Бессмертные (сборник) Джеймс Ганн

        Сборник избранных произведений

        Джеймс Ганн
        Бессмертные

        Бессмертные

        Глава 1
        Свежая кровь

        Молодой мужчина лежал на хирургическом столе, откинув обнаженную левую руку, загорелую и мускулистую. Жгут перетягивал его бицепс на внутренней стороне локтя. Женщина-техник вымыла переплетение вен, протерла спиртом и намазала йодом. Четкие заученные движения женщины в строгом белом халате невольно завораживали, и парень не сводил с нее глаз. Открыв левую дверцу старого холодильника, она взяла со второй полки бутыль, перевернула и закрепила на штативе.
        Затем она сорвала бандерольку и отвинтила колпачок. На горлышке осталась одна резиновая прокладка. Из картонного ящика под столом она достала прозрачную пластиковую трубку фута три длиной с иглами на концах. Точными движениями сестра воткнула одну иголку в прокладку, другую — в вену донора. Трубка наполнилась темно-красной кровью, а в сосуде, понемногу розовея, запузырился цитрат натрия. Чуть позже жидкость приобрела цвет виноградного сока. На маленьком ярлыке она написала дату сдачи и фамилию донора, поставила свои инициалы. Над ним приклеила кусочек скотча и написала на нем номер: 31197. Этот же номер стоял на двух пробирках для анализа.
        — Поработайте кулаком,  — сказала она и ослабила жгут.
        Когда бутыль наполнилась, женщина зажимом перекрыла трубку, вынула иголку из вены, а место укола на руке донора закрыла кусочком марли и квадратиком лейкопластыря. Потом она сцедила оставшуюся в трубке кровь, слила в две пробирки и вложила их в кармашки на клеенчатой сигнатуре, прикрепленные к корпусу бутылки. Поверх резиновой прокладки тоже налепила лейкопластырь, а трубка с иголками отправилась в ведро.
        На два стеклышка, одно из них было разделено на секторы с пометками А и В, она нанесла три мазка и вложила их в небольшой бокс с подсветкой и полупрозрачной стеклянной крышкой. Из зеленого пузырька с надписью «Анти-А» она добавила каплю сыворотки на один из мазков, на другой из коричневого — «Анти-В» и на третий из прозрачного — «Анти-резус».
        Она покачала ящик на пружинках. Молодой человек с любопытством наблюдал за ее действиями.
        Через минуту на пробах А и В ничего не изменилось, на третьей же клетки заметно слиплись друг с другом.
        — Первая группа, резус — отрицательный,  — сообщила она и соответственно пометила ярлык и полоску лейкопластыря.  — Редкая. Такую мы покупаем с удовольствием.
        Донор улыбнулся и пожал плечами.
        — Вы не хотите стать постоянным донором?  — спросила сестра.
        Молодой мужчина мотнул головой.
        — Жаль… — она передала ему карточку.  — Но все равно спасибо. Здесь данные вашей крови. Минут десять посидите в комнате ожидания. Когда будете уходить, отдайте в окошко у двери вашу карточку, и кассир выдаст вам двадцать пять долларов.
        Парень осторожно закрыл за собой дверь. Проводив его взглядом, женщина поставила пинту крови на левую верхнюю полку холодильника. Для проверки на свертываемость ей еще нужно было постоять.
        Кто знает, сколько жизней спасли такие вот бутылки с пинтой крови и сколько несчастных умерли без нее… Пройдет несколько дней, и белые клетки начнут гибнуть. Постепенно кровь потеряет способность к свертыванию, но красные клетки в растворе цитрата и охлажденные, во всяком случае большая часть из них, будут жить еще три недели. Тогда кровь отправят в сепараторную или продадут фармацевтической компании. Там из нее выделят альбумин, гамма-глобулин… словом, несколько белков из семи с лишком десятков.
        Двадцать пять долларов — цена пинты крови. Через несколько часов бутыль переставят на правую полку холодильника, где она затеряется среди других сосудов с пинтами крови первой группы.
        Еще никто не подозревал, что кровь эта окажется особенной. Ничем с виду не отличаясь от крови той же группы, она несла в себе такое, что делало ее совершенно уникальной. Двадцать пять долларов… Цена жизни.

        На жесткой госпитальной койке распласталось дряхлое тело. Семидесяти лет хватило ему, чтобы стать совершенной развалиной. Шелест кондиционера вдруг умолк, и комнату заполнило хриплое прерывистое дыхание. Простыня, покрывавшая его грудь, вздымалась мелкими толчками.
        Пока он еще жил, хотя отведенные ему семьдесят лет кончались. Но дело даже не в том, что он умирал. Все там будут… Дело было в том, что умирал именно он.
        Доктор Рассел Пирс держал в своей сильной руке сухое костлявое запястье умирающего. Его темные глаза смотрели жестко, лицо оставалось холодным и серьезным.
        Смерть уже наложила свою печать на лицо старика — оно стало голубовато-серым, местами желтоватым. Морщинистая кожа жутковатой маской обтянула кости черепа. Возможно, в молодости он и был красив, но сейчас глаза его запали, а нос отвис почти до губы наподобие клюва.
        Подметил ли кто, что все люди, как и в младенчестве, в канун смерти становятся похожи друг на друга?
        По роду своей работы Пирсу приходилось видеть много стариков. В палатах и богадельнях, большей частью — отвратительных и спившихся, с давно не мытыми грязно-серыми волосами, с нарывами и расчесами на лице и теле. Этот же выглядел вполне прилично: снежно-белые волосы чисты и причесаны, кожа — чиста и ухожена.
        Когда-то он был высоким и сильным. О его энергии и предприимчивости ходили легенды. Но сейчас его изможденное тело практически перестало бороться за жизнь. Ребра буквально выпирали из-под кожи, на тощих как палки ногах синими узлами выступали варикозные вены.
        — Пневмония?  — спросил доктор Истер. Спросил с профессиональным равнодушием, без особого сочувствия в голосе. Солидный, с седыми висками, он выглядел много старше Пирса.
        — Нет. Плохое питание. Странно, правда? Казалось бы, деньги сами себя кормят.
        — Не всегда. Миллионеры бывают со странностями.
        — Прободная язва двенадцатиперстной кишки,  — продолжил Пирс.  — И, как результат, анемия. Давление пониженное. Вдобавок еще атеросклероз со всеми его прелестями.
        Рядом сидела медсестра с гладким и свежим лицом. Она что-то писала в карте.
        — Пожалуй, ему стоит освежить кровь,  — сказал Пирс медсестре.  — Заодно не помешает анализ мочи. Затребуйте, пожалуйста, пинту крови.
        — Переливание? Стоит ли?  — удивился Истер.
        — Стоит. Пусть временно, но поможет.
        — Но он же все равно умрет!
        — Все там будем,  — мрачновато улыбнулся Пирс.  — Работа у нас такая: мы обязаны отсрочить смерть насколько это возможно.
        Несколько позже доктор Пирс вышел в холл, где Истер озабоченно беседовал с высоким крепким мужчиной. Светловолосый, примерно того же возраста, что и доктор Истер — около сорока пяти или пятидесяти лет,  — мужчина зыркнул на Пирса холодными серыми глазами. Хищное лицо его выглядело почти свирепым.
        Истер представил их друг другу. Карл Янсен был личным секретарем старика, умирающего в палате. Мужчины обменялись рукопожатием. Пирс подумал, что по виду этого человека можно предположить, что обязанности личного секретаря включают в себя выполнение самых разнообразных, в том числе довольно щекотливых, поручений.
        — Доктор Пирс, у меня только один вопрос,  — сказал Янсен голосом таким же холодным, как и его глаза.  — Он умрет?
        — Разумеется,  — ответил Пирс.  — Это наша общая участь. Но если вы хотите знать, умрет ли он в ближайшее время, я отвечу: безусловно.
        — Что у него?  — с явным подозрением в голосе спросил. Янсен.
        — Болезнь эта называется старость. Он пережил себя. Отказывает один орган за другим. Тело его изношено и разваливается.
        — Послушайте, отец его прожил девяносто один год, а мать — девяносто шесть.
        Пирс невозмутимо посмотрел на Янсена.
        — Да, но они не делали миллионы. За все приходится платить. Каждый миллион долларов стоил ему пяти лет жизни.
        — Значит, вы дадите ему спокойно умереть?
        Взгляд Пирса сделался таким же холодным, как и у Янсена.
        — Сейчас мы сделаем ему переливание крови. На какое-то время он придет в себя. Вы можете вызвать близких родственников или друзей?
        — Ближе меня у него никого нет.
        — За каждую пинту крови, что мы вольем в него, вы отдадите больнице две. Вы можете организовать это?
        — Мистер Уивер способен хорошо заплатить.
        — Нет. У нас правило: за кровь расплачиваться только кровью, если это возможно.
        Янсен задумался, потом усмехнулся и сказал:
        — Что ж, в нашей конторе мы найдем добровольцев быстро и сколько угодно.
        Подождав, пока Пирс отошел, Янсен сказал Истеру:
        — Что-то он мне не нравится. Я бы хотел, чтобы его заменили.
        — Вам не по нраву его характер? Он кажется вам слишком жестким, вроде как вы сами?
        — Мне он кажется слишком молодым.
        — И только? Очень часто молодость — преимущество, а он все-таки еще и лучший геронтолог на Среднем Западе. Добреньким он, конечно, не выглядит, но он зато объективен. Всем врачам приходится быть немножечко жестокими, а ему это необходимо больше, чем другим. Такая уж специфика у его профессии — он неизбежно теряет своих пациентов,  — Истер сдержанно улыбнулся.  — Это в моем возрасте мы потихоньку размягчаемся и к смерти начинаем относиться… э-э… субъективно.
        В банк крови поступила заявка. Завертелась обычная процедура. Сестра вышла из своего маленького кабинета на первом этаже. Стуча каблучками, зашла в 304-ю палату. Присела у кровати старика, извлекла из маленького чемоданчика необходимый инструмент. Из вены старика она шприцем вытянула пять кубиков темной, почти черной крови.
        Старик лежал неподвижно, дышал неровно, с трудом. Он по-прежнему был без сознания.
        Вернувшись в свой кабинет, сестра определила группу крови. Записала на маленьком бланке фамилию пациента, дату, номер палаты. В соответствующем разделе написала фамилию врача, группу крови и резус-фактор.
        Далее следовал раздел «доноры». Она открыла правую дверцу холодильника, осмотрела ярлыки бутылей, взяла одну из них. Записала в графу фамилию донора и номер сосуда. В две пробирки она отлила немного крови пациента. Капнула кровь пациента в сыворотку донора и убедилась в прекрасной совместимости. Даже после центрифуги они оставались в отличном состоянии, являя собой равномерно распределенные тельца.
        Женщина подписала бланк и, позвонив патронажной медсестре, сообщила, что кровь готова. Через минуту она пришла. Сестра-гематолог взяла ярлык с красной окантовкой и написала на нем: «Палата № 304. 9 —4 Лерою Уиверу. Доктор Пирс», затем наклеила ярлык на бутыль с донорской кровью. Медсестра взяла бутылку и, небрежно кивнув, вышла.
        Доктор Пирс внимательно просматривал историю болезни Лероя Уивера. 2360000 красных телец на кубический миллиметр. Острая анемия! Эта чертова язва, видимо, кровоточит непрерывно.
        Переливание крови поможет лишь временно, но в этом случае все временно. Дальше видно будет. Вдруг это оживит старика настолько, что станет возможным несколько подкормить его, а там, кто знает, может, он всех удивит и покинет больницу на своих ногах.
        Захватив историю болезни и результаты последних анализов, Пирс пошел по тихому длинному коридору. В воздухе привычно пахло спиртом, эфиром, антисептиками — обычная атмосфера больницы. Потом он открыл дверь палаты 304 и окунулся в ее прохладу.
        Пирс молча кивнул сиделке, одной из трех, нанятых Янсеном для Уивера.
        Он посмотрел на табличку, прикрепленную к спинке кровати пациента,  — все по-прежнему. Всмотрелся в лицо умирающего. Признаки близкой смерти обозначились еще явственнее. Обесцвеченные, почти прозрачные веки прикрывали запавшие глаза. Дыхание затруднено.
        Кто он, этот человек? Пять миллионов долларов имя ему. Что полезного он сделал для общества, для народа? Он всю жизнь только делал деньги, они были его кумиром и смыслом жизни. Он не женился, не захотел стать отцом — все из-за денег.
        Конечно, человек с деньгами не обязательно мерзавец, но Пирсу не верилось, что подобная деятельность возможна чистыми руками. Те, кто сделал миллион или умножал его, просто обязаны быть безжалостными хищниками.
        И совершенно ясно, чем так озабочен Янсен. Умрет Уивер — умрут и его деньги, а с ними умрет и власть. У власти, какой бы великой она ни была, нет иммунитета к смерти, и вместе с власть имущими рушатся, как правило, и их империи, а с империями и их солдаты — Янсены.
        «Но имеет ли это значение сейчас?» — думал Пирс, глядя на старика. Перед ним, кто бы он ни был, прежде всего человек. Живой… Пока живой. И его нужно спасать. Все остальное — побоку.
        На металлическом штативе в форме буквы Т висели горлышками вниз две бутыли. В одной из них был физиологический раствор, в другой — сок жизни. Из горлышек выходили две трубки. Стеклянный тройник совмещал их в один сосуд. В трубке находился полупрозрачный фильтр, а на ее конце — длинная игла.
        Сестра повернула маленький краник возле горлышка бутылки с раствором. Слегка пенясь, раствор пошел по трубке и поднялся к кранику, перекрывающему бутылку с кровью, прошел через фильтр и брызнул с кончика иглы. Сестра перекрыла краник возле иглы.
        Прозрачные трубки заполнились, в них не осталось пузырьков воздуха, способных закупорить сосуды пациента.
        Сестра ждала. Пирс взял иглу и присмотрелся к руке старика. Более-менее удовлетворительно выглядела лишь вена на предплечье. Смазав ее сначала спиртом, затем йодом, Пирс с профессиональной точностью вонзил иглу в вену. Закрепив ее кусочком лейкопластыря, он кивнул медсестре.
        Та повернула краник под бутылкой с кровью. Кровь медленно окрасила раствор. Медсестра осторожно приоткрыла краник перед иглой. Кровь пошла, заполнила трубку и животворным потоком влилась в вену.
        «Новое вино в старые мехи,  — подумал Пирс.  — Деньги покупают все».
        — Быстрее можно?  — спросил он.
        Сестра посильнее открыла краник. Кровь в бутылке стала убывать заметно быстрее.
        Сок жизни, такой дешевый и одновременно бесценный… Текущий, капающий… чудесным образом превращающий старое в молодое, но… к сожалению, временно, как временно все в этом мире.
        Пациент глубоко вздохнул, задышал энергичнее. Пирс внимательно всмотрелся в его старое изможденное лицо. Мертвенно-бледное, с хищным носом и проваленными бесцветными губами, оно даже сейчас, на границе жизни и смерти, выглядело жестким и непреклонным. Да, на время он оживет. Вот именно, на время. Но что может спасти тело, подточенное долгой эрозией лет? Нет такого чуда, которое могло бы снова сделать его молодым.
        Кровь по капле текла в вену старика. Кто-то молодой и здоровый по дешевке продал ее, чтобы продлить ненужную жизнь на час-другой. Продал тот, кто может еще сам вырабатывать пурпурный эликсир жизни, наполненный здоровыми эритроцитами, проворными лейкоцитами, тромбоцитами и многочисленными белками. И продал он ее без всякого ущерба для своего организма, ибо организм его еще способен менее чем за девяносто дней возместить потерю крови.
        Пирс смотрел на порозовевшие щеки старика и вспоминал Ричарда Лоуэра, который еще в семнадцатом веке пытался перелить кровь. Вспоминал венского иммунолога двадцатого века Карла Ландштейнера. Именно благодаря его труду о совместимости крови переливание стало безопасным.
        Благодаря им и молодому донору… Пирс невольно взглянул на бутылку, перевернутую вверх дном, и прочитал фамилию донора, написанную печатными буквами. Картрайт. Именно в его крови нуждался умирающий, и только она способна, пусть ненадолго, продлить его жизнь. Сам старик уже не мог в достаточном количестве продуцировать эритроциты и не мог быстро возместить их потерю.
        По трубке текла сама жизнь — щедрый дар молодого старому. Здоровый спасал обреченного.
        Веки старика дрогнули.

        На утреннем обходе Пирс остановился у кровати старика. Тот следил за ним поблекшими глазками. Пирс, словно не веря своим глазам, взял костистое запястье, обтянутое сухой, как у мумии, кожей, и машинально начал считать пульс.
        — Кажется, вам лучше, да?
        Старик кивнул. Пирс был поражен.
        — Отлично, мистер Уивер. Мы вас немного подкормим, и скоро вы станете совсем как новенький.
        Продолжая держать запястье, Пирс глянул на часы. Задумался… Потом снова посмотрел. Осторожно, как очень хрупкую вещь, положил старческую руку рядом с тощим телом, открыл футляр тонометра и обернул широкую манжету вокруг дряблого бицепса. Приложив стетоскоп к внутренней части локтя, он туго накачал манжету и, глядя на шкалу, медленно выпустил воздух. Потом прослушал впалую грудь.
        Рядом суетилась медсестра. Не обращая на нее внимания, Пирс задумчиво сидел у кровати. Странно… Пульс сильный, ровный… Старик явно раздумал умирать. Давление поднялось почти до нормы, как будто переливание чудесным образом разбудило скрытые резервы организма.
        Старикашка здорово дрался за жизнь!
        Пирс возликовал.
        Утром следующего дня глаза, внимательно следившие за Пирсом, уже не казались выцветшими.
        — Все нормально?  — спросил Пирс.
        Уивер кивнул. Для человека его возраста пульс был великолепен.
        Говорить Уивер начал на третий день. Он неразборчиво бормотал что-то, но Пирс одобрительно кивал ему в ответ. Атеросклероз и пара мелких кровоизлияний оставили свои следы: суженные обызвесткованные сосуды не справлялись со своим предназначением.
        Но в четвертый день больной уже сидел на кровати и бодро разговаривал с медсестрой чуть хрипловатым голосом.
        — Такие вот дела, киска,  — шамкал он беззубой пастью.  — Эх, и задал я им тогда! Треснул прямо меж глаз. Это был нокаут! Я всегда терпеть не мог этих ублюдков… Ага, вот и доктор,  — сказал он, поворачиваясь к Пирсу.  — Вы хороший доктор. Я прослежу, чтобы вам хорошо заплатили.  — Старикашка ехидно хмыкнул.  — Лечите тех, кто мне нравится, и тех, кто не нравится, ну-ну.
        — Вы не должны думать об этом,  — предельно мягко посоветовал Пирс.  — Все ваши помыслы должны быть о том, чтобы поскорее выздороветь.
        Старик кивнул головой, сунул палец в рот и с наслаждением стал скрести десны.
        — Заплатят… Вам хорошо заплатят,  — с пальцем во рту невнятно произнес он.  — Не волнуйтесь.
        — Что у вас с деснами?
        — Чешутся.  — Уивер вынул палец и с интересом уставился на него.
        День пятый. В туалет Уивер пошел самостоятельно. Принять душ он смог на шестой. Пирс вошел в палату и застал его сидящим на краю кровати. Он весело, по-мальчишечьи болтал ногами. Тело его заметно поправилось, лицо округлилось, на руках появилось какое-то подобие мышц. Кожа стала гладкой и вроде бы даже лоснилась. Ноги уже не казались палками.
        Непонятным образом госпитальная диета шла ему впрок.
        Румянец на щеках и белоснежные волосы делали его похожим на Санта Клауса.
        На следующий день начали темнеть его волосы.
        — Послушайте, сколько же вам лет?  — поинтересовался Пирс.
        — Семьдесят,  — гордо ответил Уивер.  — Пятого июня исполнилось. А родился я в Вайоминге, в землянке, вот как! Кругом одни индейцы. Мы с папаней встречали их тыщу раз. Смирные в основном ребята, хлопот с ними не было.
        — Какого цвета у вас тогда были волосы?
        — Вороного. Самые черные волосы во всей округе. Э-э… Как их девки любили! Сами напрашивались порыться в них. Разрешал… бывало.  — Старик хихикнул.  — После моего отъезда в Уошике осталось много брюнетиков.
        Старик сунул палец в рот и стал самозабвенно чесать десны.
        — Что, зудят?  — спросил Пирс.
        — Еще как!  — Старик самодовольно ухмыльнулся.  — Знаете, что со мной? Второе детство, вот как! У меня опять режутся зубы.
        Еще через неделю Уивер вспомнил о бизнесе. Потребовал установить телефон рядом с кроватью и по полдня тратил на деловые разговоры о сделках и махинациях. Суммы при этом назывались фантастические. Вторую половину дня он проводил с Янсеном. Стоило позвать, и тот всегда оказывался рядом.
        Мало-помалу старик вновь подбирал бразды правления своей огромной империей.
        Пока мозг его неустанно работал над приумножением могущества финансовой империи, тело восстанавливалось невероятным образом, само по себе омолаживалось буквально на глазах. Прорезался первый зуб — клык, как и положено у хищника. За ним, словно грибы после теплого дождичка, полезли остальные. За неделю еще недавно совершенно седые волосы стали иссиня-черными. Вены ушли под плоть, лицо округлилось, морщины сошли. Тело стало стройным и мускулистым. Глаза из блеклых превратились в ярко-синие.
        Результаты лабораторных исследований поразили бы кого угодно. Подтверждалось то, что с некоторых пор начал подозревать Пирс. Начисто исчезли все признаки атеросклероза, кровоизлияний будто и не было. Сердце заработало как мощный насос, возможно, именно таким оно было много лет назад.
        За две недели Уивер превратился в тридцатилетнего крепыша.
        Однажды, войдя в палату, Пирс застал Уивера и Янсена за любопытным разговором.
        — Слушай, Карл,  — услышал Пирс слова Уивера,  — как насчет женщин?
        — Нет проблем,  — пожал плечами Янсен.  — Прямо сейчас?
        — Ты не понял, болван!  — разозлился Уивер.  — Я не собираюсь развлекаться. Мне необходим наследник, значит, нужна жена. И наследник у меня будет! Да-да, именно в моем возрасте. И засунь-ка свой скепсис подальше.
        Пожав плечами, вступился Пирс.
        — Я не вижу, почему бы вы не могли стать отцом.
        — Слышишь, Карл? Я опять такой же сильный и умный, как и в молодости. Мне даже кажется, еще сильнее и умнее. Очень скоро кое-кто об этом узнает. Сам дьявол предоставил мне вторую возможность. Док, я правильно излагаю?
        Пирс опять пожал плечами.
        — Пожалуй. Но как вы собираетесь ею воспользоваться?
        — Ха! Я не собираюсь повторять прошлые ошибки. И кое-кто очень скоро узнает, как надо решать проблемы. А знаете ли вы, док, как надо решать проблемы?
        — Нет, к сожалению.
        Уивер уставился на него.
        — Нечего дурить меня! Отчего я выздоровел именно таким образом? Вы же сами не ожидали ничего подобного. Семьдесят лет! А посмотрите-ка на меня. Почему это, по-вашему?
        — А сами вы что думаете?
        — Я никогда и ничего не предполагаю! Я просто знаю… или не знаю. Есть факт, от него я и пляшу. Именно факты мне от вас и нужны.
        — С Истером вы говорили?
        — Разумеется.
        — И что же он вам сказал?
        Взгляд Уивера кольнул Пирса из-под черных кустистых бровей. Проигнорировав вопрос, он продолжил:
        — Итак, что вы сделали со мной?
        — Вряд ли это имеет значение.
        — Если мистер Уивер спрашивает,  — со зловещей ноткой в голосе сказал Янсен,  — ему отвечают.
        Уивер махнул на него рукой.
        — Прекрати. Его не напугаешь. Но я надеюсь, что он разумный человек, реалист. Док, поймите меня правильно. Сейчас мне не более тридцати, но рано или поздно я вновь стану семидесятилетним. Так вот, хотел бы знать, как снова сделаться тридцатилетним.
        — М-да… — Пирс тяжело вздохнул.  — Это уже не омоложение. Это бессмертие.
        — А почему бы и нет?
        — Вечная сказка. Мечта, которая всегда оставалась лишь мечтой. Чего вы хотите? Тело все равно изнашивается, и семьдесят лет — почти предел, установленный нам природой. После чего тело наше начинает разваливаться.
        — Я не о том! Свой срок я использовал, так? Но вот мне опять тридцать. А дальше что будет? Снова по кругу или как?
        — Не знаю,  — честно ответил Пирс.  — Процесс умирания до сих пор не удавалось остановить. Всех нас поджидает могила. С рождения мы заражены смертью, и болезнь эта неизлечима.
        — А если у кого-то, предположим, появился иммунитет к этой болезни?
        — Я не это имел в виду. Смерть сама по себе не является какой-то специфической болезнью. Чаще мы умираем даже не от старости, а от всяческих инфекций, травм, да мало ли от чего еще. Умираем, бывает, и от дряхлости, но если это и может считаться болезнью, то вирус ее все равно не выделен, а заражаемся мы ею при рождении, а то и при самом зачатии. Причем заражаемость всеобщая. Характерные симптомы: постепенная физическая деградация, вскоре после половой зрелости. Атеросклерозы, болезни сердца и связанные с ними нарушения кровообращения, от чего неизбежно ухудшается работа мозга и других внутренних органов. Клетки тела медленно, но необратимо теряют способность к воспроизводству. Рушится иммунитет, организм дряхлеет. Смертность стопроцентная. Все в этом мире умирает. И деревья, и планеты, и звезды. У каждого свой срок. Естественная и неизбежная смерть… Впрочем, естественная смерть — относительно новое явление в природе. Простейшие бессмертны. Бессмертны даже наши ткани, отдельно взятые. Смертны лишь многоклеточные организмы. Не находя подходящих условий в окружающей среде, клетки вынуждены были
объединиться, и каждая из них дифференцировалась, выполняя в организме свою специфическую функцию. Казалось бы, все нормально, но нормально ли то, что клетки вынуждены умирать из-за нарушения, к примеру, системы кровообращения, лишенные питания? Но, допустим, система кровообращения чудесным образом всегда здорова. И что же? Клеткам уже нет причин умирать. Возможно, они станут бессмертными.
        — Да не о том я,  — отмахнулся Уивер.  — Вы просто сделали мне переливание, и я вдруг омолодился. Вам не приходило в голову, что в крови, которую вы влили в меня, мог оказаться ваш пресловутый иммунитет? На эту мысль, кстати, меня натолкнул Истер. Чья эта кровь?
        Пирс вздохнул.
        — Ее сдал некто по имени Маршалл Картрайт.

        Они спустились на первый этаж и вдвоем протиснулись в маленькую комнатушку банка крови.
        — Рекомендую вам сотрудничать с мистером Уивером!  — еще на лестнице сказал Янсен,  — если вы не совсем дурак, конечно. Исполняйте все, что он просит. Говорите все, что он захочет знать. Вы не пожалеете. Но если вы вздумаете упрямиться… — Янсен неприятно ухмыльнулся.
        — Ну и что же он сможет со мной сделать?  — Пирс даже хохотнул, впрочем, неуверенно.
        — Лучше вам об этом не знать.
        Не задавая лишних вопросов, сестра принялась перелистывать страницы регистрационного журнала.
        — Ага, вот он,  — ее палец подчеркнул строчку.  — Четвертого сентября. Группа первая, резус отрицательный. До сих пор не возместили, кстати.
        Пирс взглянул на Янсена.
        — Вы обещали позаботиться.
        — Успеется. Завтра получите,  — огрызнулся секретарь.  — Кто донор?
        — Маршалл Картрайт,  — ответила сестра.  — Группа первая, отрицательный резус. Кажется, я вспоминаю. Это было в тот день, когда мы дали объявление по телевидению. Этой крови у нас не хватало. Отозвались многие.
        — Конкретно его помните?  — спросил Янсен.
        — Третий вроде. В день к нам приходит по двадцать доноров, а с тех пор прошло уже больше недели.
        — Думайте, думайте,  — грубо потребовал Янсен.
        — А я что, не думаю?  — обиделась медсестра.  — Что, собственно, вам надо?
        — Адрес. Как он выглядел, что говорил.
        — Что-то не в порядке с кровью?
        — Наоборот, все в порядке, даже слишком,  — улыбнулся Пирс.
        Улыбнулась и сестра.
        — Редкая жалоба. Попробую найти его адрес.  — Она полистала картотеку.  — Так… Здесь ничего. Он отказался стать постоянным донором. Посмотрим здесь… — Она открыла черную папку с тремя кольцами, полистала ее.  — Должно быть, здесь. Ага… Бин Картрайт. Паркер… Вот, Маршалл Картрайт. Отель «Эббот». Телефон… телефона нет.
        — «Эббот»… — задумчиво произнес Янсен.  — Ночлежка какая-нибудь. А вы что думаете об этом?  — пристал он опять к женщине.  — Почему он не хотел, чтобы его имя оказалось в списке постоянных доноров?
        — Да что случилось, наконец? Уж не тот ли старикашка из триста четвертой интересуется, что выздоровел чудесным образом?
        — Да-да,  — торопил Янсен.  — Нам необходимы фотокопии записей. Вы дадите мне эти книжки?
        — Позже. Я прослежу, чтобы вы их получили,  — ответил Пирс.
        — Сегодня!
        — Хорошо, сегодня,  — согласился Пирс.
        — Ну, тогда все,  — заключил Янсен.  — Если вдруг вспомните что-то интересное, сообщите мне или мистеру Уиверу. Немедленно! Для вас это будет означать кое-что. Мы умеем быть благодарными.
        «Означать кое-что»,  — подумал Пирс.  — Этакий пароль класса».
        — Как я понимаю, «кое-что означать» это будет прежде всего для вас? А как это обойдется для всех остальных, для человеческой расы в целом вам, конечно, безразлично? Ну ладно, вы получили, что хотели.
        — Вот именно! Я всегда получаю, что хочу,  — самодовольно заявил Янсен.  — Мы с мистером Уивером всегда получаем, что только захотим. Советую запомнить это!

        Пирс постарался запомнить… Между тем юноша-старик, или, если угодно, старик-юноша по имени Лерой Уивер обзавелся прекрасным комплектом зубов, которым мог позавидовать и юноша. Они были так же белы, как черны стали его волосы. От избытка энергии он начал тяготиться вынужденным бездельем. Частые анализы и прочие процедуры стали его раздражать, заодно он все более злился на Пирса за то, что тот не мог ответить на его вопросы о волшебном омоложении. Почувствовав себя совсем молодым, он повел себя довольно игриво и, не стесняясь, шлепал медсестер по попкам. Что он вытворял ночью, Пирс решил не выяснять.
        Наконец, не дожидаясь конца недели, Уивер потребовал выписки. Противиться Пирс не стал. Избавившись от докучливого пациента, он разыскал частного детектива.
        Четкая надпись на дымчатом стекле сообщала: «Янсон Локке. Частный детектив».
        Внешность детектива разочаровала Пирса — он совсем не походил на крутого парня. Но из-под благообразной оболочки порой поблескивала сталь.
        Высокий, с проблесками седины и загорелым лицом, в отлично сидевшем на нем костюме цвета кофе с молоком, Локке больше походил на преуспевающего служащего. Но при взгляде на старый захламленный кабинет и далеко не роскошную мебель впечатление улетучивалось. Секретарши у него не было.
        Но именно такого человека Пирс и искал.
        Пока Пирс путано объяснял свою проблему, Локке внимательно смотрел на него своими темными глазами.
        — Очень важно, чтобы вы нашли его,  — говорил Пирс.  — Отель «Эббот». Там он жил еще недавно. Маршалл Картрайт. Это все, что я знаю о нем.
        — Зачем он вам?
        — Стоит ли вам знать?
        — Меня вовсе не прельщает попасть в тюрьму или лишиться лицензии. Законы писаны и для меня.
        — Нет-нет, ничего противозаконного!  — быстро произнес Пирс.  — Но дело может оказаться опасным. Мне не хотелось бы врать. Это чисто медицинская проблема, и разъяснить ее неспециалисту крайне трудно. Главное, чтобы вы нашли его. Он этого не знает, но жизнь его под угрозой. Как бы вам объяснить… Словом, эта проблема имеет огромное значение для всего человечества. Но учтите: его ищут и другие, они очень опасны. Ваша задача — опередить их.
        — И кто эти «они»?
        Пирс сокрушенно пожал плечами.
        — Я не знаю. Но может оказаться кто угодно. Агентство Пинкертона, к примеру, или агентство Бернса, или «Интерпол». Собственно, это может быть любая из крупных организаций такого рода.
        — Потому-то вы и пошли ко мне?
        — Да. А человек, который нанял, или наймет детективов,  — Лерой Уивер. Знаете его?
        — Та-ак,  — Локке заинтересовался всерьез,  — стало быть, этот престарелый индеец опять вышел на военную тропу… Что за Картрайт? Фотографии, описание, привычки?
        Пирс вздохнул.
        — Ничего такого у меня нет. Знаю только его фамилию и что он молод. Четвертого числа он продал пинту своей крови. От постоянного донорства отказался. Вместо адреса назвал отель «Эббот». Это все.
        — Наслышан,  — кивнул Локке.  — Грязная дыра на Девятой улице. Но я уверен, что он уже смотал оттуда и из города тоже.
        — Почему?
        — Он отказался от донорства, значит, задерживаться здесь не собирался. Бродяжки из «Эббота» ни за что бы не отказались от такого легкого заработка, да еще постоянного. Скорее всего ему просто нужны были деньги на дорогу.
        — Я тоже так подумал,  — кивнул Пирс.  — Возьметесь?
        Повернувшись в кресле-вертушке, Локке задумчиво уставился в окно. Смотреть на световые рекламы, трансформаторы и высоковольтную линию особого смысла не было, но казалось, что Локке ищет решение именно там.
        — Пятьдесят долларов в день плюс расходы,  — заявил он, крутанувшись обратно.  — При выезде за город — шестьдесят.

        Слежку за собой Пирс почувствовал в тот же день.
        Он не спеша бродил по теплым осенним улицам, прикидываясь беззаботным гулякой. Тискался в плотной суетливой толпе, заходил в огромные супермаркеты, где кондиционированный воздух овевал приятной прохладой. Казалось, все жители города только и делали, что покупали все подряд. Неприятное чувство не пропадало. Он останавливался у прилавков, украдкой оглядывался, рассматривал гигантские витрины, пытаясь увидеть отражение преследователя. Подозрение росло.
        Как профессионал он знал эти симптомы, характерные для истеричных женщин на пороге увядания. Вот уж чего Пирс не ожидал. Все сходилось: неприятный холодок в затылке и между лопатками, гнетущее чувство страха. Хотелось куда-то убежать, спрятаться. Все равно куда, лишь бы подальше.
        Сдерживая себя, Пирс спокойно шел по улице к своей машине. Остановился. Несколько минут поболтал о том о сем со сторожем стоянки и только тогда сел в машину и поехал домой.
        Слежка продолжалась несколько недель. Сколь-нибудь явно он ее так и не обнаружил, но уже не сомневался в ней. Пирс настолько привык к ней, что почувствовал себя голым и одиноким, когда понял, что слежка прекратилась.
        Ничего необычного не было в том, что однажды зазвонил телефон. Врачу звонят в сто крат чаще, чем кому бы то ни было.
        Звонил доктор Истер. Он посоветовал Пирсу не глупить и помочь мистеру Уиверу.
        — Что значит «помочь»?  — спросил Пирс.  — Помогать пациентам — моя обязанность.
        — Перестань, ты знаешь, о чем я,  — вкрадчиво возразил Истер.  — Ты должен работать с ним, а не против него. Дело того стоит…
        — Единственно, что я должен, так это как можно лучше применять свои медицинские знания,  — возразил Пирс.  — На этом мои обязанности кончаются, и требовать с меня что-то сверх этого никто не имеет права.
        — Какая патетика,  — по-прежнему вкрадчиво, но уже с ехидцей сказал Истер.  — Осталось спросить, что скажет об этом Уивер. Особенно о твоем соответствии… Советую подумать.
        Пирс бросил трубку и задумался. Его совсем не радовала перспектива потерять лицензию. Он любил свою работу и ничего лучшего не желал. Но он понимал, что угроза Истера вполне реальна. Врача довольно просто обвинить в некомпетентности и злоупотреблении.
        После тяжких раздумий Пирс решил, что лучше потерять лицензию, чем предать самого себя.

        В ожидании и размышлениях прошла еще неделя. Ничего примечательного не случилось. Все шло обычным чередом.
        Все свалилось сразу.
        Пирс отошел от своей машины и направился к парадной двери. Вдруг из тени вынырнула рука, схватила его и потащила во тьму.
        Он даже не успел ничего сообразить, когда рука грубо зажала ему рот и кто-то шепнул ему в ухо:
        — Т-с-с… Я Локке. Частный сыщик. Помните?
        Пирс с трудом кивнул. Рука разжалась. Постепенно глаза привыкли к темноте, и Пирс разглядел лицо сыщика. Его украшала густая борода, а нос как-то странно изменился. Приглядевшись, Пирс понял, что все лицо Локке в синяках, а нос сломан.
        — Чепуха, не стоит внимания,  — прохрипел Локке.  — Вы бы посмотрели на тех сукиных детей.
        В старой, потрепанной одежде, зияющей дырами и заплатами, он походил на одного из бедолаг, что вечно роются в помойках.
        — Сдается мне, что я зря втянул вас в это дело.
        — Пустяки, работа такая. Слушайте внимательно. У нас мало времени. Я должен все вам рассказать.
        — Сначала надо заняться вашим лицом. Зайдемте ко мне, а доклад пришлете потом по почте.
        — Нет!  — Локке тяжело дышал. Говорил он нервно, отрывисто.  — Нет времени. Совсем. Слишком опасно. Уже несколько дней я прячусь от них. Но сегодня они меня подловили. Мелочь пузатая… Ха! Я им вкатил! Рассказать?
        Пирс кивнул.
        Посчитав поначалу дело не слишком сложным, Локке поселился в «Эбботе» и быстро подружился с администратором. Однажды, как бы невзначай, он спросил у него о своем друге Картрайте. Но тот знал мало или не слишком доверял ему. Похоже, этот администратор вообще никому не доверял, подозревая каждого в принадлежности к санитарному управлению. Постояльцы же были не в ладах с полицией и налоговыми инспекторами и к любым расспросам относились с великим подозрением.
        Локке лишь узнал, что Картрайт оплатил счет и неожиданно уехал, не оставив адреса.
        «Что, твой дружок попал в беду?» — с любопытством спросил администратор.
        «Угу»,  — озабоченно ответил тот.
        Сделав таинственную физиономию, администратор наклонился к нему.
        — Кажется, он уехал в Де Мойн. Что-то он об этом говорил, точно не помню…
        Захватив с собой образец почерка Картрайта, Локке рванул в Де Мойн. Он излазил все отели и пансионаты города. В одном из первоклассных отелей в регистрационной книжке он наткнулся на имя: Маршалл Картер. Но все остальное совпадало и даже почерк совпадал. Из «Эббота» он уехал девятого, а здесь появился десятого.
        Картера он нашел в Ист-Сан-Луисе, но это оказался пожилой коммивояжер, торгующий фототоварами. В Канзас-сити он не бывал более года. Все. На этом след обрывался.
        — А кто-то другой смог бы его найти?
        — Нет, если он сам этого не захочет. Могло бы помочь объявление по радио или по телевидению. Наверное, он сменил фамилию, а новую не ставит на бумагах, идущих в определенные учреждения. Словом, парень лег на дно. Вот и все.
        Пирс молча смотрел на сыщика.
        — Кто напал на вас?  — спросил он наконец.
        — Двое. Прямо возле моей конторы. Способные детишки, но не вундеркинды. Они предложили мне бросить это дело. Глупые — они просто не знали, что это не в моих правилах. Я бросаю дело лишь после того, как закончу.
        Пирс одобрительно кивнул.
        — В полиции о нем ничего,  — продолжал Локке.  — Даже ФБР ни черта не знает, я выяснял. Под этой фамилией нет ни сведений, ни отпечатков пальцев.
        — Что ж, вы сделали все, что смогли. Пришлите счет.
        — К черту счет!  — рявкнул Локке.  — Пять сотен наличными. В конверте. Пришлете мне прямо в контору. А чеки я не признаю. Следовало бы содрать с вас побольше, вы же подставили меня за болвана. Ладно, хрен с вами. Надо думать, у вас были на то свои причины. Будьте осторожны, док.
        Исчез он быстро и бесшумно. Пирс собрался еще что-то спросить, но вдруг обнаружил, что рядом никого нет.
        Посмотрев по сторонам, он пожал плечами и вошел в дом. Поднялся на лифте до своего этажа. Остановился перед дверью, рассеянно вставил ключ в замок. Удивительно — ключ не поворачивался. Разозлившись, он толкнул дверь. Она оказалась незапертой. От испуга что-то екнуло в груди. Пирс с опаской вгляделся в темноту.
        — Можете войти, доктор Пирс,  — негромко сказал кто-то. Зажегся свет. Пирс вздрогнул, но сразу овладел собой.
        — Мистер Уивер? Какой приятный сюрприз! И Янсен тут же. Как вы себя чувствуете? Чего изволите?
        — А чувствуем мы себя прекрасно,  — ответил Уивер.  — Ну, прямо совсем прекрасно.
        «Однако он хреновато выглядит»,  — не без злорадства подумал Пирс. Уивер и вправду выглядел больным и постаревшим. Он сидел у камина в любимом кресле Пирса, обитом зеленой кожей. Лицо его заметно осунулось. Рядом стоял верный Янсен.
        — А вы неплохо устроились. Совсем кап дома.
        Уивер хмыкнул, раздраженно, как показалось Пирсу.
        — Консьержке мы назвались вашими друзьями. Она поверила. Но ведь мы и в самом деле друзья, правда?
        Пирс внимательно оглядел непрошеных гостей.
        — А у вас, значит, бывают друзья, а не только наемники? Что-то вы плохо смотритесь. Может, вернетесь в госпиталь?
        — Я, кажется, ясно сказал, что чувствую себя прекрасно,  — повысил голос Уивер, но тут же дружески добавил: — Нам очень надо поговорить.
        Пирс выразительно глянул на Янсена.
        — Какая жалость… А у меня как раз сейчас нет желания говорить. День, понимаете ли, был тяжелый…
        Уивер не сводил с Пирса проницательных глаз.
        — Карл, выйди,  — тихо приказал он.
        — Но, мистер… — начал было Янсен, зло сощурив глаза.
        — Я сказал, выйди!  — уже рыкнул Уивер.  — Подожди меня в машине.
        Хлопнув дверью, Янсен ушел.
        Устало опустившись в кресло напротив Уивера, Пирс спросил:
        — Как успехи?
        — Не так хорошо, как ожидалось,  — спокойно ответил Уивер.
        — А именно?
        — Мы искали Картрайта. Безуспешно.
        — Ага, и вы считаете, что я-то уж всяко знаю, где он, так?
        Уивер сложил руки на коленях.
        — Почему бы нам не работать вместе?
        — В принципе можно. Что конкретно вам нужно? Что вас интересует?
        — Вы очень часто брали у меня кровь. Высосали, пожалуй, ту же пинту, что влили в меня. Что вам удалось выяснить?
        — Немного. Из крови мы получили плазму. Обработав ее цинком, выделили гамма-глобулин. Исследовали его на животных…
        — И что же?
        — Иммунитет, если можно так назвать это явление, локализуется именно в гамма-глобулине. Испытали на крысе. Видели бы вы ее! От старости она вот-вот готова была загнуться, а теперь мечется не хуже молодой.
        — И это… часть меня?
        Пирс покачал головой.
        — Нет. Это всего лишь глобулин.
        — Значит, чтобы жить вечно, мне необходимы постоянные переливания?
        — Да, если бессмертие вообще возможно,  — пожал плечами Пирс.
        — Возможно! И вы это прекрасно знаете. Во всяком случае один бессмертный уже существует — Картрайт. Его может погубить только несчастный случай. Какая была бы трагедия, не правда ли? Люди, бывает, погибают, несмотря на все предосторожности. Иногда их убирают. А вдруг какой-нибудь мерзавец пустит его бесценную кровь в сточную канаву? Или чрезмерно ревнивая баба воткнет ему нож в бок?
        — Что вам еще надо?  — ровным голосом спросил Пирс.  — Отсрочку у смерти вы получили. Что вам еще?
        — Вот именно — отсрочку! Еще и еще, до бесконечности. С какой стати какой-то ублюдок, ничтожество, должен иметь этот дар? Что за прок от него? И кому? Вот если его толком использовать… Под охраной, в хороших руках, он стал бы очень ценным. Жизнь — самый ходовой товар. И дорогой… очень дорогой… Да за нее все можно отдать, когда приспичит! Я бы мог платить за нее по миллиону в год, а? Не меньше бы платили и другие. А вечно жили бы только те, кто смог доказать свои деловые способности. Ученые тоже… некоторые… Кроме того, государственные деятели. Нужные, разумеется. Удобные лидеры. Ну… как?
        — А как же сам Картрайт?
        — Картрайт?  — Уивер словно пробудился от прекрасного сна.  — Что Картрайт? Да на всей земле никто не имел бы лучшей жизни! Его охраняли бы надежней, чем Форт-Нокс. Ну кто мог бы отказать ему в чем угодно, хотя бы из страха, что он может убить себя? Он же как курица, несущая золотые яйца!
        — И у него будет все, кроме свободы…
        — Слишком неопределенный и переоцененный товар.
        — Единственный бессмертный…
        — А я что говорю?  — подхватил Уивер.  — Пусть же вместо одного их станет много!
        Пирс задумался.
        Невероятная мутация. Что-то изменило генетический код. Может, космический луч, а может, что-то еще более тонкое и неповторимое, и вот вам бессмертие. Иммунитет к смерти. Способность сохранять кровеносную систему вечно молодой и устойчивой. В свое время Казалис сказал: «Человек настолько стар, насколько стары его артерии». Стало быть, берегите артерии, и ваше тело станет бессмертным.
        — Ну, скажете вы мне, где этот Картрайт?  — Уивер весь напрягся.  — Скажете, пока он не пропал совсем?
        — Человек, знающий, что проживет миллион лет, будет предельно осторожным,  — сказал Пирс.
        — Естественно,  — прошипел Уивер.  — Но ведь он ни черта не знает, иначе никогда бы не дал свою кровь. Или уже знает?
        — Что вы хотите этим сказать?
        — Вы не рассказали ему?
        — Я не понимаю…
        — Да неужто?! Десятого вечером вы заходили в отель «Эббот». Спрашивали Картрайта. Администратор опознал вас по фотографии. А потом вы разговаривали с ним, так? Той же ночью Картрайт сорвался.
        Отель «Эббот» Пирс запомнил хорошо. Особенно грязный облупленный коридор, в узком пространстве которого носились тучи мух. Стараясь не касаться загаженных стен, Пирс торопливо прошел его, по пути думая о бубонной чуме и холере. Помнил он и Картрайта. Вполне обычный с виду, он представлял собой буквально сказочное существо. Выслушав Пирса, Картрайт поверил сразу. И исчез, взяв предложенные деньги.
        — Допустим, я так и сделал. Но если даже и так, то далось бы мне это совсем не легко. Что он, собственно, для вас? Деньги и проблематичное бессмертие. А для меня? Да я все бы отдал за возможность исследовать его! Это же ходячая лаборатория. Чертовски интересно узнать, как работает его тело. А возможность синтеза этого вещества? Как видите, мои мотивы не хуже ваших.
        — И что бы нам не совместить их?
        — Они несовместимы, мне кажется.
        — Пирс, только не надо корчить из себя святошу. Жизнь есть жизнь, и она полна греха.
        — Не надо… Мы сами делаем ее такой,  — тихо возразил Пирс.  — А причины, по которым я не хочу участвовать в ваших махинациях, для меня достаточно основательны.
        Уивер резко встал, подскочил к Пирсу.
        — Да, я знаю, среди вас есть придурки, помешанные на этике и тому подобной чепухе!  — Он почти рычал.  — Но вас мало. И все вы глупцы! Ну что такого уж святого в том, что вы делаете? Вам же платят! Вы обыкновенные ремесленники. Чему тут молиться?
        — Вы не понимаете. Если бы вы не поклонялись своему делу, многого бы вы добились? Но вы молитесь деньгам, они для вас священны. А для меня священна жизнь! Каждый день и весь день! А враг мой — смерть. И драться я с нею буду до конца,  — Пирс вскочил, дрожа от ярости, и уставился в глаза собеседника.  — Поймите, Уивер, ваш замысел обречен. Представьте, если вы еще на это способны, что мы вдруг овладели секретом омолаживания. Что станет с цивилизацией? Вы не думали об этом? Вряд ли! Цивилизация просто развалится. Наша культура тысячелетиями стояла на том, что мы первые два десятилетия тратим на обучение, сколько-то лет на выращивание потомства и обеспечение достатка, а последнюю пару десятилетий — на медленное умирание. Вспомните, усилиями науки прошлого и этого столетий мы прибавили к средней продолжительности жизни всего два десятка лет, но человечество стонет от невозможности приспособиться к этому. Для него это оказалось слишком быстро. А если мы прибавим еще сорок лет? Что стоит одна демографическая проблема! А социальные, политические? Картрайт пока жив. А если потомки унаследуют его мутацию,
а они должны ее унаследовать, как я предполагаю, ген бессмертия — доминантный, то они выживут и постепенно, очень постепенно, вытеснят нас, смертных. И только такую постепенность сможет выдержать наша цивилизация.
        — М-да, наговорили вы… Но ближе к делу! Где он?
        — Ну нет, Уивер,  — повысил голос Пирс.  — Не выйдет! И сейчас я вам объясню, почему. Вы же убьете его. Конечно, вы сейчас ничего такого и в мыслях не держите, но я в этом уверен абсолютно. Вы либо обескровите его, либо убьете просто так, из зависти или страха перед его бессмертием. Всегда так было: люди уничтожали то, что не могли получить. Извечная ненависть плебея к какой бы то ни было аристократии. История доказала это множество раз.
        — И все же где он?
        — Почем я знаю? Можете мне не верить, но я на самом деле не знаю, да и знать не хочу! Я рассказал ему всю правду, дал немного денег и убедил его уехать как можно дальше, где его не смогут достать. Пусть себе спокойно омолаживает человечество.
        — Что-то не верю я вам. Небось, для себя спрятали. Стали бы вы за просто так давать ему тысячу долларов.
        — Вам и сумма известна… — не очень удивился Пирс. Уивер криво усмехнулся.
        — Мне про вас все известно. Я даже знаю, какие суммы вы положили в банк за последние десять лет и сколько за это же время сняли со счета. Пирс, я не шучу. Я сломаю вас. Вы для меня не проблема.
        Пирс непринужденно улыбнулся.
        — Сомневаюсь. Вы не посмеете. А вдруг я все же знаю, где он прячется. Уничтожив меня, вы потеряете последнюю надежду. Я подумал об этом и постарался обезопасить себя и Картрайта. А если вы будете слишком усердствовать, я опубликую статью. Один экземпляр, обещаю, подарю вам, а пресса по всему миру подымет такую шумиху, что вы уже никогда не сможете контролировать Картрайта один. Даже если вы найдете его, он уже не будет принадлежать только вам.
        Молча Уивер повернулся и пошел к двери. У порога он сверкнул глазами на Пирса и сказал ледяным голосом:
        — Мы еще увидимся. У вас будут проблемы.
        — До свидания,  — так же холодно ответил Пирс и подумал: «У вас уже есть проблемы. Вы все равно не поверите, что я не знаю, где Картрайт, но вы еще не знаете, что в любом случае я окажусь совершенно бесполезным. Но мне жаль не вас».

        Через два дня разразилась сенсация: женитьба Уивера на двадцатилетней красотке Патриции Уоррен. Союз красоты и богатства. Почетный возраст и молодость.
        В воскресной газете Пирс увидел фотографию девушки. Что ж, Уивер добился, чего хотел. Наследник гарантирован. Иначе он ни за что не доверил бы свою империю женским рукам. Он достаточно предусмотрителен, и результаты соответствующих анализов, конечно же, прекрасны.
        Через пять недель после переливания позвонил Янсен и попросил о встрече. Не обратив внимания на не свойственную тому вежливость, Пирс отмахнулся. В начале шестой недели позвонил уже доктор Истер и буквально умолял Пирса приехать в новый особняк Уивера. Пирс опять отказался.
        Наконец еще через несколько дней, завывая на всю улицу сиреной, «скорая» привезла «денежный мешок», воплощенный в теле самого Уивера.
        Все вернулось на круги своя… Сидя около госпитальной кровати, Пирс пытался нащупать пульс на костлявом запястье. Дряхлое тело старика казалось совсем немощным. Аритмично, как и тогда, вздымалась и опускалась простыня на истощенной груди.
        Пока живой… Пока… Кончались отведенные ему судьбой семьдесят лет. Но дело даже не в том, что он умирал. Все мы там будем… Дело было в том, что умирал именно он.
        Пульс едва прощупывался. Чудесный дар исчерпал себя. Сорок лет жизни утекли за несколько дней.
        Смерть опять наложила на него свою печать. Лицо старика стало голубовато-серым, местами желтоватым. Морщинистая кожа страшной маской обтянула кости черепа. В молодости он, может, и был красив, но сейчас глаза его запали, а нос отвис почти до губы наподобие клюва.
        «На этот раз,  — без особых чувств подумал Пирс,  — чуда не будет».
        — Странно,  — сказал доктор Истер,  — казалось, что впереди у него много времени. Не менее сорока лет.
        — Так думал и он,  — ответил Пирс,  — но все они пролетели за сорок дней. Год за день. Видимо, гамма-глобулин сохраняется в крови только на это время. Иммунитет оказался пассивным. Активный, похоже, только у Картрайта, и он может его передать только своим детям.
        Истер поглядел, нет ли рядом медсестры, и прошептал:
        — Послушайте, вот вам отличная возможность взять все в свои руки. Другого такого случая не будет. Надо только суметь им воспользоваться. Мы же всего за пару поколений сможем изменить лицо человечества, организовав искусственное осеменение. Не без пользы для себя, разумеется.
        — Бросьте. Нас сотрут в порошок прежде, чем мы успеем сделать что-то.
        Закрыв глаза, Пирс слушал хрипение умирающего. Он думал о вечном противоречии жизни и смерти. Как тесно сплелись рождение и смерть. Перед ним лежит без пяти минут труп — Уивер, а где-то формируется его ребенок, который появится на свет только через несколько месяцев. И именно это соседство противоположностей сохраняла человечество в равновесии. Жизнь прошедшая оставляет после себя жизнь нарождающуюся…
        А бессмертие? Что оно может дать?
        Где-то скрывается бессмертный Картрайт, и его никогда больше не оставят в покое. Вечно, всегда и везде его будут разыскивать. Быть может, благодаря смерти Уивера не так настойчиво, ибо для других Картрайт останется скорее легендой. Но никогда бессмертный не сможет жить нормально, как любой другой человек. Чудесный дар может оказаться для него тяжелым бременем.
        За все в этой жизни приходится платить. А что если придется платить и за бессмертие? Чем же и как? Равносильно бессмертию только само право на жизнь. Но если смерть оплачивается рождением, то бессмертие…
        Да простит тебя Бог, Картрайт, и пусть он сжалится над тобой.
        — Переливание, доктор Пирс?  — в который раз спросила медсестра.
        — Да-да, разумеется,  — спохватившись, торопливо ответил он.  — Кто знает, вдруг поможет.  — Он посмотрел на едва живое тело.  — Пошлите заявку. Группу крови его вы знаете — первая, резус отрицательный.

        Глава 2
        Донор

        Впустую пролетела половина столетия, рассчитанного на поиски. Лишь отчаянная надежда могла поддерживать энтузиазм при полнейшем отсутствии каких-либо успехов.
        Для непосвященного Национальный научно-исследовательский институт представлял собой нечто странное. При полном отсутствии клиентов он к тому же ничего не создавал. Финансовые отчеты отражали только дебет. Но, несмотря на убыточность, какие-то люди, явно очень состоятельные, регулярно переводили на его счет огромные суммы. А в случае смерти жертвователя институт наследовал его состояние.
        Не в пример обычным институтам, где знания создаются, этот только собирал их. Жадно, в невероятных количествах он поглощал информацию, предпочитая записанную на бумаге, но не брезгуя ею и в любом другом виде. При внимательном рассмотрении можно было заметить весьма специфический интерес: статистика народонаселения, больничные записи, отчеты и прочее-прочее, что так или иначе было связано с жизнью и смертью буквально на всей планете.
        В неуязвимый, тщательно охраняемый бункер, построенный недалеко от Вашингтона, стекался огромный поток бумаги. Здесь он быстро превращался в электронный узор на магнитной ленте или в кружево отверстий на перфокартах. Переработанная таким образом информация шла на компьютеры, где обобщалась и выстраивалась в систему, на основании которой делались далеко идущие прогнозы.
        Чем занимается институт на самом деле, знал только один человек. Для остальных нескольких тысяч служащих деятельность его была окружена тайной, но они аккуратно расписывались в ведомости при получении жалованья, не спешили проявлять излишнее любопытство из боязни потерять хорошую работу.
        И только надежда поддерживала работу института, и только смерть подстегивала ее.
        Страшный беспорядок на грани полнейшего хаоса царил в главном пресс-зале. На конвейер подавалась вскрытая и зарегистрированная почта. Читающие машины просматривали газеты, затем перепроверяли люди-чтецы. Стремглав носились рассыльные на роликовых коньках. Подчеркивая синим карандашом нужные статьи, служащие зачитывали их пишущим автоматам. Операторы вводили информацию в электронную память.
        Волнуясь, словно перед первым свиданием, Эдвин Сиберт торопливо лавировал между столиками пресс-зала. За шесть месяцев, что он проторчал здесь, Сиберт так и не понял, чем, собственно, занимаются все эти люди. По крутой металлической лестнице он поднялся в кабинет, который высился над залом, как тюремная сторожевая вышка.
        Вдоль стен приемной стояли большие деревянные шкафы. Их убогий вид наводил на мысль, что предназначены они для хранения далеко не самой важной информации. У одного из шкафов стоял невзрачный служащий и с безразличным видом копался в нем.
        — А, Сандерс, салют,  — небрежно поздоровался Сиберт. У двери, ведущей в кабинет, стоял стол с интеркомом и автоматическим магнитофоном. Молодая симпатичная секретарша удачно дополняла комплект. Едва Сиберт вошел, ее пушистые ресницы взметнулись.
        — Привет, малышка. Локке у себя?  — опередил ее Сиберт и невозмутимо пошел мимо нее к кабинету.
        — Ой, Эд, туда нельзя.  — «Малышка» вскочила, пытаясь удержать его.  — Мистер Локке разозлится…
        — …если сейчас же не узнает потрясную новость, которую я ему несу,  — подхватил Сиберт.  — Лиз, я нашел!  — он ласково потрепал ее по нежной щеке.  — Понимаешь, нашел!
        Поймав его руку, девушка прижала ее к своей щеке.
        — Эд… — прошептала она.  — Я…
        — Потом, малышка, все потом,  — весело успокоил ее Сиберт.
        Он не собирался объяснять ей, что никакого «потом» не будет. Целую неделю потратил Сиберт на девчонку, пока не понял, что вытянул из нее все то немногое, что она знала. Высвободив руку, он толкнул дверь и вошел в кабинет.
        Генеральный директор сидел спиной к прозрачной стене, сквозь которую мог при желании наблюдать за происходящим в пресс-зале. Он с кем-то говорил по видеофону:
        — Да поймите же, наконец, вам остается только ждать. Терпение и только терпение. Этот Понс де Леон…
        Сиберт быстро взглянул на экран. На нем мерцало лицо, на котором преклонный возраст стер признаки пола. Лишь глаза еще горели жизнью и желанием на этом сморщенном лице.
        — Договорим позже. Здесь посторонний,  — ровным голосом произнес Локке.
        Он коснулся кнопки на ручке кресла, и экран на стене погас.
        — Ты уволен, Сиберт.
        «Странно,  — подумал Сиберт,  — Локке ничуть не моложе собеседника, но выглядит молодцом, подтянутый и энергичный. Вот что значит отличный медицинский уход, инъекции гормонов и ежедневная гимнастика».
        — Ну-ну,  — ответил Сиберт, но уже не столь игривым тоном, что с секретаршей.  — Конечно, если вас не заинтересует моя информация.
        — Попробуй убедить меня, что я поторопился,  — сказал Локке с сомнением.  — Возможно, я передумаю, если сочту твою информацию достаточно важной.
        — Не помешает и премия,  — подсказал Сиберт.
        — Хам,  — пробурчал Локке.  — Ну, что тут у тебя такого потрясающего, что ты не можешь сообщить по обычным каналам?
        По лицу генерального директора можно было предположить, что он далеко не все свои дни провел в кабинете. Многое могли рассказать сломанный нос, шрамы возле глаз и еще один — через всю щеку. Напоминал Локке старого матерого медведя. Мощные плечи и грузная фигура предупреждали о недюжинной силе, а глаза, чаще добродушные, порой сверкали сталью. Внимательно оглядев его и по достоинству оценив столь многообещающие признаки, Сиберт решил не дразнить его попусту.
        — Похоже, я нашел одного из отпрысков Маршалла Картрайта.
        На мгновение Локке потерял контроль над собой. Щека его задергалась.
        — Где? Фамилия? Как он?..
        — Спокойно,  — осадил его Сиберт. Он хамовато развалился в удобном мягком кресле и не спеша закурил.  — Я пять лет вкалывал втемную. И для начала я хочу знать все.
        — Вам что, плохо платят?  — холодно поинтересовался Локке.  — Если дело выгорит, вы ни в чем не будете нуждаться. Но не советую копать глубоко. Эта игра слишком крупна для вас.
        — Вот-вот, об этом я и думаю,  — небрежно ответил Сиберт.  — Сто миллионов долларов в год тратит наша контора неизвестно на что. Стало быть, за пятьдесят лет — пять миллиардов. Неужели только для того, чтобы найти каких-то детишек? И что для нее какие-то несколько сот тысяч, которыми она просто из симпатии могла бы поделиться со мной?
        — Ты дурак. Ты не понимаешь, что мы можем выбить из тебя информацию.
        — Ба! Это долго… А времени у вас и нет, ну совсем нет. А если вы будете грубить, то малыш Картрайта быстро узнает, что вы охотитесь за ним.
        — А как ты относишься к «сыворотке правды»?
        — Отрицательно. И не оттого, что я вру. Времени и так мало, а вы его угробите на множество лишних вопросов. Я очень к вам спешил. Впрочем, можете попытаться.  — Сиберт молниеносно вынул из кармана правую руку, в ней тускло блеснул маленький десятизарядный пистолет.  — Нам нельзя терять время. Вы можете успеть умереть, или… я.
        Локке вздохнул. Тяжелые плечи его устало поникли.
        — Ты можешь свернуть на этом шею. Но все-таки что ты хочешь знать?
        — Зачем вы ищете отпрысков Картрайта?
        — Если исключить несчастные случаи, они бессмертны.

        Держа руки глубоко в карманах, пожилой мужчина медленно брел по вокзалу. Его лицо выражало крайнюю озабоченность. В камере хранения он взял дорожную сумку, зашел в ближайшую умывальную комнату и заперся в кабинке. Оттуда он так и не вышел. Билет, заказанный на экспресс в Торонто, не был затребован.
        Молодой человек в шляпе с большими полями и с мушкетерской бородкой поймал возле вокзала такси и уехал в деловой район. Был час пик, машина застряла в пробке, он расплатился и вышел из автомобиля. Он прошел на параллельную улицу, окликнул другое такси и поехал в противоположном направлении. В аэропорту он купил билет на ближайший рейс за пределы штата.
        Не задерживаясь в Детройте, он вылетел в Сент-Луис, а там пересел на турбовинтовой самолет до Уичиты. В Уичите он взял напрокат старенький двухместный винтовой самолетик, заполнил бланк маршрута, но полетел в противоположную сторону. Через два часа самолетик приземлился в Канзас-сити. На дребезжащем автобусе молодой человек через старый мост «Нью-Ханнибал» отправился в торговый район города.
        С некоторых пор этот район пришел в упадок. Вслед за представителями среднего класса деловая жизнь переместилась в пригороды. Улицы казались безлюдными, но человек с бородкой старательно запутывал следы. Он прятался в подъездах, нырял под аркады, а за секунду до закрытия универсама прыгнул в лифт.
        Кабина со скрипом поползла вверх. К пятому этажу в ней остались только двое: сам молодой человек и лифтер, похожий на сморщенного гнома. Лишь только дверцы лифта открылись, молодой человек быстро прошел в мужской туалет.
        Там он снял парик, свалявшийся в отвратительную черную массу, и бросил его в унитаз. Шляпу спрятал под стопкой бумажных полотенец и весело подмигнул своему отражению в зеркале.
        — Салют, мистер Сиберт,  — ухмыльнувшись, сказал он.  — Что там тебе наговорил Локке?

        «Ты когда-то был актеришкой, не так ли?»
        «Пожалуй, не слишком хорошим».
        «Отчего же ты бросил это веселое занятие?»
        «Мои запросы оказались несколько больше».
        «А именно?»
        «Раз уж этого не смогли обнаружить ваши штатные психологи, то вам я тем более не скажу. Почему-то мне совсем не хочется облегчать вам задачу».
        «Сиберт, мальчик мой, ты делаешь роковую ошибку. Плохой, но живой актер все-таки лучше мертвого. А если ты и впредь будешь рыпаться, то быстро помрешь. Ты же у нас в руках. Весь проштампован и завернут в целлофан, как этот вот солидограф. У нас есть все твои данные, и мы откопаем тебя, спрячься ты хоть под землю».
        — Вот именно, сперва откопайте… — сказал Сиберт, показав язык отражению.  — А пока вы меня потеряли.
        По служебной лестнице он спустился к выходу на главную улицу. Прошел мимо ряда прилавков, поднялся на эскалаторе на следующий этаж. Спустился по лестнице и через боковой проход вышел на Двенадцатую улицу. На остановке выждал, пока автобус тронется, и протиснулся сквозь закрывающиеся створки. Проехав около мили на восток, он выскочил, прошел две аллеи и остановил такси.
        — Мне в западном направлении. Скажу, где остановиться… — сказал он, тяжело переводя дыхание.
        В зеркало заднего вида таксист проницательно взглянул на него, развернул дребезжащий «олдсмобиль» 94-го года и поехал на запад. Сиберт тоже успел рассмотреть таксиста и, сравнив его лицо с фотографией в целлофановом кармашке, успокоился.
        Отпустив такси и подождав, пока оно скроется из виду, он повернул на север и быстрым шагом прошел пять кварталов. Чистое, ясное небо нисколько не умаляло жути пустынных улиц.
        Он чувствовал, как в нем нарастает болезненное волнение — сейчас он был совсем рядом.
        Дым индустриального центра окутывал долину, плотные серые клубы скрывали излучину в месте впадения Канзаса в Миссури.
        Когда город был еще молод, склон холма Кволити представлял собой район с прекрасными домами. Но с тех пор он дважды рождался и умирал. Город старел, дряхлел, и вместе с ним дряхлели дома. Однажды их снесли, чтобы расчистить место для нынешнего района Кволити Тауэрс. Потом холм застроили вновь, но пятьдесят лет пренебрежения и забвения сделали свое дело: район опять превратился в густонаселенную помойку.
        Стоило бы начать снова, но по разным причинам это все откладывалось и откладывалось… Сиберт закашлялся, нечаянно вдохнув местный воздух полной грудью.
        Город нищал, деньги покидали его. Вместе с ними уходили и те, кто мог позволить себе более приятную жизнь в пригородах. Оставшиеся были обречены на вымирание вместе с городом.
        Сиберт оглядел пустынные улицы — несколько кварталов не было видно ни одного человека. Вдалеке холм темной линией перечеркивала скоростная магистраль. Сверкая белизной стен, на холме высилось единственное новое сооружение города.
        На фоне общего упадка госпитальный комплекс производил ошеломляющее впечатление. Уже пятьдесят лет здания его вытесняли серые трущобы стенами из стекла и бетона. Индустриальный центр здоровья и жизни разрастался. Однажды он поглотит весь город, превратит его в гигантский госпиталь. Нет ничего важнее жизни, без нее все теряет смысл. Никогда люди на откажутся от лекарств и лечения. Жизнь достаточно дорогой товар, чтобы ради нее не жалеть никаких денег. Но люди склонны все усложнять, и им теперь приходилось ради сохранения собственного здоровья, а значит и жизни, платить все больше и больше. Тенденция эта настораживала и даже пугала. В один прекрасный момент лечение потребует больше денег, нежели человек сможет заработать. Именно поэтому всем позарез нужны дети Картрайта. Невыносимый страх смерти всегда будет принуждать людей охотиться за ними.
        «Люди — вечные дети,  — подумал Сиберт,  — в детстве их пугает темнота, а в старости — смерть».
        Толкнув дверь, он вошел в дом.
        Лифт как всегда не работал, пришлось подниматься по лестнице. На пятом этаже, подойдя к нужной ему комнате, у двери ее он увидел женщину. Сердце Сиберта чуть не лопнуло, когда он увидел у нее в руках белый конверт.
        Мягко, но решительно он отобрал его.
        — Мисс Джентри, мы же договорились, что отнесете вы его после шести,  — тихо, но с заметным напряжением в голосе сказал он,  — а сейчас еще нет и пяти.
        — Мне что, по-вашему, делать нечего, как только бегать туда-сюда по лестнице и разносить какие-то письма?  — обиделась она.  — Шла сюда, заодно и письмо прихватила.
        — Если бы вы знали, как это важно…
        Старая женщина виновато улыбнулась.
        — Простите, но ведь ничего страшного не случилось?
        — Кто знает…
        Подождав, пока стихнут шаги консьержки, Сиберт под светом единственной на весь коридор лампочки вслух прочел надпись на двери:
        — Барбара Макфарленд,  — и добавил про себя: «Бессмертная».

        С той стороны двери послышались звонкие шаги. Почти струсив, Сиберт хотел было рвануть от двери, но тут же взял себя в руки. Дверь открылась.
        — Эдди!  — удивленно и радостно воскликнула девушка.  — А я уж решила, что ты пропал навсегда.
        «Не так уж она и красива,  — подумал Сиберт.  — Банальное личико, обыкновенные каштановые волосы. Но как выразительны светло-карие глазки. Впрочем, что это я… Девчонка что надо! Крепенькая, цветущая, здоровая, да еще и…»
        — Здравствуй, малышка,  — нежно прошептал он.  — Я только-только приехал и сразу к тебе. Ну как ты тут? Все в порядке?
        — Глупенький,  — ласково ответила она,  — ну что может со мной случиться?  — Она откинула голову, пухлые губки ее чуть приоткрылись.
        Сиберт быстро сказал:
        — Немедленно собери свои вещи, что влезут в одну сумку. Мы немедленно уезжаем.
        — Но как же я могу все бросить и просто взять да уехать?  — недоуменно спросила она.  — Что случилось?
        — Ты меня любишь? А раз так, сделаешь все, как я прошу,  — твердо сказал он.  — Не надо вопросов. Я вернусь через полчаса. Уложи вещи и будь готова. Объясню все потом.
        — Да, Эдди…
        Он вознаградил ее нежным поцелуем и многообещающе улыбнулся.
        — Ну, я пошел. Дверь закрой на замок и никому, кроме меня, не открывай.
        Пройдя в конец коридора, он зашел в свою комнату, рухнул в кресло. Волна усталости обрушилась на него. Прикрыв глаза, он расслабился, но через пять минут заставил себя подняться. Вскрыл письмо. Прочитал:
        «Милая Барби!
        Возможно, ты являешься самой ценной дичью за всю историю охоты на человека…»
        Он разорвал письмо на мелкие клочки, сжег их в пепельнице и тщательно перемешал пепел. Сел за стол, вставил в машинку лист бумаги. Пальцы его с ошеломляющей скоростью застучали по клавишам:
        «Недалеко от Вашингтона в хорошо укрепленном семиэтажном здании находится штаб организации, тратящей в год 100 000 000 долларов в течение уже пятидесяти лет. Для достижения своей цели она будет тратить деньги еще пятьдесят лет и еще…
        Существует чудо, за которым она охотится.
        Бессмертие — вот имя этому чуду.
        Вы лишь третий человек, который узнает правду, не считая основателей корпорации, которые тщательно скрывают эту зловещую тайну.
        Так пусть же тайное станет явным!
        Организацией этой является Национальный научно-исследовательский институт. Именно он охотится на детей Картрайта.
        Естествен вопрос: во имя чего эти поиски, что обходятся в 100 000 000 долларов в год, а за пятьдесят лет — 5000 000 000?
        Дело в том, что Картрайт бессмертен! Предполагается, что… дети его унаследуют этот феномен.
        Сам по себе этот факт не был бы столь важным, если бы фактор иммунитета к смерти не находился в самой его крови, конкретнее — в одном из гамма-глобулинов, который и оказывает сопротивление болезни под названием «смерть». Организм Картрайта производит антитела против самой смерти, из-за чего его кровеносная система постоянно омолаживается, а клетки организма бесперебойно получают полноценное питание и никогда не умирают.
        При переливании крови гамма-глобулин попадает в организм пациента и быстро омолаживает его. К сожалению, эффект этот временный, дней на тридцать — сорок, не более.
        Для поддержания эффекта пришлось бы переливать кровь Картрайта каждый месяц, что, несомненно, убило бы его. Во всяком случае его здоровью был бы нанесен непоправимый ущерб. Кроме того, пришлось бы заключить Картрайта в тюрьму, чтобы всегда иметь его под рукой.
        Благодаря случайному переливанию крови пятьдесят лет назад он узнал о своем бессмертии и бежал, спасая жизнь. Изменив фамилию, спрятался. Предполагается, что он выполняет библейский завет — плодиться и заселять Землю.
        И только в этом его спасение: распространить ген бессмертия настолько, чтобы его нельзя было истребить, тогда поиски потеряют смысл. И единственная надежда его в том, что все человечество однажды станет бессмертным.
        Только это может дать ему шанс прожить много столетий. Разумеется, если он не погибнет случайно, из-за людской жадности или подлости.
        Картрайт исчез, но путь его был реставрирован, впрочем, лишь в первые двадцать лет. В одном из кабинетов института есть карта, где обозначен маршрут его скитаний за все эти годы. Отражены метания человека, бежавшего от всепоглощающего страха человечества перед смертью. Предполагая, что за это время он не раз стал отцом, агенты корпорации тщательно обследовали этот путь в поисках его детей.
        Если хоть одного из них найдут, то высосут у него всю кровь без остатка. Но для начала его заставят производить детей, чтобы в конце концов гамма-глобулина хватило для омоложения около пятидесяти человек.
        Когда-то их было сто. Это самые богатые люди мира. К этому времени более половины из них умерло. По предварительной договоренности имущество их перешло институту для финансирования дальнейших поисков.
        Эти люди оказывают огромное влияние на правительства всего мира и ничего не боятся, кроме смерти. И если они преуспеют, то не будет иметь никакого значения, что человечество станет бессмертным. Каждым его шагом будут управлять эти богатые «вампиры», которые у тому времени возьмут под свой контроль всю цивилизацию.
        Человеку не для чего станет жить».
        Перечитав текст, Сиберт исправил несколько ошибок и сложил листки вчетверо. Потом напечатал на маленьком конверте:
        «Я доверяю это вашей совести и вашей чести журналиста. В течение тридцати дней не вскрывайте конверт. Я надеюсь, что если пошлю за ним раньше этого срока, то найду конверт невскрытым. Я доверяю вам».
        Текст он вложил в этот конверт, заклеил, а на конверте побольше напечатал:
        «Заместителю редактора газеты „Канзас-сити стар“.
        Не имело смысла доверять этот конверт правительственным чиновникам. Дело даже не в том, что их могли подкупить, просто этот рынок подвержен разным случайностям. Продавались, возможно, и газетчики, но сами они, как правило, не искали покупателей.

        Сиберт проверил свой маленький пистолет, убедился, что обойма полна, а предохранитель снят, и положил его в карман пиджака. Осторожно приоткрыв дверь, он выглянул в темный вонючий коридор. Единственная лампочка уже не горела.
        Он тихо притворил дверь, немного постоял, прислушиваясь, затем направился к почтовому ящику, что висел тут же, на стене, и опустил письмо в щель.
        — Хочешь подстраховаться, Эдди?
        Вздрогнув, Сиберт сунул руку в карман пиджака и резко повернулся. От дальней стены отделилась тень и направилась к нему. Приблизившись, она превратилась в тощего мужчину среднего роста. Тонкие губы его на смуглом лице растянулась в примирительную улыбку.
        — А-а, Лес,  — облегченно вздохнул Сиберт.  — Ты чего здесь торчишь?
        — Кончай, Эдди. Не крути мне мозги. Ты ведь знаешь, что мне нужно. Где малыш?
        — Ты о чем, Лес?
        — Не придуряйся. Я от Локке. Брыкаться не советую.
        — Как ты меня нашел?
        — А я и не терял тебя. Я твоя тень, Эдди. Вспомни стишок. Ты наверняка учил его в детстве: «Ходишь ты за мной весь день, Маленькая моя тень». Ты, наверное, думал, что Локке совсем уж стар, но забыл, что он далеко не глуп. Он все твои трюки наперед просчитал. Ну зачем, дурашка, ты сунулся в это дело? А где тебя поджидать, мне Локке сказал.  — Голос Леса посуровел.  — Гони малыша, Эдди!
        — Шел бы ты…
        — Ну и есть — дурашка! Трудно ли сообразить, что малыш в этом здании и, может, даже на этом этаже? Иначе чего ради ты бы тут мотался? Мне очень жаль, Эдди. Прости, но ты сам виноват.
        Рука с тяжелым крупнокалиберным пистолетом стала медленно подниматься.
        Сиберт дважды выстрелил сквозь карман. Дважды. Коридор откликнулся на выстрелы приглушенным раскатом. На костлявом лице Леса мелькнуло удивление, тут же сменившееся гримасой боли. Тело его покачнулось, пригибаясь, словно под сильным ветром, он медленно скорчился, завалился набок и упал.
        Поспешно вынув пистолет, Сиберт несколько раз хлопнул по рваной дыре в кармане — материя начала тлеть. Резко хлопнул третий выстрел. Пуля кувалдой ударила Сиберта в грудь и отбросила его к почтовому ящику. Он зажал рану на груди левой рукой и, не целясь, выстрелил в сторону вспышки.
        В темноте кто-то охнул, потом протяжно застонал. С лестницы рухнуло чье-то тело. Ударившись об пол, оно влажно хрустнуло.
        В потолок мертво уставилось старое сморщенное лицо в обрамлении седых волос.
        — У вас очень веселая гостиница, мисс Джентри,  — тихо сказал Сиберт.
        Засмеявшись, он тут же закашлялся. На губах выступила розовая пена…

        … Кто-то хлестал его по щекам. Кто-то издалека звал его:
        — Эдди! Эдди!
        Он попытался открыть глаза. Все вокруг пошло колесом.
        — Эдди, Эдди!  — голос срывался на истерику.  — Что случилось, Эдди? Ты весь в крови.
        — А-а, это ты, Барби… Привет,  — с трудом ответил Сиберт.  — Такая история… С тобой опасно иметь дело… Надо бы поскорее убраться отсюда.
        Он схватил девушку за руку. Кое-как, опираясь о нее, поднялся.
        — Почему ты ранен? Мы не можем никуда идти. Тебе срочно нужна медицинская помощь… Ой… А тут еще двое… мертвые… Мисс Джентри…
        — Забавная баба эта Джентри,  — криво усмехнулся Сиберт.  — Тем более мертвая. Сука старая! Это она в меня стреляла. Ходу, малышка! У нас очень мало времени. Вообще-то они охотятся за тобой. Ладно, потом объясню…
        Барбара довела его до лестницы. Там ноги у него подкосились, и он опять сел на пол. Взяв его правую руку, она положила ее себе на плечо и обняла за талию. По бесконечной лестнице они начали осторожно спускаться вниз, еще вниз, повернули. Опять вниз. Лестница кончилась, но Сиберт вконец обессилел.
        Как сквозь туман виделся широкий холл первого этажа. До боли напрягая глаза, Сиберт щурился, тщетно пытаясь прогнать муть. «Так же, наверное, видят старики в свой последний час,  — подумал он.  — Тело медленно-медленно умирает. Притупляются все чувства, а затем отключаются одно за другим. Еще чуть-чуть и… смерть».
        Кто-то говорил. Слова молоточками больно отдавались в голове. С трудом он сообразил, что это Барбара пытается привлечь его внимание.
        — Ну, куда же нам теперь?  — приставала она.
        Думать было мучительно трудно и больно.
        — Надо спрятаться… Где угодно… Не верь никому. Против нас весь мир.
        Серо-грязный туман окутывал его. Это могло бы быть сном, если бы не болела грудь. Он коснулся ее рукой. Посмотрел на ладонь, она была в чем-то темном. Чтобы разглядеть цвет, надо было сосредоточиться, но в глазах вновь потемнело…

        Сиберт приподнялся на локте. Удивился, что это у него получилось. Глаза, наконец, сфокусировались, и он увидел грязные стены подвала. Затем понял, что склонившаяся над ним женщина — Барбара. Тут же на кровати сидел мужчина в белом халате.
        — Прочь!..  — прохрипел Сиберт.  — Не дамся.
        Барбара мягко, но настойчиво уложила его.
        — Это врач, Эдди.
        Он почувствовал себя чуть получше. Этот тип и вправду похож на врача. Хотя кто его знает… Верить нельзя никому.
        Медленно, украдкой Сиберт сунул руку в карман. Пистолет исчез.
        Незнакомец вложил шприц в продолговатый футляр, а сам футляр — в кармашек черной сумки. «Так… укол он мне уже сделал»,  — подумал Сиберт.
        — Все, более я ему ничем помочь не могу,  — мрачно сообщил врач.  — Дыру в груди я зашил, но еще две остались в легком. Нужны соответствующий уход и, конечно, время. А здесь он скорее всего помрет. Он уже умирает, мне кажется. Удивляюсь, что он еще в сознании и даже разговаривает.
        — А если сделать переливание крови?  — спросила Барбара.
        — Все равно, что лить воду в решето. Да и не здесь же! Его немедленно нужно отправить в госпиталь.
        — Я могу дать свою кровь.
        — Глупости! Как, спрашивается, я проверю ее здесь на совместимость? Не говоря уж об этой грязи…
        — Делайте, что вам говорят,  — ледяным тоном сказала Барбара.
        В ее руке Сиберт увидел свой пистолет. Дуло смотрело в лоб доктору. От напряжения ее рука побелела.
        Врач нахмурился…
        — Какая у вас группа крови?  — спросил он Сиберта.
        — Первая, резус — отрицательный,  — чуть слышно ответил тот. Ему казалось, что голос его звучит где-то очень далеко.
        — А у вас?  — спросил врач девушку.
        — Какая разница? Без переливания он точно помрет.
        Надо же… Сиберт и не подозревал, что его «малышка» может быть такой жесткой.
        Врач молча достал из сумки маленький квадратный ящичек.
        «Хочет отделить плазму, чтобы исключить шок»,  — догадался Сиберт.
        Врач достал еще пластиковую трубку с иголками на концах и присоединил ее к ящику.
        — Не плазму,  — холодно сказала Барбара.  — Вливайте цельную.
        Вновь нахлынула слабость. Все стало отдаляться. Сиберт понял, что теряет сознание.
        Не выпуская из правой руки пистолет, Барбара легла рядом. Темный грязный подвал, за десятилетия загаженный до невероятия, все быстрее кружился перед глазами Сиберта. Он зажмурился.
        Он смутно почувствовал, как врач протер его руку, затем укол иглы. Кровь теплым потоком пошла в его вену. Сразу же стало лучше, словно переливали саму жизнь.
        — Есть пинта,  — сказал врач.
        — Перекрывайте,  — приказала Барбара.
        — У него огнестрельное ранение. Я обязан сообщить в полицию.
        — Как хотите. Мы уже будем далеко.
        — Не пытайтесь перевозить его сами. Дорога его убьет. Тут нужна специальная машина.
        Голоса отдалялись. Сиберт понял, что он опять теряет сознание. В отчаянии он попытался разорвать плотную пелену, но она одолела его.
        Он еще успел увидеть, как мелькнула рука. В ней было что-то небольшое, металлическое. С глухим звуком «что-то» ударило в голову врача.

        — Очнись, Эдди. Очнись же!
        Успокаивая жар, лица коснулась прохлада. Сиберт шевельнулся и застонал от свирепой боли.
        — Эдди, нужно уходить! Здесь опасно.
        С усилием он приоткрыл веки. На него смотрели большие измученные глаза Барбары.
        Она еще раз провела влажной салфеткой по его лицу.
        — Ну постарайся, Эдди. Нам нельзя здесь оставаться. «Я умираю,  — подумал Сиберт.  — Так врач и сказал».
        В голове прояснилось, он вспомнил Локке и цель, которой себя посвятил.
        Сиберт попытался встать, но слабость пересилила, и он, застонав, опустился на пол. Барбара кинулась помогать ему. Он сел. Темный подвал качнулся, завертелся.
        Вновь он пришел в себя уже на ногах. Где-то далеко, очень далеко от глаз он увидел ноги. Сообразив, что это его ноги, он приказал им двигаться. Ноги отказывались повиноваться. Он осторожно приподнял одну и не менее осторожно поставил. То же проделал с другой. Он упал бы, но Барбара успела поддержать его.
        Рядом с угольной печью кулем сидел доктор, уронив голову на грудь.
        — Ты убила его?  — тонким от слабости голосом спросил Сиберт.
        — Молчи. Тебе нельзя разговаривать. Я оглушила его, только и дел. Его очень скоро начнут искать. Он выходил из госпиталя, когда я подкараулила его… Пистолет его убедил. Нас никто не видел, но когда он не явится на дежурство, его хватятся. Тебе бы отдохнуть, но некогда. Надо поскорее убираться отсюда.
        До шатких ступенек лестницы, что вели наверх, они добрались каким-то чудом. Сверху манил солнечный свет. И тут Барбара заплакала.
        — Господи… Как же мы заберемся туда?!
        Собрав все силы, Сиберт расправил плечи. Постарался как можно меньше опираться на нее.
        — Перестань, девчонка,  — сказал он.  — Нельзя сдаваться.
        — Да, Эдди,  — окрепшим голосом ответила она.  — Они ведь не меня будут убивать? Тебя, да?
        — Почему ты так думаешь?
        — Я слышала. Ты бредил.
        — Да.
        По лестнице они взобрались с неимоверным трудом. Прогнившие деревянные ступеньки опасно прогибались под ногами.
        — Да, меня они убьют. А ты им нужна для другого. Солнечный свет безжалостно высвечивал уродливость потрескавшегося бетона. Под легким ветерком дымились кучи пепла, валялись какие-то старые, почерневшие доски, консервные банки. Солнечный свет подействовал на Сиберта пьяняще. Он почувствовал приток сил, впрочем, почти сразу же исчезнувших.
        Пройдя через кучи мусора, они оказались в аллее. Перед ними сиял полированными боками «кадиллак-турбоджет-500». Сиберт прислонился к машине, пытаясь отдышаться. Барбара открыла дверцу.
        — Откуда у тебя такая?  — шепотом от слабости спросил Сиберт.
        — Сперла.
        — Не годится — слишком заметная. Сразу поймают.
        — Другую искать некогда. Садись назад, прямо на пол.
        Большие чемоданы, которые громоздились на заднем сиденье, Барбара расположила так, чтобы полностью закрыть Сиберта. Только пятнышко света просачивалось между ними. Машина рванула, быстро набирая скорость. Она оказалась достойна своей турбины в пятьсот лошадей. Световое пятно заметалось, запрыгало… Сиберт уснул.
        Проснулся он от того, что машина остановилась.
        — Извините, мисс,  — послышался чей-то голос.  — Нам приказано останавливать все машины, идущие из города. Ищем раненого убийцу и его напарника.
        «Значит, о Барбаре они не знают»,  — облегченно подумал Сиберт. Но радоваться было рано. Локке достаточно силен, чтобы поднять на ноги всю полицию штата. А когда врач придет в себя, они все узнают. Надо было шлепнуть его по-настоящему.
        — Ничем не могу вам помочь,  — голос Барбары звенел натянутой струной.  — Да и мне куда больше нравятся здоровые сильные мужики. Вот вроде вас, офицер. А раненые меня не интересуют. Но,  — беззаботно добавила она,  — посмотрите, если очень хочется.
        Полицейский хмыкнул.
        — Не искушай меня, девочка. Не под юбкой же ты его прячешь? Что, кроме мотора, может еще влезть в этого зверя?! Сколько он дает по прямой?
        — Двести запросто,  — небрежно ответила «девочка».  — А может и двести пятьдесят.
        — Ого!  — удивился коп.
        — Не верите? Смотрите!
        Взревев, мощная машина рванула. Через несколько секунд злобно зажужжали шины. «Зверь» приподнялся, словно собирался взлететь на своих спойлерах. Возникло ощущение полета…
        «Как просто»,  — подумал Сиберт.
        Скорость снизилась. Шины зашуршали мягче, будто напевая колыбельную. Сиберт уснул.
        От сильной боли в груди он опять проснулся. Тихо. Машина стояла.
        «Врач сказал, что я умру,  — вернулась мысль.  — Пуля этой старой суки прошла сквозь легкое. Я умру от внутреннего кровотечения».
        Он разозлился на Барбару. Что-то очень уж легко она распоряжается его жизнью. Заставляет корчиться под этими дурацкими чемоданами, как бешеная гоняет по дорогам. А ведь только быстрая квалифицированная помощь может спасти его. Что с того, что она дала свою кровь? Это же временна Подумаешь, одна пинта. Она теперь по капле вытекает из него. Настойчиво и неумолимо уносит с собой и саму жизнь. Что толку, что эта пинта бессмертна?..
        «Будь ты проклята!  — Гнев душил Сиберта.  — Сама ты будешь жить вечно, а я сейчас сдохну, как последний…»
        Умирал он как-то странно. Так, наверное, чувствует себя новорожденный, у которого долгая дремота сменяется полусознательными пробуждениями.
        В промежутках между дремотой, когда отступала серая пелена, Сиберт убеждался, что еще жив, и каждый раз несказанно удивлялся этому. Но однажды он проснулся окончательно.
        Сквозь пыльное окно сочился свет пасмурного дня. Перед глазами рябили разноцветные квадратики тяжелого пледа. «Я живой,  — с некоторым удивлением подумал Сиберт.  — И, похоже, помирать пока не собираюсь».
        Он повернул голову и возле кровати увидел Барбару, спящую в старом большом кресле. Лицо ее казалось усталым, одежда — мятой и перепачканной. Глаза девушки открылись. Он улыбнулся ей.
        — Ну вот, тебе стало лучше,  — хрипло сказала она и коснулась рукой его лба.  — Лихорадка прошла, теперь ты поправишься.
        — Спасибо тебе,  — едва слышно сказал он.  — Сколько сейчас времени?
        — Прошла неделя. Поспи еще.
        Глаза его закрылись. Темный глубокий бассейн медленно закружил его в своих прохладных струях.
        Когда он проснулся вновь, Барбара напоила его наваристым куриным бульоном, от чего у него появились силы для разговора.
        — Где мы?
        — На старой ферме. Она лет десять как заброшена.
        На этот раз она была одета в чистое старенькое платье, которое взяла, видимо, из вещей, оставленных бывшими хозяевами.
        — Похоже, этот фермер разорился, не выдержав конкуренции с гидропоникой. Когда мы ехали сюда, дорога была совершенно пустынная, так что видеть нас никто не мог. А которых ты пристрелил, они кто такие?
        — Позже расскажу,  — ответил он.  — Своего отца ты помнишь?
        Она помотала головой.
        — Это важно?
        — Может, и важно. Но разве мать ничего не рассказывала о нем?
        — Самую малость. Мне было всего десять лет, когда она умерла.
        — Почему же ты так настаивала на переливании крови?
        Барбара потупилась, затем пристально взглянула на него.
        — Я поклялась маме, что никому об этом не расскажу.
        Сиберт улыбнулся.
        — Ну, если нельзя…
        — Но тебе я хочу рассказать все,  — быстро проговорила она.  — Когда любят, то все говорят без утайки, правда?  — Она немного помолчала.  — Все дело в отцовской крови. Что-то в ней есть такое, что сохраняет меня молодой. Мне это передалось от отца. А если я дам кому-то свою кровь, то это его тоже сделает молодым и здоровым. Но мама велела мне не делать этого, иначе, говорила она, чудо пропадет. Ты, наверное, думаешь, что я сама все придумала, да? Или у моей мамы крыша поехала?
        — Вовсе нет. Продолжай…
        — Может, она и придумала!  — тихо сказала Барбара.  — Может, она придумала это, чтобы я не плакала из-за того, что некрасивая и из-за этого со мной никто не хотел играть, может, чтобы убедить меня, что под внешностью гадкого утенка скрывается прекрасный лебедь? Но когда ты умирал, я вдруг поверила в чудо, подумала, что могу спасти тебя…
        — И все-таки твоя мать была права. Чудо существует. Ты и в самом деле принцесса-лебедь.
        Барбара настояла, чтобы он съел за бульоном и курицу. Почувствовав звериный голод, он не стал возражать, и даже яичные крошки, плавающие в бульоне, показались ему восхитительными. Он настолько окреп, что какое-то время смог даже сидеть. Грудь болела много меньше, но все же он быстро устал и снова опустился на подушку.
        — Твоя мать говорила правду,  — продолжил Сиберт.  — Это вовсе не сказка. В твоей крови есть что-то вроде иммунитета к смерти. Оно омолаживает клетки организма и делает его бессмертным.
        Он рассказал Барбаре про Маршалла Картрайта, про сказочное существо, создававшее новую расу бессмертных людей. Рассказал об институте и людях, основавших его. О том, каким винтиком он был в этой гигантской машине, пока случайно не узнал о целях института.
        — А как ты меня нашел?
        — Копался в старых медицинских документах и наткнулся на историю роженицы Джанис Макфарленд, незамужней. Родила дочь Барбару. Из-за неудачных родов она умирала, и ей нужна была кровь. Роды принимал доктор Рассел Пирс. Похоже, что он знал обо всем, знал и твоего отца.
        — Почему ты так думаешь?
        — В документах я нашел его записку: «Младенец в отличном состоянии, но мать умирает. Единственный шанс — связаться с Картрайтом».
        — Но почему ты обратил внимание на такую мелочь?
        — Мне удалось прижать Локке, и он мне многое разъяснил. Все сходилось.
        — Понятно… А потом ты выследил меня?  — с холодком в голосе спросила девушка.
        — Ага,  — согласился он.  — Но тогда я еще не знал, что влюблюсь в тебя. Смешно, да?
        — Слава богу! А то я боялась…
        — Еще бы! Я же вампир, которому ох как хочется твоей кровушки.  — Он укоризненно покачал головой.  — Эх ты…
        Она взяла его руку и порывисто прижала к своей груди.
        — Прости, милый. Ты же вернулся ко мне. Я просто дура.
        — Того типа, что поджидал меня у твоей квартиры, звали Лес. Во всяком случае я знал его под таким именем. По приказу Локке он выследил меня. А старая карга Джентри следила за ним. Видимо, она прочитала письмо, я ей доверил, и что-то поняла.
        — Он собирался убить тебя, потому что ты не хотел говорить обо мне?
        — Не думаю. Он прекрасно понимал, что я ничего не скажу. Но я слишком много знал, и меня решили убрать. Испугались, что я могу заговорить. Но мне повезло: я выстрелил первый. Потом эта старая дура… Я выстрелил удачнее. Дальше… ты знаешь.
        — А дальше… — Барбара мечтательно улыбнулась.  — Мы вдвоем возместим все, что выстрадали! Как здорово все будет! Если все это правда, то я никогда не умру, а ты у меня будешь вечно молодым и мы никогда не расстанемся.
        — Все бы так просто… — вздохнул Сиберт.
        — А что нам мешает?
        — Страх власть имущих. Они уже пятьдесят лет чуют запах крови. Рано или поздно они найдут нас. Меня убьют, а тебя…
        — Так как же нам быть?
        — Я много думал о твоем отце. Прикидывал, что он за человек. Мне кажется, он должен был предусмотреть какое-то убежище, тайное место, где могли бы прятаться его дети. И когда я смогу, наконец, нормально двигаться, мы отправимся искать это место.
        Двенадцатицилиндровый «форд», натужно пыхтя по ухабистой дороге, делал не более восьмидесяти. Поравнявшись со стариком, он притормозил.
        Бородатый старик с пепельно-серыми волосами подошел к машине. За рулем сидел пожилой фермер. Старик молча кивнул и сел рядом с ним. Закрыв дверцу и прислонившись к ней, он устало склонил голову на скрещенные руки.
        — Где-то я видел ваше лицо,  — жизнерадостно сказал фермер.  — Вы здесь проездом или как?
        — Проездом,  — скрипучим голосом ответил старик.
        — Много людей бродит сейчас по дорогам. И таких стариков, как вы, хватает. Гидропоника всех разорила. Да еще эта рыбная затея. Моря, говорят начинают возделывать. Эка додумались… И еще говорят, что скоро человеку нечем станет оплачивать больничные счета. Как вы сказали, откуда вы родом?
        — Не говорил я ничего.
        Фермер обиженно засопел. Дальше они ехали молча.
        Минут через десять старенький «форд» уже ехал в обратную сторону. На перекрестке он свернул налево и остановился. За рулем его сидел старик, а фермер куда-то исчез.
        Из небольшой рощицы около дороги появилась светловолосая девушка. Она торопливо подбежала к машине, села в нее, и «фордик», заурчав, тронулся. Стрелка спидометра быстро дошла до отметки 120. Девушка повернулась к старику.
        — Мы же не так договаривались,  — сказала Барбара, »нахмурившись.  — Ты же сам сказал, чтобы я поймала попутку и что встретимся мы в Джоплине.
        — Так лучше,  — ответил Сиберт.  — Да и оставлять тебя одну слишком опасно.
        Он покосился на себя в зеркало. Сапожный крем и борода изменили его до неузнаваемости. Да и болезнь накинула несколько лет, добавив несколько морщин. Помог и прежний актерский опыт: Сиберт настолько вошел в роль, что и впрямь почувствовал себя стариком.
        — А фермера ты куда подевал?  — настороженно спросила Барбара.
        Сиберт быстро взглянул на нее. Кто бы мог подумать, что перекись водорода способна на такие чудеса? Барбара словно родилась блондинкой. На фоне светлых волос черные глаза ее блестели загадочно и маняще… Пульс у Сиберта участился…
        — Я треснул его слегка по голове и оставил в кустах. Все нормально. Он вскоре очухается, и кто-нибудь ему поможет.
        — Думаешь? Но послушай, раз уж мы вместе, то не проще ли нам было ехать на «кадиллаке»?
        — О нем наверняка уже знают. Машина заметная, ее можно опознать даже с вертолета и на большом расстоянии. В этом смысле «форд» куда удобнее. Я хорошо знаю полицейскую «кухню». К этому моменту они разбили на секторы весь предполагаемый район поисков. Но это не страшно, покуда они не начнут прочесывать местность, но и это было бы чепухой, если бы мы не торопились.
        Барбара нахмурилась, задумчиво теребя обесцвеченный локон.
        — Что-то мне это совсем не нравится. Какие-то кражи, стрельба, погони…
        — Спокойно… — оборвал ее Сиберт.  — Только не воображай, что это нравится мне. Время, девочка моя, такое, да и выбора у нас нет. И не забывай, что дело-то все-таки в тебе. Само твое существование провоцирует насилие. Ты обладаешь самым большим в мире, буквально бесценным наследством, и люди ради него всегда будут лгать, драться, убивать…
        — Я этого не хотела.
        — Ба! А кто тебя спрашивал? Мы все смертны, а ты нет. В этом все и дело.
        Мимо уже проплывали первые дома Джоплина. Сиберт сбросил скорость.
        — А теперь нам надо разделиться. Да-да, мне это тоже очень не нравится, но, возможно, это наш единственный шанс. Они ищут двоих — мужчину и женщину. Тебе придется поймать такси и ехать в аэропорт. Возьми билет на первый же рейс в Вашингтон.
        — Почему именно в Вашингтон?
        — Ты просто доверься мне, малышка. Некогда объяснять. Я постараюсь оказаться в том же самолете. Но ты со мной не заговаривай — ты меня не знаешь. Независимо от того, буду я там или нет, в Вашингтоне сними номер под фамилией Мария Кассата. Ее же назовешь при регистрации в аэропорту. Авось сойдешь за итальянку. Если я не появлюсь в ближайшие двадцать четыре часа, можешь забыть обо мне. Тебе придется действовать в одиночку.
        Она вылезла из машины. Сиберт не стал смотреть ей вслед.
        К нетерпеливо гудевшему самолету торопливо ковылял старик. Едва он успел сесть, как самолет покатил к взлетной полосе. Минуты через две он уже набирал высоту.
        Сиберт устроился в кресле и оглянулся. Взгляд его встретился с глазами Барбары, сидевшей в хвосте самолета. Он едва смог подавить вздох облегчения. Барбара оставалась совершенно невозмутимой.
        Сиберт не оборачивался до конца полета. Выйти из летящего лайнера она все равно не могла.
        Еще в аэропорту Джоплина он не сомневался, что за ним следят, хотя обнаружить слежку не смог. Не заметил он ее и в Вашингтоне. Если его и пасли, то довольно квалифицированно.
        Вздохнув, Сиберт сел на скамейку. Позицию он выбрал достаточно удобную, чтобы без помех наблюдать за администраторской мотеля и комнатой ожидания аэропорта. Наконец он увидел, как Барбара взяла номер и как ее проводили до домика, стоящего на отшибе. Он выждал еще полчаса и, не заметив ничего подозрительного, покинул свой наблюдательный пункт.
        Старчески шаркая ногами, он приковылял к домику и постучал.
        Дверь сразу открылась, и Барбара впустила его. Едва дверь захлопнулась, Сиберт распрямил согбенную спину и радостно обнял девушку.
        — Все получилось!  — весело воскликнул он.
        — Ты уверен?  — безучастно спросила она.
        — Ну, да. Что-то случилось?
        Отстранившись, Барбара подала ему джоплинскую газету. Заголовок вопил: ЗВЕРСКОЕ УБИЙСТВО МЕСТНОГО ЖИТЕЛЯ НА СТАРОЙ ДОРОГЕ.
        — Ты все врал,  — сказала она неестественно ровным голосом.
        Он вздохнул покаянно и взглянул на нее.
        — Ты убил его.
        — Так было надо. Он мог поднять тревогу слишком рано.
        — Но… Ты чудовище!
        — Разве?  — губы его свела горькая ухмылка.  — Все это только ради тебя.
        — Брось… — она холодно поглядела на него.  — Ты бы лучше объяснил, зачем, собственно, мы приехали в Вашингтон. Я хочу понять тебя.
        Сиберт пожал плечами, на минуту задумался.
        — Как же тебе объяснить… Интуиция… предчувствие… Я попытался поставить себя на место Картрайта. Наверняка он понимал, что не сможет поддерживать постоянную связь со своими детьми, что невозможно будет объяснить им, кто они такие. Для этого ему пришлось бы раскрыться, что немедленно отразилось бы в папках и компьютерах института, и вся корпорация обрушилась бы на людей, которых он пытается защитить.
        — А при чем тут Вашингтон?
        — У Картрайта общая с институтом проблема: разыскать своих детей, разбросанных по всем штатам. Но для этого необходим центр, в который стекалась бы вся информация. Сам Картрайт создать его не мог — это привлекло бы внимание. Да и людей, которым он смог бы доверять, наверняка очень мало, вряд ли больше двух. Но самое интересное, что центр-то уже создан! И именно в Вашингтоне. Я имею в виду сам институт. Я уверен, что там работает или сам Картрайт, или его агент и действовать они начнут только тогда, когда институт найдет хотя бы одного из детей.
        — Логично. Но ты-то тут при чем?
        — А я хочу связаться с этим человеком, будь он самим Картрайтом или его агентом. Ты будешь приманкой. В институте я предложу продать тебя за определенную цену. Агент узнает об этом и начнет действовать. Скорее всего он напрямую обратится ко мне. А ты выписывайся из мотеля и сними комнату где-нибудь в другом месте. Лучше в частном доме. Смени фамилию. Нет-нет, мне ее не называй. Локке не сможет выбить из меня того, чего я не знаю. Когда придет время связаться, я помещу в газете частное объявление. Адресовано оно будет не Марии, а Мери. Считай это нашим условным знаком.
        — А без этого никак нельзя?
        Сиберт горько улыбнулся.
        — С этого момента ты — мой страховой полис. Они не посмеют меня убить, пока не схватят тебя.

        Схватили Сиберта сразу же, как только он подъехал на такси к институту. Рядом с машиной, словно из-под земли, возникли четверо с пистолетами в руках. Тут же приоткрылись тяжелые двери и из них выскочили еще четверо.
        Тщательно обыскав его, они отобрали маленький пистолет и по длинному подземному переходу, о существовании которого Сиберт даже не подозревал, провели в кабинет Локке.
        В приемной были лишь делопроизводитель Сандерс и секретарша Лиз. На вооруженную процессию, которая сопровождала Сиберта, и на него самого они не обратили никакого внимания, словно такое здесь происходило каждый день и по многу раз.
        Локке был все такой же, но кабинет несколько изменился: яркий слепящий барьер, созданный сканирующим лазером, отсекал один угол. Локке жестом приказал своим людям выйти.
        Бодрясь, Сиберт выпрямил плечи и оправил помятый пиджак. С любопытством, но безуспешно он пытался что-то разглядеть сквозь слепящую занавесь.
        — Что там?  — не выдержав, спросил он.
        — Для тебя это уже все равно,  — весело ответил Локке. Он внимательно оглядел Сиберта.  — Возвращение блудного сына. Обрекшего, усталого, но очень-очень желанного. Постарел ты здорово. Может, зарезать для тебя тельца? Упитанного.
        — Ага, всю жизнь мечтал.
        Локке посуровел.
        — Почему ты вернулся?
        — Хочу получить деньги.
        — И за что же?
        — За ребенка Картрайта.
        — Ну?! А как ты докажешь, что это именно его ребенок? Сиберт расстегнул рубашку. Шрам на груди успел превратиться в розовую ямочку.
        — Меня подстрелили твои люди. Две недели назад. Только не говори, что ты ничего не знаешь. Хватит этого?
        — Что ты хочешь?
        — Денег и гарантию, что меня не убьют. И переливание, когда оно мне понадобится.
        — С деньгами проще, но как ты представляешь себе гарантии?
        — Ты отдашь мне дело Картрайта. Целиком,  — стараясь оставаться спокойным, произнес Сиберт.  — Все до последнего листочка. А я спрячу там, где ты не сможешь найти. И однажды, в один прекрасный день, когда я не смогу подтвердить, что еще жив, эти документы попадут к газетчикам.
        Слушая Сиберта, Локке кивал головой. Подумав немного, он сказал:
        — И ты надеешься, что этого достаточно для твоей безопасности? Конечно, если бы у тебя действительно был ребенок Картрайта…
        — Он у меня есть.
        — Ты ошибаешься,  — мягко возразил Локке. Он нажал кнопку на подлокотнике кресла.  — Введите ее.
        Привели ее трое. Барбара казалась спокойной. Локке кивнул, и конвоиры вышли. Когда дверь за ними закрылась, из отгороженного сиянием угла выкатилось самоходное кресло на колесиках. Настолько старого человека Сиберт еще не видел.
        Совершенно лысый, вместо лица — масса серой плоти, вся в темных коричневатых пятнах. Выцветшие глаза угольками смотрели из этой бесформенной массы, из полуоткрытого рта тянулась капля слюны.
        Монстр уставился на Барбару. Она отшатнулась, почти потеряв самообладание.
        — Подождите немного, мистер Тейт,  — проворковал Локке, словно разговаривал с маленьким ребенком.  — Вы получите свое после медицинского осмотра. Она совсем недавно отдала пинту крови. Нам следует беречь ее здоровье. Все-таки дети, знаете ли…
        Глядя на Тейта, Барбара воочию представила свое будущее. Ее передернуло от отвращения и ужаса. Она резко повернулась к Сиберту. На побледневшем лице ее гневно горели глаза.
        — Ты этого хотел?
        — Ну что ты! Я… — в отчаянии начал он.
        — Теперь мне все ясно. А я-то, дура, вообразила себя сказочной принцессой, о которой знаешь только ты, мой принц… А ты… Ты подло обманул меня. Господи… какая же я дура!
        — Ну что ты, малышка,  — вдруг охрипшим голосом пытался возразить Сиберт.  — Все не так! У меня был план…
        — Ты просто хотел продать меня. Только концовка оказалась не совсем такой, какую ты планировал. Как я тебе верила! Ты на сто процентов убедил меня своей жалостной историей. Но сам-то ты безжалостен. Да и что еще можно было ожидать от тебя? Ты же убил трех человек!
        — Я не хотел этого!..
        — Еще бы! Просто ты оказался не так умен. Дельце явно было не по твоим силенкам. И ты все потерял, а они выиграли! Господи!.. А я-то тебя любила, дура! Я хотела подарить тебе бессмертие. Вместе мы могли бы быть так счастливы. Но ты сам выбрал… Мне жаль тебя…
        Сиберт почувствовал, как лицо у него свело судорогой. Он отвернулся — взгляд Барбары жег его. Трое мужчин повели ее к выходу. Напрасно он смотрел ей вслед — она ни разу не оглянулась.
        — Отведите ее в ту самую комнату внизу. Глаз с нее не сводите. Она может решиться на самоубийство. Тот, кто поможет ей в этом, целый год будет молить о смерти.
        Когда он повернулся к Сиберту, лицо его расцвело жизнерадостной улыбкой.
        — Видишь, как глупо в одиночку бороться с целой организацией. Мог бы и сам сообразить. Я думал о тебе лучше, но ты и впрямь плохой актер. Мои люди сразу засекли тебя. А девчонку мы взяли, как только ты вышел из мотеля. Как видишь, не было никаких проблем. Единственная, но совсем плевая задачка: что прикажешь делать с тобой?
        — Я обезопасил себя,  — быстро сказал Сиберт.
        — Ба, это ты про письмецо, что нацарапал перед перестрелкой? Ты сбежал, но мы догадались вскрыть почтовый ящик.
        Полумертвый монстр в кресле на колесиках пробулькал что-то неразборчиво. Локке кивнул.
        — Вот и мистер Тейт просит за тебя,  — дружелюбно улыбаясь, сообщил Локке.  — Он тоже жаждет твоей смерти. И когда ты успел всем так насолить? Вот он только сомневается, как бы половчее отправить тебя к праотцам. Для суда ты натворил достаточно, но слишком много знаешь. Так что мы пока спрячем тебя, а потом что-нибудь да придумаем. А ты тем временем поплачешься над своим грехом. Да-да, любопытство — грех совершенно непростительный. Именно из-за него в свое время из рая изгнали Адама и Еву.
        Камера была устроена на одном из подземных этажей института. Она была совершенно пустой, если не считать железной кровати и самого Сиберта. Сон не приходил. Сиберт сидел, думал, и мысли его были совсем не веселы. Нет, он не мог поступить по-другому. В конце концов он просто хотел провернуть сделку, которая обезопасила бы его от насильственной смерти и, возможно, дала бы ему еще и бессмертие. Но он, похоже, и впрямь переоценил себя. Локке прав: нельзя в одиночку бороться с организацией. И как бы он с Барбарой ни прятались, рано или поздно их все равно бы поймали, что для него означало смерть, а для девушки… Она уже не была просто человеком. Она являла собой ценнейший феномен и не могла принадлежать кому-то одному.
        Пожалуй, Барбара любила его. Но его любили многие женщины. И любили лишь потому, что он хорошо понимал их, умело играл на их чувствах, искусно, с беспредельным терпением ухаживал за ними. Рано или поздно они…
        Но где же он ошибся?
        В стальной двери щелкнул замок. Сиберт вскочил, тело его напряглось. Дверь открылась.
        — Лиз!
        Не перешагивая порога, она смотрела на Сиберта, как на редкое и опасное животное. Он быстро подошел к ней.
        — Лиз, девочка моя,  — извиняющимся тоном начал он.  — А я уже думал, что ты…
        Она молча протянула ему руку, в которой оказался пистолет. Сиберт взял оружие и попытался благодарно пожать ее пальцы. Девушка вздрогнула, словно от отвращения, и отшатнулась.
        — Лиз… — прошептал он.  — Я не знаю, как тебя…
        — Заткнись!  — оборвала она.  — Ты подлец и убийца. Ты использовал меня как последнюю дуру. Но я не хочу, чтобы они убили тебя. Теперь все зависит от тебя самого.
        И, ради бога, исчезни! Если я еще раз увижу тебя, пристрелю не задумываясь.
        Она повернулась, чтобы уйти.
        — Погоди, Лиз,  — прошептал он.  — Где та девушка?
        Не задерживаясь, она ткнула пальцем вверх.
        Сиберт осторожно последовал за ней. В полумраке коридора он добрался до лестничной площадки. Шаги Лиз к этому моменту стихли. Этажом выше коридор оказался совершенно пуст. Звенящая тишина настораживала.
        На бетонном полу, скорчившись, лежал человек. Он тяжело, с хрипом дышал. Сиберт склонился над ним, но следов насилия не заметил.
        Внезапный грохот разорвал тишину.
        Сиберт побежал. Он едва не споткнулся еще об одного человека на полу. Останавливаться он не стал.
        Свернув в боковой проход, он с ходу врезался в толпу охранников. Его мгновенно скрутили, обезоружили и повели к Локке.
        Происходившее в кабинете можно было назвать бурей. На экране калейдоскопом мелькали комнаты, полные хаоса и ужасных воплей. Выкрикивая приказания, Локке метался между ним и столом. В кресле в углу скорчился престарелый Тейт, прикрыв ввалившиеся глаза пергаментными веками.
        Локке раздраженно хлопнул рукой по подлокотнику кресла. Экран на стене потух.
        В наступившей тишине он почти зарычал:
        — Исчезла! Черт ее…
        — Исчезла?  — эхом повторил Сиберт.
        — Куда ты ее дел?!  — рявкнул Локке.  — Как?!.
        — О чем ты? И при чем тут я?
        — Как ты умудрился сбежать из своей камеры да еще вырубил при этом пятерых охранников? И куда ты подевал девчонку? А сам какого черта остался?
        Сиберт покачал головой.
        — Надо же: трудно найти курицу, несущую золотые яйца, но удержать ее, похоже, еще труднее.
        — На допрос его!  — заорал Локке.
        Но тут ожило существо в углу, выкатилось в своем кресле на середину комнаты и что-то едва слышно пробулькало.
        — Стоять!  — закричал Локке. Охранники замерли.  — Мистер Тейт прав. Ты до омерзения упрям, Сиберт, но ты наша единственная ниточка. Ладно, попробуем с тобой договориться. Может быть, даже заплатим. Но учти, шанса сбежать у тебя нет и не будет! За тобой будут наблюдать днем и ночью. Кто помогал тебе?
        — Кто-то еще пропал?  — невозмутимо спросил Сиберт.
        — Сандерс!  — зарычал Локке.  — Но этого не может быть: он двадцать лет с нами проработал.
        — Чего только не бывает,  — небрежно пожал плечами Сиберт. Он нарочно умолчал про Лиз. Вдруг она еще пригодится, кто знает?
        Что ж, Барбару он потерял, но зато его не убьют сразу. И пока не кончится терпение людей, которые медленно умирают, он может быть спокоен за себя. А там видно будет.
        Барбару им поймать слабо. Она уже доказала свою ловкость, вытащив его, беспомощного, тяжелораненого, из-под носа у профессионалов Локке. А поймали ее лишь потому, что ее подставил человек, которому она доверяла и которого любила.
        Надо думать, что теперь она научилась не доверять никому. Это прибавит ей ума и хитрости. И этот урок бессмертным придется усвоить как можно скорее.
        Уделом же Сиберта оставалось надеяться и всегда быть готовым к побегу. А пока он будет играть в их игру. Выжидать. Следить. Рано или поздно придет его время. Должно прийти! И лучше бы до того, как они сообразят, что к побегу Барбары он не имеет никакого отношения.
        Приятнее жизнь его после этого не станет. Ему придется скрываться от могущественных старцев, подгоняемых страхом смерти. А сам он просуетится всю жизнь в бесплодных попытках найти утраченную принцессу…
        Но сейчас об этом не хотелось думать. Надо же, как странно все сошлось.
        Однажды он рассказал Барбаре невероятную сказку, но она оказалась явью.
        Этот бесцветный Сандерс! Двадцать лет он перебирал пыльные папки и ждал своей минуты, которая могла и не прийти. Двадцать лет! И ведь Картрайт исчез из поля зрения корпорации тоже двадцать лет назад… Случайное совпадение? Для случайного оно было слишком невероятным.

