Алла Дымовская
        Вольер
        "Первое: вступление человечества на путь эволюции высшего порядка означает практическое превращение Гомо Сапиенса в Гомо Эгрегиуса - Человека Превосходного.
        Второе: скорее всего, далеко не каждый Гомо Сапиенс пригоден для такого превращения.
        Резюме:
        - человечество будет разделено на две неравные части;
        - человечество будет разделено на две неравные части по установленному самим человечеством параметру;
        - человечество будет разделено на две неравные части по установленному самим человечеством параметру, причем меньшая часть форсировано и навсегда обгонит большую, которая утратит право называться таковым.
        Процесс подобного разделения суть постоянен и бесконечен".
        Аллюзия на "Меморандум Бромберга".
        (А. и Б. Стругацкие. "Волны гасят ветер")
        ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ РОД В МАССЕ СВОЕЙ ТАК ЖЕ ПРИСПОСОБЛЕН ДУМАТЬ, КАК И ЛЕТАТЬ.
        Джонатан Свифт
        (Это не эпиграф, а декларативное заявление)
        Часть первая
        Homo Ignoramus
        "Я вам покажу!" (а вот это эпиграф)
        Поселок "Яблочный чиж"
        Крапива росла у новой границы. Много крапивы. Не потому, что нельзя было приближаться и кто-то посадил ее там специально, а просто крапива там росла. Впрочем, приближаться к любой границе, новой или старой, тоже запрещалось, так было всегда, а крапива выросла позже, сама по себе. Наверное, оттого, что вдоль этой границы никто не ходил. Даже "железные дровосеки", что вовсе были не из железа, а будто бы из мутного стекла, другое название Тим не знал. Но как выглядит железо, очень даже представлял - это такие холодные, блестящие штуковины, которые ни в коем случае нельзя лизать языком на морозе, они бывают полегче и потяжелее, из них сделано в поселке много чего полезного, они разные по цвету и на ощупь, хотя называются одинаково.
        Тим стоял у границы не потому, что собирался перебраться на другую сторону. Это было совершенно невозможно, глупо и пытаться, да и зачем? Тим стоял у границы потому, что здесь он назначил свидание Анике - она придет, когда солнце начнет падать за холм, - и еще потому, что у него за душой имелась тайна, о которой он думал, когда никого не случалось поблизости. Вот как сейчас. Скорее всего, в родном своем поселке только у него одного за душой имелась тайна. А больше так никто не говорил. Потому что обычно за душой имелось совсем другое: первая победа на состязании рождественского распития елочной шипучки, или главный приз за лучший летний каравай в день Короткой Ночи, или самая нарядная свадьба Старшего Сына. Но чтобы у кого-то в поселке "Яблочный чиж" за душой имелась тайна, такого Тим припомнить не мог. Потому что тайна - это всегда страшно, оттого люди в поселке больше всего на свете не терпели страхов и тайн. Ведь тайна совсем не то же самое, что и секрет. Тим понимал разницу. Может быть, только он один и понимал. Секрет, это когда на время ты хочешь спрятать от кого-то приятный сюрприз, чтобы
вышло веселее, или, наоборот, сломанную случайно папину курительную трубку, чтобы отложить нагоняй на потом, когда папе приготовят новую и ему будет лень сердиться по-настоящему.
        Тайна же - это нечто иное. Близкое к запретному. Конечно, иметь тайны в поселке никому не возбранялось, но жители "Яблочного чижа", постоянные и пришлые по обмену, не поощряли тайн. Нехорошо, и все тут. Знать то, чего другие знать не могут, и никогда не сказать об этом вслух. Ведь так можно дойти до чего угодно. Даже до нарушения трех главных заветов Единого Закона, данных свыше Радетелями, об этом и подумать ужасно. Никого из Радетелей лично Тим никогда и в глаза не видел, но догадывался, что тайну, имеющуюся за его душой, они бы не одобрили. Вообще в поселке только два человека и только однажды видели здешнего Радетеля, которому принадлежал и сам "Яблочный чиж", и холм, за который падало солнце, и, по слухам, целое озеро, находившееся в чужом селении где-то далеко за холмом. В это озеро, наверное, и падало солнце, а тогда получалось, что их Радетель был еще и хозяином местного солнца, а значит, не последним из верховных заступников. Поэтому считалось, что жить в его поселке большая честь.
        До свидания с Аникой оставалось довольно времени - желтый час и примерно половинка синего. Так что Тим пока мог свободно думать о страшной тайне за своей душой. Если бы он, само собой, пришел к новой границе затем лишь, чтобы думать о тайне. Но пришел он не совсем за этим. Думать о тайне можно было где угодно - в купальне, на семейной лужайке, даже в Зале Картин, общем для всех. Все равно никто из жителей "Яблочного чижа" не сумел бы подглядеть, что творится в его голове. Тим это выяснил наверное. Даже его отец не имел об этом понятия. Хотя часто находился ближе всех к Тиму - это потому, что Тим и его отец были семья.
        Тим нерешительно приблизился к буйным крапивным зарослям. Заслониться от жгучих листьев, готовых обстрекать его плохо защищенное тело, было нечем, оставалось одно - отважиться идти напролом. Тим слыл в поселке весьма сообразительным малым, несмотря на то, что совсем недавно достиг возраста первой зрелости - об этом сообщило послание Радетеля, адресованное ему лично. На обложке красовалось его, Тима, улыбающееся лицо, а внутри - розовое дерево на белоснежном фоне. Когда придет другое послание - зеленое дерево на золотом фоне, Тим сможет жениться. И хорошо, если бы ему позволили жениться на Анике.
        Именно потому, что Тим слыл в поселке весьма сообразительным малым, он оставил мысль взять с собой в поход к новой границе полный защитный плащ или, на худой конец, одеяло "мамин уют" из собственной спальни. Во избежание лишних расспросов. Куда он идет в полном защитном плаще в летний солнечный день и зачем тащит с собой по пыльной траве чистое домашнее одеяло? А так никто на Тима не обратил внимания, может, парень отправился ловить стрекоз на открытый берег речки или собирать костянику в поселковой роще.
        Но Тиму, которого вела за собой тайна души, нужно было в крапиву. И не просто в крапиву, а к самой границе - к безобидному на первый взгляд ярко-красному ряду лучистых, тонких столбов. Пройти через них еще никому никогда не удавалось, правда, и смельчаков находилось мало. Хотя между лучистыми столбами была голая пустота. Однако как бы ты ни бросался вперед, с разбегу или одним резким прыжком, тебя всегда отталкивала назад невидимая преграда. При этом с головы до пят тебя пронзала внезапная, резкая боль и тело немело на некоторое время. Тим это знал, потому что пробовал. И пробовал не раз. Глубокой ночью на старой границе, где не росло никакой крапивы. Пробовал, когда в поселке спали, и в окнах не было видно ни единого огонька, и даже уличные световые шары уплывали в свои подземные норы, лишь равнодушные, ярко-красные столбы лучились у запретного края.
        На сей раз Тим не собирался вступать в единоборство с коварной пустотой. Его интересовал вовсе не пограничный частокол и уж, конечно, не крапива. А то, что находилось за ней, но еще по эту сторону заграждения, позабытое или оставленное нарочно, но оно было нужно Тиму. Теперь превыше всего. Он вздохнул, стиснул зубы и полез в крапиву, прикрывая лицо одной рукой, а другой стараясь по возможности расчистить себе путь. Крапивные кусты жгли его немилосердно, но Тим был упрям. Скоро он достиг ярко-красного ряда лучистых столбов.
        Легко сказать, достиг. На самом деле он как был, так и остался по уши в проклятой крапиве, которая уже растеряла злобную жгучесть, - и то, все крошечные жала давно впились в его полуобнаженное тело, и теперь листочки висели вялые и скромно смущенные. Словно бы говорили - если ты так, то уж ладно, тогда и мы не станем больше вредничать. Но видел Тим хорошо даже через крапивный буерак. И видел не в первый раз. И не во второй - с Колокольни Времени он успел разглядеть эту штуку - вечер за вечером, когда сгущались сумерки, в крапиве неровным светом начинало мерцать то, что имело прямое отношение к его тайне. Совсем недолго, но достаточно, чтобы Тим мог понять, что ЭТО такое. Он нашел случайно, хотя ЭТО было там давно, наверное, еще до того, как заросла приграничная полоса.
        Теперь приближался синий час, когда томное солнце не успело до конца занырнуть в свое озеро, но и устало скользить по небосводу. Когда разноцветные, сияющие фонарики уже плавали в воздухе на поселковых улочках, покинув убежища под землей, но еще не светили в полную силу. Это и были заветные сумерки. Время смутных форм и неопределенной тоски, время крадущейся по пятам природы, тревожно напоминавшей о себе. В этот час казалось, будто и нет на свете никаких заступников-Радетелей, а Тим один-одинешенек и обречен на заклание этому миру расплывчатой серости без красок и без теней. В поселке как раз теперь обычно наступала тишина, тягучая и неподвижная. Словно бы люди замирали на месте, как испорченные старые игрушки, прислушивались и ждали с отвращением: когда же кончится невыносимо синий час, и зажгутся разноцветные фонари, и можно будет жить дальше. "Яблочный чиж" не любил сумерки, "Яблочный чиж" не любил тех, кто любил сумерки. Правда, в поселке и не было никого, кто бы любил сумерки.
        Но вот серая мгла сделалась плотней, сгустилась в туманную дымку, крапива вокруг Тима уже перестала зеленеть и превратилась в бесформенную и безразмерную чащу. И тогда он увидел прямо перед собой дрожащую и ровную картинку, повисшую в пустоте. Каждый знак был одинакового голубоватого цвета, одинакового размера с предыдущим, хотя и отличным по существу. Оставалось лишь сложить все вместе и посмотреть, что получится. Сердце в груди трепетало, будто бабочка-капустница, зажатая в кулак, кожа горела огнем и вздувалась ядовитыми пузырями, отчаянно хотелось чесаться и выть. Но Тим пересилил себя. Сейчас это неважно, это пустяки - страх и крапивные ожоги, и даже свидание, и Аника. Сейчас важно только лишь эта ровная картинка и знаки на ней. Тим беззвучно шевелил губами, произнося каждый отдельный знак, одновременно запоминая, чтобы потом составить вместе их звучание и посмотреть, что получится. В, Ы, Х, О, Д. Знаки на картинке кончились. В сознании Тима вспыхнуло слово, одно-единственное - ВЫХОД. Получилось.
        Он знал: то, что он сделал, называется "читать". А если бы он нарисовал эти знаки сам, тогда он выполнил бы другое действие, которое называется "писать". Это и была его великая тайна души, о которой не знал никто в поселке "Яблочный чиж". Да и о словах "читать" и "писать" ни один из жителей не имел ни малейшего понятия. В поселке "Яблочный чиж" их не существовало ни в повседневном обиходе, ни по большим праздникам.
        Тиму стало очень страшно. Сразу вдруг и очень, очень страшно. Что такое выход, он, ясное дело, знал. Выход имелся в каждом доме, так же, как и вход - так попросту называли дверь. А еще иногда сосед Март кричал с крылечка своему соседу Яго:
        - Твой кот продул спор! Только пара мышей!.. А ты говорил, что три! - И сосед Март поочередно поднимал сначала два пальца, потом, немного подумав, показывал еще один. - Так что, с тебя причитается! Да, на беду, моя женка глазеет в окно. Какой бы мне найти выход?
        - А выход тебе надо найти такой, - отвечал сосед Яго. - Ступай за уборочный сарай, будто за "дровосеком". Уж я после тихонько подойду.
        После чего сосед Яго получал на задах дворовых построек три увесистых подзатыльника, и потом оба - проигравший и угадавший садились на траву и распивали бутылочку имбирной шипучки украдкой от бдительного ока Мартовой женки.
        Но это были совсем не те выходы, о которых говорилось в картинке на приграничном столбе. У Тима перехватило дыхание, едва лишь он осознал, пусть и не сразу, о каком именно ВЫХОДЕ и откуда идет речь. Ему захотелось бежать как можно дальше, хоть бы и через целое крапивное поле, вдруг мудрое око Радетеля уже засекло его - говорят, Радетели видят всех, все и каждого в отдельности. И что ему, Тиму, теперь будет за это? И за что за это? Ведь он пока ничего не сделал плохого. Но вместо того, чтобы мчать своего хозяина без оглядки прочь, ноги его предательски приросли к месту, а проказница-рука обманным образом, помимо сознания Тима, вдруг потянулась к картинке. Потная робкая ладонь погрузилась в плавающие знаки. И, о чудо! Никакой боли не приключилось, ничто не оттолкнуло Тима прочь. Картинка вспыхнула, перестала дрожать. И вдруг погасла. Чтобы тут же засветиться вновь призрачным, белым светом. Но знаки на ней нынче были другие. Тим снова принялся беззвучно шевелить губами. И-Н-С-Т... ТР-Р-Р... С-Т-Р... кругом уже стояла полная темень, но знаки и не думали гаснуть или исчезать. После долгих усилий Тиму,
наконец, удалось прочитать, то бишь с великим трудом сложить буквы в длинное и непонятное слово ИНСТРУКЦИЯ. Что бы это значило? Он представления не имел. Может, спросить в поселке? Ага, еще чего! Тут же начнут совать носы: откуда слово и где он его слыхал. А как узнают, что Тим торчал битый синий час у границы, так неприятностей не оберешься. И от отца влетит. Наказать-то не накажет, он добрый, но ругаться будет до самого Рождества Мира. Уж о крапивных походах тогда можно навсегда забыть. Так что же делать?
        Раздумья Тима прервал смешливый и тихий окрик:
        - Эй, ты где? Хи-хи! - а потом: - Ой, жжется! Черт! Ох, не хорошо так говорить. Тим, где ты? - Это была Аника.
        Тим, стараясь не слишком шуметь, полез вон из крапивы. Кожа зудела нестерпимо, коварные листья жалили, будто в отместку, он теперь, наверное, раздулся подколодной жабой от всех этих волдырей. Но ничего. У границы всегда темно. Да и зачем тут фонари? Не для чего здесь светить и шляться тоже некому. Нет такой надобности. Даже и свидания обычно парни назначают девчонкам у реки, где нарядные, с узорами, скамейки и аккуратные мостки для ныряния. Один он, олух этакий, завлек Анику в опасное и дурной славы место. Но вроде бы Аника не сильно злилась на него.
        - Не шуми. Здесь я, - угрюмо шмыгнув носом, проворчал Тим. Не потому, что не рад был видеть Анику - он ее и не различал толком в темноте. Все из-за окаянной крапивной чесотки, какое уж тут хорошее настроение! - Проспорил Фавну, что просижу в кустах до темноты. Вот и пришлось.
        Тим солгал легко и без запинки, хотя вранье ему обычно удавалось плохо. Но может, это оттого, что прежде никогда и не случалось серьезного повода лгать. Сказал про Фавна, и вдруг его осенило. А что если спросить у старика? Что, если он знает это странное слово ИНСТРУКЦИЯ? Кажется, так. Кажется, Тим запомнил правильно.
        - Глупый спор. Зачем он нужен? - недовольно хмыкнула Аника.
        - Затем, чтобы проверить, могу ли я терпеть боль! - гордо выпалил Тим, и даже не понял, что он произнес и как необычно это все прозвучало.
        - Терпеть боль? А зачем терпеть боль? - по выражению, с каким она спросила, было ясно, что девушка удивлена и даже очень. - Какой человек станет терпеть боль?
        - Ну, я не знаю. Никакой, наверное. Мне было интересно, - продолжал с похвальбой лгать Тим. А про себя в то же время думал: "Правда, какая польза в том, чтобы терпеть боль?"
        И ответ пришел: "Чтобы знать, могу или не могу. А зачем? Просто, чтобы знать". Хотя в крапиву он полез совсем не за этим знанием. Но Тим понял вдруг, что знание это важное, и никто в поселке "Яблочный чиж" никогда еще не задавался подобным вопросом и не искал ответ.
        - Всегда у Фавна на уме одни глупости, - Аника опять хихикнула. - Никчемный старик, этот Фавн. Даже имя у него никчемное. Ну кого из людей так зовут? И вообще, он не наш. Хотя, конечно, пускай живет. Фавн, он иногда забавный. Только мозги набекрень. Но ты не слушай его и не лезь больше в крапиву.
        - Не буду, - согласился с ней Тим и вздохнул. Кожа горела и зудела, Тим еле сдерживался, чтобы не разодрать болячки ногтями. Теперь надо бы сходить в Лечебницу, пусть "колдун" смажет его какой ни на есть мазью или даст противоядие от чесотки. Но тут же он отказался от этой мысли. А в самом деле, сможет ли он, Тим, терпеть боль? Он сказал Анике: - Знаешь что, пойдем-ка отсюда. Нечего торчать у границы, еще от старших влетит, если поймают.
        - Брось, ни от кого не влетит. Делать больше нечего, как нас здесь ловить, - Аника совсем развеселилась и побежала вдоль границы у самой кромки крапивных зарослей дальше, дальше, и все время смеялась.
        Она вообще любила шалить, а Тим любил ее за то, что она любила шалить. И не только за это. Аника была красивая. Лучше всех в поселке "Яблочный чиж", да и в других, наверное, тоже. Так не бывает, чтобы на свете жили сразу две самые замечательные девушки, оттого, что не может так быть. Значит, Аника - одна-единственная. Нежная и светлая, и волосы, и лицо. Будто... будто... Тим впервые в жизни искал сравнения и не находил. Поэтому тоже побежал следом вдоль края зарослей. И пока бежал, нашел. Она светлая, будто белая сверкающая луна - ничейная бесприютная бродяга, которая с улыбкой выглядывает из ночных облаков. И волосы, как солнечный огонь, разве что на них можно смотреть, а на солнечный огонь - нет. Но самое чудесное - глаза Аники, такие голубые и прозрачные, будто тихое небо рано поутру, или как то самое заветное слово, мерцавшее загадочно сквозь крапивные кусты у границы... Тим, конечно, никоим образом не мог знать, что повторяет про себя банальнейшие сравнения влюбленных начинающих поэтов всех веков. Не мог знать, потому что в поселке "Яблочный чиж" не было ни одного поэта, и даже слова такого
не было. И уж тем более никаких сравнений, ни банальных, ни изысканных. Но с чего-то пришлось начинать, и он начал. И почувствовал себя чудесно. Вот только волдыри. Как и всем поэтам на свете, ему помешала обыденная проза жизни. Но главное, первый шаг был сделан. И Тим ведать не ведал, что даже первый шаг по этой дороге никогда не позволит ему повернуть назад. Он догнал Анику, схватил ее за тонкую, чуть влажную руку:
        - Погоди. Постой. Побежали лучше на речку. Я чешусь весь - уж очень злая эта крапива, - жалобно попросил он подругу.
        - Ах ты, бедняжка, - Аника пожалела его. Голос девушки звучал неровно - она дышала прерывисто от быстрого бега и захватывающего ощущения уже сотворенной новой шалости. - Я тоже хочу на речку. На речку! На речку! - Аника закружилась на месте, и Тиму пришлось кружиться вместе с ней.
        На реке плескалось несколько парочек, и еще одна сидела в обнимку на скамейке. Никто не обращал ни на кого внимания - неписаное правило: делай что хочешь, только другим не мешай. Тим скинул на бегу разношенные сандалии, резво проскакал по мосткам - миг, и он уже уверенно рассекал воду, словно хитрая рыба голавль. Ему сразу полегчало, прохладная вода ласкала обожженную лютой крапивой кожу, лучше всякого снадобья врачевала ноющие мелкие укусы-пузыри. Короткие штаны его намокли, плавно и упруго сдавили ноги и бедра, по телу пробежало приятное покалывание, мышцы стали сокращаться сильнее. Тим двигался в воде совсем быстро - чудное дело, эти штаны. Без них далеко и скоро не заплывешь. Однажды еще маленьким мальчиком он спросил у отца: как устроены его летние штанишки и почему в них удобнее плавать, чем без них? Отец немного удивился, но решил все же ответить сыну-несмышленышу, ответить раз и навсегда:
        - Потому, что так захотели Радетели. Захотели и сделали. А как, не наше это дело. На то они и Радетели, чтоб у них голова болела.
        А Тим немного подумал и спросил:
        - Разве у Радетелей может болеть голова?
        Отец тогда очень рассердился, даже отвесил Тиму легкий подзатыльник, но после все-таки снизошел до объяснения:
        - Конечно, не может! Разве может болеть что-то у солнца или у земли?
        - Значит, Радетели, они как солнце или земля? - не унимался все равно Тим.
        И тогда отец произнес очень медленно, с чувством собственного превосходства старшего над младшим:
        - Что ты, малыш. Они гораздо главнее. И сильнее. Они самые важные боги и потому могут делать что хотят. А солнце и земля не могут. Солнце - оно разве ходит по небу, от одной воды до другой. И земля может всего-навсего лежать, чтобы мы жили на ней. Вот Радетель, тот да! Ежели пожелает, возьмет и перевернет ее вверх тормашками.
        - Как масленичный блин в тарелке? - засмеялся маленький Тим.
        - Вроде того. Только ни один Радетель такого не сделает, пока мы будем хорошо себя вести. Соблюдать Единый Закон и уважать друг друга, - наставительно произнес отец.
        На том давний тот разговор меж ними и кончился. И надо сказать, что Тима он вполне удовлетворил. Тогда. Не теперь. Он плыл и думал: "А в самом деле, как устроены мои штанишки? И почему никто в поселке не может самостоятельно сшить такие же?" Тим в последнее время вообще много думал. Особенно после того, как нашел ту старую, запыленную книжку. Впрочем, понятие "ту" предполагало, что кто-то находил еще и "эту". Вообще-то книжка была лишь одна, и даже простой факт, что это именно книжка, Тим установил много времени спустя, когда уже разобрал ее до середины. Отец, он вообще считал, будто Тим отыскал новую игрушку на чердаке Зала Картин, его самого она не заинтересовала. Охота Тиму возиться со всяким дремучим старьем - его право.
        Тим действительно нашел книжку на чердаке, и действительно над Залом Картин. Но только игрушкой она не была. Он очень скоро это понял и очень скоро полюбил свою находку превыше всего на свете. Может, превыше, чем Анику. Нет, это он хватил через край. Пожалуй, столько же, сколько и Анику, если любовь вообще можно мерить, в чем Тим сомневался.
        - Погоди, ой, погоди же! - кричала ему вслед Аника, она прыгнула в воду гораздо позже, потому что ей прежде надо было снять платье и завязать в узел непокорные волосы. Теперь Аника догоняла его и никак не могла догнать.
        Тим плавал куда быстрее.
        Они стали плескаться и расшумелись. Пока один из плавающих в воздухе фонарей не завис над ними, предупредительно мигая ослепляющим красным светом. Значит, они нарушили общественную тишину, значит, надо немедленно замолчать и угомониться. Нехорошо это - доставлять беспокойство другим людям. Это было еще не наказуемо, но обитатели поселка могли плохо подумать о тебе, а если о тебе думали плохо слишком многие, то исход заранее известен. В один страшный день они не захотят жить с тобой вместе, и тогда тебя отправят в другое селение, и там тоже будут заранее знать, что ты за человек. И долго придется доказывать всем, что на самом деле ты хороший. Пока они не поверят, что ты исправился. Вот как Фавн, например. Он вовсе не родился в поселке "Яблочный чиж", он даже не помнил, откуда он и где жил прежде. И вообще в его седой голове было столько странного и чудного, что многие его сторонились. Хотя сам Фавн, скорее всего, плевать на это хотел. Он не нарушал правил - его не трогали. А уж чем он там занят у себя на веранде, его, Фавна, личное дело. Обычно Фавн вырезал из дерева неуклюжие фигурки, которые
пытался затем дарить кому ни попадя. Но никто у него ничего не брал. Фигурки были некрасивые. Даже маленькие дети не хотели ими играть, у них полно настоящих игрушек, куда более интересных.
        Домой Тим вернулся, когда стрелка на Колокольне Времени уже прошла черный час. Отец давным-давно храпел на открытой террасе. В воздухе гудел "мышиный писк" - квадратная штука, отпугивающая комаров-кровопийц и заодно навевающая глубокие сны. Но Тим не хотел снов. Ни быстрых, ни глубоких. Он не лег, как обычно, на соседний топчан, а поднялся к себе, на второй этаж, распахнул настежь огромное сизое окно и стал смотреть на луну. Сегодня она не была полной, бродяга шла на убыль, один бок ее ущербно скалился из кромешной небесной тьмы. А еще сегодня луна меняла цвет. Это случалось иногда, только в поселке луна никого не интересовала сама по себе, и Тим наблюдал неприкаянную бродягу в одиночку. Он знал, почти всегда она белая-белая. Но в иные ночи, вот как сегодня, отчего-то наливается густым оранжевым светом и по ней бегут ослепительные вспышки, как если бы кто-то высекал забавы ради из камня короткие искорки. Отчего это было так, Тим, конечно, не знал. Он только наблюдал бродягу. И думал. Зачем она такая плоская и все время неодинаковая? И почему, когда она круглая, то плывет по небу, хотя удобнее ей
вышло бы катиться? И что у бродяги нет дома, ни на деревьях, ни в озере. Так и ходит туда-сюда, даже когда светло, ее порой видать в пасмурную погоду: прозрачный молочного цвета круг, который ясным днем затмевается отдохнувшим за ночь солнцем. Бродягу было жаль, и Тим подумал, отчего Радетели не назначат ей какой-нибудь приют? Или луна провинилась перед ними и тоже вела себя нехорошо? А может, нарушила однажды Единый Закон, и никто не решился взять преступницу к себе на поселение? Зато Тим был совсем не против, чтобы луна жила у них в поселке "Яблочный чиж", и замечательно вышло бы ей устроить домик у речки. Пускай там и спит, а когда хочет - купается. Куда направить свое заступничество за бродягу, Тим все равно себе не представлял. И поэтому стал думать о другом.
        Ему страшно хотелось поделиться, безразлично с кем, тайной своей души, но Тим уже успел догадаться, что сделать это невозможно. Потому что бесполезно. Пару раз он с отчаянной надеждой пробовал показать свою находку и объяснить, путано и довольно бестолково, для чего она предназначена, но не нашел ни должного внимания, ни даже слабого интереса. Ни у отца, ни у Сима, своего старого дружка, жившего через улицу, ни у добродушной тетушки Зо, ни у Чичики, вечно строившей через забор глазки холостому соседу Яго. Даже Аника и та. Нет, она, конечно, слушала и смотрела в книжку очень недолго. А потом сразу забывала, когда на ум ей приходила новая проказа или забавная шутка. И Тим забывал вместе с ней. И то сказать, с Аникой ему почти всегда было не до тайны. Это оттого, что душа его находила себе иное занятие. "Отражаться в зеркале ее души", - сказал себе Тим теперь после того, как неожиданно научился нынешним вечером делать сравнения и выстраивать метафоры.
        Тайна его не была нарушением ни одного из трех главных заветов. И нигде он слыхом не слыхивал, что за умение разбирать нарисованные знаки полагается наказание. Скорее всего, это умение было лишним и посторонним в поселке "Яблочный чиж", а может, и в других местах тоже.
        Но вот то, что новое его знание вошло в непосредственное соединение с картинкой у границы, вот это-то плохо! Потому что насчет границы существовал строжайший запрет. Правда, тоже не входящий в Единый Закон, но в поселке считали - нет худшего греха, чем посягнуть на ее неприкосновенность. Этому учили с малолетства, это было также непреложно, как и то, что после желтого часа следом всегда идет синий.
        И теперь Тим стоял у распахнутого настежь окна и думал. Почему, если границу невозможно преодолеть, так нужен этот запрет? Раньше он никогда не находил ответа, хотя и задавался подобным вопросом не раз. Но сейчас он узрел скрытую до поры истину, будто внезапно сквозь рассеявшийся туман четко проступил противоположный, затаенный берег реки, о котором Тим не ведал, что он есть, этот берег. Потому, что границу, наверное, можно преодолеть. Иначе зачем на картинке сложилось из знаков слово ВЫХОД! Ему вдруг сделалось зябко и тесно в груди, будто бы остыла кровь и воздух больше не хотел выходить наружу, будто он нырнул глубоко-глубоко, до самой придонной речной травы, и никогда ему больше не всплыть наверх. Это называлось страх. Тим испытывал его и прежде, и всегда страх случался отчасти приятным ощущением, потому что всегда можно было его избежать. К примеру, у края Колокольни Времени, когда достаточно отступить на шаг и холодные мурашки, бегущие вдоль по животу, пропадут сами собой вместе с боязнью. Но от нынешнего страха отступать получалось некуда. Оставалось на выбор: либо всегда стоять у края, либо
сломя голову шагнуть вниз и будь что будет. До поры будет скверно, совсем скверно, подсказывал Тиму внутренний голос. И он знал, что голос этот говорит ему сущую правду.
        Тим стоял и глядел в окно. И ничего не видел. Хотя разноцветные, плавающие в неподвижном воздухе фонари мягким светом озаряли пространство вокруг. Вот купол Колокольни Времени, и огромный блестящий часовой круг, который видно отовсюду, куда бы ты ни шел. Вот Соборная Площадь - ее угол выступал в просвете соседских домов, - ласковая, вечно зеленая трава, сколько ее ни топчи, наутро вырастает снова, и так до первого снега. Направо - Зал Картин, самый красивый в поселке, где на прозрачных стенах каждый вечер, а зачастую и днем показывают удивительные истории про чужие жизни и счастливую любовь. Жаль только, всегда одинаковые. Впрочем, никто в поселке, за исключением Тима, не жаловался на однообразие. А дальше налево Лечебница, дом, откуда приносят детей, и в ней родился он, Тим, и Аника, и Сим, и тетушка Зо, и его, Тима, отец, и отец отца, и почти все жители поселка "Яблочный чиж". Кроме Фавна, который загадочным образом родился неизвестно где, и кроме Яго, не так давно прибывшего по обмену из дальнего селения "Беспечная малиновка". Еще в Лечебнице есть "колдун", удивительная сверкающая штука,
которая сама говорит, что и отчего у тебя болит, и сама же дает снадобье или заползает тебе вовнутрь щекочущими щупальцами и делает все для того, чтобы боль прошла. И вообще, чудное это местечко, их поселок, и здорово, что Радетели устроили его так мудро и замечательно полезно, иначе людям бы вышло совсем без их забот пропасть, и надо быть благодарным. Вот только ВЫХОД...
        Он и не заметил, как уснул, привалившись бочком на низенький подоконник, склонив отягощенную мятежными мыслями голову на скрещенные, исцарапанные руки. Волдыри давно уже сошли, сгинули без следа, как и мучительная чесотка, он вытерпел - было чего расстраиваться прежде. Но Тим позабыл и об этом. Он видел сны.
        Фавн и бродяга
        Утро, как назло, случилось дождливое. Однако Тим проснулся в хорошем настроении. Он вспомнил о своем намерении непременно навестить по-соседски Фавна и также по-соседски в неспешной беседе разузнать, что же такое эта ИНСТРУКЦИЯ, а может, не что такое, а кто такая. С чего он вообще взял, что слово на приграничном столбе указывало на неодушевленный предмет? Вдруг это имя некоей прекрасной богини из Радетелей, которая выполняет все просьбы, если к ней как следует обратиться. Другой вопрос, зачем? И чего Тиму, собственно, надо? О чем он собирается просить? Тут он вспомнил про ВЫХОД, и настроение его из хорошего превратилось в гнетуще-неприятное. Но Тим скоро утешился простым соображением - кто сказал, что он замыслил нарушить запрет и воспользоваться этим самым выходом? Тем более он понятия не имел, как осуществить сие рискованное и злонамеренное предприятие, и уж совсем не представлял себе, что он станет делать после, когда выход и впрямь откроется. Пойдет искать призрачное озеро за холмом, неизвестно, есть ли оно в действительности? Или ловить тонущее солнце? Это и вообще преглупейшая глупость. А то
еще, упаси его судьба, Радетели не в шутку разгневаются, что он лезет не в свое дело и мешает их мудрому порядку, возьмут и поразят его громом. Или того хуже, отправят прежде срока в Дом Отдохновения. Куда берут только дряхлых стариков, от которых отказался "колдун". И где душу разделяют с телом, и тело превращают в пыль, а бесприютную душу спускают дальше, на оборотную, темную сторону земли, чтобы она спала во мраке и в покое вековечным сном. Но Тим не хотел спать в покое, он еще не устал от нынешней жизни, и вообще вечно спать было страшно, даже с самыми сладкими сновидениями.
        Отец уже сидел в столовой за завтраком, наискосок рядом с ним остывала и порция Тима. М-м-м, красота! Молочная рисовая каша с виноградным изюмом, и грушевый компот, и воздушные, пористые булочки с патокой. Объедение! В поселке считалось, что завтрак даже на каждый будничный день - он разный. И что умная "домашняя нянька" - плоский шкаф с одной-единственной дверцей, которую нипочем нельзя открыть снаружи, - никогда не повторяется. А вот Тим знал, что это не так. Просто череда кушаний в их многих сочетаниях слишком длинна и рассчитана на долгие-долгие дни вперед, поэтому запомнить было слишком сложно. Да никто и не пытался, вот еще! А когда Тим говорил, ему не верили. Или беспечно отмахивались, подумаешь, детские выдумки, не проверять же, в самом деле! "Яблочный чиж" слыл солидным поселком с доброй репутацией, чтобы размениваться на подобные мелочи.
        После завтрака отец раскурил свою гладкую, вишневого цвета трубку, в этот раз набитую удушливой смесью с ландышевым запахом, потрепал Тима по плечу, подмигнул, да и отправился на двор к соседу Марту играть в городки-перевертыши. Отец был в поселке из первых чемпионов и на праздничных состязаниях почти всегда выигрывал главный приз - поздравительное послание от здешнего опекуна-Радетеля: легкую железную пластину с портретом и золотистыми завитушками. Таких пластин в доме висел уже десяток, но отцу все было мало. Потому он частенько после завтрака ходил на крытый двор к Марту, который, хоть сам играть не играл, но зато помогал отцу советами.
        Тим не сразу следом отправился по своему делу. Ему было боязно. Поэтому он сначала посидел в столовой, раскинувшись удобно на мягком подвижном стуле, и понаблюдал, как проворный "домовой" собирает посуду со стола. Как несет ее дальше к сливному баку, в котором чашки, ложки, суповые миски и квадратные тарелки растворяются вместе с объедками в одну тягучую, горячую массу, засасываются внутрь, чтобы потом появиться уже за обедом, с иным затейливым рисунком и ароматными кушаньями из "нянюшкиного" окошка. Шел оранжевый час. Когда Тим, наконец, вышел из дому, он прошел уже наполовину. Надо было спешить, иначе Фавн мог взять, да и уйти в Зал Картин смотреть дневную серию о крошке Мод и непослушном босяке, присланном на перевоспитание. Чушь кромешная, и для самых маленьких. Но почему-то Фавн всегда ходил смотреть именно эту историю, и никакую другую, хотя по вечерам в Зале показывали вещи куда занятнее.
        Все же Тим не опоздал. На веранде Фавна раздавались привычные, уютные звуки: вжик-вжик-вжик! Это он вырезал никому не нужные игрушки, и Тим подумал, что непременно возьмет одну или даже две штуки, если, конечно, Фавн скажет ему что-нибудь, хоть сколько полезное.
        Фавн сидел в кресле-"качалке" и ножиком-саморезом строгал березовую чурочку, у ног его шустро сновал "домовой", тщательно подбирая летящие опилки, и монотонно гудел - наверное, занятие хозяина ему не слишком нравилось. Дождь моросил по-прежнему, в воздухе пахло тяжелой сыростью и свежим деревом. Фавн морщился, то и дело не слишком довольным взглядом осматривал свое изделие и вздыхал.
        - Привет, - поздоровался с крылечка Тим, - что это у тебя на сей раз?
        - Пока не знаю, - ответил ему Фавн и опять вздохнул, - думаю, будет белый крыс, смешной и с ушами. А если не выйдет, то переделаю в елочку.
        Тим заранее мог предсказать, что не выйдет никакого крыса, ни смешного, ни грустного, а получится очередная безобразная елка, вон их полверанды - расставлены в углу, неуклюжие и кособокие поделки, крашенные совсем не в елочные цвета, синие, пурпурные и фиолетовые.
        - Можно, я посижу немного с тобой? - спросил он у Фавна, одновременно, не дожидаясь разрешения, поднялся по ступенькам.
        - Чего уж там, можно, - охотно согласился Фавн, ему было скучно в одиночестве, с ним редко кто водился по доброй воле, а если и заговаривали, то лишь по праздникам, когда его неудобно выходило не замечать или по необходимости.
        Тим сел рядом, в соседнее плетеное кресло, сплошь обложенное пестрыми подушками. Они немного помолчали. Тим не знал, с какого боку правильно начать разговор, чтобы после намеренно свести расспросы к единственно интересовавшей его вещи. Поэтому он вдруг, ни с того ни с сего, заговорил о луне, о вчерашнем ночном размышлении у открытого окошка. Это хотя и не имело прямого отношения к его делу, зато все же было достаточно необычно и не похоже на прочие повседневные неспешные беседы в поселке "Яблочный чиж". Фавн слушал его молча, не перебивал, иногда лишь размеренно покачивал головой, будто бы сомневаясь в услышанном, и ни на миг не прекращая строгать свою чурочку. После того как Тим пересказал свои впечатления от наблюдений за бродягой, он процедил сквозь сомкнутые плотно губы:
        - М-да, луна! - пожевал беззвучно воздух и неопределенно взмахнул рукой, а заодно зажатым в ней ножом-саморезом.
        - Такие дела, - откликнулся Тим. Надо было сказать что-то еще, и он спросил, не слишком надеясь на ответ Фавна, да и откуда тому ведом ответ? - Интересно, почему бродяга всегда разная? То круглая, то щербатая, то вообще ее не видно. Наверное, небесные духи проказничают и бросают на луну тень. Или черное покрывало, или какую-нибудь штуковину в таком роде. Но раз уж Радетели не беспокоятся о ней, то и нам ни к чему.
        - Да, ни к чему, - эхом отозвался Фавн, на миг отложил свою чурочку и задумался. И вдруг, словно в полусне, глаза его подернулись мутной поволокой, морщинистое лицо скорчилось, будто от внезапной боли или нестерпимо яркого света, и Фавн неожиданно сказал: - Тень. Тень... - потом повторил еще раз: - Тень...
        Глаза его медленно прояснились, растаяли дымкой, на мгновение стали осмысленными и такими суровыми, что Тим даже испугался ненароком. А Фавн, словно не помня о себе, произнес:
        - Неодинаковая, да. Площадь описываемого сектора постоянна за равные временныМГе промежутки. Поэтому периодичность лунных фаз... согласно второму закону Кеплера... кажется у Кеплера, да... квадраты времени обращения вокруг солнца соотносятся между собой... соотносятся между собой... - тут он будто бы одумался и очнулся, недоуменно огляделся вокруг себя. - А, это ты, Ти-им... - удивленно протянул он тонким, старческим голосом.
        И растерянно добавил, с усилием припоминая: - Вроде ты что-то сказал?
        Тим был ошарашен настолько, что не сразу нашелся, что сейчас ответить Фавну, поэтому у него непроизвольно вырвались и дальше устремились безудержной лавиной совсем уже посторонние вопросы:
        - Как это время может быть квадратным? Какое же оно квадратное, если оно круглое? То есть не время, а часы на Колокольне? Ослеп ты, что ли, на старости лет? И что такое фазы у луны? И кто он, этот твой Келер, Кепер? У нас в "Яблочном чиже" никогошеньки нет с таким противным именем. Это, наверное, оттуда, где ты раньше жил? Ты, наверное, вспомнил свой прежний поселок и сам не заметил? А как он назывался? А он далеко отсюда?
        Фавн только рот разевал, как малый ребятенок, попавший впервые в Зал Картин на дневной сеанс. Тогда Тим догадался, что на беднягу вновь нашло умопомрачение, и смешно даже спрашивать, что он имел в виду, когда нес всю эту околесицу. Квадрат у времени, это надо же! Все равно что угол у шара! Зря он пришел сюда, зря сидит на крылечке с этим полоумным стариком. Но встать и уйти без объяснения было бы дурным поступком. Фавн ведь не виноват, что у него мозги набекрень. А как старик обрадовался, что к нему хоть кто-то зашел с визитом! Тиму все равно терять было нечего. Поэтому, больше для очистки совести, само собой, он небрежно и как бы невзначай обронил:
        - Вчера вечером ходил в Зал Картин... - на миг замолчал и, перехватив от Фавна ответный взгляд, заговорил уже уверенней: - Ерунда на очистительном супе полная. Все про любовь, да про любовь, и все неправда. Лучше бы показали про того парня, что дружил с ручной крысой. А она помогла ему получить приз на рождественских состязаниях для холостяков. Ты, поди, не смотрел?
        Фавн отрицательно замотал головой. Он слушал Тима старательно и напряженно, натужно сдвинув седые брови, словно хотел извиниться за свое невольное помрачение. Зато теперь можно было врать без опаски.
        - Ну вот. Там сказали одно странное слово. Никто, пожалуй, и не заметил, кроме меня. По правде, я тоже его позабыл. А сейчас вдруг вспомнил. И подумал, дай-ка спрошу я Фавна. Он давно живет на свете и, наверное, много чего повидал. Ведь повидал, а? Даже если память ему начисто отшибло, так, может, не навсегда? Как ты считаешь про себя? - Дождавшись, чтобы старик в "качалке" неопределенно пожал тощими плечами, Тим с замиранием в середине груди продолжал: - Слово какое-то необычное и длинное, если уж ошибусь, ты не взыщи. Называется оно ИНСТРУКЦИЯ, кажется, так. Ты часом не слыхал, что это такое?
        Фавн вроде бы растерялся еще пуще прежнего. Руки его непроизвольно дернулись, он уронил саморез и недоструганную чурочку, и то и другое с глухим стуком упало на пружинящий, прохладный пол веранды. "Домовой" закрутился суетливо, ловко подобрал оба предмета, после застыл на месте в ожидании.
        - Ну, нет, так нет, - поспешно сказал Тим. Ему совестно было мучить безобидного старика. - Я просто спросил. Вдруг знаешь?
        - Вдруг и знаю, - повторил за ним Фавн, неуверенно огляделся, как если бы искал подсказки у окружающих его домашних вещей. На сером, помятом его лице читалось явное желание угодить. - Иногда, если не думать нарочно, я слышу будто бы шепот в своей голове. Может, и сейчас получится.
        Фавн приложил тонкий, костлявый палец к губам, как бы прося у Тима тишины - а тот и не думал мешать, - и крепко-накрепко зажмурился. Потом расслабленное его тело откинулось навзничь в "качалке", кресло плавно ходило туда-сюда довольно долго, Тиму даже успело надоесть. Но вот Фавн очухался, сморщенные веки его разомкнулись, просветленные серебристые глаза приобрели особенное, беспокойное выражение.
        - Кажется, так. Инструкция - это руководство, то есть указание к действию, чтобы совершить его верно. Если хочешь получить нужный тебе результат. А результат - это и есть то, ради чего ты делаешь дело. Иначе говоря - твоя цель.
        - Это вроде Единого Закона? Чтобы всем жилось хорошо и Радетели тебя не покарали страшной карой, надо поступать так, как он велит? - уточнил Тим на всякий случай, хотя ему и без того все стало ясно. И в то же время так тоскливо и тошно, что он непременно упал бы без сил, если бы уже не сидел по горло в подушках и ему было куда падать.
        - Да, очень похоже, - подтвердил Фавн. И захныкал: - Голова болит. Всегда оно случается, когда я слушаю шепот. Ох-хо-хо!
        - Так ты сходи к "колдуну", и мигом все пройдет. И знаешь что, давай лучше я отведу тебя сам? - в великодушном порыве предложил ему Тим. Все же старик заслужил благодарность, как ни крути. И не его, Фавна, вина, что рассказ об ИНСТРУКЦИИ вовсе не пришелся Тиму по сердцу.
        - Ну уж отведи-и, - согласился со стоном старик, насилу поднимаясь из глубины своей "качалки". - Если хочешь, возьми себе одну, - он жалобным жестом указал в угол, на закуток, заставленный елками.
        - Я две возьму. - Тимом как завладел, так и не отпускал его стих накатившего прекраснодушия. - Вот эту красненькую и другую, с синими полосками, - он выбрал из строя корявых, плохо обструганных деревяшек парочку наименее безобразных. - Пойдем потихоньку.
        Когда они шли по поселку - вернее, шел Тим, а старик беспомощно волочился, опираясь на его напряженное плечо, - навстречу сразу же попалась компания старых приятелей. Сим и Марийка, а с ними, конечно, Аника. Наверное, друзья как раз искали его, чтобы всем вместе отправиться, не медля, купаться на речку. После утреннего дождичка вода бывала всегда на удивление теплой и приятной, как плотный птичий пух в ладошке, - опять нашел сравнение Тим. Тем более сейчас, когда от земли парило и воздух словно бы замер за непрозрачной удушливой пеленой.
        Они увидели Тима и старика, а Тим увидел их. Фавну, казалось, все равно. Он ничего не замечал кругом, так ему было больно. Друзья его прошли мимо, не задавая вопросов и учтиво глядя прямо перед собой, будто бы на улице не существовало никого, кроме них самих. Понятное дело, им было любопытно, еще бы - Тим шагает по поселку под руку со старым Фавном. Интересно, куда, и уж совсем интересно, зачем? Но никто из них не остановился и даже не окликнул Тима. А Тим их не окликнул тоже. Частное дело одного человека не касается другого. Вопросы будут потом, когда дело кончится, и прилично станет спрашивать. Хорошее правило, очень нужное, подумал про себя Тим. Все-таки Радетели - мудрые боги, счастье, что они есть.
        Передав Фавна на попечение заунывно зудевшего "колдуна", сам Тим в Лечебнице не задержался. Теперь со стариком все будет преотлично, а он свое исполнил, довольно на сегодня хороших поступков. Под мышкой у Тима по-прежнему были зажаты две неказистые игрушечные елочки, куда их девать-то, вот задача? Нести домой - отец потешаться станет, да еще, поди, прицепится - чего ему от Фавна нужно было. А Тим расспросов никак не хотел. Он вообще ничего не хотел слышать такого, что имело бы отношение к ИНСТРУКЦИИ и к другому слову на пограничном столбе. Впервые его детскую еще душу охватило бурное смятение чувств, из которых большая часть приходилась на долю гаденького сознания собственной трусости, а меньшая, но и существенно значимая - на долю столь полнокровного ужаса, коего Тим не испытывал никогда в жизни. Запрещено! Запрещено! Да кем запрещено? И почему запрещено? Он ничего такого не делает! И этакого тоже! А что, если... Даже не думай! Не думай! Но не думать он не мог.
        Он шагал вместе со своими елочками куда глаза глядят, а глаза никуда и не глядели. Ноги сами принесли его к крапивным зарослям у новой границы, и почему, собственно, новой? Сколько он себя помнил, граница эта всегда так называлась. Где была тут прежняя, старая, и вовсе никто уже в поселке сказать не мог. И почему "железные дровосеки" никогда не наводят порядок именно в здешнем месте? Да потому, что на столбе есть это слово. Пускай его плохо видно даже в сумерки, но ведь есть же оно! И надо его прятать. Это было открытие, так открытие. Он стоял у приграничной полосы средь бела дня, и мог его видеть каждый, но не было кругом ни единого человека, кто бы его обнаружил. Здесь не ходят! Не ходят! И ничего нет об этом в Едином Законе и в трех главных заветах тоже нет.
        Тим по памяти перебрал все короткие правила, что обязан всякий знать наизусть с раннего детства. И в поселке "Яблочный чиж", и в "Кроткой голубке", и в "Поющей чаше", и даже в дальней "Беспечной малиновке", а больше ниоткуда к ним по обмену никто отродясь не забредал. Но и те, кто приходили раньше, рассказывали - судя по слухам, везде тоже так. Один закон и те же самые три завета.
        Единый Закон гласил для всех: "Праведная жизнь - в подчинении Радетелям".
        Три правила были:
        Первое - "Любое телесное насилие над другим человеческим существом есть немедленная смерть преступника".
        Второе - "Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого".
        Третье - "Никто не может считать себя главным, потому что все люди равны".
        За последних два проступка наказание - полное лишение человеческого естества. Отец Тима в далекой молодости знавал однажды такого грешника, нарушившего третий завет. И голосом, замиравшим от страха, рассказывал Тиму в назидание, что тот бедняга как взят был в Лечебницу, так и не вышел оттуда. Потому что ничего не понимал, никого не узнавал, а мог лишь кушать жидкую кашу, да спать день-деньской, и еще иногда бессмысленно стонать. Скоро его вообще забрали в Дом Отдохновения, и больше того человека никто никогда не видел, что и немудрено. О людях, которые бы нарушали первый завет, вообще в поселке слыхом не слыхивали. За это вроде бы яростный гром с небес, посланный Радетелями, поражал нечестивца на месте, даже никакого Дома Отдохновения не полагалось, человек испепелялся вместе с его пропащей душой.
        Во всех остальных случаях люди в поселке слепо следовали указаниям Радетелей. Когда кому жениться и на ком, хотя обычно пожелания всегда учитывались, кроме нескольких непонятных случаев. Да и в семье потом никого насильно не держали, хочешь - живи, а не хочешь - вольному воля, второй закон соблюдался без оговорок. Затем - когда и сколько иметь детей, - редко позволялось больше двух, но почти никто и не просил больше. Кому где жить и куда отправляться по обмену, если кто желал перемен, - в основном это касалось вдов, от которых отказались мужья, бессемейных сирот и холостых мужчин, ни разу не женатых или ушедших из дома. Еще напоминали, когда какой праздник и когда какое время на небе - лето или, скажем, зима. Когда молиться, когда есть, когда спать, когда ходить в Зал Картин - этот распорядок тоже заведен был непреложно свыше Радетелями.
        Кроме того, в поселке "Яблочный чиж", как и в иных прочих, имелся негласный свод не столь важных предписаний, который назывался "так принято". Принято было детям во всем слушаться родителей, если таковые имелись, вплоть до первой зрелости. Принято было благодарить Радетелей на общей молитве. Принято было просить об изгнании неугодного грешника, который хоть впрямую и не нарушал завета, но не слишком удобно выходило с ним жить. Принято было помогать, если попросят или просто так, вот как сегодня Тим помог старику Фавну. И уж, конечно, было НЕ принято ошиваться вблизи границы. Какое наказание предусматривалось за этот кошмарный проступок, Тим не имел представления, потому что никто еще в здравом уме его не совершал. Но уж, конечно, высылка прочь, не меньше. А вдруг и Лечебница, хотя опять же в заветах ничего не говорилось о таких преступлениях. Но кто его знает? Для Тима даже возможное изгнание было бы концом света и счастья, ибо это означало навсегда расстаться с Аникой.
        Мысли Тима заметались в беспорядке, взор его устремился в пасмурное, вновь набухавшее тучами небо, словно бы он просил равнодушную, хмурую твердь дать хоть какую подсказку. Сквозь мышино-серую мглу проглянул с заоблачной высоты смутный молочно-белесый, неприкаянный страннический лик. "Бродяга, ну разве ты помоги! Ты же знаешь, как плохо быть одному! Помоги, что тебе стоит?", - в трепетном порыве воззвал к лунному диску Тим, уже заранее зная, что порыв его - от собственной беспомощности и ни к чему не приведет. Никчемное создание эта луна. Зачем она вообще нужна? Солнце, то хоть светит. А эта шастает по небу туда-сюда, видать, даже Радетели махнули на нее рукой. И все же бродяга волей или неволей натолкнула Тима на неожиданное размышление. А с чего он взял, будто бы от любого существа в этом мире непременно должна выйти польза именно ему, Тиму? Неужто бродяга не может порхать по небу в свое удовольствие? А какой толк ей, скажите на милость, от самого Тима? Тоже, небось, думает, что он бесполезное создание и ей, бродяге, ни на что не годное? Если луна вообще может думать о чем-нибудь. Кстати, зачем
на белом свете нужен он, Тим? А нужен он для того, чтобы... чтобы... Тут он окончательно зашел в тупик, потому что не нашлось у него никакого ответа. Правда, зачем он живет? Зачем все живут? Ну, Радетели, те понятное дело. Без них ничего бы и не было. Без Радетелей никак нельзя. Вот и выходит, что от них есть польза. Они нужны всем в поселке "Яблочный чиж", и в других местах тоже. Они сделали солнце, может, каждый свое отдельное. И сделали луну, может, одну на всех, а может, и нет. И землю, и все прочее. Неизвестно, зачем им это надо, и тем более неизвестно, зачем им Тим, и его отец, и Аника, и тетушка Зо, и все остальные люди. Но оттого получается, что он, Тим, тоже бессмысленное существо, и жизнь его бессмысленна.
        Как при любом коренном перевороте в созерцании мира, внутри Тима-человека обращение его разумного "Я" к прежде неосознаваемым вещам совершилось в мгновение ока. Подготовка к этому переходу заняла довольно долгое время, но перелом произошел стремительно. Естественное перерастание строго определенного количества в пока еще бесформенное качество случилось с такой же быстротой, с какой из-под ног приговоренного к повешению ускользает опора, и вот уже одно состояние необратимо сменяется на другое.
        Он должен прежде знать. Должен прежде, чем снова будет стоять перед ВЫХОДОМ, и прежде, чем заставит говорить ИНСТРУКЦИЮ, что ему делать дальше. Потому что Фавн сказал ему: руководство к действию нужно для осуществления цели. А цели у Тима пока не было. По крайней мере, той, для которой понадобилась бы ИНСТРУКЦИЯ на пограничном столбе. Но где искать это знание? Ни бродяга, ни Колокольня Времени, ни солнце, ни река, ни даже Фавн ему ничего не скажут на этот счет: "Для чего на свете живет он, Тим?" Молиться Радетелям о прозрении ему было слишком боязно. Вдруг это грех, вдруг его заберут за ослушание в Дом Отдохновения, и то в лучшем случае. О том, чтобы спрашивать кого-то в поселке, и речи не шло - это было опасно и, главное, без толку. Никто из них не думал о себе так, как Тим, даже и Аника, как оно ни печально и жаль. Оставалось одно. Единственная его подруга, которую он нашел на чердаке в Зале Картин. Да и нашел-то случайно, за день-другой до своей первой зрелости, это он помнил хорошо. Ему потребовалась старая игрушечная доска для рисования, на чердаке валялось много ненужного хлама, который
вроде бы и надо отдать "домовому", но ребятишки сносили именно сюда, все равно вскоре забывали, и брошенные вещи время от времени пропадали неведомо куда, когда их становилось слишком много. Свою доску он тогда не отыскал - а и полез за ней оттого, что вспомнил полузабытый сон из детства, и будто бы там, на доске, запечатлены были удивительные создания из этого сна, - зачем ему понадобилось, он и сам не понимал.
        Зато вместо старой игрушки ему попалась под руки Она. Книжка, а в ней знаки и слова. И каждому слову соответствовала отдельная картинка, чтобы было понятно. Правда, Тим совсем не сразу в ней разобрался. Он до вечера просидел тогда на чердаке, пропустил обед, отец его обыскался и хотел уже тревожить соседей, потом ходил сердитый много дней. Но Тим все стерпел, тихонько и бережно сперва припрятал находку, пока не уверился в ее безопасности, затем долгими часами старался над книжкой, порой и по ночам, и не зря. Скоро он сообразил, как и в каком порядке нажимать на цветные треугольники, кружочки и загогулины внизу прозрачной насквозь коробки, чтобы картинки последовательно выплывали наружу и сменяли в воздухе одна другую. И как обрадовался целую зиму спустя, когда самостоятельно смог прочитать ее название. "Азбука. От 3 до 5 лет". Потом он догадался, что "азбука" означает учение о правильном сложении знаков в разнообразные слова. Некоторые, однако, были совсем непонятны и незнакомы, как и соответствующие изображения предметов, которых он никогда прежде не видел. Тогда он или пропускал их, или
запоминал на всякий случай. Что же такое "3" и "5" он вызнал далеко не в один день. Пока не наткнулся на понятие "считать", причем не на пальцах, а, как оказалось, для каждого количества здесь полагалась определенная цифра-знак. От одного до десяти. Заодно пришлось потрудиться над загадочным понятием "лет". Когда же он выяснил далее, что это всего-навсего множественное число от слова "год", а последнее означает огромный промежуток времени от одной зимы до другой, то не на шутку удивился. Кому это понадобился столь неудобный счет? И какая разница, сколько зим прошло? Одно его порадовало: коли в книжке говорилось, что "Азбуку" нужно разбирать от трех до пяти этих самых лет или зим, то он, Тим, молодец, разобрался куда быстрее, ишь какой он умный. Но вот теперь его интересовали совсем иные вопросы, и радость его, и гордость от успешного познания испарились неведомо куда, только и оставалось ждать неизвестно чего.
        Будет ли ответ? Он надеялся хотя бы на подспорье. К тому же Тим обнаружил у книжки драгоценное и редкое качество. Одни и те же явленные ему слова могли иметь сразу по нескольку значений, и тогда простые фразы, сложенные из них, обретали совсем иной смысл. Может, он что-нибудь пропустил, может, нужно попробовать еще раз. Все равно в поселке "Азбука" получалась единственной вещью такого рода, а больше читать знаки было совершенно негде, хоть ты тресни! Невольно выругался Тим про себя. Что же, он попробует, еще как попробует!
        В этот миг сонную, воркующую тишину сиреневого часа прорезал низкий, тягучий звон. Вот-те, нате! Не может быть! Послание от Радетеля. Неужто скоро праздник? Но нет, тогда бы звон был высокий и с переливами. Сообщения же, касающиеся исполнения прошений, говорят, обычно появляются вечерами в Зале Картин, хотя Тим пока ни одного не видел. А уведомления семейного характера, о свадьбах, детишках, наступлениях зрелости и прочей ерунде вообще приносит "домовой" неизвестно откуда. Стало быть, случилось что-то необыкновенное. Но что? Тут у Тима невольно подкосились ноги, словно бы превратились в мягкую жевательную тянучку, и он плюхнулся с размаху на траву, но даже не почувствовал боли от неловкого падения. Его захлестнул панический, ни с чем прежде несравнимый страх. Известно, к чему этот звон на Колокольне Времени! Из-за его, Тима, выкрутасов. Ну зачем, зачем он полез в эту окаянную крапиву? И какое ему дело до сумеречных знаков на новой границе? Теперь он получит по заслугам, и так ему и надо! Из глаз его сами собой хлынули ручьем холодные, пропащие слезы, Тиму стало ужасно жалко себя, он внезапно
осознал собственную малость и крайнюю беспомощность перед лицом грядущего наказания, и, следуя слепому, животному инстинкту, предпринял единственную, пришедшую ему на ум спасительную попытку - начал истово молиться Радетелям. Вдруг и пощадят.
        Потом он встал. Лучше уж он придет сам, лучше уж навстречу, чем бежать прочь, и не потому, что бежать некуда, а только - так лучше. Почему и отчего, Тим на сей раз не задавался вопросом, ему лишь показалось вполне естественным этак-то поступить. Он и знать не знал - поступок его из ряда вон, никто еще не делал ничего похожего и не рассуждал подобным образом в поселке "Яблочный чиж", потому что не было там естественных вещей с названиями "смелость" и "отчаяние". Он трусил необычайно, но все же шел вперед, пускай и на ватных, подгибающихся ногах. Пускай через страх и через силу, но все же шел вперед.
        Тим вышел на Соборную площадь. Полно народа, и каждый, раззявив рот, смотрит вверх, на "говорящую птицу" - неживую разомкнутую пасть, вознесенную ввысь на радужном шесте, изрекающую торжественные послания Радетелей. Поэтому никто не обратил ровно никакого внимания на его необычный, удрученный вид - понурые плечи и обреченный, зеркальный взгляд карих с прозеленью, широко раскрытых глаз.
        "Завтра, в оранжевый час. Прибытие Радетеля-хозяина. Новый товарищ по обмену. Напутственное слово. Возрадуйтесь и воздайте. Да хранит вас всех судьба!".
        Тим не сразу смог уразуметь, что в послании о нем не говорится ни единого словечка. Он уже настолько внутренне приготовился к роковому для себя исходу, что долго не был в состоянии поверить в помилование. Да и помилования не вышло, потому что не объявлялись преступление и наказание. Воображение, прыткое и знающее за собой вину, подвело его самым предательским образом. Ну с чего он взял, будто его походы к новой границе непременно вызовут всеобщий переполох? Его отпустило гнетущее чувство одиночества приговоренного, и он рассуждал теперь здраво - тоже мне, фигура, Тим из поселка "Яблочный чиж". Подумаешь! Хватил бы его "домовой" за шиворот или, скажем, "железный дровосек" своими клешнями, да и уволок в Лечебницу. Стоило бы Радетелям самим стараться да еще объявлять всеобщий приветственный сбор!
        Хотя странно. Когда сосед Яго прибыл по обмену из своих "беспечных малиновок", никакой Радетель его не сопровождал, еще чего! И никого не сопровождал, насколько знал за свою короткую жизнь Тим - не было таких случаев. И в поселке ни о чем подобном никем из стариков не упоминалось. Может, какой особенный переселенец? Вздор, люди все равны. Что положено одному, положено и другому. Он подумал немного, на этот раз очень быстро. Даже сам удивился. Все очень просто - случайно совпало, прибытие нового жителя и визит Радетеля-хозяина здешних мест. Говорят, иногда они приходят, ни зачем, а только посмотреть, что и как, и показать себя. На памяти Тима еще ни одного явления Радетелей не происходило, и он, позабыв прежние страхи, чистосердечно возрадовался и воодушевился. Надо же, вместо сурового наказания выпали на его долю невиданные счастье и удача. Вдруг и ответы выпадут тоже? А коли нет, посмотреть на живого хозяина всего сущего в поселке "Яблочный чиж" само по себе достойное событие!
        К нему подбежали Сим и Аника, наперебой загалдели:
        - Ты слышал? Слышал? А как это будет? Ой, здорово! - в один голос твердили они, подпрыгивая на месте от радости и прихлопывая в ладоши.
        Тим был рад тоже. Главная лиха беда пока миновала его.
        Неподалеку приплясывала на смятой траве пестрой, неугомонной стайкой малышня, выкликая: "Чудо, чудо!", и старшие тоже улыбались друг дружке, повторяя: "Вот праздник, так праздник!". А с неба опять посыпал мелкий, противно-тепловатый дождичек.
        Праздник блаженного послушания
        Поселок "Яблочный чиж" в полном составе собрался на площади задолго до назначенного оранжевого часа. Пришли все без исключения. Даже Фавн, несмотря на то, что он не слишком интересовался поселковыми событиями, которые не касались его непосредственно. Матери и отцы привели детишек, усердные "домовые" прикатили колясочки с младенцами. Молодежь держалась небольшими стайками, стеснялась и делала вид, будто ей все нипочем. Сим, Аника и Марийка стояли особняком, как самые старшие из тех, кто вот-вот получит вторую зрелость, жестами подзывали к себе Тима. Но он нарочно не шел, предпочитая компанию отца и тетушки Зо. Потому что это была своего рода игра - отец притворялся, будто бы говорливая соседка сильно докучает ему и как бы искал спасения у Тима, тетушка Зо - будто бы Тим ей помеха, а ведь дело обстояло как раз наоборот. И еще потому, что друзья его задурили бы Тиму голову своей болтовней и восторгами, но именно теперь Тиму просто необходимо было воспринимать происходящее насколько возможно ясно и отчетливо.
        Внезапным порывом началось общее моление, невзирая на то, что заранее его никто не назначал и не объявлял - вообще молиться в оранжевый час было не по установлению. Но как-то разом жители поселка приняли торжественные позы, тоже и малые дети: сведенные над головами руки, ладони, сложенные "лодочкой", лица, обращенные к небу, хотя на небе-то никаких Радетелей никогда не наблюдалось. И нескладный многоголосый хор в давно заученной стройной последовательности затянул размеренное песнопение:
        Радуемся и превозносим! Благодарим и преклоняемся! В послушании и в изобилии! Радетели наши, да пребудьте с нами! Дарить и принимать! Хранить и почитать! Каждому свое в горних высях и на земле!
        И так до тех пор, пока обессиленные в трансе головы не падали устало в отдохновении на грудь, не обвисали утратившие страсть расслабленные руки, а на лицах не начинала сиять тихая, довольная умиротворенность. В этот раз со всеми было так. Кроме Тима. Первый раз в жизни у него не вышло, хотя ритуал молитвенного поклонения Радетелям был изведан им с малолетства, каждое ощущение возникало последовательно само собой и сменялось другим, более счастливым и сладостным. Теперь он стоял как пень от старого дерева в поселковой дубовой роще и не мог уйти, и не мог не наблюдать, как благодарственное моление выглядит со стороны. А выглядело-то оно преглупейшим образом. "Преглупейшее" вообще служило крайним, оскорбительным определением в лексиконе Тима. И уж, конечно, никогда еще Тиму не приходилось применять и прилагать его к такому священному действию, как всеобщее благодарственное моление на Соборной площади. Но теперь никакого иного, более мягкого слова, попросту не нашлось. Даже и чувства невольного страха и святотатственного возмущения не возникло. Потому что и впрямь "преглупейшим образом". Наоборот,
невольно Тиму стало вдруг стыдно. Неужто и он так каждый день стоит на зеленой пушистой траве, с простертыми вверх руками и бормочет нараспев тягучую вязь разнообразных звуков, смысла которых в этот момент не понимает. Зачем нужна молитва, если здравый рассудок в ней спит непробудным сном? Не лучше ли на трезвую голову разобрать каждое слово отдельно и в его связи с остальными, раз и навсегда понять и принять, чем изо дня в день бубнить одно и то же? Словно он животное, которое если не приручать постоянно, так оно и не уразумеет, чего от него хотят?
        Тут его любопытствующий взгляд наткнулся на второй такой же. Нет, не такой же, сказал себе Тим. А растерянный и как бы недоуменный, и оттого тревожно беспомощный. Наискосок от него, рядом с Лелем-"курносиком" и его большим семейством, молящимся истово, стоял Фавн. Его руки тоже не простирались к небесам, ни единого звука не слетало с его сомкнутых, будто приклеенных друг к дружке губ, вовсе не шевелившихся и для приличия. Фавн, в свою очередь, смотрел на Тима без укоризны и без любопытства, как бы спрашивал безмолвно: "Что, приятель, худо тебе? Ты тоже здесь лишний?" Еще теперь Тим вспомнил совершенно определенно - никогда прежде не замечал он Фавна на благодарственных молениях, может, не обращал внимания? Нет, не было Фавна на Соборной площади. Никогда не было. Ни когда шел нежный, как шепот, снег, ни когда легкий дождичек, ни когда сияло озорное солнце, в красный час молитвы всегда высоко парившее в синем небе. Почему же сейчас? Спросил и сам себе ответил Тим: потому что прибытие Радетеля такому, как Фавн, все равно любопытно. И какому такому? Стало быть, и Фавн отличается от других, стало быть,
похож на него, Тима? И может, загадочные его обрывки фраз о каком-то квадрате у времени вовсе не стариковский бред?
        Но додумать до конца Тиму не удалось. Моление кончилось. На Соборной площади воцарилась тишина, полная и будто бы окончательная - подумал Тим. Будто бы природу поразило то, после чего уже не случится никакого звука, и так - навсегда. Но звук случился. Колокольня Времени бравурным звоном объявила оранжевый час. Жители поселка встрепенулись, словно разбуженные не по своей воле полевые цветы, сомкнувшие лепестки на ночь. Головы обернулись, сосед посмотрел на соседа, прошелестели порывом краткие несвязные восклицания, и вот уже тут и там завязался разговор, послышались возгласы: "Скоро? Ну, скоро же? Ой, мамочки, аж поджилки трясутся!" Взрослые внушали детишкам, чтобы смотрели внимательно и ничего не пропустили - когда еще доведется увидеть им Радетеля?
        Отец и тетушка Зо, позабыв про игру, наперебой обсуждали грядущее событие, к ним протиснулся неугомонный Яго, покинув ненадолго свою невесту Чичику и ее пыхтящую мамашу, чтобы биться об заклад, он неимоверный спорщик, этот Яго. Прибудет ли Радетель по воздуху или как-нибудь иначе? Отец поставил фору на будущих состязаниях - одну "бабушку в окошке", а хохотушка Зо - поцелуй победителю. Тиму стало скучно с ними, да к тому же Аника опять махала ему рукой, звала к себе. А рядом скалился Сим, обнимал свою Марийку, девушка что-то строго говорила ему, наверное, увещевала быть серьезным в такой необыкновенный час.
        И тут вдруг началось. Тим не успел даже добраться до Аники и Сима, замер на полдороге, как раз возле Леля-"курносика" и его семейства, совсем неподалеку от Фавна, хотя данного обстоятельства он сперва не осознал. Не до Фавна теперь, когда такое происходит!
        Радетель прибыл не по воздуху, скорее, появился из воздуха. И то сказать, Тим понял, кто возник на самом краю Колокольни Времени, просто потому, что никто иной это и не мог быть. Оно, это существо, которое все называли Радетелем, совершенно не походило ни на что, виденное им прежде. Хотя Радетелю вовсе не подобало слово "что". Яркая, слепящая глаза фигура, будто собранная из осколков разбитого объемного зеркала. Ни одной плавной линии, сплошные ломаные углы, переливающиеся в бесконечном многоцветии, в бесконечном сплетении красок, в бесконечном вращении, словно бы пущенные световым лучом по замкнутому кругу. Только по едва различимым очертаниям можно было понять, где у существа голова, а где руки и ноги. Лицо у Радетеля отсутствовало - вместо него все та же радужная мешанина красок и углов, зато имелся голос, нечеловеческий и пронизывавший все насквозь. От этого голоса рябило в глазах, да, да, именно в глазах! Тим невольно удивился, что подобное возможно. Голос говорил о послушании и о счастливой жизни, и... Внезапно Тим потерял смысловую нить, потому что иной голос, вполне нормальный, хотя и
плохо слышимый, произнес над его ухом:
        - Гравитационный "квантокомб", - или что-то вроде того, очень трудные были слова, чтобы сразу запомнить. И дальше будто в молитвенном трансе: - Квантовый комбинезон. Да. "Квантокомб". Гравитационный. Да. Автономный "квантокомб". Да.
        Тиму и поворачиваться не пришлось, чтобы догадаться - с ним говорил Фавн. Неужто у старика опять случился приступ? Ах, как некстати! Он решил - не стоит отвлекаться по пустякам, с Фавном еще успеется. Да и нужно ли? Пока же Тим, не отрывая любопытствующего взгляда, внимал Радетелю, усилием воли заставив вслушиваться в его наставление, по-прежнему звенящее звуками, что пронизывали все насквозь и вызывали в глазах вспыхивающую черными точками рябь, от которой кружилась голова. Тима не нарочно зашатало. Но ненадолго и скоро прошло.
        Кажется, теперь речь шла о том, что все должны быть внимательными друг к дружке, поощрять и уважать чужую свободу, а главное, какие молодцы жители поселка "Яблочный чиж" оттого, что особенно заботятся о своих детях. Наверное, в иных далеких поселках дело с этим обстояло не столь хорошо, решил про себя Тим, хотя, подумаешь, заслуга! Дети маленькие, о них все заботятся, это нормально. Но тут Радетель с высоты Колокольни простер, о нет, совсем не руку, а мерцающий и дрожащий пурпурный луч, будто указывал на что-то или на кого-то. Все обернулись посмотреть. Позади, у края Соборной площади, стоял мальчик. Белокурый, невысокий, в ярко-рыжих штанишках с подпалинами и такой же курточке и вот-вот собирался зареветь. Мальчик был чужой, не из их поселка. А голос продолжал греметь. О том, что Радетель надеется на их любовь и сердечное внимание, и что кто-нибудь достойный примет малыша в свою семью, и оделит лаской, и уютным домом, и всем положенным свободному жителю такого славного поселка, каким безусловно и заслуженно считается "Яблочный чиж".
        В появлении светловолосого мальчишки ничего необыкновенного не было. И прежде уходили и приходили по обмену, точно так же возникая и исчезая во время общих благодарственных молений. Но никогда подобное переселение не сопровождалось прибытием Радетеля и уж, конечно, никто ни за кого не просил. Это было из ряда вон вопиющим событием, и каждый на площади, может, и не осознавал, но несомненно чувствовал - происходит что-то неправильное, что-то, чего не должно случаться, что-то, выделяющее вновь прибывшего малыша в некоторую лучшую часть. Это было нельзя, это было против завета, и все же оно было, оно присутствовало в громогласных речениях Радетеля, хотя об этом и не говорилось прямо. Толпа на Соборной площади замерла, ни единый человек не двинулся с места, так все оказались поражены. А у мальчишки из округлившихся от страха жемчужно-серых глазенок уже потекли слезы. Но ни одна участливая рука не протянулась, ни один сочувствующий взгляд не подбодрил новичка. Не из умышленной жестокости, в любой иной раз парнишка оказался бы нарасхват, однако не сегодня. Поселок пребывал в ступоре, "Яблочный чиж" в
полном составе не верил своим ушам. А мальчуган продолжал реветь. Тут Тим не выдержал. Мало ли что кому кажется! Справедливо или не справедливо! Он подбежал к ребенку, схватил того за влажную ладошку, немного резко, но так уж вышло, и потянул к себе. Тим и сам не знал, чего это на него накатило, зачем он, не достигший полной зрелости, лезет не в свое, взрослое дело. Но было поздно. Поэтому, обращаясь больше к Колокольне Времени, чем к стоящему на ней Радетелю, он закричал вверх:
        - Я беру его к себе! - и сразу же оговорился: - Я и мой отец берем его к себе!
        Мальчишка посмотрел на него, на мгновение раздумав плакать, но не окончательно, а словно бы выжидая - стоит или не стоит продолжать?
        - Как тебя зовут? - Тим улыбнулся сироте насколько мог дружелюбней, одновременно роясь в кармане просторных штанов - не завалялось ли какой ерундовины, чтобы подбодрить нового названого брата.
        В кармане было пусто, но, кажется, белокурый мальчик догадался о его намерениях и потому достаточно смело улыбнулся в ответ:
        - Не помню, - и затряс кудрявой головенкой. В свою очередь спросил: - А тебя как?
        - Меня - Тим, - он ответил не задумываясь, мысли его в этот миг отлетели в иные дали.
        Как это может быть на свете, чтобы кто-то не помнил собственного имени? И не такой уж маленький этот белокурый мальчик! Странно и необъяснимо. Обычно прибывшие по обмену, вот как Яго, например, понятия не имели, как попали из одного поселка в другой. Просто уснули на миг и очнулись уже в ином месте. Но чтобы не помнить своего имени, не было такого!
        - Его зовут Нил, - прогрохотал голос с Колокольни. - Нил из селения "Разбитого сердца", - еще раз прогремело сверху.
        Никогда доселе Тим не слыхивал, чтобы поселку кто-то захотел дать столь безрадостное название. Но ладно, мало ли какие у тамошнего Радетеля порядки. Из поселка с таким именем он бы и сам ушел куда подальше, надо же - "Разбитое сердце"!
        Тим не заметил, как к ним подошел его отец, как встал немного позади, довольно кивая в знак согласия, с хитрым видом, будто бы не кто иной, как он сам, подучил своего сына поступить столь вызывающим образом. Тим очнулся лишь, когда рядом с ним невесть откуда возникла Аника и бережно взяла мальчишку за другую потную ладошку. И в свою очередь прокричала вверх:
        - И я! Я тоже! Буду заботиться о нем! - и посмотрела на Тима.
        Взгляд ее, такой небесно-голубой, что аж захватывало дух, говорил ему: "Мы все равно будем скоро как одна семья. Ты не забыл и не передумал? Поэтому я здесь, я с тобой". Как он-то мог забыть или передумать? Что же, зато у Нила теперь есть не только брат и отец, но и красавица-сестра. Значит, все устроилось. Вокруг захлопали. Не в честь Радетеля, а на сей раз для них четверых. Так поселок "Яблочный чиж" выражал свое одобрение.
        А после случилось немыслимое. То, чего никак не могло быть. Самые старые жители поселка, которые помнили еще замшелые побасенки своих дедов, наполовину вранье, наполовину воронье карканье, и те не рассказывали о подобных вещах.
        Радетель спустился с Колокольни Времени. Плавно неся себя по воздуху, как будто земля не тянула его книзу, как будто не было у земли никакой власти над ним, да и как ей быть, если сами Радетели и создали землю? Он опускался чинно и медленно, вовсе не летел стремительной птицей, невозможным образом как бы сходил с небес из величайшей милости, а так оно всеми и считалось на самом деле. Радетель едва коснулся травы и замер неподвижно на месте совсем близко от Тима, и трава нисколько не примялась под ним, лишь встрепенулась от чуть заметного порыва. Потом Радетель заговорил. Уже не так громоподобно, а словно многократное эхо отражалось от невидимых стен, что порой случалось в Зале Картин, хотя там-то стены были как раз настоящие.
        Тим плохо запомнил сказанное. Да и запоминать, собственно, было нечего. Какой он молодец, и как прекрасен его поступок. (Подумаешь! Только и пронеслось в голове у Тима.) И опять, что он, Радетель, надеется на него, и пусть мальчику Нилу живется хорошо. (С чего ему будет вдруг житься плохо? Снова мимолетной тенью мелькнуло у Тима в уме.) Отец кивал в такт словам, как заведенный игрушечный "домовой", важно, но и с опаской. А Радетель - неужто и такое может быть, не поверил в первый момент Тим? - медленно и торжественно возложил руку на правое плечо Тима. Ну, не руку, конечно, но ту блестящую штуку, которая у него выступала вместо руки. Каждый в поселке знал - именно этот жест и есть самый высший, безмолвный акт доверия одного человека другому. А тут даже не человек, но много, много больше человека, сущность, вообще не соизмеримая с ним. Однако Тим почувствовал отнюдь не гордость, о нет - резкий холод, будто бы на плечо его положили кусок льда, по телу волной пробежал щемящий озноб, какой не охватывает и в зимнюю стужу, словно бы рука Радетеля отнимала его тепло неотвратимо и до последней капельки.
Его снова зашатало, во рту стало невыносимо горько, взор его заволокло непроницаемым мраком, Тим будто бы долго падал куда-то. Но не упал. Наоборот, лед также внезапно исчез с его плеча, и сразу отступил холод, и вернулось назад все тепло. Радетель убрал свою руку. Он перестал говорить. Казалось, он смотрит вокруг себя, хотя это только казалось - у Радетеля ведь не было глаз, но все равно и несомненно, видеть он мог. Потом он взмыл вверх, обратно на Колокольню Времени с невероятной скоростью, совсем не так степенно, как нисходил на землю. На прощание голос его прогремел еще раз, произнесенного было нельзя разобрать, звук существовал на пределе того, что может вынести человек. У каждого в поселке от этих громоносных раскатов словно бы приключилась полная и черная слепота.
        А когда все вновь прозрели, никакого Радетеля на Колокольне Времени уже и не было. Но жители, будто бы сговорившись, продолжали смотреть ввысь, на то место, где вот только что парила переливчатая зеркальная фигура, и тишина кругом стояла такая, что слышно было, как растет трава под ногами. И как летний ветерок колышет лазоревую занавеску на раскрытом окне тетушки Ир, и как тот же ветерок теребит водную гладь реки, и как попискивает хитрая мышь на веранде Эда-"певуна", и как проворный паук-сенокосец скользит по земляничному листку.
        Мальчик Нил нервно дернул своего нового братца Тима за край праздничной, белой рубахи, выбившийся из штанов, мол, ну что же ты? Или забыл обо мне? Тим опомнился и перестал слушать ветер.
        - Сейчас, сейчас, - затвердил он торопливо, - сейчас.
        Аника уже ерошила мальчишке волосы, вовсю хихикала и обещала после обеда отвести его в Зал Картин, чтобы Нил непременно посмотрел историю про малышку Мод и босяка. Нил, судя по всему, ничуть не возражал. А тут еще подбежала к ним тетушка Зо, и давай щипать парнишку за пухлые щечки, и приговаривать, какой он сладкий да хорошенький, так бы и съела его вместо кленового повидла. Нил счастливо засмеялся. Тетушка Зо ему определенно понравилась. Кажется, он уже напрочь позабыл и слезы, и свое не вполне нормальное прибытие, и вообще, оранжевый час еще не успел закончиться, как мальчуган начал воспринимать происходящее вокруг него как самую лучшую и естественную вещь на земле. Все шло само собой и без дальнейшего вмешательства Тима. Стало быть, у него вполне есть возможность отлучиться на некоторое время, даже и до обеда. Парнишка освоится и без него. Тем более у Тима имелось одно неотложное дельце.
        - Я сбегаю кое-куда, ненадолго, - он вопросительно посмотрел на отца.
        - Коли нужно, так сбегай, - добродушно согласился тот и потом уже не обращал на Тима внимания, наклонился с ласковой усмешкой к мальчугану Нилу: - Выходит, теперь ты мне тоже сынок, ну и ну! Вот есть в нашем доме одна комната, и в ней прозрачный потолок. Игрушек там можно держать видимо-невидимо, еще и место останется. Ты как? Хочешь посмотреть? Понравится, значит, твоя будет?
        Нил от радости аж запрыгал на одной ножке, хотя не слишком уж он был и маленький. Но старая детская комната Тима того стоила. Для парнишки в самый раз, - подумал он. А что, если показать ему книжку? Не сейчас, конечно, когда еще немного подрастет. Вдруг ему станет интересно? Хорошо все же, что он так неожиданно нашел себе братишку, пусть и младшего.
        Он стоял и смотрел вслед удалявшемуся отцу, который заботливо держал за руку непоседливого Нила, и как они вместе шли к дому. А за ними по пятам и тихо беседуя промеж себя - Аника и тетушка Зо, и мать Аники, тетушка Та, тоже вызвавшаяся помочь с устройством нового жильца. Да и чего там хлопотать, будто "домовой" без них не знает, что нужно делать? Зато "домовой" не зацелует мальчишку до потери сознания, и может, это самое целование и есть наиглавнейшее обустройство? Вообще, с чего он взял, будто три женщины непременно должны говорить о новом его братишке? Скоро ведь праздник Короткой Ночи, и наверняка они теперь обсуждают каждая свой рисунок для песочного каравая, который станут лепить на первый приз. Вот только какого разэтакого он, Тим, застыл на одном месте и пялится им вслед, когда его ждет дело! И Фавн уже довольно далеко ушел, хорошо еще, он старый, потому догнать его выйдет легко. Тим побежал.
        Фавн шел к реке, но направлялся не к резным, затейливым мосткам для купания, где сейчас вышло бы особенно людно, - после собрания многим захотелось поплавать вволю, освежиться, покуролесить в воде, а заодно на все лады обсудить произошедшее. И еще не один день будут обсуждать, может, до Тимовых седых волос, такое событие! Сам Радетель, да к тому же руку на плечо! Было бы за что, конечно. А то ведь ерунда, вчерашнего сна не стоит!
        Он догнал Фавна, прежде чем старик свернул к дальнему причалу с лодками-"самоходками". Это как раз для него - молодежь ведь ими редко пользуется. Неинтересно это: сидишь себе, а тебя везут сначала вниз до речной границы, а после таково же вверх, туда-сюда. Не успеешь оглянуться, уже задремал под мерное и неторопливое скольжение. Куда лучше на округлых ладьях с двойными веслами, и соревнование устроить можно, и сразу видно, кто ловчее и лучше умеет выгребать против течения. Но Фавн, само собой, слишком уж стар для подобного развлечения. Соснуть часок-другой на воде, вот это по нему. Хорошо еще, что не успел он взять лодку, иначе нипочем бы Тим до него не докричался. Фавн, он такой. И не потому, что слышит плохо, а только кто же станет его звать? Кому он нужен? Вот и не обратит внимания.
        - Это снова я, - выдохнул Тим в спину старику, воровато оглянулся по сторонам, будто бы испугался чего-то. Смешно даже, чего ему бояться! Или кого. Да и приветствие вышло неумным. Можно было подумать, что расстался он с Фавном не вчерашним днем возле Лечебницы, а только что. Впрочем, и это отчасти верно, разве не прозвучали те загадочные слова над самым его ухом в оранжевый час?
        Но тогда нужно было бы признать, что Тим их услышал и запомнил со вниманием, а это получалось странным - к чему бы ему стариковский бред? Выходит, и к чему. Полно-то врать! За тем и шел за Фавном, чтобы как-то навести того на разговор.
        - Привет тебе, Тим, - равнодушно отозвался старик, ничуть не остановился и не оглянулся. Лишь повторил на иной лад: - Это снова ты, - и не удивился нисколько.
        - Спросить хотел, как твоя голова? Не болит больше? Уж извини, не зашел проведать, - вот уж глупость, так глупость, с чего бы Тиму заходить проведывать? Да и какой в том толк? Что, он "колдун", что ли? И чем может помочь? Хотя доброе слово всякому иметь на сердце приятно. Но это за исключением Фавна - тому всегда было до ночных фонарей, заботится о нем кто или нет. Может, оттого его и сторонились. Что же, всякий волен выбирать, как ему жить, лишь бы другим не мешал.
        - Голова-то? Да. На месте пока, - то ли это шутка, то ли всерьез так сказал, поди пойми. Однако Фавн замедлил шаги, будто собираясь остановиться. А значит, давал знак - Тим может спросить или сообщить еще что-нибудь, он, Фавн, не возражает.
        Вот только что? С тем ведь и шел следом, чтобы о здоровьишке осведомиться. Сам себя уговорил, чтоб за тем пойти, ну так ведь и узнал. Голова, говорит, на месте. Чего еще спрашивать-то? Или Тим думал и ждал - ну как начнет Фавн ему расписывать, отчего лечил его "колдун", да что при этом сказал, да что после было? В поселке старшие за каждым синяком так-то в Лечебницу бегали, а потом друг дружке рассказывали с подробностями. У каждого своя история имелась в запасе по этому поводу, и большая часть из них беззастенчивое вранье. Как "колдун" лазил холодными ростками-зондами внутри, ажно все леденело, и как страшно было, и как из ноздрей и ушей валил пар, напридумывают чушь, некоторые из ребятишек или совсем молодых верят. До поры, конечно. Пока сами не попадут однажды "колдуну" в руки, то бишь в блестящие его щупальца. И Тим попадал. Когда объелся с куста ранних смородиновых ягод и когда заснул почти голышом на спелом, жарком солнце. И ничегошеньки не страшно. Щекотно немного и еще раздражительно, потому что "колдун" не только лечит, но и ворчливо читает тебе наставление, зачем полез, куда не надо, и
отчего, дурак такой, тащишь в рот всякую гадость.
        Ну, про Лечебницу и здоровьишко, ладно, вроде поговорили. Дальше-то как быть? А дальше - лучше напрямую. Тим законы не нарушает. Ни в одном из заветов не сказано, что есть вещи, о которых говорить нельзя, коли другая сторона не отказывается слушать. А Фавн не отказался. Правда, он еще не знал, чего Тим спросить-то хочет. Вот как раз и узнает. Не пожелает отвечать - его дело. Хотя вчерашние две елочки не просто так взяты. Может, припомнит. Одна явно лишняя была. Корыстно, конечно, и стыдно, со стариком-то, но ничего не поделаешь. Даже удивительно, сколько у самого Тима в голове накопилось, за что надобно стыдиться и о чем надобно молчать. Может, и ему давно в Лечебницу пора, пускай "колдун" его поправит. Чтоб не задавал ненужных вопросов и не ждал на них непонятных ответов. Только не хочется Тиму этого, никак не хочется. В том-то и беда. Ну уж давай, коли начал. Фавн коситься стал - ишь как зыркает серебристым глазом!
