Битвы зверей Азад Гасанов

        Миром правят люди. Но они, как и прежде, живут в единении с природой и хранят память о временах, когда все живое жило по одним законам, и многие народы ведут свое начало от четвероногих или крылатых предков.

        Мир еще неизведан. На его карте много белых пятен. Восток и Запад живут раздельно, не ведая о существовании друг друга.

        Но всколыхнулась чаша жизни, и началось небывалое. Люди с востока двинулись на запад с оружием в руках, а с запада на восток потекли идеи и вероучения. И мир переменился.

        Битвы зверей
        Начало

        Азад Гасанов

        

                

        Муравей не может целиком узреть слона  — тот слишком велик, чтобы вместиться в его глаза. Слон видит целый муравейник, но не замечает малого. А видит ли Бог каждого из нас в отдельности, если мы его целиком узреть не в силах?

Абу Бекир Тайабади.

        Гэсер Татори. История от начала времен

        Мы будем говорить только о том, что знаем.
        Нам известно, что у истоков истории стояли драконы. Все, что было прежде, покрыто мраком давности. А посему за начало времен разумно будет принять пришествие драконов.
        Одни полагают, что эти крылатые ящеры явились к нам изгнанниками из рая, другие утверждают  — они посланцы иных миров. Однако доподлинно известно только одно: когда драконы спустились на Землю, она была настолько мала, что вмещалась в пределы долины, именуемой ныне Обетованной. В ней имелся сад, устроенный на подобии райского, и в нем кормились звери: волки, лошади, львы, орлы и люди. С трех сторон ту долину окаймляли горы, и с одной  — омывало море. И куда ни глянь за ее пределы, всюду царили мрак, стужа и белое безмолвие зимы.
        Когда началась битва между драконами и обитателями сада, суша и море отогрелись драконьим огнем, снега и льды растаяли, и зима отступила вспять, откатываясь к окраинам Вселенной. Туда же по следу наступающего лета устремились люди. Ведь они были самыми слабыми и потому первыми оставили поле битвы.

        Вторыми то же самое проделали орлы. Только морская гладь освободилась от ледяных оков и заплескалась волнами, они встали на крыло и перелетели с восточного на западный берег моря. Заодно с ними, в орлиных когтях улетела Старая Волчица.
        Третьими пустились в бегство лошади. Они ускакали на северо-восток, где после зимней спячки образовались пастбища.
        Львы, покинув Землю, частью направились на юг, и заселили пустынную равнину, а частью  — на север и обустроились на берегах северного моря.
        Волчья стая оставила поле битвы последней, прежде измотав одного драконов (а число их было три). Истратив весь свой пыл, тот дракон рухнул наземь и остался умирать, когда двое других пустились в погоню за волками.
        Волки уносили ноги на восток. В бегстве они уморили оставшихся драконов. Первый из них помер севернее Небесных гор, а второй  — в смычке Небесных и Крыши Мира. Останками первого образовалась Драконья гряда, а останками второго  — Драконьи горы.
        Так закончилась первая звериная битва, и так Земля распростерлась по всей суше. В тех местах, где обосновались бывшие обитатели сада, возникли со временем государства. На северо-западном берегу Внутреннего моря образовался Рум, на северо-восточном  — его придаток Восточная Румийская империя. На берегах северного моря установилось королевство Северных Львов, которые сами себя называли «морскими». На южной равнине не возникло никакой державы, но там вольными прайдами стали хозяйничать потомки первых львов. Восточнее изначальной Земли укрепилась Дариана, и ей подчинялись четыре других государства: Согд, Бактриана, Хозр и Маргилана. Южнее последних, за неприступными кряжами Крыши Мира руками отважных первопроходцев был воздвигнут Хинд. В степях севернее Абескурана и на берегах Соленного озера образовалась конфедерация кочевых племен Массагето, что в переводе с языка кочевников означает «от семени коня». На восток от них укрепились сарматы (те же лошадники), а еще восточнее, за Драконьей грядой  — северные волки. К югу от них правили волки Малой стаи. Последним удалось подчинить своей власти племена
фаунов, что в переводе означает «потомки дракона», и создать свою державу  — Син. А на месте изначальной Земли возникло маленькое княжество Терзерум  — «Земля обета». Просуществовав недолго, оно досталось сначала Западному Руму, позже  — Дариане, а в конце  — Восточным руминам.
        Велик, прекрасен и красочен был древний мир, но дням его подходил конец. В «Книге Времен» Дана Звулуна  — единственного, кто обошел весь мир, кто отыскал точки трех проекций Небесного креста и кто, расположив в тех точках вершины сакрального треугольника, свел воедино прошлое, настоящее и будущее и тем самым обрел дар предвидения,  — в книге этого великого человека сказано, что за первым пришествием драконов грянет второе, и когда это случится  — мир рухнет. Надо понимать, что великий Дан Звулун вел речь не о кончине мира, а только о конце древней истории. В трех сторонах света родятся три дракона,  — предрек Дан Звулун,  — и устремятся эти крылатые чудовища навстречу друг другу, сметая все на своем пути. И сойдутся они, как написано в «Книге Времен», там, где началась первая Звериная битва.


        Коро Чубин

        Когда лошади, оставив изначальную Землю, ушли за Понтийское море, заняли западную половину Великой степи и разжились там, на тучных пастбищах, случилось так, что часть их перемешалась с поселившимися в тех местах людьми. От этого смешения возникло племя «дари». Это было воинственное племя и никак не могло ужиться с соседями. Разделившись надвое, народ дари оставил Великую степь и берегами Абескурана ушел на юг. Те, что спускались западным берегом, заселили южное плоскогорье и назвали новую родину Дарианой. А те, что прошли восточным берегом  — заняли предгорья Небесных гор и Крыши Мира. Там они основали четыре государства: в оазисах  — Согд, в горах —Бактриану, на южном берегу Соленого озера —Хорзу, а в узкой долине между Небесными и Крышей Мира  — Маргилану. Земли те были плодородны, солнце над ними  — жарким, а потомство кобылиц отличало трудолюбие и выносливость, так что те страны вскоре стали процветать и разрастаться.

        Гэсер Татори. Истрия от начала времен.

        В столице он занимал самую завидную должность. Даже для отпрысков Пяти семейств место командующего дворцовой стражей  — предел мечтаний. А дитю греха, коим, по сути, являлся Коро Чубин, оно должно было представляться даром Всевышнего и милостью судьбы.
        Мать его была самой благородной крови  — она приходилась племянницей прежнему царю и двоюродной теткой нынешнему. А вот с отцом Коро Чубину не повезло. Его отец был табунщиком, вождем одного из кочевых племен. Это племя проиграло битву в извечной степной войне, народ погиб, а вождь с остатками войска бежал в Дариану и попросился под защиту царя царей.
        Закон предписывает вельможным дари вступать в брак только с себе подобными, а юношам и девицам царского рода  — исключительно с ближайшими родственниками. И лучше всего по закону дари, когда в царственном браке мужем и женой становятся брат и сестра.
        У матери Коро Чубина было трое родных братьев, двенадцать двоюродных, еще больше троюродных, было несколько свободных от обязательств дядьев, и один овдовевший дед, все еще в силе. Одним словом, выбор у девицы был богатый. Но она всем принцам крови, мужам, осененным божественным благоволением, предпочла дикаря массагета. Чем мог пленить ее невежественный табунщик, непонятно. Единственно, что было замечательно в дикаре, так это наглость и огонь в глазах. Вот царевна и запалилась его огнем и, презрев закон, впала в грех, самый страшный из тех, в который может впасть дочь дари.
        Одним словом, кем бы ни бала мать Коро Чубина, и из какого бы благородно чрева  — он ни вышел, а, как ни крути, явился Коро Чубин в этот мир ублюдком. И пропал бы он зазря, не успев получить имени, и оборвалась бы его жизнь в тот же день, как он родился, и бросили бы его на растерзание храмовым псам, почитаемым за чистильщиков, если бы в те дни отец нынешнего государя, царь Хосрой II не испытывал крайнюю нужду в лучной коннице, которую привел с собой с берегов Соленого озера вождь массагетов. Младенца оставили во дворце залогом верности табунщика, самого табунщика отправили на войну, а царевну, которую он обесчестил, передали на поруки магам.
        До трех лет Коро Чубин рос в гареме, среди евнухов, стариков и женщин. У последних он научился всяческим уловкам и особенно умению лить слезы в три ручья. Эту способность по достоинству оценили наставники царевича Ануширвана и приставили к своему воспитаннику в качестве бачи[1 - Бачи  — мальчик для битья.]. Вот тут слезы Коро Чубина воистину полились рекой. Проказничал царевич, а наказывали бачи  — охаживали плетьми на глазах у наследника. При этом бачи полагалось кричать как можно громче да жалобней.
        Надо сказать, что царевич Ануширван рос добрым и справедливым мальчиком. Ему было больно видеть, как из-за него страдает Коро Чубин. Чтобы успокоить свое жалостливое сердце и с тем, чтобы загладить вину, он после экзекуций забирал бачи к себе. Пока лекари врачевали спину Коро Чубина, царевич угощал его сладостями и фруктами. И еще надобно знать, что царевич Ануширван был большой проказник, и по этой причине бачи сделался частым его гостем. А вскоре мальчики и вовсе стали неразлучны.
        Во второй раз жизнь Коро Чубина должна была оборваться после проигранной битвы под Авником. В ней армия руминов, предводительствуемая имеретинцем Ираклием, наголову разбила дарийское войско, командовал которым брат царя Хосроя II  — сардар Дариуш. Чтобы обеспечить отступление и спасти остатки войска, Дариуш выделил сильный арьергард и поставил над ним табунщика. Последний справился с задачей  — дарийское войско благополучно отступило. Но арьергард погиб, а табунщик сгинул. А вместе с ним отпала и потребность в заложнике. Однако Коро Чубину опять повезло. Его взял под свою защиту царевич Ануширван, назначив своим ристальщиком.
        Новая должность мало отличалась от первой  — Коро Чубина, как и прежде, держали для битья. Только теперь местом избиения сделалось ристалище, и плеть сменилась оружием, а удары стали наноситься рукой самого наследника. Во время учебных схваток, на которых царевич оттачивал боевое искусство, ристальщик имел право отбиваться, но сам атаковать не смел. Наследник совершенствовался в умении разить, а Коро Чубин учился уворачиваться. Первый в своем деле достиг не многого, а второй воистину преуспел. Случались дни, когда ни один удар царевича не достигал цели.
        В третий раз Коро Чубин сменил должность, когда царь Хосрой II отошел в мир иной, и на троне его сменил наследник. Приняв бразды правления, Ануширван больше всего озаботился тем, кому доверить свою безопасность и не нашел претендента лучшего, чем Кора Чубин. Царь Ануширван назначил ристальщика командующим дворцовой стражей.
        Тогда многие вознегодовали, и первым сардар Дариуш. Он напомнил племяннику, что не было никогда такого, чтобы человек низкого происхождения занимал столь ответственную должность, и что негоже попирать законы, освященные веками.
        Разговор дяди и племянника произошел после прощания с усопшим. Придворная челядь, главы и старшие сыновья Пяти семейств, военачальники и советники дивана, все, кто был допущен на похоронную церемонию, возвращались в город. Скорбная процессия, растянулась почти на четверть фарсанга. Люди вереницей пускалась по пологому склону горы, на вершине которой на высоком деревянном помосте было оставлено тело покойника в белых одеждах. Впереди шли дядя и племянник. Первый  — дородный, в зрелых годах мужчина, с могучими плечами и широкой грудью. Он шел размашистым шагом, чуть в развалку, немного косолапя, что выдавало в нем старого кавалериста. Второй  — юноша, хоть и широкий в кости, но какой-то весь нескладный, долговязый, сутулый. Он спускался по тропе бочком, как это делают женщины и дети, когда боятся оступиться и скатиться под гору кубарем. Юноша шел, задрав до щиколоток полы халата, и озабоченно глядел под ноги.
        — Ты теперь самодержец, и ни у кого из людей нет власти над тобой. Ты волен поступать так, как считаешь нужным. Но даже самодержец должен в своих решениях придерживаться божьего закона и следовать обычаям, которые достались нам от предков,  — внушал сардар Дариуш своему племяннику.  — Я твой дядя, и по смерти твоего отца я остался старшим в семействе. Мой долг указывать тебе на промахи и ошибки, когда ты их совершаешь. То, что ты, не посоветовавшись со старшими, назначил безродного выскочку командующим дворцовой стражей  — это серьезная ошибка. И ее следует немедленно исправить. Ты понимаешь это?
        Племянник качнул головой.
        — Да, дядя. Я прекрасно понимаю, что расстроил вас. Но дело в том…
        — Что?
        Юный царь Ануширван, как ни старался, все же зацепил загнутым носком замшевого сапога полу парчового халата. Он спотыкнулся и непременно плюхнулся бы в пыль, если бы сардар Дариуш не поддержал его.
        — Простите, дядя,  — проговорил Ануширван, заметно смутившись.  — Не знаю, как исправить положение, но мне от всей души хочется загладить свою вину.
        — Загладить вину?  — сардар Дариуш, не скрывая презрения, глядел на племянника.  — И как же это?
        — Я вступил в возраст мужей,  — промямлил Ануширван. Он чувствовал на себе тяжелый взгляд дяди и не смел поднять глаз. Он продолжал смотреть под ноги, а точнее на ноги, на то, как дорожная пыль рыжим тальком ложится на сапоги и забивается в мельчайший ворс телячьей замши. Пыль ложилась и на полы нарядного халата, и ему неожиданно пришла мысль, что большинство обычаев глупы, в частности обычай совершать похоронный обряд, стоя на ногах, тогда как удобней было бы провести всю эту церемонию, сидя в седле, а лучше в паланкине.  — Мне подошел срок озаботиться продолжением рода… и подыскать себе невесту…
        Бабьи повадки племянника, его привычка жевать слова, недоговаривать фразу, замолкать, не закончив мысли, всегда раздражали сардара Дариуша. В таких случаях ему хотелось отвесить недотепе добротный отеческий подзатыльник. Но упоминание о царской невесте пришлось сардару Дариушу по вкусу. Он сменил гнев на милость и проговорил снисходительным тоном.
        — Это ты верно рассуждаешь. Выбор невесты  — весьма серьезная задача,  — сардар Дариуш смачно крякнул для убедительности.  — В этом деле ошибок быть не может. Тем более, когда речь идет о выборе царской невесте.
        Ануширван вздохнул и, наконец, нерешительно поднял взор на дядю.
        — Я рад, что вы разделяете… э-э-э, мою озабоченность…
        Сардару Дариушу опять захотелось наградить занудливого парня увесистой затрещиной.
        — Мне думается, что самую наилучшую партию мне сможет составить одна из ваших дочерей… Все ваши дочери хороши собой… все они обладают приятной наружностью… э-э-э, прекрасно воспитаны, умны и… образованны… Вы как отец знаете о них больше, чем кто-либо другой… и по этой причине… лучше меня сумеете определить… какая из ваших дочек больше подходит на роль царской невесты… Одним словом, в этом, как вы выразились, весьма ответственном деле, я полностью полагаюсь на вас. Сделайте выбор за меня.
        Последние две фразы Ануширван выпалил на одном дыхании, словно и сам притомился от собственного занудства. Сардар Дариуш благодушной улыбкой выразил удовольствие. Он остановился и пророкотал густым баритоном:
        — Это великая честь. Царь царей милостив и великодушен. Длань его милости, что рука пророка…  — сардар Дариуш склонился в низком поклоне.
        Ануширван вынужден был остановиться вслед за дядей. По глупому обычаю ему полагалось закончить начатую фразу обещанием «… во век не оскудеет». Он лениво вздохнул и подумал, глядя сверху вниз на могучую спину дяди и его лысеющий затылок: «Как глупо и подло устроен мир». Он почувствовал. Как за его спиной остановилась и вся процессия. Тонкой змейкой она хвостом забирала в гору, на вершине которой на деревянном помосте было оставлено тело его отца в белых одеждах.
        — Во век не оскудеет,  — выдавил из себя положенное царь Ануширван.
        Прежде чем процессия тронулась в дальнейший путь, юный царь бросил прощальный взгляд на гору. В небе над вершиной уже появились грифы. Кружась, они снижали высоту, все ближе и ближе подбираясь к помосту. Сегодня их ожидает царский пир.

        Во дворце, оставшись наедине со своим фаворитом, царь царей пожаловался:
        — Мир устроен подло. Подло и глупо… Люди измельчали… Хотя, скорее всего, они изначально были такими. Мне думается, что благородство, честность и все прочее в подобном духе не более чем достояние легенд и мифов… Благородство и честность были выдуманы поэтами, чтобы приукрасить мир. Согласись, друг мой, возвышенные порывы гораздо чаще встречаются в книгах, нежели в жизни.
        Коро Чубин не имел вкуса к беседам на отвлеченные темы. Не желая спорить со своим господином, он лениво пожал плечами.
        — Взять хотя бы витязя Рустама, чьи подвиги так красочно описаны поэтом Фердаусом. Что больше всего отличало легендарного витязя?
        — Сила и благородство,  — со вздохом ответил Коро Чубин.
        — Верно,  — согласился Ануширван.  — Но я бы в первую очередь выделил два других качества: бескорыстность и верность долгу. Как ты справедливо заметил, витязь Рустам от рождения был наделен невероятной силой. Он мог один выйти против целой армии. И царь древней дарийской земли был бессилен перед ним! Понимаешь ты это?
        Коро Чубин качнул головой.
        — Витязь Рустам имел полную возможность свергнуть царя и возложить на свою голову его корону. А вместо этого он взялся защитить престол, когда полчища врагов осадили столицу державы. И в уплату за свою неоценимую услугу он попросил только табун лошадей и стадо баранов на прокорм. А после того, как на земле появился пророк, витязь Рустам оставил и табун свой, и стадо и пошел за посланцем Господа, чтобы оберегать его и помогать нести свет истины. Где нынче можно увидеть подобное благородство и бескорыстность?
        Коро Чубин опять пожал плечами.
        — Нынешние витязи другого сорта. Если они и служат государю, то больше из корысти. Причем служат из рук вон плохо,  — Ануширван насупился.  — И за примерами далеко ходить не надо. Взять хотя бы моего любимого дядюшку. Он больше других возмущался по поводу твоего назначения. А почему? Ну, во-первых, из глупой спеси. А во-вторых, он надеялся посадить на место начальника стражи своего бестолкового сына. А зачем мне еще один неумеха, подобный своему отцу? Витязь Рустам за два года расправился с полчищами магоджей и гамоджей, а мой дядя уже столько лет не может разделаться с Румом, который, если разобраться стоит на глиняных ногах.
        Коро Чубин уже привык к полуночным жалобам своего хозяина, но все же решил, что пришло время проявить участие.
        — Отправьте меня на войну,  — попросился он.  — Я буду биться в вашу славу подобно бесстрашному Рустаму.
        Ануширван отмахнулся.
        — К чему это? Ты погибнешь… как и твой отец. И с кем я тогда останусь?.. Да, и не хочу я войны. Я бы предпочел решать все споры миром… Но это, к сожалению, невозможно. Следует признать, что мир и согласие это тот заманчивый плод, который, как ни тянись, не сорвать. Народы и страны воюют испокон веков, с тех пор, как драконы отогрели землю, и жар их опалил души первых людей и зверей.
        — Драконы были ниспосланы Всевышним,  — напомнил Коро Чубин известную истину.  — Их огонь это агни  — сосредоточение божественной сути. Разве можем мы желать мира, когда Всевышний ведет свою тысячелетнюю войну?
        — Так то Всевышний,  — недовольно возразил Ануширван.  — Он может биться тысячу раз по тысячу лет, а нам длительные войны не по силам. Я не имею ничего против скоротечных войн, но наша война с Румом длится уже сотню лет. Поверь мне, такое не может кончиться ничем хорошим. Однажды эта бестолковая война разрушит нашу державу. Возможно, это случится при мне, а может быть позже… я не знаю. Но я знаю наверняка, что мы на пороге бедствий.
        Коро Чубин поморщился, словно услышал непростительную глупость.
        — Откуда вы это можете знать, если только-только воссели на трон? Поцарствуйте немного,  — посоветовал он,  — глядишь, и жизнь покажется не такой уж мрачной.
        — Эх, друг мой,  — вздохнул Ануширван.  — Я царь от рождения. Я сын царя, и внук царя. Я видел, как правят мои предки. Они только тем и занимались, что пытались привести своих подданных и слуг к единству. Мой дед пытался достигнуть цели жесткой рукой, а мой отец  — прибегнув к вере. Но чего они добились? При деде страна изнывала от мятежей. Не успевал он подавить одно восстание, как тут же в другом месте разгоралось новое. Отец же окружил себя жрецами, и те с неистовством принялись учить народ праведной жизни, а грешников бросать на растерзание голодным храмовым псам. И что же больше стало праведников? Нет. В наследство от отца мне достались самые подлые подданные, не обладающие и толикой добродетелей, к коим призывает вера.
        — Так-таки и нет ни у кого?  — усомнился Коро Чубин.  — Не бывает так, чтобы все обстояло плохо. Среди множества дурных людей всегда найдется горстка честных. И в череде бед и огорчений всегда промелькнет хоть маленькая радость. Вы преувеличиваете, господин.
        — Безусловно,  — согласился Ануширван,  — я преувеличиваю, и делаю это лишь для того, чтобы отчетливо показать всю порочность мира. Люди за исключением той малости, на которую ты указал, лживы и вероломны. Но самый их большой порок в корысти. Именно она разобщает людей и разрушает целостность народов. Мой дед бился, чтобы согнать своих подданных в единую стаю. Отец пытался сплотить людей с помощью единой веры. Для чего? Чтобы заручиться силой. Потому что только сплоченность делает державу сильной! Но, к сожалению, ни дед, ни отец не преуспели в затеянном деле. Они оставили решать неразрешенную задачу мне. Так к какой силе должен я прибегнуть, какой чудодейственной молитвой заручиться, чтобы преуспеть? Я не знаю.
        В утешение господину Коро Чубин сказал:
        — У вас есть мудрые советники, они подскажут.
        — О да, они подскажут. Только каждый будет советовать свое. И к чьему голосу мне прислушаться?
        Коро Чубин в который раз пожал плечами.
        — В старинных книгах,  — продолжил разглагольствовать Ануширван,  — пишут, что в давние времена, когда создавалась держава, народ дари был малочислен  — одно племя, а лучше сказать, одна семья. Но придя с севера на эти земли, дари покорили здешние народы. Удалось им это только в силу сплоченности. Народы, покоренные первыми дари, были разобщены, как мы теперь, а мои предки держались друг за друга, как братья. Таковыми они и были.
        — И у вас есть братья,  — напомнил Коро Чубин.
        — Мои братья хуже врагов. И у меня их слишком много. Сплоченным может быть только небольшое братство. А там, где народу много, там царят разногласие и раздор. Обрати внимание, у руминов прежде было примерно то же. Когда их старая империя рушилась, нашелся у них человек, вокруг которого сплотилось двенадцать братьев. Этот человек проповедовал странные на первый взгляд вещи. Он уверял, что гибнущий мир спасет любовь. Над ним смеялись, и мало кто его слушал. Но те, кто пошел за ним, воспламенились его речами, и любовь утвердилась между ними, как и должно быть между истинными братьями. Те, первые, были сильны своим единодушием, и любовь делала их честнее, отважнее и преданнее. Если кто из них был купец, то на него можно было твердо положиться. Если  — землепашец, то закрома у него ломились. А если он брал в руки оружие, то надежней и преданней воина трудно было сыскать. Так что нет ничего удивительного в том, что в скором времени царь приблизил к себе этих братьев, а потом и весь народ заставил жить по их законам и научиться их молитвам. Но следует знать, что молитва, слетевшая с множества уст, теряет
силу, а один для всех закон  — обман. Посмотри, сейчас весь Рум чтит того человека, как своего пророка и следует его заветам. Но много ли ты видел честных купцов среди руминов? И много ли ты знаешь среди них вольных хлеборобов?
        — На их нивах трудятся рабы.
        — Верно! А кто сражается в войске Рума? Наемники и инородцы с их окраин. И как сражаются?
        — Не хуже нашего.
        — Опять же верно! Что мы, что румины сражаемся из рук вон плохо.
        — Думаю, что многие готовы поспорить с вами.
        — Уже сотню лет длится война между Румом и Дарианой. Сотню лет!  — Ануширван посмотрел на Коро Чубина своими горячими слезливыми глазами.  — Что это за война такая, которой века мало? Что это за война, в которой никто не может добиться превосходства?
        Коро Чубин развел руками.
        — Такое случается. Когда силы равны, победе сложно определиться с выбором.
        — Равенства в силе не бывает!  — прокричал Ануширван и сам удивился своей горячности.  — Признаю,  — продолжил он, понизив голос,  — по молодости лет я мало что смыслю в войнах. Но что такое война, если разобраться? По сути это большая драка. Так?
        Коро Чубин качнул головой.
        — А в драке, как всем известно, не бывает ничьи. А когда такое все же случается, это означает лишь то, что дрались понарошку. В настоящей же драке всегда кто-то берет верх над противником! Победе сложно сделать выбор,  — заключил Ануширван,  — когда нет ее достойных. И знай, что, когда в драке двое дерущихся проявляют слабость, всегда отыщется тритий, кто покажет силу.
        — А ком вы?  — выразил удивление Коро Чубин.  — О Массагето?
        Ануширван опять поморщился, будто в рот залетела муха.
        — Это верно, степных воинов всегда отличала удаль. Но они разобщены. Они разобщены, еще больше, чем ваши подданные. Каждый из них бьется сам за себя. Не думаю, что массагеты способны явить силу.
        — Не способны.
        — Тогда кто же?
        — Не знаю,  — буркнул Ануширван.  — Но кто-то, будь уверен, явит.
        Коро Чубин задумался.
        — Рум и Дариана величайшие державы мира. В их армиях собран весь цвет воинства, а в сокровищницах  — богатства всей вселенной. Пусть обе державы не столь могущественны, как прежде, но и теперь никто не может сравниться с ними. Посудите сами,  — мысль Коро Чубина, похоже, встала на крыло,  — на севере обитают варвары, еще более дикие, чем массагеты. На берегу Внутреннего моря  — книжники-омеретяне. Эти никогда не умели драться. На юге  — погонщики верблюдов и скитальцы пустыни. У этих нет вождя и даже достойного имени. На востоке  — согдаки и бактрийцы, но те наши союзники и к тому же сплошь купцы и земледельцы, для которых война худшая из бед. Правда еще дальше на востоке стоит Син, и, говорят, будто эта империя весьма богата. Но она расположилась на краю земли, за Небесными горами и за непроходимой пустыней. Перевалить через Небесные и пересечь пустыню можно только на спине дракона, это всем известно. Но драконов не осталось. Так что, мне думается, нет у воителей Сина возможности явиться к нам и показать свою силу. И еще я думаю, что нет и империи такой, а рассказы о драконьем народе, живущем
на краю земли  — вранье. Я так полагаю, что за Небесными горами и за Драконьей грядой обрывается суша, а за краем ее  — бездна. Во всяком случае, с начала времен никто оттуда не являлся. Так о какой третьей силе вы говорите?
        Ануширван не ответил. Ему, похоже, наскучила беседа.
        — На Крышу Мира, прячась от властей, поднимаются лихие люди. Бактрийцы жалуются на них. Я слышал, они сбиваются в шайки, и некоторые из них велики числом. Говорят, этими шайками верховодят люди необычной наружности. Белобрысые и голубоглазые. Говорят, у них нет и кровинки в лице. В Аведе написано, что нелюди подобного вида должны спуститься с заснеженных вершин, когда Долгая зима во второй раз нагрянет на землю.
        Ануширван нетерпеливо перебил Коро Чубина:
        — Друг мой, довольно. Не желаю слушать глупости подобного рода.
        — Я всего лишь пытаюсь определить третью силу, о которой вы говорили,  — заявил в свое оправдание Коро Чубин.
        — И я пытался, да не смог. Не думаю, что тебе это удастся. Но можешь поверить мне на слово, мы обречены, и наша держава на пороге бедствий. И дело вовсе не в белобрысых людях, кем бы они ни были. И неважно бескровны они или нет! Скажи, где ты видел таких людей? Такая масть и у лошадей на редкость. А чтобы и глаза при этом были голубого цвета, это уж точно невидаль.
        — Так сказано же, что нелюди, а не люди. И знайте, господин, что во всех донесениях, что приходят из Бактрианы и предгорий Согда, говорится одно и тоже: в горах поселились белобрысые.
        — О вещах подобного сорта начинают говорить всегда, когда предчувствуют близость бедствий. Это старая привычка  — малевать беду с нечеловеческим обликом, будто люди сами себе навредить не могут. И разговоры о твоих белых пришельцах лишний раз подтверждают мои слова. Мы слишком долго благоденствовали. Привыкли к роскоши, привыкли к славе и позабыли о том, что ради первого и второго надобно трудиться. Так всегда бывает,  — Ануширван замолчал, решая, стоит ли говорить дальше. А потом махнул рукой и выпалил.  — Отцы добывают земли, отцы воздвигают стены, наполняют житницы хлебами. А дети их пользуются готовым. И если отцы потрудились на славу, то добра хватает и внукам. Наши предки были трудолюбивы, они воздвигли великую державу. Многие поколения их потомков пользовались плодами их трудов. Но как показывает опыт, дети таких отцов, выросшие в роскоши и неге, не проявляют способность и желание трудиться. Они не выносят усилий, а вкус пота и крови вызывает у них изжогу. Мы сто лет бьемся с Румом и не можем побить врага, потому что бьемся без усилий. Но когда против нас станет сильный враг, верь мне, мы
будем обречены на гибель. И Румийская империя тоже!
        — На гибель?  — Коро Чубина скривил лицо.  — Против гибели руминов не возражаю. Но вашу державу защитит заступничество небесного владыки и сила, заключенная в ваших добродетелях.
        — В каких?
        — В вашем благонравии, в вашем благородстве, отваге и мудрости. Вы убережете Дариану!
        Ануширван восхитился словами Коро Чубина.
        — Отвага? Мудрость?!  — воскликнул он.  — О да, этого у меня не отнять! Но что толку в добродетелях, если я ничего не знаю?
        — Чего вы не знаете?
        — Об этом я твержу тебе весь вечер! Я воссел на трон и не знаю, как мне быть. Я не знаю, каким надо быть царем, чтобы сохранить державу. Я не знаю, что мне делать!
        — Как, что делать?  — изумился Коро Чубин.  — Править. Для начала можно изгнать пришельцев с Крыши Мира.
        Ануширван горько усмехнулся.
        — И то верно. Что может быть проще? Однако в моем положении, лучше всего  — ничего не делать. Когда не знаешь, что предпринять, разумно не предпринимать ничего и отстраниться от дел. Вот я и отстраняюсь. Во всяком случае, на время.
        Слова царя произвели на Коро Чубина самое тягостное впечатление. Заканчивая разговор, он все-таки заметил:
        — Осведомители и пограничники с восточных рубежей доносят, что белобрысые пришельцы говорят на неведомом языке и называют себя серами.
        — Ну и что?
        — «Сер» по-ихнему означает «человек». Они называют себя людьми.
        Ануширван усмехнулся.
        — А как им себя называть? Обезьянами?
        — В их глазах лишь они люди. А остальные  — нет.

        глава II
        Марк

        Та старая волчица, что перелетела через море в орлиных когтях, была немощна и мучилась лишаями. Ее худая шкура, выдержав почти весь полет, под конец все-таки порвалась. Больная волчица рухнула на землю и при этом здорово ушиблась. Она утратила подвижность членов и не смогла защитить себя, когда на нее набросился человек  — один из тех, кто раньше других обосновался на тамошнем побережье. Он брал волчицу много раз, и та, в конце концов, зачала. И через положенный срок понесла. Волчица, хоть и хворая, а потомство дала здоровое. Ее детеныши выросли крепкими и свирепыми по-волчьи. Войдя в возраст, они захватили весь тот берег моря и основали свою державу. Так появились румины.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Свет брызнул в глаза. В голове сверкнула молния, и жгучей болью пронзило тело.
        «Чертово кафское,  — простонал Марк, сомкнув веки.  — Утром всегда о себе напомнит».
        Он полежал некоторое время с закрытыми глазами, дожидаясь, когда боль отпустит, и дурнота отступит. Со второй попытки он сумел разглядеть потолок. Потолок качался, и по нему зыбко пробегала рябь. И еще Марк заметил, что на лепнине за ночь появились пятна и подтеки. «Это мы так постарались?  — заподозрил Марк, но тут же отверг собственную мысль.  — Нет, это в глазах рябит. А рябит, потому что мы опять надрались… О, боги».
        В утробе тревожно заурчало. В глотке мерзко защекотало. И в нос ударили запахи давешнего пиршества.
        «О, герои…»
        Кто-то за его спиной засопел и потным боком потерся об него. Липкое прикосновение чужого тела вызвало озноб, а зловоние чужого дыхания в конец возмутило утробу.
        «Надо вставать,  — сообразил Марк,  — немедленно».
        Но только он пошевелился, как содержимое желудка, точно лава в жерле вулкана, жгучей волной подступила к горлу. Марк выблевал на спящую рядом шлюху.
        С минуту он оставался недвижим из страха, что может попросится низом. И страх оказался не напрасным. Марк смотрел на сонную шлюху, на то, как она ладонью размазывает по щеке его блевотину, когда урчание в брюхе переросло в грозные грозовые раскаты. Обхватив живот двумя руками, он вскочил на ноги и мелкой торопливой трусцой припустил к выходу из розария.
        В саду заштормило всерьез. Деревья, кусты, гипсовые фигуры, купола беседок, все, утратив незыблемость, заходило ходуном. Сама земля начала уплывать из-под ног. Только чудом ему удалось донести до нужного места.
        Сидя на корточках над дыркой в полу и придерживая рукой дощатую дверь, он уныло глядел в щель между плохо подогнанными досками и с тоской думал: «Все это повторялось сотню раз. Ночью веселье, а по утру похмелье. Ночью заливаешься по горло, а утром все отдаешь обратно. А ведь это глупо. И что за образину я пригрел под боком? Я пал так низко?»
        Он просидел в нужнике достаточно долго, чтобы успеть пожурить себя за все свои грехи. Но когда удалось освободить утробу, то полегчало и на душе. Марк вышел из уборной с полной решимостью покончить с праздной жизнью и с разбега голышом нырнул в бассейн.
        Прохлада бассейна и свежесть утра подействовали на него самым благотворным образом. Покачиваясь на волнах, он спиной лежал на воде и умиленно глядел на небо. «Вот свод, под которым должен спать мужчина, чтобы пробудившись вершить великие дела. Небо такое чистое и прозрачное, как помыслы младенца. И никаких тебе пятен и подтеков». Марк испытал злость и раздражение от мысли, что надо вернуться под загаженный свод розария.
        В розарий Марк возвратился настроенный весьма воинственно. Первым делом он наградил увесистым пинком своего компаньона Кая Друза Хорея, который, развалившись на голом полу, спал в обнимку с дебелой шлюхой и сладко сопел в ее тяжелые груди.
        — Подъем, озорник!  — прокричал он так громко, как горнист трубит побудку в казарме.
        Вторым делом он отыскал в ворохе сваленной в кучу одежды свою тунику и натянул на еще мокрое после бассейна тело.
        — Вставай, Купидон!
        Марк пнул компаньона во второй раз, но уже сильнее, и в ответ услышал жалобный стон.
        — Где мой меч?  — прокричал Марк, разбросав всю груду перепутанной одежды.  — И где мои сандалии?  — он лягнул товарища в третий раз.
        — Отстань,  — страдальческим голосом отозвался Кай.  — Мне нет никого дела до твоих сандалий. Ищи их сам.
        Марк закружил по комнате. После продолжительных поисков меч нашелся в судне.
        — Сто чертей!  — взревел Марк.  — Кто его сюда засунул?
        Марк со всей силой пнул по судну, и оно, перелетев через весь розарий, свалилось рядом со спящей парочкой. Судно опрокинулось к верху дном и содержимым загадило усыпанный розовыми лепестками пол[2 - Пол в помещениях, где проводились оргии, усыпался лепестками роз, из-за чего эти помещения назывались розариями.]. Несколько капель угодило и в лицо дебелой шлюхи, и та проснулась. А меч, вывалившись из судна, с лязгом подкатился к ней.
        — Отмой!  — приказал Марк.
        Дебелая, нехотя, поднялась, подобрала с пола испачканный меч и, вихляя задом, побрела к двери. Глядя на то, как лениво перекатываются ее толстые окорока, Марк не смог удержать желания пустил ей вдогонку кубок. Тот угодил девице в спину. Девица взвизгнула от боли, подпрыгнула и во всю прыть помчалась прочь.
        Меткий бросок и вид убегающей толстухи доставили Марку некоторое удовольствие, и он обратился к компаньону уже не столь воинственно:
        — Вставай, Кай,  — после чего принялся за поиски сандалий.
        После некоторого времени правый нашелся на скатерти, в луже пролитого вина, а левый почему-то под головой у Кая.
        — Уже полдень,  — напомнил Марк, выдирая свою сандалию.  — Надо выбираться из этой помойки.
        — По мне хоть нужник,  — промямлил Кай и перевернулся с бока на бок.  — Я не встану. Лучше убей меня.
        Марк, обувшись, склонился над товарищем и сгреб его в охапку.
        — Отстань,  — простонал Кай.
        Не обращая внимания на вялые протесты компаньона, Марк взвалил его на спину и вынес из розария в сад.
        — Куда ты меня несешь? Что тебе от меня надо?
        Марк, оставив вопросы компаньона без ответа, донес его до края бассейна и сбросил компаньона в воду.

        — Это невообразимо! Это просто дикость!  — негодовал Кай, сидя на войлоке в бедуинской корчме, куда товарищи попали после публичного дома.  — Ты мог запросто утопить меня, ты это понимаешь?
        В корчме было жарко и дымно. Марк жадно хлебал верблюжью похлебку, а Кай дожидался, когда ему принесут пальмовую араку.
        — Это все от невежества. У тебя нет ни малейшего представления об анатомии и устройстве человека… Ты что ухмыляешься?
        Марк не ответил, только шумно потянул из глиняной миски.
        — Ты всегда пропускал уроки и никогда не проявлял усердия в учебе. А если был хоть чуточку усердней, то знал бы, что во сне человек живет лишь наполовину, он все равно что наполовину мертвый. Скажи, трудно ли убить полуживого?
        Марк пожал плечами.
        — Когда спящего человека бросают в воду, с ним может случиться что угодно. Сердце может остановиться, кровь хлынуть в голову… да мало ли, что! Ты хоть и друг мне, но мне порою бывает странно глядеть на то, какой ты невежественный.
        Марк утер пот с лица рукавом туники.
        — Не ухмыляйся! Не ухмыляйся мне в лицо!  — взвизгнул Кай.  — Хотя бы притворись, что тебе стыдно.
        Марк примирительно кивнул головой и сказал товарищу:
        — Успокойся, вон несут твою араку.
        Кай вздохнул.
        — Тебя не исправить.
        Он принял араку с подноса у служки и вздохнул во второй раз.
        — Жаль мне тебя,  — Кай печальным взором посмотрел на друга, который заканчивал с верблюжьем супом.  — Неужто вкусно?
        Марк неопределенно пожал плечами.
        — Для меня это не важно.
        — А что важно?
        Со лба Марка ручьями стекал пот и заливал глаза. Глядя на то, как мучает себя товарищ, Кай сделал глоток араки. Арака огненным шаром прокатился по нутру, и Кай от блаженства закатил глаза.
        — Я предпочитаю лечить подобное подобным.
        Марк обтерся рукавом туники.
        — Ты хоть и учился со старанием, но остался невеждой почище, чем я. Был бы поумнее, последовал бы моему примеру.
        — Существует мнение, что истина в вине,  — Кай сделал второй глоток и развалился на кошме.
        — Глупости,  — Марк, отложив ложку, поднес глиняную миску ко рту и одним глотком допил остаток супа.  — Вот ты начал день с вина, а я с острой похлебки. Согласен, тебе как будто полегчало, а меня все еще мутит. Но это ненадолго. Очень скоро болезнь выйдет из меня потом. А вот ты снова сделаешься пьяным.
        — Чего и добиваюсь.
        — Вот я и говорю, что ты дурень.
        — Почему это я дурень?
        — У тебя впереди заседание сената, а ты, знай себе, напивается с утра пораньше.
        — Ну и что?
        — Опять будешь клевать носом на виду у всех.
        — А это, как ты выразился, неважно,  — Кай легкомысленно отмахнулся и снова потянул из чаши.  — Могу носом клевать, могу слюни пускать, могу пукать от блаженства. Важно, чтобы я во время и к месту поднимал мандат.
        — Вот, вот.
        — А за этим всегда проследят мои коллеги, все добрейшие люди, смею тебя уверить. К тому же сегодняшнее заседание обещает быть забавным. Докладывает преподобный Маврикий.
        — Пастырь?
        — Он самый. А оппонирует ему Тит Красс. Очень надеюсь, что твой папаша разнесет в пух и прах старого зануду. Ему это легко удается.
        — Не в этот раз.
        Кай вскинул бровь.
        Этой осенью Кай Друз прошел жребий Золотого пера и уже месяц как состоял постоянным заседателем сената. А Марк Красс провалился. Оставалась возможность купить мандат с аукциона  — десять из общего числа всегда выставляются на торг,  — но отец отчего-то поскупился. Тит Красс сказал тогда сыну: «Фортуна отвернулась от тебя. Прискорбно, но мы не будем брать ее сзади. В этом году тебе предстоит решить другую задачу  — жениться. Это не так трудно, как вытянуть золотое перо. Во всяком случае, с женитьбой не все решает случай». На выбор сыну Тит Красс предложил две кандидатуры. Первая  — Марцела Сола. По отцу и матери она была из самых старых нобилей, а дядюшка ее был императором сводных легионов и в настоящее время вел войну на севере, во Фризах. Вторая  — Юлия, дочь сенатора Маврикия, не особенно именитая, и не такая уж богатая, но Тит Красс отдавал предпочтение именно ей. «Единобожцы нынче набирают силу, и у них большинство голосов в сенате,  — объяснял он свой интерес к девушке.  — Мне бы очень хотелось заручиться поддержкой единобожцев. Маврикий возглавляет их общину. Они его называют „пастырь“,
представляешь. К тому же, старик имеет связи на Востоке. Короче говоря, если тебе удастся надеть хомут на его дочурку, я буду тебе крайне признателен. Мне нужны связи и влияние единобожца, а тебе не помешают его деньги».
        Марцела была смазлива, не более того. И глупа, как курица. Но зато с ней было весело в компании. Она любила посмеяться, была обучена восточным танцам и умела себя подать. С ней, без сомнения, можно было бы развлечься. Но жениться…
        С Юлией все обстояло иначе. Лицом ее боги, вроде, не обидели. Но она всегда носила такую постную мину, что казалось ее год держали без пищи. Детство и первую юность она провела в монастыре и, по всей видимости, сделалась скучней и занудливей своего папаши. Какова она по стати сложно было судить, так как платья она выбирала согласно избранной религии  — туники из тончайшего льна висели на ней точно ряса. Но справедливости ради надо признать: походка ее отличалась легкостью, и ноги у неё, похоже, были безупречны. А вот с бедрами не задалось  — чувствовался под платьем излишек жира. Забавно, конечно, было бы соблазнить монахиню, но, опять-таки, куда на такой жениться. Так что Марк Красс уже месяц как уклонялся от порученного дела.
        — Что ты этим хочешь сказать?
        Марк утер губы и глотнул горячего чая из лепестков дарийской розы.
        — Даже если на сегодняшнем заседании преподобный Маврикий превзойдет самого себя и будет сыпать благоглупостями, как никогда прежде, я думаю, отец воздержится от острот и не поднимет старикашку на смех.
        — С какой стати?  — выразил сомнение Кай Друз.
        — Кай, ты теперь сенатор,  — Марк подал знак корчмарю, который из-за барьера косился на товарищей.  — Счет, дружище!.. И тебя взялась содержать республика.
        — Ну и что?
        — Ты ей обходишься в четыре тысячи сестерций[3 - Сестерций  — латунная монета, квинарий  — серебряная, ауреус  — золотая. 1 ауреус=25 квинариям=100 сестерциям.] в год. На эти деньги можно жить безбедно и, главное, свободно. А я все еще нахожусь на содержании у своего отца. По этой причине я вынужден повиноваться. Так вот, отец мне повелел жениться.
        Кай вскинул другую бровь.
        — Вот как?
        — Не спеши. Самое интересное  — на ком?
        — И вправду интересно.
        — Отец поручил мне захомутать дочь Маврикия. Юлию.
        Вот теперь Кай Друз удивился без притворства.
        — Так не думаешь же ты, что, поручив сыну столь ответственное дело, Тит Красс станет чинить помехи? Напротив, он постарается изо всех сил содействовать успеху. И мне думается, что он очарует Маврикия раньше, чем я охмурю дочурку.
        Кай исторг из себя жалобный стон:
        — Боги всемогущие, я не верю. Марк Красс, твой папаша спятил?
        — Увы.
        — Юлию Маврикию, монахиню!  — еще жалобней простонал Кай Друз.  — Боги, она же холодна, как рыба! Марк, я не верю. Ты согласишься вставлять в ее рыбью щель?
        Марк отмахнулся.
        — Опять-таки, не важно.
        — А что важно?  — Кай сокрушенно затряс головой.  — Что происходит с этим миром? Мы все утро говорим о том, что для нас не важно. Чёрти что!
        Подошел корчмарь и показал на доске мелом выписанный счет.
        — Рассчитаешься?  — спросил Марк.
        Кай кивнул головой, достал кошель и отсчитал требуемую сумму.
        — Так что же важно?
        — Важно блюсти достоинство и оставаться мужчинами.
        — Блюсти достоинство? Это у нас славно получается! Не собираешься ли ты поблюсти его еще немного? Что ты запланировал на сегодняшний вечер?
        — Думаю наведаться к отцу,  — пожаловался Марк.
        Кай поморщился:
        — Безнадежный вариант.
        — Как знать.
        — Я могу одолжить сто сестерций.
        — Я не сомневался.
        — Но тогда до конца декады нам придется ограничить свои запросы.
        — Довольствоваться малым? К чему такие жертвы?  — Марк скривил рот.  — К тому же мне требуется серебро, а не латунь. Так что попробую выжать деньги из отца.
        Марк поднялся на ноги. Кай поспешил за ним.
        — Ну что ж, до встречи,  — Марк протянул руку товарищу.
        Кай с чувством пожал ее.
        — После заседания я буду ждать тебя в бойцовском зале. Приходи. Сегодня бьются Спитамен и Зарин.
        Друзья расстались, и каждый направился по своим делам: Кай к зданию сената, а Марк на ипподром. Там его поджидала любимица  — Милашка. Он давно мечтал выкупить Милашку, но не доставало средств. Деньги, что у него заводились, уходили на другую страсть  — к игре.
        Милашка встретила Марка радостным ржанием. Только он переступил порог конюшни, как та забила копытами и мордой потянулась к нему через барьер. В соседних стойлах недовольно засопели другие лошади.
        Марку всегда казалось, что Милашка источает истинно женскую влюбленность. И запах этой привязанности, как ни странно, льстил его самолюбию.
        — Ах, ты, моя девочка,  — умиленно пропел Марк Красс, обхватив рыжую кобылу за шею.  — Застоялась? А мы сейчас побегаем, попрыгаем.
        Он достал из кармана яблоко и угостил любимицу, которая просто обожала фрукты.
        В этот день Марк работал над двойным ударом большим кавалерийским мечом на скаку.
        Марк прекрасно владел гладиусом[4 - Гладиус  — бронзовый меч пехотинца длиной в один локоть, обоюдоострый, с прямым клинком.]. Его природная ловкость и подвижность способствовали этому. Для пешего воина в ближнем бою нет лучшего оружия, чем короткий ромлинский меч. Он позволяет бить без замаха, не крушить, а разить незащищенную плоть. Но в руках всадника короткий меч теряет свои преимущества. Попробуй, дотянись с седла до пешего бойца. И попробуй, проявить изворотливость, управляясь с животным. Тут надо идти напролом и бить наотмашь, крушить, что называется. И лучше бить с двух рук. А потому кавалерийский меч двуручный.
        Сложность владения этим оружием заключается, во-первых, в том, что, переводя удар из стороны в сторону, всадник очень просто может зацепить длинным клинком и собственную лошадь. А во-вторых, чтобы держать меч двумя руками приходится бросать поводья. Попробуй-ка таким манером усидеть в седле и при этом еще махать по сторонам.
        Марк Красс три года посещал ипподром и достаточно уверенно держался верхом. Он быстро освоил все навыки езды и уяснил основное правило: лошадь и человек должны чувствовать друг друга. Его первый наставник  — раб из понтийских скифов  — учил: «Человек на лошади выше всех людей. Пешие на него взирают, задрав голову. Но всадник для лошади должен казаться еще выше. Он должен быть над ней повелителем, более того, он должен предстать в ее глазах лошадиным богом. Сумей внушить животному благоговение, и оно будет служить тебе, как мы служим нашему богу».
        В этот день Милашка проявляла истинное благоговение. Она несла своего бога так ровно, будто парила над землей. А Марк, поймав перебор ее копыт, старался не давить ей на спину.
        Первое чучело Марк поразил кончиком меча  — в грудь, а второе  — острием в спину. Он повторил прием несколько раз, и каждый раз выходило лучше.
        Незадача вышла, когда на чучела надели доспехи. Чтобы наверняка поражать цель, приходилось бить сильнее, и на замах уходило время. Пока он разил цель справа, и затем переводил удар влево, лошадь успевала пронести его мимо цели. В настоящем бою это означало бы то, что оставленный позади противник ударит в спину: ткнет пикой под ребро или мечом подрежет сухожилия лошади.
        Со второй попытки, рискуя задеть Милашку, Марк сразу после первого удара вывернул меч на замах второго, но цель опять осталась позади. В третий раз Марк изогнулся всем туловищем, старясь дотянуться до отстающей цели, но этим самым добился только того, что вывалился из седла.
        Рухнув на землю, он больно ушиб бок и растянул плечо. Милашка, ускакав вперед, долго не хотела возвращаться. А когда она все-таки вернулась, у нее был такой виноватый вид, что Марк искренне растрогался.
        — Ты скачешь быстрее, чем мне удается разить,  — пожаловался Марк, поднимаясь со стоном на ноги,  — Но не переживай, красавица, твой лошадиный бог еще покажет.
        Из-за полученной травмы занятия с мечом пришлось оставить. Но зато они вдоволь напрыгались, как он и обещал Милашке. Они сумели взять барьер высотою в четыре локтя и перемахнуть через ров шириной в четыре паса[5 - Пас  — двойной шаг, 1,48 м.]. Марк, в целом, остался доволен и собой и своей любимицей.
        После ипподрома Марк посетил гимнатриум. Там он оставил без внимания снаряды (опять же по причине травм), но до устали покувыркался. По мнению Марка умение падать и группироваться являлось необходимым навыком бойца, желающего одерживать победы.
        После упражнений он час отмокал в нестерпимо горячей терме. Потом долго и тщательно мылся, и в конце дюжий костоправ, как следует помял ему бока.
        Так что, явившись к отцу, Марк предстал перед ним свежий, как огурчик.
        — Чем попробуешь удивить на этот раз?  — задал свой обычный вопрос старший Красс. Он сидел, склонившись над столом, и был занят составлением писем. Тит Красс всегда обходился без секретаря.
        На столе перед отцом лежало четыре готовых церы, накрытых крышками и скрепленных свинцовыми печатями. Сейчас он трудился над пятым письмом.
        — Как дела на любовном фронте? Есть какие-нибудь подвижки?
        Марк приблизился к столу и опустился на скамью напротив.
        — Задача, которую вы мне задали, отец, не из простых,  — пожаловался он.  — Ее не решить с наскока. Тут требуется подготовка. Я тружусь, отец.
        — Я знаю, как ты трудишься,  — Тит Красс старательно выводил бронзовым стилем письмена на воске.  — Без устали втыкаешь в дырки дешевым шлюхам.
        — С чего вы взяли?
        — А с того, что на приличных у тебя не хватает денег.
        Марк усмехнулся.
        — Вы правы.
        «Когда он, наконец, посмотрит на меня?»
        — Но только в том, что касается моего кошелька. Во всем остальном, должен заметить, вы ошибаетесь. В настоящее время я занят сбором сведений о предпочтениях и слабостях отобранных вами претенденток. В атаку следует идти во всеоружии,  — подпустил Марк немного риторики,  — и разить в самое уязвимое место. Так меня учили.
        Теперь усмехнулся отец.
        — Самое уязвимое место девицы  — это уши. Вложи в них побольше добротной лести, и она твоя. Только делать это надо умеючи.
        Марк не растерялся.
        — Вот я и учусь.
        — Со шлюхами?
        — Почему бы и нет?
        — Балбес,  — Тит Красс оставил на воске размашистый росчерк.  — Вкладывать надо не в щелки между ног, а в другие отверстия, и не похотливый член, а комплименты, о чем я тебе и твержу. Но этому в дешевых притонах не обучишься, для этого надо общаться с куртизанками. Однако у тебя, как я уже отметил, маловато денег. Вот незадача!
        — Так дайте мне их.
        Тит Красс накрыл законченное письмо деревянной крышкой.
        — Эту фразу я слышу с тех пор, как мой сын выучился внятной речи,  — он поднялся и направился к очагу.  — Сколько?
        Марк глубоко вздохнул.
        — Сто сорок орлов[6 - На реверсе квинария изображался орел с расправленными крыльями.].
        В ответ Тит Красс присвистнул.
        — Ты что, решил купить целиком салон «Орхидея»? Но туда даже я не захаживаю  — дороговато, знаешь ли.
        — Хорошо,  — согласился Марк,  — дайте сколько можете. Думаю, для первого раза хватит и семидесяти.
        Тит Красс с расплавленным свинцом вернулся к столу.
        — Раньше я был сговорчивей, это верно. Твоя мать баловала тебя, а я ей не перечил. Но теперь ее нет, а ты достиг совершеннолетия. Я выполнил свой долг, Марк Красс.
        Марку захотелось высказать отцу все, что он о нем думает, но вместо этого он поднялся со скамьи, приблизился к столу и, как благонравный сын, изъявил желание помочь родителю.
        — Я знаю,  — Марк схватил со стола пеньковый шнурок и перетянул им церу,  — вы всегда были для меня прекрасным отцом. И мне не следует злоупотреблять вашим чувством долга…
        Марк ловко затянул узел фриволите, вывел два конца на торец доски, и отец полил на них свинцом.
        — Попробуй, но, в любом случае,  — предупредил Тит Красс, накладывая оттиск,  — не получится.
        — Но, отец,  — Марк стиснул зубы и сделался пунцовым.  — Это в последний раз, клянусь.
        — Да, да. Слышал много раз.
        — Я задолжал. За мной долг чести.
        Марк с мольбой во взоре глянул на отца. Отец молчал. Собрал кустистые брови у переносицы и улыбался, распустив от уголков глаз к вискам старческие морщины.
        — Я проигрался в пух и прах,  — пожаловался Марк.
        Тит Красс аж крякнул от удовольствия. Обогнул стол и опустился в кресло.
        — И где же честь?
        Самодовольный вид отца задел Марка за живое.
        — Я играл под честное слово,  — буркнул он.  — Имеются свидетели. Долг должен быть уплачен!
        — Согласен, должен,  — Тит Красс, наконец, поднял глаза на сына.  — Но почему ты решил, что обязательно моим серебром?
        Марк Красс съязвил:
        — Примут и золотом.
        — А отчего не бронзой?
        — Это как?
        Тит Красс развел руками.
        — Ты прекрасно владеешь мечом. Проткни кредитору брюхо. А заодно и свидетелям. И долг будет списан.
        Марк зло усмехнулся.
        — Прекрасный совет. Но вы меня с кем-то путаете. Я не разбойник!
        — Ты оболтус!  — Тит Красс откинулся на спинку кресла и воззрился на сына, как на экспонат в музее.  — Скажи, как долго ты играешь в кости?
        — Год,  — признался Марк.
        — А сколько раз тебе удавалось снять куш?
        — Не часто.
        — Скажи, ни разу! Если не считать начала. Мой славный сын,  — с язвительной улыбкой вытянул Тит Красс,  — ты попался в руки мошенникам. И у них одна цель  — обчистить тебя до нитки. Кто назовет убийство мошенников разбоем? Это не преступление, а акт правосудия, не так ли,  — Тит Красс стер с лица ухмылку и строго повелел.  — Придвинь скамью и сядь. Поговорим серьезно.
        Марк повиновался.
        Тит Красс задержал на сыне неприветливый взгляд. Потом и сам подтянулся к столу, схватил стиль и завертел им в пальцах.
        — Я не раз задумывался над тем, почему ты вырос таким, каким я имею несчастье тебя видеть,  — Тит Красс снова распустил от глаз к вискам морщинки и залюбовался тем, как бронзовый наконечник стиля отражает свет масляной лампы.  — Ведь ты взял лучшее от своих родителей. Силой и ловкостью пошел по материнской линии. Ликинии все без исключения были отменными фехтовальщиками и атлетами. Ум тебе достался мой, что, без сомнения, удача. Кроме того, ты напорист и дерзок, и не обделен отвагой. Прекрасный набор, надо заметить. С такими качествами нетрудно сделать достойную карьеру. Однако к двадцати годам мой сын ничего не добился. Прискорбно. И я прихожу к выводу, что причиной тому отсутствие цели,  — Тит Красс положил стиль на прежнее место и залюбовался своими холеными пальцами.  — Мой сын вырос прожигателем жизни. Он сильный, умный, отважный, но он мальчишка! Ему не удалось сделать из себя мужчину. Помолчи!  — рявкнул Тит Красс, когда Марк попытался вставить слово.  — Тебе следует знать, что юнца мужчиной делает способность трудиться над собой, способность идти к намеченной цели! Но как трудиться, как
идти к цели, если цели нет? Когда я приехал в столицу, мне было меньше твоего. Приехал провинциалом, без денег и связей. К тому же я не отличался крепким здоровьем и не знал, как правильно браться за меч, и с какой стороны следует подходить к лошади. Но у меня были мой ум и желание трудиться. У меня было страстное желание доказать всем, чего я на самом деле стою. И я удивляюсь, почему у тебя нет такого же желания. Неужели тебе не хочется доказать окружающим, что ты лучше и достойнее, чем они о тебе думают?
        — Ни сколько,  — отрезал Марк.
        Тит Красс насупился.
        — И это печально. Наша светлейшая республика,  — пустился он в демагогию, как привык делать на заседаниях сената,  — была когда-то провинцией цивилизованного мира. Этрусс сделало державой стремление заявить о себе во всеуслышание. Он создан был мечами и скреплен законом, расширен мечами, и снова скреплен законом. Основа этрусского характера  — амбициозность! В тебе же я не вижу этого качества. Печально и то, что ты не одинок  — отсутствие амбиций отличает все ваше поколение. Если не ошибаюсь, это означает вырождение нации, ее старость. Старики, как известно, впадают в детство. А вы застряли в нем, не успев состариться. Вы бездельники и тунеядцы, которые не могут позаботиться сами о себе, и плюс ко всему капризные. Вы по детской привычке продолжаете клянчить деньги у родителей. Позор!  — Тит Красс бросил на сына неприязненный взгляд.  — Молчишь. Нечего сказать? Но я все же спрошу. Что ты сделал для меня, что ты сделал, чтобы отплатить мне за заботу? Я попросил тебя о ничтожной услуге и очень надеялся, что ты окажешься полезен. Но прошел месяц, а ты даже пальцем о палец не ударил. Что это так
трудно?
        — Отнюдь.
        Марк глядел на отца, стиснув зубы, и снова сделался пунцовым.
        — Тогда в чем дело? Скажу тебе напрямик,  — Тит Красс выдержал паузу.  — Моя карьера пошла в гору сразу после того, как я женился на твоей матери. Состояние и влияние ее семьи обеспечили мне хороший старт. Да, это так… Но сейчас Ликинии потеряли силу. А неудачи твоего дядюшки во Фризах ни коим образом не способствуют ее возрождению. Мне нужна поддержка Сола или Маврикиев! Понимаешь?.. Так дай мне требуемое!
        Марк разжал зубы и выдавил улыбку.
        — С какой стати?
        — Для разнообразия хотя бы. Попробуй, может быть, понравится помогать отцу.
        — Надевать на себя ярмо? И это при том, что ты мне отказываешь в малом?
        — Торг?
        — А как же.
        Тит Красс окинул сына оценивающим взглядом.
        — Мне эта женитьба неинтересна. Тебе  — напротив. Если ты хочешь, чтобы я таскал из огня каштаны, постарайся заинтересовать.
        — Ах, вот как ты видишь дело,  — в глазах Тита Красса зажегся лукавый огонек.  — Должен тебе заметить, сын, что не ты один стараешься по части каштанов. Я разгребаю угли, чтобы ты не обжёг руки. Для успеха дела мало согласия девицы, надо, чтобы и отец не возражал. Так вот, я уже начал обрабатывать папашу Маврикия.
        Марк всем своим видом выразил безразличие.
        — Маврикий на сегодняшнем заседании ратовал за отправку к границам со Скифией двух легионов. Там, видите ли, стало неспокойно…
        — Меня не интересует политика.
        — Но мы живем в Ромле, столице Этрусса! Здесь кругом политика. Так что вникай, сынок.
        Марк скривил лицо.
        — Так вот,  — продолжил Тит Красс, не обращая внимания на гримасы сына,  — Маврикий высказал беспокойство по поводу ситуации, сложившейся на границе. Что, впрочем, понятно. Но старый перечник потребовал, чтобы легионы укомплектовали рекрутами из единобожцев. Якобы они стойче в бою и дисциплинированы. Представляешь? Абсурдность этой идеи неподражаема, а подоплека шита белыми нитями. «Профанация!»  — так бы я сказал старику при иных обстоятельствах. И большинство в сенате согласились бы со мной, так как ни для кого не секрет, что Маврикий религиозный фанатик и хочет помочь единоверцам в восточной империи. А заодно не прочь сформировать за счет республиканской казны побольше преданных ему легионов. Я мог разнести доклад Маврикия по всем пунктам, причем проделал бы это с блеском. Но, к разочарованию и изумлению коллег, я встал на защиту единобожца. Да, это надо было видеть. Как у всех вытянулись лица!.. Однако больше других изумился сам Маврикий. Когда я набросился на правительство и обвинил его в беспечности и близорукости, а армию  — в разложении и падении боевого духа, единобожец не поверил своим
ушам. Когда же я потребовал сформировать не два, а три новых легиона, старик аж прослезился. Так что, дорогой мой сын, на сегодняшний день для успеха брачного предприятия я сделал больше твоего.
        Марк, выслушав отца, предложил с кривой ухмылкой:
        — Раз вы такой ловкий и предприимчивый, может быть, заодно с папашей охмурите и дочурку? Я уверен, у вас получится.
        Тит Красс устроил овацию.
        — Браво, роскошная идея! И как я сам не додумался. Ты прав, я все еще в силе и не лишен в некотором роде привлекательности. Кроме того, у меня репутация получше твоей. Надо как следует обмозговать твою идею. Возможно, тебе не придется таскать для меня каштаны. Но тогда, прости меня, сынок, ты лишишься моего расположения и останешься без моей поддержки. И что тогда ты будешь делать?
        Марк не нашел, что сказать, и вынужден был признаться в том, что потерпел фиаско.
        — Ступай,  — повелел отец,  — и подумай. И сподобься, наконец, на что-нибудь достойное!
        Марк стрелой вылетел из отцовского кабинета и, на прощанье, хлопнул дверью.

        глава III
        Жамбо из рода Тома

        Убегая на восток, волки натолкнулись на горы: Небесные и Крышу Мира. Всем известно, что нет во всем свете возвышенностей более величественных, чем эти две, и то, что их преграда непреодолима. Небесные и Крыша Мира подобны стене, воздвигнутой богами. Но волки об этом не знали, и не было у них времени разведать местность. Волчья стая распалась надвое: одни в отчаянии бросились на приступ горных круч, а другие пошли в обход, на север. И пара драконов, преследующая их, также разделилась. Первая стая волков, поплутав в горах, в конце концов, отыскала в стене проход. Он был узок, все равно, что щель. Волки-то в нее протиснулись, а вот дракону пришлось перелетать через вершину. В высокогорье дракону сделалось худо. Воздух там оказался пустым. Даже драконьи крылья не могли об него опереться. К тому же в поднебесье царил холод, и дракону, чтобы не замерзнуть, пришлось расходовать огонь. В итоге, когда он перевалил через хребет Небесных и увидел открывшуюся внизу равнину, он решил оставить погоню, рухнул на землю и был счастлив уже тем, что выжил. С радостным чувством он стал глядеть на то, как земля,
согретая его жаром, оживает и покрывается травами.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        — Отчего мое солнце сделалось холодным? Отчего оно не светится, как прежде, не обогреет Меванчу[7 - Меванча  — кошечка.]? Мое солнце больше не любит свою кошечку?
        Голос кошечки звучал жалобно, плаксиво. Противно было слушать. По-хорошему, следовало наградить ее увесистой оплеухой, чтобы не ныла и не мешала думать. Ведь бабьи стенания самая мерзопакостная вещь, от них портится состояние духа и расстраиваются мысли. Но Жамбо ограничился безобидным замечанием:
        — Ты глупа, моя дорогая.
        До кошечки не сразу дошел смысл сказанного.
        — Что, впрочем, не удивительно. У женщины ума тем меньше, чем она красивей.
        Девчонка растерялась еще больше, не зная, как отнестись к услышанному: похвала это или хула?
        — Как говорится, длинные волосы  — короткий ум. Но ты не настолько хороша собой, чтобы сыпать глупостями без остановки. Помолчи, моя киска. Твой буланый должен поразмыслить.
        Девчонка насупилась. Уселась в углу, задрала колени и уткнулась в них капризным подбородком. И принялась сверлить взглядом свое неласковое «солнце». А «солнце» пружинистым шагом, будто вытанцовывая, закружило по комнате, отмеривая каждый шаг ударом кулака в раскрытую ладонь. Вышагивало и о чем-то думало.
        — Так ты говоришь, что хозяйка твоя хороша собой?
        Девчонка не ответила, только насупилась еще больше.
        — Что она любит?  — удар.
        Девчонка фыркнула:
        — Она любит, когда ей делают подарки.
        — Это любят все женщины,  — еще удар.
        — Так она и есть женщина,  — девчонка скривила рот,  — притом знатная! К ней на плешивом осле не подъедешь.
        — Зачем же на плешивом?
        — Ха-ха,  — девчонка постаралась принять надменный вид.  — Можешь не мечтать! Моя госпожа с такими, как ты, даже разговаривать не станет.
        — И что во мне не так?  — мужчина остановился у зеркала и глянул на свое отражение.
        Девчонка горько усмехнулась.
        — Сама себе удивляюсь, как меня угораздило связаться с фруктом вроде тебя.
        Фрукт еще раз критично оглядел себя. На него из дорогого зеркало  — дхаунт[8 - Дхаунт  — рост среднего человека с вытянутыми вверх руками.] высотой  — смотрел смуглый здоровяк средних лет и среднего роста. Он обладал неестественно удлиненным туловищем и короткими, выгнутыми колесом ногами. Он подпоясывал кушак под животом, на бедрах, и это делало несоответствие туловища и ног вопиющим. Руки у него, напротив, имели такую непомерную длину, что едва не доставали до колен, и этим он напоминал обезьяну. Голова также отличалась большим размером и обладала формой шара. Если бы не широкая, мускулистая спина можно было бы подумать, что ему на плечи поместили тыкву. Лицо было плоское, без всякой растительности, и отливало бронзой. Нос  — приплюснутый, короткий. А глаза  — длинные, вытянутые к вискам, с короткими веками, на которые были посажены коротенькие ресницы. Волосы, впрочем, были роскошные. Густые, длинные, темно-коричневого цвета, почти черные, только на кончиках и еще кое-где местами отливавшие рыжиной. Он их заплетал в косицу. И глаза у него были такие, какие не могут оставить женщину равнодушной 
— черные и горячие точно угли. Он взирал ими на окружающих задиристо, с усмешкой.
        — Да, ты права,  — проговорил здоровяк, вдоволь налюбовавшись собой,  — я еще тот красавец. Таких в ваших краях не встретишь. Но это меня больше радует, чем огорчает. Потому что у мужчин так же, как у женщин: чем красивее, тем глупее. С той только разницей, что глупый мужчина это уже не мужчина.
        Девчонка пропустила его болтовню мимо ушей и, думая о своем промямлила:
        — До тебя за мной ухаживал один юноша. Он знал грамоту и был удивительно хорош собой. Он нравился всем моим подругам.
        — И что случилось с этим юношей?
        — Я ему отказала.
        От воспоминаний об отвергнутом поклоннике у девчонки окончательно испортилось настроение.
        — Тут ты, конечно, дала маху,  — посочувствовал здоровяк.  — Если юноша знал грамоту, значит, он был не так уж глуп. И к тому же, как ты утверждаешь, он обладал красивой внешностью. Выходит твой прежний парень представлял собой редкий случай исключения из правил. Мне жаль,  — здоровяк вздохнул,  — но я, слава богу, к твоей оплошности непричастен. Ведь меня при этом не было.
        — Ты такой черствый!  — с чувством заявила девушка.  — Ты выставляешь на смех все хоть сколько-нибудь возвышенное. Это потому что у тебя совершенно нет души!
        — Каюсь,  — здоровяк отвернулся от зеркала.  — Я черствый, и возможно, у меня нет души. Но зато у меня есть кое-что другое,  — он подошел к сундуку в углу комнаты и, откинув крышку, извлек из него скрутку диковинной материи.  — Глянь сюда. Думаю, что это примирит тебя с моими недостатками.
        — Что это?  — спросила девчонка, оставив хмуриться.
        Один конец скрутки выпал из рук мужчины, ткань размоталась и кровавой струей растеклась по полу.
        — Шелк,  — сообщил мужчина с довольным видом.  — В ткацком деле с начала времен не было придумано ничего лучшего. Но в ваших краях о нем пока не знают. Ты первая, кому посчастливилось узреть.
        Девчонка, не отрывая глаз от играющего всеми оттенками красного куска материи, поднялась и подобралась к своему благодетелю.
        — Я намерен одарить тебя этой роскошной тканью. Пошей себе шальвары, или хитон… Хотя ты такая маленькая, что хватит и на то, и на другое.
        — Такая гладкая,  — с зачарованным видом проговорила девчонка, проведя рукой по ткани.  — Тонкая…
        — Нравится?
        Девочка выдохнула:
        — У меня нет слов…
        Благодетель снова сделался грубым.
        — Раз нет слов, так и говорить больше не о чем,  — он с грохотом захлопнул сундук и заключил.  — Забирай и проваливай! Я хочу, чтобы ты нынче же облачилась в обновку.
        Девочка сгребла в охапку ткань и, еще не веря выпавшей удаче, снизу вверх посмотрела на мужчину.
        — Ты сказала, что у твоей госпожи вечером собираются местные вельможи.
        Девчонка кивнула головой.
        — Тогда поторапливайся. Мне надо, чтобы гости подивились, глядя на тебя.
        Мужчина схватил девочку за шиворот и поставил на ноги.
        — О, мое солнце,  — пролепетала та.
        — Знаю, знаю,  — перебило «солнце».  — Знаю все, что ты можешь сказать,  — мужчина поволок ее к выходу и там вытолкнул за дверь.  — Да, не забудь сообщить, когда спросят, что этот чудесный дар ты получила от знатного купца по имени Жамбо. Скажи: у Жамбо из рода Тома много всяческих диковин.
        Дверь захлопнулась перед носом у озадаченной девчонки, и мужчина, оставшись наедине с собой, перевел дыхание. Затем он вернулся в комнату и, встав перед зеркалом, с одобрением посмотрел на свое отражение.
        «Старый пройдоха Жамбо,  — проговорил он, любуясь собой.  — Одну птичку ты приручил, осталось заставить запеть другую».
        Местом встречи со второй своей певчей птичкой пройдоха Жамбо выбрал пустырь, тот, где по базарным дням торговали скотиной. Место, на первый взгляд, не вполне подходящее для свидания с женщиной  — все усыпанное конскими яблоками и коровьими лепешками. Но, зато, безлюдное по будням.
        К встрече Жамбо из рода Тома подготовился, как следует. Туго стянул волосы на затылке и заново заплел косицу. Прошелся бритвой по лицу, снимая редкую поросль. Полил на себя душистой водой, как это принято у чудаков-согдийцев. И переоблачился в платье по здешней моде: кожаные, расшитые серебряной нитью широкие шальвары, просторный парчовый халат, а под ним  — льняная блуза с серебром по вороту. На шею повесил золотую цепь с медальоном, усыпанным камнями. Да еще все пальцы унизал перстнями. Одним словом, вырядился таким щеголем, что глаз не оторвать.
        С выбором лошади тоже не промахнулся. Всем шести лошадям своей конюшни предпочел красавца чубарого. Этот жеребец пятилетка был самым видным из всех  — и по масти, и по стати, а особенно по внутреннему складу.
        Его чубарый в основе был гнедой, а на кончиках волос  — вороней масти. Гнедые, как хорошо известно, это те лошади, которых отличает выносливость и сила  — самые важные скаковые качества. Гнедые хороши на марше, да и в целом они из самых добрых лошадей. Но при всех достоинствах имеется у них изъян  — они скучны, а на вкус Жамбо  — через чур скучны. Нет у них пламени, нет задора. А это бесспорный недостаток для боевых коней. В бою лучше других проявляют себя вороные или кони дикой масти, так как последних от природы отличает злобность. И поэтому некоторые воины держат двух коней: один доставляет до поля боя, а на другом он врубается в сечу. А с чубарым такое без надобности. В силу того, что он двух мастей и сумел взять лучшее от обоих, он хорош и на марше, и в схватке. К тому же чубарый дичок, притом самый натуральный, а у диких, как известно, самый кошмарный норов. Скучными их точно не назовешь. Так что чубарый это та лошадь, надежней которой не найти, с той лишь оговоркой, что, как дичок он плохо приручается. Но Жамбо из рода Тома приручать умел, с этим, как говорится, не поспоришь. Он сделал
из дичка такого коня, который ловит команды еще прежде, чем наездник успевает натянуть поводья. Его чубарый понимал хозяина с полуслова, на каком бы языке тот ни сказал, хоть на родном хиданьском, хоть на дари, хоть на языке вед. В общем, Жамбо сильно гордился и собой, и своим чубарым. А потому он был сильно озадачен, когда девица, на встречу с которой он приехал, обозвала его любимого коня коровой.
        — Корова?  — повторил Жамбо с искренним недоумением.
        Девица нагло ухмылялась, глядя на него. Она стояла на краю пустыря. В длинной, доходящей до колен сорочке, в тонких шальварах, в бархатной безрукавке, тесно стягивающей грудь, она показалась Жамбо почти красивой. Пожалуй, грудки были маловаты, и полные губы напрасно кривились в ухмылке. Но во всем остальном, без преувеличений, девица была самой благородной породы  — ни дать, не взять, рысистая кобылка.
        Больше всего остального Жамбо понравилось ее лицо. Оно обладало необыкновенно белой кожей. Такой белой и такой тонкой, что на солнце, под его жгучими лучами, она делалась прозрачной и на носу и под глазами покрывалась веснушками, такими же золотистыми, как породившее их солнце. На фоне черных, длинных, спадающих до пояса волос ее белоликость была особенно впечатляющей.
        «Редкая масть»,  — отметил Жамбо и сразу назвал ее «савраской».
        — Корова, говоришь?  — проговорил Жамбо, подведя лошадь поближе к саврасой.  — Но где ты видишь корову?
        Девица продолжала ухмыляться, и только позу поменяла  — переступила с ноги на ногу.
        — Под тобой, чужеземец. У вас так принято, ездить на коровах?
        «Дерзка,  — отметил Жамбо.  — Языкаста»,  — и усмехнулся.
        — Подо мной рысистый жеребец, каких мало,  — он взял снисходительный тон.  — Неужели так сложно отличить благородное животное от скотины?
        Девица поглядела на лошадь, пожала плечами.
        — Животное все в пятнах. Не знала, что это признак благородства.
        Жамбо всегда умел порадоваться хорошей шутке и ценил чувство юмора в мужчинах. Но женщине, по его убеждению, следовало воздерживаться от колких замечаний и еще лучше держать язык за зубами.
        Он чуть тряхнул поводьями, и его чубарый, вскинув голову, скакнул на языкастую девицу. Та едва успела отскочить. Она перестала ухмыляться, но в ее прищуренных глазах как будто полыхнуло злобой.
        Ему это почему-то понравилось. Он широко улыбнулся, показав свои ослепительно белые зубы.
        — Ты непочтительна, моя саврасая, и дерзка сверх меры. Но я тебя прощаю.
        — Что ты скалишься!  — крикнула девица, отбежав от лошади, которая продолжала наступать на нее.  — У тебя зубы, как у твоей коровы. Думаешь, это красиво?
        — Мой чубарый в бою зубами рвет глотки врагам,  — Жамбо придержал лошадь.  — И я рад, что у меня такие же. Но наши зубы для тебя не угроза, мы тебя не тронем. Что ты все пятишься от нас?
        Девушка остановилась и, переведя дыхание, крикнула:
        — И что еще за саврасая? Сам ты саврасый.
        Жамбо склонился в седле и показал ей свою макушку.
        — Видишь,  — проговорил он и тряхнул косицей,  — я буланый. Я вроде вороной, но на кончиках волос  — я рыжий,  — дав девушке изучить свою гриву, Жамбо разогнулся и одарил ее самой приветливой улыбкой.  — Так и зови меня отныне  — мой буланый.
        Девушка усмехнулась и посмотрела на Жамбо с некоторым интересом. Такой же взгляд у нее был и в тот день, когда Жамбо впервые увидел девицу.
        В тот раз она брела по рынку и разглядывала прилавки, с которых торговали красками. Маниах  — самый отъявленный плут на рынке, завидев ее, вскочил со своего места и бросился ей наперерез.
        — Не там ищешь, красавица!  — крикнул он, подбегая к девушке.  — Я знаю, что нужно твоему господину. Идем,  — сказал он, схватив ее за руку,  — я покажу то, чего нет ни у кого на рынке.
        Торговец завел девицу за свой прилавок и из груды, наваленных друг на друга мешочков, выбрал один.
        — Вот тот товар, который угодит изысканному вкусу нашего достославного шахриарты[9 - Шахриарта  — градоначальник.]. Я знаю, как взыскателен твой господин, и приберег для него то, что нужно.
        Услышав о градоначальнике, Жамбо навострил уши и уже не спускал глаз с савраски.
        — Вот полюбуйся,  — предложил торговец и пересыпал из мешочка в ладонь.  — Это настоящая хиндустанская хна. Видишь, она темная. Да, здесь на рынке все готовы поклясться своим товаром, но только я один говорю правду. У всех на руках дарианская краска, и только у меня истинно хиндустанская. Сама подумай, девочка,  — предложил рассудительно торговец,  — откуда взяться товару из Хинда, если уже год, как дорога туда закрыта.
        — А у тебя откуда?  — недоверчиво спросила саврасая.
        Торговец улыбнулся.
        — Я мог бы сказать, что это из старых запасов, но зачем мне врать? Ты такая проницательная и рассудительная.
        — Так скажи правду,  — потребовала савраска.
        — За правду можно схлопотать по шапке. Тебе ведь известно, что якшаться с разбойниками, засевшими в горах, преступно.
        Услышав это, девица наградила Маниаха тем самым взглядом, которым теперь оглядывала Жамбо. Она ухмыльнулась, сощурила глаза и погрозила пальцем.
        — Пройдоха. Разбойники грабят караваны, а ты, значит, сбываешь краденное.
        Торговец улыбнулся во весь рот.
        — Я этого не говорил. Это ты сказала.
        — Моли бога и пророка, чтобы я другим не рассказала.
        — Целыми днями только тем и занимаюсь, что взываю к высшей силе. Ведь она поможет, верно?
        — Как знать,  — савраска перестала улыбаться и спросила напрямик.  — Сколько просишь?
        Пройдоха Маниах ответил не сразу.
        — Меня так учили,  — сказал он, глянув на девушку с серьезным видом,  — когда имеешь дело со смышленым человеком, да хотя бы с женщиной, юлить грешно. А потому скажу тебе так: мне товар достался за полцены, значит, и я с тебя возьму лишь половину от цены на рынке.
        — Это справедливо.
        — А если меня кто спросит, к примеру, приказчик шахриарты, так я скажу ему, что взял с тебя полную плату.
        — И это верно,  — согласилась саврасая,  — с чего бы тебе, уважаемый, торговать себе в убыток?
        «А девка-то шустра»,  — подумал Жамбо, глядя на то, как она отсчитывает деньги.
        — Если найдется еще что-то, в этом роде, дай знать.
        — Непременно.
        Мошенники подмигнули друг другу и расстались довольные собой и заключенной сделкой.
        Девица побродила еще немного меж рядов, прикупила всякого и с полными корзинами покинула рынок.
        Жамбо всюду следовал за ней. Проплутал по узким улочкам квартала шорников и сидельников, где пахло выделенной кожей и краской; пересек сад, где под тенистыми платанами торговали навынос снедью, и, миновав храмовую площадь, попал в квартал занимаемый знатью, и там убедился, что его савраска вошла в ворота дома шахриартры.
        На следующее утро он подкараулил ее у хауса[10 - Хаус  — каменный водоем.]. Жамбо знал, что последователям Зеро Аштры предписывается совершать первую молитву с первыми лучами солнца, а еще прежде  — омовение. Иными словами они следуют правилу: очищать тело прежде, чем очистить душу. А потому здешние люди еще затемно, только-только забрезжит рассвет идут за водой.
        Сидя на корточках у края бассейна, Жамбо черпал воду медным ведром и наполнял кумганы. «Воздастся подающему воду»,  — благодарили его каждый раз при этом. И Жамбо отвечал положенное: «Воздастся верующим».
        Савраска узнала его еще издали. Когда подошла ее очередь, и Жамбо наполнил ее кумган, она вместо положенной благодарности сказала: «Ты вчера шел у меня по пятам. Я тебя приметила еще на рынке. Чего тебе надо, чужеземец?»
        Жамбо восхитился. «Если тебе и вправду интересно узнать ответ, и при этом еще заработать денег, приходи сегодня после третьей молитвы на пустырь за рынком?» В доказательство серьезности своих слов он вложил в ладонь девушки серебряную монету. Та зажала ее и, ничего не сказав, ушла.
        «Действительно смышлена»,  — подумал Жамбо в то утро, провожая саврасую восхищенным взглядом. И так же подумал теперь, разглядывая девушку, стоящую посреди пустыря, усыпанного конским и коровьим навозом.
        «Добрая половина женщин, получив приглашение на первое свидание, сочла бы, что с ними строят шашни, и принарядилась бы для первого раза. Другая половина решила бы тоже самое и вовсе не явилась бы на встречу  — из страха или стыдливости. А эта пришла, но даже не подумала наряжаться. Смышлена, смышлена. И к тому же не знает страха».
        — Ну, хватит глазеть-то. Заворожить, что ли, хочешь?  — нетерпеливо крикнула савраска.  — Если есть, что сказать, говори, а то я пошла. Что надо?
        На всякий случай Жамбо решил испытать ее по части шалостей.
        — А сама ты не догадываешься, что может потребоваться мужчине от красивой девушки? Это же очевидно.
        Савраска хохотнула.
        — Куда это ты клонишь?
        Жамбо с довольным видом отметил: «Девчонка совершенно не обучена кокетству. Фауны  — ценители любовной интриги  — от души посмеялись бы над ней».
        — Если у тебя на уме одни глупости, то тебе следует знать, что я честная девушка и в такие игры не играю. Да и тебе не советую.
        — Отчего так?
        — Ты когда в последний раз смотрелся в зеркало?
        — Не далее, как сегодня утром. Я со всей ответственностью готовился к свиданью.
        — Плохо смотрелся, и напрасно тратил время. Соблазнитель из тебя никакой.
        — Это почему?
        — Рожей не вышел.
        Жамбо рассмеялся.
        — Неудачный день. Ты не первая, кто сегодня пеняет мне на мою наружность.
        — Значит, она того заслуживает.
        «Этой палец в рот не клади, по локоть откусит. Но ничего».
        — Разве ты не знаешь, савраска, что в кругу воспитанных людей не прилично говорить в лицо все, что приходит на ум. Так можно и обидеть, верно?
        — Я знаю, что такое приличия. Это когда черное называют белым,  — заявила девица,  — и наоборот. Хочешь, чтобы я сказала, что ты красавец?
        — В тех краях, откуда я родом, меня именно за такого и держат. Смею тебя уверить, я пользовался успехом у многих женщин.
        — Что-то не верится.
        — А это от того, что ты не видела ничего, кроме этого города и его окрестностей. А вот я много попутешествовал и смог убедиться, что в разных странах по-разному смотрят на вещи, в том числе и на то, что считать благовидным и приятным взору. Есть, например, земли, где за первых красавиц держат тех, у кого на лице имеется родимое пятно или большая бородавка. А есть страна, где особо почитают косоглазых.
        — Ага.
        — Скажу тебе больше, в одном городе мне как-то сватали хромоножку, и очень удивились, когда я отказался от нее. Это потому, что хромота и сухорукость там считаются проявлением высшего совершенства. Многие женщины и девицы в том городе специально калечат себя. Как видишь, представления о красоте  — одна условность. Взять хотя бы тебя. Здесь ты, положим, красавица, а попади ты в наши земли, и от тебя будут шарахаться.
        — С чего бы?
        — А с того, что таких белолицых, как ты, у нас считают хворыми. А кому нужна больная баба?
        Девица скривила рот и отмахнулась.
        — Хворая, так хворая. Это даже хорошо, когда от тебя шарахаются.
        — Так и я о том же,  — заверил Жамбо с видом преданнейщего друга.  — Не важно, как ты выглядишь, важно, что у тебя внутри. Только не каждому дано умение видеть внутренности.
        Получив наглядный пример вопиющей неграмотности и косноязычия чужеземцев, девушка позволила себе легкую ухмылку.
        — А вот мне дано. Я смотрю в тебя, как в воду, и вижу всю тебя насквозь.
        — Мои внутренности?
        — Твое нутро.
        Жамбо прищурился и сказал с видом провидца:
        — Я вижу девушку, преисполненную всяческих достоинств. Честную, смелую, решительную, наделенную жизненной силой. Иметь такую женой  — величайшее счастье. Да только она сирота и не знает родни  — бесприданница, одним словом. А кто возьмет такую в жены? Никто. Вот она и ходит в девках, хотя ей давно пора познать мужчину и завести детей.
        Девушка перестала ухмыляться. Нахмурилась.
        — Откуда ты это знаешь?
        Жамбо жестом призвал ее к молчанию.
        — Слушай дальше. Девчонка служит у шахриарты, а тот известный пакостник. Как говорится, петушок, из тех, кто наскакивает на все живое. Саврасая шахриарте приглянулась сразу, но оказалась к его досаде недотрогой. Пробовал подлец подольститься, пробовал купить, да все никак  — девка не дается. Вот шахриарта и осерчал на нее. Изводит теперь ее придирками, а чуть что не так  — охаживает плетьми. У девчонки вся спина исполосована, и если принюхаться, то можно учуять запах горной смолы. Мумиё называется. Она им залечивает раны.
        — Тебе служитель бассейна проболтался?  — догадалась девица.  — Смолу я у него покупала. Сколько ты потратил, чтобы развязать ему язык?
        — Поверь, мне это почти ничего не стоило. Кувшин вина, круг сыра, и сердобольный старик с радостным сердцем рассказал о печальной участи несчастной сиротки.
        Девушка долго смотрела на странного собеседника, так долго и пристально, что Жамбо начал беспокоиться, как бы она взором не просверлила в нем дыру.
        — Сначала я решила, что вижу болтуна и бахвала,  — проговорила девушка, наглядевшись на чужеземца,  — уж больно ловко ты начал хвастать и складно привирать. Но теперь я вижу, что ты темная лошадка. Темный, почти что черный, и весь в подпалинах. И впрямь буланый. Как тебя зовут?
        — Я Жамбо. Из рода Тома.
        — Откуда ты, Жамбо?
        Жамбо отмахнулся:
        — Не важно,  — он выждал паузу и предложил.  — Поговорим о деле?
        Девушка смерила собеседника мрачным взглядом.
        — Давно пора.
        — Хотела бы ты отыграться за все свои обиды,  — поинтересовался Жамбо.  — И заодно заработать денег?
        Девушка не ответила.
        — Меня интересует все, что происходит в доме твоего господина. Кто его посещает? О чем он беседует со своими гостями? Я хочу, чтобы ты навострила ушки. Запоминала все, что услышишь и передавала мне. В особенности меня интересуют те беседы, которые проходят за закрытыми дверями.
        — Ты любишь чужие тайны?
        — Я люблю мясо, женщин и лошадей. А знать чужие тайны  — мое ремесло.
        «Кажется, я превзошел самого себя. Эта птичка будет петь для меня самые замечательные песни».
        Жамбо достал из-за пояса кошель и, перегнувшись в седле, протянул девице.
        — Здесь пятьдесят васпров[11 - Васпр  — серебряная монета.]. Плачу вперед. Это чтобы ты знала  — я не обманщик.
        — А откуда тебе знать, что я не обману?
        Жамбо ухмыльнулся.
        — Ты честная  — сама так сказала. А потом, я знаю, как сладко бывает досадить хозяину, которого хочется убить.
        Жамбо дернул за поводья, и чубарый снялся с места.
        — Будет что сообщить, ищи меня в храме просветленных. Я там пропадаю всякую ночь.
        Девица крикнула вслед:
        — Ты не спросил мое имя!
        — Я знаю,  — ответил Жамбо, пуская лошадь рысью.  — Тебя зовут Роксан!