        Глава 3
        Целитель

        Разбудила его боль. Острое сверлящее ощущение заставило подтянуть колени к груди, желтое пергаментное лицо исказилось гримасой. Потом немного отпустило, но тут же накатил совсем уж свирепый приступ. Он задергался, заскрежетал зубами, на висках выступил холодный пот. Затем боль медленно отхлынула, словно морской отлив, оставляющий после себя клочки измученных нервных окончаний.
        — Коук!  — закричал он.
        Крик отразился от высокого потолка и стен, покрытых деревянными панелями.
        — Коук!  — так и не дождавшись ответа, уже истерично взвизгнул он.  — Коук!
        Послышались торопливые шаги, затихшие возле кровати.
        — Да, босс?  — угодливо спросил Коук. На его сморщенной обезьяньей физиономии воровато бегали маленькие глазки.
        Боль снова скрючила его.
        — Лекарство!..
        С металлического столика Коук взял коричневый пузырек и вытряхнул на трясущуюся ладонь три таблетки. Одна скатилась на пол, Коук быстро поднял ее и протянул таблетки больному, тот поспешно бросил их в рот. Из серебряного кувшина Коук налил воду в стакан. Больной нетерпеливо выхватил его, выпил судорожными глотками и на несколько минут затих. Постепенно больной успокоился, лицо его разгладилось, и он сел, подтянув ноги к груди.
        — Я умираю, Коук,  — в голосе босса слышался ужас.  — Вызови врача. Срочно!
        — Невозможно… — пролепетал Коук.  — Вы же сами знаете…
        Лицо больного искривилось злобной гримасой, он ударил Коука в лицо. Тот отскочил, прикрывая рукой разбитые в кровь губы. Глазки его забегали еще быстрее.
        — Подойди ко мне!  — рыкнул больной. Но тут новый приступ свалил его. Уронив голову на подушку, он узловатым кулаком замолотил по постели.  — Будь ты проклят!  — простонал больной.
        Коук тихо отошел и присел в углу, опасливо наблюдая за хозяином. Наконец боль, видимо, отпустила, и больной выпрямился, отбросив в сторону тяжелый плед. Он встал, с трудом подошел к окну, отодвинул занавески и заныл:
        — Я умираю, умираю… Мне нужен врач.
        Он ухватился за толстый бархатный шнур и нервно дернул. Занавеси с треском раздвинулись, пропустив в комнату солнечный свет, и пурпурная пижама так и вспыхнула в его лучах. Изможденное лицо стало желтовато-коричневым, глубокие морщины выступили резче.
        — Как это подло!  — продолжал больной.  — Я умираю и не имею права обратиться к врачу. Эликсир! Только он может спасти меня! Коук! Эта чертова боль сведет меня с ума. Я устал бороться с ней.
        Жуликоватые глазки Коука угодливо караулили каждое движение больного.
        — Достань мне врача,  — потребовал больной.  — Где хочешь! Это твои проблемы. Но чтобы он был здесь.
        Коук исчез.
        Худой человек все смотрел из окна на руины города. Впрочем, отсюда они не бросались в глаза. Город казался совсем таким же, как и пятьдесят лет назад. Лишь очень внимательный взор мог заметить дырявые крыши, развалины фронтонов из фальшивого фаянса, обнаженную кирпичную кладку облупленных стен.
        Проезд по Двенадцатой улице запретили много лет назад, но он и без того был невозможен из-за чудовищных куч мусора, баррикадами перекрывавших ее. Время разрушает не так быстро, как человек, но необратимо.
        Среди развалин и всеобщего запустения выделялось прямое как стрела Юго-Западное шоссе, отражая солнечные лучи своим блестящим покрытием. На госпитальном холме, словно драгоценный камень, сиял стеклом и белыми стенами Медицинский центр.
        Среди умирающего зловонного города он казался островом жизни и надежды.
        Больной смотрел на сырые клубы смога, упорно ползущие на приступ Госпитального холма, но сияющая крепость была недоступна ядовитым испражнениям города, они бессильно растекались по склону холма, как бы накапливая силы для следующего прыжка.
        — Будьте вы все прокляты!  — шептал больной, глядя на белые здания.  — Будьте вы прокляты…

        Сквозь амбразуры одноместной машины «скорой помощи» Флауэрс тщетно вглядывался в кромешную темень ночи. Смог смешался с моросящим дождем и превратился в непроницаемую пелену, которая шевелилась, словно живое существо, и делала бессильными даже противотуманные фары.
        Трасса с отличным покрытием, освещением и изредка встречающимися патрулями давно осталась позади. Флауэрса все более одолевало беспокойство. Не хватало еще заблудиться в этом проклятом месте!
        На картах Трумэн-роуд значилась проезжей, но карты давно устарели, хотя другой такой широкой улицы в этом районе не могло быть. Он совершенно не представлял себе, куда его занесло. Темень не позволяла сориентироваться, к тому же путали какие-то нагромождения посреди дороги. Справа вроде бы стало еще темнее. Прикинув по карте, Флауэрс предположил, что это парк. То ли «Пэрэйд», то ли «Гроув».
        Взрыв под передним колесом заставил машину подпрыгнуть, затем грузно осесть. Амортизаторы смягчили толчок, но автошофер потерял управление и машина резко развернулась влево. Шины завизжали, как роженица.
        Флауэрс перехватил управление.
        Сквозь пелену смога неожиданно замаячили мутно-красные огни.
        Зло ругнувшись, Флауэрс рванул руль вправо, едва удержавшись на сиденье. Завертевшись, машина ткнулась носом в бордюр, выскочила на тротуар и пошла юзом. Опасно близко замаячили темные силуэты деревьев. Черт! И вправду парк. Отчаянно крутя рулем, он лавировал между деревьями и покосившимися столбами с вислой путаницей проводов. Наконец машина выскочила на дорогу. Проехав несколько кварталов, Флауэрс остановился.
        Успокоился он не сразу. «Черт бы побрал этот город!  — зло думал он.  — А заодно и этот сволочной Отдел благоустройства. И того придурка, что погнал меня в такую ночь!»
        Но не было толку искать виноватых.
        Ночью любители приключений могли путешествовать только на свой страх и риск. Но таких любителей находилось столь мало, что тратить деньги налогоплательщиков на ремонт улиц не имело смысла, а днем объезжать навороченные глыбы бетона и зияющие ямы на дорогах было не так уж трудно.
        «Наверно, это была не яма, а мина,  — дошло до Флауэрса.  — А фонари, похоже, торчали на баррикаде, за которой поджидали грабители».
        Он нажал на акселератор. Да, это совсем не похоже на центр, где можно отсидеть всю смену за бронированными стенами травмпункта в обеззараженной атмосфере.
        Вдруг заработала автоматика. Флауэрс выехал на середину дороги, включил автошофера и отпустил руль.
        Легкий ветерок на минуту развеял смог. Затерянный в пустынной улице огонек замерцал драгоценным камнем.
        Не включая огней, он проехал мимо полуразрушенного кафе, за длинной стойкой которого стояли официант и одинокий посетитель. Завернув за угол, Флауэрс оставил «скорую» в темном переулке.
        Вскрыв пакет с фильтрами, он засунул их в ноздри. Достал из кобуры на дверце машины игольчатый пистолет, проверил его, положил в карман. Затем включил машину на самооборону и только тогда вышел.
        С опаской он втянул ноздрями воздух. От невыносимого запаха даже замутило. Оставалось надеяться, что несколько минут пребывания на «свежем воздухе» не скажутся на продолжительности жизни.
        Смог вился вокруг, пытаясь проникнуть сквозь фильтры. Бойд был прав, когда говорил, что мы все плаваем в море канцерогенов.
        Существовало только два решения этой проблемы: не лезть в это море или фильтровать атмосферу. Но если кому-то повезло с первым способом, то самим «подводным жителям» мог помочь только второй способ.
        Дождь прекратился, но Флауэрс еще плотнее закутался в плащ.
        Опасно показывать здесь белый халат врача. Он мог приманить похитителей лекарств или какого-нибудь психа, за что-то обиженного на медицину.
        Мимо широкого окна, закрытого кусками фанеры, он прошел быстро, наклонив обнаженную коротко остриженную голову. Пистолет в правом кармане успокаивал своей тяжестью.
        Номера дома над дверью не было, замка тоже. Толкнув ее, Флауэрс оказался в ярко освещенном помещении.
        Отвратительного вида толстяк со сплющенным носом и шрамом через всю левую часть лица до самой шеи был мало похож на официанта. Грязно-белый, давно не стиранный халат до омерзения напоминал форму врача. Толстяк небрежно дымил сигарой, едва различимой меж коротких толстых пальцев. Холодок инстинктивного ужаса тут же сменился отвращением. Мало этим придуркам-горожанам смога, так они еще сами добавляют себе канцерогенов.
        Мельком взглянув на худого посетителя с лицом хорька, Флауэрс с привычным автоматизмом поставил ему диагноз: тиреоидит, гипертония. Протянет еще от силы лет пять. «Хорек» вылавливал из тарелки какие-то куски и жадно запихивал их в рот. Он с любопытством покосился на вошедшего.
        — Что вам угодно, сэр?  — неестественно вежливо для такой хари спросил официант.  — Взгляните на меню здоровой пищи. Есть свежий тоник, только что из лаборатории. Куча витаминов, микроэлементов и фирменная добавочка на медицинском спирте. Только у нас! Если интересуетесь, можете посмотреть документы из лаборатории. Там все честь честью.
        — Спасибо, но… — начал было Флауэрс.
        — А как насчет обогащенного фруктового сока?  — настаивал официант.  — А овощи? Растворенные? Один стакан — и вы на целую неделю обеспечены витаминами, а…
        — Послушайте, я…
        — А лично для вас,  — заговорщицки понизил голос толстяк,  — у меня под прилавком есть кое-что покрепче. Чистое виски! Никаких примесей!
        — Да нет. Мне нужен только адрес,  — с трудом перебил его Флауэрс.
        Разочарованно посмотрев на него, толстяк небрежно ткнул пальцем на дверь.
        — Там,  — сказал он, отворачиваясь.
        — Спасибо,  — холодно поблагодарил Флауэрс и пошел к двери. От предчувствия опасности заломило затылок, но в тоскливую ночь за дверью совсем не хотелось нырять.
        — Эй,  — тихо окликнул кто-то сзади.
        Этот «кто-то» оказался посетитель с мордой грызуна, которой он не переставал озабоченно вертеть во все стороны.
        — Тебе куда? Может, я смогу помочь?
        Флауэрс в нерешительности заколебался.
        — Мне нужен десятый дом. Три тысячи четвертый квартал. Как туда пройти?
        — Два квартала на восток, потом налево и прямо на север,  — просипел человек.
        Поблагодарив его, Флауэрс содрогнулся, заметив, что у того нет фильтров в носу.
        — Эй… — опять окликнул человек.  — Пенициллин нужен?
        Флауэрс ошарашенно застыл, правая рука его непроизвольно сжала в кармане рукоятку пистолета. Левой он быстро коснулся пряжки ремня, нажал на кнопку тревоги и кнопку включения двигателя «скорой». Где-то за стеной приглушенно заурчали моторы автомобиля.
        — Вы что-то сказали?  — переспросил он.
        — Отличного качества,  — торопливо продолжил спекулянт.  — Прямо из лаборатории, и цена божеская.
        — Сколько?
        — Сто тысяч за доллар. Во!  — в грязной руке его под светом лампы тускло засветилась ампула с металлической пробкой.  — Триста тысяч единиц, совсем пустяковая цена за вечное здоровье.
        С любопытством Флауэрс смотрел на ампулу. С виду она вмещала гораздо меньше. И цена была значительно ниже цены оптовой закупки.
        Жулик покатал ампулу в грязной ладони.
        — Всего три доллара и шприц в придачу. Только дурак откажется. Ну, дорогой, решайся!  — он сделал вид, будто убирает ампулу в карман.  — Думай скорее, тебе ведь жить. Смотри, в госпитале сдохнешь.
        Отступив в темноту, Флауэрс прислушался к ровному гулу моторов «скорой», едва ли не единственному звуку в ночной тишине.
        — Есть места и похуже госпиталя,  — ответил он.
        — А за два пятьдесят?  — не отставал человек с лицом хорька.  — Да шприц, это же себе в убыток! Ну?
        Цена быстро упала до двух долларов. Как-то незаметно жулик подошел почти вплотную. «Опасно» — подумал Флауэрс и попытался отодвинуться, но настырный торгаш в запале схватил его за лацканы и притянул к себе. От рывка плащ распахнулся.
        Мысленно Флауэрс проклял халтурщика, плохо намагнитившего пуговицы. Торгаш испуганно отпрянул от белого халата и стал озираться с безумными глазами, словно в поисках помощи.
        Флауэрс выхватил пистолет.
        — Довольно,  — твердо сказал он.
        — Да погоди ты… мы можем договориться. Давай я тебе просто отдам пенициллин, а ты забудешь обо всем, идет?
        — Сколько его у вас?
        Жулик помялся, но врать не посмел.
        — Десять миллионов единиц. Все, все забирай.
        Десять миллионов — сто долларов. Обычная партия для спекулянтов мелкого пошиба.
        — Где вы его взяли?
        Торгаш пожал плечами.
        — Ну, вы же знаете, как это… мне его передали, а больше мне и знать не положено. Может, украли или вынесли с завода, может, еще как…
        — Кто такой Боун?
        Несчастный испуганно вздрогнул и опасливо заоглядывался.
        — Вы это о чем? Бросьте… Лучше отпустите меня по-хорошему. Ты же все равно не станешь стрелять.
        — Стану,  — спокойно сообщил Флауэрс.
        Ослепительный сноп света уничтожил темноту. Флауэрс слепо замигал. Над головой его раздался рев вертолетных двигателей, перекрывая его, заорал полицейский мегафон:
        — Стоять! Вы арестованы!
        Жулик метнулся в темноту. Тщательно прицелившись, Флауэрс нажал курок. Игла воткнулась чуть ниже затылка. Жулик сделал еще шаг, но тут же рухнул носом в землю.
        Полицейский сержант, выслушав медика, раздраженно спросил:
        — А стрелял-то на кой? Что он тебе такого сделал!
        Флауэрс начал было перечислять:
        — Торговал лекарствами, пытался всучить взятку,  — дулом пистолета загибал он пальцы.  — Жулик,  — он показал на ампулу, лежащую на развороченном тротуаре,  — анализ наверняка подтвердит это.
        С явной неохотой сержант нагнулся за ампулой.
        — С чего вы взяли? Это еще не факт,  — кисло возразил он.  — Нам что, по-вашему, нечего делать, как только гонять по ложным вызовам?
        — Что вам еще надо?  — негодующе вскричал Флауэрс.  — Десять миллионов единиц пенициллина! Да вы только послушайте… — Он легонько стукнул по пряжке ремня, включая магнитофон.
        Чей-то голос произнес:
        — Противопоказания: чувствительность к илоцитину, а…
        Флауэрс поспешно нажал кнопку, перемотал пленку, снова нажал.
        «Пенициллин нужен?  — послышался сиплый голос торговца.  — Отличного качества. Прямо из лаборатории, и цена подходящая».
        Наконец пленка закончилась. Флауэрс стер концовку лекции доктора Карри о медикаментах и записал свои показания, добавив в конце:
        — Я, Бенджамин Флауэрс, медик седьмого года, клянусь Эскулапом и Гиппократом, что…
        Юридическую силу свидетельству придало подтверждение полицейского, надиктованное им, впрочем, с большой неохотой. Пленка исчезла в мясистой ладони сержанта.
        — Я думаю, этого будет достаточно,  — сказал Флауэрс,  — а вот и наш подопечный очнулся.
        Сонно мотая головой, торговец встал на четвереньки. Флауэрс слегка подтолкнул его ногой.
        — Учтите, я непременно прослежу за этим делом,  — предупредил он сержанта.  — Этот тип должен получить заслуженное наказание, так что не позволяйте ему бежать и не теряйте улики. Номер вашего значка я записал.
        — Зачем вы так?  — голос сержанта звучал почти злобно.  — К чему такая жестокость? Сейчас такое трудное время, а ему ведь тоже надо на что-то жить. Может, он пытается погасить долг по медицинскому контракту. Не он же придумал такую кабалу. А я тоже выполняю свой долг как могу, но, посудите сами, если бы мы арестовывали всех торговцев лекарствами подряд, то наша городская тюрьма треснула бы по швам. А кормить их чем? А если они захотят сбежать, как мы им помешаем?.
        — Это ваши проблемы, сержант. Именно такие крысы и хватают за горло честных врачей, а если антибиотики продавать бесконтрольно, то продолжительность жизни в итоге может упасть до семидесяти лет и даже ниже. И без того уже нечувствительных к ним штаммов развелось более чем достаточно.
        Флауэрс покосился на торговца. Тот продолжал сидеть на тротуаре, очумело мотая головой.
        — Кажется, я живой,  — удивился он.
        — Я спасаю жизни, а не отнимаю их,  — хрипло произнес Флауэрс.
        Не вставая, жулик резко повернулся к нему.
        — Козел! Ты еще попомнишь меня. Сам Джон Боун займется тобой! Мясник! Коновал!
        — Эй ты, захлопнись,  — вмешался сержант, поднимая жулика на ноги.  — Кончай хамить!
        Несмотря на внешнюю грубость, он обращался с задержанным удивительно бережно. Флауэрс презрительно усмехнулся.
        Сквозь шум двигателей вертолета доносились вопли торговца:
        — Это вы, мясники, во всем виноваты! Все из-за таких козлов, как ты!

        Нужный дом стоял возле пустыря, заваленного ржавыми трубами и кучами всяческого мусора. Двор его, когда-то мощеный, был весь в колдобинах и порос травой, местами она вымахала в человеческий рост. Здание казалось давно заброшенным.
        Выключив фары, Флауэрс немного посидел в темноте, осторожно изучая окрестности. Двухэтажный с мезонином дом с темными провалами окон доверия не внушал. Вдоль его фасада шла ветхая перекошенная веранда.
        Флауэрс подумал было, что ошибся, но тут заметил слабый отблеск в окне второго этажа.
        По гнилым деревянным ступенькам он осторожно добрался до старой обшарпанной двери. Путь ему освещал фонарь медицинской сумки. Постучал. Никакого ответа.
        Флауэрс повернул старинную бронзовую ручку. Дверь приоткрылась. Приготовив пистолет, он шагнул внутрь. Там ждала еще одна лестница, старая и скрипучая.
        Флауэрс неспешно пошел по ней. Свет фонаря отражался от перил, отполированных ладонями многих поколений. Древний коридор навевал жуть, но Флауэрс размечтался о том, как однажды он купит в пригороде домик и там будет такая же лестница с полированными перилами, старинная, вызывающая приятные воспоминания о прошлом.
        Лестница кончилась, и он оказался в темном коридоре. Фонарь высветил несколько дверей. Флауэрс попытался открыть ближайшую. Она была заперта. Он постоял, прислушиваясь. Дом скрипел, шуршал, даже стонал, будто старый и больной человек. Казалось, он превратился за многие столетия в живое существо.
        Внезапно одна из дверей открылась.
        В свете фонаря явилась девушка. Она спокойно, не мигая, смотрела на Флауэрса. Он тоже внимательно осмотрел ее. Рост около пяти футов и пяти дюймов. Заплетенные в косу темные волосы уложены венцом. Нежное лицо с молочно-белой кожей, желтое в цветочек платье, подпоясанное на тонкой талии, совсем не подчеркивало фигуру и совершенно не походило на модные облегающие модели. Но в хрупкой фигурке под тканью простенького платьица скрывалось нечто настолько привлекательное и даже соблазнительное, что сердце Флауэрса забилось учащенно. И тут он понял, что девушка совершенно слепа.
        — Вы медик?  — спросила девушка мягким контральто.
        — Да.
        — Проходите, но осторожнее, пожалуйста, не разбудите жильцов. От них могут быть неприятности.
        Девушка с лязгом задвинула тяжелый засов. Флауэрс остановился на пороге, с любопытством разглядывая большую комнату. Похоже, раньше она была спальней большой квартиры, но ее перегородили, превратив в однокомнатную квартиру.
        На ящике стояла чадящая керосиновая лампа. Рядом стояли два стула и газовый камин.
        На деревянной кровати лежал мужчина лет шестидесяти. Он тяжело дышал, глаза его были закрыты.
        — Филлип Шумейкер?  — спросил Флауэрс.
        — Да,  — кивнула девушка.
        — Вы его дочь?
        — Соседка.
        — Как вы здесь оказались?
        — Он же болен,  — просто ответила она.
        Флауэрс пристально глянул в ее спокойное, даже, пожалуй, безмятежное лицо. С трудом отведя взгляд, он сел на стул возле кровати, открыл сумку, вынул приборы и проводки. Один контакт он прикрепил на грудь старика, другой — к запястью, третий — на ладонь. Вокруг бицепса он обернул манжету тонометра и, пока она надувалась, вложил в рот больного загубник. К голове он приладил что-то похожее на ермолку.
        Через несколько минут Шумейкер стал похож на муху в паутине, передающую слабые импульсы пауку в сумке. Но «паук» этот был связан невидимыми нитями с аппаратурой «скорой», стоящей на улице, и не высасывал из «мухи» жизнь, а вливал ее.
        Подготовка заняла одну минуту и двадцать три секунды, но в следующий момент Флауэрс заметил на сгибе руки пациента кусочек пластыря. Он нахмурился и сорвал его. Под ним оказались маленькая припухлость вокруг разреза на вене и черное пятнышко засохшей крови.
        — Кто это сделал?
        — Я,  — спокойно ответила девушка.
        Под кроватью стоял большой кувшин. Пинту жидкости в нем Флауэрс определил как кровь, сворачивающуюся, но еще теплую.
        — Кто вам позволил сделать кровопускание?
        — Без этого он бы умер,  — сдержанно ответила девушка.
        — Вы что, хотели убить его?!  — Флауэрс повысил голос.  — Сейчас не средневековье, да и тогда самозваных лекарей сжигали на костре!
        — Вы же медик,  — мягко сказала девушка,  — вас же учили этому. Вы должны знать, что при кровоизлиянии в мозг иногда может спасти только немедленное кровопускание. Это снижает давление, кровь в артерии может свернуться и остановить кровотечение.
        Флауэрс заглянул в сумку. На табло высветились строчки диагноза. И вправду кровоизлияние, но кровотечение уже остановилось, опасность миновала.
        Из кармашка сумки он вынул пакет с компрессом, выдернул шнурок из упаковки, отчего она развалилась надвое, и проследил, как она растворяется в воздухе. Потом аккуратно развернул компресс и плотно прижал его к ранке. Тот намертво прилип к коже.
        — Мне придется доложить о вас,  — сухо сказал Флауэрс.  — Закон запрещает медицинскую практику без лицензии.
        — Но он же умирал!
        — А врачи, по-вашему, для чего?
        — Он вызвал врача, но вы добирались часа полтора. И если бы я сидела сложа руки, он бы давно умер!
        — Это не шутка — найти вас ночью в таком месте!
        — Я понимаю и не упрекаю вас,  — она пошарила рукой, нащупала стул и грациозно опустилась на него.  — Вы спросили меня, и я ответила. И мне кажется, вы поняли.
        Логика девушки представлялась безупречной, но ничто не может оправдывать нарушение закона. Медицина была монополией специалистов, подчиненных освященному веками этическом кодексу. Медицина давно превратилась в своего рода религию для избранных, и профанам касаться ее не дозволено.
        — А если бы вы ошиблись?  — спросил он.  — Неужели вы не понимаете, что вам просто повезло?
        — Может быть, но ведь он жив.
        — Да, но скорее всего ненадолго.
        С удивительной для слепой уверенностью и точностью движений она поднялась, подошла к больному и положила ему руку на лоб.
        — Нет,  — твердо сказала она,  — он выживет. Он очень хороший человек, и умереть просто так мы ему не позволим.
        Она стояла, почти прикасаясь к нему. Близость ее странно взволновала Флауэрса, он ощутил аромат молодого тела. Дыхание его участилось, сердце встрепенулось и учащенно запрыгало на мгновение у него помутилось в голове, в висках застучала кровь.
        «А почему бы и нет?.. Нет… Нельзя. Честь медика, да и не маньяк же я в самом деле! А она кажется такой беззащитной…» Флауэрс овладел собой практически сразу. Он даже не шевельнулся, но она отпрянула, словно почувствовала полыхнувшую в нем страсть.
        — Надо отвезти его в госпиталь,  — вдруг охрипшим голосом сказал Флауэрс.  — В такой грязи вы могли занести инфекцию.
        — Я вымыла руки кипяченой водой, а потом спиртом,  — возразила она.  — Прокалила нож в пламени лампы и пластырь тоже подержала над пламенем.
        На пальцах у нее он заметил волдыри.
        — Я еще раз говорю: вам просто повезло,  — холодно сказал он.  — Но в следующий раз кто-нибудь обязательно помрет.
        Когда она повернула лицо на его голос, движение это показалось ему необычайно привлекательным.
        — Послушать вас, так я должна была хладнокровно ждать его смерти!
        Флауэрс не ответил, он снял контакты с тела больного и вместе с аппаратурой уложил в сумку.
        — Вы подержите сумку, чтобы осветить мне дорогу, пока я отведу его к машине?
        — Ему нельзя в больницу. У него не оплачен контракт.
        — Что? Так он неплательщик?!  — от гнева голос его сорвался на крик.
        — А если бы вы умирали в одиночестве? Неужели бы вы думали прежде всего о юридических крючках? Это сейчас он живет в этой дыре, а когда-то у него было все. Контракт разорил его, отобрал у него дом, состояние, все, чем он жил. И вот он заболел, и что преступного в том, что он в отчаянии обратился к старой вере, как католик на смертном одре взывает к священнику?
        От такого сравнения Флауэрс поежился.
        — Все это очень мило и трогательно, но за то время, пока я незаконно его обслуживал, мог умереть кто-то другой, а он отобрал у него последнюю надежду. Те, кто платит, не должны страдать по вине неплательщиков. Для того и существуют законы, причем достаточно суровые. Если он не способен платить, то по закону я обязан сдать его…
        С неожиданной для ее комплекции силой девушка оттащила Флауэрса и встала между ним и кроватью.
        — Вы же знаете, что они убьют его. В ваших банках и без него достаточно крови и органов. Я не отдам его!
        — Вы ошибаетесь, их всегда не хватает,  — возразил он.  — Да и исследовательскую работу нужно же на чем-то производить… — Пытаясь отодвинуть ее, он положил руку ей на плечо. Под тонким платьем он ощутил мягкое тепло ее тела.  — Вы, конечно, из антививисекторов?
        — Неважно. Просто я прошу вас за человека, который мне очень дорог. Отчего вы так жестоки?
        Это остановило Флауэрса. Он понял, что больше не будет бороться за тело этого неплательщика. Он убрал руку с плеча девушки.
        — Черт с вами… — пробормотал он, не поднимая глаз, взял свою черную сумку, щелкнул замком и молча направился к двери.
        — Постойте!  — воскликнула девушка.
        Он остановился, повернулся к ней и ждал, пока она слепо шла к нему. Но вот ее рука коснулась его плаща.
        — Простите. Я бы хотела отблагодарить вас,  — ласково сказала она.  — Я ошибалась, когда думала, что все медики безжалостны.
        Его обдало холодом. С трудом подавил он вспышку гнева.
        — Не обольщайтесь. Мой долг доложить о вас, и я это сделаю.
        Рука девушки упала — она явно сожалела о своей ошибке или о человеческой природе.
        — Что ж, выполняйте свой долг…
        Она прошла мимо Флауэрса — у него опять забилось в груди,  — открыла дверь и повернулась к нему, прислонившись спиной к двери. В слепых глазах ее читались грусть и мольба.
        — Почему вы стараетесь казаться более суровым, чем есть на самом деле?
        Флауэрс остановился. Нет, он вовсе не был суров. Он даже обиделся, что кто-то может считать медиков жестокими. Наверно, думают, что человеческая драма и боль не трогают тех, кто каждый день сталкивается со страданиями и смертью.
        Неуверенно девушка сказала:
        — Внизу живет старик. Ему плохо. Может, вы осмотрите и его?
        — Исключено! Я и так уже нарушил закон,  — резко ответил он.
        Она вздрогнула, как от удара.
        — Простите…
        Провожая Флауэрса, она взяла его за руку. Ладонь ее была мягкой и теплой.
        На лестничной площадке послышался скрип открываемой двери.
        Флауэрс вырвал руку, сунул ее в карман и схватился за рукоять пистолета.
        — Это ты, Лия?  — послышался слабый девичий голос.  — Я ждала тебя. Позволь мне немного подержать твою руку. Этой ночью я боялась умереть.
        — Успокойся, милая, все хорошо,  — протянув руку, сказала Лия.  — Не думай о плохом. Ты поправишься.
        В темном провале двери смутно обозначилось бледное лицо.
        Флауэрс включил фонарь. Прикрыв глаза рукой, девушка отпрянула. Тело ее под залатанным ночным халатом казалось кучей костей, обтянутых кожей. Восковое лицо с лихорадочными пятнами на щеках многое успело рассказать Флауэрсу к тому моменту, когда он погасил фонарь.
        Туберкулез!
        Он даже не предполагал, что такое возможно сейчас.
        — Наверху лежит Фил. Посиди пока с ним,  — сказала ей Лия.  — У него был удар, но сейчас ему лучше. Иди, он ждет тебя.
        — Хорошо, Лия,  — ответила девушка. Голос ее удивительно окреп, в нем появилась уверенность. Видимо, забота о других и вправду заставляет забывать о собственных болезнях.
        — У нее же туберкулез!  — в голосе Флауэрса слышалось искреннее изумление.  — Почему она не лечится? Он же давно не проблема. Почему все эти люди сами себя убивают?
        Лия снова взяла его за руку.
        — Вы и сами могли бы догадаться. Так не приходится платить.
        — Выходит, умереть дешевле, да?  — спросил пораженный Флауэрс.  — Дурацкая экономия!
        — Единственная, которую они могут себе позволить. Вы сделали лечение слишком дорогим, а здоровье — недоступной роскошью для многих. В руках этой девушки никогда не было разом более пятидесяти долларов. Ей и ста лет не хватило бы, чтобы накопить сумму, достаточную для лечения, а ей еще нужно на что-то кормить детей. И это не говоря о том, что для лечения необходимо несколько месяцев, а она даже на день не может уйти с работы.
        — А для чего же тогда существуют клинические контракты?  — раздраженно спросил Флауэрс.
        — Вам лучше знать, что они не охватывают лечение, необходимое ей,  — грустно ответила Лия.  — Спокойной ночи, медик,  — попрощалась она и исчезла за дверью.
        «Как же лечить, если у людей нет денег? И кого, нищих или процветающих? Тех, кто растрачивает, или тех, кто всю жизнь платит налоги на процветание медицины? И какой смысл в ее прогрессе, если все больше людей не способны платить за лечение?»
        Неожиданный треск прервал его раздумье. Фанерная перегородка вдруг раздвинулась, и перед ним открылась комната, в которой стоял шезлонг — «модерн» двадцатого века. В нем неподвижно сидел человек. Флауэрсу еще не приходилось видеть такого старого человека. Удивительно, если учесть, что гериатрия — ведущая специальность Медицинского центра. Дряблое лицо обрамляли белоснежные волосы.
        Возле шезлонга на коленях стояла Лия. Она держала костистую руку старика в своих нежных ладонях и прижимала ее к щеке. Глаза ее были закрыты.
        Так и не перешагнув порога, Флауэрс замер. Лицо старика показалось ему знакомым.
        Старик поднял веки, словно ожила мумия. В глазах, когда-то голубых, но за годы потускневших, еще сверкала жизнь. Старик улыбнулся.
        — Заходи, медик,  — тихо сказал он.
        Лия подняла голову, повернулась к Флауэрсу, слепые глаза ее открылись. Она тоже улыбнулась ему, и улыбка ее была подобна солнечному лучу.
        — Вы вернулись. Вы поможете, да?  — спросила Лия. Флауэрс покачал головой, но тут же вспомнил, что она не видит.
        — Я ничем не могу вам помочь.
        — Да, мне никто не сможет помочь,  — прошептал старик.  — Что со мной, медик, ты знаешь и без своих аппаратов. Нет способа починить все тело сразу. Даже если ты сможешь заменить мне сердце на взятое у несчастного неплательщика, останутся пораженные атеросклерозом артерии. Допустим, ты заменишь и их, умудрившись при этом не убить меня, но останется еще больная печень, легкие, истрепанные до дыр, закупоренные железы и наверняка куча карцином[1 - Собирательный термин различных раковых опухолей.]. Допустим, ты дашь мне новое тело, молодое и здоровое, но фокус-то в том, что там, глубоко внутри, куда ты не сможешь добраться со своими железяками, я настолько стар, что чинить меня просто поздно…
        Лия повернула лицо к Флауэрсу, слезы, текшие из ее слепых глаз, потрясли его.
        — Почему вы не хотите помочь ему?  — голос ее дрожал.
        — Не надо, Лия,  — в голосе старика звучала укоризна.
        — Я запишу вас в картотеку «скорой помощи»,  — сказал Флауэрс, стараясь выглядеть хладнокровным.  — Но это все, что я могу сделать.
        Лия порывисто прижалась щекой к руке старика.
        — Расс, я не вынесу этого. Я не могу потерять тебя.
        — Я давно пережил свое поколение и не стою твоих слез,  — с улыбкой сказал Расс. Он обратился к Флауэрсу: — Мне сто двадцать пять лет. Это ужасно много.
        Он осторожно освободил руку и сложил обе на коленях. Высушенные возрастом, они лежали как чужие, словно никогда и не принадлежали старику.
        Сердито нахмурившись, Лия встала.
        — Не может быть, чтобы вы ничего не могли сделать.
        У вас огромные знания, есть приборы, оплаченные нашими деньгами.
        — Разве что эликсир,  — нечаянно вырвалось у него. Словно что-то вспомнив, Расс улыбнулся.
        — Эликсир… Да-да, волшебный эликсир. Я уже почти забыл о нем.
        — Это поможет?  — с надеждой спросила Лия.
        — Нет,  — твердо ответил Флауэрс.
        Ни к чему будить пустые надежды. Эликсир до сих пор оставался всего лишь лабораторным феноменом. Синтез его обходился очень дорого, и это делало его совершенно недоступным для простых смертных. Будучи редким протеином крови — гамма-глобулином, он был найден в крови всего нескольких людей во всем мире и являлся своего рода лекарством от смерти, как будто смерть была одной из множества обычных болезней. Но главная причина была в том, что медицина из ремесла превратилась в разновидность магии, окруженную соответствующими тайнами и ритуалами. Считалось, что при широком распространении и применении какого-либо вида лечения он быстро теряет свою эффективность.
        — Из-за сложности синтеза эликсир невероятно дорог,  — сказал Флауэрс.  — Кстати, почему бы вам не заменить ей роговицы глаз?  — обратился он к Рассу.
        — Я не хочу пользоваться чужими глазами,  — тихо ответила Лия.
        — Одного желания здесь мало,  — горько усмехнувшись, сказал старик.  — Я бы с радостью отдал ей свои глаза. Но, юноша, все сводится к деньгам. В этом-то все и дело.
        — Чепуха!  — Флауэрс резко повернулся к выходу.
        — Постой, юноша,  — прошептал Расс.  — Подожди-ка. Он протянул навстречу Флауэрсу свою старческую руку, тот свою. Глаза их встретились, и словно ток пробежал по нервам медика в мозг и вернулся в кончики пальцев.
        Рука Рассела обессиленно упала, он устало откинул голову на спинку шезлонга, глаза его закрылись.
        — Он хороший человек, Лия. Искренний, хотя и напуганный. Нам повезло.
        — Нет,  — твердо ответила Лия.  — Ему нельзя больше приходить сюда. Так будет лучше и для него, и для нас.
        — По этому поводу можете не беспокоиться,  — сказал Флауэрс.
        Расс улыбнулся Флауэрсу.
        — Когда-то, очень давно, я пришел к выводу, что в мире слишком много врачей, но целителей среди них ничтожно мало. Подумай над этим, юноша.
        Лия грациозно поднялась с пола, подошла к Флауэрсу.
        — Я провожу вас до выхода.
        Флауэрс замер. Он впервые чувствовал себя так неуверенно.
        — Простите меня, но если бы я только мог чем-нибудь помочь вашему дедушке…
        — Он мне отец. Ему исполнилось сто лет, когда родилась я, но тогда он был совсем не старым. Он казался среднего возраста, но за последние несколько месяцев почему-то сильно сдал. Может, он просто устал жить?
        — Может быть… Но как вы живете? Он болен, а вы…
        — А я слепая, да? Но люди добры.
        — С чего бы?
        — Из благодарности, наверное. Я тоже помогаю им. Разыскиваю старые рецепты, собираю травы, готовлю лекарства, отвары. Помогаю лечить, сижу с больными, помогаю чем могу. Приходиться быть и акушеркой и хоронить тех, кому не смогла помочь. Вам придется доложить об этом, да?
        Флауэрс промолчал. Одна мысль неотвязно мучила его.
        — Ваш отец; .. Где же я видел его? Как его фамилия? Кто он?
        — В городе его называют просто целителем. А фамилию его уже лет пятьдесят никто не знает. Он потерял ее.
        Флауэрс неохотно пожал протянутую руку девушки. Рука казалась теплой и доброй, прикосновения ее, наверное, очень приятны больным, да и не только больным… но на этом все кончалось, пора было уходить.
        — Прощайте, медик,  — просто сказала девушка.  — Вы хороший человек. Вы человечны, а это такая редкость. Но вам нельзя больше приходить сюда, и вы это знаете. Прощайте.
        Флауэрс с трудом подавил вздох.
        — Да… Прощайте,  — голос его дрогнул, в нем послышалась почти детская обида.  — Я же говорил, что больше не приду.
        Она неподвижно стояла в дверях, молча, словно ожидая чего-то. Он неуклюже повернулся, перекинул ремень сумки через плечо и стал осторожно спускаться по гнилым ступенькам. Сумка привычно била его по бедру в такт шагам. Это была хорошая сумка, совершенно необходимая в его работе, кроме того, она придавала ему солидности. Правда, она была еще не совсем его: ему еще предстояло расплатиться за нее с Медицинским центром, и тогда к надписи на ее черном боку «Бендж Флауэрс» прибавятся слова «доктор медицины». Всего несколько месяцев, и он выкупит ее, сдаст экзамены, чем автоматически заработает лицензию на право практиковать. И вместо медика его будут называть врачом. Но что-то случилось. Отчего-то еще недавно столь заманчивая перспектива перестала его волновать.

        Прямо перед «скорой» лежал человек. Около скрюченной руки валялся стальной ломик. С трудом Флауэрс перевернул мужчину на спину. Похоже, он слишком близко подошел к машине и автомат защиты оглушил его суперсониками. Глаза были закрыты, но дышал он ровно.
        Инструкция рекомендовала вызвать в таких случаях полицию, но к этому времени Флауэрс слишком устал, да и связываться еще раз с занудливыми блюстителями порядка ему совсем не хотелось.
        Он отволок тело подальше и открыл дверцу «скорой». Боковым зрением он почувствовал движение позади себя. Где-то далеко он еще услышал голос Лии:
        — Медик!..  — голос казался испуганным.
        Он начал было поворачиваться на голос, но опоздал. Тьма поглотила его…

        Темнота не рассеялась даже тогда, когда он открыл глаза. Или ему только показалось, что он их открыл? Теперь он понял, что значит ослепнуть. Лию наверняка окружает то же самое.
        Сморщившись от боли, он ощупал голову. На затылке набухла шишка величиной с яйцо, волосы слиплись от крови. «Кажется, обошлось без сотрясения мозга»,  — решил Флауэрс. Рана казалась неглубокой.
        Поразмыслив, он решил, что вовсе не ослеп, а просто вокруг темно.
        Он смутно, словно дурной сон, вспоминал быструю езду по городским улицам, со скрежетом открывающуюся тяжелую дверь и что-то похожее на сырую гулкую пещеру, куда его, кажется, несли на носилках, опускаясь и поднимаясь по каким-то бесконечным и кривым лестницам, через темные залы, где раскатывалось эхо шагов… а потом положили…
        Кто-то сказал:
        — Ага, смотри, очухивается! Еще раз треснуть?
        — Оставь. Пусть валяется. Он нам еще понадобится. Закрой дверь.
        Ба-бах! Темнота снова ослепила его.
        Холод бетонного пола начал проникать в его тело. Флауэрс встал. Ноги подгибались, все тело болело. Он вытянул перед собой руку с растопыренными пальцами и шагнул вперед, затем еще раз. Другой рукой он прикрыл лицо.
        Наконец пальцы коснулись стены. Бетон.
        Он осторожно двинулся вдоль стены. Вот угол. Прошел дальше. Дверь. Металлическая. Ручка. Флауэрс попытался ее повернуть. Без толку. Пошел дальше по стене. Через некоторое время он получил представление о помещении, в котором его заперли: около пятнадцати футов в длину, пять в ширину, с одной дверью и без окон.
        Кто-то оглушил его, затащил в этот бетонный ящик и запер.
        Наверняка это тот тип, которого он вытащил из-под колес «скорой». Больше некому. Когда Флауэрс близко подошел к машине, датчики защиты узнали его и отключили оборону, а этот тип, воспользовавшись этим, незаметно подкрался и оглушил его. Скорее всего ломиком. Рана вполне подходила под него.
        Но если это обычный грабитель, то зачем, кроме лекарств и аппаратуры, он прихватил еще и медика?
        Флауэрс проверил карманы и убедился, что в них пусто. Пистолет тоже исчез.
        Определив, что дверь открывается внутрь, Флауэрс решил спрятаться за ней, а когда кто-нибудь войдет… Фактор внезапности и то, что он довольно крупный мужчина, с крепкими кулаками,  — все это говорило в его пользу.
        В ожидании он вспомнил сон, который часто снился ему. Будто он снова маленький и отец по своему обыкновению разговаривает с ним как со взрослым. Это всегда льстило маленькому Флауэрсу, но и смущало его.
        — Бен!  — говорил отец.  — Не спорю, есть вещи поинтереснее медицины, наверное, но есть ли хоть одна надежнее ее?  — Он клал тяжелую руку на худенькое плечо мальчика. Бену всегда хотелось стряхнуть ее, но он не смел.  — В этом мире священна только жизнь, но ты поймешь это, только став медиком, когда изо дня в день будешь драться со смертью, иногда успешно, а чаще нет. Но все равно отвоевывая у нее дюйм за дюймом, ибо только перед жизнью склоняемся мы. И не важно, какая она: жалкая, искалеченная, никому, казалось бы, не нужная или, напротив, процветающая,  — она в любом случае останется для нас священна. Вот так-то, Бен.
        — Я тебе верю, папа,  — дрожащим голосом отвечал маленький Флауэрс.  — Я буду врачом.
        Темнота наваливалась, усыпляла. Флауэрс отчаянно боролся с дремотой. Но отчего в голову лезут мысли об отце Лии?
        «Слишком много врачей, но целителей среди них ничтожно мало»,  — именно так сказал старик.
        Чушь какая-то. Много есть таких вот фраз, которые из-за своей непонятности кажутся значительными. Флауэрс вспоминал споры с другими медиками. Он настолько явственно представил себе всю обстановку студенческого бытия, что ему показалось, будто сквозь стены его бетонной тюрьмы проникли характерные запахи госпиталя: эфир и спирт. Святой запах — запах жизни. Дураки, что критикуют медицину, просто ничего не понимают.

        Однажды он стоял у пуленепробиваемого окна общежития и смотрел, как сносят старые кварталы домов, чтобы на их месте возвести новые здания медицинского центра. Его завораживал взаимосвязанный процесс сноса и строительства — то же самое происходит в самой природе, где умирание соседствует с воспроизводством. Любопытно, сколько кварталов к этому времени отобрали у города здания центра? Сорок? Сорок пять? Забыл… Подумал он об этом, видимо, вслух, потому что Чарли ответил:
        — Шестьдесят с лишним.
        Чарли Бренд был юноша со странностями. Ходячая энциклопедия, он всегда оказывался готов к тому, что кто-то востребует информацию из его великолепного хранилища, где-то в тайниках мозга, способного соперничать с ЭВМ.
        — А что?  — спросил Хэл Мок, присутствовавший тут же.
        — Да просто так,  — чуть раздраженно ответил Флауэрс.  — Недавно был на вызове в городе.
        — Ага, совесть мучает,  — влез Бренд, не переставая просматривать слайды.  — Противная штука. Частенько она делает из нас закомплексованных трусов.
        — Что ты хочешь этим сказать?  — вскинулся Флауэрс.
        — А вот мне,  — перебил Мок,  — иногда очень хочется, чтобы что-то произошло с несколькими медиками нашего факультета. Ну, чтобы ногу сломали или что еще… Представляете, как это уменьшит конкурс? Но мы все до отвращения осторожны и здоровы… Надо же, семь лет мучений! Семь лет мы оттачиваем свои мозги, но все может полететь к черту из-за какого-то дурацкого вопроса! Меня тошнит от одной этой мысли. Да еще этот конкурс, где ты можешь вылететь при любом раскладе.
        Беспокойно поерзав, Бренд поспешил переменить тему.
        — Ну и в чем ты решил специализироваться, Бен?
        — Почем я знаю?  — ответил Флауэрс.  — Успею еще придумать.
        — А я про себя знаю,  — похвастал Бренд.  — В психиатрии.
        — Ну ты даешь!  — удивился Мок.
        — А ты сам прикинь,  — стал разъяснять Бренд.  — Уже сейчас психов в нашей стране более шестидесяти процентов. Еще треть нуждается в постоянном психиатрическом контроле. А всяческие неврозы? Какие прелестные штучки они обещают! Тут тебе и стенокардия, и язвы, и артриты, и множество прочих прелестей. Непочатый край! А жизнь-то веселее не становится, стало быть, и число психов будет неуклонно расти! Ну как, убедительно, а?
        — А гериатрия?  — с ехидцей спросил Мок.  — Это же сто процентов заболевания старостью! Даже если не считать умерших по другим причинам, все равно это бездонный колодец!
        — Да, конечно, но когда эликсир научатся гнать в достаточном количестве…
        — Чепуха,  — уверенно сказал Мок.  — Его производство под контролем умных людей. Они этого не допустят.

        Какой-то шум заставил Флауэрса вернуться в свою бетонную клетку. Он прислушался. Тихо. Может, показалось?
        Приглушенное звяканье за дверью не повторилось. Но он на всякий случай вскочил и встал на свой пост за дверью…

        — Мне кажется, что медицина — это все же нечто большее, чем просто деньги,  — тихо возразил Флауэрс.
        — Разумеется,  — согласился Мок.  — Но в основе ее все равно лежит экономика и без элементарных экономических знаний нам не обойтись. Вдумайтесь: при годовом доходе в десять тысяч подоходный налог возрастает до восьмидесяти процентов. А надо еще умудриться оплатить и сумку, и аппаратуру, и прочие побрякушки. А взносы в местное медицинское общество и в Ассоциацию медицинских работников?
        — Но какого черта налоги так высоки?  — возмутился Флауэрс.  — Отчего так дороги инструменты? Это же обрекает миллионы людей на смерть в море канцерогенов. Сладкоголосые ораторы поют о «прекраснейшем цветке медицины», но ни слова не говорят о том, что этот «цветочек» просто недоступен для большинства людей.
        — За все надо платить,  — поджав губы, сказал Мок.  — А жизнь — самый дорогой товар. Тебе это не приходило в голову?
        — Чего ты мелешь?  — начиная злиться, спросил Флауэрс.
        Мок боязливо оглянулся..
        — Приходится быть осторожным,  — понизив голос, сказал он.  — Вдруг кто-нибудь подслушивает? Ты же не хочешь облегчить конкурс за свой счет? Бывает, что подсовывают магнитофоны, чтобы подловить друга на нарушении медицинской этики.  — Мок повысил голос.  — А скажу я вот что: мы все чересчур здоровы!..

        — Чепуха!  — воскликнул Флауэрс. Слово эхом отразилось от бетонных стен камеры. Он медленно опустился на пол, в кромешной темноте рука его нечаянно коснулась пряжки ремня. Черт! Как же он раньше не догадался! Он нажал кнопку тревоги.
        Похоже, у него появился шанс, а любой шанс стоил того, чтобы им воспользоваться.
        Поразило неожиданное открытие: магнитофон, судя по всему, был включен и при похищении, и оставалось лишь нажать кнопку, чтобы узнать все.
        Он услышал голоса Лии, Расса и свой собственный, но пленка не успела дойти до места, где он услышал испуганный вскрик Лии. Открылась дверь, яркий свет ослепил его. Выругавшись про себя, он остановил магнитофон.
        На пороге открывшейся двери выросла высокая фигура. Рядом еще одна.
        — Кто вы?  — резко спросил Флауэрс.
        — Полиция,  — ответил хриплый голос.  — Вы включили тревогу?
        — Уберите фонарь,  — потребовал Флауэрс.  — Вы ослепили меня.
        Сноп света качнулся, осветил темные брюки, скользнул по более светлым кителям. Блеснули эмалью значки, осветились лица, фуражки.
        Из двух полицейских один показался знакомым. Флауэрс пригляделся. Тот самый сержант, которому он сдал жулика!
        — Ага, медик,  — насмешливо сказал сержант.  — Надо же, опять встретились. Кончай валяться. Вставай. Или тебе здесь больше нравится?
        — Вы нашли «скорую»? А похитителей поймали? А…
        — Не суетись,  — ухмыльнулся сержант.  — Все потом. Поспеши, приятель. Вдруг похитители вернутся? А, Дэн?  — повернулся сержант к напарнику.
        — Во-во… — ответил Дэн.
        Они прошли по мраморному полу длинного коридора — шаги отдавались дробным эхом — и вышли в просторный холл. В каждой стене его тускло блестели обитые медью двери. За одной из них оказался лифт. Сержант нажал кнопку. Лифт задергался, недовольно завизжал и пополз вверх. Флауэрс узнал этот звук. Именно его он слышал, когда торчал за дверью в камере. «Везет дуракам»,  — подумал Флауэрс, устало прислоняясь к обитой медью стенке лифта. Почувствовав себя в безопасности, он снова вспомнил о Лии. Как там она? Все ли в порядке? Хорошо бы… А Расс… Отчего так знакомо его лицо? Перед его мысленным взором возникла картина — зал Медицинского центра. На стенах его висели десятки портретов, написанные маслом. На него сурово смотрели торжественные лица, которые не менее торжественно заявляли: «Мы продолжили великую традицию Эскулапа и оставили ее неприкосновенной и незапятнанной. Мы передаем ее тебе и велим жить в соответствии с ней, покуда сможешь».
        «Хреновое это дело,  — подумал тогда Флауэрс, глядя на чересчур серьезные лица.  — Сделавшись президентом медицинского общества, лишний раз не улыбнешься».
        Впрочем, один из президентов все же улыбался. Флауэрс наклонился к потемневшей медной пластинке и прочитал фамилию.
        Сейчас он ни за что не мог ее вспомнить. Он даже чуть нагнулся, надеясь таким образом воспроизвести условия в тот момент. Мысленно постарался представить себе пластинку. Появились буквы. Зажмурив глаза, Флауэрс прочитал их:
        ДОКТОР РАССЕЛ ПИРС
        Президент с 1972 по 1983 г.

        Вот оно! Как же он мог забыть! Тот, кто открыл эликсир жизни, разработал метод синтеза, названный его именем. Отец Лии! Доктор Рассел Пирс! А сейчас он умирал от старости в трущобах! Лифт резко остановился, дверь открылась. Подталкиваемый полицейскими, он вышел в холл, почти не отличимый от того, что был внизу.
        Сереющая ночь за большими окнами обещала скорый рассвет.
        — Куда это вы меня притащили?  — мрачно спросил Флауэрс.
        — В мэрию, дружок,  — ответил сержант.  — Пошли, пошли.
        — Какого черта в мэрию? Никуда я не пойду. Сначала ответьте на мои вопросы.
        — Ха! Слышь, Дэн, он упирается. Во дает! Иди доложи Коуку.
        Дэн — здоровенный угрюмый детина — вышел через стеклянные двери в дальнем конце холла. Многозначительно ухмыльнувшись, сержант поправил кобуру на боку.
        «Этот-то заряжен не усыпляющими иголками»,  — подумал Флауэрс и вздрогнул.
        — Вы не имеете права держать меня здесь против моей воли.
        — А кто тебе сказал, дружок, что ты здесь не по своей воле?  — с нарочитым удивлением спросил сержант.  — Хочешь уйти? Валяй! Только будь осторожен. Ну, мало ли… несчастный случай. С лестницы, например, брякнешься. Она такая длинная, а жизнь так коротка.
        Флауэрса потрясло открытие, что полиция города так низко пала.
        Появился здоровяк Дэн. С ним пришел какой-то сморщенный человечек. Он задумчиво уставился на Флауэрса.
        — Но он же всего лишь медик!  — обиженно надул губы человечек. Разбитый в кровь рот его скривился.
        — Другого не нашли,  — недовольно сказал сержант.
        — Ладно,  — прогундосил Коук.  — Может, сойдет. Идемте за мной,  — махнул он Флауэрсу.
        — Никуда я не пойду!  — с вызовом ответил Флауэрс.
        Довольно усмехнувшись, сержант неуловимо быстро ударил Флауэрса ладонью по лицу. Сочный звук оглушил его, комната закачалась, подогнулись колени. Встряхнув головой, Флауэрс выпрямился и изготовился к бою. Гнев красной пеленой застлал глаза.
        Вперед выступил Дэн. Не обращая внимания на сжатые кулаки медика, он пнул его в пах.

        Скорчившись от боли, Флауэрс лежал на полу. Медленно-медленно боль ушла, мышцы расслабились, и он с трудом поднялся на ноги.
        — Веди себя тихо,  — сквозь зубы процедил полицейский.  — Будь послушным мальчиком, и все будет хорошо.
        Стараясь удержать стон, Флауэрс изо всех сил сжал зубы. Под руки его провели через стеклянную дверь. Перед ним открылась большая комната. Длинный темный стол делил ее пополам. У правой стены на скамейке сидел тощий человек с лицом хорька.
        «Хорек»,  — зло усмехнулся Флауэрс.  — Жулик. Смеется, гад! Свободе радуется. Доволен, что меня полиция избивает».
        Когда они достигли тяжелой двери из орехового дерева, Флауэрс уже смог идти самостоятельно.
        — Куда вы меня ведете?  — спросил он.
        — Босс приболел,  — ответил Коук, мелкой трусцой забегая вперед, чтобы открыть дверь.  — Наверное, он уже проснулся.
        — Какой еще босс?
        Почти оскорбленный, Коук уставился на него.
        — Джон Боун! Все его знают.
        — Коук!  — донесся из комнаты за дверью пронзительный вопль.  — Ты куда пропал?!
        — Здесь я, здесь,  — испуганно ответил Коук.  — И медик тоже.
        Коук засуетился. Он метнулся к окнам, стал лихорадочно раздвигать занавеси на высоких окнах. В бледном утреннем свете стали видны мятые простыни на широкой постели, в которой сидел болезненно худой человек. Бледное лицо его заострилось от истощения, ноги и руки напоминали узловатые палки.
        — Медик!  — завизжал он.  — Дурак, тупица! На кой хрен мне медик? Я умираю, и мне нужен настоящий врач, а не какой-то там сопливый медик!
        — Но, босс, только его и смогли достать,  — оправдывался Коук.
        — А-а, черт с ним,  — сдался Боун. Он сбросил ноги-палки с кровати и сунул их в тапочки.  — Медик — так медик.  — Он вытаращился на Флауэрса.  — Что стоишь? Давай, лечи меня!
        — Покажите ваш контракт.
        — Что-о?!  — завопил Боун.  — Издеваешься? Стал бы я тебя похищать, будь у меня контракт.
        — Нет контракта — нет лечения,  — спокойно возразил Флауэрс и тут же получил удар по затылку.
        Ударила его рука, но эффект был не хуже, чем от дубинки. Он пошатнулся и едва удержался на ногах. В глазах потемнело. Где-то далеко-далеко его собственный голос произнес:
        — Так вы ничего не добьетесь…

        Пришел в себя он на стуле возле кровати. За спиной стояли полицейские. Повернув голову, Флауэрс увидел маячившего в дверях донельзя довольного «хорька», тот с нескрываемым интересом наблюдал за сценой. Прямо перед ним стоял Коук. Вдоль окон, шлепая светло-голубыми тапочками, туда-сюда нервно ходил Боун. Шлепанье тапочек по полу сменялось шарканьем по толстому ковру.
        — Медик, мне нужна помощь. Я умираю. Ваш долг — помочь мне.
        — Все мы умираем,  — пожал плечами Флауэрс. Боун в ярости топнул ногой и с ненавистью уставился на медика.
        — Ну и что? Те, у кого есть мозги, могут замедлить этот процесс, а у меня они есть! Если я в состоянии платить за лечение, почему же мне в нем отказывают?
        — Есть определенные этические нормы. Я связан ими, и только они имеют для меня значение,  — устало ответил Флауэрс.  — На мой взгляд, вам скорее нужен психиатр, чем терапевт. Вы типичный ипохондрик.
        — Та-ак,  — тихо произнес Боун.  — Значит, по-вашему, я ипохондрик? Значит, я' вовсе не умираю. А боли в животе, выходит, воображаемые? И отвратительное гудение в голове тоже? М-да… все, конечно, бывает. Но я хотел бы вам кое-что показать.
        Флауэрс не успел подняться сам — сильная грубая рука схватила его и через всю комнату поволокла к боссу. Боун стоял у окна и смотрел на город, позолоченный рассветом. Смог и не до конца развеявшиеся сумерки милосердно скрывали признаки упадка и запустения.
        — Взгляните,  — Боун ткнул тощей рукой в окно.  — Это мой город! Я его политический босс. Последний из вымершего племени. Вместе со мной умрет и город. Только пока я жив, есть кому бороться за него. Умру я — и города не станет. Он развалится. Навсегда! Неужели вам не грустно при этой мысли?
        В своих рейдах по городу Флауэрс хорошо изучил эти развалины. Много раз он при этом думал, что лучше бы его стерла с лица земли какая-нибудь стихия — пожар или землетрясение, или еще что-то, неважно. Он искренне считал, что эта гигантская клоака должна быть уничтожена, как в свое время медицина уничтожила сотни инфекционных заболеваний вроде малярии, оспы…
        — Мой город,  — продолжал Боун.  — Странно, мне всегда казалось, что он, словно живое существо, имеет свой характер, лицо, живет какой-то своей сложной жизнью, почти независимой от нас. Я ухаживаю за ним, как за больным ребенком, злюсь на него, иногда наказываю, но все же люблю, как собственное неразумное и неказистое дитя. И вот он умирает, и ничто его не может спасти, и медицина здесь бессильна,  — голос Боуна задрожал, на глазах выступили слезы.  — А я не способен ему помочь!..  — Голос его сорвался, он ударил кулаком по панели, закрывающей стену возле окна.  — И мне остается только плакать. Будь проклята эта раковая опухоль на холме! Именно вы, доктора, с вашим извращенным понятием о милосердии и вашей закоснелой медициной убили его…
        Флауэрс посмотрел туда, куда показывал костлявый палец. Там, на холме, подобно острову среди зараженного моря, с красноватым отблеском зари на стенах гордо стоял Медицинский центр.
        — Да-да, именно вы убили его,  — говорил Боун.  — Вы слишком много болтали о канцерогенах, на всех углах кричали, что город чудовище и убийца, и призывали покинуть его. Вы даже не смогли сообразить, что вместе с людьми из города уйдет и богатство…
        — Мне кажется, вы ошибаетесь,  — как можно мягче сказал Флауэрс.  — Мы всего лишь представили факты, и не вина медицины, что люди предпочли спасаться именно так.
        Боун горько усмехнулся.
        — К сожалению, вы правы. Конечно, мы виноваты сами. А вина наша в том, что мы слишком верили в ваше могущество и милосердие. И мы кричали: «Помогите, спасите, оживите!» Мы свято исполняли рекомендации, глотали ваши таблетки, витамины. Вы услужливо подсовывали нам чудесные лекарства, рентгеноскопию, микрохирургию. Вы спрашивали нас: «Хотите, мы продлим вашу жизнь на год? И еще на год? И еще? А мы кричали: „Да-да! Хотим!“ Вы даже стали отбирать у неимущих органы и пересаживать их нам, а мы все вам позволяли, закрывая глаза на то, что милосердие ваше постепенно вытесняется мерзостью и чванством. Отчего, спросите вы. Все очень просто: из страха перед смертью, животного, дремучего страха. Как вы это называете? Ипохондрия? Что ж, пусть я ипохондрик. Но я всего лишь продукт окружающей среды, а средой этой является сам город, и связан я с ним сильнее, чем кто-либо. И умрем мы вместе, крича вам: „Спасите! Помогите! Умираем!“
        — Я понимаю вас,  — сказан Флауэрс,  — но и вы поймите: я не имею права помогать вам.
        На этот раз Боун выслушал его спокойно.
        — Это вам только кажется. Но когда плоть возьмет свое и начнет вопить, что не в силах более терпеть, когда сдадут измочаленные болью нервы, вы начнете лечить меня.
        Боун окинул Флауэрса пренебрежительным взглядом. Глаза его вспыхнули неистовым светом. Флауэрс невольно вздрогнул, и халат распахнулся, открыв взору Боуна катушку и кнопки на пряжке ремня.
        Тот протянул руку. Флауэрс отшатнулся было, но бдительная охрана тут же завернула ему руки за спину.
        — Смотри-ка,  — сказал Боун.  — Катушка. Что там на ней?  — Он нажал кнопку перемотки, затем кнопку воспроизведения.
        Послышались голоса. Прислонившись к стене, Боун слушал, задумчиво улыбаясь. Когда пленка кончилась, он улыбнулся еще шире и велел полицейским:
        — Приведите обоих, и девушку, и старика. Они, похоже, пригодятся нам.
        — Глупости,  — сказал Флауэрс, стараясь скрыть беспокойство.  — Мне они безразличны. Вы ничего этим не добьетесь.
        — Вот это мы и проверим,  — ответил Боун и приказал полицейским: — Суньте его в испорченный лифт, пусть пока отдохнет.
        Медные двери лифта с лязгом захлопнулись, отрезая свет. Но на этот раз темнота оказалась страшной. Ужас овладел им. Он чувствовал себя подвешенным над холодной бездной, ледяная жуть перехватила дыхание. В панике он забарабанил кулаками по дверям и остановился, лишь ободрав в кровь костяшки пальцев. Он безуспешно нажимал на кнопки, пытаясь открыть дверь, сорвал ноготь. Крупная дрожь сотрясала его тело. Наконец от боли в руках и усталости он пришел в себя, постепенно успокоился, присел, нашарил в темноте свою сумку и включил фонарь. Отыскав бинт, он перевязал искалеченный палец.
        Решив, что батарейки еще пригодятся, Флауэрс выключил фонарь. Скорчился в темноте, стараясь отбросить невеселые мысли.
        Часа через два двери раздвинулись, и втолкнули Лию. Флауэрс вскочил и поддержал ее. Девушка в панике стала вырываться, отбиваясь руками и ногами и извиваясь всем телом.
        — Это же я,  — уговаривал ее Флауэрс.  — Медик. Она вдруг затихла и сама прижалась к нему.
        — Где мы?  — шепотом спросила девушка.
        — В мэрии, в сломанном лифте,  — хрипло ответил он.  — У Джона Боуна.
        — Что ему от нас надо?  — с удивительным спокойствием спросила Лия.
        Ее мужество передалось и Флауэрсу.
        — Ему нужна помощь.
        — А ты, конечно, отказываешься. Ты ведь такой последовательный… Я успела позвонить в Медицинский центр. Может, они тебя выручат.
        Реальность мгновенно погасила вспыхнувшую было надежду. Обычными методами им его не найти, а переворачивать трущобы ради простого медика… Остается действовать самостоятельно и надеяться на везение.
        — Отца тоже схватили?
        — Нет. Его еще раньше взяли с собой люди из Агентства. Они искали тебя, но кто-то из них узнал его.
        — Странно… — недоверчиво протянул Флауэрс.  — Зачем он им?
        — Они поместят его в экспериментальную палату. Они воспользовались его старым контрактом — сто лет. Срок еще не кончился.
        — Но он же знаменитость! Что они смогут с ним сделать?
        — Сделают… Он слишком много знает. Они боятся, что партия антививисекторов однажды доберется до него и как-то использует против медицины. Шестьдесят лет назад он покинул госпиталь и больше не вернулся. С тех пор непрестанно искали его.
        — Совсем как у Готторна. Во время лекции о гематологии он остановился посреди фразы и объявил аудитории: «Джентльмены, мы зашли слишком далеко, пора вернуться назад и посмотреть, где мы сбились с пути». После чего он вышел, и больше его не видели. Никто так и не понял, что он хотел сказать.
        — А я думала, что все забыто. Отец мне не напоминал о них, и я решила, что прятаться уже ни к чему. Решила, что его оставили в покое. А для чего нужна я этому Джону Боуну?
        — Чтобы заставить меня лечить его…
        — Он что, пытать меня будет? А ты…
        — Пожалуйста, перестань.
        Они замолчали. Невеселые мысли снова овладели Флауэрсом.
        — Разреши, я посмотрю твои глаза,  — внезапно сказал он.
        Достав офтальмоскоп, медик наклонился к девушке. Лия сидела неподвижно. Он оттянул ей веки, нежную кожу щек. Направил луч света на мутные роговицы глаз. Через минуту он убрал офтальмоскоп.
        — Что, безнадежно, мой доктор?  — с усмешкой спросила она.
        — Да.
        Он снова нарушил врачебную этику, но на этот раз у него возникло странное пьянящее чувство. Он словно грязью швырнул на белые стены госпиталя. Нате вам! Он ликовал. Он только сейчас понял, что милосердие не только в том, чтобы лечить, но и в том, чтобы не будить напрасных надежд. Да, ей можно вернуть зрение, но такая операция стоит тысячи долларов. И что бы там ни говорили профессора со своих кафедр, правда всегда этичнее.
        — Никак не пойму,  — сказал он вдруг,  — почему не запретят деятельность этого Джона Боуна? Это же сплошная коррупция и насилие.
        — Это для нас с тобой, а для других он лидер. Во всяком случае для тех, кому помогает. Что ты решил?
        — Придется его лечить. Донкихотствовать нет смысла.
        — Но, медик…
        — Бен!  — прервал он.  — Бен Флауэрс. И давай помолчим. Нас наверняка подслушивают.
        Они молчали в полной темноте. Но им не было страшно и они не чувствовали одиночества. Руки их встретились, тела приблизились друг к другу.
        Дверцы открылись. Полицейские торопливо провели их через холл. За темными окнами была уже ночь. Боун сидел на кровати и зябко кутался в толстый красный халат.
        Флауэрс с любопытством рассматривал комнату. Заметив это, Боун сказал:
        — Бывший кабинет заместителя мэра города. Кабинет самого мэра напротив. Тут у меня для дела, а здесь я развлекаюсь. Хотя с годами дел у меня все меньше, да и развлечений… Ага, это та самая девушка? Слепая? Жаль, я не знал. Могли бы и предупредить. Ну, что надумали?
        Флауэрс пожал плечами.
        — Я буду вас лечить.
        Боун расцвел.
        — Вот и прекрасно. Надеюсь, что лечить вы станете добросовестно, как положено? Вы меня понимаете? А то у девушки могут быть неприятности.
        — Да-да, я все понял,  — торопливо ответил Флауэрс.  — Кроме того, вы можете записать все на пленку и использовать ее как средство шантажа, чтобы я продолжал лечение. Но если,  — голос его посуровел,  — вы прикоснетесь к девушке, я и пальцем не шевельну, чтобы спасти вас.
        В глазах Боуна зажглось восхищение.
        — Вы мне симпатичны, медик,  — заявил он совсем другим тоном.  — Работайте со мной. Из нас получится превосходный тандем.
        — Спасибо, но что-то не хочется.
        — А вы подумайте,  — настаивал Боун.  — Когда передумаете, так сразу и сообщите, ладно?  — Он задумался, затем нетерпеливо добавил: — Перейдем к делу.
        — Заведите двигатель «скорой».
        Боун кивнул сержанту.
        — Давай.
        Едва сумка засветилась изнутри, Флауэрс стал прикреплять контакты аппаратов к истощенному телу. Через минуту на табло сумки высветился диагноз. Флауэрс прочел его и сложил аппаратуру обратно в сумку. Затем задумчиво пошарил в ее кармашках.
        — Ну?  — с тревогой в голосе спросил Боун.  — Что со мной?
        — А-а, чепуха,  — ответил Флауэрс, пытаясь скрыть озабоченность.  — Вам нужны стимуляторы и витамины. Впрочем, я думаю, вы их и без того принимаете. Увеличьте дозу вдвое.  — Он вытащил пузырек с розовыми таблетками.  — Барбитуро-амфетаминовый препарат. Ночью он вас усыпит, утром — разбудит. А вот еще,  — Флауэрс достал пузырек с зелеными таблетками.  — По одной три раза в день.
        Боун опасливо нахмурился.
        — А что это?
        — Не бойтесь,  — Флауэрс вытряхнул пару таблеток на ладонь и проглотил их.  — Видите?
        Боун удовлетворенно кивнул.
        — Прекрасно. Уведите их,  — приказал он полицейскому.
        — Постойте,  — возмутился Флауэрс,  — вы же хотели отпустить нас.
        — Вот еще! Ничего такого я не обещал. И я давно мечтал иметь под рукой личного медика. Так оно спокойнее.
        Флауэрс вздохнул.
        — Ну что тут поделаешь,  — покорно сказал он.
        Он нагнулся за сумкой. Искоса посмотрел на Лию. На лице ее мелькнуло разочарование. Флауэрс молниеносно провел рукой около шеи Боуна. Повернулся к полицейскому. Тот с явным подозрением следил за его действиями.
        — Возьмите,  — сказал Флауэрс копу, протягивая ему сумку.  — Наверное, это надо оставить у вас?
        Тот взял сумку, почесал пистолетом затылок.
        Вдруг Боун, захрипев, повалился с кровати на пол. Полицейский начал было поднимать пистолет, но тут же выронил его и упал сам.
        — Что это они?  — испуганно спросила Лия.
        Флауэрс подхватил сумку и взял Лию за руку.
        — Боуна я оглушил суперсоником, а полицейскому достался укол неокураре.
        Они быстро прошли через стеклянные двери в холл. «Где этот Коук?» — подумал Флауэрс. Может, лучше бежать лестницей? Нет, слепую там не провести. Он нажал кнопку лифта. Тревога все больше охватывала его. Лия мягко взяла его за руку.
        — Не волнуйся, ты нас выведешь.
        Флауэрс вдруг почувствовал холодную уверенность, плечи его распрямились.
        — Что за лекарство ты ему дал?
        — Сахарные таблетки,  — усмехнулся Флауэрс.  — Безвредные, но от воображаемых болезней лечат вполне успешно.
        Громыхнули двери лифта. Сержант, оказавшийся в лифте, удивленно поднял брови и потянулся за пистолетом. Флауэрс шагнул вперед и сказал:
        — Шеф приказал выпустить нас.
        — Странно, что-то на него непохоже,  — недоверчиво проворчал сержант, вынимая пистолет.  — Пошли, проверим.
        Флауэрс пожал плечами. Он отстранил Лию и, перекладывая сумку из руки в руку, как бы нечаянно ударил ею сержанта под колено. Тот выругался, потер ушибленное место, хотел что-то сказать, но осекся на полуслове и, вытаращив глаза, рухнул на пол.
        Лишь только они вышли из лифта в холл, свет погас.
        «Коук, черт бы его…» — понял Флауэрс и даже застонал от досады.
        — Что случилось?  — встревожилась Лия.
        — Свет вырубили. Я ничего не вижу, а батарейки сели.
        — Ты скажи, что надо, может, я смогу помочь.
        — Надо найти «скорую». Она где-то в подвале.
        — Да-да, они меня тут проводили!  — задумчиво сказала Лия.  — Хлопнула какая-то дверь, потом были ступеньки, потом еще дверь, и сразу лифт. Так, вот сюда. Пошли.
        Флауэрс двинулся за ней. Теперь они поменялись ролями. Флауэрс ослеп, а прозревшая в темноте Лия осторожно вела его за руку.
        — Ступеньки,  — предупредила она.
        Они осторожно спустились вниз и уперлись в закрытую дверь. Флауэрс нашарил в темноте ручку, повернул ее. Дверь открылась. Флауэрс придержал ее, пропуская Лию вперед.
        Через минуту они уже сидели в машине. Ликуя, он включил фары и, развернув «скорую», вплотную подъехал к запертым воротам гаража. Вытянув руку, он дернул рычаг, торчащий из стены. Дверь тут же поднялась.
        Чтобы избежать засады и возможного преследования, Флауэрс направил машину на север, к Шестой улице. Она была одной из немногих расчищенных, и догнать на ней «скорую» было невозможно. Вскоре они выехали на Юго-Западное шоссе. Переключив управление на автомат, Флауэрс повернулся к Лии. Лицо ее было грустным.
        — Ты не знаешь, куда меня девать, да?  — тихо спросила она.
        — Перестань. Одну я тебя не брошу. Но ко мне нельзя. Оттуда ты снова попадешь к Боуну. В госпиталь бы тебя, да правила запрещают.  — Он тяжело вздохнул,  — А-а, пошли они, эти правила! Слушай внимательно. Ты пациентка. Тебе необходима операция на глазах. Перевели тебя из округа Неошо. Постарайся запомнить, могут спросить. А почему запаздывают твои документы, ты не знаешь. Ясно?
        — Но у тебя могут быть неприятности.
        — Не думаю.
        — Отца я увижу?
        — Если он и вправду в экспериментальной, то вряд ли. Вход туда только для врачей и дежурного медперсонала.
        — Я тебе верю.
        Наконец высоченные стены центра, раздвинувшись, поглотили их. Везение не оставляло их. Они незамеченными проехали до гаража. Оставив там машину, Флауэрс провел ее по длинному подземному коридору. Когда они переходили на ленту транспортера, Лия споткнулась, и Флауэрс едва успел поддержать ее. На слепых подземные переходы не были рассчитаны. От напряжения, физического и нервного, пот градом катил с Флауэрса.
        Вот и лифт. Поднявшись на нем на пятый этаж, Флауэрс отпустил Лию и, спрятавшись в нише коридора, долго смотрел ей вслед. Лия шла по холлу, вытянув руки, нашаривая пространство перед собой, пока пальцами не коснулась стеклянной двери приемного покоя.
        — Отзовитесь кто-нибудь!  — дрожащим голосом попросила она.  — Я потерялась. Со мной был медик, но он куда-то пропал… Я из округа Неошо… Из госпиталя…
        Из приемного покоя вышла медсестра…
        Флауэрс вздохнул, пытаясь сообразить, где сейчас все. Взглянул на часы, висевшие на стене коридора. Восемь часов вечера.
        Пластиковый пол под его ногами мягко пружинил. Он с наслаждением вдыхал знакомые запахи госпиталя — спирт и эфир.
        Здесь был его дом, работа, жизнь. Без них все теряло смысл и напрасны оказывались семь лет учения и труда, а мечта всей жизни превращалась в кошмар…
        У Чарли Бренда, сидевшего за столом, от удивления отвисла челюсть.
        — Ба! Ну, ты даешь! Где это ты пропадал?
        — Долго рассказывать,  — устало отмахнулся Флауэрс.  — Пожрать бы чего да отдохнуть.
        На столе светилась пластинка с сообщением. Флауэрс прочел:
        «Вас убедительно просят присутствовать сегодня на собрании Медицинского общества округа, а также заседании Комитета политического контроля.
        Дж. Б. Харди,
        доктор медицины, секретарь».
        Флауэрс поежился. У кого бы спросить?
        — Где Хэл?
        — Ха, пропустит он собрание, как же!  — сардонически ответил Бренд. Ловко имитируя голос Мока, он добавил: — «Начальники любят дисциплинированных». Ты лучше беги. Может, еще застанешь конвой.
        Необходимость в конвое давно отпала, но он сохранялся как дань традициям. Впрочем, смотрелся он достаточно внушительно. По бокам его тяжело ползли приземистые танки, впереди шли саперы, тщательно прощупывая дорогу, поверху оглушительно месили воздух вертолеты. Внушительно, но бессмысленно: только законченному психу могла прийти в голову мысль напасть хотя бы на одинокую «скорую помощь».
        Конвой двигался по Седьмой улице на север. В амбразурах бронетранспортеров сиял ночными огнями рабочий район Амордейл, проплывали руины складских помещений. Никому не рекомендовалось появляться здесь ночью, да и днем одинокий прохожий рисковал многим… Флауэрсу было не до местных красот. Тревожные мысли все более овладевали им, он даже забыл о голоде и усталости.
        С чего это Комитет политического контроля так заинтересовался им? Даже врачи редко приглашались на него, что уж говорить о простых медиках. Тем, кто удостаивался подобной чести, как правило, не завидовали. Чаще всего такой «счастливец» после собрания тихо забирал личные вещи и навсегда исчезал из медицины.
        Флауэрс все еще мучился догадками, когда конвой остановился перед входом в главное здание. Мощный пояс укреплений и гнезд противовоздушной обороны окружал его.
        Собрание, как и положено, было скучным. Кое-как успокоившись, Флауэрс задремал в своем кресле. Изредка он просыпался, но невнятный голос докладчика вновь усыплял его.
        Трогательную речь выдал представитель Ассоциации медицинских работников. Он долго разглагольствовал о необходимости этических стандартов в новом законодательстве, которое вскоре собирался принять Конгресс. С неподражаемой патетикой говорил об опасности социализации медицины.
        «Даже не смешно,  — подумал Флауэрс, уже проснувшийся к этому времени.  — Годами треплют одно и тоже. Забывают, что там, где нужен скальпель, таблетки неэффективны».
        Единодушно, как всегда, собрание проголосовало за выделение 325 000 долларов для воздействия на законодателей.
        Но вот кафедру занял председатель Комитета политического контроля. Флауэрс насторожился и стал с любопытством его рассматривать. Этого высокого полного человека он видел впервые. Неудивительно — штат четырех округов насчитывал более десяти тысяч врачей.
        Тряхнув густыми черными волосами, председатель бойко сообщил, что в штате в целом и в округе в частности политическая ситуация остается под контролем Комитета. Слухи о том, что партия антививисекторов заключила союз с несколькими неорелигиозными группами, подтвердились. Но, по мнению Комитета, все это представлялось незначительной мышиной возней и ничего не могло изменить. Впрочем, что именно это не могло изменить, он уточнять не стал. Закончив речь, он сел на место, а всем раздали одобренные Комитетом списки кандидатов штата и округа.
        Списки приняли тоже единогласно и тут же решили выделить на предвыборную кампанию 553 000 долларов.
        Далее потянулись обычные дебаты, которые усталый мозг Флауэрса уже не воспринимал.
        Наконец собрание объявили закрытым. Флауэрс нехотя побрел к дверям комнаты, где Комитет обычно проводил свои закрытые заседания, и в нерешительности замер перед дверью.
        — Флауэрс?  — нагнал его председатель Комитета.  — Заходите, не стесняйтесь.
        За длинным тяжелым столом в большой комнате сидело пять членов Комитета. Потемневший от многих столетий службы стол был изготовлен из настоящего дерева. Лица, возвышавшиеся над ним, смотрели торжественно и строго.
        — Вы попали в беду, молодой человек,  — начал председатель.
        Человек, сидевший по правую руку от председателя, полистал маленький блокнот.
        — Вчера ночью вы были на вызове в городе, так?
        Флауэрс кивнул.
        — Вы подняли тревогу и выдали полиции человека по имени Крамм. Вы обвинили его в незаконной торговле лекарствами. Так?  — Не дожидаясь ответа, председатель продолжал: — К вашему огорчению, сообщаю вам, что пенициллин в его ампулах на самом деле содержал триста тысяч единиц, кроме того, оказавшаяся при нем лицензия подтвердила его право на торговлю лекарствами.
        — Боун? Его штучки. Чего проще выдать лицензию задним числом! А вот про пенициллин они явно лгут! Его цена была много меньше оптовой продажи.
        — Жаль, что вы не знаете о сегодняшнем сообщении. Пенициллин обесценен. Он утерял былую эффективность. Количество невосприимчивых к нему штаммов бактерий возросло от пяти процентов когда-то до девяноста пяти на сегодняшний день. Его вообще снимают с производства.
        Заколдованный круг! Огромные деньги тратились на производство антибиотиков, а те, в свою очередь, провоцировали появление невосприимчивых к ним бактерий, что заставляло тратить еще большие деньги для создания новых антибиотиков…
        Поколебавшись, Флауэрс спросил:
        — Но если мы не станем наказывать подобных жуликов при каждой возможности, то как же мы покончим с ними?
        Человек с блокнотом усмехнулся.
        — Для этого и существует Комитет. Мы наказали Джона Боуна, отказав ему в продлении контракта,  — он нахмурился.  — Во всяком случае мы так думали до сегодняшнего дня.
        — Что вы хотите этим сказать?  — встревожился Флауэрс.
        — Сегодня Джон Боун вас отпустил…
        Под взглядом пяти пар суровых глаз Флауэрс даже съежился.
        — Он не отпускал меня. Я сам сбежал!
        — Вы намерены занимать наше время подобной чепухой?  — раздраженно спросил председатель.  — От него не убегают. Мы можем предъявить вам пленку, на которой в подробностях записано, как вы лечили его.
        — Но я же сбежал!  — перебил взволнованный Флауэрс.  — Я применил суперсоник и неокураре. А лечить его не стал.
        — Невероятно! Особенно если учесть, что лечение вы ему все-таки назначили.
        — Всего лишь сахарные таблетки.
        — Какая разница? Для него они достаточно эффективны.
        — Неужели вы не понимаете, что он ни за что не послал бы вам пленку, если бы я согласился его лечить! Пленка ему нужна была только для шантажа!
        Члены Комитета переглянулись.
        — Неплохой довод,  — задумчиво сказал председатель.  — Но есть и другие факты, убедительно доказывающие вашу несостоятельность и пренебрежение к врачебной этике.
        Председатель включил магнитофон, оказавшийся тут же, на столе. Флауэрс услышал собственный голос, с недозволенным сарказмом разглагольствующий о медицине, непомерных взносах, налогах и социальных проблемах. Потрясенный Флауэрс не верил своим ушам. Проклятье, кто-то великолепно отредактировал его досужие разговоры в комнате общежития.
        «Хэл!  — понял он.  — Хэл, как ты мог?..»
        До чего все просто! Хэл Мок до колик боялся экзаменов и решил уменьшить конкурс, отдав друга на заклание.
        Председатель поднялся и скучно произнес:
        — Утром мы ждем от вас заявление о добровольном отчислении. Затем вы соберете личные вещи и навсегда покинете Центр. И если когда-нибудь и где-нибудь вы будете уличены в попытке лечения и в любом способе медицинской помощи вообще, то по законам штата и…
        Возражать было бессмысленно. Покорно выслушав приговор, Флауэрс спросил:
        — Для чего вам доктор Рассел Пирс?
        Глаза председателя жестко сощурились. Он обратился к человеку с блокнотом:
        — Доктор Пирс… Кажется, он пропал еще лет шестьдесят назад? Если не ошибаюсь, сейчас ему должно быть более ста двадцати пяти лет, так? По-моему, он давно умер.
        Безразличие овладело Флауэрсом. Он перестал слушать. В сердце его словно вонзился скальпель, оно сжалось от острой боли и безысходного отчаяния.
        Истина… Кто знает, что это такое. Очень часто жизнь успевает кончиться, прежде чем человек познает ее. Но еще чаще он только у самого заката начинает понимать, что целиком ее нет ни у кого. Если ему повезет… Но слишком легко принять часть за целое. И можно всю жизнь обманывать себя, однажды приняв ложь за истину. Может ли медицина быть одновременно и благом и преступлением? Может ли доктор Пирс быть героем и мерзавцем одновременно?
        Флауэрсу показалось, что он наконец-то все понял: половина идеала хуже, чем его полное отсутствие; по сути идеала нет вообще, все имеет свою обратную сторону.
        Флауэрс молча повернулся и вышел. Он отыскал в холле здания телефон, набрал номер своей комнаты, затем отрывисто произнес в трубку несколько коротких грубых фраз. Выехав на дорогу я включив автошофер, он достал из сумки несколько таблеток амфетамина и сгрыз их, как леденцы.
        Стимулятор еще не начал действовать, а настроение его уже улучшилось. Что ж, неплохо было быть «винтиком» гигантской машины, какой являлся Центр, но отныне придется действовать самостоятельно.
        Он фазу заметил, что за ним следят, но отнесся к этому с полнейшим равнодушием.
        — Привет,  — сказал он дежурному фармацевту.  — У тебя нет желания выпить чашечку кофе?. Впереди у тебя целая ночь. Скучища невообразимая.
        — Было бы неплохо.
        — Тогда беги. Только быстро. За аптекой я присмотрю. Раздираемый противоречивыми желаниями, дежурный заколебался, но показаться трусом перед медиком ему тоже не хотелось.
        Дождавшись, пока он уйдет, Флауэрс осмотрелся вокруг и направился к хранилищу. Тяжелая дверь, к счастью, оказалась открытой. На полке в дальнем углу лежала картонная коробка. Ее содержимое оценивалось приблизительно в 10 000 000 долларов. Он взял одну ампулу, положил ее в карман. Постоял в раздумье, затем, решившись, забрал остальные одиннадцать.
        — Большое спасибо,  — чуть позже поблагодарил его запыхавшийся фармацевт.
        — Не за что,  — небрежно ответил Флауэрс.
        У решетчатой двери экспериментальной палаты стоял охранник.
        — Я не вижу вашей фамилии в списке,  — недовольно пробурчал он, рассматривая список лиц, имеющих допуск в палату.
        — Да вот же!  — Флауэрс ткнул пальцем в строчку.  — Какой-то болван неправильно ее написал. Должно быть Флауэрс, а здесь Пауэрс.
        Сработало. Экспериментальная палата находилась в самом конце коридора. Флауэрс быстро прошел мимо хранилищ крови и органов. Он шел, не обращая внимания на сверкающие никелем и эмалью хирургические машины и прочее, что еще так недавно завораживало его.
        Под истощенным телом Пирса госпитальный матрас почти не прогибался. Глаза его остались закрытыми, даже когда Флауэрс потряс его. Флауэрс взял шприц, наполнил его из ампулы, которую только что украл, сделал внутривенное вливание. Ждать пришлось довольно долго. Это становилось опасным, и Флауэрс начал волноваться. Наконец веки старика дрогнули.
        — Доктор Пирс, вы помните меня?  — шепотом спросил Флауэрс. Пирс кивнул.  — Я вытащу вас отсюда. Вместе с Лией. Она здесь. Вы не против?
        Пирс опять кивнул, уже энергичнее. Тут же в палате находилась тележка для транспортировки лежачих больных. Подкатив ее к кровати, Флауэрс перенес на нее почти невесомое тело Пирса. Лицо он накрыл простыней.
        — Поехали.
        Отжав тормоз, он покатил тележку. Мимо проносились закрытые двери комнат, средоточие человеческих страданий. Охранник в дверях ошарашенно проводил их взглядом.
        Уже в лифте Пирс слабым голосом спросил:
        — Что ты мне вколол, медик?
        — Эликсир жизни. По-моему, это только справедливо.
        — Справедливость — штука редкая,  — через силу усмехнулся Пирс.
        — Когда вы его получали в последний раз?
        — Шестьдесят лет назад.
        «Вот даже как?  — подумал Флауэрс.  — Значит, причина его долголетия вовсе не в эликсире».
        — Вы сказали, что отдадите Лии свои глаза. Это действительно так?
        — А ты сумеешь?
        — Не знаю,  — честно признался Флауэрс.  — Очень уж рискованно. Один, да еще в спешке… Жаль, что она отказывается от чужих глаз. Не понимаю… Я бы мог взять в хранилище. Конечно, это не мое дело…
        — Тебе еще рано понимать. Ты так молод… Считай это даром любви, если угодно. От него нельзя отказываться. Не говори ей пока ничего. Позже она сама поймет, что это искупление отцовской вины за то, что моя дочь с рождения была лишена света мира. А сейчас я только лишь возвращаю ей его.

        Флауэрсу везло: в приемном покое никого не оказалось, фамилию Лии в списках он нашел быстро. Там же был и номер палаты. Прихватив еще одну тележку, он вкатил ее в палату и остановился у постели.
        — Лия!
        — Это ты, Бен?  — отозвалась она.
        Ее слабый голос на миг ослабил его решимость. Давненько его не называли Беном.
        — Ложись на тележку. Быстро. Нам нужно спешить. Отца я уже выкрал. Очередь за тобой.
        — Невозможно, Бен. Ты погибнешь.
        — Уже погиб,  — ответил он.  — Похоже, с официальной медициной мне не по пути.
        Вот и лифт. Этажом ниже он направил тележку в операционную глазного отделения, куда заблаговременно прикатил Пирса. Тележки легонько ударились одна о другую. Лия коснулась рукой руки отца.
        — Отец!
        — Лия!
        Нежность, звучавшая в их голосах, пробудила у Флауэрса ревность. Он даже почувствовал себя покинутым и одиноким.
        — Ты оказался прав,  — сказала Лия отцу и другой рукой притянула Флауэрса к себе.  — Он хороший человек. Даже лучше, чем мы думали.
        — Счастья вам, дети мои,  — сказал Пирс.
        — Вы уже все решили, да?  — ухмыльнулся Флауэрс.
        Лия покраснела.
        «Как же она красива!» — поразился Флауэрс.
        — Ничего мы не решили,  — смущенно возразила Лия.  — Только надеялись.
        После укола наркотика пальцы Лии расслабились и разжались. Флауэрс внимательно всмотрелся ей в лицо, потом поднес к глазам свои руки. Они дрожали. Он оглянулся. Сверкающие белизной стены и сложнейшие хирургические машины напомнили ему об огромной ответственности. О том, как легко поскользнуться, сделать фатальную ошибку. Но пути назад не было.
        — Смелее, медик,  — подбодрил его Пирс.  — Тебя же учили семь лет. Это простая операция. Ты справишься.
        Флауэрс глубоко вздохнул. Он обязан справиться. Взяв себя в руки, он принялся за работу. Через минуту он забыл обо всем, что не касалось непосредственно операционного поля.
        — Медик Флауэрс!  — неожиданно взревел динамик, спрятанный где-то в потолке.  — Немедленно явитесь в общежитие. Медик Флауэрс…
        Значит, Пирса уже хватились. Между тем операция продолжалась, а Пирс невозмутимо разговаривал, пока руки Флауэрса делали все положенное. Отвлекая Флауэрса от невеселых дум, Пирс рассказал, почему исчез шестьдесят лет назад.
        — Я вдруг понял, что наша медицина стремительно превращается в религию. Мы обвешали ее традициями, ритуалами и окружили тайной, сделав непонятной для основной массы людей. Для них мы стали кем-то наподобие колдунов, окружили себя мистическим страхом. Даже наши лекарства люди называли чудом, поскольку не знали, как они действуют. Медицину, как и религию, возвеличил патологический страх перед смертью. Но самый страшный противник вовсе не смерть…
        Замерив толщину мутных роговых оболочек, Флауэрс ввел данные в хирургический автомат.
        — Но не врачи виноваты,  — продолжал Пирс.  — Они, всего лишь продукт нашего общества. Так же как и Джон Боун. Древние греки были мудрее нас. Они говорили: «В здоровом теле — здоровый дух». А мы возомнили, что превыше всего наше ремесло.
        В зажиме хирургического автомата Флауэрс установил сверкающий скальпель и отрегулировал его так, чтобы острое лезвие было направлено точно на правый глаз Лии. Автомат, готовый к работе, низко гудел, мигая разноцветными лампочками.
        — Древние вообще были мудры. Они также говорили: «Ничего лишнего». Мы нарушили и эту заповедь. Так и не сообразили, что общество может погубить любой излишек. Даже хорошее, но в переизбытке, может повредить. А мы создали избыток богатства и благочестивости. В каждом доме создали своего рода алтари, в которых держали излишек лекарств, и глотали их в неумеренных количествах, ибо именно так, думали мы, и никак иначе можно сохранить здоровье, которого мы тоже желали в излишке. Мы построили жрецам медицины слишком величественные храмы, но сделали их недоступными для большинства…
        Легко, без сопротивления лезвие вошло в глаз. Сделав аккуратное круговое движение, машина вырезала роговую оболочку. Затем скальпель приподнялся, передвинулся на левый глаз и быстро проделал ту же операцию. Все это время Пирс молчал, наблюдая за жутковато-точными манипуляциями искусной машины.
        Но, как ни быстр был автомат, время, казалось, бежало еще быстрее. Вот уже удалены обе оболочки. Наступил черед Пирса. Флауэрс повернулся к нему.
        — К черту анестезию!  — сказал Пирс, когда хирургическая машина нависла над ним. С широко открытыми глазами, казалось, не замечая злого острия скальпеля, нацеленного на его правый глаз, он продолжил: — Мы слишком много болтали о человечности, считая нашу медицину высшим достижением гуманизма. И не заметили, как постепенно медицина стала зависима от того, что предназначена была уничтожить. Мы попали в заколдованный круг и были вынуждены изобретать все новые и новые лекарства и технологии, но те, в свою очередь, провоцировали новые болезни и так далее, по спирали…
        Пустые глазницы закрыла плотная повязка.
        — Мы предсказали беды жителям городов и тем самым уничтожили города. Освобожденная от налогов, медицина сконцентрировала несоразмерное количество капитала, не приносящего пользы никому. То же случилось и в средневековой Европе, когда основные богатства сконцентрировались в руках церкви, тоже освобожденной от налогов.
        Роговые оболочки легли на глаза девушки.
        — В Европе это продержалось недолго. Генрих Восьмой под благовидным предлогом разругался с папой и секуляризировал церковные земли. В итоге это привело к революции во Франции. Что-то подобное произойдет и у нас. Либо восстание уничтожит Центр, либо все произойдет неспешно, само собой, из-за упадка технологий, необходимых для поддержания современного уровня медицины и ее изоляции от общества. Я это предвидел еще шестьдесят лет назад. Вот почему я ушел в город.
        Шовная машина заплясала вокруг глаз Лии, пришивая роговые оболочки аккуратными стежками.
        — Будущее медицины в городе. Там научились выживать сильнейшие. И именно там появились новые, не механические, методы лечения. Впрочем, паранормальные методы были известны множество веков назад. В старину этим занимались знахари, целители, правда, частенько их вместо благодарности отправляли на костры. Мы же только вспоминаем их секреты. Их преимущество в том, что они не требуют ни сложных технологий, ни дорогостоящих машин. Они дисциплинируют дух, а тот дисциплинирует тело. Короче, в здоровом теле — здоровый дух! И когда погибнет наша цивилизация, выживут только города, беглецы вне их стек вымрут, ибо они не смогут сопротивляться болезням, а нынешние лекарства перестанут помогать.
        Время бежало стремительно. Вот и на глаза Лии наложена повязка.
        — Тревога! Тревога!  — снова ожил динамик на потолке.  — Боевым расчетам охраны занять свои посты! Госпиталь святого Луки атакуют вооруженные банды!
        Теперь можно было не осторожничать. Связав вместе тележки, Флауэрс бегом покатил их к лифту. В подземном переходе он закатил тележки на транспортер и вскочил следом за ними. Отовсюду раздавался тяжелый топот.
        Гараж был уже забит охранниками.
        Вновь завопил динамик:
        — Удвоить расчеты! С крыш зданий ведется минометный обстрел! Будьте осторожны!
        — Это Боун,  — сказал Пирс.
        Мрачно улыбнувшись, Флауэрс покатил дальше в поисках машины.
        По огромному подземному гаражу метались вооруженные люди. Озабоченные, они не обращали никакого внимания на простого медика с двумя тележками. Ага, вот подходящая «скорая». Какой-то растяпа оставил дверцу открытой. Открыв машину сзади, Флауэрс переложил Лию и Пирса на кушетки, бросился к кабине и завел двигатель.
        По корпусу «скорой» забарабанили кулаки испуганного хозяина. Он что-то кричал, но Флауэрс, не слушая его, вдавил в пол педаль акселератора. Взревев, машина рванула с места.
        Из Центра сплошным потоком выливалась колонна боевой техники. Среди танков и полугусеничных бронетранспортеров лавировали «скорые». Добравшись с колонной до Юго-Западного шоссе, Флауэрс свернул на север, к городу. Грохот боя и рев тяжелой техники затих вдали.

        Командный пункт Джона Боуна располагался в подвале мэрии.
        — Отлично!  — крикнул он Коуку.  — Отзовите группу отвлечения. Они неплохо поработали.  — Оглядевшись, он заметил Флауэрса, стоящего в дверях.  — Заходите, заходите.
        — …сказал паук мухе,  — улыбаясь, ответил Флауэрс.  — Неужели вся эта шумиха из-за меня? Ну, спасибо! Что ж, вас вылечат, но есть люди, которые делают это лучше меня.
        — Это еще кто?  — сердито спросил Боун.
        — Там,  — Флауэрс показал рукой в сторону «скорой».
        — Этот полуживой старик и слепая?
        — Именно. Их метод лечения куда лучше моего. Кстати, девушка будет видеть, я тоже не терял времени даром. Мы сработаемся, Боун. Теперь я в этом не сомневаюсь.
        Боун устало потер виски, усмехнулся.
        — Прекрасно, если так…

        Флауэрс подошел к кровати Лии. Девушка беспокойно шевельнулась. Он положил руку ей на лоб и она успокоилась. Послышались шаги. Обернувшись, Флауэрс увидел Боуна. Тот с любопытством смотрел на него. Флауэрс снял белый халат и кинул его политику.
        — Мне он больше не нужен, может, вам пригодится. Машину тоже можете забрать, но сперва отвезите нас домой. Я теперь свободный человек.
        Флауэрс мечтательно улыбнулся. Свой дом… Отныне его судьба накрепко связана с городом. Да, город жесток, как дикий зверь. Но зверя можно приручить и использовать его дикую силу во благо.
        И не будет больше разделения на просто людей и людей в белых халатах. Врач — тот же человек, лишь владеющий определенными навыками. Но целитель — нечто большее…
        Именно старик и слепая девушка положат начало не только медицине, но и новой цивилизации. И медик, нашедший свое предназначение, будет рядом с ними.
        — Семь лет я потратил, чтобы стать врачом,  — сказал Флауэрс.  — Теперь я научусь исцелять, чего бы это мне ни стоило.

        Звездный мост

        ПРОЛОГ

        «Летописец,  — напомнил себе Историк,  — не просто беспристрастный свидетель и хроникер происходивших событий. Плоды его трудов — это целый ряд заключений, с помощью которых можно заглянуть в будущее».
        «Его главная обязанность не крючкотворство или сторонний анализ, а прежде всего предвидение…»
        Затем, поддавшись нахлынувшему вдохновению, он быстро принялся писать…
        Из летописи

        Империя…
        Величайшая империя из всех, что когда-то существовали… Распространившаяся на многие и многие световые годы, улавливающая звезды, как терпеливый рыбак, имеющий терпение закидывать и закидывать свою сеть.
        Эрон. Полузабытая ныне, обнищавшая планета, поражавшая когда-то своим величием и силой. Давшая имя империи… Прибиравшая к рукам мир за миром, звезду за звездой.
        Давайте выберем масштаб — в одном сантиметре миллион миль. Планета размером с Землю при таком уменьшении даже не будет видна. Но если приложить подобную шкалу к межзвездным просторам, то в свободном пространстве внезапно обнаружится золотая сеть, нити которой свяжут огромное количество светил. Вся эта паутина играет светом, сияет, как радуга…
        Так постигается незамысловатая, но никогда не стареющая истина: империя — это коммуникации, а коммуникации — это империя. То же самое можно сказать и об Эроне. Вся его мощь, влияние, весомость были основаны на туннелях. Каждая посверкивающая нить в этой великолепной сети при ближайшем рассмотрении оказывалась туннелем. Мостом между звездами, перекинутым через широкую, темную, как смоль, реку пространства. Звездный мост…

        Глава 1. ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА

        Пылающее колесо солнца в своем путешествии по небосводу прошло высшую точку. Оно уже заметно заваливалось к смутно вырисовывающейся вдали столовой горе — там, решил всадник, у светила, наверное, лежка. А вот наконец и источник, пробивающийся сквозь слои гипса!.. Вовремя! Пора напоить пони. Он, правда, уже пил сегодня, но мало, и это было давно — красноватая пыль, смешавшаяся с потом, задубела на солнце и стала похожа на попону.
        Уставшее животное опустило запекшиеся ноздри в воду и неожиданно отпрянуло назад, удивленно глянуло и вновь стало пить. Жажда — жестокая штука. Пони шумно зачавкал…
        Всадник между тем сидел неподвижно, с тревогой поглядывая на небо. Все было тихо. Раскаленный круг солнца катился к закату. Одинокий ястреб кружил в небе — раскинул черные крылья и парил в весомом, прогретом до жара духовки воздухе. Нигде и следа крейсера с Эрона.
        Потом мужчина осмотрел горизонт, изучил плоскую вершину столовой горы, затем повернулся в седле и глянул назад — на мгновение припомнил путь, который они проделали через холмистую пустыню. Пони вскинул голову, переступил на месте.
        Всадник пошлепал пони по вспотевшей холке.
        — Что, брат, они нас потеряли?  — прошептал мужчина.  — Можешь не сомневаться — потеряли.
        Он потянул за узду — пони неохотно оторвался от воды, помотал головой, но против воли всадника не возразишь. Скоро он уже трусил по красноватой, усыпанной выветрившимися скалами-останцами пустыне по направлению к вершине горы. К луке седла приторочена походная канистра с водой — там на ходу что-то приятно позванивало. Место было голое, унылое, а в былое время здесь шумел великий город, бросивший вызов звездам. Назывался он Санпорт…
        Всадник был высок. Лицо изможденное, щеки ввалились, синеватая, заметно отросшая щетина не могла скрыть прожаренную до шоколадного цвета кожу. Казалось, что он очень устал, однако это впечатление было обманчиво — прямо сейчас он мог отмахать еще много миль. Силенки ему было не занимать — об этом говорили и широкие, словно налитые плечи, и крепкая посадка. Вот одежонка была худа — это точно. Какая-то рвань, являвшаяся когда-то военным мундиром. Штаны тоже были изорваны в клочья. Разве что сапоги… Обувь у него была в порядке — тут говорить нечего. И большой унитронный пистолет, рукоять которого торчала у всадника из-под мышки. На синеватом стволе ясно читалась надпись: «Сделано в Эроне».
        Никто бы не назвал всадника красавцем, вряд ли в толпе на него обратили внимание — как раз это ему было совсем ни к чему. Алан Хорн — так звали мужчину — являлся наемником. Это был дерьмовый бизнес, как с точки зрения выгоды, так и в смысле возможности выжить. Привлекательность в таком деле только во вред, как и выставленная напоказ сила. Поверьте, силенки у него было вдосталь, так же как и умения, профессиональных навыков, опыта и здравого смысла. Всему этому ему пришлось научиться. Те, кто оказались плохими учениками, давным-давно мертвы.
        Легкое облачко пыли клубилось за ним, в такой безветренный насквозь прожаренный день эта кирпичного цвета завеса укладывалась долго. Подобное обстоятельство тревожило Хорна. Он неотрывно следил за небом, за простирающейся у него за спиной пустыней.
        Уже в сумерках, за час до наступления темноты он наконец добрался до знака.
        Ливни, порой бушевавшие в пустыне, пощадили гранитное основание, однако бесплодная почва вокруг была сильно размыта. Досталось и ржавой металлической пластине. Болты повылазили, и теперь надпись висела наискосок. Видать, какой-то умник из эронцев, знаток космолингвы, руку приложил. Разобрать еще можно…

        ВНИМАНИЕ!
        Запретная зона!

        Сим объявляется, что эта местность считается закрытой для посещения, поселения, а также для занятия хозяйственной деятельностью. Все лица, нарушившие запрет, будут немедленно переданы в распоряжение представителя компании и препровождены к ближайшим воротам.
        Сим объявляется, что каждый, посмевший появиться в запретной зоне, теряет все права как на собственность, так и на свою личность.
        Сим объявляется, что отныне эта территория открыта для лицензионной охоты.
        Установлено в году 1046 по приказу Генерального управляющего.

        Хорн зло сплюнул, обожженные губы защипало. С этого самого «отныне» прошло не менее двух веков. За этот срок всех кочевников переловили. Как диких зверей… Пустыня широка, еще одна запретная зона расположена почти в тысяче километров к востоку, по направлению к долине Миссисипи, однако эронцы оказались хваткими ребятами — похватали всех до единого. С одним таким парнем из кочевников Хорну довелось встретиться совсем недавно — законченный хулиган и грубиян… Хорн купил у него этого пони. Заплатил? Конечно, заплатил, однако дуло пистолета помогло совершить сделку.
        Пони неожиданно вскинул голову и вздрогнул. Хорн встал в стременах и оглянулся. Так и замер… Затем он тоже услышал — по спине побежали мурашки. Всадник затаил дыхание.
        Точно, издали донесся едва слышимый лай охотничьих собак. Это приближалась смерть. Всадник коротко, порывисто вздохнул.
        — Все-таки учуяли,  — прошептал он.  — Что ж, они и раньше натыкались на наш след, а мы все равно уходили от погони. Уйдем и на этот раз.
        Хорошо, что его лошадка достаточно свежа. Что значит порода! Он дал шпоры, и пони сломя голову помчался дальше. Хороший скакун, выносливый… Вон как учуял опасность!.. Загодя…
        Этот вопрос сам по себе пришел в голову — Хорн даже сузил глаза. Почему они так настойчиво преследуют его? За кого приняли? За кочевника? Или за случайную добычу? Или за человека, которого наняли за три сотни световых лет отсюда? Всадник ничего бы не пожалел для того, чтобы узнать, как все обстоит на самом деле. Ответ на этот вопрос позволил бы сохранить жизнь. Он невольно глянул на пистолет. Должно быть, они удивятся, увидев у него в руках эту штуку.
        Он сунул руку под рваный мундир, нащупал толстый, из плотной материи пояс. Там деньги… Трудненько даются, но зато вся сумма его. Ни с кем не надо делиться. Деньги — это хорошо, если, конечно, за них ему не оторвут голову. Ничего не поделаешь, это его работа. С другой стороны, стоило ли так рисковать?
        «Какого черта тебя занесло сюда с другого конца галактики?  — с нескрываемой тоской спросил он себя.  — Неужели все решил звон монет?»
        Он пожал плечами. Кредитки имеют ценность только для тех, кто без них жить не может. Для таких ребят они — символ силы. Но не все же на один манер. Например, тот кочевник, у которого он купил пони. Нет, ребята, не все в этом далеко не лучшем из миров можно купить за деньги.
        Об этом он, помнится, имел разговор с незнакомцем. Странный это был разговор. Они сидели в совершенно темной комнате. Это случилось на Кварноне-4.
        Было дело, он тоже служил не за деньги, не за страх, а за совесть. И чем все кончилось? Их боевая гроздь, входившая в состав армии Плеяд, была разгромлена уже в самом начале сражения, однако он, глупец, бился до конца. Сколько ему потом пришлось пережить… Вот тогда, нищий, безоружный, он и отправился на свидание с человеком, чье предложение давало возможность прилично заработать.
        Однако темнота в комнате, в которой была назначена встреча, насторожила его. Все было очень подозрительно. Стоило ли браться за работу при таких условиях? Он твердо заявил себе — нет, не стоит!
        — Не каждого можно купить.
        — Правильно. Бывают такие парни, которые не продаются. Но я никого покупать не собираюсь. Я всего-навсего покупаю смерть и готов заплатить за это по-царски.
        — За триста световых лет отсюда?
        — Жертва будет там, у монумента Победы. Там состоится посвящение… Ее только надо встретить…
        — В твоем рассказе все выглядит детской игрой… А как убийца доберется до него?
        — Это его проблемы.
        — В общем-то, все это исполнимо. Особенно если Эрон поможет…
        От этих мыслей легче не стало. Зачем он изменил свое первоначальное решение и принял предложение? Разве у него не было выбора? Или трудность задания была настолько вызывающа, что он не устоял?
        Глупец!
        С самого начала было ясно, что это безнадежное дело. С другой стороны, невозможность зависит от того, как к этому относиться. Если, например, человек не соображает, что делает, то для него даже безнадежное дело становится чем-то вроде игры. А вдруг повезет?.. В этом слове таился какой-то кружащий голову аромат, какая-то манящая даль. Конечно, трудности, стоявшие у него на пути, были велики, но желание оказалось сильнее. Теперь расплачивайся. Самое интересное, что даже если он и добьется успеха, удовлетворения не почувствует.
        Жизнь безжалостна к таким, как он, с этим Хорн давным-давно смирился. Был момент, когда он что-то вроде прозрения испытал: неудача подхлестывает. Особенно в том случае, если смерть прошелестела совсем близко… Успех, победа изначально пусты. Они разжижают мозг, расслабляют тело. С этим ничего не поделаешь: хочешь жить — умей вертеться. Точнее, уворачиваться от гибели… Хорн принял этот факт как данность.
        Он глянул назад. Кажется, охотники стали ближе. Лай теперь был слышен отчетливо и разделился на отдельные голоса. Хорошо, что солнце совсем низко. Облако пыли в сумерках густело и багровело на глазах.
        Тут его пронзила неожиданная мысль: почему он решил, что преследуют именно его? То есть теперь, когда охотники различили следы копыт пони, они идут по его следу, но отчего он решил, что охотятся за ним? В нем шевельнулось смутное подозрение. Возможно, ловят кого-то другого, о ком точно известно, что он совершил побег. Если вдуматься, в пустыню Хорн пробрался так, что ни одна собака не могла учуять. Что ж, как говорится, будем посмотреть. Он с силой ткнул пони пятками под бока. Тот вскачь припустился вперед. Его единственным спасением было первым добраться до вершины столовой горы. Солнце, должно быть, сядет минут через пятнадцать, тогда округу накроет такой густой тьмой, что погоня вынужденно прекратится. Собаки, конечно, смогут идти по следу, но охотники потеряют ориентировку. Да и псам в полной темноте скакать по скалам вряд ли будет в охотку.
        Пятнадцать минут…
        В этот момент он и заметил следы. Совсем свежие, неровные, ведущие куда-то вбок. Все решилось мгновенно — Хорн повернул пони и погнал его вслед за беглецом. Он увидел его через сотню метров — спотыкающуюся фигуру, едва различимую в сгущающемся облаке пыли.
        Лай теперь был слышен совсем рядом, однако Хорн уже не обращал на него никакого внимания. У него в запасе было несколько минут, он должен выжать из них все что можно. Солнечный диск уже начал погружаться в плоский оголовок столовой горы. Ему надо поторопиться, успеть до темноты. Иначе каюк!.. Он подумал об этом без всякого страха или волнения. Судьба дала ему шанс, и он использует его, чего бы это ни стоило!
        Дорога резко пошла вверх, копыта зацокали по камню. Огромные скальные ступени вели к вершине, каждая из них отделялась высоким уступом. Были здесь и понижения, в которые тоже можно было спуститься, словно по гигантской лестнице. Путь был труден, и Хорн соскочил с пони, принялся помогать ему одолеть очередной выступ. Необходимо как можно быстрее догнать беглеца… Вот он!.. Хорн мягко шлепнул пони по крупу, и тот припустился еще резвее. Без седока животное совсем ожило. Теперь наемник отлично видел бредущего впереди него человека. Тот шел пошатываясь, время от времени его заносило и он валился на камни, при этом размахивая руками, словно мечтая, что они того и гляди обратятся в крылья и он взлетит в спасительную тьму. В этот момент он, по-видимому, услышал стук копыт и неловко обернулся. Рот его открылся в немом выкрике — этакое черное беззубое пятно обнажилось на его изможденном, худом донельзя лице. Тут он споткнулся, упал и остался лежать.
        Хорн, прежде чем приблизиться к нему, вскочил в седло и торопливо объехал ровную каменную площадку. Сначала к уступу, отделившему ее от следующей ступени,  — порог оказался пологим. Пони легко возьмет его… Пыльное облако было здесь еще гуще — оно как бы слоями спускалось к подножию столовой горы. Затем Хорн метнулся к левому откосу. Был он невысок, метра полтора, под ним — скопище пыли. Эта картина порадовала сердце, но воли радости Хорн не дал. Не время… Теперь к беглецу… Тот все так же неподвижно лежал на камнях. Учуяв приближение Хорна, незнакомец попытался отползти подальше. Наемник внимательно оглядел его. Когда-то это был высокий, сильный и гордый человек. Теперь — доходяга, кожа задубела и почернела на солнце. Кожа да кости — все ребра под несусветными лохмотьями, прикрывавшими тело, можно пересчитать.
        Хорн терпеливо ждал — выдержкой он обладал удивительной. Мужчина кое-как приподнялся на локтях, поднял голову. Веки были воспалены и взбухли — он едва смог приподнять их. Увидев Хорна, беглец искренне удивился, на лице его внезапно вспыхнули радость и надежда.
        Снизу донесся отчетливый лай.
        Человек открыл и медленно закрыл рот, язык у него почернел и заметно вспух. Он пытался что-то сказать — шея напряглась, однако ни единого звука из его вновь открывшегося рта. Наконец он собрался с силами и глухо, нечленораздельно выговорил:
        — Воды! Ради Бога, воды…
        Хорн снял канистру с водой со спины животного, затем отошел к ведущей наверх ступени и, прикрыв емкость от глаз беглеца, хорошенько встряхнул ее. Вода удивительно вкусно забулькала.
        Мужчина захныкал, лицо его плаксиво исказилось. Он на локтях пополз к манящим звукам. Хорн еще раз потряс канистрой. Мужчина задвигался побыстрее, однако расстояние между подъемом и беглецом сокращалось слишком медленно.
        — Шустрей, приятель,  — подбодрил его Хорн. Он нетерпеливо огляделся — тьма сгущалась, облако пыли оседало все ниже и ниже.  — Вот она, вода! Поспеши…
        Беглец, кажется, услышал его и начал живее работать локтями и коленями. Лицо его скривилось от напряжения, однако прежняя плаксивая гримаса так и осталась на нем. Он полз и похныкивал. Глаза наполовину закрыты, взгляд остановившийся. Он как зацепил взглядом канистру, так и смотрел на нее.
        Наконец Хорн помог ему подняться, прижал горлышко канистры к его губам. Горло беглеца конвульсивно содрогнулось. Еще раз и еще… Вода потекла по подбородку, начала капать на грудь.
        — Довольно,  — прервал его Хорн.  — Сразу много нельзя. Ну как, полегчало?
        Мужчина благодарно кивнул. Р-рав! Р-рав!
        — Они уже совсем близко,  — сказал Хорн.  — Идти ты не сможешь, и оставить тебя на съедение этим поганым псам я не могу. Поскачем вдвоем. Ты сможешь удержаться в седле?
        Тот судорожно закивал, потом принялся невнятно мямлить:
        — Не надо… Брось меня… Спасайся… Спасибо за воду…
        — Даже думать об этом не смей!  — резко оборвал его Хорн. Он помог незнакомцу сесть в седло — сначала левую ногу, потом правую. Взгромоздившись, беглец крепко вцепился в переднюю луку. Его водило из стороны в сторону.
        Р-рав!
        Гончие были совсем рядом. Сколько их? Никак не меньше пяти…
        — Ну, держись,  — подбодрил Хорн седока. Тот все так же мучительно выдавил:
        — Спаси… меня…
        — Й-е-е-е-е!  — пронзительно выкрикнул Хорн и с размаху шлепнул пони по крупу.
        Животное прыжком бросилось вперед, седок едва не вывалился из седла, однако удержался. Потом он обернулся и глянул на Хорна — во взгляде его вдруг засквозило понимание, и прежняя плаксивая гримаса появилась на лице. Пони между тем уносил его вскачь все дальше и дальше.
        Хорн, сжав челюсти, некоторое время следил за ним, затем бросился влево, взобрался на уступ и мгновенно спрятался за обрывистым порожком.
        Р-ра-ав!  — в последний раз разнеслось над пустыней, и следом пришла тишина, тревожная, пересыпанная шорохами, клацанием когтей по голым камням, учащенным дыханием.
        Вот первая охотничья собака выпрыгнула на площадку, где Хорн напоил незнакомца, потом еще одна и еще… Здесь псы на некоторое мгновение задержались, один из них неожиданно метнулся в сторону, где прятался Хорн. Сердце у того замерло, он неторопливо бесшумно вытащил пистолет. Тут последовала резкая команда, и вся свора бросилась вперед, в погоню за пони.
        Хорн рискнул выглянуть из-за укрытия. Так и есть, это были страшные охотничьи псы с Эрона. Ростом с лошадь. В народе ходят слухи, что их вывели искусственно. Такая собака могла часами нести на своей спине всадника, ее гигантские челюсти были способны перекусить все, что только движется. Их так и называли — ужас о четырех ногах!
        На спинах у собак восседали златокожие принцы с Эрона. Их рыжеватые волосы поблескивали в сумерках. Тоже мутанты — так, по крайней мере, говорят. Еще болтают, что эти существа куда более опасны, чем их псы.
        Беглец, удиравший на пони, внезапно обернулся, жадно принялся что-то искать в своей одежде.
        Преследователи были в какой-то сотне метров от него, когда в той стороне что-то тускло вспыхнуло. Хорн машинально пригнул голову. Тут же раздался знакомый ноющий звук, затем удар и скрежет металла по камням. Пуля, создавая вокруг себя в полете небольшое унитронное поле, просвистела вдаль, в пустыню.
        «Вот это да,  — изумился Хорн.  — Где же этот парень раздобыл оружие»?
        Он рискнул выглянуть. Одной из собак оторвало ногу, она валялась в луже крови и все равно злобно, разевая пасть, рычала. Всадник валялся поблизости, он не двигался. Эронцы собрались вокруг него, стояли неподвижно, а их псы бросились вдогонку за удиравшим на пони незнакомцем. Тот мчался, повернув голову назад, и неотрывно смотрел, как бешеная стая настигает его.
        Далее все свершалось в натянувшейся до звона тишине. Ближайшая гончая вцепилась в заднюю ногу пони и разом отхватила четверть конечности. Пони отчаянно, жутко взревел и неожиданно взбрыкнул. Незнакомец вылетел из седла и уже с высоты, размахивая руками, словно веруя, что они способны обратиться в крылья, рухнул в пасти собравшихся псов.
        Человек даже не коснулся земли, разве что красные струйки протекли на камни…
        «Бедный пони»,  — подумал Хорн и поглубже зарылся в разбросанный вокруг щебень и пыль.
        Из летописи

        Звездный мост…
        Прежде всего следует рассказать о человеке, который открыл новый способ преодоления пространства. Он, безусловно, заслуживает славы и уважения…
        Веками скорость света оставалась неодолимой преградой для всех путешествующих в космосе. Я хотел сказать — путешествующих в близком космосе, так как даже при скорости, близкой к скорости распространения света, звезды оставались недоступны для нас. До них были годы и годы пути. А то и десятилетия, века, тысячелетия… Понятно, что такие перелеты не могли иметь практического значения. Однако со временем Эрон Тьюбуэйз Пауа (транспортная компания) сотворила туннель. С той поры, как только звездные корабли доставляли специальное оборудование в ту или иную отдаленную систему, местные миры сразу получали надежную транспортную связь с Эроном. С годами звезды стали намного ближе.
        Три часа пути до Эрона…
        Пространство внутри таинственного, блещущего золотом туннеля непостижимым образом сжималось. Там создавались какие-то удивительные поля, пространство при-. обретало немыслимые свойства.
        Более того, с помощью подобного туннеля можно было почти мгновенно передавать информацию и энергию. Тем самым была заложена база для создания межзвездной цивилизации. В том нет сомнения — компания Эрона заслуживает самых лестных слов, если бы…
        В этом «если бы» все дело! Каждый туннель вел только на Эрон, и пошлина за пользование была очень высока…