        - Я-то вот зачем, эх-ма! - не слишком складно начал Тим, да и как тут выйдет складно! - Я узнать хотел - чего ты мне шептал сейчас на площади. Когда Радетель (да пребудет Он во веки веков!) на Колокольне засверкал и речь свою говорил. Я не понял ничего, ты уж объясни. Слова больно незнакомые.
        И тут произошло невероятное. Такое, отчего Тим сперва растерялся. А после не поверил. Потому как не мог он в это поверить. Чтоб один человек разговаривал подобным образом с другим человеком. И не разговаривал даже. Какой там разговор. Фавн побагровел вдруг и весь, и лицо его, что с детский кулачок, и сморщенная шея. Зашипел, будто масленичный праздничный блин на сковородке у "няньки", одна и разница, что злобно и как бы света дневного невзвидев:
        - Какие тебе еще слова, ах ты кошенок! И думать об этом забудь! Пошел прочь! Ах, голова моя! Не знаю я ничего! Пропади все пропадом, - да еще плюнул наземь. Плевок тот угодил на сиреневый куст у дорожки, Тиму стало противно. А Фавн все шипел: - И не ходи за мной. От греха, не ходи! Зашибу не то!
        Это была угроза, Тим понял сразу, хотя ни разу в своей жизни не слыхал угроз. В смысле от чужого человека не слыхал, не от отца родного или от Аники. Впрочем, то не настоящие угрозы были, по-настоящему угрожать могли лишь три завета. Так, отшлепать за проказу, и то одними выговорами чаще всего и заканчивалось дело, ну иногда не пустить в Зал Картин - это когда на отцовскую постель натащил он жаб из пустого баловства только. Или Аника грозилась уйти домой или к соседской компании, когда они с Симом, слишком расшалившись, брызгались водой или швырялись тиной на речке. Но у него все еще звучало в ушах невозможное: "Зашибу не то!". И никакой гром не поразил на месте Фавна. И никакой "железный дровосек" не ухватил и не потащил для наказания. Вон их две штуки копаются неподалеку, чистят песчаные белые дорожки. И небо не слышало, и солнце. Неужто Радетели не слушали тоже? Выходит, что нет. Значит, Тиму надо донести? Он знал, как это делается. Всякие жалобы или просьбы сообщаются любому из разноцветных шаров, хоть желтому, хоть синему, какому угодно из тех, которые каждый вечер выползают из своих
подземных нор - только покажи знак "скрещенные пальцы", и он тут же подлетит к тебе. И ты ему шепчи. Хочешь, поодиночке, хочешь, хором, можно и всем поселком. А дальше - на усмотрение. Кого? Радетеля - правителя здешних мест, наверное. Но ничего Тим шептать в ночи не будет. Он уж знал. И не потому, что простил Фавна. Нечего было здесь прощать. Он понял внезапно: старик не всерьез угрожал ему, а лишь хотел отвадить прочь. От чего-то такого, что могло плохо закончиться для него, Тима. А может, просто испытывал его. Фавн, он и мухи не обидит. Даже кошку и ту не решается приручить - жалко звериную свободу, а ведь кошки как раз не против. Ох, тут думать и думать! Книжку, что ли, посмотреть еще раз? Отчего он сразу не сообразил! Надо непременно показать "Азбуку" Фавну. Вдруг и он поймет в ней чего.
        А сейчас он пойдет домой. Хватит доставать старика. И Нил ждет. Ну, может, и не слишком ждет, но что обрадуется новый братишка, это в облаках не лови! Надо же, братишка. Теплое слово какое, хорошее. Да, он же не знает про картинки на потолке! Тим и покажет. И как включать, и как изменять, и как придумывать новые. Мысль о том - он может научить кого-то чему-то, что знает сам, невольно обрадовала его.
        Игнатий Христофорович, Гортензий и Амалия Павловна
        Комната завертелась, соединив стены, словно обрезанные ровно крылья, и отступила на шаг в полутьму. Игнатий Христофорович закрыл глаза - пяток минут у него, во всяком случае, есть. Бессонная ночь в его возрасте уже не проходит бесследно. А здоровый отдых становится неотъемлемой необходимостью. Хотя все это, конечно, сущие пустяки. Психологическое равновесие в его годы уже теряет свой смысл. Устаешь от всего, даже от забот о себе самом, что и вообще-то последнее дело. Да и с пятиминутным погружением затея пустая. Сейчас прибудет Амалия, застанет его в таком виде и начнет пилить: зачем он не щадит свое несчастное тело - всех великих проблем до смерти все равно не решить и все идеи не передумать, а вот как раз преждевременную кончину на свою голову накликать не надо.
        Так и есть. Отрывисто прозвучало в полной тишине уснувшего дома хлопотливое воззвание к "лаборанту" - беда с этими суспензионными управляющими! Прежние полимерные были куда лучше! По крайней мере, не в свое дело не лезли. Будто бы он и без "лаборанта" не знает, как ему жить правильно! Ведь был же приказ - отзываться только на его голос, а уж подчиняться безусловно одному хозяину. Так нет, чертов ИК, тоже мне - Искусственный Когитатор, который мыслит, хотя и не существует! Разломать его к печкам-лавочкам! Зачем он Амалию-то слушает? А потому что из всех зол выбирает для своего повелителя наименьшее. В общем-то, "лаборант" прав. Ему давно уже противопоказаны экстренные психокинетические погружения, но предписан полноценный восьмичасовой сон, причем на водяной кровати, отнюдь не на краю опытной тумбы-вивария.
        Кабинет засветился неоновым светом плавно, не резко. Хорошо хоть Амалия пощадила его, не стала возвращать к реальному бытию посредством барочной музыки - он Вивальди уже слышать не может. Ни осень, ни лето, ни аллегро, ни престо. Архаика, а до чего же раздражает.
        - Игнаша, ну нельзя же так! - раздался с порога недовольный басовитый голосок, странноватый для столь хрупкой и утонченной дамы, но Амалия вся и сплошь состоит из контрастов, ими и дышит, когда не впадает в крайности.
        Игнатий Христофорович привел магнитное кресло в вертикальное положение. Вот и погрузился! Отпогружался, можно даже сказать! Да-с!
        - Ты присаживайся, милая моя, - почти нежно ответил Игнатий Христофорович, по опыту зная - с Амалией только так и надо. Главное не возражать, говорить покорно и ласково, ни в коем случае не провоцировать ее участливое материнское начало.
        - Нас будет всего трое? Или подождем Карлушу? - куда более спокойно спросила Амалия, сбросив тем временем нарядные туфли и вытягиваясь в состояние "полулежа" на его любимой козетке - антикварная вещь, эпоха постоянных форм, а какая красота! И Амалия на ней тоже красива. Огненные янтарные глаза горят на белом, словно кохинхинский рис, продолговатом личике, в противовес волосы черные, как межзвездная пустота, и такие же непроглядно густые.
        - Карл не прилетит. Пишет новую вещь, просил ни за что не отвлекать. Говорит, мы маемся ерундой, к тому же вся затея - якобы против моральных установлений. Его, разумеется, не наших. Но в основном он не верит. Ну подумай сама, при чем здесь вера? Как будто молекулярная съемка может обманывать? И потом ни ты, ни я, ни тем более Гортензий никогда не отличались страстью к преувеличениям. Отсюда вывод - разбираться придется нам втроем, - Игнатий Христофорович засопел натужно носом. Вся ситуация в целом его тоже нисколько не радовала.
        - О Гортензии ты лучше помолчи. Он от природы потребитель класса экстра. Его вообще радуют такие вещи, которым мы с тобой и значения не придаем! - рассердилась вдруг Амалия. - Я себя чувствую рядом с ним доисторическим экспонатом, старой бабкой в платочке и с кошелкой. Нет, с лукошком. Или с котомкой. Как правильно будет, Игнаша?
        - С лукошком. Для тебя, по крайней мере. И потом что ты хочешь? Молодому человеку только пятьдесят один год. Нельзя же требовать, в самом деле, чтобы он перестал изумляться окружающему его миру? - напомнил он Амалии.
        - Пусть изумляется сколько хочет! Но зачем же сопровождать сей процесс столь многими разрушениями и неприятностями для людей, ему близких? - в голосе Амалии загрохотали возмущенные басы, но в действительности она нисколько не сердилась. Гортензий ей нравился. - Кстати, а где, собственно, он есть? Впрочем, страсть к опозданиям всегда числилась в его недостатках.
        Тут пороговый блок пропустил в сияющий зеленоватым неоном кабинет Игнатия Христофоровича еще одну фигуру. Долговязую и длинноволосую. А если приглядеться повнимательней - то и излишне длинноносую.
        - Собственно, он есть тут! Приветствую сию обитель "Пересвет", ее дражайшего хозяина и его не менее дражайших гостей, иначе гостью! - насмешливо сообщила фигура звенящим голосом Гортензия, затем художественно присвистнула и выдала: - Ах, Амалия Павловна, Амалия Павловна! Куртизанка Нинон де Ланкло отдыхает после трудов праведных. Я-то всегда считал вас порядочной женщиной! А тут такой соблазн! Позвольте ручку!
        - Негодник, какую вам еще ручку? - возмущенно забасила с антикварной козетки хрупкая Амалия, однако совсем даже не обиделась на злопыхательствующего шутника.
        - Тогда дозвольте ножку! Раз уж ручку вам так жалко, - продолжал глумиться Гортензий, косясь одновременно в сторону хозяина дома - не возражает ли? Игнатий Христофорович нимало не возражал.
        Шутливая перепалка длилась еще пару минут. И пусть. Рассудил Игнатий Христофорович. Дальше все равно ничего веселого не ожидается. Пока же Гортензий резвился, а огнеглазая Амалия ему нарочито строго отвечала, сам он думал. Не совершают ли они ошибку, пытаясь нынче разрешить задачу за спиной, так сказать, лица, ее поставившего. Но в том-то и дело, что оное лицо наотрез отказалось участвовать в обсуждении как задачи, так и себя самого, что вообще-то было на сей раз равнозначно. И это настораживало еще больше. Нет, даже убеждало, что его, Игнатия Христофоровича тревога основана не на беспочвенной предпосылке.
        Наконец Гортензий устроился на осевшем под его весом пухлом, ажурной отливки ковре "сам-хоросан", вечная его манера - разлечься на полу и взирать на окружающих лениво снизу вверх или вообще не смотреть. Красив по-своему, этакий вождь краснокожих, только перьев в прическе не хватает. Вылитый североамериканский индеец эпохи Ирокезского Союза Пяти Племен, игра природы, забавно, откуда такая чистота этнического типа по нынешним-то временам? Теперь он разглядывал противоположный настенный рисунок, важно поводя длинным, грозно очерченным носом из стороны в сторону, словно бы ловил в воздухе неизвестные и неэстетичные ароматы. Пахло в рабочем кабинете Игнатия Христофоровича всегда однообразно - сандаловым деревом и мятой, поэтому можно было предположить, что не в запахах заключалось дело.
        - Сколько раз к вам ни захожу, все время одно и то же. На этой стене во всяком случае, - вяло кивнул Гортензий в направлении рисунка. И все трое поняли - разговор, ради которого они здесь собрались, начался. Хотя и своеобразным способом. - Что же, это доставляет вам удовольствие, Игнатий Христофорович? Я без задней мысли, кстати, спросил.
        Настенный рисунок, противоположный рабочему месту Игнатия Христофоровича, изображал подопечный ему поселок "Беспечная малиновка" в день празднования Свадьбы Старшего Сына, чьего неизвестно. Да это было и неважно. Совершенно. Фигуры на рисунке неторопливо двигались в замедленном действии, чтобы можно было рассмотреть процессию в подробностях, если кому придет такая охота. Обычно же охотников не находилось, за исключением самого Игнатия Христофоровича. Скучно это. Да и ни к чему. А кое-кому и неприятно. Чтобы не сказать большего.
        - Удовольствие, милый Гортензий, здесь совершенно постороннее, - веско заметил хозяин дома и кабинета. - Все дело в ответственности. О коей нужно помнить. И непрестанно. Раз уж взвалил оную на себя. Впрочем, вы сами понимаете, хотя и делаете вид... иначе зачем бы вы... Зачем бы вы обременили себя этой ношей, да еще в столь раннем возрасте?
        - Ну, я другое дело, - отмахнулся Гортензий, причем в буквальном смысле - замахал у себя перед носом узкой, приятно-женственной рукой с длинными лиловыми ногтями, будто бы отгоняя назойливое насекомое. - Никак не могу избавиться от визуализации ощущений. Это все Григорян со своими опытами, - пожаловался он.
        Амалия не упустила случая ехидно уколоть своего любимца:
        - А вы, разумеется, вызвались добровольцем? Имейте в виду, Игнаша затевает эксперимент по нейронной вивисекции. Так, может, предложите свою кандидатуру? Чтобы он, бедняга, не мучился с полимерными симуляторами. Ощущения будут незабываемые, это я вам гарантирую!
        - О, моя жрица неопределенного возраста! Почто вы столь жестоки к пытливому уму? - посетовал с пола Гортензий, изображая из себя оскорбленную невинность.
        Все трое засмеялись. Но как-то несмело и будто бы опасаясь спугнуть нечто важное, что незримо витало в переливающейся зелеными всплесками, прохладной комнате.
        - Викарий, любезный, я бы попросил вас включить. Последний серийный "баскет", с самого начала, - призвал Игнатий Христофорович своего "лаборанта". Зачем он обращался столь выспренно к существу неодушевленному, он и сам не понимал. Наверное, все дело в воспитании. Любое нечто, обладающее высокоразвитым интеллектом, пусть даже не обладающее личностью, его носящей, имеет право на некую долю уважения. - И вот еще что. Сопереживатель не подсоединять! Нам нужна чистая картинка.
        Посредине кабинета немедленно вспыхнул столб абсолютно белого света. Все приготовились смотреть. Белоснежный всплеск распался на радужные соцветия, и вот уже по центру развернулось объемное действие, отображающее реальные события в масштабе примерно один к пяти.
        - Как называется сие место? - прозвучал высокий голос Гортензия будто бы за кадром.
        - "Яблочный чиж". Владение за " 28593875-бис. У Агностика оно единственное. Смотрите внимательно, - ответил ему Игнатий Христофорович. Сам он взирал на происходящее вполглаза. Давно уж знал наизусть, оттого и не спал всю последнюю ночь. Да что пользы?
        В четком цилиндрическом луче как раз происходили ключевые события. Какое-то темноволосое, довольно юное существо держало за руку малыша Нафанаила, а тот, выпучив до отказа муаровые глазенки, наблюдал за дурацким поступком Агностика, сходящего вниз с парапета атомного регулятора, на манер архангела Гавриила, слетающего к Пречистой Деве.
        - Вот сейчас, будьте внимательны. Это черт знает что! Это вопиющее самодурство! Он чуть не угробил доверчивую особь - подростка! Надо же додуматься, в допотопном "квантокомбе" прикасаться к живому существу! Тоже мне, нашел маскарадный костюм - еще какая-то пара секунд, и энтропия достигла бы критического уровня! - Игнатий Христофорович прокомментировал происходящее чересчур горячо и для себя неуместно, но уж очень возмутило его поведение Агностика. - Я, конечно, все понимаю. Столь огромное несчастье, - сказал он уже куда тише, будто одумался и ощутил неловкость от своей гневной вспышки. - Однако нельзя же так! Ведь есть же общие договоренности! А если это приведет к дестабилизации?
        - Да бросьте вы, Игнатий Христофорович! Какая там дестабилизация? Они на следующий день уже все позабыли. А еще через неделю событие обрастет легендами. О статусе Нафанаила никто даже не вспомнит, - Гортензий опять замахал обеими руками перед собой. Визуализация ощущений давала о себе знать.
        - О нет! Поверьте мне, вы очень ошибаетесь. Вольер помнит все слишком хорошо и слишком долго. К нашему с вами несчастью. Поэтому никому и не рекомендуется выходить за принятые конвенциональные рамки. Особенно таким вот способом, - Игнатий Христофорович указал проникновенным жестом в сторону цилиндрического изображения.
        - Так это же Агностик! Когда это он следовал общепринятым конвенциям? И вообще, его владение находится в таком информативном небрежении и, я бы сказал, в заброшенности, что только диву даешься! Не с чего в нем быть дестабилизации, - самоуверенно хохотнул Гортензий и схватился левой рукой за запястье правой, чтобы на сей раз не допустить беспорядочных взмахов.
        До сей поры напряженно молчавшая Амалия вдруг вмешалась, и очень Игнатий Христофорович был ей за это благодарен:
        - Господа, одумайтесь! Ну при чем здесь Вольер! Пропади он пропадом, я извинюсь... Ему же плохо! Нашему с вами близкому человеку плохо! Разве вы не понимаете? Вот в чем все дело, - Амалия запрокинула голову - тяжелые косы скользнули с козетки на светящийся пол - и сказала в потолок: - Викарий, голубчик! Выключи эту гадость!
        "Лаборант" убрал изображение, белый свет погас. Но и того, что все трое увидели, было куда как достаточно. Игнатий Христофорович заговорил первым, будто бы упрекая, но вполне отеческим тоном. Как ему и полагалось по умудренному старшинству:
        - Амалия, милая, пойми меня правильно. Я ни в коем случае не умаляю значения добровольной взаимопомощи. Но когда об этом просят! Понимаешь? Просят! Агностик же ничего подобного не хочет. Не хочет, чтобы ему помогали, и все тут. Он всегда был этически неуравновешенной личностью. Так вот... - Игнатий Христофорович сделал умышленную паузу, чтобы придать значимость следующим своим словам: - Имеем ли мы право вмешаться? Насколько мы имеем это право? И выйдет ли с того хоть какая польза? Если бы дело не шло о Вольере, я бы, собственно, нимало не расстроился. Паламид Оберштейн, которого все так лихо и заглазно называют Агностиком (кстати, попробовали бы сказать ему это в лицо), никогда не был мне симпатичен. Хоть я и сочувствую его бедам.
        Игнатий Христофорович не довел до конца свою филиппику, которой уже и стыдился, как его перебил нетерпеливо Гортензий:
        - А я вот решительно не понимаю, в чем тут беда? Неприятно, конечно. Но это же обычная вещь. До сих пор относительно редко встречающаяся. Нафанаилу там куда лучше. Даже и не лучше - Вольер единственное место, где он может полноценно жить.
        - Дорогой мой, а я не понимаю, как вы не понимаете! - вмешалась со своей козетки Амалия. - Дело не в единственном месте, как вы выражаетесь. Нафанаил - все, что осталось у него после гибели Светланы. Других детей не было. И теперь уже не будет. Агностик - однолюб. Редко, но встречается - по вашим словам. Говорю вам, он словно бы свихнулся, когда его сын не прошел даже простейшего отборочного теста!
        - Уж не преувеличиваете ли вы, прекрасная Амалия Павловна? - недоверчиво снизу вверх покосился на нее одновременно и носом и глазом Гортензий. - Были ведь случаи, когда из Вольера возвращались обратно. Не на моей памяти, но были!
        - Не на сей раз. У Нафанаила все безнадежно, дальше некуда. Настолько, что бессмысленно было еще ждать положенные два года. В его обстоятельствах чем раньше свершится переход, тем лучше. И отец вряд ли впредь с ним увидится - Агностику совершенно невыносимо лицезреть своего единственного ребенка в Вольере. Тем более ребенка Светланы. Так можем ли мы осуждать его за некоторые нарушения конвенциональных соглашений?
        В кабинете повисла напряженная тишина. Каждый из них таил за душой свой ответ, и каждый опасался высказать его первым. Не потому, что поймут неправильно. Такого просто не могло случиться. Но оттого, что мысли, облаченные в слова, имели опасность стать осязаемыми. Не в прямом значении обрасти плотью, однако их уже нельзя будет взять назад. И все последующие действия и решения попадут в зависимость от высказанного нынче вслух.
        Первым осмелился нарушить молчание опять-таки Игнатий Христофорович, от него этого ждали, а он не привык обманывать надежды окружавших его людей.
        - Я не хотел говорить. Точнее, не хотел напоминать тебе, Амалия. Вы же, Гортензий, понятия о том не имеете за ранней свежестью лет и слишком коротким сроком пребывания в наших местах. Так вот... Владение за "
28593875-бис не обычное рядовое. То есть поселок как поселок. За исключением одного обстоятельства. Именно в "Яблочный чиж" по решению общего голосования среднеевропейской полосы был заключен некий Ромен Драгутин. С полным лишением памяти личности.
        Огнеокая Амалия охнула, неловко приподнялась на локте, мрачные ее косы змеями скользнули по обнаженной напружинившейся руке. Гортензий переводил недоуменный взгляд с одного из своих собеседников на другого, и ничегошеньки не понимал и не припоминал. Но и ему стало вдруг тревожно. Ну почему всякий раз, когда дело касается Вольера, от этой проклятой тревоги никак не избавиться? Почему нельзя воспринимать спокойно, вот как заведено у него...
        - Не может быть! - выдохнула, наконец, Амалия, словно бы что-то мешало ей произнести это раньше, словно бы холодный и колючий ком запечатал молчаливым удушьем ее нежное горло, и вот теперь лишь звукам удалось пробиться наружу. - Не может быть! - повторила она немного нараспев, будто бы сомневаясь до сих пор, что в состоянии говорить.
        - Может, милая, может! - Игнатий Христофорович как бы в раздумье потер рукой плохо выбритый острый подбородок. - Я ведь человек строгих фактов. Я перепроверил, прежде чем стал утверждать. Ромен Драгутин - владение "
28593875-бис. Иначе "Яблочный чиж". Это было еще при жизни матери Светланы. Она и предложила тогда добровольно, святая была женщина. Хотя и знала, что скоро уйдет в дальний поход и что дочь ее не откажется от обязательства. Но, вероятно, никто другой не захотел связываться с таким владением, и девушке пришлось поневоле. Они с матерью очень любили друг друга. И все равно, эта любовь ни одну из них не остановила.
        - Как же так? - неподдельно изумилась Амалия. Она закусила прозрачными, как перламутр, зубами конец длинной косы, словно бы опасаясь, что может не сдержаться и перейти на крик. Отдышалась. - Неужели Агностик не знал? И отдал туда сына? Он же мог выбрать какое угодно другое чужое владение.
        - Он отдал сына, чтобы тот был хоть немного ближе к нему. Призрачная, неестественная связь, но все-таки связь, - пояснил Игнатий Христофорович, глядя на Амалию в упор. - А что касается заключенного Ромена Драгутина, то очень даже может быть, что не знал. Имя-то ему сменили на иное! В одном Гортензий прав - владение Агностика находится в полном информативном запустении. Мало ли что там у него! Вернее, мало ли кто там живет? Если бы не сын, так он бы и не появился во вверенном его попечению поселке до конца дней своих, и "пропади он пропадом!", как ты выражаешься, моя милая. Паламид Оберштейн ненавидит Вольер. И всегда ненавидел. А теперь будет ненавидеть еще сильнее из-за Нафанаила. Будто бы Вольер нарочно отнял у него ребенка. Он и владение-то принял больше в память о Светлане! Все это мне понятно, хотя и неприятно чертовски. Поэтому я Паламида плохо переношу. Этическая неуравновешенность - еще полбеды. Настоящие беды - они впереди!
        Неожиданно Гортензий сел на полу, по-турецки скрестив обе ноги, взгляд он имел обиженный и целеустремленный.
        - Дамы и господа! - начал он звеняще и строго, но не удержался от привычной веселости, сострил: - То есть дама и господин! Не угодно ли кому-нибудь просветить меня насчет этого Ромена, иначе я скончаюсь на месте от сенсорного голодания. Что это за персонаж роковой такой? И как он умудрился "заслужить" в кавычках столь редкостную "привилегию" опять же в кавычках, как лишение памяти личности?
        Амалия и Игнатий Христофорович украдкой переглянулись, но и только.
        - Я настаиваю, - произнес Гортензий уже серьезно. Длинный нос его вздернулся прегордо вверх. - Я не мальчишка какой-то. И право, думаю, имею. Позвольте напомнить также, уважаемый Игнатий Христофорович, что я, как и вы, состою во владении поселком. Не самый он, может, и проблемный, и без заключенных лишенцев. Но мой "Барвинок" заслуженно считается в общем рейтинге образцовым. А за вами, милейшая Амалия Павловна, и вовсе никакого владения не числится.
        Жесткий, сухой кулак Игнатия Христофоровича с силой опустился на локтевую магнитную подушку, кресло при этом издало жалобный электрический треск.
        - Довольно! - прикрикнул он на Гортензия. - Вы и есть мальчишка! Со своим "Барвинком" возитесь на досуге потому, что у вас счастливое детство еще не отыграло. А здесь и сейчас речь идет о страшных непростых вещах! Слава богу, что досуг у вас весьма редко случается, иначе нагородили бы вы огородов! Давно хотел вам сказать, кстати, - уже куда спокойней продолжил свою речь Игнатий Христофорович, - прекратите вы ваше благоблудие. Насильно никого в рай не тянут. А если бы было так, то, простите за банальность, и самого Вольера бы не было.
        - Все же могу ли я узнать? - нахмурившись от выволочки, опять повторил свой вопрос Гортензий, указательный его палец с лиловым ногтем многозначительно нацелился на Игнатия Христофоровича. - Я не настаиваю на подробностях. Хотя бы в общих чертах. Вы ждете от меня участия в принятии решения, но я не могу этого сделать, пока не получу удовлетворительных разъяснений.
        Амалия, теперь спокойная как речная заводь в светлый безветренный день, села на козетке, подобрала ночные свои косы и плавно начала, обращаясь сперва к Игнатию Христофоровичу:
        - Конечно, требование Гортензия по-своему справедливо, - и потом уже, повернувшись в сторону молодого человека: - Лучше я вам расскажу, чем Игнаша. Его эта история выводит из себя. Хотя рассказывать-то особенно нечего.
        И вправду. Что она могла рассказать ему? Такого, что передало бы кромешные дрожь и ужас тех немногих дней, когда шло обсуждение и голосование, и последовавшее за тем осуждение. Хотя нет. Дрожь и ужас случились раньше. Когда узнали и особенно когда поняли, что именно они узнали. Для сегодняшних молодых здесь, может, и нет ничего чересчур выдающегося, никакого подвига, который потребовалось от каждого совершить. От каждого, кто тогда имел причастность к этому неописуемому и вроде бы приватному делу. И не в момент вынесения приговора. Подвиг был в том, чтобы посметь поверить. Чтобы взглянуть всей правде в глаза, не отмахнуться и не спрятаться за убийственным снисходительным всепрощением.
        Игнаша был там и Карлуша тоже. И мать Светланы, покойная или ушедшая неизвестно в какие пространства, - всегда она, Амалия, смотрела на эту женщину с восхищением. Невзирая на то, что близко приятельствовала с ее дочерью. Но уж Юлия Сергеевна Аграновская, даже при столь пристальном дружественном, почти каждодневном рассмотрении ничуть не утрачивала своей величественности. Она тогда же заставила ее и дочь свою Светлану принять участие в голосовании по делу Ромена Драгутина. Видит бог, как ей, Амалии, этого не хотелось! Но Юлия сказала, они много потеряют для самих себя, и обе девушки поверили ей, и когда просмотрели внимательно с ее подсказки все доступные немногочисленные документы того дела, то осознали. Старшая Аграновская была честна с ними, и ни Амалия, ни Светлана об этом не пожалели впоследствии. Будто прошли некую проверку на здравый смысл и жизненную прочность.
        А само дело, что ж... Он обитал совсем неподалеку. В одиноком большом старом доме посреди полей, скорее, поместье - называлось оно "Кулеврина", - был плохо уживчив, у него, кажется, имелась родня в Варшаве. Он почти ни с кем не общался, и к слову сказать, редко кто настаивал на общении с ним. Этот Ромен Драгутин обладал нелюдимым нравом и не самым лучшим воспитанием. Но никогда и речи не шло, что он не годится для Нового Мира и ему, дескать, лучше выйдет перейти на поселение в Вольер. К последнему он вовсе не имел ни малейшего отношения. Владения за ним ни единого не числилось, да он и не напрашивался, хотя и проживал рядом - кажется, "Веселые цикады" называлось. А может, она и путает. Зато интеллект у него был - будь здоров! Проектировщики моделей "сервов", тогда еще полимерных слуг человеческих, даже с дальних космических станций прибывали по Коридору поглядеть. И все они, между прочим, выдающиеся инженеры. Говорят, встречал он их сухо и неприветливо. Уже одно это должно было насторожить. Но не насторожило. А потом случилось то самое.
        Однажды Ромен Драгутин пришел в город. Соседний вольный полис Большое Ковно, хотя в те времена не так уж был он и велик. А сказать точнее, не велик совсем. Это теперь разросся, как на дрожжах, когда однажды патеографики, по большей части молодые ребята, первыми выбрали его для своих выставочных залов и студийных помещений. Этакая художественная община получилась, бывать в ней одно удовольствие. Несмотря на то, что порой явственно чувствуешь - им там не до тебя, но ничего, все равно интересно.
        Но о Драгутине. Короче говоря, прибыл он в Большое Ковно. Если Амалия все верно помнит, было это зимой. Говорят, тогдашние обитатели еще решили - снегоуборочные "сервы" испытывает. И немало удивились, зачем? Кому он мешает, снег-то? Ведь не Темное Время, когда на природу и ее явления смотрели как на злобную ведьму в окружении чертенят, кою надо заклинать при помощи небо коптящей, неуклюжей техники. Но никто не возразил и слова не сказал против. Надо человеку, значит надо. Вдруг какой в этом гениальный смысл, а они помешают. Даже занятно стало. Что происходит и особенно - что дальше будет.
        А дальше было вот что. "Сервы" не столько снег принялись разгребать, но и плавить жилые дома один за другим. Целая свора их пришла с Драгутиным, да нет, пожалуй, целая армия. И так квартал за кварталом. Пока очухались и сообразили, что к чему, - полгорода как диссипативным протуберанцем слизнуло. Двое погибли, из тех, кто не успел из домов выскочить. Один когерентный филолог, дар божий, замечтался. И еще молоденький оптик по перемещениям не смог вовремя выйти из психокинетического погружения.
        Потом на оплавленных руинах Ромен Драгутин объявил, что ныне он единовластный повелитель здешних земель, и кто не захочет ему подчиниться, тому будет плохо. Тому его "сервы" покажут, где кузькина мать. И потребовал статую себе в полный рост и еще, чтобы при взаимных приветствиях все кричали "Хайль!" и непременно добавляли его имя. Где Ромен Драгутин этой ерунды набрался, неизвестно. Но так было. И чем закончилось бы, трудно сказать. Если бы...
        Собственно, Карлуша первый спохватился. Он в то время совсем молодой парнишка был. Но единственный, кто не растерялся, пока мудрые старцы в панике мазали скипидаром пятки. Пусть Гортензий так и запомнит. Карлуша, он же Карл Розен, их теперешний сосед, милый и неряшливый Карлуша, а сообразительней всех оказался. Большое счастье Большого Ковно, что он тогда в нем жил. И уже тогда наноимпульсными пушками интересовался для медицинских целей, конечно. В общем, навел он свою лучшую пушечку. Как раз на тех "сервов", что ближе всех к Драгутину держались, вроде охраны или личной гвардии. Надеюсь, не надо объяснять, что именно произойдет с полимерными системами при направленном ударе наноимпульсом? Ах, не вполне уверен? Ну, Гортензию при его любознательности не составит большого труда узнать самому. А после Карлуша поступил предельно просто. Взял и стукнул новоявленного владыку обычным стволовым домкратом по дурной башке. То есть, выражаясь интеллигентно, по теменной части черепа. Сам в руки взял и сам же стукнул. Примитивно, но действенно. Как оказалось. Потом запер в оздоровительной гостинице для
неадекватных. Никто, разумеется, Ромена Драгутина лечить не собирался. Назначили общее голосование по среднеевропейской полосе. И, несмотря на благодушие отдельных личностей, которые не видали своими глазами, что сотворил с Большим Ковно самозваный владыка, приговорили. К чему, Гортензий и так уже в курсе.
        - Я вроде как краем уха слышал об этом. И правду говоря, прекрасная вы моя, Амалия Павловна, ни на грош не поверил. Определенно городские легенды. Что возникают фантомно в разных местах в разное время. Сами понимаете, придавать значение или принимать на светлом честном слове мне и в голову не пришло, - Гортензий задумчиво смял жесткокрылые уголки губ, похрустел озабоченно сплетенными пальцами. - Но в чем нынешняя-то опасность? Дела давно минувших дней, не так ли?
        Вместо Амалии, несколько утомленной воспоминаниями и вновь возникшими переживаниями, ему ответил Игнатий Христофорович. Он не мешал рассказу и теперь не пытался его никак комментировать, а просто грустный пожилой человек излагал суть своих тревог:
        - Голубчик мой, Гортензий. Вы не хуже моего знаете, что лишение памяти личности - это процедура, не связанная с глубоким гипнозом, как при переходе в Вольер. Это совсем не то же самое, что проделали, скажем, с малышом Нафанаилом. Это полное стирание при помощи инъекции псевдопротеина, меняющего структуру вплоть до генетического кода. И производили это стирание на моей памяти лишь дважды. Причем второе применение было целиком экспериментально-добровольным. Никто не знает до конца, насколько это эффективно и к чему в случае чего приведет. Если, не дай-то бог, произойдет внешняя дестабилизация. Но именно это проделал по небрежности наш безответственный сосед. За поселком "Яблочный чиж" нужно установить более пристальное наблюдение, я думаю. Хочет того Агностик или нет. Ему, скорее всего, будет безразлично.
        - Что же, это решение. Пока наблюдать, не делая поспешных выводов. А там посмотрим, - поддержала его Амалия.
        - Ну, если решение в отсрочке самого решения, то я "за"! - опять пришел в нарядное настроение Гортензий. Он вообще не умел подолгу пребывать в печали. Хотя рассказ Амалии произвел на него впечатление. - А как нынче зовут этого Ромена Драгутина? Излишнее любопытство, но может дать пищу к размышлениям. Как человек с полной утратой памяти личности станет позиционировать себя? Учитывая, что он натворил в прошлой жизни.
        - Не помню, дорогуша, - словно бы нехотя отозвалась Амалия. Ей вправду не хотелось припоминать, да и давно это было.
        - Если я дорогуша, то неугодно ли вам провести нынешнюю ночь со мной, опьяненным вашей черно-златой красой? - игриво всплеснул руками Гортензий, все еще не овладевший до конца контролем над сопроводительной жестикуляцией.
        - Вы, молодой человек, нахал! - Амалия будто бы возмущенно запустила в сидящего на полу "молодого человека" и "нахала" туфлей. Но не больно.
        Значит, есть шанс. Подумал про себя Гортензий, - иначе ответ был бы вежливо-категорический. Надо написать для нее стихи. Жаль только, что у него не выходят хвалебные оды и любовные сонеты, одно какое-то безобразие вроде скабрезных шаржей. Ну да ничего. Ради Амалии он на что угодно способен.
        - Отправлюсь-ка я восвояси, раз уж в моем присутствии нет более нужды. А вы, прекрасная Амалия Павловна, имейте в виду, ближайшие два дня я проведу дома. Это на всякий случай, если передумаете, - Гортензий протянул ей туфлю. - Что же, до встречи и честь имею. Надеюсь, все будет хорошо.
        Он уже направился к выходу, когда его остановил негромкий окрик Игнатия Христофоровича:
        - Фавн! Он назвался Фавн! - и на худом, небритом лице его отобразилось некоторое удовольствие от превосходного владения собственной памятью даже на незначительные обстоятельства и факты.
        Гортензий кивнул, а что еще оставалось. Действительно, чем это могло помочь? Ну, допустим, Фавн, ну и что. Зря они беспокоятся. Стирание, скорее всего, вышло полным.
        Он не успел ступить за пороговый, непрозрачный от темноты барьер, как вдруг на левой стене проявилось и замерцало густо-бирюзовое окошко экстренной связи. А еще спустя какой-то миг в том же окошке возникло перепуганное веснушчатое лицо, обрамленное ярко-рыжими вихрами. Выражение на этом лице уже само по себе сообщало о каком-то приключившемся внезапном несчастье. И принадлежало оно, в смысле лицо, да и выражение тоже, Карлу Розену, Карлуше. Человеку, которого вообще мало что на этом свете могло напугать.
        Голая правда и ничего кроме
        Не знать, не сметь. Слова разные, а внутри - одно и то же. Тим бы не задумался об этом, если бы не жуткая необходимость. Он и до сих пор не мог умом своим дойти до толкования того, что случилось. Нет, не в прибытии Радетеля было дело. Хотя и оно, конечно. И рука на плече, и небывалый холод. Все это пустяки сущие. А только на следующий день после тех памятных событий пропала Аника. Да-да, пропала. Совсем.
        Такое это оказалось горе, что он и понять не сумел так, чтобы сразу - это действительно произошло. Еще вчера была, а теперь нет. В поселке поговаривают, дескать, сбежала, не сказавшись ни отцу, ни матери. В доме родительском, Марта и его жены Хло, и теперь плач стоит. Как же так? Но Тим-то уверен - никуда Аника не сбегала. Куда ей бежать-то, сами посудите? О ВЫХОДЕ на новой границе она знать не знала. А и знала бы, дальше что? Тим и сам-то дальше той окаянной ИНСТРУКЦИИ не продвинулся.
        И потом. Никаких просьб Аника цветным шарам не подавала. Ему бы первому сообщила, если бы вдруг захотелось ей на переселение по обмену. Но не могла она захотеть. Зачем? Ведь не сирота. Не семья у нее даже, а полная чаша заботливых родичей. Старший брат ее недавно женился, обзавелся домиком, все чин по чину, с верандой и с красным петухом на крыше, "дровосеки" выстроили ему по соседству. Каждый день в гости на родительский двор, в сестре души не чаял, не говоря уж про мать с отцом. И вообще, какой может быть обмен без их согласия, Аника еще не получила вторую зрелость. А уж что ни Март, ни Хло на то не соглашались и не заикались ни разу - ясно, как день. Вон как убиваются по дочери.
        Как же тогда он, Тим? Неужто лукавила она, когда шептала ему на ухо и убегала. Шептала и убегала. Никто, кроме Тима, ей не нужен. И никогда нужен не будет. Вот только чуток они еще подождут и, когда придет разрешение, сразу поженятся. И все в поселке того ждали, давно не секрет. Малыши дразнили даже до стеснения, но все равно было приятно. Как же так? Отец смотрит на него другой уж день жалостливо, будто на кошку, что по неосторожности ногой пнули и забыли. И братишка его, Радетелем данный, тоже смотрит, хотя не понимает до конца, что случилось и почему на Тима так смотреть надобно.
        Ну пусть. Пусть и лукавила. Да разве он, Тим, заставлял? Второй завет он чтил свято. Да и не захотел бы иначе. Раз она не хочет. Выходила бы себе хоть за толстяка Туора, подумаешь, он бы слова не сказал. Даже если бы за красавчика Мика, все равно бы не сказал. Она в других поселках и не знает никого, чтоб сбежать, скажем, по большой любви. Откуда и знать-то? К кому бежать в таком случае? Загадка, и все тут. И загадка страшная. Отец ее, Март, тот прямо с ума спятил, решил, в реке утонула. Да в какой реке, если один из "дровосеков" попроворней завсегда на мостках дежурит, не было такого, чтобы пропустил и спасать не кинулся! В поселке всего-то однажды и вышло ненароком, чтоб прежде срока кто в нижние земли спустился по своей или чужой воле, минуя Дом Отдохновения. Дедуля Леля-"курносика" полез раз на дерево - понадобилось, вишь ты, заброшенное воронье гнездо, больше от старости да от дурости полез, ну и сверзился с верхней ветки, даже "колдун" его костей не собрал. И то сказать, дряхлый совсем был, ему можно. А Тим видел, собственными глазами видел! Как солнечный свет свят, видел! Март, бедняга,
черный лицом, и перед своим "домовым" на колени падал, и перед "дровосеками" в пыли валялся, лишь бы дочку разыскали, живую ли, мертвую ли, но только чтоб отыскали. А толку? Дно обшарили, да не один "дровосек", а все, которые в поселке были. Никого, конечно, не нашли. Тим вместе с Симом и Марийкой каждый чердак, каждый закуток облазили и в Лечебнице тоже. И не было ни единого человека во всем "Яблочном чиже", чтоб на порог их не пустил и не позволил смотреть по дому. Фавн тоже с ними ходил. Не звал его никто, а вот же увязался. За голову свою держался, раскачивался и подвывал тихонько, и то под кровати заглянет, то в умывальню, не было бы Тиму так плохо, рассмеялся бы. Неужто Аника стала бы целый день под чужими кроватями прятаться? Это Фавн от беспомощности, сообразил он потом. Может, из-за тех двух елочек помочь хотел, может, еще почему. Вдруг и вину заглаживал, еще свежо в памяти, небось, его "зашибу, не то!". Только Тим не в обиде, скорее Фавна даже жалко. Однако помощи от него не вышло нисколько, старик сам это понял, оттого и глупил, и завывал, но Тим ему все равно благодарен за участие, за то,
что ходил следом. Пусть и не его это дело. Кто ему Аника? И на что ему Тим?
        Прикидывал еще и вспоминал. Может, чем обидел ее днем раньше? Или наболтал чего не надо? Да куда там! С оранжевого часа только и знали оба, что с мальчиком Нилом возиться. Как оно было? Показали мальчонке старую детскую комнату Тима - понравилась. Хотя и сказал, мол, видел похожее и даже куда лучше. Но и у Тима хорошо. Воспитанный братишка, молодец. Значит, память ему не совсем отшибло. А может, он просто не желал припоминать. Старики говорят, такое бывает. Если родители, скажем, захотели воли вольной отдельно друг от друга, да и подались в разные стороны по обмену. Ребятенка тогда чаще всего Радетель отдает на иное поселение. Чтоб не маялся сердцем и не думал, будто его бросили, и не страдал зря. А так как бы в чужом поселке он - отдельный человечек и сам по себе. По достоинству. И с именем не все так страшно оказалось. Он опять сам спросил Нила, чуть попозже, когда тот уже лопался от "нянькиных" пирогов. Ну уж она и расстаралась, выдала в окошко и яблочные, и с острой начинкой, и вкуснейшие с жженкой! Гостя, поди, встречала, старая, вредная железяка! У "нянек" не положено объедаться, за этим они
зорко следят. Хотя толстяк Туор чуть не с рождения сидит на одних постных грибах с луком, а все равно жир прет из него, будто кто воздухом накачивает изнутри. Ну вот, спросил он Нила:
        - Как это ты не помнишь своего имени? И почему тебе Радетель его дал?
        - Ничего он не давал, - говорит, а у самого рот набит.
        И рассказал. Имя было как имя. Только длинное и запоминать его трудно. Да и нечасто вроде называли. Вроде жил он один в пустом доме, и вроде это тоже был поселок, но других домов в нем стояло мало. Может, один или два всего. Это он приврал, конечно, для красоты. Где это видано, чтоб добропорядочный поселок был из одного дома, тем более пустого? А теперь, как сюда попал, то пусть лучше зовут его Нил. Очень похоже на его прежнее имя, но покороче, ему нравится. Тим еще стал сокрушаться про себя, что же это за родичи такие неумные, зачем мальцу заковыристое прозвище дали? Видно, совсем не нужен был. Ну ничего. Зато теперь у него славный братишка есть. Нил, так Нил, имя хорошее. Хвала Радетелю, что исправил неправильное.
        Потом, когда пироги все съели, повели мальчугана в Зал Картин, значит, на крошку Мод смотреть. Тим смотрел тоже. Оттого, что Аника попросила. Иначе стал бы он! Но за компанию улыбался снисходительно в положенных местах. Ей приятно было, он же видел. Девушкам вообще приятно парнями командовать, если те захотят, конечно, - это уж их дело, слушать или не слушать подружек. Тим обычно слушал. Так что незачем Анике бы обижаться. После, когда история кончилась, еще катались на реке. Затем много чего делали, он уж не упомнит. В основном Тим на соседские расспросы отвечал, вежливые, будто невзначай: как это было, когда Радетель руку на плечо. Страшно или приятно. Надоело даже. Но и людей понять можно, в кои-то веки живой бог к человеку снизошел. Поэтому отстанут не скоро, с тем и смирился. Главное, мальчик Нил тем временем перезнакомился с соседской малышней, дальше бегал сам по себе, на Тима и Анику не обращал внимания, известно, у ребятишек свои забавы. До самого ужина бегал. А Тим с приятелями играл в стукалочку до темноты, забрал у Мика изрядный кон, Аника в ладоши хлопала, так сильно радовалась. В
синий час все разошлись по домам. Больше ничего, стоящего внимания, не произошло. До утра. Пока не сделалось известным, что Аника пропала.
        И вот теперь, к позднему вечеру второго дня, что уже минул с ее исчезновения, под душу рвущий вой Марта и его жены Тим озарился мыслью. Смятенный поселок волновался, не спал, свет горел в окнах, "домовые", будто бы растерянные, сновали по лестницам вверх и вниз, то наблюдая за спящими детишками, то крутились бестолково под ногами, разливали по стаканам имбирную шипучку, которую никто не пил и не просил. В столовой их собственного дома, за той же нетронутой шипучкой сидели отец и тетушка Зо, молча держались за руки. Уже давно шел черный час, но никто не ложился.
        Да и мысль пришла к Тиму не сразу. Сначала и он сидел, молчал, слушал стоны, доносившиеся с Мартова двора, глядел и надеялся, вот, может, теперь-то надумают они пожениться, отец и тетушка. Хорошо бы. Зо давно вдовеет, вместо ее муженька, вялого и смутного, ко всему на свете равнодушного увальня (И как он снялся-то с места? Наплел, будто страсть хочется побродяжничать, да разве не во всех поселках одно и то же?), как раз и прибыл по обмену Яго. Но тетушка его не заинтересовала, да и стара для него. А вот отец в самый раз. Жаль только все никак он не мог опомниться с той поры, как ушла мать Тима. Сказала, что устала. "Колдун" все ее лечил, лечил, наверное, решила - хватит и ушла. В Дом Отдохновения. По своей воле. И больше не вернулась, это понятно.
        Стало быть, глядел он на них. На отца и на тетушку Зо. И как молния сквозь беспросветную, черную тучу этого часа полыхнула мысль. И гром раскатами прокатился, словно по всей голове, от уха до уха. Словно мысль эту он сам в своем уме и произнес во весь голос. Даже оглушило его на мгновение. Искать Анику надо не здесь. А там. Где это "там", стоит ли объяснять? Как он будет искать, куда пойдет, Тим старался не думать. Потому что не знал. А не знать, это - то же самое, что не сметь. Это он понял, наверное. Если думать о том, чего ты не знаешь, то ничего и не сделаешь. А не сделаешь, то Аники рядом не будет, скорее всего, никогда. С чего бы начать, вот вопрос? Внутреннее, не высказываемое ощущение велело ему начинать с ИНСТРУКЦИИ. Разум возражал. Он, разум, вещал иное - сейчас ночь, самое время, в воздухе полно разноцветных шаров, пойди, попроси один из них, а хоть бы и все сразу, дойдет до Радетеля, он поможет. Только родичи Аники и без него, наверное, попросили, не безумные же они, чтобы упускать такую возможность? И с чего бы его моления принял Радетель ближе к сердцу, если оно у него вообще есть,
чем плач ее матери с отцом? Но разум продолжал уговаривать - напомни ему, богу живому, как вышел ты к мальчику Нилу, вдруг и отзовется, он милостив. Ибо так гласит закон. Слушайся и почитай, и будет счастье. По разуму все выходило так. Так, да не так - отвечало чувство, которому нет названия.
        А почему? Потому. Тим уловил, что именно пыталось сообщить ему через препоны сознания это безымянное чувство. Рука. Все дело именно в руке, что опустил Радетель ему на плечо. Хочешь, обманывайся и не смей, а хочешь, признай и, убоявшись, иди дальше. Вольному воля. Вот это самый поворотный миг и есть. Это он понял тоже. И сказал опять сам себе. Рука была плохая. Злая рука. Не может у живого и милостивого бога быть такой руки. Чтобы все тепло из тебя сосала, хлад и тоску отдавая взамен. Что-то от нижней половины земли, которая для мертвых, было в этой руке. От вечного сна и от преждевременного ухода, от безвозвратности и от того, против чего и писан завет. Может, то не Радетель снизошел вовсе, а морок, какой случается в туманный вечер, может... ох свет ты мой!!! Если Радетели от чего-то хранят мир и без них иначе все в этом мире станет плохо, значит, есть некто такой, кто желает этому миру несчастья, как и всем, живущим в нем! Иначе зачем оберегать-то, да и от кого? Помилуй нас всех судьба, если правда! И как он, Тим, раньше не догадался? Оттого и не догадался, что прежде все шло хорошо. Незачем ему
было догадываться-то.
        Как первый библейский человек, в первый же раз столкнувшийся лицом к лицу со злом, еще не узнавший до конца, что это именно зло, Тим на некоторое время растерялся. И усомнился. Полно, да все ли так на самом деле? Очень хотелось, чтобы все было не так. И очень не хотелось знать. Не хотелось знать, как бывает иначе. Не знать и не сметь, слова разные - а все же одинаковые. Усомниться, значит - "сим победиши", но Тим до этого пока не дозрел, куда там! Его собственное знамя, небесный лабарум, еще не было соткано, даже крестоносный образ его еще не был явлен ни во сне, ни наяву. Полководец без войска, шаткий в вере, не видевший врага своего без забрала, лишь знающий твердо - враг его есть, но где он, неизвестно. Все это отступало на второй план, неважно - главное цель. Тогда можно и без войска. Где-то когда-то союзники найдутся, и нельзя сказать наперед: держи с ними ухо востро. Да и знамя - дело наживное, сгодится любая тряпка, лишь бы под ним удалось идти вперед.
        Ночь прошла спокойно. Отец и тетушка Зо так и задремали за столом - выдохшаяся шипучка в стаканах, головы на скрещенных руках, мерное сопение, увядший от усилий "домовой" в углу, бедняга. Но Тиму нужен был здоровый сон в ожидании завтра. Ой как нужен! Потому он поднялся наверх, только бы в свою кровать. Думал, черта с два (ох, нельзя так ругаться, опять же почему нельзя и что значит "черт!"?) хоть на половинку часа сомкнет глаза. Ан нет, не так оно вышло. Едва коснулся головой подушки, едва успел подумать под "мышиный писк" - когда решение принято, то и беспокоиться незачем, едва успел удивиться - надо же, какая ясность теперь в нем, как уже и заснул. До самого раннего, голубого, воробьиного часа.
        Утренний "Яблочный чиж" ничем не отличался от себя обычного. Но это лишь казалось поначалу. Тим вышел на крылечко, дожидаясь завтрака, - ни отца, ни тетушки Зо уже не было в доме, но мало ли куда им вздумалось пойти? К тому же Марту, например. С сочувствием или с помощью, хотя чем они-то могли помочь? Единственный, кто мог, как раз спокойно теперь стоял на крылечке, не торопился никуда, потому что спешка не была ныне подспорьем - он, Тим, должен действовать постепенно. Как его отец, когда настает время решительного и победного удара в городках-перевертышах: сначала прицелиться тщательно, потом отвести локоть, прищуриться в последний раз, проверяя, и вот - взмах, свист крутящейся биты, рассекающей воздух, и разлетается сложенная фигурка, переворачивается, чтобы собраться заново в иную, такую же стройную и красивую.
        Все же, несмотря на тишь да гладь, поселок не был похож на себя. Будто бы он тоже шептал на ухо Тиму: "Ты не обращай внимания на мой привычный и благостный лик. А загляни внутрь меня. Тогда ты увидишь - долго еще не буду я таким, как прежде. Даже если неизменными останутся мои дома и залы, и колокольни, и соборные площади, нынешние, прошлые и грядущие. Все равно это лишь их внешнее лицо. Суть же изменилась. Потому что во мне поселился страх. Перед тем, что нельзя объяснить, перед тем, что нельзя поправить. Потому что исчез закон. Тронешь краеугольный камень - рухнет все здание. Потому что меня больше нет. Ты видишь перед собой лишь призрак. Я больше не "Яблочный чиж", а кто-то другой. И так будет, пока не вернется мой мир и мой порядок вещей".
        - Пока не вернется Аника, - сказал он вслух, но услышать Тима было некому.
        Тим не просто должен вернуть ее. Он будет обязан рассказать, что произошло, как и почему. Даже если не захотят ему верить. Потому что иначе поселок не излечить. Отныне он - "колдун", сам себя назначил, ведь кроме него, выходит, некому. На Радетеля надежды мало. Тиму сделалось вдруг очень плохо. Не от страха, нет. Он уже знал и смел, и оттого для страха не было места. Но он остался в этом мире один, как та самая луна-бродяга, и не имелось у него отныне ни дома, ни семьи, ни покоя, ни веры. Все это он должен теперь создать для себя заново. Из чего? Да уж из чего придется. Кто знает, что встретится ему по дороге? Может, он и погибнет на ней. По своей воле - и на нижнюю сторону земли, в сонное царство мертвых, где душа его будет грезить вечно. Он не хотел. Но что делать? Оставаться, как есть, он хотел еще меньше.
        Проснулся Нил, "домовой" с ласковой укоризной тащил его мыться, мальчик упирался, но не слишком сильно, скорее, ему было весело. Тим улыбнулся и погрозил ему с веранды пальцем - мол, слушайся и не капризничай чересчур. Тот состроил в ответ рожицу, но все же дал увлечь себя в умывальную.
        Завтракали они вдвоем, отец так и не вернулся, наверное, застрял где-нибудь в гостях. Потом сразу же, как набил перемазанный рот остатками персикового варенья, братишка стал проситься на улицу играть. Тим, конечно, разрешил - погода чудная, чего же сидеть дома?
        - Вот только погоди немного, и пойдем вместе, - попросил он мальчика. Хоть в этом радость, прогуляться по поселку, держа Нила за руку, может, никогда больше, а? Защемило сердце. Ну ничего, Нил вполне и без него обойдется.
        Пока братишка играл в догонялки с "домовым", вернее сказать, мешал тому собирать со стола остатки завтрака, Тим поднялся к себе наверх. Он не представлял еще, что именно возьмет с собой в путь, но про одну вещь знал точно, и без нее было не обойтись. И приготовить ее нужно заранее, а лучше весь день с ней не расставаться. Мало ли что? Из дальнего ящика, где хранил старые детские сокровища - засохший жук-рогач, сиреневый коробок с ожерельем из гороховых зерен, смешной человечек из палочек и желудей, - вытащил он сверток из куска занавески (по сей день бедняга "домовой" не догадывается, куда пропала цветастая тряпка со слухового окошка). Сунул под мышку и пошел вниз к Нилу. Братишка все еще с визгом носился за "домовым" и от него, шалил, норовил сесть верхом, соскальзывал с гладкой туши, Тим и сам также забавлялся в детстве, "домовому", чай, не впервой.
        - А что это у тебя? - заинтересовался неожиданно мальчик, остановился в беге, указывая на сверток, зажатый под мышкой.
        - Сейчас покажу, - Тим присел к столу. Почему бы и нет? Мал, конечно, но вдруг будет ему интересно. Развернул. Не без затаенной гордости. - Сейчас покажу. Что это за штука.
        Нил сунул любопытный носишко в сверток, что же там такое? Терпения не хватило дожидаться, пока новоявленный старший брат развернет до конца. И разочарованно отпрянул, и протяжно хрюкнул:
        - Хм! Ну-у! Подумаешь! В моем прежнем доме такого добра полно было! Скука жуткая, - и хотел уже бежать дальше за "домовым".
        - Постой! Что значит, полно было? - Тиму и в самом деле показалось, будто он не расслышал или понял не так.
        - Ну, полно - это значит много, - небрежно, сквозь смешинку, отмахнулся Нил и быстро нырнул под стол с нарочно зажатой в руке грязной, пустой чашкой, "домовой" принялся ловить его поочередно за ноги.
        - Я знаю, что "полно" значит много. Хочешь сказать, в прежнем доме, где ты жил, было много именно таких штук? - обескураженно спросил Тим, невольно он разглядывал "Азбуку" со всех сторон, будто видел впервые.
        - И таких, и других, и каких угодно, - раздался голос из-под стола.
        - Это называется "книга", - спокойно и рассудительно произнес Тим, хотя внутри его головы все смешалось в сумбурном безумии. Не может же быть!
        - Да, вроде, - нимало не заинтересовавшись, отозвался Нил. Он брыкался, хохотал, "домовой" тащил его наружу, жалобно упрашивая быть молодцом и отдать чашку. - Я же говорю, тоска страшная!
        - А ты смотрел, что в них? Хоть один раз? - продолжал выпытывать Тим, но уже сомневался, что это могло помочь.
        - Ха, один! Да сколько пальцев на руках, да еще по стольку и еще по стольку! - довольно и хвастливо выкрикнул мальчик. Он опять одержал верх и лез дальше под стол - "домовой" слишком боялся причинить вред ребенку, чтобы тащить чересчур сильно. - Надоело. И тебе надоест. Кому они нужны. Это же не игрушки, а непонятно что. Ими кидаться удобно, больше и пользы никакой. - Было ясно, что Нилу совсем не хочется обсуждать столь чуждые и скучные ему предметы. И до книги в руках старшего брата ему нет вовсе дела.
        - Может, покажешь мне, как нажимать на знаки, чтобы не ошибиться? - Тим и сам знал, как это делать правильно. Но вдруг и упускал нечто, теперь важное особенно.
        - Да я не помню, - Нил вылез, наконец, из-под стола, вытирая вспотевший лоб тыльной стороной ладошки. - Как их не нажимай, веселья все равно чуть.
        На том и покончили. Дальше Тим стал действовать, как собирался. Все должно обстоять будто бы обычно. Будто бы покойный гладкий день в череде сплошь похожих на него, и ничего кроме. Кто его знает, сколько чужих глаз в поселке? Те же летучие шары, например. Хотя теперь светлые часы, спят они, поди, по подземным норам - Тим однажды заглянул в такую. Гладкая, скользкая труба, наподобие огромной "плевалки" для гороха, темная, гулкая, ни зги не видно в ней на расстояние вытянутой руки - а Тим и руку совал от большого ума, хорошо хоть не голову. Откуда тогда в шарах искрящийся свет берется, притом все время разный? Если труба слепая и черная, как мрак земли.
        Когда мальчик Нил убежал играть, он остался посреди площади один. Посмотрел вверх, на Колокольню Времени - разноцветные, полукруглые неодинаковые треугольники числом десять, сколько пальцев на обеих руках, - черный и самый большой, тот для ночного сна, и тоненькая, острая стрелка, ослепительно белая, она указывала на половину зеленого часа. Пора. Лучше сейчас, потому что сегодня предстоит много других дел и мыслей тоже. Тим вновь направился к домику Фавна. Ноги будто сами собой шли, точно за несколько дней дорожка эта стала знакомой, что и думать на ней не надо, куда идешь. Как же все это будет? Шаг-другой. Как будет? Еще один шаг. Что-меня-ждет? Что-ждет-меня? Шаг-шаг-шаг.
        Хорошо, пускай. Разгадает он эту ИНСТРУКЦИЮ. И выйдет прочь за тонкую линию ярких, красных столбов. А там такое же поле и лес, и река. Он даже не знает, в какую сторону направиться. Это в поселке все знакомо и понятно. Пойдешь налево от площади - попадешь в Лечебницу, пойдешь направо - окажешься перед Залом Картин. У дубовой рощи - Дом Отдохновения. У реки, когда лето, - причал и лодки, а когда зима - каток. Но вот за столбами, там-то что? Если бы не Аника, может, он к этой ИНСТРУКЦИИ и на плевок бы не подошел, ну ее совсем, тем более в крапиву снова лезть! Врет, конечно, рано или поздно подошел бы все равно, иначе опять - не знать и не сметь. Просто раньше срока пришлось. Как же это его, Тима, так угораздило, что мир его вмиг перевернулся? Был он с одной стороны, а стал как бы с другой. Может, он умер уже и попал навечно в нижние земли, и все это ему теперь снится? Ну уж, дудки, не такой он тупой, чтобы сна от яви не отличить!
        Насчет того, что тупой, это как раз верно. Куда идти и что там, за столбами? То же самое, пропади оно пропадом! Ведь их "Яблочный чиж" не один на свете. Вон сколько других поселков. В каком-нибудь вдруг и узнает новость об Анике. И в поселках тех есть свой ВЫХОД, а может, и ВХОД, и своя площадь, и своя река, и свое солнце. Вот с последнего и надо начинать. Идти вслед за солнцем. Куда оно уходит, в какую заводь ныряет остудиться и поспать до утра, туда ему, Тиму, и нужно отправиться. Потому что, где заканчивается путь здешнего солнца, там начинается путь другого. И у того, другого солнца, тоже есть свой поселок навроде "Яблочного чижа", это как пить дать. Только ежели дойдет он до чужого селения и там никакой Аники не окажется - про нее даже слыхом не слыхивали, то что дальше? Идти в следующий поселок, к следующему солнцу, и так до конца своих дней, что ли, скитаться будто луна-бродяга? Это если повезет, если не сгинет прежде. О Лжерадетеле лучше и не вспоминать совсем, ну его! Ага, не вспоминать. Ну, как начнет охотиться за Тимом!
        Начнет, держи карман шире под горох! Чего ему охотиться, Тим не мышь, а он не кошка. Моментом из облаков громом пришибет, коли пожелает. Если настоящие Радетели это могут, то и поддельные, поди, не отстают. Только с чего бы сразу и пришибать? Именно, что мышкой, мышкой! Этакой серой, малой тварью земной. По кустам, по рощам, по норам. И нет его, Тима. Одно остается ему, что от поселка до поселка путь держать. До неба, чай, высоко, не допрыгнешь. Не кулаком же ему грозить в досаде, что не птица и летать не может.
        Но главное, если малец не соврал. Если братишка его ничего не напутал. Есть на этой стороне земли такое место, где полным-полно всяких и всяческих книжек. Тим машинально ощупал, скоро и нервно, пестрый сверток под мышкой. И уж поверьте, он найдет. Пока не кончится земля и все солнца над ней, он будет искать и найдет. Ну сколько на этом утлом, плоском блине может быть местечек, подобных "Яблочному чижу"? Вряд ли так уж много. Это у Радетелей бездонные небеса, а людям столько места ни к чему. Чтоб по земле ползать, вообще много места не надо. Стало быть, если Аника жива (а ты не думай, что по-другому, не думай - иначе, как самому жить?), то разыщет он ее непременно. С книжной помощью или нет, но разыщет. Каждый кусточек облазит, каждую речушку обнюхает, каждый поселок обсмотрит. Не в заоблачную же даль умчали его отраду, да и что там человеку-то делать? И кто умчал? Лжерадетель, что ли? На кой грех ему, сверкающему и безглазому, ледяной нежити бесплотной, живое существо?
        Фавн, как всегда, сиднем сидел в своей "качалке", выстругивал очередное кривобокое несчастье, а может, старое заканчивал? У ног его суетился "домовой", сопел недовольно, подбирал летящую стружку - будто время остановилось, такое у Тима возникло чувство.
        - Привет тебе, Фавн, - издалека, не заходя на крыльцо, поприветствовал он старика. Уж очень памятно было его "зашибу, не то!", еще и до сих пор. Конечно, вчерашним днем следовал за ними Фавн неотвязно и по доброй воле, не помог ничем особенным, зато старался. Но вдруг ему иное в голову нынче взбрело? Возьмет и запустит в тебя елкой, хорошо, если промахнется. Если нет, тоже не беда, но обидно. И ничего Фавну за то не будет по завету. Не досаждай другому, когда он просит. А Фавн и не просил даже, закричал тогда, чтоб не приближался больше к нему Тим с расспросами. Но и Тим ничего не нарушает, так чтоб особенно. Издалека окликнул, захочет - отзовется, нет, его дело, обойдемся. К Фавну он пришел, скорее, для очистки совести, чем от нужды, и без того решение его неизменно. Разве выйдет какое подспорье, а не выйдет, что же, свои силы и своя голова на плечах есть.
        - Привет и тебе, Тим, - мирно и на удивление покорно ответил на его зов старый Фавн, серебристые глаза его смотрели устало. Будто бы смирился он с присутствием Тима подле него, и лень отмахиваться даже, как от назойливой сонной осенней мухи. - Милости прошу, поднимайся ко мне, да и садись, коли охота есть, - пригласил он Тима. Сощурился на елку, обглядел корявину со всех боков, поцокал языком. Словно бы Тим ту елку просил, а он, Фавн, нарочно для него делал и теперь решил - не годится, просителю нужно обождать еще, пока он закончит и красоту наведет.
        Посидели какое-то время в молчании. Фавн, тот все стругал свою елку, ох и безобразно у него выходило! Тим притих больше от смущения. Книжку переложил на коленки, но развернуть пока опасался. Мало ли что? Может, старик совсем спятил на склоне лет и впрямь кидаться начнет?
        - Как пропала моя Аника, так и с концами. Что вчера искали, не нашли. Что сегодня, тоже не объявилась, - наконец произнес он, потому что, о чем же еще говорить. Да и Фавн, добровольный участник поисков, все это и без него ведал. Тим вздохнул скорбно: - Она была моя девушка. Мы жениться хотели. Теперь уж не знаю, как.
        - Это верно, что не знаешь. Жениться одному трудно. Для этого дела двое надобны, - ухмыльнулся Фавн, но как бы про себя.
        Издевается он, что ли, старый черт? Ругнулся Тим, едва сдержавшись, чтоб не вслух. Вчера еще бродил по поселку, да подвывал, да за голову хватался, а нынче глумиться вздумал? Но вдруг и сдуру ляпнул, тогда ладно. Хотя неаккуратные слова Фавна больно его уязвили против воли. С другой стороны, кто и когда особо сочувствовал старику, чтобы требовать теперь от него того же в ответ? Конечно, может, Фавн и сам не хотел, чтоб жалели его, и сам виноват, что одинок, никто ведь не заставлял. Но все равно он в своем праве.
        - Вот, задумал я пойти поглядеть потихоньку. Что это за такая ИНСТРУКЦИЯ, - осторожно начал Тим (уж научился за эти дни осторожности, откуда что и взялось, сам диву давался). - Как думаешь, стоит?
        - Отчего же не поглядеть, если охота есть, - безучастным, тусклым голосом отозвался Фавн. (Он-то, Тим, боялся и неспроста, будто старик опять грозить зачнет или еще какую пакость выкинет! Стало быть, зря!)
        - А ты сам-то, может, знаешь, долго ли ту ИНСТРУКЦИЮ разбирать придется? Нет ли способа какого, чтоб сразу до самой сути добраться?
        - Не знаю, - равнодушно ответил Фавн, все елочку стругал - когда тут отвлекаться по пустякам? Но словно бы вдруг и вежливость проявить захотел, все же одному не сахар. Наверное, прикинул: Тим ничего себе, пусть заходит время от времени, а для этого надо любезность показать. В общем, спросил: - Что это у тебя, в свертке? - и голос его дрогнул надеждой.
        Думал он, одержимый и старый, будто ему чурочку-деревяшечку какую в дар принесли - решил Тим про себя. А надо бы. Эх, чего ему было раньше-то сообразить! Развернул край от занавески, что с окошка слухового тетушки Зо. Показал.
        - Вот, Фавн, гляди. Эта такая штука занятная. Чтоб знаки в слова собирать, и потом они о разных предметах говорить тебе будут, - попытался Тим, насколько мог доступно, объяснить суть "Азбуки" старику. Вышло не так, чтобы очень ясно, но уж как вышло. - Это называется чтением. Ну, когда рисованные знаки собираешь. Ты читать-то умеешь?
        - Не-а, - мотнул седой головой старик. Реденькие волосы его растрепались от легкого движения, как одуванчиковый пух, придав его облику несколько дураковатый вид. Хотя, куда уж больше?
        И чего это он, Тим, с глупостями полез? Да разве и не глупость? Ну откуда Фавну знать, как знаки в слова собираются? По правде говоря, на это лишь надежда и была. Странное старик выкликал порой и странное делал. Мало ли что? Но, скорее, с ним бродяга заговорит с небес человеческим голосом, чем старый Фавн знаки разбирать выучится.
        Однако книжку он взял, даже елочку свою отложил - дал подержать "домовому" вместе с инструментом. Еще погрозил, дескать, не вздумай на щепки истребить и выбросить, видно, случаи уж были. Что же, и "домового" понять можно: ежели, что ни день, так в доме, его попечению вверенном, полный елочный кавардак творится.
        Тим подсел к старику и, неизвестно зачем, стал показывать ему разные картинки в книжке и знаки к ним. Переключал символы в нужном порядке внизу прозрачной коробки, вроде как забавлял Фавна, да чего уж греха таить, и себя тоже.
        - Это, стало быть, яблоко. А вот это мальчик ест яблоко. А здесь - девочка и у нее кукла. А это рядом, я не знаю что, - Тим указал на блестящий, парящий перед ними здоровенный предмет: будто вытянутая дождевая капля на самом кончике березовой ветки, когда ей вот-вот падать вниз. По поверхности предмета скользили переливчатые струи. К нему то и дело подходили крохотные человечки, нажимали разные знаки и торопливо исчезали внутри. - Видишь надпись: "Режимный Коридор". Неделю бился, насилу прочел - слово-то какое, будто кто камни ворочает. Некрасиво. Однако одолел-таки его! Но вот что значит, ума не приложу. Сказано для перемещений. А каких и куда? Может, всего-навсего такая дверь.
        Фавн только кивнул. Долго разглядывал картинку, тыкал сквозь нее истонченным почти до прозрачности пальцем, но ничего так и не сказал. Судя по всему, интересовали его больше рисунки, а знаки, шедшие понизу, не привлекали вообще нисколько. Ну что же, пусть тешится. Все одно - скоро им прощаться, Тим как решил, так и уйдет - напоследок хоть старик порадуется. Тим показал ему серого гуся, из тех, что по весне порой залетали в поселок, а к осени снимались с гнезд и устремлялись неведомо куда. Наверное, в другое селение, чтоб никому не было обидно. Потом показал красноперого, огненного петуха, каких можно встретить у реки на равнине, если переплыть непременно на высокий берег и дальше идти к границе. Пробовали их приручать, да не вышло. Уж очень бедовые. А еще показал самую заветную, последнюю в "Азбуке" картинку - голубовато-зеленый шар, словно бы покрытый сеткой и коричневыми пятнами, как от древесной плесени. Шар непрестанно вращался, внизу вспыхивала надпись "Океаны и континенты", очень сложная и загадочная. Сколько Тим на нее разных цветных часов убил, не выговорить! Главное, больше никаких
разъяснений. Тут даже особый помощник-кружок бесполезен оказался. Всего-то и добился от него Тим - "Первая школа. Геокурс"??? Ну, хоть лопни с досады! Ум за разум зашел, а только отроду не слыхал он таких слов!
        Но у Фавна шар этот любопытства не вызвал совсем никакого. Что ж, надо чего попроще.
        - А это елка. Как у нас на Рождество Мира "домовые" наряжают по дворам. Однако эта - вишь ты, в доме растет - и как ее туда запихнули? Странно, правда? - он нажал еще раз на треугольник внизу, картинка оживилась, задвигалась, потек хоровод ребятишек вокруг лесной, разлапистой красавицы. - Ты гляди, какие игрушки-то на ней? Ты видал разве подобное? На макушке - звездочка, под ней - малышня с крыльями, и крылья те хлопают. Сами голенькие, кудри золоченые. Называются ангелы... У нас они не водятся. А вот это дядька в красном халате и с бородой. Все время палкой машет - называется посох. А сам дядька - Морозный Дед... У нас, в "Яблочном чиже", понятное дело, ничего такого не бывает. Хотя и свои ряженые, конечно, не хуже. Может, это в каком другом поселке так-то ходят, - продолжал Тим объяснения, и столь увлекся картинкой с нарядной елкой и хороводом, что не заметил поначалу - Фавн его уже не слушает.
        А когда заметил - жутковато ему сделалось. Старик неотрывно смотрел на картинку. Неподвижные глаза его блистали серебром, словно строгие отблески пробивающегося света на нетронутом снегу ранним зимним утром. Тонкие бескровные губы кривились, как от внезапных приступов боли. Будто наступил случайно на что-то острое. Неужто, опять вести его к "колдуну", подумал Тим. Но тут Фавн перестал таращиться на елку и хоровод и поднял взор свой, на удивление ясный, и так глянул на Тима, что аж душа в пятки. Есть одна поговорка, Тим сам слышал однажды от Яго, еще не поверил - как это душа в пятки. И очень просто. Старик смотрел на него именно так. Как... Как будто... Радетель бы мог таково-то сверкать глазами, если бы представить, что они у него есть. Тим потихоньку свернул свою книжку.
        - Елка. Это елка на Христово Рождество. А мой отец представлял святого Николая, - сказал Фавн, и вроде не он это говорил, а другой человек его устами и за него.
        Тиму стало вдруг в полную меру страшно. Не в шутку, когда дух сладко захватывает, а по-настоящему. Конечно, не оттого, что старик мог начать кидаться в него елками. Он и сам объяснить не в состоянии был, почему. Страшно, и все.
        - Пойду я. Пора мне, - он снова обернул "Азбуку" в оторванный край занавески. Раньше не замечал, а теперь вот рассмотрел - на тряпице-то все бабочки, махонькие, желтенькие, с цветка на цветок. Красивая была занавеска. К чему бы теперь?
        - Когда ты хочешь читать инструкцию? - твердым, непохожим на прежний голосом спросил его старик. И как правильно спросил-то!
        - Наверное, сегодня. Как смеркаться станет. По синему часу, - честно признался ему Тим. Не посмел соврать, отчего, и сам не знал? А ведь опасность в том была. Ну как Фавн сообщит летучим шарам? Нет, не успеть ему. Да и нарушения закона нет. Ха! Да сам-то закон есть ли нынче?
        - Хорошо. Это хорошо, - только и ответил. И рукой костлявой, но властной указал - мол, иди, куда хотел.
        И Тим пошел. Он из всего произошедшего с елкой и с книжкой понял только одно - случилось нечто. Очень важное и серьезное. И в первую очередь не для него - для старого Фавна. Но что именно, он не знал и не мог угадать наперед. На Колокольне пробили красный час - час молитвы Радетелю. Почему именно красный? Так уж принято.
        Между Собакой и Волком
        На новой границе было тихо. И с чего бы громко? Не Соборная площадь, как-никак, а глухая окраина. Близились сумерки. Но Тим пока выжидал, не спешил лезть в крапиву. Хотя теперь коварные, жалящие стрекала ее не представляли опасности - Тим был закутан с головы до пят в полный защитный плащ. Жарко и неудобно страсть как, но что поделаешь! Не столько из-за крапивы даже напялил он на себя это жесткое и неприятное к голому телу одеяние. Тут было своего рода предвидение: как выйдет он за красные столбы (если выйдет, конечно), так и покинет его защита Радетеля. Иначе к чему бы сама граница? Оберегать и опекать - вот ее задача. Значит, всего этого он лишится. Нынче и внутри сделалось небезопасно, Аника-то пропала, а уж снаружи - что и говорить! Однако Тим был готов. При себе, за поясом штанишек, на всякий разный случай нож-саморез и складной аршин для стукалочки. Он не ведал еще такого слова, как "вооружен", но нечто похожее в бравом образе себя самого мелькало в его сознании. За границей в сторону клонящегося солнца - сначала чистое поле, а невдалеке - лес. Поле ладно. Поле - это ничего. Но вот лес! В
нем будет плохо видно, тем более ночью: за деревьями от бродяги мало толка, а цветные фонари там навряд ли водятся. Вдруг что выскочит из-за тех деревьев? Или кто? Интересно, Лжерадетель, он кто или что? Скорее всего, что. Все же нежить. А ну как их много? Очень тогда Тиму поможет его нож-саморез. Да и против одного сомнительно. Зато с ножом оно спокойнее.
        Батюшки! Тут же подумалось ему. Да в уме ли он, Тим! Неужто и впрямь сможет поднять он руку, чтобы... чтобы что? Убить? Поранить? Остановить? Запугать? Отвратить? Ведь это против завета, первого из трех и наиглавнейшего! Но вот в чем вопрос - ежели на самого Тима надвинется зло и захочет его погубить? Стоять и ждать, пока убивать зачнут? Что так, что этак ждет его конец в нынешней жизни. Нет уж, он стоять не будет. Может, в заветах о таком и не сказано, ибо не было нужды прежде. Но стоять он не будет. Хоть молния, хоть гром, пусть испепелят до костей, но он станет защищаться. Ножом или аршином, уж как выйдет. Это верно. Он поправил суму, висевшую наискосок через плечо, похлопал по раздутому боку, будто приободрял и себя, и вещи, взятые в поход. "Азбука", родная и заветная, при нем, а еще: пяток пирожков с повидлом - за ужином утаил от "домового", коробка с сокровищами - засушенный жук-рогач, и желудевый человечек, и гороховое ожерелье, пара запасных сапожек - мягких и тонких, но прочных что твое железо, ногами-то ходить придется много. Больше ничего в дальний путь взять с собой не захотел. Ни к
чему лишняя обуза. Прокормиться можно и в других поселках, а в лесу бывают по случаю орехи и ягоды. По крайней мере, в дубовой роще у Дома Отдохновения бывают желуди, так чем же лес хуже! А дальше сил загадывать у него не было.
        С Колокольни Времени прозвенел о себе синий час. Вот и пришла пора. Сумерки стали достаточно густы, чтобы проявился ВЫХОД. Тим стиснул зубы, зажмурился - так бросался он с мостков в прохладную реку, когда из жары да сразу в воду, ох студено! Шагнул вперед. Ша-шаг-шаг. Хватит, наверное, и открыл глаза. Будто угадал, до столбов - руку протяни, достанешь. И знаки, они тоже тут. Знал уж, что делать дальше. Вытянул ладонь, коснулся робко, словно бы просил о чем. А так и есть. Просил ВЫХОД, чтоб помог, чтоб дал ему одолеть эту загадочную ИНСТРУКЦИЮ. Не успел про себя помолиться Радетелю, как она уж и вспыхнула, белая, словно пронзенная лучистой луной-бродягой. Что дальше-то делать? Может, слова какие надо произнести? Но это вряд ли. Радетелю он и без того молился, так что это не поможет. Дурень он дурень! Надо ладонь свою приложить опять! Если в первый раз сработало, отчего бы и вдругорядь не случиться посему? Тим вытянул руку вновь. Пальцы его словно бы гладили сверкающие знаки, уважительно и с нервным трепетом.
        ИНСТРУКЦИЯ замигала, вроде и одобрительно, может, хвалила Тима за сообразительность. Потом пропала так же внезапно, как и появилась. А на ее месте... На ее месте вспыхнули знаки иные:
        ВАШЕ ИМЯ? - и под ними повисла в воздухе еще целая гирлянда разнообразных знаков, обрамленных строгой, отдельной рамкой приторно-желтого света.
        Тим замер в замешательстве. ВАШЕ ИМЯ? Почему ВАШЕ? Он, Тим, здесь один-одинешенек! А если бы было много, так неужто имя одно на всех? Ох, хоть голову сломи! Машинально, вне его желания, губы раскрылись сами собой, из горла вылетело короткое: ТИМ. Никакого ответа. Значит, не так. Ему ни с того ни с сего стало стыдно. Ну соображай же, увалень! Медленней тебя мозгой ворочает разве толстяк Туор! Ну же! Чего от него хотят-то?
        Знаки в рамке: А, Б, В, Г... Свет, ты мой! Это же простой список "Азбуки". Вот и не стой, чай, не пограничный столб! Набирай Т...
        Нет, нет! Нельзя так! Внутреннее чувство, то самое, которому не было названия, остановило его, как если бы поймало за опрометчивую руку. Что, если? Указательный палец его последовательно вывел: ТРЕФ. Так звали дальнего соседа, жившего по другую сторону от площади, добродушного молчуна, забавно сопевшего носом - трижды он выигрывал конкурс по распитию елочной шипучки, будто и не живот у него был, а настоящая прорва. Стало быть, ТРЕФ. Теперь вроде и поздно на попятный.
        ВАША ЗРЕЛОСТЬ?
        Этот вопрос Тим прочел влет. Уже вошел во вкус. Да и что тут сложного. Занятно лишь, что вновь к нему обращаются, как принято говорить нескольким людям сразу. Лихо набрал ответ: ВТОРАЯ. А какая же еще? У Трефа-то двое внучат, поди, давно не юнец.
        ВАША ЦЕЛЬ?
        Рано он радовался. Вот так задачка! Что же ответить-то? Какая у Трефа может быть цель - найти озера шипучки, что ли? Надо сказать про свою. А у него? Поиски Аники - нет, не годится. Тут Радетели спасибочки скажут, мол, за старание, но без него обойдутся - сами сыщут, так что вдруг и не пустят. Вопрос, смогут ли найти? До сих пор что-то не вышло! Но это к его делу сейчас не относится. Значит, придется снова врать. Если бы не пропала, положим, Аника, зачем бы он отправился по ту сторону границы? В другой поселок на обмен и поселение? Так это к летучим шарам обращайтесь, милости просим! Нет, тоже не годится. Зачем бы пошел... Ах, свет мой! Ноги его дрожали, по спине то бежали колкие, леденящие сердце мурашки, то, наоборот, бросало от внутреннего жара в обильный пот. Знаки стали тускнеть. Тим на грани испуганного обморока осознал, что сейчас исчезнут совсем. Да сообщи хоть что-нибудь, пока не поздно! Дрожащие пальцы его набрали из азбучных символов:
        ХОЧУ ЗНАТЬ И СМЕТЬ.
        Слова перестали расплываться, вспыхнули трижды. Исчезли. Чтобы смениться иными:
        ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! И сразу вслед за тем: ДЛЯ ПОЛУЧЕНИЯ НОВОЙ ИНСТРУКЦИИ ВСТАНЬТЕ НА УКАЗАННОЕ МЕСТО!
        Между тонкими красными столбами образовался дугообразный просвет шириной, может, в несколько шагов. Тим послушно сделал, что велено. Новая ИНСТРУКЦИЯ! Хорошо бы! Наверное, он и прежде все исполнял как надо. В ушах его вдруг зазвучал резкий, но и приятный женский голос. СОБЕРИТЕСЬ. ПРИГОТОВЬТЕСЬ СЛУШАТЬ, КАК ВАМ НАДЛЕЖИТ ПОСТУПИТЬ ДАЛЕЕ. Тим понял так, что это говорила с ним ИНСТРУКЦИЯ. Он подобрался, как молодой кот перед прыжком, даже ступни его вспотели от напряженного внимания. Ну же, ну! Он давно готов!
        ВЫ ДОЛЖНЫ ПРОЙТИ СТРОГО ПО НАПРАВЛЕНИЮ...
        Дослушать до конца у Тима не получилось. Он ощутил жесткий и грубый толчок в спину, неведомая сила сбила его с ног, он покатился в траву, ошеломленный и слегка оглушенный падением, только и успев осознать, что теперь находится по ту сторону границы. Все произошло, как он хотел. Хотя и не по его воле.
        Когда Тим пришел в себя и смог кое-как сесть, ощупать ушибленные бока - сумка, хвала судьбе, все еще на боку, - и дальше оглядеться, он обнаружил темную, островерхую фигуру, возвышавшуюся над ним в рост. Ба, да это некто, одетый в защитный плащ, такой же, как у него самого, трудно ли догадаться? Только и разницы, что куколь накинут на голову. Уж точно никакой не Радетель. А вполне человек, тут и думать нечего.
        - Прости, что так вышло. Ты, часом, не расшибся? А то с Лечебницей теперь покончено, - несколько виновато спросил его знакомый голос.
        Над Тимом склонился в заботе никто иной, как старый Фавн собственной особой.
        Ну и дела! Будто рыба, лишенная родной стихии, Тим разевал рот, хэкал, гэкал, но ни одного вразумительного звука! Фавн похлопал его отечески по спине, подумал, наверное, что поперхнулся. Да тут впору онеметь от изумления!
        - Ты здесь чего? Зачем? Это мой ВЫХОД! - скороговоркой зачастил Тим, понимая задним умом, что последнее его утверждение куда как далеко от истины.
        Фавн, по самые уши закутанный в защитный плащ и оттого весь черный, как грех, только хмыкнул в ответ. Зато и руку протянул, чтоб Тиму легче было подняться с земли.
        - Спасибо на добром слове! - поблагодарил Тим, вставая. А что еще сказать?
        - Пойдем-ка отсюда, да поскорее, - свистящим шепотом, будто забоялся чего-то, ответил ему Фавн и потащил Тима прочь от красных столбов, вновь засиявших ровным кровавым светом. Никакой ИНСТРУКЦИИ на них уже и в помине не было.
        Они пошли по равнине, но не в сторону лесистых холмов, за которыми исчезало солнце, а совсем в ином направлении. Тим, растерявшись, на первых порах покорно следовал по пятам за Фавном, будто неразумный дитенок за "домовым", но потом сообразил, окликнул старика:
        - Ты, как хочешь, и не моя в том забота. Иди, куда шел. А мне иная дорога надобна.
        - Куда же тебе? - удивился неподдельно Фавн, остановился даже, серебристые глаза его крохотными звездочками сверкали из темноты надвинутого на самые брови куколя.
        - Мне туда, где прячется солнце. Через лес, а дальше, как получится, - объяснил Тим, насколько смог, задачи своего теперешнего похода. Заодно укорил старика: - Кабы не ты, мне ИНСТРУКЦИЯ, глядишь, и подсказала бы, чего делать-то впредь. А теперь только одно и остается, как на свое соображение полагаться.
        - Ну-ну, соображай, - ехидно ответил Фавн, вздохнул задошливо и затем спросил: - Ты, милок, с чего это за границу полез? Какого тебе разэтакого было надобно?
        Интересно получается! Подумал не без досады Тим. Он же через меня наружу вышел, моими же стараниями с ИНСТРУКЦИЕЙ, а теперь еще спрашивает, дескать, какого черта я за ним следом увязался! Хотел в сердцах сплюнуть и повернуть к лесу - нечего тут разговоры разговаривать, пущай теперь Фавн справляется в одиночку, но благоразумие его удержало. Фавн-то, он как раз справился. Уже. На чужих плечах, почитай, выехал, и впредь не пропадет. А Тиму нынче любая малость пригодится, хотя бы и этот старый пень: на высоком дереве, как говорится, и птичье гнездо - дом родной.
        - Я в дальний поход собрался. Чтоб Анику мою отыскать. Боюсь, Радетели недосмотрели, в их делах небесных своих хлопот, почитай, полон рот. Вот я и задумал. Пойду от одного поселка к другому. От нашего солнца к чужому. А ты меня поперек тащишь. Солнце, оно во-он где спит, а ты меня куда? - Тим указал многозначительно сначала в направлении леса, а потом неопределенно взмахнул рукой, словно вопрошая Фавна о его собственном пути.
        - Если ты за девушкой, то тебе со мной надо идти, и никуда больше. Не прогадаешь. В лесу делать нечего. Деревья, мхи да сырость. Какая тебе там Аника? - Фавн говорил рассудительно, будто и в самом деле знал нужную дорогу.
        Но, может, и знал. Чего Тиму терять-то было, спрашивается? ИНСТРУКЦИЮ не вернешь, а в лес обратно поворотить он всегда успеет. Не слишком и хотелось ему в тот лес, чтобы упрямиться сверх меры.
        - Ладно, пойдем. Вместе веселее, - не вполне уверенно произнес он. Это насчет последнего. Чтобы с Фавном, да веселее, это бабушка надвое сказала.
