Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 Исай Давыдов
        Я вернусь через тысячу лет #1
        На расстоянии почти 100 световых лет от Земли обнаружена почти точная её копия - планета Рита. На освоение планеты межзвёздными рейсами перебрасываются отряды добровольцев, и во многом это является полётом в один конец. Проблему обустройства жизни земной колонии усложняет то, что на планете есть аборигены, находящиеся на уровне каменного века. Земные колонисты стремятся сотрудничать с аборигенами, но не всё получается так, как планировалось. Трагедии возникают и на другой планете, где одно из диких племён начинает истребительную войну против землян, убивая, прежде всего женщин, которые прибывают на планету супружескими парами.
        Остающиеся без женщин мужчины создают дестабилизацию в небольшом сообществе землян. И поэтому молодые вдовцы один за другим уходят в «боги» ? просветители диких племён. Оказывается в такой ситуации и главный герой романа - Сандро, прибывшего на Риту с третьим звездолётом переселенцев…
        Исай Давыдов
        Я вернусь через 1000 лет. Книга 1
        Я шагаю по изумительно красивой земле гигантскими шагами. С поляны на поляну. С одного берега реки - на другой. Я шагаю по зелёным лесам и сине-стальным озёрам, пересекаю длинный извилистый, как норвежские фиорды, залив и иду над голубым морем.
        Впереди - огненная полоса заката. И над ней, как мрачные горы, - тёмные, лиловые тучи.
        Это не южное море. Это северное море. Холодное море. Потому и закат тут вполнеба.
        Я иду над морем на закат. И поднимаюсь всё выше и выше.
        Вот уже и тучи подо мною. И я легко перешагиваю с одной на другую.
        Они сверху вовсе не тёмные, эти тучи. Они светлые, серебристые.
        Не зря англичане в старину говорили: «У каждой тучки - серебряная изнанка».
        Я шагаю по тучам, и надо мною плывут лёгкие, совсем уже белые облака, до которых не дотянуться - слишком высоко они.
        Я ухожу всё дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и много горя.
        Я молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы - как камни.
        По существу, я ещё мальчишка, но у меня седые волосы, и я видел столько, что этого хватило бы, наверное, на три полные жизни.
        Я видел свою прекрасную родину, невообразимо далёкую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи, сотни тысяч людей рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей родине. А я, как сейчас, вижу улицы громадного родного города и свою школу на окраине, и поросшие лесом Уральские горы за ней.
        Туда для нас нет возврата. Никто ещё не возвращался отсюда туда.
        Я видел бесконечность. Настоящую бесконечность, а не тесный обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время.
        И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя, неведомых на моей родине.
        Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться.
        А теперь я ухожу и из этой жизни. И скоро она может показаться лёгкой и прекрасной. Потому что впереди - худшее.
        Я не хотел бы уходить в неизвестность. Но так сложилось…
        Вначале мы уходили в неизвестность все вместе.
        А теперь уходим по одному. Это труднее.
        Вот и мой черёд…
        Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как «бог».
        Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И всё земное нужно ему. И долго будет нужно.
        И пока я не «бог». Мне ещё предстоит стать «богом»…
        Когда уходишь в другую жизнь, надо забыть всё прежнее. Говорят, так легче.
        Но пока я не могу забыть. И может, никогда не смогу.
        Мне ещё долго идти по тучам. Я буду перешагивать через острова и заливы, через леса и плоскогорья незнакомого материка.
        Пока что он далеко впереди, этот материк - громадный и неизвестный.
        На нём сотни диких племён. А может - тысячи?
        И которое из них - моё?
        Я ничего не знаю о них, кроме того, что они - есть!
        Там, на этом материке, я стану «богом».
        Никогда не был «богом». И какой из меня «бог» получится?
        Ведь в школе нас этому не учили…
        Мне ещё очень долго шагать по тучам. Наверно, успею вспомнить всю свою первую жизнь - с того самого дня, когда эта зловеще прекрасная планета потребовала от меня первой жертвы. Всю жизнь, как в древнем кино - лента за лентой, кадр за кадром…
        Лента первая. Родина
        1.Мой первый космос
        Мне девять лет. Я сижу в столовой нашей квартиры. Столовая у нас очень большая. Но когда собираются гости, здесь бывает тесно. Так много гостей. И почти все - учёные. Потому что папа - тоже учёный. Он работает в Уральской Академии наук и пишет толстые книги. Я не раз листал эти книги, но ничего не понимаю в них. Все буквы и цифры знакомые, и много знакомых слов, но больше незнакомых. И, главное, смысл непонятен.
        Папа говорит, что мне нужно двенадцать лет учиться, чтобы начать разбираться в его книгах. А я уверен, что буду разбираться в них уже через три года, когда в шестом классе мы закончим изучать неорганическую химию и начнём органическую. Папа пишет как раз про неё - про органическую химию.
        Но папа не только пишет. Он связан со многими заводами мира, и часто уезжает на заводы, и целая полка в его кабинете завалена образцами различных пластмасс, составы которых разрабатывал папа.
        В столовой у нас одна стена белая. Это большой телевизор. В других комнатах есть маленькие - такие белые окошечки в стенах. В моей комнате телевизор настроен только на детские программы. А когда я хочу смотреть взрослые - иду в столовую.
        Вот и сегодня я тут. Потому что улетает от Земли самый большой космический корабль. Таких ещё не было. В нём двести человек и всякие мастерские, заводы, вездеходы на гусеницах, колёсах и на воздушной подушке. В нём речные катера и свёрнутые дирижабли, маленькие транспортные ракеты и разобранные вертолёты.
        По существу, это не корабль, а целый город. И он полетит очень далеко. К зелёной планете Рита, на которой живут первобытные люди.
        Об этом корабле и об этой планете в последнее время много говорили и по радио, и по телевидению.
        Открыли планету давно, ещё когда я не родился, и долго спорили: посылать или не посылать туда людей. Решили посылать и стали строить космический корабль.
        Строили его на Третьей космической станции. Потому что она самая большая. Но даже она оказалась мала для такого корабля, и её пришлось расширять.
        Теперь корабль улетает. И это будут показывать по телевидению. Вообще старты космические показывают редко. А старта большого космического корабля я ни разу не видел. Я специально ушёл из интерната, чтобы посмотреть этот старт дома, спокойно, чтобы никто не мешал. В интернате ребята перед телевизором наверняка будут галдеть, прыгать, толкаться, и я что-нибудь пропущу. А пропускать нельзя ничего. Потому что я стану астронавтом. И для этого надо знать всё о космических кораблях, об их стартах и вообще о космосе.
        …Вот сейчас издали показывают всю Третью космическую станцию и корабль, прижавшийся к ней.
        Я знал, что он не меньше самой станции. Но такого не ожидал.
        Он напоминает дельфина, этот корабль. Громадного дельфина с длинными треугольными плавниками. Он возвышается над плоским кругом космической станции, как гора возвышается над каким-нибудь горным озером.
        Корабль - серебристо-зелёный. А станция - серебристо-белая. И глядеть на них очень интересно. Как будто перед тобой две красивые большие игрушки.
        - Сегодня вы увидите старт космического корабля «Рита-один», - произносит за экраном спокойный густой мужской голос. - Двести юных астронавтов, двести молодожёнов улетают сегодня с нашей планеты навсегда…
        Я не очень внимательно слушал то, что говорил диктор. Любой мальчишка в нашей школе знал всё это. Потому что полёт готовился долго, и было много споров.
        А теперь взрослые об этом уже не спорят. Теперь спорят мальчишки. О том, кто будет командиром корабля - Аркадий Резников или Михаил Тушин. У нас в классе образовались даже две партии. Одна за Резникова, другая - за Тушина. Я - за Тушина. Потому что он родился в космосе, и ещё мальчишкой, вместе с родителями, открывал планету Рита. И ещё потому, что планета названа так в честь его матери. Его мать погибла там. Это её звали Рита…
        А многие ребята - за Резникова. Потому что он считается лучшим пилотом космоса и провёл в нём ровно половину своей жизни - двадцать три года из сорока шести. И открыл не одну планету, а пять, и ещё одну новую «чёрную дыру». Правда, на открытых им планетах первобытных людей не было. И вообще не было жизни. Но ребята, которые за него, говорят, что он же в этом не виноват…
        Резников, Тушин и их жёны летят вместе с двумя сотнями молодых астронавтов. И среди этих двух сотен - сын Резникова и дочь Тушина. Правда, они поженились не друг с другом, как все в нашем классе хотели бы. Они поженились с какими-то другими молодыми астронавтами, и нас это сначала очень огорчило. Но потом мы решили, что огорчаться не стоит - всё равно они летят вместе, на одном корабле. Какая разница, кто на ком женат?
        Только Женька Верхов, наш староста, самый толстый и самый высокий мальчишка в классе, никак не мог примириться с тем, что сын Резникова и дочь Тушина поженились неправильно, и всё говорил и говорил об этом. Его уже и не слушал никто. Но он не понимал.
        В конце концов я сказал ему:
        - Да перестань ты об этом, Женька! Неужели не видишь: никому это не интересно!
        Он метнул на меня сердитый взгляд больших коричневых глаз и даже отвёл руку - хотел замахнуться. Но вдруг остановился - видно, дошло. И тихо, даже растерянно ответил:
        - А ты, кажется, прав, Сандро. Надо замечать, что интересно и что не интересно людям.
        Похоже, он потом долго думал над этим. Над чем?..
        …По телевизору всё ещё показывают Третью космическую, и видна поблёскивающая ниточка троса, который соединяет станцию с Землёй и по которому поднимаются сюда кабины космического лифта. Потом по широким белым палубам станции аппарат всё ближе и ближе подъезжает к кораблю «Рита-1».
        Сейчас корабль уже не кажется мне дельфином. Он кажется гладкой зелёной горой, которая поднимается вверх и уходит за края экрана.
        - Почти сто световых лет отделяют нас от планеты Рита, - говорит диктор. - Сорок лет по ракетному времени будет идти туда корабль. Но наши астронавты прилетят молодыми. Даже ещё более молодыми, чем сейчас. Потому что большую часть пути они проведут в анабиозе. И за время сна их организмы помолодеют на полтора года. Но спать астронавты будут не всю дорогу. По три с половиной месяца каждому из них придётся вести корабль.
        Я смотрю на экран, слушаю диктора, и думаю о том, что никогда-никогда не узнаю, как станут жить наши астронавты на планете Рита. Даже не узнаю, долетели ли они туда. Потому что время у них и у нас будет разное. Потому что когда они подлетят к планете Рита, я стану пожилым человеком. А пока на Землю придёт первое их сообщение, здесь пробегут два с лишним века. И я не проживу столько - в наше время не принято столько жить. Потому что к двумстам годам человек становится беспомощным.
        Всё это очень грустно. Но надо привыкать. Я ведь тоже стану астронавтом. И может, время для меня пойдёт совсем не так быстро. И может, я тоже улечу когда-нибудь с Земли со скоростью света…
        …Телепередача уже ведётся из корабля. Видны длинные узкие коридоры, и частые двери кают по сторонам, и крутые белые лесенки.
        Вот одна дверь открывается. И на экране - каюта, маленькая, тесная, с двумя койками у стен.
        В этих каютах будут спать астронавты. И в этих же каютах они будут жить первое время на планете Рита. Пока не построят себе дома.
        Всё на корабле тесное, маленькое. И кают-кампания - тоже. Потому что в ней никогда не будет собираться больше восьми человек. Астронавты будут нести вахту в дороге четвёрками. И когда очередная четвёрка отдежурит, она отогреет и разбудит следующую, а сама уснёт и замёрзнет.
        Зачем же делать большую кают-кампанию?
        Астронавтов на корабле не видно. По коридорам и лесенкам торопливо ходят монтажники. А астронавты пока на станции. Они придут на корабль, когда с него уйдут все остальные.
        И всё-таки одно просторное помещение на корабле есть - рубка. Сейчас её показывают по телевизору, и я вижу, что сотни разных приборов ровными рядами расположены на её стенах. И среди этих приборов - громадный белый прямоугольник главного экрана.
        - Ну, Алик, как тебе нравится корабль? - Папин голос вдруг слышится за моей спиной.
        Я оборачиваюсь. Даже не слыхал, как папа вошёл в комнату.
        - Очень нравится! - говорю я. - Вот бы на нём побывать!
        Пата садится рядом, обнимает меня за плечи и тоже смотрит на экран.
        - Может, ещё побываешь, - говорит папа.
        Он, конечно, шутит. Ему и в голову не может прийти, что эта шутка способна стать пророчеством.
        Но хотя я и понимаю, что это шутка, почему-то кажется, что шутит отец грустно.
        - Где уж! - Я качаю головой. - Они сейчас улетят!
        - Через шесть лет полетят другие… Строится новый корабль.
        - Где строится? - кричу я и думаю: «Вот это новость! Вот ребята ахнут, когда я скажу!»
        - Пока на Земле, - отвечает папа. - А потом будут собирать в космосе.
        - Почему же не говорят об этом по радио?
        - Сегодня скажут.
        - А астронавты знают об этом?
        - Конечно! - Папа улыбается. - Они будут ждать.
        Я люблю, когда папа улыбается. Он особенно красив тогда. Он и так красив - высокий, светловолосый, сильный. И глаза у него почти всегда озорные. Как будто хочет улыбнуться и сдерживается. Но когда улыбается - сразу видно, что ещё и добрый.
        - Пап, - спрашиваю я, - а после второго корабля ещё полетят?
        - Да.
        - И много?
        - Много! Корабли будут всё больше, и отправлять их будут всё чаще.
        Наконец я вижу на экране, как монтажники один за другим выходят из корабля. Значит, скоро появятся астронавты.
        Они и на самом деле появляются быстро. Идут по белым коридорам космической станции - все в зелёной одежде: зелёные брюки и зелёные рубашки с карманами.
        Они идут весело, и улыбаются в объективы телекамер, и некоторые машут рукой, а некоторые что-то кричат. Они знают, что их видит сейчас вся Земля, видят и друзья и родные.
        Наверно, им очень радостно сейчас, этим парням и их жёнам. Как я завидую им! Как хочется идти среди них, и улететь вместе с ними, и, уходя, вот так же махнуть всей Земле сразу!
        Почему-то я думал, что Михаил Тушин и Аркадий Резников с жёнами будут идти впереди.
        Но их не видно. Впереди идут парни и девчата, и за ними - тоже, а кто в середине - не разберёшь.
        Может, Тушин и Резников не здесь? Может, они давно на корабле?
        Астронавты проходят по коридору, и я вижу их сбоку, потом сзади - они уходят всё дальше и дальше, а затем включают телекамеру, которая установлена возле входа на корабль, и я вижу, что они поднимаются по широкой лестнице и исчезают в большом, как ворота, люке.
        И вот уже они расходятся по коридорам, хлопают дверями кают, набиваются в тесную кают-кампанию. Кажется, корабль прямо гудит от их топота, от их голосов.
        Но почему-то я вспоминаю о том, что планета Рита - почти такая же, как Земля, и что на этой планете астронавтов будет очень мало. Всего двести! Каких-нибудь десять классов!.. Ну что такое десять классов нашей школы для всей Земли? Что они могут сделать на целой планете? Даже если будут работать всю жизнь, они построят один город. Всего лишь один город!
        Сколько же кораблей должно улететь с Земли, чтобы астронавты смогли по-настоящему помочь первобытным людям той планеты?
        …Вот, наконец, появился на экране Михаил Тушин. Он, конечно, на корабле, и даже не в рубке, а в своей каюте - такой же тесной, как и остальные. И рядом с ним - жена. Вся Земля знает, что её зовут Чанда, что она дочь астронавта Кришны Чатта, и тоже родилась в космосе, на том же корабле «Урал», где и Тушин. Их родители вместе открывали планету Рита. И это была последняя планета, которую они видели. После Риты они шли прямо на Землю. Но до Земли не долетели - умерли от старости. Потому что не спали в полёте. Их корабль не был оборудован для этого. Он очень давно ушёл с Земли. Тогда ещё не умели оборудовать космические корабли для анабиоза. И теперь маленькие ракеты с телами родителей Тушина и Чанды носятся где-то в космосе. А на Землю их корабль привёл уже Михаил Тушин. И она была для него такой же новой неизведанной планетой, как и планета Рита. Хотя всё-таки не такой. Потому что всю жизнь он читал на корабле книги о Земле и смотрел земные фильмы. Так что немало знал о планете, отправившей в космос его корабль, название которого давным-давно стёрло с обшивки космической пылью.
        … - Мы с Аркадием разделили обязанности, - говорит Тушин с экрана, и серые спокойные глаза его мигают - видимо, от непривычно сильного света, зажжённого телеоператорами. - Резников будет выводить корабль за пределы Солнечной системы. А я поведу его, когда подойдём к системе семьсот тринадцатой звезды. Я неплохо помню её планеты и их спутники. Да и магнитопрограммы нашего «Урала» сохранились.
        Их «Урал» - старый, но ещё надёжный корабль. До сих пор он ходит в космосе. Но уже только в пределах Солнечной системы.
        Однако, хотя он и «старичок», мне всё равно приятно, что назван он «Уралом», и что прочно вошёл в историю космонавтики.
        Потому что я очень люблю свой Урал.
        Мне всего девять лет, но я уже немало поездил по Земле. Ибо умею не мешать родителям.
        Наверное, если бы я им мешал, они оставляли бы меня в интернате, как оставляют родители других ребят. И тогда я не увидел бы ни японских островов, ни жаркой северной Австралии, ни Пиренеев, ни суровой холодной Огненной Земли, где папа с мамой вкалывали в научном центре целый год, и куда я летал к ним на каникулы.
        Почему-то дома я совсем не думаю об Урале. А в поездках думается. И чем дольше поездка, тем думается больше. На Огненной Земле за месяц всё надоело, даже океан, и я стал проситься домой.
        А папа всё смеялся и спрашивал:
        - Каким же ты, Алик, будешь астронавтом? Залетишь к Сириусу и начнёшь ныть: хочу домой?..
        - В космосе не ноют, - объяснил я. - А сейчас ну что тебе стоит отправить меня?
        …Телекамера всё движется и движется по кораблю «Рита-1», и на экране появляются новые коридоры, и крутые белые лесенки, и блестящие лифты.
        А потом я опять вижу покатую серебристо-зелёную спину звездолёта над ослепительно белым кругом Третьей космической станции.
        Коридоры её теперь пусты. И лестница, ведущая к корабельному люку, тоже пуста. И на моих глазах люк задвигается щитами, выходящими из стен корабля. Они движутся медленно, закрывают люк плотно, затем на них наползает толстая серебристо-зелёная плёнка, и вот уже не видны даже границы люка.
        А потом сдвигаются стены коридора Третьей космической, и лестница, по которой поднимались астронавты, больше не ведёт никуда. Она упирается в белую стену, и непонятно, для чего она тут вообще стоит.
        С шумным свистом выпускают воздух присоски, соединявшие станцию и корабль в одно целое. Они висят теперь в космосе каждый сам по себе. Просто рядышком.
        Наконец объявляют старт, и корабль отходит от белого круга медленно, как пароход от пристани, и тогда становятся видны длинные и узкие язычки пламени, которые вырываются из-под треугольных плавников этого громадного зелёного дельфина.
        Он отчаливает от станции на малых, маневровых двигателях, и лишь через тысячи километров сможет перейти на основную тягу.
        Он так медленно и плавно уходит в темноту, что кажется, будто ему просто не хочется уходить от Земли.
        Может, потому так кажется, что темнота очень велика? Она надвигается на меня, начисто вытесняет с экрана белое пятно космической станции, и вот уже ничего не видно на чёрном экране, кроме маленьких огненных кружочков. Они всё уменьшаются, уменьшаются, сливаются в один кружочек, а затем становятся просто светлой точкой.
        И эта маленькая подвижная точка быстро теряется среди миллионов ярких неподвижных звёзд.
        2.Женька
        Мне тринадцать лет, и я считаю себя почти взрослым. А взрослые должны сдерживаться, когда им обидно, и должны казаться совершенно безразличными, когда ничего не могут исправить.
        … - Так ты не сердись, Сандро! - Женька Верхов дружески хлопает меня по плечу, и сквозь тонкую ткань куртки я чувствую, что его крупная ладонь горяча и влажна.
        - Ты же понимаешь, я не хотел ни обидеть тебя, ни обделить, - задушевно и мягко добавляет Женька. - Это вышло случайно, Сандро. Видимо, у тебя просто не праздничный доклад. А я такой же раб стихийных обстоятельств, как и ты. И не стоит грустить, дружище! По теории вероятности одному человеку не везёт подряд. Так что завтра твой черёд!
        - С чего ты взял? - Я пожимаю плечами. - Я не сержусь и не грущу. Мне совершенно всё равно, когда…
        К сожалению, кривлю душой. Потому что считаю себя почти взрослым и хочу казаться безразличным. Конечно, мне не всё равно. Конечно, было бы приятно сегодня. Нет, совсем не из-за этого городского сборника - шут с ним! Это для Женьки сборник, наверно, важен, потому что Женька всегда хочет выделиться. А для меня просто важен был сегодняшний день, важно было праздничное настроение, с которым я начинал бы доклад сегодня.
        А теперь это настроение пропало. И теперь я начну доклад холодно и сухо. Уже знаю себя: такое настроение не вызовешь по заказу.
        К этому докладу я готовился как к празднику. Потому что ещё осенью наш Марк Попов, учитель по истории космонавтики, пообещал, что я начну доклад двенадцатого апреля, в день, когда Земля будет отмечать трёхсотлетие гагаринского полёта в космос.
        Марк обещал два урока подряд отдать мне. Ведь сейчас это самая бойкая тема: история открытия планеты Рита. Об этой планете снова, как и четыре года назад, шумит Земля. Потому что на орбите начался монтаж корабля «Рита-2». Он будет вдвое больше первого, и на нём улетят уже не двести молодых астронавтов, а четыреста.
        Осенью я стал собирать материалы о планете Рита. Целую полку над моим столом заняли книги, которые удалось достать. Целый ящик в столе завалили микрофиши с других книг, которые достать не удалось. Ещё в одном ящике копились факсимильные оттиски, полученные из различных сетей бессмертного Интернета.
        Я просто заболел своей темой. Старался собрать всё, что только можно. На первых порах собирание шло даже быстрее, чем чтение. На первых порах я скорее был коллекционером, чем исследователем.
        А потом, месяц спустя, я стал понимать, что многие материалы просто не нужны, потому что повторяют друг друга.
        В феврале Марк Попов провёл у меня дома полдня, просмотрел мои материалы, и потом ещё я показал ему куски из стереофильма, который готовил для доклада.
        - Ты молодчина! - похвалил Марк. - Собрал больше, чем я мог предположить. Пожалуй, подкину тебе ещё один урок и сниму эту тему из своего плана. Хватит и того, что расскажешь ты. Так что рассчитывай на три урока. И не особенно увлекайся чужими пересказами. Первоисточники надёжнее.
        И я рассчитывал на три урока.
        Но вот сегодня двенадцатое апреля, и яркое солнце за окном беспощадно добивает последние остатки грязного, чёрно-серого снега, и занятия в школе окончились, и во дворе крепкие кулаки звонко бьют по мячу, а доклад я так и не начал. Зато сегодня делал доклад по космонавтике Женька Верхов.
        Ещё неделю назад я даже не знал, какая у него тема. И не интересовался, потому что никогда не лезу в дела своих товарищей, если они сами об этом не попросят.
        А Женька знал о моём докладе многое. Потому что часто выспрашивал меня. Незаметно. Между прочим. Я даже не понимал тогда, что он меня выспрашивает. Только теперь дошло. А тогда это выглядело как вежливость, как внимательность. Я, конечно, отвечал ему, и порой обстоятельно - нечего было скрывать. Но потом где-то там, в небольших учительских кабинетах на восьмом, административном этаже нашей школы, кто-то решил, что мой доклад - не праздничный, что он не подходит к сегодняшнему торжественному дню.
        Я не знаю, где и как это решалось. Знаю лишь результат. И сообщил его Марк Попов, позавчера, после занятий.
        - Двенадцатого будет доклад Верхова, а не твой, - хмуро произнёс Марк, и мне показалось, что новость эта не очень-то радует его самого. Чёрные брови его вытянулись над переносицей в одну линию, что бывает, когда учитель сердится. Зелёные глаза его были напряжены и смотрели на меня жёстко, будто я в чём-то виноват.
        Но я-то знал, что ни в чём не виноват. И знал, что он это знает. Потому что привык уважать Марка.
        - А когда же мой? - спросил я. Спросил вроде бы лениво, безразлично, хотя и понимал, что учителя не может обмануть моё напускное безразличие.
        - Через неделю. Со следующего урока начнёшь. - Марк произнёс это деловито и твёрдо, задвинул в стенной шкаф полку со стереопроектором и, не поворачивая ко мне головы, как бы между прочим, добавил: - Говорят, у тебя не праздничный доклад. Ты консультировался у кого-то?
        - Нет! - Я удивился и замотал головой. - Кроме вас, никто не видел моих материалов.
        - Тогда странно! - Марк пожал плечами. - Откуда же там знают, что у тебя в докладе?
        Он показал головой наверх, где находилась учительская, и пульты управления кибер-наставниками, и личные кабинеты всех учителей.
        - Не знаю, - растерянно произнёс я. - Но это правда: я никому ничего не показывал.
        Он, кажется, так и не поверил мне. Усмехнулся и «закруглил» разговор:
        - Ну, да ничего! Подумаешь, на недельку позже!..
        И я тоже решил, что ничего. Подумаешь! Жаль, конечно, настроение, но, видно, просто нельзя откладывать Женькин доклад. Такая уж у него тема!
        И вот сегодня все седьмые классы нашей школы слушали Женьку. Он рассказывал, как люди праздновали День космонавтики все эти триста лет. Говоря по правде, он рассказывал интересно. И голос его, изменённый и усиленный микрофоном, звучал в зале солидно и внушительно.
        Я, например, впервые услыхал, что ещё в конце двадцатого века вожди одной восточной страны запретили празднование Дня космонавтики. Ракеты этой страны терпели аварии одна за другой, пилоты гибли, и, чтобы люди не вспоминали об этом лишний раз, День космонавтики был в стране официально запрещён.
        В общем, Женькин доклад мне понравился. Я поздравил его на перемене. И другие поздравляли. И даже стало совсем не обидно, что перенесли мой доклад.
        К концу дня по школьному радио сообщили, что во всём городе сегодняшние доклады старшеклассников о космонавтике были записаны на плёнку и через неделю выйдут отдельной книжкой. На память о трёхсотлетии праздника.
        Услышав это, я ещё раз порадовался за Женьку. За то, что ему повезло. Приятно, когда везёт товарищу!
        Но вот когда после занятий он подошёл ко мне с этим разговором!.. Когда стал не то извиняться, не то оправдываться… Когда его красивые карие глаза боялись встретиться с моими и старательно смотрели куда-то в сторону…
        Как тут было не вспомнить, что он начал выспрашивать меня о докладе ещё с Нового года? Как было не вспомнить позавчерашний разговор с Марком? Ведь Женька только что, как и кто-то там наверху, назвал мой доклад «не праздничным»… Как не вспомнить, что мать Женьки Верхова работает в городском методическом центре и просто не могла не знать заранее об этом памятном сборнике? А уж у неё мог разведать и Женька. Иначе зачем бы его извинения?
        И поэтому сейчас мне как-то стыдно за Женьку и стыдно за себя - за то, что я солгал ему, за то, что думаю об этой книжке, хотя вовсе не надо думать о ней. Я не рассчитывал на неё, и потому ничего не потерял.
        «Ну, в конце концов - какая разница? - убеждаю я себя. - У Женьки на самом деле хороший доклад. И, действительно, не имело смысла читать его в другой день…»
        И всё-таки отчего-то противно. Будто попал во что-то вязкое и непонятное.
        Похоже, обстоятельства были не такими уж стихийными. И обидно, что всё это могло произойти из-за какого-то чепухового памятного сборника.
        Что же случится, когда появятся причины более серьёзные?
        Но я же почти взрослый! А взрослые не показывают, когда им обидно.
        - Ты не мучайся, Женька! - Я говорю это почти весело и дружески хлопаю по полному рыхловатому плечу, которое намного выше моего плеча. - От случайностей никто не гарантирован! И, главное - мне всё равно, когда… Важно, чтоб за доклад было не стыдно…
        Мне только тринадцать лет. И я уверен, что всё в этот день сделал правильно, по-взрослому.
        3.География чужой планеты
        (Из записей к докладу)
        Планета Рита в системе семьсот тринадцатой звезды по каталогу Фриче была открыта космонавтами космического корабля «Урал», возвращавшимися к Земле.
        По размерам, яркости и силе излучения семьсот тринадцатая звезда примерно соответствует Солнцу, но моложе Солнца почти вдвое. В общем, звезда класса G-2.
        Обнаружили её в середине двадцать первого века у самого краешка газопылевого облака. Оно её прежде и заслоняло… Но в конце концов пути их разошлись, и звезда выглянула. А в конце века её внесли в каталог Фриче. Ни в каталоге Коллиндера (середина двадцатого века), ни в более древнем «Новом общем каталоге» (NGC, конец девятнадцатого века) этой звездой и не пахло.
        Планетная система её невелика - шесть планет. Рита - вторая. Остальные планеты необитаемы. На двух из них есть очень бедная кислородом атмосфера и небогатая растительная жизнь.
        Расстояние Риты от звезды всего на полтора миллиона километров меньше чем расстояние Земли от Солнца. Размеры почти соответствуют земным. Окружность по экватору - тридцать пять тысяч семьсот километров.
        Спутников у планеты нет.
        Величина суток на Рите - двадцать два с половиной часа. Полный оборот вокруг звезды длится четыреста семнадцать местных суток. Значит, год всего на двадцать семь суток больше земного.
        Ось вращения планеты почти перпендикулярна к плоскости вращения. Такого наклона, какой имеет земная ось, у планеты Рита нет. И поэтому на ней нет смены времён года.
        Жители планеты не знают, что такое зима, весна, лето и осень. Климат в различных зонах постоянен. Переменчива лишь погода. Размеры полярных шапок должны почти не меняться. Но зрительных подтверждений этого нет, ибо «Урал» слишком недолго был на орбите.
        На этой планете много воды и тепла. Суша её не сконцентрирована такими громадными материками, как на Земле. Поэтому практически нет пустынь. Размеры самого большого материка чуть меньше Австралии. Самый маленький по территории почти равен Мадагаскару. Но материков много: пятнадцать. И все отделены друг от друга в основном не проливами, а морями.
        Кроме того, на планете Рита очень много островов. На фотографиях и плёнках можно различить более шестисот одних только крупных островов - не меньше земной Ямайки.
        Разумеется, такая раздроблённость суши должна замедлить общий прогресс человечества, ибо затруднено общение между народами.
        Вполне возможно, что под полярными шапками планеты тоже скрыты материки или, по крайней мере, острова. Астронавты не исследовали полярные зоны.
        Экватор планеты пересекают лишь два из пятнадцати материков. Остальные расположены севернее и южнее. Самые благоприятные условия для жизни!
        Население планеты сосредоточено пока в экваториальном поясе и в субтропиках. Севернее и южнее субтропиков наши астронавты не встретили ни одного первобытного человека, хотя и видели следы стоянок. Видимо, в прохладные зоны обитатели планеты заходят редко и ненадолго.
        Атмосфера на Рите - точно такая же, как и на Земле, и наши астронавты могли ходить там без скафандров. За всю историю земной космонавтики это первый и пока единственный случай полного совпадения земной атмосферы с атмосферой другой планеты.
        Астронавты «Урала» спускались почти на все материки и на пять крупных островов планеты. На восьми материках и трёх островах были обнаружены люди, уровень жизни которых примерно соответствовал уровню жизни пещерного человека на Земле. Каменные и костяные орудия, луки и копья, одежда из звериных шкур, неумение возделывать землю - вот что было характерно для всех племён, обнаруженных астронавтами.
        Лишь одно островное племя в северных субтропиках разводило больших птиц и приручило животное, похожее на земного яка. Это животное, видимо, давало немного молока и перевозило тяжести, когда люди меняли стоянку.
        Однако и это самое цивилизованное племя ещё не знало ни колеса, ни металла. Бронзовый век ещё не наступил на планете Рита.
        Большинство племён встретило земных астронавтов резко враждебно.
        Причины этого остались неизвестными.
        Впрочем, земляне впервые встретились в космосе с первобытным человеком, и допускают, что подобное отношение аборигенов к неведомым пришельцам вполне естественно для человека эпохи палеолита. Он не способен понять, откуда появились пришельцы, и может увидеть в их появлении только опасность для себя, ничего больше.
        Почти все встречи с племенами астронавты сняли на стереоплёнку. Фильмы были размножены на Земле и в своё время передавались по телевидению, а копии хранились в каждой городской фильмотеке.
        Но о фильмах - позже. Последний раз я просматривал их уже в космосе, в другой ленте своей жизни…
        4.Таня
        - А ты так можешь?
        Таня плывёт «бабочкой». Её тонкие белые руки мелькают над водой, она быстро уходит от берега, и я удивляюсь, как легко плывёт она этим трудным стилем.
        - Конечно, могу! - кричу я и бросаюсь в воду, и тоже плыву короткими сильными взмахами.
        Знаю, что надолго меня не хватит. Я хорошо плаваю «кролем», а «баттерфляй» ещё трудноват. Но разве сейчас можно признаваться в этом?
        Плыву изо всех сил, и чувствую, что сейчас, вот прямо через два-три взмаха, надо переходить на привычный и лёгкий «кроль», и делаю ещё шесть или семь взмахов, и снова думаю, что уж теперь-то больше чем на два последних взмаха, меня не хватит.
        И вдруг вижу, что Таня, забывшись, приближается к расплывшейся полосе, которая отделяет светлую подогретую воду от тёмной холодной.
        - Назад! - дико кричу я. - Назад, Таня!
        Она слышит, резко поворачивает, и я, успокоившись, ложусь на спину, жадно глотаю воздух и затем медленно, лениво взмахивая руками, плыву к берегу.
        Потом мы с Таней сидим на мостках, греемся на солнце и молчим. Я молчу сердито. Таня молчит виновато. Потому что она обещала не подплывать к границе холодной воды. Для Тани это опасно: она совсем недавно болела.
        Вода капельками стекает по Таниной спине. На тонкой её шее висят выбившиеся из-под голубой шапочки мокрые слипшиеся завитки русых волос. Эти завитки кажутся мне такими беззащитными, такими детскими, что хочется гладить их и целовать тонкую шею под завитками.
        Я делаю робкое движение к Тане, но она как бы давно стережёт его и сразу отстраняется.
        И снова мы молчим. Только теперь Таня молчит сердито, а я молчу виновато. Потому что тоже обещал не пытаться её целовать, пока сама, первая, не поцелует меня.
        - Не буду больше купаться, - вдруг тихо говорит Таня.
        - Почему?
        - Так. Устала.
        - Тогда я тоже не буду!
        - И зря!
        - Без тебя неинтересно.
        - А если бы меня вообще не было?
        - Ну… тогда, наверно, я даже не умел бы плавать…
        Таня молча улыбается. Может, вспоминает, как в третьем классе я учил её плавать «кролем» и лежать на воде. Она тогда почти не умела. Меня же отец научил этому в пять лет.
        А теперь Таня плавает намного лучше. Потому что всерьёз занимается в спортивной секции. А у меня на это нет времени. Спорт для меня - всего лишь отдых. И кратковременный. Но никак не занятие.
        Мне давно не хватает времени на многое, чем увлекаются ребята. В классе над этим тихонько посмеиваются и за глаза зовут меня «Чипом». Это придумал Женька Верхов. Он умеет прилепить прозвище. Но я равнодушен к нему. И это, кажется, злит Женьку.
        - Ты бы выключил термолуч, - говорит Таня. - Чего зря жечь?
        - Верно. Сейчас…
        Я натягиваю кремниоловые чулки, поднимаюсь и иду берегом вверх по реке - туда, где на невысоком обрыве стоит серый ящик. Из ящика бьёт на воду сильный тепловой луч. И вода под ним кипит широкой полосой - почти до середины реки. Кипяток, смешиваясь с холодным весенним течением, образует в реке широкую светлую зону, которая захватывает наши мостки.
        В этой зоне вода тёплая - больше двадцати градусов. Хотя всего неделю назад схлынули ранние в этом году полые воды. В такой воде можно купаться даже Тане. Но без термолуча, который доверил мне отец, и думать нельзя было о том, чтобы залезть сегодня в лесную речку. Потому что сегодня первый по-настоящему тёплый, почти летний день. В такое время у нас купаются лишь в школьном бассейне. Или в районном.
        Но до чего же они надоели, эти тесные и мелкие бассейны с обязательной морской водой и обязательным «горным солнцем»! До чего хочется обычной, пусть даже более скромной, но зато не искусственной природы!
        К тому же в бассейнах всегда много знакомых, и невозможно остаться наедине. И Тане там в голову никогда не придёт поцеловать меня.
        А здесь, на Пышме, никого больше нет. Мы одни на реке, и до ближайшего посёлка - три километра. И если бы не отцовский вертолёт, кибер-пилот которого много лет назубок знает эту дорогу, нам ни за что не добраться бы сюда так быстро.
        Здесь удивительно хорошо! Особенно летом или в сентябре, когда мы прилетаем сюда с мамой и папой. Это наше место. И мостки здесь отец построил. И в двадцати шагах отсюда, в пластмассовом ящике под старой сосной, сложены наши палатки, и котелки, и надувные матрасы, и надувные катамараны.
        Давно я хотел показать это место Тане. Но прошлым летом её не было в городе, а осенью отец ещё не отпускал меня одного в вертолёте, считал маленьким.
        Теперь, кажется, не считает…
        Сегодня рано утром, когда я ждал Таню возле вертолёта на крыше нашего дома, мне думалось, что уж здесь-то, в этой безлюдной лесной глуши, Таня обязательно поцелует меня.
        Но вот уже полдня прошло, и теперь ясно, что дело вовсе не в том - где…
        Я возвращаюсь к Тане с горячим ящиком термолуча. Надо бы сразу отнести его в вертолёт - а то ещё забуду! - но боязно нести такой горячий. Пусть остынет…
        Снова сажусь на мостки и вдруг чувствую холодный ветер с воды. Пока работал термолуч, ветра не было. А Тане он совсем некстати.
        Поднимаюсь, иду на берег за одеждой и накидываю на худенькие розово-белые Танины плечи свою походную электрокуртку. Я специально взял её, для Тани. Потому что она всегда упрямо одевается чересчур легко.
        - Спасибо, Шур, - говорит Таня и натягивает куртку поплотнее.
        Почему-то все зовут меня по-разному. Дома - Аликом, ребята в школе - Сандро, учителя - Сашей. Таня вот выдумала этого «Шура». И никто не зовёт Александром. Какое-то разнесчастное имя!
        - Шур… - тихо произносит Таня.
        - Что?
        - Я почему-то думаю сейчас об этом наборе добровольцев. На Риту. Смогла бы я? Ведь навсегда!
        - Ты не так думаешь!
        - А как надо?
        - Отобрали бы меня? Попала бы я в «Малахит»?.. Знаешь ведь, как легко туда попасть!
        - Знаю.
        Все знают. В нашем классе немало говорили о новом наборе добровольцев на Риту, который был объявлен в апреле. Этот набор проводится по всем школам мира. В выпускных классах.
        Вчера сообщили по радио, что записались в добровольцы уже больше двух миллионов. Где-то даже целыми классами.
        А отберут всего две тысячи. И на два года эти счастливчики уедут в лагерь «Малахит», где их будут готовить к жизни на Рите. И из этих двух тысяч полетят всего четыреста.
        Наверно, многие из оставшихся поедут работать на Марс, на Венеру или на спутники Сатурна, и будут раз в пять лет прилетать в отпуск домой. Ещё человек сто могут отобрать в специальные школы астронавтов-пилотов. А остальные вернутся домой, пойдут в обычные институты, и будут только вспоминать годы в «Малахите», да хороших ребят, разлетевшихся по Галактике.
        Но и в эти две тысячи как попасть? Уж нашему городу привилегия… И «Малахит» под боком, и климат на Урале примерно такой, в каком предстоит жить на Рите. Но всё же в первом наборе из нашего города были лишь шесть человек. Шесть - на пятьсот городских школ!
        А полетели двое.
        Сколько же земляков отберут нынче в «Малахит»? И кто из них улетит на Риту? Может, никто?
        А Таня ещё рассуждает, сможет ли она! Я вот смогу! Но возьмут ли?
        Впрочем, до этого ещё три года. И не из каждого выпуска набирают. Мы можем просто не попасть в тот выпуск. Никто пока не знает, когда пойдёт на Риту третий корабль. Даже мой отец не знает, хотя последние годы работает в основном для этих кораблей - синтезирует особо прочные пластмассы. У него уже есть три пластмассы, которые прочнее титана и гафния. Детали из них отливают сразу готовыми. А какой-нибудь крошечный заусенец приходится срезать лазером. Потому что больше нечем.
        И вот даже отец не знает, когда уйдёт в космос «Рита-3».
        Отец считает, что так и надо, что жёсткие сроки в таком деле устанавливать недопустимо, потому что они могут обернуться страшной бедой, даже гибелью людей в космосе.
        Когда-то, в далёком прошлом, жёсткие сроки принесли немало бед, ибо из-за них многое делалось кое-как, торопливо и потом неизбежно переделывалось. А ведь ушедший с Земли космический корабль не переделаешь!
        Может, в прошлые века и был какой-то смысл в жёстких сроках, даже какая-то необходимость. Сейчас трудно судить. Но у нас такой необходимости нет. И поэтому аварии в космосе стали событием редчайшим. Космические корабли сейчас готовятся к рейсам идеально. Жёсткие сроки не висят над людьми.
        … - А ты решил лететь на Риту? - спрашивает Таня.
        - Конечно!
        - Но ведь это навсегда!
        - Ну и что?
        - Так легко? По-моему, ты просто не понимаешь слова «навсегда»!
        - Почему? Понимаю!
        - Что-то я сомневаюсь… И ты мог бы улететь без меня?
        Я молчу. Просто не думал над этим. Как-то само собой разумелось, что мы всё время будем с Таней, и, если придётся лететь, полетим вместе. Ведь я люблю её!
        Однако не зря же она спрашивает! Конечно, она не струсит, но её просто могут не взять, она болела. А в космос посылают только идеально здоровых.
        А я? Неужели я могу улететь без неё? Навсегда?
        - Нет, Таня! - Я мотаю головой из стороны в сторону и чувствую, что у меня холодеют губы, потому что это страшная клятва: я всегда выполняю свои обещания. - На Риту я не полечу без тебя! Только вместе!
        - А если разлюбишь?
        - Тогда тебе будет всё равно. Но я не разлюблю.
        - А ты испугался, Шур!.. - Таня усмехается. - У тебя даже губы посинели. Но ты не бойся! Я всё равно попаду в «Малахит»! Я страшно упрямая! Главное - самой решиться!
        - Если бы всё от тебя зависело!.. - Я почему-то успокаиваюсь, и уже смешит наивная самоуверенность Тани. Но я сдерживаюсь, даже не улыбаюсь. Таня может обидеться, если я улыбнусь. - Ты ведь знаешь, что по теории вероятности…
        - Всюду-то ты её суёшь! - перебивает Таня. - И всюду она тебя подводит!
        Наверное, я на самом деле слишком часто вспоминаю теорию вероятности. Но для Тани, кажется, важно не это. Просто она никак не может простить мне единственной своей плохой отметки за год. Получила её ещё в ноябре, но, похоже, всё помнит.
        В тот день открылся центральный городской каток, и мы с Таней поехали туда, и там было так здорово, что я допоздна не хотел уезжать.
        Мы мчались по громадному вогнутому, как гигантский рефлектор, кругу, и я всё время чувствовал плечом мягкое Танино плечо, и не выпускал из руки её узкую горячую ладошку. И казалось, что ничего лучшего не может быть в жизни. А кто же торопится расстаться с лучшим?
        Таня всё рвалась домой, говорила, что даже не раскрыла историю, а я всё смеялся, и отвечал, что, по теории вероятности, её никак не могут завтра вызвать, потому что вызывали вчера и поставили лучшую отметку.
        Таня тогда поверила теории вероятности, и мы катались до закрытия катка. А на другой день опрос по истории проводил кибер-наставник. В него не закладывают результаты учительских опросов. Он и не ведает о них. И поэтому он вызвал Таню и выставил ей на своей ленте низший балл. То, что такой же балл на той же самой ленте получил я, Таню не утешило. И вот с тех пор она не признаёт теорию вероятности. По крайней мере, в моём употреблении.
        … - Мы что-то очень много думаем и говорим в последнее время о Рите, - вдруг замечает Таня.
        - Мы с тобой? Или вообще?
        - И мы, и вообще. Прямо поветрие!
        - Ну, мы с тобой - понятно… Так сказать, результат тесного духовного общения. Всё-таки я целую зиму возился с докладом… А вообще - тоже понятно. Из того, что делается сейчас человечеством, это, пожалуй, самое отчаянное.
        Прохладный ветерок с реки усиливается, и Таня зябко передёргивает плечами.
        - Что-то я замёрзла, Шур… Пойду оденусь.
        Она уходит в кусты одеваться, я тоже одеваюсь, и потом мы бредём по лесу - медленно, бесцельно. Хочется послушать, как шуршит под ногами прошлогодняя листва и потрескивает сухая хвоя, как поют птицы над головой, как лопаются набухшие почки. Ведь если остановиться в весеннем лесу и прислушаться, можно услышать, как лопаются почки.
        Иногда я сбоку, недолго, но внимательно, гляжу на Таню, на её большие серые глаза в пушистых тёмных ресницах, на её чуть-чуть вздёрнутый нос, которого она, я знаю, почему-то очень стесняется, на её тонкую, какую-то удивительно беззащитную шею.
        Я стараюсь глядеть на неё недолго и быстро отвожу взгляд, пока Таня не заметила. Но потом смотрю снова и снова.
        Не могу не смотреть!
        Я знаю, если Таня перехватит мой взгляд, она обязательно скажет: «Не гляди на меня так!» А я спрошу: «Как?» А она ответит: «Сам знаешь!» И нахмурится.
        Но почему-то кажется, что она всё равно замечает мои взгляды и просто делает вид, будто не замечает. А когда ей это надоест, она и скажет: «Не гляди на меня так!»
        Значит, надо, чтоб не надоело.
        Мы бродим по лесу, отдыхаем на пеньках, подкрепляемся таблетками, которые взяли вместо громоздкой обычной еды. И рвём фиалки. И наконец Таня говорит:
        - Может, вернёмся? Я что-то устала, Шур…
        Мы возвращаемся к вертолёту, я включаю кибер-пилота, мы летим на запад и уже в сумерках опускаемся на крышу нашего дома.
        Когда утихает мотор и останавливаются лопасти над головой, я распахиваю дверцы кабины. А Таня вдруг сильно сжимает мои пальцы и говорит:
        - Спасибо, Шур! За сегодняшний день! Наверно, я буду помнить его всю жизнь!
        И неожиданно притягивает меня и целует в губы. Сама! Первая!
        Я хочу обхватить её и целовать крепко-крепко. Ведь она сама говорила, что когда она поцелует, можно и мне.
        Но я обнимаю воздух. Тани уже нет рядом. Она мгновенно выскользнула из кабины и торопится по гладкой крыше к лифту. Даже не оглядывается.
        5.Праздник Первого снегопада
        На улицы и крыши нашего громадного города целый день сыплет снег. Он засыпал все коричневые листья в скверах, и хрустящие тонким ледком лужи на дорожках между домами, и мраморные трибуны на центральной площади. Он накрыл высокими древнерусскими шапками головы великих людей, навсегда застывших на гранитных постаментах. Он распластался бесчисленными белыми горностаями на ветвях деревьев.
        Весь город в снегу. Снег идёт с утра и может идти так хоть целую неделю, потому что это первый настоящий зимний снегопад.
        Для меня первый снег всегда был праздником. И для Тани - тоже. И поэтому сегодня вечером мы на улице, идём, не думая, куда, и ловим снежинки на горячие ладони.
        Мы идём вдоль барьера, по неподвижной части тротуара, а внизу, под нами, бесшумно проносятся маленькие вёрткие разноцветные биолёты, и снег стремительно и пышно вылетает из-под них. Там внизу, на уровне подвальных этажей - проезжая часть центральных улиц. Там нет тротуаров - только узенькие рабочие дорожки вдоль стен, как в тоннелях. Там расположены все гаражи и стоянки, все подъезды к лифтам магазинов, театров и жилых домов.
        А мы идём надо всем этим по тротуарам, которые давно стали балконами. Мимо нас торопятся люди. Куда-то спешат, идут даже по движущимся тёплым тротуарным лентам. Людям некогда.
        Обычно и мы с Таней так спешим. Но не сегодня. Сегодня наш праздник: Первый снегопад. И по давней традиции мы так празднуем его: медленно и бесцельно бредём по улицам, по неподвижным лентам тротуара, которые ещё ни разу не прогревались нынешней зимой и поэтому пока что покрыты рыхлым, ослепительно белым снегом.
        Завтра утром снега здесь не будет. Ночью автоматы включат ток, тротуары прогреются, снег растает и будет таять всю зиму, кроме двух новогодних дней. Только в день первого снегопада да в Новый год холодны неподвижные тротуары нашего города. Только три дня за зиму на них лежит снег. А в остальные дни, чтобы побродить по снегу, надо идти во дворы, в парки, или ехать за город.
        Мы с Таней уже девятиклассники, и нам кажется, что мы совсем взрослые, и что самое главное о жизни знаем.
        Ещё год назад мы твёрдо решили, что будем вместе всегда, всю жизнь, что бы с нами ни случилось.
        Правда, когда ссоримся, Тане и мне кажется, что ссора - навсегда, что больше мы не помиримся, и что то, главное наше решение, никакого значения не имеет.
        Но потом оказывается, что оно имеет значение, потому что мы миримся, не помним обид, и всё у нас идёт, как раньше.
        В последнее время ссоримся реже. Я стараюсь уступать Тане, и вижу, что она тоже старается уступать. А когда видишь, что тебе уступают, зачем ссориться?
        И всё-таки недавно мы опять поссорились, и только сегодня утром, на перемене, помирились. Нельзя было не помириться, ведь сегодня с утра шёл снег, сегодня наш праздник!
        После той перемены мы ещё не успели толком поговорить, и поэтому я не знаю, что делала Таня всю неделю, пока мы были в ссоре. Наверное, ходила на концерты с другими мальчишками. Или уезжала с ними на биолёте в парк. Мне почему-то всегда кажется, что в те дни, когда мы в ссоре, она уезжает с другими мальчишками на концерты, в театры или в парк. У неё много друзей: и из спортивной секции, и из литературной лаборатории, которую она стала посещать с прошлого года. Кое-кого из этих ребят я знаю. Иных - только видел, об иных лишь слышал от Тани. Потому что у меня по-прежнему нет времени бывать всюду, где бывает она.
        Я даже знаю, что некоторые из ребят влюблены в Таню. Например, Олег Венгров - худощавый, с чёрными реденькими ни разу не бритыми усиками, гибкий и изящный, как кибер-манекен. Он учится в соседней школе, пишет стихи - вроде бы даже неплохие! - и многие из них посвящает Тане.
        Конечно, это не доставляет мне яркого удовольствия, но терплю. Когда у тебя красивая и умная девушка, в неё обязательно влюбится кто-то ещё. И нужно научиться терпеть, если вообще хочешь быть с такой девушкой.
        Впрочем, обо всех своих поклонниках Таня рассказывает. И довольно подробно. И именно это успокаивает меня и позволяет казаться безразличным. Если рассказывает, значит, они не опасны, и Таня просто хочет, чтобы я поревновал. Вот если перестанет рассказывать, тогда плохо…
        Сегодня она пока говорит о пустяках, и ни слова о главном: чем жила эту неделю. Может, ждёт, что я спрошу?
        Но ведь я не спрошу!
        Однако вот и обычный вопрос:
        - Тебе интересно, чем я занималась эту весёленькую неделю?
        Дни ссор она почему-то называет «весёленькими».
        - Что-нибудь похвальное?
        - Читала.
        - Ого!
        - Смешно? А если я скажу, что читала твоего любимого Михаила Тушина?
        - Ну, это несколько тебя оправдает… Всю неделю?
        - С его книжки я только начала. Он заставил меня прочитать очень много!
        - Значит, я люблю его ещё и за это.
        Хорошо, что она читала. А не моталась по городу с мальчишками.
        - Шур, хватит балаганить.
        - Прости!
        Я легонько толкаю Таню плечом, и она отвечает мне таким же толчком. Мы часто толкаемся так, когда уже до конца помирились.
        - Между прочим, Танюш, после книги Тушина я тоже когда-то сразу прочёл очень много. Но всё о Рите. И ты?
        - Как раз нет! Меня заинтересовали мысли Тушина о Земле. Он видел людей Земли не так, как мы. Он глядел на нас как бы из прошлого в будущее. Как фантасты. Он представлял себе Землю такой, какой её оставили его деды. А на Земле прошли столетия. Деды улетали в двадцать первом веке. Он вернулся в двадцать третий…
        - И что тут особенного?
        - На первый взгляд - ничего. На первый взгляд - мелочи. Но, если вдуматься, эта книжка начисто ломает иные привычные представления. Те, которые существовали веками! Самое интересное: Тушин нигде с ними прямо не спорит. Может, даже не знает о них.
        Таня говорит горячо, и я любуюсь ею, и не сразу соображаю, что надо что-то возразить. Для порядка.
        - Я, правда, давно его читал, Танюш… Но не заметил никакой ломки. Обычная книжка астронавта. Хорошая! Страстная! У других - холодней. Ну… и вот эта особенность… Другие рассказывают только о полёте, а Тушин - ещё и о своей жизни на Земле. Но как раз это никого не волнует. Это мы и без него знаем. Все ищут в книгах астронавтов именно рассказ о полёте.
        - А вот его рассказ о полёте и показался мне обычным! - Таня ещё горячится и взмахивает рукой. - Планета, конечно, интересная. Но рассказ о ней обычен. Необычно то, что он пишет о Земле! И как ты не заметил? Может, просто был ещё маленьким? Всё-таки два года назад… Искал, наверно, как все мальчишки, прежде всего подвиги и описания чужой планеты. Так?
        - Может и так. - Я пожимаю плечами. Всё это становится забавным. - Давай дальше!
        - Даю дальше! Тушин пишет, что довольно быстро вошёл в жизнь современной Земли. Ну, были ему непонятны некоторые наши обычаи, слова… Биолётами не умел управлять. И удивлялся, что у нас ими управляют дети… Но ведь это мелочи! Не этим определяется жизнь! К этим мелочам он быстро привык. Главное - его отношения с людьми. А он не чувствовал себя неполноценным. У него не было ощущения, будто он не понимает современных людей. Или они его. Удивлялся - часто. Но всегда - понимал! Ему всё время было интересно с людьми новой Земли и не хотелось скрыться от них. Не хотелось замкнуться в четырёх стенах или в кругу одних «уральцев». Он даже пишет, с этакой лёгкой иронией, что «уральцы», видимо, порядком надоели друг другу, и поэтому жадно общались с новыми людьми.
        - Но что в этом особенного, Танюш? Это же естественно!
        - Подожди, я не закончила!
        - Извини!
        - То-то. Так вот, что я сделала дальше… Я взяла книги, написанные людьми, которые встречались с Тушиным, жили с ним рядом, часто и подолгу с ним разговаривали. И с ним, и с Чандой, и с другими «уральцами». И все эти книги сходятся в одном: Тушин очень интересный собеседник, никто с ним не скучал, его не нужно было «развлекать» и подолгу объяснять простые вещи. Он понимал всё сразу, а развлекать отлично умеет сам. И другие «уральцы» - тоже. И при всём этом они очень много работали после возвращения. Им некогда было глазеть на Землю как на музей. Обкатывали материалы своей экспедиции, грызли гранит земной науки за два века. И сумели изложить свои находки так, что нам всё понятно и не кажется архаичным. Даже язык книги Тушина почти не архаичен, вот что удивительно! Он вполне вошёл в нынешнюю языковую струю… А их участие в создании «Риты-1»!.. Все принципы планировки и загрузки подсказаны ими!
        - Ты и в это вникла?
        - Пора привыкнуть к моей манере. Если уж браться за проблему, то в комплексе, со всеми окрестностями. Иначе что?
        - Твоё самое презираемое: верхоглядство.
        - Ну, мне иначе неинтересно… Короче, Шур, если бы Тушин не улетел, остался бы на Земле, он был бы, мне кажется, не из последних здесь.
        - Я в этом никогда не сомневался.
        - Зато другие сомневаются. Мол, астронавт, вернувшийся в другой земной век, обречён на комплекс неполноценности. И ты тоже повторил это в своём докладе о Рите. Помнишь?
        - Было… Но ведь я излагал чужой спор. Это не мои мысли.
        - Однако они и не возмущали тебя! Ты принял их как норму. А Тушин их разметал. Легко, спокойно… Дело в том, кто вернётся, какой человек. Один - отстанет. Другой - нагонит. Но чтоб отстать, не обязательно улетать в космос. Дураки, увы, никак не переводятся.
        - Ты права. Это вечная проблема. Как любовь и смерть.
        - Шур, я серьёзно.
        - И я! Разве можно несерьёзно говорить о дураках? Каким же выводом ты их пригвоздила?
        - Простым. Умный человек приспособится к любому веку и не будет лишним. О дураках же чего грустить? Они и в своём веке мешают. Да и не вернутся к нам дураки из космоса, потому что не попадут туда.
        - Следовательно, проблемы нет?
        - Ты толковый ребёнок. Но я ещё не кончила.
        - Представляю, куда мы придём дальше.
        - Терпи.
        - Только ради великой цели…
        - Какая же цель тебя вдохновляет?
        - Надеюсь после лекции поцеловать тебя. Ждал целую неделю.
        - А теперь зачем-то ждёшь конца лекции…
        Шалея от радости, я притягиваю Таню к себе и целую её горячие губы, её глаза, её пылающие щёки. Она робко отвечает на мои поцелуи, а потом вдруг отстраняется.
        - Ты с ума сошёл! - говорит она. - Кругом же люди!
        Но люди спешат мимо нас по движущимся лентам тротуаров и, кажется, ничего не замечают. Никому до нас нет дела.
        В нескольких шагах, за палисадником, я вижу террасу детского сада. На ней низенькие столики, горка санок. И никого нет. Терраса пуста и темна. И в окнах темно.
        Я тащу Таню на террасу, отыскиваю на полу, возле барьера, санки, и мы садимся на них и снова целуемся. Теперь с улицы нас не видно. И мне опять, как когда-то давно, на городском катке, кажется, что лучше этого ничего в жизни быть не может.
        Через полчаса мы снова идём по улице, и снова ловим пушистый снег горячими ладонями, и снова несутся внизу под нами низенькие обтекаемые, как капли, разноцветные биолёты.
        Впереди, над высоким синим куполом Центрального концертного зала, пляшут разноцветные огни, впиваясь длинными языками в чёрное небо. Как будто гигантский костёр полыхает в ночи над домами. Огни пляшут ритмично, размеренно, и видно, что ими управляет чуткая нервная рука талантливого музыканта.
        - «Марсианский прибой», - безошибочно определяет Таня, глядя на огни. - Они слушают в зале «Марсианский прибой». Наверно, Ричардс играет. Вроде его стиль. Правда?
        - Возможно, - уклончиво отвечаю я. Не настолько я, к сожалению, силён в музыке, чтобы по цветовой гамме определять мастера. По звуку ещё отличил бы иного…
        Пляшут в полной тишине над куполом зала длинные яркие огни, и каждый, кто глядит на них с улиц, слышит знакомую мелодию «Марсианского прибоя» - модной сонаты нынешнего года. Она звучит над городом бесшумно, никого не оглушая и никому не навязывая свой бешеный ритм. Кто хочет - смотрит и слышит. Кто не хочет - не смотрит.
        - А Тушин так и не понял нашей цветомузыки, - грустно говорит Таня. - Он привык к прежним незрячим мелодиям. На корабле у них не было других. Но ведь это не так уж и важно! Правда?
        - Это просто обидно. Я всегда очень уважал Тушина. Он для меня герой, понимаешь? Главный герой моего детства. Но ты прости, Танюш…
        - Куда ты опять меня тянешь?
        - Посмотри, какое толстое дерево!
        - Ну и что?
        - За ним так удобно целоваться! Никто не увидит!
        - Ты сумасшедший! Но я люблю тебя!
        6.Разрыв
        До чего обманчивы девичьи «люблю!». И даже «очень люблю!». И даже «совершенно не могу без тебя!».
        До чего легко они сменяются таким же горячим «не люблю!», «оказывается, не люблю!», «люблю, но не тебя…». До чего легко!
        Я был уверен, что на такое способен кто угодно, только не Таня! Больше чем себе, верил ей!
        Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал её. Это немыслимо: обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.
        Почему же письмо? За что?
        Может, я действительно неудачник, и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоём говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими тёмными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:
        - Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!
        А я не завидовал - презирал его. Он выдал за своё изобретение то, что удалось найти мне - эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.
        Он, правда, не смог довести их до конца.
        А я был близок к концу. Но всё бросил. Противно стало.
        Таня тогда спорила со мной. Вовсю.
        Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:
        - Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!
        - Не вижу кошмара.
        - Но ведь тебя обокрали!
        - Идея - не собственность. Кстати, это и не моя идея. Ты же сама подкинула мне книжку того фантаста. Двухсотлетней давности. Это его идея.
        - Но ведь Женька знал, что ты работаешь… Он поступил нечестно, подло! И я, как дура, всё ему разболтала!
        - Это дело его совести. И, пожалуйста, не называй себя дурой.
        - Шур! А если я скажу всем то, что не хочешь говорить ты?
        - Это будет уже совсем смешно!
        - Обидно, Шур!
        - Конечно, обидно, Танюш! - согласился я. - Но это не проблема жизни. Сделаю что-нибудь другое.
        - Да ты просто доведи до конца коэмы! Ему ведь не под силу сделать обратную связь - от коробочки в мозг. А ты сделаешь - и всё станет ясно.
        - Вот этого не буду! Скажут, что я продолжил дело Верхова. Развил его открытие. Не хочу быть продолжателем дела Верхова.
        - Для кого эти коробочки, Шур? Для него? Или, может, для одного тебя?
        - Не надо демагогии, Танюш! Я всё понимаю. Если это станет необходимо человечеству, оно всё равно сделает. А я - не буду!
        - Ты не решай сейчас! Потом решишь! Я заметила, ты с годами умнеешь.
        Я расхохотался и сгрёб Танюшку в охапку, и закружил по аллее. Сквозь голые тёмные ветки деревьев на нас сыпалась твёрдая холодная снежная крупка. Через несколько минут и она завертелась, закрутилась, начала бить по лицам.
        - Опять метель! - сказала Таня. - Скорей бы весна!
        А я почему-то вспомнил о далёкой планете Рита, которую открыли астронавты «Урала». Там нет ни зимы, ни весны, ни осени. Всегда ровный климат - из года в год, из века в век. Скучно это, наверно! На Земле всегда чего-то ждёшь. Зимой - тепла. Летом - прохлады. Осенью - снега. Без ожидания - какая жизнь? А чего ждать на Рите?
        Таня вдруг остановилась, обняла меня за шею и прошептала в ухо, прижимаясь горячей щекой к моей щеке:
        - Я очень верю в тебя, Шур! Ты очень нужен мне! Я не могу без тебя! Люблю тебя очень-преочень!
        …А теперь вот я читаю неумолимо короткое Танино письмо и внешне не верю ему. Оно кажется невероятным, неправдоподобным! Но где-то далеко, в глубине души, я ему поверил. И именно там, в этой непонятной глубине, нарастает душная тёмная тяжесть, и всё поднимается и поднимается, и вот уже весь я будто свинцовый и полузадушенный ею.
        «Дорогой Шур! Я, наверное, никогда не решилась бы тебе сказать это, а сказать надо. И вот приходится писать. Как в старинных романах.
        В самые последние дни я вдруг поняла, что мы не сможем быть вместе. Ты в этом не виноват, не мучайся. Виновата я.
        Это получилось неожиданно, как стихия. Но, в общем, оказывается, я люблю не тебя, а Олега.
        Подробности здесь ни к чему. Они ничего не меняют. И тебе не станет легче, если узнаешь их.
        То, что случилось - очень сильно, очень серьёзно. И, значит, нам не нужно об этом говорить. Я уже вся принадлежу ему. Понимаешь - вся!
        Знаю, тебе очень плохо сейчас. Но ничего не могу изменить. Ты пройдёшь через это и ещё будешь счастлив…»
        Я читаю письмо снова и снова. И невольно ищу в нём хоть какой-то, хоть самый маленький проблеск надежды, хоть какую-то мягкость.
        Нельзя же вот так, сразу!
        Но проблеска нет. И мягкости нет. Письмо безжалостно.
        И значит, Танина любовь - уже прошлое. То прошлое, которое всегда будет мучить меня. Тем, что оно прекрасно и невозвратимо.
        И самое ужасное - неожиданность. Ещё вчера вечером Таня была нежна, ласкова…
        Правда, в последние дни она казалась мне странной, ушедшей в себя. Я видел, что она всё время напряжённо о чём-то думает, что-то решает. Впрочем, это я сейчас понимаю, что она решала…
        Олега Венгрова я не видел давно, с осени. Мы учимся в разных школах и редко встречаемся. Как-то в октябре мне вдруг стало очень тоскливо вечером, и я пошёл встретить Таню. Она занималась в литературной лаборатории. Обсуждали они там чьи-то стихи и страшно кричали. Я очень тихо вошёл в маленькую полукруглую аудиторию и сел у самых дверей, и долго никто меня не замечал. Потом заметил Олег и толкнул локтем Таню. Она подбежала возбуждённая, раскрасневшаяся и очень громко спросила:
        - Что случилось?
        И вроде даже рассердилась, когда я сказал, что ничего. Вернулась на своё место, рядом с Олегом.
        А мне было очень тоскливо. Наверно, потому, что Олег сидел рядом с Таней. Они, кажется, всё время сидели в этой лаборатории рядом. Олег очень давно влюблён в Таню, она сама говорила.
        Когда вышли на улицу, Олег спросил:
        - Ну, как тебе? Понравилось?
        - Кричите много, - ответил я. - У нас в киберлаборатории тихо.
        Он торопливо простился и ушёл, чтобы не мешать. Он всё отлично понимал, черноволосый усатый Олег, высокий и стройный. Он неглупый парень и не надоедал Тане своими безответными чувствами.
        А теперь, если мы вдруг окажемся где-нибудь втроём - Таня, я и Олег, прощаться и уходить надо мне.
        Впрочем, нет! Мы нигде не окажемся втроём! Таня счастлива. Такое безжалостное письмо может написать только очень счастливый человек.
        А мне нужно привыкать к тому, что я один, что нельзя взять любимую за руку, обнять её, вызвать в любое время по радиофону. Раньше я мог вызвать Таню хоть ночью. Она сердилась, когда я будил её, но прощала. И сама будила меня, если что-то её мучило.
        Сколько раз мы так мирились - ночью, по радиофону!.. Не могли уснуть, не помирившись.
        Хорошо хоть, что она написала всё это в последний день и отдала письмо после последней проверочной беседы, когда остались всего часы до последнего собрания…
        Сегодня вечером нам объявят не только результаты проверочных бесед. Скажут ещё, кого отобрали в подготовительный лагерь «Малахит», кто имеет шансы улететь на далёкую Риту.
        В добровольцы мы с Таней записались в начале мая. Тогда две трети класса записались и, конечно, Женька Верхов с Ленкой Буковой. В последний год Женька всерьёз занимался спортом и стал мускулистым и сильным, хотя он по-прежнему высокий и полный, а таких не часто берут в астронавты. Лишний вес, лишняя еда и кислород - всё это кое-что значит для космических кораблей, где каждый килограмм под контролем.
        Я никак не мог понять, почему записался Женька. Никакие блага нас на Рите не ждут. Там надо много работать, и трудно, по старинке. Потому что ребята, которые прилетят на двух кораблях до нас, немногое успеют. Всего шесть лет отделяют один корабль от другого.
        Женька, конечно, понимает это. Но если искренне хочет лететь, может, он не так уж безнадёжно плох, как я привык думать о нём?
        Впрочем, никак не могу забыть древнейшую истину: единожды солгавши - кто тебе поверит?
        А что, если в «Малахит» возьмут нас с Таней? И ещё два года мы будем там учиться рядом… Вдруг нас возьмут, а Олега - нет? Что тогда?
        Наверно, ничего тогда… После такого-то письма!
        …Я уже знаю, что ничего не удастся сделать в этот день. Ни почитать, ни поработать над браслетными радиофонами, к которым я вернулся зимой, когда забросил коробочки эмоциональной памяти.
        Я уже знаю, что весь день буду думать о Тане, и завтра тоже, и послезавтра, и вообще до тех пор, пока не смогу улететь куда-нибудь далеко.
        Хорошо бы нажать в себе какую-то кнопочку и приказать: не думать о Тане.
        Но нет такой кнопочки.
        Может, у людей будущего появится что-нибудь в этом роде? Может, время им будет настолько дорого, что они изобретут способ не убивать его на бесполезные переживания?
        Я беру во дворе школы свободный биолёт, задвигаю дверцу, подключаю клеммы к вискам и молча приказываю киберу: «К Звёздному озеру. По шоссе. К пляжу».
        Кибермозг биолёта записывает сигнал моих биотоков, и вспыхнувшая зелёная лампочка говорит, что можно отключить клеммы.
        Теперь - хоть спи. Биолёт привезёт, куда надо. Его кибер знает все дороги в радиусе пятидесяти километров от центра города. Он выберет кратчайшую и установит допустимую скорость, и избежит столкновения с другими машинами. И если только понадобится ехать дальше пятидесятого километра, тогда нужно подключать клеммы и давать команды.
        А Звёздное озеро близко, на тридцать восьмом километре.
        Мой биолёт медленно, лениво выкатывается на пухлых шинах со школьного двора, сворачивает за угол и ныряет в полутоннель ближайшей улицы. Здесь, под широкими балконами движущихся тротуаров, под ажурными мостиками, перекинутыми над проезжей частью с одного тротуара на другой, биолёт прибавляет скорость, и шины его приподнимаются и становятся высокими и узкими.
        Машина идёт вдоль глухих стен подвальных этажей, мимо площадок, по которым можно съехать к стоянкам возле лифтов различных зданий.
        Но вот кибер выруливает машину на середину трассы, затем к другому краю - и я слышу, как свистит ветер позади, и чувствую, что колёса биолёта оторвались от гладкого пластобетона и исчезли в «брюхе» машины.
        Теперь она пойдёт на воздушной подушке до самого поворота к Звёздному озеру.
        Когда-то там не было озера. Была зелёная долина между тремя горами. И ручеёк в долине. Я видел этот ручеёк в стереофильме, на уроке краеведения. А потом геологи нашли в глубине, под ручейком, большую реку. Горячую реку.
        Её вскоре отвели к городу. Городам всегда не хватает горячей воды. А в долине поставили плотину, и образовалось озеро. Оно не замерзает даже зимой, в крутые уральские морозы. И зимой здесь купаются.
        А летом озеро приходится охлаждать. Потому что иначе купаться в нём летом нельзя.
        Сегодня я буду плавать в Звёздном озере. До полной усталости, до изнеможения. Буду плавать до тех пор, пока не придёт время ехать на вечернее собрание в школу, на последнее собрание нашего выпускного класса.
        7.Лина
        На пляже, конечно, полно народу. Жарко. Июнь на исходе. Один за другим подходят биолёты, и из них выбираются парни, девушки, какие-то галдящие мальчишки. Народ постарше, посолиднее - здесь с утра. Солидные люди в пекло не едут. Сейчас уже приезжают только такие, как я, случайно завернувшие. И, конечно, у них, как и у меня, нет с собой плавок, и приходится идти к раздаточным автоматам, и, по всегдашнему моему везению, у автоматов оказывается немало парней.
        Я растерянно останавливаюсь, ищу глазами конец очереди и вдруг слышу своё имя:
        - Сандро! Тарасов! Тебе взять?
        Я даже не сразу понимаю, чей это голос. Знакомый голос. Но чей?
        Потом вижу возле самого автомата чернобровое лицо Марата Амирова. Знакомый парень! Из четыреста восьмидесятой школы. Правда, я его полгода не видел…
        - Возьми, Марат! - кричу я.
        - Одни?
        - Да.
        Через минуту Марат подходит с гладенькими зелёными плавками, которые все мы выкинем в переработку, уходя с пляжа. Плавки выпускаются специально для тех, кто забывает свои привычные и, конечно, более удобные.
        - Надоели эти тихоходы-автоматы, - ворчит Марат. - Толкайся возле них!.. Вываливали бы прямо на полку!
        - Тогда человека надо ставить! - строго замечает сбоку какой-то парень. - Ты пойдёшь сортировать плавки?
        - Ещё чего! - Марат усмехается.
        - То-то! - бросает парень и уходит к воде.
        - Ты с ребятами? - спрашивает Марат.
        - Один.
        - Тогда пошли к нашим. У нас тут целый кагал.
        Мы идём к кабинкам, в которых можно переодеться, и я интересуюсь:
        - Как у тебя проверочные беседы?
        - Вроде нормально, - отвечает Марат. - Сегодня вечером узнаем. А у тебя?
        - Вроде тоже.
        - На Риту записывался? - спрашивает Марат.
        - Да. А ты?
        - И я - да. Только ничего не выйдет, старина! Пойдём в институты. Говорят, мест пятнадцать нашему городу, не больше. Где тут попасть? Так что я морально готовлюсь в институт.
        - На историка?
        - Да. Твёрдо!
        Когда-то Марат занимался в нашей киберлаборатории. Ещё в седьмом классе. Тогда у нас была одна лаборатория на три школы. Потом в четыреста восьмидесятой создали свою. Но Марат уже не работал у них, ушёл к историкам. Почему-то его увлекли первобытные люди, и он летал с археологами в Мексику и в пустыню Калахари, раскапывал там какие-то могилы, собирал кости людей и черепки посуды.
        Может, он тогда уже решил лететь на Риту, населённую дикими первобытными племенами? Потому и ушёл к историкам?..
        Вообще-то я тоже ещё в седьмом классе решил для себя этот вопрос. Решил твёрдо: надо лететь. Потому-то и изучал целый год материалы об этой планете и делал потом о ней большущий доклад на трёх уроках по истории космонавтики.
        Но из киберлаборатории я не ушёл. Понял, что без электроники не обойтись и там, на Рите. Ни нам, ни ритянам не обойтись без неё. И ритян ведь надо чему-то учить. И ритянам надо дать умные машины.
        Да и немыслимо для меня: уйти из киберлаборатории! Тогда и жизнь не в жизнь!..
        Зимой нам говорили на уроках истории об успехах Марата Амирова. Кажется, он нашёл во время экспедиций какие-то необычные кости и какие-то оригинальные черепки, и сделал из этого смелые необычные выводы. Меня никогда не тянуло к древним костям и черепкам, и потому я пропустил эти смелые выводы мимо ушей. Но запомнил, что наша учительница истории говорила о Марате с уважением. Даже с почтением. Видимо, ей самой отыскать такие черепки не посчастливилось.
        А компания у Марата большая: трое парней, пять девушек. И все незнакомые. То есть лица-то мне знакомы. Всё-таки соседние школы! Десятки раз видел этих ребят и на улицах, и в магазинах. Но имён не знал.
        Впрочем, мне и сейчас их не запомнить. Слишком много имён сыплется сразу. Но одно задерживается: Лина. И потому, что имя - не частое, и потому, что девушка смотрит на меня как-то особенно. Будто давно знает.
        Она маленькая и пухленькая, Лина. Как колобок. И ручки пухленькие, и щёчки пухленькие, и ямочки на щёчках. Но колобок - симпатичный. И красиво улыбается. Просто глаз не отведёшь, так улыбается эта девчонка. Какая-то сказочная улыбка. И очень добрая. И очень бойкая.
        Она вообще не из робких, эта Лина. Она не отстаёт от меня в воде, и, когда мы, наплававшись, ложимся на спину отдыхать, говорит:
        - А я давно хотела с тобой познакомиться, Сандро.
        - Разве ты меня знала?
        - Тебя многие девчонки знают. Даже в нашей школе.
        - Я просто потрясён такой известностью! И чем заслужил?
        - Говорят, ты выполняешь все свои обещания.
        - Бывает.
        - Говорят - всегда.
        - Ну, в общем-то, не помню, чтобы кого-то обманул.
        - И другие не помнят. Вот этим и заслужил. Но ведь к тебе не подступиться, - продолжает Лина. - Сегодня впервые вижу тебя одного. Если, конечно, не говорить о магазинах…
        - Теперь всегда буду один!
        Даже не знаю, как это вырвалось. И вроде горько вырвалось.
        Она молчит. Видно, думает: всерьёз я или нет. Потом её пальцы ловят в воде мою руку и сжимают. И только после этого Лина произносит:
        - Ты не будешь один. Если, конечно, сам не захочешь…
        «Вот это да! - думаю я. - Как всё, оказывается, просто! Неужели они все такие?»
        Невольно вспоминаются слова из сегодняшнего Таниного письма: «Ты пройдёшь через это и ещё будешь счастлив».
        А вот с такой буду счастлив?
        А впрочем, чем она хуже других?
        Мы ещё долго плаваем рядом, но о главном больше не говорим. Ни слова. А когда выбираемся из воды, невольно держимся так, словно что-то уже решено. Держимся вместе. И, кажется, все замечают это и, удивившись, перестают замечать. Будто так и было всегда. Будто так и надо.
        Когда мы уезжаем с озера, Лина всё ждёт, пока остальные рассядутся по биолётам.
        - Уедем последними! - шепчет она. - Ладно?
        Я вначале машинально киваю, и только потом доходит до меня, что она просто хочет остаться в машине со мной вдвоём.
        Она всё рассчитала правильно: мы едем вдвоём. И, когда выбираемся на шоссе и передние биолёты с ребятами, разогнавшись, уносятся по воздуху вперёд, Лина трётся круглой мягкой щекой о моё плечо и закидывает голову, подставляя полуоткрытый, невероятно красивый рот.
        «Что я делаю?!» - проносится в моём мозгу, но уже тогда, когда я целую этот рот.
        Мы оба едем на вечерние собрания в свои школы. Мы оба выходим завтра в жизнь - и Лина, и я. Неужели мы выйдем вместе? Вот так просто, так невероятно быстро - и вместе? Но ведь я же ещё не люблю её! И не могу ещё любить! И вообще никого не могу! Зачем же - вместе?
        Я гляжу вперёд на дорогу сквозь смотровое стекло, как будто от моей внимательности что-то зависит. Гляжу вперёд и думаю о Тане: где она сейчас, что делает, с кем она?
        Лина отодвигается от меня и молчит.
        Мне жалко её. Мне самому становится больно от того, что я причинил ей боль. Она же всё понимает!
        - Куда ты собираешься после школы? - спрашиваю я.
        - В училище промышленной эстетики. - Она отвечает спокойно, ровно, даже холодно. Потом, как бы что-то решив, улыбается и спрашивает: - А ты, конечно, записался на Риту?
        - Конечно. А ты разве нет?
        - Это не для меня. - Она вздыхает. - Там нужны спортивные девчонки. А с моей-то комплекцией…
        - Неужели это важно?
        - А ты думал!.. Туда девчонок как на конкурс красоты отбирают.
        - Вот уж глупо!
        - Мало ли глупостей делается на нашей старенькой Земле? Земля без глупостей - это вроде даже и не Земля. Но тебе, Сандро, эти «малахитские» красавицы не достанутся! Надеюсь, тебя не возьмут.
        - Почему надеешься?
        - Не хочу, чтобы тебя взяли! - Она глядит в мои глаза так откровенно, как никто и никогда не глядел на меня. - Ты очень давно нужен мне, Сандро! Ещё с тех пор, когда ты всюду ходил один. Без… своей Тани…
        - Почему же ты тогда молчала?
        - Тогда я считала, что девушка не должна… первая… Все мы в детстве так считаем.
        - А теперь?
        - Теперь мне всё равно! Теперь важно, что ты - рядом. Я так долго ждала! Я уже почти смирилась с мыслью, что этого никогда не будет…
        «Чёрт знает что! - думаю я. - И вовсе не так всё просто. И вовсе она не такая… Что же у нас будет? Может, лучше бы нам и не встречаться? По крайней мере, для неё лучше…»
        - Я позвоню тебе вечером, - говорит Лина, когда биолёт останавливается возле её школы. - Нам есть о чём поговорить, Сандро.
        - А ты знаешь мой номер?
        - Давно! - Она заливисто, звонко хохочет. - А мой - вот! - И вынимает из кармана узенькую, как мизинец, карточку с личным номером. - Звони в любое время! Всегда рада! Когда кончишь свой тедробраслет - запиши мой номер первым. Могу я просить о такой малости?
        - Откуда ты знаешь о тедре, Лина?
        - Я много чего о тебе знаю! Не думай, что всё это так… легко….
        «Ну разве можно обидеть её? - спрашиваю я себя, глядя из биолёта, как Лина бежит к подъезду школы, будто катится. - Если она о тедре знает… И ещё много чего…»
        Это наш рыжий Юлий Кубов, руководитель киберлаборатории, окрестил так браслетный радиофон, который я начал собирать ещё в седьмом классе, потом забросил из-за коробочек эмоциональной памяти и продолжил уже в десятом.
