети - Вел зи Гороф, внестеп. маг, ныне покойн. Баст. - Аггей (без рода), маг 3-ей ст.»
        Не везет Марту зи Горофу с родичами. Братьев слишком много, сыновей слишком мало; собственно, один у него один ныне здравствующий сын, и тот бастард…
        Где-то внизу хлопнула дверь. И задрожала под тяжелыми шагами старая дубовая лестница; шальная надежда, что человек идет к себе в номер спать, не оправдалась.
        - Гей! Эй-гей! Дама Ора, я вам винца принес, того самого, открывайте-ка!
        Голос был хриплый, с проскальзывающими «петухами»; юнец - а это был именно он - старался говорить тихо, но представлению о шепоте его в детстве не научили.
        - Эй! Эй-гей! Преблагая са-ава, тут заклинаньице навешено! Гей, дама Ора, снимите-ка заклинаньице, разбойников у нас не водится, все свои…
        Я обострил слух. Да, вот скрипнула кровать; да, вот вздохнула женщина. А вот и голос, усталый, напряженный:
        - Аггей, я уже сплю.
        - Да не стыдно спать ли? У нас ночью не спят, у нас город, знаете, веселый… вставайте, дама Ора, эдак всю жизнь проспите, поднимайтесь… Да снимите это дерьмовое заклинание, а то я его счас сам сниму!
        Снимай, подумал я мрачно. Нашелся один такой… Аггей.
        Аггей?
        «Аггей», - радостно подтвердила сабая. «Аггей (без рода), маг 3-ой ст.»
        Ну разумеется. Наследственные маги просто так с неба не падают; законный сыночек на свете не прижился, зато на стороне брошенное семя взошло и заколосилось… Ой, заколосилось, думал я, слушая вопли пьяного молодчика. Чтоб твоя сова сдохла. Чтобы у всего вашего неприятного семейства передохли совы…
        - Ты, Ора, что же?! Поманила, а теперь заклинанием завесилась?! У нас это знаешь как называется? Оглоблю крутить, вот как… Только Аггею оглоблю никто не крутил, а кто пытался, тому хуже… Я с тобой как с приличной дамой! А ты что?!
        Я поднялся. Примотал сабаюцепью к ножке стола; потом рука моя - без моей на то воли - потянулась к поясу с муляжом.
        Глина была холодной, заскорузлой, неприятной на ощупь; прикоснувшись к ней, я ощутил легкий внутренний озноб.
        Как мальчишка у витрины оружейного магазина.
        Как жених на пороге супружеской спальни.
        Как скряга у входа в сокровищницу.
        Предвкушение. Эйфория.
        - А-а-а, са-ва твоя задрипанная!
        Мальчишка уже ломился в дверь, вернее, в мое заклинание. Вряд ли в гостинице был кто-то, не услышавший этих ударов - но ни одна сволочь не сочла нужным показать нос. Пусть господа маги сами разбираются…
        Аггей не заметил моего появления - слишком увлечен был пробиванием того, что ему от природы пробить не дано было. На полу у двери стояли масляный светильник - и запечатанная винная бутыль.
        - Эй, мальчик…
        Как ни тих был мой голос - Аггей услышал. Обернулся; оскалился:
        - А-а-а, господинчик…
        В следующую секунду в мою шею полетел кинжал. Надо отдать должное ловкому щенку - бросок был блестящий, даже не знаю, сумел бы я увернуться или нет…
        Уворачиваться я не стал. Позволил принципу пониженной уязвимостипоказать себя во всей красе.
        При действии заклинания «от железа» кинжал свалился бы на пол, натолкнувшись на невидимую преграду. «Ограниченная уязвимость» сработала иначе: оружие обернулось против агрессора, и Аггей едва не стал жертвой собственного броска. Ну и реакция была у байстрючонка: другой бы тут и улегся с пробитым горлом…
        Кинжал глухо ударил в деревянную дверь Ориного номера - да там и остался. Аггей мельком посмотрел на торчащую из дерева рукоятку, на меня - и на предмет в моих руках; нет, мальчишка вовсе не был пьян. А может быть, стремительно протрезвел.
        - Это - Корневое заклинание Кары, - сказал я, так и сяк поворачивая болванчика перед бледнеющим мальчишкиным лицом. - Ты знаешь, что это такое?
        Знает, слава сове. Вон как побелел; тем лучше. Можно будет обойтись без долгой лекции.
        Аггей пятился, отступая к лестнице. Отвернись я сейчас - только пятки затопочут…
        - Не спеши… Подойди сюда.
        Мальчишка набычился:
        - Вы, господин, не особенно пугайте… Нас тут… у мамки моей… одного болванчика на всех не хватит, ей, не хватит…
        - Тебехватит, - прошептал я, и холодок предвкушения поднялся из живота выше, выше, ударил в голову, затопил целиком:
        - На колени.
        - Чего?!
        - На колени, щенок. Карается некий Аггей без рода за грубое нарушение ночного покоя…
        - Эй, дядя! Да я ушел уже! Какое нару…шение?
        - …И оскорбительное поведение по отношению к женщине.
        Холодная глина потихоньку разогревалась в моих руках; я распалялся, как молодой любовник, в какой-то момент мне показалось, что дело сделано, пути назад нет, сейчас я переживу миг наивысшего счастья, а у ног моих кровавой медузой ляжет покаранный, раздавленный мальчишка…
        Аггею тоже так показалось.
        Он завыл и рухнул на колени, и скорчился, закрывая голову руками; я смотрел на него сквозь сладкую красную пелену - и потихоньку, по волоску, разжимал сведенную судорогой руку.
        Еще чуть-чуть - и всему конец. Голова уродца покатилась бы по затоптанным плитам, а я стоял бы и…
        Дальше я думать не стал, потому что пальцы наконец разжались. Я вытер ладонь о сорочку, убрал проклятый муляж; щенок-Аггей по-прежнему выл, тихо, но так, что у жителей гостиницы наверняка мороз продирал по коже.
        - Хорт, - глухо сказали из-за двери.
        Я дернул плечом, снимая защитное заклинание. Из-за двери тут же показалась Ора, карие глаза ее были большими и круглыми, как грецкие орехи:
        - Хорт, я приношу извинения, это моя вина…
        На воющего мальчишку она даже не взглянула. Смотрела, не отрываясь, на футляр у меня на поясе, будто проверяя - цел ли уродец?
        - Ничего страшного, - сказал я прохладно. - Ступайте спать… тем более что времени для сна у нас почти не осталось.

* * *
        …Что это? Корневое заклинание шутки шутит?
        Или я сам привык, втянулся? Вжился в роль Судьи - и Палача в одном лице?
        Что, мне теперь и недели не прожить, не пригрозив кому-нибудь Карой?
        Забавные вещи приходят мне на ум, преблагая сова…
        Собственно, а что мешало мне наказать самоуверенного маленького разбойника безо всякого Корневого заклинания? Я неизмеримо сильнее. Испытал бы я подобный, почти физиологический трепет, поставив парня на колени с помощью собственной, от природы данной воли?
        Голоса гуляк не смолкали до утра. Я с трудом сдерживался, чтобы не прислушаться; мне мерещился сипловатый, пускающий «петухов» голос паскудного бастарда.
        Сова-сова, ведь из шести месяцев, отпущенных мне на игры с Корневым заклинанием, два уже прошли! Треть срока!
        С другой стороны, если Март зи Гороф окажется тем, кого мы ищем… Что же, всевластью моему уже завтра может наступить конец?!
        Я не удержался, протянул руку, и на кресле, вплотную придвинутом к кровати, нащупал футляр с заклинанием. Класть болвана под подушку я не осмеливался - еще раздавлю во сне ненароком…
        Муляж был шероховатый и, кажется, теплый. Что, если не карать зи Горофа завтра? Что, если только выяснить степень его вины, а расплату отложить еще на… на четыре месяца? Ведь глупо же вот так, запросто, расставаться с могуществом. Еще и половины отмерянного срока не прошло…
        Смогу ли я поставить Горофа на колени, как бастарда? Смогу ли…
        Слабый шорох привлек мое внимание. Я вскочил - как раз вовремя, чтобы перехватить сабаю, наполовину пролезшую сквозь прутья вентиляционной решетки. Ругаясь на чем свет стоит, я проверил сундучок и цепь - так и есть, гниль, ржавчина, проклятая информация без объяснения причин желала быть свободной…
        - Сожгу, - в сердцах пообещал я. - В камине.
        Показалось мне - или кожаный корешок действительно покрылся пупырышками?
        Я раскрыл сабаюбездумно, никакой особенной цели не ставы; глаза мои - ночным зрением, потому что огня я так и не зажег - остановились на строчке:
        «…как значительное, на службе не сост., бывш. член драко-клуба…»
        Чего-чего? Что за подробность заставила меня вздрогнуть - и еще раз перечитать весь абзац?
        «Март зи Гороф, внестеп. маг, зак. наследн., старш. призн. сын, родовое поместье - замок Выпь, находящ. в окрестн. нас. п. Дрекол, находящ. в устье р. Вырьи, имущество оцен. как значительное, на службе не сост., бывш. член драко-клуба…»
        Бывший член драко-клуба. В котором состоял, если мне память не изменяет, на протяжении десяти лет…
        Вышел из клуба. Без причины?
        Завтра предстоит многое узнать.
        Нет. Уже сегодня.

* * *
        Замок был правильный - у излучины на холме, защищенный с одной стороны рекой, с другой - впечатляющих размеров рвом. Возница, за немалую плату согласившийся доставить нас к зи Горофу, согласился ехать только до «памятного знака» - каменной драконьей морды, выставленной у дороги вместо указателя.
        - Доселе можно, господа хорошие, доселе мне можно. А дальше уже господин колдун ответа спросит, чего тебе надо, мол, так чем ответ держать, а лучше заверну кобылку-то… Тут дальше дорога заговоренная, званого гостя она быстро к воротам волочит, а незваного морочит… Так что… спасибо, господа хорошие, удачи вам в хотениях и приобретениях…
        И, фальшиво улыбнувшись, погнал лошадь прочь.
        Мы с Орой переглянулись, потом она оперлась на мою руку, и мы пошли - не роняя достоинства, прогулочным шагом.
        Дорога была самая обыкновенная, никаким заговором тут и не пахло, зато от замка веяло нехорошей, чуждой силой. Если зи Гороф - тот, кого мы ищем… Да. Некстати вспомнился кровавый глаз, посмотревший на меня из горстки проклятых камней.
        Сейчас камни молчали. Вызывающим ожерельем лежали на Ориных ключицах, но окутывавшее их слабое облачко воли не усиливалось ни на грош.
        - Вам не холодно? - спросил я, глядя на ямочку у основания Ориной высокой шеи.
        - Возможно, это не он, - ответила она, и я поразился, как ловко ей удалось извлечь из-под фальшивого вопроса подлинный, незаданный. - В любом случае лучше с ним раньше времени не ссориться, Хорт…
        Я подумал, что Горофов сынишка, третьестепенной Аггей, мог уже успеть нажаловаться. Возможно, между ним и отцом существует магическая связь… А может быть, Гороф вовсе не так сентиментален. Бегает где-то бастард-разбойник - и пусть его бегает…
        И снова Ора прочитала мои мысли.
        - Знать бы, - сказала она, задирая голову, чтобы рассмотреть получше зубчатую стену. - Знать бы, стоит ли ловить Аггея, чтобы Горофа шантажировать…
        - Поражаюсь вашему коварству, - пробормотал я без удовольствия.
        Мост был опущен, посреди моста имелась примитивная ловушка, насчитанная, может быть, на любопытную деревенщину, но никак не на серьезного визитера. Мы даже трогать ее на стали - обошли по краю моста.
        Как там вспоминала ювелирша - замок, ров, мост? Дракон? Не так уж много подобной экзотики в наши дни, вот и клуб драконолюбов насчитывает всего девять членов…
        Насчитывал. Теперь, без Горофа - восемь.
        Ворота целиком были выкованы из светлой стали, на правой створке имелся грубо нарисованный закрытый глаз. На удар дверного молотка ворота отозвались мелодичным низким гулом; прошло секунд пять, прежде чем нарисованный глаз открылся: радужка его оказалась красновато-коричневой, а зрачок черным, с тускло мерцающей искоркой на дне.
        - Милейший Март! - искренне обрадовалась Ора. - Наконец-то мы до вас добрались! Здоровья и долгих лет вашей сове… Ваше приглашение погостить у вас остается в силе? Вы помните?
        Глаз мигнул. Озадаченно прищурился…
        И закрылся снова.
        Мы ждали; минута шла за минутой, и глиняный человечек, которого я обхватил ладонью поперек туловища, перенимал тепло моей ладони. Если там, за воротами, встретит нас мастер камушков - только на Корневое заклинание и приходится полагаться.
        Послышался вынимающий душу скрип. Сбоку, под дверным молотком, приоткрылась крохотная, на карликов рассчитанная калиточка; из калиточки боком выбрался Март зи Гороф собственной персоной - щуплый мужчина лет сорока, тот самый, на которого я обратил внимание на королевском приеме. Правда, тогда на его плече не было совы, а теперь сова имелась - большая, круглая, крючконосая.
        Левый глаз Горофа был серый, правый - темно-серый, почти черный. Кожа казалась неестественно белой и очень тонкой. От крыльев носа к уголкам губ тянулись глубокие складки.
        Внимательный взгляд - на нас с Орой, на муляж в моей руке, на цветные камушки, украшающие Орину шею. И снова на муляж; сова на плече зи Горофа повторяла его взгляд точь-в-точь.
        - Господа, - заговорил наконец Гороф, и голос у него оказался тихий и глуховатый. - Госпожа Шанталья… Я вынужден отозвать свое приглашение обратно. Пусть тот, кто вас послал, приходит собственной персоной… Я сильно сомневаюсь, что за всеми этими играми в камушки прячется всего лишь внестепенной мальчишка со своей подружкой. Прощайте…
        По силе он равен был мне. А может, нет. Возможно, он был сильнее. Что, если он просто развернется и уйдет?!
        - Минуточку, господин зи Гороф…
        Он посмотрел прямо мне в глаза:
        - Мальчик… Я понимаю, что ты носишься со своей Карой, как сова с копеечкой. Но сам ты пришел ко мне под защитой своего болвана, а женщину привел голенькой, да простит меня госпожа Шанталья. Мне остается только повторить: пусть ваш хозяин приходит сам. Если вы попытаетесь надоедать мне, я вынужден буду…
        - Мы неправильно друг друга поняли, - быстро сказала Ора. - Уверяем вас, господин зи Гороф, за нами никто не стоит… Более того, некоторое время назад мы были почти уверены, что хозяин цветных камушков живет в этом замке.
        Зи Гороф смотрел на нее так долго и пристально, что муляж в моей руке сделался скользким от пота.
        - Значит, вы действительно не имеете к этому никакого отношения, - сказал наконец Гороф, и в его голосе скользнуло разочарование. Я вдруг понял, что и меня спустя секунду охватит подобное чувство: ложная тревога, весь путь проделан напрасно, мастер камушков здесь не живет.
        А с другой стороны - моя власть остается при мне еще на некоторое время. Власть…
        Дальнейшее произошло почти без моего участия. Правая рука поудобнее ухватила муляж поперек туловища, в то время как левая взяла уродца за голову - так, что указательный палец оказался прямо на глиняном затылке.
        Разноцветные глаза Марта зи Горофа встретились с моими. Полные превосходства, холодные, презрительные; я плотоядно усмехнулся.
        По дну его взгляда что-то промелькнуло. Как тень летучей мыши. Страх? Ужас перед Карой? Где же твое превосходство, где твое презрение, внестепенной?
        Презрение осталось на месте. Только холод сменился яростью:
        - Щенок. Чем мельче тварь, в чьи руки попадает Кара, тем больше радости от игры в палача…
        И, оставив на моей щеке след, как от пощечины, Март зи Гороф нырнул в низенькую дверь. Грохнула, захлопываясь, железная створка.

* * *
        «Никогда не сражайся с толпой! Толпа сильнее любого мага, толпа тупой и смрадный противник. Избегай людных мест, никогда не ходи на массовые действа; если уж тебя угораздило попасть в агрессивно настроенную толпу - выбирайся из ловушки с умом.
        Никогда не становись невидимым. Тебя просто раздавят.
        Если твоя степень выше второй - смело обращайся в птицу и лети. Вещи бросай без сожаления, жизнь и здоровье - важнее. Если твой коэффициент оборотничества по массе невелик - обращайся в очень крупную птицу одного с тобой веса. Далеко лететь тебе все равно не придется - ты должен всего лишь оторваться от земли и протянуть пару десятков метров.
        Если твоя степень не позволяет тебе обратиться в птицу - прикрой себя всеми защитными заклинаниями, которые есть в твоем арсенале, и, угадывая направление человеческого потока, поскорее выбирайся из него.
        Если толпа противостоит тебе… Никогда не доводи до такого, но если уж беда случилась - ни в коем случае не пытайся сражаться с множеством противников сразу!
        Оглядись вокруг. Если поблизости имеется стена - опрокинь ее на толпу. Обрушь дерево, устрой пожар, брось молнию, убей одного или двух нападающих - ты должен напугать толпу в первую минуту противостояния. Если этого не удалось - оборачивайся в кого угодно и беги сломя голову…»

* * *
        Бастард Аггей бегал по кругу. Как теленок вокруг колышка, как собака вокруг столба; видимых пут, связывающих Аггея, не было, но на невидимые я выложился даже больше, чем следовало. Все-таки Аггей был маг, хоть и слабенький, и следовало просто связать его - но я не удержался. Погнался за внешним эффектом, пожелал дополнительно унизить сопляка, и вот уже второй час он бегает, как собачка, по рыхлому песку, потный и едва живой от усталости, а его отец не отвечает на мои ультимативные требования. Плевать ему на Аггея, плевать ему на меня и на Кару.
        А может быть, он просто не получал моих писем?
        Мы с Орой сидели в центре вытоптанного Аггеем круга - между лентой реки и кромкой соснового леса. Страдальчески сморщившись, я в шестой раз выводил палочкой на утрамбованном речном песке: «Господина Марта зи Горофа приглашает к разговору господин Хорт зи Табор. Скорейший ответ послужит залогом доброго здравия бастарда Аггея, присутствующего здесь же и подвергающегося пыткам…»
        Относительно пыток я пока что врал. Аггей просто бегал, что в его возрасте и при его роде занятий даже полезно.
        Я протянул над текстом ладони с растопыренными пальцами. Напрягся, бормоча формулы отправки; послание потеряло разборчивость, подернулось рябью, исчезло. В шестой раз… Подтверждения о приеме не было. Я начинал нервничать.
        - Молчит папаша, - сказал я Аггею. - Начхать ему на тебя. Вот я тебя резать начну на части - а папаша и не почешется…
        - Ниче-о, - выдохнул бастард на бегу. - Ничо-о… Ма…маша почешется. И тебя по…чешет, и бабу твою…
        Я щелкнул пальцами, ускоряя Аггею темп. Повинуясь заклятию, парень припустил быстрее; из-под бухающих сапог его вздымались фонтанчики песка.
        - Хорт… - негромко сказала Ора.
        Я молчал.
        - Хорт… - повторила она; я не смотрел на Ору, но по тому, как изменился ее голос, догадался, что карие глаза опасно сузились. - Иногда я думаю… что зи Гороф во многом прав. Что вам за удовольствие издеваться над парнем?
        - Это убийца, - сообщил я сквозь зубы. - Разбойник. Насильник. Это недостойная жизни скотина…
        - Са… тако-ой… - выдохнул Аггей. Ага, он еще не потерял способность разговаривать; я щелкнул пальцами, и Аггей рванул вперед, как пришпоренная лошадь.
        - Противно и стыдно на это смотреть, - сообщила Ора.
        Я вспомнил четверых, прижавших ее однажды в темном переулке. Те парни ничем не отличались от Аггея; старичок, полезший Оре под юбку, был прообразом того, во что превратится Аггей, доживи он до старости.
        Я уже открыл рот, чтобы высказать Оре все, что думал по этому поводу - но передумал. Ситуация зашла в тупик; я допустил ошибку, задумав шантажировать Горофа. Вернее, это Ора подсказала мне неправильный ход…
        И теперь ей, видите ли, противно и стыдно.
        Нежно, в три голоса, заквакали лягушки у берега. Река была как черное парчовое покрывало; некоторое время я раздувал ноздри, принюхиваясь к запахам воды, сосны и мокрого песка.
        Что же. Значит, неудача.
        - Отвернитесь, - сказал я Оре. - Я намереваюсь поплавать у берега.
        Ора ничего не сказала; я перешагнул через вытоптанную Аггеем канавку и подошел к воде.
        Тишина. Лягушки.
        Некоторое время я раздумывал, не обернуться ли выдрой. Решил в конце концов, что удовольствие, полученное от купания в человеческой шкуре, стоит даже таких неудобств, как, например, мокрые подштанники. А решившись, скинул куртку, рубашку, расстегнул пояс; поколебавшись, положил поверх одежды футляр с заклинанием Кары.
        Ора старательно смотрела в сторону. Я снял штаны, ежась, вошел в реку по щиколотку. Есть особенное наслаждение в том, чтобы не плюхаться сразу в холодную воду, а вот так, по волоску, погружаться, чувствуя, как затапливает тело - снизу вверх - приятная прохлада, как бегут по коже острые, непротивные мурашки…
        Я медленно погрузился по грудь, потом не выдержал - и нырнул. Шарахнулась прочь темная рыбина, лягушки удивленно заткнулись; вынырнув, я точно знал, что мастера камушков - найду и покараю. Пусть это не Гороф; пусть это кто угодно, да хоть Ондра Голый Шпиль, но драконолюба мы посетили не случайно - он знает что-то о природе камушков, а значит, поможет мне в поисках, даже если для этого придется взять его замок в осаду. Неудача еще не означает поражения; время есть. Еще четыре месяца Кара безраздельно принадлежит мне…
        Я почувствовал, что попал в стремнину. Нырнул, выгреб в сторону, повернул к берегу…
        Сосны - вернее, их отражения - восхитительно змеились на волнистой водной глади. И столь же восхитительно подрагивали отражения множества людей, бесшумно наполнявших берег.
        Они вышли одновременно отовсюду. Их было не меньше нескольких сотен; они вышли - и остановились плотным полукольцом. Ора Шанталья отступила к самой воде и выставила защитку «от железа и дерева» - нелишне, но и не особенно эффективно. Аггей все еще бегал по кругу, некоторое время разбойники взирали на него кто с ужасом, кто с сочувствием, кто со злорадством.
        Моя одежда - и поверх тряпок футляр с заклинанием - лежали на песке, в полной досягаемости любого из разбойников. Ора, отступив, не догадалась захватить с собой столь ценного глиняного болвана; остановка изменилась так быстро, что даже я разинул рот - ненадолго, зато широко.
        - Ма! - крикнул все еще бегущий Аггей.
        Среди разбойников обнаружилась женщина. То есть я сперва подумал, что это мальчик; простоволосая, коротко стриженая, в каких-то линялых штанах, в шерстяной накидке с бахромой, в сапогах выше колена, она казалась ровесницей Аггея.
        И я не сразу понял, что именно к ней обращено было его отчаянное: «Ма!»
        Она посмотрела сперва на бегущего Аггея, а потом и на меня - голого, мокрого, стоящего по грудь в воде. От ее взгляда мне сделалось холодно - это была не просто «ма», а «Ма» с большой буквы. И на ее глазах мучили ненаглядного сыночка, малыша, беззащитную кровиночку. И что полагается за это мучителям - я прочитал в ее взгляде, и мне на секунду захотелось обернуться выдрой, бросить все и уплыть на тот берег…
        Атаманша шагнула вперед, ловко поймала бегущего Аггея за шиворот, дернула в сторону; по тому, как она вытаскивала сына из-под власти заклятия, я сразу понял, что ей и раньше приходилось иметь дело с магами. Ну вот; мальчишка рухнул на песок, хватая воздух ртом, ноги его продолжали бежать уже в воздухе - но основные нити заклинания были нарушены, через несколько секунд парень сможет наконец-то отдохнуть…
        А вот интересно, что за отношения у них с Горофом, спросил я сам себя. Та еще семейка - маг, атаманша, бастард…
        Пауза затянулась. Разбойники стояли полукольцом, ожидая, что скажет им тощая маленькая женщина с неровно подрезанными светлыми волосами; я смотрел на своего уродца.
        Пока что господа разбойники не обратили на него внимания…
        Все. Уже обратили.
        Волосатые руки, потянувшиеся было к моим вещам, сперва отдернулись под взглядом атаманши - и только потом, получив молчаливое «добро», потянулись снова.
        Я рванулся на берег - меня остановили два десятка арбалетов, нацелившихся мне в грудь. Несколько запоздало я вспомнил, что на мне-то защитного заклинания нет, и поспешил прикрыть себя - прямо поверх «гусиной кожи» и мокрых подштанников.
        Наблюдавшие за мной разбойники загоготали.
        Нет, не зря маги предпочитают черные плащи и высокие шляпы. Человек повелевающий должен и выглядеть соответственно - а попробуй-ка сотворить сколько-нибудь приличное заклинание вот так, нагишом, да еще под взглядами хохочущих вооруженных мужланов…
        Разбойники уже обшарили мое платье, вытряхнули карманы и выпотрошили кошелек; сдавленный вопль восторга знаменовал еще одну находку - разбойникам попался мешочек с камушками. Я увидел, как загадочные мои самоцветы, добытые с таким трудом, связанные каждый со своей особенной тайной - расползаются по грязным рукам, разбойники цокают языками, а кое-кто уже и напялил на себя опасное украшение…
        Но самое печально было все-таки не это. Атаманша, безошибочно определив, какой из трофеев имеет наибольшую ценность, жестом потребовала передать ей футляр с Карой.
        Я попытался вспомнить, что говорил господин председатель клуба относительно таких вот случаев - Кара в чужих руках. Я попытался вспомнить - и не смог; может быть, таких случаев вообще не предусматривалось? Ну какой же внестепенной маг допустит, чтобы у него отобрали муляж Корневого заклинания?!
        - Мадам, - сказал я как мог проникновенно. - Эту вещь вам лучше не трогать. Мне будет обидно, если с вами что-нибудь случится…
        Она бросила на меня быстрый оценивающий взгляд. Повертела муляж в руках, легонько подтолкнула Аггея, все еще валявшегося на земле, по-матерински так пнула сапогом:
        - Малый, это что за лялька?
        Голос у нее был неожиданно тонкий. Хрипловатый - от вечных простуд и, вероятно, курения, - но тонкий, как у девочки.
        Аггей сел. Посмотрел на меня - змееныш! Мог бы - живьем бы меня сожрал, проглотил бы, не жуя…
        - Это Корневое заклинание, - сообщил мрачно. - Ежели этому, - кивнул на меня, - в руки попадет - ищи-свищи, привет сове. А так - я егона части порву…
        Это даже хорошо, что на свете бывают такие самоуверенные юнцы. Это даже правильно; я приободрился.
        - Грохнуть? - спросила атаманша, с отвращением разглядывая глиняную куклу.
        - Пускай, - сказал Аггей и оглядел разбойников оценивающим взглядом, - пускай Вилка грохнет…
        - А че? - возмутился молодой разбойник, примерно одних с Аггеем лет. - А че я?!
        - Слышал? - атаманша протянула ему болвана. - Давай, сломай ему шею-то… Небось глиняный, сдачи не даст. Давай-давай, делай, что сказано…
        Аггей рассчитал верно. Понял, что завладеть Карой все равно не сможет, и решил с минимальными потерями - ну, околеет какой-нибудь Вилка - лишить меня честно выигранного Корневого заклинания…
        Я вскинул обе руки ладонями кверху. В небо ударили две очень сильные молнии; кроны сосен справа и слева вспыхнули как пакля. Если бы я был в черном плаще и при шляпе - разбойники дали бы деру все до единого. Но я был в мокрых подштанниках, а потому в стане врага случился всего лишь небольшой переполох.
        Во-первых, Вилка с перепугу - или с умыслом - уронил болвана на песок.
        Во-вторых, наиболее робкие разбойники шарахнулись и присели, а наиболее храбрые вскинули оружие; в мою защиту ударили три или четыре тяжелых арбалетных стрелы.
        - Залпом! - крикнул гаденыш-Аггей. - Залпом, остолопы!
        Да, парнишка вовсе не был глуп. Я с ужасом понял, что одновременный удар десяти, к примеру, стрел даже моей замечательной защите не сдержать…
        Я мельком взглянул на Ору; никакой Оры не было. Там, где только что стояла моя помощница, обнаружилась теперь небольшая водяная крыса; зверь ушел в воду без плеска, оставляя меня одного против трех сотен головорезов - но одновременно развязывая мне руки.
        - Всех сожгу! - заорал я, подкрепляя слова новой молнией. Разбойники отшатнулись; сосны пылали, огонь перекидывался с кроны на крону, становилось жарко. Больше всего я боялся, что в суматохе кто-то наступит на мою Кару, а тогда уж, как правильно заметил Аггей, привет сове…
        Повелительно рявкнула женщина в линялых штанах. Полукольцо разбойников, развалившееся было, снова сомкнулось; воняло паленым, кое-кто недосчитался бороды, кое-кто остался без бровей и ресниц, но в целом разбойничье воинство оставалось по-прежнему боеспособным. Атаманша махнула рукой, отдавая команду арбалетчикам, залп - и я повалился ничком в воду. Стрелы зашлепали в реку у меня за спиной; я впервые задумался о том, что этихтри сотни, а я, хоть и внестепенной маг, но один…
        Где-то в юности я читал подобную историю. Трое могущественных магов пали жертвой толпы дикарей - потому что дикарей было много, и маги истратили все силы до конца. Мои силы тоже не бесконечны, я хорошо это усвоил еще в детстве, сидя в глубоком колодце.
        Да, обыкновенные разбойники давно поседели бы и отступили. Но эти - эти всю жизнь прожили бок о бок с драконьим замком, магов знали не понаслышке, а значит, запугать их не удастся, значит, пора убивать…
        Будто прочитав мои мысли, стриженая женщина скомандовала новую атаку.
        Заклинание «от железа и дерева» удержало нападающих, но ненадолго - от ножей и топоров они догадались избавиться, а металлические бляхи на одежде не воспринимались заклинанием всерьез. Мой барьер пронзительно звенел - но пропускал безоружных разбойников почти без сопротивления.
        Я отступил в воду почти по грудь. Я сбивал нападавших некрасивыми, серыми, но очень эффективными молниями.
        Они падали один за другим - но они не думали отступать! Они спотыкались о тела сраженных товарищей, но перли и перли; ко мне тянулась по меньшей мере сотня безоружных, но от этого не менее волосатых и загребущих лапищ.
        Са-ава! Да что они о себе возомнили!
        Я обернулся выдрой. Нырнул; поверхность воды, подсвеченная пожаром, колыхалась над моей головой, будто оранжевое шелковое полотнище. Я видел разбойничьи ноги в сапогах - и фонтанчики песка, поднимавшиеся со дна при каждом их шаге; кое-где на мелководье имелись безжизненные тела, и вода вокруг них мутилась.
        - Где он? Где? - спрашивало толстое копье с железным наконечником, тычась в дно и распугивая мальков.
        - Может, пусть себе? - осторожно предположили хорошие сапоги, из-за голенищ которых тянулись струйки радужных пузырьков. - На кой он нам сдался?
        Неразборчиво закричала атаманша на берегу, и владелец хороших сапог присел так, что я и качество штанов его смог оценить - штаны, между прочим, тоже неплохие…
        Достойно ли внестепенному магу спасаться бегством от банды головорезов?
        Цела моя Кара, или на нее уже кто-то наступил?
        Ни ответить на эти вопросы, ни принять решение я так и не успел. Там, за оранжевой водной поверхностью, случилось что-то не вполне понятное.
        Дикий вопль. Еще один; неразборчивые проклятия, мольбы, шипение; исчезло копье, убежали на берег хорошие сапоги, и даже одно из безжизненных тел заворочалось, пытаясь подняться.
        Грязно ругался Аггей.
        - Брось! Брось! - орала атаманша.
        Я осторожно высунул из воды маленькую, темную, покрытую жесткой шерстью голову.
        Они уходили! В панике, волоча за собой раненых, не оглядываясь, они уходили, и позади всех бежала стриженая женщина в линялых штанах…
        От черного дыма даже выдре было нечем дышать. Над берегом уверенно разрастался настоящий лесной пожар; пора было уходить, и уходить через реку.
        Я принял человеческое обличье и выбрался на берег. На всякий случай прикрыл себя заклинанием «от железа»; опустился на четвереньки. Задыхаясь и кашляя, взялся осматривать нечистый заплеванный песок - вот здесь стоял Вилка, когда муляж Кары вывалился у него из рук…
        Я полз, не разгибая спины. Совсем рядом упала горящая ветка; я просеивал песок между пальцами, я рыл ямы и воздвигал горки - со стороны могло бы показаться, что Хорт зи Табор не наигрался в детстве в песочек…
        - Вы что-то потеряли? - спросил Март зи Гороф.
        Даже не глядя в его сторону, я уже знал, что это он, и что стоит в пяти шагах от меня, и даже приблизительно догадывался, что у него в руках…
        Я поднял голову.
        Он стоял там, где я ожидал его увидеть. И в руках у него была моя Кара - целая и невредимая.
        Са-ава…
        Надо было как-то, по возможности не теряя достоинства, подняться с колен. Защитка «от железа» по-прежнему была на мне, но при беседе с внестепенным магом толку от нее не было вовсе.
        Осторожно, стараясь не делать резких движений, я перебрался в положение «сидя на корточках». И потом уже, осторожно выпрямляя колени, разогнулся.
        - Как здоровье вашей совы, господин зи Гороф?
        Гороф вздохнул. Посмотрел на фигурку в своих руках, перевел взгляд на меня:
        - Сова поживает прекрасно, благодарю вас…
        - Это вы убедили господ разбойников… удалиться? - спросил я кротко.
        Он серьезно покачал головой.
        - Странно, - сказал я, механически вытирая руки о подштанники. - Мне показалось, что их кто-то очень настойчиво убедил… и так неожиданно…
        - Я получал ваши письма, Табор, - сказал зи Гороф задумчиво.
        - Вы не находите, что вежливее было бы ответить?
        Он снова покачал головой:
        - Нет… Если сию секунду не потушить пожар, в моих владениях случится настоящая катастрофа. Было бы справедливо, если бы тот, кто этот огонь зажег, постарался поскорее потушить его.
        - Меня спровоцировали, - сказал я и закашлялся от дыма.
        - Беритесь за работу. Потушите пожар.
        - Меня невозможно принудить, - сказал я, обозлясь. - Раз уж этот лес относится к вашим владениям - вам бы и позаботиться о порядке. А пока орды разбойников нападают на честных…
        - Заткнись, - сказал Гороф. Выдержка все-таки оставила его; я видел, как напряглись, сдавив статуэтку, длинные белые пальцы.
        - Я вовсе не подвергал вашего сына пыткам, - сказал я примирительно. - Я… несколько преувеличил. Да к тому же вы ничего не сможете с ней сделать! Это не ваша Кара. Не вы ее выиграли. Не вам ее применять…
        - Да, - сказал зи Гороф. - Применить я ее не могу, да и не собираюсь… Но вот забросить болвана туда, где он преспокойно пролежит еще четыре месяца - я могу, Табор. И я это сделаю.
        - Не сделаете, - сказал я и шагнул вперед.
        Гороф прищурился.
        Нет, он не превосходил меня силой. Но я сегодня уже здорово потратился, я устал, я был зол и посрамлен, я был, в конце концов, по-прежнему в одних подштанниках, а это не добавляет самоуверенности…
        Горящее дерево зашипело, и нас с Горофом окутало облако пара. Мы одновременно обернулись; под кронами пылающего леса стояла, раскинув руки, Ора Шанталья. Тушила, по мере сил, разожженный мною пожар.
        А сил у нее было совсем немного.
        Гороф снова посмотрел на меня. Неприятно посмотрел; не отводя взгляда, упаковал глиняную фигурку в кожаную сумку с двумя ремнями, закинул за спину. Повернулся, зашагал к Оре - и огонь сразу же будто смутился, дым стал реже, зато белого пара прибавилось…
        Некоторое время я стоял и смотрел, как они тушат огонь.
        Потом принялся засыпать песком горящую траву и упавшие ветки. Я хотел продемонстрировать Горофу добрую волю, не истратив при этом ни капли магических сил. Которые, я чувствовал, сегодня еще понадобятся.
        Пожар понемногу издох.
        Стоящие у берега сосны приобрели жуткий, неживой вид. Дымились черные кусты; было уже почти темно, и дневным зрением я не мог разглядеть ни Горофа, ни Ору в ее черном платье.
        Страшно хотелось пить. Но напиться из реки, в которой все еще мокла пара разбойничьих тел, я побрезговал.
        Всего двое? Мне казалось, что своими молниями и перебил не меньше полусотни…
        Я подтащил одного из разбойников к берегу. Перевернул на спину; Вилка. Теперь, после смерти, ему можно было дать лет семнадцать.
        Сова-сова…
        Я вдруг понял, что мне холодно. Что я провонял дымом, что я почти наг, что я убийца, что я неудачник; увиденный ночным зрением, дымился коричневый лес, смотрел в небо мертвый парнишка у моих ног, а в темно-бежевом песке тут и там виднелись камушки-самоцветы с глазами и мордами, моя разграбленная коллекция…
        Я стал собирать их. Не зная, зачем.
        - Хорт, мы с господином зи Горофом нашли общий язык, - сказала Ора за моей спиной.
        Я не обернулся. Камушки находились легко, будто сами просились мне в руки; они были здесь почти все… Нет, совершенно все, до одного. Странно, я ведь сам видел, как разбойники рассовывали их по карманам, по кошелькам, кое-кто за голенище сунул…
        Моей одежды не было на берегу. Зато валялись два чужих сапога - обе левых.
        - Вы слышите, Хорт? История с Агеем полностью разъяснилась. Господин зи Гороф больше не держит на нас зла…
        Я выпрямился, держа в горстях два десятка цветных камушков. Мне просто некуда было их спрятать; стоя перед Орой и Горофом, я понял вдруг, что чувство наготы владеет мной не потому, что я раздет.
        Я ощущал себя голым, потому что со мной не было Кары.