        Глава 2. КРОВАВЫЕ ДЕНЬГИ

        Ночь выдалась темная, сразу после заката небо затянуло тучами. Погасли звезды. Теперь следовало хорошенько подумать, что предпринять дальше. В таком мраке вряд ли можно отыскать проход наверх, к вершине горы, тем более что чем выше, тем круче становились откосы, и, как он приметил еще вечером, самый последний вообще представлял из себя подобие крепостной стены. В нем наверняка были размывы и осыпи, через которые можно было взобраться на кручу, но поди отыщи их в непроглядной темноте. В этот момент блеснувший неподалеку свет показался ему чем-то вроде галлюцинации. Что только не померещится в такую ночь.
        Однако и оставаться здесь до утра тоже было смертельно опасно. Мгла надежно прикрыла его от недобрых взоров, но она же теперь стала его врагом. Куда ползти? Разве что положиться на интуицию и следить, чтобы голова постоянно была выше ног?.. Да, врагов у него всегда хватало, начиная с того заказчика, который подрядил его на убийство. Стоило бы их сосчитать, невольно прикинул Хорн, осторожно продвигаясь вперед. Заказчик, жертва, которая тоже вовсе не жаждет получить пулю в лоб, эта пустыня — дерьмовый, должен заметить, край. Охотники — ну, эти бравые ребята!.. Как, впрочем, и их псы. И, наконец, потемки… Что-то слишком много выходит на одного.
        Ладно, ночь пройдет. Так же исчезнут и все остальные недруги, кроме стены, которую он в любом случае должен одолеть до утра. Вот и еще неприятель появился. Время!.. Оно тает с каждым часом, с каждой минутой. Не остановим бег Земли, скоро планета повернется к Солнцу. Где в этот момент застанут его солнечные лучи? Ползущим к вершине? Или уже лежащим в засаде неподалеку от ничего не подозревающей жертвы? То-то поднимется суматоха — как же, испортили одну из самых торжественных церемоний, устраиваемой эронцами. Конечно, с пулей не поспоришь, тем более что деньги уже уплачены. Здесь они, в поясе. Тяжелые, однако…
        Хорн на мгновение сжал зубы, потом расслабился. Ничего, в прежние годы он и не таких врагов одолевал, справится и на этот раз. Удача пока на его стороне, этим и надо воспользоваться. Хорошо бы она не отвернулась в решительный момент, когда он возьмет жертву на мушку. Тот будет разыгрывать сцену, а Хорн будет наблюдать за ним в телескопический прицел и пальцем оттягивать курок. Не спеша, по чуть-чуть, по миллиметрику…
        Огонек впереди блеснул ярче, весомей. Словно крикнул во тьму: вот он я!
        Хорн от неожиданности замер, вжался в сухую, прогорклую пыль. Потом рискнул поднять голову. Даже проползти вперед, чтобы было лучше видно.
        Несомненно, это был костерок. В какой-то низине у самой стены… Теперь можно было различить и тени, подрагивающие на сером граните. Он подполз еще ближе и услышал голоса, сразу упрятал лицо в пыль, подождал немного, прислушался. Один голос принадлежал мужчине — тот бубнил что-то непонятное. Другой высокий, щебечущий… Неужели женщина? В этих краях?..
        — Давай, и все тут,  — капризно заявила она.  — Я хочу есть.
        Мужчина что-то пробормотал в ответ.
        — А меня не интересует,  — ответила женщина.  — Давай, и все. Хотя бы крохи какие-нибудь припас. Зернышко маковое… Нет, ты потряси ящик. Сумку свою потряси. Я уверена, что-нибудь да найдешь для умирающей от голода Лил.
        Мужчина опять что-то невнятно проворчал.
        — Поищи, тебе говорят. Осмотри все хорошенько. Я же не прошу у тебя бриллианты, мне нужно хотя бы зернышко. Ну, пожалуйста… Для Лил! Или кусочек угля… Ах ты, неблагодарный старик! Ну, погоди!.. День и ночь Лил работала на тебя. Я трудилась, чтобы ты не подох с голоду. Без меня ты давным-давно ноги бы протянул. И теперь ты жалеешь для своей маленькой Лил крошечное зернышко? Ты хочешь, чтобы я померла от голода? Ты этого хочешь, старый пень?..
        Следом донеслись бурные рыдания.
        Хорн не вытерпел и приподнял голову. Две размытые тени отражались на скальном откосе. Или одна? Хорн сразу не разобрал. Вроде кто-то сидит на корточках, только почему-то голов у него две. Одна — человечья, круглая, а другая — жуткая, с длинным изогнутым носом и какая-то взъерошенная.
        Хорн немедленно отполз от края низины, где сидели эти двое. Бесшумно обогнул яму с одной стороны, потом с другой. Затем полежал не шевелясь, послушал пустыню. Все вроде тихо. Поблизости никого не было, кроме старика и плачущей женщины.
        Неожиданно рыдания сменились криком:
        — Ладно, старый пьяница. Если ты не даешь мне поесть, тогда угости вином! Что это ты один пользуешься? Лучше взял бы да поймал мне слизня. Слышишь, старый развратник? Ты, разбитый горшок с ромом… — Далее последовали такие изобретательные и непристойные выражения, что Хорн невольно потер подбородок. Он подполз к самому краю, заглянул в яму и остолбенел.
        Внизу, освещенный слабым пламенем костра, прислонившись спиной к огромному валуну, сидел старик. Ноги его были вытянуты, он словно грел подошвы. На голове старенькая истертая тюбетейка, лицо желтокожее, изборожденное морщинами. Раскосые глаза наполовину закрыты. Грязный желтый платок был повязан вокруг шеи — цвет его совпадал с цветом кожи, проглядывающей из прорех рваной рубашки. Когда-то она была ярко-зеленого тона. Мешковатые штаны держались на одной помочи.
        На гранитном валуне возле самой его головы стояла невиданная птица. Яркая, перья красные и зеленые… Она с трудом балансировала на одной когтистой ноге, в другой держала пол-литровую бутылку, в горлышко которой пыталась просунуть длинный изогнутый клюв. Птица явно была подшофе, однако ухитрялась наклонять бутылку так, чтобы жидкость тонкой струйкой вливалась ей в рот. Хорн обратил внимание, что у птицы только один глаз — он ярко посверкивал в свете костра.
        Между прочим, на костре, в маленьком котелке, варилось что-то вкусное. Запах, по крайней мере, вызвал у Хорна прилив слюны. «Так,  — сглотнув, спросил он себя,  — что там еще?» Больше ничего, разве что маленький металлический чемоданчик, стоявший возле старика.
        Хорн набрал побольше воздуха в легкие, бесшумно выдохнул и молнией метнулся на дно ямы. Спрыгнув, тут же одной ногой чуть пригасил огонь, накидав в костер пыли. Потом вскинул пистолет и навел его на старика.
        Птица поперхнулась, уронила бутылку и, шумно ударив крыльями, взлетела в воздух. Костер между тем умер, испустив струйку дыма. Старик вскочил на ноги.
        В этот момент птица завопила во всю мощь:
        — Пираты! На помощь! Все сюда! Дайте жару грабителям!..
        Китаец — а старик был очень похож на китайца,  — к немалому изумлению Хорна, принялся слезливо уговаривать:
        — Только, пожалуйста, не убивай. Зачем тебе убивать моя старая китайская парень?  — Он икнул. Хорн уловил запах синтетического алкоголя.  — Бедная, несчастная китайская парнишка никому не мешай, никого не беспокой!..
        «Положение глупее не придумаешь,  — пронеслось в сознании у Хорна,  — тем более глупо все это здесь, на руинах Санпорта». Он взглянул на стоявший возле старика чемоданчик. Вещица древняя, потасканная, дешевенькая — такая же, как и речь старика. На одной стороне еще можно было различить надпись: «Мистер Оливер Ву, собственник. Новый Кантон, прачечная». Ниже: «Гигиенически чистая стирка».
        Хорн сделал шаг вправо. На другой стороне прочитал: «Лил, попугай-математик. Способен складывать и умножать».
        — Бедная китайская парнишка, вернее всего, погубит себя в запретной зоне, если и дальше будет пользоваться костром,  — тщательно выговаривая каждое слово, сказал Хорн.  — Охотники травили меня собаками в полукилометре отсюда. Все они из златокожего народа.
        Ву заметно побледнел. Ноги у него дрогнули, он невольно опустился на землю, опять прислонился к гранитному валуну. Попугай тут же уселся ему на плечо и уставился на незнакомца единственным глазом.
        — Бедная маленькая китайская парнишка,  — дрожащим голосом выговорил старик.  — Нет моя ничего. Один глупый птица.
        Попугай хватил его клювом за ухо. Старик вскрикнул и съежился от страха. Опять заныл:
        — Моя нет ничего. Моя никому не делай худого.  — Он ударом ноги, обутой в изношенный, непонятно какого размера башмак, придвинул чемоданчик к незнакомцу.
        — Златокожим плевать на это. Они в момент пристукнут тебя. А то еще натравят своих псов,  — сказал Хорн, даже не взглянув на этот дар.  — Сейчас они ушли, но могут появиться в любую минуту. Если они застанут нас здесь… — Наемник многозначительно не закончил фразу.
        — Легко рассуждать тому,  — буркнул попугай,  — у кого в руках пистолет.
        Хорн рассмеялся, опустил оружие. Резинка, соединявшая его запястье и рукоять пистолета, натянулась. В любой момент Хорн мог снова вернуть ствол в прежнее положение.
        — Забавная птичка,  — сказал он,  — очень забавная. По крайней мере, она умеет говорить куда лучше своего хозяина.
        Прежний цвет лица вернулся к Ву.
        — Так ты говоришь, что они теперь далеко?  — Заметив, с каким удивлением незнакомец вскинул брови, китаец деловито уточнил.  — Эти охотники?..
        — Ну ты даешь, старикан!  — восхитился Хорн.  — Значит, ты и на космолингве изъясняешься? Тогда скажи, что ты здесь делаешь?
        Ву протяжно вздохнул и ответил уклончиво:
        — Даже такое несчастное создание, как я, хочет выжить. Или считает, что хочет… — В голосе его прозвучала печаль.  — Когда богатые пируют, крохи с их стола достаются беднякам. Голод, знаешь ли, великий помощник, он не дает засидеться на месте. Вот мы и пересекли пустыню, чтобы побывать на празднике посвящения. Трудное, должен заметить, предприятие. Без воды, того и гляди нагрянут охотники… Мы уже видели трех несчастных, растерзанных их псами.
        Лил помахала клювом сверху вниз:
        — Жуткая, кровавая охота. Что интересно, все три мертвяка имели оружие. Как и у тебя, странник.
        — Странно,  — задумчиво подхватил старый китаец,  — у всех у них были такие же унитронные пистолеты. Эронские гвардейцы очень ревниво относятся к подобным… э-э… любителям оружия.  — Он искоса глянул на Хорна. Тот внезапно убрал пистолет, губы его сжались в одну прямую черту. Ву между тем продолжил: — А вот нам удалось перейти пустыню, и завтра мы будем возле руин. Там мы найдем способ, как продлить наше существование. Что скажешь, Лил?
        Ресницы у Хорна дрогнули. Попугай невозмутимо заключил:
        — Слабых убивают. Достойные живут.
        Птица склонила голову вбок и принялась рассматривать землю. Точнее, бутылку, содержимое которой пролилось на камни. Попугай вздохнул:
        — Мой самый любимый напиток. Все проходит, ничего нельзя вернуть назад.
        Крупная слеза вытекла из его единственного глаза и капнула на рубашку Ву.
        Неожиданно китаец опустился на колени, Лил ударила крыльями и взлетела. Старик на коленях подполз к костру и заглянул в горшок.
        — Не варево, а сплошная пыль. Ах, моя бедная голодная парнишка! Однако, может, что-то удастся спасти.
        Он достал мятую ложку, осторожно собрал налет пыли, собравшейся на поверхности, и выплеснул ее на землю. Второй черпок он уже поднес к губам. Критически оценил, скривился, потом заявил:
        — Скрипит на зубах, но есть можно. Получилось что-то непонятное, как, впрочем, наши судьбы, которые у тебя в руках, незнакомец.
        — Хорном меня зовут,  — буркнул наемник и метнул в сторону старика непонятно как появившийся в его руке поблескивающий кристаллический диск. Ву ловко поймал его. Наемник добавил: — Не люблю быть в долгу…
        Между тем облака начали оттягиваться на восток, в небе появились широкие прорехи, сквозь которые крупные звезды с любопытством смотрели на старика, который разглядывал брошенную ему монету.
        — Пять келонов! И не фальшивые. Вон как новый регент отпечатан — просто красота. Причем весомая. Очень редкая комбинация — красота и полезность. Очень щедро за наше скромное угощение, правда, Лил?
        Монета мгновенно исчезла в его лохмотьях.
        — Трудно на голодный желудок воспринимать прекрасное,  — сделал замечание попугай.
        — Что я слышу! Гордая Лил, оказывается, способна на мелкий подхалимаж,  — саркастически сказал старик и принялся раскладывать сваренную им бурду на две тарелки. Одну из них он протянул Хорну: — Ешь. Ты заплатил, значит, имеешь право на долю.
        Хорн немного поколебался, потом шагнул вперед и взял протянутую ему тарелку. Тут же вернулся на прежнее место, сел на корточки, прислонился спиной к гранитной скале. Ву не обращал никакого внимания на все эти предосторожности и, подув на пищу, погрузил в варево пальцы. Набрал горсть и отправил ее в рот. Со смаком зачавкал… Хорн, чуть помедлив, последовал его примеру. Тут же с удивлением обнаружил, что, несмотря на непритязательный вид пищи и временами похрустывающие на зубах камешки, еда была на редкость вкусна. Просто объедение… В ней даже попадались кусочки мяса — по всей видимости, кролик. Другие составляющие он так и не смог определить.
        Хорн сам не заметил, как расправился со своей порцией. Удивленно глянул на пустую тарелку — как, уже все?  — незаметно вздохнул, потом почистил ее песком и поставил у ног Ву.
        — Спасибо,  — тихо буркнул он. Затем вернулся на прежнее место, вновь пристроился на корточках у скалы, поерзал немного и успокоился только тогда, когда плотно оперся спиной о гранит. Сзади не подберутся…
        Ву со вздохом взял использованную Хорном тарелку, подтащил поближе свой металлический, с продавленными боками чемоданчик, открыл его, при этом закрыв собой его внутренность от внимательно наблюдавшего за ним Хорна. Щелкнул замок, и чемоданчик встал рядом с хозяином, а у того в руке вдруг оказалась бутылка. Точно, поллитровая бутылка с синтетическим виски. Старик сделал несколько внушительных глотков и с намеком показал ее Хорну. Тот отрицательно помотал головой. А вот птица не отказалась — сгребла протянутую ей бутылку когтистой лапой и сунула в раскрытый клюв.
        В тишине старый китаец полез в карман, долго там копался, наконец вытащил плитку жевательного табака. Также обстоятельно осмотрел ее, потом стряхнул на одном углу налипший сор, откусил и самозабвенно принялся нажевывать слюну. Глаза сами собой закрылись, только узенькие щелки остались.
        Хорн все еще внимательно приглядывался к старику — прикидывал и так, и этак. Чего можно ожидать от этого божьего одуванчика? Надо же, одновременно и алкоголь употребляет, и табаком не брезгует. Последний такой чудак, которого довелось встречать Хорну, умер давным-давно. С табаком у наемника были связаны самые неприятные воспоминания. Он как-то решил провезти контрабандную партию. Намучился он с ней! Скоро весь корабль насквозь провонял табачищем, команда волками смотрела на Хорна. Лучше не вспоминать…
        Старик, разгоняя пыль, помахал перед собой, потом задумчиво произнес:
        — Вот ведь как бывает. Шли-шли и встретились… Трое изгнанников сошлись в запретном краю. Ты слыхал, что когда-то эта земля считалась самой плодородной на всем континенте?
        — Быть того не может,  — сплюнул Хорн. Ву пожал плечами:
        — Какое это имеет значение, веришь ты или нет. Я напомнил об этом, чтобы показать тебе, как глуп тот человек, который считает, что держит в руках свою судьбу. История любит подобные шутки — вдруг возьмет, подхватит и сведет, стукнет лбами совершенно незнакомых людей. Где-то мы встретимся в следующий раз?
        — Нигде,  — коротко ответил Хорн и вновь сплюнул. Потом после некоторой паузы добавил: — Я живу по своей воле. Хожу там, где хочу.
        — Все мы так считаем, все так думаем,  — откликнулся старик.  — Оглянешься вокруг — все суета сует. А почему? Потому что мы не способны заглянуть в сердцевину предмета. Или события… Только спустя некоторое время, посмотрев назад, мы имеем возможность окинуть взглядом всю картину разом. Тогда станет понятно, какие силы двигали людьми, которые живут по своей воле, что их сводит и разводит. А по кусочку, по сиюминутному мгновению разве можно что-нибудь определить? Нет, только время делает ясным взор.
        Хорн помалкивал.
        — Лил и я, мы верим, что идем к руинам старого города, потому что нам этого захотелось. Ерунда! Голод, вот что гонит нас. Голод не тетка, это такая сила, которой нет равных. Ну а тебя что занесло в эти края?
        Этого вопроса Хорн ждал и, прямо скажем, побаивался его. Что-то отвечать все равно придется, а убивать после старика не хотелось. Занятный старикашка!.. Наемник поморгал, помедлил, потом вымолвил:
        — А кто сказал, что меня сюда занесло? Хожу себе и хожу…
        — Так не бывает. По пустыне просто так не ходят. Ты явился сюда, чтобы стащить что-нибудь, как мы с Лил, или убить кого?
        — Разве не может быть других причин?
        — Для бродяги с оружием? Зачем оно тебе на празднике посвящения? Ответ один: либо хочешь что-то украсть, либо кого-то убить. Просто хочу заметить, что эти руины охраняются лучше, чем какое-либо другое место в империи. Грубая сила всегда бывает побеждаема силой разума. Жаль, если кому-то придется в таком юном возрасте умереть.
        Хорн опять промолчал. Он решил подождать. Он это умел — ждать. Пусть другие проявят свое нутро, покажут, чего они хотят.
        Ву между тем невозмутимо продолжал:
        — Вот нас здесь трое, и все мы одной масти. Ладно, ты чужак, и твои дела — это твои дела. Возьмем, например, меня и Лил. У нас никогда не было секретов друг от друга, мы никогда не держали камень за пазухой — может, это и помогло нам выжить. С вершины наших лет многое видно, любой в нашем возрасте станет моралистом. Знаешь, приятель, к старости неоспоримых истин остается немного, но все они словно дубеют, становятся крепкими, как мореный дуб. Вот одна из них — люди должны жить так, как они хотят. Простенькая сентенция, а поди ж ты, сколько из-за нее крови пролилось…
        — Я не хочу умирать,  — неожиданно выпалил Хорн.
        — И мы того же мнения, того же мнения… Правда, Лил? Но для этого надо очень постараться. Я понял тебя, и ты прав. Ты не хочешь умирать, потому что тебе не удастся вовремя достичь руин.
        — Ты ошибаешься, старик,  — откликнулся Хорн.  — Ты сказал, что все мы одной масти, что между нами не должно быть секретов. Ты собираешься посетить праздник посвящения… Что ж, ты укажешь мне путь, как попасть на него.
        Хорн скромно поздравил себя — это была отличная идея. Пусть старик со своей идиотской птицей станут его проводниками. Он, по-видимому, тертый калач, этот китаец. Возможно, он даже первым увидел его, когда он, Хорн, рыскал вокруг низины, отыскивая следы засады.
        — Нет, нет,  — всполошился Ву.  — Я никак не могу. Мне кажется, это должно быть…
        Хорн, не отрывая ледяного взора, в упор смотрел на него.
        Ву обреченно повесил голову, пожал плечами и наконец ответил:
        — Что ж, как пожелаешь. Бродяги должны держаться вместе. Но ты должен понять, что человек волен только в первом шаге, потом он сразу попадает в лапы необходимости.
        Попугай туманно добавил:
        — Люди предпочитают сами ладить для себя ловушки.
        Хорн по-прежнему продолжал леденить их взглядом. Брови у него совсем сдвинулись, на лице застыло зловещее выражение. Ву неожиданно зевнул, разгреб золу на месте потухшего костерка и свернулся клубочком.
        — Что, так и заснешь? И будь что будет?..  — сардонически усмехнулся Хорн.
        — А что будет?  — ответил Ву.  — Все равно от смерти не убежишь. Так же как и от рассвета. Если они явятся вместе, спасения все равно не будет. Ради этого лишать себя сна? Зачем?
        — Непонятно, как ты сумел прожить так долго.
        Старик еще раз зевнул, теперь во весь рот, сладко, протяжно:
        — Соблюдал режим, регулярно питался, спал, когда это было возможно, и не тревожил себя думами о том, что будет завтра. Перед нами стена, куда тут убежишь. Тем более что Лил посторожит.
        Хорн настороженно долго смотрел на старика, потом, пожав плечами, встал, взобрался на край низины. Здесь он долго сидел, прислушиваясь и присматриваясь к темноте. Собственно, ночью он чувствовал себя уверенно, интуиция еще ни разу не подводила его. Или шестое чувство — как хотите, так и называйте. В пустыне было тихо, даже спокойно. Хорн спустился в низину, занял место у гранитной скалы — здесь и перебьемся до утра.
        Небо совсем очистилось, и над округой повисла легкая серебристая зыбь. Света было мало, но видно далеко — таково свойство безлунной ясной ночи. Звезды вверху жили своей особой, непонятной, но, по-видимому, веселой жизнью. То-то они так радостно посверкивали и перемигивались во тьме.
        Хорн поправил пояс, набитый деньгами, почесал то место, где он прилип к коже. Ну и тяжелый же это был груз, а ведь не бросишь, не сдашь на хранение. Он чуть расстегнул молнию, достал одну монету — кристаллический диск, оправленный по краю в серебро. Поднес к правому глазу, левый зажмурил и глянул сквозь монету на звезды.
        Неожиданно рука дрогнула — то ли померещилось, то ли в глаз что-то попало. Он задержал дыхание, странное оцепенение напало на него — кто-то смотрел из глубины прозрачного кружка.
        Нет, точно померещилось, но ощущение близости человека, с которым у него когда-то состоялся разговор, не проходило. Это был он, Гарт Кохлнар. Погуби его душу, это точно был он! Если даже ему померещилось, все равно это был Генеральный управляющий компанией Эрона. Наемник ясно различил его массивное, с чуть отвисшими щеками бронзовое лицо, жесткие рыжеватые волосы, поразительно живые глаза. Он словно о чем-то напоминал Хорну. Тот невольно прислушался.
        «Что ты держишь в руке? Правильно, деньги. Знаешь ли ты, что такое деньги? Это символ империи, ее основа основ. Эти монеты невозможно подделать, на них покоится мощь Эрона. Ты трудишься, чтобы заработать несколько лишних монет, живешь ради этого, и труды твои не напрасны. Награда за труд — вот она, ты держишь ее в своей руке. Приглядись, как искусно она сделана. Как красива… Сквозь нее видны звезды, и она сама как звезда, освещающая путь в ночи. Что бы ты ни натворил ради нее, каким бы образом она ни попала в твой карман — все оправдано. Слышишь, все дозволено, лишь бы этот ручеек не иссякал и бесконечно наполнял твои карманы и душу. Владея этой монетой, ты становишься собственником Эрона, владельцем доли в нашем предприятии. Что бы ты ни попросил, все будет твоим. Ты платишь, и никто не посмеет задать тебе ни единого вопроса. Только выкладывай, не стесняйся!»
        Холодный предрассветный ветер обдул разгоряченную голову Хорна, привел его в чувство. Одежонка на нем была ветхая и рваная. Он мгновенно озяб, крупная дрожь родилась где-то внутри организма, принялась сотрясать тело. Усилием воли Хорн придавил озноб, положил монету в пыль у своих ног. Затем достал еще четыре, поместил вокруг первой, центральной. Монеты были разные — прозрачная сердцевина отливала то зеленью, то синевой, то чернотой, то вообще была оранжевая,  — но все они имели серебряное ребро, тончайшую окантовку из благородного металла.
        Итак, вот они все были перед ним: Генеральный управляющий и четверо из пяти его директоров — Матал, командующий вооруженными силами Эрона, Фенелон, отвечающий за транспорт, Ронхолм, глава Директората торговли, и Душан, которому была доверена безопасность империи.
        Все они вживе предстали перед ним: один толстогубый, другой с ввалившимися щеками, третий с хитрыми глазками, последний — с откровенно наглым, надменным лицом. Однако все эти различия не имели никакого значения. Они, все пятеро, были в дальнем родстве. Эта родовая примета называлась жаждой власти. Этот голод ничем нельзя было утолить, разве что приглушить на время.
        Хорн достал еще одну монету. У этого кристаллического диска окантовка была золотая. Такую он бросил старику китайцу. Эта монета символизировала Директорат коммуникаций. Наемник тоже поднес ее к глазам, глянул сквозь прозрачную сердцевину на звезды.
        Теперь он различил женское лицо, прекрасное, как утренний цветок, скопивший за ночь каплю росы и вот-вот готовый обронить ее на жаждущую землю. Ее кожа была куда менее золотиста и очень нежна. Не то, что у ее партнеров. Волосы убраны и подвязаны лентой, на которой сиял огромный бриллиант. Красиво изогнутые губы готовы были в любую минуту улыбнуться. За эту улыбку можно было жизнь отдать, положить к ее ногам империю… Однако стоило припомнить гордо вскинутую головку, и становилось ясно, что империи в этом случае будет мало. Ее рыжевато-коричневые глаза, казалось, заглядывали в самую душу, высматривали там что-то, оценивали, взвешивали… Тот ли он мужчина? Не ошиблась ли она в выборе?
        — Прекрасная Вендре,  — чей-то тихий хриплый голос привел Хорна в чувство.  — Вендре Кохлнар, дочь Генерального управляющего…
        Хорн испуганно отпрянул, уронил монету, мгновенно выхватил пистолет. Перед ним на коленях стоял съежившийся от страха старик. Он был не вооружен, и не такой уж съежившийся. Совсем наоборот — китаец задумчиво разглядывал наемника. Тот опустил оружие.
        — Прекрасная Вендре,  — все тем же хрипловатым голосом повторил старик.  — Наследница всего этого… — Он широким жестом обвел звездное небо, куполом накрывшее пустыню, двух человек, прикорнувших у гранитной стены. Опустившись на пятки, старик теперь уже совсем по-свойски и без всякой хрипотцы добавил: — Если, конечно, она сможет отыскать мужчину, на которого можно положиться, который поможет взять то, что принадлежит ей.
        — Исключая только вон то пятнышко,  — кивнул Хорн и указал пальцем на созвездие Плеяд — семь маленьких звездочек, расположенных неподалеку от отсвечивающего кровавым светом гиганта Альдебарана.  — Эрон завоевал Кварнонскую Лигу, однако удержать ее в покорности — это совсем другое дело.
        — Напор империи усиливается,  — тихо сказал Ву.  — Кое-кто пока может спастись бегством, но волны Эрона доберутся и до них. Сейчас они крушат Плеяды. Когда этот прилив отхлынет, там не останется ничего живого. Только выжженные, мертвые миры…
        — Сопротивление пока не подавлено. До тех пор, пока жив Освободитель…
        — Ты считаешь, что Эрон не знает об этом?  — спросил Ву.  — Питер Сэйр был помещен в тюремный терминал на Ванти. Несколько месяцев назад он там скончался. Так, по крайней мере, говорят…
        — Умер?  — недоверчиво переспросил Хорн. Он вскинул голову и долго-долго смотрел на Плеяды. Сестрички-звезды радостно полыхали в чистом небе. Они вполне обходились без звездных туннелей, сумели построить высокую технологичную цивилизацию. Теперь все это гибло под ударами Эрона. Там был его дом, и в этот предутренний час Алана Хорна впервые посетила мысль, что, возможно, он никогда больше не вернется домой.
        Три сотни световых лет отделяли его от родины, когда-то прозванной Стожарами. Шесть часов путешествия в трубе. Эта труба, где бы ты ни воспользовался ею, вела прямо на Эрон. Он неожиданно вздрогнул: неужели он разоблачил себя? Неужели этот старикашка — соглядатай Эрона?
        Что со мной?
        Хорн неожиданно очнулся, поглядел по сторонам — рядом все тот же старый китаец.
        — Спокойной ночи, романтик,  — прошептал Ву и исчез. Хорн, словно не сознавая, что делает, как ни в чем не бывало пожал плечами, собрал разложенные в пыли монеты.
        Что бы ты ни натворил ради денег, каким бы образом они ни попали в твой карман — все оправдано.
        Хорн призадумался, потряс головой — куда же исчез этот старый идиот?  — и, не найдя ответа, выхватил револьвер. Но куда стрелять? В кого? Палить по пустыне? Что же это с ним творится? Деньги раскидал, а ведь он их еще не заработал.
        Ничего, завтра заработаю…
        Из летописи

        Цивилизация…
        Как и все на свете, она тоже имеет свою цену. И прежде всего человеку приходится расплачиваться свободой. Привилегия, возможность жить вместе, радость общения дорого стоят — человек теряет право делать то, что пожелает. Условности, запреты, писаные и неписаные законы стискивают его. Он вынужден поступать как все, жить как все, думать как все…
        Еще более дорогую цену должны заплатить те, кому даруют цивилизованные отношения. В этом случае законы пишут чужаки.
        Изобретение звездного моста заложило основы создания межзвездного государства — без него никакая социальная общность на галактических просторах была бы невозможна. Только Эрон владел секретом строительства туннелей, и за свое умение империя брала очень высокую плату. Однако нашлись люди, отказавшиеся платить за все те удобства, которые несла с собой цивилизация и ее символ — империя Эрона. Они выбрали свободу и отвергли чужие дары. Они решили жить в нужде и невзгодах, есть просоленный потом хлеб, но есть его свободными.
        Вот почему нашлись смельчаки, которые бежали от цепких объятий Эрона. На ржавых древних кораблях они все дальше и дальше углублялись в свободное пространство, тем самым расширяя сферу экспансии и неизбежно — империи!
        В звездном скоплении, когда-то названным землянами созвездием Плеяд или Стожарами, смельчаки прервали бесконечный поход. Им казалось, что они нашли долгожданный приют и надежный кров. Звезды в скоплении располагались не так далеко друг от друга — в самый раз, чтобы торговать и обмениваться информацией, но слишком далеко, чтобы попытаться привести их под единую руку. Со временем эти миры оказались вовлеченными в государственное объединение, напоминающее федерацию. Она была названа Кварнонской Лигой. Человек стал символом этого государства, а не труба.
        Шли годы, наконец и до Стожар дотянулась безжалостная рука Эрона. И в этом краю свобода нашла свою смерть. В двух грандиозных битвах империя одержала верх. Как мог Эрон спокойно взирать на гнездо бунтовщиков и свободолюбцев! Ведь их пример мог стать заразительным, к тому же звездные туннели куда выгоднее, чем древние перелеты.
        Новости распространяются быстро: от одного мира к другому.
        Вот и докатилось последняя весть — мертв Питер Сэйр!
        Но как он мог умереть? Ведь это имя — символ. Не более чем звук, слово, оклик. Такое же, как и свобода… Это сочетание звуков не может умереть, не может исчезнуть, если хотя бы один человек верит, что оно имеет смысл.

        Глава 3. УЗКИЙ МОСТ

        Хорн проснулся мгновенно — как всегда даже не дернулся, как сидел, так и замер. Затаил дыхание, прислушался к себе. Внутреннее чутье подсказало — опасность, опасность!
        Он, чуть раздвинув веки, принялся изучать окружающее пространство. Так, пистолет в руке… Теперь можно и голову поднять. Странно, вокруг непроницаемая тишина. Восточный край небосвода заметно посветлел. Потускнели звезды. Нет, опасностью пахнуло не из пустыни и не с неба. Что-то рядом, совсем близко, было не так.
        Он глянул налево, однако в яме еще было темно. Мрачно и тихо, и — что особенно тревожило — пусто. Человек, постоянно играющий с опасностью, живет, порой не обращая внимания на видимый мир. Куда более важное значение имеет его бессознательное видение — именно оно порождает ясный взгляд, способный разглядеть еще только нарождающуюся опасность,  — тонкий слух, с помощью которого можно услышать неслышимое. Тут все имеет значение: и внешний вид этакого бродяги, и постоянная готовность встретить вызов, и даже наличие адреналина в крови. Призыв «будь готов» — это как раз для таких, как Хорн. Угроза и опасность никогда не считаются ни с благородством, ни с великодушием. Смерть играет по своим правилам, и они куда как далеки от подобных понятий.
        Хорн, преодолевая нытье и сопротивление еще не размявшихся мускулов, опустился на живот и быстро пополз к краю низины. Точно, здесь никого не было. Разве что пепел на месте давно потухшего костра. На ходу Хорн сунул в него палец. Совершенно остыл. Так, и куда же убрались этот самый Ву и его диковинный попугай? Значит, говоришь, и след их простыл? Собрали свои манатки и были таковы?.. Возможно. Но как же он упустил их? Как получилось, что он заснул как убитый? Вот что сильнее всего тревожило его в те минуты. Все то время, что он провел в пустыне, он не позволял себе спать. Такая роскошь была ему не по карману… Все, что он мог себе позволить, это легкая дрема, какое-то пограничье между сном и бодрствованием, при этом он ни на мгновение не отключался от наблюдения за окружающим.
        Сон никак не входил в его планы. Чем ближе он приближался к цели, тем суровее относился к себе. Неужели тело не выдержало и взбунтовалось? Этого не может быть — уж кого-кого, а себя он знал. Он еще долго мог пребывать в подобном состоянии. Однако сейчас Хорн чувствовал себя намного свежее, чем после других привалов. Это и тревожило. Неужели этот сон — дело рук Ву? Но это тоже за пределами разумного. Загипнотизировал он его, что ли? Попробовал бы кто-нибудь загипнотизировать Хорна… Стоило посмотреть на такого безрассудного человека.
        Пока все эти мысли роились у него в голове, руки наемника машинально занимались своим делом. Он просеял пепел, тщательно обыскал — точнее, прощупал — низину. Никаких следов! В этом вопросе китаец, по-видимому, специалист — исчезать умеет.
        Худо! Старик мог оказаться полезным. Хорн был уверен, что он знает тропу, выводящую к вершине горы. Теперь, правда, гневаться бессмысленно, и надо отдать должное, этот самый Ву верно разобрался в обстановке. Он не хотел, чтобы Хорн использовал его в качестве компаса, и тут же исчез.
        Как же все-таки одолеть эту проклятую стену? Ждать рассвета и потом, при свете дня, попытаться отыскать проход? Решение хорошее, только оно чем-то не устраивало наемника. Хотелось до наступления утра одолеть последнюю преграду. Кто его знает, возможно, придется потратить целый день, чтобы взобраться наверх. Такого срока у него нет.
        Ага, а это что? Следы башмаков? Уже кое-что. Хорн взбежал на край ямы и принялся внимательно изучать найденные следы. Они вели параллельно основанию скальной стены. Хорн рысцой бросился вперед. Через сотню метров остановился, ощупал очередной отпечаток — след свежий. Человек прошел здесь не более часа-полутора назад. Ну, в крайнем случае два часа… Эти отметины в пыли были для Хорна как открытая книга. Вот в этом месте старик переложил чемодан из левой руки в правую. Здесь он остановился, чтобы перевести дух или хлебнуть водички. Через десяток метров он вдруг обнаружил, что человеческие следы исчезли и на земле отпечатались след змеи и цепочка ямок, оставленных пробежавшим кроликом.
        Чудеса! С этим стариком определенно надо разобраться.
        Скоро он наткнулся на брошенную бутылку. Осторожно поднял ее, прочитал наклейку:
        Этиловый спирт, синтетический. Крепость 96%. Разлито отделом по внешним связям Эрона.
        Жажда начала беспокоить Хорна. Он взболтнул канистру — там оставалось на самом донышке, разве что на один глоток, но и это лучше, чем ничего.
        Хорн огляделся, постарался определить, куда теперь двигаться, и в этот момент вновь различил следы башмаков. Они появились словно ниоткуда и выглядели заметно свежее. Ву находился уже не в часе, а в нескольких минутах впереди. В подступающих сумерках Хорн позволил себе сделать небольшую передышку, постарался рассмотреть, что там творится впереди. Все то же самое: слева высоченный гранитный уступ, справа подкрашенная суриком пустыня.
        Еще через полсотни шагов следы вдруг оборвались. Здесь начинался гладкий скальный выступ, с которого ветром была сметена всякая пыль. Хорн пробежал вперед — ничего. Вернулся назад, глянул вверх. Все та же отвесная гранитная стена… Попугай может ее одолеть, человек — никогда.
        «Спокуха,  — сказал он себе,  — только без паники. Разуй пошире глаза, развесь уши. Не мог же он испариться…» Как раз это последнее замечание вызвало сомнение — Хорн накрепко запомнил, как Ву этой ночью исчез из поля его зрения. Мало ли, может, просто померещилось… Ищи как следует, досконально обнюхай это место.
        Наемник внимательно огляделся. Так, скала — это понятно, у подножия заросли колючника. Что-то он слишком зелен для такой бесплодной и сухой почвы. Даже в глаза шибает его свежая и густая листва. Хорн принялся рассматривать кусты. Некоторые веточки оказались сломаны, кое-где опали листья, словно кто-то сорвал их. Или пробирался сквозь заросли…
        Он обошел заросли колючника и сбоку разглядел что-то темное. У самой подошвы чернело неровное отверстие в метр в высоту и около двух третей метра в ширину. Вот чего Хорн всю жизнь не любил, так это туннелей и всяких прочих ям, пещер, схронов. Однако выбора не было. Должно быть, эта нора (или водоток) вела по направлению к Санпорту.
        Гладкие камни в норе были влажны, здесь сильно пахло сыростью. Ползти пришлось на коленях, скоро его рваные штаны и мундир заметно намокли. Теперь впереди отчетливо доносилось журчание ручейка. Вода в пустыне большая редкость. Канистра его совсем опустела, в горле драло от мучительной суши. Он активнее заработал ногами, принялся помогать себе руками. Скоро в норе посерело, темнота начала отступать, впереди забрезжил свет. Наконец он выбрался наружу, осторожно выпрямился, прислонился спиной к нависающей над лазом скале. Увиденное поразило его, он никак не ожидал встретить здесь, посреди бесплодной пустыни, такое изобилие красок, в котором отчетливо преобладала зелень. Он едва сдержал возглас изумления — впечатление такое, что он наконец попал в рай.
        «Ага, в рай! Как же,  — саркастически подумал он,  — именно туда! Для того чтобы отдать здесь концы!..»
        Хорн продрался сквозь густо разросшуюся у входа в нору зелень. Ощутил аромат свежесорванной травы — от него дурманом заволокло голову. Пришлось переждать несколько мгновений. Наконец выбрался наружу. Вокруг лежала прекрасная земля — зеленые колки, заросли кустарника, открытые лужки, и везде вздымались гранитные останцы и надолбы. От их вида становилось жутко. Тут еще припомнился удаляющийся от него Ву. От этого китайца всего можно было ожидать.
        Его привлекло журчание воды. Сопротивляться жажде он не стал, да и не мог — так и пошел на звук плещущей воды, не обращая внимания на впивающиеся в тело колючки. Вот он, неширокий, кристально чистый ручеек… При его появлении стих птичий хор — Хорн несколько минут стоял без движения, разглядывая прозрачные струи, и птицы запели вновь. Потом он торопливо лег на живот и погрузил лицо в воду. Защипало потрескавшиеся губы, он глотнул, сколько мог, потом принялся неторопливо цедить влагу. Спешить было нельзя — это он хорошо усвоил. Понемногу, по чуть-чуть, только так… Он погрузил голову в ручей и сразу почувствовал облегчение. Это было слишком хорошо, чтобы казаться явью,  — он выспался, а теперь напьется вволю. Удача по-прежнему на его стороне, грех не воспользоваться таким удобным случаем! А водица-то! Вкуснее не бывает. Как надоела ему вода, пробивающаяся сквозь слои гипса,  — она горчила, чем-то припахивала, а эта сладка, холодна… Он вновь погрузил голову в ручей, а когда поднял ее, почувствовал, что кто-то смотрит на него. Хорн замер, напряглись руки — он подумал о том, как ловчее выхватить
пистолет, но прежде неплохо бы взглянуть на того, кто уставился на него. Хорн изобразил на лице добрейшую улыбку и неторопливо поднял голову. На другом берегу сидел кролик и с глуповатым любопытством поглядывал на человека.
        Наемник осторожно просунул руку под мышку, нащупал рукоять пистолета, машинально перевел собачку на самый слабый заряд, потом попытался вытащить оружие, и в это мгновение кролик сиганул в кусты. Всего-то один раз прыгнул, а теперь ищи его свищи… Жаль, с едой сорвалось, подумал Хорн, подкрепиться бы не мешало, впереди трудный день. Ладно, еще не вечер…
        Вдруг какая-то пернатая тварь вспорхнула из кустов и исчезла возле разрушенной стены.
        Все, решил Хорн, идиллия закончилась. Пора в дорогу… Он еще попил, набрал канистру, плотно закрыл ее и рысцой заспешил вперед. Бежал, прикрываясь зарослями, голову старался не высовывать. Наконец добрался до стены, которая преграждала путь наверх. Время давным-давно расправилось с этой искусственной преградой — целые секции рухнули на землю и рассыпались грудой обломков. Выше стены начинался долгий, местами перехваченный осыпями подъем, там смутно чернела какая-то в меру сил спешащая фигурка. Галька сыпалась у нее из-под ног и узкими языками катилась вниз — некоторые камешки добирались до рухнувшей стены. Темное пятнышко кружило над головой одолевающего подъем человека.
        Хорн выхватил пистолет.
        — Стой!  — закричал он.
        Его возглас эхом отскочил от разрушенной стены, заметался между скал.
        Наёмник поднял оружие, глянул на старика сквозь телескопический прицел. Тот суетливо обернулся, лицо его сразу побелело, глаза широко раскрылись — зрачки оказались черными как ночь. Старик замер в нерешительности. Сквозь оптику он был виден на расстоянии в несколько метров.
        Что-то неясное и темное промелькнуло в поле зрения и скрылось в тени за камнем-останцем.
        — Стой, тебе говорят!  — еще раз выкрикнул Хорн.
        Ву неожиданно отвернулся и, отдуваясь, торопливо заспешил вверх по откосу. Перекрестье прицела последовало за ним. Хорн неожиданно почувствовал злобу. Вот глупый старикашка! Он, безусловно, заслуживает смерти. Наемник осторожно потянул за спусковой крючок, но в последнее мгновение чуть отвел ствол в сторону. Пуля вылетела со свистом, ударилась о камень в метре от китайца и срикошетила. В следующую секунду старик исчез в тени за скалой, где только что спрятался его попугай.
        Хорн выругался и бросился вперед — начал взбираться по крутому склону, прямо по осыпям, невзирая на то, что мог вызвать обвал. Камни широким потоком покатились вниз к стене. Скоро он добрался до выпиравшего из склона громадного обломка гранитной скалы и тут обнаружил, что за камнем прятался вход в пещеру. Пол здесь был ровный, более того, в нем был проделан закрытый решетками желоб, по которому струилась вода. Удивительно, но туннель вел под уклон, внутрь горы.
        Человек осторожно ступил в темноту — успел обратить внимание, что вход неестественно округл. Явно подвергался обработке… Стены тоже были сглажены. Значит, интуиция не подвела его и на этот раз — это был туннель, подземный проход, а не пещера.
        Так и есть — очень скоро впереди замаячило смутное светлое пятно. Хорн припустился бегом. «Будь что будет,  — решил он,  — но я этого старика достану. Очень занятный старикашка, надо с ним разобраться».
        Свет впереди заморгал, потом неожиданно потух и через несколько мгновений разгорелся ярче. Через несколько шагов Хорн догадался, что это был факел. Вот и спина китайца замаячила впереди. Ву обернулся и, увидев приближающегося Хорна, выпучил от страха глаза. «Это было занятное зрелище,  — усмехнувшись, отметил про себя Хорн,  — китаец с выпученными глазами. Никогда не видал ничего подобного. Вон и этот чертов попугай сидит у него на плече. Прелюбопытнейшая парочка!..»
        Когда наемник вошел в круг света, старый Ву не выдержал и присел у стены. Оперся спиной, грудь его ходила ходуном. Он поминутно сплевывал на каменный пол. Бисеринки пота усеяли лоб. Несколько минут он не мог восстановить дыхание, наконец, справившись с одышкой, удивленно бросил:
        — Ты — храбрый парень.  — Потом помедлил и добавил: — Само по себе это замечательное качество.
        Тут же в разговор вступил попугай — брякнул что-то замысловатое:
        — О характере можно судить только по исполнению задуманного.
        Птица сурово посмотрела на Хорна, в тусклом свете факела ее единственный глаз угрожающе поблескивал.
        Хорн глянул на птицу — лицо его было непроницаемо — потом обратился к старику:
        — Я же просил тебя этой ночью, чтобы ты указал мне дорогу в Санпорт. Если это тот путь, то давай поднимайся — и потопали.
        Ву положил руку на грудь, сказал обиженно-плачущим голосом:
        — Моя старая больной парнишка. Твоя гонит меня сломя голову. Нет, серьезно, так нельзя… Кроме того, ты стрелял в меня. Ты мог убить старую китайскую парнишку.
        Голос его дрогнул, на лице нарисовалась гримаса ужаса, словно Ву впервые в жизни столкнулся со смертью и вид ее ужаснул его.
        — Вполне,  — охотно согласился Хорн.  — Ладно, поднимайся. Показывай дорогу.
        Старик встал, попытался было поднять факел, однако сил не хватило. Тогда Хорн взял его и, несмотря на возражения Ву, подтолкнул его вперед. Тому ничего не оставалось делать, как углубиться в туннель.
        — Что это за место?  — спросил наемник.  — Куда мы попали?
        — Поживи подольше — узнаешь побольше. Иной раз мне кажется,  — старик уже спокойно выговаривал слова, дыхание восстановилось,  — что я зажился на белом свете. Я так много знаю… Когда Санпорт был городом, шумным, процветающим, вся гора была изрезана системой подземных ходов. Как соты… Ныне нижние ярусы оказались затопленными водой. Другие тоже пострадали — сейчас сам увидишь. Вот этот туннель должен вывести нас прямо к вершине.
        Хорн очень скоро убедился, что старик говорил правду. Два раза они едва смогли протиснуться сквозь завалы — пришлось пробираться на четвереньках, а то и ползком. Ву опять начал жаловаться на усталость, попытался присесть, отдохнуть, однако Хорн не позволил. Забрал у него помятый железный чемоданчик — тот оказался на удивление тяжелым,  — принялся подталкивать сзади. Света факела хватало только на то, чтобы разогнать тьму в пределах нескольких метров. Мрак неохотно расступался перед ними и тут же смыкался позади.
        Они долго брели по завалам, время от времени погружаясь в грязь, а то и в ледяную воду, которая копилась в запрудах, перекрывших плоскость подземного прохода.
        — Послушай, парень, а ты случаем не дезертир?  — неожиданно спросил китаец и тут же сам себе ответил: — Конечно! Как же я сразу не догадался. Интересно, откуда же ты сбежал? Сейчас, сейчас… Как же — ты дезертировал из гвардии Эрона, а сейчас направляешься на праздник посвящения. С оружием. При этом испытываешь явную слабость к созвездию Плеяд. Занятная вырисовывается картина, как ты считаешь?
        — Рад, что она тебе по душе,  — откликнулся Хорн.
        — О, тут есть над чем поразмышлять. У тебя много денег, столько может отвалить только Эрон. Вот и выходит, что ты родом из Плеяд, что ты был в числе тех, кто оборонял федерацию, а потом изменил присяге и поступил на службу в гвардию Эрона. Что явился сюда с какой-то определенной целью, иначе бы ты не рискнул добраться до Земли и сунуться в пустыню. Нормальному человеку это и в голову бы не пришло… К тому же ты так стремишься попасть на праздник посвящения… — Он сделал паузу, потом совсем, на первый взгляд, не к месту добавил: — Но это невозможно. У тебя ничего не получится, ведь ты же не знаешь, что это за праздник, с чем его едят. Никому из широкой публики не известно, как все происходит на самом деле…
        — Ты слишком много болтаешь,  — прервал его Хорн. Ву неожиданно остановился, наемник уткнулся в него, заставив старика сделать несколько шагов вперед. Хорн шел дальше, пока у его ног не разверзся широкий провал. От стены до стены, посреди, от одного края до другого переброшена проржавевшая металлическая ферма шириной примерно в полметра. Дно ямы не проглядывалось. Наемник посветил туда факелом — свет увяз во мраке. Тогда Хорн носком скинул в провал несколько камешков. Ждать пришлось долго, наконец снизу донесся плеск воды. Потом Хорн начал изучать ферму, встал на колени, попробовал шевельнуть ее руками — металл был крепок. Ферма и под его весом, когда он встал на самый край, не шелохнулась. Тогда он, не выказывая ни малейшего колебания, быстро перебежал на другую сторону.
        Здесь он поставил чемоданчик на каменный вылизанный пол, поднял повыше факел и позвал старика:
        — Перебирайся, а то опоздаем?
        Лил вспорхнула с плеча старика и, пару раз ударив крыльями, перелетела через провал, сел в нескольких шагах от наемника..
        Страх отразился на лице Ву.
        — Я — дряхлый старик,  — запричитал он,  — немощный, больной… Я боюсь, да и не под силу мне такие испытания. Я целый день бежал, не знал покоя, карабкался по скалам.
        У меня коленки дрожат, голова кружится. Я всегда боялся высоты.
        Хорн проворчал что-то невразумительное, вновь ступил на ржавую ферму, протянул руку. Лил недовольно уставилась на хозяина одним глазом. Тот вдруг запричитал:
        — Вернись, дружок. Я сотворил такую глупость!.. Вернись, я постараюсь отыскать для тебя кусочек угля.
        Попугай нахохлился и мрачно выговорил:
        — Жизнь куда ценнее всех алмазов на свете.  — Потом Лил взъерошила хохолок на голове и еще более зловеще добавила: — Может, этот молодой человек рискнет и отыщет алмазы?
        Ву от удивления открыл рот:
        — Ты что же, решила бросить меня? Подожди, не спеши…
        — Ну хватит!  — решительно оборвал разговор Хорн.  — Старик, не выводи меня из себя, у нас очень мало времени.
        — Иду, иду,  — тут же согласился старик и, покачиваясь, раскинув для сохранения равновесия руки, ступил на ферму. Потянулся к протянутой руке наемника.
        Когда Ву был на полпути, Хорн неожиданно убрал руку и ногой качнул ферму.
        Ву не на шутку испугался.
        — Что ты делаешь?!  — закричал он.  — Не надо, не трогай железяку. У меня больное сердце, оно не выдержит.
        — Надеюсь,  — усмехнулся Хорн,  — выдержит. Я решил, что наступил наилучший момент кое-что выяснить промеж нас. Как считаешь?  — И он еще раз ногой чуть шевельнул ферму.
        — Конечно, конечно,  — сразу согласился Ву и прижал руки к груди.  — Все надо выяснить раз и навсегда. Говори, говори — все рассказывай. Я тоже тебе поведаю кое о чем. Знаешь, парень, я замечательный рассказчик. Лучший из тех, которых тебе доводилось слышать. Только подожди, пока я не перейду на твою сторону.
        — Хватит!  — рявкнул Хорн.  — Вопросы буду задавать я. Стой на месте, не то сковырнешься в эту яму.
        Ву робко продвинулся на сантиметр вперед, Хорн тут же качнул мостик.
        — Хорошо, хорошо,  — согласился Ву.
        — Вот, значит, о чем я хочу поговорить с тобой. Вернее, услышать ответы. Что такое Санпорт и зачем ты направляешься туда? Ты расскажешь мне все, что знаешь об этих туннелях и зеленой долине. О кроликах, которые нежданно-негаданно превращаются в птиц. О следах, которые больше похоже на змеиные. О…
        — Не много ли сразу?  — перебил его старик.  — Спроси о чем-нибудь попроще, и давай кончать этот сидроль.
        — Вот-вот,  — обрадованно добавил Хорн,  — ты мне расскажешь, что такое сидроль. Еще объяснишь, кто ты такой. Кто такая Лил? Когда я увидал птицу в первый раз, у нее левое око было зрячее, а теперь правое.
        — Я все объясню,  — простонал старик,  — только позволь перейти на твою сторону. Я не могу здесь разговаривать. Того и гляди упаду…
        — Не двигайся,  — обратился Хорн к попугаю.  — Не пытайся выручить своего хозяина, иначе…
        В этот момент ферма качнулась под его ногой, наемник едва успел убрать ступню. Следом пронзительно закричал Ву и, взмахнув руками, полетел в провал.
        Из летописи

        Город солнца!
        Санпорт!..
        Он, подобно фениксу, восстал из пепла и, когда наступил срок, послал своих сынов к звездам. Город дал им крылья, одарил светом дерзания… Отсюда они вышли в межзвездное пространство и заселили его. Сколько чуждых девственных миров приняли в лоно свое семена, брошенные сыновьями Солнечного города, взрастили их. Когда же пришла пора урожая, сами отправили своих юных детей нести в иные дали искры разума.
        Санпорт ждал возвращения своих сыновей, но они не вернулись. Все они нашли в космосе то, что искали. Иные редкую завораживающую сладость, с которой они не в силах были расстаться. Другие неизбывную горечь и вечную борьбу, которая не оставляла времени, чтобы посетить родину.
        …Одни утопали в роскоши, другие вели борьбу не на жизнь, а на смерть. Они менялись и со временем изменили других.
        Между тем древний, как сама Земля, одряхлевший Санпорт все ждал. Так, в ожидании, и обратился в пепел.
        Наконец они явились. Вернулись победителями, гражданами свободного пространства, и все равно они оставались его детьми. Окрепшими, повзрослевшими, но все еще людьми…
        И что-то ожило в золе. Искорка проклюнулась…

        Глава 4. ФЕНИКС

        В момент падения старика что-то зашевелилось возле ног Хорна, однако он не смог оторвать взор от жуткой пасти провала. Когда же осмотрелся, то обнаружил, что в туннеле он остался один. Они исчезли оба сразу — Ву и Лил. Наемник прислушался — внизу было тихо. Хорн, справившись с оцепенением, перехватил факел и уже более внимательно оглядел мост. В этот момент он и увидел Ву.
        Старик висел, обеими руками схватившись за один из уголков фермы. Лицо его было искажено от ужаса, открытый рот подергивался в немом крике. Внезапно он отцепился — Хорн даже вздрогнул от неожиданности — и все так же, с разинутым ртом, шевеля руками и ногами, полетел вниз. Что-то слишком долго падает — эта мысль ударила в сознание Хорна. Тут в свете факела что-то блеснуло. Наемник пригляделся — это же проволока! Она была прикручена к ржавому раскосу, а на другом конце — он еще успел разглядеть это — поблескивал крюк, который был прицеплен к поясу, поддерживающему драные штаны Ву. Вот что удивительно: в том месте, где крюк касался штанов, что-то необычайно ярко посвечивало. Скорее, сияло, играя гранями. Словно бриллиант… Пламя было холодным, голубоватым, рассыпающим искры…
        Ву между тем все сильнее раскачивался взад и вперед, при этом он потешно дрыгал руками и ногами. Хорн наконец справился с ознобом, охватившим тело, прошел на мост и оглядел перекладину, к которой была прикручена проволока. На всякий случай потрогал металлическую нить — существует ли она на самом деле, или это очередная шутка старого китайца. Нет, проволока оказалась вещественной, ощутимой, тончайшей и очень холодной. Она крепилась к странному, изготовленному в виде ручки карабину, который, собственно, и был накинут на металлический раскос.
        Ву все еще раскачивался внизу, однако теперь он поступал так сознательно. Махи все расширялись, пока он не схватился рукой за выщербленную стену провала. Старик судорожно вцепился в выступающий кирпич, подтянулся, наконец окончательно перебрался на стену. Передохнув, принялся выбираться наверх. Хорн, раскрыв от изумления глаза, наблюдал за ним. Чудеса продолжались, хотя все, что творилось в его присутствии, трудно было назвать чудом. Фокусом? Пожалуй… Но кто мог ожидать подобной прыти от старика? Тот наконец добрался до края провала и с помощью Хорна выбрался наружу. Попугай сел ему на плечо, сложил крылья и церемонно заявил:
        — Несчастье закаляет сердца. Мы благодарны тебе. Мой хозяин и я…
        Ву отер пот со лба и закивал:
        — Конечно, конечно. По всему видно, что ты благородный молодой человек. И к тому же очень храбрый…
        — Полюбуйся, полюбуйся на меня,  — посоветовал ему Хорн.  — И не думай, что стоит тебе закрыть глаза, и я исчезну.
        Он поднялся, воткнул факел в трещину в стене — тот отчаянно чадил,  — потом вернулся, сел поодаль, достал пистолет и вновь навел его на старика.
        — Послушай, дед,  — сказал наемник,  — я столкнул тебя с моста. У меня рука не дрогнет повторить этот фокус еще раз. Возьму за шиворот и поминай как звали. Потом сверну шею твоей птице…
        Ву заметно встревожился и робко предупредил:
        — Это будет очень глупо с твоей стороны. Тогда ты не сможешь получить ответы. Мертвые по преимуществу молчат.
        — Точно. Но что мне до твоей жизни? Что в ней такого ценного для меня? Поверь, старик, мне глубоко плевать, будешь ты жить или нет.
        Ву порывисто вздохнул и опустил голову:
        — О, насилие, как ты еще живуче! Ладно, ты припер меня к стене. Правда, Лил? Он нас накрепко припер, не вырвешься. Что мы можем противопоставить силе — ты и я, два несчастных старика?
        — Правду,  — ответил Хорн,  — желательно добавить к ней немного доброжелательности, чтобы мне не пришлось пулять по твоей дубленой коже, старик.
        — Как ты считаешь,  — неожиданно спросил Ву,  — сколько мне лет?
        Хорн прищурился, прикинул:
        — Семьдесят. Может, восемьдесят?  — Потом скептически скривил губы.
        — Мне давно уже перевалило за полторы тысячи. Ты можешь представить, что значит это? И все эти годы я ищу покой и никак не могу найти его. Знаешь, как я страстно хочу отдохнуть и в то же время все еще боюсь смерти. Вот так мы с Лил и тянем лямку…
        Хорн только глаза сузил, на лице по-прежнему застыло невозмутимое выражение.
        — Как и Лил, я — последний сколок своей расы,  — продолжал Ву.  — Или, точнее, огрызок… Я родился в Сан-Франциско, на Стоктон-стрит. В ту пору люди, подобные мне, были наиболее многочисленным народом на Земле. И самым древним. Но они накрепко вцепились в нашу старушку планету, и в то время как другие устремились к звездам, мы плодились и размножались здесь. Когда погибла Земля, погиб и мой народ. Мне же выпала другая судьба. Я эмигрировал на Марс. В городе Сиртис я завел собственное дело — открыл прачечную, которая, как я уверял своих клиентов, стирала лучше всех в мире. Впрочем, так оно и было… Это при том, что вода на Марсе была ужасная, и качество очень дорого стоило. Дешевле было купить новую пластиковую одежду, чем чистить и стирать старую. Сам понимаешь, я скоро прогорел и поступил коком на небольшой исследовательский корабль. Его хозяевам жутко повезло — в Поясе астероидов мы наткнулись на Алмазную пещеру. Вообрази, летает в пространстве гигантская глыба в несколько миллиардов тонн весом, а на ней оказалась полость, битком набитая алмазами. Собственники корабля стали обладателями самого
большого состояния в истории.
        Ву осторожно, на карачках, подполз к своему чемодану и вытащил оттуда бутылку спирта. Глотнул из нее, удовлетворенно крякнул, затем передал емкость Лил. Маленькие раскосые глаза Ву сразу заблестели.
        — Представляете, сэр? Настоящие алмазы!.. Нет, вы не понимаете!  — огорченно воскликнул Ву.  — Алмазы были живые! Карбоновые слои были сдавлены во время ужасного взрыва. Их мир взорвался, понимаете? Бум — и нет никакого мира, а только горсть гигантских астероидов и камешков помельче. Вот на одном таком небесном теле мы и нашли живые алмазы. В пещере были залежи урана, и долгие годы радиоактивность питала представителей расы, к которой принадлежит Лил. Когда же количество энергии стало уменьшаться, они научились расщеплять отдельные атомы. Когда же уран был использован без остатка, они научились добывать энергию из очень холодных молекул вопреки второму закону термодинамики. Не верите? Но это правда, ведь всякая форма жизни существует в обход второго правила.
        Значит, живые алмазы… Однако следует заметить, что существа, одетые в алмазные оболочки, куда более замечательны, чем их драгоценные оболочки. Как вы успели заметить, Лил не попугай. Кстати, это — она. Так называемый псевдоморф из Алмазной пещеры.
        Слеза, подобная маленькому драгоценному камню, упала из зрячего глаза Лил.
        — Раса, к которой принадлежала Лил, могла многое предложить людям. Их цивилизация насчитывала столько лет, сколько нашей Земле. Но время неумолимо, энергии в пространстве становится все меньше и меньше, и, хотя эти создания практически обладали бессмертием, все же конец наступил. Членам команды корабля нужны были только алмазы. Они заложили в пещеру мину и разнесли все к чертовой матери со всеми живыми существами, миллионы лет проживавшими там. Только Лил спаслась. Я спрятал ее на спасательном космоботе. С тех пор мы не расстаемся.
        Тут и птица подала голос.
        — Бедная старая Лил,  — зарыдала она.  — Она осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Ах, ах, ах… Ее народ… они все погибли. Ее мир погиб и теперь позабыт-позаброшен. И ни одного друга во всей вселенной, кроме бедного старого Ву. О, потерянный мир! Прекрасный, совершенный…
        Она повесила голову. Все это слишком картинно, решил Хорн и на всякий случай навел на нее пистолет.
        — Ш-ш-ш,  — подал голос китаец и предупреждающе приложил палец к губам.  — Не шевелись: сейчас ты увидишь то, чего ни одна живая душа, кроме меня, не видела.
        Пестрый взъерошенный хохолок на голове попугая неожиданно потек, расплылся. Покрытые желтыми перышками ноги сжались и обернулись чем-то похожим на стебелек. Тело птицы словно сбросило все наносное, чуждое и превратилось в ярко блещущий в свете факела бриллиант размером с два кулака взрослого мужчины, соединенных вместе. Яркий блистающий свет теперь исходил от него.
        Хорн затаил дыхание.
        — Подожди,  — прошептал Ву,  — не торопись. Сейчас она предстанет в своем подлинном обличье.
        По верху сияющего сфероида, крепившегося на стебле, побежали рубцы, и, словно бутон, драгоценный камень расцвел, обернулся подобием играющего всеми цветами радуги цветка. Лепестки — их было шесть — опустились, прикрыли стебель. Все подрагивало, сыпало искрами… Теперь лепестки стали подобны прозрачным мембранам или, точнее, белейшей паутине.
        — В подобном состоянии,  — шепотом пояснил Ву,  — это существо способно принимать любую форму, какую только пожелает. Те следы, что ты видел — кроличьи, змеиные,  — это все Лил. Она же явилась к тебе в виде кролика, рассматривающего тебя с другого берега ручья, потом превратилась в птицу. Это все она…
        Хорн невольно выпустил пистолет из руки — тот с шумом нырнул к нему под мышку. Этот звук словно разбудил удивительное создание. Сияние быстро угасло, и перед наемником сидел все тот же с взъерошенными перьями попугай.
        Лил опять зарыдала:
        — Все ушли, никого не осталось.
        — Не надо плакать, Лил,  — мягко сказал китаец. Он покопался в кармане.  — У меня кое-что сохранилось для тебя. Утешься, я сберег для тебя кусочек. Я выковырял его из булавки этого раздраженного инспектора компании, который хотел засадить нас за решетку за бродяжничество.
        Лил тут же перестала плакать, уселась на плечо Ву и осторожно, клювом, взяла маленький, величиной с горошину, бриллиант, который тот держал в толстых скрюченных пальцах. Послышался приглушенный треск и камень исчез.
        — Подарок, оставленный на завтра,  — благодарно сказала птица,  — дороже миллионов, полученных вчера.
        Она с благодарностью почесалась клювом о морщинистую щеку Ву:
        — Очень вкусный алмазик.
        — Лил очень любит углерод, не важно — графит ли, уголек… Но предпочитает все-таки алмазы. Когда у нас были лучшие дни, она их десятками поглощала. Ныне мы опустились до пошлого антрацита.
        Хорну наконец удалось справиться с голосом.
        — Послушай,  — спросил он,  — как же тебе удалось прожить столько лет?
        — Это все Лил. Ее народ научился многому за то время, что они провели в пещере. Они все изведали, обо всем составили понятие, многому научились — как сохранять жизнь, что есть атом. Жизнь, в их понимании, тоже своего рода материальная структура… Но кое-что они забыли. Или, скажем так, разучились делать. Так мы с ней и существуем — она поддерживает мою плоть, а я добываю ей еду.
        Он помолчал, потом добавил:
        — Мы вынуждены бродяжить. Стоит нам задержаться на одном месте, и указатель Душана сразу определяет наше местоположение. Понимаешь, они знают, кто мы. Наши описания получены после анализа многочисленных случаев хищения бриллиантов. Вот почему мы вынуждены скитаться в отдаленных местах, в пограничье. Путь на Эрон нам заказан… Но здесь так мало хороших камней…
        Бродяги, вечные странники, мы посетили сотни миров. Мы так много знаем. Это тоже наводит на подозрения. Ты даже не поленился выхватить пистолет… Люди не любят, когда кто-то заживается на этом свете. Проходит некоторое время, и на меня начинают косо поглядывать, потом и на Лил начинают обращать внимание. Особенно когда она случайно обретает свое собственное тело. Если бы ты знал, сколько раз на нас покушались!
        Одно у нас утешение — знать, что наступит завтра. Знаешь, а вдруг нам повезет! Вдруг удастся захватить корабль, найти девственный мир! Когда память обременяет душу, есть только один способ избавиться от этого наказания — обрести наконец одиночество. Много ли нам надо: мне табачок, Лил алмазы. И бутылочку рома для нас обоих.
        Наступила тишина, в ней особенно резко прозвучал вопрос, заданный Хорном:
        — И это все, ради чего ты собирал все эти богатства? Старик пожал плечами:
        — А как бы ты поступил на моем месте?
        — Подобные знания открывают перед предприимчивым человеком такие перспективы!..  — задумчиво ответил Хорн.  — Можно было бы кое-что сделать для других. Для человечества, например. Нет такой области, где эти знания окажутся бесполезными. Это твой долг…
        — Ради чего?  — Ву поджал губы.  — Чем человечество заслужило такой подарок? Оно упустило свой Шанс, когда его представители взорвали Алмазную пещеру.
        — Первородный грех. Что с нас взять,  — слабая улыбка появилась на лице Хорна.  — Если с нами поступать не торопясь, отложив палку, ничего не навязывая, мы на многое способны. Наилучшую жизнь, например. На разумное отношение к себе подобным… Если вдруг восторжествует тирания, подобная империи Эрона, он, например, может…
        — Один — против всей империи? Подумай сам, что ты городишь!  — прервал его Ву.  — Государства рождаются и гибнут — в этом круговороте нет места состраданию, разуму, предвидению. Человеку, наконец… Здесь всегда господствует сила. Все это свершается помимо воли человека, в становлении империи скрывается какая-то тайна, соизмеримая разве что с прихотью судьбы. Придет время, и Эрон падет! Но ты, скорее всего, уже давным-давно будешь мертв. Даже Лил не дано избежать подобного исхода.
        — Сила, говоришь?  — пожал плечами Хорн.  — Откуда она берется, эта сила? Все, что построено руками, руками может быть разрушено. Нет здесь никакой тайны. Сила — в людях. В массах. Вот открыть им глаза, организовать, вдохнуть в сердца отвагу — это да. Это не каждому по плечу. Но ведь были такие люди! Они же не исчезли… Если действовать разумно, в нужное время, в нужном месте, верным образом, можно сдвинуть и неподъемный камень.
        — И быть им раздавленным,  — добавил Ву.  — Нет, спасибо. Ты думаешь, я не пытался? За всю свою долгую жизнь?.. Даже более отчаянно, чем ты. Что ты видел за свою жизнь, за те несколько лет, что потратил на эту идею? Чем ты рискуешь, что можешь потерять? Только эту свою жизнь — больше у тебя ничего нет. Опасность для тебя — это не более чем игра со смертью, игра без правил. Я уже прошел через все это, эта память обременяет. Она как каркас, обессиливающий душу, лишающий, как ты выразился, отваги. Я должен сберечь знания, что хранятся во мне.
        Хорн ничего не ответил — вытащил факел из расщелины, махнул им, приказывая старику и Лил подниматься и двигаться вперед. Ву испуганно схватил свой чемодан, глянул на Хорна.
        — Вы мне не верите, сэр?  — робко спросил китаец.
        — Ты же не в яме?  — вопросом на вопрос ответил Хорн. Что он еще мог ответить. Был момент, когда он принял все сказанное за некую истину. Точнее, за рабочую гипотезу. Этот старикашка может пригодиться. Но тут он одернул себя. Этот рассказ звучал слишком фантастично, чтобы в нем не было доли правды. Такое не выдумаешь, тем более он сам был свидетелем. Но вот сомнение в качественном соотношении лжи и правды заставило его примолкнуть. С этой парочкой еще следовало разобраться. Старик говорил о времени — вот на него и необходимо положиться. Его в этом случае много не потребуется. Века здесь ничего не решают. Дни, в крайнем случае месяцы — другое дело. Так что пока следует попридержать язычок и вести себя как и прежде.
        — Давай пошевеливайся,  — с мрачным видом выговорил он.  — А то можем опоздать.
        — Эх,  — в сердцах воскликнул старик,  — сколько раз тебе твердить, что твое предприятие более зависит от пригляда судьбы, чем от спешки! Даже если мы бегом побежим.
        Хорн не ответил.
        Скоро туннель начал расширяться. Наконец они попали в череду огромных, забитых тьмой помещений. Хорн догадался, что это были склады. Их создавали для межпланетной торговли — в ту пору она делала первые шаги. По наклонным пандусам они поднимались все выше и выше. Скоро впереди посветлело, смутным отблеском на стены легло сияние дня. Хорн воткнул факел в стену и осторожно пробрался вперед — за плавным изгибом очередного туннеля отчетливо забрезжил свет. Ясно очертилось устье широкого подземного коридора. Вход почти до верха был забит нанесенной сюда дождями и ветрами грудой мусора. Хорн по стенке, боком приблизился к выходу, некоторое время прислушивался, принюхивался, потом взобрался на преграду. Снаружи вход в туннель надежно прикрывали густо поросшие деревья и заросли можжевельника. Все вокруг было спокойно, на ветвях весело заливались птички. Наемник перевел дух, выбрал удобное место и сквозь прореху в листве оглядел прилегающую к подземному проходу местность.
        Ближе всего были навалены кучи битого камня, сквозь который частоколом торчали длинные изогнутые арматурины. Трава уже заметно одолевала руины. Вот что было замечательно — бродить по этим завалам просто смерти подобно. Эти горы мусора с налету не одолеешь. Этот факт следовало взять на заметку. Тут и Ву успел подойти к нему и коротко объяснил путь, по которому можно выбраться из завалов. Когда они добрались до полуразрушенной стены, китаец ткнул Хорна в бок и указал пальцем:
        — Обелиск победы.
        Наемник глянул в указанную сторону.
        Что-то чудовищное вздымалось в полуденное, пропитанное жаром небо. Как объяснил Ву, памятник был построен на месте причалов, на которых когда-то садились корабли с Марса. С тех пор прошло много лет — граждане
        Санпорта при всей их неуемной гордыне и мечтать не могли о подобном сооружении.
        До обелиска было около километра — точнее, до выполненного в форме куба основания, на которое была надвинута гигантская, из черного камня полусфера высотой в девять сотен метров. Из полусферы торчала теряющаяся в зените колонна. Поверхность ее переливалась всеми цветами радуги. Это было непосильное для непривычных глаз зрелище. На колонну на высоте не менее четырех километров от земли был насажен гигантский серо-стальной, ощетинившийся тысячами шипов шар. Каждое острие отливало густым золотистым тоном.
        Ву выпятил нижнюю губу и многозначительно покивал:
        — Это и есть Эрон.
        — Никогда не видел ничего подобного,  — ответил пораженный Хорн.
        — То-то,  — удовлетворенно сказал старик.  — Теперь понял, что к чему? Что есть Эрон?
        Хорн ничего не ответил. Он внимательно изучал прилегающую к монументу местность. Большая часть вершины горы представляла из себя огромную, ровно укатанную площадь, отделенную от развалин высоченной бетонной стеной. Вся внутренняя сторона стены была покрыта многоцветными фресками. Противоположный край площади терялся в сероватой дымке.
        Старик, пристроившийся рядом, принялся объяснять:
        — Санпорт — город великолепный, знаменитый — был построен на руинах другого древнего поселения, которое называлось Денвер. Место оказалось очень удобным, отсюда ближе всего к звездам. Когда-то, подобно Эрону, Санпорт являлся столицей освоенного свободного пространства. Легенда говорит, что некий варварский вождь привел сюда орду и сокрушил Санпорт в зените славы. Таков оказался итог для города, взросшего на насилии и крови. Санпорт получил то, что посеял.
        — Эрон тоже должен быть разрушен,  — глухо отозвался Хорн.
        — Наивный человек,  — хихикнул старик.  — Разве можно доверять легендам! Банда грабителей и мародеров ворвалась сюда, когда Санпорт был мертв уже несколько веков. Город угас, когда в нем не стало надобности. Варвары сожгли кладбище.
        Наемник опять промолчал.
        Напротив кубического основания, над которым вздымалась исполинская колонна, была устроена временная платформа — это стало ясно сразу по обилию использованного цветного пластика. Доминантой в украшении этой сцены являлись золотистые тона, которые очень ладно гармонировали с фундаментом, полусферой и вознесенным над землей ежистым шаром. Перед возвышением полукругом размещались трибуны, готовые вместить тысячи зрителей.
        Хорну всегда казалось странной — даже чуждой — любовь эронцев к буйному многоцветью. Монотонность они признавали только как контраст к обилию радужных пятен. Вот и теперь раскиданные на задах трибун павильоны слепили глаза переливами красок. Между ними толпились люди — все златокожие. Избранная раса. Победители… Согласно обычаю, на праздник собралось большинство представителей этой расы и, конечно, вся аристократия. Законные, как они сами называли себя, наследники властителей вселенной, гордые, сильные, надменные. Правда, ни к чему не способные. Изнеженные и ленивые. Их голоса, смех, веселые возгласы, долетавшие до Хорна, будили в нем ярость. Он легко управился с этой страстью — нельзя было поддаваться ослеплению в решающий момент, тем более что правда была на его стороне. Он являлся мстителем за всех униженных и оскорбленных. Так что не волнуйтесь, друзья, рука не дрогнет.
        Все они, златокожие, пиявки. Кровососы!.. Сокрушить их — не только акт справедливости, но и несказанное удовольствие. Сейчас пришло время расправиться с одним из них. Пусть так и будет. Пробьет час и для других. Все порабощенные миры будут благословлять его, Алана Хорна, за то, что он дерзнул быть первым, за то, что не сложил оружие…
        Сами по себе златокожие никакой угрозы не представляют. Угроза заключена в силе, которую им удалось купить. Охранников на площади больше, чем хозяев. Гвардия была выстроена вдоль периметра, усиленные отряды были собраны в ключевых местах — у ворот, у платформы, у павильонов. Цепочка элитных стражей окружила куб и возвышение. Ничего не скажешь, здоровенные ребята, под три метра ростом. Их называют копьеносцами с Денеба.
        Этих тоже нечего опасаться: пока они сообразят, что к чему, можно полпустыни отмахать!..
        Опасность копилась за пределами площади, где были причалены космические корабли. Прежде всего Хорн внимательно изучил боевые крейсера. Они напоминали исполинские иглы с широкими золотыми полосами на носу и на корме. Длиной в полкилометра, диаметром в сотню метров, они только по сравнению с обелиском казались миниатюрными. Каждый из них мог одолеть, пространство по межзвездной трубе, отсюда и золотые пояса на корпусах. Эти бандажи должны были предохранить звездолеты от касаний стенки туннеля.
        Девять боевых кораблей отличались особенно крупными размерами. Поверхность их ярко блестела на солнце. Каждый из них нес на борту двенадцать тридцатидюймовых орудий, способных запустить по спирали двенадцатитонный снаряд. Общий залп мог испарить всю столовую гору. Этих тоже можно не опасаться.
        Куда опаснее были мелкокалиберные унитронные пушки, жерла которых были утоплены в особых приямках, выступающих над поверхностью корпусов. Хорн был уверен: их следящие системы непрерывно сканируют все прилегающее пространство как в небесах, так и на земле. Пока вокруг было тихо — видимо, ничего опасного замечено не было.
        Кроме этих стражей, в небе и у причалов можно было различить множество других космических средств — от транспортников до прогулочных яхт и катеров.
        Хорн невесело усмехнулся — один-единственный маленький пистолет против целой армады. Немыслимое соотношение! Силы куда как не равны, но он и не собирался сражаться с боевой эскадрой. Его задача — выпустить одну маленькую пульку и поразить всего одного человека. Этого вполне достаточно.
        Он прикинул, на чем основывался расчет тех, кому доверено обеспечивать безопасность праздничной церемонии. Ясно, что пушку сюда не подтащишь, а действенность стрелкового оружия ограничивается восемьюстами метрами. Они строго следуют инструкциям. Тем лучше. Эронцы сами не знают возможностей изготовленного на их же заводе пистолета. Правда, Хорн сделал там небольшое усовершенствование, но кто о нем знает? Никто.
        В этот момент сверху его накрыла тень. Хорн инстинктивно нырнул в заранее высмотренную в завале нору, прикрытую кустами, потом уже глянул вверх. Фантастически огромная туша боевого корабля зависла над ним. Брюхо его переливалось всеми цветами радуги, они волнами ходили по округлой поверхности корпуса. Генераторы унитронного поля работали на полную мощность — это они придавали кораблю подобную невесомость и маневренность.
        Неожиданно Ву не выдержал, вскрикнул и вскочил на ноги, намереваясь бежать. Хорн едва успел поймать его, прижать к земле.
        — Заткнись и не двигайся!  — злым шепотом приказал он. Ву отчаянно колотило, лицо исказила гримаса страха.
        — Предки мои, спасите и сохраните меня!.. Корабль чуть продвинулся на сотню метров вперед, затем гигантская корма опустилась и из нее выдвинули посадочные, похожие на широкие полозья опоры. Корабль с их помощью умял под собой руины, потом чуть подвсплыл. Гора дрогнула, когда ее придавила эта чудовищная масса. Хорн невольно вжал голову в мусор, когда же вновь глянул вверх, обнаружил, что корабль висит на прежнем месте. Тревожная мысль мелькнула у него в голове: что, если этот удар завалил вход в туннель? Проверять времени уже не было.
        Корабль теперь загораживал половину обзора. С другой стороны, его поле надежно укрывало Хорна от следящих систем. Тут что-то промелькнуло у него перед глазами, и наемник в первый раз обратил внимание, что попугая нет с ними. Следом раздался шум крыльев, и птица, усевшись ему на плечо, доложила:
        — Охранников здесь как вшей на ложе бродяги. Однако монстр безмятежен. Человек с ружьем не обращает внимания на муравья, заползшего на его сапог.
        Ву плаксиво возразил:
        — Человек с ружьем способен озлиться и раздавить муравья. Ты представляешь, что здесь начнется? Они разнесут планету на атомы!..
        Хорн даже не повернулся в его сторону. Он достал пистолет, отцепил резиновый шнур, с помощью которого оружие убиралось под мышку. Он привык орудовать и с резинкой, но все-таки в предстоящем деле она могла помешать, а времени более чем на один выстрел у него не будет. Хорн был старый вояка и ловко обращался с оружием. Для начала разрядил его — вытащил зарядное устройство, представляющее набор тончайших, плоских, динодных пластин. Они способны были запасать колоссальное количество энергии. Затем вытащил из рукоятки магазин, рассчитанный на пятьдесят пуль. Все было хорошо смазано, пули свободно поступали в казенник. Ствол тоже был чист и тускло поблескивал в сумраке, копившемся в яме.
        Оружие никогда не подводило Хорна, потому что он любил его и умел с ним обращаться. Вот эта пулька, например, будучи выпущенной из ствола, имеет убойную силу древнего артиллерийского снаряда крупного калибра.
        Ву никак не мог унять дрожь — и за руки себя хватал, и зубы стискивал. Ничего не помогало. Хорн наконец посмотрел на него. Тот жалко улыбнулся:
        — Такое впечатление, что все идет к тому, что ты погубишь себя. Послушай, сэр, не надо пистолета, а-а? Смерть одного человека ничего не решает. Выстрелив, ты первым делом погубишь себя. Выпущенная тобой пуля к тебе же и вернется.
        Хорн промолчал. Что он мог ответить? Другие мысли занимали его в тот момент. Они были созвучны мольбам Ву, но выбора уже не было. Он явился сюда, чтобы сделать свою работу, и он ее сделает.
        — Человек с ружьем,  — неожиданно подала голос Лил,  — очень опасный попутчик.
        — Ты, как всегда, права,  — вздохнул Ву.  — Как всегда…
        В следующее мгновение старик как-то очень ловко подхватил свой чемоданчик и с неожиданной легкостью бросился наутек. Он одним прыжком одолел невысокую стену. Хорн дернулся, но его руки в тот момент были заняты пистолетом. Наконец он привел оружие в боевую готовность, высунулся из укрытия и повел стволом в сторону шумов и шорохов, производимых беглецом. Было поздно: старик и попугай уже смешались с толпой внизу. Хорн прицелился, но стрелять не решился. У него была возможность выстрелить только раз. Тут наемник усмехнулся — вот какую цену он заплатил за излишнюю доверчивость и мягкость. Поделом! Этот узкоглазый старикашка уже, наверное, докладывает начальнику караула о наемном убийце, затаившемся в кустах.
        Что теперь делать? Ничего. Хорн пожал плечами. Что ему остается — только ждать.
        Из летописи

        Тайну не сохранить… Как ни пытайся!
        Природа, казалось бы, надежно хранит свои секреты, но разум сумел проникнуть и в межатомное пространство. Там он нашел ключ к разгадке. Каждый раз, когда перед взором любопытствующего человека начинала маячить очередная загадка, в конце концов он находил пути, чтобы приоткрыть завесу.
        Только один секрет стойко держался на протяжении почти тысячи лет.
        Сколько храбрецов погибло, пытаясь проникнуть в тайну Эрона! Сколько их было — ученых, шпионов, авантюристов, патриотов, профессионалов и любителей!.. Собственно теория, математическое обоснование, технические детали были изложены в многочисленных научных трудах. Захваченные инженеры и техники могли возвести терминалы, однако соединить пока не удавалось никому, кроме эронцев. Не хватало одной небольшой детали, неуловимой, невесомой. Разгадки…
        Есть много способов сохранить тайну, но все они в конце концов представляются ненадежными. Есть только одно верное средство — чтобы разгадку никто не знал. Но это кажется невозможным — секрет межзвездных туннелей существовал. Они плодились, сеть расширялась.
        Кто-то ведь должен владеть им! Кто? Главы директоратов? Генеральный управляющий? По крайней мере один из них всегда появлялся в новоиспеченном терминале перед открытием трубы.
        В чем же тайна? Где она хранилась? Кто носил ее в своем сознании? Никто не мог сказать наверняка. Эрон умел хранить свои тайны. В этом был смысл. Если люди научатся прокладывать туннели сквозь межзвездное пространство, кто будет платить высокую пошлину за право пользоваться ими?..

        Глава 5. НАЕМНЫЙ УБИЙЦА

        Невыносимо медленно тянулись секунды. Хорн все ждал, когда же внизу поднимется тревога, огромные охранники побегут в ту сторону, где он скрывался. Однако на площади все было тихо — точнее, шумно и весело. Разряженный люд разгуливал между павильонами, где, по-видимому, были собраны самые разнообразные развлечения. Рукоятка пистолета впилась в ладонь — Хорн с трудом оторвал ее от вспотевшей ладони, размял пальцы. Потом отважился высунуться из своего укрытия. Тут он и увидел Ву и Лил.
        Старик взгромоздился на свой чемодан и неожиданно зычным голосом созывал публику. Орал так, что какие-то фразы отчетливо долетали до Хорна.
        — …короли пространства! Господа инженеры всемогущего Эрона! …все сюда! Одна из увлекательнейших тайн матушки-Земли. Спешите увидеть невиданное чудо, услышать неслыханное диво!..
        Лил покорно сидела у него на плече и время от времени, удерживая равновесие, взмахивала крыльями. При этом птица что-то зорко высматривала в толпе! Поживы у этого псевдопопугая, решил Хорн, здесь вдосталь. Все в толпе были разодеты так, что рябило в глазах. О килограммах и говорить нечего! Каждый из эронцев считал своим долгом украсить бриллиантами цветастые, переливающиеся всевозможными тонами наряды. Меха, шелк, золото — что только не мелькало в толпе!
        — …птица с человеческими мозгами!  — продолжал кричать Ву.  — Обладающая удивительными математическими способностями… даст верный ответ на самую трудную задачу. Только задайте ей вопрос — и ответ немедленно готов!..
        Какая-то матрона в пурпурном, подобном сари, одеянии ткнула усыпанной бриллиантами тростью попугая и что-то — Хорн не расслышал — сказала при этом. Лил взлетела с плеча и принялась пронзительно выкрикивать:
        — Дважды два — четыре! К четырем прибавить четыре будет восемь! Восемь прибавить к восьми…
        Ву взмахнул рукой. Попугай тут же замолчал.
        Высокий, плотный эронец протолкался вперед и четким, поставленным голосом задал задачу. Судя по украшавшей его тунику большой, усыпанной драгоценными камнями звезде, он являлся офицером космического флота.
        — Слушай, тварь. Определи элементы синэргетической кривой унитронного транспортного средства, входящего в бинарную Джи-суб-4 систему под углом в 46 градусов в проекции на плоскость эклиптики. Корабль готовится совершить посадку на планету типа масс-18, орбита которой относится к классу Е-3. Предельное торможение не более 80,8. Планета находится в восьми градусах от предполагаемой точки приземления.
        Ву быстро повернулся и принялся что-то шептать попугаю, однако тот не послушал его и, перелетев на плечо пьяненького офицера, заговорил, точно копируя его голос:
        — Кривая должна быть подобна типу V, с 18-кратным увеличением фактора е; плюс точка коррекции о-о-де-вять-четыре.
        Испуг нарисовался на лице офицера.
        — Однако полное решение поставленной задачи невозможно,  — продолжил попугай,  — так как подобный маневр приземления нельзя назвать разумным. Планета с орбитой Е-3 типа масс-18 в состоянии Джи-суб-4 совершенно не стабильна. Действительно, через четыре часа она должна врезаться в местное светило.
        Челюсть у офицера отпала. Несколько мгновений он стоял оцепенев, потом судорожно полез в карман, достал портативный компьютер и лихорадочно принялся набирать цифры. Лил перелетела на плечо к Ву. Хорн улыбнулся, заметив, что крупный алмаз, красовавшийся в центре офицерской звезды, исчез. Ну и парочка!
        В этот момент площадь огласили звуки горнов. Многочисленная толпа тут же замерла и, словно странный многоглазый зверь, уставилась на Хорна. Это было жуткое ощущение. Наемник сразу нырнул в свое укрытие и там затаился, сжался в комок. Однако бежали секунды, но ни взбудораженных криков, ни выстрелов, ни отрывистых приказаний не доносилось до него. Он, если сказать откровенно, несколько потерял присутствие духа, однако старая закалка помогла унять расходившееся сердце, успокоить мысли. Чем дальше, тем невыносимее становилось ожидание. Наконец он не выдержал и приподнял голову.
        Трубы ревели по-прежнему. Рядовые гвардейцы стелили ковры, которые должны были обозначить пять подходов к временному возвышению. Денебские копьеносцы стронулись с места и попарно, разделившись на пять отрядов, направились к коврам — там, по-видимому, они должны были занять свои посты. Все они были в голубых, украшенных эмалью доспехах. На головах — шлемы, над которыми развевались синие плюмажи. Однако не эти наряды поразили Хорна. Он беззвучно присвистнул, увидев, какими гигантскими шагами шествуют эти разряженные, похожие на истуканов великаны. Между тем над площадью — в метре над каменными плитами — проплывал странный, похожий на торпеду аппарат. Он как раз и привлек внимание толпы. В нем находился какой-то человек. Хорн припал к телескопическому прицелу. Человек был молод, он не спеша вышел из аппарата и строевым шагом направился к платформе. Там он легко взбежал по ступеням и поклонился по очереди на все четыре стороны. Хорн отметил, что парень крепок, мускулы бугрились на руках и груди. Ноги тоже были сильны… Во время поклонов буря аплодисментов пронеслась над площадью.
        Он был истинный эронец — рыжеволосый, златокожий, надменный. Он и улыбался с тем же присущим всем эронцам легким презрением к окружающему. Хорн сразу узнал его — это был Ронхолм, глава Директората торговли.
        По второй ковровой дорожке — она была зеленого цвета — к возвышению с тем же невозмутимым величием приблизился сухопарый, узколицый управляющий Директоратом транспорта Фенелон. Глаза были глубоко утоплены в глазницах. На толпу он смотрел с нескрываемой властностью — перед таким повелителем любой склонит голову. Разве что взгляд его неприятно колюч, что-то звериное промелькивало в нем.
        Затем церемония пошла быстрее. Следом к началу оранжевой дорожки подплыл аппарат, в котором находился Матал, главнокомандующий вооруженными силами Эрона. Был он невысок, плотен, даже мешковат. Когда Же повернулся в сторону Хорна, тот различил жирные, обвисшие щеки, двойной подбородок. В прицел было видно, что Матал просто тает от доставшихся на его долю криков восторга и аплодисментов. Сытое удовлетворение проглядывало в его маленьких заплывших глазках. Жаден и любит поесть, решил Хорн.
        Теперь пришел черед черному цвету. Этот цвет, по обычаю, символизировал службу безопасности, а в тот день самого Душана. К подножию он добрался на спине громадного, двухметрового в холке охотничьего пса. Зверь был угольного цвета. Ни единого пятнышка… Он подвез хозяина к нижним ступеням лестницы и, когда тот соскользнул с седла, уселся тут же, разинул пасть и высунул язык. Поднимался Душан медленно — толпа в тот момент замерла. Ни единого вскрика, ни хлопка, ни приветственного возгласа. Подобный прием был явно по душе этому темноволосому, сухопарому, высокому человеку. Он казался чужаком среди златокожего народа. Кожа его отливала нездоровой желтизной, не имеющей ничего общего с золотистым тоном, который был характерен для истинных эронцев. Он был силен, этот чужак, как физически, так и в более общем смысле. Этот не знает ни жалости, ни сомнений, отметил про себя Хорн. К тому же похотлив… Его агенты шныряют по всем закоулкам империи. Власть его была скрыта, но приближалась к абсолютной. В том-то и была загвоздка: почему Душан никогда открыто не стремился к верховной власти. Возможно, вся борьба
происходила под ковром или были какие-то таинственные обстоятельства, которые изначально запрещали ему получить пост Генерального управляющего.
        В этот момент Душан внезапно глянул в сторону Хорна. Тому показалось, что взгляд начальника службы безопасности впился прямо ему в душу. Это было жуткое ощущение, и наемник машинально спрятал оружие, пригнул голову. Не в силах справиться с разгулявшимся сердцем, он замер, ожидая шума, толкотни солдат, посланных захватить его. «Хорошо, если пристрелят,  — с тоской подумал Хорн.  — Все равно живым я им не дамся!» Секунды шли, а на площади все также стоял приглушенный гул, который после паузы перешел в свободный обычный шум толпы. Наемник решился наконец высунуть голову. Тревога оказалась напрасной. Вот что напугало его — солнечный зайчик! Лучик, отразившийся от какого-то стеклышка… Удивительно, неужели старик не выдал его? От подобного благородства на душе стало еще тревожней.
        Тут подоспел повод для новой тревоги. Где-то поблизости, вверху и чуть в стороне, что-то отчаянно заскрипело, потом зашуршало — он опять невольно втянул голову в плечи. Корабль, который все еще висел в сотне метров от него, чуть покачнулся — оттуда выдвинулся трап, по которому к золотого цвета дорожке спустилась женщина в свободном, того же тона платье. Руки ее были оголены до плеч. Унитронный аппарат ей не понадобился — она добралась до возвышения пешком. Время от времени женщина приветствовала толпу взмахом руки. Это был тонкий расчет — так она собирала куда больше восторженных криков, ликующих возгласов и аплодисментов. Толпа не скупилась на приветствия. Хорн, затаив дыхание, глядел ей в спину. Вот она, Вендре Кохлнар, глава Директората, отвечающего за коммуникации, а попросту за создание новых звездных туннелей. Была ли она так же красива, как ее изображение на монете? Хорн загадал: если да, то все, о чем он мечтал, исполнится. Но это невозможно! Такой женщины не может быть на свете.
        Вендре поднялась на помост и, вскинув руку, медленно повернулась. Хорн открыл рот, забыл о пистолете — невозможное случилось. Мало сказать, что она была прекрасна. Вендре была обольстительно хороша. Более того, была в ней какая-то разумная — материнская?  — сила, которая сразу отличала симпатичную потаскушку от знающей себе цену, умной и приятной во всех отношениях женщины. Была в ней какая-то необъяснимая глубь. Другое дело, что таилось в этой провальной, манящей красоте — смерть или возрождение, но она была, была…
        Гром аплодисментов встретил ее появление на сцене, где должно было разыграться главное представление праздника. Она склонила голову перед публикой — та же лента, украшенная бриллиантами, поддерживала ее рыжие густые волосы. Когда она выпрямилась, взгляд ее, казалось, коснулся Хорна. Все те же карие глаза… Хорн отвернулся.
        Горны вдруг заиграли во всю мощь, на самых высоких тонах. Неожиданно все стихло. Серебристого цвета аппарат подплыл к серебряной ковровой дорожке. Оттуда, поддерживаемый двумя громадного роста гвардейцами в отливающих серебром латах, вышел Генеральный управляющий. Копьеносцы подхватили его под локти и легко отнесли к лестнице, где осторожно поставили на ступеньку.
        Хорн испытал недоумение: что творилось с Кохлнаром?
        Генеральный управляющий, однако, самостоятельно поднялся на возвышение. Наемник припал к прицелу. Точно, Гарт явно испытывал проблемы со здоровьем — вон как судорожно он вцепился в перила, мелкие бисеринки пота выступили у него на лбу. Батюшки, да у него брови подрисованы! И румянец на щеки наведен… Все равно морщины, обмякшую кожу, бледность, испарину не могла скрыть никакая косметика. Но какое лицо! Какой властный взгляд! Недаром Кохлнар всегда славился железной волей, тонким, расчетливым умом. Как иначе он смог бы столько лет держать в узде эту свору властолюбцев?.. Однако всему приходит конец — и Гарту тоже. Его, Хорна, задача — помочь Генеральному управляющему поскорее отойти в мир иной и тем самым освободить место кому-то другому. Кому, это его не касается. Кохлнар разгромил Плеяды — он должен получить свое. Вот и все, что ему следовало знать. Конечно, если все произойдет, как задумано, это будет серьезным потрясением для компании, а значит, и для Эрона. Демон раздора будет выпущен из бутылки. Хорн всегда считал, что то, что плохо для Эрона, хорошо для Плеяд, а значит, и для него, Хорна.
Игра, на первый взгляд, незамысловатая, однако смертельно опасная, и Алан не надеялся сохранить голову. Разве что повезет… Но сколько ему может везти? Он прикинул: благополучно пересек пустыню — это было трудно, но в принципе возможно; затем повстречал старого придурка китайца — тоже, считай, улыбка судьбы. Окидывая внутренним взором пройденный путь, Хорн ясно осознавал, что без старика и его удивительного пернатого псевдоморфа он бы никогда не добрался до обелиска в честь победы, никогда бы не занял такую удобную позицию для стрельбы. Подобное везение уже никак нельзя было отнести к игре случая, и как бы китаец ни прикидывался, что только под угрозой оружия помогает Хорну, все-таки в этом приключении угадывался некий тайный подтекст. Или умысел?.. С этим стоило разобраться. Но не сейчас… В эти минуты ему следует подыграть этому таинственному «подтексту» и пульнуть точно в цель. Ну, за этим дело не станет. Вся эта круговерть была захватывающе интересна, выжить в ней представлялось совершенно невозможным, но попробовать стоило, и это придавало жизни особый аромат. Кто-то, наверное, сочтет его
неисправимым глупцом, но без подобной сольцы жизнь, в общем-то, была не в радость.
        Судьба играет с человеком… Хорн усмехнулся, глядя на седовласого, пытающегося сохранить достоинство и власть человека. В минуты триумфа, на вершине славы, в присутствии героических руин, попирая стопой тысячелетнюю историю человечества, ощущая себя завершителем его истории, хозяином галактики, удивительно чувствовать, что твой час пробил,  — это может свести с ума. Как ни цепляйся за жизнь, как ни сокрушай звезды, что ни предпринимай, но удержать под своей властью это обрюзгшее, обессилившее тело он уже не в состоянии. Тоже своего рода шутка…
        Между тем главы директоратов рассаживались по отведенным им креслам. Устраивались они спиной к публике и лицом к исполинскому монументу. Кохлнар, с трудом опустившись на сиденье, судорожно вцепился в подлокотники. У него даже пальцы побелели от натуги… То-то удивился Хорн, когда его голос — мощный, ровный, подчеркнуто молодцеватый, чуть подрагивающий от волнения — вдруг зазвучал над площадью.
        — Граждане Эрона!  — объявил Генеральный управляющий.  — Сыновья Земли!.. Мы собрались здесь для того, чтобы в первую очередь отпраздновать победу человеческого духа. Не Эрона,  — нет! Но величие и несгибаемость существа, которое когда-то появилось на этой планете и, преодолев все трудности и лишения, не только шагнуло к звездам, но и простерло над ними свою длань. В истории человечества было множество сражений. Кто только не выходил на поле брани, чтобы решить для себя вопрос — быть или не быть! Все было — и победы, и поражения, но чем шире шагал человек, тем быстрее забывались эти битвы. Уходили в тень племена, народы, государства, империи… Одно только оставалось нетленным — дух! Его победы, торжество света над тьмой, по сути, и составили летопись, по которой можно судить, как далеко ушел человек от первобытного состояния. Вот для чего мы сегодня собрались здесь!.. Чтобы отпраздновать очередную славную страницу в этом своде, которую мы заполнили собственными руками. Чтобы оценить величие, достигнутое нами, позвольте сначала вернуться к истокам.
        Он сделал паузу, незаметно перевел дыхание. Кое-как справившись с одолевающим бессилием, он нажал кнопку на пульте, вделанном в подлокотник кресла. Черная полусфера быстро обрела пронзительную ясную глубину, в которой обозначилась обширная область свободного пространства: мириады звезд, сведенных в многочисленные галактики, облака межзвездного газа, истекающие светом и совершенно непрозрачные. Как мог судить Хорн, перед зрителями предстала начальная стадия создания вселенной. Изображение было трехмерным, потрясающе живым…
        Неожиданно из глубины космоса на зрителей надвинулась обширная спиралевидная галактика. Ее рукава широко раскинулись в прозрачной угольной мгле. Чуть ниже, ближе к левому краю сцены, предстала главная звездная последовательность, заполненная изображениями настоящих звезд. Тут же были приведены основные данные эволюции светил. Между тем в первобытном космосе сжимались красные гиганты, взрывались новые и сверхновые звезды, сгустки космической пыли конденсировались в планеты. Одна из них, входящая в систему, рождающуюся в окрестностях желтой звезды, выдвинулась на первый план. Это была Земля. На противоположной стороне изображения точно такие же изменения происходили еще с одной планетой. С Эроном, догадался Хорн.
        — Вот он, вектор развития,  — над площадью вновь раздался голос Кохлнара.  — От хаоса к упорядоченности и затем к живым формам.
        Он нажал еще одну кнопку, и треть объема, к удивлению Хорна, как бы выдвинулась вперед. Здесь поплыли уже совершенно другие картины: Земля в своем изначальном состоянии, затем первобытный океан, гигантские монстры, выползающие на берег подсохшей суши. Тропические, пропитанные влагой леса. Наконец, пещерные люди, собравшиеся у груды хвороста. Один из них с помощью кремня пытается добыть огонь. Вот первая искра упала на сухой трут, легкой струйкой потянулся вверх дымок, и следом робкий язычок пламени сверкнул в темноте. Картины начали сменяться, как в калейдоскопе. Вот древние охотники гонят мамонта к яме-ловушке, бородатые пахари ковыряют землю деревянной сохой, собирают хилый урожай, следом по пыльным дорогам замаршировали римские легионы. Конница кочевников, широко раскинувшись по полю, пошла в атаку на строй рыцарей. Империи рождались и гибли, кровь лилась рекой, катаклизмы сотрясали землю, воды океана шли штурмом на твердь, но сквозь все эти ужасы ясно проступало постепенно изменявшееся лицо человека. Густая, лохматая борода сменилась аккуратно подстриженной бородкой, затем совсем гладкое лицо
явилось перед зрителями. Наконец человеческий облик растворился и на его месте предстали башни Санпорта, устремленные ввысь, а справа возник образ человека, который, по преданиям, был прародителем златокожего народа. Это был Рой Келон. Он стоял у створки, прикрывавшей вход в первый межзвездный туннель.
        — Ради этого,  — провозгласил Кохлнар,  — человек страдал, терпел невзгоды, упорно трудился.
        Он нажал на следующую кнопку. Теперь в прозрачном объеме открылся вид на другую планету. Хорн сразу узнал ее.
        Эрон… Его ни с чем не спутаешь. Вращающийся в космосе шар был похож на утыканную остриями сферу, которая была вознесена вверх, в самую зыбкую голубизну. Только если на модели шар казался ощетинившимся ежом, то в натуральном изображении золотые нити, исходящие от Эрона, тянулись во все стороны далеко в глубь свободного пространства. Здесь они начинались и, по существу, оканчивались. Самые дальние уголки империи были связаны только с Эроном. Красные гиганты, массивные сверхгиганты, белые карлики и тусклые красные, бело-голубые, белые, желтые звезды — все они были увязаны в плотную сеть с центром в Эроне. Самая толстая труба, одолевшая галактические просторы, вонзилась в сердце исполинского Канопуса.
        «Действительно паук,  — вздохнул Хорн.  — Без конца плетет и плетет свою паутину. А то затаится и ждет, откуда докатится легкое шевеление? Где появилась новая жертва?»
        Златокожие, собравшиеся на площади, дружно скандировали: «Эрон! Эрон!» Их ликующие выкрики эхом отражались от ближайших холмов.
        — Да, Эрон!  — тоже воскликнул Кохлнар. Его ревущий голос перекрыл ликующие возгласы толпы.  — Но прежде всего — человек! Вот наша величайшая ценность. За нее мы идем в бой. Мы сражаемся за то, чего ему удалось добиться,  — за межзвездную цивилизацию. Да здравствует Эрон!.. Именно здесь человек подошел к пику своей эволюции. Здесь он создал культуру, которая не знает себе равных на расстоянии в пятьсот световых лет от нашей родины. Всего этого человечество смогло добиться только благодаря Эрону. Вот она, недавняя в этом ряду победа Эрона. И, надеюсь, далеко не последняя…
        Он еще раз нажал на кнопку.
        В прозрачном объеме возникло изображение созвездия Плеяд. Следом возникло широкое поле, за пределами которого были видны еще дымящиеся руины последнего оплота обороняющихся. Падение Кварнона-4 все присутствующие на площади встретили приветственным гулом. Теперь на том же поле появился маленький плотный человек, который стоял на коленях перед высоким, казавшимся непобедимым Кохлнаром. Пленником был Питер Сэйр. Он, опустив голову, рассматривал акт о капитуляции, который протянул ему Генеральный управляющий. Позади Сэйра, также на коленях, выстроенные по подразделениям, стояли пленные. На заднем плане просматривались многочисленные заводы, на которых день и ночь трудились рабы. Над ними кружили черные, окантованные на носу и корме золотыми ободьями боевые крейсера Эрона.
        — Победа!  — еще раз провозгласил Кохлнар.  — Но не ради Эрона. Ради человека! Тот, кто выбрал Эрон, выбрал не империю, не насилие, но великую будущность, которая предстоит человеку. Вот каков наш ответ на вызов злобных врагов, обстоятельств и самого космоса! Эрон воплощает общечеловеческое стремление распространиться дальше и выше, стать сильнее! Наша цель — объединить звезды, в этом мы видим нашу главную задачу. Вот в чем заключается миссия Эрона, вот что придает нам силу. Мы пришли и взяли то, что принадлежит нам по праву. Это наше,  — он театрально указал пальцем на изображение,  — наследство. Теперь в честь такого торжественного для всех нас дня позвольте мне открыть только что проложенный межзвездный туннель, соединивший две самых дорогих для нас планеты — Эрон и Землю.
        Кохлнар с трудом поднялся и шагнул вперед, в сторону ближайших к обелиску перил. Тут же поднялась Вендре, обняла его, помогла подойти поближе. Душан и Матал сопровождали Генерального управляющего справа, а Фенелон и Ронхолм слева. Наконец Кохлнар добрался до искусно украшенной резьбой ручки, воткнутой в также богато украшенный приборный щиток, и положил на него дрожащую руку. Сверху ее прикрыла Вендре, потом все остальные директора.
        Тишина стояла такая, что слышен был зуд неугомонных насекомых. В следующее мгновение хозяева Эрона опустили ручку, и из ничего в мгновение ока из восточной грани черного куба выпорхнуло золотистое продолговатое свечение, тут же оформилось в блещущий бледным золотом цилиндр, который распространился в голубом небе. Труба была в диаметре около сотни метров — так решил Хорн, сравнив ее размеры с диаметрами корпусов причаленных поблизости кораблей. Хорн проводил туннель взглядом — вот он пересек расстояние почти в тридцать световых лет и уперся в приемную станцию на Эроне.
        Земля и Эрон оказались связаны во второй раз, однако на этот раз пуповина была слишком обременительна для старушки-Земли, когда-то породившей такое ненасытное дитя, каким оказался Эрон. Не для того, чтобы возродить планету, напоить ее высохшие земли-груди живительной влагой, был проложен этот туннель, а совсем наоборот. Хорн горько усмехнулся. Видимо, у этого ненасытного кровопийцы Эрона возникла какая-то надобность в матушке-Земле, вот он и впился острыми зубками в ее ссохшееся тело. С него станется… По крайней мере, все те миры, к которым были протянуты подобные трубы, очень скоро приходили в упадок.
        Удивительно, подумал Хорн, как иногда сила превращается в слабость. Будучи сильнее всех в обитаемой части вселенной, Эрон тем не менее оказался самым зависимым от других миров. Стоит прервать несколько туннелей, как он задохнется, в системе начнутся сбои, она пойдет в разнос… Но как организовать подобную аварию? Этого никто не может сказать.
        «И все же,  — вздохнул Хорн,  — надо отдать им должное. Эта труба — великолепное зрелище. Красивее не бывает…»
        Он долго разглядывал золотистый цилиндр, пронзивший небо. Паривший в синеве кобчик нечаянно коснулся стенки цилиндра и, вспыхнув ярким факелом, пал на землю. Затем Хорн обратил внимание на часто посверкивающие искорки — это насекомые ударялись о сотворенное человеческими руками чудо.
        Вот, что значит труба — мертвящая красота. Губящая все живое… Это было символично. Хорн усмехнулся. Радость для Эрона. Жуткая игрушка для жадного, гадкого мальчишки. Эх, дать бы ему по рукам!..
        В этот момент он заметил, как денебские гвардейцы бросились к выходу с трибуны. Там поднялась суматоха. Хорн разглядел в прицел отбивающегося старика китайца, которого тащили под руки два великана. Ву судорожно вцепился в свой помятый чемоданчик. Лил не было видно, разве что сзади, на шее у Ву, посвечивал большой красный карбункул.
        Хорн понимающе усмехнулся: до чего же хитрый старикашка! Вовремя сообразил, что мелкий воришка, которого посадили под замок, никак не может быть наемным убийцей. Он вновь перевел видоискатель прицела на возвышение. Высшие руководители Эрона подошли к самому краю платформы, чтобы поприветствовать публику. Толпа бурно выражала свой восторг.
        Словно знак судьбы, по их лицам двигалось перекрестье прицела.
        Вот молодой, насквозь отравленный гордыней Ронхолм. Его лицо раскраснелось, он не может и не желает скрывать удовольствие, которое доставляют ему крики собравшихся.
        Тощему, сардонически усмехающемуся Фенелону глубоко плевать на эту бурю восторга. Он презрительно, даже несколько сожалея, посматривал на зрителей, подбежавших к тому месту, где собрались вожди.
        Сияюще-прекрасная Вендре Кохлнар — ее, казалось, заботило только состояние отца. Тому с трудом удавалось высоко держать голову. Губы Генерального управляющего были растянуты в натужной улыбке, пот обильно выступил на лбу.
        Словно глыба, неподвижно нависал над толпой Душан. Взгляд у него и в эти минуты торжества был по-полицейски пытлив и испытующ. Он как бы молча составлял реестр тех, кто, по его мнению, недостаточно активно приветствовал руководство компании, в ком испытываемый восторг в какой-то мере смешан с ленцой и скепсисом.
        Наконец, жирный, коротконогий Матал. Этого, по-видимому, заботило только одно — чтобы число достававшихся на его долю изъявлений восторга было не меньше, чем у глав других директоратов. Его маленькие глазки пытливо перебегали с одно края площади на другой, как будто вели учет выплескиваемого энтузиазма.
        Который из них? Это был праздный вопрос. Тот, за которого заплатили, для этого он и явился сюда. Но почему именно этого — вот что все время мучило Хорна. Он никак не мог решить эту шараду. Ясно, что его используют только в качестве орудия, которому, в общем-то, ни к чему задаваться подобными вопросами. Сделал дело — гуляй смело. Загвоздка была в другом: не уберут ли его сразу после того, как он нажмет на спусковой крючок? Исходя из этого, ему казалось очень важным знать, почему именно дряхлого, стоявшего одной ногой в могиле старика кому-то пришло в голову убрать. Суть заговора оставалась непонятной, а это внушало серьезные опасения за свою собственную судьбу. Конечно, те, кто заказывал убийство, вполне могли рассчитывать, что ему не уйти от службы безопасности. Но в этом случае они не могли ожидать, что он будет хранить молчание, пусть даже ниточка, ведущая вглубь, оборвется на нем. В любом случае это будет считаться заговором, а это уже куда более серьезное дело, чем преступление фанатика-одиночки, решившего отомстить за разгром Кварнона-4. Вот это да! Интересная мысль мелькнула в голове Хорна.
А может, на том и строился весь расчет и, поймав его, он именно в таком образе будет представлен публике? Тогда выходит, что заказчики таятся где-то совсем рядом с Кохлнаром… Уж не сам ли Душан? С него станется.
        Хорн лихорадочно обдумывал ситуацию. Если его догадка верна, то он будет нужен молодцам из службы безопасности только живым. Иначе никак не сохранить честь Эрона. Этот момент очень важен. Ладно, решил он, будем посмотреть, но сначала ухлопаем старикашку. Деньги взял, значит, стреляй! Перекрестье замерло на левой стороне груди Кохлнара. Хорн большим пальцем подкрутил колесико и совместил штрих на нем с отметкой, определяющей условия стрельбы в плотной атмосфере. Потом еще раз глянул через прицел. Пистолет, упертый в стену, был неподвижен. Кохлнар, казалось, разгуливал в нескольких метрах от него. Символ несокрушимости империи, не ведая о том, ждал исполнения казни.
        Хорн не спеша нажал на курок. Выстрела он не слышал — только короткое шипение, да оружие чуть подбросило вверх. Наемник опять припал к прицелу. Несколько мгновений Генеральный управляющий стоял как ни в чем не бывало, разве что удивление постепенно проступало у него на лице. Затем он, как-то нелепо согнувшись, рухнул на забранный коврами помост.
        Из летописи

        Полеты к звездам…
        Это было странное, горячее время, начавшееся сразу после падения межпланетной цивилизации. Казалось, силой неодолимого мощного взрыва людей раскидало по межзвездному пространству. Семена земной цивилизации были разбросаны в сфере диаметром несколько сотен световых лет. Жуткая была пора, полная борьбы и трудов, насилия и героизма.
        Свершения тех лет теперь кажутся немыслимыми, лежащими за пределами человеческих сил, поэтому, может быть, вернувшихся со звезд — таких, как Рой Келон,  — считали полубогами. Такие люди составили пантеон новой мифологии.
        Вернувшиеся из странствий несли на себе и явные признаки эволюционных изменений. Долгие годы в повышенном поле радиации, чуждые миры, десятилетия одиночества отразились на их телах и сознании. На Земле они действительно казались людьми сверхъестественными, хотя трезвые головы после многочисленных исследований утверждали, что все изменения не более чем обычные отклонения от нормы. Пока, объясняли они, рано говорить о появлении сверхчеловека. Даже великаны с Денеба являлись просто разновидностью homo sapiens.
        Даже златокожие с Эрона! Они рождались, проживали свой век, любили, производили потомство, как и все остальное человечество. Глупо утверждать свое превосходство на основании особой пигментации кожи и цвета волос.
        Так, с веками, все больше и больше тревожил человечество вопрос: кого же можно назвать сверхчеловеком?
        Златокожие знали ответ…

        Глава 6. БЕГСТВО

        Хорн, затаив дыхание, наблюдал за происходящим на помосте. На площади наступила гробовая тишина — она длилась совсем недолго, пока Вендре, встав на колени и припав к телу отца, не подняла заплаканное лицо…
        Затем начался хаос!
        Главы директоратов отшатнулись от убитого, только Вендре по-прежнему сжимала в руках его голову. Неожиданно она бросила взгляд в сторону, откуда, по ее расчетам, могла прилететь пуля. Хорн сразу убрал пистолет, сунул его под мышку. Его удивлению не было предела. Во взгляде женщины он прочитал благодарность!.. Однако теперь было не до сантиментов. Группы гвардейцев уже шустро двигались в ту сторону, где, по прикидкам, мог скрываться снайпер. Денебские копьеносцы тут же окружили на помосте правителей Эрона, прикрыв их своими телами. Последнее, что успел разглядеть Хорн,  — это неподвижное тело гигантского черного пса, на котором приехал Душан. По-видимому, пуля, пронзив грудь Кохлнара, угодила в собаку.
        В этот момент над площадью прозвучал громовой голос. «Это голос Душана»,  — сразу определил Хорн.
        Тот вкратце и точно обрисовал случившееся, потом отдал распоряжения. Всем оставаться на своих местах, всякое движение запрещено. Двигаться позволено только гвардейцам и сотрудникам службы безопасности. Все они должны немедленно собраться у подножия монумента и поступить в распоряжение своих командиров. Катера, до сих пор безмятежно летавшие в воздушном океане, начали суетливо нырять к причальным шлюзам крейсеров и транспортников, к которым были приписаны. Кое-какие боевые корабли начали лениво всплывать в чистое небо. Группы гвардейцев, работая быстро и слаженно, принялись охватывать кольцом площадь. Поисковые отряды бросились в прилегавшие руины. Те же гвардейцы, что направлялись в сторону Хорна, уже добрались до опущенного трапа, ведущего на борт корабля, с которого спустилась Вендре.
        — Генеральный управляющий мертв,  — спокойно произнес Душан. Голос его прогремел над всей округой.
        Только теперь до Хорна окончательно дошло, что он сделал. Все досужие рассуждения испарились сами собой. Он вдребезги разбил символ крепости Эрона — представителя его верховной власти. Он поднял руку на святое. Он, Хорн, посягнул на всесилие и безнаказанность, которым поклонялись златокожие. Он убил в них веру и надежду… За это его ждало суровое и неотвратимое наказание.
        Психологический фактор также важен для спокойствия империи, как и технические атрибуты — количество боевых кораблей, заметное превосходство в вооружении. Всего этого у Эрона было вдосталь. Если прибавить к этому списку межзвездные туннели, то превосходство становилось подавляющим. Собственно, все это давало златокожему на: роду уверенность в завтрашнем дне. Всякий мятеж, вспыхивающий то на одном, то на другом конце галактики, безжалостно подавлялся. Эрон был способен в течение нескольких часов сокрушить любой мир. Вот только чего он не мог себе позволить — это оставить безнаказанным государственное преступление. Стоило дать послабление в единственном случае, и им уже не будет конца. Подобный либерализм в условиях, когда Эрон ничего не производил сам и все поступало к нему через звездные трубы, был недопустим.
        Власть Эрона основывалась на мифе о всемогуществе этого государства-монстра. Все было в пределах его досягаемости — бунтующая планета в далекой галактике, мятежные мысли в головах рабов. Эта узда держала в повиновении куда крепче, чем унитронные орудия и служба безопасности. Эрон не может испытать горечи поражения — и он не знал неудач. От победы к победе, все вперед и вперед — таков был девиз империи. Естественно, даже маленькая, пусть случайная неудача должна была заставить задуматься миллиарды подданных, которые работали на небольшую в общем-то горстку златокожих. Тем более покушение на главу государства!
        Таким образом, этот террористический акт приобретал неслыханную политическую остроту, а Алан Хорн помимо своей воли стал преступником номер один на всем протяжении Млечного Пути и соседних галактик.
        Хорошенькое дельце, вздохнул он. Точнее, дерьмовенькое!.. Если бы жажда мести и гнев толкали эронцев на поиски преступника — это было бы полбеды. Страсти со временем улягутся, по инстанциям может пойти удобоваримая для вышестоящего руководства информация. Когда же поиски преступника превращаются в политическую, первостепенной важности проблему — пиши пропало. Рано или поздно найдут. Тут писульками не отделаешься — его будут искать вечно, целенаправленно, шаг за шагом. Конечно, найдут, куда он денется. Может, лучше сразу, сейчас, вот здесь? В этой паршивой яме?.. Найдут труп, опознают, объявят во всеуслышание, что преступник не смог вынести тяжести содеянного и покарал себя сам. Это был бы для них наилучший исход. Вот как могуч Эрон, что даже закоренелый негодяй, каким является террорист, посмевший покуситься на главу государства, осознав содеянное, наложил на себя руки. Для их пропаганды лучшего случая не найти.
        Хорн облизнул губы — ну, попал в положение!.. Ладно, пора сматываться. Для начала будет лучше, если он не сразу попадет в лапы этих доблестных гвардейцев. Интересно, сколько они будут искать вход в туннель? Думается, недолго, но и эти несколько минут — хорошая фора. Хорн пополз через кусты, потом, согнувшись в три погибели, добрался до щели, ведущей в подземелье. На мгновение прикинул — может, стоит замаскировать устье, потом решил, что это напрасная трата времени.
        В темноту он бросился неторопливой рысью — ориентировался на подрагивающий свет факела, который воткнул в стену. Дальше помчался с факелом в руках. Вернее, побежал в среднем темпе, при котором мог одолеть значительное расстояние. Когда ноги вступают в соревнование с межзвездными крейсерами, спешка ни к чему. Ему еще надо будет пустыню одолеть, а это испытание потруднее, чем бег по темным пустынным туннелям. Легко было рассуждать на эту тему, но стоило Алану услышать позади себя какой-то неясный шум — ему даже крики почудились, будто гвардейцы нашли вход в туннель,  — как он не выдержал и припустился во всю прыть. Страх подгонял его, безмерный, панический…
        Только через некоторое время он обнаружил, что туннель что-то слишком резко идет под уклон. Он остановился, перевел дух, огляделся. Неужели он попал не в тот туннель? Он заблудился?.. Хорн еще немного прошел вперед и уткнулся в озерко, заполненное черной стоячей водой. Такого препятствия он не мог припомнить. Точно, заплутал! Поддался страху, бросился сломя голову — и заблудился!..
        Он повернул назад. В первом складском помещении он попытался точно воссоздать в памяти путь, по которому они добрались сюда. Где-то здесь у входа в разыскиваемый туннель должен валяться большой булыжник. Вот он! Теперь большой завал, за которым прятался вход в нужный проход. Он повеселел, не пожалел нескольких секунд, чтобы заложить камнями узкий лаз за собой. В этот момент факел мигнул и погас. Дальше Хорн бежал в полной темноте, непонятно зачем сжимая в руке потухшую головешку. Наконец способность ощущать опасность вернулась к нему, он начал различать посторонние звуки. И вовремя! Едва слышимая редкая капель окончательно отрезвила его. Где-то впереди должен быть провал, через который перекинута ферма. Стоп, сейчас самое время вновь зажечь факел. Так и есть — в нескольких метрах впереди широкой-, набитой мраком пастью чернел провал. Ноги у Хорна мгновенно ослабли, он несколько секунд с места не мог сдвинуться. Он заставил себя шагнуть вперед, наступить на край металлической фермы, перекинутой через провал. Всего несколько часов назад он с легкостью пробежал по ней… А сейчас никак не мог заставить
себя сделать еще один шаг. Вспомнил Ву, ужас, отразившийся на лице китайца, когда он начал раскачивать узкий мосток. Что же с ним, с бесстрашным Хорном, произошло? Ответ был ясен: этим утром, направляясь на праздник, он не ведал, что такое страх, а теперь это чувство обрело реальные очертания. Он знал, что спасения нет. Знал, что ждет его в случае, если попадет в руки ребят из службы безопасности… Это знание обременяло, камнем висело на ногах. Вот и сердце до сих пор не может успокоиться, не может восстановиться дыхание, руки подрагивают. О ногах лучше не вспоминать…
        «А за спиной,  — Хорн нашел в себе силы усмехнуться,  — смерть. Впереди — неизвестность. Передо мной — провал, где до дна очень далеко. Выбирай!» Он собрался с силами и, стиснув зубы, не глядя под ноги, перебрался на другой край. Здесь уже не мог сдержать рвущийся из груди ужас. Паника вновь охватила его — он сломя голову бросился бежать. Успокоило его легкое зыбкое мерцание, открывшееся впереди. Дневной свет — вот что мгновенно и напрочь избавило от страха. Прежние хладнокровие и сметка вернулись к нему. Он не торопясь затушил факел, затем спрятал его — зачем, не смог бы объяснить. Так, для порядка…
        Долго он сидел перед выходом из туннеля — прислушивался, приглядывался, принюхивался. Вокруг все было спокойно. Сердце билось ровно, в руках ощущалась прежняя сила. Он сидел, приглядывался к пустыне и все раздумывал, что же случилось с ним в подземелье. Словно он был не он. Теперь все вернулось на круги своя.
        Перед ним сразу за зарослями колючника открывалась небольшая зеленая долина, половина ее скрывалась в красноватой пыли. Солнечный круг уже почти касался вершин выступающих скал — еще немного, и светило уйдет на покой. Наступит ночь. Это его время. Хочешь не хочешь, но он должен пересечь пустыню за одну ночь. Другого шанса не будет. Итак, если прежде пустыня была ему врагом, то теперь — по крайней мере, на эту ночь — она станет ему другом.
        Однако прежде всего он должен поесть. Этот день окончательно вымотал его. Желудок сводит от голода… Надо запастись силенками.
        Он еще раз внимательно оглядел открывшийся его взору оазис. Удивительно, как он мог сохраниться в пустыне. Ответ был прост. Хорн вспомнил струившуюся по особым желобкам, проложенным на полу в туннеле, воду. На выходе было сухо, значит, вода где-то пробила себе другой путь. Осторожно, затаив дыхание, он выбрался из кустов и принялся спускаться по каменистому склону. Точно — из-под нависшего обломка скалы выбивался ручеек и бежал вниз в небольшую ложбину, густо поросшую кустарником. Там даже виднелось несколько деревьев. Хорн забрался поглубже в заросли, понаделал из лиан и срезанных веточек силков, расставил их по всей долине, тщательно замел свои следы, потом отправился вниз по течению. Скоро он набрел на небольшое озерко, образовавшееся возле запруды, сложенной из опавших древесных стволов, веток и нанесенных сверху камней. Тут же на берегу, под сенью пышно разросшегося дерева, он скинул сапоги, ветхую, разорванную в нескольких местах рубашку, прочую одежду и погрузился в воду. Купался долго — никак не мог заставить себя вылезти на берег. Долго оттирал жирной грязью тело, нырял, фыркал от
удовольствия. Наконец решил — хватит! На берегу, снова водрузив на тело тяжелый пояс с деньгами, накинув на плечи рубашку, натянув штаны, он почувствовал себя заново родившимся. Теперь бы поесть… Но прежде побриться. Щетина раздражала его. Он глянул на свое изображение в спокойной воде, достал карманный нож, наточил его на плоском камне и взялся за дело. Минут через пятнадцать Хорна было не узнать — щеки, подбородок были иссиня-белы, что особенно заметно на фоне смуглого лба и носа; И рот у него оказался совсем не плох. Красивый, чувственный изгиб губ… Хорн одобрил свое отражение. Вот только сохранить бы это личико в целости и сохранности. Дожить бы до лучших времен!..
        Ему страстно захотелось жить — до истерики, до жгучего желания завопить, объявить во всеуслышание, что они не смеют касаться его такого молодого, крепкого тела! Не смеют бить дубинками по такой разумной, удачливой голове, которая выдумала все эти хитрости. Ему нельзя ломать ни руки, ни ноги, нельзя бить по животу. Молодой здоровый эгоизм проснулся в нем, заговорил в полный голос и тут же увял. Стоит только попасть к ним в руки, и дубинками ему тогда не отделаться… Это была жуткая мысль, нельзя было давать ей волю. Хорн вздохнул, подумал о том, что он сотворил нечто такое, что считалось невыполнимым в принципе, так что и наказание ему выпадет соответствующее. Но для этого его надо сначала поймать, а в этом он им не помощник. Ловите, дяди. Поймаете — я ваш, а пока…
        О жертве он даже не вспоминал. Когда же подобная мысль приходила в голову, Хорн только плечами пожимал — Кохлнар получил то, что давным-давно заслужил. Руки у него по локоть в крови. Это соображение как раз и придавало силы, подымало боевой настрой. Он один против всей громады Эрона. Действительно, дело это не простое. Политическое… И Хорн многозначительно, выпятив нижнюю губу, часто тряс головой. Смех смехом, но он должен уйти от преследования. Не столько впечатляет убийство, сколько безнаказанность. На этом стоит любое государство. Безнаказанность есть форма поощрения. Это не им сказано, но сказано точно. Вот так, на одной чаше весов вся мощь Эрона, на другой — его страстное желание выжить и стремление дать урок этому обожравшемуся чужим добром кровососу.
        Гладко было на бумаге, грустно рассмеялся Хорн, обнаружив, что все ловушки пусты. Выходит, он остался без еды? Ладушки, что же у него есть? Полная канистра свежей, вкуснейшей в мире воды. Это было немало. Все же перспектива двигаться пехом, на ночь глядя, огорчила его, однако горевать времени не было. Пора было в путь-дорогу.
        Он направился вниз, по берегу выбегающего из запруды ручейка. Скоро, добравшись до второго скального откоса, Хорн обнаружил, что вода уходит в промоину, через которую было куда сподручнее спуститься к подножию обрыва. Тут еще какое-то странное завывание начало досаждать ему. Хорн протиснулся в расселину и, помогая себе локтями, кое-где вставая на четвереньки, добрался до нижнего выхода. Вой, сотрясавший пустыню, заметно усилился. Наемник выглянул из расселины и замер — все небо над пустыней было заполнено боевыми кораблями. Они творили что-то несусветное. Только приглядевшись, трезво оценив происходящее, Хорн вдруг ясно осознал, что из этой переделки ему не выбраться.
        Сгустившаяся полутьма была иссечена пучками света, бьющими из-под днищ кораблей. Лучи нарезали поверхность пустыни на огромные квадраты, чередующиеся с такими же ровными пятнами тьмы. Причем, вся картина поминутно менялась — туда, где только что был свет, приходил мрак.
        Как только световой квадрат упал на то место, где он прятался за камнем, Хорн невольно вжался в гранит. Огромный корабль проплыл над ним, вокруг стало светло как днем. Что бы случилось, застань они его в голой пустыне? Все, считай тогда, что песенка его спета. Ладно, на этот раз он избежал опасности, но что дальше?
        Кораблей, парящих над землей были десятки, если не сотни. Работая совместно, они превратили предночную пустыню в подобие шахматной доски. Причем принцип смены светлых и темных квадратов Хорн никак не мог уловить. Не сразу он сообразил, что они пользуются каким-то набором случайных чисел — запустили программу и бдят. Единственное упорядоченное движение в этом разгульном световом хаосе состояло в перемещении кораблей с одной позиции на другую. В этом деле недогляда нельзя было допускать.
        Со стороны все это мельтешение представляло собой жуткое зрелище. Эрон сумел вывести в небо над пустыней мощь, с помощью которой можно было уничтожить небольшую звездную систему. Однако на что она использовалась? Это было характерно для Эрона, собственно как и для любой империи,  — вера во всемогущество силы. Торжество мускулов!.. Хотя в этом случае подобная демонстрация — Хорн не колеблясь признал это — была малоэффективна. Конечно, поймать его они и при такой системе поисков могут. И все-таки!.. Поднимать весь космический флот сектора на ловлю какого-то завалящегося террориста — Хорну понравилось придуманное сравнение — по меньшей мере неразумно. Ясно, что не он один это понимает, в экипажах кораблей среди командного состава тоже немало разумных людей. Но попробуй они пикнуть… Есть инструкция или приказ — будь любезен действовать согласно изложенным в них пунктам. При подобной системе умение подчиняться, слепо действовать согласно букве приказа куда важнее, чем личная инициатива, не к месту проявленная доблесть. За инициативу куда чаще наказывают, чем поощряют, и этот урок хорошо усвоен
командирским составом. Им предписано освещать пустыню — они и освещают, а дальше хоть трава не расти.
        С подобным подходом Хорну приходилось сталкиваться очень часто, он и сам был не свободен от него. Однако это там, в строевых частях, потом в гвардии. Теперь другое дело, теперь он сам должен подумать о себе. Он внимательно вгляделся в работу висящего над ним корабля, который освещал участок пустыни, его наемнику следовало одолеть как можно скорее. Операторы работали нечетко — это стало ясно, как только освещенный участок зажегся слева от Хорна, а то место, где он прятался, попало в квадрат тьмы. Стыковки не было! Между освещенными и затемненными участками лежали мертвые полосы. В смене кадров Хорн быстро установил примерный маршрут, по которому ему надлежало следовать. Он мог ошибиться, но сидеть здесь до утра было смерти подобно. С первыми лучами солнца его участь будет решена. Эронцы начнут досконально прочесывать местность.
        Беглец перевел дух, дождался новой смены квадратов и со всех ног бросился под уклон. Бежал от предварительного ориентира к ориентиру. При этом считал про себя. Добравшись до девяти, отыскал камень побольше и постарался слиться с ним. Расчет оказался верным — граница светового поля пролегла в нескольких метрах от него, оператору на корабле и в голову не пришло, что эта пара метров является чертой, отделяющей жизнь от смерти. Легкое отраженное сияние чуть коснулось спины Хорна, он замер. Сидел не дыша, отсчитывал…
        Десять! Он со всех ног бросился дальше, к огромному останцу, под которым можно было спрятаться более надежно. Так и вышло. Нырнув под выступ скалы, он дождался смены. Теперь оператор осветил торчащую из песка скалу… Одним словом, прихватил лишний метр. «Теперь свети, свети»,  — как ребенок, обрадовался Хорн и тут же замер. Как только свет вокруг погас, он выглянул из укрытия — так и есть, издали до него долетел отрывистый басистый лай сторожевых псов. Алан пригляделся. Световая шахматная доска кончалась примерно через километр. Далее, по-видимому, шла полоса, охраняемая патрулями златокожих. Ему следовало подумать об этом. Что за облава без этих исчадий ада! Как бы он организовал наблюдение, имея под рукой таких свирепых помощников? Он бы погнал патрули по периметру вокруг всей столовой горы. В любом случае, обегая местность, собаки тут же учуяли бы свежий след и бросились в погоню. Тогда от них не уйти. Воспоминание о взлетевшем в небо незнакомце, исчезнувшем затем в их раскрытых пастях, накрыло его жутким холодком…
        Что ж, план был хорошим и единственно возможным в условиях подступающей ночи. Как же обмануть собак? Вот еще какой вопрос взволновал его в ту минуту. Предположим, что линию патрулей с собаками он минует. Что ждет его дальше? Сплошной заслон гвардейцев с оружием на изготовку? Вполне возможно. А за гвардейцами?..
        Вокруг заметно похолодало, однако Хорн время от времени вытирал пот со лба. Ситуация казалась безнадежной. Рано или поздно они заметят его. Если человек бросил вызов империи, он будет найден и распят. Почему-то именно это слово, такой вид казни пришли ему на ум. Его даже передернуло от страха и отвращения., . Не в пустыне, так где-нибудь в другом месте. Наступит день, откроется истина, и он будет схвачен. С первыми же лучами Душан организует прочесывание местности. Они здесь каждый камень перевернут.
        Абстрактно Хорн соображал, что следует предпринять в такой ситуации. Стог сена — наихудшее место, где можно спрятать иголку. Наилучшее — в коробке, где иголки хранятся. Это была азбучная истина, но как применить ее к данному случаю? На песчаном пляже песчинку не отыскать. Никакая империя на это не способна. Выходит, человек должен укрыться среди подобных ему. Что, если?.. Попытка не пытка, решил он и, дождавшись очередной смены света, вприпрыжку бросился к следующему ориентиру. Помчался в пустыню. Добежал до ориентира и, не останавливаясь, побежал обратно. Густое облако пыли вздымалось за ним. Хорн скатился на дно высохшего русла и, улучив момент, бросился по направлению к столовой горе. В ту сторону, откуда он пришел…
        Вой вверху усилился, рассыпался сначала на несколько голосов, потом в небе зазвучал многоголосый заунывный хор. Хорн мчался вперед, прикрываясь стеной. Дождавшись очередной смены, он побежал в ту же сторону. Облако пыли густыми клубами заволокло впадину. Теперь луч света, падающий сверху, из непроглядной темноты, уперся в полоску пыли и попытался пробить ее насквозь. Еще несколько лучей оказались направленными в то же место.
        Действия Хорна смешали заранее установленный порядок освещения пустыни. Световые пучки с других кораблей потянулись к сухому руслу.
        Между тем Хорн, изнемогая от быстрого бега, молил лишь об одном — только бы не сбиться с верного пути, найти ту зеленую долинку, в начале которой был спрятан вход в подземелье. Прежде всего следовало добраться до скальной стены — в этом ему помогали снующие лучи прожекторов. Порядок кое-как восстановился, пыль осела, и наблюдателям стало ясно, что там никого нет. Следовательно, инструкция опять вступала в силу, и корабли эронцев вновь принялись щупать пустыню квадратами света.
        Наконец Хорн добрался до гранитного откоса. Теперь куда — влево, вправо? Определиться, сориентироваться было невозможно, значит, надо положиться на удачу. Ах, мать-удача, ты уже столько раз выручала меня. Подскажи и на этот раз.
        Итак, в какую сторону? Он выбрал правую и поспешил вдоль стены. Несколько раз лучи света настигали его, однако Хорн каждый раз удачно маскировался, пока наконец не добрался до знакомых, милых сердцу кустов. Он нырнул в расщелину, здесь перевел дух. Обдумал положение. Из дали уже отчетливо доносился лай охотничьих псов. Сумел ли он обмануть собак? Кто может сказать? Даже если обманул, охотники быстро раскусят придуманную им хитрость. Загадка ли для них эта петля, которую он сделал по пустыне? Через какое время их можно ждать здесь? Думается, очень скоро. В любом случае ему надо хотя бы немного отдохнуть. Тем более что, кажется, его приключение на этом и окончится.
        Когда и где оно началось?
        Это был легкий вопрос. Он даже с некоторым удовольствием ответил на него: все началось в совершенно темной комнате на Кварноне-4. Конец всей этой истории случится здесь, в бесплодной пустыне, на древней Земле. Ну, разве что с какими-то небольшими поправками… На этот раз ему из переделки не выбраться, и план, придуманный им,  — пшик, труха. Не более того…
        Вот на какой вопрос он ответить не мог — за каким чертом надо было убивать человека, который одной ногой уже стоял в могиле. По виду Кохлнар мог протянуть от силы несколько дней. Неужели заказчик не знал о состоянии здоровья Генерального управляющего, пусть даже это была строго охраняемая тайна? Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда. Зачем кому-то оказалось необходимым связывать их две судьбы — Кохлнара и его, Хорна? Тоже вопрос.
        Невольно Хорн вспомнил кое-что из своей прежней жизни. Он родился в Плеядах, здесь он стал взрослым.
        В его краю личность, ее право поступать так, как она хотела, были священны. Слишком много забот было у колонистов, чтобы тратить время попусту на написание законов. Тем более что выполнять их никто не собирался. Жизнь в том краю состояла из постоянной, никогда не прекращающейся борьбы. Человек значил там столько, сколько мог взять. Граница была повсюду.
        Хорн рано усвоил этот принцип. Первая Кварнонская война осиротила его. Местным властям было на это наплевать. Алан не озлобился, просто принял все как должное. Чем быстрее человек усваивает полученные уроки, тем у него больше шансов на выживание.
        Всего, чего он добился, он добился с помощью собственных усилий. От природы он получил крепкое тело и хорошо работающие мозги. Ему не надо было повторять дважды. Он быстро овладел всеми навыками, которых требовала от него выбранная им профессия.
        Собственно, жизнь устроена очень просто, все происходящее — как хорошее, так и плохое — похоже. Человек достоин того, чего он достоин. Брать он должен то, что может взять. И конечно, никаких сантиментов. Никогда — жалость, сострадание, мягкотелость… Потому что все эти так называемые чувства тоже являются оружием если не нападения, то уж определенно обороны. И что бы ни напевали ему в уши умники моралисты, плевать он, Хорн, на них хотел. Пусть вселенная идет своим путем, он пойдет своим. Если им никогда не доведется встретиться, это ее, вселенной, проблемы.
        Алан выглянул из расселины, бросил взор на звезды. Когда-то он верил, что люди в чем-то похожи на них. Наивный человек!.. Люди более похожи на этих охотничьих псов, что идут по его следу. А внутри у них такие же мясистые мускулы, паутина нервов, красная жижа. Говорят, что все люди связаны между собой так или иначе… Посмотрим… Он пока этого не замечал. Вероятно, уже и не успеет получить Удовлетворительный ответ на этот вопрос. Так же как и на другой — зачем надо было подставлять его, Хорна? Зачем поручать работу, которую смерть могла куда лучше исполнить через несколько дней?
        Так что все. Кранты! Амба!.. Об одном жалел он в тот момент — почему не погиб вместе с родителями, когда эронские корабли сбросили свой смертоносный груз на его родную планету? Тоже повезло? Не скажите — такая удача ему была совсем не по сердцу. Он пошарил по ближайшим кустам — просто так, назло судьбе — и неожиданно наткнулся на тушку кролика, попавшегося в один из его силков. Это было хорошее предзнаменование. Удача опять улыбнулась ему. Он тоже улыбнулся ей — глянул вверх на звезды и состроил радостную гримасу. Хватит ерничать, теперь хотя бы он набьет желудок, так что помрет сытым и довольным.
        Из летописи

        Человек и культура — понятия трудно сопоставимые. В то же время кое в чем они схожи. Живое существо состоит из клеток, объединенных в органы, исполняющие те или иные функции. Также и культура… Она возможна только тогда, когда отдельные индивидуальности объединятся в некую совокупность, называемую обществом. Подобно клеткам, индивидуумы выполняют те или иные функции. Труд, наследственные признаки порой разделяют их. Размножение и развитие происходит примерно сходным образом. Люди, как и клетки, бывает, тоже начинают выходить из-под контроля, развиваются бурно, поспешно, наобум и в конце концов начинают угрожать существованию самого организма.
        В этом смысле империя представляла собой удивительное явление. Она тоже являлась организмом, и если продолжить аналогию, то следует отметить, что центральная планета была как бы сердцем, мозгами и желудком, а кровеносной и нервной системами ей служила паутина туннелей, с помощью которых из завоеванных миров высасывались все соки. Самый большой, наиболее хорошо защищенный туннель вел от Эрона в недра гигантской звезды Канопус, в самую ее желтоватую сердцевину… Оттуда столица империи качала энергию. Посредством этого неиссякаемого притока энергии поддерживалась в рабочем состоянии вся транспортная сеть галактики. Энергия передавалась по стенкам других труб, и путем модулирования потока имелась возможность организовать надежную и сверхбыстродействующую систему связи.
        Туннели были спроектированы таким образом, что могли пропускать суда любых типов — большегрузные транспортники, пассажирские лайнеры и боевые крейсера. Более мелкие суда грузились в специальные контейнеры. Все средства имели один и тот же диаметр и ограждались от касания стенок широкими золотыми ободьями, устроенными на носу и на корме. Так действовала кровеносная система империи.
        Аналогии можно перечислять, однако подобный метод не может дать полного и ясного описания предмета. Дело в том, что Эрон как таковой в чем-то был очень похож на живое существо, но в чем-то существенно отличался. Если попытаться уловить это соотношение, тогда, возможно, суть вопроса могла проясниться.