        Ступать по равнине вышло куда трудней, чем можно было бы предположить заранее. Уж больно неровная она оказалась. Не то в поселке: трава - загляденье, что по твоему ковру, мягкому и послушному ногам, иди себе, не хочу. А тут кочка на кочке, то нора кротовья, того и гляди провалишься, то, наоборот, камень мхом зарос, все пальцы зашибешь. На Тиме лишь упругие сандалии да высокие чулки - думал, сподручнее выйдет по долине-то шагать. Не так оно теперь. И мокро, и валко, он то и дело сбивался, тихо ругаясь и поминая черта, но упрямо шел за Фавном, только что носом тому не упирался в спину.
        Лес темнел по правую его руку, неприметно смещался назад, а впереди лежало все то же чистое поле и конца ему пока не предвиделось. Травы уж по колено, где это видано, чтоб так бесхозно все заросло? А чего он хотел? "Железные дровосеки", те дома остались. Прибирать здесь некому. И то сказать, ждал он лиха, вот оно полегоньку и началось. То ли еще будет? Жесткие, нехотя гнувшиеся стебли сердито хлестали его по обнаженным коленкам - плащ пришлось подобрать, иначе шагать в ногу с Фавном не было никакой возможности, но старик не прогадал - не короткие штанишки, длинные в полный рост "брючины" напялил на себя, какие обычно носят только по холоду. Тим невольно позавидовал. И что было не догадаться самому? Собрался, как если бы не в дальний поход, а голавлей гонять на речке, теперь терпи.
        Из-под самых ног стремительной клочковатой серой тенью вылетел плотный комок, будто резвый мячик запрыгал в смятых травах - ой-ой-ой! Испуганно взвизгнул Тим, ну точно девчонка, наступившая ненароком на слизняка-выползня. Неужто первая напасть? Вот она! Замер на месте от неожиданности. Поймали-таки его врасплох! Рука его безотчетно нащупала теплую, податливую рукоять ножа.
        - Чего орешь? - недовольно обернулся к нему Фавн, впрочем, остановился тоже, будто не желая отпускать Тима от себя. - Ветер к поселку, небось, слышно далеко. А ты шумишь, - укорил его старик.
        - Там, в траве! - словно оправдываясь, прошептал Тим, устыдившись собственного страха. Теперь ему в самом деле хотелось, чтобы среди волнообразно шевелящихся стеблей скрывалось нечто жуткое. Уж лучше так, чем сознаться в своем позоре.
        - Да то заяц! - заперхал со смешком старик, но как-то очень добродушно и не обидно. Каждым отдельным звуком своего скрипучего голоса словно бы давая понять - незнакомого страшиться в порядке вещей, хуже если недооценить опасность. - Он тебя не тронет. Он сам всех боится. Малый да пушистый, так себе зверек.
        Заяц, как же. Была в "Азбуке" такая картинка. Тим еще подумал - игрушка детская, забавные длинные уши, глаза, что бусины. Эх, удрал - жаль он не рассмотрел. Любопытное это место, заграничная равнина. Может, на ней и "ангелы" обитают? Вот бы кого увидать! Пылкое и вольное его воображение сразу нарисовало в уме картинку - пухлые, голенькие малыши с нежными, золочеными крылышками порхают над пахнувшими цветочной пылью травами и щебечут, что твои птицы.
        - Эй, Фавн! - не выдержал он жгучего, раздражающего приступа любознательности, окликнул старика. - "Ангелы" в здешних краях водятся? Ну, те, про которых я давеча тебе в книжке читал?
        - Ангелы? Нет, не водятся, - усмехнулся старик, не замедляя ход, голос его, приглушенный густой завесой куколя, доносился словно бы из-под земли. - Ангелы, они только на рождественских елках и есть. А больше ты их нигде не встретишь. Кхе-кхе! - опять заперхал, видно, скорая поступь давалась ему с трудом. Но Фавну лучше знать, где торопиться, а где шагать не так поспешно.
        Некоторое время они шли в молчании. Зато веселее стало, заодно и светлее - над головами в черной, зияющей высоте карабкалась на небо бродяга, щербатая озорница - вот кому кочевать туда-сюда одно удовольствие. И в ласковом ее, призрачном неверном свете Тим разглядел впереди некое непонятное пока сооружение. Фавн увидел тоже и прибавил немного шаг, хотя ему, старому, и было это нелегко. Оставалось только думать - вот она, таинственная цель его пути. Но вскоре миновали они и сооружение. Не дом то оказался вовсе и не ворота, и не граница даже - совсем непонятно для чего сложенная мутно-белая, как пенящееся молоко, квадратная стена. Одна голая стена, и ничего кроме. Ни крыши над ней, ни комнат позади и нет рядом иных стен, потому ничего не отделяет и ни от чего не защищает - ни от ветра, ни от ливневого дождя. Зато на стене имелась достаточно наглядных размеров надпись, отливавшая в лунном блеске синюшной густотой. Тиму удалось разобрать начертанное на ней единственное слово "Монада". Не стоит и гадать, что оно значит. В случае чего можно у Фавна спросить, если тот, само собой, в понятии, но это после.
Внимание Тима привлекла с удобством устроенная дорожка, начинавшаяся как раз за прозрачной стеной. А это говорит о том, что если есть торный путь, то должен он куда-то вести.
        Путь вел прямо к небольшой, уютной рощице, совсем не страшной на вид. Тоненькие березовые деревца ровными, редкими рядами вырастали впереди, дорожка делила их на две одинаковые части, будто бы боялась оскорбить одну из древесных сторон нечаянной несправедливостью. Как в детской забаве "лево-право". Тим и сам играл давно, когда был маленький, теперь, наверное, в нее будет играть мальчик Нил. Ему стало вдруг поневоле грустно. Эх, кабы все назад! Его и Анику, и братишку, едва-едва данного Радетелем, даже и познакомиться толком не успели. Вот опять он себе самому душу темнит обманом. Все равно пошел бы он к границе. Не сразу, но пошел. Может, и Анику с собой взял. А может, и Нила. Только теперь Тим осознал, когда чистое поле кончилось, и ноги его бодро ступали по знакомой на ощупь упругой дорожке, что идти по неухоженной равнине было хорошо. Чертовски хорошо! Пусть и кротовые норы, и камни, и сердитые травы, недовольные тем, что пришлый чужой нарушает их покой, и вислоухие зайцы, и кто его знает что еще! Нет на равнине никакого лиха, понял он лишь сейчас. Если и есть где лихо - оно единственно там,
где обитают иные существа, умеющие переделывать эту равнину согласно своей надобности и естеству.
        Тим не додумал свою мысль до конца, как ни была она очевидна и молниеносна. Едва вошли они в рощу, старый Фавн вдруг остановился. Настолько неожиданно, что Тим не успел осознать этой остановки в размеренном прежде движении и налетел на старика с заду.
        - Ты чего? - выдохнул Тим, отстраняясь и неловко закрутившись на одном месте.
        - Ничего, - как-то непривычно свысока ответил ему Фавн. Вытянулся, распрямился под защитным своим плащом, откинул куколь, видать, хотелось ему, чтобы Тим разглядел не столько серебристые его глаза, сколько все остальное лицо. Теперь строгое, будто перед молитвой, хотя он-то, Фавн, и не молился толком никогда. - Послушай меня. Потому, что будет дальше, я не знаю. Вот и хочу.
        - Да я слушаю! Слушаю! - забеспокоился внезапно Тим: а ну как с ним опять припадок, что тогда без "колдуна" делать станет? - Но ты успокойся, пожалуйста!
        - Я спокоен, - так уверенно ответил ему Фавн, что стало ясно - старик и вправду спокоен. Настолько, что, может, никогда и не бывал таковым прежде. - Я хочу тебе сказать, а ты запомни. В здешнем мире все иное, чем на первый взгляд видно или кажется. Если ты усвоишь это правило мира как следует - то сумеешь утвердиться в нем. И еще, главное. Место, где ты жил прежде, называется Вольер. В-о-л-ь-е-р. И для человека жить в нем - плохо! Хуже этого вообще ничего не может быть! Разве смерть.
        Чем дольше старик говорил, тем явственней Тим ощущал полный беспорядок в своей и без того многострадальной голове. Запомнить-то он запомнил, ему дважды повторять не нужно. Но вот ни черта не понял, это да! Вольер какой-то! Ну и словечко, ничего себе! И что это значит: все не так, как на первый взгляд видно?
        - Как же не так, если, лопни мои глаза, коли они врут? И лес не лес, и река не река, и бродяга не лазит каждую ночь на небо, и наше солнце не встает по утрам, не ложится спать вечерами? Может, и меня на самом деле нет? - Тим натянуто рассмеялся, хотя и было ему не до веселья. Но что нелепостям Фавна счету на пальцах не хватит, это верно. Вот ему самые наипростейшие вещи: лес, и река, и небо, пусть скажет, что не так! И он повторил, как бы сам за другим собой: - Ты скажи, что не так! И солнце наше не встает по утрам?
        - Солнце не ваше. Оно вообще ничье. И тем более никуда не встает и не ложится. Потому что, оно неживое. И луна тоже неживая. И не плоская как блин. Она - шар, и вращается этот шар вокруг земли. Которая тоже есть шар. А все вместе - вокруг одного солнца. Это называется система, - Фавн размеренно произносил слова, странные и не от мира сего. Но голова его нисколечко не болела, и вообще не похоже было, чтобы у него сделался сумасшедший припадок.
        Только Тиму уже наплевать было, что там вокруг чего вращается. Сейчас, в этой чудной роще, полной восхитительных, шелестящих деревьев, ему не хотелось слушать глупости, каких и представить себе невозможно. В здравом уме, конечно. Шар да еще шар крутятся один возле другого - хоровод им здесь, что ли? Поэтому в ответ Фавну он сказал лишь:
        - Пошел бы ты на нижнюю сторону земли, старый дурень! - беззлобно сказал, но все равно это было ругательство, крепче которого он вообще не знал и за которое в поселке "дровосеки" или разноцветные шары непременно взяли бы его на заметку.
        - Ну-ну, - грустно произнес Фавн, вроде нимало не оскорбившись. - Твое дело, тебе жить. А все-таки они вертятся! - и зашагал себе дальше, через березовую рощу.
        Тим покорно пошел вслед за ним. Недалеко. Потому что роща очень скоро взяла да и закончилась. И Тим увидел.
        Те же и Карлуша
        Гортензий вернулся на свое место, но не прилег опять на ковер - остался стоять. Во-первых, некогда, а во-вторых, так было видно лучше. Теперь трое смотрели с пристальным, напряженным вниманием на изумрудное, мерцающее окошко связи, и точно так же уставился на них Карл с той, своей стороны, и точно также не произносил пока ни слова. Будто в неживом ступоре - один хотел сказать и не мог, а другие ждали услышать и боялись спугнуть. Нарушил неприятную тишину Гортензий, всегда его непоседливость ставилась ему прежде в укор, а вот теперь пришла на выручку.
        - Привет, Карел! - да еще замахал ему рукой. Бедный Карл нервно поводил округлившимися глазами туда-сюда, за мечущимися с частотой взбесившегося метронома судорожными взмахами. - Прости, это я под впечатлениями от одного искрометного эксперимента. Как твои дела? Ничего себе неделька? Я слышал - ребята с Тритона отказали тебе в прибытии - мол, в обсерватории станут путать, где солнечный диск, а где твои рыжие вихры?
        Шутка была беззлобная. Этак-то часто они себе позволяли друг с дружкой. Хотя Гортензий в здешних местах и по здешним неспешным меркам - без году неделя, а Карл Розен - почти что старожил, да и возрастом раза в два постарше, скорее, Амалии Павловны ровесник. Но вот были они на равных и на "ты", посмотреть, так закадычные друзья. А и друзья, почему же нет? Если угораздило его самого влюбиться в Амалию, то при чем здесь возраст? Разность поколений чем дальше, тем сильнее стирается. Это нормально и общеизвестный факт. Конечно, с Игнатием Христофоровичем столь вольным образом не пофамильярничаешь. Но это глыба человеческая, мастодонт, артефакт нерукотворный, чтобы молодой наглец к нему без уважения, да и не посмеет Гортензий. Имеет место и та самая пресловутая разница лет, на его молодеческий взгляд, просто чудовищная.
        - Шут царя Гороха, с кола снятый Тимоха! - отозвался с экрана Карл. Карел. Карлуша. Затряс вихрами, будто бы отгоняя смешинку. Бледное, веснушчатое лицо его утратило беззащитно-испуганное выражение и как бы умылось от несчастья, о котором он и поведать пока не успел. - Я прошу прощения за столь настырный вызов, - Карл тряхнул буйными вихрами в другой раз, чем уже окончательно развеял бесплодные чары остолбенения.
        - Вы бы объяснились, Карл, - хмуро и в легком раздражении, прежде всего на самого себя, обратился к нему Игнатий Христофорович. - Тем более, насколько я понимаю, вы наотрез отказались участвовать в нынешнем нашем негласном собрании.
        - В самом деле, Карлуша, нехорошо пугать старых друзей, - вмешалась Амалия с умильно-натянутой и всех примиряющей улыбкой. Это чтобы "мальчики", по ее выражению, не наговорили, упаси боже, один другому "неперевариваемых резкостей".
        Такое и прежде случалось, и не раз. Даже не два. На памяти Гортензия было несколько подобных происшествий. И всегда придавалось им значение из ряда вон. Характеры ведь у обоих "мальчиков" куда там, искры летят! Монолитное упрямство, и против него - любой авторитет под сомнением. Вот уж где разница в возрасте не более как субретка на вторых ролях. Это Карел в мирное время - милейших правил человек и пух лебяжий, всегда в вашем распоряжении. Но когда он на тропе войны, когда дело касается его убеждений, драгоценнейших принципов должного и не должного, то тут ой-ой! Одновременно является герой Персей и голова Горгоны в его руке, с рыжими вихрами вместо злоядных змей. Сколько наговорят с пылу с жару лишних слов и потом переживают по углам, пока бедная Амалия мечется промеж ними, будто голубь с оливковой ветвью от горы Арарат обратно к Ною и его ковчегу. И надо заметить, первым всегда сдавался Игнатий Христофорович. Поначалу и по незрелой недалекости Гортензий думал - это потому, что новое и гибкое всегда побеждает более старое и прямое. Что Карел более прав, оттого Игнатий Христофорович, убежденный
этой правотой, слагает оружие, мол, будь по-твоему, племя молодое.
        Однако Амалия Павловна однажды дала понять ему, что это не так. Очень тактично и в полунамеках, хотя и без того привела Гортензия в изрядное смущение. Вовсе не потому Игнатий Христофорович все эти локальные завихрения в плошке воды, где и блохе по колено, разрешал к победному Карлушиному концу, что сам не имел он твердости в убеждениях. Вовсе не потому. Но оттого, что становилось ему скучно и дальше дуться, как серой мыши в пустом амбаре, и уж ладно, пускай в борьбе противоречивых идей победит самый настырный. Игнатий Христофорович свято чтил великое правило Аристотеля: "Вступай в спор только с тем, кто стремится к истине". И видимо, надеялся на стремление к этой истине со стороны Карла, но всякий раз оказывалось одно - Карлуша Розен, при всей своей гениальной храбрости, до истины пока не доспел. Как слишком незрелый фрукт, кисловат и не выдержан достаточно на ветке. Ему еще повисеть. Потому уступал, что молодо-зелено, а не потому, что молодо-право. Но все равно, ссоры их случались горячи. Дело же Гортензия при всех этих выяснениях правых и виноватых было глухая сторона. Да он и не претендовал.
Слушай и ума набирайся. Первое знание уж усвоил - победивший не всегда ближе к истине, чем добровольно проигравший. А теперь стоял на пороге и знания иного, которое уже забрезжило впереди, но не вполне отчетливо - на победах тоже учатся, особенно когда воин остается в поле битвы один и спрашивает себя: какого лешего он сражался вообще и что в итоге получил: дырку от бублика или призрачный папоротниковый цвет? Может, Игнатий Христофорович, обида обидой, однако сдавался нарочно, после должных реверансов бедной Амалии, якобы переданных от истца ответчику или, наоборот, смотря по обстоятельствам времени и места.
        Вот и теперь Амалия Павловна, сверкая просительно огненными очами, как бы умоляла не затевать перебранку. Но, кажется, Карл вовсе не собирался этого делать, и не за тем он прибег нынче к экстренному вызову. Не через "лаборанта" Викария, заметьте, напрямую связался с кабинетом Игнатия Христофоровича, хотя это и было вопиющим с этической точки зрения нарушением - экстренный канал предполагал уведомления чуть ли не вселенского масштаба, пускай и в районном значении. Как то: участие в общих голосованиях по чрезвычайным вопросам, а для добровольцев, членов немногочисленных комиссий-комитетов - приглашения на спешные заседания круглого стола - вот тут же, сейчас, и нельзя откладывать, или всеобщая эвакуация, ну уж бог весть по какому случаю и не дай-то бог! Но раз уж Карл Розен, человек от природы щепетильный крайне, счел свое вторжение в неприкосновенную приватность уместным, то очень даже может быть, что повод у него имелся не пустяковый. Скорее, наоборот. Отсюда и ответные напряженные взгляды, выжидающие и отягощенные безмолвием. Вместо строгого: "Дорогой мой, что вы себе позволяете!".
        - Дражайший сосед, все мы ждем! - напомнил Игнатий Христофорович после некоторой недолгой паузы. Карл и впрямь был ему соседом, его чудно спланированный на корабельный манер особняк "Секрет" - воображаемая копия древней романтической посудины капитана Грея, - находился неподалеку в северном направлении.
        Карлуша для начала откашлялся, может, и от смущения - не каждый день ты вламываешься в чужой дом посредством экстренной связи. Потом запустил гуттаперчевые, будто из одних суставов, пальцы глубоко в апельсиновые свои, буйные кудри, как если бы нарочно намеревался рвать на себе виновато волосы. Но и одумался скоро, принял нормальный, подобающий вид, словно бы решил - ни к чему волновать излишне людей по ту сторону экрана, все равно они еще ничего не знают и вряд ли пока поймут. Значит, нужно объясниться прежде. Что и было, наконец, проделано:
        - Минуту назад, ну может, уже чуть больше, я был в контакте с Агностиком. После чего переменил свое намерение. По поводу вашего собрания. Как вы заметили, сделал это достаточно резко. Чтобы не тратить времени на личное прибытие, пришлось прибегнуть к такому вот невежливому способу, - он опять замолчал, явно сомневаясь, стоит ли продолжать.
        - Бог мой, Карлуша, да скажи хоть что-нибудь по существу! - Амалия Павловна всплеснула руками, можно было представить, что она и умоляла.
        Или боялась, вдруг Карел совсем передумает общаться, - пришло на ум невольно Гортензию. И очень даже легко может случиться. Вообще позиция Карела по данному вопросу, то бишь относительно негласного собрания, раз навсегда высказана и определена, и ничто изменить ее отныне было не в силах. Это уж у него всегда так. Сказал, как отрезал. Если дилемма принципиальна и значима, то все, теши кол или туши свет, кажется, так говорится в русских поговорках. Что выбрал, то выбрал, и перевыборов не будет. В этом весь Карлуша. Драгоценное качество, но порой слишком неудобное для окружающих, не столь строго блюдущих верность абстрактным понятиям долга и чести. На сей раз позиция Карела была проста, как пресловутое Колумбово яйцо (кстати, лично Гортензий никогда не понимал, что, собственно, простого в сложносочиненной выдумке Колумба по поводу яйцеобразного обустройства поднебесных земель?). Суть ее в смысле позиции сводилась к следующему. Если благородному собранию соседей и прочих иных сочувствующих угодно обсуждать персону Паламида Оберштейна, то пусть оно, собрание, делает это не заглазно и украдкой, а заявит
открыто и пригласит вышеозначенного Паламида к участию. При этом Карла Розена волновало мало, что как раз-таки вышеозначенному Паламиду категорически НЕугодно при сем присутствовать. А вопрос решать надо. Потому что он напрямую касается Вольера, этой чумной язвы нынешнего да и прошлых веков. И потому, что связан с личной заинтересованностью в Вольере, а это некоторым образом могло привести к опасной дестабилизации, чего никак допустить невозможно. Хотя справедливости ради надо признать, сам Гортензий не считал ситуацию такой уж напряженно-волнительной. Ну, сглупил человек раз-другой, ведь живой же, а не вольфрамо-уретановый! И вообще. Вольеру придается слишком много значения, а именно такое отношение превращает ординарную проблему, каких самих по себе немало в любом образе бытия, в нарочную и плохо контролируемую страшилку - ладно бы еще для младошкольников, но для вполне взрослых граждан Нового мира.
        Тем временем Карл заговорил. Словно бы через силу и против воли, но заговорил. Видно, дело и впрямь было нешуточное.
        - Я, как вы понимаете, сам желания не имел. Я работал над "Переливами" и не слишком стремился отвлекаться на посторонние занятия, - Карл имел в виду свои музыкальные мечтания под названием "Переливы в горном хрустале", дело его продвигалось туго, потому что способности его в качестве композитора-любителя пусть и не были безнадежны, но все же оставляли желать лучшего. Однако не всю же долгую жизнь Карлуше Розену, в своих затеях неотвратимо настырному, как пеньковая петля на шее контрабандиста, возиться со среднечастотными колебаниями! Хотя именно научно-исследовательская стезя была его безусловным призванием.
        - Вы хотите сказать, что Агностик по собственной инициативе связался с вами на "Секрете"? - недоверчиво спросил Игнатий Христофорович.
        - Именно это и хочу сказать. Да что там хочу! Уже сказал! - нервно отозвался со стены Карл и опять принялся дергать себя безжалостно за вихры. - Он просил передать... Так я сначала передам, а потом остальное-прочее, - он обвел несколько рассеянным взглядом всех присутствующих в кабинете Игнатия Христофоровича, словно опасался, что при первых же звуках сего послания лица, коим оно было адресовано, разбегутся кто куда. - Ну, одним словом... Агностик сказал, что чихал он на ваше собрание. Это первое. Что вы бесчувственные дикари, вообразившие себя человеками. Это второе. Что вам недоступно сострадание к чужому горю, а лишь бы тишь да гладь в вашем собственном болоте. Это три. Ну и в заключение он сказал, что раз можно вам, то и ему тоже можно вся...
        Карлу не дали договорить. Вернее, перебили на полуслове. Амалия перебила - еще и досталось "ни за что, ни про что", когда он по праву хозяина дома вздумал остановить - ах, Игнаша, что ты понимаешь! Главное-то они все не услышали. Ох, женщины, нетерпеливое участие вам имя! Собственно, его взволновала последняя фраза, "остальное-прочее" - неуравновешенные состояния излишне психоделической натуры Агностика. Все поправимо, если не позволять себе заходить слишком далеко. Раз уж Паламиду в кои-то веки потребно слезливое сочувствие, то это - всегда пожалуйста, что у них тут инквизиторское судилище, что ли? Игнатию Христофоровичу отчего-то стало вдруг неловко. Еще и Амалия с причитаниями, но так им всем и надо... ох, прав Карл, нужно было сперва поговорить как следует с Агностиком. Не то их мирное болото рискует превратиться в поле Куликово! Амалия продолжала тем временем твердить свое:
        - Ах, мальчики! Ах, как же так! - А мальчикам всем вместе на круг лет пятьсот с гаком выйдет! - Это жестоко! Надо лететь к нему теперь же, вот как есть! И ты, Карлуша, ты тоже должен! Ведь ты покойной Светлане всегда был другом и близким - (вот уж и покойники в ход пошли, подумал про себя в новом приступе раздражения Игнатий Христофорович). - Раз уж он к тебе воззвал к первому в своем несчастье, то и ты...
        - Лала, погоди! Дай мне досказать. - Видно было, что Карл совершенно растерялся от безудержного напора женской сострадательной справедливости, требовавшей от присутствующих мужчин немедленного действия и необдуманной спешки.
        "Да - Лала. Кабы я мог и на его месте! Запросто, по имени! Наверное, еще в детстве сложилось - Лала, до чего красиво!" - вертелись на языке у Гортензия заманчивые, обрывочные фразы, так и не произнесенные вслух. Но тут же он постарался сосредоточиться - было ясно, что лирические жалобы Агностика - лишь вступление к чему-то несравненно более важному. Надо дослушать и непременно. Он весь словно бы обратился в одно большое слоновье ухо. Ха-ха! Но веселья отнюдь не получилось.
        - Он, понимаете, мне показал, - продолжил Карл с прежней неуверенной медлительностью, едва только в кабинете восстановилось утраченное было любопытство и внимание к его дальнейшему исполнению обязанностей "черного вестника". - То есть сперва сказал. Что он тоже в своем праве и никто не смеет его осуждать. Особенно некоторые сочувствующие, но ничего не делающие... Это в мой огород огромный каменище, я так думаю, - со скорбным вздохом от лица рассказчика пояснил Карл. - Поэтому он, Агностик, решил. Если он отдал от сердца самое свое дорогое в Вольер, то пусть и Вольер даст ему взамен что-нибудь. Так! - Карл выдохнул, будто сбросил тот самый тягостный каменище с души.
        - Что же может Вольер дать ему взамен?! - внезапно и по-кликушески надрывно выкрикнул Игнатий Христофорович.
        А Гортензию в первый раз за нынешний день сделалось не по себе. Он вообще редко испытывал подобные состояния, оттого что более привык радоваться и удивляться миру, чем ожидать от него сюрпризов, носящих зловещее наименование "опасных". Но выкрик этот, та самая последняя капля, столь непохожий и неподходящий для монументальной особы Игнатия Христофоровича, словно бы вмиг перевернул его сознание. Все сложилось воедино - и тревожный, в иных обстоятельствах хамский вызов Карла, и вечная тревога Игнатия Христофоровича о Вольере в ожидании чуть ли не бесовских каверз, и невероятное для всех присутствующих заявление Агностика.
        - Вольер ничего не может дать. Он взял сам. И показал мне, - Карл произносил вроде бы обычные слова, но теперь столь отрывисто и торопливо, будто глашатай прошедших времен зачитывал перед народом нелестный царский указ, от коего хотелось скорее откреститься. - Он взял оттуда существо. Кажется, женского пола. По крайней мере, волосы были длинные. Рыжие, почти как мои. Я подумал еще, может, нарочно. Может, именно меня он возненавидел. За то, что я отказался от вашего собрания. Может, это унизило его. Но потом опомнился - он ведь сделал это на несколько дней раньше, сразу после своего визита в поселок, и про собрание и мой отказ еще ничего не знал... - Дальше шли одни лишь сбивчивые оправдания Карла перед самим собой, потому что всем прочим было куда как ясно - ни в чем он не виноват, и это паника мирного обывателя-мельника перед русалкой, вдруг кажущей хвост из-под воды.
        Однако Карла Розена, далеко посланного делегата от Агностика, дослушали они до конца. "И ты, Игнат, слушал тоже!" - то ли упрекнул себя, то ли похвалил. Да и бессмысленно было его прерывать, тем более теперь. Даже Амалия не знала, что сказать и о чем молить. Зато Гортензий перестал улыбаться снисходительно - улыбающийся индеец вообще противоестественное сочетание, как плачущий крокодил. Индейцу надобно или громообразно хохотать в мефистофельском подобии, или быть непроницаемо равнодушным к страданию, как самураю за секунду до харакири, - отчего-то некстати подумалось Игнатию Христофоровичу. Предрассудок чистейший, ну какой из Гортензия и вдруг самурай? От естества своего комедиант - вот поручиться можно чем угодно: погрустит, погрустит да и отмочит шутовство. И хорошо это. Потому что кошки на сердце скребут и втуне шепчут: чего боялся ты, Игнат, то и случилось. Открывай ворота своей неприступной крепостицы, своего "Пересвета", логова чистейшей научной мысли, тук-тук, вот и я, беда твоя долгожданная!
        Дальнейшие несвязные речи Карла вперемешку все с теми же самобичеваниями переложить на нормальный язык было можно и нужно. Что Игнатий Христофорович и взял на себя. Хотя и без него до всех уже дошла суть. Это он как бы работу бюрократическую, писарскую проделал, словно бы итог подвел тому, что только лишь было началом. Но без ясности уже нельзя. Итак. Отдав сына своего, Нафанаила, при этом грубо нарушив рекомендацию по вхождению в Вольер, сам Агностик, по-видимому, обезумел от горя. И поскольку рядом не нашлось никого, кто бы сие горе с ним разделил, рано поутру, проведя вообразимо страшную ночь, он решился на поступок, не то чтобы неслыханный, но крайне редко встречающийся. И то прежние случаи без вдохновения ненависти произошли. В общем и коротко: Агностик изъял из Вольера существо женского пола и, если верить достаточно зоркому глазу Карла, совсем молодое. Не для личного интереса - и такое случалось, что влюблялись в красивых особей, после мыкались-мыкались, но ничем их чувство не заканчивалось. И не из педагогического самоотречения - порыва, еще более бесплодного, чем первый. Из той самой
ненависти к Вольеру, застарелой и страшной, сделал. Уж как Агностик относился к его обитателям и всей системе в целом, известно вдоль и поперек, да он и не скрывал. Владение у него не отбирали, конечно. Вреда ведь он до сей поры не приносил, а что кто-то пользу может принести Вольеру, так в это один лишь Гортензий верует, и то исключительно по романтической младости лет.
        Изъятую особь Агностик и предъявил с экрана экстренной связи Карлу Розену. И довольно странно, по его, Карла, мнению, одетую: в театрально короткой пышной юбочке, разубранной звездными узорами, в самодельном вызолоченном ошейнике, где от кольца - цепочка тонкая и звенит колокольцами. Но в отличие от него таковое видел Игнатий Христофорович в ретроспективных архивах - водили цыгане для показа обезьянок и ручных медвежат на потеху черни. Агностик, он тоже древней историей весьма интересовался, правда, больше по революционным эпохам, но мимо скоморошьих приемчиков не прошел, насколько можно теперь судить. Впрочем, он прямо сказал об этом Карлу: если мой сын отныне не человек, то и я вместо собаки себе держать стану существо. На его взгляд - то справедливый обмен. И колотить станет, как собаку, если и дальше зайдет? Нарушение соглашения о Вольере тут налицо вопиющее. Но и помнить надо - одного закона на всех нет и, дай-то боже, никогда уже не будет. Ах, бедный он, бедный Агностик! И человек, и возлюбленный, и отец! Женщину любимую потерял - его послушать, сам не уберег, - чушь, конечно, но так думает.
Сын его в Вольере, тут совсем ничего не поделаешь, искать виноватых бессмысленно. Гордыня в нем бродит, есть такие, у которых шея ни в какую сторону не гнется ни на злую судьбу, ни на милосердие, вообще ни на что. Этически неуравновешен - это он, Игнат, об нем придумал. Надо же! Права Амалия - человек рядом погибает, а что же он - "ах, Паламид Оберштейн мне неприятен?" За то его, Игната, самого на веки вечные надо в Вольер сослать, как раз с полным лишением памяти личности. Может, завидно ему? Что Паламид и в горе своем создал и выпустил в свет труд большого значения "О природе всеобщих равновесных законов". Каково? Говорят, новая эра метафизики с сего началась. Сам же ты, Игнат, украдкой его читаешь. Но вслух бранишь - дескать, помимо экспериментального подтверждения, никакой науки быть не может, а гипотезы измышлять глупо. Это оттого, что ты без малого триста лет, дай бог, бьешься в своих лабораториях, и себя замучил, и самоотверженных помощников своих сизифовыми потугами, а тут приходит человек и вроде бы с потолка, силой мысли одной говорит тебе, куда идти, и почему, если идти не туда, ничего и не
выйдет. Каяться тебе, Игнат, каяться, пока не поздно! Это в тебе гордыня, не в нем, не в Паламиде.
        Теперь только обратил он внимание на то, что вокруг него давно уж присутствует беззвучное напряженное ожидание. Карл молча глядел со своей стороны экрана, Амалия и чудаковатый крокодил-Гортензий тоже не сводили с него вопрошающих взглядов. Самый старший, вернее, самый старый из всех собравшихся здесь, вот они и ждут. И напрасно, надо признать. Не знает он, Игнат, что теперь делать. Пока не знает. Но надо было что-то сказать вовсе не для поддержания собственного реноме умудренного годами пророчествующего патриарха, напророчествовал уже дальше некуда, все одно, что накаркал! А для того лишь, чтобы разрушить окаянное это молчание и запустить благодатный ход рассуждающей здраво мысли. Иначе и дела никакого не будет. "Это мы любим, порассуждать - помусолить, да обсосать со всех сторон всякую проблему, аки домашние собачки мозговую сочную кость. По-другому не умеем и не представляем себе, оттого и были на нас в прежние и давние времена гонения, - совсем уж некстати подумалось Игнатию Христофоровичу. - Хилые всезнайки, гнилая интеллигенция, как только не обзывали. Давно уж не хилые и доказали, что не
гнилые прежде всего самим себе. А привычка к долгим разговорам осталась. Но может, в этом самое великое благо и есть. Чем, очертя голову, бросаться на амбразуры, а там уж куда вывезет! Хватит, было! И да не будет впредь!"
        - Перво-наперво, нам должно понять, что именно произошло. Не в отношении Паламида, о нем речь впереди. Если вообще стоит ее заводить. Я думаю, в его случае доброе участие и доброе слово - вот наиболее действенные средства. Может, излечат не сразу, но, как говорится, был бы конечный результат, - веско закончил вступительное слово Игнатий Христофорович. И теперь ожидал ответа. Который не замедлил прозвучать.
        - А как же! Амалия Павловна по доброму слову у нас главнейший специалист, - вроде бы и в шутку сказал Гортензий, но каждый из мужчин отметил в его словах некий оттенок затаенной лести влюбленного кавалера перед дамой сердца. - И я в случае чего тоже готов соучаствовать. Можете рассчитывать.
        - Непременно, - коротко и без малейшего на сей раз раздражения в адрес молодого человека ответил Игнатий Христофорович, хотя ответ ожидался не вполне от него, но Амалия предпочла пока промолчать. - Однако не вы один. Со временем с добрым словом пойдем мы все. И это будет справедливо. Но я о другом. О том, что мы можем предпринять сейчас в отношении Вольера.
        - О, Господи, опять этот Вольер! - Гортензий вздохнул не то чтобы нарочито горестно, но и с явным осуждением.
        - Да, любезный, именно что Вольер! - порывисто развернулся в кресле Игнатий Христофорович и уже в упор посмотрел на Гортензия, словно предостерегая - конкретно сейчас не время для экстравагантных шуток, ох, только попробуй!
        Со своей стороны отозвался Карл тем самым знаменитым "принципиальным" тоном, отчего экран экстренной связи из плоского отрезка стены как бы невольно преобразился в некоего рода гласную трибуну.
        - Конечно, прежде всего Вольер! Не стал бы я вас тревожить так бесцеремонно, если бы дело касалось одного Агностика!
        Амалия, предательница, тоже кивнула одобрительно. Ничего тебе не остается, голубь сизый, Гортензий, как подчиниться большинству! Но вслух, тем не менее, настойчиво произнес:
        - Уж объяснитесь, Игнатий Христофорович. У этого настенного панно, - он важно скосил чернильные глаза в сторону экрана связи, - и спрашивать не стану. А то впечатление такое, будто бы в музейном заповеднике беседуешь с иконописным Святым Духом, и он тебе вещает! Если вообще бывают рыжие Святые Духи! - и удовлетворенно заметил, что все трое, даже глыба человеческая, Игнатий Христофорович, невольно заулыбались.
        Игнатий Христофорович объяснил. И грустно прозвучало это объяснение. Выходка Паламида Оберштейна могла причинить самому Паламиду Оберштейну наименьший вред, а то и вовсе никакого. Он и сам не ведал, что творил, в своем теперешнем состоянии. Которое было всего лишь продолжением и закономерным следствием его целостного отношения к Вольеру. Здесь исцелять надо, скорее, сердцем, чем действием. И потом, никакого бесчеловечного акта, подобно, к слову сказать, тому же Ромену Драгутину, он не совершил. Потому что совершил его не применительно к человеку, а к обитателю Вольера. Возможно, что и негуманно, но и строгое осуждение здесь не годится. Во всем, что связано с Вольером, вообще нет никаких предписаний, кроме общих соглашений и рекомендаций, да и быть не может. Ну, и застарелого страха, это само собой. На нем все стоит, им же все и держится.
        - Поймите, дорогие мои. В Вольере есть закон. Кто интересовался историей права, тот знает истинное назначение этого полузабытого человеческого установления. - Игнатий Христофорович огляделся как бы в поиске одобрительной поддержки своему предположению. Ответом ему были два согласных кивка, и Карл и Гортензий имели собственные владения, им поневоле приходилось изучать. Амалия воздержалась, впрочем, к Вольеру она имела лишь весьма отдаленное отношение, не ее это стезя. Он продолжил: - Теперь этот закон нарушен. Если не сведен к пустому слову. И потому наша задача - обратить все на круги своя. Агностика должно убедить без промедления вернуть изъятое существо на полагающееся ему место. Причем с соответствующей легендой, очень убедительной. Что-то вроде благодарственного путешествия в обществе Радетеля на небо или на тот свет. Во-он, Гортензий пусть придумает и обставит, он на эти дела мастак. Чтобы, не дай бог, не допустить дестабилизации. Тем более если учесть - в данном владении находится заключенный Ромен Драгутин, он же Фавн.
        - Как, Ромен Драгутин? - раздался со стены изумленный голос Карла и потом отчетливый хлопок увесистой ладони по лбу: - А я-то, олух царя небесного, и позабыл совсем! Это же черт знает чем может закончиться! А если личность к нему вернется? Были же, были гипотетические версии, будто бы возвратная ремиссия вероятна, если сработает случайный фактор воспоминаний в иррациональном душевном слое. Ведь подобную память вообще контролировать нельзя! Игнат, вы же и разубеждали меня в обратном! Ваша же прошлая работа - сколько вы публиковали на эту тему?
        - Верно, публиковал. Поэтому я твердо знаю, что ничего не знаю. Это ведь не умение читать или писать. Это реверсивный механизм бесплотного уровня. То, что в старину называлось бессмертной душой. И то, что евгенисты нынче именуют "вечным Я". Но если Ромен Драгутин за столько лет не нашел выхода из Вольера, вряд ли можно предположить, что он вдруг обретет эту способность. Но наделать делов внутри владения, думаю, ему вполне по силам. Хотя, что тут можно сказать наперед?
        Внезапно вмешалась Амалия Павловна, а ведь в проблемы Вольера именно она старалась по возможности никогда не вникать и вообще предпочитала держаться от них в безопасной стороне. Если бы не страдания Агностика и не былая дружба, наивная и девичья, с покойной Светланой, то и на нынешнее собрание ее бы не дозвались.
        - Мальчики, вы забываете. Вполне возможно, что у особи, изъятой из владения, как я поняла, более двух суток назад - а это катастрофически много, - произошел непреодолимый психический перелом. Для нее все случившееся равносильно полному разрушению устоявшегося мировоззрения. И легенда, и гипнотическое стирание могут оказаться бесполезными. Что, если мы не в состоянии будем вернуть ее в норму? Попросту отправить в Вольер в полоумном виде - что же тогда вы за Радетели такие? Вместо того чтобы предотвратить дестабилизацию, вы только приумножите ее силу.
        - Амалия права, - Игнатий Христофорович не сомневался: Амалия знает, что говорит. Недаром она профильный педагог по переходным возрастным состояниям. Да еще какой! Песталоцци рядом с ней - тьфу, дите малое! И тут же его осенило. Ведь это она, Амалия, определила согласно индивидуальному анализу малыша Нафанаила в Вольер! Ее неудача и ее ответственность! Чушь какая! Ну при чем здесь неудача и тем более ответственность! Будто от нее зависело! Но заключение-то дала именно она. Потому так теперь переживает и жалеет Агностика. Знает кошка, чье мясо съела... Ах, он подлый человечишка! Да как же он смеет, старый кощей! Это об Амалии-то! Она, поди, слезами кровавыми плакала, Нафанаил и ей не чужой. Сколько она с ним билась? Без всякого толка. Хотя не ее это прямая забота. Что для Вольера выросло, то уж выросло: ни прибавить, потому что некуда, ни убавить, потому что нечего!
        - Рано нам рядить, что будет, когда ничего не будет! Еще дожить надо! - здраво высказался со своей стены Карлуша. - Кому-то придется лететь на "Монаду" и улещивать там Агностика. Чтоб вернул все на свои места. После уж разберемся, в каком виде возвращать и какие побасенки Вольеру скармливать. Состряпаем сказочку первый сорт, не сомневайтесь, Игнат.
        - В очередной раз хочу напомнить вам, господа, что не стоит недооценивать Вольер. Думаю, после всего произошедшего мои увещевания лучше принять на веру, - Игнатий Христофорович и сам знал, что на сей раз злоупотребил авторитетом старшинства, но более легкомысленного небрежения он не допустит. Во всяком случае постарается. - Все же кто из нас отправится с визитом к Агностику, особенно если учесть одно обстоятельство - он никого к себе не приглашал?
        Он надеялся и опасался, что лететь придется именно ему, и никому другому - и хочется, и колется, и не понятно, чего больше, но вот молодежь, как оказалось, придерживалась иного мнения.
        - Я и полечу. И еще Амалия Павловна, - вперед него вызвался Гортензий. - Вам, дорогой Игнатий Христофорович, никак нельзя. Уж слишком вы масштабный человечище. Не дай бог, Агностик решит, будто вы с карательной миссией - и без того он натерпелся, бедняга. Карел тоже не годится, больно он неуступчивый. А я как сдобный колобок, крути меня, верти, то овражком, то леском, то просекой, в душу влезу и пойди меня улови! Амалия Павловна же не дозволит мне в шутовстве палку перегнуть. Как, Амалия Павловна, согласны со мной в путь-дорогу? Слово даю - честь ваша со мной в неприкосновенности. Конечно, если с вашей стороны соблазна не будет.
        Вроде и со смехом всегдашним сказал, но ни единого дурака среди присутствующих не нашлось, чтобы в непринужденность его поверить. Такая немая надежда, а с ней и мольба отразились в долгом, смуглом лице его, что не выдержала Амалия, она и вправду была добра, огнеглазая красавица:
        - Я, разумеется, полечу с вами. Охотно. Если не станете делать мне откровенных предложений. К ним я не расположена сейчас.
        Будто бы первый бастион пал. Вот это называется повезло. Однако вслух Гортензий сказал единственно уместное:
        - Благодарю.
        Игнатий Христофорович тоже согласился и не без доли облегчения. Словно бы вор, что удачно прошел мимо ночных сторожей с краденым. Стыдно-то как! Впрочем, и Карл не высказал явного энтузиазма лететь сломя голову на помощь к Агностику, уж очень поспешно он одобрил предложенный Гортензием план. Но было еще одно.
        - Гортензий, друг мой, подойдите, пожалуйста! - впервые назвал его "друг мой", и хорошо получилось, можно так называть и впредь, парень заслужил. - Не сюда. В угол, - Игнатий Христофорович указал направо от себя, где стоял, одиноко и вызывающе приткнувшись к стене, несусветного вида массивный стол, дикое произведение Алмазного Века Излишеств. Имперских размеров чудовище с покрышкой из искусственно очищенного золота, гладкой и сверкающей, будто светоносный нимб у ангела. - Прочтите, что там написано. Для всех нас, будьте так добры.
        Гортензий растерянно шарил взглядом по ослепительно сияющей столешнице, не очень понимая, что требуется читать. Пока глаза его не обвыклись и на боковом обрезе не стал он различать вырезанные молекулярным стилом письмена.
        "Наше общение с ними не могло быть названо обществом, которое предполагает определенную степень равенства; нет, это было бы абсолютное господство с одной стороны и абсолютное повиновение с другой. Дэвид Юм ".
        - Великий философ сказал это о цивилизованных людях и дикарях. Я говорю вам это, Гортензий, о современном человечестве и Вольере, - отчетливо отделяя каждое свое слово, утвердил Игнатий Христофорович после того, как знаменитое изречение было зачитано. - Между прочим, стол этот некогда, хотя и недолго, принадлежал самому Мегесту Иверскому, а ныне хранится у меня. Музейной ценности не имеет. Впрочем, Мегест бы с этим, я думаю, согласился. Но вы меня поняли. Это я к тому, что не стоит стремиться совмещать миры, априори не совместимые между собой. Без лишнего благоблудия, дорогой мой Гортензий! А в остальном действуйте, как хотите. И ты, Амалия, тоже.
        - Так мы завтра поутру и отправимся, - Гортензий в нетерпении опять беспорядочно затрепетал взмахами длинных худых рук.
        Вилла "Монада"
        Сначала он и помыслить не смел, что это дом. Ему показалось - перед отступившей назад березовой рощей выросло некое невообразимое сочетание из синюшно светящихся камней, опутанных густо вьющимся плющом-ползунком, а у подножия бархатной рекой расплескались волнообразные мхи, отливающие в лунном луче лиловыми и желтыми красками. Как будто плавно перетекающие один в другой холмы, сложенные в необыкновенные формы. Если бы Тим ведал о таком понятии, как "совершенная гармония", он бы, безусловно, употребил его применительно к представшему его взору сооружению. Он очень скоро понял, что это именно сооружение. Ведь дикая, не ухоженная природа, подобная заграничной равнине, не родит, пусть и прихотливо, но все же упорядоченных созданий из земли, камня и трав. А здесь во всем присутствовал порядок, нечто противоположное буйному и самовольному поднебесному миру, свободному от нарочной заботы, как если бы сооружение это тоже создал "железный дровосек", только куда более мудрый, ловкий и лукавый. И камень касался камня в нужных местах, то рассеивая, то усиливая глубокой тенью сгущающуюся голубизну, и
плющ-ползунок оплетал поверхность мерцающих камней слишком уж тщательным образом - не убавить, не прибавить, дозволь ему расти чуть вбок или на малую толику вниз, и все, пропадет красота. Что-что, а красоту иных вещей Тим чувствовал, будто свое собственное тело. Он отчего-то решил: тут все предназначено, чтобы молиться, может, Соборная площадь, иначе Соборный холм для загадочных обитателей здешних лесов и полей. И ждал, что Фавн вот-вот возденет распростертые руки к черному небу или даже непосредственно к этим камням и мхам и воздаст хвалу Радетелям. Может, именно в таком месте Фавн и должен обращаться к ним с молитвой. Может, изначально он тоже из числа обитателей диких равнин, если, конечно, таковые вообще живут на свете.
        Фавн, однако, никому молиться не стал. Он просто стоял и смотрел. При этом фыркал недовольно - в мягком, но достаточно ясном лунном сиянии было видно, как выпячивались и судорожно дергались его синеватые губы. Будто он думал о чем-то важном, хотел вспомнить, но получалось это с большим трудом. Тим не мешал, все равно он не знал, что делать дальше. Хвалу Радетелям возносить в одиночку ему не хотелось, да и не за что пока было. Разглядывал, потихоньку и словно украдкой, причудливо-узорный переплет на камнях, и воображение уже рисовало ему то распластавшую крылья небесную птицу, то скользящую по речной волне шуструю рыбку, то мохнатую кляксу-облако. И плющ был уже не плющ, и мхи не мхи, а нечто, имеющее отношение к миру иному, не существующему нигде более, как в его усталой голове.
        - Пойдем со мной. Я впереди, ты следом, - сухим и колким голосом сказал ему Фавн, прервав сказочное очарование сумеречной череды образов.
        - Хорошо, - согласился Тим, не спросив ни о чем. Наверное, Фавн закончил думать и вспоминать, и лучше его не трогать, иначе опять старик может впасть в остолбенелую спячку, а тогда личные дела Тима не продвинутся никуда. Не век же ему стоять и пялиться на картинки из мхов. Не за тем он шел, не за тем терпел несусветный страх, чтобы прохлаждаться по рощам и холмам. Красота, конечно, несказанная, но одной красотой умиротворен не будешь.
        Неожиданность случилась в том, что Фавн пошел отнюдь не прочь от голубеющих на краю рощи камней, а, напротив, прямо к ним. Прямо на них, так оно вернее, - сказал про себя Тим и отчего-то испугался. Беды в тех камнях не таилось вроде никакой, но все равно ему стало страшно. Потому что непонятно, зачем к ним идти? Стоят себе и стоят - это пока далеко, а подберись поближе, кто знает? Нет уж, за подмогу благодарствую, но довольно, кушали! Замедлил шаг. Вспомнил он и руку Лжерадетеля на своем плече, и мертвенный хлад, приключившийся от ее прикосновения. Хотя чего ему и терять-то теперь? Через ВЫХОД он прошел, а как обратно попасть, да и пустят ли в то "обратно"? Как-то все здесь не так. Очень нарочно, затейливо и обманчиво. "В этом мире все не то, чем поначалу кажется", - тут же вновь пришли на ум пророческие речи Фавна. А вдруг старик и прав? Будто бы он, Тим, сейчас во сне, и что снится ему, то и нужно проверять - явь или морок, или того и другого понемножку.
        И вот когда подошли они к голубеющим во тьме холмам вплотную, когда уже - дотянись и коснись пальцами, если ты смел или безумен, вот тогда Тим и догадался сразу, будто резануло его. Это дом. Человеческий дом. И то постороннее в нем, что невиданной доселе формы. Все равно есть дверь - словно из цельного дерева вырезанная темная и теплая поверхность, как раз нужного размера. Стало быть, вершина тех холмов и будет крыша. А прозрачный камень, если думать и дальше по порядку, может быть, окна. Что дом от макушки до подножия человеческий, в том Тим нисколечко не усомнился. Зачем, к примеру, Радетелям крыша или проем входной, коли по небу они свободно парят и куда угодно в нем летают. И ни ливень им не страшен, ни град, потому что их обитель - превыше всех небес. Да разве почтут они за труд разогнать тучку дождевую или вьюгу снежную! Вот уж кому дом ни к чему. Тем паче с окнами, да с дверями, да еще мхами расцвеченный: неужто Радетели, ежели такие всемогущие, не захотят себе звезды с дальних небес собирать в украшение?
        Фавн тем временем осторожно повернул здоровенную рукоять. Обычную дверную рукоять, что и в каждом поселковом домишке имеется. Разве непривычно искристого железа и вырезаны на ней узоры причудливые, будто бы фигура скалящегося в злобе зверя. Тим и в "Азбуке" такового не видывал. Хотя уж где-где, а в ней на всякое сказочное зверье нагляделся. Помнил он и "льва рычащего", и как "слон пьет хоботом", но вот такой лютой шишковатой головы, утыканной колючками, с глубокими ноздрями и клыкастой пастью, из коей торчал собственный же хвост гада, нет, такого доселе он не видал.
        - Фавн, а Фавн! - позвал он, едва тяжелая на вид, гладкая дверь начала приоткрываться. - Слышишь, старый, это чего? Или кто? - спросил он и указал на чудище, не выдержал все-таки томления любопытства, хотя втайне изругал себя: ишь, нашел подходящее время, сейчас для досужих расспросов самый-то раз!
        Фавн замер на полдороге "отсюда-туда", а дверь сама продолжала раскрываться, хотя и не держался уже старик за рукоять. Еще бы, решил, наверное, будто Тим с ума съехал, если лезет нынче с пустяками. Однако же не заругался, но и ответил не слишком-то любезно: - Кто-кто? Дракон-уроборос! Ну? - последнее означало, мол, не задавай глупых вопросов. Или: легче тебе теперь от этого стало, что ли?
        Не легче, это верно. Но от дальнейших расспросов Тим счел за лучшее воздержаться. Хотя не понял ничего, да и слово само толком не запомнил. Ракоброс какой-то. Ну пусть. Только чего же он своим хвостищем давится? А Фавн уже вступил внутрь дома. Тим поспешил за ним. След в след, как велено. И черт с ним, с этим ракобросом. После разберется. Если будет на то отпущен срок.
        Далеко зайти они не успели. Поблизости у входа на розовеющей, как майская сирень, стене загорелось небольшое окошко, будто в Зале Картин, но там громадина от пола до потолка, а туточки махонькое, ладошки с две в высоту и то едва будет. В окошке появилось лицо, неживое, а словно нарисованное с трех сторон в воздухе, хотя окошко-то было плоское. Опять все не так, как кажется! - в сердцах про себя прикинул Тим, и также про себя ругнулся. Потом раздался дребезжащий, будто ворчливый голос, это-то не в диковинку, таково и "колдун" лечебный разговаривает, и "домовой", когда его детишки не слушают.
        - Вилла "Монада" приветствует вас от имени всех ее обитателей. Добро пожаловать! Я здешний смотритель и дворецкий Поллион. Как прикажете о вас доложить?
        - Ага, стало быть, Поллион, - вовсе не смотрителю, а как бы невесть каким своим мыслям ответил Фавн. А потом неожиданно обратился к Тиму: - Ну-ка, парень, дай мне свой ножик. Да побыстрее.
        Тим и не думал возражать. Да и как иначе? В этом новом, призрачном мире Фавн был его единственной реальной надеждой, и уж кому-кому, как не старику, знать лучше, что теперь делать. Он вытащил из-за пояса саморез, протянул рукояткой вперед. А дальше... Что произошло дальше, вообще было неописуемо. Вместо ответа на дружелюбные приветственные слова этого игрушечного Поллиона из окошка Фавн взял, да и полоснул со всех сил по поверхности стены в том самом месте, где было улыбающееся неживое лицо. И виданное ли дело? С шелестящим, жутковатым скрежетом разъехались в разные стороны обвисшие куски картинки, полилась наружу ядовито пахнувшая, густая зеленая краска вперемешку с острыми, блестящими кусочками льдинок. И все. Голос пропал. Лицо в окошке тоже. Да и окошка уже как такового не было. Что же это Фавн наделал-то? Испортил нужную в хозяйстве вещь, да еще чужую. Здешним обитателям неудобство и расстройство. И нарушение второго завета, не самое тяжкое, конечно, но все же. Нехорошо это. Однако додумать до конца нравоучительную заботу сию Фавн ему не дал. Потянул Тима за руку прочь:
        - Идем скорее. Незачем тут, при дверях, стоять, - потом будто бы вспомнил что-то, пошарил внутри зияющей дыры на том месте, где было прежде улыбчивое лицо. Раздался неприятный щелчок, из отверстия повалил белесый едкий дым. - Вот так-то лучше, - напоследок злорадно обронил сквозь зубы Фавн.
        Они вступили в глубь темного, едва освещенного проскальзывающими снаружи синеватыми бликами незнакомого дома. Заблудиться в нем было проще, чем в самых непроходимых крапивных зарослях. Сплошные длинные комнаты и повороты, и еще комнаты, круглые и многоугольные, узкие и расходящиеся в стороны, что твоя Соборная площадь. Тиму чудилась в них какая-то цепная бесконечность, хотя на самом деле комнат тех было не столь уж много. Зачем они здесь? И что ищут? И куда идут? Невысказанные эти вопросы прямо-таки просились быть произнесенными, но Тим опасался нарушить кромешную здешнюю тишину, такую полную, что даже ушам больно выходило ее терпеть. Дом, казалось, спал. Надо думать! В черный-то час! И хорошо, что спят тутошние обитатели. Не то вряд ли бы погладили по головке за растерзанное окошко и за непрошеный ночной визит. Еще Тиму чудилось, что старый Фавн все ж таки заблудился. Он шел, едва ли не на ощупь, впереди. И нож-саморез по-прежнему был зажат у него в руке. Не по забывчивости. Напротив, Фавн держал его перед собой наперевес, будто ожидал нападения и заранее готовился к нему. Неужто и Фавн? Неужто и
он готов нарушить самый непреложный закон, за который немедленное уничтожение громом небесным? Однако ж если на старика нападут, Лжерадетель или кто иной, что же он, дурнее Тима, что ли? Небось, не станет стоять и гибели своей дожидаться. Поэтому и было у Тима в последнее время такое прозрение, будто бы они с Фавном в чем-то промеж себя похожи. Значит, и в этом тоже. Это было не просто хорошо. Нынче это было просто замечательно. Стало быть, двое их. Пускай совсем старый и совсем молодой, даже и без второй зрелости. Зато вместе они - сила. Не так чтобы, двое больше, чем один. Двое-то куда больше, чем один! Настолько больше, что и пересказать невозможно. Какое все же счастье, что Тим по случайности такую важную вещь открыл! Он снова откинул на сторону плащ и добыл из-за пояса штанишек оставшийся у него складной аршин. Растянул его до предельной длины и тоже взял наизготовку, наперевес, словно подражал в этом Фавну. Вот так, теперь пусть попробуют сунутся! Фавн оглянулся на ходу и, надо думать, заметил в полутьме его приготовления с аршином, одобрительно кивнул, по крайней мере, Тиму так показалось.
Страха теперь как не бывало. Вот что значит, когда одиночество в пути сменяется согласием, что и друг за дружку постоять не жалко, а может, даже и смерть принять. И Фавн не по-иному думает, иначе с чего бы он вперед пошел, не его, Тима, прежде себя пропустил? Значит, щадит, своей спиной прикрыть хочет, коли случится какое лихо. Да ведь спина-то старческая! Много ли силы в ней? Тиму стало совестно.
        - Эй, старый! Дай-ка я поперед тебя пройду. А уж ты - за мной? - предложил он шепотом, но достаточно громким, чтобы Фавн услышал его.
        - Тише, ты! - старик обернулся, куколь опять плотно укрывал его седую голову, поэтому серебристые глаза его мерцали словно нарисованные в пустоте. - Не то поднимут тревогу! Не видишь, что ли, я ищу!
        - Чего ищешь? - изумился Тим, до сих пор ему казалось отчего-то, что в этой сумрачной голубой бесконечности чужого жилища вынуждены они прятать себя от обманчивости внешней, от ее угрозы. А теперь, оказывается, все-то наоборот!
        - Не "чего". Кого, - просипел в ответ Фавн и хотел уже было двинуться дальше, по-прежнему впереди, но звук упредил его.
        Было в нем, в этом звуке, нечто неопределенно знакомое и в то же время неведомое. Словно бы звуков было два, а не один. Первый, напоминавший тихие всхлипывания ребенка, доносился мерным одиноким эхом. Поверх, резко и прерывисто, неприятным трезвоном ложился звук иной. Как если бы гулкое железо ударяли о другое, не нарочно, а по случайной забывчивости. Звуки эти, живой и мертвый, были мало совместны между собой, и поэтому впечатление в целом выходило жуткое. Не то чтобы Тим испугался. Куда уж больше. Едва они с Фавном вступили внутрь этого загадочного дома, как Тим уже и тогда ощутил - изрядная доля его решительной храбрости улетучилась невесть в каком направлении. Словно бы испарилась у него изнутри. Если бы не Фавн, может, он бы и повернул назад. Еще от самых дверей повернул. Так-то. А теперь этот звук или звуки. Пугающие, спорящие промеж себя: нежный плач словно бы взывал о жалости и умолял о прощении, а колющий уши насмешливый звон отвечал равнодушным отказом. Выходило - "Да? Да? Да?.. О нет!" И опять: "Да? Да? Да?.. Нет и нет!". Свет ты мой, куда же это он, Тим, попал?
        Фавн прислушался тоже, но ненадолго. И опять уверенно двинулся вперед, словно звуки эти указали ему нужный путь. Тиму ничего не оставалось, как таково же поступить. Ему казалось теперь, в краткие мгновения спешных раздумий на ходу, что ничего страшнее этого зловещего дома с его потусторонней ночной песней и вовсе в мире нет. Пожалуй, ужасней, чем в нижних землях, хотя он там никогда не был, ясное дело. Но вряд ли там могло быть хуже. Тот же смутный мрак, вот только сонные души едва ли стонут столь жалобно, да еще этот железный перезвон! Говорят, подземную, оборотную сторону охраняет особый Радетель, чтобы никто не вздумал сунуться прежде своего времени или из любопытства. Так, может, они с Фавном забрели ненароком к нему в дом? Может, Фавн и хотел как раз пробраться на запретный живому человеку низ? Может, время его не пришло, но устал он ждать? И теперь утянет его, Тима, за собой? У его страха глаза были столь велики, что Тим напрочь потерял способность рассуждать здраво. Разум его, хоть и не спящий, но словно бы замороженный космическим хладом слепого ужаса, рождал чудовищ одного за другим и
одно кошмарней другого. Все же он шел. След в след, как и велел ему раньше Фавн.
        Скоро они очутились в небольшой замкнутой комнатке, столь непрозрачно темной, что и разглядеть ничего было нельзя. Старик остановился, Тим - вплотную за ним, если бы не остатки мальчишеской гордости, он бы прижался к Фавну всем своим телом, лишь бы ощутить человеческое тепло, потому что мертвенный хлад его ужаса ныне достиг естественного предела. Впрочем, короткая их остановка завершилась невероятным образом.
        - Свет! - чуть слышно, но достаточно твердо, будто отдавал кромешному мраку комнаты приказ, повелел вдруг Фавн.
        Что и было исполнено без промедлений. Яркое, белое солнце, подобно огненному ожогу, хлестнуло Тима по глазам. Он ослеп от проступивших нежданных слез и зажмурился от беспомощности защититься как-нибудь иначе. И только слышал, потому что видеть уже не мог, как Фавн произнес следующее повеление:
        - Убавить до вечернего! - и вслед за тем недовольное его бормотание: - Совсем разучился, старый я дурак!
        Тим ощутил слабый, но и осуждающий его шлепок, будто бы он подавился некстати, и теперь ему помогали прийти в действительное чувство. Наверное, это сделал Фавн. Да и кому же еще? Понимай так: "Нечего зевать, давай, смотри! Эх, связался я с тобой на свою голову!"
        Он в самом деле открыл ослепленные, набухшие влагой глаза и стал смотреть. Как же это? Что это? Ох, Фавн, и спасибо же тебе! Аника моя! Эти и многие иные плохо связные между собой мысли проносились в его уме, и никак не получалось их остановить, и никак не получалось осознать все в целом и оправиться от потрясения. Он сам стал за один только вечер, за единственную ночь вместилищем столь многих впечатлений и переживаний, что внешним видом своим походил ныне на безмолвное и неподвижное абсолютно изваяние себя самого. Вся его жизнь протекала теперь внутри хаотично и взрывоопасно, когда для человеческого существа остается один лишь шаг до натурального сумасшествия.
        Комната. Белый, плотный свет. Какой бывает туманным днем. Воздух как вода. И не больно уже глазам. Хорошо-о! А-ах! Круглая, словно половинка шара. Один вход и один выход. Тот же самый. Дальше идти некуда. Капкан для мыши. Да смотри же, смотри! Золотистые столбы. Толстенные. Будто на границе. Но до самого верха. Зачем? Это за ними звон. Там, на клюквенной лужайке, на пушистом полу. Раз, подушка, два, подушка. И еще одеяло. И рыжие волосы. И небесного цвета всплески на белом, как свет, лице. И голые руки, и шея, и бубенчики, бубенчики, будто на празднике Рождества всего мира! Это они звенели, когда она плакала. Это их несговорчивые голоса слышал он во тьме. Аника моя!
        Но безумие уже вступило в свои права. Много ли здесь шагов? Вышло в один прыжок. Руки, сами сделавшиеся как железо, впились в скользкие, насмерть стоявшие прутья. Ему казалось, еще чуть-чуть, и вырвет их с корнем, отшвырнет в неистовстве прочь, еще чуть-чуть! Однако неподвижные стояли золотистые столбы, в буйстве его воображения наперед сметенные силой неудержимой в стремлении воли. Не согнулись и не сломились, как ни рвался он с этой стороны ограды на ту, где плакала горько под бубенчиковый звон его любимая. Да что же? Как же так может быть? Он опять рванул раз, другой, стиснув зубы, не чувствуя боли от прокушенной насквозь нижней губы, по подбородку скатилась слезой красная капля, кровь сочилась из-под коротко обрезанных ногтей. Еще раз! Еще! Ну же, ну! А-а-а!
        Он понял, что кричит, и не просто, а во весь голос, лишь тогда, когда Фавн зажал ему рот сухой, шершавой ладонью.
        - Тише, тише! Бесполезно, малыш! - шептал он Тиму на ухо. - Ты погоди, погоди! Дай лучше мне, старику! - И так повторял по кругу множество раз, наверное, пока Тим не смог взять себя в руки и не услышал его слов.
        Потом он, Тим, привалился устало к стене, упругой и гладкой, словно живая плоть. Укутался в защитный плащ, так ему было холодно. Как будто внезапная зимняя стужа напала на всю его телесную суть, подобно убийственной руке Лжерадетеля, и не было от нее иной защиты и спасения. Впрочем, плащ не помогал тоже. Стужа шла из умирающего сердца, Тим это понял и прятался в недрах просторной одежи больше по обыкновению, чем действительно искал в ней тепла. Он казался сам себе черной, нелепой тенью на белой, как яблочный цвет, стене - так, словно бы видел собственный угловатый силуэт со стороны, неуместный и жалкий в этой безбожной, глухой к человеческому страданию, комнате. А Фавн сказал. После некоторых раздумий, будто прежде подбирал нужные слова. Теперь громко. Жестоко. Всевластно.
        - Открыть клетку!
        Золотистые прутья стали медленно оседать вниз. Подобно тому, как если бы они растворялись в этом густом воздухе-воде. Оседали и мягко складывались в короткие обрубленные пеньки, открывая пушистую клюквенного цвета поляну и сливая ее в одно целое со всем прочим пространством комнаты. Весь процесс занял от силы с десяток сердечных кратких биений, и то вряд ли. Но Тиму хватило бы и половины этой вечности, чтобы уразуметь то, что он услышал, как и то, что произошло после свирепого приказа Фавна.
        Открыть клетку! Клетку! Да разве можно человека держать в клетке? Разве же он ручная крыса, или домашняя цикада, или вялый зимний ужик? Кошку и ту жалко, когда для порядка воспитания запирают ее на часок-другой в чуланчик, где по ночам спит "домовой". Он впервые испытал непередаваемое никакими фигурами речи чувство панического омерзения, такого глубокого, что весь мир показался ему невыносимым. Как если бы луна-бродяга на его глазах стала пожирать новорожденных младенцев и притом с наглой кровожадностью ухмыляться из тьмы небес. Он желал вот именно сейчас, чтобы конец его жизни наступил без промедления. И любая задержка была подобна невозможному терзанию. Это казалось не просто больно, как от чесоточных крапивных волдырей, или пусть бы он упал с дерева и переломал себе все кости до единой, это было много ужасней боли, это было чудовищное страдание. Он не знал и не слыхивал никогда такого слова, как "пытка", но сознание его, не находя для себя соответствующих выражений, изобретало и созидало это понятие вновь. Тим сказал себе: "это исчеловечевание". Да-да, его собственное название сему процессу
звучало именно так. Исчеловечевание. Истребление человека по капле. По капельке. В нестерпимой муке, которую все равно приходится претерпеть. И он претерпел.
        Пришло нечто иное, что и затмило боль. А именно - боль другая. Аника не узнала его. Она смотрела мимо, не замечая ни открытой теперь клетки, ни склонившегося над ней в трогательной заботе старого Фавна, ни даже Тима. Хотя он нарочно откинул прочь защитный куколь, чтобы она хорошо видела его лицо и не испугалась бы понапрасну.
        - Все хорошо, детка! Уже все хорошо! - повторял Фавн каким-то не своим, воркующим голосом, гладил Анику по сплетенным в затейливый узор рыжим волосам.
        Ответом ему было бездушное, пустое молчание и мертвые, не помнящие себя глаза, уже не прекрасного небесного цвета, но мутно зыбкие, словно хмурая река во время дождя. Лишь бубенчики назойливо звенели. На запястьях и на золотистом воротнике, туго облегающем тонкую, беззащитную ее шейку.
        Ненавистен был их звон. Кто его знает, почему, но Тим внезапно решил, что звенящие эти нарядные бубенцы и есть самое наиглавнейшее зло здесь, сейчас. Он рванул их, обеими руками, как раньше упрямые и грозные прутья, ожидая их лютого сопротивления его намерениям, однако игрушечные украшения поддались ему легко, с равнодушным треньканьем покатились по мягкой клюквенной лужайке, которая и съела все их подлые и глумливые звуки. Тогда Аника посмотрела на него, а посмотрев, заплакала, но уже по-новому, по-человечески, может, и не как прежняя Аника, которая и вообще-то плакала редко, по крайней мере, это было не то щемящее душу жалобное хныканье, что доносилось до него в призрачном сумраке дома под колокольный перезвон. Она пока не узнала его, но Тиму теперь казалось, это пройдет скоро, просто очень многое ей пришлось пережить. Он уже мог об этом судить, потому что за один только день и вечер перенес он столько, что, казалось, нельзя и унести. А вот же не надорвался. И Аника перенесет. Тем более ныне их трое, а это куда веселей, даже и в самых тяжких страданиях. Тим присел рядом на клюквенный пух,
попытался заглянуть ей в глаза, нарочито радостно улыбаясь, хотя радоваться-то, конечно, было рано. Что-то ждет их впереди? Но ныне он готов был сразиться, пускай и насмерть, с целым десятком Лжерадетелей, да что там, с целой несчетной толпой, и намерен был победить. Аршином, ножом ли, это не важно, хоть бы голыми руками. А лучше посадить их всех до единого в эту чертову клетку и в глотку им бубенцов! Тогда узнают, почем нынче лихо!
        - Надо идти, - опять перейдя на тревожный шепот, сказал ему Фавн. - Надо идти.
        - Куда? - Для Тима это был самый важный вопрос. И спросил он без издевки, мол, идти-то нам некуда. Напротив, он как бы теперь доверился вполне Фавну и в действительности хотел знать: куда идти дальше.
        Старик так и понял, потому что ответ его был прямой и категорически указующий:
        - Нам надо найти себе средство передвижения. А прежде того, еще одного человека.
        - Человека? - Тим уже устал удивляться чему бы то ни было, но вот опять пришлось. - Разве здесь есть другие люди?
        - Есть, - коротко бросил ему Фавн, словно не желая вдаваться об этом в подробности. - Нам надо идти, - настойчиво повторил он.
        Они подняли Анику, не без усилий. Девушка не сопротивлялась, но и не помогала, будто бы ей было все равно, что они станут делать дальше. На ней только и было, что усыпанное блестящими звездочками, сильно помятое и местами изорванное, короткое платьишко, с пышной, неудобной юбкой - все это выглядело так, будто предназначалось в насмешку над обычной человеческой одеждой. Тим, не раздумывая долго, стянул с себя защитный плащ - Анике он нужнее. Сам он вполне сможет обойтись складным аршином, и пусть только какой Лжерадетель усомнится в том, что он не справится! После все трое двинулись прочь из мерзкой комнаты. Анику вели под руки, плотно зажав между собой, сначала почти волочили, но потом она пошла самостоятельно, не слишком уверенно, но с каждым шагом словно бы училась ходить заново.
        Фавн тревожился все сильнее. Теперь он вел их совсем другой дорогой, но может, Тиму так только казалось. Впрочем, ушли они недалеко. Впереди вспыхнул такой же яркий свет, который еще раньше обжег Тиму глаза, но теперь он был готов, и белому сиянию не удалось его ослепить. Он видел и осознавал все. Как вступили они в большую круглую залу с вздыбленным, будто бы вертящимся потолком, все время менявшим цвет. Как Фавн велел остановиться. И Тим хотел спросить, почему? И как понял, что спрашивать уже без надобности, да и поздно. Из продолговатого отверстия, там, где в нормальном доме полагалось быть двери, и видимо заменявшего ее, появился человек. Человечек. Невысокого совсем роста. Растрепанные белокурые волосы. Клочковатая бороденка. А уж косолапит на ходу, просто умора! Престранная одежа, и все равно понятно, что надетая кое-как. Четырехугольный синий склизкий мешок с округлой дыркой для головы, и человечек все пытался найти прорехи для своих рук, у него не получалось, и от этого он злобно ругался. На ногах сандалии, чудные - совсем без верха, один лишь низ, и непонятно, как они держатся.
        - Что за идиотские выходки? По какой нужде, дьявол вас разбери, вы шумите в моем доме среди ночи? - человечек брызгал слюной от негодующего возбуждения, и все искал, куда бы просунуть руки: ему это удавалось плохо. - Поллион! Поллион! Что ты себе позволяешь?
        - Бесполезно. Я отключил вашего смотрителя да и пороговую блокировку дверей, кстати, тоже! - с торжествующим ехидством заметил Фавн, небрежно передернул плечом, словно бы давая понять: экая важность!
        - Да как вы смеете? И кто вы такие? Это Игнат вас прислал, правое полушарие мозга даю на отсечение! Так вот, передайте ему, что я... - Человечек принял горделивую позу и с пафосом закончил после небольшой паузы: - ...В своем праве! И до четвергового дождичка мне все его высоконравственные излияния!.. Верните сейчас же мартышку на место! - взвизгнул он пронзительно и указал выпростанной, наконец, из-под хламиды правой рукой на съежившуюся в испуге Анику.
        - Никто нас не посылал. И прекратите орать, вы не на заседании Интеллектуального Совета! - Фавн и не скрывал теперь намерения покуражиться над незнакомым человечком.
        А Тим не мог сказать, что его поразило более всего: манера Фавна обращаться на "вы", как некогда то же проделала ИНСТРУКЦИЯ, или вольное, без малейшего замешательства произнесение долгих и путаных незнакомых слов, и что потрясающе, человечек понял его вполне хорошо, потому что не выразил ни малейшего изумления. Но лишь рассвирепел пуще прежнего в потешном гневе:
        - Ага, студиозусы из "Тахютиса", знаю я вас! Житья нет в округе от ваших розыгрышей! А еще называется мастера художественных образов! Так вот что я вам скажу, милые мои! Вы слишком далеко зашли. Городская И-Коллегия вас не одобрит. Да-с, не одобрит. И я первый вынесу порицание. Имейте в виду, вы ступили на скользкую дорожку общественного остракизма! И опять повторяю, верните обезьяну на место в клетку! - уже в каком-то исступлении выкрикнул человечек, указательный его палец вытянулся в сторону Аники.
        Тут только Тим понял. Это нелепое существо и заперло его единственно любимую за золотистыми столбами на клюквенной поляне. Этот коротконогий, до уродства, человечишка в синем дурацком мешке и есть то страшное, с чем Тим собирался нынче драться? Он пропустил мимо ушей явное ругательство над Аникой, тем более что не знал до конца его смысла, хотя слово "клетка" он услышал достаточно ясно. Вместо чудовища перед ним оказался шут, вот что поразило его сильнее всего прочего. Он смог сделать лишь одно: вопросительно-жалобно обратить взор на старого Фавна и, словно ища у него спасительных разъяснений, прошептать:
        - Это что же, получается сам Лжерадетель? - и не поверить собственным глазам.
        - Почему "Лже"? Настоящий Радетель и есть! Тот, которому принадлежит непосредственно "Яблочный чиж" со всем его содержимым и обитателями. - Фавн уже не насмехался, речь его была теперь сдержанна и сурова, будто бы он имел право отныне выносить приговоры по всем трем главным заветам. - Можешь познакомиться с ним, Тим. Конечно, разве очень захочешь.
        Если бы Тим обладал даром ясновидения сквозь ушедшие века, то отыскал бы там самое подходящее определение нынешнего состояния, в которое погрузились все присутствующие в этой круглой, парадно освещенной зале, и произносилось бы оно так. Немая сцена...
        "Отпускаю тебя"
        Сколько бы они простояли далее в совместном расстройстве чувств, было неизвестно. Если бы опять не начала всхлипывать Аника. Ей все еще было страшно. И боялась она этого коротконогого уродца - яснее ясного, решил Тим, ведь не его же и не Фавна, в самом деле! Радетель, надо же! Как это так, Радетель? Ведь Радетели - не люди! Додумать он не успел...
        - Послушайте, наконец, кто вы такие? - несколько более миролюбиво спросил белокурый человечек, теперь только недовольный спросонья, но уже без пылкого негодования. Казалось, его недоумение по поводу ночного пришествия гостей сделалось так же велико, как и замешательство Тима в отношении всего, сей час услышанного.
        - Я - Фавн. Уж простите, прежнее мое имя я пока припомнить не могу, но рассчитываю - оно скоро ко мне вернется. Вместе с остальной частью личности. А это - Тим, - Фавн довольно учтивым и пристойным жестом указал на своего юного спутника, будто дело происходило не в чужом доме, а на Соборной площади во время встречи прибывших по обмену. Потом старик кивнул в сторону Аники: - Девушку вы знаете.
        - Какую девушку? Вы эту макаку имеете в виду? Так и выражайтесь яснее! - опять рассердился человечек (и надо ли говорить, что Тиму жутко не понравились его слова и заключенный в них оскорбительный смысл). - И что значит, Фавн? Вы адаптационный историк, что ли? И почему у вашего молодого напарника собачья кличка вместо имени? - тон человечка явно сделался высокомерно-пренебрежительным. - Потрудитесь объяснить!
        Снова, будто повторяя только что канувшие в прошлое мгновения, в просторах ясно освещенного зала зависла тишина. Тим отчего-то догадался - это потому, что старый Фавн не знает, что сказать. А врать ему не хочется. Значит, правду говорить опасно? Но ведь они не сделали ничего плохого! Ну да, как же! Это Тим, может, не сделал ничего плохого. А если взять, к примеру, испорченное Фавном окошко у двери? В поселке он, скорее всего, доложил бы о происшествии летучим шарам. Но закладывать проступок Фавна этому растрепанному уродцу, уж дудки! Но он же Радетель! Полно, может, Фавн лишь пошутил. Совсем выжил из ума, старый черт, или позабыл себя на равнине от радости, кто его ведает. Да разве станет Радетель... Тут он вновь вспомнил, что сделал этот якобы Всемогущий Бог с его Аникой, и усомнился еще сильнее. Ладно, раз так, то и мы... То и я...
        - Мое имя вовсе не это... не кошачье. Да. Обыкновенное, человеческое, сам ты крыса! - Тим заговорил на сей раз первым и довольно грубо, хотя Фавн и обернулся к нему в полном изумлении, словно вопрошая: "Ты что же, парень, смерти своей ищешь?". Смерти он не искал, но молчать и терпеть более не собирался. Лишь крепче сжал упругий, как ивовая лоза, развернутый во всю длину аршин. - Ты вправду Радетель? И тебе принадлежит наш "Яблочный чиж"? Тогда почему ты похож на меня, а не на Вышнего Бога? Я видел Радетеля совсем недавними днями. И ты нисколечко не такой.
        - Да что же это делается?! - опять взвизгнул потешный человечек столь высоко и оглушительно, что натурально сорвал себе голос. Поэтому дальнейшее он произносил словно бы через хрипловатые всхлипывания и на сей раз обращался исключительно к Фавну: - Вы как старший по возрасту. Но, видимо, не по разуму. Вы должны осадить этого молодчика! Как вас там звать-величать? Кажется, вы изволили сказать Фавн! Так вот, не могли бы вы... что вы сказали? Как вы сказали?.. Фавн? Фавн? Я все еще сплю или этого не может быть!
        Тим слышал однажды выражение "глаза его стали круглые-прекруглые от ужаса", когда кто-то из стариков, сидя солнечным днем на крылечке, рассказывал его отцу давнее предание о наказании человека, преступившего второй завет. Как бедняга стонал, и как его тащил "дровосек", и как "глаза его стали круглые-прекруглые". От ужаса. Вот и теперь. Этот Лжерадетель или Радетель без "Лже" смотрел на них именно с таким выражением, и глубокие его, водянисто-светлые глазенки сделались точно два расширенных до крайних пределов застывших круга. Он испугался. Да так, что страх перед ним самим несчастной Аники не шел ни в какое сравнение, если оно вообще могло состояться. Он заговорил, залепетал, заверещал, хотя голоса уже не было у него:
        - Фавн? Если в действительности... Ну, положим... Зачем же вы пришли именно ко мне? Поймите, я совершенно ни при чем. Когда вас... когда нас... когда мы стали здесь жить, вы, фигурально выражаясь, уже сидели в неволе... Надеюсь, вы не собираетесь мстить? Раз уж вас выпустили официально, я готов, конечно... любую помощь... - Это все выглядело так жалко, что коротконогий уродец понял и сам, и оборвал свою речь, словно бы затих внезапно беспорядочный шелест травы.
        Он говорил с Фавном, будто бы старик был равен с ним, с Богом, значит, он все-таки не Бог? И разве станут Боги бояться такого-то? Это Фавна-то, который одно и знает, что вырезать из чурок кривобокие елочки? А еще он знает, как сломать окошко, напомнил себе Тим. Может, именно поэтому и страшится его коротконогий - как бы ни разбил чего нарочно опять? К тому же человечек ясно предложил свою помощь. Вот только в чем? Анику они и без него освободили. С этого шута в свое время за то спросится. Он же, Тим, и спросит. Но мало ли на что может пригодиться? Давай, старый, соглашайся! Ну, давай же!
        Однако Фавн и не подумал ничего похожего сотворить. Он, в свою очередь, заговорил, будто издеваясь с умыслом и, как показалось Тиму, мало заботясь о нем и Анике, по крайней мере, в наличный момент:
        - М-да. Примите уверения в моем почтении... Откуда бы это? Не знаете? Вот и я пока не припомню. Но вы все поняли неправильно! - Фавн уже не произносил слова, а торжественно вещал: - Меня вовсе не отпускали официально! Я вышел сам! Своей волей! И, как видите, не в одиночестве!
        - Откуда вышли? Из Вольера? - припухлое личико уродца приобрело совершенно сумеречно-бледный оттенок, будто он смотрел на них с затемненного дна реки. Будто рыба, которая хочет увильнуть прочь под разлапистую корягу, но не видит способа, как это сделать.
        - Из него, родимого. А что вас так удивляет? Разве на этот случай не оставлен некий ВЫХОД для избранных? Или вы думали, я стану пребывать в беспамятном смирении до самой моей смерти? Которая, кстати сказать, не за горами. Поэтому терять мне ровным счетом нечего. Но я пришел не для того, чтобы мстить. Можете быть спокойны хотя бы на этот счет.
        - Спокойны? Спокойны?!! Кто смеет здесь даже заикаться о спокойствии! - Человечек, выдававший себя за Радетеля, неожиданно позабыл про свой испуг, глазенки его вернулись в прежние размеры и теперь блистали неподдельным, но и каким-то невозможно запредельным гневом. - Кажется, я начинаю понимать! Вы специально притащили в мой дом эту пакость! - тут он указал на Тима. - В мой дом существо из Вольера! Благодарю покорно, у меня уже есть одно! И хватит! Или вы решили натравить на меня это жалкое создание? И даже изволили вооружить его деревянной шпагой, как в допотопном цирковом балагане? Ничтожный вы болван! И это Фавн, "Ужас Большого Ковно"? Может, и был лет сорок назад! Ха-ха-ха! - Человечек зашелся в хриплом смехе, но никому больше не было смешно. Напротив, Тиму стало жутко. - Вы что же, теперь предводительствуете у обезьян? На волю, в пышные джунгли? Только здесь вам не оазисы с пальмами и не тропики, вы очень и непоправимо ошиблись, мой дражайший самозваный диктатор. Отправляйтесь-ка откуда пришли и поскорее, пока я не вызвал соседей на подмогу! И так и быть. В виде чрезвычайного одолжения и в
связи с нехваткой свободного времени - что значительно важнее, я сделаю вид, будто ничего не случилось! Закрою на происшедшее глаза, и ВЫХОД, заодно, кстати, тоже. Чтобы вы в другой раз не шастали! И это существо заберите отсюда немедленно! - он с ненавистью посмотрел на Тима и его аршин, потом перевел взор на Анику: - Обезьяну в клетку! Это последнее мирное предложение!
        Надо было что-то сказать и что-то сделать, но столько противоречивых мыслей и чувств нахлынуло одновременно, поэтому Тим продолжал стоять, как и стоял, на одном месте и судорожно пытался решить, какое из всех его побуждений самое верное. Отхлестать наглеца аршином по надутым от важности щекам? Заставить взять свои слова обратно, даже если придется нарушить второй завет? Наплевать да и позабыть, схватить в охапку Анику и деру со всех ног долой? Или попробовать объясниться хотя бы с помощью Фавна? Чтобы косолапый человечек понял, наконец, - вовсе они не желают ему плохого, даже сейчас, и лучше бы им договориться. На последнем Тим и остановился, это было вполне по-человечески достойно, тем более Радетель, если он и в самом деле Радетель, существо все-таки высшее и, стало быть, порешит все наидобрейшим способом. А то, что злится теперь, так чему же удивляться? Ежели к тебе в дом без спросу вломились среди черного часа, разве станешь за то благодарить? Тим начал осторожно, стараясь без нужды не припоминать причиненного ему и Анике зла:
        - Ну, пусть ты Радетель. Я согласен, хотя и не понимаю, как это быть-то может? Но вот я же веление твое выполнил. Исполни и ты мою просьбу. Отпусти подобру-поздорову. Мы уж к себе пойдем потихоньку. Я и Аника. И Фавн, коли пожелает, - Тим и голову пригнул в поклоне, ничего, шея не переломится, даже если правый перед виноватым кланяется.
        - Какое еще веление? Чтоб мне из Коридора живым не выйти! Ничего не понимаю! - уже в неподдельной ярости воскликнул человечек, потрясая отчаянно вздыбленными, растрепанными кудрями. - Чего эта образина тут мелет? Надо же, курица запела петухом! - Он кинул бешеный взгляд на Фавна, словно бы желая ответа единственно от него и не принимая Тима в равные собеседники. Но Фавн молчал. Гордо и спокойно. Как если бы выжидал равнодушно дальнейшего.
        Пришлось Тиму вновь объясняться самому. Хочет косолапый его слушать или нет, а ничего не поделаешь. Хотя и странно все это. Чем же этаким Тим получался плох, что и слова нельзя от него по-хорошему принять?
        - Я о мальчике. О Ниле. Которого ты отличил. А ведь против завета это. И заботиться стану и любить, если ты велишь, особенно перед всеми прочими ребятишками. Он ничего себе малыш, пускай и глуповат слегка, да видать, намыкался с прежними-то родичами...
        Дальше все произошло в одно мгновение, Тим и опомниться не успел. Зато увидел как бы все разом и все в едином, неразделенном на части времени. Как Фавн сделал отчаянный, упредительный жест - молчи, окаянный, молчи, ни слова больше! Да и сказанное - лишнее! И как потешный человечек превратился на его глазах в огромную, неистовой злобы ощерившуюся крысу. И звук, рычащий и клокочущий: Р-уоа-р-уоа! Он опоздал даже поднять свой аршин, чтобы замахнуться вовсе не для нападения, нет, а лишь бы защитить себя. Но хваткие, цепкие крысиные когти уже впились в его шею. Р-уоа-р-уоа! Тим стал задыхаться.
        Конечно, то была никакая не крыса, его подвело прыткое воображение, но уж больно похоже вышло, когда Радетель бросился на него. Он подумал еще поначалу, будто сможет устоять против маленького и щуплого, в чем душа только держится. И ниже его ростом к тому же. Да куда там. Это точно Радетель. Силища какая-то необыкновенная была в его пальцах-когтях, нечеловеческая, уж справиться с ней не было у Тима возможности. Он обронил аршин, пытался сорвать страшные когти и вздохнуть, но лишь слабое трепыхание бабочки, зажатой в беспощадном кулаке, выходило у него, и более ничего не мог он поделать. Он слышал, как отчаянно и безумно кричала Аника. Он видел, как бросился к нему на выручку Фавн, и нож-саморез в его руке он видел тоже. И как отлетел Фавн вместе с тем ножом, отброшенный резким ударом крысиной лапы - да так, что рухнул старик навзничь, будто бы дух из него вон. Зато на горле стало свободней, чем Тим немедленно и воспользовался, желая выскользнуть из смертельных крысиных захватов. На мгновение смог он вздохнуть, будто вынырнул, но лапа тотчас вернулась на место, и он снова стал уходить под воду. Он
еще понимал, что злобный крыс, из синего с белой мордой превратившийся в скопище черных жужжащих точечек-мух, повалил его в безумном порыве на пол и теперь дожимает, додушивает, добивает неизвестно за какую вину, а может, одного за всех. И делать Тиму теперь нечего, остается лишь умирать - и на обратную сторону земли, а он еще ничего толком не познал на этой!.. Как жаль. И как же Аника и его любовь? И как же Фавн, и их с Тимом дружба, которая вот только что родилась на свет? Свет, свет ты мой!