* * *
        - Да, каждый из этих камней - магическая вещь с собственной историей и собственным назначением…
        - Догадались и без вас, - грубо сказал я.
        - Хорт, не стоит так себя вести, - предложила Ора.
        - Не стоит давать мне советы, - отозвался я еще более грубо.
        Март зи Гороф усмехнулся.
        Моя Кара была все еще при нем. В сумке, закинутой за спину; оба клапана были прикрыты сторожевым заклинанием, но я пока и не пытался отнять заклинание силой.
        Такая попытка была чревата поражением.
        Пока.
        Мы шли через ночной лес - увиденный ночным зрением, он казался мне чужим, враждебным, лилово-коричневым. Я не стал создавать на себе иллюзию одежды - это было своеобразным вызовом, все мы маги, мол, чего стыдиться? А потому и спутница моя, и спутник были вынуждены терпеть рядом с собой полуголого босого мужчину.
        И они, надо сказать, терпели меня с достоинством.
        - Так вот, - назидательно продолжал зи Гороф. - Эти камни имеют ценность как по отдельности, так и все вместе… Эти камни остаются орудием того, кто их создал.
        Он замолчал, ожидая вопроса.
        Я не открывал рта; мне казалось, что колючие шишки и выпуклые корешки сбежались со всего леса на встречу с моими нежными, не привыкшими к босоногим прогулкам ступнями. Цветные камушки, завернутые в Орин носовой платок, бились о бедро при каждом шаге.
        - Господин зи Гороф, - мягко сказала Ора. - Мы, собственно, в последние дни только и заняты, что поисками хозяина камушков… Возможно, вы знаете больше? Ведь тогда на королевском приеме… на том недоброй памяти приеме вы обратили на них внимание, я заметила…
        Гороф как-то странно хмыкнул. Некоторое время мы шли молча.
        - Одна деталь, - сказал Гороф, глядя себе под ноги. - Я наблюдал за выяснением отношений между господином зи Табором и местными жителями… не с начала, правда, но наблюдал. У меня сложилось впечатление, что битва зашла в тупик…
        Он ждал, наверное, что я вмешаюсь, но я по-прежнему молчал.
        - Да, - продолжал задумчиво Гороф. - Эти воинственные господа видели кое-что пострашнее горящего леса, молний и прочей магической атрибутики. Однако… они ушли, и причиной этому вовсе не усилия господина Табора, вернее, не только его усилия…
        Он снова замолчал.
        - Что же произошло? - терпеливо спросила Ора.
        - Самоцветы, - сказал Гороф, поддевая носком сапога бледный гриб посреди тропинки. - Глупое мужичье растащило коллекцию господина Табора в буквальном смысле по камушку… И вот, когда великая битва, - в его голосе проскользнула насмешливая нотка, - когда великая битва зашла в тупик - камушки дали о себе знать. Я сам видел, как неудачливые господа рвали на себе одежду, спеша от них отделаться…
        - Но ведь камушков было что-то около двадцати, - быстро сказала Ора. - А разбойников… гм. Местных жителей было куда больше, и вряд ли общая паника…
        - Я говорю о том, что видел, - мрачно сказал Гороф. - Именно после того, как камушки - внезапно и все разом - обнаружили свой норов, господа горожане решили покинуть поле боя…
        Я обнаружил, что руку с узелком держу на отлете - подальше от себя, как будто самоцветы вот-вот должны были превратиться в пылающие уголья; мне вдруг страшно захотелось рассказать кому-нибудь про феномен, свидетелем которого я был: тогда слабенький шлейф чужой воли, окутывающий горку камней как бы облачком, вздулся, будто вылезший из орбиты кровавый глаз…
        Я сдержался.
        - Господин зи Гороф, - сказала Ора торжественно. - Как вы уже убедились, мы с господином зи Табором не имеем никакого отношения к мастеру камушков. Мы ищем, его, чтобы…
        - Чтобы покарать, - сказал я хрипло.
        Гороф быстро взглянул на меня - но ничего не сказал.
        - Хорт, - после паузы предложила Ора. - А не рассказать ли вам… учитывая, что между нами и господином Горофом возникло некоторое взаимопонимание, и ради укрепления этого, хрупкого пока что, мира… не рассказать ли вам историю, которую вы в свое время рассказали мне?
        Я наступил пяткой на острый камень - и зашипел, подобно рассерженному коту.
        - Стало быть, это, - Гороф шевельнул плечом, поправляя сумку на своей спине, - эта вещь… предназначена хозяину камушков? Я правильно вас понял?
        - Это было бы разумно и честно, - сказала Ора, и я в друг понял, что она повторяет мои же слова. - Потому что кого-нибудь другого можно покарать и так, своими силами… если возникнет необходимость карать. А тот, кто препарирует людей, награждая их потом камушками…
        - Препарирует? - быстро спросил Гороф.
        Ора запнулась.
        - Препарирует… - повторил господин внестепенной маг, отводя от лица нависшую над тропинкой ветку. - Какое неприятное… в то же время какое точное слово. Госпожа Шанталья… мне действительно хочется услышать эту историю. Если господин Табор набрал в рот воды - может быть, вы могли бы…
        Из коричневатой темноты вылетели бесшумно, будто надутые воздухом, три пестрых лохматых шара. Две совы мелькнули над нашими головами, третья изменила траекторию - и тяжело бухнулась на плечо Горофу. Тот неуклюже присел, пытаясь сохранить равновесие.
        - Не сова, а куль с отрубями, - сказал Гороф почти зло.
        Птица повернула голову и смерила меня желтым взглядом. Потом развернулась к Оре - и таким же образом изучила ее. Переступила лапами, устраиваясь поудобнее. Гороф поморщился.
        - Я не скажу ни слова, - пообещал я мрачно. - И госпоже Шанталье не позволю ничего рассказывать… пока мне по доброй воле не вернут мою собственность.
        - Госпожа Шанталья, - сказал Гороф, поправляя на плече сову, как поправляют шарф или капюшон. - Должен сообщить вам, что Корневое заклинание Кары обладает странным, не до конца изученным свойством - она изменяет личность того, кому принадлежит. Вытаскивает на поверхность все самое гадкое и низменное. Воспитывает палача. Ваш спутник возится с Карой больше двух месяцев - вы ничего такого за ним не замечали?
        - Мы познакомились сразу после того, как господин зи Табор получил свой выигрыш, - подумав, сообщила Ора. - Но мне кажется, вы преувеличиваете, господин зи Гороф.
        Горофовская сова смотрела на меня теперь неотрывно. И неспроста - как раз в эту секунду я прикидывал, как бы половчее напасть на Горофа и отобрать у него сумку с Карой…
        - Предлагаю компромиссный вариант, - быстро сказала Ора. - Вы, господин зи Гороф, можете предложить господину зи Табору понести эту сумку. Она, вероятно, тяжелая?
        Несколько мгновений мы с Горофом молча дивились Ориной наглости. Потом он неожиданно расхохотался, так, что сова на плече подпрыгнула:
        - А ведь верно… Как иначе господину зи Табору нести свое сокровище? Под мышкой? А так мы выиграем оба: я немолод и быстро устаю от самой легкой ноши, а господин зи Табор полон сил и охотно поможет престарелому собрату… Так ведь?
        Гороф издевался. Во-первых, ему было чуть больше сорока. А во-вторых, передавая мне сумку, он умышленно не снял сторожевых заклинаний.
        Я промолчал. Усталость брала верх; я не готов был сцепиться с Горофом в открытую, следовательно, надо было терпеть.
        Сумка его вовсе не была такой тяжелой. Сквозь тонкую кожу отлично прощупывалась моя статуэтка - она была цела. Уродливая голова, над которой пронеслось столько опасностей, по-прежнему сидела на тонкой шейке. Шутки шутками, но, ощутив Кару в своих руках, я как-то сразу успокоился.
        - Хорт, - напомнила Ора. - Вы обещали рассказать.
        Ничего я не обещал.
        Лес кончился; мы вышли в поле, над нами пролегло бурое, без единой звездочки небо. Моя кожа покрылась пупырышками от прохладного и очень настойчивого ветра; с подсохших подштанников сыпался, понемногу отлипая, песок.
        На дороге не было ни души. Пахло осенью; впереди, почти на коричневом горизонте, высился камень в виде драконьей морды. Стало быть, до замка еще идти и идти…
        Хотя что мне там делать, в замке у Горофа? Ору он пригласил переночевать в комфорте, вот пусть Ора и…
        - У меня есть друг, - сказал я хрипло. - Друг детства, которому я обязан жизнью. Однажды его отец пропал…
        Я рассказывал длинно и подробно, ничего не выпуская; ни один из моих спутников ни разу не перебил меня. Когда я закончил, мы были уже на мосту перед замком - примитивная ловушка почуяла хозяина и беспрепятственно нас пропустила.
        Низенькая дверь в стальных воротах открылась широко и гостеприимно. Ора вошла первой; я замялся. Орина рука поманила меня уже из-за ворот; за моей спиной стоял Гороф, терпеливо ожидая, пока я войду…
        И я вошел.
        Здесь, по счастью, горели фонари, было почти светло, и от ночного зрения можно было спокойно отказаться.
        Мигнув, я огляделся.
        Прямо у меня под ногами начинался еще один мост - каменный, горбатый, ведущий к парадному входу; слева от моста имелось странное строение, круглое, сложенное из огромных гранитных глыб.
        Пастью темнела полукруглая арка-вход. Два узких окошка под крышей казались выпученными глазами.
        Я перевел взгляд.
        Поперек моста лежала цепь, каждое звено которой было размером с тележное колесо. Один ее конец уходил внутрь гранитного строения, другой…
        На другом помещался кожаный ошейник. Огромный.
        Пустой.
        Ноздри мои дернулись - ветер принес клочок запаха. Несильного, но - впечатляющего.
        - Идите же, - раздраженно сказал Гороф.
        Я отстранил Ору рукой - и пошел первым.
        На середине моста приостановился; запах здесь был сильнее, приходилось дышать ртом.
        Цепь перегораживала мне дорогу; собравшись с духам, я переступил через нее - и помог перебраться Оре.
        Пустой ошейник притягивал взгляд. Завораживал; мне показалось, что я вижу прилипшую к грубой коже чешуйку.
        Померещилось.
        У входа в замок запах ослабел. Гороф прошел вперед, бормоча заклинания-ключи, морщась, о чем-то тягостно раздумывая…
        Сова нагадила ему прямо на плечо - но Гороф этого не заметил.

* * *
        «…Выбирая совенка, будьте бдительны: птица должна быть здоровой, с блестящим оперением, с выразительными крупными глазами и чистым клювом. Если вам предложили на выбор нескольких совят, покажите им привлекающий внимание предмет (например связку ключей) и посмотрите, кто из птенцов первым на него среагирует.
        В доме у совенка должно быть свое место - полая изнутри колода с круглым входом-дуплом. Несложное заклинание уюта поможет сделать коробку максимально привлекательной для птицы.
        С первых же дней приучайте птенца к чистоплотности. У сов существует система сигналов, связанная с ритуальным испражнением (например, нагадить на плечо означает выразить соболезнование, нагадить на голову - выразить порицание, оставить помет на столе - предупредить об опасности пищевого отравления), тем не менее приложите все усилия к тому, чтобы птенец испражнялся не где попало, а в специально отведенной коробке с опилками.
        Почаще обращайтесь к сове с ласковой речью. Почаще сажайте ее к себе на плечо. Гармоничные отношения между хозяином и его птицей всегда благотворно сказываются на жизни хозяина. Следите за здоровьем совы: тусклые перья либо слезящиеся глаза - уже повод для волнения.
        Совы часто ревнуют хозяев к новорожденным детям - ни в коем случае нельзя ставить колыбель с ребенком в той комнате, в которой любит находиться птица. Никогда не берите ребенка на руки в присутствии совы.
        Если сова ревнует вас к жене - возможно, вы уделяете супруге больше внимания, нежели птице. Пересмотрите свое поведение. Почаще обращайтесь к сове в присутствии жены, а обращения жены игнорируйте (в отсутствие совы можете быть с супругой поласковее, это сгладит острые углы).
        Совы старше пятидесяти лет обычно сами разговаривают с хозяевами - речь их поначалу отрывиста и невнятна, однако после, разговорившись, пожилая здоровая сова способна произносить связные речи протяженностью до десяти минут. Особый эффект имеют произнесенные совой тосты; иногда сова способна дать совет, но прислушиваться ли к нему - дело ваше. Рассчитывать на по-настоящему дельную рекомендацию может только тот, кто всю совью жизнь относился к своей птице, как к близкому родственнику.
        Если ваша сова умерла, ваша обязанность похоронить ее в согласии с соответствующим обрядом. После трехмесячного траура вы можете завести другую сову, но можете и сохранить верность прежней птице. Маг, хранящий верность умершей сове, называется бессовцем (бессовкой)».

* * *
        Молчание становилось совсем уж непонятным и даже пугающим.
        Внешне все было очень благопристойно. Оре дали возможность помыться и привести себя в порядок. Мне дали возможность провести час перед камином, тупо глядя в огонь; босые ступни мои высохли и неприятно заскорузли.
        Гороф молчал. С момента, как мы вошли в замок, он не произнес ни слова.
        Он появлялся и исчезал. Бродил из угла в угол, и сова на его плече недовольно вертела головой. Он смотрел то на меня, то в потолок, то на свою правую руку, то в камин, то в ковер; мне хотелось спросить его, куда подевался дракон. Мне хотелось спросить его, что он знает о цветных камушках со шлейфом магической воли. В конце концов мне хотелось спросить, где в этом замке отхожее место…
        Но он расхаживал, самим видом своим отбивая охоту спрашивать, и мало-помалу я убеждался, что мой рассказ поразил внестепенного зи Горофа куда больше, чем я рассчитывал.
        Явилась Ора - чистая, довольная, благоухающая; погрузилась в кресло рядом со мной.
        Молчание затягивалось. Гороф расхаживал по комнате за нашими спинами.
        От нечего делать я попытался представить, где сейчас бродят мои штаны, куртка, рубашка, сапоги и прочее. Имей я лишнее время и силы - можно было бы подшутить над ограбившими меня негодяями. Хотя платье мое наверняка пришло в негодность, пострадало от лесного пожара… Хотя ни за какие бриллианты я не согласился бы надеть штаны, которые успел уже примерить немытый разбойник… Это была бы чистая месть, издевательство безо всякой выгоды; я мечтательно улыбнулся.
        Одна беда: в присутствии господина Горофа мне надо экономить силы. Тем более, что молчание из невежливого становится просто опасным…
        Ора не выдержала первой.
        - Милейший Март… - проговорила она мягко, чуть ли не заискивающе. - Мне кажется, уже можно обсудить… поделиться друг с другом…
        Гороф резко дернул плечом, стряхивая задремавшую сову. Магическая птица рухнула, как мешок с песком - и только за миг до столкновения с полом заложила вираж, избегая позорного падения.
        - Прошу прощения, - отрывисто сказал Гороф. - Дело в том, что…
        И снова замолчал; мы терпеливо - за окнами занимался уже рассвет! - ждали, пока он продолжит.
        - Госпожа Шанталья, - Гороф демонстративно обращался к одной только Оре. - На самом деле вызнаете больше, чем я. Ведь это вы собрали двадцать один камушек в одном мешочке. Вы навели справки об их владельцах…
        - Все это проделал господин зи Табор, - осторожно поправила Ора. - Это целиком его заслуга.
        Гороф бездумно стряхнул с плеча подсохший совий помет:
        - Тем не менее именно от вас, госпожа Шанталья, я впервые услышал это словечко - препаратор…
        Ора смутилась, как от незаслуженной похвалы:
        - Оно само пришло мне на язык… Известно, как лекари изучают строение человеческого тела. Они препарируют трупы, извлекая органы, классифицируя…
        - Да, - Гороф невежливо перебил ее. - Да… Вы сочли, что этот, мастер камушков, препарирует человеческие души?
        Я спрятал глубоко под кресло свои босые грязные ноги. Мне и было неуютно, а сделалось еще неуютнее.
        - Где-то так, - сказал Ора, помолчав.
        - Да, - сказал я быстро, будто опасаясь, что мне не дадут говорить. - Да. Это именно так. Все, кто был похищен, кто приобрел потом камушек… потерял вместе с тем одно из свойств своей личности. Они, эти свойства, подчас такие неуловимые, что человек и потерю-то осознал не сразу… Или вовсе не осознал, ее заметили окружающие. И не всегда их огорчала эта потеря…
        Я развязал Орин платок. Высыпал перепачканные песком камушки прямо перед собой, на ковер:
        - Вот. Этот агат… Ремесленник, который получил его, прежде имел обыкновение колотить жену до синяков. А после похищения и препарациистал мягок и добр со всеми, не только с женой… Этот изумруд - пятнадцатилетнего мальчишки, который боялся темноты, а после того, как его похитили и вернули, перестал бояться совершенно…
        Я запнулся. Оторвал глаза от рассыпавшихся по ковру камушков; и Ора, и Гороф смотрели на меня с напряженным вниманием.
        - Вот этот «кошачий глаз», - сказал я медленно, - и вот этот лунный камень… И вот эта, кстати, яшма… принадлежали сумасшедшим. Они были в здравом уме, когда их похитили. А вернули их уже свихнувшимися. Что это, ошибка препаратора?
        Гороф подошел ближе. Наклонился; взял на ладонь яшмовую морду неведомого зверя. Тот самый камень, с которого все началось. Кулон барона Ятера-старшего.
        - Нет, - сказал Гороф, забыв даже о том, что не должен со мной разговаривать. - Не обязательно - ошибка. Просто у души есть такие свойства, которые отнять - значит разрушить… Все равно что из дома выломать несущую стену. Можно выбить окно, снять дверь, убрать перегородку - дом будет стоять… Но если снести несущую стену - строение рухнет.
        За окнами было уже совсем светло. Камин горел по-прежнему, и отблески огня мерцали на россыпи цветных камней.
        Я смотрел на них почти с ужасом.
        То есть я знал, я предполагал нечто подобное… Но только теперь, перед этим камином, до конца уяснил, с кем или с чем предстоит столкнуться.
        Если я не передумаю, конечно. Если я не откажусь от этой идеи: покарать того, кто лишил рассудка - и жизни - старого барона Ятера. Того, кто потрошит человеческие души.
        «Чем справедливее будет ваша Кара, чем могущественнее покаранный и чем больше злодейств у него за плечами - тем больше возможностей откроется перед вами…»
        Извини, старичок-одуванчик за гардеробной стойкой. Вероятно, в гордыне своей я замахнулся на слишком уж… впечатляющий подвиг.
        …А Илу можно будет соврать. Сказать, мол, виновный наказан. Проверить он не сможет, да и не захочет; если Ил не любил отца - за что мне-то его любить, самодура, тирана, негодяя?! Так ему и надо, поделом…
        Я вздрогнул. И Ора, и Гороф глазели на меня, как алхимик на мензурку.
        - Я знавал одного человека, - сказал я. - У него дочь изнасиловали и убили. Он сам - слабенький маг, торгует зельями, сам не может наказать мерзавца…
        - Да-да, - отозвалась Ора с непонятным выражением. Я так и не понял, насмехается она или нет.
        - Да-да, - эхом повторил Март зи Гороф. - Да-да… На свете полно мерзавцев, которых следует покарать, которых карать легко, которых карать приятно. Да. Много лет назад у меня была возможность вступить в Клуб Кары. Я долго думал… И отказался. Платить ежемесячные взносы, ждать результатов розыгрыша, надеяться на Кару может либо слабый и униженный человек, либо прирожденный палач…
        - Госпожа Шанталья, - сказал я зло. - А вот объясните господину Горофу, почему выявляетесь членом Клуба Кары? Моих ведь объяснений он слушать не будет…
        Ора перевела дыхание. Во взгляде, обращенном ко мне, не оказалось ни раздражения, ни злобы.
        - Я женщина, - сообщила она мне, а не Горофу. - Отец мой умер… Я маг третьей степени. За меня некому заступиться… В моей жизни был эпизод, когда я ощутила сильную потребность… в оружии. Я не стану вам, господа, посвящать вас в суть того эпизода, хорошо? С тех пор прошло много лет, обида и горечь поостыли, но мне все-таки хочется… хотелось бы предстать перед тем человеком - с Карой в руках. Просто посмотреть ему в глаза. Даже карать не обязательно.
        Некоторое время было тихо. Огонь в камине, повинуясь неслышному приказу Горофа, начал пригасать; за окнами вставало солнце.
        - Сама судьба помогает вам, Табор, - сказал Гороф с неприятной усмешкой. - Вам с самого начала следовало обратить свою Кару не на этого… мастера камушков, а вот на обидчика госпожи Шантальи.
        - Нет! - сказала Ора с такой обидой, что даже Гороф, кажется, вздрогнул. - Я попрошу вас, господин зи Гороф, меняне оскорблять. Я не давала повода… Вы попросили объяснить, что я делаю в Клубе Кары - я объяснила…
        - Это онпопросил, - Гороф кивнул в мою сторону. - Я спросил его. Вас я ни о чем не спрашивал…
        Я молчал. Мне почему-то вспомнилась ювелирша. И ее муж, несчастный Ягор Дрозд, который всю жизнь проживет бок о бок с чужой, веселой, бездарной женщиной. Не решится ее бросить… лет через пять запьет с горя, а через пятнадцать сопьется совершенно. И жена его будет горько плакать, не понимая, в чем она виновата…
        Босой ногой я нащупал глиняную фигурку в кожаной сумке под креслом. От одного прикосновения мне стало легче; все-таки когда Кара была со мной, я чувствовал себя значительно увереннее. Почти неуязвимым.
        - Очень легко хранить руки чистыми, - сказал я тихо, но так, что и Ора, и Гороф насторожились. - Очень легко разглагольствовать о всяких там палачах, которые только и ждут, чтобы помахать кровавым топором… А вот если господин препаратор задумает препарировать вас, Ора, или вас, господин зи Гороф! Ладно, вы внестепенной маг, на вас он вряд ли польстится… Тогда пусть препарирует вашего друга, если у вас, конечно, есть друзья! Или вашего сына! Кто ему помешает? Кто способен ему помешать? Он режет человеческие души - как подопытных крыс, как трупы… Его жертвы, настоящие и будущие, не только защитить себя не могут - они не понимают, что с ними произошло!.. И вот он, шанс, один из миллиона… Человек, распоряжающийся Карой, согласен наказать не любовника жены и не ленивого слугу - а неведомое чудище, препаратора… Кто он, этот человек? Слабое, униженное существо? Прирожденный палач? А?
        Я сам себя раззадоривал, будоражил, злил. Я был слишком близок к отступлению, следовало сжечь мосты, ведущие назад, следовало сделать так, чтобы, передумав, я сам себя посчитал бы трусом.
        - Если я правильно понял, - тихо начал Гороф, - вы все еще рассчитываете найти и покарать мастера камушков? Препаратора? Я действительно не ошибаюсь?
        Ну вот, рубеж преодолен, обратного хода нет. Я устало улыбнулся:
        - Да, все правильно. Вы не ошиблись.
        Он смотрел на меня - впервые за все это время смотрел в глаза, без высокомерия, без насмешки, без презрения.
        А я посмотрел на камушки.
        Два десятка судеб. Легкий магический флер; неужели изъятое из души качество препаратор заключает в такой вот камушек? Или, может быть, свойство он кладет в коробочку и оставляет себе, а камушек - только бирка, метка, знак?
        Я сгреб камушки с ковра. Пересчитал; двадцать. Ах да, один камушек остался у Горофа - тот самый, Ятеров, отвратительная яшмовая морда…
        Я вопросительно глянул на неприметного человека посреди гостиной.
        Гороф сжал губы, нахмурился, будто принимая важное решение; я подумал было, что он задумал оставить камень Ятера себе на память.
        - Вы бы подумали, Хорт, - растерянно сказал Ора. - все-таки вы идете на силу, заведомо, превосходящую вашу, и даже режим пониженной уязвимости - ведь это ведь не режим полной неуязвимости, вы понимаете?
        - Вас я с собой не зову, - сказал я не без грусти. - Если опасность в самом деле так велика…
        Гороф сунул руку в карман. А когда вытащил, на ладони у него лежал не один камень, а два.
        Я разинул рот.
        Гороф медленно пересек комнату. Поднес ладонь к моему лицу, чтобы я мог получше разглядеть камни.
        Второй кулон был тоже яшмовый, темно-зеленый, очень красивого оттенка. На камне угадывался один полуприкрытый глаз, крючковатый нос, как у совы, и одно неправильной формы ухо.
        Облачко чужой магической силы.
        Рядом задышала Ора - не вытерпела, прибежала поглядеть. Гороф был невозмутим, как фокусник, только что поразивший ярмарку невиданным трюком.
        - Да, - сказала Ора. - Это такой же… Это оттуда.
        Гороф ответил спокойным взглядом человека, который знает больше, чем говорит.
        - С кого вы сняли его? - спросил я глухо.
        - Это мой, - после паузы сказал Гороф. - Это мойкамень.
        - Нет, - быстро сказала Ора. - Невозможно. Вы внестепенной маг, он не мог похитить вас, как деревенскую девчонку… и распластать, как мясо… ой, простите.
        Гороф не обиделся. Хотя слова Оры, я видел, задели его; я внимательно глянул на свою спутницу. За время нашего знакомства Ора не сказала и не сделала ничего случайного; любая неосторожная фраза имела смысл, любой опрометчивый, казалось бы, поступок имел логичное продолжение…
        Зачем она попыталась унизить Горофа?
        Или поддевка рассчитана была на меня?
        - Некоторое время назад, - тускло сказал Гороф, - незадолго до приснопамятного королевского приема… Меня похитили, Ора, вы правы. Я отсутствовал, как потом удалось установить, четыре дня. Всего лишь четыре дня! Предыстория была такая: мы с Елкой пошли проверить силки в лесу…
        - С Елкой? - не удержался я.
        Гороф наградил меня сумрачным взглядом:
        - Да… У меня была… падчерица. Девочка четырнадцати лет, умница, тонкая натура… совершенно одинокая. Я приютил ее… как это получилось, сам не знаю. Она жила у меня чуть меньше месяца, но мне казалось, что… впрочем, неважно. В тот день мы пошли проверять силки… по дороге мне стало плохо. Я даже подумал, что меня отравили… После этого была серия ярких, жестоких видений, галлюцинаций… И сразу - я стою на мосту перед собственным замком. Арс встречал меня… Ничего еще не понимая, я прошел к себе. И когда посмотрел на песочный календарь… Мы пошли проверять силки во вторник, а вернулся я в субботу.
        - Одежда чистая, и есть не хочется, - предположил я.
        Гороф кивнул.
        - Арс - это дракон? - спросила Ора.
        Гороф болезненно улыбнулся:
        - Да… Вот. Я посмотрел на себя в зеркало и увидел вот это, - он тронул пальцем камень. - Он висел на обыкновенной суровой нитке… Я сразу почуял чужую силу, но понять ничего не мог. Елка пропала… Я вызвал Аггея - я всегда его вызываю, когда мне нужны новости - и тот сказал, что во вторник вечером Елка пришла на постоялый двор с саквояжем, при деньгах, наняла повозку и укатила… Он предположил, что Елка подсыпала мне чего-то в воду, обокрала и сбежала. Я сильно побил Аггея… за такое предположение. Но потом все-таки проверил сокровищницу. Ни монетки она не взяла! Только то, что я дарил ей, на карманные расходы.
        Некоторое время мы ждали, пока Гороф решит продолжать. Молчали, боясь спугнуть его откровение.
        - Я изучал этот камень и так и эдак, - Гороф вздохнул, - но по-прежнему ничего не понимал… Я чувствовал себя… не так чтобы плохо, но как-то потерянно… из-за того что я потерял Елку, так мне тогда казалось. А потом я заметил, что Арс… Мне трудно объяснить это вам, которые никогда не водились с драконами. Никогда не состояли членами драко-клуба… Дело в том, что между драконом и хозяином существует тонкая связь, специфическая; очень грубо ее можно охарактеризовать, как понимание и привязанность. Так вот, эта связь между мной и Арсом… Вы поймите, долгие годы Арс был единственным близким мне существом… эта связь порвалась. Не постепенно - сразу. Арс перестал быть моимдраконом. Он стал чужим существом, чудовищем, неприятным и опасным. И он сразу уловил это изменение, сделался агрессивен, отказывался принимать пищу из моих рук… Некоторое время я считал, что это из-за Елки. Что я слишком привязался к ней и утратил связь с драконом… Тогда и случился памятный нам всем королевский прием, и представьте, что я ощутил, увидев на госпоже Шанталье украшение из двух десятков таких точнокамушков… Я принял это за
провокацию - тем более что тот вечер, вы помните, богат был на провокации; суматоха, смерть князя Дривегоциуса… Я решил вернуться домой и ждать - если я нужен кому-то, этот кто-то сам ко мне придет.
        Гороф перевел дыхание. Щеки его, и без того белые, приобрели теперь синеватый оттенок.
        - Через неделю после королевского приема Арс умер. Это бывает… это случается, когда между хозяином и его драконом утеряна тонкая связь. Чего я натерпелся, пока удалось его похоронить…
        Гороф поморщился и замолчал.
        - Когда мы пришли к вам, - начала Ора, - вы решили, что мы…
        - Да, - кивнул Гороф. - Я подумал, что скоро узнаю разгадку того, что со мной приключилось… и ненамного ошибся. Теперь я знаю.
        Он повернул ладонь; на горку из двадцати камушков упали еще два - первый и последний. Барона Ятера и Марта зи Горофа.
        - Препаратор имеет полную власть даже над внестепенным магом, - сказала Ора с не совсем естественным смешком. - Хорт, учитывая вновь открывшиеся обстоятельства…
        - Не думаю, чтобы полную власть, - серьезно возразил Гороф. - Меня ведь взяли обманом… Мне подсунули куклу.
        - Что? - спросил я механически. Мне представилась толстая кукла в парчовом платье и с фарфоровой головой.
        Гороф вздохнул:
        - Елка. Вы сами подчеркнули, что к каждому из препарированных - к каждому! - незадолго до похищения присасывался близкий друг, подруга, любовница… И между ними устанавливались особенные, доверительные отношения. Это я и назвал… первым подвернувшимся словом. Елка была куклойдля меня, - с его голосе прозвучала настоящая боль. - Как любовница Эфа была куклойдля старого барона, а эта, как ее… для ювелирши…
        - Тисса Граб, - сказал я. - А для старикашки-купца - юный почтительный помощник…
        Ора переводила взгляд с Горофа на меня и обратно.
        - Меня взяли обманом, - повторил Гороф. - Я поверил Елке… Она стала для меня… собственно, мне не столько жаль Арса…
        Он замолчал. Сел; отвернулся.
        Его Арс каждую весну употреблял по девственнице, сообщил мне циничный внутренний голос. А теперь господин драконолюб сидит и размышляет о тонких материях, готов, пожалуй, и слезу пустить… Это внестепенной-то маг!
        - Один вопрос, - сказал я нарочито холодно и по-деловому. - Вы упомянули видения, галлюцинации… Из всех похищенных они были только у вас - и у ювелирши. Ей виделись замок, мост с цепным драконом, длинный стол, вино, властный господин без лица…
        Гороф кисло усмехнулся:
        - Понимаю, почему вы так… понадеялись на меня. Но… это были чистой воды галлюцинации. Девочка мечтала о замке с драконом и о властном господине, таковы мечты многих ее ровесниц, рано выскочивших замуж за ювелиров и аптекарей, ничего удивительного… А мне виделись… нет, не скажу. Но то были порождения моей собственной фантазии, я-то способен это понять, в отличие от вашей ювелирши… Ну как, вы не передумали?
        Я молчал.
        - Вы продолжите ваши поиски? И попробуете разыскать препаратора, и попытаетесь покарать его?
        Я молчал.
        - Возьмите мой камень, - сказал зи Гороф тихо. - Пополните вашу коллекцию… Если вам удастся покарать господина препаратора - это будет возмездие и за мою беду тоже. За Арса… но больше - за тот чудовищный обман… Мой первый сын не дожил и до двадцати лет. Мой бастард… вы его видели, это животное, точь-в-точь как его мать. Елка была воплощением моей мечты о дочери… Господин препаратор знает толк в людях, что при его-то работе - неудивительно.
        И Гороф усмехнулся - весело, как белый череп в темноте гробницы.

* * *
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        - Юлька… Юлька, это же праздник какой-то. Тебе нравится?
        Скала выдавалась далеко в море, на пологую спину ее вела неприметная тропинка. Глядя под ноги, поддерживая друг друга и распугивая горячих ящериц, они добрались до «смотровой площадки»; справа и слева имелись каменные склоны, причудливо изъеденные ветром и соленой водой. Внизу лежало море, темно-синее, в белых оспинах медузьих спин. Зеленая борода водорослей раскачивалась в такт приходящим и уходящим волнам.
        На краю скалы стоял перед мольбертом безусый щуплый художник, на голове его вместо кепки помещалась чалма из спортивных штанов. Подобравшись поближе, Юля глянула живописцу через плечо: пейзаж выглядел пребездарнейше, хотя, возможно, это только полработы, которые, как известно, дуракам не показывают…
        Юля едва удержалась, чтобы не рассмеяться.
        Стас крабом ползал по наклонному камню, выбирая кадр поживописнее; сын бормотал пиратскую песню, швыряясь камнями в зелень и синь, камни летели, проворачиваясь в воздухе, и нигде, сколько хватало глаз, не было ни единой тетки, в которую пущенный Аликом снаряд мог бы ненароком угодить…
        - Осторожно, Юль, я тебя прошу, только осторожно, - бормотал Стас. - Дай руку… Здесь камни качаются под ногами… Посмотри вон туда, вниз, там в море впадает речка, та самая, которая водопад, видишь?
        - Алик, не бегай…
        - Посмотри, вон дельфины, видишь?!
        - Посмотри…
        - А вон наш пляж… Издали кажется, что пустой…
        - А вон чайка…
        - А вон там…
        Художник демонстративно не обращал на них никакого внимания.
        - Юлька, тебе хорошо здесь? Нет, ну правда тебе хорошо? Здесь же здорово, здесь же сказка… Хочешь покататься на водном мотоцикле? А на яхте? А на доске с парусом - хочешь попробовать?
        Ей хотелось задержать время. Или хотя бы сделать так, чтобы эта картинка - скала, море, Стас, Алик - навсегда впечаталась ей в сетчатку.
        Надолго.