        Очень уж неудобны наши карманные радиофоны, которые в двадцатом веке назвали уродливым словом «мобильники». Носят их в карманах, в дамских сумочках, вешают на пояс, даже на шею. И всюду мешаются… Много в них наворочено - фотоаппарат, часы, телевизор, интернет… А чаще всего нужна только радиосвязь. Сколько аварий было из-за разговоров по радиофону при движении автотранспорта! Руль железно требовал двух рук! А одна из них часто держала радиофон…
        С появлением биолётов стало полегче. Но и биолёт нередко требует двух рук на руле. И радиофон мешает.
        И вот мне подумалось, что если надеть радиофон на руку - как часы! - и ограничить его только радиосвязью, можно решить много проблем сразу.
        Юлий Кубов поначалу отнёсся к идее скептически.
        - Часы человеку обязательны? - спросил он.
        Я согласился.
        - Не много ли на одну руку?
        Я опять согласился.
        - Подумаешь? - спросил Кубов.
        - Подумаю, - пообещал я.
        Решение пришло быстро. Полностью отказаться от часов в радиофоне. Переключить время на слуховые сигналы с ближней радиостанции. Один крошечный чип. Одна крошечная клавиша… Нажал - и слушай!
        Кубов одобрил:
        - Теперь у тебя может получиться. - Он задумчиво почесал за ухом - любимый жест. - Начинай сразу с крупных часовых корпусов. А потом постепенно ужимайся. Учитывай общую тенденцию к миниатюрности.
        Анализируя наши идеи, Кубов обычно чесал за ухом. Словно там располагался его аналитический центр. Пока были мы малышами - посмеивалась и передразнивали его за спиной. Потом привыкли. Анализы его были точными, советы - практичными.
        Внешне Юлий Кубов соответствовал своей фамилии: широкоплечий, невысокий, с мощными руками и как бы квадратным корпусом. Шагал он тяжело, монументально и делал всё основательно. Не любил переделывать то, что сделал сам. Однако нас учил переделывать изобретённое, не жалея времени. И каждый раз искать новые решения.
        Как-то он спросил меня:
        - Какую память собираешься ты подарить своему дитяти?
        - Вообще-то у радиофона память на сто номеров.
        - И записная книжка в придачу! - Юлий усмехнулся. - Иначе в них запутаешься. А практически сколько ты используешь? Ну, сколько у тебя друзей?
        - Немного, - признался я.
        - Вот и посчитай! Да папа с мамой. Да тройка интересующих тебя девочек… Сколько наберётся?
        - Чуть больше десяти.
        - Допустим - двадцать. Это с головкой. Телефоны друзей - и точка. Тедр!
        Так родилось название.
        Однако наручный радиофон долго вылезал из часового корпуса. Я вынес антенну в браслет, менял батарейки, дошёл до самых миниатюрных - слуховых, и тут надвинулись выпускные экзамены.
        Теперь решалось главное в моей жизни.
        Стало не до тедра.
        Как уж Лина о нём узнала? Может, от Марата? Хоть и редко, но в киберлабораторию он заглядывал. По давней привычке. В отличие от Женьки Верхова, который вдруг утонул в истории живописи и про лабораторию вроде забыл. А вот доклад для старшеклассников сделал приличный. О русских «передвижниках» девятнадцатого века. Про которых я, со своим техническим уклоном, ничего раньше не знал.
        Впрочем, славе талантливого изобретателя Верхова этот гуманитарный доклад не повредил.
        …Исчезла Лина за дверями своей школы. У них тоже сегодня собрание выпускников.
        Я подключаю клеммы к вискам, и биолёт медленно выруливает из границ квартала, поворачивает к моей школе.
        8.Мы - счастливчики
        …На собрание Таня приходит спокойная, медлительная и, как ни в чём не бывало, по-прежнему садится рядом со мной.
        - Здравствуй, Шур!
        - Здорово!
        Хочется куда-нибудь пересесть. Она сразу понимает это.
        - Потерпи, милый! Не надо никому ничего показывать.
        Конечно, она права. Начнут мирить… Хуже не придумаешь…
        Только почему в глазах её слёзы? Жалко?
        А вот этого мне не нужно!
        И деваться некуда!
        Результаты проверочных бесед я слушаю не очень внимательно. Мы с Таней всегда учились хорошо, и у нас просто не может быть плохих результатов. А будет у нас баллом выше или баллом ниже, какая разница? В институты нынче принимают не по баллам. В институты принимают по самостоятельным работам, которые выполняются в первый месяц учёбы. Сделаешь хорошую работу - примут. Не сделаешь - отложат на год.
        Когда буду поступать в институт, возьму для самостоятельной работы обратную связь коробочек эмоциональной памяти - от коэмы к мозгу. От записи биотоков с жизненными впечатлениями до их воспроизведения в другом мозгу. То, что не доделал и не мог доделать Женька Верхов. У него записанные биотоки воспроизводятся на экране. У него это всего лишь холодные стереофильмы без съёмок. А должно быть сопереживание. Один записал в коэму то, что случилось, а другой зажал её в кулаке, и чувствует, что с ним происходит то же самое, что с автором записи. Ведь без этого коэмы - всего лишь занятная игрушка.
        У меня эта обратная связь в принципе решена. Если целый месяц не заниматься больше ничем, сделаю. И хоть тошно снова браться за коэмы, для вступительной работы сойдёт.
        А может, удастся к тому времени загнать тедр в стандартный часовой браслет?
        И у Тани почти готова вступительная работа. Уже полгода Таня записывает на диктографе свои мысли о старинных утопиях, о фантастике прошлого и наших дней, об образе человека будущего в этой литературе. В столе у Тани целая стопа заметок. Наверняка из них быстро можно сделать вступительную работу.
        Это увлечение фантастикой началось у Тани в девятом классе, после одной из наших ссор. Мы тогда неделю не встречались по вечерам, у Тани было необычно много свободного времени, и она прочитала книгу Тушина и десяток старинных фантастических книг, которые упоминал Тушин.
        После той недели она и начала всерьёз изучать фантастику вообще, её историю, и увлеклась этим. И не раз говорила:
        - А если бы мы тогда не поссорились, Шур? Так бы я и не занялась фантастикой?
        …По инерции я думаю о том, что и как будет у Тани. Привык! И хотя теперь у меня нет на это права, мозг продолжает прежнюю работу.
        …Кончают читать итоги проверочных бесед. Теперь должны объявить, кого отобрали в «Малахит». И потом банкет с великим изобилием фруктовых соков. Собрания у нас короткие…
        - … В «Малахит» из нашей школы поедут только двое, - объявляет директор. - Комиссия отобрала Евгения Верхова и Александра Тарасова.
        Вот это да! Я? Неужели я? Ура!!
        И Верхова! Почему, собственно? Ах, да… Он же юный гений… На Рите, конечно, нужны молодые гении.
        Но тогда за что меня? Того не успел, другого не успел, славы не нажил… О том, что я делал, знает только Юлий Кубов. Да ещё, может, какие-нибудь тётки на выставке, где был мой первый тедр. На какую-то выставку Кубов его отправлял. Может, этого и достаточно? Кубов никогда ничего не обещает. Всё доброе он делает молча.
        Впрочем, ладно! Сейчас не важно - за что. Взяли - и на том спасибо!
        А Таню не взяли… Как просто всё решилось.
        Интересно, а Олег?
        - Из пятьсот третьей школы кого-нибудь отобрали? - спрашиваю я.
        - Никого, - отвечает директор.
        Таня глядит на меня громадными испуганными глазами.
        В пятьсот третьей учится Олег. Неужели она боялась, что я громко назову его имя?
        - А всего сколько из нашего города?
        Это спрашивает Лена Букова. И голос у неё дрожит. Что теперь будет у них с Женькой?
        Впрочем, может, Женька ещё и не улетит? Может, и я останусь? Ведь только четверть тех, кого берут в лагерь, попадёт на корабль. Только шестьсот из 2400!
        - …Всего из нашего города взяли четырнадцать человек, - отвечает директор Лене Буковой. - Как видите, счастливчиков немного. Но всё-таки нам привилегия. Из других городов брали меньше. Сказывается, что наш город создавал «Малахит».
        - Он подавал заявление? - тихо спрашиваю я Таню.
        Она почему-то вздрагивает, но сразу понимает, о ком речь.
        - Нет, - отвечает.
        - Почему?
        - У него что-то с ногой. Врождённое. Знал, что не возьмут.
        - Он вроде не хромает.
        - Но с трудом бегает. С большим трудом.
        - Ну что ж… Желаю вам счастья.
        - Спасибо, Шур!
        У неё в голосе слёзы. Почему вдруг слёзы?
        Ах да, это опять, наверно, жалость! Скорей бы уж всё кончалось! Уйти! Уйти!
        Ребята шумно поднимаются из-за столов, обступают учителей, благодарят их.
        Наконец-то!
        Я тоже встаю, прощаюсь с Таней, крепко жму её руку.
        Я не обижен на неё. Она была хорошим другом: нежным, заботливым, преданным. Наверно, невозможно быть лучшим другом, чем была она. Я был очень счастлив с ней. И долго - четыре года. Когда-нибудь они покажутся мне целой жизнью. Богатой. Полной. Прекрасной. И нужно быть благодарным за это. Таня ведь не обязана любить меня всю жизнь. И не виновата в том, что Олег оказался лучше. Это я виноват.
        - Спасибо тебе за всё! - говорю я. - Всегда буду тебя помнить!
        - Я тоже, - отвечает она очень тихо. - Тоже всегда буду помнить…
        Я выхожу из школы один. Не хочется сейчас говорить с ребятами. Как бы на чём-нибудь не сорваться.
        Всё кругом - знакомое, привычное, родное. И школа, и громадный школьный двор со спортивными площадками и футбольным полем, и наш белый пятнадцатиэтажный интернат рядом, и весь утопающий в зелени, очень старый микрорайон белых двадцати - и тридцатиэтажных домов.
        Они даже сейчас не белые, эти дома. Они красноватые - в закатных лучах позднего июньского солнца. И сотни их окон, обращённых к солнцу, пылают ярче и ослепительнее, чем оно само.
        Я здесь родился, здесь вырос, знаю каждую дорожку между домами.
        Но всё это для меня в прошлом. Всё это скоро уйдёт куда-то назад и станет историей, а впереди будет другое, новое, неизвестное. И, может быть, далёкая планета, о которой я давно мечтал. Дикая, красивая и загадочная планета, на которой наши астронавты оставили одну могилу. Поклониться бы этой могиле прекрасной земной женщины, которая отдала своё имя чужой планете и осталась на ней навсегда!..
        Я слышу вдруг, как зуммерит радиофон, вынимаю его из кармана и подношу к уху.
        - Тарасов слушает.
        - Сандро, это я, Лина! Я уже всё знаю!
        - Что всё?
        - Что ты едешь в «Малахит»… У нас взяли только одного Марата.
        - Марата взяли? - обрадованно кричу я в микрофон. - Правда? Как здорово!
        - Ты, оказывается, ещё можешь чему-то радоваться… - медленно произносит Лина, и я вдруг слышу судорожный всхлип и затем щелчок.
        Она отключилась, не договорив и обидевшись на меня. И потом, спустя много месяцев, мне иногда слышался этот судорожный всхлип и за ним механический щелчок в наушнике. И каждый раз я краснел и мучился и заново переживал своё свинство, хотя давно знал, что Лина всё поняла и простила меня. Только сам я себя простить не мог.
        9.Али
        Оказывается, это нелёгкое дело - свалить толстую старую сосну. Свалить так, чтобы она легла в нужную сторону, чтобы, падая, не прихлопнула нас и не обломила другие деревья и чтобы пенёк остался небольшой - не выше десяти сантиметров.
        Али, стоя на колене, медленно, осторожно режет сосну лучом лазера. Луч проходит легко, свободно. Только едкий серый дымок поднимается вверх от линии разреза.
        Но в том-то и беда, что луч режет сосну слишком легко. Трудно остановиться. Трудно точно рассчитать ту невидимую линию, от которой должен идти другой, более высокий разрез.
        Впрочем, инструктор говорит, что это - дело привычки. Привыкнем - и будем валить сосны почти механически. Тем, кто улетел на Риту, тоже вначале было трудно. А под конец они вообще не считали это работой.
        Али ещё немного продвигает по стволу генератор, затем выключает луч, встаёт с колена и вытирает тыльной стороной ладони пот со лба.
        - Как? - спрашивает он. - Инаф?
        - Довольно! - Я киваю. - Гив ми.
        Он отдаёт генератор. Верхний разрез предстоит делать мне.
        Али родился и вырос в Сирийском районе. Он не знает русского. Здесь, в «Малахите», многие не знают русского. Но зато все знают «глобу» - смесь английского и русского языков, которая родилась в двадцать веке в совместных полётах американских и русских космонавтов, родилась стихийно и стала расползаться по миру.
        Учёные лингвисты поначалу смеялись над «глобой», потому что она создавалась вопреки многим законам грамматики. Пытались противопоставить ей эсперанто - язык, искусственно сочинённый в девятнадцатом веке. Но на эсперанто никто не говорил, а тем более космонавты. На эсперанто выпускались книги, которые никто не читал. А «глоба» звучала всё шире, хотя никто на ней не писал и ничего не печатал.
        Наверно, и на Рите земляне будут поначалу говорить на «глобе». Просто не просматриваются другие варианты. И может, там этот «неправильный» язык станет наконец из разговорного литературным?
        …Я веду верхний разрез по сосне так же медленно, как Али вёл нижний. И, видимо, увлекаюсь, потому что Али кричит:
        - Инаф! Инаф!
        Я и сам вижу, что довольно, и выключаю луч.
        Мы глядим вверх, на сосну - не изменился ли ветер. Сосна уходит в небо величественно и стройно, и не верится, что сейчас она, поверженная, покорно ляжет у наших ног. И жалко её - она так горделиво уходит в небо. Как живая. А она уже - не живая. Она уже убита.
        Али всовывает в дымящийся верхний разрез длинное остриё электроклина, включает аккумулятор, и мы быстро отходим от сосны.
        Электроклин жужжит, вдавливается в дерево, расширяет разрез, и вот уже сосна начинает трещать и слегка наклоняется в противоположную от нас сторону. Электроклин жужжит всё сильнее, жужжание переходит в надрывный визг, а тот заглушается громким треском падающего гиганта.
        Первая наша сосна лежит на земле.
        До сих пор мы валили деревья только под наблюдением инструктора. А сейчас его нет на делянке.
        Недалеко раздаётся такой же громкий, отчаянный треск падающего дерева. Это свалили свою первую сосну Женька Верхов и Ральф Олафссон, исландец.
        Мы валим сосны по старинке, как в двадцать первом веке. Давным-давно никто на Земле не валит деревья так, как мы здесь, в «Малахите». Потому что давным-давно на Земле нет лесных делян.
        Когда-то дерево нужно было и для промышленности, и для строительства, и в шахты, и на морские корабли. Когда-то из него делали бумагу и шёлк.
        А сейчас древесина почти не нужна. Пластмассы и дешевле, и красивее, и прочнее. Из пластмасс можно сделать всё, что и из дерева. И даже намного больше. И лишь для ремонта дорогих старинных вещей и зданий, для выпуска стилизованных под старину книг по-прежнему нужно дерево.
        Но его не валят для этого специально. Хватает санитарных рубок. Тех, которые необходимы лесу. Тех, без которых лес не может жить.
        Больное или умирающее дерево сейчас привязывают к дирижаблю, срезают лазерным лучом и везут туда, где можно использовать. Оно не падает. И никакого треска нет, и никакого сору. И ни один сучок не пропадёт.
        Так сейчас рубят лес на Земле.
        Но на Рите пластмасс ещё долго будет не хватать. Пока там отыщут достаточно нефти… Пока наладят подземную газификацию угля!.. На Рите придётся строить из дерева дома и хозяйственные постройки, делать бумагу и ткани. Конечно, так будет не всё время. Так будет вначале. Но этого начала вполне может хватить на нашу жизнь.
        И поэтому нас учат валить и разделывать лес, и строить деревянные дома, и делать деревянную мебель.
        Когда смонтируют на орбите наш звёздный корабль - «Рита-3», в него погрузят специальную машину для валки и разделки леса. Этакий небольшой лесозавод на ходу. Погрузят и немало роботов, которых тоже научат валить лес и строить дома.
        И всё-таки машина будет лишь одна. А роботов будет не очень много. Строить же на чужой планете новых роботов вначале наверняка будет некогда.
        В общем, мы должны уметь всё! Не хуже машин. Мы должны уметь всё и для себя, и для тех, кого нам понадобится учить. Мы ведь должны будем чему-то учить первобытных людей Риты.
        …Итак, первая сосна свалена. Теперь надо прицепить к ней тросы, затем свалить ещё берёзу, ель, и ждать дирижабля. Он заберёт сразу всё, что будет свалено пятью звеньями на делянке.
        Мы обвязываем сосну тросами и собираем их кольца вместе, чтобы быстрее подцепить к крюку, спущенному с дирижабля. Али снова вытирает пот со лба и говорит:
        - Лет аз отдых!
        - Давай, - соглашаюсь я. - Давай отдохнём!
        Вообще-то я не устал. Но понимаю, почему устал Али. Он мёрзнет уральской осенью и поэтому неправильно регулирует температуру в электрокуртке.
        Ничего! Отдохнём, и я посоветую ему убавить температуру.
        Каково-то будет бедному Али первой зимой!
        Мы садимся на ствол поваленной сосны и молчим, и слушаем лес.
        Он шумит тихо, спокойно. Он шуршит падающими жёлтыми и красными листьями. Он окружает нас со всех сторон и укоризненно смотрит на дело наших рук - погибшее дерево.
        И вдруг в негромкий спокойный ровный шум леса вонзается механический визг, и затем лес взрывается новым отчаянным треском ломающихся сучьев.
        Это свершилось ещё одно убийство: свалило свою сосну третье звено, слева от нас.
        Дорого обходится Земле наша учёба!
        - Ты уже выбрал гёрл? - спрашивает Али.
        - Ноу, - отвечаю я.
        Али очень беспокоит эта проблема. Он второй раз спрашивает, выбрал ли я себе девушку.
        А я всё не могу. Да и не я один должен выбирать. Она ведь тоже должна…
        Здесь много девушек, пол-лагеря. Тысяча двести - светловолосых, рыжих, чернобровых, весёлых, задумчивых, медлительных, темпераментных. Я никогда в жизни не видел столько красивых девушек сразу.
        На одной из них надо жениться, если на самом деле хочешь улететь на Риту. На корабль возьмут только женатых. Исключений не делают, потому что на Рите такие исключения могут обернуться личными трагедиями. А там их и так не избежать. И поэтому здесь, на Земле, с самого начала заботятся о том, чтобы трагедий было как можно меньше.
        На двух кораблях, которые ушли на Риту, улетели молодожёны. Только командиры кораблей были не очень молодыми. Но и они полетели с жёнами. Потому что на Риту улетают навсегда. Оттуда не вернуться - слишком далеко.
        …В наш «Малахит» девушек отбирали не менее строго, чем юношей. Теперь я знаю, почему не взяли Таню, почему отказали Лене Буковой и поставили перед Женькой Верховым дилемму: либо разлучиться с Леной, либо отказаться от «Малахита».
        Таню не взяли потому, что она тяжело болела. И хоть было это давно, в детстве, и хоть после этого Таня серьёзно занималась спортом - какие-то последствия болезни, видно, остались. И из-за них Таня могла не вынести долгого холодного сна, в котором астронавты проведут почти сорок лет ракетного времени, почти всю дорогу.
        А Лена Букова была здорова. Её не взяли по другой причине. Мы все знали, что Лена часто бывает мелочной и вздорной, что любит передавать чужие разговоры. За десять лет учёбы из-за неё было немало ссор в нашем классе.
        Это знали не только мы, знали и учителя. И, следовательно, члены комиссии.
        А на Рите между землянами не должно быть ссор. Об этом тоже заботятся здесь, на Земле. И поэтому Лена не прошла. И если бы комиссия знала, как я «люблю» Женьку Верхова и как он «любит» меня, - кто-то из нас тоже не прошёл бы. Вероятнее всего, я. Потому что Женька знаменит.
        Хорошо, что прошлой зимой я не взорвался, не стал выяснять отношения. Всё равно ничего не доказал бы. У Женьки коэмы были отработаны, отточены, хотя он и остановился на полпути. А я двигался дальше и не отрабатывал промежуточные стадии.
        Но если бы я тогда поднял шум - не видать мне сейчас «Малахита» и его стройных красавиц!
        Впереди ещё два года. Успею выбрать. Пока все девушки кажутся мне в чём-то одинаковыми - все хуже Тани. Конечно, это чепуха, все не могут быть хуже. Но так кажется.
        А вообще-то, по-моему, это слишком жестоко: ради «Малахита» рвать чью-то любовь, ограничивать выбор. Может, мне понравится девушка вовсе не из «Малахита»? Зачем же давить на меня выбором: или любовь, или полёт на Риту?
        Но я понимаю, что жестокость эта - вынужденная. Жесток сам опыт. Жестокими будут условия там, на чужой планете. Их не сравнить с условиями на Марсе или на Венере, куда сейчас практически могут лететь почти все. И поэтому на Риту берут нас, мальчишек и девчонок. Мы ещё способны по молодости вынести эту жестокость опыта. Людям постарше она может оказаться не по плечу.
        - Мы с тобой тянем! - размышляет вслух Али. - А другие пока разберут лучших.
        Он всё о девушках!
        - Они все хорошие, - спокойно возражаю я. - Какую полюбишь, та и станет лучшей.
        - Нет, не все! - Али горячится. - Я уже смотрел - беленьких совсем не так много!
        - А тебе обязательно «беленькую»?
        - Конечно!
        - А мне - всё равно.
        - Потому что ты сам «беленький»! А я себя знаю! Если женюсь на черноволосой - всю жизнь буду завидовать тем, у кого «беленькая». Но на Рите не должно быть зависти!
        - Волосы можно покрасить, Али!
        - Волосы - можно! Характер - нет! «Беленькие» - спокойные. Мне нужна спокойная жена! Я сам горячий!
        Смешной этот Али! Умный, весёлый, отличный скульптор и монументалист - и смешной. Что-то в нём есть древнее - чересчур откровенное, обнажённое. В наших краях парни даже не думают так, как Али говорит.
        Он любит лепить красивые фигуры. Уже здесь, в «Малахите», он вылепил две небольшие статуэтки - купальщицу и балерину. Прекрасные вещи! Ребята один за другим ходят в мастерскую к Али, чтобы посмотреть на них.
        Я не раз думал: кто же был его моделью? Али не говорит об этом. А я, конечно, не спрашиваю.
        Впрочем, может, здесь и не обязательна модель? Можно ведь вылепить мечту!
        Наверно, Али и сам был бы прекрасной моделью для скульптора. Если бы я хоть немного умел лепить, непременно вылепил бы этого парня.
        У Али точёный нос с маленькой горбинкой, слегка вытянутые вперёд пухлые, по-детски капризные губы. Его густые чёрные брови срослись над переносицей в сплошную линию. Я читал в восточных преданиях о красавцах, у которых брови срослись над переносицей. Но никогда не видел. Али - первый.
        Он чуть ниже меня. Но меня всегда считали высоким. В нашем классе только Женька выше. Так что, в общем, у Али хороший рост. Но зато Али шире меня в плечах, и быстр и ловок, как тигр, и по его мускулатуре можно изучать анатомию.
        Я тоже не слабак, и никогда не жаловался на свои мускулы. Но мне далеко до Али.
        Интересно, какими видят нас обоих здешние девушки?
        Али - яркий, смуглый, броско-красивый. У него цепкий и быстрый, как молния, взгляд. Рядом с ним я - блёклое пятно. У меня светлые волосы, и бледный, чуть красноватый северный загар, и веснушки на носу, и глаза - обычные, серые. А в детстве были голубыми.
        И, наконец, Али талантлив. Всего месяц мы в «Малахите», но пластмассовое панно «Подвиг», созданное руками Али, уже украшает столовую, на скульптуры Али бегает смотреть чуть не весь лагерь, и талант Али уже признан здесь всеми.
        А я? Никогда у меня не было никакого таланта. И даже немногие стоящие дела, которые я задумал - тедр-браслет да коробочки эмоциональной памяти, - так и не довёл до конца.
        Чего же Али волноваться? Чего спешить? Он не из худших здесь…
        - А может, тебе и не нужна тут девушка? - интересуется Али. - Может, ты ещё любишь ту?.. Которая приезжала… Её, наверное, не взяли в «Малахит»?
        - Не взяли, - соглашаюсь я. Почему-то не хочется объяснять Али, что Лина и не просилась сюда. - Но это не моя девушка, Али. Мы просто друзья.
        Али хмыкает и недоверчиво усмехается. Потом произносит:
        - Она на тебя так смотрела!.. Нет, вы не просто друзья!
        - Это тебе показалось, Али.
        Он снова хмыкает и недоверчиво усмехается.
        Конечно, ему не показалось, это и я понимаю. Но зачем всё объяснять?
        Лина приезжала ко мне только один раз - десять дней назад. Мы долго бродили с ней по громадному парку «Малахита» и качались на качелях, и взлетали в небо в кабине пневматической катапульты, и потом обедали в нашей столовой, где я представил её своим новым друзьям.
        После обеда мы бродили по осеннему рыжеющему парку уже втроём - с Маратом Амировым, который очень обрадовался, увидев Лину в столовой. Но потом Марат незаметно исчез куда-то, и мы опять остались вдвоём.
        Это был очень грустный день, потому что он как бы подводил итог нашей так и не сложившейся любви. У любви должно быть будущее, тогда она может жить. А у нас с Линой будущего не было - с первого дня. И поэтому мы поссорились, не успев толком познакомиться. И хотя потом Лина сама вызвала меня, и поняла, и простила невольную мою бестактность в тот день - мы оба чувствовали полную обречённость наших отношений. Может, Лина и хотела бы, чтоб я отказался от «Малахита», ради неё. Но, разумеется, не говорила об этом. А если бы и сказала - ничто бы не изменилось. Видно, она чувствовала это, потому и молчала. Слишком немногое нас связывало, чтобы я отказался ради неё от своей давней мечты.
        Ещё если бы ради Тани…
        Вообще, я слишком много думал о Тане, когда разговаривал с Линой.
        Наверно, она и это чувствовала.
        Может, потому и плакала, когда мы прощались. Не знаю. Но при мне держалась хорошо. И много шутила. И даже хохотала.
        Но шутила - горько.
        И зачем ей так не повезло?
        Мы поцеловались с ней при встрече как старые друзья - быстро, легко, и на людях. А потом целовались вдвоём, прячась в парке от посторонних, уже совсем по-другому. Это были сладкие и одновременно горькие поцелуи. И не мог я ни удержаться от них, ни отказаться. Потому что впервые целовал девчонку безо всяких моих просьб и её разрешений. Просто потому, что нам обоим так очень хотелось.
        В этом была сладость.
        И в неизбежности близкого расставания была горечь.
        Наверное, Лина не стала бы прятаться от посторонних, не в её характере. Оглядывался обычно я. И Лина не удержалась, съязвила:
        - Ты словно боишься, что нас увидит твоя будущая невеста. Она уже наметилась?
        - Если бы наметилась, - признался я, - мы гуляли бы сейчас втроём.
        - Представляю, какая это была бы яркая радость для всех нас! - Лина усмехнулась. - Ты не чувствуешь чего-то отталкивающего в этом вашем обязательном кастовом браке?
        - Он не обязателен, Лин. Я могу выйти отсюда и неженатым.
        - …Только не в ту дверь, куда тебе хочется, - продолжила Лина. - Самые типичные законы касты! И как ты этого не понимаешь?
        Я промолчал. В Лине явно говорила обида на то, что «Малахит» ей никак не улыбался.
        Под вечер, когда пора было расставаться, она тихо произнесла:
        - Мне кажется, ты должен оставить на Земле свой след, Сандро: свои гены, свой род. Будет несправедливо, если Земля потеряет всё это с твоим отлётом. Ты не худший из людей. И я согласна стать матерью твоего ребёнка.
        Она выдохнула это как что-то выстраданное, выношенное. Будто уже родила.
        А я опешил. Никак не ждал такого отчаянного признания.
        - Мы же будем несчастны, Лин, - вслух подумал я. - Все трое…
        - Неправда! - горячо возразила она. - Мы с твоим дитём будем счастливы! Ребёнок будет гордиться отцом-героем. Ребёнок будет расти как дитя героя. Дети героев - обычно прекрасные люди!
        - Во-первых, я не герой, не преувеличивай. И все мы тут не герои… А во-вторых, я всю жизнь буду мучиться от того, что не увижу своего ребёнка, не поддержу его… Особенно пока он мал и беспомощен…
        - «Во-первых… во вторых…» - передразнила Лина. - Тебе никто не говорил, что ты эгоист? - неожиданно ледяным тоном поинтересовалась она.
        - Кажется, ты первая.
        - Хоть где-то я успела первой! - Лина усмехнулась. - Ну, пока, юный старичок! Думай, пока я не передумала…
        Она по-дружески чмокнула меня в щёку и побежала к биолётам, стоявшим у ворот «Малахита». Отсюда до станции хайвэя - монорельсовой дороги - не так уж далеко.
        Почему-то мне кажется, что она не приедет больше в «Малахит». Хотя я и приглашал. Десять дней назад мы, наверное, виделись с нею в последний раз.
        А вот Таня сюда не заглядывала. И вообще никак не напоминала о своём существовании.
        Когда думаю о Тане, кажется, что настоящее - позади. Конечно, будет когда-то другая девушка. И женюсь, наверное, иначе не пустят на Риту, и выходить придётся, как точно сказала Лина, «не в ту дверь». Но весь этот «кастовый», по её определению, брак заранее кажется лишь заполнителем той огромной пустоты, которая образовалась после Тани, и в которой совсем потерялась маленькая, отчаянная, сладкая и горькая Лина.
        Иногда гадаю: что было бы, если б мы с Таней не расстались? Не видать бы мне «Малахита»! Ведь я давал слово. Давно, ещё в седьмом классе. Хотя Таня и не просила никаких обещаний. Но я никогда не нарушал своих слов.
        Интересно, а как это решалось у Женьки Верхова?
        Вначале мне показалось, что он не колебался, всё решил быстро. Потому что когда я пришёл на выпускной вечер, сразу увидел заплаканные глаза Лены Буковой. Она была очень нарядна, как всегда изящна и эффектна, но её большие зелёные глаза были измучены и полны отчаяния.
        Немного позже я встретил взгляд Женьки. В этом взгляде было столько боли, что я поразился.
        Впрочем, и Женька удивлённо глядел на меня. Ведь на вечере я ни разу не подошёл к Тане. Впервые. Наверно, Женька тоже прочитал что-то неожиданное в моём взгляде.
        Но, в общем-то, ему было не до меня. Он торчал возле Ленки. А я был один. И мог наблюдать.
        Главное я понял на том вечере правильно: Женька решился. Хотя, наверно, и не так легко, как показалось мне.
        Тогда, на выпускном вечере, Женькина решимость мне нравилась. А сейчас она почему-то кажется жестокостью.
        Конечно, Лена не была ангелом. Но кто из нас ангел? А Женьку она любила. По-настоящему. И на всё шла ради него. Когда он сломал ногу на трамплине, ещё в девятом классе, она сидела у него целыми днями. Даже перестала ходить в театральную студию. И сорвала там какой-то отчётный спектакль, потому что у неё была главная роль. Она знала, что за это её отчислят. Ибо актёр всегда должен быть актёром. Горе не горе, а играй! Лена не стала. И пожертвовала ради Женьки студией.
        А может, и не только студией?
        Видно, Женька был для неё дороже всего.
        А она для него? Ведь и он её любил! Иначе откуда бы взялась та дикая боль в его взгляде? Я десять лет знаю Женьку Верхова. Но так и не понял, что для него дороже всего на свете.
        Наверное, если бы я поступил с Таней так, как Женька с Леной, потом всю жизнь чувствовал бы себя предателем.
        Но я не смог бы принести Таню в жертву «Малахиту».
        А от Али потребовалась такая жертва?
        - Скажи, Али, - тихо спрашиваю я, - у тебя дома, в Сирии, была девушка?
        - Конечно! - отвечает Али. - Как же иначе? Я не могу долго без девушки. Жизнь пуста, скучна, когда рядом нет девушки! Только она делает жизнь полной, красивой! Если бы не было женщин, нам не нужна была бы ни планета Рита, ни спутники Юпитера… А искусство?.. Всё искусство на Земле создано ради любви, ради женщин! Если бы у меня не было девушки, я не мог бы работать! Ты видел хоть одного художника, скульптора, писателя, который мог бы творить без любви? Я - не видал! И считаю: без любви нет искусства!
        - Ты, оказывается, поэт, Али! То, что ты сейчас сказал, это стихи.
        - Может быть. Не знаю. Я сказал, что думал.
        - А твоя девушка не захотела в «Малахит», Али? Или её не взяли?
        Он мрачнеет и долго молчит. Я жалею, что спросил его. И хочу сказать ему насчёт куртки: убавь температуру.
        Но Али отвечает:
        - Я ошибся в ней, Сандро! Я считал: у неё не только прекрасное лицо и прекрасное тело. Я считал, что у неё прекрасная душа. Что у неё есть полёт фантазии, широта мысли… Она обо всём умеет говорить. Лучше меня! Она очень красиво обо всём говорит. Но записываться она не хотела. Она боится холода, боится космоса, дикарей боится - всего боится! «Я не мужчина, - говорит. - Я женщина. Я хочу жить в безопасности и играть с детьми». Я ей тогда ничего не сказал. Но всё равно сбежал бы от неё! Я считаю: не обязательно лететь. Но обязательно знать, что твоя любимая полетит с тобой хоть на Риту, хоть в Андромеду, хоть ещё дальше! А если уже знаешь, что не полетит, какая любовь?
        Он умолкает на минуту, потом добавляет:
        - Но ни о чём не жалею, Сандро! Зачем тосковать об ушедшей любви? Придёт новая! И будет не хуже. Новая любовь всегда лучше прежней.
        Легко ему жить, если он так думает! А я вот, чудак, тоскую… Или я как-то не так устроен? Не зря же Лина назвала меня «минористой личностью»! Ей было ничуть не лучше, чем мне. А смеялась она в десять раз больше…
        Али резко поднимается с поваленной сосны.
        - Пойдём берёзу валить, - говорит он.
        Я тоже поднимаюсь, кладу руку ему на плечо. Хочется сказать что-то очень ласковое, очень дружеское. Но говорю совсем другое:
        - Куртку отрегулируй, Али. Она у тебя слишком сильно греет. Поэтому быстро устаёшь.
        - Холодно будет! - возражает Али.
        - Когда хорошо работаешь, не бывает холодно.
        Мои последние слова заглушает визг электроклина. И сейчас же раздаётся оглушительный треск падающего дерева. Это Женька Верхов свалил берёзу.
        10.Бирута
        За волной
        Налетает
        Волна.
        Нет ни берега
        Здесь
        И ни дна.
        Ты, наверно,
        Сидишь
        У окна.
        Ты грустишь,
        Ты пока что
        Одна.
        Музыка льётся в зал сверху, из-под потолка, вместе со светом. Мы танцуем модный плавный танец «кондо». Мы танцуем его с Бирутой, прижавшись друг к другу. Мои руки лежат на её плечах, а её руки на моих. Плечи у неё мягкие и какие-то очень робкие. А руки - нежные, с длинными тонкими пальцами. Я даже не знаю, как можно такими пальцами валить деревья. А ведь Бируте, как и всем в «Малахите», приходится учиться этому.
        Мы с Бирутой смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, и мне хорошо и отчего-то тревожно, и кажется, будто никого больше рядом нет, будто мы вдвоём в этом зале, и хочется, чтобы плавный «кондо» никогда не кончался.
        Мы купались
        С тобою
        В Оке.
        Я держал
        Твоё сердце
        В руке.
        А теперь
        От тебя
        Вдалеке
        Я лечу,
        Задыхаясь
        В тоске.
        Я лечу -
        Только ночь в глаза.
        Я лечу -
        И вернуться нельзя.
        Улетаю -
        И тает след.
        И лететь ещё
        Сотни лет.
        Мы впервые танцуем с Бирутой. До сих пор мы только вместе работали, вместе учились управлять лесодорожной и горнодорожной машинами. Да ещё на лыжах вместе бегали, и я учил Бируту съезжать с гор. Она неважно ходит на лыжах. У них в Прибалтике дождливые зимы и трудно научиться. Не то что у нас, на Урале.
        А сегодня на вечере Бирута сама пригласила меня на первый танец.
        И мне радостно от того, что она сделала это сама. И тревожно, потому что боюсь какой-нибудь нечаянной неловкостью оттолкнуть её. У меня, к сожалению, есть такая нелепая способность…
        Бирута - высокая и тонкая. Почти такая же высокая, как я. Чуть-чуть ниже. И волосы у неё такие же светлые, как у меня. И даже веснушки на носу. Только у меня веснушки крупные, а у неё - меленькие, крошечные. Очень симпатичные веснушки.
        В общем, мы с Бирутой похожи, хотя глаза у неё и не серые, как у меня, а голубые - большие, удивлённые. Почти всё время удивлённые глаза. В «Малахите» кое-кто считал нас вначале братом и сестрой. Мы только переглядывались, когда нас спрашивали об этом. Почему-то мне тогда уже было приятно, что мы так похожи.
        А сейчас мы танцуем и слушаем песню, которая пришла на Землю из космоса, которую написали в полёте астронавты корабля «Неман», вернувшиеся на Родину.
        Мне мигают
        Огни
        Городов.
        Машет ветками
        Лес
        Молодой.
        Плещет море
        Зелёной
        Водой.
        Светит
        Солнце мне
        Тёплой
        Звездой.
        Эту песню поют сейчас по всей Земле. И по всей Земле говорят о вернувшемся «Немане» и о тех планетах, которые открыли астронавты.
        Их деды ушли с Земли намного позже «Урала» и улетели в другую сторону Галактического кольца. Эта экспедиция открыла немало планет, и на трёх из них есть жизнь в виде микробов. Но разумной жизни нет ни на одной.
        Вот уже третья дальняя звёздная экспедиция возвращается на Землю. А другие высокие цивилизации так и не найдены. И вообще человек или другие разумные существа не найдены пока нигде, кроме Риты. И потому сейчас, после возвращения «Немана», снова вспоминают, снова говорят о подвиге астронавтов «Урала», которые принесли родной планете самое значительное космическое открытие за всю историю. И снова на экранах телевизоров, на страницах журналов вместе с незнакомыми лицами астронавтов «Немана» видны знакомые лица «уральцев».
        И нет среди них лишь Михаила Тушина, главного героя моего детства, человека, который больше всех других рассказал землянам о далёкой Рите. Замороженный, бесчувственный, он летит сейчас где-то в безднах пространства к зелёной, красивой планете, которую открыли его родители.
        Всё родное -
        В безбрежной
        Дали.
        К Андромеде
        Идут
        Корабли.
        И в космической
        Чёрной
        Пыли
        Голубой
        Не увидишь
        Земли.
        Я лечу -
        Только ночь в глаза.
        Я лечу -
        И вернуться нельзя.
        Улетаю -
        И тает след.
        И лететь ещё
        Сотни лет.
        Они, конечно, летали не к Андромеде, авторы этой песни, астронавты «Немана». Это пока фантастика - полёт к Андромеде. На субсветовой скорости туда не скоро доберёшься. А кораблей со сверхсветовой скоростью пока нет. И неизвестно, будут ли. И неизвестно, отыщутся ли на Земле астронавты, которые могли бы выдержать перегрузку при разгоне такого корабля. Человек, возможно, ещё не готов к ней. Человек сейчас сильнее, крепче и выше, чем когда-либо за всю свою историю. Самые высокие и сильные люди начала космической эры легко затерялись бы в сегодняшней толпе. Никто не обратил бы на них внимания, потому что сейчас почти все такие. Но выдержит ли сегодняшний человек разгон до сверхсветовой скорости, ещё неизвестно.
        В конце концов, человек должен это выдержать. Иначе зачем природе создавать его? Но вот когда?
        Было время, когда человек так же не знал, сумеет ли он перешагнуть звуковой барьер.
        В моём родном городе есть громадный сквер. Триста с лишним лет назад на месте сквера было поле. Просторное, очень далёкое от города поле. И на нём был аэродром. Вначале - испытательный.
        В середине двадцатого века, когда на западе от Урала шли тяжёлые бои с фашистами, с аэродрома поднимался на первом в мире реактивном самолёте весёлый и смелый человек. А немного позже он первым в мире приблизился к звуковому барьеру и стал первой его жертвой.
        Он навсегда остался на этом поле, весёлый и смелый лётчик Григорий Бахчиванджи. Он стоит в мраморе посреди сквера и улыбается, и держит лётный шлем в руках, и неизменный уральский ветер треплет его непокорные каменные волосы.
        У подножия памятника - всегда цветы. И имя лётчика давным-давно известно всему миру. В школьных учебниках по истории космонавтики его имя - одно из первых.
        Прошло всего несколько лет, и лётчики привыкли к мысли, что звуковой барьер пройден. К концу двадцатого века даже грудных младенцев возили в самолётах со сверхзвуковой скоростью. Человечество перестало замечать бывший барьер.
        А теперь учёные спорят о том, можно ли перешагнуть барьер скорости света.
        Многие считают - нельзя. Многие считают, что и корабли такие в принципе невозможны.
        Однако всё чаще и чаще сообщают о первых опытах по сверхсветовой транспортировке элементарных частиц. Не все опыты, правда, удачны. Но ведь на то они и опыты!
        В общем, это нужно человечеству. И, значит, когда-то станет возможно. Что уж там Андромеда?! Даже к центру своей собственной Галактики человек ещё не летал - мала скорость. Немногие звёздные корабли обследуют лишь ближние участки Галактического кольца. Короче, пока ползаем по окраине. А разве для того появилось человечество, чтобы ползать по окраинам своего мира?
        Я пройду
        Через тысячи
        Бед.
        Я вернусь
        Через тысячу
        Лет.
        Я не брал
        Ожиданья
        Обет.
        Я вернусь,
        А тебя
        Уже нет.
        Почему-то вспоминается Таня. Наверно, если я когда-нибудь и вернусь с планеты Рита, Тани уже не будет. Даже когда я совсем молодым опущусь на эту далёкую планету, Таня, уже пожилая, начнёт подумывать об Острове старости.
        Как-то это не очень: танцуя с Бирутой, я думаю о Тане…
        Может, Бирута догадывается, что думаю я не о ней? Уж больно испытующий у неё взгляд!
        Я вернусь
        Через тысячу
        Лет
        Так хоть в чём-то
        Оставь мне
        Свой след!
        Кончается плавный «кондо». Мы останавливаемся, и мне не хочется убирать руки с плеч Бируты. Мы так и стоим ещё несколько секунд посреди зала, обнявшись. И лишь когда все пары вокруг расходятся, мы тоже опускаем руки и уходим из центра.
        И эти несколько секунд после танца говорят нам обоим больше, чем все прежние слова и взгляды.
        Мы уходим с середины зала, сцепившись мизинцами. И я знаю: между нами существует тайна, которой не было пять минут назад. И я хочу, чтобы эта тайна росла, чтобы она стала огромной, чтобы она с ног до головы окутала нас обоих и отделила от остальных.
        Снова раздаётся музыка, и снова мы танцуем с Бирутой. Знакомый густой и низкий голос Розиты Гальдос, лучшей певицы нашего «Малахита», звучит сейчас в зале:
        …Это поле,
        Что сроднило нас.
        Это небо,
        Что укрыло нас.
        Этот ветер,
        Что с любимых глаз
        Унёс слезу…
        Розита молча танцует где-то среди нас, а голос её живёт отдельно, голос её звучит сейчас над всем лагерем.
        Впрочем, не только в «Малахите» знают её голос.
        Розита очень молодая певица, но два раза уже выступала на фестивалях Северного полушария.
        Я невольно отрываю глаза от лица Бируты и отыскиваю взглядом черноволосую красавицу Розиту.
        И вдруг вижу её с Женькой. С Женькой Верховым! Они танцуют вместе.
        Но они не просто танцуют. Они, кажется… как и мы с Бирутой…
        Должно быть, у меня резко меняется лицо, потому что Бирута тихо и обеспокоенно говорит:
        - Пойдём в парк! Хоть ненадолго!
        - Пойдём! - отвечаю я. - На сколько хочешь!
        Мы выходим в темнеющий парк, который дышит весной, шелестит майскими клейкими листьями и что-то обещает шелестом - светлое, радостное, настоящее.
        - А на Рите не будет весны… - тихо говорит Бирута. - Как это можно… без весны?
        - Мы сделаем себе весну сами!
        - Как?
        - Будем ездить.
        - Не понимаю.
        - Будем ездить к экватору. Соскучился по зиме - лети к полюсу. По весне - к экватору.
        - Ты шутишь… А там это будет не так просто - лети туда, лети сюда…
        - Ну, не сразу… Сделаем, чтобы стало просто.
        - И всё равно это будет не то. Весна - это пробуждение. Оно не может быть постоянным. И вообще, Сандро, там будет сложнее, чем можно себе представить.
        - Рута…
        - Да?
        - Не зови меня Сандро. Зови Сашей.
        - Почему? Все тебя так зовут.
        - Это пришло из школы. Невольно. А ты зови меня иначе.
        - Твоя прежняя девушка звала тебя Сашей?
        - Нет. Она меня звала не так. Но не надо о ней. Это умерло.
        - Скажи точнее, - тихо произносит моя спутница, глядя себе под ноги. - Скажи: было убито. Я же видела!
        - Что ты видела?
        - Её. Ту девушку.
        - Где ты могла её видеть?
        - Зачем ты удивляешься, Саша? Она же была осенью в «Малахите». А я не слепая.
        Теперь я понимаю, что она говорит о Лине.
        - Это была не та девушка, Рута!
        - Но она на тебя так глядела!
        - И всё же это была не та девушка! Ты не могла видеть ту. Она не приезжала сюда. И не приедет. Она давно забыла меня.
        - Но помнит эта… Которая приезжала.
        - А может, хватит о них? Я хочу, чтобы в моей жизни была только одна девушка - ты.
        - Я тоже… Давно. Только ты не замечал…
        - Рута! Мы… улетим вместе?
        - Если возьмут.
        - И ты… не побоишься?
        - Я ничего не боюсь.
        - Никаких опасностей?
        - Опасности везде, Саша. Мы никогда не знаем точно, где опасно. Шальной метеорит может убить нас на улице, возле дома. Даже в доме. Подгнившее дерево может свалиться на голову в парке, в лесу. Свихнувшийся робот может пристукнуть нас в магазине. Это всё, конечно, маловероятно. Но не исключено. У меня своя теория, Саша. Она позволяет ничего не бояться. Потому что опасно - везде. Жить вообще опасно. Безопасно - не жить.
        - Впервые слышу такую любопытную теорию.
        - Значит, я способна делать для тебя открытия?
        - Ты для меня вся - открытие!
        …Потом, отпустив от себя Бируту и оторвав свои губы от её, я тихо спрашиваю:
        - Мы не вернёмся в зал?
        - Зачем? Чтобы ты выглядывал там других девушек? Я не хочу этого!
        «А она ревнует! - вдруг понимаю я, - Это же здорово, что она ревнует!»
        11.Отец
        Я просыпаюсь среди ночи, не понимая - отчего. Гляжу удивлённо по сторонам и слышу негромкий низкий гудок. Это зуммерит на тумбочке мой радиофон.
        Странно! Он давно не будил меня ночью! Больше года. Только Таня могла раньше вызвать меня ночью.
        Вынимаю из чёрной коробочки наушник, нажимаю кнопку.
        - Тарасов слушает.
        - Алик, это мама!
        Слышу родной низкий, с детства любимый голос. Но голос непривычно дрожит и поэтому кажется незнакомым.
        - Что случилось, ма?
        - Сынок! Погиб папа! Взорвался цех… Прилетай домой! Мне очень плохо.
        - Сейчас вылетаю, ма!
        Выключаю радиофон и лихорадочно одеваюсь. Потом спохватываюсь: надо известить начальника лагеря. Уйти из лагеря просто так не имею права, у нас жёсткая дисциплина. Да и самолёт не дадут без его распоряжения.
        Я снова беру радиофон и вызываю дежурного по лагерю.
        - Дежурный слушает.
        - Говорит курсант Тарасов. Мне нужен личный номер Кудряева.
        - Зачем?
        - Погиб мой отец. Мне срочно надо домой.
        - Берите биолёт, выезжайте на наш аэродром, - говорит дежурный. - А я пока попрошу запрограммировать автопилота. Если понадобится, свяжусь с Кудряевым сам.
        - Хорошо. Выполняю.
        В носках бегу по лестнице двухэтажного коттеджа, чтобы не разбудить кого-нибудь грохотом ботинок. Обуваюсь на ступеньках крыльца и вскакиваю в биолёт. До аэродрома - семь километров. Но сейчас они кажутся семьюдесятью. Биолёт еле плетётся. Впервые в жизни жалею о том, что пассажиры биолёта не могут регулировать скорость. Знаю, что только это спасло на Земле миллионы жизней. Знаю, что именно эта особенность биолётов ликвидировала на всей планете дорожные аварии. Но сейчас я проклинаю биолёт за осторожность. Я готов выскочить из машины и мчаться бегом, хотя понимаю, что это будет медленнее.
        А на аэродроме вижу, что ехал всего три минуты.
        Бегу по красной траве аэродрома, к домику дежурного техника. Впрочем, сейчас, в темноте, не разобрать цвета травы. Просто я знаю, что на аэродроме трава всегда красная, потому что этот цвет отпугивает птиц.
        Техник, увидев меня, кивает.
        - Да, знаю. Звонили. Пятнадцатый самолёт ждёт вас.
        Снова бегу по красной траве, которая кажется сейчас чёрной, забираюсь в двухместный спортивный самолёт, пристёгиваюсь и вижу, что справа от меня вспыхнула дорожка зелёных огней. Кибер сам выруливает машину на дорожку, и через две минуты я в воздухе. Подо мной стремительно уносятся назад редкие ночные огни спящего «Малахита».
        Вдруг я вспоминаю, что ничего не успел сказать Бируте. Завтра утром она начнёт искать меня. Зачем ей эта нервотрёпка?
        Позвонить сейчас?
        Вынимаю из кармана радиофон и торопливо тычу пальцами в кнопки. Кажется, ткнул не туда… Заложить в память номер Бируты раньше не догадался. Ни к чему было - она же всё время рядом. А теперь путайся в десяти цифрах!
        Пустопорожний я человек! Так и не закончил свои тедробраслеты! Как бы сейчас тедр пригодился!
        Тедр забросил, коэмы забросил - не вылезаю из обычных заданий по электронике…
        Наконец-то набрался нужный номер!
        - Бирута Аугшкап слушает!
        Милый, родной, чудесный заспанный голос!
        - Рутик! Это я. Улетаю домой, говорю из самолёта.
        - Что случилось?
        - Звонила мама. Погиб отец.
        - А-а!
        - Рутик!
        - Я жду тебя, Саша! Возвращайся скорее! Я люблю тебя! Помни об этом!
        Её голос слабеет, уходит. Пройдена зона «Малахита»! У нас своя зона… Теперь надо набирать её с областным индексом. Уже двенадцать цифр. Тягомотина! Ладно, главное сказал…
        Нужно теперь же, пока не поздно, пока мы ещё на Земле, вогнать тедр в средний, а не в самый крупный часовой браслет, и оставить его людям. Нужно теперь же закончить коробочки эмоциональной памяти! Впереди ещё год. И всё принципиальное решено. Можно успеть. Нужно успеть! И пусть потом обзывают меня продолжателем дела Евгения Верхова! Улечу и не узнаю… А коэмы останутся. И будут служить людям.
        Каким я был идиотом, что не понимал этого раньше! Разве мог бы отец из-за таких причин отложить нужное людям дело?
        Только сейчас я вспомнил об отце… Может, раньше боялся понять, что его уже нет?
        Всю жизнь я мало думал о нём. Просто знал, что он всегда рядом. Где бы ни был я, где бы ни был он - он всё равно всегда рядом! Хоть за тысячи километров! Можно позвонить и посоветоваться. И получить безошибочный ответ. Не было такого трудного запутанного положения, из которого отец не нашёл бы выхода. Его уму я верил больше, чем самому безотказному компьютеру.
        При этом отец ничего никогда не решал за меня. Он просто подсказывал выход. А то и два или три. А уж решать предоставлял мне самому.
        Что может быть лучше?
        Я видел, что ему не понравился мой разрыв с Таней. Отец, кажется, любил её, как дочку. Хотя никогда и не говорил мне…
        Они с мамой ждали, что мы поженимся после школы, и не скрывали этого от меня… А я даже не объяснил им, в чём дело. Сказал только, что Таня, вероятнее всего, больше у нас не появится.
        Я видел, что отец безо всякого восторга встретил моё решение лететь на Риту. Правда, вначале он считал его несерьёзным. А может, надеялся, что я не пройду комиссию.
        Но и потом, когда я прошёл, он ни разу не пытался меня отговаривать. Ни он, ни мама не намекнули, что им это тяжело или обидно.
        Не у всех такие родители! У Ленки Буковой, когда она записалась, были дома и слёзы и крик. Таня рассказывала… Ленка даже два раза убегала из дому ночевать в интернат, потому что не могла видеть слёз матери.
        А у меня дома было тихо, спокойно. Будто ничего не случилось.
        Я видел, что огорчаю отца в последний год. Но был благодарен ему за то, что он не говорил мне об этом.
        А теперь отец не узнает, что я всё понимал. Не узнает, как я всегда любил его, как всю жизнь, с тех пор, что помню себя, он был для меня примером. Как всю жизнь я гордился им и тем, что он делает.
        У нас в «Малахите», кажется, никто, кроме меня, не знает, что весь последний год отец работал на нас, на наш полёт, на наш корабль. Он создавал особую вязкую пластмассу, лёгкую и не пропускающую нейтронов. Пластмассу, которая могла бы заменить тяжёлую противорадиационную обшивку корабля.
        На идею такой пластмассы московские химики вышли ещё в двадцать первом веке, создав «пластмассу скольжения». Из неё с самого начала подшипники можно было делать. Попытались применить её и для обшивки космических кораблей. И, действительно, нейтронные потоки «соскальзывали» с неё, если шли под любым углом, кроме прямого. Но при лобовом столкновении они эту пластмассу прошивали. Не было в ней необходимой вязкости. И поэтому удержать лобовые нейтронные потоки она не могла. И добиться этого тогда так и не сумели. «Пластмасса скольжения» осталась в космосе лишь в виде тонкого цветного защитного покрытия для слоя гафния, положенного на толстый слой циркония. В этих металлах нейтроны вязли.
        Вот пластмассовую замену вязким металлам отец и искал. И, похоже, нашёл.
        - Если я успею, - как-то сказал мне отец, - то вас улетит не шестьсот человек, а семьсот. И запасов у вас будет больше. И механизмов. Ты не представляешь себе, какая это страшная тяжесть - нынешняя металлическая обшивка звездолётов! И ведь приходится таскать! Без неё не спасут ни магнитные поля, ни антирадиационные таблетки.
        - А успеют ли перестроить корабль? - спросил я. - Если ты успеешь…
        Отец усмехнулся.
        - Он уже перестроен, в проекте. И всё дополнительное собрано на космодромах. Перестройка займёт всего полгода. И даже если вас немного задержат, вы этого не заметите. Просто успеете больше узнать. И на Рите этого не заметят. Над нами ведь не висят жёсткие сроки. Важно сделать всё хорошо!
        Я знал, что работа с новой пластмассой опасна. Отец никогда не говорил об этом, но я и сам не младенец. Понимаю, что значит создавать пластмассу, не пропускающую нейтроны. Ведь её надо без конца испытывать!
        Правда, я и не думал о возможности взрыва. Понимал, что есть опасность облучения. Слышал, что от него спасают. Хотя оно всё равно сокращает жизнь. Даже после всех лекарств. А произошёл взрыв. И теперь отца нет.
        Странно… Почему-то очень хорошо помню, как отец стоял надо мной по вечерам, когда я спал. Это было давно. Я был тогда совсем маленьким - ещё до школы и в первых классах.
        Но всё равно помню, что если поздно вечером я открывал спросонья глаза, надо мной обычно стоял отец, и мою голову гладили его сильные волосатые коричневые от загара руки.
        Кажется, всё умели делать эти руки. Абсолютно всё, что могут делать мужские руки вообще.
        Что же там случилось? Почему взрыв? Всю жизнь отец работал в химии, всю жизнь создавал пластмассы - и не было никаких взрывов.
        А может, это ошибка? Может, кто-то что-то напутал? Может, я сейчас ворвусь домой, а отец уже там, и у мамы - ещё заплаканные от потрясения глаза? И когда я наконец прилечу? Сколько можно тащиться в этой тьме?
        Гляжу на часы. Уже двенадцать минут в воздухе.
        - Скоро прилетим? - спрашиваю в микрофон на пульте.
        Металлический голос автопилота отвечает:
        - Через десять минут.
        - Почему так долго сегодня?
        - Встречный ветер.
        Я с тоской думаю, что от аэродрома ещё мчаться и мчаться через громадный город на биолёте. Пока доберусь!
        А может, найдут свободный вертолёт? Всё быстрее…
        - Как вызвать дежурного по аэропорту? - спрашиваю я в микрофон.
        - Соединяю, - отвечает металлический голос кибера.
        - Дежурный слушает, - раздаётся в динамике пульта.
        - У вас отыщется свободный вертолёт? - спрашиваю я. - До академгородка.
        - Вы из «Малахита»?
        - Да.
        - Найдём.
        Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего аэродрома. И, значит, вертолёт будет. В наше время даже последние дураки изо всех сил стараются выполнять обещания. Впрочем, от дураков я отвык. В «Малахите» их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в этом отношении наш лагерь - росток общества будущего. Того идеального общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью научатся управлять наследственностью.
        Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают, что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребёнка, кто же пожелает видеть своё дитя дураком?
        Вертолёт на аэродроме меня ждёт. Сигнальные посадочные огни ведут прямо к нему мой самолёт, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.
        - В академгородок? - уточняет по радио диспетчер.
        - Да, - отвечаю я. - Тридцать седьмой дом.
        Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдёт нужный. Да и я не прозеваю.
        И вот я лечу над спящим городом.
        Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю кварталы.
        Вон в том, почти тёмном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал - писал книги о пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолёте. И отец даже зимой выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.
        А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты остаются в руках.
        А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе, прижав руки! Словно голубая ракета!
        Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов.
        А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил её прыгать с трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже меня. Человек привыкает к опасности и перестаёт замечать её, если хоть несколько раз преодолел свой страх перед нею.
        …Теперь огни внизу идут чёткими строгими прямоугольниками. И в середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху цифра - номер квартала.
        Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте древнего разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый класс.
        Эти кварталы называют «Городком молодожёнов». Потому что первыми поселились тут три тысячи только что созданных семей. И сейчас молодые семьи селятся и селятся в этих кварталах. Всем молодожёнам предлагают здесь удобные, самые удобные в городе квартиры. И многие переезжают сюда. Даже из центра.
        Отец как-то рассказал, что люди великого двадцатого века мечтали о таких просторных городках молодожёнов, где каждая молодая семья могла бы свободно получить квартиру.
        Очень многие так и не дожили до свершения этой мечты.
        А отец мечтал о пористой, продутой гелием пластмассе, которая была бы легче воздуха. О пластмассе, из которой можно строить воздушные острова.
        Кто же теперь найдёт такую пластмассу?
        12.Мама
        На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн. Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне - красные буквы. Двенадцать фамилий. И одна из них моя.
        Звучит траурная музыка - старинная, печальная. Подходят люди и молча кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова. Зачем слова? Разве кому-то что-то непонятно?
        Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и ещё женщины, мужчины, старики, мальчики и девочки - семьи погибших.
        В двух шагах от меня - девчушка с чёрными бантиками в льняных косах. Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже чёрная накидка, чёрные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.
        Наверное, она не понимает, что в этой маленькой серой ракете - всё, что осталось от её папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим, как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его - «Гризли». Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?
        Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана фамилия.
        Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно переминается с ноги на ногу.
        Лишь спустя много лет она поймёт то, что видит сейчас. Лишь спустя много лет будет горько плакать над этим.
        Мы до сих пор не знаем, почему произошёл взрыв во время испытаний уже готовой пластмассы.
        Да и что можно узнать, если от цеха остался один пепел?
        Двенадцать горстей этого пепла лежат сейчас в двенадцати урнах. И, по существу, мы хороним не прах своих близких. Мы хороним символы.
        Мама стоит прямая, бледная и неотрывно смотрит на урны. Я держу её под руку, но чувствую, что ей это совсем не нужно.
        Она не пошатнётся, не упадёт, она выстоит так до конца - столько, сколько потребуется.
        И вдруг я понимаю, что мама моя - удивительно крепкая женщина. Наверно, даже крепче меня, молодого здорового парня. Наверно, она сможет вынести и то, чего я бы не вынес.
        Откуда в ней это? Почему она способна всё вынести и никогда ничего не боялась? Почему отец тоже никогда и ничего не боялся?
        Я всегда слишком мало думал об отце. Слишком часто убегал от него по срочным мальчишечьим делам в те редкие минуты, когда у него было для меня время. И даже когда-то увёртывался от его поцелуев. В десять лет я считал себя взрослым мужчиной и стыдился, что меня целуют. И мама потом рассказывала, что отец, понимая это, стал целовать меня только спящим.
        Как теперь будет жить мама? Чем будет жить? Ведь я тоже скоро улечу. Навсегда!
        Всё отняла у мамы планета Рита. И мужа, и сына…
        А может, мне не лететь? Может, остаться? Только из-за мамы! И уговорить Бируту?..

* * *
        - …Ни в коем случае не насилуй себя, Алик! - Мама говорит это спокойно, тихо. Она кажется внешне очень спокойной сейчас, дома, после похорон. Она сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и курит. Я впервые вижу, что мама курит. Никогда у нас не было дома ни папирос, ни зажигалок, ни пепельниц. Они были не нужны.
        - Ни в коем случае не насилуй себя! - твёрдо повторяет она. - Хочешь - обязательно лети! Живи так, как хочешь! Ведь человек живёт один раз. И хуже нет, когда он себя насилует. А особенно в молодости… Мы с папой в молодости жили так, как хотели. И поэтому всю жизнь были счастливы.
        А я так мало знаю об их молодости.
        - Может, ты расскажешь, ма?
        - …Знаешь, тогда создавались первые подлёдные посёлки Антарктиды. Те, которые сейчас снабжают весь мир самыми дешёвыми алмазами. А в то время говорили, что безопаснее добывать алмазы на Марсе, чем в подлёдных посёлках. Ведь лёд Антарктиды всё время движется! Над нашим посёлком он проходил по метру в сутки. Представляешь? Это ведь очень много. И, главное, лёд шёл неравномерно. Рывками.
        - Ма! Но ведь посёлки охраняются тепловыми лучами!
        - Сейчас это надёжно! А тогда - то перебои с энергией, то потопы от тающего льда. Малейшая неисправность в автоматике - и заливает шахты, дома. Или наоборот: лёд надвигается на сферу, и она жутко трещит над головой. Ничего не помню страшнее, чем треск сферы над головой… Потом всё отрегулировалось, устоялось… А тогда было очень опасно!
        - И гибли?
        - Гибли, Алик! Многие! И многие - зря! Из-за халатности, легкомыслия. Так уж, видно, устроен человек: ни одно великое дело не может совершить без жертв, и большинство этих жертв - по неосторожности. В посёлках люди не могли быстро привыкнуть к опасности. К опасности постоянной, ежеминутной. Ведь приезжали из городов, где всё безопасно. И хотя знали, что в посёлках гибнут, - ехали и ехали. Добивались, пробивались… Трудно было туда попасть!.. Меня мама не пускала - кричала, плакала. Но я всё равно уехала. Отлично всё помню! Поэтому никогда не пытались отговаривать тебя.
        - А хотелось?
        - Любой матери хочется, чтобы дитя всегда было рядом! Но для этого его часто надо искалечить!.. Да… Так о посёлках… Наш был в горах Голицына. Между Мирным и Пионерской. Один из первых посёлков. И я оперировала в нём своих первых больных. Папа там начинал работу над пластмассами. Он искал надёжную сферу. Более надёжную, чем металлопластовая.
        - И нашёл?
        - Её нашли другие. Его друзья. Их было много. Целый выпуск института пластмасс. И все искали. Какие ребята там были! Какие отчаянные парни! Они испытывали пластмассы за сферой. Вылезали под лёд и ставили маленькие сферы из своих пластмасс. И каждый раз не знали: вернутся обратно или нет. В мастерских делали специальных роботов, но слишком медленно, а ребята не хотели ждать. И один из них не вернулся. Шарль Буассе. Он был очень весёлый и красивый. Самый красивый из ребят! Его раздавило льдом. Когда его хоронили, я не могла смотреть. А ведь я хирург. Папа там сломал ногу. Тоже за сферой. Это было ещё до Буассе. Потом выходить запретили. Приказали ждать роботов. Но ребята всё равно вылезали. Тайком. Потому что очень нужна была новая сфера. Мы ведь больше года жили под сферой экспериментальной. Тогда не раздавило ни одного посёлка. Но могло раздавить любой. Нам просто везло - тем, кто были первыми. А гарантий у нас не было никаких. Всё делалось впервые, какие уж тут гарантии? Потом, когда мы вернулись, нам завидовали, нас встречали как героев. И права поехать в эти рискованные посёлки добивались
тысячи людей. Я читала, что так же в двадцатом веке тысячи людей добивались права первыми полететь в космос. Это ещё тогда, когда вообще неизвестно было, можно ли из космоса вернуться живым. Видно, это свойство нормального молодого человека - идти на смертельный риск ради блага людей, в интересах общества. Если бы у людей не было этого свойства - может, они не стали бы людьми? Поэтому, Алик, я и говорю тебе: не насилуй себя! Желание улететь, это нормальное желание. Естественное. Конечно, я была бы спокойнее, если бы рядом с тобой была Таня. Я очень верила в Таню! А теперь я не знаю, кто будет рядом с тобой…
        - Она хорошая, ма! Она надёжная!
        - Значит, она уже есть?
        - Её зовут Бирута. Ты можешь быть спокойна, ма!
        - Мне хотелось бы с ней познакомиться!
        - Конечно! В первый же отпуск мы приедем вместе! Я бы даже сейчас её вызвал…
        - Сейчас не надо! Сейчас трудно. Ты не обижайся.
        - Что ты, ма!
        - Знаешь, Алик… Я давно хотела тебя спросить… И как-то всё не решалась… Ну, сейчас ты, наверно, скажешь… Почему у вас так получилось с Таней? Только потому, что её не взяли в «Малахит»?
        - Ма! Как можно?! Я и сам бы отказался! Но она дала мне такое письмо…
        - Какое?
        Я рассказываю маме о том письме, и она слушает молча, не перебивая, а когда я кончаю, тихо говорит:
        - Что-то я не очень верю этому письму.
        - Ма, Таня не умеет лгать! И потом я видел их вместе… Не раз.
        - Когда?
        - Ну, тогда. После письма.
        - Это ни о чём не говорит, Алик. Совершенно ни о чём не говорит! Впрочем, теперь уже об этом, кажется, поздно думать?
        13.Сорок минут в ионолёте
        Ах, думать о чём-то никогда не поздно! И об этом - тоже. Даже если бессмысленно думать, если ничего нельзя изменить - да и не хочется менять!
        Мы с Бирутой давно женаты. Мы полетим вместе на Риту - уже известно, что мы попали в число астронавтов. А Таня давно изучает в Кембридже историю американской и английской фантастики. Не знаю только, где Олег Венгров. Может, там же, в Кембридже, с Таней. А может, ещё где. Я никого не спрашиваю о нём, и никто мне о нём ничего не говорит.
        Странно: у меня нет никакой обиды ни на Таню, ни на Олега. Та боль, которую я испытал когда-то, не вызвала обиды. Я даже уверен, что всё получилось к лучшему. Кажется, смог бы сейчас совершенно спокойно пойти с ними обоими в парк или на выставку, или посидеть в кафе. И, конечно, чтобы с нами была Бирута. Чтобы Таня могла увидеть, какая Бирута весёлая и красивая, какая она умная. Чтобы Таня могла понять, как Бирута любит меня.
        Наверно, это мог быть довольно интересный вечер - вчетвером. Но, конечно, он не нужен. Потому что был бы болью, для всех. Только сейчас я смог бы выдержать эту боль. А раньше - не смог бы.
        С каждым днём подготовки к отлёту Таня и всё, что связано с ней, уходит дальше и дальше. Уходит навсегда, безвозвратно. Всё быстрее и явственней надвигается пропасть, которая никогда и ни за что не позволит мне ни увидеть Таню, ни что-либо узнать о ней.
        Как в той песенке:
        Я вернусь
        Через тысячу лет.
        Так хоть в чём-то
        Оставь мне свой след!
        Только я не вернусь!
        И следа не увижу…
        Может, это вообще свойство человеческой психики: много думать о том, что ушло или уходит безвозвратно?
        Помню, как поразила меня одна небольшая запись, случайно сделанная на обложке журнала три сотни лет назад и так же случайно обнаруженная мною.
        Я готовил в девятом классе доклад о второй мировой войне двадцатого века. Меня с детства тянул к себе двадцатый век. И не раз наплывали какие-то грустные минуты, когда я жалел, что не родился в том бурном, мятущемся, безжалостном, непрерывно ищущем веке. Тот век породил новое общество, новый мир, новый социальный строй, который позже победил на всей планете. В том веке человечество впервые осознало себя единым коллективом, живущим в одном, не очень большом доме. А до этого ведь понятие «человечество» не распространялось дальше своего племени, своего народа. В том жестоком залитом кровью веке человечество впервые выстрадало всеобщую святую ненависть к войне, всеобщую решимость покончить с нею навсегда, на все будущие времена. В том веке впервые родилось истинное братство народов, которое затем стало законом жизни всей планеты. И, наконец, в том веке человек впервые вышел в космос и ступил на почву других планет. Короче, тот век был переломным. Всеобщая, единая история человечества началась с двадцатого века. А до этого была история отдельных племён, стран и народов.
        И поэтому я редко пропускал книги о двадцатом веке. Я всегда старался прочитать о нём как можно больше. А в школе, когда распределяли темы для самостоятельных работ, обычно выбирал что-нибудь по двадцатому веку. В девятом классе это был обзор второй мировой войны.
        Я прочитал тогда очень много о войне и знал столько, что хватило бы, наверно, на три школьных доклада. И в какой-то из последних вечеров работы в библиотеке я перелистывал старинные журналы с записками русского посла в Англии. Это были записки о борьбе за второй фронт - небольшая деталь в истории войны. И опубликованы они были через двадцать лет после неё.
        Записки, конечно, были очень интересны. Но ничего из них я так и не скопировал - было собрано уже слишком много материала. А вот рукописную полувыцветшую запись на синей обложке журнала почему-то захотелось сохранить в памяти. Чем-то тронула эта случайная запись человека, пережившего ту страшную войну. И я отпечатал её на ксероксе и помню до сих пор.
        «Это не очень понятно… - писал неизвестный человек. - Хотя война всё дальше уходит в прошлое, она вспоминается не реже. Ничуть не реже, чем раньше. Даже, пожалуй, чаще. Тогда, сразу после войны, о ней хотели забыть, старались не думать. А теперь думается.
        О ней может напомнить неожиданно попавшая в руки книга тех лет, изданная на толстой грубой ломкой бумаге, или залежавшееся в книге пожелтевшее военное письмо, сложенное треугольником, с чернильным штампом возле адреса: «Просмотрено военной цензурой» и со старательно вычеркнутыми строчками, или чудом сохранившиеся хлебные карточки - декабрьские, за сорок седьмой год - последние хлебные карточки… И просто так вспоминается - безо всяких поводов, потому что всё в этой войне было трудно, больно и страшно, но ясно, определённо и чисто. Неясности начались потом».
        Короткая запись. И грустная. И неизвестно зачем сделанная. И, может, поэтому трогает. И помогает понять что-то в сегодняшних моих чувствах и мыслях.
        Думает ли обо мне сейчас Таня? Ведь она знает, что я лечу - имена астронавтов недавно объявлены всему миру.
        Видимо, никогда мне не узнать, думала ли она обо мне в эти последние мои месяцы на Земле.
        Впрочем… Если бы не думала, разве думал бы о ней я? Да ещё столько! Ведь казалось, уже почти забыл её. Ничего о ней не напоминало. И вдруг такое!
        Из-за этих мыслей не читается в ионолёте, хотя обычно я в этой машине читаю. Здесь нечего больше делать: ионолёт всё время идёт высоко над облаками, на такой высоте, с которой даже и без облаков ничего на земле не разглядишь.
        А сейчас журнал, который я взял в дорогу, лежит на коленях, и прочитаны всего две страницы.
        Я лечу к Бируте. Уже больше недели её лицо улыбалось мне только с небольшого экрана видеофона, и я страшно соскучился по её глазам, рукам, по её ночному шёпоту, по ласкам.
        Каждый вечер, заканчивая разговор по видеофону, Бирута напоминала:
        - Так ты не забудь написать мне письмо! Или сегодня же вечером, или завтра утром. Обязательно!
        Ещё улетая к родителям, в Прибалтику, Бирута взяла с меня слово: каждый день писать ей письма. Несмотря на то, что мы каждый вечер будем разговаривать. Странность, конечно! Каприз! Но я писал - мне приятно выполнять её капризы.
        Я хочу сейчас думать только о Бируте, а думаю почему-то больше о Тане. Странно устроен человеческий мозг! Постигают-постигают его и, казалось бы, давно постигли, а управлять им как следует не могут. И по-прежнему, как во времена древнейшего врача Галена, «мы не вольны в течении наших мыслей, так же как в обращении нашей крови».
        А может, это и хорошо, что «не вольны»? Может, в этом и прелесть?
        Остаток отпуска я проведу с Бирутой в Прибалтике. Ещё целые три недели мы будем жить у её родителей в Меллужи, и бродить по сосновым лесам, и валяться на золотом песке у моря. Целые три недели! Сейчас кажется, что это - вечность. Но пройдут они - покажутся мигом.
        А девять дней отпуска я провёл дома. Хотя теперь и дома-то, по существу, нет. Потому что те немногие вещи, которые очень дороги нам с мамой, и в которых для нас суть дома, мы упаковали и отправили на космодром. Их переправят оттуда на Третью Космическую и уложат в трюмы «Риты-3», нашего корабля. А в доме будут жить другие люди, и выкинут наверняка наши старые вещи, и поставят свои.
        Правда, это будет не сейчас, а позже - когда мы с мамой улетим.
        Мама полетит вместе с нами. Ей разрешили это в виде исключения, из уважения к памяти отца. И ещё - в благодарность за то, что она вернула человечеству тайну последней отцовской пластмассы. Ту тайну, которую считали погибшей вместе с отцом и с цехом, где пластмасса испытывалась.
        Целый год мама перебирала в папином кабинете бумажку за бумажкой, прослушивала плёнку за плёнкой, изучала память отцовского компьютера. Целый год, плохо разбираясь в новейшей химии, искала то, над чем бился отец: состав пластмассы, совершенно не пропускающей радиоактивные потоки.
        Мама никому не говорила об этой работе, ни у кого не просила помощи, никого не хотела отрывать от дела. Даже я в «Малахите» узнал о том, что сделала мама, только из последних известий по радио.
        Она расшифровала все путаные исчёрканные черновики отца. Она нашла все последние формулы, разобрала торопливые сокращённые и запутанные записи, которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.
        И теперь лаборатория, которой руководил отец, завершает дело. Там начали было всё заново. Но мамин труд позволил им перенести работу с первого сразу на последний этап.
        И хотя наш корабль полетит ещё с прежней, тяжёлой обшивкой, на следующем корабле её уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской пластмассой, и он будет легче, и людей возьмёт намного больше.
        Пластмасса оказалась не виноватой во взрыве цеха, который погубил отца. Испытание недавно повторили на новом оборудовании - и всё прошло нормально. И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в старом цехе просто свихнулся один из киберов. А пластмасса - надёжная. Отец не зря работал.
        Вернув пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.
        Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание в тот подлёдный посёлок, где добывают алмазы и где работали они с отцом.
        Оттуда она полетит на Огненную Землю и затем - в Рио-де-Жанейро, на любимый свой пляж, где также многое для неё связано с папой. А потом проведёт недельку дома. И это наверняка будет самая тяжёлая для неё неделя - в пустом доме, где остались лишь старый бездушный робот Топик да воспоминания.
        По-моему, не нужно маме этой недели. Но мама так решила, и я не посмел её отговаривать.
        Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы будем на Третьей Космической станции, где монтируются и откуда уходят корабли на Риту. Что через три месяца мы будем застывшими льдинками в каютах затерянной в Бесконечности «Риты-3». Совершенно не верится в это!.. То есть мозг понимает, что это - будет. Но чувства пока не приемлют. Словно подобное должно случиться с кем-то другим, не с тобой.
        Интересно, у всех так или только у меня? Надо будет спросить у Бируты. Или у Али.
        Он тоже летит - мой дорогой горячий Али. Летит вместе с Аней Кузьминой, беленькой-беленькой вологодской девчонкой, которая стала его женой и подругой Бируты.
        А вот Марат Амиров не попал в список. Даже не понимаю, почему. Он в пятёрке сильнейших историков «Малахита». Но попали только двое из них. Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков? Правда, Марат и его жена Ольга - первые в списке дублёров. Но это небольшое утешение. Придётся ли кого-то дублировать? Кто откажется от полёта? Разве что случится несчастье…
        Впрочем, загадывать рано. Пока объявлены почему-то только пятьсот восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек.
        Как это ни странно, но летит и Женька Верхов. И с ним - Розита Гальдос, красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря.
        Весь «Малахит» с первых дней восхищался Розитой. Столько парней крутилось вокруг неё! И хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то долго казалось, что меня в их число тянет.
        Это были чудесные парни, и я не могу понять, почему Розита выбрала Женьку.
        Правда, Женька держался в «Малахите» очень спокойно и солидно. И вполне профессионально работал в лагерной киберлаборатории. Но работал без блеска, без выдумки - ни одной новой идеи. Впрочем, ничего другого я и не ждал от него.
        Он явно не добивался здесь славы, как добивался её в школе - яростно и беззастенчиво. Он охотно аплодировал другим - например, Али, который не раз будоражил «Малахит» своими новыми скульптурами и декоративными панно.
        У Женьки уже была готовая слава талантливого изобретателя, и многие ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали:
        - Над чем работаешь сейчас?
        Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал:
        - Если получится, узнаешь. А не получится - чего болтать?
        Он был скромен. Он так и держался - скромным гением. У него это получалось.
        Но я был совершенно, абсолютно уверен, что ничего нового он не выдумает, ни над чем в одиночку не бьётся.
        Зато бился я. После гибели отца, после того, как всё определилось и накрепко сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал всё, что должен был сделать на Земле.
        Три месяца назад я передал Уральскому промышленному управлению радиофоны-браслеты с памятью на двадцать номеров. У них размер стандартных часов. Их пробную партию обещали изготовить к нашему отлёту. Мы увезём их с собой. И испытаем на Рите.
        Сказали об этом по радио, и Женька Верхов первый подошёл и поздравил:
        - Вот видишь. И ты добился! Я рад за тебя!
        Довёл я до конца и коэмы. У меня уже есть пять штук с обратной связью - от коэмы в мозг. Но о них я пока не говорю. Не хочу шума. Не хочу, чтобы объявили меня последователем или даже учеником Евгения Верхова.
        А ведь могут. Запросто! Потому что никто, кроме Тани, не знает, как всё было на самом деле.
        Это она подкинула мне книжку старинного фантаста, которую читал Тушин на корабле «Урал». Тот фантаст и выдумал коэмы. А сделать их тогда не могли. В то время биотоки мозга лишь чертили бессмысленные линии на экране осциллографа. Не больше.
        А сейчас их умеют читать. И значит, анализировать. А я сделал их зримыми и звуковыми.
        Вначале у меня ничего не получалось. Диктуешь, диктуешь в коэму, а потом подключаешь к экрану - одни тени! Обычный анализатор биотоков даёт линии, а у меня - тени. Вся разница.
        Потом я сообразил сосредоточить все приёмники биотоков на кончиках пальцев, где больше нервных окончаний, где они гуще. И на экране стали появляться картины. Смутные, но понятные. Даже Таня попробовала. Она записала в коробочку нашу первую поездку на Пышму. Ту самую поездку, во время которой я и обещал, что не полечу один на Риту. И хоть запись выглядела на экране нечётко, - это была запись. Коэма работала. Мечта старинного фантаста становилась жизнью.
        Однако это было лишь полдела. Ведь воспроизведение записи должно быть не на экране, а в другом мозгу. И я взялся сразу за второй этап, надеясь, что промежуточные стадии отработаю потом, когда будет решено самое главное.
        А Таня не выдержала: похвалилась моей работой у Ленки Буковой. Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приёмники биотоков я собрал на кончиках пальцев.
        У меня месяцы ушли, пока додумался до этого…
        И Ленка, и Женька, который был у неё, слушали Таню вроде бы рассеянно, без особого интереса. Но уже через три месяца после этого разговора Женька принёс на городскую юношескую техническую станцию красивые гладкие коробочки и красивый небольшой экран в строгой чёрной рамке, и продемонстрировал свои первые записи: турпоход по Байкалу и дорогу на Рицу. Ничего записи! Я потом смотрел. Зрительная память у Женьки приличная.