        глава IV
        Свами Шарма Триведи

        Обосновавшись на равнине между Небесными горами и Крышей Мира, восточные дари создали четыре своих государства. По причине хорошего климата и прочих благоприятных условий население этих стран стало быстро разрастаться. Когда оно сделалось таким огромным, что перестало вмещаться в границах государств, часть дари отыскала в горах проход, впоследствии названный Гиндукуш, и перебралась с севера на юг. Там переселенцы нашли обширный, не занятый ни кем полуостров. Особенностью его являлось то, что там полгода царит невыносимая жара, а другую половину года  — мокрота и слякоть. Одним словом, климат на полуострове оказался нездоровый, и таким же нездоровым пошло потомство переселенцев. Мужи дари в сердцах прокляли ту страну и дали ей имя «Хинд», что в переводе с древнего языка означает «недуг». Правда, некоторые знающие люди утверждают, что название произошло от старо-дарийского «худо», что значит бог. Но, как бы там ни было, с тех пор и до сего времени страна носит имя Хинд, а население ее  — хинди или хиндустанцы. Особенной стороной образа жизни хиндустанцев является их приверженность к так называемым
духовным практикам. Что это такое понять невозможно, но с помощью этих самых практик они пытаются восполнить недостаток в силе и здоровье, в том, в чем природа обделила их от рождения.
        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Браговат Асора уверял, что поводов для беспокойства нет. Он уверял, что в горах безлюдно, и даже звери там большая редкость. Самое страшное в горах это холод, но от его натисков легко спасут теплая одежда и огонь. За перевалом, на северных склонах чуть-чуть похуже, предупреждал Браговат Асора. Там попадаются лихие люди. Но и они не так опасны, как может показаться. Пять лет назад, когда Браговат Асора проходил здесь в первый раз, разбойники только обобрали его и отпустили, даже оставили немного еды в дорогу. Правда, в горах случаются обвалы, но эту напасть можно переждать. Главное следить внимательно за облаками, и их движение предупредит о приближении ненастья.
        Браговат Асора рассказал о многом, что может подстерегать в горах. Но он не сказал о главном. О том, что на подходе к перевалу стоит застава. Что держат ее неведомые люди. У этих людей белые волосы и синие глаза. Они хватают всех, кто хочет пройти из Хинда в северные земли, и держат у себя в плену. Браговат Асора не сказал, что эту заставу надо обойти.
        Браговат Асора обманул. И что теперь делать трем неопытным юношам? Если бы он оставался с ними, он бы что-нибудь придумал, уж как-нибудь вызволил бы своих товарищей из плена, ведь он происходил из касты воинов (на это указывало его второе имя). Его отличали редкостное мужество, решительность и талант находить выход из самых, казалось бы, безнадежных ситуаций. К тому же Браговат Асора прекрасно владел мечом и умел метко стрелять из лука. Он один разделался бы с десятком белобрысых. Разделался бы, если бы оставался с ними. Но он покинул своих товарищей еще в низине. Он умер от ужасной болезни, которую подхватил на болотах среднего Хинда. Он оставил их, не пройдя с товарищами и четверти пути. Кем возродится Браговат Асора к новой жизни? Даст Господь, и его душа взойдет на ступень выше по лестнице совершенствований.
        Браговат Асора скончался, оставив карту, и напутствие: «Идите и ничего не бойтесь. Будет непогода  — переждите в пещере (там их много в горах). Попадете в руки разбойникам  — отдайте серебро и золото, главное  — сохраните книги. Собьетесь с пути  — смотрите в карту». Браговат Асора дал много полезных советов, и трое неопытных юношей послушались его. Они последовали дальше по намеченному пути, хотя могли повернуть назад. Они поднялись в горы, и за два с половиной йоджана[12 - Йоджан  — один дневной переход пешего путника.] до перевала были схвачены дозором неведомого племени и доставлены в их лагерь, расположенный в узком месте между Крышей Мира и Драконьими горами (так указывала карта).
        Это был именно лагерь, а не селение. Склон горы там занимали лачуги, но большинство людей жило в шалашах и палатках. На зеленых лугах в пойме речки паслись козы, попадались куры и утки, даже огороды были устроены на богаре. Но чувствовалось, что люди здесь недавно. Все, что они успели поставить и обустроить, было сделано на скорую руку. Однако, чувствовалось и другое: откуда бы ни пришло сюда это племя, оно решило закрепиться здесь надолго  — вокруг лагеря спешно возводились стены.
        Эти люди не знали языка вед, и лишь немногие из них кое-как изъяснялись на дари. Они не были особенно злыми, и не были добрыми. Их отличала холодность. Они были равнодушны к нуждам тех, кто их слабее. А равнодушные, как учат «Три корзины», самые опасные из всех людей. От таких надо держаться подальше.
        Первые три дня было жарко. На четвертый внезапно набежали тучи, как это часто случается в горах, и небо пролилось слезами. А вечером пятого дня слезами пролился Свами Шарма Триведи, прячась под днищем повозки от снега. Прежде он только читал, что есть на свете места, где выпадает снег  — белые хлопья наподобие пуха, которые сыплются с неба. Теперь он в этом убедился воочию.
        Пленников вначале держали вместе, привязанными к стволу одного дерева. И это было не так уж плохо  — товарищи по несчастью, по крайней мере, могли общаться. А потом с запада пришел большой отряд белобрысых и старший над ним  — седой, но еще в силе старик  — захотел узнать, кто они и откуда. За всех ответил Рамчандра Чукла. Он был самым бойким из троих и находчивым на слово. Рамчандра сказал: «Мы родом из Хинда и проживаем в городе Ченнаи. Мы направлялись в земли Согда, а оттуда к Драконьей гряде, чтобы, перевалив через нее, попасть в Поднебесную». Седой старик засмеялся и, сказав что-то на своем непонятном наречии, прочертил пальцем в воздухе дугу. Другой чужестранец, тоже в годах, знающий немного дари, объяснил:
        — Отменный крюк. Вы собрались обойти все известные страны,  — и поинтересовался.  — Стало быть, вы купцы?
        — Мы проповедники,  — ответил Рамчандра.
        Мужчина не знал этого слова и потребовал разъяснений. Рамчандра растолковал, как мог, что значит проповедовать.
        — Зачем нести свет истины, и кому он нужен? Все равно не понимаю.
        Седовласый старец оборвал переводчика и пророкотал что-то невразумительное.
        — Кем бы вы ни были,  — последовало разъяснение переводчика,  — но, если вы ищите дорогу в Син, мы можем указать короткий путь.
        Рамчандра выразил общую признательность:
        — Это было бы весьма любезно с вашей стороны.
        — Никакой любезности. Речь о золоте. Найдется ли у вас достаточно золота, чтобы купить проводника? Мы предоставим самого толкового.
        Рамчандра рассказал о том, что в Ченнаи самая большая община просветленных во всем Хинде, что там самый большой храм приверженцев срединного пути, и о том, что есть среди общинников много богатых и знатных людей, которые не пожалеют денег, чтобы узнать дорогу в Поднебесную. Он сказал, что, если ему дадут резвого коня, он обернется всего за одну луну.
        Лошадь Рамчандре дали и отпустили, а двух его товарищей оставили заложниками. Вериндара Кумара забрал старик, а Свами  — переводчик.
        С того дня Свами стали использовать на работах. Делать что-либо руками он не умел, поэтому его заставили таскать с гор камни и подавать на леса рабочим.
        Никогда прежде до этого дня Свами не утруждал себя физически. Вся работа, какая ни наесть, в доме отца выполнялась слугами, а усилия Свами направлялись только на то, чтобы изучать веды и упанишаду и на духовную гимнастику.
        В первый же день Свами до мяса истер ладони. К вечеру тело ломило так, что больно было пошевелиться. Оживила бы хорошая гороховая похлебка с бараниной и перцем, но на ужин дали толокняную болтушку, и это было первое, что он увидел за последние три дня. В довершении всех огорчений, ночью снова выпал снег. Укрыться было нечем, и Свами продрог до костей. Так что ночь не пошла на пользу, и утро следующего дня он встретил совершенно разбитым.
        К тому же с утра обнаружилось, что раны на руках начали гноиться. Работать такими руками было невозможно. Но так думал только Свами. Беловолосые только посмеялись над его жалобами и погнали на работу.
        Чтобы не беспокоить раны, Свами наловчился поднимать камни без помощи ладоней. Он брал их, подцепив локтями, и прижимал к груди. Однако нести ношу таким манером было куда сложнее, камни часто выпадали из рук. За одну ходку Свами уставал так, как за три прежде. Чтобы хоть как-то восстанавливать силы, Свами стал проделывать обратный путь без спешки. По сути, он брел от стены, еле переставляя ноги. Да только эта хитрость не укрылась от чужих глаз. «Эй, парень,  — крикнул ему на дари каменщик со стены,  — так не пойдет! К вечеру я должен поднять кладку на четыре пада[13 - Пад  — ширина ладони.]. Как же я успею, если ты отлыниваешь?» Свами показал свои израненные руки, и каменщик, сжалившись, кинул ему свои рукавицы. «Только начни работать».
        В полдень во время перерыва Свами подсел к сердобольному каменщику и спросил:
        — Вы ведь не принадлежите к этому народу? Вы дари?
        Вопрос был глупый, не требующий ответа. Каменщик, как большинство рабочих на стене, был черноволос, кареглаз, имел мясистый нос и смуглую кожу. Тогда как стражи все до единого были белобрысы или рыжеволосы, глаза имели синие или зеленые, носы высокие костистые, часто с горбинкой, и были настолько белокожи, что казались призраками. Каменщик и его товарищи в большинстве своем обладали средним ростом, а беловолосые выглядели точно великаны и стояли на таких длинных ногах, что можно было подумать, к ним прикреплены ходули. По части одежды также наблюдалось полное отличье. Первые ходили в кожаных штанах, как это заведено у наездников дари, а на плечах носили полотняные рубахи, обувались в сапоги или кожаные колоши. Вторые же одевались в козьи шкуры, на голове носили шапки из тех же шкур (женщины еще зачем-то цепляли к ним рога), ноги обматывали опять же шкурами, а подметками их обуви служили несколько слоев воловьей кожи.
        — Здесь прежде стояла наша деревня,  — сказал каменщик и указал на каменные хижины.  — Мы племени белых баранов, в прежние времена пасли свои стада на горных пастбищах возле Анахиты. Жили сами по себе, никого не трогали. Но когда согдийцы пожелали сделать нас своими данниками, мы поднялись выше в горы и пробрались с севера на юг, в эти самые места. Это случилось, когда я был еще мальчишкой. Земли здесь, как видишь, скудные, мало чем привлекательные, поэтому нас никто не трогал. Не трогал, пока не появились эти белобрысые.
        — Откуда они?  — поинтересовался Свами.
        — Я не знаю. Свалились, как снег на голову и захватили нас.
        — А много их?
        Каменщик пожал плечами. Поковырялся в носу, извлек козявку, глянул на нее и сказал со скучающим видом:
        — Не знаю. Сюда постоянно приходит кто-то из них. Сотня человек, иногда больше, иногда меньше. И снова уходят. Должно быть их много, а может быть, и нет. Но они отчаянный народ, и все головорезы.
        — Это видно,  — согласился Свами.
        — Они себя называют серы, что по-ихнему означает «человек». Понимаешь, они вроде бы, как люди, а другие по-ихнему  — зверье. И еще у них нет бога,  — сообщил каменщик.  — Вместо него они чтят своих героев. Но самое необычное это то, что они пользуют своих баб сообща.
        — Это как?
        — А так. На одну женщину у них приходится по несколько мужей, и женщины этим сильно гордятся.
        Свами посмотрел на каменщика с недоверием. Тот снова принялся ковырять в носу и спросил:
        — Скажи, зачем их бабы носят на голове рога?
        Свами не знал.
        — Рога указывают на количество мужей,  — каменщик выковырял новую козявку и принялся разглядывать ее с тем же вниманием, что первую.  — И чем рогов больше, тем женщине больше почета.
        Свами не знал, как отнестись к услышанному. Даже смутился.
        — Быть может, это от того, что у них мало женщин?
        Каменщик опять пожал плечами.
        — Может быть поэтому, а может быть просто от того, что эти люди дикие и не умеют отличить доброе от злого,  — каменщик досадливо отмахнулся и встал на ноги.  — Ну ладно, довольно болтать, пора приниматься за дело.
        Этого Свами хотел меньше всего. Он готов был болтать о чем угодно и с кем угодно, только бы сидеть и ничего не делать.
        — А куда торопиться?  — спросил он с невинным видом.  — Никто ведь не гонит.
        — Когда мы закончим стену,  — разъяснил каменщик,  — белобрысые примут нас, как своих. Мы сможем остаться в крепости, а если захотим, вступить в их войско. Так нам было обещано.
        — И вы поверили?
        — Поверили или нет, какая разница? Закончим стену, а там будет видно. Так что, давай, поднимайся и живей неси камни.
        Пришлось возвращаться к работе.
        Так прошел месяц. Стена выросла на дханус[14 - Дханус  — рост среднего человека по плечи.] и достигла в высоту одной гаруты[15 - Гарута  — высота здания в два этажа.]. А Рамчандра, который обещал обернуться за одну луну, как в воду канул.
        Не вернулся он и через неделю, и к концу другой. «Он никогда не вернется,  — заявил старейшина, явившись к Свами.  — Он обманщик. Он нарушил клятву и должен быть наказан. А так как он далеко отсюда, за обман ответишь ты. С этого дня, носастый, твой паек станет вдвое меньше. И мы забираем у тебя одежду».
        К тому времени ночи сделались морозными, и что ни день валил снег. Оставшись в одном льняном хитоне красно-желтого цвета, какие носят приверженцы срединного пути, и на голодном пайке, Свами неминуемо должен был погибнуть.
        Прошло еще две недели. За этот срок Свами сильно исхудал. Руки и ноги у него покрылись язвами, а в груди поселился кашель.
        Если вначале Свами еще надеялся на возвращение Рамчандры, то к концу второго месяца пришел к убеждению, что рассчитывать на избавление, по меньшей мере, глупо. Рамчандра не соврал, когда сказал, что в Ченнаи много богачей, и что многие из них приверженцы срединного пути. Правдой было и то, что первейшая задача всех просветленных и самое их горячее желание  — это отыскать дорогу в Поднебесную. Никто из тех, кто избрал срединный путь, не поскупится, когда речь зайдет о такой желанной цели. «Но богачи  — просветленные или нет  — все одного сорта,  — вынужден был признаться сам себе Свами, размышляя о своей участи. Ночь тогда выдалась особенно морозной, а болтушки налили меньше обычного.  — Всех богачей отличает рассудительность, иначе они не сумели бы обрести богатство. А какой рассудительный человек поверит обещаньям дикарей, народа, как известно, вероломного и не знающего чести? Я бы на их месте не поверил. Так что не добудет Рамчандра золото. А без золота зачем ему возвращаться. И по сему выходит, что пропаду я здесь зазря, не успев сделать ничего достойного». Сказал так себе Свами Шарма
и заплакал.
        Вспомнились домашние пироги, булочки, которые готовила мать. Какими они были вкусными: пышные, румяные, присыпанные пудрой, а в середочке начинка из кураги и лимонов. Мама за раз выпекала три противня, и каждый мог брать себе, сколько влезет.
        В начале третьего месяца в лагерь с запада пришел большой отряд: двадцать всадников и триста человек пеших воинов. Они доставили обоз из сотни повозок и пригнали большую толпу пленных.
        Возглавлял отряд высокий сухопарый мужчина с длинными до плеч белыми волосами, высоким, горбатым носом и большими глазами зеленого цвета. При нем находилась маленькая девочка, такая же белобрысая, горбоносая и глазастая. Впрочем, не такая уж маленькая, просто тощая и нескладная, как все переростки.
        В лагере заговорили, что этот отряд вернулся из Бактрианы, и будто бы беловолосыми захвачена Арахозия.
        — Видишь,  — сказал Свами сердобольный каменщик,  — у пленных коричневые одежды и накидки из козьей шерсти. Так одеваются одни бактрийцы. И бороды стригут, и волосы красят хной только они. Посмотри, какие у всех крашенные гривы. И не стыдно же ведь.
        — А верно, что Арахозию?  — спросил, не поверив, Свами.  — Я-то слышал, что крепость этого города непреступна.
        — Про крепость я ничего не знаю,  — ответил каменщик.  — Но ты посмотри, столько они награбили добра!
        С повозок сгружалась всякая утварь, короба, сундуки и мешки каждый, по меньшей мере, по полтора киккара[16 - Киккар  — груз, который может вынести на себе взрослый мужчина, примерно 42,5 кг.].
        — Одного хлеба всем нам с избытком хватит на год вперед. Такого в деревне не держат. По всему видно, что разграблен не малый город. А ближайший из таких  — Арахозия,  — каменщик с живым участием следил за разгрузкой добычи и от полноты чувств крякнул.  — Эх, похоже, что их шад удачливый налетчик и умелый командир. А посему, как закончим стену, разумным будет поступить в их войско. А ты что скажешь?
        — А кто это «Шад»?
        Каменщик указал на высокого мужчину.
        — Это имя?
        — Не знаю. Да только шад у них второй после вождя. Здесь он главный. У него есть сын и дочь. Вон та, на журавлиных ножках, как раз она,  — каменщик показал на белобрысую девчонку.  — Шад ее любит больше, чем сына и всегда держит при себе. Ничего девчонка, да?
        Свами пожал плечами.
        — Эх, был бы я моложе, да хотя бы в твоих годах, поверь мне, заполучил бы эту птаху.
        — Зачем это вам?  — удивился Свами.
        — Затем, чтобы жениться,  — ответил каменщик, не отрывая глаз от белобрысой девочки.  — У серов закон такой: они не разбираются, кто ты, каменщик, скажем, или знатный господин. Будь ты хоть самый разнесчастный горемыка, но, если приглянулся их девице, никто препятствовать не станет  — поженят и звания не спросят.
        — Но ведь она еще мала. И некрасива.
        — Где же мала? Вон, какая дылда. И зацвела, небось,  — каменщик перестал глазеть на девочку и принялся ковырять в носу.  — Я такое сразу вижу. А то, что некрасива и белобрыса, так это легко исправить. Взять у бактрийцев хны  — у них этого добра навалом  — и покрасить. Главное, что она дочь шада. К тому же любимая. Ты что, в таких делах не смыслишь?  — каменщик закончил с носом и уставился на Свами.  — Ты девственник, что ли?
        Свами покраснел.
        — Ты не пробовал между ног у женщин?
        От непристойных вопросов у Свами загорелись уши.
        — Можешь не отвечать. И без слов видно, что не пробовал,  — каменщик глумливо ухмыльнулся.  — А если бы попробовал хоть раз, знал бы, что, все женщины  — красивые или нет  — сделаны одним манером: между ног у них одна и та же дырка.
        «Какой же он болтун,  — подумал Свами,  — и бесстыдник».
        В сумерках, когда Свами только закончил ужинать, к нему заявился шад.
        Свами заметил его еще тогда, когда он вышел из каменной лачуги  — самой большой в лагере. Вышел в низкую дверь, согнувшись в три погибели, огляделся и направился к окраине, туда, где содержались отхожие места, и где Свами на ночь привязывали к сломанной повозке. И за ним последовала девчонка.
        «Куда это они?  — удивился Свами.  — Неужто эти двое и в нужнике не расстаются?» Но они прошли мимо отхожих мест и пошли дальше, покуда не добрались до повозки, к которой был привязан Свами.
        — Смотри, он напоминает мертвеца,  — пролопотал белобрысый, указав на пленника.  — Замучили без нас парнишку.
        Вблизи белобрысый великан выглядел еще безобразней, чем издали. Его белые, с рыжиной, брови были сведены у переносицы, и лоб перерезала глубокая, поперечная морщина. Белые, загнутые к верху ресницы придавали его водянисто-зеленым глазам телячье выражение. Но взгляд их был холоден и строг. Рот рассекал свежий шрам, так что виднелись черные зубы, и казалось, что он беспрестанно скалится.
        — На тебе красные лохмотья. Ты из красных колдунов?
        Шад говорил на ужасном дари, и Свами не был уверен, правильно ли он понимает его речь.
        — Ты часом не глухой?
        Свами мотнул головой.
        — Может быть немой?
        — Мы не колдуны,  — ответил Свами.
        — Тогда кто же?
        — Мы монахи. Мы не знаем заговоров и заклинаний. У нас для всего припасена молитва. И еще медитация.
        — Что? Я его не понимаю,  — пожаловался шад на серском девочке.
        Девочка перевела. Она обладала звонким голосом, и, как все люди ее племени, совсем не использовала твердых согласных, а гласные произносила звучно и напевно, так что казалось, что она не говорит, а воркует.
        — Хош-хош,  — отозвался шад, выслушав девочку.  — В Арахозии, откуда мы вернулись, я видел дом вашего бога,  — сообщил он Свами.  — В тех краях у вас много приверженцев. Однако, говорят, в северных землях их еще больше. Так ли это?
        «Вся суровость в нем от привычки повелевать. Он не так страшен, как хочет казаться».
        — Мы проповедуем истинность срединного пути, и многие следуют за нами. На севере просветленных больше, чем на юге.
        Девочка повторила слова Свами на серском языке.
        — А, правда ли, что ваши колдуны могут держать огонь и не получают при этом ожогов?
        — Это так,  — подтвердил Свами.  — Некоторые из тех, кто достиг должного уровня в медитации, способны творить чудеса.
        — Проверим,  — шад окликнул часового и повелел принести жаровню.
        «Что он задумал?»
        Самые худшие опасения оправдались, когда перед Свами возник мангал с углями. Шад выбрал самый крупный, окутанный алыми языками пламени. Захватил его щипцами и, как ни в чем ни бывало, бросил Свами.
        — Лови,  — сказал он при этом.
        И Свами поймал.
        Несколько мгновений уголек полыхал в его ладонях. Несколько мгновений, потребовавшихся на то, чтобы донести уголек и положить обратно в чертову жаровню.
        Было темно, и шад не увидел волдырей, выступивших на ладонях у Свами. А у того хватило выдержки, чтобы не завыть от боли. Он застонал только тогда, когда шад ушел и увел с собой девчонку. «Хош-хош,  — проговорил шад напоследок, довольный результатом.  — Ты не так уж плох, колдун. Мои люди заберут тебя. Завтра утром они выступают на север».
        Шад и девочка ушли, а Свами рухнул на колени, приложился обожженными ладонями к мерзлой земле и завыл. Выл долго, пока не наступила ночь, и черное небо не осветилась звездами. Когда сил не осталось, не осталось чувств, Свами замолчал. Он вскинул голову к небу, и мириады звезд глянули на него из черной бездны. «Грустно, тоскливо, безрадостно,  — прошептали звезды из неведомых глубин,  — тяжко жить в подлунном мире. Но так устроен мир. Терпи».

        глава V
        Коро Чубин

        Когда пал первый дракон, а двое других устремились в погоню за волками, на опустевшее поле битвы вернулся один человек, который издали наблюдал за звериной схваткой. Вернулся, и обнаружил на месте былого сада выжженную пустыню. Увидев, во что драконий огонь превратил прежде цветущую обитель, человек вознегодовал. Он запрыгнул на тело остывающего дракона и вознамерился добить его. Но вблизи ему дано было узреть, что не ящер под ним, но ящерица. Тогда он забыл о первом желании и возжелал второго. Приспустил штаны и оросил ее лоно семенем. Это должно показаться невероятным, но умирающее чудище зачало и через положенный срок понесло. Тех, кто пошел от ящерицы, стали называть омеретянами, что на древнем языке означает «потомство дракона». Омеретяне заселили оставленную всеми долину, и страна их получила название Терзерум  — «Земля обета», по той причине, что мужи омеретян поклялись изливаться семенем только в чреве дщерей от дракона.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Как сказал царь Ануширван, так и поступил  — отошел от дел на неопределенный срок. Присутствовал временами на заседаниях дивана, подписывал указы, составленные первым советником Оманом, назначал командующих войсками, по подсказке дяди, а все остальное время проводил в библиотеке.
        Прежде, когда жив еще был его отец, Ануширвану лишь изредка позволялось оставлять дворец. Зато теперь, обретя свободу и независимое положение, он сделал вылазки в город обыденностью.
        Вместе с наперсником Коро Чубином, сопровождаемый десятком всадников дворцовой стражи, Ануширван каждый божий день совершал многочасовые прогулки по столице, во время которых, как он сам выражался, знакомился с жизнью подданных.
        Поданные, надо сказать, не особенно стремились к знакомству. Заслушав стук копыт, они оставляли улицы и прятались за стенами своих жилищ. «Народ боится своего царя и не доверяет власти,  — пришел к заключению Ануширван.  — Во всяком всаднике в доспехах им видится угроза».
        Тогда царь Ануширван свел вылазки в город к посещениям книжных лавок.
        Чаще других лавок он посещал духан старого омеретянина Мардуха. Это было самое жалкое место, которое когда-либо встречалось Коро Чубину. Камышовая лачуга, обмазанная глиной, с покатой крышей и с дверью такой узкой и низкой, что в нее надо было протискиваться бочком и согнувшись вдвое. Но в сундуках у книжника Мардуха хранилось много старых свитков  — полуистлевших пергаментов, покрытых древними, непонятными письменами, и глиняных дощечек.
        Коро Чубин получил хорошее образование  — он обучался у тех же наставников, что и его господин. Но он не разделял увлеченность Ануширвана книгами. Ему больше по душе были состязания в удальстве, скачки и охота. «Что особенного в этих истлевших овечьих кожах и кирпичиках, кроме пыли, которую вы глотаете?  — спрашивал Коро Чубин всякий раз, как Ануширван склонялся над книгой.  — Так и заболеть не долго, и зрения лишиться, разбирая каракули».  — «Эти книги написаны на древнем языке,  — отвечал Ануширван.  — Омеретяне-книжники его хранители. Тот, кто хочет познать всю мудрость древнего мира, должен прежде выучить древний язык».  — «Мало вам что ли мудрости в наших книгах,  — не отступал Коро Чубин.  — Сидели бы лучше в дворцовой библиотеке. У нас хотя бы чисто. Да и книги написаны понятными письменами на белой мараканской бумаге». В ответ Ануширван только усмехался, как он это делал всякий раз, когда ему не хотелось спорить.
        Но не одни книги влекли Ануширвана в духан Мардуха. Была у старого плута девица, которая приходилась ему племянницей. Царь при виде ее всегда бледнел и терял спокойствие духа. Хватался за первый попавшийся свиток или кирпич и склонялся над ним.
        А старик и рад был стараться. «Ракел, девочка моя,  — подзывал он племянницу,  — окажи господину внимание. У нас нет тех прекрасных вин, которыми потчуют во дворце шихин-шаха, но из твоих рук и уксус сладок».
        А девица, надо признать, была не дурна собой. На вкус Коро Чубина чернява через чур. Но зато стройна и миловидна, а главное глазаста. Глаза у нее были огромные, с длинными пушистыми ресницами. Опахнет тебя ими, и словно ветром прохладным обдаст. Глянет, и будто зальет тебя лунным сиянием. А глянешь сам в ее глазища, и сделается невыносимо грустно. Сердце наполнится жалостью к самому себе, потому что со всей ясностью откроется, что с этой минуты ты человек пропащий.
        Нет, не тем местом был духан Мардуха, которое следовало посещать. Грязь, мрак, затхлый воздух, кислое вино, а хуже всего  — девчонка.
        «Куда это зачастил шахин-шах,  — вопрошал советник Оман, когда Коро Чубин после прогулки с Ануширваном возвращался во дворец.  — Наш государь сам не свой. Не заболел ли он?» Коро Чубин отвечал молчанием. «Сейчас на дворе весна,  — не отставал советник.  — В эту пору бывает ветрено. Государю следует беречься». Коро Чубин не мог отмахнуться от назойливого сановника, тем более не мог отослать его к чертям. Человеку низкого происхождения предписывается проявлять учтивость. Но Коро Чубин, как командующий дворцовой стражей, обладал правом хранить молчание.
        В следующий раз советник Оман высказался напрямик: «Меня беспокоят отлучки государя. И мне не по душе место, которое он избрал для посещений. Это может плохо кончиться для всех нас». Коро Чубин упрямо пользовался предоставленным командующему правом.
        Отлучки продолжались, и однажды книжник Мардух пожаловался царю:
        — Господин, мне нынче нездоровится. От пыли я чихаю. Так что мне лучше побыть на воздухе, а тебе прислужит Ракел. Она умница, она знает нашу грамоту и освоила «Зогар» и «Ветхую книгу». Ракел разъяснит все, о чем не спросишь.
        Старик с кувшином вина вышел из лавки и поманил за собой Коро Чубина.
        — Пойдем, удалец,  — сказал он при этом.  — Постигающим древнюю истину необходимо уединение. А доблестному воину не зачем пыль глотать. Лучше отведай моего вина.
        Вино старика было наихудшего сорта. А болтовня, коей он взялся потчевать заодно с вином, и того хуже.
        — Моя Ракел умница, она даровита, и знает, что надо делать. Мою девочку наставлял наш князь  — Иона Ашер. Он сказал, что достоинства, которыми наделил ее отец небесный, стоят учености и осведомленности сотни мудрецов. Он сказал, что красота Ракел и ее премудрость однажды спасут народ Терзерума. Когда зришь Ракел, признался Иона Ашер, теряешь стойкость, а услада слов, слетающих с ее уст, разжижает разум. Иона Ашер знает, что говорит, он не обманет.
        Старик замолчал и, сделавшись печальным, прислушался к тому, что творилось в лавке. «В Ветхой книге написано о давних временах,  — лепетала девица Ракел голоском тихим и вкрадчивым, как шелест листвы.  — В ней господин найдет все о трех драконах и о нашей прародительнице Мерит. Кроме того в Ветхой книге изложена история трех наших царств и то, как восстал славный Моня против поработителей руминов, и как цезарь Комин изгнал наш народ с Земли Обета. Ветхая книга, словно сказка  — забавна, увлекательна, правдива. Но истинная мудрость заключена в „Зогаре“. Эту книгу написал Дан Звулун после трех своих путешествий: одного на запад, до самого края, в страну Гренезис; второго на север, выше массагетских пастбищ, в лесную страну россоманов, где нет дорог, но множество рек заменяет их; третьего на восток в страну Син».
        «Вот заливает,  — подумал Коро Чубин, раздраженный женской болтовней.  — В страну Син путешествовал ее Дан Звулун. Нет такой страны!»
        А девица между тем продолжала:
        — Люди Гренезиса и россоманы невежественны, жители Сина  — просвещены. Дан Звулун посетил эти страны, чтобы измерить просторы суши и начертать священный треугольник, посадив по углам трех драконов, и по их подсказке определить местонахождение Шамбалы  — небесного креста  — места, где от людей укрылись мудрые, те, что из века в век наблюдают за ходом событий и направляют их в угодное Господу русло. «Зогар» написан языком чисел, и эту книгу трудно читать, еще сложней понять. Но тот, кто постигнет ее тайну, получит ключ к управлению миром и власть над вселенной.
        Коро Чубин отошел от духанщика и заглянул в приоткрытую дверь, чтобы увидеть, что происходит в лавке. Царь Ануширван, устроившись в углу грязной и мрачной комнатушки, с завороженным видом внимал лепету лживой девицы. «Видно, прав неведомый Иона,  — подумалось Коро Чубину,  — слова девчонки, и вправду, разжижают разум». В эту минуту Ракел приблизилась к двери и самым нахальным образом захлопнула ее перед носом у Коро Чубина.
        — Оставь их, удалец,  — посоветовал духанщик.  — Лучше испей вина. В кувшине наберется еще на полную чашу.
        Пить Коро Чубину не хотелось. Он испытал непреодолимое желание плеснуть из протянутой чаши в лицо старому своднику.
        — Э-эх,  — протянул пакостный старикашка, осушив отвергнутую Коро Чубином чашу,  — горька моя чаша.
        «Кисла,  — поправил Коро Чубин,  — так же, как твоя скукоженная рожа».
        — И печальна моя жизнь,  — продолжал книжник.  — Чем только ни приходится жертвовать во имя благой цели и общего дела.
        В тот день царь Ануширван засиделся в духане дольше обычного. Во дворец возвращались потемну, и всю дорогу царь глупо улыбался.
        А еще через некоторое время девица Ракел поселилась в покоях шаха, а старый книжник в библиотеке.
        Царь Ануширван был еще в том нежном возрасте, когда законом предписывается строго блюсти чистоту. Не то что царю, но даже простому смертному, если только он следуют заветам пророка, не позволительно прикасаться к женщине до того, как заключен брак. Блюсти чистоту следует с тем, чтобы дать на плод здоровое семя. Только, когда мужчина разживется потомством, ему дозволяется обзаводиться наложницами и использовать их для утех. Но всем известно, что слаб человек, и с этим ничего не поделаешь.
        Ануширван, как ни прискорбно, позволил себе крайнюю слабость. Наперед жены обзавелся наложницей, и еще какой! Ладно бы взял себе женщину из дари, это против правил, но простительно. Можно было бы закрыть глаза и на то, что наложница царя из массагеток или даже из румийских жен. Но Ануширван дерзнул уложить на ложе омеретянку! Всем известно, что выходцы из этого племени наихудшая порода людей. Они лживы, пакостливы, трусливы, а их религия есть не что иное, как поклонение демонам. И трудно было бы отыскать кого-то хуже омеретянина, если бы не было омеретянских женщин. Эти превосходят своих мужчин во всех грехах и представляют собой воплощение порока. Они зачастую соблазнительны и умеют разжечь в мужчинах похоть. Но, если раздеть их донага, то между ног у них вместо чрева обнаружится зловонный нужник, в который по всем понятиям надобно не семя изливать, а испражняться. Плодом из этого нужника выходят чудовища! А потому спать с омеретянкой все равно, что спать с собакой, даже хуже.
        Появление девицы Ракел во дворце вызвало переполох. Главы Пяти Семейств отозвали своих отроков из шахской свиты и тем самым выразили царю осуждение. Советники дивана, собравшись на тайном совещании, единогласно постановили: подлая омеретянка заслуживает смерти, и царю царей следует наказать ее. Верховный маг, как обычно прочитал притчу из Аведы. Он поведал историю из жизни пророка. Когда Зеро Аштра еще жил в Хозре и был торговцем скобяным товаром, вздумалось ему сделать свою жизнь приятней, и с тем он расширил жилище свое пределом и поселил в нем женщину из Массагето. Та табунщица, пожив у Зеро Аштра год, захворала и вскоре померла. После этого Зеро Аштра купил себе искусную в любви румийку. Но и эта протянула не больше года. Тогда Зеро Аштра нашел себе усладу у бактрийцев  — дочь самого богатого купца в Мазаре. Как и первые две, последняя послужила своему господину только лето и отошла в мир иной. После этого Зеро Аштра обратился к Господу. «За что ты меня наказываешь?  — взмолился он.  — Ты забрал у меня всех наложниц и оставил без средств. Как мне теперь быть?» В ответ разверзлась твердь неба,
и раздался глас небесный: «Женщина нужна человеку для продления рода, а радость, которую она дарит  — это приманка, чтобы человек не забывал трудиться. Возжелай не усладу чресл, а мать для своих детей, и ты получишь хозяйку в доме и радость на долгие года». Зеро Аштра спросил, где найти такую, и глас небесный направил его в Дариану. Зеро Аштра последовав велению, посетил Дариану, и там ему повстречался царь царей. Последний поговорив с Зеро Аштрой, узрел в нем божьего посланца и отдал за него одну из своих дочерей. С тех пор всякий верующий знает, как надобно поступать с женщинами, и что грешно, а что праведно.
        Одним словом, как бы ни гневались сановники и вельможи, но выказать недовольство шаху напрямую, никто не смел. Их негодование изливалось на Коро Чубина. «Это твоя вина!  — сыпал обвинениями Оман.  — Ты больше других знал об омеретянке. Ты с самого начала, видел, как зреет грех, и ничего не сделал». Другие выражались резче: «Ты сам произошел от греховной страсти, и потому во всем потворствуешь греху. Ты не просто подлый сводник, ты изменник и заслуживаешь смерти!» Однако дальше оскорблений и угроз у них не шло. Не было у них права казнить Коро Чубина. Пусть тот и считался самой мелкой сошкой среди них, пусть он не заседал в диване, не командовал войсками, пусть под его началом имелось только тысяча мечей, но зато и повелитель над ним стоял всего один  — сам царь царей. А потому все дожидались сардара Дариуша.
        Оставив армию, сардар Дариуш примчался в столицу, сразу, как только прослышал об омеретянке. Он потребовал личной встречи с шахом и по праву старшего в семье высказал племяннику все, что было на сердце и устах у всех сановников.
        — Я в недоумении!  — воскликнул он, представ перед царем.  — Неужто правда то, что дошло до моих ушей?
        Ануширван выразил изумление:
        — О чем вы, дядя?
        — Как о чем? Я спрашиваю о том, о чем говорит весь двор, вся армия, вся держава! Царь царей давал мне слово, прилюдно! Он обещал взять в жены мою дочь. Царь не может отречься от своих обещаний.
        — Я и не отрекаюсь.
        — Но на твоем ложе шлюха!  — взревел сардар Дариуш.  — Это гнусно! Не думаешь ли ты, что я отдам за тебя свое чадо после того, как ты весь с головы до ног перепачкался в грязи?
        Ануширван пожал плечами.
        — Как угодно. Я не отрекаюсь, но и не настаиваю.
        — Не настаиваешь? Наглец!  — изо рта у Дариуша полетела пена.  — Да как ты смеешь говорить такое мне? Я твой дядя! Я старший в нашем семействе! По сиротству я заменяю тебе отца, и ты должен питать ко мне любовь и выказывать всяческое уважение.
        — Я люблю вас, дядя,  — заверил Ануширван,  — и уважаю, как вы того заслуживаете. Поверьте, меньше всего я хочу видеть вас в расстроенных чувствах.
        — Ты расстроил не только меня, ты расстроил весь наш род, всю державу, всех, кто следует заветам пророка. И надо же какое он словцо приплел,  — с кривой ухмылкой на устах обратился сардар Дариуш к присутствующим в зале,  — расстройство… Я не расстроен, я разгневан!
        — Дядя, может быть, для пользы дела нам следует уединиться?
        Сардар Дариуш самым решительным образом отверг предложение племянника.
        — Тебе, наверняка, так будет лучше. А по мне, пусть все слышат!  — заявил он громогласно.  — Ты покрыл позором всю нашу семью, и я хочу, чтобы все честные люди знали, что я к твоим выходкам не причастен. Ты взял себе скверную привычку пренебрегать законами, по коим жили все наши предки. Не смотря на то, что ты мой государь, я, как человек военный со всей прямотой говорю тебе  — это непозволительно! Взять в наложницы омеретянку  — преступление и смертный грех!
        — Вы хотите, чтобы я покаялся?  — едва слышно произнес Ануширван.
        — Я хочу, чтобы ты избавился от шлюхи!  — потребовал сардар Дариуш.
        — Это невозможно.
        — Что?
        Под гневным взглядом дяди Ануширван поник. Он уронил голову, уставился на загнутые носки своих бархатных сандалий и принял такой жалкий вид, словно не царь он был, а нашкодивший отрок. И все-таки он повторил:
        — Невозможно. Я не в силах.
        — Не в силах?  — сардар Дариуш сплюнул на ковер.  — Тогда я помогу тебе. Стража!  — гаркнул он во весь голос, как привык подавать команды на поле брани.  — Схватить шлюху, одеть в черное и на плаху!
        Коро Чубин не шелохнулся. Сардар Дариуш не был над ним командиром, начальник стражи выполнял приказы одного царя.
        — Вели своему холую исполнить мое повеление,  — потребовал у племянника сардар Дариуш.
        Все присутствующие в зале замерли: смотрели на царя и ждали, что он скажет. А царь, сидя на высоком месте, тер рукою позолоту трона, понуро глядел себе под ноги и молчал.
        — Мой государь, пойми,  — заговорил сардар Дариуш, сменив тон.  — То, что ты совершил, не простое преступление. По сути, ты допустил измену  — пригрел на своей груди змею. Дело даже не в том, что между ног у нее помойка. Спроси у любого мага, и он тебе скажет: омеретяне все до единого дети преисподней. У них на уме самые вредные замыслы. Они называют себя избранным народом и мечтают прибрать к рукам весь мир. Ведь, по их убеждению, мир им завещан богом. Они бессильны и трусливы, а потому идут к заветной цели тайным и подлым путем. Впусти такого в дом, и не заметишь, как он его захватит. Ты допустил к своему ложу дочь их племени, и не заметишь, как это племя, будто саранча однажды заполонят всю твою державу. Они будут править от имени царя, и народ дари сделается прислужником их желаний. Ты должен избавиться от омеретянки.
        Ануширван молчал.
        — Пойми и другое,  — продолжил сардар Дариуш.  — Как мужчина я склонен проявить сочувствие к твоей прихоти  — все мы грешны. Но как командующий армией, я не могу безучастно взирать на то, как ты предаешь державу в жертву своей порочной страсти. Если ты сам не избавишься от омеретянки, я вернусь сюда с армией и казню подлую шлюху своей властью. Но тогда пострадаешь и ты. В нашей семье найдутся принцы крови более тебя достойные короны. Подумай об этом. Ну, так как?  — спросил сардар Дариуш, дав племяннику на размышление минуту.
        Ануширван оторвал взгляд от загнутых носков сандалий и обратил его на Коро Чубина. И губы царя скривились в ухмылке. Он всегда ухмылялся или смеялся, когда не хотел или не находил сил спорить. Рука Ануширвана оторвалась от подлокотника трона и открытой ладонью прочертила в воздухе косую линию. На языке жестов, придуманном товарищами для ристалищных боев, это означало «руби».
        Коро Чубин оставил свое место подле трона и направился в сторону сардара Дариуша. Его шаги, приглушенные ковром, были едва слышны, но в тишине, нависшей над залом, они раздались, как удары грома. Приблизившись к дяде царя, Коро Чубин схватился за рукоять меча и высвободил клинок из ножен.
        — Ты чего?  — удивился сардар Дариуш.
        Это было последнее, что он успел сказать прежде, чем голова его оторвалась от плеч и покатилась по полу.
        Смерть сардара Дариуша ошеломила всех и повергла державу в ужас. Недовольные притихли, и ропот смолк. А про девицу Ракел как будто бы забыли.
        На место погибшего дяди Ануширван поставил командующего пехотой Бахшило Нора. Конница царя формировалась младшими сыновьями знати, а пехота  — голодранцами, коими переполнена была столица. Бахшило Нор начал службу рядовым фалангером, и все, чему он был обязан в жизни, так это собственному старанию и еще везению, недаром же он носил имя «Счастливчик»[17 - «Бахшило» в переводе с дари «счастливчик».]. А после назначения на новую должность он сделался обязанным еще и царю.
        Вторым после сардара Дариуша оставил свое место советник Оман. Некоторое время диван обходился без своего главы, а после царь решил, что обойдется и без дивана. Высший совет при царе распустили, и он стал править самовластно. Правда пошли разговоры, что из-за спины шахин-шаха страною правит ни кто иной, как книжник Мардух, и многие верили этим словам. В подтверждение слухов Коро Чубин мог бы привести подслушанный разговор между царем и бывшим духанщиком.
        Коро Чубин стоял на часах, а старый книжник, войдя в покои царя, неплотно прикрыл дверь за собой.
        — Господин, никто не просил тебя убивать сардара Дариуша,  — донился голос старика из царских покоев.  — Мы даже не просились во дворец. Ты прекрасным образом мог бы встречаться с Ракел в моем доме. Там мы, по крайней мере, были в безопасности. А теперь над моей девочкой нависла тень убитого сардара. Что с нами будет? Если ты не станешь слушаться моих советов, мы все погибнем! Тебе нужны друзья, верные друзья.
        — Где же их взять?  — вопрошал царь.
        И старик отвечал ему:
        — У Ракел много братьев. Все они обучены грамоте и счету. Кто-то из них силен по торговой части, кто-то знает, откуда берутся деньги, а кто-то умеет распознавать друзей и врагов. Окружи себя ими, чтобы они стали твоим щитом. Дай им то, чего они хотят, и обрети в их лице самых преданных подданных. Если поступишь по моему совету, то проживешь сто лет, и дни твои будут наполнены радостями. А иначе готовься к скорой смерти.
        Через некоторое время, как и предрекал покойный сардар Дариуш, дворец наполнился родичами девицы Ракел, а позже омеретяне заполонили и всю державу. Торговля, какая ни на есть, перешла в их руки. Менялы из омеретян открыли на каждом рынке свои конторы. Царь отдал им на откуп чеканку монеты и сбор налогов. Всюду на таможнях засели выходцы из этого пронырливого племени. Они богатели. Правда, и казна стала пополняться деньгами, чего давно уже не было.
        Взамен старого дивана этими людьми был создан новый совет. И еще в дополнение к уже существующей страже возникла другая  — тайная. Осведомители и соглядатаи наводнили всю страну и слали в столицу со всех концов доносы. Стали бесследно пропадать прежние сановники и члены их семей. Многие вельможи тогда сочли за благо покинуть город и укрыться в своих имениях.
        А в один из дней по доносу схватили бывшего советника Омана. Его обвинили в заговоре. Когда Коро Чубин взял его под стражу, тот взмолился:
        — Коро Чубин взгляни на меня. Разве я похож на заговорщика? Ты же знаешь, что я всегда желал моему царю одного только блага. Я был ему преданным слугой. Напомни ему об этом. Или ты не веришь мне?
        — Это не имеет значения,  — ответил Коро Чубин.  — Тебе Мардух не верит.
        — Проклятый духанщик никому не верит. Но я клянусь, что не помышлял ни о чем дурном, ни против него, ни против его девчонки. Я и думать забыл о том, что когда-то был вельможей. Все, чего я желал, так только того, чтобы и обо мне забыли!
        Коро Чубин никогда не испытывал к Оману добрых чувств. Но к словам его прислушался  — такой у бывшего советника был несчастный вид. Куда такому строить козни? По всему видно, что он напуган и печется только о том, чтобы сберечь свою шкуру. Так он и доложил царю Ануширвану.
        — Господин, к чему тебе еще одна жизнь,  — сказал он, представ перед царем.  — Оставь его. Я уверен, Оман не представляет для тебя угрозы.
        При этом разговоре присутствовали Мардух и его племянница, и они тут же высказались против.
        — Это ты так считаешь, удалец,  — съязвил старик.  — Но кое-кто думает иначе.
        — Кто еще кроме тебя?
        — Ноэль,  — ответил книжник,  — начальник тайной стражи. Он уверяет, что Оман наш самый злейший враг. Он подстрекал людей к измене, он хотел свергнуть царя и посадить на трон сына Дариуша  — Сарта.
        Коро Чубин насупился и посмотрел на книжника мрачным взглядом.
        — Твой Ноэль больно прыткий и быстрый. Ему кругом мерещатся одни заговорщики. Послушать его, так всю страну надо загнать в темницы или на плаху.
        — Ноэль молод,  — согласился старик,  — и, возможно, проявляет излишнюю горячность. Но его осведомленность не может вызывать сомнений.
        — Его осведомленность ничего не стоит. Он окружил себя недоумками и лгунами. Господин,  — обратился Коро Чубик к Ануширвану,  — Омана следует освободить. Он не лучший из твоих подданных, но верно и то, что он не заговорщик.
        В спор вмешалась девица Ракел.
        — Ты прав, верный и храбрый сардар,  — проговорила она льстиво и окутала Коро Чубина лунным сиянием своих расчудесных глаз.  — Доносы часто бывают лживы, и им нельзя верить. Верно и то, что лучше простить десять виновных, чем казнить одного невинного. Но ты не знаешь Омана. Не знаешь, как знаю его я. Он подлый, гадкий человек. Во всех бедах он винит только меня и дядю. И я не раз видела, как он исподтишка наблюдал за мной. А однажды я поймала его за тем, как он подслушивал наш с дядей разговор. Он шпионил.
        Коро Чубин фыркнул.
        — Детский лепет.
        Ануширван засмеялся, громче чем обычно. Видно, ему очень не хотелось спорить.
        — И как мне быть?  — спросил царь у собеседников.  — Один мне советуют казнить, другой  — помиловать. Чей совет разумней?
        Коро Чубин понял, что несчастному Оману несдобровать.
        — Поступи так же мудро, как Соломон,  — предложила Ракел.  — Сохрани преступнику голову, раз за нее так просит твой верный стражник, но отрешь уши. Впредь неповадно будет слушать чужие разговоры. Они у него такие огромные, что без них он только краше станет.
        Уши Оману отрезали, и омеретяне, наколов их на пики, пронесли по городу, распевая песни и вознося хвалу доброму царю Ануширвану, мудрому советнику Мардуху и прекрасной заступнице Ракел.
        После казни Омана оставили в темнице. Язвы на месте ушей загноились, голова разбухла, и он помер бы в заточении, если бы не Коро Чубин.
        К бывшему советнику Оману Коро Чубин не испытывал симпатии, но к омеретянину и его племяннице он относился гораздо хуже. И поэтому он не мог допустить, чтобы осуществилось их желание. Если Мардух и зловредная девица желают смерти Омана, значит Коро Чубин должен спасти последнего. Коро Чубин так и поступил. Отпер темницу и выпустил бедолагу на волю. После чего выждал время, чтобы беглец смог найти надежное убежище, и с покаянным челом явился к своему повелителю.
        В покоях царя вместе с ним как обычно находились старый книжник и девица Ракел. Но Коро Чубина это не смутило. Наоборот, в их присутствии признание в содеянном доставило Коро Чубину особенную радость.
        Когда он с каменным лицом, глядя в глаза царю, сообщил о своем поступке, девица Ракел только ахнула, а старик схватился за седые космы и запричитал что-то невразумительное на языке омеретян, взывая к некой Мерит и рабе Ашеру. Потом он подскочил к царю и зашипел ему в ухо:
        — Это измена, шах. Ты слышишь  — измена!
        Царь сидел на высоком месте, на обитом бархатом топчане, обложившись тюфяками и подушками. У него был весьма удрученный вид. Он удивленно приподнял брови и открыл рот, словно собрался сказать о чем-то, но забыл о чем.
        — Твой стражник предал тебя,  — зашипел Мардух настойчивей.
        Ануширван отмахнулся от старика и проговорил безжизненным голосом, обратившись к своему наперснику:
        — Но почему?
        Коро Чубин мог бы ответить: «Чтобы очистить совесть», но он сказал другое:
        — Если я виновен, вели меня казнить.
        — Он виновен,  — визгнул старик.  — Раз он выпустил узника на волю, то пусть займет его место в темнице. Да вели отрезать ему уши, а заодно и язык, и выколоть глаза! А еще лучше  — отсечь голову, так будет надежней.
        Ануширван страдальчески поморщился, лицо его сделалось серым, как туча.
        — Ты видишь в нем товарища, а зря,  — настаивал старик.  — Я сказал, что он изменник, но я ошибся. Он хуже, чем изменник! Он покушался на то, что принадлежит тебе одному. Ракел, девочка моя, расскажи благодетелю всю правду.
        Девица колыхнула ресницами и приняла смущенный вид.
        — Твой стражник вел себя постыдно,  — сообщил за девицу старик.  — Он домогался моей племянницы.
        Ануширван опять открыл рот, но опять ничего не сказал.
        — Ракел, что же ты молчишь?  — взревел старик.  — Раскройся, не таись! Наш господин должен узнать правду.
        Девица снова колыхнула ресницами, обреченно вздохнула и пролепетала:
        — Сардар Коро Чубин пытался взять меня силой. Я едва отбилась тогда. Но мне страшно по сей день и стыдно вспоминать об этом. Твой стражник скрытный, подлый и опасный человек. Мне следовало раньше рассказать об этом.
        Девица глянула на Коро Чубина и приняла скорбный и удрученный вид.
        — Это правда?  — едва слышно проговорил Ануширван.
        Если бы Коро Чубин сказал, что ничего такого не было, то солгал бы. Кое-что все-таки было.
        Царь как-то заперся в библиотеке, и девица, предоставленная самой себе, призвала к себе Коро Чубина. Когда тот явился, омеретянка окинула его каким-то странным взглядом и, зевнув, пожаловалась на скуку. Коро Чубин почувствовал неладное, и ему захотелось немедленно скрыться. Но он остался стоять на месте, так как никто его не отпускал. А омеретянка тем временем, вихляя бедрами, приблизилась к Коро Чубину и самым бесстыдным образом положила руку на срамное место. И повторила: «Скучно». Выходка была настолько неожиданной и ошеломляющей, что на Коро Чубина в буквальном смысле нашло оцепенение. А чертова девка, воспользовавшись этим, подтянулась к его лицу и с горячим придыхом прошептала: «Неужто ты меня не хочешь?» Коро Чубин не нашелся, что сказать, а девка и не ждала ответа. Она привстала на носки и как пиявка впилась в его губы. Прежде чем Коро Чубин оттолкнул ее, он успел почувствовать вкус поцелуя и испытать вожделение.
        — Я не домогался,  — только и сказал в свое оправдание Коро Чубин.
        — Этот человек обвиняет Ракел во лжи,  — завопил в ухо царю старый книжник.  — Он нечестивец, он изменник. Избавься от него, господин. Избавься!
        Ануширван избавился. Голову не отсек, язык и уши не отрезал, не выколол глаза. Но выслал Коро Чубина из столицы. Направил в провинцию Мазандер, командовать пограничным отрядом.

        глава VI
        Марк

        Место, где старая волчица разродилась потомством, называлось Скутария. И место это было диким. Сплошь голые скалы, где даже козам негде попастись. Когда сыны волчицы подросли, сели они на лодки и, переплыв узкое море, захватили земли народа русов или трусов. Но некоторые знающие люди утверждают, что тот народ именовался Етрус. Как бы там ни было, этот народ не смог силе и доблести сынов волчицы противопоставить собственную силу и доблесть, и в результате подпал под власть пришельцев. На высоком месте, на семи холмах победители заложили город и дали ему имя Рум. Там потомство волчицы стало быстро разрастаться, и город в короткий срок набрал значительную силу. Это очень не понравилось его южному соседу  — государству Карф. В один из дней Карф объявил войну. Чтобы выжить етрусам и сынам волчицы пришлось сплотиться и стать единым народом. Они приняли вызов врага, переправились через внутреннее море и, высадившись на берегах Карфа, в жестокой схватке разбили армию врага. В руки руминам досталась цветущая страна с замечательными пастбищами, садами и виноградниками. Богатая добыча сделала завоевателей
еще сильнее, и впоследствии они захватили все земли на том краю суши, а именно обширную страну неких иберов. Не тронутой осталась только страна Северных львов, которых румины называли фризцами. Но и без этого Рум сделался могущественной державой.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        — Прошло четыре боя,  — сообщил Кай Друз, когда Марк Красс вошел в сенатскую ложу.  — Ты многое потерял. Особенно хороша была схватка Зарина с каким-то новичком из карфских. Карфяне мастера владенья сетью и трезубцем, и их юниор не осрамился. Но Зарин все равно устроил молокососу взбучку. Вне всяких сомнений, он сегодня лучший из бойцов, он просто рвет и мечет. Представляю, что будет дальше.
        — А как Спитамен?  — поинтересовался Марк, усаживаясь рядом с другом.
        — Тоже хорош. Вышел в следующий круг, но выглядит, пожалуй. хуже Зарина.
        — Так ты ставишь на скифа?
        — Безусловно.
        Покинув дом отца, Марк был переполнен гневом. Он «рвал и метал», как выразился бы его товарищ Друз. Очень хотелось ввязаться в драку. Он злился на отца и еще больше досадовал на самого себя. Что это за задача такая для молодого полного сил и решимости мужчины  — добыть сто пятьдесят квинариев? Где и каким образом достать такую сумму,  — этим были заняты его мысли всю дорогу до бойцовского зала. И когда он вошел в ложу и выслушал доклад товарища, его посетила внезапная идея.
        — Есть вариант получше,  — сообщил он другу,  — можно поставить на меня.
        Тот, кажется, его не понял.
        — У тебя, как у завсегдатая, должен быть персональный лот?
        — О чем ты?
        — Выставь меня от своего имени, вот о чем.
        Кай удивился:
        — Зачем? Хочешь поразмяться? Или…
        — С отцом я потерпел полное фиаско,  — признался Марк.
        Кай посмотрел на друга с сочувствием.
        — Так я предупреждал,  — напомнил Кай,  — с Титом Крассом такое не проходит. Но ты не расстраивайся, —он попытался всем своим видом выразить сочувствие,  — не принимай близко к сердцу. Отцы в большинстве своем все такие: щедро дают наставления и скупятся на деньги.
        Марк нетерпеливо отмахнулся.
        — Мои пот-кровь, твои деньги,  — предложил он условия сделки.  — Выигрыш делим пополам.
        — Мне и четверти будет довольно,  — проявил бескорыстие Кай.  — Только выступать против Зарина не советую. Он в ударе. Ты пострадаешь, а я потеряю деньги.
        — Так по рукам?
        — Во славу богов и героев!
        Компаньоны скрепили договор рукопожатием. И разошлись: Кай  — оформлять лот, а Марк  — готовиться к схватке.
        В бойцовской, куда спустился Марк, чтобы снарядиться, молодого нобиля встретил сухопарый здоровяк с лицом цвета оливы.
        — Марк Красс,  — воскликнул здоровяк, проявляя неподдельную радость.  — Собственной персоной!
        У здоровяка от левой брови по верхнему веку и до уха багровым рубцом был прочерчен шрам, который придавал лицу необыкновенно зловещее выражение. Самым неприятным на этом лице был пугающе въедливый прищур увечного глаза.
        — Чем порадуешь, дружище?  — проговорил здоровяк, по-детски картавя слова, и широко развел руки.  — По делу или просто так?
        Марк шагнул ему навстречу и позволил заключить себя в объятья.
        — По делу, по делу,  — пробурчал Марк, прижатый к мускулистой груди приятеля.  — Мне нужна экипировка.
        — Зачем это?  — здоровяк перестал обниматься и всем своим видом выразил удивление.
        — Я выступаю сегодня.
        — Во как?  — шрам дернулся, и изуродованные левый глаз приоткрылись шире.  — Решил подурачиться, или другая беда стряслась?
        — Потребовались деньги.
        Здоровяк аж причмокнул от удовольствия.
        — Вот дела! Нет, конечно, свободные граждане среди нас давно не редкость, но чтобы бились нобили республики, такого на нашей арене не бывало! Марк  — ты пионер, и это надо вспрыснуть.
        Оливковый детина не упускал случая поиздеваться над свободными гражданами Этрусса, так как сам состоял рабом. Он был уроженцем юга. Его предки жили в пустыне, где пасли стада своих верблюдов. И сам он все детство, пока не угодил в неволю, занимался тем же. За десять лет жизни в метрополии он отучился от варварских причуд, стал сносно изъясняться на этрусском, если не считать того, что по старой памяти продолжал смягчать согласные, от чего речь его напоминала лепет, и еще сохранил скверную привычку держаться по-дикарски высокомерно. Прежде он был бойцом арены, а в последний год возвысился и сделался распорядителем турниров.
        — Если тебя сегодня не уложат,  — продолжил он начатую мысль,  — я, так и быть, потрачусь на выпивку. Приглашаю в «Корабль пустыни».
        Марк в знак согласия улыбнулся и качнул головой.
        — Постараюсь уцелеть, чтобы нагреть тебя, как следует. И ты мне в этом можешь помочь,  — Марк стер с лица улыбку и принял серьезный вид.  — Скажи, Халим, стоит ли мне кого-то опасаться больше других? Кто сегодня бьется на арене?
        Халим, а именно так звали оливкового верзилу, сделал пренебрежительный взмах рукой и скривил рот, от чего уродливое веко дернулось и полностью закрыло глаз.
        — В основном сопляки. Дерутся не лучше твоего, и у тебя есть возможность дойти до полуфинала. А в финале, как ты понимаешь, будут биться Спитамен и Зарин. Публика этого желает, и хозяин рад ей угодить. Ожидаются высокие ставки.
        — Ставки могут быть и выше,  — заметил Марк.  — И если ты мне поможешь, то один верблюжатник сегодня сумеет неплохо заработать.
        Халим хмыкнул.
        — Этрусс уважает деньги. А я в Этруссе прожил половину жизни, а посему наполовину ромлин. Так что соглашусь на половину куша.
        Аппетит верблюжатника вызвал у Марка негодование.
        — Имей совесть, Халим! Даю четверть, и только из дружеских чувств. Соглашайся.
        — Если я буду совестливый, то ничего не выйдет,  — заявил Халим.  — Для проделок, на которые ты меня подбиваешь, нужны бессовестные люди. Но я соглашусь и помогу тебе, и только потому что ты мой друг. Иди, снаряжайся.
        В оружейной Марк из всего разнообразия амуниции выбрал доспехи легионера: воловью варенку, защищающую грудь и спину, кольчугу, которую следовало одевать поверх варенки, бронзовые поножи и наплечники, а также кожаные птеруги на локти. Большому кавалерийскому мечу, называемому «спата» предпочел малый гладиус. А вместо тяжелого скутума[18 - Скутум  — большой щит легионера высотой в три локтя.] взял легкий кавалерийский щит. На голову нацепил бронзовый шлем с гребнем из волос.
        Трибуны встретили выход Марка дружным приветствием. Публика скандировала, схватившись за руки: «Марк Красс, Марк Красс!» и распевала гимн республики. Это выглядело удивительно и волнующе. Халим был прав  — не каждый день на арене выступают нобили республики. И поэтому, когда на табло появилось выписанное мелом имя Марка, публику охватил восторг.
        В первом бою против Марка вышел чернокожий юнец. Он был на голову выше противника, мускулистый, длинноногий. Все его вооружение составляло копье, а броню  — леопардовая шкура. Он топтался на месте, широко расставив ноги, и угрожающе тряс копьем. Оно было длинной в два с половиной градуса[19 - Градус  — длина руки взрослого человека.], имело удлиненный бронзовый наконечник со свинцовым набалдашником в основании, призванным утяжелять удар. Такое копье, брошенное умелой рукой, легко пробивает деревянный щит и кольчугу. Так что Марк сразу пошел на сближение.
        В два прыжка он подскочил к противнику. Тот ткнул копьем, но Марк уклонился и сделал ложный выпад. Чернокожий был насторожен. Он отскочил и двумя руками выжидающе схватился за древко копья. «Мальчишка медлителен»,  — заметил Марк и решил воспользоваться этим. Он закружил в шаге от чернокожего, делая угрожающие выпады.

        Длинное копье с тяжелым набалдашником было плохо приспособлено для ближнего боя. Марк заставил чернокожего юнца топтаться на месте и не давал возможности вырваться из круга. противник делал отчаянные наскоки, но под натиском Марка вынужден был снова возвращался к обороне.
        Такая пляска продолжалась, возможно, с четверть часа. На трибунах начали скучать, раздались недовольные возгласы, когда Марк заметил, что движения противника сделались медлительнее. Марк стремительно ткнул мечом, целясь в чернокожего, прикрытую леопардовой шкурой. Тот отбил удар, перевел дыхание и перехватил копье. В этот момент Марк нырнул под руку чернокожего, заступил за его спину и с короткого замаха подрезал ему на обеих ногах поджилки. Юнец, как подкошенный рухнул на колени, и Марк, немедля, приставил острие испачканного кровью клинка к его горлу. Достаточно было чиркнуть, чтобы из артерии вылилась вся его жизнь.
        На трибунах раздался вой. Публика неистовствовала удовольствия. Поклонники Марка так громко выкрикивали его имя, что Марк не услышал удар в гонг, которым оливковый Халим ударом озвучил конец поединка.
        В раздевалке примчавшийся с трибуны Кай восторженно возвестил:
        — Боги всемогущие! Вы бы видели, что творится там, на трибунах. Марк, ты как молодой Аполлон покорил всех своим великолепием!  — он восхищенным взглядом уставился на потную спину приятеля, который, сидя на скамье, переодевался после боя.  — Когда ты нырнул под руку чернокожему, на трибунах сразу сделалось тихо. Все словно в рот воды набрали.
        — Да, трюк был неожиданный,  — согласился Халим, со зловещим прищуром глядя на то, как Кай пялится на Марка.  — Ты даже меня застал врасплох.
        — И как оглушительно после этой пронзительной тишины прозвучали крики и вопли на трибунах, когда ты из-за спины полоснул по ногам нубийца. Все вопили, а я просто задыхался от восторга. И как эффектно ты приставил меч горлу черного бедняги! В этот момент я в буквальном смысле испытал физическое блаженство. Честное слово, будто в бабу кончил!
        Халим, услышав последние слова Кая, перестал щуриться и скривил рот.
        — Этот парень дрочится на тебя,  — сказал он Марку и бросил ему сухое полотенце.  — Гони его взашей.
        — Кай держатель лота,  — представил Марк компаньона и принялся растирать грудь и спину полотенцем.  — Он принимает ставки на мою победу.
        — Надо же!  — лицо верблюжатника скривилось так, что уродливое веко полностью наползло на глаз.  — Сейчас обосрусь от счастья.
        Халим ничем не отличался от других, выражая презрение к Каю. Большинство друзей Марка были невысокого мнения о его компаньоне. И это понятно. Ведь Кай Друз Хорей мало в чем соответствовал мужским стандартам: он был слаб здоровьем, имел субтильное сложение, проявлял суетливость и нередко трусость. Многие держали его за тряпку и растяпу. Но Марк рассуждал так, что Кай в Ромле не единственный в своем роде. Таких как он сотни тысяч, но Кай в отличии от них знает свое место и не корчит из себя героя. К тому же, Кай никогда не проявляет скупость и охотно развязывал мошну, когда необходимо.
        — Кай дока по части денег,  — отрекомендовал Марк компаньона, чтобы возвысить его в глазах верблюжатника.  — С ним мы не прогадаем. А если и ты не подкачаешь, то все мы сегодня станем чуточку богаче.
        — Я-то не подкачаю,  — пообещал Халим, перестав кривить лицо.  — Следующим против тебя выйдет один здоровый фризец. Выше тебя на две головы. И я беспокоюсь, как бы ты не подкачал.
        Марк закончил с переодеванием, встал перед зеркалом и начал разминаться.
        — Фризец орудует тяжелым топором на длинном древке. Носит на груди бронзовую пластину. Но пузо оставляет голым. И есть у него еще один изъян  — он медлителен. Порхай вокруг него, как ты умеешь, и, может быть, удача улыбнется тебе. К тому же фризец на днях потянул плечо и теперь справа бьет коротко, и все по ногам, а слева, наоборот,  — через чур замашисто.
        — Значит, ты предлагаешь ловить на долгом замахе,  — уточнил мах, демонстрируя замашистый удар,  — и уходить от короткого?  — Марк подпрыгнул, глядя на себя в зеркало.
        Халим не ответил. Он перевел взгляд на Кая и сказал ворчливо:
        — И все-таки, твой приятель мне не нравится. Он напоминает напуганную свинку. Хрю-хрю!  — неожиданно визгнул Халим и подскочил к Каю.  — Бой начинается! Иди, колдуй со ставками. Я сегодня хочу заработать на дорогую шлюху.
        Когда Марк вышел на арену, он убедился, что Халим нисколько не преувеличивал расписывая фризца и вправду оказался необыкновенно крупным. Примерно, восьми пальмов[20 - Пальм  — длина растопыренной ладони мужчины от кончика большого пальца до кончика мизинца.] росту и с целым пассом в плечах. Глянув на него, Марк Красс проникся к себе состраданием: «Везет мне сегодня на великанов». Противника, к тому же, отличала решительность и злобность  — он сам рвался в драку. Только Марк заступил на песок, как фризец с диким воплем бросился навстречу.
        Боевой топор фризца просвистел в дигите[21 - Дигит  — толщина большого пальца мужчины.] над головой Марка. Молодой нобиль едва успел пригнуться. «А теперь по ногам»,  — вспомнил он подсказку Халима. И подпрыгнул над топором, разрезавшим воздух понизу.
        Марк носился по арене, а фризец преследовал его. Фризец махал огромным топором, а Марк пригибался, когда удар наносился сверху, и подпрыгивал, когда удар наносился снизу. «Интересно, на сколько хватит этого детину?»  — думал Марк с тоской, совершая нехитрые кульбиты.
        Упражняясь таким манером, Марк успел заметить, что противник, по молодости лет и неопытности, чрезмерно горяч. Силы его не убывали, а вот терпения становилось все меньше. И едкий запах раздражения повалил от него, как смрад исходит от гниющей туши. Великан перестал думать о защите и был теперь озабочен только тем, как побыстрей достать врага. Удары его сделались размашистей, и часто топор заносило в сторону.
        В один из таких моментов Марку удалось зацепить кончиком клинка его бедро. Лезвие едва коснулся кожи и только слегка оцарапало, но это привело великана в ярость. Он зарычал и со всей мощи так ударил топором, что тот зарылся в песок по обух.
        Марк, дразня противника, задергался на месте, выплясывая фризскую джигу. От издевательства великан совсем потерял рассудок. Он взвыл. Занес топор высоко над головой и тем полностью открылся. Марк только этого и ждал. В тот же миг он шагнул вперед, в стремительном выпаде выбросил навстречу противнику плечо, и клинок гладиуса мягко вошел в плоть великана, пониже ребер, в «голое пузо», как выразился Халим.
        Меч вошел всего-то на палец, но это ошеломило фризца. От вида собственной крови он мигом потерял кураж. Колени у него подогнулись. Склонившись, он схватился за живот и стал смотреть на то, как меж пальцев проступает кровь.
        В высоком подскоке Марк запрыгнул фризцу на плечи. Ухватился за вихрастый рыжий чуб и, задрав его голову к небу, приставил к горлу лезвие меча, будто собрался свежевать барана.
        Трибуны взорвались овацией. Кто-то захохотал, а кто-то начал улюлюкать. И удар в гонг возвестил о победе Марка.
        После этого был еще один выигранный бой. Перед тем, как выпустить Марка на арену, оливковый Халим предупредил:
        — Спитамен не то, что двое предыдущих, он боец серьезный. С ним тебе никак не совладать. Чтобы помочь тебе, я подрезал ремешки его сандалий. Выжидай момент, когда они порвутся. Это твой единственный шанс.
        Спитамен вышел в тяжелых доспехах, в какие облачаются воины восточной империи: кожаный панцирь, двухслойная кольчуга до колен, войлочные рукавицы, шлем с шишаком, а на ногах вовсе не сандалии, а длинные чулки из толстой кожи, к которым ремешками прикреплялись деревянные подошвы. Из оружия он имел длинный иберийский меч и большой круглый щит, который удерживают горизонтальным захватом. Щит был выкрашен в синий цвет, и в центре его красовалась морская дева в непристойной позе. Халим сказал, что многие засматриваются на нарисованную шлюху, и тогда хитрый единобожец их разит.
        Дева на щите была выписана очень живописно. Пышные формы, влекущий взгляд. Но Марк в жизни видел красавец и почище, и ему интересней было смотреть на самого единобожца. Смотреть ему в глаза и ощущать то, чем от него пахнет. А пахло от того луковой похлебкой, скутарским вином, и еще барсучьим жиром, который используют при ушибах. Но над всеми ароматами витал дух опасности. И этот последний запах, как нашатырь, бил в нос.
        Единобожец стоял посреди арены, опустив руку со щитом, и веселым взором приглашал Марка начать атаку. Меч его был зарыт острием в песок, но Марк, видевший не один бой Спитамена, знал, как славно тот умеет подсекать с такого положения  — закругленным пассом, вскидывая клинок снизу к чреслам.
        Марк для поединка с единобожцем заменил кавалерийский щит на массивный скутум и дополнил вооружение дротиком. Древко последнего было изготовлено из маренного дуба, а длинный, распускающийся двумя лепестками наконечник выполнен из мягкой бронзы. Такой дротик весьма увесист, и называется он пилум. Он пробивает щит с тридцати шагов. Войдя в древесину, мягкий наконечник сминается, после чего его невозможно выдернуть из дерева. Тяжелое дубовое древко клонит щит к земле, и тогда щит становится обузой, и его бросают.
        — Марк Красс!  — прокричал Спитамен, вдоволь налюбовавшись на осторожного противника.  — Твой скутум не окован. Я расколю его в четыре удара. Если сомневаешься, поставь серебро против золота. Посмотрим, чья возьмет!  — пружинистым шагом единобожец двинулся на Марка.
        Иберийский меч в длину едва не дотягивает до двух градусов, имеет широкий клинок, у которого полая часть для утяжеления залита свинцом. Это оружие не создано, чтобы фехтовать, им не колют, как гладиусом, а рубят, причем ловчей, нежели топором. «Но кто тебе предоставит время и возможность для четырех ударов? Уж точно не я».
        Марк заслонился щитом и выставил поверх него пику. Его дротик против обычного имел в длину не шесть пальмов, а восемь. Им можно было удерживать противника на расстоянии.
        Марк не заметил, как Спитамен увернулся от первого удара и утолщением щита в его центре поддал в бок по древку пики. В тот же миг единобожец нанес рубящий удар по скутуму. Большая щепа отлетела от дерева, кожа и войлок разорвались, и в верхней части щита образовалась щербина.
        — Так тебе будет лучше видно мою девочку,  — крикнул Спитамен.  — Посмотри, ромлин, она смеется! Ей весело от того, как резво ты пятишься.
        А Марк и вправду пятился, причем, как справедливо заметил насмешник, резво. «Что я делаю?  — забеспокоился Марк.  — Мне надо стоять на месте. Пусть он крутится вокруг меня! Ему-то с его невесомым щитом это куда легче». Противник будет крутиться, наскакивать, совершать обходы, броски, подумал Марк, а он будет прятаться за щитом, пока тот цел, и дожидаться, когда у единобожца на ремешках порвется кожа. И чем настойчивей и стремительней противник будет совершать маневры, тем быстрее то случится.
        Спитамен сделал два ложных выпада подряд. С третьим выпадом он ударом меча плашмя по пилуму отбил его удар, и тут же, выбросив ногу в бок, вышел на разворот. Он выписал клинком сверкающий дугу и сильно рубанул понизу. От щита откололся нижний левый угол.
        «Пожалуй, четырех ударов не потребуется,  — с печалью отметил Марк.  — Хватит и трех, чтобы я остался без прикрытия».
        Удачный маневр понравился и самому Спитамену. Чтобы не дать противнику опомниться, он поспешил повторить заход.
        — Марк Красс!  — крикнул он задиристо.  — Твое серебро, считай, у меня в кармане. А твоя смерть на острие моего меча!
        Противник скакнул вправо, скакнул влево, и Марк, не целясь больше в лицо, вложив всю силу в удар, вогнал свой дротик в размалеванный щит единобожца, вогнал по набалдашник пики. Затем Марк выпустил древко и с силой качнул его. Легкий щит противника под тяжестью маренного дуба чуть накренился, и древко пилума тупым концом уткнулось в землю.
        В этот момент Спитамен выходил на новый разворот. Кренясь, щит потянул единобожца за собой, и того немного занесло. Щит накренился еще больше, отчего древко засевшего в нем пилума тупым концом уткнулось в землю. Оно вспахало глубокую борозду длиной почти в два пасса, зарываясь в песок, и встало.
        Вместе с дротиком встал и щит. А единобожца все уносило на развороте. Он не смог удержать равновесие и спотыкнулся. Ступня выставленной вперед ноги скользнула по деревянной подошве, ремешки натянулись и лопнули там, где их надрезал Халим. Единобожец, не понимая, что с ним происходит, с грохотом рухнул на землю.
        Противник стоял на четвереньках, открыв спину для удара. Марк отбросил щит и вытащил меч из ножен. Но бить по спине не стал  — ее защищала двойная кольчуга. Марк нацелился в шею. Ухватившись за рукоять меча двумя руками, Марк ударом сверху вниз вогнал клинок, точно кол, под череп. Противно хрустнули позвонки, и раздалось то, что опытные бойцы называют «стон металла»  — бронза со вздохом ухнула, ломая кости.
        Единобожец рухнул замертво.
        Сначала над ареной нависла тишина  — ни шороха, ни вздоха. А потом, будто гром грянул. Все, кто находился на трибунах, разом заголосили: одни завизжали, другие завыли, третьи запричитали. Марк с минуту смотрел на поверженного противника и не мог взять в толк, как удалось ему такое.
        «Это первая жизнь, что я забрал»,  — только и пронеслось в его голове.
        Марк подобрал изрубленный щит и едва живой побрел с арены. Щит обломленным углом чертил на песке глубокую борозду.
        Халим, встретив его в бойцовской, принял оружие, похлопал по плечу и сказал с одобрением:
        — Неплохо, ромлин, совсем не плохо.
        — Жив?  — поинтересовался Марк, доковыляв до скамьи и плюхнувшись на нее мешком.
        — Где уж,  — ответил верблюжатник.  — Мертв. А жаль, хороший был боец.
        Кай прибежал в бойцовскую вслед за Марком.
        — Вы представить не можете, какая давка сейчас у кассы! Половина игроков спешит переписать заявки. Марк Красс, если ты сумеешь выиграть последний бой, мы сорвем небывалый куш!
        Марк, вполуха слушая восторженный лепет Кая, избавился от поножей и претугов, затем снял кольчугу и панцирь из вареной кожи, а когда начал стягивать пропитанную потом стеганную рубаху, вдруг застонал и замер  — судорогой свело мышцы на спине.
        — Ты в порядке?  — поинтересовался Кай.
        — Нет,  — Марк натужно улыбнулся.  — Я вовсе не в порядке.
        — Больно?
        Марк, крякнув, стянул рубаху.
        — Кай,  — жалобно проговорил он, оставшись в одной тунике,  — со вторым, подобным Спитамену, я не справлюсь. Даже, если Халим сподобится на чудо,  — потная туника противно липла к телу. Марк поморщился.  — Так что тебе лучше снять мой лот. Пока не поздно.
        Кай Друз взмолился:
        — Что ты говоришь. Победа сулит нам не меньше трехсот квинариев. Умоляю тебя, Марк, не падай духом.
        — Триста квинариев,  — Марк усмехнулся.  — Эти слова сами по себе звучат, как музыка. А услышать звон монет было и того приятней. Но, увы,  — Марк развел руками,  — у меня нет шансов.
        В ответ на печальный тон приятеля оливковый Халим нахально ухмыльнулся:
        — Оказывается в твоей башке погуще чем в твоей мошне. Спитамен был хорош, а Зарин по-настоящему красавчик. Он от тебя и мокрого места не оставит, если ты вздумаешь выйти против него. Но я-то считал, что ты дурак, и потому сподобился, как ты сказал, на чудо. Зарин после каждой схватки пьет кобылье молоко, вы знаете? Так вот я подмешал в его питье мышиные какашки. Намел их в кладовой. Целый куль, представьте. Кошмар, как там нагадили! Надо будет кошку завести,  — добавил верблюжатник рассудительно.
        — И что?  — поинтересовался Кай.
        — Кошка мышек быстро изведет, вот что.
        — Я про дерьмо.
        — А что дерьмо?  — Халим пожал плечами.  — Дерьмо оно и есть дерьмо. А если не знаешь, что это такое, попробуй  — мигом пронесет.
        Кай опешил.
        — Ты Зарину понос устроил?
        — А я о чем твержу. Лошадник уже полчаса, как засел в уборной. И не понятно, когда он выйдет. Так что пойду-ка я, объявлю, что Зарин выступать не может.
        — Одно не пойму,  — проговорил Кай с недоверием, когда Халим поднялся и направился к выходу,  — как Зарин мог выпить такое отвратительное пойло? Выпить и не почувствовать дерьмо на вкус?
        — Да, ты и впрямь ничего не знаешь. Зарин пьет свое молоко с жидким камнем,  — Халим задержался в дверях и глянул на Кая с высокомерием.  — Мумиё называется. Тот, кто пьет мумиё, делается сильным. И кости у него не болят. А пахнет это мумиё, как дерьмо, мышиное дерьмо. Вникаешь? Вот Зарин и не заметил, что выпил на самом деле. Выпил приготовленное мной пойло и бровью не повел. Так что тебе следует поблагодарить меня,  — обратился верблюжатник к Марку,  — меня и мышек. Я и их какашки продлили твою жизнь.
        Кай хмыкнул, а Марк расплылся в улыбке.
        — А что смешного?
        Марку было не до смеха, но детский лепет верблюжатника доставил Марку Крассу умиротворяющую радость. Он только теперь осознал, насколько близок был он к смерти.
        — Халим,  — проговорил Марк с искренним чувством,  — я твой должник. Наступит время, и я отплачу сполна.
        — Чем отплатишь?
        — Я дам тебе свободу.
        — Ха,  — уродливое веко бедуина наползло на глаз.  — И что я буду делать со свободой? На хлеб ее не намажешь, в котле не сваришь, и какой стороной ни поставь, не трахнешь. Да и позабыл я давным-давно, каково это быть свободным.
        — Это не так уж плохо,  — заверил Марк,  — тебе понравится.
        — Ну-ну,  — верблюжатник почесал затылок,  — посмотрим,  — и вышел в дверь.
        Когда с делами в бойцовском зале было покончено, когда Марк помылся и переоблачился в свежие одежды, Халим уложил доспехи и запер помещения, а Кай собрал проценты с выигрышей и принял плату за победный лот, компания из трех приятелей в самом приподнятом настроении прямиком направилась в корчму «Корабль пустыни». Там, под сенью олив они собрались отпраздновать сомнительную победу Марка.