* * *
        У Алика было красное, как арбуз, горло. Юля даже растерялась.
        - Ну где ты простыл? Где ты мог простудиться?!
        Сын виновато пожимал плечами. Лоб у него горел; превозмогая неловкость, Юля обошла соседей в поисках градусника.
        В третьей по счету квартире ее просьбу уважили. У Алика оказалось тридцать восемь и пять.
        Юля сидела на краю дивана - руки опустились до самого пола. Все изменилось в одночасье - вместо длинного свободного дня, вместо похода в парк или на пляж предстояло лечение, аптека, полоскание, и ведь надо еще и завтрак приготовить, и пообедать…
        - Успокойся, - мягко сказал Стас. - Прекрати панику, на тебя же смотреть страшно. Ничего особенного не случилось, у меня в детстве знаешь какие ангины бывали?
        Юля молчала. У нее тоже бывали ангины.
        Стас сходил в аптеку. Принес три бутылочки разных настоек для полоскания, мятные конфеты, жаропонижающее и лимон; Алик со страдальческим видом прополоскал горло.
        - Где мои плавки? - озабоченно спросил Стас.
        - На веревке… - автоматически ответила Юля. - Погоди… Ты куда?
        - Мы договорились с Алексеем.
        - Так Алый же…
        - С Алым можно прогуляться. Ему даже полезно - на солнышке… Пусть поест - и погуляйте.
        - Да у него же температура! - растерялась Юля. - Ему лежать…
        - Температуру сбей… Да что ты смотришь на меня, как Муму на Герасима? Ничего страшного не случилось! Ребенок простудился. Лекарства я купил…
        Воняло уксусом.
        Вся квартирка провоняла уксусом; лимон, наполовину уже съеденный, валялся на блюдце посреди пестрой клеенки. Посреди старой, липкой клеенки кухонного стола…
        У Алика было тридцать девять. Жаропонижающее не действовало; Юля сидела у постели, методично опуская тряпочку в тазик с уксусом, выжимая - и протирая бледный лоб под сосульками слипшихся светлых волос.
        - Ма, мне скучно, почитай…
        - Сейчас. Сейчас, я думаю, надо вырвать лист из тетрадки, склеить дом с окнами, и пусть бумажные человечки в нем живут…
        - Ма, горло…
        - Давай еще прополощем.
        - Не хочу полоскать! У меня уже из ушей лезет это полоскание…
        - Хочешь к врачу?
        - Ну ладно, дай прополоскать, только в последний раз…
        На кухне догорал выкипевший, забытый на огне чайник.

* * *
        Спустя два дня Алику стало гораздо лучше - не то бесконечные полоскания помогли, не то вступил в свои права бисептол. Сын порывался вскочить и бежать на улицу - Юля придумывала для него все новые развлечения, читала до хрипоты, мастерила гараж из тетрадных листов, нарисовала штук пятьдесят машинок…
        Вечером неожиданно пришли гости - принесли целую сумку еды, вина и фруктов. Алик уплетал за обе щеки; липкую клеенку сдернули со стола, протерли тряпкой тусклый пластик, расставили найденные в буфете стаканы.
        - А вы здорово тут устроились, - невесть чему радовалась Ира.
        - Абрикосы-то! Прямо в окно лезут, - восторгался Алексей.
        Юля натянуто улыбалась.
        Алик долго не желал засыпать - когда он угомонился наконец, Юля на цыпочках вышла на балкон, где третий день покачивался на ветру ее сухой, заскорузлый от соли купальник.
        В городке горланили дискотеки - одновременно штук пять. Хорошо, что здесь, в отдалении, их грохот почти не слышен, во всяком случае, переносим…
        Гости ушли около полуночи; на маленьком кухонном столе громоздились объедки.
        - Почему ты так себя ведешь? - спрашивал Стас. - Они же обиделись! Как будто ты ими брезгуешь, не желаешь с ними садиться за один стол…
        - Ну Стас, я же устала. И Алый же болен…
        - Алый уже завтра будет бегать, как лошадь… Что тебе - трудно полчаса прожить без кислой мины? Без страдальческой складки на лбу?
        - Если бы ты больше думал о своем ребенке… - сказала Юля сквозь слезы.
        Стас замолчал надолго.
        Стас отошел к окну; глядя в его спину, Юля с ужасом поняла, что сейчас, на ее глазах, пробуждается к жизни гном. Все эти дни он ходил где-то рядом - и вот так, неосторожным словом, она сама призвала его. Ей представилось страшное: Стас оборачивается, и в глазах его…
        - По-твоему, я не думаю о своем ребенке? - спросил Стас, не оборачиваясь. - Ты это хотела сказать?
        - Нет, - сказала она примирительно, почти умоляюще. - Давай спать… Я действительно очень устала.
        Стас сумрачно на нее взглянул. Глаза были усталые и грустные, но гнома…
        Гнома не было?
        Юля перевела дыхание.
        (Конец цитаты)

* * *
        «Ондра (без прозвищ.) Происхожд. неизвестн. Состоял на сл. у покойного кн. Дривегоциуса…»
        Мы покинули населенный пункт Дрекол поспешно и довольно-таки бесславно. Разбойники - народ злопамятный; стыдно признаться, но я не успел даже заказать новые сапоги. В дорожную карету - а отправлялись мы рано утром, когда ночной люд уже, как правило, пьян и спит - мне пришлось сесть в одной только видимости сапог, вернее, в заклинании, заменяющем сапоги; только на второй день пути, прибыв в более-менее приличное местечко, я отыскал сапожную мастерскую и обулся, наконец.
        Какое это было счастье!
        Потом, поскрипывая новыми сапогами, я отыскал кузню и заказал кузнецу маленькую клетку с прутьями такими толстыми и частыми, чтобы сквозь них не проходил даже детский мизинец. Кузнец решил, что я путешествую с диковинным и очень опасным зверем, и даже попытался осторожно выспросить: ехидна? саламандра?
        В клетке поселилась сабая. Ни один зверь, самый свирепый и хитрый, не мог бы доставить своему хозяину столько хлопот; цепи, изъеденные ржавчиной, рвались вместе с наложенными на них заклинаниями, дубовый ящик гнил, как груша. Все труднее становилось скрывать сабаюот Оры, и в конце концов я решил, что с дурацкими тайнами покончено.
        Открытие поразило Ору даже сильнее, чем я ожидал:
        - Хорт! Вы не представляете, чем владеете! Вы не представляете, сколько этоможет стоить!
        - И вы не представляете, - сказал я с мудрой улыбкой.
        - И я не представляю, - призналась Ора. И смерила меня подозрительным взглядом:
        - Ну-ка признавайтесь… Нет ли у вас еще чего-нибудь в рукаве? Парочка Корневых заклинаний? Какой-нибудь убойный артефакт, а?
        Я развел руками:
        - Увы. До сегодняшнего дня у меня была от вас тайна, а теперь считайте, что знаете обо мне все…
        - Нет, я не все о вас знаю, - сказала она с внезапной грустью в голосе. - Не все…
        Я почему-то растерялся, а Ора тем временем снова развернула сабаю - тонкие страницы вздрагивали, будто от холода.
        Подобно тому, как женщина, поднявшись с постели, первым делом смотрит в зеркало, Ора вначале нашла в сабаесебя. Нахмурилась, разбирая мелкие буквы; обижено поджала губы:
        - «Шанталья, Ора. Назн. маг 3-ой ст.». Немного же…
        - Сабаяскупится на слова, - сказал я, невольно извиняясь. - Если бы она была чуть разговорчивее - мы узнали бы больше об Ондре Голом Шпиле. Например, где его искать…
        Ора помолчала, сдвинув брови, раздумывая. Я поймал себя на том, что терпеливо жду. Хочу услышать, что она скажет, какую подаст идею…
        Вместо этого она спросила:
        - Как долго вам осталось владеть Карой? Больше трех месяцев, так ведь?
        Я подтвердил. Она задумалась снова.
        - За три месяца и волосок в матрасе можно найти, - сказал я неуверенно.
        - Возможно, - Ора вздохнула. - Хорт… Я рискую показаться занудой, но лучше быть назойливой, чем глупой, правда ведь?
        - Не уверен, - сказал я.
        - А я уверена, - пробормотала Ора. - Давайте взвесим наши силы… вашисилы, Хорт. Теперь вы знаете, кого ищете… Сабаяпоможет вам в поисках. Ваше оружие - Корневое заклинание Кары, это много, но все-таки недостаточно. Собранные улики - коллекция самоцветов… которые в самый торжественный момент могут изменить вам. Например, превратиться в кучу горячих угольев…
        - Минуточку, - сказал я.
        Ора подняла брови:
        - Что?
        - Они действительно превращались в уголья? Гороф ничего не придумал, не преувеличил?
        - Нет, - сказала Ора после паузы. - Не совсем. Не просто в уголья… Те из разбойников, кто успел припрятать камушки, на секунду будто сошли с ума. Да, вопили, рвали на себе одежду… от них была такая волна паники, что…
        - Значит, мастер камушков решил помочь мне справиться с разбойниками? - спросил я.
        Ора мигнула.
        Сейчас на ней не было косметики. Не было разноцветных теней на веках; глаза ее были совершенно одинаковые, глубокие карие глаза цвета молочного шоколада.
        Я подумал, что она ни единого заклинания не истратила на усовершенствование внешности. Что все, чем наделили ее мать и природа - и слишком тонкие губы, и слишком жесткие соломенные волосы - она сумела сделать по-настоящему своим, особенным и потому красивым.
        - Я ведь и приехала к вам, потому что мне было страшно, - сказала она почти шепотом. - Вы, я знаю, не очень-то мне поверили… Всем моим рассказом о взгляде в затылок, о чувстве, будто за тобой наблюдают… Признайтесь, вы не поверили?
        В жизни бы не подумал, что Ора способна чего-то бояться. Не разыгрывать страх, а бояться по-настоящему; мне казалось, она храбрее меня самого.
        - Не знаю, - сказа я после паузы. - У меня у самого был момент, когда эти камушки, кажется, посмотрелина меня…
        - Камушки, - сказала Ора. - Их уже двадцать два. Нехорошее число.
        - Камушки победили разбойников, - сказал я со смешком.
        - Их двадцать два, - повторила Ора, нахмурившись. - Знаете, Хорт, кем бы ни был господин препаратор… Надо камушки хранить по отдельности. По две штуки, по три… Каждый камушек - клочок магической воли, и, соединяясь, они могут…
        Она замолчала, давя мне возможность самому закончить мысль. И поверить при этом, что именно мне она первому пришла в голову.

* * *
        Мы сняли комнату в чистом, относительно зажиточном доме, и целый вечер посвятили упражнениям с поискухами.
        - Жительство Ондры Голого Шпиля, - бормотала Ора. - Строгое соответствие.
        Поискуха, похожая на слабенького красного кузнечика, зарылась в трепещущие страницы. Ни единой пометки; поискухавыбралась из книги и сдохла на горке таких же, не справившихся с заданием тварей.
        - Местожительство Ондры Голого Шпиля, - бормотал я.
        Новая поискуха. Новый ветерок от быстро листаемых страниц; ничего.
        - Может, не называть кличку? - озабоченно спросила Ора. Я пожал плечами:
        - Место пребывания Ондры…
        - Дом, где живет Ондра…
        - Где живет Ондра…
        - Адрес Ондры…
        - Где находится Ондра…
        - Где находится маг, состоявший на службе князя Дривегоциуса…
        - Где искать Ондру…
        Поискухидохли и дохли. Безрезультатно.
        - Ондра! - сказал, отчаявшись, я.
        Поискухапошла трудиться. Единственная пометка - на уже знакомом тексте: « ОНДРА(без прозвищ.) Происхожд. неизвестн. Состоял на сл. у покойного кн. Дривегоциуса…»
        - Давайте по-другому, - сказала Ора. - Дривегоциус!
        - Он не маг, - возмутился я.
        - Ну и что? Это единственный известный нам человек, к которому этот Ондра имел отношение…
        Я щелкнул пальцами. Производить поискухмне изрядно надоело.
        Снова шелест страниц - если бы у сабаибыл голос, она уже стонала бы на весь дом…
        Пометка. Я едва успел подсунуть тонкую кожаную закладку. Вторая пометка…
        - Хоть что-то, - сказала Ора.
        Первая закладка: «Ондра (без прозвищ.) Происхожд. неизвестн. Состоял на сл. у покойного кн. ДРИВЕГОЦИУСА…»
        - Понятно, - пробормотал я сквозь зубы.
        Вторая закладка: «…магич. загов. против кн. ДРИВЕГОЦИУСА, приведш. к смерти кн. ДРИВЕГОЦИУСА…»
        Я протер глаза. Раздел, на который выпала закладка, назывался «Полит. заговоры с участ. магов».
        - Са-ава!
        Я грохнул кулаком по столу. Сабаяподпрыгнула; кучка дохлых поискух рассыпалась прахом.
        - Хорт, - сказала Ора, и голос ее был какой-то не такой, как обычно, какой-то очень значительный голос. - Попробуем знаете что? «Корневое заклинание Защиты»…
        Засучила лапами новая поискуха.
        Закладка. Одна. Две. Три.
        « КОРНЕВ. ЗАКЛИН. Жизни, Смерти, Воды, Огня, Кары, ЗАЩИТЫ, Простуды, Любви, Песка, Детства, Змей, Целостности, Памяти…» Хватит.
        « ЗАЩИТЫ, КОРНЕВ. ЗАКЛИН. Долговрем. защита от физич., психич., информацион. давлен. всех уровн. Наст. облад. - О., проч. данные закрыты Корнев. заклин. Защиты…»
        - Эх ты, - сказал я сабае. - Где же твое стремление к свободе? Закрытые сведения из-под Защиты выудить - это ведь не в каминную трубу заползти, верно?
        Сабая,понятно, не ответила.
        Третья закладка.
        «…нах. под защ. КОРН. ЗАКЛ. ЗАЩИТЫ».
        Очень хорошо. Я проследил фразу от начала; мелкие буквы плясали перед глазами: ниже на странице как раз началось изменение текста…
        «Мраморная Пещера - древн. хран. маг. артеф., впослед. разграбл. В наст. вр. М.П. нах. под защ. КОРН. ЗАКЛ. ЗАЩИТЫ».
        Я перечитал.
        Я перечитал еще раз и дал возможность прочитать Оре.
        Мы переглянулись.
        Все-таки человек умнее заклинания. Заклинание, возможно, сильнее - но человек умнее стократ.

* * *
        - …И что же, они все до сих пор кому-то принадлежат? Все эти Корневые заклинания Жизни, Смерти, Воды, Простуды…
        Я покачал головой:
        - В сабаеони значатся как «утрач.». Все, кроме Воды, Кары, Защиты, Змей, Детства и Целостности.
        Ора хмыкнула:
        - Любопытно… Любопытно, что такое, например, Корневое заклинание Детства.
        - Согласно сабае - «напр. возд. на личн., имеющ. целью установ. долговр. сост. Детства в мировоззр., мировоспр., поступках».
        - Ужасно, - с чувством сказала Ора.
        Я пожал плечами.
        - Кажется, был в старину такой деятель, - пробормотала Ора, будто что-то вспомнив. - Вокруг него собирались адепты, и все они были в большей или меньшей степени ребячливы… невзирая на возраст. Хорт, а вам никогда не случалось тосковать по собственному детству?
        - Все равно что тосковать по прошлогоднему снегу, - хмыкнул я.
        В этот момент мы приехали. Возница натянул вожжи; расплатившись, я спрыгнул с подножки и помог выбраться Оре.
        Вывеска над огромным мрачным зданием гласила: «Дорожные кареты. Дилижансы. Путешествия и поездки».
        Ниже имелась маленькая медная табличка, прикрытая защитным флером, так что прочесть ее мог только маг не ниже второй степени: «Дальние перевозки. Срочно. Дорого. Только для магов».
        Мы вошли.
        Стены просторной конторы расписаны были аляповатыми морскими пейзажами, парковыми видами и подчеркнуто-зловещими замками; надо всем этим парили, дико вращая колесами, пузатые кареты с силуэтом хищной птицы на боках. На одной из картин я узнал короля - во всяком случае, фигурная бородка и выпуклые глаза получились у художника очень похоже. Король стоял перед распахнутой дверцей кареты и, кажется, тоже собирался отправиться в дальнее странствие, во всяком случае, нога его была оптимистично занесена над подножкой.
        В конторе было людно. Кто-то, подобно нам, рассматривал картинки на стенах, кто-то листал толстенные фолианты на низеньких столах, кто-то вполголоса вел беседу с круглым окошком в дальнем конце конторы.
        - Помилуйте! - донеслось до меня. - Если вы пойдете пешком, то вообще не заплатите ни монетки, разве что въездную подать… Кстати, вы знаете, сколько там берут за въезд?
        - Господа, вам направо, - вежливо сообщил мальчик, отворивший нам дверь.
        Направо - и вниз - вела узенькая лесенка, тоже прикрытая флером от посторонних глаз. На нижней ее ступеньки сидело, не прячась, охранное заклинание.
        - Как все это таинственно, - насмешливо пробормотала Ора. - Хорт, вы уверены, что мы сможем расплатиться?
        Бархатная занавеска раскрылась перед нами сама собой.
        Уменьшенная копия верхней конторы. Ни души; вместо ремесленной росписи стены здесь покрыты были тусклыми гобеленами.
        - Господа, здоровья вашим совам, - из кресла навстречу нам поднялся совсем еще молодой, младше меня, парень. Правый его глаз был зеленый, левый - карий. - Рады будем помочь вам в вашем путешествии, сколь бы дальним оно не оказалось… Меня зовут Лан зи Коршун, или Коршун-второй, а мой отец - хозяин конторы… Чем мы можем вам помочь?
        Он был наследственный первой степени. В высшей степени воспитанный, аккуратный, подтянутый юноша.
        - Мы хотим совершить небольшое путешествие к так называемой Мраморной Пещере, - сказал я как мог небрежнее.
        Юноша не удивился - во всяком случае виду не подал.
        - Такая поездка, господа, относится к числу дальних и оплачивается соответственно…
        - Торговаться не будем, - сказал я раздраженно.
        Юноша поспешно кивнул:
        - Просто я обязан предупредить, не все наши клиенты одинаково щедры… - он улыбнулся. - Наша контора может предложить вам два пути - воздушный и проекционный. Воздушный немного дешевле, но и труднее… Орлом - двое суток с двумя привалами, змеем - сутки с одним привалом.
        Я посмотрел на Ору. На лице ее не было энтузиазма.
        - Вы можете остаться, - сказал я. И с ужасом подумал, что будет, если вот так, опустив книзу уголки рта, она скажет сейчас: вы правы. Отправляйтесь, Хорт, я обожду…
        - А проекционный? - спросила Ора.
        Юноша задумался:
        - Проекционный намного удобнее… но и дороже, конечно. Загвоздка в том, что для пути к Мраморным Пещерам у нас, кажется нету карты… Видите ли, за всю историю нашей конторы туда еще никто не отправлялся…
        - Кажется - или нету? - спросил я резко. Резче, чем следовало.
        - Нету, - признался юноша. - Но если вы сделаете персональный заказ… Мы пошлем картографа, который сделает…
        - Сколько на это уйдет времени?
        Юноша неуверенно пожал плечами:
        - Видите ли, насколько я знаю… добираться до Мраморных Пещер обычным путем приходится месяц… если хорошие дороги и менять лошадей, то…
        - Спасибо, - сказал я с ухмылкой.

* * *
        «НАЗНАЧЕННЫЕ МАГИ: ОТБОР, ОБУЧЕНИЕ, АТТЕСТАЦИЯ.
        8.1: Теоретические занятия проводятся с наставником либо самостоятельно, с привлечением специальной литературы.
        8.2: Практические занятия проводятся обязательно под руководством наставника. Для реализации магических действий учеником используется учебный инициирующий предмет с ограниченным запасом энергии…
        10.2: На время аттестации претенденту передается под расписку личный инициирующий предмет его наставника.
        10.3: После практических испытаний претендент возвращает инициирующий предмет наставнику.
        10.4: В случае успешной аттестации претендент вместе с назначением получает собственный инициирующий предмет.
        10.5: В случае неуспешной аттестации претендент может продолжить обучение…»
        «В высшую аттестационную комиссию Северной Столицы - апелляция.
        Решение окружной аттестационной комиссии, отказавшей мне в назначении на магическую степень, считаю предвзятым. Требую повторного рассмотрения моего заявления…
        Претендентка З. Розош.
        17.09.213»
        «…В отчете сообщаю, что окружной аттестационной комиссией было рассмотрено двадцать шесть заявлений на получение магической степени, из них шесть - от претендентов женского пола. Свое право на назначение подтвердили при испытании девятнадцать претендентов, из них один - женского пола. Семерым новоназначенным присвоена четвертая степень, десятерым - третья степень и двум новоназначенным - вторая степень. Отказ в назначении получили семь претендентов, из них шесть - женского пола. Основания для отказа претендентке Зае Розош: при наличии фундаментальной теоретической подготовки обнаружила почти полную физиологическую неспособность к произведению активных магических действий…
        02.10.213»
        «Деточка! Да это же не экзамен на оборотничество - это же смех куриный! Коэффициент по массе - ноль, то есть козочка шестьдесят кило весит, как и вы! Что тут сложного?! Ан нет: то, во что вы обернулись, милочка, не то что козой - козявкой назвать совестно. Если даже цвет этот похабный розовый не считать - она же несовместима с жизнью, козочка ваша! Конечностей пять, на пятой - ороговение, хвоста нет, вымени… деточка, у вас-то в человеческом обличье - все на месте, как положено… Почему у козы вымени нет?! Ну ладно, голова лысая, без ушей, без рогов… Да на что вам эта степень, детка? Шли бы вы замуж…»

* * *
        Осень пришла и утвердилась в один день - вернее, в одну ночь.
        По дорожке, усыпанной лимонно-желтыми листьями, я прошел к добротному, из цельных бревен сложенному строению. Навстречу мне торопились дети разных возрастов - основной поток толкался и галдел, как полагается, но несколько мальчиков шагали отдельно ото всех, тихо и чинно, как взрослые.
        Я сразу понял, кто они такие. Жертвы родительского честолюбия. Будущие назначенные маги.
        Для того чтобы устанавливать погоду, изгонять с полей вредителя, заговаривать на прочность строительный раствор, - для того, чтобы заниматься всей этой мелочной нудной работой, дети жертвуют детством, а юноши - юностью. Тем, кто не маг от рождения, искусство заклинаний дается дорого; я видел, как они на меня смотрели. Сколь ни малы были их умения - но не узнать во мне наследственного внестепенного они не могли.
        Бедные дети.
        Их свободные сверстники, которым магами никогда не стать, оглядывались на меня без зависти и неприязни - просто с любопытством. Гадали, наверное, чей я отец и зачем иду в школу…
        На секунду - на маленькую секундочку - мне действительно стало жаль, что у меня нет сына. Что я не могу, усевшись на предложенный учителем стул, сообщить с доброжелательной, немного заискивающей улыбкой: вот, пришел договориться относительно нового ученичка…
        Он стоял на пороге - немолодой человечек в мятом полотняном костюме. Ворот белой рубашки перехвачен был темным шнурком: деталь, в других обстоятельствах показавшаяся бы элегантной, на пороге поселковой школы выглядела по меньшей мере странно - как будто учитель совсем уж решил удавиться…
        Я чуть было не спросил по привычке, как здоровье его совы. Еще обиделся бы, чего доброго.
        Он выдавил улыбку. Он с беспокойством переводил взгляд с желтого моего глаза на синий - и обратно:
        - Чем могу быть поле…
        Запнулся. Близоруко прищурился:
        - Хорт?!
        - Рад видеть вас, добрейший господин Горис, - сказал я. - А вы совсем не изменились, сова свидетель.

* * *
        Непременные атрибуты долгой и нудной учебы - все эти доски, грифели, мелки, книги, таблицы - наводили на меня тоску. Вот учебник на краю стола, толстый, как мошна менялы; между его страницами засушены весенние деньки, когда цветет яблоня и по молодой траве уже можно бегать босиком. Вот указка - на нее, как на вертел, насажены зимние прогулки с коньками, санками, рыжим костром и синими тенями на снегу. Вот глобус - мумия тугого кожаного мяча; я вздохнул.
        - Хорт… То есть господин зи Табор… Вот встреча-то, я и не ждал… И не думал даже…
        Он действительно почти не изменился. Мне казалось, прошли века с тех пор, как я сидел за партой, прошли целые эпохи, мир перевернулся… А невысокий плотный человечек даже не соизволил как следует поседеть.
        Любопытно было наблюдать, как меняется его ко мне отношение. Из незнакомого мага, гостя нежелательного и опасного, я по мере узнавания превращался в бывшего ученика, того самого мальчишку, чью голову он добросовестно набивал познаниями в географии, истории и естественных науках; он вглядывался в меня, отыскивая знакомые черты, и понемногу из перепуганного обывателя становился Учителем - строгим, властным, преисполненным достоинства. А когда он, взгромоздившись за учительский стол, предложил мне усесться на первую парту - я и сам ощутил себя школяром, мне даже страшно стало на какое-то время: а вдруг заставят зубрить по новой?!
        Некоторое время мы молча изучали друг друга.
        Тот, кто сидел сейчас напротив, всю молодость провел в путешествиях и экспедициях, географию знал не понаслышке, но профессором так и не стал - из-за козней конкурирующих университетских крыс. К тому времени здоровье его уже не позволяло ни спать на снегу, ни жариться на солнце; он сделался учителем, и в свое время ему выпало приобщать к наукам как меня, так и молодого Ятера. Помню, как однажды, практикуясь в магии, я превратил географа в варана - прямо на уроке; помню, что он не дрогнул и продолжал читать лекцию все таким же размеренным, авторитетным тоном, хотя раздвоенный язык здорово мешал ему. Тогда я был восхищен самообладанием учителя и больше никогда не досаждал ему своими штучками…
        - Ты совсем взрослый, - сказал он с немного напряженной улыбкой. - Ничего… что я на «ты»?
        - Ну разумеется, - я закивал головой чуть более энергично, чем следовало бы. - Мы ведь остались друзьями?
        - Надеюсь, - учитель улыбнулся теперь уже уверенно. - Как там поживает… баронет Ятер?
        - Давно уже полновластный барон, - сообщил я со вздохом.
        - О-о-о, - неопределенно протянул учитель. - А вы, Хорт…
        - «Ты», - я улыбнулся.
        - Гм, - он кашлянул. - Трудно было меня отыскать?
        Я пожал плечами, давая понять, что для магов трудностей не существует; на самом деле мне действительно пришлось потрудиться.
        - Вам, я вижу, надоели маги и аристократы? - усмехнулся я, оглядывая небогатый просторный класс.
        Мой собеседник остался серьезным:
        - В какой-то степени, Хорт… Если вы… если ты понимаешь. Маги и аристократы хорошо платят, но вообрази себе, что это за удовольствие - обучать физике твоего друга Ила…
        - Воображаю, - сказал я.
        - Да, - учитель воодушевился. - А здесь… жизнь скромнее, запросов меньше, но и претензий не так много… Спокойные поселковые ребятишки…
        В дверь постучали; секунду спустя в классе появилось щекастое, очень внушительное с виду лицо, а за ним и брюшко, украшенное золотой цепочкой:
        - Ах, господин Горис, вы очень заняты?
        Вошедший был назначенным магом второй степени. Вероятно, местный комиссар; вероятно, «спокойные поселковые ребятишки» успели растрезвонить, что, мол, в школу явился с визитом некто наследственный внестепенной…
        Учитель заерзал. Ему неудобно было оправдываться, объясняя, кто я такой; ему неудобно было оставлять меня ради разговора с комиссаром, но и пренебречь визитером он не мог никак.
        - Нет-нет, - я поднял руки, демонстрируя полнейшую добрую волю. - Господин Горис, я обожду. Я понимаю, как вы заняты… Я буду ждать столько, сколько нужно.
        В глазах внушительного господина появилось недоумение. Раньше он никогда не видел столь покладистых наследственных магов.
        - Господин Хорт зи Табор - мой бывший ученик, - сообщил учитель смущенно, изо всех сил стараясь не лопнуть от гордости.
        Комиссар расплылся в фальшивой улыбке:
        - Рад, рад приветствовать, коллега… Я на одну минуту похищу у вас господина Гориса - вы не против?
        Коллегу нашел…
        Я ухмыльнулся.
        Дверь за обоими закрылась, я остался один в просторном классе; прямо передо мной, на краю учительского стола, лежали книги в черных слепых обложках. От них слабо тянуло хозяйственной магией.
        От нечего делать я взял в руки первый подвернувшийся том.
        «Юный друг, видел ли ты, как синицы дерутся за вывешенный за окно кусочек сала? Знаю, что видел; заметил ли ты, как разнится их поведение? Одна птица спешит насытиться, у другой хватает сил оттеснить ее от кормушки, третья вертится рядом и демонстрирует силу… Третья всегда остается голодной.
        Эта третья - воплощенная ошибка начинающего мага. Когда ему предлагают бросить молнию, он думает о молнии; когда ему предлагают вызвать дождь, он думает о дожде. Он думает о внешней стороне дела, он сыплет заклинаниями, он беспомощен… Друг мой, прежде чем решиться на магический акт, ты должен всем сердцем ощутить, чего ты хочешь. Ты должен твердо знать, к чему ты стремишься, и не вообще, а конкретно, сейчас, сию секунду. Не думать о дожде, но стремиться напоить посевы. Не думать о молнии, но желать смерти врагу.
        И еще. Природа всегда сопротивляется магии; это сопротивление - признак того, что ты все делаешь правильно. Действие без сопротивления - мертво; преодоление препятствия умножает твою силу. Помни об этом…»
        Я улыбнулся. Сунул книгу обратно в стопку; наугад вытащил следующую:
        «…Всякая вещь на земле - всего лишь тень настоящей Вещи, и всякое магическое умение - лишь призрак высшей Воли, и в корне всякого заклинания лежит Корень - абсолютное Заклинание, сочетающее в себе Действие и Цель. (Я хотел бы, мой друг, чтобы ты переписал эти слова в свою рабочую тетрадку и перечитывал их как можно чаще - даже если подлинный смысл их пока что тебе непонятен. Помни - назначенный маг не получает мудрость даром, но собирает ее по крупицам. Трудись, мой друг, и тебе воздастся).
        Некоторые невежды считают, что Корневые заклинания, сосредоточенные в Корневых предметах - и есть Абсолютные заклинания. Если бы это действительно было так - любой назначенный маг, вне зависимости от степени, имел бы возможность пользоваться этим даром; тем не менее, только наследственные лентяи могут владеть Корневыми заклинаниями и управлять ими. Разве Абсолютное заклинание поддалось бы размену, дроблению, спекуляции, как это сплошь и рядом происходит с заклинаниями Корневыми? Разве возможно - вдумайся, друг мой! - «разовое абсолютное заклинание»? Смешно звучит, не правда ли? И если ты услышишь, как кто-то утверждает, будто абсолютное заклинание и Корневое суть одно и то же - отойди от этого человека и никогда не разговаривай с ним о магии, ибо он не что иное, как невежественный болтун…»
        Скрипнула дверь - вернулся Горис; я поспешно закрыл книгу:
        - Прошу прощения, вот, полюбопытствовал на досуге…
        Учитель смущенно улыбнулся:
        - С этим специальным классом, с будущими господами назначенными магами не все просто… Я учу их естественным наукам, а трижды в неделю приходит господин комиссар… он, кстати, передавал вам наилучшие пожелания… он обучает их заклинаниям. Честно говоря, мне жаль этих детей, они все какие-то пришибленные…
        - Вам здесь нравится? - поинтересовался я.
        Учитель уселся на свое место. Поерзал на стуле, будто скрип рассохшегося дерева доставлял ему удовольствие:
        - Здесь… гм. Это зависит оттого, с чем сравнивать… Скажем, такой ученик, как вы… как ты, Хорт, несмотря на некоторые особенности… особенности магии, когда она в детских руках…
        И он улыбнулся; да ведь он ждет от меня предложения, понял я запоздало. Он сидит и ждет, чтобы я пригласил его учителем к своему ребенку; он думает, я ради этого разыскал его, с тем и пришел…
        - Будь у меня дети, - сказал я так мягко, как только мог, - я бы непременно отдал их на обучение вам, господин Горис.
        Он попытался мужественно скрыть свое разочарование, и это ему почти удалось.
        - Стало быть, вы, Хорт… Нашли меня просто по старой памяти? Чтобы побеседовать… что же, тогда я приглашаю вас быть моим гостем. Я живу при школе, рядом…
        - Я не стал бы беспокоить вас ради одних только воспоминаний, - сказал я, глядя ему в глаза. - Мне нужна точная географическая карта большого масштаба. Карта, включающая Мраморную Пещеру.

* * *
        Ночью я проснулся от запаха зверьки.
        Самочка хорька - она была совсем рядом. В моем сне.
        Даже когда я открыл глаза и сел на слишком мягкой гостиничной кровати - даже тогда этот запах не покинул меня. Все еще висел в воздухе сладкими кисейными клочьями.
        Травинки бьют по лицу… Смыкаются - и вновь распахиваются лопухи… Ароматы росы и крови, и - одуряющий запах бегущей впереди зверьки…
        Я прижал ладони ко лбу, почти уверенный, что мне подослали наваждение; ничего подобного. Ни следа магии в тяжелом темном воздухе. Душная комната с наглухо задернутыми портьерами, никого… Только я - и зверька в моем воображении.
        Я улегся снова. Перевернулся на другой бок - и сразу же понял, что не усну.
        После такого тяжелого дня - четыре часа на двуколке в один конец и четыре часа в другой, и еще разговор с учителем, и еще разбирательства с Орой, которая непременно хотела знать все до последней детали. Я упал в постель и уснул как камень, чтобы спустя неполный час - я понял это по положению лунного луча на полу - проснуться от запаха зверьки.
        Луна стояла посреди плотно зашторенного неба. Удивительно, как такая огромная луна поместилась в маленькую дырочку на портьере.
        Я провертелся в постели еще полчаса, а потом поднялся. Отодвинул портьеру, приоткрыл окно - со двора тянуло сырым осенним сквозняком. Я влез на подоконник; мой хвост взметнулся, помогая мне сохранить равновесие в прыжке. Хорошо, что этаж был первый, а прямо под окном росла высокая трава…
        Окно Ориной комнаты было приоткрыто.
        Огромные стулья уходили в небеса. Их витые ножки казались мне причудливыми искаженными стволами; разглядывая комнату снизу вверх, я приблизился к высоченной кровати, с которой свешивалась белая рука с тонкими пальцами.
        Зверькой не пахло.
        Пахло женщиной.
        Прежде, чем хорек успел ощутить разочарование, я совершил привычное усилие - и медленно, боясь разбудить спящую, поднялся с четверенек.
        Ора не проснулась. От нее исходили спокойные, глубокие волны сна без сновидений.
        Счастливица.
        Я сел на пол у кровати. Я вздрагивал; я боролся с собой - мне хотелось протянуть руку и разбудить ее.
        И я боялся, что, открыв глаза, она спросит недоуменно: «Хорт? Что случилось? Что вы здесь делаете?»
        - Хорт? Что-то случилось?
        Я перевел дыхание.
        Ора сидела на постели. Неприбранные светлые волосы лежали на плечах.
        Запах зверьки исчез совершенно.
        - Я вот что думаю, - сказал я хрипло. - Ора… Не следует вам сопровождать меня. Все-таки Мраморные Пещеры… слишком далеко. Слишком… опасно. Я защищен Карой, а вы беззащитны. Я не могу взять вас с собой.
        - Вы серьезно? - спросила она медленно.
        - Да! - яростно подтвердил я. - Совершенно серьезно. Ора, вы очень помогли мне… Я всегда считал, что в моем обществе вы - в безопасности. Но только не сейчас, когда я отправляюсь на встречу с препаратором…
        - Хорт…
        - Я все решил, Ора.
        Она смотрела на меня так, будто в первый раз видела.
        И не могу сказать, что мне этот взгляд не нравился.