        На станции, конечно, подняли крик. Гениальное открытие! Вызвали нашего директора и учителей. А потом собрали школьные киберлаборатории города. Вот на этот второй сеанс и я попал. И Таню привёз с собой.
        Эффектно было! И Женька был эффектен. Высокий, полный, благообразный, очень строго одетый. Лицо бледное, губы горят, тёмные глаза широко открыты… В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворённое лицо.
        А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это самое одухотворённое лицо то слово, которого он заслуживает?..
        Или Таня бросит.
        Наверно, Таню он боялся больше, чем меня.
        А как хлопал глазами рыжий Юлий Кубов, руководитель школьной киберлаборатории! Ещё бы: такой талант проглядел!
        Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с коробочками. Однако не контролировал нас по мелочам. А я советовался с ним лишь когда упирался в тупик. Тут же тупика не было. Был простор, в котором я двигался самостоятельно. Но Кубов не уследил - куда и на каком этапе. Потому и промолчал во время всего этого шума. Ему неясно было, как вышел Женька на эту идею и какая тут связь с моей работой. Вдруг Женька додумался сам, и вне лаборатории всё сделал? Ведь право такое у него есть!
        В лаборатории нашей Женька бывал нечасто. Интересовался больше ремонтом электронных устройств, чем созданием новых. Никто не ждал от него открытий.
        Но когда ясна идея и главный принцип, когда известны отправные приборы, отчего не сделать? И не завоевать себе славу гения?
        Эта слава пришла к нему быстро. Уже через неделю после второго сеанса я видел одухотворённое Женькино лицо на телеэкране. Передача называлась «Интересное открытие уральского школьника». А потом красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов, звонкий Женькин голос слышался по радио.
        Телепередачу смотрели мы вместе с Таней. И она расплакалась и всё повторяла:
        - Какая я дрянь! Какая дрянь! Неужели ты когда-нибудь простишь меня?
        Я успокаивал Таню, гладил её русые волосы, целовал мокрые глаза, и за эти слова ненавидел Женьку в тысячу раз сильнее, чем за всё остальное.
        Мы тогда пытались понять, почему он это сделал - так нагло, открыто, беззастенчиво.
        - Наверно, мы сами виноваты, - предположила Таня. - Вспомни, сколько мелких подлостей прощал Женьке чуть ли не каждый из нашего класса. С первых лет. Все мы ему что-то прощали. И ты прощал, и я, и другие. Помню, в пятом классе я полмесяца мучилась - писала «Приветствие покорителям океана». Мы тогда в интернате жили, помнишь? А Женька подслушал, как я декламировала в пустой спальне, и выдал эти стихи за свои. Когда он их прочитал на вечере - я убежала в спальню и проплакала до самого сна. Но смолчала. Не хотелось связываться. И ты смолчал, когда в седьмом классе он оттёр твой доклад о Рите с праздников на будни. Помнишь?
        - Как не помнить? Всё настроение пропало…
        - Зато в День космонавтики делал доклад Верхов! А к праздничным докладам, сам понимаешь, больше внимания. Так вот и создавалась слава. Постепенно. И сейчас ты молчишь…
        Да… И в десятом классе я смолчал и забросил свою работу над коэмами. Не хотелось кому-то что-то доказывать, кого-то в чём-то убеждать. Противно было.
        И сейчас противно. И поэтому я молчу, не говорю никому о том, что закончил работу над коэмами.
        Я решил сказать о них только на Третьей Космической, перед самым отлётом. Оставлю их там, и они будут жить на Земле, но весь шум, который они вызовут, уже никак не коснётся меня. Одна Бирута знает всё о моей работе. Но она умеет молчать.
        Сейчас она, наверно, ждёт на аэродроме. Ведь добираться биолётом от Меллужи до Латвийского аэропорта - почти столько же, сколько лететь от Урала до Латвии. Смешно устроен наш транспорт! С двадцатого века такое - и до сих пор.
        Кажется, мы начинаем снижаться. Зажглось табло. Приблизились облака. Скоро причалит к борту посадочный самолёт. А в журнале так и остались прочитанными всего две страницы.
        Лучше не говорить об этом! А то Бирута наверняка поинтересуется: «С кем это ты там любезничал всю дорогу?» Она у меня ревнивая.
        14.Бруно
        Мы покидаем «Малахит» в конце сентября - самого нежного и самого грустного месяца.
        В жизни не видел я ничего красивее, чем сентябрь на Урале. Самая богатая, самая пышная южная природа никогда не даст такого буйства красок, как осенние уральские леса. Все тона и полутона, все нежнейшие переходы и переливы красок - от жёлтого и зелёного до оранжевого и багрово-красного - можно увидеть здесь.
        Мы выскакиваем по утрам из коттеджей на зарядку и видим незатухающие костры берёз среди густой зелени молодых сосен и елей.
        Мы бежим гуськом к озеру, и по сторонам дорожки наряднейшей лентой тянутся жёлто-оранжево-коричнево-зелёные осины, полыхающие словно костры кусты боярышника.
        А на другом берегу озера - тот же буйный пожар красок, да ещё сине-фиолетовая дымка на дальних лесах, да бело-лилово-розовые облака, да нежно-голубое небо между ними.
        Сейчас, когда впереди последние дни, видишь всё чётко, остро, даже с болью. А раньше как-то не замечалась эта безумная редкая красота родных мест. Привычно было, некогда, казалось, ещё миллионы раз увидишь. Чего приглядываться?
        Зато теперь приглядываешься и стараешься запомнить, и не торопишься, и ждёшь чего-то, ждёшь…
        Но вот пахнёт острый северный ветерок, и заиграет, закружится огненная метель из листьев на полянах и на опушках. И замашут тонкими жалкими руками берёзы и осины. И отзовётся эта буйная метель сладкой болью в груди, и вспомнится, как мальчишкой искал с отцом последние осенние грибы, как приносил маме берёзовые ветки с красными листьями, и как она опускала их в раствор фриэтана - чтоб листья не скручивались, чтоб и зимой держались на ветках.
        А на Рите не будет осени, не будет прощального отчаянно-яркого карнавала природы…
        За время отпуска в «Малахите» появились новички. Их немного: четверо молодых врачей, десять инженеров из различных институтов, шестеро молодых учёных. Все они попали в «Малахит» потому, что частично пересмотрена система отбора добровольцев. Инженеры, врачи и учёные необходимы на Рите, а в «Малахите» за два года их не подготовишь. Нужны будут и учителя. Первые две учительницы улетели на «Рите-1». Их готовили в «Малахите» по особой «спрессованной» программе. Так же, как сейчас учили пятнадцать будущих учителей, и среди них - Бируту.
        Теперь всем ясно, почему перед отпуском были объявлены только пятьсот восемьдесят фамилий астронавтов, а не шестьсот. Ясно, кто эти «неизвестные» двадцать.
        А мне-то казалось, что двадцать пустых мест увеличивают шансы Марата!
        Один из двадцати новичков - высокий темноглазый и черноволосый инженер-механик Бруно Монтелло - торчит целыми днями не в механической мастерской, а у нас, в киберлаборатории.
        - Почему ты обходишь свою мастерскую? - как-то поинтересовался я.
        - Там всё знакомо, - ответил Бруно. - Я уже работал на лучших заводах. А в вашей лаборатории знаю не всё.
        Однажды перед обедом Бруно сказал мне:
        - В «Малахите» слишком спокойная жизнь. Тут, кажется, никогда ничего не случается. И раньше так было?
        - И раньше, - ответил я. - Здесь умные руководители. Они умеют предвидеть.
        - На Земле, может, и так, - согласился он. - Но на другой планете даже самый умный не способен предвидеть всего. Там обязательно что-то будет случаться. А мы не готовы к неожиданностям.
        - Нас два года только к этому и готовили, - возразил я. - Мы вроде умеем всё, что должен уметь человек во враждебной природе.
        - Враждебной там будет не только природа. - Бруно печально усмехнулся. - Разве ты забыл о сожжённом острове?
        - Конечно, нет! - ответил я. - О нём никто не забывает. Просто о нём бесполезно говорить.
        Эту тайну планеты Рита наши астронавты так и не разгадали. Они только обнаружили её.
        На дикой планете, населённой людьми, не знающими ни металла, ни колеса, ни земледелия, был обнаружен большой пустынный удалённый от материков остров, засыпанный радиоактивным пеплом. Только громадные одиночные кусты буйной травы растут там. И ничего больше.
        Наши астронавты не спускались на остров, потому что радиоактивность почвы очень велика. Но специальными зондами взяли образцы пепла. И он был исследован в лаборатории космического корабля «Урал».
        К сожалению, пепел рассказал немногое. Стало ясно, что взрыв на острове произошёл примерно за триста восемьдесят лет до появления «Урала» возле Риты. Взрыв был вызван неизвестным на Земле естественным изотопом урана, обладающим чрезвычайно стойкой радиоактивностью.
        Потому-то даже спустя сотни лет на острове так и не появились ни животные, ни птицы. Одна лишь трава приспособилась к высокому уровню радиации.
        Многие сделали из этого вывод, что на Рите, как и на Земле, такого естественного изотопа урана нет. Иначе животный мир Риты приспособился бы к нему.
        Почему произошёл тот страшный взрыв - неизвестно. Это так и осталось тайной далёкой планеты.
        На Земле высказывались десятки различных гипотез о причинах взрыва. Но все остались гипотезами. Чтобы проверить любую из них, надо лететь на Риту.
        Конечно, мы полетим туда не ради того, чтобы проверять гипотезы.
        Однако и загадочным островом нам придётся заняться. Хотя бы уже для того, чтобы не было больше сожжённых островов.
        - А ты не связываешь остров с инопланетянами? - спросил Бруно.
        - Слыхал и такую гипотезу. - Я пожал плечами.
        - Чужую и я слыхал… - Бруно усмехнулся. - А своя у тебя есть?
        - Не люблю заниматься бессмысленным. Ведь на Земле всё равно ничего не докажешь.
        - Это не так уж бессмысленно. Разумная догадка позволяет к чему-то подготовиться… А нас наверняка ждут не только враждебная природа и не только атомные неожиданности…
        - Ты имеешь в виду враждебность аборигенов, старина? - спросил подошедший Али.
        - И не только аборигенов, - ответил Бруно. - Я имею в виду ещё и нас самих.
        - Ха-ха-ха! - Али смеялся громко, в полный голос. - Уж не думаешь ли ты, что мы способны рубить друг другу головы?
        - До этой гениальной идеи я как-то ещё не дошёл! - Бруно улыбнулся широко, открыто. - Но и такой идиллии, как в «Малахите», не будет. Мы не раз будем рычать друг на друга, старина!
        - Я рычать не буду! - Али сказал это гордо подняв голову. - Я не лев! Я человек! Я художник!
        - Я тоже не собираюсь рычать! Но меня могут заставить.
        - Кто?
        - Не «кто», а «что». Обстоятельства!
        - Обстоятельства создаём мы! - Али сжал кулак. - Они у нас вот где! Обстоятельства будут зависеть от нас!
        - Я неплохо изучал старуху-историю, - Бруно снова улыбнулся. На этот раз - снисходительно. - Так, как думаешь ты, Али, думали многие, кто начинал большое дело. А потом обстоятельства выходили из-под контроля. У них есть такое грустное свойство, выходить из-под контроля. И люди делали не то, что хотелось, а то, что диктовали обстоятельства. Потому-то благими намерениями и вымощена дорога в ад.
        Али прищурился.
        - Если так думаешь, зачем летишь?
        - Риска хочу! - откровенно признался Бруно. - На Земле негде стало рисковать. Почти всё безопасно. А рисковать на спутниках Урана ради килограмма европия - не хочется, мелко. Рисковать, так по-крупному!
        - Это как-то не так… - Али задумался. - Отдаёт авантюризмом.
        - Ничуть! - спокойно возразил Бруно. - Каждый мужчина должен рисковать в молодости. Если не хочет рисковать, он болен. В старину это сглаживалось армией. Там был сплошной риск. А когда не стало армий… посмотри, кто осваивал Солнечную систему! Разве старики? И ты тоже ищешь риска, потому и здесь. Просто над этим не задумывался.
        «Удивительно! - мелькнуло у меня. - После гибели отца мама говорила почти то же самое!»
        - Если хочешь познать самого себя - говори с Бруно! - нарочито высокопарно произнёс Али. - Давай завтра болтать весь день! Может, наконец-то разберусь в себе?
        - Мальчики! Мы ждём вас. Обед на столе.
        Из дверей столовой выглянула румяная «беленькая» Аня, жена Али.
        - Идёмте! - Али махнул рукой. - Зовут жёны - сопротивление бессмысленно!
        Лента вторая. В бесконечности
        1.На Третьей Космической
        …Я не хочу улетать. То есть, хотел бы - но не навсегда. Всё тело бунтует против «навсегда».
        Уже десять дней мы живём на Третьей Космической. Ещё четыре дня карантина - и посадка. Ещё четыре дня - и громадная голубая Земля начнёт удаляться, исчезать, и исчезнет для нас.
        Пока она здесь, рядом. Всего два часа в ракете или дня два в космическом лифте - и можешь ходить по Сибири, дышать острым холодным таёжным воздухом, лепить снежки… Пока мы дома.
        Ещё можно сказать два слова, всего два слова - «не хочу» - и тебя немедленно отправят на Землю, и никто не упрекнёт, и можно будет вернуться домой или улететь в Африку, Антарктиду, на стройки Австралии - куда угодно. Земля велика, и дела на ней много.
        Всего два слова…
        Но я не скажу их.
        В дни карантина мы мало занимались: только по утрам нам читали лекции о самых последних достижениях техники и различных наук. Так сказать, давали сливки.
        Часами мы торчали в зале стерео, где с обеда до вечера шли самые новые фильмы мира. Во всех холлах лежали на столах громадные альбомы старинных репродукций. Кажется, всё лучшее из крупнейших музеев планеты собрано здесь. А никто из нас не мог похвастаться тем, что побывал во всех музеях. И поэтому многие старались навёрстывать на прощание - часами листали альбомы.
        Впервые за два года у нас было столько свободного времени. Может, нам специально дали эти полупраздные дни, чтобы мы могли спокойно подумать?
        Раньше мы должны были прежде всего запоминать. Чтобы там, на Рите, побольше уметь.
        Теперь мы должны думать, чтобы слабые вовремя отсеялись.
        Сказать два слова - и тебя оставят. И никто никогда не упрекнёт.
        Только сам себе станешь противен и никогда потом и нигде не найдёшь места.
        Вчера ночью Бирута призналась, что чувствует то же, что и я.
        - Сашка, - сказала она. - Просто не знаю, что со мной. Конечно, я полечу! Ты не бойся! Но меня пугает слово «навсегда». Я так завидую тебе! Ведь ты по-настоящему хочешь лететь! Как я раньше…
        Я усмехнулся. И не стал рассказывать ей, что чувствую то же самое. Весёленький бы разговор получился!
        - Ах, Сашка! - продолжала Бирута. - Если бы можно было хоть когда-нибудь вернуться! Хоть под старость! Хоть ненадолго! Как легко было бы лететь! Может, с нами просто жёстко поступили? Может, нас надо было обмануть? И тогда мы улетали бы весело, беззаботно…
        - А потом проклинали всех и вся? - спросил я. - А потом стали бы ненавидеть Землю за то, что она нас обманула? Это, по-твоему, было бы меньшей жестокостью?
        - Ты прав, конечно… - Бирута вздохнула. - Если бы ты мог хоть иногда управлять моими мыслями!..
        Она быстро уснула и совсем по-детски сопела мне в плечо, а я не спал долго и всё думал, что, слава аллаху, не я один такой урод. Может, всем не хочется? Может, это нормально, что человеку невыносимо больно навсегда покидать родную планету?
        Мне очень хотелось поговорить с мамой. Но я боялся. По крайней мере, сейчас. Боялся повлиять на её решение. Она сама решила лететь. И я, конечно, был очень рад. Но никогда не позволил бы себе уговаривать её. Или отговаривать. Как она и отец не позволяли себе этого со мной в последние годы.
        Я видел, что маме очень трудно. Труднее, чем кому-либо из нас. И всё-таки каждый должен пережить это в одиночку.
        После ночного разговора с Бирутой я был уверен, что все ребята решают сейчас эту мучительную, эту последнюю земную проблему. Последнюю, если летишь. И первую - если остаёшься.
        Однако наши повседневные разговоры были обычными:
        - Ты слыхал вчера по радио, что опыты Фризье прошли удачно?
        - Слыхал? Ну и что?
        - Как что! Телепатический мост между Парижем и Мельбурном! Нам бы с собой такого Фризье!
        - А на кой он нам? Мы там все будем в куче! Достаточно и радиофонов!
        - Вот утащат тебя аборигены в свою пещеру - и тогда вспомнишь Фризье! Будешь звать его вместо мамы!
        - Не буду! Телепатия всегда была только опытами. И всегда опытами останется. Никому неохота подставлять свои мозги для постоянного заглядывания…
        - …Ребята! Кто взял мою «Греческую мифологию?» Я же её не дочитал!
        - Не грусти! На месте изучишь! Возьмёшь себе в переводчицы ритическую жрицу…
        - Бери сразу эротическую, чтоб полезное с приятным…
        - Ребята, я серьёзно!
        - А какой чудак серьёзно изучает сейчас греческую мифологию? Сорок лет проспишь - всё забудешь.
        - И потом у них всё наоборот. Вместо Зевса - Афродита. На ритянском Олимпе ещё наверняка матриархат…
        - …Вот гляжу на эти репродукции и думаю: ведь сейчас люди красивее. Намного красивее, чем в старину!
        - Естественный отбор, дружище! Некрасивому сложно жениться. Некрасивой трудно выйти замуж. Вот и потомства у них маловато. Читай древнего мудреца Дарвина.
        Однако и в этот обычный бодрый «трёп» однажды прорвалась тревожная струя:
        - Ребята! Слыхали? Утром Ральфа Олафссона отправили на Землю!
        - Сам просил?
        - Галлия его не выдержала. Она просила.
        - А ты откуда знаешь?
        - Радисты сказали. За завтраком объявят.
        - Жаль парня. Не виноват, а остаётся.
        - Не ту жену выбрал…
        - Кого-то вместо них пришлют?
        - По алфавиту…
        К вечеру в столовой Третьей Космической появляются Марат и Ольга Амировы. Марат бледен и как-то очень смущённо принимает поздравления. Конечно, он рад, но, видимо, стыдится показать свою радость. Ведь причина её - беда товарища. Незавидно положение дублёров! Ложное какое-то положение. Сиди и жди: кто струсит? кто не выдержит? кто заболеет?
        Впрочем, другие дублёры, сидящие в карантине на Земле, сейчас наверняка смертельно завидуют Амировым и даже их смущению в нашей столовой.
        После ужина Марат отводит меня в сторону и вынимает из кармана маленький конверт.
        - Просили передать, - говорит Марат. - Если я поднимусь, конечно… Почте не доверили.
        Марат улыбается. Чуть заметно, краешками губ.
        - Лина? - сразу догадываюсь я.
        - Да.
        Я остаюсь один и разрываю конверт. В нём - коротенькая записка:
        «Счастливого пути, Сандро! Спустишься на Риту - вспомни меня. Я буду уже старушкой, но мне очень хочется, чтобы ты меня вспомнил.
        Линка-неудачница».
        Всё-таки я свинья! Совсем не думал о Лине в последние месяцы. Даже не вспомнил ни разу!
        …Многие ждут, что в этот вечер нас соберут для серьёзного разговора командиры корабля Фёдор Красный и Пьер Эрвин.
        Но нас никто не собирает. Всё идёт так же, как шло раньше. Будто ничего не случилось.
        Потом только до меня доходит: о чём можно говорить с нами, если сбежавших нет? Ведь собрать нас для разговора - значит, оскорбить подозрением…
        Честно говоря, я предполагал, что не выдержит Женька Верхов. Однако Женька, видно, крепче, чем я думал.
        Мы держимся с ним сейчас холодно-дружески. Здороваемся, улыбаемся, иногда шутим. А что тепла нет - кому до этого дело?
        Я с удовольствием не общался бы с ним совсем. Но это невозможно. Тогда кому-то из нас придётся остаться.
        Если бы я был уверен, что оставят Женьку, давно обнажил бы наши истинные отношения. Потому что на Рите Женька будет очень опасен - это я точно знаю.
        Но оставить могут и меня. И тогда Женька будет на Рите ещё опаснее. Потому что никто не ждёт от него подвоха.
        Сейчас у меня, пожалуй, не меньший технический авторитет, чем у Женьки. Мои браслеты с тедрами пошли в производство, и мы увозим с собой первую партию. Удобство их признали все, кто пользовался, по телевидению их показывали…
        Шум этот легко было бы усилить, передав в производство коэмы с обратной связью. Но пока я тяну. И лишь в последний день, перед посадкой в корабль, передам их радиотехникам Третьей Космической. Пока будут проверять мои коэмы - мы улетим.
        Две коэмы я беру с собой. О них не знает никто, кроме Бируты. Но, по-моему, они не скоро понадобятся на Рите.
        Сейчас, в последние дни, мне начинает казаться, что все эти коэмы, тедры и прочая дребедень - мальчишеские забавы, которым я придавал слишком большое значение. Сейчас надвигается что-то огромное, важное, несоизмеримое с тем, чем мы жили до сих пор.
        Такой ли я, какие нужны в новых условиях? Может, это вовсе не для меня? Ведь, к сожалению, я далеко не лучший образец человеческой породы. Что бы там ни думала Лина…
        Гожусь ли я для того, на что замахнулся?
        …На следующий вечер Бируте передают конверт, и я вижу, как она читает письмо на другом конце холла, в кресле, а потом прячет конверт в карман.
        Наверно, письмо от матери. Как и сама Бирута, её мать очень любит писать и получать письма. Но обычно Бирута рассказывает мне, что пишет мать.
        А в этот вечер она не говорит ничего.
        И поэтому мне кажется, что письмо - не от матери.
        Впрочем, чему удивляться? Были же у Бируты друзья до «Малахита». И, может, не только друзья. Я никогда не спрашивал её об этом, потому что не ревную к прошлому, как часто, к сожалению, ревнует сама Бирута. Но если я мог получить прощальную записку от Лины, то почему не может получить от кого-то письмо моя жена? И если я, щадя её нервы, уничтожил записку и ничего не сказал о ней, то почему Бирута не может сделать того же?
        Всё равно прощальные записки никогда ничего не меняют. Ничегошеньки!
        2.Прощай, Земля!
        Сегодня уходим мы в даль,
        В безбрежную даль - навсегда.
        К тебе не вернёмся, Земля!
        Твои не увидим поля!
        Твои не увидим леса!
        В твои не заглянем глаза!
        Я даже не знаю, откуда доносится аккомпанемент. Кажется, музыкой наполнен воздух, её отдают нам стены, и потолки, и чёрные большие окна Третьей Космической.
        Ещё вчера эту мелодию неуверенно наигрывали тонкие длинные пальцы Розиты Гальдос, а мы подбирали слова прощальной песни.
        А сегодня поём её в шестьсот здоровых молодых глоток. И идём по гнутым коридорам Третьей Космической к дверям корабля. И мелодия, которую вчера знали только мы, сейчас звучит над планетой.
        Не думай, что весело нам,
        Не думай, что очень легко
        По дальним и чуждым мирам
        Бродить от тебя далеко.
        Но раз это надо Земле, -
        В космической скроемся мгле.
        Мы идём и улыбаемся. Десятки телеобъективов глядят на нас, десятки микрофонов нас слушают. Земля прощается с нами.
        К тебе мы пришлём наших внуков.
        Прими их как внуков своих.
        Как нас перед вечной разлукой,
        В морях искупай голубых,
        На пляжах погрей золотых.
        Побалуй, как внуков своих.
        Это строчки Бируты, про моря и пляжи. Это наш с ней отпуск звучит…
        Мы идём шеренгами. Чтобы всех было видно. Каждого кто-то хочет увидеть на Земле. С каждым кто-то хочет проститься. Хотя молча… Только вот внуков наших никто не дождётся…
        Их путь будет горьким и трудным,
        Но им ведь не выбрать другой.
        И в праздник, и в будни
        Всегда они будут с тобой,
        Прекраснейший шар голубой!
        Всю жизнь они будут с тобой!
        Почему-то снова вспоминаю я Таню. Конечно, она видит меня и прощается. А я не могу с ней проститься. Не могу крикнуть: «Прощай, Таня!», хотя и знаю, что она услышит.
        Так мы решили вчера: никаких криков, никаких индивидуальных прощаний! Только песня! Лишь песней мы прощаемся с Землёй! И ещё улыбками - сколько угодно улыбок!
        Мы хорошо помним прошлый отлёт. Помним истерические женские крики в этих же коридорах: «Прощай, мама!», «Прощай, мамочка!». И заплаканные лица на экранах телевизоров. И опухшие от слёз глаза родителей возле экранов.
        Мы не хотим этого. Пусть нас запомнят улыбающимися! Пусть останется на Земле наша песня! И пусть доживёт она хотя бы до следующего корабля, до следующих шеренг молодых астронавтов в зелёных костюмах.
        Мы идём долго. Почему-то очень длинны сегодня коридоры Третьей Космической. За время карантина мы привыкли к ним, и они казались вовсе не такими длинными. А сейчас идёшь - и конца нет.
        Я держу руку Бируты и незаметно глажу её тонкие холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев.
        Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Её родители далеко, и она никогда не увидит их. А моя мама среди нас.
        Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость молодых наших жён. Совсем не женскую смелость.
        Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними.
        Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи?
        Всё ближе широкие двери корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зелёной колонны.
        Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре её маленькую тесную каюту, в которой нет ничего лишнего.
        У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдём эту каюту.
        А у мамы специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в её медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле.
        Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить всё, что знаю сейчас.
        А по другому отсчёту, по ракетным часам, мне будет около шестидесяти. А по земному времени - около ста двадцати.
        Мои школьные друзья и Таня - моя Таня! - будут прадедами и прабабками в то время.
        А я только начну жить.
        Всё ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Всё ближе последний земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог - самый обычный.
        Вот и наш черёд. Вот и мы с Бирутой перешагиваем…
        3.Перед сном
        Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках.
        Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.
        Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.
        А потом бежим по коридорам обратно.
        Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.
        - У нас осталось так мало времени! - говорит она.
        Она права. Скоро старт. И с ним - первая перегрузка, которая намертво прижмёт нас к койкам. И за ней - сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!
        Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с первых встреч.
        А потом я щёлкаю выключателем, и в полной темноте всё на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаёмся только мы вдвоём, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца…
        Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:
        - Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам - занять места в своих каютах! Всем посторонним - немедленно покинуть корабль! Повторяю…
        - Давай посмотрим на Землю! - тихо говорит Бирута.
        Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.
        Бирута подходит сзади, обнимает меня и трётся носом о моё плечо.
        - Мне хорошо с тобой, Сашка! - говорит она. - Мне удивительно хорошо с тобой!
        - Мне - тоже.
        Я оборачиваюсь и сжимаю её упругое тело.
        Потом она глубоко облегчённо вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.
        - Подвинься, медведь! Дай проститься!
        Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!
        - Мы даже не увидим её издали, - тихо говорит Бирута, и на глаза её накатываются слёзы. - Всё-таки это жестоко!
        Да, через несколько минут мы ляжем на койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций.
        - Объявляется пятиминутная готовность! - снова раздаётся в динамике голос Пьера Эрвина. - Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю…
        - Подождём минутку! - Бирута прижимается ко мне.
        И мы ещё недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака - белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть…
        - Пора!
        Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристёгиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернёшься.
        - Объявляется старт! - Это опять голос Эрвина.
        - Дай руку, Сашка! - просит Бирута.
        У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки.
        Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжёлое, и обрывает сознание.
        4.Двадцать лет спустя
        Вначале стало тепло. Просто тепло - и ничего больше. Было необычно приятно ощущать эту теплоту.
        Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться.
        Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А… так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят.
        Я рванулся, но напрасно. Связали крепко.
        И в то же время я хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками.
        Странно, почему людоеды не связали руки?
        Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались.
        Видно, людоеды не такие уж дураки…
        А при чём тут, собственно, людоеды? Ведь они - на Рите, а мы ещё не прилетели…
        Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни!
        Теперь руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок.
        Это было такое блаженство, какого я не испытывал никогда. Просто невозможное блаженство!
        Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нём.
        Но что-то мешало.
        Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри.
        Что же?
        «Рута! - вдруг вспомнил я. - Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!»
        Я открыл глаза. В каюте был полумрак. Как зимней ночью перед рассветом.
        Бирута лежала на спине - прямая, неподвижная.
        Мне показалось, что она не дышит, и я испуганно приподнял голову.
        В голове сейчас же отдалось какой-то пустой и звонкой болью. Но я успел услыхать дыхание Бируты. Правда, совсем лёгкое, совсем слабое.
        Потом я снова лежал и чувствовал медленно просыпающуюся в груди жажду и думал о том, что надо спустить на пол ногу. Только одну ногу!
        Это невероятно, нечеловечески трудно. Но всё-таки я её спустил и коснулся пальцами пола.
        Другая нога спускалась ещё труднее. Вначале её надо был подтащить к краю койки, перекинуть через него…
        «Теперь - сесть!» - скомандовал я себе.
        Я приподнял голову и снова почувствовал в ней звонкую пустую боль. Но опускать голову уже нельзя - тогда не сядешь Просто надо пересилить боль.
        Перебирая руками по краю койки, я приподнялся и сел. И прислонился спиной к стене. Стена была тёплая, приятная, какая-то ласковая. Сидеть бы так да сидеть!
        Пить хотелось всё сильнее. Жажда надвигалась, накатывалась волнами.
        «Надо освободить Руту!» - вспомнил я и качнулся вперёд.
        Но встать не удалось. И я чувствовал: не удастся. И тут же понял, что это, в общем-то, и не нужно. Ведь Бирута - совсем рядом.
        Она дышала легко, еле слышно. Но вот у неё дёрнулись пальцы рук, затем ноги. Потом вся она содрогнулась, и я понял, что ей мешают ремни.
        Я нагнулся и расстегнул их.
        Бирута, будто только этого и ждала, глубоко вздохнула и повернулась на бок. Хотелось поцеловать её. Но для этого надо встать. А я не мог.
        Ещё немного я посидел, глядя на сладко спящую Бируту и пытаясь вспомнить, где вода. Где-то близко должна быть вода.
        Но, так и не вспомнив, повалился на койку и поднял ноги.
        «Сейчас засну! - подумал я. - А спать нельзя. Ведь нас будят на дежурство!»
        Я прислушался. Очень тихо. Только где-то далеко, за многими стенами и многими дверьми, что-то непрерывно и глухо гудело.
        Нестерпимо хотелось пить. Я готов был закричать, завыть от жажды.
        Но не было сил кричать. И не я успел: провалился в сладкую непроглядную черноту.
        5.«Пейте понемногу!»
        - Сашка! - услышал я. - Сашка!
        «Голос Руты! - пронеслось в мозгу. - Чепуха! Она ещё спит! Это просто снится!»
        - Сашка! - Я почувствовал лёгкое прикосновение.
        «Это Рута! - опять подумал я. - Но она же спит!»
        И открыл глаза.
        В каюте было почти светло. Рассеянный мягкий, какой-то незаметный свет.
        Бирута сидела на своей койке и глядела на меня.
        Я улыбнулся.
        Она тоже улыбнулась - неуверенно, робко, словно боялась, что губы не двинутся.
        - Доброе утро, Рут!
        - Это ты расстегнул мне ремни?
        - Что ты!
        - А кто же?
        - Господь бог. Больше некому.
        - Значит, ты уже вставал?
        - Кажется.
        - Когда?
        - Разве упомнишь?
        - Нам пора дежурить, да?
        - Видимо. Иначе бы не проснулись.
        - А ты можешь сесть, Сашка?
        - Наверно, могу.
        Я стал медленно и трудно опускать с койки ногу. Как тогда, впервые.
        Но неожиданно она опустилась легко и быстро. И другая нога - ещё легче. И я сел - просто, без напряжения, будто обычным утром проснулся и сел.
        И снова почувствовал жажду.
        И почувствовал, что могу теперь встать. Раньше - не мог, а сейчас - могу.
        Я встал - и всё закачалось перед глазами.
        - Нельзя же так! - услышал я голос Бируты. - Нельзя же сразу!
        Я лежал на полу, между койками, и Бирута протягивала мне руки.
        Но почему-то я боялся ухватиться за них. Ухватился за свою койку и тяжело перевалился через край.
        Теперь я снова лежал.
        - Глупый! - Бирута улыбалась. - Забыл, как нас инструктировали? Не спешить! Только не спешить!
        - Нас инструктировали с запасом. Инструктируют всегда с запасом.
        - А ты хочешь на пределе? Когда можно будет, тебе скажут.
        - Если бы я ждал, пока скажут, ты бы ещё была пристёгнута.
        - Ну и что?
        - Ты хочешь пить, Рут?
        - Безумно!
        - Где-то здесь должна быть вода…
        - Астронавты Тарасовы! - услышали мы тихий голос из динамика над дверью. - Астронавты Тарасовы! Просыпайтесь! Пора!
        Там, далеко, в рубке, помолчали. Что-то прошелестело перед микрофоном - то ли бумага, то ли плёнка. Потом заговорили снова:
        - Здравствуйте, ребята! Это я, Марат! Как себя чувствуете? Включите свои микрофоны.
        Я поднял руку и включил микрофон над койкой.
        - Салют, Маратик! - сказал я. - Доброе утро, деточка! Мы проснулись.
        - Только не вздумайте садиться, ребята! Вам ещё целый час лежать! Включаю ваши часы. Сейчас девять пятнадцать по гринвичскому времени.
        - Сенк ю, дорогой! - сказал я. - Мы уже сидим!
        - Не валяйте дурака, ребята! Лежите и не рыпайтесь! Включаю вам воду. Шланги у изголовья. Только не жадничайте. Пейте понемногу!
        «Так вот где вода!» - наконец вспомнил я и стал шарить по стене.
        Бирута нашла свой шланг быстрее меня. Мы пили молча и жадно, но напиться не могли: очень тонкой струйкой текла вода. Наконец Бирута взмолилась:
        - Марат! Дай побольше воды!
        - Нельзя, ребята! Я и эту сейчас отключу. Через час получите ещё. И не садитесь! Успеете насидеться!
        - Тебе уже надоело? - поинтересовался я.
        - Что ты, Сандро! Такое не может надоесть! Но ведь и вам, наверно, хочется?
        - Верно, - подтвердил я. - Потому и спешим.
        - Лягте, ребята! Как временный командир корабля приказываю вам лечь!
        - Придётся подчиниться!..
        Я подмигнул Бируте. Я-то лежал. Это она сидела.
        Бирута медленно легла на койку.
        - Я вызову вас через час, ребята! Пока!
        - Рута! - раздался в микрофоне голос Ольги Амировой. - Ты слышишь меня, Рута? Включи микрофон!
        Бирута подняла руку, повернула регулятор.
        - Здравствуй, Лёль!
        - Ты только не спеши, Рута! Слышишь? Мы это уже испытали. Потом будет очень легко. Как в детстве! Только сейчас не спеши!
        - Спасибо, Лёль! Ждём детства!
        - Я днём зайду к вам, Рута! Пока!
        В динамике щёлкнуло, и снова стало тихо. И только где-то далеко, за многими стенами, продолжался ровный спокойный сдержанно-могучий гул.
        6.«Всё предусмотрено!»
        А через час, по гринвичскому времени, мы сидели с Бирутой рядом и целовались. Конечно, это не было предусмотрено программой пробуждения астронавтов. Но нельзя же делать всё по программе! Мы не киберы. Мы люди. И мы не виделись целых двадцать лет! А если по гринвичскому времени - то и все полсотни. На Земле мы давно сыграли бы золотую свадьбу.
        - Ребята, можете садиться, - услышали мы голос Марата. - Даю воду. Только не жадничайте. Лучше возьмите в ящиках под койками тюбики витаминной пасты. Подкрепитесь. Через час можно встать, и вы получите нормальную еду.
        - Спасибо за разрешение, Маратик, - ответил я. - Целуем тебя в щёчки.
        - Ты всё балагуришь, Сандро…
        - Я просто в восторге от того, что удалось проснуться. Это вдохновляет.
        - Между прочим, до вас все просыпались. Всё идёт, как намечено.
        - Это вдохновляет вдвойне. Мы, в общем, никогда не претендовали на исключительное положение.
        - Ну, ладно! Салют! Вам, наверно, и без меня неплохо.
        - Ты феноменально догадлив!
        - И благороден, Сандро, учти! Не прошу включить видик.
        - А знаешь, за двадцать лет я забыл о его существовании.
        - Это тебе кажется. Ничего ты не забыл. Всё вспоминается, будто проспал ночь. По себе знаю.
        В динамике щёлкнуло. Мы снова остались с Бирутой.
        А ещё через час мы осторожно ходили по каюте и ждали, когда робот поставит в передвижной ящик возле двери наш первый «нормальный» завтрак. Открывать дверь было рано: температура каюты отличалась от температуры в коридорах.
        - Включить наружный телевизор? - спросила Бирута.
        - Включай.
        Мы увидели чёрную бездну на маленьком каютном экране и немигающие светлые точки. Они медленно двигались с одной стороны экрана к другой, показывая вращение корабля, совершенно незаметное без этого.
        Только точки, точки - и ничего больше. Скучно смотреть на космос через маленький экран!
        - Вот, наверно, в рубке красиво! - Бирута вздохнула.
        - Насмотришься!
        В рубке мы были всего несколько минут, когда во время карантина осматривали корабль. И экран тогда не работал. Он был серебристо-белый, слепой.
        А теперь нам предстоит провести в рубке сто дней. И все дни экран не будет выключаться ни на минуту.
        За стеной послышалась возня. Видно, пришёл робот с завтраком. Через минуту вспыхнул синий огонёк возле двери. Так сказать, «кушать подано».
        Мы ели быстро, плохо понимая, что едим. Всё казалось невероятно вкусным, и есть хотелось так сильно, что разбираться было некогда. Кажется, впервые в жизни я получал такое наслаждение от еды! И жаль только, что завтрак оказался небольшим. Мы явно не наелись.
        Но, видно, пока больше не положено.
        - Как завтрак, ребята? - снова услыхали мы голос Марата Амирова.
        - Чертовски вкусно! - ответил я.
        - Мало! - сказала Бирута.
        - Не жадничай, девочка! - посоветовал Марат. - Береги талию! А то этот эстет Сандро разлюбит и бросит тебя.
        - Ха-ха! - Бирута рассмеялась. - Пусть попробует найти здесь кого-нибудь получше… Когда ты выпустишь нас на волю, Маратик?
        - Скоро, ребята. К вечеру пройдёте в рубку. Просто так - поглазеть на мир. А завтра мы сдадим вам дела.
        - Как дежурилось? - спросил я.
        - Нормально. Никаких ЧП. Умные мужики на Земле предусмотрели абсолютно всё.
        - Значит, было скучно? - уточнила Бирута.
        - Как сказать. Сто дней - небольшой срок. Я согласился бы ещё на двести. С удовольствием. К тому же тут отличная библиотека и фильмотека. Можно восполнить пробелы в образовании.
        - А!.. - Бирута махнула рукой. - На Рите эта земная эрудиция совершенно ни к чему.
        - И такое говорит учитель! - В динамике было слышно, как Марат печально вздохнул. - Что же он вложит в головы своих питомцев?
        - Мы создадим там новую культуру! - задорно бросила Бирута.
        - Из чего? - грустно спросил Марат. - На чём? На пустом месте? Сандро! Неужели ты разделяешь эти вандалистские взгляды?
        - Она давится от смеха, Марат. Поэтому и не даёт мне включить видик.
        - А-а… Мне показалось, из-за чего другого.
        - Ты циник, Марат! - сказала Бирута. - Дополнительное образование не пошло тебе впрок.
        - Наоборот, Рута! Оно вытравило из меня почти весь цинизм! Это жалкие остатки!
        - Брехун! - вдруг послышался в динамике голос Ольги. - Представляешь, Рута, я выслушиваю это сто дней почти одна! Ведь с нашими милыми напарниками мы общаемся не больше двух часов в сутки… Как ты думаешь, дадут мне на Рите какую-нибудь медаль за терпение?
        - Я отключаюсь, ребятки! - Марат не дал нам ответить. - Жаловаться на меня она может сутками. А вам надо отдохнуть.
        - Не отчаивайтесь! Я скоро приду! - ворвался в динамик голос Ольги, и лишь после этого раздался щелчок выключателя.
        Она пришла довольно скоро и расцеловалась с Бирутой и со мной, и долго, с откровенным изумлением разглядывала нас.
        - Мы такие страшные? - спросила Бирута.
        - Нет, что ты! - Ольга смутилась. - Обычные! Ну, похудели, конечно. Просто я впервые вижу проснувшихся.
        - Но ты же сама… Доллинги…
        - Ах, это не в счёт! Доллингов я вначале и не видала, мы проснулись позже. А на себе разве что заметишь?
        - Ну, и что ты заметила на нас? - немедленно поинтересовалась Бирута.
        - Вы как-то посвежели. Видно, что стали моложе.
        - А как Монтелло? - спросил я. - Ты их не видела?
        - Нет! Их будят Доллинги. Ночью, наверно, проснутся.
        - Вы различаете день и ночь? - удивился я.
        - Так удобнее. - Ольга пожала плечами. - Это стало традицией. Нам передали - мы вам передадим.
        - А знаешь, и ты ведь помолодела, - сказала Бирута, внимательно разглядывая Ольгу.
        Я тоже пригляделся к ней, но ничего не заметил. Такая же русая крутобёдрая и гибкая, как была в «Малахите». Только щёки бледные. А там были румяные. Да разве разберёшь, помолодела ли на год курносая девятнадцатилетняя девчонка? Зря они болтают эти женские глупости!
        - Не знаю, ребята, не знаю… - задумчиво произнесла Ольга. - Телу-то легко. Но, может, это гравитация? Всё-таки наш корабль - не Земля. А как будет на Рите?.. Мы с Маратом проводим в спортзале по два часа вместо положенного часа. Боимся стать хлюпиками. Времени хватает. Больше четырёх часов всё равно не проспишь. А эспандеры мы и в рубку притащили.
        - А Доллинги? - спросил я.
        - Доллинги торчат в спортзале больше нас! Майкл говорит, что на Рите ему понадобится прежде всего сила. И вообще, у них всё расписано по минутам. Такую мощную программу соорудили себе на эти сто дней! Будто не на Риту летят, а домой, в Англию. Они даже фильм о космосе сняли!
        - Зачем? - удивилась Бирута.
        - Поинтересуйся! Майкл говорил что-то о наших будущих детях…
        - Лёль… - спросила Бирута. - А скажи: трудно? Вот эти сто дней…
        - Нет, ребята! - Ольга покачала головой. - Всё предусмотрено! Абсолютно всё! Даже встреча с чужим космическим кораблём. Только нажимай кнопки! На Земле ведь знали, что дежурить будут не пилоты… И потом - мы не ведём исследований. У нас всего лишь транспортный рейс.
        - А если навстречу что-то неожиданное?
        Это, конечно, спросила Бирута. Истинно женский вопрос!
        - На это у тебя меньше шансов, чем быть сбитой в чистом поле биолётом! Но если даже и метеор - автомат сожжёт его, прежде чем ты успеешь понять, в чём дело! Я же говорю: всё предусмотрено!
        Я слушал Ольгу, и становилось грустно. Хотя, казалось бы, надо радоваться.
        И мне почудилось, что Ольга тоже говорит грустно. Почему бы? Неужели мы недостаточно взрослые, чтобы радоваться безопасности?
        7.Рубка
        Вечером мы были в рубке, и Марат объяснял:
        - …Крайние серые щиты приборов смотрятся только в случае аварии. Возле каждого прибора - толковая надпись. Вполне по нашему интеллекту. При неисправности в приборе или на линии красная лампочка всё скажет. Серые щиты контролируются двумя голубыми. А голубые - одним жёлтым. Принцип тот же. Поэтому достаточно следить за жёлтым. Если на нём вспыхнет красная лампочка, то она вспыхнет и на голубом, и на сером. То есть уточнит, где и что. А здесь - главное. Малейшая неисправность реакторов, или автопилота, или электронного мозга - на красном щите. При любом ЧП он сам всё объяснит - вслух, понятно. И в чём причина, и что делать. Нельзя только уходить, слышите? Ни на минуту рубка не должна оставаться пустой. Объяснения могут не повториться. Поэтому дежурят по двое. И едят - по одному. Кто-то всегда должен быть возле красного щита.
        - Мы смутно помним это, - сказала Бирута и улыбнулась. - Мы забыли не всё, чему нас учили до сна.
        - Я обязан напомнить! - Марат был предельно серьёзен. Даже уголки губ не дрогнули. - А вы обязаны напомнить это своим сменщикам.
        - Вот если только корабль… - произнесла Бирута.
        - На красном щите внизу кнопки, видишь? - Марат протянул руку. - Тут надписи - «Встречный корабль», «Параллельный корабль». Нажми нужную - и к кораблю уйдут радиосигналы и ракета с информацией. Повторный нажим - повторные радиосигналы. В ракете - всё интересное. А мы задерживаться не можем.
        - Значит, мы не узнаем, откуда они?
        - Почему? Их сигналы запишет наша аппаратура. И расшифрует. И подаст тебе на экране.
        - А если они терпят бедствие? Если нужна помощь!
        - Тогда отогревайте и будите Эрвина. Или Красного. И тормозите корабль. Тут же, на красном щите, видите - «Срочное торможение». Пока корабль сбросит скорость - они проснутся. А самим программировать манёвр запрещено. Можно улететь к чёрту на кулички. И электронный мозг не поможет. Но это всё чистая фантастика, ребята! Встречных кораблей не будет!
        - Почему ты так уверен?
        - Надо быть реалистом! В этом рукаве Галактики вообще нет жизни. Только Земля и Рита. Откуда взяться кораблю?
        - Ну, какой-нибудь заблудший. - Бирута не выдержала и улыбнулась.
        Но Марат не заметил.
        - Заблудший - значит, мёртвый, - серьёзно уточнил он.
        - Но это тоже интересно! Маратик, неужели ты не понимаешь?
        - Я всё отлично понимаю, ребята! Но надо учитывать нашу специфику! У нас не исследовательский корабль. Мы не пилоты. Всё рассчитано и настроено только на то, чтобы перебросить нас через космос. И если мы разрушим эту программу и начнём маневрировать, мы можем никогда и никуда не прилететь. И наши сведения пропадут вместе с нами. Вместо одного мёртвого корабля будут два, только и всего! И вообще: я уже боюсь оставлять на вас корабль… Есть же, в конце концов, обязательные инструкции, правила! А вы - как дети! Из всего хотите сделать игру.
        Коренастый черноволосый Марат разгорячился. И без того тёмные глаза его стали почти чёрными.
        - А она тебя всё-таки завела! - сказал я. - Ты же говорил: чистая фантастика! Чего тогда волноваться? Мы не дети, Марат! Не бойся! Нам вовсе неохота хладными трупами носиться по Вселенной. Всё будет в лучшем виде! Где у тебя инструкции?
        - Здесь! - Марат слегка выдвинул из пульта возле красного щита ящичек. - И прочтите их, пожалуйста, завтра. Пока мы ещё, как говорится, живы…
        - Прочтём, Марат! Ты сможешь спать спокойно.
        - Всё шутите!..
        - Ты забываешь, Марат… - грустно сказала Ольга и повернула голову от красного щита, на который смотрела. - Когда мы с тобой проснулись, тоже всё время шутили. А сейчас просто не хочется засыпать.
        - Верно! - признался Марат и растерянно, вымученно улыбнулся. - Не хочется!..
        «Наверно, просто страшно! - подумал я. - Но ведь и к нам с Бирутой это придёт…».
        В коридоре послышались далёкие звонкие шаги. Это могли быть только Доллинги. Других «ходячих» на корабле не было. А Доллингам через полчаса начинать дежурство.
        - Хелло, ребята! - сказала Энн, войдя в рубку.
        - Хелло! - повторил вошедший за нею Майкл.
        Они совсем не изменились - улыбающиеся, стройные, спортивно-подтянутые Доллинги. Ими можно любоваться. Их можно снимать на поздравительные открытки - кудрявую большеглазую Энн и черноволосого белозубого красавца Майкла, будто сошедшего со старинных американских реклам.
        Мы шумно обнялись, и хлопали друг друга по плечу, и Бирута целовалась с Энн, и всё, в общем, было так, как обычно, когда встречаются на Земле старые друзья.
        А в «Малахите» мы не были близкими друзьями. Просто знали друг друга. Как все - всех.
        Марату было тяжело сдавать своё предпоследнее дежурство, тяжело сознавать, что через сутки он снова должен уйти в холодное небытие на двадцать лет. Он старался скрыть это, он улыбался и пытался балагурить. Но сознание неизбежности сна, кажется, давило на него непрерывно и неумолимо.
        Мы с Бирутой всё видели. И ничем не могли ему помочь. И мне было жалко его.
        Может, он просто не верил, что проснётся через двадцать лет?
        Зато Доллинги были, как всегда, - неизменно лёгкие, сдержанно весёлые, словно только что из Парижа. Из того древнего и любимого всем миром Парижа, который ничем не удивишь и ничем не испугаешь, который всё умеет принимать с улыбкой.
        Короче, Доллинги держались так, будто не думают о предстоящем двадцатилетнем сне.
        Мне это нравилось. Меня это восхищало. Я хотел бы держаться так же, когда кончатся мои сто дней.
        - Завтра здесь будет шумно, - заметила Энн. - Утром выйдут Монтелло. Кстати, Лёля, как у них с температурой?
        - Весь день шло нормально. По полградуса в час. Автомат…
        - Завтра можно будет повеселиться… - подумала Энн вслух. - Устроим прощальный ужин?
        - По традиции! - поддержала Ольга. - Зачем же в кухонных отсеках создали винную кладовую?
        - Там уже, наверно, пусто? - предположил я. - Двадцать лет!..
        - Ха! - Майкл усмехнулся. - Попробуй-ка заказать вино два раза! Этот упрямый кибер с винного склада спрашивает имя! И на каждое имя выполняет всего один заказ.
        - Подумаешь! - Бирута пожала плечами. - Имён можно назвать много!
        - Нет! - Майкл покачал головой. - У него запрограммировано расписание наших дежурств. Его не обманешь. Будьте спокойны: мы надёжно гарантированы от алкоголизма!
        - Неужели только этим мы гарантированы? - заметил Марат.
        - Ты ужас какой серьёзный! - Энн всплеснула руками. - Как воспитатель в колледже. Майкл, помнишь длинного Стивена Хауэра?
        - Ещё бы! - Майкл вытянул лицо, слегка перекосил рот и обвёл пальцами вокруг глаз, что должно было обозначить очки воспитателя. - Де-ети! - нараспев произнёс он. - Шутки не добавляют вам зна-аний!.. Шутить можно лишь в перерывах между заня-атиями…
        - Как прошло дежурство, Маратики? - спросила Энн.
        - Обычно, - ответила Ольга. - Без приключений.
        - Записи успел сделать? - тихо, по-деловому, спросил Марата Майкл.
        - Успел.
        - Идите отдыхать.
        - Мы ещё проведём Тарасовых по кораблю.
        - Думаешь, они забыли, где что?
        - Нет. Просто нам это приятно.
        - Мы не прощаемся, - сказала Бирута Доллингам. - Мы ещё вернёмся к вам. Нам что-то не хочется спать.
        - Я думаю! - сдержанно заметил Майкл.
        8.Голос космоса
        Они собрались в кают-компании и великодушно включили видеофон, чтобы я не очень скучал в рубке.
        Марат предлагал накрыть стол прямо между щитами - места тут достаточно. Но я запротестовал. Если они будут в рубке, я не выдержу, и хоть бокал, да выпью. А пить нельзя: я остаюсь единственным дежурным на корабле.
        Они заказали много разных вин - не ради количества, а просто попробовать. Были в кладовой корабля такие вина, которых никто из нас ни разу не пил. Мы слишком молоды, чтобы хорошо разбираться в винах.
        Среди небольших прозрачных пакетиков с вином была на столе у ребят и одна бутылка - тёмная, старинная, стеклянная бутылка старинного вина. С двадцатого века хранилось оно в каких-то французских погребах. Это было редкое коллекционное вино, но мы ещё на Земле знали, что на каждое дежурство есть в кладовой корабля по одной такой бутылке.
        Собственно, из-за этой-то соблазнительной древней бутылки я и не позволил им накрывать стол в рубке. Я ведь никогда не пробовал такого вина. И на Рите не придётся. Только здесь, на корабле, через сто дней, когда буду сдавать дежурство.
        Почему-то вспомнилось, что сдавать его придётся Женьке Верхову. Так выпал жребий. А на Земле думалось, что хоть тут не увижу Женьку.
        Ребята шумят в кают-компании, и поют, и включают записи последних земных мелодий, и даже, несмотря на тесноту, умудряются танцевать.
        Знакомая песня доносится до меня:
        Я вернусь
        Через тысячу
        Лет.
        Так хоть в чём-то
        Оставь мне
        Свой след.
        Я гляжу на большой экран, и вижу чёрную холодную Бесконечность, и немигающие глаза её - звёзды, и вспоминаю весенний «Малахит», и юную зелень парка, и наш с Бирутой первый поцелуй.
        Никогда больше не увидеть мне «Малахит» и мохнатые мои Уральские горы, и родные улицы, и мраморных великих людей в высоких, древнерусских шапках из снега. Ни-ког-да!
        Зачем люди придумали это беспросветное слово?
        Я слушаю космос - лёгкое, быстро ставшее привычным потрескивание в динамике. Случайные радиоволны далёких радиозвёзд. И ещё слышу тихие голоса ребят и их смех, и мелодии, которые они включают.
        Уже полтора часа сижу я один в рубке. Два раза прибегала раскрасневшаяся от вина Бирута - соскучилась. Но, посидев со мной несколько минут, снова убегала в кают-компанию. Там веселее.
        Я знаю, что ничего не случится, и что я тоже мог бы уйти туда. Уже двадцать лет ничего не случается в этой рубке. Корабль идёт точно, автоматы работают надёжно, и дежурные сидят здесь просто так, для мебели. И ещё для того, чтобы будить других дежурных.
        Но таков уж закон нашего корабля - ни на секунду не оставлять рубку. А мы уважаем свои законы.
        И поэтому я терпеливо слушаю космос и периодически пробегаю взглядом по красному и жёлтому щитам - нет ли загоревшихся лампочек?
        И вдруг слышу голос. Громкий, отчётливый, нечеловечески спокойный голос, который пробивается через лёгкое потрескивание космоса.
        Этот голос произносит непонятные слова медленно, раздельно, с какой-то железной скрипучестью.
        «Красный щит! - вспоминаю я слова Марата. - Он сам всё скажет, всё объяснит!»
        Я обегаю глазами красный щит, его приборы.
        Но тут всё спокойно. Ни одной загоревшейся лампочки. Ни одной мечущейся стрелки.
        Я перевожу взгляд на жёлтый щит, на два голубых. Тоже ни одной красной лампочки. Всё нормально. Всё спокойно.
        И тут только я соображаю, что голос не сказал ни одного понятного слова.
        Может, это голос не нашего корабля?
        Я опять смотрю на экран, перевожу взгляд с одной светящейся точки на другую. Может, хоть одна вспыхивает? Может, хоть одна увеличивается?
        Нет! Ни одна не вспыхивает. Ни одна не увеличивается.
        И вдруг я слышу голос снова. Он снова произносит те же слова - так же раздельно, чётко, скрипуче-железно.
        Он идёт из динамика, этот голос. Это радиоволны, это голос космоса, голос Бесконечности.
        - Ребята! - кричу я в микрофон. - Космос заговорил!
        Они срываются из кают-компании и громко топают по коридору.
        А в рубку падают и падают из динамика непонятные нечеловеческие, механические какие-то, слова.
        Может, это встречный корабль? Но тогда почему его нет на экране? Почему молчит локатор?
        Механический голос замолкает как раз тогда, когда ребята один за другим влетают в рубку. Какой-то последний густой звук доносится до них. И, когда они затихают, прислушиваясь, в динамике опять одно тихое потрескивание.
        - Кто говорил? - почти кричит Марат.
        - Космос, - отвечаю я. - Какие-то непонятные железные слова. Сейчас включим анализатор, там должно быть записано.
        Я нажимаю рычажок анализатора.
        - Он должен сказать что-то ещё! - убеждает себя Марат. - Эх, если бы можно было пользоваться приёмниками мыслей!
        У нас есть лёгкие каркасы приёмников мыслей. Четыре клеммы у такого каркаса - две к вискам, две за ушами. И всё, что говорит или хочет сказать на любом языке другой человек, сразу понятно. И если на его голову надеть такой же приёмник - поймёт всё, что скажем мы.
        Но это - только для личного общения. Потому что приёмники ловят и усиливают биотоки собеседника лишь на расстоянии нескольких метров. А через космос да ещё через обшивку корабля биотоков не поймаешь!
        Мы ждём, а космос молчит. Лишь привычное лёгкое потрескивание доносится до нас из динамика.
        - Странно, - говорит Марат. - На кораблях первое обращение повторяют три раза.
        - На наших кораблях, - уточняет Майкл Доллинг.
        - Да корабля не видно! - возражаю я. - Локатор ничего не обнаружил.
        - А может, это просто розыгрыш? - тихо произносит Бруно и улыбается. - Человек один, ему скучно…
        Я не успеваю ответить - вспыхивает длинный узкий экран анализатора. Чёрные чёткие слова ползут сбоку:
        «Вижу третью оболочку разумных существ, - читаем мы. - Откуда куда идёте?»
        Слова бегут по экрану, уходят влево, и снова вползают на экран те же самые слова. Это анализатор выдаёт вторую запись.
        - С кем мы говорим? - спрашивает Бруно. - Не могу понять!
        - Это же розыгрыш… - ехидно напоминаю ему я.
        - Давайте спросим! - предлагает Бирута. - Пошлём позывные: кто вы? где вы?
        Она садится к передатчику возле красного щита и кладёт пальцы на зелёные клавиши первых позывных.
        - Возражений нет, ребята?
        - Нет, - говорю я. - Давай.
        Она нажимает первую клавишу, и в это время из динамика снова доносится скрипучий размеренный механический голос, который произносит уже другие непонятные слова.
        Пальцы Бируты замирают.
        Теперь голос космоса звучит долго. И когда он умолкает, я включаю анализатор, не дожидаясь повторения.
        - Это, по-моему, не человек говорил, - произносит Бруно.
        - Не только по-твоему, - замечает Майкл.
        На экран анализатора выползают первые слова. И почти одновременно с этим железный голос космоса в динамике медленно повторяет своё второе сообщение.
        - Через полкруга, - читаем мы, - ко мне придут ваши вопросы: кто вы? где вы? Отвечать будет поздно: вы не услышите меня. Поэтому отвечаю сейчас. Я стою на пятом шаре красной жизни 849. Я глаз и ухо моего хозяина. Мой хозяин - возле роя жизней. Мои новости доходят до него через другие глаза и уши. Две такие же Оболочки, как ваша, прошли, не успев ответить мне. Они только спрашивали. Вы - отвечайте.
        - Это радиомаяк! - вдруг кричит Изольда Монтелло. - Отвечайте ему быстрее! Иначе мы тоже пролетим - и он не услышит нас.
        - Подвинься! - говорит Бируте Марат. - Тут есть клавиши с набором информации о Земле и Рите. Вот, видишь? Нажмём эти две! К нему уйдёт целая радиопередача. И через две минуты нажмёшь снова, ладно?
        - Ему надо сказать, что через шесть лет пойдёт ещё корабль, - предлагает Энн.
        - Зачем? - удивляется Марат. - Мы не знаем, что это за разум! Добрый он или злой? Мы можем приготовить тут такую встречу нашему кораблю!..
        - Верно! - поддерживает Бруно. - Это уже чересчур. Достаточно того, что мы послали.
        - А где он находится? - спрашивает Бирута. - Надо ведь понять, где он находится!
        - Видимо, здесь! - Майкл подходит к экрану и уверенно показывает красную тусклую звёздочку. - Это сейчас ближайшая к нам. Б-сто тридцать два. Мы проходим от неё на расстоянии светового года. Видимо, у неё пять планет. И на пятой - радиомаяк. Маяки выгоднее ставить на последней планете.
        - А почему не упоминает о нём Тушин? - спрашивает Ольга. - Ведь в материалах «Урала» ни слова об этом. А Тушин здесь пролетал.
        - Я сейчас принесу! - кричит Энн и убегает в коридор, к библиотеке.
        Через три минуты она возвращается с двумя дисками - с книгой Тушина и дневником «Урала».
        Мы смотрим страницы книг на больших экранах над дверью рубки. Одну страницу за другой. Всё не то, не то…
        - Стоп! - командует Майкл.
        Но Энн уже и сама остановилась.
        «На дальних подходах к красной звезде Б-132, - читаем мы страницу книги Тушина, - наш корабль обнаружил гигантское облако космической пыли. Оно было столь густым и простиралось так далеко, что мы не решились пробивать его насквозь. Частично сбросив скорость, мы стали огибать его по дуге, которая становилась всё более и более вытянутой, потому что облако, как оказалось, двигается почти в одном с нами направлении. И довольно быстро.
        Мы обогнали его и вышли на прежний курс. Но из-за него нам не удалось сделать локацию звезды Б-132. Так что мы до сих пор не знаем, есть ли у неё планеты.
        Трассу космических кораблей на Риту можно рассчитывать в этой части пути обычно - прямо, так как облако пыли в ближайшее время уйдёт далеко в сторону».
        И всё. И ничего больше не было в книге Михаила Тушина об этой звезде.
        А в дневнике «Урала» было то же самое, только расписанное по дням, часам и дежурствам.
        - Не скоро теперь узнает Земля об этом маяке, - грустно говорю я. - Когда-то дойдёт до неё наша финишная ракета!
        К сожалению, у нынешних звездолётов очень плохо устроена связь с Землёй. Это ахиллесова пята всех звёздных экспедиций. Радиоволны не дойдут - слишком мала мощность передатчиков. А чтобы послать сообщение в луче лазера, надо сжечь все аварийные запасы топлива. Никто ещё на это не решался. И мы не решимся. Мы отправим обычную финишную ракету на Землю. Ракету без людей, с одними механизмами. Отправим её перед тем, как спуститься на Риту с круговой орбиты. И вложим в ракету все новости с дороги и все новости с планеты Рита.
        Но на Землю наша ракета придёт лишь через полтора земных века после сегодняшнего дня. Если вообще придёт…
        И всего за двенадцать лет до её прихода Земля может узнать об этом радиомаяке - из финишной ракеты «Рита-1». Но и те сведения могут быть неполными. Ведь маяк только нам сразу дал информацию! А с первыми двумя кораблями он пытался вести диалог.
        Однако пока что и «Рита-1» ещё в пути, в чёрной Бесконечности. И Михаил Тушин, его жена Чанда, второй командир корабля Аркадий Резников, ещё лежат холодными ледышками в тёмных каютах и ничего не знают про маяк.
        Ужасен и бездонен космос! И лучше не думать о его безграничности, потому что нет радости от этих мыслей.
        А Майкл Доллинг довольно улыбается. Он, видимо, думает совсем не о безграничности космоса.
        - У цивилизации Риты, - говорит Майкл, - уже появляются свои космические открытия. Даже свои тайны от Земли.
        - Но чей же маяк? - тихо спрашивает Энн.
        - Да ты проанализируй текст! - спокойно поясняет Ольга. - Звезду он называет «жизнью». Хозяин - возле «роя жизней». Значит, на окраине звёздного скопления. А до ближайшего - почти триста световых лет. Не на соседних же планетах его хозяин!
        - А почему не на соседних? - так же тихо спрашивает Энн.
        - Но ведь мы поставили на Плутоне маяк только для своих кораблей, а не для чужих! Для чужих будут ставить на окрестных звёздных системах.
        - Не все должны мыслить, как мы!
        - Да вспомни текст! - настаивает Ольга. - Он стоит на пятом шаре красной жизни. Значит, пятая планета красной звезды. А потом - рой жизней. То есть рой звёзд. Звёздное скопление!
        - А если это всего лишь пятый спутник планеты? - по-прежнему тихо возражает Энн. - А хозяин - возле «роя» планет. То есть близко к звезде. Звезда-то прохладная! А «жизнью» можно назвать и звезду, и планету. Если эта цивилизация здесь, рядом с нами?
        - Ты что же, предлагаешь развернуться и обследовать её? - спрашивает Марат. - Ты понимаешь, что это означает?
        - Я ничего не предлагаю. - Энн отрицательно качает головой. - Я просто думаю.
        - А если на самом деле эта жизнь рядом? - спрашивает Бирута. - И мы уже никогда не сможем вернуться к ней… Разве потом простишь себе?
        - А если мы загубим корабль? - почти кричит Марат. - Это мы себе простим? Ты представляешь, что означает торможение, новый разгон и годичное путешествие к этой системе?
        - Мара-ат! - протяжно говорит Ольга. - Мара-ат!
        У неё пылают щёки. И уши. Наверно, ей стыдно за Марата.
        - Если мы пройдём мимо цивилизации, мы потеряем больше, - негромко и чётко произносит Бруно. - Мы потеряем совесть!
        - Тебе лишь бы рисковать! - бросает ему Марат. - Я против полёта к маяку!
        - Подождите ссориться, ребята! - кричу я. - Давайте снова прогоним текст!
        Бирута стоит возле красного щита. Рядом с ним анализатор. Она нажимает клавишу повтора, и по узкому экрану снова ползут знакомые слова.
        - …Я стою на пятом шаре красной жизни восемьсот сорок девять, - громко читаю я и прошу: - Останови, Рута!
        Слова застывают на экране.
        - Что, по-вашему, означает эта цифра, ребята? Восемьсот сорок девять…
        - Только номер звезды, - говорит Майкл. - Планеты с таким номером быть не может.
        - А ведь верно! - подхватывает Изольда. - Где может быть столько планет?
        - А почему не может? - всё так же тихо, тем же почти детским голоском упрямо спрашивает Энн. - Только потому, что мы не встречали?
        - Сдаюсь, ребята! - Бруно громко вздыхает и растерянно улыбается. - Если бы было столько планет, мы летели бы сейчас между их орбитами. Но этой звезде не удержать столько - кишка тонка.
        - Рута! - прошу я. - Прогони начало ещё раз!
        Бирута снова нажимает клавиши, и я громко читаю первые же слова сообщения:
        - Через полкруга ко мне придут ваши вопросы…
        Слова застывают на экране. Энн закусывает губу.
        - Кажется, и я сдаюсь, ребята! - виновато говорит она. - Полкруга равны нашему году. Ведь до звезды световой год?
        - Да, - подтверждает Майкл.
        - Значит, это орбита планеты, а не спутника. У спутников орбиты меньше.
        - Кажется, снова можно идти в кают-компанию, - улыбаясь, произносит Майкл. - Там ещё кое-что осталось… А записи мы доверим Сандро. Тем более что он во всём и виноват.
        Ребята шумно вываливаются в коридор. Марат выходит последним, низко опустив взлохмаченную черноволосую голову.
        Я опять остаюсь один на один с Бесконечностью.
        9.Марат
        - Сандро…
        Тихий, какой-то неожиданно робкий голос Марата в динамике.
        - Что, Марат?
        - Мы готовы, Сандро. Можно сейчас сделать всё по инструкции. Дать сон, потом холод…
        - Ты так говоришь, словно можешь предложить что-то другое.
        - Я хочу попросить, Сандро. Мы хотим попросить… Ещё сутки. Понимаешь?
        Мы переглядываемся с Бирутой. Мы хорошо знаем, что это не положено. И он знает. Конечно, это не опасно. Никому ничем не грозит. Просто эти сутки отнимут у них с Ольгой неделю жизни на Рите. Как минимум.
        Но ведь это их жизнь! Неужели они не вправе распорядиться чем-то в своей жизни?
        - Что же ты молчишь, Сандро? Ты - против?
        - Нет.
        - Думаешь о запасах? Мы можем не есть эти сутки.
        - Какая чепуха! Есть аварийные!
        - Так то аварийные! А у нас каприз. Собственно, вообще-то не каприз. Когда-нибудь ты поймёшь. Это долго объяснять.
        - И не нужно! Я всё понял. Валяйте!
        - Спасибо, дружище! Счастливого тебе дежурства! Прощаться будем завтра в это же время.
        В динамике щёлкнуло. Марат выключил микрофон. Тогда и я выключил свой. Чтобы разговаривать с Бирутой.
        Она долго сидела молча, и я видел, как пылают её щёки. Потом она тихо сказала:
        - Мы так не будем, Сашка! Ладно? Мы ничего не будем просить! Я понимаю их. Но мы не будем?
        - Конечно, нет!
        Я ещё подумал, что если бы мы вдруг и решились, нам пришлось бы просить у Женьки Верхова.
        Меня передёрнуло от этой мысли.
        Бирута вздохнула.
        - Всё-таки ужасно, когда сдают нервы…
        А Бруно Монтелло, принимая от нас дежурство, отнёсся к этому совершенно иначе.
        Едва взглянув на приборы, он сразу сообразил.
        - Амировы не спят? - спросил он.
        - Нет.
        - Это, конечно, их просьба?
        - Да.
        - Я ждал чего-нибудь в этом роде.
        - Почему?
        - Потому что они искреннее нас! И счастливее! Они молодцы!
        - Объясни, пожалуйста! - попросила Бирута, и мне послышалась в её голосе плохо скрытая растерянность.
        - Как тебе сказать, Рута… - Бруно наморщил лоб, а потом улыбнулся своей обычной лучезарной южной улыбкой. Однако большие карие глаза остались грустными. У него всегда были грустные глаза, даже когда он хохотал. - Мне кажется, - пояснил Бруно, - мы все слишком правильные. Чересчур. Мы всё делаем как надо. Это понятно: отбирали прежде всего таких. А Марат иногда позволяет себе делать как хочется. Поэтому он и попал в дублёры. Но ведь одно из непременных условий счастья - быть самим собой. Вот ему захотелось - и он попросил. А нам захочется - и мы не попросим. Или вчера, когда мы спорили об этом радиомаяке… Никому ведь из нас не хотелось ломать курс, обследовать эту звезду. Мы не пилоты и можем погубить корабль. Мы морально не готовы к таким исследованиям. Но мы говорили правильные вещи, а не то, что чувствовали. Марат же был честнее нас.
        - А ты помнишь, что говорил ты?
        - Конечно! Так сказать, чувство долга. Но не желание сердца. Мы ещё слишком земные. На Рите с нас это послетает. А Марату там будет легче, чем нам. Он естественнее. И понадобится - он скорее сможет найти общий язык с туземцами.
        - А ты, видно, твёрдо уверен, что мы на Рите станем другими, - заметил я. - Ты и в «Малахите» это говорил…
        - Это неизбежно, Сандро! Ведь там наверняка многого будет не хватать. Согласен?
        - Разумеется! Особенно на первых порах.
        - А нехватка чего-то жизненно важного всегда разжигает страсти. Если в древнем племени не хватало женщин - их крали из другого племени. Или отбивали силой. Если не хватало хлеба - человек далеко не всегда пахал землю, чтобы его добыть. Иногда он просто убивал другого человека и забирал его хлеб.
        - Бруно, дорогой! Так ведь именно в этом случае он не был человеком! Человек - пахал! А убивал - зверь!
        - Согласен! Кто спорит? Но зверь просыпался в человеке!
        - Неужели ты думаешь, в ком-то из нас?..
        Я не договорил. Вдруг подумал о Женьке Верхове. Если в школьные годы он мог делать подлости… Каким же он станет, когда обстоятельства сложатся жестокие, неумолимые? Разве могу я поручиться, что в нём не проснётся тот безжалостный зверь, о котором говорит Бруно?
        - А ты можешь поручиться? - спросил он, как бы прочитав мои мысли. - Ты можешь поручиться за любого на этом корабле?
        Я молчал. Может, за любого и поручился бы. Но за Женьку?..
        - А я не могу поручиться даже за себя, - признался Бруно. - Уверен только, что в человеческих обстоятельствах всегда буду человеком. Но если обстоятельства потребуют жестокости, может, стану жестоким.
        - Человек должен всегда оставаться человеком, - тихо сказала Бирута. - Даже в нечеловеческих обстоятельствах.
        А я молчал. Думал уже о себе. Никогда я не был жестоким. И считал, что не могу. Но сейчас Бруно в чём-то поколебал меня. Может, всё-таки могу?..
        Он смотрел на меня. Потом понимающе улыбнулся.
        - Копаешься в себе? Истинно человеческое занятие!
        Бруно провёл ладонью по коротким, торчащим «ёжиком» волосам и повернул голову к Бируте.
        - Ты, конечно, права, Рута! - Он вздохнул. - Но только если говорить об идеале. А идеалы всегда в меньшинстве. Общество, конечно, стремится к идеалу. Но оно грубо ошибётся, если примет человеческий идеал за среднее арифметическое.
        - Однажды приняло - и не ошиблось, - тихо возразила Бирута.
        - Что ты имеешь в виду?
        - Войну с фашизмом в двадцатом веке. Россию в этой войне. Тогда как раз средним арифметическим был идеал. Ни одна буря на Земле, ни до, ни после, не дала столько истинных героев. Ошибка общества заключалась тогда в обратном. Людей считали менее идеальными, чем они были на самом деле. Скольких героев зачисляли в предатели! И прошло много лет, пока общество поняло, что они герои. - Бирута вздохнула, покусала губы и продолжала: - В ходе войны тогда погубили и посмертно оклеветали целую армию. Её назвали армией предателей, перешедшей на сторону фашистов. А на их сторону перешёл только один командарм с поварихой. Сама же армия просто погибла - сто тысяч героев, которых завёл в непроходимые болота великий главнокомандующий. Свою ошибку он и списал на одного предателя… Полвека потом такие ребята, как мы, рылись в местах боёв, отыскивали останки непохороненных героев, и торжественно, с почестями, хоронили их. Один из моих предков участвовала этих поисках.
        - Где это было? - тихо спросил Бруно.
        - Совсем недалеко от Латвии. В волховских болотах. Сейчас там громадный заповедник
        - И об этом есть книги?
        - Есть. Первая из них называлась «Мясной Бор». Я читала их уже после того, как прочла записки моего предка. Они хранились в семье и никогда не публиковались. Но с них начался мой интерес.
        - Я не силён в русской истории, - тихо произнёс Бруно. - Но она всегда вызывала у меня глубочайшее уважение к народу, который её творил. Правители часто заводили этот народ в катастрофу. Но после каждой из них Россия возрождалась более могучей, чем была прежде. Это вызывает почтение… Наверное, вы правы, ребята. В том, что касается России. Но я не уверен, что на Рите будут действовать законы именно русской истории.
        Я слушал молча и вспоминал свой школьный доклад о второй мировой войне. Насколько поверхностным, оказывается, он был! Судьба ста тысяч погибших героев не отразилась в нём ни одним словом. Я и не ведал о ней. Если бы не Бирута, так, видно, и не узнал бы.
        И насколько, оказывается, неисчерпаемы мы здесь, на объятом сном корабле! Какие бесценные сокровища информации хранит память каждого из нас!.. Ведь за два года в «Малахите» о чём мы только с Бирутой ни переговорили! Но ни разу не обмолвилась она о судьбе той армии, которая так взволновала её. А я ничего не успел рассказать ей о работе своих родителей в подлёдных посёлках Антарктиды.
        Впрочем, может, на Рите успеем наговориться?
        10.«Нам никогда не узнать…»
        - Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке. И страшно обидно!
        Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в нашей каюте и, закинув руки под голову, смотрит в потолок. Мы недавно проснулись. До начала дежурства ещё три часа. Успеем и позавтракать, и позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке.
        - Отчего же тебе обидно, Рут?
        - Оттого, что нам никогда не узнать, какая там цивилизация, какие существа. Люди это или не люди… Как они живут… Что умеют… Как любят… Обидно из-за нашего бессилия! Мы даже не можем сообщить на Землю об этом маяке. Всего одна финишная ракета! И нужно ждать двадцать лет, чтоб её отправить!.. А представляешь, какой переполох поднялся бы в Солнечной системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об этой цивилизации, о братьях по разуму.
        - А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались, что в старых звёздных скоплениях - древние цивилизации. Но нам они пока недоступны. А им, видимо, не до нас.
        - Вот это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и они нас ищут - тут ты не прав! - иначе для чего бы они ставили радиомаяки? А добраться до них мы не можем… Конечно, когда-нибудь… Но мы не доживём. Мы не узнаем. А так хочется знать!
        - Подумай, Рут, о тех - ну, например, в двадцатом веке, - кто мечтал узнать хотя бы о Рите! Они первыми пробивали дорогу в космос, рисковали, гибли, а результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на Марсе, на Венере. Нам достались. И мы что-то для кого-то оставим. Так устроена жизнь.
        - Да я не меркантильна, Сашка! Я даже не хочу пользоваться результатами. Хочу только знать их! Обидно умереть и не узнать, чем кончилось твоё открытие. Наверно, я буду писать, Сашка… Какой-нибудь фантастический рассказ об экспедиции к звёздному скоплению. К той самой цивилизации. Мне её не узнать, так хоть придумаю!
        - Ты говоришь так, словно уже пишешь.
        - Как ты догадался?
        - Чуть-чуть знаю тебя.
        - Верно. Пишу. В рубке, за твоей спиной. В библиотеке. И главное, в уме.
        - И пишешь медленно. Потому что прячешься.
        - Тоже верно.
        - А зачем прячешься? От кого?
        - Боюсь: вдруг не выйдет. Ты не говори пока ни Бруно, ни Изольде, ладно? Я давно не писала рассказов. Отвыкла.
        - А вообще - писала?
        - Немного. Тоже фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом перевели в Вильнюсе и в Таллинне.
        - Из-за этих рассказов тебя и взяли в «Малахит»?
        - А ты думал, из-за тонкой талии?
        - И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По всем правилам надо обидеться.
        - Не обидишься - бессмысленно.
        - Но почему ты молчала?
        - У меня ничего не писалось в «Малахите». Ничего! Я так мучилась! Плакала даже. И было такое ощущение, будто я всех обманула. Теперь понимаешь?
        - Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь ты фантастом Риты, Бирута нежная моя!
        - Ты несносный человек, Сашка! С тобой совершенно невозможно говорить серьёзно!
        - Ты уверена?
        - Вижу.
        - А если я подкину тебе идею?
        - Какую ещё идею?
        - Серьёзную.
        - Разве ты на это способен?
        - Рискни.
        - Хорошо. Рискую. Гони идею.
        - Я дам тебе коэму, Рут. Ту, свою… С обратной связью. А ты запишешь рассказ в неё. Это быстро и… впечатляюще.
        - А это возможно?
        - Для того они созданы.
        - Для рассказов?
        - Не только. Но, во всяком случае, не для баловства.
        - Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для чего нужны эти коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент. Не более. Ну, выдумал, возишься… Мужчина должен возиться с чем-то техническим. Мне так всегда говорила мама. И советовала не мешать. «Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин».
        - А между прочим, не я их выдумал.
        - Кто же?
        - Один фантаст. Ещё два с половиной века назад. Но тогда их не могли сделать. Не было отправных приборов. А потом появились приборы, но забыли книжку того фантаста. И вот я случайно на неё наткнулся…
        Я прикусил язык, потому что чуть было не сказал: «Таня посоветовала». А Бирута совершенно не выносит упоминаний о Тане.
        - И что же писал тот фантаст?
        - Он рассказывал о далёкой планете. Там эти коробочки эмоциональной памяти были вместо книг.
        - Любопытно!
        - Вот и давай попробуем! Может, тот фантаст неплохо придумал? Ведь я не мог сам записать в коробочку новый рассказ. Так сказать, по ограниченности способностей. Записывал поездки, какие-то реальные события. В общем, нечто документальное, сохранившееся в памяти. А ты можешь представить и записать выдуманное. И вот тогда будет на полную катушку.
        - Расскажи подробнее, Сашка. Что писал тот фантаст?
        - У тебя хватит терпения?
        - Видимо.
        - Тогда слушай. Далёкая планета. Книги на ней ушли в прошлое. Библиотеки стали архивами, в которые заглядывают лишь историки. На протяжении целого века книги - уже не бумажные, электронные - вытеснялись коробочками эмоциональной памяти, коэмами. Никто не запрещал одно, не вводил декретами другое. Каждый пользовался чем хотел. Но коэмы были удобнее, и люди предпочитали пользоваться ими. В коробочках аккумулировались биотоки мозга тех людей, которые способны творить. Это были записи виденного, пережитого, выдуманного. Вот как у нас с тобой - документальное и художественное. Доходит?
        - Ты рассказывай! Когда не дойдёт, спрошу.
        - Коэмы - двух видов: записи и воспроизведения. То есть записывающие ещё и воспроизводят. Для пробы, для просмотра. Но воспроизводящие - не записывают. Эти - только для читателя. Массовая продукция.
        - А какие сделал ты?
        - Первые. Для записи. Но они и воспроизводят.
        - А что сделал Верхов?
        - Только запись. Воспроизведение у него - лишь на экране. Не в мозгу.
        - А коэмы только воспроизведения ты не делал?
        - Зачем? Это, по сути, половина моей. Любой техник разделит.
        - Что ещё было у того фантаста?
        - Организация и последствия.
        - Расскажи.
        - Организация проста. Законченные записи обсуждались среди специалистов - писателей, историков, путешественников, филологов. Если запись одобряли - её размножали за счёт государства.