        Глава 7. ТЕМНАЯ ДОРОГА

        Что творилось в эту ночь на опустевшей теперь площади вокруг монумента, передать было невозможно. Лучи света во всех направлениях секли пространство вокруг терминала, из которого удивительным золотистым столбом наклонно уходила в небо межзвездная труба. Зрители, приглашенные на празднование победы, уже давным-давно были проверены, отсортированы и отправлены домой на Эрон. На территории мемориала оставались только специальные подразделения службы безопасности, гвардия и часть боевого флота, который был разделен на две неравные части. Большая часть крейсеров кружила над пустыней, где создавало освещенную зону, в которую время от времени врывались патрули на охотничьих собаках. Меньшая прочесывала светом прилегающие к площади руины, что, как рассудил Хорн, тоже было бестолковым занятием. С другой стороны, что еще, при нехватке личного состава, они могли предпринять? Спустить команды с кораблей и начать прочесывать местность? До утра этим заниматься бесполезно. Тут он оборвал себя — стоит ли рассуждать за врага, да еще в подобном абстрактном плане.
        Он стоял последним в цепи охранения, которое было выстроено вдоль стены, ограждающей площадь от развалин. В момент полной темноты пристроился, занял место и вытягивался по стойке смирно всякий раз, когда мимо него пробегали служаки из службы безопасности или высшие командиры, которые внезапно обрели невиданную прыть. Никто из них толком не присматривался к выставленному охранению. Никто не пересчитывал количество гвардейцев… Другое тревожило Хорна — ладно, до утра он простоит, что потом? Опять нырять в подземелье? Но с утра здесь обязательно начнут изучать местность, доберутся и до туннеля… Вот тогда людей не пощадят — всех погонят обыскивать подземные ходы. Спрятаться-то он спрячется, только чем питаться будет? Ох, беда, беда… Тут еще его внимание привлекла неясная тень. Кто-то бродил по площади — в свободном черном плаще, капюшон накинут на голову,  — подходил то к одному, то к другому гвардейцу.
        Теперь к нему направилась. Ну, Алан, держись!
        — Гвардеец!  — окликнула его тень. Голос у нее был женский, певучий.
        — Я!  — рявкнул удивленный Хорн.
        — Тебе удалось что-нибудь заметить?
        — Ничего, кроме других солдат.
        Женщина уже сделала шаг в сторону, потом неожиданно повернулась и пристально посмотрела на Хорна. Тот в свою очередь бросил на нее мимолетный взгляд. В темноте трудно было разобрать что-то определенное — разве что бледное пятно в глубине широкого капюшона. Запах неизвестных ранее духов долетел до него — от неожиданности Хорн поморщился, едва удержавшись, чтобы не чихнуть. Это была она — у него больше не было сомнений. Золотая женщина… Она была так близко, что при желании он мог даже прикоснуться к ней.
        Об этом и думать не смей! Он вытянулся в струнку. Взгляд устремлен прямо перед собой.
        В этот момент она спросила нечто такое, что Хорн едва не поперхнулся.
        — Как ты думаешь, гвардеец, что, если убийца вернулся назад?
        — Мне платят не за то, чтобы я думал.
        — Забудь на время об этом. Я прошу тебя — прикинь!  — В ее голосе послышалось волнение.  — Они только засмеялись, когда я упомянула о такой возможности. Ты как считаешь? Он может вернуться?
        — Он должен вернуться. Если бы я был на его месте, я бы не раздумывал…
        Теперь она подошла ближе, удивленно глянула ему в глаза. Хорн по-прежнему отчаянно пялился на монумент.
        — У тебя какой-то странный акцент, гвардеец. Ты родом из Плеяд?
        — Так точно.
        — И был зачислен в гвардию после войны?
        — Так точно.
        — Ты хорошо знаком с этой местностью?
        — Не очень.
        — Каким образом убийца мог добраться сюда?
        — Он пересек пустыню. Скорее всего…
        — Но это невозможно, в пустыне находятся патрули с охотничьими собаками. Там нет пищи, практически нет воды.
        — Другого пути я не вижу. Умный и сильный человек способен все одолеть.
        — Но как же он проник сюда? Как ему удалось сбежать?..
        — Значит, есть подземный ход… Мы тут осматривали развалины. Неподалеку от корабля есть дерево.  — Хорн позволил себе обернуться и указать на то место, где он недавно прятался.  — Там мы обнаружили вход в туннель. Куда он ведет, не знаю, но куда-то он должен вести. Полагаю, в пустыню. Другой возможности проникнуть на мемориальную площадь не вижу.
        — Так вы знали об этом?! Почему же не доложили по инстанции?
        .  — Доложили. Туда сунулись ребята из службы безопасности и ничего не нашли. Что ж там найдешь без собаки…
        — А ты, значит, помалкивал.
        — Меня не спрашивали.
        — Ясно, тебе платят не за то, чтобы ты думал.  — Женщина некоторое время молчала, затем сказала: — Может, ты прав. Однако ты не очень любишь Эрон, правда?
        — За что мне его любить?
        — Зачем же ты записался в гвардию, если не хочешь служить Эрону?
        — У меня не было выбора.
        — Хорошо, но теперь Эрон платит тебе, кормит, одевает, дает защиту. Чем же ты отплатил Эрону за все это?
        — Самым ценным, что есть у человека,  — исполнением долга и беспрекословным повиновением.
        — Значит, ты считаешь, что мы, златокожий народ, жестокие угнетатели?
        — Это зависит от конкретного человека… — Хорн замялся, потом решил — будь что будет, и добавил: — Каким бы ни был тот или иной человек, Эрон всегда остается Эроном. Свою силу он набрал, используя не доброту и милосердие, а совсем другие качества. Эрон процветает, вся остальная империя голодает.
        — Если ты так откровенен, то признайся как на духу: ты бунтовщик?
        — Никак нет. Я не настолько глуп, чтобы с кулаками бросаться на боевые крейсера. Эрон, создав туннели, обезопасил себя.
        Женщина долго молчала. Хорн, проклиная себя за длинный язык, стоял перед ней навытяжку.
        — Почему ты решил, что убийца должен вернуться?
        — У него нет другого выхода. Через пустыню ему не пройти. Единственный шанс — вернуться, постараться пробраться на корабль и там спрятаться. Если он окажется в толпе себе подобных, вы его никогда не отыщете.
        — Мне кажется, ты ему симпатизируешь?
        — Он такой же человек, как и мы все. Что-то мне не верится, что он по собственной воле взялся за это дело. Зачем ему лишняя смерть? Что она решает?.. Его, по-видимому, крепко надули те, кто заплатил за эту смерть.
        Женщина некоторое время размышляла, потом сделала замечание:
        — По крайней мере, ты честен. И рассуждаешь здраво. Я не спрашиваю твой номер. Мне бы следовало сдать тебя за подобные разговоры куда следует, но ты мне здорово помог… Сегодня, на исходе дня… Я благодарна тебе за это.
        Она повернулась, совсем уж было собираясь отойти от гвардейца, как в этот момент тот набросился на нее. Первым делом он зажал ей рот — все равно женщина попыталась подать голос, поднять тревогу, однако только легкое сдавленное мычание вырвалось наружу. Тогда она попробовала вырваться. Ее сопротивление был отчаянным и, к удивлению Хорна, умелым. Она оказалась очень сильна для женщины. Не тело, а сгусток мускулов.
        Неожиданно она ловко извернулась и нанесла ему точный удар локтем в солнечное сплетение. Хорошо, что Хорн всегда следил за своей формой — ему хватило времени напрячь брюшной пресс. Потом ему удалось перехватить ее руки, зажать их в замок. Другой ладонью он по-прежнему зажимал ей рот. Кляп бы какой-нибудь забить!.. Но как ее выпустишь. Вот в тень следует обязательно затащить, а то того и гляди полоснут лучом света с крейсера. Хороша будет картина!..
        Всего несколько минут назад он осуществил часть намеченного плана: напал сзади на зазевавшегося гвардейца, оглушил его, хотел было добить, потом сообразил — парень-то ни в чем не виноват. Наверное, такой же бедолага, как он. Хорн содрал с него форму, напялил ее на себя, связал гвардейца, сунул ему в рот кляп. Ты уж прости, парень, но, кроме твоих трусов, ничего подходящего не подвернулось под руку. Далее все казалось достаточно простым и выполнимым. Под видом посыльного он должен был проникнуть на ближайший крейсер, найти там укромное место, что, в общем-то, было не трудно, и, затаившись, дождаться отлета. Зачем он напал на эту женщину? Ему что, приключений не хватает?!
        Хорн тут же придавил подобные панические мысли. Если он рискнул на такой безумный поступок, значит, так надо. Следует довериться интуиции…
        Внезапно сопротивление женщины резко ослабло, ее глаза оказались совсем близко от глаз Хорна. Он прочитал в них ужас.
        — Точно,  — едва слышно прошептал он.  — Я и есть наемный убийца.
        Яркий луч, похожий на лезвие меча, двинулся в их сторону. Хорн втащил женщину поглубже в тень, которую отбрасывала стена, тем не менее расплывчатый край светового пятна коснулся их. Капюшон неожиданно откинулся — обнажилась густая грива темно-рыжих, с золотистым оттенком волос, изящные завитки прикрывали шею. Ее изгиб, нежная золотистая кожа на мгновение совершенно обезоружили Хорна. Она воспользовалась этим моментом и едва не вырвалась. Наемник тут же пришел в себя, машинально сделал захват, и Вендре Кохлнар обмякла у него в руках.
        — Я не хочу убивать вас,  — злым шепотом промолвил он.  — Если только вы не вынудите меня. Сейчас двигайтесь за мной. Когда будет возможно, я вас освобожу. Только не кричите и не зовите на помощь. Эти вопли вам не помогут, а у меня нервы тоже не железные. К тому же я хорошо вооружен. Унитронный пистолет поставлен на стрельбу в атмосфере, пуля имеет низкую начальную скорость, так что звук выстрела никто не услышит. Все понятно? Растолковывать не надо?
        Она кивнула. Хорн отпустил ее. Вендре порывисто вздохнула — вернее, всхлипнула. Дуло пистолета уперлось ей в спину.
        — Осторожно!  — предупредил ее Хорн.
        — Я не могу вздохнуть,  — быстро заговорила она.  — Ты, грязный убийца…
        — Это сейчас пройдет,  — ответил Хорн,  — только не дышите полной грудью. По чуть-чуть… Что касается грязного убийцы, я прикончил только одного человека. Сколько миллиардов погубил твой незабвенный папаша? И не только солдат, но и женщин, детей…
        — Откуда ты знаешь?  — спросила она, обернувшись к нему.
        — Держал глаза открытыми. Вот еще что: я знаю, кто ты.
        — Это что, меняет положение?
        — Существенным образом…
        Вендре прикусила губу, потом, словно в ответ на откровенность, с которой отвечал на ее вопросы Хорн, спросила:
        — Зачем ты убил его? Ведь он уже одной ногой был в могиле.
        Хорн промолчал. Что он мог ответить, когда сам не знал ответа на этот вопрос? Он сам не раз задавал его себе. Зачем? Кому на руку была гибель Кохлнара, да еще в такой форме? Чьи деньги ему вручили? Почему так было важно, чтобы Генеральный управляющий погиб именно при таких обстоятельствах?
        Теперь Хорн проникся важностью ответа на эти вопросы. В них вся суть. Но это, так сказать, в общем смысле. Сейчас другая проблема занимала Хорна — как выбраться, отсюда живым.
        — Послушай,  — медленно заговорил он,  — сейчас мы не торопясь пойдем по площади. Ты — впереди, я — следом. Направление — разведывательный катер. Когда мы доберемся до него, ты не спеша поднимешься по трапу и прикажешь команде покинуть борт. Если попытаешься поднять тревогу, будешь убита. Ясно?
        — Хорошо.
        — Тогда пошли.
        Так они и двинулись через площадь. До намеченной цели было недалеко — может, метров двести. Вот еще какое обстоятельство встревожило Хорна: чем ближе они подходили к монументу, тем светлее становилось вокруг. Его блистающего сияния, густого посвечивания межзвездной трубы вполне хватало, чтобы разогнать тьму.
        Вендре шла, чуть раскачиваясь на ходу, с трудом сохраняя гордую осанку. Как раз эта несуразность мало беспокоила его. Кто посмеет остановить и задать вопрос главе директората! Хорн шагал, как и положено по уставу караульной службы, в двух шагах позади нее, чуть слева. В руке пистолет…
        Они одолели половину расстояния. Пока все шло нормально. К ним никто не посмел подойти. Когда они добрались до трапа, ведущего внутрь разведывательного катера, Хорн приказал:
        — Помедленнее.
        Вендре повиновалась и умерила шаг.
        В этот момент Хорн почуял привкус опасности. Чувство было неуловимое, но сильное, неодолимое… Ему стало горько — до свободы оставалось несколько шагов. Он прикусил нижнюю губу, попытался сохранить спокойствие, проанализировать свои ощущения. Сомнений не было — здесь, на корабле или возле корабля, что-то не так. Но что?..
        Вендре ступила на первую металлическую ступеньку.
        — Помедленнее,  — еще раз предупредил ее Хорн.  — Я не хочу убивать тебя.
        Женщина впереди ссутулилась, с трудом заставляла себя поднимать ноги.
        Где? Что? Откуда?.. Вопросы метались в голове Хорна. Он решительно приблизился к Вендре. Наконец его что-то толкнуло под локоть — перед самым люком он машинально толкнул вперед женщину и в следующее мгновение услышал характерный воющий звук выстрела. Пуля пролетела между ними, ударилась о корпус корабля и со звоном отскочила.
        — Охрана!  — неожиданна завопила Вендре.  — Убийца!.. Здесь убий…
        С лязганьем захлопнулся входной люк. Хорн не успел проскочить в него, так как в этот момент навскидку послал пулю в том направлении, откуда был произведен выстрел. Стрелял в густую тень, отбрасываемую корпусом разведывательного корабля. В тени послышался придавленный стон, затем там что-то повалилось, послышался треск разрываемой одежды.
        Только теперь Хорн осознал, что Вендре предала его. Ничего подобного, поправил он себя, он же сам втолкнул ее в шлюз. Каким-то образом почувствовал, что сейчас по ним выстрелят. По ним? В этом он сомневался, но разбираться не было времени. Прыжками он бросился вниз по трапу. В этот момент со всех сторон начали долетать крики. Раздались выстрелы. Лучи прожекторов заволновались, стали сбиваться в единое размытое огромное световое пятно, оно постепенно перемещалось в сторону разведчика. Надо было любыми путями избежать того, чтобы попасть в этот блещущий, слепящий глаза круг.
        Теперь он не испытывал колебаний и изо всех сил бросился к монументу. С той стороны, откуда он привел Вендре, к кораблю уже мчалась, все разрастаясь и разрастаясь, толпа охранников.
        — Вот он!  — во всю мощь заорал Хорн и ткнул пистолетом в сторону корабля.  — Держите его!!
        Сам он бегом бросился к возвышавшемуся посреди гигантскому кубу. Кое-кто из толпы побежал за ним, однако выстрелов слышно не было. Кто бы решился стрелять по своему брату гвардейцу, который указал место, где прячется коварный враг. Непонятно только, куда он сам припустился,  — наверное, к начальству, ошалел немного от стрельбы.
        Подобный расчет устраивал Хорна. Действительно, пока он направляется к основанию монумента, никому в голову не придет заподозрить его в чем-то преступном. Главное, добежать до этого черного куба, потом бочком-бочком он обогнет его и стремглав бросится к развалинам. Укроется там…
        В этот момент до него донесся щелчок распахнувшегося люка и женский голос истошно закричал:
        — Держите его! Он уйдет!..
        «Как раз вовремя,  — с какой-то неуместной рассудительностью подумал Хорн.  — Она сейчас наведет панику».
        Никто из гвардейцев не видел его в лицо, никто не знает, во что он одет. Даже Вендре. Черты его лица она определенно не смогла разглядеть. Сомнительно, что она разглядела знаки различия или какие-нибудь другие приметы. Что она может сказать — переоделся в гвардейца? Их здесь несколько сотен. Какое звание, как он из себя выглядит? Она не ответит. Пока они обнаружат того растяпу в развалинах, пока разберутся, какого именно гвардейца следует искать… Все, что ей известно,  — это чепуха. За ним сейчас бежит с десяток подобных гвардейцев. Попробуй на расстоянии в этой игре света обнаружить того, кого надо…
        Кто-то столкнулся с Хорном. Он решительно отпихнул от себя какого-то верзилу и продолжал бежать к основанию монумента. Тот даже не попытался преследовать его. Хорн чуть повернул голову, бросил взгляд назад. Те, кто бросились за ним, заметно отстали — так, трусили в нерешительности. Там, где собралось высшее руководство, им делать нечего.
        Правильно, ребята! Ищите-свищите в другом месте… Он даже позволил себе сбросить скорость, грудь уже разрывалась. Все-таки этот день тяжело дался ему. Мысль о том, что ему снова придется прятаться в развалинах, затаиться там без воды и жратвы, потом, если повезет, топать через пустыню, надломила его. Он больше не выдержит. Этот вариант отпадает. Любой другой — пожалуйста, но снова лезть в какую-нибудь яму?.. Лучше смерть… Может, спрятаться в терминале, откуда стартуют уходящие через туннель к Эрону корабли? Входной портал открыт. Будь что будет.
        Уже подбегая к исполинской стене, на которой до сих пор стыло изображение коленопреклоненных защитников созвездия Плеяд, он внезапно поразился слепоте того мерзавца, что сидел в засаде возле разведывательного корабля. Так промахнуться!.. Может, он не в него целился? Тогда в кого же? В Вендре? Хороши делишки! Точно, он еще успел подтолкнуть ее, и пуля угодила в корпус. Выходит, были и другие наемные убийцы. Ну и дела творятся среди этих чертовых златокожих!.. Значит, сначала папашу, потом дочь… Ловко! Потом поди разберись, кто виноват. Кровожадные фанатики вроде него…
        Возвышения, с которого покойный Кохлнар обращался к публике, уже не было. Вот и стена гигантского куба совсем рядом. Что ж, фортуна, вот еще одна возможность излить на него свою милость.
        Он попытался припомнить расположение внутренних помещений терминала, который ему довелось осматривать на Кварноне-4. То сооружение внешне мало чем напоминало этот грандиозный комплекс, но все равно по своим размерам превосходило все, виденное Хорном раньше. Терминал возвышался в окрестностях столицы Кварнона и служил грозным напоминанием побежденным о неизбежности их судьбы. Хорн слышал, что где-то в созвездии Плеяд был построен еще один приемный пункт.
        Теперь надо было поспешать медленно. Хорн двинулся вдоль гигантской стены. Шел, внимательно вглядываясь в абсолютно черную поверхность. Наконец наткнулся на узенькую, едва заметную дверь. Провел по ней пальцем и убедился, что в этом месте в стене врезана дверь. Нажал на край плиты — она медленно отплыла в сторону. Хорн скользнул внутрь и оказался в просторном, вытянутом в длину скудно освещенном помещении: Здесь никого не было… Дверь у него за спиной, глухо чавкнув, закрылась. Хорн не выдержал, метнулся к ней, осмотрел изнутри. Рядом со створкой в стене был утоплен диск из серебристого металла. Он нажал на него, однако дверь не сдвинулась с места.
        Так, запечатан наглухо… Что будем делать? Хорн осторожно обошел помещение. Скоро разобрался, что попал в столовую: в дальнем торце раздача, за стойкой гора посуды. Вот и выход… Но почему здесь так пусто? Должен быть наряд, сторож. Где люди? Тут его кольнула ошарашивающая мысль: что, если терминал еще не готов принимать и отправлять корабли? Может, здесь еще не закончена наладка оборудования? Тогда его дело швах! Долго он не продержится…
        Через арочный проход Хорн вышел в короткий коридор, который заканчивался единственной, обычной дверью. Он нажал на ручку и осторожно заглянул в открывшуюся щель. Это была спальня для личного состава. Здесь тоже было пусто — это понятно, все силы брошены на поимку опасного преступника. То есть его… Благодарю за внимание, но лучше бы остаться в тени. Из спальни вели четыре двери. Две оказались заперты, но третий проход вел в святая святых станций — в машинный зал. Он представлял собой камеру почти километровой высоты. Столько же было в диаметре. Посередине, чуть сдвинутая в сторону от геометрического центра, была расположена главная установка, генерировавшая унитронное поле для межзвездного туннеля. Сам туннель был похож на ствол гигантского орудия, с заметным отклонением от зенита направленный вверх, в широкое отверстие, прорезанное в куполе, накрывшем машинный зал. Пол немного вибрировал…
        Вот оно, понял Хорн, сердце терминала, святая святых
        У нижнего конца туннеля был виден гигантский, подвешенный на шарнирах приямок. Корабли вкатывались в машинный зал с помощью особых тележек, которые двигались по специально проложенным рельсам. Затем с помощью особых тяг корабль втаскивался на приямок, тот в свою очередь, задирая верхнюю частью досылал транспортное средство в «казенник» трубы или, как еще его называли, входной шлюз туннеля.
        Хорн бросился к платформе, здесь принялся карабкаться по лестнице, которая была приварена к одной из опор, поддерживавших трубу. Из последних сил взобрался на двухсотметровую высоту, где еще снизу приметил маленькую дверь. Вот она! Рядом такой же округлый запор — Хорн нажал на него, вошел внутрь и очутился в тесной камере. Здесь вдоль стены висели скафандры, позволявшие работать рядом с унитронным полем в условиях повышенной радиации. Хорн подобрал оболочку по размеру и принялся быстро переодеваться. Дело привычное. Сколько раз за свою жизнь он облачался в подобный наряд. Теперь необходимо было понадежнее спрятать форму, которую он снял с зазевавшегося гвардейца. Сделано! Теперь шлем… В этом шлеме его вообще невозможно узнать. Защелки застегнуты. Прекрасно. Он готов! К чему? В первый раз этот вопрос встал перед ним. Глупый вопрос! В этом скафандре он на многое способен. Прежде всего как он заправлен? Хорн сунул руки в специальные перчатки и, когда защелки сработали, нажал кнопку на грудной панели. Немного выше глаз внутри шлема тускло, но четко засветилась надпись: «Запас воздуха — 12 часов; вода
— 1 литр; пища — два НЗ; герметизация — полная».
        Понятно, всего под завязку. Отлично! Теперь ему необходимо найти надежное убежище, Где придется провести Не менее суток. Пока не улягутся страсти… В дальней стене была дверь. Хорн отправился туда, нашел серебристый диск, шагнул через порог. Небольшая камера, скорее куб, где был только один светильник, размещенный под потолком. В противоположной стене еще одна дверь. Что за ней? Хорн приблизился, нажал на диск — эффект оказался совершенно неожиданный. Дверь не шелохнулась, но та, через которую он попал сюда, захлопнулась напрочь.
        Сколько он ни пытался ее открыть, все было напрасно. Пот заструился у него по лицу. В этот момент дверь, которую он первоначально пытался открыть, сдвинулась в сторону. Хорн подошел и заглянул в проем. Внутренняя полость исполинской металлической трубы открылась перед ним. Полкилометра длиной, метров сто в Диаметре.
        Труба на этот раз лежала почти горизонтально. Сумасшедшая мысль прошибла сознание: если пути назад нет, может, стоит рискнуть и попытаться добраться до нижнего шлюза?
        Сказано — сделано! Хорн торопливо зашагал к двум совмещенным, вертикальным полукруглым створкам, наглухо перекрывшим нижний вход в направляющий ствол. Он уже почти добрался до цели — вот и маленькая дверь, через которую, по-видимому, можно было проникнуть в аппаратную… В этот момент в стволе замигали красные лампы, послышалось легкое надсадное завывание приводных двигателей. Следом над гигантскими створками загорелась надпись: «Внимание! Опасность!»
        Хорн на мгновение замер. Они решили снова привести трубу в рабочее состояние? Или сейчас будет запущен корабль? Страх прошиб его, однако спустя несколько секунд Хорн успокоился, В любом случае этот выход будет для него наиболее удачным. Спасибо судьбе… Смерть будет мгновенной, безболезненной, он бесследно растворится в унитронном поле, тем самым посрамит Эрон, который никогда не сможет раскрыть тайну исчезновения наемного убийцы, поднявшего руку на святая святых — на власть! Тут он вспомнил кобчика, который сгорел, прикоснувшись в стене трубы, ведущей к звездам. Теперь пришла его, Хорна, очередь. Всему на свете приходит черед, к этому надо относиться храбро… Его неожиданно шатнуло, он почувствовал, как проваливается в бесконечную ночь.
        Ночь длиной в тридцать световых лет.
        Из летописи

        Эрон…
        Нелюбимое дитя нерадивой матери… Или, может быть, выкидыш, случайно оставшийся в живых? Злобный в зависти, наглый в силе…
        Эрон… Величайший триумф в истории человечества и в то же время неслыханные, сковавшие его кандалы. Шутка дьявола, подмявшая под себя человека.
        Эрон, ты умеешь только ненавидеть, желчь ты выделяешь обильно! Ты оказался умницей, Эрон. Пока человек трудился, чтобы поднять плодородие твоей скудной почвы, пока учился обходиться твоими скудными минеральными богатствами, ты исподволь овладел его душой, вполз в сердце. Ты изменил его куда сильнее, чем человек свою новую, рожденную во зле родину.
        Первым делом Эрон отвратил тебя от звезд, лишил исконной бескорыстной любознательности. Теперь на космические просторы человек смотрел исключительно с практической точки зрения — где что плохо лежит. Эрон, двуличная планета, ты заставил человека заняться торговлей, при этом стер в его сознании разницу между честным обменом и грабежом.
        Легенда гласит, что Рой Келон первым посетил этот мир. Можно ли ей верить, не знаю. Известно только, что легенда и миф всегда являлись приживалами у сильных мира сего. Удивительно, как Рой Келон мог выбрать эту планету для заселения? Он повидал столько новых земель, и каждая из них была куда обильнее, наряднее, добрее к человеку. К тому же Эрон расположен так далеко от матери-Земли.
        Эрон… Всю силу своего ума, мастеровитых рук, крепость духа, умение терпеть человек приложил, чтобы скрыть твое гнилое нутро. Он выстлал поверхность планеты металлической сияющей броней, понастроил города, понатыкал терминалов, насытил атмосферу кислородом, ведь на заре колонизации воздух на твоей груди был скверный.
        Теперь ты можешь быть спокоен, галактический паук. Ты покорил человека, заставил его работать на тебя, принудил насытить твою утробу богатствами, доставляемыми со всех концов освоенного свободного пространства. Вокруг тебя вращается вселенная, все дороги ведут к тебе…
        Во сне тебя не мучают кошмары, Эрон?

        Глава 8. ВОЗРОЖДЕНИЕ ИЗ ХАОСА

        Гулкая пустота… Никаких ощущений… Без звука, без проблеска света, без любого другого ощущения, способного напомнить, что я жив. Значит, я мертв? Вопрос-мысль родился во мне, всплыл из бессознательного, заставил встревожиться — я замер в ожидании ответа, однако ответа не последовало. И как ответить на этот вопрос, если глаза не видят, уши не слышат, тело не ощущает? То ли я ослеп, оглох, лишился способности ощущать, осязать, различать, то ли всего этого лишилось пространство? Оно погибло, и теперь не может явиться мне посредством ощущений. Так что я имею право выбора. Более идиотской дилеммы передо мной никогда не стояло, хотя люди веками бились над разгадкой, что первично и что вторично. Сунуть бы одного из этих философов в межзвездный туннель — он бы навсегда открестился от подобного вопроса, потому что даже возможность мыслить не является подтверждением факта моего, Хорна, существования. Кто может подтвердить, что мыслю именно я, Хорн? То-то и оно!..
        Ни о чем здесь в этой пустоте, нельзя судить определенно. Верх, низ, там, здесь, раньше, питом, дальше, ближе..; Все эти термины — чепуха, когда нет точки отсчета. Такое даже в дурном сне не привидится. Нельзя же воочию зрить ничто!.. Выходит, можно, и я этим занялся против своей воли. Вот он путь, слабенькая надежда зацепиться за что-то существенное. Что-то должно сохраниться в памяти. Как я очутился здесь? Мне просто необходимо ответить самому себе на этот пустяковый вопрос, который и вопросом назвать нельзя. Так, небольшая справочка… Каким образом я попал сюда? Не помню! Не помню-ю!.. Значит, это не я! Все это творится не со мной!.. Я кричу и сам не слышу своего крика. Дышу, а грудь не вздымается!
        Вспоминай! Вспоминай!
        Неопределенность внезапно раскололась. Что это за новенькое словечко «внезапно»? Как это?.. А вот так — в «мгновение ока» означает, что немного назад я ничего не помнил, а теперь вполне соображаю, что вошел в ствол этой паршивой трубы.
        Батюшки! Я как будто вновь появился на свет. Родился заново! Вот теперь я уверен, что это мои мысли. Значит я существую?! Вот радость! За это и хватайся. Держись крепко… Я родился вновь. Что же еще? Какой-то следующий вопрос вертится на, кончике языка. Как мучительно он рождается!.. Попробуем сначала. Я — это я, некое существе, только что появившееся на свет… Вот именно — где этот свет? Где я?.. Хватайся за это. Держись крепко, зубами вцепись…
        Следом родилось ощущение, что я падаю, лечу куда-то в тартарары. Если я падаю, то это значит, что я откуда-то выпал. Из чьего лона? Помнится, там было тяжко. Ощущался вес, под ногами была твердь. Это место называлось?..
        Это место называется Земля!
        В следующее мгновение перед глазами предстало вновь сотворенное нечто — зеленые равнины, снеговые шапки гор, реки, озера. Моря, голубой купол неба, белые облака и изобилие света; падающего сверху, источаемого веселым сияющим колесом, катящимся по крутой дуге, проложенной в голубиной выси. Он населял когда-то этот, благодатный край. Обитал там вместе с другими людьми и животными. Итак, он падал с Земли… Но куда?
        На этот вопрос ответить уже было легче. Там, куда он стремится, тоже присутствует ощущение тяжести, под ногами тоже окажется твердь. Это место называется Эрон. Постараемся сотворить Эрон. Вот он какой — укрытый железом, повсюду одинаковая температура. Что-то подобное точке, вокруг которой вращается вселенная. Что там прячется под броней? Многочисленные туннели, заводы, энергостанции, а в них людишки, накрепко привязанные к своим так называемым «рабочим» местам. Вот что такое Эрон. Он стремительно падает туда. Одолевает пространство…
        Что такое пространство? Это та область, через которую он падает. Ответ верный. Теперь память немного ожила, начала набухать воспоминаниями. Он попал в ствол исполинского орудия… Правильно — оно дает начало трубе или туннелю, который проложен в чем-то, что он поименовал «пространством»… Из этого ствола его выплюнули в это «ничто», в которой он потерял самого себя. В пустоту! Верно! Безвременье! Точно. В забвение! Несомненно, в небытие…
        Наконец-то! Я все-таки сотворил это самое… Эту самую реальность.
        В следующее мгновение — он уже был способен ощутить этот микроскопический промежуток времени — Хорн вспомнил. Все восстановилось ясно, без пробелов. Какой вопрос ни задай, он на любой готов был ответить. А на те вопросы, на которые ответов не было, их не существовало и до его рождения.
        Другое волновало его теперь — он по-прежнему ничего не ощущал. Словно был напрочь лишен тела, и в холодном, беззвучном, набитом непроницаемым мраком пространстве путешествовала его душа. То есть сознание… Все впитывающий, пытающийся определиться в этом безвременье разум. Связь с телом оказалась разорванной? Вечности не потребна телесная оболочка? Он на самом деле провалился в вечность?
        В этом пространстве каждое мгновение превращается в вечность, и бесконечность времени умещается в одном-единственном мгновении. Хорошенькое дельце! Я знаю, как называется подобное состояние. Это же смерть!
        Хорну хватило ума сообразить, что подобное допущение весьма приблизительно и, как всякое сравнение, страдает недосказанностью, расплывчатостью, однобокостью. Хороша смерть, если он с такой легкостью рассуждает об этом. К тому же если он попал в поле этой губительной силы, то где же миллиарды подобных ему, успевших покинуть Землю еще до той минуты, как он вступил в трубу? Неужели здесь каждый страдает в одиночку? Накладно будет для этого самого пространства… Что-то не складывалось со смертью. Смерть меня подождет. Пойдем с самого начала — с момента, как он очутился в трубе…
        До этого ему два раза приходилось путешествовать в межзвездном туннеле. Сначала его перевезли с Кварнона на Эрон, затем с Эрона на Калисто. Оба раза он находился без сознания. Сначала решил, что в каюты подкачивают какой-то усыпляющий газ, и во время второго путешествия решил насколько возможно задержать дыхание. Тогда он летел в составе подразделения гвардейцев, их набили в пассажирский отсек как сельдей в бочку. Ничего не получилось. Снова неодолимый провал в забытье… Те же ощущения испытывали и его сослуживцы, которые охотно разговаривали на эту тему. Возможно, эронцы использовали комплексные средства для усыпления?
        В ту пору он подозревал, что подобные меры применялись с целью сохранить в тайне какой-то важный секрет, касавшийся труб. Теперь понял, как глубоко он Теперь Хорн был способен анализировать происходящее с ним — он делал это охотно, словно играя. Итак, он попал в трубу и теперь падает с Земли на далекий Эрон. Это перемещение сопровождается отсутствием света, звуков, любых других ощущений. Он даже не чувствует, что летит куда-то. Более того, не ощущает своего существования.
        Но ведь как-то это состояние можно описать. Его просто необходимо описать, чтобы не потеряться в нем, чтобы вновь осознать себя полноценным существом. Для этого ему необходимо каким-то образом разогнать сгустившуюся вокруг него тьму. Должен же существовать какой-то сверхчувствительный взгляд, который поможет воссоздать окружающую его реальность. Ведь она существует, не правда ли? Даже если ее бытие никак не подтверждается опытом. Даже если оно не более чем, иллюзия.
        Должны же быть какие-то способы проверить, какая из альтернатив подтверждается в его случае. Как это можно сделать, утратив способность воспринимать ощущения? Хорошо, зайдем с другого конца. Что у него, Хорна, есть в наличии? Исправно работающее сознание. На что способно это так называемое сознание? В его распоряжении, собственно, всего три функции — память, способность анализировать и синтезировать.

        Память:
        Человек в серой униформе смотрит на часы и удивленно заявляет: «Я рассчитывал, что путешествие продлится около трех часов, а на циферблате секундная стрелка даже с места не сдвинулась».
        Анализ:
        1) Эрон лжет, перемещение в трубе происходит мгновенно.
        2) Человек ошибается, возможно, его часы просто остановились.
        Синтез:
        Если первое положение верна, тогда те мысли, что в настоящий момент рождаются в моей голове, тоже не имеют временной протяженности. Может ли это перемещение, которое кажется неопределенно долгим, быть одновременно и неопределенно коротким? Время — человеческая выдумка. На самом деле его вообще может не быть, и, Попадая в трубу, мы как бы оказываемся в реальном мире. Но ведь я в настоящий момент ощущаю продолжительность. По крайней мере, последовательность движения мысли. Последующее в моей голове все-таки не сливается с предыдущим. В этом я уверен. Кроме того, мгновенное перемещение предполагает необходимость нахождения одного и того же предмета в двух удаленных друг от друга точках. Это не подтверждается — я способен рассуждать о той точке, из которой стартовал, а также о месте, куда меня несет. Вывод — подобное предположение неправдоподобно.
        Если второе предположение верно, то, выходит, в трубе прекращается всякое движение. Абсолютно. Тогда, действительно, все должно остановиться: распространение световых и звуковых колебаний, всякое проявление тепловых процессов. Значит, и мое тело должно замереть, вплоть до движения электрических сигналов по нейронным цепям… Тогда каким образом я мыслю? Остается предположить, что сознание как таковое не связано с движением подобных, блуждающих в голове импульсов. Вывод — подобное предположение более вероятно.
        Опять же выбор между первой и второй гипотезой невозможен. Обе точки зрения одинаково последовательны и подкрепляются наблюдениями. Выходит, что они обе верны, но этот вывод нелеп. Как бы проверить?..
        Хорн опять уперся в стену. С другой стороны, у него два возможных объяснения, а это все-таки лучше, чем ничего.
        Стена… Стены! Он вдруг вспомнил, что пограничный слой, образующий цилиндр, грозил гибелью. Его нельзя касаться. Для того чтобы предотвратить соприкосновение, на корабли надевали специальные бандажи — золотистые пояса на носу и корме. Но ведь его скафандр не имеет подобного приспособления, и он рискует в конце концов столкнуться с этой жутью. Но ведь до сих пор этого не произошло, значит, все развивается не так, как он предполагает.
        Прежде всего успокойся. Не надо паники! Насчет этого не стоит беспокоиться. Если он коснется их, он об этом не узнает, а предотвратить подобное событие ему не дано.
        Так, что еще он может вспомнить, напрямую относящееся к конструкции трубы, принципу ее наведения?
        Прежде всего он попытался вообразить туннель в его первозданном виде. Что сначала бросилось ему в глаза? Легкое, но заметное свечение. Цилиндр, удалявшийся в бесконечность, напоминал прочерченную прямую, постепенно сходящую на нет. Еще на что похож этот объект? На стеклянную трубу, нагреваемую из середины и растягиваемую в обе стороны.
        Что ему дают эти образы, зрительные метафоры? Если его предположение верно, то, в этом случае при растягивании диаметр трубы должен уменьшаться и в пределе она должна превратиться в слабо светящуюся нить. Каким же образом через нее проходят многотонные корабли? Или функция золотых колец заключается совсем в другом? Вот еще вопрос — он где находится? Не в суженном ли пространстве?
        Необходимо срочно что-то предпринять! Нельзя бездействовать!.. При определенных обстоятельствах фатализм и покорность неизбежны, но чисто психологически он должен оказать сопротивление. Он решил, что в этом смысле следует сконцентрироваться на каком-то одном чувстве и последовательно, раз за разом попытаться вернуть себе эту способность. Начать он решил со зрения. Затея, конечно, безумная, но выбора у него не было. Точнее, у него была бездна времени, чтобы опробовать все варианты. Теперь ему стало совершенно очевидно, что справиться с трудностями, вырваться из плена «ничто» ему может помочь только разум. Усиленная работа мысли. Капля за каплей, открытие за открытием…
        Он долго вглядывался во тьму и скоро пришел к выводу, что находится в самой сердцевине этого мрачного пространства. Если у него есть границы, то он, Хорн, равноудален от них. Можно ли было доверять подобному выводу? Но что оставалось делать? И Хорн допустил такую возможность. Правда, никаких практических выводов отсюда сделать было нельзя.
        Бесконечность путешествия все же утомила его. Попытка разобраться в своем состоянии, в окружающем сменилась глухим злобным отчаянием. Пришлось напомнить себе, что рыдания и вопли делу не помогут. Время, конечно, могло быть человеческой выдумкой, даже инструментом измерения чего-то проистекающего только в одном направлении, но уж в злобном умысле его не стоило обвинять. Время ему не враг! Ты в этом уверен? Почему бы не предположить такую возможность? Что запрещает видеть во времени потенциального врага?
        «Так,  — усмехнулся Хорн,  — я, кажется, приоткрыл дверцу, ведущую к безумию, этак можно дорапортоваться до чего угодно! Значит, природа — мой личный враг. Так и ждет, как бы заполучить меня в когти!»
        Ждет! Ждать!.. Вот чего ему не хватает — умения ждать. И не просто дожидаться решения своей участи, а целенаправленно и постоянно заполнять сознание свежей пищей, не давать ему ни минуты отдыха. Не допускать провалов в панический ужас. Только думать, думать и думать…
        Тяжело? Бродить по пустыне не легче.
        Чем, например, он займется, достигнув Эрона? О том, что он может никогда не добраться до него, вспоминать не стоит.
        Итак, он на Эроне. Первым делом корабль, стремящийся к нему, попадает в околопланетное пространство, затем медленно втягивается в один из терминалов, подобный тому, из которого он был выстрелен в сторону Эрона. Терминал, естественно, устроен на одном из полюсов. Далее корабль попадает на приямок, ствол которого постоянно направлен на какую-то область пространства. Он независим от вращения планеты. В противном случае вся сеть межзвездных туннелей превратилась бы в нечто, напоминающее комок спагетти. Каждая опорная рама с выставленным направляющим стволом плавает в бассейне, наполненном ртутью. Бассейн мелок. С помощью особых приспособлений по заранее заданной программе стволы поворачиваются в нужном направлении. Правильно! Эрон вращается практически вертикально! Продолжим… Как только корабль попадает в терминал, его тут же сажают на предназначенный подъемник, который опускает его на заранее определенный ярус или уровень. Грузовые суда опускаются глубоко в тело планеты. Выше располагаются этажи, занимаемые военными — они принимают там боевые корабли. Пассажирские лайнеры, которые перевозят почти
исключительно златокожих, остаются на верхних ярусах.
        К сожалению, он не корабль и укрыться на корабле не имеет возможности. Вход на Эрон для него не предусмотрен. Стоит ему очутиться в границах космического вокзала, как он тут же будет обнаружен. И сбежать сразу после появления на Эроне он тоже не может. Загрузка, посадка пассажиров происходят так глубоко, что добраться туда нельзя. Даже если сумеет проникнуть на посадочную палубу, как он избежит контрольно-пропускных пунктов? Просто так попасть на Эрон не может никто — только на корабле. Может, несмотря на разницу в скорости вращения, выбраться на поверхность Эрона и попытаться найти какой-нибудь лаз? Безумная затея! Как он достигнет поверхности этой до предела урбанизированной планеты, представляющей собой более искусственное сооружение, чем естественное небесное тело.
        Да, но ведь как-то вращающийся относительно планеты терминал связан с нею? Конечно, что-то напоминающее систему подшипников должно существовать. Подсчитаем… По его наблюдениям терминал в диаметре составляет около пятидесяти километров. Примем скорость вращения Эрона равной скорости вращения Земли (они, в общем-то, не совпадают, но не намного). Тогда относительная скорость не должна превышать семи километров в час. Скорость приемлемая, но никто и никогда не пытался проникнуть на планету таким способом.
        Безусловно, рассуждая здраво, проходы должны быть, но как их найти? Еще один вопрос в череде таких же незамысловатых, вопросиков — как быстро он движется? что случилось со временем? сколько могут тянуться три часа?
        Бесчувственное сознание, которое — по праву ли?  — называет себя Хорном, по-прежнему плыло в бесформенном, не обладающем временным измерением «ничто». Под действием непонятных и неощутимых сил… Полностью изолированное от чего-то существенного, привычного. Стремящееся к цели, где его поджидает гибель. Ему в удел осталась только способность мыслить. Если сформулировать точнее — то, что можно было бы назвать его «я».
        Вот в чем заключалась ирония, отметил про себя Хорн. В прежней своей жизни он порой ощущал себя куда более несчастным, чем сейчас, испытывал безграничное отчаяние, терзался от всякой попытки внешней среды вторгнуться в его жизнь, однако в ту пору его никогда не посещало ощущение, что он спеленат, как младенец. Мог, если надо, постоять за себя… В нынешнем своем состоянии, умудренном, исполненном спокойствия, он не то чтобы пошевелить членами, но даже каким-то образом повлиять на окружающее был не в состоянии.
        Может быть, его испытывают, пытаются натолкнуть на осознание чего-то запредельного? Божественного?.. Хорн всегда считал, что подобные домыслы являются одной из форм добровольного подчинения обстоятельствам. В этом случае на него оказывала давление вселенная, пыталась натолкнуть на мысль о существовании неподвластного его разумению существа. Поверь в него, отдайся его воле — и сразу наступит покой. Можно поклониться и не существу, а великой энтропии, которая является эффектным завершением колеса страданий.
        Это выглядело красиво — раствориться в «ничто». Он, собственно, уже добился этого и вот плывет в нирване, рассуждает… А страдания между тем не убывают. Как, впрочем, и желания… Все-таки хочется обрести тело, смысл…
        Есть еще один кандидат на роль вседержателя. Это Эрон… Как ни крути, а только Эрону удалось создать систему, которая не только живет и трудится, но с каждым веком набирает все больше и больше мощи. К сожалению, подобная вера в сути своей была ущербна. Вся она сводилась к признанию всемогущества силы и ненависти.
        Сколько же ему еще пребывать в этом состоянии? Как далеко до Эрона?
        Что же остается в осадке, если последовательно пройти по пути веры? Если не побояться взглянуть правде в глаза? Единственное, что достойно почитания,  — это он сам! Это не гордыня, не попытка махнуть рукой на обстоятельства, отрешиться от них и положиться на «что будет, то и будет». Нет, эта вера имела практическое применение — только он сам, своими «руками» может помочь себе. Основанием для подобного взгляда может служить тот импульс, который толкнул его добраться до земного терминала, влезть на опору, натянуть на себя космический скафандр и ринуться в непроглядный мрак небытия. Что подвигло его на подобный поступок? Вот за это «что-то» и надо схватиться. Одним словом, довериться себе. При этом ясно сознавать, что при наличии в мире событий немыслимых, а значит, невозможных в реальности есть также обстоятельства неизбежные, события неотвратимые.
        Глупая теория? Возможно. Однако она еще раз помогла ему избежать умопомешательства и удержала в границах разумного. Значит, возможного. Эрону и на этот раз не удастся сломать его. Эта планета-город столкнула его в беспросветный мрак с единственной целью — лишить его, Хорна, разума; заставить признать наличие все и вся подавляющей воли — пусть то будет Господь Бог, энтропия или сам Эрон.
        Он, Хорн, постоянно терпел поражения: сначала в созвездии Плеяд (тогда он еще был наивный идеалист, верующий в добро, справедливость), затем на площади перед исполинским монументом и вот теперь один на один с собой. Однако он никогда не считал, что все кончено. Он всегда верил, что главное сражение еще впереди.
        …Единственный путь, который мог привести его на Землю, лежал через Эрон. Выбора у него не было, так как только тем, кто соглашался служить империи, предоставлялась полная амнистия. После короткого срока обучения на Кварноне, во время которого ему пришлось сражаться с варварами-наемниками с далеких миров, Хорн был доставлен на планету-метрополию. Здесь он попал в руки местных знатоков муштры и военной подготовки.
        Офицеры называли полк, в котором были собраны такие же, как и Хорн, изгои, «полком счастливчиков». За все время боевой подготовки никто из них не погиб. Однако уже во время службы он узнал, что никому из этого полка не «светит» сразу после окончания учебных курсов отправиться на Землю. Сначала его прикрепили к Генеральному штабу — там он должен был нести охранную службу. Наконец ему удалось добиться перевода на Землю — Хорн был внесен в список команды боевого корабля, местом приписки которого была эта древняя планета.
        Скоро корабль перелетел на Калисто. Это был гигантский мир, относившийся к той же самой звездной системе, куда входила Земля. Затем путешествие на Землю, которое заняло куда больше времени. Наконец цель была достигнута, и он занялся изучением возможности дезертировать. Пора было приниматься за сделанный ему заказ. Однажды ночью его поставили на пост возле снятого с корабля орудия, которое подлежало ремонту. Дело происходило в Третьем порту. С поста, предварительно оглушив и связав своего лучшего друга, он и дал деру. Около недели, избежав погони и прочих ловушек, он добирался до унитронной изгороди, отделявшей плодородные фермы от Великой американской пустыни. Чтобы миновать зону ограждения, ему пришлось прорываться через строго охраняемые ворота, при этом Хорн убил двух стражей. Один из них поднял тревогу…
        Он двинулся через пустыню. Он верил в себя, верил в удачу. С ним был пони, который никогда не подведет. Нюх у него почище, чем у охотничьей собаки. Если бы не пони, он никогда бы не смог избежать патрулей свободных охотников. Далее все происходило словно в сказке — встреча с китайцем, подземный туннель… Конечно, ему не стоило с такой жестокостью обходиться со стариком, но у него не было выбора, иначе он не смог бы добиться правды. Собственно, все сказочное в его приключениях было связано исключительно со старым Ву. В этой встрече было много непонятного:
        Где он теперь, вечный скиталец? Где его удивительная птица? Живы ли они или, что скорее всего, сидят в какой-нибудь темнице?
        С чувством стыда вспоминались ему те минуты паники, которые охватили его, когда после убийства Кохлнара он нырнул в подземный туннель. Тут его — изнутри — коснулась вся гамма ощущений, которые он испытал, купаясь в маленькой запруде. У него даже дух захватило от удовольствия. Следом нахлынуло уже что-то совершенно невероятное, волнующее и томительное… Он держал ее в своих объятиях, ощущал запах ее дыхания. Батюшки, он же за грудь ее держал!.. Возбуждение достигло неслыханной силы, сердце рвалось из груди — ад она, грудь-то?  — голова закружилась от необузданного желания… Где голова, какая голова?
        Когда же это наконец кончится? Сколько еще до Эрона?
        Не глупо ли мечтать о Вендре, наследнице империи? Но это лучше, чем постепенно скатываться в безумие. Хорн с горечью понял, что долго ему не продержаться. Память не беспредельна, вопросы, которые стоило обсудить в подобном безвыходном положении, тоже скоро иссякнут, и как только он начнет повторяться, это будет верный признак, что крыша поехала. Тогда Эрон может торжествовать окончательную победу. В этом случае лучше смерть, потому что безумцу никогда? не выбраться из терминала. Ой станет законной добычей какого-нибудь верного служаки, чья бдительность и рвение, несомненно, будут отмечены наградой.
        Вот о смерти стоит поразмышлять пообстоятельней. Она того заслуживает. Эта тема до поры до времени неисчерпаема. Прежде всего его привлек вопрос — кто и зачем стрелял в Вендре. Теперь в этом сомнений не было, стреляли именно в нее. Кому была на руку ее гибель? Тому же, кто нанял его, чтобы застрелить Кохлнара?
        Интересные вопросы, но времени, чтобы осмыслить их, у него уже не оставалось. Когда в первый раз где-то впереди мелькнул проблеск, Хорн решил, что это галлюцинация. Оказалось, что он ошибается — свечение действительно оживало вдали. Словно в той стороне занималась заря… Труднее было определить, то ли он действительно видел это, то ли свечение рождалось у него в сознании. Возможно, это была иллюзия, возникшая от страстной жажды увидеть свет? В этом случае Эрон приготовил ему очередную ловушку — теперь его будут, манить огни, потом звуки. Глядишь, ему почудится, что кто-то поглаживает его поруке, он вновь почувствует ее запах…
        СЛИШКОМ МНОГО ВОПРОСОВ!
        Держись, Хорн, империя вновь пошла в атаку. Теперь на тебя натравят монстров, рожденных твоим собственным сознанием. Однако зарево, не унималось захватывало новые участки непроглядной тьмы. И надвигалось оно неспешно. Человек невольно начал отсчет расстояния, потому что он воочию различил, что до свечения оставались метры. По крайней мере, не более двадцати метров. Уже пятнадцать. Четырнадцать. Тринадцать… Десять!
        Слишком быстро. Слишком быстро!
        Существует ли вероятность того, что он не попадет во входной шлюз? Или скорость окажется слишком велика, ведь программа, управляющая работой туннеля, не предусматривает появления таких объектов?
        Неожиданно падение замедлилось — он подвис метрах в десяти от устья, откуда полыхало светом.
        Десять. Десять. Десять. Одиннадцать.
        Что-то необходимо предпринять. Следует поступить так, как будто все вокруг него реально. Нельзя поддаваться подступающему к горлу страху. Но как действовать? На что решиться?.. Он же двинуться не может!..
        Двенадцать. Тринадцать…
        Соображай! Если он не попытается, то может отправиться в обратное путешествие на расстояние тридцати световых лет. Приятная перспектива!.. Каким-то образом следует пробить стенку. Это бессмысленно!.. Нет-нет! Что же удерживает его на одинаковом расстоянии от стенок трубы? Его сознание? Тот бессознательный страх прикосновения к тому, что несет смерть? Но ястреб погиб, прикоснувшись снаружи, а если изнутри? Другого выхода нет. Какая-то сила должна действовать в этой странной вселенной! Попытайся! Рванись!.. Представь себе, что ты рванулся в сторону. Изо всех сил.
        Он так и поступил. Без слов. Яростно и неодолимо. Что-то вцепилось в него. Сила гравитации? На мгновение он почувствовал, что обрел тело, заныли мускулы, он упал на что-то твердое. На пол шлюзовой камеры? Определить не мог — вспышка света ослепила его. Она оказалась такой силы, что острая боль пронзила мозг.
        Он потерял сознание. Очнулся быстро, по крайней мере, ему так показалось. Почувствовал, что дышит, только вздохи и выдохи больше напоминали рыдания. Потом открыл глаза. Сначала ничего не увидел, мгла застила очи.
        Пронзила мысль: он сделал это, он добрался до Эрона?
        Тот принял его? Как старого друга, долгожданного гостя?
        Ну уж нет. Рассчитывать на это было самоубийством.
        Из летописи

        Мечтатель, строитель…
        С упорством муравья человек воздвигал города. В отличие от него он действовал разумно, по заранее придуманному плану. Совсем не потому, что жизнь в каменных теснинах было ему по сердцу,  — просто, объединившись, можно было легче решать проблему выживаемости, проще создать комфортные условия существования. И конечно, нельзя сбрасывать со счетов экономические выгоды города… По правде говоря, человек ненавидел города. Всегда. Однако, взявшись за сооружение каменных громадин, человек уже не мог остановиться.
        Человек стремился к идеалу. Его воплощением сначала казался Эрон, однако природа всякого совершенства заключается в том, что оно в принципе недостижимо. Эрон, казавшийся воплощением человеческой мечты о городе-солнце, стал его проклятием.
        Проследим ступени, по которым зодчий-человек поднимался к осуществлению проекта идеального урбанизированного пространства. Вспомним древние Лондон и Париж, небоскребы Нью-Йорка и Денвера… Наконец, Сан-порт… Все они уже лежали в развалинах, когда человек приступил к созиданию Эрона.
        Планета-город, упакованная в металлическую оболочку, холодно поблескивающую в свете далеких звезд. Весь мир — единый город. В той степени, в какой росла мощь Эрона, прокладывавшего туннели к новым светилам, златокожий народ все глубже закапывался в недра планеты, тем крепче становилась его кожа. Склады и торговые центры, школы и казармы, силовые подстанции и диспетчерские, особняки и многоквартирные дома, заводы и центры развлечений, рестораны и общественные столовые — вся инфраструктура размещалась под металлическим покровом.
        Эрой являлся центром межзвездной империи, ее сердцем — политическим, экономическим и культурным… Каждый корабль во время путешествия по вселенной, всякое движущее средство не могли миновать Эрон. Мощь его, казалось, росла сама собой. Ничто не могло остановить его.

        Глава 9. ПАУТИНА

        Как бы ни было трудно, однако Хорн сумел взять себя в руки, хотя поверить в то, что случилось, было невозможно. Скорее всего, он все еще на Земле и все это путешествие не более чем бред свихнувшегося одиночки. Разве существует на свете сила, способная вымести его из одной точки пространства и собрать живехонького, целенького в другой, отстоящей от первой на тридцать световых лет?
        С той самой секунды, как он выпал из небытия, он изнемогал под половодьем нахлынувших ощущений, словно все его чувства, соскучившись по, работе, наперегонки бросились снабжать, мозг обвалом впечатлений. Тело ныло под, воздействием силы тяжести, в уши долбил постоянный монотонный гул, глаза он открыть не мог — сильная резь сразу вызывала обильные слезы. Наконец ему удалось справиться с собой, Хорн поднялся на ноги. Гигантские створки, прикрывавшие вход в ствольную камеру, задвинулись, запечатав устье трубы. На противоположной стороне горел красный фонарь, предостерегающий об опасности. Что ему оставалось делать? Он бросился в сторону люка, через который попал в ствол на земном терминале.
        Дверь он обнаружил быстро, нажал на диск и очутился в шлюзе. Как только дверь закрылась, отодвинулась створка на противоположной стене. Хорн попал в раздевалку, где тоже на плечиках, подвешенные на штырях, висели космические скафандры. Все было так похоже, что на мгновение Хорна охватила слабость: неужели он все-таки находится на Земле и это путешествие ему только померещилось? Да, силен Эрон! В сохранении подобия, в унификации всего сооружаемого им Эрону нет равных. Но ведь должен быть какой-то способ проверить догадку? Вот оно!.. Он торопливо оглядел развешанные, похожие на безголовых монстров скафандры. Все вешалки были заняты — значит, он на Эроне. Теперь следовало найти место, куда можно было бы спрятать его костюм. Так, в мусоросборник… Но прежде чем стянуть его с себя, Хорн нажал кнопку. Тут же на внутренней поверхности шлема высветилась надпись: «Запас воздуха — 12 часов; вода — 1 литр; еда…» Ничего не изменилось, он не использовал ни глотка воздуха, ни капли воды. Этот факт подтверждал, что во время пребывания в небытие жизнедеятельность организма была совершенно подавлена. Что ж, теперь
необходимо хорошенько заправиться — когда-то еще ему придется перекусить и напиться. Он поколдовал над кнопками, и тут же специальный мундштук коснулся губ. Он вволю попил, затем нажал следующую кнопку, и особый эжектор выдавил в рот мягкий, вкусно пахнущий мясом: шарик. Напоследок он еще глотнул воды.
        Теперь он полностью пришел в себя. Бросил взгляд в зеркало — вполне пристойный, ничем не выделяющийся гвардеец. На мгновение встревожился, соответствуют ли лычки и шевроны на предплечье тем частям, которые размещены на Эроне. Затем придавил тревогу — это такие пустяки! Может, он спец курьер или проходит службу в обслуге…
        В этот момент пол под ногами мелко задрожал. Хорн настороженно прислушался. Это могло означать, что какой-то корабль прибывает на конечную станцию. По количеству пробежавших секунд точкой отправления могла служить только Земля. Значит, он как бы на немного обогнал отправившийся вслед за ним транспорт. Все, больше нельзя терять время, следует как можно скорее выбираться из терминала. Он уже совсем бросился к выходной двери, как на мгновение задумался, потом подошел к одному из обезглавленных скафандров, сунул туда руку. Другой нажал кнопку на плите. На ладонь выдавилось несколько питательных шариков. Хорн сунул их в карман.
        Он еще спускался по приваренным к многометровой опоре скобам, когда в ствол заполз прибывший с Земли корабль. Это был тот самый разведывательный катер, который он хотел угнать, воспользовавшись Вендре Кохлнар в качестве заложницы. Уже поближе к устланному плитами полу он, спускаясь и не отрывая взгляда, наблюдал, как космический катер кормой вперед осаживался на приямок, представлявший из себя платформу, установленную на дне округлой выемки в полу. У Хорна мелькнула мысль, что, по-видимому, катер далее будет доставлен на подъемник, который поднимет корабль на нужный ярус. Вот если бы пристроиться где-нибудь на корпусе, заметно изменившем свой облик после путешествия в трубе. Тут и там на нем стали появляться надстройки, выдвигаться антенны: Теперь там было за что уцепиться. Но для этого надо спуститься по такой же, устроенной из скоб лестнице на дно приямка, и попытаться найти убежище на корпусе разведчика. Следовало поспешить, при этом не забывать об осторожности.
        Вот и последняя скоба! Хоронясь за какими-то фермами, Хорн подобрался к лестнице, ведущей на дно приямка, и тут же, услышав шум, прижался к стене. Из центрального прохода по направлению к кораблю выступило отделение гвардейцев. Двенадцать человек. Все в такой же, как и у Хорна, униформе. Они маршировали строем, с каменными лицами. Шли прямо к обнажившемуся на поверхности выходному люку. Створка сдвинулась в сторону; оттуда брызнул свет, и шесть телохранителей в желтых мундирах спустились по трапу и выстроились по обе стороны. Гвардейцы в сером наконец приблизились к кораблю и неожиданно смешали ряды, подошли поближе к тем, кто был в желтом. Там и замерли…
        Хорн затаил дыхание.
        В люке появилась Вендре Кохлнар и легко сбежала по трапу. Стоило ей спуститься на металлический пол, как гвардейцы в сером словно ожили. Без всякой видимой команды они набросились на стражу Вендре. Схватка была недолгой — серых гвардейцев было значительно больше. Двое из них схватили женщину за руки. Вендре начала отчаянно отбиваться, но, несмотря на сопротивление, ее поволокли назад, в корабль.
        Хорн уже совсем было собрался выхватить пистолет — следовало помочь возмущенной, явно ошарашенной Вендре, но вовремя спохватился. Это их внутренние дела. Женщина сама подняла тревогу. Стоит ему оказаться у нее в руках — и его песенка будет спета. Впрочем, если он попадет в руки серых гвардейцев, будет не легче. Так что лучше подумать о собственной жизни. Его задача — г выжить! Все остальное сейчас побоку.
        Между тем серые окончательно расправились с охраной Вендре. Оружие использовано не было — этот факт накрепко запомнился Хорну. Женщину уже почти втащили в корабль. Перед самым входом она вдруг уперлась ногами в корпус, на трапе опять начался шум, однако Хорн уже не видел всего этого. Воспользовавшись суматохой, он сумел незамеченным проскочить к боковой двери, ведущей из гигантского, словно накрытого куполом зала.
        Черт е ними! Хорн с трудом справился с дыханием, когда добежал до выхода. Пусть они сами разбираются между собой. И все равно на сердце было гадко. Все-таки он мог помочь… Эта фраза вызвала у него прилив злобы. Как? Если кто-то решил захватить главу Директората, ответственного за строительство новых межзвездных туннелей, то уж наверняка продумал все детали и появление лишней боевой единицы на стороне Вендре не стало бы для них неожиданностью. В таких делах промахи исключаются. Только сам, по собственной глупости угодил бы к ним в лапы. Зачем?
        На пороге он столкнулся с входящим в зал техником. Тот равнодушно полюбопытствовал:
        — Что, схватили ее?
        Подобный вопрос буквально ошарашил Хорна. Местный с таким видом говорил об аресте одного из руководителей государства, что Хорн поначалу решил — может, он что-то не понял? Он, чтобы выиграть время, с головы до ног оглядел специалиста, одетого в золотистый комбинезон, потом оглянулся. Разведывательный корабль вновь начал разворачиваться в сторону исполинской трубы. Затем Алан вновь взглянул на техника и в свою очередь спросил:
        — Кого?
        Тот засмеялся:
        — Одежонку!
        Брови у Хорна полезли вверх. Техник еще раз хихикнул и объяснил: ; . л; .
        — Какие-то шутники завелись на этой старухе-Земле. Они передали, что убийца попал в трубу и движется в нашу сторону. Только это не корабль. Ты что-нибудь понимаешь?
        Наемник отрицательно покачал головой:
        — Вот и у нас никто ничего не понял. Сначала передали, что, по их сведениям, убийца проник в туннель, потом как-то странно добавили, чтобы мы приняли здесь его одежонку.
        — Враки!  — решительно заявил Хорн.  — Ни о какой одежонке и речи не было! Ты что, не знаешь, кого схватили? Это же Вендре Кохлнар.
        Техник сначала взглянул на Хорна как на сумасшедшего, потом заметно побледнел, бросил взгляд в сторону уже начинавшего подъем приямка, с помощью которого транспортные средства подаются в трубу, и стремглав помчался по коридору. В аппаратную, наверное, решил наемник… Поднять тревогу или предотвратить запуск корабля в околопланетное пространство. В общем-то, все логично — сейчас корабль с Вендре выйдет в открытый космос, потом его посадят в каком-нибудь укромном месте. Саму Вендре объявят убийцей собственного отца… Налицо государственный переворот. Кто бы мог его осуществить? Ведь здесь самое главное провернуть все тихо и очень быстро. Арест такого высокопоставленного лица, как Вендре Кохлнар,  — это очень опасная игра. Если только она сумеет подать голос, междоусобица на Эроне неизбежна. По крайней мере, глубокое смятение в умах.
        Коридор был пуст, и наемник беспрепятственно добрался до перекрестка. Прямой как стрела коридор пересекался с заметно изгибавшимся, таким же широким проходом. Он постарался вспомнить все, что знал об Эроне. Вот что было важно — принцип паутины златокожие использовали не только для строительства межзвездных труб, но и для целей внутреннего устройства. Они питали к нему какую-то особую слабость. Терминал тоже представлял собой гигантского местного паука, вокруг которого была устроена система коридоров. Они располагались все по той же схеме — радиальные коридоры, исходящие из центра, секлись концентрическими окружностями. Вот до такого извивающегося в теле планеты прохода он и добрался. Значит, задача такая — уйти как можно дальше от космического вокзала и обязательно сменить ярус, чтобы лишить любого проверяющего — а они встретятся у него на пути — всякой мысли о связи этого гвардейца с пространственным терминалом. О том, что он появился из космоса, никто даже догадываться не должен. Тогда вперед! Он снова перешел на бег. Удивлялся другому — почему ему до сих пор никто не повстречался. Собственно, и
этому можно найти объяснения. Златокожие — народ немногочисленный, к тому же полости вокруг терминала считаются производственными помещениями, здесь высока степень автоматизации, смены техников и инженеров очень немногочисленны.
        Хорошо, будем надеяться на лучшее. По изгибу следующего коридора — тот уже казался почти прямым — Хорн догадался, что отбежал от центра паутины на порядочное расстояние. Вызывало раздражение обилие света — все коридоры были ярко освещены широкими потолочными панелями. Одолел еще один отрезок и, когда добрался до следующего концентрического прохода, остановился отдохнуть. Тут он заметил распахнутую дверь в стене, за которой царил спасительный полумрак. Еще более его порадовала лестница, обнаруженная за порогом, которая вела вниз. Наконец-то!.. Он не раздумывая помчался вниз по ступеням. Коридоры на более нижнем уровне, до которого вскоре добежал Хорн, были освещены совсем скудно. Что ж, чем темнее, тем лучше. Он решил спуститься еще ниже. На следующем ярусе коридоры были куда уже, в них было почти совсем темно. На полу слоем лежала пыль. По-видимому, сюда уже давно никто не заглядывал.
        С другой стороны, ему также нельзя удаляться от космопорта. Не век же ему сидеть здесь, на Эроне. В любом случае необходимо найти способ выбраться отсюда, иначе раньше или позже ему не миновать лап службы безопасности. Поэтому, немного передохнув, он по радиальному коридору направился в обратную сторону. Заблудиться здесь было невозможно — чуть ощущаемое вибрирование и легкий гул доносился до него со стороны терминала. Скорее всего он опустился на тот ярус, где был сооружен специальный, снижающий коэффициент трения бассейн, в котором вращалась опорная платформа. Заполнен он был ртутью. Хорн снова ощутил вибрацию в подземелье… Тут Алан задумался: вправе ли он называть эти искусственные недра «подземельем»? Это скорее «подметаллье»… В следующую секунду он грубо выругался — в такие минуты какая-то дребедень засоряет мозги! И все же отделаться от чего-то жутко-сказочного, милого, навевающего радость и покой, он не мог. Кто-то уже рассказывал ему об этих морях, заполненных тяжелым, похожим на расплавленное серебро металлом. Этот образ поразил его еще совсем маленького, доверчивого. Добрые сказки об
Эроне рассказывала ему мама. Точно!.. Теперь он все ясно вспомнил.
        Пыль забилась в ноздри, он громко чихнул. Настороженно оглянулся. В коридоре ничто не шелохнулось, здесь было по-прежнему пусто, темно, таинственно. Хорн не удержался и чихнул еще раз. И словно прорвало! Это была точно она — мама! Она рассказывала, а у него в голове сами собой рождались удивительно-захватывающие картинки волшебной страны, откуда человек может очень легко добраться до самой далекой звезды. В том краю все было сделано разумно, из металла. Там плещут о металлические берега невиданные моря, в которых колышется металлическая гладь.
        Все оказалось ложью. Моря, заполненные жидким металлом, оказались чем-то вроде подшипников и представляли собой исполинский стакан, всего на несколько сантиметров заполненный ртутью. Это открытие ошеломило его — он сразу распростился с детством. Гибель родителей почему-то не так сильно подействовала на него — тел их не нашли, они погибли под развалинами. Он надеялся на чудо, верил в возможную встречу, когда же узнал насчет бассейна с ртутью, в душе что-то разом обломилось.
        Какая сказка, какое диво могло таиться в этих пыльных, мрачных коридорах! При самом богатом воображении вряд ли здесь можно уловить хотя бы проблеск надежды. Скорее наоборот, эти металлические недра были битком набиты ощущением опасности, жутким ожиданием беды. Теперь Эрон являлся для него временным и вынужденным убежищем, откуда следовало убраться как можно быстрее. Легко сказать, но как это сделать?
        Радиальный коридор, по которому он бежал, неожиданно уперся в глухую стену. Налево и направо убегал чуть изогнутый проход. Хорн свернул направо и в том же темпе помчался вперед. Скоро он добрался до следующего радиального коридора.
        Так и должно быть, отметил про себя наемник, число туннелей, ведущих к центру сооружения, должно постоянно уменьшаться.
        Пробежав еще несколько сотен метров вперед, Хорн неожиданно оказался в глухом затемненном тупике. Этого он никак не ожидал и сначала прижался к стене, чтобы дать побольше света. Алан огляделся — действительно, потолок, пол и стены замыкались совершенно глухим торцом. Так же окрашенным… Здесь должна быть дверь, сказал он себе, иначе все это не имеет смысла. Вот только как найти ее? На стенах не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего ручки, клавиши диска, с помощью которых можно было бы открыть проход. Хорн принялся ощупывать глухую переборку, давить на нее в разных местах. Она не поддавалась. А что, если ближе к краю? Еще усилие… Вдруг что-то щелкнуло. Хорн на мгновение замер, потом нажал на это место еще раз. Обнажилась щель, в которую хлынул свет. Хорн вытер пот со лба и нажал уже изо всех сил. Дверь со скрипом отъехала в сторону. Он заглянул в проем.
        Перед ним открылась обширная округлая камера, тоже безлюдная, без всяких признаков какого-либо оборудования. Голые стены, крашеный потолок, пластик на полу. Единственной деталью являлся металлический цилиндр большого диаметра, расположенный точно по центру помещения. Он насквозь протыкал и пол, и потолок. Или это была труба? Как определишь снаружи! Хорн обошел цилиндр. На противоположном конце диаметра, где была устроена дверь, он нашел точно такую же створку. С трудом открыл ее — в полумрак убегал радиальный проход, точь-в-точь похожий на тот, по которому он добрался до этой камеры. Нет, разгадку надо искать в этом непонятном цилиндре.
        Вокруг него на потолке было видно кольцо. К нему была прикреплена огражденная металлической сеткой будка, но добраться до нее было непросто. Прямо из будки вниз вела лестница, однако последняя ступенька висела метрах в трех над полом.
        Прежде всего Хорн попытался успокоить расходившееся сердце. Следует разобраться, что это за сооружение. Ось, на которой вращается платформа терминала? Хорн только плечами пожал. Лифт, ведущий на нижние этажи этой поганой планеты? Ответа тоже не было. Хорн испытывал безмерную усталость и отчаяние. Голова уже отказывалась решать бесконечные загадки, без конца сыплющиеся ему на голову. Его неодолимо потянуло в сон. Хотелось забыть обо всем, смежить веки, погрузиться в сладкую дрему. Будь что будет. Хорн с усилием поднял веки. Если хотя бы на мгновение дать себе слабину, он крепко уснет. Вот этого как раз нельзя было допустить. Здешняя тишина обманчива. Охоту никто не отменял. Если Хорн позволит себе долго оставаться на одном и том же месте, то погоня быстро настигнет его. Он принялся разглядывать будку, что была расположена у него над головой, лестницу, спускающуюся вниз. Высоковато! Что поделать — другого пути у него не было.
        Он разбежался и, подпрыгнув, уцепился за нижнюю ступеньку, из последних сил подтянулся, зафиксировал подбородок на металлической, дурно пахнущей ступеньке, затем попытался закинуть ногу. Получилось! Скоро он вскарабкался по лестнице и обнаружил, что в потолке устроен круглый люк, однако будка находилась в нескольких метрах от него. Как же добраться до люка?
        Хорн уперся спиной в поверхность цилиндра и, помогая себе руками, попытался стронуть будку с места. Она должна двигаться, иначе зачем же эта будка здесь висит. С трудом ему удалось переместить будку на несколько сантиметров. Так, по чуть-чуть он продвигался в направлении люка. Когда достиг цели, открыть крышку не составило больших усилий, так же как и влезть на следующий этаж, где металлический цилиндр, не доходя нескольких метров до потолка, обрезался. Собственно, это помещение было во всем похоже на то, откуда он только что выбрался. Здесь было чисто, светло, безлюдно.
        Хорн обошел цилиндр, внимательно осмотрел его. Скорее всего, это труба. И она ведет вниз. Здесь ее начало. Или конец?
        Ага, вот и дверь. Она едва намечалась на корпусе тончайшей волосяной линией. Справа, как водится у эронцев, диск. Хорн, ни капельки не раздумывая, нажал на него ладонью.
        В первое мгновение ничего не произошло, затем створка начала медленно отодвигаться. Скоро внутри открылась небольшая комната, тоже округлая… Места в ней хватало только на одного человека… Посредине — кресло, подлокотники на нем покрыты алым бархатом.
        Хорн перевел дух. Куда же это он попал? Выбора не было — двигаться он мог только вперед.
        Тогда вперед! Только поспешать следует медленно. Скорее всего, это было что-то напоминающее кабину лифта или какого-то другого движущегося средства. Направляющей является труба, размещенная в центре помещения. Он осторожно уселся в кресло. Сиденье и спинка оказались с пневматической подкачкой. Это что-нибудь да значило. Стены покрыты каким-то приятным для глаз золотистым материалом. Любимый цвет Эрона. И эти покрытые бархатом подлокотники… Не в том дело, что это бархат, а в том, что он почти не стерт. Значит, этой кабиной пользуются редко, не всем она доступна. Но почему нигде нет никаких приборов управления? Контроля, наконец?.. Как же задать маршрут движения? Или здесь не из чего выбирать? Путь один — к южному терминалу, расположенному на Южном полюсе… Этак прямо через весь Эрон. Значит, если он воспользуется этим лифтом, то окажется в том же самом положении, что и сейчас?
        Хорн нахмурился. Подобное предположение представлялось невероятным. Практичные златокожие вряд ли бы устроили такой расточительный маршрут. Чтобы только в одном направлении?.. Не может быть.
        Следует внимательно осмотреть все вокруг. Повторный осмотр ничего не дал. Тогда он потихоньку затворил за собой дверь. Как только створка прочно захлопнулась, в камере погас свет и на округлой стене тускло засветились восемь разноцветных дисков. Шесть располагались прямо перед ним. Слева, на расстоянии в треть окружности, кроваво светилось еще одно пятно. С другой стороны на таком же удалении от шести дисков светился белый круг. Первые шесть были окрашены в серебряный, оранжевый, зеленый, голубой и черный цвета. Последний заметно выделялся угольным мраком на фоне сереющей стены.
        Вот она, система управления! Она же непременно должна существовать!.. Ясно, что эта кабина может привести его в глубинные области Эрона. Но куда именно?
        Белая клавиша? Это легче всего. Вероятней всего, с ее помощью можно добраться до южного терминала. По крайней мере, из того, что он знал об Эроне, это было единственное разумное объяснение. Ну-ка, ощупаем стену… Хорн осторожно коснулся участка стены вокруг белого диска. Так и есть — здесь вторая круглая клавиша. Она, по-видимому, загорается, когда кабина достигает места назначения.
        Теперь цветные диски… Признаться, он давно — точнее, сразу, как только вошел в камеру,  — догадался об их предназначении, только не хотел верить в это. И как можно было поверить! Если его догадка верна, он сам подписал себе смертный приговор. Можно оправдываться тем, что выбора у него не было, что он был вынужден поступить так под гнетом обстоятельств, и все же это были не более чем глупые извинения, которые никто не будет выслушивать. Как ни крути, выходит, в самую нужную минуту удача отвернулась от него. Что скрывать, вздохнул он, это личный лифт для глав директоратов. Вот и цвета подобраны соответствующие, и на алый бархат не поскупились. Это был их частный транспорт, доставлявший к месту назначения. Для него местом назначения в любом случае была верная смерть.
        Что ему оставалось? Бежать отсюда сломя голову? Куда?.. Игра окончена. Он облокотился, подпер голову рукой, печально посмотрел на разноцветные округлые клавиши. Долгий путь, когда-то начавшийся в созвездии Плеяд, подошел к концу. Что же было поворотным пунктом в его судьбе? Ответ был прост — тот самый час, когда он в угольно-черной комнате принял деньги от незнакомца, заказавшего ему чужую жизнь. С той поры каждый его шаг был предопределен — судьба погнала его по единственному пути. К цели… Какой? Вот к этой камере, которая, безусловно, находится под наблюдением. Конечно, вряд ли служба безопасности может напрямую заглянуть сюда, однако где-то на пульте, в каком-нибудь подземелье, уже мигает лампочка, удостоверяющая, что кто-то вошел в служебный лифт. Естественно, высокопоставленный пассажир может позволить себе расслабиться, посидеть, подумать, но это задержка не может продолжаться до бесконечности.
        Хорн всегда гордился тем, что волен в своих поступках. Оказывается, все это была иллюзия. Вели его мягко, ненавязчиво. Загнали в межзвездную трубу… Он выжил, чем немало подивил своих преследователей. Ладно, они погнали его дальше, привели сюда, заранее знают, какое решение он примет. Интересно, какое? Сомнения нарастали комом.. То, что совсем недавно казалось само собой разумеющимся, тут вдруг предстало в каком-то неприятном, искаженном свете. Пусть это полное безумие, но логика в нем все-таки присутствовала — это ужасало больше всего. Даже вероятность того, до чего он тут, сидя в этой кабине, додумался, обессиливала напрочь.
        Его обвели вокруг пальца? Не без того, но что самое жуткое — они на пути к полной победе. Как складно все получается! Старый Кохлнар гибнет в результате теракта за несколько дней до смерти. Умри он спокойно, и все в Эроне покатилось бы по давно заведенному распорядку. Пышные похороны великому гражданину, сокрушителю Плеяд, затем выборы нового Генерального управляющего… Кому-то эта схема была совсем не по нутру… Кому? Да всем главам директоратов, которым не светило стать первым. А кому светило? Скорее Вендре Кохлнар. Вот против нее и был направлен заговор. Дело, конечно, опасное, рисковое, но при точном расчете способное дать наилучшие дивиденды.
        Итак, Кохлнар погибает в результате теракта. Сразу объявляется особое положение. Преемника нет, кто в этом случае берет власть в руки? Глава службы безопасности. На самое короткое время, на какие-то часы. Повод — необходимость поймать преступника. Что ж они его не поймали? Вот где проклюнулся дьявольский расчет — зачем Душану Хорн? Вот так, просто-напросто — зачем Хорн Душану? Чтобы казнить его как посягнувшего на святыню Эрона, его верховную власть. Не смешите!.. Даже если бы его, Хорна, задержали, то прикончили в первую же минуту. Тихо придушили бы в каком-нибудь звуконепроницаемом отсеке. Этим господам нужен другой преступник. Ведь вывод напрашивается — если при таком масштабном поиске террорист не был обнаружен, то, следовательно, стрелял кто-то из своих. Из тех, кто был на помосте! Кто же должен был оказаться этим преступником? Судя по всему, Вендре Кохлнар. Она была ближе всех к отцу… Но этого мало! Главная ее вина состояла в том, что, по-видимому, старый Кохлнар выбрал ее своей преемницей и очень много говорил об этом. Иначе зачем ее было арестовывать прямо на трапе, да еще в такой спешке?
Думается, ее начнут уламывать… Если она откажется, ее объявят убийцей. Далее все понятно.
        Он верил, что счастливо ушел от погони в пустыне, что сумел добраться до терминала на Земле. Как же, уйдешь от них! Этакие простачки — никто не удосужился посадить засаду в оазисе. Много ли их в пустыне? Потом его заставили повернуть назад, организовали встречу с Вендре, они мило поболтали, наконец сцена у трапа разведывательного корабля. Здесь все было разыграно как по нотам. Если бы наемный убийца ухлопал Вендре на трапе, вот он, убийца,  — Хорн. Его бы тут же взяли. Раз номер сорвался, его погнали в терминал, направили в трубу. Там человек исчезает без следа. Был какой-то Хорн — и нет его. Все концы в воду.
        Только не надо нервничать, одернул он себя. Во-первых, это только одна из версий. Во-вторых, они никак не ожидали, что он одолеет межзвездное пространство, а этот факт в корне меняет все их планы. Он — живой свидетель, он — убийца, он — ненормальный, который сумел проникнуть на Эрон через небытие. Верно, изрядную панику он внес в их ряды. Если, конечно, они обнаружили его, а вот это было под большим сомнением. Они, должно быть, ищут его на разведывательном корабле Вендре. Точнее, и там тоже.
        На душе как-то полегчало, и все равно ощущение вины не оставляло его. Вспомнился старый китаец с его рассуждениями.
        «Все мы так думаем,  — задумчиво сказал Ву.  — Пытаемся по какому-то фрагменту определить, каким же должно быть целое. Смотрим изнутри и строим иллюзии насчет свободы воли, личного выбора. Стоит только издали окинуть взглядом всю картину — со стороны или спустя некоторое время,  — сразу становится ясно, что человек влачит свою жизнь лишь потому, что какие-то силы подталкивают его. Иногда поддерживают, в других случаях толкают в пропасть. Тогда отдельные кусочки и сплавляются в цельную мозаику. К сожалению, порой это происходит слишком поздно».
        Другими словами, старик сказал, что если что-то или кто-то движется, то это может происходить только под действием силы. Тогда как быть с проблемой выбора?
        Выбор! Возможность самостоятельно решить задачу с двумя или со многими неизвестными… Что, в этом случае тоже сказывается чье-то влияние? Ведь он мог согласиться на предложение, сделанное в темной комнате, а мог и отказаться. Так же как и нынче — перед ним шесть кружков. Итого, шесть возможных решений. Неужели все они тоже просчитаны? К тому же он может вообще покинуть комнату! Вот это вряд ли, уныло подумал Хорн. Как раз на это он не пойдет никогда. Погибнуть от жажды или голода, быть безропотно схваченным в одном из этих коридоров? Тем, кто привел его сюда, уже известен ответ? Как еще можно проверить эту мысль, если не попытаться нажать одну из этих клавиш? Тогда какую?
        На чем может основываться расчет тех неведомых кукловодов, которые загнали его сюда. На этот вопрос ответить легко. Перед человеком всегда реально стоит только один-единственный выбор — между жизнью и смертью. Он может быть отложен. Бывают моменты, когда эта проблема обостряется до трепета в сердце. Вот как сейчас… Они уверены в том, что он всеми силами будет цепляться за жизнь.
        Помнится, он сказал старому китайцу:
        «Я не желаю умирать!»
        «Все мы не желаем,  — ответил он,  — никто не хочет смерти. И тем не менее это с каждым случается…»
        Надо успокоиться. Надо прежде всего успокоиться! Что мы имеем — серебряный, золотой, оранжевый, зеленый, голубой, черный. Четверо исполнительных директоров, скорее всего, уже вернулись домой, только двоих не может быть на месте — Кохлнара и его дочери. Итак, золотой или серебряный? Конечно, и там, и там есть охрана. Она сейчас взбудоражена, люди не знают, что с ними будет дальше,  — в таком состоянии они достаточно опасны. Самая большая неразбериха сейчас, вне всякого сомнения, царит в доме Генерального управляющего, однако нажать золотой кружок Хорн не мог заставить себя по чисто психологическим причинам.
        Тогда, выходит, серебряный?!
        Он чуть наклонился вперед и нажал на серебряный кружок. Мгновенно в камере стало темно, кресло под ним провалилось, и он невольно всплыл в воздух. Хорошо, что успел ухватиться одной рукой за подлокотник. Подтянувшись, он вновь устроился в кресле. Пошарил вокруг и неожиданно обнаружил привязной ремень. Застегнул его. Огляделся… Все шесть дисков погасли. Как там белый? Тоже не горит. Откуда же здесь этот мрачноватый кровавый оттенок? Хорн обернулся — красный кружок нагло пялился на него. Наемник откинулся к спинке кресла, попытался как можно глубже вжаться в него. Только теперь до него дошло, что все это время он был под наблюдением. Потом он попытался прикрыть зрачок ладонью. Решил, что, возможно, еще не слишком поздно. Неожиданно красное око погасло, и в следующее мгновение Хорна мягко прижало к сиденью. Кабина начала тормозить.
        Из летописи

        Надежда!..
        Она рождается из безнадежности. Рождается в умах незрелых, но чистых, незлобивых… Надежда — это все, чем они богаты.
        Истинная религия созревает среди рабов, питается их чаяниями. Без веры они бы погибли, сами бы кончили все счеты с жизнью. Вера рождается в их исстрадавшихся сердцах. Только она способна согреть их души.
        Так и культ Великой энтропии! Он возник в среде бесчисленных рабов Эрона. Символом этой веры стал разделенный на две половинки круг. Он воплощал краеугольный постулат этой религии о неизбежности возрождения духа и материи, когда этот мир изменит свое положение. Наглядным объяснением этого тезиса является рисунок нищего, бородатого, лукаво улыбающегося бога, отдыхающего стоя на одной ноге. Стоит ему переступить на другую — и все страждущие, погибавшие в холоде и голоде, безжалостно и несправедливо убиенные возродятся вновь для сытой, спокойной, радостной жизни.
        День возрождения!.. Его ждали со все более нарастающей силой, молились о его скором приходе, взывали, окликали небеса, такие разные на разных планетах. Пусть те, кто нынче последние, станут первыми, а те, кто были первыми, станут последними. Из тьмы невежества родился этот культ, в среде беглых, в пропитанных тяжким смрадом катакомбах. Там он взрос, незаконное дитя науки и отчаяния.
        Официально культ Великой энтропии был запрещен, однако между собой златокожие признавали, что в этих верованиях что-то есть. Если бы его не было, подобную веру следовало придумать. Ожидание Судного дня позволяло держать огромную массу подневольных работников в повиновении.
        Златокожий народ не понимал одной тонкости — угнетение связано с отчаянием, но не только с ним. Разделенный надвое круг мог истолковываться и по-другому…

        Глава 10. ПОЛЫЙ МИР

        Хорна несколько раз то вдавливало в кресло, то он ощущал легкость в теле и даже чуть всплывал над сиденьем. Потом вновь наваливалась тяжесть. Наконец режим торможения закончился, где-то вдали что-то глухо зашумело, и кабина остановилась.
        Где он теперь? Кто мог бы подсказать ответ на этот вопрос?
        Вновь загорелась панель управления — все диски засветились разом, даже белый и красный. Белые клавиши — так обе сразу.
        Наконец кабина остановилась. Хорн отстегнул привязной ремень и, потянувшись, попытался сдвинуть входную створку в сторону. Она не поддалась. Тогда он на ощупь нашел кнопку, ткнул в нее, и дверца легко отъехала в сторону. Голубой свет хлынул в кабину. В проем была видна часть помещения, такого же пустого, как и те коридоры, по которым он еще совсем недавно разгуливал. Неожиданно погас красный круг — это как бы служило приглашением пожаловать в неведомый, пустотелый, окрашенный в голубое мир.
        Хорн вышел из кабины и оказался в голубой комнате. Она действительно была пуста. Дверь в кабину закрывать не стал — было страшно рвать нить с тем, что хотя бы в какой-то степени было знакомо. Казалось, сомкнись створка — и он окажется навсегда запечатанным в этом голубом пронзительном сиянии. Хорн оглянулся — точно, в помещении никого не было, однако кое-какая обстановка здесь присутствовала. Стены и потолок были расписаны цветами. Растения были очень своеобразны, Хорн таких раньше не встречал. Сквозь фрески на потолке, в прогалах пробивалось голубое небо. Листва тоже была голубая, и к тому же она подрагивала!.. В нарисованных на стенах зарослях расхаживали какие-то странные голубые животные. При взгляде в упор они даже не помышляли сдвинуться с места, но стоило Хорну отвернуться, и он тут же ощущал за спиной чуть заметное шевеление. Несколько раз он резко оборачивался, однако и кусты, и животные, спрятавшиеся за ними, выглядели совсем невинно.
        По полу росла голубая травка. Такой удивительный ковер расстилался под ногами… В углу комнаты пол приподнимался и образовывал мшистый курган, где местами из-под растительности проглядывали скальные выступы. Там и должен быть выход из этого своеобразного тамбура — Хорн решил это сразу и без всякого колебания. Тут он наконец определил источник удивительно мелодичного, позванивающего шума. Обогнув трубу, он обнаружил проложенный прямо по полу, в нешироком желобке, ручей.
        Снаружи труба была разрисована точно так же, как и вся остальная комната. Даже дверь, ведущая в лифтовую кабину, сливалась с общим рисунком, исключение составлял правый угол, где было изображено солнышко, которое якобы должно освещать этот экзотический мирок. Светило казалось излишне голубым, чтобы выглядеть как подлинный портрет. Это была бело-голубая звезда, очень горячая.
        Хорну комната не понравилась. Ночи на его собственном мире в Плеядах по яркости мало чем уступали дню. Там и цветов было изобилие. Ночи на Земле ему тоже не понравились. Тьма такая, что хоть глаз выколи.
        Наемник пощупал нарисованный на двери солнечный диск и почувствовал, что именно здесь располагалась клавиша, управляющая дверью. Он нажал на нее, что-то негромко звякнуло, створка встала на место, и мгновенный шум удалявшейся кабины показал ему, что теперь он один. Здесь, в апартаментах Вендре, ему вновь придется действовать в одиночку. Что ж, по крайней мере, один маршрут, ведущий к терминалам, ему известен.
        Он провел в этом отсеке полчаса — на двадцать пять минут больше, чем следовало. Излазил весь пол, даже попил воды из струящегося ручья. Она оказалась необыкновенно вкусной, холодной и, к его удивлению, газированной. Облазил весь холм и с унынием отметил, что на этот раз интуиция подвела его. В том углу он обнаружил вход в санитарный блок, где были устроены ванная комната и туалет. На вешалках висело большое количество прозрачных, голубоватых тонов одежд. На выход он наткнулся случайно — вел рукой по стене и, по-видимому, нажал на встроенный круг.
        За дверью перед ним открылся большой зал, стены его были выкрашены желтой краской. Много дверей выходило сюда. Хорн двинулся по кругу, обходя каждую из них. Прислушивался — может, здесь долгожданный выход? Что-то это место ему напоминало… Какое-то заведение. Он не сразу определился. Только когда из-за одной двери донеслись возбужденные вскрики, женский смех и долгое натужное сопение, его словно озарило. Это же дом развлечений! Как-то паскудно стало на душе. Он никогда не был ханжой, просто подобный сорт досуга претил ему.
        Наконец он вышел в коридор, который привел его к запертой двери. Никаких дисков здесь не было и в помине, разве что в стене была прорезана узкая щель — в такие обычно опускают монеты. Делать было нечего — Хорн полез в заветный пояс.
        Он потратил ровно пятьсот келонов, прежде чем дверь распахнулась. Если так дело пойдет дальше, решил он, то у него денег не хватит. Ненависть к Эрону охватила его с новой силой.
        Он выскочил на улицу, которая напоминала крытую аллею. Здесь было сумрачно. Самое место для убийц и грабителей… Однако на Эроне, по-видимому, не очень-то разгуляешься, здесь все пространство под наблюдением. Тем не менее его удивило, что аллея была совершенно безлюдна. Может, время сейчас позднее? Кстати, хорошо бы узнать, который час по-местному?
        Аллея вывела его к улице с широкой проезжей частью. Тротуары представляли собой самодвижущиеся дорожки. Хорну и раньше приходилось встречаться с подобными устройствами, но никогда он не видел таких совершенных механизмов. Все они были поделены на полосы с разной скоростью движения. Небо над головой — скорее, потолок — было выкрашено в нейтральный цвет сплошной облачности. Оно не давало ни бликов, ни отсветов. Каким-то образом оно светилось само по себе. На бегущих дорожках достаточно многолюдно. Люди с кожей золотистого отлива были разодеты в самые фантастические наряды. На женщинах практически вообще ничего не было — только теперь Хорн ощутил, что здесь довольно тепло. Даже жарковато… Рубашки с короткими рукавами, короткие шорты у подавляющего большинства были украшены бриллиантами. Мало того что блузки разнообразных фасонов были прозрачны, так они еще имели широкие прорези, сквозь которые особенно соблазнительно проглядывала золотистая кожа.
        Не менее пестро были одеты мужчины — все они выступали в шелках, скроенных по самым фантастическим выкройкам, украшенных мехами и драгоценными камнями. Обувь своей вычурностью тоже более походила на женскую. Вот он, златокожий народ. Хорн невольно поежился: что будет, если к нему начнут приглядываться?
        Он нарочито широко развернул плечи, спустился по ступеням крыльца. В этот момент его внимание привлекло рассыпчатое цветистое сияние над головой. Он взглянул вверх — над большой, радужно окрашенной дверью светилась надпись, сделанная фигурным, художественным шрифтом: «Миры удовольствий». Странное, однако, место выбрала Вендре Кохлнар для своей резиденции!..
        Он ступил на медленно бегущую дорожку, нахмурился. Вид у него в этот момент стал необыкновенно деловой. Любой златокожий, глянув на него, сразу шарахнется в сторону — не стой на пути у этого служаки, который с такой решительностью мчится на выполнение особо трудного задания. В общем-то, ожидаемого эффекта Хорн добился, хотя во взглядах прохожих угадывалось куда больше ненависти и отвращения, чем страха. Боязнь сидела у них в подкорке — это Хорн почувствовал сразу, как только в первый раз попал на Эрон. Владея миром, нельзя было чувствовать себя полностью раскрепощенным, однако откровенное презрение, сквозившее во взглядах местных жителей, поразило его.
        «Интересно,  — подумал он,  — что они чувствуют, глядя на меня? Вопрос существенный. Если неприязнь к варвару, грубому, бестолковому, то это исправить невозможно. От своей внешности не избавишься. Если же они так относятся к этой форме, то у меня есть шанс схорониться на Эроне понадежнее».
        Пешеходные дорожки, проложенные по отделанным металлом и пластиком туннелям, пронизывали плоть гигантского мегаполиса по всевозможным направлениям. К краям были сдвинуты полосы, где скорость перемещения была наименьшей,  — отсюда было удобно шагнуть за порог магазина или в собственный садик, в глубине которого располагался дом. В середине были устроены скоростные пути. Встав на один из таких стремительных, изготовленных из какого-то черного, похожего на резину материала путей, Хорн помчался мимо разукрашенных, сияющих, манящих и неописуемо изобильных витрин магазинов, раздражающе вкусных ресторанных запахов, полыхающих портретов красоток любого сорта, которыми были буквально заставлены кварталы развлечений.
        Пешеходная полоса змеей извивалась между подобными торговыми районами, ныряла в тихую обитель семейных домиков, пролетала мимо больниц, школ, детских садов. Потом небо снова взрывалось огнями и сполохами рекламы. Теперь на улицах было куда многолюднее — люди ступали и сходили с движущегося тротуара. Хорн бесцельно летел все вперед и вперед — он буквально ошалел от обилия света, шума. Нарядная толпа, окружавшая его, сбивала с толку. Обратиться к кому-нибудь из них с вопросом казалось чудовищным. И о чем бы он спросил? Где можно понадежнее укрыться?
        У него уже начала кружиться голова. По этому городу-планете можно двигаться бесконечно, и вряд ли когда-нибудь в жизни ему доведется дважды проехать по одному и тому же месту. Все равно подобные масштабы, неизмеримость дорог спокойствия не приносили. Тревога, давным-давно прижившаяся в его сердце, на этот раз дала знать о себе. Рой тревожных мыслей кружился в голове. Долго будет продолжаться его поездка? Куда он мчится? Где в этом раскрашенном великолепии найти надежное убежище? Оглядываясь по сторонам, Хорн не мог решиться прервать движение. За все это время он не встретил подходящего места, где можно было посидеть, подумать. Хотя бы на несколько минут остаться в одиночестве… С тоской он поглядывал по сторонам — да, ему изредка попадались скверики, частные парки, но перебраться туда он не мог. Не знал, как перейти через проезжую часть дорог. Кроме того, почти на каждом таком небольшом, в несколько десятков квадратных метров, участке, на воротах, висела надпись: «Частная собственность». У Хорна уже начала побаливать голова. Время от времени прямо в лицо ему взрывалась светом очередная порция
рекламы — купи это, купи то, зайди сюда, попользуйся этим…
        Неожиданно, перекрывая уличный шум, сверху раздался голос диктора. Объявление звучало сурово, голос был непререкаем:
        «Не все военнослужащие, приписанные к гвардейским частям, прибыли к местам своей постоянной дислокации! Объявляется повторно! Всем гвардейцам немедленно явиться в свои казармы и доложить старшему по званию о прибытии! Без исключений!.. Все иные распоряжения на этот счет отменяются! Только часовые остаются на своих постах до конца смены. Сменять их будут усиленные наряды во главе со старшим офицером. Все не зарегистрировавшиеся военнослужащие будут задерживаться особыми патрулями. В случае неповиновения расстреливать на месте».
        Хорн напрягся. Впереди пешеходная дорожка начинала разделяться на три потока. Один из них вел вниз, в недра планеты. Хорн торопливо принялся менять полосу. Ступив на крайнюю правую ленту, нырявшую под уклон, он услышал обрывок передаваемых последних известий.
        «…экстренное совещание глав директоратов состоится в течение ближайших двадцати четырех часов. Как ожидают информированные наблюдатели, главным вопросом в повестке дня являются выборы нового Генерального управляющего».
        Вниз! Скорее вниз!.. Там единственное спасение. Ниже казарм, ниже складов — в самое подполье, поближе к крысам и всякому сброду. Явиться в казарму после этого приказа — самоубийство. Душан знает о нем, о его появлении в городе. Охота продолжалась, теперь она будет проводиться в его вотчине. Здесь шансы у Хорна минимальные… Даже если его будут гнать в заранее выбранном, неизвестном ему направлении… Всего предусмотреть невозможно, и какой-нибудь нижний чин, не посвященный в тайны верховной власти, охотно разрядит в него свой унитронный пистолет. Ради лишней лычки, ради премии или дополнительного отпуска. Он даже раздумывать не будет. Ну, влип! Холодный пот прошиб Хорна. Сколько у него времени? Минут пятнадцать, не больше. Пока дождутся явки всех гвардейцев, их пересчет и идентификация займут несколько минут. Сунул палец в контрольное отверстие — и тебя тут же проверят по спискам, сравнят отпечаток, группу крови, набор генов. Следующий!..
        Но пятнадцать минут у него есть. Что за этот срок можно предпринять? Прежде всего унять озноб страха, который прошиб его с ног до головы. На это ему должно хватить так быстро летящих минут. Собственно, в его положении это первое и самое важное условие. Вниз он мчится стремительно, вот только ярусов здесь, на Эроне, многовато. Он только что пересек третий уровень. По здешним меркам это высший шик, здесь могут появляться только златокожие и такие, как он, выполняющие задания военнослужащие. Всего же на Эроне сто двенадцать ярусов. Пока он доберется до подвалов этого города-монстра!..
        Мимо мелькающих огней, мимо транспортных развязок, ныряя во все более сумрачные, скудно освещенные туннели, Хорн все глубже и глубже стремился в недра Эрона. Он уже проскочил несколько жилых уровней, где в тени искусственных старых деревьев поблескивали окна особняков и вилл. Кое-где его взору открывались целые кварталы стандартных, на одно лицо, частных жилищ. Там все было размечено, расписано, даже на стенах домов виднелись стрелки, указывающие направление к ближайшему убежищу на случай пожара, к местной подстанции, к узлу водоснабжения. От бесконечного мелькания огней, внезапных провалов в полную тьму у Хорна окончательно разболелась голова. Долго он не продержится… Пустыню одолел, в подземном туннеле нашел верный курс, межзвездную трубу с грехом пополам пролетел — все вроде было ничего, но этот бесконечный маршрут уже вымотал его. Он держался из последних сил. Если бы можно было закрыть глаза… Не тут-то было. Чем ниже, тем гуще на движущихся тротуарах становилась толпа одетых в серое гвардейцев, спешащих выполнить приказ. Вскоре толпа превратилась в настоящую демонстрацию — солдаты заполнили
все полосы. Гражданские лица попрятались все, как один. Чем мог грозить им этот странный приказ, они понять не могли, но ничего хорошего от объявления тревоги не ждали.
        Между тем пешеходный путепровод вынес Хорна на обширное пространство, над которым было подвешено низкое, крашенное серовато-желтой краской небо. За изгородью-сеткой виднелись бесконечные ряды бараков — это и были казармы, предназначенные для военнослужащих. Хорн украдкой поглядывал на солдат, двигающихся рядом с ним. Все они были озабочены, но присутствия духа не теряли. Впереди уже виднелись вооруженные патрули,  — значительно усиленные, в гнездах грозно щерились унитронные пулеметы. На подходах к нескольким КПП поток солдат разбивался на отдельные цепочки, далее они попадали на территорию, в общем-то, не имеющую сплошного ограждения. Там, в длинных бараках, располагались вещевые и продовольственные склады. Уже за ними, в прогалах, были видны вышки и забор охраняемой зоны, где помещался личный состав. Попасть туда для Хорна означало верную гибель. Миновав предварительно устроенные посты и оказавшись на территории складов, он заметил несколько дорожек, ведущих прямо к складским баракам. Спрятаться он мог только где-то там.
        Покрепче сжав спрятанный в кармане пистолет, он начал перебираться с дорожки на дорожку. Добравшись до первого барака, он оказался на самом краю человеческой реки, устремившейся к главным проходным. Хорн искусно, не вынимая пистолет и изогнувшись всем телом, выстрелил в тусклое небо и, дождавшись рикошета, закричал во всю мощь:
        — Вот он! Держите его!..
        Солдаты обернулись в ту сторону, куда показал Хорн, движение человеческой реки замедлилось, начался затор. Кто-то бросился в указанную Хорном сторону, сам же он начал пробиваться на боковые бегущие дорожки, которые в обход бараков вели на нижние уровни мегаполиса. Нашлись смельчаки, бросившиеся за ним следом, но их смела прибывающая толпа. Вооруженные охранники быстро оценили обстановку и бросились в погоню, минуя главные проходы. По боковым путям они вырвались из человеческой массы и не раздумывая открыли огонь по беглецу. Хорн, пригибаясь, перепрыгивая с дорожки на дорожку, со всех ног помчался в сторону ныряющего вниз туннеля, куда убегало несколько пешеходных полос. Пули, завывая, пронеслись рядом с его головой — еще мгновение, и он наконец попал в спасительный полумрак.
        Теперь он помчался со всех ног. Прыгал с дорожки на дорожку, сумбурно менял направления, сворачивал наобум. Движущийся тротуар оборвался внезапно, Хорн едва сумел сохранить равновесие. Черные ленты проваливались в узкие щели — далее перед ним открылся широкий, совсем почти не освещенный проход. Скорее дорога, ведущая в местные трущобы — оттуда тянуло резким, смрадным запахом нищеты.
        Хорн бросился в ту сторону. Лица местных обитателей несли печать нехватки чистого воздуха. Одутловатые, бледные, с намертво прилипшей желтизной, они казались немыслимыми в подобном средоточии роскоши, света, сказочно богатых витрин, являвшихся неотъемлемой принадлежностью верхних этажей. Люди здесь ходили не поднимая глаз, тут не было движущихся тротуаров, не было музыки — только шарканье подметок по пластиковому покрытию. От него сразу начали шарахаться, причем ужас так отчетливо проявлялся на лицах, что Хорн понял: в форме здесь ему не продержаться и часа — либо донесут, либо пришибут где-нибудь в темном углу.
        Магазины здесь были темные. Кучи мусора лежали перед дверями — витрины были разбиты и прогалы прикрыты кусками разноцветной пластмассы. Кое-где и этого не было, и в лавку можно было зайти прямо с улицы. Через витрину… И все равно в этом квартале Хорн неожиданно успокоился. Он словно почувствовал, что находится среди своих. Он был в дальнем родстве с этими людьми, досконально знал их повадки, строй мыслей. У них и сейчас было много общего — он тоже был голоден, был уверен, что жизнь, в общем, печальная штука.
        Кто населял эти кварталы? Рабочие с ближайших фабрик, сосредоточенных в этом районе, обслуга, следящая за бесперебойным функционированием систем жизнеобеспечения, члены их семей. Редко здесь попадались опустившиеся, небритые люди — за этим полиция следила строго. Подобный контингент, так же как и преступные элементы, безжалостно удаляли с Эрона. Конечно, бродяги, грабители, убийцы встречались и здесь, однако они хоронились на более низких ярусах. Там они устроили свои логова, там держали оборону.
        Хорн без труда отыскал здесь укромное местечко. Голод донимал его, он проглотил последний питательный шарик, посидел несколько минут, потом снова отправился в путь. Шел куда глаза глядят. Правда, недолго. Хорн сразу заметил, что на него начинают обращать внимание — покалишь ненавязчиво. Долго так продолжаться не могло. Первое дело в его положении — совершенно раствориться в толпе. Но для этого одежонку следует сменить немедленно, только нельзя допустить промашку. Все надо сделать тихо, профессионально. Может, зайти в какой-нибудь дом и купить что-нибудь? Это то же самое, что ворваться с пистолетом в магазин. Шуму его появление наделает немало, а шум ему ни к чему. Хотя войти, конечно, можно — двери здесь обыкновенные, с ручками. Никаких дисков на стенах… Что, если зайти в какую-нибудь захудалую лавчонку? Там всегда малолюдно. С хозяином он сумеет договориться.
        Сказано — сделано. Хорн выбрал из ряда дверей, выходящих прямо на тротуар, самую обшарпанную и вошел. Жестяное дребезжание колокольчика возвестило о его приходе. Из полумрака выплыло желтоватое опухшее лицо, словно приклеенное к большой всклоченной голове.
        — Что надо?  — хриплым шепотом спросил хозяин.
        — Какую-нибудь одежду,  — преодолевая отвращение, сказал Хорн.
        Голова качнулась из стороны в сторону, раздался хриплый смешок.
        — Не-а!  — наконец ответил хозяин.  — Меня тут же пристукнут. Я не имею права продавать цивильную одежду серым мундирам. Это запрещено!
        Хорн пропустил его слова мимо ушей.
        — Одежду! Все равно какую. Я заплачу.
        Коротышка опять засмеялся. Словно дверной колокольчик затренькал.
        — У серого мундирчика не хватит денег, чтобы купить такую одежонку.
        — Десять келонов,  — сказал Хорн.
        Хозяин сразу заткнулся, позволил себе взглянуть в лицо странному покупателю. Смотрел долго, и, по-видимому, осмотр его удовлетворил.
        Они сошлись на двадцати пяти келонах.
        Хозяин подал ему пару обычных рабочих комбинезонов и указал на дверь в конце темного коридора. Там, в задней комнате, объяснил он, можно переодеться. Не дай Бог, с улицы увидят.
        Хорн пожал плечами и направился ту сторону. В комнатушке, куда он попал, было еще темнее, чем в лавке; здесь пахло застарелым запахом еды и пота. Хорн начал быстро переодеваться.
        Неожиданно сильные руки обхватили его сзади. Хорн попытался вырваться, но не тут-то было. Человек, напавший на него, был очень силен. К тому же он выбрал удачный момент, когда руки покупателя оказались спеленатыми снимаемой одеждой. Хорн дернулся посильнее и, как только почувствовал сопротивление, вновь рванулся вперед. На этот раз ему удалось вырваться из объятий. Смрадное чужое дыхание ударило ему в ноздри. Хорна даже передернуло. Упав на пол, он выиграл несколько мгновений и, когда незнакомец вновь бросился на него, резко ушел в сторону. Наконец ему удалось скинуть форменную рубашку. В этот момент какое-то черное пятно мелькнуло перед его глазами, ударило в правое предплечье — он сразу почувствовал, что правая рука онемела. Но левая все еще была при нем!
        Повернувшись лицом к нападавшему, Хорн неожиданно обнаружил, что их двое. Незнакомцы были и выше, и по виду сильнее его. Один из них держал в руках какую-то палку. Все это мельком пролетело в голове Хорна. Машинально он сделал ложный выпад и, когда первый поддался на эту уловку, крепко врезал ему левым боковым в голову. Тот сразу упал на пол — уже в лежачем положении начал стонать и издавать булькающие звуки. В прыжке Хорн достал второго и с ходу врезал ему ребром ладони. Тот тоже беззвучно опустился на пол. Между тем первый нападавший уже сумел подняться на четвереньки — так и стоял, водя головой из стороны в сторону.
        Хорн замер, прислушался. Все было тихо, исключая хриплые вздохи, стоны да плевки. Первый бандит, встав на колени, сплевывал кровь на пол. Прежде всего Хорн отыскал выпавший во время схватки пистолет, осмотрел его — оружие было в порядке. Он быстро переоделся, пристроил оружие на прежнее место, привязал резиновый шнурок. Успел врезать ногой в живот собравшемуся было встать бандиту — тот снова рухнул на пол и затих. Потом Хорн попрыгал — никаких посторонних шумов, ничто не звякает, не дребезжит, не мешает движению. Постоял, подумал и переместил пистолет в широкий боковой карман. Так сподручнее… Глянул на нападавших. Два больших звероподобных громилы, рыхлых и неуклюжих. Настоящие дегенераты…
        Он вернулся в магазин, пистолет держал в руке, был готов ко всяким неожиданностям. Однако уже в лавке, бросив взгляд на перепуганного до смерти хозяина, который тут же закрыл лицо руками, опустил оружие.
        — Кепку,  — сказал Хорн.
        Коротышка сначала не понял, потом, когда до него дошло, быстро закивал, жалко заулыбался. Подал головной убор.
        Хорн примерил его, натянул пониже широкий козырек. В его тени черты лица были слабо заметны. Потом повернулся к хозяину.
        — Вот возьми,  — Хорн протянул деньги,  — это укоротит твой язык. Не пытайся настучать на меня ребятам Душана. Они — ребята шустрые, найдут деньги, и ты никогда не сможешь доказать им, что был вынужден помочь мне. Так что забудь, что встречался со мной.
        Хозяин опять быстро закивал.
        — Вот что еще,  — добавил Хорн.  — Дай мне дискетку, что я являюсь грузчиком на складах.
        Схватив деньги, хозяин повеселел и шустро полез в стол, где выудил пластиковый документ, подтверждающий личность обладателя.
        — Униформу уничтожь. Немедленно,  — продолжил Хорн.  — Не жадничай. Потом позаботься о своих ребятах, что-то им не очень-то везет с таким наводчиком.
        Он быстро вышел через переднюю дверь. Опять испуганно тренькнул колокольчик. Некоторое время Хорн стоял на пороге, приглядывался к улице. Здесь было сумрачно. Редкие огни не могли разогнать застоявшуюся полутьму. Нет, решил наемник, и на этом ярусе ему места нет. И здесь он чужой, на которого будет коситься всякий прохожий. Они все здесь друг друга знают или видели. Ему надо спуститься еще ниже.
        «Или, может, убийце никогда не найти спокойного уголка?  — подумал он.  — Что ж, и к этому надо быть готовым».
        В этот момент в толпу на улице врезалась группа вооруженных гвардейцев. Рабочие заволновались, послышался ропот. Гвардейцы, не взирая на сопротивление и возмущенные выкрики, перекладывая пистолеты из руки в руку, пробивали дорогу. Неужели облава? Хорн напрягся. Когда отряд пробился сквозь толпу и последний охранник свернул за угол, наемник поспешил смешаться с людьми. Несколько минут он прятался в толпе, все это время внимательно поглядывая по сторонам — нет ли слежки. Все вроде бы было спокойно. Тогда он боком протиснулся к магистральной движущейся дорожке, ведущей вниз. Чем глубже он спускался, тем более спертым, тяжелым и, к его удивлению, жарким становился воздух. Здесь и в помине не было того сладостного свежего ветерка, который обдувал лицо на верхних этажах. Еще труднее стало дышать, когда он добрался до гигантских полостей, забитых всевозможными складами. Точнее, это были ограниченные редкими стояками, с насаженными на них легкими крышами объемы, заполненные штабелями ящиков, бочками, кипами каких-то мягких материалов, решетчатыми коробками. В проходах были видны бригады рабочих и
электропогрузчики. В отдельных будках сидели толстые, в полосатых штанах на подтяжках фрахтовщики. Хорн старался держаться в тени и, обогнув пространство складов, пустился в дальнейший путь.
        Скоро движущаяся полоса нырнула в длинный темный туннель. Крысы здесь бегали прямо по ногам, какие-то крылатые твари шныряли в воздухе. Хорн, переступая с дорожки на дорожку, по-прежнему стремился в недра Эрона. Проходы здесь стали уже и гаже, стены осклизлые, на бегущей полосе стали появляться дыры, на скорую руку залатанные трещины, так что под ноги надо было глядеть в оба. Здесь уже пошли совершенно безлюдные полости, более похожие на пещеры, доступ в них перекрывали унитронные поля. Их лучи были отчетливо различимы в редком скудном освещении.
        У входа в длинный узкий коридор Хорн сошел с движущейся ленты. Ход, по-видимому, был пробит в цельной скале — пол неровный, стены теплые. В коридоре густела туманная дымка, между стенами висела паутина. Он без конца стирал ее с лица рукавом.
        Выходит, он спустился ниже самого низкого уровня и добрался до планетарной коры, где еще в древние времена были устроены катакомбы. Хорн глубоко вздохнул, невольно сжал челюсти и двинулся вперед. Оружие держал на изготовку. Скоро проход резко повернул вправо и заметно расширился, впереди заиграла россыпь светляков. Наемник замер, ладонью вытер лицо. Приглядевшись, он обнаружил, что это были всего-навсего отблески. Хорн осторожно двинулся вперед, добрался до следующего поворота. Помедлив, шагнул туда и через несколько шагов оказался на пороге обширной, покрытой арочным потолком камеры, вырезанной в коренной породе.
        На неровном полу были расставлены рядами деревянные скамьи. Много рядов… Люди, занимавшие на них места, лица свои обратили к дальней стене зала, откуда исходил свет. На фоне яркого свечения силуэтом выделялся сакральный знак — окружность, разделенная по середине прямой линией, которая продолжалась выше и ниже и оканчивалась рукой, ладонью обращенной к зрителям, и — внизу — ступней.
        Хорну не надо было объяснять, куда он попал. Знак являлся научным символом, обозначавшим энтропию, это помещение — молельней, где собирались приверженцы культа Великой энтропии. Людей было немного; все они, надев на головы покрывала, сидели, согнувшись, без движений — видимо, полностью ушли в созерцание священного символа, в молитвы. Одежонка на них была груба и покрыта заплатами. Хорн сел на ближайшую лавку и подпер голову руками.
        Он проделал длинный путь — бежал до тех пор, пока был в состоянии бежать. Теперь путь был окончен. Невольно ему припомнился весь маршрут, последовательно и ярко: красноватые пески пустыни, которая поглотила его сразу, как только он миновал контрольно-пропускной пункт; затем подземелья Санпорта, празднование победы, выстрел, бегство; наконец, прыжок через «ничто», бесконечные коридоры, в которых он плутал под терминалом, жуткие ощущения, которые испытал на верхних, средних и нижних ярусах мегаполиса. Силы были на исходе, теперь он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
        Удивительная мысль мелькнула в сознании — словно все, что он сотворил, было позарез необходимо Эрону. «Странные мысли начинают посещать меня,  — усмехнулся Хорн.  — Если этот паук и нуждается во мне,  — трезво рассудил он,  — то разве только для того, чтобы повесить меня на первом же попавшемся суку. Кто я? Убийца, негодяй, поднявший руку на самое заветное, что живет в златокожих сердцах — на силу и власть. Для него, Хорна, нет и не может быть надежды. Теперь вся его недолгая жизнь будет продолжением охоты. Каждый приближающийся к нему человек будет представлять потенциальную угрозу, он будет вынужден держаться от людей подальше.
        Все равно он должен был сделать то, что сделал. Даже самое мирное животное сражается, стоит загнать его в угол,  — одна эта мысль прибавляла ему силы. Он будет бежать долго — может, вечность,  — но не сдастся. Он хочет жить, поэтому никогда не прервет бег. Единственная надежда — погубить Эрон. До основания разрушить это паучье гнездо… Хорн с такой силой сжал челюсти, что от напряжения заныли зубы. Неужели его планида такая — разгромить Эрон? Быть того не может! Это даже не смешно.
        Беглец, возмечтавший о прекращении мук, поверил в чудо? Что ему еще оставалось, он был лишен всего, и в бегах ему ничего приобрести не удастся. Почему бы не помечтать… Помнится, мать рассказывала ему сказки о богатырях, которые в одиночку сокрушали целые царства. Приятно было послушать… И все равно сквозь недоверие, поглубже ухмылок и обвинений в глупости, в недрах души зрела убежденность: Эрон может быть сокрушен, и это предстоит совершить ему.
        Как — увидим! Приглядимся, сообразим. Главное, не останавливаться. Он в хорошей форме, он еще долго сможет бежать — попробуйте догоните.
        Из летописи

        Атомы и люди…
        Их движение происходит под действием определенных, реально существующих сил, оно подчиняется всеобщим законам. Вот почему их перемещения могут быть предсказаны заранее. Конечно, с каким-то приближением…
        Существуют силы природные, существуют и такие, которые действуют в человеческом сообществе. Если человек познает эти последние в той же мере, как и законы физические, он сможет с той же точностью предугадать реакцию культуры на то или иное явление, с какой рассчитывает курс космического корабля.
        Одна направляющая исторического процесса в ту эпоху очевидна. Это — Эрон. Его влияние невозможно преуменьшить, оно охватывало всю заселенную часть вселенной.
        Вызов и последующий на него ответ. Они неразлучны. Их взаимодействие — источник исторического движения. Его направляющая сила… Время бросило вызов — человек ответил на него созданием межзвездного туннеля. На их основе возникла и укрепилась империя.
        Теперь сам Эрон оказался вызовом человеку, и хотя ответ заставил себя ждать, он неминуемо должен был последовать. Его безжалостное, неотвратимое давление вызвало к жизни ответную реакцию. Эрон повсюду плодил своих врагов, создавал их собственными руками. Чем дальше, тем сильнее борьба со все новыми и новыми врагами занимала духовные и материальные ресурсы Эрона. Эта борьба сковывала движение человеческой мысли, ослабляла человека на его пути к звездам. Эрон породил созвездие новых государств в Плеядах и сам же разгромил их. То же самое происходило и в других уголках галактики. Этот разрушительный, потерявший исторический смысл круговорот не мог продолжаться вечно. Долго — да, но не вечно!
        Семена гнева дали плоды и в другой области приложения человеческого духа. Под спудом зрели иные силы, более могучие, чем зримая мощь государства…
        Что есть человек? Может ли он рассчитывать на справедливость и милосердие перед лицом этих вечных жерновов, перемалывающих судьбы, как зерна пшеницы?
        Одно может служить утешением: все классические законы действуют статистически, в каком-то пространстве, влияют на какую-то совокупность. Каждый отдельный атом вполне может считать, что обладает свободой воли.