* * *
        Юноша долго рассматривал карту, хмурясь, что-то, по-видимому, просчитывая; потом поднял на нас просветлевшие глаза:
        - О да, господа! Вы можете отправляться уже сегодня. Час уйдет на изготовление Большой Проекции, и час-полтора - на путешествие… Разумеется, деньги вперед, господа. Но если вы захотите организовать себе обратный путь - по воздуху, или опять-таки проекционно - это обойдется вам в полцены…
        - Не надо заказывать обратного пути, - тихо сказала мне Ора. - Плохая примета…
        Юноша как-то странно притих. Перевел взгляд с Оры на меня - и обратно.
        Я расплатился; отпущенный нам час потрачен был на сборы и прощания с хозяином гостиницы - он задумал почему-то обмануть меня на серебряную монетку. Я только что выложил вежливому юноше целую гору золота - но тем бессовестнее показался мне трактирщиков обман.
        Смотреть на нашу беседу сбежались и слуги, и посетители. Я ушел, точно зная, что больше трактирщику не придет в голову обманывать постояльцев - теперь он знает, что всякий злодей рано или поздно подвергается каре…
        Расправляясь с трактирщиком, я невольно оттягивал прощание с Орой. Потому что я терпеть не мог сантиментов - но уйти сухо и холодно, как чужой человек, тоже не мог.
        У порога большого мрачного здания - «Дальние перевозки. Срочно. Дорого. Только для магов» - я остановился, давая понять, что дальше Оре идти незачем; подбородок ее, державшийся необычайно высоко с того самого момента, как я сообщил ей свое решение - этот самый подбородок задрался еще выше.
        - Ждите меня в Северной Столице, - сказал я мягко. - Встретимся в клубе. Если будет возможность - я свяжусь с вами раньше… Во всяком случае мне хочется, чтобы о каре Препаратора вы узнали из первых рук.
        Ее упрямый подбородок дрогнул - совсем не горделиво, жалобно даже. Но она ничего не сказала.
        Мимо прокатила, выстукивая колесами, открытая повозка; две упитанные дамы смотрели на нас с Орой безо всякого представления о деликатности. Улица была не так чтобы людная, но и вовсе не пустынная; на нас таращились. Я шкурой чувствовал, что стоя вот так, молча, друг напротив друга, мы привлекаем внимания больше, чем упавший с неба ярмарочный жонглер.
        Разозлившись невесть на кого, я накинул защитный флер. Назойливые взгляды перестали нас беспокоить, тем не менее неловкость не проходила, - наоборот. Как будто, отгораживаясь от улицы флером, я самому себе признался, что нам с Орой есть что скрывать.
        Она смотрела сквозь меня. Потерянная, изо всех сил цепляющаяся за остатки надменности. Жалкая. Вовсе не похожая на ту даму, которую я когда-то встретил в Клубе Кары…
        - Думаю, вам следует выйти из клуба, - сказал я, глядя на высокий воротник Ориного черного платья. - Вернувшись от Препаратора, я займусь вашим обидчиком… И глиняный болван мне в этом деле не помощник.
        Она молчала.
        - Надеюсь, вы не сомневаетесь, что я вернусь очень скоро? Надеюсь, вы дождетесь?
        - Будьте вы прокляты, Хорт, - сказала Ора хрипло. - Будь проклят день, когда я вас встретила… Вы приносите одни неприятности. Что мне делать теперь - сидеть, сложа руки, ждать… Зная, что такое Препаратор и каковы его возможности…
        - Но у меня ведь Кара, - сказал я мягко. - Да и сам я, надо сказать, внестепенной…
        - Март зи Гороф тоже был внестепенным, - сказала Ора горько. - Тем не менее его распластали как лягушку.
        - Вы в меня не верите, Ора? - спросил я. - Вы мне не доверяете?
        Она неловко взяла меня за руку. Подержала, сжимая мою ладонь жесткими, холодными пальцами. Выпустила; оттолкнула резко, даже грубо:
        - Если бы у вас была сова, Хорт… Я пожелала бы ей здоровья.

* * *
        В прохладном сводчатом подвале было совершенно темно. Почти все пространство комнаты занимал огромный стол с неровной поверхностью, в дальнем углу имелась парчовая портьера, два кресла, в одном из них сидел, сгорбившись, немолодой маг. Увиденный ночным зрением, он не имел шансов мне понравиться.
        - Господин зи Табор? Как здоровье вашей совы?
        - Сова поживает прекрасно, благодарю вас, - сказал я механически.
        Маг кивнул:
        - Мое имя Лот зи Коршун, и я готов отправить вас хоть в Мраморную Пещеру, хоть сове под гузку…
        - Сове под гузку мы не договаривались, - сообщил я холодно.
        Все эти ухватки добродушного боцмана были искусно отрепетированы. Наверное, именно такой стиль поведения должен вызывать доверие у господ, решившихся на проекционное путешествие; может быть, у меня, раскусившего трюк, тоже родилось бы такое доверие - если бы первый взгляд мой на Лота зи Коршуна упал при дневном свете, а не в предательской темноте.
        Коршун заметил мое скрытое раздражение. И сразу же переменил тактику: его простецкий тон сменился подчеркнуто корректным:
        - Господин зи Табор, перед вами Большая Проекция вашего Пути. Вот малая проекция, - проследив за направлением его пальца, я увидел стеклянную шкатулку на краю стола, а в ней - крупного муравья.
        - Это - Хорт зи Табор, - короткий палец Коршуна постучал по крышке шкатулки. - Как только вы будете готовы начать путешествие, этот маленький господин тронется в путь. Пока он будет терпеть превратности дороги, вы сможете отдыхать в любом из этих кресел… Когда Путь будет завершен, вы по моей команде встанете и пройдете за портьеру. Пока там ничего нет, - он небрежно оттянул край парчи, демонстрируя скрывающуюся за ней каменную стену.
        Я присмотрелся.
        Вся поверхность стола была ничем иным, как картой. Поднимались невысокие холмы, стеклянно поблескивали реки. На дальнем конце стола угадывалось что-то вроде небольшого муравейника - моя цель, Мраморные Пещеры, конечный пункт, куда отправится сейчас муравей, носящий мое имя…
        Я внимательнее посмотрел на старшего Коршуна - кажется, он не был внестепенным. Первая степень, не больше. Ловко же он устроился…
        - Наша семья уже вот уже много поколений занимается дорожной магией, - со сдерживаемой гордостью сказал молодой Коршун за моей спиной. - То, что вы видите - результат многолетних усилий, реализация секретов, передаваемых из поколения в поколение… Вся система дорожных заклинаний - заслуга семейства Коршунов!
        Дурачок, подумал я. Твои прадеды решили за тебя, чем ты будешь заниматься; а если бы ты захотел стать, к примеру, художником? Или воином, а?
        - Господин зи Табор, - веско сказал старший Коршун. - Все время, пока проекция будет в пути, вам надлежит находиться неотлучно - здесь. Ничто не позволит вам отлучится из проекционного пространства, ясно? Поэтому позаботьтесь заранее, чтобы справить все естественные надобности…
        - Я минуту как из сортира, - сказал я проникновенно. - И совершенно готов. Начинайте.

* * *
        Казалось бы, просидеть в кресле час - что может быть проще? А вот не тут-то было. Постоянно приходилось бороться с собой - сдерживать нервное напряжение, стараться, чтобы пальцы не барабанили, веки не прыгали, зубы не стучали.
        Муравей, носящий мое имя, продвигался по тонкой, как волосинка, дороге - задерживаясь на развилках, но всегда выбирая правильное направление.
        Глаза слезились. Время от времени приходилось доставать платок и прикладывать к векам.
        Над столом стоял, подняв руки, Коршун-старший. Зря я посчитал его дармоедом, живущим за счет богатого наследства; по лицу мага первой степени бежали, обгоняя друг друга, мутные капельки пота. Желтый светящийся шар величиной с кулак - проекция Солнца - с дикой скоростью вертелся вокруг стола, для муравья сменялись ночь и день, но он не отдыхал, он шел, с каждой минутой приближая меня к Мраморным Пещерам.
        Я прижимал к груди свое имущество - муляж с Карой, мешочек с самоцветами и клетку с сабаей.
        Мелькали, сменяя друг друга, желтый свет и полная темнота. Муравей спешил. Всякий новый «рассвет» заставал его на новом месте; до условного «муравейника» оставалось меньше трети пути.
        Чем встретит меня Ондра Голый Шпиль?
        Неужели он - Препаратор?
        Муравей устал. Двигался все медленнее и медленнее, иногда и вовсе замирал; старший Коршун закусил губу от напряжения.
        Пытаясь отвлечься, я стал думать о другом - и вдруг понял со всей ясностью, что хозяин гостиницы, над которым я так издевался сегодня утром, вовсе не обманывал меня. Это я ошибся в расчетах. Та серебряная монетка входила в плату за два номера.
        Значит, он не лгал мне. Серебряная монетка приросла к его лбу, без магической помощи оторвать ее не стоит и пытаться. Таким образом я хотел навсегда отвадить его от обмана…
        А он и не лгал вовсе.
        Меня прошибло потом.
        Я даже сделал попытку встать - но тут же одумался.
        Поздно. Я уже на подходе к Мраморным Пещерам. Меня уже давно нет в этом городе, в этой комнате… Нас с Орой разделяют долгие дни пути…
        Муравей, едва волоча ноги, вступил в преддверие муравейника.
        Коршун выше поднял руки:
        - Го-ос… подин… - произнес через силу. - Вы при-ибы… ли… Вперед!
        Парчовая занавеска распахнулась, подхваченная порывом ветра.
        По-прежнему прижимая к груди свои сокровища, я шагнул вперед…
        И кубарем покатился с некрутого, но очень каменистого склона.

* * *
        «Магическая этика - система норм нравственного поведения магов, их обязанностей по отношению к магическому сообществу и друг к другу. Наивысшим критерием магической этики является отношение мага к собственному магическому достоинству. Всякое деяние либо намерение, унижающее мага в собственных глазах, является неэтичным…
        Принуждение мага любой степени к какому-либо действию является неэтичным.
        Просьба о помощи, обращенная одним магом к другому магу и не подкрепленная сделкой (то есть просьба о бескорыстном деянии в пользу просящего) является неэтичной».

* * *
        Надо бы половину денег потребовать назад, думал я устало. А если бы здесь была пропасть?
        Мое правое плечо все еще очень болело.
        Я сидел на толстом слое коричневатого-зеленого мха. Меня знобило - но не от холода; место оказалось очень нездоровое. Как будто много лет назад здесь рылся исполинский крот, копал, испытывая к своей работе величайшее отвращение, а потом околел, проклиная все на свете, и гниющий труп его год за годом наполнял воздух миазмами…
        Не так давно я был уверен, что в окрестностях Мраморных Пещер обязательно найдутся какие-то поселения, какие-то местные жители; уверенность сперва превратилась в надежду, а потом и вовсе истаяла. Ни птиц, ни зверей, ни даже сверчков не было ни видно, ни слышно. Редкие деревья с кривыми раскоряченными ветвями походили на застывшие в ужасе изваяния; низкий слой неопрятных облаков не оставлял никакого шанса увидеть солнце. Полчаса назад - полчаса настоящего времени! - я еще сидел в просторном коршуновском подвале. А три часа назад издевался над хозяином гостиницы, который, может статься, за всю свою долгую жизнь никого не обманул и не обсчитал - даже на медяшку…
        Скрипнув зубами, я встал. Ушибы и ссадины болели и ныли, однако я, в принципе, готов был идти - если б знал, куда.
        Покряхтев, я уселся снова. Соорудил побегайку - глаза на двух ниточках и мосластые длинные ноги. Слабым пинком ноги придал шпиону ускорение - вперед, и по кругу, и опять вперед…
        Потом лег на спину, закрыл глаза и стал смотреть.
        Побегайканесся, подпрыгивая, и оттого изображение прыгало тоже. Ни следов человеческого жилья, ни детали пейзажа, за которую можно было бы зацепиться глазом; вокруг простирались владения все того же издохшего крота - ямы, рытвины, мох, камни, редкие деревья, которым, казалось, дай рот - будут вопить от ужаса. Я велел моему соглядатаю взять правее и обойти меня по широкому кругу; шпион послушался, резко свернул - и вдруг пропал.
        Я сел. Меня будто ударили по глазам; в том, что побегайкапогиб насильственной смертью, сомневаться не приходилось.
        Я расчехлил Кару. Трудность состояла в том, что для производства нового побегайкимне нужны были обе руки, а глиняный болван, дающий чувство относительной безопасности, манипуляциям очень мешал.
        Новый шпион был меньше, защитно окрашен - под цвет мха - и вместо двух голенастых ног имел шесть, зато коротких. Я направил его прямиком на место гибели его предшественника.
        На этот раз глазами шпиона мне удалось рассмотреть черное отверстие в земле, небольшое, прикрытое длинными прядями травы; того, кто погубил второго побегайкувслед за первым, увидеть снова не удалось.
        Третьего шпиона я делать не стал. Поднялся, закинул за плечи дорожную сумку (угол стальной клетки больно вдавился в спину), левой рукой поудобнее перехватил глиняный муляж - и направился погибшим побегайкамво след.
        Ветки искривленных деревьев зашелестели значительно и зловеще, и это было тем более забавно, что ни ветерка, ни дуновения в природе не наблюдалось. Откуда ни возьмись обнаружился туман, выплыл и стал сгущаться с неестественной быстротой. Кем бы ни был обитатель этого кротовьего царства - а я надеялся, что это все же Ондра Голый Шпиль - но встреча с ним близилась.
        Не успел я пройти и двадцати шагов, как навстречу мне из тумана вышел убийца.
        Внешне он похож был на детский мяч, зависший над землей на уровне моих глаз. Сквозь плотную зеленоватую кожицу просвечивало заклинание-палач; у меня перехватило дыхание. Никогда еще мне не приходилось сталкиваться с таким недвусмысленным, простым и жестким желанием убивать. До сих пор даже самые злейшие мои враги не опускались до такого…
        Сдерживая дрожь, я поднял руку с глиняным болваном. Будто демонстрируя его зеленому шару - хотя заклинание ничего не могло видеть и ни на что не желало смотреть.
        Оно был простым, как топор. И таким же беспощадным.
        Вспышка! Я не удержался на ногах и сел.
        Некоторое время зеленый шар по-прежнему висел над моей головой. Потом лопнул - как будто в зеленой плоти на мгновение раскрылся красный рот…
        И ничего не стало. Только специфический запах - не то цветения, не то гнили.
        Не думая, что делаю, я приложил глиняного болвана к сухим губам. Поцеловал уродливую голову.
        Развязка приближалась, но торопить ее не следовало. Меня обнаружили, меня захотели убить, но не смогли; что будет дальше?
        Дальше очень долго не было ничего.
        Туман развеялся так же быстро, как и перед тем сгустился. Я бродил по холмам, разыскивая увиденное побегайкойчерное отверстие в земле. Я присаживался отдохнуть, прислушивался, ждал; я соорудил, наконец, еще одного шпиона, и тот безнаказанно гонял по окрестностям до тех пор, пока не кончилась вложенная в него энергия.
        Хозяина холмов будто драконом слизало.
        Неужели принцип пониженной уязвимостиобернул заклинание-убийцу против своего же создателя? Неужели Ондра Голый Шпиль лежит сейчас, пораженный собственным заклинанием, где-то в подземелье, и мне никогда не узнать, был ли он Препаратором?
        А вдруг вовсе не Ондра подослал мне убийцу, может, совсем другой маг свил себе гнездышко под холмами, и я никогда не узнаю, кто же это был?!
        Время шло, невидимое солнце опускалось, а я колебался между облегчением и разочарованием. Что, если обитатель Мраморной Пещеры попросту затаился и ждет, когда я уйду?
        Два события случились одновременно. В наступавших сумерках я увидел наконец вход под землю - в ту же секунду бурая трава передо мной раздвинулась, и в образовавшейся прорехе появилась зверушка вроде моих побегаек,с тем только отличием, что кроме глаз и ног у нее имелся еще и рот.
        Стало быть, будем разговаривать.
        Зверушка остановилась передо мной. Глаза у нее были круглые, мерцающие, безо всякого выражения. Ледяные шарики на жестких веревочках.
        Беззубый рот открылся.
        - Чего надо? - хрипло донеслось прямо из зверушкиной глотки. - Зачем пришел, чего надо?
        Уместный вопрос.
        Правой рукой я снял с пояса мешочек с камушками. Не без труда развязал шнурок; зверушкины глаза на ниточках бесцеремонно лезли мне под руку.
        - Ты знаешь, что это? - сурово спросил я, когда содержание мешочка сделалось доступным для рассмотрения.
        Зверушка молчала. Один ее мерцающий глаз уставился на самоцветы, другой повернулся ко мне и пристально меня изучал.
        - Назовись, - донеслось из разверстой глотки.
        - Я Хорт зи Табор, - сказал я веско. - А это - Корневое заклинание Кары, и покуда я держу его в руках, всякая агрессия против меня вылезает боком самому агрессору. Это ты уже уяснил?
        Зверушка молчала.
        - Корневая Защита помогла тебе против тобой же созданного палача, но против Кары и она бессильна. Это понятно?
        Зверушка молчала.
        - У тебя есть шанс быстро доказать мне, что ты и создатель этих вот камушков - не одно и то же лицо. Если не докажешь, если ты и есть тот мерзавец, похищающий людей и режущий их души, как лягушек - тогда я выцарапаю тебя из-под земли и покараю. Ясно?
        Зверушка пялилась на меня, то закрывая, то вновь разевая рот. Мне померещился сладковатый запах из ее глотки; игра воображения. Создание внестепенного мага ничем не пахло и пахнуть не могло.
        - Откуда ты знаешь меня? - наконец спросил Ондра; я удержал вздох облегчения. Это был он, тот, кого я искал; это был Голый Шпиль.
        - Не важно, - сказал я, закрепляя победу. - Я знаю о тебе предостаточно. Но чтобы покарать тебя, хватит и одного только подлого нападения на мирного путника. Заклинание-палач давно признанно оружием подлецов и трусов!
        - У кого ты на службе? - донеслось из зверушкиной глотки.
        Я вскинул голову:
        - Сроду не служил никому и не собираюсь служить!
        - Убирайся, - предложила зверушка.
        Я поднес глиняный муляж прямо к льдистым глазам на ниточках:
        - Видишь? Сейчас я приду к тебе под землю. С этим. Ты не в состоянии мне помешать.
        - Убирайся! - рявкнула зверушка совсем уж бескомпромиссно. Мох перед дырой в земле зашевелился; я прикусил язык.
        Ондра Голый Шпиль был неприятным, лишенным фантазии человеком. Из-под земли, подобно весенним цветам, лезли, извиваясь, железные крючья, иззубренные лезвия, искривленные острия. Лезли, решеткой перекрывая вход.
        - Глупо, - сообщил я мягко. - Я все равно до тебя доберусь, Препаратор. Побереги силы. Вспомни то приятное, что было в твоей жизни… Может, ты любил кого-то? Птичку? Рыбку? А, Ондра? Расслабься и постарайся смириться с неизбежным, я ведь уже иду…
        И я воздел над головой глиняную куклу - будто мать, впервые явившая младенца пред ясны очи папаши; я и в самом деле испытывал сейчас эйфорический восторг. Все сильные чувства, прежде мною испытанные, ни в какое сравнение не шли с этим пьянящим ощущением - я был властен над тем, кто сильнее меня. Я держал в руках его жизнь и смерть. Я вступал в его жилище носителем справедливости, возмездия, Кары.
        Небрежным щелчком я проделал в железном заграждении неровную, с оплавленными краями дыру:
        - Будешь пугать меня, Ондра? Я ведь по твою сову пришел, я долго искал тебя, препаратор… Я иду!
        И, пригнувшись, влез в дыру.
        Если кротовый ход под землей выглядит как-то иначе - что же, я ничего тогда не понимаю в кротах. Правда, тот, что торил здесь дорогу, был ростом чуть-чуть повыше меня - крупный крот. И старательный - стенки были гладкие, будто отшлифованные, даже свисающие с потолка корни выглядели ухожено, почти уютно, неплохое местечко облюбовал себе господин Голый Шпиль…
        - Ты готов, Ондра? Ты уже выбрал, как тебе умирать? Я не собираюсь мучить тебя слишком долго… А раскаявшись, и вовсе можешь заслужить мгновенную смерть… Подумай. Время есть… Но уже мало…
        Ход резко пошел вниз. Я едва не ухнул в черную яму, вернее, в бурую, потому что падающий снаружи свет остался далеко позади, и мое ночное зрение вступило в полную силу.
        Железная лестница на отвесной стене.
        - Так вот, Ондра… Ты ведь выручил меня, сам того не зная. Когда устроил несчастный случай князю Дри… то есть ты понял, о ком я. Ты позволил мне сэкономить Кару - я ведь только один раз могу воспользоваться ею, и этот момент наступил, наконец…
        Снова коридор. Развилка - веером во все стороны; я насчитал пять ответвлений.
        - Думаешь сбить меня с дороги?
        И я презрительно сплюнул. Комочек слюны завис, мерцая, над самой землей, помедлил - и втянулся, как пушинка, во второй слева коридор.
        - Лучше покайся, Ондра. Признай, что похищать людей против их воли, что уродовать их души - тягчайшее преступление. Ты погубил барона Ятера, отца моего лучшего друга…
        Я запнулся. Хорошо бы бросить к ногам Ятера окровавленный клинок, и сказать что-то вроде: «Вот кровь человека, который убил вашего…»
        Из какой-то щели выскользнул зверек вроде суслика. Встал на задние лапы, уставился глазами-бусинками мне куда-то выше бровей:
        - Что тебе надо? Чего ты хочешь от меня? Я знать не знаю никаких баронов, я в жизни никого не похищал…
        Я по инерции сделал еще шаг - и остановился.
        Чего еще ждать? Конечно, перед лицом неминуемой расплаты все мы хитрим, лжем, изворачиваемся…
        - Князя - да, я заморочил! - продолжал суслик. - Потому что если бы я его не заморочил, он бы меня предал. Не убей я его первым, он бы убил меня…
        - Ондра, - сказал я проникновенно. - Что у вас получилось с князем - не моя забота, я не за князя мстить пришел… Но почему тогда, на приеме этом распроклятом, почему ты дернулся, когда камушки увидел? А?
        - Дурак, - сказал суслик, по-прежнему глядя мне в брови. - Сам не знаешь, какую дрянь с собой таскаешь. Чужой глаз, чужая воля в камушках сидят, если не чуешь этого - болван… А еще внестепенной…
        Я сжал зубы. Сладостное предвкушение вот-вот готово было покинуть меня. Собственно, оно уже меня покидало, оставляя раздражение и злость.
        - Ондра, - сказал я. - Если ты не Препаратор - докажи. Выйди ко мне, покажи, что не боишься.
        Суслик шире разинул рот; оказалось, он смеется. Зрелище получилось жутковатое.
        - Ты… каратель, совой в темечко клеванный. Я выйду, а ты своему болвану шейку переломишь? Нет уж. Пещера большая. Ищи…
        И суслик, странно закашлявшись, исчез все в той же щели.

* * *
        «…Заботы о свекле и баклажанах, о ремонте водоводов, о здоровье овец не устраивали меня… Моя первая степень, столь редкая среди назначенных магов, требовала большего. Я решил сделать своим ремеслом информацию, хоть меня и предупреждали, что из всех магических субстанций эта - самая опасная и непредсказуемая…
        Я потратил тридцать лет на напряженные изыскания. Я и моя семья жили бедно, почти впроголодь… Но успех, которого я добился, стоит потраченной жизни.
        Я сделал это! Моя записная книжка - такая маленькая, что легко умещается в нагрудной сумке для документов - действует по принципу легендарной сабаи…
        На самом деле в ней записаны всего три имени - моей жены и моих двух дочерей. Имена и некоторые сведения; как я радовался, когда в день рождения моей младшей дочери запись о возрасте переменилась, приходя в соответствие с новой действительностью! А в день свадьбы моей старшей дочери слово «незам.» сменилось на «замуж.»… Пусть со стороны это кажется смешным - но ведь дело не в масштабах! Дело в принципе! Я, человек, назначенный маг, своим трудом создал вещь, подобную сабае! Кто из наследственных магов может этим похвастаться?!
        Любопытная деталь: когда я стою рядом со своей женой, запись в моей книжке гласит: «Сона Ветер, 48 лет, замуж. за Подаром Ветером, назн. магом 1-ой ст». Когда я отхожу на десять шагов, запись выглядит как «Сона Ветер, 48 лет, замуж. за Подаром Ветером». А когда я уезжаю куда-то далеко, от записи остается только «Сона Ветер, 48 лет, замуж», или вовсе «Сона Ветер, 48 лет». Не знаю, присуще ли сабае это чувство расстояния? Или это особенность моей рукотворной сабайки?»

* * *
        Знай я заранее, что за прорва эта Мраморная Пещера - трижды подумал бы, прежде чем спускаться.
        Я шел не по кротовому лазу уже - по широченной галерее, где могли бы без труда разминуться две груженые повозки. Вдоль стен тянулись толстые, похожие на дохлых удавов канаты - кое-где провисшие, кое-где и вовсе разорванные. Кто и для какой надобности развесил их - я не пытался и отгадывать. Время от времени попадались белые человеческие черепа: их, конечно же, раскладывали специально, это было своего рода искусство - поживописнее расположить среди камней и мусора головы неведомых бедолаг…
        Через равные промежутки пути коридор расширялся неимоверно, всякий раз я с замиранием сердца сжимал в руках Кару - и всякий раз разочаровывался, потому что новый зал, как и все пройденные мною до сих пор, был пуст, замусорен, брошен. Кое-где сохранились поддерживающие свод колонны - мраморная либо керамическая плитка, когда-то покрывавшая их, грудами валялась у их подножья. Кое-где можно было разобрать настенную мозаику - рыже-бурые цветы, коричневые человеческие фигурки, незнакомые мне буквы.
        В любом лабиринте я с легкостью сумел бы сориентироваться. Но здесь были расстояния, колоссальные подземные перегоны: Мраморная Пещера оказалась размерами с небольшой город… или даже большой. Я устал; темные коридоры тупо вели вперед и вперед, а немногочисленные боковые тропинки и лесенки преграждены были старыми завалами.
        В одном зале - стены его кое-где сохранили кроваво-красный мраморный покров - имелся огромный бронзовый барельеф. Человека, изображенного на нем, я никогда прежде не видел; был ли он магом или королем, или прежним хозяином Пещеры, или была еще какая-то причина, по которой его изображение увековечили столь впечатляющим образом - я никогда не узнаю. Из зала вела вверх широкая лестница, я пустился было по ней - но снова наткнулся на завал; тогда я понял, что не сделаю больше ни шагу, и опустился на ступеньку, только и успев смахнуть с нее острые каменные осколки. Левая рука, сжимавшая глиняного болвана, онемела, но я не мог спрятать Кару обратно в футляр. Я был враг, забравшийся вглубь чужой территории. Я был в бою, и потому ни на секунду не мог пренебречь режимом пониженной уязвимости.
        Стальную клетку - непосильная тяжесть! - пришлось бросить по дороге, благо сабая, будучи заткнута за пояс, не предпринимала попыток к бегству. Теперь, тупо изучая осколки розового мрамора на земляном полу, я подумал, что спать ни в коем случае нельзя - если сабаяскроется, я никогда не найду ее в этом разгромленном подземном царстве. Информация навсегда станет свободной - так свободны мертвецы…
        Напротив меня темнели квадратные арки - пять или шесть. Что за ними? Снова коридор-галерея? Я уже знал, что из каждого зала ведет два таких коридора, что они идут параллельно и параллельно сворачивают - но толку от этого знания все равно не было никакого.
        Здесь, под землей, даже сквозняка не было. Сквозняк дал бы мне надежду найти выход - но воздух здесь был стоячий, и дышалось тяжело.
        Я вытащил сабаюиз-за пояса. Погладил слепую обложку, испытывая в этот момент что-то вроде нежности; раскрыл, бездумно перебирая вздрагивающие страницы.
        «Хорт зи Табор, внестеп. маг, зак. наследн., старш. и един. сын, родовое поместье в окрестн. нас. п. Ходовод, находящ. в р-не Трех Холмов, имущество оцен. как значительное, член Клуба Кары по наследству, обладат. разов. заклин. Кары на срок до 3 мес. Дети: нет»…
        Я вздохнул. Наугад перевернул страницу.
        «Ондра Одер, внестеп. маг, пятый сын и незак. насл. Родовое поместье разруш. Предки истребл. Обладат. Корн. закл. Защиты по праву сильн. Состоял на сл. у покойного кн. Дривегоциуса».
        Я выпучил глаза.
        Не ты ли, любезная сабая,еще сутки назад клялась мне, что никаких сведений о роде, местопребывании, предках почтенного Ондры не существует в природе? Как будто Голого Шпиля в капусте нашли, под забором подобрали? Или, оказавшись в Мраморной Пещере, ты получила доступ к дополнительным источникам информации?
        Я погладил страницу свободной рукой. Страница брезгливо дернулась.
        Я не знаю толком - и никто, наверное, не знает - откуда сабаячерпает сведения. Возможно, они распределены в пространстве, эти источники, возможно, они не так уж абсолютны… Но, возможно, дело во мне? Может быть, сабаяснизошла до моего любопытства - и отвечает на многократно заданный вопрос?
        Я тут никогда не узнаю правды, подумал я, разглядывая простые, без виньеток и украшений, страницы. Я не узнаю, откуда взялась сабая,книга, которую никто не писал. Я не узнаю, слышит ли она человеческую речь, понимает ли, и способна ли сознательно отвечать на наши просьбы. Я не узнаю, вещь она или живое существо…
        Ты помогла мне, сабая.
        Вот ты какой, оказывается, Ондра Одер по кличке Голый Шпиль. Родовое поместье разрушено, предки истреблены. И Защита твоя досталась тебе по универсальнейшему праву - праву сильного…
        - Что это у тебя? - прошелестело над моей головой. Я едва удержался, чтобы не вздрогнуть; ладонь, сжимающая Кару, напряглась.
        - Это сабая, - сказал я, не оглядываясь. - Обыкновенная сабая.
        - Вот оно что, - сказал бесплотный голос.
        - Да-да, - отозвался я рассеянно. - Только тебе это вряд ли поможет.
        Голос хихикнул:
        - Парень… подумай головой. Сколько тебе осталось владеть твоей разовой Карой? Здесь, в тоннелях, можно бродить и год и два…
        Я резко поднял голову. Мне показалось, что в одной из прямоугольных арок мелькнула чья-то тень.
        - Не преувеличивай, Ондра. Когда твои коридоры наполнятся побегайками, следачами, насмотрелкамии прочей мелочью…
        - Надолго тебя не хватит, - серьезно сказал голос. - Ты скоро останешься совсем без сил. Здесь, под землей, они почти не восстанавливаются… Проверь.
        Уже чувствуя, как противно липнет к спине сорочка, я рассмеялся:
        - Не трать слов, Ондра. Выйди - поговорим… О том, например, кто истребил твоих родичей. И у кого ты отобрал Защиту - по праву, видите ли, сильного…
        - Защиту нельзя отобрать, - сказал голос после паузы. - На то она Защита… Но когда двое оспаривают Корневое заклинание - побеждает сильнейший. Не так ли?
        В последнем вопросе мне померещилась угроза.
        Хотелось есть. Хотелось пить. Хотелось на дневной свет - желто-коричневое видение мира способствует депрессии…
        - Если хочешь, я расскажу тебе, - сказал голос почти невнятно. - У меня никогда не было таких благодарных слушателей. Никогда ко мне не подходили так близко - я всех убивал, не спрашивая, как зовут…
        Послышался звук, который с некоторой натяжкой можно было считать смехом.
        - Покажись, - предложил я.
        - Нет, - возразил голос. - Ты хочешь убить меня. Я могу только прятаться… и я преуспею, парень. Дождусь, пока истечет время твоей Кары, и тогда убью и тебя тоже. Вместе с секретами, которые ты сейчас узнаешь…
        - Нужны мне твои секреты, - сказал я зло.
        - Не важно, - мягко возразил голос. - Совершенно не важно, нужны они тебе или нет.

* * *
        У его прадеда было двое сыновей - оба внестепенные маги. Оба претендовали на наследство - замок, титул и Корневое заклинание Защиты.
        Под защитой Корневого заклинания прадед жил долго и счастливо. И умер от старости в возрасте ста одного года - к тому времени два его сына были далеко не молоды, и каждый был предводителем многочисленного клана - сыновья и дочери, зятья, внуки, внучки, правнуки…
        Пока патриарх был жив, оба клана находились в состоянии партизанской войны. Постоянно с кем-то случались несчастья - то опрокидывалась карета, то валился на голову невесть откуда взявшийся камень; кое-кто из родственников исчезал бесследно. Ранние воспоминания Ондры полны были злобными похоронами, ночными внезапными тревогами - и страхом, страхом, страхом.
        Ондра помнил, как пятилетним сопляком он пришел по наущению дядьев в покои «старого дедушки» и тонким невинным голосом поинтересовался: «Деда, а когда сдохнешь-то?»
        «После тебя, внучек», - ласково ответил патриарх.
        Но никто не вечен, и старик просчитался. Обладатель Защиты, никогда не снимавший с головы желтого обруча, он все-таки уступил домогательствам костлявой несговорчивой дамы. Тогда-то и началось самое интересное, потому что Корневое заклинание, оказывается, не дается в руки никому, кроме единственногонаследника…
        Кланы сцепились, и ни один из них не мог одержать окончательной победы. Весы удачи колебались; воцарившись в отцовском замке, временный фаворит судьбы обращал враждебное семейство - немагов, женщин и детей - в кротов, и они оставались подземными тварями, пока кто-то из магов их клана не врывался в замок, силой или хитростью, и весы судьбы не колебались снова. Тогда все становилось наоборот - победители вселялись в замок, а побежденные рыли норы под огородами окрестных селян…
        Все это время непогребенный труп патриарха лежал на столе в пиршественной зале, и желтый обруч был по-прежнему при нем. Наследство не давалось братьям в руки - ждало, пока войне кланов наступит конец.
        Ондра провел под землей годы с пяти до семи, с десяти до двенадцати и с четырнадцати до пятнадцати лет. Пятнадцати лет он нашел в себе силы самостоятельно перейти из шкуры крота в человеческое обличье. Редковолосый, очень высокий и тощий, ненавидящий весь мир подросток первым из враждующих понял, что союзников в войне за наследство нет и был не может.
        Кланы тем временем изрядно поредели. То есть, конечно, кроты плодились и под землей - но рожденные кротятами никогда не превращались в людей; к моменту, когда Ондра сделал свой выбор, в живых оставались трое его двоюродных братьев, дядя - тот самый, что когда-то предложил пятилетнему малышу войти в спальню к дедушке с нескромным вопросом - и какая-то не то кузина, не то сводная сестра, с которой Ондра получил первый любовный опыт - в кротовом обличье, в норе под землей.
        С противоположной стороны живы были пятеро мужчин, в чьем родстве Ондра не стал разбираться.
        Спустя два года Ондра был уже единственным потомком своего прадеда, единственным живым и совершеннолетним потомком мужского пола. И, войдя в пиршественный зал, он легко снял с черепа прадедушки заветный желтый обруч и стал обладателем Корневого заклинания Защиты - а значит, победителем на веки веков…
        Прочих родственников, оставшихся к тому времени в живых - женщин и детей - он без колебания превратил в кротов. Навсегда. И воцарился на высоком кресле прадеда.
        Ему было семнадцать лет. Жизнь только начиналась.
        Очень скоро он понял, что жить в замке, где на пиршественном столе двенадцать лет лежал непогребенный труп, где все окрестности изрыты кротовьими ходями, ему не нравится - и пустился в путешествие.
        Его боялись; по личному опыту он знал, что тот, кто вызывает страх, всегда должен проверять свой бокал на предмет растворенного в вине яда. Он шарахался от любой тени - ему всюду мерещились персонажи их детства, наемные убийцы со стилетами; то, что Защита была при нем, ничуть не умаляло растущий страх.
        Он убивал слуг, которым случалось подойти к нему со спины.
        Он убивал ос, кружившихся над его тарелкой.
        Он убивал всех, кто смотрел на него со страхом. Ему пытались мстить - но Защита была на страже.
        Он понимал, что из растущей груды трупов надо как-то выбираться - но ничего не мог с собой поделать.
        Тогда он понял, что жить среди людей ему больше не придется, нашел Мраморную Пещеру и уединился там. Здесь он жил долгие годы - подземные норы напоминали ему лучшие дни отрочества. Да, тогда он был кротом, но еще жива была мать, и младшая сестренка составляла ему компанию в играх…
        Он скучал. Развлекался, совершенствуясь в магии; иногда читал. Мечтал раздобыть сабаю - тогда вся информация мира пришла бы к нему под землю сама, без принуждения.
        Однажды - не так давно - он счел, что вполне созрел для человеческого общества и что затворничеству пришел конец. Он покинул пещеру, придал себе более-менее приемлемый вид и отправился на поиски Настоящего Дела…
        Былая подозрительность давала о себе знать, но трупов, отмечающих Ондрин путь, стало на порядок меньше. С возрастом он научился держать себя в руках; поскольку волосы на его черепе так и не прижились, очень скоро за ним закрепилась кличка Голый Шпиль…
        Так, постигая мир, он добрался до Степного княжества и скоро узнал, что у князя Дривегоциуса много врагов - и нет достойной защиты.
        Желтый обруч позволял Ондре производить защитные заклинания любой силы. Явившись к князю, Ондра взял подвернувшегося под руку лакея, заключил его в защитный кокон и предложил Дривегоциусу зарубить беднягу мечом…
        Князь, ни секунды не сомневаясь, снял со стены самый тяжелый боевой топор. Лакей с перепугу грянулся в обморок - но не получил ни царапинки, хотя князь и бил безо всякого снисхождения.
        Бесконечно довольный Ондрой, Дривегоциус назначил ему королевское жалование. Голый Шпиль разоделся в шагрень и шелка - но в душе остался кротенком, сыном подземелья, которому за каждой портьерой мерещился отравленный стилет.
        Чем теплее и уважительнее относился к своему магу Дривегоциус - тем подозрительнее становился Ондра. Князь гордился новым мастером защиты - а Ондра ждал подвоха. Князь хлопал Ондру по плечу - а тот просчитывал, каким образом можно обмануть Защиту. По всему выходило, что Корневое заклинание можно обойти только с помощью другого Корневого заклинания; такое стечение обстоятельств было маловероятно, но Ондра не был неуязвим. Страхи его набирали силу.
        К моменту, когда князь сообщил Ондре о поездке на королевский прием, в нездоровом мозгу мастера защиты жила полная уверенность, что Дривегоциус разработал хитрый план, чтобы погубить его. Не сегодня, так завтра; Ондра ждал удара. Внешне оставался спокойным - но ждал в любую секунду.
        Обвал случился как раз тогда, когда Дривегоциус предстал перед сильным и опасным врагом. То есть когда Ондра был сосредоточен на надежной защите вокруг княжьей персоны.
        За спиной у него обнаружилась женщина, магиня незначительной степени, со связкой цветных камней на шее. Вокруг камней стояло облако чужой воли; женщина дождалась, пока Ондра обернется, и улыбнулась ему так двусмысленно, что бывший кротенок сразу понял: опасность.
        Никакого плана у него не было. Все вышло само собой - удачная импровизация; держа защиту вокруг князя, Ондра имел возможность - ненадолго, чуть-чуть - подправить его мировосприятие.
        Призрачное оскорбление. Вспышка ярости; поединок. Ондра не случайно стравил князя с лучшим в зале бойцом; когда острие меча засело у Дривегоциуса в груди, Ондра мельком успел подумать: что, если это ошибка? Если вовсе не князь угрожает ему? Что тогда?
        В охватившем зал смятении он скрылся - так, впрочем, поступили многие внестепенные маги из числа гостей. Он бежал в свою Мраморную Пещеру и посвятил долгие недели поиску ответа на вопрос: замышлял против него Дривегоциус или нет? И кто была та дама с камушками? И что именно она имела против него, Ондры, который и видел-то ее впервые?
        Время, проведенное в темноте, пошло ему на пользу. Он успокоился; когда волна подозрительности улеглась, он допустил в свое сознание мысль о том, что, возможно, заговор против него не был столь всеобъемлющим и страшным, как это показалось вначале…