        - А если браковали?
        - Сдавали в архив. Но и архивы периодически просматривали молодые специалисты. И отбирали для размножения то, что считали полезным. У стариков не было права вето…
        - А если кто-то из авторов и с этим не соглашался?
        - Он мог пойти на завод и размножать свои коэмы самостоятельно. Своими ручками. И самостоятельно распространять. В общем, рай для талантливых.
        - И каковы последствия?
        - Естественные. Вначале в этот рай ринулась молодёжь. И многие быстро стали знаменитыми. Потом потянулись старички. Но не всем удалось тут закрепиться. Кто на бумаге не лгал, быстро пошёл за молодыми. А кто на бумаге прятал свои мысли за хитрой вязью слов, так же быстро выходил в тираж, терял аудиторию. В коэмах лгать было невозможно: всё обнажали!.. Тебе ещё не надоело, Рут?
        - Пожалуй, разомнусь.
        Она поднимается с койки, разминается несколькими лёгкими упражнениями, ходит по каюте - от двери до телеэкрана, от телеэкрана до двери. Пять шагов туда, пять - обратно. Весь наш «пенал»… И снова ложится.
        - Ну, а как это сказалось на книгах?
        - Примерно как у нас из-за Интернета. Поначалу… Книги отступали. Сохранились только в точных науках. Но у нас книги не умерли, сохранились во всех областях. А у них - не во всех. Формулы, расчёты, таблицы, схемы остались на бумаге. Астрономия, физика, химия, математика, геология без книг существовать не могут. Нигде! А литература, например, из книг ушла. Более того - как самостоятельный вид человеческой деятельности она вообще стала там умирать.
        - Ну, это не ново! Литератору столько раз хоронили, а она всё живёт.
        - У нас, Рутик! У нас! А ты просила рассказать про НИХ.
        - Извини, Саш! Для меня это слишком близко. Продолжай! Почему она стала там умирать?
        - Коэмы сделали литературное творчество слишком доступным. Стало ненужным мастерство, накопленное годами, упорная работа над стилем. Достаточно полёта фантазии, умения строить диалог, запаса ярких впечатлений и свежих мыслей. Бойкие непрофессионалы стали выдавать увлекательные записи. Философская проза погибла на корню. Хотя философия сохранилась. Но свелась к афоризмам. Художественные жанры вытеснялись документалистикой. Мы это тоже проходили…
        - А как там поступили с классикой? Забыли?
        Бирута садится на койке, складывает руки на коленях. Она очень напоминает сейчас ту маленькую, аккуратненькую, с косичками девочку Руту, которую видел я на старых фотографиях в Меллужи, в доме её родителей.
        - Нет, Рутик! Классику не забыли. Просто начали переводить в коэмы. Как раз старшее поколение писателей этим и занялось. И на всю их жизнь хватило этой работы.
        - Ты допускаешь, так же может быть у нас?
        - Не дай Бог! Не для того я мастерил коэмы.
        - А для чего тогда?
        - Они заполнят свою нишу. Не вместо, а рядом. Кино не убило театр. Телевидение не убило кино. Радио не убило газет. Интернет не убил ни радио, ни телевидение, ни книги. Все живы! Но всем пришлось потесниться. Планета, придуманная древним фантастом, нам не указ. Но кое-чем можно и попользоваться… Впрочем, кто знает, что сейчас на Земле? Может, забыли давно про мои коэмы?
        Маленькая острая грудь моей жены распирает кофточку. Нестерпимо хочется прижать эту грудь к себе, зарыться в неё носом, сдавить губами!
        Но тогда уже не будет никакого разговора. Тем более серьёзного. А мне хочется убедить Бируту, уговорить её воспользоваться коэмой. Разве не для того бился я над ними, чтобы пользовались ими настоящие писатели? А тем более, когда писатель - моя жена.
        - Конечно, может, и забыли на Земле твои коэмы, - говорит Бирута. - Но, может, и «пишут» в них сейчас молодые. Полвека прошло. Не угадаешь.
        - Что Земля, Рут! Писали бы в них хоть на Рите! А то вроде ни для чего делал.
        - Ну!.. Вот уже и раскис! Давай свою коэму! Я в неё напишу. А сейчас подымайся! Бегом в спортзал!
        11.Старые стереоленты «Урала»
        Конечно, я знал, что на корабле есть копии всех стереолент, снятых на Рите астронавтами «Урала». Их просто не могло не быть. Но, пока они не попали в руки, я не думал, не вспоминал о них. Знал - и как бы не знал.
        Наткнулся на них случайно - искал подходящие стереоленты для Бируты. Она всё возится со своим рассказом, и просила меня подобрать в фильмотеке что-нибудь об исследовательских полётах в космос. Наш полёт, к сожалению, даёт ей слишком мало впечатлений Мы не останавливаем корабль, не выходим в пространство - это строжайше запрещено без разрешения командиров. Мы даже не проводим локацию лежащих на пути звёзд. Только летим - ничего больше. Чисто транспортный рейс.
        А Бирута пишет о рейсе исследовательском.
        Справочный автомат быстро выдал мне шифры подходящих файлов. Один за другим я выводил их на дисплей, прикидывал тематику и новизну, отбирал пригодные, по моему мнению, для Бируты, отбрасывал явно ненужное. Рядом со списком автомата вырисовывался постепенно мой список, покороче. Завтра по нему двинется Бирута. Разумеется, гораздо медленней меня.
        Последним в списке автомата значился пункт: «Планета Рита. Стереоленты «Урала». Всё логично: рейс «Урала» был именно исследовательским.
        А ленты эти я знал давно. Все одиннадцать! Ещё в седьмом классе, когда готовил доклад о Рите, я прочитал и просмотрел о ней всё, что возможно. И, конечно, прежде всего, материалы «уральцев». Три ленты я отобрал тогда для доклада и показал в классе.
        Сейчас снова захотелось посмотреть их. Может, хоть на минуту вернутся почти забытые детские ощущения? Может, снова почувствую себя подростком, для которого далёкая Рита - всего лишь красивая мечта?
        Я набрал шифры трёх лент, которые когда-то демонстрировал в школе. Тех лент, что рассказывали о важнейших встречах землян с дикими жителями Риты.
        Встреча первая
        Громадные, как простыни, листья пальм. Под ними сумрачно и сыро. На небольшой солнечной прогалине - сочная высокая трава. И на длинных голых голубоватых стеблях - яркие пышные багровые цветы, похожие на пионы. Над цветами - пятнистые, не меньше раскрытой большой книги, бабочки. У нас таких и в коллекциях не увидишь.
        В лесу пусто - ни тропинки, ни зверя. Только птицы галдят где-то вверху, над листьями пальм.
        Вот между стволами неторопливо, тихо прошёл астронавт. Он в высоких кремниоловых чулках с пружинящими каблучками. Такие чулки не прокусит змея. Они не боятся ни воды, ни льда, ни раскалённых песков. И их почти не чувствуешь на ноге. Этой обуви уже больше двухсот лет, но до сих пор она незаменима для любых путешествий.
        Мы видим спину астронавта и не знаем, кто это. Ясно только, что мужчина. Широкие сильные плечи, крепкие ноги, мускулы которых так и играют под тонкой серой тканью обтягивающих брюк.
        Он уходит в лес, этот астронавт, и за ним идёт ещё один, и ещё. Круглые белые шлемы мелькают среди мохнатых стволов, окутанных толстым зелёным мхом, и исчезают вдали.
        И тогда из-за толстого ствола медленно выдвигается коричневое волосатое плечо, затем коричневая голова с копной спутанных тёмных волос и курчавой бородёнкой на резко скошенном подбородке.
        Голова глядит вслед ушедшим астронавтам.
        Видно, они уже не внушают опасений, потому что человек выходит из-за дерева весь - совершенно голый, коричневый, волосатый, опирающийся на толстую суковатую дубину.
        Не поворачивая головы, он негромко, протяжно говорит: «О-о-у-у-л!», и из-за двух соседних толстых коричневых стволов выходят ещё два таких же коричневых волосатых человека.
        Они тоньше и чуть выше первого, и бородки у них только пробиваются, и в руках у них не суковатые дубины, а короткие копья - обыкновенные копья, каких полно в исторических музеях Земли.
        Эти двое тоже глядят вслед астронавтам, затем один из них цокает языком и, выпятив нижнюю губу, покачивает головой.
        Видно, астронавты ему не очень-то понравились.
        - Хой! - негромко командует первый человек, тот, который с дубиной, и все трое поворачиваются к нам спиной и двигаются вглубь леса, вслед за астронавтами. Ещё несколько секунд - и коричневые волосатые люди исчезнут за толстыми, мохнатыми стволами деревьев.
        И в это время рядом со стереокамерой раздаётся громкий металлический щелчок.
        Трое коричневых мгновенно поворачиваются лицом к камере. Двое крайних держат наготове копья. Средний отвёл для удара суковатую дубину.
        Они на несколько секунд застывают в этих позах, изучая непонятного противника и позволяя себя фотографировать. В их маленьких, как щёлочки, глазах бегают тёмные зрачки. В глазах - страх. Страх и ненависть. И ничего больше.
        Сильные коричневые тела напряжены. И хорошо видны развитые мускулы рук и груди.
        Это сильные люди. Но лица их некрасивы. Они не вызывают симпатий.
        Но вот, наконец, один из людей делает резкое движение, и в воздухе летит копьё. Оно летит прямо на стереокамеру и, кажется, будто вот-вот вонзится тебе в грудь. Но камера резко отодвигается в сторону, и видно, как копьё втыкается в землю возле мохнатого ствола пальмы, как, постепенно затихая, дрожит тонкое древко.
        А когда камера вновь возвращается в прежнее положение, трёх диких охотников уже нет.
        В лесу, как и раньше, тихо и пусто, и громадные пятнистые бабочки бесшумно летают с цветка на цветок. Лишь высокая трава медленно распрямляется там, где только что стояли три косматых коричневых человека…
        …Я выключил дисплей, задумался.
        С этими людьми ещё придётся встретиться. Больше того - жить с ними рядом, учить тому, что знаю я сам, учить добру.
        Хватит ли терпения - у меня, у других?..
        Ведь дикарям очень далеко до настоящих людей. Они не знают жалости, не понимают цены человеческой жизни. Убили же они Риту Тушину - спокойно, деловито… И главное - ни за что! Хотя она пришла к ним с добром.
        Конечно, Бирута тоже видела эти стереоленты. Их много раз показывали по телевидению. Их знала вся Земля. И на лекциях в «Малахите» их не раз вспоминали.
        Но мне не хотелось, чтобы Бирута сейчас снова всё это смотрела. Наверное, это помешало бы ей работать над рассказом, создало бы совсем не то настроение.
        Поэтому две оставшиеся стереоленты я быстро скопировал и положил в карман. Вот-вот войдёт Бирута. Лучше унести копии в каюту, в наш «пенал», и, когда будет закончен рассказ и появится подходящее настроение, прокрутить их вместе с нею.
        Несколько дней потом думал я, что ждёт нас на далёкой планете, так до конца и не понятой. Зачем мы летим? Ради чего навсегда простились с нашей ласковой и удобной Землёй?
        Видно, так уж устроен человек, что какие-то проклятые вопросы мучают его всю жизнь, хотя, казалось бы, давно решены другими. И каждое новое поколение всё главное решает для себя заново, как бы не доверяя надёжному, дорого оплаченному опыту отцов.
        Казалось бы, всё, что связано с планетой Рита, решено давно. Ещё до моего рождения о судьбе этой планеты спорила вся Земля. Всех это касалось! После возвращения «Урала» споры шли в научных советах, академиях и институтах, на заводах, фабриках и в учреждениях, по телевидению и радио, в газетах, журналах и книгах.
        Большинство астронавтов «Урала», и прежде всего Михаил и Чандо Тушины, первыми сказали, что Земля должна помочь жителям Риты. В своих статьях, книгах и интервью «уральцы» доказывали, что негуманно оставить наших биологических братьев в темноте и невежестве на десятки тысячелетий, обречь их на повторение всех тех бесчисленных кровавых ошибок, которые совершило за свою историю земное человечество.
        Поначалу возражений не было. Всё казалось просто, ясно, логично и благородно. Однако вскоре большая группа известных историков выдвинула серьёзные возражения.
        Историки напомнили, что существует разница между субъективными намерениями тех, кто предлагает помощь другому народу, и объективным значением их поступков. И эта разница становится громадной, когда сам народ, отставший от других, не просит о помощи.
        - Навязанная помощь - почти всегда насилие, - утверждали учёные. - И даже самые добрые намерения в таком деле ничего не меняют.
        Тысячи христианских миссионеров, отправляясь из Европы к дикарям Африки или Океании, свято верили, что несут туземцам только добро, только просвещение и благоденствие. А приносили, по сути, колониальную эксплуатацию, потому что вслед за миссионерами приходили те, кто подчинял жизнь чужих народов своим интересам. Прежде всего - наживе.
        - Помощь, о которой не просят, - утверждали историки, - вызывает невольное сопротивление. И оборачивается насилием, навязыванием чуждых порядков слабым народам. Это и есть установление власти одних народов над другими. Где гарантии, что на Рите, пусть и невольно, не получится такого навязывания своих порядков? Ведь первые же контакты астронавтов с аборигенами показали, что о добровольности не может быть и речи. Дикари уважают только силу и подчиняются только ей. Значит, кроме насилия, иного средства цивилизовать их просто нет. И если даже насилие не будет сопровождаться кровопролитием - допущение почти нереальное! - всё равно оно будет насилием. И, по сути, колонизацией. И потому вмешиваться в историю другой планеты земляне не должны. Пусть она развивается самостоятельно. А Земля вправе лишь послать туда несколько десятков наблюдателей. Чтобы углубить знания о первобытном обществе.
        Что делать потом с этими наблюдателями, историки не уточнили. Ведь наблюдатели явно выпадут из своей эпохи…
        С этого и началась дискуссия. Многие группы профессионалов в ней участвовали. Только астрономы, будто сговорившись, поначалу молчали.
        Философы упрекали зачинщиков спора в неумении отличить колонизацию от братской и бескорыстной помощи, примеров которой на Земле было очень много. Не всюду же господствовал национальный эгоизм!
        Экономисты приводили примеры того, как земные народы при братской помощи других, более развитых, перешагивали от первобытного общества сразу к современной цивилизации.
        - Только внешне! - горячо возражали историки. - Только по внешним приметам!
        Астронавты доказывали, что человечество не имеет морального права выпускать из поля зрения единственную планету, где такой же воздух, такая же вода и такие же люди, как на Земле. Во Вселенной это величайшая редкость. Двести с лишним лет искали такую планету астронавты. Многие десятки самых смелых сынов Земли погибли в поисках. И теперь, когда планета найдена, отказываться от общения с её обитателями - значит, признать, что жертвы были напрасны и что дальнейшие поиски бессмысленны. На планете Рита немало пустых материков и островов. Следовательно, у сравнительно немногих землян, прибывших туда, впереди десятки веков спокойного и свободного развития, при котором они ни в чём не стеснят аборигенов. И даже если совершенно не вмешиваться в их жизнь, а только торговать с ними, всё равно длительное общение с людьми высокой цивилизации ускорит развитие дикарей, избавит их от многих бедствий. И постепенно это общение создаст предпосылки для слияния двух биологически братских человечеств в единое общество.
        Всё новые и новые группы людей вступали в дискуссию. И только астрономы упорно молчали, хотя за это молчание на них уже и посыпались упрёки.
        Два крупнейших электронных центра - в Чикаго и в Кургане - были выделены Всемирным советом астронавтики для того, чтобы учитывать все высказанные в печати или в эфире мнения о судьбе далёкой планеты.
        Учитывалось всё! И слёзы матерей, говоривших, что они растят детей не для исчезновения «в космической мясорубке». И спокойные, суровые слова седых отцов, вспоминавших, что и они в молодости уходили в неизвестность. Ведь без этого юность - не юность… И горячие клятвы мальчиков и девочек, юношей и девушек, готовых хоть сейчас лететь на Риту и отдать жизнь за счастье её дикарей.
        Немало сторонников завоевало в этой дискуссии предложение компромиссное: вначале послать на Риту наблюдателей, затем обсудить на Земле их доклады и только после этого отправлять поселенцев. Однако и количество нападок на этот вариант оказалось рекордным. Главный упрёк был один - медлительность: «Человечество не может двести лет решать одну проблему!» Почему-то Земля не любит медлительных и осторожных решений.
        Но в конце концов вступили в дискуссию и астрономы - сразу на всех материках, сразу на тысячах теле - и радиоканалов, сразу в бесчисленном количестве газет и журналов. Вряд ли остался на планете хоть один действующий астроном, который не поучаствовал в невиданном доселе астрономическом наступлении на умы человечества.
        Удивительные люди, эти астрономы! Сколько ни читал о них, всегда восхищался.
        Обычный человек мыслит масштабами своего города, посёлка, сёла. По крайней мере повседневно, в рабочей обстановке.
        Общественный деятель уже должен повседневно, именно в рабочей обстановке, мыслить масштабами целой страны. Даже если поле его деятельности - небольшой посёлок. Замкнётся в мыслях на одном посёлке - обязательно ошибётся.
        Хороший политик ежеминутно мыслит масштабами планеты. Даже если решает задачи небольшой страны. Однако и масштабами одной нашей Галактики мыслить ему практически незачем. Это может быть лишь его увлечением.
        Для астронома увлечением может быть политика или география. А мыслить повседневно он должен масштабами Вселенной, даже если занимается «узко» Луной или астероидами. Это его работа. Не умеющей мыслить масштабами Вселенной - с бесчисленным множеством галактик - настоящим астрономом не станет.
        Изо всех астрономов правителем государства стал один лишь Улугбек. И то лишь потому, что был внуком Тамерлана. Средневековый Самарканд получил при Улугбеке не только приличную обсерваторию, но и приличную жизнь. Однако астрономия его и погубила. Исламские ортодоксы обвинили Улугбека в ереси, убили его самого, уничтожили обсерваторию… Сочетание политики и астрономии не удалось…
        Астрономов всегда было ничтожно мало. Но для общего роста самосознания человеческого они всегда делали невероятно много. Самосознание начинается с осмысления своего места - в семье, в обществе, на планете, в мироздании. Место человека в мироздании выясняют и определяют астрономы. И, соответственно, задачи человека во Вселенной им тоже виднее. Хотя политики думают иначе. Но именно политики в этом ошибаются. Они всегда ошибаются чаще астрономов.
        Работают астрономы в тиши, их мало кто знает, и их долгое молчание в начале всемирной дискуссии поначалу было не очень заметно.
        Однако, когда они наконец заговорили, все остальные примолкли.
        Астрономы напомнили о том главном, что подзабыли люди за последние сто лет относительно спокойного развития. Напомнили о том, что Солнцу нашему осталось жить всего-то четыре с половиной миллиарда лет. В нынешних его границах… А потом в нём выгорит весь водород, начнёт гореть гелий, и Солнце распухнет до размеров красного гиганта, поглотит все ближние планеты, включая Землю и Марс, и ещё через миллиард лет сожмётся до белого карлика.
        Однако и до распухания Солнца не сможет дожить человечество на обречённой Земле. Ещё около миллиарда лет украдёт у него космический путь Солнечной системы, который неумолимо влечёт её в галактический рукав Персея. Там особенно часто и густо вспыхивают Сверхновые звёзды. Их близкое и безжалостное излучение уничтожит всё живое вблизи Солнца.
        Родилось оно в галактическом рукаве Стрельца. И, возможно, как раз в результате взрыва Сверхновой. Идёт к рукаву Персея, где происходит то же самое. Ровненько полпути пройдено…
        Но и это ещё не всё, что уготовил людям космос… Есть и кое-что поближе. В самом конце двадцатого века было обнаружено точнёхонько на солнечной трассе громадное и густое газопылевое облако, в которое Солнце со всеми планетами врежется совсем уже скоро - через полсотни тысяч лет. И потускнеет солнечный свет на Земле, поползут в сторону экватора льды с полярных шапок, раздавят самые северные и самые южные города, накроют плодородные поля, изменят климат на всей планете.
        Густая космическая пыль неизбежно проникнет в земную атмосферу, затруднит, а местами и вовсе оборвёт радиосвязь, сократит количество кислорода. Да и уменьшение растительности на планете тоже сократит его процент в воздухе.
        Холод, голод и кислородное голодание охватят Землю. И надолго ли, даже сами астрономы не знают. Ибо ни глубина, ни границы газопылевого облака пока не измерены. Автоматические зонды, посланные к нему, не возвращаются, вязнут в нём, как в болоте.
        В середине двадцатого века некоторые фантасты, которые были ещё и учёными, допускали, что в таких облаках может скрываться безжалостный космический разум.
        Доказательств этого пока нет.
        Но нет и доказательств обратного.
        Именно по таким причинам, объяснили астрономы, был в своё время тихо похоронен красивый проект Фрэнка Дайсона, предложившего создать населённую сферу вокруг ближних солнечных планет. Учёный Дайсон разрабатывал свой проект, ещё не зная неумолимой судьбы нашего Солнца и глубоких колдобин на его пути. Дайсону казалось, что Солнце будет почти неизменным и просто тихо погаснет.
        Но когда астрономам стало ясно, что Солнечная система - всего лишь временное пристанище человечества, что людям неизбежно придётся бежать отсюда, как с тонущего корабля, возник естественный вопрос: зачем же столетиями строить плот вокруг обречённого судна? Не проще ли поискать другую подходящую планету в другой солнечной системе - с большим запасом времени?
        Именно тогда, в начале двадцать первого века, была похоронена идея сферы Дайсона, и всерьёз началось проектирование дальних звездолётов.
        Вот что - если обобщённо! - сказали астрономы в той дискуссии, и спросили человечество: можно ли при таких радужных перспективах отмахнуться от единственной пока космической сестры Земли - планеты Рита? Да ещё при том условии, что ритянское солнышко (астрономы, словно сговорившись, везде называли его с прописной буквы - Солнышко) на миллиард с лишним лет моложе нашего, и на пути у него нет ни злых Сверхновых из рукава Персея, ни газопылевого облака. Только что то Солнышко из-за такого облака выглянуло… Не скоро с другим встретится…
        Конечно, соглашались астрономы, не очень-то гуманно занимать пустующие земли, которые через миллионы лет пригодятся и самим потомкам нынешних дикарей Риты. Но ведь и тонущие в море путешественники поступают не очень гуманно, занимая каюты своих спасателей. Спасение утопающих всегда почему-то связано с некоторыми неудобствами…
        Однако - спасают!
        Видимо, со временем удастся разъяснить всё это потомкам нынешних аборигенов Риты. Важно ещё довести их до того уровня, при котором они смогут понять подобные объяснения…
        Ошеломлённое астрономами человечество поначалу примолкло, и тем самым обнаружило свою вчерашнюю астрономическую неосведомлённость. Дискуссия, вроде бы, иссякла. Потом раздались отдельные истошные голоса:
        - А что будет, когда ритянское Солнышко тоже станет красным гигантом?
        - Неужели человечеству придётся скитаться всю свою будущую историю?
        - Придётся, - охотно согласились астрономы. - Придётся «ехать на перекладных», если люди хотят жить и продолжать свой род. Придётся всё время искать новые планеты и новые солнца. Возможно, в дальнейшем искать уже вместе с человечеством Риты. Покоя не будет никогда. Покой бывает только от невежества. Ибо звёзды, как и люди, рождаются, живут и умирают. У каждой - свой срок. У одних больше, у других меньше. Наше Солнце - одно из самых долговечных. Нам повезло! А вечных звёзд во Вселенной не было, нет, и не будет. Как, впрочем, и сама она не вечна. Когда-то родилась и когда-то умрёт - сожмётся в точку. Вселенная пульсирует. Ещё великий Эйнштейн с этим очень неохотно согласился, когда петербуржец Александр Фридман предложил ему этот вывод из самой эйнштейновской теории относительности. И все последующие открытия полностью подтвердили эти расчёты.
        Человечество не сможет ни отменить смерти Вселенной, ни выскочить за её пределы. Оно умрёт вместе с нею.
        Но до этого пока далеко. Срок существования всех нейтронов Вселенной - сто миллиардов лет. Потом они превратятся в излучение. А прошли лишь пятнадцать миллиардов лет.
        Впрочем, на этой длинной дороге ждёт человечество гораздо более близкая и ужасная космическая катастрофа. Дело в том, что на сближение с нашей Галактикой идёт со страшной скоростью громадная галактика, известная как туманность в созвездии Андромеды (М-31 по каталогу Мессье).
        Туманность Андромеды в несколько раз больше нашей Галактики и, вонзившись в неё примерно через пять миллиардов лет, запросто её разрушит. Как разрушила недавно два своих небольших спутника - карликовые галактики М-32 и М-33.
        Подобные спутники есть и у нашего Млечного пути - карликовые галактики Большое и Малое Магеллановы облака. Но наша Галактика не агрессивна - на сближение с ними не идёт.
        Неизбежное столкновение двух галактик вынудит земное человечество - если оно доживёт до той поры! - искать себе новое пристанище уже в пределах звёздных систем других галактик. И, следовательно, возникнет со временем крайняя необходимость изучать соседние галактики, хотя бы по их окраинам.
        Таковы вполне научные астрономические перспективы, разом обрушившиеся на человечество.
        Вот на такой весёленькой ноте та давняя дискуссия и завершилась. Спорить стало не о чем, и вычислительные центры подвели итоги.
        Тогда и было принято решение о строительстве корабля «Рита-1», уже полностью спроектированного добровольцами, и об отборе молодых астронавтов для первого полёта.
        В той давней, самой широкой земной дискуссии мы, понятно, не участвовали. Однако отвечать за судьбу целой планеты и её народов нам теперь придётся.
        А ведь мы ещё мальчишки и девчонки. Мы очень немногое знаем и умеем. Наши ошибки, даже самые малые, могут стать великими кровавыми бедами для человечества Риты. Наши подвиги, даже самые скромные, могут ускорить его прогресс на целые века. От нас слишком многое будет зависеть. Потому что мы будем невероятно сильны на этой дикой планете.
        Но большая сила требует и большой осторожности. Ибо неосторожная сила - бедствие. Даже если она и добра.
        Доброты у нас хватит.
        Хватит ли осторожности?
        12.Фантастика и жизнь
        Кончаются наши сто дней. Послезавтра начнём отогревать свою смену. Эти сто дней пролетели быстро, незаметно, как пролетает лето на Урале. В июне дождливо, холодно, и кажется, что лета ещё нет, что оно где-то далеко впереди. В июле, в зной, кажется, что лето тягуче и бесконечно. Ещё бездна тёплых дней в запасе! А в октябре облетят листья, оглянешься, и - будто всего день прожил. И впереди - тягучая бесконечная зима.
        С нами ничего не случилось. Космос больше не говорил, механизмы работали исправно, мёртвые космические корабли на пути не попадались. Короче, не было ни одного из тех захватывающих приключений, которые так здорово разрисовывала в своём фантастическом рассказе милая моя Бирута.
        Коэма помогла ей. Бирута написала рассказ быстро. Вернее, записала. Я просмотрел эту запись - дух захватило. Я увидел то, что - кто знает? - и на самом деле могло бы случиться, если бы, проходя мимо радиомаяка, мы повернули корабль к звезде Б-132, а от неё - к звёздному скоплению.
        Но, видимо, рано ещё коэмам состязаться с книгами. Потому что Бирута, «уложив» рассказ в коробочку, записала его потом и от руки. И очень долго черкала написанное. И затем дважды - терпеливо, медленно - перечитывала рассказ диктографу.
        И когда я прочитал вынутые из диктографа аккуратные листки, я увидел гораздо больше, чем тогда, когда сжимал в кулаке коэму с первой записью рассказа. По существу, я увидел на отпечатанных листках совсем другой рассказ - более полный, более умный, более интересный.
        Теперь я мог быть совершенно спокоен: мои коэмы не погубят литературу на Земле. Но помочь писателям, ускорить их труд - они, пожалуй, способны.
        Сто дней мы с Бирутой дежурили в рубке, вели дневники - корабельный и свой, занимались в спортзале, прочитали немало книг. В космосе человек меньше спит и меньше устаёт физически, чем на Земле, и мы всё время чувствовали себя свежими, бодрыми. Нам не было скучно, хотя мы почти всё время были вдвоём. Мы слишком мало были вдвоём на Земле. И неизвестно ещё, как сложится всё на Рите. И мы считали эти сто дней своим свадебным путешествием.
        По жребию нам с Бирутой предстояло будить Женьку Верхова и Розиту. Но мне не хотелось будить Женьку и водить его по кораблю, и сдавать ему дежурство. Гораздо приятнее было бы разбудить Али и Аню и провести сутки с ними.
        Как-то я сказал об этом Бируте, и она удивлённо покосилась на меня, а потом рассеянно поддержала:
        - Да, да! Конечно! Лучше будить Бахрамов!
        Она не говорила больше ничего, но я и так понял: думала она не о Женьке, а о Розите. Бируте не хотелось, чтобы я водил по кораблю Розиту. Это было странно, смешно и бессмысленно, но Бирута до сих пор ревновала. Только потому, что когда-то давно, ещё в «Малахите», я однажды слишком горячо хвалил голос Розиты и слишком долго смотрел на неё.
        А меня тогда просто поразило, что Розита - с Женькой. Но не объяснять же это Бируте!
        Ещё с первых дней дежурства я собирался попросить Бруно обменяться «подопечными». Но всё оттягивал разговор. Было как-то неловко. Бруно наверняка спросит: «Почему?» Сказать правду - что Женька мне неприятен - нельзя. Лгать? Не привык.
        И вот уже последние дни, и тянуть больше с разговором нельзя. И тут я вспомнил Марата и подумал: зачем себя насиловать? Почему я не могу провести эти сутки с Али просто потому, что Али - мой друг?
        В общем, я сказал Бруно. А он даже не спросил: «Почему?» Он сразу согласился:
        - Ладно. Мне всё равно.
        А Женька, когда проснулся, обиделся. Он знал, что будить его должны были мы с Бирутой. И всё понял.
        Мне давно казалось, что Женька хотел бы заставить меня забыть о том давнем, школьном, разделившем нас. Он как бы каждый раз искренне, но, разумеется, молчаливо удивлялся, когда нечаянно обнаруживалось, что я помню.
        И это его немое удивление как бы подчёркивало, что плох не он, совершавший некогда подлости, а я - потому что помню их. А мне просто не хотелось с ним общаться. Всего-навсего. Ещё когда я был маленьким мальчишкой, отец внушил мне презрение к подлости, и неверие в то, что подлец способен исправиться. «Подлость как горб, - сказал однажды отец. - Это на всю жизнь».
        Я хорошо помнил его слова. И вообще: у меня хорошая память. Таня не раз говорила, что с моей образной памятью можно было стать писателем.
        Разумеется, если бы я к тому же любил писать!
        Может, у Женьки слаба образная память? Он забывает многое сам и потому невольно надеется, что забыли другие… И искренне удивляется, когда видит, что не забыли…
        Впрочем, отец говорил, что подлецы всегда надеются на забвение.
        Женька почти не разговаривал со мной, пока мы сдавали дежурство. Только так - обычные и неизбежные фразы. И он сам вызвался остаться в рубке, когда мы затеяли традиционный прощальный вечер.
        На этом вечере я пил редкое старинное вино из тёмной бутылки. Оно было невероятно ароматным, и пьянило, кажется, одним своим запахом. И от этого лёгкого опьянения жизнь казалась проще и веселее, и люди - красивее, и будущее - лучезарнее.
        У нас был весёлый вечер. И мы умудрялись плясать в маленькой кают-компании. И, должно быть, из-за того старого вина Розита решила сплясать бешеную кубинскую «байлю». Мы плясали «байлю» вместе - Розита и я. И казалось, что отступили стены и столы тесной кают-компании, что стало просторно, как в залах «Малахита», что пол, в который мы отчаянно били каблуками, прочно стоит на земле, а не висит в бездне, которой нет ни конца, ни края.
        Ах, какой жаркий танец, эта «байля»! Ах, как улыбаются кубинские женщины, когда пляшут её! С ума можно сойти!
        Когда мы улетали, кубинская «байля» была самым весёлым танцем на Земле. А что сейчас пляшут земные мальчишки и девчонки? Забыли, небось, «байлю»? И только мы лихо отплясываем её - в космосе, в пятнадцати парсеках от Земли…
        Оборвалась мелодия, я остановился и увидел, что у Бируты такие глаза!.. Нет, просто невозможно плясать с Розитой, когда у твоей жены такие измученные глаза.
        Я сел рядом с Бирутой и обнял её худенькие беззащитные плечи, и затянул какую-то песню, и все поддержали. Потом Али гортанно пел весёлые арабские песни, а Розита - весёлые испанские. А я подумал, что нынешнему молодому арабу или испанцу там, на Земле, эти песни показались бы старинными, полузабытыми. Полвека! Если бы на Земле у нас остались дети - они уже годились бы нам в родители.
        А ведь я чуть было не оставил на Земле ребёнка. С помощью Лины…
        И как это меня Бог уберёг? Вот было бы мучений!..
        Лина, наверное, сейчас уже бабушка. И я вполне годился бы ей в младшие сыновья. Небось, всё такая же пухленькая… Она очень хотела, чтобы я вспомнил её, когда прилечу на Риту. А сама-то Лина меня ещё помнит? Вряд ли…
        От всего этого стало грустно, но не надолго, потому что я ещё раз хлебнул ароматного старого вина из пузатой тёмной бутылки.
        13.Снова на двадцать лет
        И снова плотно, герметически, закрыта дверь нашей тесной, но уже привычной обжитой каюты. Кончились наши с Бирутой сто дней. Теперь эта дверь откроется через двадцать лет. Или не откроется совсем - кто знает?
        У нас остались минуты. Вот-вот включится микрофон там, в рубке, и раздастся голос Али, и мы будем прощаться. И разбудят нас уже перед посадкой на Риту, когда всех будут отогревать и будить.
        Нам будет тогда по семнадцать. На Земле нам даже не разрешили бы жениться.
        Может, Марат не верил, что ему снова стукнет семнадцать? Может, его мучили какие-то страхи или предчувствия, и поэтому он попросил лишние сутки?
        Сейчас и я не отказался бы от лишних суток. Но не из-за предчувствий, у меня нет их. Из-за Бируты! Мне очень хорошо с ней!
        Мы сидим на койке обнявшись, и молчим. Мы уже всё сказали друг другу, мы устали от ласк. Но не чувствовать Бируту рядом в эти последние минуты - выше моих сил.
        Если бы кто-нибудь дал мне власть над Временем, кажется, я решился бы сейчас сказать это сакраментальное: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»
        Но у меня нет власти над Временем. И ни у кого никогда её не было и не будет. Люди могут только мечтать об этом. И, наверно, это единственная вечная их мечта, которой никогда не суждено стать реальностью.
        Время неумолимо и не способно считаться с желаниями и чувствами живых существ. От него смешно ждать милости. Её не будет.
        Далеко от нас, в рубке, щёлкает микрофон. Это Али. Сейчас он - наше Время. Но Али - друг. А если бы с нами прощался Женька, казалось бы, что Время - враг.
        - Тарасовы! Слышите меня?
        До чего нежен голос Али! До чего робок!
        Я тоже включаю микрофон, и Бирута тихо отвечает:
        - Слышим, Али. Нам пора?
        - Это как вы решите, ребята. Я не ваш судья. Я ваш слуга.
        - Всё равно, - говорит Бирута. - Когда-то надо.
        - Тут я не властен, - признаётся Али. - Я хотел бы стать добрым богом. Но мне не доверяют. В старину сказали бы, что я не подхожу по анкетным данным.
        - Ждать - хуже, - вставляю я. - Давай прощаться, Али! Давай прощаться, Анюта!
        Ещё я помню, как ложились мы на койки, как застёгивали ремни. И помню, как сжал я в последний раз длинные тонкие холодные от волнения пальцы Бируты.
        И это было последнее, что сделал я во второй ленте своей первой жизни.
        Лента третья. Мечта моя, боль моя - планета Рита
        1.«Ритяне приветствуют вас!»
        Вставать нам ещё не разрешали, но я осторожно поднялся и включил наружный телевизор.
        Половину экрана занимает край громадного голубого шара. Он вертится под нами, и мы видим белые острова ватных облаков, и голубые океаны, и небольшие жёлто-зелёные материки. Голубой шар очень похож на Землю.
        Мы на орбите возле нашей новой родины. Давно ли - не знаю. Надо бы спросить в рубке, но там не до нас.
        Зато, пожалуй, можно попробовать вызвать маму. Наверно, и её разбудили.
        Я отыскиваю кнопку семнадцатой каюты на панели, включаю микрофон.
        - Ма, - тихо говорю я. - Мама.
        В ответ - молчание.
        Оно кажется мне долгим, бесконечным, страшным.
        Я успокаиваю себя тем, что мама не сразу может ответить. Она одна - некому даже расстегнуть ей ремни.
        А может, её ещё не разбудили?
        Но вот я слышу щелчок.
        - Алик? Здравствуй! Как чувствуешь себя? Как Рута?
        - У нас всё прекрасно, ма! Как ты?
        - Ещё не разобралась. Но кажется - нормально.
        - Телевизор включила, ма? Наружный.
        - Ещё не вставала. А там что-то интересное?
        - Рита, ма! Она очень похожа на Землю! Но ты не спеши. Мы, наверно, ещё долго будем на орбите.
        - Даже дольше, чем тебе кажется.
        - Почему?
        - Прививки. Наверняка будут делать прививки.
        - А мы и не думали.
        - А вам и не надо! Об этом думают медики. А почему Рута молчит?
        - Я слушаю, мама. Здравствуй.
        Впервые Бирута назвала её мамой. На Земле она говорила: «Лида».
        - Я очень соскучилась по тебе, девочка.
        - Я тоже, мама. Как только разрешат выйти - мы придём к тебе.
        - Как вам дежурилось? - спрашивает мама.
        - Отлично! - отвечает Бирута. - Мы много раз стояли перед твоей каютой, мама.
        Я чувствую, Бируте нравится произносить: «мама».
        - Только не спеши вставать, ма! - предупреждаю я. - Когда нас будили на дежурство, я поспешил и упал.
        - Ты всегда был торопыгой! - Я чувствую, что мама улыбается. - За меня не волнуйся.
        - Внимание! - врывается в разговор громкий голос из рубки. - Внимание! Астронавты «Риты-три»! Поздравляем вас с прибытием к планете Рита!
        Я узнаю чёткий жестковатый голос одного из наших командиров, Фёдора Красного.
        Он должен был вести корабль на последнем этапе. Он и вывел его на орбиту.
        - К нашему кораблю, - продолжает Фёдор, - только что подошла ракета. В рубке сейчас Михаил Тушин - вот он, рядом со мной, можете поглядеть, если у вас включены видеофоны. И ещё к нам прибыли десять медиков, которые будут делать прививки. Передаю микрофон Тушину.
        - Здравствуйте, ребята! - Это уже глуховатый, знакомый по земным телепередачам голос Тушина. - Ритяне приветствуют вас! Мы очень ждали вас, ребята! Нам трудно. Много дел и мало рук. А ведь вас тут столько же, сколько и нас на Рите. Теперь горы свернём.
        Тушин откашливается и продолжает:
        - Рая мы вам, конечно, не обещаем. Рая нет. Да и не за тем вы летели. Так ведь? Вы понимаете - мы сделали всё, что могли, чтобы вам было легче, чем нам. Но пока не всё тут легко. Ну, с болезнями справились. Однако заплатили за это несколькими жизнями. У нас сейчас есть мощные средства против местных болезней. Вам сегодня всем сделают прививки. Но у нас тут не только болезни. Местные племена кочуют, переплывают на плотах моря. Два диких племени высадились на наш материк. Когда мы прилетели, он был совершенно пустым. А теперь нам поздно уходить, слишком многое сделано. Строится город, действуют заводы, рудник. Нефть качаем на Севере. Поздно уходить! Но дикари есть дикари. Они на нас нападают, охотятся за нами в лесах. Мы потеряли из-за этого немало людей. В основном - женщин. Гибнут неосторожные. Те, кто не пользуется защитным электромагнитным полем. Кто забывает надеть космошлем. Я особенно хочу предупредить наших молодых астронавток. Не увлекайтесь в лесах всякими цветочками и бабочками! Они здесь очень красивы, но среди них есть ядовитые. А главное - увлекаясь ими, женщины забывают об
осторожности. И тогда в них летят отравленные стрелы. Мы делаем всё, что возможно. Но мы не способны и не имеем права истреблять туземцев.
        Тушин снова откашливается и тихо отвечает на какой-то вопрос там, в рубке:
        - А? Нет! Спасибо!
        Потом громко продолжает:
        - Пожалуй, я рассказал вам самое сложное. Остальное проще. Остальное зависит от нашего труда, нашей настойчивости, нашей дисциплины. А теперь ещё и от вашего труда, вашей настойчивости, вашей дисциплины. Мы справились с природой на Земле, справимся с нею и тут. Человек - везде человек! Встанем прочно на ноги и сами пойдём к аборигенам. В конце концов все они станут нашими друзьями, нашими братьями. Но для этого мы должны создать промышленность, построить с избытком школы и больницы, построить с избытком жилища. Местные жители не поймут наших слов, не поверят нашим обещаниям. В их сознании мир ещё целиком враждебен им. Они не способны усвоить ту идею, что чужое племя желает им добра просто так, ни за что, безо всякой корысти для себя. Но они не смогут не оценить те материальные блага, которые мы им предложим со временем. И именно с этого начнётся их быстрый прогресс. Мы верим, что через несколько поколений на этой планете будет единое общество, где потомки сегодняшних дикарей смогут выполнять самую сложную, самую квалифицированную работу. Эти потомки смогут овладеть современной наукой, создадут
своё искусство, и сами будут просвещать дальние дикие народы. Тот путь, который они прошли бы без нас за десятки тысяч лет, с нами они пройдут за столетие или за два. И это будет означать, что коммуна Земли выполнила свой братский долг перед человечеством Риты. Наше поколение начинает эту работу. И мы наверняка увидим первые её результаты.
        Мы аплодируем у себя в каютах, подняв руки к микрофонам.
        По всему кораблю слышатся эти аплодисменты. Словно морской шторм бушует в динамиках.
        А потом сквозь них пробивается настойчивый стук. Это Тушин стучит по микрофону: просит слова.
        Аплодисменты стихают.
        - Так-то лучше, - тихо произносит Тушин. - Мы не в театре… К вашему прибытию, ребята, - говорит он уже громче, - мы приготовили небольшой подарок. Вас ждут сто двадцать квартир. Так что двести сорок человек сразу могут поселиться в современном доме.
        И снова мы аплодируем перед микрофонами.
        И снова Тушин стучит по микрофону в рубке, чтобы успокоить нас.
        - Остальное будем строить, - добавляет он. - Месяцев через восемь из корабля уйдут все. Теперь ещё хочу похвалиться. У нас есть школа. Большая. И ваши дети будут в неё ходить. Есть больница. Тоже большая. Работает сталеплавильный цех, ремонтный завод, заводы пластмасс, клеецемента, железобетона, пластобетона, текстильная фабрика. В общем, кое-что есть. В недрах вашего корабля сложено несколько новых предприятий. Но и в трюмах «Риты-два» ещё лежат два завода. Не успеваем…
        - Друзья! - слышится голос Фёдора Красного. - Мы не будем на этот раз регулировать из рубки поведение каждой пары проснувшихся. Потому что отогревали и будили вас в разное время. Да и некогда сейчас. Вы уже просыпались и знаете правила. Выходить из кают не надо, пока не закончат прививки. Еду принесут роботы. А пока читайте, разговаривайте, целуйтесь, чёрт возьми! Нам не так долго осталось быть на орбите. Потом вам будет некогда. Теперь небольшое объявление. Через пять часов - засеките время! - будет отправлена на Землю финишная ракета с информацией о нашем полёте и о делах на Рите. Ракета стартует из недр корабля. Возможно резкое ускорение. Поэтому просим всех за десять минут до старта лечь на койки и пристегнуться ремнями. О старте объявим, но следите за временем сами. Ракетную команду сразу после прививок попрошу в рубку. Надеюсь, всё ясно? Вопросы есть?
        Вопросов не было.
        - Тогда всё, ребята! О прививках предупредим каждую пару за десять минут.
        Микрофон щёлкает, и снова мы с Бирутой в тишине. Даже гула, к которому мы привыкли во время дежурства, не слышно. Ведь двигатели не работают.
        - Вот и сходили к маме, - почему-то шепчет Бирута.
        Нам совершенно нечего делать в тесной маленькой запертой каюте. Читать что-либо невозможно - мы слишком возбуждены. Так что не осуществить нам этот добрый совет Фёдора Красного. Наверно, на всём громадном корабле не найти человека, который способен читать сейчас.
        И тут я вспоминаю, что в шкафчике моём хранятся копии двух стереолент «Урала». Те копии, которые я снял ещё в Бесконечности, подбирая в фильмотеке материал для Бируты.
        Тогда я забыл про них. Сунул в шкафчик - и забыл. Хватало других забот.
        А теперь, пожалуй, самое время прокрутить их…
        Я вынимаю стереоленты, закладываю в приёмник, и мы с Бирутой смотрим на маленьком экране две давние-давние встречи «уральцев» с жителями той загадочной планеты, которая вертится сейчас под нами.
        Встреча девятая
        Селение, окружённое лесом. Круглые островерхие шалаши, покрытые в несколько слоёв широкими блестящими листьями, вразброс стоят на поляне.
        В селении почти пусто. Несколько детей играет между шалашами. Женщины иногда перебегают из хижины в хижину, подбрасывают две-три ветки в костёр, чтобы не погас.
        У жителей селения кожа светлая, почти жёлтая, с лёгким зеленоватым отливом. Очень странная, на земной взгляд, кожа.
        В селение входят мужчины-охотники, стройные, высокие - почти на голову выше женщин. От пояса вниз у мужчин спускаются тугие мохнатые повязки.
        Двое охотников несут на длинной тонкой жердине тушу небольшого животного. Что-то вроде нашей косули.
        Всё это происходит в тишине. Лишь вначале, когда охотники входили в селение, дети кинулись к ним и подняли радостный визг. Но он быстро утих - даже дети поняли, что добыча мала и досыта сегодня не поесть.
        Когда двое охотников сняли шкуру со своей добычи, запылали ещё три костра. Началось приготовление ужина.
        Именно в это время в селении появились три астронавта. Они медленно вели за короткие рога стреноженного оленя.
        Двое шли впереди и тянули концы верёвки, обмотанной вокруг рогов животного. Третий сзади подталкивал его двумя тонкими длинными палочками, видимо, электродами. Потому что палочек олень боялся больше всего: вздрагивал и старался уйти вперёд.
        Этим третьим астронавтом была женщина с гибкой фигурой и длинными золотистыми волосами, которые выбивались из-под небрежно надетого белого шлема. Эта была Рита Тушина, мать Михаила, единственная женщина, которая спустилась с космического корабля.
        Её именем была названа потом планета.
        Астронавты вели оленя в подарок жителям селения. Дикие охотники сразу поняли это.
        И один из мужчин, который принял у астронавтов верёвку, привязанную к рогам, сделал пришельцам ответный подарок - протянул им свою тяжёлую суковатую палицу.
        Под ударами других палиц упал в это время возле костров оглушённый олень.
        Жителей селения вроде не очень-то и удивило появление астронавтов. Гораздо больше занимал подарок. Мужчины вообще старались не обращать внимания на пришельцев. Их откровенно разглядывали лишь женщины. И, видимо, астронавты наши растерялись на какие-то минуты. Слишком уж сухо, чересчур по-деловому, встретили их охотники.
        Но зато детей интересовали именно астронавты. Дети стали плотным полукольцом возле землян и таращили глаза на серые одежды и белые шлемы.
        И тогда Рита Тушина достала из кармана горсть маленьких тёмных шариков, раздала их. Дети разглядывали шарики, не зная, что с ними делать. Рита положила один шарик в рот. Глядя на неё, и дети потащили в рот свои шарики. А Рита вынимала из кармана горсть за горстью и всё раздавала, раздавала шоколад. Тот самый, который не получали вдоволь даже дети астронавтов на корабле.
        И зачем только Рита взяла с собой эти шарики!..
        Дети дикого племени уже дрались из-за них. Они хотели ещё и ещё, и тянули к Рите жёлто-зеленоватые ладошки.
        Но у Риты не было больше шоколадных шариков. Она развела руками, вывернула пустые карманы - ясно показала, что отдала всё.
        Дети поняли и стали расходиться. Один малыш побежал, споткнулся обо что-то, упал и громко заплакал.
        Рита бросилась к нему, подняла и погладила по голове. Но, видно, он укусил Риту, потому что она резко отдёрнула руку и стала размахивать ею в воздухе.
        Малыш убежал, так же громко плача. Рита растерянно, должно быть, по инерции, сделала шаг за ним.
        Страшный, ужасный, последний свой шаг!..
        Она вскрикнула коротко и упала, и никто не мог понять, в чём дело, и даже астронавт на дереве возле посёлка машинально продолжал съёмку.
        Потом он увидел, что из глаза Риты торчит длинная тонкая стрела.
        И больше уже ничего не снимал стереоаппарат возле этого селения.
        …Лишь по рассказам Михаила Тушина и других «уральцев» жители Земли знают о том, что произошло дальше.
        Один из астронавтов мгновенно выпустил из рукава плотную пластиковую сферу. Раздутая сильной струёй сжатого воздуха, она отделила астронавтов от жителей селения. И тут же по сфере забарабанили стрелы.
        Сфера только изнутри была прозрачна. А снаружи казалась молочно-белой, и астронавты были не видны охотникам.
        Под прикрытием сферы астронавты унесли из селения Риту, не сделав ни одного выстрела, не тронув ни одного охотника.
        Стрела была отравлена, и неизвестный яд действовал очень быстро. Рита умерла, прежде чем её успели донести до ракеты.
        Молодую женщину похоронили у подножия громадной базальтовой глыбы, одиноко стоящей посреди зелёного нагорья.
        Это очень заметное место. Его несложно будет найти тем, кто прилетит на планету Рита с Земли.
        Глыба очень похожа на памятник. Да она и есть памятник. Или, по крайней мере, пьедестал для него. В одном из своих интервью на Земле Михаил Тушин признался, что в свободные часы всё рисует и рисует различные варианты памятника, который можно поставить его матери на базальтовой глыбе.
        Ещё в седьмом классе, выбрав для доклада этот эпизод, я повесил над столом портрет красивой задумчивой женщины, у которой тонкий и ровный нос, нежные и гладкие, как у девочки, щёки, и зелёные с грустинкой глаза, как бы заглядывающие тебе в душу. Часто подолгу глядел я на портрет и даже мысленно советовался о чём-то с этой женщиной.
        Она так и не увидела своей Родины. Как и её сын, она родилась в космосе. За годы полёта стала микробиологом и уже начала учить любимому делу маленькую девочку Чанду, будущую жену Михаила, свою будущую невестку.
        Но у Риты Тушиной был не только талант микробиолога. Много лет вела она подробный дневник, и он стал не менее известен на Земле, чем книга Михаила Тушина. И люди поняли, что на далёкой планете погибла не только прекрасная женщина и талантливый учёный, но и способная писательница.
        Совсем молодой погибла Рита Тушина - ей и сорока не было. И всю свою недолгую жизнь она мечтала о том, чтобы хоть немного пожить на Земле, под голубым, а не вечно чёрным небом.
        Встреча одиннадцатая (последняя)
        Эта встреча была явно неожиданной для астронавтов.
        Сплошной ряд охотников, тела которых закутаны в толстые пятнистые шкуры, стоит перед аппаратом. У охотников красновато-коричневая кожа и мужественные красивые лица с большими миндалевидными глазами. Самые красивые лица изо всех, какие удалось увидеть астронавтам на этой планете.
        Охотники стоят с копьями наготове, с поднятыми палицами и натянутыми луками. Охотников много - со всех сторон окружили они астронавтов. Со всех сторон нацелены копья, палицы и стрелы.
        Видимо, за астронавтами долго следили из-за деревьев, прежде чем сумели вот так неожиданно окружить. Вероятно, хотели не убивать, а взять в плен.
        Землян немного: трое рядом, возле аппарата, у четвёртого - аппарат. Но им не страшны ни копья, ни стрелы. Земляне - в космических скафандрах, которые выдержат удар метеорита, а не только копья.
        Конечно, астронавты легко могли бы перестрелять диких охотников. Или бесшумно сжечь тепловым лучом.
        Но зачем? Ведь земные астронавты - не завоеватели. Земля посылала их в космос не для убийства.
        Единственно возможное в этой нелепой ситуации - удивить наивных туземцев, совершить то, что дикарям может показаться чудом.
        И вот вверх одновременно поднимаются три руки. Три красные ракеты стремительно уносятся в воздух и высоко в небе со звонкими хлопками рассыпаются на множество ярких огней, которые гигантским шатром летят к земле.
        Охотники не выдерживают неожиданного падения десятков разноцветных звёзд. Они валятся на землю и прячут в высокой траве лохматые, нечёсаные головы, ожидая смерти.
        Но смерти нет. Дикари один за другим поднимают головы, глядят в вечернее синеющее над лесом небо. Падающих звёзд уже не видно, а странные круглоголовые боги по-прежнему спокойно стоят на поляне.
        И тогда одетые в шкуры люди становятся на колени, отрывистыми гортанными криками просят пощады.
        Боги понимают их мольбу. Один бог похлопывает по плечу молодого охотника, поднимает на ноги и протягивает широкую серую холодную руку, на которой поблёскивают крошечные звёздочки.
        Охотник боязливо вкладывает в просвинцованную перчатку согнутую красновато-коричневую кисть.
        Рука бога осторожно сжимает кисть и медленно отпускает.
        Охотник удивлённо рассматривает свою руку - целую, невредимую.
        Первое рукопожатие двух миров! Первое зримое свидетельство того, что эти миры могут общаться не только посредством копий, дубин и отравленных стрел.
        2.«С посадкой, друзья!»
        Наш корабль, имеющий форму дельфина, садится на планету «брюхом» вниз. Он опускается на нижних, посадочных дюзах, от которых протянулись к земле столбы пламени. Так удобнее. Так легче вынимать груз из трюмов и не надо переоборудовать каюты для жилья. Это очень важная особенность кораблей, предназначенных для Риты. Посадочные дюзы в них отделены от дюз движения.
        Именно это позволяет сделать корабль надёжным домом на новой планете.
        Перед самой посадкой из трюмов корабля выпустили «на волю» полтора десятка различных спутников - геофизических, метеорологических, телеметрических, спутников связи и других. Они разойдутся по различным широтным и меридиональным орбитам, станут геостационарами над экватором, обегут и опояшут всю планету.
        Каждый приходящий сюда корабль оставляет такие спутники на орбите. Чтобы потом не запускать их снизу, что, разумеется, куда хлопотнее… И каждая новая партия спутников совершеннее предыдущей. Наши - лучше предшествующих. Те, что придут потом, будут лучше наших. Космическая индустрия Земли не стоит на месте. Временные периоды её провалов и застоя остались в непроглядном прошлом. И сейчас шестилетний перерыв между кораблями для космической индустрии - громадное поле разбега.
        Садится корабль на длинном и узком полуострове, где нет ничего, кроме леса по краям и двух других кораблей посередине. Два громадных овала выжжены пламенем посадочных дюз. И сейчас наш корабль выжжет новый гигантский овал, на котором долго ничего не будет расти. Такова судьба этого полуострова. Он стал космодромом. Его территории может не хватить для всех кораблей, которые должны прийти за нами. Наверное, поэтому город строится далеко от космодрома. Больше ста километров разделяют их. А соединяет только одна дорога, о которой рассказали нам ребята, делавшие прививки.
        Всё-таки это нелепо! Защищаться от тех, ради кого мы прилетели. Кого собираемся спасать от голода и болезней, от войн и невежества. Мы будем спасать, а пока убивают нас…
        Корабль спускается медленно, плавно, но нас со страшной силой вдавливает в койки. Конечно, сила тяжести на Рите немного меньше земной. Но она неизмеримо больше искусственной гравитации в корабле, к которой мы привыкли за полёт.
        - А знаешь… - тяжело дыша, произносит Бирута. - Мне всё ещё… не верится… что это… не дом…
        Она говорит в микрофон. Ибо иначе нам не услышать друг друга, настолько сильно ревут дюзы. И в микрофон же я отвечаю ей:
        - Мне… тоже…
        Действительно, трудно заставить себя верить. Голубые моря, жёлто-зелёные материки, пушистые ватные облака - всё как на Земле. И, когда выйдем из корабля, наверно, просто покажется, что прилетел в другую страну.
        Вдруг рёв дюз стихает. И резко обрывается на немыслимо высокой ноте. Сильный толчок как бы проводит границу между страшным рёвом и полным покоем, абсолютной тишиной.
        И в этой тишине мы слышим из динамиков чёткий жестковатый голос Фёдора Красного:
        - С посадкой, друзья! Мы на земле Риты!
        «Что-то мне надо было сделать! - думаю я. - Сразу после посадки. Что-то лёгкое».
        Но так и не могу вспомнить - что.
        3.«Как живётся на планете?»
        Ещё целые сутки мы провели в корабле. Специальная команда обезвреживала космодром, снимала радиацию с обшивки корабля.
        Мы следили за работой команды через наружные телевизоры, ходили друг к другу в гости, шумели в коридорах, пытались по очереди разглядывать Риту через небольшие иллюминаторы в рубке и в кают-компании.
        Бирута и я, конечно, первым делом побежали к маме, но у неё всё было в полном порядке, и мы не высидели больше часа. А потом мы разыскали и Али, и Доллингов, и Марата с Ольгой, и Монтелло. Все были такими же возбуждёнными, всем так же не сиделось в своих каютах и хотелось куда-то бежать, что-то срочно, немедленно делать.
        Но делать было нечего. Пока за нас всё делали другие.
        А иллюминаторы немногое сказали нам. Мы увидели серое затянутое облаками небо, и густо-зелёный лес вдали, и чёрное поле выжженной земли вокруг корабля, и такие же чёрные поля вокруг других кораблей. И сами корабли были не серебристо-зелёные, какими улетали с Земли, а чёрные. Сорок лет в космосе!.. А всё холодное космос бездумно красит в один цвет.
        Мы торопились узнать хоть что-то о Рите, будто срок нашего пребывания тут ограничен, и через несколько дней мы должны покинуть планету. Мы чувствовали себя пока не поселенцами, а туристами.
        И началось это даже не тут, не на космодроме, а ещё на орбите, после того, как услышали голос Тушина.
        Наверно, поэтому мы с Бирутой и пытались тогда так яростно расспрашивать ребят, которые делали прививки.
        Но ребята были не очень многословны. То ли спешили, то ли надоели им расспросы в других каютах, то ли что-то скрывали от нас.
        Один держался просто и деловито. Другой был мрачен, и тяжело, почти неотрывно глядел на Бируту.
        Всё время, пока парни возились с ампулами и шприцами, я пытался разговорить их.
        - Как живётся на планете, ребята? - спросил я.
        - Нормально, - ответил первый.
        - Поживёшь - узнаешь, - ответил второй.
        - Еды хватает?
        - Вполне.
        - А культуры?
        - От тебя зависит. Но вообще-то некогда.
        - А чего не хватает?
        - Поживёшь - узнаешь.
        Это опять ответил второй, мрачный.
        - Какие-то большие индивидуальные проблемы есть?
        - А без них - что за человек? - Первый улыбнулся.
        - И их сложно разрешить?
        - Иные - невозможно! - Это снова сказал второй, мрачный.
        Бирута, конечно, тоже заметила тяжёлый взгляд и, должно быть, именно поэтому задала самый трудный вопрос:
        - А жена ваша… чем занимается?
        И поглядела прямо в глаза мрачному.
        - Её убили, - ответил он. И отвернулся.
        - Где?
        - Возле города. Она была ботаником.
        - И не пользовалась электромагнитной защитой?
        - С этой защитой только спать хорошо. А гербарий с ней не соберёшь!..
        Они закончили прививки и ушли от нас, и через несколько часов улетели на своей ракете. Но до сих пор я вижу перед собой того, второго, мрачного медика.
        Мне пришлось когда-то читать о трагедии миллионов российских женщин в середине двадцатого века. О трагедии миллионов вдов, которые не дождались мужей с Отечественной войны. О трагедии невест, которые на всю жизнь остались невестами убитых. Правда, я читал об этом книжку не их современника, а писателя двадцать первого века. Наверно, их современники писали сильнее и с большей горечью. Но и этот человек рассказал достаточно сильно и полно об одной из величайших трагедий. Миллионам обездоленных женщин не мог помочь никто - ни государственная власть, ни другие народы. И не с кем было расквитаться за эту страшную трагедию - немногочисленные виновники её, главари фашистской Германии, или покончили самоубийством, или были казнены сразу после войны. Правда, некоторых разыскивали и казнили позже. Но их преступления ломали судьбы миллионам людей ещё десятки лет.
        Мне становится страшно, когда я думаю о жизни этих женщин после войны, о том, как медленно, трудно и горько угасали они, расставаясь с надеждами на счастье.
        Конечно, эти российские женщины были героями. Независимо от характеров, от личной смелости или трусости.
        Они были героями все уже хотя бы потому, что жили, работали, воспитывали детей и смеялись и шутили не реже других.
        И неужели сейчас на Рите, рядом с нами, начинается такая же трагедия? Пусть это не миллионы людей, пусть десятки, даже единицы. Но ведь для каждого из ребят трагедия так же значительна…
        4.Первое знакомство
        - Меня зовут Теодор Вебер, - представился невысокий сухощавый и светловолосый парень с прозрачными, по-северному блёкло-голубыми глазами. - Мне поручено показать вашей группе город и Заводской район. У вас пока времени очень много, а у меня - очень мало. - Он сдержанно улыбнулся, как бы извиняясь за то, что у него мало времени. - Поэтому я покажу вам только главное и скажу только о главном. Остальное сами увидите. Вы здесь не туристы, а жители. Я просто попытаюсь вас сориентировать. Не больше.
        Мы стояли на дороге, возле биолётов, которые привезли нас с космодрома. Мы - это полсотни ребят, вторая группа, вышедшая из корабля. Первая уехала сегодня утром. За нами биолёты прислали днём. А своих биолётов у нас пока нет. Их ещё надо доставать из трюмов, настраивать на местные дороги…
        Мы ехали сюда по отличному широкому и гладкому шоссе, которое почти всё время шло лесом. Биолёты настроены здесь на большую скорость, чем на Земле, и мы добрались до города всего за полчаса.
        Эта дорога - особая. На Земле очень мало таких дорог. Потому что делать их научились уже тогда, когда все основные нужные Земле магистрали были построены из бетона или пластобетона. И ещё потому, что на Земле берегут лес и считают расточительством хоронить его в дорожном полотне. Но кое-где, в джунглях и тайге, которых осталось на Земле не так уж много, новые дороги уже в наше время строили как здесь, с помощью лесодорожных машин.
        Многие из нас учились в «Малахите» водить такую машину. Это не очень сложно - она, по существу, автомат. Она идёт медленно, идёт прямо на поваленный лес, частично плавит его (именно плавит, а не сжигает), частично перемешивает с песком или гравием и оставляет после себя отличное дорожное полотно, которое остывает около суток и потом долго сохраняет по краям особый неповторимый янтарный цвет.
        Такому шоссе не страшны ни вода, ни жара, ни холод. Трещины на нём затягиваются сами по себе, ремонта оно не требует, и служить должно двум, а то и трём поколениям. И даже пни не надо корчевать перед лесодорожной машиной. Она расплавит или включит их в шоссейное полотно так же спокойно, как и поваленные стволы.
        И вот дорога позади, и мы стоим у въезда в город.
        Собственно, города ещё нет. Город когда-то будет. А пока есть один дом. И тот недостроенный. Со временем он станет домом-кольцом. Но сейчас это дом-дуга.
        В конце двадцатого века такие дома-города начали строить на Крайнем Севере, в тундре. И они быстро оправдали себя и обнаружили такую бездну достоинств, что потом их строили и в пустынях, и на Луне, и на Марсе, и на Венере. Всюду, где природные условия были против человека, кольцевой город-дом оказывался наилучшим вариантом.
        - Вы, наверно, знаете, ребята, этот принцип, - произнёс Вебер. - Дом-кольцо, город - цветок из семи колец… Так вот, мы сейчас строим центральное. Двадцать этажей. Наверху площадка для вертолётов. Одиннадцатый этаж - прогулочный. Третий и пятнадцатый - бытовые. Всякие там столовые, медпункты, мелкие склады. На третьем этаже - главный врач. Мария Челидзе. Некоторые видели её сегодня - она увезла с космодрома первую группу. Это у нас единственная привилегия членов Совета - знакомить новичков с хозяйством. Сегодня вечером Челидзе собирает у себя всех новых медиков. Если здесь есть медики, прошу учесть… Ну, далее… Первый этаж здания - основные склады. Второй этаж - бытовая инженерия, конторы… Мой рабочий кабинет - тоже на втором. Я архитектор. Кому надо - милости прошу.
        Он обвёл взглядом всех нас и улыбнулся. Розите Гальдос он улыбнулся особо.
        Видно, она понравилась ему больше остальных.
        Ничего не могу с собой сделать - никак не выговаривается у меня «Розита Верхова». Только - Гальдос. Кажется, Бируту очень огорчает это. Мне не хотелось бы её огорчать. Но не выговаривается…
        - Ну, что ещё?.. - сказал Вебер. - Школа сейчас на третьем этаже. Впоследствии она будет в парке, в самом центре кольца. Бытовые этажи, прогулочный и инженерный - сквозные. Когда закончим, можно будет гулять по колечку. И дождиком не замочит. Планировка комнат - свободная. Передвижные перегородки. Из двухкомнатной квартиры за несколько минут сделаете четырёхкомнатную. Как видите, готовы семь секций. Пять заселены. Две ждут вас. Изо всех сил жмём на восьмую. Даже без вашей помощи закончили бы её через полтора месяца. А если ещё вы навалитесь!..
        Вебер опять улыбнулся всем вместе, и Розите - отдельно. Она покраснела. Покраснел и стоящий рядом с ней Женька. Кажется, Вебер заметил это, потому что у него тоже запылали уши. И вдруг я заметил, что уши у него большие, оттопыренные, как у мальчишки. Совсем детские уши.
        - Сейчас мы строим медленно, - снова заговорил он. - Не хватает людей, не хватает киберов. Производство киберов у нас ещё не налажено, только ремонтируем. И то с трудом. Когда включитесь вы, будем строить дом сразу с двух сторон. К следующему кораблю кольцо замкнём. А остальные кольца будут соединены с этим и с соседними. Устроим переходы на уровне всех сквозных этажей. Жить будет удобно, ребята! Удобней не придумаешь! Вот вроде всё по жилью. Вопросы есть?
        - Основной материал стройки? - услыхал я из-за спины голос Майкла Доллинга.
        - Вначале был только железобетон. - Вебер поискал глазами спрашивающего. - Этот «старик» ещё далеко не исчерпал себя, как вы знаете. Даже на Земле. А у нас - тем более. Потом нашли на севере нефть. Так что теперь из железобетона - только первые десять этажей. Следующие пять - пластобетон. Верхние пять - полимерные кубики. Собственно, полимеры впервые пойдут только на восьмую секцию.
        - Ты сам-то когда прилетел? - спросил кто-то.
        - С первым отрядом.
        - А где жили вначале?
        - В корабле. Времянок не строили.
        - А обогреватели тут не нужны?
        - На этом материке редко бывают морозы. Только на Плато Ветров. Это на севере. Далеко. Но там мы пока ничего не строим. А от дождя и ветра нас отлично защищали плёночные сферы.
        - С энергией как? - Это голос Бруно Монтелло.
        - Нормально! - Вебер пожал плечами. - Электростанцию пустили сразу, как прилетели. Энергии хватает. Уже три года не пользовались реакторами кораблей. Они в резерве.
        - Уран нашли? - спросил я.
        - Нет! - Вебер покачал головой. - На северной половине материка уран пока не нашли. А на южной поискать не успели - там появились аборигены. Мы стараемся не вторгаться в их зону. Но мы можем выколачивать уран и торий из гранита. На Земле это пока нецелесообразно, а здесь имеет смысл. В общем, ребята, нефти не жжём - не беспокойтесь! В двадцатый век нас ещё не отбросило.
        - А много её, нефти? - спросила Изольда Монтелло.
        - Мало. Скважин-то много, но добыча мала. Тянут её - сама не бьёт. Ищем нефть всё время. Из-за этого и с химией задержка. Но я вижу, вопросы пошли промышленные. А по жилью?
        - По жилью всё ясно! - Бруно улыбнулся. - Вот как с зоной отдыха?
        - Пока её нет! - ответил Вебер. - Её надо оборудовать электромагнитной защитой, а мы не успеваем.
        - А в море купаться можно?
        Это, конечно, вопрос Бируты. Её, как всегда, волнует море.
        - Можно. Иногда мы летаем к морю большими группами. Дорогу к нему только строят.
        - Отсюда дорогу или от космодрома?
        - Конечно, отсюда. Вот достроим дорогу и будем создавать зону отдыха. У моря.
        - Вода тёплая?
        - Не всегда. Но бывает. Там борются какие-то течения. Со временем мы вмешаемся в эту борьбу. А пока иногда просто подогреваем бухту.
        - Почему вообще не построили город у моря? - спросила Бирута.
        - Это не южное море. Тут часты холодные сильные ветры. У моря город трудно строить. И неуютно было бы в нём жить. И потом, мы не знаем капризов местного моря. Не хотели рисковать. Но мы ещё построим город у моря. На западе. Там намечен порт.
        Вебер снова улыбнулся. На этот раз - безлично, всем, не отыскивая взглядом Розиту.
        Потом спросил:
        - Надеюсь, дом сейчас обходить не станем? Вы ещё по нему набегаетесь. Возражений нет?
        - Нет, - ответил кто-то.
        - Тогда - по коням, как говорили древние! Через полчаса будем в Заводском районе.
        Дорога к заводам была такая же, как на космодром - широкая, толстая, вечная, из двух лент.
        Грузовиков здесь попадалось больше - и встречных, и попутных. Встречные обычно везли на прицепах громоздкие кубики-комнаты, из которых складывался дом-кольцо. Такие же «кубики» и длинные панели бытовых этажей, подвешенные к дирижаблям, проплывали вдоль шоссе в воздухе. Дирижабли были небольшие, но шли часто и всё время вдоль дороги. Видимо, и потому, что она была почти прямой - короче пути не найдёшь, и потому, что с дирижаблей можно быстро заметить любое ЧП на дороге и тут же помочь.
        Попутные грузовики чаще везли ящики с машинами того завода, который выгружался из трюмов «Риты-2». Эти ящики доставляли с космодрома к Городу, а отсюда их забирали порожние грузовики, возвращающиеся в Заводской район.
        В разрывах облаков выглянуло наконец здешнее солнце - яркое, чуть красноватое и оттого непривычное, но всё равно праздничное, приятное. Соскучились мы по солнцу!
        По сторонам мчался назад лес. Очень похожий на земной и всё же отличающийся от земного. Трудно толком разглядеть его на такой скорости. Но было ясно, что он напоминает наши смешанные северные леса. Только хвоя на здешних соснах более сочная, более пышная. Почти как стрелки молодого лука на Земле. И листва местных деревьев, похожих на наши липы, казалась более мясистой, более толстой. Словно небольшие зелёные оладьи висели на сучьях. Видно, хватает здесь влаги. И незачем деревьям экономить её. Но не было тут ничего от пышности южных лесов. Потому что материк расположен совсем недалеко от Полярной зоны. По существу, она начинается где-то за крайней северной оконечностью материка.
        В Заводском районе Вебер водил нас из корпуса в корпус, и это было странно похоже на давние школьные экскурсии, и мы как-то неловко чувствовали себя перед немногими людьми, которых встречали в цехах.
        Как и на предприятиях Земли, народу здесь было мало. Делали всё автоматы, а люди лишь следили за ними. Дежурный инженер, дежурный оператор и ремонтник киберустройств - вот, собственно, и все, кто находился в каждом цехе.
        Да иначе и не мог бы действовать этот серьёзный промышленный комплекс. Ведь заводы не останавливались на ночь. А землян на Рите всего около шестисот. И где-то на севере ещё шла работа на нефтепромыслах. А на северо-западе добывали железную руду и возили в Заводской район на дирижаблях. И ещё где-то сеяли хлеб, выращивали птицу, прокладывали дороги… И везде нужны люди!
        Наверно, очень не хватало здесь работников! Жутко не хватало! А на соседних материках (да и на нашем) тысячи сильных здоровых людей тратили свои жизни на труд варварский, тяжёлый и почти безрезультатный. И чтобы устранить это дикое несоответствие двух миров, нужны десятилетия, а то и столетия.
        Вебер так и не показал нам всего. Торопился. Да и немыслимо показать за один день громадное хозяйство землян, которое размахнулось на сотни километров.
        Где-то на северо-востоке от Заводского района, в лесах, куда ещё не проложена дорога, действовала птицефабрика, для которой на каждом корабле везли запаянные цинковые ящики с яйцами земных домашних птиц. И уже давали молоко коровы, выросшие из замороженных эмбрионов, привезённых на кораблях. Громадное хозяйство жило, действовало, разворачивалось.
        В общем, сделано невероятно много. Когда мы улетали с Земли, казалось, что мы будем первооткрывателями, пионерами, что всё придётся начинать на пустом месте. Чуть ли не рубить избушки.
        Но всё это сделали другие. Мы попали в налаженное хозяйство, в современный город, где не нужно никакой самоотверженности, никакого героизма. Просто надо знать своё дело и работать!
        И только одно казалось непривычным, неестественным и как-то давило. Все тут были вооружены. У всех белели на поясе слипы - уголки с усыпляющими лучами, у некоторых виднелись ещё и карлары - карманные лазеры, а у двух ребят, которые работали на открытой площадке и проверяли, как киберы цепляют к дирижаблям панели и кубики-комнаты, - висели на поясе и пистолеты. Обычные пистолеты, которые на Земле носят только укротители диких зверей.
        - Зачем пистолеты? - спросил Бруно.
        - Здесь какие-то сумасшедшие орлы, - ответил Вебер. - Они ещё не поняли, что человек сильнее, и иногда нападают. Здесь такие же неопытные обезьяны. Они ходят между цехами, пробираются на стройку, прыгают на человека сзади.
        - И они не… теплолюбивы? - Бруно улыбнулся.
        - Увы, нет! - Вебер покачал головой. - Обезьяны попадаются даже в арктической зоне. - Он помолчал, потом, видимо, решившись, добавил: - Ну и, наконец, люди! Защищаться иногда приходится и от людей.
        Все притихли. И я невольно ощупал у себя на поясе белый слип с усыпляющими лучами.
        5….И первое прощание
        - …Прилетай скорей! Я буду очень ждать тебя!
        Пальцы Бируты, длинные и тонкие, гладят мой затылок, и она смотрит мне в глаза, и я вижу, как набухают прозрачные слёзы между её золотистыми ресницами.
        Мы расстаёмся первый раз на планете. И почему-то Бирута боится за меня, хотя я со всех сторон увешан оружием. А я боюсь за неё, хотя она обещала все эти пять дней никуда не выходить из дома, который здесь называют Городом. Днём - в школе, а вечером в квартире Амировых, где Бирута будет ночевать, пока я не вернусь. Она взяла с собой всё необходимое и обещала не ездить без меня на корабль. Но я не очень верю этим обещаниям. Если ей понадобится - она, конечно, поедет. Просто надеюсь, что нам удалось предусмотреть всё.
        А вот с мамой хуже. Мама не стала давать никаких обещаний. Только улыбнулась и сказала:
        - За меня не бойся. Я уже не настолько молода, чтобы быть неосторожной.
        Наш с Бирутой дом и мамин дом - ещё там, на корабле, на выжженном полуострове, в тесных каютах. А Марат Амиров уже живёт здесь, в Городе, в новенькой квартире. И Верхов здесь. И Доллинги. Квартиры давали по алфавиту. Чтобы не было обид. А у нас буква далёкая!
        Конечно, разлучаться неприятно, но нам с Бирутой надо привыкать к разлукам. Такая у меня теперь работа. Собственно, это основная моя работа: ремонт и монтаж электронных устройств. Я вошёл в бригаду, которая будет обслуживать геологов и дальние посёлки - карьер, нефтепромыслы, агрогородок.
        У Женьки Верхова такая же основная специальность, как и у меня. Однако он не попал в разъездную бригаду, промолчал, когда записывались в неё. Но поднялся первым, когда упомянули о промышленном комплексе. Там Женька и будет работать - в Заводском районе. Видно, не торопится посмотреть эту землю.
        Когда мы летели сюда, я и не предполагал, что сразу придётся работать по специальности, был готов валить лес, прокладывать дороги. Но оказалось, что я нужнее всего как специалист. И остальные - тоже. Одно это яснее ясного говорит, как много успели земляне на Рите. Ибо «узкие» специалисты необходимы лишь в технически развитом обществе. А в неразвитом гораздо нужнее универсалы.
        Сегодня мы увезём запасные детали и новое электронное оборудование для железорудного карьера и агрогородка. Три дня назад на карьер отправили с нашего корабля новый экскаватор. Его собрали, и нам предстоит установить на нём кибер.
        Все экскаваторы и грузовики в карьере работают без людей. Ими управляют киберы. Лишь один оператор следит с пульта управления за всей армией техники.
        Киберы же водят грузовики и по шоссе. Но по шоссе, кроме грузовиков, мчатся ещё и биолёты с людьми. Здесь нет, как на Земле, отдельных дорог для биолётов и грузовиков. И поэтому приходится в кабинах грузовиков ездить контролёрам. Они ничего не делают в кабине - только страхуют кибера. Ибо, если он «свихнётся», может налететь на биолёт. Эти контролёры - бич для землян. Никто не хочет идти в контролёры. Приходится по очереди. Говорят, даже Тушин раз в десять дней водит грузовики по шоссе - показывает пример.
        …Мы стоим на крыше единственного настоящего дома в этом мире. В двадцати шагах - полосатый, как матросская тельняшка, вертолёт. Мы прощаемся с жёнами и говорим какие-то слова, которые в общем ничего не значат, потому что всё главное сказано давно.
        Собственно, трогательное прощание только у нас, двоих новичков - у меня и у Грицька Доленко. Старожилы просто разговаривают со своими жёнами о каких-то обычных будничных делах.
        Но вот громадный темнокожий американец Джим Смит молча смотрит на часы. Тонкий высокий Вано Челидзе замечает это и, разгладив пальцами аккуратные чёрные усики, громко говорит:
        - Пора! Пора!
        Нашу машину поведёт кибер, который хорошо знает трассу. А контролировать кибера сможет любой, кто летал здесь хоть раз. В следующую поездку даже я смогу.
        Вано запирает дверцы. И вот уже свистят над нами лопасти винта и уходит вниз и куда-то вбок серая площадка, на которой видны четыре чёткие маленькие фигурки в тёмных спортивных костюмах. Навстречу, под ноги, ползут леса - сплошные, густые, и кажется, нет этим лесам ни конца ни краю.
        6.Вано
        Мотор вертолёта работает бесшумно. Только воздух, рассекаемый лопастями винтов, жалобно свистит в ушах. Но внизу свист не слышен. Вертолёт так же бесшумен, как дирижабль.
        Эти вертолёты делали специально для Риты. Шумные машины осложнили бы здесь общение с племенами. Трудно было бы незаметно приблизиться к племенам соседних материков. А когда-то ведь придётся…
        Мы летим над лесами, в которых круглыми серебристыми блюдцами блестят озёра. Лишь изредка мелькнёт среди деревьев узенькая, извилистая ниточка небольшой реки. Ничего похожего на Волгу, Амазонку, Енисей.
        - Мало рек! - замечаю я.
        - Здесь не реки - ручьи! - горячо бросает Вано Челидзе. - Разве это реки? Кура была бы гигантом на этом материке! И понимаешь, почему? Земли мало! Большим рекам нужна большая земля. А тут весь материк - с Чёрное море. По земным понятиям - остров. Где собираться большой реке?.. А ручьёв много. Их сверху не видно. Из-за зелени.
        - И горы есть?
        - Есть горы! На юге - целый горный полуостров. На востоке гряда возле будущей зоны отдыха. На юго-западе гряда. Кругом горы! Но главное - на севере! Там нефть. Там сейчас геологи, геофизики, буровики. Шестьдесят человек пропадает близ этих гор!
        - Так мало? - удивляется Грицько.
        - Здесь это очень много! - возражает Вано - Очень! Ископаемые сейчас важней города! Без них задохнёмся. У вас сколько геологов?
        - Двадцать. И десять геофизиков.
        - Мало! Не понимают на Земле, кого надо готовить! И не сообщишь. Далеко!
        Вано мрачнеет, умолкает. Чёрные брови его сдвигаются к переносице.
        - Страшно далеко! - в тон ему говорит Грицько и вздыхает. - Я сюда письмо вёз. Из Днепропетровска. Днепропетровский я. На «Рите-один» улетела наша дивчина. Землячка. А когда объявили, что я лечу, к моим родителям пришли её старики. Попросили, чтоб я взял письмо. Ну, я был в отпуске - зашёл к ним, взял. Они близко от нас жили - на проспекте Маркса. Разыскал тут их Галю. А она увидала письмо - и в слёзы. «Они же там усi вмерли!..» Вместо радости - привёз горе. Так далеко…
        Встречный ветер разгоняет облака, появляется невысокое красноватое солнце, и мы видим, как бежит слева по лесу большая тень вертолёта. Словно гигантский паук мчится по верхушкам деревьев.