        Да что это там блестит в лучах твоих, поодаль, но можно дотянуться из последних сил? Фавн выронил дарованный ему ножик: ничем он не помог тебе, старому. Так пусть сослужит службу молодому. Что так, что этак - помирать. Но, может, еще успеет спасти он тех, кого любит... Саморез рассек вязкий, тяжелый воздух вокруг и вонзился острым своим краем прямо в водянистый крысиный глаз с черной, лютой точкой посередине. Что-то противно чавкнуло, и теплая кашица исторглась Тиму на лицо, рукоятка ножа застряла, но он и не собирался тащить его наружу - теперь-то какая разница? Крысиные лапы разжались на его шее, и вой перешел в короткий вздох: хо-ох! И больше ничего. Остались слабость и радость. От безмерного напряжения сил и нечаянного избавления... Надо спихнуть теперь синюю крысу с себя и попробовать встать. Но сперва дышать! Дышать вволю! Пока не разорвало грудь. Роящиеся мушки постепенно улетучивались из его видения долой, чужое тяжкое тело он с усилием откинул от себя набок, склизкая синяя ткань неприятно холодила пальцы. Жив, жив! Надо же как повезло!
        Да повезло ли! На существо, лежавшее рядом, он старался пока не смотреть. За семь бед один ответ, и если гром небесный до сих пор не поразил его, то, стало быть, и еще немного погодит. В здешнем мире не все таково, каким кажется.
        На карачках, ибо он был не в состоянии удержаться на ногах - Тим это понял, лишь только попытался подняться в полный рост, - дополз кое-как до Фавна. А все то время, что полз, приговаривал, как мог, громче, но и с ласковым успокоением: "Тише, тише, все хорошо будет! Вот прямо сейчас и будет! Пречестное мое слово!", это потому, что Аника еще кричала и никак не желала перестать. А он не имел возможности уговорить ее по-другому, ни обнять, ни за руку подержать. К тому же в этот миг кричать означало жить, и то, что старый Фавн лежал себе молча у ребристого выступа стены, тревожило Тима куда как больше.
        - Старый, да что же это ты? Слышишь? Али нет? - он сначала погладил Фавна по щетинистой впалой щеке, попробовал оттянуть набрякшие, недвижные веки, у него не получилось добиться ни ответа, ни слабого шевеления. И тогда, будто по наитию, дарованному откуда-то свыше, Тим приподнял седую его голову, неестественно мотавшуюся из стороны в сторону, и раз, другой! Ударил по бледной щеке не слишком сильно, но чувствительно: - Давай же, старый! Давай! Не могу я сейчас один! Никак не могу! Не справиться мне нипочем! - но и не только в этом было дело. Может, и придумал бы, как поступить ему дальше. Но не хотелось без Фавна, никак теперь не хотелось, да и жутко это - словно часть себя и мертвая, на своих же руках.
        Старик вздохнул. Легко, будто перышко слетело с его потускневших до бесцветия тонких губ. В груди его заклокотало, заворчало, он закашлялся, дернулся всем своим худым телом, сперва заметно едва-едва, потом жестокой волной прокатилась судорога, и он снова начал жить. Тим еще немного подул ему на глаза, помахал растопыренной ладонью перед съежившимся в страдании морщинистым лицом, чтобы от ветерка стало просторней старику дышать. И лишь когда, наконец, Фавн смог самостоятельно усесться, пусть еще не ровно, привалившись к неудобному выступу, тогда только Тим расслабленно и с надеждой ему улыбнулся.
        - Ох и напугал ты меня, старый! - почти сквозь слезы произнес он и тут обратил внимание, что Аника не кричит уже больше, а, оказывается, тихонько стоит в ногах у старика и внимательно наблюдает их обоих. - Говорил же я, пречестное мое слово, что все по-хорошему будет! - Тим улыбнулся и ей.
        Но старый Фавн не расчувствовался в ответ, отнюдь, хмурый, он глядел куда-то перед собой и вовсе мимо Тима.
        - Твоя работа? - каким-то не своим, убитым голосом спросил он и все равно не перевел взора, хотя Тим находился тут же и подле него.
        Это он о крысе, догадался Тим и посмотрел тоже. Раньше было не до того, как-то он и позабыл за промелькнувшие стремглав мгновения, что наделал прежде, и что, кроме старого Фавна, в этой зале есть еще человек, нуждающийся в помощи. Ага, а ну как кинется вновь его душить!
        Но очень скоро понял - нет, не кинется. Радетель лежал ничком, выворотив навстречу им страшный лик, где на месте прозрачно-водянистого глаза с лютой черной точкой посередине зияла ныне глубокая и мертвая дыра, а в нее по-прежнему вонзен был его нож-саморез. Ни звука, ни стона, ни шороха. Тим в жизни своей не видел ни одного покойника, да и как он мог, в Дом Отдохновения за просто так не пустят, да и охотников днем с огнем не сыщешь на такое-то дело! Но понял без подсказок и объяснений - в этом поникшем теле жизни больше нет из-за него, из-за Тима. Он медленно перевел растерянный, мятущийся взор на собственный защитный плащ, в то место на груди, где омерзительным кроваво-белесым пятном растеклась засыхающая жижа, бывшая некогда сияющим бешенством крысиным глазом Радетеля. Тима стошнило. Он и поделать ничего не успел. Но и легче ему не стало.
        Старый Фавн тем временем подобрался к распростертому на полу неживому телу, с натужным кряхтением повернул его на спину, припал ухом к груди, наверное, слушал сердце. Потом сказал:
        - Можно было успеть. Если сразу... - задумался на миг и, помотав сокрушенно седой головой, возразил самому себе: - Нет, все равно не успел бы. Смотрителя-то я отключил.
        Удивительно, но Тим догадался, о чем это он. И поспешил хотя бы с советом:
        - "Колдуна" бы сюда? В этаком доме, да чтоб без "колдуна"? Вдруг поможет?
        - Хорошо бы. Но все "сервы" теперь на автономном режиме. Пока найду, в этаком-то доме, как ты говоришь! Да тут полдня провозиться - пока запущу, пока доведу, пока объясню! Эх, старый я негодяй! И трусливый ко всему прочему! Если бы не тронул я смотрителя... - Серебристый взор его был страшен, словно бы Фавн хотел казнить себя самого тут же, на месте преступления, которое и не он-то совершил.
        - Полно тебе, старый! Моя тут вина, мне и отвечать, - безнадежно ответил ему Тим, упустив из виду, что Фавн ни о чем его не спрашивал и даже не думал упрекать. - Может, позвать кого, если не поздно? И все равно, кого. Пусть бы и с громом, чтобы поразить его в ничтожестве. За подобный-то грех разве возможно прощение?
        - Позвать, говоришь? Это без толку. Еще больше времени займет, а ныне оно дорого. Только вот что, малыш, - Фавн впервые назвал его столь детским и вроде бы уничижительным прозвищем. Но сказано было сочувственно, не свысока, будто отец говорил сыну, которого любил и жалел. - Не твоя тут вина. Моя. Ибо я ведал, что творил. И запомни накрепко: убийство, совершенное для сохранения своей собственной жизни, не наказывается другими людьми. Покарать себя можешь лишь ты сам, и от тебя зависит способ. Если сочтешь нужным, конечно. Но я бы на твоем месте не стал выносить себе слишком суровый приговор.
        Убийство. Вот как это называется. Убийство. То, о чем в поселке если и рассказывали, то изредка и страшным шепотом на посиделках по вечерам, когда детей не было поблизости. Предания, далекие настолько, что давно уже сделались легендой. О временах, когда такое происходило, и о громе с небес, поражавшем за сей непередаваемо тяжкий грех. Если один человек нарочно искалечит другого, за это тоже полагался гром, но, наверное, не столь сильный. За убийство нужно бы чего пострашней. Так он думал когда-то. И вот теперь осмелился на убийство сам. Но странное дело, пусть и готов был признать вину, и пусть поразят его за то немедля иные Радетели, все же Тим не чувствовал себя полным и безоговорочным грешником. Он знал, что совершил самое ужасное и плохое из всего, что есть на свете, но знал и то, что поступил таково не нарочно. И если бы мог выбирать, нипочем не стал бы этого делать. Но в том-то и заключался подвох, что никакого выбора у Тима и в помине не было. Разве умереть самому. Да только почему это он должен такое над собой позволить? Он ли желал зла первый? Или первый поднял руку на другое человеческое
существо? И чем его жизнь хуже жизни Радетеля? Который вовсе не бессмертен, а как оказалось, тоже вполне человек? И даже много хуже. Потому что бесчеловечен и несправедлив. Вот оно! Вот! Несправедлив! А заветы созданы ради справедливости. Выходит, Радетели сами их составляли и сами же их нарушают? Как это-то может быть? Тим запутался окончательно.
        - Малыш, эй, малыш! - откуда-то снизу позвал его слабый, шепчущий голос Фавна. (И не заметил, как встал он в рост, это надо же! Тим оглядел себя - ничего, ноги держат вроде!) - Бежать тебе надобно! Вот как рассветет, так сразу и очень быстро. Нельзя тут! Мало ли, в любой миг нагрянут, и прости-прощай! Сгоряча-то разбирать не станут! Ты пока для них существо из Вольера, с тебя и спрос иной.
        - А? Как ты сказал? - Тим не тотчас уразумел адресованные ему слова, бестолково переспрашивал. - Нагрянут, знамо дело. Стало быть, прочие Радетели и нагрянут. Ну пусть. Пусть карают. Только тебя не трогают. Не надо. И мою Анику тоже, - он забормотал еще что-то, но Фавн его перебил, визгливо и едва ли не оглушительно.
        - Да пойми ты, дурья башка! Нельзя тебя карать! Мало того, не за что! - Фавн с надрывом втянул воздух, рот его раскрылся широко, потом сжался в крошечную точку, и прочее он произносил, будто бы плевался в Тима: - Ты теперь и отныне тоже Радетель. Едва инструкция вступила в разговор с тобой, так сразу им и признан был. Не полноценным, конечно, но то обстоятельство наживное.
        - Радетель, скажешь тоже! - не поверил он старику ни на капельку, но и лестно ему сделалось вдруг отчего-то. - Какой же я Радетель, если всего лишь человек?
        - И Радетели - люди. Только другие. И ты станешь другой. Как они. Да ведь беда как раз в том и есть, что настоящие Радетели ничего об этом знать не знают. Из-за меня, грешного. Но пока разберутся, да и захотят ли? Хоть удивляйся, хоть стой, хоть падай, но боятся они тебя. Не столь уж сильно, но достаточно, чтобы вышел тебе от них гром с небес. Тут же, на месте.
        Тим слушал и обалдевал помаленьку. Но уверен был - старик говорит ему правду. Чудную, невозможную, однако совершеннейшую правду. Он не лишился здравого рассудка теперь же, в сию секунду, единственно потому, что сознание его, взбудораженное до предела, уже отказывалось принимать в себя новые уровни неестественного изумления и вообще отказывалось реагировать на что бы то ни было. Точно так же, как рев низвергающегося водопада уже не слышен в грохоте сходящей горной лавины, ибо нельзя отличить первое от второго в полной мере. Объяви ему старый Фавн сейчас же, что он, Тим, создатель здешнего мира, он, пожалуй, изумился бы, не более того. Поэтому зацепился за последние слова:
        - С чего бы им меня бояться? - нарочно небрежно спросил он, как бы и не веря. - Будто у меня полная сума с молниями и пеплом, - Тим кивнул на свою сумку, валявшуюся неподалеку и в суровой драке позабытую. - Чем я грозить-то могу?
        - Не ты, дурачок, а Вольер, - усмехнулся Фавн, но как-то недобро. - Потому и говорю. Бежать тебе надо. И поскорее. Вот как только подходящее транспортное средство сыщем.
        - Чего сыщем? Какое средство? - недопонял Тим. Но и спохватился: - Что же это? Спасаться мне одному? Как же! Не брошу я тебя! И мою Анику тем более! - он осмелился, наконец, взять девушку за руку. Пальцы ее, холодные и влажные, нервно дрожали, но она не противилась, словно бы прикосновение Тима успокаивало ее.
        - С ума сошел. Вместе с Аникой твоей вас обоих враз найдут. Уж больно вы будете на виду. Да и не переживет она нового странствия - сам погляди! - принялся вразумлять его Фавн. - И мне с тобой нельзя. Кто-то должен отвлечь их на первых порах. Головы задурить, чтоб не рубили сплеча.
        - Так ведь накажут тебя, старый! Не ты ли сей час говорил: разбирать не станут! - в отчаянии воскликнул Тим. - Не могу я бежать! Светом моим клянусь, не могу!
        - Спасибо на добром слове. Не ожидал я от тебя... признаться, и ни от кого не ожидал, - в задумчивости Фавн жевал сухими губами, будто хотел ухватить частичку воздуха и не мог никак уловить. - Никому прежде я не был нужен. Даже самому себе. Но мне ничего не будет, поверь. И клянусь, хоть Радетелями, хоть светом, чем угодно, во что ты веришь! Твоей Анике тоже ничего не сделается. Я за то в ответе. Мы будем тебя ждать на этом самом месте, в этом самом доме. Сколько нужно, пока все не образуется. А уж как скоро оно образуется, лишь от тебя одного зависит. За все под солнцем и звездами надо бороться. Даже за собственное счастье... За счастье особенно. Ты, поди, этого не знал?
        - Не знал, - мрачно ответил ему Тим, в то же время ясно сознавая: лучше послушаться старого Фавна, иначе нет ему ВЫХОДА, не того, что был обозначен на пурпурных граничных столбах, но теперь уже настоящего. - Только как же побегу? И главное, куда?
        - Ха, это-то дело самое маленькое. Раз уж ты решился. Это мы сейчас же устроим, - и Фавн обратился отчего-то к Анике: - Милая, надо нам идти. Будет совсем не страшно, так что ты не кричи и не бойся ничего. И помни всегда: пока старый Фавн поблизости, плохого с тобой больше не случится. А поблизости он будет, в этом ты не сомневайся. Если ты услышала меня, то говорить в ответ ничего не надо, только кивни, - Фавн дождался ответного кивка. Не сразу, но дождался, вообще это был хороший знак. "Значит, - рассудил он, - бедняжка, по счастью, осталась в здравом уме, все прочее, оно пройдет". - А ты, Тим, подбери свою суму, и ступайте-ка оба за мной.
        Они вышли из ярко освещенной залы теперь уже не едва слышно и осторожно, но так, словно были хозяевами в этом странном доме. Фавн везде отдавал приказ зажечь вечерний свет, и они видели, куда шли. "Чудное здесь место, хоть как его обзови, - об этом Тим думал все время на ходу. Сколько комнат, непохожих одна на другую и непонятного назначения. Первая - полная цветов в огромных расписных кадушках и невиданных деревьев в коричневых длинных ящиках. Другая - круговерть дурманящих ароматов, а посреди - здоровенная, ярко-голубая лужа, будто мелкий пруд на краю поселка у реки, где по зиме "дровосеки" устраивают саночные горки. Фавн сказал, называется она "бассейна". Тим едва не свалился туда, уж больно неудобно и скользко было ступать по разноцветным нагретым квадратикам, которые заменяли вокруг той лужи нормальный пол. А в третьей! Ох, свет ты мой! Он выпустил от изумления руку Аники, невольно поменял направление, даже и Фавн понял, что остановить его никак нельзя. Значит, не врал ему мальчик Нил! Снизу до самого верха потолка, кругом на одинаково вырезанных полках стояло их несметное множество, аж
перехватило дух! Книжки, сплошные книжки! Разрисованные коробочки, как его "Азбука", и просто серые, черные, блекло-желтые, на некоторых буквы, покрытые золотом. Мысли его путались, язык робко шевелился во рту, как бы невольно повторяя за обретенным прежде знанием: "П-Л-А-Т-О-Н. Д-И... Д-А... Д-И-А-Л-О-Г-И", "С-Е-Н-Е-К-А... И... Н-О-В-А-Я С-Т-О-Я". Непонятно, но и гордиться есть чем, оттого, что хотя бы смог он прочесть. Ба, а это что! Знакомые слова, сколько усилий потрачено на них, и вот она, книжица! Стоит себе в уютной боковой нише! "Первая школа. Геокурс", даже не прочел, а сразу увидел название. Тим потянул заветную коробку с ее места на полке, оглянулся на старика, отчасти и воровато, хотя ничего без спросу не брал в жизни, тем более чужое.
        - Что ж, возьми, - согласился с ним Фавн. - Вообще, бери отсюда что хочешь, только смотри, чтоб унести. Лишняя поклажа в дороге, сам понимаешь...
        Тим обрадованно запихнул вожделенную книжицу в суму. Эх, чего бы прихватить еще?! Но тут же одумался. Эка, обуяла его жадность! А ведь прав Фавн, в дальний и опасный путь лучше отправляться налегке. Вот только... В небольшом тесном проеме между довольно плотно стоявшими рядами полок увидал он вдруг лицо. Картину на стене. Не просто портрет, каких много было и в его родном поселке - любой "домовой" тебе в момент соорудит, коли придет охота. Но этот был иной. Словно бы и похож на обычный, но не совсем. Будто бы не сделанный, а нарисованный человеком не маленьким, как и сам Тим рисовал в своем детстве, но должно быть, невообразимо умным и взрослым. Вот бы ему, Тиму, научиться так! А на портрете том! Да ведь это мальчик Нил! Что же получается? Он обернулся к Фавну, как если бы задавал ему безмолвный вопрос.
        - Выходит, он был его сыном. Тогда все понятно, - как-то обреченно ответил ему Фавн и пояснил: - Твой новый братишка, Нил, он был родным сыном тому мертвому человеку.
        - А-а-а! - только и смог выдавить из себя Тим, не найдя никаких иных слов и звуков. Прочие книжки ему брать сразу же расхотелось, он на мгновение пожалел, что взял прежнюю, но не возвращать ведь ее, в самом-то деле? Это что ж? Он совершил убийство отца того самого мальчика, которого обязался любить и жалеть, особенно от других детей. Плохо ему было уже и оттого, что совершил он, Тим, это убийство, но еще хуже сделалось потому, что оказался погубленный им человек чьим-то отцом. Да не чьим-то, а малыша, которого он знал и даже успел записаться ему в близкие родичи. Хоть нарочно топись теперь в той же "бассейне"! И все равно ничего не поделаешь и ничего не поправишь. Ему вдруг стало больно-пребольно в груди.
        - Пойдем, некогда здесь стоять. Поспешать нам надобно, - позвал его за собой старик, и ничего другого Тиму не оставалось, как подчиниться. - После душой намаешься, будет еще тебе время, - сказал он будто в напутствие, будто догадался, где у Тима болело и от чего.
        Ушли они недалеко. И комната эта была совсем некрасивая. Как если внутри сарайчика, где "домовой" держит всякое подсобное барахлишко. Железные блестящие ящики, целая уйма, и зажимы вдоль стен, какие делаются для одежды. Однако висели на них не защитные плащи и не зимние короткополые кацавейки, а несколько загадочного вида пузырей, чем-то смахивавших на мыльные. Только однообразного тускло-бутылочного цвета и вовсе не прозрачных снаружи.
        - Ага, вас-то нам и надо! - торжествующе воскликнул Фавн, и сразу стало понятно - старик нашел то, что искал. - Вот и транспорт. Иначе, средство передвижения по воздуху.
        - Как это? - недоумевающе спросил Тим. Глупо было и предположить, что на таких-то штуках можно куда-то перемещаться. Разве что верхом. Он представил себе мысленную картинку и невольно неуместно прыснул со смеху. Будто кузнечик, прыг-скок! Ну это уж Фавн загнул, на своих ногах куда быстрее выйдет. - Я, пожалуй, отправлюсь пешком. Не полезу на этот твой пузырь, и не проси. Еще свалюсь, - брюзгливо и пренебрежительно возразил он Фавну.
        - Да не верхом, дурила! - старик тем временем отсоединил один из железных зажимов. - Это же "квантокомб", иначе квантовый комбинезон, правда, сильно устаревшей модели. Даже для моей памяти. В нем и прибыл в поселок здешний Радетель... Когда еще был жив. Поди-ка сюда, - и поманил исхудалым, согнутым пальцем.
        Тим опасливо подошел. Все же успел он догадаться, что пузырь этот - вовсе не пузырь, а нечто иное, чем на первый взгляд кажется. Если на убиенном им Радетеле был некогда подобный, значит, и он, Тим, вполне сможет справиться.
        - Что делать-то? - решившись на все, спросил он. Как ни гнал сомнение прочь, но не слишком ему верилось в то, что зеленоватый и липкий на ощупь пузырь поможет хоть как его удачному побегу.
        - Смотри и слушай. Очень внимательно. Повторять мне некогда, так что трудись и запоминай, - старый Фавн ловко вывернул пузырь словно бы наизнанку. - Видишь эту плоскую черную железяку? Называется - панель управления. Она будет у тебя на груди. На ней только два символа - правый "скорость полета" и левый - "состояние системы". Ну, первый, понятно для чего. Короткое нажатие - убыстрение. Долгое - замедление. А второй используешь, когда захочешь свернуть "кванто-комб": один раз надавишь - состояние готовности, вот как сейчас, если дважды - на груди останется лишь панель управления, на этом самом крючке-креплении. - Фавн тронул загнутую присоску, неприятно чмокнувшую под его указательным пальцем. - То же самое, если захочешь развернуть, но в обратном порядке. Направление вверх, вниз или в любую сторону можешь менять сам запросто, как если бы ты плавал в речке. После ты на лету разберешься. И накрепко усвой - находясь внутри этой модели, ни к чему и ни к кому живому прикасаться не смей! Почему, долго объяснять. Но ты можешь невольно причинить вред или даже убить! Это чуть было не случилось с тобой,
помнишь? Когда Радетель дотронулся до тебя самого.
        Еще бы Тим мог забыть! Ну уж, дудки! Ни к кому он прикасаться не станет, хоть режь его на части, хватит с него и одного греха! Только что же это? И он, Тим, благодаря этому пузырю полетит по воздуху, что твоя птица? Да ведь Радетель-то внутри него летал, и как ловко у него выходило. Это не пузырь, это невиданного рода одежа, понял он, наконец. Всего-то одежа! Вроде ряженых на Рождество Мира! В нем поднялось вдруг неслыханной силы возмущение и на мертвого человечка, покинутого ими в дальней комнате, тоже. Вот обман, так обман! Чтоб таково-то дурачить целый поселок! И как же посмел он? Так же, как посмел и ты, - ответил за него внутренний голос. В здешнем мире все по-иному. Если сходит с рук убийство и никакого тебе грома небесного, сойдет с рук и обман. Он ли, Тим, не собирается нынче сделать нечто подобное? Выдавать себя не за того, кто он есть на самом деле? Губы его невольно зашептали хорошо и давно знакомую молитву, но скоро замерли в беспомощности. Молиться отныне было некому. Здешний Бог его оставил - и надо же, умер! Других он пока не знал. В голове его завертелся, закружился вьюгой
бездонный хаос мыслей - хладно и муторно, он невозможным усилием заставил себя не думать из чувства самосохранения тоже. Что же, один бог сгинул, так, может, иные найдутся. Он сам себе найдет. На этом и порешил до поры до времени.
        - Как его надевать? - хмуро и самую малость неприязненно спросил он у старого Фавна.
        - Очень просто. Хотя для начала нам надо выйти наружу, - Фавн подхватил в охапку пузырь и без дальнейших слов направился из чуланчика прочь. Ничего более не объясняя за отсутствием лишнего времени и явной нужды. Они вышли из того же места, где вошли. Мимо разодранного окошка. Мимо двери с "ракобросом". Остановились у березовой рощицы.
        - Застегни наглухо защитный плащ. Сума должна быть посередине спины... Вот так, - удовлетворенно хмыкнул старик, когда Тим исполнил все требуемое. - Теперь можешь проститься.
        Тим не стал мешкать и раздумывать, обнял Анику. Словно бы прощание сделалось для него самой обыденной вещью на свете. Она не ответила ему, но жалобно посмотрела.
        - Ничего, ничего... я скоро вернусь. Обещаю. Ведь не было такого, чтоб обещал я, да не исполнил, - мягко прошептал он девушке на ухо. Не было, да. А ныне вполне может и быть. Только Анике об этом знать ни к чему. Однако оставался еще и Фавн: - Как по-здешнему прощаться-то нужно? - спросил он у старика. Обниматься с Фавном показалось ему неподходящим способом изъявления чувств перед разлукой.
        - А вот так, - Фавн протянул ему руку морщинистой старческой ладонью вверх. - Взамен давай навстречу свою и крепко жми.
        Тим вложил в это нехитрое движение всю свою порывистую благодарность, и как будто ощущение дружественной близости перешло, перелилось от него к старику, и потом обратно, но уже с удвоенной силой. Хорошее вышло прощание.
        - Куда лететь-то мне? - вдруг опомнился он. Об этом Фавн ничего не сказал ему, а пора уж в путь.
        - Сейчас начнет вставать солнце, так ты лети прямо на него к той линии, что между небом и землей. И скоро по правую руку увидишь город, - как можно короче попытался объяснить ему дорогу Фавн.
        - Город? Что это такое? - не понял совершенно Тим.
        - Это большой поселок. Только для Радетелей и ни для кого кроме. Ты его узнаешь. По облику и по величине. И по тому, что вокруг него совсем нет пограничных столбов. Там ты должен найти себе кров и пищу, и все, что понадобится. Но как именно это сделать, тебе придется соображать самому. Так ты докажешь свое право, - вроде бы и не совсем понятно сказал старик, однако Тим ощутил тем самым, тайным и неназванным чувством, что знает, о чем Фавн вел свою речь. - Ничего не бойся или хотя бы не подавай виду. И помни - надо, чтобы каждый из Радетелей думал, будто ты один из них. До тех пор, пока ты действительно таковым не станешь.
        - Я постараюсь, - пообещал старику Тим. Разве сейчас был у него иной выбор?
        Фавн надел мутно-зеленый пузырь прямо ему на голову, коснулся слегка черной железяки. И чудное дело. Немедленно тугая вязкая плотность одежи растянулась вдоль, облекая Тима будто бы в новую, воздушной легкости кожу, он весь засиял переливами, заблистал зеркальными сгустками света. Он обнаружил себя снаружи и изнутри в одно и то же время - плоская черная железяка на груди с двумя символами, которые для управления, и плащ, и собственные ноги, обутые в открытые сандалии, - во всем ни единой привычной линии. Будто бы он был не он, а то самое светящееся существо, которое некогда стояло на Колокольне Времени и ослепляло резкими угловатыми гранями своего естества склоненную перед ним толпу. Он видел, как довольно улыбнулся Фавн. И как испуганная Аника упала на колени. Но прийти на помощь к ней Тим уже не мог. Пришлось старику поднимать ее самому.
        - Прощайте! - он замахал им тем, что виделось ему рукой, а снаружи казалось неуловимо сверкающим зеркальным отростком.
        Он уже знал, что делать. Плавная невесомость в его теле подсказала нужные движения. Толчок, другой. Ого-го-го! Едва заметный взмах руки, и вот он взмыл ввысь над рощей. Стремительно закружилась голова, дыхание перехватило до невозможности набрать новую порцию воздуха в грудь, только бы не упасть! Страшно, страшно. Ой ли? Никуда он не упадет, ха! В том-то вся и штука. Тим сделал круг над холмом и домом, потом еще один. Быстрее, медленней, еще быстрее! Свет ты мой! Вот так да! Сказка ли это или наяву? Все, что происходит с ним? Он птица, птица! Вот она, настоящая воля! Какова?! И как необъятен мир! Кувырок, еще и еще! Давай! Теперь вперед! Где линия неба сходится с линией земли. Вслед за солнцем, которое одно на всех. Неожиданно он поверил и в это.
        Он летел и не помнил сейчас ничего. Позади на некоторое время остались и мертвый смешной человечек, отец мальчика Нила, погибший от его руки. И сам мальчик Нил, и поселок "Яблочный чиж", и старый Фавн, и даже Аника. Он был почти безумен. И он летел. Ощущение этого неизведанного никогда прежде состояния заставляло его петь внутри зеркального облачения, спасая и сохраняя его от тьмы рухнувшего навеки в небытие привычного прежде мироздания. Но на краю бездны познания нового и неведомого Тим как бы возвращал себя звуками собственного голоса, он уверен был - его песню слышно и снаружи. Хорошо бы еще сыскались охотники послушать.
        Они вскоре и нашлись. Наверное, наступил уже ранний голубой час его полета, когда попались первые встреченные им люди. Или Радетели, понимай как хочешь - сказал бы ему Фавн. Одна парочка выскочила из-за наливающихся дневным светом облаков - направлялись в другую сторону, противоположную Тиму, помахали ему приветственно, он бессознательно ответил тем же. Не раздумывая ни единого мгновения, но испугался сильно. Вдруг не признают за своего. На встреченных людях были совсем иные одежды, прозрачные и текучие, как дождевая вода, так что в них не терялось их собственное тело, даже и лица были хорошо видны. Это потому, что на нем древняя модель, то есть старая одежа, припомнил он слова Фавна и сложил один да один, получился правильный вывод. Другой летун обогнал его сверху, Тим не успел его толком рассмотреть, но заметил - тот словно бы извинялся перед ним за свою неучтивость. Тим на всякий случай приветственно помахал и ему. Нельзя забывать - теперь он в мире, который пока ему враг. Пока он не разберется, как спрятаться в нем или, что лучше всего, одолеть. Иначе никак не вернуться ему к Анике. Да заодно
и к Фавну тоже. А под ним был уже город. Тим понял это, едва очнулся от раздумий и поглядел вниз. Свет ты мой, ну и громадина! Тут затеряться, что горошине в густом малиннике. Он вздохнул довольно и глубоко, затем, вытянув руки перед собой, нырнул в перистое, клубящееся взбитой молочной пеной облако и устремился к земле.
        Гортензий, Амалия Павловна и?..
        Ноги их легко и бесшумно коснулись травы. Пригласительный постуларий, возвышавшийся впереди, осведомил их о месте прибытия. "МОНАДА" - гласила налитая глубокой синевой, словно бы парящая в жарком воздухе графическая вокабула.
        - Дальше стоит идти пешком. Мало того что мы самозванцами, да еще пришвартоваться прямо перед чужой дверью - дерзость выйдет неудобоваримая, - предупредил свою спутницу Гортензий, хотя Амалия об том знала и без его подсказки. Затем отключил "квантокомб".
        Дерзость неудобоваримая, слабо сказано. Хмыкнул он про себя. Ладно, огнеглазая красавица, рядом с ним выступающая изящно по дорожке, - она, конечно, заслуженный старый гость сего дома. А он-то кто? В жизни здесь не был. Не удостаивался приглашения как новопоселившийся выскочка (это за добрые десять лет!) и сомнительного качества потенциальный ученик и поклонник. Агностик в этом смысле слыл человеком разборчивым. Хотя многие считали Паламида Оберштейна зазнайкой, сущим проклятием любых общественных сборищ, где он мало кому давал раскрыть рот, и вообще излишне о себе воображающим типом, которому не помешала бы толика скромности. И в то же время признавали - есть от чего. И воображать и зазнаваться. Человек, обитавший на вилле "Монада", подобно древнеримскому гению места, имел на это право. Поэтому плюхнуться прямиком на лужайку перед порталом в сии врата учености, иначе porta antiquae философской мысли, вышло бы откровенным нахальством со стороны столь молодой и столь беспечной особы, каким являлся Гортензиус-Йоханус-Астуриус Лонгин. То есть он, Гортензий. Но ничего, прогуляться в знойный полдень по
тенистой березовой аллее, да еще с женщиной своей нынешней мечты - о, это вовсе не потеря драгоценных минут, а, напротив, дорогое приобретение.
        - Как вы думаете, Амалия Павловна, меня выпрут сразу или все-таки позволят постоять рядом, пока вы будете объясняться о цели нашего с вами прихода? Точнее, прилета, - он ерничал нарочно, а у самого ощутимо тряслись поджилки. Это прежде он про колобка румяного загибал, рисовался перед дамой, а в действительности! Ну как за шкирку его и вон за порог? Или Амалия скажет: "Вам, милый мой Гортензий, вообще для начала лучше подождать снаружи". И то "милый мой Гортензий" - это он для утешения выдумал. Не милый, и не ее, а просто назойливый влюбленный, который зарится на Амалино прекрасное тело и уж только потом на не менее прекрасную душу.
        - Вы зря беспокоитесь, - против ожидания успокоительно-мягко ответила ему Амалия Павловна, - Паламид всегда считался человеком воспитанным, хотя и вспыльчивым крайне. Резкие слова, конечно, будут. Ничего не поделаешь! - Амалия вздохнула не без сокрушения. - Но чтобы, как вы выражаетесь, вас "выперли", этого просто не может произойти. Вот увидите, еще не захочет отпускать. Поэтому приготовьтесь к беседе долгой. И ради бога, не противоречьте ему! А только неявно сочувствуйте и увещевайте.
        Ага! И так неплохо. Однако по поводу "беседы долгой" Гортензий насторожился. Уж Агностик любит поговорить при удобном случае, и кто ж этого не знает? Хорошо бы по делу, или, скажем, услышать ученое наставление, несущее слушателю значительную познавательную пользу. Только согласно пересудам людей осведомленных, не всегда такое счастье выпадает, а даже довольно редко по отношению к визитерам залетным. Всего более славный и мудрый Паламид Оберштейн норовит морочить головы изложением собственной кафедральной биографии, щедро разбавляя ее перечислением всевозможных ослепительных побед над тупицами-оппонентами, выпавших на долю рассказчика. Так что никакого благоговения под конец уже не хватает, даже элементарное поддакивание не спасет. Единственно бы ноги подобру-поздорову унести. А ведь они с Амалией прибыли как раз для такого задушевного общения! Ну и придется потерпеть. Лишь бы вышел толк, а там - пусть ест волк, как говорится.
        - Интересно, удастся ли нам вернуть без потерь сие несчастное существо, я имею в виду особь из Вольера, на надлежащее ей место? - спросил он, дабы направить неспешный попутный разговор в иное насущное русло.
        - Не знаю, что вам сказать на это. Лично в моей практике похожих случаев не было, потому ведь, что ничего подобного в нашей округе не происходило ранее. Но в крайности можно будет попросить для консультации другого специалиста. Говорят, Артабан Андреев-Галикарнасский, между прочим, великолепный профильный педагог, сталкивался у себя в Анкаре с аналогичной проблемой. Много лет назад один досужий соседский отпрыск, как и вы, влюбчивый чрезмерно, - будто бы и с упреком заметила Амалия (Неужели, ревнует к прошлому? У Гортензия перехватило дух), - так вот, этот отпрыск произвел изъятие из Вольера женской особи. Добром не кончилось, но и без жертв обошлось. И все благодаря Артабану.
        - Вы полагаете, в случае Агностика тоже имело место сексуальное домогательство? Или даже насилие? - Гортензий невзначай нахмурился. Худо, если так.
        - Вряд ли. Очень, очень вряд ли. Разве из ряда вон выходящее болезненное состояние. Вы поймите, хотя Игнаша и считает своего соседа этически неуравновешенным, но не до такой степени. Впрочем, в данном случае его поведение уже не экстравагантность, иначе стали бы мы беспокоиться. Тем не менее Паламиду отвратителен и ненавистен Вольер, как и все, с ним непосредственно связанное. Я думаю, он даже не прикасался к этому существу. Из чувства брезгливости и от нежелания считаться с его человекоподобностью. Здесь имеет место внешний протест, а не внутренняя потребность. Вот, к примеру, стали бы вы, Гортензий, сексуально домогаться, скажем, лягушки? - спросила его Амалия Павловна, и Гортензию показалось, что испугалась на секунду: вдруг он ответит "да". Вдруг с него станется?
        - Не то чтобы лягушки, но и самой Ниночки Аристовой. Для меня сейчас что лягушки, что прочие женщины - одно. И вы знаете, почему! - переходя на патетический тон, ответил Гортензий. Если примет в шутку, пусть - с фигляра какой спрос? А если нет, еще лучше. Ее грудной, почти басящий голос всегда сводил его с ума, то и дело заставлял забывать о приличиях.
        - Вы обещали мне. Или забыли? - жалобно произнесла в обычном для себя низком регистре Амалия Павловна, будто пощады просила. (Нет, в шутку не приняла. Гортензий едва не припустил вдоль аллеи вскачь.)
        - Простите, - как можно скромнее и виноватей ответил он.
        Тем временем березы и тропинка кончились. Они наконец-то подошли к дому, к цели своего пути. Гортензий с недоумением стал озираться. Этак-то строили без малого века четыре назад. Выходит, владельцы поместья, и прошлые и нынешние, отличались крайним и застарелым консерватизмом. Да ведь "Монада" никогда не переходила из рук в руки, оставаясь всегда местом пребывания одной семьи! Фамильное гнездо - редкость по нынешним временам. От Аграновских к Оберштейнам, а вот от них-то к кому? Единственный сын - в Вольере, и судя по характеру стойкого однолюба, у Агностика других уже не предвидится. Печально, но фактически верно. Тут поневоле взбеситься можно. Не то чтобы какую отдельную особь, весь Вольер с горя уморишь запросто. Однако скорбь скорбью, а не смог не отметить Гортензий некий занятный казус. Шут царя Гороха, шут он сам и есть, таковым родился, таковым, видно, и помрет. В свое время, конечно.
        - Скажите, Амалия Павловна, отчего это у Агностика вместо настенных растительных рельефов таблица Лозинского-Майерса для определения степеней неадекватности душевнобольных? - не сумел он воздержаться от смешинки и прыснул в кулак. Но тут всякий бы пустобрехом расхохотался. Переводной цветущий плющ, живописно увивавший наружные склоны Агностикова дома, являл его недоуменному взору ехидную картину. Здесь тебе и утка в песчаной заводи, и классический заяц с двумя лишними лапами, и индейская пирога с рострами позади и спереди. Все прочее, в таком же духе, для клинического тестирования состояний психических отклонений. Чистый дурдом, как говорится в обыденном просторечье.
        Амалия улыбнулась украдкой, однако он успел заметить. Но остановилась, видно, решившись на объяснение. И правильно. Лучше сейчас, не то, о ужас, вдруг осведомится у самого хозяина!
        - Понимаете, это вышло недоразумение. Паламид любит все естественное. Он и лекции в свое время читал, расхаживая взад и вперед в этой самой роще, подражал перипатетикам. Целая школа у него была, пока... Ну, одним словом, пока не выяснилось с Нафанаилом. Стыдился он при учениках, наверное, и оттого всех разогнал. И дом у него, вы видите - будто бы из кельтской легенды, где ночные эльфы спят в полых холмах, хотя это еще бабушка Светланы захотела, давняя мода такая была, но Паламид семейную традицию почитал. Вообще, ни одной новой вещи, он не терпит необжитого. Но пару месяцев назад...
        Ох, и была же история. Анекдотическая, иначе не скажешь. Гортензий бы непременно оказался в курсе случившегося, если бы не блажил, шастая добровольцем по всяким сомнительным экспериментам. Теперь уж поговорили и забыли. А тогда смеху вышло на всю округу. Что вышло-то? А вот что. То ли с нового горя, то ли со старого, но затеял Паламид у себя на вилле преобразование. Замшелые натуральными лишайниками аквамариновые родимые стены неожиданно показались ему несколько непрезентабельными. Естественными как-то слишком. Как-то чересчур. Вот если бы все то же самое, но со смыслом. Все же обитель современного философа, почти "ультра", а не дикаря-друида. Поэтому отправился как-то Паламид в ближайший населенный пункт Большое Ковно. Заметьте, с недавних пор отданный на поток и разграбление мастерам именно, художественного изображения и слова. Долго выбирал и перебирал, кого бы удостоить неслыханной чести. Всем порядком надоел. Наконец остановил свой выбор на вольной младостудии "Тахютис", что в переводе с греческого древнего языка означает "скорость". Это-то в основном и прельстило. Долгих переделок он не
желал. Но и выразил требование - пусть творят, что хотят, лишь бы выглядело впечатляюще и непременно природно-естественно. А надо сказать, что лукавые младостудийные ребята не так уж чтобы слишком высоко оценили оказанную им честь. У них и без Паламида хватало. И забав, и поклонников их талантов. Потому отчаянные сорвиголовы отважились на рискованный розыгрыш. В считаные дни нарастили и плющ, и разноцветные мхи, Паламид как глянул, тут же сомлел. Чудно и прелестно - так ребятишкам и сообщил в виде похвалы. Те ничего - откланялись: в любой момент будем рады, если еще чего пожелаете, столь известной персоне внимание без очереди. Оставили хозяина наслаждаться в одиночестве.
        До той поры, пока она, Амалия, и один ее знакомый исследователь-психокинетик не заявились к философу с визитом. Да что говорить! Едва увидали они предъявленное чудо, дар речи потеряли и надолго. Все то время, пока Паламид горделиво распинался про живописную обновленную красоту, они пребывали в столбняке. Потом психокинетик осторожно намекнул. Хозяин ему не поверил, прямо в крик. И немудрено. Пришлось идти в дом, открывать нужную книгу на нужной странице и, что называется, доказывать наглядно. Получился форменный скандал. Младостудийцы, однако, держались молодцами. Выстояли бурю и наотрез отказались снять безобразие с наружной стены. Дескать - чего просили, то и получили. Природная естественность вот она, на месте. А уж о впечатлении на знатоков и говорить не приходится. Ни у кого больше, может, в целом мире ничего подобного нет и будет вряд ли. Паламид чего только с этим плющом не делал! И обдирал его, и вырывал с корнем, и велел смотрителю брызгать кислотой, куда там! Это же окультуренный генетически Тысячелетний Венерианский Переводной, его и плазменным ожогом не возьмешь. Теперь так и будет
десять веков держать заданную форму, пока сам не завянет, если, конечно, не разобрать по аквамариновому камешку всю виллу вплоть до основания. Однако теперь лучше при Паламиде ни о студийцах Большого Ковно, ни тем более о "Тахютисе" и намеком не упоминать, и ненароком не обмолвиться. В его доме ныне это слова ругательные.
        - Что же, так и живет? - давясь от затаенного хохота, переспросил Гортензий. Вот уж анекдот, действительно.
        - Как видите, - вздохнула Амалия Павловна, но и опять не смогла воздержаться от улыбки. Кокетливым жестом оправила темные капризно-рыхлые косы. - Но давайте, наконец, и войдем. Ведь не за развлечением мы сюда прибыли.
        Дверь была слегка приоткрыта. Никого из них это нимало не удивило. Агностик славился своей рассеянностью, вплоть до удручающей небрежности. Поэтому со спокойной вполне душой Гортензий переступил чужой порог вперед Амалии Павловны - как наименее знакомый гость. И как положено то правилами приличного воспитания, остановился в ожидании. Теперь здешний смотритель, иль лаборант, или еще какой Викарий-голубчик должен подать о себе весть и, поприветствовав гостей, осведомиться о цели их прихода - дело обычное. Хотя у Карлуши он проходил сразу куда хотел, вот это друг называется, да! В своей берлоге Гортензий тоже не держался за церемонии, наверное, и впрямь по молодости. Но людям с заслуженным славным именем без сего не обойтись, мало ли ротозеев с пустяковым интересом, на всех времени не напасешься! Тем более Агностику, сторонних визитеров не жаловавшему вообще.
        Никто их не поприветствовал и ни о чем не осведомился. Гортензий уже и удивиться успел - неужто у зазнайки-философа все вот так, запросто? Быть того не может, хотя это разочарование в ожиданиях из разряда приятных. Но тут Амалия Павловна дернула его за полу летной куртки-безрукавки. Он обернулся сначала к ней: будто плетью, нет, обухом по голове, - такое было выражение на нимфоподобном ее лице, и глазища вдруг черные-пречерные, это зрачки расширились от изумленного испуга, только чего же пугаться в залитой сиреневато-солнечным светом приемной? Он перевел свой еще непонимающий взгляд туда же, куда смотрела она. Ба, тысяча демонов разгильдяйства его побери! Окошко смотрителя доисторических кондовых времен, с распахнутым и растерзанным мертвым нутром зияло равнодушным безмолвием и бесцветной пустотой. Взбалмошная очередная затея реконструктора-самоучки, говорят, Агностик слаб по части технологических знаний? Или же? С чего бы Амалии так-то страшиться? Нет, дело не в этом. Но в чем? В том, что стряслась какая-то непредсказуемая оплошность, или гадючая гадость, или попросту беда. С Агностиком, с кем же
еще! Может, существо из Вольера, не выдержав психопатической перемены, напало на него, да и сбежало? Чушь на гравитационной смазке, - все неслись вихрем разноплеменные мысли в его плохо соображавшей сей миг голове, - сил на то не хватит ни у какой особи хоть женского, хоть мужского пола. Во-первых, у них у всех гормональная блокада половых инстинктов, что отнюдь не способствует чрезвычайной озверелости. А во-вторых, невозможно никакому зверю, разве кроме саблезубого ископаемого тигра, ни тем более вольерному обитателю сладить с много и функционально тренированным современным психокинетиком-сапиенсом.
        - Гортензий, мальчик мой, что же делать? - гулко и против обыкновения в колоратурном ключе вопросила его Амалия Павловна, прижалась к нему сбоку и со спины, будто пряталась за несокрушимый утес.
        Вот он уже и "мальчик мой"! Пусть от непроизвольного, смутившего дух волнения, все равно. Лишь бы прижималась. Да и бояться, скорее всего, нечего. Сейчас ситуация разъяснится. Зато у него в нынешней пьесе ведущее соло, и Амалия того не забудет. Ни его крепкое опорное плечо, ни решительную руководящую мужественность. Все это - верный первый шаг к последующему триумфальному сближению. А говорила - нет у нее нынче расположения в настроении, само собой, до флирта тут далеко, зато до всего остального близко. Что же, он вовсе не против выступить в роли защитника нежных и огнеглазых профильных педагогинь, как и безответственных истеричных философов.
        - Надо пойти и посмотреть самим. И первым делом сыскать хозяина сего гостеприимного дома. Еще можно покричать а-у-у! Вдруг отзовется, - попытался он разрядить нехорошо сгустившуюся атмосферу убогой шуткой. Но теперь любая сойдет.
        - Не надо кричать, - прошептала Амалия Павловна и прижалась к его боку еще тесней.
        А вот это скверно. Она лучше моего знает. Ты ли сам последнюю минуту не ощущал разве? Куда подевалась твоя собственная сверхчувственная интуиция? Не ей ли ты хвастал всегда, а перед дамами особенно? Никуда не подевалась, тут как тут, пихает тебя, как бес в ребро, а ты все о грезах любви. Возьми себя в руки, Гортензий! Он и взял.
        - Как угодно. Я пойду впереди, а вы уж - за мной. Но если хотите, можете остаться тут. Даже лучше вам будет остаться, - предложил он своей побледневшей до истонченной синевы спутнице. Не кривил душой, а в самом деле думал, что лучше ей остаться. Его личные, идущие из глубины ощущения остерегали его. Мерзкий, лапчатый холодок прошлепал по безнадежно вспотевшей вдруг спине, а на закаменевшую шею уже уселся нагло маленький и жуткий зверек по прозвищу "ей-ей, паника!". Гортензий с трудом его согнал с захваченной позиции.
        - Нет, я с вами. Не оставляйте меня, пожалуйста! - плаксиво попросила Амалия Павловна, и не хотела раскисать, но очень уж скверно сжало ей сердце. Не предчувствием даже, а какой-то постфактум катастрофой, что только свершилась и дала о себе первое знамение.
        - Тогда вот что, - прямолинейно и строго указал ей Гортензий. - За мной держаться неукоснительно. Ни вздохов, ни ахов. Чуть что - вы в тот же миг вплотную за моей спиной и не высовываться. Пока не разберемся в произошедшем.
        Так и пошли, больше ни о чем не сговариваясь. Гортензий на ходу перебирал в уме возможные версии случившегося. Кроме прежней, о недисциплинированных экспериментах с системой домашнего жизнеобеспечения, их было ровным счетом ноль. Это не принимая во внимание фантастического предположения о начавшейся войне параллельных или нижестоящих субатомных миров. Или еще более неправдоподобного - вдруг студиозусы из пресловутого "Тахютиса" рехнулись совсем на почве всевозможных каверз и сшутили другую шутку с бывшим заказчиком. Кстати сказать, вторая вероятность была куда ниже первой. Городских студийцев он неплохо знал, как и то, что это все, в общем, невинные хохмачи: ладно таблицы, но чтобы чужих смотрителей ломать? Нет, не годится.
        Очень старый дом - исключительная приватность. И в плане упрощенно-примитивный. Иначе изба. На курьих ножках, или на твердофундаментной основе. Такой и вправду не перестроишь, такой подчистую сносить надо, коли надоест в нем жить. Раритет, и не говори. Зато ориентироваться можно с закрытыми чакрами, ха-ха! Это в его, Гортензия, норе сам архигений-архитектор Кито-Буланвилье не разберется, а ногу сломит. Сегодня гостиная, а завтра, глядишь, псевдоглетчерный ледник. И все в свободном полете. Ага, фамильный зал для приемов, наверное, если здесь таковые бывают. Два полных в рост портрета, один напротив другого. Очень похожих между собой женщин, не красавиц, но что-то такое неуловимое присутствует. Суровая непреклонность и жертвенная готовность, противоречия сходятся. Скорее всего, мать и дочь... Не скорее всего, а так оно и есть. Старшая Аграновская, пропавшая без вести или... и дочь ее, Светлана, тут уж "или" без всяких, ибо нет ее среди живых. И среди мертвых тоже нет, подумалось Гортензию. Он слышал и не раз историю гибели Светланы, неповторимой подруги Агностика - называли друг друга мужем и женой,
это ли не верх преданности? Так вот, в подобных случаях никакого тела даже для оплакивания не остается, не поминая о возможных видах долгосрочного погребения. Но не надо об этом сейчас, момент неподходящий.
        Едва прошли мимо портретов, как за спинами их явственно различимым стало некоторое шуршание и назойливое воздушное волнение. Обернулись. Вот-те раз! Наиобыкновеннейший чистильщик "серв" крадется по пятам, ему-то что надо? Никто не пачкал и не мусорил, Гортензий приказал ему, чтобы ступал прочь. Вернее, катился, или, еще точнее, шебуршил обратно всеми своими текучими гипероновыми ложноножками. Но "серв" неожиданно ослушался. И что еще неожиданней, стал явно теснить их в боковой проем, чуть ли не угрожающе ворча.
        - Ладно, ладно, - на всякий случай согласился с ним Гортензий. Конечно, он не испугался дурацкого гиперонового чучела, но и выяснение отношений заняло бы много времени. Эти старобытные "сервы" штука прочная, без потопролитного боя их не уделаешь. И потом, за этим они же и шли. Вдруг укажет нужную сторону в направлении?
        Амалия Павловна цепкой, но и дрожащей рукой впилась в его локоть. Со спины ей было неудобно, да и не безопасно теперь держаться, поэтому Гортензию пришлось позволить ей переместиться по левую руку от себя. Правая пусть будет на всякий тотальный случай свободной. Любовные глупости уже не коснулись его сознания, слишком хорошо он понимал - происходит нечто совсем неординарное. Амалия сейчас бы уцепилась и за корявое дерево, если бы это могло ее успокоить.
        "Серв" буквально впихнул их обоих в гротескно, под архаично-критский стиль, оформленную столовую. Все прочее, отмеченное в пребывании и происходившее, Гортензий увидал и воспринял разом спонтанно, с ускоренной временноМГй передачей, словно бы произвел мгновенную молекулярную съемку пространства. И вышли следующие кадры. Затянувшаяся тотчас за ними дверная блокировка. Замерший в готовности (к чему?) чистильщик "серв". Седой мужчина, сугорбо сидящий на вытесанном из натурального туфа неудобном табурете с детской книжкой-коробкой на коленях. Тело, явно человеческое, лежащее на голом алебастровом столе, поверх укрытое термоохлаждающей зябко-белой скатертью. (Укрытое вместе с головой!) Будто поданное в виде замороженного кушанья.
        - С кем имею честь? - для начала вполне вежливо, первым осведомился у седого Гортензий. Вместе с тем стиснул пульсирующую нервно ручку Амалии Павловны, мол, говорить буду я.
        Она и не подумала ему перечить.
        Седой, и как оказалось, сильно старый человек поднял лохматую, неаккуратную голову. Будто прежде не замечал вошедших и будто бы не он отдал чистильщику повеление отконвоировать их обоих в эту люто-каменную столовую. А впрочем, вдруг и не он? Гортензий предпочитал надеяться на хорошее. Тогда что же? Восстание домашних роботов? Как говорили в глухую старину - хрен редьки не слаще. А мед - бланманже не горше, добавил он от себя.
        - Я - Фавн, - кратко, будто рапортовал с космической дальней станции, ответил седой старик.
        У Гортензия сразу же отпала целая следующая череда вопросов, как и улетучилась начисто охота к взаимному церемониальному представлению себя и своей спутницы. Амалия только охнула и откровенно по-женски отступила на шаг, съежилась за его спиной, даже и непослушные косы вползли вслед за хозяйкой оробевшими змейками. Надо было что-то произнести вслух, но именно в данную минуту отчего-то Гортензий стал излишне туго соображать.
        - Простите за бестактный интерес, мы теперь у вас в заложниках? - выдавил он, наконец, самую насущную ныне вопросительную фразу.
        Лихорадочно при этом крутилось в его уме жалкое: "Выбрался, выбрался, древний перец! Со всей своей кошмарной историей и на вольной воле! Ой! Где вы, мудрый Игнатий Христофорович?"
        - Отнюдь нет, - неожиданно мирно ответил ему ужасный бармалей Фавн. - Я отпущу вас, как только сделаю некоторое сообщение. И соответственно, едва вы его соизволите выслушать, вы тут же свободны. Поэтому в ваших же интересах меня не перебивать.
        Гортензий расправил плечи. Из-за того, которое правое, опасливо выглянула Амалия Павловна, ей было одновременно и жутко, и любопытно. Жутко до обморока и любопытно тоже до обморока, поэтому упасть не получилось. И слава богу... Вот только тело на столе. То, что укрыто с головой.
        - Не смотрите так. Это лишнее, - перехватив ее взгляд, начал Фавн. - Да, мертвый. И вы не ошиблись, именно хозяин. Но не я первый начал. Действовал, спасая собственное драгоценное бытие, в свое время будут и доказательства. В данный момент, (увы, и простите!) доступ к информационной домашней системе мной запрещен. Кстати, все "сервы" тоже под моим контролем. Как и бренные остатки смотрителя. Заодно не советую вам импульсивных необдуманных поступков. Кончится плохо, - предупредил старик.
        После чего Фавн изложил им свои условия. Дом остается его временной крепостью. Однако согласен на переговоры. Девушка, взятая из Вольера (он так и сказал "девушка", не особь и не существо женского пола), впредь пребудет с ним и под его защитой. Над телом Агностика никаких глумлений не опасаться, напротив, почет и уважение, как погибшему в схватке. Заметьте, неравной, ибо бросаться на немощного старика... впрочем, это лирическая неважность. Систему экстренной связи он станет запускать по мере надобности, если станет вообще. Но возможен личный контакт, хотя бы в этой самой столовой, хотя, нет, теперь это своеобразный морг. Тогда где угодно, исключая подсобные помещения. Например, рабочая библиотека подойдет. Чего он хочет? А вот узнают в нужный момент.
        - А эта... девушка... как она сейчас? - после всего спросила Амалия Павловна. Думала, рассердится бывший Ромен Драгутин, нынешний Фавн, еще напустит на нее чистильщика, но не спросить отчего-то не могла.
        Но он не рассердился. Напротив, посмотрел на Амалию Павловну чуть ли не с почтением. Все же он много лет прожил среди НИХ, решила про себя она. Значит, и человеческое в нем сохранилось, в плане милосердия, если вообще было прежде и есть чему сохраняться.
        - С Аникой все в порядке, относительно, разумеется. Это ее имя - Аника. Запомнить, мне кажется, нетрудно. Сейчас она спит. И будет спать еще долго. С ней рядом "колдун".
        Какой еще "колдун"? Не поняла Амалия Павловна, вопросительно дернула Гортензия за край безрукавки.
        - "Серв"-биопатолог, - пояснил Гортензий как бы вскользь. Да и откуда ей знать? Амалия никогда к Вольеру и близко не подходила. - Это ОНИ его так называют. "Колдун".
        Потом замялись, затоптались на одном месте. Дверная блокировка по-прежнему была развернута. Отступать им некуда, а этот Фавн ждет чего-то. Чего? Дать бы ему раза! Да и обратно в Вольер! А вдруг и впрямь не за что? Вдруг и вправду? С Агностика могло вполне статься. Может, старик не успел толком объяснить, а тот испугался. Запутанное дело. Крайне запутанное. Надо лететь срочно к Игнату назад. Без него не разобраться. Тем более Игнат числится в добровольных экспертах по среднеевропейской полосе, должен знать, как поступать в незаурядно-пиковых случаях. Да ведь этот Фавн человека убил! Особь из Вольера убила одного из людей! Но ведь теперь он не особь и не Фавн, раз выбрался наружу. Что же дальше, новое голосование? Погоди, дурашка, выходит, на текущий период из Вольера пропали сразу двое? Дестабилизацией пахнет, аки навоза ароматом!.. Ах, башка пухнет и зудит от изобилия безответных вопросов, бедный ты мой Гортензий.
        - Что это за сочинение вы нежно баюкаете на коленках? - осведомился он будто бы невзначай у старика. - И отчего вы все еще Фавн?
        - Оттого, что не вспомнил своего имени... Не трудитесь с подсказкой, я намерен сам. А книга, что ж... - Старик поднял конфетной раскраски коробку и показал: "Грамматические правила греко-кириллицы. Начальный уровень". - Потом распустил в жалкой полуулыбке бескровные сизые губы: - У меня в раннем детстве таковая же была, представьте, не забыл. И вид ее, и даже запах... Слова вроде бы все знакомы, но вместе пока не соединить. Поэтому учусь читать заново. В скоростном, так сказать, режиме. - Тут его почти иконописный лик обратно посуровел: - Но вы не надейтесь излишне. Навыки обращения с сервосистемами я, как оказалось, восстановил вполне. За сим, прощайте.
        Дверной блок свернулся, растаял звездопадом лучащихся пылинок. Он и Амалия Павловна, согласно обещанию Фавна, были теперь совершенно свободны. Прощаться они не стали. На всякий, не их, случай чистильщик проводил одуревшую от впечатлений парочку до самого выхода.
        - Уф, пронесло! - выдохнул Гортензий уже на вольном пространстве.
        Амалия Павловна неожиданно разрыдалась в полный хлам. Жаль бедняжку. Интересно, по кому она больше - по Агностику или по этому полоумному старику? С нее станется сокрушаться над обоими. Сладкая моя! Но утешать царицу своих мечтательных дум он не спешил. Пусть прольет горючих слезинок сколько нужно. По крайней мере, покойный философ это заслужил, чего бы он там ни натворил прежде и натворил ли? С какой такой стати верить на слово, да еще кому? А "краса его очей" вдруг прекратила тягучие, терзающие сердце всхлипывания и вполне нормальным низким контральто спросила:
        - Гортензий, как же так? Как он вышел? Ведь он не умеет даже читать? Не вы ли некогда поучали меня о правилах Вольера... - и осеклась.
        Потому что он не дал ей досказать. Умница, прелесть! Оттого и плакать перестала. Вот это профи-профессионал - в квадрате! Не выдержал, расцеловал в обе щеки, хотя чего тут радоваться? Получил несильную, условную затрещину, будто погладила! Но он-то как раньше не сообразил, еще там, внутри?
        - Амалия Павловна, дорогая! За дорогую простите. Но все равно, дорогая! Ведь действительно. Это что же получается, а? - Гортензий ухватил себя за долгий, чуткий нос - была такая привычка в стрессовые моменты. Будто дятел, который сам себя страхует от бестолковой долбежки дуба. - Получается, что ни бельмеса мы не знаем толком. Вот что, - он подумал некоторое мгновение. - Надо нам слетать кое-куда, прежде чем вернемся с недоброй вестью на "Пересвет". А именно - к границе Вольера. Никак быстрее нам нынче информативно не осведомиться. Это так.
        - С ума сошли, среди бела дня и к Вольеру! - Амалия Павловна спасовала не на шутку. Сроду рядом не стояла. До конца дней своих - мечтала и надеялась, что не придется ей. И на тебе! Но и Гортензий прав. Милый мальчик и храбрый. За ним можно хоть на границу. Пусть знает, что и профильные педагоги бывают не робкого десятка! - А впрочем, если сочтете нужным, я готова!
        - Да что там нужным, до зарезу необходимым! Вот что считаю! - Гортензий раскрыл свой "квантокомб" и запустил режим полета на максимальную мощность.
        Амалия проделала вслед за ним те же операции.
        Все бы хорошо. Но приземляться им пришлось за добрых два километра у неприветливого леска. Зато не привлекут ничьего внимания, он и сам так делал, когда посещал свой "Барвинок". Амалия и за пяток километров бы не отказалась. Вообще кажется, все происходящее поневоле ее заинтриговало. Глаза опять засияли, сделались топазовые, огненные, словно на охоте рысь.
        Теперь украдкой вперед. ВЫХОД полагался всегда с северной стороны, так уж повелось, и на непредвиденный случай, чтоб всякий был в курсе. Ну и крапивищи, однако, вдоль левого борта наросло! Вот что называется информативное запустение. Зато ни единой живой души вокруг. Войти-то они с Амалией, конечно, не войдут, здесь, как говорится, в одну сторону плацкарта, да и без надобности. Радетелям - тем предлагается своим летом через верх, десятиметровый пропускной порог. Но прочитать вполне смогут. Он разыскал нужный квазилазерный столб и символ на нем. Двойная омега. Ввел свой личный опознавательный пароль. Читать при солнечном ярком свете было тяжело, а если затемнить шлем, то вообще ничего не видно. Он отключил "квантокомб", дабы не бликовал. Так-то лучше.
        Сообщение о выходе принято. Дата и полное до секунд время. Что за хуаново вымя! Выругался он вслух. Пришлось скорехонько извиняться перед Амалией. Но она не слишком обратила внимание. Еще бы! Ответы-то один к одному! Вот это да! Хочу знать и сметь... Только постойте! Это кто же такой будет, этот Треф? Не Фавн, Треф. Вторая зрелость. И переход наружу прерван до получения базовой части инструкции. Программа, что естественно, закрылась. Но в графе "количество" значатся две особи. Ага, старый пень выехал в рай на чужих плечах. Стало быть, Вольер покинули суммарно трое. Паскудно, ах, паскудно. Не пересказать как! Что же этот Фавн, поганец, не разъяснил сразу? А тянул время - вот почему.
        - Амалия Павловна, нам срочно требуется на "Пересвет". Кажется, здесь произошел полноценный ВЫХОД... Господи Всемогущий, отчего мы, нынешние людишки, забыли в небрежении элементарные переносные системы связи? - возопил Гортензий о канувших в безвозвратное прошлое нервных временах, когда каждое человеческое существо в техногенном упоении увешивало себя всевозможными устройствами.
        - Затем, что это лишнее. И от относительной безопасности, - как смогла, прокомментировала его стенания Амалия Павловна. - Разве нельзя запросить развернутую молекулярную съемку?
        - Можно. Но не отсюда - если она есть. Бесперебойного надзора над Вольером вообще не существует с внутренней его стороны. Потому, кому он сдался! А с внешней добровольно вышедшая особь уже считается человеком, и, стало быть, слежка этически недопустима. Кроме чрезвычайных событий, разумеется, - он заметил, что Амалия смотрит на него несколько недоверчиво. - Если вы о Нафанаиле, то все прибытия Радетелей непременно регистрируются. Тем более Игнатий Христофорович специально сделал на свой канал трансляционный перевод, ибо опасался заранее за Агностика. Как выяснилось теперь, не напрасно. Но нам надо спешить. Слишком много времени упущено зря. Черт знает, что могло за это самое упущенное время произойти.
        После чего оба они - Гортензий, нарочно заслоняя Амалию Павловну своей тощей, жилистой спиной и тревожно озираясь во избежание, - торопливо заскользили над трепещущей травой обратно под прикрытие леса.
        Интермедия
        Чжу Ба Цзянь был от природы слаб телом. И он был молод. Очень молод, даже для такого молодого человека. В довершение этих двух скромных несчастий он обладал наследственным куском отличной плодородной землицы, богатым фруктовым садом и вдобавок злобным, своекорыстным соседом Минь Бао. Однажды сад и особенно плодородная землица приглянулись злобному Минь Бао. Тогда он решил обидеть очень молодого и очень беззащитного сироту. В первый год он отнял неправедным насилием северный участок надела, во второй год нацелился на восточный его край. Надо ли говорить, что при таком аппетите алчного соседушки Чжу Ба Цзянь рисковал остаться вовсе без земли, да и без фруктового сада заодно. Поэтому бедный юноша отправился в ближайший город к праведному судье с прошением, орошенным собственными слезами, и богатым подношением, выращенным собственными руками. Но праведный судья отказался от щедрого подношения и не принял прошение сироты Чжу Ба Цзяня. Потому что боялся злобного и свирепого Минь Бао. Так Чжу Ба Цзянь оказался наедине со своим горем и, удрученный, пошел на городскую базарную площадь в надежде продать
непринятое подношение хотя бы за пару лян серебра.
        У колоды, где пришлые издалека крестьяне поили своих лошадей, он встретил монаха из монастыря Шао-линь - о том поведала на ухо бедному юноше кумушка, сторговавшая у него за бесценок корзину яиц. Сначала Чжу Ба Цзянь ей не поверил. Как же так, этот низкорослый, немощный старец и вдруг монах из столь славного монастыря? Да ведь монахи из Шао-линя ростом, по меньшей мере, в один чжан, и сила у них - сила дракона востока и тигра запада! А этот щуплый старик не справится и с кротким ягненком, еще не знававшим палки пастуха. Но нет, это истинно монах из монастыря Шао-линь, убеждала его настойчивая кумушка, если юноша не верит ей, то может сам спросить. Тогда Чжу Ба Цзянь, которому терять было нечего, робко подошел к старому монаху. Тот ласково поприветствовал Чжу Ба Цзяня и, заметив его удрученный вид, осведомился, не стряслась ли с ним какая беда. Да, стряслась, ответил юноша и, видя доброе расположение к себе, рассказал старому монаху все как есть. Про злобного соседа Минь Бао, а также про судью, хотя и праведного, но ужасно трусливого. Когда монах выслушал грустную повесть до конца, Чжу Ба Цзянь
осмелился его попросить. Не возьмет ли почтенный старец его к себе в ученики, не наставит ли, как сделаться крепким телом и духом, но главное, не откроет ли тайны великого искусства борьбы, веМГдомые лишь монахам монастыря Шао-линь с хребта Удан-шань? За это Чжу Ба Цзянь обещает почитать старика как своего собственного предка, и в каждый год его земной жизни отдавать половину урожая фруктового сада. Старый монах улыбнулся в длинную белую бороду, не сказал ни да, ни нет, но пообещал назавтра прийти к юноше в дом.
        На следующий день монах из монастыря Шао-линь и впрямь пришел в дом к Чжу Ба Цзяню, однако не с пустыми руками. На привязи за ним шел молочный теленок, путавшийся в тоненьких нетвердых ножках. И монах сказал:
        - Чжу Ба Цзянь. Возьми этого теленка себе. Корми его, пои, заботься о нем как следует. И каждый день, взяв теленка на руки, прыгай сто раз подряд через низенький кустик, что растет у ручья. А ровно через три года приходи снова на базарную площадь. Я буду тебя ждать.
        Три года, не зная устали, Чжу Ба Цзянь выполнял наставление своего нового учителя. За это время молочный теленок превратился в здоровую и сытую корову, а чахлый кустик у ручья в раскидистую могучую иву. Но из всего имущества у бедного юноши остался только домик и маленький уголок сада. Все прочее отобрал злобный и свирепый сосед Минь Бао. Наконец наступил заветный день, когда Чжу Ба Цзяню надо было отправляться вновь на базарную площадь и встретиться с наставником из монастыря Шао-линь.
        Старый монах не забыл об уговоре и ждал юношу на прежнем месте, у лошадиной поилки. Он усмехался в свою белую длинную бороду и, довольный, поглядывал на Чжу Ба Цзяня. Юноша поклонился ему до земли и затем сказал:
        - Учитель, я делал все, как вы велели. Три года подряд, изо дня в день, я брал на руки теленка и прыгал через ивовый куст. Но пока я прыгал, сосед мой Минь Бао лишил меня почти всего имущества. Не пора ли мне приступить к постижению боевых сокровенных тайн монастыря Шао-линь, дабы я смог дать отпор моему обидчику?
        - Не надо тебе постигать никаких тайн! - расхохотался прямо ему в лицо старик. - Когда в следующий раз Минь Бао придет к тебе, чтобы отнять последнее, ты поступи так. Хватай свою корову на руки, и беги с криком ему навстречу. После чего ты легко заберешь свое законное имущество обратно. И помни - лучшая битва на свете та, которой не было!
        Часть вторая
        Sapere aude
        "Теперь МЫ покажем тебе!" (это тоже эпиграф)
        Белое и... белое
        Воздух сегодня пах необычно. Впрочем, как и вчера. И позавчера. И за другой день до этого. Тим знал, почему это так. Ребята из мастерской "Греческие Календы" забавляются. Нынче над городом витал вкусный дымок цветочной ванили, что придумают назавтра - кто ж угадает? Может, это будет растертая хвоя, а может - обожженные в росных парах пески, м-мм, прелесть какая! Зато аромат натуральных водорослей моря Тиму не понравился - напустили вонючего тумана три утра назад. Он никогда не видывал моря, разве на картинке, и не очень себе представлял - как это получается: необъятные просторы зеленой воды, сколько угодно вглядывайся в даль в поисках суши, а встречного берега нипочем нет! Однако изумление свое Тим держал про себя и прочно скрывал от всех. Пусть думают, будто бы про это самое море ему все вдоль и поперек известно, настолько, что надоело. Все так и думали.
        По правде говоря, всех было ровным счетом четыре человека. На словах, не на пальцах. Тим уже и забыл, как это - считать на пальцах. Неудобно и только до десяти. Он же отныне свободно способен считать хоть до ста. Да что там считать - сложить и вычесть быстро в уме. Недаром последние ночи напролет в том упражнялся. Тим снова вдохнул глубоко ванильный воздух не без затаенного торжества. Ловко все-таки обвел вокруг горелого пня эту четверку!! Хотя зря он так. Они теперь ему приятели, едва ли не друзья. Носятся с Тимом, даже неудобно. Будто он невидаль какая! А с чего? Вот и теперь ждут его на площади у "Пьющего носорога", чтобы потом пойти знакомить с кем-то там еще. Тим совсем не против - интересно, да и не страшно, по крайней мере, пока. Радетели, чей здешний город Большое Ковно - ну и затейливое же название! - народ добрый и к любому доверчивый, зато и странный донельзя. Не то он сам, Тим, обыкновенный, вот бы помолчал! На всякий случай прибавил он шагу, нехорошо заставлять других ждать. Правила общественного приличия были в городе одинаковыми с теми, что и в поселке, неудивительно - разве не
Радетели их придумали от начала? Радетели. Никакие они не боги, он давно понял из многих разговоров, но и своим соображением и наблюдениями украдкой дошел до того же. Все равно от обычных человеков куда как сильно отличные. Оттого Тим бояться не боялся, чуя про себя - нельзя того позволить, иначе ему конец, - однако относился с опаской и помнил хорошо: добрые-то они добрые, но ежели что не так, кинутся в момент, и хватка у них ого-го!
        Никто до сих пор на Тима не кидался, и не собирался вовсе. Но он думал - потому это, что никто не знает про него ничегошеньки. Ни кто он такой, ни откуда. Он тоже не дурак, чтоб о том открываться. Фавн ему велел - ждать до времени. Но сколько ждать и как узнать, что время вышло, не объяснил. Пока, мол, он, Тим, не станет, как сами Радетели. Ага, держи карман шире - у них здесь и карманов-то нету. Столько вещей им ведомо, Тиму враз не одолеть. И в два не одолеть. Может, на то сто лет надобно! Хоть все ночи напролет над книгой сиди. Год - это страсть как много. Это от одной зимы до другой, он хорошо запомнил еще из "Азбуки". Месяц, с которого зима начинается, зовется декабрь. Кроме того, есть январь и февраль, кажется, затвердил он верно. Всего-то их двенадцать, а голова у Тима одна. Эх, кабы его кто другой учил! Но этого никак нельзя, потому придется все узнавать самому.
        Вот и "Пьющий носорог", вздымает лазурные звездные струи воды, фыркает, потешно взбивает пену золотистым рогом - называется фонтан. Очень красивое слово. Его Тим тотчас поймал и запомнил с лету. Возле "Носорога" - его друзья-приятели. Он наскоро повторил про себя полное имя каждого. У Радетелей это важно: знать, как кого зовут. Имена у них долгие, полные звучанием, иногда плавные и журчащие, иногда - хоть язык обломай о собственные зубы. Кареглазая девушка - пышные пепельные волосы забраны в лунного цвета мелкую сетку - это Вероника. Вероника Антонелли-Вареску. Уж до чего тонка, будто не идет - порхает радужной бабочкой, и без всякого "квантокомба". Говорит она странно, здешнее наречие ей не родное - но понять вполне можно. Это да! Тим не представлял себе прежде, что одинаковые на внешний вид люди говорят по-разному! Оттого лишь, что родились на свет в другой части земли.
        Ивар Легардович Сомов - самый старший из них, мастер художественного стиля и образа. Долгий, как шест "говорящей птицы", и такой же громогласный, когда с ним спорят - топорщит соломенные усы, точно егозливый котище. Это он насочинял "носорога". Теперь часто приходит на площадь и ворчит. Дескать, отливка испортила замысел - слишком легковесным вышел носорог, коему полагалось, напротив, устрашать своей массивностью. На ворчание его обращал внимание исключительно один Тим, да и то поначалу. Пока не понял - Сомов, скорее, недоволен собой, чем исполнившим звериную фигуру учеником-техником, оттого мается и нет ему покоя. Иначе за чем же дело стало: переправить как должно, и вся недолга. Но в том-то и беда, Ивар Сомов никак не мог угадать, что на что у этого носорога переправлять и как оно должно. Его "не озаряло". Вот и ходил кругами у фонтана - Тим его жалел немного. Хотя и зарекался видеть в Радетелях человеков - одних злющих врагов. Но не враги они были ему. А кто? Он не знал и сам.
        Парень, который издалека ловко обернулся к нему и замахал приветственно, то скрещивая, то разводя в стороны над головой сильно загорелые руки, нравился ему больше остальных. Виндекс Лютновский, как он сам называл себя в шутку - "польский панич", заковыристо и непонятно, - бродяга и первейший кулинар здешней части света. Кулинар - то же, что и кухонная нянька, если просто взять слово. То же, да не то же - это, коли по существу. На неискушенный взгляд Тима, не дорос кулинар Виндекс до второй зрелости, точно мальчик-перестарок, но может, у Радетелей все по-иному - поди, разбери! Почитали Лютновского отнюдь не забавы ради, а Тим уже успел попробовать его таланты именно что на вкус.
        Рядом с "польским паничем" - Нинель Аристова, порой разрешает говорить ей - Ниночка, если под хорошее настроение. Такая раскрасавица - аж ненастоящая. Глазищи сумрачно-фиалковые, мигают редко, словно забывает она опускать веки, а когда вспоминает, делает это лениво и как бы с одолжением. Сколько бы Тим на нее ни смотрел, все равно трудно ему было признать кукольную ее наружность за подлинно природную суть. Казалось, не хватало в ней чего-то неправильного, оттого не получалось Тиму считать Нинель подобной себе. Явись она в поселке без всякого "квантокомба", сразу бы решили - это Радетель. Тим в первый-то раз едва в ноги не бухнулся, с перепугу, чтоб молиться. Счастье его, сообразил вовремя, где находится и кто он теперь. Не то вышло бы ему полное разоблачение.
        Нинель гордая, иногда и вредная. Все красавицы таковы, взять хоть Анику (ох, сердце ноет! Когда-то еще свидятся?). Умная, жуть! Тим и полсловечка порой не понимал из того, что Нинель ему говорила. Оттого молчал рыбой, изображал нарочно задумчивый вид. Это он вычислил быстро - хочешь сойти за своего, молчи. Но не болваном, а с глубокомысленным выражением, как если уловил нечто в природе, только одному тебе известное... Ничего, выручало пока.
        - Тимофей, добрый вам вечер! - первой поздоровалась с ним как раз Ниночка.
        Тим по очереди поклонился каждому. Сомову вдобавок отдельно пожал руку - его, чай, не проведешь, старый Фавн научил, как оно делается. Не со всяким и можно. Старший, к примеру, протягивает первым, а кто моложе, тот отвечает. С Виндексом-кулинаром вообще запросто - расшаркались друг перед дружкой, затем "панич" его по плечу, и Тим его в ответ, по-свойски. Хотя и не так, как в поселке. Как с соседским Симом с Виндексом Лютновским не обнимешься и вдоль речки песни горланить не пойдешь. Здесь это вроде как обряд - подчеркнуто, что ровня, и еще, что "мир везде одинаков" - об этом "польский панич" ему сообщил. Он тоже навроде луны - бродяга. То тут то там, и везде надо ему быть.
        - Сегодняшним пойдем в "Оксюморон". Будут чтения, - оповестила его Вероника, приятно и мило коверкая здешние слова. - Может, и вы тоже нам читаете?
        И сама она приятная и милая. Одно странно - глядит на все будто бы со стороны. Будто бы наблюдает. А за чем или за кем? Тим этого не знал... Чтения. Будут чтения. Сердце опять сжало жаркой тяжестью. На этот раз захватывающей - жутко и жадно. Надо сдержаться - не высовывайся, не лезь, вещал ему разум. Надо вперед, хотеть и сметь, на Подиум Поэтов, и будь, что будет - толкало его неудержимое желание, которое более всего пробуждало в нем отчаянный страх.
        "Оксюморон" - два поворота налево по травянистым дорожкам (а в городе других и нету) и через Церлианские сады. Тим уже ходил однажды. По обычным дням здесь всего лишь кафе-де-кок, иначе открытый летний дом, будто вывернутый нарочно наизнанку, где "сервы" подают разноцветные напитки. "Проказливый махаон", например. С этого-то "Проказливого махаона" все и началось. Правда, не в обычный день, а в субботний. Это значит - в шестой от первого, понедельника. У Радетелей так - все времена года разбиты на недели. Ух, и намучился с ними Тим, покуда не смекнул, что и как. Долго он не мог уразуметь, отчего каждый седьмой день - выходной, прочие же иные - дни рабочие. Слыхом он не слыхал, чтоб человеки работали. На то "домовые" есть и всякие "железные дровосеки". Ан-нет! Шутишь! Радетели думали по-другому. Конечно, деревья они не окучивали и ковры на двориках не выбивали. Не было у них ковров-то в обычном их названии.
        Работа та случалась разная. Сомов, к примеру, страдал вокруг своего "носорога", а заодно "занимался ваянием" - ох и здорово, Тим наблюдал за ним однажды. "Панич" кулинарил и делал еще что-то непонятное "би-о-хи-хмичес-кое". Между прочим, и чтение Тимом разнообразнейших книжек оказалось тоже работа. Да притом из самых почетных. В чем здесь такая уж честь, Тим не разобрал, но это до поры... Однако ему надо и о "Проказливом махаоне" для памяти досказать, с которого все началось. Нет, не с него, с книжек. Или, пожалуй, раньше. Но и с книжек тоже. (Будто бы свихнулся совсем - в голове сам с собой говорит. Только Фавн далеко, а больше не с кем, чтобы в открытую и по душам.)
        Свой первый день в ГОРОДЕ он запомнил накрепко. Может, на всю жизнь запомнил. Хотя вспоминал главное задним числом, потому что слишком много приключилось всего. Не то чтобы и в самом деле приключилось, но и мельчайшие мгновения, для всех прочих жителей Большого Ковно обыденные и неинтересные, для него получались ошеломляюще единственными и неповторимыми. Собственно, запомнил он даже не мгновения, а впечатления от них. Сначала ему показалось - вокруг стоит невообразимый шум. Это потом он узнал - утро было тихое, раннее, как всегда. Но воздух словно жужжал и пел разноголосой какофонией, это не было неприятно, это было страшно. Он и впрямь испугался. И пока боролся со своим страхом, сам не заметил, как привык. Глупо замер на краю какой-то поляны, не догадался отключить "квантокомб", и под ним умерла трава. Из шелковой иссиня-зеленой вдруг стала хрустящей и черной, там, где ступала его нога. Он тогда поспешно свернул ненужное до поры летное одеяние, прикрылся защитным плащом - жест его вышел неосознанным и вряд ли разумным, благо, никого не было вокруг. Тогда же Тим ощутил предательское чувство
неотвратимой погони - улететь-то он улетел прочь из поруганного дома и от мертвого его хозяина, да много ли надо часов, чтобы его сыскать? Ежели и дальше будет стоять приграничным столбом посреди чужой лужайки - выходит, нисколько не надо. Идти, двигаться, смотреть и присматриваться, не ловить ворон, которых нет, не зевать на солнышко: коли не ухватит его первый встреченный им Радетель, не повергнет громом во прах, значит, не так все и плохо. Ему бы только примериться, приноровиться, угадать - что в новом мире где и как. Раз Фавн сказал: сможет он это, значит, и впрямь нельзя теперь отступать. Тим пересилил себя не без труда и сделал маленький, робкий, но вполне осмысленный шаг, сошел с лужайки и направился туда, куда уж понесли его шаткие ноги.
        Он помнил, что долго бродил по городу наобум, ни на капельку не понимал об окружающих его людях и предметах, лишь дивился - наверное, глаза у него были круглые и незряче бесполезные, будто у ночной совы, вылетевшей на охоту днем. Тим видел и не видел, потому что не ведал, на что смотрел. Свет ты мой! Это сколько же в тебе чудес! Радостный, чистенький, родной, распрекрасный некогда поселок "Яблочный чиж" в единый миг предстал перед ним нелепым нагромождением убогих домишек, ничего не выражавших, ничего не содержавших, уродливых и лишних на земле. Изменить это чувство было уже нельзя. Отныне и навсегда.
        Голодный, он скушал на ходу зачерствелый, припасенный из дому пирожок, украдкой, потому что никто, кроме него, не ел на открытом воздухе. Чем и где питались здешние Радетели - было неясно, а спросить он опасался. Дело шло к вечеру, город наполнялся жителями, деловито сновавшими туда-сюда без видимой цели, но судя по сосредоточенным выражениям их лиц, цель, несомненно, имелась. С наступлением синего часа (приблизительно, конечно, - ни одной Колокольни Времени Тим так и не нашел) город снова сделался страшным. Он не казался мрачным или темным, как прежде дикая равнина, напротив, освещенный единственно мерцающими стенами домов, но достаточно ярко, он превратился в некое подобие выдуманного им лесного чудовища, готового пожрать неосторожного чужака. Город тоже являлся своего рода и лесом и равниной, вернее, частью того и другого - Тим уже понимал, равновесие это создано Радетелями, да так ловко, что не отличишь, где простая природа, а где нарочно сотворенное их заботой. Но тогда Тиму было не до восхищенного созерцания - его тревожила мудреная задачка: где одинокому страннику расположиться на ночлег?
Здесь ведь нет угодливых "домовых", спешащих навстречу переселенцу по обмену: никто не станет взбивать тебе теплую перинку или греть шоколад в расписной чашке. Что же, Тим был готов заночевать и на дворе, то бишь на первой попавшейся лужайке, да вот беда! Ну как не в обычае это - цап его любой прохожий Радетель за шкирку: отвечай, кто таков и почему своего домика не имеешь? Ох и напужался он в тот неприкаянный вечер!
        Спас его опять старый Фавн прощальным своим напутствием. Пропитание и крышу над головой он должен найти сам. А коли должен - значит, может! Сделал мудрый, самостоятельный вывод Тим. Притулился подле густого, пахнувшего жасмином куста в его тени, стал соображать. Если Радетели по небу летают, из города и в город обратно, куда хотят и когда хотят, когда-то и они устают? Которые живут на равнине али по лесам - не всякий раз им сподручно на покой спешить в свое жилье? Вот и выходит, есть где-то такое место, в коем всякий желающий из Радетелей мог бы голову преклонить. Об этом и надо спрашивать, догадался Тим. Правильно ли, нет ли, наперед не узнать, а рискнуть стоит. Самому искать - затея пустая и глупая. Не знает он, ни как такой дом выглядит, ни тем паче, как по-здешнему прозывается.
        Выйти из-за куста, чтоб подойти близко с вопросом к прохожему Радетелю - вот это оказалось большое дело! Не с первой попытки получилось. Раз, другой уже осмелился было, ажно сердце грудь пробило, стучало как! - одиножды чуть что рот не открыл, да с перепугу язык-негодник предательски присох намертво к небу, хоть плачь с досады.
        Досада и пришла на выручку. Что же это он так и будет у куста дрожать, точно трясогузка от зимней стужи? Без того натворил за единый лишь день делов - законов столько в мире не сказано, сколько грехов за его душой! Если то не грехи, значит, простится ему, ежели нет, стой - не стой, за все получишь. Что старый Фавн велел: докажи свое право! Стало быть, ступай и докажи. Тим отважно, но и зажмурив оба глаза, шагнул на освещенную дорожку вкруг ближайшего невысокого дома замысловатых очертаний. Глянуть не успел, как кто-то довольно приветливо тронул его за плечо:
        - Простите, вы не здешний? Заблудились, наверное? - рядом с ним спросил вежливый голос, сухой, но принадлежавший с очевидностью женщине.
        - Да, да! Заблудился! - обрадованно подхватил Тим. - Я не здешний, - на всякий случай повторил он знакомое слово. - Мне надо переночевать.
        - Вы, извиняюсь, шли к кому-то конкретно или на постоялый двор? - вновь вежливо поинтересовался голос.
        Тим храбро обернулся - и ничего ужасного не произошло. Строго одетая в матово-серое, угловатое одеяние женщина с вопросительным ожиданием смотрела на него.
        - Я на двор, - несколько неуверенно ответил ей Тим.
        - Тогда вам все время прямо и от Ливонской панорамы налево. Это легко. Если опять потеряетесь, спросите любого - постоялый двор "Кяхта" в виде китайской пагоды. Запомните, пожалуйста, "Кяхта", - дождавшись от Тима согласного кивка, женщина попрощалась: - Всего вам хорошего. Надеюсь, Большое Ковно вам понравится.
        Какое такое "ковно"? - хотел спросить ей вслед Тим, но удержался. Неважно это сейчас. Кяхта, Кяхта, пусть будет Кяхта. Нашел не сразу, и впрямь пришлось дважды разузнавать по дороге, потому что сразу много незнакомых слов, поди враз запомни. Вот и старайся, чтоб враз, некогда рассусоливать, приказал себе Тим. По чести сказать, с расспросами он обращался к встречным Радетелям не раз, и не два, а намного больше, даже когда понял окончательно, в которую сторону ему идти. Понравилось, что принимают за своего и будто на смелость себя проверял. Ухарство, конечно, все равно, что забираться на покатую крышу Зала Картин и бросаться оттуда шишками в пролетных птиц. Аж дух захватывает. Нашел он все же эту "Кяхту". И надпись разобрал, так и сказано, что постоялый двор. Красивая надпись, витая, и дом необыкновенный, с загнутыми кверху углами - хоть рыболовное ведро на них вешай, хоть садись на кровлю и съезжай в саночках, коли обалдел совсем.