* * *
        «Вы решили вступить в магический клуб, но не знаете, на каком из существующих клубов остановиться. Надеемся, наши скромные заметки помогут вам сделать выбор. Итак, на сегодняшний день для приема новых членов открыты клубы: Верных Сердец, Драко, Карнавала, Кары, Книгочеев, Кукловодов, Меломанов, Путешественников, Стрелков.
        КЛУБ ВЕРНЫХ СЕРДЕЦ. Вступительный взнос - сто золотых. Каждый из членов Клуба принес клятву верности: кто жене, кто умершему другу, кто сове, кто собаке. Общение с себе подобными помогает держать клятву, не впадая в депрессию.
        Плюсы: очень демократичный Клуб. Малый вступительный взнос, нет ограничения по степени, общество порядочных людей. Минусы: очень все это мрачно, друзья. К тому же, вступая в Клуб, вы обязаны будете принести кому-то клятву верности - а подойдет ли вам столь экстремальное отношения к жизни?
        ДРАКО-КЛУБ. Вступительный взнос три тысячи золотых. Только наследственные маги. Ограничение по степени: только первая и выше. Члены клуба содержат драконов в неволе.
        Плюсы: исключительно престижный клуб. Общение с драконом (вы сами можете выбрать, заводить ли боевого, или карликового, или декоративного, или еще какого-нибудь) изменит вашу жизнь, равно как и отношение к вам окружающих. Ваш статус подпрыгнет вверх на три ступеньки; кроме того, дракон - идеальный друг и телохранитель.
        Минусы: вы уже сами все поняли. Если вы назначенный маг, если ваша степень - вторая и ниже, вам не о чем беспокоиться. Кроме того, членство в Драко-клубе потребует значительных финансовых затрат: цены на яйца породистых драконов доходят до поистине астрономических сумм! Прежде чем завести даже самого маленького дракончика, вам надо стать единоличным владельцем просторного замка; потребление взрослым драконом огромного количества мяса и еще кое-какие физиологические особенности делают его содержание хлопотным, дорогостоящим и небезопасным.
        КЛУБ КАРНАВАЛА. Вступительный взнос триста золотых. Ограничение по степени: только третья и выше. Члены клуба практикуются в изготовлении и примерке экзотических личин.
        Плюсы: не так дорого, не так накладно, зато удовольствия - море. Если в вашей душе осталось хоть что-то от ребенка - это клуб для вас; постоянная атмосфера праздника, розыгрыша, мистификации; кстати, в клуб принимаются наследственные маги-подростки старше двенадцати лет. Вступите с сыном в Клуб Карнавала - это подарит вам массу положительных эмоций и укрепит духовную близость поколений.
        Минусы: строго говоря, пустое прожигание времени. Взрослый человек, самозабвенно конструирующий личины, представляется в лучшем случае оригиналом. Если вы считаете себя серьезным - не разменивайтесь на чепуху.
        КЛУБ КАРЫ. Вступительный взнос тысяча золотых. Ограничение по степени: от третьей и выше. Члены Клуба разыгрывают разовое Корневое заклинание Кары - розыгрыши происходят не реже чем раз в полгода. Победитель получает право на однократное использование Корневого Заклинания.
        Плюсы: использование Корневого заклинания - редкая удача для любого мага. Став победителем розыгрыша, вы получаете возможность жестоко покарать любого, самого сильного врага и не отвечать за его смерть ни перед совестью, ни перед законом. Сильно повышает статус и положительно влияет на самооценку.
        Минусы: вы платите немаленький ежемесячный взнос только за право поприсутствовать на розыгрыше. Многие члены этого Клуба сидят в нем годами - но так до сих пор ничего и не выиграли. Сосчитайте членов Клуба (их больше ста), разделите их число на два, максимум три выигрыша в год… Как долго вам придется ждать своей удачи?
        КЛУБ КНИГОЧЕЕВ. Вступительный взнос - двести золотых. Члены Клуба собираются раз в две недели, чтобы побеседовать о литературе.
        Плюсы: маленький взнос, нет ограничения по степени, общество умных и тонких собеседников, редчайшие книги во временное пользование и совершено бесплатно.
        Минусы: когда вы в последний раз держали в руках художественный текст? Учтите: если вы не в состоянии поддерживать беседу о двух-трех модных в настоящий момент книгах, лучше в Клуб не соваться. Осмеют и изгонят с позором.
        КЛУБ КУКЛОВОДОВ. Вступительный взнос - тысяча золотых. Ограничение по степени - только вторая и выше. Члены клуба занимаются изготовлением разумных кукол (а также, хоть это и не афишируется, превращением в кукол живых и мертвых людей).
        Плюсы: оригинально. Эстетично. Увлекательно, огромный простор для творчества, блестящий тренинг для ваших магических возможностей.
        Минусы: очень жестоко. Иногда на грани конфликта с законом. Среди членов Клуба встречаются настоящие маньяки - хорошенько подумайте, будет ли вам комфортно в такой компании?
        КЛУБ МЕЛОМАНОВ. Вступительный взнос - пятьсот золотых. Ограничение по степени - третья и выше. Члены клуба занимаются заклинаниями, помещенными в условно-материальный носитель - музыку.
        Плюсы: очень красиво и увлекательно. Если вы владеете каким-либо музыкальным инструментом - это Клуб для вас; если не умеете - за небольшую дополнительную плату вас научат. Фантазия членов Клуба не знает границ: кроме традиционных мелодий-затанцовок и мелодий-усыплялок используются, например, мелодии-ускромнялки для девушек, в обычном состоянии скромностью не отличающихся…
        Минусы: если у вас нет музыкального слуха либо вы равнодушны к музыке, этот клуб не для вас.
        КЛУБ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ. Вступительный взнос четыреста золотых. Члены Клуба путешествуют, не отрывая зада от мягкого кресла.
        Плюсы: нет ограничений по степени. Если вы ленивы и любите комфорт, но в то же время желали бы увидеть дальние страны - этот Клуб подходит вам как нельзя лучше. С помощью специальных заклинаний члены Клуба устраивают окошки в пространстве: эффект присутствия поразительный, плюс безопасность, удобство и относительная дешевизна.
        Минусы: если вы действительно любите путешествовать, лучше бы вам поднакопить денег на натуральную либо проекционную поездку.
        КЛУБ СТРЕЛКОВ. Вступительный взнос тысяча сто золотых. Ограничение по степени: третья и выше. Члены Клуба организовывают натуральные баталии на магическом, полумагическом, заговоренном и свободном от магии оружии.
        Плюсы: незабываемые ощущения. Азарт, игры для настоящих мужчин; в повседневной жизни не так много места для боевой магии, а так хочется ощутить себя настоящим бойцом! Крепкая мужская дружба, сброс негативных эмоций, лучшее применение вашей агрессивности - это Клуб Стрелков!
        Минусы: среди членов Клуба велик процент несчастных случаев со смертельным исходом…»

* * *
        - Мне расплакаться? - спросил я сумрачно. - От жалости?
        Он не ответил.
        Я переложил глиняного болвана из левой руки в правую, потом обратно; мы молчали долго, очень долго, и я даже не думал ни о чем - просто свыкался с новым положением вещей.
        - Значит, камушки не твои? - спросил я наконец. - Не ты их создал?
        - Камушки, - с отвращением сказал Ондра. - Камушки… На них чужая власть. Ты их не присвоишь.
        - Я и не собираюсь их присваивать, - сказал я устало. - Я хочу знать, кто их сотворил. Кто похищал людей, вырезал кусочки их душ и оформлял в виде кулонов с глазами и лицами…
        Я вдруг подумал, что Препаратор, кем бы он ни был, мог бы избавить Ондру от подозрений и страхов. Он разъял бы его душу, вытащил оттуда болезненную мнительность, втиснул бы ее в агатовый камушек с мордой слепого крота… И Ондра зажил бы снаружи, под солнцем, как подобает человеку. С красивым кулоном на шее.
        - Слава сове, ты честен со мной, - сказал Ондра саркастически. - Другие всегда говорили - или делали вид - что им нет до меня дела. Ты единственный сразу признался, что хочешь убить меня. Это радует.
        - Не радуйся так уж сильно, - пробормотал я. - Я ведь должен покарать Препаратора… Но если ты не Препаратор…
        - Кому это ты должен? - перебил меня невидимый собеседник.
        - Я обещал, - сказал я неуверенно. - Отец моего друга…
        - Ну и что?
        Я помолчал, понимая, что он прав. Действительно: ну и что?
        - Я хотел покарать самого сильного, самого страшного в мире злодея, - признался я честно. - Если бы мне удалось это - я сам бы стал великим магом… может быть.
        - «Может быть», - сварливо передразнил голос из темноты.
        Было холодно.
        Я потратил кучу денег, чтобы добраться до Мраморной Пещеры. Мне предстоит теперь возвращение - я поползу, как полз по столу муравей, только на этот раз в реальном мире и в обратном направлении. Долгий-долгий, тяжелый путь - и опять все сначала. Время идет, срок действия моего заклинания иссякает, а Препаратор опять ускользнул, и где искать его на этот раз - неведомо…
        - Вот что, - сказал я через силу. - Я уйду… оставлю тебя в покое. Сиди в своей норе… только покажи мне, где выход.
        Молчание.
        - Ты оглох? - я повысил голос. - Печальную историю я выслушал, слезы утер, убивать тебя раздумал. Покажи мне, где выход, или я сам найду…
        - Ищи, - сказал невидимый Ондра.
        - Ты не веришь мне? - спросил я тише.
        - Не верю, - сказал Ондра. - Ты говорил правду, когда угрожал мне. А теперь ты лжешь.
        - Ондра, - сказал я как мог убедительнее. - Ты болен. Я не хочу твоей смерти. Я никому не расскажу про эту твою Пещеру… да и ни один человек в здравом рассудке сюда не полезет!
        - Но ты же полез, - возразил Ондра.
        - А теперь хочу уйти.
        - Попробуй.
        - Ты думаешь, я не смогу?! - я злился все сильней.
        - Попробуй же…
        Я встал. Закружилась голова; я смертельно устал, я нуждался в отдыхе, и все сильнее - Ондра прав - хотелось пить.
        Нарочито громко щелкнув пальцами, я соорудил прямо перед собой хрустальную чашу с прозрачной водой. Выпил до капли; пустая чаша растаяла в воздухе.
        - Как, ты сказал, тебя зовут? - поинтересовался Ондра.
        - Хорт зи Табор.
        - Ты попался, Хорт. Твоя ошибка в том, что ты пришел ко мне домой. Ты вошел сюда - я силой тебя не тянул. Ты притащил с собой Кару, поэтому я не могу убить тебя сразу. Но уморить, поводить по тоннелям, пока твои силы не иссякнут, пока не закончится срок действия Кары - это я могу…
        - Тогда я тебя покараю! - рявкнул я.
        - Пока ты не видишь меня, твоя Кара бессильна, - возразил Ондра. - Ты будешь бродить и бродить, мы будем беседовать… это даже лучше, чем я думал. Это замечательное развлечение, Хорт.
        Я молчал.
        - А когда ты умрешь, - мечтательно продолжал Ондра, - я возьму себе сабаю. Моя жизнь переменится… Я наконец-то начну по-настоящему жить. Читать книгу, которая никогда мне не наскучит…
        Правой рукой я подтянул с себе сабаю, которая за время Ондриного рассказа успела сползти с моих колен. И подумал, что рано или поздно я все-таки усну. И что сил моих, позволяющих обходиться под землей без воды и пищи, хватит надолго, но не навсегда.
        Черный кожаный переплет поддавался неохотно. Что я хочу вычитать?
        «Шпиль, Голый. См. Ондра».
        Я хмыкнул. Сабаядействительно совершенствуется - новые сведения появляются одно за другим, к сожалению, в них уже нету надобности…
        Страницы дернулись, переворачиваясь против моей воли.
        «Шанталья, Ора. Назн. маг 3-ой ст., ныне покойн.».
        Я подался вперед. Ночное зрение подводило меня; строчки извивались червяками на крючке.
        «Шанталья, Ора. Назн. маг 3-ой ст., ныне покойн.».
        - Что это с тобой? - подозрительно спросил невидимый Ондра.
        Я поднял глаза.
        Коричневая пещера, черные дыры тоннелей, арки. Тощие известковые сосульки на слишком высоком для подземелья потолке. Черная книга в моих руках. Книга, которую никто не писал.
        - Эй, что ты там вычитал?
        Я молчал. Надежды на то, что глаза подвели меня, больше не было; из темноты на меня смотрел Ондра, и я сам смотрел на себя со стороны - сидит на холодном камне внестепенной маг Хорт зи Табор, у которого уже много лет никого нет, некого оплакивать. Который только что потерял случайную спутницу, пешку, говорящее орудие, чужую, в общем-то, женщину.
        Миллион лет назад (начало цитаты)

* * *
        …Очень тесно, квадратный метр истертой плитки под ногами, квадратный метр облупленного потолка над самой головой, запасная вода в цинковом баке, маленькое зеркало в брызгах зубной пасты, в зеркале отражаются два лица - одно против другого, слишком…
        Юля рывком села на постели. Похлопала ресницами, прогоняя остатки страшного сна.
        Солнце пробивалось сквозь прорехи в дырявой шторе. Прямо перед Юлиным лицом торчал из розетки фумигатор, и синяя ароматическая пластинка, всю ночь изгонявшая из комнаты комаров, потеряла свой цвет, сделалась белесой.
        Ни о чем не думая, Юля протянула руку и выдернула хитрый приборчик из розетки. Пластмасса была теплой.
        На раскладушке дрых, раскинувшись, Алик; укрывавшая его простыня почти полностью сбилась на пол. На белой подушке Юлин сын казался почти арапчонком: щеки приобрели бронзовый оттенок, нос шелушился, короткие волосы выгорели; даже сейчас, в черно-белом варианте, Алик удивительно похож был на отца…
        Юля перевела взгляд.
        Стас спал на спине. Лицо его было расслабленным и безмятежным; ему ничего не снилось.
        Юля подобралась поближе.
        Стас тоже загорел; трехдневная небритость придавала ему сходство с киношным разбойником. От глаз разбегались лучами едва заметные светлые морщинки - катаясь под парусом, Стас пренебрегал темными очками…
        - Стасик, - позвала Юля беззвучно.
        Он улыбнулся во сне. Значит, все-таки что-то снится… Или приснилось вот только что, сейчас?
        Приснилось, как он катается на своей доске со стрекозиными крыльями?
        Приснилось, как его хвалят за успехи Ира и Алексей?
        Денег осталось совсем мало… Хватило бы на такси до вокзала - а то придется связываться с автобусами, да на жаре, да со всеми вещами…
        - Юлька… - в полусне пробормотал Стас.
        И привлек ее к себе.
        - Тс… Алый же тут…
        - А как люди живут всю жизнь в однокомнатных?
        - Тс… Тс…
        Его щетина колола, но небольно.
        - Юлька, да он спит… Успокойся, ну что ты пугливая, как заяц…
        …А как, действительно, как живут люди всю жизнь в однокомнатных?..
        - Юлечка, я тебя очень люблю…
        - Стаська, я тебя обожаю…
        Было шесть часов утра. В коридорчике царил полумрак; Юля босиком пробралась в ванную. В ответ на робкий вопрос, а есть ли вода, кран только удивленно булькнул; Юля влезла в ванную, зачерпнула из бака жестяным ковшом, шипя сквозь зубы от холодной воды, облилась, намылилась, облилась снова…
        В комнате Стас будил Алика. Сын ворчал спросонья, Стас что-то спокойно ему втолковывал - и Алик перестал отбрыкиваться, встал и натянул шорты, и спустя пятнадцать минут они вместе вышли из дома - так рано, как еще никогда не выходили…
        Косое солнце преображало пустой парк. Одинокий лебедь протянул шею едва ли не поперек дорожки - проголодался за ночь, требовал завтрака. Алик нашел в кармане остатки печенья и наконец-то исполнил свою давнюю мечту - накормил птицу.
        Лебеди, жившие парой, меланхолично чистили перья на островке посреди озера.
        Бабушка с красной повязкой на рукаве была уже на рабочем месте - и она, и платан, и полированные шишки на картонном подносе…
        Продавцы сувениров зевали, стоя над разобранными столиками.
        На стоянке не было еще ни одного автобуса. Ни единое облачко сизого дыма не нарушало запах этого утра.
        Последнего утра их счастливой жизни.

* * *
        Они с Аликом сидели под навесом и ели надоевшие беляши. Потом Алик стал канючить мороженое, но Юля так на него посмотрела, что он огорченно замолк.
        На пирсе и под пирсом собралось человек двадцать, в основном молодые парни, крепкие, загорелые, кто в донельзя маленьких плавках, кто, наоборот, в объемных шортах до колен. Алексей курил, присев на камень, рядом курила Ира, в своих зеркальных очках похожая на муху. Стас тоже курил, дожидаясь своей очереди кататься, а ведь Юля уже несколько месяцев не видела его курящим… Все трое оживленно беседовали, Алик носился по пляжу, то и дело норовя присоединиться к разговору, но Стас всякий раз отправлял его под навес, и правильно, нечего ребенку делать под полуденным солнцем…
        Юля считала, что Стасу под палящим солнцем тоже нечего делать, но на все ее приглашающие жесты муж отвечал отказом. Вставать же, тащиться через весь пляж к этой шумной компании, убеждать в чем-то Стаса на глазах Иры и Алексея у Юли не было никакого желания.
        - Ма, я хочу пи-ить…
        Она отправила Алика к киоску за нехолодной (обязательно нехолодной!) газированной водой.
        Насколько было бы лучше, если бы эта липучая парочка вообще не появлялась на их пути. Насколько было бы лучше, если бы отпуск, такой короткий, можно было бы посвятить друг другу, без участия случайных чужих людей, с которым они, конечно, обменяются телефонами… Но никогда не позвонят, и забудут Иру с Алексеем спустя неделю после возвращения домой - так или примерно так думала Юля, борясь с раздражением.
        - Ма, я хочу купа-аться…
        Она поднялась, размяла затекшие ноги и двинулась по направлению к серфингистам.

* * *
        …Земля покачнулась. Вслед за малым камушком двинулся оползень, стартовала, разбухая в пути, лавина. Грохот, рушатся камни, лопаются печеной картошкой, орущими ртами разеваются трещины, - и спустя несколько секунд пейзаж изменился до неузнаваемости. Не стало зеленого склона, не стало речки, гора перешла с места на место, а там, где она была, остались пыль, каменные осколки, пепел…
        На круглой бетонированной танцплощадке, где было много малышни и с десяток ребят постарше, где продавали воздушные шары и выдавали напрокат роликовые коньки, где Алик, войдя во вкус, прыгал в толпе в такт цветным мигалкам - Юля сидела на родительской скамейке, за чьими-то спинами, и все ее силы уходили на то, чтобы в этом грохоте не издать ни звука.
        Лица в этой темноте все равно не разглядеть.
        Только бы еще одна песня. Повеселее. Чтобы Алому не пришло в голову прибежать зачем-то к маме…
        - …Ты понимаешь, что после этих твоих слов ничего у нас не может продолжаться? Что я никогда не смогу переступить через эти твои слова? Что это конец?
        - Что я такого сказала?
        (Не оправдываться! Только не оправдываться. Это… жалко).
        Что было бы, если бы весь этот парк, с его водопадами, платанами, елями, магнолиями, с единственным деревом араукарией, запертым в железную клетку… Что, если бы весь этот парк в одночасье перевернулся корнями к солнцу?
        Ничего страшного не случилось бы. То, что происходит сейчас - страшнее; просто этого никто не видит. Даже Алик пока не видит - пока; то, что случилось, еще не накрыло его, но непременно накроет - сегодня, завтра… В лучшем случае - через неделю, когда они вернутся домой…
        Треск рвущихся нитей.
        Надо привыкать.
        Гном вернулся. Тот, в чье существование Юля запрещала себе верить; тот, всего несколько раз за всю их со Стасом жизнь намекнувший о своем существовании.
        Наверное, так, до неузнаваемости, меняется склон горы после сошедшей лавины - где был лес, остались камни да рытвины. Где было озеро… Трава… Ничего не осталось, прошла лавина, способная смести с лица земли не просто человеческую судьбу - три судьбы сразу, три мухи под мухобойкой, в лепешку, навсегда.
        Человека, которого Юля знала девять лет, больше не существовало.
        Землетрясение, сколь бы чудовищным оно ни было, можно предугадать. А главное - можно понять, что случилось. Откуда взялся этот чудовищный ландшафт, почему земля выгорела и растрескалась, и куда девались лес и поле…
        А то, что случилось с ее мужем, нельзя было ни понять, ни объяснить. Дом, чье имя было Стас, остался на прежнем месте, и номер его, и фасад, и крыша остались прежними - но тот, кто стоял у окна и смотрел на Юлю, отошел вглубь комнаты. На его место явился из полутьмы незнакомый, страшный, непостижимый человек; злобный гном стоял у окна, прикипел к окну, врос в оконный проем. Она догадывалась, что это навсегда, она знала, что это навсегда, у нее не было сил больше себя обманывать.
        Почему это случилось? Почему это случилось именно сейчас?
        - Ты сама виновата, Юлия. Ты сделала это своими руками. Я мужчина и не стану терпеть такого отношения к себе…
        Господи, у них и раньше бывали размолвки. И поводы для ссор бывали, и куда более серьезные; то, что случилось вчера, не поддается никакому объяснению. Не было ни малейшего повода для ссоры! На ровном месте…
        - В присутствии других людей, моих знакомых… Ты обозвала меня, по сути, дураком, усомнилась в моем ответственном отношении к здоровью сына…
        Откуда эта патетика? Эти канцелярские обороты, он же никогда такне говорил!
        Выйдя на пирс, она сказала, улыбаясь примерно вот что: Стас, не особенно разумно сидеть здесь целый день на солнце, идем поедим, а то ведь и Алик не обедал по-человечески…
        Или она как-то не так сказала?
        Чтоона сказала?! Если бы она промолчала, просидела под тентом до вечера - может быть, гном ушел бы восвояси? И ничего не случилось бы?
        Кто выманил этого? Солнце? Перемена климата? Глупая Ира, самовлюбленный Алексей? Ее, Юлины, неосторожные слова? Аликина болезнь?
        Кто звал его?!
        Прыгала в такт музыке малышня. Мигали лампочки - зеленые, желтые, красные.
        Что же она все-таки сказала? Наверное, и вправду что-то обидное… Или нет?
        …Грохот. Нет, небо пока на месте. Всего лишь новую песню врубили.
        Надо привыкать.
        Почему?! Почему эта чудовищная метаморфоза… Почему нельзя вернуть назад ее мужа, человека, которого она любит?
        Если она завоет посреди дискотеки… Нет, только не это. Надо держаться. Она не завоет, нет, более того - сейчас и слезы высохнут. Ей предстоит вести Алика домой, укладывать его, врать что-то про папу, который поехал по срочным делам, и до утра лежать под простыней, прислушиваясь к шагам на лестнице, к движению дверной ручки…
        Потом они молча соберут вещи.
        Потом они вернутся домой, и по дороге Алик все поймет…
        Потом…
        Каждая вещь в ее жизни носит частичку Стаса - сколько времени пройдет, пока она сменит все вещи? Вытряхнет, выбьет их тех, что остались, призрак этого человека?
        Сколько времени пройдет, пока она забудет его запах?
        Человек, ставшей ее жизнью, теперь медленно отделяется. Медленно рвется кожа, неторопливо лопаются нервы…
        Оседают и трескаются камни. Иссякают водопады, высыхают фонтаны. Столетние платаны валятся, их кроны утопают в земле, а уродливые корни тянутся к небу.
        Из мутного водоема торчат лапы дохлых лебедей. Одни только черные лапы.
        Это конец.
        Гордость обернулась гордыней, достоинство - эгоизмом, постоянство - истеричным упрямством, сила - жестокостью, ум - бессердечием, а любовь…
        Боже, каким отвратительным уродцем обернулась его любовь.
        Там, в тесном санузле, здесь, на просторной бетонированной танцплощадке…
        И здесь, в поезде, который везет их домой.
        В их с сыном разоренный дом.
        Некого спросить, за что и почему. Нет средства, чтобы выдернуть этого - злобного гнома - из оскверненного им окна, вырвать, будто сгнивший зуб, и дать возможность измененной личности Стаса - восстановиться…
        Если бы это было возможным. Если бы только…
        Тонко звенела ложка в пустом стакане. Юля вытащила ложку, положила на исцарапанный белый столик:
        - Аленький… Можешь отнести проводнику стаканы?
        Сын молчал. Бледный, насупленный, сидел, забившись в угол, отстраненно смотрел в мутное окошко, за которым бежали, бежали назад столбы, стволы, чьи-то огороды, снова стволы, ныряющие провода…
        Третье место в их купе пустовало. На четвертом ехал загорелый старичок - возвращался из санатория.
        - Аленький, - повторила Юля настойчиво, будто от исполнения ее просьбы зависело что-то важное. - Отнеси стаканы, а?
        - Что ж ты маму не слушаешься? - не к месту вмешался старичок.
        Алик сумрачно глянул от окна; Юля отвела глаза. Он был похож на отца, чудовищно похож. Сейчас - особенно.
        Как объяснить ему? Как то, что случилось, скажется на его жизни?
        Что, если однажды из глаз повзрослевшего сына на Юлю глянет злобный гном?
        И поздно будет что-либо объяснять. Все равно что разговаривать с чумой, или упрашивать о чем-то лавину.
        Она задумалась на секунду - но прошел уже час. За окном темнеет; Алик сидит, втупившись глазами в собственное отражение, а старичок, потеряв надежду завести разговор, посапывает себе на верхней полке.
        А вторая полка пуста.
        Чудо обернулось чудовищем. Время лезет, как тесто из квашни, но, в отличие от теста, собрать его и запихать обратно не представляется возможным.
        Где-то на конце безразмерной цепочки из часов и минут осталась прежняя семья Стаса, его жена, его дочь от первого брака.
        Столбы. Стволы. Провода. Бегущие сумерки за окном.
        Если бы вернуть. Если бы можно было…
        Если…
        (Конец цитаты)
        Глава пятая
        Занимательная геральдика: СЕРЫЕ СОВЫ НА КРАСНОМ ПОЛЕ

* * *
        Шел дождь. Для глубокой осени явление более чем обычное.
        Я ввалился на почтовую станцию, грязный, зловещий, заросший черной бородой; в полированном стальном щите, украшавшем камин, на мгновение отразилась жуткая рожа - синий глаз тусклый и будто мертвый, желтый - горящий, злой и ненасытный.
        - Хозяин! Лучшую карету!
        Какая-то возня справа и слева. Невнятное бормотание; оскалившись, я вырос до потолка - не рассчитал, ударился головой о балку, да так, что от боли свет в глазах померк.
        - Лошадей не надо, я говорю! Лучшую карету, осел, или пожалеешь, что родился!
        Все, кто был в помещении, расползались кто куда. Под столы, под лестницу, ведущую на второй этаж; мне сделалось душно. Потирая шишку, шагнул к двери, опустился на четвереньки, вышел… Уже за порогом вернул себе нормальный рост.
        С тех пор как коричневая тьма Мраморных Пещер сменилась светом дня, прошло две недели. Две длинных, мучительных, пустых недели. Я мог бы обернуться соколом, к примеру, и положиться на силу крыльев - но при мне по-прежнему была эта проклятая Кара, да и камушки-самоцветы были тоже при мне, их ведь не бросишь так просто…
        Карету все-таки выкатили. Это называется - лучшая?! Впрочем, доедет. До места, где я смогу добыть другую, поприличнее…
        Оглобли смотрели в небо. Как две протянутые в ожидании милости руки.
        Нет, дорогие мои, милости не будет. Милости не будет никому; я уже еду, господа, и вам не придется сетовать, что Хорт зи Табор зря появился на свет. Да, господа; в моей опустевшей жизни появился теперь новый смысл…
        Местные жители сбежались поглазеть на мага, собирающегося путешествовать в карете - и без лошади.
        Что же. Им будет о чем рассказать внучатам.

* * *
        - …Хозяин! Воды, простокваши, котлету на пару, живо!
        Эти такие же. Уже несут кувшин вина и сочащуюся соком отбивную; мясо вместе с тарелкой летит в лицо подающему:
        - Я сказал, простокваши! Я сказал, на пару!
        Беготня.
        Моя сабаядосталась Голому Шпилю. Не в качестве выкупа - в качестве подарка; иногда я жалел о собственной щедрости. Иногда - нет.
        Я не взял Ору с собой - чтобы не подвергать ее жизнь опасности; я оставил Ору одну, и она погибла.
        Кто был тот враг, ради которого она вступила в Клуб Кары? Мог ли он воспользоваться тем, что она осталась одна?
        Спокойно, сказал здравый смысл. Ора могла отравиться грибами. Могла упасть с моста в реку. Могла, зазевавшись, попасть под колеса бешено несущейся повозки… Вот моя же карета без упряжки - как она неслась по проселочным дорогам, как неслась, двух гусей задавила… А если и Ора?..
        «Я женщина. Отец мой умер… Я маг третьей степени. За меня некому заступиться».
        Верно. Она была слабая. Я оставил ее одну.
        На чисто выскобленном столе стоял уже кувшин с аппетитной простоквашей; я посмотрел на свои руки. Каждый ноготь - в рамке, будто траурное объявление…
        - Хозяин… Рукомойник, полотенце…
        Вода была теплой. Подогрели, значить, убоялись гнева.
        Я вымыл руки три раза с мылом.
        Я умылся, смывая пот и пыль, и слезы, между прочим, смывая тоже - две или три слезинки выдавил из меня промозглый осенний ветер.
        Хорошенькая девочка лет пятнадцати протянула мне чистое полотняное полотенце. В ее глазах был такой ужас, что я быстро отвел взгляд.
        - Как тебя зовут?
        - Мила… - в хриплом шепоте не ужас уже, а смертное отчаяние.
        - Спасибо, Мила… Ступай…
        Неужели Препаратор свел счеты с Орой? Неужели она угрожала чем-то Препаратору?
        Назначенная магиня третьей степени? Не смешите меня. Разве что господин Препаратор постарался специально, чтобы досадить мне…
        Я похоронил отца - сова, это святое. Похорон матери я даже и не помню… Так устроен мир - все время кто-то умирает. Почему господин Препаратор решил, что я стану печалиться из-за Оры Шантальи?
        Я оставил ее одну.
        Паровая котлета была приготовлена без соли. Значит, кое-что здешний повар все-таки смыслит.
        Я поднял голову.
        Трактир был пуст. В дальнем углу стояли плечом к плечу те, кому бежать было некуда - трактирщик, чем-то похожий на Марта зи Горофа, его тощая жена, мальчик лет девяти и девочка, та, что подавала мне полотенце.
        - Прошу прощения, - сказал я через силу. - Я, кажется, всех здесь распугал… Отличная котлета, спасибо…
        И положил на стол пять золотых кругляшек. Все деньги, что у меня остались.
        Хозяин мигнул. Мальчик спрятался за спину матери. Девочка втянула голову в плечи - кажется, она не верила мне. Не верила, что человек с таким лицом может проявить добрую волю.
        Я закрыл ладонью желтый глаз. Грустно улыбнулся.
        Девочка долгую секунду глядела на меня, приоткрыв рот.
        А потом испуганно улыбнулась в ответ.

* * *
        ЗАДАЧА №400: Маг первой степени тратит одинаковое количество сил на отражение шести последовательных ударов кузнечным молотом (заклинание «от железа») и на совращение четырех крестьянских девушек (заклинание любви). Какова энергоемкость каждого заклинания?
        ЗАДАЧА №401: Маг второй степени совратил последовательно трех крестьянских девушек. Сколько ударов кузнечным молотом (заклинание «от железа») он мог бы отразить, израсходовав такое же количество магических сил?

* * *
        Место было скверное. Не раз и не два здесь кого-то резали - вероятно, разбойники; неудивительно, что передняя ось лопнула именно здесь, на распутье. Толчком меня бросило на стенку кареты; экипаж проехал немного по инерции и встал, завалившись на брюхо.
        Выходить не хотелось. Снова шел дождь.
        Разбойники были опять-таки где-то здесь - обострив слух, я мог разобрать их сопение и возню. Некстати вспомнился Аггей с его мамашей и головорезами; а ведь тогда вода была еще теплой. Ненавижу осень - все так быстро меняется, и всегда к худшему.
        Тогда рядом была Ора, сказал предательский внутренний голос. Вкрадчиво сказал и, кажется, сочувственно. Все так быстро меняется, и не к лучшему, нет, не к лучшему.
        Разбойники, кажется, убрались. Это были нормальные, магобоязненные разбойники, они не жили в окрестностях драконьего замка, ими не командовал оголтелый маг-бастард…
        Я был один. Посреди осенней дороги, посреди леса - совершенно один. И никогда прежде это чувство так меня не тяготило.
        Вспомнился Ил де Ятер - почти с раздражением. Если бы мне сейчас сказали, что больше никогда в жизни мне не суждено увидеть друга детства - я не ощутил бы ничего. То есть вообще ничего. Ни сожаления, ни радости. Ну и сова с ним, с Илом.
        Несвобода; я сплел пальцы. Я жил привольно и, что греха таить, скучновато… Меня поддели и повесили на крючок. Совершенно незаметно. Может быть, я и не понял бы, что произошло, во всяком случае, не сразу понял… если бы Ора была жива. Возможно, мы остались бы добрыми знакомыми. Возможно, обменивались бы письмами, иногда встречались бы в Клубе Кары за столиком. Выглядывала бы из окошка деревянная сова, отсчитывая часы покоя и равнодушия. Потому что настоящая свобода равнодушна. Она предполагает, что все женщины в мире, и все мужчины в мире, и все дети в мире одинаковы… Да, они разнятся цветом волос и силой ума, некоторые могут даже вызывать уважение - но любой из них, исчезая навеки, ничем не обидит свободу. И тучка легкого сожаления рассосется спустя полчаса…
        Или нет? Возможно, останься Ора в живых, все было бы гораздо хуже. Чувство потери сотрется в конце концов, и я, возможно, освобожусь снова. А будь Ора жива - она получила бы власть надо мной, это смешно и оскорбительно - власть взбалмошной бабенки над внестепенным магом…
        В окна кареты барабанил дождь. Надо было что-то делать - связывать заклинанием ось, или идти пешком, или еще что-нибудь… Но я сидел, опустив лицо в ладони.
        Если бы господин Препаратор задумал разъять меня - что бы он увидел?
        Что для него человек? Кристалл с тысячью граней, или дерево с тысячью веток, или город? Или игра? Или лес? Или еще что-то, чего даже я, внестепенной маг, не могу себе представить?
        Воображаю, как, надрезав мою душу, он аккуратно поддел бы на скальпель одно из главных моих свойств…
        И вскоре я, потолстевший и подобревший, с кулоном на шее, с женой на шее, с оравой детишек опять же на шее, сел бы за стол сочинять мемуары, а детки бы шептались, прикладывая палец к губам: тс-с, папа сочиняет…
        Или нет. Я сошел бы с ума и лежал живым поленом до самой смерти. Потому что свойство, мешающее мне раздобреть, жениться и завести детишек - это свойство, выражаясь словами Горофа - моя «несущая стена». Которую выломать - значит разрушить строение, мою личность, меня…
        Я оставил ее одну.
        Будь проклята наша встреча. Я был силен и свободен, мне и в голову не приходило задуматься, правильно ли я живу, а не обидел ли кого, а не из-за меня ли случилось то-то и то-то…
        А теперь я раб. Раб мертвой женщины, чужой женщины, полузнакомой. Потому что стоит мне закрыть глаза - и встают перед глазами поле, рассвет, удирающая от меня зверька… Или бахча, желтые тела дынь, Ора с соломенными волосами, с губами в сладком соке…
        «Будь у вас сова, я пожелала бы ей здоровья».
        Барабанил дождь.
        Я впервые задумался: а не покарать ли самого себя, решив все вопросы разом?