        - Геологи близко, - говорит Вано. - Сейчас сбросим им посылочку.
        Он вынимает из кармана радиофон и вызывает:
        - Третий отряд! Третий отряд!
        - Я третий отряд! - раздаётся звонкий женский голос. - Слышу вас!
        - Привет, Илонка! Ты меня видишь?
        - Вижу, Вано!
        - А я тебя нет. Пока нет. Пройду над палатками - сброшу гостинец. Будешь следить?
        - Конечно!
        - У вас всё в порядке?
        - Никаких ЧП.
        - Мы не требуемся?
        - Нат справляется.
        - Привет ему! Поцелуй за меня!
        Вано поворачивает голову к Грицьку и негромко говорит:
        - Между прочим - муж твоей Гали. Этот Нат… Башковитый парень!
        Внизу, возле тонюсенькой ниточки ручья, появляются серебристо-белые стеклопластовые сферы геологических палаток.
        Ещё минута - и они оказываются прямо под нами.
        - Лови, Илонка! - говорит Вано в радиофон и нажимает рычаг.
        Серый продолговатый перетянутый верёвками тюк отрывается от вертолёта и быстро уходит вниз. Голубым языком стреляет из него вверх парашют. И вот уже тюк качается на стропах и спускается медленно, и упрямо тянется к палаткам, хотя ветер пытается унести парашют от них.
        - Магнит включила, - замечает Вано. - Теперь как пришитый сядет.
        Мы уходим дальше, на северо-запад, к железорудному карьеру.
        - Третий отряд ищет газ, - объясняет Вано. - Геофизики сказали, что в этой впадине может быть газ. Но пока не нашли. Всё ищем, ищем. Мы всё ищем готовенькое - подходящее солнце, подходящую планету, готовую нефть, готовый газ… За пределами Солнечной системы мы только потребители. А дома уже не столько ищут, сколько переделывают. Когда-нибудь так будет везде! Будут переделывать планеты! Во всей Галактике люди станут творцами, а не потребителями!
        - Могут и другие хозяева найтись в Галактике! - замечает Грицько. - Вот Сандро слыхал по дороге голос их маяка… И у них будут другие образцы.
        - С умным соседом можно поладить! - Вано ослепительно, белозубо улыбается и машет рукой. - Чем больше человек знает, тем легче с ним поладить. Вот как поладить с тем, кто ничего не знает, ничего не понимает, ничего не слышит?.. Пещерные люди никогда не умели ладить с соседями, всегда воевали. У некоторых правителей ещё в двадцать первом веке была психология пещерного человека! Чего же требовать от дикого племени ра?
        - Что это за племя? - спрашиваю я.
        - Племя наших убийц! Наши соседи. Мы вначале назвали его так по имени женщины. Она про себя сказала - Ра. Решили - это её имя. И по её имени назвали племя. Потом выяснилось - это и есть название племени. «Ра» на их языке - человек. А у женщины было совсем другое имя. Но её с тех пор зовут Ра.
        - Что за женщина? - удивляется Грицько. - Где она? Мы почему-то ничего не слыхали о ней!
        - «Почему-то»… - повторяет Вано, усмехается, перекосив тонкие чёрные усики, и покачивает головой. - Вы здесь пять дней и уже хотите знать всё, чем мы жили двенадцать лет. Неужели думаешь, у нас была такая бедная жизнь, что за пять дней всё можно узнать?
        - Не обижайся, Вано! - вмешиваюсь я. - Это ведь старая истина… Каждому новичку вначале кажется, что история начинается с него.
        - Хорошо, если только вначале… - Вано примирительно улыбается и проводит пальцами по усикам. - Так вот о Ра. Она у нас скоро пять лет. Попала к нам больной - сломала ногу. Они тогда напали на ферму, эти ра. Ночью. Я не был там, но слыхал от тех, кто был. Электромагнитную защиту тогда только ставили. Жили раньше без неё - некому было нападать. Потом приплыли ра, и пришлось вытаскивать защиту из кораблей… В ту ночь ребята на ферме распугали этих храбрецов ракетами. Теперь ра уже не боятся ракет. А тогда боялись. Улепётывали в ужасе. А Ра была с мужчинами. В этом племени девушки охотятся, пока нет детей. Убегала, как все, свалилась в фундамент, голень - пополам. Свои, конечно, её бросили. Они вообще бросают раненых. А наши - нашли. Решили лечить по старинке - гипсом, медленно, чтоб не убежала. Такую ногу ей накрутили - далеко не уйдёшь. Хотели приручить. А потом, уже через полгода, Ра сказала: ей всё равно нельзя назад, в племя. Убили бы. За то, что жила у врагов. Наши лингвисты выжали из неё весь язык ра. Теперь агитируют их по радио. Но тут осечка. Говорили от нашего имени. Никаких результатов.
Теперь хотят говорить от имени их главного бога. Может, своего бога послушаются?
        - А где теперь эта женщина? - спрашиваю я.
        - На ферме. Ты её скоро увидишь. Там был один вдовец. Арстан Алиев. У него жена умерла от ренцелита. Местная болезнь. Давно умерла, ещё когда не было вакцины. Вот он женился на Ра. Учит её, воспитывает. Она понятливая. Раз покажешь - сделает. Но читать не любит.
        - И дети есть?
        - Двое. Мальчишки. Что любопытно - похожи на отца. Глаза узкие. А видят, как мать - за горячее не возьмутся. Ра видят инфракрасное излучение. Что горячее, что холодное - им щупать не надо. Эти дикари неплохо устроены. У них нет аппендикса. И это наследуется - у сыновей Арстана тоже нет аппендикса. Не знаем только, как у мальчишек с зубами. Через много лет узнаем.
        - А что у них может быть с зубами? - удивляется Грицько.
        - Дикарям не нужен зубной врач. Больной зуб у них сам выпадает, и за полгода вырастает новый. Вообще, природа позаботилась о них лучше, чем о нас. Но им не повезло. Ра сама расскажет. Она любит рассказывать легенду своего племени. Видит, что мы всегда сочувствуем.
        - Интересная легенда?
        - Потерпи - услышишь. Не спеши за пять дней узнать всё. Судя по легенде, нам тут ещё достанется.
        7.Ужин на ферме
        Мы ужинаем на ферме. Только что прилетели - и завтра с утра за дело.
        Позади три напряжённых дня на железорудном карьере, где мы работали от зари до зари, почти без отдыха. Даже не успели всласть поговорить с шестью ребятами, которые скучают на карьере. Впрочем, им недолго скучать - через неделю их сменят. И целый месяц они будут жить в Городе. А потом снова вернутся на карьер. Ничего не поделаешь - специалисты.
        На карьере люди живут спокойно. В них не стреляют. В окрестностях карьера не видели ни одного охотника-pa. Должно быть, их пугает непрерывный грохот машин. Правда, грохот не донимает работников - на диспетчерском пункте и в доме тихо. Стены и окна - звуконепроницаемы. А у киберов от шума нервы не расшалятся.
        Ребята на железорудном даже хотели снять электромагнитную защиту, чтобы сберечь энергию. Но им не разрешили.
        Зато здесь, на ферме, думают об усилении электромагнитной защиты, потому что обезьяны чуть не каждый день тащат кур, уток и гусей, и в окрестностях дикие охотники нападают на пасущиеся стада, бьют животных без разбора, даже дойных коров.
        Вначале дикарям позволяли уносить убитых животных. Однако ра убивали намного больше, чем могли унести. Тогда от них стали защищаться переносными электромагнитными линиями. Но линий не хватает на всю огромную территорию пастбищ. Охрана стад - проблема. Здесь с нетерпением ждут, когда из бездонных трюмов нашего корабля будут извлечены новенькие линии электромагнитной защиты.
        Многое на этой ферме построено по старинке - из толстых, почерневших уже брёвен. Видно, начинали в первые месяцы, когда не было на Рите ни железобетона, ни пластобетона. Тогда вот, судя по всему, здорово пригодилось ребятам то, чему учили нас в «Малахите».
        Рядом с деревянными зданиями стоят и новые светлые корпуса из пластобетона, и новый жилой дом, сложенный дугой из тех же «кубиков»-комнат, что и Город.
        Арстан и Ра живут в просторном деревянном доме. Арстан сам строил его и не захотел уходить в стандартные комнаты.
        В этом деревянном доме мы сейчас и ужинаем. И на столе жареный гусь с яблоками, и дымящиеся коричневые горшочки с гуляшом, и горка яиц, и янтарно переливающаяся ваза с мёдом, и большая тарелка аппетитно нарезанного толстыми кусками сала, и голубоватый стеклянный кувшин с густыми сливками.
        Впервые в жизни я сижу за таким по-сельски обильным, совершенно нестандартным столом. На праздниках у нас дома, на Земле, и в школе, и в «Малахите» еды всегда было мало, еда была скорее символической - лёгкая закуска, что-нибудь новенькое, что-нибудь редкое. А здесь обильный, как в старину, стол, и неторопливая, не по-земному медлительная беседа.
        Арстан сидит напротив меня - широкий, костистый, сухощавый, с острыми смуглыми скулами, глубокими залысинами и непроницаемыми тёмными глазами.
        Арстан немногословен - почти как Джим Смит из нашей бригады, неулыбчив и вроде даже не любопытен - совсем не расспрашивает о Земле. Первый здесь, на Рите, не расспрашивает о Земле.
        Он главный зоотехник. У него четверо помощников, десятки всяких киберов - подвижных и вмонтированных в стены и перегородки ферм. Киберы обслуживают и пасут скот, кормят птицу, собирают яйца, доят коров, убирают помещения.
        Киберами нам и предстоит заниматься - ремонтом и монтажом новых.
        - Сколько зоотехников прилетело? - спрашивает Арстан.
        - Шесть, - отвечает Грицько.
        - Когда же они будут на ферме? Тут полно работы!
        - Когда хоть частично разгрузят корабль. У них большое хозяйство. А жильё для них есть?
        - Три квартиры пустуют. - Арстан кивает на тёмное окно, за которым светится огнями дуга жилого дома.
        - Мало, - говорит Грицько. - Ведь прилетят ещё и полеводы.
        - В городе подсчитают, - невозмутимо произносит Арстан - и привезут ещё «кубики». Нас не обижают. Но если понадобится, у меня поживут. Потеснимся.
        В доме Арстана - четыре большие комнаты. Когда-то здесь жили все первые обитатели фермы.
        Ра всё время встаёт из-за стола, уходит на кухню, что-то уносит, что-то приносит. И я не понимаю: то ли в этом доме не признают домашнего робота, то ли сегодня, по случаю приезда гостей, его выключили, как выключала мама нашего Топика, когда собирались у нас её или папины друзья.
        Ра невысока, широкоплеча и как-то «прямоугольна». Нет плавности в линиях её фигуры. У Ра короткие толстые, видимо, сильные ноги и длинные руки с крупными кистями, и смуглая кожа с зеленоватым отливом. Быстрые насторожённые небольшие глаза словно ощупывают по нескольку раз каждого из прибывших, как бы желая удостовериться, что он не принесёт зла. Конечно, не сравнить Ра с изящными гибкими и стройными земными женщинами. Что уж говорить - я не влюбился бы в Ра с первого взгляда. Но в диких лесах Риты, видно, и не требуется земное изящество.
        Ра ещё более немногословна, чем Арстан. Они обмениваются изредка короткими словами, а чаще - взглядами и, видимо, отлично понимают друг друга. С нами Ра почти не разговаривает. Только неслышно приносит блюда - одно, другое, третье…
        Я пытаюсь представить себе, как рассказывает Ра легенду своего племени - наверно, немаленькую легенду! И не могу представить. Слишком немногословная женщина ходит вокруг стола.
        Вдруг она резко, испуганно поворачивается к окну, хотя оттуда не донеслось ни одного звука. Мы поворачиваем головы вслед за ней и видим прижавшуюся с улицы к стеклу длинную волосатую морду с маленькими злыми бегающими глазками, с расплющенными о стекло розовыми ноздрями.
        Обезьяна глядит на нас с улицы насторожённо, но без страха. Видно, понимает, что стекло разделяет нас. Видно, не впервые глядит на людей через стекло. Опытная обезьяна!
        Я вздрагиваю от выстрела, который раздаётся у самого моего уха. Оглядываюсь. Вано опускает пистолет. Снова смотрю в окно. В нём маленькая круглая дырочка с разбегающимися лучами - от пули. И уже нет обезьяньей морды. С улицы доносится медленно затихающий стон - жалобный, почти человеческий.
        - Зачем ты? - спрашивает Грицько и морщится, и удивлённо пожимает плечами.
        - Она натворила бы много бед, - спокойно объясняет Вано. - И как они пробираются через защиту?
        - Мы же её выключаем, - объясняет Арстан. - Когда пропускаем стада. Обезьяны успевают… А потом злятся, что не могут выйти.
        - Всё-таки жалко её, - тихо произносит Грицько.
        Мне тоже жалко. Я никогда не убивал ничего живого. Кроме комаров на Урале да змей на Огненной Земле, куда летал к родителям. И, наверно, не смог бы вот так спокойно убить обезьяну, хотя нас и учили в «Малахите» метко стрелять.
        Арстан молча поднимается, включает у дверей уличные прожекторы. Вслед за Арстаном мы выходим на широкое крытое крыльцо. Под окном, раскинув по земле лапы, лежит на спине убитая обезьяна - большая, наверно, в человеческий рост. Она покрыта толстой бурой шерстью. Под головой расплывается тёмное пятно.
        Один за другим мы спускаемся по ступенькам с высокого крыльца. Я спускаюсь последним.
        И вдруг что-то мохнатое, тяжёлое и невыносимо вонючее сваливается на меня сверху, вспарывает когтями рубашку, а затем и кожу на груди, и урчит за ушами, и вонзает мне сзади в шею острые зубы.
        «Обезьяна! Вторая обезьяна!» - думаю я сквозь разрывающую тело боль и пытаюсь удержаться на ногах, потому что понимаю: упаду - погибну. Правой рукой шарю по поясу - ищу пистолет. Но натыкаюсь то на маленький, скользкий слип, то на трубку карлара… Где же пистолет?.. Где пистолет, чёрт возьми?
        Крик боли и ужаса против моей воли вырывается из горла. И я вижу, как мелькает в руках у Арстана белый уголок слипа, и после этого вместе с дикой болью и страшной тяжестью на спине проваливаюсь в чёрное небытие.
        8.Доллинги
        Меня привозят в Город через три дня. Я уже могу ходить и медленно глотаю всякую жидкую пищу - как младенца, меня кормят бульонами и кашками - и медленно выдавливаю из себя самые необходимые слова. Только головы не повернуть: шея и грудь в тугом корсете.
        Устраивают меня в стерильно белой двухместной больничной палате. Вторую койку в палате отдают Бируте. Она здесь живёт. Прямо сюда приходит после занятий в школе и здесь готовится к урокам, проверяет в тетрадях каракули своих малышей и не позволяет дежурной сестре ничего делать для меня - всё делает сама.
        А утром, когда Бирута в школе, в палату приходит мама и снимает мой ненавистный корсет, и облучает швы на шее и на груди. Швы зарастают быстро. Мама обещает скоро заменить корсет тугой повязкой.
        Когда случилась эта беда на ферме, мама сама хотела оперировать меня. Но её не пустили. На ферму вылетела Мария Челидзе. Однако пока она собиралась и летела, операцию провела жена главного полевода, фельдшер Марта Коростецкая. А консультировала её мама - по видеофону, камера которого была подвешена вертикально, прямо над моей злополучной шеей. И всё обошлось идеально: у мамы не могла дрогнуть рука, а Марте не нужно было ломать голову в поисках правильного хода операции.
        И даже анестезии не понадобилось. Усыпляющий луч слипа, который направил на обезьяну Арстан, отлично сработал и на меня. После операции я спал больше десяти часов.
        По вечерам, после работы, ко мне забегает кто-нибудь из ребят. Но ненадолго. Я догадываюсь: там, в приёмной, предупреждают: не задерживайтесь! Зачем? Неужели я такой тяжелобольной?
        Видно, надо вести себя бодрее.
        Вообще, чертовски обидно болеть, так ничего и не успев сделать на планете. Но куда денешься?
        Несмотря на боль, которой отдаётся в горле каждый шаг, начинаю бродить по коридорам, обнаруживаю очень уютный холл со стереоэкраном и балконом-лоджией, изучаю коридорные пульты управления всякой больничной автоматикой. Никогда раньше не доводилось видеть.
        А ведь придётся их ремонтировать!
        Впрочем, принципы общие. Разберусь!
        На четвёртый день неожиданно встречаю в холле Энн Доллинг и удивлённо таращу глаза.
        - Что с тобой, Энн?
        Левая рука её странно изогнута, толста и явно неподвижна. Видно, под рубашкой такой же корсет, как и у меня.
        - Да вот, ранили… - неохотно отвечает она. - Аборигены.
        - Когда?
        - Позавчера… - Энн морщится, глядит в сторону. - Не расспрашивай, Сандро! Тебе кто-нибудь расскажет… А мне не хочется.
        Энн очень бледна, губы её пылают, тёмные глаза открыты широко, и, наверно, потому она как-то особенно, необычно красива. Она всегда была красива. Но раньше это была привычная красота здоровья и радости. А сейчас - тревожащая, хватающая за душу красота, которую иногда могут придать боль и мука. Эта мука - в необычно больших глазах с расширенными, как бы бездонными зрачками, и в непривычно опущенной кудрявой голове, и в неожиданных морщинках на лбу. За двенадцать дней, что я не видел Энн, она словно постарела на двенадцать лет.
        - Очень больно? - тихо спрашиваю я.
        - Не тут! - Она показывает правой рукой на левую. - Тут больно! - И тычет пальцем в грудь.
        - Обидно?
        - Страшно, Сандро! Страшно! Майкл убил его! Убил! - вдруг выкрикивает она и убегает от меня в палату.
        Вечером я заставляю Бируту рассказать то, что знают уже все земляне.
        Позавчера они отправились за травами, Энн и Майкл. Они фармацевты, и им ещё долго предстоит изучать здешние травы и искать среди них целебные и ядовитые. Работу эту начали трое ребят, прилетевших раньше. Но они не очень много успели, не до того было. И потому лечат здесь в основном привычными земными лекарствами - привезёнными и добытыми из нефти. Однако с травами всё равно работать надо. И фармацевты обязаны изучать их прежде всего в поле.
        Доллинги были очень осторожны в лесу. Они не уходили далеко от биолёта, оставленного на обочине дороги, ни на минуту не выключали нашего тягостного спутника, ЭМЗа - индивидуальной электромагнитной защиты, хотя поле ЭМЗа и сковывает, замедляет движения. В поле ЭМЗа не побежишь, не прыгнешь. Даже нагибаться приходится медленно, постепенно, как в тяжёлом противометеоритном космическом скафандре. А Доллингам только и приходилось, что нагибаться.
        Должно быть, охотники-pa следили за ними долго. Но напали только тогда, когда Доллинги вышли на поляну и стали открыты со всех сторон. А ра прятались за деревьями.
        Энн и Майкл собирали в лабораторный сэк образцы цветов, когда из-за деревьев полетели стрелы. Доллинги медленно выпрямились. Они не боялись стрел. ЭМЗ надёжно защищает от них. Но ведь у ра есть не только луки! А от копьев и палиц ЭМЗ не защищает. От них защищает лишь суперЭМЗ. Но в поле суперЭМЗа человек не может двигаться. И поэтому никто не носит с собой тяжёлый и неудобный аккумулятор суперЭМЗа. Лишь геологи по ночам включают его и спят в его поле.
        Стрелы не коснулись Доллингов. Ударившись о невидимую стенку, они попадали в траву. И тогда полетели копья. Энн закричала - копьё разворотило ей плечо.
        После этого Майкл начал стрелять. Он ничего больше не мог сделать. Ни карлар, ни слип нельзя применять в поле ЭМЗа. Карлар сожжёт тебя самого, а слип тебя самого усыпит в этом поле. Лишь пуля пробивает его.
        Наверно, Майкл ещё и разозлился. Я бы тоже разозлился, конечно, если бы кто-нибудь разворотил плечо моей жене. Он разогнал охотников выстрелами, выключил ЭМЗы и, подхватив Энн на руки, побежал к биолёту.
        А когда через полчаса дежурный вертолёт опустился на этой поляне, за деревьями нашли одного убитого охотника и одного раненого - у него были перебиты ноги.
        Раненого, конечно, вылечат. Сейчас он в больнице, где-то рядом со мной, в полной безопасности. Лечить его наверняка станут долго, чтобы он побольше увидел, побольше узнал, побольше понял. Даже если и удерёт после этого - будет что рассказать своему племени.
        А вот убитого не воскресишь.
        - Послезавтра собрание, - говорит Бирута. - Специально для тех, кто прилетел. Пока нас ещё не разбросали по материку. Наверно, будут говорить о Доллингах.
        - Я пойду на это собрание, - говорю я.
        - Не надо!
        - Нет, Рут! Я пойду!
        9.Долгое собрание
        Мы сидим в физкультурном зале школы - самом большом помещении на Рите. Вокруг овального стола плотными рядами стоят стулья. Шестьсот человек сидят здесь. Тесно в зале.
        Меня пристроили в углу, в кресле, которое стоит на сложенных матах. В другом углу, в таком же кресле, сидит Энн. И больше нет кресел в зале. Потому что они занимают слишком много места. Кресла - только для больных.
        За столом Тушин и командиры нашего корабля - Фёдор Красный и Пьер Эрвин.
        - Мне хочется задать вам всем один вопрос, - говорит Тушин, и в зале становится очень тихо. - Хочется, чтобы мы сегодня сообща подумали - и серьёзно подумали! - зачем мы пришли на эту землю? Ясен вопрос?
        - Ясен! - кричат из зала.
        - Я не хочу вам ничего объяснять, ребята. Вы грамотные. Вас просеивали через очень мелкое сито. Отбирали лучших. Зачем же объяснять элементарные вещи? Мне хочется вас послушать. Ясно?
        - Ясно! - снова кричат из зала.
        - Вот и давайте. Кто первый?
        Все молчат. Никто не хочет быть первым.
        - Может, мы зря собрались? - спрашивает Тушин. - Может, вы не хотите говорить на эту тему?
        - Наверно, я должен начать! - В углу, возле кресла Энн, поднимается тонкий, подтянутый и очень бледный Майкл. - Михаил Тушин прав: нам ничего не надо объяснять. Все всё понимают. Я знаю, что виноват - и перед племенем ра, и перед человечеством Риты, и перед своими товарищами. Я готов к любому наказанию. Но прежде чем выслушать его, должен сказать - я не мстил, только защищал свою жену и себя. Когда они побежали - я не сделал ни одного выстрела. И ещё хочу спросить: что же нам делать, когда убивают наших жён? Неужели мы не имеем права на защиту?
        Майкл садится, и тут же в центре зала, почти возле стола, поднимается длинная худощавая фигура Бруно Монтелло.
        - Надо говорить прямо! - резко произносит он. - У нас очень несовершенные средства защиты. У нас нет мгновенно действующих слипов. Наши слипы медлительны и хороши только тогда, когда ты первым увидел противника. А если он тебя увидел первым - слип уже не спасёт. Наши карлары нередко отказывают. И вообще они удобны лишь для фланговой защиты. А когда оружие летит прямо на тебя - карлар не поможет. Наши ЭМЗы не столько защищают нас, сколько мешают защищаться. Наверно, на Земле поторопились отправлять экспедиции на Риту. Вначале надо было создать более эффективные средства индивидуальной защиты. Насколько я знаю, здесь, на Рите, никто не совершенствует эти средства. И, видно, не скоро мы сможем их усовершенствовать. Нет специальных лабораторий. А жить надо. И не в тех условиях, к которым мы готовились, но в тех, которые сложились. На Земле нам внушали, что мы будем жить далеко от диких племён и навещать их, когда сами захотим. А мы живём с ними бок о бок, и они навещают нас, когда захотят. Но если так получилось, мы не должны позволять, чтобы нас убивали, как кроликов. Я, например, не позволю этого!
Буду защищаться! И защищать свою жену! И своих товарищей! И мне кажется, Доллинг сделал единственно возможное. Нам не за что наказывать его.
        - Ты защищаешь право на убийство! - раздаётся недалеко от меня звонкий Женькин голос. Женька Верхов поднимается со своего места - плотный, большой, широкий, с горящими тёмными глазами. - Кто скажет, кого убил Доллинг? - громко спрашивает Женька. - Может, от его пули погиб пращур ритянского Ньютона! Если, защищаясь, мы начнём убивать, тогда лучше бы нам не приходить на эту планету! Убийства надо прекратить! Мне кажется, сегодня же можно принять самый беспощадный закон: за убийство туземца - смерть! Или, в крайнем случае, высылка на четверть века к чёрту на кулички! На какой-нибудь самый дальний континент… Правильно я говорю?
        - Нет! - кричит Бруно Монтелло. - Ты говоришь так, будто мы сознательные убийцы! Ты оскорбляешь нас! Мы только защищаемся, не больше! И если будут целить в мою жену, я всё равно выстрелю! При любом законе! Будут целить в твою, тоже выстрелю! Будут целить в тебя самого, тоже выстрелю!
        - Не надо подставлять себя под стрелы! - Женька как бы отбрасывает от себя рукой довод Бруно. - В нас стреляют потому, что мы неосторожны. Разве туземцы нападают, когда нас много? Разве они нападают, когда кругом машины? Не надо ставить себя в такое положение, что на нас можно напасть!
        - Слова, слова! - громко говорит Бирута. - На словах всё легко! А если мне понадобится гербарий для школы? Прикажешь брать с собой в лес десяток мужчин? Кто же тогда будет работать?
        Но Женьку не так-то просто сбить. Он широко, почти добродушно улыбается, и по-прежнему горячо возражает:
        - На меня напали так, будто я туземец и хочу гибели инопланетного племени. А ведь мы здесь на равных. И моя жена тоже дорога мне. Нельзя ставить вопрос так: или мы убиваем, или нас убивают. Давайте искать третий выход!
        - Вот это правильно! - поддерживает Тушин.
        - И давайте подумаем о наказании, - продолжает Женька. - Я никому не навязываю своё предложение, но хочу, чтобы его обсудили. И при обсуждении надо учесть вот что. Если здесь, в зале, мы все на равных, то на планете мы не на равных. Мы понимаем, что делаем, а туземцы не понимают. И это не их вина. И нельзя так жестоко наказывать их за это непонимание.
        - Мы просто слишком рано прилетели! - выкрикивает Марат Амиров.
        - Здесь ещё долго было бы слишком рано! - возражает Женька. - Точнее сказать, нам не повезло. Все слышали легенду племени ра?
        - Нет! - кричат из зала. - Не слыхали!
        - Не будем рассказывать легенды! - За столом поднимается мускулистый, атлетически сложенный Фёдор Красный. Длинное смуглое лицо его, с прямым, без горбинки, носом, очень строго. - Если нужно, - продолжает Фёдор, - мы передадим эту легенду по радио. Сегодня, завтра, послезавтра… Трижды, четырежды… Все услышат. А сейчас давайте о деле. Нам дорого время!
        Женька садится. Он и так говорил очень долго, дольше других. Но сказал кое-что толковое. Видно, анабиоз благотворно подействовал на него. Может, анабиоз вообще способен изменить характер? Медики ещё не додумались исследовать это. А может, стоит исследовать? До чего здорово! Обнаружился подлец - в анабиоз его! Лет на двадцать. Глядишь, проснётся порядочным человеком.
        Пожалуй, надо будет поговорить с мамой…
        Я улыбаюсь своим мыслям, а в зале кипят страсти. Кто-то предлагает замирить племя ра экономикой - спускать им с дирижабля каждый день по корове. А после нападений на нас - неделю не спускать ничего. Авось поймут…
        Тушин за столом усмехается и коротко возражает:
        - Подумайте, хватит ли коров. И что будете есть сами…
        Худенькая Аня, жена Али, предлагает изловить вождя ра, закрепить на нём приёмник мыслей и через него обращаться к племени.
        - Зачем? - кричат ей. - С ними разговаривают по радио. На их языке. Не помогает!
        Тогда Аня среди всеобщего гама предлагает создать электромагнитную стенку, которая прошла бы через весь материк и отделила нашу территорию от территории ра.
        - Пусть учатся жить с нами на одной земле! - звонко возражает Розита Гальдос.
        - Это мы должны учиться жить с ними на одной земле! - подаёт голос Грицько Доленко. - Здесь их земля, а не наша!
        - Теперь она наша! - громко говорит Али и поднимается. - Наша! - с нажимом повторяет он, и почему-то нажим действует на всех успокаивающе - ряды стихают. - У нас нет другой земли, - продолжает Али. - Нам некуда уходить. И не надо чувствовать себя здесь гостями. Но и не надо ходить по этой земле так беззаботно, как будто вы на даче возле Дамаска. Почему охотник может нас заметить первым, а мы его - не можем? Мы слишком привыкли к безопасности. А теперь надо привыкать к опасности. Безопасности в наш век здесь уже не будет. Давайте вспомним известные всей Земле стереоленты наших астронавтов. Тех, кто открывал Риту. Почти везде они первыми видели туземцев. Были осторожны и потому могли наблюдать. В их руках несовершенный устаревший лазерный карабин был мощным оружием защиты. А мы даже мгновенным карларом почти не пользуемся. Идём по лесу, как по аллее в «Малахите». Даже песни поём! Нас можно обнаружить за километр. Поэтому плохи наши слипы. Мы не научились ими пользоваться. Вот если будет суровый закон, научимся. И осторожности научимся, и слипами научимся пользоваться - всему научимся! Пистолеты
должны бить только по животным, по орлам, по змеям, чёрт возьми! Но не по людям! В конце концов ра поймут это. Человек должен понять. Если мы не будем их убивать, когда-нибудь они станут нашими друзьями. Если будем убивать - никогда не станут!
        Али садится, и многие в зале аплодируют ему. И я пробую аплодировать ему. Но мне больно, и я опускаю руки. Конечно, Али прав! Конечно, мы летели сюда не для того, чтобы убивать! Наверно, и я сказал бы что-нибудь в этом роде, если бы мог громко говорить.
        Ребята ещё долго спорят и кричат. Очень долго. Впервые в жизни я вижу такое долгое, бесконечно долгое собрание. Нас знакомят с размещением новых заводов. Нам показывают стереоэффектом геологический разрез северных зон материка. В зале, на уровне наших глаз, тяжко вздыхает жирная нефть, тускло темнеют мрачные железняки, сверкают золотыми бликами гигантские кристаллы пирита. Мы вместе ищем, чем можно уже сейчас помогать племени ра. И думаем, как бы организовать изучение жизни других племён на соседних материках.
        У нас удивительно интересное собрание. И хотя все мы, несмотря на перерывы, порядком устали, никто не торопится, никто не жалуется на то, что собрание затянулось.
        А затем мы выбираем своих представителей в Совет. Женька поднимается первым и предлагает Бруно Монтелло. Это, конечно, очень благородно с Женькиной стороны - предложить главного своего оппонента. Я не ожидал от Женьки такого.
        Видно, не я один оценил Женькино благородство: вот уже в дальнем углу кто-то называет Женькину фамилию.
        Четыре человека будут представлять нас в Совете. По традиции - два командира корабля и двое ребят. Мы голосуем за них. И я голосую за Женьку. Зачем помнить старое? Мы на новой планете…
        И ещё мы голосуем за первый особый ритянский закон. На Земле уже давно нет таких законов. Там они не нужны, потому что два с лишним века люди на Земле не убивают друг друга. А здесь, видно, пока надо. Мы решаем, что землянин, убивший жителя Риты, должен на семь лет уйти в изгнание, на другой материк, к диким племенам. Пусть живёт среди них, и учит их добру, и просвещает их, и так искупает свою вину перед человечеством Риты.
        Мы называем этот закон «законом о богах». Потому что тот, кто уйдёт в изгнание, должен стать богом для диких племён. Иначе ему не выжить.
        Отныне, с сегодняшнего дня, закон станет обязательным для нас, вновь прибывших. А если примут старожилы, одобрит Совет - станет законом для всех землян на Рите. Но, конечно, он не коснётся Доллинга. Потому что закон не имеет обратной силы.
        Мы дружно голосуем за этот суровый закон - и Али, и Майкл Доллинг, и я. Только Бруно и Изольда Монтелло голосуют против. Они считают, что этот закон не нужен, что он оскорбителен для нас.
        Но я уверен: они не правы. Мне очень жалко тёмных диких и несчастных охотников-pa, которые не ведают, что творят. Я знаю их легенду. Мне рассказала её на ферме сама Ра - терпеливая добрая заботливая Ра, которая в первые дни после операции была моей нянькой, возилась со мной, как с маленьким.
        Конечно, то же самое могла сделать и Бирута. Но ей не сказали о моей беде в первые часы - боялись её волновать, ждали исхода операции и моего пробуждения. А потом я уже сам - знаками и неловкими каракулями - просил ничего не говорить Бируте. Не хотел, чтобы она видела меня беспомощным. Может, это и глупо, но мне было бы стыдно перед ней за свою беспомощность.
        Потом Бирута укоряла меня и даже плакала от обиды.
        Но я ни о чём не жалею. Всё получилось правильно.
        И, может, без этого я не узнал бы, не понял Ра и не так воспринял бы легенду её несчастного племени.
        10.Легенда племени ра
        Когда-то давно-давно, в невероятно далёкие времена, большое и сильное племя жило на просторной жаркой земле посреди моря. Она находилась так далеко от всех остальных земель, что ра даже не знали, есть ли вообще какая-нибудь жизнь за морем. Они считали себя единственными людьми на свете.
        На земле было много деревьев, которые давали любую пищу. И хватало ручьёв с чистой прохладной водой. Но водилось и немало зверей, особенно сильных и хитрых обезьян. Поэтому у ра тогда уже имелись копья, тяжёлые дубины, отравленные стрелы.
        Ра не только охотились. Они ещё сажали деревья, дающие пищу, и оберегали посадки от обезьяньих стай.
        Однажды возле селения прямо с неба медленно опустился большой белый шар. Из него вышли трое в блестящих белых одеждах. Это были первые люди другого племени, которых увидели ра.
        Чужие люди без луков, копий и дубин долго ходили по селению. Ра считали их безоружными и не тронули.
        Затем люди в серебристых одеждах подошли к вождю племени и заговорили с ним. И он понимал их, хотя они не раскрывали рта, не произносили никаких звуков.
        Гости дали понять, что прилетели с очень большой далёкой и богатой земли, где много таких же странных людей. Они хотели бы показать свою землю кому-нибудь из племени ра. Для этого им надо взять с собой мальчика и девочку, потому что их земля очень далеко, и, пока дети долетят туда, они станут взрослыми. А когда вернутся в своё селение, чтобы рассказать о путешествии, будут уже стариками и привезут с собой своих внуков.
        Вождь племени отвечал гостям на своём языке и открывал рот, когда говорил, но пришельцы в блестящих белых одеждах всё равно понимали его.
        Вождь сказал, что племя ра довольно своей землёй и не интересуется другими землями. Может, какие-то другие земли и существуют - раз существуют другие люди, но племени ра это не касается. И поэтому оно не хочет отпускать своих детей в столь далёкое и, наверно, опасное путешествие.
        Пришельцы рассмеялись и сказали вождю, что им не требуется его разрешения. Они и сами могут взять то, что им нужно.
        Двое пришельцев тут же подхватили на руки мальчика и девочку, выдернув их из кучи голеньких детей, стоявших поблизости. Третий пришелец взял за руку красивую девушку и потянул её к шару. Вместе со своей добычей пришельцы стали, ничего не боясь, выходить из селения.
        Вслед им полетели стрелы и копья. Но они отскакивали от блестящей белой одежды. Ни одна стрела, ни одно копьё не причинили вреда пришельцам.
        Тогда самые меткие охотники обогнали непрошеных гостей и встретили их возле белого шара. Отравленные стрелы полетели в глаза двум пришельцам, которые уносили детей. Третий, который вёл девушку, успел спрятать за неё свою голову. Отравленная стрела попала девушке в грудь.
        Двое пришельцев упали, выронив детей. Третий, прикрываясь умирающей от яда девушкой, добрался до своего шара. Оттуда он вышел неуязвимым для стрел. Его голова была спрятана в прозрачный маленький шар, от которого стрелы отскакивали так же, как от блестящей одежды пришельцев.
        Втащив двух своих умирающих спутников в шар, третий пришелец тоже исчез в нём, и вскоре шар поднялся и скрылся из глаз.
        В этот день в селении ра был праздник: пели песни и плясали, благодарили богов за победу над пришельцами.
        А на следующий день с неба спустился очень большой белый шар - намного больше того, который спускался накануне. Из этого большого шара вышло много пришельцев в блестящих белых одеждах. И у всех пришельцев головы были спрятаны в маленькие прозрачные шары. Этим пришельцам были не опасны ни стрелы, ни копья, которыми встретили их лучшие охотники племени.
        Пришельцы сразу пережгли пополам всех охотников, которые ждали их. Потом вошли в селение, отобрали столько юношей, сколько пальцев на двух руках, и ещё столько же девушек, захватили с собой мальчика и девочку и затолкали всех в свой большой белый шар. После этого пришельцы сами вошли в шар. Изнутри он был прозрачен, как чистая вода.
        Юноши и девушки ра видели, как шар вместе с ними поднялся очень высоко в небо. И их родная земля, окружённая морем, стала казаться сверху совсем маленькой - её можно было закрыть ладонью.
        И тут, высоко в небе, пришельцы, так же не раскрывая ртов, сказали юношам и девушкам ра:
        - Смотрите на свою землю! Прощайтесь с ней навсегда! За то, что ваши люди убили наших, мы сейчас сожжём весь ваш остров вместе с людьми, деревьями и животными. И на вашей земле никогда нельзя будет жить, потому что она будет покрыта вечным ядом. Кто вернётся сюда - тот умрёт. Этот ядовитый остров будет всегда напоминать жителям вашей земли о том, что нельзя убивать пришельцев с неба.
        И над землёй ра вскоре поднялись громадное пламя и дым и закрыли землю. А потом шар улетел дальше в небо, и высокий столб чёрного дыма пропал из глаз.
        Юношей и девушек пришельцы выпустили из шара на другой земле, очень большой и более холодной.
        Перед тем, как они вышли из шара, им сказали:
        - Живите здесь! И передайте всем, кого увидите, чтоб не трогали людей, пришедших с неба. И завещайте это своим потомкам. А мы ещё вернёмся к вашим внукам и будем жить рядом с ними, потому что нам здесь понравилось.
        Пришельцы вошли в шар и улетели в небо. Мальчика и девочку племени ра они увезли с собой.
        Юноши и девушки ра оказались на чужой стороне безоружными и беззащитными. Они спрятались в лесу и жили, как дикие звери, пока не изготовили себе дубины, копья, луки и стрелы, пока после грозы не добыли огонь.
        На земле, куда они попали, было мало деревьев, дающих съедобные плоды. И поэтому ра научились есть ягоды, жарить на огне грибы, стали проводить целые дни на охоте.
        Девушки выучились здесь охотиться так же ловко, как юноши. И с тех пор в племени ра все девушки, пока у них нет детей, выходят на охоту наравне с мужчинами.
        Вначале ра построили себе хижины из веток, как в своём родном селении. Но вскоре на них напало большое племя, одетое в звериные шкуры, и ра бежали в лес, бросив хижины.
        Потом ра ещё много раз строили селения, но всегда приходилось из них убегать. Маленькую группку молодых охотников преследовали все. Не было, кажется, на земле племени слабее и малочисленнее. Ра от всех убегали, всех боялись.
        Вначале их стало меньше - четверо погибли. Потом стало больше - рождались дети. Ра выжили, окрепли. Но окружающие племена были сильнее и многочисленнее.
        Ра уже не строили себе селений. Жили в лесах, у костров. Если попадались пещеры - прятались в пещерах. И сами, не дожидаясь нападения, уходили в другое место, когда по соседству появлялось иное племя.
        Из поколения в поколение ра передавали заветы тех, увезённых с родного острова: отступать без боя перед другими племенами, сохранять свой род, сохранять потомство, беречь детей, чтобы когда-нибудь отомстить пришельцам с неба за все страдания племени.
        Земля, на которую попали ра, была очень велика. Никто не может сосчитать, сколько поколений сменилось, пока ра скитались по этой земле. Их оттесняли постепенно в места всё более холодные. Спасаясь от холода, ра давно научились делать одежду из звериных шкур.
        В конце концов племя ра отогнали к самому краю большой земли, к холодному морю. Здесь, на берегу, жили рыбаки. Впервые ра встретили племя, которое было малочисленнее и слабее, и поэтому вначале хотели убить рыбаков.
        Но маленькое племя и не думало защищаться. Мужчины его принесли охотникам вкусную варёную рыбу и ещё какую-то еду из морских животных.
        И тогда старики-pa сказали:
        - Зачем убивать этих людей? Они не хотят нам зла. Они угощают нас и не боятся. Они не охотятся и поэтому не будут нам мешать. А мы не умеем ловить рыбу и не будем мешать им.
        И оба племени стали жить рядом, помогая друг другу и обмениваясь добычей. Ра приносили рыбакам мясо и шкуры зверей. Рыбаки-гезы давали целебный жир морских животных и вкусную рыбу.
        В это время ра даже построили несколько селений вдоль морского берега и жили в каждом из них, пока из округи не уходила дичь. Потом перебирались в другое селение, затем - в третье. Никто не трогал хижины, не нападал на них.
        Так было долго, очень долго. Потом поблизости появилось свирепое жестокое племя длинноголовых, заросших густой коричневой шерстью, почти как у обезьян, рулов.
        Ра были лучше вооружены и быстрее бегали. Длинноголовые рулы оказались выше и сильнее, и, главное, многочисленнее.
        Очень многие охотники-pa не возвращались теперь к своим хижинам. Мохнатые коричневые рулы разрушали пустые селения.
        И теперь племени ра некуда было отступать.
        Гибли и рыбаки-гезы. Рулы нападали на хижины, утаскивали в лес женщин и детей.
        Ужас охватил оба племени. Они не видели спасения от свирепых и, кажется, бесчисленных косматых людоедов. Не понимали, как с ними бороться, потому что у рулов не было постоянного жилья, которое можно разрушить, в котором можно захватить беззащитных детей и женщин. Рулы жили везде - во всём лесу.
        И тогда рыбаки решили уплыть далеко за море. К той земле, совершенно безлюдной и уходящей куда-то к холоду, куда прежде заносило гезов во время штормов. В спокойную погоду гезы возвращались оттуда и рассказывали о прибрежных отмелях, богатых рыбой, о лесах, богатых зверем и птицей, о просторной земле, на которой ещё нет хозяина.
        Ра решили плыть вместе с гезами. Бесчисленное множество дней племя готовилось к путешествию: строили плоты, долбили и связывали шестами лодки, чтобы их не перевернуло волной, строгали вёсла, плели длинные и прочные верёвки из древесной коры. А когда всё было готово - стали сушить в дорогу плоды, грибы и мясо, шить из шкур мешки для пресной воды.
        Ра была тогда девочкой. С тех пор, как она помнит себя, племя готовилось плыть через море. Она помнит и постоянный страх перед рулами, которые всё время шныряли вблизи последнего селения ра и утаскивали зазевавшихся.
        А потом оба племени плыли через море так долго, что, казалось, не было у плавания начала и не будет конца. Многие ра падали в воду и тонули, потому что ра не умеют плавать. Болели и умирали дети. Мучились от жажды взрослые. Переворачивались лодки. Большие волны разбивали непрочные, неумело связанные плоты.
        Когда племя совсем потеряло надежду на спасение, оно увидело берег.
        Ра и гезы высадились на самом тёплом конце громадной холодной и лесистой земли. Этот конец был узким - по нему легко можно было выйти к морю с другой стороны.
        В горах водилось немало дичи, но ра быстро перебили её и стали уходить за добычей всё дальше и дальше к холоду. И открыли там необозримые равнинные, без гор, леса, и несметное количество зверей и птиц, и полноводную реку.
        К этой реке племена и перенесли свои стоянки. Тут было холоднее, но больше пищи.
        И вот когда ра стали уходить на охоту всё дальше и дальше к холоду - они вдруг увидели странные движущиеся по земле и летающие в небе хижины, громадные неподвижные постройки из камня, высоких и тонких людей, очень похожих, по преданию, на тех, кто когда-то, страшно давно, пришёл с неба.
        Правда, на этих людях была другая одежда. Но ра понимали, что за такое большое время одежду можно изменить. У самих ра тоже была теперь другая одежда.
        И, выполняя заветы предков, ра стали охотиться за пришельцами с неба так же, как совсем недавно рулы охотились за ра.
        Племя считает, что у него нет теперь другого выхода. Ему уже совсем некуда отступать. Либо оно постепенно перебьёт пришельцев с неба, либо погибнет само.
        Когда Ра кончила рассказывать мне легенду, я медленно - мне тогда было очень больно говорить - спросил эту невысокую коренастую женщину:
        - Послушай, Ра! А если объяснить твоему племени, что мы совсем, не те пришельцы?
        - Я верю, - ответила она. - Племя не поверит.
        - А если это скажешь ты?
        - Мне не дадут сказать. Меня убьют, как только я вернусь в племя. Ра, который живым и невредимым вернулся из рук врага, это уже не ра. Он хуже врага.
        - Даже женщина?
        - Конечно! Ведь женщина может принести в себе чужака.
        - А почему племя не верит голосу радио?
        - Не знаю. Когда я была в племени, с ним ещё не говорили по радио. Может, племя считает этот голос злым духом?
        - Что же делать, Ра?
        - Я уже говорила: ждать. Ра поймут, что им теперь не хотят зла.
        - Но ведь пока они убивают нас, Ра! Они убивают женщин!
        - Это закон всех воюющих племён. Убивают женщин. Не будет детей, племя начнёт вымирать.
        - Но мы не хотим, чтобы убивали наших женщин, Ра! Это надо как-то остановить!
        Ра улыбнулась.
        - Если бы я могла это остановить, я бы остановила.
        Никто не знает, что надо делать. Никто!
        А делать что-то надо! И немедленно!
        И ещё надо быть готовым к возвращению тех хищников-астронавтов, которые из-за двух человек способны стереть с лица земли целый народ. Вряд ли можно ждать что-то хорошее от людей, которые отправляются на поиски новых планет, вооружённые атомной бомбой.
        А у нас ещё нет бомбы…
        Конечно, её можно сделать. Нашим энергетикам-атомщикам это под силу.
        Но зачем? Как-то неловко готовиться к встрече с братьями по разуму, держа за пазухой атомную бомбу. Прилететь сюда могут уже совсем другие люди - с другой психологией, с другими принципами. А мы, как варвары, встретим их атомной бомбой?..
        Впрочем, есть и другой выход - нейтринные лучи.
        Каждый из наших кораблей снабжён генераторами, которые в поле пучка нейтрино прекращают и предотвращают любой ядерный распад и производство любой энергии. Достаточно направить такой пучок на космический корабль, кружащийся по орбите, как у него навсегда заглохнут двигатели, а его атомные бомбы станут пустыми, никому не опасными побрякушками.
        Так что астронавтов, которые начнут ставить нам ультиматумы, мы за несколько минут можем сделать беспомощными пленниками их собственного корабля.
        Правда, такими же генераторами они могут навсегда остановить наши электростанции, а следовательно, и заводы.
        Но лучше потерять электростанции, чем жизнь. Электростанции можно построить новые. Хотя и невероятно трудно строить их без действующих заводов.
        Ещё бы лучше, конечно, если бы люди с той планеты прилетели сюда совсем другими.
        Так вот неожиданно, безо всяких научных исследований, открылась нам тайна сожжённого острова этой планеты. Тайна, которая мучила многих на Земле и породила множество разных гипотез.
        К сожалению, земные учёные были очень далеки от страшной истины.
        Ещё до появления на материке племени ра один дирижабль летал к острову. Зонды вновь взяли образцы пепла, и пепел вновь оказался радиоактивным.
        На прибрежной полосе пепла уже почти нет - смыт дождями, морскими штормами, снесён ветрами. А в центре острова его ещё много. И у него невероятно стойкая радиоактивность. Шестьсот лет!
        Далеко, видно, живут эти космические разбойники! Дальше нас.
        Не их ли радиомаяк окликал нас по дороге? И не слишком ли много информации мы простодушно послали ему?
        11.Нефть
        Снова мы летим в вертолёте над лесами, речушками, серебристыми озёрами. Снова везём оборудование и киберы, вынутые из трюмов «Риты-3». Я возвращаюсь к работе, которую вроде совсем недавно начал. Но ощущение такое, словно полёт на железорудный карьер и всё, что произошло потом, на ферме, было невероятно давно.
        Вертолёт идёт почти всё время над нефтепроводом, и иногда мы видим его. Узкая серая полоска мелькает между лесами, пересекает луга, речушки, огибает болота и озёра. Это очень простой, очень несложный нефтепровод - несколько рукавов плёночных труб, укрытых пластобетонными арками. За минуту можно отвинтить крепления и откинуть любую из арок, как в древности откидывали замочные петли. Арки очень легки. Даже женщина может откидывать их без напряжения. Но отвинтить крепления может не всякий. Для этого нужны специальные ключи. А они есть только у операторов и киберов, обслуживающих нефтепровод. И ещё у геологов, которым случится работать поблизости. Ни один ра, даже самый хитроумный, не сможет сквозь плотные арки добраться до труб нефтепровода. Ни одно животное, даже самое сильное, не сможет повредить его. И говорят, поэтому нефтепровод очень редко приходится ремонтировать. Разве что в иных стыках труб порой пробивается течь, и её закрывают клейкими заплатами, запас которых прикреплён изнутри на каждой арке.
        Мне не приходилось пока откидывать арки, но я слышал, что под ними много свободного места. Немало рядов новых плёночных труб можно уложить там.
        У нефтепровода - богатые резервы. Была бы нефть!
        Мы летим в посёлок, который так и называется - Нефть. Грицько рассказывал мне, что в том районе больше нефтяных вышек, чем домов. Вышки раскиданы по всей округе, а дома скучились у подножия гор, где когда-то была первая база геологов и геофизиков.
        Здесь, на Рите, нефть не искали вслепую. Геофизики за несколько дней сделали аэростереосъёмку и глубинную радиолокацию материка и сказали: нефть надо искать прежде всего возле Северных гор. И здесь её нашли. И теперь ищут всё дальше и дальше от первых скважин. Идут по заросшей лесами впадине возле гор, которые тянутся по северному берегу материка. Эти горы - великое наше счастье, потому что они закрывают материк от холодных ветров с севера. Оттого на материке такие густые леса и такой ровный климат. А северо-восток материка, не защищённый горами, открытый холодным ветрам - гол и пустынен. Там, в низинах, редкие низкорослые искорёженные ветром деревья, а вокруг - голые камни.
        За пустынным продутым со всех сторон северо-востоком тянется на многие километры полоса болот, и лишь южнее начинают подниматься леса. Громадный кусок нашего материка из-за открытости холодным ветрам неуютен и совершенно не приспособлен для жизни. Пока это не тяготит землян. Но когда-нибудь придётся и Плато Ветров, как назвали его здесь, переделывать, приспосабливать, отвоёвывать у северной природы.
        Геологи ищут там уголь. Найдут - и подожгут его под землёй, и с Плато Ветров потечёт в Заводской район река газа.
        Для геологов на Плато мы везём специальные киберы, которые не боятся ни оледенения, ни ветров с песком. Они будут работать в любую погоду - даже в такую, когда человек нос не высунет из стеклопластовой геологической палатки.
        На двух первых кораблях таких киберов не было. Там были только универсальные. Да и у нас этих специальных киберов очень немного.
        …Ровная линия горизонта становится зазубренной, рваной, и я догадываюсь, что зазубрины, ещё неясные, расплывшиеся в синей дымке, и есть те самые Северные горы, которые пока не имеют другого названия. Как не назван пока и сам материк. Просто Материк - и только. Вообще с географией здесь, судя по всему, не торопятся. Видно, не до неё. Но это не может быть долго. Подрастают дети, и их надо учить географии Риты, а не Земли. Железная необходимость заставит людей сделать то, что недосуг было делать раньше.
        Горы приближаются очень медленно и все кажутся какими-то бесконечно далёкими, почти недостижимыми. А потом из синего марева над лесами выплывает изящный круглый силуэт первой нефтяной вышки с дирижабликом ветродвигателя наверху.
        Я ищу вокруг силуэты других вышек и забываю на какое-то время о горах.
        Вторая вышка совсем не там, где я её высматриваю. Она неожиданно появляется слева - близкая, отчётливо различимая - и быстро уходит из поля зрения куда-то назад, под брюхо вертолёта. А впереди вырисовываются из синего марева другие ажурные вышки, увенчанные дирижабликами, и разбегаются в стороны.
        - Прошли насосную, - говорит Джим Смит. - Через десять минут будем над Нефтью.
        А я и не заметил насосную. Эх, раззява!
        Снова гляжу на горы - высокие, остроконечные, убелённые снегами на западе; ипостепенно снижающиеся, без снежных шапок, к востоку. В просветах между ближними вершинами видны другие вершины, а между ними, в туманной дымке, всё новые и новые пики.
        - На западе - до шести тысяч метров, - говорит Вано. - Солидная ширмочка!
        Вертолёт делает плавный полукруг и садится на зелёную площадку, где стоят другие, такие же полосатые, как наш, вертолёты и небольшие розовые грузовички. Сейчас Вано подгонит один из них, и мы повезём в цех упакованных киберов. А из цеха они выйдут уже на своих дюралевых ногах.
        Нам не так уж и много надо сделать в цехе - только распаковать киберы и проверить все контакты, чтобы машины работали безотказно. И ещё надо вложить в них блоки местной памяти. Эти блоки готовят здесь, на месте. Их заполняют постепенно, изо дня в день, во всех геологических и геофизических партиях. Когда вложишь такой блок в кибер, он будет знать всё, что делала эта партия с первых дней существования. Будет помнить луга, леса и реки, где она прошла, и отлично ориентироваться на местности, где геологи работают сейчас. Даже различать их по голосам.
        Блоки готовятся на совесть. Чем больше информации вложат в них геологи и геофизики, тем больше и получат от новых киберов. Никому не хочется долго учить кибера-новичка. Все ждут готового работника, способного заняться делом в первые же минуты.
        Этих работников мы и «доводим» в электронном отделении одного из цехов.
        Наши киберы невелики и не тяжелы. Их вес не больше веса женщины. Но они несколько ниже, как подростки. Столетиями отрабатывалось устройство этих универсальных роботов, пока не превратились они из громоздких и неуклюжих чудовищ конца двадцатого века в современные машины - лёгкие, обтекаемые, почти не уступающие в подвижности людям. Эти машины взяли на себя всю нудную однообразную физическую работу человечества. В геологических партиях киберы бьют шурфы и бурят скважины, таскают оборудование и образцы пород, ставят палатки, запасают воду, готовят еду. Каждый универсальный кибер немного сильнее рослого крепкого мужчины. Конечно, нынешние машины уступают в силе первым стальным чудовищам эры роботов. Но универсальному роботу вовсе и не нужна невероятная сила. От универсального робота редко требуются усилия, превышающие возможности среднего человека. Наш старинный домашний робот Топик, который остался на Земле и наверняка давным-давно пошёл на слом, Топик, которого ещё мама помнит с детства, чуть ли не втрое мощнее нынешних универсальных киберов. А на что использовалась мощность Топика? Мыл посуду да
подавал еду, да включал в комнатах пылесосную систему. За все годы, что я жил дома, Топику ни разу не пришлось работать даже в четверть силы.
        …Мы возимся в цехе с киберами неторопливо, но напряжённо. И почти молча. У каждого своя машина. И каждый знает, что с ней делать. Лишь в начале работы Джим показал мне шкафчики с блоками местной памяти и коротко объяснил шифры партий. Моя забота только в том, чтобы не перепутать их, не присвоить киберу шифр «чужой» партии.
        Часа два работаем без перерыва. А потом Грицько замечает:
        - Есть охота. Обойдёмся таблетками?
        - Надоели! - откликается Вано. - Мы слишком часто обходимся в поездках таблетками. Пошли в столовую!
        В столовой почти пусто, как и во всех столовых на Рите. Здесь нет чётко установленного времени для еды. Каждый ест, когда ему удобно. А столовые построены с размахом.
        В дальнем конце зала две женщины едят молча и сосредоточенно, словно делают серьёзную важную работу. Они одеты и причёсаны обычно, как и все земные женщины на Рите. Но что-то в них мне кажется необычным. Только никак не могу быстро сообразить, что именно.
        Мы проходим к щиту заказов, нажимаем соответствующие кнопки и уходим мыть руки. А когда возвращаемся, возле выбранного нами столика уже стоит тележка с горячими кастрюльками и сковородками.
        Пока Вано торжественно разливает суп, я украдкой разглядываю женщин и пытаюсь понять, что же мне показалось в них необычным.
        Обе очень смуглы. У них по-мужски большие сильные руки и развитые плечи. Обе черноволосы, довольно миловидны, большеглазы и удивительно похожи друг на друга. То есть у них просто совершенно одинаковые лица! Наверно, это-то и показалось мне необычным. Да ещё, пожалуй, сосредоточенность… Я никогда не видал, чтобы люди ели так сосредоточенно.
        Вано замечает мой взгляд, еле заметно усмехается - уголками губ, краешками усиков - и тихо спрашивает:
        - Понравились местные красавицы?
        - А ты их знаешь? - интересуюсь я. - Они близнецы?
        Он молча кивает. Уже вполне серьёзно, без улыбки.
        - Можно подумать, будто они когда-то голодали.
        Вано кивает опять. И опять - вполне серьёзно.
        - Неужели здесь?
        - Потерпи, - тихо произносит Вано. - После обеда расскажу.
        Пока я доедаю суп, женщины поднимаются и уходят. Я невольно гляжу им вслед. Они одинаково невысоки и как-то грубовато-изящны.
        - Что-то в них есть, правда? - произносит Джим.
        - Это - ритянки, - объясняет Вано.
        - Ра? - удивляюсь я и мысленно ставлю рядом с этими изящными женщинами милую и заботливую, но совсем не изящную Ра. Слишком они различны! Во всём. Даже цвет кожи иной.
        - Нет! - Вано качает головой. - Они из племени леров. С Восточного материка. Это ужасно романтичная история!
        - Расскажешь?
        - Не раньше, чем наемся. Удивительные шашлыки! Почти карские! Не иначе здешнего киберповара собирали на Кавказе! Когда передо мной шашлык, не могу рассказывать длинные истории.
        Услышать в этот день «ужасно романтичную историю» мне так и не удаётся. А Вано не удаётся доесть все заказанные шашлыки. Потому что в столовую влетают двое встрёпанных парней и, оглядевшись, направляются прямо к нашему столику.
        - Вано! Джим! - кричит один из них ещё издали. - Как здорово, что мы вас нашли!
        Вано и Джим встают, здороваются.
        - Ребята, у нас ЧП, - говорит один из парней. - Мы прилетели за вами. Кибермозг на буровой… Вдребезги… Сорвалась обсадная труба и всё разнесла… Работы остановлены.
        - И вообще - всё может полететь к чёрту! - добавляет другой парень. - С буровой творится что-то непонятное. Кибермозг выдал только одно слово - «Приготовиться…» И потом его разнесло. К чему приготовиться?.. У вас есть запасное устройство?
        Мы немедленно уходим из столовой. Вано с тоской оглядывается на оставленный нами столик. Два длинных шашлыка безнадёжно стынут на сковородке.
        12.Так уходят в легенду
        Под нами Плато Ветров - холодная продутая насквозь ветрами каменная пустыня. Где-то в центре её - геологическая партия.
        И рядом с этой партией - буровая, ослепшая, оглохшая, обезглавленная.
        В креслах вертолёта двое прилетевших за нами геологов - Сергей и Нурдаль. И тут же два новеньких робота, предназначенных для геологической партии. Они включены, их зелёные глазки вопросительно светятся и ждут указаний. В ящике - так и не распакованное киберустройство для буровой. Его надо установить сегодня, сейчас же, не теряя ни минуты. Потому что неизвестно, к чему должны быть готовы геологи. И неизвестно, сколько времени готовиться. Команда погибшего электронного мозга должна быть повторена как можно быстрее. Мы летим со скоростью самолёта, но время тянется безобразно медленно. Уныло ползут под ногами одинаковые серые, чёрные и красноватые скалы. Мелькают крошечные зелёные пятнышки чудом живущих тут деревьев. Уходят назад извилистые полоски трещин, провалов, ущелий. И снова - камни, скалы.
        - Мрачное место, - замечает Грицько. - Даже не хочется, чтоб тут что-то нашли. Ведь тогда тут придётся жить.
        - Всё равно придётся, - откликается голубоглазый крепыш Нурдаль. - Когда-нибудь будем брать отсюда гранит, базальт. На юге нашего Материка не так много камня.
        - Возить отсюда гранит? - удивляюсь я. - Не далеко?
        - Ближе, чем от Нефти, - объясняет Нурдаль. - И намного быстрее - всё время попутный ветер. А правильные каменные карьеры создадут отличные площадки для жилья. Над таким карьером твёрдую сферу - и строй посёлок! Идеальные условия. Только так и можно взять это плато.
        - А стоит ли его брать?
        Нурдаль улыбается. Снисходительно.
        - Ты знаешь, что такое Урал? - спрашивает он.
        - Я уралец.
        - Так вот, я убеждён, что плато - здешний Урал. Тут должно быть всё. Это моё личное мнение. Мы изучаем плато наскоками. А надо вгрызаться в него намертво! Мы всё торопимся, всё не успеваем. А оно не отдаёт своих секретов просто так. Его надо брать измором!
        …Мы снижаемся где-то между буровой и геологическими палатками. Киберы деловито вытаскивают наружу ящик с электронным устройством. Длинноногий Вано, выбравшись из вертолёта вслед за киберами, жмурится на солнце, надевает защитные очки и говорит:
        - Вы, ребята, пока распаковывайте. А я прогуляюсь, взгляну…
        И решительно направляется к буровой.
        - Там опасно! - кричит вслед Нурдаль. - Оттуда все ушли!
        - А как же будем монтировать? - Обернувшись, Вано одаряет нас широкой белозубой улыбкой и снова идёт к вышке.
        И никто не задерживает его: через четверть часа всем нам туда идти.
        Мы бросаемся к ящику, торопливо растаскиваем в стороны стенки. Нужно беречь секунды, быстрее подготовить к установке новый электронный мозг.
        Минут через пять, когда я поднимаю глаза, Вано уже далеко - почти возле самой буровой.
        Фигурка кажется совсем крошечной. Словно муравей, встав на задние лапки, подбирается к гигантской ажурной башне.
        Мы продолжаем работать ещё минуты три или четыре, и вдруг Джим Смит резко распрямляется, напряжённо прислушиваясь к чему-то, поворачивается к вышке и громко, изо всей силы кричит:
        - Вано! Вано! Назад! Вано!
        Он кричит напрасно. Вано не может услышать его, слишком далеко. Да и ветер кругом свистит - неизменный, не прекращающийся ни на минуту. И всё же какой-то древний инстинкт заставляет Джима кричать, забыв о радиофонах и прочей цивилизации.
        Я ещё не понял, в чём дело. Но раз Джим зовёт, значит, надо. Торопливо нажимаю на своём тедре кнопку с номером Вано.
        Тедр должен сработать мгновенно. Наверняка радиофон назойливо зуммерит сейчас у Вано в кармане. Но я догадываюсь, что Вано не услышит его. Потому что из-под земли доносится быстро нарастающий гул, и кажется, будто камни вздрагивают под ногами.
        Должно быть, Джим первый почувствовал подземный гул и потому закричал. Там, на буровой, сейчас очень опасно. Но и Вано никак не может не слышать гула!
        Мы напряжённо смотрим на буровую, среди ажурных стоек которой исчез наш товарищ.
        Всё ждём: вот-вот мелькнёт между камнями бегущая фигурка.
        Ожидание длится какие-то секунды. Никак не больше стоим мы неподвижно над раскрытым ящиком с киберустройством. Но эти секунды кажутся невыносимо, бесконечно долгими, тягучими.
        И с каждой секундой всё нарастает и нарастает подземный гул, и всё сильнее вздрагивают камни под ногами, и начинает казаться, что опасность - не только возле буровой, но везде - и на нашей открытой площадке, и возле далёких серебристых палаток геологов, и вообще на всём громадном проклятом плато.
        А потом над буровой, отшвырнув в сторону дирижаблик-ветряк, взвивается в небо тонкая игла труб, выброшенных из земли страшной силой. Вслед за иглой поднимается чёрная струя, которая за несколько мгновений толстеет, наливается мощью и, как игрушку, откидывает в сторону громадную буровую вышку.
        - Вано! - истошно орёт Джим и бросается к буровой.
        Но не успевает пробежать и десятка шагов, как бьющий в небо чёрный фонтан вспыхивает, становится гигантским невиданным ревущим факелом, и нестерпимый жар мгновенно доносится к нам за сотни метров, ослепляет и обжигает нас, и после этого я долго не слышу, не вижу и не чувствую ничего.
        …Меня приводят в себя струйки холодной воды, которые падают на лицо и скатываются по пылающим щекам. Ощущать на лице холодные чудесные струйки - такое блаженство, какого, кажется, я не испытывал никогда.
        Я открываю рот и ловлю холодные струйки губами, с жадностью глотаю, глотаю их.
        Потом мне вкладывают в рот что-то похожее на соску, и я пью, пью холодный, живительный кисловатый напиток «Волгарь», которого не пил, кажется, сто лет. А впрочем, и на самом деле сто лет.
        Сейчас будет очень хорошо, исчезнет боль, появятся силы. Я давно знаю, что такое «Волгарь». Если только у человека целы кости и связки, «Волгарь» за несколько минут ставит его на ноги.
        Напившись, открываю глаза.
        Надо мной голубое, с тревожным красноватым отблеском небо, и в небе - незнакомое женское лицо с тёмными узкими глазами, какими-то удивительно бездонными. Словно сквозь них глядит на меня сама Бесконечность.
        Я подтягиваю локти, хочу приподняться, но женщина почти без звука, одними губами говорит:
        - Лежи! Лежи пока!
        И исчезает.
        Теперь, когда она исчезла, я начинаю слышать. Слышу ровный, ни на секунду не умолкающий рёв - сильный, напряжённый, тревожный. Хочу повернуть голову в сторону рёва, но резкая боль останавливает - боль не глубокая, не внутренняя, как тогда, когда обезьяньи зубы добрались до моих шейных позвонков, а наружная. Ощущение такое, словно с лица и шеи содрали кожу.
        «Ожог! - догадываюсь я. - Это не страшно, вылечат быстро. Хорошо, глаза целы!»
        Женщина возвращается, опускается возле меня на колени и так же, почти без звука, одними губами произносит:
        - Потерпи. Будет больно, но недолго.
        Я понимаю, почему она так говорит - почти без звука. Это рёв заглушает её. И просто чудо, что я понимаю. Наверно, она не только говорит, а ещё и внушает. Не зря у неё такие бездонные глаза.
        Осторожно, кончиками пальцев женщина опускает мои веки, и тут же на лицо, шею обрушивается что-то липкое, клейкое, холодное. Оно колет мириадами иголок, и я задыхаюсь от мгновенно нахлынувшей боли, и готов кричать, но боль начинает ослабевать, отступает, и вот остаются отдельные болезненные уколы. Теперь, сквозь быстро откатывающуюся боль, различаю знакомый с детства и полузабытый запах мази «Киевляночка» - острую смесь ароматов ананаса, алоэ, апельсина и ещё чего-то давнего, детского и почему-то маминых рук, которые покрывали этой мазью мои ожоги.
        Кажется, что я лежу под клейкой липкой маской очень долго. Но, наверно, так кажется. Когда лежишь, закрыв глаза, и слушаешь дикий рёв пылающего нефтяного гейзера, каждая минута растягивается в час. А надо вылежать пятнадцать минут. Потому что за пятнадцать минут мазь «Киевляночка» восстанавливает обожжённую кожу почти до нормального состояния.
        - Открой глаза! - не столько слышу, сколько чувствую по-прежнему бесшумные слова.
        Открываю глаза и вижу измученную улыбку на лице женщины. Хочу улыбнуться в ответ, но где-то в середине щёк, в краях губ ещё сидит резкая сдерживающая боль.
        Зато я сажусь спокойно, без напряжения. «Волгарь» сделал своё дело. Метрах в пяти от меня оглядывается Джим. С другой стороны пластом лежат двое, и их лица покрыты желтоватой массой. Грицько и Нурдаль.
        А вдалеке, там, где была буровая, поднимается в небо громадный огненный столб, и оттуда несётся рёв - торжествующий победный рёв стихии, которая миллионы лет ждала, чтобы пришёл слабый ничтожный перед нею человек и выпустил её на волю.
        «Вано! - с болью вспоминаю я. - Милый Вано!»
        13.Сумико
        Стихию приходится укрощать долго. Вертолёты привозят нам трёх киберкротов и гору оборудования, которое кроты утащат с собой под землю. Они пойдут по наклонным тоннелям к стволу буровой и завалят его намертво - так, что нефть никогда больше здесь не пробьётся. Потому что нам не нужна эта скважина. Мы не будем добывать нефть на Плато Ветров - трудно и опасно. Буровики перегонят её подземными руслами к подножию Северных гор, к тем нефтепромыслам, которые уже действуют, и выкачают её оттуда - покорённую, притихшую.
        У землян теперь будет много нефти. Так много, что ничто не задержит развитие химии на Материке.
        Вот только Вано…
        До сих пор не представляю себе, что мы скажем его жене, как поглядим ей в глаза!..
        …Работали мы в эти дни до одурения, до изнеможения, полного, предельного. Когда начинали валиться из рук инструменты, двоиться в глазах клеммы - шли в серебристую геологическую палатку, и падали на койки, порой не успев раздеться, и проваливались в тяжёлый чёрный сон, чтобы через несколько часов снова подняться.
        Мы спали то днём, то ночью. Это не имело значения, потому что ночью было почти так же светло, как днём. Горящая нефть давала столько света, что по ночам для работы не нужны были никакие прожекторы.
        Мы мало разговаривали в эти дни. Трудно было разговаривать. Надо кричать. И очень мало ели: жара, дикий рёв факела и резкий запах нефти отбивали охоту есть. Мы только работали, глотали таблетки и спали.
        Порой думалось, что мы сами стали почти киберами.
        Джим Смит оказался намного выносливее меня и Грицько. Он дольше работал и меньше спал, чем мы. Но и он иногда не выдерживал. Однажды уснул, сидя верхом на кожухе киберкрота, где насаживал контакты. Сидел, работал и вдруг выронил ключ и стал с закрытыми глазами валиться вперёд. Мы с Грицько насилу отволокли его в палатку.
        За эти дни мы, по существу, заново перебрали киберкротов, приспособленных к рытью тоннелей в обычной земле. Мы заменили титановые буры и зубья алмазными, перестроили всю систему управления и создали дублирующие системы. Кроты должны быть безотказными, иначе всё сорвётся. Они должны пробить в камне разные тоннели за одно время. Они вместе должны выйти к стволу буровой и за одну секунду завалить его. Иначе нефть перебьёт кротов поодиночке и ворвётся в тоннели. Всю эту адскую работу нам пришлось делать потому, что на Рите нет нужных машин. Те киберкроты, которые предназначались для камня, работали не бурами, а токами высокой частоты. Они прожигали камень. Но здесь, при подходе к нефтяному фонтану, это не годилось. Хватит и того, что гигантский факел вспыхнул наверняка от какой-то крошечной электрической искры на буровой. А если бы ещё забрались под землю высокочастотные киберкроты, они наверняка зажгли бы нефть и в глубине ствола. И тогда взлетел бы на воздух посёлок геологов, образовался бы гигантский пылающий кратер, подступиться к которому было бы невероятно трудно.
        Поэтому и пошли в ход киберкроты, предназначенные для мягкой земли, работающие по старинке, без электрического нагрева.
        На их основе мы создали совсем новые машины. Они погибнут при взрыве, навсегда останутся в стволе буровой, заваленные обломками, заплёванные нефтью. Точные умные машины, в которые вложено столько труда и на Земле, и здесь.
        Но что киберы, если погиб Вано!
        Всё время мысль возвращается к нему - и когда засыпаешь, и когда просыпаешься, и когда на минутку отрываешься от работы, чтобы вытереть со лба пот. И почему-то особенно остро, чётко, снова и снова видишь, как, уходя из столовой Нефти, Вано с тоской оглядывался на стынущие на столике шашлыки!
        Так и не успел он рассказать «романтичную историю» о женщинах из племени леров…
        …Через пять дней мы на вертолётах растаскиваем наших киберкротов по углам гигантского треугольника и частотными генераторами выжигаем наклонные стартовые площадки для машин.
        Мой остроносый кибер стоит, уткнувшись в красновато-бурую оплавленную гранитную стенку, и ждёт сигнала. Далеко отсюда, в одной из геологических палаток, оборудовали мы пульт управления. И оттуда Нурдаль даст команду. А когда киберы вгрызутся в гранит и скроются в тоннеле, - спустим вслед тележки со взрывчаткой и с катушками плоских титановых шлангов.
        Эти шланги выдержат любой взрыв. Их невозможно разорвать. Заваленные глыбами, забитые изнутри пробками, концы шлангов провисят в жерле буровой до тех пор, пока по ним под громадным давлением не пойдёт морская вода.
        Она оттеснит от рукавов глыбы, выбьет пробки и станет выдавливать из скважины нефть, загонять обратно под землю.
        А пустят воду туда лишь после того, как геофизики разведают весь нефтеносный слой и высокочастотные электропушки разрушат под землёй преграды на пути нефти из этого слоя в предгорную нефтяную долину. Когда русло подземной нефтяной реки будет проложено, по шлангам начнут накачивать воду и пробурят для воды новые скважины. Постепенно она выдавит нефть к готовым вышкам.
        Никому пока не придётся жить из-за нефти на Плато Ветров. Здесь будут работать автоматы, качающие воду из моря, и будут ходить киберы, контролирующие работу автоматов.
        Геологи, конечно, не оставят в покое Плато. Но теперь им придётся быть очень осторожными. По крайней мере, до тех пор, пока не будут точно очерчены подземные границы нефти.
        Вероятно, поработают тут и новейшие геофизические спутники, которые привёз наш корабль «Рита-3». По крайней мере, предшествующие спутники, похоже, проморгали эту неожиданную и глубоко запрятанную нефть на Плато Ветров.
        …Резкий, почти до живых ноток отчаянный скрежет обрывает моё ожидание. Это крот впился в стенку. Он грызёт её яростно, как своего ненавистного врага, и она отступает перед ним, крошится, рассыпается. И крот, как насытившееся животное, удовлетворённо урчит. И скрежет становится всё глуше.
        Рядом со мной, съёжившись от ветра под электрокурткой, сидит на камне маленькая худенькая узкоглазая женщина. Сумико, жена геолога Сергея. Та самая женщина, что привела меня в чувство после ожога, мазала мазью, поила из соски.
        Она вовсе не медик в экспедиции, а топограф. Больше всех здесь Сумико бродит по Плато и всё снимает, снимает его участки на свои планшеты. Даже в эти сумасшедшие последние дни она куда-то исчезала, и теперь говорит, что сняла на планшеты ещё три больших участка.
        - Ты, наверно, лучше всех знаешь Плато? - спрашиваю я.
        - Увы, только снаружи. - Она кивает. - Разве, разглядев лицо человека, можно знать, что он думает, что чувствует?
        Мне мерещится второй, скрытый смысл в её словах. Мне давно мерещится скрытый смысл даже в самых простых фразах, с которыми Сумико обращается ко мне. Но, может, я ошибаюсь?
        - Всегда ли нужно знать, что чувствует другой человек? - спрашиваю я.
        Сумико улыбается, растягивая маленькие яркие губы:
        - Зачем всегда? Иногда! Очень редко!
        - Для чего?
        - Хотя бы из эгоизма. Чтоб не причинять себе лишней боли.
        Теперь уж и дураку ясно!
        Почему-то неудержимо тянет к этой маленькой хрупкой женщине с по-матерински нежными руками. До боли хочется погладить её по голове, обнять, прижать к себе. Неужели это всего лишь благодарность за её заботу? Почему же тогда нет такого чувства к Ра? Я не меньше благодарен ей, однако мне никогда не хотелось её приласкать.
        Но неужели я смогу? Ведь я не хочу расставаться с Бирутой!
        Наверно, я слишком долго один. Как-то неудачно складываются мои поездки: в первой - ЧП, во второй - ЧП…
        Ну а Сумико? Ведь муж где-то рядом. А её тоже тянет ко мне. Я замечал это раньше. И сейчас не случайно, конечно, она оказалась рядом с моим киберкротом, на самой далёкой от посёлка вершине «треугольника».
        Здесь никого нет, кроме нас. И вообще, я вполне мог прилететь сюда один, вместе с двумя моими киберами-помощниками, которые и будут вкатывать в тоннель тележки и замуровывать вход в него после того, как тележки со взрывчаткой уйдут в глубину.
        Но почему-то в последний момент, когда всё уже было погружено в вертолёт, подбежала Сумико со своим планшетом и озабоченно сказала:
        - Мне надо переснять там один участок! Я тебе не помешаю, Сандро, ладно?
        И вскочила в машину.
        И теперь Сумико сидит рядом со мной на камне, а планшет её так и остался в вертолёте.
        Сегодня мы должны что-то сказать друг другу. Потом будет поздно: наша бригада надолго улетит.
        Но может, не надо? Ведь всё равно ничто не изменится!
        Значит, убить? Человек давно научился убивать только-только возникающие чувства…
        Ничто, оказывается, не может подавить тягу к женщине. Можно скрыть это от женщины. Но от себя-то не скроешь!
        Извивающийся блестящий киберкрот всё глубже и глубже уходит в гранит. Уже почти половина машины скрылась в идеально круглом тоннеле. Середина её вползает в тоннель спокойно, почти без дрожи - сказывается действие многочисленных антивибрационных перегородок. Мы поставили их втрое больше, чем положено, чтобы перестраховать энергетический «хвост» кибера, предохранить от преждевременного разрушения.
        Просто невероятно обидно, что эти отличные машины никогда не вернутся к людям!
        - О чём ты сейчас думаешь? - спрашивает Сумико и глядит мне в глаза.
        - О том, что нам надо поговорить откровенно.
        - Ты хочешь меня обидеть?
        - Я хочу тебя обнять.
        Сумико сжимает мои пальцы крошечной, почти детской ручкой.
        Я не выдерживаю и привлекаю к себе её худенькое хрупкое тело и глажу её чёрные блестящие волосы, и целую еле заметные морщинки на смуглом лбу.
        Она не сопротивляется. Она только не смотрит на меня.
        Я поворачиваю к себе её лицо и хочу заглянуть в глаза, хотя и знаю, что чёрные узкие глаза её непроницаемы, как ночь.
        Сумико по-прежнему не сопротивляется, но глаза её закрыты. А губы… Нет, просто невозможно не поцеловать эти ждущие губы!
        Мы сидим на камне и гладим друг друга, как дети. Совсем как дети после первого поцелуя.
        Зачем это? Что с нами будет? Ведь всё равно нам не быть вместе.
        Я резко, остро чувствую, что за ласками - пустота. У них нет будущего.
        И от этого становится страшно.
        Сумико как-то угадывает перемену, которая произошла во мне. И отстраняется.
        - Я боялась, что это - минута. - Она прикусывает яркую верхнюю губу. - Спасибо, что не солгал!
        Мы долго молчим и глядим на медленно втягивающегося в гранит киберкрота. И я знаю, что ничего не надо сейчас говорить, ничего не надо объяснять. Любые слова станут ложью.
        Мне снова хочется приласкать Сумико. Но уже не так. Уже по-другому. Как ласкают обиженную кем-то младшую сестру. У меня нет сестры. Но мне кажется, что именно сестёр ласкают так.
        И я снова прижимаю к себе её голову. И глажу блестящие, отливающие синевой чёрные волосы, и худенькие плечи, и, как ребёнка, мне хочется убаюкать Сумико на своих руках.
        - Не понимаю, почему это, - говорит она. - Ничего не понимаю! Это сильнее меня! Если я когда-нибудь буду нужна тебе - позови. Я приду! Сразу же!
        14.Возвращение
        Погашен пылающий нефтяной фонтан, завален громадными глыбами почерневший кратер буровой, и мы возвращаемся в Город.
        В Нефть, на монтаж киберов, вылетела другая бригада. А нам дали отдых. И поэтому мы идём домой прямиком, даже не залетая в Нефть.
        Удивительно быстро проносимся мы над Плато Ветров, перемахиваем похожий на женскую туфельку длинный и узкий морской залив, который отделяет Плато от полосы болот, и не успеваем толком разглядеть эти болота, опоясавшие нагорье с юга. Лишь над лесами наш полёт замедляется. Потому что ветер, дующий с Плато, уходит здесь в сторону, на юго-восток. А мы летим на юг уже в полосе, защищённой горами.
        Нескончаемые леса тянутся внизу. Удивительный, прекрасный материк выбрали для жизни наши старожилы!
        Эта земля кажется специально созданной для того, чтобы люди на ней были счастливы.
        Но счастливы ли они?
        Разве можно быть счастливым, когда над каждым висит угроза убийства? Когда боишься за близких? Когда всё время приходится оглядываться, осторожничать…
        Конечно, мы могли бы очень просто обезопасить себя.