        Глава 11. ОЖИДАНИЕ ПРИЛИВА

        Проснувшись, Хорн обнаружил, что вокруг сплошной мрак.
        В голове еще бродили остатки сна. Жуткие это были видения: он вновь оказался в межзвездной трубе, вновь ощутил себя дрожащим от страха обломком сознания. Нет, не правильно — скорее, жалким остатком величины, которая когда-то именовалась Аланом Хорном. Этот кусочек был способен испытывать исключительно отчаяние, безнадежность и бесчувственность своего пребывания «нигде». Эти состояния наплывами сменяли друг друга…
        Некоторое время он тупо вглядывался в темноту, потом принялся ощупывать ложе, на котором спал. Голый камень — правда, теплый и сглаженный. Воздух был несвеж и чем-то припахивал, однако дышать было можно. Наемник сел, спиной нащупал вертикальную опору — тоже каменную, гладкую и теплую,  — оперся о нее, прижал колени к груди, попытался унять тревогу. Как он попал сюда? Последние воспоминания обрывались в молельне.
        Точно, он там забылся. Очнулся от того, что кто-то, схватив его за руки, завел их ему за спину. Хори дернулся, однако хватка у незнакомца была железная. Упереться тоже было не во что… Те же сильные руки подняли его с лавки, поволокли к нависающей стене. Никто из находившихся в молельне людей не поднял глаз.
        Его подтащили к широкому пролому в стене. Он попытался сопротивляться, однако его тут же скрутили. Последнее, что увидел Хорн, это отряд гвардейцев, вбежавших в молитвенный зал. Выскочили они из-за священного символа и хлынули в помещение. Там на невысоком возвышении стоял человек в свободном, скрывающем формы тела одеянии. На голову был надвинут капюшон.
        Его втолкнули в мрачный лаз и повели во мрак. Руки завели за спину, замкнули наручники. На шею набросили две петли — один конец держал сопровождающий, двигающийся впереди. Другой нес тот, что сзади. Оглянувшись, Хорн обнаружил, что это был тот самый человек в капюшоне.
        Конвоиры шагали быстро. Хорн, чтобы поспеть за ними, скоро перешел на бег трусцой. Старался соблюдать дистанцию, чтобы ослабить натяжение веревок. Это удавалось с трудом. Между тем они все дальше и дальше забирались в каменные катакомбы. Поворот сменялся поворотом, из одного коридора они попадали в другой. Скоро Хорн, теряя силы, начал спотыкаться — в такие моменты одна из веревок резко впивалась в шею.
        Наконец они вошли в освещенную комнату. В стене был укреплен кронштейн, изготовленный в виде человеческой руки. В него был вставлен пылающий факел. Потолок терялся во мраке, противоположная стена угадывалась в темноте, однако по звуку шагов и гулкому эху Хорн догадался, что зал обширный.
        Здесь их ждали. Это был мужчина, одетый в такую же бесформенную рясу, что и сопровождавшие Хорна стражи. Лицо закрывал широкий капюшон. На груди у него был нашит уже знакомый наемнику символ — круг, разделенный на две половинки.
        Стражники неожиданно остановились — одна из веревок дернула Хорна за шею. Он едва не упал, а верзила, который шел впереди, снял с наемника кепку и, обратившись к находившемуся в зале мужчине, объяснил:
        — Подходит по описанию. Обнаружен в пятьдесят третьем молитвенном доме.
        Это были первые слова, которые услышал Хорн с момента пленения. Он был на пределе сил, тяжело дышал, однако изо всех сил старался держать голову прямо.
        — Надвинь ему поглубже головной убор,  — ответил мужчина. Голос у него был решительный, властный.
        Хорну тут же надвинули кепку с широким козырьком. В этот момент пламя дернулось, ив его отблесках пленник сумел различить лицо мужчины. Челюсть у него была лошадиная, однако лик не производил впечатление грубой, безжалостной силы. Необыкновенно умные и выразительные глаза хорошо запоминались. Человека этого наемник никогда раньше не видели предположил, что он из племени мудрецов — служителей культа Великой энтропии.
        Мужчина тоже, по-видимому, убедился, что перед ним стоял тот человек, который им был нужен. Он так и сказал:
        — Да, это он.
        Потом Хорна проводили в камеру, сняли веревки, дали воду и пищу. После питательных шариков так приятно было поесть настоящий хлеб, пусть даже грубого помола, мясо, какую-то кашу — вкусную! Наконец забрали миску, со скрипом затворилась металлическая дверь. Вместе с ней погасли последние звуки, кочующие по подземелью. Тишина наступила полная, вгоняющая в сон. Хорн упорно сопротивлялся наваливающейся дреме. Это он всегда успеет — заснуть беспробудным сном. Сначала он облазил все камеру, изучил каждый уголок ее. Железная дверь являлась единственным выходом. Сквозь щели в камеру попадал свежий воздух. Хорн нащупал замок. Хороший замок, новенький, отлично смазанный… Голыми руками с ним не справиться.
        Теперь можно было и поспать.
        Проснувшись, он долго мысленно пережевывал все, что случилось с ним с момента пленения в молельне. Искал выход. Выхода не было. Издали до него донесся тихий скрип, затем нетерпеливый шепот:
        — Скорее!
        В первое мгновение Хорн решил, что ему померещилось, но в следующую минуту ключ шустрее заворочался в замке. Заскрипела дверь… Прежде чем пленник смог разобрать, кто навестил его в темнице, яркий свет ударил в глаза; Лишил возможности видеть.
        — Ах, парень, парень!  — торопливо и укоряюще заговорил незнакомец.  — Сколько же ты нам хлопот доставил! Быстро бегаешь, тебя не догонишь. Однако от судьбы не убежишь…
        Вот этот голосок был Хорну знаком. Он вскинул голову и изумленно спросил:
        — Ву?!
        — Точно, это я, старик. Собственной персоной.
        В этот момент что-то металлическое звякнуло о пол, и старик китаец добавил:
        — И Лил здесь. Ты не забыл нашу бедную Лил?
        Хорн, ни слова не говоря, решительно бросился к двери, подергал ее — замок был защелкнут. Наемник быстро вернулся в полосу темноты — скудный свет отблесками падал из маленького зарешеченного окошка. Факел, по-видимому, горел в коридоре. Старик устроился на полу, уселся на скрещенные ноги, рядом с ним пристроилась взъерошенная кошка.
        — Почему дверь закрыта?  — спросил Хорн.  — Ты что, не собираешься выходить отсюда? Мне тут делать нечего.
        — Полегче, мой мальчик. Мы же только что вошли. Зачем спешить, мы можем с той же легкостью выйти отсюда. Однако сначала мы должны поговорить.
        — Поговорить здесь? О чем?.. Как ты попал сюда? В последний раз я видел тебя под охраной копьеносцев. Они волокли тебя к монументу.
        — Ну, «волокли» — это сильно сказано,  — ответил старик.  — Вот еще одна загадка для возглавляемой Душаном службы безопасности. Нет такой камеры, в которую можно упрятать нас с Лил. Еще такой замок не изготовлен, который мы не смогли бы открыть. Еще тюрьма такая не выстроена…
        — Даже Ванти?  — недоверчиво ухмыльнулся Хорн.
        — Ты имеешь в виду терминал для правонарушителей, который устроен здесь, на Эроне?  — переспросил Ву.  — Возможно. Вполне может быть, что Ванти — это то, что надо. Но им не придется помещать нас туда. Да и как им это удастся — непонятно.
        Это предложение насчет Ванти, по-видимому, всерьез заинтересовало китайца. Он некоторое время посидел молча, поигрывая бровями, словно прикидывал различные способы, с помощью которых кто-то мог засадить его и Лил в самую страшную тюрьму вселенной. В этой задумчивости Хорн ощутил какой-то скрытый юмор — может, насмешку над ним, Хорном,  — однако положение было таково, что ни о чем другом, как о спасении, наемник и думать не мог. Все же выдержки у него хватило, чтобы не мешать старику, не торопить его. Нынче роли поменялись и он под замком у Ву, поэтому лучше набраться терпения. Тем более старик желает о чем-то поговорить с ним. К удивлению Хорна, старик был одет так же, как и во время первой встречи в пустыне. Все тот же поношенный, покрытый заплатами комбинезон, у ног пригрелся старенький, с обитыми боками чемоданчик. В этот момент откуда-то сбоку к старику метнулась кошка, глаза ее победно блеснули — в зубах она держала здоровенную придушенную крысу.
        — Что касается тебя,  — неожиданно подал голос Ву,  — то я сразу догадался, что у тебя хватит глупости и нахальства, чтобы ухлопать Гарта Кохлнара. Ну-ка, расскажи, что с тобой приключилось дальше?
        Хорн подчинился безропотно и вкратце поведал старому китайцу, что случилось с ним после того, как Ву и Лил забрала, копьеносцы Денеба. Когда наемник: закончил, Ву некоторое время: сидел молча, глядел; в стену перед собой, поглаживал кошку. Заговорил он как всегда неожиданно (Хорну вообще было: трудно уследить за ритмом его речи — он как-то странно чередовал паузы с мудреными заявлениями). Все, о Чем он говорил, казалось понятным, само собой разумеющимся, и в то же время под покровом слов таилась какая-то осязаемая глубина, некий подспудный смысл. Речь его можно было разгадывать, как шараду, но только не теперь. Хорну очень хотелось вырваться отсюда. С этого, к удивлению Хорна, и начал китаец.
        — Я мог бы помочь тебе бежать отсюда, но куда ты пойдешь? Где на Эроне и в его владениях может найти безопасное убежище убийца Генерального управляющего?
        — Нет такого места,  — кивнул Хорн.  — Отсюда следует вывод, что Эрон должен быть разрушен до того, как они достанут меня.
        — Одним словом, ты намерен выйти из игры?
        — Я этого не говорил.
        — Неужели?  — рассмеялся Ву.  — Одиночка против Эрона. Я готов отдать должное твоей смелости, но только эта мысль не перспективна. Империи рушатся тогда, когда приходит их срок. Никак не раньше…
        — Стоит сгнить корням,  — неожиданно скрипучим, с подмуркиванием голосом заявила кошка,  — и легкого ветерка достаточно, чтобы свалить дерево.
        — О, молодость, молодость!  — вздохнул Ву.  — Ты как всегда бесшабашна и скора на решения. Как бы я хотел вновь ощутить ту горячую пору, когда все по плечу. Любая вершина одолима, любой океан проходим… С чего ты собираешься начать?
        — Не знаю,  — признался Хорн.  — Может быть, с поисков человека, который нанял меня для убийства Кохлнара.
        — Кто это был?
        Хорн пожал плечами, потом сообразил, что вряд ли Ву смог разобрать в темноте его ответ. Та комната, где он принял предложение, тоже была битком набита тьмой.
        — Не знаю. Там было так же темно, как здесь.
        — Ты сможешь узнать его голос?
        — Не уверен.
        — Как же ты собираешься найти его?!
        — Ты уже намекал мне однажды. Помнишь, когда мы были в туннеле? Меня наняли в созвездии Плеяд, после того как Кварнон-4 потерпел поражение. Ты сказал, что теперь никто не знает, что такое истинная преданность.
        — Да, я говорил что-то подобное,  — согласился Ву.
        — Кому-то наверняка что-то известно об этом деле. Думаю, сам Кохлнар догадывался… Ничего не возникает из ничего. Он мог поделиться с кем-то своими опасениями. Из числа тех, кому он доверял. Кто, в конце концов, предал его.
        — Ясно,  — кивнул Ву.  — Такой подход исключает его врагов. Они готовы к подобным вопросам и уже придумали, что отвечать на них. Остаются друзья. Ближайшие друзья Кохлнара… Которым он мог вполне доверять…
        — Точно,  — подтвердил Хорн.  — Сдается мне, что это кто-то из глав директоратов. Который после гибели Кохлнара потерял больше, чем приобрел.
        — Или нашел… — добавил Ву.
        — Безжалостный охотник,  — вдруг сказала кошка.  — Руки в крови…
        — Ты считаешь — Душан?  — спросил ее китаец.  — Возможно. Он и его дружки могли рассчитывать на получение определенных выгод от сумятицы, которая начнется в государстве. Законным путем они никогда не пришли бы к власти. Да, Душан — подходящая фигура. Он действует быстро и решительно. В настоящий момент он наиболее сильная фигура. У него очень прочные позиции. Они усилятся еще больше, если ему удастся схватить убийцу. Или поступят данные, что нижние уровни находятся в брожении и вот-вот может грянуть мятеж. Итак, Душан… Но уж очень все открыто, все на поверхности… Может, кто-то другой?..
        До Хорна долетело металлическое звяканье. С трудом он догадался, что Ву открыл свой чемоданчик. Следом до Хорна донеслись булькающие звуки и крепкий запах синтетического алкоголя. Спустя минуту что-то сунули ему в руки. Хорн нащупал бутылку, глотнул из нее.
        — Не забудь о бедной Лил,  — напомнил о себе попугай. Хорн так и застыл с бутылкой. Теперь вместо кошки на плече у Ву поместился попугай. Старик вытащил из кармана пригоршню крупных алмазов и скормил их Лил. Отбрасываемого ими блеска хватало, чтобы разглядеть всю картину. Хорн поспешно протянул бутылку жуткой птице.
        — Как ты нашел меня?  — резко спросил он, обращаясь к Ву.
        — Лил и я привыкли отыскивать спрятанные вещи. Или потерянные… Слышишь, Лил, это ты нашла прекрасную тиару, усыпанную алмазами, которую носила Вендре?
        Вместо ответа до наемника донеслось тихое похрустывание, потом послышался вздох сожаления.
        — Чудесно, просто замечательно,  — наконец откликнулась птица, и Хорн сразу не понял, о чем жалеет — то ли о съеденных алмазах, то ли о короне Вендре.
        — Тебе, наверное, помогали последователи культа?  — снова спросил Хорн.
        — Ты — умный паренек,  — одобрительно сказал Ву.  — Да, я пару раз очень помог им, поэтому они чувствуют себя должниками. Я действительно обратился к ним, чтобы они помогли отыскать тебя.
        — Интересная у вас община. Более шустрая, чем сыскари Душана. Странное, должен признаться, умение у людей, приверженных молитвам.
        — Разве?  — удивился Ву.  — Я как-то не обращал на это внимания, просто люди работают в меру своих сил и возможностей. Исходя из смысла поставленной задачи.
        — Какой задачи?
        — Привести тебя в конце концов сюда, в катакомбы.
        — Зачем я тебе нужен?
        — Ты вправе задавать подобные вопросы, однако я имею право не отвечать тебе на них. Может, потому, что ты — обаятельный парень, а у стариков есть свои причуды.
        Если угодно, это тоже ответ. Должен признаться, ты — занятный молодой человек. Наемные убийцы всегда занимали меня. Не восхищали,  — нет, именно интересовали.
        — Я и не требую, чтобы мной восхищались,  — уступчиво сказал Хорн.  — В нынешнюю эпоху я не знаю, перед кем можно было бы преклоняться. Время героев прошло, они погибли молодыми. Я хочу, чтобы между нами все было ясно. Я не испытываю никаких возвышенных чувств, и совесть не грызет меня за то, что я натворил. Я просто хочу выжить. Вот почему я спрашиваю не из праздного любопытства. От этих ответов зависит моя жизнь. Ты находишься в несколько другом положении.
        — Правильно,  — согласился Ву.  — Наши побудительные мотивы совершенно различны. Ты веришь в профессиональное умение, силу, дерзость. В аморальность, наконец… Я же существую под другими знаменами — это прежде всего хитрость, слабость — не без этого, конечно,  — робость и, несомненно,  — отсутствие морали. Я знаю, какие грандиозные силы делают историю, и пытаюсь использовать их в своих интересах. Старость помогает мне остаться в живых.
        — Ты сильный парнишка,  — не согласилась с ним Лил.  — Тем, кто знаком с тобой, в голову не придет назвать тебя слабаком.
        Ву не обратил никакого внимания на замечание Лил. Хорн почувствовал, что старик сел на своего любимого конька — о силах, которые двигают общество, он мог рассуждать часами.
        — Ты молод,  — начал он,  — и не способен в полной мере оценить те подспудные социальные процессы, мощный потенциал, накапливающийся в тех или иных классах и прослойках. Что значат твои воробьиные усилия по сравнению с громадой империи! И все равно вы мне нравитесь, мистер Хорн. Вы правы, сейчас не время для героических характеров. Рад, что вы наконец встали на точку зрения исторического детерминизма — так называется у нас общественная необходимость, которая тасует, перемещает, сводит лбами огромные социальные группы.
        — Я уже догадался, что во всей этой истории я был не более чем пешкой, которую двигал неизвестный мне игрок,  — твердо заявил Хорн.  — Но этого больше не будет. С этого момента я — свободный человек и действую исключительно по своей воле.  — Неожиданно Хорн рассмеялся.  — Пусть история и Эрон поберегутся!..
        — Тот слаб,  — подала голос Лил,  — кто верит исключительно в собственную силу.
        Ей никто не ответил. Старик погрузился в размышления, а Хорну стало как-то совестно после такого громкого заявления с его стороны. Пафос он презирал, а тут на тебе — сорвался!
        Послышалось легкое чмоканье — видно, старик пожевал губами.
        — На чем основана твоя уверенность,  — спросил старик,  — что это твое последнее решение не есть очередной ход в игре, которую ведет неведомый тебе кукловод?
        — Мы попусту тратим время,  — нетерпеливо ответил Хорн.  — Мы сейчас не в дискуссиях нуждаемся, не в словесных упражнениях. Кто-то знает ответы на те вопросы, которые мы здесь задали вслух. Хотя человек, который нанял меня… Так и двинемся по цепочке.
        — Это ты двинешься. Если, конечно, найдешь его. Интересно, далеко ли дадут тебе продвинуться? Хорошо, предположим, ты нашел этого человека и получил ответ, с какой целью он нанял тебя. Не для чего, а зачем…Что это тебе даст?
        — Я определю, в какую сторону копать дальше,  — ответил Хорн.  — Затем вот что еще можно сделать — разрушить всю систему межзвездных туннелей!
        Ву некоторое время сидел молча — Хорну показалось, что он рот открыл от удивления. Точно, старик вдруг громко рассмеялся.
        — Вот это размах!  — с каким-то облегчением и даже радостью заговорил Ву.  — Подобное могло прийти в голову только такому человеку, как ты.
        — Эрон во всем зависит от туннелей,  — принялся горячо доказывать Хорн.  — Это его уязвимое место. Мегаполис не сможет просуществовать и неделю без припасов, подвозимых со всех концов империи. Если мы сумеем поднять восстание, единственный шанс на победу даст изоляция Эрона. Без свежих подкреплений…
        — Ты никогда не сможешь воспользоваться этим преимуществом. Я куда выше оцениваю значение системы, туннелей, чем ты полагаешь. Безусловно, нарушив нормальное функционирование транспортной системы ты приведешь империю в состоянии коллапса. Но как этого добиться, если никто не знает, как они действуют?
        — Директора должны знать,  — ответил Хорн.
        — Значит, опять придем к ним? Явимся с поклоном… — задумчиво произнес Ву.  — Послушай, я постараюсь помочь тебе. Предположим, что временно мы объединили наши силы. Я употребил слово «временно», потому что не могу знать, сколько еще протянет дух в моем бренном теле. Я старый, очень старый человек. Я смертельно устал. Но мы оба не любим Эрон, не так ли, Лил? Поэтому, если с империей что-то случится, мы не будем сильно переживать, правда?
        — Значит, мы договорились,  — быстро сказал Хорн. Он не смог скрыть радость. Поддержку Ву и Лил нельзя было переоценить. Они столько прожили, столько всего повидали, столько всего умели… Первые реальные союзники, с помощью которых неясная зыбкая мечта вполне могла обрести реальные черты конкретного плана.  — Хватит тратить время,  — торопливо предложил Хорн и вскочил.  — Пошли!
        — Куда?  — остановил его Ву.  — Вслепую? Во мрак?.. Ох, молодость, молодость…
        — Хорошо, ты что предлагаешь?
        — Для начала нам необходимо проникнуть в суть вещей. Разобраться во всем, прикинуть, что да как, приготовиться. Потом уже мчаться сломя голову. Для начала переоденься — тут кое-какая одежонка для тебя…
        Хорн почувствовал, что в руки ему сунули увязанный тюк. Он нащупал брюки, китель, фуражку. Поколебался немного, потом принялся решительно снимать комбинезон.
        — Добавим свету,  — хрипло заявила Лил. Раздалось хлопанье крыльев, и мгновением позже в струйке света, что полилась из-за двери, Хорн различил попугая, усевшегося на выступе замка. Коготь его был всунут в замочную скважину. Ну и птица! Для нее не существует замка, который она не смогла бы открыть.
        Наемник начал торопливо переодеваться. Сначала сомневался: какой смысл вновь напяливать мундир, если гвардейцы ищут его именно в подобном обличье? Затем, увидев, как Лил поступила с замком, решил не спорить. Тем более что в голове возник другой мучительный, не имеющий отгадки вопрос: каким образом Ву пронес этот наряд в камеру? Когда он вступил; в нее, в руках у него, кроме чемоданчика, ничего не было Выходит, в чемоданчике?.. Тогда как эта одежда поместилась в нем? Он что, внутри больше, чем снаружи? С этим стариком вечно творятся какие-то несуразности. Ну и пусть! Главное, выйти отсюда!..
        Старик китаец тем временем спокойно дожидался, пока Хорн переоденется,  — сидел вздыхал, по привычке причмокивал. Потом вновь послышался щелчок. Наемник смутно уловил, что Ву опять полез в свой удивительный багаж. Что он на этот раз достал оттуда, Хорн разобрал, когда старик сунул ему в руку унитронный пистолет с прицепленным к рукояти резиновым шнуром.
        — Возьми,  — сказал Ву.  — Ты нуждаешься в нем, на это есть, по крайней мере, две причины.
        — Маскировка и оборона,  — подхватил Хорн.
        Он застегнул кобуру, приладил шнур, несколько раз потренировался — пистолет без задержки выскальзывал ему в руку. Потом направился вслед за Ву, который уже выбрался из камеры. Некоторое время они шли по темным коридорам. Один раз остановились, и Ву сунул в потайную нишу свой чемоданчик; еще одну остановку сделали, когда впереди заметно брызнуло светом. Слабое сияние пало на руку старика, и Хорн подумал — что-то с ней не то, однако приглядываться времени не было. Китаец резко ускорил шаг, и через несколько минут они вышли на открытое пространство. Впереди смутно посвечивали внутренности транспортной камеры, которая двигалась по трубе. Теперь света было достаточно, и наемник разглядел, что Ву нарядился в роскошный наряд из оранжевого шелка, кромки были отделаны мехом. Бриллиантов тоже хватало… Наемник перевел взгляд на свою форму. Она тоже отсвечивала оранжевым…
        «Но ведь это же цвет Директората вооруженных сил!..» — пронеслось у него в голове.
        Ву обернулся к Хорну и внимательно, даже придирчиво оглядел его. Наемник сначала даже отпрянул: на нега смотрело лицо совершенно другого человека — холеное, златокожее, надменное лицо эронского аристократа. Карие глаза глядели из заплывших от жира щек.
        В руке Хорна мгновенно очутился пистолет. Теперь он узнал этого человека. Это же Матал, глава Директората обороны!
        — Ну как,  — спросил тот голосом Ву,  — удачная маскировка?
        Хорн не знал, что и сказать. Воистину с этим стариком не соскучишься! Он опустил пистолет, который скользнул в рукав.
        — Но… — только и смог произнести он.
        — Еще один из многих талантов Лил.
        — Послушай, Ву,  — Хорн выставил в его сторону указательный палец,  — эта одежда, внешность… Ты, очевидно, все продумал заранее.
        — Заранее?  — эхом откликнулся Ву.  — Я никогда ничего не планирую заранее, просто стараюсь подготовиться к любым неожиданностям.
        Хорн мрачно усмехнулся:
        — Что касается свободы воли, то теперь мне кажется, что меня используют по-прежнему, только более изощренно и хитроумно. Признайся, старик, это так?
        — Я тебе уже столько раз объяснял, что каждого из нас в той или иной мере используют. Если ты считаешь, что я использую тебя, то я в свою очередь могу считать, что ты пользуешься мною. Вопрос в другом — когда мы наконец отправимся туда, куда собрались?
        — А куда мы собрались?
        — На встречу с директорами Эрона,  — ответил Ву.  — Они как раз собираются избрать нового Генерального управляющего. Сейчас наступил самый критический момент со дня образования кампании. Нам надо там присутствовать; принять участие в обсуждении — я как глава Директората обороны, ты — в качестве моего личного телохранителя.
        — Хорошо,  — тихо сказал Хорн. Интуитивно он почувствовал, что в этой обстановке лучшего решения придумать невозможно. Однако этот старый китаец не только языком молоть мастак. Вон как ловко прикрылся этой жирной, отъевшейся плотью. Однако что скажет настоящий Матал, увидев своего двойника? Он спросил об этом китайца.
        — Матал мертв,  — ответил тот.
        — Как мертв?  — не поверил Хорн.
        — Он всегда отличался неистребимым легкомыслием. И был безгранично жадным… Подобный диагноз всегда ведет к смерти. Убийцы Матала застали его одного. Он спешил на встречу со своими ведущими инженерами. Ему казалось, что вооруженная сила дает ему всю полноту власти, она ослепила его. Матал погиб в южном терминале. Шел и вдруг схватился за живот. Невелика потеря для империи.
        — Душан знает об этом?
        — Даже Душан не отважится получить подобное послание, переданное с помощью какого-либо технического средства. Нет, убийца должен сам добраться до Директората безопасности, использовать для этого любые возможности, избежать захвата. Ему предстоит долгий путь, но если мы будем медлить, он может добраться до Душана раньше, чем тот явится на заседание.
        — Как ты узнал об этой трубе?  — спросил Хорн, кивнув в сторону открытой двери в камеру.
        — На Эроне вряд ли можно найти что-то, что было бы мне неизвестно. Трудно сохранить секреты от человека, который пережил несколько цивилизаций. Я находился здесь в те дни, когда эта частная труба, которой должны были пользоваться главы директоратов, еще только монтировалась. Мне даже известно, что подобные аппараты предназначены только для одной персоны. Двоим там будет тесно. Но делать нечего, придется довольствоваться малым. Я уступлю тебе кресло.
        Хорн, поколебавшись, наконец решительно вошел в камеру, занял кресло, застегнул привязной ремень. Следом в камеру втиснулся жирный, обрюзгший Матал. Тело у него колыхалось — было неприятно, когда он протискивался возле коленей Хорна. Старик без конца ворчал, на что-то жаловался, наконец кое-как разместился под панелью управления.
        — Закрой дверь,  — попросил он.  — Я бы с радостью, но с такой комплекцией это крайне несподручно. Знаешь, с каждой минутой мой энтузиазм стремительно убывает.
        Хорн посмотрел на старика. Лицо его, находившееся в тени, не понравилось наемнику, но он ничего не сказал. Потянулся и закрыл дверь. В кабине сразу стало темно, только пять кружков светились на стене.
        — Какой?  — спросил он.
        — Черный.
        Дрожь пробежала у Хорна по спине. Он нахмурился:
        — Но это же Душан!
        — Заседание назначено в его резиденции,  — ответил Ву. Тусклый свет падал сверху от посвечивающих дисков на его рыжеватые волосы, однако лицо по-прежнему оставалось в тени.  — В самую суть явлений. Гони быстрей.
        Хорн нажал на черный диск. Он вновь ощутил невесомость — видно, камера опять свободно двигалась под воздействием силы тяжести. Вот что было странно — камера помчалась не вниз, а вверх. Что-то здесь было не так, подозрения опять зашевелились у него в душе.
        Теперь ему было очевидно, что Ву знал слишком много, а он, Хорн, о нем слишком мало. Действительно, что он вообще знал об этом старикашке? Два раза встретились, перекинулись парой слов — все это вполне могло оказаться ложью, ловкой игрой. По существу, этот Ву был темной лошадкой. Он мог работать на Душана. Вот так, тепленького, и доставит наемного убийцу прямо в лапы начальника службы безопасности. Он, Хорн, должен что-то предпринять, нельзя во всем полагаться на этого китайца.
        — Ты очень много повидал на своем веку,  — обратился к нему Хорн.  — Ты знаешь то, о чем Душан, должно быть, и не догадывается. Где, например, я нахожусь. Или о Матале. Такие сведения могут быть добыты только оперативным путем. Я удивляюсь, откуда тебе так много известно?
        — Я…
        — Это я уже слышал. Ты — старый человек, многое повидал. Но при покушении на Матала ты не мог присутствовать… — Он неожиданно замолчал.
        Тень, падавшая на лицо Ву, совсем покрыла его. Подобно капюшону, наброшенному на голову. Сходство было поразительное.
        — Это ты!  — воскликнул Хорн.  — Ты — тот священник, на рясе которого был нашит священный круг?
        — Это не круг,  — мягко поправил его Ву.  — Это — Пророчество.
        Из летописи

        «Очередность клева»… Кто не слышал о подобном шутливом обозначении неофициальной иерархии, сложившемся порядке подчинения? Неизменная очередность подхода к кормушке особенно заметна на птичьем дворе.
        И в человеческом сообществе…
        Первой начинает клевать курица А, затем курица В, следом курица С, Д и так далее… Но в ту пору, когда очередность еще только устанавливается, нет мира в птичнике.
        То, что куры постигают инстинктивно, человек усваивает с молоком матери — власть неделима. Гарт Кохлнар придерживался этого правила все те годы, что, усердно работая локтями, лез наверх. Эта лестница таила смертельную опасность, но это не останавливало молодого честолюбивого аристократа из обедневшей семьи. Все пошло в ход: интриги, подкуп, обвинения в подкупе, грязные делишки, предательство… У него не осталось друзей, да и союзники скрипели зубами при одном упоминании о Гарте Кохлнаре.
        Управление компанией было основано на принципе баланса власти и ответственности, который в теории должен был исключить захват власти одним человеком. Пятеро глав директоратов выбирались компетентным большинством из наиболее достойных кандидатов. Все они — и выборщики, и кандидаты — принадлежали к научно-технической элите Эрона. Только общее собрание и только путем тайного голосования могло лишить того или иного управляющего его поста. В обязанности глав директоратов входило: выработка общей политической линии государства, избрание Генерального управляющего и сохранение секрета межзвездных туннелей.
        Генеральный управляющий являлся не более чем исполнителем общей воли верховных руководителей Эрона, однако за всю историю империи почему-то именно Генеральный управляющий и вырабатывал стратегическую линию, и по существу, правил государством. Гарт Кохлнар, например, делал это железной рукой.
        Его смерть до основания потрясла весь птичий двор. Порядок клева оказался нарушенным…

        Глава 12. ТУПИК

        — Неужели ты всерьез веришь,  — спросил Ву,  — что такой человек, как я, может прожить столько лет исключительно с помощью своих внутренних резервов?
        — В таком случае выходит, что у вашей секты нет более важной задачи, чем сохранять твою жизнь,  — сыронизировал Хорн, однако Ву вполне серьезно отнесся к его словам.
        — И это тоже,  — он задумчиво покивал — И утешение страждущих. И возможно, существуют еще какие-то скрытые причины, о которых мы не можем судить в данный момент. Я бы так сказал — вера существует ради всех нас и для нас.
        Камера после нескольких едва заметных торможений остановилась. Створка отъехала в сторону. Ву, кряхтя и наваливаясь жирными дряблыми телесами на бедра Хорна, выбрался из трубы. Следом за ним вышел наемник — пистолет он держал на изготовку. Они очутились в просторном, вытянутом в длину зале, стены которого были отделаны черным, с фиолетовыми проблесками мрамором. Ву сразу направился в дальний конец, где при их приближении в сторону сдвинулась широкая, полностью сливавшаяся со стеной панель. За ней располагалась небольшая квадратная комната — здесь тоже все было отделано черным мрамором. Легкий рассеянный свет лился с потолка. Какие-то странные, чуть искаженные, оттого вроде бы ухмыляющиеся лица уставились на них из глубины посвечивающего угольного пространства. Панель задвинулась, и гостей понесло куда-то вверх.
        Ву неожиданно подмигнул Хорну, кивнул в сторону поглядывающих рож.
        — У меня не в пример больше всевидящих глаз и всеслышащих ушей, но об этом лучше помалкивать. Тем более здесь… Это владения Душана. Камера, должно быть, прослушивается.
        — Конечно,  — ясный веский баритон отозвался из противоположной стены. Образ Душана всплыл из мраморной глыбы.  — Добро пожаловать, Матал,  — его голос звучал скучно, обыденно.  — Мы ждем тебя.
        Кабина лифта остановилась, дверь открылась. Ву вышел первым, Хорн поспешил за ним. Помещение, в которое они попали, являлось точной копией того, что было расположено внизу,  — длинный высокий зал, стены, отделанные черным мрамором. Вот разве что на полу был настелен ковер — тоже черного цвета.
        — Твой вкус неизменен,  — сказал Ву,  — тебя так и тянет на мрачное.
        — Благодарю,  — ответил Душан. Его голос как бы ниспадал с потолка.
        Подобная форма общения нервировала Хорна — впечатление было такое, что все здание есть не что иное, как часть Душана.
        — Что поделать,  — добавил голос хозяина,  — такая уж у меня работа.
        В дальнем конце зала был устроен парадный портал. По бокам стояли два гвардейца. Створки бесшумно раскрылись перед гостями. За ними обнаружилась приемная, где у противоположных дверей, ведущих в зал для заседаний, стояли еще два стража. Наконец Ву и Хорн вошли в просторный шестиугольный зал. Стены здесь тоже были отделаны черным мрамором, однако в отличие от других помещений света здесь хватало. Хорн осмотрел закрывшуюся за ними дверь — нигде и маленького шва не заметно. Значит, следует запомнить место.
        Посреди зала возвышался стол — тоже шестиугольный, отделанный полированным темным мрамором. Три места были заняты: Душан расположился так, что дверь оказалась от него по правую руку; напротив двери — Фенелон; у Ронхолма выход был за спиной. За каждым из них стояли телохранители. Цвета нарядов каждого из присутствующих соответствовали их ведомствам.
        Только у Душана не было личного охранника. Возле его кресла разлеглась огромная охотничья собака. Заметив, что окрас ее шерсти был чернее самой темной ночи, Хорн невольно подивился — не слишком ли много мрачных тонов!.. Что за болезненное стремление закрасить мир, лишить его цвета!.. Собака по виду была знакома Хорну. Точно такую он ухлопал на площади перед монументом Победы. Душан ласково почесывал эту тварь между ушей.
        — Ты опоздал,  — прежним скучным голосом сказал Душан.  — Теперь можно начинать.
        — Меня немного задержали,  — в тон ему ответил Ву.  — Что-то я не вижу главу Директората коммуникаций, нашу восхитительную Вендре.
        — Она тоже, так сказать, задерживается и прибудет позже.
        В этот момент подал голос Ронхолм. Он не мог скрыть гнева.
        — Я возражаю против самого места проведения заседания! Что это за скрытая форма давления? Почему мы не могли, как обычно, собраться в резиденции Генерального управляющего, в специально отведенном для этой цели помещении?!
        Душан миролюбиво посмотрел на него и мягко ответил:
        — Но это же очевидно. Должны же мы проявить хотя бы чуточку такта. Генеральный управляющий мертв, мы должны соблюдать траур на период похорон. Теперь второе обстоятельство, более серьезное. Вы должны понять, что в такой напряженный момент я отвечаю за вашу безопасность. Вспомните, Генеральный управляющий пал жертвой злодейского заговора. Я не могу дать гарантии, что в его резиденции можно принять все необходимые меры предосторожности. Кроме того, напряженная обстановка сложилась и на нижних ярусах. На всех мирах замечены искры мятежа. Этот зал — единственное место, где я могу полностью гарантировать вашу безопасность.
        — То же самое я могу сказать и о своей резиденции,  — фыркнул Ронхолм. Его красивое лицо налилось краской.
        Душан широко улыбнулся.
        — Неужели?  — спросил он и засмеялся.  — Вы серьезно?
        — А вы серьезно?!  — возмутился глава Директората торговли.
        Фенелон и Матал не стали вступать в перепалку.
        — Вот видите,  — Душан не смог удержаться от сарказма,  — вы в меньшинстве.
        Между тем Матал долго устраивался в кресле. Сел он напротив Душана. Хорн занял позицию у него за спиной.
        — Что насчет наемного убийцы?  — неожиданно тонким и писклявым голосом спросил Фенелон.  — Он уже найден?
        Лицо Душана, обильно присыпанное золотистой пудрой, чуть напряглось и потемнело.
        — Пока нет,  — выдавил он.  — Но это дело нескольких часов. Мы знаем, что он на Эроне, мы уже обложили его.
        — Неужели?  — в тон Душану и с той же интонацией спросил Ву.  — Вы серьезно?
        Душан искоса глянул на него:
        — Я скоро схвачу его. Как только с этим мерзавцем будет покончено, я сумею справиться с мятежом.  — Он задумчиво покачал головой. Она у него была огромная, волосы черные.  — Будет справедливо, если мы предадим его смерти. Я отдам его Панике. В отместку за гибель Ужаса.  — И он нервно почесал свою собаку между ушей.
        — Странно,  — заметил Ронхолм,  — что вы так печетесь о своем охотничьем псе и не вспоминаете о смерти Кохлнара.
        Душан сузил веки и также искоса посмотрел на него:
        — Ужас был мне другом, не только слугой. Да, убийцу мы еще не схватили, однако теперь в наших руках человек, который оплатил предательский выстрел.
        — Кто же он?  — выпалил Ронхолм.
        Душан также настороженно посмотрел на Матала, потом на Фенелона, наконец глянул в сторону Ронхолма.
        — Всему свое время, друзья,  — его губы раздвинулись в подобие улыбки.  — Прежде всего нам необходимо заняться более насущными делами — выборами Генерального управляющего.
        — Еще не успело остыть тело Кохлнара., .  — ни к кому не обращаясь, саркастически заметил Ронхолм.
        — События не дают нам права медлить,  — решительно заявил Душан.  — Эрону нынче жизненно необходима стабилизация, а она невозможна, пока существует неясность с преемственностью власти. Мы должны срочно представить Эрону новое, сильное и дееспособное правительство. Мы все должны объединиться вокруг нового руководителя, как пальцы, сжатые в кулак. Если мы хоть на миг допустим слабинку, покажем всему миру, что мы колеблемся в применении силы, искры неизбежно и очень скоро превратятся в костер. Пламя заполыхает на всем просторе освоенной вселенной.
        — Разумно,  — сказал Матал.
        Фенелон кивнул, а Ронхолм заметно помрачнел.
        — Я прошу полномочий,  — неожиданно заявил Душан, Взгляд его быстро пробежал по лицам присутствующих руководителей.
        — А как же Вендре Кохлнар?.. Удивительно, но этот вопрос задал Фенелон.
        — При чем тут Вендре?  — взорвался Душан.  — Я твержу о необходимости жесткого порядка, а вы подсовываете мне женщину. Все против подобного выбора — стратегия, традиции, политическая ситуация!..
        — Все, исключая здравый смысл,  — ответил Фенелон. Его вытянутое, с тонкими чертами надменное лицо напряглось.  — Да, она — женщина. Но какая!.. С детства ее готовили к власти. У нее достаточно квалификации, ума и воли. Вот вы здесь говорили о силе, а я утверждаю — да, сила тоже. Но одной силы недостаточно. За Вендре стоит общественное мнение, мы не раз были свидетелями подобных фактов. Только Вендре способна внести раскол в стан мятежников. Против любой другой фигуры они будут стоять вместе, как вы только что удачно сравнили,  — как сжатые в кулак пальцы.
        — Баловать преступные элементы переговорами!..  — Душан сделал вид, будто не расслышал.  — Так вы, кажется, изволили выразиться?.. Умиротворять рабов запахом нашей крови? Крови златокожих?.. Я вас правильно понял?  — зловеще спросил он и тут же, внезапно повысив голос, воскликнул: — Ни за что! Клянусь Келоном!.. Единственный язык, на котором следует разговаривать с рабами,  — это кнут! Единственный ответ — смерть!..
        К удивлению Хорна, первым на столь решительное заявление откликнулся не кто иной, как Ву.
        — Правильно! Правильно!  — воскликнул он.  — Я предлагаю избрать нашего решительного, жаждущего крови Душана на тот пост, которого он так страстно добивается.
        В глазах Душана мелькнуло удовлетворение, он чуть заметно кивнул в знак согласия.
        — Нет, Вендре!  — решительно заявил Ронхолм.
        — Вендре!  — поддержал его Фенелон.
        Душан многозначительно принялся изучать их лица.
        — Но где же наша несравненная Вендре?  — наивно спросил Матал.
        — Вот она,  — откликнулся Душан.
        Дверь, противоположная той, через которую в зал вошли Ву и Хорн, отворилась. В проеме стояла Вендре Кохлнар, на ней был тот же самый костюм, в котором ее последний раз видел Хорн. Ее золотистые, в рыжинку волосы были растрепаны, одежда порвана — кое-где через прорехи просвечивала золотистая кожа. Руки она держала впереди себя, и запястья были скручены какой-то поблескивающей металлической лентой.
        — Вот наша несравненная Вендре,  — усмехнулся Душан.  — Прошу любить и жаловать. Отцеубийца во всей своей красе.
        В зале наступила тишина. Даже Хорн не мог скрыть растерянности. Первым подал голос Матал.
        — Не может быть,  — едва слышно сказал он.
        — Фантастика!  — наконец отозвался Ронхолм. При этом он чуть привстал из кресла.
        — Ловко!  — теперь и Фенелон отозвался на это удивительное заявление Душана.
        Кто-то изнутри толкнул Вендре, и она против воли ступила в комнату. Сделала несколько шагов и замерла. Потом выпрямилась, гневно посмотрела на Душана и вскинула голову. Только теперь она с вызовом оглядела всех остальных участников совещания.
        — Пусть он предъявит доказательства!  — гордо заявила она. Голос ее был ясен, в нем не чувствовалось и следа страха.
        Ронхолм, невольно глотнув, опустился в кресло. Здесь он принял прежнюю настороженно-гордую позу и распорядился:
        — Освободи ее!
        — Да,  — поддержал его Ву,  — лучше всего освободить. Затем мы выслушаем, чем ты подкрепишь свое обвинение.
        — Конечно,  — охотно кивнул Душан.  — Если она осмелится подойти поближе…
        Вендре на какое-то мгновение заколебалась, потом решительно шагнула к главе службы безопасности. Протянула к нему скованные руки — как раз над самой головой огромного черного пса. Тот глухо заворчал, глянул на хозяина, потом, успокоившись, положил лобастую голову на лапы. Душан протянул руку, коснулся ленты, которая обвивала запястья Вендре. Раздался сухой щелчок, лента соскочила, сама сложилась в кольцо. Вендре отошла к стене, а Душан принялся поигрывать этим колечком.
        — Так какие же улики?..  — повторил вопрос Ву.
        — Улики..!  — эхом откликнулся Душан.  — Это тонкая штука. Не имея под рукой наемного убийцы, мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что тот находился в контакте с Вендре Кохлнар или ее агентом. Скорее всего, с агентом… Он передал наемнику соответствующие инструкции, заплатил за работу и помог добраться до развалин Санпорта. Очень уж все логично получается. Поразмышляйте вот над какими вопросами: в чьем ведении была подготовка к празднику? Это раз. Кто резко воспротивился, когда я предложил использовать своих людей для охраны площади? Это два. Наконец, кто пытался провести убийцу на свой корабль? Если бы не бдительность моего человека, убийца уже давным-давно был бы в безопасности.
        Хорн чуть прищурился. Теперь замысел Душана стал яснее ясного. Действительно, та пуля предназначалась не ему, а Вендре. Душану не откажешь в решительности и ловкости. Сразу после убийства Гарта Кохлнара он отдал приказ расправиться с дочерью. Когда же покушение сорвалось, он с той же стремительностью изменил свой план и обвинил дочь в заговоре против родного отца. Не слишком ли? Не хватил ли он через край? Не может быть, чтобы он пошел на такой вариант без сильных козырей…
        Значит, вот за какое звено следует ухватиться — изменение плана. Здесь самое слабое место Душана. Дело, по-видимому, было так: сразу, как только пришло известие о неудачном покушении на Вендре, он приказал арестовать ее. Следом распорядился расправиться с Маталом. Теперь понятно, какое удивление вызвало у него появление руководителя Директората обороны. Пусть даже ему удалось скрыть его…
        Между тем Ву взял инициативу в свои руки.
        — Это правда?  — обратился он к женщине.
        — Правда, наполовину перемешанная с грязной ложью. Очень похоже на наручники, которые он держит в руках… На чем основываются его доказательства? На показаниях агента, который якобы видел, как я пыталась провести на свой корабль наемного убийцу. Странной, однако, слепотой страдает этот свидетель. Как я вела убийцу на корабль он видел, а то, что я шла под дулом пистолета, нет. Да точно, со зрением у этого очевидца нелады — он не смог попасть в меня с такого близкого расстояния. История, рассказанная Душаном,  — это абсурд. Я была арестована на северном терминале еще до того, как он узнал, что убийца добрался до Эрона. Ему просто надо было объяснить появление наемника здесь, а заодно избавиться от меня. И еще — зачем мне надо было нанимать убийцу, чтобы расправиться со своим собственным отцом? Разве у нас когда-нибудь возникали конфликты? Или мы не ладили?..
        Душан, казалось, совсем развеселился:
        — Мотивы, говоришь… Тебе какие — психологические? Или практические? Необходимость заключается в том, что ты была не уверена, что он передаст власть именно тебе. Он видел тебя насквозь! Теперь его нет, и мы сразу услышали от кое-кого, что лучшей кандидатуры на пост руководителя, чем ты, нет. Что ты популярна среди народа, что способна договориться с мятежниками…
        Вендре вскинула подбородок:
        — У меня не было никакого намерения быть Генеральным управляющим. Я отказываюсь, решительно отказываюсь!..
        Душан ласково улыбнулся:
        — Поздно, дорогая. Чуть-чуть опоздала. Теперь я бы хотел осветить психологические мотивы. Я могу по памяти повторить необходимые выдержки из докладов службы безопасности. У меня на руках веские свидетельства того, что ты ненавидела своего отца за то, что он женился на твоей матери из корыстных соображений. Что он использовал ее деньги и благородное имя Калионов, чтобы взобраться повыше по лестнице власти. Затем, когда она стала не нужна, он бросил ее ради поганых шлюх…
        — Заткнись!  — закричала Вендре. И тут же тихо закончила: — Как я рада, что я даже всерьез не задумывалась над твоим предложением выйти за тебя замуж.  — Она повернулась к другим участникам совещания: — Он предложил мне подумать еще раз над его предложением, и тогда все обвинения будут сняты. Выходит, он сам не верит в свои обвинения и готов покрыть убийцу ради удовлетворения своих низменных желаний? Вот на какие вопросы я хотела бы получить ответы.
        — Я не стану отрицать, что делал предложение,  — спокойно ответил Душан.  — Но здесь просматривается и третье возможное объяснение. Вина и возмездие не более чем абстрактные величины в сравнении с будущим Эрона.
        — Отличное предложение,  — непонятно чему обрадовался Матал — Брак силы с популярностью. Это может иметь смысл…
        — Никогда!  — резко возразил Ронхолм.
        Вендре с благодарностью посмотрела на него и в тон добавила:
        Никогда!..
        — Даже ради спасения Эрона?  — он спросил Ву. Не верю, что империю можно, спасти подобными методами, холодно откликнулась Вендре.  — Если; корни сгнили, дерево все равно упадет. Я лучше выйду замуж за варвара.
        Ресницы у Хорна дрогнули.
        — Душан обвинил меня в том, что я наняла убийцу для покушения на собственного отца,  — тихо продолжила она.  — Его убедительные построения, на мой взгляд, не что иное, как разновидность карточного домика. Точно так же все эти «доказательства» могут быть обращены против самого Душана. Кто больше всех выиграл от смерти моего отца, причем случившейся за несколько дней до его естественной кончины? Да-да, все мы знали об этом. Кто пытался взять под свой контроль безопасность проводимых праздничных мероприятий? Кому было наиболее сподручно найти человека, готового на все? Кому на руку обвинить меня в совершении всех этих преступлений? Каждый из вас имеет железное алиби — как во времени, так и в возможности провернуть это дело. Кроме него!  — Она указала пальцем на Душана.
        — Хватит!  — заорал тот. В тон ему зарычала исполинская псина. Паника поднялась на ноги, два раза отрывисто и басовито гавкнула. Хорн даже вздрогнул. Хозяин успокоил ее и быстро сказал: — У меня есть дополнительные доказательства…
        — Могу предположить,  — прервал его Матал,  — что эти так называемые доказательства не только неубедительны, но и опасны. Если мы начнем сражаться друг против друга, то»как сможем противостоять давлению низов? Что ответим на происки радикальных элементов? Вина сама по себе категория абстрактная, в этом я согласен с Душаном, особенно в тот момент, когда наша империя стоит перед серьезнейшими испытаниями. Вот в чем загвоздка — всякое публичное обвинение Вендре нанесет неисчислимый урон государству, но без предъявления обвинения мы не можем осудить ее. Следовательно, она должна быть освобождена. В свою очередь она должна поскорее забыть об этом печальном инциденте. Это условие выживания — не только Эрона, но и нашего с вами. Мы не имеем права идти стенка на стенку.
        Душан внимательно по очереди посмотрел на каждого руководителя.
        — Пора приступать к голосованию,  — сказал он.  — Голосуем за следующего Генерального управляющего Эрона.
        — Вендре!  — ответил Ронхолм.
        — Вендре!  — поддержал его Фенелон.
        — Душан!  — объявил Матал.
        Все взоры; обратились к женщине. Она поколебалась немного, потом вопрошающе посмотрела на Ву. Хорн не мог видеть лица старика. В следующее мгновение Вендре сжала губы и произнесла:
        — Душан.
        У того словно гора с плеч упала, он заметно расслабился.
        — Должен был бы поблагодарить вас, коллеги, но вы знаете, я не сентиментален. Конечно, я отдаю себе свой голос, так что, как вы понимаете, три против двух. Это большинство…
        Он неожиданно замолчал, повернув голову направо. Дверь скользнула в сторону, и невысокий темнокожий человек в грязной оранжевой униформе вбежал в зал, склонился над сидящим в кресле Душаном, что-то шепнул. В этот момент он краем глаза заметил находившегося в зале Матала. Он замер, челюсть у него отвисла, рука метнулась в карман рваного кителя, выхватила пистолет. Прежде чем он вскинул его, раздался выстрел и темнокожий свалился на пол. Пуля пробила тело и с громким «дзеньк-к» увязла в стене.
        Теперь дуло пистолета, которое держал в руке Хорн, смотрело прямо в грудь Душану и Громадная собака вскочила, чуть присела, готовая к прыжку.
        Не отводя взгляда от Душана, Хорн почувствовал, что телохранители Ронхолма и Фенелона тоже выхватили оружие и навели его на главу службы безопасности. Душан спокойно смотрел на наведенное на него оружие.
        — Покушение?  — удивленно спросил Ву.  — Здесь?.. Ну, знаете…
        Душан, нахмурившись, посмотрел на него:
        — Он назвал ваше имя…
        — В этом нет ничего невозможного,  — ответил Ву. Обстановка накалилась. Хорн по опыту знал, что при таком напряжении в любое мгновение все может закончиться стрельбой, горой трупов. Могла повлиять любая случайность, да просто нервы у кого-то не выдержат… Между тем Душан потянулся к столу, собака двинулась за его рукой…
        — Взгляните сюда,  — предложил он и нажал какую-то кнопку.
        Хорн не сводил с него глаз, держал под прицелом, но ему и не надо было вертеть головой, чтобы увидеть, как за спиной Душана открылась ниша, где стояли охранники с оружием в руках. Одна из черных дырочек смотрела прямо Хорну в лоб. Точно такая же группа пряталась за боковой стеной. И в третьей стене обнаружилась засада. Только за спиной у Хорна было чисто.
        — Не двигайтесь,  — предупредил Душан,  — они могут неправильно понять вас.
        — Тебе тоже следует помнить об этом,  — сделал замечание Ву.  — Если ты шевельнешь пальчиком, получишь пулю в лоб. Конечно, ты можешь незаметно подмигнуть своим головорезам, однако — это чтобы ты был спокоен — никакая пуля не спасет тебя. Эти ребята,  — он кивнул в сторону Хорна и других телохранителей,  — успеют ухлопать тебя. Теперь сними руки со стола и больше не пытайся шевелить ими.
        Душан послушался.
        Наступила тишина. У Хорна мелькнула мысль, что вот они, последние мгновения… Сейчас что-нибудь звякнет и начнется пальба.
        — Ты с самого начала задумал покушение,  — заявил Фенелон.  — Но ты недооценил нас. Твоя резиденция окружена с того самого момента, как я вошел сюда.
        Душан улыбнулся:
        — Твои гвардейцы давным-давно обезврежены. В этот момент Ронхолм пошевелился в кресле.
        — Полегче, полегче,  — предупредил его Ву,  — от этого не будет никакой пользы.
        Ронхолм покорно замер.
        — Кажется, мы в тупике,  — тихо добавил Ву.  — Ты не можешь расправиться с нами без того, чтобы не погибнуть самому. Мы находимся в том же самом положении. Предлагаю быстро найти решение. Чем дальше, тем быстрее ситуация будет ухудшаться. Будет печально, если правительство Эрона погубит самое себя.
        Никто ему не ответил. Никто не мог предложить ничего разумного. Никто никому не доверял. Было ясно, что первый, кто уберет оружие, будет застрелен.
        Капельки пота выступили у Душана на лбу. Хорн смотрел, как влага потекла у того по щекам, смывая золотистую пудру. Рука у Хорна начала подрагивать.
        Из летописи

        Распад…
        Он всегда сопровождается характерным запахом. Любой историк с уверенностью определит его, когда зловоние начинает шибать в нос, когда пятнами начинает проступать гниение. Только мудрец способен проникнуть в суть вещей и заранее определить, что гибель общественного организма — вопрос времени.
        Подобные симптомы были заметны и на теле Эрона. Чуткие ноздри уже трепетали, учуяв струйку сладковатого запаха.
        Межзвездные туннели, конечно, были выдающимся достижением. Но в то же время они наградила своих создателей огромной мощью. Что гласит древняя мудрость? Сила развращает, и абсолютная сила развращает абсолютно. За тысячу лет существования компания превратилась из локомотива общественного прогресса в тормоз для всего человечества. Жизнь подмывала ее краеугольные камни, истончала ее фундамент…
        Эрон как властелин вселенной теперь воевал руками наемников, строил руками рабов. Средний технический и инженерный состав весь, как на подбор, состоял из варваров. Ими же был укомплектован космический флот. Златокожие оставили себе только функции управления и контроля. Они гордились своими родословными, богатством и, конечно, тайной межзвездных туннелей.
        Тут и возникает коренной вопрос: могла ли эта раса ответить на новый вызов, который явила жизнь?
        За плечами у компании была тысяча лет. Был опыт, гигантские источники энергии, которую качали прямо из звезд. Какое-то время этот барьер сдерживал поток жизни. Стоял крепко, долго, но не вечно…

        Глава 13. СТАЛЬНЫЕ СТУПЕНИ

        — Никто из нас не хочет погибать,  — голос Ву особенно громко зазвучал в наступившей тишине.  — Единственный выход удержать ситуацию под контролем — это сохранять статус-кво. Ни одна из сторон не должна получить преимущество за счет противника. Душан, позволь нам уйти. Твои люди, надеюсь, тебя не тронут, а мы — каждый из нас — уйдем своим путем. Разом по команде.
        — Здесь только два выхода,  — возразил Ронхолм.  — Никто не собирается выйти отсюда после кого-то. Второй очереди здесь не будет. Расстреляют сразу…
        — Это правда?  — спросил Ву, обращаясь к Душану.  — Здесь на самом деле только два выхода?
        Душан кивнул.
        Ву повернулся к Ронхолму:
        — Тогда вы пойдете первым, за вами Фенелон. Хорн затаил дыхание.
        — Так как?  — спросил Ву.  — Вы согласны?
        Душан переводил взгляд с одного на другого — видно было, как лихорадочно он ищет выход.
        — Альтернатива — смерть,  — напомнил Ву.
        — Ладно,  — хриплым голосом сказал Душан. Все посмотрели на Ронхолма.
        — Твое слово?
        — Только через этот выход,  — ответил он и указал на дверь, через которую вошли Ву и Хорн. Наемник стиснул зубы.
        — А я через правый,  — сказал Фенелон, кивнув в сторону той стены, через которую в зал попала Вендре.
        Положение у глав директоратов было незавидное. Хорн прикинул — уйти им вряд ли удастся. Разве что очень повезет… Даже Ронхолму придется с боем прорываться к правительственному туннелю. А для них, спускающихся во вторую очередь, надежды не было. Возможно, было бы спокойнее взять с собой Душана: они смогут прикрыться им, если начнется стрельба. Это тоже вряд ли, вон какая псина охраняет его…
        — Мы со своей стороны,  — сказал Ву,  — воспользуемся третьим выходом. И захватим с собой Вендре.
        — Нет!  — взревел Душан. Это было так неожиданно, что Хорн едва не нажал на курок. Собака, уже стоявшая рядом с ним, негромко зарычала.
        — Осторожней!  — ровным голосом предупредил Ву.  — Помни об альтернативе.
        — Взять ее!  — крикнул Душан и тут же отменил приказ. Голос его сразу сел, он только и смог прошептать: — На место!
        Напрягшаяся собака сразу расслабилась, мускулы заиграли под гладкой шерстью.
        — Иди сюда, Вендре,  — предложил Ву, медленно поднимаясь из кресла.  — А вы, товарищи по несчастью, будьте настороже. Спускаемся все вместе по моей команде. Душан, не смей двигаться. Запомни, холлы внизу должны быть свободны.
        Ронхолм поднялся и начал отступать к лифту спиной вперед. Его прикрывал охранник, который держал на мушке Душана. Также поступил и Фенелон, только с той разницей, что выдержка, по-видимому, изменила ему — губы у него подрагивали.
        Вендре встала рядом с Ву. Тот тоже спиной вперед начал отступать к стене. Хорн прикрывал их обоих телом. Через какое-то мгновение он услышал шарканье ног, словно старик китаец повернулся лицом к стене. Следом раздалось характерное приглушенное шипение и дуновение прохладного воздуха коснулось шеи наемника. «Вот старый черт,  — невольно восхитился Хорн,  — оказывается, он знал про третий выход!»
        Бешеные огоньки заплясали в глазах Душана, лицо его налилось кровью. Хорн с намеком показал ему взглядом на ствол пистолета.
        — Готовы, джентльмены?  — спросил Ву.  — Тогда заходим в лифты.
        Мелкими шажками, ощупывая пол позади себя, отступал в кабину Хорн. Так же двигались и остальные два телохранителя. Двери начали закрываться. Хорн рукой отодвинул Ву и Вендре в дальний угол кабины, за спину. Когда щель заметно сузилась, он выстрелил. Пальнули все почти одновременно. К сожалению, Душан успел отдать команду собаке, та прыгнула прямо через стол, и пуля, предназначавшаяся начальнику службы безопасности, досталась псу. Многокилограммовая туша ударила в двери лифта. И то хорошо — тело собаки предохранило их от стрелков, расположенных слева, которые сначала обстреляли охранника Ронхолма.
        Дальнейшее вспоминалось Хорну как бесконечная, на пределе сил беготня. Лифт остановился почти мгновенно. Створки еще не успели раскрыться полностью, как Ву выскочил в слабо освещенный коридор. Короткая пробежка — Ву впереди, Хорн сзади, между ними Вендре. Время от времени женщина с любопытством приглядывалась к наемнику. Ву на ходу объяснил:
        — Душан дьявольски хитер. Он здесь понастроил столько всяких тайных ходов, что, вероятно, и сам все не помнит. Вот этот один из построенных в самое последнее время.
        — Я бы хотела поблагодарить вас, Матал,  — начала Вендре,  — но обстановка не располагает…
        — Еще успеете,  — бросил через плечо Ву.
        В следующую секунду они выскочили на лестничную площадку, длинный пролет которой вел куда-то вниз, в сероватый непроглядный мрак. Хорн глянул в ту сторону и с недоумением посмотрел на старика. Тот не колеблясь бросился к стене и, пошарив по черной мраморной плоскости, нажал спрятанную клавишу. Стена перед беглецами раздвинулась, и они вышли на соседнюю площадку. Отсюда лестница уходила круто вверх. Ву затолкал своих спутников на нижние ступени, а сам остался, чтобы закрыть ход.
        Лестница казалась бесконечной. Они мчались по ней, пока Ву, устав, не прислонился к стене. Старик согнулся, громкое хриплое дыхание вырывалось из груди. Он помассировал область ниже шеи, и на лицо его вернулся прежний цвет.
        — Вперед!  — приказал он.
        Хорн недолго колебался — подхватил его руку, закинул себе на плечо и, наполовину волоча, наполовину неся, побежал вверх.
        — Со мной все в порядке,  — слабо запротестовал Ву, однако Хорн не обратил на эти слова никакого внимания и все тащил его, пока они не добрались до грязноватого помещения. Здесь, на верхней площадке, было устроено что-то вроде раздевалки. Около десятка космических скафандров висели на вешалках, повыше, на полке, красовались шлемы с темными защитными стеклами.
        — Что теперь?  — спросила Вендре.
        — Мы должны как можно скорее убраться отсюда,  — ответил старик.
        — Куда?  — с нескрываемым сарказмом поинтересовался Хорн.  — Душан получил власть. Для нас нигде теперь нет надежного укрытия. Ты что, не понимаешь? Он — Генеральный управляющий!..
        — Почему ты показал мне, что я должна голосовать за него?  — резко спросила Вендре.
        — Сколько бы ты прожила, если бы проголосовала против?  — мягко, успокаивая женщину, спросил Ву.  — Нет, чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что Хорн прав — мы должны решительно выступить против Душана. Единственная возможность — разрушить систему межзвездных туннелей.
        — Вы что?!  — в ужасе воскликнула Вендре.  — Это немыслимо!
        — Немыслимо?  — Ву вскинул брови.
        — Ну, в принципе это, конечно, можно сделать, но это же погубит империю?!
        — Ты считаешь лучшим исходом оставить ее в руках Душана? Нет уж, лучше временно разрушить, чем дождаться окончательного крушения всей цивилизации. Душан долго не продержится, нет у него для этого возможностей.
        Да и умишка маловато. Что мне тебе объяснять! Одно дело — выслеживать, карать, приводить приговоры в исполнение; другое — строить, созидать, восстанавливать…
        — Может, ты и прав,  — откликнулась Вендре.  — Но стоит только подумать, что случится с людьми, в какую бездну нищеты они опустятся,  — сердце сжимается от ужаса. Как только империя лишится силы, все рассыплется. Замрет жизнь на сотнях миров. Все встанет: заводы, фабрики, подъемники, транспорт. Света не будет!.. Дома перестанут отапливаться, нельзя будет пищу приготовить. Что тогда начнется? Паника, бунты, власть кулака? Сколькими миллионами жизней мы заплатим, сколькими детскими жизнями пожертвуем! Погибнет Эрон, здесь запасов всего на несколько дней…
        Ву напомнил:
        — Вы переодевайтесь, переодевайтесь.  — Потом, после недолгой паузы, пожал плечами и добавил: — По всей империи люди мрут, как мухи, дети голодают. Если они не смогут прожить несколько дней без энергии, поступающей в их миры посредством Эрона из недр Канопуса, то тогда они и не заслуживают иной участи. На досуге прикинь, что будет с империей и всей обитаемой частью вселенной, если Душан укрепит свою власть. Сколько новых жертв можно ожидать в этом случае…
        — Нет!  — решительно заявила Вендре.  — Это не путь! Так мы не спасем империю. Я предлагаю направиться в мою резиденцию. Там мы будем в безопасности до того момента, когда сможем организовать решительное сопротивление Душану. За этим дело не станет. Эрон пойдет за мной.
        — Как вам угодно,  — Ву перешел на официально-вежливый тон.  — Но в любом случае мы должны поспешить.
        Хорн помог Вендре натянуть скафандр. Касаясь ее, он испытывал неземное чувство. От него кружилась голова.
        Время ли охать, спросил он себя и, собрав волю в кулак, поинтересовался у дочери Кохлнара:
        — В тот момент, когда Кварнон капитулировал, кто мог знать о планах вашего отца устроить праздничную церемонию на старой Земле?
        Она с прежним нескрываемым любопытством посмотрела на наемника:
        — Только я. Этот замысел посетил его, как только мы прибыли в Плеяды.
        — Кто еще из глав директоратов знал о нем?
        — При мне он никому не рассказывал о будущем торжестве. В Плеядах только я была с ним. Ну, и что это дает?
        Хорн пожал плечами:
        — Сам не знаю.  — Он помог ей натянуть шлем.
        — Спасибо,  — поблагодарила его Вендре и улыбнулась.
        Хорн покраснел. Он посильнее надавил на ее шлем и тихо пролепетал:
        — Рад помочь.
        Хорн увидел ее улыбку через стекло шлема. Потом он повернулся к Ву. Тот в это время колдовал возле плоского экрана. Под ним была устроена панель с десятью черными кнопками, расположенными в два ряда. Ву пробежал пальцами по восьми из них. На экране появилось изображение маленькой комнатушки с выкрашенными стенами. Вся мебель была перевернута. Ву пробежался по кнопкам еще раз. Изображение погасло.
        — Видел?  — спросил он у Хорна.  — Это наша штаб-квартира. Все разгромлено.
        — Куда же мы теперь?  — поинтересовался Хорн.
        — На терминал, конечно. Пора заняться туннелями,  — спокойно ответил Ву.
        Хорн искоса посмотрел в сторону Вендре. Хорошо, что она не может их слышать. Тем не менее она с любопытством смотрела на них, потом неожиданно повернулась и направилась к противоположной стене, где виднелась дверь, ведущая в выходной шлюз. Китаец между тем все еще возился со своим скафандром. Хорн помог ему и, кивнув в сторону Вендре, спросил:
        — А с ней как быть?
        — Ты становишься сентиментальным,  — мягко укорил его Ву.  — Помог мне на лестнице, теперь беспокоишься об этой женщине. Постараемся переубедить ее.
        — Ты считаешь возможным в нынешнем нашем положении добраться до терминала?
        — Правильно,  — согласился Ву.  — Как, впрочем, и в любое другое место.
        Перед тем как помочь Ву надеть шлем, Хорн спросил:
        — Скажи, зачем ты все-таки проголосовал за Душана?
        — Неужели непонятно? Душан глуп! Он — прекрасный исполнитель, не более того. Проникнуть в суть вещей ему не Дано. Если бы он проявил хотя бы чуточку предвидения, он должен был обеими руками голосовать за Вендре. Только она в состоянии спасти империю, и если бы они с Душаном объединились — он, безусловно, на вторых ролях,  — то нам можно было бы сматывать удочки. Это великолепный, может быть, единственный шанс. Все еще непонятно? Душана ненавидят все — от рабов до аристократических семейств. Кохлнар не зря столько лет вдалбливал в головы людей мысль о том, кто является источником всех бед. О, это был великий человек! При нем тебя бы отыскали за несколько часов… Попробуй только не отыскать. А у Душана глаза разбегаются, он не знает, за что ухватиться. Его правление будет очень коротким, и как только власть выпадет из его рук, кто должен подхватить ее?
        Хорн кивнул в сторону стоявшей у входа в шлюз Вендре.
        — Точно. Но при этом ей придется принять наши условия. Все, кончай разговорчики! Мы и так потеряли слишком много времени.
        Скоро они все уже поместились в выходном шлюзе. К удивлению Хорна, здесь отверстие было не в стене, а в потолке. Оттуда спустилась лестница. Боковые створки позади них замкнулись, только тогда Ву первым начал взбираться по лестнице. За ним последовала Вендре и, наконец, Хорн. Взобравшись наверх, они дождались, пока плита под ногами закроется.
        Округлая крышка люка, вделанная в боковую переборку, начала открываться. Напор воздуха легонько подтолкнул Хорна в ту сторону. Влага мгновенно превратилась в ледяную кристаллическую пыль, изморозь на глазах начала покрывать стены. Чернота в проеме все ширилась и ширилась, в ней уже начали проклевываться звезды…
        Они по очереди выбрались на металлическую поверхность Эрона.
        Странная картина открылась перед Хорном. Над четко очерченным горизонтом висело красноватое, сравнительно небольшое светило. Багряная размытая дорожка бежала от него в их сторону по гладкой, напоминающей замерзшую поверхность океана. Металлическая оболочка была нарезана на равные прямоугольники — из подобных листов она когда-то и собиралась. Спутника у планеты не было, и немигающие звезды, крупные, словно зрячие, в упор смотрели на незадачливых двуногих, посмевших выползти в этот плоский, пустынный, насквозь промерзший мир. Иной встречи Хорн и не ожидал — редко когда окружающее пространство бывает милостиво к человеку. Удивило его другое — отчетливо была заметна кривизна поверхности. Они словно находились на поверхности гигантского футбольного мяча. Ощущение было такое, что стоит поскользнуться, и ты покатишься до самого полюса, где наверняка, не удержавшись в поле тяготения, как капля, оторвешься и свалишься в эту бездонную, уставившуюся на него мириадами очей чернь. Хорну стало немного не по себе. В этот момент, однако, глаз нашел опору — из-за горизонта то там, то здесь выплывали золотистые
изогнутые линии, описывали сложные кривые и исчезали в глубинах космоса. За одну из них, возможно, удастся ухватиться… В этот момент его даже передернуло. Он вспомнил опаленные крылья хищной птицы, посмевшей приблизиться к туннелю. Изнутри им можно было пользоваться — в этом он сам убедился,  — но приближаться к стене туннеля снаружи было смертельно опасно.
        Кстати, один из терминалов находился не так уж далеко. Правда, определить до него расстояние было невозможно — взгляду не за что было зацепиться в этой металлической пустыне. Также трудно было сказать, какой это выход — северный или южный. Одна надежда, что Ву разбирается в местной географии.
        В этот момент что-то коснулось перчатки Хорна. Он обернулся. Ву подзывал его к себе. Наемник протянул было руку, чтобы включить радиосвязь, однако Ву решительно задержал ее. Поманил еще раз, поманил также и Вендре. Когда они коснулись шлемами друг друга, старик сказал:
        — Никаких телефонов! Слишком опасно. Воздушный шлюз и скрытую в стене лестницу они будут проверять в последнюю очередь, но когда-нибудь они до них доберутся. Как только они обнаружат нехватку скафандров, Душан сразу вышлет летательные аппараты. Здесь нам укрыться негде. Убежище, которое я приготовил, оказалось разгромленным…
        — Моя резиденция,  — торопливо предложила Вендре. Ву отрицательно повертел головой:
        — Она давным-давно окружена людьми Душана. Боюсь, что они уже взяли ее.
        — В моей охране собрались честные люди,  — немного обидевшись, ответила Вендре.
        — Возможно,  — согласился Ву.  — Но и на них найдется управа. В любом случае нам необходимо отыскать безопасное место. Еще важнее нам как можно скорее найти ход в недра Эрона. В этом смысле нет ничего лучше, чем правительственный трубопровод. Он настолько хорошо защищен, что Душану будет сложно добраться до нас. Надолго приостановить движение в туннеле он не может, а взять нас в кабине или на выходе практически невозможно. Но как нам добраться до ближайшей станции, если мы не знаем, где теперь находимся? Как определиться на местности, если так можно назвать этот металлический пейзаж? Ума не приложу.
        Хорн указал на извивающиеся в черном небосводе трубы.
        — Это какой терминал? Южный или северный?  — спросил он.
        — Северный!  — решительно ответила Вендре.  — Зона Душана располагается возле северного вокзала.
        Ву поправил шлем, глянул в ту сторону. Вновь с легким щелчком коснулся шлемов своих спутников:
        — До него около шестидесяти километров, если судить по размерам туннелей… Пешком не доберешься. Вендре, у тебя есть предложения?
        Женщина отрицательно покачала головой.
        — Единственный известный мне вход в лифтовую трубу,  — сказал Хорн,  — находится в местечке, которое называется «Миры удовольствий».
        — «Миры удовольствий»… — задумчиво повторил старик.  — Что-то знакомое. Дайте-ка сообразить. Эрон разделен тремя различными способами — по долготе, широте и ярусам. Все эти измерения нумеруются по квадратам. Первые две координаты определяют основание усеченной пирамиды. Этажи отсчитываются сверху…
        — Это заведение на высших ярусах,  — прервал его Хорн.
        — Точно,  — ответил Ву.  — Позвольте-ка… Если мне не изменяет память, его координаты БРУ-6713-112. Верхний уровень. К югу отсюда. Если я правильно определил наше местоположение, то эти «Миры» находятся примерно в семи километрах… Вот только в какую сторону — на запад или на восток? Ладно, давайте спустимся к югу и попытаемся определить нашу долготу. Об одном прошу — держитесь вместе. На этом покрытии нельзя потеряться, иначе мы никогда не сможем отыскать друг друга.
        Они направились в сторону, противоположную видимым над горизонтом трубам. Казалось, ничего не менялось в окружающем их пейзаже. Подобная неподвижность вызывала у Хорна жуткие ощущения — сколько ни перебирай ногами, но по-прежнему в черном, помеченном рябью золотистых светляков небе будет висеть это хилое, так и не разогревшееся за миллионы лет светило. Та же ровная, собранная из металлических листов равнина будет уныло отражать этот красноватый умирающий свет. Не за что зацепиться взгляду, не к чему прикоснуться в надежде обрести силы. Эта земля — злая мачеха, и ничем иным она быть не способна. Никакой травинке, никакому дереву она не сможет дать жизнь. Страшное, отталкивающее место…
        Вот что еще привлекло внимание Хорна — ловкость, с которой старый китаец передвигался по этой гладкой поверхности. В этом не было ничего удивительного, решил наемник, ведь этот старик вобрал в себя опыт многих сотен жизней. Был ли он рожден китайцем? Тоже спорный вопрос. Хотя, по-видимому, в этом признании, сделанном в пустыне, был определенный смысл. Китаец-то он китаец, но сколько тысячелетий назад он появился на свет? Этот вопрос показался Хорну праздным — ответа на него все равно не получить, а вот приглядеться к его манере передвигаться по металлическим листам стоило. Хорн постарался скопировать его движения. Дело пошло на лад, теперь можно и Вендре помочь! Каждое прикосновение к этой женщине вызывало у Хорна неизъяснимую сладость и боль. Время тянулось бесконечно. Солнце по-прежнему висело над горизонтом, утомленно поглядывало на странно скользящих по поверхности Эрона путешественников. Оно уже ничему не удивлялось, это уставшее светило. Интересно, прикинул Хорн, слышны ли их шаги на верхних ярусах этой незаконнорожденной планеты. Может, кто-то из нобилей удивленно подымает глаза к потолку.
Вряд ли, слишком широка буферная, предохраняющая от падения метеоритов, изолирующая зона. Значит, можно потопать! Этим он и занялся, тем самым привлекая внимание Ву и Вендре. Они опять собрались в кружок, коснулись друг друга шлемами.
        — Послушайте,  — сообщил им о своей догадке Хорн,  — летательные аппараты должны каким-то образом ориентироваться над поверхностью планеты. Где приземляться, в какую сторону лететь… На низкой высоте и при больших скоростях зрение малоэффективно, поэтому они, скорее всего, применяют радиомаяки. И работать они должны на одной и той же частоте, чтобы сигналы автоматически вводились в навигационный робот.
        — Попробуй поищи,  — предложил Ву.
        Хорн нашел на панели соответствующую кнопку, нажал ее. Внутри шлема завыло и заверещало так, что он едва не оглох. Ручки настройки на панели не было. Выходит, передатчики и в самом деле настроены на одну частоту, однако вряд ли радиосигналы служили средством ориентации.
        — Ну как?  — спросил его Ву.
        Хорн отрицательно покачал головой. Они оба, словно по команде, огляделись, однако ровный горизонт, багровое солнце, ровно уложенные листы, казалось, не оставляли никакой надежды на возможность определить свое местоположение. Оставаться там, где ты находишься, или следовать в любом направлении — это не имело значения. Все вокруг давным-давно замерло в этом мире, и они скоро замрут, забудут о том, куда шли, зачем…
        — Нет,  — вдруг откликнулся Ву,  — это не радио. Прежде чем ты меня окликнул, мне кое-что бросилось в глаза… Ну-ка, свернем налево.
        Через несколько десятков метров они наткнулись на три огромные буквы, которые были нарисованы на металлической поверхности рядом с широкой золотой полосой, тянущейся с севера на юг.
        Точно — БРУ…
        — Конечно!  — воскликнул Ву.  — Только так могут ориентироваться ремонтные бригады. Вот только с какой стороны от линии долготы они пишутся?
        — С западной,  — подсказала Вендре.
        — Правильно,  — кивнул Ву.  — В ту сторону и идет отсчет. Значит, нам туда же.
        Они двинулись на запад и через несколько минут набрели на еще одну золотую полосу, помеченную буквами БРУ. Скоро, спустившись к югу, они обнаружили и линию широты. На ней был нарисована цифра 67.
        — Шестьдесят семь километров от полюса,  — вздохнул Ву.  — Если мне не изменяет память, «Миры удовольствий» располагаются в ста тридцати метрах южнее. Отсчет ведь идет по сотням метров?  — спросил он у Вендре.
        Та кивнула.
        Хорн обошел ближайшие листы. Потом, придвинув шлем, радостно заявил:
        — Я нашел цифру «один»!
        — Значит,  — объявил Ву,  — вдоль этой полосы на юг. И поскорее! Кто знает, может, Душан в этот момент поднимает самолеты-разведчики.
        Скоро они добрались до необходимого квадрата, даже разыскали крышку люка, на котором было выгравировано БРУ-6713-112.
        — Ты попытайся давить в центре,  — сказал Ву,  — а мы с Вендре по краям. Каким-то образом люди открывают ее.
        Отодвинуть крышку люка оказалось нехитрым делом. Просто на нее надо было встать — тут же плита поехала в сторону. Хорн и Вендре заглянули внутрь. Скудный звездный свет осветил верхнюю металлическую ступеньку. Хорн первым спустился вниз. Держался настороженно… Лестница выглядела точно так же, как и та, по которой они выбрались на поверхность планеты. Когда они все трое очутились в шлюзовой камере, Ву, пошарив по потолку, нашел дисковую клавишу и нажал на нее. Крышка люка сдвинулась на прежнее место.
        Они погрузились в густую, непроглядную тьму. Странно, почему не открывается дверь, ведущая в раздевалку?
        Конечно из-за разницы давлений, успокоил себя Хорн. Постепенно и все более явственно он различил слабое шипение нагнетаемого воздуха. Сразу с повышением температуры внутренняя поверхность стекла, встроенного в шлем, густо запотела, он даже не смог разглядеть, как открылась входная дверь. Просто вокруг посветлело. Хорн осторожно двинулся в ту сторону. Скоро видимость восстановилась. Было видно, что они собрались в раздевалке все трое, дверь закрылась, давление и температура уравнялись. Можно было снимать скафандры.. Вот теперь следовало поторопиться. Теперь все зависело от их сноровки, хитрости, умения обходить ловушки и, конечно, от везения.
        Он первым скинул с себя космический костюм, помог разоблачиться Ву и Вендре. Вновь прикосновения к этой женщине вызвали у него прилив желания. Та, улыбнувшись, искоса глянула на него. Хорн против воли густо покраснел. Теперь Вендре откровенно и, как показалось наемнику, насмешливо смотрела на него.
        Все, прочь глупые несвоевременные мысли!.. Бежишь по лезвию бритвы, и все туда же! Он отвернулся в сторону, невольно вздохнул — что поделаешь. Все, достаточно! Ву уже теребил его за рукав, предлагая первым спускаться по лестнице. Хорн выхватил пистолет…
        С нижней площадки они попали в зал с желтыми стенами, где совсем недавно побывал Хорн. Здесь, как и в прошлый раз, было пусто.
        — «Миры удовольствий»?  — спросила Вендре.  — Что это такое?
        Хорн удивленно посмотрел на нее, а Ву ответил:
        — Это такое место, где мужчины за деньги удовлетворяют свои страсти. Любые — привычные и не очень.
        — О-о,  — только и ответила Вендре. Лицо у нее потемнело.
        — Нам вот сюда.  — Хорн указал на стену, где едва заметно была обозначена дверь, ведущая в помещение, через которое проходил правительственный лифт.
        Ву тут же поспешил в ту сторону, нажал на диск. Створка не шелохнулась. Тогда он встал на колени и приблизил лицо к самой плоскости. Брови и черты лица его странно исказились. Хорн затаил дыхание — это она сейчас работает, вездесущая, незаменимая Лил. Никогда не догадаешься, где он ее прячет.
        Неожиданно створка дрогнула, нехотя начала отодвигаться в сторону..-
        Вендре, во все глаза осматривающая поразившее ее заведение, наконец призналась Хорну:
        — Что-то мне здесь не нравится. Хорн не смог скрыть улыбку.
        — Нет, в самом деле,  — искренне и настойчиво добавила она.
        — Отставить разговорчики!  — Ву повернулся к ним. Хорн поразился — на них вновь глядел подлинный Матал.  — Здесь все прослушивается. Общаться как можно меньше и только шепотом. Вообще, осторожность и бдительность должны быть на высоте. Ну, ребята, вперед!
        Они вошли в голубой зал. Хорн опять попил газированной воды из ручейка. Между тем Ву открыл дверцу в округлую камеру лифта. Вендре по привычке решительно направилась туда, однако Ву придержал ее за рукав, заставил наклонить голову. Хорн и сам почти вприсядку добрался до входа. Ву приложил палец к губам. Наемник удивился: как же они здесь поместятся? Им вдвоем с Ву было тесно, а теперь их трое. Успокоился на том, что старик и не из таких ситуаций выкручивался. Стоя на пороге, Ву нажал на потайную клавишу — в то же мгновение на стене засветились разноцветные круги. Ву потянулся еще раз и осторожно нажал на золотой диск. Тут же в кабине раздался голос: «…задержи их. Если Матал с ними, его тоже. Если соберутся уходить и ты не сможешь задержать их, застрели…»
        — Душан,  — одними губами выговорил Ву. «Понятно, сэр. Можете положиться на меня».
        Глаза у Вендре расширились, она шепотом выговорила:
        — Это же!.. Этого не может быть!..
        — Может, может,  — успокоил ее Ву.
        — Вы не понимаете! Это наш управляющий. Он уже много лет живет в нашем доме. Я помню его с тех пор, когда была совсем маленькой. Я ему всегда доверяла…
        — А вот это, как мне кажется, было не совсем разумно,  — мягко ответил Ву.  — Все на свете можно купить, только назначьте подходящую цену. При таких отношениях человека к человеку невозможно обеспечить безопасность. Ладно, куда мы направляемся?
        Из летописи

        Кровь с золотым проблеском…
        Они назвали это Великой Мутацией! Легенда гласит, что отцом златокожего народа являлся знаменитый Рой Келон. Сын его был первым из этого племени.
        Они объявили себя суперменами и на этом основании заявили свои претензии на управление освоенной частью вселенной. Во всем, утверждали они, люди с подобной кровью превосходят других представителей рода человеческого — в мыслительных способностях, в храбрости, в запасе жизненной силы. Только их соплеменники были в состоянии изобрести, создать и поддерживать сеть межзвездных туннелей в рабочем состоянии.
        В этом и состоял их секрет, заявляли златокожие. Они не жалели средств, чтобы поддерживать и распространять подобные россказни, вдалбливали эту идею в головы покоренных землян. Те верили…
        Да здравствуют супермены!
        Во всех учебниках, научных трактатах пелись хвалы удивительной мутации, приведшей к созданию расы господ. Приводился такой пример — сколько миллионов ступеней должен был пройти человеческий глаз, чтобы стать непревзойденным инструментом для улавливания небольшой части электромагнитных колебаний! Сколько удач случилось на этом пути, ведь один-единственный неверный шаг мог напрочь разрушить создаваемый объект, завести эволюцию в тупик. Так и возникновение златокожего народа явилось воплощением таинственного замысла создателей вселенной. Поэтому напрасны усилия бороться с ним. Много отчаянных смельчаков выходило на бой, и все они сгинули…
        Все так, однако кровь, пролитая златокожими в бесчисленных сражениях, была красного цвета. И сколько ни вглядывайся, невозможно отличить ее от крови самого обычного человека.
        Вот еще одна легенда, которую упорно насаждали среди покоренных народов,  — только главам директоратов известен секрет создания межзвездных туннелей. Поэтому благосостояние заселенной части вселенной напрямую зависит от их доброй воли. У подневольных народов не оставалось иного выбора, как влачить ярмо зависимости от Эрона.
        И все-таки существовал еще один секрет, неизвестный даже верховным руководителям компании Эрона.

        Глава 14. ГЛАВНЫЙ ПРЕРЫВАТЕЛЬ

        — Что случилось с Душаном, Матал?  — спросила Вендре. В ее глазах стыло недоумение.  — Как он мог решиться погубить всех нас?
        — Власть,  — коротко ответил Ву.  — Как только она замаячит перед глазами, человек теряет разум.
        — Мы должны остановить его,  — женщина глубоко вздохнула. Решимость сверкнула в ее глазах.  — Если надо, убить. Иначе он погубит государство.
        — Теперь до него не доберешься,  — ответил Хорн.  — Был шанс да сплыл. Хотя в общем-то и шанса не было…
        — Без поддержки рабов у нас ничего не получится,  — задумчиво сказал Ву. Вендре в изумлении посмотрела на него, однако тот как ни в чем не бывало продолжил: — Эта задача вполне реальна, если только Душан не получит подкрепления. Вендре кивнула:
        — И с этой целью ты намеревался нарушить нормальную работу туннелей?
        — Да.
        — Хорошо, для этого нам надо попасть в главную аппаратную северного терминала.
        Хорн задумался — в душе шевельнулось неприятное ощущение. Ву откровенно использовал Вендре. Он манипулировал ею, очень ловко, расчетливо подергивал за веревочки. Вон как умело подвел ее к мысли, что отключение транспортных артерий на руку противникам Душана. С этой целью он вовремя подключился и к разговору Душана с воспитателем дочери Кохлнара. После того, что она услышала, Вендре полностью полагалась на него. Это и тревожило…
        Конечно они все были за то, чтобы поскорее расправиться с Душаном. Пусть даже цели у них были разные. Вендре считала, что узурпатор нанесет неисчислимый вред Эрону и для сохранения империи от него надо избавиться. Насчет себя он не заблуждался — Эрон должен быть разрушен, и все тут! Стоит свергнуть Душана, и уже никто не сможет склеить осколки рухнувшего монстра. Миф о возможности создания империи окончательно развеется.
        Но ради чего старается Ву? Хорн надеялся, что та же самая цель ведет этого странного то ли колдуна, то ли пророка, то ли самого страшного и изобретательного злодея в истории. Но вот средства, которые он использует… От них припахивало неприятным душком. От подобных методов становилось как-то боязно… Кто он, реликт прежних эпох, которому посчастливилось овладеть тайной исчезнувшего народа, приручить такое занятное создание, как Лил?
        — Вы двое,  — неожиданно заявил Ву, до сих пор стоявший перед входом,  — отправляйтесь первыми. Как только прибудете на место, отошлете в мою сторону кабину.
        — Мы вдвоем?  — Вендре не смогла скрыть изумления.
        — Вы и моложе и стройнее,  — вздохнул Ву,  — а я стар и толст.
        — Но… — Вендре настороженно глянула на Хорна.
        — У нас нет времени на церемонии,  — заявил Ву.  — Хорну можно доверять. Как и всем нам, ему нельзя попадать в руки Душану. Кроме того… Но об этом после. Так что отправляйтесь.
        Хорн поймал многозначительный взгляд старика. Ясно, он не до конца доверяет Вендре, поэтому за ней должен быть постоянный пригляд. Женщина есть женщина, ее порывы не предугадаешь. Оставишь ее одну — и неизвестно, что ей взбредет в голову. А вот Хорн наоборот — полностью доверял ей. Сам чувствовал, что это глупо, что старикашка прав, и все равно — Вендре он верил, а по отношению к Ву испытывал некоторые колебания.
        Может, потому, что Вендре волновала его так, как ни одна женщина в мире. Сила, с которой его тянуло к этой исключительно красивой и, как оказалось, вполне земной, даже в чем-то наивной женщине, была неодолима. Но почему все «к женщине», «к женщине»? Она не замужем, Душану решительно отказала, о «Мирах удовольствий» отозвалась с явной брезгливостью. Она молода, и, вероятно, ее следовало называть девушкой. От этой совершенно неуместной мысли у Хорна голова пошла кругом. Вот в чем ей не откажешь — так это в уме, в гордости. Ну, этим достоинством может похвастать каждый златокожий!.. Ситуацию она схватывала очень быстро, выводы, даже самые невероятные, не пугали ее. При этом она была удивительно мила. Хорн даже злобу и отчаяние почувствовал, что не в состоянии справиться с собой. Ну, хорошая девушка, ну, приятная, умная, волнующая… Но ёму-то что задело? Никогда ему не видать Вендре как своих ушей. Стоит ли задумываться об этом, воспарять даже в мечтах? И когда? В любую минуту смерть может настигнуть его. И ее!.. Вот этого он не должен допустить. Эта девица не подведет, как-то сразу и решительно уверил
он себя…
        Но прекратить этот наплыв следовало немедленно. Сначала дело, сначала надо выжить… К тому же он, конечно, приписывает ей куда больше достоинств, чем она обладает на самом деле. Вендре никогда не полюбит его, ведь он не только варваром являлся. Он убийца ее отца…
        Все эти мысли оборвались разом, как только Вендре с любопытством глянула на него и согласилась:
        — Хорошо.
        Хорн устроился в кресле, ей не оставалось ничего другого, как усесться к нему на колени. Она села сразу и замерла, даже не поерзала ни разу. Хорн справился с голосом и тихо шепнул:
        — Северный терминал.
        — Я прибуду сразу же,  — заверил их Ву.
        Как только дверь закрылась, Хорн обнял девушку за талию, чуть прижал к себе и, потянувшись, нажал белый диск. Ему было ближе. Кабина тут же провалилась под ними.
        Ощутив наступление невесомости, он еще сильнее прижал к себе Вендре. Мысли он держал в узде, а вот с дрожью, сотрясавшей его сильное тело, справиться не мог. Никак не мог совладать и с наливающейся мужской силой.
        — Вы находите приличным с такой силой прижимать меня к себе?  — вдруг спросила она, повернувшись лицом к Хорну.
        — Простите меня,  — ответил наемник и ослабил хватку. Потом совсем убрал руку. В следующее мгновение Вендре в неловкой позе всплыла к потолку камеры. Хорн успел поймать ее, притянуть к себе. Он вновь обнял ее за талию. Теперь она не возражала.
        Только слабое красноватое свечение, исходящее от бокового диска, нарушало темноту. Постепенно Вендре расслабилась.
        — Никак не могу поверить,  — тихо призналась она,  — что управляющий мог изменить нашей семье. Он был не только слуга, он считался другом.
        — Когда в мире начинает припахивать зловонием,  — ответил Хорн,  — только сильный человек способен остановить разложение.
        — Такой, как вы?  — насмешливо спросила Вендре.
        — Нет. Он не должен быть похожим на меня.
        — Разложение,  — задумчиво повторила девушка.  — Вы имеете в виду Эрон?
        — Когда народ перестает сам сражаться за себя и предпочитает услуги наемников, он в конце концов погибает. Кто ваши учителя, рабочие, инженеры, солдаты? Среди них нет представителей златокожих. Вы превратились в расфранченных денди с накладными грудями и мясистыми ногами, живущими только ради удовольствий. Вот где теперь ваш храм — в том желтом зале, в котором мы только что побывали. Кому по нраву посещать это злачное место? Только негодяям и предателям. Можно ли в этом мегаполисе найти человека, который бы на первое место ставил интересы Эрона, а на второе свои?..
        — Не знаю,  — задумчиво ответила девушка.  — Мой отец был таким человеком.
        — Гарт Кохлнар олицетворял собой Эрон. Думаю, он сам считал себя Эроном и верил — то, что делал для себя, делается для Эрона. Он был смелый, решительный человек и, к его несчастью, мудрый. Он, мне кажется, понимал, что кроме самой силы куда важнее точка ее приложения. Цель, ради которой она пускается в ход.
        — Это так,  — согласилась Вендре.
        — Но если это так, то разве можно назвать разумной попытку вдохнуть жизнь в находящийся на последнем издыхании полутруп?
        — Этот, как вы изволили выразиться, полутруп,  — пылко возразила Вендре,  — сокрушил созвездие Плеяд!
        — На последнем издыхании даже полутруп может быть опасен. Особенно если он так велик, как Эрон. Тут вот какой интересный вопрос возникает: зачем, собственно, империя напала на Кварнон?
        — Плеяды представляли для нас реальную угрозу…
        — Ближайшая застава империи располагалась в десяти световых годах от созвездия. Чем Плеяды могли угрожать Эрону? Сама метрополия расположена в трехстах световых годах от этого скопления. Или вы видите угрозу в том, что эта республика была независима, что люди там были свободны? Да, в этом заключена опасность для власть предержащих, однако куда более сильная угроза исходила изнутри империи. Восстание! Вот что требовало небольшой, но победоносной войны.. Необходимо было продемонстрировать мускулы.
        — Это всего лишь частный мотив. Империя куда более сложный организм, чем тот, что вы тут описали. Как он может издавать зловоние? Я, например, ничего не чувствую…
        — А вы спуститесь на нижние ярусы и посмотрите, чем и как живут там люди,  — сказал Хорн.  — Они скорее похожи на грубых животных, задавленных работой. Их существование от рождения до смерти проходит в вечных сумерках. Они никогда не видели звезд! Вам, наверное, никогда не приходилось видеть плантации на завоеванных мирах, где выращивают сельскохозяйственные культуры. Там трудятся рабы, которых свозят со всех концов вселенной. Вам, наверное, не пришлось побывать в Плеядах — там бы вы увидели горы трупов. Миллиарды… Все подряд — мужчины, женщины, дети, старики. Все города в руинах…
        — Я была там и все видела,  — тихо ответила Вендре.
        — Значит, вы видели и рабов, чья жизнь является попыткой удержаться на тонкой грани между жизнью и смертью. Дайте им надежду, дайте им возможность взглянуть на звезды — и они взорвут все к чертовой матери. Уничтожат все, как взрыв сверхновой…
        — И превратят межзвездную цивилизацию в груду развалин. Это что, будет лучше?
        — Послушайте, госпожа Вендре. То, что случилось на наших глазах в апартаментах Душана, непременно приведет вас к выводу, что восстание — неизбежный итог текущего хода вещей. Если, конечно, вы останетесь честны сами с собой… Бунт неотвратим, и, возможно, для рабов это будет наилучшим исходом. Вот об этом нам и надо подумать в первую очередь. Есть единственный человек, который способен удержать бунтующие массы под контролем. Только он способен остановить волну разрушений и спасти цивилизацию.
        — Кто?
        — Освободитель!
        — Питер Сэйр? Но он же мертв.
        — Я тоже об этом слышал. Если это правда, значит, человечество обречено.
        — Я хотела бы быть мужчиной,  — страстно заявила Вендре. Она завозилась на коленях у Хорна, и тот затаил дыхание.  — Я бы спасла империю и по-другому повела дело. Положение вещей было бы изменено кардинально. Я согласна в том, что дальше так продолжаться не может. Я пыталась поговорить на эту тему с Гартом, он в ответ только рассмеялся…
        — Возможно, Душан прав…
        — В чем?  — напряглась Вендре.
        — В том, что он не любил вашего отца. Вендре немного расслабилась.
        — В этом смысле да. Я уважала его, но сказать, что мы были с ним близки, нельзя. Были на то причины. Кое-что достигло ушей Душана, но он знает далеко не все. Я должна была родиться мужчиной. Я всегда мечтала об этом!
        — Неужели никто не пытался разубедить вас и доказать, что как женщина вы вполне способны ощутить радость жизни?
        — Что вы имеете в виду?
        — А вот что,  — ответил Хорн и, покрепче обняв ее одной рукой, другой повернул к себе. В темноте она почувствовала вкус его губ — они были мягки, подвижны, сладки. Сердце Хорна решительно забилось, разумом овладело неодолимое желание. И в следующее мгновение глупая, простенькая, все объясняющая мысль явилась к нему. Сразу унялось расходившееся сердце, прояснилось сознание. Если только Гарт и Вендре знали о плане проведения празднования победы на Земле, значит, она и была тем человеком, который нанял его. То-то она так безропотна, даже губки у нее задрожали…
        Хорн выпрямился, подтянул мышцы брюшного пресса, словно вот сейчас, немедленно должен последовать удар, ведь он уже почти запутался в ее сетях… Он оторвался от ее губ.
        После некоторого молчания Вендре спросила:
        — Что же вы?
        — Что я?  — не понял Хорн.
        — Что же вы отодвинулись?
        «Хороший вопрос,  — подумал наемник.  — Главное, уместный, все расставляющий по своим местам».
        — Я вдруг вспомнил, что вы одна из верховных руководителей империи, а я простой охранник. Не дай Бог, вы рассердитесь!
        — Это было бы неудивительно, не так ли?  — задумчиво спросила Вендре.  — В вас есть что-то загадочное. Думаю, вы не только и не столько телохранитель. У меня такое ощущение, что мы встречались раньше, мы даже с вами разговаривали. Это происходило где-то в темном месте. Вот как здесь… Но этого не может быть. Наши дороги не могли пересечься.
        — Вы решили поделиться со мной девичьими секретами?  — грубовато спросил Хорн.
        Вендре сразу выпрямилась, напряглась:
        — Почему бы и нет?
        Кабина начала притормаживать, наконец остановилась. Дверь отъехала в сторону. Девушка первой вышла из лифта, за ней — Хорн. Он вновь оказался в том же помещении, которое покинул двадцать четыре часа назад.
        — Нам предстоит много что сделать,  — сказал он,  — так что на все другое у нас просто нет времени.
        Вендре не ответила, ее лицо было напряженно-задумчивым. Она смотрела на задвигающуюся дверцу кабины и словно не видела ее. Прошло несколько минут, и створка вновь поехала в сторону. Из кабины вышел Ву. Он по-прежнему оставался в образе Матала. Старик сразу же обратился к Вендре:
        — Ведите нас, дорогая.
        Девушка с тем же задумчивым выражением на лице повернулась и направилась к стене. Что она там нажала, наемник не смог разобрать, однако часть стены неожиданно сдвинулась. За ней тоже оказалась кабина лифта, в нее они забились втроем.
        Хорн очутился в самом углу. Его стал беспокоить вопрос: почему он вдруг отстранился от Вендре? Почему именно в тот момент, когда они целовались, страх и ощущение опасности обуяли его? Что за странная причуда сознания? Возможно, это чувство собственной вины заставило его поступить таким нелепым образом. Неужели в нем взыграла совесть? Если даже и так — ведь Гарт являлся ее отцом,  — все равно в этом странном приливе отчужденности и неприятия была какая-то загадка. Если все это касалось только его бессознательного, вполне может быть, что Вендре не имеет никакого отношения к этому делу.
        Он никогда не мог поверить, что груз вины может оказаться таким тяжелым. Неужели ему теперь никогда не расстаться с ним и каждый раз, общаясь с этой девушкой, он начнет выкидывать подобные коленца? Нерадостная перспектива… Рассказать ей, довериться? А вдруг она навсегда отвернется от него? Хорн почувствовал, что не сможет решиться на откровенность. Язык не повернется…
        Между тем лифт остановился, и они вышли в огромный зал, во много раз превышающий то помещение, откуда они пришли. Цветные пятна света плясали на стенах, разобрать их смысл было невозможно. Тут же находились пульты управления и вращающиеся кресла возле них.
        В помещении никого не было. Несколько пультов были отключены — странно было видеть на них погашенные лампочки и замершие индикаторы.
        Вендре удивленно спросила:
        — Где же обслуживающий персонал? Здесь всегда было полно народу. Дежурная смена, охранники…
        В зале друг против друга располагались две широкие двери. Они были закрыты. Посередине помещения находилась какая-то установка, напоминающая большой, выкрашенный в серую краску куб. Хорн осторожно обошел зал, Ву следовал за ним. На противоположной стороне они обнаружили мертвеца. На нем была золотистая одежда. Потоки крови почти залили эмблему, удостоверяющую, что он принадлежал к техническому персоналу.
        Потом они нашли еще нескольких мертвецов. Их застрелили прямо в креслах, кое-кто валялся в проходах между пультами. Были здесь и люди в зеленых, оранжевых комбинезонах, но большинство носили форму с золотым отливом. Нашли они и убитых охранников — эти были в черном.
        — По-видимому, первое нападение им удалось отбить,  — сказал Ву.  — Все, кто уцелел, спаслись бегством. В любом случае у нас не так уж много времени. Атаку могут повторить.
        В этот момент они обнаружили дверцу, ведущую внутрь куба. Она была распахнута. Приблизившись, Хорн разглядел, что это была не дверь, а броневая плита толщиной по меньшей мере сантиметров тридцать. Массивнее, чем на боевых звездолетах… Вендре совсем было собралась войти туда, однако Хорн придержал ее и заглянул в темное пространство. На одной из стен он увидел огромный выключатель. Никаких обозначений не было — обычный серийный прерыватель для силовых цепей. Ручка стояла в положении «включено».
        — Вот он,  — сказала Вендре, указав пальцем на рубильник.  — Главный прерыватель. Если мы намерены отключить туннели, нам следует поставить его на «отключено».  — Она посмотрела на Хорна, потом на Ву.  — С той поры, как был задействован первый межзвездный туннель, его никто не касался.
        — Вы уверены?  — спросил Хорн.
        — Только главы директоратов могли войти в этот куб.
        — Нет ли еще какого-либо способа изолировать Эрон?  — поинтересовался Ву.  — Неужели нет другого способа противостоять Душану?
        — Какой сейчас толк в дискуссиях!  — нетерпеливо сказал Хорн.  — Я сам все сделаю.
        Он вошел в тесную каморку и опустил ручку рубильника.
        — Вот и все,  — заявил он. В это мгновение к нему пришло никогда ранее не испытываемое ощущение всевластья и неодолимой силы.
        Вендре засмеялась, указав на стены. Цветные огоньки как бегали, так и продолжали бегать по стенам.
        — Почему не сработало?  — спросил Хорн.
        — Потому что потому,  — насмешливо ответила Вендре.  — Если бы все было так просто, Эрон был бы разрушен еще несколько веков назад. При пуске каждого нового туннеля должен присутствовать кто-либо из директоров, и только он может остановить его работу. Чтобы иметь право быть выбранным на пост главы какого-нибудь департамента, кандидат должен быть подлинным златокожим. Кровь его должна быть без всякого подмеса. Вы можете сколько угодно глумиться над моим народом, над Великой Мутацией, но факт остается фактом. Это дано только нам, златокожим. Как бы иначе нам удалось сохранить секрет туннелей в течение тысячелетия?  — Она вздохнула.  — Если уж эта работа должна быть доведена до конца, то уж позвольте мне…
        Хорн освободил ей место, и Вендре вошла в каморку. Еще раз вздохнула, вернула рубильник на прежнее место, потом решительно опустила его вниз. Некоторое время не могла оторвать руку, лицо ее словно окаменело. Хорн обернулся — в зале ничего не изменилось. Когда он услышал за спиной ее сдавленный вскрик, он догадался, что и Вендре все поняла.
        — Все должно было погаснуть?  — торопливо спросил он.
        — Да… — прошептала девушка.  — Не понимаю… — Она замолчала, еще раз обвела взглядом стены, по которым бегали разноцветные огоньки.
        — Подделка,  — выдохнул Ву.  — Что за люди! Вокруг сплошное надувательство.
        Хорн взял девушку за руку и помог выбраться из каморки. Она неожиданно прижалась к его груди, слезы навернулись на глазах.
        — Все фальшь. Все, чему меня учили. Во что я верила.
        — Мудрый человек,  — заметил Ву,  — никогда до конца не верит всему, в чем его убеждают. Пока не убедится на собственном опыте.
        — Что-то здесь не так,  — засомневался Хорн.  — В этой куче лжи должна быть крупица истины. Туннели-то работают.
        — Может, это все иллюзия,  — загрустила Вендре.  — И империя только видимость, и мы все, и…
        Она вдруг задрожала. Со слезами она справилась, а вот с дрожью никак. Хорн обнял ее, прижал к себе.
        — Не надо, Вендре,  — тихо сказал он.  — Держись.  — Он сам не заметил, как перешел с ней на доверительный, товарищеский тон.  — Здесь есть какой-то секрет. Кто-то им владеет. Кто? Подумай, Вендре, постарайся вспомнить.
        Она замерла, подняла голову, посмотрела на Хорна. Взгляд у того был внимательный, сосредоточенный.
        — Ты прав,  — кивнула девушка.  — Кто-то должен знать о нем.
        — Кто?  — повторил вопрос Хорн.  — Строительство новых туннелей никогда не приостанавливалось. Они и сейчас вводятся в строй. Значит, их включают независимо от этого рубильника. Тайна активизации туннелей не может быть утеряна.
        — Сколько их было, людей со всех концов галактики, пытавшихся разгадать эту тайну,  — сказал Ву.  — Они собрали всю возможную информацию, до самых тонкостей разработали теорию их создания, и все равно — за тысячу лет никому, кроме Эрона, не удалось активизировать хотя бы один малюсенький туннель.
        — Послушай,  — подал голос Хорн. Взгляд его остановился, он замер, словно предчувствуя разгадку.  — На празднование победы вы прибыли все вшестером. Собрались на возвышении, положили свои руки на ручку рубильника… Ты, твой отец, Матал, Душан, Ронхолм и Фенелон. Этим человеком должен быть один из вас!
        — Если это не была уловка,  — ответила Вендре.
        — Это не мог быть чужак,  — возразил Хорн.  — За тысячу лет тайна давным-давно стала бы достоянием всей галактики. Вряд ли секретом может владеть и группа лиц, если только они не являются главами директоратов.
        — В том, что мы все собрались на Земле, нет ничего удивительного. Так бывает каждый раз, когда приходится давать жизнь новому туннелю.  — Она пожала плечами.  — Этим человеком не может быть отец, в этом случае он должен был поделиться со мной. Хотя в твоих рассуждениях есть рациональное зерно. Один человек не может владеть жизненно важным для государства секретом. Нельзя исключить несчастные случаи… Каким-то образом знание должно передаваться от поколения к поколению.
        — Возможно, Гарт знал, кому доверен секрет, но не сообщил тебе,  — сделал предположение Хорн.
        — Это исключено!
        — Но ведь ты не любила его и относилась к нему с опаской. Он, возможно, чувствовал это…
        — Нет, он меня любил. Он сделал меня директором.
        — Кому еще он мог довериться? Вендре пожала плечами:
        — Только не Душану, его дыхание он постоянно чувствовал за своей спиной. И не Ронхолму. Отец хотел, чтобы мы поженились, и все же в разговорах со мной постоянно жаловался на его молодость и некоторую необузданность. Он называл его «горячая голова» и вкладывал в эти слова далеко не лестный оттенок. Фенелон? Может быть, и Фенелон… Но скорее всего, ты, Матал. Ты же дольше всех ходишь в директорах и согласно табели о рангах являешься заместителем Генерального управляющего.
        — Только не я!  — решительно возразил Матал Ву, потом опечалился и покачал головой.  — Если этим человеком был Фенелон или Ронхолм, то можете считать, что тайна утеряна. Та пальба, которую мы слышали, по-моему, была для них погребальной песней.
        — Тогда Душан!  — заявил Хорн.  — Надо смотреть правде в глаза. Все косвенные улики говорят за это. Прежде всего он никогда бы не решился на государственный переворот, не обладая важнейшей тайной. Никогда бы он не поставил под угрозу жизни других глав директоратов, а ведь он явно замыслил убрать всех вас после избрания. Он же не сумасшедший!.. Кроме того, Душан, как говорится, из молодых да ранний. Как бы твой отец к нему ни относился, но Душан, по сути, повторил его путь восхождения к власти, и с точки зрения интересов империи власть как раз и должна была перейти к подобному волку в человечьей шкуре.
        — Нет, нет и нет!  — воскликнула Вендре.  — Именно этот вопрос волновал его больше всего. Как только я попала к нему в руки, он только и думал об этом. Я сразу догадалась… Какие только ходы не выдумывал! Вплоть до женитьбы… Он сам заявил: «Открой мне секрет туннелей, и я отпущу тебя». У меня такое впечатление, что он свихнулся. Послушайте, а что, если мы все знали секрет?
        — Тогда выходит, что это его ребята наведались сюда, чтобы взять под охрану главный переключатель. Тут он и убедился, что эта штука не работает,  — сказал Хорн.
        — Возможно, существует какой-то ключ, о котором даже директорам неизвестно,  — предположил Ву.
        Вендре подошла к нему:
        — Матал, помоги мне. Может, нам удастся вдвоем отключить транспортную сеть…
        Ву вздохнул.
        — Пришло время прояснить ситуацию,  — наконец заявил он.  — Вещи иногда выглядят не такими, какими они кажутся.  — Он отвернулся от спутников, голос его теперь звучал глухо, с нотками сожаления.  — Хотел бы напомнить тебе, что именно мы спасли тебя от Душана…
        Хорн бросился к нему.
        — Подожди!  — вскрикнул он, однако было поздно. Человек, называвший себя Маталом, повернулся к Вендре. Теперь это был Ву.
        — Видишь, я не Матал,  — извиняюще улыбнулся он.  — Я просто старый человек, имеющий склонность к философствованию, обладающий талантом изменять внешность и жадный до такой степени, что готов слопать всю империю.
        Он попытался подмигнуть Вендре — оцени, мол, шутку. Однако на девушку словно столбняк напал. Глаза ее сузились, она вырвалась из объятий Хорна и тут же вновь замерла — теперь на плече у какого-то грязного старикашки восседал еще более мерзкий, весь ободранный, взъерошенный попугай.
        Вендре отрицательно покачала головой, сказала, растягивая слова, не в силах справиться с изумлением:
        — Я не понимаю, птица откуда?.. Если ты не Матал, то кто же? Кто вы?
        — Друзья,  — хрипло каркнул попугай.
        — Друзья,  — в тон ему ответил Ву.
        — А ты?  — неожиданно спросила Хорна девушка.  — Кто ты? Если он не Матал, значит, ты не телохранитель. А кто? И зачем ты привел меня сюда?
        Она резко повернулась и бросилась к противоположному выходу.
        — Вендре!  — закричал Хорн и кинулся вслед за ней.  — Подожди! Послушай!..
        Он уже совсем было собрался сказать, кем является на самом деле, но было поздно — девушка внезапно остановилась, повернулась к нему. В глазах у нее застыл откровенный страх.
        — Конечно! Как же я сразу не догадалась. Ты же убийца!..
        Решимости ей было не занимать — она ловко увернулась от объятий Хорна и помчалась в сторону лифта.
        — Вендре!  — отчаянно выкрикнул Хорн.
        — Охрана!  — еще отчаянней заголосил попугай. Хорн успел обернуться, но было поздно. Он упустил то мгновение, когда еще было можно выхватить пистолет. Люди в черной униформе навалились на него. Скрутили умело и потащили к выходу из аппаратной. Однако и Хорн был парень не промах — сумел изловчиться и врезать одному из нападавших. На секунду ему удалось высвободить руку и голову — он успел ухватить взглядом, что вместе с ним тащат Ву. Лил исчезла. В другие двери волокут бешено сопротивляющуюся Вендре.
        Из летописи

        Ванти…
        Тюрьма для государственных преступников… Зона!.. Гиблое место! Чистилище для потерянных душ, найти которые, дать им покой могла только смерть.
        Из Ванти бежать было невозможно. Это был особым образом спроектированный, искусственный планетоид, о котором только было известно, что вращается он вокруг такого же тусклого, красноватого светила, которое когда-то давало свет Эрону. Где расположена Ванти, никто не знал. Сколько световых лет было до ближайшего обитаемого мира — тоже. Даже сама охрана не ведала, где, в какой части галактики расположен этот ужасный мир.
        У Ванти был единственный вход — межзвездный туннель. Одно-единственное здание было на этом планетоиде — это терминал. Он представлял собой крепость, мрачную, затаившуюся во мраке. Ее называли «Отчаяние».
        Здесь, на Ванти, заключенным предоставлялись кое-какие свободы. Например, было дозволено скитаться по голой поверхности этого небесного тела. Заключенным была дарована свобода убивать друг друга, свобода умирать… Дважды в день они собирались у особого шлюза, где могли получить еду. Вот и все обязанности. Они были необременительны, однако нигде во вселенной судьба не оборачивалась к человеку своим самым жутким лицом, на котором была написано только одно — безнадежность.
        Сюда попадали только особо важные, с точки зрения империи, преступники. Они составляли едва ли тысячную часть всех тех, кто с оружием в руках поднимался на борьбу с Эроном, однако само существование подобной темницы служило впечатляющей острасткой всем, кто мечтал о невозможном. Миф о Ванти являлся одним из краеугольных в системе верований, легенд, установившихся, вколоченных с помощью силы представлений, которые, собственно, и питали Эрон жизненными соками. Как златокожие сумели обуздать человеческие надежды, стремление к свободе, дух противоборства — вот еще одна загадка Эрона, не менее важная, чем секрет межзвездных туннелей.
        Большинство заключенных, отбыв в этом месте несколько лет, занимались одним и тем же — рассаживались на камнях неподалеку от терминала и часами наблюдали за искрящимся золотом, посвечивающим на фоне темной завеси космоса туннелем. Это зрелище завораживало, превращалось в разновидность наркотика, будило мысль, которая очень скоро начинала сбиваться на безумные бредни о возвращении. Никто из них никогда не мог возвратиться, Ванти являлась конечной станцией. Даже самые сильные и стойкие умы не могли справиться с ужасом, заключенным в этой простенькой мыслишке.
        Кое-кто утверждал, что в это межзвездное подполье златокожие упрятали и Питера Сэйра, однако никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть этот слушок. Люди на Ванти быстро теряли имена.
        Все они были приписаны к крепости, от нее же получили свои новые имена, более похожие на прозвища. Собственно, у них у всех была одна кличка — Отчаявшиеся.