        Внутри там никого не оказалось. Тиму оттого сразу полегчало. Уйму времени он тогда потратил, прежде чем сообразил - в необыкновенном этом доме все нужно делать самому. Самому читать очередную ИНСТРУКЦИЮ на стеклянной белесой стене. Самому выбирать себе из перечня нужных комнат. С перепугу и с непривычки он набрал неправильно, вместо одной получилась несообразная какая-то цифра, и вежливый каркающий голос из стены сообщил ему, мол, простите, столько нет. Кое-как устроился во втором этаже - кругом изукрашенные ширмы, на них живые рисунки невиданных растений и зверей, переплетаются, расплетаются, протекают сквозь друг дружку. Тиму поначалу даже муторно стало, пока не догадался - их очень просто отключить. До самого утра ходил он по той комнате до тех пор, когда понял про нее все-все. И как поднять, а затем убрать постель, и как позвать "серва", чтобы принес тебе поесть, и как добыть воды в огроменную деревянную, вкусно пахнувшую кадушку, и как сделать кое-что еще по нужде, о чем обычно не говорят громко на людях. Много дней просидел он там безвылазно. Если считать каждое утро - никак не меньше пяти.
Ну, может, ошибся на одно. Только не хотелось Тиму никуда выходить. На то имелись у него две причины. Первая и самая главнейшая - отнюдь не надуманная боязнь. Ну как ищут его днем с огнем и с красным фонарем, поймают, напомнят закон и упекут в Дом Отдохновения, и то в лучшем случае. Здесь же на постоялом дворе невидим он и неслышим, будто бы нет его, Тима. Хотя глупость все это - коли захотят Радетели, поди, и тут сыщут. А как им не захотеть, ежели один из ихних замертво лежит в дальнем доме на равнине? Конечно, Фавн обещал. Задержать сколь может долго. Да сможет ли? Сидя же сиднем, пусть и в чудных, но все-таки стенах, никакого проку он, Тим, не высидит. Как ему сделаться похожим на Радетелей и дождаться своего времени, коли ничего он не видит, кроме "серва", что носит ему еду? Да и еда та будто не еда. Не пробовал он такого никогда. Ни на что не похожая, на вкус - словно траву или кашу без соли жуешь и с трудом, а силища от той еды - как если бы гору масленичных блинов умолотил. С чего бы оно так? Но тогда уже это казалось ему вопросом посторонним.
        Потому что дала о себе знать и вторая причина его потаенного сидения. Опять виной всему послужила книга, коробочка во много раз тоньше его "Азбуки", и картинки можно разбирать изнутри, словно бы выворачивать наизнанку, чудеса! Вот такая она. "Первая школа. Геокурс". Едва открыл он ее - чем еще себя занять, да и не терпелось узнать, что там сокрыто, - сразу обомлел. С самых заглавных слов. "Земля есть шар, который обращается вокруг Солнца с периодом...", дальше шли вовсе загадочного сочетания цифры, по отдельности вроде и понятные, а вот все вместе чего значат? Но это он додумывал вслед, чтобы отвлечься на малую малость и вернуть съехавшие мысли на место. Земля есть шар. Как же это? И Фавн говорил ему похожее, да только Тим его тогда не слушал. Дурень он, дурень! Еще раз с опаской взглянул на нарядную картинку: крутится крохотный, пятнистый мячик вокруг большого оранжевого, а возле него по своим продолговатым дорожкам иные, покрупнее и поменьше. Раз, два, три... Всего восемь насчитал. Называются - планеты. Уф! Не один длинный час тогда вышагивал он по комнате в беспорядке, рассматривал текучие
ширмы и думал. Как же так? А вот так! И солнышко ничье, и не спит ни в каком пруду. Оно вообще, страшно сказать, что такое! Шар огненный, которому нет земной меры. На небе мал оттого, что страсть как далеко. Если Тим все верно понял. Уж тем паче никакие Радетели его не выдумали, и не слепили, и над облаками не подвесили. И землю тоже. Она давно была до них. А как дальше стал читать да разбирать, что к чему, ум за разум у него зашел настолько, что пять ден мимо просвистели, он едва заметил. Когда очнулся - жгучая мысль возникла в его голове, такая, что и страх отступил прочь. Нет, без цифирных, непонятных строчек не узнать ему до конца ни про меридианы, ни про широты, ни про море, ни про горы, ни про океан. Надобна ему теперь другая книга, где про все эти выкрутасы с разными числами подробно сказано. Так у Тима назрел непреложный повод для выхода на свет белый. Иначе в город.
        В котором месте искать те книжки, было ему неведомо. На всякий случай, не будь дурак, вытащил он свой "геокурс" из сумы, для виду понес в руках, выбирая себе Радетеля поспокойней и поулыбчивей, чтоб объяснил - где такую же вещь достать. Но спросить Тим ничего и ни у кого не успел. К нему и без того подошли. Парень и девушка. Одетые разно - в этом городе все одетые разно, не то что в поселке, но все одно сразу видать, что Радетели из совсем молодых. Очень уж прыткие и до всего охочие. Пристали к Тиму с кучей вопросов, он растерялся под их напором, позабыл о спасительных наставлениях Фавна, да и струхнул всерьез. Думал - все, конец. Но это вышло только началом. Он помнил, что пролепетал свое имя едва слышно, и тогда парень укорил девушку: нехорошо вот так набрасываться на каждого интересного человека и приводить его в смущение. Он так и сказал - интересного, хотя чего в нем, в Тиме, интересного? Затем переспросил вежливо:
        - Вы простите, Тим - в смысле Тимофей, или Тимо-диан, или... впрочем, меня зовут Виндекс Лютновский, - парень улыбнулся ему будто с виноватым любопытством. - А это Вероника... - далее шло вовсе неописуемое, но очень мелодичное сочетание звуков.
        Тим тогда же осознал в полную меру - как раз и настал испытующий его миг. Он начал лихорадочно соображать. Просто Тим им отчего-то не годился, в памяти, кстати, всплыла и злобная отповедь отца мальчика Нила о животных кличках на счет его собственного имени. Но парень сам предложил ему выбор.
        - Тимофей я, - ухватился он за более короткое прозвище, стараясь одновременно запомнить, чтобы не опростоволоситься впредь. Парень, однако, ожидал продолжения, и Тиму не оставалось ничего другого, как сочинить это продолжение в подражание ему тут же, не сходя с места: - Тимофей Нилов. - Брякнул единственное, что пришло в голову, "братец Нилов, мальчика Нила братец", ой, мамочки, ну, как не хватит! Однако хватило. Парень и девушка удовлетворенно и радостно закивали.
        - Вы адаптационный историк? Или натуралист-архаик? - снова пристал загорелый непоседливый парень. И указал на книжку в его руке.
        Что же это такое? Что ни слово, так дебри дремучие. Какой еще сторик? И кто такой ар-кра... или хра-каик? Храпит он, что ли? Ну же, ну же, думай скорее, они ждут!
        - Я по ней учу... нет, учусь, - поправился с ходу Тим, не зная тогда наперед, погубил он себя или спас. - Мне бы еще добыть таких.
        - М-да, сие непросто вам станет, - Виндекс этот взял осторожно у него книжку, аккуратно рассмотрел со всех сторон, будто невидаль. - Подобный формат давно не распространяют во множестве, сомнительно, что он вообще сохранился. Впрочем, если вас устроит копия? - это был вопрос, однако Тим так и понял - не каждое слово в отдельности, но смысл целиком.
        - Устроит, да. Очень, - ответил он скороговоркой.
        Тогда же они оба вызвались его проводить. До кругообразного, будто парящего над землей дома - казалось, кто-то опрокинул ненароком полую, отливающую небесным блеском чашу, да так и оставил, позабыв вернуть назад в обыденное ее положение. По дороге, когда Тим больше слушал, а парень и девушка говорили, он смог уразуметь - принимают его за человека, которым он вовсе не является. Думают, нарочно собирает он такие старые книжки и одевается соответственно тоже нарочно. В неописуемый восторг привел их обоих и его "квантокомб", долго пытали его - где взял столь необыкновенную штуковину. Тим им осторожно соврал - мол, один друг подарил. А когда показал "Азбуку", чтобы ложь его получила опору попрочнее, тут уж у них глаза повылазили. Но и спешили они куда-то по важным делам, Тим наплел - он тоже торопится. Взяли с него честное слово - он придет непременно вечером, в половине восьмого (что же за час такой будет - половина от восьми? Ничего, разберемся!) в это же самое место - "общественная библиотека" называется. Тим на всякий полезный случай остановился при входе, прочитал не без труда и наскоро заучил.
        В чаше-библиотеке книг оказалось видимо-невидимо. И ни одной похожей на "Азбуку" коробки с картинками. Показал ее подскочившему резво "серву" - ох и зловредное же устройство, ничего общего с "домовым", да и с виду не схож нисколько, железяка упрямая! - тот ворчливо ответил, нету таких и в помине. А в библиотеке Тим оказался не один - пропасть народу, как ему померещилось, - сначала шуршали чем-то в уютных чуланчиках без дверей, потом то и дело высовывались наружу удивленные головы, прислушивались к его перебранке со служебным уродцем. Тим, не будь простак, навострился уже - велел, чтоб принесли ему, где все о цифрах с самого начала, и притом самую старую. Так, ему показалось, выйдет проще. "Серв" загукал, мигнул плоским окошком и спросил:
        - Арифметику желаете?
        - Желаю, - важно ответил ему Тим, будто знал, о чем идет речь. Фриметика какая-то. Но вдруг сгодится.
        И немедленно получил. "Арифметика Магницкого. С новейшими дополнениями и комментариями А.Н. Угрюмова. Копия " 1746". Плоский, как блин, во все стороны тянущийся, гнущийся лист, сворачивай хоть в трубочку, хоть ушком, ничуть не походил на привычную книжную коробку в его руках. Внизу листа всплывающих символов для поиска имелось куда больше, но Тима это только обрадовало - значит, больше вопросов, на которые можно получить ответ. Едва повелел он "начать", тотчас же понял - вручили ему именно ту штуку, которую нужно. Картинки не просто вставали перед ним в пустоте, как то случалось раньше, они словно бы возникали одновременно в его собственной голове, это было быстро и удобно для подробного их понимания. Сколько времени провел он в ближайшем к нему пустом закутке - Тим об том понятия не имел. Арифметика оказалась вещью страшно полезной, как и новейшие к ней дополнения. Тут тебе и о часах с половинами и без - Тим уж догадался, все это для детишек сделано. Но не его в том вина, что в своем детстве ничего подобного он и в глаза не видывал. Зато теперь поспевай - узнавай! Ясно, отчего новые его знакомцы
в изумление пришли - с детской "Азбукой" разгуливать на виду у всех, то ли еще будет! Возник и стыд оттого, что от "3 до 5 лет" оказалось вовсе не тем, чем он думал. Неужто такие малые ребята соображают, о чем буквами писано? Даже уши покраснели.
        Вышел он из чаши-библиотеки - солнце на незамутненном небе клонилось к закату. Теперь поплывет на другую сторону круглой земли, а вовсе не в ближайший пруд. Тим крякнул с удовольствием от сознания собственной учености. А у входа в чашу его уже ждали. Давешние парень с девушкой и еще двое, ему неизвестные. Тогда-то с ним чуть не вышел конфуз из-за Нинель Аристовой, из-за нее. Но обошлось. Дальше как раз пошли в этот самый кафе-де-кок "Оксюморон", Тим учился на ходу (откуда что взялось?) - старался многозначительно молчать, дабы не выдать себя. Без слов, в ответ на расспросы показал свою добычу: "Арифметику Магницкого" вместе с дополнениями. Новые знакомцы его изумленно цокали языками, вертели плотный лист "ПэКа" - "плюроплоидная копия" ему название - и так и этак, чуть не облизали. Как нашел да откуда узнал? Тим наплел им, что искал долго, целый год от зимы до зимы, хотя весь поиск стоил ему одного толкового вопроса и одной бестолковой перепалки с "сервом", но об этом он счел за лучшее не говорить вслух. На него глядели с уважением. Это да! Никогда до сей поры не взирали на Тима, не обретшего даже
второй зрелости, с этакими выражениями лиц!
        В "Оксюмороне" все и произошло. Одну неделю ровно назад. Тоже была суббота, хотя он и представления не имел тогда об этом. Опять же гадкий "Проказливый махаон"! На вкус-то питье - что надо! Тим попробовал - божественно ожгло ему горло чем-то неповторимо сладким и легким одновременно. Кто-то, кажется это был Сомов, над ухом спросил его, не крепко ли, потому что много акло-... алко-... в общем, той дряни, от которой пьянеют взрослые мужчины. Нет, - со всей мочи замотал он головой, не хотелось ему отказываться от вкуснейшей вкуснятины, притом у себя дома Тим и Аника однажды украдкой пили елочную шипучку. И ничего - посмеялись немного и все. Но "Проказливый махаон" на поверку вышел много коварней шипучки. Перед глазами у Тима внезапно поплыло, и второго предложенного ему "махаона" он подносил к губам куда реже, по чуть-чуть. Однако и это его не спасло. Что уж он нес там в ответ на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон, он не запомнил вообще, но видно, страшного не произошло, раз уж его не разоблачили. Он смутно слышал - чудак какой, - и казалось, это про него, впрочем, в туманном вихре,
охватившем его голову, соображалось плохо.
        Затем откуда-то из-под упругой, пахнувшей медом земли подняли Подиум Поэтов - здесь Тим будто бы очнулся немного, стал слушать и смотреть. Любопытно было, что за подиум и кто такие эти поэты. На возвышение вскочил растрепанный, распаренный низенький человек - на одном ухе болтается шапка с пером, короткие штанишки юбочкой - и давай завывать на все лады без всякой музыки. Это Тиму сначала так показалось - что начал он завывать. А когда прислушался, ну до чего же красиво. Совсем не похоже на песни, что поют от радости и в объявленные праздничные дни в его родном поселке. В "Яблочном чиже" поют просто и без затей, далеко до этого парня с пером. Тим порой тоже пел для отца и для Аники, но его песни не нравились - уж очень мудрено. Он и не настаивал. Зато этот, с пером, он бы так наверняка не сказал, он бы понял. У Тима перехватило и без того замерший дух - ух, до чего же славно вышел один припев-не-припев, но Тим вдруг пронзительно ощутил, будто голой кожей, что именно хотел сделать низенький человек и как нужно поймать правильный ритм. Когда же поэт закончил читать нараспев плетения из слов, все
кругом захлопали в ладоши в виде одобрения.
        За человеком с пером поднялся на подиум другой, в долгой черной хламиде с отложным, широченным воротником, мягко струившейся вдоль всей его худой, высокой особы. Алый кушак был распущен и развевался на концах, точно лишние две руки, плавно подававшие тайные знаки. Черный тоже читал нараспев, но совсем иное, и ритм здесь тоже был иным. Тиму он понравился больше, оттого он и хлопал громче. Непоседливый Виндекс, все это время опекавший новичка, наклонился к Тиму:
        - А вы, уважаемый Тимофей, знаток! Тут мало кто до тонкостей различает, отчего второй декламатор лучше первого. Многим кажется, что одинаково, хотя они и стараются разобраться. Но потребно обладать и чутьем!
        Тим согласно кивнул в ответ, по правде говоря, что же здесь неясного? Спроси его, так растолковал бы, почему один певец понравился ему сильней другого. Но вдруг... Вдруг кто-то закричал, пусть читают любители из зала в перерыв, пока готовился к выходу следующий поэт. Если бы не окаянный "махаон", да разве бы Тим решился? Черт дернул его за полу защитного плаща, защекотал пятки в чулках, и сандалии понесли сами. Он рванулся вперед, и свет ты мой! Спустя какой-то миг уже вещал нараспев. Что? Если бы он помнил! За последний час он впустил в себя тайн более чем за всю минувшую жизнь, со всеми "азбуками" и "арифметиками", приложенными к ней. Он делал и произносил, как чувствовал, прошедшие перед ним прежние певцы показали ему, как держать ритм.
        Когда он кончил, выдохся, вывалился с возвышения, ему хлопали отчаянно, он слышал загадочные крики "Браво!", но не пугался, зная уже, что это похвала.
        - Поэт, поэт! Вот это я понимаю, класс!
        - Древняя простота - последнее слово в искусстве, я вам определенно говорю!
        - Юноша - из начинающих, видно по всему, но как четко держит строй!
        - Да уж, это, что называется, от бога! Наши здешние "баяны" в сравнении - доморощенная самодеятельность!
        Это тогда все было о нем. И были затем эти несколько дней, полные книг и полные мыслей. Он будто превратился в ловца чужого знания, его обретенные негаданно друзья-приятели тоже стали отчасти источниками, из которых он черпал крохи неведомого ему и складывал в единую картину. Но теперь Тим шагал с ними рядом по изумрудно-лиловой траве Церлианских садов, знакомиться с каким-то Арманом, художником музыкальных звуков. Одновременно превыше всего на свете желая и мечтая, чтобы и сегодня вечером все, произошедшее с ним на Подиуме Поэтов, повторилось бы снова.
        Белое и... черное
        Чтения кончились далеко за полночь. Сама же полночь - это такое время, с которого примерно начинается обычный черный час. Надо ли говорить, что большую часть "далекой заполночи" публика - что значит люди, заполняющие общественные места, - потратила, слушая его, Тима? Надо, решил Тим. Не друзьям его, приятелям - те и сами все видели, да в придачу еще слышали, - но самому себе. Как же это вышло: вчерашний поселковый мальчишка сегодня кланяется под рукоплескания богов-радетелей? Голова кругом. Но вот же - он читал, а боги внимали ему, до обожания, и он, Тим, отнюдь не возгордился, о нет! Он испугался. Куда пуще прежнего. Ничего доселе он так не боялся. Ни ВЫХОДА в поисках Аники, ни чуждого дома мальчика Нила, ни затем вины от невольного убийства его отца. Чего там, настолько он не устрашился даже города! Как ныне открытой в себе способности. Потому, что уже напрочь не понимал - кто он такой, Тим? Тимофей Нилов - новый поэт Большого Ковно. Это не был он и не мог еще быть, оттого, что и прежний Тим из поселка "Яблочный чиж" никуда не исчез, со всеми своими "азбуками" и цифрами. Не пришло его время! Он
не чувствовал своего места, принимая данное ему без явной заслуги за чужое, без права присвоенное, словно его способность складывать и выпевать слова не имела лично к существу Тима ни малейшего отношения. Он получил ее без старания - совсем иное его усилия над "арифметикой", и уловленное им понятие таланта не укладывалось в голове. Как можно родиться "от природы" способным к чему-то, чего ты сам не выбирал? Будто речь шла о цвете глаз или волос, в самом-то деле!
        Все же как его слушали! Еще и сейчас Вероника повторяет и словно вся светится, - громко, то, чего он уже не помнил, но оно было недавно и только что. На Подиуме Поэтов.
        Скала, На скалу, Со Скалы!
        Это есть ты! И в этом ты!
        Однажды и прежде! Плоскость земли
        Ты стала круглой отселе, и
        Плоские тени
        На берег морской легли.
        Стаей до края летели
        И долететь не могли.
        Тиму кто-то сунул чуть ли не насильно, но и от полноты чувств "Волшебный фонарь" - хрустальный тяжелый бокал с многоцветным напитком, если смешать специальной светящейся палочкой - в переливающейся жидкости возникали картины. Но ни капли хмельного. Его приятели уж поняли - от "алкоголя" Тиму плохо.
        Хрустальные бокалы до сих пор непривычны оставались Тиму, и не они одни. Скажите, пожалуйста, посуда, которой пользоваться можно было бесчисленное количество раз, и каждый предмет в отдельности - "опыт художественного мастерства" - зачем это? Будто превращалось всякое питие в молитву. А разве "Оксюморон" не вызвал схожие чувства? Как, впрочем, и любой дом в городе. Со своим собственным обычаем, укладом и невероятной "оригинальностью" - новехонькое, уловленное им, Тимом, словечко. К примеру, в кафе-де-кок далеко не все подряд подавали "сервы" - напротив, многие напитки, созданные и не кулинарами даже, любым желающим предлагалось смешивать и называть самим или тем, кто умел это делать. Тот же "польский панич" изощрялся для удовольствия их небольшой компании, но и прочим не отказывал, если попросят. "Сервы" больше следили за чистотой и никому на глаза не лезли. Да и весь "Оксюморон" - диво дивное, если хорошенько присмотреться. Именно что дом наизнанку - крыша развернута ввысь, но ни дождик, ни град не страшен, отчего так? Сиденья - округлые и широкие, залезай хоть с ногами; будто из-под земли
произрастают призрачные белесые стебли-держалки для хрупких хрустальных бокалов - тронешь, они и зазвенят, какие грустно, какие тоненько и пискляво. А лучистые, сиренево-сумеречные стены-то не вокруг! Но словно бы выталкивают из себя содержимое наружу, на медовую, благоухающую травами поляну. Мерещится порой - бежишь ты от стен этих прочь на волю, хотя и остаешься на месте, разве не чудеса?
        Виндекс тем временем достал из блестящей коробки-термоса, подвешенной к витому пояску, новейшее угощение для "гурманов" - последнюю свою поделку. Сделал приглашающий жест - дескать, налетай, не зевай. Тим зевать не стал, налетел одним из первых. В этом-то и есть главнейшее отличие городского кулинара от поселковой нянюшки. Радетели в повседневных хлопотах питались, на взгляд Тима, довольно бестолково. Все та же безвкусная еда, которую ему самому подавали либо дворовый "серв", или любой безгласный помощник библиотечного Медиана в общие обеденные часы, когда ученые люди отрывались от своих занятий и отправлялись в "буфетную" подкрепиться. Многие порой не замечали, чего едят и чего пьют, - надо сказать, Тим, увлеченный взахлеб очередной книжкой, тоже не всегда отдавал себе в том отчет.
        Но кулинарное искусство "польского панича" было совсем иное дело. Оно не для подкрепления и умножения рабочих сил, вовсе нет! Это и вообще-то никакая ни еда. Ни сытости от нее, ни прибыли в теле. Крохотные многоцветные квадратики, голый вкус - зато какой! Название им - сома. Положил на язык, и будто белый свет взрывается у тебя во рту, в носу, да и в голове заодно. Нянюшкины пироги рядом с той каруселью, что кротовая слепота против птичьего парения в небе. Сому, конечно, у простого "серва" не раздобыть. Для того надобно идти в специальное заведение "эпикурею", чинно выбрать себе лежачее место - лектику и заказать, чего душе угодно. Разговоров в эпикурее не ведут, компаниями не вваливаются - больше поодиночке, и музыка там играет сонная и медленная, в воздухе плавает ароматный дым, сплетается в затейливые фигуры. Считается, в Большом Ковно эпикурея одна из самых знатных в здешнем краю земли: секреты сомы не привозят издалека, наоборот, ребята из "Греческих календ" то и дело шлют их во все стороны - раздают "рецепты". Виндекс у них главный из умнейших мастеров, хотя в Большом Ковно он ненадолго,
говорит: не остыла в нем жажда перемен, пока весь мир целиком не повидает, как узнает - какое место в нем только его? В чем-то Тим был с "польским паничем" согласен.
        Оранжевый квадратик сомы, передавая несказанное наслаждение, растекся фруктовым и в то же время солоновато-пряным, ленивым озерцом у Тима во рту, заполнив вкусовым изыском все способное к его ощущению - от трепещущего кончика языка до коротко и остро втянувшего воздух носа, перебив попутно зрение и слух. М-м-да! И а-ах! Об одном лишь жалел он сейчас, что нету рядом с ним Аники, вот бы и ей попробовать. Всегда об том жалел, и когда удивлялся невероятным городским устроениям, и когда читал с Подиума Поэтов, - не с кем было ему разделить по-настоящему радости открытия нового мира и печаль незнания многих его вещей, страхи от внезапных успехов и тревоги о будущих разоблачениях и неудачах. Нынешние его друзья-приятели в глубине восприятия Тима все равно оставались врагами - тайными, спрятавшими надежно свои молнии под маской благого доброжелательства, и оттого опасными вдвойне. Более всего на свете страшился он довериться в откровенном порыве кому-нибудь из них, обнаружить свое постороннее и постыдное (он уж и стыдился этого) происхождение из Вольера. Оттого страшился, что мысленно воображал себе: в
мгновение ока переменятся их милые, участливые лица и возникнет вместо зловещий, нечеловеческий оскал, как некогда у первого встреченного им радетеля, отца мальчика Нила. Тим часто думал об Анике еще и потому, что был одинок в их толпе. Потому что толпа эта - именно толпа, а не ряд отдельных людских существ, ибо нет у страха порядка, - устав быть пугающе чужеродной, так и не стала для него своей. Да и не могла стать, покуда жизнь его взята взаймы обманом, построенным на пролитой им, Тимом, крови. Сию реку никак нельзя было перейти легко и небрежно вброд, покинув прошлое позади. Но и явить себя, каков он, Тим, есть в действительности, казалось ему бессмысленно гибельным... Тоскливые мысли в эту "заполночь" навеяла ему оранжевая сома. Но, может, сома была здесь совершенно ни при чем. Тим встряхнулся, словно домашний кот, по недоразумению свалившийся в грязную лужу и теперь озирающийся - не заметил ли кто из хозяев его позор? Полно, будет. Очнулся он внезапно, вдруг.
        - Па-озвольте вашу гх-руку, господин Нилов! - позвали Тима, но и как если бы спрашивали разрешения у новых его друзей, стоявших подле него плотным кружком.
        Тим обернулся, заранее расправив ладонь. Ему нравилось приветствие с пожатием. Казалось, в одном лишь жесте он узнает о людях, знакомящихся с ним, куда больше, чем если бы он проговорил с ними целый год без умолку. Ага, это Бен-Амин-Джан Лизеру - он тоже гость в Большом Ковно. Прибыл нарочно к студийцам "Тахютиса" - ребятам, что для забавы выдумывают все здешние, чудные до слез дома, - с заказом из очень дальней и жаркой полосы земли. Узри Тим этого Бена в первое утро своего прилета в Большое Ковно, не задумываясь, грохнулся бы оземь от изумления и беспросветного ужаса. Потому как Бен-Амин-Джан от природы был человеком ну абсолютно черного цвета кожи. Чего греха таить, как увидал его третьего, "выставочного" дня в почетных гостях у Сомова в рабочем павильоне "Анакреонт", чуть заикание с Тимом не приключилось, хорошо народу кругом оказалась тьма-тьмущая, иначе вышло бы ему опозориться. Где ж это такое видано, чтоб земное человеческое существо было черным, как ночная небесная пустота?! Оказалось, очень даже видано. На то и отдельная книжка есть "Этническое наследие планеты", весьма познавательная. В
библиотеке срочно вытребовал. И про черных там сказано, и про белых, и про желтых, и про всяких. В чем ценность каждого и уникальное (то бишь единственное) его отличие. Чтобы помнили и блюли свое разнообразие. Когда все одинаковые - это для радетелей нехорошо. Тим тоже так теперь мыслил. Это какая же скука, когда все одинаковые! Взять хоть "Яблочный чиж", уж очень там не любят, если кто-то сам по себе, вот как Фавн, например. Только прежде скуки этой Тим не понимал, томился ею, может, оттого и к ВЫХОДУ в крапиву полез, - но понимать! Нет, такого не было. Зато теперь возникло.
        Руку он Бен-Амину, конечно, подал. Без малого замешательства, нарочито резко. Но и не без потаенной настороженности. Ну как вдруг черный этот человек - особенный? Бог не бог, все же радетель, иной в своем роде. Чушь, само собой, Бен-Амин-Джан вполне земной, вовсе не занебесный - умные, цепкие, выпученные глаза с жесткими ресницами, так здесь у всех глаза умные и смотрят будто с отдельным к тебе интересом. А все же. Вот закричит сейчас: "Хватайте его, не наш он, чужой! Убийца, нарушивший закон!" или чего проще - испепелит Тима молнией. Ничего подобного, ясное дело, не произошло. Белые, как цветы вишен, крепкие зубы мелькнули в приветливой улыбке - только и всего. Но остался неприятный Тиму осадок, где-то под вздохом, у замершего на мгновение сердца, он разбудил задремавшую было от сладостных впечатлений тревогу. Вольер, да! Окаянное это слово не давало покоя Тиму. Не потому даже, что из оного Вольера происходил сам, но оттого, что до сих пор не мог Тим узнать всю правду или, на худой конец, догадаться в намеках о месте, из которого бежать не бежал, однако ушел по своей воле.
        Будто бы лежал на слове этом запрет. Будто бы сговорились друзья-приятели его да и все прочие кругом радетели, что поминать об том не нужно. Однажды лишь, навещая из любопытства кулинара Виндекса в "Греческих календах" (нектар и амброзия навынос - их главнейшее шутливое правило, иначе - девиз???), услышал Тим, как один нахмуренный парнишка, получивший неудачливое сочетание, сказал другому:
        - М-да, такая дрянь для Вольера сгодится разве!
        - Ну уж, для особей это слишком хорошо! - попытался утешить его другой.
        Оба тогда как-то зябко переглянулись, казалось - произнесено нечто неприличное. А у Тима екнуло под ложечкой. Хуже всего, проявилось следом за тем едкое чувство, точно сам он - существо явно нечистое и оттого более всего грешное, что скрывает ото всех свою нечистоту. Он ни разу и ни у кого не спросил о Вольере. Даже у Вероники, расположенной к нему душевней всех прочих друзей-приятелей. И ведь именно ей мог соврать в случае крайнем - не дослышала и не разобрала как есть, - не так уж здорово она знает здешнюю речь. Все равно не обмолвился ни словечком, ровно он слыхом не слыхивал ни про какой Вольер. В библиотеке тоже с безумной жаждой подмывало его повелеть ворчливому "серву" Медиану - а ну-ка, тащи все, что есть об этом самом Вольере. Это если бы он в библиотеке был одинешенек, но вокруг вечно торчала клятая пропасть народа, еще бы, до книжек радетели великие охотники! Сколько любознательных голов бы повылазило из своих нор, сколько изумленных голосов воскликнуло бы: "А кто это там о Вольере? А зачем? А почему?". Может, нисколько. Может, внимания бы не обратили. Но Тим рисковать не хотел.
Прижился он в городе, и город понравился ему. От одной мысли, что могут вернуть его назад, в поселок навечно, пусть даже заслужит он прощение - не-ет! Только не теперь, когда столько еще предстоит узнать и столько мучений от неизвестности этого познания преодолеть! Лучше уж погибель и самая лютая. Вспоминал и сказанное ему Фавном на волшебной равнине: "Нет для человека ничего хуже Вольера, смерть не так страшна, как это!" Только теперь дошел до него смысл, и смысл тот был откровением.
        Все же должен он пробраться сквозь запретную тайну. Почему одним вольное небо и светлая чаша библиотеки, а другим - жалкий поселок за красными столбами. Почему одним Подиум Поэтов, а другим - тоскливый Зал Картин. Почему одни человеки, а другие - особи и не люди для первых. В третьем завете прямо сказано: "Никто не может считать себя главным, потому что все равны!". А радетели вот считают! Сами сочинили закон и сами его презирают! Несправедливо! Вновь явилось к нему это гневное, всеохватное ощущение, и не было Тиму отныне покоя, покуда он не найдет все ответы на все вопросы о Вольере и своем месте в нем. Надо набраться духу и спросить. Обдумать хорошенько, что и как, и, главное, у кого, и спросить. Ведь он поэт теперь для них, ему, Тиму, наверное, можно быть совсем не подобным никому, даже говорить о вещах, о которых здесь вообще никто не говорит.
        - Дз-автра воскресенье! Я думаю, что воспользуюсь, - любезно склонил к Тиму курчавую, затейливо причесанную голову Бен-Амин-Джан - будто узоры черного меха вьются дорожками. Ростом он был высок, оттого, чтобы не казаться невежливым, Тиму приходилось смотреть на Ли-зеру, слишком задравшись вверх. - Мне давно дн-ужно навестить лунный модуль "Альгамбра". Дж-елаете в компанию?
        Вместо Тима ответили девушки. Ах, с превеликим удовольствием! Особенно Нинель. Хотя Бен-Амин-Джан звал вовсе не ее. Но как человек учтивый, повторил приглашение отдельно для каждого. Ясно как день, бедняге Сомову ничего другого не оставалось, разве выразить напоказ горячее желание навещать этот самый модуль, будь он неладен! Тим нерадостное сие усилие прекрасно угадал по выражению его лица. Странные, как ни крути, люди - эти радетели. Все-то у них криво и обиняками. Будто без устали играют в неведомую игру с неизвестными до конца правилами. И любовь у них не любовь, одни поклоны и недомолвки. Вообще, во многом так. Занятно. Тим и сам бы хотел научиться. То ли дело в поселке! Решился на что - скажи. Не решился - молчи в тряпочку. А тут будто нарочно человеки ставят себе преграды, ясность им ни к чему - гадалки затевают, точно обидеть боятся, и в то же время делают друг дружке по-настоящему больно. "Интеллект всегда выбирает окольные пути, ибо их есть истина!" - поведал ему как-то "серв" Медиан в ответ на очередной настырный вопрос Тима. Медиан вообще частенько сыпал поговорками - заложена такая
способность в нем, но на память Тиму отчего-то пришла сейчас именно эта.
        Луна! Вот что было главным! Луна! Неприкаянная небесная бродяга - исключительно для него, для поэта! Для всех прочих - природный спутник земли. Очень малая планета, по мнению большинства, ученому человеку единственно годная для перевалочной астробазы (вроде как отдых на пути к дальним лунам и землям), ну и кто-то там наблюдает за чем-то для "чистоты опыта". Больше Тим ничего про ТУ луну не знал. И знать, по чести говоря, пока не хотел. Ему нужна была другая - свободная баловница, подруга его одиноких прогулок и вечеров. Та, которая смотрела с ухмылкой, когда доброй, а когда капризной, с головокружительной, словно рисованной высоты на темную землю. Та, которая сияла огнями и была жива до поры, когда хотя бы одно-единственное одушевленное существо считало ее таковой. С этой, другой луной, можно было говорить и можно было ждать ответ. Ступить неуверенной, дрожащей ногой на ее молочно-сияющую поверхность - разве не мечта, которой дают право родиться? Пускай, как обронил однажды мимоходом Лютновский, не осталось на ней самого крохотного, голого пятнышка - сплошь застроена для человеческих целей.
Какие-то дремуче-загадочные "дромы" и "копители энергий". Пускай. Все равно бродяга была, есть и пребудет его подругой, хотя и не считал себя Тим никогда равным ей. Но вот может теперь навестить. Как это ему покажется?
        А ничего хорошего! Напомнил себе на всякий случай Тим. Он уж знал - к луне запросто в "квантокомбе" не полетишь. И не запросто, без "квантокомба", тоже. Если ты, конечно, не однотактный грузовой челнок. Эта такая штука, что управляется сама без помощи человека, но и не "серв", потому что только одно умеет - добраться куда прикажут, там ей и каюк. На луну же обычно земные люди попадают через Коридор. Простое это имя, будто бы собственное, пугало Тима до колик в животе. Не само имя, конечно, но то, что под ним подразумевалось.
        Он уже множество раз слышал о психокинетике - Виндекс ему все уши прожужжал. Тренировался по какой-то новой "кспериметальной системе", то есть до него никто еще так не делал. Но непосредственно о психокинетике у Тима было впечатление смутное. Вроде бы без этой самой кинетики радетелям жизнь не в жизнь. И вроде бы именно жизнь благодаря ей продлевается ой-ой-ой на сколько зим! Пять раз по сто и это, говорят, не предел. Пять раз по сто - страшно и подумать! В поселке "Яблочный чиж" никто столько не протянул - это Тим и навскидку сказать мог, без всякого счета. Тем более в поселке никто счет годам сроду не вел. Кому оно там нужно?
        Так вот, опять об этой самой кинетике. Когда ею пользуются на деле, называется - погружение. Видал он однажды, когда кулинар Лютновский показывал всем желающим свою "систему" - сидит себе в плавучем кресле человек, будто бы дремлет в покое. Ан-нет! Ничегошеньки подобного. Это он в глубь себя зрит и направляет силы и соки телесные в какую угодно сторону. Тело от того в здоровье живет долго, если, само собой, тебе ненароком на башку метеорит не грохнется, тут уж без "колдуна" и радетелю не обойтись. Метеорит - значит, блудный камень с небес, откуда и зачем берется, Тим пока не выяснил. Но не в том суть. Главное, без навыков психокинетики, пусть и начальных, ни за что с тем Коридором не управиться.
        Уже на второй день знакомства с "польским паничем" и прочими его приятелями, Тим, дабы не попасть впросак, тишком заглянул в библиотеку. С Медианом даже пререкаться не стал - сказал, на его усмотрение наилегчайший учебный лист, как смешную эту кинетику одолеть. Думал, ерунда, дело плевое, если каждый здесь способен, то и он, Тим, не хуже. Вышло по-иному и вовсе не смешно. Ерунда оказалась сложнейшей "наукой". Битый час корпел он над вступительной страницей, не продвинулся ни на шаг, оттого, что ни черта не понял. С досады и копировать не захотел, отдал Медиану, лишь посетовал на прощание, мол, подсунул ему нарочно не то. Хотя какое там "не то"! Разве "серв" виноват? Ему чего велят, то он исполнить должен. Это тебе не "домовой", который за тебя думает, хотя порой и плохо. Медиан тогда пробубнил обиженно: "Короткий ум не должен вить длинной веревки". Это вроде как, не умеешь - не берись, толком выучись сперва. Тим отложил немного на потом. Сам понимал - рано ему. Запомнил лишь первейшее упражнение на кон-трецир... кон-цетрир... - ованное, в общем, дыхание, повторял по утрам. Пока получалось не так
чтобы слишком. Однако нынче у Тима не было другого выхода, как наскоро прочитать ИНСТРУКЦИЮ про Коридор. Не осилит - по всему видать, накроют его с разоблачением. Радетелям что Коридор, что погружение - детская забава. Ему, стало быть, должно тоже. Ох, свет ты мой! Хорошо бы поэтам в этом смысле поблажку! Да куда там! Напротив, поэт есть символ веры, как сообщил ему с радостным благодушием давеча художественный человек Сомов - то бишь впереди всех идти обязан и в знании, и в деле. Уж если Ивар Легардович чего сказал, так оно и есть.
        Беда в том, что назавтра или, скорее, уже сегодня - день воскресный. Значит, библиотека с ночи закрыта до утра понедельника. Санитарный перерыв - попросту уборка. Такой здесь порядок. И вообще, по седьмым дням недели отдыхать положено. Не все соблюдают, хотя "режим полезен для тела и духа". Но следуют ему добровольно, оттого многие продолжают свои занятия и по выходным. Да только вот "публичные чреждения", к примеру, библиотека, затворены наглухо, чтоб ретивые не шастали, а гуляли здоровым образом по тем же садам. Оттого книжек нипочем не добыть.
        Хоть песни у порога пой! Медиан все одно не откроет. Еще и по шее даст, кто его знает? Правда, последнее вряд ли. Тим наскоро соображал: чего делать-то? Ага, вдруг у дворового "серва" в его родной (теперь уж и родной?) "Кяхте" сыщется какое ни на есть руководство? Нашел ведь железный служака по правилам пользования "видовым экраном", когда Тим со смущением об этом попросил. Все равно никак иначе не получится. На примирительном сем решении до времени успокоился. Ночь сидеть за "наукой" - чего-то высидит? В котором часу хоть лететь?
        - В котором часу лететь? - спросил он на всякий случай у Лизеру.
        - Как, пр-ростите, вы сказали? - взглянул на него расширившимися от недоумения смоляными глазищами Бен-Амин-Джан.
        Значит, неподходяще брякнул. Ну, конечно, по Коридору не летают, а переходят. На выручку, хвала судьбе, поспешила кукольная красавица Нинель. Передернула этак плечиком - она... м-м-м, это самое, кокетка! Спасибо на добром слове. А слово ее и впрямь было спасательное и доброе.
        - Вы не обращайте внимания, господин Лизеру. Нашего дорогого поэта порой нелегко понять. У него оригинальная манера выражаться - архаичная стилизация мысли. Но вы привыкнете со временем и даже, возможно, получите удовольствие.
        - Да. Так. Я не знаю ста-гхринного славянского языка. Только лишь новый. Благодарен вам за подсказку, госпожа Аристова, - Бен-Амин-Джан с наигранным почтением склонил кудлатую голову. (Ух и позеленел же при этом Сомов! Ну и сам дурак, не молчи! Тим бы молчать не стал. Наверное.) - Мы... э-э, летим около, я полагаю, двенадцати часов пополудни. Надеюсь, это для вас не рано и не поздно?
        - Для нас это - в самый раз, как выразился бы Тимофей, - снова впереди всех ответила Нинель и снова передернула плечиком. - Мы, в свою очередь, благодарны вам за приглашение, милейший господин Лизеру. На "Альгамбре" мы никого не знаем, но давно хотелось посетить. Вы уверены, что мы никому не помешаем с внезапным визитом?
        - Никому, у-гхверяю вас! Итак, я очень жду вас вместе и каждого в отх-дельности. Около двенадцати часов пополудни, - Бен-Амин-Джан чинно откланялся.
        И хорошо сделал, решил про себя Тим. Потому что бедный Ивар Легардович от зеленого оттенка достиг густого синего цвета и уже отчаянно приближался к пунцовому красному.
        - Мне бы поспать? - полувопросительно посетовал Тим. Он и вправду устал. Чтение на Подиуме Поэтов не прошло даром и в этот раз, и в прошлый. Точно его вывернули наизнанку, да так и оставили под проливным, леденящим дождем - мокнуть и страдать от обнаженности умственной и телесной. А ведь ему еще предстоит! Ночь веселая и интересная. Впрочем, друзья-приятели Тима от души пожалели - заохали, запричитали, особенно девушки. Какие все эгоисты и какой Тимофей мужественный человек. Виндекс и вовсе обозвал себя гадаринской свиньей (?) за то, что злоупотребил его, Тима, обществом, когда "поэт, невольник чести" (чего бы значило?), еле на ногах стоит. Только собрались уходить, как на всех пылких парах подскочил к ним распорядитель Подиума и главный ревнитель кафе-де-кок Левадий Мирандович. Тот самый низенький стихотворец в шапке с пером - берет а-ля венециан, вот как называется, - который читал нараспев в первый день знакомства Тима с местными любителями. Сегодняшним вечером на Мирандовиче красовались необъятная, сплюснутая с боков шляпа с треугольными полями и странный в обтяжку костюм, шитый золотящимися
нитями; одеяние это Левадий именовал мундиром в стиле "наполеон" или "наполетон", в общем, что-то звучно ритмичное.
        - Мы увековечили ваше выступление полной молекулярной съемкой. Сочли полезным для потомков, - несколько торжественно произнес он, адресуясь непосредственно к Тиму. - Вот извольте. Вашу подпись, маэстро, на мемориальном саркофаге, для подтверждения подлинности.
        Оп-ля! Попал в курьез, как говаривал порой кулинар Виндекс о чем-то предельно внезапном и неприятном. Тим уж знал - от него требуется написать свое имя нарядным, осиным стилом вдоль ажурной покрышки. То-то и оно, писать он пока умел скверно, до жути коряво: без самой малости четвертый день корпел над прописной книжкой, раздобыв "вечный" карандаш у всегда услужливого дворового "серва". Выводил старательно "А" и "Б", другие буквы тоже по очереди - пожалуй, и Медиан бы расхохотался, коли сумел, над его потугами. Единственно сносным и читаемым получалось слово "каша", куда уж тут с именем затевать! Однако Левадий ждал, восторженно вздымая в дугу редкие брови, таращил крапчатые, кошачьи глаза.
        - Да нарисуйте вы ему крестик! Вот потеха! - несколько раздраженно подначил его Виндекс. Наверное, почувствовал растерянность своего поэтического друга и осерчал на бестактного распорядителя Мирандовича. За то - отдельное спасибо.
        В его словах заключалось некое приглашение к удачной шутке, суть которой была пока неясна, но Тим не преминул воспользоваться. Взял уверенной рукой стило, да и начертал - крест-накрест. Вышло славно: тут и там вспыхнули смешки, один за другим, затем сильнее, еще и еще. И вот уже по "Оксюморону" прокатилась звенящая волна одобрительного хохота. Левадий заозирался растерянно, дернул себя за тугой высокий воротник, словно его душило, словно спрашивал: "Озорничаете? Ах, как некстати!" После подумал немного и тоже хохотнул для приличия. Вроде пронесло!
        - Не люблю вычурного, - поймав благодарственный взгляд Тима, тихонько зашептал ему на ухо "польский панич". - Дисгармонично сложилось, тут я с вами согласен. Но и Левадия можно понять - занятие у него скучное, одно слово, распорядитель. Однако кто-то должен... - Лютновский будто бы и виновато развел руками - что должен не он и одновременно, словно бы раскаиваясь, вслед уплывающей тени Мирандовича, в коварной проделке.
        Но надо было торопиться в "Кяхту". Тим наскоро распрощался, эх, жаль в пределах города не принято - не то надел бы "квантокомб", раз-два, глядишь, и на месте. Бегом до Ливонской панорамы, до постоялого двора далеко, до рассвета - уже близко. Хорошо хоть стрекочущий приветственно "серв" с полуслова выдал ему просимое. Еще повезло - снова правила для детишек, не для тех, конечно, кому от "3 до 5", - постарше. Оно и ладно, и доходчивей.
        Тим засел за скорое чтение. Что же: сосредоточенность, дыхание и... за пару лет упражнений под опекой вы достигнете необходимого результата. Какое там, за пару лет! Нет у него этой пары. И лишнего дня нет тоже. С отчаяния Тим взялся за тренировку этого самого дыхания. Главное запомнить: сосредоточенность, порядок прохождения, ни на мгновение не выпускать свою целостность из сознания. Думать о себе как о единице, в кою все прочее включено... Да, бред, как от "Проказливого махаона". За мучительными, непривычными для себя упражнениями Тим и сам не заметил, как уснул. Прямо на полу - заботливый "серв" развернул над ним воздушное одеяло, да так и оставил в покое.
        Очнулся - солнышко светит вовсю. Ох, что-то будет! Наспех затолкал в себя желеобразный травянистый завтрак - сразу пришел в полное сознание. Еще раз, напоследок, пробежал страничку с ИНСТРУКЦИЕЙ. И это только первая, остается надеяться - самая главная. Чего же больше? Сосредоточиться, ни на мгновение не выпускать целостность из сознания. Как-то на деле? Пробовать негде, да и некогда. Осрамится он, как пуганая галка над ольховым кустом. Ох, осрамится! Однако скоро полдень, а дрожащая серебром дождевая капля Режимного Коридора на дальней городской окраине. Тут бы поспеть вовремя.
        Тим так и не нажал вторую, заключительную страницу. Ничего существенного она и не содержала - наставления новичкам о послушании обучающему руководителю группы и правила поведения на симуляторе-тренажере. Кроме последнего, очень краткого примечания, ярко выделенного красным пылающим цветом:
        "Никогда не пытайтесь самостоятельно воспользоваться Режимным Коридором прежде получения разрешающего сертификата. Это может быть СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНО!".
        Гортензий, Игнат Христофорович и др.
        "Пересвет" медленно, часть за частью, погружен был в искусственную тьму. Просто-таки египетскую. Пошутил про себя Гортензий. Вслух не осмелился, не то нарвался бы, пожалуй, на слова исключительно резкие. Но здешний, мудрый годами хозяин полагал - недостаток света наставит уважаемое собрание на путь истинный и главное, на концентрацию процесса мыслительного.
        Не уважаемое собрание, - подумалось Гортензию, - а сборище дилетантствующих филеров-сыщиков, и это еще мягко сказано. Если не мягко - то панически настроенных чудаков, усидчиво делающих из морской свиньи африканского гиппопотама (из мухи слона все же преувеличение - некоторая проблема имелась, не станет он отрицать, но и о катастрофе местного значения вопить рановато). Никак не получалось Гортензию, как он ни старался, проникнуться должной аурой страха, да и малой толикой его выходило не так, чтобы очень. Вольер, подумаешь, ну, Вольер? Разрешится когда-нибудь. Найдут они этого Трефа, навалятся всем миром и найдут. Если не навалятся - найдут тоже. Раз ничего чрезвычайного не произошло за истекшее со дня ВЫХОДА время, значит, беспокоиться о судьбе сгинувшего в неизвестном направлении постояльца "Яблочного чижа" тем более нет повода. Куда сильнее заботил его самого человек по имени Фавн, он же Ромен Драгутин. Который, между прочим, до сих пор, будто в бронированном дзоте (или что там у них было в Переходные Века? Кажется, редуты, бастионы, эскарпы и контрэскарпы, нет, это несколько прежде), окопался
на вилле "Монада". Вместе с женской особью по прозвищу Аника и с замороженным телом погибшего Агностика. Никого более не впускал, не выпускал, на вопросы по экстренной связи отвечал замученно-однообразно: "Изволите спрашивать не о том". И через силу, кривя тонкие, ломаные губы, ухмылялся. Будто бы с издевкой. Конечно, спрашивали не о том. Гортензий тоже так считал. Ловят вчерашний день, потому что ловцы из них липовые. Но вот сегодня Игнат собрал всех в великой спешке, значит, грядут новости.
        - Ответьте мне, милостивые господа! - раздался в мрачной тишине раскатистый и гневный отчасти голос хозяина. - По которой причине мы, точнее, вы - я имею в виду вас, Карл, и вас, Гортензий, вторую неделю не можем напасть на след примитивной живой единицы, сбежавшей из Вольера?
        На правах старшего Игнатий Христофорович как бы возглавлял всю кампанию по поимке и выявлению загадочного нарушителя квазилазерной границы, но не было, впрочем, иных желающих занять его место.
        - Видимо, оттого, что эта живая единица не столь примитивна, - несколько раздраженно ответил Карл Розен, сердитый более на собственную неудачу, чем на требовательный окрик в его сторону. - Вы уж простите, Игнат, но подошла к концу именно что вторая неделя, как лично я, и Гортензий, да и Лала тоже, точно пресловутые савраски рыскаем туда-сюда и роем землю: от Большого Ковно до Старо-Курляндского муниципия. Над нами уж потешаются. Потому что непонятно, чего ради мы по долинам и по взгорьям шляемся, праздные вопросики задаем?
        - Игнаша, не лучше ли публично огласить? - несмело подала реплику Амалия Павловна.
        Кстати, и здравая мысль, может, единственная за последние дни, отметил в уме Гортензий, но сказать об этом не успел.
        - Огласки я не допущу! - властно отрезал Игнатий Христофорович, и уже более умеренно продолжил: - Устраивать бедлам и отрывать людей от насущных занятий, дабы поймать случайного беженца из Вольера? Этого не будет. Сами виноваты, нам и разгребать!
        Действительно, сами виноваты. Тут уж и Гортензий спорить не стал. Согласно не писанному нигде установлению владельцы поселений традиционно объединялись для помощи и совещаний по природно-региональному принципу. И Карел, и он сам, и уж тем более Игнатий Христофорович, у которого владений целых два, ОБЯЗАНЫ были поддерживать в этом смысле друг друга. В их круг входил и покойный Агностик, желал там Паламид или не желал, только присмотр за Вольером не всегда работа добровольно-произвольная. Видели и понимали, что неладно давно, но значения не придавали. Может, Игнат и придавал, но разве слушали его? Нет, отбояривались. Потому что набившие оскомину "граничные" проблемы неудобно и как-то неохота замечать. Вольер для многих, что бревно в здоровом глазу, которое умышленно выдают за малую соринку. Но и паниковать не стоит, в этом Гортензий был уверен непреложно.
        - Так ли уж случаен наш беженец? - снизу вверх произнес он, как и обычно, лежа на полу, предположительно у ног прекрасной Амалии. Хотя прекрасная Амалия о том пока не ведала - в потемках самовольно переместился он поближе к вышеупомянутым ножкам. - Всем ли присутствующим здесь знакомо правило? Особь, покинувшая Вольер через пропускной клапан ВЫХОДА, считается вполне человеческой. Как следствие, искать мы тоже должны человека.
        - В этом нет уверенности, дружище, - охладил его пыл рассудительно твердый выговор Карлуши. - Почему тогда этот твой человек не дождался выпускных инструкций? Почему бежал не один? И кто, наконец, убийца Паламида Оберштейна?
        - Карлуша, да ведь он сам, Ромен... то есть Фавн, сознался! Я там была и Гортензий тоже, - напомнила с явным нажимом на последние свои слова Амалия Павловна. - Пообещал в дальнейшем представить доказательства вынужденности своего проступка?..
        - Твое легковерие, Лала, меня поражает! Проклятый сей Фавн, или кто он теперь, лжет нам на каждом шагу хотя бы своим молчанием. Конечно, он возьмет вину на себя. - Голос Карла дрогнул, будто от неприятного воспоминания. - Потому что ему, как субъекту человеческому, сложившаяся ситуация мало чем грозит: ну, назначат еще одно голосование по полосе! Ну и что? Ему-то, Фавну, что? Прошел через первое, пройдет и через второе, хуже не будет. Мы не убиваем из мести - око за око, глаз за глаз. Да и когда то голосование случится? А вот приятелю его светит много сладкого. Особенно если он до сих пор существо из Вольера и преодолел ВЫХОД не своей волей. Мы не знаем причин и не можем судить о следствиях. Ты подумай трезво, прости, конечно. Без излишней чувствительности.
        Над головой Гортензия прошелестело легкое движение - очевидно, Амалия нервно переменила положение. И, о-о-о, задела его той самой нежной ножкой, к которой он вожделел в темноте! Ба, Гортензий, братец, и хорошо, что в темноте, не то не миновать тебе укоризненных взглядов. Почтенное собрание вправе вынести порицание: когда рассматриваются столь серьезные дилеммы, до ножек ли? Почему бы и нет? Течению его рассуждений это вовсе не мешало. Но тут Амалия Павловна заговорила:
        - Уже подумала. Насколько я запомнила из протокола контроля рождаемости, особь по прозвищу Треф без малого тридцать лет назад перешла в состояние второй зрелости. Поэтому как профильный педагог авторитетно заявляю - в этом возрасте никакие флуктуации в статусе не возможны абсолютно и ни в каком качестве. Картина должна быть полностью сложившейся. Если опустить специальные термины или-или. Или это давно человек, или с той же необходимостью - безвозвратно особь. Разве только вероятностный элемент? Случайно нашел ВЫХОД, случайно набрал нужное сочетание символов. На большее удачи и познавательных способностей не хватило. Оттого программа осталась незавершена.
        В ответ ей оба разом и наперебой загалдели сам Гортензий и вполне закономерно поддержавший его Карл Розен.
        - Что ты, Лала, побойся бога, совпадение более чем десятого порядка - сколько там символов? То-то! Нет, это исключено.
        - Я сомневаюсь, Амалия Павловна, чтобы нашему Фавну понадобилось, даже для самых фантастических целей, тащить за собой особь из Вольера! По поводу флуктуаций в статусе спорить не буду, но не забываете ли вы принцип свободной воли? Возраст здесь фактор, так сказать, вторичный!
        - Да-да, Лала, может, он... оно... я имею в виду искомый Треф не захотел или просто-напросто не нашел ВЫХОД ранее. Крапивищи там, ты говорила, с ума сойти!
        - Ваша особь, Амалия Павловна, перепугалась бы до родильных схваток. Впрочем, миль-пардон, это не она, а он. Все равно - до блаженного моления, до обморока, до медвежьей болезни! Никакой Фавн тут бы ровно ничего не поделал. Повязали бы тепленькими прямо у границы. Однако заметьте, Трефа мы ищем вторую неделю, скоро третья пойдет. А результат нулевой. Хотя я бы сказал, без преувеличения отрицательный.
        Неорганизованный их гвалт перекрыл собой звонкий и по-хозяйски властный приказ Игнатия Христофоровича:
        - Викарий, свет попрошу! - в ответ по кабинету медленно, с пощадой для глаз, рассеялись пасмурные сумеречные блики.
        Присутствующие от неожиданности замерли в картинных позах, ломких и неестественных, точно вырезанные из бумаги и пестро раскрашенные наспех куклы. Казалось, в замедленном ритме каждый подсознательно перетекал в иное душевное русло. Амалия Павловна - запальчивое для грядущего спора выражение ее янтарных глаз сменялось негодующими всполохами огня в сторону слишком близко подобравшегося к ней Гортензия. Сам Гортензий из ленивой неги вот-вот был готов съежиться в виноватый клубок. Карл застыл с поднятой в ораторском взлете рукой, будто не понимая, что делать дальше - опустить или отмахнуться в пренебрежительном жесте. Пасмурное утро или вечер тем временем прояснилось до мягкого, словно приглушенного клочковатыми облаками дневного света.
        - Викарий! Четвертый, особый "баскет"! Сопереживатель не включать! - скомандовал Игнатий Христофорович верному "лаборанту".
        Будто "дежавю". Будто временная петля Мебиуса. Будто замкнутый круг. Более у Гортензия подходящих сравнений не нашлось. Все это уже было. Было. Даже приказ Викарию повторял близко, если не дословно, однажды уже слышанный и оттого знакомый.
        В центре комнаты ослепительно белый столб в этот момент распался на четкое, подвижное изображение. Игнатий Христофорович каким-то торжествующим, чуть ли не судейским тоном комментировал разворачивавшуюся перед "почтенным собранием" молекулярную запись.
        - Дестабилизация, как вы изволите наблюдать, приближена к максимально допустимому пределу. А ведь это происходит в час традиционного молебна на площади! Массовая апатия, за ней, как следствие, в недалеком будущем немотивированная агрессия. Но не это сейчас главное! - Игнатий Христофорович взял нарочитую паузу, как если бы собирался огорошить присутствующих неким скандальным фактом. Впрочем, именно это он и проделал: - Видите, там, крайний справа. Нечеткое выражение в чертах лица, излишняя одутловатая возрастная полнота, неуверенная координация - особь в явном замешательстве. Это и есть пропавший Треф! Да-да! Викарий запросил и скрупулезно сверил регистрационные генные шифры, плюс визуально-портретные данные - ошибка исключена. Так кого, позвольте узнать, милостивые господа, вы искали в минувшие тревожные дни?
        М-да, шарахнул старик от души! Из всех импульсных стволов! Гортензий почувствовал себя нелепо и униженно, будто обмишулившийся рыцарь, схлопотавший от дамы сердца заслуженную затрещину - по мордасам да туфелькой.
        - Игнаша. Не подумай, будто я... Но когда это снято? - с надеждой неизвестно на что спросила Амалия Павловна.
        - Вчера. Еще день ушел на проверку. Или ты всерьез допускаешь - Вольер способен фальсифицировать архисложный для него физико-технологический процесс?
        - Нет, конечно, - Амалия Павловна ответила так, словно для нее угасла не столько эта неизвестная надежда, сколько уверенность в самой себе.
        Они, возможно, обиделись. Доверяй, но и проверяй. Видит бог, он не хотел этого. Игнатий Христофорович непроизвольно сник, ослабил телесное напряжение - магнитное кресло среагировало в момент, попыталось принять горизонтальное положение. Не хватало еще, чтобы Амалия видела его в стариковской беспомощности! Он вернул себе горделивую осанку без усилий в этот раз - как-то выйдет в следующий? А ведь он не так уж стар. В его возрасте старость не у многих и начиналась-то. Годков сто, поди, протянет со скрипом, если научится щадить себя. Только научится ли? Чужие заботы - лишние хлопоты. Большинство молодых так и считают. Под словом "чужие" разумеют, конечно же, Вольер. Добровольцы, подобные Гортензию, вообще редкость. Потребитель класса экстра, так, кажется, назвала его некогда Амалия. Охочий до всего на свете щенок - до всего на свете и сразу. Из таких вырастают лучшие общественные социологи-координаторы. Это он сейчас на каждый любопытный горшок покрышка. Всюду нужно сунуть нос. Познавательная энергия хлещет через край, а вот созидательная еще и не пробуждалась толком. Ничего, ничего. Без потребителей,
особенно класса экстра, в Новом мире не обойтись, тут уж можно поручиться. Гортензий хватает знание, как троглодит животную пищу. И все ему мало. То чреватые последствиями сенсорные активаторы на себе испытывает, то мчится на орбиту Плутона поглядеть в тензометрический гелеоскоп. Со временем это проходит - гласит статистика, дама неумолимая. Хорошо еще, чего не ведает молодость, то нынче может старость. А съемка, что же, немного вправит мозги. Причем не одному лишь Гортензию. С Вольером шутки шутить вздумали? Молокососы, детвора, забавляющаяся с плазменным запалом. Это тебе не Фавн с его "Хайль!", это силища грозная, рыкающий дракон за решеткой. И подпиливать ее прутья - дерзость безумия. Ничего, они еще поймут. На горьком опыте, дай бог, чтобы не на своем! Думают, Цивильная эволюция зашла необратимо далеко. Как же, надежды юношей питают, а старцев - точные науки! Банальные энтеровирусы, если скачкообразно вдруг мутируют, по сей день способны вызвать эпидемии, да что там - целые пандемии! Не говоря уже о заразе сознательной, хотя и слепой в своей массе, - это он все о Вольере. И таково будет всегда.
Язва - она и есть язва, хоть как ее назови. Вольер - которая незаживающая. Ветхозаветная проказа, дремлющая в своих границах. Да пребудет там во веки веков! Его стараниями тоже... Игнатий Христофорович очнулся от размышлений, почувствовав непривычную и неприятную выжидательную тишину.
        - Прошу прощения, - с легким смущением извинился он, догадавшись, что окружающие его люди ждут из вежливости, когда он нарушит молчание. - Я не сразу открылся перед вами, но у меня имелись собственные соображения на сей счет. Иногда внезапность доходчивей многоречивых убеждений. Но и это далеко не все. Однако прежде я хочу спросить - вы, милостивые господа, путешествовали по близлежащим окрестностям достаточно долгое время, дабы быть в курсе необычайных событий. Не могли бы вы изложить в краткой форме свежайшие... м-м-м слухи?
        - Помилуйте, Игнат! В Новом мире каждый день - необычайное событие, - нахмурившись, отозвался Карлуша, видно было, что навязанная роль горе-следователя немало его задела. Потому от милого его сердцу пушисто-гладкого образа он склонялся к поведению ершисто-вздыбленному.
        - И все-таки, - примирительно, но и неуступчиво продолжал настаивать Игнатий Христофорович.
        Вместо Карлуши слово взял Гортензий. Не то чтобы вылез поперек. Но раз уж Карел не хочет и намерен дуться, почему бы не сэкономить драгоценные минуты?
        - В Старой Курляндии "искатели" обнаружили в пласте Средних веков развалины замка - чуть ли не древней резиденции Готарда Кетлера. Говорят, некий вновь прибывший новичок подсказал. В Полоцком заповеднике у системного егеря Лагуна-Ворского пропал гибридный полярный олень - ругается страшно и грешит на хохмачей Лапландского подворья, дескать, давно просили зверя на празднование потешного юбилея Святого Николая, да он отказал в решительной форме. Что еще? - Гортензий почесал свой длинный, благородный нос, натужно припоминая. - Опять нелегкая принесла Лизеру. Ну, вы помните, здоровенный такой красавец. Суданских корней - черный дьявол. Задумал строить в Танжере развернутый музей. Достоверную картину садов Семирамиды. У него как ни год, так очередная вожжа под хвостом, даром что черт. Нипочем угомониться не желает. Парню девятый десяток, а он по сю пору со студийной малышней якшается, никак не перебесится. Умница все ж таки! Говорят, стремительный малый - не успел приехать, уже у великовозрастного младенца Сомова отбил ни больше ни меньше Ниночку Аристову... Но это почти наверное, голые слухи, -
поспешно добавил он, краем раскосого глаза уловив, как посуровела и погрустнела Амалия Павловна. Эх, язык мой, враг мой! Он и позабыл, бестактнейший он человек, никудышный рыцарь! Ивар Сомов - родной и самый любимый ее сын. Даже дразнили в детстве - "амаленькин сынок". Потому что поздний и еще потому, что вышло нехорошо с его отцом. Сомов-старший, некогда правая рука и сердечный ученик Игнатия Христофоровича, с наставником не поладил. Разругались они вдрызг из-за теории детерминационных мутаций, со скандалом разругались - кто прав, а кто сам дурак. Хлопнул тогда Сомов-старший пороговым блоком, да и подался на станцию Амундсена - Скотта, где открыл собственную лабораторию. Амалия-то, говорят, за ним и не думала следовать, хотя просил чуть ли не до слез. Дескать, Игнаша без нее пропадет, все же старинный друг семьи. Ерунда, конечно. Причина та шита белыми нитками - прежняя страсть была и вся вышла, да и "пересвет-сткий" мастодонт не беспомощен, но старался делать вид. Потому что, согласно все той же наблюдательной молве, Игнат-то наш без малого полвека в нее тайно влюблен. Все знают, кроме самой Амалии.
Но Игнатий Христофорович не человек, кремень. Что влюблен, так это его дело. Для семейного счастья считает себя непригодным, оттого коверкать молодую жизнь не намерен. Уж лучше терпеть и страдать молча. Гортензию бы его заботы! Хотя как раз к безобидной кандидатуре Гортензия мудрый хозяин "Пересвета" вроде бы благосклонен. Или, по крайней мере, сопереживательно относится к его пылкой надежде, преград не чинит и мужественно жертвует своими чувствами. Жалко его. И Амалию тоже жалко. Потому что младший ее сын (старший уж давно на Тефии по уши погряз в загадке колец Сатурна, состоялся как ученый авторитет) - пасынок судьбы, иначе и не скажешь. Тонкий, всеми нервами наружу, вечно ищет недоступный идеал и, не найдя, мучается жестоко. И мать мучает. Художник милостию божьей, какие и в Новом мире редкость, - будто Леонардо или Иванов, вечно терзает одно-единственное произведение в прозрении совершенства. Вся его нынешняя жизнь сплошные переделки, и будущая, похоже, не исключение. Тридцать три года - срок страдальца Христа, по теперешним временам от горшка два вершка, но все равно. Одно слово, великовозрастный
младенец. Предводительствует в стихийной орде местной малолетней поросли, едва-едва вышедшей из пеленок. В Большом Ковно полно таких, ребячий славный город, но сомовская компания самая из них оголтелая. Перекати-поле, еще и озорники, почище шутников "Тахю-тиса". Амалии Павловне - сплошное из-за того расстройство. А он-то, Гортензий, тоже хорош! Полез, будто медведь в малинник, за сплетней с пылу с жару, разлакомился. С раскаяния дернул себя, что было мочи, за повисшую уныло челку - пусть и ему станет больно! Помогло слегка.
        - Вряд ли ваши наблюдения, любезный Гортензий, прояснят ситуацию, - подвел итог Игнатий Христофорович, - но думаю, дальше расследование наше пойдет веселее. Последние сутки Викарий пристально наблюдал за владением покойного Оберштейна. Сопоставлял и делал выводы. Так вот, помимо изъятой особи и беглого Фавна, из поселения "Яблочный чиж" пропал еще один... э-э, субъект. Подросток, неполные восемнадцать лет - все сходится, милая Амалия, до второй зрелости ему месяц с небольшим. Прозвище - Тим, недавние портретные характеристики извлечены из имеющейся у меня записи о прибытии Нафанаила. Как раз тот самый, коему Паламид - светлая ему память, - положил столь неосторожно руку на плечо. Вот, полюбуйтесь. Викарий, выделенный графий, пожалуйста!
        Изображение перемигнулось, на секунду ослепив Гортензия вспышкой, и в многократном детальном увеличении возникло юношески округлое, свежее лицо. Шатен, волосы прямые, занятная косая стрижка - будто срезали наскоро, точеный упрямый подбородок, немного коротковатый нос. Глаза пронзительные, живые карие - это-то самое важное: ни в коем случае близко не напоминают о существе из Вольера. Мальчишка смотрит на мир, а не сквозь него, и что-то особенное видит. Такой и в лихую крапиву заберется, и перед Радетелем не растеряется. Потому что взгляд его - человечий, без сомнений и даже без словесных утверждений. Принять как факт, только это и остается. Кажется, Карел с ним согласен:
        - Если мы найдем его и если окажется - именно он напал на Агностика? Что мы сделаем?
        Карел явно избегал называть этого поселкового парнишку особью. Язык, видно, не повернулся. А вопрос его был насущным.
        - Что сделаем? Пока не могу сказать определенно, - с сумрачной суровостью ответил ему Игнатий Христофорович. - Если он особь, обсуждать тут нечего. Публичная смертная казнь под прозрачной легендой, дабы вернуть владение к равновесию. Если же нет... Вы все, как я погляжу, преждевременно склоняетесь в пользу вышепоименованного Тима? Исходя единственно из его портретного изображения, так сказать, располагающего к себе? Рано судить. Но разбирательство будет строгим. Виноват - ответит перед обществом, не виноват - что же, добро пожаловать в Новый мир! Только сейчас мы не о том. Прежде нужно его поймать, вот о чем подумайте! Если он и в самом деле причастен к гибели Агностика? То у нас убийца на свободе. Возможно, опасный в некотором роде. И потом, вторая неделя и незавершенный подростковый период. Он давно не получал гормон "претексты". А значит, и реакции на противоположный пол у него отнюдь не сниженные. Не то чтобы это грозит неприятностями нашим женщинам, но все же далеко не безобидно у существа, понятия не имеющего об эстетической сублимации природных инстинктов.
        - Он бы проявил себя давным-давно, если бы все шло так, как вы говорите. Однако парнишка пока что весьма успешно сумел затеряться в совершенно чуждой ему среде, - возразил Гортензий. Ничуть он не намерен уступать. Сколько можно стращать себя и других приснившимся пугалом? И сон уж рассеялся, и сам морок улетучился прочь, а все Игнату неймется. Парень свой, с первого взгляда ясно. - Может, теперь мы не чужая ему среда, - добавил Гортензий вслух. - Что с успехом доказали бесплодные наши поиски.
        Его отчасти поддержал Карл Розен:
        - Конечно, Вольер в свое время был ужасен людям. Но то-то и оно, что был. Роковая его роль сыграна, эволюционный занавес опущен, так стоит ли перестраховываться, очевидно, лишний раз? - И прежде чем могли прозвучать довольно пылкие возражения, Карлуша не без укоризны поддел своего младшего друга: - Вот ты, Гортензий, в своем поселении все политесы разводишь. Книжонки повсюду подбрасываешь, наглядные картинки подкладываешь. И что? Сколько ВЫХОДОВ случилось в "Барвинке" за истекшие десять лет твоего владения? Ни одного! Это, несмотря на все твои участливые старания. Скажешь, слишком мало времени прошло? А я отвечу - в "Барвинке" уже двести лет ни единого не было. Тем более "Яблочный чиж" не являл Новому миру человеческого субъекта более трехсот годков - если прикинуть, задолго до того, как Агностик принял владение на себя. Так что твое воспитание высокой личности особи - бред сумасшедшего в лунную ночь! У тебя скорее с пресловутой крапивой выйдет, глядишь, кусаться перестанет, если ты ей общественную этику вслух начнешь читать! Заметьте: данные, суммированные по планете, точь-в-точь! Где-то больше,
где-то меньше. Бесспорно, будут еще отдельные случаи ВЫХОДА тут и там, до окончательного завершения Цивильного эвопроцесса. Но в целом - кончено дело! Бесповоротно кончено! - он помолчал немного, щадя несколько ошарашенных его заявлением слушателей, после продолжил, нарочито и сухо официально склонив голову в сторону хозяина "Пересвета": - Но раз уж Игнат и иже с ним чрезмерно пугаются собственных селений, что же - нужно закрыть Вольер совсем. Чтоб ни оттуда, ни туда. Каждый в своей экологической и разумной нише, и нет проблемы.
        - Безумец! Вы безумец! - сорвался Игнатий Христофорович на демонический шепот, кричать у него не было сейчас сил. - Вы все здесь безумцы! Решили, что вы первые? Размечтались, милейшие!!! Да это десятки раз и десятки веков обсуждалось по каждой полосе! Закрыть Вольер. А кто возьмет на себя ответственность? Вы, Гортензий? Или вы, Карл? Или, может, ты, дражайшая моя Амалия? Ты, которая и к границе его боится подойти близко? Ни туда, ни обратно, вы говорите? Тогда кто из вас примет на себя роль палача, когда вновь родится очередной Нафанаил, и это может быть ваш собственный ребенок, да-да!.. Кто спустит курок, затянет петлю, свернет шею, как гусенку? То-то! И молчите, и не заикайтесь даже. Игнат, старый "бояка", именно "бояка", а не вояка, думаете вы. Думаете, думаете - я же вижу, - Игнатий Христофорович произнес эти слова в полный голос, демонические нотки исчезли, но возникли новые, неприятно обреченного свойства. - Сухарь, бездушный радетель, ретроград, ведь так? Но закрой мы Вольер, этот Тим, если он человек, был бы обречен. На нечто гораздо более страшное, чем физическая смерть. Мы отдали бы его
на растерзание, и его, и еще других Тимов. Мы стали бы убийцами себе подобных, ничуть не лучше, чем те особи, которые многие тысячелетия прежде уничтожали нас. Поэтому нам должно нести свой крест и не роптать. Или сложить крест и предоставить нести его тем, кто может это делать за нас!.. По мне, уж лучше утопия Гортензия, чем скороспелая горячка Карла.
        Бедный старик, - невольно мелькнуло у Гортензия в голове. - Бедный правый старик, которого мы слушаем и не слышим. И все равно. Есть правота, но есть и право. Ясно, что Карел сморозил чушь, причем умышленно сморозил. Чтоб мы помнили, зачем собрались. Но и с эволюцией у него полная каша. Разум выше природы - я тоже имею право думать так. Будут книжки, будут и картинки, пускай из "Барвинка" никогда не случится ВЫХОДА, они будут по-прежнему. Это моя вера, и нельзя ее отнять. Когда человек ищет бога, он ищет его везде. Даже там, где его никогда не было. Но никто не знает наперед.
        - Мальчики, мальчики! Ну успокойтесь, я так прошу вас! - Амалия Павловна едва сдерживала слезы, упорно стараясь сохранить спокойный, верный тон - не хватало только, чтобы ее примиряющее слово сочли за истерику. - Парнишку ведь надо найти! Для его же пользы. Если он человек, его надо как следует учить. Объяснить, кто он такой и что с ним произошло. Иначе его личностное восприятие реальности может быть непоправимо исковерканным. Наш мир для него не безопасен - об этом тоже нельзя забывать. Вещи, обыденные для нас с вами, угроза для человека несведущего.
        - На этом и успокоимся до поры, - согласился Игнатий Христофорович. - Цель осталась прежней - усердный розыск особи по прозвищу Тим силами нашей группы. - Он все же подчеркнул "особь по прозвищу Тим", не желая раздавать преждевременно человеческое достоинство бог весть кому.
        Гортензий потянулся резво, хрустнул костяшками длинных, сухих пальцев, будто намеревался немедленно стартовать с ковра:
        - Кто-нибудь знает, как в данном конкретном случае может повести себя сбежавший из Вольера мальчишка, понятия не имеющий, кто он такой? Есть хоть какие-то мнения у Священной Германдады?
        - Я полагаю, необходимо заново и тщательно осмотреть места вполне человеческие. Никаких теперь оврагов, заповедных лесов и равнин. Лишь гостиные дворы, возможно, студийные мастерские. У нас имеется портретное изображение, что значительно облегчит поиск. Вряд ли он забрался далеко, - рассудительно предложил Карлуша, никто с ним не заспорил, наоборот, одобрительные кивки стали на сей раз наградой.
        - Это точно. Не по Коридору же он перешел! Кстати, о Коридоре, при каждом удобном случае веду себя как олух царя небесного, доказывающий богу таблицу умножения, подумал про себя Гортензий. - Вольер, не Вольер, однако и мы с вами не совершенны. Я раз двадцать интересовался, как именно работает Режимный Коридор. Выслушал кучу дотошных объяснений, но до самого конца так и не ухватил всю соль открытия. Между прочим.
        - Да... Но вы интересовались. Между прочим, - устало отозвался Игнатий Христофорович, нынешние препирательства ему уже порядком надоели. - В этом вся разница. И оставьте!.. - он осекся, вдруг прищелкнул пальцами, аккуратно, словно перебирал щепотку соли. Так мог бы поступить Архимед, осененный "эврикой". - Я, в свою очередь, осторожно поставлю в известность госпожу Понс - вот что я сделаю! Возможно, она согласится принять приватное участие в нашем следствии.
        - Госпожа Понс? - натурально изумился Карел. - Старший общественный координатор по среднеевропейской полосе? Но зачем? И как она может помочь?
        - Веселая дамочка и такая душка! - припомнил Гортензий не слишком молодую, но вполне аппетитную кавалерственную леди-вамп, иначе и не назовешь. Первую заводилу масштабных куролесных празднеств, те же студийцы Большого Ковно должны сказать ей спасибо за целый город, отданный им на "разграбление" - уж как она ратовала! А ведь госпоже Понс хорошо за двести! Чудо что за женщина.
        Игнатий Христофорович словно бы задумался на минуту, словно бы взвешивал против и за, словно бы оценивал присутствующих в его доме людей.
        - Хорошо, - наконец произнес он будто бы вынужденно. И повторил: - Хорошо!.. Альда Понс - моя старая приятельница. "Старая", конечно, в кавычках. Но суть в том, что и она - из Вольера. Много лет назад. В Провансальской Галлии, под Нарбонной. Один из самых ярких ВЫХОДОВ эпохи. Если кто и сможет помочь, то, скорее всего, госпожа Понс.
        Господи, ну почему? Амалии Павловне хотелось закричать, но разве возможно при всех? Ну почему они никогда не слушают? Милый, добрый человек, бедный мой Игнаша. Для молодых точно тролль-злодей, что всякий раз норовит прийти на светский бал и все испортить. Но вот ведь. О госпоже Понс она, конечно, знала. Не передать и то, с каким выражением Гортензий таращил глаза, от изумления утратившие свой естественный косой разрез. Да и Карлуша с ним заодно! А чего они ждали? Что Игнаша с импульсной, лабораторной пушкой в руках по ночам охотится на бывших обитателей Вольера? Нет для него значения, где кто жил и когда кем рожден был. А вот кем стал, это самое важное! Глупенькие, ах какие еще глупенькие!
        - Послушайте, послушайте! - Амалия Павловна не могла не сказать. - Я думаю отправиться на "Монаду". О, не смотрите так! И непременно в одиночестве, да-да! Не перечьте мне теперь, прошу вас. Нужно переговорить с Фавном, у меня это получится, я так считаю. Пока не могу объяснить зачем, но это нужно и очень.
        - Вы с ума сошли, Амалия Павловна! То есть я хочу сказать, подобное мероприятие просто опасно. Вероятно, он одержимый социопат с трансформированным сознанием. Бог весть чего можно от него ожидать, - воспротивился ее намерению Гортензий и удивился, почему все остальные молчат.
        - Он не одержимый. Мне кажется, тогда, много лет назад, что-то неправильно произошло. Или не так пошло с его осуждением, - возразила ему Амалия Павловна, видно было - она готова к любому отпору и не позволит чинить себе препятствий.
        Игнатий Христофорович и Карл сказали, вдруг и не сговариваясь, на два голоса:
        - Конечно, Лала, слетай туда непременно.
        - Слетай, да. Разузнай заодно про женскую особь из Вольера, которую он держит при себе. Может быть важно.
        Амалия Павловна кивнула обоим согласно.
        Рехнулись начисто. Снова подумал Гортензий. Но поперек выступить не успел.
        - Тогда договорились. Я займусь госпожой Понс. Амалия берет на себя Фавна. Карл будет наш координатор-аналитик. А вам, Гортензий, остается главное - активный розыск на местах, - Игнатий Христофорович посмотрел с хитринкой: - Надеюсь, не против?
        Ему досталось самое трудное, зато и самое интересное. Еще бы он был против! Все-таки как умеет Игнат найти для каждого свой ключик и, что намного важнее, замок к этому ключу.
        - Начну прочесывать Большое Ковно. Потолкаюсь в "Оксюмороне". Уж если там не знают?.. Кстати и к слову, у них на Подиуме какой-то молоденький поэт объявился недавно. Носятся с ним, будто с синей птицей счастья. Этакий пришлый трубадур. Кх-ха! - он хохотнул невольно, точно соизмерял их недавние трудно подъемные хлопоты с невинными забавами беспечной юности.
        А дальше случилось нечто, для Гортензия совсем непонятное.
        - Что?!! Что-о?!! Поэт, вы сказали?! Немедленно найдите сего поэта! Не откладывая! - Игнатий Христофорович столь резко подкинул свое тело с магнитного кресла, что сиденье его, потеряв весовой контроль, свернулось в силовую точку. Чуть было не плюхнулся обратно оземь - вот комедии-то было бы! Удержался вовремя, и не до смеха сейчас. - Найдите его, непременно найдите! Я умолять готов! Ох-хо-хо! Поэт! Многое отчасти теперь для меня прояснилось.
        Но Игнатий Христофорович так и не сообщил, что именно.
        Пегас и химера
        Серебряная капля искрилась на солнце, плавные, извилистые линии потоков света вспыхивали, перетекали по ее поверхности, образуя будто бы блистающую водную гладь невиданной, непроницаемой чистоты. Тим, запыхавшись и с трудом переводя дух, все никак не мог оторвать глаз от ее враждебной ему, таинственной тверди.
        - Проспали, драгоценный бард? Вдохновенная ночь или?! - поддел его "польский панич", вдруг возникший откуда-то сбоку.
        Только теперь Тим смог собраться с мыслями, отвлечь себя от завороженного созерцания Коридора, - все уж собрались давно, наверное, он задерживал отбытие. Пришлось извиняться.
        - Трудился до рассвета, - виновато произнес он, и это было правдой, причем такой, которая уважительная.
        - Вы сх-обираетесь путешествовать так? - поинтересовался у него Лизеру, недоуменным черным взглядом окинув его щуплую фигурку.
        А что не "так"? На Тиме, как всегда, был накинут защитный плащ - жарковато, зато мало ли какой выйдет случай? На груди - верный "квантокомб" сияет, нарочно протер до блеска черную пластину рукавом; сума через плечо, в ней все его достояние: кроме складного аршина и ящичка с детскими сокровищами, еще заветная "Азбука" и копия с "Арифметики". Первая из благодарности, вторая из необходимости, кое-чего доучить надобно про умножение. "Геокурс" давно уж подарен без сожалений Веронике, все, что хотел, Тим из этой книжки для ума извлек. А что до прочего, при себе иметь свое добро, однако, спокойней, ну, вдруг придется удирать?! В остальном мало чем он теперь отличался от всех иных радетелей. Третий день пошел, как в инферальном (кажется, так?) ателье "Мистерия" выбрал при помощи сильно услужливого "серва" новое одеяние. В штанишках и сандалиях выглядел он смешно и убого - так Тиму казалось, при головокружительном разнообразии здешнего платья. Сандалии, правда, оставил после того, как Вероника сказала о нем - "деревний грек на агоре". Агора - это такая площадь, вроде той, что с "Пьющим носорогом", только
без фонтана, а грек - это человек из другой полосы земли. Не "деревний", конечно, а древний. Но он понял, выражение это лестное для него. Зато удобные, но слишком неказистые штанишки прикрыл юбкой до колен, такая вся клетчатая, желтая с коричневым, в складку - увидал на одном чудаке в "Оксюмороне", у того была красная с черным, на вкус Тима крикливо. Ушлый "серв" уверял, что выбор ему к лицу. Хотя при чем здесь лицо, юбку-то носят совсем на ином месте? Однако Тим тогда взял и юбку, и тоже короткий сизый балахон с толстым, широким поясом в обхват. На поясе том зеленоватые железные бляхи. Тронешь одну - пожалуйста, по спине бежит легкая щекотка, снимает усталость, особенно от сидения в библиотеке. Тронешь вторую - подует на тебя освежающий ветерок - на жаре-то в самый раз. Друзья-приятели его, как увидели, ахнули: прелесть, что за стиль. Этот самый стиль и вправду был ничего, Тим нравился себе и чувствовал даже некоторую уверенность, будто бы он стал и в самом деле он. А Виндекс с той поры называл иногда его бардом, значит - вольный певец, что придумывает стихи под настоящую мелодию.
        - Да, так собираюсь, - ответил он Лизеру, не очень-то понимая суть вопроса. - Разве нельзя?
        И снова пришла на выручку Нинель, и снова покраснел Сомов:
        - Милейший господин Лизеру, я предупреждала вас - к образу Тимофея надо привыкать постепенно. Это его форма приятия мира - странствующий пилигрим, поэт-скиталец. Сегодня он здесь, а завтра в неизвестности, - будто кошка мурлычет, и Бен-Амин-Джана пальчиком этак нежно тук-тук по могучему плечу. (Бедный Ивар Легардович! Грозовая туча и то не настолько мрачно застит солнце! Уж Тим бы не стерпел, не смолчал. Коли бы его Аника! Но у радетелей свои повадки.) - Ведь я верно вас трактую? - последние слова Нинель были уже адресованы Тиму. Пришлось поспешно и согласно трясти головой в ответ.
        Действительно, с переметной сумой через плечо, в долгополом плаще здесь стоял лишь он один. Не то чтобы привлекал посторонние взгляды - а и привлекал, что из того, коли они с доброжелательным любопытством? Народу вокруг было много: очередь в Коридор, в уме прикинул - человек с двадцать. Некоторые по парам, некоторые и с детишками, смирными, серьезными, не то что в его родном поселке. Сегодня день выходной, вот и собрались гулять кто куда. Если далеко, то через Коридор, если близко - с помощью "квантокомба" долететь можно или на грузовой подушке. Тим уж эти тонкости разведал.
        Их компания тоже встала в очередь, Тим из осторожности пристроился позади всех. Смотри и делай таково же, первое в том правило. Успеет приглядеться, что к чему. ИНСТРУКЦИЯ помогла все-таки не очень, не представлял он себе хорошенько, как поступать внутри Коридора.
        - Я наберу шифр с-хразу на шестерых, - вежливо предложил Бен-Амин-Джан, никто и не возражал.
        Это значит номер того места, куда они отправляются на Луне. Ох, здорово! Потому что, как именно набирать разэтакий сей номер, Тим понятия не имел. В ИНСТРУКЦИИ лишь коротко было сказано: "Наберите соответствующий каталогу шифр и затем..." Только и всего. Как набирать и, главное, где, ну ни полстрочки! Или слишком просто, или на то другая ИНСТРУКЦИЯ есть. Ох, свет ты мой! Кому просто, а кому - что облако решетом ловить! Зато теперь стало одной заботой меньше. Как-то будет внутри Коридора? Очередь двигалась быстро, раз-два, и вот уже впереди одна мама с дочкой, совсем малышкой - ноет тихонько: "Сама хочу, пожалуйста! Я уже умею". Но нет, ласково и твердо мать говорит ей "нет". Выходит, по Коридору дозволено переправляться не самому? Может, ну его, этот символ веры, который поэт? Взять, да и попроситься, пускай Виндекс его перенесет? Ага, спросит, отчего ты сам не выучился?! Тут-то и конец его басенке!