* * *
        - Госпожа Шанталья наняла карету именно в нашей конторе, - важно сказал Коршун-младший. - Вероятно, на нее произвело впечатление качество наших услуг, и наше отношение к клиентам, и…
        - Она собиралась в Северную Столицу? - перебил я.
        Юноша удивился. Наверное, он имел какие-то свои представления о нашей с Орой связи. Наверное, он возомнил, что я снедаем ревностью - недаром так хмур, недаром так мрачен, недаром перебиваю на каждом слове…
        - Да. В столицу. Куда и прибыла спустя два дня. Кучер утверждает, что госпожа Шанталья была довольна и поездкой, и постоялым двором, и обслуживанием…
        - Значит, она прибыла в Северную Столицу спустя два дня после моего… отъезда?
        Юноша был терпелив. Подчеркнуто терпелив; это было частью его профессии.
        - Именно так. Вы отправились - и на рассвете следующего дня отправилась госпожа Шанталья… Кстати, не хотели бы вы оставить в нашей гостевой книге отзыв о путешествии? Ведь очень редко господа, путешествующие проекционно, возвращаются к началу своего пути… Жаль, очень жаль, что вы не заказали обратной дороги.
        А ведь и вправду, подумал я. И вспомнил Ору: «Не надо заказывать обратного пути. Плохая примета…»
        Куда уж хуже.
        Значит, я узнал о гибели Оры почти сразу же. «Ныне покойн.», сообщила сабая,а Ора тем временем лежала, окровавленная, на земле…
        С чего я взял, что ее убили? Откуда эта картина - женщина в черном платье, с красными от крови волосами, в черной луже?
        - Не желаете ли, господин зи Табор, воспользоваться услугами нашей конторы для путешествия в столицу? - осведомился Коршун-младший.
        - У меня больше нет денег, - сказал я глухо.

* * *
        Я вошел так тихо, что он не заметил меня. Стоял у своей конторки, что-то подсчитывая, мусоля огрызок карандаша; голова его обвязана была шелковым платком, но я-то знал, что это не мигрень и тем более не щегольство. Под платком пряталась серебряная монетка, которую я прилепил ему на лоб. Давно. Целую вечность назад. Еще жива была Ора…
        Его племянник - а первым помощником у трактирщика был именно племянник - замер в углу, будто завороженная рептилией мышка.
        - Хозяин, - сказал я хрипло.
        Бьюсь об заклад, он узнал мой голос прежде, чем оглянулся.
        И потому оглянулся очень медленно. Мертвой хваткой стиснув свой карандашик - будто оружие, будто он собирался обороняться…
        Я долго решал, стоит ли возвращаться в эту гостиницу. Именно потому, что мне не хотелось этой сцены. Этого взгляда не хотелось - ого, а у трактирщика есть достоинство, и он посмотрел мне в глаза именно так, как я того заслуживал.
        Как на изувера, чье превосходство в силе не делает его ни на волос благороднее.
        Конечно, следовало обойти гостиницу стороной; еще не поздно и сейчас - усмехнуться презрительно, развернуться, уйти…
        - Я сожалею, - сказал я хрипло. - Приношу свои глубокие извинения. Я ошибся тогда… в подсчетах.
        Он все еще смотрел. Бледное лицо его понемногу наливалось краской, а в глазах стоял ужас - как будто гремучая змея приползла к нему с клятвой в любви.
        Я подошел вплотную.
        Протянул руку - он отпрянул, но, памятуя нашу последнюю встречу, сопротивляться не стал.
        Я снял платок с его головы. Да, монетку пытались отлепить, и порезы - следы этих попыток - затянулись не так давно…
        Серебряный кружок упал мне в ладонь, профилем Ибрина Второго кверху. На монете король был еще без бороды…
        - Прошу прощения, - сказал я еще раз и положил монету на конторку.
        Трактирщик прижимал ладонь ко лбу.
        Я переступил с ноги на ногу, раздумывая, следует ли еще что-то сказать или сделать. Не придумал; неловко кивнул. Развернулся. Вышел.

* * *
        «…И еще я обещала рассказать тебе, как сложилась судьба прочих девочек из нашего пансиона. Ты знаешь, у нас очень тесная дружба по сей день… Со всеми, исключая, пожалуй, Вику. Она и в отрочестве была честолюбива, ее амбиции простирались так далеко, как ни одна из нас и грезить не смела… И что ты думаешь? Впрочем, все по порядку.
        Многие из нас мечтали выйти замуж за мага. То есть, как ты понимаешь, всех развлечений у нас было - сидеть на крылечке и фантазировать, кто б за кого замуж пошел… Как жаль, что я не могу познакомить тебя с моим Винком! Когда мы поженились, он был просто учеником назначенного колдуна, и неясно было, выдержит испытание либо нет, и какую степень дадут. Но я - пойми! - вышла за Винка не потому, что он должен был получить магическое звание - вовсе нет! Я полюбила его всем сердцем - осенило меня то самое чувство, о котором грезилось в пансионе…
        И он выдержал испытание, вообрази себе, и дали ему степень - вторую, а это для назначенного мага едва ли не высший балл! Я была совершенно счастлива… Впрочем, все по порядку.
        Вика… Ну и амбициозная, скажу тебе, особа! Через полгода после нашей с Винком свадьбы - я уже в тягости была - узнаю, вообрази себе, что Вика вышла… за наследственного! Вообрази, что за выходка… Всем известно, что наследственные колдуны обращаются с собаками куда лучше, нежели с женами. Вику предупреждали настойчиво и неоднократно: подумай, что ты делаешь, дурочка! Но если уж кому вожжа под хвост попадет - ничего тут на поделать, так и проживет всю жизнь с вожжой под хвостом…
        …Да, так о чем это я? А, Вика…
        Как ей пророчили, так и сложилось. Первый год они прожили в мире и согласии, потом Вика возьми да роди мальчика, а мальчик, вообрази, отцовского-то дара и не перенял! Не вышло колдуненка… Муженек Викин помрачнел, пожестче себя поставил, да все еще ничего… На другой год Вика возьми да роди девочку! А девочка, знаешь, наследства колдовского не получает никогда, ни единая девчонка колдуньей покуда не родилась… Тут-то муженек наследственный и показал свою натуру… Вика при нем - все равно что тварь бессловесная, а то и вовсе вещь. Рожает ему, как крольчиха, год за годом, и все - девочки! Пятеро уж насобиралось, да тот мальчишечка старший, наследства не перенявший - шестой… И на кого она стала похожа, честолюбивица наша! Глаз от земли не поднимает, половицей боится скрипнуть, а брюхо то пузырем надувается, то мешком пустым виснет. Вот куда амбиции заводят, вот как выходить за наследственных… Не люди они вовсе. Не наша кость, не наша кровь. Сторонись их…»

* * *
        Едва переступив порог своего дома, я кинулся в подвал, к заветной банке.
        Подставка для обуви попыталась было стянуть с меня сапог - я довольно грубо наподдал ей. Время дорого; я вернулся домой не за тем, чтобы отдыхать. Я пришел за деньгами…
        Противно взвизгнули несмазанные петли. В рыже-коричневой тьме стеклянная банка показалась железной, ржавой.
        Плеснуло под ногами - я поскользнулся и чудом удержался, чтобы не упасть. Опустил глаза…
        На земляном полу маслянисто поблескивала бурая лужа. Пахло болотом - затхлым, мертвым, без единой лягушки.
        Я поднял глаза на банку.
        Трещина не бросалась в глаза. Ее можно было принять за неровную полоску на стекле - но это была трещина. Круглый сосуд лопнул, как перезревший плод; когда я, уже все понимая, но еще не решаясь верить, снял тяжелую крышку с вензелем Таборов - внутри банки обнаружилась пустота.
        Влажная гниль.
        Условия, несовместимые с деньгами.

* * *
        Никогда у меня не было сентиментальных чувств по отношению к дому. Впрочем, в последнее время многое, происходящее со мной, оказывается внове…
        Когда запылал, согревая простывшие стены, камин, когда я сел в кресло, засветил плавающие под потолком светильники и вытянул ноги на скамеечку - на минуту показалось, что все в порядке. Я не выигрывал Кару, я никуда не ходил, я никого не встречал; лето закончилось, наступила осень, только и всего…
        В оконное стекло забарабанили часто и требовательно. Я поморщился; не поднимаясь с кресла, приоткрыл окно, впуская сырой ветер и маленькую аккуратную ворону.
        Глаза у вороны были совершенно растерянные. Она была молода - недавний птенец; она никогда не имела дела с магами, боялась принуждения и не знала, что по исполнении миссии ее отпустят на все четыре стороны…
        Я взял ее двумя руками - перья были мокрыми. Я сказал, глядя в приоткрытый клюв:
        - Ил. Я приехал. Рад буду ви…
        И тут же вспомнил: трава. Кузнечики. Маленькое солнце у Ятера за плечом, звон стали, страх смерти, защитное заклинание, установленное втайне от Ила…
        Как я мог забыть?!
        Баронесса. Тело безвольное, будто сделанное из теста. «Вам недоступна прелесть игры?» - «Долг платежом красен»…
        - Отменяется, - сказал я вороне. - Уходи.
        Освобожденная от моей воли, она заметалась под потолком, с третьей попытки вылетела в окно, и я сразу же захлопнул створку - холодно…
        Холодно.
        Друга я, оказывается, тоже потерял. Давно. Когда мы из мальчишек превратились в юношей - я был внестепенной маг, а он кто? Дубина деревенская, мелкий барончик…
        Нет, от голода я не умру. Мой дом и огород прокормят меня и обслужат; взносы в Клуб Кары больше платить не придется - хватит, один раз «посчастливилось», достаточно… Конечно, поездки в столицу, а тем более проекционные путешествия мне теперь не по карману, вернее, не по банке…
        С другой стороны, разве мне было плохо, когда я жил себе сам по себе и никуда не ездил? Напротив - мне было лучше, чем теперь…
        Потому что теперь - хуже некуда.
        Бухнуло во входную дверь. Кого там сова принесла? Или это ветер?
        Бухнуло еще раз. На этот раз как-то неуверенно, будто по инерции.
        - Впустить, - сказал я шепотом.
        Прошелся сквозняк, заколебались огоньки свечей, дернулись под потолком светильники. Выше взметнулось пламя в камине.
        Он остановился в дверях - от его промокшего плаща ощутимо воняло псиной. Остановился молча - как будто это я без предупреждения вломился к нему в дом. Как будто это я должен был придумывать тему для разговора…
        - У меня банка лопнула, - сказал я меланхолично.
        Ил де Ятер дернул кадыком. Ничего не сказал.
        - Ора умерла, - проговорил я, отворачиваясь. - Ора умерла… Вот так.
        Ятер сделал два шага. Остановился за спинкой моего кресла; шумно задышал:
        - Что с ней… чего это?
        - Не знаю, - сказал я шепотом. - Меня рядом не было.
        Запах псины заполнил комнату от пола до потолка.
        - Так тебе денег одолжить? - отрывисто спросил барон.
        Я оглянулся.
        Он постарел. На висках и в бороде обнаружились седые волоски. Он смотрел на меня напряженно и как-то виновато, будто прилежный ученик, не выучивший урока.
        - Хорт, - он не выдержал моего взгляда, отвел глаза. - Я могу тебе просто, ну, денег дать, без возврата… Ты же из-за меня, это, потратился…
        - Жалование мне заплатишь? - спросил я саркастически.
        - Ну что ты, - он совсем погрустнел. - Просто… прости ты меня, Хорт. Я из-за бабы… то есть… чуть не убил тебя, Хорт.
        - Уже не важно, Ил, - я вздохнул. - Собственно… все равно.

* * *
        «…являются такими же подданными Северной короны, как и люди других сословий. Все пункты параграфа «О мерах и взысканиях» относятся к ним в полном объеме.
        В случае особо тяжких преступлений (убийство членов королевской семьи, уклонение от уплаты налогов в военное время) к лицам магического звания применяется тюремное заключение на срок до трехсот лет.
        …Назначенные маги при помещении в узилище должны быть лишены инициирующего предмета (предмет передается аттестационной комиссии, присвоившей данному магу магическое звание).
        Наследственные маги должны быть помещены в узилище особой конструкции, с учетом их магических возможностей. В помещении узилища должны быть созданы условия для постоянного расхода магических сил (прибывающая вода, либо опускающийся потолок, то есть факторы, которые заточенный маг для сохранения своей жизни должен сдерживать магическим усилием). Маг, лишенный полного запаса сил, не сможет применить активное магическое воздействие для своего освобождения.
        При формировании экстремальных условий в узилище для магов следует соблюдать меру: угроза жизни мага должна строго соотноситься с его возможностями, ведь он приговорен к заточению, а не к смерти…»

* * *
        Уже через два квартала - с момента моего приезда в город прошло едва ли полчаса - я обнаружил, что за мной следят. Сперва шпион был один, потом их стало двое, потом и патруль, мирно прохаживавшийся вдоль улицы, изменил направление и неторопливо двинулся за мной. Я прибавил шагу - патрульные, зачем-то взявшись за оружие, поспешили тоже.
        Стало быть, префект помнил об оскорблении. Стало быть, префект был введен в заблуждение известием, что заклинание Кары использовано; стало быть, я напрасно приехал в столицу. Меня ждут приключения.
        - Любезный господин! Погодите-ка минутку…
        Годить я не стал. Наоборот, резко свернул в подворотню, нырнул за чью-то пустую телегу и напялил личину; бряцающий оружием патруль появился через минуту, наполнил двор невнятными ругательствами, запахом пота и табака, сорвал развешанное на веревках белье, до смерти напугал какую-то женщину с деревянным ведром - но не обратил внимания на грязного карапуза лет шести, меланхолично сидящего под забором на мешочке с самоцветами…
        Они убрались. Я еще посидел, потом встал, закинул мешочек на тощее маленькое плечо, другой рукой прижал к груди футляр с Карой - и так, согнувшись под многократно возросшей тяжестью, выбрел на улицу.
        Увиденная снизу вверх, улица впечатляла. Грохотали по мостовой огромные ноги, обутые в огромные деревянные башмаки; где-то там, в вышине, проплывали угрюмые лица; раньше я их не видел. Раньше они все прятали глаза, встретив на улице благородного господина, мага…
        - Эй, малой, куда прешь? Где твоя мамка?
        Меня поразила фантастичность, какая-то необязательность происходящего. Где я? Кто я? Зачем я иду, куда? Чего хочет от меня этот высокий мастеровой с седыми бровями, с неровно подстриженной пегой бородкой?
        - Ну ты, малой, иди себе, я тебя не трогал… Иди, иди…
        Он смутился? Что это, страх? Откуда, я ведь всего лишь посмотрел, просто глянул - с высоты детского роста…
        Хромая и волоча ноги, я подошел к зданию Клуба Кары. Остановился, борясь с неприятным чувством, с болезненной уверенностью: стоит мне войти - и под часами в глубине зала, за маленьким столиком обнаружится Ора. Будет сидеть, надменная, с глазами, подведенными разноцветной тушью. И я пойду к ней - через весь зал…
        Я развернулся и побрел прочь.

* * *
        Он шагал по противоположной стороне улицы; я узнал его не сразу. Я мог бы и вовсе его не узнать - и немудрено. Он изменился.
        В нашу первую встречу он был подавлен свалившимся на него горем. Голос его был бесцветен, как и брови, как и усы, а лицо казалось бесформенным белым пятном; теперь оказалось, что усы у него русые, брови темные, на щеках играет румянец, оказалось, что он смеется - смеется! - и ступает легко, как танцор, и на руку его опирается женщина - юная, хорошенькая, влюбленная. И счастливая - на всю улицу, на весь мир.
        «Три с половиной года назад у меня похитили дочь…».
        Это был он, торговец зельями. Только вместо черной клубной шляпы на нем была обыкновенная, элегантная, хоть и видавшая виды.
        «Я знаю, что моя дочь погибла… Ее похититель, он же убийца, скрывается сейчас за океаном… Он окружил себя телохранителями, зная, что остаток моей жизни будет посвящен…»
        Значит, торговец зельями нашел-таки способ отомстить? И, отмстив, успокоился?
        Наверное, я никогда этого не узнаю. Потому что перейти улицу и спросить - не решился.

* * *
        «…в возрасте восьми месяцев он уверенно сидит и пытается подняться на ноги. В возрасте двенадцати месяцев он уже обычно ходит; малый ребенок способен натворить немало бед, если за ним не присматривать, однако наследственный маг способен натворить стократ больше. Начиная с четырнадцати месяцев не спускайте с сына глаз! Ни его мать, ни нянька, ни кормилица не способны будут удержать его, когда он возьмется за свои первые, неосознанные магические опыты.
        Опыт первых магических воздействий ребенок получает между годом и двумя. Поскольку абстрактное мышление у него не развито, то и первые интуитивные заклинания имитируют известные ребенку предметы и служат для достижения сиюминутных конкретных целей: например, если конфеты на столе, а до стола не дотянуться - ребенок удлинит собственную руку. (Известен также пример маленького мага, который, проснувшись в мокрой кроватке, немедленно высушивал и простыни и матрас. Мать хвалила его за чистоплотность и сдержанность - секрет открылся только тогда, когда однажды утром простыни оказались прожженными до бурых пятен: малыш не рассчитал усилия)…»

* * *
        - Как доложить о вас, господин? - спросил перепуганная дамочка в сером как мышь платье - униформе старых дев.
        - Доложите господину префекту - Хорт зи Табор, наследственный маг вне степени, желает поговорить с ним с глазу на глаз.
        Глаза у дамочки сделались как стеклянные подвески на люстре. Видимо, имя зи Табора она уже где-то слышала. И, видимо, ей и в страшном сне не мог явиться зи Табор, вот так запросто стоящий посреди приемной…
        Впрочем, стоял я недолго. Выбрал кресло поуютнее, уселся, поглаживая глиняного уродца у себя на коленях - со стороны казалось, наверное, что я притащил котенка префекту в подарок.
        - Господин зи Табор, - сказала дамочка, вернувшись, причем на щеках у нее имелись неровные красные пятна. - Господин префект готов принять вас… прошу…
        Смирный, как черепаха, я проследовал за ней в знакомый уже кабинет.
        Префект сидел в кресле, обе его руки лежали на поверх вырезанных на подлокотниках львиных лап. Префект не выглядел даже удивленным - все та же меланхоличная усталость, все те же припухшие веки, все так же поджатые губы. Плечи, ширине которых позавидовал бы любой кузнец, опустились под грузом забот. И только глаза, старательно ускользавшие от меня во время первой нашей встречи, теперь не желали прятаться. Смотрели в упор - две желтые пуговицы на заурядном, в общем-то, лице.
        - Приветствую, дорогой зи Табор…
        И замолчал, положив неподвижный латунный взгляд мне на переносицу.
        - Привет и вам, - сказал я. Огляделся в поисках кресла для гостей; не нашел. Щелкнул пальцами, производя аккуратную козетку. Уселся; префект не проявлял ни нетерпения, ни раздражения, ни злобы, ни радости - просто молчал, разглядывая меня. Молчание висело между нами, как мертвый маятник.
        Он мог бы сказать, что был удивлен, когда шпионы принесли ему шокирующую весть о заклинании Кары: оно не использовано на королевском приеме, оно по-прежнему на поясе Хорта зи Табора. Он мог бы напомнить, что власть моя все равно закончится, и самое большее через два месяца. Он мог бы позлорадствовать, он мог бы фальшиво посочувствовать - но он молчал, и по его взгляду совершенно невозможно было понять, чего мне ждать в следующую секунду.
        - Давно не виделись, - сказал я мрачно.
        Префект медленно кивнул:
        - Да-да… У вас неприятности.
        Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить хотя бы внешнюю невозмутимость.
        - …Неприятности, - со вздохом повторил префект. - У вас лопнула банка, пришлось воспользоваться заемными деньгами, и ваш бывший друг барон Ятер предоставил вам необходимую сумму - ссудил без процентов… Очень благородно с его стороны, учитывая поединок, случившийся между вами не так давно, учитывая, что причиной поединка была женщина…
        И снова замолчал, наблюдая, а я не выдержал и отвел глаза. Не только сабаяпоставляет людям сведения. Вот же, господин префект преуспел и без сабаи…
        Префект вдруг усмехнулся:
        - А вы мне даже симпатичны. Такая трогательная самоуверенность… Знаете, заклинание Кары погубило, оказывается, многих. Ощущение власти, вседозволенности - и человек уже не может остановиться, летит по тонкому льду и с разгону попадает в полынью… Вот вы уже в двух шагах от полыньи, хотя, возможно, все еще в это не верите…
        - Я рад вашей осведомленности, - сказал я глухо. - И буду счастлив, если вы примете во внимание полнейшее мое равнодушие и к вам, и к вашим угрозам, будь они хоть трижды выполнимыми…
        - Тогда зачем же вы пришли? - живо поинтересовался префект.
        - За тем, что вы можете мне дать, господин префект - за информацией. Я хотел бы знать, каким образом и от чьей руки погибла госпожа Ора Шанталья, назначенный маг третьей степени.
        Он смотрел на меня, все еще улыбаясь; мне хотелось протолкнуть эту улыбку глубоко ему в рот - но злости при этом, как ни странно, не было. Море не злится, захлестывая обломки корабля.
        Он перестал улыбаться. Руки его соскользнули с львиных лап; пальцы сплелись перед грудью:
        - Префектура не предоставляет сведения частным лицам.
        - Знаю, - сказал я. - Мы с вами как-то поссорились по этому поводу, помните?
        - Вы снова станете угрожать мне Карой? - спросил он озабоченно. - В самом деле? Я переоценил вас, Табор.
        - Угрожать не стану, - сказал я. - Просто покараю… поскольку выхода у меня все равно нет. Если я оставлю вас в живых - спустя два месяца вы напомните мне о нашей ссоре…
        Он укоризненно опустил краешки губ. Пожал плечами:
        - А если я буду мертв - вам напомнят…
        - Знаете, - сказал я, проникновенно глядя в его желтые плошки, - мне ведь совсем не страшно. Ни на волосок. Моя жизнь, даже моя свобода, даже мое доброе имя… как-то сразу упали в цене. Я не дорожу ими. И я ничего не боюсь… в отличие от вас. Вам приходится ежесекундно думать о том, как вы выглядите в глазах подчиненных, и что подумает о вас король, и не обидится ли на вас жена, и достаточно ли уважают ли вас дети. Вы ежедневно, ежечасно должны доказывать ваше право на обладание всеми этими необходимыми вещами: уважением, привязанностями, страхом, который вы внушаете обывателям, верностью, которую вы блюдете по отношению к трону… А не подтвердив своего права, вы начнете терять, и потеря каждой маленькой крупицы будет столь же болезненной, как утрата всего состояния сразу. Вы похожи на крестьянина, с тонким прутиком в руках охраняющего свое поле от воронья. Вы похожи на скупца, трясущегося над сундуком с ветошью. Вы…
        Я запнулся, пораженный собственным красноречием.
        - Как интересно, - проговорил префект, опуская веки.
        Мне захотелось встать и уйти.
        Префект еще помолчал. Коротко вздохнул:
        - Пойдемте.

* * *
        Он шел передо мной, все вниз и вниз, и в некоторых особенно узких местах ему приходилось протискиваться боком. Я вяло думал, что будь префект магом - на одном таком плече поместились бы в ряд три крупных совы или четыре мелких…
        Становилось все холоднее. Мы спускались в ледяной погреб под префектурой - и я понимал, зачем мы туда идем, но с каждым шагом это понимание отдалялось все дальше и дальше, я гнал его, я ни о чем не думал, так было проще, ведь у меня есть еще время - десять ступенек… девять… восемь…
        Некто в черном долго возился с замком. Я ожидал, что железная дверь заскрипит невыносимо и жутко, но она открылась легко и без единого шороха, - в хозяйстве у префекта все петли своевременно смазывались. Навстречу нам плеснуло совсем уже зимним холодом; где-то там, под темным потолком, висело заклинание-заморозка. Напротив входа, у стены, стояли в ряд четыре сундука со стальными крышками; металл подернулся инеем, напоминая о санных прогулках, о зимнем лесе, о затянутых изморозью окнах, за которыми…
        - Ее обнаружили на прошлой неделе, - сухо сказал префект. - А умерла она, по-видимому, много раньше… Около месяца назад. Ее огрели топором по голове, умирающую, ограбили и бросили в колодец… Как у вас с нервами, Табор?
        - Отлично, - сказал я сухими губами. - Не хуже, чем у вас.
        Некто в черном аккуратно снял замок. Откинул крышку сундука, кивнул мне, приглашая подойти - поощрительно так кивнул, будто купец, выставляющий на обозрение достойный зависти товар…
        - Ее никто не опознал до сих пор, - поморщившись, сообщил префект. - Блондинка, лет примерно тридцать. Убийц не нашли пока - но найдем, будьте спокойны, в этом городе очень редки нераскрытые преступления… А еепришлось бы хоронить, как неизвестную - если бы не вы, зи Табор…
        Я слушал бахвальство, явственно звучащее в его голосе, и смотрел на сундук с откинутой крышкой.
        Из сундука торчала синяя женская рука с черными ногтями.
        «Шанталья, Ора. Назн. маг 3-ой ст., ныне покойн.».
        Дыня. Поле.
        Зверька, бегущая через лопухи.
        Глаза, подкрашенные разными тенями. Насмешливые губы. «Если бы у вас была сова - я пожелала бы ей здоровья».
        Сверкающая сталь в руке Ятера… «Или вы боитесь проиграть?»
        Я стоял, не решаясь сделать двух шагов, а мой враг смотрел на меня едва ли не с сочувствием.
        Как холодно…
        Я шагнул. Наклонился, насилуя негнущуюся спину…
        И увидел.

* * *
        «…Итак, вы наследственный маг, вы находитесь в расцвете сил и подумываете о том, чтобы завести потомство. В высшей степени достойные помыслы; осталось выбрать подходящую жену.
        Супругу выбирают не на день и не на год; супругу выбирают, как правило, на всю жизнь. Супруга должна дать жизнь вашим детям (и обязательно наследникам), а также на протяжении долгих лет создавать в вашем доме комфортную, способствующую творчеству атмосферу.
        На первый взгляд поиски соответствующей жены кажутся очень сложными, а задача по ее подбору - почти невыполнимой. Велик соблазн пуститься «во все тяжкие», однако внимание! Вашему бастарду вы никогда не передадите своего имени. Магические степени бастардов как правило низки: вероятно, это природный механизм, направленный на защиту легкомысленных магов от незаконных претендентов на их наследство. (Очень важный и правильный механизм, учитывая вечную агрессивность бастардов и амбиции их матерей, тех самых, которых вы, испугавшись долгих поисков, предпочли законной жене).
        Итак, не поддавайтесь минутной слабости. Объявите конкурс невест; воспользуйтесь почтой, расспросите знакомых. Очень часто примерными супругами становятся дочери наследственных магов: девочки, выросшие в магических семьях, понимают и принимают законы, по которым предстоит жить вашей жене. Напротив: ни в коем случае не знакомьтесь с дочерьми назначенных магов! Многие из них честолюбивы, и, по примеру отца, сами пытаются получить магическое назначение. Подобные кандидатуры отметайте с порога.
        Из всего многообразия невест отберите четыре-пять девушек. Пообщайтесь с каждой за столом, при свечах, желательно наедине; в меню должны быть трудные для поедания блюда (костистая рыба, большие куски мяса, замысловатые кусочки курицы). Обратите внимание, как будущая невеста ведет себя за столом, как держит вилку и нож, как обращается с прочими столовыми принадлежностями. Если невеста великолепно обучена, но ест много - ее кандидатуру лучше отставить. Если невеста ничего не ест, кроме хлеба - она не научена поведению за столом, однако скромна и стеснительна, ее кандидатуру следует рассматривать дальше.
        Темы для бесед с претендентками выбирайте из очень ограниченного списка: красоты природы в разное время года (эстетическое развитие невесты), цены на продукты и ремесленные изделия (практичность), ее родственники (если хоть о ком-то отзовется слишком дурно - неуживчива, если о всех чрезмерно хорошо - неискренна). В разговоре с невестой цените не слова ее, а паузы между словами, умолчания - то есть моменты, когда девушка что-то хочет сказать, но сдерживает себя.
        Внимание: даже если девушка вам очень понравилась, ни в коем случае не прибегайте к приворотным заклинаниям! Помните: место для зачатия наследника - супружеская спальня, время для зачатия - от брачной ночи до глубокой старости. А приворотные заклинания по отношению к жене - тем более к будущей жене - вредны и безнравственны, они развращают ее и разрушают ваши отношения, вместо того чтобы укреплять их.
        Итак, после застольных бесед из четырех-пяти претенденток у вас осталось две-три. Очень хорошо; отбросьте эмоции - они пригодятся вам потом - и сделайте окончательный выбор.
        Из какой она семьи? (Если выбираете между крестьянкой и аристократкой, смело выбирайте крестьянку). Сколько детей у ее отца? (Чем больше, тем лучше для вас). Блондинка или брюнетка? (Выбирайте блондинку). Худая или полная? (Выбирайте полную, если она не слишком толста). Смотрит ли вам в глаза? (Если слишком часто смотрит, может оказаться строптивицей или гордячкой. Выбирайте ту, которая смотрит в пол). В каком состоянии ее ногти? (Если обгрызенные - бракуйте. Если длинные и покрыты алой краской - бракуйте тоже). Каково ее приданое? (Разумеется, если вы наследственный маг высокой степени и берете деньги из банки - для вас это не имеет значения). Насколько она образована? (Идеальный вариант - умеет читать, писать, рукодельничать. Больше ничего не надо, но и меньше - опасно).
        Сделав выбор, не спешите сообщить о нем родителям невесты. Обождите три дня; если не передумаете - смело навещайте будущих родичей и радуйте их известием. Невесте обязательно преподнести подарок - ни в коем случае не магический! Какую-нибудь женскую безделушку.
        Выясните заранее, что вызывает у вашей жены приятное расположение духа. Если это прогулки - не ограничивайте ее свободу передвижения; если это подарки - время от времени балуйте ее. Разговаривайте с женой ежедневно, ласковым тоном; следите, чтобы у нее всегда были деньги на карманные расходы, а также на платье, обувь и украшения. Довольная веселая жена - залог счастливой жизни и здорового потомства.
        Подарите жене заговоренное зеркало: пусть оно тактично дает ей советы, слишком щекотливые для того, чтобы вы давали их сами (например, если жена злоупотребляет сладким, зеркало подчеркнет ее полноту, а если жена читает по ночам, волшебное стекло обратит ее внимание на круги под глазами. В ответ же на любую попытку исправить положение - соблюдение диеты либо режима - зеркало покажет поощрительную картинку: стройную фигуру, свежее лицо).
        С тем же терпением, с которым вы приучали вашу сову есть, спать и испражняться в отведенном месте, вы должны научить вашу жену занимать строго определенное пространство в вашей жизни. Чем раньше она усвоит то, что от нее требуется, тем спокойнее и счастливее будет ваша семья.
        Внимание! Если из пятерых ваших детей ни один не окажется наследственным магом, вы имеете полное право расторгнуть брак. Искренне желаем, чтобы подобной неприятности с вами никогда не приключилось».

* * *
        - Ваша выдержка вызывает уважение, - с чувством сказал старичок за стойкой. - Вы совершенно правильно делаете, что не спешите воспользоваться заклинанием. Многие карали быстро и опрометчиво, а потом проливали слезы вот здесь, - старичок вытянул палец, и, невольно проследив за ним, я уперся взглядом в темно-красный ковер. Можно подумать, именно в этой точке ворсистого пола несчастные торопыги и плакали…
        Старичок помог мне снять плащ. Уже знакомый мне мальчик - кажется, он подрос за то время, что мы не виделись - прошелся по моему платью одежной щеткой.
        - Вы плохо выглядите, - озабоченно сказал старичок, когда мальчик ушел. - Вы прямо-таки осунулись, любезный Хорт… Очень трудно выбрать достойное применение Каре… Я понимаю. Вы правы.
        Я посмотрел на себя в зеркало.
        Неприятный тип. Желтоватая кожа, круги под глазами, тусклые глаза - правый кажется серым, левый приобрел цвет нечистого песка.
        Та женщина, в сундуке, выглядела куда как хуже. Но безобразия своего не стеснялась - у нее была на то уважительная причина. Она уже больше месяца была мертва.
        Та женщина, погубленная ради нескольких монет и пригоршни безделушек…
        Помню, как я стоял перед раскрытым сундуком, а за плечом у меня возвышался префект. Помню - в какой-то момент он даже сделал движение, чтобы поддержать меня под локоть: слыханное ли дело!
        По счастью, он вовремя опомнился, и порыв его так и остался незавершенным.
        Помню, как треснула запекшаяся корка у меня на губах, когда после долгого молчания я сказал наконец:
        - Это не она. Это не Ора Шанталья.
        Помню, что префект, кажется, даже слегка обиделся:
        - Вы уверены?
        Я пожал плечами и побрел, как слепой, прочь - из подвала, из холода, из смерти в смерть, потому что лучше бы онабыла Орой. Тогда бы я мог хотя бы проследить, чтобы ее по-человечески похоронили, тогда бы я мог посвятить себя поиску убийц, тогда бы я страдал, наверное, но все-таки определенность - лучше неизвестности…
        Как было бы хорошо, если бы на свете не было сабаи. Не было короткой, обрубающей всякую надежду строчки; тогда бы я обрадовался, увидев в страшном сундуке тело незнакомой женщины. Я бы плясал, наверное, посреди промерзшего подвала, потому что этапогибшая дорога не мне - кому-то другому…
        А этот другой плясал бы, увидев в сундуке вместо своей женщины - Ору.
        - Господин зи Табор? - обеспокоено спросил отразившийся в зеркале старичок.
        - Да, - сказал я старичку, стоящему за моей спиной. - Да, разумеется.
        - Вам бы завести сову, - сказал старичок озабочено. - У меня на примете как раз есть птенец, очень хороший птенец, я не предлагаю его кому попало… Сова, господин зи Табор, необходима магу не только для поддержания традиции, о нет…
        - Я подумаю, - сказал я равнодушно.

* * *
        «Один молодой маг задумал жениться, из пятидесяти претенденток выбрал десять, из десяти - четырех, из четырех - двоих, а уж из этой парочки никак не мог выбрать. Обратился за советом к отцу, тот и посоветовал. Юноша свел невест в одной комнате, дал им набор золотых цацек (кольца, браслет, ожерелье, брошку) и сказал: кому украшения придутся впору и к лицу, того и замуж возьмет. Ушел и дверь за собой закрыл.
        Девицы, разумеется, передрались между собой. Рвали друг с дружки украшения (серег он им не дал предусмотрительно, чтобы мочки целы остались), за волосы друг дружку таскали, толкались, брыкались, наконец одна победила, все на себя напялила, а другая в уголок да в слезы… Кого наш герой за себя взял? Конечно, ту, что проиграла. Зачем ему жена-драчунья, жена-победительница?..»