        Но для этого нам самим надо стать убийцами.
        И, значит, обезопасить себя мы не можем.
        Как-то там мама? Как Бирута? Только два раза мы и поговорили с ней по радио - коротко, торопливо. И как я погляжу ей в глаза? Ведь я виноват перед нею.
        Конечно, я не ангел с крылышками. Как и все. Жить среди ангелов было бы, наверно, до тошноты противно и скучно. Так же противно и скучно, как и среди ханжей. Конечно, я имею право на ошибки. Как все. Но была ли это ошибка?
        Какие-то минуты мне было удивительно хорошо с Сумико. Если бы не было этих минут - наверно, я обокрал бы себя. И её. И мучился бы теперь не меньше.
        Может, просто не надо копаться в себе? Было - не вернёшь. И если было хорошо - значит, было нужно.
        И надо не обидеть Бируту. Ничем. Потому что дороже её и нужнее всё равно никого для меня нет. И не будет. Никогда не чувствовал этого так остро.
        …Мы летим молча. Устали до предела. Грицько за эти дни осунулся, потемнел, постарел. На лбу у него легла глубокая складка. Резко обозначились ранние залысины. И тёмные глаза, ещё недавно весёлые и любопытные, сейчас придавлены веками и смотрят холодно, устало.
        Джим изменился меньше. Только заметно похудел и совсем перестал улыбаться. А разговорчивым он и раньше не был. Тёмное лицо его сейчас так же невозмутимо и непроницаемо, как всегда. Не умею я читать мысли и чувства на таких лицах. Не научился.
        На крыше Города нас встречают жёны. Ещё с высоты вижу три тоненькие фигурки возле барьера посадочной площадки.
        Только три!
        Где-то внизу, под нами, мечется Мария Челидзе. Может, кусает подушку, чтобы заглушить рыдания.
        Нам ещё предстоит увидеть её…
        Когда затихают винты, Бирута бежит ко мне по блестящему серому настилу крыши, и длинные золотистые волосы Бируты развеваются на ветру, и в глазах её слёзы - крупные блестящие капли.
        Она целует меня и гладит холодными пальцами моё лицо, волосы, как бы ощупывает: жив ли? цел ли? И плачет, и горько улыбается сквозь слёзы, и наконец говорит:
        - У тебя седые виски, Сашка! У тебя все виски седые!
        - Чепуха какая! - Я пытаюсь её успокоить, поворачиваю её к спуску в лифт. - Пойдём, Рут!
        Она, вздрагивая, всхлипывает у меня под рукой, и вдруг тихо отчётливо произносит:
        - Ольги нет! Ольгу убили!
        Я не хочу этому верить, останавливаюсь и растерянно, глупо спрашиваю:
        - Как… убили? Когда?
        - Ещё три дня назад. Вам не сообщали…
        Я стою на крыше, нелепо развернув руки, и, не понимая, не веря, гляжу на Бируту.
        И она, как ребёнка, обнимает меня и уводит в лифт.
        15.Можно ли было спасти Ольгу?
        В тот же вечер Бирута рассказывает мне, как всё произошло. Она была в лесу - вместе с Ольгой, Маратом, Женькой и Розитой. Она всё видела. И в неё тоже стреляли - просто не попали. Стрела просвистела возле уха.
        По существу, они и не были в лесу. Бродили по опушке, возле самого Города, где давно не появлялись дикие охотники. Опушка считалась безопасной. Сюда даже с детьми ходили. В ста метрах от неё было проложено по лесу кольцо электромагнитной защиты. И никто её не выключал - это потом выяснили. Просто в ней есть «окна» - на дорогах. И, видно, ра догадались, где можно обойти невидимую стенку.
        Тот день был солнечным, тёплым, прозрачным и ласковым. Потому-то и потянуло в лес. Как на Земле, в сентябрьское вёдро, летали по воздуху паутинки. Как в обычном земном лесу, пели птицы и шелестели листья. И только за деревьями прятались зелёнокожие люди с отравленными стрелами.
        Женька первый увидел туземца, стреляющего в Ольгу. И даже успел усыпить его слипом. Туземец упал сразу после выстрела. Но стрела уже ушла - отравленная, метко нацеленная стрела, которая попадает в глаз и мгновенно парализует мозг.
        Наверно, Женьке надо было выхватить из-за пояса не слип, а пистолет. Наверно, надо было стрелять. И тогда удалось бы опередить выстрел охотника.
        Бирута заметила этого коренастого ра вслед за Женькой. Она посмотрела туда, куда Женька молча навёл слип. И, увидев, тут же выхватила пистолет из-за пояса.
        Но было поздно. Распрямился лук. Упала Ольга. Свалился усыплённый Женькиным лучом туземец.
        И всё за какую-то секунду. И только саму Бируту спасло это резкое движение - нацеленная в неё другим охотником стрела просвистела мимо.
        Конечно, сейчас трудно сказать что-либо точно. Но Бируте кажется, что Ольгу можно было спасти. Если бы Женька, увидевший охотника первым, стрелял.
        Однако тогда Женька должен был уйти в «боги»!
        Не в этом ли причина?
        И ведь как обычно у Женьки - ничего не докажешь! Любые обвинения он может спокойно, с достоинством, назвать клеветой. Не успел спасти - разве это преступление?
        - Ты рассказала кому-нибудь? - спрашиваю я Бируту. Она мотает головой.
        - Нет. Зачем? Все поняли. Даже Розита. Она на него так посмотрела. Не знаю, как после этого взгляда можно жить вместе… Зачем мы приняли этот закон?!.
        Неужели Бирута права? Неужели тогда, на нашем долгом собрании, правы были Бруно и Изольда, которые голосовали против?
        Видно, что-то не так с этим законом… Если закон может толкнуть на подлость, на предательство - значит, он не продуман.
        Может, мы поспешили с ним?
        Но ведь мы же хотели сделать лучше! Ведь это благородный закон! Хотя и жестокий. К нам самим жестокий.
        Как всё перепутано оказалось в жизни!
        И ведь теперь никуда не денешься. Закон надо соблюдать. Его принять легко. А отменить - трудно.
        Каким коварным оказывается то, что исходит от Женьки! Даже вроде бы самые благородные идеи…
        Мы сидим с Бирутой на узеньких койках в нашем «пенале» на «Рите-3». Здесь как-то неуютно сейчас, как-то пустовато, хотя все на месте. Пахнет нежилым: Бирута не была здесь с тех пор, как я улетел в Нефть. Ночевала то у Амировых, то в школе.
        - Знаешь, Амировы что-то предчувствовали, - говорит Бирута, и полные губы её вздрагивают. - Они были какие-то очень напряжённые. И так стремились друг к другу, будто перед концом. Я поэтому и оставалась иногда ночевать в школе. Не хотелось их стеснять.
        - Помнишь, Рут, на корабле, они попросили сутки?
        - Помню, конечно.
        - Может, это тоже было предчувствие?
        У Бируты снова горько вздрагивают полные губы.
        - Может… Не знаю… Я когда-то читала: предчувствия - от тонкой организации. Вот у нас с тобой не будет. Мы не так устроены. Мы грубее.
        - С чего это ты, Рут?
        - Плохо, Саш. Мне без тебя очень плохо.
        Но и со мной, я вижу, ей сегодня не сладко. Мы и одни, и не одни. Нас угнетает глухая нежилая тишина корабля. И ещё, кажется, нам мешает далёкая безмолвная Сумико с узкими загадочными, чёрными, как Бесконечность, глазами.
        16.Где же истина?
        Марата - не узнать. Он словно втрое старше, чем на самом деле. Тёмные глаза его глубоко запали и глядят из-под век напряжённо, не мигая, почти затравленно. От носа к краям губ протянулись резкие косые штрихи горьких складок. И скулы обтянуты. И нос какой-то необычно острый, выпирающий вперёд. И виски запылённые. Вернее, вначале показались мне запылёнными. Потом я разглядел, что они седые.
        Короче, в просторной пустоватой комнате, медленно погружающейся в сумерки, - совсем не тот весёлый и юный Марат, который недавно приходил ко мне в больницу. Впрочем, какое - недавно? Разве время измеряется часами и днями? Разве оно измеряется не тем, как мы прожили его? Давно это было! Страшно, невыносимо давно: белоснежная больница, и маленькая уютная залитая светом палата, и весёлый Марат возле моей постели, и хохочущая румяная Ольга рядом с ним!
        Мы сидим с Маратом в глубоких прозрачных креслах, откинутых от стены, и потягиваем холодную кисло-сладкую тайпу - чудесный бодрящий напиток, который составили здесь, на Рите, ребята с первого корабля. В этой тайпе и соки цветов, и соки деревьев, и наверняка какая-нибудь синтетика - и всё это вместе удивительно приятно и, пожалуй, не затерялось бы даже на Земле при всём земном изобилии.
        Марату не сидится. Он то и дело вскакивает, меряет комнату широкими шагами, потом бухается в кресло, тянет тайпу из эластичного горлышка бутылки, замирает на минуту и снова вскакивает, снова шагает и говорит, говорит, как бы стараясь заглушить, забить потоком слов те чувства, которые не дают ему сейчас ни покоя, ни сна:
        - …Мы всё здесь вроде делаем правильно, но это не то, не то!.. Мы кормим, одеваем и обеспечиваем самих себя и со страшной силой рвёмся к изобилию, после которого можно будет заняться ритянами. А изобилия не наступит, потому что не успеем мы дорваться до него, как прилетит новый корабль, и придётся всё начинать по-новой. И так может быть без конца, потому что корабли идут один за другим, и народу в них будет всё больше и больше. Мы заселим и этот материк, и, может, ещё один, но у нас так и не дойдут руки до туземцев. Это сказка про белого бычка! Неужели мы для этого сюда летели? Неужели для этого навсегда простились с Землёй?
        Чёрт возьми! Это всё разумно, что говорит Марат, хотя он, конечно, и сгущает краски. Ну да как ему не сгущать!.. Любой бы на его месте… Но ведь мы действительно совсем не занимаемся аборигенами. Мы занимаемся только собой. И поэтому они убивают нас, вместо того чтобы нам помогать. И будут убивать до тех пор, пока мы не сумеем изменить их психологию.
        Впрочем, Марат как бы начисто забыл о второй, довольно грустной цели нашего прилёта: подготовить базу для возможной эвакуации с Земли.
        Как бы ему напомнить?..
        На Земле мы бродили бы с ним сейчас по ярким вечерним улицам. Мы затерялись бы в беспредельной городской толпе и встретили бы там сотни женщин. Многие из них с интересом глядели бы на Марата, потому что даже сейчас, осунувшийся, постаревший, он удивительно красив извечной восточной красотой. И от всего этого боль его, может, и была бы острее, сильнее, но быстрее прошла бы. И он сам знал бы там, что она когда-то пройдёт. А здесь некуда пойти, кроме как на крышу да на одиннадцатый этаж, где все всех знают и где не спрятаться от сочувственных взглядов. И боль потери, совершенно невосполнимой на Рите, обрекающей на беспросветное одиночество, никак не сравнить с той, даже самой сильной земной болью, которая когда-то неизбежно должна пройти.
        И поэтому надо сейчас спорить с Маратом. Спорить изо всех сил, чтобы он не умолкал, чтобы говорил, чтобы хоть недолго думал о чём-то другом, кроме Ольги, кроме своего горя, кроме беспросветного одиночества.
        - А что мы можем изменить, Марат? - спрашиваю я. - Что мы можем сделать для этих людей, если они не подпускают нас к себе? Разве мало мы говорили об этом? Нам теперь остаётся только переть по той дороге, на которую встали. Когда-нибудь она приведёт к цели.
        - Когда?! - Марат останавливается посреди комнаты и глядит на меня напряжённо, требовательно. - Ты можешь сказать, когда? Сколько до тех пор сменится поколений у нас и у них? Сколько людей погибнет?
        - А ты можешь назвать хоть одно великое дело, которое бы обошлось без жертв?
        - Это утешение для всех, кроме самих жертв! Ты не прав, Сандро! Все жертвы - от торопливости! Человечество всегда спешило! За спиной экспериментаторов всегда кто-то кричал: «Давай! Давай!» И кому-то не терпелось воспользоваться результатами их риска. Чужого риска!
        - Это было не всегда, Марат. Кто стоял за спиной у Кюри?
        - Эпоха! Спешили кругом! И потом - они бедствовали. Я читал - это тоже подгоняет…
        - Тебе кажется, что нас поторопились послать на Риту?
        - Это кажется не только мне. Вспомни наше собрание… Но сейчас-то об этом поздно думать. Я никого не виню конкретно. Видимо, это свойство человеческой психики - лезть вперёд по бездорожью и только потом прокладывать шоссе. Но здесь мы делаем нечто прямо противоположное: строим и строим тыл, и ни на шаг не двигаемся по фронту. И это тоже не избавило нас от жертв.
        - Ты просто против крайностей?
        - Наверно, Сандро… Если бы у меня была чёткая программа!.. А то так, сумбур… Чувствую, что делается не то. Но что же «то»? Какое оно? Где? Мне кажется, мы изо всех сил лезем в какой-то тупик. Но где дорога?
        Он снова садится в прозрачное нейлоновое кресло, мягко охватывающее всё тело, и добавляет:
        - Когда люди заходят в тупик, они почему-то боятся признать это. А особенно если людей много и если шли они в тупик с барабанным боем. Но, не признавши, как повернуть? А не повернувши, как выйти из тупика?
        Марат снова вскакивает с кресла и наискосок шагает по комнате, из угла в угол. И на ходу вспоминает:
        - Ещё в «Малахите» Бруно не раз говорил, что обстоятельства могут выходить из-под контроля. Кажется, он был пророком.
        - Для этого не обязательно быть пророком, Марат. Достаточно быть скептиком.
        - Ты нелогичен, Сандро! Скептики обычно умны. Но человеку никак не хочется признавать кого-то талантливее и дальновиднее себя. Красивее - признаём! Сильнее - тоже! Но вот умнее и талантливее? Только не это!
        Марат крупно шагает наискосок по комнате, взад - вперёд.
        - Кстати, Сандро… Бруно, по-моему, очень точно определил Верхова. Он ещё после того собрания сказал мне, что Верхову нужна власть. Не что-нибудь, а именно власть. Это очень трудно в наше время. А на Земле - просто немыслимо. Может, поэтому Верхов и полетел? Ты извини, конечно. Вы вместе учились, и тебе, может, обидно слушать такое… Но мне трудно говорить о нём спокойно. Я убеждён: он мог спасти Лёльку. И он пожалел не туземца. Он пожалел себя. Ещё бы - ведь сам предложил этот закон об изгнании!.. А мы, не подумавши толком, за него проголосовали… Не знаю уж, поняла или нет Розита… Но мне кажется, Верхов и её бы так предал! Честно говоря, не могу его теперь видеть.
        Я опускаю глаза. Мне ли не знать Женьку? Ни черта он не изменился! Это были только мои мечты. Глупые наивные детские мечты. Не могу я спорить о нём с Маратом!
        Но ведь нужно спорить!
        - А ты? - спрашиваю я. - Ты бы выстрелил?
        - Хоть в тебя! - Марат отвечает, ни на секунду не задумываясь. - Человек, поднимающий руку на другого, не заслуживает жалости!
        - Но ведь мы же с ними не на равных, Марат!
        - А разве я предлагаю казнить? У меня нет зла к этому туземцу, которого сонным заперли в больнице. Я разговаривал с ним. И вчера и сегодня. Я решил учить их язык. Просто я говорю о предотвращении убийства, а не о наказании.
        - О чём ты спрашивал его?
        - Почему они убивают женщин. Он ответил, что если перебить большинство женщин чужого племени, то мужчины в борьбе за оставшихся, сами перебьют друг друга. А если убивать только мужчин, племя быстрее размножится. Как видишь, они не профаны в биологии. Жизнь в лесах кое-чему их научила.
        - О чём вы ещё говорили?
        - Я спросил, что нужно, чтобы они перестали нас убивать. Он ответил, что для этого мы должны уйти отсюда. Всего-навсего! И, знаешь, я даже подумал, что если была бы мгновенная связь с Землёй, если можно было бы остановить это колесо - стоило бы забраться в корабли и улететь… Но ведь на Земле прошла сотня лет! В пути десятки кораблей!
        Марат снова бухается в кресло, прозрачная ткань охватывает его, и кажется, словно он висит в лёгкой нейлоновой дымке.
        - У нас нет пути назад, Маратик! - напоминаю я. - Ни физического, ни морального. Ни у нас, как первых поселенцев, ни у всего человечества. Ты забыл, куда бежит Солнечная система? Нас гонит космос. Его не уговоришь подождать, пока мы тут разберёмся… Если бы отобрали не нас, полетели бы другие. И, может, не хуже нас тут развернулись бы. Всё равно это необходимо! Деваться некуда! Так что не нам заниматься самоедством…
        - Для себя я всё решил, Сандро. - Марат говорит неожиданно тихо, приглушённо. - Для себя я нашёл тот выход, при котором не будет противоречий с совестью.
        - Какой?
        - Я уйду, Сандро. К ним. Вот изучу язык - и уйду. В общем, сделаю то, что должен был сделать Верхов, если бы спас Лёльку.
        - Они могут убить тебя!
        - Тогда пойдёт кто-нибудь другой… - Марат пожимает плечами. - Третий, четвёртый… Всё равно это придётся когда-то делать. Это неизбежно. Потому что необходимо. Так уж лучше раньше. Раньше начнём - раньше кончим.
        - У них трудно стать богом, Марат. Они видели нас и убивали. Богом можно стать у племени, которое нас не видело.
        - А я попробую стать другом. Зачем обязательно богом?
        - Ты, кажется, делаешь ту же ошибку, что и этот ра, с которым ты говорил. Он мерит нашу психологию на свою мерку, а ты меришь их психологию на нашу. Они, может, вообще не понимают, что такое друг. Или что такое друг из чужого племени.
        - Они много лет живут рядом с гезами, Сандро! Они уже, по существу, интернационалисты! Ты их недооцениваешь.
        - А ты - пере…
        - Может, и так! - Марат вздыхает и снова вскакивает с кресла. - Но я уйду к ним! Не вижу для себя другого выхода.
        Звонит предупредительный звонок, и Марат уходит к дверям - встретить гостя. Им оказывается Михаил Тушин. Увидев меня, он улыбается неожиданно радостно, как старому знакомому, хотя мы с ним впервые видимся близко.
        И от этой широкой улыбки разглаживаются суровые складки на его лице, и оно становится совсем молодым - таким, каким я помню его по первым фотографиям, увиденным мною в детстве. Марат пытается представить ему меня. Но Тушин смеётся и машет рукой.
        - Я знаю о нём всё, Марат, - говорит он. - Наверно, я знаю о нём даже больше, чем он сам о себе знает.
        Я удивлённо и вопросительно гляжу на Тушина, но он как бы не замечает моего взгляда.
        Мы выдвигаем из угла ещё одно прозрачное кресло - для гостя, и Марат ставит на столик ещё одну мягкую запотевшую бутылку холодной тайпы.
        - Нравится вам тайпа, ребята? - спрашивает Тушин. Его крепкие широкие загорелые пальцы привычно стягивают колпачок с эластичного горлышка.
        - Что не нравится, того не пьём, - отвечает Марат.
        - Пищевикам повезло, - произносит Тушин. - Они здесь первые начали работать творчески. А вы небось уже клянёте эту планету? Ещё бы - изобретателю здесь приходится быть, по существу, слесарем-монтажником. А талантливому археологу - преподавать историю в школе… Так, ребята?
        - Мы же понимаем! - Я пожимаю плечами.
        - И всё-таки - обидно?
        - Обидно не это! - говорит Марат.
        Вежливая улыбка встречи уже стёрлась с его лица, и тёмные глубокие глаза его снова глядят напряжённо и неподвижно.
        Тушин тоже перестаёт улыбаться и, опустив голову, тянет из горлышка тайпу. Лицо его сразу стареет, и резкие складки на лбу и возле губ набегают одна на другую.
        Я вдруг вспоминаю про Чанду. На Земле она всюду была рядом с Тушиным. Даже телевизионных интервью он не давал без неё. А здесь с тех пор, как мы прилетели, я не видел её и ничего о ней не слыхал. Ни слова. Почему?
        Хочется спросить об этом, но что-то мешает. Может, если бы мы были с Тушиным вдвоём, я бы спросил. А сейчас не могу.
        - Мы говорили на Совете о твоём предложении, Марат, - тихо произносит Тушин. - Это, видимо, преждевременно. Потому что связано с большим риском. Но, если ты твёрдо решишь идти, отпустим.
        - А почему вы считаете, что преждевременно? - Марат напряжённо, не мигая, смотрит на Тушина.
        - Потому что мы не можем пока предложить им помощи, доступной их пониманию. Мы дали бы им катера для ловли рыбы, но их невозможно научить управлению катерами. Мы дали бы им оружие для охоты, но оно сейчас же обернётся против нас. Мы стали бы их лечить, но они не будут у нас лечиться, они не доверяют нам. Единственное, что доступно их пониманию - это скот, пища. И с этого мы и начнём. Но пока нам самим не хватает скота. Мы ведь не так давно прилетели…
        - Вы думаете, если мы дадим им пищу, мы ускорим их прогресс? - снова спрашивает Марат. - Ведь борьба за пищу - единственный двигатель их развития. А мы его отнимем. Что они будут делать, получив вдоволь пищи? Кем станут? Паразитами?
        - Что же ты предлагаешь?
        - Может, сначала научить их работать? Пахать землю, сеять хлеб, приручать животных… Чтобы сытость не была для них подачкой. Чтоб была конкретным результатом труда.
        - Но ведь для этого надо к ним подойти, надо завоевать их доверие! При их враждебности и их интеллекте это означает - надо им что-то дать.
        - Вы простите меня, Михаил, - говорит Марат. - Но вы хотите подойти к ним со взяткой. А может, их интеллект выше, чем мы думаем? Может, к ним можно идти без этого?
        - Я и чувствую, что ты хочешь попробовать. - Тушин вздыхает. - А нам жалко тобой рисковать. Мы слишком многим рискнули, сев в корабли. И поэтому сейчас стараемся не рисковать. Без самой крайней необходимости.
        - Вот я её и осознал!
        Тушин усмехается.
        - Тогда, выходит, и я должен был давно осознать её?
        - Почему? - жёстко спрашивает Марат.
        «Зачем он спрашивает? - с ужасом думаю я. - Ведь это явно о Чанде!»
        Тушин удивлённо смотрит на Марата, потом переводит такой же удивлённый взгляд больших серых глаз на меня.
        - А вы разве не знаете, ребята?
        - О чём? - не понимая, слепо и упрямо думая о своём, спрашивает Марат.
        - О Чанде.
        Мы с Маратом не знаем. Хотя теперь уже всё понятно.
        - Когда это случилось? - тихо спрашиваю я.
        - Почти два года назад.
        - И тоже в лесу?
        - На ферме. Чанда была микробиологом. Часто летала на ферму.
        - А вообще-то они стреляют в мужчин?
        - Да, - отвечает Тушин. - Когда рядом нет женщин. У них совершенно чёткая задача: прекратить род, истребить племя. Они стреляют даже в детей. Они удивительно логичны и последовательны в выполнении своей задачи.
        - Но хотя бы по радио, - спрашиваю я, - им пытались объяснить, что мы вовсе не те, кто уничтожил их остров?
        - Много раз!
        - И никакой реакции?
        - Только обратная. После каждой радиопередачи где-то летят стрелы.
        - А ведь это смелое племя! - говорит Марат. - Просто отчаянно смелое! Они же понимают, что мы сильнее.
        - Они считают, что им некуда отступать, - поясняет Тушин. - Все ра, которые остались у нас, говорят одно и то же. Племя слишком долго отступало перед другими племенами. Больше отступать некуда. Они решили драться до конца. Тут особый случай, ребята. Нам просто не повезло. Мы попали в цепную реакцию жестокости. Кто-то её начал - мы обязаны кончить. Жестокость всегда даёт цепную реакцию… И далеко не всегда она приводит к виновникам. Чаще страдают невинные. Ещё если бы эти ра не были нашими соседями, не видели нашу жизнь, не убивали нас, мы могли бы прийти к ним по-хорошему и учить их работать. Так, как сказал Марат. И с другими племенами мы так и сделаем. Этих же остаётся только задобрить и задабривать без конца.
        - И тогда они станут наглыми, отвратительными паразитами, - в тон Тушину продолжает Марат. - Ничем другим они не могут стать, если мы дадим им прежде всего сытость.
        Тушин усмехается, качает крупной круглой головой, которая крепко, как влитая, сидит на короткой шее.
        - Мы же дадим им не только сытость, Марат! Мы дадим им образование, удобства, медицину, культуру.
        - Они не поймут удобств! - Марат снова вскакивает с кресла и нервно шагает по комнате. - Они способны оценить только те удобства, которые сделаны их руками. Пусть по нашей мысли, но их руками! Им не нужна будет культура, если за неё не будет выдаваться лишний кусок. Ведь потребность в культуре воспитывается веками, передаётся из поколения в поколение. Даже в великом двадцатом веке, в культурнейших странах мира миллионы грамотных людей прекрасно обходились без книг и газет. И не испытывали потребности. Потому что им не платили за это. Так то был двадцатый век! А мы имеем дело с пещерным человечеством. Все земляне прекрасно знают, что нашу милую Ра удалось обучить грамоте. Но все также знают, что она не берёт в руки книг. Знания ещё не родили потребность. Я убеждён: к культуре их можно привести только через труд. Труд ради пищи. Культурнее труд - больше пищи. Культурнее быт - больше сил для работы. На это уйдёт жизнь не одного поколения. Но в конце концов это даст людей, способных воспринять нашу культуру. И затем создать свою. И сытость должна быть для них наградой за этот долгий и трудный путь. Мы
можем сейчас дать сытость маленьким детям, старикам. Но если мы для начала дадим сытость всему племени - мы развратим и погубим его!
        - Ты думаешь так же? - спрашивает Тушин меня.
        - Почти.
        - Значит, единомышленники?
        - В главном.
        Марат удивлённо смотрит на меня. Ведь я с ним так спорил!..
        - Что же ты считаешь главным? - спрашивает меня Тушин.
        - Пора начинать, хотя, может, и не так, как предлагает Марат.
        - Как предложил бы ты?
        - Можно построить специальных киберов. Забросить их в племя.
        - Цель?
        - Сбор информации. Привитие племени каких-то трудовых навыков. Сразу можно понять и реакцию дикарей на всё это. А потом учесть её.
        - Киберы всё испортят! - Марат резким движением руки как бы отбрасывает мою мысль в сторону. - Тут нужен человек. Все нюансы не запрограммируешь.
        - А главное, мы не можем сейчас построить киберов… - Тушин вздыхает. - Негде строить… - Он переводит взгляд на Марата и признаётся: - У тебя серьёзные доводы, Марат! От них не отмахнёшься. Мы обсудим их на Совете. Придёшь на Совет?..
        Мы уходим от Марата вместе с Тушиным. Как-то так получилось, что Тушин увёл меня с собой. И в лифте Тушин неожиданно предлагает:
        - Поднимемся на крышу? Походим, Алик?
        Я машинально киваю и снова удивлённо гляжу на него. Почему он назвал меня Аликом? Откуда он знает домашнее моё имя?
        Он понимает мой взгляд и улыбается:
        - Не удивляйся, дружище! Мне мама сказала, что дома тебя звали Аликом.
        Мы выходим на крышу. Здесь пустовато и прохладно. В дальнем конце, за низкими столиками, тянут тайпу несколько парочек. За ними замерли ажурные стрелы кранов. В противоположном конце крыши так же неподвижно и безмолвно стоят полосатые и пятнистые вертолёты, и пригнувшиеся края их винтов чем-то похожи на опустившиеся лепестки вянущего цветка. На западе пылают багровым и оранжево-золотым пламенем края облаков, а на востоке густеет синяя тьма и зажигает первые звёзды. И звонкая тишина кругом - полная, расслабляющая, бездонная тишина. Как у нас в вечернем уральском лесу. Как у Бируты, на притихшем засыпающем взморье. Такая мирная-мирная тишина.
        - Какая у тебя программа, Алик? - тихо спрашивает Тушин.
        Я не понимаю вопроса и опять удивлённо гляжу на него.
        - О чём вы?
        - О твоей личной программе. Что ты хочешь делать в жизни?
        Я пожимаю плечами, улыбаюсь.
        - Работать в лаборатории. С новыми аппаратами, новыми схемами. Искать.
        - А лаборатории нет… - Тушин собирает морщины на лбу. - И не скоро будет. Есть пока лишь монтажные мастерские…
        - Я всё понимаю, Михаил. Мне не надо объяснять. Я же не жалуюсь.
        - А знаешь, чего я боюсь, дружище? Что пока у нас появятся условия для творчества, у многих умрёт творческая жилка. Мы слишком долго благоустраиваемся.
        - А можно сделать это быстрее?
        - Вряд ли. У нас всё было рассчитано на свободу действий. А получилось так, что мы во многом скованы этим воинственным племенем. И в свободе передвижения. И в исследованиях. Всё время надо обороняться, думать о защите. На это уходят часы, дни, месяцы. Мы медленнее работаем и быстрее устаём - всё на нервах. Мы прекратили поиски на южной половине материка: не хотим стеснять ра, не хотим, чтобы в геологов стреляли. А ведь ещё в первые годы там нашли и металлы, и уголь, и были основания искать нефть. И всё это заброшено. Только на картах осталось. По существу, дороги на космодром и в Заводской район стали нашими границами. Южнее и западнее их не заходим. А это полматерика. Да и на нашей-то половине, сам видишь, покою нет. И неизвестно, когда будет.
        - Ну а выход, Михаил? Выход? Тот, что предлагает Марат?
        - Подумай сам!
        - Я всё время думаю!
        - И, конечно, ищешь выход в крайностях. Юность всегда ищет выход в крайностях. Разумеется, Марат во многом прав! А вот послать к ра мы никого не можем. И не хотим! Это, по существу, послать на смерть. Причём без крайней, без сиюминутной необходимости.
        - А если объяснить? Многие пошли бы сами.
        - Были такие предложения в Совете. Я пока - против. И большинство в Совете - против. Потому что любая оттяжка в этом деле работает на нас. С каждым днём мы становимся и богаче, и сильнее. И потом мы ведь не теряем времени с теми ра, которые попали к нам. Когда-нибудь они будут руководить своим племенем. Потому что будут очень многое уметь и знать. Но ведь их надо готовить к этому! И долго. Зато это, может, самый верный путь.
        - Почему же тогда вы отпускаете Марата?
        - Только потому, что это нужно ему самому. Он не может иначе. Он увидел в этом свой долг. И запретить ему выполнить долг - бесчеловечно. Убеждению он не поддаётся, ты сам видел. Тут даже обратная реакция: чем больше он спорит, тем сильнее убеждает самого себя.
        - Вы считаете, он погибнет?
        - Очень возможно. Среди не видевших нас племён ему было бы легче. А ра уж больно непримиримы. Только одно за него: он будет знать язык.
        - Почти то же самое я говорил ему сегодня! Перед вашим приходом.
        - То же самое ему говорили и на Совете. Но на Марата это не действует. Он хочет именно к ра. В общем, в такой ситуации он, конечно, вправе распорядиться собой. Но, видно, не понимает, что тем самым распорядится ещё и другими. И этого ему не скажешь…
        - Кем же он может распорядиться ещё?
        - Да вот сегодня Монтелло сказал: «Если погибнет Амиров - пойду я».
        «А если погибнет Бруно, - тут же решаю я, - значит, моя очередь…»
        Но, понятно, Тушину говорю другое:
        - Марат всё понимает. Просто считает, что это стало абсолютно необходимо обществу. И, значит, общество должно сделать.
        - Да, - соглашается Тушин. - Тут цепная реакция. Гибнет один - на его место идёт другой. Этого не остановишь. Сколько мог, я сдерживал начало. А теперь не могу. Но мне больно, Алик! Я старше вас и лучше понимаю цену ваших жизней. Вы ещё не понимаете её. А для меня вы - дети. Представляешь, что это такое, когда на смерть идёт твой сын?..
        Мы проходим несколько шагов молча.
        Потом я говорю:
        - Знаете, Михаил, обидно, что мы даже не можем сообщить на Землю, как здесь трудно. Кажется, если бы ушло сообщение - стало бы легче.
        - Сообщение уже ушло, Алик! Когда вы прилетели. Там было всё. В финишной ракете. Мы ничего не скрыли.
        - Но ведь до ответа не дожить!..
        - Пожалуй.
        - Михаил! Неужели люди так никогда и не доберутся до нуль-пространства? Чтобы сглотнуть эти сто лет пути…
        - Не будем фантастами, Алик! Нуль-пространство возможно только в математике. Да в красивых мечтах. Самое большое, к чему когда-нибудь смогут прийти люди - это изменение пути планетных систем. Да и то неизвестно, чем оно пахнет. Звёзды - не игрушки. Они могут выйти из-под контроля - и тогда погибнет всё. Такие вещи надо вначале пробовать на мёртвых планетных системах. Понять закономерности, технологию, что ли, отработать. Нельзя же экспериментировать над целыми человечествами! На такое дело уйдут не тысячи лет - десятки тысяч! Но, как говорили древние, завидуем потомкам нашим!
        - В двадцатом веке любили говорить и о том, что потомки будут завидовать предкам.
        Тушин усмехается, мотает головой.
        - Я не очень верю в это.
        - Мне тоже не приходилось завидовать. Всегда казалось, что у меня жизнь - интереснее.
        Тушин улыбается.
        - Конечно! А особенно тут! Ведь вы смолоду выходите в классики! Вот у нас раньше был один скульптор. Был один живописец. Но монументалиста не было. Ваш Али Бахрам - первый. Я вчера смотрел панно, которое он делает для школьного зала. Это прекрасно! А как он работает! С какой страстью!.. Говорит: «У вас тут все стены пустые. Скоро у вас не будет пустых стен!» Он ещё говорит «у вас»… А ведь он уже классик. С первых своих работ. Первый монументалист планеты! Представляешь? А Розита Верхова? У нас был композитор и до неё. И очень много поэтов! Мне кажется, каждый десятый землянин на материке пишет вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи - она первая. И, значит, её песни - уже классика. Даже самые несовершенные!.. И ты вот… Построишь здесь первого робота - и тоже станешь классиком! Даже если робот получится не идеальный.
        Я смеюсь.
        - Всю жизнь мечтал!.. Из пелёнок - в классики…
        - Конечно, это смешно звучит, - соглашается Тушин. - Но это закон жизни первооткрывателей.
        …Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в конец - от вертолётов до столиков, обратно к вертолётам и снова к уже опустевшим столикам. Погасло пламя облаков на западе, и только тоненькая светлая полоска, придавленная тьмой, держится низко над горизонтом. Крупные яркие звёзды высыпали и на востоке, и прямо над головой. И, как на Земле, перекинулся через всё небо мерцающий миллиардами звёзд Млечный Путь. И где среди этих миллиардов наша колыбель, наша Родина, наше Солнце? Я совсем не знаю здешнего неба: некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце. И уже никогда-никогда не увидеть его большим, тёплым, ласковым.
        Ах, как горько и больно думать об этом! Легче, наверно, жить не задумываясь, глядя перед собой в пределах ближайших забот и не поднимая глаза на небо.
        - В чём-нибудь я убедил тебя? - спрашивает Тушин.
        - Я вам верю, Михаил. С детства.
        - Вера вместо знания? - Тушин улыбается. - Древнейшая болезнь россиян!
        - Не вместо! Вместе!
        - Уже лучше.
        - Но не идеально - так? А куда денешься? Вера появилась независимо - ни от меня, ни от вас. И, чтоб её убить, вам надо сделать немало плохого.
        - На это не надейся.
        - А я и не надеюсь. Но если б не вера - может, я вообще не полетел бы на Риту. Видно, это как-то подспудно работало - только сейчас понял. Но дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она быстро рухнула бы, если бы был удачный реальный путь, и его видели бы многие, а вы бы упрямо не признавали. Тогда какая вера? Тогда - борьба! Но другого-то пути я пока не вижу. Конечно - Марат… И Бруно… Видимо, это необходимо, раз они решились. Но ведь и не универсально. Иначе мы все должны разбежаться по окрестным материкам. И потеряться среди дикарей. Но тогда мы немногое изменили бы на этой планете. Мы сильны, пока вместе. И вместе что-то изменим.
        - Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! - Тушин тихо смеётся и кладёт мне на плечо тяжёлую большую тёплую руку. - Хотя и то, что ты сказал - ещё очень далеко от окончательной истины. В неё войдёт многое. Настоящая истина всегда широка. Узость не может родить истину. И в этой окончательной истине будет и то, что мы сейчас делаем, и мысли Марата, и, может, его подвиг, и что-то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу.
        - Верю! Иначе вообще не верил бы в вас!
        - Я очень благодарен тебе, Алик.
        - За что?
        - За то, что ты мне веришь. За то, что ты полетел. За то, что с тобой прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик.
        17.Что можно для них сделать сейчас?
        На этот раз я сижу рядом с креслом пилота и контролирую кибер, и высматриваю сверху путеводную серую ленточку нефтепровода на полянах и прогалинах.
        Уже знакомой дорогой мы летим в Нефть - Грицько, Джим Смит, и я. Возможно, эта дорога и надоест мне со временем, потому что полёты на рудник, на ферму, в Нефть становятся моей постоянной работой.
        Я слежу за нефтепроводом, мелькающим на открытых местах, и думаю, думаю о Вано.
        Наверно, Грицько и Джим тоже думают о нём. У них грустные усталые лица. Вчера нам предлагали нового члена бригады. Но Джим отказался. «Пока будем втроём», - сказал он.
        Он прав, конечно. Пока что нам действительно лучше втроём. Когда мы втроём, Вано с нами.
        Мы втроём были в Городе у тихой маленькой голубоглазой женщины Марии - жены, теперь уже вдовы Вано. Когда мы пришли, она отправила в интернат темноглазого сынишку - видно, боялась, что будет плакать. Но не плакала при нас и слушала молча, и только тонкие посиневшие губы её то и дело вздрагивали и как-то судорожно кривились.
        - Я знала, что эта планета потребует жертв, - сказала она потом. - Но как-то всё думалось, что меня минует. - Она горько и судорожно усмехнулась. - Каждый думает, что самое страшное его минует. Наверно, в старину, когда люди шли в бой, каждый тоже думал: меня-то не убьёт…
        Мы не принесли ей ни радости, ни облегчения и не рассказали почти ничего нового. Все подробности она знала раньше, как член Совета. Совет знает всё, что происходит на материке. По существу, мы причинили новую боль этой маленькой, согнувшейся от горя женщине.
        И мы заранее знали, что так будет - не было никаких оснований надеяться на иное. Но почему-то принято в подобных случаях приходить к семьям погибших, и мы подчинились этой условности, как подчиняемся безропотно десяткам других - устаревших, ненужных, нелепых в наше время. Удивительно сильна власть условностей над человеком! Может, это самая сильная власть над ним, потому что она невидима, неощутима и не персонифицирована, потому что коренится в глубинах мозга у каждого, и редкий человек может решиться на борьбу с нею. Гораздо проще, гораздо легче ей подчиниться. И, как всякая власть, она щедро награждает за подчинение - избавляет от душевных терзаний, от мук совести, которые обычно преследуют того, кто вступает в борьбу с условностями.
        Мы летим в Нефть, и я снова невольно думаю о Сумико, хотя и не надо бы мне о ней думать. Мы можем встретиться - она часто бывает в Нефти, хотя и не надо бы нам встречаться.
        Если это случится, мы, вероятнее всего, встретимся просто как друзья. Но это тоже будет лишь условность - не больше, потому что и я и она знаем: мы не только друзья. Слишком много я думаю о ней. И чувствую: она тоже обо мне думает. Хотя и не надо бы ей думать обо мне…
        Но что поделаешь: мы не киберы, мы люди. Не нажмёшь кнопку и не скажешь: думай об этом, не думай о том. И не заменишь какой-нибудь из блоков памяти…
        Под ногами тянутся бесконечные леса нашего чудесного зелёного материка. Леса, в которых свободно, безбоязненно будут бродить внуки и правнуки наши. Леса, которыми будут наслаждаться они, и которыми мы наслаждаться не можем.
        В детстве я входил в лес как в храм, и он приветствовал меня своим шумом - заботливо и покровительственно. Я всегда доверял ему и никогда его не боялся. И он ни разу не обманул моё доверие. Я бегал, играл, прыгал и валялся на лесных лужайках, ловил бабочек, слушал лесных птиц, собирал ягоды и грибы. Лес всегда был моим другом, моим праздником.
        А мои дети, видимо, будут смотреть на лес из окна дома, из окошка машины, из кабины вертолёта. Мои дети привыкнут бояться леса.
        Эта чужая планета встречает нас совсем не теми испытаниями, к которым нас готовили. Нас испытывали на ловкость и на выносливость. Нас приучали бороться с авариями техники и свихнувшимися киберами. Мы не боимся никаких, даже самых страшных насекомых, потому что наши биологи могут за несколько месяцев ликвидировать целые виды этих тварей на любом материке. Нас не испугает никакой труд. Мы не станем рабами природы, хотя и не собираемся бездумно и поспешно переделывать её. Мы ничего не боимся и всё можем осилить. Но мы совершенно не готовы к тому, чтобы остерегаться человека, к тому, чтобы воевать с человеком. Технически - конечно, готовы. Душевно - нет. И главное - не хотим быть готовы.
        Может, поэтому нас так легко убивают?
        Как не думать об этом, когда в Городе остались Бирута и мама?
        Мы летим молча, но мне кажется сейчас, что Джим и Грицько тоже думают о жёнах, оставшихся в Городе, тоже боятся за них. Мы же не киберы, мы люди…
        Наш вертолёт проходит над двумя геологическими партиями, и, как раньше Вано, я вызываю их по радио и сбрасываю грузы. Разговоры с геологами короткие. Я их не знаю, они меня не знают. Им известно, что Челидзе погиб, и что кто-то вместо него сбросит им груз. Ни имя моё, ни фамилия им ничего не скажут. В этих партиях у раций пока что сидят старожилы. А наши ребята только-только оглядываются.
        …Что же можно сделать сейчас для этих неразумных ра? Чём можно заинтересовать их? Чем отвлечь мысли от одной владеющей ими идеи: убивать? Может, сбросить им стальные ножи? Наверняка это будет невозможное, неописуемое богатство, потому что племя ещё не знает металла, и все ножи у него - костяные да каменные.
        Но что сделают ра с этими стальными ножами? Не привяжут ли к древкам копий, которые полетят в нас?
        Неплохо бы сбросить яркие пластмассовые игрушки - для детей. Но попадут ли они детям? Возможно, охотники нацепят их на шею и будут носить как амулеты. Они ведь совсем младенцы, эти ра. Воинственные взрослые младенцы.
        Наверно, не игрушки им нужны, а чашки да миски. На шею их не нацепишь. Они станут тем, чем и должны быть - посудой.
        А гезам нужно сбросить капроновые сети. Рыбаки поймут, для чего это. У сетей вроде только одно применение.
        Вот вернусь в Город и пойду в Совет. Почему, в самом деле, не сбрасывать ра то, что доступно их пониманию? Глядишь, поймут, что с нами выгоднее жить в мире?
        Только зачем ждать возвращения в Город? Можно ведь и по радио. Прямо из Нефти. Благо с Тушиным мы теперь знакомы…
        А Нефть уже показалась вдали. Ползут под ноги вышки, уходит вбок главная насосная.
        18.Женщины из племени леров
        - …Завтра же будем обсуждать! - говорит Тушин и улыбается мне с экрана. - Завтра утром. Знаешь, Алик, удивительное совпадение! Сегодня утром то же самое предложил Верхов. Только он говорил об алюминиевых котелках, чайниках и флягах. А я уже вслед за ним подумал о вёдрах и сумках. Удачная мысль, Алик! И ведь простая! Как мы раньше не сообразили? Вот что такое свежий взгляд! Мы завалим их необходимыми вещами.
        - Может, дело не в том, чтобы завалить? - вставляю я. - А в том, чтобы заинтересовать?
        - Разумеется! - У Тушина поднимаются брови. - Разумеется, мы не переборщим! Ну, обнимаю тебя! Благодарю!
        Тушин, улыбаясь, расплывается на экране.
        Я выключаю видеофон, выхожу из комнаты в коридор гостиницы и спускаюсь на улицу.
        Опять Женька! Опять он на три минуты раньше открывает то же, что и я. Слава аллаху хотя бы за то, что сегодня это случайное совпадение.
        И здорово, что наше с Женькой предложение обрадовало Тушина.
        «Наше с Женькой…» - Я ловлю себя на этих словах и усмехаюсь. Лучше было бы «наше с Маратом». Или «наше с Али»…
        Я быстро иду по самой длинной улице Нефти куда-то в гору, навстречу сползающим оттуда густым вечерним сумеркам. Зачем иду? Куда?
        Постепенно замедляю шаги, оглядываюсь и поворачиваю назад.
        Пора ужинать. А светлая плоская крыша столовой где-то уже далеко-далеко внизу.
        Я неторопливо спускаюсь по гладкой мостовой из оплавленного базальта, посеревшего от дождей и ветров. Когда-то, ещё в первый год жизни землян на материке, здесь прошлась горнодорожная машина и проложила наклонную улицу, упирающуюся в горы. И теперь эта широкая гладкая припорошённая пылью мостовая будет держаться десятки, а может и сотни лет - пока не станет мешать людям или пока не искрошит её какое-нибудь землетрясение.
        По сторонам редко стоят почерневшие бревенчатые дома, в которых жили первые геологи и буровики и были первые мастерские, первые склады.
        Иные геологи и сейчас ещё живут тут во время своих наездов в Нефть. Привыкли к здоровому духу древесных стен и не хотят менять его на кондиционированный воздух пластобетонных комнат.
        Вообще, я заметил тут какую-то особую тягу старожилов ко всему натуральному: к домам из настоящего дерева, к деревянной мебели, которая на Земле сохранилась лишь в музеях, к натуральной пище. Не в моде тут искусственное молоко… Хотя оно и вкуснее настоящего…
        Я иду вниз по первой улице Нефти, мимо бревенчатых домов, к новым, светлым и просторным пластобетонным зданиям. Сумерки, спускающиеся с гор, обгоняют меня, окутывают улицу прозрачной синеватой дымкой, которая постепенно густеет и размазывает на горизонте чёткие очертания леса, дальних нефтяных вышек.
        Вот на дирижабликах вышек вспыхивают огоньки, и лес растворяется за ними в густом сине-сером мареве.
        Большинство бревенчатых домов глядит на улицу тёмными слепыми окнами. За ними - опустевшие комнаты с пропылённой мебелью или склады всякого старья. Но окна иных домов бросают на улицу неяркий, затаённо-счастливый свет, и за этими окнами - современный уют и тихое пристанище людей.
        Наверно, если бы я вдруг остался вдвоём с Сумико, мне нужен был бы именно такой уединённый дом. И ничего больше. И никого рядом.
        Улица медленно ползёт мимо меня к горам. Надвигается и затем тоже остаётся позади светлая плавная, ступенчатая по краям и четырёхэтажная в середине дуга жилого корпуса. Этот корпус постепенно и неумолимо растёт и вширь и ввысь, как растёт детская горка, к которой трудолюбивый и терпеливый малыш прибавляет кубик за кубиком. Только детская горка не выдерживает и рушится. А жилой корпус Нефти когда-нибудь замкнётся в дом-кольцо высотой в двадцать этажей, и в этом доме будут жить люди, которые сейчас, замороженные и бесчувственные, мчатся со страшной скоростью в Бесконечности.
        Я сворачиваю к столовой, и на минуту останавливаюсь в раздумье. Может, вернуться в гостиницу за Джимом и Грицько? Или вызвать их по радиофону? Неохота ужинать одному.
        Ну а если они уже отужинали и смотрят стереофильм?
        Вообще-то у меня есть дело в этой столовой. Али просил дать ему пропорции и примерные размеры одной из стен. Он задумал большое панно для геологов и хочет разместить его здесь, в столовой Нефти - самом просторном помещении северного посёлка. Но лететь сюда он собирается уже с готовым эскизом. И ждёт от меня параметры стены.
        Ну, что ж… Для меня это пятиминутное дело. Сегодня же вечером можно передать цифры.
        Уже когда я кончаю ужинать, в столовой появляются трое - две женщины и худощавый парень с короткой седеющей чёрной шевелюрой «ёжиком». Совсем как у Бруно Монтелло. Только Бруно ещё не седой.
        Парня я вижу впервые, а в женщинах что-то кажется мне знакомым. Где-то я уже видел их - таких приземисто-грациозных и одинаковых, хотя они и по-разному сейчас одеты. Мне знакомы их большие чуть диковатые тёмные глаза с подсинёнными белками. Но что-то в этих женщинах не то, что-то не так, как я когда-то видел.
        Это вроде и они и не они, и я даже не знаю - здороваться с ними или нет. Молча и медленно я наклоняю голову, и это можно принять за приветствие, а можно и не заметить.
        Они не замечают меня. Они проходят к щиту заказов, и тут я понимаю, что меня смутило, почему я их сразу не узнал. Это женщины-леры, те самые, которых я видел один раз, перед гибелью Вано, о которых он обещал рассказать какую-то «ужасно романтичную историю».
        Только тогда они были в тёплых серо-голубых рабочих костюмах, а сейчас они в нарядных платьях - вишнёвом и синем, и по платьям струятся причудливые светящиеся полосы, благодаря которым женская талия кажется по-осиному тонкой и хрупкой.
        Что же это за история, которая привела их на другой материк, в чужое племя? Где теперь узнать её? Здесь ещё нет ни газет, ни книг, ни письменной истории.
        Да и не скоро попадут в книги здешние «романтичные истории». Все могут знать их, но писать о них неловко. Это одна из многих условностей, тяготеющих над людьми!
        Пожалуй, долго ещё литература здесь будет представлена только стихами да фантастикой, которую начинает Бирута. Всему остальному будут мешать условности.
        А эту «ужасно романтичную историю» наверняка знает Джим.
        19.Жюль и дикарка
        Джим рассказывал мне понемногу. Из него всё надо было выдавливать, вытаскивать. Как клещами. Вопрос - ответ, вопрос - ответ. И так - четыре вечера подряд. Все те четыре вечера, которые мы провели в Нефти. И ещё какие-то перерывы днём, во время работы.
        Но всё-таки он рассказал немало. Достаточно, чтобы понять всё и представить какие-то недостающие детали, подробности.
        Я с удовольствием записал бы эти события в коробочку эмоциональной памяти, если бы давно не пообещал Бируте для нового её рассказа и вторую, пока ещё пустую коэму.
        Конечно, было бы лучше, если бы эту историю записал сам Жюль Фуке - тот худощавый парень с чёрной седеющей шевелюрой «ёжиком», которого я видел в столовой Нефти вместе с лерами. Но у меня, увы, нет больше коэм. И нет лаборатории, где я мог бы сделать новые.
        Когда-нибудь будет у нас тут киберлаборатория. И тогда я сделаю новые коэмы и подарю одну Жюлю, чтобы он смог записать эту историю. Если, конечно, захочет.
        Он прилетел на «Рите-1», этот удивительный неунывающий геолог. На этом корабле было много геологов - больше, чем на двух последующих, вместе взятых. Дальновидные люди, которые планировали первую экспедицию, понимали, что именно геологи создают основу для всего хозяйственного развития. И, если бы вдруг они тогда ошиблись, если бы геологов на «Рите-1» прилетело значительно меньше, всё хозяйство на нашем материке и сегодня наверняка не вылезло бы из начальной стадии.
        Жюль Фуке был одним из первоокрывателей Нефти, надувал здесь первые серебристые палатки, рубил первые дома. Ему очень пригодилось в этих местах то умение валить деревья и ставить срубы, которое преподают в «Малахите» и которым я пока что не воспользовался.
        И ещё Жюль один из первых заболел ренцелитом - страшной болезнью, похожей на земной столбняк, от которой далеко не все вылечивались, даже несмотря на всю мощь нынешней медицины. Но Жюль каким-то чудом уцелел, поднялся, и даже следов не осталось.
        А жена его погибла.
        Сейчас ренцелит побеждён. Мы не можем заболеть им, потому что ещё на орбите нам сделали прививки. А в первый год не одни только жёны Жюля и Арстана Алиева погибли от этой коварной болезни. Причём тогда ещё не знали, отчего она. И сути болезни не знали, хотя и видели, что она похожа на столбняк.
        Но микроб земного столбняка попадает в рану, в кровь. А здесь не было ни ран, ни даже царапин. И непонятно было, как приходит болезнь, и не помогала противостолбнячная сыворотка.
        Эту болезнь победил микробиолог Натан Ренцел, ученик и помощник Чанды Тушиной. Он и сейчас работает в своей лаборатории, и его непросто увидеть: он так поглощён делом, что по неделям не выходит из лаборатории и живёт рядом с нею, дверь в дверь. И то, что не донимают нас теперь местные болезни - его заслуга.
        Он отыскал маленького злого комара - потом его почему-то тоже назвали ренцелом, - который переносит болезнь, как на Земле переносили когда-то комары малярию.
        Натан выделил возбудителя этой болезни, и приготовил сыворотку, и на себе испытал её.
        А потом он уничтожил этих комаров на всём материке. Методично, настойчиво, он выращивал в колбах полчища стерилизованных радиацией самцов ренцела и сбрасывал их с вертолёта над болотами и лесами. Квадрат за квадратом. По пять раз на каждый квадрат. Сытые откормленные стерилизованные самцы опережали и оттесняли здоровых, и… не оставляли потомства.
        Этот старинный, ещё в двадцатом веке открытый метод помог очистить материк от опасных насекомых. Сейчас ренцел - такая же редкость на материке, как малярийный комар - на нашей далёкой родной планете.
        Овдовевший Жюль долго жил один, считал, что всё личное для него кончено, что ему осталась только работа. Работа и ещё путешествия, без которых он не мог жить ни на Земле, ни здесь, на Рите.
        В вертолёте и без него - просто с индивидуальным реактивным двигателем за спиной - Жюль облетел весь материк, побывал в самых дальних его закоулках ещё задолго до того, как появились на материке ра. Именно Жюль нашёл ту чудесную бухту с золотым песком, где будет создана зона отдыха и куда сейчас пробивают дорогу лесодорожные машины. Именно Жюль дал название пустынному и неуютному Плато Ветров. А когда он осмотрел весь материк, то решил взглянуть и на соседний, откуда позже приплыли ра и гезы.
        Тот материк в несколько раз больше нашего. И южнее. И теплее. Самая северная его оконечность - на широте Плато Ветров. А юг опускается к тропику. Много племён живёт на том материке. И, может, не одни только ра и гезы ещё будут вытеснены оттуда на нашу прохладную землю.
        Как и наш материк, тот, соседний, ещё не назван. Может, когда-нибудь его назовут Жюльенией или Фукедой - не знаю. Сейчас его просто называют Восточным материком, потому что он - к востоку от нашего. Его берега, горы и реки нанесены на карты. Но это пока немые карты. Местных названий мы не знаем, а со своими тут не очень торопятся. Названия должны быть точными. А для этого нужны точные знания, которых у нас нет. Земные названия складывались веками, даже тысячелетиями. Значение большинства из них к нашему веку было утеряно, осталось лишь звучание. Но когда-то было и значение! Мудрено ли, что здесь не спешат с названиями, не торопятся увековечить на карте свои имена?
        Жюль Фуке летал на Восточный материк несколько раз. Вначале в вертолёте, потом с индивидуальным ракетным ранцем, который при не очень высокой скорости обеспечивал максимальную дальность полёта.
        Во время одного из путешествий Жюль увидел на берегу ручья одинокую девушку, почти нагую. Он спустился к ней просто так, из любопытства - посмотреть, какие они, дикарки. Тем более, что поблизости, как показалось ему сверху, никого больше не было.
        Увидев его, девушка испугалась, вскочила и хотела бежать. Но она не могла бежать: на ноге у неё была большая загноившаяся рана, которую девушка и промывала возле ручья.
        Едва сделав несколько шагов, дикарка упала. И лежала на земле, раскинув руки, уткнув в траву лицо, ожидая неминуемой смерти.
        Жюль решил воспользоваться этой беспомощностью девушки и неторопливо надел на её голову, поверх гривы спутанных чёрных волос, каркас приёмника мыслей.
        Девушка не пошевелилась. Ей, видимо, казалось, что это - неизбежные приготовления к смерти.
        Тогда Жюль надел на себя второй приёмник мыслей и тихо сказал:
        - Девушка, хочешь, я вылечу твою ногу?
        Она удивлённо подняла голову, посмотрела на незнакомца и ответила:
        - Убивай, не мучай!
        Жюль широко улыбнулся.
        - Я не хочу убивать тебя, - произнёс он. - Ты мне нравишься.
        У неё было приятное большеглазое лицо - испуганное, грязное, измазанное в земле, но приятное.
        Она улыбнулась ему в ответ, села и попыталась стащить с головы приёмник мыслей.
        - Не трогай эту вещь! - торопливо сказал Жюль. - Ты сразу перестанешь понимать меня.
        Она отдёрнула руки и испуганно покосилась на него. Потом спросила:
        - Ты - Чу?
        - Нет, я Жюль, - ответил он. - А кто такой Чу?
        - Жуль… - растерянно повторила девушка. - Жуль… Я не знаю такого бога. Значит, ты чужой бог.
        - А кто такой Чу? - снова спросил Фуке. - Чей он бог?
        - Наш, - ответила девушка. - Племени леров. Я никогда не думала, что увижу живого бога. Пусть даже и бога чужого племени.
        - Я не бог, - сказал Жюль. - Я человек. Такой же, как ты.
        - Люди не летают, - ответила она. - Летают только боги.
        Он понял, что убеждать её бесполезно. А может, пока и не нужно. Пусть считает его богом. Так даже удобнее.
        - Давай я вылечу тебе ногу, - снова предложил он.
        - Лечи, если можешь.
        Он вынул из кармана моток стрептимиолового пластыря и залепил им рану.
        Девушка на миг вскрикнула - не столько от боли, сколько от испуга. Но Жюль успокоил её:
        - Потерпи. Скоро всё пройдёт.
        - Долго терпеть? - спросила она.
        - До темноты ты будешь здорова.
        Жюль знал, что рана затянется намного раньше. Но не хотел, чтобы девушка спешила.
        Она почти поверила ему.
        - Если это правда, - подумала она вслух, - то завтра я смогу догнать своё племя.
        - Оно ушло от тебя? - спросил Жюль.
        - Оно ушло на новое место, - ответила девушка. - Здесь перевелась дичь.
        - А ты?
        - Что я?
        - Почему ты здесь?
        - Я осталась. Потому что я не могу быстро и долго идти.
        - И никто не захотел помочь тебе?
        - Помочь? - Она глядела на него очень удивлённо. - Зачем? Больные всегда остаются на старых стоянках.
        - У вас жестокие порядки, - заметил Жюль.
        Она не поняла.
        - Что такое жестокие?
        - Вы не жалеете больных.
        - А кто их жалеет? Ни одна стая, ни одно племя не жалеет больных. Иначе нельзя жить.
        - Мы живём иначе, - сказал Жюль. - Моё племя больных жалеет. И не бросает в одиночестве.
        - Значит, у тебя слабое племя, - заключила девушка. - Значит, вы скоро погибнете. - И тут же усомнилась: - Но ведь боги не умирают!..
        Они сидели в высокой траве, на берегу ручья, и мирно беседовали - как старые добрые знакомые. Звонко бурлила вода на мелких каменистых перекатах. В густых зелёных ветвях над головой назойливо трещала птица. Шелестел листьями лес, пригибая ветви под ветром. Громадная зелёная бабочка с чёрными кругами на крыльях медленными взмахами перелетела через ручей.
        - Как тебя зовут? - спросил Жюль.
        - Нала.
        - У тебя есть дети?
        - Нет. Если бы я была здорова, меня через несколько дней взяли бы в жёны.
        - Кто?
        - Кто посмелее.
        - А больных у вас в жёны не берут?
        Она помрачнела, опустила голову и тихо ответила:
        - Кому нужна больная жена?
        И вдруг вскочила, резко повернулась назад, раздувая ноздри, втянула в себя воздух.
        Жюль тоже повернулся лицом к чаще, но не увидел, не услышал и не почувствовал ничего.
        - Кого ты испугалась? - спросил он.
        - Там зверь, - ответила она. - Там улу.
        Жюль не понял, кто такой улу, но выхватил из-за пояса и слип и пистолет.
        - Я погибла, - сказала девушка. - Он сожрёт меня.
        Жюль выстрелил на всякий случай в чащу, чтобы отпугнуть зверя, и, не выпуская оружия, подхватил левой рукой девушку и перенёс на другой берег ручья. Теперь между ними и зверем был ручей и небольшая полянка. Теперь люди были лицом к опасности, и зверя можно было подстрелить даже в последнем прыжке.
        Выстрел не испугал зверя. Видно, эти улу ещё не слышали выстрелов. Выстрел испугал только Налу. А зверь через три минуты высунул из кустарника тупую оскаленную морду с маленькими злыми глазками и нагло, небоязливо глядел на людей. У этих людей не было ни палиц, ни копий, которые зверю приходилось видеть. Эти люди были беззащитны, но не убегали, как остальная дичь. Они были лёгкой добычей.
        И зверь подобрал лапы, приготовился к прыжку.
        Однако прыгнуть не успел. Что-то тупое и тёмное навалилось на него и подмяло под себя.
        Опустив слип, Жюль перебрался через ручей, подошёл к зверю и разглядел его. Длинное, как у пантеры, туловище с гладкой серой, почти без шерсти, кожей, мощные лапы, тупая бульдожья морда с обвисшими мягкими ушами. Громадная собака, что ли? На прохладном материке, где жили земляне, таких животных не было.
        На всякий случай Жюль связал спящему животному лапы и вернулся через ручей к девушке.
        - Что ты сделал с улу? - спросила она.
        - Усыпил.
        - Как?
        - Вот этой штукой.
        Он показал слип.
        - Здесь прячется сон?
        - Да.
        - Сон зверей?
        - И человека - тоже.
        - Значит, ты и меня можешь усыпить?
        - Конечно.
        - Почему же ты этого не делаешь?
        - Зачем?
        Она опять глядела на него удивлённо. Затем пояснила:
        - Ты мог бы утащить меня, спящую, в своё племя. И сделать своей рабой.
        - Разве ты хочешь этого?
        Она опустила глаза:
        - Кто же может этого хотеть?
        Потом понимающе взглянула на него и спросила:
        - Тебе просто не нужна больная раба, правда?
        - В нашем племени нет рабов, - ответил Жюль. - У нас все равны.
        - А что вы делаете с пленниками?
        - У нас нет пленников.
        - Вы их убиваете?
        - Мы не убиваем никого.
        - Куда же вы их деваете?
        - Мы их не берём.
        - А если бы ты взял меня?
        - Ты стала бы равной со всеми.
        - Но ведь я - из чужого племени!
        - Ну и что? Ты же человек. И, значит, равна нам.
        - Человек не может быть равным богу.
        - Ты можешь стать равной.
        - Я?
        Она рассмеялась этой явной шутке бога.
        - Если ты захочешь, ты можешь стать такой же, как мы, - убеждал её Жюль. - Мы научим тебя летать и усыплять животных, и быстро лечить раны.
        - А моя нога уже совсем не болит! - вдруг вспомнила Нала и довольно улыбнулась.
        - К вечеру у тебя не будет раны, - пообещал Жюль. - Потерпи ещё немного. Эта белая кожа лечит быстро.
        - Всё-таки лучше жить в своём племени, - подумала вслух девушка, - В чужом племени меня никто не возьмёт в жёны.
        - Если ты станешь равной нам, для тебя найдётся муж. - Жюль улыбнулся. - Всё зависит от тебя. Хочешь - возьму тебя посмотреть. Понравится - останешься. Нет - прилетишь обратно.
        - Я знаю, что чужое племя не отпустит меня обратно. Леры никогда ещё не возвращались из чужого племени.
        - Значит, ты не хочешь?
        Она опустила глаза и молчала.
        Жюль достал из сумки шоколад, развернул его и протянул ей плитку.
        - Попробуй, - сказал он. - Это наша пища.
        Она откусила кусочек, разжевала и стала торопливо засовывать шоколад в рот. Она давилась им - боялась, что у неё отнимут эту удивительно вкусную еду.
        Уже потом, отдышавшись, поинтересовалась:
        - Вы едите только это?
        - Нет, - ответил Жюль. - И мясо животных - тоже. У нас много разной пищи. Мы не бываем голодны.
        - А я очень редко бываю сыта, - сказала она. - Леров стало много. И еды нам всё больше не хватает.
        Жюль, конечно, понял, что понравился девушке, и что она пойдёт за ним куда угодно. Но он не хотел, чтобы она считала себя пленницей. Он добивался не покорности, а активности. А для этого с самого начала надо убедить Налу, что она должна считать себя равной всем остальным.
        В заплечном ракетном двигателе Жюля было маловато топлива, чтобы перенести их обоих через море. Топлива еле-еле хватило бы, чтобы донести двойной груз до побережья Восточного материка. Поэтому Жюль вызвал по радио Город и попросил прислать за ним на побережье вертолёт. Он указал и точку на побережье и время, когда может быть в этой точке.
        - С кем ты говорил? - спросила Нала, когда Жюль выключил рацию.
        - Со своим племенем, - ответил он. - Я могу говорить с ним на любом расстоянии.
        Она не поверила, расхохоталась.
        - Когда-нибудь ты убедишься, что я не лгу, - пообещал Жюль. - Когда-нибудь ты сама будешь разговаривать со мной на любом расстоянии.
        Она снова не поверила, снова рассмеялась.
        А потом Жюль смыл с её ноги остатки всосавшегося в кожу стрептимиолового пластыря, и девушка увидела вместо глубокой и гнойной раны нежную розовую кожицу, в которой ещё виднелись светлые перекрещивающиеся полоски целебной повязки. Нога не болела. Нога была здорова. Девушка сделала несколько шагов, подпрыгнула, пробежалась.
        Жюль глядел на неё молча и ещё боялся, что сейчас она юркнет в кусты, исчезнет и помчится по лесу догонять своё племя.
        Однако она явно не собиралась бежать, вернулась к Жюлю и шершавыми задубевшими пальцами медленно погладила его по щеке. Это была самая нежная ласка у леров. Это был знак высшего доверия.
        Она спокойно позволила обмотать себя широким плотным поясом и привязать его к поясу Жюля. И безотказный ранец, рассчитанный на одного, тяжело, натужно, поднял обоих над лесом.
        Девушка вначале дрожала и даже кричала от страха. Потом смирилась, умолкла.
        В вертолёт на побережье она вошла уже покорно, безропотно и устало. Она внешне уже ничему не удивлялась - ни машине, ни второму богу в серой одежде, который встретил их, ни новой высоте, ни морю под ногами. Слишком много впечатлений было для одного дня - она просто перестала воспринимать их. В её неразвитом мозгу как бы механически захлопнулся какой-то клапан, предохраняющий нервную систему от перенапряжения. Девушка только держалась за Жюля, ни на минуту не выпуская его руки.
        И он понял её состояние и решил везти не в Город, как хотел вначале, а прямо в Нефть, в свой пустующий бревенчатый дом.
        Она замёрзла ещё в вертолёте, и Жюль включил обогрев кабины, и радировал в Нефть, чтобы ребята принесли тёплый костюм на посадочную площадку. Ведь Нала была почти нагой и летела далеко на Север.
        А потом, в Нефти, она не хотела надевать тёплый шерстяной костюм - не понимала, зачем. И всё нюхала его и говорила, что он пахнет зверем.
        Две женщины пришли в кабину вертолёта, чтобы помочь Нале одеться. Но девушка визжала, отталкивала их и цеплялась за Жюля. Она ничего не хотела делать без него, даже одеваться.
        В конце концов, он одел её сам - с трудом, как непослушного капризного ребёнка. Её нельзя было иначе вывести на улицу - она простудилась бы.
        В первые дни Нала никуда не хотела выходить из дома и, как зверёк, забивалась в угол, когда оставалась одна. Даже в окна боялась смотреть. Она оживлялась только тогда, когда дома был Жюль, и слушалась только его, и разговаривала только с ним. Другим людям, которые входили в дом, она не отвечала. Но не сводила с них насторожённых глаз. А потом быстро перестала бояться - поняла, что ей не сделают зла. В общем-то, оказалась доверчивой.
        Вначале она очень много ела - всё, что можно было, без разбору и без режима. И никак не могла насытиться. Постепенно Жюлю удалось объяснить ей, что это вредно, и она, неохотно подчиняясь, стала есть меньше, хотя и с прежней жадностью.
        Она очень медленно становилась Человеком. Гораздо медленнее, чем хотелось бы Жюлю и его друзьям. Им прежде казалось, что это должно происходить намного проще и быстрее. Она боялась и темноты, и непонятного ей электрического света, боялась и радио, и видеофона, и вертолётов, которые часто пролетали над посёлком. Но больше всего боялась оставаться одна, и поэтому несколько месяцев Жюль никуда не выезжал из Нефти.
        Однако постепенно, хотя и очень медленно, она привыкала к жизни землян.
        Она привыкла носить тёплую одежду и мыться каждый день, и не бояться телевизора, и даже ходить иногда с Жюлем в клуб и столовую.
        Как-то удалось уговорить её слетать в Город и в Заводской район - посмотреть на жизнь остального человеческого племени.
        Ей не понравилось там: слишком шумно и слишком много людей.
        А тогда их ещё было мало…
        Но именно после этой поездки она спросила Жюля:
        - Ты мог бы отыскать моё племя?
        - Ты хочешь вернуться?
        Он искренне огорчился. Он привык к ней, хотя ему и было с ней очень нелегко.
        - Нет, - возразила она, - Ты не понял. Я уже не вернусь. Мне неплохо жить у вас, и у меня не может быть лучшего мужа, чем ты. Просто у меня в племени есть сестра. Мы с ней родились в один день. Я тут сыта. А она там всё время хочет есть. У вас хватило бы еды и для моей сестры?
        Они полетели вдвоём, на вертолёте, и отыскали племя леров в глухих лесах Восточного материка.
        К соплеменникам Нала отправилась одна, обмотав бёдра широкими свежими листьями и сняв с себя остальную одежду.
        Жюль хотел идти с ней, но она остановила его:
        - Я вернусь, не бойся. Я уже не могу без тебя.
        Он уговаривал её хотя бы надеть на шею, как амулет, крошечный транзистор тревоги. Чтобы хоть сигнал можно было дать, хоть пеленг, по которому искать её.
        Но она отказалась и от этого.
        Он ждал её полдня возле вертолёта, нервничал, и уже собирался подняться над стоянкой племени на ранце.
        А она бесшумно выскочила из зарослей у него за спиной, и вслед за Налой возле вертолёта появилась ещё одна точно такая же дикарка. Если бы Нала не была чиста и причёсана, если бы у её сестры Латы не было перекошено от страха лицо - их трудно было бы отличить друг от друга.
        Лате дали есть прямо здесь же, у вертолёта. И Нала удивлённо глядела, как торопливо и жадно ест голодная сестра.
        А потом, в Нефти, она приучала сестру к новой жизни так же мучительно и трудно, как недавно приучали её, Налу.
        Появление сестры позволило Жюлю снова, хотя бы недолго, бывать в геологических партиях. А теперь уже уходят в поиск две сестры и два геолога, их мужья. Эти близнецы-леры стали приличными коллекторами. Они работают без ошибок и очень терпеливо, хотя и медленно. Они уверенно, немного нараспев читают, но, как и Ра, не любят по собственной инициативе брать книгу в руки. Зато, как дети, любят, когда им читают вслух. И ещё любят сидеть у телевизора.
        Им не раз предлагали снова полететь к племени леров и привезти с собой в Нефть кого-нибудь ещё. Кого угодно - женщину, мужчину, ребёнка - кого сами захотят взять.
        Но сёстры упорно не хотят делать этого. Может, потому, что у Латы там остался очень сильный муж и она боится его.
        И вообще, они не любят вспоминать и говорить о своём племени. И если кто-то, по незнанию, спрашивает их - отвечают неохотно, коротко, односложно.
        В Городе, в интернате, у них растут дети. И матери видят их редко.
        Нала и Лата знают, что дети всех геологов живут в городском интернате, и поэтому не считают себя обиженными или обездоленными. Но приезжают они к своим детям реже других и ненадолго.
        Наверно, где-то глубоко в душе бывшие дикарки ещё не чувствуют себя равными людям, среди которых живут. Но держатся как равные, с тихим достоинством - и это приятно.
        О племени леров от них удалось узнать немного. Это племя умеет добывать огонь, плетёт хижины из лиан и не боится других племён, потому что многочисленно. Все дети племени воспитываются вместе, и поэтому сёстры так спокойно отдали своих детей в интернат.
        В этом племени мужья живут с жёнами недолго - пока жёны молоды. Через пять-шесть лет совместной жизни мужчина может выбрать себе другую молодую жену, если выдержит состязания с молодыми охотниками.
        В этом случае прежняя жена становится свободной, и её может выбрать кто-нибудь из тех мужчин, которые состязаний не выдержали.
        Впрочем, женщина может остаться и в хижине своего прежнего мужа, если ни он, ни молодая жена не возражают против этого.
        Но бывают в племени и такие случаи, когда муж и жена живут вдвоём очень долго, до старости. И никто этому не удивляется, потому что это такой же обычай племени, как и смена жён.
        Наверно, поэтому леры так красивы и многочисленны и не боятся других племён. Ведь почти все дети у них - это дети любви.
        Я не сразу понял, почему старожилы выпустили из сферы своего внимания это доброе и мирное племя. Может, с него и надо было начинать? Может, леры стали бы первыми нашими союзниками на этой планете? Неужели всё дело только в том, что никто не решился к ним пойти? А может, кто-то и решался, но не пустили? Ведь Тушин признался, что специально сдерживал эту цепную реакцию…
        Что ж… И он по-своему прав. Ведь до нашего прилёта здесь было немыслимо мало землян. И им надо было немыслимо много сделать.
        А теперь нас больше. И мы большее можем. И всё дело теперь, наверно, в индивидуальной решимости.
        Эх, если бы переплыли на наш материк леры, а не эти жестокие непримиримые ра! Наверняка с лерами мы быстро нашли бы общий язык. Потому что это, в общем-то, счастливое племя. А счастливые люди обычно добры и доверчивы.
        Нужна очень долгая беспросветная цепь несчастий, чтобы человек ожесточился. Нужны долгие века гонений, лишений и сплошных несправедливостей, чтобы могло ожесточиться целое племя.
        20.Розита
        Марат решил улететь поздно вечером, в темноте, и отыскивать стоянку племени по кострам. А придёт он к ра на рассвете - утром люди всегда добрее.
        Сегодня утром над стоянкой племени, на парашюте, были спущены первые «посылки» - прозрачные полиэтиленовые мешки с чашками, мисками и тарелками из пластмассы. Кто-то предлагал «послать» и ложки. Но ложки были отвергнуты - рано, не поймут, для чего это надо.
        Вертолёт долго кружил после этого над стоянкой, но ра, отлично видевшие спущенный «подарок», не подошли к нему.
        Значит, очень прочно у них недоверие ко всему, что исходит от чужого племени.
        Сегодня ночью бесшумный вертолёт опустит Марата в лесу. И Марат выгрузит из машины два контейнера со всем, что может понадобиться. Эти контейнеры так и останутся в лесу. Их не откроет даже самый хитроумный охотник. Но, судя по всему, он и не захочет их открывать.
        У Марата будут и ЭМЗ, и суперЭМЗ. И всё-таки Марат будет беззащитен, как всегда бывает беззащитен тот, кто идёт с добром к озлобленным и недоверчивым людям.
        Почему-то очень надеется Марат на свой маленький карманный магнитофон с записями десятков самых красивых земных мелодий.
        - Они будут слушать это! - уже в который раз, как бы убеждая самого себя, повторяет он. - Даже самые жестокие люди любят слушать музыку. И в эти минуты становятся добрее.
        Розита Гальдос кусает свои яркие губы, готовые изогнуться в недоверчивой усмешке. Розита явно не верит этим заклинаниям Марата, хотя и выполнила его просьбу: «напела» немало песен в магнитофон. Она поднялась сюда, на крышу, проводить Марата одна, без Женьки. Женьки нет среди провожающих. Хоть на это хватило его!..
        Проводить Марата пришли Бруно и Изольда, Энн и Майкл, Али со своей тихой незаметной Аней, и Михаил Тушин. Здесь и наши командиры - Фёдор Красный и Пьер Эрвин. И мы с Бирутой.
        Бирута порадовала сегодня меня: сказала, что у нас будет маленький. Она, оказывается, давно знала это, но сказала только теперь, когда увидела, что я с самого утра подавлен предстоящим отлётом Марата. Если честно - я очень боюсь за него. Он кажется мне ещё одной жертвой этой красивой и коварной планете. Добровольной жертвой.
        Видно, к такому трудному дню Бирута и берегла свою новость. Как амортизатор. И была права, конечно, потому что теперь этот грустный день невольно стал для меня праздником.
        О сыне я мечтал давно. О маленьком любопытном мальчишке, который долго будет глядеть на мир моими глазами, которому я помогу открыть этот мир и утвердиться в нём, как помогал мне отец. А потом, когда-нибудь, этот мальчишка останется в мире вместо меня, и я, уже истлевший, проживу вместе с ним вторую жизнь и стану жить вечно - в его детях, в его внуках, в его потомках, как живут во мне далёкие предки мои - бородатые уральские мужики, приписанные к демидовским заводам в Нижнем Тагиле и делавшие на них «горячую работу».
        Даже Бируте не говорил я об этих мечтах. Но она знала, конечно, что я хочу сына. Не могла не знать. Она вообще удивительно хорошо знает меня. Может, даже лучше, чем я сам себя знаю.
        И сейчас я чувствую к ней какую-то необычную, почти отцовскую нежность. И благодарность - за прошлое и за будущее. И всё время нестерпимо хочется укутать чем-то тёплым худенькие зябкие беззащитные плечи её.
        - …На твоей волне, Марат, всегда будет включена запись, - доносится до меня голос Тушина. - Так что передавай в любое время. Ни одно твоё слово не упустим.
        - Может, крутить для тебя специальную музыкальную программу? - спрашивает Пьер Эрвин.
        - Пока хватит этого! - Марат хлопает себя по карману. - Не хватит - сообщу. Вы не думайте, я не собираюсь стесняться.
        - Может, всё-таки оставить в лесу вертолёт? - спрашивает Фёдор Красный. - Мало ли как сложится…
        - Зачем? - удивляется Марат. - Чтобы они сразу поняли, что я им не доверяю и приготовил машину для бегства? Всё-таки я иду к ним жить, а не посмотреть, как они живут.
        - А если тебе понадобится там жениться? - вдруг спрашивает Розита. - Ну, чтобы стать совсем своим…
        - Женюсь! - Марат улыбается. - Поздравление пришлёшь?
        - Ужасно! - Розита брезгливо передёргивает плечами. - Они такие грязные! От них даже в больнице пахнет потом!
        - А чем пахло от твоих предков? - подаёт голос Бруно.
        - Я всё понимаю! - отвечает ему Розита. - Всё-всё! Но я бы не смогла.
        - Пора! - говорит Марат.
        Мы по очереди обнимаем его, и он уходит в машину. Один. Машину приведёт обратно кибер, по радиолучу. Она вернётся, как привязанная на резинке.
        Бесшумно начинает работать мотор. Свистит над головой воздух, рассекаемый лопастями. И вот вертолёт, покачнувшись, отрывается от крыши, приподнимается над нами и медленно разворачивает хвост на северо-восток. А потом, как рванувшаяся за добычей стрекоза, быстро уходит в темноту, на юго-запад, туда, откуда пробираются к нашим посёлкам дикие охотники.
        Мы медленно разбредаемся по крыше к разным лифтам. Крыша теперь стала просторнее, и лифтов больше. Ещё две секции дома-кольца закончены на днях. Ещё двести сорок ребят перебрались в новенькие квартиры с пустеющего корабля. Совсем тихо стало на нём в вечерние часы, когда прекращается разгрузка. Звонкие пустые коридоры. Редкие каюты, в которых услышишь голоса. Скоро и наша с Бирутой очередь. Ещё одну секцию сдадут - и мы уедем. А мама уедет раньше. Она и так нечасто бывает на корабле. Видимо, вот-вот поселится у Тушина. Я даже не знаю, чего они тянут, если любят друг друга.
        Сейчас только мы с Бирутой да ещё Эрвин и Красный возвращаемся на космодром. Наши командиры пока тоже живут на корабле. Они уйдут с него последними. Командиры всегда последними покидают свой корабль. Командиры всегда дольше команды ждут удобств. Иначе какие же они командиры?
        Мы с Бирутой забираемся в биолёт, и я уже поднимаю клеммы к вискам, когда к нам подбегает Розита.
        - Я с вами, ребята! - возбуждённо говорит она. - Можно?
        - Что за вопрос?
        Я раздвигаю перед нею дверцу.
        Розита садится сзади. Биолёт срывается с места и выкатывает на прямую дорогу. Впереди в темноте скрылся биолёт наших командиров. На дороге кибер включает фары, даёт полную скорость, и мы летим плавно, ровно, почти бесшумно.
        Ни Бирута, ни я не оборачиваемся и ни о чём не спрашиваем Розиту. Чего спрашивать? Наверно, поссорилась с Женькой. Переночует в пику ему на корабле. А потом помирятся. Все мы иногда ссоримся с жёнами. Только у нас с Бирутой давний уговор: при ссоре не уходить, не уезжать. Трудный уговор, потому что при ссоре всегда хочется хлопнуть дверью. Как будто этим что-то докажешь!