        глава VII
        Жамбо  — стреляющий на скаку из лука

        По тропе в растопленных драконом ледниках на равнину, расположенную за кряжами Небесных, пробрались звери, в их числе и люди. Последние сделали дракона своим божеством и взяли в обычай всякий день возносить ему хвалу и молить, как о милости, о том, чтобы тот обращал свое дыханье мимо их жилищ. С тем чтобы задобрить бога, люди стали подносить дары: дичь, которую удавалось добыть на охоте и плоды, те, что земля, согретая богом, дарила людям. А по большим праздникам люди отправляли к дракону своих дочерей. Те, пожив с ним некоторое время, возвращались назад с плодом в утробе, и через положенный срок рождались дети, в чьих жилах вместо крови полыхало пламя. Эти-то, от драконова семени («фу-ань», иначе «фаун»), пока дракон оставался жив, и правили той равниной, именуемой по-фаунски Срединной. Но, как только дракон издох, страну наводнили волки Малой стаи и воцарились в ней. Те волки называли себя хиданями, а династии своих царей дали имя «Син». Хидани были каплей в море своих подданных. И капля растворилась в море.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Этим прозвищем Жамбо из рода Тома был награжден на войне с жуанами. В сущности, вся та война для Жамбо свелась к единственному сражению, но именно оно принесло бывшему вертопраху и прожигателю жизни славу непревзойденного стрелка из лука.
        Шаньюй[22 - Шаньюй  — военный вождь.] Айян уводил свой народ на запад. На хвосте у него сидели жуаны. В арьергардных схватках погибали лучшие бойцы. И к тому же терялось время  — надо было пересечь равнину и достичь зеленых пастбищ у отрогов Драконьей гряды до начала чиля[23 - Чиль  — два летних месяца, самое знойное и засушливое время в году.].
        «Надо принести жертву,  — объявил однажды колдун Саке.  — Белорожденную лошадь, или светло-соловой масти». То, что там, в потустороннем мире, где властвует ночь, и куда люди попадают после смерти, по цвету предпочтительно все напоминающее ночное светило, хорошо известно. Не вызывало сомнений и то, что необходимо задобрить духов предков. Но на беду во всем войске отыскалось только две лошади подходящей масти. Одна  — молочно-белая принадлежала матери шаньюя, а другая, соловая  — Жамбо.
        Соловая кобыла восьмилетка являлась предметом особой гордости своего хозяина. Животное изумительной красоты: туловище цвета сливочного масла, хвост и грива белоснежные, на запястных суставах белые манжеты. Кожа  — розовая, глаза  — голубые, и рыжий фонарь вокруг морды. Жамбо выиграл ее в карты еще до войны, у одного фауна, и ни за что не желал с ней расставаться.
        «Коль уж ты не хочешь жертвовать на общее благо,  — сказал шаньюй непреклонному Жамбо,  — я готов купить твою соловую».  — «Тогда заодно заплати и за мою жизнь»,  — ответил упрямец. Пришлось шаньюю упрашивать мать.
        В сумерках белорожденную лошадь матери шаньюя зарезали. Колдун Саке провел кровью на земле черту, переступить которую преследователям не позволят духи предков. Мясо сварили и съели. И легли спать.
        Утром разведчики доложили, что преследователи отстали.
        Эта новость всех очень ободрила. Однако, ненадолго. Уже на следующие сутки из бокового охранения пришло другое донесение: враг числом втрое больше прежнего движется на перерез с севера. Вестовой, доложивший об этом, обрисовал ситуацию в красках. Мол, весь горизонт, от края и до края затянут облаком пыли. Мол, от ударов копыт вражеской конницы сотрясается земля.
        Люди и животные были утомлены переходом через безводный участок, и местность была такой, что хуже не придумать  — кругом сопки да овраги. Но деваться было некуда, шаньюй Айян решил принять бой.
        Единственным ровным местом, где можно было построить войско, был берег пересохшего ручья.
        Центр составили из тяжеловооруженных конников, которых выставили клином. А оба крыла построили так, чтобы бойцы, более других вымотавшиеся в предыдущих схватках, и юнцы, еще не успевшие набраться опыта, оказались поближе к центру. Фланги заняли самые надежные жигиты. А женщин, детей и обоз с припасами отвели за холм.
        Пока ставили отряды и прятали резерв, с востока успело примчаться еще несколько дозорных. Первый сообщил, что враг надвигается числом более ста тысяч, а те, что прибыли за ним, уточнили: то движется орда жуанов, а воинов в ней от силы четыре тумена[24 - Тумен  — отряд в десять тысяч всадников.], остальное  — эль[25 - Эль  — народ, который кормит и снабжает войско.].
        Передовые отряды жуанов показались, когда солнце было на полпути к зениту. А ближе к полудню на поле сражения вышло и все их войско.
        Жуаны ударили с марша, без подготовки. Пересели на заводных и во весь опор  — в атаку.
        Хиданьские стрелы начали доставать жуанских всадников только с восьмидесяти шагов. А много ли времени надо наступающей на полном скаку кавалерии, чтобы сократить восемьдесят шагов, отделяющих от врага, до длины руки и меча в ее захвате? И сколько стрел успеют выпустить лучники за это время? Одним словом, жуаны достигли передней линии хиданьского войска почти без всякого для себя урона и ударили всей мощью.
        Следует иметь ввиду еще и то, что хидани по старинке были вооружены бронзовыми мечами, а у жуанов имелось железо.
        Однако первый удар воины Айяна выдержали. Да еще и жуанов немало положили. Но с каждой новой атакой врага их стойкость ослабевала и, в конце концов, иссякла.
        Когда солнце село на макушку самой высокой сопки, хидани начали пятиться к ручью.
        Высохшее русло было усыпано валунами, завалено корягами. Лошади, вступив в ручей, неминуемо покалечили бы ноги. Чтобы избежать беды, шаньюй Айян вывел из резерва пятьсот конных лучников, поставил над ними Жамбо и приказал тайком обойти вражеское войско и атаковать лагерь жуанов, который, по донесениям разведчиков, расположился в распадке за дальними холмами. «Мы все страдаем из-за тебя одного,  — сказал шаньюй при этом.  — Духи предков желали получить твою кобылу, а ты пожадничал. Так что исправлять положение придется тебе. Справишься с делом  — проси, чего хочешь. Тебе известно  — у меня щедрая рука».
        Жамбо повел свой отряд оврагом. Прошел по нему десять ли[26 - Ли  — 300 двойных переборов копыт лошади, скачущей крупной рысью; примерно 800 м.]. А потом вышел на ровное место и поскакал на виду у врага.
        В лагере жуанов укрывались их жены, старики и дети. Охраняла его горстка раненных и необученных юнцов, расправиться с которыми ничего не стоило. Надо было только добраться до места, и тогда в руки Жамбо попали бы и семьи врага, и все их имущество. Понятно, что жуаны не могли допустить такого. Им пришлось ослабить натиск у ручья, снять часть своих сил и пустить в погоню за лучниками Жамбо.
        Таким образом войско шаньюя Айяна сумело отбиться от врага и с малыми потерями выйти из сражения.
        Жамбо преследовали до глубоких сумерек. Уходя от погони, он и показал свое искусство. Когда жуаны сели на хвост его кобыле, он на полном скаку, отпустив поводья, стал пускать стрелы за спину. Расстрелял полный колчан и снял с седла пятерых жуанов, а у остальных отбил охоту продолжать преследование.
        В этом деле Жамбо потерял половину своих бойцов, но те, что уцелели, на следующий день, когда отряд соединился с войском, поведали товарищам о подвиге своего предводителя. Преувеличили все страшно, а число убитых Жамбо врагов округлили до пятидесяти. Но это неудивительно, ведь люди не могут прожить и дня, чтобы не соврать. Удивительно другое: как это хидани смогли настолько измельчать, что в поступке Жамбо им увиделось особое геройство, достойное того, чтобы наречь Жамбо почетным прозвищем.
        В прежние времена, когда народ хиданей еще оставался в силе, умение стрелять из лука считалось самым обычным делом. Всякий мужчина клал стрелы точно в цель с трехсот и даже с четырехсот шагов. Взять хотя бы деда Жамбо батора[27 - Батор  — почетный титул воина; буквально означает «силач».] Коляна. На охоте он бил косулю с восьмидесяти бу[28 - Бу  — двойной перебор копыт лошади, скачущей крупной рысью.]. И при этом считался обыкновенным лучником. Представляете, как тогда судили? Сразить на скаку пуганную, дерганную косулю с такого расстояния  — это обыкновенно!
        В прежние времена хидани выпускали стрелу за вдох и выдох, а нынче за это же время успевают только из колчана стрелу достать. Прежде натягивали тетиву от уха, теперь  — только от груди. Раньше использовалась черевная тетива, а нынче ее заменила нитяная. В детстве Жамбо пробовал дедовский лук  — сил не хватило, чтобы оттянуть тетиву хотя бы на вей[29 - Вей  — длина пальца.]. А в юношестве черевой дедовского лука ему срезало на спуске подушечки пальцев  — такая она была тугая.
        Деды и прадеды приучались к своему оружию с малолетства. А заодно с молодых ногтей и верховую выучку осваивали. К десяти годам, если верить старикам, всякий хиданьский мальчишка был уже заправским наездником. Выделывал на лошади все, что ему заблагорассудится. Мог во весь опор проскакать, бочком, сидя в седле на одной ляжке. Мог, не сбрасывая хода, пролезть под брюхом животного. Мог встать на его спину и сплясать на ней.
        Разве в прежние годы, могла существовать кличка подобная той, какой наградили Жамбо? «Стреляющий на скаку из лука»! В те времена она показалась бы нелепой и смешной, как, допустим, прозвище «владеющий речью и внемлющий», или и того хуже «ходящий о двух ногах», «имеющий два глаза», «имеющий два уха». Кого можно удивить наличием пары ушей и пары глаз? Никого. Так же и в старину никого нельзя было удивить умением скакать на лошади, отпустив поводья, и пуская стрелы за спину.
        Да, измельчали хидани в последние годы, и это прискорбно. Утратили былую сноровку, перевелись у них богатыри. И случилось такое всего за три поколения. Батор Колян пришел в страну фаунов с мечом в руках. А уже отец Жамбо сделался наполовину фауном. В поколении Жамбо и вовсе позабыли, что хидани изначально  — это степные волки.
        Раньше такое вообразить было невозможно, чтобы фауны, будь их хоть целая толпа, осмелились напасть на хиданьского воина, даже самого никчемного. А минуло чуть больше полувека и фауны погнали хиданей, как затравленную дичь, и рвали на части отстающих. Во всей Срединной равнине не осталось ни одного хиданя. Уцелели только те, у кого оказались быстрые ноги. Разбежались кто куда. Кто на юг, в надежде найти приют в Драконьих горах, кто на север  — в привольные степи предков.
        Да только на севере оказалось не так уж и привольно. Всюду кто-то жил и пас свои стада, и никто не хотел тесниться ради битых фаунами хиданей. Чтобы выжить хиданям пришлось сплотиться и припомнить малость из того, что прежде отличало их славных предков.
        Шаньюй Айян на берегу Змеиного озера собрал под свою руку большую часть беглецов и выиграл к ряду несколько сражений. Загнал лютарей в чащобы зимнего леса, отвоевал у Высоких телег прекрасные пастбища, те, что тянутся на запад от Змеиного озера, согнал с насиженных мест ремесленников серов, и даже волков Серой стаи сумел оттеснить на восток к берегам Рассветного моря.
        В какой-то момент могло показаться, что хидани добились победы, что вся Волчья степь подпала к их ногам. Но появились жуаны  — не народ, не племя, а в чистом виде сброд  — и все пошло наперекосяк. Вышли жуаны из зимнего леса все на добрых конях, да еще и с железом, и надавали хиданям так, что они мигом позабыли о видах на владычество. Шаньюй Айян повел уцелевших после первой схватки к Драконьей гряде в надежде, что там его народ оставят в покое. Но не тут-то было. Жуаны сели на хвост, а потом из зимнего леса вышло их основное войско и навязало сражение, в котором хидани неминуемо должны были бы погибнуть, если бы не удачная вылазка Жамбо. Хидани спаслись, а Жамбо сделался героем.
        Шаньюй Айян предложил ему стать командиром лучников. Да только Жамбо отказался. Он напомнил об обещании и потребовал в плату за оказанную услугу тысячу лянов[30 - Лян  — вес золотого песка, вмещающегося в наперсток.] золота. Шаньюй вознегодовал, но заплатил. А Жамбо той же ночью, как только в лагере отошли ко сну, снял часового и покинул войско.
        Он объяснял свой поступок просто  — надоело. Во-первых, надоело воевать. Война дело слишком утомительное и рискованное. Умереть на войне проще простого. В последнем бою жуанская стрела просвистела у самого уха. Оцарапала шею, и срезала мочку уха. Еще бы немного и угодила бы в затылок. И что бы было тогда?
        Во-вторых, надоело подчиняться. В войске всегда найдется кто-то, считающий себя вправе распоряжаться твоей жизнью, отдавать глупые приказы и требовать повиновения, а ты и пикнуть не смей. Такое Жамбо было не по нутру. Вот он и оставил войско.
        Направился на юг, чтобы поселиться в Тонге, где он надеялся укрыться от прежних друзей и извечных врагов. Но чтобы попасть туда, надо было прежде достичь Ящерки  — студеной речки, берущей свое начало от ледников Небесных. А вот от Ящерки до цели рукой подать.
        Пробирался Жамбо ночами, а в дневное время таился, опасаясь погони. Находил какой-нибудь укромный распадок, где трава посочнее, стреноживал лошадей и, чтобы те не ржали, стягивал ремешком в половину морду, и выпускал попастись. А сам, подкрепившись, ложился спать.

        Вечером третьего дня, отойдя ото сна, Жамбо обнаружил, что его заводная пропала. Вышел из распадка, огляделся  — нет ее. Непонятно было, куда могла подеваться стреноженная лошадь? Порыскав взглядом, поймал след и заметил, что тот ведет к оврагу. «Что глупому животному потребовалось в овраге? Или оно в него свалилось?»
        На дне оврага Жамбо обнаружил, что к лошадиным следам примешались волчьи.
        Тело заводной, а вернее то, что от нее осталось, нашлось в двухстах шагах: шкура, кости и обглоданная со всех сторон голова. А еще путы и ремешок, которым была стянута морда. «Досталось несчастному животному, что ни говори,  — подумалось тогда Жамбо,  — ни отбиться, ни сбежать, ни заржать, чтобы позвать на помощь».
        Двумя днями позже случилась новая беда. В безлунную ночь его соловая на скаку угодила копытом в барсучью нору. Жамбо гнал ее крупной рысью, и лошадь, спотыкнувшись, не сумела устоять, рухнула и сломала ногу. Как обидно, как печально сделалось тогда Жамбо, и как больно было смотреть на соловую. Ему не оставалось ничего другого, как прикончить несчастное животное. Во-первых, чтобы избавить от мучений, а во-вторых, чтобы принести жертву. «Получайте,  — обратился Жамбо к духам предков, перерезав горло.  — Если вам без моей соловушки никак, то мне не жалко. Жертвую». Жертвенной кровью он обмазал носки сапог, чтобы дорога для них оставалась открытой, и пошел пешком.
        Да только, чем ни обмажь сапоги, а на своих двоих в степи далеко не уйдешь, особенно в середине лета. В эту пору мелкие ручьи пересыхают, и не всегда за один переход удается достичь следующего источника. А потому приходится запасаться водой и нести ее на себе. А много ли унесешь на своем горбу? К тому же в чиль и ночи делаются жаркими. Влага из путника выходит потом, и его непрестанно терзает жажда.
        Но Жамбо не падал духом, держался, как и подобает мужчине. Он держался, но не выдержали его сапоги. На десятый день путешествия на правом отлетела подметка, а днем позже и левый разинул пасть.
        И это было по-настоящему плохо. Без обуви путнику беда. За три ночи Жамбо истер ноги в кровь. На пятках и на пальцах лопнула кожа, раны начали гноиться. В общем, не ходок стал Жамбо, и нужно было на что-нибудь решаться. К тому же голова, ушибленная при падении, сделалась тяжелой, будто свинцом ее залили. И в глазах от этого появилась муть.
        Перед чилем все уходят из степи. Кто поближе к лесу, кто к отрогам гор. Встретиться с кем-нибудь в эту пору на подступах к Ящерке не задача. Надо только встать у ручья и дожидаться. Жамбо так и поступил. Прежде только зарыл в укромном месте свои сокровища, да припрятал дедовский меч из кричного железа, оставив при себе лишь лук и стрелы.
        На вторые сутки с востока показался аил. «Высокие телеги»,  — понял Жамбо по огромным двуколкам, на которых кочевники перевозили свои жилища.

        На копье Жамбо поднял в небо кусок холстины и помахал им, обозначая мирный характер своих намерений. Его заметили. От аила отделилось три всадника и галопом понеслись в его сторону.
        Жамбо не боялся, что его убьют, ведь он был под мирным стягом. Но мало было сохранить неприкосновенность, Жамбо требовался приют. Стояла бы тут юрта, он вошел бы в ее круг и тут же оказался бы под защитой закона гостеприимства. Но когда аил находится в пути, и когда не очерчен круг, закон гостеприимства не работает. В таких случаях войти в аил можно лишь по приглашению. Вот Жамбо и решил добыть приглашение  — притвориться умирающим, авось телеги сжалятся и заберут к себе.
        Когда троица всадников приблизились на двадцать бу, у Жамбо подогнулись ноги, и он живописно повалился наземь.
        — Без чувств,  — проговорил бородатый всадник, первым подведя лошадь к Жамбо. Он копьем кольнул его в бок и спросил.  — Живой или нет?
        Двое других, сойдя с лошадей, перевернули бесчувственное тело Жамбо на спину, и один из них потрогал артерию у него на шее.
        — Живой,  — сообщил он деловито товарищам.
        Второй, оглядев отощавшего Жамбо, остановил взгляд на его разбитых ногах и выразил сомнение:
        — Надолго ли? Такого бросать посреди степи  — грех. Помрет он без присмотра.
        — Он хидань,  — напомнил бородатый.  — Не видишь что ли?
        — Все равно. Больного бросать  — не по-людски.
        Бородатый засомневался:
        — А если хидань заразный?
        Тот, кто щупал у Жамбо пульс, запустил руку в его карманы и извлек из них пару монет.
        — Золото,  — сообщил он радостно, попробовав металл на зуб.
        — Вот и плата за гостеприимство,  — заключил сердобольный.  — Грузим его на мою кобылу.
        Жалость и жадность возобладали над неприязнью. Жамбо подняли и поволокли к лошади. «Старый ты пройдоха,  — успел подумать Жамбо, когда его, как мешок перекинули через спину лошади,  — опять перехитрил»,  — подумал и уже без притворства потерял сознание.
        Разыгрывая перед телегами умирающего, Жамбо и сам не знал, насколько он был близок к истине. Об этом поведал колдун, взявшийся осмотреть его раны, когда аил встал на стоянку.
        — Повезло тебе, добрый человек,  — благим голосом сказал колдун, сковырнув коросту на пятке больного и понюхав рану.  — Еще несколько дней, и ты бы непременно помер. Но теперь тебе не о чем беспокоиться. Ты в безопасности.
        Рядом с колдуном вертелась чумазая девчушка, и тот обратился к ней:
        — Кто самый прославленный целитель Хинда? Кто лучше других разбирается в снадобьях и целебных травах?
        — Вы, гуру,  — ответила девчушка.
        У колдуна были крупные лошадиные зубы, и он явил их во всей красе, когда осклабился в ответ на слова девчушки.
        — Я Рампрасад Чандра Навин. И я без преувеличения самый искусный целитель. И ты, добрый человек, в этом скоро убедишься.
        Девчушка вложила в руку колдуна обглоданную берцовую кость, а тот сунул ее в зубы Жамбо и повелел:
        — Прикуси, будет больно.
        После этого к Жамбо приблизился дюжий молодец и, как ни в чем не бывало, воссел на него, как на лошадь.
        Показалось, что разом целый кантар[31 - Кантар  — груз, который может вынести лошадь на легком ходу; примерно 250 кг.] упал на грудь. Сделалось худо, и Жамбо беспокойно огляделся по сторонам, не зная, на что рассчитывать дальше.
        Выглядело все, во всяком случая, очень плохо. Он голышом на траве, верхом на нем верзила, рядом глумливый колдун и его чумазая девчушка, а вокруг ребятня, старики и прочие бездельники аила  — сидят на корточках и таращатся на то, как их колдун унижает их врага, хиданя. И даже те, кто занят был делами, кто расседлывал лошадей, кто ставил на чурбаки двуколки, распрягал волов, кто гнал на водопой скотину, разжигал огонь под котлами, все с любопытством поглядывали на то, как их колдун входит в раж.
        — Похоже, что вода вскипела,  — напомнил колдун чумазой, и та послушно побрела к котлу.  — Сними с огня и отлей немного в плошку, чтобы быстрей остыло.
        Сказав это, колдун взялся за ногу больного и пальцем резко надавил на пятку.
        Жамбо передернуло от внезапной боли. Он заскрежетал зубами и зарычал, едва сдерживая вопль.
        — Фу, как от него воняет,  — проворчал верзила неожиданно писклявым голоском.
        — Нет,  — возразил колдун,  — не от него. Он создание божье, а потому не может быть зловонным. Зловонье от пешачи, которых я изгоняю из больного тела.
        «Что за пешачи?  — подумалось Жамбо.  — И кто этот колдун? Он говорит, будто дитя лопочет. Он явно не телега».
        Жамбо хорошо был известен диалект Высоких телег. Они говорили так, будто дрова рубили  — короткими, отрывистыми фразами. А этот не говорил, а пел, и при этом вворачивал непонятные словечки.
        У колдуна была необычная внешность. Глаза большие, как у серов, только с черными зрачками. Нос тоже огромный. Но серский нос высокий, и у этого  — сливой. А лицо вытянутое, как у лошади и волосатое, как у обезьяны. И грудь, и руки в волосах. Ну, честное слово, писанный красавец!
        Новая вспышка боли в ноге отвлекла Жамбо от досужих мыслей. Жамбо захотелось вынуть изо рта кость, стукнуть ею промеж глаз писклявому верзиле, а затем наброситься на колдуна и разорвать его на мелкие кусочки.
        — Пешачи, асуры и ракшасы составляют триаду демонов,  — нес колдун околесицу, не выпуская жамбиной ноги.  — Она противостоит триаде благих существ  — девов, людей и питаров. Пешачи обитают в местах кремации покойников. Кроме того, местами их жительства служат пустые дома и дороги. Передвигаются эти демоны в сумерках и по ночам. Кто увидит их, умрет за прошествием девяти месяцев или раньше. Если только не задобрит духов приношениями. Добрый человек повстречался с пешачи? Он путешествовал в темное время суток?
        Жамбо захотелось спросить: «Значит, я умру?», но он только крепче стиснул зубы, чтобы не закричать. Он, запрокинув голову, уставился на затухающий огонь и увидел пару грязных ног девчушки в стоптанных калошах. Она сидела, обхватив колени руками, и смотрела не на колдуна, как все, а на Жамбо. Смотрела и ждала, когда же он заплачет.
        Выдавив гной из одной ноги, колдун принялся за вторую.
        — Пешачи отвратительные существа. Они питаются мясом и кровью людей, а гной есть их испражнения. От того гной такой зловонный,  — разъяснил он девчушке и верзиле.  — Пешачи пляшут на полях сражений, там для них истинное пиршество. Они сотворены творцом из его гнева. А еще пешачи это проклятие петаров. Что такое петар, девочка?  — обратился колдун к чумазой.
        — Дух предков,  — послушно, но без особой охоты ответила та.
        — Правильно,  — подтвердил колдун.  — Чем добрый человек не угодил петарам?
        Колдун принял деревянную плошку с водой из рук девчушки, попробовал воду пальцем и сказал:
        — Годится,  — после чего продолжил разглагольствовать.  — Пешачи могут становиться крохотными, меньше, чем букашка, могут делаться совсем невидимыми, когда на них идет охота. Но гной выдает их присутствие. Мы выгоняем испражнения демонов, но сами они остаются в теле. И водой их не смыть,  — сказал колдун и полил из миски на раны, от чего у Жамбо по телу прошла судорога.
        — И то, что от огня не изгонит мелких демонов,  — сообщил колдун.  — Но мы все равно присыплем. Пепел горек, и он испортит вкус мяса для пешачи.
        Девчушка в ответ на эти слова вернулась к костру и набрала из него пригоршню пепла.
        Колдун, получив то, чего желал, как и обещал, присыпал. Да еще втер в раны.
        Пот выступил на лбу у Жамбо, молния, вспыхнувшая в голове, изнутри ослепила глаза, а рот наполнился крошками  — от зубов или от разгрызанной кости.
        — Но есть одно средство, которое способно изгнать пешачи. Я ее называю драконьей мазью.
        Девчушка порылась в котомке колдуна и извлекла глиняный горшочек, сняла крышку, и воздух тут же наполнился пряным запахом крапивы.
        — В ней суть огня,  — сказал колдун, приняв горшочек,  — драконьего. Мазь жжет, и чем сильнее, тем лучше для больного.
        Колдун зачерпнул из горшочка и обмазал снадобьем раны.
        Если бы на них полили расплавленным свинцом, и тогда бы не было так мучительно больно. Жамбо захотелось лягнуть колдуна. Но сил на это не осталось. Все они ушли на то, чтобы сдержать вырывающийся из легких вопль.
        Когда колдун стал накладывать повязки, к нему подошел мужчина  — по виду старший над людьми аила,  — и сказал со всем почтением:
        — Гуру, напрасно ты так стараешься. Если хидань помрет, никто горевать не будет.
        — Я буду.
        Жамбо заморгал, чтобы вернуть зрению ясность  — очень захотелось увидеть того, кто это сказал. Все смотрели на девчушку, а предводитель аила всем своим видом выражал удивление.
        — С чего бы?
        — Я хочу стать хиданю женой.
        «Кто? Чумазая?»
        — Хидань нам враг,  — напомнил предводитель.
        — Пусть.
        Верзила, все еще восседающий на Жамбо, тонко захихикал.
        — Зачем он тебе?
        — Хидань не заплакал,  — объяснила чумазая и шмыгнула носом.
        — Что?
        — Гуру ковырял в его ногах, а он не проронил ни звука. Легко ли это?
        Верзила снова прыснул дурацким смешком.
        — Ты бы смог так, хогн?
        Хогн почесал затылок, но не ответил. А верзила перестал хихикать.
        — Чего расселся?  — чумазая пихнула здоровенного дурачка в спину и повелела.  — Вставай уже.
        Дурачок поднялся и попятился от Жамбо. Все это выглядело так глупо, что Жамбо непременно бы рассмеялся, если бы у него на то остались силы. А так он только вздохнул и сказал про себя: «Малявка всеми верховодит. Забавно это».

        глава VIII
        Свами Шарма Триведи Агнишатва

        Хиндустанцы в большинстве своем держатся престранной религии. Она учит тому, что душа человека после смерти не отлетает в мир иной, как утверждается во всех других религиях, а остается на земле и поселяется в новое тело. Притом не обязательно в человеческое, а в какое угодно, скажем, в дерево, или, того хуже, в какую-нибудь отвратительную тварь вроде клопа или скорпиона. И выходит, если верить их учению, что нет отдельной человеческой души, а есть одна на всех. И эта единая душа является воплощением божественного начала, изначального пламени, из которого вышло все живое. Души  — язычки большого костра, а жизни людей, животных и растений вроде угля или поленьев, питающих костер. Еще хиндустанцы верят, что душа в новой жизни поселяется в то тело, которое она заслужила в прежней. Скажем, прожил человек гадко, значит, возродится гадом, или другое: проработал, скажем, муравей, весь свой век усердно, не отлынивая, значит быть ему в новой жизни кем-нибудь получше, допустим, птахой или бабочкой, радующей взор. И это на наш взгляд имеет разумное начало, так как побуждает людей к достойной жизни. А еще есть
среди хиндустанцев некие просветленные. Они почитают огонь и утверждают, что больше всего его в драконах. Так много, что он выходит из них дыханием, в своем натуральном виде. Цель просветленных  — заполучить дракона.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Семья Свами принадлежала к высокой жреческой касте, и на это указывало его второе имя. Одним фактом рождением ему уготовано было служить в храме Кали, где с годами он имел полную возможность занять место верховного жреца  — авторитет семьи способствовал бы этому. Но в еще большей мере тому же самому содействовали бы таланты Свами.
        Ему не было и десяти лет, когда он изучил три основополагающие веды, за что и получил свое третье имя. Он знал наизусть упанишаду, и мог процитировать с любого места, куда ни ткни пальцем. Но что поистине было замечательным в Свами Шарма Триведи, так это умение выносить огонь и не бояться жара.
        Впервые этот дар в нем был замечен в пятилетнем возрасте. Тогда Свами упал в очаг, и мать бросилась спасать его. В результате мать обожгла руки  — они навсегда сделались уродливыми, а Свами отделался пустячными ожогами, да еще опалил волосы на голове, ресницы и брови.
        С того самого дня отец и взялся за сына всерьез. Пригласил в дом знаменитого отшельника, знатока духовной гимнастики, и под его наставничеством за шесть лет необычайный задаток Свами развился в уникальную способность. Он научился входить в огонь и выходить из него невредимым, каким бы сильным ни был жар.
        Для того, чтобы проделывать такое, необходима была тщательная и в некотором роде изощренная подготовка. Месяц требовалось сидеть на особой диете: есть, как можно больше острого и как можно меньше пить, а в два последних дня совершенно отказаться от напитков. И конечно, необходима была каждодневная и многочасовая медитация.
        Второе чему обучился Свами под наставничеством отшельника  — самому рождать огонь. Для этого фокуса главным было умение концентрировать агни. На священном языке вед агни — это огонь, дух, энергия первого и второго. Чтобы родить огонь, надо было уметь в нужное время освободиться от мыслей и забыть о чувствах, надо было на время разучиться видеть и слышать, и помнить только о кончиках пальцев. И тогда в какой-то миг вся огненная энергия, что есть, соберется в них, и из рук полыхнет жаром, будто из жерла вулкана.
        Впервые свои способности Свами продемонстрировал прилюдно на похоронах одного бродяги. У того не было родни, чтобы достойно провести обряд освобождения атмана, и поэтому погребение проводилось за счет храма. Собрались только жрецы, и они с сомнением смотрели на мальчика, который взялся их чем-то удивить. Им пришлось прождать с четверть часа, и они начали проявлять нетерпение, когда вдруг от рук Свами вспыхнула солома, а от соломы огнем занялись дрова. Жрецы, в силу своих занятий привычные ко всякому, в тот день были в полном смысле ошеломлены. Они смотрели на Свами, на пламя, которое языками подбиралось к телу покойника, и не верили своим глазам. Но самое удивительное началось позже.
        Поленницу для погребального костра нищих и неимущих собирают бедную. Костер на скудном топливе угасает прежде, чем тело успевает сгореть и превратиться в пепел. По сути, такой костер не может считаться погребальным, потому что атман освобождается для нового рождения только в жарком пламени. От недогоревшего тела избавляются, бросая в реку, чтобы рыбы доделали то, с чем не справился огонь. И это тоже плохо, так как чаще всего рыбы отказываются есть горелое мясо, и нетронутая плоть покойников разлагается и отравляет воду. От этого происходят болезни.
        В тот день поленница была не только мала, но еще и собрана из сырых дров. Костер сжег саван, опалил растительность на теле бродяги и пошел на убыль. Тогда Свами к изумлению присутствующих взял и вошел в огонь. И тут же сырые дрова, охваченные его жаром, вспыхнули, как хворост, и пламя заплясало жадными языками.
        Свами простоял в огне ровно столько, сколько требовалось, и вышел из него без одежды, без волос, ресниц и бровей, и без единого ожога. А от тела бродяги остался только пепел.
        После этого Свами получил свое четвертое имя «Агнишатва», что значит «неопалимый» или «суть огня», и слава о нем разнеслась по всей стране. Посмотреть на него приезжали люди из самых отдаленных мест, а знатные и богатые горожане, к удовольствию отца, принялись приглашать Свами для проведения обрядов, в особенности погребальных.
        Одним словом, Свами Шарма Триведи Агнишатва был необычным юношей и подавал большие надежды. Да что там, ему был уготован трон роскоши и славы. Но к удивленью многих и к разочарованию семьи он предпочел трону путь. Он избрал срединный путь просветленных. Кто это такие просветленные, и что это за путь?

        Первым на кого нашло просветление, был Сидха Гама. Он происходил из касты царей, и его отец правил богатым княжеством на юге. До шестнадцати лет он рос во дворце и не знал о том, как живут простые люди. Дни Сидхи Гамы проходили в празднествах и развлечениях. Его окружали друзья, гораздые на выдумки, и подруги, готовые удовлетворить любую прихоть. Но однажды ему наскучила такая жизнь, и он тайком выбрался в город. То, что он увидел, поразило его до глубины души. Мир за пределами дворца оказался наполнен горестями и бедами. Впервые он увидел калек, больных, покрытых гнойными язвами, попрошаек, голодных детей, безобразных женщин. Он понял, что жизнь не так прекрасна, как он привык думать, и что дни большинства людей наполнены страданиями. Под глубоким впечатлением от увиденного он возвратился во дворец, где полным ходом шла обычная пирушка. Он безучастно наблюдал за весельем друзей и размышлял о бренности бытия. Глубокой ночью, когда пирующие угомонились, он поднялся и мучимый бессонницей принялся бродить по комнатам. Его друзья и подруги спали вповалку, прямо на полу, порой в собственной блевотине.
У одной танцовщицы во сне изо рта стекала слюна. Безобразие этой картины подтолкнуло его к решению. Той же ночью он покинул родительский дом и стал скитальцем, каких немало было в те времена на землях Хинда.
        Он начал заниматься аскетическими практиками под руководством просвещенных отшельников, а также дыхательными упражнениями, голодал, спал то на холодных камнях, то на углях, медитировал, месяцами жил в джунглях. Но спокойствия духа так и не обрел.
        Однажды он медитировал под платаном, когда рядом остановилось двое музыкантов. Сидха Гама услышал, как один взялся поучать другого: «Для того, чтобы ситар выдавал мелодичные звуки, надо научиться правильно натягивать струны. Если натянуть слишком слабо, они будут болтаться, и ты не добудешь приятных звуков. А если перетянуть, струны не выдержат и лопнут». От этих слов Сидху Гаму словно молнией пронзило. Он понял всю ошибочность своей жизни. Он понял, что постоянно находился в двух крайностях: сначала жил в роскоши и праздности, потом предался суровой аскезе. А истина всегда была посередине. Так Сидха Гама стал просветленным, и так появилось учение о срединном пути.
        С этим учением Свами Шарма познакомил один бродячий монах. Свами тогда только провел погребальный обряд и, устроившись под тенистым деревом, собрался перекусить свининой, которую получил в качестве платы от родни покойного. В эту самую минуту к нему подошел монах и спросил: не находит ли он несправедливым то, что одни объедаются, когда другие голодают?
        — Боги создали людей непохожими друг на друга, и каждому уготовили свой путь,  — ответил юный Свами.  — Мне жаль голодных, но не отказываться же из-за этого от мяса, которое досталось мне по праву.
        — Верно,  — согласился монах.  — Это было бы ошибкой. Но можно выбрать что-то среднее. Ты мог бы, допустим, поделиться. На этом блюде я вижу достаточно мяса, чтобы им наелись двое.
        Свами ничего не оставалось, как пригласить монаха к своему столу, и тот за трапезой рассказал об учителе просветленных  — Сидхе Гаме  — и его необычайной жизни.
        При этом монах был столь красноречив и излагал с таким воодушевлением, что слова его запали в сердце Свами. Монах сообщил, что направляется в город Ченнаи, правитель которого избрал срединный путь и оказывает поддержку просветленным.
        Напоследок монах сказал еще одно:
        — С каждым годом несправедливость мира будет все больше угнетать тебя. Настанет день, когда кусок не полезет в горло, когда прохладные одежды перестанут доставлять удобство, а прекрасные наложницы  — радость. Тот, кто пользуется благами жизни  — нищ душой, тот, кто лишен их, но жаждет  — нищ вдвойне. Спокойствие обретает лишь тот, кто встает посередине. Жизнь устроена так, что благ в ней ровно столько, чтобы каждому хватило по куску. Если один забирает больше, то другой остается ни с чем.
        — В этом ваше учение?  — поинтересовался Свами Триведи.  — Если так, то это примитивная проповедь преимуществ аскезы.
        Монах ответил вопросом на вопрос:
        — Что есть реинкарнация?
        — Переселение бессмертной сущности, цепь перерождений.
        — Верно,  — согласился монах.  — В Рик-веди сказано: «Кто его создал, тот его не ведает; он спрятан от того, кто его не видит, скрытый в лоне матери; родившийся многократно он пришел к страданиям». А в Яджур-веди говорится: «О бессмертная сущность, сверкающая подобно солнцу после кремации, смешавшись с огнем и землей для нового рождения и найдя прибежище в материнском чреве, ты рождаешься вновь. Как человек, снимая старые одежды, надевает новые, так и атман входит в новые тела, оставляя старые и бесполезные; но как утомительно это бесконечное переодевание!» Люди такими, какими мы привыкли их видеть, произошли от драконьего огня. Именно поэтому мы сжигаем отжившие тела с тем, чтобы освободить души для нового рождения,  — монах указал на догорающий костер.  — Опаленная душа не ведает покоя, следуя в бесконечность по пути перерождений, и тяготы мира обрекают ее на бесконечные страдания. Опалившись однажды драконьим огнем, душа человека побывала в волчьих и львиных шкурах, носила оперение орла, обзаводилась хвостом и гривой лошадиной, и вместе с одеянием зверей переняла звериные привычки. Прежде все
звери и человек помещались в одном саду и довольствовались плодами деревьев. Потом, когда сад сгорел, душа человека, побывав в волчьих и львиных шкурах, приучилась к вкусу мяса, побывав в лошадином теле, полюбила простор, а, поносила орлиное оперение, и ей стало мало тверди земной и потребовалось небо. Человек сделался требовательным и жадным до всего. Стремясь испытать, как можно больше наслаждений мира, душа человека научилась рождаться вновь и вновь. А ведь сказано в Упанишадах, что мир подобен сну и по природе своей преходящ и иллюзорен, а пребывание в плену сансары  — результат невежества и непонимания истинной сути вещей. После многих рождений душа, в конце концов, разочаруется в ограниченных и мимолетных наслаждениях и начнет поиск высших удовольствий, возможных только при наличии духовного опыта. Однако последнее является достоянием лишь немногих, а лучше сказать единиц. Приучить все человечество к духовной практике, как показал опыт, невозможно  — люди слишком привязаны к иллюзорному миру. А поэтому нашими мыслителями был изобретен новый путь. Суть его сводится к следующему: чтобы душа
человека вернулась к изначальному совершенству, надо чтобы ее во второй раз опалил драконий огонь!
        Свами Шарма удивился.
        — Но ведь это невыполнимо. Драконы давным-давно померли.
        — Верно, померли,  — опять согласился монах.  — Скажи, где хранятся останки последнего дракона?
        — Последний помер в Поднебесной.
        — Дракон помер, но секрет его огня достался людям, живущим в той стране. Чтобы вернуть душу в прежнее гармоничное состояние, необходимо, чтобы она во второй раз опалилась драконьим огнем. А для этого надо добыть огонь или возродить драконов. И наши подвижники полагают, что легче всего добиться намеченных целей там, где погиб последний дракон и, где людям в наследство досталась часть его секретов. Иными словами, надо попасть в Поднебесную. Нашими подвижниками предпринималось несколько попыток найти дорогу в ту страну, но все без результата. Никто из тех, кто ушел на поиски драконьего огня и Поднебесной, назад не возвратился. Однако мы не отчаиваемся и верим, что однажды отыщем дорогу и добудем огонь. Надо только идти своим путем, который мы называем срединным. Кстати, срединным он называется еще и потому, что второе название Поднебесной, куда мы стремимся  — Срединная равнина. Если хочешь, присоединяйся к нам. Нашему братству нужны образованные люди. К тому же, кому искать драконий огонь, если не Агнишатве, тому, кто по определению есть суть огня.
        Того монаха звали Браговат Асора, и он умел обращать людей в свою веру. Свами Шарма Триведи, оставив прощальное письмо родителям и, покинув отчий дом, направился со странствующим монахом сначала в город Ченнаи, а оттуда, год спустя, пустился на поиски Срединной равнины и драконьего огня. Но дорога оказалась недолгой. Свами и его товарищи даже не успели выйти за пределы Хинда. Неведомый народ, оседлавший перевал в горах, захватил просветленных братьев и сделал их пленниками, чего прежде не случалось.
        И еще, и это печальней всего, Свами Шарма Триведи утратил свой великий дар. Он разучился держать огонь и растратил большую часть агни. На первое недвусмысленно указывали волдыри на ладонях, а на второе  — тот факт, что здесь в горах он познал, что такое холод. Он замерзал каждую ночь и с головы до пят покрывался гусиной кожей, чего прежде не бывало. Конечно, там, в низине не было и морозов, и не с чего было мерзнуть. Но разве огонь внутри Свами не должен был согревать его даже в самую лютую стужу? Снег под его ногами должен был бы превращаться в лужи и паром подниматься к небу, мерзлая земля оттаивать и покрываться травами в том месте, где он ступил. Но этого не происходило. Свами мерз, а это означало, что огонь внутри Свами Шармы Триведи угас или его осталось мало.
        В этих проклятых горах он взял в привычку лязгать зубами по ночам, да так громко, что порою пробуждался из-за собственного шума. В этих горах он впервые увидел снег, увидел льдины, о которых прежде знал только по книгам. Здесь он отощал, оброс волосами и даже внешне перестал походить на Агнишатву.
        Возможно, причина утраты дара заключалась в дурном питании? Ведь агни надо поддерживать, как всякий огонь подкармливается дровами. А что это за топливо  — просяная болтушка, тем более, когда ее мало? Для жаркого огня нужен уголь, а для сильного агни  — перец. Много перца! А где его взять? Свами не видел перца с того самого дня, как угодил в неволю.
        И еще для агни нужна мокша. Чтобы огонь был жарким, в горн мехами подается воздух. А чтобы агни оставался сильным, а пуще того разрастался, необходимы медитация и мокша. Мокша для агни то же, что воздух для огня. А медитация, считай, те же меха. И откуда было взяться мокше, раздувающей агни, если не было мехов, подающих ее в горн? Свами не знал медитации ровно столько, сколько не видел перца.
        Однако в чем бы ни была причина, факт оставался фактом  — Свами Шарма Триведи утратил дар, и огня в нем осталось мало. Перестав быть Агнишатвой, он сделался обычным человеком.
        — Слон плачет.
        Голос девочки прозвучал неожиданно, невнятно, словно из другого мира. Невнятным напоминанием о ничтожной сущности бытия, неуловимым посланием из глубин космоса. Голос девочки едва коснулся слуха, но сотворил то, чего Свами жаждал больше всего  — отвлек его от печальных мыслей.
        Свами высунулся из-под днища повозки. В вышине над ним сыпал снег, и длинноногая девочка из поднебесья посылала ему призрачную, как лунный свет улыбку. В лунном сиянии колыхались пряди ее волос. И будто звезды в черном небе светились изумрудами глаза. Это зрелище было таким необычным, что Свами припомнилось словечко из словаря Браговата Асоры «Маха аватар»[32 - «Маха аватар» на языке вед означает «Велик Бог в своих воплощениях».].
        — Почему слон?
        Девочка ответила вопросом на вопрос.
        — Ты не видел слонов?
        Свами мотнул головой.
        — Видел? Ну, тогда ты должен знать, что у слона вместо носа хобот. Мне об этом один знающий человек рассказывал. Твой нос длинный как хобот. И еще ты плакал. Вот я и сказала, что слон плачет.
        Дари девочки был не на много лучше, чем дари шада, так что Свами опять засомневался: правильно ли он понимает речь. Но, если правильно, то выходило, что девочка права  — он плакал.
        — Или ты обезьяна?
        — С чего бы?
        — Тот человек рассказывал и про обезьян. Он сказал, что обезьяны  — вроде людей, только покрыты волосами с головы до ног. Ты волосат,  — девочка хихикнула.  — Только твои волосы не греют. Ты мерзнешь.
        И опять девочка сказала правду! Свами не просто мерз, он умирал от холода. В вырезе его порванного красно-желтого хитона виднелась волосатая грудь, а из коротких рукавов торчали столь же волосатые руки (волосатость была у них в роду). Но под волосами кожа имела цвет индиго. От холода.
        — У обезьян шерсть, а у людей волосы. Если бы я на самом деле обладал, как обезьяна шерстью,  — заявил Свами, выбравшись из-под повозки,  — то был бы только счастлив этим. Но у меня волосы… как у всех людей.
        — На, получай.
        Девочка стянула с плеч козлиную шкуру и бросила Свами. Он подобрал ее и спросил:
        — Как тебя зовут?
        Девочка не ответила. Развернулась и умчалась прочь.
        Свами долго смотрел на то, как нелепо она вымахивала своими журавлиными ногами, растворяясь в ночи. И как на бегу колыхались ее волосы, отливая лунным светом.
        Заворачиваясь в подаренную шкуру, Свами решил, что и среди дикарей попадаются отзывчивые души.
        «Но как же она несуразна,  — подумалось ему,  — маха аватар! Как несправедливо с ней поступили боги».
        В ту ночь впервые за два месяца Свами уснул в тепле.
        На следующий день с утра пораньше, как и обещал шад, его люди покинули лагерь  — все пешие воины и пленники. Сам шад, его дочь и двадцать всадников остались.
        — Мы догоним вас в пути,  — пообещала девочка, проводив Свами до дороги.
        Она сунула ему кусок сыра и сказала при этом, что не любит козий. А Свами подумал: «Все-таки женщины и дети лучшие из людей. Они не так суровы, как мужчины».
        Девочка долго стояла у дороги и провожала его взглядом. Смотрела вслед уходящему каравану, пока тот не скрылся за поворотом.
        «Она, конечно, груба и неотесанна,  — размышлял Свами, вышагивая за повозкой, к которой был привязан.  — Но это только потому, что она живет среди своего народа,  — Свами окинул взором окружающий ландшафт.  — И еще потому, что кругом нее вот эти горы».
        Свами никогда не видел таких суровых, мрачных мест. Высокие, неприступные утесы, заснеженные склоны, вершины, увенчанные сверкающими коронами ледников. И кругом из-под снега и льда выглядывают серые замшелые камни. И щебень на отсыпях, много щебня, так много, что под ним совсем не видно земли. И почти нет растительности. Деревья тут такая редкость, что на каждом взгляд останавливается, как на диковине. Одним словом, суровый и бесприютный край. И чем выше в горы, тем печальней и безжизненней делается пейзаж.
        На второй день пути деревья вообще исчезли. Изредка еще попадались на глаза кустарники  — в ложбинах, по берегам ручья. Да иногда трава зеленью чуть скрашивала вид, пробиваясь по низменностям сквозь камни.
        В высокогорье сделалось еще холоднее. Снега стало больше. Он лежал в распадках тяжелыми сугробами, стянутый поверху ледяным настом. Ко всему прочему ветра обрели нешуточную силу. Они внезапными порывами налетали из ущелий и снежной крошкой ударяли в лицо. От их пронизывающих порывов не спасала и козья шкура.
        Свами с тоской смотрел на двуглавую гору в вышине, сверкающую на солнце зеркалами ледников. Два ее заснеженных склона, сходясь внизу, образовывали проход. На карте Браговата Асоры он именовался «Гиндукуш». Он вел из Хинда в Согд. «Что нас ждет там, за перевалом? Неминуемая гибель?  — спрашивал сам у себя Свами.  — Они-то все, положим, сумеют выжить. У одних шкуры, у других шерстяные накидки. А как выжить мне там, в снежном плену? Как выжить мне, когда я утратил агни?». Пленники выглядели угрюмыми, но не было страха в их глазах. А воины вышагивали так бодро, будто вышли на прогулку.
        Плетясь на привязи за повозкой, Свами смотрел на этих людей, и ему представлялось, что внутри них пусто, и нет у них души. Их лица не выражали никаких переживаний, и казалось, что они сделаны из камня. Эти люди редко когда смеялись и мало говорили. Перекинутся парой слов и снова замолкнут. Правда, они любили попеть. Да только песни их все больше напоминали завыванье ветра, и навевали тоску и тревогу. Еще эти люди любили перебранки и ссорились из-за всяких пустяков, к примеру, из-за дров, места у костра или из-за кости, выуженной из общего котла. И в целом создавалось впечатление, что они больше звери, нежели люди, хотя и называют сами себя «серами».
        За два месяца, прислушиваясь к речи серов, Свами сумел выучить несколько их слов. Он знал, как по-ихнему будет солнце, и как по-серски называется вода. Они часто произносили слово «соз», отдавая приказы, и это означало «быстро!» Шад и девочка, переговариваясь друг с другом, называли его капа, и этим хотели сказать, что он колдун. А вот слов «слон» и «обезьяна» они не знали, девочка произносила то и другое по-дарийски. «Надо же какое прозвище выдумала дурацкое,  — вспомнил о ней Свами и вздохнул.  — Она, конечно, не особенно умна, но с ней сейчас было бы приятно. Хотя бы словом перекинулись. А то, глядишь, и угостила бы чем-нибудь опять. Она пообещала, что нагонит. Когда интересно?»
        Шад, девочка и двадцать всадников нагнали отряд к полудню четвертого дня. Лошади под ними шли крупной рысью. От лошадей отлетала пена, и пар из ноздрей валил, как дым из печной трубы. Чувствовалось, что животные устали. Но вся кавалькада проскакала мимо, не сбавляя хода. Задержались только девочка и шад. Шад придержал лошадь у головы колонны. А девочка подъехала к Свами.
        — Здравствуй, слон,  — сказала она и, перегнувшись в седле, взялась распутывать ремни, которыми он был привязан к задку повозки.  — Улыбнись и не вешай хобот,  — она и сама улыбнулась, подавая пример.  — Теперь все твои печали остались в прошлом.
        — Меня освобождают?  — не поверил Свами.
        — Не совсем. Ты остаешься с нами. Отец тебе сам это разъяснит,  — девочка глянула на шада.
        Тот, закончив разговор со старшиной колонны, бросил команду «Соз!», потом развернулся к дочери и Свами и крикнул:
        — Колдун, ты ездишь на верхах?
        Свами Шарма, который никогда не садился на лошадь, в ответ мотнул головой.
        — Придется начать!
        Девочка покончила с узлами и подвинулась в седле.
        — Прыгай.
        Лошадь под ней была рослая, как и она сама  — в холке не меньше дхануса  — вороной масти, нервная  — косила на Свами глазом и сопела.
        — Ну же,  — поторопила девочка.
        А шад прикрикнул:
        — У нас мало времени!
        Свами ничего не оставалось, как подчиниться. Он вдел одну ногу в стремя, другой оттолкнулся от земли и запрыгнул в седло позади наездницы.
        — Держись,  — повелела та и огрела плеткой лошадь.
        Вороная взяла с места галопом.
        Свами впервые смотрел на мир с высоты коня. Пешие воины и пленники глядели на него снизу вверх и выглядели меньше, чем были на самом деле. «Вот почему у всадников всегда такой надменный и гордый вид,  — подумалось Свами.  — Легко привыкнуть к такому, когда на тебя взирают, задрав голову».
        — Почему ты сразу не дал знать, кто ты на самом деле?  — высказал шад порицание, когда вороная девочки поравнялись с его лошадью.
        Голос у него был строгий, лицо суровое. Но Свами сообразил, что суровость  — это маска. «Не важно, как звучит его голос, и какое у него лицо. Главное, какие у него глаза,  — сказал себе Свами.  — „Три корзины“ учат: все, что таится в голове, выдают глаза. У этого они умные. А с умным человеком, как утверждают знающие люди, можно сладить».
        — Я бы рассказал, если б только знал, что вас интересует.
        Шад хмыкнул.
        — Меня интересует все. И в первую очередь люди высокого положения. Ты должен был назвать свое звание, чтобы я мог оказать тебе должное обхождение. Как мне было разгадать, кто ты есть, видя эдакого оборванца?
        Свами счел нужным напомнить:
        — Я сразу признался, что я монах.
        — «Монах»? Что это такое?
        — Капа,  — разъяснила девочка.
        — Я тебе кое-что расскажу, парень,  — заявил шад, меняя тон,  — а ты послушай. Когда человек затевает большое дело, то первое о чем ему следует позаботиться, так это о том, чтобы завести союзников. Причем искренних. А когда возможен искренний союз?  — спросил шад и сам ответил.  — Только тогда, когда совпадают интересы. Мой интерес закрепиться на этих землях. А чего желаешь ты?
        Свами больше всего желал возвратиться домой, но не стал признаваться в этом.
        — Все красные колдуны, я знаю, желают отыскать дорогу к фаунам. Верно?
        Про «фаунов» Свами впервые слышал. Люди это или звери, а может быть какая-то серская святыня?
        — И еще вы спите и видите то, как весь мир обратится в вашу веру. Угадал?
        — Мы стремимся донести до человечества истинность нашего учения и указать цели срединного пути.
        Шад недовольно поморщился.
        — Ну что ты, как лиса хвостом виляешь, выражайся ясно. Скажи, ты хочешь, чтобы в Бактриане и в этой, как ее… Согдиане стояли ваши храмы? И побольше, чем ныне?
        Свами нерешительно качнул головой.
        — Это было бы неплохо.
        — Неплохо,  — шад крякнул.  — Скажи «замечательно»!
        — Это было бы настолько замечательно,  — признался Свами,  — что даже боязно мечтать.
        — Красный монах,  — заявил шад с торжественностью в голосе,  — считай, что мы нашли друг друга! Мне нужны новые подданные в Согде, тебе и твоим товарищам  — приверженцы. Наши интересы совпадают, и между нами может установиться искренний союз. Скажи для начала, в чем заключается смысл вашей религии? Только по-простому, без лишних слов.
        Говорить на скаку о санатане-дхарме и карме было просто нелепо. Вряд ли этот малообразованный мужчина, который, как успел заметить Свами, всегда куда-то спешит, станет вникать в премудрости духовной практики и разбираться в различиях между тремя устремлениями: артхой, камой и мокшей. Поэтому Свами ограничился тем, что сказал:
        — Смысл нашей религии заключается в том, чтобы приучить людей обходиться без излишеств. Мир только тогда обретет гармонию, проповедуем мы, когда люди научатся делиться.
        — Делиться, говоришь. Но чем?
        — Благами.
        Шад ухмыльнулся.
        — Богачей такому вряд ли научишь. Но ваше учение, без сомнения, понравится беднякам. А их в любой стране больше, чем богатых. В этой части ваша религия разумна. Хош-хош,  — подбодрил шад.  — С этим ясно. А теперь про огонь.
        «Зачем ему это? Поговорить больше не о чем?»
        — Вы, полагаю, хотите услышать об агни?
        — Говори уже.
        Свами вздохнул и начал:
        — Огонь есть энергия и божественная сущность. Он разбросан малыми частями во всем сущем. Он в теле людей, зверей, растений. Тела приходят в негодность, отмирают, а бессмертная сущность всякий раз находит новое вместилище. И при этом всегда стремится вырваться из плена сансары и слиться частями в целое. И это мы называем пари-мокшей.
        — Проще, проще!  — потребовал шад.
        Свами выразил искреннее недоумение:
        — Куда уж проще?
        — Я слышал, что у некоторых людей огня бывает больше. Как вы таких называете?
        — Агнишатва.
        — Агни… агни…  — попробовал повторить шад.  — Вот же слово заковыристое. А трудно стать этим самым  — агни…
        — шатвой.
        — Во-во.
        — Для этого требуется длительная практика,  — признался Свами Шарма.
        Шад поморщился, отчего шрам багровым рубцом наполз на щеку.
        — Как это?
        — В двух словах не объяснишь. В первую очередь это подразумевает медитацию.
        — Трудно с тобой разговаривать,  — признался шад.  — Других я отлично понимаю, будь то бактрийцы или твои единоверцы. А вот тебя с трудом. Ну да ладно, об этом поговорим попозже. А сейчас я хочу познакомить тебя с сыном.
        В эту минуту они нагнали конный отряд, и шад подозвал молодого воина, скакавшего в хвосте колоны. Когда он, откликнувшись на зов, подъехал к шаду, тот сообщил:
        — Это мой наследник  — тегин Рох Татори. Он вступил в тот возраст, когда пора обзаводиться семейством. Мы серы предпочитаем находить невест среди своих, но с ними у нас сейчас не густо. Так что для моего сына сделано исключение. За него сосватана дочь одного знатного бактрийца. Он примкнул к нам после Арахозии. Обычно за сватовством следует долгая возня, но, ввиду того, что впереди поход, и неизвестно, что кого ожидает в будущем, мы сочли нужным сыграть свадьбу немедля. Сватья и невеста прибудут в наш лагерь завтра утром. Так вот я хочу знать, сумеешь ли ты обставить свадьбу моего сына по всем вашим правилам, да так, чтобы комар носа не подточил?
        — По всем нашим правилам?  — переспросил Свами, не вполне уяснив, чего от него хотят.
        Шад взялся разъяснить:
        — Невеста и ее родня держатся бактрийской веры, это верно. А мы  — своей. Однако свадьба, как всем известно, должна проводиться по тому обряду, какой принят стороной жениха. Мы серы чтим своих героев и духов предков. Но я, поразмыслив, пришел к выводу: там, где серы хотят построить новую Сероку, и вера должна быть новой. Из всех известных мне религий вера красных колдунов показалась мне самой подходящей. Так что я решил, что мы отныне будем держаться вашей веры  — красных колдунов. Что ты на меня так смотришь?
        — Вы желаете вступить в наше братство?  — изумился Свами.
        — А что, не подхожу?
        Свами ответил так, чтобы не обидеть шада.
        — Всякий подходит. Всякий, кто определил для себя срединный путь.
        — Не знаю, что это за путь, и почему он срединный,  — шад отмахнулся.  — Да, это и не важно. Важно другое. Нас серов мало, а в Согде и Бактриане много тех, кто принял вашу веру. Выйдет великая сила, если собрать под одним знаменем всех ваших единоверцев. Под красно-желтым знаменем! У меня даже заготовлена для этого подходящая тряпица. Рох,  — повелел он сыну,  — покажи.
        Юноша достал из-за пазухи свернутый вчетверо кусок ткани, развернул и распустил на ветру. Полотнище заколыхалось сверкающими красно-желтыми волнами.
        Ничего поразительней этого Свами не видел. Ткань была тонкая, невесомая, как воздух, и чем больше Свами смотрел на нее, тем больше ему казалось, что это огонь красно-желтыми язычками выплясывает на ее поверхности.
        — Шелк,  — с гордым видом объявил шад.
        — Его выращивают фауны,  — добавил его наследник, довольный произведенным впечатлением.  — Если из такого пошить штаны, в них никогда не заведутся блошки.
        — Согласись,  — обратился шад к Свами,  — что лучшего знамени для красных монахов не придумать. В нем видится огонь. И я верю, оно принесет победу. Лоло, сколько у нас еще осталось фаунского шелка?
        — Девять кусков,  — ответила девочка.
        — Значит, я соберу еще девять отрядов. Из жителей Согда, Бактрианы и Хинда. Я пошью еще девять огненных стягов, и все приверженцы веры красных колдунов соберутся под ними.
        — Отец, ты обещал оставить кое-что для свадьбы,  — напомнил наследник шада.  — Кое-что для жениха и невесты.
        Шад поморщился.
        — Когда я говорю  — молчи. Ты понял?
        Пристыженный наследник виновато склонил голову и исподлобья глянул на сестру и Свами.
        — Вы сказали, что хотите собрать отряды из жителей Хинда,  — заинтересовался Свами Шарма.  — Каким образом вы намереваетесь сделать это? Вы вторгнитесь в Хинд?
        Шад покачал головой.
        — Нет. По другому. Приверженцев вашей веры под мои знамена приведут сами красные монахи. Твой товарищ, тот, кого мы поначалу сочли клятвопреступником, на самом деле оказался честным парнем. Он вернулся и доставил золото, и заодно привел с собой десять вельмож вашего города. Все достойного вида и без сомнения влиятельные люди. Я имел беседу с ними и уяснил, чего они хотят. Их цель распространить свою религию по всем странам. А моя цель завладеть этими странами. Я призвал их помочь мне людьми и золотом, а в награду пообещал десятую долю от добычи и второе по величине и богатству здание во всяком городе, который я добуду. Твои единоверцы верно поняли меня и отправились к себе снаряжать отряды.
        — А проводника вы дали?
        — Какого проводника?
        — Ваши люди за золото обещали проводника, который покажет дорогу в Срединную равнину.
        — Будет и проводник,  — заверил шад.  — Покончим с Согдом, и тогда, может быть, возьмемся за хиданей и фаунов. У меня, если честно, руки чешутся  — пройти во второй раз через Эмоды и наказать своих врагов.
        Свами опять засомневался, правильно ли он понимает. «Что за Эмоды? Какие фауны, хидани?»
        Шад крякнул и по-военному громко прокричал что-то своим людям. Те, получив приказ, взгрели лошадей, и конница со средней рыси перешла на крупную.
        — Мы пойдем вперед. Чтобы обустроить лагерь, надо засветло прибыть на место. А ты, агни… как тебя там… шатва, припоминай все, что касается обряда. Чтобы вышло, как положено. Дочь будет держать лошадь на ровном ходу, чтобы не загнать ее и не растрясти твои мысли. Так что припоминай, монах,  — повелел шад и, крикнув «Хай», пустился вдогонку за своими людьми.
        — Хай!  — повторил наследник и последовал за отцом.
        «Хай»  — это слово, которым серы приветствуют друг друга и которое говорят на прощанье. Сын шада, выкрикнув его, дал петуха, голос прозвучал визгливо, совсем по-мальчишески. Он, в сущности, и был мальчишкой, младше Свами. Шад погорячился, назвав его юношей.

        глава IX
        Сартак-муло трусливый

        Конфедерация Массагето занимала обширную территорию  — от понтийских берегов до земель вокруг Соленого озера. Это те степи, которые летом выгорают. А потому массагеты, основным занятием которых являлось скотоводство, вынуждены были оставлять в засуху равнину и в поисках травы подниматься в горы. Но кочевки подобного рода из тех, которые невозможно совершать единым народом. Именно по этой причине массагеты испокон веков жили и кочевали родами или куренями. У каждого рода и куреня имелись свои пастбища, из-за которых люди вечно враждовали. Массагеты были лошадиного корня и говорили на одном языке с дарийцами, только речь массагетов звучала грубее, что дало жителям Дарианы право называть их язык варварским или вульгарным. Свой же дари они называли высоким.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Тяжело должно быть человеку, оставившему привычное житье. Сартак Перекати Поле понимал это не хуже других  — сам не так давно лишился родного крова и сменил вольную жизнь на службу у дарийцев. Нет, правда, он даже сочувствовал этому несчастному юнцу. Каково это плюхнуться с самых высот в самую что ни на есть распроклятую бездну. Раньше-то он жил в столице, знался с вельможами, поговаривают даже, государя видел, и не раз. А теперь ему приходится якшаться с бродягами и отрепьем вроде него, Сартака. Вельможи-то, надо понимать, все обучены манерам, знают, что и как сказать, чтобы ненароком не обидеть человека. А кто такой Сартак и его товарищи, если сказать по правде? Сброд, изгои и все, как на подбор, неотесанные дурни, которые двух слов без мата не могут связать. В общем, трудно вот так вот сразу из столицы в глухое пограничье, из самого сосредоточения роскоши и славы в богом забытую дыру. Это, конечно, понятно, но все же… Сартак был уверен, что вести себя так, как повел себя мальчишка  — непозволительно.

        У мальчишки, как он только появился на границе, с лица не сходит уныние. Будь то утро, полдень или вечер, всегда скукоженная рожа. Так и хочется спросить: «Кто тебя обидел, мальчик?» Некоторые возможно скажут: «Кому какое дело, что у человека на душе. Хочется ему хмуриться, ну и пусть себе хмурится». Но не Сартак. Он-то знает, что в кругу товарищей надо блюсти себя. Там, в столицах, может быть, и заведено портить людям настроение мрачным видом, а здесь в пограничье иначе. Если кому не по себе  — бремя на сердце или, скажем, кошки когтями скребут печенку, или того хуже,  — здесь положено не подавать виду. Как бы ни было муторно, терпи, не выдавай себя. Улыбайся, когда слезы просятся наружу, смейся, шути, когда хочется стонать. Потому как дурное состояние духа похуже всякой заразы, только захандрил один, как тут же всем другим уже не по себе. А так не годится. Одним словом, неумение или нежелание скрывать свои чувства есть порок и недопустимая блажь.
        И еще, въедлив больно оказался мальчишка, и занудлив. Такой зануда, какого поискать. Носится все от заставы к заставе, высматривает все что-то, выспрашивает у людей, ищет неведомую опасность.
        Конечно, с начальством всегда приходится непросто. Так уж заведено, чтобы начальники портили жизнь своим подчиненным. Вот, к примеру, был тут прежде один, тоже из столицы. Жирный, как боров, любил пожрать и считал, что пограничники должны кормить его бесплатно. Нагрянет на заставу и давай пировать. Режь ему барашков, наливай вино и трави байки посмешнее. И еще этот дармоед всюду водил за собой верблюда, а тот таскал на себе шатер. Вот морока была с этой долбанной палаткой. Огромная такая, о восьми канатов. Он, значит, жрет и пьет, а ты ставь ему палатку. Как будто делать больше нечего. Тогда Сартаку и его товарищам казалось, что худшего начальника не может быть, и молились только о том, чтобы Ормузд скорее забрал его. И получили то, о чем просили. Старый начальник вернулся к себе в столицу, а вместо него приехал новый. И тогда-то Сартак с товарищами поняли, чего они лишились и на что напросились по собственной глупости.
        Пусть старый начальник пил и жрал на дармовщину. Пусть таскал за собой чертова верблюда с чертовой палаткой. Пусть гоготал, как плешивый мерин, слушая россказни и сказки. Все это было, в общем-то, необременительно. Подумаешь, зарезали нескольких барашков, потратились немного на вино, почесали языками почем зря, чуть-чуть помучились с палаткой. В конце концов не сдохли же от этого. И главное все эти хлопоты и неприятности случались временами. Дармоед-то большей частью ошивался в Нишапуре, жил во дворце, что полагается командующему округом. А на заставах появлялся лишь изредка, со скуки! Набьет утробу зажаренным на углях мясом, напьется, чтоб из ушей текло, наслушается дурацких баек, и назад. Одним словом, сносный был человек, и как начальник вполне удобный, никому особенно не мешал, если разобраться.
        И вот такого замечательного начальника они потеряли, а взамен получили другого. Угрюмого, мрачного, въедливого, занудливого, такого, кто сам покоя не знает и другим житья не дает. Из-за этого въедливого зануды все и произошло.
        Вызвал он однажды к себе Сартака и давай выведывать:
        «Сартак-муло,  — говорит,  — вы человек бывалый. Объясните, в степи и вправду что-то происходит, или мне только кажется?»
        Проклятый мальчишка при этом смотрел в пол и хмурился, и вид у него был такой неприятный, что Сартак сразу догадался  — жди беды. И лучше бы ему было ничего не говорить, или ответить «только кажется», но он сказал другое:
        «В степи всегда, что-то происходит. Привыкните еще».
        А зануда гнет свое:
        «Навряд ли. Степь пришла в движение».
        И что за вожжа залетела Сартаку под хвост, отчего он не придержал язык?
        «В степи вечное движение,  — решил он растолковать что по чем мальчишке.  — Стадо идет за травой, а народ за стадом. Обычное дело».
        А мальчишка дальше надоедает:
        «Согласен. Но согласитесь и вы, что нынешняя обстановка не вполне обычна. В степи наметилось такое, что не вмещается в рамки привычных представлений».
        Во как загнул столичный фрукт. На заставе без году неделя, а уже берется рассуждать о степных привычках. Что он об этом мог знать? Так и следовало ответить болтуну, но Сартак опять сказал другое:
        «Возможно. Да только и это обыкновенно. Колыхнет ветерком на западе, волна пронесется по ковылям до самого востока. Крикнет кто-то погромче на севере, эхом аукнется на юге. К этому тоже следует привыкнуть. Степь она большая, но нет на ней преград».
        «Вы не хотите воспринимать меня всерьез. Я это понимаю. Не понятно другое, как опытный разведчик вроде вас не замечает очевидного».
        «Чего именно?»
        «Страха!»
        Сартаку следовало рассмеяться, но он и этого не сделал.
        «На лицах всех, кто приходит из степи, написан страх»,  — пояснил мальчишка.
        «Всего лишь беспокойство».
        «Пусть так. Беспокойство на лицах тех, кто пришел с левобережья Окса. А что мы увидим в междуречье? Что написано на лицах тех, кто кочует за Сартом, на востоке?»
        Если раньше еще оставалось место для сомнений, то теперь до конца прояснилось, чего от Сартака добивается начальство. Ему следовало все отрицать, притвориться дурачком, но он по неведомой причине отчего-то подыграл мальчишке.
        «Мы не знаем»,  — сказал Сартак. И впрямь язык первейший враг.
        «Не знаем. Но нам необходимо знать!»
        Вот так вот Сартак, бывалый человек, тот, кто ушел от сотни бед, и напросился на неприятности.
        «До сих пор наши дальние разъезды не переходили Окс. Пришел срок менять привычки».
        Впору было рвать на макушке волосы, но что толку? Сам виноват, напросился.
        «Вы, Сартак-муло, самый опытный разведчик. Никому другому я не могу доверить экспедицию за Сарт».
        «За Сарт?»
        «Далеко на восток углубляться не стоит. Оглядитесь и возвращайтесь обратно».
        Вот спасибо.
        «Как вернетесь, получите от меня шатер. Знаете, тот, что я привез из Агнипура. Со всем убранством. Уверен, он понравится вашей жене. Да еще стадо овец в придачу».
        Очень нужен Сартаку шатер! А баранов и своих хватает. И как он только так повелся, как он мог позволить окрутить себя? У этого молокососа, надо признать, был дар проникать в чужую голову и внедрять туда свои собственные мысли, а ты перечить не смей. И вправду, откуда-то снизу, из утробы, как пар всходит непроизвольное желание во всем угождать, потворствовать юнцу. Он, значит, насупится, бурчит себе под нос, а ты, развесив уши, киваешь головой и соглашаешься со всем, что он болтает. Будто зачарованный.
        Вот так и получилось, что Сартак взял сотню испытанных парней и отправился к черту на рога. Прошелся по полынным степям до Окса. Одолел солончаки в междуречье. А за Сартом наткнулся на орду сарматов. Во как.
        Чего-то такого Сартак ожидал с самого начала. Чего-то невероятного. Но увидеть сарматов в низовьях Сарта? Такое в голове не укладывалось. Хотя его предупреждали.
        Еще до переправы в каждом становище, какое бы ни повстречалось, люди высказывали озабоченность, жаловались: тревожно как-то стало. Но что их тревожит, объяснить не могли. Слухи, говорили, недобрые доходят с востока. «Какие слухи?»  — «Поговаривают, что в степях за Соленым Озером целыми родами снимаются с мест и уходят на запад». Сартак был очень зол из-за того, что уступил мальчишке, поэтому не желал слушать и этих болтунов. «Какими родами?» А люди отвечали: «Мы не знаем. Но может быть, и нам пора?» В общем, мололи чепуху, как привыкли делать, чем только злили бедного Сартака.
        Но после переправы, а особенно на подходе к Сарту, люди, что встречались, стали называть имена переселенцев. Варги, туры, анты, мол, все они уходят на запад. «С чего бы?»  — вопрошал Сартак, у которого настроение портилось по мере того, как он отдалялся от границы. «Такие слухи»,  — отвечали люди. То, что глупые пастухи верят слухам, не удивительно. Эти олухи всегда готовы повторять всякий вздор. Уходят, видите ли, люди на запад. Но разве их туда звали, разве там для них приготовлено место? Нет. На западе свободных пастбищ не имеется. Там испокон веков пасут свои стада вайнахи и касоги. А еще дальше за Атолом обитают франы и саки, и очень сомнительно, что они ждут к себе гостей. В Великой Степи от кряжей Драконьей Гряды до берегов Тана, что впадает в Понт, свободных земель нет! И каждый народ стережет свои границы. Случаются, конечно же, захваты, еще чаще случаются потравы, но чтобы народы скопом оставляли свои земли в поисках лучших, такого не бывало. Границы в Массагето очерчены давным-давно, и давным-давно установлен незыблемый порядок. «А может, их чужаки погнали?»  — допытывались глупцы.
Сартаку хотелось изрубить олухов на части. «Варги и туры соседствуют с сарматами. А сарматы злой народ».  — «Но зачем сарматам земли варгов?  — восклицал на пределе терпения Сартак.  — Какой дурак позарится на Соленое Озеро? Вы что, не знаете, какие у сарматов пастбища? Там у Драконьей гряды такие пастбища, что вам и не снились». На это люди пожимали плечами. А что им оставалось делать? Что остается делать дурням, когда они беседуют с умным человеком?
        Так думал Сартак, пока не переправился на правый берег Сарта. А как переправился, так наткнулся на орду сарматов. И тогда понял, что дурни-пастухи были правы, а он, Сартак  — дурак.
        Сартак и его парни сушили одежду на берегу, когда из тугаев показались десять всадников. Разъезд, надо понимать. Они какое-то время издали таращились на них, а потом развернули лошадей и галопом припустили обратно.
        Сартак никогда прежде не видел сарматов. Слышал, что они носят дурацкие колпаки. Но эти были вовсе без головных уборов. Черные, грязные патлы до плеч. И только у одного на голове повязка. Однако, Сартак почувствовал неладное, и именно тогда проскользнула мысль, что он дурнее пастухов.
        Его пограничники изъявили готовность броситься в погоню, но Сартак не пустил. Он приказал немедля седлать лошадей и увел отряд в распадок. Этот распадок был прикрыт от берега меловым косогором. Там лошадей связали поводьями друг с другом и, чтоб не ржали, стянули им ремешками морды. А за бруствером выставили часового и стали сушиться дальше.
        Сартак знал, что, если где-то обнаружен был разъезд, там вскоре обнаружится и войско. Его задача не вступать в дрязги, а выведать, кто сюда явился и с какою силой.
        Прошел час. Одежда на жарком солнце успела полностью просохнуть, но на берегу никто не появился. Сартак начал беспокоиться. Поднялся на бруствер и глянул вдаль. В тугаях, что тянулись вдоль берега, не могло укрыться сколько-нибудь значительное войско. Оно могло расположиться за теми дальними холмами, но и там никакие признаки не указывали на присутствие войска. «Может, напрасно я отказался от погони?»  — подумалось ему. Подумалось и тут же пронзило запоздавшим прозрением. Раскаянием всколыхнулось нутро. Он самым беспечным образом не позаботился о тыле! Круто развернувшись, он увидел то, что ожидал увидеть. В четверти конного фарсанга, оседлав вершину песчаного кургана, что на два тапада возвышалась над меловым косогором, стоял всадник из тех, из десяти разъездных, тот, что прятал черные патлы под повязкой. Рукою заслонив глаза от солнца, он с невозмутимым видом наблюдал за ними. «Атас!  — прокричал Сартак.  — Мы обнаружены. Уходим!»
        Его пограничникам не приходилось повторять два раза. Если уж какая заваруха, засада или похуже что-то, им подсказки не нужны. Сами лучше начальства знают, что необходимо делать. Повскакивали пограничники на ноги, развязали лошадей и мигом в седла. Лавой поднялись из распадка, и на открытом месте к своему стыду напоролись на тех, кого лелеяли подкараулить сами.
        В трехстах конных переборах стоял отряд, нет, не отряд, а целое войско  — в две тысячи копий. Воины в этом войске имели самый печальный вид: все в рванье, грязные, со спутанными космами. И лошади под ними были под стать наездникам: кожа да кости, никакого вида. Чувствовалось, что животные совершили не один долгий переход и вконец замучены. Но уйти на развороте даже от таких не представлялось никакой возможности.
        «Что будем делать?»  — спросил один из его пограничников. «Раз и моим парням потребовалась подсказка,  — подумал тогда Сартак,  — значит дрянь дело». Подумал так, но ничего не сказал, потому что не знал, что ответить людям.
        Пока он пытался найти ответ, от вражеского войска отделился отряд  — сотни две на вскидку. Две сотни патлатых всадников брынцой направились к ним на встречу. Когда расстояние сократилось до двухсот переборов, Сартак приказал своим: «Рассредоточится. Если дойдет до рубки, каждый бьется за себя. Кто выберется, тот  — счастливчик».
        Когда расстояние сократилось до сотни переборов, отряд патлатых встал, и вперед вышел один старик, нет, не старик, а пожилой мужчина, который в отличие от прочих был не черный, а седой.
        «Поберегите стрелы,  — крикнул он надтреснутым голосом.  — Ведь ни вы, ни мы не знаем, друзья мы или враги!»
        Седой прокашлялся, подождал, чем ему ответят, не дождался и сказал еще:
        «Вы не табунщики, не массагеты. Вы не похожи на здешних пастухов. Вы напоминаете мне сказочных героев. Откуда вы, ребята?»
        Седой говорил на дари, но на очень грубом. На таком грубом, что знакомые слова звучали, как чужие. Казалось, что это не слова слетают с уст, а зерна размалываются под жерновами.
        Седой болтал, а Сартак не столько слушал, сколько разглядывал его, а точнее не его, а лошадь, а еще точней  — копыта лошади. Еще издали он обратил внимание на то, что копыта у всех лошадей в отряде были необычайно крупные, да что там крупные, просто невиданных размеров! Теперь он понял почему. Копыта были обмотаны войлоком. «Так вот, как это делается, чтобы тебя никто не слышал. Ни топота, ни пыли. Ловко».
        Седой говорил и все ерзал в седле. То на одну ляжку сядет, то на другую, а то чуть привстанет на стременах. Видно давно не слезал с лошади и натер седалище. «Интересно, сколько дней они в пути. Уж больно вид у них паршивый». Хуже всех выглядел седой. Другие-то еще кое-как держались, а он, видно, дошел до точки. Всем своим обликом показывал, как все ему осточертело. «Все-таки старик».
        Седой, надсадно прохрипев, собрал мокроту в горле, и схаркнул. Целился он под копыта лошади, но промахнулся и угодил в штанину.
        «О Тенг всемогущий,  — со стариковской досадой выдохнул он. —Не везет сегодня». Он растер плевок перчаткой и после этого, морщась и щурясь от солнца, долго разглядывал людей Сартака. В конце, не дождавшись ни слова, крякнул и проворчал: «Ну, хорошо, не хотите говорить, кто вы и откуда, и не надо. А вот нам нечего скрывать. Я Даурон!  — представился седой.  — Я вождь этого несчастного народа. И мы все, что осталось от роксаланов».
        «Каких еще роксаланов?»  — подумалось Сартаку.
        «Не слышал про нас?  — седой опять пересел с одной ляжки на другую.  — Мы были славным племенем. Еще недавно в наших краях с этим никто не мог поспорить. Но теперь наша слава в прошлом. Ведь лучшие из нас погибли».
        «К чему он несет всю эту чепуху?»  — спрашивал сам у себя Сартак, теряя терпение. А седой продолжал:
        «Теперь мы беженцы, изгои. Ты слышишь меня, вордо[33 - «Вордо» на языке сарматов  — «вождь».]? Ведь ты вожак в своей стае?  — он остановил взгляд на Сартаке.  — Мы не опасны! Мы никому не причиним вреда! Если нас не тронут. Слышишь меня, вордо?»
        Сартак молчал, словно в рот воды набрал. Вождь роксаланов пытался внушить доверие, но он его не слышал. Он слышал, как все громче и громче сердце начинает биться в груди, а кровь стучать в висках, и чувствовал, как при этом цепенеют пальцы рук и немеют ноги. Это был страх. И он подбирался все ближе и ближе. «Страх  — это оклик смерти»,  — говорят опытные люди, и его приступы Сартак испытывал не раз. Чем ближе смерть, тем громче оклик. Сейчас смерть стояла прямо перед ним. Всего в ста переборах копыт, обмотанных войлоком. Сартак видел, как смерть поблескивает на кончиках вражеских копий. Таится до времени в колчанах и кожаных ножнах.
        Седой нетерпеливо заерзал в седле.
        «Мои разведчики сообщили, что вы сушились тут. Вы с другого берега?»
        Сартак не ответил. Не смог.
        «Послушай, удалец,  — проговорил седой почти с мольбой.  — Вам, в самом деле, не стоит нас бояться. Поверь, мы просто проходим мимо. А если точно, мы ищем броды. Нам нужно перебраться через реку. Подскажите, где нам пройти».
        «А что вы забыли на другом берегу?  — наконец выдавил из себя Сартак. Голос прозвучал слабо и тускло, словно выдох из закисшего бурдюка. Самому себя было неприятно слышать.  — Что вам там надо?»  — прокричал он, чтобы исправить положение, но дал петуха и тем окончательно осрамился.
        «Там нам ничего не надо,  — седой изобразил улыбку.  — Нам надо в Дариану».
        «Куда?»
        «Мы хотим попросить у царя царей убежища и крова. Ведь я уже говорил, что мы изгои. Оттуда, где мы еще недавно пасли своих баранов, бежали все. Но языги и сквалоны бежали на запад. А мы повернули на юг. Мы так решили, что под рукой у дарийского царя нам будет безопасней. Мы не ошиблись, верно?»
        «Откуда мне знать?»
        Седой стер с лица улыбку и сделался суровым.
        «Я уже не молод, это так. Но еще не выжил из ума. И могу отличить пастуха от того, кто состоит на службе. На службе у сильного царя,  — седой вдруг утратил всю свою суровость и снова принял усталый вид.  — Под вами добрые кони. У них исправная сбруя. Сами вы в кольчуге, на головах у вас блестящие шлемы. Кем вам еще быть, если не дарийцами? Вы служите царю… Что же ты молчишь, вордо? Язык проглотил?»
        Сартак обреченно вздохнул.
        «Мы пограничники»,  — признался он. А что еще оставалось делать.
        «О вордо, вордо!  — воскликнул седой.  — Ты говоришь то, что приятно слышать. Значит граница близко?»
        «Мы поможем перейти реку и доведем вас до границы,  — пообещал Сартак.  — Но прежде достопочтенный вождь расскажет мне все, что с ним случилось».
        «Расскажу, расскажу,  — пообещал седой.  — Но только впредь не называй меня „достопочтенный“. Никто меня не чтит, и мне этого не надо».
        Вот так и получилось, что сотник Сартак, разведчик, бывалый воин нанялся к сарматам проводником. Перевел патлатых через Сарт. В междуречье позволил им обворовать становище (сарматы увели у тамошних пастухов целый гурт баранов). Затем переправил через Окс. И всю дорогу, пока не привел к границе, думал только о том, как такое могло произойти? Очень хотелось верить, что не из одного лишь страха. Сарматы, конечно, чужаки, и в гости их никто не звал, но с другой стороны эти роксаланы, как они себя именуют, знают то, что другим неизвестно. Ему Сартаку, например, они рассказали такое, во что верилось с трудом. Будто бы из-за Драконьей гряды надвигаются несметные полчища свирепых по виду и нраву людей. Будто бы этот свирепый народ уже захватил восточный край Сарматии. Мальчишка утверждал, что за Драконьей Грядой лежит пустыня, и что за нею нет ничего, будто там обрывается суша. Так пусть теперь послушает седого Даурона. То-то удивится молокосос.
        Такими мыслями тешил себя Сартак, чтобы успокоить совесть, чтобы поверить в то, что действовал не из одного лишь страха. Но какие бы доводы он не находил в свое оправдание, факт оставался фактом  — он вел у себя на хвосте орду разбойников, бессовестных и жадных. За Оксом, когда по ее разливам потянулись возделанные земли Хозра  — прекрасные сады и огороды,  — патлатые ограбили еще одно селение. Действовали нагло и самоуверенно. Врывались в дома и хватали все, что им понравится  — тряпки, утварь, украшения. И главное увели весь скот. Хозрийцы не сопротивлялись  — они народ миролюбивый, если не сказать, что робкий. Они только вздыхали печально, глядя на то, что творят патлатые. И еще удивлялись. Никто ничего не сказал, но в глазах каждого хозрийца читался немой вопрос: почему дарийские воины бездействуют, когда их святым долгом является защита мирных поселенцев. «Паршиво, конечно, выглядит,  — соглашался в мыслях Сартак.  — Мальчишке бы это не понравилось».
        И не понравилось. Когда Окс с садами и виноградниками Хозра остался позади, и снова потянулась степь, отряд Сартака с приблудными сарматами был обнаружен передовым разъездом пограничной стражи. Сартак не сразу, но узнал старшину разъезда. Их разделяло больше тысячи шагов, и с такого расстояния сложно было разглядеть лицо, но под всадником была рыжая длинноногая кобыла ифталитской породы, очень редкой в здешних местах. Так что ошибиться было трудно. Обнаружив Сартака, старшина не пошел на сближение, а повел Сартака с Дауроном впереди, следя за тем, чтоб расстояние между ними не сокращалось.
        Передние разъезды дарийских пограничников выходят дюжиной: старшина, его заместитель, на случай, если с ним что-нибудь случится, и десять простых разведчиков. «Ваши?  — спросил седой Даурон, заметив пограничников. Он со своей ордой плелся в хвосте у Сартака, но тут сразу же примчался.  — Смотри-ка, они вестового пустили вперед. Дариана близко?» Сартак ответил: «Четыре дня пути». Помимо вестового от разъезда отделилось еще двое разведчиков, но пустились не к границе, а в обратном направлении  — к Оксу. «Зачем они туда?»  — забеспокоился седой разбойник. «По всей видимости, хотят разузнать, где вы наследили».  — «Ты про ту деревню что ли? А что они там могут разузнать? Ну, разжились мы немного, и что с того. Это же и дураку понятно, что голодный человек не пропустит легкую добычу. А мы голодные, мы обездолены, мы потеряли свое добро!.. Думаешь, царь царей такое не поймет?»  — «Про царя царей не скажу, а вот мой начальник точно не поймет»  — «Твой начальник? А разве ты служишь не дарийскому царю? Кто же твой начальник?» Объяснять невежественному сармату, как устроена Дариана, у Сартака не было ни
малейшего желания. У него окончательно испортилось настроение. Сартак знал старшего в разъезде, как человека крайне честолюбивого. Он всегда ревновал Сартака к Коро Чубину. Ему не нравилось, что тот из всех разведчиков более других выделяет его, Сартака. И теперь-то гад не упустит случая. Вынюхает все, что можно вынюхать и подаст все в самом гадком виде. Зря все-таки Сартак повел за собой сарматов. Лучше бы схватился с разбойниками там, у Сарта. Авось бы выжил. И тогда возвратился бы домой героем. А так…
        Четыре дня брели к границе, и каждый день старшина отпускал с донесением вестового. На утро пятого дня возвратились двое с Окса. И тогда весь разъезд, оставив сопровождение, галопом рванул вперед. Там на восходе солнца в белом сиянии рассвета показались очертания крепости. «О Тенг всемогущий,  — воскликнул с облегчением и восторгом седой Даурон.  — Дариана! Этот город такой, каким я его представлял!» Когда приблизились достаточно, чтобы можно было разглядеть гарнизон, поставленный на стены, Даурон воскликнул другое: «О, у вас все носят шлемы! Они так красиво блестят на солнце». Когда расстояние сократилось до двух полетов стрелы, ворота крепости раскрылись и из них вышел конный отряд во главе с мальчишкой. Тогда глупый сармат спросил: «Это дарийский царь? И с ним его советники?» На что Сартак, досадливо отмахнувшись, стеганул лошадь и рванул навстречу своему начальству. Сармат отстал.
        — Кого вы привели?  — спросил Коро Чубин, когда Сартак доскакал до него. Нельзя сказать, что он был особенно разгневан, но весь его облик выдавал досаду.  — Кто эти люди, черт возьми?
        — Это сарматы. Тот седой, что отстал от меня, их вождь,  — Сартак, оглянувшись, указал на Даурона.
        Вождь, встав в отдалении и остановив свое войско, недоверчиво таращился на Коро Чубина.
        — Он мне рассказал такое, что вам будет лучше услышать от него самого.
        — Сарматы?  — мальчишка удивился.  — Но ведь сарматы живут на краю земли. Где вы их нашли?
        — За Сартом. Столкнулся с ними лоб в лоб. Чуть не завязалась драка. Но у них был такой несчастный вид, что я решил: они не опасны. Поговорите с ними. После этого, если сочтете нужным, прогоним их назад.
        — Прогоним?  — мальчик удивился еще больше.  — А они хотят остаться?
        — Поговорите с ними.
        — Боже!  — бедный малыш схватился за голову.  — Где же с ними говорить? Их нельзя впускать в ворота. Их слишком много.
        Он посмотрел на Даурона, на патлатых, тесной гурьбой стоящих за ним. Вздохнул. Сартак тоже обернулся. Даурон ерзал в седле и всем видом выдавал беспокойство. С нарастающим подозрением он продолжал таращиться на них. Так они и глазели друг на друга с минуту, может, с две, пока Даурон не закричал:
        — Это не ца-арь! Я знаю! У царя на голове должен быть венец!
        — О чем это он?  — удивился Коро Чубин.
        Сартак пожал плечами.
        — Вождь у них чудной,  — буркнул он, несколько смутившись.  — Кто его знает, о чем это он.
        — Удружили вы мне,  — Коро Чубин поморщился, усмехнулся, как он делал это всегда с досады.  — Чудной старик… И о чем с ним говорить?
        — Вы велели мне разведать обстановку на дальних рубежах,  — заявил Сартак, приняв оскорбленный вид,  — и я это сделал. Привел вам того, кто знает о положении в степи не понаслышке. Вождь Даурон беженец. А от кого он бежал, спросите у него самого.
        — Беженец? Это любопытно…  — Коро Чубин все усмехался и кривил губы. Наконец принял решение.  — Возвращайтесь к вождю и передайте ему мое приглашение. Угощение будет готово через несколько часов. А пока пусть располагается под стенами. И успокойте его!  — повелел мальчишка, когда Сартак бросился выполнять приказ.  — Он, кажется, напуган.