        Глава 15. ДРУГОЕ ИМЯ СМЕРТИ — ДВЕРЬ

        Обезоруженного, спеленутого особыми лентами Хорна втащили в широкий коридор. Хорн пытался освободиться, еще раз глянуть в ту сторону, куда увели Вендре. Попытки были напрасны. Его крепко ударили рукояткой пистолета по голове, радужные круги поплыли у него перед глазами. Он вмиг обессилел, однако работники службы безопасности, захватившие его, были ребята тертые. Они не останавливаясь поволокли его дальше.
        Вели долго, было время подумать, однако в голову ничего не лезло — одна мысль, как молоток, била и била в затылок: «Душан! Душан!»
        Все-таки ему удалось накрыть их» Конечно, разве можно было столько времени находиться в центральной аппаратной?! Тоже мыслители! Решили за несколько минут разгадать загадку, на которую лучшие умы человечества потратили тысячу лет и ничего не добились. Все было проще простого — их засекли в аппаратной, воспользовались замешательством. В этот момент еще Ву приспичило менять внешность. Секундная растерянность — и вот полюбуйся на свои руки. Эти наручники не разорвешь. Что, Хорн, спета песенка? Это еще как поглядеть. Сейчас главное — притаиться, сохранить силы. Поле для маневра есть: агентам был дан приказ захватить Матала, а они кого взяли? Какого-то старикашку?! Есть над чем поломать голову Душану. Кстати, Ву выглядит совсем как мученик. Ну, ему по сану положено достойно принимать всяческие испытания.
        Коридор свернул направо, и в торце его открылась высокая и широкая дверь. Пленников втащили в машинный зал, где на подъемнике уже покоился небольшой корабль. В боку его посвечивало светлое овальное пятно — видно, входной люк еще не был закрыт. Туда на придвижном эскалаторе доставлялись раненые.
        Хорна и Ву подтащили к высокому, с длинным узким лицом офицеру в черной форме. Какие-то непривычные знаки украшали плечи его кителя — Хорн не успел разобрать, какие именно.
        Офицер осмотрел их и спросил:
        — Это кто, люди Матала? А где сам Матал?  — обратился он к пленникам.
        Хорн глянул на Ву, однако тот помалкивал. Тогда он взял на себя инициативу:
        — Матал мертв.
        — А Фенелон? Ронхолм?
        — Думаю, они тоже трупы.
        — Вендре Кохлнар? Хорн пожал плечами.
        — Душан?
        Этот вопрос огорошил Хорна. Он сначала не поверил, изумленно глянул на офицера. Тот нетерпеливо повторил:
        — Что с Душаном?
        Хорн еще раз пожал плечами. По глазам видно, что офицер не прикидывался. Он действительно не знал о судьбе Душана. Тогда от кого он получал приказания? Все перепуталось в голове наемника.
        — Кончайте с ними!  — приказал офицер и кивнул в сторону.
        Охранники поволокли их к стене. Хорн напрягся — свою жизнь он задешево не отдаст. В этот момент офицер внезапно изменил решение и вернул пленников:
        — Посадите их на корабль. Ребята на Ванти придумают, как их использовать.
        Это слово будто обухом ударило Хорна по голове.
        Ванти! Это был конец!.. За всю долгую историю Эрона еще никому не удавалось бежать из этой затерянной в космосе темницы. Никому не удалось вернуться! Он не должен попасть в эту дыру. У него еще столько дел здесь, на Эроне!.. Ему надо найти Вендре, он должен спасти ее!..
        У самого подножия бегущих ступенек Хорн улучил момент, когда стражи наконец чуть расслабились. Первым делом он освободил руки — вырвал их и кулаками ударил левого охранника. И сразу же другого… Затем бросился бежать, направляясь в толпу. Главное, навести панику. Однажды ему удался подобный маневр. Охранники не станут стрелять в своих. Только бы добраться до выхода… О дальнейшем он не задумывался.
        Пробегая мимо Ву, он вдруг споткнулся. Следом на голову обрушился страшной силы удар. Уже не радужные круги, а полная темнота обхватила его. Он сопротивлялся несколько мгновений, затем провалился в небытие.
        Его разбудили громкие стоны. Хорн открыл глаза, прислушался. Вокруг ни звука. Глубокая, стылая тишина… Слабый лучик света проникает сквозь маленькое, забранное небьющимся стеклом и металлической сеткой отверстие в потолке. Его пристегнули к койке — зачем? Ах да, во время межзвездного перелета всегда так поступают. Значит, его все-таки втащили по эскалатору? Хорн замер — отчаяние прихлынуло волной.
        Наемник разомкнул ремни, попытался сесть. Получилось, но от этого движения острая боль пронзила голову, отозвалась в позвоночнике. Перед глазами поплыли круги. Он едва не потерял сознание, громко застонал и догадался, что стоны, услышанные им во сне, были его собственные.
        Пол под ногами мелко задрожал, через стены донеслась вибрация работающих моторов. Затем потолок резко накренился, и Хорн едва не упал на пол. Успел схватиться за край лежанки. Все эти толчки, вибрация, неожиданные смещения пола и потолка были ему хорошо знакомы. Точно, корабль перемещается из металлической трубы на приемник, который опустит его и развернет в нужную сторону, под разгрузочные транспортеры.
        Значит, им все-таки удалось втащить его на борт. Как же он не увидел подставленную ногу? Как он мог заметить, поблизости никого, кроме Ву, не было. Неужели старик предал его? Невероятно! В это трудно было поверить. Какая причина толкнула старика на предательство?
        Наконец Хорн почувствовал себя несколько лучше. Он оглядел комнату. Это была обычная, предназначенная для перевозки заключенных каюта на четверых. Правильно, рядом еще три койки — правда, там никого не было. Дверь, глухая, гладкая, запирается только снаружи.
        Не удалось ему все-таки избежать Ванти. Жаль!.. Отсюда, говорят, побегов не совершают. Хорн порывисто вздохнул — что ж, посмотрим, проверим этот факт. Питера Сэйра тоже, наверное, прячут на этой дикой планетке. Если он жив… Он должен быть жив, иначе все, что делал, будет полной бессмыслицей. Все, на что надеялся, во что верил… Хорн вспомнил, как объяснял Вендре, что Сэйр — единственный человек, способный удержать взбунтовавшиеся массы и спасти цивилизацию от полного разрушения.
        Вдруг Хорн вспомнил про пояс. Наемник судорожно ощупал спину, живот. Так и есть, пояса с деньгами не было. Хорн посидел ссутулившись, прикинул так и этак. Утрата денег — это наименьшее из всех зол, свалившихся на него. Черт с ними! Жаль, конечно,  — выходит, он напрасно, за здорово живешь, ухлопал этого Кохлнара. Кто-то потом скажет — из идейных соображений. Враки! Убил за деньги, а вот потерял их — и ни капельки не жалко. Глуп человек!.. Куда больше сожалений вызвала у него пропажа пистолета. Без оружия Хорн чувствовал себя неуютно. С голыми руками только в ближнем бою можно чувствовать себя уверенно, а на дистанции даже в несколько шагов ты мишень…
        За ним пришли, когда он сидел, погрузившись в, размышления. Неожиданно заскрипела дверь, отъехала в сторону. В проеме стояли два равнодушных, скучноватых громилы. У каждого в руках по пистолету. По мордам видно — тертые калачи. Скольких буйных и тихих они перевидали за время своей службы. Инструкции, наверное, в кровь въелись — действуют слаженно, точно, молча. Один из охранников показал стволом — выходи — и тут же отступил на два шага назад. Второй тоже занял правильную позицию. Нет, эти не дадут шанс, они привыкли иметь дело с отчаявшимися людьми.
        Они и по коридору вели его согласно всем правилам конвоирования особо опасных преступников. Хорн шел впереди, надзиратели метрах в полутора сзади.
        — Шагай,  — сказал один из них.  — Мы скажем тебе, когда надо будет остановиться.
        Хорн тащился по узкому, с ровно окрашенными стенами коридору. Чем дальше, тем отчетливее он понимал, что попал в серьезное заведение. Охранники были похожи на волкодавов, они прошли здесь прекрасную школу. Броситься на них? Глупо. Побежать вперед? Еще глупее. Эти не будут колебаться, сразу откроют стрельбу. Убивать не станут, просто лишат возможности двигаться, раздробят, например, лодыжку. Инвалиду в тюрьме не сладко придется, его сокамерники заездят. В Великую энтропию он не очень-то верит, тем более в скорое возрождение. Смерть она и есть смерть — конец всему: сомнениям, мукам, мыслям, надеждам… Однако и сдаваться он не собирается… Вот так и будем жить — присмирев, затаившись, постоянно настороже и думая, думая, думая…
        Его вывели на эскалатор. Корабль, доставивший их на Ванти, оказался всего-навсего космическим челноком. Он занял небольшую часть приямка. По-видимому, этот транспорт осуществляет связь между Эроном и Ванти.
        Его провели через аппаратную. Двери здесь были двойные — передние створки никогда не раздвинутся, пока задние не сомкнутся. Так, запомним — входы и выходы оборудованы системами шлюзов. Наконец они вошли в короткий просторный коридор, миновали его и — опять же через две двери — вошли в контору. За огромным поблескивающим черным столом сидел человек в форме. Это был настоящий великан, заметно обрюзгший, но все еще сохраняющий чудовищную силу. С ним случилось то, что обычно происходит с атлетами в самых тяжелых весовых категориях, добившихся выдающихся результатов, когда они бросают спорт. По-видимому, это был главный надзиратель или, как его еще называли в галактике, хозяин. Именно этому человеку империя доверила охранять своих самых заклятых врагов. Эрон не ошибся в выборе. Здесь содержались только самые отъявленные преступники — так сказать, элита: уголовники, предатели, бунтовщики.
        Все охранники и сам хозяин были облачены в черную форму. Это естественно, что все они были приписаны к ведомству Душана, однако, как слышал Хорн, сам главный надзиратель имел прямой выход на Генерального управляющего и, в общем-то, был достаточно независим от своего непосредственного шефа.
        Хорн обратил внимание на маленькие, глубоко утопленные глазки хозяина. Их можно было бы назвать поросячьими, если б не хитринка и ум, сквозившие в них. Нынешний хозяин Ванти являлся варваром — это было видно с первого взгляда, поэтому он не мог рассчитывать на более высокое продвижение по службе, чем пост начальника тюрьмы. Удивительная догадка пронзила Хорна: уж не по приказу ли хозяина был захвачен северный терминал на Эроне? Какой бы бредовой ни казалась эта мысль, в ней был глубокий смысл. Такому человеку, как главный надзиратель, была на руку смута, разыгравшаяся в столице империи. Если Душан одержит верх, хозяин всегда может представить дело таким образом, что он пытался восстановить порядок на одном из важнейших для империи стратегическом объекте. За помощь он мог потребовать высокую цену. Если же Душан падет — то и хорошо! Захват терминала позволит ему диктовать свои условия всем, кто в этом случае придет к власти. Собственных сил у хозяина вполне достаточно, всем известно, что на Ванти дислоцирован очень сильный отряд.
        В свою очередь главный надзиратель тоже внимательно изучал вновь прибывшего арестанта. Наконец он произнес:
        — Смотрите за ним в оба. Это очень опасный человек.
        Конвоиры сразу подтянулись — это Хорн смог уловить боковым зрением,  — сразу чуть придвинулись к наемнику, встали по обе стороны. Теперь в случае чего они могли стрелять в пленника без опасения попасть в своего начальника.
        — Значит, ты утверждаешь, что Матал мертв?  — обратился хозяин к Хорну.
        — Я уже говорил,  — тихо ответил Хорн.
        — И Фенелон с Ронхолмом?
        — Возможно. Я сам не видел.
        Хозяин прищурился, опустил голову, принялся изучать какой-то странный диск, который держал в руках. Хорн позволил себе переступить с ноги на ногу.
        — Не шевелись,  — предупредил хозяин.  — И Кохлнар тоже…
        Наступила пауза.
        — Я слышал, они до сих пор не смогли схватить убийцу?  — продолжил допрос главный надзиратель. Он в упор посмотрел на арестанта.
        Хорн понял, что оказался в тисках какого-то необычного детектора лжи. Инстинктивно он почувствовал, что следует по возможности говорить правду. До последней возможности излагать правду, держаться за нее, иначе он быстро запутается, тогда его песенка будет спета.
        — Нет, не смогли,  — ответил он.
        — Это правда, что из шести глав директоратов в живых остались только Душан и Вендре? Кто теперь Генеральный управляющий?
        Это было странно — два вопроса одновременно! Хозяин как бы намекает, что отвечать можно на любой. Только нельзя врать.
        — Душан,  — вымолвил Хорн.
        — Это логично,  — сказал хозяин.  — Ну и как, он способен удержать власть?
        — Сомневаюсь.
        — Почему?
        — Когда в верхних эшелонах власти начинается распря, да еще с убийствами, то рушится все здание государственного управления. Армия сейчас, по-видимому, вступила в бой с гвардейскими отрядами. Ее верхушке нельзя допустить, чтобы Душан упрочил свое положение. Их всех тогда передушат, как котят. Нижние ярусы взбунтовались. Эрон на грани гибели. Только один человек способен удержать ситуацию в руках. Кто — я скажу потом, а сейчас я бы хотел обратить ваше внимание на то обстоятельство, что Душан не пользуется ни авторитетом, ни поддержкой аристократов.
        — Ну, ты и штучка.  — Хозяин неожиданно посмотрел Хорну прямо в глаза.  — Опасный негодяй! Так кто, ты говоришь, способен сохранить преемственность власти?
        — Питер Сэйр.
        — Он мертв.
        Этот ответ прозвучал слишком быстро, и выговорил эту фразу хозяин нарочито небрежно. Или все это Хорну померещилось? Конечно, зачем хозяину врать? Он просто мог уйти от ответа. В первый раз у Хорна закралось сомнение: что, если Сэйр на самом деле погиб? Как ему в то мгновение захотелось заглянуть в диск, который хозяин держал в руках!
        Следующий вопрос подтвердил опасения Хорна насчет этого непонятного предмета.
        — Значит, ты считаешь, что это мои люди захватили северный терминал и главную аппаратную?
        Хорн даже растерялся, однако надзиратель был удовлетворен и таким ответом.
        — Они смогут удержать их?
        — Никаких шансов,  — Хорн ответил решительно, не задумываясь.
        — Я должен был так поступить.  — Хозяин словно к самому себе обращался: — Как иначе я мог проверить поступившие сведения… Кто был этот старикашка, захваченный вместе с тобой?
        — Управляющий Матала.
        — Ложь!
        Хорн взял себя в руки и непринужденно пожал плечами:
        — Он сказал, что его зовут Ву.
        — Где он? Хорн изумился:
        — Это вы меня спрашиваете? Невиновность пленника была очевидна.
        — Он исчез,  — проворчал хозяин,  — Этого не может быть.
        «Нет, может,  — против воли обрадованно подумал Хорн.  — Даже Ванти для него не преграда. Они придут сюда, Ву и Лил. Таких, как эти, не взять. Должно быть, они уже далеко от Эрона».
        — Человек с таким именем и с такими приметами давно в розыске. Мы столько лет охотимся за ним. Ты даже представить себе не можешь, сколько лет… — сказал хозяин.  — Ладно,  — закончил он и приказал охранникам: — Вышвырните его.
        Хорн напрягся. Один из охранников ткнул ему в бок стволом пистолета. На расстрел это не похоже. «Вышвырните» — это не означает «кончайте». В любом случае мишенью он пока не будет.
        Его повели длинным петляющим коридором. Хорн по привычке запоминал дорогу, считал двери, повороты, отмечал в памяти, когда налево, когда направо. Старался все зарисовать: вентиляционные решетки, подсобки, лифты, количество шагов, расстояние… Первый поворот — артиллерийское гнездо, орудие в боевой готовности, расчехлено. Стволы смотрят на цель сквозь бойницу в стене. Далее восемнадцать маленьких бойниц — вероятно, для стрелков. Поворот под прямым углом направо, оружия нет — по-видимому, коридор следует в глубь здания. Двадцать шесть шагов. Лифт, кабина изнутри бронирована… Нижний этаж, выход, двери бронированные, на каждой створке нарисованы черепа со скрещенными костями. По обе стороны двуствольные орудия…
        Створки разъехались, за ними показались такие же зловещие двери.
        — Вон!  — сказал один из охранников и опять ткнул пистолетом под ребра.
        Хорн шагнул в шлюз. Створки сзади закрылись. Начали раздвигаться передние. В лицо ударил ледяной ветер. Хорна пробрал озноб. Наконец проем открылся.
        — Вон!  — рявкнуло где-то над ухом.
        Наемник переступил через рельсы, по которым двигались броневые листы, и невольно оглянулся. Четыре ствола смотрели ему в спину. Зрелище забавное, если не обращать внимания на пейзаж, распахнувшийся перед ним.
        Он увидел мост, достаточно узкий, пройти по которому мог только один человек. Противоположный конец терялся в сумеречном, тусклом свете. Под мостом вырыт широкий ров, заполненный водой. В редких отблесках света, падавшего из бойниц, вода казалась жуткой, масляной, неподвижной. Хорн робко ступил на мост, его вдруг передернуло. Это был путь в никуда. В оранжевой униформе было холодно, однако снега вокруг не было видно. Что-то около нуля, может, чуть больше… Задубеешь стоять. Тогда вперед. Без оружия, без пищи… Рассчитывать можно было только на силу рук и изворотливость ума. Слабое утешение…
        Огни за спиной вдруг погасли. Хорн обернулся. Теперь терминал, так негостеприимно принявший его, напоминал гигантскую рукотворную скалу — под стать местному унылому пейзажу. Отвесные стены вздымались прямо из глубокого рва. Единственным светлым пятном в этой картине был туннель — золотистый цилиндр, убегавший в усыпанное звездами небо. Там он, превратившись в тончайшую нить, а потом совсем сойдя на нет, исчезал. Хорн еще раз внимательно осмотрел вздымающиеся над голой равниной казематы, в сумраке слабо очерчивался расположенный за мостом вход. Черные на сероватом фоне щели обозначали бойницы, в которых в любую минуту могут появиться орудийные стволы. Пути назад тоже не было.
        Хорн перешел на другую сторону, сошел с моста, некоторое время стоял, дожидаясь, пока глаза не привыкнут к скудному ночному свету. Земля была чуть неровна, однако мелкие колдобины, рытвины, разбросанные тут и там булыжники не могли считаться рельефными неровностями. С точки зрения картографа, эта земля была удивительно гладкой. Здесь не было ни гор, ни холмов — горизонт изгибался близко, плавно, по дуге. Тяготение было заметно слабее, чем на Эроне. Воздух пригоден для дыхания. Если бы он только был чуть-чуть потеплее… Бесплодная пустыня — ни деревца, ни кустика. Ни единого намека на то, что здесь существует жизнь.
        Над горизонтом занималось багровое скудное сияние. Что это — рассвет, закат? В любом случае его не хватало, чтобы осветить окрестности. Казалось, слабый свет рождается сам по себе — им истекает сухая, крепкая — по-видимому, промерзшая — земля, булыжники, далекие звезды. А может, в такой спектр преломлял местный воздух сияние туннеля? Глядя в ту сторону, Хорн прикинул, что не более трех часов отделяют его от Эрона. От Вендре…
        Это воспоминание было мучительным, терзающим душу. Как одолеть стены терминала? Кто сможет пройти по этому узкому мосту и уцелеть под шквальным огнем
        Общее мнение гласило — никто и никогда не возвращался с Ванти. Попавший туда считается умершим — точнее, вычеркнутым из списка живых. Его наследство может быть наследовано, вдова могла вновь выйти замуж, дети вправе поминать живого отца. Подобное отношение допускал и закон, и обычай.
        Извилистой дорожкой он попал сюда, вздохнул Хорн. Сначала из одного конца империи на другой, сменил галактики, прошагал от звезды к звезде. Все по чьей-то воле… Теперь он был учен, явь открылась перед ним — никогда он не ставил перед собой цель попасть в Ванти. Предупредил бы его кто-нибудь перед разговором в темной комнате, где он принял предложение неизвестного, что в конце концов окажется на этом планетоиде, он бы только рассмеялся в ответ. Нет, Хорн не был так глуп, чтобы исключить подобный исход,  — просто он верил, что, действуя по собственной воле, всегда выберет момент и изменит направленность событий. Теперь ему ясно, как он ошибался. Он и старого Ву недослушал, который убеждал его, что человек волен только в первом шаге, что второй он совершает по необходимости. Хорн усмехнулся — не прав ты, старик. Опыт подсказывает, что и в первом шаге человек не волен. Даже его выбор диктуется какими-то потусторонними, всемогущими силами.
        Не было в них ничего мистического — они как ветер, гуляющий над океанским простором. Вздымает волны, вкупе с температурой создает течения, гонит волну. Пусть эта горка воды мечтает, что способна метнуться и влево, и вправо, на самом деле всех их гонит неведомая им самим сила. Осознавшая это волна решит, что именно за ней идет охота, что именно ее подгоняют и направляют, но это только до поры до времени. Стоит капле воды попасть на Ванти, и она прозревает.
        Он взял деньги, чтобы лишить человека жизни. Ему казалось, что это его собственный выбор, и не будь на то его воли, Кохлнар до сих пор ходил бы живой. Детский лепет. Песенка Кохлнара была спета — впрочем, как и всей империи… Ему ли, столько повидавшему, это объяснять! Гибель его была запланирована людьми, которые, по-видимому, тоже считали, что действуют исходя из собственных интересов, себе на пользу. Их не устраивала законная передача власти, им необходима была маленькая, недолгая смута в верхах. Они ее получили, теперь не знают,  — как расхлебать.
        Неизбежное наступает, всему кончается срок. Вопрос — когда и как? Вот о чем умалчивает будущее. Он вновь перебрал по датам весь свой путь, приведший его в Ванти. На каком этапе он, предположим, умудренный опытом, мог отойти в сторону? Сказать: «Все, хватит! Я умываю руки»? В тот момент, когда держал на мушке Гарта Кохлнара? Или в каменном мешке, где Ву предложил ему следовать за ним на выборы нового Генерального управляющего? Или бросить Вендре в ту самую минуту, когда они прибыли в северный терминал? Куда бежать, он в ту пору знал… Вот так бросить и слинять? Оставить любимую девушку на произвол судьбы? Какой смысл лукавить перед самим собой — он полюбил Вендре, сразу и навсегда. Это было безнадежно, здесь, на этом бесплодном небесном теле, глупо вспоминать об этом, однако душа была полна света. Он полюбил, значит, прозрел. По крайней мере, ему будет о чем вспоминать.
        Ведь он теперь точно знает, какие ветры гонят волны к берегу,  — это сила и любовь. Насилие жестоко, но оно неизбежно. Оно благородно, если озаряется светом любви. Судачить по этому поводу бессмысленно — так устроен мир, и изменить его опять же можно только с помощью любви и силы.
        Волнение неостановимо, и здесь, на Ванти, тоже ощущается залах соленой воды времени. Можно, конечно, броситься в ров, сдохнуть, как поганый пес, на потеху этим затянутым в черное мерзавцам, которые наловчились охранять и конвоировать людей. Выходит, оставить Вендре одну, в этом истерзанном, покоробленном от ненависти мире? Дудки! Не дождетесь!.. Землю буду грызть, камни глодать…
        Хорн от напряжения и бессилия несколько раз сжал пальцы в кулаки и тут же разжал их. Не помогло, но стало легче. От осознания своего положения, от невозможности покончить с собой, от желания спасти то существо, которое стало дороже всего.
        Успокоился он внезапно. Словно накатило благословение… Словно гаснущие звезды, переглянувшись напоследок, разом подмигнули ему — брось, парень, не вешай нос, глянь еще раз на крепость.
        Хорн невольно оглянулся. Действительно, кто сказал, что эта глыба бетона и стали неприступна? Этот грубо обтесанный комок ненависти всемогущ? Не смешите меня! Империя трещит по всем швам, а этот плевок злобы будет стоять непоколебимо? Так не бывает. Другое дело, что не стоит с голыми руками идти на штурм, надо покумекать — это да! Наемник засмеялся. Он в межзвездном туннеле не сгинул и здесь не пропадет.
        Теперь туннель, что по-прежнему отчетливо золотился в небе, показался ему родным и близким. За него и ухвачусь, решил он. Эта штука не подведет. Даром, что ли, его создавали! Уж наверное, не для того, чтобы обратить человека в раба. Совсем наоборот — чтобы возвысить его, дать ход простенькой мысли, что вместе, сообща, лучше, чем поодиночке. Всякий индивидуализм — гниль, труха! Арбуз целиком в рот не засунешь, желудок до размеров коровьего не разъешь, всех монет не пересчитаешь. С этой целью и закладывали первый туннель. Так, вернемся к истокам. Скажем четко и определенно — пока во вселенной существует хоть один подневольный человек, пока есть хотя бы один раб, свободный человек не может чувствовать себя свободным. Вот с какой целью дует ветер, вот зачем греет солнце и повышает температуру. С другой стороны — это открытие очень обрадовало Хорна,  — пока на свете существует хотя бы один свободный человек, никакой раб по натуре не может чувствовать себя полностью рабом, и во исполнение своей мечты верный слуга империи Гарт Кохлнар, ее бывший Генеральный управляющий, сокрушил Плеяды.
        У него тоже не было выбора. Он являлся средоточием многих сил и влияний, действующих в государстве. Никто бы не позволил ему поступать по своей воле, идти на поводу у нелепых прозрений. Вот для чего нужна сила — чтобы иметь возможность отстоять истину. Но в одиночку не то что истину — свой кусок хлеба не сохранишь. Вот как еще можно вывернуть только что подвернувшуюся под руку формулу — пока на свете существует хотя бы один свободный человек, ни один раб по принуждению не может ощущать себя полностью рабом. Всякое страдание, человеческое горе делится между всеми нами, значит, и избавляться от них следует, взявшись за руки. Несправедливость по отношению к одному есть несправедливость по отношению ко всем нам, ведь с каждым может случиться беда.
        «Ты прав, старик,  — неожиданно страстно подумал Хорн.  — Старик Ву, ты прав! Если кто-то находится в пути, значит, что-то ведет его. Только, наверное, не „что-то“, а „кто-то“.
        Все двойственно в этом мире, как туннель. Он и символ угнетения, и символ надежды…
        Чей-то тяжкий вес пригнул его к земле, чьи-то чужие руки потянулись к горлу. Хорн машинально резко пригнулся, и нападавший перелетел через него и рухнул в ров, наполненный водой. Хорн еще успел заметить всплеснувшую черную поверхность воды, хватающие воздух пальцы. В следующее мгновение на него навалился кто-то еще. Несколько странно разодетых фигур подхватили его. Одной из них Хорн успел врезать кулаком, но большего добиться не удалось.
        Это не охранники из крепости. Это какие-то звери, когда-то бывшие людьми, да и в людях они числились наемными убийцами, не иначе. Вот откуда такая ловкость. Они взяли его в смертельный круг. Двое из них бросились к жертве — один нырнул к коленям, другой потянулся к горлу. И эту атаку Хорну удалось отбить. Хочешь захватить колено — получи коленом. Однако тот даже после сокрушительного удара сумел прийти в себя. Он перекатился по земле и вновь был готов к нападению. Другой, потянувшийся к горлу, был менее удачлив — Хорн так врезал ему ребром ладони, что тот рухнул на землю и остался недвижим.
        Но это был частный успех. Нападавшие и не подумали отступить. Хорн сделал шаг назад. Теперь позади него была пропасть, заполненная водой. Еще шаг — и его ждет участь первого, погибшего во рву.
        Надо прорваться к мосту! Он слишком узок, чтобы напасть скопом, а поодиночке он с любым зверьем расправится.
        Нападавшие приближались. За что они хотят убить его? Или они намерены заставить его вернуться? Непонятно. Ясно одно — пока их не было, он был в безопасности. Сдаваться тоже ни в коем случае нельзя. Тюрьма есть тюрьма — здесь слабаков не уважают.
        Из летописи

        Свобода!
        Какова ее цена? И каждый ли человек способен заплатить за нее столько, сколько требуется, а порой и немного больше? Тем более что эта собственность невесомая, ее нельзя завещать детям.
        Граждане Плеяд обладали ею, однако Эрон сокрушил их. В Плеядах свобода была дороже всего на свете. Не раз и не два объединенные в федерацию миры вступали в бой за нее, но этого оказалось недостаточно.
        Уже во время первой войны с Кварноном империя едва не обломала о них зубы. Во второй войне судьба Эрона висела на волоске, но златокожие пошли на этот риск, потому что само существование Плеяд являлось вызовом их представлениям о силе и власти.
        Годы длился перелет эронского флота, потом начались беспощадные сражения, в которых одна сторона пыталась помешать строительству туннеля, а другая, не взирая ни на какие потери, все-таки продолжала возводить терминал. Как только труба была введена в строй, участь Плеяд была решена. И все равно жители Кварнона продолжали сражаться.
        Какова цена подобного мужества и самоотверженности? Разрушенные, обезлюдевшие миры? Гибель цивилизации? Миллиарды человеческих жизней?.. Оправданы ли такие жертвы? Кто может дать правильный ответ?
        Эронцы были уверены, что они знают. Сожаление вызывал только тот факт, что все тяготы войны, разрушения и жертвы понизили уровень доходности акций в два раза.
        Свобода? Назовите вашу цену. Всегда найдется покупатель, если, конечно, вы не запросите слишком много и товар будет стоящий…

        Глава 16. КЛЮЧ

        Хорн принял боевую стойку — чуть пригнулся, ноги полусогнуты, кулаки выставлены чуть вперед, локти прикрывают область живота. Он пересчитал врагов — с такой ордой ему не справиться. Как только кто-то из нападавших получал сокрушительный удар, другой тут же вставал на его место. Скоро Хорн начал уставать, пропускать удары, лицо у него уже было в крови. Потом они все бросились на него, хватая кто за руку, кто за ногу, кто повис на спине, кто начал заламывать голову. Один из этих ублюдков так и намеревался вцепиться ему в горло. Вдруг посреди всей этой суматохи, мелькания кулаков, оскаленных зубов, ударов и ушибов раздался властный голос:
        — Хватит! Вы, кровожадные волки… Я кому сказал! Или мне еще раз повторить?
        Нападавшие поодиночке начали отваливаться от него, отбегать в сторону. Скоро Хорн был свободен. Ноги у него немного дрожали, однако тело он еще контролировал, поэтому без страха посмотрел на склонившееся над ним лицо.
        Человек гигантского роста, чуть прищурившись, смотрел на него. Рост его был далеко за два метра, фигура внушительная. Рыжеватые волосы были длинны и грязными завитками падали на плечи. Борода тоже была рыжая, длинная, колючая…
        Маленькое, рыжеватое, под цвет бороды, светило наконец одолело горизонт, однако свету оно прибавило немного. Разве все вокруг подкрасило в этот ядовитый, выродившийся, смешавшийся с апельсиновым тоном багрянец.
        Человеку было весело, он не мог скрыть радостные искорки в глазах.
        — Спасибо!  — поблагодарил Хорн. Борода неожиданно приблизилась, открылся спрятанный в глубине шерсти рот…
        — Не стоит,  — великан положил руку Хорну на плечо.  — Слушай, парень, ты мне нравишься. Ты хорошо вел себя против этих шавок. Даже паршивые псы набираются храбрости, когда нападают стаей. Они скопом могут загрызть самого гордого оленя. Меня они называют Редблейдом.
        Это имя было знакомо Хорну.
        — Так это ты и есть знаменитый пират?  — спросил он. Глаза у Редблейда блеснули.
        — Выходит, ты слышал обо мне?
        Хорн кивнул. Это имя было синонимом разрушительной силы, резни, насилия и в то же время — вызовом жестокой власти, которую олицетворяла империя.
        — Им пришлось послать три крейсера, чтобы справиться со мной,  — похвастал Редблейд.  — Они захватили меня спящего.
        — Меня зовут Хорн, я — солдат удачи.
        — Ну, это тоже самое, что пирах. Что ж, ты — проворный парень. Значит, теперь нас двое.  — Лицо Редблейда потемнело.  — Эх, если бы была хоть какая-нибудь возможность выбраться отсюда!..
        — А что, ни единого шанса?  — осторожно спросил Хорн.
        — Ни единого,  — кивнул пират.  — Пока никому еще не удавалось выбраться из этого гиблого места, но не всегда Ванти будет тюрьмой.
        — К любой двери можно подобрать ключ.
        — Только не к этой,  — сказал рыжебородый великан.  — Я потом расскажу тебе почему. Ладно, пойдем, ты как раз успел к завтраку.
        Пират повел его вокруг рва. Хорн спросил:
        — Все-таки не пойму, за что эти люди хотели убить меня?
        — Поймешь после завтрака,  — откликнулся тот.
        Наконец они добрались до скопища оборванных, грязных людей. Все они расселись на земле, вели себя тихо, кое-кто стоял. Их было несколько сотен, все ждали какого-то представления.
        — Дайте дорогу!  — заревел пират.  — Не видите — у нас гость?
        Перед ним безропотно расступались. Тех, кто мешкал, Редблейд подгонял пинками. Да, этот «добрый дядюшка» был страшнее лютого зверя. Может, по-другому здесь нельзя?
        Они приблизились к небольшой выемке, вырубленной прямо в скале. К ней прямо со стены крепости была подведена металлическая труба. Как только они подошли к краю ямы, из трубы комками повалилась какая-то желтоватая, густая, клейкая масса.
        — Вот тебе и завтрак,  — сказал Редблейд.  — Ешь!
        Сам он встал на колени и зачерпнул ладонью это месиво. Хорну стало противно, однако отказаться от приглашения, да еще в первый день пребывания в неволе,  — это было по меньшей мере неучтиво. Он тоже встал на колени и, зачерпнув пищу, попробовал ее. Есть можно, но не более того… Кроме того, он должен позволить себе расслабиться — значит, надо есть. Не вороти нос… Собственно, он не испытывал особой брезгливости к любой пище. Что только ему не приходилось жевать, когда он потерял мать и отца.
        — Опять маис, черт бы его побрал!  — в сердцах выругался пират.  — Утром, вечером — все одно и то же.
        Он скривился, вытер тыльной стороной ладоней рот и бороду, потом встал. Хорн последовал за ним. Теперь следующая партия припала к краям ямы, люди принялись торопливо черпать кашу. Потом началась свалка… Ясно, решил Хорн, очередность клева соблюдается только до определенного предела. Кто-то свалился в кашу и, выбравшись оттуда, принялся торопливо поедать налипшие на него комки. При этом он еще успевал огрызаться и молотить тех, кто пытался подобраться к нему со спины.
        Хорн почувствовал тошноту.
        — Свиньи!  — с отвращением сказал Редблейд.  — Если бы только каша… Какую только пакость они не кладут в нее! В качестве приправы… Песок сыплют, глину какую-то. Ног не протянешь, однако хочется чего-то свеженького. Все уже изголодались по мясу, понял? Хорна передернуло.
        — Вот почему они напали на меня!
        — Некоторые из нас не могут справиться с подобной страстью.
        Теперь они шагали, удаляясь от столько распроклятой крепости. Уже через несколько минут она скрылась за горизонтом. Наконец Хорн и Редблейд добрались до края обширной впадины, напоминавшей блюдце.
        — Если ты поймешь, как мы живем,  — звучно выдохнув, сказал пират,  — больше не будешь спрашивать, почему отсюда невозможно сбежать.
        Он указал на темные крапины нор, вырытых в скалистом откосе. Это был труд многих тысяч людей в течение долгих столетий.
        — Только так можно спастись от холода,  — объяснил Редблейд.  — По ночам,  — добавил он,  — здесь не знаешь, куда сунуть ноги.
        — Даже огня нет?  — спросил Хорн.
        — В том-то и дело,  — ответил спутник.  — На Ванти никогда не было жизни. Здесь никогда не было ни угля, ни нефти, ни деревьев — ничего, что могло бы запасти химическую энергию. Жечь тут нечего! Единственное, чего вдосталь,  — это камня. Ванти — это огромная каменная глыба, вращающаяся вокруг солнца-доходяги. С чем выходишь из крепости, в том и ходишь. Вот что имеет здесь наибольшую ценность, в порядке очередности: кости (в качестве плохонького; инструмента и оружия!), лохмотья (как одежда, для сохранения тепла) и металл…
        — Какой металл?  — удивился наемник.
        — Подковки, набойки, бляшки, пуговицы, пряжки для ремней, булавки — одним словом, любой металлический предмет. Если собирать их достаточно долго, то можно выковать что-нибудь, напоминающее нож, а это уже совсем другое дело.
        Действительно, без огня, решил Хорн, ничего не построишь, ничего не создашь. Все старания будут напрасны…
        Между тем пират продолжал свой рассказ:
        — …В качестве развлечений у нас используется все то, что могут использовать мужики без баб. Зачем я буду объяснять, сам понимаешь. И конечно, драки. Как же без этого. Всегда кого-нибудь покалечат, а то, глядишь, и убьют. Однако без драк нельзя.  — Он помолчал, потом решительно добавил: — Никак нельзя. Иначе беспорядок, всякие горлохваты начнут брать верх.
        В настоящее время, объяснил Редблейд, он является признанным вожаком. Его авторитет непререкаем. Кое-кто пытался доказать обратное, но быстро утихомирился. Это положение, сообщил пират, дает некоторые преимущества: во-первых, при дележке пищи, долю от всех трупов, право принуждать других исполнять его распоряжения. Но только до определенного предела.
        — Здесь хватает всяких субчиков,  — признался Редблейд.  — Есть и такие, которые обозлились на всех и вся и жаждут как можно скорее оставить этот свет. И не в одиночку, а захватив с собой как можно больше своих собратьев. Это страшный грех, таких мы быстро осаживаем, но за всеми не уследишь, поэтому я стараюсь палку не перегибать. Ты учти это на будущее. Но уж что мое, то мое, это тоже стоит запомнить.  — Он вздохнул.  — Конечно, ни одна шавка и пикнуть не посмеет, пока я силен и могуч. Вот что тебе следует зарубить на носу: здесь каждый делает то, что он хочет, на что у него силенок хватит. И не делает того, что не желает или не может исполнить. Понял?
        — Что уж тут непонятного. Каждый за себя, а сообща можно только перегрызть глотку собрату. Голый индивидуализм, замешанный на желании мстить и мстить…
        — Я смотрю, ты действительно сообразительный парень,  — сказал Редблейд.  — А по поводу индивидуализма… Жизнь есть жизнь. Посиди здесь с мое, и я не знаю, какую песню ты тогда запоешь. Все дело в том, что хотя надежда умирает последней, но все же она в конце концов умирает. Ее могила здесь, на Ванти. Ты думаешь, когда они раскрыли дверь и выгнали тебя на этот плоский шарик, они обрекли тебя на заточение? Нет, парень, они обрекли тебя на смерть. Обстоятельно так организовали этот процесс. Тебе дали время познакомиться с ней, убедиться, что смерть бывает разных пород, но в любом случае у нее одно и то же лицо. Две бронированные створки, медленно разъезжающиеся в разные стороны. Можешь сравнить их с челюстями, с входом в ад — это не имеет значения. С чем ни сравнивай, конец один. Никто даже не знает, где расположена эта поганая Ванти. На звезды не рассчитывай, у нас тут есть межзвездный штурман. Он говорит, что такого неба никогда не видал. Скорее всего, нас занесло в чужую галактику, так что, парень, никаких ориентиров.
        Редблейд, кряхтя, уселся на край обрыва. Что ни говори, а солнце начало припекать довольно чувствительно. Хорн пристроился рядом — ему было удивительно сидеть с таким человечиной и рассуждать о звездном небе, которое может открыться разумному существу в чужой галактике, о надежде чьей могилой стала Ванти, о простеньких незамысловатых бронированных плитах, имя которым, оказывается, смерть…
        Было хорошо, сытно, уютно. Видно, этот пират любит поговорить. А может, просто набросился на свеженького — местные ублюдки до тошноты надоели…
        — Единственный путь к свободе ведет через туннель,  — продолжал рассказывать Редблейд.  — Чтобы добраться до туннеля, первым делом надо проникнуть в крепость. Ох, парень, какие только прожекты мне здесь не довелось выслушать. Люди на глазах дуреют. И как не свихнуться, когда близок локоть, вот он,  — он ткнул пальцем в золотистый карандаш, пронзивший тусклое порыжевшее небо,  — а не укусишь. Однажды даже попытались прорваться в терминал… Что ты! Так горячо взялись за дело. Принесли камни, начали забрасывать ров с водой, решили добраться до стен… — Он замолчал, долго смотрел в близкую даль, ограниченную заметно округлым горизонтом.
        — И что?..  — нетерпеливо спросил Хорн.
        — Они даже поленились в нас стрелять,  — ответил Редблейд.  — Просто хозяин перестал давать кашу и пока мы не вычистили ров, туннель бездействовал. Многие тогда сдохли. Хорошая была пожива…
        — В обычных обстоятельствах,  — рассудительно сказал Хорн,  — ничего другого и быть не могло. Когда все идет заведенным порядком… Но все может измениться. Империя на грани издыхания. Сейчас самое время подумать о том, чтобы помочь ей развалиться.
        Глаза у Редблейда сверкнули. Он повернулся к Хорну.
        — А ну, выкладывай, что там,  — он ткнул пальцем в небо,  — случилось?
        — Восстание…
        Он вкратце пересказал пирату основную канву событий, которые произошли на Земле и Эроне в течение последней недели.
        Из груди Редблейда вырвалось сдавленное рычание:
        — Хр-р-р!.. Я бы не пожалел десятка лет жизни, чтобы еще хоть раз вступить в схватку. Знаешь, как я соскучился! Сил больше нет… Так и хочется скрутить кому-нибудь шею, услышать хруст костей, свежей крови нюхнуть!..
        Хорн удивленно глянул на пирата. Тот засмеялся:
        — Шучу я, шучу. А может, и нет. Тем, кто меня засадил сюда, пощады не будет. Знал бы ты, как они издевались… Значит, ты считаешь, что Эрон в беде?
        — Да,  — кивнул Хорн.  — Златокожим крупно не повезло с новым Генеральным управляющим. Понимаешь, сейчас тот самый момент, когда всем нам надо подумать о себе. Ты им пока ничего не рассказывай, но надо как-то сорганизоваться, прикинуть, что к чему. Вдруг и нам выпадет шанс. Нельзя будет его упустить. Схватка за власть на Эроне касается каждого завоеванного мира.
        — Да,  — согласился Редблейд,  — в таком хаосе несколько ловких парней могли бы склонить чашу весов в свою пользу.
        — В нашу пользу,  — поправил его Хорн.  — И не несколько ловких парней, а все мы под руководством нескольких ловких парней, которые в свою очередь знают, кто способен привести их к победе.
        — Кто же?  — усмехнулся Редблейд.
        — Питер Сэйр.
        — Он мертв,  — сказал пират и настороженно глянул на Хорна.
        — Ты видел его мертвым?
        — Его никогда не выпускали за пределы терминала. Они держат его там, в крепости. Вот что удивительно: каждый новичок, которого выбрасывают к нам, утверждает, что он умер, а ты веришь, что он жив.
        Хорн вздохнул. Что он мог сказать?..
        — Ладно, подождем,  — согласился Редблейд,  — пока несколько ловких парней не освободят нас.
        — Я не могу ждать!  — заявил Хорн.  — Если будем ждать, то можем прождать вечность.
        — У тебя есть какой-нибудь план?
        — Нет, но я буду искать шанс.
        Редблейд криво усмехнулся:
        — Все так сначала говорят, потом успокаиваются. Хорн, словно не слыша его, спросил:
        — Сколько всего здесь людей?
        — Черт их знает! Никто не считал. Три, может, четыре сотни. Люди умирают, на их место гонят других.
        — Послушай, Редблейд, как бы ты поступил на месте хозяина?  — неожиданно спросил Хорн.  — Вот в такой ситуации, о которой я тебе рассказал. Людей у него очень мало. Северный терминал он взял, но сможет ли его удержать? А без него он никто. Он тоже становится заключенным. Значит, какая у него задача?
        — В любом случае сохранить в своих руках северный терминал и главную аппаратную,  — откликнулся пират.
        — Но людишек у него очень мало… — добавил наемник.
        — Черт побери, я бы использовал заключенных. И долго бы не раздумывал… Раздал бы карабины и погнал бы в бой. Ну, конечно, наобещал бы с три короба, не без того… А сзади поставил своих ребят с пулеметами, чтобы прибавить нам храбрости. Несколько сотен таких мужиков, как заключенные,  — это большая сила. Пусть нас всех поубивают, но свое дело мы сделаем. Однако вот загвоздка,  — Редблейд вздохнул,  — пускать нас в крепость — ба-альшой риск!
        — Но куда опаснее проиграть схватку в той игре, которую хозяин затеял,  — возразил Хорн.  — Вспомни, как ошарашивающе действует на человека неожиданность. Он рассчитывает на это. Нас распределяют по камерам, группами доставляют на Эрон, по мере надобности выводят, суют в руки пистолеты и гонят в коридор…
        — Да,  — согласился пират,  — это может сработать.
        — А если мы будем готовы? Если сможем перехитрить их и нападем в подходящий момент, когда нас всех заведут в крепость, тогда и у нас появляется шанс. Слабенький, конечно, но шанс.
        — Любая возможность вырваться из Ванти — уже хороший шанс — Он энергично, пятерней, взъерошил свои волосы.  — Что для этого нужно?
        — Горстка людей, которым можно доверять… — начал было Хорн, однако Редблейд разочарованно прервал его:
        — Нет, парень, на это можешь не рассчитывать. Если здесь и есть такие, которые когда-то на воле страдали подобным пороком, на Ванти они быстро избавились от этого греха.
        — Но ведь это пахнет свободой!  — воскликнул Хорн.  — Неужели они не способны даже ради этого объединиться?!
        — Ты не понял,  — объяснил пират.  — Ради свободы они готовы на все. Даже исполнять твои, скажем, приказания, но им нельзя доверять… — Он поколебался, потом добавил: — Даже мне. Ты можешь поманить нас свободой и заставить подчиниться силой или обещаниями, однако положиться на нас нельзя.
        Хорн с такой страстью глянул Редблейду в глаза, что тот чуть отпрянул.
        — Пойдем со мной,  — хрипло, низким, тягучим голосом выговорил наемник,  — и мы покончим с этим гадюшником. Разнесем Эрон на куски! Решишь отколоться — и твоя жизнь гроша ломаного не будет стоить!..
        — А что я?  — неуверенно пожал плечами Редблейд.  — Я завсегда… Я с превеликим удовольствием… Только доверять мне не стоит.
        — Там будет видно,  — решительно сказал Хорн. Он не желал терять ни секунды и хотел окончательно психологически подавить эту гору мускулов. Кто-то должен прикрывать его со спины в момент нападения на охрану.  — Необходимо оружие.
        — Какое? Ножи, ремни, костяные дубинки?..
        — Любое. Лишь бы можно было спрятать при досмотре,  — ответил Хорн.  — Но еще нужно что-нибудь, что можно метать.
        — Похожее на это?  — спросил великан и что-то вытащил из лохмотьев.
        Хорн взял протянутую вещицу и с удивлением принялся разглядывать ее. Это был пистолет. Самый настоящий… С коротким дулом, рукоятью, отделанной костью, и заводной ручкой сбоку.
        — Что это?  — спросил несколько ошарашенный наемник.
        Пират достал небольшой мешочек и высыпал его содержимое на широченную ладонь. В красноватом свете блеснули небольшие, остро заточенные дротики.
        — Стреляет вот этим,  — ткнув пальцем в пистолет, объяснил Редблейд.  — Внутри ствола пружина. Заводим ее… — он вставил одну из стрелок в ствол, затем поднял оружие и, прицелившись в ближайший камень, закончил: — …и нажимаем на спусковой крючок.
        Дротик с визгом отскочил от камня.
        — Точности маловато, но если подойти поближе, то запросто можно ухлопать человека.
        — Ты не можешь понаделать подобных штук из пряжек брючных ремней?
        — Мы вообще-то используем металлические обрезки, которые можно найти возле крепости. После строительства они там все вычистили, но везунчики до сих пор находят кусочки. Мы плющим их на камнях, гнем… Одним словом, работы хватает… Здесь у многих есть такие самострелы.
        — С парой таких штук мы уже можем рискнуть,  — сказал Хорн.  — Прикинь, сумеем ли мы набрать десяток парней, вооруженных подобным оружием, достаточно быстрых, ловких и сообразительных. И конечно, способных подчиниться приказу. Никто из них ничего не должен знать.
        — Не выйдет,  — предупредил Редблейд.  — Если я отберу кое-кого, то уж этим придется все растолковать. Иначе никто и разговаривать не будет.
        Между тем заключенные после завтрака возвращались к своим норам. Брели толпой, подобно стаду овец. Пират по очереди негромко окликал кого-то в толпе — те хмуро посматривали на великана и, подчиняясь какому-то непонятному для Хорна сигналу, отходили в сторону. Когда их набралось с десяток, наемник объяснил им ситуацию и предупредил, что следует быть готовыми ко всему. Люди поверили сразу, глаза их лихорадочно засверкали… Надолго ли их хватит, засомневался Хорн, и что будет с ним, если его расчет на сбор заключенных окажется неверным? Об этом лучше не задумываться… В конце разговора он добавил:
        — Одно условие, ребята. Приказы исполнять беспрекословно, сразу и с воодушевлением. За отказ и колебания — смерть на месте. От руки Редблейда или моей. Согласны?
        Никто не возразил. Собственно, что можно было возразить на это требование? Люди на Ванти собрались тертые, им не надо было объяснять необходимость железной дисциплины. Другое дело, выполнят ли они приказ в боевой обстановке? Вот о чем предупреждал Хорна пират. Хорн осадил себя — стоит ли загадывать о том, что будет. Пора делом заняться. Тут же, выбрав ровное место, он по памяти нарисовал план той части крепости, по которой его провели к выходу. Кое-кто из заключенных, которых продержали в крепости несколько суток, добавили существенные детали. План, предложенный Хорном, основывался на внезапности и доскональном знании каждым исполнителем своих обязанностей. В этом тоже была своеобразная мудрость — чем проще план, тем он более выполним. Потом до ужина вся группа проводила тренировки, доводя до автоматизма каждое движение. К ночи, после короткого обсуждения, было решено назначить отдельных вожаков, которые должны были управлять основной массой заключенных. Этим пока можно было ничего не объяснять, да они и не спрашивали, опасаясь получить по шее за излишнее любопытство.
        Наконец Хорн почувствовал, что сделано все возможное. Он еще раз предупредил, что сохранение тайны — залог успеха, поэтому все из группы захвата должны ночевать отдельно от остальных заключенных. Теперь оставалось только ждать — это было труднее всего. Ожидание являлось их главным врагом и первым союзником хозяина. То, что главный надзиратель обратится за помощью к заключенным, сомнений не вызывало. Однако и здесь было свое «но»… Если Душан сумеет овладеть обстановкой, то хозяину будет выгоднее пойти с ним на мировую. Тогда песенка Хорна будет спета. О том, что с ним сделают окончательно утратившие надежду заключенные, думать не хотелось.
        Если же Душан до сих пор не взял северный терминал, значит, дела у него идут худо. Опять же интуиция подсказывала, что так и должно случиться. Если он упустил Вендре, Матала и его, если он в первые же часы не мог укрепить свою власть, с каждым часом положение будет ухудшаться. Это как снежный ком. На первых метрах его еще можно остановить, потом бесполезно. Лавину не остановишь!
        Хорн не сомневался, что его расчет верен,  — душа подсказывала, что хозяину придется призвать заключенных. Вопрос в другом: насколько крепки нервы у этого разъевшегося атлета? Сколько могут прождать эти несчастные? Не более суток! Но ведь у них нет другого выхода, как только довериться Хорну. Это все понимают разумом, а решат простые человеческие эмоции, потому что никто не сможет толком объяснить, с такой целью людей запирают на этой пустынной, каменной зоне. Чтобы перевоспитать их?! В это не верят сами «воспитатели». Чтобы достойно наказать? Тогда убейте. Зачем темнить? Эрон мстил своим врагам, и это лишало разум опоры. Месть — сильная страсть, ею можно питаться до самой смерти…
        Он сидел в сторонке, поглядывая на незнакомый рисунок звезд. На Ванти чистое ночное небо посвечивало тускло, купол был подернут красноватой дымкой, и звездам приходилось прокалывать этот кровавый полог, чтобы явить себя. Кто-то грузный, сопящий уселся рядом. Краем глаза наемник увидел, что это был Редблейд. Пират ткнул Хорна в бок.
        — Послушай, парень,  — после короткой паузы сказал он,  — я тут подумал… Складно излагаешь, одобряю. Запомни, парень, я пойду с тобой. Буду с тобой до конца. Не знаю, на сколько хватит нервишек у хозяина, но двое суток я тебе гарантирую. Я удержу их в узде. Потом хоть трава не расти. Надоело все… Прирежут так прирежут. А может, и нет.
        Медленно тянулось время. К восходу солнца все поплелись на завтрак. Опять в толпе началась грызня, опять Редблейд пинками проложил себе дорогу и первым добрался до каменной лохани. Он ел неторопливо, искоса поглядывая на крепость. Сначала все молчали, потом началась обычная свалка, в которой принял участие и Хорн. Нельзя было давать повода для подозрений — все должно происходить своим чередом. Пожрал Хорн в числе первых — это было понятно. Вчера он отстоял свою жизнь, подружился с рыжебородым пиратом. Хозяину ни к чему нельзя было прицепиться…
        Когда к каше добрались доходяги, как всегда со всхлипами, жалобами, обмениваясь визгливой бранью, из крепости донесся голос.
        Громкоговоритель сначала хрипнул, прокашлялся, дал петуха, потом зычно окликнул заключенных. Хорн замер.
        «Заключенные! К вам обращается начальник главного исправительного заведения. Все вы были осуждены провести остаток своих дней на Ванти. Теперь вам предоставляется шанс заслужить свободу.
        Империя находится в состоянии войны. Тем из вас, кто готов с оружием в руках выступить на ее защиту, будет позволено войти в крепость. Они будут доставлены на Эрон, где из них сформируют особый ударный батальон. Выжившие получат полное прощение и свободу.
        Не пытайтесь бежать! В трудные для империи дни от вас требуется только одно — искренность и верность. Тех, кто вынашивает коварные замыслы, ждет неминуемая смерть. Они будут расстреляны на месте.
        Через пять минут будет открыта дверь. Те, кто желает вступить в особый батальон, должны собраться в главном коридоре.
        Еще раз предупреждаю: всякая попытка использовать силу будет немедленно пресечена!..»
        Динамик еще что-то угрожающе провякал, однако Хорн уже не слушал его. Переглянувшись с Редблейдом и другими ребятами из основной группы, он побрел в сторону моста. Пират чуть задержался — бросил пару слов тем из заключенных, кто должен был вести свои группы. По-видимому, решил Хорн, объявил порядок следования. Пары слов хватило, тем более что вся масса заключенных тут же разобралась что к чему, ведь первыми на мост вступили наиболее сильные из них.
        Хорн держался в середке головной группы. Оглянувшись, он заметил, что и Редблейд, не жалея пинков, пробирается к мосту. Вот он вступил на узкое основание, занял место в хвосте.
        Входная дверь между тем была по-прежнему закрыта. Только ровно через пять минут створки начали раздвигаться. Сначала одни, потом другие… Сразу! Это хорошая примета!.. Значит, охрана ничего не подозревает.
        Чего им опасаться, осадил себя Хорн. В лицо заключенным смотрели четыре разделенных попарно ствола скорострельных орудий. Встречали их два охранника с унитронными пистолетами в руках. Убойной силы орудий хватит, чтобы разнести в пух и прах еще более многочисленную толпу. Мало в чем им уступают и унитронные пистолеты.
        Редблейд, добравшись до входа, повернулся к напиравшей толпе и заорал:
        — Эй вы, полегче! Не напирайте! По одному… Кому говорят, по одному!
        Он дал кому-то пинка, несчастный, старавшийся побыстрее прошмыгнуть в крепость, отчаянно взвыл. Хорн тут же удовлетворенно отметил, что охранники с пистолетами в руках несколько расслабились. Нет, бдительность они не потеряли, просто прошли первые минуты ожидания — неизвестно, что могут выкинуть эти негодяи. Заключенные вели себя так, как и ожидалось. Как они вели себя у кормушки. Первый акт, отметил про себя Хорн, окончился в их пользу.
        Наконец Редблейд протолкался вперед, занял свое законное место в голове колонны, за ним пристроился Хорн, далее ребята из основной группы. В таком порядке они вошли в коридор.
        Здесь Хорн догнал пирата, они двинулись рядышком по направлению к двум охранникам. Те отступили, освобождая проход,  — оружие на изготовку, глаза настороженные.
        Хорн прибавил шаг, за ним уверенно поспешил и Редблейд. Расстояние между ними и отступавшими охранниками стремительно сокращалось. Те, по-видимому, что-то почуяли. Один из них еще выше поднял оружие, другой открыл было рот, чтобы рявкнуть: осади, мол, сбавь шаг!  — но не успел. Хорн метнулся к нему, краем глаза различил, что и Редблейд не промедлил. Наемник пригнулся как можно ниже, заорал: «Давай!» — и ударил стража в живот. Раздался выстрел, пуля взвизгнула и срикошетила от потолка. Одно из спаренных орудий дало короткую очередь и тут же заткнулось. Что там происходило, Хорн не знал — он был занят со своим охранником. Здоровенный попался, чертяка! Сразу не уложишь. Пистолет-то он у него выбил, да подхватить не успел. Хорн молниеносно нанес еще один удар коленкой, пониже живота. Охранник охнул и согнулся, тогда тот сцепленными руками со всей силы ударил его по шее. Там что-то хрустнуло, человек повалился на Хорна, тому пришлось отстраниться. Бросившись за пистолетом, он краем глаза уловил, что голова у охранника странно вывернулась.
        Овладев оружием, Хорн оглянулся. Несколько человек из числа нападавших, срезанные очередью, лежали на полу, однако скорострельные орудия молчали. Охранник, сидевший в кресле стрелка одной из установок, бессмысленно пялился на них. Руки его безвольно цеплялись за стволы орудий. Редблейд, схватив пистолет, победно глянул на Хорна. Тот в свою очередь закричал:
        — Быстрее! Они пустили газ. Бежим!..
        Потом он уже не оглядывался и по доносящемуся сзади топоту догадался, что великан следует за ним.
        Проход был длинный и прямой, однако бойниц в его стенах не было. В конце его, судя по рассказам других заключенных, находилась казарма. Одна из дверей вела в аппаратную, где принимали корабли. Но какая из них? Дверей в коридоре было много. Проверять времени не было.
        Неожиданно в дальнем конце коридора распахнулась дверь, и оттуда вышел странный седобородый человек. Видно было, что его держали в темноте, потому что он часто заморгал. Роста он был маленького, совсем старик… Хорн на мгновение замер, потом заметил, что Редблейд вскинул пистолет. В торце коридора открылась бойница, и оттуда выглянул ствол пулемета.
        Редблейд успел выстрелить, однако на второй выстрел времени не хватило — Хорн ударил его по руке.
        — Это же Питер Сэйр!
        Они бросились вперед. В этот момент позади них в коридоре послышалось характерное шипение, а впереди начала опускаться целая секция потолка.
        — Газ! Газ!  — завопил Хорн.  — Скорее!..
        Они успели одолеть последние метры, и в следующую секунду на бегущего по его следам Редблейда рухнула бронированная плита.
        Из летописи

        Кризис…
        Он неизбежен как в делах одного, отдельно взятого человека, так и в государстве. Неизбежные, не всегда заметные и объяснимые ошибки накапливаются, потом их приходится исправлять, тратить на это силы, ресурсы. В конце концов наступает момент, когда человек оказывается перед пропастью, которую можно только перепрыгнуть — всякие другие пути оказываются закрытыми. В таком положении человек либо гибнет, либо выживает. Империи же либо преодолевают кризис, либо гибнут окончательно…
        Чтобы принять важное решение, нужны не только государственная мудрость, прозорливость, но и незаурядная смелость, так как выбора, по существу, нет. Можно закрыть глаза на надвигающуюся опасность, спрятать голову в песок, однако именно в такие моменты появляется человек, который способен взять на себя ответственность за принятые решения.
        Человек как таковой, с точки зрения истории, незначительная величина. Пылинка, не более того, но именно от этой пылинки, случается, зависит, быть или не быть государству. Однако это может произойти только тогда, когда пылинка осознает, что она человек…

        Глава 17. СИМВОЛ ЖИЗНИ

        Хорн оглянулся. Редблейд принял огромный вес на свои плечи и теперь держал его, кряхтел и чуть покачивался. В проем было видно, что ребята из их группы, следовавшие за ними, заметно отстали. Двое из них, бежавшие последними, вдруг зашатались, пошли боком — видно, успели глотнуть порцию газа. Теперь они станут легкой добычей для охранников.
        — Быстрее!  — Хорн поторопил оставшихся в живых заключенных.
        Те принялись нырять под руками Редблейда. В следующее мгновение в глубине коридора показалась орущая, плотная толпа заключенных, все-таки сумевших ворваться в крепость.
        — Опускай!  — крикнул Хорн, как только последний из них проскочил на эту сторону.
        Глаза у пирата выпучились, лицо налилось краской, он с трудом рванулся вперед, и следом бронированная плита с грохотом рухнула на пол. Они вдвоем бросились к Питеру Сэйру. Тот от удивления открыл было рот, но, ничего не вымолвив, закрыл его. Он сильно постарел за то время, что провел в заточении.
        Перед Хорном стоял сам Освободитель, наемник поверить не мог в подобную удачу. Вот он — живая легенда всех обездоленных, порабощенных Эроном! Это была редкая удача! Впервые в душе Хорна шевельнулась ощущение радости от предстоящей победы. Хотел того сам Сэйр или нет, но он являлся живым символом, олицетворенной верой в скорое освобождение.
        — Ты, ты и ты,  — вызвал Алан троих парней, которые вместе с ним ворвались в здание.  — Перед вами Питер Сэйр, Освободитель!.. Вы будете охранять его. Если с ним что-нибудь случится, я своими руками придушу вас.
        Те испуганно глянули на Хорна — того в эти минуты охватило необыкновенное возбуждение. Бой теперь вдохновлял его. Такому не откажешь. Все трое молча кивнули, проводили Питера Сэйра, который молча двинулся по коридору в свою комнату.
        Между тем Редблейд гигантскими прыжками помчался далее по коридору. Внезапный шум в том конце привлек внимание Хорна. Стволы орудий неожиданно исчезли, и бронированная дверь, в которой была устроена бойница, распахнулась, с той стороны повалила густая толпа. Все эти люди — бывшие заключенные — были вооружены. Это могло означать только одно — здание терминала захвачено. А как насчет самого стартового комплекса и корабля? По-видимому, эта мысль владела всеми обезумевшими от радости людьми. Метрах в пятидесяти от бегущего Хорна был поворот налево. Туда и хлынула толпа. Мощный залп унитронного оружия потряс здание. Мало кто из нападавших остался в живых. Поредевшая толпа отхлынула. В этот момент Хорн добежал до поворота, глянул за угол. Страшная картина открылась перед ним: у входа в стартовый зал возвышалась гора трупов. Кровь струилась потоком в сторону водосборных колодцев. Настоящая скотобойня!.. Хорн попытался навести порядок среди тех заключенных, что остались в живых. Он разделил их на десятки. Те, кто держал в руках оружие, принялись обстреливать охранников, засевших в приямке, с помощью
которого корабль подавался в металлическую трубу. Остальных он послал в обход. Предупредил, чтобы проверяли каждый закоулок. Попытался было запретить всякие расправы над захваченными в плен, но его никто не послушал. Однако он не оставил попыток. Отобрал с десяток вооруженных заключенных — из тех, кто, по его мнению, еще не совсем потерял голову; приказал им взять под охрану обслуживающую комплекс смену техников. Объяснил, что без них они рискуют навсегда остаться на Ванти, и, добившись обещания выполнить приказ, который дал старший группы, помчался разыскивать Редблейда.
        Он нашел его в кабинете хозяина. Там они стояли друг против друга: уперший руки в бока, раздвинувший ноги Редблейд и привставший из кресла, набычившийся и растерянный главный надзиратель. Тот даже пистолет из ящика письменного стола не успел достать. Действительно, отметил про себя Хорн, с того момента, как первая партия заключенных вошла в здание, и пяти минут не прошло.
        Рыжебородый Редблейд шагнул вперед и хлестко, прямо в голову ударил хозяина. Того отбросило к стене, однако он сумел удержаться на ногах. С удивительной для такой комплекции ловкостью он выскочил из-за стола и бросился на пирата. Хозяин был с ним одного роста и, может быть, немного тяжелее. Конечно, и подготовка у него была другая, однако сердце у главного надзирателя дрогнуло. Все равно сдаваться он не собирался.
        Они столкнулись, как два диких буйвола. Стены тряслись, разбитая мебель полетела в разные стороны. Хозяин попытался удержать Редблейда на дистанции, его кулаки работали как поршни. Все-таки пирату удалось ухватиться за ремень и подтянуть хозяина к себе. Он одной рукой прижал его, другой принялся давить на подбородок. Пальцы Редблейда тянулись к глазам начальника.
        Тот еще отчаяннее начал колотить Редблейда, но пират уже не воспринимал боль. Наконец хозяин тоже попытался, давя на подбородок, отогнуть голову пирата, но было слишком поздно. Еще одно мощное усилие — и Редблейд сломал ему хребет.
        Пират брезгливо оттолкнул тело — оно медленно сползло на пол. Глаза у хозяина были выпучены, он, по-видимому, что-то еще соображал. Редблейд восстановил дыхание и засмеялся. Этот смешок ужаснул Хорна.
        — Не трясись, парень,  — сказал пират и хлопнул наемника по плечу.  — Сколько я здесь находился, столько мечтал об этом дне! Этот негодяй ненавидел всех здоровяков. Может, боялся, что наступит час и один из тех, над кем он издевался, сломает ему шею?
        Они некоторое время помолчали. Хорн, взяв себя в руки, дернул его за рукав:
        — Попытайся организовать тех, кто остался в живых. Для начала пересчитай. Меня они не очень-то слушаются. Комплекс в основном захвачен, пора на Эрон. Раненые и те, кому ты не доверяешь, должны остаться здесь. На любое неповиновение отвечай пулей.
        Редблейд кивнул. Хорн выскочил из кабинета и побежал по коридору. Скоро он добрался до комнаты, в которой находился Сэйр. Тот сидел на откидной кровати. Камера как камера, отметил про себя Хорн. Стул, стол, параша… В двери отверстие, через которое можно подавать еду. Узнику было разрешено пользоваться книгами, пером и бумагой. На столе лежали исписанные какими-то странными иероглифами листки. Как только Хорн вошел, Сэйр встревоженно глянул на охранявших его заключенных. Потом взял со стола бумаги, сложил их и сунул в карман куртки.
        Трое охранявших его мужчин стояли у стены.
        — Все, ребята,  — сказал Хорн.  — Отправляйтесь к Редблейду. Он в машинном зале.
        — Черт бы тебя побрал, Хорн.  — Один из парней, охранявших Сэйра, сплюнул.  — Из-за тебя мы упустили хорошее развлечение.
        — Не скули,  — ответил наемник.  — Двое из вас уже были бы трупами. Ступайте.
        Для верности он повел в их сторону стволом. Тех как ветром сдуло. Хорн остался один на один с Сэйром. Старик никак не мог справиться со страхом. Его седая голова подрагивала.
        — Кто ты?  — наконец спросил Сэйр. Голос его звучал глухо, мягко…
        — Меня зовут Алан Хорн. Я тоже заключенный, как и вы. Мы захватили Ванти. Понимаете, крепость в наших руках!
        — Я напишу об этом поэму. Что теперь?
        — Мы собираемся вернуться на Эрон,  — ответил Хорн.
        Сэйр вздохнул, сложил руки на животе. Руки у него были дряблые, под бледной кожей густо проступали вены.
        — Вам тоже придется отправиться с нами.
        Сэйр пожал плечами:
        — Что мне делать на Эроне?
        — Там — восстание! Вы должны возглавить его. Только в ваших возможностях остановить кровопролитие, не допустить, чтобы вместе с Эроном рухнула вся человеческая цивилизация.
        Голова у Сэйра затряслась. Он никак не мог справиться с трясучкой — отступил, вновь сел на кровать.
        — Я — старик. Мои лучшие годы прошли в этой темнице. Я уже не способен воевать. Теперь вам, молодым, и карты в руки, меня можете вычеркнуть. Вы что, не видите, что со мной случилось?  — Освободитель вытянул руки. Они ходили ходуном.
        — Никто, кроме вас, не сможет остановить безумство. Разрушить и сокрушить Эрон мы сможем. Дальше что? Вам не придется сражаться. Достаточно вашего присутствия, вашего имени.
        «Если теперь это имеет хотя бы какую-то цену…» — с горечью добавил про себя Хорн.
        Наконец старик осознал последние слова наемника. Он сумел совладать с собой. Глаза у него загорелись.
        — Вы сказали, восстание? Против Эрона?.. Трудно поверить…
        — На Кохлнара совершено покушение. Он погиб. Директора повели жестокую борьбу за власть. Когда Душан провозгласил себя Генеральным управляющим, нижние ярусы восстали. Что произошло потом, я не знаю. Нам необходимо как можно быстрее вернуться на Эрон. Немедленно!..
        — Кохлнар мертв?! Да, это был великий человек. Трудно поверить, что его больше нет.
        Хорн растерянно уставился на Питера Сэйра. Кто великий человек? Гарт Кохлнар?
        — Он же разгромил Плеяды!  — возбужденно начал он.  — Он посадил вас в Ванти!..
        — И тем не менее это был выдающийся человек. Только его усилиями империя продержалась столько лет. Она давным-давно должна была рухнуть. Наша беда — и его тоже — в том, что он старался вдохнуть жизнь в умирающий организм. Это был его пунктик!
        Теперь Сэйр показался Хорну совсем другим человеком, он как бы ожил, почувствовал прилив сил.
        Наемник нетерпеливо прошелся по камере, Сэйр с любопытством поглядывал на него. Наконец Хорн остановился напротив старика и, упершись в него указательным пальцем, громко выкрикнул: ¦
        — Знаете, что ждет всех нас, если победит Душан или, что еще страшнее, озверевшие толпы захватят Эрон, межзвездные терминалы? Они разрушат всю транспортную систему. Освоенные миры без притока энергии умрут. Вместе с людьми. Те, кто выживут, окажутся в каменном веке.
        — Да, Душан,  — задумчиво откликнулся Сэйр.  — Действительно, Душан — это проблема.  — Он помолчал, потом также страстно, как и Хорн, продолжил: — Всю свою жизнь я пытался понять, каким образом свобода связана со страданиями. Прежде всего с голодом… Представьте, это вопрос вопросов — свобода и голод! Моя собственная жизнь была перемолота этими двумя жерновами. Но теперь я жажду только покоя, абсолютного, вечного, а им может наградить только смерть. Пусть другие, те что помоложе, попытают счастья в битве за идеалы. Теперь их черед растратить свои силы в безуспешных попытках построить светлое будущее. Может, со временем они поймут, что все в мире повторяется: свобода и тирания, голод и сытость. Империи сменяются хаосом, порядок — вольностью. У меня уже не осталось сил на все это. В многознании много печали. И бессилия… Я желаю только одного — умереть спокойно. Здесь самое лучшее место для этого…
        — Они утверждают, что вас больше нет в живых,  — с нескрываемой горечью возразил Хорн.  — Многие верят. Миллиарды людей связывают с вашим именем надежды на лучшую жизнь. Теперь это от вас не зависит. Если они узнают, что вы живы, что вы отказались, они разнесут всю вселенную на кусочки. Вы нужны им! Так уж получилось, что на вас свет сошелся клином. Поймите, что даже империя — или то, что от нее осталось,  — нуждается в вас. Только вы можете спасти людей от них самих, от Душана, который все пустит к чертовой матери, вне зависимости от того, выиграет он или проиграет.
        Сэйр поиграл желваками, сжал пальцы в кулаки.
        — Я смотрю, ты крепко веришь в это, не так ли?
        — Да уж… — кивнул Хорн.  — Что еще остается. Сэйр вздохнул:
        — Возможно, ты прав. В подобных обстоятельствах даже умирающий должен встать из могилы, чтобы спасти живых.  — Он в сердцах выругался: — Черт побери! Ну нет в этом мире покоя! Ни мира, ни покоя!..
        Хорн затаил дыхание.
        — Тогда что мы ждем?  — Голос Сэйра окреп, в нем зазвучала прежняя сила. Он с укором глянул на Хорна: — Что стоишь, сынок? Пора в дорогу — спасти рабов от них самих, а империю от гибели. Хорошенькая перспектива, а-а?
        Хорн, ни слова не говоря, распахнул перед ним дверь камеры. Сэйр решительно вышел в коридор — точнее, семеня выбежал. Он и по проходу двигался такой же потешной рысцой, с трудом перепрыгивая через валявшиеся тут и там растерзанные трупы охранников. Зрелище было жуткое, однако Хорн не отводил глаз. Подобных картин ему еще предстоит вдоволь насмотреться. Пусть и Питер Сэйр полюбуется, как потешились заключенные над охранявшими их псами. Сэйр между тем, сделав выбор, теперь забрасывал его вопросами — требовал подробно описать обстановку на Эроне. Каким образом заключенным удалось захватить крепость? При этом все время кивал и кивал. Кивнул даже тогда, когда они проходили мимо распахнутой двери в кабинет хозяина. Одобрительно так кивнул, увидев труп надсмотрщика со сломанной шеей. Хорна даже покоробила подобная невозмутимость — надо же, только что жаждал вечного покоя, а теперь без конца кивает.
        Сэйр словно уловил его сомнения.
        — Ничего не поделаешь, сынок. Это — политика. Решение принято — дело за малым. Его надо выполнить.
        Наконец они добрались до машинного зала.
        — Редблейд,  — позвал Хорн,  — это Питер Сэйр. Старик даже остановился.
        — Пират?  — Он вскинул голову и посмотрел в рыжебородое лицо великана.  — Кроме всего прочего, меня, оказывается, запишут в бандитскую шайку.
        Редблейд засмеялся:
        — Ваши люди, Освободитель.
        Он обвел рукой группу оставшихся в живых заключенных. Он насчитал семьдесят пять человек. Все были одеты в черную униформу, взятую на складе. Рукава по локти отрезаны — это для того, чтобы в будущих боях отличать своих от чужих. Их лица были странно похожи одно на другое — может, худобой и изможденностью, каким-то особым налетом, который всегда накладывает лишение свободы.
        — Позвольте представить,  — объявил Редблейд.  — В подавляющем большинстве воры, убийцы, предатели. Приказывайте, Освободитель,  — и может быть, мы подчинимся.
        Сэйр рассмеялся, потом указал на Хорна:
        — Вот этот молодой человек, на мой взгляд, куда лучше справится с такими обязанностями. Пусть он возьмет командование на себя.
        Хорн выступил вперед:
        — Ребята! Сегодня Редблейд, я и еще несколько человек совершили то, о чем не то что вымолвить — подумать было страшно. Мы захватили крепость. Да, потери велики, но лучше погибнуть в бою, чем продолжать гнить на этом чертовом планетоиде. Должен предупредить вас, что сражение еще не закончено. Теперь нам придется сокрушить Эрон. В одиночку, конечно, подобное мероприятие не провернуть, но если сообща!.. Если дружно навалимся… — Он поднял сжатый кулак и потряс им над головой.  — Только есть одно условие — это дисциплина. Железная дисциплина!..
        Ребята! Мы освободили вас, теперь даем вам возможность самим принять участие в битве за свободу. За мир, в котором можно будет ходить в ту сторону, какая вам больше нравится, заниматься тем, что вам по сердцу. Для этого не надо будет иметь никаких разрешений, справок, доброй воли какого-либо начальника. Но эта благодать наступит только после того, как мы одержим победу. А до той поры необходимо соблюдать железную дисциплину. Любой нарушивший или отказавшийся выполнять приказ будет расстрелян на месте. Первый шанс дал вам Редблейд, теперь дело за вами. Те, кто готов беспрекословно подчиняться моим приказам, распоряжениям Редблейда или Сэйра, три шага вперед!
        Большая часть заключенных не раздумывая шагнула вперед. Оставшиеся начали перешептываться, наконец еще одна партия сделала три шага. У стены осталось пятеро человек.
        — Отлично,  — сказал Хорн.  — Теперь кругом. Слушайте мой первый приказ — расстрелять изменников!
        Под грохот выстрелов пятеро заключенных пали на пол, не успев даже сообразить, что случилось.
        — Вот и ладушки, ребята,  — удовлетворенно заключил Редблейд.
        — Теперь на корабль!  — объявил Хорн.  — Вперед, на Эрон!
        Тут же был включен эскалатор и восставшие начали заполнять помещения сравнительно небольшого космического челнока. Теснота была страшная, однако через несколько минут все были готовы к старту. Последними на корабль поднялись Хорн и Редблейд. Уже на лестнице наемник придержал пирата за рукав.
        — Послушай — тихо попросил Хорн,  — не предавай меня, ладно? Я с первой встречи поверил в тебя. Ты спас мне жизнь…
        Редблейд нахмурился, отвел глаза в сторону, потом лицо его прояснилось.
        — Знаешь, у меня ничего не получится. Мне бы не хотелось, чтобы ты разуверился во мне.
        Хорн улыбнулся и с размаху хлопнул пирата по плечу.
        Они — Хорн, Редблейд и Сэйр — разместились в рубке. Хорн занял кресло первого пилота, Редблейд — второго, Сэйр принял на себя обязанности штурмана.
        — До Эрона три часа лету,  — задумчиво сказал Хорн.  — Однако за все время корабельные часы и на секунду не сдвинутся.
        — Интересная деталь,  — кивнул Сэйр.  — Как же ты можешь объяснить подобный парадокс?
        — В туннеле все останавливается,  — ответил наемник.  — Там ничего нет — ни света, ни звуков, ни тепла. Никакого прибытка или убытка энергии. Должно быть, это напрямую связано с принципами, на которых работает туннель.
        — Как ты это можешь знать?  — недоверчиво спросил Сэйр.
        Хорн, поколебавшись, признался:
        — Я совершил полет через туннель. Так вышло… Мне бы очень не хотелось повторить подобный опыт.
        — Жаль, что мы не можем пройти твоим путем,  — задумчиво откликнулся Сэйр. Он словно не слышал последних слов Хорна. Его мысли были заняты другим. Видимо, сама возможность телесно, без посредства технических средств совершить межзвездный перелет увлекала его.  — Тогда мы бы не без пользы потратили эти три часа. Понимаешь, парень, в этом случае появляется какой-то непонятный эффект, наводимый, как утверждают некоторые, золотыми бандажами, надетыми на нос и корму каждого корабля. К сожалению, у нас нет времени подробнее заняться этим вопросом. Ладно,  — Сэйр неожиданно махнул рукой.  — Теперь мне бы хотелось, чтобы вы подробно обрисовали ситуацию, сложившуюся на Эроне в тот момент, когда вас вынудили покинуть его.
        Хорн вкратце обрисовал политическую ситуацию. Кое-что добавил из увиденного лично, в конце еще раз подчеркнул:
        — Ключ к ситуации — северный терминал. Кто его контролирует, тот контролирует Эрон.
        — Значит, мы должны взять его в свои руки,  — заявил Редблейд.
        — Правильно,  — согласился Сэйр,  — только это нелегкая работа. Стратегическая ценность этого пункта ясна не только нам. Так что в любом случае нам придется потрудиться. Но это не самое главное. Важно ознакомиться с тем, что происходит на Эроне в эту минуту. Причем сведения должны быть самые подробные.
        — Для этого необходимо также захватить центральную аппаратную,  — сказал Хорн.  — Туда сходятся все нити информационной сети.
        Он бросил взгляд на приборы, поколдовал над пультом управления.
        — Все готово, можно отправляться,  — объявил он и нажал на клавишу.
        На экране было видно, как нос корабля начал медленно въезжать в широкую металлическую трубу. Хорн нетерпеливо посматривал на клавишу, горевшую ровным красным светом. Наконец вспыхнул желтый свет, и в следующее мгновение Хорн пробежал рукой по клавиатуре и еще раз нажал на стартовую клавишу.
        Они тут же почувствовали увеличение силы тяжести: их слегка придавило к спинкам кресел. Хорн невольно моргнул, а когда открыл глаза, почувствовал расслабленность, затем корабль поволокло куда-то вниз. Они уже были на Эроне, в такой же металлической трубе, откуда корабль неторопливо сползал на исполинский приямок.
        Наемник невольно глянул на часы — секундная стрелка как ни в чем ни бывало продолжала свой бег по кругу. Весь перелет по часам, установленным на корабле, не занял и доли мгновения.
        — Удивительно,  — пробормотал Хорн.  — Словно мы выпали из времени. Что там время — впечатление такое, что мы вообще выпали из нашей вселенной.
        Однако времени на обсуждение этой проблемы не оставалось. Редблейд жадно прильнул к экрану. Внизу, в машинном зале, шел бой. Сверху казалось, что две группы муравьев отчаянно сражаются друг с другом — наступают, отступают, сохраняя строй, внезапно рассыпаются. Падают убитые, топчут раненых. Приглядевшись, Хорн различил, что сражающиеся были одеты в одежды разных цветов. Одна сторона в густо-зеленой униформе, другая представляла собой разношерстную компанию.
        Редблейд прибавил увеличение — теперь можно было различить лица. Хорн сразу определил, что вторые — это рабы, а первые, в зеленом,  — копьеносцы с Денеба, гвардия, обслуживающая Директорат транспорта. Все эти части были в подчинении у Фенелона. Тогда выходит, что Фенелон жив. Совсем необязательно, сказал себе Хорн. Скорее всего, наемники нашли себе нового хозяина.
        Атаковали гиганты с Денеба. Двигались они, по существу, без всякого порядка, толпой. Высыпали из коридоров подобно спелому зерну. Вооружены были пистолетами, в ближнем бою работали кинжалами. Дело близилось к завершению, сотни фигур в штатском были разбросаны на полу.
        В этот момент по корпусу корабля защелкали пули, со стороны кормы донеслись глухие крики и залпы. Наконец корабль замер. Хорн не раздумывая бросился в коридор — наступал на чьи-то руки, ноги, головы. Теснота в челноке была неописуемая, только возле выходного люка оказалось свободное пространство. К удивлению Хорна, люк был открыт, подведен эскалатор, однако никто не спешил выйти наружу.
        — Куда ты!  — один из заключенных схватил Хорна.  — Они не дают выйти, сразу начинают стрелять. Двоих наших уже ухлопали. Они собираются штурмовать корабль.
        — Кто они?  — спросил Хорн.
        — Эти, с нижних ярусов!..
        — Надо объяснить, что мы явились к ним на помощь,  — нетерпеливо рванулся вперед Хорн.
        Сзади раздался удивительно спокойный голос Питера Сэйра:
        — Ты думаешь, что после десяти веков рабства они способны трезво оценить ситуацию? Этот корабль для них сейчас единственное спасение, и они непременно пойдут на штурм.
        — Что ж, они совсем обезумели? Им надо открыть глаза,  — возбужденно заявил Хорн и тут же закричал в распахнутый люк: — Эй вы, перестаньте стрелять! Мы с вами! Мы — друзья!..
        В ответ шквал пуль обрушился на корабль. Вряд ли в шуме боя там, внизу, можно было понять, о чем он кричит. Сэйр оттащил его от люка.
        Вперед протиснулся Редблейд и заорал так, что у находившихся в коридоре едва барабанные перепонки не полопались:
        — Сукины дети, перестаньте стрелять! Мы же на вашей стороне!..
        Еще один град пуль.
        — Это бесполезно,  — вздохнул Сэйр.  — Ладно, чему быть, того не миновать. Такова уж моя доля. Раз нанялся, надо выполнять что прикажут.
        С этими словами он вынырнул на трап — никто не успел его остановить. Так и выскочил, безоружный… Пуля просвистела, звякнула о корпус, потом еще одна. Неожиданно все стихло.
        Сэйр все так же стоял на верхней площадке эскалатора. Потом в обрушившейся на машинный зал тишине раздался тоненький женский вскрик:
        — Сэйр! Это же Сэйр!..
        Небывалой силы рев потряс стены гигантского терминала. Потом внизу начали скандировать:
        — СЭЙР! СЭЙР!
        Старик, стоявший на верхней площадке эскалатора, поднял руку. Вмиг наступила полная тишина.
        — Ребята!  — крикнул Сэйр.  — Давайте-ка сражаться с врагами, а не друг с другом.  — Голос его, к удивлению Хорна и Редблейда, звучал ясно, свежо и сильно.
        Хорн склонил голову, чтобы выйти из корабля, и в этот момент знакомое завывание летящей пули донеслось до него.
        Из летописи

        Акт созидания в самом себе несет зародыш гибели. От смерти нет спасения, какие меры ни принимай. Все имеет свой отмеренный срок. Тем более живой организм…
        Империя как раз является таким организмом.
        В дни творения власть приносит наслаждение, она восхищает и манит. Кружит голову ее самодостаточность, какая-то ирреальная вседозволенность, которой награждается всякий, кто овладеет ею. Но горе тому, кто схватил ее в минуты печали, разрушения и хаоса. Все грехи падут на голову подобного безумца. Самым страшным из них является проклятие истории. Грубое суждение в устах потомка иной раз страшнее, чем смерть… Однако истина справедлива, она правит правосудием и историей. Не зря говорят — все тайное со временем становится явным.
        Такой приговор выносит судьба творцу, возомнившему, что он способен поспорить с вечностью. Такая же участь была уготована Эрону, творцы которого когда-то сделали ставку на силу. Они забыли золотое правило истории — применение силы порождает еще большую силу.

        Глава 18. СРАЖЕНИЕ

        Хорн успел оттолкнуть Сэйра в сторону — пуля просвистела рядом с головой наемника.
        — Вот видишь,  — философски заметил Сэйр,  — они все-таки стреляют. Выкрикивают здравицу и в то же время метят в голову. Так уж они устроены.
        — Это не они так устроены,  — раздраженно ответил Хорн,  — а придурки с Денеба. Им, по-видимому, хорошо заплатили. А что бы вы хотели? Если одна сторона приветствует вас, то другой вы как кость в горле. Сколько я помню, в вас постоянно стреляли. Покушение следовало за покушением… Подождите в корабле, Освободитель.
        Хорн, воспользовавшись секундным замешательством в рядах нападавших, которым имя Сэйра тоже было небезызвестно, скатился вниз и, броском одолев расстояние до ближайшего прохода, откуда стреляли по Сэйру, открыл ураганный огонь на поражение. Копьеносцы не ожидали подобной прыти от вновь прибывших и отступили за угол.
        — Редблейд!  — закричал Хорн.  — Стрелков сюда!..
        Тут же трое человек, одетых в черную униформу с отрезанными рукавами, на карачках выбрались из корабля и, следуя примеру Хорна, скатились на металлические плиты. По-видимому, наемники с Денеба не до конца осознали, что ситуация резко изменилась не в их пользу, и вновь гурьбой бросились в атаку. Они намеревались снова ворваться в зал, навязать защитникам рукопашную, в которой они были куда сильнее. На этот раз их встретил шквальный огонь из прихваченного с Ванти унитронного пулемета. Вой пуль, разваливающиеся на части тела — вот что теперь творилось в коридоре. Гвардейцев в зеленом словно вымело из коридора. В этот момент опомнились и защитники зала. Одетые в лохмотья восставшие бросились в решительную атаку на тех гигантов, которые еще оставались в зале. С ними было покончено в несколько минут.
        Хорн вернулся к эскалатору, по которому сбегали его солдаты, с трудом организовал толпу бедняков, сформировал отряд, который должен был немедленно захватить главный аппаратный зал. Совместно с Редблейдом он наладил оборону машинного зала: в широких проходах были устроены баррикады, сквозь которые смотрели дула скорострельных орудий, захваченных с Ванти.
        Однако чья-то злая воля опять погнала гигантов с Денеба в атаку. «Велика фигура, да дура»,  — невольно отметил про себя Хорн. Теперь размеры гвардейцев стали их самым крупным недостатком. При налаженной системе огня они валились снопами. Оставшихся добивали специально посланные отряды. Скоро Хорну доложили, что сам терминал, его машины, пульты управления захвачены и взяты под охрану. Самое время было подумать о налаживании полноценной, эффективной обороны, однако людей в этот момент нельзя было унять. Возле основания эскалатора ширилась толпа. В освободившееся полукружье сошел Питер Сэйр. Позади него справа стоял Хорн, слева возвышался рыжеволосый пират.
        Толпа без конца ревела: «Сэйр! Сэйр!»
        — Друзья! Солдаты свободы! Вы узнали меня. Да, я — Питер Сэйр, бывший когда-то президентом свободной республики Кварнон-4. Да, я руководил Лигой независимых миров, составившей федерацию Плеяд. После поражения во второй войне я был отправлен на Ванти, где провел долгие годы. Эти ребята, что находятся среди вас, в черной, ненавистной всем нам форме, с отрезанными по локоть рукавами,  — тоже бывшие заключенные самой страшной во всей вселенной зоны. Их храбрость и решимость сражаться за свободу удивительны. Они захватили главную крепость, им было нечего одеть, кроме этой поганой одежонки, так что вы будьте с ними полюбезнее. На этих людей можно положиться — вот что я вам скажу.
        На вас тоже можно положиться, друзья! Но, если я правильно понял, у вас нет лидеров, а без руководства любое восстание обречено на поражение. Положение военное, трудное — надеюсь, всем понятно, что сейчас нам не до демократических процедур. Я прошу, чтобы вы дали мне мандат на руководство восстанием, и не потому, что я знаю, что такое голод и что такое страдание. Этого добра каждый из вас нахлебался вдоволь. И не потому, что я жажду славы или власти. Я прошу вас наделить меня этой великой ответственностью, потому что я — Питер Сэйр. Потому что вы все слышали обо мне, надеялись на меня. Пришел срок оправдывать ожидания…
        Эрон должен пасть, но нельзя допустить, чтобы вы все, ваши семьи, старики и дети погибли под его обломками. Нельзя разрушать то, что было создано руками таких же, как вы, людей, что создавалось столетиями. Этого можно добиться только при умелом и бесстрашном руководстве. Я прошу вашей преданности, желания беспрекословно подчиняться.
        Его слова эхом отразились от стен зала, потом наступила короткая звонкая тишина, и тысячегорлый рев потряс помещение:
        — Сэйр! Сэйр!..
        Хорну теперь стало понятно, что делало этого невзрачного усталого старика великим человеком. Тайна оказалась проста, как кусок хлеба,  — он умел разговаривать с людьми. Не просто с каждым отдельным человеком, но с массой, со всеми вместе. Он нашел те слова, которые были понятны каждому, отвечали их мыслям, определяли путь, с помощью которого можно добиться поставленной цели.
        — Я так понимаю, что вы согласны!  — выкрикнул вождь, и толпа страстно откликнулась:
        — Сэйр! Сэйр!!
        — Тогда давайте займемся делом,  — без всякого нажима продолжил он.  — Вот перед вами два человека. Одного зовут Хорн, другого — Редблейд. Я назначаю их лейтенантами. Вы должны повиноваться им, как мне самому. Это проверенные в деле люди. Под их руководством эти ребята, что красуются здесь в черной форме с отрезанными рукавами, сотворили невозможное — они вырвались из Ванти и пришли вам на помощь. Они — Хорн и Редблейд — поведут вас в бой. Каждому под команду надо выделить по пятьдесят бойцов. Нужны добровольцы…
        Редблейд тут же с помощью мегафона стал отдавать распоряжения. Толпа начала рассыпаться на отдельные группы, сплачиваться в десятки, командовать которыми поручалось захватившим Ванти узникам. Уже через полчаса было сформирован большой, численностью более семисот человек, отряд. Все были вооружены, экипированы…
        Вовремя!..
        Из боевого охранения прибежал посыльный с сообщением, что гвардейцы вновь готовят атаку.
        Хорн между тем сколотил свой отряд — успел поговорить с каждым записавшимся лично. Всего пара фраз, короткий осмотр, взгляд в глаза — и в строй. Потом сам ответил на их вопросы. Несмотря на такую поспешность, Хорн почувствовал, что его отряд сплочен, каждый готов драться за десятерых и многие это умеют. Теперь предстоящее сражение не казалось авантюрой, какой был захват крепости на Ванти. Он знал, на что способны эти люди. Самое важное — правильно распределить и направить их усилия, тогда, что называется, можно горы своротить.
        История большинства бойцов из его отряда оказалась поучительна. Они входили в ту группу, которая первой ворвалась в северный терминал с одной только целью — как можно быстрее покинуть Эрон. Был захвачен корабль, пилот под принуждением якобы стартовал с ненавистной планеты, но оказалось, что он обманул их. Начались раздоры и среди самих восставших. Большинство высказалось за то, чтобы вернуться на Эрон. Они так и поступили и вот уже полдня кочевали по коридорам северного терминала, вступая в бой то с одним, то с другим подразделением гвардейцев. От них Хорн узнал о том, что теперь творится на Эроне.
        Восстание, как утверждали бойцы, было в полном разгаре. Уже в самом начале рабочему люду и рабам удалось прорваться на высшие ярусы, где, по их утверждениям, начались тяжелые бои с регулярными войсками. Собственно, армейских частей на Эроне практически не было, только отряды гвардейцев, одетых в мундиры разных цветов. Большинство составляли серые… Некоторая часть гвардейцев перешла на сторону восставших, но многие остались верными правительству Душана. Вот тут-то и сказалась роковая болезнь, поразившая верхушку империи. Гвардейцы в сером вели тяжелые бои с частями, одетыми в другие цвета, которые находились в распоряжении других директоров. В конце концов на настоящий момент картина, в общем, складывалась следующая. На одной стороне сосредоточилось до половины серых и поголовно черные, принадлежавшие службе безопасности, а также копьеносцы с Денеба в полном составе. Против них с переменным успехом действовали стражи, одетые в золотые мундиры — тоже все до единого,  — и некоторые части в форме других цветов.
        Спустя сутки главной заботой обеих сражающихся сторон стало продовольствие. Захват терминалов прервал снабжение Эрона. Кроме того, после первых погромов содержимое продовольственных складов оказалось разграбленным. Вот почему жители нижних ярусов, захватившие терминал, первым делом решили покинуть эту планету.
        Когда им пришлось вернуться, они вновь вступили в бой с организованными отрядами денебских гвардейцев, которые методично, этаж за этажом, вытесняли разрозненные группы восставших из здания терминала. Общее положение ухудшилось еще и тем, что у мятежников не было ни единого командования, ни общего плана.
        Насчет златокожих ему сказали, что да — погромы и убийства были. Говорят, несколько женщин подверглись насилию, но только в самом начале восстания. Потом было не до этого: всех заботила одна мысль — как поскорее убраться с Эрона. О судьбе Вендре Кохлнар никто не слышал. Да, гвардейцы в золотых мундирах сражаются организованно на подступах к ее резиденции…
        Хорн нашел Редблейда:
        — Как дела? Не пора ли переходить в наступление и очистить весь терминал от гвардейцев? И прежде всего главную аппаратную, а также помещение, где расположена станция правительственного лифта.
        — Парень!  — возбужденно ответил пират.  — Чего мы ждем? У нас пять сотен понюхавших порох бойцов, еще более двух сотен тех, кто в первый раз взял в руки оружие. С такими силами мы можем штурмовать Эрон.
        Хорн усмехнулся:
        — Ты считаешь, что у нас есть шансы против хорошо обученных гвардейцев?
        Редблейд вскипел от ярости.
        — Ты что, парень! Да этим необученным цены нет — они знают, за что сражаются. Ты только посмотри в их глаза. Орлы! А гвардейцы воюют за деньги. Это две большие разницы, как говорил один остряк на Ванти. Он, правда, быстро отдал Богу душу…
        — Тогда давай согласуем наши действия,  — предложил Хорн.
        План заключался в следующем. Основной удар наносился в сторону главной аппаратной, потому что оттуда открывался путь в недра Эрона. Кроме того там было достаточно средств связи, чтобы держать под контролем ход боевых действий. На захват аппаратной направлялись двенадцать групп. Работать они должны были таким образом, чтобы одновременно ворваться в аппаратную через оба главных входа, а особый отряд должен проникнуть туда скрытым ходом, ведущим со станции правительственного лифта. Тут же были распределены обязанности, назначены отделения разведки и посыльные. Успели в общих чертах и разработать тактику боя в закрытых помещениях, чтобы напрасно не губить людей.
        — Я сам поведу левую группу,  — заявил Редблейд.
        — Нет, ты должен остаться здесь и координировать наши действия. В случае чего прислать подкрепления…
        — Послушай, Хорн,  — пожаловался пират,  — я не могу оставаться здесь, когда там,  — он ткнул пальцем вниз,  — идет бой.
        — Этот бой не последний,  — продолжал настаивать Хорн.  — И организовать работу штаба в этой обстановке не чья-то прихоть, а жизненная необходимость.
        — Послушай, парень, я один здесь справлюсь?  — спросил Редблейд.  — Тебя вроде бы тоже назначили лейтенантом, так что будь любезен, займись организацией штаба.
        — Хорошо, после штурма,  — решительно возразил Хорн.
        Восставшие атаковали врага вслепую, и, как всегда бывает в таких случаях, были отброшены с немалыми потерями. Теперь обоим стало ясно, что вопрос о штабе — это не прихоть. В одном из тесных закоулков машинного зала Хорн приказал освободить место. Здесь, прямо на полу, была разложена карта. Теперь всех посыльных направляли к Хорну, который отмечал на ней все изменения боевой обстановки — отбитую у врага комнату, этаж… Наконец пришло сообщение, что очищена столовая. Враг бросался в яростные контратаки, силы восставших таяли. Скоро у Редблейда должны были кончиться подкрепления.
        Наступил решающий момент сражения, и тут словно плотину прорвало — одна за другой в машинный зал устремились новые группы мятежников. Все они шли сюда, чтобы взглянуть на Сэйра. Так рождалась легенда. Из новобранцев срочно формировали отряды, так что скоро Редблейд не знал забот с подкреплениями. По мере того как усиливались ряды восставших, слабели отряды гвардейцев. Одно дело — разогнать взбесившуюся толпу, пусть даже вооруженную, другое — иметь дело с решительными, мужественными людьми, не жалевшими жизни в бою. Тем не менее гвардейцы не собирались сдаваться. Наоборот, они усилили натиск…
        Сэйр тоже находился в зале. Он не выпускал из рук мегафон. Впечатление было такое, что на стартовой площадке уже который час шел нескончаемый многолюдный митинг. Сменялись группы вновь прибывших сторонников, и для каждой из них Освободитель находил нужные слова. Хорн, время от времени бросая на него взгляды, с удовлетворением отмечал, что теперь их дело находится в надежных руках. Люди знали, за что идут в бой, сердца их горели сильным ровным пламенем. С первого взгляда было ясно, что дело вершилось здесь основательное, на века.
        Впечатления, потоки информации захлестывали Хорна. Со всех сторон сыпались доклады, советы, отдавались приказы, объявлялась тревога, посыльные доносили о победах и неудачах. Приходили и ложные сообщения… С каждым часом не утихающих боев Хорн все отчетливее понимал, что площадь и количество этажей, захваченных мятежниками, неуклонно расширяется. Общая картина складывалась из мелочей, из частных, на первый взгляд, донесений: в доке захвачен исправный корабль, на складе партия груза, в нижних запасниках нашли много продовольствия, оружия и боеприпасов…
        У Хорна увеличилось количество помощников, и вообще в зале снова стало тесно. Толпа ширилась, уже не хватало места для формирования новых подразделений, обучения новобранцев. Пришлось штабу перебраться в одну из отвоеванных комнат. Положение было трудное, потери все увеличивались, но поток подкреплений нарастал. Стало ясно, что имя Сэйра успело облететь весь Эрон. Теперь каждый, взявший в руки оружие, знал, что ему делать, куда идти — пробираться на северный терминал или вступить в ряды серых гвардейцев. Первых было куда больше, возможно, что в итоге это обстоятельство и решило исход восстания. По большей части на северный терминал шли рабы, рабочие люди, часто встречались и обслуживающие машины инженеры и техники. Попадались и гвардейцы — этих собирали всех вместе и сразу посылали в бой.
        Когда же на территорию, занятую восставшими, прорвался отряд технарей, одетых в золотистую форму, Хорн сразу отозвал их в сторону и попытался выяснить, что известно о судьбе Вендре Кохлнар. Когда им довелось видеть ее в последний раз? Однако ничего нового они сообщить не могли. Они как раз находились в главной аппаратной, когда охранники в черном напали на них. Здесь собрались те, кто остался в живых.
        Хорн вновь вернулся к своим обязанностям. Поток сообщений все нарастал. Скоро управление восстанием расползлось по соседним комнатам, и впервые численность их войск приблизилась к пяти тысячам, что уже было сравнимо с общим количеством гвардейцев. Вооружены они, правда, были слабовато, однако нехватку оружия компенсировал боевой дух и смекалка. После короткого совещания с Сэйром и Редблейдом было решено: ввиду расширения контролируемого восставшими пространства пора приступить к налаживанию нормальной жизни. Рабочие из военного арсенала были посланы на заводы, чтобы взять там власть, организовать боевые дружины и обеспечить снабжение боевых частей всем необходимым военным снаряжением. По профессиональной принадлежности были сформированы и другие группы. Скоро в столовой, когда-то обслуживающей технический персонал станции и ее охрану, заработали плиты и началась раздача горячей пищи. Хорн одним из первых отведал горячего супа. Был он, конечно, жидковат, но голод утолял. И настроение поднялось…
        Как только его помощники в достаточной степени овладели искусством работы с картой, которую теперь приходилось все время дорабатывать, дорисовывать, а при захвате очередного яруса начинать новую, Хорн проинструктировал, как связаться с ним для принятия самых важных решений, и вышел в коридор. Сверху доносились оглушительные выкрики Редблейда — тот, по-видимому, включил мегафон на полную громкость и уверенно распоряжался резервами.
        Хорн нашел укромный уголок и, на ненадолго оставшись один, прикинул, что делать дальше. В пересортице поступающих сообщений, во всей этой груде необработанной информации уже можно было утонуть. Хорн почувствовал, что наступил момент, когда руководство восстанием теряет контроль не только над ходом боевых действий, но и над общей ситуацией на Эроне. Необходимо было срочно трезво оценить сделанное и наметить следующие шаги, тем более что какое-то тревожное обстоятельство все время не давало ему покоя. Оно сидело как заноза, изредка покалывало — тогда Хорн вспоминал о каком-то крупном упущении, которое они допустили совместно с Редблейдом. Он решительно вернулся в комнату, где была развернута карта, и, попросив всех на минутку примолкнуть, принялся внимательно изучать схему.
        То, что он искал, сразу бросилось в глаза. Это был не просто промах, но важная ошибка, которую он просмотрел в суматохе оперативной работы. Хорн вышел в коридор и пошел в направлении разносящегося по коридорам мегафонного рева. Разыскав пирата, он спросил:
        — Что случилось с теми отрядами, которые мы послали с приказом захватить центральную аппаратную.
        — Они были отозваны,  — ответил Редблейд.
        — Это мне известно. Знаю также, что левый коридор на протяжении целого километра находится в наших руках, но сообщения о том, что мы взяли аппаратную, не поступало. Донесения прекратились на самых подступах к ней. Ты понимаешь, что это значит?
        — Что ж тут непонятного, но у меня сейчас нет достаточных подкреплений. Тех, которые только что явились сюда, сразу нельзя посылать в бой. Совсем необученные…
        — Распредели их по боевым частям по одному, подвое. Пусть понюхают пороху. Послушай, Редблейд, это не ответ. В настоящее время мы контролируем большую часть коридоров и более половины помещений терминала. Но все это ничего не значит, пока центральная аппаратная во вражеских руках. Есть у тебя кто-нибудь, кто смог бы довести дело до конца?
        — Сейчас нет. Хорн, мне кажется, ты преувеличиваешь значение этого помещения. У гвардейцев тоже хватает забот, чтобы каким-то образом использовать центральную аппаратную. Положение у них аховое. Людишки убывают, а подкреплений почти нет. Только одно обстоятельство пока сдерживает их — боязнь расплаты.
        — Ладно, я сам займусь этим делом. Оставлю в штабе заместителя, будешь держать с ним связь. Давай мне этих новичков… Ну и пару тех, кто бежал с нами из Ванти, прибавь. На этих ребят можно положиться. Из неприкосновенного резерва. Не скупись, Редблейд!
        — Нет уж, парень! Сам в бой, а мне здесь торчать. У тебя есть заместители, у меня тоже ребята не промах. Справятся!.. Тем более что ты просил кого-нибудь из тех, кто прошел закалку на Ванти. Из неприкосновенного резерва. Такой человек есть — это я.
        Хорн не удержался и сплюнул:
        — Черт с тобой, громила, давай собирай людей. Мне тут тоже надо кое с кем переговорить.
        Он собрал группу техников в золотистых комбинезонах, решил проинструктировать их перед атакой. Они пойдут во втором эшелоне. Их задача — постараться наладить работу терминала и установить связь со всеми уровнями Эрона, а также с дальними мирами. Им необходимо передать правдивую информацию о восстании…
        В этот момент кто-то тронул его за рукав. Хорн обернулся и увидел Сэйра.
        — Вот и пришел мой черед,  — заявил он,  — поучаствовать в настоящем деле. У меня такое чувство, что это самый удобный случай.
        Хорн мгновение поколебался, потом решительно махнул рукой: Питер так смотрел на него, что отказать было невозможно.
        Между тем Редблейд быстро сформировал две боевые группы и они отправились в путь. Примерно с километр они двигались очень быстро — эта территория находилась под контролем мятежников. Наконец уперлись в глухую стену.
        Хорн подозвал одного из техников.
        — Что это?  — спросил он.
        — Специальная переборка для безопасности. Она опускается и поднимается с помощью сжатого воздуха. Их здесь сотни. Все они управляются из центральной аппаратной.
        — Можем мы как-нибудь преодолеть ее? Тот пожал плечами:
        — Никто не пробовал. Разве что с помощью унитронного оружия. Или подорвать…
        — Это долгая история, у нас нет времени,  — решил Хорн.  — Поищем обход.
        Отряд вернулся немного назад и по широкому пандусу перешел на более низкий уровень. Сообщение о барьере безопасности натолкнуло его на очередную загадку. Те, кто захватил центральную аппаратную, даже не помышляли о наступлении. Главной их заботой было обеспечить неприступность этого помещения. Но как называется помещение, которое хотят обезопасить от любого нападения? Конечно, убежище! Выходит, тех, кто засел в аппаратной, заботит только оборона.
        Что ж, посмотрим, недолго осталось ждать. Хорн обернулся и проверил, все ли в порядке. Хорн, Редблейд и чуть сзади Сэйр шли во главе отряда. Он состоял из двух подразделений по пятьдесят хорошо вооруженных бойцов в каждом. Сзади бежали полтора десятка техников. Спустившись на этаж ниже, они то и дело начали натыкаться на отдельные кучки вооруженных людей. Среди них было много раненых. Им на ходу объясняли обстановку, и все, даже истекающие кровью, радостно кричали: «Сэйр!..»
        Толпа и здесь попыталась устроить митинг. Люди начали требовать, чтобы Сэйр объяснил им текущий момент и что делать дальше. Хорн и Редблейд переглянулись, и великан решительно взял инициативу на себя. Он поставил перед каждой вооруженной группой задачу, приказал отправить раненых в машинный зал, наладить связь с главным штабом. На митинги, добавил он, у них времени нет. Восстание не терпит медлительности. С этими словами Хорн, Редблейд и Сэйр поспешили вперед.
        Они спустились еще на один ярус и попали в те подвальные коридоры, в которых совсем недавно бродил Хорн. Скоро из темноты начали стрелять, неприцельно, хаотически… После ответного залпа попытавшиеся встать у них на пути гвардейцы в сером разбежались. Наконец Хорн отыскал вход в округлую камеру, из которой он проник на станцию правительственного лифта. Здесь было тихо. Все тот же ограниченный металлическим сетчатым барьером балкончик с короткой лестницей висел под потолком. Правда, сейчас он был сдвинут. Хорн приказал соблюдать тишину, и набившиеся в камеру люди тотчас притихли. Наемник влез на плечи пирата и осторожно, стараясь не шуметь, начал двигать балкончик. Тот пошел сразу, плавно, без скрипа. Под люком, ведущим на верхний уровень, Хорн остановил его, перевел дыхание и, приготовив пистолет, начал потихоньку сдвигать люк.
        Как только образовавшаяся щель показалась ему достаточной, он при поддержке успевшего вскарабкаться на балкончик пирата рванулся вверх и через мгновение уже выбрался на пол. Повел пистолетом из стороны в сторону. Его появления находившиеся на станции люди никак не ожидали и сразу подняли руки. Кроме охранников в золотистой форме, которые помогали военным выбраться в комнату из кабины правительственного лифта. Когда они обернулись, Хорн прикрикнул:
        — Не двигаться!  — и повел стволом в сторону стены. Те безропотно исполнили его приказание.
        Редблейд, отдуваясь, наконец смог протиснуться через отверстие в полу и тоже выбрался наверх. За ним, как из-под земли, полезли мятежники. Сэйра пустили только где-то в середине, когда стало ясно, что наверху опасности нет.
        Как только голова Сэйра показалась над полом, солдаты в золотистой форме попытались было прорваться к секретному входу в это помещение, но были сразу остановлены предупреждающими криками. Большинство же захваченных в плен людей оказались рабочими с нижних ярусов. Хорн, указывая на Освободителя, объявил:
        — Это Питер Сэйр! Слышали, наверное?..
        Старший из рабочих кивнул, подошел поближе, долго разглядывал старика.
        — Я слышал твое имя,  — с непонятной укоризной обратился он к Питеру.  — Там кричали… В коридорах. Мы решили, что нас берут на пушку. Решили не поддаваться на обман.
        Рабочие сгрудились вокруг Сэйра. Некоторые из солдат вопросительно глянули на только что прибывшего офицера. Тот сдвинул брови, и они вернулись в строй у стены.
        Хорн направился к ним. «Они же в золотистой одежде,  — вдруг пронзила его мысль.  — Это цвет Директората по коммуникациям. Цвет Вендре!..» Он постарался взять себя в руки — казалось невероятным, что они до сих пор сохранили ей верность и работают на нее. Как смогла она вырваться от схвативших ее людей в черном? Может, ее засадили в какое-нибудь подземелье здесь, на Эроне?
        — Кто вас послал?  — обратился он к солдатам, намеренно игнорируя офицера.
        Никто не ответил, но в разговор вмешался один из рабочих. Он с необыкновенным благоговением произнес:
        — Великая энтропия!.. Она указала нам путь, мы пришли сражаться за свободу.
        Этого только не хватало! Как раз религиозных фанатиков у них еще не было! Значит, Великая энтропия указала им путь. А может, Ву постарался. Интересно, как все-таки ему удалось убежать? Понятно, что Лил помогла. Но как?..
        Он отыскал на стене потайную клавишу, с помощью которой можно было открыть секретную дверь, которую указала ему Вендре. Подозвал к себе старшего первой боевой группы, показал спрятанный диск.
        — Отсчитаешь до пяти, потом нажмешь его,  — объяснил Хорн.  — Пошлешь трех человек. Потом еще трех, пока весь твой отряд не займет центральную аппаратную. Здесь оставишь охрану, чтобы присматривать за пленниками. Ясно?
        Тот кивнул.
        Хорн направился к кабине лифта. Редблейд последовал за ним. Затем к пирату присоединился Сэйр. Хорн начал было возражать, однако никто из них его не послушал. Питер был бесполезен в бою, но его личное присутствие стоило многого. А убить могут везде. На Эроне теперь не было спокойного местечка.
        С большим трудом они втиснулись в кабину, створка едва смогла сдвинуться с места. Хорн, кое-как дотянувшись, нажал на желтый кружок. Путь был короток. Когда кабина остановилась, Редблейд открыл двери и люди выбрались наружу.
        Комната была та же, и в то же время все здесь было по-другому. В помещении находились специалисты всех мастей. Вдоль стен были устроены пульты управления. Люди сидели в креслах, расхаживали по проходам. Дверь в «Миры удовольствий» была распахнута, однако никакими удовольствиями здесь больше не пахло. Это был самый настоящий штаб, точнее, мозговой центр. Но на кого он работал?
        Как только мятежники выбрались из кабины, работа на мгновение прекратилась. Все повернулись в их сторону — это, конечно, было живописное зрелище: Хорн в истрепанной, тускло-оранжевого цвета форме, Редблейд в лохмотьях, едва способных прикрыть тело. Но больше всего взглядов приковал к себе Питер, и спустя секунды кто-то изумленно выдохнул:
        — Это же Питер Сэйр!
        Имя побежало по комнатам, из бывшего борделя в приемную повалил народ. Между тем в стене внезапно отодвинулась секретная дверь и в помещение вступил офицер с аксельбантом, прикрепленным к мундиру золотистого цвета. Он направился прямо к Хорну, их взгляды встретились.
        — Вы — Хорн?  — спросил офицер.
        Наемник не раздумывая вскинул пистолет. В этот момент позади него вновь открылась дверь лифта. Оттуда вышли трое вооруженных людей. Хорн наконец промолвил:
        — Да, я — Хорн.
        — Мы ждем вас,  — вежливо продолжил офицер и обвел рукой аппаратную.  — Директор предупредил, что если вы появитесь здесь, то все это должно быть передано под вашу команду.
        Из летописи

        Что есть знания?..
        Для некоторых — это цель жизни, однако таких людей немного. Большинство из нас привыкло подходить к знаниям как к неоценимому инструменту, как к силе, которая обеспечивает достижение реального успеха.
        Специфической особенностью этой удивительной субстанции является то, что нет такого хранилища, которое в конце концов не было бы переполнено. Этот мучительный процесс отыскания способа, как сохранить знания в полном объеме, привел к созданию Индекса. Для примера можно привести историю развития книги, когда-то являвшейся главной хранительницей знаний. Со временем книги стали записывать на фотопленку, потом вводить в компьютерную память, и все равно наступал момент, когда общего объема хранилища становилось недостаточно.
        Изобретатель, создавший Индекс, на самом деле пытался раскрыть секрет межзвездного туннеля. Для этого он решил собрать все имеющиеся по этому вопросу сведения, вот тогда и было создано хранилище, объем которого был беспределен. Знания группировались, классифицировались и в виде особых ячеек прибавлялись к уже существующей памяти. Каждая ячейка вмещала миллиарды особых микрокристаллов. Каждый кристалл крепился к металлической пленке толщиной в одну молекулу и представлял из себя так называемую динодиновую клетку, способную воспринимать, хранить и выдавать по особому сигналу энергию. Она выделялась в виде фотона с точно фиксированной длиной волны.
        Создав подобную машину, изобретатель дал ей задание обработать всю имеющуюся информацию и наконец задал составляющий смысл его жизни вопрос: «В чем секрет межзвездного туннеля?»
        Машина выдала ответ: «Описать изобретение невозможно».
        Конечно, знания, о которых здесь идет речь, являются исключительно человеческим достоянием.
        Хранителем государственного Индекса на Эроне являлся Душан. С его точки зрения, это изобретение было бесценно. Хранилище занимало в недрах планеты объем в одну кубическую милю. Весь поток информации стекался сюда: доклады и отчеты правительственных и неправительственных организаций, данные по каждому человеку, прибывающему и убывающему с Эрона. По негласным данным, почти каждое человеческое существо во вселенной имело свою ячейку в этом упорядоченном скопище информации.
        Душан никогда не ставил перед этим хранилищем замысловатых вопросов. Его интересовали исключительно конкретные сведения. Однако он получал достаточно странные ответы…