        Поссорившись, мы молча сидим по углам или занимаемся своим делом, стараясь не замечать друг друга. В маленькой тесной каюте это нелегко. В просторной квартире будет легче. Но, может, там и ссоры будут дольше?
        А у Женьки с Розитой, наверно, нет такого уговора…
        Биолёт несётся в темноту, щупая дорогу светом фар. И по краям узенькая полоска её слегка отдаёт янтарным блеском в этом свете. Мутное чёрно-серое небо без единой звезды давит на нас своими тучами безмолвно и мрачно. И Бирута - вежливая душа! - первая нарушает молчание:
        - Всё-таки тоскливы эти безлунные ночи! - говорит она. - Всё время безлунные ночи! На всю жизнь! А на Земле я всегда так ждала Луну! И если она была неполная - приставляла к ней мысленно палочку. Получится буква «Р» - значит, месяц молодой, растущий. А если он изогнут буквой «С» - значит, старый, убывающий. Мы не ценили на Земле нашу тихую голубую Луну. А ведь именно она делала ночи прекрасными. Когда-то в старину когда она была оранжевой, без атмосферы, было, наверно, ещё красивее. А что радости в этих ритянских ночах?
        Бирута умолкает, и я мучительно подыскиваю, что бы тоже этакое сказать, вежливое и успокаивающее?
        И вдруг Розита резко произносит:
        - Я ушла от Женьки, ребята! И никогда к нему не вернусь! Буду жить на корабле!
        - Поми-иритесь! - успокаивающе тянет Бирута. - Все ссорятся, все мирятся…
        - Даже вы?
        Я поворачиваю голову и вижу, что Розита кривит в усмешке яркие губы.
        - Даже мы! - грустно подтверждает Бирута.
        - А вы всегда казались мне такими голубками! Представить не могу, как вы ссоритесь!
        - Ха-ха-ха! - Бирута искренне хохочет. - Мы - голубки? Ха-ха! Ну, нашла!
        - Мы воробьи! - как можно серьёзнее говорю я. - Поссоримся - и сразу в драку.
        - А ведь у нас не ссора! - тихо, задумчиво произносит Розита. - Я это решила ещё тогда… после Лёльки… Просто не могла уйти, пока не улетел Марат. Понимаете, почему?
        - Чего тут не понять? - откликаюсь я.
        Кажется, у них на самом деле всерьёз. Даже при ссорах другим не говорят такое…
        - Сандро! - Розита трогает меня за плечо. - Ведь ты лучше всех знаешь Женьку! Он мне всегда внушал, что ты его ненавидишь, что ты ему с детства завидуешь!.. А теперь я понимаю тебя! И понимаю, что между вами!
        - Теперь-то и я тебя понимаю, - признаюсь я. - А раньше - не понимал.
        - Я слепая была! - мрачно произносит Розита. - Все мы когда-то бываем слепыми. А когда прозреваем - это так больно!..
        Она молчит с минуту и вдруг объявляет:
        - А знаете, ребятки… Кажется, я написала песенку.
        - Сейчас? - удивляюсь я.
        - Ну, разумеется, не сейчас! - Розита отчётливо хмыкает. - Написала давно. Только конца не было. А сегодня вдруг нашёлся конец.
        - И у нас есть шанс услышать первыми? - интересуюсь я.
        - Если вас это волнует…
        - Странный вопрос! - Я пожимаю плечами. - Давно уже можно не задавать таких вопросов.
        - Ну, что ж…
        Она поёт тихо, вполголоса, но мотор биолёта совершенно бесшумен, и вокруг - полная тишина, и отчётливо слышно каждое падающее слово:
        На планету,
        Где нет зимы,
        Где весной
        Не журчат ручьи,
        Где леса и луга -
        Ничьи,
        Навсегда
        Прилетели мы.
        Здесь не знали,
        Не ждали нас,
        Жизнь текла
        В первобытной мгле,
        Как когда-то
        И на Земле,
        Где я родилась.
        Мы развеем ту мглу
        Навсегда.
        Мы зажжём над планетой
        Свет.
        Там, где нынче
        И зверя нет,
        Вознесём города.
        Будет радовать
        Море огня,
        Будет ждать дикарей
        Уют.
        …Если прежде
        Меня убьют,
        Ты в дикарке ищи
        Меня…
        Розита останавливается, будто запнувшись, покусывает губы и повторяет последний куплет медленно, словно пробуя на ощупь другие слова:
        Будет ласковым
        Море огня,
        Будет греть дикарей
        Уют.
        …Ну, а если меня
        Убьют,
        Ты в дикарке найди
        Меня.
        Она замолкает, и мы с Бирутой молчим. И мне почему-то страшно прервать это молчание.
        - Пойдёт? - шёпотом спрашивает Розита.
        - Пойдёт! - откликаюсь я. - Точно схвачено!
        - Эту песенку будут петь, - как-то очень твёрдо обещает Бирута. - Я уже запомнила и слова, и мелодию… Это крик души…
        Как-то очень пугают меня эти её слова: «Крик души!»
        Мы мчимся в темноту, и безмолвная глухая безглазая ночь чужой планеты давит на нас со всех сторон.
        21.Потомки разберутся
        - …Вчера я впервые видел, как ра наблюдают работу наших станов. Представляешь - впервые за все эти годы! - Зигмунд Коростецкий, главный полевод Риты, проводит могучей пятернёй по взлохмаченной русой шевелюре, но она от этого не становится менее лохматой. - Раньше они не замечали наших машин. Относились к ним, как к деревьям. Раньше они замечали только коров и нас. Коров - чтобы убить и утащить. Нас - просто чтобы убить. Они хоть не людоеды, эти ра. Мы ведь могли напороться и на людоедов… А вчера я с пульта вижу: стоят на границе поля, метрах в трёхстах от нас, и глядят. Просто глядят! Двое даже присели на корточки. Я навёл бинокль, рассмотрел их, потом только сообразил сфотографировать. Вот, любуйся - восемь душ.
        Я разглядываю сильно увеличенный снимок. Шесть охотников стоят среди деревьев. Двое опираются на копья. У остальных - луки. И ещё двое сидят впереди на корточках, подняв острые зеленоватые колени. Как будто специально позируют перед камерой. Глаза у них маленькие, глубоко сидящие, и не разберёшь, что в этих глазах. Но отрадно уже хотя бы то, что они заметили и разглядывают наши полестаны - или полевые станы, как до сих пор по старинке называют их в технических документах.
        Мы разговариваем с Зигмундом на пульте управления третьего поля. Тут шесть трёхкилометровых полос пшеницы, над которыми движутся по рельсам громадные, стометрового размаха, полестаны. Эти ажурные фермы из металла и пластмасс и рыхлят землю, и сеют, и поливают, и убирают урожай на своих полосах. Здесь же, на эстакаде перед пультом, киберы прицепляют к фермам то плуги, то бункеры с удобрениями или с зерном, то режущие или молотильные устройства. А сетчатые шланги заложены в самих фермах, и стоит нажать кнопку на пульте, чтобы над «грядкой» пошёл мелкий моросящий углекислый дождь.
        Эти универсальные полестаны придумал очень давно, ещё в первой половине двадцатого века, гениальный Михаил Правоторов. Конечно, он придумал их не такими, какие они сейчас, но он нашёл принцип, идею. И за эту идею до сих пор благодарны ему потомки.
        Сам он так и не увидел распространения своих детищ. При его жизни полестаны вышли лишь на рисовые террасы в Японии да на ячменные поля в Англии. Было это в последней четверти двадцатого века, и Правоторова не выпустили в далёкие страны поглядеть на своё изобретение в действии.
        Но ещё задолго до этого великая Россия отблагодарила гениального своего сына за его изобретение сталинской тюрьмой и двумя ссылками. Да ещё презрительным термином «правоторовщина», который пустил в оборот бойкий журналист, по-семейному близкий к руководителям страны. Термин означал нечто грандиозно-несбыточное.
        Читал я обо всём этом ещё школьником в книге «Михаил Александрович Правоторов», которая почти за полвека до моего рождения вышла в серии «Жизнь замечательных людей». Серию эту отец собирал чуть ли не с детства. Целый стеллаж дома накопился. И где он сейчас?..
        Умер Правоторов за десять лет до конца двадцатого века в столице России, но в почти полной безвестности, не дождавшись даже такой малости, как издание своих трудов. Редкие газеты и журналы писали о нём в последние годы его жизни. Немногие сторонники его идеи не смогли добиться создания в России хотя бы одного опытного полестана. Бурные политические потрясения, которые обрушились на страну вскоре после смерти великого изобретателя, отодвинули внедрение его идей на десятки лет. Лишь в двадцать первом веке первые сотни движущихся ферм Правоторова вышли на земные поля. А в двадцать втором веке эти фермы уже обрабатывали все ровные земные пашни. Лишь на покатых нагорных полях, где тяжёлые полестаны работать не могли, сохранились комбайны и тракторы. Почти целый миллиард людей благодаря фермам Правоторова освободился от необходимости трудиться в сельском хозяйстве. И благодарное человечество поставило Правоторову гигантский тридцатиметровый памятник на всемирной сельскохозяйственной выставке в Пензе.
        Современники обычно слепы. Они редко угадывают, кому из них будет ставить памятники потомство. Правда, уже в наше время полестанов Правоторова становилось на Земле всё меньше и меньше. Земное земледелие постепенно, медленно сползало в океан, где белок можно производить быстрее, дешевле и в больших количествах, чем на суше. Но полестаны давным-давно завоевали Марс и Венеру, и вот теперь катаются по Рите, и не один век будут кататься. И удивлённые ра со временем научатся управлять мощными фермами, и, может, племя так и не узнает никогда, что такое гнуть в поле спину от зари до зари.
        Кроме Зигмунда и меня, на пульте сейчас только дежурный - Ян Марек, тихий, почти неслышный парень с нашего корабля. Но и ему здесь, по существу, нечего делать: вчера полестаны закончили сев, и надо следить лишь за тем, чтобы не пересохла сверх нормы почва, и чтобы птицы не склевали семена. А через пять дней, когда пробьются первые ростки, Марек поднимет над полем на аэростатах ночные солнца - громадные прожекторы дневного света. И пшеница будет расти раза в полтора быстрее, чем ей положено. И уже через три месяца здесь будут сеять снова. Конечно, без зимы плохо, непривычно. Но без зимы земля даёт четыре урожая в год. И только поэтому наши поля очень медленно надвигаются на лес - велика отдача каждого поля. Однако поля расширяются, и лес потихоньку отступает, как ни больно всем нам. Пока мы не можем спустить наше земледелие в океан. Ещё не готовы к этому. У нас есть только большие и малые катера, привезённые с Земли. Ни одного настоящего морского корабля не построено на Рите. И даже верфь не закладывали. И порта нет. Его только собираются строить. К нему только собираются пробивать дорогу. А без
кораблей, без плавучих островов и громадных подводных сфер, какое же океанское земледелие? Далеко ещё нам до того, чтобы стать морским народом!
        …Третий раз я на ферме. А на полях - впервые. В первый раз не успел - помешала обезьяна. Вторую командировку сюда почти всю просидел в коровниках - там в стенах было много барахливших киберов. И только сейчас вырвался на поля, и Зигмунд Коростецкий - невысокий, широкоплечий, с могучим борцовским торсом и громадными загорелыми ручищами - возит меня с пульта на пульт, и я записываю его претензии к нашей технике: где что барахлит, где киберы вышли из строя, где для новых устройств приготовлены гнёзда.
        Претензий много. Вряд ли нам сделать всё за одну поездку. И даже за две. Какие-то новые киберы мы поставим, в ошибающихся - поковыряемся, но всего явно не успеть. Нас просто мало. Может, пора пополнить бригаду?
        Здесь часто барахлят киберы. И быстрее «кончаются», чем на Земле: повышенная влажность. Нам дали самые универсальные устройства. И теперь эта универсальность подводит. Потому что нужны устройства, приспособленные к повышенной влажности. Наверное, наш лагерь, «Малахит», нужно было строить не на Урале, а в Прибалтике или в Карелии. На Урале сухо, и поэтому все киберы там безотказны.
        Но теперь не сообщишь об этом на Землю. Мы оторваны от неё навсегда. Для нас навсегда, для нашего поколения. Мы даже не смогли бы поднять на орбиту наши корабли, если бы и захотели. Для этого нужно больше года работать. Но мы и не ставим перед собой такую задачу. Нам некуда уходить, мы останемся здесь, и непримиримым ра придётся в конце концов примириться с нами. Воевать вечно - невозможно.
        - …Понимаешь, - говорит Зигмунд уже в биолёте, вновь безуспешно пытаясь пригладить пятернёй взъерошенную русую шевелюру. - Беда не только в том, что не хватает киберов, что они быстро выходят из строя. Беда ещё и в том, что нет таких киберов, какие нам нужны. И вы их, кажется, тоже не привезли. Я видел, что устанавливал Грицько в ваш прошлый приезд. Конечно, это получше того, что у нас было. Поновее, поточнее… Всё так. Но не идеал! И поэтому мы мечемся с одного пульта на другой, поэтому без конца останавливаются полестаны. Вот особенно на четвёртом поле, на картофельном. Куда сейчас едем. Сняли там за год три урожая вместо четырёх! - Зигмунд сожалеюще выпячивает вперёд толстую нижнюю губу, поджимает крупный раздвоенный подбородок. - И сейчас там паршиво. Не поручусь, что удастся снять четыре урожая. Всё техника, техника! Нужны свои киберы! Сконструированные здесь, на Рите, специально для наших условий. Специализация нужна! Точнейшая, тончайшая! Своя, ритянская! Доходит?
        Зигмунд резко поворачивается ко мне. Его круглые голубые глаза из-под широких мохнатых бровей глядят требовательно, жёстко.
        - С трудом! - Я улыбаюсь.
        На карьере и в Нефти мне говорили то же самое. Везде подводит универсальность киберов. Везде не хватает точной специализации. И из-за этого киберы барахлят, а работа идёт намного медленнее.
        Впрочем, геологи на Севере говорили ещё об одном: о киберах для южных районов. Болит у геологов душа за эти районы. Там скрыто под землёй немало богатств. Тех, которые нам нужны сейчас позарез. И если бы знать точно - где что, - можно было бы укрыться от стрел ра под сферой и как-то добывать богатства. Работали же наши предки под сферами в Антарктиде, на Луне, на Венере! Почему мы не можем?
        Но как разведать эти богатства, если геологов упорно не пускают в южные районы?
        Видимо, только киберы могут сделать это. И опять же специальные. Киберы, которых ещё нигде нет. О таких киберах мечтает Грицько, на которого очень сильно подействовали разговоры северных геологов. В свободные часы он чертит какие-то схемы, гоняет столбцы формул на дисплее компьютера, кромсает бумагу и ничего не показывает нам.
        Я убеждён, что вся эта работа - впустую. Он кустарничает. А с киберами кустарничать нельзя. Даже самый примитивный новый кибер не создать без хорошей киберлаборатории.
        В конце концов, создавать лабораторию придётся. И не только лабораторию, но и цех, и завод. Все это понимают. И Тушин говорил об этом в тот вечер, когда мы бродили из конца в конец по крыше Города. Но что создавать в первую очередь? За что браться вначале, когда всего и всюду не хватает? Тут трудно решать, немногое зная. А я как раз знаю немногое.
        Заводской район для меня - terra incognita.
        Я был там лишь на экскурсии. И поэтому мне рискованно судить об общем положении: что надо вначале, что потом. Для таких решений есть Совет, у которого на руках все карты. И всё-таки я уверен, что лаборатория по киберам нужна, что отсутствие её становится заметным тормозом.
        И вдруг ещё одна мысль приходит мне в голову - по существу, старая мысль, только более точная: а что, если сделать кибер-ра? Что, если сделать робот, который имел бы внешность туземца и знал бы их язык, но подчинялся бы только командам на нашем языке? Пожалуй, такой кибер стал бы очень неплохим помощником Марату в его трудном деле.
        Да и без Марата он был бы полезен.
        Технически здесь нет ничего невозможного. Просто на Рите ещё не делали человекоподобные киберы. А на Земле таких машин немало. Когда-то было очень много. В конце двадцать первого - начале двадцать второго века этими роботами, имеющими внешность человека, были забиты многие города. Тогда ещё не было биолётов, и за рулём общественных электромашин часто сидели роботы. Они убирали улицы и подавали еду в ресторанах. Они работали на почтах и в рудниках.
        Я читал, что людям было не очень приятно, когда их обслуживали эти безукоризненно одетые и предельно вежливые машины. Что-то мешало. Что-то чисто психологическое. И это что-то заставляло мозг людей работать, и киберы постепенно стали превращаться просто в придатки различных машин. В механизмы, скрытые от глаз и потому не действующие на психику. Как в биолёте.
        Когда жил я на Земле, человекоподобные роботы были ещё администраторами в гостиницах, гондольерами в Венеции, манекенами в домах моды, гидами на выставках. Но ни в промышленности, ни в геологии роботов-людей уже не было. Трудились тут подвижные и лёгкие киберы, которые имели внешность не людей, а машин, и потому не давили на психику. Эти киберы просто устроены, их легко и изготовлять, и ремонтировать, и перестраивать на новую программу.
        На Риту мы взяли с собой, как на Ноев ковчег, всякой твари по паре. Для рудных карьеров и различных строек человекоподобные киберы пока нужны. Хотя тут они без костюмов, без галстуков и без человеческого лица. Голый металл с ящиком вместо головы.
        А вот в сфере обслуживания без них удобнее. Кибер-портье в гостинице Нефти, например, имеет форму вращающегося куба. И отлично справляется. Не в форме суть!
        …Биолёт мчится по узкой лесной дороге, среди широколистых густо-зелёных деревьев, стенами поднимающихся по бокам, и Зигмунд продолжает говорить о том, какие киберы ему нужны. Только по назначению! Дизайн ему безразличен.
        Ему нет дела до того, где и как их изготовить. Ему важен результат. От него самого ждут результат, и он так же ждёт результат от нашей бригады, которая занимается киберами. Но у него хоть есть лаборатория - громадная, на десятки гектаров раскинувшаяся лаборатория, в которой он может искать, экспериментировать и которую упорно расширяет по мере того, как прибывают к нему новые полестаны. А у нас, кибер-техников, только трюмы «Риты-3» да список того, что будет со временем извлечено из этих трюмов. Нам негде экспериментировать. И не с чем. Нам подают готовые механизмы, готовые запасные блоки - и наше дело установить их, заставить работать. И как можно скорее.
        - …У нас недостаток киберов, - произносит Зигмунд и усмехается, приподнимая концы полных губ. - А у Марты - наоборот, избыток. Просила передать тебе, что её санитара можно перепрограммировать. К нам его, на полестан. Орудия навешивать. Как раз на двенадцатом поле устанавливаем новую ферму. Киберы там нужны. Так что выкроится часок, займись…
        Это просто ужасно, какая я свинья! Уже три часа мотаюсь с Зигмундом по полям и до сих пор не вспомнил и не спросил о Марте! О той самой Марте Коростецкой, которая делала мне операцию, которая, может, спасла мне жизнь, потому что после нападения обезьяны я вполне мог испустить дух, пока прилетит Мария Челидзе из Города.
        - Как вообще-то Марта? - виновато спрашиваю я и чувствую, что уши мои пылают. - Здорова она?
        - Вполне. А с чего ты вдруг?
        - Да ни с чего. Просто подумал, что я свинья: не спросил о Марте сразу.
        - А-а!.. - Зигмунд облегчённо вздыхает. Он, кажется, совсем не обижен моим невниманием к его жене. - Да что ей сделается? У нас вообще никто не болеет. Целые дни все на воздухе, здоровы. Разве что какие-нибудь царапины… А тут ещё второй фельдшер у нас появился, жена Марека. И Ра всё время торчит у них в больничке. С тех пор, как выходила тебя, почувствовала неодолимую тягу к медицине. Когда тебя увезли, пришла к Марте и вполне серьёзно попросила, чтобы её тоже научили делать мёртвых людей живыми. Марта стала её кое-чему учить. А сейчас вдвоём учат, с Жанной Марек. Ра уже стала отличной санитаркой. Учат на медсестру. Поэтому-то Марта и решила отдарить мне своего киберсанитара. Всё равно он последнее время у них выключен. И не собираются включать. - Зигмунд качнулся на резком повороте лесной дороги и слегка придавил меня мощным плечом. Потом выровнялся и задумчиво добавил: - Вообще, эти ра - толковый народ. Вот посмотри - охотники. Вначале боялись роботов больше, чем нас. А потом быстренько сообразили, что робот не сделает человеку зла и поэтому безопасен для них. Теперь они на киберпастухов
внимания не обращают. Будто их нет. И, понимаешь, глядя на Ра, я начинаю думать, что они вовсе не так уж злы. Ра - добрая. И это не мимикрия по обстановке. Это характер. Столько лет рядом - можно разобраться. И, как ребёнок, всем хочет помочь. Если бы удалось как-то поладить с этим племенем, они стали бы помощниками. Для начала, конечно. Потом пошли бы сами. Письменность там, книги…
        - Лингвисты уже разработали им алфавит, - делюсь я с Зигмундом свежей новостью. - Пытались втолковать его тем парням, которые у нас. Пока не доходит. Они, кажется, скорее научатся читать по-нашему, чем по-своему.
        - Хм! - Зигмунд усмехается. - А не всё ли равно, что раньше? Важно, чтоб усваивали знания. На любом языке. А потом придут и к своей письменности, и к своей литературе… От вашего Марата какие-нибудь вести есть?
        Я отрицательно мотаю головой.
        - Кроме того, что известно всем, нету.
        - Грустно.
        Зигмунд мрачнеет и умолкает. Биолёт проносится по дороге вдоль пятого поля, мимо пульта, громадными изогнутыми стёклами отражающего солнце, и снова ныряет в густой, стоящий как стена, лес.
        От Марата было пока только одно сообщение. На другой же день после его отлёта, к вечеру, на диске появилась короткая запись, которую затем передали по радио для всех. «За меня не волнуйтесь, - сообщал Марат. - Они меня слушают. С ними, кажется, можно разговаривать».
        И с тех пор - ни слова. Вот уже пять дней. Ни передач, ни сигнала тревоги - ничего. И только эти вчерашние охотники, которые впервые мирно смотрели на действующие полестаны. Может, Марат убедил их смотреть, а не стрелять?
        - А ведь знаешь, - как бы догадавшись о моих мыслях, произносит Зигмунд, - они у нас тут, на ферме, давно не стреляют в людей. Я только сейчас всё сопоставил. Кажется, с тех пор, как у нас убили Чанду - ни одной стрелы. Может, они наблюдают за Ра? Видят, что она здорова, свободна. Может, считают нас каким-то особым племенем? Когда мы это узнаем?
        - По-хорошему, мы это давно должны знать! - замечаю я. - Мы слишком нелюбопытны к ним. Наверняка они о нас знают больше, чем мы о них.
        - Но они не понимают того, что знают.
        - А мы не знаем того, что вполне могли бы понять.
        - Считаешь, за них нужно было браться раньше?
        - Видимо.
        - Кто же знал, что они будут убивать?
        - Ну, хотя бы когда начали.
        - Ты этого не знаешь… - Зигмунд задумчиво качает головой. - А я помню. Вначале всем казалось, что это случайность. Никто не мог предположить, что это - политика племени. Тебе легко судить, ты знаешь всё. А мы вначале не знали, как развернутся события. Боялись - не сделать бы хуже. Ведь человек Земли отвык воевать. И соответственно изменилось мышление. Пока к нам попала Ра, пока привыкла и поняла наш язык! Пока стала женой Арстана! Ведь только после этого она рассказала легенду племени. А до этого молчала… Это же всё - время. И немалое.
        - Но ведь даже после этого, Зигмунд, ничего не изменилось! Вот что удивительно. У Ра уже дети растут, а мы всё так же пассивны. Марат - первое исключение.
        - Ты не совсем прав, Сандро. Изучали язык, потом летали над стоянкой, обращались по радио. Что-то делали, ждали результатов. А Марат… Конечно, он герой. Но ведь и ему нужно было подготовить почву. Хотя бы тот же язык. Ведь Марат получил его готовеньким. И его путь возник после того, как были испробованы другие пути. А если бы Марат начинал, он бы тоже наверняка начал с радио. Легко быть умным, когда знаешь ошибки предшественников… Конечно, это риск, страшный, смертельный… Но ведь и у Марата чуть не появился предшественник. Хотя и не такой отчаянный. Почти три года назад. Ты Теодора Вебера знаешь?
        - Знаю. Он знакомил нас с Городом. И с Заводским районом.
        - Вот он… - Коростецкий вздыхает. - Когда у него погибла жена, он хотел уйти на Восточный материк. К лерам. Слыхал о племени леров?
        - Слыхал.
        - А видел этих женщин? На Севере.
        - Приходилось.
        - Речь шла об этом племени. Вебер не хотел идти к ра. Потому что убийца его жены скрылся. И, естественно, Вебер в каждом охотнике видел бы убийцу. Просился к лерам. А его не пустили. Совет не пустил. Видимо, не понимали, что это необходимо, неизбежно. Надеялись: обойдётся без этого. Пришло время, поняли, что не обойтись. И кто-то пробился первым. Так бывает всегда. И потом тут ведь такая штука: пойти к ра или к лерам - это не то же самое, что полететь на Риту. В этом отношении жёны крепко связали нас. Но без жён вообще немногие полетели бы. И немного было бы от этого проку. Нужен род, нужно потомство, чтобы изменить целую планету. Человек прочно, намертво стоит только там, где растут его дети…
        Биолёт снова выскакивает из леса и останавливается возле пульта управления четвёртого поля. Медленно, почти незаметно для глаза, движется по одной из полос стометровый полестан. Сотни длинных тонких щупалец свешиваются с фермы, и набухшие концы с фотоэлементами крутятся среди лиловых цветков картофеля. У фотоэлементов чёткий ориентир: лиловый цвет. Концы щупалец тянутся к цветкам, и мгновенная искра перебивает стебель. Завтра-послезавтра перебитые стебельки упадут. Но уже сегодня они перестанут отнимать соки у клубней, и картофель начнёт расти быстрее.
        Пройдёт полестан «грядку» до конца, и киберы переставят планки со щупальцами на соседнюю ферму. Идёт обрезка цветов. И всю её, на всём огромном поле, ведёт, не отходя от пульта, один полевод. А когда-то, во времена гениального Правоторова, это делали на полях тысячи, сотни тысяч, миллионы людей.
        Странно сейчас представлять себе это. Людей на Земле тогда было мало. В десятки раз меньше, чем сейчас в Солнечной системе. Громадные районы - Якутия, Тибет, Северная Канада, Австралия - были почти не заселены. Люди много и трудно работали, а результаты труда каждого были ничтожно малы. И эти трудно живущие чудаки беспокоились о нас, своих потомках, думали, говорили и писали о том, как станет жить человечество в будущем, на перенаселённой Земле - не угрожает ли ему голод? Хватит ли ему места? И где-то среди них такой же трудной и беспокойной жизнью жил гениальный человек, заложивший прочные основы будущего изобилия.
        И наверняка и среди нас ходит сегодня какой-то человек, мозг которого обеспечит великие достижения в будущем. Мы не знаем его. И нам никогда не угадать, кому из нас поставят памятник потомки. А сами мы не спешим ставить себе памятники - ни из гранита, ни из своих имён на географической карте планеты.
        Правы уж мы тут или не правы - потомки разберутся. Надо доверять потомкам.
        …Мы поднимаемся с Зигмундом на пульт, и я снова начинаю записывать претензии полеводов по киберустройствам.
        22.Репортаж из племени ра
        Эту запись передавали по радио ещё вчера вечером. Но вчера я не слыхал. Мы сортировали выгруженных из корабля киберов и провозились допоздна.
        Бирута вернулась из Города тоже поздно - усталая, расстроенная. Она объясняла на уроке теорию органического происхождения нефти, и Андрей Челидзе, сынишка Вано, вдруг расплакался, не выдержал. Слово «нефть» для него теперь навсегда связано с гибелью отца.
        А после этого тяжёлого урока Розита утащила Бируту в радиостудию - записывать её фантастический рассказ. Тот самый, который был создан в полёте. Ведь это первая фантастика на Рите! И сейчас, когда готовится очередной радиоальманах, Бирута будет представлять новый жанр.
        Она была огорчена слезами Андрюши Челидзе и думала о нём и о погибшем Вано, и потому сбивалась, путалась, когда читала рассказ. Её записали только с третьего чтения. И сама она измучилась, и других измучила. И поэтому приехала на корабль так поздно и такая усталая.
        Лишь перед сном она вспомнила о сегодняшней вечерней передаче и спросила меня:
        - Да, ты слышал сегодня Марата?
        - Нет.
        - У тебя удивительная способность последним узнавать новости! В журналисты ты явно не годишься. Ну, ничего! Завтра утром передадут снова.
        - Что хоть он говорил?
        - Если я расскажу, ты не станешь слушать. А послушать надо. Завтра в восемь. Потерпи, милый!
        Она поцеловала меня в лоб, как старшая, и тихонько вздохнула. Она вообще последние дни обращалась со мной, как старшая, словно тот маленький, ещё не родившийся, давал ей на это право.
        И вот утром я слышу по радио знакомый и в то же время незнакомый, изменённый записью голос Марата:
        - Дорогие друзья! Начну с того, чем надо бы закончить. Но это сейчас главное. Сбросьте племени с вертолёта ещё пластмассовой посуды. Поскорее. Лучше - завтра. В основном - миски, чашки, вёдра. И как можно больше. Я обещал им, что попрошу вас об этом и что только об этом и буду с вами говорить. Поэтому передача будет сравнительно короткой, не сетуйте. Мне пока не доверяют, и один я почти не остаюсь.
        Отношение к нам резко враждебное. Сила легенды страшно велика. Когда я сказал, что мы - не те, кто в древности уничтожил племя, мне не поверили, как не верят и нашим радиопередачам. Старики сказали: «Если даже и не вы, то ваши братья. А это всё равно, что вы». Слишком уж похоже описание внешности. Ведь легенда жила веками, этого не вытравишь.
        Старейшие решили сохранить мне жизнь только после того, как я сказал, что поссорился со своим племенем и пришёл к ним насовсем. Они, оказывается, всегда охотно принимали беглецов из других племён. Это давняя традиция, порождённая, видимо, малочисленностью ра и стремлением выжить во что бы то ни стало. Но они предупредили меня, что чужак, вновь покинувший их племя, приговорён к смерти. Ра всё равно выследят и убьют его, ибо такой человек опасней для них, чем целая толпа врагов. Он слишком много знает. А враг не должен знать о тебе много - это одна из основных заповедей племени.
        Сегодня я осторожно сказал, что в моём племени осталось несколько родичей (им это понятнее, чем друзья), которые сочувствовали мне и с которыми я не ссорился.
        Старейшие немедленно решили извлечь из этого пользу: не могут ли родичи сбросить с неба немного посуды? Племя готово направить к ним гонцов с подарками.
        Кажется, я совершил ошибку - сказал, что гонцы не нужны, что я свяжусь с родичами по воздуху. Мне не поверили: усмешки были очень красноречивы. Да и гонцы были бы полезны нам, это ведь дополнительные контакты. Но всё это я сообразил потом, я не дипломат. Однако отступать нельзя, и сейчас племя знает, что я разговариваю с родичами по воздуху. Наверняка не верят в это, но хоть делают вид, что верят - и то ладно.
        Наши миски и чашки здесь очень понравились. Назначение их было понято сразу же и точно, с первого объяснения. Но к мешкам с посудой ра не притрагивались до тех пор, пока я не раскрыл их и не сказал, что я же их и сбросил - как подарок племени перед бегством.
        «Посудой» для воды здесь служат мешки из шкур. Гончарного производства ра не знают. И я боюсь браться за создание гончарного стола: сам в этом не силён. Да и нужно ли? Пусть сразу привыкают к пластмассе.
        Взяли они с меня слово, что я женюсь, как только познакомлюсь с девушками племени и выберу подходящую.
        Старики рассудили здраво: если пришёл насовсем - как же не жениться на местной девушке?
        Впрочем, если быть точным, речь шла не о девушке, а о девушках. Мне не были обозначены жёсткие количественные рамки. Как понял я позже, это означало, что с первого же серьёзного разговора старейшины предоставили мне гражданские права, равные с правами остальных мужчин-ра.
        По-моему, интересуют старейшин не столько мои удобства, сколько потомство. Забота о численном росте, как вы, наверное, догадались - главная забота племени.
        Видимо, в связи с предстоящим выбором любопытство женского пола по отношению ко мне совершенно откровенное. Разглядывают, как жирафа в зоопарке. Мужчины, как и везде, менее любопытны.
        В то же время старики сочли здравой и мою мысль о том, что у нашего племени можно кое-чему поучиться. Они всегда учились у врагов, и это часто выручало племя во время бедствий. Не прочь учиться и у нас. Просто ничего не понимают. И будут рады, если я им что-то объясню. Особенно их интересует ферма. В частности, коровы, которых они называют ленивыми оленями. Почему эти животные слушаются нас? Знаем ли мы язык этих животных? Почему мы их не убиваем? Зачем ставим невидимые стены там, где они пасутся? Могу ли я научить охотников проходить через стены и приносить племени побольше мяса?
        Подумайте над этим, друзья. Чтобы стать своим, я должен помочь ра в охоте на коров. И, может, не раз. Было бы хорошо как-то это устроить. Начиная с завтрашнего дня, каждую полночь буду включать наушник и ждать решения Совета. Специально «по коровам». Это кажется мне очень важным. Знаю, что трудно. Но, поверьте, нужно. Хотя бы немного.
        Пытался я тут провернуть мысль о том, что легче увести и самим выкормить телёнка, чем убить и принести взрослую корову. Но меня не поняли. Видно, рано: у племени даже собак нет. История не способствовала. Придётся, наверно, как-то осуществлять этот опыт на свой страх и риск. Дадут ли только? Не прирежут ли моего питомца раньше времени?
        Несколько слов о структуре. Как мы уже знаем от наших невольных пациентов, во главе племени стоит Нут - сильнейший, но далеко не старый охотник. Его называют героем, хотя я ещё не уяснил, за что. Видимо, это связано с какими-то событиями на Восточном континенте. Во всяком случае, когда племя переплывало через море, Нут уже был вождём. Он весь в шрамах, очень суров и немногословен. Отлично умеет слушать других и не спешит делать выводы.
        При вожде - совет стариков, без которого в нормальной обстановке не решается ничто важное. Нут командует единолично лишь на охоте, в бою и во время бедствий. Как видите, всё довольно демократично.
        Есть два лекаря. Они же шаманы, певцы, поэты и члены совета стариков, хотя сами не старше Нута. Зовут этих единственных местных интеллигентов Рун и Лан. В отсутствие Нута они вдвоём руководят племенем. Так что интеллигенция здесь в почёте.
        Вождь гезов Родо - тоже член совета стариков у ра. И весьма активный член. А Нут - член совета стариков у гезов. До селения гезов - часа два ходу. Общение - постоянное. Взаимная информация - полная. Мне ещё у гезов быть не довелось. Я вообще не спешу и всё делаю медленно - лучший способ успокоить подозрительность. Но гезы уже прибегали на меня смотреть. Они чуть выше, стройнее и вообще благообразнее ра. Среди девушек-гезов есть, даже по нашим понятиям, довольно симпатичные.
        Численность ра, по-моему, около тысячи. Точно не знаю - считать неудобно. Гезов, по словам ра, намного меньше.
        Кстати, о счёте. Тут у наших лингвистов ещё нет полной ясности, и я сообщаю, что узнал. Считают ра пятёрками, по числу пальцев на руке. Пять - «рука». Далее - две «руки», три «руки»… Пять «рук» - много. Пять «много» - очень много. Дальше счёт теряется.
        Колеса они не знают. С лодками знакомы - от гезов. Но предпочитают не пользоваться. Считают лодки ненадёжными. Особенно после путешествия через море, когда некоторые лодки переворачивались. Что за яд на стрелах, пока не знаю. Мне сказали, что это секрет племени. Хотя пообещали дать отравленные стрелы, если я пойду охотиться на коров.
        Музыку ра понимают и чувствуют. Готовы слушать магнитофон сколько угодно. Называют его великим чудом, а голос Розиты - голосом богини. Слышишь, Розита? Я ведь тебе тоже когда-то говорил нечто подобное… Выключая магнитофон, я объясняю, что он «устал». Иначе могут обидеться.
        Вообще, ра обидчивы необычайно. Но быстро отходят и мгновенно забывают обиду, если убеждаются, что не было злого умысла. Вот такие дела, друзья мои. Кончаю. Когда сбросите посуду, у меня будет повод долго благодарить вас.
        Никаких комментариев к записи не было. Лишь в виде короткой справки диктор сообщил, что посуда для племени ра спущена с вертолёта сегодня на рассвете, а на ферме в ближайшие дни будет выделена специальная слабоохраняемая группа бычков, которую Амиров всегда сможет отыскать по радиопеленгу.
        23.«Почему ты так заботишься обо мне!»
        Лес, лес, густой зелёный лес тянется по обеим сторонам прямой, как натянутая струна, дороги. Сплошной лес, лишь изредка разрываемый небольшими полянами, да узкими извилистыми долинами мелких речек. Удивительно однообразен пейзаж материка! Вначале обилие зелени восхищало меня. Теперь, кажется, начинает приедаться.
        За всю почти стокилометровую дорогу - лишь одна древняя узкая гряда полуразрушенных выветрившихся красноватых скал, причудливых и непонятных, как старинные скульптуры «поп-артистов» двадцатого века. Эти скалы не больше минуты видны через стекло биолёта, затем они исчезают за стеной леса, и даже не верится, что видел их - так неожиданно они возникли и так мгновенно скрылись.
        - Как называются эти скалы, Сандро? - звонко спрашивает меня Андрюша Челидзе, худенький и темноглазый сын Вано, сидящий в биолёте рядом.
        - У них пока нет названия, - отвечаю я. - Вот вырастешь - назовёшь. А вообще, Андрюша, я их сам в первый раз вижу.
        - А я думал, вы всё знаете… - говорит он разочарованно. - Папа всё знал…
        Наши биолёты идут дальше - длинная цепь биолётов, растянувшаяся до самого горизонта, за которым скрывается дорога. Наш - один из последних. Где-то там, далеко-далеко впереди - Бирута с девочками. Где-то в середине - Аня Бахрам со своими учениками. И где-то уже недалеко от меня - Али, тоже с учениками Ани, как я - с учениками Бируты.
        Мы мчимся по дороге в зону отдыха по новой, только что законченной дороге, с которой лишь пять дней назад ушли лесодорожные машины.
        Почти всё полотно шоссе - свежее, прозрачно-янтарное, играющее красками листвы и стволов, навсегда погребённых в его глубине. Пока что эта дорога - как новенький коричневый ковёр с затейливым неповторяющимся орнаментом. Пройдёт время - и она станет серой от дождя и ветра, потемнеет от колёс грузовиков, потеряет праздничную нарядность. Станет обычной дорогой, и мы привыкнем к ней и перестанем замечать, как не замечаем других дорог.
        Но сейчас мчаться над ней в биолётах - праздник, и особенно для детей, которые впервые в жизни едут к морю. Если взрослые и раньше летали в далёкую зону отдыха на вертолётах, то детей туда не брали: опасались отравленных стрел ра. А сейчас они не страшны: на горах, вокруг всей долины, созданы три мощные линии электромагнитной защиты, через которые не пробраться даже самым ловким охотникам. И поэтому теперь туда можно привезти детей.
        Правда, везти их приходится осторожно - в каждой машине по взрослому. Киберустройства биолётов ещё не изучили этой дороги. В общем-то, пока она проста - почти нет поворотов. Но впереди горы, и поэтому лучше, чтобы вначале работу киберов страховали руки взрослого человека. Позже, когда дорога станет для машин совсем знакомой, и когда дети подрастут, они и сами смогут вести биолёт. А пока - рано.
        Кажется, самыми надёжными киберами оказались на Рите киберы биолётов. Никаких поломок, никаких ненормальностей! Устройства, десятилетиями отработанные на Земле, ставшие там классическими, не подвели и здесь. И когда откроется у нас обещанная киберлаборатория, устройствами биолётов нам заниматься не придётся. Впрочем, недостаток работы лаборатории явно не угрожает.
        Когда после третьей поездки на ферму я написал докладную в Совет о необходимости киберлаборатории, никто в Совете не удивился. Фёдор Красный, командир нашего корабля, председательствовавший в тот месяц, прочитав отпечатанный на диктографе текст, вызвал меня по радиофону, спросил:
        - Как ты думаешь, Александр, сколько у нас таких докладных?
        - Понятия не имею.
        - Восемь, дорогой. Все - о киберлаборатории. Правда, от кибернетиков всего вторая. Остальные от геологов, строителей, агрономов.
        - А кто из кибернетиков написал первую? - поинтересовался я и подумал: «Неужели Женька и тут успел?»
        - Челидзе, - ответил Фёдор. - Ещё до нашего прилёта… Если бы задержка была только за докладными, дорогой мой!..
        - Знал бы я, что их столько, не писал бы.
        - Да хуже не будет, не огорчайся. Вот через пять дней на председательский стул сядет Тушин, и у него запланировано обсуждение всех кибер-дел. Потерпишь? Я передам твою докладную ему.
        - Потерплю. Трудно, но можно.
        В Совете на Рите, как и во всех советах на Земле, нет постоянного председателя. Председательствуют все по очереди, по месяцу или по два. Когда-то, ещё в начале двадцать второго века, на всей Земле ввели такой порядок, чтобы в одних руках не сосредоточивалось слишком много власти, чтобы ни один человек не мог поставить себя над другими, не мог считать себя вершителем судеб других людей.
        Конечно, в течение своего срока каждый член Совета руководит по-своему и не всё решает на Совете - нельзя же без конца заседать. Но и резких переходов нет: велика инерция большого налаженного хозяйства. Она не терпит резких переходов. Да и невозможны они, потому что принципиальное решается всем Советом, а единоличная власть председателя не идёт дальше повседневных мелочей.
        Но у каждого члена Совета есть свой стиль, и свой круг интересов, и своя «узкая специализация». Мария Челидзе, например, активнее занимается школой, бытом, культурой. А всем, что касается кибернетики, гораздо сильнее и глубже, чем другие, интересуется Тушин.
        Поэтому я и не удивился тому, что сказал Фёдор Красный, Это было в порядке вещей. Я просто ждал.
        И вот вчера Тушин разыскал меня по радиофону и попросил приехать в Совет.
        Размещался он в обычной комнате, светлой и строгой. По стенам - полки со справочниками и экранами компьютеров и видеофонов. Посередине, зубчатой линией, низкие столики и кресла для членов Совета. На столиках - ноутбуки и проекторы для чтения микрофиш. Никаких украшений! Ничего лишнего!
        За одним из таких столиков мы и беседовали с Тушиным.
        - Ты понимаешь, конечно, о чём разговор? - спросил он.
        - Догадываюсь.
        - Обсуждали мы твою докладную и остальные. Лаборатории быть! В первом же здании, которое пустим в Заводском районе. Доволен?
        - Ещё бы!
        - Завтра сообщат об этом по радио. Назовут твоё имя.
        - В качестве автора докладной?
        - Нет. В качестве руководителя будущей лаборатории.
        - Неожиданно!
        - Но логично. Тебе и подбирать кадры. Пока - пять человек. Включая тебя.
        Подумалось: «Сейчас он скажет, что надо взять Женьку! Как же, знаменитый изобретатель! Нет! Хватит с меня Женьки!»
        - Мне хорошо и в бригаде. Не хотелось бы из неё уходить.
        Глаза Тушина округлились от удивления. Большие, серые, недоумевающие, они смотрели на меня неподвижно и требовательно.
        - Помочь лаборатории, конечно, могу, - забормотал я. - Но руководить?.. Ничем ещё не руководил!
        «Тогда руководство могут предложить Женьке, - тут же мелькнуло у меня. - И противно будет даже помогать».
        - А если напрямик? - резко спросил Тушин. - Если без дипломатии?
        Я молчал, опустив глаза. Не мог говорить напрямик. Увесистых фактов нет. Всё нюансы. Да ещё старые. Несолидно!
        - Между прочим, Верхов на Совете говорил, что ты чересчур скромен, - раздумчиво произнёс Тушин, явно объясняя себе моё поведение. - Когда предлагал тебя, он предупреждал об этом… Да и мама как-то сказала, что ты из тех, кто всегда входит в дверь последним…
        - Верхов предлагал? - Я удивлённо откинулся на спинку кресла.
        - А что ты удивляешься? Он такую речь о тебе произнёс! Не речь - хвалебная ода!
        Чего угодно я мог ожидать от Женьки. Этого - не ждал.
        …Мы летим над прямой дорогой, уходящей за горизонт, и если смотреть вперёд, то деревья по бокам шоссе сливаются в одну сплошную зелёную стену, так густо стоят. Дорога медленно поднимается в гору, и линия горизонта приближается, и одна за другой исчезают за ней яркие разноцветные букашки биолётов. Где-то там, далеко, уже, наверно, в горах - Бирута. И в каком-то из этих биолётов - Женька. Он тоже попал в третий поток отдыхающих - не успел, видно, в первые два, которые вернулись из зоны отдыха в Город. Утром, перед отправкой, я видел Женьку возле биолётов. Он был занят и не заметил меня. А там, у моря, мы наверняка столкнёмся с ним. Как это получится сегодня?
        - Сандро, - спрашивает меня Андрюша Челидзе, - а где машины, которые строили эту дорогу? Я ещё ни разу не видел лесодорожных машин. Думал, здесь увижу.
        - Ушли, Андрейка, - отвечаю я. - Ушли строить другую дорогу.
        - Где?
        - На запад от Заводского района. Они будут пробивать оттуда дорогу к морю.
        - Но ведь эта дорога - тоже к морю!
        - Здесь мы будем отдыхать, Андрейка. Лагерь тут для вас построим. Будете жить на каникулах. А там будет порт. Там будет верфь. Там будут работать.
        - Верфь - это где строят корабли?
        - Да.
        - А я видел корабли только в стерео. Ни одного настоящего не видел. И никто у нас в школе не видел.
        - Ещё увидите. Может, сами будете их строить.
        - А почему верфь - там, а не здесь? Ведь здесь - тоже море.
        - Верфь должна быть у залива, Андрейка. Там большой залив. А здесь - маленькая бухточка. Кораблям в ней было бы тесновато. И потом: там, где верфь и порт, море грязное. А купаться надо в чистом. Согласен?
        - Согласен! Скорей бы купаться!..
        Дорога поднимается всё круче и круче вверх, и мне кажется, что там, за перевалом, откроется окружённая горами с севера и с запада прибрежная долина, которую называем мы зоной отдыха. Наш курорт, наш Южный берег Крыма, где даже в пасмурную погоду жарко и безветренно. А когда ещё южное течение отбивает от долины холодные струи северного, то там и вовсе знойный русский июль.
        К сожалению, он не част там, наш июль. Лишь на восемь-десять дней за два месяца южное течение усиливается настолько, что отворачивает в сторону северное. Всё остальное время вода возле нашего Крыма холодновата. Если её не подогреть в бухте тепловыми лучами, не всякий решится нырнуть в неё. А кто и нырнёт - вылезет, щёлкая зубами. Да и эти тёплые восемь-десять дней переменчивы. Они могут сократиться до пяти, даже до трёх, и до сих пор мы не знаем причин этого, и до сих пор некогда заняться тёплым южным течением всерьёз. Не на катерах же его исследовать! Вот когда будут верфь, порт, флот, может, и удастся раскусить эту капризную струю и сделать её более постоянной.
        Впрочем, наши гидрологи не дают на этот счёт никаких обещаний. Не потому, что не уверены в своих силах, а потому что насторожил их рассказ одного из наших пациентов-pa. Он припомнил, что когда племя жило на краю Восточного материка, там иногда случались очень холодные дождливые периоды, длившиеся как раз восемь-десять дней. Каждый такой период заставал привыкшее к теплу племя врасплох, и люди мёрзли, а дети болели и умирали. Особенно новорождённые. Редкий новорождённый выживал, если появлялся на свет в такой холод.
        Всё это нужно, конечно, ещё проверять и исследовать. Но не исключено, что тёплые струи у наших берегов, отбивая к Восточному материку холодное течение, сеют смерть среди диких племён. И если будущие исследования подтвердят, что это так, мы можем вмешаться в эту игру природы только с одной целью: отдать всё тепло племенам Восточного континента, взять весь холод себе. Ни на какое другое решение мы не имеем права.
        Но пока восемь-десять тёплых дней - наши!
        Мы вылетаем, наконец, на перевал, и я вижу, что до моря ещё далеко. Перед нами широкая зелёная долина, уходящая полукругом к северо-востоку и к югу. От материка её отделяет пологая лесистая гряда, по склону которой мы теперь спускаемся, а от зоны отдыха - высокие красновато-коричневые горы, среди которых теряется пересекающая долину лента дороги. Где-то там, на теряющемся среди скал кончике этой ленты, мелькают пёстрые пятнышки первых биолётов нашей длинной колонны. Бирута моя, наверно, уже в горах, а нам ещё мчаться и мчаться через долину, в которой - это начинает чувствоваться - значительно теплее, чем на остальном материке.
        Всё-таки при рождении Бог явно обделил меня наблюдательностью! Летал же я в зону отдыха. Но ни лесистой гряды, ни зелёной долины вдоль неё - не заметил. А ведь такая райская долина! Словно, перевалив через гряду, махнул одним мигом из осенней Прибалтики в весеннее Приднестровье.
        Мне становится жарко в шерстяной куртке, и я стягиваю её. Вслед за мной радостно стягивают курточки и мальчишки в биолёте.
        Конечно, нелепо оставлять эту тёплую долину неиспользованной. Особенно сейчас, когда сюда проложена дорога. Наверно, здесь отличное место для второй фермы, лучше не найти. И её очень легко оградить электромагнитной защитой прямо по гряде, от берега к берегу. И, наверно, Женька, который проехал впереди меня, тоже понял это. Теперь, пожалуй, выскочит с очередным проектом. Реакция у него быстрая - успеет сказать «А» первым. Видимо, эта его быстрая реакция и была причиной той оды, которую он произнёс в мою честь на Совете. Очень уж доволен был его речью Тушин! Очень уж восторженно ссылался на неё! Не это ли главная цель Женькиного хода? Ведь он отлично понимает, как много значат здесь симпатии Тушина.
        Женька говорил на Совете, что знает меня с детства, с шести лет, учился вместе со мной в школе и видел много проявлений и моей творческой инициативы, и моей необычайной скромности. Он всё рассчитал точно, этот Женька. Когда кто-то начинает говорить, что знает другого человека с детства - это сразу умиляет, и все верят сказанному, и трудно возражать. Особенно если говорится хорошее.
        Я слушал запись разговора на Совете и диву давался. А Тушин был так простодушно доволен Женькиной речью, что я понял больше, чем он хотел мне сказать. Похоже, он сам хотел предложить меня. И мучился оттого, что ему теперь неудобно. Мы ведь уже родственники…
        И Женька, как обычно, всё просчитал, догадался о намерениях Тушина, а может и зная их - попал в точку. У Тушина свалился камень с души, и совсем другими глазами стал Тушин смотреть на Верхова.
        - Мама говорила мне, - признался Михаил, - что вы с Верховым не очень-то дружили. Кажется, ты не любил его. Может, и сейчас не любишь. И, конечно, он это понимает. - Тушин улыбнулся. - Умные люди понимают, как к ним относятся окружающие… И поэтому меня очень порадовали и объективность Верхова, и его умение подняться выше личных отношений. Он умеет мыслить категориями общества. В старину говорили: по-государственному. Согласись, у него ведь интересная работа в электронике. Он мог бы и сам руководить лабораторией. Но он предложил себя только в кураторы, в Меркурии… А его выступление на вашем первом собрании!.. А его дельные предложения в Совете!.. Определённо это растёт руководитель! Большого размаха!
        Я слушал Тушина с болью и ничего не мог возразить, хотя внутри всё вопило от потребности возражать. Он слишком мало жил на Земле, слишком поверхностно знает её историю, в которой было много таких вот Женек!.. В космосе Тушин мудр, как старик. И наивен, как юноша, в делах общественных. Что скажешь ему? Чем докажешь? Получатся пустые слова. Он не поймёт, не поверит.
        Нет, видно, ещё не время!
        Ах, как чертовски ловок этот Женька! Как умеет он всё время заставить меня молчать! Словно хороший шахматист сидит дома над доской, и в одиночку, терпеливо и методично выверяет партию: каким бы это ходом и дальше заставить меня молчать.
        Именно в тот момент я и понял, что Женька, пожалуй, не мог претендовать на лабораторию. Тут Тушин был совершенно неправ! Наоборот, Женька должен был бояться её, как чёрт ладана. Ведь работа в лаборатории сразу выявила бы, что он творчески бесплоден. И, может, ещё потому он выскочил предлагать меня, что боялся, как бы его самого кто-нибудь не предложил.
        Не стал я вчера спорить с Тушиным. Если Женьки не будет в лаборатории, можно работать. А куратор он там или не куратор - какое мне дело? Спрашиваться-то к нему не пойду.
        …Уносится назад цветущая долина, в которой и деревья выше, чем на остальном материке, и листья толще, мясистее. На полянах вдоль шоссе мелькают невысокие мохнатые стволы пальм с веером узких и длинных изогнутых листьев на макушке. Дорога вновь начинает подниматься - на этот раз к настоящим горам, вылезающим из тёмно-зелёной шерсти лесов голыми красновато-коричневыми вершинами.
        Как и долина, горы дугой уходят к северо-востоку и югу, и закрывают от северных ветров узкую прибрежную полоску. Слишком узкую, к сожалению. И это единственное, что со временем мы сможем исправить. Увеличить полоску насыпями, оттеснив море на юго-восток, врезаться в него помостами для домов и улиц - уже сейчас это нам по силам. Просто некогда. Руки не доходят. И нет крайней необходимости. Ведь и нынешний берег ещё не застроен. Но рано или поздно появится необходимость этих работ, а вслед за ней - и возможность. Возможность всегда появляется у человека вслед за необходимостью. На то он и человек!
        Мы поднимаемся всё выше и выше в горы, и дорога, в долине прямая, начинает петлять, обходя вершины и пропасти. И цвет дорожного полотна меняется. Он теперь не прозрачно-янтарный, а густо-коричневый. Оплавленный базальт теперь под биолётом. Шоссе, проложенное уже не лесодорожной, а горнодорожной машиной. Такое же, как далеко на севере, в Нефти.
        Биолёт по этой извилистой дороге не летит - едет на высоких колёсах, которые выпускаются из корпуса, как у самолёта при посадке. Биолёт здесь не может лететь, слишком мала скорость. И большую кибер не позволит - можно свернуться в пропасть.
        На одном из поворотов мы проходим между двумя полосатыми будочками. Одна поднимается на столбе из пропасти, другая врезана в скалу. Между будочками протянулась над шоссе стенка голубоватых лучей, которые мы неощутимо пробиваем на биолёте. Это «ворота» первой линии электромагнитной защиты. Через них может пройти только биолёт, но не человек. А человек, пересёкший голубоватые лучи фотоэлементов, через три шага упрётся в невидимую силовую стенку, которая отбросит его назад.
        На следующем повороте мы проходим ещё одни такие «ворота», затем - ещё. Три линии защиты пропускают нас. Три линии, которые надёжно охраняют от диких охотников нашу полную беззащитность в зоне отдыха.
        Эта зона открывается глазам неожиданно, сразу вся, и как раз тогда, когда красновато-коричневые скалы и петляющая между ними и ущельем дорога начинают казаться бесконечными. Неожиданный поворот - и внизу море, врезающееся в берег овальной серебристой бухтой, солнце, слепящее, как на Земле, и густая, сплошная тёмная зелень, в которой, как кучка необработанных алмазов, светлеют геологические палатки, поставленные первыми двумя потоками отдыхающих.
        Все тучи, вся пасмурность и дождливость нашего хмурого материка остались за горами, за лесистой грядой, а здесь размыто-голубое небо, лишь слегка прошитое лёгкими стремительными облачками, и солнце, солнце, солнце, по которому мы успели так соскучиться!
        Андрюшка Челидзе рядом со мной вопит от восторга, и трое мальчишек за спиной бьют каблуками в пол машины, и прыгают на сиденье, и оглушают меня криком: «Море! Море! Море!»
        Через полчаса мы на пляже, в купальниках, и мальчишки бегают в полосе прибоя, поднимая тучи брызг и захлёбываясь от восторга, а Бирута бегает по воде за ними и, надрываясь, кричит:
        - Ребята, выйдите на берег! Ребята, сразу в воду нельзя! Ребята - на берег!
        Её никто не слушается, и тогда вмешиваются мужчины. Али, я, Бруно, Доллинг и ещё несколько парней, взявшись за руки, вытесняем ошалевших мальчишек на берег. Мальчишки ворчат, но покоряются грубой силе старших.
        Когда наша цепь рассыпается, я вижу на краю её Женьку - громадного, широкоплечего, волосатого. Я замечаю, что он глядит на меня, хотя за тёмными стёклами защитных очков и не видны его глаза.
        Почему-то я тоже останавливаюсь и гляжу на него, хотя отлично понимаю, что лучше бы этого не делать. Но отвернуться не могу - гипнотизирует он, что ли?
        Он делает ко мне несколько шагов, протягивает руки.
        - Добрый день, Сандро! Сто лет тебя не видал!
        - Здравствуй.
        Мы на виду у всех. Я не могу не протянуть руки. Для этого у меня должны быть такие основания, которые можно сразу бросить в лицо, при всех. А у меня нет их. Женька упорно выскальзывает из них всё время. И поэтому я протягиваю ему руку, хотя сам себя презираю за это.
        Он жмёт её долго, крепко, любовно и, не выпуская, вытягивает меня из полосы прибоя на берег.
        - Должен тебя поздравить! - говорит он. - С лабораторией! С тем, что ты - в ней! Доволен?
        - Да.
        - И я рад за тебя! - Голос его звучит бархатисто, ласково, обволакивающе. - Там твоё настоящее место. Теперь ты сможешь сделать всё, что не успел на Земле.
        - Почему ты так заботишься обо мне, Женька?
        Мы уходим по пляжу всё дальше и дальше от кричащих и бегающих детей. Приятно горячит подошвы нагретый солнцем мелкий песок, приятно уходят в него пальцы ног. Только здесь, в зоне отдыха, и можно походить босиком. И больше нигде нельзя на нашем материке.
        Женька резко, удивлённо поворачивает ко мне голову.
        - Не понимаю твоего вопроса, Сандро.
        - Чего уж не понять?
        Он сожалеюще разводит руками.
        - Видно, ранний склероз. Что конкретно ты имеешь в виду?
        - Твоё выступление на последнем Совете.
        - А-а!.. - По Женькиному лицу расплывается широкая, самодовольная улыбка. - Тебя задело, что предложил именно я? Ты хотел бы наоборот?
        - Что - наоборот?
        - Ну, чтобы у тебя была возможность кого-то предлагать?
        Я усмехаюсь. Уже упивается властью… Рано!.. А ведь прав был Бруно тогда, после нашего собрания, когда говорил с Маратом о Женьке!..
        - Нет, Женька! - отвечаю я. - Не хотел бы! Например, я не стал бы предлагать тебя!
        - В этом-то я не сомневаюсь! - Женька улыбается саркастически. И бархатистость из голоса куда-то исчезла. Обыкновенный голос теперь. Даже неприятный: жёсткий, резкий. - И в этом твоя главная слабость, Сандро! - Женька произносит это вполне сожалеюще. - Ты никогда не умел подняться над личным. И поэтому никогда не сумеешь подняться вообще. Твой удел - только техника.
        - А твой? Подняться вообще? Над людьми подняться?
        - Ты упрощаешь, Сандро. Как всегда. Это хорошо в электронике. А в жизни приводит к грубым просчётам.
        - Для меня жизнь - не шахматная партия. Я не рассчитываю в ней каждый ход.
        - Это я давно заметил. Ещё в школе. Талантливые люди обычно ведут себя так. Они могут позволить себе такую роскошь. Но потому же они обычно и не поднимаются над своими талантами. Чтобы подняться выше, надо быть шахматистом в жизни.
        - Метишь в гроссмейстеры?
        - Опять упрощаешь! Ты вот отлично понимаешь радость технического открытия. И никак не можешь понять другую радость - открытия общественного. Первым высказать то, что смутно зреет в головах многих людей. Первым точно сформулировать и высказать то, что им надо, чего они хотят. И видеть после этого благодарность в их глазах. Порой даже восхищение… Поверь, это радость не меньшая. Жаль, она незнакома тебе. Нужно её испытать, чтобы понять. И может, это тоже талант? Талант организатора?
        - Не надо тумана, Женька. Не надо красивых фраз. Я всё понял. Тебя понял.
        - А я тебя опять не понимаю.
        - И ты меня понимаешь. И потому боишься. И потому хочешь хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь заткнуть мне рот. Так ведь?
        - Не так! - почти кричит Женька и поворачивает назад. Я поворачиваю за ним, и мы возвращаемся по горячему мелкому песку к морю, к прибою, к шумящим детям. - Не так! - повторяет Женька. - Я действительно считаю, что ты будешь хорошим руководителем лаборатории. Лучшего - не знаю! Я хуже. Грицько - хуже. Это моё убеждение! Я его высказал. Тут - твоё! Если бы тебя назначили председателем Совета, я выступил бы против. Тут - не твоё! Я тебя не боюсь и не ищу в тебе выгоды. Я думаю об обществе. Пойми, об обществе! Ты способен мыслить такими категориями?
        - Где уж нам, ползучим эмпирикам…
        - Я хочу предупредить тебя, Сандро… - Женька вдруг, резко замедлив шаги, осторожно кладёт мне потную руку на плечо. Я непроизвольно, инстинктивно вздрагиваю и смахиваю плечом его руку. Но он, кажется, не замечает этого или делает вид, что не замечает, и опять говорит вкрадчиво, бархатисто: - Тебе давно хочется говорить обо мне пакости. Ты всегда сдерживался, и я всегда уважал тебя за это. Может, это единственное, что вызывает у меня уважение к тебе. Но сейчас ты взбешён, хотя я и рассчитывал на другое. Видно, не такой уж я хороший шахматист, как ты думаешь. Далеко ещё мне до гроссмейстера… Ты можешь сейчас не сдержаться - и всё испортишь себе. Пойми: не мне, а себе! Испортишь надолго. А я отношусь к тебе лучше, чем ты думаешь. И поэтому предупреждаю…
        - Значит, всё-таки боишься?
        - За тебя!
        - Мы вернулись к началу, Женька. Почему ты так заботишься обо мне? Что тебе до моих ошибок?
        Я говорю это и не жду ответа. Теперь это чисто риторический вопрос. И Женька понимает, что я не жду ответа. Женька не отвечает. Да и что он мог бы ответить?
        …Мы плаваем и загораем целый день. Мы играем на пляже мячом, и я гоняюсь в пятнашки вместе с Андрюшей Челидзе и его друзьями. Потом мы обедаем в тени деревьев, на полянке возле палаток. А после обеда весело, целой ордой, разбиваем новые палатки - для тех, кто придёт сюда строить дома, для тех, кто будет жить здесь в долгие дни господства северного течения.
        Перед отъездом, уже одетые, мы задерживаемся, чтобы полюбоваться закатом. Огромное солнце медленно уходит за горы, и в его лучах порфирные граниты центрального пика вспыхивают гигантским костром, который как бы живёт - играет, переливается, тянется к синеющему небу стремительно и бесшумно.
        - Огненная Гора! - громко произносит Али Бахрам. - Как в Южной Африке… Огненная Гора!
        И мальчишки тотчас подхватывают эти слова и изо всех сил вопят: «Огненная Гора! Огненная Гора!» И я уже знаю, что название родилось, что оно попадёт на карты, и что лучшего не придумаешь.
        А по дороге домой, когда биолёт пересекает тёплую зелёную долину между горами и лесистой грядой, мне вдруг приходит в голову мысль, что я совершил преступление там, на Земле, перед отлётом, или даже перед отправлением в лагерь «Малахит». Я совершил преступление, промолчав о Женьке, не разоблачив его подлости. Конечно, мы не полетели бы тогда оба. Но зато вместе с Женькой не попал бы на Риту страшный, невероятно опасный микроб властолюбия, от которого давно и надёжно защищена Земля, и от которого здесь, на Рите, ещё нет и, наверно, долго не будет иммунитета. Ведь иммунитет появляется только после болезни. Или хотя бы после прививки, которая, по существу, тоже болезнь, только в более лёгкой форме.
        Действительно, прав Женька. Действительно, я не умею мыслить категориями общества и в каждом случае исходить прежде всего из его интересов. Я только учусь этому - горько, больно и трудно. И кто знает, какую цену мне и всем остальным здесь придётся заплатить за мои ученические ошибки?..
        24.Мы и Ружена
        Наша группа сформировалась неожиданно быстро и просто. Мне никого не пришлось «подбирать». Все нашлись сами, как только услышали о создании киберлаборатории.
        Первым заговорил со мной об этом Грицько, на другой же день после возвращения из зоны отдыха.
        Мы принимали упакованных в поролон киберов на космодроме. Автопогрузчик четырьмя гибкими щупальцами поднимал их из тележки в вертолёт, а мы с Грицько и Джимом растаскивали по углам, укладывали плотно, друг на друга, чтобы не занимать середину машины. В середине мы поставим ящики с запасными блоками. Специально для этих ящиков сделаны здесь пазы и крючья.
        Когда тележка возле вертолёта опустела и трудяга-автопогрузчик поволок её к грузовому люку «Риты-3», мы сели передохнуть, и Грицько, вытирая пот с высокого лба, увеличенного глубокими залысинами, тихо спросил:
        - Тебе штат лаборатории ещё не подобрали?
        - Нет.
        - А кто будет формировать? Совет?
        - Я.
        - Возьмёшь меня?
        - С удовольствием.
        - У меня есть некоторые мыслишки, ты знаешь…
        Конечно, я давно знал о его «мыслишках», и собирался звать его в лабораторию. Просто не успел.
        У Грицько болела душа за южную часть материка, которая из-за враждебности ра оставалась геологическим белым пятном.
        На западе этого белого пятна, над глубоко врезающейся в берег бухтой вертолёты засекли магнитную аномалию. Самое интересное то, что обнаружили её лингвисты, которые летали агитировать племя ра. Так сказать, попутно, по дороге обнаружили. И только после них над бухтой появились геологи. Но они не смогли определить, где находятся железняки - под водой или в полуразрушенной временем прибрежной гряде. Или и там и там. А спускаться нельзя: слишком близка бухта к стоянке дикарей.
        Не раз вспоминали геологи-старожилы ещё о двух участках на юге - о древней горной гряде, проходящей посередине самого южного полуострова нашего материка, и о широкой зелёной низине, напоминающей формой фасолину и расположенной всего в полусотне километров от Заводского района.
        В горной гряде Южного полуострова первые геологи находили и марганец, и железняки, и цинковую обманку, и пирит, и громадные друзы горного хрусталя.
        Но именно на этот полуостров и высадились ра, переплывшие море вместе с гезами. Именно здесь были их первые стоянки, пока племена не ушли в лесистые, более богатые дичью районы. И с тех пор никто из геологов здесь не появлялся. Ра считали этот полуостров чем-то вроде своего заповедника и систематически посылали сюда под охраной охотников большие группы женщин и детей для сбора каких-то растений, видимо, только здесь и росших. На берегах полуострова часто появлялись и гезы, так как здесь, кажется, было много рыбы. Крупные косяки её показывали на центральном дисплее спутники. В общем, направить сюда геологов, означало почти наверняка подставить их под удары отравленных стрел.
        В зелёной же низине, недалеко от Заводского района, по мнению геофизиков, пряталась нефть. И это - рядом с готовыми заводами и электростанциями.
        Но в этой же низине (или Зелёной впадине, как называлась она на карте), в густых труднопроходимых её лесах часто встречались олени, было невероятное количество птиц. И поэтому охотничьи группы ра приходили сюда всегда, когда охота в других местах оказывалась неудачной. Здесь был запасник племени. Отсюда оно не уходило без добычи. И, как хорошие хозяева, ра берегли запасы на чёрный день.
        Люди не могли вести геологическую разведку в этих местах. Её могли вести там только роботы. Но у нас не было нужных роботов, способных к самостоятельной исследовательской работе, к работе длительной, без постоянного присутствия человека, без его поминутных команд.
        Подобные роботы были созданы на Земле и трудились там в шахтах, особенно в шахтах на дне океана. Но и на Земле таких машин было не очень много, а нам их с собой совсем не дали, полагая, что на Рите они не скоро понадобятся. Роботов-геологов, способных к длительной самостоятельной работе, не было и на Земле - не возникала нужда в них.
        Но именно о таких роботах для южных районов и мечтал Грицько. Именно для них и вычерчивал десятки схем, которые негде было проверить.
        - …А ты, Джим, - спросил я, - пойдёшь в лабораторию?
        - Нет! - Джим помотал головой. - Я буду ездить по материку. По-прежнему. Мне в лаборатории не усидеть.
        - Другую бригаду собьёшь… - грустно добавил Грицько.
        Джим улыбнулся, скривив полные губы, и ничего не ответил. И мне показалось, что он не очень-то уважает нас обоих за то, что мы изменяем привычной кочевой жизни и уходим на сидячую работу.
        В то же утро по радиофону меня разыскал Бруно Монтелло.
        - Где тебя можно увидеть, старина? - спросил он.
        - На космодроме.
        - Долго там будешь?
        - Весь день. Грузимся.
        - Хорошо. Я прилечу.
        Он прилетел после обеда, на дирижабле, который перевозил с космодрома в Заводской район оборудование обувного цеха.
        - Пойдём в сторонку, - предложил Бруно.
        - Сугубо секретный разговор?
        - Ну, не сугубо, но пойдём.
        Мы присели на одном из пустых ящиков, выстроившихся вдоль границы вертолётной площадки. Бруно выдернул пушистый колосок из кустика травы, долго вертел в длинных загорелых пальцах с плоскими розовыми ногтями, затем сунул конец колоска в зубы, надкусил.
        - Конечно, я прежде всего механик, - начал Бруно, и голос его почему-то был глуховатым. Как будто от волнения. - Но ведь и без механика вам не обойтись. И потом ты помнишь, наверно, что в «Малахите» я подолгу торчал в киберлаборатории. И помнишь, наверно, что я кое-что умею. Ну, может, не всё. Но основное. Остальному - научусь. Понимаешь, мне хотелось бы работать в вашей лаборатории. Догадываюсь, конечно, что выбор у тебя будет большой. Но ты не отмахивайся! Балластом не стану. У вас, старик, будет сейчас самое живое дело, после геологов и химиков. Но то мне недоступно… А у нас - никакого творчества. Осваиваем готовое - и ни шагу вперёд. Всё, правда, новенькое, но всё это я знал и на Земле. С тоски подохнешь!
        Он не смотрел на меня и всё жевал длинный зелёный колосок. А я глядел на его чёткий римский профиль с выдающимся вперёд подбородком, на колючий ёжик чёрных волос и чувствовал, как глупая счастливая улыбка расползается по моему лицу.
        - Молчишь, - не поворачивая головы, произнёс он. - Значит, уже поздно?
        - Я страшно рад, дружище! - Я обнял его за плечи, слегка притянул к себе. - Просто невероятно рад, что мы будем работать вместе! Я давно хотел этого!
        Он взглянул мне в глаза и тоже улыбнулся - как-то смущённо, неловко. Видно, на самом деле волновался: очень хотелось ему в будущую лабораторию!
        Потом крепко сжал мою руку:
        - Значит, решено?
        Через три минуты за ним задвинулась дверца биолёта, и он умчался по шоссе в Город.
        На другой день мы летели с киберами в Нефть. Впервые с нами летел на север Али - вёз черновой эскиз панно для столовой Нефти.
        Впрочем, летел он не только из-за панно.
        Ещё в зоне отдыха, когда мы загорали на пляже, Али спросил меня:
        - Как ты думаешь, Сандро, в Нефти отыщется место для памятника?
        - Челидзе?
        - Да.
        - Наверно, отыщется. Там много места.
        - Возьмёшь меня, когда полетите?
        - Что за вопрос, Али!
        Мы подхватили его на крыше Города, и всю дорогу Али громко восхищался красотой нашего зелёного материка, к которой мы вроде привыкли.
        В пути Грицько поинтересовался:
        - Скажи, Сандро, кибергеологи для южных районов, это реальная тема? Мы будем ею заниматься?
        - Наверно, в первую очередь. Почти что общее требование. Всё остальное - индивидуально.
        - Пригодится нам парень, который ходил по этим районам с молотком?.. Ещё до появления ра…
        - А пойдёт к нам такой парень?
        - Один - пойдёт. Он кое-что смыслит в нашем деле. По крайней мере, для его партии мы не ремонтируем киберов. Он делает это сам. Киберы - его хобби.
        - Кто это?
        - Нат О'Лири.
        - Я слыхал это имя. Никак не могу вспомнить, где…
        - Мы же всё время летаем над его партией. Ты ему сбрасываешь посылки. Только мы беседуем по радио с Илонкой. Она у них радистка и хозяйка.
        - Илонку-то я знаю. Правда, ни разу не видел.
        - И я не видел. Нат говорит - потрясающе красивая женщина.
        - А откуда ты его знаешь, этого Ната?
        - Так это же муж моей землячки! Помнишь, я рассказывал, что привёз письмо Гале из Днепропетровска? Тогда же Вано и сказал мне, что Нат - её муж. В этом же вертолёте. Ты забыл?
        - И он что, хочет к нам?
        - Он хочет на Юг. Хорошо помнит южный полуостров. И заразил меня этим делом! А ты думаешь, почему я стал портить блокноты?
        - Вот пойди, догадайся…
        - Сандро, нам не обойтись без него. Когда будем делать блоки местной памяти для Юга.
        - Значит, он к нам на одну тему?
        - А разве это плохо? Он будет потом отвозить киберы, управлять ими, принимать от них информацию… Ему прямой резон принять участие в их создании.
        - Надо потолковать.
        - Ну, вот вернёмся - потолкуем…
        В этой поездке я опять встретил Сумико - в Нефти, возле столовой, на бегу. Мы собирались улетать. Все поели и ждали меня на вертолётной площадке. А я обедал последним и из столовой почти бежал.
        Она шла мне навстречу и, увидев, остановилась, замерла - маленькая, хрупкая, неподвижная, как статуэтка. Только глаза - узкие, тёмные, бездонные - жили, кричали, метались на её лице.
        Мы даже не поздоровались - почему-то забыли об этом. Мы просто глядели друг на друга - неподвижно и молча. Без улыбки. Мы как бы гладили друг друга взглядами.
        Наконец Сумико спросила:
        - Ты торопишься?
        - Да.
        - Тебя ждут?
        - Да.
        Я кивнул и понял, что она видела вертолёт. Наверно, сама только что прилетела. Может, даже спросила у ребят, где я.
        - Вы улетите сейчас?
        - Сейчас.
        - Когда же я теперь тебя увижу?
        Я молчал. Потом пожал плечами.
        - Мы часто бываем в Нефти…
        - Но ведь ты уйдёшь в лабораторию!
        - Да…
        В эти минуты я совсем забыл про лабораторию.
        - Ты вспоминал меня?
        Нужно было бы сказать «нет». Но я не смог. Она всё равно поняла бы, что я лгу.
        - Да.
        - Я знала, что ты будешь меня вспоминать.
        - Я тоже знал.
        - Про меня?
        - Да.
        - Ты прав. Я вспоминала. Точнее - не забывала.
        Мы несколько секунд молчали и не отрывали друг от друга взгляда.
        Потом Сумико тихо, почти одними губами, без голоса сказала:
        - Ну, вот и всё…
        Я не понял:
        - Что - всё?
        Она робко, неуверенно улыбнулась.
        - Иди, Сандро. Беги. И знай, что я всегда помню о тебе. Всегда!
        Я прижал к губам её маленькую смуглую руку и зашагал прочь. Не мог говорить больше. Не потому, что некогда. Внутренне - не мог. Да и о чём говорить, когда главное сказано с первых слов, и когда это главное - боль, от которой нет и не будет лекарства?
        Всю обратную дорогу из Нефти я думал о том, что было бы, если бы вдруг в нашу лабораторию, вместо неизвестного мне Ната О'Лири пришла Сумико. О том, что было бы, если бы мы работали с ней рядом. Каждый день. С утра до вечера. Наверно, стали бы задерживаться по вечерам, чтобы доработать какие-то схемы. Это получалось бы само собой, стихийно, но неумолимо. Наверно, вместе возвращались бы на биолёте по вечерам в Город. И оба сидели бы всю дорогу напряжённые, натянутые, как струны, мучительно ожидая и боясь чего-то. Наверно, в конце концов мы не сдержались бы…
        Нелепые, дикие, ни с чем несообразные мысли… Я очень хорошо понимал, что всё это абсолютно, совершенно невозможно, нереально. Но, как больной, думал и думал о Сумико, не в силах переключиться на что-нибудь другое.
        Уже перед самым Городом Грицько напомнил мне:
        - Так завтра я приволоку на космодром Ната! Хорошо? Он сейчас не в поле…
        Я кивнул машинально и только потом понял, о чём речь.
        Из Города на космодром я летел один - мы с Бирутой ещё жили на корабле - и чувствовал себя выжатым, обессиленным и словно ватным. Словно весь день таскал каменные глыбы, а потом кто-то бесшумно и безболезненно перебил мне все косточки до единой. Даже фаланги пальцев.
        О Сумико я уже не думал. И, кажется, вообще ни о чём не думал.
        …Нат О'Лири оказался громадным, рыжим, веснушчатым и улыбчивым. Лицо у него было таким широким и добродушным, улыбка - такой по-детски открытой, как будто он заранее видел в каждом близкого друга, родного брата, и готов был немедленно, сию секунду, обнять первого встречного и в порыве безудержной любви расплющить о свою могучую грудь.
        - Разбираешься в киберах? - спросил я.
        - Немного. С геологическими справляюсь.
        - И променяешь поле на лабораторию?
        - Так не навсегда ж! - Он растянул в безбрежной, добродушной улыбке толстые бледные губы. - Ты не был на Юге, Тарасов!.. Этим полуостровом заболевают, как на Земле - Арктикой… Хоть киберов туда забросить! Вернёмся мы! Надо готовить это возвращение! Вот и Амиров передаёт…
        Вчера вечером передали по радио новую запись Марата. Он сообщал, что после двух удачных «охот» на бычков ему стали доверять больше, и теперь он потихоньку подбивает старейшин племени обложить нас данью - из посуды и мяса - и прекратить войну. Старикам в племени ра эта идея вроде понравилась. А вот мне - не очень. Как-то противно чувствовать себя данником, хотя бы и понарошку. Как-то это унизительно. Можно всё отдать, только на равных. Впрочем, Марату виднее. Может, и будет толк от этой детской игры?
        …Мы недолго выясняли отношения с Натом О'Лири. Он хотел у нас работать и мог работать. Это главное. Чего тут выяснять?
        С пятым работником лаборатории я решил не спешить. Пятый должен быть специалистом, это ясно. Иначе у нас получится не киберлаборатория, а чёрт знает что. Только где его взять, этого пятого? Из большой бригады Заводского района? Из той, где Женька? Больше-то неоткуда.
        Так и получилось: пятый появился оттуда. Точнее, не пятый, а пятая. Бойкая и остроумная, кудрявая и темнокожая Ружена Мусамба, родившаяся в Варшаве и выросшая на берегах Конго, пришла в лабораторию уже когда нам дали помещение и мы втащили первые ящики с оборудованием.
        Мы, отдыхая, сидели на ящиках, когда по лестнице звонко процокали каблучки, и в дверях главного зала появилась точёная женская фигурка. Не в рабочем костюме - в коротком красном платье. Появилась - и застыла у входа.
        Женщина оглядывала пустой звонкий зал и нас в зале - оглядывала спокойно, деловито, совсем не робко. Не как гостья, а как новая хозяйка оглядывает предоставленную ей квартиру, из которой только что выехали другие жильцы.
        Потом женщина медленно, неторопливо, по точно прочерченной прямой направилась к нам.
        Мне сразу понравилось, что она прошла по такой точной прямой. Я давно заметил: кто прямо ходит по земле, тот прямо ходит и в жизни. А кто любит петлять, петляет везде.
        Мы сидели молча, и в пустом зале размеренно, звонко, как падающие капли, цокали её каблучки - цок, цок.
        Женщина улыбнулась, поздоровалась, спросила:
        - Вы и есть киберлаборатория?
        Один за другим мы поднялись с ящиков, тоже заулыбались.
        Грицько ответил:
        - Мы и есть.
        Ни он, ни я не знали, кто эта женщина. А Бруно и Нат знали, но молчали.
        Впрочем, в тот момент я не думал, что они её знают. Как-то вылетело из головы, что уж Нат-то должен тут знать всех, кроме тех, кто прилетел с нами.
        - А кто из вас двоих Тарасов? - спросила женщина.
        - Почему из двоих? - поинтересовался я.
        Женщина улыбнулась.
        - Уж не думаете ли вы, что я не умею считать до четырёх?
        - Это Мусамба! - наконец представил её Бруно. - Ружена Мусамба. Наша лучшая программистка.
        - Ты удивительно щедр на комплименты, Бруно, - поблагодарила его Ружена. И ласково осведомилась: - Может, ты обижен на меня?