        глава X
        Марк

        Румины знали множество богов и чтили своих героев. Эти герои в их воображении были наполовину боги. А боги сильно походили на людей и единственно, чем отличались от них, так тем, что были бессмертны и всесильны. Они по-человечески любили женщин, отдавали должное яствам и вину, скучали, когда ничего не происходило. Но потом на восточной окраине империи появился один проповедник, который принялся внушать, что бог один, и его отличают не только бессмертие и сила, но и благостность. Он уверял, что нехорошо предаваться сладострастию, чревоугодию и пьянству, что предосудительно жить в праздности, и называл все это грехом. Правда, его никто не слушал, кроме малой горстки сподвижников. Но случилось так, что после смерти того проповедника единобожцы неожиданно вошли в силу и каким-то образом откололи от империи восточный край. Таким образом образовалась Восточная Румийская Империя.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Несмотря на поздний час, а было далеко за полночь, в корчме оказалось многолюдно.
        Ромл, и это ни для кого не тайна, самый гулящий город. Он переполнен бездельниками и дармоедами. Не зная дневных трудов, они не ведают и сна ночного. Их бессонница и наполняет ночной Ромл жизнью. Их праздной жаждой развлечений и зиждутся злачные заведения столицы. Ночной Ромл бурлит порочными страстями с вечерних сумерек и затихает только с восходом солнца.
        Трем приятелям в корчме не нашлось даже самого захудалого места, и им пришлось устроиться на заднем дворе под оливой. Расположившись там, на затертой кошме, приятели пришли к выводу, что так даже лучше.
        — По крайней мере, никто не галдит и не пускает ветры,  — высказался по этому поводу Марк.
        В ответ Халим с шумом выпустил газы. Кай фыркнул, а Марк позволил себе только легкую ухмылку.
        Потешив друзей столь незатейливым образом, Халим блаженно потянулся.
        — Эх, друзья,  — проговорил он задушевным тоном,  — как я люблю устроиться вот так вот под открытым небом и поглазеть на звезды. Это напоминает мне родные края. Там люди не любят прятаться под кровом, и даже спать предпочитают под луной.
        У Кая нашлось объяснение этой на его взгляд странной прихоти.
        — Все это от того, что у вас нет крова. Вы ведь бродяги.
        — Дурак,  — набросился на него Халим.  — Как можно прожить без крова? То, что наше племя кочевое, это верно. Но и кочевники имеют кров  — на стоянках мы ставим шатры. К тому же не все наше племя кочует. Есть у нас и оседлый народ. И он живет в городах. А в городах, как известно, возводятся дома. Где лачуги, а где дворцы. Понятно?
        Кай выразил удивление:
        — Никогда не слышал про города в пустыне. Это для меня новость. Я понимаю так: пустыня это, то место, где один песок.
        — В пустыне имеются оазисы! Там и строят города. Ромлин,  — потребовал Халим, обратившись к Марку,  — будет лучше, если твой приятель спрячет язык за зубами. Иначе я его отрежу.
        Марк поморщился и проговорил с досадой:
        — Прежде, чем грозиться, глянул бы Каю в рот. Видишь, старина, рот у него с щербинами, и зубы в ряду стоят через один. Разве можно за таким дырявым частоколом хоть что-то спрятать? К тому же, согласись, о вашей пустыне у нас мало, что знают. Все больше россказни, да слухи. Вот Кай и повторяет их. А ты вместо того, чтоб злиться, взял бы и рассказал всю правду о своих краях. Что у вас имеется хорошего?
        — Что у нас хорошего?  — Халим недовольно скривил рот и почесал голову.  — Будто я знаю.
        — Ничего?
        — Ромлин!  — Халим снова разозлился.  — Мне было чуть больше десяти, когда меня пленником увели из дома. Много ты помнишь из того времени, когда тебе было десять?
        — Маловато.
        — Вот и я маловато. Помню только, что мне было хорошо на родине. И то, что было жарко.
        Халим насупился и замолчал.
        — Больше ничего?
        — Отца еще помню,  — буркнул верблюжатник.  — Он был сильный, очень сильный человек. И меня учил быть сильным. Отец говорил: «Правда в силе». И это я хорошо запомнил.
        Марк повторил на распев:
        — «Правда в силе»… Девиз отменный. Если не против, я выведу его на своем щите.
        — Пользуйся,  — великодушно согласился Халим.
        — Благодарю. Что еще припомнишь?
        — Прием, которым пользовался мой дядя,  — сказал Халим, немного подумав.  — В нашем роду он лучше других владел мечом. Он участвовал в сорока схватках и из тридцати девяти вышел победителем.
        — Прекрасная статистика.
        — А что за прием?
        — Прием на первый взгляд простой, но очень верный. В бою мой дядя рукою метил в плоть, а взглядом, не отрываясь, держался за глаза противника.
        — А в чем подоплека?
        Халим недовольно покосился на Кая.
        — А в том, болтун, что в глазах противника мой дядя читал о его намерениях. Он говорил: человек прежде, чем что-то сделать, подумает об этом, а все мысли человека отражается в глазах; надо только внимательно следить за ними. Вот дядя и следил, и узнавал о намерениях противника прежде, чем те успевали воплотиться.
        — А что случилось в последний раз, в сороковой схватке?
        — Дядя дернул веком.
        — Вот как?
        — Да, дядя моргнул, и это стоило ему жизни.
        — Тем не менее, прием отменный,  — согласился Марк.
        А Кай прыснул смешком.
        — Ну, все,  — пробурчал Халим и взялся за нож, который подают для разделки мяса.  — Я предупреждал его.
        Марк приподнялся и встал между верблюжатником и Каем.
        — Брось, старина,  — предложил он со всем миролюбием.  — Было бы из-за чего горячиться. Подумаешь, засмеялся человек не к месту. Кай он вообще смешливый.
        — Я не люблю, когда надо мной смеются.
        — Он больше не будет.
        — Но он до сих пор ухмыляется!
        Марк обернулся и сам хохотнул, увидев испуганное лицо Кая.
        — Что?  — заревел верблюжатник.
        — Халим, где ты видишь ухмылку? Кая перекосило от страха. Говорю тебе, старина, брось нож. Иначе ухмылка примерзнет к его лицу навечно.
        — Ромлин,  — проговорил Халим, оставляя нож,  — я знаю, что все вы относитесь к нам с высокомерием. Вы привыкли видеть в нас одну лишь дикость и держать нас за своих рабов. Но вы ошибаетесь, мы не дикари и рабы только по случайности. Мы гордый и сильный народ. И в этом никто не может сомневаться!
        — Я не сомневаюсь,  — заверил Марк.
        — Нас мало, и мы разобщены. Лишь в этом наша слабость. Но однажды мы объединимся и поставим над собой своего царя. Царя ифталитов! И тогда всем, кому нравилось смеяться, придется худо. Как вы говорите, «хорошо смеется последний»? Это правильно. Мы, ифталиты, будем смеяться последними.
        — Ифталиты? Так вы себя называете?
        — Так мы себя называем в честь Ифтали, того, кто первым в незапамятные времена овладел пустынной львицей.
        — Львицей? Это дорогого стоит.
        И снова совсем некстати вставил слово Кай, не иначе, как со страху потерял рассудок:
        — А я полагал, что вы от верблюдицы.
        Марк досадливо поморщился. А Кай, поняв свою оплошность, вместо того, чтобы заткнуться, попробовал исправить положение и сказал совершеннейшую глупость:
        — Разве не по этой причине вас называют верблюжатниками?
        — Меня не удивляет то, что я слышу,  — заявил Халим и зло прищурился, так зло, что шрам наполз на половину его изуродованного глаза,  — я даже не гневлюсь. Я начинаю привыкать к тому, что только глупость и слетает с твоих поганых уст. Верблюжатниками нас называют, потому что мы едим верблюжатину, и еще, потому что мы используем этих животных, как корабли. Мы грузим на них товары и гоним через пустыню. Мой дядя знал в них толк и был водителем караванов.
        — Так он был купец?  — поинтересовался Марк, желая увести разговор в более спокойное русло.
        — Нет! Я же говорю, он водил караваны. Он знал дороги, и знал, где разбойниками ставятся засады, и умел отбиваться от них! Именно в схватках с разбойниками он добыл тридцать девять побед. Его от рождения нарекли Абдала, что значит «раб Господа». Он был великий воин!
        — Так вы единобожцы?
        — У нас много богов, но старший над ними один.
        — У нас так же.
        — Не вполне,  — Кай никак не мог угомониться.  — У нас не принято нарекать от рождения рабами.
        Взгляд ифталита, брошенный в сторону Кая, не сулил ему ничего хорошего.
        — Халим!  — воскликнул Марк, пытаясь обратить внимание ифталита на себя.  — Это и вправду удивительно. Зачем вам носить такие имена? И вы, кажется, гордитесь ими.
        — А что плохого?  — спросил Халим запальчиво.  — Сказано же, что раб Господа! Это получше, чем быть рабом ромлина.
        Марк повел носом и сообщил с явным облегчением.
        — Я чувствую, что пора заканчивать споры, так как наступает время трапезы.
        Его приятели тоже зашмыгали носами, но ничего не учуяли. Марк повернулся к распахнутым окнам кухни и глубоко вдохнул.
        — Сейчас верблюжью ляжку снимают с вертела и укладывают на блюдо. Мясо нашпиговано чесноком, базиликом и дарийским перцем. Кажется оно хорошо прожарено, с корочкой, как я люблю.
        — А вино? Ты его чуешь?
        Марк снова потянул носом.
        — Пальмовая арака с гвоздикой и немного корицы. Сойдет?
        — Ромлин!  — восхитился ифталит.  — Хотел бы и я обладать таким собачьим нюхом. Я бы брал след, как твоя легавая, и ни один враг не смог бы от меня уйти. А главное, я знал бы, где меня подстерегает опасность. Ведь опасность пахнет, верно?
        — Все имеет свой запах,  — заверил Марк.  — Но я не все различаю. И слава за это богам. Потому что, скажу начистоту, да вы это и сами знаете, большинство ароматов неприятны.
        — А мой аромат приятен?
        — Весьма. Ты благоухаешь, как роза.
        — Это бабский запах! Пошел ты к черту.
        — А чем пахну я?  — поинтересовался Кай.
        — Ты пахнешь, как бочка из-под солений. Добротный, стойкий аромат.
        — А шлюхи?  — спросил Халим.  — Чем пахнут шлюхи?
        — О, шлюхи! Они источают целый букет ароматов. Одни вначале вызывают вожделение, а другие последом  — разочарование. Не важный, надо заметить, букет.
        — Ты не те цветочки нюхал, ромлин. Я вслед за вожделением всегда испытываю удовлетворение.
        — А бывает нюхнешь,  — вставил Кай,  — и на следующий день уже капает с конца.
        — А это как повезет,  — Халим заметил служек и воскликнул.  — Ужин! Слава богам и героям!
        Один служка нес блюдо с верблюжатиной, другой ячменные лепешки, третий кувшин с вином и кубки. Они расстелили поверх кошмы льняную скатерть и, расставив угощения, молча, удалились.
        — Вы спрашивали, что еще замечательного есть в моей стране,  — сказал Халим после того, как каждый из приятелей отведал по куску мяса.  — Кто посмеет сказать, что эта верблюжья нога на вертеле не замечательное изобретение?
        — Это блюдо то, чем вы можете по праву гордиться,  — признал достоинство угощения Марк.  — В нем все самого отменного качества.
        — И еще оно удваивает силы и очень полезно, когда человек собрался к девкам,  — с гордостью сообщил Халим.  — У нас дома, я помню, отец, готовя верблюжатину, снимал мясо стружкой по мере созревания. Очень ловко у него выходило, и мясо получалось особенно вкусным. Это блюдо называлось «хаш».
        — А почему в этой корчме так не готовят мясо?  — поинтересовался Кай.
        — Потому что ифталиты, что держат корчму  — с севера. А там не знают хаша. Моя же семья живет в самом сердце пустыни, в городе Макен. Там стоит дом богов, и по большим праздникам, и в дни священного месяца люди со всей страны собираются в нашем городе, чтобы принести богам предписанные жертвы. Мой отец служил в доме богов хранителем и многого насмотрелся, встречая паломников. И однажды увидел то, как южане из мяса жертвенных животных готовят хаш.
        — У нас жертвы богам давно не приносят,  — жир сочился у Кая по щекам и капал на тунику.  — Помню, как-то в детстве отец заклал барана и отнес на гору. Да только мясо не дошло до богов. Его слопали бродячие собаки.
        — Глупо,  — заявил Халим, обгладывая кость.  — Зачем богам мясо. Они вкушают запах. А мясо следует съедать самим, и не оставлять собакам.
        Кай никак не желал угомониться.
        — А слышал я, что у вас в обиходе есть и человеческие жертвы.
        — Это верно,  — согласился Халим.  — Несколько раз в году обязательно оросят жертвенный камень кровью младенцев.
        — Младенцев?  — изумился Марк.
        — В основном девочек,  — уточнил Халим.  — Кому в семье нужны девчонки, если их и так несколько штук? Так что не жалко пожертвовать.
        — У вас кровожадные боги.
        — Не все. Кровь младенцев проливается во имя Арзу. Она богиня плодородия, и от нее зависит, будут ли дожди. А еще Айяр любит человеческие жертвы  — он отвечает за благополучие. Но наш главный бог довольствуется дымом, ему не нужны жизни младенцев. Так отец мне говорил.
        — А как зовут вашего главного бога?
        — У него девяносто девять имен,  — заявил Халим хвастливым тоном.  — Но чаще всего его называют Всевышний, потому что он стоит над всеми.
        Марк поднял чашу и предложил:
        — Выпьем во славу богов, как бы они ни звались. И во славу героев!
        Приятели ударились чашами и выпили.
        — И все-таки я не понимаю,  — признался Кай, осушив наполовину свою чашу.  — Конечно, всякому отцу приятней иметь сына, а не дочь, с этим не поспоришь. Но зачем же избавляться от девочек таким кровавым способом?
        — А что ты прикажешь?  — рявкнул Халим.  — Что делать, если девочкам приходится готовить приданное? Богачи, они, конечно, жалеют дочерей и не считают денег. А беднякам откуда деньги взять? Вот они и выкручиваются, как могут.
        Каю, видно, арака ударила в голову. Иначе, как объяснить безрассудность заявления, которое он сделал:
        — И все же это варварство.
        Марк схватился за голову. А Халим  — за нож.
        — Та-а-ак, —протянул Халим, и голос его прозвучал зловеще.  — Твоя правда, ромлин  — язык у болтуна не хочет помещаться за зубами. Придется подкоротить. У меня осталось еще немного вина, выпью и примусь за дело.
        Марк уже устал вступаться за Кая, но делать было нечего.
        — Стоит ли?  — обратился он к Халиму самым дружелюбным тоном.  — У нас с тобой, старина, языки подходящего размера, у Кая он чуть длиннее. Всегда интересно, когда среди двух нормальных людей находится третий, с изъяном.
        — Ты говоришь глупости,  — заявил Халим.  — Я не могу отступиться. Я дал слово.
        — Твое обещание слышали только я да Кай, и мы готовы забыть о нем.
        Халим возмутился.
        — Ты еще глупее, чем я думал! Я сказал, что в твоей башке есть хоть какой-то здравый смысл, но теперь я забираю свои слова обратно. В твоей башке здравого смысла меньше, чем монет в твоей мошне!
        — Кстати!  — спохватился Марк.  — А сколько монет у меня в мошне? Кай, а ну-ка вытряхивай на скатерть.
        Он расчистил место, и Кай, не заставив ждать, развязал кошель и высыпал из него монеты.
        — Сто шестьдесят пять квинариев,  — объявил он, пересчитав деньги.  — Но пять из них мои.
        — Не надо мелочиться,  — пригрозил Халим.  — Я не потерплю! Итак, сто шестьдесят пять серебряных орлов. Сколько из них мои?
        — Мы договаривались, что ты получишь четверть. Значит, твоя доля сорок квинариев.
        — Правда?
        — Каю столько же. Мне остается восемьдесят,  — Марк вздохнул.  — Маловато.
        — Могу одолжить свои,  — великодушно предложил Кай.
        — Все равно не хватит.
        Оба ромлина посмотрели на Халима, и тот насторожился.
        — Не надо на меня таращиться,  — предупредил ифталит.  — Я свои не отдам,  — он обвел приятелей затравленным взглядом.  — У меня никогда не было такой кучи серебра! И, наверно, никогда уже не будет. Я хочу приличную куртизанку! Имею я право попробовать хоть раз?
        — Имеешь,  — согласился Марк.  — Но куртизанки пахнут так же, как шлюхи.
        — Ты будешь разочарован,  — заверил Кай.
        — А это мне судить!  — Халим с досады крякнул.  — На что они тебе?
        — Долг.
        Ифталит смачно сплюнул.
        — Велика важность! Отдашь часть, остальное подождет. Так все поступают.
        — За мной долг чести… Я проигрался в кости.
        — В кости? Проигрался? И в этом вся твоя беда?  — Халим выдохнул с облегчением, и его мигом оставили гнев и досада.  — Видно, сегодня день такой, чтобы я учил уму-разуму двух глупых ромлинов. Кто же расстается с деньгами из-за того, что кости легли не так, как надо? Только дураки!
        Марк и сам спрашивал себя, не глупо ли это носиться с игорным долгом, не лучше ли забыть? Этот вопрос крутился в его голове весь вечер.
        — А что ты предлагаешь?
        — Всыпать хорошенько негодяю, который тебя надул, а затем пойти и потратить деньги в самом дорогом салоне.
        — Идея заманчивая,  — согласился Марк.  — Но у негодяя имеются свидетели.
        — Значит, и им надо всыпать. Ну как?
        «А что я, в самом деле?  — удивился собственной нерешительности Марк Красс.  — Всыпать, как следует, и дело с концом. Так и деньги уцелеют, и душу удастся отвести. И отец, кстати, о том же говорил».
        — А ты со мной?
        Ифталит нахохлился.
        — Я друзей не бросаю, знай это!
        — А ты?
        Кай замялся.
        — Не знаю… уже поздно. Разумно ли решать денежные вопросы ночью?
        — Так то денежные,  — набросился на него Халим.  — А мы говорим о драке. Для этого, поверь мне, ночное время самое подходящее. Или ты струсил?
        — Я?.. струсил?  — Кай затряс головой.  — Как вы могли подумать про меня такое? Я с вами.
        Деньги собрали обратно в кошель, расплатившись, покинули корчму, и оттуда направились к подножью холма Авентин, туда, где располагались самые злачные места столицы.
        — Надо было нож прихватить,  — посетовал на забывчивость Халим и, проходя мимо палисадника, отломил штакетник.

        глава XI
        Жамбо  — знающий медитацию

        Фауны  — народ, знающий ремесла и ученный, и в их стране имеется много всяческих диковин. К тому же фаунов отличает утонченность. Они искусны в кулинарии, в музыке и в том, что касается плотских удовольствий. Человек неподготовленный, столкнувшись с ними, подпадает под очарование их культуры и теряет связь с собственной. В этом и заключается главная уловка фаунов. Ведь человек, теряя корни, теряет силу, и
        таким образом делается легкой добычей. Именно это и произошло с хиданями. Очарованные фаунскими диковинами, они забыли о том, кто они есть. Подражая фаунам, состригли богатырские косицы, полюбили их шелка и даже переняли фаунскую речь. Утратив свой прежний облик, они утратили и былую доблесть, а позабыв язык, позабыли и о славе. Так хиданьский народ из хищника превратился в жертву, так он сделался легкой добычей фаунов.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Гуру Навин оказался умелым знахарем. Пешачи, как он называл болезнь, оставили больного, и тот мог бы встать на ноги уже через неделю. Но больной этого не сделал.
        — Всему причиной злобные асуры и ракшасы,  — объяснил гуру мнимую слабость Жамбо.  — Они проникли не только в плоть, но в душу и мысли. Душа болеет, и разум больного терзают сомнения. От этого он не может найти себе места и отличить плохое от хорошего. Но больную душу снадобьями не вылечить, и разум не очистить промыванием. Тут надобна духовная гимнастика. Ты знаешь что-нибудь о медитации?
        Жамбо и слова такого не знал. И гуру взялся обучить.
        Глупее занятия трудно было придумать. Суть медитации сводилась к тому, чтобы по нескольку часов к ряду сидеть, не двигаясь, глядеть в одну точку и ни о чем не думать. Это было унизительно, но Жамбо готов был исполнить и не такое.
        Свое положение он понимал так. Он  — хидань, находится в руках народа, которому его соплеменники доставили немало бед. И цел он лишь потому, что его оберегает закон гостеприимства. Но стоит ему только шаг ступить за пределы аила, как гостеприимные хозяева набросятся на него и с великой радостью разорвут на части. Вот Жамбо и тянул с выздоровлением и готов был медитировать годами, только бы оставаться гостем.
        Вначале Жамбо только делал вид, что занимается гимнастикой. Сидел, как истукан, смотрел перед собой и думал о своем. В первую очередь о том, как ему выбраться из плена.
        Вариантов имелось несколько. Можно было, к примеру, выкрасть самую резвую лошадь, снять часового и ускакать куда-нибудь подальше. Но этот способ был не вполне надежен. Высокие телеги обнаружат его исчезновение самое большее через час (его стерегли днем и ночью), пустятся по следу и рано или поздно обязательно настигнут. Ведь Жамбо прежде, чем пуститься в бегство, надо будет прихватить зарытые сокровища, а это лишний груз и потеря времени. Хотя от золота можно было бы и отказаться, не велика потеря.
        Другой способ предполагал захват заложника. Хогн Высоких телег приходил взглянуть на больного раз в несколько дней. Наброситься на него, когда он приблизится, приставить к горлу нож и вытребовать свободу за его жизнь. Да только хогн, скорее всего, прикажет своим жигитам бить. Ведь он степняк, волчьей крови, и как всякий волк мало ценит собственную шкуру. Месть для волков дороже.
        Третий способ  — купить Высоких телег. Отрыть клад, отдать золото и получить свободу. Этот способ был самым худшим. Предложи Жамбо телегам сделку, и те, скорее всего, оскорбятся. Никому не приятно, когда его держат за человека, способного променять честь на золото.
        Были и другие варианты, но ни один из них не гарантировал успеха. Жамбо прокручивал их в голове во время медитаций и никак не мог определиться с выбором. Прокручивал-прокручивал, прокручивал-прокручивал и однажды не заметил, как провалился в пропасть… нет, не в пропасть  — в бездну. И растворился, исчез, пропал в ее пустоте, в ее бездонности, в ее пространстве.
        Сколько он пробыл в забытьи, Жамбо не мог определить, но гуру заверил, что всего несколько мгновений.
        — Продолжай занятия,  — посоветовал колдун,  — и каждый раз часы нирваны будут накручивать мгновенье.
        Вернувшись из этой самой нирваны, Жамбо ощутил необычайное спокойствие. На сердце сделалось легко, мысли стали невесомыми, и тело будто перестало весить. Казалось, оттолкнись от земли и воспаришь в небеса, как птица.
        — Это очищающее действие духовной гимнастики,  — дал объяснение его состоянию гуру Навин.  — Тебе сделалось легко, потому что ты скинул часть бремени переживаний и сомнений. В нирване, где ты пробыл всего несколько мгновений, тебе раскрылась призрачность и иллюзорность мира и то, что вокруг нас майя. А разве иллюзия заслуживает того, чтобы из-за нее переживать?
        — Какая еще иллюзия?  — не поверил Жамбо.  — Как мир может быть призрачным, если я вижу и ощущаю его? Вот ты, старик, разве призрак?
        — Я майя,  — ответил старик.  — И ты майя. И эта телега, и люди вокруг нас, и все, что нас окружает  — майя.
        — Майя, майя! Что еще за майя?
        Жамбо готов был разозлиться, настолько глупо звучали слова колдуна. Но дальше пошло еще глупее.
        — Майя  — это образ. То, что воплощено в твоем воображении. Все, что ты видишь и ощущаешь, живет только в твоей голове. Этого мира не существует без твоего воображения. Выключи его, и мир исчезнет. Что ты видел в нирване, что там ощутил?
        — Там было пусто. Я ничего не видел.
        — О чем я и толкую. Мир  — это пустота.
        — Чудно.
        Жамбо так и не удалось разозлиться. И это было удивительно.
        — Чудно,  — согласился гуру.  — И не для твоего понимания. В тебе слишком много жизненной силы, чтобы относиться к бытию, как к иллюзии. В тебе жизни столько, что хватит на двоих. Скажи, чего ты хочешь?
        — Я хочу спастись и обрести свободу,  — признался Жамбо.
        — Этого добиться просто.
        — Как?
        — Женись на Лейсани.
        Лейсани была та чумазая девчушка, что прислуживала гуру и помогала ему в врачебных делах.
        Чумазая положила на хиданя глаз, и мысль жениться на ней не раз приходила в голову Жамбо. Вариант с женитьбой в отличии от других способов давал стопроцентный шанс на спасение. Ведь женившись, он породнится с Высокими телегами и станет для них своим. Но при всей своей привлекательности эта идея меньше всего нравилась Жамбо. Ему совсем не хотелось расставаться с привычным холостяцким положением. Тем более ради такой, как эта Лейсани. Девчонка, как на нее не взгляни, была не во вкусе Жамбо. Мелкая, худосочная, с крохотными грудками, с бедрами, как у подростка и вовсе без задницы. На такое сокровище не всякий позарится, и уж точно не Жамбо.
        — Она еще мала. А рядом со мной просто кроха. Вздумай я на нее взойти, придавлю, как букашку. И кому от этого будет польза?
        — Она выносливей и живучей, чем может показаться,  — вступился за девчонку гуру.  — Бери ее и не бойся  — она выдержит. Но речь не об этом. Я спрашивал тебя о другом. Я хотел узнать, чего ты желаешь от жизни в целом? На что ты собираешься направить свои силы?
        Жамбо никогда не задавался подобными вопросами. Как-то обходился без них. Жил себе, да жил и тратил силы на что придется. В детстве все больше на игры и шалости. В отрочестве увлекся лошадьми и стрельбой из лука, и все свое время проводил на конюшне и стрельбище, пока отец  — азартный игрок и пропащая голова,  — не проиграл в карты все свое имущество. В пору созревания на него напала грусть, а потом он вылечился тем, что сделался соблазнителем богатых женщин. Этим и жил, пока не началась война. И никогда за все прожитые годы он не ставил перед собой вопрос, что ему нужно от жизни в целом. Во всякую пору было нужно что-то свое.
        И вот что любопытно, если не считать лошадей, он никогда и ничем не увлекался всерьез и надолго. Он со всей страстью набрасывался на новое дело, и вскоре терял к нему интерес. Если разложить его жизнь по часам, то выйдет, что большую ее часть он провел в скуке. Взять хотя бы женщин. Первое чувство было сильным. Прошло немного времени, и он укрепился во мнении, что все бабы одинаковы, и победы над ними не могут радовать. После этого он нацелился на то, что, казалось бы, было недоступно. Но когда и самые знаменитые куртизанки Синая и любовницы сановников двора стали выстраиваться в очередь в его покои, ему наскучили и любовные забавы. Женщина, что кость, сказал он тогда, обглодал и бросил.
        Восторг, по типу любовного он испытал еще и на войне. В первом же бою он понял: ничто не может сравниться с тем ощущением, когда удается сбросить с себя оковы страха, и что нигде они не бывают такими крепкими, как на поле боя. Он узнал, как страх, если удается сдержать его в узде, наполняет человека небывалой силой и сметливостью, а потом, наполнив, оставляет и перекидывается на его врага. Какое сильное чувство он испытал, когда, заглянув в глаза своего первого противника, увидел в них страх, вдвое превосходящий его собственный. Кто-то на войне подсчитывает трупы поверженных врагов, а Жамбо подсчитывал лишь то, сколько раз ему удавалось совладать со страхом и передать его врагу. Однако, когда он до конца выучился этому делу, скучно сделалось и на войне.
        Жамбо обдумывал вопрос гуру достаточно долго, но так и не нашел ответа. Тогда гуру задал другой вопрос:
        — Может быть, ты хочешь что-то изменить?
        «Что менять?  — подумалось Жамбо.  — Я ни о чем не сожалею и ни в чем не раскаиваюсь». Если бы время обратилось вспять, то он, пожалуй, прожил бы ту же жизнь.
        — Я не знаю,  — признался Жамбо.
        — Вот видишь,  — обрадовался гуру,  — ты не знаешь. Ты не знаешь, чего хочешь. У тебя полно сил, но ты понятия не имеешь, куда их приложить. Это ирония судьбы, жестокая шутка создателя. Бог-творец одним дает силу, но обделяет идеями, другим дает идеи, но лишает силы. В моей голове множество замыслов, грудь переполнена порывами, а сил во мне  — крохи. С тобой все наоборот. Так почему бы нам не слиться, чтобы каждый из нас за счет другого мог восполнить недостаток. Почему бы не создать из двух ущербных частиц одно полноценное целое.
        — Каким образом?
        — Способ есть,  — заверил гуру. — Я изольюсь в тебя.
        Жамбо хмыкнул и подумал: сразу ударить колдуна или повременить немного.
        — Ты что, вода?  — спросил он у старика.  — Или иная жидкость? Если так, то я, выходит, крынка?
        — Вот именно,  — с жаром заявил колдун.  — Я жидкость, а ты  — сосуд. Во мне  — духовная энергия и знание, в тебе  — физическая сила и воля. Жамбо из рода Тома!  — возвысил голос гуру Навин.  — Ты должен довериться мне! Я знаю, как делаются такие дела. Я обучался у самых прославленных мастеров духовных практик. Я изучил расположение всех чакр и нади. Если ты последуешь моему совету, то в скором времени ты станешь сиддхи!
        — Сиддхи?  — от возбужденного вида колдуна Жамбо стало не до смеха.  — А это что такое?
        — Это способность творить чудеса, это сверхъестественная сила!
        — Сверхъестественная?.. Старик, ты меня смущаешь. Мне не хочется обижать тебя, но это глупо. Какая еще сверхъестественная сила?.. Какая например?
        — Ясновидение, предвидение, осведомленность в прошлом и будущем. Способность быстро перемещаться на большие расстояния. Становиться невидимым по собственному желанию. Обходиться без сна, еды и пития. Задерживать на долгое время дыхание и сердцебиение. Являть себя одновременно в двух и более местах. Лечить болезни, воскрешать. Направлять события в нужное русло!
        — И всему этому ты меня обучишь?
        — Нет. Все это придет к тебе само. Придет после того, как моя прана потечет по твоим нади, когда твои маховые колеса начтут разгонять мою духовную энергию.
        «Странный, очень странный старик,  — подумал тогда Жамбо.  — Одно слово  — колдун».
        — То, что ты говоришь, удивительно. Глупо, как я уже сказал, но очень заманчиво. Кто откажется обладать свойствами, что ты перечислил? Творить чудеса  — мечта любого человека,  — Жамбо немного поразмыслил, а потом признался.  — Позволить тебе излиться в меня  — малая плата за обретение удивительного дара. Но, во-первых, откуда мне знать, что ты не надсмехаешься? Уж больно чудно звучат твои слова. А во-вторых, если все всерьез и без насмешек, как я могу быть уверен, что ты не завладеешь мною, как только изольешься? Я, признаться, не доверяю колдовству и всяческим дьявольским уловкам. Другими словами, я не против того, чтобы обрести чудесные способности, но при этом я хочу остаться самим собой  — Жабо из рода Тома, а не превращаться в Чандру Навина. Ты понимаешь, о чем я говорю?
        — Прекрасно,  — горячо заверил старик.  — Скажи, Жамбо из рода Тома, разве человек перестает быть самим собой, когда в него вливают чужую кровь?
        Жамбо мотнул головой.
        — С праной тоже самое. Кровь питает тело, а прана питает душу и сознание. Когда я изольюсь в тебя, ты останешься прежним Жамбо, с той лишь разницей, что по твоим нади будет течь моя прана. На один вопрос я ответил, а на другой не стану.
        — Это почему же?
        — Посмотри на меня, Жамбо,  — призвал старик.  — Разве я похож на шутника?
        На шутника гуру Навин походил меньше всего.
        — Хорошо,  — с расстановкой проговорил Жамбо.  — Тогда выскажу еще одно сомнение. Если верить твоим слова, в этой сделке я получаю все и ничего не теряю. Ты же отдаешь всего себя без остатка и ничего не получаешь. Зачем тебе это?
        — Кое-что я все-таки получаю,  — признался гуру.  — Часть моей сущности с моей праной перейдет в тебя.
        — Какая?
        — Мои знания и мои устремления. Я странник срединного пути, я исповедую веру просветленных. Когда произойдет ротация, ты станешь одним из нас.
        — Я стану верить в вашего бога?
        — Да.
        Жамбо почесал голову.
        — В вашего, так в вашего,  — согласился он,  — это не страшно. Но мне все равно не понятно, для чего все это? Что ты с этого имеешь?
        — Не я, моя религия. Она получит сильного человека, того, кто впоследствии сделается сиддхи. Мои устремления направят его усилия в нужное русло. Он сделает для нашей религии то, чего я  — бессильный,  — никогда не сумею сделать. Жамбо из рода Тома, ты обретешь то, чего не знал, ты обретешь приложение своим не дюжим силам. Так ты согласен?
        — В целом, да,  — ответил Жамбо.  — Только признайся мне еще в одном. Почему я? Почему не кто-то из Высоких телег? Ведь ты, как я понял, давно их знаешь?
        — Я знаю их без малого десять лет. Я знаю их с тех пор, как пересек пустыню и перевалил через гряду.
        — Опять чудно. Разве за грядой что-то есть? За грядой пустыня, а за пустыней пропасть. Там обрывается суша.
        — За грядой и за пустыней  — огромный мир. Его населяет множество народов, говорящих на разных языках. Я пришел оттуда, чтобы найти Поднебесную и угодил в плен к Высоким телегам. Со мной было несколько товарищей. Они погибли, а мне сохранили жизнь, потому что я умею врачевать. За десять лет я хорошо изучил своих хозяев и сумел распознать их сильные и слабые стороны. И понял, что никто из Высоких телег никогда не решится на ротацию.
        — Почему?
        — Потому что они, также как и ты боятся чародейства. Только значительно сильнее.
        — Я не боюсь,  — заявил Жамбо.  — Страх мне не ведом.
        — О чем я и говорю.
        Жамбо раздирали сомнения. Он не знал, на что решиться.
        — И когда же состоится эта самая… ротация?
        — Еще не скоро,  — успокоил гуру.  — Прежде твои маховики должны набрать обороты, а нави обрести требуемую прочность. Это произойдет тем раньше, чем усердней ты будешь медитировать. Кроме того, тебе надо набраться некоторых знаний и выучить язык, на котором говорят мои единоверцы.
        — Выучить язык? Сколько же времени на это уйдет?
        — Год, а может два. А может больше. Все будет зависеть от твоего усердия.
        — Усердия у меня предостаточно. Но хватит ли терпения у телег? Как долго они будут оказывать гостеприимство? Мне думается, не сегодня, так завтра меня погонят… и затем убьют.
        — Я уже говорил тебе, как уберечься. Женись.
        — Ты что сводник?
        — Может быть. Лейсани хорошая девушка, кроме того, она приняла нашу веру, и я обещал ей помощь. Верь мне, она будет тебе хорошей женой.
        — Ловок ты, старик, улаживать делишки,  — Жамбо усмехнулся.  — Ну, черт с тобой. Почему бы не жениться на девчонке, раз она этого желает. Надо же когда-нибудь обзаводиться семьей. Только уговор,  — предупредил Жамбо,  — за свата ты. По рукам?
        Гуру и впрямь, как делец протянул руку.
        Тем же вечером, когда чумазая пришла менять повязки, Жамбо, припомнив прежние навыки, начал жениховский разговор.
        — У тебя ласковые руки,  — проговорил он густым грудным голосом (фауны  — знатоки любовной интриги  — утверждают, что такой голос сильнее всего воздействует на женщин).  — Прикосновения твоих рук волнуют,  — Жамбо посмотрел на чумазую тем пристальным взглядом, который рекомендуют фауны.  — И что особенно ценно  — ты заботлива. По моему убеждению, умение проявлять заботу есть главнейшее женское достоинство. Я ставлю его выше других качеств, таких, как красота или, скажем, умение вести приятную беседу.
        — Я умею вести беседу,  — заявила девчонка.
        — Если умеешь, тогда почему молчишь? За все время, что мы знакомы, я не услышал от тебя ни слова. Ты меня боишься?
        Чумазая мотнула головой.
        — Вот, опять ни звука. Язык что ли прикусила?
        Девчонка сняла старые повязки и взялась промывать раны.
        — Это не я, это ты прикусил язык.
        Жамбо крякнул от удовольствия.
        — Я?.. прикусил? Да я болтаю без умолку. Мозоль натер на языке. Кто же тогда, по-твоему, болтун?
        Девчонка закончила с промыванием, отложила воду и глянула на Жамбо снизу вверх.
        — Все, что надо было, я уже сказала. А вот ты отмалчиваешься.
        «Ого!  — удивился Жамбо.  — Ловка»,  — и перестал смеяться.
        — Да, слышал я что-то,  — проговорил он, будто бы припоминая.  — Но я тогда находился в беспамятстве. Так что сомнения у меня, правильно ли я понял?
        — Если сомневался, мог бы и спросить.
        Жамбо пришел в восхищение: «Толи простодыра, толи умница. Сразу не поймешь».
        — Так ты и вправду хочешь замуж?
        Девчонка кивнула головой.
        — Но почему за меня?
        — Ты сильный. А я хочу детей таких же сильных.
        — Хорошо,  — согласился Жамбо,  — от меня дети возьмут силу. А что возьмут от тебя? Умение вести беседу?
        — Я не подхожу?  — девчонка насупилась.
        — Я такого не говорил.
        — Ты говорил, что я заботлива. И еще то, что это ценится тобой превыше всего.
        — Еще мной ценится преданность,  — заявил Жамбо.  — Ты станешь преданной женой?
        — В этом можешь не сомневаться. Мне достаточно будет тебя одного.
        — Я не про преданность на ложе,  — Жамбо склонился, схватил ее за подбородок и повернул к себе.  — Мне нужна супруга, которая вся без остатка будет моей. Всеми чаяниями и помыслами.
        Девчонка ответила, не отрывая взгляда от его лица:
        — Я уже твоя.
        — И ты сделаешь все, что я тебе скажу?
        — Да.
        — Тут в одном месте зарыто то, что принадлежит мне,  — Жамбо проговорил это с расстановкой, роняя слова, как камни.  — Скоро аил снимется и тронется в путь. Не оставлять же нажитое. Так что ты пойдешь к тому месту, отыщешь клад и принесешь мне в целостности и сохранности. Да так, чтобы никто не знал и никто не видел. Сумеешь?
        — Сумею.
        — И ты не спросишь, что это за клад?
        — Чтобы там ни было, я тебе его доставлю. Где это место?
        «Пожалуй, все же умница».
        — Я объясню тебе,  — пообещал Жамбо.  — Но позже.
        Он потянул ее к себе, привлек к груди и поцеловал. Прямо в губы. Девчонка отдалась его ласке со всем доверием. Если бы отстранилась или засомневалась хоть на миг, Жамбо бы понял: она обманет.

        глава XII
        Свами Шарма Триведи

        Когда фауны прогнали из своей страны хиданей, те ушли на север и начали вражду с Волчьей степью. То было противостояние не на жизнь, а насмерть. Множество людей тогда, чтобы спастись от бедствий, которые принесли с собой хидани, оставили свои земли и ушли в другие страны в поисках убежища. В том числе и серы. Часть их народа ушла на запад, к южным отрогам Драконьей гряды, а большинство на юг, в Срединную равнину. Меньшинство достигло того, чего искало, а большинство нашло новые беды. Фауны, обретшие долгожданную свободу, не пожелали терпеть у себя инородцев. Они накинулись на серов и погнали прочь. Не отступали до тех пор, пока не загнали их в Драконьи горы. Серы бы неминуемо пропали, если бы не отыскалась в тех горах пещера. В сущности, то был длиннющий подземный ход из одной страны в другую. Серы вошли в пещеру в Поднебесной, а вышли из нее в Хинде. Места там оказались малолюдные, необитаемые, и это предоставило серам время набраться сил и привести себя в порядок.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Пиршественный стол не отличался разнообразием угощений, но зато мяса, проса и вина подавалось вдоволь. Для такого дела, как свадьба наследника, забили десять жеребят и, наверное, до сорока коз. Свами наелся, что называется, от пуза. С голодухи умял четыре больших куска отварной конины, залил в себя две миски жирного бульона, сдобренного просом, и сверх этого получил от шада, в знак особенной приязни, козлиную голову. Принимаясь за нее, он почувствовал, что лопнет, если не остановится.
        Сейчас он лежал на берегу ручья, страдал, окунался поминутно лицом в холодное течение, надеясь этим улучшить положение, и не знал, что с собой поделать.
        «Зачем я съел эту проклятую голову?  — укорял он сам себя в запоздалом раскаянии.  — Если бы не она, мне бы не было так плохо».
        От тяжести в желудке стало тяжело дышать. Ему казалось, что нутро его вскипает и всходит горячей пеной, что-то в желудке разбухает и требовательно давит на стенки. Желая помочь своей несчастной утробе, Свами налег животом на камень, рассчитывая таким образом вытеснить из себя хоть что-то. Но от этого сделалось только хуже. Его пробил обильный пот, и холодок пробежал по телу. «Умираю».
        — Слон страдает.
        Опять этот голос. Он прозвучал еле слышно, как в первый раз. Но Свами догадался: девчонка рядом, стоит над ним и, наверняка усмехается. Он простонал и не нашел в себе сил, чтобы поднять на нее взор.
        Помогла девочка. Опустилась рядышком, обхватила его за плечи и перевернула с живота на спину. И оказалось, что вовсе она не усмехается
        — У тебя жар,  — проворила она с сочувствием и пощупала лоб.  — Не следовало так объедаться. Если бы ты сидел рядом со мной, я бы тебе не позволила.
        На пиру Свами сидел по левую руку от шада. Это было второе по почету место. Самое почетное занимал первый знаменосец шада. У серов так заведено, что гости и хозяева не перемешиваются на свадебном пиру, а рассаживаются друг напротив друга. А жениха и невесту сажают во главе стола.
        Сначала все  — и гости, и хозяева  — смотрели на Свами скорее с любопытством, чем с осмысленным интересом.
        Обряд он провел на совесть, не придраться. Ни разу не сбившись, звучным певучим голосом прочитал три места из Рик-веди, в которых говорится о трех главных устремлениях: артхе, каме и мокше. Потом, связав жениха и невесту длинным кушаком, водил вокруг костра и исполнял гимн из упанишады, воспевающий величие бога-творца. В конце прочитал одно место из Яджур-веди, посвященное санатане-дхарме. Длилось все это не меньше часа, но никто не перебивал его, все слушали, затаив дыхание.
        После обряда, когда Свами сошел с церемониального места и устроился за столом, люди уставились на него, как на диковину. На нем был красно-желтый хитон из подаренного шадом шелка, и, возможно, их больше заинтересовал хитон, а не Свами. Но так продолжалось лишь до тех пор, пока не подали угощение. После этого все внимание было приковано к самому монаху.
        Свами не заметил, как в него влетел первый кусок мяса. Люди и четверти своего не съели, а Свами уже взялся за второй. У всех присутствующих это вызвало восхищение. «Ай да колдун! Ловок, ничего сказать». После второго куска люди проявили беспокойство. «А малыш не лопнет?  — спрашивали они друг у друга.  — Мелкий, тощий, а жрет, как здоровенный детина». Это и вправду было удивительно, ведь каждый кусок тянул на мину[34 - Мина  — убойный вес цыпленка.]. После третьего куска все начали смеяться, а громче других шад. «Вот это проглот!  — наперебой загалдели гости.  — Вот обжора! Воистину бездонная утроба!» А шад твердил: «Знай наших! У моего колдуна не обычная утроба. У всех людей в животе потроха, а у моего  — волшебный горн. Все, что попадает в него, сгорает и выходит жаром. Об него сейчас обжечься можно. Точно, точно!»
        Из присутствующих только один князь Вита Спантомано не находил ничего забавного в обжорстве Свами. Он был предводителем тысячи бактрийцев, прибывших на свадьбу, и приходился отцом невесте.
        — Если парня не остановить, он плохо кончит,  — предупредил князь, когда Свами разделавшись с бульоном и кашей, принялся за четвертый кусок.  — Это жеребятина. От нее закипает кровь. Посмотрите, он сделался свекольного цвета.
        — Так он же не простой колдун, а красный,  — напомнил шад.  — Какого же еще цвета ему быть?  — и всучил Свами козлиную голову.
        Напрасно он это сделал. И напрасно Свами принял.
        Свами не мог понять, что на него нашло. Недоедание в предшествующие дни, безусловно, сыграло свою роль. Но только ли оно? От чего еще он повел себя так глупо, по какой еще причине он, утратив достоинство, сделался посмешищем людей?
        С чего все началось? С красного хитона, который привлек всеобщее внимание. Облачившись в него, Свами встал на высоком месте и принялся читать стихи из вед, и все слушали его. От множества устремленных на него глаз он испытал волнение, и еще ни с чем несравнимое блаженство. Там на высоком месте он осознал, чего ему не хватало три последних месяца. Он понял, без чего он тосковал больше всего.
        Свами с детства привык, что к нему относятся, как к одаренному, подающему надежды мальчику. Он привык, чтобы на него смотрели с любопытством, чтобы ждали, чем он удивит. Так было, когда он изучил упанишады и три основополагающие веды. Так было, когда в нем открылся дар агни, когда его прозвали Неопалимым и принялись приглашать на погребальные обряды. Привычка к всеобщему вниманию сделалась в нем непреодолимой. Он уже не мог обходиться без того, чтобы им восхищались, восхищались и ждали от Свами чуда.
        И вот после трех месяцев забвения он вновь очутился в центре внимания. Здесь на самой крыше мира, где можно рукой зацепиться за проплывающие в небе облака, у высокогорного створа, именуемого перевалом Гиндукуш, он снова испытал то пьянящее, волнующее чувство, которое может быть вызвано только всеобщим любопытством. И ему было так досадно, когда закончилась брачная церемония. Ему хотелось оставаться в центре внимания как можно дольше. И поэтому, когда люди восхитились его способностью набивать утробу, он согласился удивлять их хотя бы этим. И не мог остановиться, когда шад заявил, что в его животе волшебный горн  — ему захотелось доказать, что и это правда.
        Не голод, а тщеславие явилось причиной его позора. Порочная привычка удивлять и потребность в восхищении сыграли с ним злую шутку и ввергли в пучину унижения. И только поэтому он терпел теперь страдания, умирал и не знал, как себя спасти.
        — Тебе поможет чака,  — заявила девочка.  — Сейчас принесу.
        У серов есть особый способ обработки молока. Сначала оно заквашивается, потом из него сцеживают воду, а из образовавшейся тестообразной массы лепят блины или шарики и сушат. В засушенном виде молоко может храниться сколько угодно долго. Такое вот сухое молоко и называется у серов чакой. Чаку можно употреблять как сыр, а можно, предварительно растерев, развести с водой и выпить. Именно питьевую чаку девочка и предложила Свами.
        — Кислое молоко лечит больной желудок,  — заявила она.  — Это все знают. Пей.
        Свами замотал головой. От одной мысли, что надо еще что-то принять в желудок, его заколотило. Но девочка стояла на своем. Она разжала Свами зубы и влила в него из здоровенной крынки. Половина пролилось, но кое-что попало.
        — Сейчас станет легче,  — пообещала девочка,  — сам убедишься,  — она пристроилась возле него и уложила голову Свами себе на бедра.  — Мне понравилось, как ты читал стихи. Было непонятно, но красиво. Всем другим тоже понравилось. Удивительно, что в твоей голове помещается столько слов. Видно, она у тебя большая.
        «Большая,  — согласился Свами.  — Но утроба больше».
        — Я тоже много чего помню. И особенно песен. Если хочешь, я спою.
        И она запела. Грудным женским голосом. О чем ее песни, Свами было непонятно, ведь он успел узнать не так много серских слов. Но от ее пения ему сделалась грустно, так грустно, что на глаза навернулись слезы.
        Свадебный пир подходил к концу, и люди начали покидать застолье. Кое-кто, услышав песню, пришел к берегу ручья. Слушали девочку и охали под ее печальное пение. Некоторые, расчувствовавшись, подходили к Свами и выражали ему сочувствие.
        Появились на берегу и шад с князем Витой Спантомано. Эти слушать песню не стали. Приблизились к Свами и посмотрели на него с любопытством.
        — Что-то мне не нравится, как парень выглядит,  — заявил шад.  — И впрямь помирать собрался. Ты давала кислое молоко?  — спросил он у дочери.
        Князь Спантомано, встав за спиной у шада, уверенно заявил:
        — Молоком тут не поможешь. Ему нужна вода.
        — Князь думает, что в парнишку что-то влезет?
        — Я говорю не о том, чтобы поить, а том, чтобы выкупать,  — разъяснил бактриец.  — Время для этого, конечно, не совсем подходящее. Но если шад Татори желает спасти своего монаха, он должен окунуть его в реку. Только холодная вода может вернуть мальчугана к жизни.
        К словам князя отнеслись с должным почтением. Свами немедленно раздели и голышом внесли в воду.
        В середине ручья течение было стремительным и холодным. Но и в заводи, где уложили Свами, оказалось не многим теплее. Его обожгло ледяной водой. На какой-то миг остановилось сердце.
        Но потом пошло на поправку. Вся лишняя тяжесть начала выходить через поры. Выходила потом и застывала на поверхности воды кругами жира. Через несколько минут вокруг Свами собралось огромное пятно. Кто-то из серов попробовал его на ощупь.
        — Вроде топленого масла,  — сообщил он окружающим.  — Интересно, можно на нем готовить?
        — Как долго колдуну отмокать?  — спросил шад Татори у князя.
        — Пока все лишнее не выйдет. Думаю, одного часа хватит.
        — А он не околеет? Вода-то ледяная.
        — Внутри у него пожар. И не потому что он агнишатва, а потому что он обжора. Напрасно шад Татори позволил монаху объедаться.
        — Да, похоже, тут я сплоховал,  — признал справедливость слов собеседника шад серов.  — Я-то думал как: раз он колдун, то ему все нипочем.
        — Он монах,  — взялся объяснить бактриец.  — Он носит имя Агнишатва, и для нас, придерживающихся веры просветленных он  — ахура[35 - Ахура  — в переводе с дари «священный».]. Пусть даже на поверку окажется, что молокосос ничего не стоит, главное, что люди верят в его дар и чтят в нем божью искру. В предстоящем деле шаду Татори этот монах может очень пригодиться, и поэтому монаха необходимо беречь.
        — Опять истинная правда,  — согласился шад.  — Отныне монах будет находиться под моей защитой. Я уступлю ему свою палатку.
        — На ночь приставьте к нему человека. Как только спадет жар, его следует опоить, хотя бы вашим кислым молоком.
        Через час Свами вытащили из воды и перенесли в жарко натопленный шатер шада. Там положили на войлок и укутали мехами.
        Свами после всего приключившегося испытывал такую слабость, что немедленно уснул. И приснилось ему, что лежит он на лугу под жарким летним солнцем, с гор задувает прохладой ветерок, колышет травы, и те ласково щекочут стебельками щеку. Так приятно было на согретой солнцем земле, так приятно было подставляться ветру, и нестерпимо сладко было выносить щекотку. Единственно, что мешало, так это сухость во рту. Но это была мелочь. Свами согласился бы всю жизнь проваляться вот так вот на лугу, подставляясь солнцу и ветру. Тем более, что земля на том лугу отчего-то была мягкая, как перина и терлась, терлась об него. Свами аж застонал от удовольствия. И только он выпустил стон, как опять раздался голос девочки.
        — Что, плохо?
        Голос прозвучал опять едва слышно, но на этот раз у самого уха. Будто девочка нашептывала ему. Он даже ощутил ее дыхание. Открыл глаза и увидел ее лицо.
        Девочка лежала рядом, под одним с ним покрывалом. Она приподнялась и потянулась за крынкой.
        Покрывало сползло с ее груди, и Свами увидел два крохотных бугорка с розовыми окружностями на вершинах. От вида обнаженной плоти он смутился. Быстро отвернулся и спросил:
        — Почему ты здесь?
        — Меня приставили на ночь. Велели опаивать тебя, когда проснешься,  — она протянула Свами крынку.  — Пей.
        — Козье?
        — Все у нас козье,  — заверила девочка.

        Молоко пришлось кстати. Оказывается, ему нестерпимо хотелось пить.
        — Почему вы не держите коров?  — спросил Свами, возвращая девочке крынку.  — Потому что стали держаться нашей веры?
        Девочка прежде, чем ответить, уложила Свами, пристроилась у него под боком и положила голову ему на грудь.
        — Раньше держали,  — сказала она.  — Но потом избавились. Когда переходили горы. Коровам было трудно карабкаться по скалам, они спотыкались и падали. Пришлось нам зарезать стадо.
        Эти слова покоробили Свами.
        — Этого нельзя было делать.
        — Почему?  — удивилась девочка.
        — Коровы священны!
        Девочка удивилась еще больше.
        — Коровы просто коровы. Они дают молоко и мясо. Вот вся их священность.
        — Коровы олицетворяют изобилие и чистоту! Они благостны и жертвенны. Убивать корову и есть говядину  — самые страшные преступления!
        Все это Свами проговорил с таким жаром, что девочка оторвала голову от его груди и с любопытством посмотрела ему в глаза.
        — Это у вас, у красных колдунов так принято?  — спросила она.  — Глупо. Если бы мы не убили коров, мы бы сами погибли. Их мясом мы продержались весь путь в Эмодах.
        — В каких Эмодах?  — теперь удивился Свами.  — Где это?
        Девочка указала рукой на юго-восток.
        — Там нет иных гор, кроме Драконьих.
        Девочка снова опустила голову на грудь Свами.
        — Про драконьи ничего не знаю,  — призналась она.  — Фауны называют те горы как-то по-своему. Так чудно, что не выговоришь. Мы же назвали их Эмодами, потому что там много наших полегло. Кто замерз, кто свалился в пропасть. Особенно много погибло женщин и детей. «Эмод»  — это кладбище по-нашему.
        Девочка говорила что-то невразумительное, то, что Свами не мог понять.
        — Откуда вы?  — спросил он с раздражением.  — Кто вы вообще?
        — Мы из Сероки. Мы люди.
        «Серока, Эмоды. О чем она лопочет?»
        — Старая Серока находилась между Волчьей степью и страной хиданей. Ты знаешь про хиданей?
        — Нет.
        — У вас тут никто не знает про народы, живущие по другую сторону Эмодов. Хидани были царями над фаунами и правили в их землях. Но потом фауны восстали, и хиданям пришлось бежать. Они пришли в Волчью степь и начали сгонять всех со своих мест. Согнали и нас. Часть наших ушла на запад, к Драконьей гряде, а большая часть на юг.
        — Как ты сказала… к Драконьей гряде?
        — Ну да. Я думаю, там они пропали. За грядой пустыня, а за пустыней обрывается суша. Где им было спастись? Но и нам на юге пришлось не сладко. Там за нас взялись фауны. Гнали до самой реки, а когда мы переправились, загнали в горы. Много наших утонуло в той реке, и половина стада. Она была широкая-преширокая  — эта река  — и желтого цвета, наверно от ила. В горах мы проплутали больше года и пропали бы наверняка, если бы наши разведчики не отыскали проход. Мы вошли в него и оказались в этих землях.
        Свами, отогнав раздражение, попробовал представить карту.
        — Межу Драконьей грядой и Драконьими горами имеется только одна большая река. И она действительно называется Желтой,  — его пронзило внезапной догадкой.  — Выходит, вы вышли из Поднебесной? И вы на самом деле знаете туда дорогу!
        — Знаем.
        Свами испытал внезапное волнение.
        — Теперь я знаю, почему судьба уготовила мне все эти ужасные испытания. Я знаю, зачем она свела меня с вами.
        — Зачем?
        — Я буду первым из просветленных, кто попадет в Срединную равнину! Мне предначертано добыть драконий огонь.
        Девочка зевнула.
        — Не думаю, что ты что-нибудь там добудешь. По ту сторону Эмодов идет война. И лучше там вообще не появляться.
        — Но ведь и здесь намечается война,  — напомнил Свами.  — Чем та война хуже этой.
        — Там воюют волки. Здешним людям далеко до них.

        — Ты хочешь сказать, что люди здесь слабы?  — Свами опять ощутил раздражение.  — Думаю, ты ошибаешься. Согд и Бактриана сильные государства.
        — Мы уже овладели Арахозией и половиной бактрийских земель. Оставшуюся часть сейчас завоевывается нашим ягбу. Когда он покончит с этим, двинется на Согд. Зайдет с запада, в обход этих гор. А мы в это время ударим с юга. Уже год, как наши разведчики собирают в согдийских горах мятежные отряды. Из беглых рабов, разбойников, всех тех, кому не хватило места на равнине. И даже князья, как ты видел, примыкают к нам. Нас мало, это верно, но мы не так слабы, как может показаться. А знаешь почему?
        — Почему?
        — Потому что у нас не осталось слабых. Слабые утонули в желтой реке и погибли в горах. У нас даже стариков и женщин осталось мало. Мой отец говорит, что на пути из старой Сероки в новую мы избавились от обузы.
        Свами было удивительно слышать такие вещи. Девочка рассуждала о войне, будто была мужчиной.
        — А тебе не страшно?  — поинтересовался он.  — Ведь на войне опасно.
        — Страшно было раньше. Самое опасное осталось позади. Все, кто пережил побоище на желтой реке, и все, кто спасся в Эмодах, думают точно также,  — девочка повернулась и глянула на него.  — А тебе, похоже, страшно?
        Волосы колыхнулись, коснулись его щеки, пощекотали, и это вызвало в нем что-то вроде трепета. «Вот от чего во сне мне было так приятно».
        — Я не знаю,  — признался Свами.  — Наверно, страшно.
        — Не бойся,  — как взрослая сказала девочка.  — Я не дам тебя в обиду,  — она коснулась рукой его щеки и глянула ему в глаза.  — Я знаю, отчего ты плакал, когда я пела. Тебе было грустно, ты скучал по дому, и еще оттого что, ты остался без друзей. Если хочешь, я могу стать твоим другом.
        Прикосновение девочки и ее слова доставили Свами неожиданную радость, ту радость, которую он привык получать только от матери. Ему захотелось дотянуться губами до ее щеки, провести рукой по ее белокурой головке. Но он никогда прежде не был с женщиной, и он не знал, как себя вести. Прежде он не знал, как волосы щекочут щеку, как женская грудь упругим соском трется об бок. Не ощущал женского дыхания на своей груди. И не догадывался, какое волнение может вызывать ее близость.
        — Меня зовут Свами,  — проговорил он осипшим голосом.  — Это значит «всезнающий».
        — А меня Лоло,  — отозвалась девушка.  — По-нашему это «знающая».

        глава XIII
        Коро Чубин

        Сарматы делили степь с массагетами и занимали ее восточную часть, там, где она граничит с драконьей пустыней. Сарматы тоже были лошадниками и также говорили на дари, только еще на более вульгарном, чем массагеты. Все они, что сарматы, что массагеты считались славными наездники и отчаянными рубаками. По части избранной веры массагеты поклонялись огню, а сарматы чтили героев и молились чему попало, кто дереву, кто камню, а некоторые, говорят, лошадиному помету. Очень может быть. Так обстояли дела от начала времен до тех пор, пока не началось переселение народов.

        Гэсер Татори. Истрия от начала времен.

        Целую неделю Коро Чубин обдумывал то, что услышал от старого Даурона. И неспроста. В услышанное верилось с трудом. По словам вождя, роксаланы пользовались в своих краях репутацией храбрых и сильных воинов. Будто соседи, все до одного, уважали их, и никто не искал ссоры с ними. Более того, старались лишний раз не попадаться роксаланам на глаза. А тут погнали. Да так, что те, позабыв о чести, сломя голову, помчались прочь. Бежали без остановки, пока не повстречались с отрядом сотника Сартака. Как в такое можно было поверить?
        «Если бы враг был в единственном числе, мы бы стояли насмерть,  — оправдывался Даурон.  — Но в том-то и беда, что врагов оказалось много. Сначала на нас напали языги. И это было удивительно. Ведь прежде мы прекрасно ладили. Налетели, похватали все, что плохо лежало, и исчезли. А за ними  — сквалоны. И это тоже никак не укладывается в уме, потому что прежде сквалоны обходили наши жилища стороной. А тут точно взбесились. Напали, как бритвой прошлись по нашей степи, ничего не оставили. И тоже исчезли. За сквалонами появились салоны. И тогда до нас дошло  — эта напасть никогда не прекратится. Поразмыслили, как нам быть, и оставили свои кочевья».
        «Расскажи нашему сардару, где обитали вы, и где жили салоны и свалоны?»  — посоветовал Сартак-муло, который присутствовал при той беседе.
        «Мы жили на самом краю нашей земли. За нашими кочевьями начинались владенья массагетов,  — отвечал старый роксалан.  — Сразу на восток за нами жили языги, чуть поодаль от них  — сквалоны, а немного в стороне  — салоны. Они жили поближе к горам, и пастбища у них были зеленее наших. Вот я и спросил у одного из них  — моего знакомца  — когда он снимал с моей жены ожерелье: „Зачем вы грабите нас? Вам своего добра вдруг стало мало?“ И тот разбойник отвечал: „Эх, Даурон, добра у нас вовсе не осталось. Нас обобрали почище, чем мы сейчас обираем вас“.  — „Кто вас обобрал?“  — спросил и получил ответ: „Монгетауты и аорсы“. Те и другие тоже все нашей сарматской крови, только одичалые. Они живут на другом краю сарматской земли, на самом востоке. Частью пасут стада в местах пустынных, где не особо знойно, а частью на склонах драконьей гряды. То, что монгетауты и аорсы имеют склонность к грабежу, хорошо известно. Удивляло другое, то, что они, прибрав чужое, не возвратились к себе, а в обход обитаемых земель ушли дальше на запад. Вот я и задал своему знакомцу еще один вопрос: „Как это понимать?“  — „Бегут,  —
ответил он.  — Как мы бежим. И вы бегите“.  — „Но от кого?“  — спросил я последнее и не получил ответа. Уж больно он спешил, мой знакомец».
        «Монгетауты и аорсы жили у подножья Драконьей гряды,  — сказал Коро Чубин, услышав от старого Даурона эту новость.  — А что за обратным склоном? Вы там были?»
        «Я там не был,  — признался старый враль.  — Но по другую сторону сарматских гор  — пустыня. Это всем известно. И пустыня почище той, что с нашей стороны. В нашей-то с гор частенько сбегают тучи и орошают землю дождями. А в той  — истинное пекло. Там вовсе нет травы  — одна колючка, которой даже верблюды гнушаются».
        «То есть по ту сторону гряды невозможно выжить?»
        «Истинно так».
        «И значит, там никто не живет?»
        «Мы так считали».
        «А теперь?»
        «Теперь не знаем, что и думать. Выходит, ошибались. Ведь кто-то напал на одичалых. А откуда на них могли напасть? Только из-за гряды… А там пустыня».
        Слова роксалана звучали столь несуразно, что сотник Сартак, отчего-то с самого начала взявший сторону вождя, поспешил прийти к нему на выручку.
        «Даурон-паша, расскажи сардару Коро Чубину о телегах. Без этого он ничего не сможет понять».
        Старик неловко пожал плечами, порылся в бороде, прежде чем решиться и сказать:
        «Ну это и для моего уха несуразица. Но если хотите, расскажу. От сквалонов я услышал, что все бегут от некоего неведомого племени, которое именует себя „телеги“. И будто эти телеги небывало высокого роста. И пришли они из-за Драконьей гряды. А еще я слышал, что телеги в свою очередь бегут от другого народа. Каких-то там хидаев… или китаев? Не помню. Но главное, что у этих китаев, как мне сказали, совершенно безобразная внешность. Они носят волчьи шкуры и будто бы изо рта у них растут огромные клыки».
        «Понятно,  — прервал старого вождя Коро Чубин, вдоволь того наслушавшись.  — Высокие телеги, надо полагать, обитатели пустыни. Но откуда вышли китаи? Что там за краем пустыни? Вы не спросили у своих осведомителей?»
        «Не успел. Недосуг мне как-то было, да и осведомители спешили. Я же сказал, пограбив, они пустились в бега, да так резво, что только пятки сверкали,  — старый Даурон неодобрительно покачал головой.  — Вордо молод. И не знает жизни. А потому любит посмеяться над старыми людьми. Но если бы он увидел лица языгов, если бы мог заглянуть в глаза сквалонов и салонов и ощутить их страх, он бы забыл о насмешках. Страх, которым были наполнены напавшие на нас соседи, из тех, что утраивает силы. Именно этим страхом они ошеломили нас, да так ошеломили, что мы побросали все свое имущество и пустились в чужие земли в поисках спасения».
        «И легкой поживы»,  — добавил Коро Чубин.
        «О чем это ты?»
        «Об ограбленном вами поселке на Оксе».
        «Ах, об этом,  — брехливый роксалан небрежно отмахнулся.  — Да было дело. Но что нам еще оставалось? С голоду подохнуть? Прости, вордо, но я этого допустить не мог. Я должен заботиться о своем народе. Ты бы поступил иначе?»
        Коро Чубин не ответил. Он смотрел на сотника Сартака, который, как только речь зашла об инциденте на Оксе, склонил голову и нервно заводил рукой по скатерти.
        «А вообще, не о том думает молодой вордо,  — продолжил разглагольствовать роксалан.  — Ему следовало бы направить мысли в другую сторону».
        «В какую именно?»
        Даурон ответил пространно:
        «Все знают, что наши степи богаты. Они намного богаче массагетских. У нас трава зеленеет круглый год. Это оттого, что у нас на севере больше выпадает осадков. На наших травах бычки набирают вес быстрее, чем где бы то ни было. Кони наши резвее и выносливее массагетских. И бараны у нас всем на зависть, дают приплод вдвое больше против ваших. Мы были самыми сильными из всех, рожденных от коня, и потому нам достались самые лучшие пастбища. А теперь мы бросаем свое добро. Почему?»
        «Вождь прав,  — оставив скатерть в покое, вставил слово сотник Сартак.  — Такого не бывало, чтобы сарматы покидали свои кочевья. Я уж точно не припомню. Мне стало известно, что в низовьях Атола,  — сообщил сотник доверительным тоном,  — и на берегах Абескурана появились варги, туры и сайгаки. И поговаривают, что у них по пятам идут сарматы. Ведь это странно, когда люди бросают лучшие земли ради худших».
        Старый вождь закивал головой, мол, все верно, никто не спорит.
        «Молодой вордо спросил, что за грядой и за пустыней,  — сказал в заключение Даурон.  — Я человек не ученый и не могу верно ответить. Что там, преисподняя или обитаемые земли? Я не знаю. Но кто бы не явился оттуда, без сомнения, этот народ должен быть пострашнее дэвов. Иначе бы ни языги, ни монгетауты, ни аорсы не бросились от них бежать. Уж это верно».
        Беседа происходила неделю назад, и Коро Чубин не вынес из нее ничего кроме того, что его первейшему разведчику сотнику Сартаку доверять не стоит.
        Старый вождь и его разбойничий народ сидели у Коро Чубина на шее уже неделю. И за эту неделю роксаланы успели наполовину опустошить припасы. Чтобы гарнизонные склады совсем не оскудели, нужно было в срочном порядке избавиться от них или куда-то приспособить, учитывая их разбойничьи привычки и навыки.
        Когда утром восьмого дня Коро Чубин пригласил вождя на вечернюю трапезу, тот с надменным видом заявил: «От угощения только дураки отказываются. А я не дурак. Конечно, я приду». И пришел. И повел себя совершенно бесцеремонным образом. Не совершив молитву, набросился на еду, как настоящий варвар. Хватал все руками, громко чавкал и сыпал крошками изо рта мимо скатерти. Когда покончил со всем, что было на столе, смачно рыгнул и выдал:
        — Не умеют у вас все-таки готовить. Жуешь и не можешь понять, что это конина или баранина или другое что-то. Это оттого что вы присыпаете еду всякой дрянью.
        — Эта дрянь называется приправа,  — напомнил Коро Чубин.  — И стоит немалых денег. Она облагораживает вкус.
        — Зачем приправлять мясо, если оно и так благородно по вкусу? Хотя у вас не так. Ваше мясо не имеет вкуса.
        — А ели вы, кажется, с аппетитом.
        — Ну да, перед сном я люблю набить утробу. К тому же я не хотел обидеть хозяев. Это было не учтиво с моей стороны отказаться от угощения.
        — Так вы сейчас выказали учтивость?
        — Опять вордо зубоскалит, а зря. То, что я должен быть учтив и высказывать признательность молодому вордо  — это и так понятно. Об этом лишний раз болтать не имеет смысла. Я лучше скажу о том, что меня по-настоящему волнует.
        — О чем же?
        — Когда меня сведут с царем?
        — С царем?
        — Я неправильно представлял себе дарийскую державу  — это мне теперь понятно. Ты не царь, и это не столица. Это всего лишь пограничный город. А от границы до сердца Дарианы много дней пути. Мы здесь отдохнули  — это хорошо. И мы благодарим за гостеприимство молодого вордо. Но когда же в путь? Когда я увижу царя, чтобы преклонить колено?
        — Преклонить колено?
        — Я хочу принести царю царей верноподданническую клятву и за это попросить земли для своего народа.
        — Вы хотите служить царю?
        — Я хочу спокойной жизни для народа.
        — Вы действительно неверно представляете порядки в Дариане. У шахиншаха Ануширвана великое множество подданных. И он не может видеться со всеми, кто пожелает встречи. Чтобы наняться на службу, не обязательно заводить с царем знакомство. Достаточно обратиться к слугам шахиншаха.
        — Но я хочу получить земли за службу.
        — И это решаемый вопрос,  — заверил Коро Чубин.
        — Молодой вордо хочет сказать, что в Дариане слуги распоряжаются имуществом хозяина?
        — У шахиншаха огромное хозяйство, такое, каким не в силах управиться один. Для этого он держит слуг.
        — И молодой вордо один из них?  — старый вождь недоверчиво оглядел Коро Чубина.
        — Верно.
        — И вордо может принять присягу и дать роксаланам землю?
        Коро Чубин наполнил чаши кобыльим молоком.
        — Попробуйте кумыс,  — предложил он, протягивая чашу.  — Может быть, наш напиток придется вам по вкусу.
        — И то верно,  — поддержал своего начальника сотник Сартак. Всю беседу он отмалчивался, а тут встрял.  — Обычно я воздерживаюсь от хмельных напитков до заката солнца, но сегодня уж больно сухо в горле.
        Коро Чубин усмехнулся. Ему припомнилось второе прозвище сотника  — «Бездонная утроба». А старый Даурон, осушив чашу, заметил ворчливо:
        — Неплох. Но от наших кобылиц куда приятней. От вашего кумыса уж больно щиплет в небе.
        Сартак, не столь привередливый, выпив, облизнул губы и сказал:
        — Скажешь тоже, почтенный Даурон. Как от кумыса может щипать в небе?
        — Если сказал, что щиплет,  — рявкнул старый вождь,  — значит, так оно и есть! Я привык высказываться напрямик, а не вилять, как баба, задом.
        — И вправду щиплет,  — согласился Сартак, осушив вторую чашу.
        — И я тебе не «почтенный»! Я тебе и об этом говорил. Ну так как?  — перекинулся гневливый роксалан на Коро Чубина.  — Может, хватит вихлять перед моими глазами задом? Может пора уже сказать начистоту?
        — На чистоту?  — переспросил Коро Чубин и, по освоенной с недавних пор привычке, снова усмехнулся.
        — Если вордо знает, что это такое.
        — Знает,  — Коро Чубин вздохнул.  — И он скажет напрямик. Ему думается, что вождю роксаланов не понравится в Дариане.
        — Это почему же?
        — Все в Дариане не так, как он привык. И мясо не то, и кумыс не годится. Лошади скучны, а бараны не набирают вес. И к тому же здесь используют приправу.
        — Там, где я привык жить, для роксаланов не осталось места,  — напомнил Даурон.  — Вордо желает, чтобы мы отправились обратно?
        — Кроме Сарматии и Дарианы есть другие земли.
        — Какие еще?
        — Слышал ли вождь о Крыше Мира?
        — Где это, черт возьми? У черта на рогах?
        — В стороне отсюда. Многие полагают, что именно там землей отражается небесный крест.
        — Вордо хочет сослать меня туда? Сдался мне этот небесный крест. Я хочу в Дариану! Роксаны желают служить сильному царю.
        — Роксаланы и будут служить царю. Но там, где царю необходимо, достопочтенный Даурон…
        — Аруах мирза[36 - Аруах мирза  — святый боже.]!  — воскликнул старик.  — Какой же вы несносный народ, дарийцы!
        — Вождь Даурон,  — поправился Коро Чубин,  — за то время, что вы у нас гостите, я успел хорошо узнать роксаланов. Все они храбрые воины и прекрасные наездники. В них ощущается изрядная удаль и отвага.
        — Ты хочешь подольститься?
        — Я хочу вознаградить. Ты пришел просить защиты у царя Ануширвана, и я, как слуга царя, дам ее тебе. Я наделю роксаланов землями, которых они заслуживают.
        — Я слышал, есть в Дариане Голодная степь. Пусть вордо поселит нас там, раз в той степи никто не селится. Нам она подойдет.
        — Об этом не может быть и речи.
        Старик недовольно покривился.
        — В той степи совершенно нечем кормиться, потому она и называется голодной. Там ты погубишь свой народ быстрее, чем это сумеют сделать телеги и китаи. К тому же та степь находится в глубине державы, где уже много лет спокойно, и где нет применения удали и отваге роксаланов. Но на Крыше Мира ваши природные качества могут быть полезны. Царю там требуется навести порядок. Вы наведете порядок и взамен получите приют. Ведь не так просто даруются земли. Это должно быть понятно.
        Старый вождь разочарованно вздохнул.
        — Хитер ты, вордо. Обижаешь старика.
        — Я оказываю старику хорошую услугу, причем за малую плату. Когда увидишь свои новые земли, поймешь, о чем я говорю. И перестанешь кривить лицо. На склонах Крыши Мира есть прекрасные пастбища…
        — Крыша мира, крыша мира…
        — Там трава никогда не высыхает. Там твой народ быстро пойдет на поправку и позабудет о тех бедах, которые ему пришлось пережить. Плюс к этому на Крыше Мира отменные охотничьи угодья. Там можно совсем не резать скот и обходиться одной дичиной. Разве это плохо?
        — Это хорошо,  — согласился вождь.
        — Правда, в горах с недавних пор завелись разбойники. Но твои храбрецы, я думаю, быстро их всех изведут. Верно?
        — Верно,  — снова согласился Даурон.
        — Ну, так как, по рукам?
        Вождь чертыхнулся и протянул руку.
        — Дареному коню в зубы не смотрят,  — высказался он при этом.  — Так, кажется, говорят, когда подсовывают клячу.
        На следующий день с утра пораньше Коро Чубин с отрядом в пять сотен всадников и войском роксаланов выступил в поход на запад, к подножью Крыши Мира.

        глава XIY
        Тэймур  — рожденный жарким летом

        «Ашина» в переводе с языка хиданей означает  — волк. Род Ашина в прежние времена мало чем выделялся. Были среди них и трусы, и герои. Но в период владычества, не в пример другим, Ашина сумели сохранить самобытность. Они не стали бездумно принимать культуру фаунов. Взяли только самое ценное, а именно то, что дает наука. Остальное отвергли. Вожди Ашина прикладывали все силы, чтобы старые степные традиции не забывались. Ашина обучали своих юношей навыкам верховой езды, владения мечом и стрельбы из лука. Эти юноши прекрасно себя показали на полях сражений, когда началась война. А после ее завершения, когда поверженные хидани бросились бежать на запад, сто семейств Ашина отделились от своего народа и нашли приют в заповедных местах Драконьей гряды.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Фауны никогда не имели способности и вкуса к войне. Изгнав хиданей со своей территории, они поспешно вернулись к мирной жизни. Однако границы надо было охранять. И надо было добить хиданей, которым в степи неожиданно выпала удача. Генерал Луй, которого фауны поставили над собой царем, стал выискивать тех, кто выполнил бы за них военную работу. Свои услуги царю Лую предложили жуаны.
        Происхождение жуанов, надо заметить, своеобразно. У них нет единого корня. В смутные времена всегда находится много людей, выбитых из седла и скомпрометированных. Немало таких нашлось и тогда, когда фауны восстали против хиданей. Все, кто не мог оставаться в ставке шаньюя и в лагере повстанцев, бежали на север, туда, где степь граничила с зимним лесом. Земли там, что ни говори, были малопривлекательные, но зато там никто не беспокоил. Туда же бежали от господ невольники, дезертиры из армии, из разоренных войной деревень  — нищие крестьяне. Общим у этого сброда была не кровь, не язык, не вера, а судьба, обрекшая их на нищету и прозябание. И она-то властно принуждала все это скопище людей сплотиться и сорганизоваться в силу, способную обеспечить выживание.
        Все эти люди сгрудились вокруг дезертира по имени Тобас. Прежде Тобас носил чин офицера в хиданьской армии, но проворовался и бежал, когда его приговорили к смерти. Так что у него были свои счеты с хиданями. Вот этот-то Тобас и предложил царю Лую свои услуги. А в плату затребовал железо. Драгоценный металл собирали по всем храмам и выковали из него мечи и доспехи для десяти тысяч воинов. У хиданей тогда боеспособных мужчин насчитывалось примерно в пять раз больше. Но хидани были вооружены преимущественно бронзовыми мечами, и только князья их обладали железом. К тому же хидани действовали разрозненно.
        Тобасу хватило трех лет, чтобы развеять силы противника. Часть хиданей бежала на запад и наверно пропала в драконьей пустыне, часть подалась на юг и, вымолив прощение у фаунов, нанялось в их войско охранять границу, а большинство погибло.
        Так Тобас завоевал весь север и сделался полновластным хозяином степи. Его данниками стали волки Серой стаи, Высокие телеги, добытчики пушнины из зимнего леса, лютари и серы, вернее та их часть, которая спасаясь от войны, бежала на запад и расселилась у южных отрогов Драконьей гряды.
        Серы не знали над собой вождей и не имели большого войска. Они первыми признали власть жуанов и согласились выплачивать дань, сначала скотом, преимущественно козами, а потом, когда в горах нашлась руда, стали выплавлять для новых господ железо.
        Однажды несколько серских плавильщиков в поисках железняка забрели далеко в горы и наткнулись на конный дозор. Серы сильно удивились, потому что полагали: кроме них в этих безлюдных горах никто не обитает.
        Внешностью дозорные походили на хиданей: имели приплюснутые носы, короткие веки, были черноволосы, кареглазы и кряжисты по стати. Когда начались переговоры, оказалось, что это воины из ста семейств Ашина. Спасаясь от преследования жуанов, они забрели в эти горы и уже месяц как живут в облюбованных ими пещерах.
        Плавильщики пообещали не выдавать их тайны, и два народа зажили вместе.
        Сто семейств Ашина были той ветвью хиданей, которая, не поддавшись искушениям фаунской культуры, взяла все ценное от их науки. Они сохранили волчий облик, но сумели вооружиться тайными знаниями фаунских ученых. На основе их письменности, князья Ашина изобрели свою, заменив знаки на клинья, и записали в свои книги все, что удалось разузнать интересного у фаунов. В том числе, многое о железе и об особенном металле  — булате.
        Когда Ашина выяснили, чем серы промышляют, живший среди них мудрец по имени Юкук сказал:
        — У нас есть то, что может вас порадовать,  — и достал книгу.
        Юкук больше других обучался у фаунов, закончил школу и академию, готовящую чиновников на высшие посты. Он знал много из того, что другим было недоступно и потому получил в своем народе прозвище «Тонь», что означает мудрый. Тоньюкук раскрыл книгу на нужной странице и показал серским мастерам рисунок.
        — Если вы обучитесь этой хитрости, то сделаете сильными оба наших племени.
        Серы изучили рисунок и приступили к делу. Сначала раздобыли железняк в количестве, достаточном для одной выплавки. Потом заготовили угли, собрали кости и размололи в муку, как того требовал метод. В конце заложили все это в горн в той последовательности и в тех пропорциях, как было указано на рисунке.
        Надобно знать, что чистого железа в мире мало, оно существует только в виде драконьего камня или небесного металла. Его плющат или обрабатывают горячей ковкой. Большая же часть железа сокрыта в руде. Для его восстановления используется сыродутный способ, иначе варка железа. На дно горна кладется горящий уголь, затем попеременно слои руды и того же угля. В печь подается сырой воздух (отсюда и название способа). Уголь, сгорая, высвобождает из руды железо, и оно собирается в тестообразном виде на самом дне горна, образуя горновую крицу. В ней много несгоревшего угля и шлака, она пористая, как губка, вся в пустотах. Для того чтобы избавить ее от лишних примесей и придать ей необходимую плотность, горновую крицу подвергают горячей ковке  — многократно нагревают до белого каления и проковывают тяжелым молотом. В результате получается чистая крица. Из нее в дальнейшем изготавливают мечи, доспехи и все необходимое. Процесс этот трудоемкий и длительный. Хотя кричного железа добывается значительно больше, чем имеется небесного металла, но оно уступает последнему в прочности. И это  — главный недостаток
кричного железа.
        Метод, предложенный князьями Ашина, имел то отличие, что предлагал использовать для восстановления не уголь, а размолотую в муку кость. Этой мукой железняк равномерно обсыпался со всех сторон, а уголь же использовался только для создания жара.
        Когда угли в горне прогорели, и серы извлекли из него готовую крицу, то она оказалась плотной и тугой. Мука выгорела, не оставив пустот. Потребовалась только одна единственная ковка, чтобы выгнать воздух и придать железу требуемую плотность.
        Серские кузнецы взялись выковать полученное железо и очень скоро изготовили клинок такой изумительной гибкости, что им можно было опоясаться. Серы приделали к клинку рукоять, и Тоньюкук первым опробовал оружие. Он вызвал на поединок самого сильного бойца, и от первого же удара железом бронзовый клинок противника сломался, а меч Тоньюкука уцелел.
        — Вы посмотрите,  — предложил мудрец окружившим его людям,  — от такого удара клинок из кричного железа получил бы на лезвии глубокую зазубрину, а у этого оно даже слегка не затупилось. Лезвие такое же острое, словно им прошлись дважды не по бронзе, а по маслу. Воистину, велико знание фаунских ученых. Они не обманули.
        Тоньюкук поднял клинок высоко над головой и объявил:
        — По сути, я держу в руках клинок не из железа, а из иного, благородного металла. Это булат. Из него куется оружие победы!
        К вечеру седьмого дня серы из старой крицы выковали еще один меч. Многократно разогревали до красного каления и закаливали в масле. Истратили два бурдюка замечательного льняного масла! Но все без толку. Железный клинок сломался под третьим ударом булата. После этого серы признали мудрого Юкука своим учителем, а его родичей  — военными вождями.
        В заповедном месте, в ущельях, скрытых от любопытных глаз, серы из огнеупорной глины воздвигли печи и расположили так, чтобы горный ветер задувал в их горны. Чтобы запастись углем, вырубили дубовые рощи, сложили из дров поленницы, обложили дерном и запалили. Сложнее оказалось с костью. Собрали все, что было можно. По всем деревням разослали указ, чтобы не выбрасывали, а собирали то, что прежде не представляло ценность. Но даже если бы люди стали бить вдвое больше скота и раз в неделю разживаться дичиной, и все кости сносить в одно место, это все равно не могло бы удовлетворить растущую потребность.
        — Люди собирают кости на погостах,  — напомнил Тоньюкук.  — Почему бы нам не воспользоваться тем, что зарыто в землю?
        Серы чтили могилы предков, как святыни, и потому их вначале возмутила идея мудреца. Однако, повозмущались, повозмущались и смирились. Деваться-то им было некуда. Один за другим серы разорили все свои погосты.
        Вскоре каждый князь получил меч и броню из булата. Еще через некоторое время  — все воины Ашина. После этого серы принялись ковать оружие для своих мужей.
        Жуанам же продолжали ковать оружие из кричного железа. Царь Тобас заезжал за данью раз в год, в конце лета. Но один из его наездов случился раньше обычного.
        Дозор, первый обнаруживший жуанов на границе, едва успел оповестить о появлении нежданных гостей. Когда царь Тобас со свитой вошел в серскую деревню, печи по горным склонам еще не остыли, а угольные поленницы все еще дымили. Только и успели серы, что спрятать князей Ашина, да прибраться за их лошадьми. Одним словом, царь Тобас застал плавильщиков врасплох.
        — Что это у вас там?  — спросил царь у серского старейшины, указав на гору, окутанную наполовину дымом.  — Пожар?
        А надо заметить, что в тот год, и в год, предшествующий этому и многие лета до того в тех краях стояла жуткая жара. Солнце палило так, что в степи высыхали водоемы, а в горах выгорала трава. И от этого часто случались пожары.
        — Если это лес горит, надо бить тревогу. Почему ты бездействуешь, старик?
        Старейшина серов разъяснил:
        — Это поминальные костры. Там,  — старейшина махнул рукой в сторону самой задымленной вершины,  — на священной горе Бурхан обитают духи предков. Мы знаем, что разжигать костры и окуривать небо есть невежество и дикость, но ничего не можем поделать с собой  — мы слишком привыкли чтить наших предков и героев.
        — Это не только дикость,  — возразил царь Тобас,  — но и расточительство. В том лесу должно быть много дичи? Она вся погибнет, если не потушить пожар.
        — Духи любят, чтобы попахивало паленным мясом.
        Царь Тобас закатил глаза в знак наивысшего изумления.
        — Вы мои плавильщики, и я вас ценю. Но какой же вы темный народец!
        Старейшина развел руками.
        — Темные, как смоль. Ведь мы стоим у горна.
        — Бог с вами,  — смилостивился царь,  — жгите свои леса, если не жалко. Главное  — не забывайте выплавлять железо.
        Когда старейшина ввел Тобаса под кров своего жилища и усадил за стол, тот сказал:
        — Еще одно я не могу взять в толк. Об этом судачат все в округе.
        — О чем именно?
        — О кладбищенских войнах. Что это вы затеяли? Чего ради вы взялись разорять могилы своих соседей? Набеги на аилы  — дело понятное, но набеги на погосты  — несуразица. Зачем это вам? Неужто опять в году духам?
        — Совершенно верно,  — ответил невозмутимый старейшина.  — Духи предков в загробной жизни, оставаясь неотомщенными, страдают. Мы не знаем поименно всех их врагов и обидчиков, к тому же на многих могилах нет надгробий с указанием имен, поэтому мы разоряем все могилы подряд, все что попадутся. И видно, мы не зря стараемся. Духи предков оценили наши порывы и дали нынче руды намного больше прежнего. К твоему приезду мы выплавили на десять даней больше. Хоть ты и объявился раньше срока.
        Тобас был обрадован этой новостью.
        — Что ж, если за прах лютарей, высоких телег и волков Серой стаи ваши духи готовы помогать с железом, тогда я не возражаю, разоряйте могилы, сколько потребуется… Да только все равно, чудно все это.
        Было еще кое-что удивительное, на что царь Тобас обратил внимание. К тому времени хозяева и гости, отобедав, вышли из душной комнаты на свежий воздух и, устроившись в тени орешины, принялись пить прохладный кумыс. И рядышком носились дети. Но дети необычные, такие, каких Тобас прежде не видел.
        Все дети, если только не больны и не увечны, любят порезвиться. Но резвость этих поражала. Они носились перед взором Тобаса так, будто им пятки подпалили. Как туры взбирались на пригорки, кречетами падали вниз. Будто на крыльях перелетали с берега ручья на берег. Брали барьеры высотой в полсотни вей, а это повыше спины верблюда. И главное проделывали все это легко и непринужденно. Однако, не только поведение, но и необычная внешность детей привлекла внимание Тобаса.
        — От чего это у белобрысых отцов я вижу столько мальцов буланой масти? Вы что, их красите?
        Старейшина, с трудом храня невозмутимость, сказал совершеннейшую глупость:
        — Это не мы. Это огонь и дым. Ведь мы плавильщики.
        — Вы и дочерей своих учите стоять у горна?
        — Верно, и дочери наши сделались чернявы. А все, потому что копоть и сажа у нас уже в крови. Мы плавильщики.
        — Чудно, чудно,  — проговорил Тобас, вернувшись взором к детям.
        Что верно, то верно, многие серские дети, родившиеся в последние пять лет были чернявы, а многие мальчики  — буланой масти, а еще больше попадалось пегих и русоволосых. Но, ясное дело, дым и сажа к темной масти серских детей не имели никакого отношения. Объяснение этому явлению имелось иное.
        Дело в том, что Ашина, забравшись в эти горы, не позаботились о том, чтобы привезти с собой своих жен. А поэтому и князья, и воины Ашина были очень обрадованы, когда увидели серских девиц. Они стали принимать их под свой покров, и даже князь Баумен женился на дочери старейшины. Черное, как известно, всегда подавляет белое, а потому дети от этих браков пошли в отцов: все больше темноволосые, кареглазые, мордастые и кряжистые. Попадались, правда, высокие и длинноногие, как их матери. А многие сохранили материнскую удлиненность век и волоокость. И почти всем достались высокие серские носы. Нравом дети были по-волчьи свирепы и, как серы, настырны. Они проявляли, как их отцы любовь к воинским забавам, а у матерей взяли усердие, которое всегда отличало серов. Однако наряду с этим они обладали и тем, чего не было у их родителей. Неутомимостью и неиссякаемой силой. Они целыми днями носились по горам, словно земля у них под ногами горела. «Все это от солнца»,  — говорил старейшина. «Все от солнца,  — сказал он и тогда, когда вместе с Тобасом смотрел на заигравшихся детей.  — Все от жаркого солнца, под
которым они родились».
        В прежние годы, когда царь Тобас наведывался в урочный час, Ашина заранее уходили в горы и уводили с собой своих детей. А в этот раз проклятый жуан нагрянул внезапно. Не оставил серам времени убрать с глаз долой то, что показывать не следовало. Они даже угольные поленницы не затушили. Князю Баумену и его сородичам пришлось уходить впопыхах, вот часть детей и не убралась и попалась в итоге на глаза жуанам. Где их только черти носили.
        — Вон тот крепыш особенно хорош.
        Царь Тобас указал на мальчика, возвышающегося над другими детьми на целую голову. В игре он верховодил всеми.
        — Чудной он, но мне по нраву. Я, пожалуй, заберу его с собой.
        Старейшина нахмурился.
        — Как это заберешь? Зачем?
        Тобас усмехнулся, глядя на то, как всполошился старик.
        — Не переживай,  — сказал он почти дружелюбно.  — Я заплачу его отцу хороший выкуп. Он сможет выбрать трех барашков в моем стаде. Кто его отец?
        Этот мальчуган был… а впрочем, не важно. Тобас знал, кто он, и кто его отец.
        — Его отец плавильщик и кузнец, как и все мы,  — ответил старейшина, теряя самообладание.  — Но тебе следует знать, царь: серы не продают своих детей.
        — Три барана хорошая цена за сына кузнеца. Но я не покупаю. Я забираю мальчика на воспитание,  — Тобас опустил на скатерть перевернутую чашу, давая понять, что насытился угощениями и разговорами.  — У меня есть сын, как раз его лет. Они станут друг другу хорошими товарищами. Так что готовь мальца в дорогу.
        Царь поднялся и велел собирать железо. Утром следующего дня он покинул деревню серов и направился в свои кочевья.
        «Странный все-таки мальчуган,  — думал Тобас дорогой.  — Ведет себя так, будто ничего не случилось».
        Мальчик ехал рядышком, на рослой серебристо-гнедой кобыле. Покачивался в седле и с беззаботным видом насвистывал простецкий мотив.
        «Даже слезинки свистун не проронил, расставаясь с матерью. Много ли я знаю детей его лет столь же скупых на слезы?»
        Насвистевшись, мальчик устремился взором вдаль, туда, где в смычке неба и земли оседало густое облако пыли.
        — Здесь недавно прошел косяк сайгаков,  — сообщил он с видом знатока.
        — С чего ты взял?  — спросил Змеиный След  — рябой телохранитель Тобаса.
        Мальчик указал на серое облако на горизонте.
        — Видал? Большое облако  — большой косяк.
        — Но почему сайгаки?
        — Мы с самого рассвета идем по выжженной степи, и нам еще не повстречался ни один колодец. Кто еще кроме сайгаков может совершать такие переходы?  — с готовностью разъяснил мальчишка.  — К тому же мне доподлинно известно, что там из-под скалы бьет девять родников. Вода собирается в каменной чаше, и чаша та никогда не пересыхает. Все живое, что есть в округе, тянется туда на водопой. Если бы и мы направились к источникам, добыли бы достаточно дичи на ужин.
        На поясе у мальчишки болталась бронзовая сабелька, в налучье, притороченном к передней луке седла, хранился роговой лук, а за спиной висел огромный колчан со стрелами. В общем, вид у мальца был до невозможности потешный.
        — Маленький сер, по всему видать, опытный охотник,  — заметил второй телохранитель по имени Чоло. Усмехаясь в жиденькие, вислые усы своей незамысловатой шутке, он добавил.  — И много ты убил зверей, сопляк?
        Мальчик отреагировал на обидное замечание совсем не так, как реагируют обычные дети. Он развернулся к Чоло, заслонился рукой от солнца и посмотрел на вислоусого так, словно прикидывал чего тот стоит.
        «Странный, очень странный мальчик,  — отметил Тобас, испытывая какое-то необъяснимое волнение.  — И взгляд у него странный. Серы так на своих господ не смотрят».
        — Сколько тебе лет, малой?
        — Восемь.
        «Врет,  — засомневался Тобас.  — Или нет?» Мальчик выглядел, по меньшей мере, на четыре года старше.
        — Ты необычайно рослый, должен тебе сказать.
        — У нас все такие. Но я выше сверстников.
        И вправду, те дети, которых Тобас видел в серской деревне, были высокого роста, с широкими плечами и грудью навыкат.
        — Все такие, говоришь? И отчего это?
        — От жаркого солнца,  — ответил мальчик, не задумываясь.  — Все мы родились жарким летом.
        — И мой сын родился летом. Но он другой.
        — Мы родились в горах, а горы ближе к солнцу.
        Тобас посмотрел на мальчика внимательней, стараясь понять: надсмехается он или говорит серьезно?
        — Так тебя старшие учили отвечать?
        — Старшие всегда чему-то учат.
        «Стелет малец мягко, не подкопаешься. Образцовый говорун. Но один глаз у него всегда прищурен. Приценивается будто… или все же надсмехается? Не поймешь. Чудной мальчишка».
        — А кто у тебя отец?
        Мальчик вздохнул, будто устал от назойливых расспросов.
        — Отец у меня бог Тенг,  — ответил он безразличным тоном, ни на кого не глядя.
        — Тенг?  — Тобас крякнул от удовольствия.  — Тогда объясни другое, мальчик: когда это серы начали чтить Вечное Небо?
        Мальчик развел руками, мол, откуда ему знать.
        — Серы никогда не поклонялись Тенгу,  — вставил рябой телохранитель.  — Они помешаны на своих героях и чтут могилы предков. И вообще, не похож этот мальчуган на сера, он явный полукровка. Скорее всего, мать его легла под лютаря или кого-то из Серой стаи.
        — Тогда половина их девиц побывала под лютарями,  — вставил в свою очередь вислоусый Чоло.  — Таких, как он, у серов с целый выводок.
        — А это легко узнать. Позволь мне, хогн,  — обратился рябой к Тобасу за разрешением,  — и сопляк мигом все расскажет.
        — К чему это?  — Тобас сделался печальным.  — Итак все ясно.
        — Вы мне не верите?
        — На счет чего?
        Мальчик громко шмыгнул носом.
        «И вправду сопляк».
        — Я могу завалить косулю. Взять на копье или пронзить стрелой. Я уже проделывал такое.