        Внутрь капли первым вступил Лизеру. Ой-ой-ой! Тима вдруг перестали держать ноги. Сердце с гулким, дробным боем рванулось к пересохшему горлу, от самого низа живота наползал лижущий холод неумолимого внешнего страха, какой иногда бывает в ожидании прилюдного стыда - он рос и рос, словно волна, которая до небес. Сейчас-то Тим выдаст себя. Не сдюжит и выдаст. Не переправит его Коридор, выплюнет обратно - всего хорошего, приятель, не по силам тебе. Останется он здесь, а друзья-приятели его будут уж на Луне. И когда вернутся, следа его не сыщут, потому как позор и полное разоблачение. Но полно, полно! Тим с усилием, достойным титана Атласа, - дрожь в коленках и по самую макушку хоть выжимай от напряжения, - привел себя к человеческому здравомыслию. Ежели такая малая детвора может, нечто он хуже? Справится и нынче, как-нибудь справится. Не съест же его Коридор? Перед ним мелькнула сиреневая туника Вероники. Следующая его очередь.
        Зажмурив накрепко глаза, он сделал шаг. Прямо в переливчатую серебряную стену. Думал, лоб зашибет, ан нет! Мягко, точно сквозь густой, шевелящийся трепетно цветочный покров, и все - прохладный ветер скользнул по его горящим щекам.
        - Дайте команду к старту! - требовательно произнес щелкающий неживой голос, каким говорят одни лишь уличные "сервы"-уборщики.
        Пришлось разжать судорожно сведенные веки и оглядеться. Серенький полумрак, равнодушно бесцветный, совсем не тревожный. Пахнет, как после вечернего дождичка седая пыль на траве - свежо и в то же время сонно щекочет ноздри. А он-то ожидал страсть каких напастей! Пустяки, наверное, все. Вдруг успокоился Тим. Где этот старт-то? Ага, вот. Прямо у него под носом. Будто нарисованная в воздухе мигающая пунцовая звездочка. Наверное, нужно до нее дотронуться. Как там сказано-то? Собрать дыхание в области диафрагмы, то бишь пониже груди, - уж это он худо-бедно делать научился. Сохранять свою целостность, думать о себе как о единице... Подумал. Представил эту самую единицу в виде складного аршина. Пока ничего особенно заковыристого. Страх вроде бы отступил. Дальше так держать! Подзадорил себя Тим и храбро, из озорства, ткнулся в звездочку нарочно и именно носом.
        - Команда принята! - прозвенел все тот же неживой голос. - Отсчет: пять, четыре, три, два, один. Счастливого пути!
        В следующий миг лицо Тима словно бы провалилось в пустоту. Тотчас следом надежная земная опора ушла из-под ног, и вокруг него не стало ничего. И самого Тима вдруг не стало.
        Это был даже не прежний знакомый, всепоглощающий страх - это живому человеку невозможно вообразить. Ибо у мертвеца, лишенного чувств, не бывает и ощущения ужаса. Тим был весь голое сознание, совершенно отстраненное от телесной своей субстанции, он только мог отметить, словно во сне, что ему должно непременно испугаться. И что вот так, без запаха, но одновременно светом и тьмой пахнет смерть. Как смерть могла пахнуть светом или тьмой - он не представлял, но здесь это было возможно, именно потому, что отсутствовало и то и другое. Однако он не мыслил об этом во времени, которое тоже перестало существовать, растянув единый миг до бесконечности. Все сознательное в нем находилось как если бы сразу в одной точке и везде, но и невероятным образом Тим сохранялся отдельно. Тело же его, словно распавшееся на мельчайшие пылинки, реяло вокруг в этом самом мгновении и в потоке небытия, уносящемся неведомо куда. Подобно застывшему ветру, вовсе не прекратившемуся, напротив, противоестественно замершему в порыве. Подобно камню, подброшенному вверх, но отнюдь не упавшему - зависшему в высоте, как не бывает в
настоящем движении. И все-таки движение это есть, но и нет его.
        Тим понял вдруг и не вдруг - никак не подходили здесь обычные понятия и названия, - что так и останется расщепленным навеки, если не предпримет срочно какого-то решительного поступка. Но как его предпринять, когда нет ни минут, ни часов, где бы спасительное это действие могло возникнуть и продолжиться? Нечто большее, чем реальный мир, вступило в свои права, и название этому нашлось - пустота. Но мысль его никак не растеклась, не затрепетала в паническом сбое, явив непроизвольно от Тима воспоминание аршина-единицы, хотя и вспоминать ему, по правде, тоже было теперь нечем. Да он и не вспоминал, загадочное шестое чувство, всегда жившее в нем на некоторой недоступной глубине, и сейчас пришло на выручку - вспыхнуло незвано ярким озарением, будто распустился вмиг благоухающий бутон, перебивший своим цветом свет и тьму. За несуществующий этот миг он понял внезапно все то, чему не мог столь долгие и трудные в познании часы научиться отстраненно по книгам. Каждая читанная им прежде строчка из начальных навыков психокинетики обретала явный и точный, опытный смысл. Заряда сосредоточенности, полученного от
концентрированного не слишком умело дыхания, хватило ему ровно настолько, чтобы собрать в общее целое крохотные частички, бывшие некогда самим Тимом, и удержать их вблизи. В пространстве, которое напрочь исчезло. Однако чтобы вытолкнуть сознательного и телесного себя наружу, навыка его, примитивного и не развитого в упражнении, отнюдь не достало. Тим подумал равнодушно и бестрепетно - пусть поток уносит его и дальше в свет-тьму, разве уже не все безразлично? Но тут его будто бы дернуло извне. Будто бы спасительный силовой круг, свернувший бесконечность до постигаемого предела, одномоментный всем его сознательным попыткам, охранил его, разделив облако пыли на большую и меньшую части. Единица-аршин все еще пребывала с ним, и тонкая эта соломинка позволила, наконец, ухватиться за свой слабый краешек, чтобы вытащить своего хозяина в материальное измерение.
        Он не знал тогда, что распадающуюся его земную жизнь сберег в последнем, предпринятом им поворотном усилии надетый совсем по иной предусмотрительной причине старый и верный защитный плащ. Поле его, включившееся автоматически, не позволило до конца погубить своего владельца, и крохотная песчинка чистой энергии, заключенная в его рукотворной субстанции, сломила спину верблюда, перевозящего человеческие души из этого мира в иной.
        Но Тим ничего такого не представлял, когда выползал по ту сторону Коридора, бледный как апокалипсический конь и бессильный как камышовая былинка, в состоянии полуобморочного изнеможения. Он споткнулся на четвереньках, согнулся и съежился на чем-то мягком, пахнущем приторной искусственной свежестью, что не было, однако, ровной шелковистой травой, окружавшей серебряную каплю, и вообще не было живой природой. Так он понял, что перешел.
        - Ах, ты ж! Гаусс и его распределение! - невнятно выругался над его головой Виндекс, и руки, заботливые, дрожащие (неужто от страха за него, за Тима?) с усилием перевернули скрючившееся тело, сомкнулись позади - дышать сразу стало просторней.
        И рой порхающих птичьих голосов, встревоженно недоуменных:
        - Тимофей, вы видеть, слышать нас? Тимофей, будьте ангел, ответьте, как можете? - ворковала над ним сиреневая тень.
        - Ч-што с вами, дорогой господин Нилов? Ах, как неосторожно! Ак-гх, как! - гудел, будто пойманный шмель, Бен-Амин-Джан, черный человек Лизеру. При этом даже и Тиму хватало ума понять - Бен-Амин-Джан представления не имеет, что случилось, и в чем, собственно, заключается неосторожность. Но это обстоятельство никоим образом не влияло на его хлопотливое участие: - Н-хадо его поднять, нет-нет... ниг-каких "сервов", я гх-сам. Мы кх-сами.
        - Ивар! Да помогите же! Что вы стоите как пришибленный памятник? - донесся до Тима нервный и требовательный призыв Ниночки Аристовой.
        Тима подхватили, понесли, а может, всего лишь приподняли и попробовали усадить - он не мог этого ощутить до конца, так шатало и мутило, и неясно было, где верх, где низ. На лоб его, словно бы покрывшийся ледяной коркой, легла чужая, теплая и мягкая ладонь - Вероника, спасибо тебе! Именно тепла, человечьего и животного, не хватало ему более всего. Но все равно, он не был в состоянии смотреть осмысленно, и вот как раз теперь отчаянно отдался страху. В Коридоре не боялся, не чувствуя ни плохого, ни хорошего, да и вообще ничего, но убоялся вдруг, когда все осталось позади. Бездна разверзлась по-настоящему, свирепо и бездонно, когда он спас себя чудесным и едва понятным образом, когда узнал уже вкус подлинной смерти. Однако устрашился Тим вовсе не ее.
        - Боги... а как же Боги? - вырвалось у него неожиданно вслух, и посторонним ему было, что тем самым окончательно напугал склонившихся к нему друзей и без того растерянных.
        - Вы что же, болван вы отчаянный?! - В иное время Тим изумился бы, услыхав столь поносные слова, и от кого, от утонченного в манерах Ивара Легардовича, мастера художественного образа. - Вы полоумный и безжалостный человек! Вы нарочно рассредоточились, вздумали воссоздать творения ваши в Коридоре??? Впечатлений захотелось?! Вы чуть не умерли в текущем времени, вы понимаете это? Ах, какой жестокий человек! И к нам и к себе. Должно быть совестно!
        Тим кивал в ответ согласно на каждое нелепое обвинение Сомова, бессознательно отдавая отчет в том, что кивки эти спасают его от прочих подозрений. Но делал это по недавней, еще не укоренившейся привычке ко лжи, однако сейчас ему не претило, слишком стало не до того. Он победил, первый раз в жизни победил, и не в "городки-перевертыши", а в такой взрослой игре, где счет ведут отнюдь не "домовые" и отнюдь не на очки. Он чувствовал, наконец, что стал в чем-то как самый настоящий радетель, и это чувство теперь убивало его. Он увидел жизнь и смерть в приоткрытой тайне, как они есть, и это знание оказалось воистину чудовищным. Потому что напрочь уничтожило и те жалкие остатки веры, которые еще задержались в его душе. Отныне над Тимом не начальствовал никто. Сделаться равным всем и при этом не иметь заступника над головой - казалось ему все одно, что голому пропадать без защиты среди бушующего прожорливого пламени. Его Боги, его Радетели окончательно развенчаны и мертвы - как некогда смертный отец мальчика Нила, и мертвые эти боги обернулись самой ужасающей и неизвестной пустотой. Он знал теперь, что если
захочет, то сможет раздобыть себе запретные молнии и громы, которыми прежние боги поражали преступивших закон. Если захочет, то сможет ими воспользоваться и даже понять, как они действуют наяву. Он знал, что если захочет, то сможет все то же самое, что и окружившие его теперь люди. Но он понятия не имел, кто или что хранит самих этих людей или, напротив, не хранит, но уничтожает их. Он сделал второй шаг на неумолимом пути познания - пожелал найти свое собственное начало и начало мира, как оно есть. И первое, что открылось ему, было - весь этот мир куда больше любого человека, куда больше солнца, планет и небес, куда больше, чем все, что он мог себе вообразить. Что привычные и непререкаемые вещи оказались вовсе не обязательными в своем существовании. Что время и с ним длина, ширина и высота, которые вместе называются пространством, были не всегда и тоже возникли и могут исчезнуть вновь. Куда и откуда? Он не знал, и ему хотелось кричать. В чем смысл его жизни и в чем смысл его смерти? Если нет никакой оборотной стороны земли, и нижнего царства мертвых тоже нет. Если будущее - это уход в пустоту, то
какой прок в его настоящем? Он не мог ныне помолиться даже в успокоение, не потому, что опасался выдать собственный грех и тайну происхождения, но потому, что слова казались ему смешными перед всепоглощающей мощью того, чего нет. Того Ничто, в котором он чуть было не сгинул сам. Так и не узнав, что же ОНО такое. Но ЭТО точно не было ЕГО БОГОМ.
        Его уже несли, плавно качая на простертых руках, помогали и "сервы" и еще какие-то люди в длинных снежных балахонах, будто призрачные лунные жители - почти так оно и было, а Тим все думал и не мог перестать, хотя и желал этого. Мысли его были не к месту парадоксальны и будто бы на первый взгляд слабо связаны напрямую с произошедшим в Коридоре, но в то же время волнительно требовали от него внимания. Как все просто и ясно представлялось ему в поселке! Мир создан Радетелями, и создан для счастья. И счастье, вот оно! Всегда ощутимое, всегда осязаемое, всегда под рукой! У него есть плоть, цвет, запах и вкус. Во всем остальном следуй закону и нечего бояться, нечего искать, нечего делать, кроме как бездумно плыть по течению жизни, а потом также бездумно в другую сторону - по течению смерти. Мудрое и наилучшее, неоспоримое устройство. Нарочно они сделали так! Радетели нарочно сделали так. Чтобы хоть некоторая часть человеческая миновала страшного прозрения о пустоте и мертвых богах и осталась невозвратно счастливой. Потому что познание этого вынести нельзя, настолько обладание им мучительно. Тим вплотную
подошел в краткие минуты полуобморочного своего путешествия на заботливых дружественных плечах к необозримо древнему наблюдению царственного сионского мудреца: "Кто умножает знание, тот всегда умножает скорбь". И скорбь его была безмерна. В первую очередь от того, что понял внезапно и чего устрашился несколько запоздало - незнание еще хуже. Самое счастливое незнание гораздо хуже любой вселенской печали. Приди некий неведомый доселе бог и предстань ныне перед слабым и стонущим Тимом, и предложи ему выбор: или-или? Назад в поселок, и не было ничего прежде, все забудется и все пройдет. Иначе - вновь Коридор, и вновь пустота, и мертвые боги в ней, и первозданное одиночество, и неугасимая лампада страдания от неспособности разом объять необъятное. Он выбрал бы без раздумий и выбрал бы второе, даже если душа его, не вместив саму себя, разорвалась бы от горя на части.
        Его положили. В какой-то комнате с огромным, затемненным окном в размах стены. Виндекс, на правах строгого распорядителя, выгнал всех лишних, чтобы не "перекрывали кислород" - шутка, конечно. Но Тим не смотрел на него и даже не благодарил - лихорадочно шарил вдоль своего тела, еще укрытого спасительным плащом, искал и не находил.
        - Сума! Да сума же! С книгами! - бормотал он, чуть не плача, и окружающие его люди в белых балахонах - казалось, их несчетное число, а всего-то было двое, неправильно поняли его.
        - С ума?.. С ума сошел?! Вы успокойтесь, это ненадолго, это пройдет! - застенчиво и сострадательно наклонился к Тиму один из них, высокий и горбоносый, с затейливо расчесанной, курчавой угольной бородой.
        - Вовсе нет! С чего вы взяли, господин милейший? - чуть ли не с пренебрежительным смешком отстранил чернобородого "польский панич" Виндекс. - Тимофей сумку потерял. С книгами... Это, простите, дорогой дружище, уж с концами, - он сочувственно вытянул губы в трубочку, присел с Тимом рядом на краешек квадратной, словно гигантская плоская тумба, водянисто-обтекающей постели. Смуглое его лицо приобрело интригующе таинственное выражение, будто бы Лютновский говорил с ним о единственно им обоим ведомом секрете: - Вы, Тимофей, не так уж и безумны, раз предприняли ваш опасный эксперимент в страховочном паллиуме - понятия не имею, где вы откопали столь ветхую вариацию, но она вам в конечном итоге жизнь спасла. А книги, что же? Вы разве не знали? Одеяние ваше слишком примитивного устройства - отсекает при переходе все то, что находится вне его поля, рассматривая как помеху и лишний элемент. Так что книжки ваши летят где-то в "гиберниевом кольце" в виде чистой лучевой энергии.
        Тим поверил сразу, да и не было поводов думать по-иному. Ко всему прочему, он припомнил и облако стремительно разлетающихся пылинок, отнюдь не по его воле внезапно разделившееся на две неодинаковые части. Та, что осталась в Коридоре, и была его драгоценной сумой. И не только с книгами. Вместе с ними сказали Тиму "прости-прощай" в этом самом "губерневом кольце" и сапожки, взятые в запас, и складной аршин, и коробок с детскими сокровищами: сушеные жуки, ладно, а вот гороховые бусы, даренные Аникой, по-настоящему было жалко. С другой стороны, не приди ему на выручку защитный плащ, видал бы он в глаза свою Анику! А так, свидятся когда-нибудь, может, очень скоро свидятся. Тиму сделалось совсем грустно. Лютновский первым заметил это:
        - Зато есть и хорошая новость. Ваш патриархальный "квантокомб" уцелел, - он дотронулся до черной, блестящей пластины на груди у Тима, - но и книги возможно прямо здесь восстановить. Это не катастрофическая проблема. Разве только "Азбука"... - Виндекс обратился в сторону двух столпов-балахонов, напряженно вслушивающихся в не вполне понятный им разговор и из вежливости не решающихся переспрашивать: - Потрясающая "Азбука" у него была. Живая, не копия. Ей две тысячи лет, а то и поболее. Раритет новиссимус. Носился с ней, как старый холостяк с младенцем, и вот утратил.
        Балахоны сочувственно заохали, тот, который был с угольной, в колечках, бородой, припомнил, что где-то и когда-то видел похожую, вроде бы у знакомого "пантолога" из неведомой Тиму западноготской полосы. Предложил немедленно запросить по экстренной связи, и если тому не нужна, переправить срочной доставкой на "Альгамбру". Можно и во временное пользование.
        Нет, нет, нет... Тим поспешно замотал головой, отчего его едва не вытошнило. Ни к чему утруждаться, он как-нибудь переживет. Балахоны посмотрели с сомнением, да и Виндекс тоже. Но не было у него сил объяснить, что "Азбука" теперь дело прошлое. Жалко, конечно, но ничего не изменишь. И его, Тима, в том числе. Вышел срок "Азбуке", вышел срок и прежнему Тиму. Ни к чему возвращать все назад.
        На "Альгамбре" он поневоле задержался. Тим изо всех сил старался делать вид, будто плохо ему, отчасти так оно и было. Хотя вернее получилось бы сказать: не плохо - холодно. Виндекс остался с ним, да и Вероника тоже. Из солидарности - Тим уже понимал это слово. Прочих пришлось изгонять чуть что не силой, но все же пришлось. Сомов спал и видел своего носорога и как бы поскорее укрыться в мастерской, а заодно, чтобы милейший господин Лизеру как можно в более короткий срок убрался бы восвояси в далекий город Танжер. Сам Бен-Амин-Джан, несмотря на всю свою галантность, мысленно отсутствовал в лунной реальности и фантазийно присутствовал в затеянных им садах какой-то Шурамах или Шумарах, Тим еще толком не успел уяснить. Что видела во сне Ниночка Аристова, догадаться было мудрено, но и ее тоже аккуратно спровадили прочь, иначе со станции вообще бы не ушел назад никто.
        Первая прогулка по "Альгамбре" не произвела на Тима ожидаемого им впечатления, впрочем, вторая и третья тоже. А ведь ныне ходил он по той самой бродяге, к которой некогда так стремился всем сердцем. Но дар сей невозвратно запоздал. После нигде не существующей пустоты Коридора мало что могло теперь задеть его всерьез. Словно бы каждое его чувство было заморожено и оттаивало с трудом. Словно обесценивалось перед ощущением пережитой им погибели, накрепко поразившей его память. Каждое утро он прояснял свое окно и видел попеременно то безумное от бесконечности звездное небо, то потрясающей прелести голубовато-зеленый лик, всходивший столь близко, что порой Тиму казалось - протяни руку и достанешь. Но это было не так, и он уже знал, почему. Само же мертвое и сухое тело Луны было ему теперь ни к чему и без интереса, да и понял мимолетом из общих разговоров, что и клочка лунной земли не осталось свободным. Дабы не поганить прекрасный шар, встававший за здешним окном, "грязные службы" давным-давно прежние радетели перенесли на ближайший безжизненный спутник. И не было на нем места поэту, не рождались здесь
стихи. Когда смотрел он в минувшие дни снизу вверх из ночной, росистой тиши на вечную скиталицу, тогда - пожалуйста. Но отсюда не выходило никак. Лишь цепляла за душу щемящая тоска, и отчаянно хотелось вернуться назад, на синеватую речку и зеленую траву и более не уходить от них никуда и никогда.
        Но Тим и понимал, чтобы исполнить свое желание, необходимо вторично ему вступить в Коридор. Одолеть его в первый раз представлялось ему теперь сущим пустяком. Вот войти в серебряную каплю дважды - это требовало подлинного мужества. Тим был совсем не против его явить. Ему только бы выиграть чуточку времени! Час за часом просиживал и пролеживал Тим в своей комнате, ссылаясь на нездоровье. Более умственное, чем телесное. На самом-то деле с головой уйдя в пособие по психокинетке и прочие книжки, которые удалось с осторожностью раздобыть. Лютновский и Вероника ничего подобного о нем не знали, само собой, сочувствовали от чистого сердца - думали, у Тима это с перепугу. С перепугу-то с перепугу, да не с того! Бедный "польский панич" изощрялся, как мог, в кулинарных искусствах, чтобы порадовать хворающего друга, к вящей радости жителей "Альгамбры", уже и позабывших, что такое эпикурея, - шла "опытная серия", и всем на станции стало не до путешествий. Тима и того проняло: насущную желеобразную пищу он еле-еле запихивал в себя, втайне приветствуя ее полную безрадостность, потому что не способен был сейчас
переживать прелести жизни. Но Виндекс одолел-таки. Состряпал из скудных подручных средств новую сому "манговый взрыв", аж ум за разум, заковыристая штука, если по-здешнему выражаться - подлинно вкусовое наслаждение. Вот ведь! Все никак Тиму не отучиться от прежних привычек и словечек, думают про него - подражание старине, а на деле так и несет поселком "Яблочный чиж". Да только они-то там не были, откуда и понимать!
        С психокинетикой дело пошло у него веселее. Оказалось, прелесть что за придумка! Наука-то, конечно, сложная - это нежно еще сказано. Но усвоив азы, в основном-то на собственной шкуре в Режимном Коридоре, дальше Тим справлялся себе на загляденье. С помощью психокинетики разве ж только путешествовать можно? Это и вовсе самое детское занятие - чуток практики, и в путь. А что прочие науки при нужном настрое не в пример быстрее в постижение даются? Час-другой, и вся таблица логарифмов навечно в его голове, Тим уж и до систем нелинейных уравнений добрался: плевать, будто разумение то начальное, попробуй с ходу одолей? А что сила рук и ног может сделаться ну прям как у "железного дровосека"? То-то и не совладать ему было с низеньким человечком, отцом мальчика Нила - поди, совладай теперь с самим Тимом, если ты, конечно, так себе - поселковый парень, а не взаправдашний радетель. Ну уж о продлении земных лет и зим говорить не приходится. Уроки эти наитруднейшие, Тим еще и не приступал к опробованию в деле, но тут "усердие и труд все перетрут", как вычитал он в новой поговорке. Через год-другой и он выйдет
не хуже остальных. Если его прежде не найдут.
        Чем может обернуться для Тима обнаружение его нынешнего, такого, каким стал он теперь, и каково выйдет ему наказание, наперед нипочем нельзя было предсказать. Фавн наставлял его: пока не сделаешься как прочие радетели, носа не высовывай, знай, морочь им головы. Так вот, вроде бы и сделался он похож, и вроде бы даже очень, и знал это о себе. Но все же не до конца. Не хватало чего-то. Немного, но чего именно, Тим пока не в состоянии был угадать. Сперва думал: оттого, что остался он в здешнем мире один, без Бога. Однако это было его личное дело, и к другим-прочим человеческим существам отношения иметь не могло. Рано или поздно он спросит, уж кого придется, хоть первого встречного - какова твоя вера? Но чтобы понять ответ, надобно ему еще маленько подучиться - о Боге без этого никак не поймешь, он был в том уверен.
        Затем словно бы перегорел, успокоился до времени - как если бы брел он темной ночью узкой тропинкой в тишине, не беспокоясь о ее конце, ибо куда-нибудь, да выйдет, невозможно такое, чтобы тропинка не кончалась. И это хорошо. Потому что ожидание было терпимым до поры и давало некоторое право на надежду, что дорога завершится в его пользу благополучно.
        На самой "Альгамбре" тоже оказалось ему интересно. Когда выползал он из своей норы на белый лунный свет, "пантологи" встречали его с видимым удовольствием. Уж Лютновский растрепал кому ни попадя, мол, Тим настоящий большой поэт. А какой он большой, если и второй зрелости еще не достиг? И уж тем более про настоящего помолчал бы - всего-то десятка два стихов напел он в "Оксюмороне", сам толком не проникнув, отчего это у него вышло. Вероника вместо него те стихи уже читала желающим, и как запомнила? Приятно, конечно, и спасибо. Но не чересчур ли? Стихи, на придирчивый взгляд Тима, были плохонькие. Уж он про то понимал лучше всех. Сперва, едва только родятся в нем слова, кажется - прекрасней их и нету, но пройдет время, и видишь вдруг - ерунда это и первый масленичный блин, который комом. Когда-нибудь, очень может скоро, создаст Тим такое творение, коим останется доволен. Идеальное, да. Как сказал однажды Сомов. О том, что это абсолютно невозможно для человека и ни в каком будущем, Тим, по счастью, пока не подозревал и оттого всерьез собирался записать для памяти совершенное произведение. Он был
уверен, что рано или поздно запишет. Как и многие поэты были уверены задолго до него. Среди них немало великих.
        Здешняя станция, "Альгамбра", одна из десятка лунных опытных лабораторий, считалась приютом "пантологов". Тим прознал тишком: как раз тех самых людей, которые и выстраивают Режимные Коридоры, а еще изучают их возможности и ставят эксперименты (ух, наконец-то выговорить смог) во время переходов. Смертельно опасные эксперименты. Навроде того, который случайно выпал Тиму, только куда замысловатей и страшней. Но каждый сознательный человек волен распоряжаться своей жизнью как ему будет угодно - это у радетелей неоспоримое правило. Нудить и просить можно, сколько влезет: не делай того, не затевай этого, но запретить - шалишь. Ни у кого нет подобной власти, если ты, конечно, уже взрослый человек. Однако и сами радетели, заметил он, раз сто по сто подумают, прежде чем сделают. Целую реку воды в разговорах выльют, пока на что-то решатся. Хуже всего для них - другому радетелю навредить, а еще хуже - ребенку. В общем, сильно смахивает на заветы в его родном поселке. Хотя какие для радетелей наказания полагаются, Тим еще не открыл.
        Два родных брата из полосы Срединная Аравия, Мухаммед-Джан и Али-Бекр-Джан (одинаковые совсем, близнецы - Тим про такое и не слыхал), которые изумили его в первый день белыми своими балахонами, делавшими их похожими на парные Колокольни Времени, теперь прицепились к Тиму прямо намертво. Когда незаняты были в своих лабораториях, ясное дело. У них Тим и выспросил про Коридор. Уж он навострился этак-то невзначай задавать вопросики, чтобы без недоверий. Правда, в голове осталось мало чего: но Коридор - штука умодробительная, так что для новичка простительна толика тупости. Главное, все же узнал он про Коридор. Это такая хитрая вещь, которая для перемещения в "энергетическом кольце" использует ни больше ни меньше, как человеческую смерть. Тим по-первой решил, что ослышался. Но после припомнил себя в пустоте, и пришлось принять как "очевидный факт". Али-Бекр-Джан ему для наглядности чуть ли не на пальцах показал. К примеру, захоти он, Тим, передвигаться по замкнутому кругу с бесконечной быстротой ну или с беспредельно возрастающей. В котором месте, по-ученому - точке, находился бы он в заданный момент
времени, допустим, в час дня? Тим подумал немного и сказал: мол, ни в какой. А вот и нет. Неправильно. Сразу во всех точках по всему кольцу, вон оно как! Словно бы двигается он, но и стоит на месте. Верно - так с ним и было, Тим спорить не стал, потому не о чем. Само кольцо, по которому летит и не летит Тим, - это протопространство, то есть беспорядочная куча не пойми чего, из которой и возникают привычные длины и широты, ну и мерное время, конечно. Управляться в нем можно единственно свободным разумом. Не тем, который от головы, но от самой сущности человеческой, что до конца никогда не умирает. Здесь Тим кромешно запутался, однако сделал вид, будто все понимает. От греха. Разберется в свой срок и с разумом, и с Коридором, уж это без сомнений, а пока поверил братьям на слово.
        Обратно на Землю тянуло его страшно. С одной стороны - за чем же дело стало? Нырнул в Коридор, и вот тебе Большое Ковно, постоялый двор "Кяхта" - милый приют, разворот Ливонской панорамы - за ним кафе-де-кок "Оксюморон". Каждый день решался Тим сказать своим спутникам, дескать, постранствовали и хватит, нечего занятым людям на "Альгамбре" досаждать. Но не говорил. Уже химическую таблицу рядов "со стандартными обращениями" успел наизусть выучить - железо-то, оказалось, никакое не разное, а всего-то называется таково один из элементов, имя которым вместе металлы, и соединений их сотни тысяч. Здешние "сервы" и вовсе не железяки, гипероновые производные - то, из чего они сделаны, но о производных понимать ему получалось пока чересчур уж сложно. Зато вводный курс естествознания прочел вдоль и поперек, спроси - с любой страницы, хоть с начала, хоть с конца. И про закон тяготения, и о четырех состояниях материальных тел, и о забавном опыте Торричелли с лошадьми и полым шаром. Своим умом сообразил про "квантокомб" не до конца, но важное - гравитационный квантовый комбинезон как раз от этого самого поля
тяготения и включается. И все же главного он не нашел. Не отважился. Не осмелился. Хотел произнести здешнему смотрителю это слово, но не смог. Все же смотритель был чужой, не то что ворчливый, но и предобрейший Медиан. А слово то было Вольер. Без него Тиму казалось - не может он двинуться дальше. Если уж на землю, то чтобы узнать о себе до конца. Даже если конец этот выйдет на поверку куда хуже любого Коридора.
        Сколько бы он еще просидел на "Альгамбре", неизвестно, наверное, выдал бы себя. Если бы на пятый день этого сидения не зашла к нему Вероника. Нарочно или случайно, но однажды вечером по здешним часам попросилась к нему "для задушевной беседы". Это такой разговор, когда каждому дозволено говорить что угодно про себя, а прочие остальные, если согласны, то слушают. И Тим тоже стал слушать. Все равно от книжных строчек у него крапало и рябило в глазах, а спать никак не хотелось - надо было дождаться восхода зеленоокой гостьи-земли, без этого ему ложиться нельзя.
        Вероника, правда, ничего душевного ему не открыла, все больше восхищалась - какой Тим чудный и как жаль, что на Луне ему сочиняется скверно. Она переливала слова, будто из одного прозрачного сосуда в другой, они текли и текли, но не убаюкивали, напротив. Приводили Тима в некоторое телесное смятение. Он ощущал одновременно острое возбуждение и нескромную обнаженность всех внешних чувств, в особенности зрения и обоняния, и направлено его внимание было на единственный достойный в комнате предмет - на тоненькую Веронику в волнах розовато-сиреневого пламени, которое вот-вот улетит и оставит ее - какой? Об этом Тиму становилось жарко думать. Руки ее чертили неопределенные фигуры, разрезали воздух на колеблющиеся струйки, будто крылышки непоседливой стрекозы в летнем мареве, и он вспоминал, какой сокровенной теплотой полны эти руки, и как, наверное, хорошо просто прикоснуться к ним. А еще лучше к пепельным волосам, распустить их из сетки переплетенных, синеватых бусин. Нет, руки все же лучше. Тим предался мечтаниям и голосу, взмахам и переливам. Когда нечто отдаленно похожее испытывал он с Аникой, то там
было иное. Там трепетало его сердце, а здесь - его тело... Вдруг волна, неведомая и горячая, будто бы поднялась внутри него. Тима подхватило, безудержно завертело и понесло, и вот спустя уже совсем неделимый от краткости миг он рухнул на подгибавшиеся колени, поймал в вышине порхающие пальчики и прижал их к своей растаявшей как по волшебству груди.
        ...когда бы ваши бережные руки
        Смогли объять смятенный, бренный мир,
        Он не распался бы от холода и страха.
        Пустой души обманчивые звуки
        Развеяв мановеньем средь светил,
        Явили вы ту часть земного праха
        Из коей я навеки создан был...
        Он не знал происхождения доброй половины слов, он подражал недавно слышанному и черпал в этом подражании, но все равно это были только его слова и более уже ничьи. Впервые, не ведая о том, Тим произносил любовные, лирические строки: они били навылет и наповал, плачущая им в такт Вероника шептала одно и то же по бесконечному кругу, будто бы и она зависла в "гиберниевом кольце", которое покинуть ей никак не удавалось:
        - Это вы мне? Это для меня? - и плакала снова и снова все то время, пока он читал.
        А когда, выдохшись, он закончил и освободился окончательно, то робко попросил, все еще сжимая ее плененные пальцы:
        - Милая Вероника, мне надо выбраться отсюда, - она так скоропалительно произнесла бесчисленные "да, да, да...", что у Тима хватило решимости и на остальное: - Ведь вы мне поможете? Поможете? Я должен узнать, непременно должен.
        - Конечно. Я вам помогу. Кому же, как не вам. Я помню, вы любить другую. Но ваше творенье обо мне... время, я знаю, бывает разным. И верю, когда-то настается мое, - Вероника сморщила носик, такой маленький, что казалось - ему приходится отвоевывать свое место на прелестном, излишне утонченном лице. Потом глубоко вздохнула, будто проглотила нечто неприятно горькое. - Чем я смогу сделаться для вас?
        Тим шагнул в пропасть:
        - Мне нужно узнать все о Вольере, - ничего не произошло. Ни вскриков, ни громов, ни убийственных молний. - Мне нужно узнать все. С самого начала.
        - Ах, как это хорошо. Вы обратились по разрезу. Нет, ах! По адресу! - она, кажется, обрадовалась, к величайшему изумлению Тима. - Мы все ехать прямо отсюда в мой дом. Он есть возле города Рима.
        - А нам надо туда? - на всякий случай уточнил Тим.
        - Да, в естественности. Если вы хотите с самого начала, - уверила его Вероника.
        Он хотел. Он готов был бежать сейчас же. Невзирая ни на какие Коридоры. И он без обиняков сказал ей об этом.
        Бутерброд маслом вниз
        Тим никак не мог заснуть. Не получалось. Он уж заметил любопытную закономерность: если в его ощущениях присутствовал некоторый избыток пережитого, ночное спокойствие всегда сменялось непоседливой бессонницей. Впрочем, отнюдь не мучительной - на выручку теперь приходила психокинетика, и Тим как бы заново перебирал в себе случившееся накануне, что сильно помогало придать вещам их верное значение.
        Дом Вероники и ее родителей - Аврелии Антонелли и Шандора Вареску - напоминал изнутри веселый и бестолковый муравейник. Уйма народа, так ему показалось поначалу, то ли родичей, то ли просто приятелей, на самом деле в приют "Буковина" забредали все кому не лень, из многочисленного множества знакомцев гостеприимного семейства. И занятия у каждого имелись неслыханные, до конца не проясненные. Вулканографы, которые высчитывают о сотрясениях земли. (Где это видано, чтоб земля тряслась? Но раз говорят, им видней.) Ноологии - эти и вовсе невесть чем пробавляются - о мыслящей оболочке планеты, но ничего, Тим еще разузнает и как следует, разберется, дайте срок. Адаптационные историки - целая компания патлатых и смешливых скитальцев, раскрашенных в дикие цвета и в шерстяных шкурах, ну чисто звери, его самого однажды приняли за их собрата, за "деревнего грека". Конструкторы прототипов - им палец в рот не клади, без оного останешься, занятие у них - модели будущего? Тим пока и расспрашивать опасался.
        При этом собственно хозяева замечательной "Буковины" блистательно отсутствовали. И это ни в малейшей малости никого из гостей не смущало. Тим тоже попривык к удивительному среди радетелей. Но все же где это видано - хозяин за порог, а гость к нему прыг-скок! Однако сомнений своих решил он не выражать, для Вероники такое положение дел в ее родном доме казалось в порядке обстоятельств обыденных.
        С непроницаемо смурного, беззвездного неба тем временем закапал дождь. Тим, задравши вверх голову, с убаюкивающим умиротворением наблюдал, как по открытому пространству растекаются волнообразно капли без шума и без дробного падения. Вот еще здешняя прихоть - жить в приюте без всякой крыши. И зимой и летом. Правда, Вероника утверждала, будто в этой полосе снежных вьюг и метелей отродясь не бывало. Все равно как-то неудобственно: вроде и знаешь наперед - установка СТП (оно же стационарное трегерное поле - лихо какое?) и пушинку не пропустит, да куда там, хоть камни с неба падай! Однако неуютно это, когда сверху твой дом настежь открыт. С непривычки, конечно.
        Но дом, что дом! Главное - вчера Тим самостоятельно и без помех прошел Коридор, вот это история! Ух, и трясся он всеми поджилками до единой, не столько даже из опасения за жизнь свою, тоже, кстати сказать, единственную, сколько в предвидении предстоящего ему бесчувственного мрака смертной пустоты-ловушки. Чуть не спасовал, лишь боязнь осрамиться перед "польским паничем" и девушкой, которой читал первые свои стихи, адресованные конкретному человеку, не дали отступить и провалиться со стыда окончательно. Хотя они-то поняли бы. Лютновский сам предложил - давай, мол, с моей помощью, так бывает, коли в Коридоре замешкаться, потом не одолеть: называется "психологический барьер", и явление это временное. Но Тим отказался наотрез, потому как знал он про себя: не отважится ныне - отпразднует труса и впредь, никогда не побороть ему ни барьер этот, ни Коридор, ни подспудные страхи. Ужасу он натерпелся, по правде говоря, лишь первые секунды, пока набирал шифр (своей рукой, и дело то оказалось донельзя простым), однако едва пошли мгновения до старта, как весь его испуг будто порывом ветра снесло прочь. Оттого,
что отсчет вовсе на незнакомом был языке и тем самым успокоил его. И еще оттого, что бояться оказалось нечего: все, должное с ним произойти, он знал наперед и пережил однажды, вот и получилось - это только ожидать неведомого куда как жутко, а того, что неизбежно и неизменно, напротив, вполне ничего, можно перенести. Тогда же сосредоточил дыхание, точно по книжке, уже понимал, что к чему, представил аршин, не отвлекаясь на мелочи, - и на тебе! - пустота просвистела мимо, он и не заметил, как очутился по ту сторону принимающего Коридора. Лютновский сказал: он, Тим, человек "лезвия бритвы", то есть такой, которого ничем не прошибешь, - проведай он, что Тим не по своей воле, а от безысходности, небось, по-иному запел.
        Все равно было приятно, что его принимают за храбреца. Да и "польского панича" он почитал не как радетеля, за это одно Тим уже ни перед кем не преклонялся, но за то, что в каждом старался Лютновский разглядеть особенную искорку, может, и прав был - Тим и впрямь человек "лезвия бритвы", ни влево ни вправо ему упасть нельзя, оттого - падать некуда.
        А еще Тим увидел, наконец, море. Как оно есть, не в видовом экране постоялого двора - разве сравнить было! И ни с чем не сравнить. Даже и с лунными просторами, открывавшимися из окон "Альгамбры". Слетали нынешним утром с Вероникой - уж очень он просился: только туда и обратно. Обратно-то выманили Тима еле-еле - целый день готов был на берегу сидеть, позабыв и про город Рим, и про Вольер, даже про Анику позабыв. И дело заключалось вовсе не в том, что у воды не оказалось края. Мало ли у чего не существует конца? У той же пустоты, к примеру. Лазоревая, тяжелая колышущаяся масса, чудилось ему - дышала и разговаривала не то чтобы с Тимом, но со всем и со всяким вокруг, то отступая, то набегая волной, как будто билась у его ног беспредельная обнаженная мысль, понять которую дано не каждому. Противно каркали здоровые грязно-белые птицы - море говорило и с ними. Благоухало от рокочущих мерно вод будто бы всеми известными запахами сразу: гниющими водорослями, увядшими цветами, его родной речкой, рыбьей чешуей, нагретым железом, едкой солью и отчего-то немного поселковой Лечебницей, где его мальчишеские
ушибы исцелял "колдун". Тим украдкой подобрал гладкий, серый камешек, зажал в кулаке - словно забрал часть моря себе, а может, и не часть моря, но часть слова, сказанного ему морем, - чтобы не забыть и обязательно вернуться.
        Теперь камень этот лежал перед ним на тугой, упруго качающейся подушке, как если бы Тим положил его вместо себя видеть сны - черная точка на белесой, пахнущей мятой поверхности. Но кругляшок-камень, Тим был уверен в этом, вовсе не спал, а тоже смотрел с ним на дождь. Может, скучал о привычной, баюкавшей его морской стихии.
        Тим смотрел и размышлял. Дождь успокаивал его, однако думы были отнюдь не веселы. Он явился сюда, дабы получить знание. Но что бы ни рассказали ему о себе радетели, вряд ли он способен станет смириться до конца с их Новым миром. Так они называют свое существование - Новый мир. А чем был плох старый, Тим мог лишь догадываться. Упрятать часть собственного племени за кроваво-красные решетки клеток Вольера - глумление над родом людским, так виделось ему. С одной стороны - чудные, милые лица, никого подобного и никогда не встречал он в своем поселке, народец "Яблочного чижа" и ведать не ведал о том, что за границей его мирка раскинулся иной, новый и прекрасный. С другой стороны - милые эти лица являли из нутра своего лишь голое притворство, оттого, что не желали делиться радостями свободного бытия. И это особенно казалось Тиму жестоким, но жестокое для него, выросшего в почитании трех заветов, значило безобразное и наказуемое по справедливости. Он ждал позорных открытий за порогом завтрашним, которым предстояло напрочь развенчать в его глазах мироустройство, едва обретенное, желанное, и уж готов он был
глаза-то закрыть на неблаговидную таинственность, но не получалось у него. Никак не получалось, потому что устал он даже от горсти собственной лжи, хотя и лгать-то ему пришлось совсем еще недолго. Что же это значило впереди? Изгнание и казнь? Или отрешение и борьбу? Но как и чем было ему бороться? Выпустить поселковый народец на волю вольную, пусть дышат и живут в полный рост - долой Вольер и да пребудет равенство, как о том сказано в третьем законе: ни один человек не лучше другого и ни один не имеет этого права быть лучше. Невозможно ведь сие провернуть в одиночку, а друзей, настоящих и верных в деле, у него нет. Ох, свет ты мой! Что же тогда? Ступай обратно в поселок и учи? Да только позволят ли? Ну, как дадут по рукам! И сыщут его враз, где и сыскать-то беглого убийцу, как не в родных ему местах? Это уж он умом понимал. Кабы еще понять, в чем причина подобной несправедливости? Почему мудрые и добрые в каждодневной жизни радетели в иных вещах выглядят как сущее зло? Почему не хотят делиться самым своим прекрасным, почему прячут знание, почему другое, тоже человеческое, но запертое и ущемленное, им
чуждо? До такого упора, что даже и погибший, пусть не по его прямой вине, отец мальчика Нила все равно сына своего, любимого жарко, без поворота бросил во тьму клетки. Может, то и не радетели вовсе виноваты, может, человеки за пограничными столбами, напротив, сотворили некое вечное злодейство и оттого безропотно обречены нести свою кару? Ладно, он, Тим, проливший кровь, но ведь мальчик Нил не успел нагрешить и вообще ранее не принадлежал Вольеру, что же тогда? Не знает он пока ответа. Зачем явился, позабыл он на миг - море и Коридор, и жадность к стихотворной песне затмили его разум.
        Но завтра поутру, это уж непременно. Они с Вероникой и "польским паничем" отправятся в город. Название которому Рим. Отсюда, из Путеол, быстрым летом каких-то полчаса - и вот оно, начало. Удивительнее всего Тиму было то непонятное смирение, с каким друзья его собрались на затеянную ради него прогулку. Виндекс разве хмыкнул слегка, мол, у поэтов свои причуды, коли желаете вдохновляться от вещей столь странных, воля ваша. Но попрекать Тима он Вольером не стал, хотя и радости не выказал. Ни малейшей. Какая же скверна лежит на этом месте и на этом названии, что даже такой славный парень не желает об них мараться? Тим стоял в шаге от разгадки, но на сей раз не нашел он в душе своей ни тени боязливости, напротив, сделать последнее, решительное усилие его подстрекало изнутри безотчетное ощущение, имени которого Тим не знал, хотя и звучало оно донельзя ясно - собственное достоинство. Если суждено в грязь, так в грязь, но ежели выйдет в "князи" (интересно, что за место такое?), то и там останется тем же самым человеком. Главное, узнать про себя, дабы не таскать изо дня в день чужую личину.
        А ведь и в гостеприимном доме Вероники притворство идет за ним след в след и никуда пока не деться. Столько вокруг ученых людей, того и гляди, попадет впросак. Взять, к примеру, простой разговор. Каждый здесь, куда ни плюнь (ох, вульгарное это выражение - Тим уже и такие тонкие понятия усвоил, да, да!), поди, на десятке разных языков свободно беседовать может. Пришлось прикинуться, дескать, по молодости мало еще подсобрал - почитай ни одного, кроме родного, но об том молчок, - оттого хочется ему по здешнему научиться. Что же, поверили сразу, наперебой кинулись ему помогать. Теперь, кроме как на местном наречии, с ним и не говорит никто. За то спасибо, Тим науку разговорную постигал быстро. Язык тутошней полосы весьма ритмичен и певуч - называется италийский. А его собственный - росский. У "польского панича" исконно природных аж целых два: тевтонский и вдобавок посполитая мова. Ну, одолеет и их со временем, сколько тогда возможностей будет стихи выпевать, представить - дух захватывает! У каждого ведь свои красоты, своя кожа и свое нутро - безбрежное, как виденное им давеча море. Радостное
предчувствие захлестнуло его вздрогнувшее сердце, мрак ужасных грядущих открытий отступил на время. Как же красив здешний мир, что нет в нем, в Тиме, стойкой силы противиться его очарованию.
        Назавтра, решено-сказано, полетели. И не только до города. В самом граде Риме по большей части передвигаться пришлось с помощью "квантомкомба". А что делать? Это тебе не Большое Ковно, куда ему! В сравнение, ну чисто "Яблочный чиж" и луна целиком. Расстояния здесь громадные. Тим и не подозревал, что могут существовать на земле столь великие поселения. Оттого в городе проложили несколько воздушных дорог-направлений, чтобы летящие вперед не сталкивались с теми, кому назад надобно. Толково у них вышло. Тим, как и всегда, удивления не выказал, пристроился аккурат хвостом за "польским паничем", а тот уж за Вероникой - сам, поди, точнехонько не знал, в которую сторону лететь. Оно не мудрено. Сверху город Рим одно бескрайнее смешение садов, лужаек и невиданных домов, а во многих местах - будто бы развалин. Виндекс объяснил ему: город сей не для прямого житья. Музеум под открытым небом, во как! Музеум - это такое помещение, где из века в век сохраняются "материальные предметы искусства", которые прежде иные радетели сотворили. Тутошнее собрание самое большое, оттого и народу ученого и любознательного пруд
пруди. Тим решил, коли выпадет ему удача, тоже ни клочочка не пропустит, все обсмотрит и про все "составит мнение" - так говорить потребно, когда хочешь получить собственное знание о всяческих вещах. Но это дело будущего, скорее всего, далекого, если оно вообще суждено.
        Приземлились через реку, около Ботнического сада Старого Универс-титета (кажется, так?), у подножия холма прозванием Яникул. Насколько Тим смог уразуметь из случайно оброненных слов, универс-титет прежде служил отдельно местом, где одни радетели учили других разнообразным наукам, какие кто хотел на выбор, но выбор тот получался невелик (для его поселка хоть какой бы сгодился, грустно подумал Тим). Теперь-то, знамо дело, везде учат, почитай весь здешний мир один большой этот самый универс-титет. А раньше не так оно было. Приходилось ехать нарочно и заранее, еще не на всех хватало, и желающих знаний наставляли в общей куче, как сказал Виндекс, "под одну гребенку". Плохо, наверное. Теперь тоже здоровенный домище не зазря пропадает, открыто с десяток детских "добровольческих" школ, для подростков и малышей, у кого родителям самим недосуг - "домовых"-воспитателей у радетелей иметь не положено (да и чему те научат, разве по деревьям не лазать). Детишки вместе живут и вместе книжки читают, как раз те, по которым он, Тим, здоровый лоб, только-только разума набираться начал.
        Сад оказался хорош. Словно начертанный с воздуха гигантской умной рукой, вроде бы не человеческой, однако радетели его создали. Таково устроен: нипочем не угадаешь наперед, что тебя ждет за очередным зеленым поворотом. Панорама за панорамой, тут беседка, а там притаился в нише каменный человек, неподвижный и холодный, но все ж таки ничуть не хуже, скажем, "Пьющего носорога" Сомова. У Тима разыгралось воображение. Он представил себе, как все до одной белые полупрозрачные на солнце статуи сходят со своих возвышений. Как оживают их одежды и ловят ветер. Как разбегаются они с легкими смешками по укромным уголкам сада, и нужно догнать и уловить, но не сообразить тебе сразу, куда бежать, и оттого приходится подстерегать их из тайного укрытия.
        - Дражайший мой бард, у вас развилась чреватая последствиями привычка задумываться на ходу, - предостерег его Виндекс, когда Тим сослепу зашибся о зеленоватую остроугольную чашу, ни с того ни с сего выскочившую на его пути. На поясе от удара включилась бляшка прохладного обдува с неприятным жужжанием. Тим прихлопнул ее ладонью - посторонний этот звук сейчас мешал ему.
        - О, пусть задумывается! - мечтательной голубкой проворковала Вероника, наверное, представив себе, как Тим сочиняет очередные элегические строки в ее честь. (Он не против совсем, но это в другой раз, не теперь.) - Мы смотрим на страже.
        Впереди из-за растущего затейливо, зигзагообразного куста встало вдруг здание. Как понял Тим заранее из направления их передвижений, именно оно и было целью путешествия. Невысокий дом, можно сказать, приземистый, розовато-серый и неприятно резких контуров, возник посреди открывшейся лужайки. Хотя и не вполне то была лужайка. Скорее, голая и плоская, как масленичный блин, поляна, без малейшего намека на присутствие ласковой, стелющейся у ног вечнозеленой травы. Коричневая сухая земля как бы отделяла и дом, и прилегающий к нему кругом участок от естественного тела цветущих садов, словно бы говоря: не входи сюда без нужды, а коли нужда все же есть, прими как предостережение. Тим и без того ничего хорошего не ждал, смело сделал шаг. Однако Вероника и "польский панич" Лютновский остановились нерешительно у земляной кромки.
        - Дальше я могу и сам. Ежели вам не приятственно, то лучше не ходить? - с дальним намерением предложил Тим, участливо, но и лукавил. К дому сему хотелось идти ему в одиночестве. Мало ли чего откроется, свидетели при том не нужны.
        Спутники Тима слишком поспешно согласились с его предложением. Сказали, подождут поблизости в беседке "бельведер". Но Тим их отговорил. Никуда он не денется и ничего с ним не случится - знамо дело, вдруг обождать придется целый день? Обещал клятвенно, что свяжется непременно по видовому экрану: обсказать, что у него и как. Познавательные занятия, они долгие, ни к чему утруждаться, пусть лучше полетают по городу. Друзья его и с этим осторожно согласились. Хотя и посмотрели на него с сожалением, будто говорили: и охота тебе, поэту, убить драгоценное время на усилия, столь неблагодарные по своей сути. Но, в конце концов, после коротких и вялых пререканий, больше из вежливости, оба оставили Тима в покое. Прежде чем ступить внутрь, под темный давящий свод - будто ныряешь в зияющую кротовую нору, - Тим обратил внимание на каменного человека необычного вида, приподнятого ввысь массивным постаментом у дверей. Черный, блестящий и гладкий, он строго выпрямился на высоком стуле, искусно украшенном богатой резьбой, - усталое и гордое лицо, пустые неодушевленные глазницы придавали ему неземной вид. Одна рука
воздета в вопрошающем жесте, будто бы каменная статуя и сама не знает, зачем она здесь. Вторая лежит, спокойно вытянутая вдоль бедра, словно бы указывает на временный отдых после тяжких трудов. Казалось, черный человек собран наспех из различных и чужеродных меж собой телесных частей, вовсе ему не принадлежавших и противных друг дружке. На передней стороне возвышения тянулся длинный ряд незнакомых, разноязычных значков-букв. Тим присматривался долго, прежде чем нашел нужную строчку и смог прочесть одну из золоченых надписей: "Мегест Иверский, достойному - достойное!". Стало быть, памятник. Если статуя сходна нарочно с отдельным человеком, она называется "памятник", Тим об этом знал. И еще он знал, что в общности своей нынешние радетели не одобряют подобных сооружений. Значит, или человек этот умер страшно давно, или отличился от всех прочих неким из ряда вон необыкновенным деянием, но умер все равно - живых охотников на памятник себе не сыскать, к этому отношение "негативное". Мегест Иверский, запомнил Тим на всякий случай. Если уж сидит сей Мегест каменным изваянием перед домом, в котором скажут Тиму
о Вольере, то и сомневаться не стоит - имеет к слову и к месту явное отношение. Тим еще раз оглядел памятник, как бы примериваясь и оценивая. Затем он вошел.
        Отсутствовал он два с половиной дня. Из постороннего только и отвлекся на несколько сеансов связи: успокоить Лютновского, и чтобы никто из лишней заботы не вздумал ему помешать. Да еще местный "серв", бесшумный и бессловесный, порой приносил ему немного пищи. Во всем прочем мир внешний на некоторое время прекратил для Тима свое существование. Внутри Музеума Третьей Революции было пусто и мертво. Тим случился единственным его посетителем, но спустя очень недолгие часы уже не удивлялся этому обстоятельству. Незачем ходить сюда радетелям, разве кроме специально и научно интересующихся - с малолетства каждый из них понимает про то, о чем Тим с потрясением до самых корней своего естества узнал за пролетевшие мимо него смены дней и ночей. Не спал вовсе, ни в одном глазу, как оно говорится, да и какой там сон! Он, пришедший, дабы узреть врага своего в лицо, обнаружил, вдруг и с первых же откровений музеумных комнат и читальных зал, что надобен ему ныне не портрет, но зеркало. Ибо врагом оказался он сам.
        Как же это, свет ты мой?! А вот так!
        Однообразной, нескончаемой чередой проходили перед ним злодеяния его народа. Народа Вольера. Народа "Яблочного чижа". Прямые потомки безжалостных, невежественных животных, чья воля извращала, угнетала и унижала не только ближнего и слабого, но и самый разум свой. Однако главнейший кошмар, длиной в бессчетные земные века, заключался более в том, что при этом чувствовали себя особи его народа хорошо и в обычном своем состоянии.
        А рядом и подле на протяжении долгих столетий существовали совсем иные люди. Сначала мало было их. Потом стало побольше. Тим узнал выражение, грубое и скверное - "козлы отпущения", узнал и то, что значили сами слова. Эти люди и были ими. Во все времена прежде Нового мира, без перерыва и малого исключения. Называли их по-разному. Магами и колдунами, ведунами и лекарями, юродивыми и чернокнижниками, в годы более дружелюбные - философами, святыми, подвижниками и просветителями. Были среди них поэты, подобные Тиму, были и мастера художественных образов и звуков, были и просто сильно ученые человеки. Общее имя им - Носители, так и написано, с большой буквы. Изо дня в день они старались не для себя, но одни за всех. Там и тут, во всех уголках земли. Но всякая кроха знания и выстраданного умения, которую они несли с собой и в себе, получала гнусный и отвратительный смысл в руках тех, для кого люди эти ее добывали ценой неслыханных усилий. Ибо народ Вольера был жаден, о да! Однако отнюдь не до вольного знания. Но до самодовольства за счет чужой чести и чужой крови - это называлось жаждой власти. Или до
кучи бессмысленных мертвых предметов - это называлось жаждой материального блага. Пусть у других не станет куска самой дрянной еды, пусть! Зато ноги свои самые ушлые и проворные водрузят на согбенные шеи остальных обездоленных.
        Да и сами обездоленные оказались ничуть не лучше. Разве мечтали они о свободе для самих себя или о свободе родного их племени? Если бы было так. Картины безумной бойни, каждая следующая похлеще предыдущей, проплывали на воздушных экранах перед растерянным и напуганным взором Тима, грешника и поэта. Казни, казни и вот опять казни. Ради того, чтобы самим обиженным сесть на нагретое место и, в свою очередь, начать обижать других. Все они хотели жить лучше, но никто, кроме горсточки избранных (да кто их слушал-то!), не знал и не желал знать, как! Потому что на самом деле хотели они не как лучше, а как проще. А проще всегда выходило за посторонний счет.
        Пока Носители однажды не сказали: Хватит! Довольно и будет! И взяли все в свои руки. Их было уж много во всех разных частях света. И они были сила.
        Вот тут-то и начиналась история Нового мира. О самих Носителях тоже полагали по-разному. Существовали на этот случай целых две наиглавнейшие теории. Теория - это такая хитрая штука, на словах или по-писаному, в которой шаг за шагом, по порядку, говорится о различном возможном знании, когда правдивом, а когда до конца не известном. В первой из теорий было сказано таково.
        Во всякие времена от людей происходило два вида творений. На день сегодняшний и на века. Которые для развлечения и которые от мучений неизвестности природы и богов. Народ Вольера, в те далекие дни именуемый для простоты толпой, всегда хотел острот и увеселений, а если и брался за вещи серьезные, то непременно за сиюминутные и сулящие скорое разрешение всем житейским несчастьям. Творцов этого призрачного благополучия сонная разумом толпа превозносила до небес, напыщенные и глупые владыки оделяли их теми самыми вожделенными мертвыми предметами, но здесь дело и заканчивалось. Потому что уже завтрашним днем ради суетных развлечений толпы появлялся иной кумир и немедленно забывался прежний. Исключение составляли как раз Носители. Именно они через громадную череду лет, иногда не ведая один о другом, из прошлого в будущее, словно вечно негаснущее солнце, передавали подлинную суть ощущений бытия, недоступную толпе и неуничтожимую. Отсюда и возникло их имя. Целый неисчерпаемый кладезь, который, кроме них, и не был никому интересен и нужен в его истинном виде. Носителям тоже приходилось несладко. Травили их
все кому не лень за то, что непохожи, и за то, что непонятны. Многие не выдерживали, становились в ряды толпы, будто прятались, и погибали там очень скоро от безнадежности, горького пьянства и доносов. Которые выдерживали, погибали тоже, зато и жалели себя меньше. А в общем, и так и так выходило худо.
        Считалось в первой теории, что выбрать ту или иную сторону - примкнуть к Носителям или к толпе - зависело от свободной воли человека. Простым "хочу" или "не хочу" решался вопрос. С непрерывным течением человеческих жизней вокруг Носителей созидалось некое "психофизическое" поле, которое окрепло со временем и вовлекло в свой круг достаточно людей, чтобы и Носители сделались также отдельным народом. Хотя бывали среди них исключения. Кто-то уходил обратно, в душный мрак толпы, кто-то, наоборот, из тьмы поднимался на уровень чистой и бескорыстной учености. Последователи этой первой теории назвали себя "хомофелитами". Но была и вторая.
        Благодаря ей Тим и узнал необыкновенное это слово - эволюция. Запомнил и проговорил быстро, все чувства в нем теперь работали на пределе возможностей, и он торопился. Уловил он главное: природа не терпит застоя и пустоты. Вслед червю земляному приходит бабочка, за ней ящерица и птица, причем новое далеко не всегда изгоняет и убивает старое, и так далее, вплоть до человека. Многие прежде полагали, что здесь-то всему конец и бытию людскому расти больше некуда. Оказалось, все совсем не так. Из недр еще дикой, ревущей и голодной разумной массы сразу же стали выделяться не похожие на нее. Называлось - естественный отбор и борьба за существование. Поначалу отбор этот проходил для Носителей весьма печально и плачевно. Уж их и жгли заживо на кострах, при народе и с глумлением (Тим только от одного мысленного представления этого зрелища едва не грохнулся в обморок). И вешали, и топили, и бросали в непроглядную тьму подземелий - хуже вообразить ничего нельзя. Ну, как лишил бы кто его самого дневного света и, главное, заветных книжек, Тим бы умом теперь тронулся, лучше уж гром с небес. Других, себе подобных,
толпа, конечно, вешала и жгла тоже. Из зависти, коварства или просто для потехи. Но лишь Носителей с непримиримой злобой и за доброе дело. Потому что народу Вольера никакое их добро не было нужно. Даже в относительно светлые промежутки лет, когда вешать и жечь вроде бы стало не к лицу, по существу изменилось мало что. Убивали насмешкой и презрением, нищетой и облыжным наговором - здоровый запасец у них был, у вольерного-то народца - его, Тима, народа, между прочим.
        Так оно и шло. Пока в один прекрасный миг эта самая эволюция не зашла столь далеко, что Носители увидали, наконец, сколь великое число их народилось, и не выиграли в борьбе за свое существование. Естественный их отбор представлялся простым крайне. Коли тянет тебя к познанию ради самого чистого знания, терзает жажда творить ради головокружительной сладости самого творения - добро пожаловать в Новый мир! Не для выгоды, не для похвалы и похвальбы, не из-под палки и не из гордыни. Но оттого, что лишь только таким способом и возможно жить, не как иначе. Право на образование, прежде чуть ли не насильно всучиваемое всем и каждому, теперь нужно было заслужить, заработать, а не просто получить готовеньким из доброхотных рук - получить и отбросить в озлоблении как сломанную игрушку. Но шалишь, Носители порок небрежения самой драгоценнейшей ценностью на земле пресекли решительно. Здесь и прошла бесповоротно черта, которой отделяли своих от чужих, иначе "зерна от плевел".
        Эволюция сия, то бишь постепенное улучшение рода человеческого, как полагали, началась вовсе не от тела. Сердце, руки, ноги, череп и даже то, что в нем, - у всех все было одинаковым, что в пределах Вольера, что вне его границ. Зато вот душевная сущность выходила разная. Изменяться стал человек от мысли своей, в материальных предметах не измеримой. В сфере, названной "ментальной", возникло подлинное преображение, и передавалось оно от поколения к поколению, от отца к сыну, хотя и не всегда. Так разделился народ Вольера и Новый мир Носителей. Приверженцев этой второй теории именовали "евгенистами".
        Хотя это только сказано так - дескать, разделились они на две половины. В реальном действии все вышло куда страшней и без душегубства не обошлось. Тим об этом читал и смотрел уже в день следующий, прямо на рассвете.
        Носители были умными людьми, а это значит - добрыми. Потому какая же доброта без ума и наоборот. Когда все управление миром материальным перешло к их племени - а как иначе, поди, народу Вольера давно уж было не разобраться, что там к чему, - легко могли они уничтожить своих врагов. Им достаточно получалось лишь приказать. Нажать кнопку, переменить программу или что там еще? Способов было куда больше, чем целей. Однако ничего похожего Носители не сделали. Почему? Спросил себя в первый миг Тим. И во второй миг ответил. Потому что сразу же перестали бы они быть Носителями. Своей рукой стерли бы то драгоценное различие, которое и выделяло их из толпы. То самое душевное сочувствие ко всякой родственной им живой твари - по-иному и вражьему малахольность. То самое невозможно долгое выяснение лучшего пути и вероятного отвращения дурных последствий - иначе и прежде словоблудие. То самое ощущение вечной ответственности за каждый малый поступок - по-другому преступная мягкотелость. Все это и было главным их свойством. Тим не просто постигал умом. О нет! Нарочно попросил он тихого и словно бы робкого "серва"
подключить сопереживатель. Страшная это штука - зато как следует прочувствовал он на своей шкуре и тоску непонятого одиночества, и безнадежное отчаяние прозрений, и муку бесповоротных решений, все то, что было сутью страданий Носителей, и что совершенно чуждо выходило народу Вольера. Прочувствовал и будто бы упал плашмя в грязь - сам-то он какого рода? Но не было иного исхода, и в день второй стал Тим узнавать про себя дальше.
        А дальше было так. Решили Носители, бедные наивные люди, что ежели закормить и забросать врагов своих всяческим предметным добром по уши и макушку, чуть что не до смерти - дабы обожрались и утихли, то и станет впредь всем хорошо. Оттого взялись за "прогресс и эко-номию" или "эко-номику", кажется, это два разных слова, Тим пока не слишком ясно себе представлял, в чем здесь разница. Впервые в ново-европейской полосе, в городе Петробурге или вроде того, группа Носителей, называвших себя "младотолстовцы", хотя на вид и смотрелись они худющими донельзя, выдвинула подобный план. Было это в эпоху "нанотехники". Дальше Тим понял не очень, но вроде дело обстояло следующим образом. Сперва изготовление всех предметов и для толпы и для Носителей почиталось занятием "цен-трали-зованным" - то есть в одном месте стряпают еду на всех, а в другом, скажем, мастерят грузовые подушки, хотя их, кажется, в те времена еще не выдумали. Потом, по плану этих самых тощих "младых толстовцев", произошел переворот по всей земле в пользу "автономии". То бишь хоть в каждом постоялом дворе, хоть в каждом малом доме любой
подходящий для этого "серв" проворно соберет тебе из обычных для жизни вещей что угодно - даже и другого "серва". Иначе, осуществит "наносинтез". Потому что Носители придумали хитрую штуковину, ага, как об этом сказано-то? "Для сбора и преобразования энергии излучения и гравитационных полей", как раз те самые накопители, которые он видел во множестве на луне. Ну, может, не те самые, а похожие, попроще, все одно - столь много ее вдруг стало, порой приходилось выбрасывать излишки, он наблюдал еще в поселке яркую череду огней, вспыхивавших то и дело на лунном теле. "Энергетический вопрос" был для плана Носителей наиглавнейший, ну с ним и разобрались перво-наперво. Тим и сам понимал, что упрощает весьма сложную историю, зато был уверен - существо вопроса он ухватил верно.
        И вот когда это произошло, когда план сработал, наступил на земле Алмазный Век Излишеств. И ничегошеньки ровным счетом не изменилось. Враги их хоть и укушались так, что выше всякой крыши, - взять для примера ту же Колокольню Времени, - добрей от того не сделались. Жили они в лучших местах, на самых красивых взгорьях и в самых живописных долинах, держались исключительно своих, так что поселения их, безвкусные и вульгарные до брезгливой жути, напоминали со стороны золотые паучьи гнезда. Но все равно Носителей они презирали - считали чуть ли не собственной прислугой, навроде "домового", и все время грызлись между собой. Каждый желал быть лучше другого, город на город, брат против брата, и снова полилась кровь рекой. А Носители от такого поворота событий совсем растерялись.
        Тогда и выступил вперед человек по имени Мегест Иверский. И провозгласил свой знаменитый манифест. Здесь, на холме Яникул, в собрании, заседавшем на этом самом месте, только музеума никакого не было - открытая лужайка, а на ней в ряд складные лавки. Траву в тот раз вытоптали множеством ног и до сей поры таково оставили в память о прежнем и пережитом. Теперь любой ребенок радетелей знает манифест сей наизусть. Прямо тут, в Музеуме Третьей Революции он начертан в специальной комнате на бездонных от прозрачности стенах огненно-красными, горящими буквами. На многих языках. Тим его тоже прочел. Без полного осознания, но это до времени, потому что в памяти его осталось изрядно:
        Манифест Иверского
        "Интеллектуалы всех стран и поколений! Будьте храбры! Ныне обратитесь на себя, на детей ваших и внуков! Настал ваш черед наследовать землю!..
        ...когда мечта становится явью и нужно лишь последнее усилие, нет права у нас отступать. Не ради настоящего, но ради других, идущих за нами. Мы не просим прощения, потому что готовы к неизбежному, и не ждем прощения, потому что никогда не простим себя сами. Но должно сделать то, что должно, иначе звание человека не может быть нами заслужено...
        ...если презреет животное свое состояние всякий из тех, кого мы изгоняем сегодня и навек из рядов людских, мы протянем ему руку и назовем братом...
        ...свершились две революции, пришло время для третьей. За буржуазной и пролетарской стихией грядет время интеллектуальной и решающей осмысленной схватки. Наш успех в нашем понимании истины, как она есть. Нет революции без идеи, и каждая идея влечет за собой свою революцию...
        ...впоследствии противоречие между идеей и человеком губит любое революционное движение. Так поклянемся: что едва лишь идея наша перейдет в человека, как сразу же мы отречемся от нее. С открытыми лицами и глядя в глаза правде без прикрас. Этим мы завершим революцию, но отнюдь не предадим ее дух".
        Затем Мегест Иверский и его товарищи, с одобрения собрания, как присутствующего, так и далеких его участников по каналам связи, стали действовать без промедлений. Они сказали:
        Мы не пошлем никого из вас вместо себя, но сами совершим наиболее трудное и страшное.
        Так они и сделали. Огромные территории, разрозненные и разобщенные тут и там, были оцеплены в считаные часы "промышленными сервами". Зоны, отданные для Вольеров по всему миру, подверглись отторжению и наскоро запечатывались граничными непроходимыми решетками. Внутри выделенных поселений все тем не менее сохранялось, как прежде. И роскошная еда, и свежайшая вода, и полное "алмазное изобилие", любая прихоть, доступная скупой бездумной душе. Только прочь из Вольера более не было хода.
        И тогда толпа поняла - ее ничтожного разумения все же хватило на это, - что Носители обманули их и провели. Свобода, которой они никогда не дорожили ранее, вдруг оказалась утраченной безвозвратно. Но это волновало их меньше всего, ибо самое обидное было - претерпеть унижение от тех, кого они вовсе не считали равными себе, но смотрели сверху вниз. Тем паче свободу в толпе понимали совсем по-особому: свободен на деле не тот, кто может развивать себя в добре, долге и правде, но тот, кто имеет власть лишать свободы других. Невыносимое это ограничение и толкнуло во многих местах толпу на бунт. Бессмысленный, могущий стать бесконечным и в итоге опасным. Ибо зверь, не страшащийся своего укротителя, хитер, злобен и непременно вырвется на волю. И уж тогда он жестоко отомстит, оттого только, что ни на что иное не способен. Для Иверского и его группы настал решительный момент - принятие на себя той самой ответственности, которую нельзя было им переложить на чужие плечи. Пролилась кровь.
        Никто их и не винил, уж Мегеста в последнюю очередь. Но они все равно все до одного покончили с собой. Добровольно, не считая себя вправе жить дальше.
        Затем постепенно образ жизни Вольера низведен был к тому незамысловатому укладу, который прочно сложился теперь. Излишества съели скука и равнодушие, разумное любопытство к жизни - полное, тупое самоограничение и бездеятельность. Закон усмирял, "домовой" ублажал, небесные боги-радетели защищали от бед. Это было Тиму уже интересно куда меньше - и то сказать, он видел все сам изнутри. Сложить два и два у него, хвала судьбе, достало соображения.
        Вечером последнего дня он вышел из Музеума Третьей Революции. Зашатался, едва сделав пару шагов, от терпкого, сладкого воздуха безветренной ночи. Посмотрел на ушибленную, одиноко замерзающую в небесах луну. Как жить дальше? Ты не знаешь? Спросил он. Луна не сказала. Но Тим и без нее знал ответ.
        Фавн, Амалия Павловна и иже с ними
        Стоять у порога было неприятно и несколько прохладно. Вялое, хмурое утро - крупяной, нечастый дождь и раздражающая сырость, вдобавок на ней летние туфли и совсем тощее, кружевное платьишко. Можно, конечно, развернуть "квантокомб", но Амалия Павловна по уважительной причине отвергла эту спасительную мысль. Пусть посмотрит на женщину в жалком состоянии, с намокшей прической и в синеватых морозных пупырышках. Пусть. Если он помнит, что он не просто Фавн, но и бывший повелитель "сервов" - Ужас Большого Ковно, то вдруг и снизойдет до общения. Первый в жизни раз происходит с ней такое, первый и поучительный: зябко стучаться в закрытую дверь. На вилле "Монада" со дня ее основания патриархом Садко Измайловичем Аграновским не случалось подобного безобразия - чтобы за внешней декоративной дверцей развернутым был входной пороговый блок. Внутри дома и то от крайней нужды, когда Паламид желал уединиться для работ и размышлений, или когда крайняя та нужда бывала биологического свойства. Все же, согласитесь, неудобно - гость с визитом, а хозяин прилюдно на горшке. Исключительно приличия ради, но чтобы с целью
ограждения от внешнего мира, нет, не припомнит она и в виде неудачного розыгрыша.
        - Простите за самовольство, - сказала Амалия Павловна в едва мерцающее, призрачное окно транслятора. Низкий голос ее прозвучал хрипло в наполненном простудной влагой воздухе. - Но я трижды за последние дни посылала запрос о приглашении и не удостоилась ответа. Даже и вежливого отказа, несмотря на то, что вы сами высказались в пользу личных контактов. Потому я решила явиться экспромтом. Вы, разумеется, в своем праве сильного не открывать мне дверь, хотя, согласитесь, неразумно гнать прочь, возможно, доброго вестника. Или вы не желаете общения в конкретной частности со мной?
        Ни ответа, ни привета, что же, Амалия, это тебе вместо букета роз. А как ты думала? Расчувствовавшийся Ромен Драгутин выйдет к твоей милости навстречу и с покаянием предложит трубку мира? Но ты вызвалась сама, ах как красиво и благородно! Легко распространяться о намерениях в домашнем уюте и тепле "Пересвета", а ты попробуй на вкус, что такое притаившееся лихо и стоит ли его будить? Стоит, еще как стоит. Теперь, когда вычислили - никакого Трефа нет на свободе и в помине, а есть мальчик Тим, и он, Ромен Драгутин, об этом знал.
        Знал и прикрывал. Не то чтобы своим телом, до экстремального развития событий ни в коем случае не дошло б - и это он знал тоже. Однако не стал бы он ни за коврижки, ни за плюшевые мишки (не забывай, глупенькая, тут не подростковая школа, и фольклорные коврижки с мишками неуместны - но что поделать, привычка), так вот, не стал бы он оберегать за свой счет особь из Вольера. Простая логика: Ромен Драгутин был и остался человеком, возможно, недопонятым, хотя и преступным. Но только человек может столь отчаянно рваться на волю, не считаясь с последствиями, и только человек может столь безоглядно прикрывать другого человека. Именно человека, а не особь. Тут и думать нечего, несмотря на то, что думала она долго в последние дни и ночи. Амалия Павловна вздохнула глубоко и не по-женски шумно, как будто собиралась увещевать сорванца, украдкой стащившего из лабораторного зала макет протеролазерного генератора, дабы проверить в деле - рванет пространство на расчетном максимуме кривой или не рванет. (Да уж, бывает, едва успеваешь схватить за руку, самые любознательные - самые непоседливые, таким выдают в
порицание значок из авантюрина. Нет, чтобы устыдиться, они еще и гордятся. Надо бы отменить.)
        - Мы знаем, что ВЫХОД прошла вовсе не особь по прозвищу Треф, - она заговорила вновь, нарочито твердо и с нажимом на значимые слова. - Мы знаем, что ВЫХОДОМ воспользовался человек по имени Тим. Мы знаем, что вам он дорог. Мы знаем, что мальчик Тим несовершеннолетний. Он в розыске оттого, что может быть в опасности.
        Впустую. Темная, дрожащая разводами твердь трансляционного окна. Плевать ему и на нее, и на этого Тима. Неужели ты ошиблась, Амалия? Твоя вошедшая в местные поговорки миротворческая интуиция тебя же и подвела. А не зарывайся, наивная ты женщина. Не хочешь - стой и дальше под холодной моросью дождя, сегодня солнца не будет, как не будет от твоей миссии никакого полезного действия.
        Транслятор мигнул белесым просветом, по поверхности его пробежали искрящиеся блики-крупинки. Из колеблющегося нутра выступило наружу умилительно напыщенное изображение смотрителя Поллиона.
        - Господин Фавн изволит спрашивать, и господин Фавн изволит спрашивать только один раз. Какая опасность сейчас грозит мальчику по имени Тим?
        Уф! Ну, слава богу! Будь это уместным, она бы пустилась перед запертой дверью в пляс. То-то Ромен Драгутин, он же Фавн, порадовался бы! Сошедшая с ума профильная педагогиня скачет, мокрая и растрепанная, на пороге захваченного им дома, с непристойными телодвижениями. Она бы и это удовольствие ему доставила ради пропавшего ребенка, да только ее предприятию сей моветон нисколько не поможет. Наоборот, нынче, как никогда, необходимо тебе, Амалия, сохранять спокойное достоинство. Представь, что в младшей переводной группе "крепкий орешек" Стасичка Михневский-Овсеенко, твой тайный любимчик, затеял восстановить рецепт древнего взрывчатого вещества, в просторечье именуемого "динамит", и тебе надо убедить его отказаться от своего намерения. (Ну, пожалуйста, Амалия Павловна, будьте добренькой? Я осторожненько, во-он в том леске. Зато как бабахнет! Разве всем не станет весело? - Да уж, веселья станет хоть отбавляй. Но и жесткое "нет" сказать нельзя. Не то в следующий раз бабахнет уже без разрешения.) Представила, и молодец. Теперь добавь Стасичке двести годиков и отними свое к нему расположение. И главное,
тщательно подбирай каждое слово, в то же время соображай скорей.
        - Мальчику Тиму грозит физическая опасность от искусственных объектов. Поскольку мы в затруднении обнаружить его, следовательно, произошла частичная негласная адаптация. Он может начать поверхностным образом подражать, не имея базового знания, - Амалия Павловна, не отводя взгляда, смотрела на маячившего в окне транслятора бесстрастного Поллиона. Пока слушает, уже неплохо.
        Она продолжала: - Плюс опасность психологическая, вплоть до подсознательного травматизма. От передозировки впечатлений и невозможности полной идентификации личности.
        Вместо приторно любезного воркования Поллиона из транслятора раздался вдруг кудахтающий старческий смешок, как если бы из-за метафорической лысины смотрителя втихую шпионил сказочный домовик-сплетник.
        - Так-таки не сыскали его? Кхе-кхе... Долго ли умеючи? Или НЕ умеючи? - ехидно поинтересовался колкий дрожащий тенорок, но сразу же посуровел: - Отвечайте!
        - Не умеючи. И вы прекрасно осведомлены, почему, - сказала, как отрезала, Амалия Павловна. Переговоры у порога вовсе не казались ей занятными.
        - Осведомлен, тут вы правы. Кое в чем поболее вашего, - голос оборвался, словно бы ожидая от нее очередного ответа.
        - Послушайте, господин Фавн, я пришла к вам лишь как проситель, и ничего кроме. Не слишком удобно разговаривать через посредника. Если бы вы явили милость и впустили меня внутрь... подумайте сами, чего вам бояться? "Сервы", насколько я понимаю, находятся под абсолютным вашим контролем. К тому же я вовсе не собираюсь оказывать сопротивление.
        - У вас и не получится, красавица! - вновь захихикал тенорок и вновь немедленно перешел на серьезный тон. - Вы можете войти. Но два условия. Первое - вы знакомы с расположением дома, посему следуйте прямо в рабочую библиотеку, не уклоняясь ни в какую иную сторону. Второе - по моему желанию разговор между нами будет закончен в любой угодный мне момент, и вы без проволочек покинете пределы "Монады". Ну как, согласны?
        - Согласна, - будто бы после краткого раздумья, нарочито громко сказала Амалия Павловна. По правде говоря, она не рассчитывала на столь шикарное предложение, но и выражать излишнюю радость поостереглась - пусть ошибочно считает: она готова была торговаться, однако передумала и сделала ему нечто вроде одолжения.
        - Тогда... милости прошу уважаемую гостью в скромные пределы приюта философа, - это уже произнес традиционную заученную реплику лопающийся от важности Поллион.
        Амалия Павловна в действительности знала, куда идти. Этот дом был почти что ее родным, да и Ромен Драгутин наверняка не пропустил мимо, в той же рабочей библиотеке на подрамнике писанный кристаллографической перспективой двойной портрет: она и покойница Светлана в обнимку на фоне перистильного портика, исчезающего в нежном сфумато. По скользкому, натертому до блеска полу шагать было неловко, за ней оставались не слишком чистые, мокрые следы - хорошо бы отжать волосы, но не дай-то бог, еще сочтет за вызывающую фамильярность. С Роменом Драгутином шутки плохи. И тогда, и теперь. Или она ошибается? Во всяком случае сейчас не время проверять.
        Он встретил ее стоя. В прошлый раз от неожиданности и растерянности она не сумела толком его разглядеть. Ныне перед ней предстал сильно сутулый, костлявый старик, говорят, вольерные особи склонны к полноте, но этот - скорее оживший скелет, в котором еле держится живая душа. Впрочем, Ромен Драгутин никогда прежде не был особью и, видимо, полностью не утратил человеческое состояние даже в заточении. Глаза его, словно залитые расплавленным светящимся серебром, смотрели непреклонно. Вот уж воистину, "крепкий орешек", орех Кракатук, не просто с ним станет договориться. Ей вежливо предложили сесть, она послушно опустилась в неудобное, жесткое полукресло - каменные подпорки и две поперечные скрипучие доски. Однако успела уже и позабыть в тревоге последних недель, сколь неудобна в "скромном приюте философа" повседневная мебель. Пожалуй, разве что Диоген Синопский чувствовал бы себя здесь комфортно - бывший хозяин почитал за правило закалять тело и в обыденных житейских мелочах. Шустрый комнатный "серв"-лакей предложил ей горячий настой из трав, кажется, судя по запаху, основными компонентами служили сухая
ромашка и свежезаваренный шалфей. Она поблагодарила. Не "серва", нет. Но того, кто и в самом деле проявил о ней заботу, то ли пожалел мокрую самонадеянную курицу, то ли и впрямь воспитание, полученное им в молодости, брало свое.
        Ромен Драгутин так и остался стоять. Теперь облокотившись о невысокую кафедру-конторку: покойный Агностик терпеть не мог творить за столом, но будто средневековый нотариальный писец корпел обычно за неказистой дубовой трибункой, специально подогнанной для его роста. Старик был намного выше, и оттого для опоры ему приходилось сгибаться дугой, казалось, он, набычившись, берет разбег с высокого старта.
        - Вам неуютно? - вопрос носил, скорее, риторический характер, Амалия Павловна сначала даже не думала на него отвечать, однако тревожный визави ее настойчиво переспросил: - Вас ущемляет присутствие в этом доме вашего мертвого друга? Но я не имею никаких прав совершить над ним то или иное погребальное действие, хотя и нашел распоряжение покойного. Он желал, дабы прах его развеяли на закате средь березовых деревьев в присутствии близких ему людей. К последним, как вы сами догадываетесь, я не отношусь. Впрочем, если хотите, можете забрать с собой его тело, теперь я возражать не стану.
        - Напротив... - осторожно и несмело начала Амалия Павловна. - Напротив. Бедному Паламиду лучше пребывать до поры в том месте, где он сейчас и находится. Под вашим присмотром, господин Фавн. Видите ли, мы бы не хотели временно предавать это дело э-э-э, м-м-м...
        - Огласке? Так я понимаю. Что же, весьма логично, с вашей точки зрения, и вполне прогнозируемо, - он говорил, явно насмехаясь, но как-то горько, словно внутренний сарказм его пробивался сквозь слезы, хотя, наверное, это было лишь обманчивым впечатлением? - Я согласен, пусть пребывает до поры, как вы изволили выразиться... Думаю, главное отнюдь не это. Поскольку вы именовали мальчика Тима в моем присутствии по рангу человеческому, то вам необходимо увидеть следующее. Прежде чем вы вновь продолжите его успешно ловить, - слово "успешно" он произнес, как бы подчеркивая прошлую беспомощность попыток и в издевательском ключе. - Но вдруг вам еще повезет? М-да. В случае сем удача далеко не на вашей стороне. Тем не менее, Поллион! Реставрационный "баскет" на экран!
        Вспыхнула пронзительным светом торцовая стена, Амалии Павловне пришлось обернуться, чтобы ничего не пропустить. Она досмотрела все до конца как примерный зритель, ни разу не запросила пощады, да и собственно, почему должно ее щадить? Ах, какая чудовищная нелепость! И как легко было ее предотвратить, окажись рядом с Паламидом хоть кто-нибудь! Мальчик, конечно, ни в чем не виноват. Он даже не понял, что его оскорбили, притом оскорбили страшно, он лишь защищал свою обреченную жизнь и старика защищал тоже. В иное время и в ином качестве он мог бы стать в этом доме учеником, а стал... кем? Убийцей? Язык не поворачивался произнести такое, и мысли бунтовали против. Если бы Агностик одержал верх, вот он без оговорок сделался бы убийцей беспомощного перед ним человеческого существа.
        - Вы показали мне, чтобы я передала другим. Я исполню, обязательно и непременно. Никто не причинит этому ребенку вреда, он ведь еще ребенок, даже по меркам Вольера. Мы постараемся действовать мягко, чтобы у мальчика по возможности не осталось непоправимого надлома ущербности. Но для этого его надо найти. Помогите нам, если можете.
        - И рад бы, но не могу. Я ведь сам ему наказал - стань подобен радетелям настолько, насколько хватит сил. А сил у него, по-видимому, оказалось достаточно. Где проще всего спрятать лист? Конечно, в лесу. Но лес - это ваша прерогатива, не моя. Вот вы и ищите. Я лишь случайный гость.
        Амалия Павловна кивнула, скорее машинально, чем соглашаясь в действительности. Он может помочь. Может, но отчего-то не хочет.
        - Скажите, господин Фавн, вы подружились с мальчиком оттого, что даже в вашем глубоко измененном состоянии почувствовали в нем человека? Или оттого, что ваши детские биографии кое в чем сходны? - нужно было говорить далее, ведь не уходить же ей прочь с полупустыми руками, когда дело в смысле личного контакта, так сказать, пошло на лад.
        - Вы кто по роду занятий и призванию, смею спросить? - вопросом на вопрос ответил ей Ромен Драгутин, вздохнул с присвистом, наверное, стоять ему было неудобно и тяжело. Но упрямый старик не желал оставлять своего возвышающегося поста.
        - Я когнитивный психотехник и профильный педагог. Мой главный интерес - переходный и подростковый периоды, дети, знаете ли, самое великое чудо. Нарождающаяся мысль, которую необходимо направлять и наставлять. Я более люблю практику, чем теорию, - Амалия Павловна невольно покраснела: уж не перехвалила ли она себя, фу, срам какой!
        - Стало быть, вы должны обладать обширно дифференцированным знанием? - уточнил непритворно-вежливо Ромен Драгутин. И сам себе ответил: - Должны, а как же! Только скажите мне для ясности, что вы подразумеваете под сходством биографий? Это может оказаться важнее, чем вы думаете.
        - Видите ли. Мы запросили... точнее, я запросила его регистрационную историю. В ней указано - мать мальчика страдала быстро прогрессирующей формой рассеянного склероза. Ваша мать и ваша бабушка по отцу - тоже. Даже для человека это крайне неприятное отклонение, хотя и успешно излечимое со временем при помощи углубленной психокинетики. Однако никакой особи из Вольера психокинетические погружения недоступны согласно их собственной природной организации. Мать ребенка получала, конечно, достаточное облегчение в тамошней Лечебнице, по крайней мере, это позволяло ей передвигаться без посторонней помощи и не деградировать до растительного состояния. Однако заметьте. Вышеозначенная особь, вероятно, сознавала свою неполноценность, потому что добровольно решила прервать свои муки путем осмысленного прекращения существования. В месте, именуемом Домом Отдохновения. - Амалия Павловна, почувствовав интерес старика к своим рассуждениям, заговорила несколько быстрее: - Для Вольера это, как я выяснила, не совсем обычно. Что и позволило мне предположить: родители или один из родителей Тима были скрытыми Носителями.