        - Вроде не за что.
        - Вот и я удивляюсь.
        Я слегка поклонился:
        - Тарасов.
        - Мне сказали, что у вас в лаборатории нет программиста.
        - Хотите попробовать?
        - Вы не очень-то любезны. Особенно если учесть вполне искренние комплименты Бруно.
        - Что вы! Я верю ему, как Богу! Поэтому и…
        - …сразу ставите ограничения? - перебила меня Ружена.
        Я демонстративно поднял руки вверх.
        - Пощадите, Ружена! Я уже понял, что такая женщина, как вы, может быть только лучшей программисткой. И никакой другой! Окажите нам честь!
        Я показал на ящики. Больше негде было посадить её.
        - О! Это другой разговор. Вы делаете успехи, Тарасов! Даже быстрее, чем лучшая из машин, которые я обучала.
        - Бруно, конечно, младенец перед вами, по щедрости комплиментов…
        - Вас, кажется, зовут Александр? - поинтересовалась Ружена.
        - Так точно.
        - Сандро, - уточнил Бруно. - Мы зовём его Сандро.
        - Меня это вполне устраивает. - Ружена улыбнулась. - Так вот, Сандро, можно ли считать законченной официальную часть нашей беседы?
        Я пожал плечами.
        - Наверное. Если вас всерьёз интересует лаборатория…
        - Излишнее уточнение. Иначе бы я к вам не пришла… А теперь чисто деловой вопрос: что я должна делать сейчас?
        - Посидите с нами. Мы отдыхаем. С вами отдыхать будет веселее…
        Она весело пришла к нам, весело и работала. И позже, когда мы вымучивали своего «Первенца» - первого на Рите самостоятельного кибергеолога, когда у нас порой всё спотыкалось и от отчаяния опускались руки - одна Ружена без устали шутила и не переставала что-то делать. И нам становилось стыдно за недолгую слабость, и мы тоже потихоньку начинали шутить и снова брались за работу.
        Ружена действительно оказалась превосходной программисткой. Но даже если бы она была программисткой самой посредственной, она всё равно стала бы незаменимой уже из-за одного своего характера.
        Мы все любили Ружену. Через неделю мы не допускали мысли, что наша киберлаборатория могла бы существовать без Ружены Мусамбы. Это уже была бы не наша, это была бы чужая лаборатория.
        И ни в эту, ни во все последующие недели, я не представлял и не мог представить, какую страшную, зловещую роль сыграет Ружена в моей жизни, сыграет независимо от своей воли, просто не ведая о том, что происходит, сыграет только потому, что глупые обстоятельства, как когда-то, ещё на Земле, говорил Бруно, имеют такое противное свойство - выходить из-под контроля.
        25.Первенец
        Это был адский труд. Адский потому, что мы задали себе бешеный темп. Никто нас не торопил - мы сами себя торопили. И тем сильней торопили, чем больше сложностей обнаруживали в работе.
        Сначала всё казалось просто. Пока знаешь какую-то проблему поверхностно - она кажется простой. Сложности начинаются, когда влезаешь в новое дело по уши.
        - Надо просто усовершенствовать киберколлекторов, - уверенно рассуждал Грицько, когда мы вместе прикидывали, с чего подступиться к проблеме. - Они умеют бить шурфы, бурить скважины и брать керны. Они умеют брать образцы минералов и снабжать их наклейками с датой и точными координатами места находки. Если у кибера толково заполнен блок местной памяти, он может сообщить на наклейке особые приметы места находки. Я считаю, что у нас есть превосходная отправная конструкция. Много ли нужно к ней добавить?
        - Давайте подумаем, - предложил Бруно и деловито взял карандаш. - Итак, что надо добавлять?
        - Киберы должны сами выбирать место для шурфов, - пробасил Нат О'Лири. - Подсказывать будет некому.
        - Так и запишем! - Бруно склонился над бумагой. - Дальше?
        - А может, это сделает за нас компьютер? - спросила Ружена.
        - Компьютер - уточнит, - возразил Бруно. - И рассчитает. А задачи человек должен ставить перед собой сам. Итак, что дальше?
        - Наверно, киберы должны сами анализировать керны, - предположил я. - И сами должны передавать по радио информацию об анализах.
        - Запишем… - Карандаш Бруно забегал по бумаге. - Только, Сандро, может, киберам не надо передавать всю информацию? Пусть они её просеивают и передают принципиально новое. Иначе мы захлебнёмся в этой информации. Представляешь, что получится, если добросовестный робот станет дотошно описывать каждый слой керна и каждый попавший в его лапы камешек? Ведь роботов будет много!
        - А не пропустим ли мы тогда что-то ценное? - усомнился Нат. - Ведь геолог ищет месторождение не по одному признаку, а по их сумме.
        - Вот пусть кибер сам и суммирует! - произнёс Бруно. - И нам докладывает лишь результаты анализов, а не весь их ход. Логично?
        - В идеале! - Нат с сомнением покачал головой. - Что-то не очень верю я в идеальные киберы. Но если нам удастся создать…
        - Ещё какие требования? - спросил Бруно. - Что мы ещё хотим от нашего дитяти?
        - Может, они должны определять и места буровых? - предложил Грицько.
        - Зачем? - возразил Нат. - Не слишком ли большая роскошь? Буровая - не шурф. Места для буровых определим сами. А вот поставить буровую кибер должен уметь! Не только бурить, но и ставить!
        - Запишем! - прозвучал голос Бруно. Он нарочно придал голосу металлический оттенок. Словно кибер сказал это «запишем».
        - Один робот уже готов, - заметила Ружена и улыбнулась. Потом вполне серьёзно добавила: - Мне кажется, надо подумать об обороноспособности киберов. Наши роботы очень уж безобидны и безответны. Как дети. Но ведь мы и обращаемся с ними, как с детьми. А в южных районах им, возможно, придётся защищаться.
        - Что же ты предлагаешь им дать? - спросил я. - Карлары? Слипы?
        - Ты слишком зло шутишь, Сандро! - Ружена усмехнулась и этим сразу отвела моё возражение. - Ты отлично знаешь, что я имею в виду не это. - Она в задумчивости наморщила лоб. - Может, вмонтировать в них ЭМЗы?
        - ЭМЗ не поможет ни от копья, ни от палицы. А стрелы киберам и так не страшны.
        - А суперЭМЗ очень тяжёл… - добавила Ружена. - И всё-таки что-то надо. Давайте пока просто запишем эту обороноспособность. Что-то надо найти. Иначе мы этих киберов не напасёмся.
        - Вооружённая машина может свихнуться и взбунтоваться против нас, - заметил Грицько. - Все мы читали о таких случаях в прошлых веках. Отцы завещали нам не вооружать киберов.
        - Можно запрограммировать в них отличия, - предложила Ружена. - Пусть умеют отличать нас от дикарей. Это всего одна добавочная схема. Но, разумеется, и дикарям они не должны наносить никаких травм.
        - Логично, - сказал Бруно. - Так и запишем. Обороноспособность и схема различения землян и ра. В одном блоке…
        Понаписали мы в то утро много. Но компьютер за первый же прогон нашей программы понаставил тьму вопросов. «Как должны киберы вести радиопередачи? - спросил он. - В ответ на ваши вопросы или самостоятельно, по своему усмотрению? Какой информацией считать побочные признаки месторождений - основной или несущественной, не подлежащей передаче по радио? По каким признакам будут отличать киберы землян от ра? Форма рук, ног? Рост или голос? Одежда или язык? Если язык, то как быть, когда человек нападает молча? Если форма тела или одежда, то как быть, когда человек нападает в темноте или из-за непрозрачного укрытия?»
        И такие вопросы вылетали на столик вывода информации один за другим. Ружена едва успевала фиксировать их на карточках.
        Проще всего разделались мы с радиосвязью. Эта часть работы не потребовала от нас долгих поисков и мучений, не донимала неудачами. Стандартные киберколлекторы снабжены динамиком на вводе информации - для приёма указаний голосом. На выводе информации у них тоже есть микрофон. Короче, современные киберы умеют устно докладывать о результатах работы.
        Наш опытный кибер отлично выполнял во дворе лаборатории все команды по радио и точно рапортовал о том, что сделал. Но как далёк был этот ограниченный безынициативный трудяга от той машины, которую нам предстояло создать!..
        Мы взялись за разработку для этого трудяги новых программ, включающих в себя все старые, новых анализаторов и блоков профессиональной памяти.
        На это у нас уходили ставшие почти мгновенными дни, ставшие необычно стремительными недели. Отработанные схемы и блоки появлялись медленно и постепенно скапливались в специально выделенном для этого угловом шкафу, над которым Ружена повесила лозунг: «С миру по схеме - киберу программа».
        Каждую схему мы старались делать максимально лаконичной, максимально быстродействующей. Мы добивались почти мгновенной реакции. И по существу, добились её - разумеется, пока в отдельных узлах машины.
        Но однажды после обеда Бруно с ужасом хлопнул себя по лбу.
        - Мы идиоты, ребята! - крикнул он. - Мы же забыли, что блоки местной памяти у нас будут поверхностными!
        - А ведь и вправду идиоты! - неожиданно грустно, без улыбки, согласилась Ружена.
        Как обычно, она первая поняла, в чём дело.
        Проблему блоков местной памяти мы считали решённой. А она оказалась такой мучительной!
        Мы совсем забыли о том, что не можем снабдить киберов точными блоками местной памяти. Много ли заложишь в них, исследуя местность со спутника, с вертолёта или вспоминая нечастые переходы давних лет? Зрительная память - штука ненадёжная и не очень точная. А стереофильмов геологи в походах не снимали - было ни к чему.
        И вот теперь эти обеднённые блоки местной памяти, не сравнимые с обычными, яркими и полными, к которым приспособлены кибергеологи, неизбежно должны сделать наше детище, особенно на первых порах, медлительным, неуверенным, тугодумным. Оно должно было стать таким с неизбежной закономерностью. И мгновенные связи и реакции чисто профессионального свойства, которых добивались мы с таким трудом, могли в этих условиях погубить машину, лишив необходимой осторожности.
        И поэтому нам пришлось переделывать многие законченные блоки и схемы, удлинять цепи, замедлять десятки реакций, ускорение которых досталось нам так нелегко.
        Надо было добиваться того, чтобы процесс ориентации кибера на местности шёл быстрее всех остальных процессов, кроме оборонительных, чтобы в первую очередь заполнялись информацией блоки местной памяти, как самого сдерживающего устройства кибермозга. Ведь профессиональные знания мы сразу вкладывали в кибер полностью. А местных полностью вложить не могли.
        Но кибер нужно сделать ещё и таким, чтобы потом, после заполнения блоков местной памяти, он мог хотя бы частично перестроиться сам и до предела ускорить хоть некоторые из тех связей и реакций, которые были искусственно замедлены на первых порах.
        Короче, он должен был стать отчасти самосовершенствующейся машиной. Причём не уникальной, а массовой.
        И это - без громадных земных заводов, без громадных земных лабораторий, без неисчерпаемых земных складов всяческой кибертехники.
        А иначе и работать не стоило. А иначе нам просто стыдно было бы показать свою продукцию Совету.
        Когда после долгих мучений мы управились с блоками местной памяти, возникла проблема обороноспособности.
        Оборонные реакции кибера должны быть мгновенными, это понятно. Но, чтобы быть мгновенными, они должны основываться на минимальном количестве признаков нападающего. Если же машина начнёт анализировать рост, одежду, цвет кожи нападающего, она неизбежно потеряет те секунды и доли секунд, которые так важны при обороне.
        Найти бы один признак! Один, универсальный, по которому машина решала бы, обороняться или нет.
        Однако где возьмёшь этот проклятый универсальный признак? Язык? Но компьютер прав: нападать можно и молча. Одежда? - Её не сразу разберёшь в темноте. Цвет кожи? - У ра, конечно, необычный для землян цвет кожи, но он не виден в темноте. Да и у гезов, которые иногда охотятся вместе с воинственными ра, цвет кожи уже другой. Он такой же бледно-смуглый, как у земных южан.
        А потом, как быть с теми ра, которые у нас? С теми парнями, которые, выйдя из больницы, уже потихоньку работают в разных местах нашего большого хозяйства… И ведь работать они будут всё активнее. И со временем таких парней станет больше.
        Универсальный признак нашёл Грицько.
        Однажды утром, не поднимая головы от схемы, которую он пропечатывал лазерным лучом, Грицько спросил:
        - Как вы думаете, ребята, кто, кроме ра и гезов, может напасть на наших киберов?
        - Ты гений, Гриць! - сразу отозвалась Ружена. - Я с первой минуты знакомства поняла, что ты гений. Потому что ты самый лысый в лаборатории.
        А затем мысль Грицько дошла до всех, и мы бросили работу и зашумели. Действительно, как просто всё оказалось! Кто из землян нападёт на кибера? Кому это в голову взбредёт?
        А следовательно, и принцип обороны - самый простой. Проще невозможно: нападают - защищайся! Самая короткая схема. Самые мгновенные связи. Только чем защищаться? Мы же не вправе давать киберу оружие против человека. Пусть даже и дикого. Мы должны дать ему оружие только против оружия.
        Значит, начисто исключается оружие, действующее на расстоянии. Остаётся только контактное. Обычные электрические стержни, которые мгновенно выбрасываются из рук кибера и мощным силовым полем отталкивают приближающиеся к нему копьё или палицу.
        Ну а если это не палица, а рука?
        Вообще-то голыми руками дикари ничего не смогут сделать киберу. Да и не станут пытаться что-либо сделать, побоятся. И поэтому голые руки ему не опасны. И значит, на руки он может не реагировать. Он должен реагировать только на деревянное или каменное оружие. Конечно, мало шансов, что ра начнут бросать в машину свои каменные топоры. Но, кто знает, что может взбрести им в голову. Могут бросать камни. Пусть лучше киберы будут защищены и от этого. Итак - обыкновенное ограниченное силовое поле, отбрасывающее на несколько метров дерево и камень, которые угрожают безопасности машины. И ничего больше. И пусть любые руки спокойно касаются нашего кибера. Он не сделает им ничего худого. Он, как и прежде, будет по-детски беззащитен от них.
        …В эти недели я мало бывал дома, потому что мы работали, не оглядываясь на время. Лишь один день не был я в лаборатории - тот суматошный день, когда мы с Бирутой перевезли наши немногие вещи из тесной и сумрачной каюты «Риты-3» в светленькую и чистенькую квартирку на двенадцатом этаже в только что законченной секции Города. Подошла, наконец, и наша очередь…
        Бирута долго не распаковывала вещи, ходила по квартире, открывала и закрывала окна, выдвигала и вновь убирала в стену диваны и кресла, столики и тумбочки. Она забавлялась квартирой, как ребёнок. Она настолько отвыкла от самого примитивного земного уюта, что мне невольно подумалось: какая-нибудь дикарка из племени леров, наверно, вела бы себя в квартире почти так же.
        Потом Бирута прижалась ко мне и приложила мою руку к своему животу.
        - Надави пальцами, - попросила она. - Только не сильно!
        Я слегка надавил пальцами и тут же почувствовал в ответ упругие сердитые удары. Они били точно в то место, куда давили пальцы. Я передвинул пальцы и снова надавил. И снова удары били точно в мои пальцы. Мой сын протестовал! Он усмотрел ограничение своей свободы в моих лёгких нажатиях и тут же запротестовал.
        - Серьёзный парень? - Бирута улыбнулась.
        - Весь в меня!
        Бирута неожиданно грустно вздохнула.
        - Лучше бы он был немного посерьёзней.
        Она не сказала больше ничего и молча стала разгружать попавшуюся под руку сумку. Но и от одной этой фразы у меня сразу испортилось настроение, и солнечный день показался каким-то тусклым и серым.
        Это началось давно, с первых же недель нашей напряжённой работы над новым кибером, с первых же вечеров, которые я провёл в лаборатории, с первых же встреч после работы, когда я, необычно возбуждённый, ещё был там, в зале, со своими товарищами, со своими схемами, со своим давним любимым делом, по которому так соскучился - и поэтому рассеянно слушал дома Бируту и не всегда сразу понимал, что она говорила.
        Да, конечно, это началось тогда. Но в те дни я этого не понимал, не замечал, а если бы и заметил - не придал бы никакого значения. Бирута всегда была до смешного ревнивой, что, в общем, никогда не мешало нам жить.
        Вначале Бирута сама боролась. Теперь-то я понимаю, как яростно она боролась сама с собой - в одиночку, ничего не говоря мне, ничего не объясняя.
        Я порой удивлялся в те дни резким, вроде бы совершенно необъяснимым переменам в её настроении. Но если и задумывался, то ненадолго. Меня целиком занимали схемы и программа нового робота. И ещё я немало мечтал, что когда-нибудь, попозже, когда самые необходимые киберы будут сделаны, я смогу выкраивать какие-то часы, может, даже дни, и заниматься коробочками эмоциональной памяти. Мне хотелось бы изготовить десяток коэм для Бируты, для её рассказов. И ещё десятка два - для других ребят, которые читали свои произведения в одном радиоальманахе с Бирутой. И ещё мне хотелось дать коэму или две Жюлю Фуке, чтобы он записал историю своего знакомства с Налой.
        А где-то смутно, неясно, копошилась и другая мысль, более важная. Если Ра и женщины-леры, которые живут в Нефти, так неохотно читают книги, то, может, коэмами они станут пользоваться охотнее? Может, та же книга, но изложенная в коэме, будет для них доступнее, интереснее? Как доступнее книг для них стереофильмы и телевизионные передачи. Может, мои коробочки, если их будет достаточно и если они будут толково заполнены, вообще могли бы ускорить просвещение диких племён этой планеты? Не в том ли и есть главное назначение моей работы?
        Об этом думалось всерьёз. А неустойчивое настроение Бируты я воспринимал не очень серьёзно и легко объяснял себе особым положением моей жены. У женщины, которая ждёт ребёнка, неизбежно должны быть какие-то психологические сдвиги. Тут хозяйничает природа, и я тут бессилен. Я могу быть только терпеливым и добрым с такой женщиной. Могу быть только чистым перед нею. И большего не могу. Появится ребёнок - и всё сгладится, всё придёт в норму.
        Когда же я понял, в чём дело, было поздно.
        Много раз потом я пытался припомнить, из-за чего в тот вечер случилась ссора. И никак не мог припомнить.
        Отлично вижу тот вечер - серовато-пасмурный, как и большинство вечеров на материке. После ужина мы долго сидели с Бирутой недалеко от корабля, на длинном гладком тёмном ящике, выгруженном из трюма.
        Помню пустой выжженный космодром и по краям его - редкие кустики молодой нежно-зелёной и необычно пышной травы. Помню пылающую кроваво-красную полоску облаков на западе, в стороне заката. И ещё помню тоскливое щемящее чувство нежелания возвращаться в нашу маленькую безоконную каюту, в нашу «конуру», как недавно стала называть её Бирута. Каюта, которая когда-то казалось нам верхом удобства, теперь раздражала, была просто ненавистна - и жуткой теснотой, и тёмно-серой мрачностью (даже при самом ярком свете), и глухой оторванностью от всего живого. В ней можно только спать и читать. Ничего больше в ней нельзя делать.
        Пока Бирута вела в школе класс - ей нетрудно было мириться с тесным нашим домом. Она поздно возвращалась на космодром и, по существу, только спала в каюте. Да иногда читала. Всё остальное время отдавала школе, интернату, школьным будням и праздникам.
        Когда же Бируте пришлось перейти на время в методический кабинет - обычная участь всех учительниц, готовящихся стать матерями, свободного времени прибавилось, и неудобства стали раздражать мою жену особенно сильно.
        Впрочем, виновата тут была, конечно, не только наша каюта. Целиком поглощённый лабораторией, я часто возвращался на космодром поздно и не видел в этом ничего особенного. Раньше возвращалась поздно Бирута, теперь - я, что же тут такого? Кто же виноват в том, что дома мы не можем заниматься любимым делом?
        Всё это казалось настолько само собой разумеющимся, что я никак не мог в то время связать переменчивость настроения Бируты со своими поздними возвращениями.
        Короче, я был просто слеп. Вот до того самого вечера.
        Кажется, в тот вечер, как обычно, я рассказывал Бируте о делах в нашей лаборатории. И, наверно, как обычно, упомянул Ружену. Может, даже восторженно упомянул. Все мы часто восхищались ею.
        Бирута ничего не сказала мне в тот момент. Поэтому я до сих пор и не знаю, упоминал я Ружену или нет. Но потом, позже, когда мы уже были в каюте, и я читал «Экскурсы в историю роботехники» Федорчука, Бирута из-за чего-то раскипятилась и бросила мне:
        - У тебя удивительный талант находить время для всех, кроме жены!
        - Для кого, например? - Я спокойно поднял глаза от книги. Давно уже дал себе слово делать всё замедленно-спокойно в те минуты, когда Бирута горячится.
        - Будто не знаешь!
        Бирута отвернулась к выключенному телеэкрану. Она демонстративно не глядела на меня. А я уже знал, что на её красивом лице появились в этот момент уродливые красные пятна. В последние недели у неё каждый раз стали проступать на лице красные пятна, когда она раздражалась.
        - Не знаю, Рутик! Святая истина!
        - Мне иногда кажется - для тебя вообще нет ничего святого!
        - Это несправедливо, Рутик. Ты же знаешь.
        - А ты со мной справедлив?
        Я отложил книгу, поднялся с койки и обнял Бируту. Худенькие, беззащитные её плечи как-то резко напряглись, а затем безвольно обмякли под моими руками.
        - Слыхала старинную песенку? - спросил я.
        - Какую ещё?
        Она даже не обернулась.
        - Там поётся так, Рутик:
        …Но я не понима-аю,
        Зачем ты так серди-ита.
        Ну, перестань же хму-уриться,
        Ну, поцелуй скорей!
        Она резко повернулась ко мне с глазами, полными слёз, и я увидел те самые красные пятна на лбу и на щеках её.
        Она глядела мне в глаза какие-то секунды, потом уткнулась в моё плечо и заплакала.
        Худенькие плечи её вздрагивали под моими ладонями, и сквозь всхлипывания она говорила:
        - Зачем… Зачем… зачем ты взял её в лабораторию?
        - Кого, Рутик?
        - Ты знаешь!.. Зачем?.. Потому что я сейчас некрасивая, да? Потому что я не стройная?
        - Ты говоришь чепуху, Рутик! Успокойся и пойми: чепуху!
        - Она весь день с тобой! - Бирута продолжала всхлипывать. - Она с утра до вечера с тобой… А я - только ночью… Она всё время шутит и смеётся… Ты сам говоришь… А я только сержусь и плачу… Конечно, как тут не влюбиться… В весёлую женщину…
        Я успокаивал её, как мог. Уговаривал, убеждал, доказывал, что никогда не думал о Ружене так, как говорит Бирута. И она вроде поверила, перестала всхлипывать, успокоилась.
        Но я и представить себе не мог тогда, насколько прочно засело это у неё в голове. Мне показалось в тот вечер, что разговор исчерпан, окончен. А он только начинался.
        Бирута стала вспоминать Ружену всё чаще и чаще, по любому поводу.
        Стоило мне нахмуриться, как Бирута говорила:
        - Конечно, улыбаться ты можешь только ей!
        Стоило мне в течение часа не поднять глаз от книги, как я слышал:
        - Только с женой и читать! Жена теперь глаз не радует… Глядеть хочется на другую…
        Наверно, Бируту нужно было лечить. Но я не решался рассказать об этом врачу. Такой разговор казался мне почему-то унизительным, позорным, предательским.
        Я старался приезжать домой раньше. Но не всегда это удавалось - работа требовала слишком много времени.
        Я старался отвлечь Бируту - напоминал ей о фантастике, которую она может и должна писать. Ведь её рассказ, переданный по радио, понравился всем землянам. Те, кто пропустил его, настойчиво вызывали студию и требовали повторить. Но повторять его пришлось дважды. Как же можно после такого успеха забрасывать фантастику?
        - Ах! - отмахивалась Бирута. - У меня сейчас чистейший реализм в голове!
        Я старался всем, чем мог, успокоить Бируту, был с ней нежен и терпелив, как никогда. Но где-то глубоко внутри мешала мне память о Сумико, о тайной моей вине перед женой, и эта память в чём-то сковывала меня, а Бирута, видимо, тонко чувствовала мою скованность. И подозрения ещё сильнее одолевали её.
        Иногда она не говорила об этом по нескольку дней, была, как прежде, ласкова и спокойна. Мне начинало казаться, что наконец-то всё кончилось, и я невольно веселел, но потом, на какой-нибудь совершенной мелочи, Бирута вдруг срывалась и снова начинала упрекать меня ею.
        В конце концов я сам стал как сжатая до предела пружина. Стал бояться себя - бояться, что тоже на чём-нибудь сорвусь. Срываются ведь всегда на неожиданных мелочах. Все, не только Бирута.
        Главное, я не видел никакого выхода. Уйти из лаборатории я не мог и не хотел. И лаборатория наша была совершенно немыслима без Ружены. Об этом и думать не приходилось. И работать в лаборатории меньше других мне тоже невозможно.
        Оставалось ждать. Ждать квартиру, которая изменит наш быт, ждать родов, которые изменят психику Бируты, займут её мысли совсем другим.
        И вот теперь квартира была, и Бирута была ей несказанно, совсем по-детски рада, и несколько дней увлечённо исследовала её, изучая все маленькие секреты. И я теперь возвращался домой раньше - всё-таки на сотню километров ближе к лаборатории. И в первые дни в нашей новой, по-праздничному пустоватой квартире царили мир, спокойствие, чистейшая идиллия.
        А потом у Бируты снова начались вспышки раздражения, которые мне очень редко удавалось предупредить, хотя я всё время был настороже и старался не давать ей повода для волнений. И снова каждая вспышка неумолимо оканчивалась намёком на Ружену.
        Теперь я поговорил с врачом. Просто о раздражительности Бируты - безо всяких упоминаний о Ружене. И жену мою стали незаметно лечить. И она постепенно становилась спокойнее, раздражение проходило, но навязчивая мысль о том, что именно сейчас я должен быть влюблён в весёлую и беззаботную женщину, не оставляла Бируту. И этой другой женщиной, по её мнению, могла быть только бойкая Ружена. Другой женщины возле меня не было.
        Когда-то, ещё в «Малахите» и в космосе, Бирута смешно ревновала меня к Розите Гальдос. И в эти тяжёлые недели я боялся, что старая ревность вспыхнет вновь - уже горячо и бурно. Хотя вроде и поводов для этого не было: я почти не видел Розиту, и Бирута знала это.
        Однако хоть от этого судьба уберегла меня. Бирута была по-своему логична, и видела, что Розита всё чаще появляется вместе с Теодором Вебером, тем самым архитектором, который в первые дни знакомил нас с материком. Вебер уже почти три года жил один. Жена его погибла - как Ольга, как Чанда… И, видимо, зарождающееся чувство Розиты и Вебера успокоило Бируту.
        Но от этого не становилась слабее её ревность к ни в чём не повинной Ружене.
        В конце концов я смирился. Смирился со спокойной теперь, мягкой, даже ироничной ревностью Бируты, с её насмешливыми упрёками, с её недоверием, которое, кажется, перестало меня оскорблять. Я ждал сына, верил, что его появление всё изменит, Бирута станет прежней.
        Что поделаешь, ревность ещё не ушла из нашей жизни, хотя философы и фантасты изгоняли это чувство не однажды. Когда-то, на Земле, когда Таня ушла к другому, я ревновал. Дико, безумно. Мучился, не находил себе места, делал страшные глупости.
        Наверно, только от ревности я и встречался тогда с Линой. Отчего бы ещё? Ведь я не любил её.
        Вот когда я вспомнил её, Линку-неудачницу!.. Она просила вспомнить сразу, как прилечу. А я вспомнил, когда стало плохо.
        Что тут добавишь?..
        В общем, я понимал Бируту. И мне в голову не приходило обижаться на неё. Я знал, что всё это надо перетерпеть, как болезнь. Пройдёт, как проходит и болезнь…
        Но терпеть было трудно. И неизменная ревность изматывала, как изматывает всякая болезнь.
        …Между тем в лаборатории работа шла и давала результаты, и наш новый киберколлектор для южных районов был, как говорится, на подходе. Мы создали ему единую цельную программу, объединяющую все его задачи, мы вложили в него все анализаторы, схемы и блоки, все аккумуляторы, необходимые для общей работы и для создания мгновенного силового поля, и кибер наш всё-таки стал массивнее своего прародителя.
        Бруно вычертил идеальный по форме корпус. Он был изящнее предыдущего, хотя и включал в себя тысячи дополнительных кристаллов и микросхем. Но всё же вес есть вес, и ноги машины пришлось делать толще, и руки - тоже, потому что оборонительным электрическим стержням надо же было куда-то прятаться, чтобы не мешать обычной работе.
        Приближалось время испытаний. Наш Первенец - мы так назвали его, и он уже знал своё имя - стоял в углу лабораторного зала, возле того самого шкафа, куда раньше мы складывали готовые схемы и блоки.
        Дольше всех беседовала с ним Ружена, потому что именно ей предстояло проверить все его знания и заложить в его память то, что принято закладывать не при монтаже, а при программировании готовой машины.
        Содержание чисто геологических программ определял прежде всего Нат. А Ружена переводила их на язык электроники.
        Первые испытания кибера мы провели во дворе лаборатории. Первенец сам выбрал места для шурфов, выбил их, обработал образцы и передал нам по радио точную и короткую информацию. Полезных ископаемых в нашем дворе не оказалось. Первенец сделал заключение, что дальнейшие поиски в данном квадрате без сейсморазведки и глубокого бурения не имеют смысла.
        Пока он бил шурфы, Нат О'Лири дважды подкрадывался к нему и замахивался длинной дубиной, целя в голову киберу. Если бы удар случился - наша долгая и мучительная работа пошла бы насмарку. Но мы не зря снабдили кибера третьим «задним» глазом. Дубина, которую поднимал Нат, легко вырывалась из его могучих рук и отлетала метров на десять, почти к границе нашего небольшого двора. Убрав в предплечье силовой стержень, Первенец молча, деловито и совершенно беззлобно продолжал бить шурф.
        Следующие испытания мы проводили уже близ рудника, на границе разведанных магнетитов. Конечно, здесь Первенцу было легко, потому что в него был вложен отлично заполненный блок местной памяти. Вместе с Натом Первенец за три дня продвинул границу разведанного месторождения на целый километр к западу, и, когда мы улетали, ребята с рудника трясли нам руки и благодарили, потому что, в общем-то, это была их работа, а не наша, и мы им сэкономили три дня.
        Свою первую буровую Первенец ставил уже близ Нефти, на узкой поляне, прижатой лесом к обрывистому берегу глубокой речки. Кибер делал здесь всё осторожно, не спеша, в явно замедленном темпе, потому что мы специально вложили в него поверхностно, с вертолёта заполненный блок местной памяти.
        Однако уже на третий день он стал действовать быстрее, увереннее, и на четвёртое утро радировал нам, что буровая готова к работе. За три дня Первенец ни разу не вышел на самый край речного обрыва, хотя причудливая линия берега была заложена в блоке местной памяти весьма приблизительно. Первенец самостоятельно уточнял её с расстояния не меньше пяти метров.
        Нат приказал Первенцу включить буровую и исследовать первые два керна. Уже к концу дня мы получили по радио короткий и точный анализ, к которому Нат, взявшийся затем за керны своими руками, не мог добавить ничего существенного.
        Когда пробы на буровой были закончены, я попросил Бруно доложить Совету, что нам нужно разрешение на испытания в южных районах.
        - А почему ты не хочешь доложить сам? - спросил Бруно.
        - Зачем? Ты же член Совета!
        - А ты руководитель лаборатории.
        - В данном случае это несущественно.
        - По-моему, в данном случае несущественно то, что я член Совета.
        Бруно почему-то заупрямился, и я не стал настаивать. Может, ему так же, как и мне, неохота иметь дело с Женькой Верховым, который сейчас председательствует? Я знал, что Бруно не питает к нему симпатий, хотя мы никогда и не говорили об этом. Я просто решил переждать два дня - последние два дня первого Женькиного председательства в Совете. Не хотелось ни докладывать ему, ни просто видеться с ним. Через два дня придёт в председательский кабинет архитектор Теодор Вебер, и я всё решу с ним.
        Вебер, как и обычно, был деловит и немногословен.
        - Обсудим, - пообещал он. - Завтра же. Но, если хочешь знать моё мнение, я не советовал бы лететь с одним кибером. Сделайте хотя бы ещё двух - это недолго, эталон есть. Зато это избавит вас от вторых испытаний. По трём эталонам сразу можно начинать производство.
        Совет был логичным, и мы, шумно посовещавшись в своей тихой лаборатории, в тот же день начали копировать Первенца. Точнее, не копировать, а размножать, так как решили делать двух его братьев одновременно, параллельно.
        Вечером, вернувшись домой, я сообщил Веберу по радиофону о начале работы. Глуховатый спокойный голос его как-то зазвенел, и я понял, что Вебер рад.
        - Когда думаете закончить? - поинтересовался он.
        - Ориентировочно - две недели. Копировать легче.
        - Я очень рад за вас, ребята, - признался Вебер. - Возможно, через две недели ваши испытания пройдут намного спокойнее, чем прошли бы сейчас. Сегодня было сообщение от Марата. Он обещал добрые вести в ближайшие дни.
        - Что-нибудь связанное с «данью»? - спросил я.
        - Для нас важнее, Александр, что это связано с миром.
        Сообщение Марата передавали на следующий день по радио. Оно не было очень уж радужным, но вселяло надежду на то, что отравленные стрелы со временем перестанут в нас лететь. Наши «посылки» с посудой, всё более разнообразные, постепенно делали своё дело. Племя привыкло пить из чашек, носить воду в вёдрах, собирать съедобные растения в сумки. И теперь Марат варил в котлах мясные супы, которых ещё не знали в племени. Эти супы так нравились дикарям, что Марату грозило бы превращение в главного повара, если бы он, догадавшись об этом, не стал сразу готовить себе заместителей. В основном из молодёжи.
        Тысячи часов уходили у ра на изготовление кожаных мешков для воды, плетёнок из коры и сухожилий - для добычи, долблёных деревянных корытец - для питья. Теперь эти часы люди тратили на охоту, на сбор грибов и съедобных трав. У племени стало больше еды, и по вечерам старейшины громко благодарили «родичей» Марата, которые заботились о своих соседях.
        Многие чашки и вёдра перекочевали в племя гезов, и гезы снова приходили посмотреть на Марата и на этот раз благодарили его. А когда он снабдил гезов тремя большими рыболовными сетями из капрона, когда гезы испробовали их в деле и убедились, что необычно тонкие сети не рвутся, Марат был приглашён на стоянку племени, и вождь гезов Родо громко назвал его своим братом.
        Чтобы закрепить это почётное «родство», Марат просил прислать ещё несколько сетей.
        Мысль о мире и о «дани» с землян, которую подбросил Марат старейшинам ра, постепенно становилась главной темой разговоров в племени. Большинство племени явно хотело мира. Большинство людей всегда и везде хочет мира. Но немало молодых охотников-pa считали мир унижением, отступлением от завета предков, даже предательством. Второй по силе охотник племени - Чок - убеждал всех, что богатства соседей не надо ждать с неба. Когда племя «длинноногих» - так называли нас - будет перебито, ра достанутся все его богатства, а не те крохи, которые «длинноногие» дают сами. И, овладев всеми этими богатствами, ра станут самым могучим племенем на земле. А кому же не хочется, чтобы его племя стало самым могучим?
        Эти споры в племени шли долго и горячо, и Марат демонстративно не вмешивался в них, но был уверен, что скоро они дадут первые результаты. Старики уже спрашивали у него, кто мог бы сообщить племени условия мира.
        - Кто-нибудь из моих родичей, - ответил Марат. - Из тех, кто отправлял вам посуду. Пригласите его - он прилетит.
        - Как его можно пригласить?
        На этот раз Марат уже не хотел пользоваться радио.
        - Пошлите гонца, - посоветовал он. - Пусть гонец идёт в Большую Хижину. (Так называли ра наш Город.) А я по воздуху попрошу, чтобы родичи этого гонца встретили и чтоб его никто не обидел.
        - А если его убьют?
        - Тогда убейте меня.
        Видимо, это убедило старейшин, потому что они больше не задавали Марату вопросов о безопасности гонца.
        - Будем надеяться, что они решатся, - заканчивал Марат своё сообщение. - Возможно - скоро. Я очень хотел бы, чтобы это случилось уже вчера. Но естественные события нельзя торопить. Тогда они станут не совсем естественными.
        Под конец Марат попросил с каждой «посылкой» присылать ему побольше молока. Он задумал приохотить к молоку детей племени. А если дети привыкнут - можно будет убедить старейшин завести корову, или двух.
        - Быть мне со временем инструктором-дояром, - пошутил Марат, - хотя я и сам смутно представляю, как это делается… Салют, ребята!
        …Мы копировали киберов и ждали от Марата следующего сообщения. Почему-то всем в лаборатории думалось, что следующее сообщение может самым прямым образом сказаться на судьбе наших испытаний в южных районах.
        Так оно, в общем, и получилось. За день до того, как мы сообщили Веберу об окончании работы, Марат передал по радио, что в Город, к Михаилу Тушину, отправляется гонец племени ра. Гонца старейшины решили послать, несмотря на протесты молодых охотников, несмотря даже на то, что охотники грозили не подчиниться решению вождя. Однако и самые непримиримые, по словам Марата, обещали не тронуть посла «длинноногих», ибо законы гостеприимства священны для всех в племени.
        Впрочем, особенно непримиримых молодых охотников было немного, десятка полтора. Серьёзной опасности для нас они не представляли. Наш материк слишком велик, чтобы пятнадцать стрелков из лука могли стать на нём серьёзной опасностью. И поэтому Совет быстро разрешил нам испытания киберов в южных районах, с непременным условием, однако, чтобы вся зона испытаний была в первые же дни поставлена под сплошную силовую защиту. По существу, не создав защиты, мы не имели права начинать испытаний.
        26.Нам всё благоприятствовало
        - Я - за Южный полуостров! - решительно сказал Нат и громадной рукой, покрытой рыжеватой шерстью, хлопнул по блестящему зелёному пластику стола.
        - Доводы? - поинтересовался я.
        - Прежде всего - разнообразие ископаемых! Это местный Урал!
        Я улыбнулся - вспомнил, как на Севере геолог Нурдаль тоже называл местным Уралом Плато Ветров.
        - Ты не веришь? - Нат вспыхнул.
        - Почему?
        - Ты усмехаешься.
        - Просто вспоминаю. Мне уже называли здесь одно место Уралом.
        - Тебе называли не то место! - Нат снова прихлопнул громадной рыжей кистью руки по столу. - Урал здесь один: горы Южного полуострова. И киберов лучше всего испытывать именно там! Где ещё и развернуться машине?
        - А почему не в Зелёной Впадине? - спросил Грицько. - Близко. Полезно. Может, мы с первых же буровых дали бы Заводскому району нефть?
        - Не дали бы мы с первых буровых ничего! - твёрдо отчеканил Нат. - Геофизики забросили эту Впадину, когда появились ра. Сейсморазведка там была только первичная, полуслепая. А нужна детальная. Без детальной сейсморазведки нефть не ищут! А роботам сейсморазведка не под силу.
        - Не скажи… - Грицько с сомнением покачал головой. - На Плато Ветров нашли нефть безо всякой сейсморазведки.
        - Это случай, - хмуро заметил Бруно. - Действительно, слепой случай, Гриць. И потому он так дорого нам обошёлся… Искали-то ведь там не нефть.
        Грицько опустил тёмные свои глаза. Ему не надо рассказывать, как случилось на Плато. Бруно там не было. А мы с Грицько были.
        - Потом - сторона этическая, - сказал Бруно. - Впадина для ра - заповедник. И вот в первые же дни мира мы вторгаемся в их заповедник, начинаем там звенеть, греметь и мусорить, пугаем зверя. Думаешь, это вызовет дикий восторг у племени?
        - Южный полуостров у них тоже заповедник! - мрачно бросил Грицько.
        - Другой! - Нат покачал в воздухе ладонью. - Совсем другой заповедник, Гриць! Там не животные. Там растения. А растений мы не тронем. Ра увидят это и поймут.
        - Ни черта они не поймут! - Бруно безнадёжно покачал головой. - Что тут ставить защиту, что там - одинаково. Но, в общем, я тоже за южный полуостров. И по этическим соображениям, и по профессиональным.
        - А почему вы не говорите о бухте Аномалии? - спросила Ружена. - Ведь там могут быть не только железняки.
        - Слишком близко к стоянке ра, - возразил я. - Они могли бы счесть это наглостью.
        - И потом - блоки местной памяти, - добавил Нат. - По южному полуострову хоть кто-то ходил. И по Впадине - тоже. А бухту Аномалии и её побережье мы знаем только с вертолётов. Условия испытаний будут даже не средними.
        - Они будут самыми трудными, - уточнила Ружена. - А как раз это и надо для испытаний. Что же ты молчишь, Сандро? Скажи своё веское слово!
        - Я уже сказал.
        - Не помню.
        - Эта бухта слишком близка к стоянке ра. Даже если бы там был третий Урал, я был бы против. Зачем осложнять отношения? Железа у нас пока хватает, а мира - нет.
        Нат метнул на меня колючий взгляд - ему явно не по вкусу пришёлся «третий Урал». Всё сходилось на южном полуострове. Это было ясно. Нат знал своё дело. И он знал южный полуостров - это тоже была не последняя деталь.
        И поэтому именно южный полуостров мы решили предложить Совету. Окончательное решение выносил он, а не мы.
        Через час я разыскал Вебера по радиофону.
        - Ну, что ж, южный так южный, - сказал Вебер. - Вам виднее. Я лично не возражаю. Сегодня же соберу мнения остальных членов Совета. Монтелло можно не звонить?
        - Да. Он согласен.
        - Значит, сегодня вечером я тебя вызову.
        - Хорошо, Тео, жду.
        А на следующее утро мы знали состав экспедиции. Кроме нас пятерых, летели техник силовой защиты Нгуен Тхи и помощник главного геолога Эрнесто Нуньес. Нам выделяли три вертолёта, один из которых мы могли всё время держать в лагере. Это было шикарно - при наших постоянных нехватках о большем и мечтать не приходилось.
        За день до отлёта вернулся из стоянки ра Фёдор Красный, который был представлен племени как старший брат Марата. В тот же вечер Красный выступил по радио и порадовал всех нас тем, что со старейшинами племени удалось договориться. Мы в достатке обеспечиваем и ра, и гезов различной посудой, а гезов, кроме того, и сетями. Мы заботимся о том, чтобы у каждого ребёнка в этих племенах была своя чашка и своя миска. Мы передаём охотникам-pa на ферме каждые шесть дней по бычку. Это примерно столько, сколько необходимо для детей племени. И ещё мы начинаем снабжение племени ра тканями. Только начинаем - это наше предложение. Старейшины не просили, разумеется, ткани. А племя за всё это перестаёт в нас стрелять.
        - Правда, не все согласились с таким договором, - грустно признал Фёдор. - Не всё, к сожалению, делается сразу. Группа охотников во главе с Чоком, о которой сообщал нам Амиров, заявила, что будет придерживаться закона предков, то есть убивать нас. Но старейшины предупредили их: тот, кто убьёт «длинноногого», будет изгнан из племени. Возможно, эта угроза и подействует. Будущее покажет. Однако пока мы должны придерживаться всех тех правил предосторожности, которых придерживались до сегодняшнего дня. Всех до единого! Ни одно не отменяется.
        И всё-таки, даже несмотря на строгое предупреждение Фёдора, у нас появилось какое-то чувство первой победы. Пусть и не окончательной, но всё равно победы. И, как предсказывал Вебер, улетали мы спокойнее, чем полетели бы две недели назад.
        Всё благоприятствовало нам, даже погода. Редкое в здешних местах солнце светило в день нашего отлёта с самого утра и на полную мощь. Почти безоблачное небо голубело над Материком. Отчаянно-ликующе пели какие-то птицы. Было почти жарко, и мы посдирали свои неизменные шерстяные куртки. И ничто, ну, совершенно ничто не предвещало для меня ужасного конца моего первого путешествия на Юг.
        27.Самое страшное, что может быть с человеком
        Вначале мы чувствовали себя на стоянке неуютно. Разбив палатки, мы разгрузили и отправили по радиолучу два вертолёта и сейчас же стали собирать малое кольцо силовой защиты вокруг лагеря. Лишь когда оно было собрано, и невидимая стена окружила нас, мы облегчённо вздохнули, разбрелись по палаткам и выспались. До этого мы почти сорок часов работали не отдыхая.
        Нашей экспедицией руководил изящный гибкий, как профессиональный танцор, Эрнесто Нуньес, помощник главного геолога. Он и проснулся первым: ответственность обязывает. Когда я открыл глаза и высунулся из палатки, Эрнесто уже хлопотал в третьем, ещё не разгруженном вертолёте, подтаскивал к выходу коробки с секциями большого кольца силовой защиты, а наш Первенец осторожно снимал коробки на землю.
        Багровое закатное солнце скатывалось за лес, и в его прощальных лучах лопасти вертолёта казались отлитыми из чистого золота. Было так тихо, что я услышал шорох листьев, звон кузнечиков в траве, далёкую жалобную песню какой-то невидимой птицы. С юго-запада, из-за леса, тянуло влажной солёной прохладой. Всего пятнадцать километров отделяли нас от моря. На поляне перед палатками цвели крупные, как на Северном Урале, колокольчики. Только не синие, а густо-коричневые, с фиолетовым отливом по краям лепестков и, словно земные подсолнухи, поворачивались на стебле вслед за солнцем. В густой сочной траве пестрели маленькие цветы, напоминающие багрово-белые земные георгины. Но оттого, что лепестки их были в десятки раз меньше, чем у георгинов, цветы казались хрупкими, беспомощными, и вызывали жалость, как всё беспомощное. Лес, окруживший нашу небольшую полянку возле ручья, темнел плотной непроходимой мрачностью. С нижних сучьев деревьев свешивались длинные тёмно-зелёные бороды мхов. С востока над лесом нависали мрачные, почти чёрные скалы, у подножия которых и должны были начать путь наши киберы.
        Я выбрался из палатки, размял затёкшие мускулы несколькими упражнениями и, включив второго кибера - его так и называли: Второй, - отдал ему через радиофон распоряжение и стал помогать Эрнесто. Вчетвером мы успели разгрузить вертолёт как раз к тому времени, когда начали вылезать из палаток остальные члены экспедиции.
        Солнце давно село, темнело тут быстрее, чем в широтах Города, и лес в двадцати шагах казался сплошной тёмно-синей стеной. Над поляной стремительно носились светлячки.
        Сбившись в одну кучу, мы решили прежде всего поужинать.
        За ужином Бруно заметил:
        - А вообще-то вся наша возня с силовой защитой, может, и ни к чему. Лишь шестнадцать человек жаждут нашей крови. А площадь материка почти полмиллиона квадратных километров. По теории вероятности…
        - …тебе как раз сейчас могут целиться в глаз, - закончил за него Эрнесто.
        - Типун тебе на язык! - бросила Ружена. - Так ведь можно и аппетит испортить.
        - Бруно прав! - буркнул Нат. - Больше половины времени потратим на защиту. Собирать да разбирать…
        Нгуен Тхи принял это на свой счёт и коротко предложил:
        - Я могу один.
        - Здесь женщина! - напомнил Эрнесто. - Мы не имеем права начинать испытания без защиты!
        - Спасибо, что напомнил инструкцию! - Нат наклонил тяжёлую рыжую голову. - Тем самым восполнен существенный пробел в нашем образовании. А также сделано очень приятное для всех открытие. Ты слышишь, Ружена? Он, кажется, склонен признать тебя женщиной.
        - Тронута до глубины души! - отозвалась Ружена. - Согласилась бы недельку считаться мужчиной. Лишь бы не тратить вторую неделю зря. Но ведь наша инструкция и к мужчинам безжалостна. Она основана на полном равноправии!
        Ружена, говорила верно. Даже если бы её не было здесь, мы не имели бы права начинать испытаний без силовой защиты. На севере, возле Нефти, мы рисковали обходиться без неё. Но там многие без неё обходились - и на промыслах, и в геологических партиях. В те холодные места редко забредали привыкшие к теплу дикие охотники. Здесь же, во владениях ра, без защиты пока невозможно.
        Худенький невысокий Нгуен Тхи наелся первым, поднялся и, включив прожектор вертолёта, стал распаковывать секции основного силового кольца. Один за другим к Нгуену присоединялись остальные. Последним от ящика, который заменял стол, отвалился рыжий Нат. Ружена, проклиная «извечно-несчастную женскую долю», убирала со «стола».
        Нам предстояло проложить восемнадцать линейных километров силовой защиты, которая должна окружить участок, необходимый для испытания киберов. На этом участке, по старым записям Ната, были и пириты, и железняки, и цинковая обманка, и серебро, и медная руда. Короче - нижнетагильская гора Высокая в миниатюре.
        Из-за силовой защиты нам приходилось тащить с собой тяжёлые громоздкие аккумуляторы. Из-за силовой защиты почти вдвое увеличивался срок экспедиции. Из-за этой же проклятой силовой защиты мы должны, как дрессированные мыши, крутиться на одном пятачке и так и не сможем посмотреть южный полуостров, который Нат называл не только местным Уралом по богатству, но и местной Италией по красоте.
        В общем, мы ненавидели непримиримого охотника Чока и пятнадцать его неразумных друзей, которые сводили для нас на нет все мирные усилия Марата. Если бы не эти упрямцы, экспедиция была бы совсем другой - и более быстрой, и более интересной.
        Мы распаковывали секции силовой защиты до середины ночи, пока не устали и не захотели спать. Нат хотел сразу же, ночью, начать установку секций на местности - от берега ручья.
        - В темноте безопаснее, - уверял Нат. - В темноте им труднее целиться.
        Но мы, конечно, не пустили Ната в темноту, не стали выключать малого силового поля. Кто знает, что за его невидимыми границами? Может, и на самом деле чьи-то глаза из леса следят за каждым нашим движением, подстерегают первую же ошибку? Мы работаем, мы не следим за другими, и поэтому в начале борьбы мы всегда в невыгодном положении. Тот, кто работает, не думает о нападении. Нападает обычно тот, кто следит за работающими.
        Мы начали установку секций основного силового кольца на следующий, третий день экспедиции, и продолжали на четвёртый. И на пятый у нас осталось порядочно работы. А потом, в конце экспедиции, два дня предстояло всё разбирать и укладывать в вертолёты. Потому что силовой защиты на материке не хватало. А переносной - особенно. Слишком многое приходилось защищать. В общем, неделю жизни, как говорили в старину, коту под хвост.
        На четвёртый день Бирута вызвала меня по радиофону.
        - Как ты там, Саш? - спросила она.
        - Нормально, Рут. Как ты?
        - Мне плохо без тебя, Саш! Очень плохо! В последнее время я совсем не могу без тебя.
        - Мне тоже без тебя плохо. Но что ж делать? Ещё десять дней надо потерпеть.
        - Зачем ты кривишь душой, Саш? Я же всё понимаю. У тебя там полная идиллия. Никто не мешает.
        - Рут, не надо! Будь умницей, Рут! Я скоро вернусь и потом очень долго никуда не поеду. Понимаешь? Столько, сколько тебе будет нужно, никуда не поеду.
        - Это всё слова, Саш. Я устала от слов. Мне просто нужно видеть тебя. Всё время. Тогда я спокойна. Смотри - я могу прилететь.
        - Не надо так шутить, Рут! Здесь опасно.
        - Я не шучу. Ты же знаешь мою старую теорию. Опасно везде! Безопасных мест во Вселенной нет. Так что это меня не остановит. Просто я не хочу делать больно ни тебе, ни себе. Не хочу неожиданностей. Поэтому предупреждаю, что могу прилететь, если не выдержу.
        - Этого нельзя, Рутик! Просто нельзя!
        - Я всё тебе сказала, Саш. Пока. Целую тебя.
        - Рут! Я надеюсь на твоё благоразумие!
        - А разве я не благоразумна? Я ведь могла и не предупреждать тебя.
        - Рут!..
        Мой голос ткнулся в глухую тишину. Бирута уже отключилась.
        Я не верил. Мне казалось, что она жестоко шутит. Не может же она, в самом деле, прилететь сюда! Ведь она уже не одна. Ведь она не имеет права рисковать сразу двумя жизнями!
        В эту ночь я не смог уснуть. Лежал на койке с открытыми глазами, глядел в тускло белевший в темноте купол палатки, слушал ровное дыхание Бруно на другой койке и думал о Бируте, о нашей с ней давней встрече, о нашей жизни, о нашем сыне, который уже скоро, совсем скоро, должен появиться. В нашей жизни всё, вроде, было правильно. Но, может, слишком правильно? Когда что-то «слишком» - это уже плохо. А давние неправильности потом, наверно, так согревают душу!..
        Что-то перекосилось у нас с Бирутой.
        Люблю ли я её? - Нелепо спрашивать! У меня нет более близкого, более родного человека, чем она. И нет более желанного. Сержусь ли я на неё? - Разве можно сердиться на неё вообще? А сейчас - особенно. Тем более что я на самом деле виноват перед ней. Хотя и не так, как она думает. Что бы она сейчас ни сказала, что бы ни сделала, как бы ни обидела меня - ей всё прощено заранее. Абсолютно всё! Я не способен ни обидеться, ни рассердиться на неё. И даже теперь, если она на самом деле прилетит, я не смогу рассердиться ни на её безрассудство, ни на её подозрения.
        …Она прилетела. На другой же день, когда мы прокладывали последний километр большого силового кольца. Она без разрешения взяла вертолёт на крыше Города, задала курс киберпилоту, и потом, не имея точных координат, больше часа кружила над северными предгорьями полуострова, отыскивая наш лагерь.
        В конце концов это надоело ей, и она вызвала меня по радиофону.
        - Я близко, Саш, - сказала она. - Говори что-нибудь в микрофон. Я полечу на твой пеленг. А то я совсем заблудилась.
        Кажется, я всё-таки ругался в микрофон. Нежно, ласково, но ругался.
        Через десять минут вертолёт Бируты опустился на полянке, возле нашего вертолёта, на котором мы подвезли к последнему километру массивные секции силового кольца.
        Конечно, все переполошились и сбежались на полянку. Особенно почему-то волновался Эрнесто.
        - Что случилось? Что случилось? - кричал он, подбегая к Бируте, которую я снимал с лесенки вертолёта.
        - Ничего! - Бирута удивлённо подняла пушистые светлые брови, помотала головой. - Просто я прилетела на свидание к мужу.
        Нат довольно громко хмыкнул, и неловко, как-то по-медвежьи, повернулся, чтоб идти обратно, к месту работы. За ним медленно и молча потянулись остальные.
        Мы остались с Бирутой на поляне вдвоём.
        - Ты хоть взяла ЭМЗ? - спросил я.
        - Знаешь, как-то не подумала… - Бирута развела руками. - Да и зачем он? Вы же работаете без ЭМЗов. И вообще - теперь мир.
        До чего же хотелось мне в этот момент назвать её хотя бы дурой!
        - Рутик! - предложил я. - Давай отвезу тебя в наш лагерь. Там есть силовое кольцо, и ты спокойно отдохнёшь, пока мы не вернёмся с работы.
        Она улыбнулась, отрицательно покачала головой.
        - Это неразумно, Саш. Я не для того сюда летела, чтобы сидеть взаперти. Достаточно насиделась дома. Теперь хочу быть с тобой.
        - Но я должен работать, Рут!
        - Работай! Разве я тебя задерживаю? Я сяду в сторонке и никому не буду мешать.
        - Я был бы спокойнее, если бы ты осталась в вертолёте. И задвинула дверцу.
        Она снова покачала головой из стороны в сторону и улыбнулась. Добро и снисходительно - как маленькому.
        - У тебя какое-то болезненное желание запереть меня в замкнутое пространство. Ты не находишь это странным?
        У меня бессильно опустились руки… Я не знал, что делать, что говорить ей. И помочь мне никто не мог. Все ушли с полянки в глубину леса, где у подножия горы мы тянули последний километр этого осточертевшего силового кольца.
        Да и если бы не ушли, что изменилось бы? Кто способен тут помочь? Что вообще в силах помочь, когда самый дорогой, самый любимый человек не слышит доводов разума, и упрямо, бессмысленно идёт навстречу опасности?
        - Пойдём ко всем, - предложила Бирута. - Я не обещаю, что сразу помогу вам, но, по крайней мере, пригожусь. Может, удастся помочь.
        - Ты надолго сюда?
        - Пока не надоест. И оставим эту тему, Саш!
        - Надо хотя бы сообщить в Город. Ведь там хватятся вертолёта.
        - Я сообщила. Когда ты дал мне пеленг, я сообщила на диспетчерский пункт.
        - Там, конечно, пришли в восторг?
        - Не знаю. Сообщение приняла машина. А дожидаться, пока она доложит диспетчеру, я не стала - переключилась. Ну, так пойдём, милый?..
        Она, конечно, не смогла нам помочь - это было и не нужно, и невозможно. Слишком тяжелы силовые секции. Мы даже Ружене не позволяли их поднимать, и она вместе с Нгуеном лишь замыкала проводку.
        Утомившись после дороги, Бирута присела на небольшой прогалине, метрах в тридцати от нас, где были сложены термосы, куртки и сумки с инструментами.
        Каждые полчаса я бросал работу и шёл посмотреть на Бируту. Она навела порядок в разбросанных вещах, вынула перочинный нож из моей куртки и стала собирать в пластикатовый пакет от бутербродов какие-то листики с кустов, травинки, головки цветов. Она, кажется, решила составить гербарий для своих учеников. Ведь впервые Бирута была на юге материка и впервые видела здешние растения.
        Кругом было удивительно тихо. Только птица почти непрерывно верещала где-то над головой.
        Увидев меня, Бирута улыбалась и слегка помахивала мне пальцами: иди, мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
        Успокоившись, я возвращался к товарищам и подтаскивал секции, и тянул вместе со всеми линию. Скорей бы она замкнулась! Скорей бы пустить ток! Сегодня мы должны это сделать. До темноты. Чтобы завтра с утра начать испытания.
        - Может, ты вернёшься с Бирутой в лагерь? - тихо предложил Эрнесто. - Мы справимся сами. Уже немного осталось.
        Я отказался. Стыдно улететь с Бирутой в лагерь и запереться там в силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
        Уже под конец дня, когда солнце катилось на запад и красноватые его лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто-то словно толкнул меня в бок.
        Я оглянулся. Рядом никого не было. Ближайший ко мне, Нат, работал метрах в трёх от меня.
        Я снова нагнулся над секцией, вгоняя её шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой-то непонятный толчок в бок.
        Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто-то крикнул мне: «Бирута!»
        Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
        Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам ещё не знал, почему мчусь со всех ног.
        Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло-зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
        Ра целился не в меня - иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
        Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
        И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
        Думать было некогда. Я выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в широкую сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
        Я услышал два крика одновременно - тонкий, испуганный крик Бируты и удивлённый рёв раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик её затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
        Так и есть! Этот убийца успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у неё торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями.
        Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и тёплая. Она ещё дышала - редкими судорожными резкими вздохами.
        Я побежал с ней к вертолётам, хотя и понимал, что её уже не спасти.
        Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться - может, ещё стукнет сердце? Я не услыхал её сердца. Но услыхал яростные быстрые толчки в её животе. Это стучался мой сын - он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
        Меня уже догоняли - видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться - он задохнулся.
        Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому-то через плечо.
        - Там… этот убийца… Он ранен…
        Не знал я - ранен он или убит. Мне было всё равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, мне всё стало безразлично. И эти дикие неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зелёная планета Рита, и даже далёкая чрезмерно добрая Земля, зачем-то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь - всё стало безразлично.
        По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
        Я знал, что я преступник, что меня ждёт изгнание, но это было безразлично. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил её грань. А по ту её сторону… Что может взволновать нас по ту сторону жизни?..
        28.Опять теряю Таню
        Когда всё кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо и незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги, и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришёл Михаил Тушин.
        Но где-то под утро, когда серый пасмурный рассвет царапался в окна, я всё-таки попал в свою квартиру. Один. Я всё время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня «по цепочке». А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался пойти со мной.
        Я ходил по квартире из угла в угол и почему-то боялся присесть. И всё чего-то искал. И не понимал, чего ищу.
        Дома всё было убрано, чисто, всё на месте, как перед приходом гостей - никаких следов торопливых сборов.
        Потом я увидал высовывающиеся из-под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял в руки.
        Мне показалось, что тапочки ещё хранят тепло её ног. Но тут же подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
        Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
        Значит, она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе - спешила. Это должно было хоть в чём-то проявиться.
        Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик - верхний, самый плоский.
        В глаза мне ударил синевато-чёрный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули жёлтые янтари. На Бируте всегда было что-то янтарное - или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарём. Янтарь был для неё символом Латвии, памятью о доме.
        На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
        Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких-то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке… Зачем ей всё это?..
        В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
        Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
        Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день - просто так, всякую чепуху.
        Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
        А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
        Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала - каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых - немного больше года.
        Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нём был не тот - не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: «Третья Космическая. Бируте Тарасовой». И знакомый почерк!
        Теперь, наверно, можно прочитать это письмо. Даже если в нём - прошлая любовь Бируты. Теперь её тайны уже не имеют значения.
        Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное «т» с хвостиком. Когда-то я часто видел такое «т».
        Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги прошёл не один год.
        «Дорогая Бирута! - прочитал я. - Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно, слыхали от своего мужа…»
        Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
        «…Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: «Да, была одна девушка. Ушла к другому».
        Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
        Но так было нужно, Бирута. Не для меня - для него. Сейчас Вы всё поймёте.
        Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять - иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач, и решила, что Вы должны знать всё, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете ему письмо. Оно причинило бы боль - на этот раз совершенно бессмысленную.
        Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе - с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как никогда и никого не буду знать. И я люблю его - кажется, с того дня, когда вообще услышала слово «любовь». Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
        А он полюбил меня позже. Много позже.
        Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни, я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
        Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура - слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых, узнала, что берут двоих из нашей школы - Тарасова и Верхова.
        В школе ещё никто об этом не знал. Даже директор.
        Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом - я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе моё, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью…
        Я не могла лишить его мечты.
        Он отказался бы от «Малахита», когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом ещё в седьмом классе.
        Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту - это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, всё равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
        Я не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
        Тогда я выдумала себе «другого». И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
        Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать - не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему-то лгать легче.
        Зачем я написала Вам? Ещё сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
        У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
        Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас - только за то, что Вы ему дороги, что Вы даёте ему счастье. Берегите его!
        Ваша Таня».
        …Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.
        В эти минуты я терял Таню ещё раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.
        Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нём не сказала. Только ходила задумчивая. А я ещё возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!
        Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
        Теперь уже никогда не узнать этого.
        29.Время откровений
        Врачи сказали, что охотник-pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблён плечевой сустав. Кисть срастётся через неделю, а сустав уже вставили капролитовый - будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц - потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно - нужно ведь время на «перевоспитание».
        Марат сообщил, что из племени исчез Чок - главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет последней жертвой. А может, не последней?
        Когда раненый пленник после операции пришёл в себя, к нему пустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
        Вот, значит, что он за птица!
        Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он ещё станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети. А может, уже есть?
        В общем, я могу не уходить в «боги». Так сказали все друзья. Так решил Совет.
        Но я уйду. Так решил я.
        Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие-то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через своё страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего-то не понимаем или понимаем чересчур поздно.
        Конечно, нам нужна прочная база на этой планете. Конечно, мы должны обеспечить благополучие наших жён и детей.
        Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
        Наверно, мы слишком долго держались в стороне от жизни соседних племён. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да ещё за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы заранее заданной программы.
        Теодор Вебер, кажется, первый стал понимать это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
        Конечно, нелепо винить остальных - не всем дано быть первыми.
        Но я решил идти по следам Марата.
        Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.
        - Может, тебе нужен помощник? - спросил я. - Могу выучить язык и прилететь к тебе.
        - Я справлюсь один, Сандро, - ответил он. - Спасибо! Двое в одном племени - это перебор. Главное здесь сделано. Лёд тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю: ты сделаешь своё племя просвещённым и сильным. Но опасайся, как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи - моей полуночи! - мы сможем советоваться.
        Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну всё по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей - и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вёл на Земле.
        Я уйду на далёкий Западный материк. Там не было никого из наших. Я буду первый. Где-то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба - памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле.
        Может, теперь поклонюсь?
        На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие-то племена ждали землян как друзей, встречали как братьев.
        «Пепел Клааса стучит в моё сердце!» - так когда-то говорил Тиль Уленшпигель.
        А в мою грудь всё время стучит мой задыхающийся погибающий сын, которому я не мог помочь.
        Но не к мести зовёт он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..
        Я человек Земли. И она прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.
        Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И если бы промедлил в тот миг - проклял бы потом и уничтожил себя.
        Всё-таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда-то Мария Челидзе сказала: «Каждый думает, что самое страшное его минует».
        И я так думал.
        …Перед тем, как улететь на запад, я пришёл на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
        Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чём я хочу сказать. Он был недоволен. Но я ничего не мог изменить. И не хотел. Надо же когда-то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто не ждёт от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на долгие годы, может быть, навсегда.
        Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шёл от маленьких детских подлостей ко всё большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.
        Я воспользовался Женькиным приёмом и признал перед Советом свой давний грех: в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости, как говорят, «не хотел мараться», и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко всё более крупным.
        Ещё в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание пачкаться в грязи, выбрасывая её из жизни. Это был дальновидный расчёт, я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчёт, он должен был когда-то не сработать.
        Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного - опасен для общества.
        Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.
        - Не позволим! - твёрдо произнёс Бруно. - Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно.
        И Вебер добавил:
        - Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.
        Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:
        - Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?
        Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить:
        - Видимо, потому, Мария, что я всё время был рядом. И, если бы понадобилось, первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
        Теперь Мария подняла на меня взгляд - тяжёлый испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему-то вспомнил другой её взгляд, когда она провожала Вано в Нефть: взгляд задорный лучистый ласковый.
        - Я имела в виду другое, Сандро, - уточнила она. - Почему ты молчал на Земле?
        Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
        Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
        - Конечно, я виноват. Но если бы я сказал на Земле, мы остались бы оба. А я хотел полететь!
        - Что ж, - заключила Мария. - Это честно. У меня больше нет вопросов.
        Когда я начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, был уверен, что я черню только самого себя. И лёгкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их - показывал, что к нему ничто не пристанет.
        Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани «Приветствие покорителям океана», Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как-то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.
        И не только я понял это. Другие тоже старались не смотреть на него.
        На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как-то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне - и за Женьку, и за меня. Всё-таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.
        Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы ещё мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.
        Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали здесь все земляне. Правда, первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.
        - Это та работа, - сказал я, - которую когда-то Верхов перехватил у меня на полпути. В «Малахите» я довёл её до конца. Здесь есть обратная связь - от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда-нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что и ра и леры, даже когда умеют читать, читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди смотреть стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.
        Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.
        Потом спросил Женьку:
        - Будешь отвечать?
        - Нет. - Женька слегка покачал головой. - Что уж тут отвечать?
        - Всё отвергаешь?
        - Тоже нет. - Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет - я не успел разобраться. - Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро… - Женька развёл руками. - Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит - я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по-разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем-то ты определённо помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму всё. Тут нужно время…
        Казалось бы, этого достаточно. Если я заставил Женьку всерьёз и по-честному задуматься над собой - чего ещё надо? Но мне очень муторно было после Совета. Может, потому, что я недопустимо поздно сказал то, что давно должен был сказать. А может, потому, что я хорошо знаю земную историю, и помню, как скромно, вежливо и самокритично начинали самые жестокие диктаторы далёкого прошлого свой путь к неограниченной власти.
        Хотелось верить, что здесь, на Рите, он станет невозможен, как абсолютно невозможен на Земле. Ах, как жаль, что Михаил Тушин, самый авторитетный здесь человек, так неглубоко знает земную историю! Но какое счастье уже то, что сам он напрочь чужд желания возвыситься над другими!
        А история… Что ж, остальные члены Совета должны знать земную историю не хуже меня.
        30.Неожиданный след древних контактов
        С мамой хотел я проститься отдельно, безо всех. Даже без Тушина. То ли мама поняла это, то ли сама хотела проститься со мной так же, но именно она предложила:
        - Я приду к тебе сама, Алик.
        И вот мы с нею вдвоём в опустевшей моей квартире, которую через два-три дня займут другие ребята.
        Вторую квартиру подряд освобождают Тарасовы для новых жильцов - одну на Земле, другую на Рите…
        Мама - совсем седая. Хотя в её сорок лет это вовсе и не обязательно. Но именно такой вошла она в корабль, такой же и вышла из него на Рите, и не стала подкрашивать волосы. А лицо у неё молодое - гладкое, без морщинок, улыбчивое. И губы - яркие. Никогда мама их не красила. Только горькие косые складки нацелились вверх от уголков рта.
        Вчера утром, за первым бритьём после гибели Бируты, я заметил, что и сам поседел в эти дни почти полностью. Не так давно гибель Челидзе запорошила мои виски. Бирута первая это заметила… А теперь её нет, и некому вслух удивиться моей седине…
        Два седых, но вовсе не старых человека в опустевшей, уже пахнущей нежилым квартире… Два самых близких человека, которым предстоит расстаться неведомо на сколько.
        В общем-то, мама летела сюда только ради того, чтобы быть возле меня.
        А теперь и я ухожу…
        - Знаешь, Алик, - тихо произносит мама, устроившись в кресле, - что обычно говорят матери уходящим вдаль сыновьям? Береги себя!.. Ничего более точного история не придумала. И вряд ли придумает… - Мама коротко усмехается. - Но у нас есть и ещё одна тема для разговора. Тема, которую ты меньше всего ожидаешь…
        - Какая же, мамочка?
        - Медицинская.
        Действительно, такой темы я не ожидал.
        Хотя, конечно, чему удивляться: мама - врач.
        - Слушаю, мама. И заранее слушаюсь. По привычке.
        - Есть, Алик, информация, которую у нас не передают по радио. До сих пор ты мог без неё обходиться. Теперь положено узнать.
        - Дополнительные прививки?
        - Увы… - Мама вздыхает. - Никто не знает, какие тебе теперь нужны прививки. Знали бы - сделали бы. Ищем! Всеми способами. И тебе придётся принять в этом участие.
        - Мне?! С моим-то медицинским образованием?
        - А чему удивляться? - Мама пожимает плечами. - Ты будешь, как в старину говорили, «работать с людьми». Вот и узнавай, что это за люди. Во всех отношениях… В том числе и в медицинском. И себя охранишь, и остальных предупредишь, с кем придётся иметь дело на этой планете…
        В маминых словах чувствую я взгляд не рядового врача, а медицинского начальства. Она явно мыслит не масштабами своей операционной или хирургического отделения, которым руководит, а всей местной медицины.
        Что ж, это естественно. Сейчас мама помогает в организационных делах Марии Челидзе. Когда после гибели Вано Мария почти не могла работать, многие её заботы взяла на себя мама. Да так оно и осталось… И мама оказалась кем-то вроде постоянного заместителя у Марии.
        В общем-то, кстати. У мамы громадный, по местным понятиям, медицинский опыт. Мария, понятно, лучше знает условия планеты. Превосходное сочетание! И, главное, сложилось само собой…
        - Так что же я должен там делать медицинского?
        - Помнишь, Алик, такую детскую игру - скреплять клятвы кровью?
        - Как не помнить!
        - А помнишь, откуда она пришла?
        - В наш двор - кажется, с соседнего. А вообще-то, из древности, от каких-то дикарей.
        - Тебе никогда не приходило в голову, что такой обычай могли привить земным дикарям существа куда более цивилизованные?
        Так вот оно что!.. Вот, оказывается, где самый неожиданный след древних межпланетных контактов!.. Сотни лет искали мы следы чужих астронавтов на Земле. И египетские пирамиды объявляли их следами, и потрясающие храмы ацтеков, и Баальбекскую террасу. Даже самого Иисуса Христа называли посланцем прогрессивного инопланетного человечества. А вот наиболее яркого космического следа на Земле в лоб не замечали - того, что шёл рядом с нами с самого детства. Воистину, видим только то, что понимаем. А чего не понимаем - в упор не увидим… Ведь скрепляя клятвы кровью, мы даём возможность сделать анализ нашей крови. Выходит, кто-то когда-то именно таким простым способом брал кровь на анализ у земных дикарей. А они, не понимая сути, придали этому мистический характер, ввели в такой стойкий обычай, что он дотянулся даже до моих детских игр.
        - Анализ крови, мамочка?
        - Да, Алик. Ты догадлив.
        - Ну, с твоей-то подсказкой… И мне придётся так скреплять договоры?
        - Лучше всего - так. Мы пришлём тебе целый ящик парных стёклышек в холодильничках. И за каждой парой готовы гонять вертолёт. Настолько это важно!
        Мама поднимается из кресла, ходит по комнате, зачем-то берёт в ладони и как бы согревает своим теплом безделушки с туалетного столика Бируты. Наверное, она даже не думает о том, что делает. Думает только о том, что говорит. А эти невольные движения - сами собой…
        - Скажи, ма, - интересуюсь я, - а какие практические последствия могли иметь те древние анализы крови? Вообще, могли быть какие-то последствия?
        - Не «могли быть», а были! - У мамы удивлённо поднимаются брови. - Просто глобальные последствия! Вообрази: обнаружили льюис в Америке - и стали избегать личного контакта с племенами. Кому же охота заразиться?.. В результате коренная Америка на тысячу лет отстала от Европы. И потом была покорена Европой… Обнаружили СПИД в Центральной Африке… А он там был и до двадцатого века… - Слегка махнув рукой, мама садится обратно в кресло. - Просто его не понимали, не замечали… Но гости Земли, обнаружив СПИД, оставили Экваториальную Африку в покое. Никаких контактов! В результате она отстала даже от коренной Америки. И тоже была покорена Европой… В старину объясняли это отставание географическими факторами. Мол, там почти вся пища - готовенькая… Была такая географическая теория развития… Но куда проще объяснить это факторами медицинскими. Читал про такое философское понятие - «бритва Оккама»?
        - Читал. Что-то вроде: «Самое простое объяснение - оно же и самое верное».
        - Примерно, так. Вот медицинское объяснение и кажется мне самым простым. Оно включает в себя и длительность жизни, и её качество, и возможность близкого общения с более развитыми цивилизациями. А всё это сходится в один узел - скорость накопления информации. От неё зависит весь прогресс… Я доходчиво объясняю?
        - Вполне, мамуля.
        Вдруг я вспоминаю о Марате. Неужели он тоже собирает анализы крови?
        - Мама, а Марат? - спрашиваю я. - Марата тоже в это включили?
        - А как же? - удивляется мама. - Он получил такой же ящик и такую же инструкцию и выполняет её. Но ему легче.
        - Чем?
        - Спрос меньше. Кровь ра нам, в общем, уже известна. Многие из них у нас… У всех анализы взяты не по разу… С гезами - хуже. Они в нас не стреляют и потому не попадают к нам. Но вот Фёдор Красный договорился о мире и с гезами, и с ра. И скрепил эти договоры кровью. А мы исследовали кровь двух вождей. К счастью, пока в этих племенах не обнаружено ничего похожего на льюис или СПИД. Но кто знает, что ждёт нас на Западном материке? И прежде всего - тебя ждёт…
        - Почему же об этом - ни слова в радиопередачах?
        - Потому что их слушают задержанные у нас ра. А ведь когда-то их чему-то научат, и они вернутся в своё племя. Зачем же осложнять медицинскую работу с ними? Ведь пока они как дети… Вспомни, ты в детстве тоже боялся прививок, уколов… Вот когда появятся среди них врачи, тогда врачам и можно будет всё открыть. Но представляешь, когда это будет?
        - Боюсь, не доживу.
        - Вот это ты перехватил… Чукчи, ненцы, эскимосы были в начале двадцатого века почти в таком же состоянии. А в середине века среди них было уже немало хороших врачей. Неужели ты не надеешься прожить ещё полвека?
        - Если дадут…
        - Потому и повторяю: береги себя!.. И ещё, Алик… Никто тебе этого больше не скажет… Только я, наверное… Во всяком случае, Марата я предупредила… Если дойдёт дело до брачного союза, тоже скреплять его кровью. Как всякий договор. Ты понял?
        - Думаешь, и мне придётся?
        - А ты надеешься это полностью исключить? Изменить без этого что-нибудь в чужом племени?
        Серые глаза мамы прямо, неотрывно смотрят в мои. Не увернёшься от её взгляда, не уйдёшь от вопроса. Всё она сразу увидит и поймёт, как в детстве - умная моя, неизменно справедливая и безжалостно честная мамочка.
        - Нет, мамуля. Полностью этого не исключишь.
        31.Какой бог из меня получится?
        …И вот я шагаю по изумительно красивой здешней земле гигантскими шагами. Ракетный ранец несёт меня над дорогой, которую машины прокладывают к будущему порту. Её широкая прямая золотистая лента обрывается неожиданно, и я как бы отталкиваюсь от неё и перепрыгиваю с поляны на поляну, с одного берега реки на другой. Я шагаю по зелёным лесам и стальным озёрам, за несколько минут перемахиваю длинный, извилистый, как норвежские фиорды, залив, на котором будет построен наш порт.
        У меня за ухо заложен приёмник-наушник, и я слышу песню, которую, сидя в радиостудии, поёт мне вслед Розита:
        Я пройду
        Через тысячи
        Бед.
        Я вернусь
        Через тысячу
        Лет.
        Я не брал
        Ожиданья
        Обет.
        Я вернусь,
        А тебя
        Уже нет…
        Потом она поёт другие песни. Все любимые мои песни летят мне вслед и разносятся над планетой, где живут, может, миллионы людей и где никто, кроме горсточки нас, землян, не может услышать этих песен.
        Теперь я уже иду над морем.
        Впереди - огненная полоса заката. И над ней, как мрачные горы, тёмные лиловые тучи.
        Это не южное море. Это холодное северное море. Потому и закат тут вполнеба.
        Я иду над морем на закат. И поднимаюсь всё выше и выше.
        Вот уже и тучи подо мною. Они светлы и праздничны сверху. И я легко перешагиваю с одной на другую.
        Я поднимаюсь по тучам, как по ступенькам, и неожиданно слышу сквозь прощальные песни Розиты тонкий голос:
        - Сандро! Сандро! Ты слышишь? Это говорит Сумико. Я узнала твою волну. Если я понадоблюсь тебе - позови. Я приду куда угодно. Когда скажешь. Моя волна - триста восьмая.
        У меня на руке тедр. Я нажимаю три клавиши и говорю:
        - Спасибо, Сумико! Прощай, Сумико! Я не забуду тебя! Спасибо!
        Я знаю, что никогда не позову её. Потому что это было бы беспросветное горе для её мужа. А я не могу принести горе товарищу. Даже если бы её мужем был Женька…
        Хоть в этом Бруно оказался плохим пророком! Мы остались людьми. Такими же, как на Земле.
        Я иду на закат, ухожу всё дальше и дальше от той, первой своей жизни, в которой было много радости и немало горя.
        На Западном материке я найду небольшое племя, уже показанное нам спутником. И спущусь к нему с неба. Отыскать его надеюсь по кострам - для этого и полетел к ночи. Днём дикое племя не так-то легко найти.
        А потом, если останусь жив, мне пришлют по радиолучу вертолёт со всем необходимым.
        Мне ещё жить да жить. Я очень молод. У меня крепкие руки и сильные ноги, и мускулы, как камни.
        Только волосы седые.
        Мы тут всё удивительно рано седеем. Вспоминаются запылённые серые виски Марата, седеющий «ёжик» Жюля Фуке, длинные голубовато-серебристые пряди в волосах Марии Челидзе. Даже Женька - и тот начал седеть, когда ушла от него Розита. Каким же он станет, когда она выйдет замуж?
        Как и все мы тут, я видел столько, сколько хватило бы, наверное, на три полные жизни.
        Я видел свою прекрасную Родину, невообразимо далёкую, совершенно недостижимую теперь. В наш век не всем выпадает такое великое счастье. Уже многие тысячи людей в Солнечной системе и в звёздных земных кораблях рождаются, живут и умирают, так и не побывав на своей Родине.
        Туда для нас нет возврата. Никто не возвращался отсюда туда. Может, внуки вернутся когда-нибудь?
        Я видел и слышал Бесконечность. Настоящую Бесконечность, а не тесный обжитой мирок Солнечной системы. Не всем дано видеть это. Даже в наше космическое время. И я узнал другую жизнь, полную опасностей и горя. Мы сами выбрали себе такую жизнь. Нам не на что жаловаться. А теперь я ухожу в неизвестность и из этой жизни. И кто знает - скоро она, наверно, покажется мне лёгкой и прекрасной. Ведь впереди - худшее.
        Я шагаю и шагаю по тучам на закат. Как дух. Как Бог.
        Но я не дух. У меня крепкое земное тело. И всё земное нужно ему.
        И пока я не Бог. Мне ещё предстоит стать Богом.
        Впереди острова и заливы, леса и плоскогорья другого материка. Громадного. Неизвестного. На нём сотни диких племён.
        Я ничего не знаю о них, кроме того, что они - есть.
        И какое из них - моё?
        Никогда ещё не был Богом. Какой из меня Бог получится?
        Ведь ни в школе, ни в «Малахите» нас этому не учили…
        1965 - 1968, 1997