        — О, тогда малой не врет,  — съязвил Змеиный След,  — он от Вечного Неба! Не понятно только, как это Тенг своим непомерным членом вошел в крохотную щель его мамаши!
        — У шлюх она большая,  — напомнил Чоло.  — Не щель, а прорва, сто чертей! Самый подходящий размер для Тенга!
        Оба насмешника загоготали.
        — А если я добуду косулю?  — с невозмутимым видом спросил сын Неба.  — Что тогда?
        — Тогда проси, чего хочешь, молокосос.
        Маленький сер глянул на него своим прищуренным глазом.
        — Ты отдашь свой меч. Годится?
        Вислоусый восхитился:
        — Вот это наглость!
        — Принеси хотя бы тощего козленка, и ты его получишь,  — пообещал рябой.  — А если нет, будешь вычищать одежду от насекомых до конца пути. Мне и двум своим господам. Хогн, ты не против?
        Тобас отмахнулся. «Кто его знает, этого бычка».
        Утром, когда все встали ото сна, мальчика не оказалось на месте.
        — Кто стоял в карауле?  — спросил Тобас у рябого.
        — Слава Тенгу, не я,  — ответил тот.
        Караульным оказался пожилой фаун из крестьян.
        — Проспал?  — набросился на него Тобас.
        — Глаз не смыкал.
        По виду караульный был растяпа. Но врать такие не умеют  — у фаунов это величайший грех.
        — Тогда скажи на милость, где мальчишка?
        — Убёг?  — предположил растяпа.  — Прокрался… Я не знаю.
        Конские следы вели на север.
        — Куда это его понесло? И почему на север?
        Если бы мальчишка драпал домой, следы бы вели на запад.
        — Хитрит,  — догадался рябой.  — След путает. Но мы и не таких видали.
        Рябой по собственной прихоти перерезал горло растяпе фауну, вислоусый Чоло прочитал заупокойную молитву, и отряд из десяти следопытов пустился в погоню.
        Мальчик обнаружился, когда солнце было на полпути к зениту. Он вышел из-за холма и на крупных рысях двинулся навстречу.
        — Хай!  — прокричал мальчик как ни в чем ни бывало.
        Он сидел в седле бочком, по-волчьи. Такая посадка удобна тем, что можно уберечь промежность. Хоть целый день скачи, ничего не будет. Но когда лошадь чешет рысью, не всякий наездник сумеет усидеть бочком. Для этого нужна особая сноровка. У серов никогда не было такой. Наездники-то они никудышные. Этот же мальчуган даже, когда его кобыла брала бугры и перемахивала через рытвины, не менял посадку. Более того, он ехал, спустив поводья, предоставив лошади полную свободу. Одной рукой он удерживал у передней луки тушу убитой им косули, а другой упирался в колено, чтобы спина не уставала. Забавно было видеть, как восьмилетний мальчуган корчит из себя удальца-жигита. Ведь при всем своем не по годам развитом телосложении он смотрелся на рослой кобыле недомерком.
        — Сто чертей!  — прокричал вислоусый Чоло.  — Он и не думал драпать! На охоту просто вышел!
        — За обратным склоном из-под земли бьет ключ,  — сообщил мальчишка, подъехав ближе,  — и там, в ложбине образовалась заводь. Я знал, что какая-никакая живность обязательно придет к роднику напиться. Только вот дожидаться пришлось дольше, чем я рассчитывал.
        — Как ты узнал про заводь?  — поинтересовался Тобас.
        — Это просто,  — ответил мальчуган.  — Ласточки подсказали.
        И вправду, над холмом кружила небольшая стая.
        Мальчик подвел лошадь к рябому.
        — Вот косуля,  — сказал он и показал на тушу.  — А где мой меч?
        Змеиный След сокрушенно покачал головой.
        — Ну, малой, ну, тенгренок. Обвел меня вокруг пальца, нет слов,  — он отстегнул меч от пояса и бросил мальчику.  — Держи, если удержишь.
        Меч был тяжелый, с широким клинком, в три четверти вея. И удивительно было видеть то, как ловко мальчик, привстав на стременах, поймал его. С лязгом клинок освободился от ножен, мальчуган рассмотрел его и отметил:
        — Железо.
        — А ты какой хотел?
        — Так я тебе и сказал,  — мальчик замахнулся мечом, рассекая воздух.  — Ладно, и такой сойдет,  — он вернул клинок в ножны и спрятал приобретение в седельной сумке.
        — Я в твоем возрасте и мечтать о таком мне смел,  — высказался с раздражением Змеиный След.  — Уж больно ты привередливый.
        — В моем возрасте?  — мальчик лучезарно улыбнулся.  — Так это было в незапамятные времена. Тогда, поди, железо еще не ковали?
        — И все ты знаешь, малой. И на язык уж больно скорый. Ну да ладно,  — рябой оглядел окружающих.  — Спор есть спор, так я считаю. Выиграл меч  — получай. А я себе другой добуду,  — он ухмыльнулся и добавил.  — А то и свой верну.
        — Это как?
        Змеиный След, заслонившись рукою, посмотрел на солнце и затем пожаловался Тобасу:
        — Палит с утра нещадно, запреет косуля в шкуре. Жалко будет. Что скажешь, хогн?
        Тобас устало вздохнул, пожал плечами и дал отмашку:
        — Черт с вами, бездельники, привал! Позавтракаем, передохнем. А потом наверстаем время.
        Всадники соскочили с лошадей, быстро натаскали дров, подтащили булыжники и разожгли костер над ними. Рябой освежевал и разделал тушу.
        Когда ломти мяса зашкварчали на раскаленных камнях, Змеиный След предложил условия нового спора.
        — За выигрыш я готов в один присест съесть всю заднюю часть.
        Мальчик скривил лицо:
        — Об этом спорить неинтересно.
        — Это почему же?
        — Я и не сомневаюсь, что ты съешь. Да только это будет несправедливо?
        — Несправедливо? О чем ты?
        — Сам посуди. Здесь десять человек, не считая тебя. Ты наешься от пуза, а другие что?
        — Боишься остаться голодным?
        — Да, я бы хотел как следует позавтракать,  — признался мальчик.
        — Годится,  — согласился рябой.  — Обжирайся. Одна нога твоя! Но если не сожрешь, меч  — обратно мой!
        — А если сожрет?  — спросил вислоусый Чоло.
        — Пусть выбирает!
        Лошадь у рябого была хорошая  — сильная и резвая, рыжей масти, со звездой во лбу. Но честные люди на лошадь не играют. Седло  — дурное, узкое и затертое. Лук  — из тала с костяными вставками, какой используют Высокие телеги. Из вещей равнозначных по ценности мечу, имелась только кольчуга  — фаунской работы, с двойным сплетением и с толстой чешуей. Но она была явно велика мальчишке.
        — Если я целиком съем ногу, весь остаток пути ты будешь вычищать мою одежду. Мою и хогна. Ты не против?  — обратился мальчик к Тобасу.
        Вислоусый загоготал, рябой чертыхнулся, а Тобас проговорил то, что повторял вторые сутки:
        — Чудно…
        Мальчик съел всю ногу целиком. Причем довольно быстро. Покончив с ней, рыгнул и отвалился на бок.
        — Ну ты даешь, малец!  — выразил общий восторг вислоусый Чоло.  — Много я повидал обжор, но ты первый среди них. Честное слово! Как же в тебя столько влезло?
        — Всегда любил покушать,  — признался мальчик.
        — У него не пузо  — прорва,  — объяснил рябой.  — Такая же бездонная, как между ног у его матери!
        Никто не обратил на его слова внимания. Все с интересом глядели на мальчишку.
        — Коз и барашков у нас режут раз в неделю,  — с сытой отрыжкой затеял тот болтовню,  — а в остальное время кормятся молоком да просом. А я так считаю, что все кроме мяса  — шоп[37 - Шоп  — трава, растительная пища.], и такой пищей не наешься. А потому я с малолетства приучился к охоте. Когда мне хочется поесть от пуза, я всегда беру свой лук да стрелы и выхожу добыть чего-нибудь.
        — До последней минуты я думал, что ты бахвал,  — с явным восхищением проговорил Чоло.  — Но теперь я вижу, что ты человек серьезный, хотя и мал ростом.
        — Не такой уж серьезный,  — признался мальчик и улыбнулся.  — По чести говоря, я с малолетства питаю слабость к дружеской беседе и особенно ценю, когда в кругу друзей царит веселье. И особенно ценю добрую шутку. Да и я сам люблю пошутить. На счет одежды и насекомых, к примеру, я шутил. Я сам о себе отлично позабочусь, Змеиный След.
        — А вот я не признаю шутки над собой. Спор есть спор!  — заявил рябой.  — Выиграл  — получай. Я буду вычищать твою паршивую одежду, раз уговор был таким.
        — Как угодно,  — согласился мальчик.
        — Но я предлагаю сыграть еще раз. Моя лошадь и моя кольчуга против моего меча и последнего обязательства.
        — О чем спорим?
        — Здесь осталось еще четыре куска,  — два куска дозревали на камне, а два других рябой вырвал из рук у двух своих товарищей.  — Не так много для твоей бездонной утробы. Слопай и это, если сумеешь.
        — Я говорил, что я шутник,  — возразил на это мальчик,  — но не говорил, что я дурак. Только дурачье объедается перед дорогой. А я съел достаточно, чтобы не чувствовать себя голодным. К тому же лошадь забирать у товарища бесчестно.
        — А меч?
        — Про меч в правилах приличий ничего не говорится.
        — Ох, малой, ох, тенгренок,  — простонал рябой,  — расстроил ты меня, расстроил,  — он вскочил на ноги и сапогом пихнул мальчишку.  — Вставай, чего разлегся? Пора в дорогу. Верно, хогн?
        Тобас всю жизнь пролежал бы вот так вот на траве под склоном и дивился на мальца, и твердил под нос: «Чудной, чудной». Да только и вправду надо было трогаться в обратный путь.
        — Тебя-то как зовут, проглот?  — с дружеской улыбкой спросил вислоусый Чоло.
        — Тэймур,  — ответил мальчуган.
        — А меня Чоло-богатырь.
        — Я знаю.
        — А того, кого ты оставил в дураках  — Змеиный след.
        — И это мне известно.
        — Он у нас самый быстрый и ловкий. Один на один он любого из нас положит. Так что ты поступил разумно, отказавшись от его услуг,  — шепнул вислоусый, когда они садились на лошадей.  — Постарайся сделать так, чтобы он не притрагивался к твоей одежде, и ты избавишь себя от многих неприятностей.
        — Спасибо,  — шепнул в ответ мальчишка,  — я ценю полезный совет.
        — И все-таки странная у серов завелась приверженность ко всему волчьему,  — проговорил Чоло-богатырь уже во всеуслышание, пустив своего чалого рысцой.  — Вот и имена себе берут чужие.
        — «Тэймур» по-хиданьски  — «железный»,  — заявил фаун с козлиной бородкой. На нем была крестьянская одежда, и в целом он мало чем походил на воина. Видно поэтому он считал необходимым встревать в разговор со своей фаунской ученостью.
        — И все-таки, кто твой отец?  — спросил по-приятельски Чоло-богатырь.
        — Мой отец бог Тенг.
        — Это мы уже слышали. А серьезно: из лютарей или из Серой стаи?
        — Если серьезно, я отца не знал,  — признался Тэймур и добавил, приняв вдруг скорбный вид.  — Но каждую ночь в полнолуние в день моего рождения я слышу, как матерый серый волчище воет на луну. И мать моя при этом плачет.
        — Ха-ха,  — усмехнулся Чоло.  — К чему ты клонишь?
        — Раньше, когда я был еще маленьким, я плакал вместе с матерью.
        — А теперь ты повзрослел?
        — По волчьим меркам я уже вошел в возраст и могу сбивать собственную стаю. Хочешь в мою стаю, Чоло-богатырь?
        Чоло был смешливый, а тут загоготал так, что лошадь под ним спотыкнулась. Вслед за ним засмеялись другие.
        — Вы думаете, почему я плакал, когда был маленьким?  — спросил Тэймур, не обращая внимания на смех.  — Потому что у меня резались зубы. Наши старики и старухи говорили мне, что я роняю слезы из-за страха, что волчий вой пугает меня. А я плакал от боли. Старики говорили, что матерый волк, воющий на луну, слишком огромен, чтобы быть обычным зверем. Они говорили, что существо, исторгающее страшные вопли каждое полнолуние, ни что иное, как оборотень, и моя человеческая душа страшится его зловещей сущности. Но в ночь полнолуния моего пятого рождения у меня выросли клыки. Я выскочил из дома и побежал туда, откуда доносился вой. Никто не пытался меня удержать. Знаете, что сделал волк, когда меня увидел?
        Никто из спутников Тэймура уже не смеялся, все с интересом слушали рассказ мальчика. Уж больно забавной показалась им его болтовня.
        — Волк побежал от меня. Волчьей рысцой. Убегал и все оглядывался, будто приглашал: «За мной». И я побежал за ним.
        — Куда вы побежали?  — спросил крестьянин с фаунской бородкой. Фауны, известно, больше других любят слушать сказки, особенно, когда сказки построены на чудесах и страхе.
        — Никуда. Мы просто бежали. Бежали по сопкам, бежали по равнине, спускались в распадки, пересекали ручьи. Итак полночи.
        — Человек не может угнаться за волком, тем более ребенок.
        — А кто говорит о человеке? Впереди бежал матерый волк, это верно, но за ним-то следовал волчонок. Змеиный След, я бежал на четырех ногах, вернее лапах. Я бежал, высунув из пасти черный язык, и шерсть на мне стояла дыбом. Вы верите в оборотней?
        Никто не ответил.
        — Наш колдун, когда я рассказал ему об этом, долго плясал вокруг меня и бил, как полоумный в бубен. Вы знаете, зачем бьют в бубен? Так изгоняют злых духов. Потом меня держали на хлебе и воде. Это затем, чтобы злой дух во мне проголодался и вышел из меня наружу. Потом попеременно хлестали и окатывали ледяной водой. Замучили меня до полусмерти. И только тогда колдун угомонился и сказал, что злой дух меня оставил. Все ему поверили. Но в следующий день моего рождения все повторилось. У меня снова выросли клыки, только длиннее прошлогодних. Я встал на четыре лапы и побежал туда, где меня поджидал матерый. В этот раз он учил меня охоте. Мы загнали серну, и я впервые попробовал сырое мясо. Ел кто-нибудь из вас сырое мясо?
        — Доводилось,  — признался Змеиный След.
        — Ну и как?
        — Жаренное лучше.
        — Верно. Чтобы понять вкус сырого мяса, надо очутиться в звериной шкуре и обзавестись клыками. Для волков нет ничего вкуснее сырого мяса, а кровь так просто пьянит их. Кровь у волков за места пива. Когда я умял половину туши, я наполнился такой силой и злобой, что готов был разорвать любого, кто попадется на мне пути.
        — Половину туши?  — изумился кто-то.
        — Так я же был в волчьем обличье. А волкам, известно, и лося целиком умять нетрудно. Кстати, именно после этого я разучился наедаться шопом.
        — А что потом?
        — Потом мы расстались. На год. В мою седьмую годовщину волк, как повелось, встретил меня на вершине горы и повел туда, где нас поджидала стая. И пока мы шли через горы и леса, по ущельям и долинам, волк рассказал мне о моем происхождении.
        — На волчьем?
        — А как же. Он рассказал мне о том, как однажды повстречал девушку необыкновенной красоты. И чтобы не испугать ее, обратился прекрасным принцем. Он сделал все, чтобы понравиться ей. В тот день я и был зачат. Это случилось на вершине горы в полнолуние.
        — Трогательно,  — проговорил чувствительный фаун.
        — Забавно,  — согласился Чоло.
        — Когда мы прибыли на место, я увидел скопище волков. Истинно говорю, никто и никогда не наблюдал такого столпотворения. Вся равнина от края и до края имела серый цвет от волчьих шкур. Мой отец поднялся на высокое место, и все другие волки склонились перед ним.
        — Матерый был вожаком стаи?
        — Он был царем. Вожак  — это когда стая небольшая. А когда волков собирается с целое войско, то старший над ними  — царь.
        — Стало быть, ты тегин? Раз твой отец царь над волками?
        — А как же. Знаете, как будет на волчьем «царь»?
        — Как?
        Мальчик задрал голову к небу и завыл.
        — А вот так будет «наследник»,  — сказал мальчик и протявкал по-щенячьи.
        — Ха-ха!  — в полном восторге воскликнул Чоло.  — Так ты шутил?
        — А то. Я предупреждал, к чему имею склонность.
        Чоло умилился.
        — Ах ты плут! Пройдоха… Вы видели?  — обратился в порыве чувств вислоусый к товарищам.  — Купил нас за бесценок и продал втридорога! Такое насочинял, что просто ужас.
        Все дружно поддержали Чоло.
        — Тегин! Волчонок! Мать его так и так! Наврал и глазом не моргнул. Провел нас, так его и так, на пупках и вымях.
        В свое оправдание Теймур заявил:
        — Что может быть лучше бодрой шутки после сытной трапезы. И что может лучше скоротать долгую дорогу, чем увлекательная сказка.
        — С этим не поспоришь,  — согласился Змеиный След.  — Шутка и сказка  — лучшие товарищи в пути. А еще песня. Спой нам что-нибудь по-волчьи, Тэймур-тегин, если ты умеешь.
        — Я знаю одну, которая особенно любима волками,  — заявил мальчишка.  — Это богатырская песня и называется «Не лей по мне понапрасну слезы».
        — Ну-ну.
        Тэймур подбоченился в седле, приосанился и, набрав полную грудь воздуха, вытянул долгий протяжный вой. Потом погавкал и после этого снова завыл.
        — Ну что же вы молчите. Подпевайте,  — пригласил он спутников.  — Слова-то простые. У-у-у-у-у-у…
        Воины Тобаса в полном восторге подхватили:
        — У-у-у-у-у…  — а в припев пролаяли.  — Гав-гав! Тяв-тяв!  — кто как умел.
        «Ловок малец, ничего не скажешь,  — подумал Тобас, слушая разноголосый хор.  — Даже к Рябому сумел подобраться. А это мало кому удается». Змеиный след был изгоем Высоких телег и долгие годы разбойничал, пока не прибился к шайке Тобаса. Много ли осталось из тех, кто воевал рядом с ним с самого начала? Нет, один только Змеиный след. Он вышел живым из сотни схваток только потому, что был недоверчив и насторожен, и никого не подпускал к себе близко. А сейчас Рябой, дурень дурнем, распевает вместе с мальчишкой. «А как ловко волчонок ввернул о своем происхождении. Все серы скрытничают, а этот, пусть иносказательно, но вставил. И не боится ведь».
        Степь большая, но в степи все, как на ладони, скрыться невозможно. Она наполнена слухами. И все, что происходит на ее просторах, от Драконьей гряды до Рассветного моря, рано или поздно становится достоянием гласности. Тобасу уже давно было известно о том, что серы дали приют одному из родов хиданей. Предоставили им своих дочерей и взялись ковать для них железо. Был бы Тобас глупее, то налетел бы всем своим войском на серские земли и расстроил заговор в зачатке. Но что бы он получил в итоге? Хидани бы скрылись и нашли приют в новом месте  — степь-то большая. А за ними бы подались выжившие серы. И кто бы тогда выплавлял для Тобаса железо?
        Тобас пожил немало и знал, что власть, как вода  — не схватить ее и не заткнуть за пояс. Она всегда утекает между пальцев. Чтобы оставаться у кормила власти, надо погрузиться в пучину и следовать ее течением. Тобас вместо войны и разорения припас другое  — хитрое и более надежное средство.
        Никто и никогда не видел, чтобы от связи волков с другими племенами получалось что-нибудь путное. Всегда выродки  — не волки и не люди. Но в этот раз вышло иначе. Видно, и вправду, вмешалось солнце. Целая орава шустрых, сильных, не по годам смышленых и развитых детей подрастала на серских землях. Дай таким в руки лет через пять, когда они созреют, серское железо, и вся степь и все фаунские земли покорятся им. И самый шустрый, сильный и смышленый среди них вот этот самый Тэймур. Тэймур-тегин, волчонок.
        Как всякий мужчина Тобас всегда мечтал о наследнике. У него было восемь жен, но все они упорно рожали дочек. И только одна из них однажды сподобилась выпустить из чрева синего сморщенного уродца, у которого между ног вместо щели болтался крохотный отросток. Но Тенг всемогущий, разве о таком Тобас мечтал? Разве можно было назвать этого недоношенного, хилого ребенка сыном? Заморыш переболел за время младенчества всеми возможными болезнями и едва выжил. И сейчас, когда мальчику исполнилось двенадцать лет, отец смотрел на него и думал: было бы лучше поступить так, как поступали предки. Удавить хилый плод в момент рождения и положить конец будущим страданиям.
        Другой бы отчаялся, но не таков был Тобас. Он умел и в плохом обнаружить хорошее. Все проклинают судьбу, когда рождаются девочки, а Тобас, глядя на своих славных дочурок, понимал, чем дочь, если она смышлена и хороша собой, может быть для отца полезней сына. Сына, если он с самого начала не удался, не переделать, воистину, легче удавить. А вот ладная дочь может обеспечить такого сына, какой будет отцу угоден. Приведет в юрту мужа, который Тобасу станет сыном.
        Тобасу был угоден сын, как этот Тэймур. Тобас решил, что воспитает его, как родного. И когда тот войдет в возраст, выдаст за него одну из своих дочерей. Он провозгласит Тэймура наследником, и тот обеспечит покорность своей родни и вернет уплывшее серское железо верными мечами.
        «Так тому и быть!  — решился Тобас, глядя на то, как Тэймур оставив волчье пение, огрел кобылу и пустил ее вперед.  — Славный малый,  — подумал он.  — Будет мне хорошим сыном. Нынче же, как только возвратимся в ставку, познакомлю его с Жане. Она ему подойдет больше, нежели другие».
        До ставки оставалось еще четыре дневных перехода. Ночь перед последним пришлась на полнолуние. Встали на ночлег еще засветло, и наскоро поужинав, отошли ко сну. Среди ночи Тобас встал по малой нужде и, оглядевшись, не обнаружил рядом с собой мальчишку. Он прошелся по лагерю, но мальца не нашел. Тэймура и след простыл.
        — Никто не выходил?  — спросил Тобас у часового.
        — Все дрыхнут,  — заверил тот.
        Проснулся Змеиный след. Этот всегда отличался чутким сном. Когда он узнал, в чем дело, то тут же вскочил на ноги и обошел лагерь по окружности. Луна светила ярко, и опытному следопыту ночь не могла помешать изучить следы.
        — Что-нибудь нашел?
        — Все следы ведут к нам,  — ответил Змеиный след.  — От нас только  — волчьи.
        Тобас поднял лагерь по тревоге. Воины спросонок принялись ловить и седлать лошадей. Когда вскочили на них, то обнаружилось, что неоседланной осталась одна  — серебристо-гнедая кобыла Тэймура. Она стреноженной паслась неподалеку и безмятежно пощипывала травку.
        — Тенгренок на своих двоих пустился?  — удивился фаун.
        — Или опять на четырех,  — попробовал пошутить Чоло.
        Никто не оценил шутку. Людям было не до смеха. Их всех охватило внезапное волнение. Они долго, очень долго всматривались в ночь, пока ночь не огласилась воем.
        С вершины холма, пологий склон которого, возвышаясь над залитой призрачным светом равниной, уходил серыми сгустками сумрака в черное небо, доносилась протяжная и унылая песня на вольем.
        — О, Тенг всемогущий!  — воскликнул Чоло-богатырь.  — Вы видите то же, что и я?
        Никто не ответил. Но все как один смотрели на вершину холма и видели одно и то же. Между небом и землей, в бледном сиянии, будто призрак, вскинув лобастую голову, зверь молодой жалобно выл на белый диск светила… О да, стояло полнолуние.

        глава XIV
        Жамбо  — берущий города

        Долгое благоденствие никому еще не приносило пользы. Оно приучает людей к праздности и лишает способности трудиться. Хиданям хватило всего тех поколений, чтобы из народа сильного и трудолюбивого сделаться народом слабым и праздным. Фауны восстали против них и прогнали со своих земель. А в степи за них взялись волки. Жуаны, хуже того, поклялись истребить их до последнего человека. Много хиданей тогда пострадало. Кто погиб, кто сгинул прочь, а самые сильные  — те, в ком еще остались степная доблесть и сноровка, сплотились на берегу Змеиного озера вокруг шаньюя Айяна. Новое хиданьское войско сумело отогнать от себя лютарей, волков Серой стаи и до поры до времени успешно отбивалось от нападок орды жуанов. Шаньюй Айян повел свое войско на запад, в степи, занятые Высокими телегами. Новые враги хиданям были не к чему, но деваться было некуда. Они набросились на Высоких телег и согнали с насиженных мест. Шаньюй Айян сказал при этом: «Нам нужна небольшая передышка, несколько лет спокойной жизни, чтобы подняться на ноги».

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        На подходе к Ящерке аил хогна Орлиное Перо потерял почти весь табун и все рогатое стадо.
        — Все беды от тебя. Ты приносишь одни несчастья.
        Хогн взял в привычку всякий раз, когда хидани наносили урон, набрасываться с обвинениями на Жамбо. Оно и понятно. На кого еще вымещать гнев и обиду, если не на соплеменника ненавистного врага. Девчонку свою они за него отдали, и вроде бы он стал для них своим, но кто мог заставить Орлиное Перо забыть, что в жилах Жамбо течет хиданьская кровь.
        — Чем нам теперь кормиться?  — вопрошал хогн.  — Мы остались без мяса и молока. А на одном просе долго не протянешь, тем более и его осталось мало.
        Даже неделей раньше, когда в стычке с разведчиками шаньюя Айяна погибло четверо самых храбрых жигитов аила, хогн Орлиное Перо так не злился. И это тоже было понятно. Ведь, отбив весь скот, враг обрек телег на медленную, мучительную смерть. Не один хогн, теперь весь аил смотрел на Жамбо с враждебностью. Под недружелюбными взглядами своих соплеменников бедняжка Лейсани аж всплакнула.
        Надо было исправлять положение.
        — Я знаю, как можно помочь нашему горю,  — заявил Жамбо Высоким телегам, обступившим его.  — Надо двигаться вверх по реке, к границам Тонга. Там стоят большие города, и будет чем разжиться.
        — Ты совсем обезумел,  — набросился на него хогн.  — В верховьях Ящерки обитают горцы. Они воинственный народ. Нам с ними ни как не справиться.
        «Если от всех драпать, поджав хвост, то как можно справиться хоть с кем-то?»
        — Не обязательно отбирать,  — разъяснил Жамбо хогну.  — Когда есть деньги, можно и купить. У меня есть золото, вы это знаете. Я готов потратиться, чтобы приобрести для нашего народа самое необходимое. Лошадей, скот, запас хлеба, новую одежду, да мало ли что.
        Внезапно обнаруженная в Жамбо щедрость произвела на людей самое благоприятное впечатление. Враждебность с их лиц как рукой сняло. Телеги воззрились на Жамбо, кто с изумлением, кто с восхищением, а кто попросту не мог понять, правильно ли он услышал. Один только хогн остался неизменен в своих чувствах к Жамбо.
        — С чего это тебе вздумалось сделаться нашим благодетелем?  — сказал он, вперившись в него подозрительным взглядом.  — Я стреляный воробей и не верю в бескорыстность хиданей.
        Ответ лежал на поверхности. А бескорыстием даже не пахло. Совсем наоборот. Заявление Жамбо было вызвано простым расчетом. Не сегодня, так завтра, когда голод возьмет людей за горло, они вспомнят о деньгах и решат воспользоваться ими, не спрашивая у Жамбо. Так что он предлагал то, что не в силах был удержать. Но вслух Жамбо ответил Орлиному Перу другое:
        — Хогн, ты настойчиво проводишь грань между мной и людьми, с которыми я законно породнился. И ты никак не хочет признать того, что я уже один из вас. Лейсани беременна. Пройдет несколько месяцев, и она родит ребенка, в котором половина крови будет моей. Я не благодетель вам, я ваш соплеменник, пойми ты это, хогн!
        Точку в разговоре поставила Лейсани.
        — Если ты не веришь моему супругу, убей его! А заодно и меня. Забери наши деньги и скажи после этого, что не мой муж, а ты спаситель своего народ. А он  — изменник!
        Люди загалдели.
        «Не прогадал,  — сказал Жамбо, глядя на жену.  — Ума в ней, вроде, крохи, а как ни скажет, так, будто стрелу положит в цель. Прав оказался гуру  — хорошая жена».
        — Надо поворачивать на Тонг,  — выступив вперед, потребовал белобородый старец по имени Мотыга,  — Жамбо-богатырь совершенно прав. До Тонга семь дней пути, может быть, протянем. А не повернем, наверняка, помрем!
        Против народа не попрешь, и хогн подчинился.
        Люди так спешили, что покрыли расстояние за пять дневных переходов. Когда впереди снежными вершинами показались горы, а у подножья одной из них крепостные стены, люди облегченно вздохнули.
        — На мой взгляд, не стоит всем аилом приближаться к городу,  — высказал опасение Жамбо.  — Это может встревожить стражу.
        — Хорошо,  — согласился хогн.  — Аил остановится здесь, а дальше последую я. Давай золото.
        — Ну, уж нет. Своими деньгами я намерен распорядиться сам. Дальше последую я, и ты, хогн, дашь мне своих жигитов. Чтобы меня ненароком не ограбили. По-моему, это справедливо.
        Аил встал, а Жамбо, забрав с собой всех боеспособных мужчин, направился к городу. Большую часть войска он пустил ложбиной. Если этот отряд встанет за три ли от городских ворот, то его продвижение останется незамеченным со стен. Сам Жамбо с десятком самых опытных воинов двинулся на виду.
        Тонг это страна заснеженных гор и цветущих долин. В незапамятные времена фауны-колонисты обосновались здесь и поставили города. Освоили ремесла, наладили земледелие, стойловое скотоводство и завели торговлю, а для защиты своих городов стали нанимать горных обитателей. Горцы Тонга, как всем известно, люди суровые и бесстрашные. Однако эти превосходные качества не сумели сделать из них хороших воинов. Горцы на удивление туго соображают, и к тому же не способны подчиняться своим командирам и действовать заодно.
        Чтобы неторопливой рысцой добраться до города, требовалось не меньше часа. Жамбо употребил это время на преображение внешности. Глянув на него, горцы-стражники должны были увидеть в нем человека мирных помыслов, а попросту  — растяпу. Обмануть людей непросто, даже таких тугодумов, как горцы. Этого легче добиться в том случае, когда прежде удается обмануть самого себя. Жамбо погрузился в свой внутренний мир, чему он замечательно обучился, занимаясь медитацией, и постарался отыскать крупицы миролюбия и простодушия, затаившиеся в самых глубинах сердца.
        Добравшись до городских ворот, он свято верил, что нет во всем мире человека более мирного и доброжелательного, чем он  — Жамбо Тома из Высоких телег.
        — Славные воины!  — обратился он к привратной страже.  — Мы  — гонимые ветром скитальцы равнины. Весь наш народ остановился в сорока ли отсюда. Если вы приглядитесь, то увидите вдали серые купола наших шатров. Мы же малым числом пришли сюда, чтобы купить в вашем городе съестные припасы. У нас есть золото!  — Жамбо полез за пояс и показал туго набитый кошель.
        Стражники недоверчиво смотрели на него и на десять телег со смотровой площадки.
        — Обычно кочевники пригоняют скот, а вы явились с золотом. Кто вы такие?
        — Скот у нас отбили,  — пожаловался Жамбо и придал лицу такой печальный вид, что самому себя стало жалко.  — А золото  — это все наше достояние, его копили многие поколения. Впустите нас,  — взмолился Жамбо.  — Если нам не позволят обменять деньги на крупу и масло, весь наш народ погибнет.
        Стражники посовещались, и старший над ними крикнул:
        — Мы впустим тебя одного. Остальные останутся.
        — Это моя охрана,  — объяснил Жамбо.  — Если я останусь один, то кто помешает ворам и разбойникам обчистить меня?
        Стражники опять посовещались, и старший объявил окончательное решение:
        — Для охраны хватит и половины. Оставь при себе пятерых, другие пусть проваливают.
        На это и был расчет  — попросить больше, чтобы получить требуемое. Пятерых вполне хватало для намеченного дела.
        В пограничных городах Тонга, что было хорошо известно Жамбо, ворота охраняют две смены караула  — одна бдит, другая отдыхает. В каждой смене по пять или шесть человек. Во времена, когда в степи становится беспокойно, караул усиливается третьей сменой.
        Ворота долго не поднимались. Стража дожидалась, когда не допущенные в город телеги удалятся на безопасное расстояние, и, по всему видать, еще и того, чтобы из караульного помещения вышла и присоединилась к ним вторая смена. Так и оказалось на поверку. Когда Жамбо и его товарищей, наконец, впустили в город, в черном проходе привратной башни их встретило десять вооруженных горцев.
        Жамбо первым делом снял старшего. Чтобы свалить наверняка, целил врагу точно в горло. Второй стрелой он уложил молодого круглолицего толстяка, со смешным пушком под носом. Толстяк стоял у колеса, и важно было, чтобы он не успел его провернуть и опустить ворота. Дальше с луком делать было нечего. Горцы набросились всей гурьбой, и Жамбо, оставив свое излюбленное оружие, взялся за меч.
        Биться вшестером против восьмерых непростая задача. Тем более для всадников, очутившихся в проходе с низким сводом, где нельзя толком замахнуться. По счастью у горцев не оказалось копий. Так что Жамбо и его жигиты с горем пополам продержались до подхода остальных своих товарищей и не дали закрыть ворота.
        Когда подоспела подмога, стражники решили было бежать. Но далеко ли пеший воин уйдет от преследующего всадника. И пяти минут не прошло, как уложили всех. А заодно вставшую со сна отдыхающую смену. Но в этом Жамбо уже не принимал участия. Зачем подвергать себя напрасному риску? Пока его товарищи добивали стражу, он поднялся на площадку привратной башни и помахал оттуда кушаком затаившемуся в ложбине войску.
        Высоких телег насчитывалось триста всадников против двух с половиной сотен горцев-наемников. Иными словами, итог схватки был предрешен. Но Жамбо ушел от кровопролитья. Захватив дворец градоначальника и дома городских сановников, он потребовал от правителя отдать приказ войскам сложить оружие. Когда это исполнилось, оставалось принять отступные. В первую очередь у фаунов забрали всех лошадей, потом весь скот, в конце нагрузили на животных столько еды, сколько они могли вынести. На пятерых лошадей Жамбо навьючил то, что отобрал лично для себя: несколько кусков шелка, короб тутовых червей, две торбы пороха  — все, что было в городе, кое-что из посуды, кое-что из драгоценностей… да еще снял с первой фаунской кокотки все ее украшения. Город, по большому счету отделался задешево. После этого Жамбо и его товарищи убрались.
        Преследования Жамбо не опасался. Горцы хороши, когда стоят на стенах, а в открытом поле, против степных наездников они бессильны. И тем не менее всю вторую половину дня аил уходил на рысях. Смешно было видеть, как, потряхивая курдюками, трусят бараны, а впереди них в припрыжку несутся коровы.
        — Неужто у тебя имелось столько золота, чтобы купить такое?  — спросил хогн, когда Жамбо вернулся из города с добычей.
        — У меня и у твоих жигитов имелась в достаточном количестве решимость,  — ответил Жамбо.  — Мы не купили, мы забрали.
        Тогда-то хогн и приказал:
        — Бежим!
        Вот аил и бежал до глубоких сумерек. Дорогой потеряли несколько животных. Но и того, что удалось сберечь, оказалось достаточно, чтобы люди ощутили себя богатыми. На радостях забили с десяток баранов, тех, кого уморила дневная скачка, и устроили пир. Телеги объелись так, как это им давно не удавалось. И все были счастливы. Один только хогн упрямо бухтел.
        — Чему вы радуетесь,  — говорил он с укором людям.  — Померло четверо наших парней. Самое время предаться горю, а вы веселитесь.
        Ему отвечали:
        — Четыре жизни за спасение всего народа  — недорогая плата.
        — Плата могла бы быть и того меньше, если бы хидань не пожадничал. Он обещал потратиться, а вместо этого внес плату нашими жизнями.
        — Вот и хорошо,  — сказал на это старик Мотыга.  — Значит, у нас еще осталось золото, чтобы купить новые припасы, когда эти закончатся.
        — С такими, как мы ни кто не стал бы заводить торговлю,  — заявил Жамбо в свое оправдание.  — Если бы мы не напали первыми, напали бы на нас и отобрали деньги. Причем сразу, как только мы вошли в ворота.
        — По сути, ты разбойник,  — ответил на это хогн.  — В тебе говорит хиданьская кровь. Сегодня она сослужила нам хорошую службу, но я боюсь, что однажды с такой же легкостью ты ограбишь нас.
        Чтобы успокоить хогна и расположить его к себе, Жамбо подарил Орлиному Перу всю посуду, вывезенную из города, среди прочего  — большую позолоченную чашу с дырявым днищем и о шести ногах. Фауны называют это дуршлаг и откидывают на него тесто после варки.
        — Что это?  — удивился хогн.
        — По всей видимости, венец. Я нашел его в доме правителя,  — Жамбо перевернул чашу, и ножки стали напоминать зубцы короны.  — Я думаю, что вождь нашего аила достоин того, чтобы его чело украсила корона,  — сказал и водрузил на его голову перевернутую чашу.
        Хогн остался доволен.
        Для своей жены Жамбо придержал украшения, снятые с куртизанки. Он поднес их Лейсани, когда они остались наедине.
        — Напрасно ты балуешь меня,  — сказала жена, разглядывая драгоценности.  — Я не буду их носить.
        — Это почему же?
        — Их красота и богатство вызовут у женщин зависть. А разве нам это надо?
        «Женщина права,  — подумал Жамбо.  — Ни к чему ей красоваться».
        — Как знаешь,  — согласился он.  — Не хочешь подарков, тогда прими вот это,  — Жамбо поставил перед Лейсани короб с червями.  — Их надо кормить листьями тута и вычищать за ними помет. Поверь мне, такому никто не позавидует. Хотя самая большая драгоценность  — вот эти черви.
        Высокие телеги и другие степняки знали шелк, но понятия не имели, как он добывается. У Жамбо набралось много богатств: золото, полученное от шаньюя, ткани, украшения, еще кое-какие безделушки, порох, который использовался фаунами для устройства праздничных огней и стоил, как золото. Всего этого хватало, чтобы дожить в достатке до преклонных лет. Но по-настоящему богатым Жамбо должны были сделать черви.
        Гуру говорит, что за Драконьей грядой существуют неведомые земли, и будто они гораздо обширней Волчьей степи и Поднебесной вместе взятых. Много чего там имеется, но точно нет шелка. Там пользуются сукном, хлопком, разными холстами, но что такое шелк, не знают. Тот, кто познакомит тамошних людей с этой диковиной, окажется не просто богачом, но очень влиятельным человеком.
        Гуру так и сказал, когда увидел шелк:
        — Хорошо, что ты им запася. Эта ткань переливается на свету огненными бликами. Облачившись в нее, ты будешь похож на агнишатву.
        А когда он увидел, как воспламеняется порох, пришел в такой восторг, что нарек Жамбо именем Агнигхулам.
        — Агнишатвой стать почти невозможно. Таких одаренных один на миллион. Но зажигая это вещество, ты сможешь произвести впечатление на моих собратьев в Согде. Тебя наверняка назначат Агнигхуламом. А это очень почетная должность. Все избравшие срединный путь обязаны прислушиваться к голосу служителя агни.
        — Ты говоришь, Согд, Хинд, Бактриана,  — оборвал гуру Жамбо.  — Но почему ты решил, что я попаду туда?
        — Не ты один. Нас гонят все дальше и дальше на запад. Скоро мы достигнем Драконьей гряды и вынуждены будем или сдаться врагам на милость или вступить в пустыню. Отчего-то я думаю, что большинство народа предпочтет последнее.
        Оспорить слова гуру было трудно. Высокие телеги до такой степени ненавидели хиданей, что готовы были с жизнями своими расстаться, лишь бы не преклонять колени. К тому же никто не верил в милосердие врага, который сам уходил от преследования. Обобрали бы хидани телег, порубили бы всех, кто подвернется под руку, а остальных оставили бы помирать голодной смертью.
        Так оно и вышло. Когда приперли хидани телег, последние вступили в пустыню и брели по ней пока не достигли гор. Не все, правда. Часть народа разбежалась, часть попыталась найти убежище в укромных местах. Но большинство сбилось в единую стаю и двинулось дальше на запад.
        Переход через пустыню забрал много жизней, в том числе и жизнь верховного вождя. Когда он помер, Высокие телеги избрали своим предводителем хогна Орлиное Перо, по той причине, что он, уверовав в гуру Навина, поклялся перед людьми, что выведет народ туда, где он обретет спасение.
        И хогн вывел. Стоя на гребне Драконьей гряды, хогн Орлиное перо указал рукой вдаль, туда, где зеленым ковром расстилалась бескрайная равнина, и сказал своему народу:
        — Гуру Навин говорил мне: «За пустыней простирается неведомый мир. В нем есть все, что существует в известном мире: степи, реки, города и горы». Гуру не обманул. Вот он этот мир!
        На голове хогна поблескивал позолотой перевернутый дуршлаг. В эту минуту он был по-своему прекрасен и смотрелся истинным вождем.
        — И если гуру не обманул в одном, значит, правда во всех его словах. Эти тучные пастбища не могут не иметь хозяев. Гуру говорит, что здесь пасут свои стада воинственные люди. Мы должны уничтожить их! Если мы не сподобимся на это  — мы погибнем. И напрасными окажутся все наши прежние усилия.
        Хогн, разослав вперед разведчиков, приказал войску готовиться к первой схватке.
        В ночь того дня помер гуру Навин. Вынеся груз многих испытаний, одолев пустыню, он обессилел тогда, когда, казалось бы, самое трудное осталось позади.
        В предсмертный час он позвал к себе Жамбо.
        — Я сделал все, что от меня требовалось, и я спокоен. Пустыня пройдена, и впереди тебя ждет новая судьба. Осталось последнее дело.
        Жамбо понял, к чему клонит гуру, и испытал волнение.
        — Стоит ли торопиться?  — сказал он, как можно спокойней.  — Поправляйся. Поправишься, тогда и уладим дело.
        — Ты напрасно боишься, ведь я желаю тебе только хорошего. Весь остаток дней я посвятил тебе. Обучил тебя врачеванию, языкам. Раскрыл все тайны, известные мне самому. Духовной гимнастикой укрепил твои нади. Но когда произойдет ротация, ты обретешь то, чем никто доселе не обладал. Неужели ты не хочешь заполучить могущество сиддхи?.. Соглашайся, потому что времени осталось мало.
        Неизвестно, как насчет всего остального, а в последнем колдун был прав. Времени у него остались крохи  — тень смерти уже легла на его лицо.
        — Мы не будем делать ничего такого, чего ты не делал прежде. Мы всего лишь помедитируем.
        Жамбо подчинился. Устроился напротив колдуна и уставился в пустоту.
        Медитация длилась час. Когда Жамбо вышел из нее, он ощутил привычное облегчение и обнаружил на полу остывающее тело гуру Навина.
        Жамбо так и не понял, свершилась ли ротация. Потекла ли прана колдуна по его нади, взяли ли разгон маховые колеса? Ничего необычного с ним вроде не происходило.
        Но среди ночи Жамбо встал и разбудил жену. Они погрузили на лошадей все свое имущество и незамеченными покинули лагерь.
        Жамбо пошел на юг. Там, если верить покойному гуру, расположился Согд. Там много городов, а в городах имеются храмы. Там он покажет, как воспламеняется порох, и, если гуру не наврал, его признают Агнигхуламом.

        глава XV
        Марк

        Румол стоял на семи холмах и на обеих берегах реки, название которой нам не известно. Левый берег занимали богачи, правый  — беднота, а посередине, на острове, проживали нобили, что по руминскому определению есть знать. Эти самые нобили управляли городом и всей державой, так как Рум не знал царя. По языку население города отличалось разнообразием. Все племена и народы этой державы были представлены в столице. Причем инородцев было так много, что коренные румины терялись в их толпе. Ясно, что ни к чему хорошему подобное привести не могло. И удивительно было, каким образом Руму удалось так долго продержаться.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        При том, что Ромл, как справедливо полагали блюстители строгой морали, представлял собой один большой притон, Авентин в нем занимал особенное место. Со всей столицы туда стекался гулящий люд, охочий до дешевых удовольствий. В Авентине имелись веселые дома самого различного толка, комедии и харчевни, где прислуга ходила голой. Но особенно много там было игорных заведений. В одно из таких под вывеской «Колесо фортуны» и вошли Марк и два его приятеля.
        — Хорошенькое место,  — высказался Халим, оглядев мрачное помещение.  — Здесь курильня или игорный дом?
        И вправду чад кругом стоял непроглядный. По-черному коптили масленые лампы, и сизый конопляный дым тонкими струйками вился к потолку. Вдоль стен на грязных кошмах валялись одурманенные зельем люди, а игра шла только в дальнем углу помещения.
        Играли двое  — рыжий и плешивый  — и еще трое наблюдали за игрой. Плешивый сильно волновался. Подолгу тряс у уха стакан и, когда сбрасывал кости, низко склонялся над доской. Его лысая макушка при этом отбрасывала в потолок сверкающие блики. От плешивого исходил тошнотворный запах одновременно и уныния, и азарта.
        Рыжий наоборот истощал уверенность. Он и вел игру.
        Трое наблюдателей, все как на подбор, были исполинского роста, широкоплечие и обладали бицепсами молотобойцев.
        — Они?  — спросил Халим, указав на странную компанию.
        — Они самые,  — подтвердил Марк.  — Тому рыжему я проигрался. А те верзилы  — его свидетели.
        — Да, надо было нож прихватить,  — буркнул Халим, оценив габариты противников.
        — Но мы справимся?
        — Не сомневайся,  — Халим решительно шагнул вперед.
        — Постой. Начну я,  — предложил Марк.  — А вы подключитесь попозже, когда дам знак.
        Халим ответил неодобрительным прищуром кривого глаза.
        — Ладно. Но не затягивай. Нам еще надо в салон попасть.
        Когда Марк, оставив друзей, подобрался сзади к игрокам, плешивый опять тряс кости. Тряс и слушал, как те бьются об стенки деревянного стакана. «На что он рассчитывает? Услышать подсказку?»
        Марк пристроился за спиной у плешивого и заметил, что бедняга весь взмок от напряжения, да так, что рубашка сальным пятном облепила его горбатый хребет. «Теперь понятно, почему от него так пахнет».
        — Пять и шесть,  — осипшим голосом проговорил плешивый после того, как кости упали на доску. С внезапно ожившей надеждой он глянул на каждого из наблюдателей, словно призывая их в свидетели.
        Рыжий усмехнулся. Он взял кости и прежде, чем их скинуть, тряхнул кудрями. И в этот момент заметил Марка. Стакан с костями замер в его руках. Усмешка медленно сошла с лица. А потом рыжий, не отрывая взгляда от Марка, разжал пальцы и уронил кости. Прежде чем кости ударились о доску, рыжий исполнил что-то совершенно отвратительное. Он подмигнул. Во всяком случае, так Марку показалось.
        — Шесть и шесть,  — выдохнул плешивый с поникшим видом.
        — Максимум,  — констатировал один из наблюдателей.  — Жаль.
        — Видно, не твой сегодня день,  — промычал второй.  — Попробуешь еще? Фортуна сочувствует настырным.
        — Ага,  — буркнул третий.
        «Они говорят, как по писанному. То же самое они внушали мне».
        — Решайся, приятель.
        — Фортуна капризна и никому не сочувствует,  — подал голос Марк из-за спины плешивого.  — Я это выяснил на собственном опыте,  — он сделал шаг вперед и вышел под свет лампы.  — Чертовски рад всех вас видеть.
        Троица советчиков только теперь обнаружила Марка. Здоровяки насупились и приняли одновременно озадаченный и грозный вид. Таких одинаково глупых лиц Марку еще не приходилось видеть.
        — Все снова вместе, в прежнем составе. Это совпадение?
        Рыжий вытянул тонкие губы в едва заметную улыбку.
        — Верно. Эти трое зависают здесь каждую ночь. Я же заглянул случайно.
        Большие с поволокой глаза рыжего смотрели на Марка, не мигая. Его вытянутое, ящерообразное лицо излучало приветливость. Но от Марка не ускользнуло, что с последним словом на тощей шее рыжего дернулся кадык.
        — А этого,  — ящероподобный указал на плешивого,  — я впервые вижу. Не везет ему сегодня, просто катастрофа. Этим он тебя напоминает. Вы часом не родня?
        Марк посмотрел на плешивого. Плешивый  — на него. В глазах бедолаги не осталось ничего кроме смертельного уныния.
        — Нет, не родня. Товарищи по несчастью, похоже.
        — Мы молимся фортуне, хотя она глуха,  — продекламировал рыжий.  — И зачарованно доверяемся произволу игральной кости.
        Марку нестерпимо захотелось схватить рыжего за тощую шею и тряхнуть, как следует.
        — Я рассчитывал на овацию, но удовлетворюсь и тем, что ты покажешь деньги. Принес?
        Рыжий стер с лица улыбку и протянул руку.
        — Не так сразу. Обсудить надо прежде кое-что.
        У рыжего опять дернулся кадык.
        — Здесь душно. Выйдем, пожалуй, на воздух.
        — Ладно,  — согласился рыжий,  — давно хочу отлить.
        Он резво вскочил на ноги и, направляясь к выходу, задиристо пихнул плечом Марка. Марк опять захотелось пустить в дело кулаки, но он сдержался и последовал за рыжим. А трое верзил пристроилась ему в хвост. Проходя мимо Халима и Кая, Марк незаметно подал знак.
        На улице рыжий, отойдя в сторонку, задрал тунику и, ничуть не смущаясь, пустил длинную струю. Остальные встали полукругом за спиной у Марка.
        — Не теряй время,  — посоветовал рыжий, любуясь на след, оставляемый в пыли.  — Говори, я весь внимание.
        Рыжий был мал ростом и хилого телосложения. В темноте и со спины он напоминал старика или хворого ребенка. Глядя на него Марк не мог понять, с чего он так в себе уверен. Как может хлюпик с шеей ощипанного цыпленка истощать дух силы и превосходства? Марк отчетливо различал четыре аромата: запах цветочной воды, старого карфского, муската и на периферии уксуса или что-то в этом роде. Слабее ощущался еще один запах  — гари… или раскаленного металла. «Необыкновенный букет»,  — подумал Марк.
        — Ты ждешь от меня денег,  — обратился он к омеретянину.  — Я их приготовил. Они у меня в мошне, на поясе.
        — Отрадно.
        — Но меня, видишь ли, гложут сомнения.
        — Отдать или придержать?
        — Вроде того. Люди, которых я ценю как мудрых советчиков, посоветовали мне забыть о долге.
        — Вот как.
        — Более того, они постарались мне внушить, что и долга никакого нет. И потому я весь в сомнениях: как мне быть? Вернуть долг или послушаться умных людей?
        Рыжий все еще стоял спиной, но Марк явно почувствовал, как на устах его распускается улыбка.
        — Хотя я больше склоняюсь ко второму. Всегда поступал глупо, но теперь, пожалуй, последую разумному совету. В конце концов, деньги мне достались не просто так. Я их заработал потом и кровью. И будет справедливо, если они останутся при мне.
        — Другими словами ты решил оставить меня в дураках?  — заключил рыжий, стряхивая с конца капли.
        — У меня нет такого желания,  — возразил Марк.  — Но с другой стороны я и сам не желаю оставаться в дурацком положении.
        — Это понятно. Не понятно другое: зачем ты тогда пришел?  — рыжий опустил тунику и повернулся к Марку.
        — Было бы не вежливо с моей стороны оставлять тебя в неведении.
        Рыжий хмыкнул:
        — Очень мило,  — он оглядел Марка с головы до ног.  — Меня не удивляют твое желание и ход твоих мыслей. Я даже признаю тот факт, что в отличие от тебя не пролил ни капли пота-крови. Но я потратил нечто другое, то, что для меня всего ценнее. Толику везения. Я игрок, и мне без везения ни как. А Фортуна, как ты справедливо заметил, капризна и скупа на подачки. Так что извини, приятель, я вынужден настоять на уплате долга! Ты отдаешь мне деньги, и мы расходимся с миром. Иначе…  — рыжий подал знак, и трое его сообщников с трех сторон обступили Марка.
        Чтобы скрутить Марка и вытряхнуть из него деньги, хватило бы и двоих. Оттого-то рыжий и был так в себе уверен. Но он не учел того, что в дело вступит Халим.
        Возникнув в дверях притона, ифталит громко крикнул:
        — Что я слышу? Кажется, угрозы?  — в руках у него был отломанный штакетник, и он ловко перекинул его из руки в руку, как это делают бойцы арены с короткими мечами.  — И, кажется, какой-то омеретянин задумал ограбить свободного гражданина!
        Рыжий бросил на Халима быстрый взгляд, дернул кадыком, но тут же взял себя в руки.
        — Так ты пришел не один? Это твой советчик?
        — Один из них,  — ответил Марк.
        — Пусть так. Но нас четверо против вас двоих. А этот…
        Кай вышел из притона вслед за Халимом и нерешительно встал у него за спиной.
        — Этот не в счет,  — заявил рыжий, оценив не впечатляющий облик Кая. И как весомый аргумент вынул из-за пазуха клинок.
        Широкий мясницкий нож зловеще сверкнул в свете фонаря.
        — Ах, вот как?  — Халим хмыкнул и дернул изуродованным веком.  — Джугут[38 - Джугут  — иначе омеретянин.] любит поиграть с ножиками?  — он сплюнул под ноги и крикнул Марку.  — Этих троих я беру на себя. Омеретянин твой! А ты, говнюк,  — Халим отпихнул от себя Кая,  — не дыши мне в шею!
        Грозный вид и решительность ифталита подействовали на подручных омеретянина обескураживающе. Когда Халим двинулся на них, они тут же отступили на середину улицы.
        Все как будто складывалось наилучшим образом. Но рыжий выкинул удивительный фортель: разинул рот и завопил истошным голосом:
        — У-би-ва-ют!
        Выходка была настолько неожиданной и отвратительной, что Марк и Халим растерялись в первую минуту.
        — Ты что, гад,  — рявкнул Халим, придя в себя,  — совсем не имеешь чести? Заткни глотку! Захлопни пасть этому поганцу, ромлин!
        Марк двинулся на омеретянина, а тот, отступая, замахал перед собой ножом и повторил фокус, только громче и выразительней чем в первый раз:
        — У-би-ва-ют! По-мо-ги-те!
        От напряжения у омеретянина на шее вздулись жилы, а вопль прозвучал так пронзительно и пугающе, что в окнах домов тут же показались лица.
        — У, иблис!  — чертыхнулся Халим.
        Распахнулась дверь притона, и оттуда повысыпали люди.
        Халим уронил палку и развернулся к толпе.
        — Все в порядке,  — проговорил он самым дружелюбным тоном и, как миротворец, развел пустые руки.  — Никого не убивают. Вы видите, все целы. Парень просто немного струсил.
        Люди отнеслись к его словам с явным недоверием. Они смотрели на него с враждебностью, как на возмутителя спокойствия. Они глянули раз-другой на троих амбалов за его спиной, на рыжего, на Марка и снова уставились на Халима. Разбойничья наружность и разбойничьи повадки ифталита, привлекали к нему все внимание толпы. Безусловно, в переговоры следовало вступить не ифталиту, а человеку с более благообразной внешностью, хотя бы Марку. Марк так и собрался поступить: взять инициативу и исправить положение. Но тут подлый омеретянин, воспользовавшись тем, что его на время оставили без внимания, выкинул новый фортель. Он одним прыжком подскочил к Марку, коротко чиркнул лезвием ножа у его живота, выпустил из рук оружие и подхватил выпавший из подрезанного пояса кошель.
        Марк опомнился, только тогда, когда нож омеретянина с лязгом ударился о землю. Он глянул под ноги, увидел в пыли подрезанный пояс, и краем глаза заметил спину омеретянина, перебегающего улицу.
        — Халим!  — крикнул Марк.
        Троица подручных омеретянина вслед за главарем уносила ноги, скрываясь в темноте улицы.
        — Халим, рыжий стащил наши деньги!
        Ифталит, мигом забыв о толпе, подобрал палку и первым пустился в погоню. Марк бросился за ним. Неподпоясанная туника вздулась сзади и воспарила облачком выше ягодиц.
        — Ты как шлюха сверкаешь ляжками,  — проворчал Халим, когда быстроногий Марк обогнал его.
        — Где Кай?  — спросил Марк, не обращая внимание на глупое замечание.
        — Не знаю.
        Кай не сумел выбраться из толпы.
        — Пустите меня. Пустите,  — пропищал он, когда приятели бросились в погоню.
        — Ты что с этими ворами?  — спросил его.
        — Нет,  — ответил Кай и перестал проситься. Так что рыжий оказался провидцем  — «Этот не в счет».
        Преследование продолжалась с час. Вначале бежали по Авентину, потом по Палатину, миновали Капенские ворота и попали на Свиной форум. За ним последовал Бычий. За Сервиевой стеной беглецы разделилась. Трое сообщников рыжего свернули к Квирину, а он сам побежал по набережной Тиба к висячему мосту. Халим последовал за троицей, а Марк пустился за рыжим.
        На Острове Марк потерял своего беглеца. Он вышел на улицу Ренатты вслед за рыжим, а там того и дух простыл. Ни одного намека, где его искать. Пахло чем угодно, только не омеретянином. Цветущими каштанами, опавшими в садах яблоками, псиной, лошадиным потом и навозом. Ближе всех был запах перегара. Марк на бегу обернулся и заметил сторожа. Тот пялился на Марка в щель в заборе.
        Остров  — район, заселенный знатью. Здесь бегущие сломя голову люди вызывают подозрение, тем более те, кто по замечанию Халима сверкают ляжками. Марк, как мог, оправил на себе тунику.
        Впереди послышалась поступь патрульных, обутых в подкованные бутсы. Они двигались вверх по улице. Марк сообразил, что рыжий не мог проскочить мимо них, а значит, он затаился где-то рядом.
        Марк перешел на шаг и двинулся по середине мостовой. Спиной он почувствовал, что подозрительный сторож провожает его недоверчивым взглядом. «Ну и пусть»,  — подумал Марк и завертел головой вправо и влево, принюхиваясь к запахам по обеим сторонам улицы.
        Шагов через сто, когда позади осталось с десяток строений, у Марка защекотало в носу. Он уловил почти неразличимый запах уксуса. Еще через десять шагов к первому запаху прибавился запах гари и раскаленного металла. А миновал Марк еще один дом, и составился весь букет. И над всеми ароматами преобладал цветочный.
        Марк пробежался взглядом вдоль ограды с левой стороны улицы и обнаружил в ней дыру. Отбивая шаг по гулкой мостовой, он прошествовал мимо. Ушел достаточно далеко, чтобы из дыры в ограде его нельзя было увидеть. И тогда он перебежал мостовую и, таясь, вернулся назад.
        До лаза не дошел. Остановился там, где забор был пониже. Подпрыгнул, зацепился руками за верх, подтянулся и перевалился через него. Мягко опустившись на землю по другую сторону от забора, Марк понял, что очутился в смешанном саду. В ноздри ударило хвоей и вонью гниющей падалицы. Марк замер. И когда хвоя и тлен отступили на задний план, вперед выступил цветочный аромат.
        Марк потянул воздух, и его развернуло спиной к забору. Он двинулся на запах. Углубившись в сад на несколько шагов, он различил силуэт человека, стоящего под сенью кедра. И этот человек благоухал, как клумба фиалок.
        Если бы хитрого омеретянина не выдал запах, Марк счел бы, что это, скорее, дерево колышет своими мохнатыми лапами, а не подол туники мошенника треплется на ветру.
        В пяти шагах от цели под сандалиями Марка предательски хрустнули опавшие кедровые иголки. Силуэт на фоне дерева дрогнул и тут растворился во мраке. Затем в просвете между стволами деревьев промелькнула тощая фигура омеретянина. Вильнув за сосну, мошенник побежал к забору. Марк пустился за ним.
        Он в два прыжка настиг беглеца и бросился ему под ноги. Рыжий упал. Падая, тихонько визгнул. Не выпуская врага, Марк несколько раз кувыркнулся и с последним кувырком уложил омеретянина на лопатки.
        — Пусти,  — прошипел рыжий.
        — Не раньше, чем ты вернешь мне деньги.
        — Здесь не то место, где следует улаживать конфликты.
        Марк оседлал его.
        — Что ты предлагаешь?
        — Половину.
        — Смеешься?
        — Я закричу.
        — О да, это ты умеешь. Но тогда схватят и тебя. И что в итоге? Мы оба потеряем деньги.
        — Ну, хорошо, хорошо,  — рыжий полез за пазуху.  — Дай мне вынуть,  — и опять зашипел.  — Встань, черт возьми, с меня.
        Марк привстал, и рыжий ужом выскользнул из-под него.
        — Держи,  — крикнул рыжий, вытащил какой-то предмет и бросил под ноги Марку.
        «Чаша для костей»,  — констатировал Марк, подобрав брошенный предмет. Он захотел запустить чашей в обманщика, но того уже не было на месте. Хитрый омеретянин, петляя между соснами, во всю прыть несся в другой конец сада. Марк, в который раз, кинулся в погоню.
        Он настиг беглеца там, где под ногами перестали шуршать сосновые и кедровые иголки, и сильнее запахло падалицей. Марк напрыгнул на омеретянина под скутарской яблоней, к которой была приставлена садовая лестница, повалил его и попробовал, как в первый раз, подмять под себя. Но рыжий сделался неожиданно увертливым. Стоило Марку обхватить его, как тот тут же выворачивался и выскальзывал из объятий. Они кувыркались по саду несколько минут. Кувыркались, кувыркались и в итоге опрокинули корзину. Спелые яблоки покатились по земле во все стороны.
        — Полегче ты,  — шикнул омеретянин.  — Так мы всех жильцов на ноги поднимем. И не пыхти, черт тебя дери.
        — Верни деньги.
        — Сейчас.
        Второй на очереди оказалась садовая лестница. Эта повалилась с таким грохотом, что на шум отозвались лошади в конюшне. Драчуны замерли, но было поздно. В сторожке зажегся свет, и ночной охранник, держа в руках фонарь, выглянул наружу.
        — Сейчас сторож забьет тревогу.
        Омеретянин без сомнения был провидцем. Сторож постоял с минуту, всматриваясь в темноту, а потом взял и ударил в гонг.
        — Ну вот.
        Дом ожил. На лестнице раздались шаги, потом раздались голоса на террасе.
        — Уходим,  — предложил омеретянин.
        Неприятели поднялись и, крадучись, направились к забору.
        Они не успели пройти и половину расстояния, когда с террасы на двор высыпали слуги. Марк и рыжий вынуждены были остановиться и притаиться за ближайшим деревом.
        Слуги, галдя и подсвечивая себе фонарями, разбрелись по саду. Большинство из них начало рыскать под яблонями, но одного потянуло к соснам. Когда он подобрался угрожающе близко к притаившимся Марку и омеретянину, последний извлек из складок туники еще один предмет. Предмет был крохотный  — весь умещался в ладони омеретянина,  — но при этом от него исходил такой резкий и едкий запах гари и раскаленного металла, что Марк невольно зажал нос. Запах был настолько сильный, что его учуял и слуга, забредший под сосны.
        — Сюда!  — завопил он, призывая к себе товарищей.  — Они где-то здесь!
        Вся свора слуг бросилась на зов. И кто-то старческим надтреснутым голосом пропел:
        — Попались, подлецы!
        Приближение слуг и главное их самоуверенный и грозный гомон подействовали на Марка самым удручающим образом. Ему захотелось выйти из укрытия и сдаться врагу на милость. Но рыжий удержал.
        — Смотри,  — сказал он и, разжав ладонь, показал предмет в форме тыковки, от которого исходил тошнотворный запах.
        В следующий миг рыжий замахнулся и пустил тыковку в сторону конюшни. Еще через пару мгновений возле конюшни брызнуло чем-то ослепительно белым. Следом раздался оглушительный грохот, и стены конюшни и деревья рядом с ней объяло пламенем. Воздух в саду наполнился нестерпимой вонью.
        — Бежим!  — крикнул омеретянин и первым бросился к забору.
        Слуги пришли в себя минутой позже. Рыжему этого хватило, чтобы достигнуть ограды и юркнуть в лаз. А вот Марку пришлось взбираться на забор.
        Когда Марк подпрыгнул и ухватился за верх ограды, кто-то из слуг вцепился ему в ноги и потянул назад. Пока Марк отбрыкивался, подоспели другие. Общими усилиями слуги стянули Марка на землю. Но, прежде чем это произошло, Марк успел увидеть, как вниз по улице, сверкая пятками, мчится рыжий, а за ним, грохоча медными набойками по булыжнику мостовой, несется городская стража.