        Глава 19. ОПАСНОСТЬ СНИЗУ

        — Чей приказ?  — вздрогнув, спросил Хорн.
        — Вендре Кохлнар.  — Лицо офицера загадочно и чуть лукаво засветилось.  — Не спрашивайте меня, с какой целью. Я просто исполняю приказ.
        — Где она?  — резко поинтересовался Хорн. Он обежал взглядом комнату.
        Офицер пожал плечами:
        — Где-то на Эроне. Между нами, у меня такое впечатление, что она сошла с ума. Хотя в этом нет ничего удивительного — сейчас вряд ли в столице встретишь хотя бы одного здравомыслящего человека.
        Охранники, что вышли из кабины, окружили их, однако ничего подозрительного в их действиях Хорн не почувствовал.
        — В последний раз я видел ее, когда она была схвачена… — постарался объяснить наемник, однако офицер улыбнулся и поднял руку, словно предупреждая, что он тоже наслышан об этой истории.
        — Это были рабы с самых нижних ярусов. Все они оказались приверженцами культа Великой энтропии. Однако удивительно не это. Эти работяги отнеслись к ней достаточно уважительно, а она — директор коммуникаций!  — заверила, что жаждет помочь им. Каково?! Более того — они ей поверили! Не столица, а сумасшедший дом. И они оказались правы: она перешла на сторону восставших.
        Только теперь Хорн обратил внимание, что около половины сотрудников, находившихся в аппаратной, судя по одежде, явились с самых нижних ярусов Эрона.
        Наемник перевел взгляд на офицера:
        — Вы не знаете, где находится она сама?.. Тот пожал плечами:
        — Она связалась со мной отсюда, распорядилась собрать всех сохранивших ей верность солдат и технический персонал и через правительственный лифт направлять их сюда. Когда я сам добрался до этой станции, оказалось, что ее уже здесь нет. А работа была в самом разгаре. Это что-то вроде главного штаба.
        Хорн обернулся и вопросительно посмотрел на Сэйра и Редблейда. Те словом не обмолвились, с немым любопытством смотрели на Хорна.
        — Хорошо,  — кивнул наемник.  — Мы принимаем командование. Объясните своим людям, что они должны выполнять все распоряжения, исходящие от Питера Сэйра, Редблейда или от меня. Вы тоже. А сейчас пора заняться делом. Необходимо срочно установить связь с машинным залом на северном терминале — там у нас тоже что-то вроде штаба организовано. Необходимо, чтобы они тоже перебрались сюда.
        Спустя полчаса штат сотрудников в аппаратной — или, как ее теперь называли, главном штабе — был полностью укомплектован. Была налажена связь со всеми более-менее значительными отрядами восставших. Теперь в целом прояснилась картина того, что творилось на Эроне.
        Почти девяносто процентов северного терминала были в руках мятежников. Правда, гвардейцы Душана еще удерживали несколько стратегических пунктов на его территории, что не позволяло запускать в космос корабли. Однако по совету специалистов с ними справились очень быстро. Были опущены защитные барьеры, наглухо отделившие помещения, занятые врагом, включена вентиляция, с помощью которой туда начал нагнетаться воздух, который должен был использоваться для тушения пожаров. Эффективность такого средства борьбы с солдатами Душана оказалась куда более результативной, чем фронтальные атаки в коридорах.
        Следом перед восставшими встала куда более трудная задача — каким образом предотвратить переброску подкреплений. Офицер, встретивший Хорна» в аппаратной, сформулировал ее в несколько ином виде. Необходимо было полностью взять в свои руки правительственный лифт. Это было трудное и, на первый взгляд, невыполнимое дело.
        — Мы не можем разместить на каждой станции свои патрули,  — объяснил он ситуацию Хорну и Редблейду.  — Во-первых, станций очень много; во-вторых, они всегда имеют возможность сманеврировать.
        — Нельзя ли совсем отключить этот проклятый туннель?  — спросил Хорн.
        — Нет, это не в наших силах. Это может сделать только кто-либо из директоров с центрального пульта, но даже я не знаю, где он расположен. Вот какое средство в нашем распоряжении: мы можем отключить электропитание на станциях, в самих помещениях, и кабины будут проскакивать какие-то пункты. Но это временная мера — с центрального пульта можно восстановить электроснабжение. Но даже если нам удастся на час взять туннель под контроль, это будет важный успех. Им придется перебрасывать подкрепления по поверхности Эрона, используя космические скафандры. К тому же мы можем наполнить противопожарным газом входные шлюзы…
        — Отлично,  — сказал Хорн.  — Как насчет южного терминала?
        — Сразу, как только прибыл в аппаратную, я распорядился отключить энергию. В тот момент там находились люди Душана. В настоящее время мы не можем связаться с южным портом, однако могу твердо утверждать, что стартовать оттуда невозможно, так же как и прибыть туда.
        Через полчаса северный терминал полностью оказался в руках восставших. Хорн явился с докладом к Сэйру.
        — Эрон изолирован,  — объявил он.  — Теперь мы имеем дело только с теми вражескими силами, которые есть на Эроне!
        Это был очень важный успех. Только теперь Хорн почувствовал, как устал. Стоило нервному напряжению немного ослабнуть, как его тут же повлекло в сон. Больших трудов Хорну стоило вновь взять себя в руки.
        Между тем Сэйр обратился к офицеру, явившемуся вместе с Хорном:
        — Вы сказали, что пытались установить связь с южным терминалом. А в масштабе всего Эрона вы можете организовать трансляцию?
        — Конечно,  — ответил тот.  — У нас есть для этого все необходимое оборудование. Мы в состоянии выйти на широкую сеть, добраться до каждого экрана. Другое дело, что я не могу сказать, сколько их осталось в целости и сохранности.
        — Срочно займитесь этим вопросом,  — приказал Сэйр.  — Мне необходимо обратиться с воззванием к населению планеты.
        Через несколько минут все было готово. Сэйра провели в маленькую, похожую на куб комнату, и передача началась тотчас же.
        — Надеюсь,  — обратился Питер Сэйр к зрительской аудитории,  — вы узнали меня. Да, я — Питер Сэйр, которого многие называют Освободителем. Как видите, я жив и невредим. Нахожусь на Эроне… Восставшие, находящиеся под моим командованием, взяли под контроль северный терминал и центральную аппаратную. Эрон изолирован. Настоящим я объявляю, что империя прекратила свое существование.
        Пробил час! Теперь все вы, кто живет в радиусе пятисот световых лет, свободные люди. Теперь все вы имеете право выбирать свой собственный путь, жить так, как вам хочется, добиваться тех целей, которые вы поставили перед собой. Это не так просто, не так легко, как кажется. Свобода — тяжелое бремя, тем более в такой напряженный момент, когда под обломками рухнувшей империи может погибнуть вся наша человеческая цивилизация.
        Этого допустить нельзя! Сама материальная основа империи, ее производственные мощности, транспортная система не могут быть разрушены. Межзвездные туннели являются жизненно важным средством человеческого существования. Они должны продолжать действовать вне зависимости от смены власти. При этом в нынешних условиях никто не может претендовать на владение какой-либо частью межзвездной сети. Мы не должны допустить, чтобы это величайшее достижение человеческого разума было растащено по частным квартирам. Стоит только погубить Эрон и стартовые комплексы, и каждый мир во вселенной, заселенный людьми, окажется отрезанным от всех других миров. Это приведет к гибели всех производственных сил, острейшей нехватке энергии, к голоду и, что скрывать, к одичанию человечества. Мы не можем и не должны платить такую цену за свободу. Мы не можем подвергнуть подобным испытаниям человеческую расу. Любой ценой мы должны сохранить наше единство.
        Повторяю, этого нельзя допустить! Нельзя сменить цепи рабства на разгул анархии, вседозволенности и насилия. Для нас обязательным является условие создания союза независимых миров, объединенных единой транспортной системой и источником энергии, добываемой из недр звезды Канопус. Все спорные вопросы должны решаться на основе законов, устанавливать которые должны выбранные вами представители. Теперь нам необходимо выработать условия, чтобы каждый имел возможность свободно трудиться, обмениваться результатами своего труда и приобретать необходимое на законно вырученную прибыль. Не может быть никаких преград для свободного обмена информацией, знаниями, произведениями искусства. Это наше общее достояние, оно делает сильнее и мудрее всех нас.
        Вот такая у меня мечта. Я выносил ее еще в пору создания федерации Плеяд… Теперь, положив руку на сердце, я заявлю — это уже не мечта. Эта перспектива, близкая реальность, осуществить которую в наших силах. Все зависит только от нас, от нашей выдержки, мужества… От нашей осторожности — да-да, нельзя позволить низменным страстям, бездумному мщению овладеть нашим разумом. Наступил решающий момент, и мы должны использовать его. Нам следует нанести решающий удар тем силам, которые мечтают о возврате к прошлому. Они еще сильны, но победа будет за нами, потому что правда на нашей стороне. Эрон скоро будет в наших руках, поэтому призываю граждан — не допускайте актов вандализма и бессмысленного насилия. Не рушьте то, что принадлежит всем вам.
        Теперь я хочу обратиться к тем, кто сражается на стороне империи. Я призываю вас сдаться. Сложите оружие. Ваше дело проиграно. То государство, которое вы защищаете, погибло. У вас нет союзников. Наступил новый день, у вас есть шанс войти в новый мир свободы полноправными гражданами.
        Мой горячий привет всем, кто взял в руки оружие, кто борется за свободу. До скорой встречи.
        Старик, несколько минут назад вошедший в маленькую студию, поначалу не совсем уверенно держался перед камерами, но постепенно голос его обретал прежнюю силу. Разглаживались морщинки на лице, распрямлялись плечи. Он стал выше ростом, сбросил с десяток лет и закончил свое выступление, как заканчивал их прежний Питер Сэйр. Хорн, поджидавший его у выхода из студии, спросил:
        — Что-то я не понял смысл вашего прощального предложения. Что вы имели в виду?
        — Я собираюсь выйти на этажи Эрона. Это сейчас крайне важно.
        — Как?! Куда? Да что вы!..
        — Как? С помощью этого самого правительственного туннеля… Спущусь на нижние уровни. Куда? Это не имеет значения. Там, на месте, когда я разберусь с обстановкой, я приму решение…
        Хорн долго с мрачным видом смотрел на Сэйра. Тот терпеливо ждал. Наконец, осознав, что решение Освободителя непреклонно, Хорн угрюмо кивнул:
        — Я с вами.
        — Нет, Алан, твое место здесь,  — возразил Сэйр.  — Мы в любом случае должны удержать в своих руках северный терминал.
        — Вы не учитываете одного важного момента,  — предупредил Хорн.  — Мы не знаем секрета туннелей…
        — Поэтому мы вынуждены продолжать сражаться,  — прервал его Сэйр.  — Нельзя допустить, чтобы система межзвездных туннелей была разрушена. Они нам самим, могут пригодиться. Из того, что ты рассказал мне, получается, что уже многие сотни лет эта сеть работает как бы сама по себе и знания, которые якобы хранят директора, фикция. Я тебя правильно понял?
        — Да, я выразился именно в таком духе,  — ответил Хорн.  — Но это вовсе не значит, что секрета в принципе не существует, ведь каждый новый туннель вступал в действие. Каким-то образом в него вдували жизнь. Получается, кто-то знает, как это делается. Кому-то эта тайна была доверена…
        — СЭЙР!  — грохочущий рык раздался в аппаратной. Все обернулись. На дальнем, встроенном в один из пультов управления экране появилось изображение человека средних лет с усталым, наполовину скрытым под большим, свободным капюшоном лицом. Позади фигуры были видны люди, бегающие, обменивающиеся информацией, советующиеся, колдующие возле пультов управления,  — одним словом, вся обстановка за спиной незнакомца тоже напоминала командный центр.
        Сидевший за этой панелью техник в золотистого цвета комбинезоне растерянно обернулся к направляющимся в ту сторону Сэйру и Хорну.
        — Я ничего не включал!  — заявил тот.  — Оно само появилось.
        Брови у офицера, который сопровождал руководителей восстания, полезли вверх.
        — Этого не может быть!  — решительно заявил он.  — Разве что кто-то использует неизвестное нам оборудование.
        Сэйр, тем временем приблизившийся к пульту, приказал:
        — Убери все посторонние звуки, а голос с экрана сделай погромче.
        Человек в капюшоне повернулся и, обратившись к кому-то в зале, о чем-то попросил. Потом снова повернулся к экрану. Теперь его голос стал чист и звучен.
        — Сэйр?  — снова спросил незнакомец и, когда Освободитель кивнул, продолжил: — Извините, но мы должны были удостовериться. Это штаб-квартира нашей общины. Все мы поклоняемся культу Великой энтропии. Отсюда мы координируем действия восставших.
        К удивлению Хорна, Питер Сэйр сложил пальцы и поднес их к груди. Изумление отразилось и на лице человека в плаще.
        После недолгой паузы тот наконец вымолвил:
        — Прекрасно! Мы тут делаем все, что в наших силах. Конечно, этого недостаточно. Прежде всего мы дублируем и стараемся довести до исполнителей, которые исходят из вашей аппаратной. Также мы препятствуем гвардейцам перебрасывать подкрепления. Кроме того, боремся с разрушениями: закрываем противопожарные двери, включаем огнетушители, заливаем водой местные очаги пожаров. Население в настоящий момент испытывает значительные трудности. Ваше выступление позволило наконец успокоить массы, а то кое-где дело подходило к бунтам и погромам. Судя по последним сообщениям, кризисная точка в настроениях народа миновала. Люди воспрянули, повсюду идет организация отрядов самообороны и органов местного самоуправления. Теперь они знают, что делать…
        — О Душане что-нибудь известно?  — спросил Сэйр.
        — Последние сведения, которыми мы располагаем, утверждают, что Душан и его люди облачились в космические скафандры и выбрались на поверхность планеты. Они пытаются вывести из строя вентиляционные шахты. Кроме того, отмечены попытки нарушить герметичность металлического покрова планеты. Никаких подробностей у нас нет, мы потеряли их из виду. Как скоро вы сможете перебраться со своим штабом в наши помещения?
        — Я отправляюсь к вам немедленно,  — ответил Сэйр.  — Люди пусть остаются на своих местах. Здесь есть кому ими руководить. Как я могу до вас добраться?
        — Посредством правительственного лифта. Шестая дополнительная станция… Необходимо считать мигания красного диска. После пятой вспышки нажмите на красный круг.
        Хорн выступил вперед.
        — Вендре Кохлнар у вас?  — спросил он.
        — Да,  — ответил мужчина.  — Она где-то здесь.
        — Нельзя ли позвать ее к экрану?
        Незнакомец обернулся, принялся выискивать кого-то глазами.
        — Не знаю, время ли сейчас… — В этот момент лицо его сначала удивленно, потом испуганно исказилось. Неожиданно он вскрикнул: — Что? Куда же вы смотрели!..
        Экран внезапно погас.
        — Что случилось?  — встревожился Сэйр.
        — Попытайтесь восстановить связь,  — быстро, обращаясь к технику, приказал Хорн. Потом повернулся к Сэйру: — Это мне не нравится. Такое впечатление, что их штаб-квартира подверглась нападению. Если Душан восстановит контроль над системами жизнеобеспечения, он может решить исход битвы в свою пользу.
        — Что же нам делать?  — спросил Сэйр.
        — Исходить из самого худшего!  — безжалостно заявил Хорн.  — Будем считать, что Душан захватил аппаратную. Значит, нам надо как можно скорее отбить ее. Но как?
        Боюсь, что этот негодяй применил ядовитый газ.  — Затем он обратился к технику.  — Ну как?
        — Восстановить связь не удалось. Этого абонента нет в списке номеров. Пока мы будем отыскивать его, они там все будут мертвы.
        Наступила тревожная тишина. Первым очнулся Хорн.
        — Здесь можно быстро раздобыть космические скафандры?  — обратился он к офицеру, ответственному за работу аппаратной.
        Тот задумался, потом кивнул.
        Хорн тут же повернулся к Редблейду:
        — Нам понадобятся защитные костюмы. Чем больше, тем лучше. И подбери людей, которые умеют с ними обращаться и работать в них.
        Он никому не сообщил о своем решении. Другой вопрос волновал Хорна в те минуты: на кого возложить командование восстанием? Он с надеждой глянул на Сэйра. Тот словно прочитал его мысли:
        — Нет, я пойду с тобой.
        — Что, вдвоем? Нам нужны бойцы.
        — Ты удивишься, узнав, что именно этим я и занимался долгое время,  — ответил Сэйр.  — Не смотри на мои седины, я еще пригожусь в деле. В любом случае я иду с тобой.
        Хорн решил не спорить, каждая минута была дорога. Он обратился к Редблейду:
        — Значит, за старшего останешься ты.
        — Нет!  — решительно возразил пират.  — У меня не получится…
        — Ты единственный, кому мы можем доверять,  — тихо сказал Хорн.  — Ты с самого начала в курсе всего происходящего. Давай, Редблейд!..
        Великан неохотно кивнул. Хорн принялся объяснять ему:
        — Как только я уеду, вызывай кабину и отправляй следующего. Порядок такой — запоминай! Надо нажать на золотой диск, затем подождать, когда замигает красный. Будет пять вспышек… Ровно пять — и надо нажать на красную клавишу. Отправлять будешь по одному человеку, одетому в космический скафандр,  — больше в кабине не поместится. Все понял?
        Пират кивнул еще раз.
        Тем временем солдаты в золотистых мундирах приволокли ворох скафандров. Хорн быстро подобрал костюм по размеру. Редблейд подержал упругую и прочную оболочку за плечи, и наемник ловко скользнул внутрь, просунул ноги, руки, застегнул молнии. Потом натянул левую перчатку, заделал шов. В правую, в особое гнездо, вставил рукоять унитронного пистолета, потом надел перчатку. Пошевелил пальцами — все было в порядке. При необходимости он мог мгновенно открыть огонь. Следом Редблейд надвинул ему на голову шлем. Проверка всех систем жизнеобеспечения заняла несколько секунд, и скоро Хорн уже сидел в кабине правительственного лифта, который мчал его в недра Эрона.
        Так и есть — он вышел из него в пробитый в скале коридор. Здесь царила полутьма, было мрачно и тревожно. Хорн поспешно вышел из кабины и захлопнул дверь. Теперь следовало разведать обстановку и обеспечить прибытие следующего бойца. Он прошел чуть вперед по каменному туннелю. Через несколько метров тот поворачивал вправо. Здесь он наткнулся на первые трупы. Точно, их потравили газом. Одеты они были в жуткие лохмотья. Сомнений больше не было: он вновь попал в катакомбы, в которых укрывались приверженцы культа Великой энтропии.
        Хорн осторожно переступил через тела несчастных и дошел до следующего угла. Здесь он затаил дыхание и осторожно включил радиосвязь. В то же мгновение в шлеме кто-то спросил:
        — …долго нам еще таскать эти скафандры?
        — Тихо!  — отозвался чей-то мужской голос — Предупреждаю еще раз — радиосвязью пользоваться только для получения приказов и кратких докладов об их исполнении. Как только газ рассосется…
        Хорн замер — это был голос Душана. Он прошел еще немного и затаился. Впереди в смутном полумраке металлически блеснула спина скафандра. Какой-то человек стоял в коридоре… Часовой! Разиня!., проспал появление чужака в этом коридоре. А может, просто со страху переместился ближе к своим и оставил лифт без присмотра. В любом случае разобраться с ним следует тихо. Очень тихо… Хорн успокоился, движением пальца подкрутил колесико на пистолете на самую низкую скорость полета пули. В этот момент часовой, по всей видимости, почувствовал опасность и начал поворачиваться. Хорн выстрелил, когда тот сделал пол-оборота, и, падая, часовой еще пытался подать сигнал тревоги, но было поздно: пуля прошила его насквозь. Хорн тут же замер, ожидая нападения из глубины коридора, однако прошло несколько секунд, но в подземелье было все так же тихо. Хорн опять включил радиосвязь — в эфире тоже стояло трескучее безмолвие.
        В этот момент кто-то похлопал его по плечу. Хорн мгновенно обернулся, вскинул пистолет. Позади сквозь окошко шлема просвечивали седые пряди Сэйра. Собственно, его-то он и ждал; первым делом глянул на приборный щиток на груди: выключен ли интерком. С удовлетворением отметил, что указатель стоит на нуле. Потом он приблизился к Сэйру, прижался своим шлемом к его шлему и тихо сказал:
        — Стой здесь!  — И после недолгой паузы добавил: — Встречай прибывающих бойцов. Никаких радиопереговоров, только посредством касания шлемами. Потом атакуйте.
        — Если бы они не пустили газ, я бы и сам с ними справился. Но в любом случае я нападу первым.
        — Вендре здесь?
        — Кажется, здесь.
        — Тогда займись делом. Вот и второй наш человек прибыл.
        С этими словами он подтолкнул Сэйра к лифту, а сам, повернувшись, направился вдоль по туннелю. Часовых больше не было — видно, у Душана было совсем худо с кадрами. Оно и понятно, смекнул Хорн, кому придет в голову рисковать ради этого ублюдка. Ага, а вот с выводом он поспешил — впереди опять что-то блеснуло. Точно, еще один раззява. Его Хорн тоже снял бесшумно. Он направился дальше, и на полу коридора то там, то здесь ему стали попадаться трупы погибших во время газовой атаки людей. Хорн обратил внимание, что лица у многих разбиты. Тогда он глянул на тяжелые ботинки часового — они были в крови. Остатки человеческих мозгов запеклись на металлических носках. Хорна охватила ярость — что ж, собаке собачья смерть!
        Далее коридор заметно расширился и постепенно превратился в освещенный зал. Охраны больше не было. Хорн щелкнул тумблером радиосвязи — в наушниках послышались разнообразные звуки. Неожиданно раздался знакомый голос:
        — Вынесите из помещения нескольких человек. Они нам понадобятся, чтобы наладить работу командного пункта. Обязательно их свяжите, ведь скоро действие газа кончится.
        Хорн с огромным облегчением подумал, что еще есть надежда спасти кого-то из обслуживающего персонала. Он ловко скользнул сквозь распахнутые двери в огромное помещение, округлые своды которого вздымались на высоту с десяток метров. Вдоль стен здесь тоже были расставлены пульты управления, а также другое оборудование, экраны, кабельросты, приборные щитки… Отсюда распахнутые двери вели в прилегающие к главному залу комнаты. В одной из них распоряжался Душан — Хорн сразу узнал его голос, а вот разглядеть его в толпе никак не мог: все они были в скафандрах.
        — Этого прикончите… — командовал Душан,  — и этого. Они из охраны… Техников перетащите в другую комнату и приведите в себя…
        Сколько ни вглядывайся, решил Хорн, толку не будет. Надо подойти поближе. Почему бы и нет, спросил он себя. Его костюм ничем не отличался от этих скафандров. Вот только нельзя появляться издали, надо подобраться поближе. Это можно сделать, если пройти за пультами.
        Сказано — сделано. Скоро он уже смешался с толпой агентов службы безопасности, которые оставались с Душа-ном. Наконец нашел и самого начальника, массивное лицо которого мелькнуло за стеклом шлема. Хорн начал протискиваться поближе. Душан с любопытством глянул на него. В этот момент один из его подчиненных вынес из другой комнаты неподвижное тело.
        — А-а!  — удовлетворенно воскликнул Душан.  — Вендре! Он подошел поближе, Хорн последовал за ним.
        — Осторожнее,  — предупредил Душан.  — Она мне еще понадобится…
        Тут он почувствовал, как что-то твердое уперлось в его спину. Душан нахмурился, но Хорн не дал ему и слова произнести.
        — Тебе,  — включив интерком, заявил он,  — она уже не понадобится. Душан, это ствол моего пистолета упирается тебе в спину. Так что, если хочешь жить, не шевелись. И своим молодчикам прикажи вести себя тихо.
        — Черт!  — в сердцах выругался Душан, всматриваясь в Хорна.  — Где же я видел это лицо?
        — Скоро вспомнишь,  — откликнулся Хорн. Потом он обратился к человеку, который держал Вендре на руках: Аккуратно положи ее. Бережней, бережней… Если кто-либо из вас дернется, вашему хозяину крышка. Не знаю, надолго ли вы его переживете.
        — Убей ее!  — внезапно, во весь голос закричал Душан и попытался рвануться в сторону.  — Его убейте! У нас нет времени!..
        Он изогнулся, пытаясь навести свой пистолет на Хорна. Агент, который держал Вендре, сразу бросил ее на пол и прикрылся правой рукой.
        Хорн успел схватить Душана и с размаху ударил его по шлему. По стеклу побежали трещины. Душан сделал вдох, и вмиг лицо его побелело, приобрело умиротворенное выражение. Хорн успел выстрелить в того, кто держал Вендре, потом подскочил к человеку, который наводил на девушку пистолет, ударил его по шлему, затем нырнул за ближайший пульт. Главное было отвлечь внимание на себя. Из укрытия он дал очередь по толпе секретных агентов, которые только теперь начали прятаться за находившимися в зале приборами. Последнее, что он успел отметить в сознании,  — это большая группа людей, ворвавшихся в аппаратную через главный вход. После чего комната погрузилась во мрак.
        Из летописи

        Непредсказуемое!..
        Оно является необходимым элементом всякого прогноза, всякого, пусть даже самого точного расчета. Оно как камень под ногами, о который споткнешься в самый неподходящий момент. Как ураган, напрочь сметающий благостную картину, которую человек с такой тщательностью выстраивал в воображении, примерял каждую детальку, страховался от всякой случайности… Ветер времени сметает все расчеты, все обращает в песочные замки. Даже прогноз самого проницательного из мудрецов не будет стоить и гроша ломаного, пока не пройдет проверку временем.
        Никому не дано предугадать непредсказуемое.
        Может быть, это и к лучшему. Когда жизнь укладывается в определенные рамки, ее уже нельзя назвать жизнью в полном смысле этого слова. Только неживое в точности повторяет самое себя. И даже в мире мертвой природы существует уровень, на котором торжествует принцип неопределенности.
        Непредсказуемость — это не только наличие множества вероятных путей развития. Это прежде всего принципиальное отрицание возможности абсолютно точного прогноза.
        Никто не может знать, сколько лет ему осталось прожить, никто не способен точно рассчитать все последствия того или иного поступка. Это находится за пределами опыта. Ученые, занимающиеся историей,  — это те люди, которым подобная истина должна быть особенно близка: как ни странно, именно они чаще других берутся за составление прогнозов.
        Человека, который способен спланировать поведение какой-то разумной общности — например, человечества — на какой-то долгий, соизмеримый со столетиями срок, нельзя назвать человеком. Это, скорее, проявление какой-то стихийной, может быть, божественной силы…

        Глава 20. ПЕРВОДВИГАТЕЛЬ

        Хорн открыл глаза. Свет, падавший на ее лицо, был мягок и золотист. Что-то холодное и влажное упало на щеку — это ощущение окончательно привело его в чувство.
        Теперь он ясно понял, что свет — это всего лишь отражение чего-то милого, обладающего чертами прекрасного… Чье-то личико склонилось над ним, знакомое и манящее. Вот этот образ и отливал золотом. Он не сразу догадался, кто склонился над ним, а когда понял, то побоялся шевельнуться, чтобы не спугнуть чудесное видение.
        Хорн быстро сел, голова сразу пошла кругом. Острая боль ударила в виски. Он резко откинулся назад — перед глазами поплыла каменная необработанная стена, плавно переходящая в сводчатый потолок. Потом в поле зрения опять вплыло знакомое лицо. Выходит, это не сон, не бред…
        — Подожди немного, сейчас тебе станет получше,  — сказала Вендре.  — Боль прекратится.
        — Что случилось?  — спросил Хорн.
        — Людей Душана разогнали, но в»момент схватки пуля продырявила твой шлем и ты наглотался газа. Он не опасен, просто на время выводит из строя.
        Наемник теперь уже более внимательно и цепко оглядел помещение, в котором находился. Правильно, все тот же аппаратный зал, забитый пультами управления, щитками, кабелями, печатающими аппаратами… Вокруг лежали люди — некоторые были мертвы, но большинство ранены. Кое-кто валялся без сознания.
        — Что с Сэйром?  — слабым голосом спросил Хорн.
        — Он жив. Сэйр вместе со своими ребятами выкуривает последних агентов Душана. Они разбежались по катакомбам. Он просто замечательный человек.
        Теперь прошлое полностью восстановилось в его памяти. Возникла картинка: вот Сэйр, ворвавшийся на командный пункт со своими людьми; первый залп, воющий полет пуль, его собственная очередь, которую он пустил в сторону агентов службы безопасности; затем подскочившее безмолвие и чернота. Он даже не пытался справиться с ними. Не успел…
        — Если бы ты знала все, что здесь произошло.  — Хорн повел головой, чтобы окончательно сбросить вялость.  — И вообще,  — он повел рукой,  — что там наверху, ты в курсе?
        — По самым последним сведениям, полученным Сэйром из верхнего командного пункта, следует, что организованное сопротивление сторонников режима подавлено. Кое-где еще возникают случайные очаги сопротивления, перестрелки. Отмечены случая мародерства и вспышки преступности, однако они быстро подавляются перешедшими на сторону восставших частями.  — Она сделала паузу и потом добавила: — В основном, моими… Хотя многие из прежних служб охраны директоров организованно выступили против Душана…
        — Что с ним?
        — Он жив, захвачен в плен. Посажен в клетку здесь, в катакомбах,  — она кивнула в сторону дальнего конца аппаратного зала. В общем-то, разглядеть что-либо в том конце было невозможно — все терялось в полутьме.
        — Меня увезли на Ванти,  — неожиданно сказал Хорн. Вендре часто закивала, словно уверяя его, что она знает о причине его такого долгого отсутствия. Словно верит, что если бы мог, он тотчас пришел к ней на помощь.
        — Я знаю.  — Она вдруг сглотнула и прерывающимся голосом добавила: — Мне Сэйр рассказывал. Он еще поведал, как вам удалось совершить оттуда побег. Это просто ошеломляюще, просто слов нет!..
        — Люди сделали то, что они вынуждены были сделать. Иначе всем пропадать… — Хорн пожал плечами.
        — Ну, это все говорят,  — ответила она.  — Почему ты сам решился на это? Ведь пошел на верную смерть…
        Полная ясность в голове не принесла Хорну облегчения — теперь его охватила томящая, неодолимая и даже мучительная волна нежности к этой женщине. Легче было вдали мечтать о ней. На Ванти, например, где она казалась совершенно недостижимой. Но вот здесь, рядышком, касаясь ее руки… Это была пытка. Он даже взгляд не мог в сторону отвести, и ему было не по себе оттого, что он не знал и не мог знать, что сейчас написано на его лице. Вдруг что-нибудь обидное для Вендре? Или наоборот — равнодушие и бесчувственность. Он очень любил эту женщину, мечтал, чтобы она стала его, но вовсе не потому, что стремился обладать ею. Да, конечно, этого тоже жаждал, но больше всего на свете ему хотелось защитить ее. Сделать все, чтобы даже тень печали не пала на ее лицо.
        — Мне показалось, что ты нуждаешься в моей защите,  — наконец твердо выговорил он.
        Она отвела взгляд в сторону:
        — Ты искал меня, чтобы убедиться в этом? С этой целью и отыскал на празднике, когда убил моего отца?
        — Тогда я еще не знал тебя,  — ответил Хорн.  — Увидел в первый раз и…
        — Зачем же ты сделал это?
        — Потому что мне заплатили,  — честно ответил Хорн.
        — Я так и знала. Другое дело, если бы ты мстил отцу и Эрону. Или совершил покушение из каких-либо романтических соображений, под влиянием жажды справедливости. Какая пошлость — за деньги… Хотя я рада, что ты не стал лукавить.
        Она поднялась и уже совсем было собралась уйти, однако Хорн успел схватить ее за руку:
        — Подожди! Я ничего не прошу, только постарайся понять меня.
        Она остановилась, повернулась к нему.
        — Если ты считаешь, что твой отец являлся человеком в общепринятом смысле этого слова,  — сказал Хорн,  — то ты ошибаешься. Для близкого окружения он, возможно, таковым и был, но для подавляющего большинства населения империи это прежде всего был символ, непременный атрибут власти, ее воплощение. А символы и кумиры не могут испытывать боли, страданий. Это такие вещи, которые можно разбить, перекрасить, вознести над толпой, сбросить в грязь, истоптать. Когда в этом обнаруживается необходимость… Став Генеральным управляющим Эрона, твой отец утратил признаки живого человека… Но это,  — переведя дух, продолжал Хорн,  — только часть вопроса. Чтобы понять все в совокупности, ты прежде должна понять, кем я был, каково мое происхождение, в каких условиях вырос.
        Хорн начал захлебываться словами, он уже не мог остановиться. Выложил все: и про созвездие Плеяд, и про свою жизнь там. О родителях и их гибели, о поступлении на военную службу, о разгроме их космического флота. О горечи, отчаянии и ненависти к самому себе, которые он испытал, согласившись поступить в гвардию Эрона. О предложении стать наемным убийцей… О том, что ему стоило добраться до Земли, о путешествии по пустыне, о встрече там со стариком Ву и удивительным существом Лил. О путешествии через туннель и прибытии на Эрон, о том, что случилось на этой, обшитой стальной оболочкой планете.
        Она слушала его внимательно, с горечью, написанной на лице — уголки губ были опущены вниз,  — смотрела чуть в сторону.
        — Теперь ты меня спрашиваешь, зачем я это сделал, и я отвечаю — за деньги. Хотя я сам прекрасно понимаю, что это объяснение невразумительно, что оно ничего не объясняет. Деньги, полученные за покушение, не так велики, чтобы оправдать те испытания, которые выпали на мою долю. Что, я — жадина, корыстолюбец? Или гордец, которого можно поймать на удочку масштабом задачи? Так что когда я говорю, что не знаю, почему убил твоего отца, я говорю правду. У меня такое впечатление, что для меня это было как экзамен. Я был обязан пройти через все эти испытания, и убийство в том числе, чтобы доказать себе и, может, кому-то еще, что способен делать то, что хочу. По сознательному выбору и невзирая на трудности. И в этом смысле убийство твоего отца не было убийством — это всего лишь доказательство, которое я предъявил тем, кто хотел накинуть на меня узду, заставить двигаться туда, куда они желают. Этим самым я им как бы сказал — не пытайтесь меня остановить. Я сумею добиться своей цели. Он помолчал. Помалкивала и Вендре. Наконец Хорн решительно рубанул воздух ребром ладони.
        — Самое интересное, что теперь я ощущаю себя совсем другим человеком, нежели тогда, когда вступил на этот путь. Спросишь, в чем причина? Не знаю. Конечно, все люди меняются, но это не ответ. Это аксиома, которую необходимо доказывать в каждом конкретном случае. Кто-то брякнул — все течет, все изменяется. Это, безусловно, относится и к человеку. Но как это происходит, почему?  — Хорн с размаху ударил кулаком по ладони.  — Никто не в состоянии объяснить. Скажут — годы, трудности… Это верно, но общо… Так что если ты обвиняешь меня в убийстве твоего отца, то ты не права. Ты можешь с тем же успехом обвинить руку, вот этот палец, который нажал на спусковой крючок.
        Она протестующе покачала головой.
        — Все равно — убить безоружного человека, который ни о чем не подозревал…
        — Безоружного!  — возмутился Хорн.  — Это Гарт Кохлнар был безоружен?! В окружении тысяч гвардейцев, двух десятков боевых крейсеров, чья совокупная мощь достаточна, чтобы уничтожить планету. Тогда скажи мне, в чем были виноваты те миллиарды людей, которых уничтожил твой отец. Безжалостно, хладнокровно!.. Любое объяснение — или оправдание — подобной жестокости это не более чем слова. Что, не так? Давай поспорим! Я берусь опровергнуть любое твое утверждение в полезности и необходимости этих убийств. Ты сама знаешь это. Но суть в другом: как избегнуть этих мер на пути прогресса или мы обречены душить друг друга, как псы на бойне? Мне кажется, я нащупал тропку… Когда человек живет, основываясь исключительно на собственном разумении, когда надеется только на себя и только свои желания ставит во главу угла, то ничего хорошего не жди. Даже когда люди объединяются в банду или в империю… Все мы связаны между собой, и связаны прежде всего межзвездными туннелями. Дерни за веревочку на одном конце вселенной — кто-то ойкнет на другом…
        — Все равно — это не объяснение, а оправдание. Ничто не может скрыть тот факт, что ты поднял руку на моего отца,  — с возмущением заявила Вендре.  — Я должна ненавидеть тебя. И я ненавижу!..
        — Тогда зачем ты приказала своему офицеру передать под мое командование верхнюю аппаратную?
        — Это совсем другое дело! Потому что… Потому что ты оказался прав насчет Эрона. Корни совсем сгнили. Когда-то, в древние века космической эры, подобная организация была необходима, чтобы удержать в узде расползающееся, как тесто, человечество. Мы должны были сохранить человека как единый вид, как единую расу. Но с годами эта необходимость отпала, появилась система туннелей. Она принципиально была замкнута на Эрон, и это стало тормозом на дальнейшем пути человечества. Свершилось объективное. Но Эрон — моя родина, я не могу предать его. А вот сохранить можно и, на мой взгляд, нужно. Перестроить, вычистить хорошенько. Конечно, пора разобраться со знаниями, накопленными в Индексе, ведь это бесценный клад. Душан сидел на нем как дракон, стерегущий золото. Я сначала не поверила тебе, когда ты утверждал, что Сэйр жив. Я решила взять на себя ответственность за это переустройство. Не перебивай, я сама знаю, что сил у меня недостаточно. Но кто, если не я? Потом я крепко задумалась над твоими словами и вот к какому выводу пришла: если он прав в самом главном, почему он должен быть не прав во всем остальном?
        — Это мне понятно,  — кивнул Хорн. Головная боль прошла, тело окрепло. Он поднялся, подошел к ближайшему телу убитого агента службы безопасности, поднял выпавший из его руки пистолет.
        — Что ты собираешься делать?  — настороженно спросила Вендре.
        Он глянул на нее, торопливо шагавшую рядом, и сказал:
        — Собираюсь поговорить с Душаном.
        — Зачем?
        — Есть два очень важных вопроса, на которые я хотел бы получить ответ. Первый — кто нанял меня, и второй — в чем секрет межзвездных туннелей?
        — Человек, который нанял тебя, должен быть знаком с папиными планами насчет проведения празднеств по случаю победы над Кварноном-4. Я уже говорила тебе, что отец только со мной поделился. Почему же ты не подозреваешь меня?
        — У меня были кое-какие сомнения в отношении тебя,  — ответил Хорн,  — но очень недолго.
        — Что же повлияло на тебя?
        Он мельком глянул на Вендре и вымолвил:
        — Я тебе поверил…
        — Вот что, я пойду с тобой,  — решительно заявила она.  — Может, потребуется моя помощь.
        — Тебе не следует…
        — Я тебе кое-чем обязана. Ты три раза спас мне жизнь.
        — Первые два не считаются. Первый раз сработал инстинкт, второй… В этом был свой расчет.
        Они почему-то оба разом замолчали и сосредоточенно, в ногу, направились в дальний конец зала, откуда выходил короткий коридор. Здесь по обе стороны были расположены двери — Хорн сразу узнал это место. Он сам несколько дней назад был посажен в одну из этих клетушек. Теперь в одной из них сидел экс-Генеральный управляющий Эрона, экс-директор службы безопасности, экс-хранитель Индекса. Он сидел на полу, согнувшись, прижавшись спиной к шершавой стене. Обнимал себя за плечи. Лицо хмурое, задумчивое… Заметив вошедшую в камеру Вендре — Хорн остался в тени у дверей,  — он усмехнулся.
        — Что может быть хуже предательства? Разве что цивилизованная женщина, которая уходит к туземцу. Надеюсь, тебе доставило удовольствие крушение великой империи и та роль, которую ты в этом сыграла. Теперь ты на всю жизнь обеспечена приятными воспоминаниями. Будет о чем рассказать своим диким отпрыскам.
        — Я не собираюсь спорить с тобой,  — тихо ответила Вендре.  — Ты все равно вывернешься и будешь представлять себя спасителем отечества, хотя, между нами, Душан, твои намерения были самые прозаические. Я бы хотела избежать лицемерия.
        — Твоя позиция понятна,  — кивнул Душан.  — Теперь меня выставят исчадием зла, интриганом, властолюбцем. Это разумно,  — он задумчиво выпятил нижнюю губу.  — Во всей этой мешанине страха, предательства, пренебрежения долгом, с которыми мне пришлось столкнуться за эти несколько дней, меня радует только то, что во мне есть примесь чужой крови. Глядя на вас, полноценных златокожих, хотелось вырвать с корнем ваше поганое семя из недр этого металлического шарика.
        — А-а, так ты не из златокожих?  — удивилась Вендре.  — Тогда это многое объясняет…
        — Что именно?  — с вызовом спросил Душан.
        — Методы твоей работы,  — прошептала Вендре.
        — Да знаешь ли ты, что значит быть полноценным во всех отношениях эронцем за исключением малюсенькой капельки, которая является той самой частицей дегтя, которая портит бочку меда? Ты когда-либо испытывала то, что пришлось пережить мне, обладающему силами, знаниями, решимостью и презрительно отвергнутому только потому, что мои предки где-то там согрешили? Известно ли тебе, что творилось у меня внутри, когда я был вынужден сиднем сидеть у порога власти и облизываться, потому что путь туда мне был заказан? Методы!  — он в сердцах всплеснул руками.  — Она рассуждает о методах! Каково!.. У кого же я перенял их, позвольте вас спросить? У вашего обожаемого папеньки. Это он убедил меня — примером, результатом убедил!  — что они работают, что подобные средства весьма эффективны. Это чей принцип — «успех все оправдывает»? Неужели вы будете отказываться, что это кредо вашего отца? Я знаю, он постоянно вбивал в вашу хорошенькую головку эту истину, но вы оказались плохой ученицей, а я — хорошим учеником.  — Он на мгновение примолк, лицо его, смутно видимое в полумраке, заметно потемнело.  — Я приказал убить
свою мать. Она оказалась единственной ниточкой, ведущей к нашим семейным тайнам. Вы назовете меня чудовищем. А как вы назовете человека, который дал разрешение на это преступление, решив, что сможет с его помощью держать меня на крючке? Негласно, конечно. Намеком… Это он успокоил меня, дал силы поставить крест на сомнениях. Я сказал себе — на одной чаше весов должность Генерального управляющего, с помощью которой я смогу вывести Эрон из кризиса, мне это под силу; на другой — смерть слабовольной, легкомысленной женщины. Кто поощрил меня на это? Твой отец.
        — Как раз я оказалась достойной ученицей,  — ответила Вендре.  — Я усвоила его главный урок — прежде всего необходимо думать. Твои методы, дай тебе разгуляться, через несколько дней привели бы империю к окончательному краху. В этом смысле ты справедливо можешь обвинить себя как одного из ведущих разрушителей. Ты не мог не понимать этого. Тогда зачем тебе была нужна власть на такой короткий срок? Ты потерял разум, Душан?
        — Ничего ты не понимаешь,  — откликнулся Душан.  — Хоть несколько дней да навластвоваться всласть! Это стоит десятилетий рабства.
        — В любом случае ты не смог бы удержать власть,  — от дверей подал голос Хорн,  — не зная секрета межзвездных туннелей.
        Теперь Душан всерьез заинтересовался человеком, который явился вместе с Вендре. Он смотрел на него долго, изучающе, словно полумрак для него не помеха. Словно на всю жизнь хотел запомнить его лицо.
        Сердце у Хорна замерло: неужели Душан оказался настолько умен, что уловил подвох в этом вопросе. Не может того быть, уверял себя Хорн, уж очень ловко они вместе с Вендре подвели его к этому разговору.
        Наконец Душан подал голос.
        — Это верно,  — сказал он, потом перевел взгляд на Вендре.  — Но ты бы открыла его мне. Конечно, сначала бы посопротивлялась, но в конце концов у тебя бы не было выбора.
        — Нет, Душан, ты ошибаешься. Я не знаю секрета,  — после короткой паузы ответила Вендре.
        — Ты должна его знать.  — Душан, отвергая возражения, махнул рукой.  — Ты была полноценной златокожей, в твоих руках это должно было сработать. К тому же Кохлнар должен был открыть тебе эту тайну. Кому же еще, как не тебе?  — Он словно рассуждал сам с собой.
        — Повторяю, ты ошибаешься,  — размеренно выговорила Вендре.  — Он не сказал мне ничего такого, что бы не было известно тебе. Он, возможно, сам его не знал. И вообще никто не знает. Хороша шуточка, а-а? Достойная великой империи. Еще более смешная, чем легенда о златокожем народе. Мы так гордились своим происхождением, так тщательно охраняли секрет, которого не было… И все для того, чтобы скрепить государство! Надо же, какая интересная национальная идея подвигла жителей Эрона на столь многочисленные подвиги!..
        — Это ложь!  — воскликнул Душан.  — Кохлнар знал. Он должен был знать!..
        — И все-таки она права, Душан,  — сказал из своего угла Хорн.
        Сомнений не оставалось: либо он гениальный артист, либо он говорит правду, но поскольку артистических способностей у него пока не наблюдалось, значит, он и в самом деле не знает секрета туннелей.
        — Ты допустил роковой просчет, Душан,  — добавил Хорн,  — когда нанял убийцу, чтобы расправиться с Гартом.
        — Я этого не делал!  — Теперь Душан не выдержал и вскочил, бросился к решетке, которая отделяла его от входа в камеру. Он схватился за прутья и попытался выломать их.  — Да, я мечтал об этом, но это было за пределами… разумной храбрости.  — Он немного успокоился, потом обратился к Хорну: — Кто ты?
        — Наемный убийца.
        — Тогда ты тем более должен знать, что я-то здесь не замешан!  — Он вновь вцепился — в решетку.  — Ты должен знать, кто тебя нанял.
        — Как раз этого я не знаю.
        Хорн решительно вышел к свету, теперь Душан наконец рассмотрел его. Узнал сразу же!
        — Это ты? Человек, который угрожал мне оружием, а до этого являлся телохранителем убитого Матала? Это фантастика!.. Еще раз спрашиваю, кто ты? Я твердо установил, что к началу совещания Матал уже был мертв, и тот, кто выдавал себя за него, был очень похож. Исключительно! Но это был не Матал. Значит, и ты — это не ты… — Он подумал немного и запросто спросил: — Хорошо, тогда скажи, кто изображал Матала?
        — Не знаю,  — слукавил Хорн.  — Что случилось с Фенелоном и Ронхолмом?
        — Они мертвы. Они оба мертвы… — равнодушно ответил Душан.  — Значит, говоришь, не знаешь?  — еще раз спросил он Хорна и сам ответил: — Такой же вопрос я задал Индексу и получил много интересных сведений. В информации сообщается о многих случаях воскрешения людей, а также о тех, кто появлялся одновременно в двух разных местах. И приметы сходятся — речь всегда идет о человеке маленького роста и страдающего полнотой. По большей части он — мелкий воришка, разгуливает в компании с каким-нибудь мелким животным. Он появляется то там, то здесь — одним словом, его появление отмечено во всех частях империи. Его бессчетное количество раз заключали в тюрьму, однако он в каждом случае немедленно освобождался от стражи. Так происходило на протяжении многих веков, но когда-то необходимо,  — Душан сунул руку во внутренний карман,  — положить этому конец…
        — Осторожней!  — раздался чей-то голос — Он вооружен!..
        Хорна не надо было предупреждать — умение первым выхватывать пистолет не раз спасало ему жизнь. Вот и теперь унитронный пистолет мгновенно оказался в его руке — он тут же выстрелил. Глаза Душана расширились, зрачки выкатились из орбит. Он похватал открытым ртом воздух и неуклюже повалился на пол. Там и затих.
        — Убийство,  — с трудом выговорила Вендре.  — Всегда одно и то же. Смерть, смерть… Ты не можешь без убийства.  — Она повернулась и быстро выбежала из камеры.
        — Похоже, так и есть,  — мрачно сказал Хорн. Он покачнулся, потом взял себя в руки, огляделся. Позади него стоял Ву. Он все еще был в штанах, болтавшихся на одной подтяжке. Верх прикрывала истрепанная донельзя рубашка из зеленого шелка. На голове тюбетейка… На плече сидела Лил и посматривала одним глазом на распростертого на полу Душана.
        — Вот он,  — хрипло выговорила птица,  — конец всем амбициям.
        — Мне так кажется,  — в тон ей промолвил Хорн,  — ты решил использовать меня в качестве подопытного кролика. Постоянно спасаешь меня… — Он отпустил рукоятку, и пистолет вновь скользнул в рукав.
        Ву пожал плечами:
        — Знаешь, какое это удовольствие — продлить жизнь тому, кто так мало жалеет себя?
        — Куда ты исчез? В последний раз я видел тебя, когда нас обоих должны были доставить на Ванти.
        — Еще не построена такая тюрьма, в которой меня можно было бы запереть. Подтверди, моя крошка.  — Он погладил Лил.  — Меня так и носит по городам и странам. Если можно так выразиться — бич судьбы гонит меня. А теперь самое время поискать алмазики. Сейчас можно собрать хороший урожай.
        Хорн посмотрел на него, потом открыл замок и вошел в камеру. Встал на колени и обыскал Душана. Единственный предмет, который он нашел у того во внутреннем кармане, был пачка сложенной бумаги. Хорн удивленно глянул на Ву:
        — Он не вооружен. Как он мог застрелить нас?
        Наемник принялся просматривать записи. Закончив, он поднял голову — взгляд его был устремлен куда-то вдаль.
        — Выходит, вот оно как,  — задумчиво сказал он.  — Твое присутствие было зафиксировано всякий раз, когда запускали в действие новый межзвездный туннель.
        — Неужели?  — удивился Ву.  — Никогда бы не подумал, что это можно как-то связать… Просто на каждой церемонии собиралось много гостей, значит, можно было поживиться бриллиантами.
        — Итак, директора не знали секрета,  — медленно, глядя прямо в глаза старику китайцу, выговорил Хорн.  — И тем не менее каждый раз туннель оживал. Выходит, кто-то все-таки знал, как это делается. Добавим к этому, что раз директора были в неведении, то и секрет не мог передаваться из поколения в поколение. А тут вдруг появляется человек, который утверждает, что прожил пятнадцать столетий…
        — Я?!  — уже совсем неподдельно изумился китаец, потом хихикнул.  — Если бы мы, Лил, знали эту тайну, представляешь, сколько бы у нас было алмазов. Нам и красть их не надо было бы. Устроились бы мы на какой-нибудь планете и нам свозили бы их тоннами.
        — Не надо ёрничать,  — усмехнулся Хорн.  — На возвышении было шесть человек.  — Он поднялся, в упор глянул на Ву.  — Я их всех видел в прицел. Считал, что один из них знает секрет, но, как призналась мне Вендре, на других торжественных пусках они тоже должны были присутствовать все вместе — учти, это при том, что они не обладали тайной. Значит, это не мог быть кто-то один — они должны быть все вместе. Но теперь и этот номер не проходит. Что касается тебя, то вот она, распечатка из Индекса,  — твое присутствие зафиксировано при каждом открытии туннеля. Кто, если не ты, Ву?
        — Reductio ad absurdum <Сведение к абсурду (лат. ). Способ доказательства, состоящий в условном допущении положения, противоречащего тому, что требуется доказать, и в демонстрации того, что это допущение приводит к нелепому следствию. Чаще, однако, употребляется в смысле доведения до абсурда ошибочной в своей основе мысли таким ее развитием, при которой заключенная в ней ошибка становится очевидной. ,  — многозначительно сказала Лил.
        — Тем не менее логично, милый друг,  — возразил Ву.  — Очень логично.  — Его голос заметно изменился, стал тверже, глубже и даже холоднее.
        — Ты подстроил это убийство,  — продолжал Хорн.  — Душан хотел что-то рассказать насчет твоих похождений, и ты тут же среагировал. Убрал его чужими руками. Это твой обычный прием — подыскать хорошего исполнителя. «Кто-нибудь да найдется» — это не твои слова?  — Последнюю фразу Хорн прошептал. Страшная догадка пронзила его.  — Где-то я уже слышал эту фразу… Точно! В совершенно темной комнате. Когда меня нанимали убить Кохлнара!
        — Отличный аргумент!  — ответил Ву.  — Однако ты ошибаешься, милый друг. Твоя догадка в корне неверна. Но это, в общем-то, не страшно. Беда грозит совсем с другой стороны. Ты напрасно считаешь, что я ни на что не годен. Я еще вполне в форме.
        Хорн не удивился, увидев в руке Ву пистолет, направленный прямо ему в грудь,  — он оцепенел от изумления. С ловкостью жонглера старый китаец выхватил оружие из лохмотьев, повел стволом, молча приказывая Хорну отойти в угол. Наемник безропотно повиновался — он никак не мог прийти в себя, поверить, что оказался прав. Хорн перевел взгляд на старика — когда-то он показался ему добрым, милым, даже немного заискивающим. Как он ошибался! Перед ним стоял удивительно странный человек — назвать его стариком просто язык не поворачивался. Впрочем, человеком тоже… Это было существо с изможденным, изрезанным тысячами морщин, желтовато-серым лицом. Руки вполне походили на кисти скелета. Разве что глаза… В глазах еще посверкивала жизнь. Взгляд у Ву был пронзительный, цепкий, с нескрываемой злобинкой…
        — Значит, это правда?  — шепотом выдохнул Хорн.
        — Что бы ты хотел услышать от меня?  — усмехнулся Ву.  — Что бы ты ни услышал, тебе уже будет все равно. Ты слишком близко подобрался к разгадке, человеку с короткой жизнью это непозволительно. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я напоследок объясню тебе кое-что,  — ты же столько усилий приложил, чтобы разгадать секрет межзвездных туннелей. Подобное усердие требует вознаграждения. Да и мне тоже хочется поболтать… Если бы ты знал, какая это мука тянуть груз моих лет, знать то, что я знаю, и не иметь возможности поделиться с кем-нибудь. Есть, конечно, Лил. Она замечательный и верный друг, но все же она не человек.
        — А ты сам?  — спросил Хорн.
        — Хороший, доброжелательный вопрос,  — кивнул Ву.  — Я теперь сам не знаю, человек ли я. Правда, алмазов пока не ем…
        — Поэтому ты и нанял меня, чтобы убить Кохлнара?
        — Почему ты решил, что я нанял только тебя? Вас было много таких, жадных до денег, желающих отомстить за поруганную родину, жаждущих отличиться. Но до подножия столовой горы, где когда-то возвышался Санпорт, добрался ты один. Между нами, это всего лишь небольшой эпизод в давней истории, начавшейся…
        — Тысячу лет назад,  — перебил его Хорн.
        — Точно. Ты как всегда хитер и расчетлив, однако не надейся вывести меня из себя. Повидал я таких умников на своем веку… Должен признаться, ты — редкостный экземпляр. Когда вооружен, то очень опасен, но сейчас козыри у меня на руках. Как, впрочем, в течение последних полутора тысяч лет. Если не желаешь слушать, так и скажи — сейчас же и порешим дело.
        — Я весь внимание,  — глухо откликнулся Хорн.
        — Эрон возник не случайно. Ты даже представить себе не можешь, что такое Эрон. Это первая в истории человечества заранее спланированная империя. С заранее заданной мифологией, идеологической подосновой, сформулированными целями. С соответствующим техническим обеспечением… В период Санпорта люди начали стремительно расползаться по галактике. Еще немного — и процесс должен был выйти из-под контроля. Как должен был поступить человек, получивший возможность установить такой контроль?
        — Как всякий человек, использовать этот шанс в своих корыстных целях,  — саркастически усмехнулся Хорн.
        — Ну уж, корыстных,  — Ву даже немного обиделся.  — Не надо, Хорн. Ты не понимаешь, чем это могло грозить самому существованию человеческой расы. В худшем случае — вырождением, в лучшем — чередой бесконечных, бессмысленных войн. Человечество стояло на пороге открытия межзвездных туннелей, и этот процесс требовал упорядочивания. Я выбрал златокожий народ. Они привлекали меня своей энергией, силой, здоровым голодом по великим свершениям. Теперь слушай внимательно, Хорн, и ты прозреешь. Так легче умирать… Ты услышишь повесть о страстях человеческих и, может быть, поймешь, какая великая ценность наши чувства, неосознанные побуждения, порывы… Именно они вечны и неугасимы. Говорят, что желание с годами ослабевает,  — не верь! Одни ослабевают, другие, наоборот, входят в силу. О, это великий круговорот! Истинный путь!.. Единственная ценность…
        — Я весь внимание,  — сказал Хорн и чуть придвинулся к Ву. Вот что больше всего волновало и тревожило его во время этого разговора — неудобная дистанция между ними. Китаец занял правильную позицию — Хорн не успеет выхватить пистолет. Броситься на него он тоже не в состоянии — сразу получит пулю. Необходимо сблизиться — это был единственный шанс. Но как? Только если ему удастся заговорить Ву.
        Собственно, Ву можно было не входить в детали, тем более исповедоваться в испытываемых им на протяжении столетий чувствах. Хорн, признав очевидное, сумел сам быстро разобраться что к чему. Все эти знания имели ценность только в одном случае — если он останется жив. Любой другой исход его как человека практичного не устраивал. Что ж, будем сближаться — по миллиметрику, по воробьиному скоку. Память у него хорошая — останется жив, вспомнит, что наболтал ему старый Ву.
        — Межзвездный туннель, или, как все привыкли его называть, труба… Это было первое и необходимое условие продвижения к звездам, создания галактической цивилизации. Однако я не мог сделать достижение яблоком раздора, предметом спора, базой, на которой неизбежно должны были взрасти самые низменные, атавистические наклонности человека. Уж кого-кого, а наше двуногое, шарящее глазами по углам в поисках что где плохо лежит, я изучил досконально. Что могли дать человечеству как расе отдельные, разбросанные на огромных просторах, изолированные культуры? Их слияние в единую цивилизацию — процесс длительный, вероятностный. Таким образом, мы с Лил решили вручить судьбу туннеля небольшому, но энергичному народу. Поверь, это было единственное решение для того, кто хотел сохранить человечество как единую, внутренне спаянную расу. С помощью туннеля оказалось возможным одолеть самое главное препятствие на нашем пути — скорость света.
        — Я догадался об этом,  — сказал Хорн,  — когда совершил перелет с Земли на Эрон. Скорость света является абсолютным ограничением скорости только в нашем мире. В туннеле же заключено пространство, которое нельзя отнести к нашей вселенной.
        — Видишь, какой ты сообразительный!  — одобрительно кивнул Ву.  — Вот тогда я впервые взглянул на тебя по-новому. Я встревожился: что, если ты поделишься своим открытием с каким-нибудь толковым ученым? Он использует эту идею как путеводную нить, и тогда ему останется сделать только шаг к пониманию устройства туннеля. Дело в том, что основой нашего четырехмерного континуума является понятие гравитации. Именно распределение материальных тел в нашей вселенной определяет ее геометрию. Другими словами, наше пространство изогнуто вследствие наличия в ней материи. Встает вопрос: существуют ли в принципе вселенные, которые свободны от подобного ограничения?
        Хорн кивнул и придвинулся еще на один малюсенький шажок.
        — Свет,  — продолжил Ву,  — тоже подвержен действию гравитации. Он тоже распространяется в нашем пространстве по сложным кривым. Именно в нашем, отягощенном материальными телами, свернутом пространстве скорость света ограничена. Но в пространствах с другим числом измерений такого ограничения нет и быть не может. Вот в чем суть! Конечно, это все стало мне известно благодаря Лил. Она и ее народ испокон веку знали об этом. Когда в их пещере стали истощаться запасы урана, они принялись изучать природу нашего мира, выражаемую в основополагающих характеристиках: энергия, масса, пространственные измерения и время. Лучших математиков вселенная еще не знала.
        — Это понятно,  — сказал Хорн и придвинулся еще чуть-чуть.
        Ву повел в его сторону стволом пистолета:
        — Не надо, милый друг. Отодвинься назад. Если, конечно, ты желаешь услышать до конца эту удивительную историю о том, как бедному китайскому юноше однажды удивительно повезло.
        Хорну ничего не оставалось делать, как шагнуть назад. Это приказание он исполнил покорно, но не в полной мере. Все-таки небольшой отрезок дистанции, разделявшей их, он выиграл. Так, что там насчет несчастного юноши?..
        — Проблема лежала исключительно в технической плоскости — каким образом свернуть инородное пространство и поместить в наш, переполненный материальными телами мир. С помощью Лил удалось решить и эту задачу. Энергию можно было черпать из звезд, сознание этой чудесной птицы представляло из себя матрицу, согласно которой чуждый континуум внедрялся в нашу вселенную в форме особо изогнутого цилиндра. Изогнутого с нашей точки зрения и абсолютно прямого изнутри. Как ты сам испытал, внутри туннеля нет ничего, никакая физическая величина там немыслима. Все наши знания внутри туннеля бесполезны. Внутри туннеля ничто не существует… Или существует «ничто», и всякие материальные образования, попавшие туда, являются чужеродными для этого странного мира. Они в свою очередь сворачиваются там в замкнутое пространство, но это не мешает им оказываться в нужной точке, где они и выбрасываются из туннеля. Да, существует предел пребывания наших материальных — в том числе и живых — тел в этом «ничто», однако даже с учетом этого ограничения мы можем забраться довольно далеко.
        — Выходит, только ты и Лил способны активизировать туннель?
        — Только Лил,  — поправил Хорна старик.  — Этим мы и занимались в течение пятнадцати веков. Но пойдем дальше… Итак, мы решили использовать Эрон в качестве инструмента, с помощью которого можно было решить две противоположные задачи — продвинуть границу обитания человечества к дальним звездам и в то же время, сохранить его как единую и неделимую единицу. Создавать несколько сетей туннелей и, следовательно, несколько государственных образований мы были не в состоянии. Лил просто физически не справилась бы с такой нагрузкой. Кроме того, подобное развитие событий было нежелательно по тем причинам, о которых я уже говорил. Скоро все эти царства, королевства, республики передрались бы между собой.  — Ву с сожалением махнул рукой, потом решительно заявил: — Мы остановили свой выбор на Эроне.
        — Выбрали, так сказать, себе квартирку,  — неожиданно подала голос Лил.
        — Точно,  — подтвердил Ву.  — С самыми лучшими намерениями, с большой надеждой мы вручили Эрону туннель, поставили вокруг этого изобретения завесу секретности, наворотили горы мифов. Первым в них уверовал златокожий народ. Потом пошло-поехало, и наше участие уже почти не требовалось. Разве что иногда, в критические моменты истории мы позволяли себе чуть-чуть подправить ход событий. Так продолжалось примерно тысячу лет, пока люди не взялись за освоение созвездия Плеяд. Шло оно под эгидой Эрона. Сила, знаешь ли, обладает интересной особенностью — в процессе становления она сама себя формирует. Находит внешние атрибуты, создает структуры… Источник существования находится в ней самой. Она сама способна подпитывать себя. Согласись, какая еще страсть способна пережить века, как не жажда власти. Стремление быть первым во всех своих разновидностях не знает ограничений. Любовь, жажда справедливости, вера в идеалы со временем гибнут, слабеют. Ничего долговечного на их основе построить нельзя.
        — Значит, ты позволил себе вмешаться в естественный ход истории,  — хмуро откликнулся Хорн,  — исходя из каких-то абстрактных, романтических соображений. С трудом верится… — Он еще раз прикинул расстояние. Нет, ему не одолеть эти метры в одном броске. Этот реликт успеет выстрелить. Что же остается? Ждать, приказал он себе. Непременно ждать!
        — Правильно,  — согласился Ву.  — Я начал вмешиваться, но не в том дилетантском смысле слова, который ты вложил в свое высказывание, а куда более тоньше, искуснее. Зачем, например, надо было толкать Кохлнара — его решимости хватило бы на двоих, однако время от времени подправлять его было необходимо. Беда в том, что никакой процесс не может постоянно протекать гладко, тем более развитие такого государства, как Эрон. В нем тоже назревали кризисы, с которым руководство империи до поры до времени успешно справлялось. С моей помощью, конечно… На этот раз противоречия накапливались так долго, нарастали с такой неизбежностью, что дальше откладывать разрешение кризиса было нельзя. Эрон сгнил изнутри, революция была неизбежна. Единственный шанс спасти его заключался в том, чтобы вызвать преждевременное вскрытие нарыва. С неорганизованным, спонтанно вспыхнувшим бунтом Эрон еще мог справиться…
        — С этой целью ты и нанял меня?  — спросил Хорн и чуть расслабил правую руку, чтобы пистолету было сподручнее скользнуть в ладонь.
        — К сожалению, я ошибся в расчетах,  — ответил Ву,  — как ни горько это сознавать. Даже опыт пятнадцати столетий не может застраховать от ошибки. Даже фантастические математические способности Лил могут подвести. Слишком трудна оказалась задача, слишком много величин было задействовано. Мы просчитались — Эрон пал!
        — Развалилась такая уютная, обжитая квартирка,  — саркастически засмеялся Хорн и еще вытянул руку.  — Рухнула налаженная, питавшая гордыню жизнь. Кончилось благосостояние… Теперь придется идти с протянутой рукой по просторам вселенной — искать, кто бы отсыпал горстку алмазов.
        Ву прищурился:
        — Ты, оказывается, еще умнее, чем можно было предположить. Да, Эрон — мой собственный дом, но если ты считаешь, что его разгромом мое благосостояние ухудшится, ты ошибаешься. Среди людишек всегда найдутся марионетки, которые за кусок золота, власти, женской плоти охотно примутся танцевать под мою музыку. Для этого только нужно время, а его у меня в запасе вечность. Ты даже не способен вообразить, сколько его у меня в загашнике: Мы переместимся поближе к вновь зарождающемуся центру силы… Я могу даже указать, где он расположен,  — уже все просчитано и спланировано. Ну что, угадал? Нет? Не прикидывайся, Хорн, ты же у нас ловкач по части всяких отгадок. Один из тех любителей, которые постоянно суют носы туда, куда их не просят. Точно, этим центром, зародышем новой империи, станут твои разлюбезные Плеяды. Вот уж будет зверь! Я постараюсь… Твои сородичи, почуяв запах крови и власти, станут совсем ручными. Конечно, там пока хаос, восстановление, но гроздья гнева уже созрели. Главное, направить их в нужное русло.
        — Неужели тебе не хватило Эрона?  — воскликнул Хорн.  — Неужели ты за столько лет не устал, не надорвался?
        Неужели не желаешь отдохнуть, оставить нас наконец в покое?
        — И потерять последний источник сил? Самому выбить опору из-под ног и потом долго болтаться в петле? Что там долго — вечно!.. Нашел дурака! Нет, мой милый идеалист, на это я не могу решиться. Как-то боязно становится за вас, за людей. А вдруг вы опять вляпаетесь в какую-нибудь историю?
        — Только этого не надо,  — сказал Хорн,  — забот о человечестве… А квартирку мы тебе обустроим. Алмазы будем тоннами подвозить — жри, не стесняйся!
        — Хватит!  — жестко прервал его Ву.  — Пробил час, милый друг. Первым был Кохлнар, вторым — Душан. Теперь твоя очередь.
        Глаза у Хорна необыкновенно расширились. Ву и бровью не повел.
        — Старый трюк,  — усмехнулся он,  — сам его использовал.
        Старик чуть поднял пистолет, ствол его теперь смотрел прямо в лицо Хорну, однако наемник не обратил на него никакого внимания. Он все так же напряженно рассматривал что-то, перемещающееся за спиной Ву. Оно было золотисто-красным. Скорее, с рыжеватым отливом…
        — Это не трюк! Это не трюк!  — неожиданно громко заорал попугай.
        Ву не смог побороть себя и машинально обернулся. Хорн тут же метнулся в сторону, чтобы не оставаться на одной линии с Ву. Пистолет мгновенно оказался в его руке.
        В этот момент Вендре выстрелила. Пуля с необыкновенно гулким, жужжащим воем ударилась в стену, срикошетировала. Ву оказался цел и невредим. Но только на какое-то мгновение.
        Хорн не колеблясь всадил очередь ему в грудь.
        Из летописи

        Дары приносящая галактическая граница…
        Чем только не радует она человека! За ней лежат бессчетные новые миры, девственные, изобильные планеты, где на миллионах континентов многометровые черноземы ждут прикосновения земного плуга. Горные рассветы и закаты — восхищенных зрителей, моря — судоводителей, недра — геологов, местные диковинки — туристов. Но все эти красоты, всю благодать чужих просторов способен ощутить только свободный человек.
        В чем причина гибели Эрона? В качестве философского объяснения кое-кто из мыслителей утверждал, что все дело в границе. Точнее, в приграничье…
        В эру существования империи граница превратилась в подобие крепостной стены, ощерившейся жерлами орудий. Это была четкая, прочерченная по карте линия, разделявшая подвластные и неподвластные территории. Влияние всякой великой цивилизации распространяется далеко за ее границы. Вокруг нее возникает зона пусть и свободных, но находящихся под ее влиянием государств, которые служат буфером между внешним, полным опасностей миром и центральными областями. Не так в империи. Охраняющим ее границы людям их расширение ничего, кроме лишних хлопот, не приносят. На границе в состоянии постоянной опасности даже награбленное добро не приносит радости. Как только в империи намечается кризис, боевые колонны, до тех пор маршировавшие в сторону дальних пределов, немедленно меняют направление и идут в поход на собственную метрополию. Подобный психологический переворот понятен, если учесть, что всегда безопаснее сражаться с врагом, который известен. В такие кризисные времена неприятелем становится население собственной страны… Следом начинают бунтовать дальние области, стремящиеся выйти из-под слабеющей руки прежнего
хозяина, неспособного защитить их от погромов, анархии, беззакония.
        Так случилось и с Плеядами. Начало освоению этого звездного скопления положил сам Эрон. Когда же Плеяды почувствовали некоторую слабость метрополии, они попытались отколоться от нее. Однако Гарт Кохлнар сумел собрать силы и привести к покорности бунтующую окраину. Решив эту задачу, он неизбежно вставал перед другой, уже неразрешимой: в борьбе с Кварноном он надорвал силы империи, и»надвигающийся кризис грозил смести Эрон с лица вселенной. Таков был ответ на вызов, который Эрон бросил звездам и времени.
        С годами Эрон неизбежно превратился в реликт, в смердящий труп, способный погубить все человечество…

        Глава 21. ВЫЗОВ

        Хорн с некоторой опаской сел в роскошное, объемистое, удивительно удобное кресло — точнее, погрузился в его мягкие недра — и огляделся.
        В подобных помещениях ему еще не приходилось бывать. Все вокруг блистало, посверкивало, поражало, слепило, сбивало дыхание. Драгоценных металлов, которые килограммами пошли на декоративное украшение, он уже не замечал. Не обращал внимания и на драгоценные камни, вправленные в редкую мебель, собранную в этой комнате. Другое поразило его — сплошь расписные стены и потолок. Преобладали золотые тона, однако в груде цветовых пятен, линий, спиралей и прочих замысловатых фигур трудно было найти какой-нибудь смысл. Изображения скорее подавляли, заставляли Хорна испытывать некоторую неловкость.
        Полчаса он провел в этой комнате, и мысль о том, что ему давным-давно пора уйти отсюда, уже несколько раз посещала его.
        Что такого он может услышать от Вендре Кохлнар, чего не слышал прежде, спросил он себя. Опять упреки в смерти отца, оправдания, объяснения. К чему все это?
        Зачем все эти удобства? Кресло, из которого с трудом можно встать… Зачем эта пилка для ногтей, ароматная вода в ванной, удивительная бритва, прикосновений которой он даже не ощутил? Только для того, чтобы он почувствовал себя другим человеком? Хорн никогда не стремился к этому. Совсем не потому, что считал себя таким уж молодцом, просто тот, прежний Хорн, устраивал его больше. По крайней мере, он решал задачи, которые были ему под силу. А теперь!.. О чем, прикинул он, могло рассказать ему на; рисованное на стене гигантское око? Да и око ли это или просто плод его воображения? Он осторожно глянул на себя в зеркало. Даже обильное мытье не смогло смыть загар, развеселить взгляд. Он заметно постарел за эти несколько недель — это точно. И одежда совсем не в его вкусе. Все эти легчайшие, едва слышно шуршащие, ласкающие шелка, свободная туника казались с чужого плеча. Он привык к шерстяным курткам, кожаным жилетам, которые носили жители Плеяд.
        Ладно, пусть Вендре приходит и говорит. Он выслушает. Только поскорее… Сколько можно ждать. Семь дней прошло со времени окончания боев на Эроне. Семь дней, как он не видел ее,  — она исчезла сразу, как только он расправился с этим Ву.
        Нелепо звучит — с этим Ву! Словно он муху прихлопнул. А ведь речь идет о человеке, создавшем все это. Эту роскошь, в частности… Человек, который ненавязчиво рулил колесом истории… Ладно, что о нем вспоминать. Поговорим-ка лучше о Вендре. Несколько часов осталось Хорну оставаться на Эроне. Его ждут Плеяды. Каждый день он ждал встречи с Вендре. Она молчала. Вспомнила о нем в самый последний момент — сама связалась с ним и попросила прийти к ней в гости и подождать.
        Вот он и ждет.
        …Ву, получив град пуль, согнулся и как-то очень вежливо улегся на пол. Свернулся калачиком и умер. Смерть наконец настигла его.
        А вот Лил удалось ускользнуть. Хорн уже совсем было взял на мушку трепыхающегося под сводчатым потолком, орущего не своим голосом попугая, но в последний момент, когда только оставалось нажать на спусковой крючок, наемник передумал. Не мог он застрелить живое создание просто так. Ему, Хорну, она ничего плохого не сделала. Числилась в дружках у Ву? Тоже невелика вина. За соотечественников своих, погубленных людьми, не мстила…
        К тому же было слишком поздно — Лил улетела.
        — Что ж ты не стрелял?  — крикнула ему из дверей камеры Вендре.
        Хорн только пожал плечами. Девушка, казалось, догадалась о его сомнениях и принялась его упрекать:
        — Разве тебе не понятно, что она очень опасна? Ах, Хорн, почему ты не застрелил эту тварь?
        — Не мог,  — наконец выдавил из себя наемник.
        — Подумай о том, что она способна натворить, если мы не найдем ее!
        Хорн еще раз пожал плечами.
        — Кто ее найдет! Улетела — пиши пропало. Она может превращаться во что угодно и на сколько угодно. Даже если мы обнаружим ее, как захватим? Сомневаюсь, что и пуля способна навредить ей. К тому же, если ты слышала разговор, главный прерыватель и есть эта самая Лил. Убьешь ее — и вся система туннелей развалится.
        — Но это же очень важно. Она способна…
        — Знаю, на что она способна. Тут есть одна закавыка… Понимаешь, Ву был человеком. Без него что эта птица способна сделать, какой ущерб причинить? Как ни крути, Ву был мягкий и — главное — предусмотрительный человек. Собственно, он прекрасно понимал, что он не рулит колесом истории, а всего-навсего сообразует свои действия с ее ходом. Не более того. Он устраивал свой собственный мирок и, как ему казалось, преуспел в этом. Ему много не надо было. Представь на его месте негодяя, напичканного комплексами, с трудным детством, испытывающего трудности в общении с женщинами… Или, скажем, просто труса…
        — Ты не понял,  — перебила его Вендре,  — это создание никогда бы не подружилось с таким человеком.
        — Вот именно!  — подхватил Хорн.  — Поэтому подумай, зачем Лил рушить то, что они совместными усилиями создавали в течение такого долгого периода.
        Хорн встал на колени возле тела Ву. На зеленой рубашке уже заметно проступило и на глазах расширялось обширное кровавое пятно. Сердце еще слабо билось, однако дыхания уже не было. Что-то удивительно жалкое было в этой скрюченной на каменном полу маленькой фигурке. Ву перед смертью поджал ножки, сложил на груди ручки. Он казался таким несчастным, безобидным, этот повелитель мира, нашедший наконец свою смерть. Сколько ни играй с безносой в прятки, все равно коса достанет…
        Смеху было подобно такое кричащее несоответствие, какое заключал в себе этот маленький, съежившийся безумец. Сколько сил он потратил, чтобы убедить Хорна в предопределенности развития событий! Не он ли утверждал, что наши судьбы суть не более чем разменная монета в столкновении различных социальных групп? Из его рассуждений выходило, что только борьба классов двигала историю. Вот он лежал перед Хорном — живое, скорее мертвое, олицетворение идеи персонализма, утверждавшего приоритет и значение личности. Человек, исповедующий преклонение перед непознанными движущими силами истории, сам двигал ее вперед. Этот глубокий образ сам собой родился перед глазами Хорна. С его помощью можно было многое объяснить. Наемник вообразил Ву стоящим на берегу реки с коротким названием «Жизнь» и направляющим ее течение посредством устройства отводных каналов, дамб, плотин. В этом смысле Ву, конечно, был прав, утверждая, что течением реки управляют объективные силы. Прав он был, когда уверял Хорна, что это именно он спланировал будущее и создал империю.
        Все это странным образом уживалось, прочно укладывалось в сознании Хорна. Кто он, Хорн? Питомец вольных людей, выше всего ценящих свободу и независимость. Он безусловно верил в право любого человека направить свои шаги туда, куда он хочет, заниматься тем, что ему по нраву. Но теперь он ясно осознал, что, даже ступая против течения великой реки, ты все равно находишься во власти ее течения. Волей-неволей человек сменит курс и двинется туда, куда «влечет рок событий». Вера в способности человека и осознание подвластности этим силам являлись сторонами одной медали. Теперь все смешалось и одновременно встало на свои места. Занятное положение, решил Хорн. Обстоятельства диктуют условия игры, твоя забота хорошенько изучить правила.
        Хорн поднял голову. Перед ним стояла Вендре.
        — Зачем ты спасла мне жизнь?  — спросил Хорн. Девушка вспыхнула.
        — Долг платежом красен,  — ответила она. Потом добавила: — Теперь мы квиты,  — и ушла.
        Хорн долго смотрел ей вслед, однако с места не сдвинулся. Когда наконец поднялся с пола, отправился разыскивать Сэйра. Ему сообщили, что тот куда-то скрылся. В самый радостный момент, когда верхняя штаб-квартира проинформировала, что вся планета находится в руках восставших, Освободитель как в воду канул. Его искали — никаких следов. Удивительно другое — Сэйр так же и вернулся. Ни с того ни с сего, ниоткуда, нежданно-негаданно… Он заявил, что будет в церкви — кому он потребуется, пусть ищет его там. Сэйр был человек неверующий, он сам признался в этом Хорну, однако величию культа, который вобрал надежды и чаяния многих людей, он отдавал должное. Вера — это большая сила.
        — Неужели кучка людей могла свалить Эрон без помощи чего-то или кого-то, как это ни назови,  — спросил Хорна Освободитель.  — Человек сегодня слаб, завтра силен, но где ты видел человека, который мог бы похвастаться осуществлением мечты?
        — Редко, но бывает,  — не согласился Хорн.  — Случается, что осуществление мечты становится навязчивой идеей. Я, например, был знаком с человеком, который вообразил, что он Господь. Правда, конец оказался невзрачным,  — Хорн развел руками.  — Как всегда. Хочешь посмотреть на него? Он тут недалеко, свернувшись клубочком, лежит. С пулей в груди…
        Они пошли смотреть на погибшего китайца. К удивлению Хорна, тело исчезло. Наемник тупо оглядел место, и тут его сразила потрясающая мысль. Он полубезумным взглядом одарил молчаливого Сэйра.
        — Что-то мне Душан говорил насчет воскресающих мертвецов… Кстати, в камере должно быть тело Душана.
        Хорн бросился в каморку — и здесь не было трупа. Вне себя он подскочил к Сэйру и принялся кричать:
        — Они оба должны находиться здесь! Я сам стрелял, сам видел!..
        — Конечно, конечно,  — принялся успокаивать его Сэйр. Он едва смог скрыть усмешку.  — Их, должно быть, убрали.
        Боюсь, что их уже похоронили. Это не имеет значения. Мне бы очень хотелось взглянуть на человека, который утверждал, что создал Эрон и империю. К сожалению, это не более чем выдумка. Просто его век закончился. Все умирают, даже полубоги. Смерть, по существу, дает возможность природе исправить свои ошибки. Это единственный путь к совершенству.
        Слабый шорох оторвал Хорна от воспоминаний. Он поднял голову — в комнату вошла Вендре. Остановилась у стены. Она была ослепительно красива, хотя одета просто, в голубоватого цвета костюм. Она отдохнула, успокоилась, и теперь выглядела совсем молодо. Непонятно почему, но Хорн испытал легкий укол — ему так хотелось, чтобы она вышла к нему в том золотистом платье, в котором он впервые на праздновании победы увидел ее.
        «Слишком скромно и холодно для прощания»,  — подумал он и не сразу выбрался из кресла, встал.
        — Долго ждал?  — просто спросила Вендре.
        — Да уж,  — в тон ей ответил Хорн. Он слегка покраснела:
        — У тебя просто талант говорить гадости.
        — Ты предпочитаешь, чтобы я лгал или говорил лицемерные комплименты?
        — О нет, лучше оставайся грубоватым и прямодушным парнем. Я вполне могу смириться с этим, если ты хотя бы случайно скажешь то, что я жду от тебя.
        — Ждешь от меня?  — удивился он.  — Что бы это могло быть?
        Вендре решительно встряхнула головой:
        — Оказывается, ты совсем не понимаешь женщин. Я потому держала тебя так долго, что не могла решить, что одеть — парадное золотое платье, какое было на мне в день праздника, или этот скромный рабочий костюм. Теперь я чувствую, что угодила пальцем в небо.
        — Костюм так костюм,  — веско ответил Хорн.  — Это, конечно, должно что-нибудь значить, но, к сожалению, мне не дано понять женщин.
        — Да,  — вздохнула Вендре,  — скажу откровенно: я могу привести три примера, которые вполне доказывают, что ты совершенно не понимаешь женщин. Во-первых, ты до сих пор не сказал того, что я жду от тебя. Во-вторых, ты так и не сказал того, что бы я хотела услышать. И в-третьих…
        — Минуточку,  — прервал ее Хорн.  — Что такое особенное ты хочешь услышать от меня?
        Вендре еще раз вздохнула.
        — Там внизу, в подземелье, ты спросил, почему я спасла тебя. Не это я хотела услышать от тебя. Ты должен был спросить, почему я вернулась.
        — Почему?  — спросил Хорн.
        — Всякий вопрос уместен в свое время.
        — Хорошо, вопрос вопросом, но что бы ты хотела услышать от меня?
        Она поколебалась, потом быстро сказала:
        — Это слово «любовь». Ты очень много говорил, но ни разу не употребил это слово.
        — Мне казалось, ты сама знаешь,  — смешался Хорн.  — Я думал… Я надеялся, я верил…
        — Женщина всегда хочет услышать это слово.
        — Но ты же заявила, что ненавидишь меня!  — воскликнул Хорн.
        — Я заявила, что должна ненавидеть тебя. Это далеко не одно и то же. И наконец, в-третьих — тебе надо знать, что женщине очень трудно признаться первой, поэтому она порой вынуждена высказываться иносказательно.  — Она перевела дыхание.
        — Я люблю тебя, Вендре,  — ясно сказал Хорн.  — Люблю так, как никто и никогда не полюбит тебя.  — Потом он неожиданно смутился и спросил: — Так почему же ты вернулась?
        — Я уже ответила на этот вопрос,  — быстро вымолвила Вендре.
        — И ты сможешь забыть, что я убил твоего отца? Она на мгновение закрыла глаза.
        — Нет, Алан. Ты тоже никогда не забудешь об этом. Однако ты постарался объяснить мне, почему так случилось, и я поверила тебе. Поняла и приняла сердцем. Придется жить с этим, ведь никто больше не знает об этом. Эта наша общая беда. Понимаешь, так уж получилось, что я полюбила тебя…
        Вид у Хорна был такой, словно он никак не мог понять, как же это получилось. Неожиданно Вендре прижалась к нему. Он обнял ее — так они стояли, пока он не спросил шепотом:
        — Но почему меня? Почему варвара? Вендре улыбнулась:
        — Может, причина в том, что женщина никогда не может устоять перед мужчиной, который способен дать ей почувствовать, что она женщина. Ты — единственный, кто сумел внушить мне это. Испытать эту радость…
        — Ты смогла бы бросить все это,  — он обвел рукой стены,  — и отправиться со мной в Плеяды?
        — Да,  — ответила она.  — Но, понимаешь…
        — Тебе следует понять, Хорн, что у нее нет выбора. Ей придется отправиться с тобой,  — раздался сзади голос.
        Хорн обернулся — у двери стоял Сэйр. Освободитель очень изменился за эти несколько дней — погрубел, посуровел, даже как-то помолодел.
        — Что ты имеешь в виду?  — резко спросил наемник.
        — К сожалению, Вендре не может остаться на Эроне. У нас уже был с ней разговор на эту тему. Восстание часто позволяет себе сентиментальные пируэты, кое-кого со временем охватывает ностальгия по прежним порядкам. А тут перед глазами живой символ прежнего величия. Вендре, конечно, изменилась, но кое-кто будет постоянно напоминать ей о прежнем величии Эрона, рода Кохлнаров. Она становится как бы знаменем для тех, кто стремится возродить империю.
        Хорн с силой прижал к себе Вендре, потом отпустил ее, шагнул к Сэйру:
        — Она никогда не согласится на это!
        — Я тоже так считаю, но те, кто верит в империю, хитры и коварны. С теми убеждениями, которые сложились у нее сейчас, она никогда не решится на авантюру. Но люди меняются. Я имею в виду не саму Вендре, а ее детей. Их вполне могут одурманить разговорами о славе империи. Нет, ей в любом случае необходимо отправится в Плеяды и выйти замуж за варвара.
        — Понятно,  — угрюмо откликнулся Хорн.
        — Что понятно?  — спросила Вендре.
        — Мне теперь стало ясно, зачем тебя посылают вместе со мной.
        — Ничего ты не понял!  — воскликнула Вендре.  — Ты считаешь, что только потому я согласилась отправиться с тобой, что мне нельзя оставаться на Эроне? Что не желаю жить в Плеядах в одиночестве? Это совсем не так. Я только сегодня узнала, что ты улетаешь на родину. Я надеялась, что ты сам явишься ко мне и пригласишь меня!
        Она посмотрела на него так, будто хотела сказать — верь мне. Хорн молчал. Вендре облизнула губы и, не дождавшись ответа, продолжила:
        — Я как раз собиралась сообщить об этом, как» ко мне зашел Сэйр. Вот почему я надела этот костюм. Я всегда была честна с тобой, Алан, и отправиться с тобой решилась без всяких понуканий или других побочных обстоятельств. А насчет варвара?.. Пожалуйста, постарайся обойтись без таких слов. Если женщина полюбила, то различия в культуре не самое главное. Тем более что в Плеядах она будет нуждаться скорее в защитнике и помощнике, чем в куртуазном ухажере. В отце семейства!.. Женщина всегда основывает свой выбор на инстинкте, и если к тому же ей нравится ее избранник, это большое счастье.
        — Она правильно рассуждает, парень,  — подтвердил Сэйр.  — Тебе крупно повезло — другой такой женщины тебе никогда больше не встретить.
        — Ох, да верю я ей!  — махнул рукой Хорн.  — Я о другом подумал. Меня до сих пор оторопь берет от мысли, что жить мне придется с бывшим директором Эрона.
        — Какой бы пост ни занимала женщина,  — ответила Вендре,  — она прежде всего женщина, потом уже глава департамента, чиновник и все остальное…
        После небольшой паузы Сэйр позволил себе кашлянуть.
        — Не сочтите за бестактность,  — сказал он,  — я только хочу вам напомнить, что до отправления корабля в Кварнон-4 осталось два часа.
        — Разве ты,  — спросила его Вендре,  — не отправляешься вместе с нами?
        — Нет, я вылечу позже. Прежде я должен встретить временного управляющего Эроном.
        — Откуда же он прибудет?
        — Из Плеяд.
        — Но как ты можешь быть уверен, что ему можно доверять?  — спросила Вендре.
        — Никак,  — кивнул Сэйр.  — В нынешних условиях я никому не могу доверять. Или, скорее, скажем так — кому-то можно доверять больше, кому-то меньше. Но этот человек кое-что понимает в демократии, у него было хорошее воспитание — он какой-то срок был главой государства Меропа-3. Он страстно хочет вернуться домой. Здесь он чувствует себя неуютно.
        Вендре удивленно глянула на Сэйра:
        — Что же в этом хорошего?
        — А то, что он, как только выполнит свою миссию, ни на секунду не задержится здесь. В его задачу входит подготовить почву для установления местного самоуправления. Он будет работать день и ночь, чтобы скорее отправиться домой. Беда в том, что ему больше никогда не увидеть родной дом, он смертельно болен и сам не знает об этом. К сожалению, медицина в этом случае бессильна. После него новый порядок будут охранять другие.
        — Культ, конечно?  — спросил Хорн.
        — И он тоже. Участвуя в восстании, приверженцы этой религии завоевали большой авторитет. Глава ее будет полезным и влиятельным советником нового управляющего компанией. Далее, армия, ее высший командный состав, состоящий из тех, кто сразу примкнул к восстанию. Мы решили установить сословное представительство — от технических специалистов, от рабочих, представители от обслуживающего персонала. Все эти классы имеют различные интересы и несхожие идеи. Как воплотить их в жизнь? Впрочем, то же самое творится и на большинстве других миров. Должен сознаться, что привести интересы всех классов к общему знаменателю никогда не удастся, но утрясать их они должны исключительно в законном порядке, и дебаты эти должны быть публично освещаемы.
        — Какой толк в подобной говорильне?  — удивилась Вендре.  — Профессиональные задачи должны решать профессионалы, а управление страной — одна из самых сложных профессий.
        — Что поделать,  — вздохнул Сэйр,  — подобная неэффективность является крупным недостатком демократии. За свободу всегда приходится чем-то расплачиваться. Однако эффективность, как ты понимаешь ее, в стратегическом плане куда страшнее подобной «говорильни». Все дело в том вреде, который может нанести то или иное неверное решение. Они будут всегда — ошибки. Но если при демократии ущерб от них всегда ограничен и исправим, то при имперских методах единоначалия и беспрекословного подчинения каждая крупная ошибка вырастает в проблему, которую так и не удается решить до конца. Она чаще всего загоняется вглубь. Только очень сильные организаторы и вожди способны разгрузить подобные завалы, но, к сожалению, они являются не часто. Этому мы сами свидетели. И если такой человек вовремя не придет к власти, что ж, государству пасть? Опять же все зависит от момента развития общества. Я ни в коем случае не утверждаю, что демократия хороша на все случаи жизни. Бывают такие периоды, когда требуется сильная рука. Но как остановить ее потом, после истечения срока полномочий, или вырвать чрезмерную власть из рук
тщеславных преемников? То-то и оно. Неэффективность предполагает рассредоточение центров власти и установление такого порядка, чтобы никто не мог вновь сосредоточить безраздельную мощь в своих руках…
        — И атаковать Плеяды,  — добавил Хорн.
        — Правильно,  — кивнул Сэйр.  — Хотя полностью избежать подобного развития событий нельзя. Но в других условиях. Как государственное образование Эрон закончил существование, теперь во вселенной не существует силы, которая была бы способна покорить Плеяды. Жители этого скопления знают, что такое свобода, они уже однажды потеряли ее. Больше этого никогда не случится, если они сами когда-нибудь не откажутся от нее как от чего-то ветхого и бесполезного. Нет, Эрон уже не представляет опасности — будущее земной цивилизации теперь будет связано с развитием других центров. В этом смысле я думаю прежде всего о Плеядах. Как точка, в которой пересекаются туннели, Эрон должен быть сохранен, пока наши ученые, ухватившись за ниточку, которую им дал Хорн, не откроют секрет туннелей или не найдут им какую-нибудь замену. Но слово теперь за Плеядами!..
        — Я не понял,  — угрюмо спросил Хорн,  — неужели Плеядам когда-то тоже придется отказаться от свободы?
        — Любовь к свободе угасает так же, как все на свете. Память об деспотии тускнеет, а то еще руками романтиков обретает привлекательные черты. Не расстраивайся, Алан, это длительный процесс. Должны пройти поколения и поколения. Но в перспективе это неизбежно. Следом придет новый расцвет власти всех и для всех. Каждому свой черед. Эрон был необходимым этапом развития нашей цивилизации. Только империя могла сплотить людей на переломном периоде нашей истории. Не сложись Эрон, не появилась бы система межзвездных туннелей. Человечество бы рассыпалось на отдельные очаги, которые вряд ли бы выжили в тех условиях. У землян тогда не было ни ресурсов, ни опыта, ни наработанной культуры обращения с далекими мирами. Все это могло привести нашу цивилизацию к гибели в худшем варианте или к раздроблению человеческой расы и возврату к доисторической эпохе в лучшем. Прикинь, Алан, теперь мы сильны как никогда, знаем, что почем в свободном пространстве, нам известно, как одолеть это самое пространство. Нужна ли нам теперь империя? Нет, теперь мы можем отпустить своих сынов в свободный поиск: в случае удачи нам будет
с помощью чего развить успех; в случае поражения — есть чем защититься. Верю, успехов будет больше, мы опять располземся, начнем отрываться от корней — тогда вновь придет черед империи.
        — Достаточно упрощенный, я бы сказал — циничный, взгляд на историю,  — усмехнулся Хорн.
        — Я — старый человек,  — ответил Сэйр,  — и могу позволить себе вслух выражать свои мысли. Блеск и роскошь идеалов уже не обольщают меня. Более того, если я хочу добиться существенных результатов в практической деятельности — а мне осталось совсем немного,  — я должен трезво смотреть на вещи. Что это значит, Хорн, трезво смотреть на вещи? Это значит видеть перспективу, не терять голову при виде ее, не поддаваться на ослепительные, радующие глаз картинки, не проклинать ее, чтобы завтра жизнь была лучше, чем сегодня. В этом смысле программа такая — установить на Эроне баланс властей. Это трудно, но необходимо. Я сознаю, что свобода, которую мы только что завоевали для человечества, штука, безусловно, хорошая. Главное, полезная… Но допустить разгула своеволия, анархии мы не можем. Вот когда придет ей срок, тогда и будем думать, но не мы, а наши далекие потомки. Так что твой мистер Ву достоин не только проклятий И осуждения. Если все было так, как ты рассказывал, он внес большой вклад в дело развития человечества.
        — Каким же это образом?  — удивился Хорн.
        — А ты вспомни замечание Вендре насчет неэффективности «говорильни». Знаешь, иногда меня посещают странные прозрения. Я пришел к выводу, что эти формы правления как бы обмениваются между собой таким странным и невыносимо тяжелым даром, как эффективность управления. Камень ответственности так тяжел, что порой выпадает из рук; тогда его подхватывает иная форма правления и удерживает такой срок, на который ей хватает сил. Иногда подобная смена затягивается или задерживается на века. Вот и рассуди — в нынешний момент мы входим в новый период экспансии, но основу этого расширения составил скелет, созданный империей. Именно из ее запасов мы черпаем силу, с помощью системы туннелей способны практически мгновенно реагировать на любой вызов, но для этого сигнал сначала должен дойти до центра, здесь он должен быть обработан и в виде конкретного распоряжения вернуться в исходную точку. Но таких сигналов множество, трудно выделить из них существенно важный, поэтому решение может быть ошибочным. Не лучше ли местным властям среагировать на него? Империя накопила такие ресурсы, что мы в состоянии исправить любой
промах. Отдадим экспансию на откуп самим первопроходцам…
        — Но как же неистребимый дух человеческой свободы?  — спросил Хорн.  — Как совместить его с необходимостью восстановления рабства?
        — Не знаю,  — ответил Сэйр, потом пожал плечами.  — Есть задачи, которые можно одолеть только напитавшись духом свободы. Но есть трудности, которые можно решить только постоянным, хорошо организованным трудом миллиардов. Кто может сказать, какой будет очередная угроза нашей расе? Мы до сих пор еще ни разу не встретились с чужим разумом. Кто может сказать, чем окончится эта встреча? А природные катаклизмы?.. А наши внутренние проблемы? Например, мутации… Знаешь, мне иногда снятся «безмолвные звезды».
        — Что это такое?  — удивилась Вендре.  — «Безмолвные звезды»?
        — Они расположены за Плеядами,  — объяснил Хорн.  — Более ста лет назад некоторые пограничные миры отправили в том направлении корабли с колонистами. С тех пор от них ни слуху ни духу. Отправлялись туда и торговые суда и тоже как в воду канули. Пока еще нет особых оснований для беспокойства. Вполне может быть, что они продолжили путь еще дальше в глубины вселенной, пока корабли способны нести груз. Однако кое-кто уже начал беспокоиться.
        — Да,  — согласился Сэйр.  — Я тоже. Кто может сказать, что там случилось?
        — Кто может сказать?  — повторил Хорн.  — Ву!
        — Что за странная идея!  — пожал плечами Сэйр. Глаза его сузились.
        Хорн кивнул:
        — Странная, но убедительная!.. Я задумался об этом, когда ты принялся утверждать, что Ву явился благодетелем человеческой расы. Оригинальная точка зрения… Конечно, у него было время, чтоб стать мудрым, рассудительным, много знающим и умеющим. Он мог бы стать великим движителем добра. Борцом со слепым напором истории… Он меня чему учил? Если что-то перемещается, ищи причину. Силу, которая творит это великое чудо. Причем сама по себе эта сила ни добрая, ни злая. Все зависит от обстоятельств и от того, кто подталкивает.
        — Ты был хорошим учеником,  — откликнулся Сэйр.  — Я смотрю, ты поднабрался от него мудрости. Но запомни еще одну истину: судьей в споре добра и зла может быть только будущее.
        — Ну, подобный базис — очень ненадежная штука,  — возразила Вендре.  — Может случиться так, что, действуя из самых лучших побуждений, можно оказаться в лапах дьявола.
        — Сколько раз такое случалось,  — подтвердил Сэйр.  — Не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Мудрый человек изучает проблему, но не берется судить. Он может исходить из каких-то внутренних пристрастий, но он всегда соображает, что это только его личная точка зрения. Некоторые люди озабочены только тем, как быстрее достичь цели. Для других очень важны средства, используемые для этого… Что ни человек, то своя собственная точка отсчета.
        — Выходит, нет ничего определенного,  — саркастически усмехнулся Хорн.
        — Нет, объективность — функция будущего. Вот такая заумь,  — улыбнулся Сэйр.  — Только грядущее оценит и рассудит. А теперь вам следует поторопиться, до отправления корабля в Плеяды осталось мало времени.
        Из летописи

        Вызова долго ждать не пришлось.
        Спустя шесть месяцев после падения Эрона до Плеяд добрался один из отправившихся когда-то в сторону «безмолвных звезд» кораблей. Его появление было подобно крику ужаса, это была мольба о помощи…
        Предсказание сбылось!..
        Во время войны с Кварноном были построены армады военных кораблей. На них находились прекрасно обученные экипажи, но даже короткое бездействие пагубно сказалось на боевой подготовке людей.
        Теперь они были свободны и, охваченные одним стремлением, быстро восстановили боевую мощь флота.
        К приходу врага потомки землян оказались готовы. На этот раз угроза исходила от тех, кто ничем не напоминал человека…

        ЭПИЛОГ

        Историк нарисовал последний иероглиф, поставил точку и, вздохнув, отложил кисточку. Потом провел ладонями по лицу, по седым волосам, которые на глазах начали наливаться чернотой. Щеки зарумянились, разгладились морщины… Что-то грузно плюхнулось на стол рядом с раскрытой книгой. Это был попугай, как всегда взъерошенный, одноглазый.
        Попугай прошелся по столу и укоризненно выговорил:
        — Иногда меня посещает странная мысль: не ошиблась ли я? Может, было бы лучше оставить тебя в катакомбах с дыркой в сердце?
        — Я был бы не против,  — после долгого молчания ответил Ву.
        Тысяча лет… И еще полтыщи. Всякие личные желания давным-давно умерли, инстинкт самосохранения тоже, однако он никак не мог подвести черту: удерживала тревога за судьбу человечества. Его выживание зависело от него. Ву задумался: может, и в этом он ошибается?.. Вот и попугай, нахохлившись, изрекает:
        — Не вижу никакой необходимости в продолжении маскарада…
        — Маскарада? Иллюзия порой бывает куда убедительнее, чем реальность.
        Он еще раз бросил взгляд на исписанную последнюю страницу. Столбцы древних китайских иероглифов заполняли ее всю, только внизу оставалось место. Для самого последнего, самого важного и необходимого значка, который, как дверь в комнату, одновременно служит и входом, и выходом.
        Вздохнул, обмакнул кончик кисти в тушь и каллиграфически вывел — конец.
        Вот он, итог, но не всей книги, а только длинной, длинной главы…

        Мир-крепость

        Пролог

        …Где бы ты ни был, куда бы ни занесла эти слова судьба, ты читаешь их среди развалин Второй Империи.
        Выйди в ночь и посмотри на небо. Взгляни на разбросанные звезды, одинокие, далекие, разобщенные пропастью ненависти, недоверия и властолюбия. Видишь, какие они на самом деле — большие серые крепости, окруженные рвами пространства, с отрядами караульных, что охраняют их от Галактики.
        Вторая Империя. Произнеси это вслух, и пусть слова эти разбудят твое воображение, пусть дойдут до глубины души.
        Империя. В этом слове бесчисленные планеты, объединенная, населенная Галактика — вот что значит это слово. Но как выглядит Империя на самом деле? Как она возникла? Как улаживались конфликты, как прекращались войны? Этого мы не знаем и никогда не узнаем. До наших времен сохранилось только название. Мы помним его, помним Золотой Век — времена свободы, изобилия и мира. И порой плачем о том, что кануло и никогда не вернется.
        Вторая Империя. Это значит, что некогда была Первая, о которой мы не помним вообще.
        Вторая Империя. Будет ли когда-нибудь третья? Мы мечтаем, надеемся, но в глубине души убеждены, что Золотой Век ушел навсегда и нам не под силу вернуть его. Вторая Империя распалась, и ее части отошли друг от друга так далеко, что уже ничто не соединит их.
        Мы больше не люди. Мы тени, танцующие танец теней в мрачной крепости, а Золотой Век минул…
        «Динамика власти в Галактике»

        1

        Я бежал сквозь бесконечную темноту, я одинокий и испуганный. Я боялся, потому что был один и ранен, хотя не знал еще, куда. Проверить это было невозможно, потому что я бежал, а страх не давал мне остановиться.
        Позади я слышал людей, гнавших меня по невидимому коридору, но шаги их были легки и почти бесшумны, потому что они не имели тел, а коридор был черен и непознаваем, затерян во времени и пространстве, так же, как и я, бездомный.
        Хуже всего была тишина, полная тишина, она окружала меня как темнота, но была страшнее, ибо мое желание говорить и слушать было сильнее желания видеть, и если бы я мог нарушить эту тишину, исчезла бы и темнота, и мне уже не пришлось бы бежать. Едва слышные шаги приближались, несмотря на все мои усилия, а вместе с ними росла паника, гнавшая меня все быстрее сквозь тьму и тишину, потому что ноги преследователей не несли свинцово-тяжелых тел.
        Постепенно я понял, откуда идет боль. Болела моя ладонь, я держал в ней раскаленный уголек. Новый спазм страха пополам со стыдом поразил меня. Я раскрыл ладонь, позволил угольку выпасть из нее, и топот за моей спиной стих, и страх покинул меня, но вместо него меня охватило отчаянное одиночество — ведь исчез даже коридор и я остался совершенно один. Я висел в темноте, висел без опоры, совершенно потерянный, ничей в этой бесконечности.
        Мой разум искал в пустоте, тишине и одиночестве, искал какое-нибудь другое существо, но не было ничего и никого, с кем бы я мог перемолвиться, а если бы кто-то и был, все равно мы не смогли бы понять друг друга.
        Я проснулся, машинально засунул руку в карман, чтобы убедиться… но камешка там не было, и я знал, почему — вспомнил. Вспомнил, как страх впервые ворвался в мою жизнь…

        Слова литургии еще звучали в моих ушах, когда я заметил девушку, проходящую сквозь сверкающий золотом полупрозрачный Барьер. Она была в ужасе.
        …твой Бог здесь…
        Ужас! Я узнал это чувство, но не мог понять, откуда знаю его.
        Всю свою жизнь я провел в монастыре. Стены монастыря широки, и меж ними заключен покой мира. Стены монастыря высоки, и страдание мира не может их преодолеть. За этими стенами я был доволен и спокоен, сознание, что точно определенный образ жизни никогда не выведет меня за эти стены, наполняло меня удовлетворением.
        Я не помню, чтобы когда-либо выходил наружу. Не помню ни своего отца, ни матери, ни их имен, ни того, как они умерли, но все это не имело значения, потому что Церковь была мне отцом и матерью и я не нуждался больше ни в ком.
        Чувства, ведомые мне, были немногочисленны и просты: сильная вера Аббата, глубокая, порой страстная жажда познания научных истин, которой охвачен был брат Жан, созерцательность отца Конека, а временами мистические порывы отца Микаэлиса. Но ужас был мне чужд. Как и все прочие страсти, вызывающие смятение души, он не мог пересечь Барьер, уподобляясь в этом материальным предметам.
        …ты должен искать Меня за завесой невежества и сомнения, ибо я повсюду, если ты хочешь узреть Меня…
        Здесь, в Соборе, все было немного иначе, но я лишь дважды нес здесь службу. Люди приходили в место, предназначенное для них Церковью, в поисках того, что мы имели в достатке,  — покоя. Они проходили сквозь Барьер, обремененные своими заботами и печалями, а выходили спокойные, примиренные со Вселенной. Я познавал их беспокойство, сочувствовал ему и радовался, когда мог их утешить.
        Но на сей раз я знал, что чувства, которые я принимаю в контрольном зале, лишь бледное и неполное отражение истинных. Ужас девушки создавал вокруг нее специфическую ауру. Он тронул меня своими холодными перстами, прыгнул с экрана в мои глаза, а из перчаток — в мои пальцы…
        Я взглянул на часы — время уже пришло,  — вытянул руку, нажал выключатель и установил ручку. Распыление должно было произойти мгновенно. Если бы Аббат узнал…
        Туман внизу начал исчезать, он уплывал полосами, и из черной глубины пространства вынырнуло затуманенное лицо. Верующие дополняли его черты сообразно собственным желаниям, и я знал об этом. Мне случалось бывать внизу во время наших служб, там я видел, чувствовал и слышал то же, что они…
        …ибо Я покой, где Я — там покой, а там, где покой, вы обрящете Меня…
        Я вновь устремил взгляд на экран, точнее на девушку. Она по-прежнему стояла там, возле Барьера, и я видел, что девушка красива, так же хорошо, как то, что она в ужасе. У меня мелькнула мысль, не искушение ли это, но только мелькнула. Достаточно было того, что мне исполнилось двадцать лет, а она была красива и испугана.
        Девушка не подходила к людям, собравшимся там, внизу. Это место посещали плебеи и невольники, порой крестьяне, приведенные в Столицу Империи какой-то надобностью. Собор называли Собором Невольников. Я видел их часто, одетых убого или богато, в зависимости от состоятельности их хозяина, но у всех были ошейники из имитации металла: золота, серебра, железа…
        Девушка явно принадлежала к аристократам. У нее были мягкие правильные черты лица, и стояла она выпрямившись, стройная и гордая. Ее кожа не знала ни долгих часов под палящим солнцем, ни медленного воздействия пыли, что несет смерть обитателям жалких каморок. Ее спина никогда не сгибалась, чтобы обработать твердую землю, да и одежда была богатой. Шелковистый плащ пронизывали металлические нити, юбка мягкими складками покрывала длинные стройные ноги.
        …в это место, созданное для того, чтобы вы поняли правду, не может вторгнуться ничто, не принимающее Меня и Моего даяния людям…
        Девушка дышала с трудом. Одна ее ладонь сжалась в кулак, другую она прижимала к груди, словно хотела успокоить трепещущее в ней сердце. Она оглянулась на Барьер, потом медленно вздохнула.
        …ибо это святилище, в которое могут войти лишь любящие покой, а зло никогда не переступит его порог… Я переключился на наружный экран. Перед Барьером стояли четверо мужчин и смотрели на длинную лестницу, ведущую к Собору, на золотистую паутину входа. Одеты они были одинаково, но я не мог узнать их мундиры. В царстве цвета они были одеты в черное. Это не были члены Союза Космонавтов — у тех черные мундиры пересекали серебряные пояса. Не походили они и на аристократов, Перевозчиков или наемников.
        Я вздрогнул. Эти люди напоминали черные тучи в солнечный день, какие-то тени зла. Тени здесь, где не должно быть теней.
        Наконец я вспомнил, кто они такие; когда-то один приезжий священник упоминал о них. Отец Конек лишь пожал тогда плечами, но я слушал внимательно.
        Они были наемниками, не носившими формы своих командиров, были из тех, кто пользовался разумом наравне с оружием. Они беззвучно скользили по улицам городов на нашей и на других планетах, исполняя свои тайные и мрачные миссии. Они таили в себе смертельный яд, словно змеи, и как змеи же были на особом положении. Ни один человек не смел их коснуться, опасаясь острых зубов.
        Теперь я заметил и другие подробности: небольшие выпуклости по бокам, где скрывалось оружие, равнодушное, почти сонное выражение лиц. Неужели жизнь человеческая и вправду ничего не стоила для них, как говорил тот священник? Неужели они и впрямь убивали так легко и убийство не имело для них никакого особого значения?
        Одно лицо я разглядел лучше других. Оно было смуглым, дерзким и веселым, холодные черные глаза, разделенные огромным носом, придавали ему гротескный, но вовсе не забавный вид. Это лицо ужасало.
        Я снова вздрогнул и переключился на внутренний экран.
        …жизнь — это хаос, жизнь — это голод, боль, бесконечная борьба, жизнь — это смерть, но и смерть — это жизнь…
        Девушка не обращала внимания на службу, ее не трогали сцены, возникающие перед ее глазами, слова, звучавшие в ее мозгу, как звучали они в моем. Возможно, она была неверующей, как многие аристократы, принимающие выгоды, даваемые Церковью, но насмехающиеся над ее догмами, терпящие ее существование из-за роли, которую та играла в успокоении народа…
        «Терпящие»? Я перевел дух — это была почти ересь. Мои мысли подошли к опасной грани. На дне пропасти за Монастырем белели бесчисленные кости неосторожных вольнодумцев. Никто не «терпел» Церковь: она была, существовала из-за своей душевной силы, жила благодаря вере и силе этой веры.
        Почему же это слово пришло мне в голову?
        …твою жизнь, которая есть смерть, отдай в руки тех, кому дана власть над тобой, ибо жизнь твоя — ничто. Твоя смерть, которая есть жизнь, принадлежит тебе и Мне, и ты будешь жить до тех пор, пока она Мне принадлежит…
        Возможно, ужас до такой степени ослепил глаза и разум девушки, что Послание не дошло до нее. Неверующий не смог бы пересечь Барьер, разве что в поисках убежища. Убежище было здесь, если именно в нем она нуждалась. Среди стен, защищаемых покоем Церкви, она могла бы остаться навсегда, если решила бы посвятить себя деятельности, связанной с жизнью Церкви, или захотела бы просто покоя, покоя и забвения, сейчас и навсегда. Ей было достаточно пройти через Портал, подобный Барьеру, только голубой и непрозрачный. Девушка стояла точно под Откровением.
        «Выбери Портал!  — подумал я.  — Ужас пройдет, и ты никогда больше не задрожишь».
        Но это была лишь мимолетная мысль. Не знаю почему, но я чувствовал, что в этой девушке слишком сильна воля к жизни, что она не хочет смерти. Она никогда не смогла бы пройти через Портал, даже если бы захотела.
        Девушка лихорадочно осматривала Собор, словно ища укрытия в его гладких стенах и полу. Беспокойно передвинулась она вперед, в сторону жестких скамеечек, на которых стояли коленопреклоненные верующие. Нерешительно остановившись, она еще раз взглянула на мужчин, стоявших на улице, сквозь золотой занавес Барьера.
        Они не могли сюда войти, но и она не могла покинуть Собор, не оказавшись лицом к лицу с ними и их явно недобрыми намерениями. Руки ее безвольно повисли, ладони были сжаты в кулаки, один чуть больше другого, она ссутулилась. Наверняка у нее холодные ладони, подумал я. Мои тоже были холодными, даже в перчатках.
        …священникам Моим Я дал силу творить чудеса именем Моим…
        С чувством вины вспомнил я о своих обязанностях. Уже вторично позволил я моим мыслям сойти с нужного пути. Ответственность за службу, проходившую в Соборе, была особой честью для послушника, но если бы стало известно о каких-то моих упущениях, мое посвящение отложили бы еще на один год. А я и так уже отставал.
        В серой жесткой рясе, склонив голову и спрятав лицо в тени безымянности, я вышел на затемненное возвышение. И хотя образ этот был лишь иллюзией, он производил впечатление подлинного, трехмерного. Неторопливо началось Чудо. Оно развивалось постепенно, перейдя под конец в торжествующий вызов, и закончилось тихим благословением.
        Сначала образы были ритуальными, обычными. Мое отражение сложило руки, из которых вырос ярко-красный цветок, а потом ладони разошлись и цветок повис в воздухе. Это был бутон, он цвел и рос, делаясь все ярче, пока не исчезли контуры лепестков. Теперь он был солнцем, но не белым, которое знали мы, а желтым, согревающим планету-родину. Мы обогнули его, крутясь в темноте, а когда появилась третья планета, солнце начало бледнеть. Голубовато-зеленая третья планета все увеличивалась, и наконец ее шар расплылся в плоскую идиллическую землю — зеленый континент покоя и изобилия.
        …дабы заботиться о творениях Моих…
        Пушистые четвероногие животные спокойно щипали зеленую траву, но их пастухом был не обычный монах в капюшоне. Внезапное вдохновение придало ему облик девушки в развевающемся белом платье, девушки, которую ужас заставил искать укрытия в Соборе. Здесь ее не терзал страх, здесь она была спокойна и жила в согласии с собой и миром, а ее светлые глаза без опасения смотрели на спокойный пейзаж. Здесь она была самой красотой, была даже более красивой, чем на самом деле.
        Девушка шла по тропе у подножия зеленого холма, и вскоре перед ней выросло белое здание с красивой крышей-куполом. Она прошла под аркой входа, лишенного дверей, и оказалась в комнате, почти целиком заставленной полками, и каждую из них заполняли ряды пластиковых лент памяти или старых потрепанных книжек.
        …дабы хранить знание…
        Изображение было четким и детальным, потому что все это я хорошо знал. Это был Исторический Архив. Монахи работали, прослушивая и читая материалы в маленьких простых кабинах, размещенных вдоль стены. Девушка проплыла через эту комнату в следующую, где тянулись бесконечные шеренги прозрачных витрин, открывающих взору свои тайны.
        …история человечества, ибо все люди едины…
        Это был музей древнего искусства, с выставкой удивительных инструментов, машин и орудий, реконструированных и обновленных, собранных на сотнях миров. Но вот и большой зал остался позади, и девушка вошла в следующий.
        …красоты…
        Красота… Комната буквально ослепляла ею: статуи, картины, игра света, ткани, искусственные стимуляторы для кончиков пальцев, заключенные во флаконах ароматы необычайной сладости и остроты, бесчисленные музыкальные инструменты… Но даже среди этих воскрешенных чудес, созданных трудами тысяч забытых гениев, она была самой красивой… Когда она наконец вышла наружу, была уже ночь. Большой, сверкающий спутник планеты-родины лил бледный, серебристый свет на лицо, поднявшееся к небу, усыпанному драгоценностями.
        Девушка широко раскинула руки, обнимая небо в жесте единства со Вселенной. Ее тело было любовью, ее лицо — надеждой, жест — единством, мистическим единством, бесконечным кругом, включающим все сущее, но ничего не ограничивающим. Картина, видимая над руками девушки, начала бледнеть и растворяться в глубокой черноте пространства, а потом верующие вновь увидели лицо своего Бога.
        …заботу об этом Я доверил священникам, чтобы они сохранили их для людей, ибо это являет часть поиска человеком вечной правды.
        Моя роль закончилась, и только теперь я осознал, что натворил. Нововведение! Это граничило с бунтом, а я вовсе не хотел бунтовать. Я был счастлив и в безопасности, я пожертвовал собой ради жизни, которая того стоила, с которой жизнь моя была сплетена и в которой она могла найти свое полнейшее отражение. Бунт? Против чего было мне бунтовать? Тут я увидел на экране девушку и понял.
        Не жизнь, но Жизнь — не в отдельном, но во всеобщем смысле. Жизнь, заставлявшая людей приходить в Собор и дарующая им здесь краткий миг бездумного покоя. Это она заставила измученную ужасом девушку искать здесь убежища. Я понял, что есть обязанность более важная, что есть лучший способ исполнить ее, чем бездумная покорность.
        Интересно, смогу ли я впредь быть таким, как раньше?
        Я кое-что дал этой девушке — не могу сказать точно, что именно… бессловесную просьбу о красоте, надежде, вере и любви. Она стояла на коленях на одной из последних скамей, повернув лицо к Откровению, со слабой улыбкой на губах и глазами, блестящими от слез. Я был доволен. Чем бы мне ни пришлось заплатить за это, я знал, что никогда не пожалею об этом и ничто не сотрет в моей памяти воспоминаний ее лица, теплого и сладкого чувства любви, дарованной без надежды на взаимность.
        …только тот, кто ищет, может найти, только дающий будет одарен…
        Девушка медленно встала. Освобожденная от страха, она пошла вперед, в сторону Откровения. Рука ее на мгновение повисла над подносом для пожертвований, словно девушка вдруг задумалась, но она уже приняла решение. Дар упал на поднос, замерцал и исчез.
        Она повернулась и направилась туда, откуда пришла. Но теперь ее уже не обременяла никакая тяжесть, она шла пружинистым шагом, легкая и беззаботная. Можно было подумать, что ее ждет какое-то развлечение, свойственное молодости, где смех людей взлетает в воздух, словно стая серебристых птиц… Перед Собором ее ждали наемники — черные тени зла, но она не колебалась.
        Я сидел в контрольном зале и боролся с искушением. Из Собора было лишь два выхода — Барьер и Портал, но я подумал, а нет ли третьего. Будь оно так, я, возможно, и решился бы вмешаться еще раз, хотя Аббат никогда бы не простил меня. Но что мог я для нее сделать? Как я мог ей помочь?
        Может, я и поддался бы искушению, но девушка повернулась перед Барьером и посмотрела вверх. Одно мгновение ее голубые глаза, казалось, смотрели на меня, словно она увидела мое некрасивое лицо и оно ей понравилось. Губы ее шевельнулись в беззвучной просьбе. Я наклонился вперед, как будто мог ее услышать, а она, прежде чем я успел что-либо сделать, повернулась и прошла через Барьер, оказавшись за пределами моей власти.
        Ее преследователи двинулись вперед, подымая уличную пыль, но небрежность походки лишь маскировала искусный маневр, делающий бегство жертвы невозможным. Сцена эта навсегда осталась в моей памяти, вместе с ее фоном — трущобами, окружающими Собор, доходным домом, похожим на рассыпающуюся клетку для кроликов, заброшенным складом, книжным магазином с кое-как подновленным фасадом…
        Она ждала их, улыбаясь. В руках смуглого мужчины появился карабин с толстым стволом. Девушка что-то сказала мужчине, и тот усмехнулся. Однако проходившие мимо крестьяне и невольники отводили глаза и торопливо удалялись, словно отрицали существование зла тем, что просто пытались не замечать его. Я сидел в муке ожидания, словно пригвожденный к стулу.
        И тут смуглый мужчина тонкой струей огненного пламени из своего карабина отсек девушке ступни у лодыжек, улыбаясь при этом вежливо, как при долгожданной встрече. Хлынула кровь, но, прежде чем девушка рухнула на землю, двое других наемников схватили ее под руки. Девушка надменно улыбнулась и потеряла сознание.
        Меня замутило. Последнее, что я увидел, были узкие белые ступни, оставшиеся на тротуаре перед Собором. Последними словами, которые я услышал, было тихое благословение и беззвучный шепот:
        …одно лишь слово существует для людей, одно лишь слово, и слово это — выбирай…

        2

        Я поднял руку, чтобы постучать в келью Аббата, но заколебался и опустил ее. Я пытался мыслить четко, но это плохо у меня получалось. Пережитое измотало мое тело и душу. Никогда прежде мне не приходилось принимать важных решений.
        Жизнь в монастыре шла своим извечным путем: в пять подъем и утренняя молитва, по десять минут на каждый прием пищи, шесть часов молитвы и медитации, шесть часов работы в монастыре, в Соборе или у Барьера, шесть часов учебы и тренировок, вечерняя молитва и сон. Такова была и моя жизнь.
        Я сунул руку в мешочек, укрытый в складках рясы, и среди немногих мелочей мои пальцы наткнулись на нечто. Это был отполированный осколок кристалла, который я нашел в ящике для пожертвований, он сиял матовым блеском среди мелких монет. Я вынул его и еще раз осмотрел. Формой он больше напоминал яйцо, чуть поменьше куриного. Камень был прозрачен, как родниковая вода, без царапин и без трещин. Ничто не нарушало его идеальной прозрачности, ничто не портило гладкую поверхность, не указывало, для чего он служил, если его вообще использовали для чего-то.
        Именно из-за него девушка познала страх. Из-за него искала убежища, а когда отдала камень, то пошла со слепой верой навстречу судьбе, которая ждала ее на грязной улице. Судьба дожидалась ее с улыбкой на смуглом лице, с холодными черными глазами и с карабином в руке, ждала, чтобы отсечь две белые ступни у самых лодыжек…
        Вспомнив это, я резко втянул воздух, что-то сжало мне горло, напомнив, как рвало меня в контрольном зале. Я знал, что должен забыть это, но воспоминание упорно возвращалось.
        Я снова задал себе вопрос: «Что я могу сделать?» У меня не было опыта, я ничего не знал о внешнем мире. Может, я усомнился жестокости Жизни и мудрости Церкви? Если даже и так, то я тут же отбросил все сомнения. Аббат наш был добр и мудр, это сомнению не подлежало.
        Я тихо постучал.
        — Входите,  — раздался глубокий, звучный голос Аббата. Я открыл дверь и остановился на пороге. Аббат был не один.
        Он сидел в кресле, и это была единственная уступка возрасту и сану, все прочее в его келье было так же просто и скромно, как и в моей. Рядом с ним стоял один из младших послушников, еще почти ребенок, с густыми золотистыми волосами, алыми губами и светлой нежной кожей. Румянец окрасил его щеки.
        — Уильям Дэн, отче,  — не задумываясь назвался я.  — Послушник. Я хотел бы поговорить с вами без свидетелей.
        На властном лице Аббата чуть поднялась одна бровь, и это было все. Сила его благочестия, казалось, заполняла келью, поднималась над старым креслом и расходилась упругими волнами. Я почувствовал, что во мне растет любовь к тому, кого я считал своим истинным отцом, отцом моей души, независимо от того, кто был ответствен за мое появление на свет.
        Сомнение? А разве я когда-нибудь сомневался?
        — Подожди в соседней келье,  — велел он мальчику.  — Мы попозже закончим наш разговор.
        Мальчик вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Аббат сидел, спокойный и терпеливый, глядя на меня всевидящими карими глазами, и я задумался, знает ли он, что привело меня к нему.
        — Отче,  — сказал я, с трудом переводя дух,  — что должен сделать послушник, если вдруг… усомнился в справедливости мира и в самом мире вообще. Я только что пришел из Собора и…
        — Ты впервые вел службу?
        — Нет, отче. Я уже дважды нес службу в Соборе.
        — И каждый раз тебя мучили сомнения?
        — Да, отче. Но сегодня было еще хуже.
        — Я думаю, дело в Чуде,  — задумчиво сказал он как бы самому себе.  — Прихожане считают его наглядным свидетельством бытия Божьего и его заботы об их душах и благосостоянии. А сознание, что это всего лишь иллюзия, вызванная тренированным разумом оператора, с помощью кнопок и рычагов, подрывает твою веру.  — Это была констатация, а не вопрос.
        — Да, отче, но…
        — А ты знаешь, как возникает эта иллюзия? Можешь ли ты сказать, какие силы создают трехмерный образ, столь идеально имитирующий действительность, что нужно его коснуться, чтобы убедиться в иллюзии и понять, что образ существует лишь в мозгу оператора? Знаешь ли ты, каким образом мысли передаются от одного разума к другому, а материальные предметы переносятся с места на место, знаешь ли, почему Барьер и Портал пропускают лишь тех, кто действительно хочет сюда войти и нуждается в нашей помощи?
        Я задумался.
        — Не знаю, отче.
        — И я тоже не знаю,  — мягко сказал Аббат.  — И никто ни в одном мире. Когда выходит из строя какая-нибудь машина, мы не всегда можем исправить ее. Нам ничего не известно о силах, действующих в ней. Я мог бы сказать тебе, что это явления чудесные и сверхъестественные, что мы можем оживлять эти странные божественные силы, даже не зная законов, управляющих ими, и что это дар Бога, доверившего нам малую часть своей всеобъемлющей власти. Вот так мог бы я объяснить нашу способность вызывать чудесные образы, и это было бы правдой.
        — Да, отче.
        Он внимательно смотрел на меня.
        — Но это было бы казуистикой, и я не воспользуюсь ею, чтобы рассеять твои сомнения. Устройства, которые есть у нас в Соборе, дело человеческих рук, даже если на создание это они были вдохновлены Богом. Ты знаешь Архив, знаешь, что порой мы находим там чертежи, расшифровываем их, перерисовываем и проверяем. Думаю, когда-то человек был гораздо умнее и могущественнее, чем сейчас. И, может, если мы сохраним нашу веру и не будем жалеть усилий, то однажды постигнем силы, которыми пользуемся.
        — Да, отче.
        Аббат, казалось, разглядывал мои мысли.
        — Есть еще одно, о чем я не упомянул. Обычно темы этой касаются только после обряда посвящения, да и тогда не каждый получает доступ к тайне.
        Его слова польстили мне, и я покраснел.
        — Если я не достоин…
        Он остановил меня властным жестом.
        — Насчет этого, Уильям,  — спокойно сказал он,  — решаю я. Велика твоя нужда и велики сомнения, и потому ты важен для нас и службы Божьей. Иные, которых легко успокоить, удовлетворяются меньшими обязанностями и скромной ролью. Я уверен, что однажды ты станешь Аббатом или даже,  — он улыбнулся,  — более важным иерархом. Может, даже Архиепископом.
        — О нет, отче,  — запротестовал я.  — У меня нет таких стремлений…
        — Может, пока и нет. Заранее не известно, что за судьба нас ждет. Все люди — невольники, крестьяне, вольноотпущенники, наемники, Перевозчики, даже аристократы — живут в мире хаоса, окруженные бесчисленными впечатлениями, мучимые хлопотами, пробуждающими в них сомнения в божественной мудрости. Их жизнь нелегка и зачастую исполнена горечи, и мы не должны удивляться, что сама вера не вызывает в них должного ответа. Массы людей требуют доказательства, постоянного, ежедневного доказательства бытия Бога и силу его. Неужели давать им то, чего они жаждут, есть обман? Нет, это милость.
        — Понимаю, отче.
        — Но мы здесь, в монастыре, живем скромно, находя укрытие от хаоса и даже от самих себя. У нас есть время на учение и размышления. Мы живем рядом с Богом, так нужно ли нам поддерживать свою веру так же, как другим людям?
        — Нет, отче. Нет.
        Очарованный убедительными словами Аббата, я забыл обо всем прочем и на мгновение почувствовал, что близок к истинной сущности веры.
        — То, что мы не нуждаемся в чудесах, укрепляющих нашу веру,  — продолжал Аббат,  — является даром Церкви, и дается он за отказ от удовольствий светской жизни. Мы живем в условиях, наиболее подходящих для развития духа. Но те, кого Бог одарил особой милостью — такие, как ты, Уильям,  — несут и особые обязанности. Наша вера может и должна подняться над сознанием того, что способ, каким мы передаем Послание, всего лишь физическая иллюзия. Чем больше мучают нас сомнения, тем горячее и глубже должна быть наша вера. Не каждый может заметить несовершенство средств и верить в высшую истину, что скрывается за ними. У тебя есть такой дар, Уильям,  — некогда его имел я — ты можешь видеть и все-таки верить, держать глаза широко открытыми, чтобы Истина могла дойти до тебя нагой и чистой. Если тебе удастся этого достичь, поверь мне, награда будет велика, куда больше, чем ты можешь представить.
        Дрожа, упал я на колени, чтобы поцеловать край его простой рясы.
        — Я могу этого достичь, отче. Могу.
        — Да благословит тебя Бог, сын мой,  — прошептал Аббат и сделал рукой знак колеса.
        Я встал, очищенный и воодушевленный, но тут вдруг вернулась память об ужасном и чудовищном событии. Перед моим взором вновь возникли маленькие белые ступни, и мир покоя и одухотворенности снова рассыпался на куски.
        Спаси мою веру!
        Я содрогнулся, но на этот раз не от благочестивого волнения.
        Сохрани во мне невинность и силу, знание и воодушевление!
        Я побледнел, а тело мое покрылось каплями пота.
        Оборони меня от сомнений!
        — Отче…  — начал я, слыша свой голос словно издалека, угрюмый и как будто приглушенный воспоминанием зла.  — Сегодня после полудня… в Собор… вошла девушка…
        — Красивая?  — мягко спросил Аббат.
        — Да, отче.
        — Телесные наслаждения нам запрещены, Уильям, ибо слишком слабы наши души. Но пока мы молоды, мечтательные вздохи, может, и грех, но не такой уж тяжелый. Сам Архиепископ…
        — Девушка была в ужасе…
        — В ужасе?
        — Впервые я видел вблизи кого-то из аристократов.
        — Патрицианка и в ужасе…  — повторил Аббат, наклоняясь ко мне. Справившись с любопытством, он придал лицу равнодушное выражение.  — Продолжай, Уильям…
        — За нею следили какие-то мужчины,  — голос мой по-прежнему звучал угрюмо.  — Четверо. Они ждали ее на улице перед Барьером. Наемники без мундиров, это их она боялась.
        — Свободные агенты. И что дальше?
        — Они ждали, пока она выйдет, пока ее утомит пребывание в Соборе. Под конец службы она подошла к подносу для пожертвований, что-то на него положила и вышла из Собора… прямо на них, а они отсекли ей ступни.
        Аббат угрюмо кивнул, не выказывая особенного удивления.
        — Они часто делают так по причинам психологическим и практическим.
        Не обращая внимания на его реакцию, я продолжал, выбрасывая из себя кошмарные воспоминания:
        — При этом они улыбались. Как такое зло может существовать в мире? Они улыбались, отсекая ей ступни, и никого это не трогало.
        — Вероятно, она совершила какое-то преступление.
        — Преступление?  — Я поднял голову.  — Какое преступление могла она совершить?
        Аббат вздохнул.
        — Бароны и Император много чего считают преступлением…
        — Но какой проступок может оправдать такое?  — не сдавался я.  — Они не могли быть уверены, что она виновата. Ее не отдали под суд, не позволили говорить в свою защиту. Если сейчас ее так искалечили, что будет потом?
        — В мирской жизни,  — печально произнес Аббат,  — закон суров и редко смягчается жалостью. Если человек что-нибудь украдет, ему отсекают руку. За многие преступления установлена смертная казнь. Возможно, эту девушку подозревают в государственной измене.
        — Чудо — просто иллюзия,  — с горечью сказал я,  — но эти события реальны. Боль, голод, насилие, несправедливость. Только здесь, в монастыре, спокойно и безопасно, и я скрываюсь в нем от мира.
        — Это не жалость,  — голос Аббата звучал сурово,  — это извращение, почти ересь. Дави ее в себе, сын мой! Пусть сила твоей веры победит эти мысли! Здесь, на Бранкузи, Бог дал власть Императору и Баронам. Он дал им право судить и распоряжаться жизнью подданных. Если они несправедливы и жестоки, мы должны сочувствовать им, а не их вассалам и подданным, ибо владыки тем самым закрывают себе дорогу к вечному покою. Да, мы сочувствуем людским страданиям, но не должны забывать, что физическая жизнь такая же иллюзия, как и те, что мы вызываем в Соборе. В этой жизни реальна и вечна лишь смерть.
        — Да, отче, но…
        — Если же говорить о нашем пребывании в монастыре, то это не бегство от жизни, а жертвование собой ради лучшей жизни. Ты должен знать это, Уильям! Ты ведь знаешь наши обязанности, наши цели и стремления.  — Он умолк и вздохнул.  — Но я не должен быть суров. Ты чувствителен душой, и эти чувства увели тебя с пути истинного.
        — Я буду молиться об истинном понимании, отче,  — смущенно заверил я его.
        Аббат склонил голову, а когда вновь взглянул на меня, лицо его было совершенно непроницаемо.
        — Ты сказал, она принесла дар. Что это было?
        Я заколебался.
        — Не знаю, отче.
        — Ты не смотрел?
        — Я был так взволнован, что не обратил на это внимания.
        — Ты уверен, что не держишь это при себе?  — мягко спросил Аббат.
        Я едва не вздрогнул.
        — Да, отче.
        — Что бы это ни было, Уильям, оно должно быть передано светским властям. Для нас это не имеет никакой ценности, если вообще чего-то стоит. Кроме того, мы не должны ссориться с властями. Церковь и правительство живут и действуют рядом, ибо наши цели не противоречат друг другу. Нашей физической и духовной силы могло бы не хватить для защиты от враждебных светских сил. Церковь постоянно должна думать о своем будущем.
        — Но она принесла это в дар…
        — Она ничего не принесла,  — резко прервал меня Аббат.  — То, что она положила на поднос, не принадлежало ей, раз уж за ней была погоня. А ее страдание стало следствием ее дурного поступка. Наверняка она рассчитывала, что это принесет ей какую-то выгоду.
        — Да, отче,  — неохотно согласился я.
        — Однако это не тема для дискуссии,  — продолжал Аббат уже мягче.  — Исходя из принципов политики Церкви, все, на что претендуют светские власти, должно быть им отдано, причем как можно быстрее. Спорный предмет не может обрести здесь убежище.
        Аббат медленно встал. Он был высок, как и я, но крепче сложен. Влияние его сильной личности окутывало меня, словно густой туман.
        — Иди и принеси…  — твердо сказал он.  — Принеси это мне, чтобы я мог вернуть его настоящим хозяевам.
        — Да, отче,  — покорно сказал я. Тогда я даже не представлял, что могу воспротивиться его воле. Идя к двери, я напряженно думал. Никогда прежде я не лгал, так почему же сейчас не открыл Аббату правду? А он знал, что я лгу, и не верил мне.
        Я мог получить его прощение, отказавшись от камня. Этот осколок кристалла не имел для меня никакой ценности. Даже если он что-то и значил, я никогда не узнал бы этого. Ступив на порог, я обернулся, потянулся к мешочку под рясой, но Аббат уже исчез в соседней келье, закрыв за собой дверь.
        Я тихо вышел.
        Несколько часов я бродил по коридорам монастыря. Если я вернусь к Аббату и скажу, что не могу найти предмет, который оставила девушка, будет плохо. Он не поверит мне и прогонит из монастыря, а мне останется лишь подчиниться. Но могу ли я это сделать? Кому я этим помогу? Как буду потом жить? Единственное, что я ведал о жизни в миру, я узнал сегодня.
        Я решил отдать кристалл, решал это не один раз. Однажды даже дошел до двери Аббата и поднял руку, чтобы постучать. Девушка доверилась мне, и это было странно, необычайно. Она знала меня только через чудесные образы, которые я создал для нее. Конечно, этого было мало, но все-таки хватило. Она безоглядно поверила мне, как же я мог обмануть такое доверие?
        Я не хотел никого видеть и дважды прятался в пустых комнатах, чтобы избежать встреч с монахами в коридорах. Мне было бы легче, доверься я кому-нибудь, но я не знал, к кому обратиться. Брат Джон заинтересовался бы самим камнем, но ему, конечно, было бы безразлично, что с ним будет дальше. Отец Конек начал бы объяснять мне порочность моего поведения, а отец Михаэлис пришел бы в ужас от одной мысли о непослушании.
        Много часов провел я в Архиве, но среди всей мудрости, собранной там, не было ответа на мучивший меня вопрос. Я немного позанимался в тренировочном зале, как делал это каждый день. Отцы говорили, что это хорошо подавляет юношеское смятение, но на сей раз мне не помогло. На полчаса я задержался в зале искусств прослушать свой любимый светомузыкальный опус, созданный давно забытым композитором. Но опус кончился и, прежде чем я нашел следующий, в зал вошли несколько монахов, а я выскользнул через боковой коридор.
        Вконец утомленный, разочарованный и по-прежнему не нашедший решения проблемы, я отправился в свою келью. Может, молитва и сон принесут ответ, которого напрасно искал утомленный разум. Подходя к своей двери, я заметил, как в нее вошел монах, а за ним еще трое.
        «Наверно, ошиблись дверью»,  — подумал я, хоть и знал уже, что это вовсе не ошибка.
        Мое лицо скрывала тень капюшона, и я подошел ближе. Первый монах поднял голову. На долю секунды я замер, прежде чем понял, что грубая серая ряса скрывает под собой не монаха и не послушника. Я не поверил своим глазам.
        На меня твердо и дерзко смотрели глаза смуглого мужчины, того, который ждал девушку перед Собором, а потом отсек ей ступни.