Вам известен этот термин?
        - Да, известен. Я почти полностью восстановил свою память и познавательные способности, если вы вдруг не заметили. Под этим понятием подразумеваются особи, предрасположенные к человеческому образу жизни, но не нашедшие в себе внутреннего ресурса преодолеть заградительный барьер. Вполне возможно, что и они в чем-то полноценные люди. Все же вы не хуже моего знаете правило: в пределах Вольера действует двойная перестраховка. Лучше недооценить, чем переоценить. У страха глаза велики. А у здравого смысла тем более.
        - Вот я и решила, что в случае подспудного накопления мог произойти качественный эволюционный скачок. Я, господин Фавн, "евгенистка" по предпочтениям, - будто бы извиняясь, сказала о себе Амалия Павловна, нарочно проигнорировав последние замечания по поводу страхов и здравого смысла.
        Качественный скачок! Милая моя, ты даже не догадываешься, каков он бывает на самом деле. Я, старый дурень, наглядное тому доказательство. А вслух он произнес:
        - Поверьте мне на слово. Я понятия не имел о несчастьях его матери. Как бы это сказать? В достопочтенном во всех отношениях поселке "Яблочный чиж" ваш покорный слуга был своего рода изгоем. К тому же мальчика я не выбирал, скорее, он меня... Я нисколько не лукавил и не кривил душой, когда утверждал - не в моей власти вам помочь.
        - Хорошо. Оставим это до поры, - мягко согласилась Амалия Павловна. - Не позволите вы хотя бы вернуть назад его подругу? Ее зовут Аника, ведь верно? Поймите, это не из желания насолить вам. Но в поселке сложилась патовая ситуация. Мы пятый день, как вынуждены держать его обитателей под достаточно сильным воздействием седативных добавок. Иначе говоря, в полусознательном состоянии во избежание полной дестабилизации. Возвращение э-э-э... девочки домой под качественной легендой позволило бы отчасти разрядить обстановку.
        - М-да, боитесь бунтовать начнут? Так передушите их всех, как курят... Не можете? Не можете! - серебро в его глазах приняло оттенок пепельно-печальный. - Но я не могу тоже. Поймите и вы правильно: я дал клятвенное уверение. Мы оба будем ждать мальчугана здесь. До тех пор, пока он не вернется, пока не станет как настоящий радетель. Сколько бы времени это ни заняло. И я намерен свое обещание исполнить. Так что Вольер исключительно ваша забота.
        - Девочка хотя бы в порядке? - Вот ты уже и научилась подлизываться, Амалия.
        - Аника совершенно не в силах разобраться с происходящим вокруг. Я сочинил ей сказку о том, будто им с Тимом выпали почетные испытания, и если они справятся, то получат награду от Радетелей. Она охотно поверила. Целыми днями плещется в бассейне с удовольствием, вот только с пищей беда - непривычная. Но ничего, я наплел ей, что это испытание тоже. Отыскал в запасах изрядный куль с лесными орехами "фундук", раскрасил в разные цвета, уж как сумел, теперь кормлю помаленьку. Эпикуреи, сами понимаете, у меня под рукой нет, а учить стряпать "сервов" я не мастер. Что другое, пожалуйста, а это - нет.
        - Что другое? Под сим вы разумеете давнишние события в Большом Ковно? - Почему-то ей показалось, что спросить об этом можно уже без дрожи отвращения и безопасно. Ромен Драгутин никак не представлялся ей чудовищем, всего-навсего старик, немного ершистый. Так ли уж права она была, что огульно и "заглазно" проголосовала тогда за его полновесное наказание? Окстись, Амалия, ведь погибли люди, что ты, что ты! Но хотелось ей и узнать. - Если вы позволите и захотите говорить на эту тему, возможно, запретную для вас, господин Фавн?
        - Вас любопытство ест. Отчего я так поступил? Вы, как настоящий когнитивный психотехник, не могли не заинтересоваться... Жаль, что никто не заинтересовался много лет назад, - старик выступил из-за своей конторки на середину библиотеки, словно собрался ораторствовать прилюдно. Скорее всего, ему надоело смотреть на нее сбоку и как бы со спины, он желал теперь видеть выражение ее лица. - Представьте себе, ни единый человек не задал мне этот вопрос. Ни единый! Всех волновало лишь мое преступление, но ни в коем случае не его мотив. Будто крестный ход со святой водой в чумное время оно, однако дьявол-то вовсе не я. Вот и выходит, все было зазря. Хотя гибели я никому конкретно не желал. Тут вам тоже придется поверить мне на слово.
        - Но зачем? Вот я спрашиваю вас сейчас, господин Фавн. Спорить не стану, слишком поздно, но все же. Никак не укладывается в голове, причем было это ваше "Хайль!"? Я просмотрела, впоследствии и подробно, исторические сочинения соответствующего периода и, честно признаться, сочла - вы были, вероятно, не в своем уме. На почве добровольного затворничества. Согласитесь, добиваться памяти потомков столь странным способом - это же полный абсурд! Когда любой может записать о себе какую угодно хвалебную информацию в какой угодно библиотеке на века. И на все найдется свой знаток. Слава - предмет нынче не вожделенный и не ходкий в обращении. Да у вас ее хватало, с вашими-то изобретениями!
        - Ну при чем здесь слава! Для того чтобы сделаться обширно известным, достаточно податься в общественные координаторы - вечная там нехватка добровольцев. Но вы ничего не поняли. И никто не понял. Ни тогда, ни уж подавно теперь, - старик будто бы брезгливо скривился, а может, не брезгливо - горько. - Я лишь хотел указать на грядущую в недалеком будущем опасность. Могущую перерасти в катастрофу. Я пытался на словах, но разве кто-нибудь желал услышать? Зато наглядная демонстрация, как мне казалось в то время, привела бы всех вас в чувство и заставила, наконец, смотреть хотя бы на шаг вперед.
        Амалия Павловна слушала и не верила своим ушам. Однако какой смысл ему лгать, особенно в данных, непростых обстоятельствах?
        - В чем же вы видели опасность? Явится уже настоящий фюрер, и армия его "сервов" будет больше вашей? Знаете, теория заговора Вольера в наши дни не выглядит привлекательной даже для фантазийных романистов, - Амалия, опомнись, с кем ты говоришь! Осторожность и еще раз осторожность! - Простите, если получилось грубо.
        - Не грубо. Глупо. И Вольер здесь совершенно посторонняя тема, - старик резко и досадливо взмахнул рукой, словно разрубая пополам воздух. - Прошлое безумие редко раскрывает людям глаза на их нынешнее безумие. Это не я сказал, это Клод Гельвеций. Был такой мыслитель в Темные века... Вы же за грудой хвороста не увидели настоящей чащи. Что Новый мир совершенно беззащитен в основании своем. Помните того паренька, который вывел меня, так сказать, из строя? Хорошо, что у него домкрат случился под рукой. А если бы не случился сам паренек? Что тогда? Оружия у вас никакого нет и общественных мер обороны тоже. Не перебивайте, я знаю, что вы хотите мне возразить. Любой предмет, пускай и банальный воздушный очиститель, можно превратить в орудие истребления. Если, конечно, сильно захотеть.
        - Но ведь никто и не хочет... До вас, по крайней мере, не хотел, - поправилась поспешно Амалия Павловна, разговор этот, чем дальше, тем больше тревожил ее. - Знаете, досужие вымыслы о вторжении инопланетных разумов давно канули в прошлое как несерьезные. Однако лично вам никто ведь не запрещал создавать какую угодно оборону на этот невероятный случай, да и запретить не мог. У меня детишки в младшей группе балуются изредка подобными пустяками, - но Амалии Павловне вдруг показалось, что это вовсе не пустяки. По крайней мере, здесь, в библиотечной комнате.
        - Опять вы упрощаете. Когда дело касается Вольера, вам всем свойственно усложнять, а в вещах воистину важных - наоборот. У человечества исчезло напрочь футуристическое видение, вот где, как говорится, собака закрыта! Или зарыта, неважно. Вы смотрите исключительно назад. Вольер, ах Вольер! А что, собственно, Вольер? Это дело прошлое. Я там жил, и я знаю. Простое осуществление на практике древнего как мир девиза "либерте, эгалите, фратерните" и самым действенным способом. То есть полным изобилием и не менее полноценным насилием - тотальное искусственное счастье для тех, кто не в состоянии создать его своими руками. И слава богу. Кстати, боги там тоже имеются. В наглядном, так сказать, виде. Вековая мечта - Господь, воочию сходящий с небес, да еще с карающей молнией в руках. Которая тоже наглядна, не надо призывать разящие громы, они обрушиваются на нечестивцев сами и сами исправно испепеляют. Без боли, без страданий, без мысли. Ибо, где нет мысли, какие уж там страдания! Они не мучаются и подавно от неразделенной любви или вакхических страстей, частичное подавление гормонального фона блестяще уводит
их внимание от излишне бурных переживаний. Неизменно покойное существование в бесконечном сегодня. А вот вы, напротив, прикованы воспоминаниями ко вчерашнему дню, как беглый раб к утопшей галере.
        - Вы слишком мрачно смотрите на жизнь. Как же так, назад? Мы, по-моему, усердно движемся вперед, - ошарашенная, она принялась возражать, но получалось у нее как-то неубедительно.
        - В области познавательной, безусловно. Но в области общественной смены формаций - все, тупик, финита! Или вы на самом деле думаете, будто бы социальный прогресс закончился с возникновением человека Нового мира? Чудесно, нет государств, нет законополагающих запретов, нет фанатичных религий, единого представительства и того нет. Оно и не нужно. Потому что интеллигентный разум сто раз отмерит, да еще не всегда отрежет. Взаимный политес и расшаркивания по малейшему поводу. Лучше пусть плохо будет мне, чем ближнему моему. И осознание довольства от осуществленной личностной значимости, - Ромен Драгутин последнюю свою фразу произнес чуть ли не шепотом.
        От чего у Амалии Павловны пробежали вдоль по спине нехорошие, колючие паучки.
        - Что же вам не нравится? Неужели вы ратуете за возвращение назад, в Темные века? Родство человека и Вольера? Наперед можно предсказать, чем оно закончится, - она уже начинала сердиться из-за того, что никак не могла найти с этим загадочным стариком общий для них обоих язык.
        - Да не ратую я за возвращение! Во-первых, потому что оно невозможно. А во-вторых, вы снова с завидным упрямством пытаетесь смотреть только назад. Забудьте вы про чувство вины - особи, если вас это утешит, виноваты перед Новым миром куда больше. Но что этот Новый мир ждет впереди? Угроза здесь вовсе не со стороны Вольера, они давным-давно отстали и потеряли свое значение. Их эволюционная ниша определена и лишь от вас зависит - сохранить ли ее вообще. Вы же нынче живете без борьбы, отвоевались и хватит. Но не бывает так. Думаете, постепенное улучшение человеческой разумной природы - это настоящий эволюционный путь? Шаг за шагом вы станете совершенней и праведней? Нет, милая моя госпожа когнитивный психотехник! Не будет этого никогда. Не сегодня завтра из вашей собственной массы произойдут иные существа, и рано или поздно вы станете им очень сильно мешать... Не усмехайтесь! - дребезжащий тенор его перепрыгнул на высокие визгливые ноты. - Вы обманываете себя, полагая, будто сможете с разумными разумно же договориться! Блажен, кто верует. Разум не всегда идентичен морали в понимании
интеллигента-носителя. Тем более он может оказаться вовсе не человеческим. А вам совершенно нечем защитить себя. Более того, вы даже не задумываетесь о такой возможности, - он, кажется, ослабел. Вновь отошел за низенькую конторку, навалился на нее одним плечом.
        - Хорошо, я поняла вас и выслушала достаточно. Если ваша предполагаемая опасность вдруг возникнет... Когда она возникнет, я думаю, люди Нового мира как-нибудь разберутся, что им делать и чем спасти себя, - ей уже не хотелось и дальше говорить с ним. Что она ждала услышать? Все, что угодно, только не стариковский лепет о вселенских страшилках. Хватит с нее одного Игнаши, с его постоянными кошмарами о ядовитом драконе, стремящемся коварно вырваться из своих пут. - Но вернемся к мальчику Тиму. Вы не желаете помочь, что ж, дело ваше. Однако имейте в виду, господин Фавн. Без правильной психологической помощи у него может развиться необратимый Адамов комплекс, ведь он считает себя первым в истории человеком такого рода и в неопределенном статусе. В будущем, в которое я, между прочим, именно смотрю, это, вероятно, приведет к абсолютной неспособности полноценной идентификации личности.
        - Да, я учту, - как-то равнодушно согласился с ней старик. - Аудиенция закончена. Впрочем, в любое время, когда пожелаете или кто-нибудь другой пожелает, я буду доступен. А сейчас я устал. И в частности, от вас.
        Ну, вот ушла! Беззлобно подумал он. Никогда не умел с ними толком общаться, теперь поздно и стараться. Тем более пора кормить девочку. Надо же! Как она сказала? Когда возникнет ваша предполагаемая опасность! Ха! Да она давно уже тут! Он предпринял последнюю попытку, вообще сомневаясь, что вправе это делать в изменившихся обстоятельствах. Отныне он перешел, попросту говоря, в противоположный лагерь. Или всегда в нем был? Первая ласточка все время сидела напротив вас, милая ученая дама, а вы даже не удосужились приглядеться внимательно. Зачем он вообще бросился их спасать? Уж очень красивая эпоха - Золотой век Сатурна, и как все прекрасное - легко разрушаема. И еще потому, что он только переходный вид, и нашим и вашим, принадлежит и старому Новому миру тоже. Он уже не с ними, но и не со своим народом, потому что народа пока никакого нет.
        Конфликт налицо. Непонимание с одной стороны. Невозможность достучаться с другой. Неприятие - это уже с обеих. Кто-то из нарождающейся его расы сможет адаптироваться лучше, кто-то хуже, в любом случае выйдет игра в прятки до поры. До той самой поры, когда эволюция решительно пойдет на новый виток, и кое-кто опять окажется лишним на вершине. Так уж повелось, если есть овцы, непременно придут и волки. И, как всегда, они будут умнее овец.
        Она посчитала - я сошел с ума. Или никогда в него не приходил. Старо как мир, всех непохожих на себя объявлять сумасшедшими. Вечный их жупел: не дай бог, тебя сочтут недостойным и отправят в Вольер. Ба, лучшая гарантия против этого - твой собственный страх. Боишься, значит, существуешь как человек. Кто не боится, тому Вольер что дом родной. Непрерывный процесс, отсюда - туда, реже наоборот. Но потому процесс и непрерывный, что сразу движется во всех возможных направлениях. Еще гигантские ракообразные воевали вовсю с головоногими моллюсками, как уже на эту битву взирали из заводей первые позвоночные акулята. Сначала робко, потом, дождавшись своего часа, тоже ринулись в бой. Весьма успешно, надо сказать. Бедняжка думает, его жизнь прошла по их меркам впустую. Как бы не так! Уж он-то нашел знание о себе, более того, постарался сделать для Носителей что мог. Умом понимал, что бесполезно это, но все равно. Как-никак вырос средь них, и не без радости. Если бы не кинулся в полымя с окаянной той наглядной демонстрацией, по сей день жил бы припеваючи промеж своих "сервов". Сами Носители в ранний период
становления были таковы. Правитель дурак дураком, ни бельмеса не смыслит, пыжится за счет чужого ума, а они ему в ноженьки кланяются, безответные советчики: и уж ноженьки об них вытирают владыки со всем усердием. А зачем? Ради всеобщей идеи счастья. Или того хуже, правитель - и он случайно из Носителей. Вот тут, какой бы крест он на себе ни нес в трудах праведных, вместо "спасибо" ему одни подлые поношения. Спрашивается, на кой оно надо? А патриотизм и страдания народа. Кто народ этот тебе, и что ты ему? Любая благая затея оборачивается изнанкой или пролитой кровью.
        Потому и я ввязался. Ради чего? Ради краешка чужого совершенства, вскормившего меня. Что мне Золотой век и кто я ему? Не бесплодная ли жертва? Нет, отнюдь. Потому что так всегда бывает и быть иначе не может. Всякий природой данный закон не плох и не хорош, потому что просто есть, и нельзя его отменить. Плохо и хорошо бывает лишь только то, что в нашей власти. Но мое дело сейчас - ждать. И уж дождусь, скорее, чем вы думаете, моя прекрасная и сердитая собеседница! За сим, мысленно не с вами, и - адью!
        Амалия Павловна прибыла на "Пересвет" как раз в тот самый час, когда в несколько чопорном укладе дома возникли сущий хаос и переполох. Викарий поприветствовал ее непривычной скороговоркой, словно прочие его ипостаси были заняты до предела, да и эту, привратницкую, срочно требовалось отозвать на подмогу. В приемном зале, обычно пустынном, Амалию Павловну едва не сбил с ног влетевший следом за ней Карлуша, извинился рассеянно, а и без него от неожиданности показалось - целая толпа людей, которых всего-то, исключая ее самое, было четыре человека. В центре жестикулировал отчаянно Гортензий, ему внимала с ласковой усмешкой высокая и чуть полноватая дама, - на секунду Амалию Павловну кольнула постыдная ревность, но тут же она успокоилась. Да ведь это госпожа Понс, общественный координатор среднеевропейской полосы, собственной персоной! И не одна она, подле топтался Игнаша, с потусторонне просветленным лицом, но и взъерошенный, что твой воробей, запугивающий с ветки нахального кота.
        - Что случилось? - пролепетала Амалия Павловна растерянно. В ответ получила беспорядочную лавину приветствий, отрывочных сообщений и пламенный заверительный взгляд от Гортензия - общественные дамы, это общественные дамы, но она, Амалия, на свете единственная.
        - Здравствуйте, милая моя, здравствуйте! Рада личному знакомству и премного наслышана о вас! - едва ли не ребячески вскачь оборотилась к ней госпожа Понс. - Как ваш поход, удачен? Но об этом после. Вы слыхали?
        - Лала, ты же ничегошеньки не знаешь! Гортензий, проходимец этакий, отыскал нашего беглеца! - выпалил, все еще с пыла, с бега Карлуша.
        - Ну, не то чтобы отыскал, скорее не успел и упустил. Но определенно попал в нужное русло, - застенчиво зыркнул в сторону Амалии Павловны молодой ее воздыхатель.
        - Что ты скромничаешь! Лала, не верь ему, он скромничает! Выследил и вынюхал... Парень прошел Коридор! Быть этого никак не может, но он самостоятельно прошел Коридор.
        - Бедный мальчик! - Ого! Это Игнаша говорит, но другого она и не ждала от него. - Бедный мальчик! Я как представлю, что ему пришлось пережить! Жуть наползает. Надо немедленно бежать! Да-да! - он суетился и вертелся на одном месте, Амалия Павловна редко видела его таким.
        - Куда бежать, Игнатий? После побегаем, хоть наперегонки с препятствиями, - увещевала его госпожа Понс. - Сейчас важней голова, а не ноги.
        - Ах, Альда, брось! Это я, король всех ослов, виноват во всем! - Игнаша, как ты не похож сейчас на обычного себя или, наоборот, похож слишком, подумалось Амалии Павловне. - Несчастный парнишка чуть не погиб в Режимном Коридоре, и почему? Потому что некий старый болван всякую совесть потерял. Думаешь, я не видел, что имею дело с человеческим существом? Видел, еще как! Охламонов этих и торопыг, - он сделал нервный жест в сторону Гортензия и Карлуши, - проучить и поучить хотел. Вот, однозначно допрыгался.
        - Да что же случилось, кто-нибудь объяснит мне, наконец? - громко и почти обиженно воззвала к ним Амалия Павловна. О том, чтобы донести суть своих переговоров с Роменом Драгутином, теперь не шло и речи, и это несколько расхолодило ее.
        - Амалия Павловна, дорогая, - кинулся к ней Гортензий по-рыцарски поспешно. - Вы-то представляете, сколь усиленно я рыскал по близлежащим городам и весям в поисках пропавшего вдруг поэта. Вычислил и постоялый двор, и в "Оксюмороне" навел шороху, и даже библиотечного "серва" допросил, но - "пусто-пусто". Из-под самого носа утек, все время на шаг впереди. Я уж духом пал. Пока до меня не донесся слух. О том, что на одной из лунных станций, на "Альгамбре", некий пришлый бард, размечтавшись о возвышенном в Коридоре, едва не утратил свою плотскую суть. Спасся благодаря защитному паллиуму первобытной эпохи, и вообще, случай престранный. Само собой, я тут же на "Альгамбру", а мне в ответ - нету, час назад отбыли в неизвестном направлении. И поэт и двое с ним. Причем во второй раз при прохождении Коридора никаких казусов не возникло. Все перешли, и все самовольно. Предъявил им молекулярное "изо", говорят, без сомнений, он. Новая поэтическая надежда нашего времени, некий Тимофей Нилов.
        - Да ведь это же?.. - У нее не нашлось нужных слов.
        - Именно. Парень-то наш не промах! - подал голос Карлуша. - У него и с плащом-то было полшанса из миллиона. Чудо, что вообще выжил. Так нет, говорят, пяток ден корпел над справочниками по психокинетике, тамошние, невинные и кроткие, думали, для преодоления внутреннего барьера. А он учился на скорую руку. Вообще рисковый малыш, сам-молодец!
        - Где теперь искать этого молодца? Ох-хо! - вздохнул во всю грудь Гортензий. - Разве начать сначала! Ничего другого не остается!
        - Это потому что поэт. Я сразу понял! Да-да! - Игнатий Христофорович столь яростно затряс головой, что у многих возникла общая мысль - а не послать ли Викария за успокоительным? - Не в адаптации вся закавыка, а в том, что стихотворцу любая проказа и ересь в строку. Ему и полагаются чудачества из рамок вон! Уже путешествует в компании поклонников. И за прекрасных дам не стоит тревожиться - они ему сами прохода не дадут. Все равно опасности насилия никакой, одно слово, поэт. Немедленная сублимация в творчество гормонального страстного порыва. Давать мальчику "претексту" вообще преступление! Однако боюсь, мы не скоро его найдем!
        В приемном зале поднялся галдеж, будто на птичьем базаре. Амалия Павловна тоже приняла в нем участие, советы когнитивного психотехника вдруг бы пригодились, если бы она знала, что конкретно советовать. О психологии человека, покинувшего Вольер столь нетривиальным способом, да еще без тщательной, поэтапной подготовки прошедшего наобум Режимный Коридор, она могла сказать мало чего. Но все равно говорила.
        - Ну вот что. Довольно тебе, Игнатий! Ты вдобавок голову пеплом посыпь и возрыдай на гноище! - пресекла решительно всеобщий гвалт госпожа Понс. - И вам всем довольно. Поступим следующим образом. Вы, Гортензий, продолжайте то, что начали. У вас хорошо получается. Ты, Игнатий, и вы оба, мои милые, - она внушительно посмотрела на Амалию Павловну и Карлушу, - делайте что хотите, только особенно не мешайте. Я же отправлюсь на "Монаду" и стану ждать там.
        - Но позволь, Альда! - возразил ей Игнатий Христофорович. - Разве я не сказал тебе, что вилла целиком в осаде?
        - Уже нет. - Наконец и ее час настал, не зря старалась, конечно, не ради похвалы, давешний разговор с Роменом Драгутином горел в ней глубокой занозой, но и результат его Амалия Павловна обязана была предъявить. - Фавн сказал, доступ к нему открыт. На его условиях, разумеется. Но думаю, госпожу Понс он не прогонит.
        - Еще бы прогнал! - усмехнулась та, пожалуй, непозволительно игриво.
        Амалия Павловна даже слегка испугалась, не слишком ли госпожа общественный координатор беспечна?
        - А почему вы думаете, что должны ждать именно там? И чего вы станете ждать? - поинтересовалась она, заодно пытаясь и образумить непоседливую даму.
        - Чего стану ждать? Вашего поэта, конечно. Рано или поздно он туда придет, - и, заметив явно недоверчивое выражение в огнепышущем, пристальном взоре Амалии Павловны, пояснила со снисхождением: - Поверьте, милая моя, я знаю. Не забывайте, я ведь сама из Вольера.
        Не игра
        В тот момент он как раз проходил мимо Ливонской панорамы. Здесь, в Большом Ковно. Пришлось ему вернуться. Почему? А нужно так. Настолько Тим уже привык доверять внутреннему своему, безымянному чувству, что слушался его отныне непреклонно. Очеловеченная луна не отозвалась ему, но и спрашивать было ребячеством. Дни и ночи, проведенные в гулких стенах Музеума Третьей Революции, не прошли даром. Только ведь не каждый ответ будешь готов со смирением принять! Вот и его, Тима, зашатало.
        К началу-то он пришел, но не его это оказалось начало. За правдивый рассказ благодарствуйте, но дальше мы уж сами. Про него самого в Музеумных комнатах ничего сказано не было. Оттого, что представлялось в них о делах прошлых. Он же, Тим, живет во время нынешнее. Каков для него теперь закон и кто он такой? Коли вышел из Вольера, то... Как там, в манифесте писано? Отринувшему животное состояние протянем руку, как брату. Ой ли? И за убийство отца мальчика Нила? Хоть тресни его уборочным "сервом" по голове, не чувствовал Тим за то вины! У радетелей всякая человеческая жизнь бесценна, его, стало быть, тоже? Почему же должен был умереть именно он, а не его обидчик? Раз уж оба они люди? Или Тим по сей день еще не настоящий радетель? В чужом городе Риме ему отгадки было не найти. А надо идти туда, откуда пришел. И попытаться проникнуть в мироустройство самих радетелей. Не подражать внешним кривляньем, но зайти из глубины, изнутри, посмотреть - каков их Новый мир с изнанки. Разобраться в законе и попытаться отыскать в нем защиту себе. Не бывает так, чтобы закон только карал, еще по жизни в поселке Тим
успел уразуметь, что наказующая его стать - не главная.
        Как возвратился он с Яникула, так сразу и объявил - мол, хочу назад, в Большое Ковно. Вроде и не приглашал никого с собой, однако и Вероника, и "польский панич" безропотно вызвались его сопровождать. Словно околдовал их Тим. Но и сам он не мог не ощущать, трепетно под кожей, что во многом он сильнее. Друзьям-приятелям его - хоть на луну, хоть на дно морское, чистое любопытство, и ничего мимо того. Им себя спасать не надо, зато и беспечность их возможно обратить в свою пользу.
        Поселился теперь не в "Кяхте", Лютновский упросил его погостить. Чудный домик при кулинарной станции, точнее, полдома - передних стен, как не бывало, словно отрезало их, и другую половину занимает открытая поляна. Иногда даже не разберешь, где заканчивается череда комнат и начинается естественная природа. Но Тим уж привык к странностям здешнего строительства. Понравилось ему и спать в саду, среди дикорастущих верб - меж гибкими стволами деревьев пущено ручейков нарочно тьма-тьмущая, журчат по камешкам и убаюкивают, и вдобавок подвешенная кровать, названием "гель-гамак", качается из стороны в сторону.
        На второй день сразу отправился в библиотеку. Нечего время зазря терять - чтобы открыто занять свое место в Новом мире, стараться ему не перестараться! Медиан встретил его подчеркнуто неприветливо, пробубнил с занудной укоризной: "Исто-вест-хоум-исбест". По-каковски это? Но потом сжалился и перевел. В гостях хорошо, а дома лучше. Может и лучше, кто его знает, где теперь его, Тима, дом?
        Библиотека вообще великое дело. Первейшая это радетелей находка. Издревле собирались они в таких местах, привечали друг дружку, будто опознавали: свой или чужой. Потом настало время, когда в каждом отдельном доме, да что там, в каждой его комнате стояло хитрющее устройство, при помощи которого можно было узнать, что угодно из любой науки во всякое время. А самые крохотные из тех устройств чуть ли не при себе в кармане носили. Называлось "тотальная инфра... инфро-мационная сеть". Короче говоря, считали тогдашние Носители, будто способствуют "народному образовательному просвещению". Ага, считали, да просчитались! Опять его родной Вольер отличился. Сеть сию его соплеменники тормошили по любому пустяковому поводу, более для забавы и собирания вздорных слухов, и уж менее всего для этого самого образовательного просвещения. Хотели Носители создать кладезь познания, а вышла у них мусорная свалка вновь не пойми чего. Ловились в их сети вещи в основном бестолковые и, на взгляд радетелей, - пустые по смыслу. Когда с Вольером у них все утряслось, тут же оную сеть и свернули. Потому как знание - штука тонкая,
не каждому в руки дается. Ты сначала потрудись и добудь, то бишь заслужи, тогда и получится тебе полезное удовольствие. По домам расходились нынче только книги из библиотек, чаще плюроплоидные копии, реже "живые издания", вроде его утраченной "Азбуки", но и старинные, бумажные, охотно и любовно привечались радетелями в домашних хранилищах. А за всякой новой книжной добычей приходилось отправляться в ближайший общественный библиотечный центр и там "копать пласты искусств и наук", когда и запрашивать из иных, соседних или далеких. Азартное это занятие, Тим уж по себе судить мог. Многие вообще предпочитают работать и учиться именно в общественных центрах, вечно там народа полным-полно. Словно заряжаешься некоей силой от присутствия других людей, не то что корпеть в одиночку. Но и в одиночку порой случается нужда.
        Именно в библиотеке его и настигла первая тревожная, кусучая оса. То ли сам Тим примелькался, то ли стихотворческие его порывы в "Оксюмороне" не прошли даром. В обеденный час в "буфетной" подскочил к нему усидчивый Мирандович, что-то он искал о "позднеаттической драме" (вроде верно?), да и выдал:
        - Где же вы пропадали, милейший господин Нилов? Мы тут струхнули не на шутку, ужели вы покинули наши места для дальнейших странствий? - и чуть что обниматься не полез.
        - Путешествовал в Рим. С целью тамошнего разговорного языка, - от неожиданности не слишком складно и напыщенно ответил ему Тим.
        - Dice Latine! Похвально весьма! И как поживает По-пулус Романус Квиритескве? Народ римский и квириты? Ах, вы больше в частном порядке, понимаю, понимаю. О вас уж легенды ходят. Похитили прекрасную сабинянку Веронику вместе с ее пажом? Нам Ниночка сообщила о ваших приключениях, - Левадий тараторил без остановки, видно, и впрямь соскучился. - Побольше осторожности, драгоценный вы наш, побольше осторожности, с Режимным Коридором удалечество чревато! В "Оксюмороне" без вас - словно в раю без ангелов, все поют и все не то! Кстати, тут о вас спрашивали. Здешний владетель Гортензий с "Одиссея", настойчиво так. А я ему - не успели, ваше помещичье благородие, отбыли-с неведомо куда. Ха-ха! Но и жаль, он по существу - доброволец, этакую ношу несет. Вы уж, голубчик, при случае для него расстарайтесь, не пожалеете. Его палаццо "Одиссей" не чета иным прочим архитекциям, эпатаж и каботинаж, иначе не скажешь. Всякий день несусветное баловство удумает! Однажды ваш покорный слуга угодил в фантомы юрских болот - хвощи и папоротники в цвету, правда, без кладов...
        Левадий еще лопотал что-то, расплываясь в череде дружелюбных улыбок, но Тим слушал его вполуха. Владетель Гортензий - уж он прознал, таково называют смотрителей за Вольером, вызвавшихся по своей воле. Зачем он спрашивал? Липкая, паучья вязь страха предательски уловила и спеленала грудь. Тесно, ох, тесно! Тим непроизвольным движением руки рванул косой ворот рубахи, от усилия кассетная материя разошлась ступенчатым зигзагом, распахнулась, но дышать легче не стало. Отпустил неуклюже край - снова сошлась, прорехи как не бывало.
        - Что с вами, милейший господин Нилов? - испуганно спросил его Левадий, захлебнувшийся на половине повествовательного слова, о том, как затеял он тематический театральный сезон и... - Перенапряжение, да-да, бывает. Вам бы прогуляться, вот хоть бы и в Церлианских садах?
        Но Тим вежливо отверг его заботливое пожелание. С чего так-то встрепенулся, подумаешь, спрашивал, ну и что же? Неужто всякий раз, как услышит он о Вольере из чужих уст, дрожать ему в коленках? Вернулся подчеркнуто спокойно в свою кабинку, одно короткое погружение, и заставил себя на время забыть. Законы. Законы. "Соборное уложение" семнадцатого века. Не то. "Русская правда". Совсем не то. Резолюции ООН. Белиберда какая-то. "Закон есть старинная ограничительная силовая формула, направленная на подавление неконтролируемых разумом инстинктов человекоподобных особей". Определение, данное неким Кумаром Симуэ. И все. Тут копать не перекопать.
        Попутно узнал целую кучу вещей, называемых "соглашениями с всеобщего одобрения", принятых удобства ради, и прямо говоря, от понятия Закона весьма и весьма далеких. Как целесообразней голосовать по полосе. Как распределять функции общественных координаторов. Как упорядочить обмен между библиотечными центрами. О добровольной ответственности личности. И даже о помощи в "неа-де-кватных состояниях", это ежели какой радетель малость не в своем уме, то чтобы не замучили его как раз дружеской поддержкой, а позволили обученным для того пси-техникам делать свое дело. Прочел о "рекомендованном регламенте передвижений". Вроде предупреждения, дабы не таскали множество предметов с собой через Коридор, а пользовались грузовыми подушками. По себе представлял - правило здравое. И собственную одежу сложновато удержать в мысленном сосредоточении, а тут, оказывается, были умники, что целые "агрегаты" таково старались пронести. Для некоторых очень плохо кончалось.
        Сидел над всей этой кучей безвылазно. Если уж в "Оксюморон" не пошел, чего и говорить? А ведь приглашали и еще как! Но то ли опасался ретивого владетеля Гортензия из рассказа Мирандовича, то ли впрямь не до стихов было, а и Сомов его не дозвался. Хотя Ивара Легардовича он слушал, пожалуй, больше всех. Лютновский оберегал его покой, будто нянька-"домовой", вопросов не задавал, говорил, сам терпеть не может, чтоб лезли под руку, особенно когда он в "поиске". Тима это утешало, но помогало мало чем.
        В день четвертый только уразумел. И струхнул уже в полный рост. Нет Закона. У радетелей нет никакого Закона. Ни по определению Кумара Симуэ, ни по кому другому. Потому что подавлять им промеж себя нечего. А коли и бывают случаи "антиобщественного поведения", так каждый рассматривается "индивидуально". Добровольными экспертами при координационных общественных комиссиях. То бишь не одной меркой ко всем, а исходя из "особенностей личности и ситуации". Да и случаи те назвать преступлением язык не повернется. Разве из ряда вон, тогда действует голосование по полосе. И то, много времени пройдет, прежде чем решат чего-то.
        Где ж искать защиту? На что опереться? Если дознаются про него? Голосование по полосе - это ж для радетелей. Ну как укажут ему - не брат ты нам и никакой не человек. Поди-ка, убеди, что наоборот. Убил? Убил. Из Вольера? Из Вольера. Вот и судить тебя станут по его закону. По первому завету. Приговор - смертная казнь на месте без промедления. А кто укажет-то? Да хоть первый встреченный им владетель, во-он, уж любопытствуют. Фавн-то долго ли смог продержаться? Поди, сдался уже. И его выдал. Все же старик, вдруг и мучили его?
        Да нет, быть того не может. Радетели не станут... Это своего не станут. А Фавн им кто? И как же Аника? Неужто отдадут обратно в клетку? Или отошлют на веки вечные, куда подальше в чужой поселок, ни за что он ее не найдет. Фавн и Аника. Голова садовая, про них-то и позабыл совсем за книжной премудростью? Ведь ждут и надеются на него? Или уже не ждут? Ерунда, Фавн слово дал, а ему отчего-то Тим верил, как себе. И даже больше. Потому что себе и в себя он внезапно верить перестал. Как же это, нет закона? Без закона ему выйдет совсем пропасть.
        Это он соображал лихорадочно, на ходу. Его ждали в мастерской "Анакреонт", ждали непременно, Сомов взял с него слово, что придет на открытие макета. То бишь на показ "чернового наброска" подвижного изображения на-вроде носорога. Называется "Разорванная смерть". Ивар Легардович сказал - без Тима не обошлось, точнее, без его заполошного спасения из Коридора, вроде как сообщил мастеру очередной художественный образ. Поэтому Тим вышел из библиотеки заранее, не хотелось обижать, да и самому интересно было. Он как раз проходил мимо Ливонской панорамы...
        Его сначала кольнуло у виска, и он обернулся рывком. Ничего еще не произошло, он подумал - как же устал всякое мгновение ждать беды, страшиться солнечного лучика, ненароком скользнувшего под взмах ресниц, - так и разум утратить недолго. Но все равно оглянулся. Резко и слишком внезапно, человек тот не упредил отвернуться, и они словно встретились, но как-то неодинаково. Тим видел его впервые: довольно высокий и вытянутый несоразмерно: не только угловатое тело, но и смуглое лицо, именно смуглое, не загорелое, как у Лютновского, и длинные волосы, собранные на макушке в хвост, и клинообразный нос с приметной горбинкой, и цепкий, долгий взгляд. Но человек, кажется, узнал его. Тим успел сказать себе: наверное, в "Оксюмороне", только это и успел. Потому что все дальнейшее происходило будто бы в отсутствие сознательного его участия.
        - Постойте, погодите! - человек крикнул ему в спину, а Тим уже прибавил шагу, сильно прибавил, однако длинный поспешил за ним следом.
        Некогда мне, некогда! Тим повторял дробной скороговоркой в мятущемся уме и в то же время шел все быстрее и быстрее вперед.
        - Послушайте, вам не нужно меня бояться! Главное, спокойствие, и все будет хорошо!
        Да кто ты такой? Вот привязался! Преследовавший его человек обращался к Тиму будто к ребенку или к существу, стоящему гораздо ниже по уровню, и это не понравилось решительно.
        - Вам что надо? - довольно далеким от любезного участия тоном спросил Тим, скорее даже бросил через плечо, и еще прибавил ходу.
        - Я, знаете ли, имею к вам дело. Вы ведь Тим? Ведь правда? Только ответьте, и уверяю вас, что ничего плохого не...
        Тим так и не узнал о судьбе этого самого "ничего плохого", вернее, некоторая его, главенствующая часть не пожелала узнавать. Вовсе то было не заветное тайное чувство, оно и не пробилось еще на выручку к своему хозяину, но первобытный неуправляемый инстинкт среагировал мгновенно. Тим, какой он Тим! Для здешних не может он быть никаким Тимом, а только для... Естественный защитный занавес будто бы отделил его рассуждающее "Я", отключил его от права повелевать членами собственного тела, отстранил самого Тима как лишний предмет. Он побежал - со всех ног, во всю прыть, не чуя под собой земли, не различая, где право, где лево, как угодно, - это был безумный побег. По кустам, наперерез недоуменно уставившимся на него радетелям, кого-то толкнул, кого-то едва не сшиб с пути. А за ним все раздавался приближающийся глуховатый голос:
        - Постойте, я не хочу ничего плохого... Простите, извините... С вашего позволения... Да постойте же! Я знаю, кто вы!
        Знает он! Но я-то тебя знать не хочу! Ой, что же делать?! Радетели-то, они быстрее! А ты сам? К нему вернулась отчасти возможность соображать. Вдох, выдох, сосредоточение - легочная система, упор на мышцы ног, и дальше по схеме. Психокинетические навыки, еще незрелые, но достаточные вполне, сработали за него. Куда бежать? К Сомову? К Веронике? Прямо к Лютновскому? Забудь. И про всех прочих забудь. Теперь они никто тебе, как и ты - им. Они люди, а ты - вольерное отродье. Опять остался в одиночестве. Но ничего, не привыкать. Вдох-вдох, выдох. Все равно, приближается, длинный черт!
        В жизни своей ему никогда не приходилось удирать от погони, Тим и понятия не имел, как это делается, все происходящее сложилось для него в единственное мысленное слово "конец". То, чего он так страшился многие последние дни, бесповоротно случилось. Как ни готовился он заранее, как ни предупреждал себя, но был пойман врасплох. Ничего умнее не придумал, лишь мчаться наобум - трусливым зайцем по равнине, далеко ли убежишь? Рассчитывать наперед было некогда, однако смекнул. В садах затеряться нельзя и мечтать, там жуткая пропасть народу - ну как ловец окажется не один? Он только представил себе, как гонится за ним по пятам огромная туча людей, и не спрятаться, не увернуться - тут же едва не грохнулся оземь от сердечного перепуга. Никакая туча за ним не гналась и не собиралась вовсе, в мире радетелей подобная травля человека была невероятна и невообразима, но Тим представил так. Едва силы нашлись совладать с собой, заставить отступить надуманный кошмар, держись, держись! Вдох-вдох, выдох. Мимо домов, за ближайший угол, затем за другой. Как в детстве, когда играли в догонялки он, Сим и Аника, - кто
хитрее, тот и съел. Нырком под густые заросли боярышника, споткнулся и покатился кувырком, ничего, ничего! В открытые двери незнакомой пустой студии - напролом, через разбросанные тут и там острые куски "плекса" - остатки неудавшихся творений, на голову ему чуть не сверзился здоровенный подвесной "кринолин" - устройство для пространственной светописи. Влетел с размаху в водяную баню, изумленные взгляды растерянной парочки ваятелей провожали его бег, опять наружу, петляя из стороны в сторону, в новую дверь. Ах, черт! Развернутый пороговый блок пребольно ушиб ему грудь и живот, хорошо хоть не врезался лбом. Отстал или не отстал? Куда там. Едва не по пятам, выкрикивает свои ненужные слова, коли правда, разве стал бы гнать его, будто зверя? А может, и не гонит его никто? Но проверять, так ли это, и надеяться на чужака и его обещания Тим вовсе не собирался. Спасаться, спасаться, любым способом, только для этого теперь время.
        А-а-а, была не была! Правила, конечно, но не до правил ему сейчас. Он нащупал на груди черную пластину "квантокомба", сжал ее края, чтобы не болталась туда-сюда, уже привычным движением развернул над своей головой капюшон. Зачем он таскал на себе эту громоздкую штуку? По мнению Нинель - заигрался, ну и еще "непритязательное пижонство". Для прочих - своеобразный стиль. Нет уж, не для того. А вот для чего!
        Стремительно взмывая под облака "свечкой", Тим с торжеством отметил удивленный и отчаянный взгляд своего преследователя. Взялся ловить, так не зевай! Как сказал однажды при нем черный человек Лизеру: все мое ношу с собой. У Тима был с собой "квантокомб", а вот у незадачливого его преследователя ничего такого при себе не оказалось.
        Ему почудилось - он улетел с Земли. Бежать в звездные дали в "квантокомбе", конечно же, было невозможно, но ему казалось, что именно это с ним и произошло. Легкие перья редких облаков остались далеко внизу, город давно превратился в плохо различимую кляксу, несытый холодный ветер порывом смел его и отбросил крутящимся волчком беспомощного прочь, и только тогда Тим осознал - надо срочно снижаться. Но куда? Добраться до первого попавшегося Коридора и переместиться, полагаясь на судьбу и везение? Не выпадет ему везения. Если он открыт, то все равно найдут его среди радетелей. Объявят по полосе, а в иных местах он будет что колокольня посреди голого поля, ведь ни по-каковски он не говорит из чужих языков. Значит, к радетелям ему нельзя. Зато в Вольер можно. Словно осенило его.
        Не станут там искать, а ежели и станут, то обыщутся. Сами радетели просто так за квазилазерную границу не полезут, пока каждый поселок обсмотрят, сколько дней минет? Успеет он затаиться, и обдумать, что делать дальше, тоже успеет. Можно вообще кочевать из селения в селение и таково жить сколько угодно. Об устройстве Вольера он знал уже довольно, чтобы хорошо представлять себе, как именно осуществить свой план.
        Солнце клонилось к закату. Час-другой и опустится светлая, летняя ночь. Но всякая ночь без условий лучше, чем предательски ясный день. Он летел в противоположном направлении от "Яблочного чижа", чай, не дурак, - понятное дело, прежде всего за ним сунутся туда. Но и далече уклоняться не стоит. Он догадался, что выгодней для него быть под носом у загонщиков и в то же время в укромном уголке. Тогда сможет упредить и угадать, когда нападут на его след.
        По дороге попалась ему веселая тройка радетелей и еще несколько, поодиночке. От греха он нарочно сделал лишний круг, потом сменил северный вектор на западный, внимательно приглядываясь к проплывавшей под ним зеленой, бескрайней глади. Это хорошо, что сплошные заросли, значит, крупных городов нет поблизости. А вот поселок очень может быть. Надо только как следует поискать. И уже в самых последних, рассеянных лучах увидал. Багровеющие тонкие стрелы вольерной ограды. Довольно просторный, размером пошире, чем "Яблочный чиж", будто бы в обнимку вокруг зеркального, уютного озерца. Его-то родное селение включало в себя речной отрезок и крохотный пруд, а чтобы целое озеро - это он видел впервые.
        Эх ты! Конечно, впервые! Ты больше видел жилищ радетелей, чем селений Вольера. По правде говоря, никаких иных и не видел, кроме своего собственного, лишь изредка слышал о них. Но разница оказалась невелика. Почти что и не было никакой. Это чтобы прибывшие по обмену не терялись - вспомнил он читаное "уложение об обустройстве быта особей". Вон Колокольня Времени, за ней Соборная площадь, а во-он там и Зал Картин, сверху окрестности поселка просматривались хорошо.
        В самом поселке, чей бы он ни оказался, совершать приземление вышло бы безумием. Надо тишком, недалеко от ограды. Потом подождать до полной темноты, приглядеться, что к чему. Летучих шаров он не опасался. Всего-то "шумоуказующие и осветительные приборы со встроенным импульсным транслятором". Даже не для слежения, про них больше выдумывают, чем есть в действительности. Собирают донесения о тайных проступках и пожелания к переселению, если кто стесняется при всех. Потом сортируют и передают на "коммутатор" для владетеля, и если в каком поселке окажется достаточно свободного места или подходящая пара, то приходит ответ. Его сообщают уже в Зале Картин, это Тим и прежде знал. Главная угроза - "железные дровосеки", скрытые стражи, надзирающие за порядком. Эти могут поднять тревогу, вообще в селениях не простые послушные "сервы", но со строгой программой, вольерным жителям они не подвластны. Однако и "железных дровосеков" и тем более домашних "домовых" ему не сложно станет обмануть. У них нет перекрестной проверки: объявить себя новоиспеченным переселенцем - и дело с концом, если, конечно, не нарушать
заветов.
        Тим опустился на противоположном селению, пустынном берегу озерца: гладкая, благостная поляна "коврового дерна" и от нее вбок - небольшая купальня со сходнями, по краям ухоженные, то бишь грубо обстриженные квадратами кусты орешника, он уж успел отвыкнуть от подобного уродования живой природы, но что поделать, здешним обитателям так привычней и спокойней. Дикость провоцирует на дикость. Вспомнил он, кстати, недавно слышанную фразу. Наверное, поэтому и не позволяют "железные дровосеки" никакого растительного буйства. По линеечке, по линеечке, таково уж здесь положено.
        Вот ведь, задумался на секунду, и трава вокруг заиндевела, хорошо хоть вовремя вспомнил, поспешно отключил "квантокомб". Иначе осталась бы черная проплешина, ни к чему это - привлекать внимание.
        Он забрался в самоходную лодку, завернулся поплотнее в защитный плащ, не то чтобы вечер был прохладен, но знобило его от пережитого волнения и головокружительного полета на слишком большой высоте. В новых-то "квантокомбах" давно стоят ограничители! С досадой подумал он: "Эх, завести бы себе современную модель, чтоб с гравитационным альтиметром и с ультразвуковым курсором, как у "польского панича", права Нинель - сплошное пижонство в допотопном-то передвигаться!" Сколько раз Лютновский предлагал: пошли в "девять-восемь" да и выберем (ателье так называлось, "Константа
9,8"), зря отказался, но зато нынче... О чем это он? Эка, размечтался. Раньше надо было. Теперь - финита ла комедия, как сказал однажды Левадий. Какие там курсоры, и с древним своим "квантокомбом" придется на время расстаться. Тим жалостливо и любовно погладил черную, скользкую пластину. Прости-прощай! Из Вольера вышел, в Вольер и вернулся. Мол, знай свое место. Что же, и тут люди живут. Может, вовсе не виноватые, что учиться им не по чему. Это Тиму свезло - нашел свою "Азбуку", а вот остальным... Коли было бы у них достаточно книжек с детства, глядишь, многие и в радетели бы вышли. Конечно, насильно никого умом жить не заставишь, такое правило: хочешь - учись, не хочешь - вот тебе место в поселке. И для радетелей одинаково: он уж понимал, отчего в "Яблочный чиж" отправлен был мальчик Нил, и не кем иным, как родным своим отцом. Потому что в Новом мире было бы ему плохо. И Новому миру от него. Если знание дается через силу и не ради него самого, а с корыстной целью, то одни от того беды. Помогать и наставлять - всегда, пожалуйста, радетелей в эпикурее не корми, только дай кого-то чему-то научить -
вообще, это как раз Тиму пришлось по душе. Подойди к первому встречному и скажи, дескать, желаю от вас получить образование в том, чего сам не знаю. На здоровье! Дальше не зевай, старайся и слушай, сколько в тебя влезет, хоть всю жизнь напролет. А ведь есть еще добровольческие школы, вот где бы побывать, пускай единый разок! Иначе ведь неладно получается: нахватался он у радетелей разнообразных словечек на одну только букву "п" - "программа", "протеролазер", "пантограф", но какая суть под ними скрыта? Тот же "квантокомб": вот название, вот и сам предмет под рукой. А в чем хитрость его устройства? Этому враз не выучишься. Эх, ему бы в школу, хоть в самую захудалую, хоть на годик-другой - не зазорно и рядом с детишками, лишь бы толк был!
        Опять замечтался. Твое дело нынче - голову уберечь, какая там школа. Тиму сделалось вдруг непереносимо тоскливо и настолько сильно жаль себя, будто бы утратил он нечто такое, что если обязательно не вернуть, то и ему самому быть незачем. Никто не видел его, одинокого, лежащего на дне качающейся тошнотно самоходной лодки. Ноги поджаты под кургузую юбчонку - страшно и сказать, что будет, коли в этакой-то появиться в поселке, куколь задернут до самого подбородка, тишина и сумрак кругом, но все равно неприкаянно ему. Глаза его застилали безудержные слезы, чего таить, да и от кого? Тим заплакал не по-девчоночьи навзрыд, но походил на крошечного котенка, которого бросила кошка-мамка под открытым небом. Однако он-то котенком не был, вовсе нет. Невыносимый стыд остановил вскоре этот слезный поток. А как же Аника? И главное, как же Фавн? Перед стариком позорным ему казалось разнюниться более всего, хотя и не было Фавна здесь. Ничего, мы еще поборемся, старый! Сказал Тим себе и вроде стал он теперь не один. Будто бы почувствовал Фавна, невидимого издалека, но все равно, как если бы тот стоял с ним рядом.
Ничего, старый! Ничего! Вот только сосну маленько, до здешнего черного часа, а после встану и буду совсем молодец. Уж очень хочется спать. Вдох-выдох. Хорошая штука - психокинетика. Веки его сомкнулись, и это была последняя мысль, которая оборвалась уже в глубоком сне.
        Пока ты дышишь
        Проснулся он от неожиданности. Ненавязчиво озвученная комариным писком, пасмурная и душная ночь как-то вмиг растеряла все свое спокойствие, словно в недрах ее прежде вызревал нарыв, и вот теперь взял, да и прорвался наружу. Нестройный всплеск разномастных голосов, перемежающихся резкой и наудачу выбранной простенькой мелодией, - какофония, вспомнил Тим недавно слышанное слово. Вспомнил и проснулся окончательно.
        Вдоль озера двигались местами рассеянные, местами плотно скученные огоньки, безалаберные их ряды явно приближались к окраинной поляне и лодочной пристани. Что такое? В первое мгновение он испугался. Но не так, чтоб через меру. И давешнего, стыдного испуга хватило, когда без разбору дороги удирал он от одного-единственного радетеля. Нет уж, пора уметь содержать себя в трезвом рассудке, чего бы там рядом с тобой ни происходило. Едва настроился на нужный лад - немедленно ему вышло озарение. Ба, да ведь это не что иное, как праздник в день Короткой Ночи, - само словосочетание уже казалось ему абсурдным, но и в действительности был именно этот день. Значит, начнутся и до утра без передышки продлятся игры и танцы, и немудреные состязания. На лучший летний песочный каравай, на самый громкий крик, на то, кто дольше всех устоит на одной ноге, и еще бег в широченных мешках, и хоровое пение - чье семейство проорет ни в склад, ни в лад больше припевок, и прятки, и прыгалки, - веселись, стар и млад, и холодная имбирная шипучка, и сладкие пироги, и медовые пряничные домики. Но главное-то, главное! Особенно
кстати сейчас. Всякий, кто во что горазд (вернее сказать, чей "домовой" сметливей), явится в затейливого кроя маскарадном наряде. Потому как день Короткой Ночи - это тоже своего рода праздник ряженых, хотя и не столь заковыристо, как на Рождество Мира.
        Ему повезло, и повезло неслыханно. И юбчонка, и кассетная рубаха, и даже "бронзовый" пояс с охладительным обдувом выйдут к месту. Ну, просто парень так сочинил, чтоб нарядиться девчонкой. Сойдет за своего, обсмотрится, к какому дому лучше пристать, выберет заранее место в поселке. Заодно и поужинает, не то с полудня жалкой крохи протеинового желе во рту не заблудилось. Оставалось только соорудить себе маску. Тим, недолго раздумывая, отодрал кусок от лодочного борта - обычному здешнему обитателю не под силу, но, призвав на подмогу психокинетику, Тим справился вполне. Обломок тут же растекся в его руках в бесформенную массу. Тим, не мешкая, разложил лодочные останки на купальных мостках, расправил, придал форму наподобие человеческого лица с выемками и прорезями для носа, рта и глаз, спрыснул озерной водой и дал застыть. Он видел однажды, как похожее проделал один из "дровосеков", когда самоходка напоролась на корягу и ей пробило дно. Видел и запомнил, может, единственный из "Яблочного чижа", нынче вот пригодилось. Вышла этакая синюшная морда, впрочем, вполне миролюбивого выражения и смехообразная.
Потом закрепил свое кустарное изделие, туго притянув куколь защитного плаща. Приз за лучший наряд ему, конечно, не отыграть, зато вполне сможет затеряться в тутошней толпе. Да и приз, по правде говоря, сплошное надувательство - аляповатая картинка с портретом победителя и личной печатью радетеля "колокольня в рамке". Никакой радетель к тем призам отношения не имеет, Тим читал в "уложениях" - все награды формуются автоматически семейным "домовым" по однообразному клише. Точно так же, как и цветные уведомления о первой и второй зрелости, разве что последние с негласного дозволения "колдуна".
        Процессия тем временем приближалась. Тим проворно скользнул за ближайший оболваненный куст орешника, лучше дождаться, пока выйдут на поляну и уж после смешаться с ряжеными гуляками. Никто и не заметит, он был уверен, если держаться, как все, а уж ему ли не знать обычаи, принятые в поселке. Что годилось некогда для "Яблочного чижа", подойдет и здесь.
        Они шли густыми неровными рядами, тянулись, будто скверно плоеные ярусы у рождественского пирога. Теперь он мог применить и иное сравнение - будто разбитый рыбный косяк на отмели, он наблюдал это явление вблизи на песчаной косе в Тирренском море. Подходя к лужайке, сбились в кучу, по краям плыли цветные фонари, озабоченно суетились многочисленные "домовые" и "дровосеки", казалось: стадо, охраняемое пастухами, Тиму пришла на память похожая картинка в "Этнической истории", только речь там шла об овцах и людях, но тут все было наоборот, радетели через посредников пасли волков. Нельзя было рассмотреть их лица, да и как это возможно, ведь маскарад. Но ему отчего-то стало жутко. Колышущаяся тьма, из которой выступали пятна света и резкие тени в них. Белые, зеленые, пурпурные маски, мыши, кошки и жабы, носатые птицы, рыбьи плавники, раковины улиток, паучьи лапы, приплюснутые шапки-ромашки и высокие грибные, а больше они не видели ничего такого, чему бы могли с уверенностью подражать.
        Он не забыл, как с раннего детства всегда ждал дня Короткой Ночи, пожалуй, самого веселого из всех. Как донимал воспитателя "домового", чтоб постарался, и чтоб не хуже, чем у соседских детишек. Был рыбой, был и котом. Носился ночь напролет, пока не засыпал под каким-нибудь кустом, а утром открывал глаза уже в своей постели. И так радостно чувствовалось ему: в канун праздника от ожидания удовольствия и после от воспоминания о прошедшем.
        Теперь все стало иначе. Убогость шествия, увиденная им впервые снаружи, не изнутри, воистину ошеломила и жестоким лучом преломилась в сознании Тима. Он с трудом собирал нежданные впечатления и мысли в упорядоченный строй; жуть, украдкой заползая в его душу, давила и душила его все сильней.
        На поляне толпа остановилась, не будучи в состоянии рассеяться сама. Вздрагивающие головы - от того, что нечеловечьи, они будили в нем переживания ужасов леса, некогда перед ВЫХОДОМ одолевавшие его. Головы эти озирались, у многих на масках зияли прозрачные стеклянные глазницы, потому бесстрастность взоров приводила его в содрогание, словно ряженые существа родились на свет без души. Бестолковое их волнообразное оживление и радостные частые вскрики предвкушения делали открывшееся ему зрелище еще более отвратительным. Ему чудилось - сейчас "домовые" положат на расставленные наскоро бескрайние столы настоящие человеческие тела, и вся эта животная прорва кинется пожирать их. Тим зажмурился. Полно, да что это ты! Конечно, не "Оксюморон" с камзолами и кружевами "брабант" на манжетах и легкими, изысканными туниками женщин. Но это тоже его часть, и здесь он вырос, и здесь же, скорее всего, предстоит ему жить, возможно, долгие скитальческие дни. Его замутило. И он открыл глаза.
        Маски тем временем рассеялись. Одни сновали между столами, жадно хватали пироги и толстые стаканы-неразливайки с имбирной и елочной шипучкой, другие прочие поодаль шумно переговаривались короткими отрывочными фразами:
        - Экий мешок! У тебя, Фло, гляди, до носа!
        - Ты песок не приминай, не приминай! Сперва дай устояться!
        - Куда до нас семейству Бровастого Бо, они, поди, во все горло не умеют!
        - Первый приз, почитай, в кармане! Вчера у леска я возьми да заори - ажно шишка упала!
        - Во-он тот рыжий котяра без хвоста! Кто бы такой?
        - Палец даю в заклад, старина Фед. Эко его разобрало на шипучку!
        - Руками маши не вдоль, а поперек, не то упадешь!
        - Ха, да тут маши не маши, тетушка Му и на двух ногах плохо стоит! Спорю на пару "горячих"...
        Дальше Тим прислушиваться не захотел. И потом - пора ему было выходить из орешникового убежища. От запаха пирогов едва не текли сочные слюни, и все равно за кустом прятаться долее представлялось бесцельным.
        "Железный дровосек" зыркнул было на него единственным огромным глазом, но ничего, пропустил к "взрослому" столу. Тим ухватил враз пару крутобоких небольших пирогов, шипучку трогать не стал - голова ему необходима ясная, взял лишь простой воды. На удивленный вопрос ряженного слепым кротом рыхлого, мелкотравчатого парня "чой-то это он?", просипел нарочно не своим голосом, мол, хочет пить. Тот хмыкнул под долгомордой маской, дескать, с кем не бывает, оглядел Тима с ног до головы, хмыкнул еще раз, видно, костюм ему понравился.
        Тим надкусил первый пирожок, их называли в его родном поселке "с голубиным яйцом", и сразу же поперхнулся. Отвык он от такой пищи, совсем отвык. Времени прошло всего ничего, а вот же оно как! Грубый, вязкий вкус, вообще к чему это надо? Если насыщаться для прибытка сил, то для этого лучше всего подходит "элементарная кулинария", растительный подбор и протеиновые желеобразные субстанции, когда дел по горло - все равно не замечаешь, чего ешь, была бы только польза. А ежели для умиротворения изысканного вкуса, то, скажем, "халиф на час" из эпикуреи. Поселковая еда казалась ему теперь - ни то ни се. Но в Вольере любые эксперименты запрещены. Каждое блюдо обязано быть привычным для его обитателей, как и многие века тому назад. Он вяло принялся за второй, капустный пирог. Вот уж дрянь, так дрянь! Может статься, пообвыкнет опять? Глотнул воды и вздохнул с тоской. Отныне во всякий день питать его будет "нянюшка" из окошка. И никакого права выбора - что самое противное. Будто животному малоумному задают корм! В одно и то же время и так бесконечно. Это тебе не столовому прислужнику приказывать "по меню". А
ведь он, Тим, уже и разбираться в карте "суточных диет" обучился, для нагрузок телесных и мысленных, для каждого отдельного случая иное. Выходит, напрасно старался.
        Передвигаясь в людской гуще словно неуклюжий "серв", Тим бросал на ходу соответствующие случаю реплики, в ответ на обращения к нему встречных масок. "Да, наверняка не светит Феду первый приз!", "А как же, буду болеть за старика Бо!", не имея представления о персонажах маскарада, о которых шла речь. Но это было совсем неважно. Потому что под пестрыми платьями скрывались, в общем-то, одинаковые существа. И еще он понял, что выбирать ему ни из чего не нужно. Подходи к первой, подвернувшейся под руку семье и не ошибешься. Потому что другая будет совершенно такая же. Здесь не встретишь черного человека Лизеру, или арабских братьев-бедуинов, и вообще никого, отличного от коренных обитателей. Уложение строго на сей счет гласило: "Во избежание дестабилизации не следует смешивать представителей различных рас и языковых групп". Тим уже представлял себе, чем, собственно, вызвана эта необходимость.
        В центре лужайки ряженая толпа расступилась и рассеялась по кругу. Начинались состязания. Как и всегда, для затравки - девушки и женщины на лучший песочный каравай. Каждая держала наготове плоскую лопатку и заветную картинку: некоторые переходили из поколения в поколение, ничуть не изменяясь, наоборот, новшества не приветствовались и не одобрялись - а "домовые" уже расставляли приземистые ведерки с речным песком и рядом тонкогорлые кувшины, доверху полные чистой воды.
        Тим видел это зрелище, наверное, не один десяток раз, и все равно каждый следующий праздник, затаив дыхание, следил за умелыми движениями мягких белых рук, болея всем сердцем сразу за всех женщин вместе. Конечно, до тех пор, пока в состязаниях не стала участвовать Аника - однажды в своей жизни только и успела. В тот день, понятно, не было у него сомнений, в чью пользу отдать свой голос. Хотя, по правде говоря, Анике тогда не удалось выиграть приз. Но это потому, что сноровки ей не хватило, да и ни у кого не получалось, вот так, с первого захода.
        Он ожидал в себе обычных ощущений приподнятого соучастия, сопереживания ловкости и красоте и ничего не дождался. Потому что было неловко и некрасиво. Оттого, что ныне было с чем зримо сопоставлять. Перед мысленным взором Тима всплыла иная памятная картина: как, стоя посреди своей мастерской, словно суровый повелитель материальной природы, Ивар Легардович ваял из хроматической параглины модель "Пир под волной цунами". Если бы радетели действительно сотворили весь мир, то делали они бы именно так. Властными, полнокровными движениями: из ерунды, из ничего, возникала история. Нависшая обтрепанным краем, грозовая с прозеленью жадная водяная стена, он будто слышал тогда ее грохот и неотвратимое приближение, хотя модель была задумана статичной и безмолвной. Маленькие слабые человечки, кто в ужасе, кто в неописуемом изумлении, воздевали руки над головами, скособочившись и пытаясь отстранить от себя смертельную предательскую мощь: кто-то закрывает лицо краем одежд, кто-то смотрит и не может отвести взгляда. Опрокинутые в панике резные кубки и чаши, встрепенувшиеся и словно еще парящие в воздушном порыве
ленты и цветочные лепестки, и рок, который превыше всего земного. Модель творилась на едином дыхании, и дыхание жило в ней. Дыхание Ивара Легардовича Сомова, мастера художественного образа и укротителя стихий. Его руки воистину и без подделок были проворны и ловки, они не лепили - царили над хроматической глиной, потому что направляла их рвущаяся наружу страдающая мысль. Это было чудо, и чудо это принадлежало богу, хотя бог этот и был вполне человек. Радетель.
        Здесь и сейчас перед ним в липкой песчаной грязи, откинув ненадолго маски, возились, высунув от усердия острые язычки, совсем молоденькие девушки, и рядом дородные, в полном соку, матери семейств, и пожилые толстые женщины, и даже совсем седые, скрипучие старухи, по которым стосковался Дом Отдохновения. Слой за слоем росли округлые горки, раздавались глухие шлепки лопаток, кряхтели, поглядывая украдкой друг на дружку, соперницы. Потом по готовой, не слишком ровной форме, - а у кого, гляди, рассыплется, и начинай сначала, - проводили указательными пальцами короткие бороздки, то и дело при лилово-белом свете нависших фонарей сверяясь с картинкой. Корявая сетка, а в ней точка-паучок. Несколько кружочков и лучики, должные изображать солнечный диск. Более опытные выдавливали жалкое подобие цветка, двойную косичку или несколько скрещенных дужек-рыб. Зрители подначивали их беззлобными шутками, накрепко памятуя о втором завете, самые рьяные хлопали в ладоши и приговаривали "давай, давай, эх-ма!". Затем долго обстоятельно судили и рядили, "домовые" считали голоса, Тим услышал, как мелкотравчатый
парень-крот рядом с ним произнес:
        - Тоника, а как же!
        Имя было уменьшительным, стало быть, речь шла о юной девушке, хоть это неплохо, и Тим тоже на вопрос ответил: "Тоника! Кто ж еще!". Крот-слепун кивнул ему благодарственно и хлопнул по спине как своего. Скорее всего, всерьез принял Тима за кого-нибудь из приятелей. Половина форм к этому времени уже обсохла и развалилась, но никто не обращал внимания на сие прискорбное обстоятельство. В конце концов победила какая-то тетушка Гу, на вид древняя, как мох, добродушная старушка - ей принадлежал рисунок из четырех плывущих одна за другой рыбок, уже еле заметных на осыпающемся песке. "Домовой" под выкрики-здравицы вручил ей приз - сама тетушка Гу, заверенная "колокольней в рамке". Старушка выглядела очень довольной, по всему выходило, в поселке она считалась непревзойденной мастерицей летних песочных караваев. Неподалеку от Тима парень-крот утешал свою подругу Тонику. Что же, вещь обычная.
        За каравайными хлопотуньями скоро приглашены были бегуны в мешках. За ними - стояльцы на одной ноге, Тиму всегда прежде эта состязательная часть маскарада казалась самой затейливой. Прежде, но не теперь. Он смотрел и думал с тайной неприязнью, что перед ним, пожалуй, глупейшее из зрелищ, какое только есть на земле, и хорошо бы оно поскорее закончилось. А когда очередь дошла до соперничества на самый громкий крик, его одолело тяжкое уныние. Свет ты мой, неужто не выпадет ему избавления?! Он представил монотонную череду часов, дней и ночей, не различимых между собой, без просвета и без надежды, даже ворчливый "серв" Медиан виделся теперь ему премилым существом. Как же библиотеки, полные чудесных книг? Как же Подиум Поэтов? Как же захватывающее дух преодоление Коридора? Как же бескрайнее море, нашептывающее о тайнах отражающихся в нем небес? Как же они обойдутся без него, а он без них? Тим не мог вспоминать сейчас о покинутых друзьях-приятелях, тем более об Анике и старом Фавне, это было бы нестерпимо и душевно-гибельно. Он стоял, словно одинокий перст, указующий среди пустыни из человеческих тел,
указующий сам на себя и не могущий отыскать, где же то место, в котором он существует.
        Я удержал во сне, чего не должно видеть,
        Чего не смел, рожденный, лицезреть,
        Седой тоски прискорбную обитель,
        И мертвый след на ледяном песке.
        Постылой жизни гложущие годы
        Терзали прелесть мыслящей природы.
        Сложившиеся вмиг стихийные строки совершенно не понравились ему, зато привели к некоторому прояснению сознания. Не так уж все и плохо. Не так уж плохо все.
        Человек являет подлинное совершенство лишь наедине с собой - так сказал ему однажды Лютновский, без лукавства и без подначки, в ответ на замечание Нинель, уж не чурается ли драгоценный бард их общества? А что было делать и где взять время, когда столько и сразу нужно всего узнать? Зато теперь времени у него навалом. Только на какое благое дело его употребить? А вот на какое. Он станет учить. Учить здешних обитателей, как в реальности жизни им сделаться людьми. По-настоящему людьми. Он сам нарисует "Азбуку" и будет собирать их в круг, и показывать буквы, и соединять их в слова. Пусть сунется какой-нибудь досужий "железный дровосек", Тим скоренько вырубит ему транслятор! И вот тогда многие удивятся, и откроют глаза, и выйдут из Вольера - презрев животное свое состояние, и им протянут руку, как братьям, и может быть, заодно с ними и Тиму простятся его грехи. Грома с небес он здесь не боится, подумаешь, высокоразрядный тонатор! Да он и не намерен нарушать ни одного из трех заветов. Радетелям на Вольер плевать, никаким просвещением особей заниматься они не собираются, вот Тим и возьмет эту постороннюю
обязанность на себя. Долой "Азбуки" с пыльных чердаков, довольно невежества! Пусть знание пребудет доступным всем и каждому!
        Мысли его все время сбивались с возвышенных, неисповедимых путей, их благородный строй нарушался дикими и оглушительными отрывистыми воплями. "Й-а-а! Й-а-а!", "У-о-о! У-о-о!", и все в таком же роде. Это продолжались состязания крикунов. Тим не имел намерения приветствовать победителя, потому скромно пробрался в задние ряды, а оттуда к пологому краю озера, присел на край одной из самоходных лодок. Ему было некогда, ибо в своей голове он строил рай земной для отверженных и обойденных.
        Праздник между тем круглился к своему концу. Упорядоченные игрища закончились, и здешнему народцу была предоставлена на короткий срок возможность развлекаться кто во что горазд. Ничего особенного, малышня затеет прятки, а старшие до утра примутся скакать в бездумной пляске, пока шипучка не ударит им в ноги.
        - Эй, детка, не хочешь с нами прокатиться? - вдруг прозвучал знакомый голос над его головой. Тим очнулся и посмотрел вверх.
        К нему подошел рыхлый телом крот-слепун вместе с проигравшей Тоникой, оба они дружелюбно указывали на другую сторону озера, словно приглашали Тима к бог весть какому озорству. Конечно, они знали, что Тим парень, а вовсе не девушка, но в этом заключалась нехитрая шутка - стоило поддержать, хотя бы ради собственной безопасности. Почему безопасности? Подумалось вдруг Тиму. Мир Радетелей дышал неприязнью к этому месту, но куда больше дышал страхом к нему. Однако сам Тим ничего похожего не испытывал. Он не страшился Вольера, возможно, потому что слишком хорошо знал его, и еще потому, что чувствовал себя не в пример могущественней и сильней его жителей. Но шутку все же решил доиграть до конца, пусть веселятся!
        - Охотно! - с некоторым нарочитым жеманством ответил он и приторно захихикал.
        - Вот и здорово! С нами еще Кос и Дрон, и Лилика, - крот-слепун считал по пальцам, чуть нахмурившись от непомерного усилия. - Полная лодка выйдет.
        - А ты кто такой? - на всякий случай осведомился Тим, делая вид, что под нелепым кротовым нарядом совсем не разглядел приятеля.
        - Ага! - довольно прогудел тот под маской. - Знамо дело, наш "домовой" расстарался. Да это я, Шук, кто же еще! Неужто не признал?
        - Не признал! - сокрушенно согласился Тим, чем, наверное, завоевал вечную признательность этого самого Шука.
        - А ты кто будешь? Я тебя тоже не признал, - в ответ великодушно сообщил Шук и предположил: - Ты ведь Клем?
        - Ну уж и Клем! - вроде бы обиженно отозвался ему Тим, рисковать он не хотел, потому продолжил розыгрыш. - Может, конечно, и Клем. Только на сегодня я Марийка, - отчего-то назвался он именем Симовой подружки.
        Мелкотравчатый крот захрипел, заперхал от смеха, Тоника вторила ему жеманным эхом - затея Тима пришлась обоим по сердцу. Несколько раз повторили на все лады: "Марийка! Надо же! Ух, чего удумал!"
        Лодка, набитая под завязку ряжеными, мерно пересекала озеро. За ней еще одна, и еще. Видно, молодежи идея водного катания показалась занимательной. Парни во всю глотку распевали немудреные песенки, девушки плескали на них, зачерпывая из-за борта ладошками черную непрозрачную влагу. Тим плескал тоже, чем еще больше способствовал общему бесшабашному настроению.
        - Айда на Колокольню! - раздался призыв, кажется, это был низенький крепыш Кос, когда лодка причалила к противоположному берегу. - Кто дальше плюнет вниз!
        - Ой-ой, высоко там! - запищали наперебой девчушки, Тоника и другая, в наряде белой полосатой кошки.
        Их принялись уверять, что стоять на Колокольне вовсе не страшно, тем более что Марийка не боится. Этот абсурдный аргумент как будто возымел действие, как будто бы они напрочь забыли, что Тима вовсе никак нельзя отнести к женскому полу, страшащемуся высоты. А ведь он уж отвык от того, как скоро среди поселковых жителей теряется внимание к окружающим их людям и предметам.
        Но до Колокольни Времени он не дошел. По причине, которая оказалась для него разрушительно сногсшибательной. Едва Тим сделал десяток шагов от озера по направлению к поселку, как в ночном мрачном воздухе справа от него вдалеке замаячили пурпурные копья ограды. Это было еще ничего, это было знакомо, он не отчаялся бы от этого зрелища, потому что в любой момент мог покинуть здешний край, как, впрочем, и любое иное место.
        Над мерцающей оградой сияла ласковым светом полукруглая арка - он знал уже, что это называется аркой, - вдоль нее шла густо-синяя, блистающая надпись.
        ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В "БАРВИНОК" ИЛИ ПРОЧЬ ИЗ НЕГО!
        А ниже плыло в воздухе одинокое и краткое слово
        ВЫХОД!!!
        Как же так? И никакой крапивы? Так явно и так доступно? Разве Радетели не должны скрывать его существование? Тут только на ум Тиму пришло простое соображение, что он нигде ни разу не читал и не видал, даже в Музеуме Третьей Революции, что ВЫХОД из Вольера должно утаивать и держать в секрете от его обитателей. Или он ошибся?
        - Ваш поселок называется "Барвинок"? - спросил он у оказавшейся ближе всех к нему Тоники. Даже не сообразив, что обращение на "вы" звучит здесь неслыханно.
        - Ага! - только и ответила ему девушка, и после громко расхохоталась. - Ну и умора! Ой, не могу! - видимо, не уставая считать, что эта Марийка-парень продолжает валять дурака.
        - А что там над... над границей? - Тим уже не в силах был остановиться, каких бы печальных последствий ему это ни стоило.
        - Смешные узоры, и не говори?! - поддержала его девушка-кошка (как ее имя, кажется, Лилика?). - На каравае такие не выходят, слишком уж они меленькие. Зато ночью красиво.
        Узоры? Узоры?! Перед ними всегда, с каждого вечера до каждого утра стоит свободный ВЫХОД, без всякой крапивы и мучений, а они говорят - узоры?! Тим задохнулся и чуть не утонул во тьме.
        - Вы погодите... Нет, идите... Я догоню после... Мне нужно... Очень нужно, - что ему было нужно, он не знал и сам, хотя бы несколько прийти в себя и понять, что происходит на самом деле.
        - Живот у Марийки прихватило, - сочувственно отозвался неугомонный Шук, - все оттого, что надобно шипучку пить, а не пустую воду, - наставительно произнес он вслед удалявшемуся Тиму.
        А тот шел по поселку, заплетаясь в собственных ногах, потому что мозг его отказывался не только думать, но и выполнять простейшие свои функции. Что происходит? Что же такое происходит? Тим единственно это и мог повторять про себя. Так он вышел на угол площади, остановился у Зала Картин, оперся рукой о прохладную, гладкую стену, ему сделалось чуть полегче, тогда, отшвырнув прочь маску, он припал к упругой поверхности покрывшимся испариной лбом. Нельзя здесь стоять, не ровен час, его заприметит "железный дровосек" и потащит захворавшую особь к "колдуну", а это вышло бы сейчас совсем некстати. Надо войти внутрь, Зал наверняка безлюден, по ночам никаких серий нет, ни для взрослых, ни тем более для ребятишек. Зато уютные диваны и тишина, которую некому нарушить.
        Тим рухнул на первую попавшуюся лежанку, надеясь отдохнуть в гостеприимной темноте, и тут только осознал, что темнота та была неполной - из-за плохо прикрытой боковой двери будто бы вытекал тонюсеньким ручейком слабый призрачный свет. В его поселке в смежных комнатушках Зала Картин обычно хранились громоздкие детские игрушки, которые неудобно держать дома, - каталки на роликах, колесные санки и санки на полозьях, и еще всякая всячина. Свет раздражал его, и он поднялся, чтобы притворить проем. Без малейшего любопытства, от нечего делать заглянул внутрь, вполне зная наперед, что именно увидит там. Это и была его спасительная, нечаянная ошибка. Потому что он ожидал увидеть все что угодно, только не... "Азбуку"! Его утраченную "Азбуку", раскинувшуюся во всю ширь туманных стен, с красочными, сменявшимися одна за другой буквами и рисунками со звуковыми пояснениями. Наглядную, свободную, куда более полную и легкую в понимании, чем его собственная. А рядом на угловатом столике - горы образцов прописей и точечных светографов-карандашей, чистые тетрадки без малейшего следа их использования.
        Он бродил долго меж пригласительных учебных изображений, завороженный открывшейся ему истиной. Он нашел даже перечень-лист, прикрепленный в нише около дверной створки, на котором предлагалось постигшим начальные правила сложения букв начертать магнитным стилом свое имя. На листе не было ни единого знака. Ни единого. Совсем ни одного. А внизу шел включенный хрономер, указующий, сколько лет и зим этот лист висел одиноко и ненужно:
        232 года 4 месяца 21 день 8 часов
        За толику этого времени Тим самостоятельно выучился бы прокладывать Режимный Коридор, облетел бы вдоль и поперек Солнечную систему и завалил бы все Подиумы радетелей своими стихами. Но здесь был мертвый мир, и стихи ему были ни к чему. Как и все подвижнические намерения, которыми Тим горел еще несколько минут назад.
        Он просидел в Зале Картин до самого рассвета. Безмолвно, но не равнодушно. Ибо все внутри него изнывало от разрывной, пронзительной боли. Из года в год, изо дня в день! В этом поселке, равно и в любом другом, он или сойдет с ума, или перестанет дышать раньше, чем боль доконает его. Потому что дышать и жить здесь было незачем и нечем. Но пока грудь вбирает в себя питающий его воздух, пока ноги носят его по земле, пока глаза видят и уши слышат, пока рождаются в нем испепеляющие строки, он должен быть там, где отныне навсегда его место. Пусть даже продлится это совсем недолго. Пусть будет грех и пусть случится казнь, все равно это лучшее, что может с ним произойти.
        В первых несмелых солнечных лучах он стремительно взмыл над краем уснувшего озера и спустя несколько секунд уже держал путь на запад. Где сотворил, там и отвечай. Неужто оставил бы за себя старика, эх, а еще надеется на Новый мир! Будь что будет, лишь бы было, лишь бы прочь отсюда, лишь бы жить и дышать, каков бы ни вышел итог.
        Голубеющая в прозрачной утренней пелене тень, отмечающая границу виллы "Монада", довольно скоро появилась под ним. Тим приземлился поодаль. Если ты отныне радетель, вот и соблюдай "традиционный этикет", теперь и для тебя писаный. Не годится это, нарушать покой чужих владений, плюхнувшись перед парадным входом незваным гостем. Может, дом давным-давно пуст, может, сгинул Фавн и его Аника вместе с ним. Может, все может. Но это не имеет значения. Ведь самые лучшие свои качества человек обязан проявлять и тогда, когда некому на него смотреть.
        "Ракоброс" был на своем месте у двери, легко поддался нажиму, и вот уже Тим слышит из чиненого окошка любезный голос здешнего смотрителя:
        - Как прикажете о вас доложить?
        - Благодарю вас, я сам, - учтиво ответил ему Тим, - я сам доложу о себе.
        И, невзирая на возражающий протестный щебет, уверенной поступью прошел в глубь спящего дома. Ему не хотелось выглядеть грубым, но он и впрямь не знал, как себя представить. Тим из поселка "Яблочный чиж"? Или Тимофей Нилов, поэт из Большого Ковно? К тому же Фавну не нужны никакие представления.
        Он миновал несколько просторных комнат, пока не достиг той самой залы с куполообразным потолком, где и случилось самое страшное в его жизни событие. Но зала эта не была пуста. Отнюдь. За грубым, каменным столом, склонив пышно причесанную голову, сидела женщина. Она что-то читала, недовольно при этом фыркая и шевеля губами, словно спорила с сочинителем. Потом обернулась на звук его шагов. Не порывисто и не испуганно. Женщина была строгой и величественно-красивой, и еще она улыбалась. Так светло и приветливо, что Тим оглянулся, - вдруг следом за ним вошел кто-нибудь другой, и светлая эта улыбка предназначена ему. Но женщина рассеяла его сомнения, она неспешно поднялась с неудобного, лишенного спинки стула и сказала:
        - Вы ведь Тимофей Нилов? Не возражайте, я узнала вас. Ах, как я рада, как я рада! - и заметив некоторую растерянность в его взгляде, добавила с искренним сопереживанием: - Бедный мальчик! Сколько вам пришлось претерпеть!
        - Да, я Тимофей Нилов, - не слишком уверенно ответил ей Тим, но произнести эти слова вслух перед ней было очень важно. Ибо тем самым он утверждал себя в подлинном, человеческом статусе. Как гражданин Нового мира и Радетель.
        - Я и не сомневалась, едва оглянулась на вас. У вас такое... такое особенное лицо. Кстати, мое имя - Альда Понс, - она протянула ему руку для пожатия.
        - Очень, очень приятно, - Тим не выдержал напора захлестнувшего его душещипательного изумления и перед этой женщиной, и перед сердечным приемом, оказанным ему, - с чувством поцеловал душистую, теплую ладонь: по счастью, видел этот ритуал не однажды в "Оксюмороне".
        - А вы очаровательно галантный кавалер! - со смехом ответила ему Альда и приказала смотрителю: - Поллион, разбуди старую сварливую ворону и скажи: птенец вернулся в гнездо. Только осторожно скажи, не то его кондрашка хватит, - потом обратилась к Тиму: - Прошу прощения за столь своеобразный лексикон, но я здесь уже десятые сутки, и, как вы догадываетесь, ваш заботливый опекун едва не довел меня до малоадекватного состояния своими панегириками.
        Тим догадался, что это она о Фавне.
        Все вместе
        Воспринимал ли он в своей, пусть и не столь долгой, жизни впечатление прекрасней? Амалия, в розоватой, как занимающаяся заря, воздушной накидке у камышовой заросли кормит белую цаплю. Или пытается накормить. Потому что Преторианец вовсе не желает есть с ее ладони улиток - он питается исключительно лягушками, притом исключительно самостоятельно. От обиды поджал одну лапу и воротит в сторону привередливый клюв. Амалия уговаривает, протягивает раз, другой, он бы сказал ей, но не хочется портить чудесное зрелище. Преторианец не маленький, птица вольная, сам разберется, хотя и недоволен - в кои-то веки прилетел на лето погостить, и вот, пристают с глупостями. Амалия на "Одиссее"! Кто бы мог подумать? Как-то уж очень легко она согласилась. Гортензий не собирался себе льстить и относить на свой неотразимый счет прихотливо внезапную сдачу прежде столь неприступной крепости. Наверное, свою роль сыграло и то обстоятельство, что улыбнулась им удача с пропавшим поэтом Тимофеем или, что всего скорей, неудача, постигшая его самого при поисках и неуспешных переговорах, последовавших затем. Вдруг и пожалела? Нет.
На нее не похоже. Амалия не из тех женщин, которые предлагают себя как утешение, и ведь она ответила на его чувства без обмана и без притворства. И потом, какое может быть утешение? Что, он профессиональный следопыт, что ли? В жизни своей никогда не преследовал человеческое существо, да и никто из известных ему людей подобного не делал. Не случалось такой необходимости. Разве способен он был предсказать наперед, как отреагирует этот странный парень на вполне дружелюбное к нему обращение? А должен был предсказать. Забыл начисто, что имеет дело с беглецом из Вольера, да если бы помнил, много их выпадало на его долю, этих беглецов? Ровным счетом ни одного.
        - Амалия... Амалия... - едва слышно, словно опасаясь вспугнуть рассветную зарю, позвал он ее по имени. - Амалия...
        Обернулась и улыбнулась, как-то подчеркнуто нежно и будто бы с тайной печалью - неужели жалеет теперь о скоропалительном своем согласии. Но подошла, Преторианец прищелкнул ей вслед узким, как сабельное лезвие, клювом и, демонстративно переступив на кочке, напыщенно отвернулся. Она села рядом на разостланное прямо по росистой траве расписное индейское одеяло-пончо, поджала под себя ноги, огненосные глаза ее вспыхнули на миг разрушительной вспышкой и снова посмотрели ласково.
        - Ты милый, милый, - она сказала так, будто слова эти предполагались не сами по себе, но непременно за ними должно было прозвучать продолжение, и она хотела подготовить его именно к продолжению этих слов и ни к чему другому.
        - Я знаю. И я люблю тебя. Теперь еще больше, хотя такое вряд ли для меня возможно, - Гортензий потянулся, чтобы взять ее за руку. Амалия не отстранилась, но и не выказала радости, как если бы его трепетное прикосновение мешало ей в чем-то неприятном и значительном.
        - Мы обещали прибыть пораньше. Ты знаешь, сегодня надо решать, - она попыталась освободить плененные пальцы из его пожатия, но Гортензий не отпускал.
        - Но не в шесть утра. Парню надо хотя бы выспаться после всего пережитого. Выспаться в покое и без тревог, - напомнил он ей события минувших суток. - С ними Альда и Карел остался тоже. Знаешь, я не ожидал как-то, что наш Тимофей окажется столь требовательным субъектом. Он вчера точно допрашивал нас. Помнишь, ты сказала ему - через несколько недель он достигнет Второй Зрелости, а он рассердился.
        - Да, отчаянно так. Я только хотела ему сообщить, что день его рождения наступит двадцать первого июля и ему исполнится полных восемнадцать лет. Мне казалось, любому человеку интересно было бы узнать, - с сожалением произнесла Амалия, будто извинялась в промахе.
        - Он лишь недавно услыхал, что вообще бывает на свете празднование дня человеческого рождения, так почему бы ему выказывать чрезмерный интерес? Скорее, наш Тимофей подумал - мы снова хотим ущемить его в естественных правах. А ведь молодец - успел все же вычитать. "Совершеннолетие обычно наступает в тот момент, когда родители или опекуны сочтут возможным его предоставить". Но поскольку в Новом мире у него не имеется ни тех ни других - Фавн, конечно, не в счет, - он собирается решать сам за себя. Каково?
        - Гортензий, с мальчиком не все так просто, как тебе показалось на первый взгляд, - Амалия отвернулась, сейчас ей не представлялось уместным и далее распространяться на эту тему.