        глава XVI
        Тэймур  — перевертыш

        Когда серские женщины начали рожать детей от воинов Ашина, сложился новый народ, получивший название кюш-баландер, что переводится с хиданьского, как «дети лета», и образовалось государство «Эль», что на серском означает «держава». «Наши дети составлены из черной и белой кости,  — говорил мудрый Юкук, указывая на два корня, от коих произошли баландеры.  — Отец Вечное небо над ними, а под ногами  — мать сыра земля. Когда лето выдается жарким, и вдосталь воды, травы луговые идут в рост, и скот быстро набирает силу. Так же и с нашими детьми. Им жарко светит солнце, а вода от горных родников питает корни. Сегодня мы слабы, но завтра, когда вырастут дети лета, мы будем в силе! Завтра наступит скоро, потому что баландеры растут быстрее, чем другие». В степи из двух частей сложилось целое, а в Срединной равнине по смерти генерала Луя его держава раскололась надвое  — Восточное и Западное царства. На востоке, в Синае, трон занял наследник покойного от законной жены, а на западе, в городе Чу наложница генерала интриганка У Мина провела к престолу своего малолетнего незаконнорожденного сына.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        В ставке Тобас, как и задумал первым делом познакомил Теймура с Жане, со своей младшенькой. Но та оказалась явно мала для парня. И тогда Теймур выбрал из всех дочерей Тобаса старшую. Когда он указал на девушку и заявил: «Вот эта мне подходит», его красавица Асель так звонко и заразительно рассмеялась, что все присутствующие при этом, забыв о приличиях, последовали ее примеру. Воздержались от смеха только те, кто был свидетелем преображения в ночь полнолуния.
        Та ночь оказалась особенной. Видят люди: спускается с сопки рослый паренек, босой, портки едва прикрывают колена, рукава кафтана не дотягивают и до середины локтя, а в плечах одежонка сидит так тесно, что грозится вот-вот разойтись по швам. Прежде вислоусому хватило бы и одних коротких портков, чтобы он заржал, как плешивый мерин. Но в ту ночь он забыл о смехе. Разинул пасть и уставился на преображенного Теймура, как завороженный. Рябой, который в отличие от вислоусого любил не столько посмеяться сколько поглумиться, и кто при иных обстоятельствах непременно сказал бы что-нибудь обидное, тогда выдал нечто ему несвойственное. «Клянусь Небом,  — проговорил он с придыханием,  — это самое удивительное, что я видел за всю жизнь. Теймур  — перевертыш!»
        В общем, не нашли люди Тобаса ничего смешного в облике парня ни в ночь новолуния, ни в тот день, когда его привезли в ставку. Дочери, их подруги, родня и слуги гоготали, глядя на Теймура, а свидетели стояли с каменными лицами. Рябой еще прикрикнул на девиц: «Как вы себя ведете? В вашем доме гость, а вы надсмехаться вздумали. Вон отсюда!»
        Асель, убегая, успела вставить последнее слово: «Мне на следующий год замуж выходить, а ты, наверно, еще в альчики играешь. Стану я тебя дожидаться, как же».  — «На следующий год,  — крикнул задетый за живое Теймур в спину убегающей девице,  — ты будешь молиться Тенгу, чтобы мой выбор не изменился. Была бы поумнее, связала бы меня словом сейчас».
        Так затея Тобаса расстроилась в самом зародыше. Насмешки и уколы дочери подействовали на парня, как ушат ледяной воды. Отморозило будто парня. Асель, как повстречает Теймура, обязательно выскажет какую-нибудь колкость, вот парень и приучился обходить ее стороной. А потом и вовсе повадился исчезать из ставки. Собрал вокруг себя ватагу. В числе первых  — рябого дурака и вислоусого пустобреха, именующего себя богатырем. А позже к этим первым примкнула еще горстка разного рода бездельников. Вот с этой-то дурной компанией Теймур и пропадал неделями.
        Не сиделось, видите ли, ему на месте. То пустится в Утюгенскую чернь травить лесного зверя. То на равнине выше Змеиного озера затеет облавную охоту. А то и на стадо чужое нападет. Волки Серой стаи и лютари стали частенько являться с жалобами. Тобаса все это тогда не особо огорчало. «Что мне вам сказать,  — отвечал он жалобщикам,  — если вы не можете самостоятельно справиться с мальчишкой?» А ведь, действительно, не могли.
        Однажды, месяца через два после того, как Теймур появился в ставке, забрел он со своей гурьбой, как рассказывают, в кочевья лютарей и устроил там облавную охоту. Взял в кольцо лесистые склоны трех, стоящих рядышком, холмов и начал сгонять зверье к низине. На шум, который подняли травильщики, сбежались с ближайших кошар лютари, увидели, как хозяйничают на их землях чужие люди и потребовали убраться. Теймур, говорят, первым подъехал. «Вы как раз вовремя,  — сказал он, как ни в чем не бывало.  — Дичи тут полным полно, а у нас в недостатке люди. Дичь проскальзывает в бреши. Присоединяйтесь. Поделим добычу по справедливости». Лютари аж обомлели от подобной наглости. «Кто ты такой?  — набросился на него один из них.  — Мы будем разговаривать со старшим, а не с мальчишкой».  — «Он и есть старший над нами,  — сообщили Рябой и Чоло, подоспевшие следом.  — Наш коган предлагал вам совместную охоту и дележ добычи, но вы расстроили все дело. Теперь поздно». И вправду охота расстроилась. Из чащоб вышла вся ватага Теймура и встала позади предводителя. Их было меньше, чем лютарей, но вид они имели настолько
решительный, что последние бросились бежать. Ватага Теймура пустилась вдогонку. Гнала до кошар, и там оставила погоню. Налетчики занялись скотом, что пасся рядом. «Это будет возмещением за упущенную дичь»,  — заявил при этом Теймур. Говорят, именно после этого перевертыш стал предпочитать охоте набеги.
        А еще Тобасу донесли про то, как Теймур делил добычу. Шайка у него тогда была мала  — кроме Рябого и Вислоусого еще с десяток человек. Говорят, они завалили на охоте крупную косулю, разделали и поджарили на вертеле. Когда туша дозрела, Теймур срезал правую лопатку, отдал Рябому и сказал при этом: «Ты правая рука, правое крыло. У нас правое крыло называется тардуш, а его командующего именуют ягбу. Ты отныне ягбу. Получай». Вислоусому перевертыш отдал левую лопатку и сказал: «Ты левая рука, левое крыло. Оно у нас называется тун, а его командующий носит звание шад. Отныне ты шад, Чоло». Трем остальным жигитам Теймур сказал: «А вы будун, иначе народ. Народу я оставляю тушу. Ешьте и не говорите, что вас обделили».  — «А что ты оставишь себе?»  — спросил один из его парней  — он был из Серой стаи. «Я не люблю жаренное»,  — ответил Теймур. Услышав это, Рябой поднялся с места, отрезал голову и сказал: «Ты наша голова». «Но это не по правилам,  — возразил мальчишка.  — Должен быть ягбу, и должен быть шад. Но нельзя, чтобы власть заключалась в одних руках».  — «Кто-то должен подавать команды крыльям»,  —
вставил свое Чоло. «У нас не командуют. Ягбу и шаду старейшина дает по необходимости советы». Рябой решительно всучил голову мальчишке. «То все старые правила. И у нас теперь другие,  — заявил Рябой.  — Крыльям у нас не будут давать советы. У нас крыльями будут повелевать. Как по-вашему будет „повелитель войска“?»  — «Никак». Вперед выступил один из жигитов. «Всюду у волков главный в войске коган,  — вставил он.  — Пусть и наш повелитель носит этот титул».  — «Коган?»  — спросил Чоло и загоготал. Известно, что в Серой стае (а парень был из Серой стаи) не выговаривают букву «х», и не удивительно, что парень так перековеркал слово «хогн». «Коган звучит неплохо,  — с самым серьезным видом высказал Рябой свое отношение.  — Отныне ты коган над нами и повелитель войска».
        Тот, кто доставил это донесение, добавил от себя: «Перевертыш, возможно, не замышляет ничего плохого, но люди вокруг него собираются сплошь разбойничьего склада. Шайка его пока мала, но она разрастается. И главное  — люди чтят мальчишку. Как ты слышал, хогн, он уже не атаман у них, а повелитель».  — «Откуда ты про это знаешь?  — поинтересовался Тобас.  — Присутствовал при той дележке?»  — «Я  — нет,  — ответил соглядатай.  — Но люди, знаешь ли, болтают, а у меня длинные уши». Тобас вознаградил длинноухого и отпустил.
        Этот человек был неглуп и говорил истинную правду. Вокруг Теймура собирались отважные, решительные люди. И хуже того, люди в этой стае чтили вожака. А любому дураку понятно, что в орде почитаться должен только один человек. Всяк, кто имеет хоть горстку верных сторонников, прямая угроза для властителя. Тобасу без промедления следовало разогнать ватагу Теймура, а его самого завернуть в мокрую кошму и оставить сохнуть на солнцепеке. Было бы хорошим уроком для прочих коганов.
        Но Тобас по мягкосердечию, которое с недавних пор завелось в нем, не сделал этого. Чтобы оправдать самого себя, он сказал: «Разве может малец представлять для меня угрозу. Буду следить за ним и дальше, а как почую действительно неладное, схвачу».
        Для этой цели он попробовал приставить к Теймуру глаза и уши. Заслал в его шайку казачка. Но тот не продержался и недели. Был раскрыт и пропал бесследно. Второй засланный успел сбежать. Вернулся к Тобасу и наговорил такое! «Теймур-тегин необычен,  — сказал.  — Он перевертыш, и как перевертыш обладает тайной силой. Он умеет проникать людям в нутро и видеть, что внутри каждого творится».  — «Что за чушь?»  — возмутился Тобас. «А ты, хогн, говорил с ним по душам, как он это называет?  — спросил казачок.  — А вот мне пришлось. Усадил напротив себя и уставился на меня своими глазищами. Глядит, глядит, а я начинаю понимать, что вовсе не на меня он смотрит, а куда-то внутрь. Чую, копошатся в моих потаенных мыслях, и до меня доходит  — я пропал. Вскакиваю и деру. Странно, что за мной никто не погнался. Но я теперь так думаю, что меня просто отпустили. Чтобы я пришел к тебе и сказал: не надо к тегину никого засылать, там его все равно раскроют».
        Тобас и не стал засылать. Попробовал переманить на свою сторону кого-нибудь из ватаги Теймура. Сам от этого воздержался и нацелил на то одного весьма искушенного человека. Тот, когда Теймур после очередной отлучки вернулся в ставку, выбрал из его людей самого на его искушенный взгляд растяпистого, пригласил к себе в юрту, угостил мясом и вином и, когда тот охмелел, предложил ему продать глаза и уши. Услышав такое, растяпа тут же протрезвел. Ни слова не говоря, поднялся на ноги, схватил меч и зарубил не столь уж, как выясняется, искушенного человека. Прислуга и родня убитого подняли вой, а убийца скрылся.
        Тобас захотел немедленно вызвать к себе Теймура-тегина и потребовать выдачи. Но как он мог сделать это, не раскрыв своего участия. Так что пришлось Тобасу снести позор и притвориться, будто ничего особенного не произошло.
        Следующим вечером Теймур, в числе других гостей, посетил юрту Тобаса. Перевертыш сидел напротив хозяина, а Тобас от смущения не мог на него глаз поднять. Вел себя, как стыдливая девица. Зато его дочь, которую стыдливость никогда особо не обременяла, смотрела на Теймура во все глаза. До нее, разумеется, доходили слухи о геройствах и приключениях ее нареченного, и эти самые слухи, похоже, не оставляли дочь Тобаса равнодушной. «А он переменился,  — сказала девушка, вдоволь налюбовавшись Теймуром.  — Мал еще, конечно, но держится неплохо». Парень при этом сосредоточенно грыз кость и слушал, что ему в одно ухо нашептывает Рябой, а в другое  — Чоло. Слушал и кивал головой. «Тебе он нравится?»  — поинтересовался Тобас. «Нет»,  — ответила девица и покраснела.
        А Тобасу Теймур-тегин нравился, причем с каждым днем все больше и больше. Сейчас, когда парень находился рядом, Тобас со всей отчетливостью осознал, что при всем желании не может испытывать к нему других чувств, кроме привязанности и дружбы. Он грустно усмехнулся и признался самому себе: «Тенгренок и вправду обладает силой. У него дар привязывать к себе людей. Вот и красавице моей чертов перевертыш, похоже, вскружил голову. Не пожалеть бы мне об этом».
        В одну из своих последних вылазок Теймур попал в переплет. Это случилось за три месяца до новолуния. Теймур где-то на севере, на опушке Зимнего леса совершил набег и захватил большое стадо. Да, стадо он захватил, но от погони уйти не смог. Не было у Теймура-тегина заводных, ни у него, ни у его приспешников. И переход через степь, и набег ватага Теймура совершила на одних лошадях. И когда за набегом последовало бегство, уходить пришлось на взмыленных конях. Бросили стадо, чтобы спастись, но это не исправило положения. Преследователи прицепились, как клещи и не желали отставать. Гнали ватагу Теймура до самого рассвета. Когда пала лошадь под одним из жигитов, Теймур прекратил бегство. Он остановил свою замученную рыжую кобылу и обратился к преследователям: «Мы вам вернули ваше. Почему вы не отстанете от нас?» Ему ответили: «Ты, мальчик, можешь идти. Мы маленьких не трогаем. А вот разбойников, с которыми ты связался, мы накажем». «Вы хотите крови?»  — спросил Теймур. «Уходи, мальчик»,  — посоветовали ему. «Если вы хотите крови,  — не унимался Теймур,  — предлагаю поединок».  — «С кем? С тобой?».
Теймур в ответ достал меч из седельной сумки. «А ты мальчик не простой,  — проговорил один из преследователей, разглядев клинок, который Теймур высвободил из ножен.  — Уже много лет мечтаю о железе, но добыть так и не сумел,  — он перевел взгляд с клинка на ее обладателя.  — А ты часом не Теймур-перевертыш? Мы здесь живем на краю степи, но наслышаны про этого мальчишку».  — «Да это я,  — подтвердил паренек.  — Теймур мое имя от рождения, а Перевертышем меня кличут с недавних пор. Я вызвал на поединок, значит, выбор за тобой. Как будем драться  — на верхах или спешившись?» Мальчишка в эту минуту, наверняка, выглядел забавно. Ну, куда недомерку биться в пешем порядке со зрелым мужчиной?
        Мужчина слез с коня. Однако это не означало выбор. Он отстегнул от пояса меч и припал на одно колено. «Я отклоняю поединок, и нам не нужно крови,  — заявил он.  — Мы здесь у черта на рогах все равно что сироты. Нет над нами повелителя. Живем куренями сами по себе,  — мужчина на вытянутых руках протянул меч Теймуру.  — Стань над нами повелителем. Отдаемся тебе трудами и кровью и просим за это справедливости в дележе добычи». Теймур тоже спешился. «От всякой добычи себе я забираю треть,  — объявил он.  — Треть отдаю старшинам. И треть оставляю войску. Это справедливо?»  — «Справедливо,  — согласился мужчина,  — если добыча будет богатой».  — «Вашими трудами и вашей кровью». Теймур принял предложенный меч и взамен отдал свой.
        В этой сделке в выигрыше остались все. Ватага Теймура разрослась до трех сотен, а пастух с опушки леса приобрел то, о чем давно мечтал. Так выразился соглядатай, доставивший последнее донесение. «Кто тебе рассказал об этом?»  — спросил раздосадованный Тобас. «Кузнец, что взялся выковать Перевертышу новый меч».  — «Откуда у него железо?»  — «Доставили люди тегина».  — «Он не тегин!»  — заревел Тобас. «Но так его называют». Тобас наградил соглядатая зерном и спиртом и прогнал с глаз долой. Но самое замечательное заключалось в том, что у Теймура, когда он появился в ставке, на поясе болтался новый меч.
        Так обстояло дело до последней отлучки, случившейся за месяц до новолуния. Да, именно за месяц, Тобас это хорошо запомнил, хвала за то дочери Асель.
        В то утро, встав ото сна, Тобас нежился на сложенной вчетверо кошме, попивал чай, подаренный фаунским послом, и в откинутый полог юрты посматривал на Теймура, который у жерди собирал лошадь в дорогу. Этот паренек всегда вставал ни свет, ни заря и в отлучки пускался с первыми лучами солнца.
        Он всегда был предельно аккуратен. Вычищал сначала соломой, потом войлоком свою рыжую кобылу, натирал салом сбрую, так что она лоснилась, и тщательно укладывал две переметные сумки. Когда Тобас проснулся, парень все это уже проделал и теперь занимался оружием. Уложил лук в налучье, просунул под седло новенький меч, позади прицепил шипастую булаву, с другой стороны гири на цепях, которые у него завелись после последней отлучки. А в длинный, тонкий чехол, что был скреплен со стременами, воткнул длиннющее копье. «Ты что на войну собрался?»  — крикнул Тобас в откинутый полог. «На войну,  — ответил парень и улыбнулся,  — Я бы и тебя забрал, но ты же не поедешь».  — «Это почему же?»  — «Ты давно не воевал, отвык».  — «Это верно,  — подтвердил Тобас.  — Мои войны позади, и мне, старику, покой теперь всего дороже». Парень кивнул головой и снова улыбнулся. Правда, как-то странно он это проделал. Не была похожа ужимка с чуть вытянутыми вверх губами на его обычную улыбку. От такой отвратительной ужимки у всякого человека должно было испортиться настроение. И вдобавок парень сказал что-то совершенно
неприятное: «А разве ты не знаешь, что покоя нет даже в потустороннем мире?»  — «О чем это ты?»  — спросил Тобас, чувствуя, что хорошее настроение, с которым он поднялся, бесследно исчезает. «Так ни о чем. Болтаю». Парень присел на корточки и взялся заново подтянуть подпруги. «Шутишь, да? Ты же ведь любитель».  — «Ага». Тобас усмехнулся. Хотел засмеяться, но не сумел. Хуже того, поперхнулся чаем.
        И тут появилась его Асель. Ранней пташкой никогда не была, а нынче, видите ли, встала. «Год уже минул,  — проворковала она, действительно, как птаха. Остановилась возле Теймура, и бог ты мой, такое сотворила личико.  — Мне уже пора молиться?» А парень даже не оглянулся на ее голосок. Сидел и все подтягивал подпруги. Закончив с этим, поднялся и лихо запрыгнул в седло. «Остался месяц»,  — буркнул он себе под нос, тряхнул поводьями и пустил лошадь галопом. За кругом юрт чуть придержал, обернулся и крикнул: «Но ты молись. Молиться-то никогда не бывает лишним!»
        Его дочь застыла, будто изваяние. Стояла и смотрела, как паренька уносит вдаль. Под конец у нее задрожали плечи, видимо, всплакнула.
        Вот так Теймур оставил ставку. В последний раз. Тобас поначалу полагал, что парень, как обычно, подался на охоту или в разбойничий набег. Но прошло две недели, а разосланные по разным сторонам есаулы донесли, что Теймура нет ни на Змеином озере, ни в Утюгенской черни, ни в кочевьях лютарей и Серой стаи. А к исходу третьей верные люди с южной границы сообщили, что Теймур-тегин стоит у Волчьего капкана и с ним двухтысячное войско, и войско его вооружено железом.
        Услышав такое, Тобас не поверил своим ушам. Подумал, что парнишке делать у Волчьего капкана, и как его, вообще, туда занесло? Волчий капкан это фаунская пограничная крепость. Там молодой Тайдзун держит значительные силы. И главное: до границы с восточными фаунами без малого сорок дней пути. Чтобы покрыть такое расстояние в короткий срок, каждому наезднику в ватаге Теймура потребовалось бы по паре заводных. А заводных у Теймура не было и не могло быть!
        Дело в том, что все табуны в орде принадлежали Тобасу. На словах кони были достоянием державы, но на деле этим достоянием самовластно распоряжался Тобас. Эту невероятную уловку он провернул еще тогда, когда орда жуанов только создавалась. Тобас, избранный вождем, в те дни сказал народу: «Нас мало, и мы слабы. Чтобы выжить нам необходимо сплотить все силы. А главная сила на войне  — это кони». Тобас сказал то, что невозможно было опровергнуть. Есть в избытке добрые кони  — ты победитель. Туго с лошадьми  — считай, пропал. Вот Тобас и прибрал к рукам табуны. А когда война закончилась, не подумал возвращать обратно. Оставил табуны у себя и назвал их казенными.
        Так и повелось в орде у Тобаса, что люди обходились малым. Имели под седлом одного коня, но, когда созывались знамена, из казенных табунов выделялись заводные.
        Для каждого степняка во все времена, что хорошо известно, лошадь была первейшим другом. Она была дороже, нежели жена. Скажи кому: довольствуйся единственной женой, и он тебе перережет глотку. А вот с лошадьми народ смирился. Почему? Все очень просто. Забрав лошадей, Тобас дал людям нечто другое, о чем в степи прежде слышали, но мало кто видел и пробовал. Тобас дал людям шелк, хлеб и спирт. И эти диковины заменили людям лошадей.
        Людям очень понравилось, что шелк эта та одежда, в которой не заводятся блошки. Хлеб же сделался первейшим угощением, когда приходилось встречать дорогих гостей. Прежде люди подавали к столу одно лишь мясо. Кто побогаче  — жирную конину, кто победнее  — от хворых лошадей и баранину. А теперь люди приучились добавлять в бульон тесто.
        Ну а о том, насколько люди оценили спирт, и говорить не приходится. Они узнали, что он хмелит сильнее, чем буза или кумыс, что он просто с ног сшибает. И никто не смог устоять против этого.
        Люди завертелись возле Тобаса, что ласковые щенята. Первыми бросались в схватку, когда это требовалось, и ждали за верность подачек. Да, люди купились фаунскими диковинами.
        Шелк и прочее Тобас вначале получал у генерала Луя. Не в качестве дани, а в виде подарков. А потом, когда генерал помер, фаунская держава раскололась надвое, и пришлось выбирать с кем и против кого дружить, а точнее от кого получать подарки, Тобас выбрал У Мину. Выбрал ее не потому, что она была красивой бабой, а по той причине, что эта баба проявила щедрость. Предложила больше, чем ее противник. Она стала присылать в ставку Тобаса фаунских товаров даже больше, чем это делал Луй.
        Однако по смерти генерала Луя, при всем внешнем благополучии, обстановка в степи сделалась опасной. Дело в том, что раскол фаунской державы неминуемо вел к расколу жуанской орды. Не одной У Мине требовались союзники в степи. Ее враг, законный наследник молодой Ху-луй, принявший титул Тайдзун, тоже готов был выделить подарки тем, кто примет его сторону. Другими словами, восточное фаунское царство становилось центром притяжения для степных врагов Тобаса и его противников. Вот Тобас и стал держать ухо востро и следить, кого потянет на приманку вана Тайдзуна. До последнего времени не находилось таких смельчаков. И вот теперь вдруг выясняется, что Теймур-перевертыш стоит у Волчьего капкана, с ним двухтысячное войско, и войско вооружено железом!
        В пору было рвать на себе косы. Но вместо этого Тобас повелел заварить чай, улегся на кошме и уставился взором в дымовое отверстие. Так он всегда делал, когда требовалось сосредоточить мысли и найти решение.
        Конечно, интересно было узнать, откуда у парня взялись дополнительные кони, но с этим можно было повременить. Ответ на вопрос о железе напрашивался сам собой. Оружием Перевертыша без сомнений снабдили серы. Проклятые плавильщики уже не один год обкрадывают Тобаса и придерживают часть своих изделий. Вот оно и всплыло ворованное. Вооружили своего паренька, когда пришло время.
        Понять, как ватага Теймура разрослась до войска, тоже не составляло труда. Две тысячи жигитов, конечно, по степи просто так не шляются. Но они и не шлялись. Подрастали себе у отрогов Драконьей гряды, а как подросли, встали под руку своему тегину.
        Две тысячи серских детей, пусть даже вооруженных железом, не угроза. Но штука в том, что детей на серских землях подрастало гораздо больше, Тобас сам это видел. И весь свой многочисленный выводок серы способны снабдить железом, прекратив выплавлять для него.
        Тобасу подали чай. Он испил этого благородного напитка, после чего продолжил размышления.
        «Паренек снюхался с Тайдзуном. Сейчас стоит у Волчьего капкана и ждет подкрепления. Сколько Тайдзун может предоставить? В одном Капкане гарнизон состоит из пяти туменов. А это значительная сила. Когда союзники объединятся, они пойдут на мою ставку. Фауны не имеют конного войска, поэтому будут добираться до цели месяца два. За это время можно совершить набег на земли серов и уничтожить их войско в самом зародыше. Но, к сожалению, и мне необходимо время. Серая стая и лютари удивительно медлительны. Серые, ладно, явятся недели через две, а вот лютарей придется дожидаться».
        В эту минуту Тобас вдруг осознал, с кем он собрался воевать. Чудной малец, которого он впервые увидел всего-то год с небольшим назад, паренек, которого он лелеял взрастить, как сына, стал его врагом. Сердце сжалось от боли и обиды.
        Долго лежал Тобас на кошме и глядел в дымовое отверстие, на то, как в белесом луче, будто живые, кружат хлопья золы и пылинки. Когда боль отпустила, и обида спала, Тобас вскочил, выбежал из юрты и на высоком месте затряс войсковым бунчуком. Это был знак есаулам созывать знамена.
        Тобас решил принять бой там, где чувствовал себя всего уверенней, то есть на подступах к своей ставке. Сил хватит и на то, чтобы отбиться от Теймура с фаунами и от серского войска, если такое имеется.
        Первыми собрались собственные знамена Тобаса  — ветераны, с которыми он начал свою блистательную карьеру. На их пропитание были выделены казенные стада. Через две недели, как и ожидал Тобас, начали подходить волки Серой стаи. На них были пожертвованы припасы, что береглись на свадьбу. Лютари должны были прибыть в лучшем случае через месяц, и для их кормления Тобас намеревался организовать облавную охоту.
        Но лютарей дождаться не пришлось. К исходу четвертой недели от дальнего разъезда доставили донесение: отряд Теймура обнаружен на подступах к Змеиному озеру, с отрядом движется большой караван, но фаунского войска не видно.
        Это сообщение сильно смутило Тобаса и подтолкнуло на опрометчивый поступок. Он вообразил, что Перевертыш по юности лет и излишней горячности оставил тихоходное пешее войско фаунов и рванул вперед с тем, чтобы захватить врага врасплох. В этом Тобасу увиделся перст судьбы. Если броситься к Теймуру навстречу, то они сойдутся где-то на восточном берегу озера. От ставки дотуда на сменных лошадях всего неделя пути.
        Он выделил по четыре лошади на каждого ветерана и выступил вперед. На седьмой день, как и рассчитывал, достиг восточного побережья. Там он перехватил вестового, который сообщил, что враг находится в одном переходе на юг.
        Тобас разбил лагерь и дал роздых людям и лошадям.
        Стояла осень. Любимая пора Тобаса, когда летняя жара спадает, а до зимней стужи еще далеко. В прежние годы, когда велась изнурительная война на выживание, берега Змеиного озера были тем местом, где он больше всего любил останавливаться на отдых. Здесь трава круглый год стелется зеленым ковром, и от вод неизменно веет исцеляющей прохладой. Тобас окинул взором окружающую его благодать и приготовился ощутить привычное облегчение, но вместо этого испытывал грусть и уныние. «Покоя нет и в потустороннем мире»,  — вспомнилось ему.
        На следующее утро, встав ото сна, Тобас чувствовал себя неважно. Устало подбоченясь, вгляделся вдаль и там, в смычке неба и земли увидел облачко пыли.
        Облачко разрасталось и через час превратилось в огромную черную тучу, застилавшую весь горизонт.
        — Всего-то две тысячи бездельников,  — высказался есаул Тобаса,  — а как пылят паршивцы!
        Тобас никак не отреагировал на шутку и отдал приказ строиться войскам.
        Отряды правого крыла встали на берегу. Под лесистым холмом развернулось левое крыло. Тобас с центром занял середину. Позади расположился резерв. А в зарослях на восточном склоне холма укрылся засадный отряд.
        Отряды Тобаса еще строились, когда из черного облака на горизонте вышло черное вражеское войско. Действительно черное.
        — Запылились,  — снова попробовал пошутить есаул.
        Когда войско приблизилось, стало видно, что каждый всадник в нем облачен в черные доспехи. Они чуть поблескивали на солнце.
        — Черный металл?  — удивился есаул.  — Что у них за мода?
        Кроме того, каждый всадник держал у стремени длинное увесистое копье с массивной черной пикой, наподобие того, каким Теймур обзавелся накануне. Только у этих в том месте, где на древко насаживалась пика, развивались выкрашенные в красное конские хвосты. И всюду над войском колыхались красные полотнища с желтым пятном посередине.
        Когда войско подобралось еще ближе, желтые пятна оформились в волчьи головы.
        — Что за черт? Волчьеглавые хоругви? Воистину знамена перевертышей!
        Шутки есаула надоели, и Тобас приказал ему заткнуться. И правда, было не до шуток. Вражеская конница двигалась беглой рысцой и не теряла строя. На расстоянии это выглядело весьма впечатляюще. Если она такими же стройными рядами ринется в атаку, выдержать первый удар будет совсем не просто. Тобас очень надеялся, что первый удар придется по левому флангу, где он схоронил засаду. Не в лоб же перевертышам бить, и не по правому краю, где озеро. Им нужно обойти врага и ударить в тыл. А обойти можно только слева.
        За пять сотен бу неприятель остановился. Войско встало, как вкопанное. Лошади дружно затрясли головами, а всадники вскинули копья и заколыхали конскими хвостами. Это было в новинку  — приветствовать врага.
        Когда перевертыши намахались, а их лошади успокоились, от войска отделилось пятеро всадников. Двое впереди и трое поодаль.
        Двух передних Тобас узнал сразу. Один был Рябой, а другой Чоло. «Но где же Теймур?»
        За двести бу пятеро остановились. Тобас, как истинный вождь, прихватив с собой четверых телохранителей, выехал навстречу. Так уж принято, что перед схваткой предводители войск сходятся, чтобы обсудить возможность к примирению. Чаще всего стороны выставляют неприемлемые требования, и переговорщики расходятся, чтобы пролилась кровь. Во всяком случае, Тобас не помнил, чтобы когда-нибудь происходило иначе.
        «Пустая трата времени и напрасный риск,  — ворчал себе под нос Тобас, приближаясь к врагу.  — Было бы глупо, и обидно расстаться с жизнью на виду у своих людей. Теймур, на подлость не способен, но Чоло известный всем прохвост. Кто скажет, что у него на уме? А доверять Рябому, так это просто верх легкомыслия. Все прекрасно знают, как он ловко метает ножи. В два счета вытянет из рукава стилет и бросит. Телохранители уж точно не смогут помешать, разве что отомстят потом. Недаром же эти двое выдвинулись вперед».
        Ворчал так Тобас, ворчал и все пытался за спинами передних разглядеть Теймура. «Год уже минул,  — сказал сам себе Тобас, вспомнив слова дочери.  — И надо полагать в новолуние Перевертыш опять выл на луну и преобразился». Но никто из троих стоящих позади Чоло и Рябого даже отдаленно не напоминал Теймура. И главное  — Тобас не видел рыжую кобылу. А ведь лошадь все равно, что друг, а друзей, известно, зря не меняют.
        — Где Теймур?  — спросил Тобас сразу, как добрался до места.
        — Теймур-коган шлет тебе привет,  — ответил вислоусый с глупой ухмылкой.
        — Ты, чертов богатырь,  — набросился на него Тобас,  — отвечай на вопрос! Или ты плохо слышишь?
        Ухмылка сползла с его уст. Чоло, как все знают, пронырливый гад, но стоит на него как следует нажать, и он тут же идет на попятную.
        — Теймура тут нет.
        — Вижу, что нет! Я спрашиваю  — где?
        — Далеко отсюда.
        Тобас смерил взглядом глупого Чоло и перекинулся на Рябого.
        — Может, ты поточнее скажешь.
        — Может и скажу,  — согласился Рябой.  — Но для начала стоило поздороваться.
        — Пожелать тебе здоровья?  — Тобас фыркнул.  — Да, я готов все болезни мира наслать на тебя одного. Половину своего состояния не пожалею, чтобы увидеть, как тебя убивает проказа. Ты тлетворный прыщ на теле земли, ты позор своей семьи. Ты продажная собака!
        — Не искушай, Тобас.
        Ни один мускул не дрогнул на лице Рябого, но цвет кожи сделался землистым. И это был дурной знак.
        — Я пришел сюда не убывать тебя, так что оставь.
        — Что оставить?
        — Верещать, как баба.
        — Верещать?  — Тобасу сдавило горло от обиды.  — Ты меня предал, Змеиный след. Ты был моим первейшим жигитом, был вхож в мою юрту, как родной. Скажи, сколько лет мы с тобой бились плечом к плечу, сколь дорог прошли след в след? Разве я тебя за все это время хоть чем-нибудь обидел?
        — Нет.
        — Разве я был плохим вождем?
        — Ты был хорошим вождем.
        — Тогда почему?
        Рябой тяжело вздохнул.
        — Понимаю,  — проговорил Тобас, меняя тон.  — Когда-то я тоже переметнулся. Давал присягу и нарушил ее. И я, как ни крути, клятвопреступник. Ноя не предавал дружбу. В отличие от тебя. Ведь мы с тобой когда-то были друзьями. Мы вместе начинали собирать орду. Ты помнишь?
        Рябой качнул головой.
        — И кроме того я не видел ничего хорошего от хиданей. А ты разве мало хорошего получил от меня? Ты кормился с моих рук, и я отдавал тебе самое лучшее. Чего же тебе не хватило?
        Рябой второй раз тяжело вздохнул, и лицо его из землистого сделалось бледным. Похоже, все-таки смутил Рябого Тобас.
        — Все верно,  — проговорил Рябой и хрипнул.  — Все так. Я кормился с твоих рук и в избытке получал хорошее. Шелка, чтобы тешить своих женщин. Еду, чтобы ублажать желудок. Вино, чтобы ни о чем не думать. Я имел все это в таком количестве, что многие мне завидовали.
        — Тогда в чем дело?
        — Я насытился.
        — Что?
        — Насытился,  — Рябой улыбнулся, и Тобас заметил, что лицо его обрело обычный цвет.  — Когда человека терзает голод, он с жадностью набрасывается на пищу. Но стоит утолить его, и еда больше не доставляет радость. Я ел с твоих рук и наелся. Ты утолил мой телесный голод.
        — Наелся? Набил желудок и пошел искать нового хозяина?  — Тобасу показалось, что он не вполне понимает собеседника.
        — Я не искал. Хозяин сам нашел меня.
        — И что он тебе дал? Что он дал из того, чего не нашлось у меня?
        Рябой посмотрел на Тобаса с сомнением, как бы решая, стоит ли говорить.
        — Ты знаешь, что голод терзает не только брюхо, но и душу?
        Теперь Тобас убедился, что совершенно не понимает своего бывшего сподвижника.
        — Душевный голод? О чем ты, Рябой?
        — Мне не нравится эта кличка,  — Змеиный След насупился,  — ты это знаешь.
        — Ну да. Хорошо, хорошо,  — Тобас отмахнулся.  — Но я тебя не понимаю.
        Рябой снова смерил Тобаса взглядом.
        — Ты откуда родом?
        — Я из…  — Тобас удивился, что готов отвечать на самые глупые вопросы.  — Наше племя было небольшим. Его смяли хидани, так что нет его больше.
        — Но ты же помнишь, как оно называлось?
        — Кунград,  — буркнул Тобас.
        — Кунград,  — повторил Рябой.  — Я помню это племя. Оно жило у Закатного моря. Действительно, маленькое. А я вот из Высоких телег. Раньше мы с тобой о таком не вели беседы. Потому, наверное, что ни тебя, ни меня раньше такое не интересовало. Но теперь меня интересует.
        — С чего это?
        — А с того, что все мы волки. И ты из кунградов, и я из Высоких телег, и Чоло, который по роду лютарь. Все мы волки и должны заниматься волчьим делом.
        — Ах, вот ты о чем,  — до Тобаса наконец дошло, куда клонит перебежчик.  — Теймур тебе напел по-волчьи, нарассказывал богатырских сказок.
        — Верно,  — подтвердил Рябой.  — Песни и сказки утолили мой душевный голод.
        — Ты серьезно?
        — И Теймур-коган предложил нам дело. Самое подходящее дело для волков. Спроси какое?
        — И какое?
        — Терзать стадо.
        — Опять не понимаю,  — Тобас с досады крякнул.
        — А все просто. Раньше мы охраняли стадо, и за это нас кормили. Но так поступают с собаками. А волки тем отличаются от них, что сами себе добывают пищу. Ты, Тобас, раньше получал подарки за то, что оказывал фаунам полезные услуги. Потом тебя стали подкармливать, чтобы ты не нападал на фаунов. И мы все, кто служил тебе, занимались этим собачьим делом. Но Теймур-тегин напомнил мне, что я волк, и мне стало стыдно. Мне нестерпимо захотелось сменить собачий труд на волчий. И оказалось, что не одного меня обуревает такое же желание. Нас таких собралось со стаю. И в своей стае мы решили впредь не охранять стадо, а терзать. Теперь понятно?
        — Вы решили начать войну с фаунами?  — Тобаса возмутило, что его держат за дурака.  — Думаете заморочить голову старому Тобасу?
        — Ты видел караван, что следует за нами? Сто вьючных лошадей и еще несколько верблюдов. Как думаешь, откуда у нас такое?
        Тобас не ответил.
        — И еще один генерал. Как его зовут?  — обратился Рябой к Чоло.
        — Ли Вынь,  — ответил тот.  — Или Ли Сунь. Или Вынь да Положь. Хрен поймешь, у фаунов заковыристые имена.
        — Это правда?  — не поверил Тобас.
        — Мы взяли Волчий капкан. Мы мчались быстрей твоих осведомителей, поэтому об этом ты узнаешь от нас. Но через день, другой кто-нибудь из твоих наушников расскажет то же в красках.
        — Но как вы могли провернуть такое? Вас же всего две тысячи.
        — Но мы волки.
        — Волчий капкан неприступен!
        — А кто сказал, что мы брали крепость? Мы бились с врагом в чистом поле.
        — Вы их выманили?
        — Мы подкараулили. Их Ли Сунь приехал из Синая с проверкой. А в Капкане по этому случаю решили затеять охоту. Нам осталось только дождаться, когда фауны выберутся в поле.
        — Откуда вы могли знать об охоте?
        — Думаешь, у тебя одного есть глаза и уши. У нашего когана осведомителей не меньше твоего. Фауны вышли огромным числом, с собаками, цимбалами и прочей музыкой. Они ни о чем не подозревали, и мы накрыли их точно дичь. Так что для кого-то охота не задалась, зато другой взял богатую добычу. Мы предложили фаунам выкупить своих родных, а генерала придержали.
        Тобас схватился за голову.
        — Что вы наделали? Да за такое со всех нас семь шкур спустят! Глазом не успеете моргнуть, как фауны заполонят всю равнину.
        — Ну, это ты преувеличиваешь,  — сказал Рябой с самым беспечным видом.  — Пока фауны соберутся, пройдет время. А пёхом добираться будут еще дольше.
        Тобас не пожелал дальше слушать Рябого дурня.
        — Где Теймур? Я должен его увидеть!
        — Он тоже хотел бы увидеться с тобой.
        — Где?
        — В твоей ставке. Он занял твою юрту и пьет твой чай.
        — Он не может находиться в моей ставке. Разве что связанным. Он что пришел с повинной?
        — Он пришел с войском. И те, кого ты оставил сторожами, сдались ему на милость или бежали.
        — С каким войском?
        — Баландеров.
        — Каких еще баландеров?
        — Так их Теймур-коган называет. Все они его родня и сверстники. По-другому  — дети лета.
        — Ты врешь! Врешь!  — заорал Тобас.  — Ты не можешь этого знать! Даже если Теймур в ставке, вам он об этом сообщить не мог. Мои разъезды перехватили бы его посыльных.
        — И голубя в небе?
        — Что за чушь!
        — Знаешь же, что Теймур завел голубятню. А ради чего?  — Рябой усмехнулся, глядя на то, как у Тобаса меняется лицо.  — Слышал про фаунскую почту? Один родственник Теймура учился у них. Он и посоветовал Теймуру завести голубей.
        Чоло-богатырь вынул из-за пазуха полоску шелка, исписанную волчьим клином. Вислоусый снова ухмылялся.
        — Не веришь, прочти.
        И Тобас прочел
        — Ну что будем биться? Или для начала свидишься с Теймуром?
        В первый раз на опыте Тобаса переговоры уберегли от крови.

        глава XYII
        Жамбо  — соглядатай

        Трансоксония была тем местом на земле, которое по праву можно назвать вторым Эдемом. Солнце там было настолько жарким, что при иных обстоятельствах превратила бы этот край в пустыню. Но страна располагалась у подножья двух великих гор, вершины коих венчались ледниками. Таяние ледников поило реки, а реки орошали землю. Сочетание жаркого солнца и обилия воды сделало Трансоксонию местом, где произрастали необыкновенные по вкусу фрукты. Кроме того, некоторые культуры здесь давали по два, а то и по три урожая в год. Одним словом, земли между Оксом и Сартом были исключительным местом на земле. Однако люди этой страны не знали единодушия, а потому не смогли воспользоваться благосклонностью природы и создать могучую державу. Трансоксония была поделена на множество мелких княжеств, и все они подчинялись Дариане. Следует сказать еще и о том, что здешний народ не обладал твердыми убеждениями и не ведал истинной приверженности. Изначально люди следовали заветам Зеро Аштра, так как пророк происходил из этих мест, но, когда в Трансоксонии появились проповедники из Хинда, многие люди переметнулись в веру
просветленных.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Жамбо и сам не мог объяснить, почему из всех городов Согдианы он выбрал Анахиту. Но он точно знал, что это неспроста. Какая-то неведомая сила владела им с того самого момента, как он оставил войско, а вернее, с той минуты, как гуру Навин помер.
        Народ, ведомый хогном Орлиное Перо, вышел из пустыни чуть выше южных отрогов Драконьей гряды. Другие отряды Высоких телег вышли севернее, и хогн Орлиное Перо повернул войско на соединение с ними. А Жамбо, дезертировав во второй раз, направился на юго-запад.
        Он шел в Согд и был уверен, что непременно обоснуется в столице или на худой конец в Несефе. Со слов гуру Навина Жамбо знал, что Маракана и Несеф богатейшие города Согдианы. В Маракане сидит правитель страны и в нем из хлопка изготавливают диковину под названием «бумага». Эта бумага используется для письма вместо пергамента, только гораздо тоньше последнего и обходится дешевле. Со всех концов западного мира в Маракану съезжаются купцы, чтобы закупить этот замечательный товар. А Несеф славен тем, что в водах реки Зеравшан[39 - Зеравшан  — в переводе с дари «золотая река».], на берегу которой он стоит, моют золотой песок и из добытого золота чеканят монету. Гуру Навин утверждал, будто у зеравшанского золота самая высокая проба. В одном из этих городов Жамбо с его талантами и накопленным богатством мог бы в скором времени стать первейшим среди купцов. Но, к собственному удивлению, он пренебрег выгодами проживания в двух славных городах и предпочел им прозябание в отдаленной Анахите.
        Анахита стояла у подножья гор, в которых водилось много дичи. Жамбо любил охоту, но не настолько, чтобы из-за нее селиться в захолустье. Город жил посредничеством в торговле с Хиндом, но сам ничего не производил, не считая зерновых, овощей и фруктов. «Не земледелием же мне здесь заниматься?»  — говорил Жамбо и дивился собственному выбору.
        О белых пришельцах он тогда еще не слышал. Так что не они определи выбор. Им руководила неведомая сила. Она подсказала ему снять богатую усадьбу на окраине, прикупить товар и завести лавочку на рынке.
        Поначалу необычная для этих мест внешность Жамбо настораживала людей. На чужеземца поглядывали с опаской и обходили его лавку стороной. Но в скором времени общительность Жамбо и его веселый нрав сделали свое дело.
        Двое слуг с утра пораньше разводили в мангале огонь и ставили чай, мешочек которого Жамбо вывез из Тонга. Кроме того на углях они поджаривали мясо  — всегда по шесть кусочков на одном шампуре. Дразнящий запах жареного мяса распространялся по всему рынку, и трудно было удержаться, чтобы не заглянуть в лавку к хозяину, который, похоже, был рад всем своим гостям.
        — Приятные собеседники и лошади  — это все, что я ценю в жизни,  — уверял Жамбо, встречая гостей и потчуя их чаем и мясом.
        — Кажется, горчит?  — спрашивали те, пробуя горячую зеленую водицу.
        — Все верно,  — соглашался Жамбо.  — Так и должно быть. Это «чай». Он весьма полезен. Хорошо утоляет жажду, а главное, способствует пищеварению.
        — Вы, почтенный, по всему видать, приехали из далеких стран?  — интересовались люди.
        А Жамбо отвечал:
        — Из таких далеких, что дальше не бывает. Я путешественник, езжу по миру и гляжу, где, как живется людям.
        — А где вы уже успели побывать?  — спросил как-то один из гостей.
        Жамбо пальцем прочертил в воздухе круг, что означало: он побывал во всех странах.
        — И в Дариане бывали?
        — Бывал.
        — И в Руме?
        Жамбо качнул головой.
        — А в Хинде?
        Любопытный гость выглядел, как пронырливый зверек.
        — Хинд моя вторая отчизна,  — приврал Жамбо, чтобы удовлетворить чрезмерное любопытство гостя.  — В Хинде я бывал чаще, чем в других местах.
        — А где же первая? Откуда вы родом?
        — Родом я из тех мест, о которых вы здесь ничего не слышали.
        — Мы здесь вообще народ несведущий,  — согласился проныра.  — Я, к примеру, торгую красками и более ни в чем не разбираюсь. Тамирик-муло,  — он указал на гостя слева,  — он шорник. Спроси у него про сбрую и кожи, он тебе ответит, но больше он ничего не знает. Самисват-муло,  — проныра указал на другого,  — знает толк в целебных травах, потому как торгует снадобьями. Все мы разбираемся только в том, что дает нам пропитание. Но нам всем интересно узнать, что-то еще.
        — Этот досужий интерес называется любопытством. А последнее есть порок.
        У торговца красками был большой нос сливой и близко посаженные глаза-бусинки. Он шмыгнул носом-сливой и покосился на Жамбо бусинками.
        — Просто, хотелось узнать, где обитают люди вроде вас.
        — Вроде меня?
        — Ну да. Вы многим отличаетесь от нас. Но где-то же есть вам подобные.
        — Подобных мне, почтенный,  — ответил Жамбо,  — нет! Я единственный в своем роде. Таким уж уродился.
        Проныра снова шмыгнул носом и снова скосил на Жамбо бусинки. Другие гости отнеслись к словам хозяина с большим доверием. Тамирик-шорник даже вздохнул и изобразил на лице сочувствие.
        — Здесь, в горах, с недавних пор,  — сообщил он со скорбным видом,  — тоже завелись уродцы. Они, конечно, отличаются от вас, главным образом, по масти, но тоже необыкновенной наружности.
        — А какие они по масти?
        — Белые.
        — Беловолосые?
        — Вот именно. И глаза у них будто лед и, представьте, отливают лазурью.
        — И чем они живут в горах? Разбойничают?
        — А кто их знает? В горы теперь никто не суется. Сказано ведь в древних книгах, что однажды, когда мир погрязнет в грехах, спустятся с гор снежные люди с ледяными глазами и принесут с собой страшные бедствия. Может быть, это они  — предвестники зимы?
        — А что, мир уже погряз в грехах?  — поинтересовался Жамбо.  — Вы тут все грешники?
        — Мы-то нет,  — ответил Самисват и вздохнул. У него была седая борода и в целом благообразная наружность.  — Но очень многие позабыли о праведной жизни.
        Тамирик, заметив, что Жамбо поморщился, поспешил добавить:
        — Поговаривают еще, что это альбиносы-отшельники. Они будто бы собрались тут со всех земель и устроили в наших горах себе обитель.
        Жамбо посмеялся его словам, как хорошей шутке. Все другие переглянулись и тоже засмеялись.
        Что за отшельники завелись в горах, Жамбо догадался сразу. Кто еще может иметь белые волосы и синие глаза, как не серы? Удивительно было другое, как они очутились в этих краях?
        Чтобы найти ответ на вопрос, Жамбо решил наведаться к ним в гости. Впрочем, к поездке его побуждало не одно праздное любопытство. Неведомая сила, поселившаяся в нем, требовала того же. «Это гуру Навин командует мной,  — убеждал себя Жамбо.  — Обманул меня колдун. Вселился в меня и стал моим повелителем».
        — Если достопочтенный Жамбо решит наведаться в горы,  — сказал как-то торговец красками, застав его в раздумьях,  — ему потребуется надежный проводник. Но никто не согласится подняться в горы.
        — С чего вы взяли, уважаемый,  — спросил Жамбо, приняв свой обычный добродушный вид,  — что мне захочется в горы? Что мне там делать?
        — Достопочтенный Жамбо  — путешественник. Ездит по миру и смотрит, как живется людям. Кто знает, может быть, ему и на отшельников захочется взглянуть.
        «Этот прыщ уж слишком любит совать свой огромный нос в чужие дела». Жамбо не жаловал любопытных, однако, не выдавая чувств, он сказал с прежним добродушием:
        — А что, неплохая мысль… Я и сам в некотором роде отшельник. Отчего бы не посмотреть на товарищей.
        Согдиец склонил голову и таинственно улыбнулся. Жамбо захотелось придушить пройдоху, уж больно противным сделалось его лицо. «Хорек,  — выругался Жамбо.  — Глаза нахальные, взгляд рыскающий. И без конца морщит нос, будто принюхивается. Пронырлив больно. Но мы и не таких обламывали».
        Согдиец был из мелких рыночных торговцев и торговал хиндустанской хной. То, что товар его неподдельный Жамбо имел возможность убедиться, прикупив немного краски для одной из своих певчих птичек. «Откуда у вас такое?  — удивилась та, получив подарок.  — Все в городе торгуют дарийской краской, и я уже полгода не видела хиндустанскую хну».
        И правда, даже у самых богатых купцов на складах не осталось хиндустанского товара. Откуда же он мог взяться у мелкого торговца? Ответ напрашивался один: хорек находился в сношениях с засевшими в горах пришельцами.
        — Подыщи мне проводника,  — повелел Жамбо.  — Может быть, я и съезжу в горы, как станет скучно. Сколько ты запросишь за эту маленькую услугу?
        — Услуга не маленькая,  — возразил хорек и шмыгнул носом,  — если учесть, что дорога сопряжена с немалым риском. Найти проводника будет не просто. Но я справлюсь и много не возьму. Я вообще ничего не возьму. Но, когда вы войдете в силу, достопочтенный Жамбо, вспомните обо мне. Такие, как я, всегда могут оказаться полезными для таких, как вы.
        — Для таких, как я? С чего ты взял, что я войду в силу? Я такой же торговец, как и ты. И, кроме того, чужестранец.
        — Уж больно много чужестранцев завелось,  — ответил торговец красками.  — И один из них, я слышал, прислуживает в красном храме. Его там чтут как агнигхулама.
        — О чем это ты?  — хорек совершенно разонравился Жамбо. Он стал вызывать в нем неодолимую тягу к убийству.
        — Я бедный человек,  — ответил торговец,  — а бедняк все равно, что мелкий зверь. Он выживает только тем, что держит нос по ветру и умеет различить тех, кто его сильнее. В горах служитель огня может повстречать своих приверженцев. Так я слышал.
        — Так,  — проговорил Жамбо, перестав изображать добродушие.  — Ты и вправду мелкий, все равно что клоп,  — он поднялся, затворил дверь в свою лавку и потребовал.  — Садись.
        Хорек встревожился. Нос его сморщился, как никогда прежде, а глаза затравленно забегали из угла в угол.
        — Я могу придавить тебя одним ногтем. Но воздержусь от этого, если ты избавишь меня от необходимости повторяться.
        Хорек опустил зад на сундук. Жамбо пристроился напротив, у двери.
        — А теперь поговорим начистоту. Ты находишься в сношениях с разбойниками, а значит и сам разбойник, но мне на это наплевать. Скажи, когда тебя завербовали?
        — Завербовали?
        — Это значит, когда ты впервые подался в горы и предложил белобрысым свои услуги?
        — Я ничего не предлагал,  — сказал хорек, клятвенно сложив ладони у груди.  — И в горы не подавался. Эти люди сами меня нашли.
        — Кто, белобрысые?  — не поверил Жамбо.
        — Нет. Эти, понятно, в городе не появлялись. Но среди них есть много наших, в основном горцев-пастухов. Один из них раз явился на рынок и предложил мне краску. Вижу, хиндустанский товар. А он мне: если хочешь всякий раз получать такое, свяжись, говорит, с красными колдунами. Я его тогда, по правде сказать, не понял. Но он стал наведываться чуть ли ни каждую неделю и все талдычил свое.
        — Ты хочешь сказать, что пришельцы в ваших горах придерживаются веры просветленных?
        — Да. Только они это называют верой красных колдунов или красной верой.
        — Невероятно,  — Жамбо посмотрел на собеседника уже не так строго.  — Ты говоришь удивительные вещи. Как тебя зовут?
        — Меня зовут Маниах,  — ответил хорек и шмыгнул носом.
        — Маниах  — единственный, кто торгует на рынке хиндустанской краской,  — Жамбо подступил к торговцу вплотную, присел на корточки, схватил его за подбородок и заставил поднять на себя глаза.  — Посмотри мне в лицо и скажи, что ты не морочишь доброму Жамбо голову.
        — Клянусь,  — глаза бусинки сделались блестящими от влаги, нос разбух, видно, наполнился мокротой,  — я говорю истинную правду. И эти люди меня торопят. Они требуют, чтобы я свел их с самым влиятельным человеком в общине.
        — И ты решил, что этот человек я. Почему?
        — Я не богослов и мало смыслю в тонкостях религии. Но я разбираюсь в людях. Вы служите в красном храме, и я вижу, что в скором времени вы займете в нем самое высокое место. И, кроме того, вы человек, который имеет дальние виды.
        — Ты и это разглядел?
        — И еще то, что вы своего добьетесь.
        — Похоже, они не ошиблись с выбором соглядатая, а Маниах? Ты славно поработал,  — Жамбо отпустил торговца.  — Скажи, что они пообещали за работу?
        — Деньги.
        — Надо полагать немалые деньги?
        — Они сказали, что я получу столько, сколько сумею унести.
        — Один дань.
        — Что?
        — Это вес, который способен унести на себе обычный человек. Ты человек хлипкий, но жадный, так что один дань вытянешь,  — Жамбо поднялся и вернулся к двери.  — Деньги, деньги. Все теряют голову, когда речь заходит о них. Ведь это прискорбно, Маниах?
        Хорек сокрушенно качнул головой.
        — Я тебя снабжу конем, чтобы ты смог унести калот. Знаешь, что такое калот?
        Хорек мотнул головой.
        — Калот  — это вес, который на скором ходу выдерживает лошадь. За такую щедрую плату ты станешь работать на меня. И первым делом объяснишь, почему тебя торопят. Откуда спешка?
        — Всего я не знаю,  — пролепетал Маниах и громко высморкался.  — Но мне стало известно, что пришельцы ожидают своего вождя.
        — Вот как. И кто у них вождь?
        — Некий Шад. Так они его называют.
        — Шад? Ха-а… Значит, в этих горах они расправили свое левое крыло. А где же правое?
        — Я не знаю. Но с этим Шадом прибудет их верховный маг. Он носит имя Агнишатва.
        Жамбо просиял от удовольствия.
        — Знаешь что, славный Маниах, я хочу, чтобы ты передал связному, когда тот явится к тебе, что агнигхулам Жамбо и сам ищет встречи с братьями по вере, но в горы не пойдет, а будет ждать их в храме. Передашь?
        Маниах качнул головой.
        — Тогда последнее. Ты назвал меня сильным человеком и сказал, что я умею добиваться своего, так?
        Хорек снова выразил согласие.
        — Значит, тебе не надо объяснять, что станет с тем, кто вздумает со мной хитрить?
        Теперь хорек замотал головой.
        — Ты что язык проглотил? Скажи что-нибудь или хотя бы изобрази улыбку.
        Маниах вытянул в дугу тонкие губы.
        «О Небо, какое у него мерзкое лицо!»
        — Проваливай,  — Жамбо распахнул дверь.  — И заглядывай, как обычно, будто ничего не было.
        — А ничего и не было,  — заверил Маниах и мышью шмыгнул в дверь.
        «Этого птичкой не назовешь,  — подумал Жамбо, провожая торговца хмурым взглядом,  — но петь он будет славно».

        глава XYIII
        Марк

        Когда Ромл раскололся на две части, маленькое царство Терзерум досталось Восточной империи, где власть взяли единобожцы. Они изгнали омеретян с их исконных земель, так как полагали, что те повинны в смерти их пророка. Омеретяне большей частью подались в Дариану. А прочие переплыли море и обосновались в Ромле. Нельзя сказать, что там им были рады, но в гуще других народов их не выделяли, и потому у омеретян нашлось время, чтобы оправиться и начать утверждаться на новом месте. В первую очередь их успеху способствовал тот факт, что омеретяне жили сплоченно и имели общинную казну. Знатные же горожане, подверженные порочным страстям, постоянно нуждались в свободных деньгах, и омеретяне, к великому их удовольствию, ссужали им под разумные проценты. Кроме того, надо сказать, что омеретяне в большинстве своем были книжники и сведали в науках.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Марк очнулся в тюрьме. То, что это тюрьма, а не другое место, он определил по запаху. В мрачном помещении, закрытом от всякого света, пахло отхожим местом, прелой соломой и сырым известняком, которым были выложены стены. Одним словом, воняло так, как может вонять только в застенках.
        Камера не имела окон, воздух задувало в крошечное отверстие над дверью. В кромешном мраке невозможно было ничего разглядеть дальше собственного носа. Носом Марк и исследовал помещение.
        Тесная коморка, от стены до стены не более четырех шагов. Свод низкий. По углам разбросана солома. В одном углу лежит он, а в противоположенном… Марк принюхался. Сквозь запах прелой соломы пробивался запах цветочного одеколона.
        — Я уже не верил, что ты очнешься,  — раздался голос омеретянина.
        Марка не удивило присутствие здесь, в застенках, хитрого омеретянина. Убегал он накануне, конечно, резво, но еще никому не удавалось уйти от городской стражи. Марка удивило другое: то, что даже в этом скорбном месте рыжий проходимец не унывает и не теряет присутствия духа.
        — Скучно,  — пожаловался омеретянин.  — Уже несколько часов сижу и жду, когда молодой нобиль вернется к жизни. Ну как ты?
        У Марка саднило спину. Он попробовал поменять положение, привстал, и в голове тут же прогремел колокол. Марк со стоном опустился на прежнее место.
        — Слышу, неважно. Оно и понятно, тебе, в отличие от меня, здорово досталось. Я-то отделался парой затрещин,  — рыжий заерзал, сгребая под себя солому.  — Слуги хотели расправиться со мной, но меня, по счастью, отбила стража. Больше всех негодовал управляющий. Слышал бы ты, какими словами он меня крыл. Вопил так, что уши заложило. Он вопил на меня, а на него орал хозяин.
        — Дом сгорел?
        — Дотла, как хворост.
        — Как ты это проделал?
        — Я?  — рыжий, похоже, ухмыльнулся. Марк не мог этого видеть, но почувствовал нутром.  — Городские власти полагают, что поджог учинили двое: ты и я. И нам не повезло. Мы подожгли дом третьего консула республики.
        — Клемента Фурина?
        — Вот-вот. Ты ведь нобиль, знаешь всех вельмож. Скажи, чего можно ждать от этого Фурина?
        — Лучше бы мы спалили здание сената.
        — Неужели,  — омеретянин сокрушенно причмокнул.  — За порчу городского имущества отправляют в легион. Поджог сената дело посерьезней, и кара за это  — работа на галерах. А мы спалили дом Фурина, и значит нас распнут?
        Марк не ответил.
        — Тебя, положим, пощадят  — ты патриций. А меня наверняка. Кто сжалится над бедным омеретянином? Интересно, каково человеку на кресте? Очень больно?
        Марк устало вздохнул.
        — Никогда не видел распятых. Говорят, их поджаривает солнце, а потом на ожоги садятся мухи, и плоть пожирают опарыши. Отвратительно.
        Омеретянин повернулся к Марку, и тот разглядел его огромный нос.
        — Послушай, мы тут товарищи. Нам полагается поддерживать друг друга. Ты же видишь, что со мной творится? Я теряю самообладание и вот-вот запаникую. Скажи что-нибудь ободряющее, утешительное.
        — Что это было?
        — Ты о чем?
        — Тыковка в твоей руке.
        — Ах, это,  — нос омеретянина растворился во мраке.  — Это бомба,  — он произнес последнее слово на распев, с каким-то даже удовольствием.
        Марк не понял рыжего. Удары колокола в голове мешали думать.
        — Бомба?.. Что за бомба?
        — В некотором роде новшество.
        Омеретянин снова заерзал.
        — Солома вся гнилая. Я боюсь застудить промежность.
        — Я такого еще никогда не видел.
        — Ну, знаешь ли,  — рыжий наконец-то устроился,  — в Ромле до вчерашнего для такого никто не видел. Хотя бомба, надо заметить, не вполне удалась. Но это первая попытка. Я ее изобрел недавно.
        — Ты изобретатель?
        — Позволь представиться,  — рыжий оторвал тощий зад от пола и отпустил поклон.  — Арье Гад, сын аббе Бенциона и ученик прославленного Дана Звулуна.
        — Марк Красс,  — колокол снова ударил в голове, и Марк застонал от боли.
        — Мог бы не представляться. Я знаю, кто ты такой,  — отозвался рыжий.  — У тебя трещит голова, а у меня стынет задница. Так что, если не возражаешь, я постою.
        — Ты учился у ваших книжников. Выходит, бомба это тайное знание омеретян.
        — Нет, это не наша тайна. Это знание Дан Звулун почерпнул, когда очутился по другую сторону от Драконьей гряды… Ты не представляешь, где это? Ты не знаешь географию?  — омеретянин всплеснул руками.
        Марк мог бы признаться, что еще много чего не знает и в целом слаб в науках. Но Гад понял это и без слов.
        — Драконья гряда  — край известного нам мира. За ней земли неведомые, где никто еще не бывал. Кроме моего учителя, Дана Звулуна.
        — Ты все говоришь: Дан Звулун, Дан Звулун. Назвал его прославленным. А я про такого не слышал.
        — Дан Звулун великий ученный. В западном мире нет никого, кто мог бы с ним сравниться. Возжелав познать все тайны мира, он совершил три путешествия в три стороны света. Первое  — в Гренезис, где живут южные иберы. Народ древний, от первых людей, но малообразованный. Иберы направили Дана Звулуна на север, в страну россоманов. Но эти оказались еще невежественнее первых, они отослали аббе на край земли. Дан Звулун дошел до указанного места и обнаружил гряду, за которым по бытующему представлению обрывается суша. Дан Звулун перевалил через гряду и обнаружил не бездну, а пустыню. Он проплутал по той пустыне несколько лет, и в один из дней она уступила место цветущей равнине. Дан Звулун вступил в страну, именуемую Поднебесной. В ней, по преданию, умер последний дракон. Ты знаешь, что на земле в прежние времена жило три дракона?
        Марк качнул головой.
        — Так вот тамошний дракон прожил дольше других, и люди успели у него кое-чему научиться. Дан Звулун, пожив среди тамошних людей, в свою очередь поднаторел в их знаниях. В частности, он открыл секрет драконьего огня и драконьего металла.
        — А это что такое?
        Арье Гад усмехнулся.
        — И с тем и с другим ты уже имел случай познакомиться.
        — Драконий огонь  — это белая вспышка?  — догадался Марк.
        — Народ Поднебесной называет это порохом. А драконий металл  — это железо. Вы его называете «сидер».
        — Сидер  — это звездная руда. Говорят, тот, кому посчастливится обнаружить сидер, будет обеспечен до скончания дней. Это только талисман, иначе звездную руду у нас не используют.
        — Если правильно выплавить эту руду, а затем как следует выковать, получится металл, крепче и прочнее которого нет.
        — Прочнее бронзы?
        — Если над железом хорошенько потрудиться, то выйдет доброе железо,  — объяснил Арье Гад.  — А клинок из доброго железа способен дырявить воловьи доспехи, как холстину, а бронзу крушить, будто черепки!
        — И ты знаешь, как добывается такой металл?
        — Кое-что знаю. Все знал Дан Звулун. Но он приказал всем долго жить.
        — Но ты же у него учился,  — напомнил Марк.  — Почему не выучился всему?
        Арье Гад вздохнул и, кажется, утратил часть своей беспечности.
        — Дан Звулун изгнал меня из своего бейт-сефера. За нерадивость,  — признался он.
        — Ты мог научиться изготавливать самые прочные клинки, и был изгнан?
        — Но, но, но,  — придержал Арье Гад.  — Не надо разгоняться. Будто Марк Красс сам всю жизнь корпел над книгами. Я ничуть не хуже тебя. Да, меня с молодых ногтей больше знаний увлекали женщины. Но это и твое слабое место. К тому же, главное я все-таки успел усвоить,  — ему надоело стоять, и он снова опустился на пол.  — Не понимаю я это тюремное начальство. Что так трудно постелить свежую солому?
        — Что ты успел усвоить?
        — Ты видел бомбу?
        Марк качнул головой.
        — Да, она могла бы получиться лучше, но ею мы спалили дом Клемента Фурина. Это была первая проба. А первый блин, как известно, комом. Мне надо всего лишь немного доработать. С металлом так же. Скажи, почему, когда я бросаю кости, они всегда выпадают по моему желанию?
        — Тебе везет?  — ответил Марк.  — Или какая-то иная хитрость?
        — Я самый невезучий человек,  — пожаловался рыжий.  — В моих костях у одного края запрятан кусок железа. А под доской я держу магнит. Знаешь, что такое магнит?
        — Нет.
        — Тот же металл. Но он притягивает к себе другие. Теперь понятно?
        Марк вынужден был снова мотнуть головой.
        Арье Гад досадливо отмахнулся.
        — В общем, я хотел сказать, что умею обращаться с металлом и, придет срок, выучусь тому, что упустил по молодости лет и глупости.
        Марк вдруг обнаружил, что колокол умолк. Тряхнул головой  — и никакой боли.
        — Ты рассказываешь удивительные вещи. Беседа с тобой исцелила меня.
        — Вот видишь, я многое умею.
        — Вижу,  — согласился Марк и пододвинулся поближе к собеседнику.  — Но ответь, зачем ты пользуешься цветочной водой? Ведь ты не баба.
        Омеретянин фыркнул, будто кот, которого погладили против шерсти.
        — За запахом цветов я пытаюсь спрятать другие.
        — Уксуса и гари?
        — Не уксуса,  — буркнул недовольно омеретянин.  — Это сера. В своих работах я использую серную кислоту. И я согласен казаться бабой, лишь бы не раскрывать род своих занятий.
        — А чем ты занимаешься?
        — Я занимаюсь химией, Марк Красс,  — выпалил омеретянин.  — Но ты понятия не имеешь что это такое!
        — Какая-то дьявольщина,  — ответил Марк,  — раз ты имеешь дело с серой.
        — Химия  — это наука, исследующая тайны веществ!
        — И того вещества, которое ты назвал железом?
        — Всех!  — заорал омеретянин.
        — И драконьего огня?
        — Я же сказал всех!
        Марк протянул в темноту руку и похлопал омеретянина по ляжке.
        — Успокойся. Я не хотел тебя обидеть.
        — Вы нобили все слишком высокомерны,  — попрекнул рыжий.
        — Согласен,  — Марк убрал руку с его ляжки,  — я порой бываю груб. Но сейчас я настроен мирно. Мы с тобой в одной лодке, товарищи по несчастью, как ты выразился.
        — Ты нобиль!  — рявкнул омеретянин.  — С первыми лучами солнца тебя выпустят, а я останусь тут, пока меня не поведут на плаху!
        Марк вздохнул.
        — Ты сказал, что знаешь меня, а я вижу, что это не так.
        — О чем это ты?
        — К тому же у меня опять начинает болеть голова.
        — Это ужасно,  — омеретянин закатил глаза.
        — Ты все злишься, и не желаешь замечать хорошее в плохом.
        — Я не желаю, чтобы мне морочили голову.
        — А никто и не морочит. Я сказал, что ты не знаешь меня, но дело в том, что меня никто не знает. Все считают, что я вертопрах и бездельник. А отец попрекает, что я прожигаю жизнь.
        — А разве это не так?
        — Так. Но это не вся правда обо мне. Я точно знаю, что однажды избранная мною стезя приведет меня к успеху.
        — Надейся, надейся. Только зачем тебе идти к успеху, если успех тебе сопутствует от рождения. У тебя есть все, о чем может мечтать обычный человек. Но если захотелось отхватить сверх меры, женись на какой-нибудь знатной девке. Удвоишь состояние и все такое.
        — Верно, так поступают многие. Так поступил и мой отец. Но я не хочу идти проторенной дорогой. Мне это претит.
        — Дурак. Претит ему, видите ли, такое. Предложи кому другому в жены патрицианку, стал бы он рядиться?
        — Для других это, положим, честь, особенно если человек низкого происхождения. А я хочу обладать только тем, что дается потом-кровью.
        — Честь, честь,  — пропищал омеретянин,  — это все…
        Марк перебил его.
        — Только не говори, что глупость.
        Омеретянин глумливо ухмыльнулся.
        — И если ты перестанешь злиться, то я смогу пообещать, что вытащу тебя отсюда, как только сам выберусь. Мне был бы весьма полезен человек твоих знаний и талантов. Я бы скорее добился успеха, если со мной рука об руку шел человек ученый, на которого я могу твердо положиться. Так что решай: если ты со мной, я спасу тебя, а нет, быть тебе распятым.
        Омеретянин крякнул.
        — И это ты называешь выбором? Красоваться на кресте я желаю меньше всего.
        — Значит ты со мной?
        Омеретянин вскочил и представился вторично:
        — Арье Гад, сын аббе Бенциона, слуга и приспешник Марка Красса!

        глава XIX
        Коро Чубин

        Из четырех государств восточных дари, если не самым сильным, то самым богатым был, несомненно, Согд. В Согде выращивался хлопок, и из хлопка умельцы изготавливали бумагу. Спрос на этот ценный продукт обеспечивал процветание. Кроме того, Согд богател за счет торговли. Благодаря своему расположению он стал перевалочным пунктом на пути из Хинда в Дариану. Хиндустанские товары сгружались на складах в согдийских городах, чтобы затем последовать на запад. Согдийцы выступали посредниками в торговых сделках между купцами разных стран и получали с этого комиссию. Помимо всего прочего все великое множество заезжих купцов, их погонщики и слуги, а также их скотина нуждались в пропитании, и согдийские дехкане доставляли все необходимое. Правитель Согда хвастал: «С каждого проходящего осла я имею дарик, с лошади  — два дарика, с верблюда  — три». Кто бы мог сосчитать, сколько животных с караванами проходило через земли Согда?

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        — Вордо приготовил замечательный подарок, слов таких нет, чтобы выразить благодарность. «Я дам тебе прекрасные пастбища, где трава никогда не сохнет. Я сделаю твой народ богатым. Я осчастливлю тебя!» Скажи, вордо, у вас так принято дарить и обещать чужое?
        Вождь Даурон язвил и изливался сарказмом по нескольку раз на дню. Как увидит Коро Чубина, так заводит одну и ту же песню. Терпения не осталось выслушивать его, но крыть было не чем. Как ни крути, а старый ворчун говорил правду. Горные пастбища на склонах Крыши Мира к удивлению и досаде Коро Чубина оказались заняты. Кем? На этот вопрос он уже третью неделю не мог отыскать ответ.
        Двое пленных, доставленных разведчиками, по виду были разбойники. Они так и заявили на допросе, будто бы промышляют лихим делом и грабят караваны.
        «А что это за белобрысые среди вас?  — спросил разведчик Сартак.  — Говорят, они вами верховодят».
        «То уродцы, несчастные люди. Они изгои».
        В такое можно было поверить. Люди, отвергнутые родными и близкими, часто находят приют в горах. Но почему все изгои собрались в одном месте, и в таком количестве? И главное, где это видано, чтобы разбойники ставили твердыни? Разбойники, как всем известно, не любят обнаруживать себя. Они прячутся в укромных и недоступных местах, а когда их находят, бросают старые убежища и ищут новые.
        Первая крепость попалась сразу за Палхом. Только отряд Коро Чубина вступил в горы, как в вышине показались ее каменные стены.
        «Что за диво?  — изумился Сартак.  — Откуда она взялась? Год назад здесь не было такого».
        Крепость седлала перевал и закрывала дорогу.
        «Именем царя!  — потребовал Коро Чубин.  — Откройте ворота!»
        «Какого царя?  — отозвались со стен.  — Их много».
        «Царя над всеми царями, невежи! Я хранитель восточных рубежей Дарианы и говорю от имени шахин-шаха Ануширвана Первого!»
        Ему ответили:
        «Здесь не Дариана, и твой царь нам не указ. У нас свои покровители. Проваливай!»
        Стены цитадели достигали в высоту полутора тападов[40 - Топад  — высота среднего пирамидального тополя.] — не так уж много,  — и продолжали возводиться. Кладка была сырая. Окажись под рукой хороший таран или какой-никакой требушет, проломить эти стены не составило бы труда. Но у Коро Чубина не имелось ничего из этого. Его отряд шел налегке, без тяжелого снаряжения. Брать же стены приступом, без осады, не представлялось возможным. Крепость стояла в неудобном для штурма месте: среди скал, на высоте.
        Коро Чубин вынужден был спуститься в низину и пойти в обход. Но на новом месте он обнаружил новую крепость. Когда он обошел и ее, и в третий раз поднялся в гору, его взору предстала третья твердыня.
        — Что же это такое?  — воскликнул старый Даурон.  — Здесь повсюду крепости. И их гарнизоны тебе не подчиняются!
        Тогда-то вождь и излился в первый раз сарказмом: «Спасибо тебе, молодой вордо, за подарок. Я о таком всю жизнь мечтал».
        Ситуация складывалась неприятная и, что хуже всего, загадочная. Чтобы прояснить обстановку, Коро Чубин встал лагерем под Анахитой и разослал по горам разведчиков. Когда последний из них принес последнее донесение, выяснилось, что все горы от Палха до Маргиланы заняты неведомым народом, и повсюду стоят или спешно возводятся каменные укрепления.
        — Ты обманул меня, вордо!  — бросил в лицо Коро Чубину вождь Даурон.  — Я поверил тебе, я привел сюда весь свой народ. И где нам здесь селиться? Где пасти стада? И чем кормиться?!
        — Ври, да не завирайся,  — оборвал разошедшегося вождя Сартак.  — Никто тебя не обманывал. Земли здесь, как видишь, много, пастбища прекрасные, трава и вправду зеленеет, хотя стоит середина лета. Надо только отвоевать эти горы. Или ты думал, что тебе все на блюдце подадут?
        — Мы привыкли биться на открытом месте!  — заявил вождь.  — Мы не приучены брать крепости!
        — Не преувеличивай, старик.
        Разведчик Сартак добровольно возложил на себя обязанность защищать Коро Чубина от нападок старика. Он часто вступал с ним в перепалки, а еще чаще распивал кумыс и досужими разговорами отвлекал вождя от мрачных мыслей. Сейчас он совместил то и другое.
        — Скажешь тоже «крепость»!  — сказал Сартак, протягивая вождю чашу с кумысом.  — Не видел ты, выходит, настоящих. Крепостью называется та твердыня, которая имеет толщину стен не менее двух локтей, а высоту  — более двух тападов. А то, что мы видим  — это не крепость, а так, название одно.
        — Сартак-муло прав,  — поддержал своего разведчика Коро Чубин.  — Нам беспокоиться не о чем. Мы без труда возьмем эти укрепления, когда прибудут осадные орудия. Я уже отправил гонца к царю с просьбой о помощи.
        — Видал?  — сказал Сартак старому Даурону.  — Наш сардар напрямую сносится с самим шахин-шахом. Скоро из столицы прибудут осадные орудия! А ты сразу в слезы: «Что нам теперь делать? Как мы будем жить?» Держись за сардара, тогда не пропадешь.
        Здесь на восточной окраине державы люди были далеки от столичных дел и видели в Коро Чубине большого вельможу. Многие полагали, что бывший начальник дворцовой стражи и личный друг царя приехал сюда только за тем, чтобы сделать военную карьеру. Подобное заблуждение с одной стороны было на руку Коро Чубину  — поднимало его авторитет, с другой  — создавало между ним и окружающими дистанцию, и это было плохо. Люди сторонились его, тогда как он нуждался в соратниках.
        — Помощь от царя  — это хорошо,  — согласился Даурон с кислым видом.  — Но чем моим людям кормиться, пока она в пути?
        — Я подумал и об этом,  — ответил Коро Чубин.  — Дела здесь складываются серьезные. И не совсем так, как я ожидал. А для серьезных дел требуется серьезная подготовка и серьезная сила. То, чем я на сегодняшний день располагаю, ничем не может помочь в предстоящих испытаниях. Поэтому я решил усилиться и собрать здесь собственное войско. Твои люди, вождь, могли бы в числе первых встать под мою руку. Тогда их зачислят на довольствие, и тем самым будет решен вопрос с питанием.
        — Продаться за харчи?  — возмутился Даурон.  — Да ты хитрец! Мы никогда ни к кому не нанимались, мы служим только самим себе!
        Коро Чубин устало потер виски.
        — Как только мы отвоюем горы,  — заверил он вождя,  — твои люди оставят войско. Я прошу службы на самое короткое время. Заслужите обещанное. Ну, так как?
        Вождь Даурон бросил на Коро Чубина недовольный взгляд.
        — Соглашайся, старик,  — посоветовал Сартак.  — Служить у нашего сардара одно удовольствие. Не служба, а мед. Тем более деваться тебе некуда.
        Даурон покачал головой.
        — Эх, вордо, вордо,  — прошамкал он морщинистым ртом,  — поймал старика за хвост,  — и смачно сплюнул, как поступал всегда, когда желал дать выход раздражению.  — Смотри только, не обмани с харчами. Мои люди должны быть сыты!
        — Об этом не беспокойся. Роксаланы будут питаться наравне со всеми.
        — Да, слышал я уже такое, слышал,  — старый вождь махнул рукой.
        Вечером Коро Чубина ждали у шахриарты Анахиты Нанидата  — отцы города давали в его честь прием. Отделавшись от старика, Коро Чубин велел задержаться разведчику Сартаку.
        — Что удалось выведать?  — спросил он, когда они остались наедине.
        — На приеме, кроме шахриарты и его домочадцев будут присутствовать еще трое вельмож: достопочтенные Ашхатха, Вивисват и Науруз. Все они купцы и крупные землевладельцы. Вивисват, кроме того, содержит караванные дворы, а у Науруза в руках подряд на починку дорог и ремонт лошадей. И все они живут посреднической торговлей.
        — Здесь вся жизнь зиждется на торговле с Хиндом.
        — О чем я и говорю. Уже полгода, как перевал Гиндукуш в руках у разбойников, а это никого не огорчает. Караваны из Хинда больше не приходят, торговля хиреет, а отцам города хоть бы хны. Ведь это странно.
        — Это не только странно, это наводит на подозрения,  — Коро Чубин задумался.  — Когда купцы междуречья терпят убытки, они шлют гонцов в Дариану и требуют защиты. Я состоял при шахе начальником охраны и принимал донесения от осведомителей. Из этих мест приходили только сплетни. Не было ни одного посланника от раджи и правителей областей. Согдаки и бактрийцы молчали, словно в рот воды набрали. Думаешь, они в сговоре с белобрысыми?
        — Здесь все купцы, а если не все, то каждый рассуждает, как купец. Какому купцу понравится терпеть убытки, если что-то не сулит еще большую прибыль?
        — Что именно?
        — Этого я не знаю. Но связь здешних с разбойниками очевидна. У Ашхатхи в горах плотина. Водой с ее запруды питается весь город. Разбойники могли бы разрушить ее, но они этого не сделали. Почему?
        — У нас нет никаких сведений. Мы не знаем, кто обосновался в горах, чего они хотят, с какой целью строятся крепости, и почему, кроме нас, это никого не волнует?
        — Тут сардар ошибается. Купцы, те, что победнее, рыночные торговцы и прочий мелкий люд разделяют наши чувства,  — Сартак ухмыльнулся.  — Довольны, похоже, одни только старшины.
        — Но что их может объединять с разбойниками?
        — Я не знаю. Но верно то, что помощи здесь мы не дождемся. Отцы Анахиты не отдадут под твое начало свои отряды. И войско твое содержать откажутся.
        — У тебя припасено какое-то соображение?  — догадался Коро Чубин.  — Говори, что у тебя на уме.
        — На рынках поговаривают, что в долине Толаса опять враждуют. Кочевники целыми родами подходят к Шашу. Но там им негде селиться. Забери их себе. Толасцы, по большей части, умелые вояки.
        — Сначала я поговорю с местными вельможами. И ты составишь мне компанию.
        Сопроводить званого гостя во дворец прибыл сын шахриарты. Он и свита явились на верхах, а восемь носильщиков принесли с собой носилки.
        — Мой отец предоставил в ваше распоряжение собственный паланкин. В нем можно укрыться от солнца.
        — Солнца я боюсь меньше всего.
        Сына шахриарты почему-то обрадовал ответ Коро Чубина.
        — Я знал, что вы откажитесь. Я так и сказал отцу: если сардар Коро Чубин истинно воин, паланкин не понадобится.
        Коро Чубин с интересом оглядел юношу. На вид ему было от силы шестнадцать лет. Одет по-воински: в кожаные штаны, двойной воловий дуплет с медными пластинами на груди и спине, на голове бронзовый шлем, какой используется в конной гвардии Дарианы. Из оружия  — кривой дарийский меч всадника и щит, притороченный к седлу.
        Этот юноша был единственным среди своих соотечественников, кто внешностью походил на воина. Все остальные в свите обошлись без доспехов и оружия. Их щегольские костюмы для верховой езды, пошитые из льна и хлопка, пестрым орнаментом и покроем напоминали женские наряды. К тому же все были увешаны украшениями.
        Согдийская знать, что хорошо известно, не питает привязанности к военной одежде  — она слишком для них стеснительна. Еще меньше у нее любви к оружию, и совсем нет вкуса к военной жизни. А сын шахриартры служил исключением. Вид равнины, занятой шатрами, присутствие воинственных сарматов, множество стреноженных лошадей, пасущихся на лугу, привели его в волнение.
        — Нравится?  — спросил Коро Чубин, заметив то, с каким наслаждением парень впитывает дух лагерной жизни.
        Парень не ответил, только улыбнулся во весь рот.
        — А твоим приятелям, кажется, не очень.
        Те и вправду не выказывали никакого удовольствия от знакомства с жизнью пограничников и сарматов. Сбившись в кучу, они беспокойно озирались по сторонам, словно боялись испачкаться и подхватить невзначай заразу. Они испытали явное облегчение, когда к шатру подвели каракового жеребчика, и Коро Чубин взвалился на него.
        — Вы предпочитаете дикую масть?  — спросил сын шахриарты, когда кавалькада всадников тронулась в дорогу.
        Под парнем шла соловая кобыла. Шерсть на ее спине отливала золотом, грива и хвост имели белоснежный цвет, а ноги украшали белые манжеты, и белая звезда светила во лбу. Лошадь была исключительно редкой масти и по всему стоила немалых денег. Такие соловые и рыжие самые почитаемые в Согде и Дариане. Их окрас символизируют священный агни. И маги утверждают, что пророк имел солового коня.
        Коро Чубин не разделял вкусы и предпочтения своих соотечественников. В том, что касалось лошадей, он привык полагаться на советы знающих людей, а не на суждения магов, и выбирал лошадь не по символическому значению, а по деловым качествам.
        — Массагеты говорят,  — ответил Коро Чубин юноше,  — никогда не покупай рыжей лошади, вороную продай, заботься о белой, а сам езди на гнедой.
        — У витязя Рустама Гром был вороной масти,  — напомнил сын шахриартры.
        — Верно. Гром отличался свирепостью, в бою действовал зубами и бил копытами. Но тебе должно быть известно, что вороные необузданны и вдобавок невыносливы. В отличие от гнедых.
        — У всех имеются недостатки. Гнедые, говорят, не очень хороши в бою.
        — Верно. В бою хороши вороные, гнедые  — на марше. А караковые хороши везде. Мастью караковая помесь гнедой и вороной. Можно сказать, что она самая темная из всех гнедых. Она взяла все лучшее от обеих мастей. Караковая горячая и выносливая одновременно. Она злобная по отношению к врагу, а к хозяину питает нежность. Да, я предпочитаю коней дикой масти.
        — Вы уже испытали своего дичка?  — полюбопытствовал юноша.
        — Ты хочешь знать, успел ли я побывать на своем караковом в деле? Нет.
        Сын шахриартры с любопытством озирался по сторонам и, похоже, наслаждался поездкой.
        — Я слышал, сардар, вы набираете войско.
        — Верно.
        — Зачем?
        — Я намерен изгнать разбойников, засевших в горах.
        — Вы про белобрысых?
        Сынок шахриарты был добродушен, благообразен, открыт. Но с недавних пор Коро Чубин приучился не отдаваться чувствам. Всякий раз, когда он доверялся, его предавали. Предал друг детства Ануширван Хасрой, которому он служил верой и правдой. Сотник Сартак, тот, кого он выделил, как первого разведчика, к кому он проникся глубоким уважением, на поверку оказался трусом и обманщиком, а под конец превратился в подхалима. «Не хочешь быть обманутым, не доверяйся. Не подпускай никого близко, и будешь цел. Даже такого безобидного подростка сторонись».
        — Как тебя зовут?  — спросил недоверчивый пограничник у сына шахриартры.
        — Турсан. Коротко  — Тур. А прозвища я пока не имею.
        — Ты еще только вступаешь в возраст мужей. Так же, как и я. И у нас с тобой еще не было случая заявить о своих талантах.
        — Но все впереди,  — договорил Турсан с улыбкой, которая его, похоже, никогда не покидала.
        — Какое прозвище ты мечтаешь заслужить?
        Юноша покраснел, прежде чем ответить:
        — Смелый.
        — А «Турсан Гроза Разбойников» тебе не подойдет?
        — Звучит неплохо,  — согласился парень, и улыбка наконец сошла с его лица.  — Но я бы предпочел другое.
        — Какое?
        — Все говорят о некоем волчьем народе… Говорят, этот народ недавно появился в сарматских степях, и будто бы люди этого народа все до единого свирепы и кровожадны. Я слышал, они не знают пощады к врагам и хмелеют от человеческой крови. Так вот, я бы хотел сразиться с ними.
        — С волками?
        — Не со всеми. Только с их предводителем. И в честном поединке сразить его.
        — Если волки свирепы, то их вожак, надо полагать, самый свирепый из них.
        — Я понимаю. Прежде мне необходимо набраться опыта. Побывать в походах, в каких-то мелких стычках. Можно было бы вступить в ваше войско и…
        — Для начала сразить предводителя белобрысых?
        — Не смейтесь. Ведь я говорю искренне. Я на самом деле хочу в ваше войско. Но дело в том, что отец мой против.
        — Понятно.
        — Он считает, что военная карьера не для меня. Он хочет, чтобы я занял его место, когда придет время.
        — Я жил при дворе,  — признался Коро Чубин.  — Я знаю, что это такое. Поверь, улаживать дела, расстраивать чужие интриги, заседать в диване, присутствовать на приемах и разбираться с сотней скучных дел, это не то, что может принести удовлетворение юноше, мечтающем о подвигах и славе.
        Турсан вздохнул.
        — Вы правы. Да только отец убежден, что военная жизнь сопряжена с неоправданным риском. Он говорит, что многие воины погибают раньше, чем к ним приходит слава, и еще то, что самый замечательный подвиг  — это суметь дожить до седых бровей и увидеть внуков.
        — Но ты иного мнения?
        Турсан вздохнул вторично.
        — Если бы я мог ослушаться отца…
        — Сколько тебе лет?
        — Пятнадцать.
        По законам дари совершеннолетним считается юноша, достигший семнадцати лет. В этом возрасте он выходит из-под власти отца и может самостоятельно принимать решения и нести ответственность за свои поступки. До этого срока он обязан подчиняться родителю, и ослушание может лишить его наследства.
        — Ты старший сын?
        Турсан качнул головой.
        — Если бы шахриарта Нанидат отпустил своего наследника, это могло бы послужить хорошим примером для других вельмож города. У меня, к сожалению, нет средств на снаряжение и содержание большого войска. А отпрыски богатых семейств, как это заведено, обеспечивают себя сами.
        — Вы хотите поговорить об этом с отцом?
        — Увы. Не думаю, что шахриарта способен проявить благосклонность к моим просьбам, —Коро Чубин посмотрел на юношу и засомневался, стоит ли продолжать разговор.  — Скажи, Турсан, кто из знатных горожан имеет сыновей твоего возраста и кто из них, подобно твоему отцу, не хотел бы видеть их под моим началом?
        — Для отцов всех моих сверстников военная служба  — это бедствие. Но если бы вы спросили, кто из них не пожалеет средств, чтобы избавить сыновей от этой участи, я бы назвал в первую очередь Науруза, Ашхатху и Вивисвата. Это самые богатые люди нашего города.
        Коро Чубин улыбнулся.
        — Скажи еще, Турсан Смышленый, на что я могу рассчитывать самое большее?
        — Самое большее? На чудо… Вас здесь не любят.
        Улыбка тут же сошла с лица пограничника.
        — Сардар, люди не понимают, зачем вы привели с собой сарматов. И им не по нраву ваш замысел поселить дикарей на наших землях.
        — Но вы ведь сами себя защитить не можете. Или не хотите.
        — Сардар Коро Чубин, я на вашей стороне,  — сказал Турсан примирительно.  — Но вы меня спросили, и я дал честный ответ.
        Коро Чубин качнул головой.
        — Честность  — это хорошо. Самое ценное качество, я полагаю. Знаешь что,  — он смерил сына шахриартры невеселым взглядом,  — на днях в нашем лагере мы намечаем праздник. Воинские состязания, знаешь ли, скачки, единоборства, стрельба из лука. Приходи, будет интересно.
        — Приду,  — пообещал Турсан.  — И приведу с собой товарищей.
        — Приводи всех, мы будем рады. Кстати, там ты сможешь набраться кое-какого опыта. Я тебя познакомлю со своим первым разведчиком. Вон с тем,  — Коро Чубин обернулся и указал на Сартака, который плелся в хвосте и болтал с кем-то из свиты.  — Он опытный воин и может многому обучить новичка.

        глава XX
        Жамбо  — Агнигхулам

        Когда народ шаньюя Айяна, теснимый жуанами, оставил волчью степь, он по тележным следам перевалил через Драконью гряду и оказался в сарматской степи, из которой прежних хозяев изгнали Высокие телеги. Сарматы убежали на запад, к берегам Абескурана и Атола и согнали с насиженных мест племена массагетов  — варгов, хионитов и касогов. Последние переправились через многоводный Атол и отвоевали себе правобережье у черных и белых баранов. Те отступили к понтийским берегам и в кровопролитной войне одолели гетов, лонг-абаров и суверов. Последние в поисках убежища ушли еще дальше на запад и перешли границу Румийской державы. Так закончился первый этап Великого переселения народов.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Жамбо смотрел на достопочтенную Гаухар и не мог понять, что он делает в ее доме? Кто его заставляет выслушивать глупую болтовню этой перезревшей женщины, вдыхать приторные ароматы благовоний, призванных скрыть запахи ее увядающего тела, и терпеть ее невыносимое жеманство? Взять бы и придушить ее. Или, на худой конец, наградить добротной оплеухой.
        — После медитаций я всегда чувствую себя такой окрыленной, такой воздушной. А в первую минуту возвращения из нирваны мне всегда кажется, что если невзначай оттолкнусь от земли, то мигом воспарю в небо. В самом деле, я и сейчас готова воспарить. Я почти совсем не ощущаю тела, будто сделалась бесплотной.
        «Ну да, бесплотной. В тебе, по меньшей мере, три даня веса. Даже я столько не вешу».
        — Я хотела узнать, гуру: это не опасно?
        «Вот дура».
        — В том смысле, что не может ли это повредить моему здоровью? Я чувствую, что духовная гимнастика забирает слишком много сил. Я в буквальном смысле сохну. И чувствую, что теряю часть своей привлекательности. Ведь вы, мужчины, не любите худышек.
        — Вам опасаться нечего,  — заверил Жамбо.  — Вашу красоту ничто не может испортить.
        — Вы мне льстите,  — жеманница состроила особенно противную гримасу.  — Вы так говорите, потому что я ваша покровительница, и вы мне кое-чем обязаны.
        — Вовсе нет,  — сказал Жамбо, напустив строгости.  — Я человек вселенной, я перекати поле, сегодня я здесь, а завтра там. Я никому ничем не обязан, кроме Господа.
        Жеманница смутилась.
        — Простите. Я сказала, не подумав.
        — Впрочем, вынужден согласиться с вами,  — продолжил Жамбо с обычным благодушием.  — Я действительно питаю к вам некоторую слабость.
        — Правда?
        — Вы моя первая ученица. Вы проявляете похвальное рвение и показываете самые замечательные успехи. Я думаю, еще немного и вы достигните первого уровня просветления. А посему не стоит торопить события. Я полагаю, что занятия духовными практиками можно сократить. Достаточно будет медитировать раз в неделю, а не каждый день.
        — Ну уж нет,  — женщина сделала непреклонный жест.  — Медитация и духовная гимнастика наполнили мою жизнь смыслом. Я чувствую, как с каждым днем мои чакры раскрываются все шире и шире. И я жду не дождусь, когда мое агни соединится через них с космической энергией.
        — Поверьте,  — сказал Жамбо, теряя терпение,  — в делах духовных спешка ни к чему. Ваши маховые колеса должны набрать обороты.
        — Гуру,  — воскликнула кривляка, клятвенно сложив руки у груди и слепив самую ужасную гримасу,  — мои маховые колеса крутятся так быстро, что их уже не остановить. Они разгоняют прану по моим… этим самым… как их…  — женщина нетерпеливо защелкала пальцами, не сумев подобрать нужное слово.
        — Нади,  — подсказал Жамбо.
        — Да-да, нади… Как это я забыла? Удивительно…
        «Ничего удивительного. У тебя не память, а решето. Удивительно, что ты вообще хоть что-то помнишь».
        Жамбо никогда не переоценивал умственные способности женщин и всех их, без исключения, относил к разряду полоумных. Но глупость этой толстухи просто возмущала.
        Когда одна из его птичек  — Меванча  — передала, что ее хозяйка хочет видеть заморского торговца, Жамбо прихватил с собой кусок фаунской ткани и надеялся удивить знатную согдийку диковинным товаром. Та отдала шелку должное, но оказалось, что ткани это не все, что ее интересует. Она завела разговор о неведомых странах.
        — Судя по вашей наружности,  — сказала знатная согдийка,  — вы приехали издалека. Расскажите мне что-нибудь интересное о ваших странах.
        И Жамбо, страшно привирая, чтобы сделать повествование более увлекательным, принялся рассказывать о Поднебесной и жизни фаунов.
        Поначалу женщина слушала его без особого внимания, часто прерывала и вставляла замечания, притом с такой уверенностью, словно сама немало пожила среди фаунов. Но когда Жамбо, завравшись, примешал к рассказу о Поднебесной то, что он услышал от гуру Навина, женщина стала проявлять больший интерес. Особенно ее поразили враки Жамбо о сиддхах.
        — Неужто такое возможно?
        — Вы не верите в чудеса?  — Жамбо не дал женщине ответить и сказал за нее.  — Люди привыкли верить только тому, что видят. Но как тогда объяснить необъяснимое? Например, движение солнца и луны по небосклону? Почему небесные тела не падают нам на головы?
        — Они движутся по небесной тверди.
        — Какая же в небе твердь? Вступите на нее, если она имеется.
        Женщина понимающе закивала головой.
        — Вы клоните к тому, что в данном случае мы полагаемся на то, что незримо. И хотите сказать, что твердь неба это чудо?
        — Безусловно.
        — Но это из разряда тех чудес, которые сотворены богами.
        — А что есть человек?  — Жамбо опять не дал ответить.  — Он частица божества. В каждом из нас теплится дух создателя. Его мало, и сила его незначительна. Но кто сказал, что эту силу невозможно развить? Хилый человек, упражняясь, становится богатырем. Так же и дух, если им заниматься, может развиться в великую силу, способную творить чудеса. Сиддхи есть богатыри духа.
        — Вы говорите удивительные вещи,  — сказала женщина, глядя на Жамбо уже с явным интересом.  — Расскажите что-нибудь еще.
        Жамбо рассказал о самых знаменитых мастерах духовных практик, и многое прибавил от себя. Он рассказал о их сверхъестественных способностях, таких как: ясновидение, предвидение, раздвоение, возрождение к жизни после смерти, и для пущего эффекта наделил их еще более невероятными талантами: способностью менять пол по собственному желанию, обращаться в зверей и растения, вырастать в считанные минуты до невиданных размеров и наоборот  — уменьшаться настолько, чтобы сделаться невидимым.
        Когда Жамбо закончил, женщина призналась:
        — Я всегда любила рассказы о чудесном. Но то, что я узнала от вас…  — она развела руками, давая понять, что не в силах выразить своих чувств.  — Вы непревзойденный рассказчик и удивительный человек.
        Жамбо скромно склонил голову.
        — Оно и понятно. Вы много поездили по свету и повидали то, о чем у многих из нас нет ни малейшего представления. Вы знаете,  — женщина напустила на лицо глубокомыслие,  — я всегда осуждала привычку людей чураться чужеземцем и надсмехаться над их обычаями и внешностью. Ведь как рассуждает большинство из нас: если кто не похож на остальных, значит он ущербный, все равно, что выродок. Но это, на мой взгляд, несправедливо. Вот вы, например, приехали издалека и многим отличаетесь от нас, но я не испытываю к вам…  — женщина опять не смогла подобрать нужное слово.  — Ну, вы меня понимаете. Я считаю, что вы, несмотря на свою наружность, человек весьма достойный. У вас есть… как бы это сказать… какая-то внутренняя сущность. Я имею ввиду не внутренние качества, вроде благородства или честности, а нечто иное. Я хочу сказать, что совершенно не важно, как человек выглядит, а важно то, каков он изнутри. Проще говоря, я готова обнять даже прокаженного, если буду знать, что внутренне он прекрасен. Вы понимаете, о чем я?
        — Прекрасно,  — заверил Жамбо.  — Вы говорите о пара-шакти.
        — О паре чего?
        — Пара-шакти  — это внутренняя, духовная энергия, то, что связывает человека с богом и вселенной.
        — Как вы замечательно сказали,  — женщина посмотрела на Жамбо почти влюблено.  — Духовная энергия, связывающая человека со Вселенной. Как красиво… Где вы научились изъясняться столь возвышенно? Откуда у вас такие мысли? Знаете, вы совершенно не похожи на купца.
        — Я купец только по совместительству,  — признался Жамбо.
        — Простите… забыла ваше имя.
        — Мое имя Жамбо. Гуру Жамбо.
        — Гуру?
        — Это значит учитель. Я обучаю духовным практикам.
        — Духовным практикам,  — повторила женщина зачаровано.  — Вы знаете, мне кажется, что я должна поучиться у вас, гуру Жамбо.
        Таким вот образом Жамбо заполучил достопочтенную Гаухар. Вышло быстрее и проще, чем он рассчитывал. Однако эта женщина была уловом такого сорта, от которого обычные рыбаки избавляются сразу, как только увидят, что им угодило в сети. Они бросают снасть и, сломя голову, гребут к берегу.
        Достопочтенная Гаухар была самой влиятельной женщиной в городе. Она привела в лоно религии, проповедуемой Жамбо, всех своих домочадцев и слуг. Позже, следуя ее примеру, и многие другие знатные горожане начали посещать храм просветленных, где нес службу Жамбо, и увлеклись духовной гимнастикой. Но большинство из них практиковались из чистого любопытства и без радения, а достопочтенная Гаухар с неистовством. Людей во время богослужения больше всего другого увлекало то, как жарко вспыхивало пламя, когда Жамбо подсыпал в него щепотку пороха. А достопочтенная Гаухар, как завороженная слушала проповеди и рассказы о жизни подвижников веры и великих просветленных, таких как Сидха Гама.
        Достопочтенная Гаухар была из той породы тщеславных женщин, которые готовы на любые жертвы, только бы добиться признания. Прежде, по словам птички Меванчи, ее госпожа вела изнурительную войну с беспощадным временем, пытаясь оттянуть пору увядания и сохранить за собой славу самой красивой и изысканной женщины Анахиты. Теперь достопочтенная Гаухар истязала себя многочасовыми сеансами медитации и другими духовными практиками только ради того, чтобы стать первой женщиной, достигшей просветления и войти в анналы религии.
        Если бы достопочтенная Гаухар мучилась сама, было бы не страшно  — мало ли глупых баб на свете. Но заодно с собой она мучила и Жамбо. Сделавшись ее духовным наставником, он был вынужден по нескольку часов в день проводить наедине со своей ученицей: медитировать, обучать тому, чему сам обучился у гуру Навина, а в промежутках между занятиями выслушивать всякий вздор.
        Но Жамбо был из тех людей, которые умеют ценить услуги и отвечать на них благодарностью. Достопочтенная Гаухар ввела его в круг городской знати, и в ответ он согласился терпеть ее насколько хватит сил.
        — Ну хорошо,  — сказал Жамбо с обреченным видом,  — будь по-вашему. Если вы испытываете уверенность в своих силах и не боитесь нагрузок, продолжим занятия в прежнем темпе. Я лишь хотел уберечь вас от напрасного напряжения.
        — Гуру Жамбо,  — воскликнула женщина с воодушевлением.  — Ради достижения высшей духовной гармонии я готова всю себя отдать без остатка.
        — Достаточно будет, если вы отдадите на сегодня свою Меванчу.
        Женщина игриво погрозила пальцем.
        — Ах, вы шалун! Снова вам потребовалась моя Меванча. Не угомонитесь никак?
        — Шахриарта дает прием по случаю прибытия дарийского сардара. Мы должны предоставить дорогому гостю все, что есть у нас достойного внимания. Меванча ему спляшет и споет, и гость останется доволен. Вы же понимаете, что это нужно для нашей религии.
        — Понимаю,  — женщина утерла игривую улыбку и состряпала серьезную мину.  — Но не во всем разделяю ваши мысли.
        «Ну что еще?»
        — Меванча мне рассказывала кое-что из того, что требуют от нее мужчины, те, с которыми она уединяется по вашему желанию. Я не ханжа, поверьте. Я была замужем и знаю, чего хотят мужчины. Но ведь всему имеются границы. Есть черта, через которую переступать нельзя. А ваш Ашхатха и ему подобные совершенно не знают границ. Их похоть переливает через край. Они требуют от Меванчи такое, о чем даже упоминать неловко. Не понимаю, гуру, зачем нам эти люди?
        — Они могут помочь религии.
        — Разве? А я убеждена, что от таких людей только вред. Вы сами говорили, что большинство мужчин и женщин ближе к совершенству, чем это может показаться. Да, они слишком привязаны к иллюзорному миру и потому падки до плотских удовольствий.
        «Похоже, толстуха завелась всерьез и теперь не скоро остановится». Жамбо поднялся и подошел к окну.
        — Продолжайте, не обращайте на меня внимания,  — Жамбо отодвинул штору и выглянул во двор.  — Просто мне потребовался глоток свежего воздуха.
        Женщина замолчала и потянула носом.
        — Что, надышали?
        — Разве что чуть-чуть.
        — Я приказала зашторить окна, чтобы удержать прохладу. Но вы правы,  — женщина взмахнула рукой,  — откиньте штору вовсе. Упражняющим разум необходим чистый воздух.
        Жамбо выполнил ее распоряжение.
        Женщина насупилась.
        — О чем я говорила?
        — О том, что большинство людей слабы.
        — Ах, ну да. Большинство людей слабы,  — достопочтенная Гаухар глубоко вдохнула и продолжила начатую мысль.  — Большинство людей не знают медитации, не практикуются, не развивают дух. Им не хватает сил отречься от порочных привязанностей и встать на стезю совершенствований. Для того, чтобы они вышли на торную дорогу, их должен кто-то подтолкнуть.
        Жамбо устроился на подоконнике и устало прижался спиной к откосу. Под сенью плакучей ивы, что стояла в десяти шагах от окна, протекал ручей. В ее каменном русле служанка поласкала белье. Жамбо нестерпимо захотелось оказаться на ее месте. Лучше полоскать белье, чем выслушивать болтовню глупой бабы.
        — Именно в помощи слабым, но внутренне чистым людям, я вижу нашу роль. Чем больше людей мы поставим на срединный путь, тем сильнее сделаем нашу религию. Но нельзя привлекать всех подряд. Такие люди, как Ашхатха своими порочными наклонностями подают дурной пример. Вы меня понимаете?
        — О, да.
        — Люди смотрят на Ашхатху, видят, как жадно он вкушает от блюда удовольствий и следуют за ним. Нам надо избавляться от людей вроде Ашхатхи.
        — Так мы и поступим,  — заверил Жамбо, совершенно измученный страстной тирадой ученицы,  — но позже,  — он слез с подоконника и вернулся на прежнее место.  — Стремясь возвести прочное здание,  — проговорил он нравоучительно,  — каменщик добавляет в глину навоз. Это с тем, чтобы раствор стал вязким и крепко схватил камни в кладке. Ашхатха, которого ни вы, ни я не жалуем, тот же навоз. Да, от него воняет, но он влиятелен, он может обеспечить кладке нашего здания требуемую прочность,  — гуру Жамбо замолчал и строго посмотрел на свою ученицу.  — Должен сказать, что вы нетерпеливы. С этим надо бороться. Путь совершенствований долгий, его одолеет только тот, кто научится терпению.
        Строгость гуру несколько смутила достопочтенную Гаухар.
        — Да это мой старый порок. Я все-таки женщина, причем избалованная жизнью. Но вы правы, мне следует бороться с недостатками.
        Избалованная женщина замолчала, но тут же сделала нетерпеливый жест.
        — Однако…
        Жамбо насупился.
        — Я уже борюсь,  — заверила женщина, спохватившись, и забила себе по рукам.  — Вот видите, я уже борюсь.
        Жамбо устало вздохнул.
        — Говорите, чего уж там. С чем вы еще не согласны?
        Женщина клятвенно сложила ладони у пышной груди.
        — Нет, нет, теперь я полностью разделяю ваше мнение,  — она запнулась.  — Ноя бы хотела узнать…
        — О чем?
        — Вы, гуру, сказали, что придет день, и вы избавитесь от Ашхатхи. Я бы хотела узнать  — когда?
        — Когда этот день придет, я уведомлю вас первой.
        — Это будет прекрасный день,  — заверила женщина с благоговением. И тут же, сменив гримасу, полюбопытствовала.  — А как избавитесь? В том смысле, какой способ изберете?
        — А какой бы вы хотели?
        — Я полагаю, что это должно быть прилюдное наказание. Казнь, в назидание другим.
        — Вы кровожадны.
        Женщина пожала плечами.
        — Не более, чем вы.
        — Я?  — Жамбо вскинул бровь, давая понять, что сильно удивлен.
        — Вы считаете меня дурочкой? Не спорьте. Я знаю, как вы ко мне относитесь. Вы считаете, что я наивна, ничего не смыслю в жизни и чуточку глупа. Возможно. Я не блистаю разумом, как вы, и знаю гораздо меньше вашего. Но я знаю, я вижу, какой вы человек. Вы из тех, кто обладает твердой волей, из тех, кого отличает непоколебимость убеждений. А люди такого склада всегда жестоки. Такие люди без тени сомнения устраняют все препятствия на своем пути, они не считаются с жертвами и болью.
        — Не путаете ли вы мужество с жестокостью?
        Достопочтенная Гаухар мотнула головой.
        — Мужество подразумевает жестокость. Разве не так?
        Жамбо не ответил.
        — У всякой медали две стороны. Это ваши слова, гуру Жамбо. И у жестокости имеются две стороны. Я различаю низменную жестокость  — она удел слабых и порочных людей,  — и высшую, которая присуща только богатырям духа. Вы богатырь духа, гуру Жамбо, и вам присуща высшая жестокость. Я во всем хочу походить на вас, в том числе и в твердости воли. Я буду практиковаться, не жалея саму себя, я буду практиковаться с удвоенной силой, чтобы в намеченный срок встать в первые ряды и вынести зрелище казни с твердым сердцем.
        «Надо же».
        — А если мне удастся укрепить дух на самом высоком уровне, я возьмусь сама исполнить казнь.
        Жамбо не поверил своим ушам.
        — Скажите, гуру, а меч палача тяжелый?
        Гуру готов был рассмеяться.
        — Не знаю, я в руки его не брал. Но думаю, не тяжелее обычного. Так что нет нужды укрепляться духом, чтобы исполнить казнь.
        — Разве?
        — Вы сказали, что мужество жестокости сродни. Палач жесток. Но ему не требуется мужество. Чем он рискует, приводя приговор в исполнение? Ничем. Преступника выводят на казнь связанным, чтобы он не мог оказать сопротивление. Чем жертвует палач? Разве что спокойным сном, но это мелочь. Поднять меч палача нетрудно. Тяжелее меч воина, того, чья жизнь в бою висит на волоске. Стремясь к победе, он идет на риск. Он готов принести себя в жертву ради будущей победы. Вот для этого требуется особый дух, особая жестокость.
        Пока Жамбо говорил, он не смотрел на свою ученицу. Смотрел под ноги, смотрел в стену, даже к потолку вскидывал взгляд. А как замолчал и глянул на Гаухар, он поразился тем, какое особенное впечатление произвели на нее его слова. Его тирада без преувеличения зачаровала достопочтенную Гаухар.
        — Вы,  — проговорил он, и сам поддаваясь своим чарам,  — способны на самопожертвование?
        — Ради высшей цели?
        — О, да.
        Достопочтенная Гаухар колыхнула грудью. Она отвела глаза от Жамбо и устремила взгляд в открытое окно.
        Жамбо последовал за ней.
        В канаве под прядями плакучей ивы прислужница по-прежнему полоскала белье. Поодаль носились дети. Задрав голову к солнцу, проголосил петух. Полосатая кошка забралась в траву, выслеживая добычу  — только хвост трубой торчал из гущи. «Что она там увидела?  — подумалось Жамбо.  — Все как обычно, жизнь идет своим чередом».
        Жамбо перестал таращиться в окно, вернулся взглядом к своей ученице и чуть не засмеялся, увидев, какой преглупый вид в эту минуту имела достопочтенная Гаухар. Затуманенный взгляд, приоткрытый рот, в который проглядывались желтоватые зубы, мечтательно и одновременно печально приподнятые брови и предательские морщины в уголках глаз, выдающие старость. Но Жамбо не засмеялся. Ему вдруг расхотелось смеяться.
        — Даже ради высшей цели у меня не хватит духу пожертвовать собой,  — проговорила женщина, едва слышно.  — Сейчас я поняла, насколько привязана к этому миру. Да, он иллюзорен… но так хорош и так привычен,  — она, наконец, оторвала взгляд от окна и обратила на Жамбо.  — Я безнадежна, гуру?
        Жамбо растерялся и не знал, что сказать.
        — Мне не стать богатырем духа? Не обрести способности сиддхи?.. Я просто размечталась…
        Жамбо показалось, что толстуха вот-вот заплачет. «Только не это»,  — взмолился он. «Мечты сбываются подчас,  — готов он был сказать.  — Дорогу одолевает путник». От готов был наговорить все что угодно, любую глупость, лишь бы избавить себя от зрелища рыдающей женщины. Однако этого не потребовалось.
        Достопочтенная Гаухар вдруг преобразилась. Взгляд прояснился, брови прямыми линиями сошлись у переносицы, рот принял жесткую складку, а морщины прорезались так отчетливо, что женщина на вид прибавила в возрасте сразу десять лет.
        — Ну уж нет,  — выдавила она сквозь плотно сжатые губы.  — Я не отступлюсь!  — воскликнула она, возвысив голос.  — Самое прекрасное, что может быть  — это умереть за веру!  — она сделала непреклонный жест.  — Отныне, гуру Жамбо,  — заявила она столь же непреклонным тоном,  — мы будем заниматься вдвое больше. Изыщите время. И ради всех святых, хватит меня жалеть! Я желаю, чтобы вы привлекали меня к своим делам. Я желаю получать трудные задания! Вам понятно?
        Жамбо со вздохом качнул головой. «Сунулся пес в хозяйскую лохань и получил по морде».