* * *
        В зале приглушенно гудели голоса - как будто улей накрыли большой подушкой; кажется, посетителей было больше, чем я рассчитывал. Может быть, праздник или памятная дата? И вообще, который час?
        Будто отвечая на мой вопрос, в зале заухала механическая сова. Девять раз. Значит, девять вечера; к префекту я пришел, помнится, в полдень… Где же меня носило все это время? Восемь с половиной часов, уместившиеся между посещением подвала под префектурой - и этим вот девятикратным уханьем?
        Я отодвинул бархатную портьеру, прикрывающую вход в зал. На меня не обратили внимания - по крайней мере в первую секунду - только чья-то сова, дремавшая на спинке стула, приоткрыла круглые глаза.
        Господа маги отдыхали.
        Господа маги пили и закусывали, пыхтели трубками, и сизый дым как-то уж слишком живописно струился под потолком - наверняка кто-то специально забавлялся, конструируя воздушные замки.
        За маленьким столиком в глубине зала одиноко сидел человек в черном.
        - Здоровья вашей сове, Табор! Когда же вы воспользуетесь заклинанием, дорогой друг? Все уже соскучились в ожидании следующего розыгрыша…
        Я не обернулся. Я уже шел через весь зал - шел, натыкаясь на стулья.
        - Эй, счастливчик Табор! Вы не очень-то вежливы сегодня! Уж не захворала ли ваша сова?
        Я мигнул; кажется, обыкновенный трубочный дым выедал мне глаза. В какой-то момент померещилось, что столик пуст - кто шутит со мной?! Неужели мое собственное воспаленное воображение?
        Нет, человек в черном все так же попивал из своего бокала. Человек в черном. Женщина…
        Меня по-дружески схватили за рукав; не глядя, я освободился.
        Отпрыгнул с моей дороги мальчик-слуга.
        Я уже бежал. Сбитые мною стулья не спешили падать - по-бальному вертелись на одной ножке, собираясь рухнуть с возможно большим грохотом; даже сбитый со стола стакан еще не долетел до паркета - парил, живописно расплескивая красную жидкость на скатерть, на пол, на чьи-то башмаки…
        Женщина наконец-то посмотрела на меня.
        О ужас! Целое мгновенье мне казалось, что таподнялась из сундука, каким-то образом выбралась из подвала и явилась в клуб, чтобы меня разыграть…
        Карие глаза, испуганные и радостные одновременно. Веки, подкрашенные разными красками - коричневой и золотистой.
        - Ора?!
        - Хорт, - она счастливо и укоризненно улыбалась. - Ну что же вы… сперва заставляете меня ждать и волноваться сова знает сколько, потом врываетесь, будто сумасшедший, на нас же все смотрят, вы только оглянитесь!
        За моей спиной рушились, грохоча, сбитые на бегу стулья.
        - Ора…
        - Да что с вами? - она перестала улыбаться.
        - Ора Шанталья… это вы?
        Она пожала плечами - уже с раздражением:
        - Ради совы, Хорт… вы поставили меня в неловкое положение.
        Меня тронули за плечо; я обернулся. Господин председатель смотрел обескуражено, на плече у него топталась сова, за спину прятался мальчик-слуга.
        - Господин зи Табор, как я рад вас видеть…
        - Прошу прощения, - сказал я деревянно. - Приношу свои извинения тем господам, кого я случайно… готов восполнить ущерб…
        - Ну что вы, - председатель покачал головой. - Дорогой Хорт, человек, долго владеющий Карой, становится порой совершенно невыносимым в общении, все мы это знаем… Я подошел спросить, не нуждаетесь ли вы в помощи клуба?
        - Спасибо, - прошептал я.
        Весь зал смотрел на меня. Сильные и слабые, знакомые, незнакомые, смутно знакомые, полузнакомые…
        Я кашлянул:
        - Господа… Прошу прощения. Приношу свои извинения всем, кого обидел…
        Сидящая Ора смотрела на меня снизу вверх. Без улыбки.
        Я взял ее за руку и, не глядя по сторонам и не слушая реплик, повел к выходу.
        Она почти не сопротивлялась.

* * *
        Ее рука была в моей руке.
        Теплая. Живая.
        Остальное не имело значения.
        - Где вы остановились?
        - Хорт, ради совы… Что случилось? Вы покарали Препаратора? Нет, вы не покарали, ваша Кара при вас… Значит, Голый Шпиль - не Препаратор? Или вы не смогли отыскать его? Что случилось, не мучьте меня, вы ведете себя странно…
        - Где вы остановились?
        - Второй месяц живу в «Отважном суслике»… На что-то более приличное у меня не хватает денег…
        Я перевел дыхание. Опять «Суслик»… Знак? Случайность?
        - Куда вы меня тащите? Вы знаете, где «Суслик»?
        - Я сам там когда-то жил… Ора, давайте помолчим. До «Суслика» - просто помолчим, ладно?
        И мы пошли, как добропорядочная пара - кавалер и дама, рука в руке и гордая осанка; я едва сдерживался, чтобы не перейти на бег.
        Вот знакомая улица.
        Вот фасад «Отважного суслика».
        Вот хозяин - узнал меня, кланяется. Вот ключи от номера… Вот лестница, которую моет по утрам ленивая служанка…
        Вот мы и пришли. Номер не тот, где обитал когда-то я - я-то выбирал лучший, а у Оры проблемы с деньгами.
        У меня, впрочем, тоже. Банка лопнула, вода растеклась по земляному полу…
        Не то.
        Ора отперла номер - я механически отметил, что кроме замка на двери имелось слабенькое сторожевое заклинание.
        - Добро пожаловать, Хорт…
        Первым, что я увидел, войдя в комнату, была большая птичья клетка на столе, клетка, накрытая темным прозрачным платком. Внутри клетки угадывался силуэт птицы - совы, разумеется, очень маленькой ушастой совы.
        - Вы ведь терпеть их не можете, - сказал я, остановившись.
        - Да, - виновато призналась Ора. - Но есть такая примета - если хочешь благополучного разрешения рискованного дела - заведи себе новую сову. Ваш поход к Препаратору был делом более чем рискованным, и я решила…
        Я не то чтобы обнял ее. Я просто взял - как собственность, как едва не потерянную вещь, я прижал ее к себе, услышал биение ее сердца, услышал запах живого тела - живого, а то мне ведь в какой-то момент взбрело в голову, что это ходячий мертвец, призрак явился из неизвестной могилы, что эта Ора - ненастоящая…
        - Хорт?!
        - Неважно, - пробормотал я невнятно. Губы мои заняты были делом, не имеющим отношения к артикуляции.
        - Хорт… Да что вы…
        Никогда прежде я не позволял себе быть страстным.
        Страстный маг - это что? Это глупость…
        Никогда прежде.
        За окном мокла осенняя ночь - а я слышал запах солнца в зените, запах поющих сверчков, запах зверьки, бегущей сквозь лопухи.
        Чистые грубые простыни. Потолок в опасно растрескавшейся лепнине. Светлые волосы на подушке:
        - Хо-орт…
        Да, меня так зовут.
        Впрочем, уже неважно.

* * *
        Совенок таращился круглыми глазками. В нем не было равнодушной вальяжности, присущей взрослым совам - он был ребенок, он не боялся смотреть бесхитростно и прямо. С добрым утром, сова; я заботливо накрыл клетку темным прозрачным платком. Скоро взойдет солнце.
        Ора спала, я видел маленькое розовое ухо под спутанными светлыми прядями.
        Комната выглядела, как после битвы на подушках. Опрокинутый канделябр, на бархатной скатерти - дыра от упавшей свечки. Груда страстно перепутавшейся одежды: моя сорочка свилась в единое целое с Ориной нижней юбкой, и белые, не потерявшие жесткости оборки возвышаются пенным гребнем. Корсет похож на останки древнего животного, ряд крючков представляется строем пьяных солдат, панталоны улеглись совсем уж неприлично, и змеиной кожей притаился под столиком одинокий чулок…
        Осторожно ступая между раскатившимися из кармана монетками, я подошел к окну. Красивое это зрелище - погожий осенний рассвет на заднем дворе второсортной гостиницы. Небо разгоралось оранжевым светом, а суетящиеся внизу работники казались плоскими фигурками из картона: кто-то колол дрова, кто-то разгружал телегу с продуктами, фыркали невидимые мне лошади, и к звуку их присутствия добавлялся запах - здоровый запах заднего двора.
        Мне больше не нужна Кара. Сова с ней, с Карой. Я жил без Кары двадцать пять лет - и еще проживу; а вот проблему лопнувшей банки придется решать, но не сейчас. Деньги нужны, но не срочно - дом и подвал обеспечит нас всем необходимым на зиму. Спальню надо будет хорошенько обустроить, и пусть будет еще одна спальня, запасная. Гостиная… это уж как Ора решит. Интересно, какое лицо будет у Ятера… впрочем, Ятер поймет. Все зимние развлечения - охота, катания, приемы… Нет, приемов не надо, зачем нам эти постные рожи… Перезимуем и так. Огонь в камине ни о чем не спрашивает, и зимняя ночь ни о чем не спрашивает… Истрачу Кару на первого попавшегося воришку, и дело с концом.
        Работник во дворе закончил рубить дрова и принялся собирать их в поленницу; из-за черепичных крыш тонким краешком показалось солнце. Я прищурился.
        Наймем карету… Прощай, Северная Столица, прощай, префект, счастливо оставаться, ваше величество. Только вы нас и видели. Уже завтра - завтра! - будем дома… Сова, какое счастье!
        Я понял, что пою, причем вслух, причем довольно громко; испуганно примолк - вокальными данными меня природа обделила, и я еще в детстве отучился развлекать себя фальшивыми звуками. Какой конфуз, не разбудить бы Ору…
        Она перевернулась с боку на бок. Вздохнула и улыбнулась во сне. Я на цыпочках подошел к постели, сел рядом на ковер и несколько блаженных минут разглядывал ее - ее брови, ее опущенные ресницы, как она спит.
        В коридоре бухали чьи-то неделикатные шаги; я щелкнул пальцами, прикрывая комнату от посторонних звуков. Поднялся, снова прошелся по комнате; подошел к большому зеркалу на стене. Мой голубой глаз сиял, как чистое блюдце, а желтый потускнел до того, что казался добропорядочным карим.
        Я отступил на шаг и оглядел себя с ног до головы; с трудом сдержался, чтобы не внести с помощью заклинаний кое-какие исправления в фигуру. Неудобно, Ора заметит…
        Я подмигнул своему отражению. Нашел среди одежды собственные подштанники, наступил голой пяткой на оторвавшийся крючок, беззвучно зашипел от боли - не переставая при этом широко и счастливо улыбаться.
        Сова! Я счастлив. Хорт зи Табор - счастлив. Мне хочется поймать хозяина гостиницы, взять за мясистые уши и целовать в жесткий нос. Мне хочется безобразничать, хулиганить, пугать прохожих магическими фокусами - как в раннем детстве…
        Повинуясь моему приказу, тонкая Орина сорочка выбралась из объятий моей рубашки, церемонно поклонилась, приподняла пустым рукавом краешек подола; рубашка воспарила следом. Зависла рядом, поигрывая пуговкой ворота, потом галантно протянула рукава…
        Я был единственным зрителем этого спектакля. Я сидел в кресле в одних подштанниках и млел от восторга, глядя на танцующее белье; по комнате ходил легкий ветерок, Ора спала, и пусть выспится, ведь впереди - долгая дорога…
        Потом развлечение наскучило мне, и одежда, будто обессилев, опустилась на край кровати.
        Солнечный луч вошел в комнату и уперся в стену напротив окна. Пора вставать; подумав, я снял защиту от внешних звуков. В комнату ворвались галдеж работников во дворе, далекое мычание, стук деревянных башмаков…
        - Ора, - сказал я ласково.
        Она спала.
        Я дам ей еще несколько минут. Больше нельзя - надо отправляться, надо ехать, сейчас рано темнеет, время пускаться в путь…
        На пыльной полке стояли несколько столь же пыльных, никому не нужных книг. Зачем они здесь? Вряд ли постояльцы этого номера когда-либо испытывали потребность в чтении…
        Рядом с книгами, на свободной половине полки, стояла фарфоровая кукла - большеглазая, большеротая, с белом с вышивкой крестьянском платьице. На пышном подоле можно было прочитать надпись: «Арту Слизняку от общины огородников Приречья, процветать вам и радоваться…»
        Я хмыкнул. Кто такой Арт Слизняк, процветает ли, с какой стати община огородников решила одарить его фарфоровой куклой, как кукла оказалась на гостиничной полке…
        Я нахмурился. Какая-то неправильность, какая-то темная ненужная мысль, скользнувшая по дну сознания, заставила мою кожу покрыться мурашками.
        Что случилось? Что за слово заставило померкнуть радость этого утра? Погасило эйфорию?
        Арт Слизняк? Никогда не слышал такого имени.
        Приречье? Никогда там не был.
        Огородники?
        Я через силу усмехнулся. Отошел от полки, пересек комнату, не глядя под ноги, наступая на разбросанные вещи.
        Осторожно сел на край кровати.
        Взгляд мой возвращался к полке, будто примагниченный. Ора спала. Тяжелое ощущение не уходило.
        Процветать вам и радоваться…
        Кукла.
        Кукла, вот это слово. Не произнесенное. Фарфоровая кукла.
        Я тряхнул головой. Ерунда какая-то. При чем здесь…
        Сладко посапывала Ора. Под платком возился совенок; я встал, зачем-то переставил клетку на подоконник. Прошелся по комнате; отыскал среди груды вещей на полу футляр с Карой. Вытащил глиняного уродца, посмотрел в ничего не выражающее безглазое лицо.
        Предчувствие превратилось в чувство. Осознание было таким тяжелым и плотным, что даже отбрасывало тень - зловещую тень катастрофы.
        Ответы на все вопросы были рядом, были здесь; следовало протянуть руку и взять их. Сложить фрагменты мозаики и рассмотреть картинку целиком; от осознания того, чтоя могу на ней увидеть, волосы зашевелились у меня на голове.
        Наверное, я мог бы догадаться и раньше.
        А может и нет. Возможно, мне следовало все это пережить - смерть Оры и ее возвращение. И эту ночь. И все, что между нами случилось. И все слова, которые мы сказали друг другу в те короткие моменты, когда губы наши были свободны.
        И это утро. И это счастье. И танец одежды. Все это, пережитое мною впервые. Мною, внестепенным магом, которому можно, казалось бы, все.
        Впервые в жизни я привязался к человеческому существу так сильно, чтобы потеря его была равнозначна для меня потере смысла, концу всей жизни. Мне вспомнился Март зи Гороф: «У меня была падчерица. Девочка четырнадцати лет, умница, тонкая натура… совершенно одинокая. Я приютил ее…»
        Этот, каждую весну выдававший своему дракону по девственнице, едва удерживал слезы, вспоминая свою Елку. Девочку Елку, которая не прожила в его замке и месяца. Без которой он, презиравший всех на свете, чувствовал себя осиротевшим.
        «Мне подсунули куклу… К каждому из препарированных - к каждому! - незадолго до похищения присасывался близкий друг, подруга, любовница…»
        При-са-сы-вал-ся… Провоцируя любовь, провоцируя нежность, дружбу - все лучшие чувства, на которые жертва в повседневной жизни и способна-то не была. Как не имел друзей старикашка-купец, как не имела подруг ювелирша, как не любил родного сына Март зи Гороф…
        Ора пошевелилась. Откинула со лба светлые волосы; села на кровати. Меня почти против воли захлестнула волна… нежности, вот что это было за чувство. Хотелось забыть все, ничему не верить, выбросить глиняного болвана, расколотить эту глупую фарфоровую куклу, уехать с Орой домой, как и собирался, будет зима, будет новая жизнь, спокойная, счастливая, полная смысла…
        Ора встретилась со мной глазами. Улыбнулась; нахмурилась:
        - Что-то опять случилось, Хорт?
        - Случилось, - ответил я одними губами.
        - Вы пугаете меня, - сказала она после паузы.
        - Я сам испуган, - признался я.
        - Не конец света, - она улыбнулась. - Я живая, Хорт, я не явилась из могилы…
        Нанять карету прямо в «Суслике», завтрак взять с собой, не задерживаться ни на секунду. Поедим в дороге…
        Ждать друг друга. Подолгу прощаться на крыльце. Потом торопиться домой, и всякий раз, снова встретившись, смеяться от радости.
        Я опустил глаза:
        - Ора Шанталья умерла.
        - Хорт, - сказала Ора. - Это уже не забавно.
        - Да, - проговорил я, разглядывая глиняного уродца. - Настоящая Ора Шанталья умерла. Возможно, ее давно оплакали и похоронили.
        - Дальше, - сказала Ора с внезапной мягкостью.
        Я посмотрел на нее. Она казалась заинтригованной. У нее даже глаза загорелись, и на секунду мне померещилось, что они действительно разного цвета - как у наследственных магов.
        - Ора, - сказал я очень тихо. - Если у вас… если у тебя есть другое объяснение - я буду просто счастлив.
        - Да? - все так же мягко удивилась Ора. - Я ведь еще не слышала вашегообъяснения, Хорт…
        Я облизнул губы:
        - Ора Шанталья - настоящая Ора Шанталья - умерла далеко отсюда… возможно, от долгой болезни. Возможно, от старости. И сабаяравнодушно зафиксировала ее смерть. А вы… назвались именем настоящей женщины, но не могли предположить, что она умрет, что я узнаю о ее смерти… и обо всем догадаюсь.
        - То есть я обманщица? - поинтересовалась Ора.
        Я молчал.
        - Вот уж бред, - сказала Ора с отвращением. - Хорт, обязательно надо было испоганить это утро?
        Я снова едва не поддался слабости. Взять с собой Ору и ехать домой…
        - И кто же я, по-вашему? - Ора потянулась к своей сорочке. Нырнула в ткань, как в молоко, тут же вынырнула, повела плечами, позволяя легким оборкам улечься поудобнее на высокой, до мельчайшей родинки знакомой мне груди. - Кто я, по-вашему - авантюристка? Или ходячий мертвец? Кто я?
        - Слуга Препаратора, - сказал я, глядя в ей в глаза.
        Она на секунду замерла. Смерила меня внимательным портновским взглядом:
        - Вы заболели, Хорт.
        - Кукла, - сказал я. - Приманка. Я попался, как последний дурак… как до того Гороф. Как до него - два десятка неудачников.
        Ора смотрела на меня, не мигая, а мне захотелось, чтобы она вдруг ударилась в истерику. Чтобы рыдала, браня меня нехорошими словами, обзывала дураком, порывалась уйти и больше никогда со мной не встречаться…
        - Я не прав? - спросил я и сам услышал, как прозвучала в моем голосе неприличная надежда. - Я дурак?
        Ора поджала губы. Раздумчиво покачала головой:
        - Нет… не дурак.
        - Объясни, почему я не прав? Разубеди меня?
        - Зачем?
        Действительно, зачем?
        Мне уже все равно, где правда и где ложь. Я хочу верить только в то, что меня устраивает. Я заклеил бы себе глаза, только бы не видеть очевидного…
        Она была такой высокомерной в этот момент, она была такой красивой, такой моей и одновременно такой чужой, что еще секунда - я лопнул бы, раздираемый противоположными чувствами. Я бы порвался, как струна, которую слишком старательно натянули; какая это, оказывается, пытка - испытание на разрыв.
        Я оказался крепок. Я не лопнул, а вместо этого пришел в ярость. Она моя, эта женщина; она никогда не будет моей. Она как мыло из рук… Я оплакал ее, она жива, ей не обмануть меня, она лжет в каждом слове. Она…
        Глиняный болван стремительно теплел в моих ладонях.
        Я видел, как меняется Орин взгляд. Как расширяются зрачки. Как стискиваются белые руки поверх белого пухового одеяла. Как скулы становятся белыми-белыми - хотя белее, кажется, уже невозможно…
        В эту секунду она принадлежала мне полнее, чем несколько часов назад. Чем даже в лучшие мгновения прошедшей ночи.
        Я понял, что никак иначе не смогу присвоить ее. Что это будет правильно, логично и красиво - покарать ее именно сейчас. Что я уже караю. Глиняная шейка трещит. Погодите, ведь приговор… Повод… Покарать - за что? За то, что обернулась тогда душистой полевой зверькой…
        Я божество. Я вершитель. Я - воплощенная справедливость. Я караю, любя; я караю ради вселенского блага. Слова становятся не нужны; я плыву, как в масле, и только счастливое желание продлить этот миг подольше сдерживает меня. Никогда в жизни я не испытывал ничего подо…
        Под окном зашлась визгом собака.
        Такое впечатление, что на нее наступили.
        Визг перешел в лай, откликнулись псы со всей округи, забранились работники. Я смотрел перед собой, не понимая, кто я, где и откуда взялся.
        Под окнами кричали, стучали, пилили, скрежетали железом о железо, а в номере над нами гулко топотали башмаки, так, что опасно вздрагивала треснувшая лепнина на потолке. Собаки унялись наконец; я увидел, что стою перед кроватью, что передо мной сидит на постели немая женщина - белая до кончиков волос. И тогда я в ужасе воззрился на болвана в своих руках, и увидел, что тоненькая шейка чудом, но цела.
        - Ора?
        Она молчала. Она смотрела на меня с таким ужасом, что мне сделалось… как будто меня поймали на воровстве.
        - Ора, я… не хотел.
        Она молчала.
        - Ора, я… Сам не знаю. Я не смог бы… Я не хотел… Прости…
        Губы ее шевельнулись.
        - Что? - спросил я испуганно.
        Она не ответила.
        Перед кроватью стоял круглый столик; я смел на пол все барахло, что на нем лежало, и в центр облупившейся столешницы положил - почти бросил - глиняную Кару:
        - В твоем присутствии больше не прикоснусь к нему. Никогда. Веришь?
        Ее губы шевельнулись снова.
        - Что?
        - Оденься…
        Путаясь в рукавах и штанинах, я принялся одеваться; перламутровые пуговицы бледно подмигивали, шнурки не желали завязываться, я сражался с ними, не чувствуя собственных пальцев, и думал в полуизумлении, полуужасе: неужели! Неужели сейчас, сию секунду, она могла быть мертва… или умирала… а я стоял бы над ней с глиняной головой в одной руке и туловом в другой…
        Чудовищный бред. Я затравленный идиот, вот кто я, мне бежать из этого города, бежать вместе с Орой, и никогда больше не иметь дела с Клубом Кары, да передохнут совы всех его членов во главе с председательской…
        Расправляя воротник сорочки, я окончательно принял решение:
        - Ора…
        Она уже вполне владела собой. Более того, ее презрительно сжатые губы сложились в улыбку - будто женщина сдерживала смех, будто перед ней предстало зрелище нелепое и комичное, вроде дрессированной лошади в кружевных панталонах.
        - Я смешон? - спросил я резко. Резче, чем хотелось бы в данных обстоятельствах.
        Она накинула на плечи халат. Медленно поднялась, распространяя запах надушенного шелка; из груды моих вещей на полу у кровати выудила кожаный мешочек с самоцветами.
        - Ора, - сказал я нервно. - Пожалуйста, прости. Я зарекся иметь дело с Карой. Это…
        Моя собеседница остановилась перед столиком, над проклятым глиняным болваном. Протянула руку, будто желая коснуться Кары; отдернула, как от огня. Глянула на меня - не то с сомнением, не то с укоризной.
        - …Это действительно… Кара действительно… Ора! Прости! Я выброшу этого болвана на помойку, я…
        Она с сомнением пожевала губами. Потянула за кожаный шнурок, развязала мешочек - я все еще с недоумением наблюдал за ней - и высыпала самоцветы прямо поверх глиняной фигурки. Камни рассыпались с костяным постукиванием, рассыпались небрежно, но ни один не свалился со столика на пол. Луч солнца поспел как раз вовремя, чтобы накрыть собой самоцветную россыпь, зажечь на гранях красные, лиловые, изумрудные искры.
        Двадцать два камня. Двадцать две судьбы.
        - Красиво, - задумчиво сказала Ора.
        - Что?
        - Красиво, говорю… Правда?
        Я молчал.
        - На самом деле их, конечно же, гораздо больше. Вы собрали лишь некоторую часть… Какое разнообразие, какое богатство оттенков…
        - Что?!
        - Я о камушках говорю. Красиво, правда?
        В этот самый момент постояльцы соседнего номера, отделенного от нас тонкой деревянной стенкой - эти самые постояльцы бесстыдно и громко занялись любовью. Стоны, вздохи, надсадный скрип кровати - музыка до невозможности фальшивая сейчас, в это утро, в эту минуту. Как издевательство. Как пародия. Как пощечина.
        Я молчал; Ора снова улыбнулась. И от этой улыбки мне стало страшнее, чем когда бы то ни было.
        - Женщина в магии столь же уместна, как мышь в бочке меда, - мне вдруг вспомнились слова господина председателя, я подумал, что это подходящая ко времени шутка. Что Ора догадается - мое чувство юмора все еще при мне.
        К доносившемуся из-за стены скрипу рассохшегося дерева добавился мерный стук. Вероятно, легкая кровать, подпрыгивая, колотила в пол ножками, будто застоявшийся конь; мне захотелось заткнуть уши.
        Ора медленно подняла руки - ладони ее оказались на уровне груди, одна против другой, как два зеркала. Я напрягся.
        Мгновение. Короткая, яркая иллюзия - часы с заводными куклами. Две пары маленьких ворот, между ними желобок, по которому ползут фигурки… Я все это увидел сразу, ярко, в подробностях, и увидел, как правые воротца открылась, из них плавно выкатилась фигурка полнотелой женщины в роскошном платье. За женщиной следовал юноша с открытым простецким лицом, за ним - девочка-подросток с огромными глазами, за ней - тощая дамочка с лукавой улыбкой; я смотрел, потрясенный достоверностью картинки. Куклы-призраки казались живыми людьми, я почти узнавал их - но не мог узнать; куклы шли и шли, их было много, больше сотни, а последней шла Ора Шанталья в миниатюре - черное платье, потертый мужской пояс, и на шее - я дернулся - связка переливающихся искрами камней…
        Вереница живых фигурок скрылась в левых воротцах - за дверью-ладонью. Наваждение пропало - не было ни желобка, ни часов, передо мной стояла босыми ногами на потертом ковре Ора Шанталья, ее разведенные ладони копировали жест рыбака, хвалящегося размерами непойманной рыбины.
        Она опустила руки. Спокойно, даже весело посмотрела мне в глаза.
        Под окном тюкал топор. Как будто сооружали эшафот - ранним утром, во дворе третьесортной гостиницы…
        Мой глиняный уродец лежал на столе, окруженный цветными искрами. Неуместный, грубый, с беспомощной тонкой шейкой.
        - Ты маг третьей степени, - сказал я глухо. - Третья степень, и никаких личин, я не вижу личины! Тебе со мной не спра…
        Ора провела рукой над столом; облако магической силы распухло, будто тесто в кадке, и поднялось над камнями, как зарево света поднимается над большим городом.
        Я невольно сделал шаг назад.
        - Смотрите, Хорт… Вот этот изумруд… нет, не этот, а вот он… это обыкновенная уверенность в себе, зато вот этот дымчатый опал… это такая сложная вещь, как осознание трагичности мира. Нет, не пессимизм; прежний владелец этого камушка был жизнерадостным толстячком… Мельником, если я ничего не путаю. Помните мельника, Хорт? Или камушек продала вам его жена?
        Я молчал. Все еще не мог поверить.
        - А вот яшма… Ваша яшма, вернее, та, что вы сняли со старого барона. Хорошо, что вы не могли видеть старика изнутри - вы ужаснулись бы, Хорт, старик был устроен одновременно просто и безобразно. Вообразите ржавые шестерни, смазанные рыбьим клеем… нет, не так, вам не вообразить. Когда из старика вытянули… назовем это для простоты упрямством… упрямством пилы, вгрызающейся в дерево. Упрямством огня, пожирающего дом… Любопытно было посмотреть, как старик изменится и как станет жить. Но увы - результат оказался слишком однозначным… Осторожно, Хорт. Стой, где стоишь. Мне не нравится разговаривать с тобой, когда в руках у тебя это чучело; я не уверена, что у нас вообще получился бы разговор…
        - Ты кто? - спросил я глухо.
        - Ты догадался, - Ора опустила длинные ресницы. - Я - это я, это меня ты искал все время, это меня ты задумал покарать… даже не выяснив степень моей вины, между прочим.
        - У тебя третья степень! - рявкнул я. - Ты назначенная магиня, неспособная даже защитить себя… Это не смешно, Ора!
        Она поморщилась:
        - Тише.
        Соседи за стенкой примолкли, будто услышав ее. А может быть, просто иссякли и отдыхали теперь, довольные.
        - Твоя беда в том, - негромко сказала Ора, - что ты совершенно точно знаешь, как устроен мир. В чем разница между назначенными магами и наследственными, и почему второстепенному никогда не сравниться с внестепенным… Правда ведь?
        Я скользнул вперед - между секундами, мгновенно и неуловимо; протянул руку к глиняному муляжу. Волна чужой воли, нависшая над столом, обожгла так, будто я сунулся не в костер даже - в плавильную печь.
        Я отскочил, едва удержав крик. Налетел спиной на кресло; инстинктивно, не успев осознать, что делаю, выставил защиту. Женщина в шелковом халате до пят стояла передо мной - вызывающе беззащитная, хрупкая, уязвимая.
        - Спокойнее, Хорт… Надеюсь, вы не станете бить меня? Метать молнии? Здесь, в гостинице?
        Я медленно выпрямился.
        Что это? Откуда это существо, со смехом нарушающее мои представления о миропорядке?
        - Ты кто? - повторил я глухо.
        Ора босиком прошлась по вытертому ковру. Не выпуская меня из поля зрения, отыскала в груде на полу сперва один чулок, потом другой - будто две змеиные кожи; пальцы ее белых ног оказались цепкими и ловкими - я заворожено смотрел, как она, не наклоняясь, поднимает с пола свои вещи.
        Все еще не сводя с меня глаз, она уселась на край кровати. Медленно, основательно натянула сперва правый чулок, потом левый; надела крахмальную нижнюю юбку, а поверх нее верхнюю юбку, а потом - привычное черное платье; сняла со спинки стула широкий мужской пояс. Затянула на талии - чернильница звякнула, ударившись об недействующий оберег от мужского своеволия.
        И только завершив долгое демонстративное одевание, решила наконец заговорить:
        - Хорт… Если тебе так нужна твоя Кара - ты возьмешь ее. Но не раньше, чем я буду уверена, что, получив болвана, ты тут же не свернешь ему шею.
        - Это - твое настоящее обличье? - спросил я хрипло.
        Она смотрела мне в глаза:
        - Нет.
        - Личина?
        - Нет. Перед тобой действительно кукла. Мое порождение, моя тень. Гороф подобрал правильное слово…
        Я любилкуклу.
        Я любил куклу! Тряпичную куклу на чьих-то пальцах, на толстых волосатых пальцах внестепенного мага…
        Я! Любил!
        Та, что стояла передо мной, замолчала, глядя мне в лицо. Я и сам ощущал, как мертвеют щеки. Как фонарем разгорается желтый глаз.
        - Я убью тебя, маг. Выходи! Покажись, ты, мерзавец! Покажи свое лицо, лицо мужчины! Я все равно доберусь до тебя, с Карой или без Кары - ты, ублюдок! Грязный червь, порождение выгребной ямы, не трусь, покажи свое истинное лицо!
        Белая кукла молчала. Смотрела совсем по-человечески.
        - Ты боишься встретиться со мной, как мужчина с мужчиной? Ты предпочитаешь юбки, извращенец?
        - Я женщина, Хорт, - тихо сказали ее губы, в первый момент я даже не услышал.
        - Гнойный волдырь, навозная тварь, - выкрикивал я в исступлении. - Жирный евнух… Что?!
        - Я женщина, - сказала та, что называлась Орой. - Я женщина. Назначенная магиня.
        - Врешь.
        Облако чужой воли над камушками - ееволи - поднялось выше и приобрело красноватый оттенок. Глиняный уродец в центре его казался черным.
        - Не вру. Просто мне много лет, очень много. С опытом даже назначенные маги накапливают силу, ты это знаешь…
        - Врешь, - повторил я упрямо. - Покажи свое настоящее лицо!
        Ее губы сложились в печальную улыбку:
        - Нет, Хорт… Нет, прости. Это зрелище не для тебя. Я скверно выгляжу, на самом-то деле я выгляжу просто ужасно. Я много веков подряд… постигаю искусство, давшееся тебе по праву рождения. Да, да. У меня было время, чтобы совершенствоваться… и я не теряла времени даром. Я превосхожу тебя в магии, как это ни печально… но я очень стара.
        - Врешь, - сказал я в третий раз.
        Она покачала головой:
        - Увы, нет… Возьми себя в руки, Хорт. Нам надо поговорить.
        - Сперва отдай то, что принадлежит мне по праву.
        - Моя жизнь тоже принадлежит мне по праву. Но не сомневаюсь, что, карая меня, ты испытаешь удовольствие куда большее, нежели любя меня… Уже почти испытал. Нет?
        Я молчал.
        - Этот уродец день за днем проделывал с тобой страшные вещи, а ты ничего не чувствовал, - продолжала та, что была Орой. - Когда деревенский парнишка скулил у твоих ног, а ты испытывал наслаждение, сравнимое со счастьем первой любви… Когда сегодня ты… но я не хочу об этом, - она помрачнела. - Это очень скверное ощущение, Хорт - находиться по ту сторону Кары… Сядь. Давай поговорим.
        Облачко над камнями подтаяло. Осело, как весенний сугроб. Я шагнул к столу - облачко вздулось опять.
        - Перестань суетиться, Хорт.
        Я сплел пальцы в замок. Развернул ладони по направлению к собеседнице:
        - Ты сказала, что превосходишь меня в магии?
        - Будешь драться? С женщиной?
        - Ты не женщина. Ты чудовище.
        - Тебе совсем не интересно то, о чем я собираюсь рассказать?
        Я помедлил и опустил руки.
        Меня трясло от унижения. Мне хотелось бить, рвать зубами, мстить за поруганное чувство.
        И еще - мне действительно было интересно.
        Я переборол себя - и уселся на подоконник, рядом с совой.