        Можно было бы объяснить, но не теперь, когда предстоит объясняться по иному поводу. Да и что тут скажешь? Бедный ребенок - для нее, профильного педагога именно что ребенок, - он ожидал ужасов наказания и мысленно уже приготовил себя к их приятию. Полное отпущение грехов тоже не состоялось, потому что никто не собирался его прощать, ибо не считал в чем-либо виноватым. Как четко и ясно преподнес эту истину Карл: "Ваш нечаянный поступок будет отягощать только вашу совесть, что не даст вам совершить случайное преступление против человека и впредь. Мир в душе - иногда очень плохо, и уж можете мне поверить, ни у кого из нас его нет!". Мальчик лишь кивнул так обреченно, что казалось - любая кара принесла бы ему большее облегчение, чем это душевное напутствие. Но Карлуша прав в одном, если Тимофей желает наказания, он волен назначить его себе сам. Вот только... Она ждала хлопот и поводов для своего вмешательства и не нашла ровным счетом ничего. То есть он с какой-то невозможно щенячьей радостью отозвался на предложение заглянуть в ее добровольческую школу, мальчика не смутила ни значительная возрастная
разница с учениками, ни даже ребячливое название всего заведения "Шкатулка с сюрпризом". Но это от непосредственности реакции, и не надо забывать, что он почти сложившаяся поэтическая личность, уже пережившая первый успех. Взойти на Подиум Поэтов - не шутка, она представляла себе, отвага какой степени потребна для подобного предприятия.
        Другое дело, ни малейшего следа Адамова комплекса она не обнаружила. А ведь должен же быть, хотя бы в начальной стадии формирования! Незапланированный побег, тотальное одиночество, чуждая, устрашающая неизвестностью среда, необходимость ежесекундно быть начеку. Обыкновенно "выходцев" подбирают с той стороны Вольера специально присланные грузовые подушки, чтобы доставить немедленно или к собственно владельцу поселка, или в его отсутствие к любому другому поблизости, давно уже поднятому по тревоге. И дальше - щадящая адаптационная программа, орда сочувствующих и просто пси-техников, всестороннее облизывание и сюсюканье. Для Вольера на следующее утро разыгрывалась в этом случае якобы внезапная смерть: упал с крыши и кончено. Здесь же все вышло с точностью до наоборот. Выходит, у мальчика Тимофея нервы, что твои гипероновые крепления, или поэты все от природы несколько толстокожи? Вполне возможно, подходящее объяснение. Она мысленно в который раз пробежала известные и памятные ей биографии творцов рифмованных шедевров, более-менее современных и давно ставших достоянием литературной истории. М-да, что
ни говори, но все это были несколько эгоцентричные господа, моралисты лишь в абстрактном масштабе, в личном же общении - люди не вполне подверженные эмпатии. Им проще страдать сразу за все человечество в целом, чем заметить, что его ближнего клонит в сон уже на третьей строфе исполняемого вслух произведения. Тем лучше, мальчик перенесет психологический стресс почти без потерь, если подобный стресс вообще есть. Зато впереди у него вечная признательность поклонников, и уж бесконечная череда случайных романов ему обеспечена. Против этой заразы как раз-таки поэты лишены всяческого иммунитета. Ах, да, она совсем позабыла про его вольерную подружку Анику. Вот где настоящая проблема. Но и ее придется немного отложить на потом. Потому что она должна сказать Гортензию. Прямо сейчас, не откладывая, иначе выйдет только много хуже.
        - Горинька, послушай меня. И если сможешь, постарайся не просто услышать, но и понять. Сегодняшняя случившаяся ночь останется одной-единственной между нами, - она поспешно приложила вытянутый напряженно палец к его губам, словно запечатывая возможные возражения, готовые вырваться наружу. - Я не знала этого вчера, я думала, что поступаю правильно. Ты звал меня много раз. Звал неловко и грубовато, и я догадывалась, что это именно от застенчивости, которую ты не в состоянии по-иному преодолеть. Мне казалась ребячеством твоя страсть, слишком пылкая, чтобы быть правдивой и долгой. И я ошиблась, и догадалась об этом, и потому дала согласие. Но ошиблась во второй раз. Не в тебе, в самой себе.
        Гортензий заерзал на пончо, одеяло сбилось на сторону, он машинально и неспешно расправил тяжелые морщинки, потом посмотрел на нее, сохраняя олимпийское спокойствие, достойное греческих богов. Знали бы они, чего это стоило! Чрезмерно гладко все шло. Поэтому и не должно обойтись без подвоха, он словно бы внутренне готов был к лукавому повороту событий. Вновь посмотрел на Амалию так, что палец ее исчез, ускользнул прочь, и Гортензий мог теперь говорить:
        - Ты не любишь меня. Думала, что любишь, и разочаровалась в предположении. Я не в обиде - это бывает. Но бывает и то, что человеку свойственно торопиться с выводами. Вероятно, моя м-м-м... страсть тебя испугала грядущими обязательствами, но их нет, и я никогда не претендовал на нечто похожее. Посуди сама, я не сиделец на одном месте, сегодня здесь, а завтра меня понесет нелегкая на Леду или на подводный "Орион". Тебе даже не надо меня ждать, только встречай иногда и, как сейчас, - позволь своим чувствам совершить ошибку еще раз, вдруг ты убедишься, что ошибки никакой не было? Время не калечит людей, если они движутся в согласии с его течением.
        - Если бы было так, - осторожно она прикоснулась к его руке, словно прощалась, и все, что собиралась сказать ему в ответ, становилось частью этого прощания. - Иногда любовь выходит обманом. Не по отношению к тому, кого, как тебе кажется, ты любишь или можешь полюбить. Но по отношению к себе и только к себе. Будто бы одно чувство ждет и намеренно ищет повода спрятаться за другое. О котором ты не знаешь или боишься узнать. Ты преподнес мне бесценный дар, и клянусь своими детьми, я более всего на свете захотела его принять. Пока не увидела, ясно и беспощадно, когда уже держала его у сердца, что дар этот некуда мне положить. Потому что единственное подходящее для него место безвозвратно занято.
        Не может быть! Ничего не замечал, ах, как же так!.. Преторианец сменил лапу, покосился в их сторону правым насмешливым глазом, камышовые кущи - словно в замедленном действии изогнулись и распрямились вновь, или это был ветер, или показалось ему? Ненастоящее все вокруг и минута эта ненастоящая... Влюбленный - воистину одержимый упрямец без глаз и без ушей. Но ты-то, ты-то, Гортензий! Ловил каждый ее вздох и каждое настроение и не предсказал соперника. Или никакого соперника нет и в помине? Природное чутье в этом отношении не подводит - без единого тревожного звоночка, без уколов ревнивого отчуждения, ты не пропустил бы, если только... Если ни при каких обстоятельствах не имел бы именно этого человека в виду. По достоинству многие тебя превосходят, друг мой, чего уж греха таить, да и не грех это. Спросить - неудобно, не спросить - неуважительно и не отважно. Так спросить или не спросить? Она ждет. Может, Амалии произнесение и признание важнее, чем тебе самому.
        - Если ты доверяешь мне - а иначе это как пощечина, - если доверяешь, то давай дойдем вместе до конца. - Гортензий замолчал, словно давал им обоим секунды на спасительную передышку. Считал биения пульса, ее и своего одновременно, и жаль, что удары звучали не в унисон. Его - частые-частые, и ее - долгие и уверенные. - Кто-то другой занял мое место, прежде чем я вообще смог узнать, что это место может быть моим. Он?..
        - Это Игнаша, - резко сказала она на выдохе и отвернулась, чтобы говорить далее, нарочно не видя его лица. - Всегда мой друг, старший брат, порой он был мне как отец. Меня сбило с толку много лет назад. Я уверяла, что это мой долг, а долги надо платить. Испортила жизнь себе и Сомову, и еще одному человеку, ты не знаешь его. Впрочем, если бы уехала отсюда, хоть бы и на край обитаемого света, это мало что смогло бы изменить, - Амалия произносила фразы несколько отрывочно и сумбурно, но все и без того было понятно. - Я никогда ему не признаюсь и никогда не оставлю - он так одинок. Что самое страшное - одинок добровольно. Игнаше вообще рядом не нужна никакая женщина, ему вполне довольно компании Викария. Но и себе я не вправе лгать, тем более - тебе.
        Они проговорили еще довольно времени, по большей части - из пустого в порожнее. Будто старались утешить друг друга и обещали впредь не отменять доброжелательных отношений между собой. Какой это был для него удар! Лучше бы не случилось прошедшей ночи, лучше бы он никогда о ней не просил. То, что еще не произошло, дарит надежду, слабую, колеблющуюся от малейшей прихоти, но все же надежду: когда-нибудь, где-нибудь, почему-нибудь да сбудется. Как написал однажды мальчик Тимофей? Хочу знать и сметь. Он, Гортензий, прежде едва не завидовал чужой отваге, развозил по сему поводу умилительные слюни, ах как метко, ах как смело! Теперь вот настал и его черед - познал и посмел, и потерял, едва отважился приобрести. Ничего ему не осталось, кроме терпения, иначе: терпения переносить боль. Какая же грозная вдруг тишина кругом! Будто окружающая его природа не желала слушать даже безмолвных его жалоб и предупреждала - еще немного, и я накажу тебя. За малодушие и за слабость перед лицом страдания. Не каждое исполнение желаний несет в себе счастливый сюрприз, раньше он не поверил бы в эту простую истину, а ныне она
открылась сама собой в обыденном течении жизни. Больно будет еще долго, и больно будет сильно, потому смирение - единственный достойный выход. Но это его, Гортензия, незадачливая доля, Амалии хватит и собственной. Потому что до счастья здесь далеко обоим. Он думал тогда и много раз после, отчего не сказал ей, отчего не открыл глаза на очевидную для многих правду. Игнатий Христофорович любит ее не меньше, безответно и долго, терпеливо и честно, запретив про себя надеяться и ждать.
        Оттого и не сказал, что бесполезно бы было. Это надо знать Игната, ученую сухую голову, на которой хоть кол теши, а перемен не случится. Раз уж дал зарок, то не отступит от своего, упрямство у старика ослиное. Для него это - блажь, и ни за что не станет портить девочке жизнь. А у девочки большая часть ее уже за плечами, и двое сыновей, и неподъемные разочарования, и тоже обреченное одиночество. Но, может, в страданиях как раз и есть счастье? Глупости, не должно такому быть. Однако есть и никуда не денешься. Это отнюдь не любовный треугольник, это замкнутый круг. Тебе, Гортензий, все еще предстоит, и нет у тебя иного выбора, как по возможности оставаться ей другом. И ему тоже. Ах, как легко было в первозданные, пещерные времена - соперники выходили на бой, после чего победителю доставалась желанная добыча. Да и позднее было таково же. В мире Носителей - невозможная абсолютно вещь, оно и к лучшему, потому что он, Гортензий, все равно бы проиграл, он вовсе не боец, даже за собственное ускользающее счастье. А так остаются хотя бы воспоминания и сознание того, что после первого он непременно призван бы
был вторым, утешение слабое, но лучше, чем ничего.
        Они приземлились у пригласительного постулария на границе "Монады" - солнце уже двигалось к полуденному зениту, запоздали, пока объяснялись взаимно в благородстве чувств. Хватились, когда стало поздно совсем, и Навсикая, смотрительница "Одиссея", напомнила им, что давно пора в путь, и госпожа Понс уже трижды выражала по внутренней связи свое возмущение - куда это они подевались?
        На вилле присутствовало гораздо больше людей, чем оба рассчитывали застать. На удивление, среди них оказался и младший сын Амалии Павловны, художник Ивар Сомов. Матери он вежливо кивнул, как бы давая понять: родственные отношения сейчас в расчет не принимаются. Загадочное дело! Подошедший Карлуша прояснил недоразумение:
        - Это все защитники. Явились, лишь только узнали, что их дорогой поэт - беженец из Вольера. - Он нервно дергал себя при каждом слове за рыжий вихор на макушке, видимо, прибытие незваных защитников выбило его из колеи. - Игнат битый час их уламывал и улещивал, заверяя, что Тимофею ничто не грозит ни с нашей стороны, ни с чьей бы то ни было. Все равно сказали - ни шагу назад, то есть желают остаться на обсуждение, хотя бы свидетелями. Пришлось разрешить. Не в шею же гнать! Ну, с Иваром и Ниночкой вы знакомы, что естественно, - затем Карл подвел их к держащейся особняком парочке совсем зеленых юнцов: - Это Виндекс Лютновский, знатный кулинар, боюсь, что ненадолго, по его словам, пора завязывать с ребячеством. А это сеньорита Вероника Антонелли-Вареску, да ты, Гортензий, помнишь ее отца - вы вместе поднимались на Везувий. Между прочим, с молодой дамы еще не снята опека обоих родителей, и свободой передвижений она обязана исключительно их непроходимой занятости. Отчаянная барышня!
        Отчаянная барышня не менее отчаянно покраснела. Гортензий утешительно улыбнулся девчушке, желая приободрить - сколько ей? Лет семнадцать, вряд ли больше того. Тимофей в ее глазах - романтический герой, а если еще успел посвятить ей хотя бы полстрочки, то и вовсе неотразим. Эх, почему его самого природа не оделила столь полезным даром, глядишь, и с Амалией все пошло бы иначе. А может быть, и не пошло. Потому что тогда он сам был бы другим человеком.
        - Сейчас и приступим, вот только дождемся... - прервала его самокопания госпожа Понс, - пока же пусть Поллион подаст нам чайного настоя.
        Кого или чего они дожидаются? Ага! Виновника торжества, не иначе. Амалия Павловна и Гортензий переглянулись, будто заговорщики. Игнатий Христофорович, сегодня одетый в парадный сюртук, будто на заседание координационного совета, снисходительно посмотрел на них обоих - так, наверное, библейский Христос взирал на своих мучителей с высоты креста. Напрасно. Напрасно вы, Игнатий Христофорович, терзаете себе сердце, вы победили, когда и не думали сражаться, и трофеи вам ни к чему. Так пощадите хотя бы взглядом! Но бедный стареющий затворник, он же не знает ничего! Если у судьбы и в самом деле бывает ирония, то сегодня - день ее торжества... Тем временем в приемный зал вошли двое. И вот как раз идущего впереди Гортензий никак не ожидал увидать на нынешнем собрании. Значит, дозволили и ему? Если Ромен Драгутин вообще просил о разрешении.
        Именно, что двое. Отметил про себя тоже Игнатий Христофорович. Старший во главе, младший уверенно за ним. Возможно, мальчику так проще, возможно, он пока не освоился до конца с новой своей жизненной ролью и чувствует себя спокойней за спиной единственного близкого ему человека? Человека, который защищал и помогал, оставаясь далеким и невидимым? Он бы не посмел теперь изгнать Фавна, да и никто бы не посмел. Хотя беглый заключенный и был крайне неприятен ему, что бы там ни говорила Амалия насчет предостережений и предсказаний старика, в которые сама же не верила ни на малую толику времени. Но Ромен Драгутин не сумасшедший, отнюдь нет! Он - редко встречающееся среди Носителей зло, и таковым останется до конца лет своих, хотя и не опасен ныне.
        Все расселись, где кто сумел. Без возрастных различий и церемоний, слишком спешным было призвавшее их дело. Игнатий Христофорович начал первым:
        - Тимофей, я вынужден обратиться к вам с вопросом. Это не формальность, это необходимость. Готовы ли вы вернуть вашу подругу назад в поселок? Таким образом мы избежали бы многих затруднений, но ответ ваш - здесь я не стану кривить душой - станет определяющим для нас обстоятельством.
        - Ни за что! - прозвучало коротко и ясно.
        Вот так. Впрочем, ничего иного он не ожидал, да и большинство из присутствующих тоже. Однако свой долг он исполнит до конца:
        - Вы отдаете себе отчет, мой мальчик, что последствия от вашего решения могут быть самыми э-э-э... плачевны ми? В Новом мире очень трудно прижиться существу, не обладающему достаточной расположенностью к обучению. Конечно, никто не станет прибегать к принуждению, но все же подумайте еще раз.
        - Уже подумал. Вы просто не знаете мою Анику - она добрая и любит меня! А я люблю ее! И потом. Я мог бы сам ее учить. Постепенно и не спеша. Она привыкнет, я ручаюсь! - мальчик говорил с отчаянием и взахлеб, и было ясно, как божий свет, что никому он не отдаст свою подругу, пусть даже ему придется умереть за нее.
        Игнатий Христофорович обернулся на госпожу Понс, в свою очередь, Альда ответила ему пристальным взглядом. Затем размеренно произнесла:
        - Пусть будет так, как он хочет. Но ты не хуже меня знаешь, Игнатий, чем это кончится рано или поздно, - и с сожалением покачала пышно причесанной головой.
        О, он знал! Год-другой несчастный юноша будет маяться со своей любовью, которая и не любовь вовсе, но лишь воспоминания о его прошлой, канувшей в небытие жизни. Ничему и никогда он не выучит это бедное существо, чуждое самой сути Нового мира. Разве некоторой степени подражания. А потом он устанет от ненужных ему забот. И тогда - или-или. Или до конца небольшого срока, отпущенного его подруге, останется преданным даже не ей, но собственной детской наивности, как человек чести. Или вернет ее обратно в любой подходящий поселок и постарается избавиться от чувства неизгладимой вины. Что хуже - еще неизвестно. Добра тут нет и не может быть, потому что особь из клетки и человек подлинной свободы несовместимы ни в какие века и ни при каких благоприятных стечениях. Но и отнять подругу - невозможный поступок, мальчик этого не простит. Придется уступить. И как гордо берет он на себя ответственность за нее, не понимая разумом, на что идет. Объяснять бесполезно, потому что поэт и влюблен. А благородство влюбленных поэтов - порыв худшего толка, потому что неисцелим.
        - Если можно, мы бы хотели все вместе поселиться здесь, в "Монаде", - мальчик опять заговорил, на этот раз просительно, и отчего-то сделался бледным, как предрассветная тень. - Я и Аника, и вместе с нами... Фавн.
        - Можно, конечно, - поспешно согласилась госпожа Понс. - В Новом мире каждый живет где ему угодно при условии, что не помешает другому. Поскольку теперь у виллы "Монада" нет больше хозяина, то лично я не вижу никаких к тому препятствий. Но в отношении Ромена Драгутина, которого вы называете Фавном, решение будет принято не сразу. Сперва необходимо провести одну небольшую процедуру, ибо мы не вправе поступать в случае с ним, как заблагорассудится.
        И в этот миг заговорил тот, кого даже самый юный из присутствующих Носителей считал невозвратно изгоем:
        - Желаете устроить очередное голосование по полосе? Извольте. Ничего нового я вам не расскажу.
        - Вовсе не голосование, - возразила ему несколько горячо госпожа Понс. - Рядовое собрание координационного совета. И ответ, я думаю, будет для вас положительным.
        - Потому что я более не угроза? Вы правы. До ваших дел мне нет никакого дела. Простите за тавтологию, - Фавн презрительно скривился, словно у него внезапно свело судорогой губы. - Я устал увещевать и предупреждать. Да и все равно. Скажу лишь напоследок. Новый мир вырвал личность из ежовых лап государства особей. Чудесно и замечательно. Немыслимо любое насилие над равным, любое ограничение человеческого самовыражения. В итоге - интеллект укротил зверя, оставив своего носителя в лютом одиночестве. Потому что Новый мир сверху донизу построен на страхе, даже когда утверждают, что это наглая ложь. Так хоть бы вы все боялись того, чего следует! Но никто ни в старом мире, ни в новом не находил в себе достаточной силы воли сознаться в собственном неразумии... Не ропщите, я не сумасшедший. И я умолкаю.
        Неутомимый бес. Опять за свое. Игнатий Христофорович подумал, что ему тоже все это порядком надоело. Если Фавну охота, пускай остается в "Монаде". За мальчиком нужен присмотр, хотя бы ненавязчивый и дружеский - его и Карла, и Гортензия, так заодно старый дурень будет на виду. Втроем как-нибудь справятся с его вороньим карканьем: Тимофею и без того придется несладко. Игнатию Христофоровичу казалось: он понимает, зачем юный поэт попросил определить ему житие на вилле. Желание искупления или добровольное самоистязание. Мальчик приговорил себя обитать в доме погибшего от его руки человека. Наверное, все вокруг ежесекундно станет напоминать о содеянном, каждая мелочь и каждый поворот, и даже голос смотрителя Поллиона. Если это плата за грех, то приговор слишком суров. Однако никто не вправе его отменить, кроме самого судьи. Но пора поговорить о главном.
        - Теперь речь пойдет о том, для чего мы по преимуществу и собрались. Поселок "Яблочный чиж", с ним надо срочно решать. Если невозможно вернуть на место м-м-м... подругу Тимофея, то нам не остается ничего другого, как только владение " 28593875-бис свернуть. Разумеется, прямые сородичи Тимофея подлежат исключительно переселению.
        Он ждал бурю, и она грянула. Игнатий Христофорович прекрасно знал, что его рассудительные слова - лишь жалкое прикрытие страшной правды. "Свернуть владение" означало - негодная к адаптации часть населения, а таковых немало, назначена к безболезненному уничтожению. Прочих переведут в иные владения после операции глубокого гипноза. Возмущалась даже городская молодежь, которую на совещание вообще никто не звал и которая вообще никогда прежде не задумывалась о проблеме Вольера.
        Барышня Вероника прижала кулачки к вискам и так сидела, повторяя: "Нет! Ой-ой! Нет!". Гортензий нервно бегал по залу, словно ему мешали стены вокруг и мысли в собственной голове. Альда только разводила руками, мол, что поделаешь, но ведь и она не осмелилась первой произнести.
        - Игнаша! Игнаша! Подумай еще раз! - это жалобно звала его Амалия.
        - Черт побери, Игнат! Уж не полагаете ли вы, что кто-то из нас добровольно возьмет отключение на себя! Я, конечно, не полезу в кусты и Гортензий тоже. Но как вы представляете в реальности подобное действие? - грозил, сидя верхом на стуле, Карл Розен, и даже веснушки тряслись на его лице от возмущения.
        - Я только художник и все-таки... - озирался по сторонам младший Сомов в поисках поддержки и, разумеется, находил ее.
        Молчали лишь два человека. Мальчик Тимофей и старый Фавн. Впрочем, последний недолго. Он встал. С усилием и как-то неловко, однако в зале неожиданно сразу наступило затишье.
        - Я вернусь. Туда. И вы предадите меня публичной казни на Соборной площади в присутствии радетеля-контролера. Это мое решение, и оно бесповоротно.
        - А я давно знал, что вы, простите за выражение, полный псих! - воззрился на него в полном недоумении Карл Розен, рыжие его вихры взвились, точно медные змеи на голове Медузы Горгоны.
        - А вы, кажется, тот молодой человек, который огрел меня по темени домкратом во время небезызвестных событий в Большом Ковно? За минувшие с той поры годы вы ничуть не поумнели! - жестко, даже жестоко отразил его Фавн. - Почему вы это сделали сорок лет назад? Потому что вам очень не понравилось мое "Хайль!", не так ли? Так отчего вы препятствуете мне отвратить не меньший преступный кошмар? Люди в поселке вообще ни при чем. Это я по умыслу вышел за границу в нарушение регламента и рекомендованных уложений! И это покойный хозяин "Монады" изъял не виноватую в его бедах девочку из родительского дома, чтобы удовлетворить элементарное чувство мести! Хорошо, пусть вы не считаете особей из Вольера людьми, но кто вам дал право жизни и смерти над ними вне закона, который вы сами же установили?
        Как ни странно, ответом был одобрительный гул, перемежающийся пылкими восклицаниями, в коих проглядывали завуалированные сердечные ругательства.
        - В поселке и так нет больше закона. А без закона и блокирующих препаратов в состоянии первобытной дикости они поубивают друг дружку, много, если в течение нескольких недель, - хмуро напомнил присутствующим Игнатий Христофорович. - И что вы предлагаете? Невмешательство? Как угодно! Я, как говорится, в этом случае умываю руки!
        - Я предлагаю жертву, - скромно сказал Фавн. Однако в голосе его не было ни намека на героическое превосходство. - Я все равно сверх меры стар. Мой организм основательно разрушен на клеточном уровне за годы пребывания в Вольере. Психокинетика даст мне от силы пару лишних лет, не более того. А так вы казните меня под хорошей легендой и вернете в поселок закон. Совесть ваша да пребудет чиста, и Ромен Драгутин получит по заслугам, как вы, наверное, втайне станете считать... Не возражайте! Даже если не станете. Даже если, наоборот, приметесь жалеть. Это - решение проблемы, и отличное решение.
        Всякий здесь знает, что старый ворон прав. И ты знаешь, Игнатий. Иначе ты не отмоешься до конца своих дней, какие там руки! Неужто пошлешь на убийство невинных другого вместо себя? Да и мало кто согласится на подобное грязное, хотя и необходимое дело. Свернуть поселок! Это сказать легко. Тебе сейчас обидно, что Ромен Драгутин, преступный и беглый отщепенец, оказался в чем-то выше и лучше праведного владетеля "Пересвета". И потому, Игнатий, не позволяй, чтобы ржа точила душу твою изнутри.
        - Хорошо. Это ваше добровольное желание. И лично я не против, - сказал он первым, потому что слишком представлял себе: как это быть первым. В обстоятельствах, в которых лучше вообще не быть.
        - И я не против, - поддержала его Альда.
        Затем согласно кивнули все остальные. Кроме мальчика Тимофея. Он весь этот недолгий промежуток траурного течения времени стоял и слушал, прислонившись к обтесанной грубо дорической колонне, опираясь затылком на выступ рельефа и разведя в стороны руки, будто прикованный у скалы Прометей. По лицу его, бескровному и недвижному, словно посмертная маска, текли в три ручья обреченные печальные слезы. И тут Игнатий Христофорович догадался обо всем. Поэт знал. Знал заранее. Может, они долго говорили со стариком, и может, мальчик не менее долго возражал и умолял, но старый Фавн был непреклонен и вынудил подыграть ему, и вместе они ломали комедию - ах, милый дом, ах, жизнь втроем! Пока не стало слишком больно. Что-то заставило мальчика смириться, но не запретило оплакивать друга. Ведь человек, получивший доходчивое прозвище Ужас Большого Ковно, был и оставался Тимофею другом. Так что даже он, Игнатий, не смеет ныне чернить Фавна в его глазах. Ну что ж, пусть будет как будет.
        - Только у меня есть одно условие! - вновь прозвучал скрипучий голос Фавна, и вновь вслед за тем наступило затишье. - Поселок "Яблочный чиж" и впредь продолжит числиться владением " 28593875-бис под опекой нынешнего хозяина виллы "Монада". То есть Тимофея Нилова, гражданина Нового мира, в возрасте неполных восемнадцати лет. До тех пор, пока он сам не захочет это владение прекратить.
        Ни один из присутствовавших не отважился гневно отказать, ни один не отважился произнести одобрительное "да". Даже он, Игнатий. Это чрезмерная ответственность и для совсем взрослого человека. Мальчик Тимофей слишком недавно вышел из Вольера и потому не понимает всю серьезность роли его владетеля до конца. Что же делать? Идиотское условие! Надо вправить старику мозги! Как это так? Подвергать ребенка страшному испытанию - едва он успел вступить в новую жизнь, тут же вешать ему камнем на шею прошлую.
        - А что думаете по этому поводу вы, Тимофей? Вы согласны? - опередила Игнатия Христофоровича на этот раз госпожа Понс.
        - Я согласен, - ответил печальный поэт коротко, не глядя ни на кого и не оставляя свое место у колонны. Это прозвучало так, словно мальчик давным-давно все обдумал, и вообще они с Фавном разыгрывали театральное действие исключительно для посторонних. - Но и у меня есть условие. Мой друг не пойдет на казнь без меня. Если я теперь новый Радетель поселка "Яблочный чиж", то без моего присутствия не обойтись.
        Возразить ему тоже никто не посмел.
        Прощание
        На Колокольне Времени они стояли втроем. Тим занял место посередине, между ломкой фигурой Гортензия и внушительной Игнатия Христофоровича. Гортензий еще пошутил на сей счет:
        - Выходит, вы, Тимофей - бог-сын, а я, стало быть, святой дух.
        Но Игнатий Христофорович суровым замечанием его осадил. Дело им предстояло отнюдь не веселое. А по Тиму - лучше бы его вообще не было, этого дела. Зачем он согласился? Да и как было решить иначе? Не слишком-то старый Фавн его и принуждал. Напомнил только прежнее свое поучение: слушаться внутреннего тайного чувства и поступать, как оно велит. Всегда и везде. Тим и сам это уже хорошо понимал про себя. Чувство это говорило - так надо, и еще говорило, что нет у него никого ближе и роднее Фавна и нескоро сыщется. Но сыщется обязательно, об этом чувство говорило тоже. Плачь не плачь, то, что необходимо, изменить нельзя, иначе выйдет намного хуже. Ныне же он будто бы отдавал на заклание часть себя и диву давался. Как же это так? Вот ведь ни Аника, ни новые друзья его, так отчаянно слетевшиеся на виллу для его защиты, не вызывали в нем подобного ощущения единения, как если бы сквозь его, Тима, жизненную суть проросли тонкие и невидимые щупальца-нити, безразрывно повязавшие его с Фавном. Чем глубже он проникал в собственную сущность, тем прочнее они становились. Теперь этим нитям суждено было оборваться
навсегда. Горе его казалось со стороны непереносимо велико, однако Тим знал вполне - сможет перетерпеть, потому что страдания его не бессмысленны. Он предвидел этот смысл, хотя еще не раскрыл его для себя, - все придет со временем, и это тоже было не надеждой, но полноценной уверенностью.
        Внизу на Соборной площади в изумленной и слегка потешной тревоге замерла толпа. Поселковые жители, разинув рты, глядели на верхнюю площадку Колокольни. Еще бы, три Радетеля за раз! И где это видано! Простецкие лица, зараженные благоговейным ожиданием, - чего угодно, лишь бы все оставалось по-прежнему, лишь бы не нарушался застойный покой их крошечного мирка. За тем они вчетвером и пришли, чтобы этот мир дать. Четвертый был Фавн.
        Старик стоял совсем один, в центре у радужного столба "говорящей птицы", будто на позорном месте. Никто не смел приблизиться к нему. Худая, гордая фигурка, нарочно старавшаяся изображать собой воплощенное злодейство. Смотрел поверх голов все то время, пока читали приговор. "За тайное сокрытие Тима и Аники в Доме Отдохновения... за то, что склонил их прекратить земное бытие... за обман богов... за грех перед первым заветом... приговаривается... громом небесным!". Текст читал Игнатий Христофорович, и раскатистые слова, многократно усиленные "фоно-транс-формером" гремели с вышины Колокольни куда тому грому! Это было бы впечатляющее зрелище, если бы это не был конец. Конец Фавна - истинного друга и настоящего Радетеля его, Тима. Действие потеряло вдруг значение преднамеренности, поставленной нарочно драмы, в которой роли и несущие их лица плохо пригнаны и дурно сыграны между собой. Оно стало настоящим, ибо грядущая казнь отнюдь не была шутовской, но несла в себе реальную смерть.
        Впервые Тим вышел на знакомую ему с детства Колокольню Времени как новый владетель селения " 28593875-бис. Он сделался богом здешних мест, Радетелем поселка "Яблочный чиж", блюстителем его нравов и закона. И было ему муторно и мерзко, словно вкусил он страшной отравы, от которой не существует противоядия. В старом своем "квантокомбе" - у спутников его развернуты новейшие прозрачные модели, нарочно затемненные световыми фильтрами, дабы не видно было их одежд и лиц, - он выделялся из всей троицы и чувствовал - внизу тоже об этом знают и смотрят преимущественно на него, словно он единственный настоящий. В своем роде поселковые жители угадывали истину. Тим не просто не боялся их, он будто бы прозревал, как именно ими повелевать и направлять в нужную ему сторону, даже если Вольер останется совсем без границ.
        И не потому, что видел внизу давно знакомых ему особей. Вон там стоит отец и рядом тетушка Зо, она держит за руку мальчика Нила, а дальше, во-он там, Лель-"курносик" и его семейство, и Сим со своей Марийкой, и многие, многие другие. Все они не вызвали в нем никаких светлых воспоминаний или сожалений от горьких утрат, словно вовсе посторонние и чуждые ему люди. Наверное, так оно и было. Но тем не менее он не страшился их.
        Игнатий Христофорович, вроде бы неохотно, подал условленный знак. Это означало начало казни. Тим сам попросил, и теперь ему предстояло произнести повеление толпе расступиться, дабы смертоносная молния могла сделать свое последнее дело. Он простер вперед зеркально лучистую руку и приказал. Надо ли говорить, что исполнение произошло без малейшего промедления. Отхлынувшая в лютом испуге живая масса едва не покалечила в давке свое же собственное содержимое, если бы на помощь не пришли, как всегда, "железные дровосеки" и хлопотливые "домовые".
        Фавн задрал голову и посмотрел вверх. Время пришло. Он кивнул.
        Свет ты мой! Тим пытался поймать его взгляд. Бедный старик, о чем он думает? И словно услыхал его мысли - конечно, о тебе, Тим. Помни, что я сказал. Помни всегда. Но все прочее осталось за семью печатями.
        Это до поры. Утешил себя Фавн. Он узнает все равно. Не сейчас, так потом. Потому что нет у него способа, чтобы не узнать это о себе. О том, что и он такой, как я. "Хомо эгрегиус". Человек превосходный. Тот, что придет на смену разумному. Хотя и не совсем такой, как я. В его случае эволюция сделала уже настоящий скачок. И я, старый, сподобился узреть. Какими они станут, люди будущего. Намного страшнее нынешних и намного сообразительнее их. Способность к обучению просто из ряда вон, скорость принятия решений - из сферы фантастики. Но главное-то, главное отличие! Для "хомо эгрегиуса" мир перестает и скоро совсем перестанет быть вероятностным. Он не будет сомневаться, он будет бить наповал сто из ста. Интеллектуальные колебания между белым и черным, между истинным и ложным отойдут для него в область преданий. Нужно, значит, нужно. Главное, прочитать эту необходимость, остальное - действие без тени замешательства. Мальчика Тима спасло в Коридоре никакое не везение, не единственный шанс, который на миллион. Никто и не догадывается, что шансы его были один из одного. Защитный плащ подсказал ему способ
вырваться, он воспользовался им мгновенно. По-другому и не могло быть. И так будет отныне и впредь. Всегда выбирать, слушая новое, неведомое чувство, которое из мириадов возможностей укажет на беспроигрышную. Всегда знать наперед и всегда знать, что так должно. Тысяча решений одной задачи - и точное попадание в нужное и верное. Бесконечное пространство звезд - и безошибочное нахождение обитаемых миров. И еще многое, многое другое. Семимильные шаги существа, не ведающего, что такое сомнение.
        Тим всегда знал, что ему делать. И, кроме того - что ему чувствовать. Бедняжки, они полагают, будто он кается и скорбит по безвременно ушедшему и погибшему насильственно владельцу "Монады". Со стороны, может, и выглядит так. Однако он, Фавн, понимает. Для человека превосходного это давно в прошлом. Он поступил как должно, чтобы сохранить свою жизнь оптимально правильным способом, он никогда бы не напал первым, это верно. Но в том-то и есть великая разница, что Носитель ни за что не напал бы вторым, скорее, позволил убить себя. Для Тима предлагаемый выбор попросту не существовал. Словно и мальчика и Фавна ведет тайная космическая цель, и дело их - сознательно и спокойно следовать ей. Он помнил, как после голосования по полосе ему предложили множество вариантов еще до процедуры стирания личности - в каком именно поселке он предпочел бы жить? И как, не колеблясь ни секунды, он ответил: "Яблочный чиж". И ранее для своих экспериментов поселился не где-нибудь, но в Большом Ковно. Оттого, что "хомо эгрегиус", они чувствуют друг дружку, и не друг дружку даже, но будто бы некое отмеченное пространство,
которое охватывает нужное место и нужное время. Мы всегда сумеем найти подобного себе, где бы мы ни были. И когда бы мы ни были. Встретившись в должном количестве, мы станем являть монолитное, непобедимое целое.
        А победить нас постараются, еще как! Грядет великое противостояние через пелену веков, а может, и тысячелетий, но грядет непременно. Однажды мы сойдемся, дабы сразиться насмерть. Извечное сострадание и милосердие, ищущее смысла бытия, несущее неуверенность от разлада в разуме и чувствах, - на них с противоположной окопной полосы поднимутся существа, не ведающие трагизма выбора. Противники, равные интеллектом и несхожие во всех прочих своих ипостасях. Я, Фавн, и теперь, в последний свой миг, не отважился бы сознаться, кто из них победит. Но я обязан стоять на стороне своего народа, каким бы красивым ни казался мне Новый мир. Красивым и слишком исполненным разрушительных терзаний. Его можно только пожалеть. Носители кастрировали сами себя в тот далекий день, когда возвели первые квазилазерные границы и отделили прочь единственную, мятежную часть, которая учила их непрестанной способности сопротивления, - она-то и есть истинная суть эволюционного прогресса. Видимо, красота всегда таит в себе блаженную слабость. Однако вряд ли способность эту Носители утратили безвозвратно. Если на их пути возникнет
непредвиденный враг, пожелавший отнять себе исключительное право на место под здешними звездами, кто знает, на что окажется способен Новый мир против мира Новейшего? Потому что и "хомо эгрегиус" далеко не безупречен именно оттого, что не будет уметь совершать ненужные и непредсказуемые поступки. Поэтому он, Фавн, заложит первый краеугольный камень его победы, здесь и сейчас. Научит искать себе союзника там, где ни одному Носителю даже не придет в голову это сделать. Вольер постепенно и незаметно перейдет в большинстве своем во владение "человека превосходного". И когда пробьет решающий час, моему народу достанет кого вооружить и послать на смерть вместе с собой. Потому что Вольер никогда не будет ему страшен. Как не страшен льву бредущий по его следу шакал.
        Адамов комплекс, ха! "Хомо эгрегиус" не бывает одинок! Милый мой мальчик, они смотрят на тебя, и они тебя не видят. Не замечают, как подспудно ты заставляешь их слушать себя, как подчиняешь своему хотению. Ты и сам не замечаешь этого пока. Твой поэтический дар да пребудет твоей защитой! Ибо на него можно многое списать. Многое, если не все. Любую эксцентричность и любое сверхмерное чудачество. Ибо всякий "хомо эгрегиус" должен показаться всякому Носителю воистину сумасшедшим. Договориться промеж себя им выпадет вряд ли - слишком различно восприятие бытия и слишком несхожи окажутся повседневные правила морали. Что же, самовлюбленный гений-стихоплет далеко не самое скверное прикрытие. Не разубеждай их ни в коем случае, впрочем, ты и сам сообразишь со временем. Совершенная интуиция вкупе с безудержным интеллектом - это спасительная сила, уже не намек, но прямое указание к действию. Где Носитель сказал бы: "случай", там Эгрегор скажет: "закономерность". Но все же старайся слушать свое сердце - в этом единственном человек Нового мира сильнее нас. Хорошо, что Аника останется с тобой, она поможет тебе не
утратить и передать дальше необходимое для борьбы чувственное знание. Пускай она лишь глупенькая особь из Вольера, зато она любит тебя, бескорыстно и без признательных стихотворных од, которых все равно не понимает, и хвала в том творцу!.. А теперь пора. Великое дело всегда начинается с дела малого, без начальной песчинки не вырастает ни одна дюна, из незримых капель созидается безбрежный океан. Ты осознал это и не стал препятствовать моей жертвенной казни не ради Нового мира, но ради тебя, мальчик мой. Ради тебя и твоих грядущих потомков. Плачь обо мне, это придаст тебе силу. Помни обо мне, это направит твою стрелу точно в цель.
        Сколько же сменяющих друг друга мысленных вихрей проносится в голове за секунду до гибели?! Воистину нет ничего быстрее на свете, быстрее даже самого света, чем полет вольного разума, особенно когда он последний. Боюсь ли я умирать? Странный вопрос для существа, тысячекратно прошедшего Коридор. Я знаю смерть, я с ней знаком. Но вот что будет после нее? Я никогда не верил в сказки и всегда презирал суеверия. Как всякий Носитель и уж подавно как "человек превосходный". Но все же? Вдруг Некто там, за краем, призовет меня к ответу? Что я скажу? И смогу ли хоть что-то сказать? Если не призна..."
        Молния ударила. Тим хотел закрыть глаза, однако страшным насилием над непослушным телом ему удалось запретить себе. Пепел, пепел. По земле, по траве, развеянный жестоким порывом горячего воздуха. Так он просил, и никто не видел причины отказать в этой завещательной просьбе. Тим не ощущал никакого горя - лишь пустоту. Настолько глубокую и черную, что ему сделалось на мгновение боязно: вдруг он завязнет там навсегда. Но испуг улетучился, не успев приключиться как следует. Пустоту легко преодолеть, надо только заполнить ее чем-нибудь. Тем более Фавн не ушел от него, хотя и исчез с лица земли. Стоит о нем подумать, стоит припомнить и спросить совета - вот он, тут как тут! Тим заплакал: хорошо, это хорошо! Плакать всегда легче, чем глухо мучиться про себя без слез. Ему не стыдно, пусть будет стыдно тем, кто не сумел отвести от старика смерть. Ведь они мудрее и догадливей его. Или не захотели? Или в действительности не смогли? Теперь-то все равно.
        Толпа внизу волновалась как неразумное море, упрямо бьющееся во власти ветра о занозливые, непроницаемые скалы. Игнатий Христофорович спокойно ждал.
        - Чуда! Чуда! Радуемся и превозносим! Чуда!!!
        Частокол простертых рук, жадных и дрожащих от напряжения. Горящие глаза, кричащие рты, очень скоро все сложилось в единый завораживающий молитвенный ритм, точно задавал его незримый для публики хормейстер.
        - Благодарим и преклоняемся! Чуда!
        Игнатий Христофорович выступил вперед. Проказник Гортензий непременно выдал бы какое-нибудь ироническое сопоставление, если бы отважился в такую минуту. Например: "Кришна-Васудева совершает чудо левитации на рыночной площади" или "Святой Франциск проповедует курам катехизис". Сейчас бы случилось кстати. Всегда сподручней терпеливо сносить тягость неудобной ноши, когда рядом с тобой отчаянный забияка не придает твоим усилиям слишком большого значения, но задирает и дразнит тебя. На сей раз промолчал. Хотя, как говорится, one earth - one birth. На одно место и время - одно только событие, если в переносном смысле на англиканском языке. Иначе на "нет" и суда нет.
        Грузовая подушка, сверкающая тысячекратно помноженными фрактальными узорами, с плавной грациозностью облака проплыла в летнем жарком мареве - как вспугнутая фазанья стая было ее режущее белизну семицветие, расколотое на тончайшие оттенки, затем едва уловимое вербальное приказание, и вот уже над головами изливается цветочный поток. Не простой, кому здесь нужны живые цветы, но сахарный. Сладкие маргаритки, лимонные одуванчики, леденцовые васильки.
        - Чудо! Чудо! Радуемся и превозносим! - переполох и вопли счастья. А у многих уже липкие губы, и младшие особи украдкой прячут в карманы коротких штанишек из лишний запас, чтобы не отобрали вечно квохчущие "домовые". - Чудо!!!
        И позади жалобный, просящий голос Тимофея: "Игнатий Христофорович, теперь можно домой?"
        - Теперь можно, мальчик мой! - так все кончилось.
        В том же месте, где и началось.
        Их ждали на вилле. Не то чтобы торжественно, но с вкрадчивой настороженностью. Похожим образом ждет собака: в настроении ли явился ее хозяин? Словно опасались задать вопрос, вдруг покажется не к месту? В то же время опасались не задать, вдруг сочтут за бездушное неучастие.
        Гортензий самозванно разрушил надуманную тишину. Вечный петрушка, самому, пожалуй, осточертело. Это ты ворчишь оттого, что плохо тебе. Еще как плохо! И улучшения пока не предвидится. Но чур! Амалия не должна догадаться, ни в коем случае.
        - Дело сделано. Ромен Драгутин умер как герой. Тимофей держался молодцом, - лапидарно, но ему с рук сойдет.
        Хорошо бы догадались, что последняя фраза была ключевой.
        Они догадались. Засуетились вокруг паренька. Так что скорбная рассеянность очень быстро сбежала с его покрасневшего лица. Еще чуть-чуть, и явственно проступит желание дать в глаз первому встречному, кто опять полезет с состраданием. Ну и славно. И парнишка славный. Ага, тут и барышня Вероника! Даже не надейся, малыш, скоро она не отстанет, если отстанет когда-нибудь вообще.
        - Я мог бы пожить с Тимофеем некоторое время, - предложил кулинар Лютновский, - ему срок нужен, что бы освоиться. И верный советчик пригодится.
        Почему бы и нет? Как, однако, быстро наш мальчик привлекает к себе людей! Игнатий Христофорович не видел причин возражать.
        - А я должен находиться постоянно в границах "Монады", если я теперь владетель селения? - несколько угрюмо уточнил у него поэт.
        - Что вы, дорогой мой! Ни в коем случае. Да и границ никаких здесь нет. Путешествуйте, где хотите, учитесь, у кого хотите и чему хотите. Лишь поддерживайте постоянную связь с Поллионом и выполняйте общепринятые правила присмотра за владением. Гортензий расскажет вам о них, - Игнатий Христофорович успокаивающе улыбнулся.
        - Рассказ мой займет от силы минуты две. И дела Вольера ежедневно отнимут вряд ли больше. Поэтому не стоит вам особенно беспокоиться, - отозвался немедленно Гортензий. - Проверять заявки на обмен и согласовывать их с другими, соблюдая режим языкового и этнического барьера. Иначе и проще - не менять особь из Леванта на особь из Сюйчжоу, и все будет хорошо. Следить за составлением брачных пар и контролировать рождаемость. Если численность по какой-то причине снижается, сокращать дозы "претексты", если наоборот, выдавать меньше разрешений на обзаведение потомством. Кстати, примите мой добрый совет: велите выполоть крапиву перед ВЫХОДОМ. Толку, может, не выйдет никакого, зато совесть останется чиста. И помните главное - Игнатий Христофорович, Карел и ваш покорный слуга всегда придут на помощь и, вообще, окажутся рядом по первому требованию... Да, еще.
        Раз в пять-семь лет рекомендуется разыгрывать явление Христа мирянам или Магомета горам, как угодно, лишь непременно с краткой проповедью и пятью хлебами, иначе конфетами и лимонадным дождем. Агностик... прошу прощения, Паламид Оберштейн пренебрегал этой традицией, и весьма напрасно. Впрочем, он много чем пренебрегал. Однако о покойниках лучше никак.
        Тим кивал в такт его словам. Вроде бы ничего мудреного. Потом спросил о том, что волновало его превыше всего после гибели Фавна:
        - Как вы думаете, мне можно появиться на Подиуме Поэтов? Теперь, когда знают кто я такой?
        Ответом ему был взрыв разнородных, укоризненных голосов:
        - Еще как можно!
        - Особенно теперь, когда знают!
        - Да разве ему в Большом Ковно читать надо? Для зодчих и ваятелей "аванпоста" неплохое, конечно, местечко, но для истинной поэзии - так себе, любительская серединка.
        - Действительно, Тимофей! Почему бы вам не принять участие в Монпарнасских чтениях? В "Ротонде" и в кафе "Дю Дом"?
        - Я думаю, скоро вам вполне по плечу будут и Чананьские церемонии, - несколько забегая наперед, предположил Гортензий.
        - Что такое эти церемонии? - не выдержал любопытствующего зуда Тим.
        - Узнаете со временем, - загадочно подмигнул ему Карл Розен. - Именно там куется бессмертная поэтическая история. Пока же пойдемте со мной, я покажу вам, откуда и как удобнее всего управлять вверенным вам поселком "Яблочный чиж".
        Пошли они вовсе не вдвоем, охотников сопровождать нашлось премного. Разве лишь Игнатий Христофорович и госпожа Понс, милостиво кивнув молодежи, остались себе в зале попивать грушевый настой.
        Тим впервые ступал по комнатам и коридорам "Монады" как ее полноправный жилец, и было ему самую малость нескромно и непривычно. Чтобы скрыть замешательство, он с умышленной небрежностью обратился к рыжеволосому Карлу:
        - Прошу прощения, но мне сказали, вы знаток физического естествознания. Я бы хотел, с вашего согласия, немного поучиться у вас. И не могли бы вы заодно показать мне, как выглядит природный атом? Демонстрация объемной модели - это ведь совсем не то, - на всякий случай предупредил его Тим.
        - Не мог бы, любезный господин Нилов. К большому моему сожалению. Ибо в обычном смысле природный атом не выглядит никаким образом. Но вот объяснить, почему это так, мне вполне по силам. Вы не стесняйтесь обращаться, в Новом мире, пожалуй, самое большое удовольствие - это обучить другого, ибо суть благодарное занятие. Если будет угодно - Амалия Павловна может давать вам уроки по углубленному курсу психокинетики. А уважаемый Игнатий Христофорович расскажет в свободное время все известное ему о живой клетке, и поверьте, мало кто знает об этом больше него. Наш великий мастодонт поставил себе целью синтезировать органическое существо из мертвого химического материала и достиг невиданных высот, привнеся в биологическую науку множество удивительных открытий. Кроме одного. Как все-таки рукотворно получить из неживой материи хотя бы примитивный прокариот. Но надежда умирает последней, помните об этом!
        Беседу временно пришлось прервать, так как их путешествующее содружество достигло своей цели - рабочей библиотеки прежнего хозяина "Монады". Рассыпались кто куда, на Тима между тем обрушилось бурное количество разнообразной информации, он едва успевал запоминать. Как вызывать Поллиона и как общаться с контролирующим и трансляционным блоком, напрямую связанным с сетью управления Вольером, и многое, многое другое.
        - Паламид любил работать за этой дубовой конторкой. Но вам вовсе не обязательно, - указал ему рыжеволосый Карл на довольно неудобную на вид, громоздкую конструкцию. - Вы вообще вольны переделать здесь все по своему вкусу... Хотя кое-что, мы надеемся, вы сохраните. "Монада" - памятный дом, с давними традициями...
        - Я ничуть не намерен разрушать, - поспешно согласился Тим. Он даже испугался на мгновение, что его могут заподозрить в неразумной дикости. - И конторка ваша замечательная, - он покривил душой, вовсе не полагая так. Но и решил, что возможно со временем оценит достоинства многих вещей, истинной красоты и сущности которых он пока не в состоянии понять. - На ней вырезана надпись, только я не могу прочитать ее смысл?
        - Это на старом английском языке, - пришел к нему на выручку Ивар Легардович Сомов. - Здесь сказано: "Нам более не придется вверять мораль полицейскому, а искусство - антрепренеру" и подпись "Джеймс Джойс". Он тоже порой писал стихи. И жил задолго до нас с вами, хотя и мыслил одинаково. Он был Носителем и был провидцем.
        Тим неожиданно для себя погладил с явной нежностью шершавые, неровные буквы и дал твердое слово, что непременно постарается узнать этого древнего человека поближе, на его языке и через его творения. Потом взгляд его невольно задержался на прекрасном двойном портрете, ему уже хватало опыта, чтобы сказать - новаторская работа, школа Ливонских мастеров. Сначала он изумился слегка, затем пристально и вопросительно посмотрел на Амалию Павловну, восхитительную "хозяйку школьных высот", с небывалым солнечным взором, и кажется, очень добрую.
        - Вы угадали, Тимофей, это я. В ранней молодости, чуть ли не в детстве. А рядом со мной Светлана Аграновская, она тоже жила в этом доме. Она умерла несколько лет назад. Вернее, трагически погибла. Это тоже история "Монады".
        - Как она погибла? - не удержался от вопроса Тим, и лишь после сообразил, что мог показаться бестактным. Но вокруг него все замолчали и, кажется, вместе ждали ответа.
        - Она очень любила и почитала свою мать. Юлия Сергеевна Аграновская была редкая женщина, не зря Светлана приняла ее фамилию, а не фамилию отца, хотя и он вполне достойный человек. Дело в том, что четверть века назад Юлия Сергеевна и с ней еще двое добровольцев предприняли путешествие к ближайшей системе Центавра на собственный страх и риск, дабы установить в ее окрестностях, на любом подходящем твердом теле Режимный Коридор. И тем самым сделать первый осмысленный шаг к пространственному опытному познанию внешних звездных миров. Однако связь с "Мардуком" - так назывался их гравидисковый переносчик - очень быстро оборвалась после пересечения границ Солнечной системы. Что стало с переносчиком и его пилотами, по сей день загадка. Но Светлана была уверена: мать и ее попутчики живы, по ее словам, выходило: старшая Аграновская слишком упорна, чтобы сдаваться на милость непредвиденной, коварной случайности. Поэтому Светлане пришло в голову - единственный путь спасения, который имелся у первопроходцев: постараться проникнуть обратно через Режимный Коридор. Возможно, что Коридор не успели развернуть до
конца, возможно, сбилась настройка. Да мало ли что могло быть? Но Светлана решила искать в протопространстве, в свободном рассеянии, вдруг они отзовутся? То есть она вошла в Коридор без адресного набора точки прибытия, что категорически запрещено делать. Помешать ей не успели, больше мою лучшую подругу никто не видел в живых.
        Тим слушал удивительную повесть о не разбирающей дорог самоотверженности, и у него самого щипало в носу.
        - А что, если они обе вернутся? - спросил он, воображение заставило его надеяться на лучший исход. - Ведь никто не видел того, как они умерли?
        - Никто не видел, - едва слышно ответила ему Амалия Павловна. - Потому как иногда видеть не обязательно, чтобы знать, - и добавила уже громче: - Если они все же вернутся, я думаю, Тимофей, вы сможете встретить их достойно и достойно все объяснить. Хотя это будет нелегко... - Амалия Павловна осеклась, словно ее окликнул призрак Паламида Оберштейна. Однако она повторила: - Это будет нелегко. Но лишь бы было.
        - Лишь бы было, - точно эхо проговорил за ней Тим. Он тоже сегодня узнал, что значит навсегда потерять кого-то. Затем, не желая для своей грусти торжества, вновь поворотился к Карлу Розену: - Однажды я дал себе зарок. Потом я про него позабыл, но вот теперь вспомнил. Если я выполню наказ Фавна и сделаюсь, как настоящий радетель, то непременно подойду к первому встреченному мной человеку, чтобы спросить. Какова ваша вера?
        Карлуша несколько потерялся от неожиданной смены направления разговора, дернул себя за совсем уж растрепавшийся вихор. Никто не спешил ему на помощь, даже отважная барышня Вероника не рвалась сейчас покрасоваться перед своим обожаемым бардом. И правильно, его спросили, ему и отвечать. В этом вопросе очень важно не столько то, о чем спрашивают, сколько то, у кого спрашивают, ибо последнее означает доверие.
        - Как вам сказать. Поймите для начала главное. Веры в буквальном ее понимании в Новом мире не существует. Мы не молимся богам, но ищем их. Не преклоняясь слепо, но проверяя воображение познанием. Sapere aude! Имей смелость пользоваться собственным разумом! Что же касается версий начала и конца мироздания, равно и бесконечности оного, то их великое множество, и у каждого, пожалуй, своя. Я лично считаю, человечество есть часть божественного плана, крайняя задача которого - полноценное воспитание новых творцов или богов, если угодно. Мы словно проходим ступени в школе, нерадивые возвращаются на второй срок, преуспевшие переходят на следующую ступень. Какая она, эта школа, я не знаю, ибо сам пока сижу не в первом даже, но в нулевом уровне. Таким образом, шаг за шагом, умирая и возрождаясь, отдавая и приобретая, мы своим естественным ходом движемся к тому, чтобы стать совершенными существами. Чтобы, в свою очередь, созидать свои миры и вселять в них разумную искру. У Гортензия, например, иная теория, сильно отличная от моей.
        - Вернее верного и верно наверняка, - заулыбался длиннолицый весельчак, - у каждого свое. Здесь и есть самая высшая свобода - иметь свою собственную веру. В этом заключено главное отличие человека верующего от особи-фанатика. Верующий человек говорит всегда: "так может быть". Напротив, фанатичный приверженец скажет: "так должно быть". Скажет, а потом, не задумываясь, прольет чужую кровь, ибо "должно быть" всегда одно и не терпит себе соперников, даже когда вещает заведомую ложь.
        Дальше Тим слушал уже вполуха, он узнал, что хотел, и теперь думал про себя, что не вполне согласен. "Должно быть" потому и одно, что таково есть на самом деле. Он знает это, и Фавн это знал. Вот только как объяснить тем, кто сильно отличен от него и от Фавна? Никак. Потому что объяснять этого не надо. Подсказало ему внутреннее тайное чувство. И впервые он с осознанной уверенностью подчинился.
        Впрочем, у него хватает и своих забот. Не все ладно с Аникой - девушка дичилась, ни в какую не соглашалась покинуть отведенный ей угол дома. Не действовали ни пылкие уговоры, ни личный, наглядный пример Тима, она не желала узнавать Новый мир, и вообще никого не желала узнавать, кроме своего любимого. Придется приложить немало труда, прежде чем он сможет добиться хоть какого-то отклика на окружающую ее, чуждую реальность. Ему уже пытались осторожно намекать, что усилия те произойдут вовсе бесполезными. Но он верил в себя и верил в Анику. Среди Носителей не принято заключать браки и вообще не существует ничего похожего на скрепленные заветом отношения - никто не получает нарядных картинок в рамках, никто не клянется в верности. Потому что над личностью нет иного закона, кроме нее самой. Каждый имеет невозвратное право жить с тем, с кем ему хочется, сколько и когда ему хочется, и почти никто этим правом не пользуется из-за чрезмерной щепетильности и нежелания быть виновником страданий другого. Слишком все запутано, но и распутывать ни к чему. Тим был готов принести своей Анике любые клятвы и готов
был их сдержать. Вот только единственно он ни за что не позволит ей называться на поселковый манер тетушкой Ань или тетушкой Ни, ее имя отныне Анита Нилова, иного да не окажется впредь! Ему будет нелегко, ему будет порой неподъемным образом тяжко. Но как бы ни было тяжело, одного близкого человека Тим утратил в сегодняшний день. Повторения он не хотел и не собирался когда-либо допустить.
        На этом месте раздумий Тима прервали - Ниночка Аристова просила у него позволения осмотреть здешнее книжное хранилище, по слухам, самое значительное домашнее собрание в среднеевропейской полосе. Сначала Тим не понял, но скоро сообразил. Ведь он отныне хозяин "Монады" и потому вежливость требует. В изысканных словесных выражениях, еще непривычных на вкус, он пригласил всех желающих и сам вызвался впереди проводить. Именно с этого мгновения вся последующая его жизнь как бы незримо перешла на новую орбиту своего постоянного вращения.
        Приглушенные, шепчущиеся и шелестящие тревожно голоса долго раздавались по гулкому пространству дома. Игнатий Христофорович и госпожа Понс не торопясь цедили грушевый настой, уже почти холодный, и внимали нестройному отдаленному гомону, похожему на жалобы подбитых с крыла райских птиц. Они все еще не сказали друг другу ни единого слова. Пока, наконец, разжевав хмуро стиснутые губы, старый хозяин "Пересвета" не произнес:
        - Как ты думаешь, Альда? Мы добились, чего хотели, отделив от себя Вольер?
        - Не могу тебе сказать, Игнатий. Я бы спросила не так. Добились ли мы вообще чего-нибудь?
        Действительно. Она права. Добились ли мы вообще чего-нибудь? Игнатий Христофорович уныло заглянул внутрь остывшей, грубой глиняной чашки. Мутно-масляная, пахнувшая сладко подгнившей листвой жидкость равнодушно колыхалась на ее дне. Что же...
        Один из самых известных старинных коанов дзен-буддизма вопрошает своих адептов:
        "Вы очень хорошо знаете звук двух хлопающих ладоней. Скажите мне, какой звук хлопка одной ладони?"
        Правильным ответом будет молчание
        КОНЕЦ
        Мы, народ...
        Придворный кабинет-секретарь разбудил его на рассвете. Император Джордан встал с тяжелой головой и хмурым мироощущением. Подобное настроение обычно посещало его, когда большое дело уже сделано и остается поставить в конце решающую, жирную точку. Третий император Великих Объединенных Американских Штатов - последнее слово всегда было за ним, равно и первое тоже.
        Произнеся короткую молитву, он вышел под мозаичные своды наружной галереи в одном ночном одеянии. Это был неспешный ритуал, каждое утро без исключений, в дождь и снегопад, в жару и холод он обязал себя проводить именно несколько минут послесония на открытом воздухе. Дабы в полной мере ощутить: государство есть прежде всего личность императора, живое воплощение власти, порядка и справедливости.
        Гнетущая громада дворца поднималась за его спиной, впереди веерным многообразием раскрывался вид на лежавший внизу город. Холодное серебро вдали уже отсвечивало золотисто-розовым маревом. Прямо напротив, на тысячефутовом холме возвышалась легендарная стела Вашингтона, он поднял бы насыпь еще круче, парадные купола его дворца растут год от года, и скоро им не хватит места в небе. Император Джордан не собирался, да и никогда не желал нарушать священные старинные обычаи, прекрасно понимая их умиротворяющую ценность. Но раз уж нельзя строиться в его столице ввысь больше, чем на стремительный разбег обелиска, то почему бы не приподнять над землей саму стелу? Тут ничего не смогут ему возразить и самые склочные пакостники из Гильдии Оппозиции. Впрочем, те, кто объявлял себя в Гильдии Преданных, были ничуть не лучше. Император ненавидел Сенат, Бог свидетель, как сильно он его ненавидел. И Бог свидетель, никогда не позволял себе публично проявить свою ненависть.
        Император Джордан усмехнулся, глядя на вздымающуюся по правую руку корявую статую праотца Авраама, как в шутку он порой называл Линкольна. Сколь упорно ни пытались поистине чудотворные придворные скульпторы придать праотцу пристойный вид, получалось или полное отсутствие сходства, либо все тот же неказистый силуэт, словно неотесанное, кривое мертвое дерево, а он и был неотесанным деревенщиной. Или это был Франклин? Нет, кажется, старый Бен происходил из еретиков-квакеров. Ну, Господь с ними со всеми. Недолго осталось праотцу Аврааму мозолить глаза императору своей дурацкой победной поступью - кой черт понадобилось делать статую в движении, будто лунный шагающий экскаватор. "Посмотрим, посмотрим, что ты скажешь сегодня? - злорадно подумал про себя император, - если бы ты, конечно, мог заговорить?". И что бы сказал праотец? Какая разница, он жил слишком давно. И также давно устарел как символ. Теперь Великой Америке понадобится совсем другой. Он должен будет выбрать кого-нибудь. Наверное, Молодца Буша, дикого ковбоя, впервые осмелившегося закинуть лассо в чужое стадо, не спросясь у соседа. Или
Старину Буша, родителя того самого Молодца. Но нет, там не из чего лепить легенду, слишком бедно содержанием его бытие. Или взять хотя бы Черного Эбэма, ох и давал он прикурить в свое время! Первый цветной на троне, тогда еще и трона никакого не было, надо же, Черного Эбэма выбирали идиотским голосованием по штатам и округам. А он все равно плевал на всех, желтых, черных и белых, он уже понимал, к чему идет дело.
        Теперь, слава богу, настали иные денечки. Третий наследственный император династии Лавгудов. Кто он, индеец, афганец, латинец или ирландец? Он американский гражданин - императором может быть только американский гражданин. Гражданство это все. И в Древнем Риме было так. Сабинянин или этруск, патриций или плебей, но главное, что гражданин. Jus Quiritium, в полном римском праве.
        Его, правда, сначала должен был утверждать в звании Сенат. Как утверждал его отца, а после его смерти соберется, чтобы возвести на престол сына. Потом действующий император провозглашал вечное состояние войны "ради процветания и незапятнанной чести нации", после чего оставался державным конституционным главнокомандующим на пожизненный срок. Видимость верховной свободы, пережиток, который отомрет сам собой, он, император Джордан, не станет приносить землю на его могилу. Все равно каждый разумный человек не может не отдавать себе отчета: в государстве есть только две могущественные силы - это имперская армия и вольная гражданская чернь. Все остальное должно подчиняться им. Если хочешь места в Сенате, открывай свой банк и плати. Если хочешь иметь собственно банк, выворачивай наизнанку то, что осталось, и тоже плати. Народу - за выбор, солдату - за долю дохода в сенатских провинциях. Ибо консульские провинции принадлежат одному императору, неприкосновенная частная собственность, у Гильдий отваги не хватит поднять на нее руку. Да и как это сделать? Управляющие имперские военные прокуроры злее собак, и
уж, конечно, не ставят ни во что ни сенаторов, ни их беспомощный, как детский лепет, налоговый контроль. Он, император Джордан, единственный в Великой Америке человек, который платит общественных налоговых сборов столько, сколько сам хочет. Ведь армия стоит дорого, но она того стоит.
        Сегодня. Наконец, сегодня. Никто не посмеет вякнуть ни слова против. В столицу еще вчера введен был Первый Британский, страшный легион. Имя ему "Рапакс" - хищник, и он всегда оправдывал свое название. А в Чесапикском заливе поднялся из океанских вод субатомный крейсер "Ной". Для охраны правопорядка, исключительно для охраны: чтоб не возникло бесчинств в веселые часы последующего народного ликования. Жалкая кучка опасливых торгашей, Гильдия Преданных, им только на руку, но трусость мешает открыто признаться. Пусть лучше император примет "благую инициативу" в свое ведение. Суемудрые прихвостни, они не в силах понять - тот, кто возьмет на себя, в первую очередь возьмет себе. Гильдия Оппозиции, те умнее и потому опасны. До сих пор. Недобитки прежних правлений, еще мечтающие втайне, а некоторые и открыто, об эфемерных демократических порядках минувших времен. Сенатор Гельвидий Родригес и сенатор Ли Пет. Что же, закон об оскорблении Республиканского Герба и Флага никто не отменял, как и смертную казнь за подобное действие. Потому он, император Джордан, всегда носит в Сенате долгополый плащ, расшитый
государственными символами. Что относится к его особе, относится и к ним, вместе они одно целое. Главное, соблюсти формальную сторону вопроса. Американской конституции без малого четыреста лет, и он отнюдь не собирается ее менять, разве возобновить лишь некоторые "утратившие актуальность статьи" и, наоборот, упразднить некоторые устаревшие, "прогрессивные поправки".
        В рамках закона можно все, учил его отец, второй наследственный император Энгус Лавгуд. Только надо правильно подогнать закон под эти рамки, чтобы они пришлись закону впору. Он знал, о чем говорил, его старик, чьим любимым занятием в редкие часы досуга было обрамлять багетом новые картины, отец обожал поддерживать "молодые дарования". И если картина не подходила под обрамление, он безжалостно обрезал или дополнял ее с нужных сторон. Приговаривая удовлетворенно воркующим голосом:
        - Так-то лучше. Намного лучше!
        Как долго и трудно достигала империя своего нынешнего состояния. Мировое господство, бесплодная химера канувшей в Лету эпохи. Не господство, но центр разумной Вселенной. Все дороги отныне ведут в Вашингтон и далее на гору Народов, где немыслимой громадой воздвигся единственный в своем роде Золотой дворец Лавгудов - в центре шокирующей мраморным размахом внутренней площади, под куполом химического хрусталя сохранялся крошечный Белый Дом, прежняя аскетическая резиденция выборных монархов-президентов. Даже вспоминать смешно. Смешно, зато полезно, как и многое другое. Его предки нарочно не стали перестраивать Капитолий, не стали обновлять ветшающие части, не стали ничего менять. Убого и жалко на фоне императорской резиденции смотрелся его одинокий облезлый купол. Сенат - оплот гражданской свободы американской нации. Свободы слова, собраний, волеизъявления и предпринимательства. И на здоровье. Американский народ имеет все это сполна. И лишь теперь начинает понимать то, что император уразумел давным-давно. Это все мнимые свободы - свободы для бедняков. А его народ баснословно богат. Ему нужна иная
свобода. Свобода лишать свободы других, неамериканских граждан. В могущественной Римской империи эту простую истину понимали очень хорошо.
        Все равно, под каким пресным соусом подают вкусное блюдо. От этого хуже оно не становится. Единственный гарант справедливости в целом мире, он и приносит только мир ценой его военной машины. Разве когда-нибудь было иначе? Si vis pacem para bellum. Союзники из скудной Европы не будут обездолены, если поведут себя правильно. Это они и сделали. За что удостоились чести состоять под защитой Периферийного права, с неполными, но достаточными для благополучия американскими привилегиями. Их, конечно, не выбирают в Сенат, не вручают генеральские жезлы в Пентагоне, не допускают в административные министры, но в дворцовом управлении немало толковых франков, германцев и тюрков. За умелую службу положена щедрая плата.
        А Демократия Российская? Что ж, они растеряли последние коренные зубы. Передние им выбили еще давно. В самом начале восточных колониальных войн. Остались чуть ли не в гордом одиночестве, и если бы собрались с духом тогда, кто знает? Где бы сейчас стоял его императорский дворец? Но не собрались. Малодушно предали всех, кому было по дороге с ними, ради сиюминутной выгоды. Южных славян и северных корейцев. Сербов, мадьяр, ливийцев, палестинцев, сирийцев, даже собственный Кавказ и Белую Русь. Последние азиатские союзники откололись полвека назад. Теперь это старый пес, который может только лаять на караван и плестись по следу в пыли. И пусть лает, пока не сдохнет. Так некогда император Траян поступил с парфянами - политическая изоляция и парочка блицкригов на границе в упреждение и предупреждение. Все же мощное было царство, эта Россия, но величие его сгинуло без возврата. Вот что бывает, когда примериваешь на себя непривычную личину и стать, стихийно и бестолково подражая чуждым порядкам. Демократия-то их и довела до ручки, неумолимо выродившись в разбойную олигархию, умникам из Сената чем не урок?
До сих пор лакомый кусок, но не надо спешить. Не надо. Чтобы не подавиться. Имперская политика не терпит суеты.
        Тем более он, император Джордан, совсем недавно закончил кровопролитную Индокитайскую кампанию - Пекин и Дели подписали отказ от своих притязаний на море. До поры суверенные, но это лишь до поры. Все же надо смотреть в оба, у него есть предчувствие - это еще не конец. Неплохо бы натравить их друг на друга. К примеру, конфликт из-за спорных территорий. Нет таковых? Нет, так будут. Пока из двадцати околоземных информационных станций восемнадцать принадлежат Великой Америке, в сражении за умы невозможного для императора мало. Завтра они станут считать правдой ложь, которую он скажет сегодня.
        Единственной занозой в мягкой части его трона по-прежнему сидела Иудея, провинция Израиль. Клятые религиозные фанатики, что говорить - явление Христа оказалось их предкам нипочем! Взяли и распяли. Император Джордан, примерный понтифик Всебаптистской Конгрегации, с удовольствием доказал бы евреям даже то, что Бога нет совсем, случись подобное действие в его власти. Уж очень доставучий и вместе с тем воинственный народец. Нигде наместники-прокуроры не бывают столь снисходительны, а полицейские генералы столь благодушны, как в этой консульской провинции. Но все равно не в коня корм, дай палец, откусят по локоть. Восстание за восстанием, а в субботу не воюют - бери их тепленькими. Зато в воскресенье опять все сначала. Ни о каком евразийском походе не может идти речь, пока он, император, не вскроет этот нарыв. Иерусалим должен быть разрушен. В очередной раз. Хорошо бы исполнять на волынке. Но сегодня он их прижмет, еще как. Область неамериканского права, то-то они взвоют, хотя цель основного удара вовсе не заштатный Израиль. Сидели бы себе тихо... Император насупился, если уж он что не понимал, так это
упорства на пустом месте. Из-за чего весь сыр-бор? Добро бы еще из-за ввозных пошлин или акцизных сборов. Так нет. Из-за суверенной неприкосновенности избранного народа. Вот пусть теперь молят Ягве в своих синагогах, вдруг поможет. Мысли императора Джордана приняли другое, приятное злорадно-мстительное направление.
        Придворный кабинет-секретарь робко окликнул его. Пора. Надевать расшитый золотыми пальмовыми ветками мундир, не забыть сменить бриллиантовую кокарду на рубины, знак чрезвычайности сенатского созыва, на плечи - заветный плащ. Нет, завтракать он не станет, голод обостряет и чувства, и ум. Имперский Геликоптер-истребитель ждал его посреди атриума Визитов. Прозрачная крыша уже была раздвинута для взлета...
        Спустя два часа все было кончено. Император Джордан вернулся в свои рабочие апартаменты, где незадолго до его явления услужливая рука зажгла обзорный круговой экран - новости, облетающие в этот момент светлые и теневые части земной суши. "Во имя справедливости... по отношению к варварским народам... Ближней и Средней Азии... Центральной Африки...". Голос невидимого диктора звучал торжественно грозно. "Большинством сенаторов было одобрено... отмена тринадцатой поправки 1865 года... частично четырнадцатой поправки 1868 года... возобновления в полной мере действия девятого раздела первой статьи Конституции... с пересчетом ввозной пошлины на денежный эквивалент текущего года... в отношении лиц, НЕ являющихся гражданами Великих Объединенных Американских Штатов...". На предлоге НЕ диктор зашелся от восторга. И так далее. И так далее. Было уже неинтересно.
        Он, третий наследственный император Джордан Лавгуд, совершил очередное благое дело. С отменой рабовладения покончено навек! Отныне любой американский гражданин и любой частично американский гражданин сможет покупать и продавать любое из лиц, таковым гражданином не являющееся. И, собственно, с нынешнего момента вообще не являющееся лицом. Ради процветания экономики и мира во всем мире.
        С экрана продолжало грохотать историческое:
        МЫ, НАРОД ВЕЛИКИХ ОБЪЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ, В ЦЕЛЯХ СОЗДАНИЯ БОЛЕЕ СОВЕРШЕННОГО СОЮЗА... ОБЕСПЕЧЕНИЯ НАМ САМИМ И НАШЕМУ НАРОДУ СВОБОДЫ... ИЗДАЕМ И УЧРЕЖДАЕМ ЭТУ КОНСТИТУЦИЮ...
        Третий наследственный император Джордан откинулся в глубоком кресле, неблагородно и устало зевнул во весь рот.
        Завтра, которое пройдет вчера
        Послесловие Н.В. Кузнецовой
        Нет и не будет демона, выбирающего нас, но будете вы, которые выбирают своего демона. И первый шаг ваш будет выбором жизни, судьба которой впоследствии связана с необходимостью.
        Добродетель не имеет хозяина. Каждый, кто либо ее почитает, либо пренебрегает ею, обретает либо теряет что-то от нее.
        Выбор - источник вины. Вина принадлежит выбирающему. Бог неймет вины.
        Платон. Государство
        Всем нам в жизни выпадал шанс реализовать себя, но... использовали ли мы его??? Конечно, заманчиво сидеть на диване и рассуждать, как это важно достичь высоты самореализации и излагать тому подобную патетику в вербальной форме, но... как становится страшно, даже когда дело доходит до предания этой вербальной форме визуальных образов, не говоря уже о конкретных действиях для достижения цели. Как страшно потерять тот устоявшийся мирок, в котором мы живем, с его привычной атрибутикой, с принятыми и понятными с детства правилами, нормами, укладом существования. Меняя свою, годами для себя приспособленную реальность, мы переходим в другой непонятный, чуждый мир. И тут начинается иногда мучительный процесс адаптации к новым нормам, законам, ритму. Тина твоего болота не спасет тебя, хотя оно уже прогрелось и зацвело желто-зеленым цветом...веселенькая раскраска. Кто-то предпочитает ее всю свою жизнь, нежась в тепле своего желто-зеленого болота. Однако для развития нужны... проблемы, тот рычаг, который заставит тебя двигаться из привычно теплой застойной воды в холодно-освежающую воду новых условий,
которая не всегда комфортна. Но... свежая вода жизни, она необходима для развития, для того, чтобы по-новому посмотреть на привычные вещи. И на этом этапе, как правило, включаются наши адаптационные механизмы, физические и психические, которые и помогут нам без существенных потерь найти ресурс для нужного приспособления... если нам это надо, если для вздоха не хватает воздуха. Они эффективно адаптируют наше тело и душу, рационализируют все так, чтобы не было слишком больно, чтобы наша личность осталась целостна, а не распалась на множество маленьких человечков, суетящихся в одном большом теле. Что нам это напоминает? Ах да! Это же пресловутый кризис среднего возраста, восставшая из пепла птица Феникс. Но именно кризисами ознаменовываются все этапы нашего развития. Именно кризис говорит нам о том, что мы между двумя ступенями развития, что мы уже сошли с предыдущей, но еще не взошли на следующую. Пройти кризис с минимальными потерями нам может помочь наше бессознательное, с его защитными механизмами, которые блокируют то, что может нас разрушить. Но сейчас не об этом.
        Что у нас одно из главных правил в жизни - это чувство меры... живи так, чтобы не выделиться из толпы, как хамелеон, сливающийся с пространством, в котором он в текущий момент находится. Но если тебе "тесно" в шкуре хамелеона... Чувство меры: в нем, как и везде, существует дуализм, оно как две стороны одной монетки. Во многих восточных философских системах под чувством меры имелось в виду внутреннее ограничение от внешних соблазнов, тем не менее при внутреннем росте. Личность при этих ограничениях развивалась, как это ни звучит прозаично, духовно, так как не "отвлекалась" на внешний мир. Рост личности в этих системах был ориентирован на рост внутри себя, в то время как в западной традиции была важна внешняя экспансия. И понимание многих центральных понятий у нас различно. В восточной философии очень часто имеет место "уход" из внешнего мира для более полного пребывания во внутреннем, чтобы стимулы внешнего мира не отвлекали от развития. Например, в тантризме имело место разделение на правую и левую тантру. Для того чтобы понять мир нематериальный, нужно отвлечься от материального и пройти долгий,
полный аскетизма путь правой тантры (полный отказ от внешних удовольствий и концентрация на внутреннем мире с постоянными медитациями, т. е. с постоянным обращением к своему образному бессознательному), чтобы понять мир праны. Восток с его иносказательностью, с его обращением к внутренним ресурсам и ценностям совершенно иначе мыслит, чем более прямолинейный, ориентированный на внешний мир запад. Если в том же тантризме в левой тантре - еще раз прошу заметить, следующей после правой, аскетичной, которая длилась десятилетиями, - идет соитие Шивы и Шакти виртуально, то вся философия тантризма, согласно извращенному пониманию западных авторов, сводится буквально к сексуальным трактовкам. Хотя как это может быть, если Шива - это чистое сознание, а Шакти - энергия, исходящая из сознания и разворачивающая материальный мир?
        Таким образом, мы пытаемся разделить чувство меры на две части: одну из которых мы с вами только что осветили и другую, которую накладывает общество, боясь чего-то кардинально нового, и тормозит при этом полное развитие личности. Это превращение бутона отдельных индивидуальных черт в цветок индивидуальности. Я отнюдь не призываю утопать в гедонизме и разменивать свою личность по мелочам. Отсюда следует...что чувство меры должно быть во внешних удовольствиях, но оно должно отсутствовать во внутреннем росте, в раскрытии своей личности, чтобы чувство меры не было клеткой для индивидуальности.
        Иногда мы бываем свидетелями генезиса жизни человека, который подает надежды в детстве, талантлив, сообразителен. Он был первым учеником в школе, в университете, но в какой-то момент он испугался быть лучшим и решил стать как все, испугался насмешек и чрезмерной траты сил...а жизнь ведь давала ему шансы. Чтобы удовлетворить свое зудящее "чувство меры", он решил жить спокойной жизнью и ничем не выделяться из толпы. Он почти похоронил свой талант, свои амбиции стремлениями к общепринятым стандартам. "Чувство меры" съело все... и похоронило. Но потом появляется тревожный шепот внутри себя, предостерегающий - я что-то не успел сделать в своей жизни, что-то упустил... "Чувство меры" - лангольеры, поглощающие твою сущность, индивидуальность, твое растущее, еще не окрепшее внутреннее "Я". Сначала шло "всепожирающее время" Кронос, а за ним - лангольеры, которые пожирали и время в том числе. Оставляя за собой только вакуум. Поэтому нужно постараться как можно больше оставить позади посредством реализации себя в настоящем, использовать максимум возможностей, которые тебе посылает судьба. И...если тебя
догонят лангольеры?
        Здесь к месту вспоминается современная еврейская басня об Аврааме. "В Иерусалиме несколько часов подряд льет сильный дождь и вода начинает быстро подниматься, все улицы затоплены, люди пытаются покинуть этот город. И только Авраам сидит за столом и читает Тору. К его дому подплывает на лодке сосед и говорит: "Авраам, вода быстро поднимается, тебе нужно спасаться, поплыли на лодке со мной". На что Авраам отвечает: "Я читаю Тору, Бог меня спасет". Тем временем дождь не угасает, а только усиливается, вода уже достигла двухметровой высоты, все затоплено. Авраам сидит на чердачном окошке своего дома и читает Тору. К нему подплывают жители города на моторной лодке и говорят, чтобы он поплыл с ними, иначе он утонет, на что Авраам отвечает, что он читает Тору и ничего плохого с ним быть не может, Бог его спасет, потому что он читает Тору. Через несколько часов весь город затоплен, торчит лишь несколько печных труб. На одной из них сидит Авраам и читает Тору. К нему на вертолете подлетают спасатели с одним только желанием спасти Авраама. На что он, как всегда, отвечает, что ему, читающему Тору, Бог не даст
умереть. Как итог: город затопило, Авраам утонул и умер. Очнувшись в загробном мире, он увидел Бога и спросил, почему его, читающего Тору, Бог не спас. На что Бог ответил: "Авраам, я тебе лодку посылал? Посылал. Моторную лодку посылал? Посылал. Вертолет посылал? Посылал. Авраам, так где же ты был? Ты не использовал ни одного шанса на спасение, который я тебе предоставил". И какой вывод напрашивается, исходя из этой притчи? А то, что жизнь нам постоянно посылает шансы, возможности для более полной реализации своей личности, но видим ли мы их? Или мы решили, даже если увидели, будто шансы на нас станут сыпаться как из рога изобилия: ушел один трамвай, дождемся другого. И в итоге не реализовали ни одной из данных нам возможностей. Испугались, было лень встать с постели или придумали другие отговорки, чтобы сделать это завтра. А завтра все поменялось, сегодняшняя актуальная ситуация не всегда останется таковой. Завтрашнюю потенциальность мы поймем только, когда она станет актуальностью сегодня.
        Что еще нас может отвлечь от растущего чувства индивидуальности, так это чувство общности, когда оно перерастает в чувство толпы. Да, оно помогает нам не испытывать одиночества, субъективно ощущать какую-то защищенность. Но что оно у нас отбирает нашу самость. Кто-то возразит, зачем нужна ему эта свобода, что он будет с ней делать. Свобода расширяет коридор, в котором мы живем, до уровня большой темной комнаты, где больше возможности для действий, но в то же время больше возможности сделать ошибки. И многим ничего, кроме дискомфорта, это не несет.
        Толпа - бескрайнее, безликое, всепоглощающее море, вздымающееся на необъятных просторах, которое вбирает в себя все на своем пути и с которым очень сложно не слиться, не стать той же бесконечной массой, и которому очень сложно противостоять. Здесь, внутри этой стихии, есть все: и чувство меры, и из поколения в поколение закрепленные правила и стандарты поведения, и спасительная ритуализация жизни, и достаточно предсказуемый жизненный сценарий. Все это делает бытие людей спокойным, уравновешенным, а главное, дает предсказуемость завтрашнего дня, что является благом и тормозом одновременно - опять релятивизм. Все, что попадает в толпу, становится той же бесконечной массой.
        Если человек чем-то выделяется, отличается от толпы, ее, в смысле толпу, это пугает. Поскольку может всколыхнуть зелено-желтое, теплое болотце, нарушить веками устоявшийся мирок. И, чтобы спастись от этого проявления, толпа заранее порицает, осуждает действия, выходящие за рамки ее понимания. Толпа пытается либо поглотить чужеродный элемент, либо уровнять эту инаковость до состояния, понятного ей, или вытолкнуть из себя. И здесь события могут развиваться по нескольким сценариям. Один - когда человек противопоставляет себя толпе: я лучше, я не такой, как все; хотя на самом деле ничего собой не представляет, он сам ничего не сможет дать толпе, потому что в нем нет содержания. Очень часто толпа его выталкивает из себя за ненадобностью, и съесть его не особо вкусно, и толку от него нет, ничего конструктивного он с собой не несет. Эти-то люди и пополняют ряды маргиналов, живущих между социальными нишами.
        Еще один вариант - когда индивид, подающий в детстве и юности надежды, несет с собой конструктивное звено, которое представляет интерес для толпы. В определенный момент перестает сопротивляться толпе, перестает быть яркой личностью, и толпа его ассимилирует, поглощая его индивидуальность. Он нужен толпе, постольку поскольку он несет в себе полезное ей качество, которое необходимо для выживания данного сообщества. Яркий тому пример - академик Королев. Но другой вопрос, будет ли это конструктивно для человека, которого поглотила толпа. И толпа использует потенциал такого человека в своих целях, одаривая его взамен материальными благами, если одаривает.
        Но в то же время бывают люди, которые используют ресурс толпы для реализации своих целей. Лидеры, которые, зомбируя толпу личным магнетизмом, полностью подчиняют ее себе, сметая все препятствия на своем пути. Мегаидея, мегаидеология были для них целью, а ресурсы толпы средствами. Толпа сама добровольно подчинялась требованиям таких людей, выполняла их желания часто ценой жизни отдельных составляющих ее индивидов. И только когда магнетизм сходил на нет, все видели, что король был голый.
        В истории мы часто имели тому примеры. И, как правило, парадоксально, а может, нет, человек, который использовал потенциал толпы, по истечении времени, когда его личностный магнетизм переставал действовать, оказывался злым гением. В то время как отщепенец, который творил, но не был признан и чьим желанием было только чтобы его оставили в покое, признавался добрым гением... потом. Хотя сами смысловые вложения в понятия добра и зла претерпевают постоянный генезис, их рамки раздвигаются, сдвигаются, перемещаются, в общем, подобные понятия не статичны, и, может быть, поэтому герои прошлого нам часто кажутся зловещими монстрами, поглощающими энергию толпы, которая только рада этому.
        Но всегда есть исключения. Бывает, что ты гениален, талантлив, тебя оценили и вознесли на пьедестал... Бывает.
        Никакого вывода я делать не буду. Я просто предлагаю, чтобы каждый задал себе вопрос: "Что он хочет получить от своей жизни?" Спокойное унылое существование как элемент толпы? Или отстаивание своего права на уникальность? Поскольку жизнь у нас одна, пока никто не доказал обратное...
        Н.В. Кузнецова, клинический психолог.
        Оглавление
        - Вольер
        - Часть первая Homo Ignoramus
        - Поселок "Яблочный чиж"
        - Фавн и бродяга
        - Праздник блаженного послушания
        - Игнатий Христофорович, Гортензий и Амалия Павловна
        - Голая правда и ничего кроме
        - Между Собакой и Волком
        - Те же и Карлуша
        - Вилла "Монада"
        - "Отпускаю тебя"
        - Гортензий, Амалия Павловна и?..
        - Интермедия
        - Часть вторая Sapere aude
        - Белое и... белое
        - Белое и... черное
        - Гортензий, Игнат Христофорович и др.
        - Пегас и химера
        - Бутерброд маслом вниз
        - Фавн, Амалия Павловна и иже с ними
        - Не игра
        - Пока ты дышишь
        - Все вместе
        - Прощание
        - Мы, народ...
        - Завтра, которое пройдет вчера Послесловие Н.В. Кузнецовой