        глава XXI
        Хогн Орлиное перо

        Порой и историку хочется отвлечься от сухого изложения событий и порассуждать на отвлеченные темы, например, о сущности явлений и даже о чувствах. Это роднит труд историка с поэзией. Недаром же у древних румин в ряду муз числилась и муза истории. Ее звали Клио. Когда историка посещает Клио, его начинает интересовать не только ход событий, но и законы, управляющие историей. Мысленно продвигаясь в указанном направлении, историк приходит к выводу, что законы исторического развития зачастую входят в противоречие с законами естества. Например, все мы знаем, что человек нуждающийся слабее человека, испытывающего во всем достаток. Голод не тетка, как говорится. Тот, кто всегда хорошо питался, по определению должен одолеть того, кто долгие годы находится в тисках нужды и голода. Это по закону естества. Но по закону исторических событий в описываемое нами время все сложилось так, что нуждающиеся и голодные погнали сытых и довольных. Гонимые, измученные нескончаемыми бедами Высокие телеги, сойдясь у западных склонов Драконьей гряды с племенами сарматов, нанесли им такое сокрушительное поражение, что сарматы
пришли в ужас и бросились в бега. Чтобы понять, как такое могло произойти, необходимо вспомнить о чувствах, о силе страсти и после этого воспеть мужество и бесстрашие героев. Но не в обиду Клио следует признать, что описание чувств и сочинение песен лучше дается поэтам. Так что оставим это благородное дело им, а сами вернемся к сухой истории.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Перемены начались после того, как в руки разведчиков попалась горстка чужеземцев  — четверо бродяг, которые верхом на одном верблюде пробирались с запада на восток в поисках Поднебесной. При иных обстоятельствах всех их разбросали бы по юртам, где они стали бы выполнять домашнюю работу. Но аил, как и весь народ, уходил от жестоко и настырного врага, который шел у них по пятам и никак не желал оставлять в покое. За пленными необходимо приглядывать, а у них не было лишних глаз для этого. И не было излишка в продуктах, чтобы делиться с чужаками. И к тому же чужеземцы, не считая одного, оказались на редкость строптивыми. Они не желали примириться со своим подневольным положением и требовали, чтобы их освободили. А один даже грозился. Все курлыкал что-то на своем перепелином языке и угрожающе махал руками. Пришлось его убить. И еще двоих. А покончить с четвертым рука не поднялась. Этот последний был таким благостным и таким беззащитным, что хогну Орлиное перо с первого же взгляда на чужеземца захотелось сделаться тому добрым и преданным другом. К тому же этот благостный старик, когда трое его товарищей
бранились и склочничали, взялся врачевать старого Мотыгу, у которого от беспрерывной скачки на седалище открылись язвы. Хогн Орлиное перо тогда так и сказал: «Этот чужеземный колдун знает толк в врачебных делах. Он будет лечить наших больных, а мы ему за это дадим кров и пропитание». Все согласились с этой разумной мыслью. И благостному старику сохранили жизнь.
        Этот старик сам себя называл гуру Навин, что на языке народа, к которому он принадлежал, означало «учитель Навин». Он быстро сблизился с людьми, стал в аиле своим. И еще он взял на себя заботу о двух сиротках. Первый из них был слабоумный. На любое человеческое слово, обращенное к нему, он отвечал мычанием и дурацким смехом. Он не был приспособлен ни к какому труду. На лошади еще кое-как держался, но орудовать мечом не мог и понятия не имел, как обращаться с луком. К отроческому возрасту он не мог связать двух слов и даже назвать собственное имя. Хотя, по правде сказать, до знакомства с гуру Навином и не было у несчастного парня имени. Все в аиле называли его просто «дурачок», а кто посердобольней  — «наш дурачок». В благополучные времена «дурачка» из жалости кормили, а как начались беды и невзгоды, стало не до него  — в каждой юрте своих голодных ртов хватало. И помер бы бедный паренек, если бы не гуру Навин.
        Гуру взял парня себе в помощники. И многие тогда удивились: чем может помочь искусному целителю убогий и неприспособленный ни к какому труду дурень? Но, мало по малу, дурень этот научился запрягать волов в двуколку, на которой перевозились юрта и имущество гуру, пасти этих волов на стоянках, собирать кизяк для очага, таскать воду в кожаных ведрах, не расплескивая по дороге от источника до юрты, и еще многому другому. А когда гуру Навин сам выучился языку телег, то и убогий рядом с ним сделался говорливым. Ничего умного он, понятно, сказать не мог, но, по крайней мере, перестал мычать. Хотя от дурацкого смеха так и не отучился. Когда хогн Орлиное перо, восхищенный переменами, произошедшими с парнем, спросил у гуру, как ему такое удалось, тот ответил просто: «Мальчик от рождения был обделен лаской и вниманием. Я же дал ему то и другое, и дух его воспрял».
        Неизвестно было, насколько дух воспрял, но паренек, без сомнений, привязался к гуру, и тот дал ему имя  — Медвежонок. И объяснил почему: «Он большой, и в нем медвежья сила, но при этом он не знает злобы». Любимым развлечением этого Медвежонка сделались рассказы гуру Навина. Каждый день он не мог дождаться того часа, когда солнце опустится за сопки, чтобы в сумерках, после дневных забот свернуться клубком в ногах старика, слушать его неторопливые рассказы, повторять понравившиеся слова учителя и глупо хихикать. «Пишачи  — хи… Нади  — хи-хи… Санатана-драхма  — хи-хи-хи!»
        Другая сирота, к которой гуру Навин проявил ласку и заботу, была Лейсани  — смышленая девочка. Эта стала учителю истинной помощницей в его делах. Она научилась приготовлять снадобья, накладывать целебные повязки, вправлять суставы и лечить ушибы. Когда гуру того желал, она вместо него бралась врачевать больных, но под его присмотром. Хогну Орлиное перо, например, она раз очень ловко срезала мозоль и шип на пятке. Кроме того, девочка выучилась чужеземному языку и освоила умение смотреть в пустоту и молчать часами  — то, что гуру называл медитацией.
        Потом появился третий, кого гуру Навин взял под свое крыло. Этого последнего старик опекал больше других, ему он посвящал все свое время. Чем так приглянулся учителю хидань, было непонятно, но хогну Орлиное перо пришлось примириться с тем, что в его аиле поселился враг. И это было тем более невероятно, если учесть, какой лютой ненавистью хогн ненавидел хиданей.
        В войне с хиданями умерло четверо сыновей хогна Орлиное перо. Умерла жена, не пережив горя. Хидани сделали Орлиное перо вдовцом, оставили без детей в том возрасте, когда заводить новых не имеет смысла. Не одного его, но весь народ хидани сделали несчастным. Каждому мужчине и каждой женщине в аиле хидани нанесли смертельную обиду. Так что никто не стал бы перечить, если бы хогн Орлиное перо в нарушение закона отказал хиданю в гостеприимстве и убил его. Никто, кроме гуру Навина. И вот в чем закавыка: выяснилось, что мнение чужеземца для хогна дороже мнения всего народа. Когда хогн сам себе признался в этом, он понял: что-то в нем самом переменилось, и мир вокруг сделался другим. Что именно переменилось он не мог сказать. Но чем дальше народ уходил на запад, к отрогам Драконьей гряды, тем чаще хогн стал наведываться к гуру и расспрашивать его о неведомых землях.
        Гуру Навин повторял свой рассказ много раз, и, в конце концов, образы стран, расположенных по ту сторону от Драконьей гряды, овладели воображением хогна Орлиное перо, да так крепко, что тот уверовал в их существование.
        Когда вышли к пустыне, люди решили, что здесь на краю земли они примут смерть. Собрался совет старейшин, чтобы выбрать военного вождя и определить место предстоящей битвы. Хогн Орлиное перо, как представитель своего аила, сказал на том совете: «Мы выбрали смерть для себя. Мы мужчины, и для нас умереть в бою воистину спасение. Но что будет с нашими женами, с нашими стариками и детьми? Мы все погибнем, а они примут мученическую смерть или пойдут на поругание».  — «Они будут биться вместе с нами, до самого конца»,  — ответили ему. «Некоторые женщины и кое-кто из детей постарше, может быть, и смогли бы нам помочь, да только для них оружия не хватит. Так что биться на смерть  — это выход лишь для нас. А нам надо придумать что-то одно для всех».  — «Что ты предлагаешь?  — спросил самый старший из старейшин.  — Сдаться врагу на милость? Послушай, молодец, мы потеряли все, что у нас было. Мы бросили свои пастбища, священные рощи у Змеиного озера, мы оставили могилы предков. Единственное, что мы сохранили  — это честь. И ты предлагаешь расстаться с последним?»  — «Я предлагаю двигаться дальше на запад»,  —
ответил хогн Орлиное перо. «Вступить в пустыню?  — первый из старейшин задребезжал стариковским смехом.  — Вот это точно  — выбор один для всех. Там все мы, не разбирая возраста и пола, найдем смерть под палящим солнцем. А если кому-то и удастся добраться до самого края то, что ему делать потом  — бросаться в пропасть? И главное, умирать в пустыне от жажды  — это мучительно. Это жалкое зрелище, в котором нет ничего для чести».  — «До самого края? Нет, нет, это не так,  — возразил хогн Орлиное перо.  — Нет никакого края. Во всяком случае, там, за пустыней и горами. По ту сторону от Драконьей гряды  — огромный мир, про который мы ничего не знаем. Но он существует».  — «Откуда тебе-то об этом знать? Ты что там был?»  — «Я  — нет. Но я знаю человека, который пришел оттуда. И он рассказал мне о неведомых краях. Он поведал, что неведомое больше, чем то, что нам известно». Первый из старейшин ехидно усмехнулся. «Можете не верить моим словам, но я тому человеку поверил,  — запальчиво заявил хогн Орлиное перо.  — Вы можете оставаться тут и готовиться к скорой смерти, а я своих людей поведу через пустыню,
потому что гуру Навин уверил меня, что пустыня не велика и вполне проходима». Первый из старейшин продолжал усмехаться, но остальные вдруг всполошились и принялись спорить друг с другом. И в конце один спросил: «Но почему ты поверил чужеземцу? В чем сила его слов?» И хогн Орлиное перо ответил: «Я поверил сердцем, а не разумом, и по этой причине не могу объяснить, что меня заставило поверить. Но я скажу вам, что в жизни не встречал более благостного человека. Гуру Навин из тех, кто даже мухи не обидит. Он только и делает, что печется о всеобщем благе, а взамен не просит ничего. Он настолько благодетелен и доброжелателен, что его полюбили все люди моего аила. Он единственный из тех, кого я знаю, к кому люди от мала до велика, мужики и бабы, все без исключения питают одни и те же чувства: любовь и уважение. Он настолько благостен и чист в своих помыслах, что, мне думается, гуру Навин не может быть обычным человеком. Мне думается, что он посланник».  — «Чей?»  — спросили люди. Хон ткнул пальцем в небо, после чего первый из старейшин перестал ухмыляться и задребезжал надсадными смешками. Но это уже
не имело значения, потому что другим было не до смеха. Один из присутствующих, вождь аила, как и Орлиное перо, сказал: «Я знаю хогна Орлиное перо. Он человек серьезный и попусту болтать не станет. Он стрелянный воробей, его на мякине не проведешь. Если он поверил чужеземцу, то может быть и нам следует поверить. Может быть, за пустыней и за горами и вправду существуют земли? Может быть, наше спасение там, и нам следует последовать за хогном? Если его помыслами повелевает посланник Неба, то пусть хогн Орлиное перо повелевает нами. Только пусть выведет нас из западни и даст спасение».
        Вождем хогна Орлиное перо не избрали, но все последовали за ним. Месяц хогн Орлиное перо водил народ по каменистой пустыне, от одного мертвого холма к другому, пока на горизонте не показались горы. Еще месяц народ, возглавляемый хогном, проплутал в бесприютных горах, в которых до них не была протоптана ни одна тропа. Люди шли на запад, ориентируясь по звездам. Люди упорно карабкались по голым каменистым склонам, одолевая один перевал за другим. И когда они взошли на гребень последнего, их изумленным взорам открылась…
        Никто и никогда не испытывал такой радости и восторга, который испытали Высокие телеги, стоя на гребне Драконьей гряды и глядя на лежащую внизу равнину, которую невозможно было охватить взором. Конца и края ей не было. Края не было! Не было видно обрыва, за которым Бездна! Куда ни кинь взгляд  — цветущая степь до самого горизонта, изрытая местами оврагами, по которым с изумрудно-зеленых склонов стекала живительная влага. Местами на той равнине возвышались сопки и темными пятнами выделялись дубовые и березовые рощи.
        Народ возликовал. Но больше других обрадовался хогн Орлиное перо. Народ понес огромные жертвы, но достиг намеченной цели. В пустыне пал весь скот, половина лошадей и множество людей, не выдержав испытаний беспримерного перехода. И горы забрали немало жизней. Там попадались родники, и это было спасением, но куда старикам и немощным карабкаться по кручам. Да, многих потеряли Высокие телеги, и велико было горе народа, но никто не думал оплакивать мертвых. Погибли слабые,  — так думал хогн Орлиное перо, глядя на цветущую равнину,  — остались сильные, и это важно. Важно то, что удалось сохранить половину лошадей  — на них сядут удальцы-жигиты. Но важней всего то, что гуру Навин не обманул! Хогн Орлиное перо так и сказал, обозрев равнину: «За пустыней простирается неведомый мир, говорил мне гуру Навин. В нем есть все, что существует в известном мире: степи, реки, города и горы». Гуру не обманул. Вот он этот мир!  — на голове хогна поблескивал позолотой перевернутый дуршлаг. В эту минуту он смотрелся истинным вождем и был по-своему прекрасен.  — Если гуру не обманул в одном, значит, правда во всех его
словах. Эти тучные пастбища не могут не иметь хозяев. Гуру говорит, что здесь пасут свои стада воинственные люди. Мы должны уничтожить их! Если мы не сподобимся на это  — мы погибнем. И напрасными окажутся все наши прежние усилия».
        После этой пламенной речи хогна Орлиное перо избрали вождем всего народа. В новом своем положении он проявил прежнею деловитость: разослал вперед разведчиков и приказал войску готовиться к первой схватке. После чего посетил гуру Навина и имел с ним продолжительную беседу.
        А на утро следующего дня придурковатый Медвежонок поднял весь аил истошным воплем. Когда сбежались люди, Медвежонок не мог ничего объяснить, только ревел и указывал пальцем на откинутый полог юрты своего попечителя. Первый, вошедший в юрту, обнаружил безжизненное тело гуру Навина. Лицо покойника было безмятежным, и на теле не было обнаружено ни каких следов насильственной смерти. Но смущало то, что последним посетителем гуру Навина был подлый хидань. Накануне он явился к учителю за полночь и ушел от него уже под утро. А когда хогну доложили, что хидань тайно покинул лагерь, а позже в овраге был обнаружен труп караульного, у хогна не осталось сомнений в том, кого винить в смерти учителя. Очень захотелось пуститься по следу беглеца, но тогда пришлось бы отменить прежний приказ  — готовиться к схватке. Так что пришлось до поры оставить преследование и заняться насущными делами.
        В первой схватке с новым противником Высоким телегам пришлось показать все, на что они способны. Спасло то, что здешние люди жили разрозненно и не смогли собрать большого войска. Но и то, что вышло на поле, немногим уступало войску телег. Монгетауты, как себя именовали здешние люди, оказались искусными наездниками. Когда на них посыпались стрелы, они рассыпались, как горох из стручка, и пустились в бегство. Телеги  — за ними. Лошади у монгетаутов были резвые, они легко уносили своих наездников к дубовой роще, стоящей с краю степи, на косогоре.
        Для телег, гнать изо всех сил врага по ровному месту, а потом, когда тот начнет забирать в гору, встать и забросать стрелами, было решением, которое напрашивалось само собой. Но Высокие телеги многому научились в войне с хиданями и воздержались от чрезмерной прыти. А за сто бу до рощи вообще остановили лошадей.
        Хогн Орлиное перо, наблюдающий с высокого места за ходом боя, увидел, как смутил врага неожиданный маневр его кавалерии. Монгетауты тоже встали, а потом начали громко кричать и носиться по полю перед лицом у неприятеля. «Ничего нового,  — подумал хогн Орлиное перо, наблюдая за ребячливо-задиристым поведением врага, пытающегося раззадорить его жигитов.  — Но в наших краях засады ставят хитрее. Уж слишком быстро они пустились в бегство, и слишком приметна эта роща на косогоре, чтобы не догадаться, что в ней засада. В этом мире все также, как и в нашем, только мы, выходит, чуть-чуть хитрее».
        Прошло немного времени, и из дубняка вышел большой отряд монгетаутов и принялся пускать стрелы под гору. Но жигиты Орлиного пера находились от них на значительном расстоянии, превышающем полет стрелы. Стрелы монгетаутов достигали цели уже на излете и, не причиняя вреда, соскальзывали по смазанному салом волосу волчьих курток, в которые были облачены телеги. Чтобы защитить головы, телеги заслонились круглыми щитами, обтянутыми тройным слоем дубленной воловьей кожей. Хогн Орлиное перо увидел только одного своего жигита, пострадавшего от вражеской стрелы. Стрела вонзилась ему в шею, и он, корчась от боли, сполз с седла на землю.
        Истратив половину запаса стрел и поняв бессмысленность дальнейшего обстрела, монгетауты ринулись в атаку. Этого хогн Орлиное перо и ждал. Ведь это первое правило в военном деле  — хочешь переиграть противника, сделай так, чтобы он первым ввел свои резервы. Монгетауты ввели в бой все, что они имели. Набросились на жигитов Орлиного пера с двух сторон и начали теснить по флангам. Но хогн все ждал.
        Монгетауты умело загоняли Высоких телег в круг. И вот часть их встала спиной к тому месту, с которого хогн Орлиное перо наблюдал за схваткой. Ударить в спину врагу было самое время, если хогн хотел спасти своих жигитов. Но Орлиное перо остался стоять на месте, всматриваясь с вершины высокого кургана куда-то вдаль, за спины дерущихся. И только, когда из-за косогора, из зарослей черемши и тамариска вышел второй отряд Высоких телег, который хогн предусмотрительно скрыл от врага и до начала схватки пустил в обход, так вот, когда этот отряд появился на поле боя, только тогда хогн Орлиное перо дал своему резерву сигнал атаки. Высокие телеги ударили с двух сторон, и это решило исход боя.
        Высокие телеги не щадили никого и не брали пленных. Да и зачем это было нужно? Ведь пленники в их положении лишняя обуза. Конечно, хорошо было бы допросить кого-нибудь, но и это было невозможно по той причине, что телеги не знали здешнего языка, а здешние люди не понимали волчий. Высокие телеги уничтожили воинов врага всех до единого, никому из них не удалось уйти. В руки им досталась богатая добыча и, в первую очередь, сильные откормленные лошади и скот. Все остальное не представляло ценность: домашняя утварь, одежды и главное  — жилье. Монгетауты жили в палатках, остов которых составлялся из прямых жердей в виде пирамиды. Покрывались палатки худым, плохо катанным в один раз войлоком, который пропускал влагу. Поэтому поверх войлока монгетауты клали шкуры. Шкуры защищали от осадков, а войлок от холода. В сравнении с юртами такие палатки выглядели, мягко говоря, убого. Кроме того монгетауты использовали для жилья глиняные мазанки, которые ставились в деревеньках и на зимних стоянках, куда народ с наступлением холодов съезжался с летних пастбищ, и где вожак рода находился постоянно  — зимой и летом,
со всей своей дружиной и ближайшими родственниками.
        В такой вот деревеньке Высокие телеги по окончанию боя обнаружили родовую казну и много женщин, детей и стариков. Разумным было бы всю эту орду убить, и многие высказывались за это, но хогн Орлиное перо решил, что нельзя уподобляться хиданям и лишать жизни тех, кто защитить себя не может. К тому же многие телеги вышли из пустыни обездоленными, потеряв там жен и детей. Так что пусть вдовцы возьмут себе жен из здешних женщин, усыновят детей и воспитают их надлежащим образом. Чтобы те со временем заняли их место в строю. Ну а старики… проку от них, конечно, никакого, но не убивать же их, в самом деле. Пусть живут. Это будет по-человечьи и поможет расположить к себе женщин и детей. К тому же старики едят немного  — молока и хлеба должно и на них хватить.
        Народ Высоких телег остался в деревеньке, а войско на добытых свежих лошадях пустилось дальше на запад. Они торопились, чтобы опередить весть о своей победе, чтобы на новом месте захватить нового врага врасплох. Высокие телеги на поле боя не дали уйти ни одному противнику, но монгетауты могли отправить гонца к своим соплеменникам еще до начала боя. К тому же известно, что слухам не требуются ноги, ветер их разносит по степи. Поэтому войско Высоких телег шло не останавливаясь. Гнали лошадей крупной рысью, благо теперь у каждого всадника позади тянулись три заводных на привязи.
        На третьи сутки передовые разъезды Высоких телег обнаружили нового врага. Неизвестно было, смогли ли телеги захватить противника врасплох, но с утра и до вечерних сумерек к хогну Орлиное перо со всех сторон доставлялись донесения о том, что большие и малые отряды неприятеля стягиваются к одному месту. Когда телеги добрались до того места, там их встретило войско, значительно превосходящее числом первое. Высокие телеги вышли из последней схватки с малыми потерями, но вид выстроившегося в чистом поле вражеского войска был настолько внушительным, что должен был поколебать решимость телег. Но этого не произошло. Что-то в телегах изменилось, что-то сделало их отчаянно храбрыми и неукротимыми.
        Очень долго телеги терпели обиды от хиданей и не могли дать врагу достойный ответ. Они, казалось, привыкли к унижениям, привыкли быть битыми. Казалось у них не осталось гордости и воли к победе. Казалось, остатков их гордости теперь хватит лишь на то, чтобы, не преклоняя колен, принять неминуемую смерть. Но череда бед и последняя из них  — переход через пустыню  — сотворила чудо. Смерть забрала всех слабых, и на ногах остались только сильные. И вот в этом новом мире выжившим силачам улыбнулась удача. Они сразились с неведомым врагом и одолели его в кровавой схватке. Давно забытый вкус победы заставил взыграть их кровь, придал чувствам остроту и наполнил дух решимостью и храбростью. Поэтому, на новом месте, встретив превосходящего силой врага, телеги не отступили. Воздав хвалу Вечному Небу, они подбодрили лошадей и, отогнав сомненья, ринулись в атаку.
        Черной лавиной, без криков, под гулкий топот копыт налетели телеги на врага и со ста бу забросали стрелами. Благо, уже знали, что здешний лук куда слабее  — навесом пускают стрелы только на восемьдесят бу, а настильно и того меньше. Отстрелялись, повернули назад и копьями сняли с хвоста преследователей. Сменили колчаны и в новую атаку.
        Ярость и неутомимость телег сделали свое дело. Через несколько часов ряды врага дрогнули, и он начал отступать. А потом из-за дальних сопок вышел свежий отряд, который, как и в первом деле хогн Орлиное перо заблаговременно пустил в обход. Этот отряд ударил в спину врага, и тогда началась кровавая бойня. Уничтожить всех врагов, как в первый раз, не удалось  — многие из них спаслись бегством,  — но телеги преследовать не стали. Не осталось у них для этого сил. Они расставили дозоры, похоронили мертвых, сварили мясо павших лошадей, утолили этим мясом голод и повалились спать.
        С первыми лучами солнца телеги снова встали на марш. Теперь, лошадей жалели  — гнали их мелкой рысью. По пути попадались беженцы, но ни одного вражеского отряда или даже разъезда. На четвертые сутки телеги вышли к зимней деревеньке монгетаутов. Но там их ждали только остывающие очаги. И тогда со всей очевидностью открылось, что Высоким телегам удалось посеять страх. Враг бежит, и преследовать его не надо. Надо повернуть назад, так как теперь уже можно не бояться удара в спину.
        Когда войско вернулось в лагерь, устроенный в первой деревеньке, народ встретил воинов, как героев. Женщины и старики, не скупясь, забили много скота, напекли хлебов и сварили просо, чтобы каждому досыта хватило. Пировали до глубокой ночи. Потом сутки отдыхали. И снова в путь. На юго-запад. По следу подлого хиданя.
        Нет, хогн Орлиное перо не рассчитывал настигнуть беглеца-убийцу. Он был здравомыслящий и трезвый человек, и понимал, что след хиданя давно остыл. Но он хотел верить, что рано или поздно, если только пойти в том же направлении, в каком бежал хидань, встреча с ним обязательно состоится. И тогда неминуемо свершится возмездие.
        Теперь никто не перечил хогну Орлиное перо. После избавления и добытых побед он обрел такой непререкаемый авторитет, что мог поступать по своей воле, ни с кем не советуясь. Но хогн чтил закон и поэтому обратился к старейшинам. Он сказал им: «Я думаю, что нам лучше идти на юго-запад. Там расположена страна, которую гуру Навин называл Согдианой. Есть там еще одна. Ее названия я не помню, но она раскинулась у подножья великих гор, названия которых я тоже не помню. Гуру Навин говорил, что там много корма». Старики ответили: «Это весьма разумно, двигаться туда, где сытно. Мы с тобой согласны, Орлиное перо». И народ двинулся в выбранном хогном направлении.
        На пути Высоким телегам повстречался еще один народ. Его имя осталось неизвестным, но с ним расправились также, как и с первым. И опять досталась богатая добыча.
        Да, разжились добром Высокие телеги. С великой радостью и нескрываемой гордостью смотрел хогн Орлиное перо на своих людей. Все теперь были на добрых, крепких лошадях, у каждого имелась исправная сбруя, все носили сапоги и были одеты в яркие кафтаны. И всем было понятно, что за все это богатство надо благодарить своего замечательного хогна.
        Продвигаясь все дальше в выбранном направлении, Высокие телеги стали замечать, что степь делается все суше и суше. В один из дней на горизонте показалось море и по берегам его  — песчаные барханы. Дозорные донесли, что море это соленное, и, кроме колючки, вокруг него нет другой растительности. Хогн приказал поворачивать на восток, к горам. И опять никто не перечил.
        Гор достигли в том месте, где отроги Драконьей гряды смыкались с неизвестными горами. «Вот они, Великие горы, о которых говорил мне гуру Навин,  — сказал хогн Орлиное перо.  — Будем двигаться вдоль их подножий и достигнем земли владычества». Высокие телеги повернули на юг и стали продвигаться вдоль зеленых склонов, которые с каждым днем делались все круче и выше.
        Дорогой хогн вспоминал прежнюю жизнь, думал о том, кем он был и кем стал. Он был хогном маленького аила и стал вождем целого народа. Он был вождем несчастного народа, которому грозила смерть, а теперь он ведет своих людей от победы к победе, к дням процветания и славы. Он был рожден от обычного пастуха, любителя охоты. Когда его мать разродилась сыном, отец чинил перья для стрел и назвал новорожденного тем, чем были заняты руки. Да, «Орлиное перо»  — это имя от рождения. Он прожил до седых бровей и не заслужил себе нового. У него было немало достоинств: он был деловит, смекалист, чтил законы и уважал обычаи. Именно за все это его избрали хогном, когда от рук хиданей умер старый вождь. Однако до последнего времени он не совершил ничего замечательного. И только теперь, после того, как он, поверив в гуру Навина, провел свой народ через пустыню и дал ему спасение, он удостоился того, чтобы его нарекли самыми гордыми и героическими именами. Возможно, в скором времени, его станут называть Спасителем или Добытчиком побед или Мудрым и храбрым. Но, странное дело, мысли об этом нисколько не тешили его
самолюбие. Он предпочел бы сохранить за собой старое имя. Он не имел ничего против того, чтобы его по-прежнему называли «Орлиное перо», только с небольшой добавкой «тот, кто первым уверовал в учителя».
        Вечное Небо, как известно всем, незримо. Чтобы являть себя людям, Бог принимает обличья. Чаще всего Вечное Небо являет себя в образе голубого, зримого неба. Иногда оно делается грозовым, и этим Господь показывает, что он разгневан. И тогда сыплются с небес громы и молнии. Легенды сохранили для потомков память о том, как однажды Господь явил себя предку Высоких телег, богатырю Борчагуру в образе молочно-белой кобылы. Он дал умирающему богатырю утолить голод из вымени, усадил его к себе на спину и унес от преследующего врага. Известны и другие образы, в которых являл себя Господь, но нет нужды перечислять их все. Следует отметить только то, что до последнего времени не было известно о случаях, когда Господь являл себя в облике человека. И, выходит, что случай десятилетней давности, когда Высокие телеги у берегов Ящерки захватили четырех чужеземцев  — это событие исключительное и небывалое. Бог мог явить себя в облике обычного человека, но тогда бы люди не догадались, что явившийся только по обличью человек, а по сути  — Бог. Поэтому Господь принял облик чужеземца, человека с невиданной наружностью.
Он явил себя в образе целителя, того, кто избавил от недугов множество людей. Бог не говорил телегам, а пел для них, да так сладко, что невозможно было его не слушать. Он поведал о неведомых странах и тем указал путь к спасению.
        Чем дальше на юг народ Высоких телег продвигался вдоль подножья Великих гор, тем больше хогн Орлиное перо утверждался в мысли, что гуру Навин есть Господь. Вначале Небесный Владыка предстал перед Высокими телегами в облике человека, потом раскрыл себя, как посланник божий, и в конце, когда народ обрел спасение, оставил человеческое обличье и вознесся на небеса, туда, где его обитель.
        По пути было много стычек с местными племенами, из которых Высокие телеги неизменно выходили победителями. А в конце пути, когда народ достиг долины, именуемой Толосской, местные жители  — толосцы, отвергнув предложение разделить эти прекрасные земли с пришельцами, дали Высоким телегам бой. Это была жестокая схватка, не чета прежним. Высокие телеги повели себя так, как никогда прежде. Они неистовствовали на поле боя. Получив первый болезненный удар, толосцы взмолились о пощаде и сказали, что готовы на уступки. Но было поздно. Высокие телеги вошли в раж и им теперь стало мало половины долины, им захотелось получить ее целиком. Десять часов кряду длился бой, и Высокие телеги, как и в прежних схватках, сумели вырвать для себя победу. Но не это было самым замечательным, а то, что телеги вышли из кровавой мясорубки почти без потерь. Все поле боя было завалено трупами, но, не считая одного десятка, все это были трупы несчастных толосцев. «Как такое могло случиться?  — удивлялись телеги.  — Биться с рассвета до заката и потерять убитыми только десять своих товарищей!». Диву давались все. Все, кроме хогна
Орлиное перо. Он-то знал в чем дело, и что всему причиной. Гуру Навин вознеся в заоблачные выси, Бог Навин с высот небесных взирает на Высоких телег и радуется победам своего народа.
        Когда Высокие телеги сделались обладателями прекрасной долины, в числе с прочей добычей им достались дрянные палатки, крытые худым войлоком. Жить в них, по мнению телег, было унизительно, а юрт на всех уже не хватало, так как в пути их народ значительно вырос числом. Дело в том, что от отрогов Драконьей гряды до Толосской долины к ним постоянно приставали люди  — преимущественно женщины и дети, но были и мужчины, из тех, кого особенным образом поразила доблесть и удачливость Высоких телег, вызвав желание стать частью сильного народа. Телеги принимали людей в свою орду охотно. Им требовались и женщины, и воины, и дети. Воины нужны были, чтобы восполнить потери, которые телеги так или иначе несли в боях. Дети  — чтобы подготовить смену. А женщины… ну как же обойтись без женщин. Каждому мужчине нужна жена.
        Все жители нового мира  — монгетауты, толосцы и другие были на одно лицо, и все вместе они в чем-то напоминали серов. И те, и другие были глазасты, носасты и имели вытянутые лица. По масти, правда, наблюдалось различие. Серы были златовласые, соловые или молочно-белые, с синими или зелеными глазами. А монгетауты и им подобные  — вороные, караковые или темно-гнедые, черноокие или кареглазые. По росту и сложению также имелась разница. Серы  — длинноногие, высокие, с горделивой и несколько женственной осанкой. А монгетауты статью больше походили на телег  — были кряжистые и основательные.
        В прежние времена, там, в старом мире, пленницы из серов ценились телегами, как удачное приобретение. Разбавить кровь с их помощью считалось весьма полезным делом. И теперь, на новом месте, телеги с увлечением взялись разбавлять кровь с помощью здешних женщин, исходя из того, что они напоминают серок. Даже хогн Орлиное перо, когда закончился поход, взял себе женщину из толосцев и еще сироту на воспитание.
        С помощью женщин телеги стали осваивать здешнюю речь, и сами, в свою очередь, взялись обучить женщин волчьему. А с изменением речи, удивительное дело, меняются привычки. Осваивая незнакомый язык, человек по-новому начинает смотреть на знакомые вещи. Иными словами, взяв в жены чужеземок, мужи телег перестали быть прежними телегами, а женщины из монгетаутов, толосцев и им подобных, доставшись телегам, душой оторвались от своих. Здесь, в долине Толоса начал создаваться новый народ.
        Создание нового народа сродни зачатию и вынашиванию плода в утробе. Очень многое требуется, чтобы плод созрел, и состоялись роды. Также многое нужно для создания народа и в числе с прочим  — юрты.
        Строительство юрт сопряжено с некоторыми трудностями и в первую очередь с тем, что для этого требуется заготовить добротный войлок. А последнее дело не одного дня. Для этого нужно вырастить значительное стадо и несколько лет стричь с овец шерсть. Овечье стадо у телег имелось, но не было у них нескольких лет. Юрты требовались срочно.
        Чтобы решить, казалось бы, неразрешимую задачу, хогн Орлиное перо приказал собрать весь худой войлок, доставшийся от прежних хозяев, плотно сложить его в три слоя на ровном месте и основательно смочить. Когда это было проделано, хогн дал новое распоряжение: прогнать по войлоку табуны лошадей, много раз  — из конца в конец, от края и до края. Лошади топтали мокрый войлок половину дня, и после этого за работу усадили женщин. Их вооружили ивовыми прутьями и заставили выстегивать шерсть вторую половину дня. И уже в сумерках мужчины подтащили освобожденные от коры прямые сосновые бревна, настелили поверх шерсти истлевшие шкуры и плотно скатали войлок. В таком виде войлок сушился несколько недель. И когда его раскатали, то получили из первоначального худого войлока добротный.
        Это было примечательное событие. Строительство юрт из добротного войлока означало то, что Высокие телеги и здесь, на новом месте не забывают заветы предков и чтут свои обычаи. А строительство жилья, как такового, говорило о том, что телеги пришли сюда надолго и намерены сделать долину своей.
        «Когда все утрясется и обустроится,  — думал хогн, глядя на то, как на деревянные остовы кладется войлок,  — нужно будет на какой-нибудь горе, что повыше, воздвигнуть стелу, да так, чтобы ее было видно со всех сторон. Надо будет начертать на ней письмена из книг, оставленных Навином. Стелу придется соорудить большую и основательную, чтобы на ней поместились все письмена. Люди по праздникам будут подниматься на гору и благодарить Бога Навина за все его дары».

        глава XХII
        Марк

        Солнце Рума клонилось к надиру. Блистательное время величия и славы миновало, наступали сумерки. Румины все еще владели обширными землями, в сокровищницах страны хранились несметные богатства, и казалось, что румийская держава могущественна, как прежде. Но проницательному взору со всей очевидностью виделось то, что Рум смертельно болен. Все пороки мира произрастали на его теле. Разврат, пьянство, обжорство, праздность, пренебрежение приличиями и долгом  — все это сделалось отличительной стороной Рума. Народ даже внешне переменился. Если раньше, как утверждают знающие люди, румийские женщины почитались, как первейшие красавицы, а мужчины славились статью и благообразием, то в последние годы народ Рума потерял всякую привлекательность. По улицам городов ходили не люди, а перекормленные овцы  — жирные, толстобокие, неповоротливые.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Тит Красс, как всегда был занят составлением писем. Он заканчивал последние, когда к нему ввели сына.
        — Как провел время, отпрыск?  — спросил Тит Красс, связывая церу.  — Не скучал?
        — Я провел незабываемую неделю. Масса ярких впечатлений. Изысканное общество.
        Тит Красс глянул на сына и скривил рот. Тот явился к отцу прямиком из тюрьмы, в том, в чем его выпустили.
        — Время пролетело незаметно, глазом не успел моргнуть. Вы могли бы не торопить события. Посидел бы еще недельку.
        — Мне было не до тебя,  — буркнул Тит Красс.
        Он устроился в кресле за столом и жестом пригласил сына занять место на скамье напротив.
        — Не одному тебе выдалась бурная неделя,  — проговорил Тит Красс раздраженно.  — Ты об этом не знаешь, но пока ты наслаждался обществом преступников и тюремщиков, кое-что изменилось в мире,  — он принюхался.  — Это от тебя так воняет? Ты не помылся?.. Хотя не важно,  — он взял со стола стиль и принялся вертеть его в руке, как делал всегда, когда брал слово на продолжительное время.  — Так вот, пока ты прохлаждался в вонючем каземате, произошли события, если не тревожные, то настораживающие. Скифская кавалерия перешла границу и просит теперь убежища на нашей территории. Скифы напуганы, кто-то гонит их в спину. Коротко говоря, на востоке возникла угроза, и необходимо разобраться, насколько она серьезна.
        — Зачем вы это рассказываете мне? Вы же знаете, я не интересуюсь политикой.
        Тит Красс поморщился, он не любил, когда его перебивают.
        — К тебе это имеет самое непосредственное отношение. Сейчас ты это поймешь. Дело в том, что, сидя в столице, решить задачу подобного рода невозможно, и, к сожалению, ни в сенате, ни в консулате не нашлось никого, кто взялся бы выехать на место событий. Мы в военной коллегии очень рассчитывали на молодого Кая Друза Хорея. Но твой приятель неожиданно сказался больным. Простыл в ту самую ночь, когда ты угодил в темницу. Сенат объявил премию в триста денариев[41 - Денарий  — крупная серебренная монета равная двум квинариям; на реверсе монеты изображались диаскуры на конях.], чтобы подвигнуть кого-нибудь из молодых нобилей к исполнению долга. Но, как ты догадываешься, никто на это не купился. Воистину, ваше поколение  — это поколение бездельников и тунеядцев,  — Тит Красс сокрушенно покачал головой.  — В пору было самому собираться в дорогу. И тут я вспомнил о тебе.
        — Вы хотите отправить на границу меня?  — заподозрил Марк неладное.  — Отец, если я правильно понял ситуацию, там сейчас опасно.
        Тит Красс вздохнул.
        — Что поделаешь. Я знаю, что там, мягко говоря, не сладко, но кто-то же должен оставаться верным долгу! Я был счастлив объявить сенату и трем консулам, что мой сын, Марк Красс Ликиний готов, рискуя жизнью и пренебрегая тяготами походной жизни, взяться за дело, которое, как выяснилось, другим не по силам. Когда я объявил об этом, сенаторы все до одного поднялись с мест и рукоплескали добрых пять минут. Видел бы ты облегчение, которое снизошло на них.
        — Ради того, чтобы сорвать аплодисменты, вы согласились послать меня на верную смерть?  — возмутился Марк.  — Вы даже не поинтересовались моим мнением!
        — Ты сидел в тюрьме,  — напомнил Тит Красс.
        — Ну и что?
        — К тому же я был уверен, что ты обрадуешься. Моего сына всегда увлекали приключения. Он, что ни день, обязательно вляпается в какую-нибудь историю. А тут такое! В самый раз для моего сына.
        — Приключения приключениям рознь!  — заметил Марк.  — Мне бы сгодилось что-нибудь попроще.
        — Ты не знаешь, от чего отказываешься,  — сенатора явно забавляла беседа.  — К тому же там будет не так страшно, как может показаться. Я кое-что предпринял с этой целью. В экспедиции тебя будут сопровождать две турмы, составленные из опытных и проверенных в боях кавалеристов, и одна турма для поддержания связи с метрополией. Кроме того, в твое распоряжение будет предоставлена сумма в тысячу ауреусов.
        — И вы думаете, что триста всадников сумеют кого-то защитить? Или надеетесь одурачить меня, побрякав золотом?  — Марк посмотрел на отца с усмешкой.  — Слов нет, тысяча ауреусов заманчивая сумма…
        — Это целое состояние. Тебе никогда такое не нажить.
        — Так оставьте себе,  — предложил Марк.  — А мне моя жизнь дороже. Вы сильно ошибались, рассчитывая купить меня задешево.
        — Задешево? Я в твои годы и мечтать о таком не мог. Я бы согласился бы на сумму и втрое меньше и радовался бы даже сотне всадников под своим началом. Я бы смотрел на экспедицию, как на прекрасный шанс заявить о себе и, поверь мне, не упустил бы случая отличиться,  — Тит Красс, наигравшись со стилем, отложил его в сторону.  — Неужели ты не понимаешь, что поездка на границу может стать стартом твоей карьеры? Ведь ты же не так глуп, как хочешь показаться, и ты должен сознавать, что давно пришла пора взяться за ум и устраивать жизнь. Я же в этом деле выступаю твоим союзником. Я желаю помочь тебе встать на верную дорогу.
        — Благодарю,  — сквозь зубы процедил Марк Красс, когда отец закончил,  — я тронут вашей заботой. Но почему-то мне кажется, что вы, как обычно, больше печетесь о себе и по привычке норовите вытащить каштаны из огня чужими руками.
        — Безусловно, я не вполне бескорыстен. Но что плохого в том, что мои интересы совпадают с твоими? Мы в одной лодке, пойми это.
        — Ошибаетесь, в этом деле я сам по себе, а точнее, я в сторонке. Другими словами, я остаюсь в Ромле и никуда не еду. А дураков для своей махинации ищите в другом месте.
        — Марк,  — Тит Красс в первый раз за долгое время обратился к сыну по имени,  — ты, видимо, не представляешь всю сложность ситуации.
        Тит Красс поднялся из-за стола и прошелся по кабинету.
        — В ту злополучную ночь тебе здорово досталось. Тебя били, причем по голове,  — он присел у камина и поковырял кочергой в огне.  — Видимо по этой причине ты не сумел разобраться, что случилось. А случилось вот что,  — Тит Красс вернулся к столу и зачитал с клочка пергамента.  — Сгорел сад, вместе с ним павильон, склады с припасами, конюшня  — семь лошадей пострадало, а две сгорели заживо,  — и дом. Общая сумма нанесенного ущерба составила семьсот ауреусов,  — Тит Красс отложил пергамент и посмотрел на сына.  — Внушительная сумма, согласись,  — он снова опустился в кресло и снова взялся за стиль.  — Но хуже всего то, что дом принадлежал Клементу Фурину. Консул жутко разгневан. И главное, он не может понять, зачем ты это сделал. В самом деле, для чего тебе и твоему дружку понадобилось устраивать поджог? Клемент Фурин вам чем-то насолил?
        Марк не удосужился ответить. Он мрачно смотрел на отца и хранил молчание.
        — Впрочем, и это не важно,  — продолжил Тит Красс.  — Что бы вас ни побудило к столь безобразному и безответственному поступку, оно не в силах оправдать вас перед законом. Придется держать ответ. Закон, как говорится, строг, но справедлив.
        — К чему вы клоните? Вам жалко возместить ущерб?
        — Приятного мало, вечно покрывать твои проделки. Но я, согласен, сумел бы наскрести требуемую сумму. Да только дело в том,  — Тит Красс выдержал драматическую паузу.  — Дело в том, что вместе с домом сгорела и супруга Фурина. Женщина была немощна, едва передвигала ноги, а слуги в суматохе забыли о ней. Говорят, она жутко визжала, пока не захлебнулась дымом. Клемент Фурин, положим, только рад, что избавился от старой фурии, но это нисколько не меняет сути дела. На тебе и твоем приятеле  — смерть. Его ждет крест, а тебя пожизненное заключение. И у тебя есть только одна возможность избежать наказания  — принять мое предложение. Так что решай, сынок, что хуже: тюрьма или граница?
        Марк был ошеломлен словами отца. Он готов был услышать, что угодно, но только не то, что он преступник, обвиняемый в убийстве. Теперь ему стало понятно, почему ни Кай, ни Халим не навестили его в тюрьме. Их просто не пустили к убийце супруги консула.
        Марк пытался сообразить, как поступить, но под нетерпеливым взглядом отца это ему плохо удавалось. В его присутствии он всегда склонялся к отцовской точке зрения.
        «Не смерти же я боюсь, на самом деле. Страшнее заточение. И конечно, неприятно очутиться в изгнании, вдали от цивилизованного мира,  — признался он сам себе.  — Но кто сказал, что в провинции обязательно должно быть плохо? Вон, Халим уверяет, что даже в их пустыне можно найти немало удовольствий. Возможно, что и там, на границе со Скифией отыщется достаточно хорошего. К черту! В конце концов, двум смертям не бывать, а одной не миновать».
        — Когда я должен выступать?  — спросил он, не додумавшись ни до чего путного.
        Тит Красс от избытка чувств заерзал в кресле.
        — Я знал, что глупость не входит в число твоих пороков. Как ни крути ты Красс!  — он отбросил стиль и удовлетворенно потер руки.  — Так-так. Значит, решено, никаких сомнений? Замечательно! Мне остается ввести тебя в курс дела. Итак, твоя первейшая задача встретиться с вождями скифов и принять у них присягу. После этого тебе надо будет выделить им территории под заселение. Там много свободной земли, но могут возникнуть претензии со стороны местного населения. Так что тебе придется улаживать противоречия и возможные конфликты. Но ты справишься. В конце концов, всегда можно приструнить особо несговорчивых. Для этого тебе и выделяется три турмы. Главное помни, что из скифских войск надо создать надежный заслон на границе. Это первая часть задания. Второе, что тебе предстоит сделать: выяснить, кто вытеснил скифов из их степей. Необходимо выйти с ними на контакт и завести переговоры. Эта задача посложнее, и триста кавалеристов тебе мало чем помогут. Зато пригодится тысяча ауреусов. Не скупись, раздавай их щедрой рукой, главное сумей войти к варварам в доверие. Именно на эти нужды сенат и консулат
выделяет столь значительную сумму. А если тебе удастся склонить их вождей на нашу сторону, считай, что ты превзошел все наши ожидания. Скифы всегда считалась непревзойденными кавалеристами, однако и на них нашлась сила. Да,  — проговорил Тит Красс мечтательно,  — это было бы совсем неплохо заручиться поддержкой тех, кто сумел справиться со скифами. Этих варваров можно было бы бросить против фризцев. Или завоевать с их помощью земли россоманов…
        Марк прервал полет его фантазии.
        — Вы не ответили на мой вопрос.
        Тит Красс вздохнул, возвращаясь к реальности.
        — Задача, как я уже сказал, непростая. Ведь тебе придется вести переговоры с дикарями, чуждыми всякой культуры. Могут возникнуть эксцессы. Но ты должен относиться ко всем возможным неприятностям со спокойствием и расчетливостью. И не думать, что тебя бросают на произвол судьбы. Судьбу, конечно, не одурачишь  — это известно, но тебе надо будет продержаться всего-то месяц-два, от силы три. За это время мы завершим формирование трех легионов и отправим их под твое начало. А три легиона ромлинской пехоты,  — Тит Красс возвысил голос, как привык делать в сенате в кульминационный момент выступления,  — это сила! Сила, с которой придется считаться всем без исключения. Я не оговорился,  — он взял со стола свиток.  — Все войска республики и гарнизоны, подчиненные ректорам городов на востоке переходят под твое начало. Вот мандат. Ты назначаешься проведитором республики на территориях, прилегающих к границе.
        Марк принял из рук отца свиток тонкой телячьей кожи, развернул и ознакомился с его содержанием. Ему непривычно было видеть свое имя, выведенное черными чернилами, на документе, скрепленном гербовой печатью.
        Он заткнул свиток за пояс и напомнил:
        — Я все еще жду ответа.
        — Когда выступать?  — Тит Красс опять вздохнул, подумал.  — Следовало бы еще вчера. Но я добился отсрочки до завтра. А сегодня тебе надо выполнить еще одно небольшое дельце.
        — Не слишком ли много вы требуете?
        — Поверь мне, на этот раз речь идет о сущем пустяке. Перед дорогой тебе необходимо навестить свою невесту.
        Марк недовольно свел брови у переносицы, совсем, как отец.
        — Старик Маврикий, конечно, не в восторге от тебя, и это неудивительно. Он очень любит свою дочь и желал бы видеть ее мужем более достойного человека. Но я поднажал на него. В конце концов, единобожец нуждается во мне не меньше, чем я в нем. Одним словом, я уладил дело, а тебе остается одно: предъявить себя в лучшем виде. Так что ты постарайся, отпрыск, прояви все свои таланты, удиви девицу. Юлия Маврикия ждет тебя к ужину.
        — И далась вам эта Юлия. Черт бы ее побрал!  — Марк бы сплюнул с досады и выразился покрепче, но отец не любил сквернословия и не позволял пачкать пол в своем кабинете.  — До ужина я, значит, свободен?
        — Увы. До ужина тебе необходимо посетить храм единобожцев.
        — Это еще зачем?
        — Тебе предстоит пройти обряд… не помню, как он у них называется. Одним словом, перед тем, как жениться, тебе придется отказаться от пантеона наших богов и избрать их единственного.

        Марк посмотрел на отца самым недобрым взглядом.
        — Похоже, вы решили поиметь меня во все дырки.
        — Не я,  — Тит Красс удрученно развел руками.  — Таково требование твоего будущего тестя.
        «А какого черта,  — решился Марк.  — Меня, считай, уже использовали по-всякому. Будь, что будет!»
        — Тит Красс,  — обратился он к отцу официальным тоном.  — Я выполню все ваши требования. Но в обмен вы удовлетворите пару моих.
        — Опять торг?
        — Как ни крути, я Красс. Итак, я требую состояния свободного гражданина для Халима из рода Ессадов. Он верблюжатник, раб в бойцовском зале. Во-вторых, придется выпустить из тюрьмы Арье Гада.
        — Какого еще гада?
        — Гад  — это фамилия. Он омеретянин. И еще, мне нужна лошадь из конюшни ипподрома. Ее кличка «Милашка».
        — Перебор,  — остановил отец сына.  — Речь шла о двух требованиях, а это третье. Милашку ты выкупишь сам. Тебе полагается премия сената, вот с нее и потратишься. На эти же деньги ты снарядишься в дорогу. Должно хватить. А теперь поторопись,  — Тит Красс отвернулся от сына и придвинул к себе новую дощечку с воском, давая этим понять, что разговор окончен.  — У тебя осталось мало времени. Желаю всяческих успехов Марк Красс Ликиний.

        глава XXIII
        Заступница Ракел

        Во всех священных книгах омеретян, а их великое множество, со скорбью говорится о родине, утерянной их предками. Если верить книгам, то земля эта была дарована им Богом. В этих же книгах написано, что за прошествием лет им достанется владычество над всем миром. Возможно, по этой причине омеретяне никогда не пытались вернуть себе то, чем владели предки. Зачем проливать кровь, идти на жертвы, если однажды этот ничтожный клочок суши на берегу Внутреннего моря без усилий и потерь сам отдастся в руки вместе со всем остальным миром. Но, если народ не предпринимает попыток добиться желанной цели и предпочитает выжидать, то это означает, что нет у него цели, а скорбь его  — обман, потому как желанное, когда оно недоступно, хочется хотя бы чуточку приблизить. Выходит, не особенно нужна была омеретянам земля Обета. Никому, кроме заступницы Ракел. Ей взбрело в голову отвоевать у восточных румин Терзерум, и с этой целью она надоумила шаха Ануширвана, над которым обладала властью, направить дарийское войско к берегам Внутреннего моря.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Ракел стояла на коленях со склоненной головой в середине зала. Иона Ашер в пяти шагах возвышался над ней, одной рукой упершись в высокую спинку кресла, а взмахами другой сопровождая свои гневные рулады. Дядюшка же, как обычно, забился в угол. Зал был огромный, занимал чуть ли не пятую часть дворца, который Иона Ашер воздвиг для себя и назвал скромно «Приютом мудрости». Удивительно было, как дядя умудрялся в один миг очутиться в самом дальнем углу при первом же крике учителя.
        — Ты кем себя возомнила? Матерью народа, нашей прародительницей? Я тебя всегда выделял, не скупился на похвалы, ценил тебя за красоту и усердие. Но ты женщина и должна помнить о своем месте. Решать, что нужно избранному народу могу только я, так как не ты, а я князь изгнанья!
        Ракел хорошо знала своего учителя и помнила, что, когда Иона Ашер в гневе, лучше помолчать. Он был чванлив сверх меры, не терпел возражений и очень любил льстецов и подхалимов.
        Вспышки гнева случались с Ионой Ашером нередко. Чаще всего после обеда. Старик страдал несварением желудка, но отказать себе в обильной и вкусной пище не мог. Страдая после всякой трапезы, он желал, чтобы вместе с ним страдали и другие, и набрасывался на всякого, кто подвернется под руку. В этот раз подвернулась Ракел.
        — Ты женщина, грязное существо, которое раз в месяц становится рассадником заразы. Бог наделил женщину лоном, в котором мужчины находят для себя усладу. И сделал это с одной лишь целью: чтобы женщина, к которой мужчина при иных обстоятельствах не приблизился бы, всегда была привлекательной. Это с тем, чтобы народ плодился. Но женщины, по своей природной распущенности и глупости, решили, что дар божий  — оружие, с помощью которого они возобладают над мужами. Они используют лоно, как приманку, и, заманив мужчин, пытаются внушать им свои дурные мысли. В этом вся их гнусная сущность. Тебе же была дана возможность подняться над своим порочным естеством, использовать свои прелести не для корыстных целей, а для общей пользы. Я дал свое согласие, чтобы ты взошла на ложе царя. Это великий грех  — отдаваться мужчине, не связав себя с ним предварительно узами брака. Но я дал свое благословение и тем самым придал твоей связи с царем законный облик. Иными словами, я избавил тебя от греха. И сделал я это не для того, чтобы ты внушала царю всякие глупости, которыми забита твоя красивая головка, а внушала то, что
нужно мне! И мне не нужно, чтобы дарийский царь направлял свое войско на край света. Мне нужно, чтобы войско оставалось здесь, в столице и оберегало нас от его подданных. А Терзерум… Да кому он нужен, этот бесплодный клочок земли?
        Из угла донесся хриплый кашель дяди. Несчастный дядюшка никогда не обнаруживал себя и не покидал укрытия, покуда старик вдоволь не накричится. А тут, значит, раскашлялся. Дядя был неглупый человек и за долгие годы не хуже Ракел сумел изучить нрав старого спесивца. По тому, как Иона Ашер ленивой отмашкой сопроводил свою последнюю фразу, дядя угадал, что гневу пришел конец, и теперь начнутся нравоучения и нудные наставления.
        — Ты должна понимать, девочка, что у каждого в этом мире есть свое предназначение. Одни рождены, чтобы ими управляли, а другие пришли в этот мир повелевать. Вот твой глупый дядя, который из угла, как собачонка косит на меня глаза, призван подчиняться, потому что предоставленный самому себе он по глупости и лени заварит такую кашу, что расхлебывать придется не одному ему, а всему народу.
        Это был обычный прием Ионы Ашера. После криков и оскорблений он всегда переводил разговор на дядю, желая сказать, что все обстояло бы куда лучше и не потребовалось бы напрасной ругани, если бы олух царя небесного был хоть сколько-нибудь умен и проявлял хоть какое-нибудь усердия.
        — А что такое повелевать? Это значит нести бремя ответственности за весь народ, это значит думать за других, потому как большинство людей, хотя и будут умней Мардуха, но тоже лишены способности разумно мыслить. И должен сказать, что бремя власти  — тяжелая ноша. Она потяжелее будет, чем вьюк, который несет на себе верблюд. Я не верблюд, но я несу свою ношу с достоинством, не отказываюсь, не пытаюсь переложить на чужие плечи. И рассчитываю только на то, что, когда особо тяжко, кто-нибудь из вас меня поддержит. Не Мардух конечно. Рассчитывать на него  — вершина наивности. Но вот ты, Ракел… На тебя, признаться, я рассчитывал. Именно для этого я, отказывая во внимании всем другим воспитанникам, пестовал тебя. Я был щедр с тобой, потому что надеялся, что в трудную минуту смогу опереться о тебя. Но, видимо, я ошибся. Видно, полагаться следует только на собственные силы.
        Поток нравоучений иссяк, и Иона Ашер готов был принять покаянные речи. И, если не выступить сейчас, старик будет изливаться жалобами до поздней ночи.
        — Рабе, вы не ошиблись,  — сказала Ракел звонким, певучим голосом.  — Вы смело можете рассчитывать на меня. Поверьте, впредь я не совершу ни одной ошибки. Я буду вашей надежной опорой до самой смерти.
        — Это одни слова. А дела твои внушают другое,  — капризно проговорил вредный старик.  — Твоя последняя выходка убеждает в том, что ты меня ни во что не ставишь. Ты всегда была своевольна и подвержена гордыне. Еще в раннем детстве, когда сопливой девчонкой дядя привел тебя в мой бейт-сефер, я разглядел в тебе два этих порока. Но тогда я счел, что они пойдут во благо  — помогут тебе быстрее других усвоить все наши священные книги. В этом я, прочем, не просчитался. Ты обогнала в учении всех своих сверстников, что меня очень радовало. Но ты, похоже, зазналась. Ты решила, что закончив бейт-сефер, познала всю премудрость жизни. Ты возомнила, что мудрей тебя нет никого на свете, что даже твой учитель ничто в сравнении с твоим великолепием и совершенством. В твоей полупустой головке утвердилась мысль, что ты можешь столкнуть его со своего пути, как старую рухлядь, и тебе за это ничего не будет.
        Гневливый спесивец, похоже, собрался оседлать новую волну. Выслушивать еще полчаса утомительную ругань Ракел не желала. Она открыла было рот, чтобы возразить, но старик требовательным взмахом руки призвал к молчанию.
        — Ты ошиблась, девочка. Я все еще чего-то стою. Я могу стереть тебя в порошок без всяких на то усилий. И не думай, что положение наложницы царя и звание заступницы народа тебе помогут. Мне достаточно отозвать свое благословение, и ты из заступницы превратишься в шлюху. Тебя станут называть не иначе, как «дарийская подстилка», и никто не встанет за тебя.
        — О, рабе,  — низким грудным голосом выдохнула Ракел,  — как больно слышать эти слова.
        — Помолчи.
        Ракел не желала молчать.
        — О, рабе, конечно, я заслужила их. Но прежде вы так часто хвалили меня. Не мудрено, что похвалы ваши вскружили мне голову, ведь нет ничего дороже добрых слов, слетевших с уст рабе Ионы Ашера.
        Новая волна пронеслась мимо, и рабе Иона Ашер помахал ей ручкой.
        — Я действительно поддалась гордыне. Но вы, рабе, открыли мне глаза, и я прозрела. Мне больно видеть то, как я разочаровала вас. И я теперь готова пойти на любую жертву, только бы вернуть ваше расположение.
        Иона Ашер покачал головой. Потом вздохнул.
        — Слишком много сил я вложил в тебя, слишком много… Говоришь, что готова на любую жертву? Для того, чтобы вернуть мое расположение, достаточно проявлять покорность и во всем следовать моим наставлениям. Если такая жертва тебя не пугает, подойди ко мне.
        Ракел поднялась и приблизилась к трону Ионы Ашера. Старик холенной рукой схватил ее за подбородок, привлек к себе и поцеловал. Обычно на людях он целовал любимицу в лоб, но с дядей Мардухом он нисколько не считался, и потому обслюнявил губы.
        — Подойди и ты, Мардухай,  — обратился Иона Ашер к дяде, отпустив Ракел.
        Дядя с опаской вышел из укрытия. Он всегда в ответ на обвинения начинал оправдываться. Вот и теперь, быстро шлепая сандалиями в направлении к Ионе Ашеру, он затараторил плаксивым голосом:
        — Рабе, ну чем же, чем же я провинился? Я же говорил, что не надо отпускать Ракел во дворец. Я предупреждал, что это плохо кончится. Я предупреждал. Помните, помните. А теперь выходит, Мардух опять во всем виноват. А в чем моя вина? Что вы велели, то я и делал. Вы велели не путаться у Ракел под ногами, я и не путался. А теперь что-то пошло не так, и опять «Мардух, иди сюда». Вы, рабе, слишком часто меняете свои суждения: то не путайся у Ракел под ногами, то приглядывай за ней. А я за вашими мыслями не поспеваю.
        — Ты глуп, Мардух,  — остановил скороговорку дяди Иона Ашер.  — Ты настолько глуп, что после твоей кончины я повелю сделать с тебя слепок и выставить на площади с подписью под ним «Монумент глупости».
        — Не столько глуп, сколько нерасторопен,  — подбираясь к креслу Ионы Ашера, заметил дядя,  — что простительно, ведь я уже в годах. Но вы, рабе, в еще больших годах, и по сему, надо думать…
        — Тебе не надо думать, Мардух!  — прикрикнул Иона Ашер.  — Ты не просто глуп, ты ужасающе глуп! Ты настолько глуп, что мне становится не по себе.
        — Рабе…
        — Не смей встревать!..  — гаркнул Иона Ашер,  — Пока я не закончил мысль!
        Но дядя встрял:
        — Так и я не закончил. Я хотел сказать, что вы, как человек старшего возраста, должны помереть вперед меня, и по этой причине с монументом у вас ничего не выйдет.
        Пока дядя говорил, Иона Ашер так на него смотрел, что казалось, старик собрался испепелить неугомонного дядю взглядом.
        — Мардухай, мне следовало избавиться от тебя еще тогда, когда ты ходил в мой бейт-сефер. Ведь с самого начала было ясно, что ты так невыразимо глуп, что ждать от тебя чего-нибудь путного, еще большая глупость. Но в твоем саду произрастал цветок, на который я возлагал особые надежны. Я доверил тебе совсем не трудное дело: воспитывать девочку, пока она не войдет в возраст. Но ты, вместо того, чтобы заниматься воспитанием, каждый божий день напивался на те деньги, которые я передавал на содержание сиротки. Потом, когда Ракел подросла и поступила во дворец, я позволил тебе сопровождать ее и занять место советника, с тем чтобы ты советовал царю то, что я велю.
        — Я и советовал,  — сказал в свою защиту дядя.
        — Молчи, Мардух! Ты, безмозглый пропойца, перевирал все мои слова, ты ставил с ног на голову все мои замыслы. Ты не справился даже с самым пустячным делом. Я велел тебе приглядывать за Ракел, чтобы она по молодости лет и излишней горячности не совершила невзначай оплошность.
        — Так я приглядывал,  — снова встрял дядя.
        — Пошел вон, глупый Мардухай!  — заорал Иона Ашер. Он выскочил из-за кресла и пинками погнал дядюшку из зала.  — Неделю мне на глаза не показывайся! И девицу свою забери, проклятый олух!
        Выскочив из зала и покинув дворец, Ракел долго и от души смеялась, вспоминая то, как один тучный старик пинками гонял худого, и как при этом один ругался, а другой причитал, вспоминая прародительницу Мерит.
        Мужчины глупы,  — лишний раз убедилась Ракел, усаживаясь рядом с дядей в паланкине. Один глупы и безобидны, как бедный дядя. Вторые глупы и строптивы, как Иона Ашер. А третьи глупы и наивны, как царь Ануширван. Но самое замечательное  — все они при этом слепы и самонадеянны настолько, что не замечают собственной глупости.
        Ракел с малолетства научилась с помощью нехитрых уловок управлять дядей. Позже, немного повзрослев, взялась за Иону Ашера. С этим пришлось сложней. Иону Ашера отличала подозрительность и смекалка, присущая торговцам. Но старый учитель был отпетый сладострастник, так что, в конце концов, удалось справиться и с ним. Трудней всего оказалось подчинить Ануширвана. Казалось бы, что может быть проще, как захватить в силки бесхитростную птаху. Для искусной охотницы  — это пустяк. Но трудность заключалась в том, что бесхитростный, наивный шах совсем не понимал намеков. Язык заигрываний, который к пятнадцати годам усваивали все мужчины, для Ануширвана и в двадцать оставался непостижимой тайной. Он никак не отвечал на прикосновения, на чувственные вздохи и томные взгляды. Его оставлял равнодушным шелест юбок, покачивание бедер при ходьбе. А однажды, когда Ракел, с тем чтобы придать взгляду кошачье выраженье, пальцами оттянула к вискам уголки глаз и замерла в таком положении, он участливо спросил: «Голова болит?»
        Ракел была на грани отчаяния, когда пожаловалась Ионе Ашеру: «Я уже не знаю, что предпринять. Он не поддается ни на какие уловки. Боюсь, я зря стараюсь».  — «Думаешь, он из другого теста?  — предположил Иона Ашер.  — Слышал, он всюду водит с собой бачи, парнишку, с которым вырос». На что Ракел с досадой огрызнулась: «Да нет же. Какой еще бачи? Он, верно, из другого теста, да только из совсем, совсем другого. Он глух к зову плоти, будто бы аскет. Жаден до книг. Он мог бы забирать дядюшкины книги во дворец и читать их у себя, но он изо дня в день приходит в лавку и слушает то, как я рассказываю что-то из этих книг. Ничего не понимаю». И тут ее осенило. Все очень просто  — шах приходит слушать, шаха манит голос. Шаха Ануширвана манит и завораживает голос Ракел!
        От рождения Ракел достался густой и басовитый голос, с легкой хрипотцой. Но в бейт-сефере Ионы Ашера эту особенность сочли пороком и обучили ее птичьему пению. Когда Ракел поняла, в чем ее сила, она запела для Ануширвана и жаворонком, и перепелом, стала заливаться соловьиной трелью и ворковать, как голубка. А однажды, устав от долгого щебетания, она забылась и заговорила своим природным голосом. Низкий грудной звук, как далекий раскат грома вырвался из ее нутра и наполнил тесную комнату в дядюшкиной лачуге. Ракел опомнилась, но было поздно. Она прикрыла рот рукой и испуганно глянула на шаха. Тот был потрясен. Поднявшись со скамьи, он сделал шаг навстречу к девице, упал на одно колено, приник щекой к ее лону и прошептал: «Как ты прекрасна». Вот такие странные вещи случаются, когда имеешь дело с мужчинами. У всех у них свои причуды.
        — Как я устал от всего этого,  — со страдальческим вздохом проговорил дядя, заерзав на мягком ворсистом коврике паланкина. Он чуть пихнул племянницу локтем, чтобы привлечь внимание.  — Дрязги, интриги, пересуды, мышиная возня. Похоже, этому никогда не придет конец. За что мне такое наказание?
        Ракел отвернулась и заткнула уши. Она по опыту знала: раз уж дядюшка принялся бухтеть, то это надолго. Кроме того, ей требовалось обдумать свое положение. Ракел клятвенно заверила Иону Ашера, что откажется сама и переубедит царя Ануширвана от идеи похода к берегам Внутреннего моря. Но мало ли всякого разного она наобещала за всю свою жизнь? Она крайне редко выполняла обещанное.
        Иона Ашер придерживался мнения, что война неоправданно дорогостоящее дело, тем более с Антико. Пограничные стычки с руминами  — куда ни шло, это, можно сказать, уже обычай. А вот дальний поход с участием всех дарийских войск  — истинное разорение. На эту безрассудную затею потребуется немало средств, как материальных, так и духовных. Прольется много крови. А народ в Дариане и без того озлоблен. Новые беды, которые обрушатся на головы огнепоклонников, последние не мудрствуя, свяжут с происками иноверцев. В стране вспыхнет восстание, и тогда их всех погонят поганой метлой, как это не раз случалось с избранным народом. «Мы здесь хорошо устроились,  — говорил Иона Ашер.  — Будем вести себя благоразумно и продержимся еще много сотен лет».
        Иона Ашер, конечно, был во многом прав в своих рассуждениях. Большая война это прорва, в которой в один миг пропадает то, что копится многими годами. Большая война  — это реки крови, это боль и отчаяние сотен и сотен осиротевших, разоренных, обескровленных людей. Но в то же время война  — это огонь, воспламеняющий самые возвышенные чувства, первое из которых  — радость победы. И нельзя забывать о военной добыче, которая есть возмещение затрат и потерь. Добыча  — это награда за отвагу и доблесть. Во все времена люди уходили в далекие походы, чтобы добыть себе нечто большее. Конечно, для того чтобы война приносила прибыль, есть одно необходимое условие: война должна быть победоносной. Иона Ашер очень сильно сомневался в победе, а Ракел нисколечко. Иона Ашер просчитал все за и против и подвел итог: не будет ни победы, ни поражения, только разорение. А Ракел полагала, что война и бухгалтерия  — две вещи несовместные. На войне все решает порыв и вера в победу. Ракел не просто верила, она твердо знала, что победа будет. Откуда она могла это знать? А неоткуда. Почему не допускала сомнений? А просто так.
Не допускала и все! Она черпала знания и убежденность из сокровенного источника, который румины называют интуицией.
        В отношении никчемности Терзерума и особой ценности Дарианы Иона Ашер также был во многом прав. В Дариане избранный народ зажил, с этим не поспоришь, встал на ноги, обогатился. А Терзерум проигрывал в сравнении даже с самой захудалой страной. Половину его территории занимала пустыня, а другая половина была завалена камнями. Там нельзя было развить ни земледелие, ни скотоводство. В обыденном, житейском смысле Терзерум не представлял никакой ценности. Но там, в пустыне, под спудом раскаленного песка хранились останки прародительницы Мерит. А все, что касалось Мерит, для избранного народа было выше обыденного, житейского понимания. Все, что имело отношение к Мерит, приобретало высшее, символическое значение, причем не для одних омеретян, а для всего человечества. Ведь кто такая была Мерит? Дракон, первым павший в первой звериной битве, которого очеловечила человеческая память. Ракел намеревалась после победы воздвигнуть над могилой Мерит самый роскошный храм. В нем верующие будут воскуривать фимиам и возносить хвалу щедрому лону прародительницы и милости Господа Бога.
        Так что напрасно Иона Ашер заявил, что Терзерум никому не нужен. Нужен, еще как нужен. И в первую очередь Ракел. Кроме всех прочих причин имелась еще одна, чтобы отхватить восточный берег моря. Ракел с недавних пор сгорала от желания сделаться царицей. На корону Дарианы она, по понятным причинам, претендовать не могла  — чтобы стать дарийской царицей, Ракел должна была прежде стать законной женой царя Ануширвана, а последнее не могло случиться в силу того, что ни один маг-огнепоклонник ни за что на свете не решится освятить проклятый огненным богом союз. А вот корону Терзерума добыть было вполне по силам. Для этого требовалось сначала отвоевать этот несчастный клочок земли, а заодно и весь восточный берег моря, а после устроить так, чтобы влюбленный Ануширван даровал ей новоявленное царство. Все очень просто.
        Одним словом, было из-за чего ломать копья, было из-за чего пойти на риск. Ради заветной цели можно было и Иону Ашера подвинуть, а лучше всего столкнуть, раз уж он встал на ее пути. Как старую рухлядь, так он, кажется, выразился? Раз уж вредный старик сделался помехой, эту помеху необходимо устранить. Вопрос только  — как? Этим и были заняты мысли на пути от княжеского дворца до царского.

        Иона Ашер не соврал, сказав, что Ракел не следует уповать на положение царской наложницы и рассчитывать на царскую поддержку. Ануширван, который так или иначе потакал всем ее капризам, когда дело касалось казни, делался нерешительным и несговорчивым. Он все тянул, тянул, в надежде, что, в итоге долгих разбирательств, дело решится само собой. Но с Ионой Ашером доводить до разбирательств было неосмотрительно. Ее старый учитель слыл мастером подковерной борьбы. Он был самым ловким интриганом и непревзойденным крючкотворцем.
        Иона Ашер не соврал и тогда, когда сказал, что избранный народ отвернется от своей заступницы по мановению его руки. Покуда все эти мелкие людишки лобызают руки прекрасной Ракел, с обожанием и подобострастием заглядывают ей в глаза. Но стоит только раввинам в доме Бога назвать Ракел потаскухой, как тут же эти подлые свиньи набросятся на нее с проклятиями.
        К моменту, когда паланкин донес Ракел и дядю до царского дворца, она укрепилась во мнении, что рабе Иону Ашера необходимо устранить одним ударом, и что стилет да разбойничья пика лучшие средства для этого. Оставалось только подыскать умельцев, тех, кто лучше других владеет этими видами оружия.
        Царь Ануширван поджидал ее во внутреннем дворике, в саду. Сидел на скамье в беседке, обвитой виноградной лозой, и любовался тем, как в просветах густой листвы солнечный луч весело разбивается на все цвета радуги.
        — Как прошел разговор с учителем?  — спросил Ануширван, когда Ракел, процокав каблучками по каменной дорожке, вошла под сень беседки.
        — Разговор по существу не состоялся. Мой учитель без конца кричал,  — Ракел устроилась на деревянном полу, в ногах Ануширвана.  — Я устала.
        — Твой учитель нравится мне все меньше и меньше.
        — Днем с огнем не сыщешь того, кому нравится Иона Ашер.
        Ануширван захватил ее волосы в ладонь и принялся струями пропускать сквозь пальцы.
        — И твой дядя мне не нравится.
        — Угу,  — отозвалась Ракел.
        — Но больше других мне не по душе  — я сам.
        Первую половину дня Ракел надоедал старый учитель, а вторую, похоже, будет изводить нытьем юный царь. Старик очень высоко себя ставил, он надоедливо выпячивал свою значимость, высокий сан и страшно собой гордился. А юный Ануширван наоборот, относился к себе с презрением и частенько занимался самоедством. Когда на него находила хандра, он спасался тем, что сам себя порочил.
        — Я только начал самостоятельную жизнь, а уже успел совершить немало преступлений. Приказал убить собственного дядю. Предал друга. Попрал законы, нарушил обычаи, освященные веками. Я совершил столько всего ужасного, что теперь меня преследуют кошмары, и мучает бессонница. По ночам, когда ты так сладко спишь, я как сомнамбула брожу по аркадам дворца.
        «Сомнамбулы не гремят дверьми и не надоедают вопросами: Ракел, ты спишь?»
        — Мне нельзя было становиться царем. Я не подхожу для этого  — слишком слаб. И было бы лучше родиться сыном книжника, чем сыном царя. Тогда бы я всю жизнь занимался книгами.
        «Тебе бы это быстро надоело»,  — подумала Ракел, а вслух сказала:
        — Ты не слаб, просто ты другой, из другого мира.
        — Мир один, другого мы не знаем. И в этом мире правят убийцы и предатели. И я один из них.
        — Ты не убийца и не предатель. Ты прекрасный царь,  — проговорила Ракел, теряя терпение,  — щедрый справедливый, великодушный. Ты сделал целый народ счастливым.
        — Твой народ!  — выпалил Ануширван, вдруг взбеленившись.  — Я возвысил твой народ, а свой народ унизил! И все из-за тебя, вернее, из-за твоего дяди и учителя.
        «Господи, какой зануда!»
        — Я бы приказал убить и их: Иону Ашера и книжника Мардуха! Но боюсь, что после этого их призраки окончательно сведут меня с ума!
        — Ну все!  — воскликнула Ракел и вскочила на ноги.  — Хватит причитать и давить на жалость!  — она схватила Ануширвана за руки и содрала со скамьи.  — Посмотри мне в глаза. Что ты видишь?
        — Ты злишься,  — проговорил Ануширван, мигом присмирев.
        — Да, я злюсь. И злюсь оттого, что человек, у которого есть способности и средства вершить великие дела, сидит и стенает точно баба.
        — Какие великие дела?
        — Прекрати, прекрати!  — взмолилась Ракел.  — Ты знаешь какие.
        — Ты о войне?  — Ануширван замотал головой.  — Но я не хочу войны. Я предпочитаю решать все вопросы мирно.
        — Мирно не получится. Сначала нужна война.
        — Прольется много крови.
        — Да. Тебе придется выкупаться в море крови. Но только так ты сможешь заявить о себе. Только так ты сможешь заставить считаться с собой. Когда твое чело обхватит венец победителя, люди забудут, что когда-то ты приказал убить собственного дядю. А главное ты и сам забудешь. Тебе будет не до этого. Великие дела не оставляют время для досужих мыслей.
        На Ануширвана было больно смотреть. Он выглядел жалко и униженно. Он странно повел головой и проговорил:
        — Все это зыбко, не надежно.
        — Ты забыл, забыл?  — хриплым басом пророкотала Ракел.  — Мир и благоденствие установятся только тогда, когда свершится предначертание. Мы с тобой читали об этом. Что написано в книге Дана Звулуна?
        — «Рано или поздно, но повторится,  — начал по памяти воспроизводить чужие слова Ануширван. — Три дракона сойдутся вместе. Случится это на Святой земле. И тогда из песков забьют ключи, пустыня покроется цветами, вырастут деревья, и место это станет райским садом». Но драконы… Откуда они возьмутся?
        — Мы с тобой говорили и об этом. Забыл?
        — Нет. Но мне не верится.
        — Первый дракон  — это ты. У тебя голова дракона. Второй  — я. У меня лоно дракона. Когда ты оросишь его над могилой Мерит, родится третий. У него будут ум и сердце дракона. Он станет хозяином вселенной. Но чтобы это произошло, мы должны попасть на могилу Мерит.
        — Да, я помню, ты говорила. Твой бог не даст нам дитя, покуда мы не возляжем на могиле вашей Мерит.
        — И для этого у нас есть только одна возможность.
        — Война.
        — Так ты согласен?  — Ракел встряхнула царя за плечи.  — Начнем готовиться?
        Ануширван обреченно вздохнул.

        глава XXIY
        Роксан

        Трансоксонию с севера и востока окружали племена воинственных массагетов. Эти кочевники с детства были приучены к насилию и разбою, но враждуя между собой, они не помышляли о нападении на оседлые земли. Такое мирное сосуществование наблюдалось, в первую очередь, в силу покровительства, оказываемого Дарианой трансоксонским городам. Во вторую, по причине того, что кочевники, не производящие ничего кроме молока и мяса, нуждались в товарах, производимых на оседлых землях. Массагеты испытывали потребность в хлебе, овощах и фруктах, изделиях кузнецов, гончаров, ткачей и во многом другом. И надежней было добывать все это не войной, а путем обмена. Однако мир, державшийся веками, расстроился, когда в кочевьях массагетов появились пришлые люди.
        Гэсер Татори. История от начала времен.