* * *
        …Человек изнутри виделся ей иногда деревом, иногда клубком ниток, иногда разъятым трупом, иногда сложной игрушкой. Но чаще всего человек виделся ей домом со множеством обитателей, живущих в сложных отношениях, но по незыблемым законам. Изучив этот «дом» со стороны, она запускала к испытуемому куклу;это было своего рода испытанием: если приживется подсадка, значит, обитатели «дома» разгаданы правильно и можно приступать к препарации, то есть насильственному выселению любого из жильцов.
        Она была очаровательницей Эфой для барона Ятера - что за попадание! Десять из десяти!
        Она была молодым помощником старикашки-купца - этот успех она оценивала скромнее, но тоже была горда.
        Она была Тиссой Граб, в компании которой доверчивая ювелирша отправилась к сапожнику забирать заказ - попадание приблизительно семь из десяти, но тоже положительный результат.
        Она была девочкой Елкой, к которой привязался, как к дочери, жестокосердный Март зи Гороф.
        - Да, это тоже неплохое попадание. Душа Марта зи Горофа - подземелье с мертвецами, вы ведь не знаете, Хорт, истории Горофа. Он… Впрочем, не стоит об этом… Изготовленная мною Елка сумела победить в душе Горофа даже привязанность к дракону. О, эти члены драко-клуба! Широкое поле для препарации, интереснейшая и опасная работа: они ведь все почти внестепенные, а это добавляет, знаете, риска…
        Я смотрел в ее горящие глаза. Мое болезненное раздвоение не проходило, наоборот, усиливалось. Я увлеченно внимал Препаратору - и я же выжидал, подобно охотнику в засаде. Я слушал лже-Ору и поражался ее взгляду на мир - и я чуял муляж Кары, как если бы он был теплым и грел мне кожу. Я не смотрел на уродца, но ежесекундно видел его; очень хорошо, что она придает такое значение этому рассказу. Что она так волнуется, так хочет попонятнее все объяснить. Замечательно.
        - …Знаешь, то, что я делаю - наверное, невозможно… Я выселяю из «дома» ненужных жильцов. То есть в идеале я буду выселять ненужных, а пока мне приходится тренироваться на тех из них, кто подвернется под руку. Иногда я выселяю главу «семьи», и на этом порядок в доме заканчивается. Так было с Ятером… Понимаете?
        Она обращалась ко мне попеременно то на «ты», то на «вы». Солнечный луч медленно пересекал комнату. Глиняный уродец оказался уже в тени, цветные искры самоцветов померкли.
        Нет, я не стану драться с женщиной. Пока не припрут к стенке - не стану. Но Кара - другое дело. Карают вне зависимости от пола, но в соответствии с виной. Кара принадлежит мне, и я ее добуду; между мной и столом было три полных шага. По ту сторону стола сидела та, что назвалась Орой. Глаза ее горели не хуже самоцветов, я смотрел в них, послушно кивая.
        - Ятер - это интересно… Это захватывающе. Потому что для настоящей препарациигодятся только сложные личности, так называемые «противоречивые натуры», в противовес натурам цельным. В таком нетривиальном «доме» уживаются свойства, для совместной жизни не предназначенные… Вот Ятер. Старый пень умел любить по-настоящему, преданно, самоотверженно, жертвенно, если хочешь. Барон Ятер… Его внутренний «дом» - нечто среднее между казармой и богадельней. И такое трогательное, юношеское чувство! Мне захотелось «выселить» из него это потрясающее упрямство, эту носорожью повадку ломиться вперед сквозь судьбы окружающих… То, что осталось, оказалось нежизнеспособным. Жаль… Зато я получила необходимый опыт, а отрицательный результат - тоже результат… Я сотни лет отрабатывала это уменье, но только теперь, в последние годы, получила возможность пользоваться им. Смотри, - она провела ладонью над камушками. - В этом гранате заключен безукоризненный вкус. В этом аметисте - жадность… А в этом изумруде сидит еще одна жадность, но другого порядка, более сложная, если можно так выразиться. Если купец, владелец аметиста,
весьма состоятельный господин, никогда не давал взаймы без процентов, покупал ношенную одежду и подбирал из навозной лужи упавшую копеечку, - то владелец изумруда при весьма скромных средствах закатывал балы и приемы, выписывал лучших музыкантов, не пропускал ни одной красивой женщины, страдал, если породистая лошадь принадлежит не ему… Жил, жил, жил жадно, даже надрывно, каждое утро просыпался с мыслью, что жизнь ускользает, а живем-то лишь раз!
        - Что с ним стало? - тихо спросил я. - После препарации?
        - К несчастью, он заболел и умер. Вы купили камень у его племянницы.
        - Его смерть тоже на вашей совести?
        Она долго молчала.
        - Не знаю, - сказала наконец. - Он умер от воспаления легких. Если бы его жадность до жизни была при нем - разве он потерял бы способность простужаться?
        - Возможно, она помогла бы ему побороть болезнь…
        - Вряд ли, - она пожала плечами. - Жадные до жизни люди умирают, как и прочие. Самые жизнелюбивые - умирают… Вот этот белый камушек - сострадание с уклоном в сентиментальность. Вот снобизм… Вы ведь понимаете, Хорт, что когда я даю названия этим… свойствам, я упрощаю их, свожу к привычной схеме. Вы правда понимаете?
        Она не смотрела на меня; она задумалась, перебирая камушки, что-то вспоминая, переживая заново. Та часть меня, что сидела в засаде, изготовилась к внезапному броску…
        - А, может быть, вы сами что-то мне расскажете, Хорт? - она вдруг вперилась прямо мне в глаза, подалась вперед, навалилась мягкой грудью на край стола; самоцветы, усыпавшие глиняную фигурку как цветы могилу, угрожающе налились ееволей. - Вы не видите людей так, как вижу их я… Но в некоторой наблюдательности вам не откажешь. Кого вы хотели бы изучить поближе?
        - Ондра Голый Шпиль, - сказал я, помолчав. - Если вырезать его кротовье прошлое…
        - Прошлое нельзя вырезать, - она усмехнулась. - Это совсем другая операция. Но я не стала бы браться за Ондру Голого Шпиля совсем по другой причине - Ондра прост. Его страхи, его кротовьи комплексы - бродит в «доме» уродливый приживала, так и напрашивается на выселение… Нет, Хорт. С точки зрения эксперимента - ты, мой друг, куда интереснее Ондры. Ты сам по себе неоднозначен, а получив заклинание Кары, сделался просто неотразимым для исследователя…
        Она снова перешла на «ты». Я усилил защиту от магического удара; сидящая напротив женщина весело рассмеялась:
        - Нет, не надо обороняться, на тебя пока никто не нападает. Слушай дальше.
        Я на мгновение прикрыл глаза. Только на мгновение; она прочитала мою защиту! Что она еще может? Где граница ее возможностей? Такое впечатление, что я встретил мышь размером со слона - страшно до дрожи, но это ведь мышь, просто мышка, хоть и затопившая собой полнеба…
        Она говорила, а я слушал и ждал. Я не собирался сдаваться; мышка, хоть и гигантская, остается серой обитательницей подпола. Назначенная магиня, сколь угодно могучая и древняя, не дождется капитуляции от Хорта зи Табора. Меня завораживал ее рассказ - и пугали намеки; она видит во мне объект для препарации! Сова-сова, мне бы только дотянуться до Кары…
        - …С помощью этих камней я отслеживала судьбы пациентов. И знаешь, Хорт… Утрата каких-то паскудных, с моей точки зрения, свойств оборачивалась для этих людей едва ли не трагедией. Самоубийства, умопомешательства, несчастные случаи… А вот если вытащить из человека чувство гармонии, или веру в лучшее, например, или любовь к разведению гиацинтов… Никто не заметит, Хорт. Сам препарированный не заметит. Сочтет, что так и было.
        Губы ее плотно сжались. Лицо утратило мечтательное выражение; рука упала в россыпь самоцветов, как коршун на стайку цыплят, выудила желто-коричневый, с невзрачным плаксивым личиком, камень:
        - Вот. Один человек… поэт, убежден был в первостепенной ценности творчества. Ради него он предавал друзей и жен, бросал детей. Строил жизнь как хотел - имел право… Ведь ради того, чтобы гениальная рука запятнала страницу, можно сбросить со счетов пару-тройку поломанных судеб. Он действительно был очень талантлив, - она жестко усмехнулась. - Вы бы видели куклу, которой я его соблазнила. Старая дева, романтичная, как весенний ветер… Впрочем, не важно. Вот его способность к творчеству!
        И она подбросила на ладони желтый камень. Пока самоцвет летел, проворачиваясь, то открывая плаксивое личико, то снова пряча его, пока Ора заворожено смотрела на него - я кинулся.
        Заклинание стальным тросом впилось в столешницу, рвануло стол, опрокинуло - я видел, как разлетаются, перемигиваясь чужой волей, самоцветы. Я видел, как летит, кувыркаясь, глиняный болван; за мгновение до удара о пол я перехватил его - в броске.
        - Обвиняется та, что стоит передо мной…
        Один из самоцветов подвернулся мне под ногу. Я поскользнулся - но, падая, не выпустил Кару из рук.
        От удара головой о ножку кресла потемнело в глазах.
        - Об… виняется…
        - Хорт!! Стой. Послушай… Погоди! Одно слово!
        Ора Шанталья - или как там ее - стояла передо мной на коленях. Черное платье вздрагивало под грудью, напротив сердца - завораживающее зрелище; сейчас она до кончиков волос была Ора, совершенно она, совершенно такая, женщина, которую я оплакивал:
        - Хорт… Если хочешь покарать меня… покарай за то, что я привязалась к тебе. Не надо было. Исследователь не должен… Ты и не заслуживаешь. Я… Я не такая, какой ты меня видишь, но я женщина, и ты мне дорог. Покарай меня за это. Это чистая правда. Ну? Карай!
        По всей комнате перемигивались самоцветы. Кусочки чьих-то препарированных душ; я осторожно сел. Голова болела.
        - Окажи мне последнюю услугу - покарай за то, что я увидела в тебе, эгоисте, что-то хорошее… Сейчас я не имею над тобой власти. А ты имеешь власть надо мной.
        …Она права в одном - что не имеет надо мной власти. Я вижу Ору Шанталью - но Оры Шантальи не существует. Это кукла, циничная наживка, на которую я клюнул, подобно глупому карасю. Разве может карась быть влюбленным в наживку?
        - Предательница, - сказал я хрипло.
        Запах зверьки. Темно-зеленые лопухи. Желтые дыни.
        - Хорт, тебе кажется, что тебя надули? Тебе обидно, тебе воображается, что я сыграла на твоих лучших качествах? Ты впервые в жизни испытал чувство к женщине - а оно оказалось заранее просчитанным, так тебе кажется? Ты ошибаешься, Хорт. Ты ошибаешься, видит сова.
        - Я покараю тебя, - сказал я медленно.
        - Да, конечно.
        - Сядь, где сидела, - сказал я громче. - Руки на колени…
        Она села.
        Посреди разоренной комнаты, рядом с лежащим на боку столом, у неубранной постели - сидела Ора Шанталья, черное платье натянулось на круглых коленях, белые руки с пальцами без перстней лежали сверху, как руки примерной девочки.
        Мне хотелось ударить ее. Ведь она лгала мне только что. Льстила, подлизывалась с единственной целью - избежать Кары.
        - Ты, - сказал я, вставая с пола. - Ты хуже чем убийца. Тебе никогда не снился пепел безвинно сожженного старика?!
        - Не лицемерь, Хорт, - сказала она тихо. - Тебе ведь никого не жаль. И старого барона Ятера не жаль тоже. Того человека, который играл с тобой в детстве, уже лет десять как нет на свете, ведь старик с годами очень изменился…
        Я понял, что не могу с ней спорить. На каждое мое слово у нее найдется десять, и она станет выпаливать их так непринужденно и искренне, что мне опять захочется увидеть в белой кукле - женщину, ту самую, ее.
        И захочется ей поверить.
        Наверное, мой взгляд изменился, потому что она снова побледнела.
        - Как твое настоящее имя? - спросил я глухо.
        - Тебе ни к чему.
        - Ты ведь собиралась объясниться?
        - Ты ведь раздумал меня слушать.
        Я уселся на край кровати. Подумать только, всего несколько часов назад я был спокоен, доволен, даже, пожалуй, счастлив…
        - Скажи… Зачем ты это делала? - спросил я, глядя на болвана в своих руках.
        - Что именно?
        - Зачем тебе понадобилось потрошить людей? Что тебе за дело до барона Ятера? До Горофа? До несчастной ювелирши, в конце концов?!
        - Разве ювелирша ощущает себе нечастной?
        - Отвечай на вопрос…
        Я наконец-то оторвался от созерцания уродливой игрушки. Поднял глаза на Ору; она больше не улыбалась. Ее лицо сделалось жестким - непривычное выражение для знакомых черт, кажется, в бытность свою Орой Шантальей эта женщина никогда не смотрела так…
        - Хорт… Я постараюсь тебе объяснить, но и ты должен постараться - понять. Люди, какими они есть, не устраивают меня; когда в чистом и светлом доме поселяется злобный уродец… чудовищный гном… когда он подчиняет себе все добрые чувства, когда выворачивает наизнанку даже то, что казалось незыблемым… А ведь это случается не так уж редко. Ты не понимаешь, о чем я… - она беспомощно развела руками.
        - Продолжай, - сказал я сухо.
        - Я оглядываюсь, - она перевела дыхание, - и вижу души, неправильные настолько, что приблизиться к ним можно, только тщательно зажимая нос. Коснуться которых мог бы только самый небрезгливый врач… Их много. Они не понимают своего несчастья. Они слепы, глухи, они понятия не имеют о том, что есть на свете цвет и звук. А я… я могла бы помочь им. Уже скоро. Я быстро обучаюсь… я понимаю с каждым днем все больше. Все эти люди, - она снова указала на россыпь самоцветов на полу, - и все другие препарированные, о которых ты ничего не успел узнать, все они за малым исключением живы и здоровы. Лучше они не стали… почти никто из них. Но пока не было и цели такой - делать их лучше. Я учусь. Некому наставлять меня, наставник - опыт… Ты все еще спрашиваешь, зачем мне все это? Или уже немножечко понял?
        Секунды две я пытался сформулировать ответ.
        Потом здоровенный кусок лепнины сорвался с потолка и свалился мне прямо на темечко, на секунду - на мгновение! - заставив мир померкнуть в моих глазах.

* * *
        - Хорт, удача на моей стороне. Ты же видишь.
        Я лежал на спине, опутанный заклинаниями, будто корабль снастями. Заклинания были простые и некрасивые, как пеньковая веревка, и столь же надежные и жестокие.
        Если бы на голову мою опустилась дубина - пострадал бы тот, кто занес ее. Но упавший кусок алебастра никто не направлял - он сорвался с потолка, повинуясь законам тяготения.
        - Хорт, не огорчайся так сильно. Сотрясения нет, есть шишка, шишка заживет… А мы получили возможность продолжить наши изыскания.
        «Наши изыскания».
        Глядя в растрескавшийся опасный потолок, я подумал о том, что все эти месяцы таскал еес собой. Что она в любой момент могла убить меня - или препарировать. Если бы захотела.
        Мышь, выросшая до размеров не слона даже… дракона.
        - …Собственно, ты уже стал моим союзником - когда собрал вместе двадцать два камушка; кстати, тот «тигриный глаз», который в день нашей встречи был у меня на поясе, заключает в себе скучную добросовестность одного мелкого чиновника… Хорт, не надо так на меня смотреть. Я не враг тебе, клянусь всеми совами мира. Любое из этих двадцати двух свойств, на твой выбор, достанется тебе. Я вживлю его в твою душу, подселю в твой «дом», из расчленителя превратившись в созидателя. Хочешь?
        Я рванул удерживающие меня невидимые путы; с потолка белой дрожжевой массой опустилось заклинание-паралич, такое мощное, что у меня в первый миг омертвели веки и онемела гортань. Я чуть не захлебнулся.
        Мне представилось, как белая мышь с маленькими игрушечными крыльями парит над городом, и хвост ее свисает бесконечным древесным стволом. Эту женщину я отбивал от грабителей… Защищал от нахального бастарда…
        Я горестно ухмыльнулся.
        - Прости меня, Хорт. Я не хотела бы ограничивать твою свободу… Мне надо было дождаться окончания срока действия Кары. Зачем ты догадался? Зачем раньше времени раскрыл мою тайну?
        Я молчал.
        - Но получилось так, как получилось, ты уж извини… Посмотри на эти камни. Ты можешь выбрать любой. Здесь имеются откровенно ненужные вещи, но вот этот, например, сердолик - умение радоваться жизни. Среди людей разумных встречается редко, и тем более ценен. Как?
        Я молчал. Она похитила и препарировала Горофа! Марта зи Горофа, по силе равного мне, а может быть, даже слегка меня превосходящего. Значит, и со мной она может сделать что угодно, назначенная магиня, мышка-переросток…
        - …Вот умение не вспоминать о плохом. А вот… Вот это я настоятельно рекомендую тебе, Хорт. Это способность любить женщину. У тебя никогда не было - и без моей помощи не будет! - такой способности.
        - Понимаю ваше желание уязвить меня, - сказал я хрипло. - Но я прекрасно умею любить… конечно, не тебя, стерва.
        Я ждал, что она рассмеется, или фыркнет, или еще как-нибудь унизит меня - но она отозвалась на удивление серьезно:
        - Нет, Хорт. Если бы вы умели любить… Сегодняшнее утро было бы совсем другим. Оно было бы счастливым, сегодняшнее утро. Вам никогда бы не пришло в голову сопоставить информацию сабаи, слова Горофа о «куклах», некоторые особенности наших отношений… и заниматься этим именно сейчас. Если бы вы умели любить, Хорт, то ехали бы сейчас домой вместе с Орой Шантальей. Смотрели бы в окно кареты, дышали дорожным ветром, строили бы планы на будущее…
        Мне показалось, что в голосе ее промелькнула даже горечь.
        - Да, Хорт. Любовь предполагает немножко глупости. Наивности. Доверия… Тот, кто начинает, подобно вам, докапываться до сути - не умеет любить. Это испытание вы провалили с треском.
        На ладони ее лежал красный с желтоватым отливом камень. Смотрел в потолок широко раскрытыми неподвижными глазами.
        - А человек, из которого вы извлекли способность любить, - я изо всех сил тянул время, - что с ним стало?
        Она пожала плечами:
        - Жизнь его не изменилась ни капельки.
        - Зачем же вы предлагаете мне вещь, по всей видимости бесполезную?
        - Но тот человек был глупый подмастерье, - сказала она с ноткой раздражения. - Способность любить слишком ценна, чтобы доставаться кому попало…
        И снова мне померещилась горечь в ее словах.
        - Как мне вас называть? - спросил я после паузы.
        - Что?
        - «Ора» - кукольное, вымышленное имя, не так ли?
        - Да, - призналась она с неохотой. И добавила, помолчав: - Воистину злой рок… Сочетание двух маловероятных событий: настоящая Ора Шанталья, реальная женщина, умерла, в то время как вы владели сабаей…Говорят, сабаялюбит красиво представлять своим хозяевам наиболее эффектную информацию.
        - Так как же мне вас называть?
        - Орой. Та, что перед вами, уже свыклась с этим именем.
        - А как зовут ту, которую я не вижу? Которая кукловод?
        - Не важно… Я понимаю, Хорт, вы уязвлены. Ради спокойствия вашего подчеркну еще раз: я назначенный маг, но очень, очень древний. Мне почти миллион лет… - она как-то скверно усмехнулась. - Поэтому потерпеть поражение в поединке со мной - не позор. Уверяю вас.
        Поединка еще не было, подумал я. Были увертки и броски исподтишка, да и то я не проиграл еще окончательно.
        - Вы смотрите на меня, Хорт, и думаете - ничего, я как-нибудь выкручусь, я одолею эту самоуверенную бабу… А рассказать вам, что у вас внутри?
        - Кишки, - сказал я, преодолевая невольную дрожь. - Сердце, селезенка, больная печень…
        - У вас внутри - огромный, мрачный, окованный железом дом. Много комнат, но все тесные; много обитателей, не все ладят друг с другом… Главный в вашем доме - строгий старичок, похожий на аптекаря. Вы ни шагу не сделаете без согласования с ним; он взвешивает на аптечных весах все ваши предполагаемые поступки… Если выселить из вашего «дома» этого педантичного старичка, случится то же самое, что случилось с беднягой Ятером. Не бледнейте, я не собираюсь столь жестоко с вами поступать, я не желаю вам зла… Итак, старичок считает и взвешивает, отбор его суров и прост одновременно: какую пользу принесет данный поступок представлению Хорта зи Табора о собственной персоне? Достаточно ли подпитает самолюбие? Поможет ли утвердиться? Вы ведь ни разу в жизни не сделали ничего бесполезного для себя. Даже удивительно, как вам это удалось…
        - Вранье, - сказал я после паузы. - Да хотя бы… Это такая чушь, которую и опровергать-то унизительно! Это…
        И вспомнил грабителей, от которых эта чудовищная дама отбивалась слабенькими ручными молниями. Значит, то была ловушка, меня заманили в спасители, чтобы сойтись поближе.
        - Да, Хорт. Но неужели вы думаете, что там, в подворотне, марали руки ради меня? Нет, вы действовали ради собственного представления о благородстве… Тем более что риска не было никакого. Четверо глупых грабителей против внестепенного мага - смешно… А руки и вымыть можно, правда?
        Я понял, что уязвлен.
        Собственно, не все ли мне равно, о чем болтает белобрысая кукла, управляемая древним чудовищем? Уродливым, между прочим, настолько, что даже стесняется показаться… Не все ли равно, какого она мнения о моей персоне?
        И тем не менее я ощущал себя уязвленным, и осознание этого было столь обидным, что силы мои удвоились.
        - Вы пустились в это расследование, вы влипли в историю с камушками вовсе не потому, что вам жаль было старика Ятера, - продолжала лже-Ора. - И вовсе не потому, что ощущали обязательства перед его сыном. Вами двигало честолюбие: приспичило покарать мага, и мага крупного, а если повезет - великого… Радуйтесь, Хорт. Вам повезло.
        Я скрипел зубами; заклинание-паралич было уже наполовину нейтрализовано моими усилиями. Еще немного - и я вырвусь…
        Глиняный болван лежал на столе перед сидящей женщиной. Между двух ее ладоней.
        - …Любопытно было наблюдать, что происходило в вашем «доме» после нежданного выигрыша. Роль вершителя судеб пришлась по нраву всем вашим «жильцам»… в особенности аптекарю. Внутреннее зеркало, в которое вы и без того смотрелись, не переставая, отразило теперь картину такую лестную и столь дорогою вашему сердцу, что, даже совершая откровенно низкие поступки, вы не переставали ощущать себя героем… Нет, я, пожалуй, сделала глупость, предложив вам в качестве подарка умение любить. Оно вам действительно ни к чему.
        Заклинание-паралич все еще держало. Дергаться в такой ситуации - бесполезно и унизительно.
        - При всем при этом Хорт, что бы вы ни думали сейчас обо мне… Я не лгала вам, когда говорила, что вы мне дороги. Я ведь не стала бы возиться с самовлюбленным павлином, если бы натура этой птички не оставляла возможности для маневра. У всех наследственных магов разные глаза, но у вас они настолькоразные, Хорт… Я сразу обратила внимание на эту особенность. И не ошиблась - в вашем «доме» действительно сосуществуют разные, очень разные жильцы…
        Я молчал.
        - Если бы не заклинание Кары, - продолжала она раздумчиво. - Если бы… Хорт, послушайте, когда я увидела вас впервые, мне показалось, что вы похожи на одного человека, которого я знала раньше. Потом я поняла, что ошиблась. Вы вовсе на него не похожи. Вы надутый себялюбец… Вы даже комнату мне не уступили, в той скверной гостинице, в Дреколе, помните?!
        Я облизнул губы.
        - Молчите… Знаете, было здорово, когда я увидела вас хорьком. Хищный, не очень красивый зверь… но что-то в вас было. Нечто очень искреннее, очень мужественное. Тот самый жилец, обитающий в самой дальней комнатушке вашего «дома», тот самый, с которым я все хотела встретиться лицом к лицу… Который под действием Кары забивался все дальше в угол. Который, может быть, задохнется там и умрет навсегда… Знаете, Хорт, мне бы очень хотелось вас откорректировать. Давайте подумаем вместе, что можно сделать… Есть ли у нас в коллекции способность к сочувствию? Или хотя бы умение сомневаться?
        - Вы считаете, что человека можно осчастливить насильственно? - спросил я сквозь зубы.
        - Я вовсе не собираюсь никого осчастливливать… пока. Но явный вред, который я нанесла, к примеру, тому же Ятеру - тысячекратно окупится. Потом. Когда я научусь выстраивать чужие души в соответствии с законами гармонии.
        - Законы гармонии! - я взвыл. - Законы гармонии! Верх лицемерия и жестокости… Да, я самовлюбленный болван! Да, старый Ятер издевался над собственными родичами! Да, Март зи Гороф каждую весну выдавал дракону по юной девственнице… Но ты-то, ты ухитрилась разбудить добрые чувства даже в Горофе! Даже в Ятере! Даже я… да, я любил Ору Шанталью! Я любил куклу, которую ты, издеваясь, мне подсунула… старуха! Чудовище! Ты выманивала самое лучшее, самое теплое, что у нас было, чтобы оплевать и утопить в нужнике! За твои сотни лет у тебя не только лицо сгнило - сердце тоже отмерло за ненадобностью… Я убью тебя! Я тебя покараю - теперь знаю наверняка, за что!
        Она молчала.
        Завозился совенок под темным платком - я совсем забыл о нем; клетка по-прежнему стояла на подоконнике, а под окном кто-то стучал молотком, стучал, напевая под нос пошлую песенку - как будто громкая ссора двух магов ничуть его не беспокоила…
        Секундой спустя я понял, что Ора - или как там ее - действительно заговорила комнату от посторонних ушей.
        Все предусмотрела.
        Я понял, что устал. Что от заклинания-паралича осталось чуть меньше половины, но силы мои - как магические, так и телесные - на исходе.
        - Проклинаю тебя, - сказал я шепотом. - Пусть сдохнет твоя…
        И замолчал. Покосился на клетку с совенком.
        - Видишь ли, Хорт… Когда-то давно я поклялась, что научусь выправлять души. Как лекарь, прежде чем утолить чьи-то страдания, должен сперва… ну, ты понимаешь.
        - Лекарь тренируется на трупах.
        - Да… Но когда имеешь дело с человеческой сущностью - трупы не в помощь.
        - А почемуты поклялась? - спросил я мрачно. - Кто тебя дергал за язык? Или неумеренное любопытство? Девиз жестоких детей - «А что у лягушки внутри?»
        Она молчала. Неловко вывернувшись на кровати, я смотрел в ее лицо - жесткое, разом постаревшее, угрюмое, но не злое.
        - Была одна история, Хорт… Впрочем, не важно… Самые скверные человеческие свойства подчас живут в одном «доме» с самыми лучшими, самыми добрыми чувствами. Любящий человек всегда оказывается самым изощренным палачом. Любящий - и любимый… Тебе понятно?
        - Нет, - сказал я честно.
        - Ну и ладно, - она вздохнула. - Хорт, если бы ты знал, как я устала. Как тяжело…
        Она не договорила, потому что в этот момент я рывком, будто ветхое одеяло, сбросил с себя остатки паралича.
        Удар!
        Тяжелый бронзовый светильник сорвался с потолочной балки и рухнул на сидящую женщину.
        На то место, где она только что сидела.
        Дубовый стул осел на подломившихся ножках. Ора Шанталья - или как там ее звали - стояла передо мной, черное платье ее казалось выкованным из чугуна. Невиданной силы заклинание-приказ швырнуло меня обратно, вдавило в гору мятых простыней; с трудом извернувшись, я полоснул по стоящей женщине коленчатой молнией. Не напугать - убить.
        Край простыни затлел.
        Ора - или как ее там - пошатнулась. Не упала, но пошатнулась сильно, и платье на ее груди украсилось бурым пятном.
        Запах гари выворачивал ноздри.
        Мы смотрели друг другу в глаза - напряжение было страшное; мы давили друг друга, вжимали друг друга в землю, Ора возвышалась надо мной, как черный шпиль, а я валялся на бывшем ложе бывшей любви, и это обстоятельство почти лишало меня шансов на победу.
        За дверью затопотали шаги. Послышались обеспокоенные голоса:
        - Эй! Чем воняет-то?
        - Горим, что ли?
        И через секунду забарабанили в дверь:
        - Господа! Чего у вас, свечку в постель уронили?
        - Горим! Батюшки, горим!
        - Господа, да вы задохлись, что ли?!
        - Ясное дело, угорели…
        - Ломай дверь!
        Гостиничная дверь была хлипкая, а эти, за дверью - решительные. Оно и понятно…
        Вспыхнул бархат на полу - полог, не так давно обрушенный Орой мне на голову. Вспыхнул вместе с пропитавшей его пылью; языки огня на секунду отделили от меня противницу.
        - И-раз! И-два! И-друж-но!
        Свалившись с кровати - с противоположной ее стороны - я дотянулся до черной фигуры, захлестнул заклинанием-тросом, рванул на себя - в огонь…
        Чудовищная магиня перехватила инициативу. Рывок - и в огне барахтаюсь я, противно трещат, завиваясь колечками, волосы, я еще не чувствую боли, но огонь поднимается со всех сторон, пропадает комната, пропадает кровать, я мечусь в колоссальном костре, я - уродливый болван, которого слепили из податливой глины и бросили в печь - обжигаться…
        Я - овеществленное заклинание Кары.

* * *
        Совенок сидел на камне, а рядом валялась открытая клетка. Совенок таращился желтыми глазками - был вечер, солнце давно село, приближалось время сов.
        Я перевернулся на бок. Сел. Провел рукой по волосам - волосы кое-где обгорели, но не более. А мне казалось, что я заскорузл и лыс, что моя кожа - сплошь глиняная корка, облизанная огнем…
        Я лихорадочно огляделся - и сразу узнал это место. Если подняться вон на тот пригорок, у подножия его обнаружится мой дом. А вот по этой дороге - пустынной, слава сове, можно за полчаса добрести до замка Ятеров…
        Куда мне идти? Зачем мне идти? В ушах то нарастал, то отдалялся странный звук, как будто колеса стучали по стыкам моста, только мост бесконечный, а колеса и стыки - железные. Та-так, та-так… Та-так, та-так…
        Я огляделся снова - на этот раз внимательнее.
        Небо было странного цвета. Никогда не видел такого яркого, такого богатого оттенками заката.
        Над рощей вились, будто копоть, вороны. Молча. Ни единое карканье не нарушало тишину - тугую, торжественную, исполненную достоинства.
        Совенок смотрел на меня удивленно - не знал, наверное, чего от меня ждать. Почему я то возьмусь за голову, то посмотрю на небо, то сяду, то встану, то засмеюсь. Куда ему, неразумному птенцу, понять меня.
        - Пойдем, - сказал я в ответ на требовательный совий взгляд.
        Подставил руку; нахохленный ком из торчащих перьев привычно, будто в сотый раз, перебрался мне на руку, а потом - на плечо. Переступил лапами; устроился. До половины прикрыл желтые глазища.
        Поначалу медленно, а потом все быстрее и увереннее я двинулся в обход пригорка. Подниматься-спускаться не было сил; я шел, считая шаги, стараясь до времени ни о чем не думать.
        Она сделала, что собиралась?
        Или пожар помешал ей?
        Вряд ли человеку, столь свободно управляющемуся со временем и пространством, способна серьезно помешать пара горящих простыней…
        Совенок покачивался на плече в такт моим шагам. Шелестел над полями ветер, я различал, кажется, голос каждой пожухлой травинки. Мне казалось, что эти трав складываются в нечто большее, чем просто шорох, что ветер напевает; секундой спустя я понял, что напеваю сам, причем песню, которую никогда прежде не слышал.
        Кто сказал, что у меня нет музыкального слуха?!
        Усилием воли я заставил себя замолчать - но теперь в нос полезли запахи. Они стелились над осенней землей, как до того стелились звуки; нос мой ловил струи ветра и перебирал их, как струны. Это рождало эйфорию, это было упоительно, это было тревожно; это было почти мучительно. Это было.
        Я засмеялся. Нет, страха не было: я, Хорт зи Табор, прекрасно помню, кто я такой. В душе моей ничего не изменилось…
        Стоп!
        Я остановился посреди дороги, невольно схватившись за кольнувшее сердце. Сова-сова, а не хорек ли я? Похожий мир я видел только глазами хорька - когда на рассвете крался на охоту, и потом, когда рот был залеплен перьями и кровью…
        Я тупо уставился на свои руки, пошевелил пальцами; нет, я человек, во всяком случае, нахожусь в человеческом обличье. Я остался прежним - это мир стал другим, в нем появилось место краскам, запахам и звукам. Слава сове, что меня не тянет немедленно в ближайший курятник…
        Ведь не тянет?
        Не тянет. Я голоден, но не жажду сырого мяса. Может быть, как-нибудь потом…
        Откуда эта тревога? Откуда эти краски? Неужели она что-то сотворила со мной, или, может быть, я сам с собой сотворил?
        Какая бы ни случилась катастрофа - солнце будет вставать вовремя, и даже если городок со всеми своими жителями однажды обрушится в море, солнце все так же будет подниматься и опускаться, миллион лет…
        Откуда нежность?
        Почему мне так тоскливо оттого, что я не могу сесть сейчас рядом с рыдающей женщиной, обнять ее и успокоить?
        Тем более что она давно уже не рыдает. Слезы высохли, тот, о ком плакали, давно в могиле, и могила затеряна, и сад, который вырос на ее месте, постарел и разрушился, и выкорчеван, и вырос новый сад… Так есть ли повод для горечи?
        Нет, что-то со мной неладно.
        Сейчас дорога повернет, и там, за поворотом, покажется мой дом…
        Вот он.
        Я подсознательно боялся, что дом окажется, к примеру, развалиной. Что прошло лет пятьдесят с тех пор, как я побеседовал с Орой Шантальей в скверном гостиничном номере; слава сове, дом стоял, как надо, казалось, что я оставил его вчера, в крайнем случае позавчера.
        Огород был в полном порядке. Картошка вылезла из земли, обсохла на солнышке и забралась в мешки, ботва сползлась в кучу и самосожглась, на опустевших грядках царила благопристойная чистота, только пара тыкв, каждая с голову великана, не спешила убираться в подпол. Вероятно, ради живописности пейзажа.
        Я поднялся на порог.
        …Квадратный метр истертой плитки под ногами, квадратный метр облупленного потолка над самой головой, запасная вода в цинковом баке, маленькое зеркало в брызгах зубной пасты, в зеркале отражаются два лица - одно против другого, слишком близко, будто за мгновение до поцелуя, и собеседников можно принять за влюбленных, если не смотреть им в глаза…
        Кого мне жаль? Её, себя? Всех тех, кому это еще предстоит - разрыв, потеря, крах? Пустота?
        Почему, по какому закону гордость оборачивается гордыней, достоинство - себялюбием, постоянство - упрямством, сила - жестокостью, ум - бессердечием, а любовь - уродливым гномом, собственной противоположностью?
        Ну, и как ты хочешь изменить это? Любой предмет отбрасывает тень, в любой душе есть темный угол. Научись любить и его тоже… Не получается?
        В гостиной было холодно и сыро. Шепнув заклинание, я зажег камин. Совенок беспокойно всплеснул крыльями; я оглянулся, будто меня окликнули.
        За столом, покрытом черным бархатом, сидела маленькая, черная, согбенная фигурка.
        Мне сделалось страшно. Такого страха я не испытывал перед лицом смерти, в огненной пустыне.
        Плотный капюшон прикрывал лицо сидящей. Я видел только подбородок - оплывший, покрытый редкими седыми волосками.
        И руки - иссохшие старческие руки по обе стороны глиняной статуэтки.
        Я стоял. Совенок нервничал, время шло, а я стоял, пригвожденный к месту; между нами висел миллион лет, миллион лет одиночества, его нельзя было отменить - но и простить нельзя было.
        Наконец, я сделал первый шаг. Потом еще один; подошел на негнущихся ногах. Протянул руку; старческие ладони не дрогнули.
        И тогда я взял со стола то, что принадлежало мне по праву.
        …Три судьбы сразу, три мухи под мухобойкой, в лепешку, навсегда…
        Осенняя муха, последняя, перламутрово-зеленая, отяжелевшая, будто от пива, звонкая обреченная муха кругами носилась вокруг пустого, без свечей, канделябра. Я ухватил болвана правой рукой за голову, левой - поперек туловища.
        - Карается…
        Сидящая не сделала ни единого движения, чтобы остановить меня. Даже если и могла; даже если у нее была эта призрачная возможность - поспорить с Корневым заклинанием.
        Я хотел спросить, успела ли она вмешаться в мою душу. Это было очень важно, это было принципиально - в то же время я понимал, что не задам этого вопроса никогда. А если задам - окажусь дураком, трижды идиотом, недостойным магического звания…
        Нет. Теперь я никогда этого не узнаю.
        Я посмотрел на Кару в своих руках. Посмотрел - и ничего не почувствовал. Ни радости, ни страха. Даже интереса не ощутил - твердо зная при этом, что час пробил. Время произносить приговор.
        Глиняный уродец вдруг начал стремительно нагреваться. Он почуял развязку. Почуял, что на этот раз я не пугаю и не притворяюсь - время пришло, и Кара состоится неотвратимо.
        - Карается…
        Старый Ятер. Ювелирша, купец, Март зи Гороф, вереница невинных жертв… Изуверство, препарация душ… Самоцветы, глядящие на мир остановившимися глазами…
        - Карается та, что злонамеренно…
        Я по-прежнему ничего не чувствовал. Где Судия, величественный, грозный, упоенный властью? Где головокружение, где стук крови в ушах? Где оно, счастье обладателя Кары? Муляж уже жжет мне ладони, нельзя тянуть дальше…
        - Карается та, что злонамеренно нарушает тишину в этом доме. Карается эта муха за назойливое жужжание… и несоответствие правилам гигиены. Да будет так.
        Хрусь!
        В правой моей руке оказалась продолговатая голова, в левой - туловище; несколько крошек глины упало на пыльный сапог. Останки болвана быстро остывали; на камине лежала, картинно задрав лапки, дохлая муха.
        Вероятно, она умерла сразу. Без мучений.
        Я разжал пальцы; голова и туловище, минуту назад бывшие единым уродцем, беззвучно упали на ковер. Совенок придвинулся совсем близко - щекотал перьями мою щеку; от него исходил едва ощутимый, в какой-то степени даже приятный запах.
        Я глупо улыбнулся.
        И снова улыбнулся - так, что кончики рта поползли к ушам.
        Мне было легко. Легко и спокойно, как в детстве.
        Минута… Другая…
        Я оторвал взгляд от глиняных обломков. Медленно обернулся; если она и смотрела из-под капюшона - глаз ее я не видел.
        Совенок сорвался с моего плеча. Неуклюже спланировал через всю комнату, приземлился на стол. Оставил аккуратную кучку помета на пыльном бархате.
        Я шагнул к столу, протянул руку, взялся за край грубой ткани и коротким движением откинул ее капюшон.
        Складки увядшей кожи каскадами лежали на лбу и щеках; нос почти касался провалившихся темных губ. И с этого старческого лица смотрели такие знакомые карие глаза - правый подведен голубой краской, а левый - зеленой. Немигающие, застывшие, спокойные тем потусторонним спокойствием, которое живым недоступно.
        КОНЕЦ

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к