        Буланый оказался страшным человеком. Роксан не могла понять, ради чего она связалась с ним. С самого начала было видно, что от такого лучше держаться подальше. В тот день он все улыбался, шутил, но обмануть ее не смог. Глаза его выдавали. Роксан все глядела в них  — в такие маленькие, узкие, вытянутые к вискам  — и не могла разглядеть ничего хорошего. Ледяные с синими прожилками белки и посередине карие с желтизной зрачки. Хищные глаза, как у камышовой кошки. Совершенно безжалостные.
        Он ее купил своей дурацкой фразой: «Как приятно досадить хозяину, которого хочется убить». Она потом несколько ночей повторяла, прежде чем заснуть: «Как приятно досадить, когда нет возможности убить. Как приятно досадить… Как приятно…» Повторяла, повторяла и купилась. И тогда уж постаралась досадить, как следует.
        Роксан стала передавать буланому все, что ей удавалось подслушать и подглядеть в доме своего хозяина. Кто к нему приходит в гости, о чем они болтают. Жамбо ее хвалил, но требовал большего. «Мне нужно подцепить шахриарту на крючок. Я видел пакостника, видел его лицо и убежден, что за ним должно быть что-то особенное, что-то особенно плохое. Раскрой мне это, саврасая». Он требовал настойчиво, жестко. Сверлил ее своими желтоватыми глазами и твердил: «Раскрой мне тайну, савраска».
        И Роксан раскрыла. Не хотела, но выдала.
        Когда Роксан поступила к шахриарте, ей исполнилось двенадцать лет. Хозяин, как новенькую, завел ее к себе в покои и начал расспрашивать, кто она и откуда. Как будто бы сам не знал.
        Роксан предупреждали, что старики, прежде чем взять девочку, ведут беседы. Это с тем, чтобы успокоить новеньких. Роксан была подготовлена и дала на все исчерпывающие ответы. Сказала, что она сирота, воспитывалась в доме у тетки до девичьего совершеннолетия и обучена тому, как себя вести.
        Роксан желала быстрее разделаться с тем, чего невозможно было избежать. Она все ждала, что ей предложат раздеться и лечь. Но хозяин тянул. Расспрашивать уже не о чем было, а он все не решался приступить. Потом взял с блюда крупную желто-красную сливу и целиком засунул в рот, так что щеки раздулись. Покатал ее во рту, надкусил, пошамкал стариковскими губами, и выпустил из уголков рта слюну, перемешанную с соком. А под конец вытянул губы трубочкой, будто собрался свистнуть, и выдавил в дырочку круглую сливовую кость.
        «Любишь фрукты?»  — спросил старик, сложив тонкогубый рот в неприятную ухмылку. Потом он распахнул халат и улегся на ватном тюфяке.  — Угощайся. А косточку прибереги».
        Шахриарта, не отрываясь, проследил, как девочка съела сливу, и когда косточка очутилась в ее ладони, перевернулся на бок, откинул полу халата и показал свой дряблый зад.
        «Она ведь скользкая, верно? Ее нетрудно будет просунуть».
        Роксан была готова ко многому, но не к такому.
        «Ну же!  — прикрикнул на нее пакостник.  — Не зли меня!»
        Когда закончился тот кошмар, шахриарта пригрозил:
        «Знаешь, что бывает с болтливыми?»
        «Им отрезают язык».
        «Верно. А еще отдают в храм прислуживать собакам. Ими пользуются жрецы самого низменного состояния. И кормятся они тем, что остается от собак».
        Всю ночь Роксан не могла заснуть. А на утро, не дожидаясь, когда ее призовут, сама явилась к хозяину.
        «Чего тебе?»
        Роксан молчала, не решалась заговорить. Только сверлила хозяина глазами.
        «Язык отсох? Ну-ка покажи»,  — старик потянулся к ней рукой.
        Роксан отскочила.
        «Что?!»
        «Не надо,  — попросила девочка.  — Не отдавайте меня жрецам».
        Пакостный старик смерил ее надменным взглядом.
        «Я буду делать все, что захотите. Только…»
        «Только ты не любишь фрукты,  — не дал ей договорить хозяин.  — Я убедился в этом»
        «Я не могу…»
        «Убедился и в этом  — ты ничего не можешь. Такая мне в покоях не нужна. Будешь черной девкой, как того заслуживаешь. Дура».
        Роксан перевели на черную работу, но хозяин продолжил пользоваться ей. Только иначе. И не в покоях, а в подвале, который слуги называли «пыточной». Там Роксан за малейшую провинность в присутствии хозяина охаживали плетьми. Это зрелище доставляло шахриарте не меньшее наслаждение, чем косточка в заду.
        Когда Роксан рассказала Жамбо об этом, он очень обрадовался.
        «Это то, что я хотел услышать,  — сказал он со счастливым видом.  — Но ты меня ошеломила. Надо же какой изощренный способ. Никогда не слышал о таком». И рассмеялся. Роксан тогда сильно пожалела, что раскрылась Жамбо.
        Уже на следующий день буланый заявился к шахриарте. Привратнику сказал, что он купец и хочет показать хозяину заморские товары.
        Представ перед шахриартой, нагло ухмыльнулся. Не поклонился, не приветствовал подобающим образом, как это заведено в знатных домах.
        «Ты что скалишься, подлец?  — набросился на него шахриарта.  — Показывай, что принес и проваливай».
        «Я принес товар особенного свойства. Я не могу его показать. Но могу кое о чем поведать, и это только для твоих ушей,  — ответил Жамбо.  — Прикажи страже удалиться».
        «Поведать?»
        «Да, я пришел продать тебе твою же тайну. Ведь у тебя есть тайна?»  — Жамбо стер с лица ухмылку. Сощурился так, что веки сложились в щелки. Глаз в них не видно стало. Только желтоватый холодный свет.
        Под взглядом незнакомца шахриарта потерял кураж. Он отпустил стражу, как и повелел ему Жамбо.
        «О чем ты болтаешь, чужестранец? О какой тайне?»
        Жамбо перестал щуриться, распахнул глаза и всем своим видом выразил восторг.
        «А ведь сразу не скажешь. Нет, видно, что ты прохвост. Но кто бы мог подумать, что такой проказник?»
        Проказник закашлялся.
        «Что, косточкой поперхнулся?  — буланый хмыкнул.  — Когда она выходит из задней дырки, ты тоже кашляешь или пускаешь ветры?»
        Кашель шахриарты оборвался. У проказника вытянулось лицо, отвисла челюсть, и он заорал во весь голос:
        «Это вранье!»
        «Пусть так,  — согласился буланый с улыбкой на устах.  — Но какое забавное вранье. Очень многим будет интересно послушать про такое. А что скажет Турсан, узнав про косточку в заду?»
        «Ты никому ничего не расскажешь! Я прикажу схватить тебя и вырвать твой поганый язык!»
        «Это врядли,  — Жамбо отвел полу халата и показал меч на боку.  — Я воин в отличие от увальней в твоей страже. К тому же не один я владею тайной. Прежде чем прийти к тебе, я позаботился об этом. Но болтать лишнего никто не станет, если мы договоримся».
        У шахриарты широко раскрылся рот. Он стал беззвучно хватать им воздух.
        «Не части,  — посоветовал Жамбо.  — И лучше носом. Вдохни поглубже».
        Шахриарта так и поступил. Вдохнул полной грудью, на некоторое время задержал дыхание, а как выпустил воздух, спросил чуть живым голосом, будто только-только разминулся со смертью:
        «Чего ты хочешь?»
        «Ты удивишься, но за свой товар я попрошу немного. Всего об одной услуге. Ты пообещаешь впредь во всем следовать моим советам. Следовать так, как хороший сын следует наставлениям отца».
        Шахриарта уронил голову на грудь.
        «Ну, не надо падать духом. Я не желаю славному Нанидату ничего плохого. Я хочу, чтобы он прожил сто лет и на радость горожанам оставался шахриартой. От моих советов ему будет только польза».
        «Ох,  — обреченно вздохнул Нанидат.  — Кем ты ко мне подослан?»
        «Провидением, которое проявляет заботу. Оно поручило мне дать тебе верный совет. Первым делом шахриарте Нанидату следует явиться в храм просветленных. Сначала одному, позже со всеми домочадцами и слугами. После этого ему понадобится сменить веру. Ведь это не сложно для Нанидата?»
        Шахриарта уставился на Жамбо мертвыми глазами.
        «Не сложно. Во вторую очередь ему придется одну из своих служанок, ту, которую зовут Роксан, перевести из черных девок в ключницы. Это затем, чтобы предоставить девушке доступ во все помещения. И, само собой, следует прекратить истязания. Нанидат может лупить кого угодно, но не ее».
        Шахриарта ничего не сказал. Он продолжал смотреть на Жамбо пустыми безжизненными глазами.
        «Надо же, какой впечатлительный оказался. Расстроился. Эй, проказник! Ничего не говори, просто качни головой, если ты согласен».
        Шахриарта качнул.
        Таким образом, жизнь Роксан вдруг переменилась. Ей выделили богатые покои, она стала получать деньги на расходы, и главное  — ее оставили в покое. Нанидат после разговора с Жамбо перестал ее замечать. Смотрел сквозь нее, словно она бесплотна.
        Роксан, можно сказать, ступила на светлую полосу. И ей бы радоваться и благодарить за это Жамбо, но радости не было, а благодарить хотелось меньше всего.
        То, как буланый расправился с ее хозяином, произвело на Роксан сильное впечатление. С первого дня, как она попала в дом, ей казалось, что страшнее человека, чем Нанидат не может быть. Справиться с извергом самостоятельно девочка не могла и приучилась бессонными ночами к мысли, что однажды явится отважный витязь, избавит ее от страха и позора и заберет с собой. Он рисовался ей таким, каким был выписан у сочинителя Фирдауса, книга которого имелась в доме ее родителей. Витязь Рустам верхом на Громе. Прекрасный лицом, отважный сердцем. Блестящий шлем укрывает чело, длинное копье в одной руке, в другой  — солнцеликий щит, и острый меч на боку.
        В общем, мечтала девушка о прекрасном витязе, а явился буланый. Кривоногий, косоглазый, с огромной головой. От позора буланый ее избавил, а от страха  — нет. Он внушил ей страх еще больший, чем тот, что жил в ней прежде.
        «Так он расправляется со всеми. Легко, шутя и без всякого сомнения. Расправится и со мной, когда захочет».
        Что интересно, на миниатюре в книге витязь Рустам был изображен победителем многорукого чудовища, у которого было совершенно безобразное лицо  — круглое, как блюдо, с жидкой бороденкой, с маленькими, узкими глазами. Витязь Рустам копьем прижимал врага к земле, а свирепый Гром топтал копытами. Чудище при этом с ужасом и раскаянием взирало снизу вверх на своего победителя.
        В девичьих мечтах Роксан представляла на месте поверженного врага своего хозяина. Ей было приятно представлять то, как ужас исказит холенное лицо старого пакостника. Но теперь, когда Жамбо расправился с шахриартой, девушка вдруг поняла, что лицом чудовище во всем походит на буланого. «Надо же»,  — подумалось ей.

        Оставшись в доме шахриарты, Роксан стала служить новому хозяину, который представлялся теперь истинным чудовищем. Чудовище пока не делало ей ничего плохого, но необходимость являться каждый вечер к Жамбо с донесениями стало для Роксан невыносимой пыткой. Буланый пугал ее всем своим видом. Тем, как ухмыляется, ерничает, шутит без конца. Пугал и злил одновременно. Но больше другого ее злило его обращение «Савраска».
        Она стала откладывать деньги из тех, что получала от шахриарты, в надежде, что когда-нибудь ей представится случай сбежать.
        Накануне роковых событий, которые вновь изменили жизнь девушки, Жамбо стал часто и надолго отлучаться. Чаще всего выезжал в горы. И всякий раз возвращался чрезвычайно возбужденным и довольным. Судя по всему, его темные дела складывались наилучшим образом.
        К тому времени Роксан сумела собрать достаточную сумму и удивлялась себе, почему все тянет. «Мне нужен знак,  — призналась она.  — Знамение. Потому как без божьей помощи я не справлюсь». И она получила знак, только не тот, на какой рассчитывала.
        В тот день у Нанидата собрались гости, те, что чаще других наведывались к нему. Роксан командовала слугами, следила, чтобы вовремя подавались яства, убиралась грязная посуда, и когда необходимо, разгонялся опахалами спертый воздух.
        Слуги первым делом подали фрукты, сладости и вина. Роксан, наблюдая за ними, встала в дверях, а заодно принялась подглядывать и за гостями.
        — И чего мы нянькаемся?  — визгливым голоском пожаловался тощий Вивисват, испив вина и закусив мягким, без семечек, инжиром.  — Это нам даже не к лицу. Мы все уважаемые люди, а он кто? Выскочка, мальчишка.
        — Он наделен властью,  — напомнил хозяин дома.
        — Что у него за власть? Сторожить границу?  — Вивисват тонко хихикнул.  — Ну и пусть сторожит, а в наши дела соваться нечего.
        — Он царедворец.
        — Бывший.
        — Он друг царя Ануширвана.
        — Все равно,  — не согласился Вивисват,  — церемониться с ним нет никакой нужды. Он заявился к нам с целым войском, чтобы выслужиться перед царем. Так надобно сразу поставить сопляка на место, чтобы знал, кто в Анахите истинный хозяин.
        — Каким образом?  — Жамбо отказался от предложенного вина и сам себе налил шербета.
        Вивисват пожал плечами и потянулся за вторым инжиром.
        — Если у нашего друга нет идей, я могу предложить свою,  — гнусавым голосом сказал жирный Ашхатха.  — Молокососа следует хорошенько выдрать.
        — Выдрать?  — Жамбо усмехнулся и покачал головой.
        Ашхатха, уплетая огромный ломоть дыни, исподлобья глянул на Жамбо и проговорил с набитым ртом:
        — Не годится?
        За Жамбо ответил Самкерс:
        — Розги с сардаром не помогут.
        — А кто говорит про розги? Следует выдрать кнутом.
        — Кнутом?  — у Самкерса, в отличие от всех присутствующих, был весьма благообразный вид. Длинные до плеч намасленные волосы и ухоженная кудрявая бородка. Он бережно огладил эту самую бороду, прежде чем сказать.  — Ваша идея, уважаемый Ашхатха, превосходна. В том смысле, что порка надоедливого юнца, несомненно, должна всех нас потешить. Но речь сейчас не о потехе. Речь о том, что юнец, как справедливо заметил наш хозяин, наделен определенной властью и к тому же царский выдвиженец, и его вмешательство может послужить помехой в намеченных нами делах.
        Ашхатха доел дыню, бросил кожуру на стол и обтер о скатерть липкие от сока руки.
        — Ну, тогда предлагаю  — убить.
        — Ваши идеи превосходят одна другую,  — Самкерс провел рукою по бороде.  — И кто выполнит это ответственное дело? Вы?
        — Нет. Я не обладаю опытом и навыками. Но добрый Жамбо знает, как устраняются помехи.
        — Что?
        — Я хочу сказать, что у доброго Жамбо найдутся заплечных дел мастера и умелые дельцы по части кровопусканья.
        Только жирный Ашхатха высказал предположение, как над столом нависла тишина. Вивисват, высматривая себе инжир помягче, замер с протянутой рукой. Нанидат смущенно закашлялся в кулак. Самкерс оставил в покое бороду и выжидающе уставился взором в пол. А Ашхатха, осознав, что помянул то, что не следовало поминать, нервно заерзал толстым задом на подушке, бросая исподтишка взгляды на своих сотрапезников.
        — Убить, конечно, можно,  — проговорил Жамбо после долгой паузы.  — Для знающего человека это дело и впрямь не трудное.
        Ашхатха облегченно вздохнул. Самкерс отодрал взгляд от пола и недоверчиво покосился на Жамбо. Нанидат перестал кашлять. Только Вивисват так и остался с протянутой рукой.
        — Но стоит ли?
        Все снова напряглись.
        — Пока я не услышал против сардара ни одного серьезного обвинения, кроме того, что он юнец. Но за такое даже порка  — неоправданное наказание. Достопочтенный Вивисват,  — обратился Жамбо к тощему сладкоежке,  — не можете подобрать то, что по зубам?
        Вивисват ощерился и показал свой беззубый рот.
        — Дайте, я вам помогу,  — Жамбо выбрал с блюда смятый в лепешку, перезревший плод и протянул Вивисвату.
        — Вы сама учтивость,  — пропищал тот.  — Это мне по деснам,  — и снова ощерился.
        — Челюсти, что я вам обещал, скоро прибудут из-за границы.
        Вивисват изобразил радость на лице.
        — Волчьи челюсти. С ними вы забудете о фруктах и вспомните о мясе. Наберете вес.
        Ашхатха гоготнул.
        Жамбо перевел взгляд на него.
        — Вы со мной согласны?
        — Насчет веса?
        — Насчет порки.
        Теперь хихикнул Вивисват.
        — Я с вами, добрый Жамбо, почти всегда согласен. Ваши слова для меня, что заветы пророка.
        — Тогда вы их ни во что не ставите.
        Толстяк глупо заулыбался.
        — Почему?
        — Потому что пророки учат праведности, а вы великий грешник.
        Ашхатха заулыбался еще глупее.
        — Наш уважаемый друг не всегда верно использует фигуры речи,  — вступился за глупого грешника благообразный Самкерс.  — Добрый Жамбо должен понимать, что речь была об уважении. Наш друг Ашхатха хотел сказать, что сильно уважает вас, как, впрочем, и все присутствующие.
        Жамбо обвел присутствующих взором.
        Вивисват закивал головой. Ашхатха по-прежнему улыбался. Самкерс снова вспомнил о бороде. А Нанидат, плотно сжав тонкие губы, исподлобья поглядывал на гостей.
        — Если мы закончили с досужими разговорами, советую вернуться к прежней теме,  — Самкерс с особой тщательностью огладил бороду.  — Юный сардар вот-вот нагрянет, а мы еще не решили, как с ним быть.
        — А сами вы что предложите?
        — По моему мнению, добрый Жамбо,  — проговорил Самкерс благим тоном,  — разумным будет вначале выслушать сардара. Кто знает, может быть, нам удастся договориться, а то и склонить на свою сторону.
        — Не удастся,  — буркнул Нанидат сквозь сжатые губы.
        — Отчего же?
        — Он угрюмый. Я его видел в отличие от вас. С угрюмыми невозможно договориться ни о чем стоящем.
        — Вот еще обвинение против сардара: он  — угрюмый. И угрюмый юнец, похоже, наконец-то прибыл,  — сказал Жамбо, услышав, как со скрипом открылись ворота. Он поднялся с подушки и выглянул в окно.  — Так и есть.
        Все, не считая хозяина, вскочили на ноги и сгрудились у окна.
        — Действительно угрюмый,  — согласился Самкерс.
        — А какой напыщенный,  — пискнул Вивисват.
        — Весь в доспехах, при оружии. Он думает устрашить нас этим?
        Жамбо перебил болтовню сообщников.
        — Так на чем мы остановимся? Решайте быстро,  — поторопил он.
        — Пусть выговорится,  — согласился Ашхатха.  — Убить всегда успеем.
        — Я того же мнения,  — поддакнул Вивисват.
        — Тогда по местам,  — скомандовал Жамбо.
        Все торопливо вернулись к столу, а Жамбо выскочил в дверь, где столкнулся с Роксан.
        — А ты чего стоишь?  — прикрикнул он на девушку.  — Живо гостя встречай. И придержи его чуть-чуть!
        Девушка выскочила во двор, и вот тут к ней явилось знамение. Выбежала Роксан навстречу гостю и встала, как вкопанная.
        Впереди кавалькады на рослом черном скакуне въезжал в ворота витязь. Высокий, статный, с аккуратной черной бородкой, точь в точь такой, как на картинке в книге.
        Он был в доспехах и при оружии. Длинное копье позади седла, большой изогнутый меч на поясе, черный кожаный дуплет поверх красного кафтана, а на голове шлем, отсвечивающий золотом.
        Скакун под витязем был, правда, не совсем черный. Имелись местами подпалины. Коричневый загар подмышками, рыжина в паху, фонарь вокруг морды и коричневые манжеты над копытами. Но зато свирепостью он полностью был подобен Грому. Шел с подскоком, нервно вскидывая ноги, тряс головой, фыркал и зло косил глазами.
        Роксан, уставившись на эту ожившую картину, позабыла все слова. Приветствие застряло в горле.
        — Эта девушка вас проводит,  — сказал сынок шахриарты, останавливая лошадь возле Роксан.
        — А ты?  — поинтересовался гость.
        — Мне не положено к столу, где собираются мужчины.
        — Так мы же почти ровесники.
        — Вы гость. Этот прием для вас.
        Услышав голос сошедшего с картины витязя, Роксан решила, что именно такой и должен был быть голос у витязя Рустама. Звучный, раскатистый, с легкой хрипотцой. Голос воителя, привыкшего повелевать. Не то что голосок сыночка шахриарты.
        Витязь спрыгнул с лошади, бросил поводья конюху и решительно последовал за Роксан. Девушка не слышала его шагов, настолько бесшумно он ступал в своих мягких ичигах. И это почему-то особенно взволновало ее.
        У дверей трапезной Роксан остановилась, отвела штору и пропустила гостя вперед. Тот мимоходом снял с головы шлем и вручил его ей. Черные, как смоль, волосы мелкими кудряшками рассыпались по плечам, и это тоже произвело впечатление на девушку.
        За гостем в трапезную проследовал еще какой-то воин, должно быть, его подручный. Роксан только теперь заметила его.
        — Славный дарийский воин! Страж границы! Щит державы!  — прогнусавил Ашхатха, только гость вступил в комнату.
        — Великолепие дарийского воинства нашло отражение в образе славного сардара!  — пискнул Вивисват.
        Нанидат поднялся с подушек.
        — Сардар Коро Чубин,  — проговорил он, как обычно, плотно сжав губы,  — рад видеть вас в своем доме.
        — Гость в дом  — бог в дом,  — поддакнул Самкерс.
        — Позвольте представить вам моих друзей. Достопочтенный Ашхатха,  — Нанидат указал на толстяка.  — Достопочтенный Вивисват. Достопочтенный Самкерс. Все они знатные горожане, добрые общинники и верноподданные царя.
        Гость поочередно кивнул каждому из вельмож.
        — Ну а я правитель этого города и ваш покорный слуга мербан Нанидат.
        Гость кивнул еще раз.
        — Присаживайтесь к нашему дастархану. И если хотите, можете избавиться от доспехов. Слуги вам помогут.
        Сардар замешкался, не зная, как поступить. Потом решительно расстегнул пояс и вместе с мечом передал своему спутнику.
        — Это Сартак-муло,  — представил он последнего,  — сотник моих разведчиков.
        — Что ж, мы рады всякому гостю,  — заверил Нанидат.  — Присаживайтесь и вы, Сартак-муло.
        Когда все расположились за столом, Нанидат сложил ладони пригоршней у груди и тем призвал к молитве. Гости каждый сам по себе прошептал в ладони заветные слова. Впрочем, Ашхатха уклонился. Он кое-как водрузил руки на необъятное брюхо и даже не потрудился для вида пошевелить губами. Сопел и ждал, когда другие закончат. Самкерс читал с закрытыми глазами. Он только раз раскрыл их, чтобы пробежаться взглядом вокруг себя.
        В конце молитвы Нанидат закатил глаза к потолку и пробубнил уже вслух:
        — Воздадим хвалу Господу за каждый дарованный день. За пищу и за воду.
        — Хвала Охурамазде,  — хором откликнулись гости.  — Хвала посланнику его.
        — И дважды хвала за мясо и вино,  — заключил Ашхатха и распорядился.  — Первая чаша!
        Самкерс выразительно покачал головой, давая понять, что порицает поведение товарища.
        — Нектар, что собирают пчелы, ничто по сравнению с вином из погребов нашего дорого хозяина,  — заявил Ашхатха, уставившись заплывшими глазами на Коро Чубина.  — Попробуйте согдийское вино.
        — Да, вина Согдианы особого сорта,  — согласился Вивисват.  — Все странники и заезжие купцы утверждают, что они многим лучше дарийских. А вы что скажите?
        — Прекрасный напиток,  — подтвердил дариец, отпив из своей чаши.  — Ноя плохо разбираюсь в винах.
        — Плохо он в винах разбирается,  — Ашхатха облизал пухлые губы после первого глотка и перевел взгляд на сотника.  — Ну а ты разбираешься?
        Сотник опустил на стол пустую чашу и сказал почтительным тоном.
        — Винами я не часто балуюсь. Обхожусь все больше бузой да кумысом.
        Ашхатха ухмыльнулся.
        — Вино следует пить не торопясь, мелкими глотками,  — подсказал Самкерс.  — Тогда вы почувствуете вкус.
        Сотник вежливо кивнул головой.
        Ашхатха сделал второй глоток и снова облизал губы.
        — Судя по имени, удалец, ты из Массагето?
        — Верно,  — подтвердил сотник.
        — Почему тогда «муло»?
        Муло пожал плечами
        — Я сделался дарийцем, подавшись на царскую службу.
        Ашхатха брезгливо скривил рот.
        — Что за блажь, какая глупость? Я бы, к примеру, не подался.
        — Почему?
        — Слишком много чести.
        Повисла тишина.
        — Для кого?  — поинтересовался Коро Чубин.
        — Наш добрый друг порою вводит в заблуждение,  — счел нужным пояснить благочестивый Самкерс.  — Но это не по злому умыслу, а по косноязычию. Достопочтенный Ашхатха хотел сказать, что для нас горожан военная служба слишком обременительна. В отличии от доблестных массагетов,  — Самкерс улыбнулся сотнику,  — мы не приучены к ратному труду. Но мы разделяем всеобщее мнение, что служба в дарийском войске большая честь. Честь, которую мы не заслуживаем по недостатку воинской сноровки.
        — Это верно,  — поддержал соотечественника Вивисват и потянулся к вазе с фруктами.  — Не понимаю, как можно выносить такое бремя. Если бы на меня взвалили всю эту груду металла и вареной кожи, я бы, наверное, не сумел встать на ноги.
        Ашхатха гоготнул.
        — Каждому свое,  — сказал Самкерс и взялся за бороду.  — Кто-то служит в войске и охраняет государство, а кто-то платит налоги, чтобы содержать царево войско. Дарийскому царю нужны не только воины, но и мы  — плательщики налогов.
        — Только о вояках слагают песни, а о нас я не слышал ни одной.
        Вивисват хихикнул.
        — Могу себе представить такую песню,  — он освободил от кожицы инжир и беззубым ртом вонзился в мягкую плоть.  — О витязе Рустаме поют, что он уложил тысячу врагов. А что можно спеть про нас? То, что мы вовремя вносим подати в казну?
        — Не в этом суть. Суть в размере подати. В год я отдаю казне столько, сколько другие не зарабатывают за десятки лет!
        — О, это подвиг достойный песни.
        — Именно так!  — воскликнул Ашхатха и обвел сотрапезников воинственным взглядом.
        Сотник Сартак, не сумев сдержать улыбку, тихо хмыкнул.
        — Тебе смешно?
        Сотник перестал улыбаться. Посмотрел на Ашхатху, но ничего не сказал.
        Дарийский сардар тоже отмалчивался. Ни на кого не смотрел и нервно вертел в руке недопитую чашу.
        — Давайте сменим тему,  — предложил Самкерс.  — Поговорим о чем-нибудь приятном. И, ради бога, сардар,  — обратился он к дарийцу,  — не берите в голову. Наш друг бывает порою резок. Но это опять-таки не по злобе, а по прямодушию. У дурака, как говорится, что в голове, то и на языке.
        — А в голове каша,  — вставил Вивисват.
        Дариец качнул головой в знак понимания.
        — Оставьте вино, если оно не нравится,  — предложил Вивисват.  — И попробуйте инжир. Рекомендую.
        Дариец неловко выпустил чашу, и из нее выплеснулось на скатерть. Он потянулся было за фруктами, но замер, смутившись от собственной неловкости.
        — А я рекомендую гранат,  — особенно гнусавым голосом сказал Ашхатха.  — Наш согдийский гранат ценится во всем мире. А инжир лакомство для беззубых стариков. У вас ведь зубы пока на месте?
        — На месте, на месте,  — с досадой выговорил толстяку Самкерс.  — И не надо надоедать нашему гостю излишней заботой. Он и без ваших подсказок выберет то, что ему по вкусу.
        — Но судя по всему, вкусу гостя сложно угодить. Он еще ничего не попробовал.
        — И в самом деле, вы ни к чему не притронулись,  — буркнул Нанидат сквозь сжатые губы. Он и сам не притронулся к сладостям и фруктам, только потягивал вино и молча наблюдал за гостями.  — Угощайтесь.
        — Объявляю вторую чашу!  — крикнул Самкерс.
        После второй чаши по заведенному порядку следовало звать музыкантов и танцовщиц. И эта обязанность лежала на Роксан.
        Девушке не хотелось оставлять дарийца одного. Ей казалось, стоит только отвернуться, и стервятники заклюют беднягу насмерть. Но делать было нечего, Роксан оставила свой пост и направилась к комнате музыкантов. Уходя, она успела услышать, как гнусавым голосом Ашхатха обратился к дарийцу:
        — Таков обычай в Дариане? Выплеснуть из чаши, чтобы наполнить вторую.
        Она быстро добралась до места и там сама стервятником набросилась на музыкантов и танцовщиц.
        — Шевелитесь, ленивые коровы! Бегом к гостям! Чего расселись!
        А на обратном пути ее окликнул буланый. Высунулся в приоткрытую дверь кухни и поманил к себе. Пришлось задержаться еще на некоторое время.
        Буланый сидел у входа, за раздаточным столом и грыз баранью кость.
        — Ну и как тебе дарийский гость?  — спросил он с набитым ртом.
        Роксан раздраженно повела плечами.
        — Гость, как гость. Ничего особенного.
        Буланый хмыкнул.
        — Нет, тут ты врешь. Дарийский сардар особенный. Такие, как он, нравятся женщинам. Он красавец, причем особенный красавец.
        — Ну, красавец, и что с того?
        — Мужчина чем красивее, тем глупее.
        — Тогда ты самый умный.
        Жамбо отбросил догрызенную кость и подошел к котлу, чтобы выудить другую. С блюд, что готовились к подаче в трапезную, он не брал.
        — Что говорит дариец?
        — Пока ничего. За него говорят другие.
        — Значит, он молчун?
        — Он нем, как рыба.
        Жамбо глянул на нее сквозь прищур.
        — А что ты злишься? Что не так?
        — Дел полно. Некогда мне прохлаждаться.
        Жамбо выудил кость и махнул ею:
        — Тогда ступай, савраска. Подслушивай дальше.
        Роксан не заставила повторять дважды: выскочила из кухни и поспешила к своему посту.
        Из трапезной доносились музыка, шарканье босых ног танцовщиц о пол и шелест одеяний.
        — У нас здесь никто ничего не знает о столичных делах,  — перекрывая музыку, прозвучал писклявый голосок Вивисвата.  — Мы слишком далеки от Агнипура. Но наш друг Самкерс водит туда караваны.
        Роксан прибавила шагу и, как только достигла дверей трапезной, из-за шторы заглянула внутрь.
        Музыканты, расположившись в дальнем углу, с каменными лицами извлекали звуки из своих инструментов. Танцовщицы лениво кружились перед гостями.
        — Когда нашему другу не удается проделать это самому, за него делают его вожатые,  — вещал Вивисват, приглядывая себе танцовщицу по вкусу.  — В любом случае, он всегда остается в курсе дел. А через него и мы, его ближайшие друзья, не отстаем от столичной жизни. Нас всех глубоко тронуло то, как несправедливо обошлись с вами при дворе.
        Дариец, насупившись, исподлобья смотрел на желчного старика.
        — Подумать только, из царского дворца прямиком на границу. Это подобно падению в бездну. Вы, должно быть, сильно расстроены?
        — Нисколько,  — возразил дариец.  — Новое назначение меня вполне устраивает. К тому же государь вправе поступать со слугами по своему разумению.
        — Ответ достойный храбреца,  — восхитился Самкерс.  — Но поговаривают,  — он огладил бороду,  — что государь действовал не по своему разумению. Поговаривают, что его надоумила одна зловредная наложница.
        — Если, где какая подлость или обман,  — вздохнул Вивисват,  — ищи женщину. Женщины толкают нас на самые подлые поступки.
        — Поговаривают еще и то, что та наложница омеретянка.
        Дариец насупился сильнее.
        — У мужчины не может быть наложницы, пока он не обзавелся законной женой,  — заявил Ашхатха, выпятив толстые губы. Он цокнул языком, когда у одной из танцовщиц в танце задрался подол юбки.  — Царь, как известно, не женат. А значит, та омеретянка не наложница, а шлюха.
        — Шлюха не может взойти на ложе царя,  — возразил Самкерс.  — Вы, дорогой друг, опять говорите, не подумав.
        Ашхатха отмахнулся.
        — А что думать, когда и так все ясно. Омеретянки горячие по натуре, к тому же они не знают приличий. И у них в запасе сотня фокусов, чтобы соблазнить мужчину. А соблазнить мальчишку, ничего не смыслящего в любовных утехах, что ленивой собаке гавкнуть.
        — Прекратите.
        — А что такого?
        — Вы всех смущаете своими речами,  — упрекнул Самкерс.  — Так говорить про царя нельзя.
        — А я не про царя. Я про нашего сардара.
        Дариец побагровел.
        — Он молод, а значит и опыт в любовных делах имеет самый скудный. Он состоял при царе, а подлая омеретянка крутилась там днем и ночью. Не мудрено, что по молодости лет наш храбрый сардар не устоял.
        — Вы обвиняете меня в непристойности?  — голос дарийца прозвучал едва слышно.
        — Разве?  — Ашхатха мотнул головой, и толстые щеки, как студень затряслись на обрюзгшем лице.  — О непристойности не было ни слова. Удалец,  — обратился он к сотнику Сартаку,  — ты бы отказал женщине, которая сама напрашивается?
        Сотник не ответил, только едва заметно усмехнулся.
        — И я о том же. Нет непристойности в том, чтоб отыметь шлюху. Ими пользуются все, у кого есть деньги. И наказывать за такое нельзя. А если кто положил на девку глаз и отказывается ею делиться, тот должен на ней жениться.
        — Почтенный Ашхатха,  — проговорил дариец, сжав пальцы в кулаки,  — я слуга шахин-шаха Ануширвана. И я не могу допустить, чтобы в моем присутствии велись разговоры подобного рода!
        — А какого рода разговоры допускаются?
        — Третья чаша!  — крикнул Самкерс, желая отвратить назревающую ссору.
        — Я считаю, что нам надо поговорить о деле…
        Узнать о каком деле желал поговорить дариец, Роксан не удалось. За ее спиной появился Жамбо и прошипел ей на ухо
        — Бегом на кухню, саврасая! Вели, чтобы немедленно подавали.
        В знатных домах после третьей чаши всегда подают горячее. И позаботиться об этом следовало заранее.
        — Дел у нее, говорит, полно. Шевели дыньками!  — с усмешкой напутствовал девушку буланый.  — Так ведь ты подгоняешь своих подручных?
        На кухне стряпухи и кухонные девки, оставленные без присмотра, как всегда запаздывали. К раздаче были готовы только четыре угощения из шести. Запеченная баранья нога  — любимое блюдо Нанидата  — только вынималась из печи. А цыпленок в маринаде  — единственное, что мог прожевать беззубый Вивисват  — все еще томился на огне.
        — Вы совсем стыд потеряли, вертихвостки!  — набросилась на кухонных девок Роксан.  — На минуту вас нельзя оставить. А ну живее. Чтобы через пять минут все было готово!
        Девки заметались по кухне, недовольно косясь на Роксан.
        — Под ноги смотри, корова!  — шикнула на одну из них Роксан.  — Нечего на меня глаза таращить.
        Девки забегали еще быстрее.
        — Нет пяти минут,  — крикнул Жамбо, просунувшись головой в дверь кухни.  — Пусть подают то, что есть!
        — Но цыпленок еще на огне,  — возразила Роксан.  — И нога не совсем готова.
        — Черт с ней, с ногой!  — Жамбо махнул рукой.  — Главное надо быстрее накормить жирдяя. Иначе он, ей богу, живьем сожрет нашего красавца.
        Роксан сама схватила поднос с угощением Ашхатхи и ринулась из кухни.
        Гнусавый голос Ашхатхи, перекрывая звуки инструментов, доносился из трапезной:
        — Славный юноша, я вас совсем не понимаю. Вы желаете поговорить о чем-то важном, о чем-то, ради чего мы, якобы, собрались. Это у вас в Дариане так принято?
        Хихикнул Вивисват. Потом приглушенно прозвучал голос дарийца:
        — И я вас не понимаю.
        Роксан ворвалась в трапезную.
        Дариец сидел спиной к входу, так что девушка не могла видеть его лица. Но по прямой, напряженной спине юноши она догадалась о его состоянии. Спина была что палка, казалось, ее от шейных позвонков до копчика пронзили колом.
        Ашхатха сидел напротив дарийца. А точнее полулежал, устроившись на двух подушках, и, кряхтя, подбивал под бок третью.
        — А как еще меня понимать?  — проворчал он и изобразил на обрюзгшем лице недоумение.  — У нас в Согдиане собираются, чтобы почтить дорого гостя. Не знаю, как в вашей славной Дариане, я там не бывал, а у нас здесь принято встречать гостей со всем радушием. Вот видите,  — со вздохом выговорил он, заметив Роксан с блюдом его любимого угощения,  — мы потчуем всем самым лучшим. Это джиз  — баранина зажаренная на сале,  — Ашхатха, наконец, устроился и облизнулся, когда Роксан опустила блюдо на стол.  — В Согдиане законы гостеприимства ставятся превыше всего,  — он подтянул блюдо к себе и, не дожидаясь других, принялся за угощение.
        Роксан, огибая стол, направилась к выходу.
        — Достопочтенный Ашхатха,  — тонко прозвучал голос Вивисвата,  — в Дариане так же, как во всем цивилизованном мире: гость в доме  — радость в доме.
        — Об этом я и твержу, достопочтенный Вивисват,  — отозвался, громко чавкая, Ашхатха.  — Мы устроили праздник в честь дорогого гостя, а он, как я вижу, не рад.
        Роксан, проходя мимо дарийца, будто невзначай коснулась рукой его плеча, и тот поднял на нее глаза. Отвратительная смесь тоски, усталости и уныния мутной пеленой затянула карие глаза дарийца. Сердце девушки наполнилось жалостью, ей захотелось схватить печального юношу за руку и увести от этих злобных людей. Но она, не выдавая чувств, проследовала мимо.
        — Наш гость, несомненно, рад. Только по нему не видно.
        — Совсем не видно, достопочтенный Самкерс. Вы бывали в Дариане не раз, скажите уважаемый, чем потчуют там?  — с набитым ртом обратился Ашхатха к приятелю, когда Роксан добралась до двери.  — Может, в Дариане не подают мяса, не признают сладостей, а вину предпочитают воду? Скажите, в чем мы прогадали? Или все дело в одних танцовщицах? У них в спросе худые бабы, так что ли?
        — Кухня дарийцев мало чем отличается от нашей,  — ответил Самкерс, оглаживая бороду.  — Вино они ценят не меньше нашего. И так же, как мы, худым предпочитают пышных женщин. Я думаю, причина плохого настроения славного сардара Коро Чубина в другом.
        — В чем же?
        В трапезную, шлепая сандалиями, вошли кухонные девки.
        — Возможно, в дурных вестях. До вас уже дошли последние новости из Агнипура?  — не выпуская бороды, обратился Самкерс к дарийцу.
        — Какие новости?
        Девки подали гостям угощение и тут же удалились.
        — Значит, не дошли,  — Самкерс тонко усмехнулся в черные усы, пододвигая к себе блюдо с жаренными телячьими почками и печенной айвой.  — А вот я, как справедливо заметил достопочтенный Вивисват, всегда в курсе происходящих дел. Мои караваны ходят в Адату, Лор, Килевкию. На днях вернулся мой вожатый из Агнипура и сообщил, что вся армия царя Ануширвана и даже его личная гвардия выступили в поход и движутся к берегам Внутреннего моря.
        Кроме дарийца, эти слова никого не удивили. Толстый Ашхатха надул губы и уставился на Коро Чубина с торжествующим видом. Желчный Вивисват тонко улыбнулся и развел руками, мол, чего было ждать от дарийцев. А Нанидат, вообще, ничем не выдал своих чувств.
        — Царь царей желает отвоевать себе маленькое княжество омеретян. Вы не знали об этом?
        Дариец не ответил. Смотрел на блюдо с перепелами, которое было ему предложено, и слова не мог выдавить из себя.
        — Кажется, это княжество сейчас под властью Рума?  — полюбопытствовал Вивисват, губами всасывая рассыпавшуюся на волокна курицу.
        — Зачем царю такая дыра?
        — Достопочтенный Ашхатха, нам ли судить о делах царей? Хотя прежде вы упомянули иную дырку,  — Вивисват хихикнул.
        — Ах, вот в чем дело,  — воскликнул Ашхатха и шлепнул себя по жирной ляжке.  — Дело в шлюхе!
        — В наложнице,  — поправил приятеля благочестивый Самкерс.  — Она омеретянка, и царь царей решил добыть ей их древнее царство.
        — Позор,  — заявил Ашхатха, изобразив возмущение.  — Допустить к ложу омеретянку все равно, что опуститься до скотоложства. Но развязывать войну из-за низменной страсти  — это совсем никуда не годится! И кто на такое решился?! Тот, кто называет себя защитником веры, тот, кто должен служить образцом благонравия. Ничего не скажешь, хорош образчик.
        Толстяк выдал всю эту тираду, лежа на боку, подперев голову рукой, икая и отрыгивая.
        — Что-то жирдяй разошелся. Не находишь?
        Роксан не слышала, как к ней подобрался буланый, так что его голос прозвучал за ее спиной совершенно неожиданно.
        — О нравственности он прежде не заговаривал.
        Роксан недовольно скосила глаза на буланого. Рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу, стояла девица из дома достопочтенной Гаухар. Эту вертихвостку Жамбо подкладывал под всякого, в ком хоть сколько-нибудь нуждался.
        — Ступай, переоденься,  — повелел девице Жамбо.  — Твой сегодняшний избранник молодой дариец. Вон тот красавчик, кошечка. Понятно?
        «Молодой дариец?»  — в глазах Роксан полыхнуло злобой. Она готова была испепелить взглядом подлого сводника.
        — Что с тобой?  — изумился буланый. Он больно схватил Роксан за подбородок.  — Мне следует тебя бояться?
        — Будто ты знаешь, что это такое,  — буркнула Роксан.
        — Ты должна смотреть на меня с благоговением,  — прошипел Жамбо.  — Я твой благодетель. Ясно это?
        Роксан качнула головой.
        — То-то.
        Буланый отпустил девушку, ухмыльнулся и бодро вступил в комнату.
        — Добрый Жамбо!  — воскликнул Ашхатха.
        «Гад»,  — прошипела Роксан, растирая красный след, оставленный рукою Жамбо на ее щеке.
        Перекатываясь на уродливо кривых ногах, буланый приблизился к столу. Ашхатха улыбался ему во весь рот. Перевалившись с бока на бок, он пропел:
        — Вот кого не хватало, чтобы развеять скуку!
        — И я всем рад!  — ответил восторгом на восторг кривоногий гад.  — Хотел явиться пораньше, но дела, понимаете ли, задержали.
        — Вы всегда вовремя,  — заверил Вивисват.
        — Во всяком случае, поздно лучше, чем никогда,  — вставил Самкерс.
        А Нанидат, поднявшись с места, представил буланого дарийцу:
        — Любезный Жамбо нас общий друг. Он человек больших знаний и талантов. Увлекается науками и покровительствует искусствам. С его появлением жизнь в нашем городе стала куда приятней.
        Дариец рассматривал Жамбо с мрачной настороженностью.
        — Рад знакомству,  — проговорил он совсем безрадостно.
        Жамбо усмехнулся.
        — По вам не скажешь. Что вы сделали с дорогим гостем, пока меня не было?  — обратился он к четверым товарищам.  — Кого винить?
        — Мы тут обсуждали текущие дела: политика, вопросы нравственности и все такое,  — ответил за всех Самкерс.  — Нашего гостя опечалили последние новости из Агнипура. Он о них, похоже, не знал.
        — Дорогой Самкерс, вы-то всегда все узнаете первым и любите козырнуть осведомленностью,  — Жамбо без церемоний занял место за столом.  — Могли бы придержать дурные новости на потом. Гостя принято развлекать, а не расстраивать.
        — Добрый Жамбо, ваша предупредительность и добродушие также хорошо известны,  — прогнусавил Ашхатха, снова перевалившись с бока на бок.  — Но достопочтенный Самкерс ни в чем не виноват. Наш гость, как говорится, сам напросился.
        Жамбо поморщился, словно ему в рот залетела муха.
        — Мы наслаждались танцами, когда сардар Коро Чубин пожелал поговорить о делах,  — сообщил Вивисват и хмыкнул.  — Разве мы могли отказать нашему гостю?
        — И какие дела вы обсуждали?
        — Дарийские,  — ответил шахриарта.
        Ашхатха снова заерзал, не зная, как уложить свое тучное тело.
        — А по мне, так и обсуждать было нечего. По моему убеждению, Дариана не та страна, на которую можно положиться. Вот скажите, добрый Жамбо, разве это справедливо, что мы выплачиваем на содержание дарийской армии немалые деньги, а в Агнипуре о нас и слышать не хотят?
        — Это меня не касается,  — отмахнулся Жамбо, сделав небрежный жест. Он разулся и удобно устроился напротив Коро Чубина.  — Я здесь чужестранец и, вообще, стараюсь держаться подальше от политики.
        — И все-таки,  — проявил настырность Ашхатха,  — разве не должен царь защищать и чтить тех, кто наполняет казну? Разве не полагается ему направлять свои войска туда, где нависла угроза?
        — У нас говорят: ни на кого не надейся кроме лошади. Ее холь и лелей, а от людей держись подальше, особенно знатных и богатых. И, кстати, о какой угрозе речь?
        — В самом деле,  — спохватился шахриарта.  — Разве нам что-то угрожает?
        — Достопочтенный Ашхатха выражался фигурально,  — вступился за толстяка Самкерс.  — Нам, безусловно, ничто не угрожает.
        — Возможно, наш друг имел ввиду разбойников?  — предположил Жамбо.
        — Ну, какая это угроза,  — отмахнулся шахриарта.  — С разбойниками мы без труда справимся и сами. Для этого не стоит звать армию царя?
        — А вы как считается?  — обратился Жамбо к Коро Чубину.  — Мы всё болтаем, болтаем, а вы молчите,  — он в непринужденной позе развалился на подушках и посмотрел на гостя волчьими глазами.
        — Разговоры о разбойниках в горах,  — тихо проговорил дариец,  — это глупость.
        — Вот как?
        — Разбойники не ставят крепостей.
        Жамбо изобразил удивление.
        — И вы того же мнения?  — поинтересовался он у спутника Коро Чубина.  — По виду вы человек бывалый. Скажите, можно ли назвать крепостями укрепления в горах?
        — Крепостные стены бывают выше,  — ответил сотник.  — И толще.
        Жамбо улыбнулся ему, как приятелю.
        — В тех краях, откуда я приехал,  — сказал он, наливая вина себе и сотнику,  — пастухи и землепашцы всюду, где селятся, возводят вокруг стоянок стены. Так у них проявляется привычка к обороне.
        Дариец мрачно посмотрел на Жамбо.
        — Вы хотите сказать, что в горах поселились пастухи?
        — Я хочу сказать, что согласен с вами. В горах вовсе не разбойники. Там несчастный народ, который пришел сюда в поисках спокойной жизни.
        — Откуда пришел?
        — Несложно догадаться. Из-за гор.
        — Из Хинда?
        Жамбо беспечно пожал плечами.
        — В Хинде живут люди подобные нам. И среди них нет белобрысых.
        — Кто там только ни живет,  — заявил Жамбо с самым добродушным видом.  — У вас, как и у большинства людей, неверные представления о Хинде и о мире в целом. Это от того, что большинство людей мало путешествует.
        — А вы?
        — Я путешественник. Я пушинка, гонимая ветром.
        — Вы много путешествовали, многое видели и при всем этом не видите нависшей над Согдом угрозы. Или не хотите видеть?
        — Я не государственный муж,  — ответил Жамбо,  — и не умею мыслить в государственных масштабах. А для себя лично я, и вправду, не нахожу никакой угрозы. Если бы обстояло иначе, меня бы здесь не было. Нашел бы место поспокойней.
        — Согд держится на торговле,  — напомнил Коро Чубин.  — Кто бы ни засел в горах, пастухи или землепашцы, они помеха в торговых делах. Из Хинда не приходят караваны, а вы все делаете вид, что это ничего не значит. Почему вы сидите, сложа руки?
        — А что вы предлагаете?
        — Собрать войско.
        Вначале никто ничего не сказал, все, молча, смотрели на Коро Чубина так, будто он сморозил глупость. Когда пауза сделалась совершенно неприличной, взял слово шахриарта.
        — Вы рассуждаете, как человек военный, и по молодости лет мечтаете о подвигах. Но мы-то люди другого склада. Мы здесь, если не по роду занятий, то по складу мыслей, все больше земледельцы, купцы и ремесленники. Мы мирные люди и рассуждаем соответственно. Если можно добиться цели, не прибегая к оружию, то мы за него не возьмемся. К тому же содержание войска стоит денег, причем немалых. А зачем лишние расходы, если можно обойтись без войска.
        — Каким образом?
        — Путем переговоров.
        — С разбойниками?
        — Вы сами сказали, что разбойников не существует. Хотя, какое это имеет значение? Главное, мы добились своего. Вы справедливо заметили, что мы, согдийцы, живем торговлей. И нас само собой сильно огорчал тот факт, что из Хинда перестали поступать товары. Вначале мы хотели послать посла в Дариану и просить царя о помощи. А потом подумали: у царя своих забот хватает, стоит ли беспокоить его по пустякам. Наш добрый друг Жамбо верно заметил: белобрысые люди, засевшие в горах, по сути, несчастный народ. Когда мы снеслись с ними, выяснилось, что они не помышляют ни о чем другом, как только о прибежище. Их главари с радостью пошли на наши условия. За земли в горах они согласились не только пропускать караваны, но и обеспечивать их безопасность. Так что мы добились своего без капли крови и без затрат. Ведь горные пастбища для нас ничего не стоят.
        — Другими словами,  — закончил за шахриарту толстяк Ашхатха,  — дарийскому сардару придется подыскать для своих дикарей сарматов другое пристанище  — наши горы заняты.
        Благочестивый Самкерс недовольно цокнул языком.
        — Зачем же так грубо. Сардар Коро Чубин может оставаться в Анахите сколько ему захочется. Он наш гость, не стоит забывать об этом.
        Коро Чубин обвел присутствующих печальным взглядом. Шахриарта напустил на себя невинный вид, Ашхатха злорадствовал, Самкерс казался смущенным, а Жамбо смотрел на него с любопытством, будто ждал от него чего-то необычного. Одному Вивисвату не было до Коро Чубина никакого дела. Он усадил возле себя одну из плясуний и со стариковской галантностью принялся потчевать ее сладостями и винами.
        В эту минуту в трапезную впорхнула девица Меванча. С распущенными волосами, босоногая, и в одеянии, состоящем из одной прозрачной накидки.
        — Прелестница,  — сладострастно протянул Ашхатха, и взгляд его заплывших глаз сделался кошачьим.
        — О-о-о,  — застонал Вивисват и закатил глаза.
        Праведный Самкерс ничем не выдал своих чувств, но и он не смог отвезти взгляд от девушки в необычном наряде.
        — У доброго Жамбо все птички хороши,  — промурлыкал Ашхатха.
        — Но Меванча желанней всех,  — простонал Вивисват.
        — Однако, добрый Жамбо обещал эту птичку мне.
        — Меванча признана лучшей певуньей и танцовщицей в нашем городе,  — пояснил дарийцу праведный Самкерс. — Если у кого-то в доме встречают дорогого гостя, там всегда поет и пляшет Меванча.
        — Совершенно верно,  — согласился с праведником подлый сводник.  — Достопочтенная Гаухар, прослышав о нашем госте, поручила мне передать славному дарийскому воину ее бесценный дар. На весь срок, что вы пожелаете остаться в Анахите,  — обратился он к Коро Чубину,  — прелестная Меванча передается в ваше полное распоряжение.
        — О-о-о,  — простонал Ашхатха.
        — О-о-о,  — вторя ему, заныл Вивисват.
        Подыгрывая бубном, плясунья прошлась по трапезной и встала напротив Коро Чубина.
        Тот с недоумением посмотрел, как девица с поклоном опустилась на колени. Потом он перевел взгляд на буланого, с него на Самкерса и остановил на шахриарте.
        — Вы совершаете ошибку, ужасную ошибку,  — сказал он дрогнувшим голосом.  — С севера и востока надвигается беда. Большая, чем та, о которой мы с вами говорили. Сарматы ощутили ее первыми. Неизвестный воинственный народ согнал их с исконных земель. Не сегодня, так завтра они возьмутся за ваших соседей массагетов. И что вы будете делать, когда они разделаются с ними, что вы будете делать, когда враг вторгнется в Согдиану? Что вы будете делать без войска? Договариваться?
        Шахриарта, на которого был устремлен взгляд Коро Чубина, развел руками.
        — Придется. Ведь шахин-шаху не до нас. Его армия занята более важными делами.
        — Не думаю, что вам удастся договориться с телегами и китаями.
        — С кем?
        — Кстати, откуда вы, Жамбо?
        Буланый не ждал такого вопроса.
        — О,  — проговорил он, на секунду замешкавшись,  — я и сам не знаю. Порой мне кажется, что я отовсюду,  — заявил он с таинственным видом.  — Часть меня принадлежит одной стране, другая часть  — другой, и таким образом я есть принадлежность всего мира. Я человек без родины и без знамени.
        — Наш друг Жамбо проповедник хиндустанской веры,  — сообщил шахриарта, чтобы внести ясность.
        — Он выражался фигурально,  — добавил от себя Самкерс.
        — В их учении есть представление о единстве мироздания и множественности жизней. Возможно, наш друг Жамбо хотел сказать…
        Коро Чубин вскочил на ноги и буркнул себе под нос:
        — Прощайте,  — обернулся к сотнику и скомандовал.  — Вставай!
        — Вы покидаете нас?  — спросил буланый.
        На ходу застегивая пояс, дариец обогнул Жамбо и буркнул еще раз:
        — Жаль, что не удалось договориться.
        — И нам жаль.
        Дариец и его спутник покинули трапезную и в дверях чуть не сшибли с ног Роксан. Она, всем своим видом выражая сочувствие, протянула юноше золоченный шлем. Дариец даже не глянул на нее, схватил шлем и стремглав бросился к выходу. За ним, криво улыбнувшись, проследовал сотник.
        — Что будем делать?  — спросил Ашхатха, когда за беглецами захлопнулась парадная дверь.
        Жамбо не ответил.
        — Мальчишка оказался никуда не годным. Размазня. Видели, как он жевал сопли?  — Ашхатха ухмыльнулся.  — Думаю, он не представляет опасности. Оставим его в живых?
        — В живых? А разве он живой?
        — О чем вы, достопочтенный Вивисват?
        Тощий сластолюбец вожделенно разглядывал полуголую плясунью, которая после ухода Коро Чубина не знала, куда себя девать и пребывала в замешательстве.
        — Человек, не умеющий ценить прекрасное, может ли считаться живым?  — сластолюбец послал плясунье томный поцелуй.  — Тот, кто не видит прелестей Меванчи, все равно что труп.
        Плясунья улыбнулась старику и потянулась к столу.
        — Прочь,  — закричал на нее Жамбо.  — Вон!  — крикнул он музыкантам и танцовщицам.
        Вся свора вертихвосток и бездельников бросилась к дверям.
        Сластолюбец приуныл. Праведный Самкерс насторожился. Когда трапезная опустела, он проговорил вполголоса:
        — Вопрос жизни и смерти сложный и весьма ответственный. Тут надобно все хорошенько взвесить.
        Жамбо недовольно покосился на него.
        — Хотя, возможно…  — Самкерс не договорил и снова принялся теребить бороду.
        После долгого молчания решился высказать мнение Нанидат.
        — Сардара надо убрать с дороги.
        — В смысле убить?  — уточнил Самкерс.
        — Сардар упрямец. Сопли он, может быть, и жевал, но с нами ни в чем не согласился. Он остался при своих убеждениях. Такие всегда опасны.
        — Ну убить, так убить,  — беспечно брякнул Ашхатха.  — Что нам за это будет?
        Теперь Жамбо скосил недовольный взгляд на толстяка.
        — Поздно уже. Надо расходиться.
        — И то правда,  — поддакнул Вивисват.  — Хозяину низкий поклон, а нам пора и честь знать.
        Буланый, ни с кем не прощаясь, первым покинул трапезную. За ним потянулись другие.
        Когда трапезная опустела, Роксан подошла к столу, присела на тюфяк, еще хранивший след дарийца, прикрыла глаза и мазок за мазком нарисовала в воображении образ сардара Коро Чубина. Он во всем напоминал рисунок витязя из книжки. Дариец был прекрасен собой, наделен силой и отвагой, обладал непреклонной волей. Но в одном он отличался от витязя Рустама. Он не проявлял участия к нуждам обиженных и слабых. Он нес бремя своих переживаний. И не было ему ни до кого никакого дела, в том числе и до Роксан. Он ее даже не заметил. И вот что еще… со всей очевидностью мечтательной девушке открылось, что больше, чем она в помощи и защите нуждается дариец. Черные тучи нависли над его головой. И кто-то должен разогнать эти тучи, тот, для кого жизнь сардара представляет ценность.

        глава XXY
        Тобас

        Жуанская орда представлялась современникам непоколебимой державой. Но, как это часто случалось в истории, представление современников оказалось ложным. Не потребовалось даже одного удара, хватило демонстрации военной силы, чтобы орда Тобаса распалась розно. Вышла из хвойных лесов и буковых рощ Драконьей гряды копьеносная латная конница баландеров, показала миру златую волчью голову на алых полотнищах знамен, и былое величие Тобаса развеялось, как дым. Поданные и слуги один за другим покинули незадачливого хогна, и степь легла к ногам нового властителя  — Теймура-хогана, принявшего титул «Быстрый и Смелый». А позже и союзники отказали в дружбе Тобасу. И первой, как всегда, была У Мина.

        Гэсер Татори. История от начала времен.

        «Не торопись, Теймур, прежде хорошо подумай. Власть предержащему должно проявлять дальновидность и осмотрительность,  — наушничал зловредный старик.  — И еще вырви жалость из сердца, не бойся быть жестоким. Жалость в твоем положении  — роскошь, а жестокость  — необходимость. Если ты сейчас оставишь подлеца в живых, впоследствии горько пожалеешь об этом. Ты еще молод и многого не знаешь, и мир тебе видится в розовом цвете. Но это не так, и с этим не поспоришь».
        А Теймур и не спорил. Слушал, молча, и наматывал на ус.
        «Меня называют Мудрым. Это потому, что моему взору открыто то, что от других сокрыто завесой тайны. Обойди всю степь, перевали через горы, по Тележным следам пересеки пустыню, но ни где ты не найдешь человека, более образованного чем я. Всякий властитель возрадовался бы и вознес хвалу Вечному небу, получи он в советники меня. Но я служу тебе и битый час твержу одно и тоже: не торопись, прежде хорошо подумай, взвесь все, как следует, Теймур».
        На самом деле мудрейший из мудрых битый час твердил о другом. О том, что он пять лет обучался у фаунов, закончил академию и получил императорский диплом, которого якобы за всю историю удостоились только трое. Будто бы в молодые годы мудрейшего из мудрых высоко ценил сам… какой-то там фаунский ученый и позволял ему пользоваться своим книгохранилищем. Будто бы книг в том хранилище было видимо не видимо, и мудрейший из мудрых прочитал все до единой!
        Нашел чем хвалиться.
        «Я пестовал тебя с самого рождения,  — настойчиво твердил старикан.  — Я дал тебе знание и привил благоразумие. Так не посрами меня и вынеси верное решение. Что ты улыбаешься?»
        А Перевертыш и вправду улыбался. Причем улыбался уже давно. Слушал занудливого старикашку, кивал головой и тихо улыбался в рыжеватые усы, что завелись у него после последнего полнолуния. Но ученый болтун, увлеченный собственными словами, заметил это только теперь.
        «Разве я сказал что-то смешное?»
        «Нет,  — Перевертыш оскалился во весь рот.  — Просто я вспомнил былое. Помнишь, как ты учил меня снимать маски с притворщиков. Ты рисовал на овчинных кожах лики и заставлял меня распознавать по ним лживые ужимки».
        «Ну, было такое»,  — подтвердил старик.
        «Ты говорил, что, если кто при разговоре теребит нос, тот лжец. Ты говорил, что если человек улыбается искренне, то взор его распахнут. Но если он, улыбаясь, прячет глаза под веками и хоть немного щурится, значит, он желает ввести в заблуждение. Помнишь?»
        «Да. Это тайное знание фаунских ученых. Наделенный им всегда распознает лжецов и заговорщиков. Это весьма полезно для правителя, и в этом нет ничего смешного».
        «Да, да,  — согласился Теймур.  — Но помнишь еще, как однажды с кожи потекла краска».
        «Помню. Кожа была сырой».
        «Ты рисовал улыбку, но краска потекла, и получалось, что губы смотрят вниз. Ты тогда рассердился, замахал кистью и перепачкал всю шкуру,  — Перевертыш хохотнул.  — Но самое смешное началось потом,  — поведал он Рябому и Вислоусому, которые находились тут же.  — Учитель так сильно осерчал, что содрал с жерди шкуру и принялся углем малевать на новом выбеленном войлоке. Нарисовал рожу и говорит: „Видишь, улыбка до ушей. Так натужно улыбаются только притворщики. Улыбнись. Покажи мне ужимку самого заядлого притворщика“. И тут к нам подбегает мать. „Я тебе сейчас улыбнусь,  — говорит,  — так улыбнусь, что век будешь помнить!“ И давай хлестать моего учителя мокрой тряпкой».
        «Мокрой тряпкой?»  — удивился вислоусый.
        «Мать в ручье полоскала белье и все поглядывала на нас. А как увидела, что стало с новой юртой, примчалась и давай махать тем, что в руке оказалось».
        «Мокрой тряпкой,  — заметил Рябой и хмыкнул,  — больно. Но поделом».
        «А то. Мать три месяца готовила войлок для новой юрты. А тут, видит, углем его изрисовали. Как она ругалась!»
        «Ее можно понять».
        «Как хлестала! Мать, значит, тряпкой орудует, а учитель уворачивается и кричит: „Уймись, женщина! Веди себя прилично“. А мать ему: „Выходит, ты не видел неприличных. Так я покажу“. Бросила тряпку и схватилась за палку».
        «Женщины слишком привязаны к вещам,  — высказался старик, пытаясь сохранить достоинство,  — и пекутся о всякой ерунде».
        «А палкой-то больнее»,  — сказал вислоусый, не обращая внимания на старика.
        «Еще бы. Я вздумал вступиться за учителя, так и мне от матери досталось».
        «И никто не попробовал остановить побоище?»  — поинтересовался Рябой.
        «Не-е. Сбежались соседи, но никто не решился полезть матери под горячую руку. Она угомонилась только тогда, когда позвали деда».
        «Твой дед мудрый человек»,  — проговорил старик, все еще сохраняя важный вид.
        «Да, учитель. Но и он не стал перечить матери, когда она заставила нас отмывать испачканный тобою войлок. Мы провозились до самых сумерек,  — сообщил Перевертыш своим товарищам.  — И учитель тогда сказал: «Видишь, как бывает, когда в расчет не принимаются детали».
        «Какие детали?»
        «Вот и я тогда не понял. Спросил учителя, и он объяснил: «Уголь, как выяснилось, въедлив и слишком дружен с войлоком. Не откажись я от краски, мы бы уже давно покончили с проклятым делом. Ты бы спал, а я попивал кумыс. Впредь надо помнить, что уголь въедлив». Теперь понятно?
        «Теперь понятно,  — подтвердил Рябой.  — Уголь въедлив».
        «И дружен с войлоком»,  — добавил вислоусый.
        И оба загоготали, не стесняясь старика.
        «Видишь, учитель,  — обратился Перевертыш к последнему,  — какой дар в тебе таится. Двое надрывают животы. А у третьего,  — Теймур указал на Тобаса,  — поднялось настроение. Ты, как никто, умеешь развеселить, и только притворяешься серьезным».
        «А вот ты даже притвориться не хочешь,  — сказал старик, сделавшись пунцовым.  — Вижу, что сегодня ты не настроен на серьезный лад. Что ж резвись. Но утром,  — злой старик откинул полог юрты,  — я жду от тебя решения. И очень надеюсь, что оно будет взвешенным».
        Старик ушел, и Перевертыш вздохнул, проводив его взглядом. Он дождался, когда Рябой и вислоусый затихнут, и тогда поднял глаза на Тобаса.
        «Ты слышал?»
        Тобас не ответил.
        «Мудрый Юкук к утру ждет от меня решения».
        «Жизнь или смерть»,  — брякнул вислоусый.
        Теймур помолчал, налил себе чай из запасов Тобаса.
        «Неужто он на самом деле так полезен, как говорят? На вкус не очень. Хочешь?».
        Тобасу очень хотелось прокатить по небу глоток освежающего чая, но он мотнул головой.
        «Мудрый Юкук призывает меня к благоразумию и осмотрительности. А я в делах полагаюсь на совесть. И совесть давно внушила мне: нельзя лишать жизни будущего тестя. Это грешно, и это отравит жизнь моей невесте,  — Перевертыш допил чай.  — Так что решение я вынес. И теперь хочу услышать твое слово».
        Тобас молчал. Смотрел в раздвинутые колени на черный войлок, на то, как, продираясь через ворс, карабкается по гребню мурашек.
        «Ты на меня обижен?»
        Тобас оторвал взгляд от пола, печально посмотрел на Теймура и сказал:
        «Я дивлюсь тебе».
        Теймур в ответ вздохнул.
        «Ты совсем не переменился».
        «Разве?»
        «Я не про наружность. Если не считать, что ты вымахал под потолок и раздался в плечах в четыре раза, ты остался таким, как прежде. Такой же чудной, как в день знакомства».
        «Чудной?  — повторил Теймур.  — Так меня еще не называли».
        «Да, чудной. Во всем чудной. Вот я и дивлюсь тебе».
        Перевертыш поморщился, чуть прикусил губу.
        «Может, выпьешь»,  — предложил он, снова наполнив чашу.
        «Ты потчуешь меня моим же чаем. Разве не чудно все это? Все, что случилось с нами?»
        Теймур опустил чашу перед Тобасом.
        «Как такое могло произойти?»  — спросил Тобас.
        «Это должно было произойти».
        «Ты был мне вместо сына. Я искренне любил тебя».
        Теймур посмотрел на Тобаса сквозь прищур  — снова оценивал его.
        «Скажи, ты с самого начала меня ни во что не ставил? С самого начала вынашивал замыслы против меня?»
        «Я с самого начала чувствовал твою заботу,  — ответил Теймур, перестав щуриться,  — твою привязанность ко мне. Я и сам к тебе привязался. Именно поэтому ты все еще жив. Я понимаю, что для любви не осталось места. Возможно, и для уважения. Но мы можем соблюсти приличия».
        «Приличия? Так совесть твоя велит?»
        «Мы можем соблюсти приличия, чтобы избежать вражды. Мне не нужен враг в лице Тобаса. А Тобасу не нужен враг в моем лице. Я стану худшим его врагом».
        «Приличия были бы соблюдены, если бы ты не восстал против меня. Зачем ты это сделал, Теймур? Ради власти? Но ты получил бы всю ее без остатка, женившись на Асель. Воистину, так бы вышло куда приличней».
        «Нет, Тобас,  — возразил Теймур,  — тут ты врешь. Не восстань я, ты бы уступил мне только долю власти, большую часть оставил бы себе. Так ведь?»
        «Да я бы с великой радостью избавился от утомительного бремени! Ты представить себе не можешь, что за ноша  — власть! Я дождаться не мог того часа, когда передам тебе бразды правления. Правь, Теймур,  — так сказал бы я после свадьбы,  — и предоставь старику покой».
        «Вижу, что ты врешь не мне, а самому себе. У тебя, Тобас, был свой порядок. Ты его создавал годами. И не позволил бы мне нарушать его. Признайся в этом».
        «Хватать генералов моих союзников? И разорять их крепости? Этого я точно не позволил бы».
        «О чем и речь. Так что покончим с досужей трескотней. И перейдем к насущному,  — Теймур потер лоб.  — Ты отдашь за меня Асель?»
        Тобас ухмыльнулся.
        «Если не отдам, ты возьмешь ее сам».
        «Я же сказал, что хочу соблюсти приличия,  — Теймур, похоже, терял терпение.  — Последние приличия, которые мы еще не нарушили. Мне надо, чтобы мою невесту под белый войлок подвел отец. Ты готов к этому?»
        «А если не готов?»
        Перевертыш с досадой посмотрел на Тобаса.
        «Ты убьешь меня?»
        «Нет».
        «Отпустишь?»
        «Тебя убьет Чоло. Или Змеиный след».
        Рябой и вислоусый кивнули головой в знак согласия.
        Тобас, по-прежнему ухмыляясь, поднял остывшую чашу.
        «Я подведу Асель под белый войлок. Давно об этом мечтал».
        Так пообещал Тобас. А что ему еще оставалось? Дочь-то его, красавица, по уши влюбилась в подлеца, влюбилась так, что тошно вспоминать об этом. «Папочка,  — закричала глупая девица, когда Тобас, вернувшись с берегов Змеиного озера, весь в дорожной пыли, ворвался в юрту,  — Теймур рассказал мне обо всем». Тобас готов был придушить подлеца, который, как ни в чем ни бывало, сидел на сложенном вдвое войлоке за его столом, без всякой застенчивости пил из его пиалы и глядел на него невинными глазами. «Что ты делаешь в юрте наедине с мужчиной?»  — набросился Тобас на дочь. «Но это же Теймур,  — ответила глупышка.  — Ты его не узнал?» Узнать в высоченном, плечистом богатыре паренька, который месяцем раньше покинул ставку, было трудно. Но въедливый прищур никуда не делся. И наглая ухмылка тоже.
        «Он переменился, правда?»
        «Выйди»,  — потребовал Тобас.
        «Ну, папочка…»
        «Вон!»
        Дочь выскочила из юрты и уже из-за полога пропищала: «Папочка, умоляю, не ссорься с Теймуром!»
        А ведь действительно умоляла. Тобас никогда не слышал, чтобы у его красавицы Асель так дрожал голос. Тонко, пронзительно, будто спущенная тетива лука. Такая дрожь способна взволновать любого. А Тобас и так был до крайности взволнован.
        «Желаешь с дороги чаю?»  — предложил подлец.
        «Чего я действительно желаю,  — ответил Тобас, бросив на Перевертыша злобный взгляд,  — так это изрубить тебя на мелкие кусочки».
        «Вызываешь на поединок?»
        «Нет!»
        Перевертыш поднялся на ноги, во весь свой исполинский рост. Тобас, не желая того, поразился его могучему сложению.
        «Вижу, разговор у нас с тобой не выйдет,  — сказал богатырь, застегивая широкий ремень с мечом и кинжалом.  — Так выйдем к людям, Тобас».
        Дорогой Тобас не раз представлял, как свалит паренька сокрушительным ударом, приставит сапог к горлу и заставит молить о пощаде. Но в мечтах представлялся паренек, а сейчас, подпирая головой свод юрты, возвышался над ним великан. Как такого свалишь? Едва кулаком до лица его достанешь.
        Великан вышел из юрты, и Тобас последовал за ним.
        У входа караулил вислоусый Чоло с десятком всадников. Под холмом, на вершине которого стояла юрта Тобаса, поджидал Рябой с двухтысячным отрядом. Дальше, за кругом юрт, занимаемых темниками и тысячниками, выстроилось все войско перевертышей. В тысячных колонах, разбитых на сотни, под волчьеглавыми хоругвями. А впереди войска на чалом жеребце сидел вредный старик с жидкой фаунской бородкой, и его окружала горстка вестовых и есаулов. И все в чешуйчатой кольчуге, такой, какая используется фаунами, и черной пластинчатой броне поверх нее. И что интересно, лошади перевертышей также были защищены нагрудными пластинами.
        «Не считая чая и сладостей, я твоего не тронул,  — сказал Теймур, предоставив Тобасу полную возможность полюбоваться своим войском.  — Ты можешь вернуть себе свое, решившись на схватку. Но стоит ли?»
        Перевертышей в строю было три тумена, и еще две тысячи под началом Рябого под холмом. Ветеранов Тобаса, что расположились под противоположенным склоном холма, насчитывалось больше. К тому же кое-кто из Серой стаи пожелал остаться с Тобасом. Так что у него под рукой имелось примерно сорок тысяч. И, главное, ветераны были испытанными, закаленными в боях бойцами, а перевертыши, в большинстве своем, не имели никакого опыта. Подобно своему предводителю они только-только принимались за ратный труд.
        Так что стоило попробовать. Но Теймур предложил Тобасу другое:
        «Прольется много крови. И она ляжет на нас пятном. Я не желаю такого. Предлагаю прибегнуть к старинному обычаю. Пусть спор за нас решат поединщики. Чья возьмет  — тому почет, кто проиграет  — сложит оружие и удалится восвояси».
        Перевертыш взмахнул рукой, и на его зов на холм взлетел богатырь, во всем повторяющий своего повелителя. Он был такой огромный, что даже рослая широкогрудая лошадь под ним казалась клячей.
        «Это мой представитель,  — сказал Теймур.  — Предъяви своего и выбери оружие».
        У Тобаса имелся умелый боец. Размерами он уступал поединщику Теймура, но зато по части опыта и боевой сноровки, без сомнений, был куда сильнее. Не особенно крупному, но умелому бойцу против превосходящего противника предпочтительней орудовать мечом, так как на копьях исход поединка по большей части решает сила.
        Тобас вызвал своего бойца и выбрал оружием меч.
        Поединщики встали на ровном месте под холмом и по сигналу, озвученному ударом булавы в щит, сошлись.
        В первой сшибке противники никак себя не показали. Оба осторожничали. Помахали клинками в воздухе, потоптались, притираясь друг к дружке, и разошлись. Зато со второго раза схватились всерьез. С лязгом скрестили мечи и, налегая друг на друга, дали на месте круг. Перевертыш был крупнее и сильнее, он скалой нависал над жигитом Тобаса, но тот лучше управлялся с лошадью. Он мелко бил коленями по ребрам и тем принуждал свою кобылу настойчивее напирать на нервного жеребца противника и кусать его за круп. Лошади замкнули круг, и покусанный жеребец, вскинув зад, вырвался из схватки. Клинки с присвистом расстались, и на излете острие тобасовского меча зацепило ногу перевертыша, почти у самых чресл. Если бы не кольчуга поверх нее, остался бы глубокий порез, до кости.
        Перевертыш, раздосадованный собственной оплошностью, ринулся в новую атаку с полной решимостью немедленно разделаться с врагом. Он так высоко занес меч, что жигит Тобаса легко, рыбкой, нырнул под его руку. Он провел свою послушную лошадь мимо разгоряченного жеребца противника, вышел за его спину и с короткого замаха, выводя руку снизу вверх, ударил великана под лопатку. Удар вышел хлесткий и настолько выверенный, что непременно должен был отсечь руку перевертыша и половину груди. Но этого не произошло. Закаленный клинок со скрежетом прошелся по иссини черной кольчуге и только высек искры. Удаляясь от невредимого противника, жигит Тобаса с беспокойством рассматривал свой меч.
        В четвертой сшибке перевертыш как будто потерял кураж. Он уже не атаковал, а только отбивался. Отбил один удар, отбил другой и терпеливо ждал следующего.
        Но следующего удара не последовало. Жигит Тобаса остановился и с самым глупым видом уставился на свое оружие.
        Поведение поединщика весьма удивило Тобаса. Он напряг зрение, и то, что он увидел, повергло его в смятение.
        Изогнутый клинок в руках его жигита был искорежен. Чуть выше рукояти имелась глубокая зазубрина. Нет, не зазубрина, а зарубка. Огромная выбоина на полширины клинка. Тобас еще не видел, чтобы железо так корежило железо. Меч в руках его жигита был испорчен непоправимо. Еще одного удара он выдержать не мог. И это было ясно не только для Тобаса, но и для его поединщика. Он выбросил пришедшие в негодность оружие, слез с лошади и припал перед противником на одно колено.
        «Вы ковали для меня плохое железо»,  — проговорил Тобас, осознавая, что он повержен.
        «Мы ковали хорошее железо,  — ответил Теймур.  — Но для себя использовали другой металл».
        Все смотрели на Тобаса и ждали, когда он сойдет с лошади.
        «Этот металл называется булат,  — хвастливо заявил старый Тоньюкук, подъехав к своему вождю.  — Секрет этого особого металла был открыт мной в древних книгах. Из него мы выковали доспехи и оружие для всего своего войска. Булатный меч крепче железного, ты это видел. Так что сойди с лошади и склонись перед Теймуром-коганом».
        Но Тобас не сошел. Он не смог. Он словно прирос к спине своего гнедого.
        «Тобас отказывается выполнять условия поединка,  — заявил Тоньюкук.  — Он отказывается признавать поражение и тем самым нарушает древний обычай. За такое полагается смерть. Убей его, Теймур. А твое войско разделается с жуанским войском!»
        Тобас и Теймур в окружении телохранителей находились на вершине холма, а их войска стояли по обе его стороны и ждали приказов. Теймур же ждал, что предпримет Тобас. А Тобас… он и сам не знал, чего ждал.
        Так продлилось немного, немало, но этого времени хватило бы, чтобы выдоить кобылу. В конце концов Тобас кое-как оторвал зад от седла, грузно спрыгнул на землю и, ни слова не говоря, направился к юрте. Теймур с досадой повел плечами, но промолчал, и никто не посмел остановить упрямого жуана.
        Тобас просидел в юрте до сумерек. Смотрел пустыми глазами в стену и ни о чем не думал. А с заходом солнца заявился Теймур.
        — Я отдам за тебя дочь,  — пообещал Тобас.  — И ты меня отпустишь?
        — Как я и сказал,  — подтвердил Перевертыш.
        — Меня и моих жигитов?
        — Уговор дороже золота.
        — Но мои жигиты не сложат оружия. Без оружия в степи  — смерть. Они это понимают.
        — Твои жигиты могут встать под мою руку, и тогда сохранят оружие.
        — Если я не покажу пример, они не встанут.
        — Тебе решать, Тобас.
        А на утро, нарядившись в шелковые одежды, нацепив поверх них дорогие доспехи, Тобас вышел к народу и принес присягу верности царю перевертышей. После этого он призвал к себе дочь и подвел под белый войлок. Там он поцеловал ее в лоб и сказал положенное:
        — Я вырастил дочь, ты же обрел жену. Теперь она твоя забота.
        Теймур, который по случаю тоже облачился в шелка, завел Асель за спину и ответил:
        — В моей юрте она найдет все то, чем обладала прежде. Теперь она моя забота.
        Невеста за спиной жениха, как полагается, всплакнула, и старик Юкук, выступив вперед, сказал за всех:
        — Мы все свидетели договора. Да останется он нерушимым.
        Асель увели в юрту невесты, и участники договора разошлись до следующего дня.
        А на другой день закатили пир. Всю равнину между двумя холмами устлали дастарханами, а в центре под сотней котлов разожгли огни. Весь скот, что Тобас припас на свадьбу, пустили под нож. Весь запас хлеба пошел в дело. Не поскупился и Теймур. В его войске зарезали сотню жеребцов.
        На склоне холма, что смотрел на север, устроили места для молодоженов и знатных гостей. Тобас находился подле дочери и много пил. Быстро охмелев, он начал горланить:
        — Вы только посмотрите на невесту! Разве не красавица? Глаз невозможно оторвать. А какие на ней наряды! Вы посмотрите на украшения! Ничего не пожалел для дочери, все лучшее отдал. А теперь она принадлежит другому. Ешьте, дорогие гости, пейте, ничего не жалко!
        А когда ближе к вечеру заиграли музыканты, Тобас первым пустился в пляс. Выделывал такие коленца, что все кругом покатывались со смеху. А потом, наплясавшись, он расстался с фаунской бутылью спирта, к которой прикладывался все время, и затянул богатырскую песню. Тобас спел про честного парня, который с тем, чтобы накормить семью, вышел на охоту. Брел он долго по следу убегающего стада и завалил самую жирную косулю. После чего вернулся с добычей домой и обнаружил на месте родного аула пепелище. Женщины от горя рыдают, а мужчинам так поступать не полагается. Честный парень в священной роще на вершине священной горы разжег костер и принес в жертву Вечному Небу добытую косулю. Наевшись сам, он отошел ко сну. А поутру, продрав глаза, обнаружил, что за ночь у его скакуна выросли крылья, а на себе  — волшебные доспехи. Они сияли, как полная луна. Честный парень вскочил на крылатого коня, и тот понес его через леса и горы. Нес весь день и всю ночь и с первыми лучами солнца вынес на широкую равнину, посреди которой честный парень увидел тех, кого искал. И тогда завязалась схватка. Врагов была ровно сотня,
а он один. Но под ним был волшебный конь, и на нем  — волшебные доспехи. Взмахами крыльев его конь отбивал пущенные врагами стрелы, а волшебные доспехи отражали удары мечей и копий. Честный парень сразил девяносто восемь врагов, но к тому времени крылья коня устали, а на доспехах лопнула завязка. Конь не взмахнул вовремя крылом, и стрела врага пронзила горло, а копье пропороло бок. На этом закончился земной путь честного парня и начался небесный  — крылатый скакун унес его в заоблачные выси. Ведь всякий честный человек, как известно, по смерти встает под руку небесного владыки.
        Песня была такой трогательной, что все, кто присутствовал на свадьбе, слушали певца, затаив дыхание. Голос его лился по равнине сладкими перекатами, как прохладный вечерний ветер, принося умиротворение. Тобас был хорошим певцом. Его песня выжала слезу у всех, кто слушал. Тобас и сам заплакал, закончив песню. Упал на руки своим ветеранам и лишился чувств. Те отнесли его в юрту, где Тобас, придя в сознание, имел с ними недолгую беседу.
        Под утро, как только занялся рассвет, ветераны Тобаса прокрались в юрту невесты. Асель спала одна, с подругами. Ее молодой супруг, как это предписывается обычаем, в первую ночь после свадьбы не был к ней допущен, с тем, чтобы не зачать больное дитя. Утренний сон самый сладкий и глубокий. Асель пробудилась, когда ее уже связали. Открыла, было, рот, чтобы позвать на помощь, но не смогла. Помешал кляп, который ей затолкали в горло. Ее выволокли наружу и мешком перекинули через спину лошади.
        Войско Тобаса уходило на крупных рысях. Треть его осталась в бывшей ставке прикрыть ночное бегство. Треть отделилась на марше, чтобы отбить погоню. И большинству из них наверняка пришел конец. Тобас с остатком своей орды пробирался на запад, а павшие герои вставали в эту минуту под руку небесного владыки. Немногим, думается, удалось спастись. Кто-то, возможно, вернется за прошествием дней. Кто-то сумеет прибиться к чужим стаям. Кому-то удастся добраться до границы и податься к фаунам. Но большинство из них (из тех, кому поначалу выпала удача) погибнут изгоями, потому что в степи в одиночку невозможно выжить.
        Еще вчера под началом у Тобаса было тридцать тысяч опытных бойцов. Теперь только один тумен. Но что с того? Он все равно сделает то, что задумал. И тогда его дух воспрянет. Он всем покажет, чего он стоит, накажет всех своих врагов. А если не удастся осуществить задуманное, тогда он погибнет. Но смерть не страшна. Ведь всякий честный человек по смерти встает под руку небесного владыки.

        Гэсер Татори. История от начала времен

        В книге великого Дана Звулуна об этом не сказано, но в старых дарийских хрониках и в протоколах Лорских наблюдателей сохранились записи, гласящие о том, что рождению первого дракона предшествовало рождение новой звезды. Маги-звездочеты назвали ту звезду «Сар», потому что она светилась желтым. А в героических сагах Сероки та же звезда носит имя «Перевертыш» по той причине, что первого дракона звали Теймур-коган Перевертыш.
        Не было у Теймура крыльев за спиной, но душа у него была крылатой,  — говорится в сагах Сероки. Теймур-коган не извергал пламя из зубастой пасти, но в сердце его полыхал драконий огонь. И была на нем броня из драконьего металла. Его враг Тобас с остатками жуанской орды, спасаясь, уходил на запад, и Теймур-Перевертыш, во главе войска баландеров, преследовал его. Тобас преодолел пустыню, перевалил через Гряду, с востока на запад пересек Массагето, и Теймур-коган Перевертыш всюду шел у него по пятам. К чему это привело? Об этом в следующей книге. Могу добавить только одно: дальнейший ход истории явил миру еще две новые звезды, и их появление вызвало рождение двух других драконов. Что это дало миру? Об этом в следующей книге, которую мы назвавем «Созвездие дракона».
        Созвездие дракона располагается в центральном сегменте Небесной сферы  — так утверждают звездочеты. Три звезды ее образующие светятся огненно-желтым. Молодой астроном Мавлади Маракан, тот, кого съезд законников-маурбитов в Несефе отлучил от церкви, и тот, кто в последние годы стяжал себе славу великого провидца, этот новоявленный гений, произведя расчеты и начертав карту будущих событий, объявил с высокой кафедры Каподокийского храма о своем ошеломляющем открытии. По его словам положение звезд в конгломерате, именуемом Созвездия дракона, весьма не стабильно  — каждый год они на десять градусов смещаются влево, то есть наперекор общему движению всех небесных тел. Мавлади Маракан утверждает, что звезды в Созвездии Дракона тянутся к Земле, и будто бы в не столь отдаленном будущем они подойдут к ней настолько близко, что все живое на нашей планете сгорит в их огненных лучах. Возможно ли такое? Трудно сказать. Но именно за этот безумный прогноз ученого мужа отлучили от церкви.
        notes

        Примечания

        1

        Бачи  — мальчик для битья.

        2

        Пол в помещениях, где проводились оргии, усыпался лепестками роз, из-за чего эти помещения назывались розариями.

        3

        Сестерций  — латунная монета, квинарий  — серебряная, ауреус  — золотая. 1 ауреус=25 квинариям=100 сестерциям.

        4

        Гладиус  — бронзовый меч пехотинца длиной в один локоть, обоюдоострый, с прямым клинком.

        5

        Пас  — двойной шаг, 1,48 м.

        6

        На реверсе квинария изображался орел с расправленными крыльями.

        7

        Меванча  — кошечка.

        8

        Дхаунт  — рост среднего человека с вытянутыми вверх руками.

        9

        Шахриарта  — градоначальник.

        10

        Хаус  — каменный водоем.

        11

        Васпр  — серебряная монета.

        12

        Йоджан  — один дневной переход пешего путника.

        13

        Пад  — ширина ладони.

        14

        Дханус  — рост среднего человека по плечи.

        15

        Гарута  — высота здания в два этажа.

        16

        Киккар  — груз, который может вынести на себе взрослый мужчина, примерно 42,5 кг.

        17

        «Бахшило» в переводе с дари «счастливчик».

        18

        Скутум  — большой щит легионера высотой в три локтя.

        19

        Градус  — длина руки взрослого человека.

        20

        Пальм  — длина растопыренной ладони мужчины от кончика большого пальца до кончика мизинца.

        21

        Дигит  — толщина большого пальца мужчины.

        22

        Шаньюй  — военный вождь.

        23

        Чиль  — два летних месяца, самое знойное и засушливое время в году.

        24

        Тумен  — отряд в десять тысяч всадников.

        25

        Эль  — народ, который кормит и снабжает войско.

        26

        Ли  — 300 двойных переборов копыт лошади, скачущей крупной рысью; примерно 800 м.

        27

        Батор  — почетный титул воина; буквально означает «силач».

        28

        Бу  — двойной перебор копыт лошади, скачущей крупной рысью.

        29

        Вей  — длина пальца.

        30

        Лян  — вес золотого песка, вмещающегося в наперсток.

        31

        Кантар  — груз, который может вынести лошадь на легком ходу; примерно 250 кг.

        32

        «Маха аватар» на языке вед означает «Велик Бог в своих воплощениях».

        33

        «Вордо» на языке сарматов  — «вождь».

        34

        Мина  — убойный вес цыпленка.

        35

        Ахура  — в переводе с дари «священный».

        36

        Аруах мирза  — святый боже.

        37

        Шоп  — трава, растительная пища.

        38

        Джугут  — иначе омеретянин.

        39

        Зеравшан  — в переводе с дари «золотая река».

        40

        Топад  — высота среднего пирамидального тополя.

        41

        Денарий  — крупная серебренная монета равная двум квинариям; на реверсе монеты изображались диаскуры на конях.