        3

        Предан!
        Эта мысль молнией мелькнула у меня в голове. Догадки жгли мой разум, терзая, как настоящее пламя.
        Выдан людям, которые убивают и уничтожают… Но почему? Потому, что знал… Нет, причина могла быть только одна — кристалл, укрытый в мешочке на моем поясе. Глупо было держать его при себе… Кто-то хотел его получить, очень хотел. Они наняли четырех человек, этих убийц, чтобы получить его обратно…
        Предан… но кем?
        Я вспомнил юного послушника. Он вполне мог проболтаться, что кристалл находится здесь и что послушник Дэн знает, где он. Однако парень не мог их впустить. Кто-то должен был помочь ему поднять Барьер, кто-то знающий. Кто-то должен был раздобыть для них рясы и провести сюда. Один он все это сделать не мог.
        Это означало — при одной мысли у меня подкосились ноги,  — что действует организованная группа. Среди монахов нашлись люди, которых можно купить как наемников, для которых обеты и долг ничего не значат. Существовала группа, которая смогла предать Церковь, выдать светским властям ее тайны. А я — Боже, оборони Церковь!  — ничего не мог с этим поделать. Моя проблема вдруг стала жизненно важной.
        Группа фальшивых монахов стояла под моими дверями, о чем-то перешептываясь. Повернуть, не вызывая подозрений, я не мог, и оставалось лишь одно — идти дальше, надеясь, что они меня не остановят, не разглядят моего лица, не поймут, кто я такой. Мне нужно было обмануть этих быстроглазых мастеров обмана, и ставкой в игре была жизнь. Сердце мое бешено колотилось, ноги подгибались.
        — Дэн,  — темноволосый говорил голосом мягким, как лапка кота, пока из нее не высунулись острые когти,  — послушник Дэн?..
        Сердце мое на мгновение замерло, потом вновь забилось. Это был вопрос. Они не знали, что стоят у моей кельи, не были уверены, что попали правильно. Не колеблясь, я обернулся, скрывая лицо в тени капюшона, и указал дверь в коридоре, по которому пришел. Потом медленно двинулся в противоположном направлении.
        Дорого дались мне эти неторопливые шаги. Я хотел бежать, но инстинктивно чувствовал, что если оглянусь или побегу, это кончится для меня трагически. У меня было несколько секунд, прежде чем они убедятся, что келья, на которую я указал, пуста, и я должен был их использовать. Три кельи по той же стороне, что и моя, уже давно пустовали. Старые монахи, которым они принадлежали, умерли один за другим. Я знал их не очень хорошо, но то, как они ушли из этого мира, произвело на меня сильнейшее впечатление. Теперь же, если мне не удастся добраться до первого бокового коридора, я тоже уйду, но не как они, а в расцвете сил. От коридора меня отделяли двадцать шагов. Пятнадцать. Я затаил дыхание. Десять. Может, еще получится.
        — Эй, ты!  — крикнул один из них.
        Я сделал вид, что не слышу. Еще пять шагов. Четыре. Три. Два.
        — Дэн!  — снова этот бархатный голос.
        Я повернул. Тонкая ярко-голубая стрелка промелькнула мимо, со свистом рассекла темноту. Я содрогнулся, подхватил рясу и пустился бегом. Сзади донесся удар, сдавленное проклятие и топот.
        Часы, проведенные в тренировочном зале, пригодились мне. Несмотря на усталость, я мог бежать, а моих преследователей сковывала одежда, к которой они не привыкли. Кроме того, они не знали коридоров.
        Коридор раздваивался, я повернул. Еще один коридор, снова поворот. У меня был шанс оторваться от них. Монастырь напоминал лабиринт, путаницу залов и коридоров, находящихся в нескольких зданиях. Однако топот башмаков по каменному полу не делался тише — враги были слишком быстры, чтобы я мог оторваться.
        Куда я мог бежать? Где мог спрятаться? Убийцы были совсем рядом, а монастырь оказался ненадежным убежищем. Даже здесь нашлись люди, которые впустили убийц. Аббат? Если я сейчас отдам камень, как знать, сможет ли он защитить меня. И захочет ли? Ведь я обманул его.
        Погоня продолжалась, я по-прежнему слышал топот за спиной. Я задыхался, кровь стучала в висках. «Две ступни,  — подумал я.  — Только две. Это они бегут за мной, ступни, отсеченные у лодыжек. Они хотят напомнить мне о камне…»
        На мгновение мне захотелось бросить камень назад, как сделал космонавт из легенды, который бросил собственного ребенка гнавшемуся за ним чудовищу. Может, тогда ступни остановятся и позволят мне уйти.
        Впрочем, это желание тут же исчезло. Ступней было вчетверо больше, они топали тяжело и неумолимо.
        Выбраться отсюда? А могу ли я выйти за стены монастыря? За ними меня ждет верная гибель. В этой одежде, без денег и без знания мира я был бы один и выделялся бы в любой толпе. Убийцы же пришли снаружи. В море хаоса они могли плыть почти незаметно, а я пробирался бы сквозь омуты чуждых мне вод, пока они меня не настигнут. В миру я стал бы беззащитной жертвой, которую они могли схватить, когда захотят, сделать с ней, что захотят, а потом избавиться от нее.
        А здесь? О Боже, для меня не было бегства, не было дома, не было надежды. Мой мир выдал меня на милость демонов зла. Я видел перед собой открытую пасть с клыками, покрытыми кровью. «Черт вас возьми!  — тихо вскрикнул я, пробегая по темным коридорам. Страх не покидал меня ни на минуту.  — Черт вас всех возьми!»
        Мне некуда было бежать, я не знал, где мне спрятаться, и я уже начал задыхаться.
        Я кое-как сориентировался. Где-то направо должен быть Архив. Налево — трапезная, внизу — тренировочный зал. Однако нигде я не мог скрыться дольше чем на секунду, а погоня была совсем близко. И повернуть я не мог. А впереди был Собор. Лучше уж погибнуть здесь, чем запятнать Собор своей кровью. Хотя…
        Удивленный мыслью, пришедшей мне в голову, я едва не упал. Это же мой мир, все еще мой мир. Убийцы оказались здесь, в моем мире, и если я не смогу это использовать, то вполне заслуженно попаду им в руки. Если я не смогу направить против них силу этого мира, если не заставлю их заплатить цену, которой они не ждали, пусть они сделают со мной, что захотят.
        Прямо передо мной был Собор, а в его контрольном зале — силы, которые им даже не снились. Нужно поспешить…
        Быстрее! Такой темп я мог выдержать лишь несколько секунд, не дольше, но эти секунды были бесценны. Когда я заметил перед собой голубое сияние Портала, звуки погони заглушили топот моих собственных ног. Секунда ожидания перед мнимо сплошной стеной коридора, и наконец-то, плита отодвинулась. Вход открылся едва наполовину, а я был уже внутри, и плита закрылась за мной.
        Из последних сил я взлетел по лестнице, уселся перед пультом, включил питание, надел на голову шлем, сунул руки в перчатки. Экран посерел, вспыхнул, замерцал и прояснился. Как я и думал, Собор в это время был пуст. А затем — один, второй, третий — все четверо фальшивых монахов продрались сквозь голубую завесу Портала и оказались в ловушке…
        Мною овладела ярость. Впервые в жизни почувствовал я, что такое власть. Я чувствовал, как сила пульсирует под моими пальцами, наполняет все мое тело и разум. Власть принадлежала мне. В маленьком кусочке Вселенной я был Богом. И судьей. Жизнь и смерть принадлежали мне. Но сначала нужно было закрыть свое царство. Через Портал они могли войти, но не вернуться. Только Барьер открывал дорогу на улицу. Нажав кнопку, я изменил поле. Теперь они не могли сбежать от меня!
        Во время погони они скинули с себя рясы и сейчас выглядели как тени, черные тени в обтягивающих брюках, рубашках и куртках, с отвратительными толстыми карабинами в руках. Трое лихорадочно, с нарастающей яростью и удивлением искали между скамьями беглеца, который исчез неведомо куда. Четвертый, тот, смуглый, стоял посреди Собора, задумчиво разглядывая гладкие стены, и лицо его кривила загадочная улыбка.
        Наконец эти трое подняли головы. Я был перед ними — из тени появилась моя высокая фигура в грубой серой рясе, с лицом, закрытым капюшоном. Вытянутая рука указывала на них, словно обвиняя.
        «Вон из Собора!  — прозвучал шепот в их головах.  — Ядовитые насекомые, подлые трусы, наемные убийцы, блевотина Вселенной! Убирайтесь, пока я не вымел вас, как святотатственный мусор из этого святого храма».
        В ответ огненный луч ожег стену за фигурой в капюшоне. Второй выстрел и еще один разогнали мрак Собора. Бесформенные тени поплыли к стенам, удаляясь от них, словно несомые невидимой волной. И только фигура перед ними стояла невозмутимо.
        «Идиоты!  — загремел полный презрения беззвучный голос.  — Ваше оружие здесь бессильно, им даже запугать нельзя. Вы продали свои души, вы зависите от этих своих игрушек, но здесь они вам не помогут. Вы беззащитны пред лицом Бога!»
        Неземной смех раздирал их мозги, неистовый смех безумца.
        «Изыдите! Прочь, пока еще я сдерживаю гнев свой».
        Один из них не выдержал. Трясясь от страха, он повернулся и побежал к Барьеру, но в последний момент зловещие мурашки, побежавшие по коже, удержали его от фатального шага. Наемник повернул побледневшее лицо к фигуре в капюшоне.
        «Что? Ты не идешь? Тогда останься и познай мой гнев. Вы продались дьяволу, ради денег вы убиваете, пытаете и запугиваете. Ради нескольких жалких монет вы мучаете слабых, чтобы удовлетворить сильных! Вам нужны деньги? Так берите же! Деньги, деньги, деньги, деньги, деньги…»
        В воздухе возникли потоки монет, металлический дождь обрушился им на головы. Прежде чем они успели заслониться руками, монеты поранили их лица, а один лишился глаза. Ругаясь, стоял он, прижав одну ладонь к кровоточащей глазнице, но новая порция монет заставила его, как и прочих, спрятаться под скамьями.
        И вдруг моя ярость прошла. Я дрожал всем телом, видя его пустую глазницу и кровь на щеках. Я вновь обрел здравый смысл и хотел, чтобы меня вновь охватило недавнее безумие.
        Но как всякое безумие, оно не могло продолжаться долго. Даже если бы мне удалось удержать этих четверых в Соборе или даже — Боже, смилуйся надо мной!  — убить их, рано или поздно монахи пришли бы посмотреть, что происходит, а против них я не мог использовать свое оружие. Нужно было кончать с этим.
        Одно я должен был сделать наверняка — не допустить, чтобы кристалл попал в их руки. Они так сильно хотят его заполучить, что никогда не откажутся от поисков. Это безжалостные звери, и они не успокоятся, пока не найдут его.
        Вытащив камень, я положил его перед собой на консоли, и он подмигнул мне, словно стеклянный глаз. Я вытянул руку, не в силах вынести разлуку с ним. Кем бы я стал, если бы потерял его? Никем, даже хуже, чем никем. Я вдруг понял, что до сегодняшнего полудня был никем и радовался этому. Вот так-то.
        Я отдернул руку. Следовало избавиться от камня. Так мне подсказывал разум или просто трусость, и я знал, что это необходимо. Я не мог защитить его, не знал, как раскрыть его тайну. Я вновь взял камень в руку, и тут мне пришло в голову, что я могу спрятать его в этом мире, где не было тайников.
        Где-то между стенами Собора было пустое пространство, оставленное строителями как укрытие. Так бывало почти в каждом общественном здании. Многие из документов Архива попали туда именно из таких мест в руинах древних домов. Непрестанно заботясь о будущем, Церковь наверняка поручила сделать что-нибудь такое и в Соборе.
        Я проник во тьму стен и двигался внутри них, высматривая просвет в темноте. Наконец нашел. Кристалл замерцал, падая, и исчез, а я вдруг почувствовал себя пустым и бесполезным. Там, среди камней, лежала причина безнадежной ситуации, в которой я оказался, и там она будет лежать долго после того, как я вернусь в землю, воздух и воду. В будущем какой-нибудь историк возьмет кристалл в руки и будет гадать, как он там оказался. Поначалу он попытается разгадать его тайну, а потом бросит куда-нибудь в угол.
        Взглянув на экран, я понял, что слишком долго был занят своими мыслями. Дождь монет кончился, и убийцы успели рассредоточиться. Теперь в них было бы труднее попасть, но это было неважно, потому что запас монет у меня кончился. Бросать было нечего, а лучом с такого расстояния нельзя было поднять ничего тяжелого, например человека.
        В углу, у самого Портала, где затаился смуглый, что-то шевельнулось. С невероятной ловкостью наемник бросил бомбу в сторону зала управления, и взрыв пробил в передней стене Собора огромную дыру. Чтобы уничтожить меня, они готовы были разрушить Собор!
        Я стиснул зубы, придумав, что смогу сделать, если они окажутся недостаточно осторожны. Луч устремился к тому, который потерял глаз, и, прежде чем он понял, что происходит, его оружие поплыло по воздуху, словно отвратительная черная птица, остановившись у ладони темного монаха — тот стоял непоколебимо, взрыв был ему нипочем.
        Мои псевдопальцы лихорадочно искали спуск. Голубые заряды пронизывали мое изображение — они старались уничтожить оружие, прежде, чем я выстрелю. Рычажок внизу, на который наткнулся мой палец, должно быть, был спуском. Я нажал его — ничего. Может, есть какая-то кнопка на стволе? Нет… Потом я случайно разом нажал на спуск и на рукоять оружия, и голубой огонек вслепую устремился к убийцам.
        Вслепую, но не мимо. Я содрогнулся от омерзения и стиснул зубы, чувствуя в горле горечь желудочного сока и понимая одновременно, какая мелочь то, что один человек лишился глаза. Дымящееся туловище постояло еще — удивительно долго!  — а потом рухнуло между скамьями.
        Их осталось трое, и они были осторожны, не зная, что я попал совершенно случайно. Из-за скамей никого не было видно. Вглядываясь в экран, я гадал, смогу ли заставить себя выстрелить еще раз. В Соборе, лежал мертвый человек. Мерзавец и убийца… но это ничего не меняло. Еще секунду назад он жил, а теперь был мертв. Меня замутило.
        Вот!  — рука, поднятая для броска. Я автоматически нажал на спуск, и одна из скамей превратилась в дымящиеся обломки. Рука дернулась, из нее выпало что-то небольшое и блестящее… В воздух взметнулся фонтан крови, кусков плоти, дерева.
        Лицо мое исказила гримаса, и я отвернулся от экрана.
        Смерть! Смерть! Я — Смерть!
        Я убивал тех, кто жил убийством, но смерть должна быть холодна и бездушна, а я был слаб и напуган.
        Портал замерцал — я заметил это краем глаза. Карабин дрогнул в руке монаха-призрака, но я не мог заставить его ладонь сжаться. Хватит убийств. Оружие молчало, и убийца спокойно пересек Портал. Ему помог кто-то из монастыря, снова помог, а я продолжал гадать, кто же это может быть. Мне вдруг пришло в голову, что меня могут обойти с тыла, я вспомнил, что могу быть убит так же легко, как они, и так же лежать мертвым. И такой конец был самым вероятным.
        Вскочив с места, я подбежал к двери. Выход в коридор был закрыт, лестница пуста. Вновь сев за пульт, я посмотрел в зеркало, висевшее высоко на стене,  — вся лестничная клетка отчетливо отражалась в нем. Будь у меня оружие…
        Я попытался лучами вырвать карабин из рук убийцы, оставшегося в Соборе, но он держал его крепко, сопротивляясь невидимым перстам. Снова взгляд в зеркало — проход по-прежнему оставался закрыт. Для острастки я выстрелил в того, что остался в Соборе. Сиди и не двигайся! Мысли мои путались…
        Ловушка. Я заперт в ловушке, без выхода. Из Собора можно выйти через Барьер и Портал, но отсюда выход только один — по лестнице вниз, в коридор, где уже ждет тот, смуглый. Конец будет быстрым, это я решил твердо. Они захотят взять меня живым, чтобы пытками заставить сказать, где кристалл, но я не дам им шанса.
        «Только два выхода…» Я ухватился за эту мысль, как тонущий за соломинку… Еще раньше мне приходило в голову, что может быть и третий…
        Мне нужна была одежда, нужны были деньги. Без этого бегство становилось невозможным, а выход, снова ведущий в объятья смерти, не имел для меня смысла. Здесь у меня не было шансов уцелеть, но снаружи, несмотря на все сложности…
        Одежда безголового негодяя была почти цела. К счастью, магнитные застежки поддались действию луча. С курткой обошлось легко, хуже было с рубашкой. Я боролся с тяжелым мертвым телом, ворочая его с боку на бок, чтобы стянуть рукава с безвольных рук. После смерти негодяй доставлял мне больше хлопот, чем при жизни.
        Когда куртка и рубашка уже лежали возле меня, я посмотрел в зеркало и понял, насколько был неосторожен. Вход из коридора был открыт, хотя на лестнице по-прежнему никого не было. Мне нужны были несколько спокойных минут, всего несколько минут. Я втащил карабин в комнату, бросился к двери и залил лестницу голубым огнем. Это удержит черного от самоубийственного подъема вверх. Впрочем, он мог позволить себе ждать.
        Комната содрогнулась от взрыва, я пошатнулся, пытаясь добраться до пульта, но пол накренился под моими ногами. Чтобы не упасть, я схватился за спинку стула и подтянулся к пульту. Мне не хватало глаз, не хватало рук. Мерзавец из Собора бросил еще одну бомбу, маленькую, но невероятной разрушительной силы.
        Я отправил карабин обратно в Собор и попытался найти стрелка. Единственным результатом была потеря зарядов и времени. Тогда я вновь занялся безголовым трупом. Белое тело сияло в темноте, взгляд мой метался от экрана к зеркалу и обратно. Я хотел стянуть с трупа брюки, проклинал их, мертвое тело и моду на слишком узкую одежду. Наконец я крепко ухватился за пояс и поднял труп. Что-то упало.
        Голубой огонь лизнул стену над моей головой. Выпустив брюки, я с ужасом посмотрел в зеркало — отразившиеся в нем рука и карабин спрятались за углом. Таким образом он ничего со мной не сделает. Опасность была в другом: слишком увлекшись другими проблемами, я мог дать ему шанс взбежать по лестнице. Тогда мне конец.
        Человек в Соборе поднял руку! Я промахнулся по ней, но он быстро убрал ее. Глядя в зеркало, я возился с брюками. Наконец они подались, я стащил их, как кожицу с апельсина, и положил рядом с собой. Теперь одежда у меня была, оставалось только выбраться.
        Я прицелился в голого убийцу. Белую кожу пересекала темная полоса — широкий пояс. Одним движением расстегнув его, я выстрелил. Труп подскочил и превратился в черную, бесформенную массу. С большим трудом удалось мне сдержать рвотный позыв.
        Вспышка застала врасплох последнего бандита, и он неосторожно высунулся из-за скамей, чтобы взглянуть на огонь и удушливый дым. Мой карабин передвинулся, плюнул огнем, и человек тяжело рухнул между скамьями. С меня было достаточно… достаточно убийств, достаточно крови, достаточно смерти и почти достаточно жизни.
        Голубой огонь вновь лизнул стену над моей головой и вернул мне присутствие духа. Я поднял голову — на месте зеркала был белый прямоугольник, окруженный копотью. Вот когда я понял, насколько сильна жажда жизни. Я хотел жить, а это зависело от того, даст мне смуглый несколько минут или нет. Не на лестнице ли он? Нельзя забывать, что борьба еще не закончилась. Я вернул карабин из Собора — там он был уже не нужен — и встал, держа оружие высоко над головой, направляя ствол на лестницу. Подойдя к ней, я нажал на спуск, и карабин вздрогнул в моих руках. На ступенях не было ничего, кроме пламени.
        Времени раздумывать не было, и я бросился к одежде, лежавшей на полу. Скинул рясу, поднял пояс, обернул его вокруг себя, соединил концы. Он свисал свободно, но времени на подгонку не было. Брюки тоже оказались велики. Впрочем, оно и к лучшему.
        Прежде чем взяться за рубашку и куртку, я дважды выстрелил в сторону лестницы. Рубашка оказалась в обтяжку, куртка тоже. Кстати, куртка была бы еще теснее, если бы я сунул оружие во внутренний карман, но я держал его в руке.
        Еще раз я залил огнем лестницу, потом подбежал к пульту и торопливо заработал рукоятками. Нужно было установить все очень точно. Идеально точно. Через машину должна была пройти максимальная энергия в минимально короткое время. Так, автоматическое управление. Последняя проверка заняла довольно много времени. Я определил место на полу, сунул оружие в карман и вытянул руку, чтобы нажать кнопку.
        И тут услышал, как кто-то бежит по лестнице.
        Вокруг потемнело. Последнее, что я запомнил, был черный убийца, прыгающий в сторону, чтобы уйти от выстрела из карабина, удивление в его глазах и пламя, охватившее меня и поглотившее свет.

        4

        Мне впервые снилось бегство, темнота, и тишина, и страх перед преследующими ступнями, ужасающе легкими, и жгучая боль в руке — только теперь я чувствовал ее и на лице,  — выпускание уголька и стыд, и пустота…
        Начало всегда было одинаково, только окончания разнились…
        Я был слеп или мертв, или и то и другое вместе. Потом в темноте родился свет, голубой свет наверху и зеленый внизу, и я заметил, что лежу на лугу. Лицо мое болело не так сильно, потому что его лизало мягким языком четвероногое животное. Несмотря на боль, я встал, чтобы посмотреть, где нахожусь, и место показалось мне знакомым. Я не помнил названия, но это мне не мешало, ибо там был покой, а покою не нужно названия.
        Из-за холма вышла девушка, у которой тоже не было имени, и это тоже было хорошо. Она шла по воздуху, потому что ступней у нее не было. Девушка улыбалась и, подходя ближе, подала мне руку. Тепло протекло вдоль моей руки волнами и разошлось по телу, и я почувствовал, что жив. И когда она наконец отняла руку, в моей ладони остался кристалл — невинный, прозрачный, таинственный.
        Губы ее шевельнулись, но я не услышал ни звука.
        — Что это?  — спросил я.
        Она удивилась, нетерпеливо пожала плечами и пальцем указала на свои уши. Губы ее снова шевельнулись.
        Я должен был задать вопрос, должен был узнать ответ, но никак не мог вспомнить вопроса.
        — Это жизнь?  — спросил я, чтобы она не ушла.  — Это надежда, свобода? А может, любовь?
        Ее образ начал таять, и животные исчезали, и луг исчезал, а я лихорадочно пытался задержать ее.
        — Стоит ли жить для этого? Стоит ли умереть? Но она лишь печально пожала плечами, продолжая медленно истаивать.
        — Вернись!  — крикнул я.  — Вернись.
        Она покачала головой… тихо, беспомощно.
        — Я не знаю этой тайны!  — крикнул я.  — Не знаю, что это означает. Скажи мне. Скажи!..
        Губы ее произнесли какое-то слово, но девушка была уже так далеко, что я не смог его понять, и опустил голову. Кристалла не было, а я был один, всегда один, навсегда один, один и в страхе…
        Я открыл глаза и почувствовал, как чьи-то осторожные пальцы натирают мою правую руку каким-то жирным болеутоляющим. Голубоватый свет был приглушен, веки у меня словно свинцом налились, затылок болел. Какое-то лицо медленно склонилось надо мной, и в первый момент я подумал, что это лицо девушки, потому что оно было светлое, красивое и окружено светлыми волосами. Но, прищурившись, я увидел, что волосы короткие, а лицо принадлежит мужчине.
        — Просыпаешься?  — спросил мужчина звучным и спокойным голосом.  — Так я и думал.
        Я попытался встать.
        — Мне нужно идти…  — Губы мои болели, а голос звучал хрипло.
        Мужчина положил руки мне на плечи и снова уложил. Надувной матрац прогнулся подо мной, и мужчина сел на край постели. Я осмотрелся. Комната была больше моей кельи, мебель — удобная и яркая, но без роскоши: матрац, на котором я лежал, несколько кресел, полка с какими-то древними книгами, портьеры, закрывающие все стены, за исключением одной открытой двери.
        — Ты никуда не пойдешь,  — мягко сказал мужчина.  — Во всяком случае не сейчас. И не в таком состоянии.
        Я успокоился, хотя и не до конца. Этот человек показался мне хорошим. Я никак не мог собраться с мыслями, но одно вспомнил.
        — Это опасно,  — прошептал я ему.
        Он прищурился.
        — Почему?
        Приложив ладонь ко лбу, я поморщился, закрыл глаза и открыл их снова.
        — Не могу вспомнить. Кто-то меня ищет. Наемник в черной одежде. Он хочет меня убить. И тебя тоже убьет.
        Мужчина лениво улыбнулся.
        — Это не так-то просто. Там, где я вырос, у нас было больше неприятностей, чем еды. С тех пор как я попал на Бранкузи, жизнь вполовину замедлила свой темп. Если бы ты был тем, кем выглядишь,  — в глазах его запрыгали веселые огоньки,  — то и вовсе не доставил бы мне хлопот. Ты был бы уже мертв.
        — О чем ты?
        — Ты одет как Свободный Агент, но ты не из них. У тебя слишком светлая кожа, слишком нежные руки. Одежда велика тебе в поясе и узка в плечах. Держу пари, что ты монах.
        — Лучше сказать, был монахом,  — ответил я, машинально подражая его речи.  — А что такое Свободный Агент?
        — Один из тех жестоких ловких парней, высокооплачиваемых наемников. Они свободны в выборе оружия и женщины, независимы от денег, им разрешено менять хозяев, если другой платит больше.
        — Похоже, я убил троих из них,  — сказал я, и это воспоминание заставило меня содрогнуться.
        — Медаль новичка!  — воскликнул мужчина, улыбаясь, но мне показалось, что в его голосе прозвучало уважение.  — Еще несколько таких подвигов, и ты станешь мастером.
        Внезапно я осознал ситуацию и приподнялся на локте.
        — Где я? Ведь они могут?..
        — Нет, разве что следили за тобой.  — Мне показалось, он прищурился.  — Я нашел тебя бредущим по улице, а потом ты потерял сознание. Полежи, отдохни, наберись сил. Я принес тебя сюда, но дальше тебе придется управляться самому.
        Он вынул из коробки что-то белое и длинное и сунул в рот. Едкий сладковатый дым расплылся в воздухе, глаза мужчины заблестели. Я пригляделся к нему внимательнее и понял, что поначалу принял его за девушку не только из-за светлых волос. Кожа его была нежна, хотя и слегка загорела, губы ярче, чем обычно бывают у мужчин, а когда он встал, то показался мне маленьким и худым, хотя двигался с кошачьей ловкостью и видно было, что его тело таит в себе немалую силу.
        — А что касается того, где ты,  — сказал он, прохаживаясь по комнате и выпуская из узких ноздрей тонкие струйки дыма,  — знай — в магазине Фреда Силлера, книготорговца.  — Невеселая улыбка тронула его губы.  — Книги для широких масс. Дела идут хуже некуда. Скажи, откуда у тебя это?
        — Что?  — осторожно спросил я.
        — Эти ожоги на лице и руке.
        Я поднял руку — она была красной и блестела от жира. Вот почему у меня болели лицо и рука.
        — Один из них выстрелил в меня.
        Силлер тихо свистнул.
        — Это что-то новое. Ожоги от фламмера! Обычно не остается ничего.
        — Я… я как раз уходил.
        — Да уж.  — Силлер поднял брови.  — И очень торопился. Не помнишь?
        — Не знаю,  — неуверенно ответил я.  — Немного. Помню, что меня зовут Дэн. Уильям Дэн. Я был послушником в монастыре. Девушка вошла в Собор, когда я нес там службу, вошла, скрываясь от четверых Свободных Агентов… А когда вышла, они отсекли ей ступни…
        — Дальше,  — нетерпеливо бросил он.
        — Ты не понимаешь?  — Голова у меня кружилась и болела, но я хотел ему это объяснить: — Они отсекли ей ступни и при этом улыбались.
        — Да-да, я понял.  — Его глаза казались увеличенными из-за дыма, плавающего между нами.  — А что случилось потом?
        Я беспомощно опустился на кровать и потер лоб ладонью, не обращая внимания на боль. Никого не интересовало самое важное. Постепенно, эпизод за эпизодом я вспоминал то, что случилось, но путано, неуверенно. А когда закончил, закрыл глаза.
        — Больше ничего не помню.
        Когда я снова взглянул на него, он смотрел на меня сквозь дым; глаза были большие, голубые, блестящие, как у лихорадочного больного.
        — Зачем она пришла в Собор?.. Что принесла?.. Почему вышла?..
        Я только качал головой.
        — Не знаю… Не помню… Не знаю…
        Наконец глаза и голос куда-то уплыли, и я погрузился в оцепенение, из которого меня вырвал хохот, звучавший, казалось, где-то далеко.
        — Тебе нужно отдохнуть,  — сказал голос,  — и залечить раны. Вероятно, когда он выстрелил, ты заслонил рукой глаза. К счастью для твоего зрения. Ты не в лучшей форме: брови и ресницы у тебя почти сгорели, а лицо похоже на кусок сырого мяса.
        — Что мне делать?  — тихо спросил я.  — Вне стен монастыря я как младенец.
        Он снова захохотал.
        — Неплохо оснащенный младенец. Одежда. Деньги — пять тысяч имперских хроноров в сотенных банкнотах…
        Я широко открыл глаза, а Силлер продолжал хохотать.
        — В поясе,  — объяснил он.
        Я потянулся к поясу левой, здоровой рукой.
        — Они там. Если бы я хотел их украсть, то не оставил бы тебя здесь, чтобы ты об этом беспокоился. Я всегда думаю, прежде чем сделать что-то. Этот наемник, которого ты раздел, был богатым человеком. Если это его доля за работу, то либо он, либо задание ценилось весьма высоко. Разве что ты ограбил сокровищницу Аббата.
        Я хотел встать, но он толкнул меня обратно.
        — Это неважно. Во всяком случае у тебя есть оружие, оно стоит самое малое пятьсот хроноров, солидный запас амуниции…
        Он отогнул лацкан моей куртки, показав ряд тонких металлических трубок, вставленных в карманчики.
        — Десять. Хватит на сотню одиночных выстрелов, десять очередей или одно настоящее извержение. Достаточно энергии, чтобы обогревать и освещать этот магазин десять лет кряду. По пятьдесят хроноров — если кому-то удастся добыть нечто подобное. Да, снаряжение у тебя превосходное.
        — За деньги нельзя купить свободу,  — сказал я.  — И покой тоже.
        — Ты бы очень удивился, если бы знал, что за них можно получить, если знать, куда пойти, как их потратить и как потом сохранить. Значит, тебе предстоит многому научиться. Немного знаний, масса жестокости и удачи, и, может, тебе удастся выжить.
        «Выжить». Я содрогнулся, вспомнив лицо Агента.
        — Мне не уйти от того, смуглого.
        Силлер посерьезнел.
        — От кого?
        — Не знаю,  — ответил я. Меня раздражали бесконечные вопросы, я устал, лицо и рука болели.  — Черные, холодные, безжалостные глаза, крепкая челюсть и огромный нос. Он высокий… по крайней мере с меня ростом, лицо смуглое, равнодушное и дерзкое…
        — Сабатини,  — сказал Силлер. Голос его чуть дрогнул, а лицо заметно побледнело.
        — Ты его знаешь?  — задал я идиотский вопрос. Я так устал, что уже ничему не удивлялся.
        — Знаю.  — Силлер говорил словно сам с собой.  — Мы встречались два раза. Однажды на Маклеоде, второй раз в Объединенных Мирах. Ни у меня не было к нему дел, ни у него ко мне. Но сейчас…  — Он пожал плечами, явно обеспокоенный.  — В Объединенных Мирах у Сабатини были дела, которые должны были его там задержать, пока не появится кто-то более быстрый, твердый и ловкий.
        — Но ведь Объединенные Миры в сотне световых лет отсюда,  — удивился я.
        — Вот именно,  — буркнул Силлер.  — Кто бы мог подумать?..
        До этого момента он кружил по комнате бесцельно, но теперь подошел к стене и отдернул портьеру. Под его пальцами открылась часть стены, показав небольшой шкафчик. Силлер вынул оттуда какие-то предметы и рассовал по карманам. Среди прочего там был и пистолет, выглядевший совсем по-другому, чем тот, который я забрал у Агента. У него был длинный узкий ствол. Силлер сунул его в карман под мышкой.
        Он явно готовился к выходу, и я смотрел на него, не зная, что сказать. Наконец он взглянул на меня.
        — Лучше бы нам убраться отсюда,  — сказал он как ни в чем не бывало.  — Это место может быть…
        Он замер, а я почувствовал какое-то беспокойство. Мгновением позже в соседней комнате громко, настойчиво постучали в дверь.
        Силлер как-то странно нахохлился.
        — Стучите!  — зловеще сказал он.  — Идите и познаете вкус ада!
        Медленно, словно ничего не произошло, он выпрямился и повернул ко мне спокойное лицо.
        — Вставай.
        Он стоял возле двери, которая, как я уже догадался, вела в магазин. В дверь, выходившую на улицу, кто-то стучал. Силлер нажал часть дверной рамы — ничего не случилось.
        — Кто это?  — спросил я.
        Стук вдруг стих.
        Силлер посмотрел на меня, явно удивленный, что я еще лежу на матраце, потом пожал плечами.
        — Наверное, какой-то клиент. Но магазин закрыт. Навсегда.
        Когда Силлер подошел к закрытой части стены напротив дверей, я услышал звук, который уже начинал узнавать,  — резкий писк, приглушенный расстоянием. Потом в комнате рядом раздались треск, крики и грохот, волна жара прокатилась по комнате, из-под двери появились языки огня.
        — Идем!  — поторопил меня Силлер.  — Вставай. Я, конечно, мог бы подождать, но огонь ждать не будет.
        Я посмотрел на него. Он стоял у стены, в которой открылось прямоугольное черное отверстие. Я сел, и комната закружилась у меня перед глазами. Медленно, с трудом я встал… комната снова покачнулась. Я машинально протянул руку, чтобы опереться на ближайшую стену, но рука сама отдернулась от нее — стена раскалилась.
        Стиснув зубы, я сосредоточился на том, чтобы не упасть. Капли пота выступили на моем лице, но комната остановилась. Десять шагов. Пять я сделал медленно, осторожно, словно шел по веревке над пропастью, но на шестом споткнулся, и оставшиеся четыре слились в один прыжок неведомо куда. В последний момент я ухватился за косяк двери и удержался на ногах.
        — Хорошо,  — сказал Силлер, похлопав меня по плечу.  — Я хотел посмотреть, стоит ли брать тебя с собой.
        Я с усилием поднял голову. Лицо Силлера выглядело неясным розовым пятном.
        — А если бы…  — слова процеживались сквозь зубы, как горькие капли,  — …я не смог?
        — Тогда бы я оставил тебя здесь.
        Пламя уже врывалось в комнату, но проход перед нами был темен. Потом узкая трубка, которую держал Силлер, осветила коридор, и я шагнул вперед. Собственно, это был даже не коридор, а узкое пространство между шероховатыми стенами. Там было полно пыли, паутины, обломков дерева, металла, пластика и прочего мусора.
        За моей спиной Силлер закрыл отверстие толстой пластиковой дверью и коснулся кнопки на стене. Узкая полоска огня обежала дверь по периметру и погасла.
        — Теперь,  — захохотал Силлер,  — если вторая комната уцелеет, а так наверняка и будет, им придется подумать, как мы оттуда ушли.
        Он закинул мою руку себе на плечо и повел меня по затхлому коридору. Несмотря на усталость, я заметил, что маленький Силлер держал мой вес без заметных усилий. Казалось, наш поход никогда не кончится, коридор в свете фонаря оставался все таким же. Спотыкаясь и кашляя от пыли, которую наши ноги поднимали в воздух, я двигался вперед, пока напрочь не утратил чувство времени и расстояния.
        Наконец в самом конце вечности мы все-таки остановились, и Силлер выскользнул из-под моей руки.
        Я оперся на что-то твердое и холодное, а Силлер сделал что-то с монолитной стеной. Потом там, где была стена, появился проход, и я оказался по другую сторону, не веря собственным глазам.
        «Дворец Императора»,  — мелькнула у меня безумная мысль.
        Впрочем, я знал, что ошибаюсь. Какой-то голос шептал мне, что это комната обычного книготорговца, однако чувства, потрясенные увиденным, восставали против фактов.
        Обычного? Ну уж нет! Вделанные в стены картины, почти трехмерные, несомненно были творениями гения. Стены излучали приглушенный свет, сверкающие стулья и секретер казались двойными птицами, присевшими на толстый ковер. В высокой нише находились полки, заполненные рядами томов в великолепных переплетах, а в углу стоял трехмерный телевизор необычайных размеров…
        Комната поражала гаммой цветов. Я закрыл глаза ладонью, а другой рукой ухватился за косяк двери…
        Силлер что-то сказал, но я услышал лишь невнятное бормотание.
        Сделав шаг вперед, я упал и потерял сознание, даже раньше, чем коснулся пола.

        5

        Когда я проснулся утром следующего дня, началось мое обучение. Я лежал в большой кровати, и комната была не та, которую я видел накануне. Чувствовал я себя отдохнувшим, но когда попытался встать, одеревеневшие мышцы отказались повиноваться. Лицо и рука болели, а на затылке набухла большая шишка…
        — Где твое оружие?  — прошептал стоявший в дверях Силлер. Голос его напоминал шипение змеи.
        Я сел, постанывая от боли, еще не соображая, что к чему.
        — Где твое оружие?  — прошипел Силлер еще тише. В руке он небрежно держал пистолет с длинным тонким стволом.
        Я коснулся своего плеча, но не нашел ничего, кроме собственной кожи. То, как на мне лежало одеяло, подсказало мне, что я обнажен.
        У двери раздался звук, словно кто-то резко выпустил воздух изо рта, и что-то пролетело, задев мои коротко остриженные волосы. Я поднял голову. Пистолет Силлера уже не свисал небрежно, а был направлен в мою сторону. «Какое маленькое отверстие у него в стволе,  — идиотски подумал я,  — не больше булавочной головки».
        — Ради Бога…  — начал я.
        — Будь на моем месте кто-то другой,  — прервал меня Силлер,  — ты бы уже умер.
        По-прежнему ничего не понимая, я оглянулся. В стене над моей годовой торчала небольшая игла.
        — Понимаю. Я запомню этот урок,  — сказал я и потянулся, чтобы вытащить иглу из стены.
        — На твоем месте я бы этого не делал,  — заметил Силлер как ни в чем ни бывало.  — Она отравлена.
        Мои пальцы остановились в сантиметре от иглы.
        — Урок номер два,  — продолжал Силлер.  — Никогда не касайся того, чего не знаешь. Отсюда вывод: не лезь в дело, пока не узнаешь, что можешь потерять, что выиграть и насколько силен противник.
        Силлер щипцами вытащил иглу из стены, осторожно сунул ее в небольшую трубочку, закрыл пробкой и спрятал в левый карман.
        — Получается, что ты сам временами забываешь о собственных принципах,  — буркнул я, не выказывая особой благодарности,  — иначе не забрал бы меня с собой.
        — Именно тут ты и ошибаешься,  — ответил Силлер.
        Я промолчал. Когда я оделся и поел, он смазал мне лицо и руку мазью. Руки у него были неприятно теплые и влажные.
        — Думаю, ты никогда не был красавчиком,  — заметил Силлер,  — поэтому трудно сказать, что это тебя уродует. Через неделю лицо должно полностью зажить, если не считать бровей, ресниц и пигмента. С рукой дело долгое, если, конечно, ты проживешь столько. Но зато ты единственный человек, переживший выстрел из фламмера.

        Я пришел к выводу, что тайное жилище Силлера находилось в покинутом складе. Из его удивительно роскошной комнаты можно было попасть в обширный подвал, так что места для тренировок хватало. В тот день среди камней, грязи, насекомых и мелких грызунов я научился обращаться с оружием.
        Силлер взял мой фламмер.
        — Парень по фамилии Бретон изобрел энергетическую батарею. Впрочем, возможно, он ее просто где-то вычитал или заново открыл принцип ее действия. Это то, что находится у тебя под лацканом куртки. Если ее вставить в рукоять, соединяются два контакта. При нажиме на спуск…  — пафф!  — голубой заряд растекся по фигуре человека, нарисованной на стене,  — цепь замыкается и высвобождается одна сотая доля занесенной энергии. Непроводящий ствол направляет эту энергию на цель. На стволе есть кнопка, когда ее нажимаешь одновременно со спуском, выстрел получается в десять раз сильнее. Это хорошо, когда имеешь дело с большой группой. На самой батарее сбоку есть небольшой рычажок, который идет вниз, когда вставляешь ее в рукоять. Это позволяет освобождать энергию. Кроме того, рычажок можно опустить пальцем, и тогда, если батарею уронить или бросить, она взорвется со всей силой в момент прикосновения к какому-либо предмету.
        Я тренировался в одиночных выстрелах — оказалось, что у меня талант к ним. Вскоре я легко попадал в середину фигуры.
        — Из этого оружия нужно целить в туловище, это крупная цель и наименее подвижная. Попал в тело — и готов труп. Стрелять в голову — значит рисковать, а любители риска живут недолго.
        В том, что касалось стрельбы, Силлер оказался энциклопедистом.
        — Такой выстрел — это как удар кулаком в лицо или пинок по зубам. Грубая сила. Я люблю игольные пистолеты.
        Отравленная стрела, попадающая в нужное место, убивает так же быстро, но гораздо тише. Такой пистолет — это яд в стакане, нож в спину. Тонкий, деликатный метод, без предупреждения и следов. Взрыв хорош, когда имеешь дело с целой толпой, но я никогда не лезу в подобные авантюры. Кроме того, иглы дешевле и их всегда можно достать. С батареями труднее.
        Я тренировался целый день и вскоре уже попадал в любую часть тела девять раз из десяти с пятидесяти метров. Потом я начал учиться извлекать пистолет из кармана под мышкой, однако никак не мог добиться кошачьей ловкости Силлера. Когда мы отправились домой перекусить, я проверил его карманы. Там у него было закреплено гениальное устройство, состоявшее из пружины, зажима и рычага. Вложенный в него пистолет натягивал пружину, а когда полу куртки откидывали, рычаг освобождал зажим, и оружие само прыгало в руку.
        Вытащив это устройство из кармана Силлера, я сунул его в свой. Вернувшись, Силлер надел куртку, а когда вкладывал пистолет в карман, лицо его удивленно вытянулось. Мы оба выхватили оружие, но, пока он вытащил свое только до половины, я уже успел прицелиться в него.
        Сперва он нахмурился, но потом язвительно усмехнулся.
        — Ты лучше, чем я думал, Дэн. Может, ты и справился бы на улице.
        Я хотел вернуть ему устройство, но он отказался.
        — Оставь себе, у меня есть еще несколько.
        Я продолжал тренироваться. Выхватить — и огонь! Выхватить — и огонь, поворот — и огонь. Я тренировался до тех пор, пока движения мои не стали такими же автоматическими, как дыхание. Силлер говорил: «Дэн», а я уже держал пистолет в руке. Он делал едва заметное движение, я поворачивался, пригибался, и пистолет плевал огнем на почерневший силуэт на стене.
        Наши занятия продолжались часами.
        — Смотри человеку в глаза,  — учил Силлер.  — Глаза — зеркало души. Прежде чем рука сделает движение, намерение это отразится в глазах. У всех, кроме Сабатини. Его глаза всегда выражают одно и то же, целует ли он девушку или убивает ребенка.
        Я направлял на Силлера незаряженное оружие, а его рука прыгала, как змея, и выбивала у меня пистолет.
        — Не так близко. Держи пистолет у бока или бедра. Ты должен разоружить меня, но с такого расстояния, чтобы я не мог тебе помешать.
        Тренировки продолжались. Вытащить — и огонь. Вытащить — и огонь. Вскоре я уже мог, услышав шорох среди камней, вытащить пистолет, и в ту же секунду на пыльный пол падала мертвая дымящаяся крыса. Силлер тоже включился в эту забаву.
        — Хорошо!  — сказал он, и глаза его заблестели.  — Следующая — моя.
        Численность крыс резко уменьшилась.
        Силлер научил меня обращаться с ножом, расправляться с врагом тихо и эффективно, научил расправляться и с безоружным, когда у тебя есть нож, и, что гораздо важнее, как вести себя в обратной ситуации. Он показал мне, как сделать тайник в рукаве, и дал мне для него острый нож. Наконец он неохотно признал, что у меня есть шанс уцелеть даже в мире Агентов.
        Однажды после позднего ужина Силлер исчез с моей одеждой, оставив мне какую-то тряпку, едва доходившую до колен. Я осмотрел квартиру. Еще раньше я заметил, что наверху нет никакого помещения, а подвал не имеет ни окон, ни дверей. Выход был только один, но он был закрыт.
        В конце концов я начал просматривать книги. Большинство оказалось беллетристикой, однако нашлась и небольшая полка с серьезными трудами. Я даже не подозревал, что у Силлера такие широкие интересы.
        На полке оказалось несколько книг Джуди. Я мог выбрать «Книгу Пророка», «Церковь» или «Ритуал и Литургия», но и так уже знал их наизусть. Остальные названия ничего мне не говорили, что-то техническое, вроде «Принципы действия, энергия и основные диаграммы контуров», «Машины и Наследие человечества» и тому подобное. У меня было церковное образование, а не светское.
        Книга, которую я наконец выбрал, отличалась потрепанной обложкой и загнутыми листами. На титульном листе не было ни фамилии автора, ни названия издательства. Называлась она «Динамика власти в Галактике». Усевшись в кресло, я начал читать. Читал я медленно и вдумчиво, но время шло быстро, потому что ее содержание буквально пьянило меня. Все было интересно, но один фрагмент я помню доныне слово в слово.
        «Необходимо понять, чем на самом деле является власть. Ключом к пониманию этого является мир-крепость, а к крепости нет ключа. Взглянем на это ясным взглядом, не ослепленным фальшивой надеждой, не затуманенным мечтами.
        Самое главное — оборона. Это символ крепости. В крепости размещены люди и снаряжение, необходимое для обороны. Приближается враг. Он идет через обширное пространство, через световые годы, с огромной армией, с оружием, амуницией и горами припасов, требующихся, чтобы одеть и накормить свою армию. Пусть враг форсирует безмерный ров, используя свои запасы, теряя энергию на преодоление пространства, пусть болезни, скука и распри подтачивают его армию. Пусть он идет. Но пусть защитники будут решительны, и тогда атака не сможет принести успеха.
        Задумаемся над радиусом действия и экономикой власти. Подготовка к нападению может лишить мир людей и богатства. А что нужно для обороны? Кольцо самонаводящихся ракет и хорошая система радаров. Атакующие корабли не прорвутся, пока не уничтожат все ракеты, а если защитники организуют производство должным образом, они с легкостью восполнят потери. Одновременно с этим нападающим придется ждать, расходуя силы, пока их собственный мир не взбунтуется против требований ненасытных правителей.
        Если же, несмотря ни на что, атакующие победят, то какой ценой? За их спиной останется разоренная планета, с ресурсами, потраченными на завоевание, с резко уменьшившимся населением, оголодавшая и бунтующая. А что они получат? Мир, который невозможно эксплуатировать. Предводитель захватчиков окажется в крепости, принадлежащей теперь ему. Теперь он стал здешним владыкой, и ее предыдущий хозяин не может навязать ему своей воли, как не мог навязать ее защитник крепости перед завоеванием. И если кто-то заговорит о лояльности, то я не знаю, что он имеет в виду. Внутри крепости можно быть лояльным только к самому себе.
        Такова психологическая основа крепости. И еще одно: человек из иного мира — враг, он не соплеменник, а чужак. И мы ненавидим его.
        А вот какова политика крепости: оборона должна быть решительной и эффективной. Решительность и эффективность не могут разделять широкие массы людей, они со временем могут атрофироваться. Эти черты можно лишь навязать сверху. Крепостью должен управлять один или несколько человек. Демократия здесь невозможна.
        В истории бывали случаи демократического строя. Но пересчитайте — их не так уж много. А какова их судьба? Они меняли форму правления сами или это делали за них. Прогрессирующая централизация кончалась диктатурой или сокрушалась завоевателем.
        Пересчитайте важнейшие силы Галактики. Отдельные владыки, Церковь, Торговцы. Владыки довольны, Церковь довольна, Торговцы довольны. Проигрывает только народ.
        Значит, надежды нет? Ответ может быть только один: никакой. Народ не может взбунтоваться, потому что у него нет власти. У него нет возможности для борьбы и, что важнее всего, нет возможности мыслить или обмениваться мыслями. Народ — невежды, удерживаемые владыками в темноте. Но если каким-то чудом они все-таки взбунтуются, что произойдет дальше? В неизбежной неразберихе их тут же завоюет ближайший мир.
        Поэтому мы смотрим на звезды и вздыхаем о счастливых временах. А наши вздохи — это воздушное ничто, расплывающееся в небытии…»
        Я закрыл книгу и отложил ее, когда Силлер вошел с моей одеждой. Ее перешили на меня, а темное пятно вокруг шеи вывели.
        Силлер сообщил мне, что поблизости нет никого, кто походил бы на Агента. Если Сабатини и искал меня, он делал это исключительно осторожно. Силлер слышал, что Собор торопливо ремонтируют, потому что прошел слух об инспекторской поездке Архиепископа на Бранкузи. Говоря о Соборе, он смотрел на меня, но мое лицо оставалось маской, опаленной кожей.
        Он следил за мной, пока я одевался.
        — Что оставила та девушка?  — спросил он как бы мимоходом.
        — Она оставила…  — начал я и умолк.
        — Что?  — резко повторил Силлер.
        — Не помню.
        — Садись,  — сказал он.  — Пора поговорить серьезно.
        Я сел на край стула, чувствуя невероятную усталость.
        У меня снова заболели лицо и затылок.
        — О чем?  — спросил я.
        — О девушке, о том, почему она вошла в Собор, что оставила и почему ты мне это отдашь,  — ответил Силлер решительным тоном. Я похолодел: так уверенно и спокойно он говорил.
        — Я…
        — Неважно,  — сказал он.  — Ты все помнишь и можешь не валять передо мной дурака.
        — Не могу,  — устало ответил я.  — Я не могу тебе ничего дать. Но даже если бы мог, не сделал бы этого.
        — Можешь,  — спокойно возразил он.  — И дашь.
        — У меня этого нет.  — Его уверенность приводила меня в отчаяние.
        — Знаю. Но ты можешь принести это.
        — Не могу. Оно спрятано слишком хорошо. Никто не сможет его забрать.
        — Я тебе не верю,  — сказал Силлер, и уверенность на мгновение оставила его.  — Я скажу тебе, почему ты мне это отдашь.
        Я слушал его, хмуря обожженный лоб.
        — В благодарность. Я ведь спас тебе жизнь.  — Он махнул рукой.  — Нашел тебе укрытие, научил всему, что нужно для сохранения жизни.
        — Я благодарен тебе,  — сказал я,  — но не настолько.
        Он пожал плечами, однако голос его стал резче.
        — Во-вторых, речь идет о праве собственности.
        — Девушка…
        — Девушка умерла.
        Я вздрогнул.
        — Откуда ты знаешь?
        Он вновь раздраженно пожал плечами.
        — Если даже она жива, то предпочла бы умереть. Она в руках Сабатини, значит, мертва. Но это не имеет значения. Важнее, чтобы этот предмет попал в нужные руки. В мои руки.
        — А почему именно в твои?  — спросил я.
        — Мы знаем, что с ним делать, мои хозяева и я. Ты не знаешь. И что самое главное, он уже находился на пути ко мне, когда девушка заметила, что за ней следят Сабатини и его Агенты.
        — Как я могу в это поверить,  — скептически заметил я,  — если ты даже не знаешь, что это такое?
        Силлер улыбнулся.
        — Это кристалл. Какой-то Торговец нашел его в руинах одной небольшой планеты на окраинах Галактики. Там не было никаких жителей, только руины, старые, как Вселенная. Все говорило о том, что раса эта летала в космос и стояла на довольно высоком уровне развития. Торговец нашел кристалл и взял его, подозревая, что в нем скрыты ценные тайны. Об этом узнали, когда он сел на Бранкузи. Торговец и вся его команда были перебиты, и теперь никто не знает, где находится та планета. Но кристалл оказался в руках Императора. Он ревностно берег его, но недавно камень был украден из дворца.
        Я внимательно слушал. Эта информация могла пригодиться, если была истинной. Но это ничего не меняло.
        — Откуда ты знаешь, что девушка собиралась отдать камень тебе? Как ее звали?
        — Это была Фрида, последняя фаворитка Императора.  — Силлер рассказал как выглядела девушка, что объединяло ее с Императором и во что она была одета, когда вышла из дворца.
        Я слушал, и меня охватывало странное, неприятное чувство.
        — Это не доказательство,  — сказал я, с трудом сглатывая слюну.  — Сабатини тоже об этом знает. И пусть даже она собиралась отдать камень тебе, мне вовсе не обязательно делать то же самое.
        — Чего ты хочешь? Документы?  — спросил он, повысив голос.  — У тебя есть кристалл, но ты не можешь с ним ничего сделать. Ты даже не проживешь долго. Дай его мне!
        Я упрямо покачал головой.
        — Не могу.
        — Почему?  — заорал Силлер.  — Тебе не нужна твоя жизнь? Ты не хочешь выбраться с Бранкузи и начать жизнь сначала? Этот кристалл ничего для тебя не значит…
        «Ничего для меня не значит»? Это из-за него я оказался здесь, потерял возможность стать священником, получив взамен страх, и даже угрозу смерти и пыток, убил троих людей. И все-таки я не мог отдать его.
        — Не могу!  — сказал я.  — Но ты этого не поймешь.
        Он и не понимал. Не мог понять. Только в этом я не сомневался относительно Силлера.
        Побледнев, он наградил меня злобным взглядом.
        — Ты был со мной очень добр,  — сказал я извиняющимся тоном.  — Ты многим рисковал, чтобы спрятать меня. Но если ты хочешь, чтобы в благодарность я отдал тебе кристалл, значит, я не могу больше оставаться здесь.
        Я поднялся и медленно подошел к двери. Какое-то время у меня было здесь безопасное укрытие. Не прошло еще и дня с тех пор, как я стал считать квартиру Силлера вторым монастырем, моим новым убежищем от мира. Уроки самообороны были только тренировками, не имеющими с действительностью ничего общего. Но сейчас…
        — Не будь идиотом, Дэн,  — морщась, сказал Силлер.  — Никуда ты не пойдешь.  — Голос его понизился до шепота.  — Если ты не поумнеешь, то вообще никогда не выйдешь отсюда.

        6

        Я чуть помедлил, потом толкнул дверь. Но еще до того, как почувствовал, что она не поддается, я уже знал, что дверь заперта. Я повернулся. Силлер стоял рядом. Быстро протянув руку, он вытащил из моего кармана пистолет, потом, презрительно отвернувшись, швырнул его на кровать. Меня охватила паника, я ударил его по лицу, потом схватил за плечи и встряхнул…
        — Выпусти меня!  — истерически кричал я.  — Дай мне…
        Что-то холодное и острое коснулось моего живота под самыми ребрами. Я посмотрел туда и невольно втянул живот — двадцатисантиметровое лезвие его стилета было у самой моей диафрагмы. Я опустил руки.
        Подняв ладонь к покрасневшей щеке, Силлер задумчиво потер ее. Глаза его блестели.
        — За это я должен бы тебя убить,  — тихо сказал он.
        Я ждал удара, ждал, что лезвие войдет в мое тело и слизнет мою жизнь стальным языком. Но нажим вдруг ослабел. Силлер подкинул стилет в воздух и схватил за рукоять. Пряча его обратно в рукав, он расхохотался.
        — Я полюбил тебя, Дэн,  — сказал он.  — Мы могли бы стать друзьями, если бы ты заставил свой мозг поработать. Сядь.
        Я вернулся обратно и сел на кровать, на которую Силлер бросил мой пистолет. Но не взял его, боялся.
        — Я не понимаю тебя, Дэн,  — сказал он.  — Может, потому, что и ты меня не понимаешь. Взгляни на Галактику и скажи мне, что ты видишь!
        Его голос звучал дружески, и вел он себя так, словно ничего не произошло, а я не был пленником… Но мне было нелегко об этом забыть, я сидел напряженный и несчастный, думая, что ничего плохого не случится, пока мы будем разговаривать разумно.
        — Звезды,  — сказал я.  — Рассыпанные звезды.
        — А я вижу миллионы миллионов невольников, вольноотпущенников и свободных людей,  — медленно произнес он, глядя куда-то вдаль,  — а над ними миллионы наемников, горстку Торговцев и служащих и совсем немного аристократов. Но в самом низу находятся невольники и вольноотпущенники. Ты часто видел их, но ничего не знаешь об их жизни. Отчаяние, болезни и смерть — вот вся их жизнь. Небольшой клочок земли или тесная каморка — вот весь их мир.
        Силлер встал, и мне показалось, что он вырос.
        — Ты ничего не знаешь об их жизни,  — повторил он.  — А я знаю. Ты не знаешь, что такое никогда не есть досыта… никогда. Ни разу за всю свою жизнь. А я знаю. Что они понимают? Ничего, кроме самых примитивных инстинктов. Они размножаются, несколько лет борются за существование и умирают. Животное существование, даже хуже.  — Он умолк, посмотрел на меня, и голос его смягчился.  — Если бы ты увидел, как кто-нибудь из них царапает кривой палкой клочок земли, ты дал бы ему в собственность плуг и землю? Если бы ты увидел другого, наполняющего боеголовку ракеты радиоактивными веществами, пока плоть его не отвалится от костей, ты забрал бы его оттуда?
        — Да,  — ответил я, глядя ему в глаза.
        — Тогда дай мне кристалл,  — прошептал он.  — Это их единственный шанс.
        С трудом я отвел от него взгляд, и рука моя поползла к пистолету.
        — Почему?  — спросил я.
        — Ты хочешь отдать его Императору? А знаешь, что он с ним сделает?
        Я молчал.
        — Он еще сильнее стиснет руку на Бранкузи. Или, если в этом секрете кроется достаточно силы, начнет искать мир для завоевания. Он еще не так стар, а со времен его прапрадеда завоеваний не было. Наш Император хотел бы быть тем, кого запомнят как завоевателя Тэйера. А может, ты предпочитаешь отдать его Торговцам?
        Я смотрел на него и ждал, а рука моя все ближе подбиралась к пистолету.
        — Они продадут его какому-нибудь владыке за несколько выгодных лицензий. Тому, кто даст больше. А может, ты передашь его Церкви?
        Я покраснел и отвернулся.
        — Церковь, как тебе известно, отдаст его светским властям,  — мягко сказал Силлер.  — Именно это хотел сделать Аббат, выдавая тебя Агентам.
        — Ты ошибаешься,  — холодно прервал я его.  — Это тот юный послушник.
        Силлер пожал плечами.
        — Разве? Впрочем, речь о другом: что нет никого на стороне справедливости, перемен, прогресса и людей. За исключением…
        — Кого?  — спросил я.  — Кто благороден настолько, что ему можно доверить кристалл?
        — Граждане,  — сказал он.
        Я уже слышал о них когда-то, но для меня это было просто слово.
        — И что бы они с ним сделали?
        — Создали бы Объединенную Галактику. Без императоров, без диктаторов, без олигархии. Власть была бы в руках тех, кому принадлежит по праву,  — в руках людей.
        — Прекрасная мечта,  — сказал я.  — Но в твоей книге утверждается, что это невозможно.
        Мои пальцы подползали все ближе к оружию.
        — В «Динамике»?  — спросил он, и глаза его заблестели.  — Отличная книга. Но пессимистическая. В ней не учтено одно возможное решение.
        Силлер подошел ко мне, наклонился и взял пистолет. Я сидел неподвижно, глядя, как он задумчиво вертит его в руках. Потом он улыбнулся, наклонился надо мной и сунул его мне в карман.
        — Теперь нам будет легче говорить,  — сказал он.
        Оружие вновь оказалось у меня, и я должен был ощущать себя свободным человеком, однако не ощущал. Его поведение заставило меня почувствовать себя пленником больше чем когда-либо.
        — Какое решение?  — спросил я.
        — Одновременная революция во всей Галактике,  — тихо сказал Силлер.  — Никто не сможет воспользоваться неразберихой. А потом возникнет конфедерация миров, которые постепенно объединятся полностью.
        — Неплохой план,  — сказал я.  — За чем же дело?
        — Дело в людях,  — с горечью ответил Силлер.  — В этих глупых животных. Они знают слишком мало, чтобы взбунтоваться. Они думают, что живут так, как должно. Им не с чем сравнивать. Они не умирают от голода, у них есть бесплатные визионные театры. А мы не можем добраться до них: все каналы общения и обмена информацией находятся в руках владык. Все, кроме одного, но и тот успешно заблокирован.
        — Книги?  — спросил я.
        Он угрюмо кивнул.
        — Есть только один способ удержать людей от чтения, и они его использовали. Сделали из людей глупцов и невежд. Если бы люди умели читать, они знали бы слова и понятия, позволяющие им думать. А мы могли бы их учить организовывать. И вот Конгресс приказал: «Научите их читать». Попробуй. Я пробовал — это невозможно. Это требует немалой силы. Силы, чтобы скинуть владык. Пусть животные задыхаются в своем невежестве. Если бы у нас была сила… Этот кристалл может оказаться тем самым оружием, которое давно мы ищем, Дэн.
        — Как ты учил их читать?  — быстро спросил я.
        — Почему бы нам не воспользоваться им обоим?  — продолжал Силлер.  — Ты знаешь ему цену! Он никуда не годен, если ты не можешь его продать. Самому тебе это дело не под силу — ты не знаешь, куда пойти, с кем говорить, сколько запросить. Можешь получить только дыру в животе.
        — Не понимаю.
        — Слушай… Конгресс мог бы дать много. Я скажу им, что ты хочешь за кристалл пятьдесят тысяч хроноров. Столько они заплатят.  — Он щелкнул пальцами — По двадцать пять тысяч на брата. А если мы сумеем открыть тайну кристалла, для нас вообще не будет границ. Для тебя одного он не имеет никакой ценности, сулит лишь смерть и пытки. Для меня и Граждан — это жизнь и надежда Галактики.
        — Как ты учил их читать?  — повторил я.
        Он вздохнул.
        — Эти животные не хотят учиться. Мышление для них слишком тяжелый труд. Значит, с ними нужно поступать, как с животными. А тем дают конфетки.
        — Конфетки?
        — Простые истории на простые темы, счастье для несчастных, сила для слабых, любовь для отверженных… Мы подсовывали им рассказы о крестьянах, которые сбрасывают ярмо господ, о рабочих, становящихся хозяевами фабрик и заводов, где они работают, о чувствах и вечной жажде сильных переживаний…
        Он снял с полки одну книгу и подал мне. Пока я ее разглядывал, Силлер включил визор. Книга была дешевой, но сделана хорошо.
        — Большие буквы,  — продолжал он,  — читаются легко. И при этом хорошо написано. Много денег и усилий вложено в этот проект. И кроме того, здесь заключена идея полного переворота, идея равенства людей. Цена этих книжек ниже себестоимости, но я отдавал бы их и даром. Но мне удалось всучить всего пять штук. Знаешь, почему? Вот причина!
        Он указал на визор.
        В хрустальном кубе видна была девушка, напоминающая прекрасную древнюю статую, но живая, двигающаяся, в идеальных цветах розоватой кожи, коралловой красноты и туманной черноты… Техническое достижение, достойное лучшего использования. Это же было мелко, бездумно, глупо и, что хуже всего, плохо.
        Отец Михаэлис сказал мне когда-то, что нет другого зла, кроме того, которое человек может дать миру или отнять у него. В том, что я смотрел, было хорошо продуманное зло. Зрелище было насыщено злом, чтобы увлечь зрителя, чтобы он никогда не захотел ничего другого. Темнота, остающаяся в душе, как некое пятно, и никогда не покидающая ее.
        — Вот этого они и хотят,  — сказал Силлер.  — Готовые творения воображения, чтобы не нужно было думать. Боже, как эти животные не любят думать!
        Я отвел взгляд от экрана и посмотрел на книгу. Сборник рассказов, написанных неизвестным автором просто, но талантливо. Они увлекали читателя, но тоже не заставляли его думать. Я листал страницы с растущим интересом и отвращением…
        Это немногим отличалось от Императорского Свободного Театра. В этих рассказах было что-то аморальное — отсутствие основных принципов правильного поведения,  — и потому они были плохи, может, даже опасны, ибо зло было менее очевидно.
        Они были созданы искусной рукой пресыщенного декадента… И странное дело: не монастырские заповеди чистоты отталкивали от меня книгу, а образ девушки, вдруг появившийся между моими глазами и страницами. Кем бы она ни была, жизнь не была для нее скучной и затхлой, чувства не были мукой, любовь была не только плотским вожделением. Я видел ее, чистую и испуганную, красивую и тронутую смертью, способную на большую любовь и готовую умереть ради нее.
        И вдруг я понял, что цель никогда не оправдывает средств, какими ее хотят достичь…
        Силлер сидел рядом со мной. Он уже надоел мне, и я перестал его бояться.
        — Отцепись от меня!
        Он схватил меня за руку.
        — Ты молод, силен и чист. Я люблю тебя, Дэн. Мы могли бы стать друзьями, ты и я…
        — Заткнись!  — крикнул я.  — Оставь меня в покое!
        Он сильнее сжал пальцы.
        — Не будь идиотом, Дэн. Я нужен тебе, а ты мне…
        — Заткнись!
        Что-то лопнуло во мне, и я стиснул его руку. Силлер побледнел, его лицо стало похоже на уродливый, пятнистый, белый гриб. Стиснув зубы, он застонал, а затем кость его хрустнула.
        Мне вдруг стало нехорошо, и я отпустил его. Он хотел встать, левая рука безвольно свисала. Я широко замахнулся, словно мог забыть о нем, лишь убрав его с глаз долой. Кулак ударил его в губы, он покачнулся и, ударившись о противоположную стену, упал. Чувствуя себя так, словно сунул руку в сточную канаву, я вытер ее о куртку.
        Силлер вставал, ругаясь на нескольких языках, я пригнувшись стоял перед ним. В глазах его бушевало безумие.
        Его здоровая правая рука внезапно метнулась к пистолету, но я следил за ним, и моя рука оказалась быстрее. Пистолет прыгнул в нее с такой готовностью, словно был живым.
        — Не дури!  — сказал я.
        Фламмер смотрел прямо на него, голос мой был ледяным. Меня не удивляло отсутствие мыслей в голове — действия стали важнее мыслей.
        Его рука с пистолетом замерла на полпути.
        — Мне не хочется тебя убивать,  — спокойно сказал я.  — Я многим тебе обязан, и от этого никуда не денешься. Но все-таки я ухожу, а если ты попытаешься меня остановить — выстрелю.
        Огонь в его глазах постепенно угасал, они становились кусочками мрамора, голубого мрамора леденящей ненависти.
        — Лучше убей меня,  — прошептал он.  — Только идиот не сделал бы этого. Если ты уйдешь, оставив меня живым, я найду тебя. Ты всегда будешь думать, рядом ли я или где-то далеко. При каждом вдохе ты будешь сомневаться, удастся ли тебе вдохнуть еще раз. Каждую твою мысль будет сопровождать опасение, что следующая мысль окажется наполнена ужасом. А когда я тебя найду, ты будешь молить, чтобы я тебя убил. Через неделю, через месяц ли ты начнешь молить о смерти.
        Он стоял на одном колене, неподвижный, как смерть, с пистолетом, вытащенным до половины, и струйкой крови из уголка разбитых губ. Неподвижный взгляд был устремлен на мое лицо.
        — Стреляй!  — прошептал он.
        Разум подсказывал мне, что он прав, говорил, что я должен его убить. И я пытался нажать на спуск, но мой палец не желал двигаться. На мгновение я задумался над удивительным фактом: мой мозг посылает приказ по нервам моему пальцу, а тот не слушается. Я почти чувствовал, как импульс идет через шею и плечо в руку и где-то возле пальца угасает.
        Силлер шевельнулся. Медленно, словно все время мира принадлежало ему, он распрямил ногу и начал подниматься, а когда встал, так же медленно вытащил игольный пистолет. Удивление на мгновение парализовало меня, а потом мой палец нажал на спуск, словно вообще не нуждался в приказах мозга.
        И ничего не произошло. Я нажал еще раз, а Силлер язвительно усмехнулся.
        — Неужели ты думал, что я отдам тебе заряженное оружие?
        Он рассмеялся; я никогда не слышал такого мрачного смеха. Взглянув на пистолет, я повернул его и вместо батареи увидел в рукоятке черную дыру.
        — Идиот!  — сказал Силлер бесцветным голосом.  — Слепой вонючий дурак! И ты думал, что сможешь там жить.  — Он мотнул головой в сторону двери.  — Я убью тебя, Дэн. Хотелось бы сделать это медленно, но я слишком хорошо тебя знаю. Ты слишком силен и упрям. Ты мог бы сломать меня пополам, если бы заполучил в руки. Даже искалечь я тебя, ты никогда не сказал бы мне, где находится кристалл, даже если тебя резать на куски. Я сам найду его. Он где-то в Соборе.
        Глаза его выискивали какой-нибудь знак на моем лице, но не находили его.
        Его холодная, пустая ненависть вдруг сменилась яростью.
        — Вонючий лицемер! Не пытайся обмануть меня своей мнимой невинностью. Знаю я ваши монастыри! «Чистота»! «Безбрачие»!
        Из его горла вырвался странный звук. Силлер потряс пистолетом, сломанная рука дрогнула, и он побледнел.
        Ослепленный гневом, я в отчаянии швырнул в него пистолет, зная, что для меня не осталось никакой надежды. Падая на пол, я услышал тихий хлопок, шипение возле своей головы и металлический звук падения пистолета… пистолета Силлера! В три прыжка я оказался рядом с ним, увидел оружие и бросился на него.
        Его глаза быстро прикинули расстояние между мной и оружием. Он не успел бы поднять его, прежде чем я нанесу удар, и оба мы знали об этом. Мой локоть попал ему в живот. Это должно было размазать его по стене, но он лишь отступил и подался в сторону, по-прежнему оставаясь на ногах.
        Восстановив равновесие, я вновь бросился на него. Двадцать сантиметров стали блестело в руке Силлера, и я должен был схватить его, прежде чем он встанет в стойку, повернет нож и проткнет меня.
        Стараясь удержаться на ногах, он приготовил нож к особому смертельному удару, который выпускает из человека кишки еще до того, как тот осознает, что его прикончили. Так говорил Силлер, и я ответил, как он меня учил,  — сплел руки, образовав букву «V», и думая лишь о том, чтобы поймать его запястье в угол этого «V».
        — Умри!  — прохрипел Силлер и ударил, но он все еще нетвердо стоял на ногах, и мои руки сомкнулись на его запястье.
        Я думал только о ноже, сверкавшем сейчас всего в нескольких сантиметрах от моего живота. Я хотел заставить Силлера выпустить нож, забыв, что и в моем рукаве есть такой же.
        Его сила и ловкость были удивительны. С одной здоровой рукой он вырывался, отскакивал и прыгал. Но я держал его запястье, сжимал все сильнее и думал только об этом. И это было ошибкой.
        Его рука стала скользкой. Это мог быть пот, но оказалась кровь. Нож рассек мне руку, когда я схватил его запястье. Я удвоил усилие, чтобы обездвижить ее, и кость захрустела.
        Резким движением Силлер рванулся назад, а когда я удержал его, бросился вперед. Нож был все ближе, а коленом он целил мне в пах. «Отодвинься!» — крикнуло что-то в моей голове, и я упал назад, одновременно перевернувшись и продолжая сжимать его руку.
        Он упал вместе со мной, рука его была вывернута. Что-то щелкнуло. Силлер несколько раз дернулся, хватая воздух ртом, потом замер.
        Я осторожно встал, прикидывая, потерял он сознание от боли или пытается меня обмануть. Силлер лежал неподвижно, лицом вниз. Я долго смотрел на него, переводя дух, потом присел и потряс его за плечо. Он не реагировал, и я перевернул его на спину.
        Левая рука превратилась в бесформенную массу, правая свисала под неестественным углом. Однако я смотрел не на них. Я смотрел на глаза, их голубизна, слишком яркая прежде, стала теперь матовой. Невидящие глаза, видевшие слишком многое.
        А когда моя голова тяжело опустилась, я заметил цветок, распустившийся на его груди, черный цветок смерти на расплывающемся красном поле.

        7

        Я поднялся с колен. Меня шатало от усталости и угрызений совести. Кем бы он ни был и каковы бы ни были его мотивы, Силлер был мне другом. Он дал мне убежище, когда я нуждался в нем, лечил мои раны. Он научил меня тому, что позволило мне сохранить жизнь, а ему принесло смерть.
        Я подумал, что сам сделался смертью. Все, чего я касался и на что смотрел, распадалось. Я был заражен и, сам не тронутый этой болезнью, носил ее в себе. Не умирая сам, я заражал других. Смерть всегда была рядом со мной, но не для меня. И даже если бы я захотел лежать мертвым на полу, как он сейчас, мое желание не могло исполниться. Когда смерть протягивала ко мне руку, я думал только о том, как уцелеть.
        Уцелеть? А зачем? Для чего живет человек? Если жизнь всего лишь тоска, мука и медленная смерть, зачем человеку заботиться о ней, выцеживать до последней горькой капли? Если жизнь не имеет ни цели, ни смысла, почему тогда человек судорожно цепляется за нее, стараясь понять ее значение? Единственный конец и цель — это смерть. Однако что-то во мне говорило: «Жить!», и я убивал, потому что не мог этому противостоять.
        Я оставил его там, оставил прямо на полу. Мне хотелось бы где-то его похоронить, закрыть ему глаза, но я не смог заставить себя снова коснуться его.
        Подняв свой фламмер, я сунул батарею в рукоятку и выжег замок в двери, чтобы не искать ключей в одежде Силлера. У меня еще мелькнула мысль, что я мог бы здесь остаться сколько захочу, пока хватит обильных запасов продуктов, но я тут же ее отбросил. Мне хотелось бежать от того, что лежало на ковре в этой великолепной комнате. Я хотел бежать. Хотел бежать, пока не забуду, пока не окажусь так далеко, что уже не найду дороги назад.
        Но некоторые вещи просто невозможны.
        Я шел по замусоренному коридору, чувствуя запах гари, оставшийся от давнего пожара. Какое-то время свет из открытой двери за моей спиной падал на разбросанный мусор, но потом он начал слабеть, а темнота подступала все ближе и наконец окутала меня черной бархатной пеленой. Я боролся с ней, ощупывая стены, спотыкаясь, кашляя от пыли, пока наконец не остановился во мраке и тишине, сообразив, что могу блуждать так до конца жизни и никогда не найти выхода.
        Долго стоял я так, потом присел и начал шарить среди мусора. Мне попалось несколько кусков пластика, и я отбросил их в сторону. Что-то небольшое, волосатое и многоногое пробежало по моей руке и удрало. Я вскрикнул и вскочил, с омерзением вытирая ладонь о куртку, но потом заставил себя вновь присесть и сунуть руку в пыль и мусор.
        Наконец я нашел то, что искал,  — деревяшку, толстую и совершенно сухую. Прижав ствол пистолета к одному ее концу, я нажал на спуск. После голубой вспышки появилось пламя, маленькие огоньки запрыгали и по полу, но я затоптал их.
        С мерцающим факелом над головой я пошел быстрее.
        Вскоре я миновал место, где Силлер замаскировал заднюю дверь книжного магазина. Он был прав — огонь погасили, прежде чем он дошел до стены. Однако выйти здесь было невозможно — запломбированная дверь оказалась нетронута. Где-то был другой выход, ведь Силлер как-то выходил наружу.
        Возможно, я шел не туда, но все-таки решил осмотреть коридор до конца. Еще через несколько десятков шагов он кончился.
        Свет факела отражался от гладкой пластиковой стены. Пламя мерцало и должно было скоро погаснуть. Тогда мне придется вернуться тем же путем мимо освещенной двери; я не смогу удержаться, чтобы не заглянуть внутрь, и увижу на полу мертвое тело.
        И тут я заметил, что стены по обе стороны коридора были из досок. Соединявшая их пластиковая стена казалась не на месте.
        Факел погас, и я бросил его на пол. Свет уже не имел значения, а мне нужны были обе руки. Я старательно ощупал стену, но не нашел ничего похожего на замок, никакого выступа или углубления. Я толкнул стену плечом. Ничего. Попытался сдвинуть ее вбок, но она даже не дрогнула. Тогда я перебрался на другую сторону, толкнул еще раз и едва не вывалился на улицу. Плита не сдвигалась, а наклонялась наружу.
        Я не заметил, когда выцветшая плита тихо закрылась за мной. Через улицу передо мной была задняя стена Собора.
        В Королевском Городе не один собор, и я хотел убедить себя, что это какой-то другой, но никак не мог в это поверить. Слишком хорошо я знал Собор Невольников, его размеры, форму и стиль. За углом должен был находиться вход — золотистый полупрозрачный Барьер. Недалеко от него лежал кристалл яйцевидной формы, но меньше куриного яйца, загадочный, ничего не значащий и на первый взгляд невинный. «Ему бы надо быть красным,  — подумал я тогда,  — кроваво-красным». Напротив Собора должен был стоять покосившийся переполненный жилой дом, заброшенный разваливающийся склад и книжный магазин, у которого до недавнего времени был почти новый фасад. Сейчас он, вероятно, выглядел, как обожженная скорлупа.
        Силлер обманул меня, он нашел меня не на улице. Выбравшись из Собора, я упал прямо перед его дверью, ударился головой и потерял сознание. Он просто втащил меня внутрь, а потом солгал мне.
        Но зачем? Только потому, что был хитрым и изворотливым пройдохой. Зачем говорить правду, если достаточно лжи, которая может принести неожиданную выгоду? Он хотел, чтобы я чувствовал себя в опасности и зависел от него. Может, он считал, что близость Собора даст мне веру в себя. Может, так оно и было бы, но сейчас осознание этого отняло все мои силы, и я устало прислонился к стене.
        Чего хотел Силлер? Прежде всего кристалл. Он хотел получить этот камень, а теперь лежал мертвым, погиб так же, как раньше погибли Агенты. На мгновение я пожалел, что не дал кристалл ему, но тут же вспомнил, насколько он был жесток и жаден. Силлер хотел камень для себя, он использовал бы его в собственных целях, если бы только смог. Граждане, если они и вправду были его хозяевами, получили бы камень только в том случае, если бы он оказался непригоден для целей Силлера.
        Кристалл носил на себе пятно смерти, он убил уже пятерых людей. И это только те, о которых я знал. Если Силлер говорил правду, камень унес гораздо больше жизней, прежде чем попал к девушке. Я закрыл глаза. Камень останется там, куда я его положил. Хватит убийств.
        Открыв глаза, я отодвинулся от стены. Оставаться здесь было нельзя, самая большая опасность подстерегала меня возле Собора. Следовало найти место, где я мог бы отдохнуть и поспать. Мне здорово повезло, что на улице была ночь.
        Любопытство заставило меня подойти к Собору. Я хотел в последний раз взглянуть на место, которое всю жизнь считал своим домом. Может, я никогда больше не увижу его. Быстрыми шагами я направился к перекрестку.
        Это была ошибка. В боковой улочке царила темнота, но на перекрестке было светло от фонарей Собора. Я вышел на улицу, прежде чем заметил в темноте на другой стороне улицы огонек, висевший на уровне лица мужчины в черном.
        Потом хриплый голос приказал:
        — Спрячься в тень, идиот!
        Разум мой застыл от ужаса, но тело среагировало само. Кивнув, я вошел во мрак.
        И тут же кто-то воскликнул:
        — Ты не из Группы!
        — Конечно, нет,  — сказал чей-то голос так близко, что я почувствовал на затылке дыхание. Что-то твердое коснулось моей спины.
        Мне показалось, что я услышал приказ Силлера: «Не подходи так близко! Держись подальше!» Едва почувствовав прикосновение оружия, я повернулся на пятке и левой ударил по руке с пистолетом. Темнота осветилась голубой вспышкой. Мой правый кулак двигался медленно, казалось, даже очень медленно, но голова мужчины оказалась еще медлительнее, и кулак встретил плоть и кость. Мужчина охнул и упал. Я не стал ждать и побежал.
        Я был уже в двадцати шагах, когда первый разряд с электрическим треском пролетел мимо моей головы, и волосы встали дыбом. Позади раздавались крики и топот.
        — Вызовите Сабатини!.. Целить в ноги!.. Перехватите его!..
        Гнаться за ним, попасть в него, поймать его и выбить из него, где камень! Бегите, ноги, бегите. Это вас они хотят заполучить. Бегите, ноги, или вас отсекут, как множество других. Бегите, пока можете, или вам никогда больше не бегать. Бегите!
        Я бежал по темным пустым улицам, и мне казалось, что я уже никогда не остановлюсь. Я бежал быстро, погоня осталась позади, но едва я замедлил бег, чтобы отдышаться, как топот стал громче. Темные здания так и мелькали мимо.
        Мчась прямо вперед, я не мог от них оторваться, но и они не могли меня достать, пока я бежал. Они не могли забежать вперед и преградить мне путь. Я опасался узких и темных незнакомых улочек. Агентам они были известны, Агенты знали, как они проходят, какие из них кончаются тупиками, ловушками для глупцов. В конце концов они схватили бы меня, продолжай я просто убегать.
        Повернув, я остановился, тяжело дыша и держа в руке пистолет. Они были совсем рядом, и я залил улицу серией разрядов. Погоня остановилась, теперь они шли осторожно. Я двинулся дальше.
        Мне удалось проскочить два дома, прежде чем они вновь подняли крик. Мое дыхание стало ровнее, сердце билось чуть медленнее. Но с остальным было плохо, и я понял, насколько близок к концу.
        Я бежал и бежал; тело мое могло скоро отказать, но разум работал на удивление холодно и спокойно. «У-бежи-ще, у-бе-жи-ще» — вот какой ритм был у моего бега, неровный, безнадежный ритм. «Силлер знал бы, где спрятаться». Здания по обе стороны были уже не так разрушены, улица казалась более светлой, то и дело мерцали огни оживленного района. «Если меня схватят, не будет ни малейшего шанса, ни малейшего».
        Я наугад бросился в какую-то аллею, словно нырнул в темный бассейн. Как сквозь туман сзади донесся голос: «Он побежал вон туда! Разделиться! Окружить его…» Голос затих вдали.
        Я ударился обо что-то ногой, оно зазвенело и покатилось. Чувствуя, как предмет движется в темноте, я прыгнул, и руки наткнулись на округлую металлическую коробку. Упав, я несколько раз перевернулся, сжимая в руках пустую банку.
        Тихо поставив ее на землю, я двинулся вперед, вытянув руки, и через несколько метров наткнулся на стену. Двигаясь вдоль нее, я вскоре понял, что на этот раз мне не повезло. Прохода не было. Стена с обеих сторон касалась зданий. Я зашел в тупик.
        Посмотрев вверх, я почувствовал, как дыхание жжет мне горло. В нескольких метрах над моей головой густая темнота стены переходила в светлую темноту неба. Передо мной была не задняя стена здания, а просто ограда.
        Я прыгнул. Пальцы скользнули по краю стены, и я упал на землю. Еще один отчаянный прыжок.  — На этот раз мои пальцы зацепились за край и уже не отпускали. Долго я висел так, не имея сил шевельнуться и чувствуя, как слабею с каждой минутой. Потом медленно я подтянулся и ухватился по-хорошему.
        Чуть отдохнув, я осторожно перекинул тело через стену и скатился в глубокую черную бездну.
        Открыв глаза, я увидел над собой небо, по-прежнему темное. Странный слабый звук донесся до моих ушей. Очень далекий или очень тихий. Поначалу я не понял, что это такое, потом сообразил все: что это, где и почему. Звук был близко, это был шорох башмаков по тротуару. Кто-то крался по другую сторону стены.
        Я встал, чувствуя себя на удивление отдохнувшим, и вгляделся в темноту. Похоже, я оказался на каком-то закрытом плацу. Он был выложен плитами и находился выше, чем улица по ту сторону стены. Стена доходила мне только до плеча.
        Башмаки подходили все ближе; всего два. Наконец ноги остановились, и до меня донесся тихий шелест ладоней, ощупывающих стену. Я не мог решить, бежать ли мне к другой стороне плаца, колебался, опасаясь шума, и пока я так рассуждал, решение приняли за меня.
        По другую сторону стены послышалось шарканье башмаков, удар, царапанье башмаком о стену и тихий вздох. На фоне сероватой черноты неба появилась черная голова. Я смотрел, как он наклоняется и морщится, пытаясь пронзить взглядом ночь.
        Правой рукой я схватил его за горло, чтобы он не мог предупредить остальных. Мужчина висел над стеной, извиваясь в моей хватке, и я чувствовал его нерешительность. Отпустив стену, он всем весом повис бы на руке, сжимающей его горло.
        Инстинкт все-таки победил. Когда я сжал руку, он отпустил стену, потянувшись к моей ладони, но удушье успело его ослабить, а отчаяние отшибло навыки. Мужчина дергал мою руку, и, чтобы удержать тяжесть, я левой рукой схватил его за запястье. Он извивался, жилы на его шее вздулись. Я видел, как глаза его вылезают из орбит, а лицо наливается дурной кровью. Рука его дернулась в последний раз, а я откинулся назад и потянул на себя. Он перестал бороться, и мягкое тело упало к моим ногам.
        Присев рядом, я коснулся его сердца — бьется. Я облегченно вздохнул — хватит уже убийств. Сняв с него куртку и тонкую шелковую рубашку, я без труда разорвал ее, а затем сделал из одного рукава кляп. Вторым я связал ему руки, а широким куском — ноги.
        Нельзя было терять ни минуты. Забравшись на стену, я бесшумно спустился в аллею и вышел из нее тихо и осторожно. Ближе к улице было чуть светлее, и я стоял в тени, оглядываясь, но так, чтобы оставаться невидимым самому. Улица выглядела пустой. Я заколебался на секунду, потом пожал плечами — время было важнее, чем осторожность.
        Ничьи крики не приветствовали меня, когда я вышел из аллеи. Выстрелов тоже не было. Я шел под стенами домов, тяжело дыша и вдыхая не обычный воздух, а нектар безопасности. Я шел в сторону света, который уже не означал гибели. Там были люди, которые меня не знали, свет, смех, жизнь. Я уже устал прятаться во тьме, ненависть и игра в прятки надоели мне. Но больше всего мне надоела смерть.
        За несколько минут я добрался до границы света. Позади все было тихо. Убогие дома постепенно сменялись большими, роскошными и современными. Потом появились небольшие магазины. Свет шел от крупных зданий, расположенных еще дальше. Они сверкали неоном и разноцветными чарующими рекламами. Из открытых дверей на улицу вырывались полосы света.
        Я не ошибся — именно отсюда доносился громкий смех, беззаботный и неудержимый, звон бокалов и шум голосов. Я остановился и осмотрелся. Прохожих на улице было немного, некоторые выходили из одной двери и входили в другую, другие торопились куда-то по своим делам.
        Наемник в расстегнутом мундире пурпурно-золотистых тонов, впечатляющем, несмотря на беспорядок, вышел на порог и окинул меня взглядом. Заметив мою черную форму, он повернулся и удалился. Какой-то корабль, мерцая в темноте, медленно опускался на землю.
        Я смотрел, и все казалось мне странным, волшебным и чудесным. Только я был здесь чужим и незваным.
        Медленно направился я к небольшому бару. Он был не так заполнен, как остальные, а музыка в нем звучала спокойнее. Остановившись на пороге, я сощурился от яркого света. Внутри все было здорово накурено. Я слышал бренчание какого-то струнного инструмента и сладкий голос:
        Мой звездный дом
        так далеко отсюда
        затерян в черноте ночной…

        Голос умолк, разговоры стихли. Когда мой взгляд привык к свету, я заметил, что люди, сидевшие поблизости, повернулись в мою сторону и смотрели без малейшего дружелюбия. Я посмотрел на девушку, сидевшую в глубине бара на столе. В руках у нее был деревянный инструмент с широким резонатором и длинным грифом, на нем было шесть струн. Когда наши глаза встретились, она провела пальцами по струнам, пробудив тихий бренчащий звук. Глаза у нее были глубокие, голубые.
        Я двинулся к ней. На мгновение мне показалось, что… Однако у девушки, которую Силлер назвал Фридой, были светлые волосы. Эта была поменьше и не так красива… но разве я искал красоту? Она выглядела весьма привлекательно с каскадом темно-каштановых волос, падающих на плечи, и дугами черных бровей — чуточку приподнятыми и словно нахмуренными — над удивительно голубыми глазами, прямым маленьким носиком, полными красными губами, гладкими щеками и шеей, переходящей в точеные белые плечи, выступающие из светло-желтой туники…
        Нет, это была не Фрида, не было даже тени сходства, если не считать того, что она не подходила к этому бару так же, как Фрида не подходила к Собору. Тогда я сразу понял, что Фрида принадлежит к аристократии, сейчас же не был в этом уверен. Но в этой девушке было что-то необычайно живое, что-то в ее позе, в маленькой, белой ладони, легонько касающейся струн, в лице и глазах. Она жила! И это чувствовалось, как тепло огня. Она лучилась жизнью, и, может, потому ее окружали мужчины, сидящие на стульях и на полу.
        Девушка внимательно следила за мной, сосредоточенно щурясь. Потом широко раскрыла глаза, оглядела зал, тронула струны и улыбнулась, когда прозвучал глубокий, чистый звук.
        Звезды, звезды, тысячи звезд.
        Мошек алмазных рой.
        Миры, миры, миллионы миров —
        Вернись, господин мой.
        Вернись, вернись, господин мой,
        К порогу вернись своему.
        Я белые руки к тебе протяну —
        И снова тебя обниму.

        Она протянула руки ко мне, и весь зал содрогнулся от смеха.

        8

        Я почувствовал, что краснею. Шутка. Я ее не понял, но другие поняли и смеялись надо мной. Интересно, почему она захотела, чтобы надо мной смеялись?
        Я все-таки понял, хотя и не сразу. Только я один был одет здесь в черное, и они думали, что я Агент. Напряжение — я подсознательно чувствовал его — росло, натягивало нервы, а смех разрядил его.
        Там были пилоты в черно-серебристых одеждах, наемники в разноцветных ярких мундирах, хотя преобладали королевские — голубой и оранжевый,  — было несколько женщин в светлых облегающих форменках и коротких юбках, но ни одного угольно-черного Агента.
        Девушка вдруг опустила руки. В ее широко открытых глазах читалась немая просьба. Она хотела, чтобы я ушел, и была права, но я не мог двинуться с места. Позади была ночь, и я не мог в нее вернуться. Печально глядя ей в глаза, я едва заметно покачал головой.
        Девушка пожала плечами и повернулась к одному из мужчин, сидевших на полу. Они заговорили о чем-то, забыв обо мне.
        Сзади нашелся свободный столик, и я подошел к нему, войдя в круг громких и тихих голосов, звона стаканов и музыки. Я сел, а зал уплывал все дальше, и скоро мне стало казаться, что она очень далеко, и я задумался, смогу ли снова встать.
        Прислужник неохотно принес мне стакан светлого вина. Я склонился над ним, а мир вращался вокруг меня. Громкие, грубые голоса окружили меня.
        — Молодой? Черт возьми, верно! Чем моложе, тем лучше, поверь мне.
        — …на службе. Фу! Несколько стаканов раз в месяц и сломанный…
        — …но ее старик начал ругаться, понял? Тогда я ему говорю: «Слушай, старик, ты проиграл. Ты ноль, понял? Я могу тебя пришить, понял?» Дал я ему пару раз, и он больше ничего не говорил…
        — …и уехал оттуда с тысячей хроноров, полусотней колец, несколькими часами и тремя бриллиантами, причем самый маленький был с мой ноготь…
        — …это был порядочный человек…
        — …подписать у такого, который много ездит — чтобы не имел ничего, кроме блеска в глазах,  — и вот тебе шанс на повышение, деньги, может, даже титул…
        — …жаль, что ты не был в Джорнейс-Энд. Боже, что за город! Почему…
        — …жалел ли я, что уезжаю с Аркадии! И жалела ли об этом она…
        — …мы как раз были внутри, а Капитан…
        — …класс это класс, я всегда это говорил…
        — …и говорю ей: «Детка, за пять хроноров…»
        — …три года, не заходя в порт. Никогда больше…
        Скрип отодвигаемых стульев. Женщина вскочила с колен серебристо-черного, стоит тяжело дыша и щурясь возле красно-золотого. Серебристо-черный встает, покачиваясь и грозно размахивая руками, а красно-золотой идет на него, стиснув кулаки. Чьи-то руки хватают их за плечи и усаживают на места. Другая женщина садится на колени серебристо-черного, и он разговаривает с красно-золотым весело, дружелюбно.
        Мир вокруг закружился в такт мелодии, чистому девичьему голосу и переливу струн — не сильного голоса, даже не очень хорошего голоса, но, что гораздо важнее — приятного и искреннего. Голос подходил к этим песенкам, и люди слушали его, он заставлял их смеяться и плакать, заставлял чувствовать. Время от времени он отчетливо доходил до меня, несмотря на шум и мои притупившиеся чувства…
        В Аркадии я знала одного
        И троих в Бранкузи.
        До чего ж они похожи,
        Хоть и… не снаружи…

        — …вот Капитан и говорит навигатору, вредному такому типу: «Хорошо, но где мы, по-твоему…»
        — …ради денег, понял? Тогда я говорю: «Крошка…»
        — …а навигатор ему: «Пусть меня повесят, если я знаю, где мы». А Капитан говорит…
        Звезды всегда свободны,
        А люди вечно в неволе.
        В тюрьму меня посадите…
        Звезды всегда свободны.
        Невольник глаза поднимет,
        Свободой звезд наслаждаясь…

        Я долго смотрел на бледную жидкость в своем стакане, потом поднес его ко рту и выпил. Плохое, тошнотворно-сладкое вино.
        — …ладно, Шустрый, ты выпил, а теперь убирайся и не приходи сюда больше!
        Эту фразу повторили еще раз, громче, прежде чем я понял, что обращаются ко мне. Я медленно поднял голову и над огромным оранжево-голубым животом увидел большое небритое лицо, красное от вина и злости.
        — Мы не любим таких, Шустрый,  — сказал наемник.  — Лучше уйди, пока можешь.
        Он покачнулся, а может, мне только показалось. Я медленно поднялся, еще не зная, достаточно ли мне не нравится его рожа, чтобы подправить. Где-то внутри чей-то холодный и трезвый голос шептал, что я не выйду отсюда живым, если ударю его. Наконец, я решил, что мне наплевать. Мне не нравилось, как он сплевывал слова, не нравилось это лицо. Я с удовольствием заехал бы по нему.
        Кто-то вдруг втиснулся между нами, оранжево-голубого бородача оттолкнули назад, а меня вернули на место.
        — Оставь его в покое!  — произнес чей-то голос.  — Не видишь, что он болен?
        — О, Лаури,  — наемник жаловался, как маленький мальчик,  — ты пожалела бы даже бешеную собаку. Но этот…
        — Оставь его!  — повторил голос. Звонкий, словно колокольчик, и одновременно злой.
        Оранжево-голубой исчез. Что-то забренчало — инструмент прислонили к столу. Что-то желтовато-розовато-красно-голубое скользнуло на стул напротив меня.
        — Я тебе не больной,  — сказал я.
        Мои слова прозвучали грубо, более того, они и были грубы. Я сосредоточил взгляд на девушке — вблизи она была красива. Лицо молодое, но голубые глаза глубокие и мудрые. «В таких глазах можно утонуть»,  — мелькнула у меня безумная мысль. Лаури… Мне нравилось ее имя, и я повторял его про себя.
        — Ты болен,  — сказала она.  — Вот здесь…  — Девушка постучала пальцем по голове в то место, где гладкая волна темных волос сбегала на висок.  — Но я сказала это для того, чтобы унять Майка, прежде чем ты убьешь его. Он мой друг, а я не люблю, когда убивают моих друзей.
        Я разглядывал ее лицо, гадая, что так привлекает меня в нем.
        — Я тоже не люблю, когда убивают моих друзей, но они все гибнут, гибнут. И потом ты вдруг видишь, что друзей у тебя нет. Ни одного друга. Это логично, правда? Но если у тебя нет друзей, ты не горюешь, что они гибнут. Логично? Думаешь, я убил бы его?
        Она медленно кивнула.
        — Да. Тебя уже ничего не волнует. Тебе все равно, будешь ли ты жить или умрешь. И потому такие, как ты, опаснее всех в Галактике.
        — И мертвее всех,  — с горечью ответил я и отвернулся.  — Ты права. Пожалуй, я убил бы его. А потом другие убили бы меня. Но в конце концов человек устает убегать. Сначала он бежит и бежит, но потом останавливается и уже не может бежать.
        — Убийство никогда ничего не решало,  — мягко сказала девушка.
        Я вновь заглянул ей в глаза — они просили выслушать, понять.
        — Мы решаем, кто должен умереть — ты или кто-то другой,  — рассмеялся я.  — Ты ничего не знаешь.
        — Знаю.
        — Вчера… вчера бы я с тобой согласился. Вчера я бы сделал все, лишь бы не убивать.  — Я чувствовал, как уголок моих губ ползет вверх в кривой ухмылке.  — Вчера я был болваном. Но с тех пор я понял, что если хочешь жить, нужно убивать. С тех пор я убил четверых.
        Она быстро положила свою ладонь на мою. В этом жесте было что-то материнское.
        — Это больно, правда?
        Я вырвал руку.
        — Что ты можешь знать?!  — крикнул я.  — Мир отвратителен. Мир — это и болезни, и смерть, и пытки, и измены, и жестокость, и вожделение, и ненависть, и страх, и алчность. Почему бы мне не убивать? Я видел лицо мира — это осклабившийся череп, и он хочет отнять мою жизнь. Он хотел бы вырвать ее из меня в смертных муках… Кто может обвинить меня за то, что я защищаюсь? Почему бы мне не убивать?
        — Потому что ты человек,  — сказала она.
        — Я Свободный Агент, а Агенты — не люди.
        — Они тоже люди. Но ты ведь не Агент.
        Я быстро поднял голову. Из-за этого движения у меня закружилась голова, и только через секунду я отчетливо увидел ее лицо. Большие глаза, глубокие и полные жалости, притягивали меня, обещая покой и понимание.
        — Ты ничего не знаешь,  — неуверенно повторил я. Впрочем, это не имело смысла. Она знала. Ничто из того, что я мог бы ей сказать, не удивило бы ее и не шокировало, ничто не было для нее чужим, ничто не могло поколебать в ней веру в людей. Я почувствовал облегчение, как исхлестанный ветром странник, который увидел свет вдали и уверился, что где-то в мире есть убежище и тепло. Пусть даже сам он не может до них добраться.
        — Взгляни на свои руки,  — сказала она, взяла мою ладонь и перевернула ее.  — Никаких мозолей. Они белы и хорошо сложены, за исключением вот этого шрама. Но есть и еще кое-что. Ты ходишь не как убийца и ведешь себя иначе. В тебе нет их дерзости и равнодушия. И хотя сейчас твое лицо такое некрасивое,  — она улыбнулась, словно уродство имело для нее особую притягательность,  — его возрожденных черт и того, как сформировала его жизнь, не изменят несколько дней страха и борьбы.
        «Лаури… Лаури».
        Я отвернулся.
        — Чем ты занимаешься, Лаури?
        — Пою.
        — Здесь?
        — И здесь, и в других местах.
        — За это платят не так уж много.
        — О, это только для развлечения.  — Она улыбнулась. Я люблю петь. Люблю смотреть, как радуются люди.
        — Эти?  — Я махнул рукой в сторону пьяной, разгульной толпы.
        — Они тоже люди.
        Уже второй раз она произнесла эти слова. Они были для нее каким-то символом веры. В краткий миг прозрения я увидел, что между Церковью и кровожадным миром есть что-то еще. А может, не между, а над.
        Это было похоже на удар, и я вздрогнул.
        — О Боже!  — простонал я.  — Боже, Боже, Боже!  — Я чувствовал, как слезы заполняют мои глаза, и быстро заморгал, но они все текли. Руки мои дрожали, и я ничего не мог с этим поделать.  — Что со мной происходит?  — вздохнул я.
        — Не сдерживай слезы,  — мягко сказала Лаури.  — Плачь, если это тебе нужно.
        Я плакал, положив голову на стол, держал ее за руку и обливался слезами. Я оплакивал все зло мира, всех, кто работает и не видит конца работе; всех, кто страдает и не видит конца мукам своим, всех, кто живет, ибо иначе им осталась бы только смерть. Я плакал, потому что впервые столкнулся с добротой.
        Маленькая ладонь гладила мои жесткие короткие волосы.
        — Бедный мальчик,  — прошептала она.  — От кого ты бежишь? Почему? Неужели все так плохо?
        Голос ее опутывал меня, словно мягкая ниточка мелодии, оплетал коконом симпатии и доброты.
        «Лаури! Я никогда не отвечу на эти твои вопросы. Ты не должна этого знать, ибо у истины смертоносное жало…»
        Ее рука замерла на моей голове, прижимая так сильно, что я не мог ее поднять. Инстинктивно мне захотелось встать, но рука прижала мою голову еще сильнее. В зале вдруг стало совсем тихо.
        — Не двигайся!  — прошептала девушка.  — Они стоят в дверях, как стоял ты, и осматривают зал. Может, они скоро уйдут, если не найдут того, кого ищут.
        — Кто?..  — лихорадочно прошептал я.  — Кто они?
        — Агенты. Трое. Настоящие, а не переодетые, как ты. Сейчас они смотрят сюда.  — Ее рука задрожала.  — Какие холодные, жесткие, черные глаза!
        — Кто?  — шепот мой звучал хрипло.  — Кто он? Как выглядит?
        — Смуглый… веселый… холодный. У него большой нос, но не забавный, а страшный.
        «Сабатини!»
        Я содрогнулся.
        — Не двигайся!  — В ее голосе сквозил ужас. Потом она облегченно вздохнула.  — Отвернулись. Выходят! Нет, этот смуглый позвал их обратно. Входят снова!
        Я пытался поднять голову, но она держала ее крепко, налегая всем телом. Я чувствовал на щеке ее шелковистые волосы, чувствовал ее дыхание, частое и сладкое.
        — Слушай внимательно: прямо за нами есть дверь, она выходит на улицу. Как только сможешь, беги туда и жди меня. Я позову сюда Майка, а ты ударь его! Ударь сильно, но не причиняй ему вреда, не бей сильнее, чем нужно. Понимаешь?
        — Нет!  — выдохнул я.  — Не впутывайся…
        Однако она уже крикнула, с отвращением и яростью. Когда она отняла руку, я поднял голову, и девушка дала мне сильную пощечину. Новая боль выжала слезы из моих глаз; я стиснул зубы.
        Плечо мое сжала стальная рука — оранжево-голубой стоял рядом со мной, слева. По всему залу вставали люди, глядя в нашу сторону, за их спинами маячили черные мундиры.
        — Ты мерзкая, грязная крыса,  — зловеще сказал оранжево-голубой.  — Ты пачкаешь все, к чему прикоснешься. Почему бы тебе не сидеть среди своих, чтобы мы не чувствовали твоей вони? Я разорву тебя пополам голыми руками.
        Рука моя сама собой схватила со стола стакан, и остатки желтоватого вина брызнули ему в лицо. Я встал, переворачивая стол, кулак мой врезался в живот оранжево-голубого, и он согнулся пополам, кривясь от боли. Я замахнулся еще раз, собираясь ударить его в лицо, но вспомнил просьбу Лаури, открыл ладонь и просто толкнул наемника. Он опрокинулся, раскидывая столики и стулья; зрители отскочили в стороны.
        В одно мгновение по всему залу началась потасовка. Женский визг, ругань мужчин и звон стекла слились в дикую какофонию. В воздухе резко запахло алкоголем.
        Я повернулся к Лаури. Ее голубые глаза умоляюще смотрели на меня, а губы прошептали единственное слово: «Иди».
        И я пошел, но потом обернулся. На мгновение между дерущимися появился узкий проход, и я прыгнул в него с вытянутой вперед рукой. Люди отталкивали ее, кружась в безумном хаосе ударов, воплей и окровавленных лиц. Добравшись до двери, я повозился с замком, а потом просто толкнул. Затрещало дерево, и дверь открылась. Я вышел в холодную тихую ночь и закрыл ее за собой, словно отрешаясь от резни и жестокости.
        Я прислонился к двери, тяжело дыша.
        «Жди меня»,  — сказала Лаури.
        «Ждать? Ждать здесь, чтобы навлечь на тебя смерть? Ждать, пока смерть придет, чтобы притянуть тебя своими костлявыми руками и бесплотными губами коснуться твоего лица? Ждать? Нет, Лаури. Здесь покой и тишина, но там тебе лучше. Смерть тоже покой и тоже тишина».
        В конце улицы был свет, и я направился туда, одинокий, замерзший и потерянный.
        «Прощай, Лаури. Прощай».

        9

        Сон придавил меня, словно душное одеяло, и я вертелся, не в силах его сбросить и проснуться. Мне снилось бегство и темнота, тишина и страх, преследующие меня ступни, жгучая боль в ладони, потерянный уголек, стыд и пустота…
        Обе они были там, Фрида и Лаури, сначала одна, а потом другая, порой они сливались воедино. Фрида давала мне овальный камешек, я стискивал его в кулаке, но он исчезал, и Лаури давала мне его снова. А иногда они были вместе, дружески шептались о чем-то — я ничего не слышал,  — смотрели на меня и улыбались, или качали головами, или взрывались смехом. Потом Фрида исчезла и осталась только Лаури.
        Она сидела на зеленом пригорке, перебирала струны своего инструмента и пела. Я знал, что она поет, потому что губы ее шевелились, но не слышал ни звука. Я крепко держал кристалл, и внутри меня оживал пламень, сильный и негасимый. Она в последний раз тронула струны и подняла руки, протянула их ко мне и широко раскинула. Я шагнул к ней, борясь с чем-то державшим меня.
        Медленно, очень медленно туника ее начала осыпаться, как лепестки цветка, а она встала из этих лепестков, ослепительно прекрасная, светлая, стройная, чудесная, бесконечно желанная. Я шел к ней, едва передвигая свинцовые ноги, протягивал руку, чтобы коснуться ее. Она склонилась к ней…
        И вдруг струны инструмента лопнули, обвившись вокруг ее талии, словно живые… Моя рука сжимала маленький белый цветок, а на земле, вокруг его стебля, извивались змеи…

        Я проснулся с чувством стыда и ужаса, гадая, почему мне снятся такие греховные вещи, и вместе с тем чувствуя, что так запутался в них, что с трудом возвращаюсь к яви.
        Я лежал на чем-то твердом и гладком. Открыл глаза. Через узкое окно солнце задирало светом темно-красный пластиковый пол. Я сел. Это была всего лишь маленькая комнатка, в которой стояли стол, два стула, а в нише — небольшая печь и холодильник.
        Все было не новое, но безупречно чистое. Я медленно поднялся, припоминая…

        Свет с улицы запускал свои любопытные пальцы в аллею. Я был всего в нескольких шагах от них, когда услышал, как хлопнула дверь, а потом торопливые шаги.
        — Подожди,  — ночной ветер донес тихий шепот.  — Не выходи туда! Подожди!
        Я подождал, пока она меня догонит. Девушка положила руку на мое плечо и повернула к себе. Я впервые стоял рядом с ней и лишь теперь заметил, какая она маленькая: голова ее доставала мне до плеча. Девушка была в ярости.
        — Я же велела подождать!  — сказала она, хмуря брови.  — У мужчин нет ни на грош здравого смысла.
        — Они искали меня,  — сказал я.  — И ты знала об этом. Если ты будешь со мной, когда меня схватят, или если они узнают, что ты мне помогала, тебя убьют. Это в лучшем случае.
        — Убийство!  — Она с отвращением скривилась.
        — Позволь мне уйти,  — взмолился я.  — Люди, с которыми я сталкиваюсь, кончают плохо. Не лезь в это дело.
        — Но ведь я уже влезла. Куда ты собрался?
        Я пожал плечами. Если бы я знал город, то солгал бы, назвав какое-нибудь подходящее место.
        — В таком случае иди со мной. Не будешь же ты спать на улице.
        Она повернулась и пошла, а я покорно поплелся следом. Девушка вела меня узкими аллеями и темными улицами, по каким-то лестницам, через пустые склады, полные таинственных шорохов. Она была осторожна, но не чересчур. Она знала, куда идет, и знала, как туда попасть.
        Лишь однажды она заговорила.
        — Почему они хотят тебя схватить?
        — Они хотят получить кое-что и думают, что оно у меня.
        — А оно у тебя?
        Я не смог солгать.
        — Нет. Но я знаю, где оно.
        — А кому это принадлежит? Им?
        — Нет.
        — Тогда кому же? Тебе?
        — Не знаю. Может, мне. Может, никому. Может, кому угодно.
        — Но не им?
        — Нет!
        Девушка кивнула. Лицо ее было светлым пятном в темноте. Больше она не произнесла ни слова, пока не провела меня вверх по узкой наружной лестнице, а потом через дверь и в эту кухню. Войдя, она задернула тяжелые шторы на окнах и включила небольшую лампу. Только теперь я заметил, что инструмент, который она несла, разбит, струны его порваны.
        — Сломался,  — по-идиотски заметил я. Она печально улыбнулась.
        — Его можно починить. И быстрее, чем головы, о которые я его разбила.
        — Из-за меня?
        Она помешкала.
        — Из-за тебя. Я решила, что так нужно.
        — Ты ошиблась.
        Девушка улыбнулась мне.
        — Поживем — увидим. Ты голоден? Я могу приготовить что-нибудь.
        Я покачал головой.
        — В таком случае нам обоим нужно отдохнуть. Ты, похоже, здорово устал.
        И верно, устал я дьявольски. Девушка кивнула на дверь и загадочно посмотрела на меня.
        — Там только одна кровать…
        — Я буду спать здесь, на полу. Мне приходилось спать и в худших условиях.  — Я вспомнил слишком мягкое ложе Силлера.
        Она как-то робко улыбнулась.
        — Хорошо. Спокойной ночи.
        Девушка подошла к входной двери, задвинула засов, повернулась и направилась в спальню. Когда она остановилась перед дверью, меня осенило.
        — Ты ведь даже не знаешь, как меня зовут!
        Она посмотрела на меня.
        — И верно, не знаю.
        — Уильям. Уильям…
        — Этого хватит. Спокойной ночи, Уильям.
        — Спокойной ночи,  — тихо ответил я.
        Она закрыла за собой дверь, и стало тихо. Я долго прислушивался, но больше она не касалась двери и на ключ ее не заперла.
        Одеяло лежало на полу — вероятно, я сбросил его, ворочаясь в беспокойном сне. Ночью девушка приходила к моей постели, сквозь сон я видел, как она стоит надо мной и осторожно накрывает одеялом, а потом тихонько возвращается в постель.
        Я скрипнул зубами. Все-таки я позволил ей помогать мне, втянул ее в опасную игру. Смертельно опасную. Но это еще не все, сон позволил мне понять кое-что. Нужно было уходить от нее, и быстрее, пока она не проснулась.
        Быстро и тихо я подошел к двери, бесшумно отодвинул засов…
        — Куда ты собрался?  — с укором в голосе спросила она. Я повернулся. Лаури стояла на пороге спальни в белой рубашке, доходившей почти до пола. С глазами, еще полными сна, и темными волосами, рассыпанными по плечам, она выглядела девчонкой.
        И опять я не смог солгать ей.
        — Я хотел уйти, пока ты не проснулась. Это невежливо, зато безопаснее для тебя. До свидания, Лаури. Не буду терять времени: все равно не смогу отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. Слова не могут выразить мою благодарность.
        — Не глупи,  — сказала она, откидывая волосы назад.  — Ты не можешь отсюда выйти. Тебя же ищут.
        — Они всегда будут искать меня,  — медленно ответил я.  — Поэтому мне все равно, куда идти. Но каждая минута, проведенная мною здесь, смертельно опасна для тебя.
        Она нахмурилась.
        — Вернись и сядь!  — Лаури указала рукой на один из простых деревянных стульев.
        Я неохотно сел. Подойдя к нише, она открыла холодильник, вынула ветчину, несколько яиц и вареный картофель.
        — Тебе не кажется странным,  — спросила она,  — что, куда бы ты ни приехал, на каждой планете есть свиньи, куры и картошка?
        Искоса поглядывая на меня, она резала ветчину тонкими ломтиками и бросала на сковороду.
        — Я этого не знал.
        — Тогда поверь мне на слово. Некоторые животные и овощи типичны только для определенной планеты, но эти есть везде. И везде есть люди. Мужчины могут жениться на женщинах с других планет и иметь от них детей. Свиньи, куры, еще несколько видов с разных планет тоже могут скрещиваться, но остальные нет. Разве это не удивительно?
        — Да,  — ответил я, не понимая, куда она клонит.
        Жареная ветчина скворчала на сковороде. На вторую сковороду девушка положила масло и разбила несколько яиц, а картофель, порезанный на мелкие кусочки, бросила к ветчине.
        — Как, по-твоему, почему это так?  — спросила она. Я пожал плечами.
        — Думаю, есть только одно объяснение: все люди произошли с одной планеты. Перебираясь в другие места, они забирали с собой свиней, кур и картофель.
        Лаури повернулась с раскрасневшимся лицом. Может, от жара плиты?
        — Значит, ты понимаешь? Ведь это совершенно ясно, правда? И все же я не встретила никого, кто думал бы так. Они не верят друг другу, ненавидят чужих и нипочем не хотят признать, что у всех людей общие предки.
        — И ты поешь свои песни, чтобы напомнить им об этом?  — спросил я.
        — Ты единственный человек, кто заподозрил меня в такой утонченности,  — улыбнулась она.
        Повернувшись опять к печи, она промурлыкала какую-то мелодию, а потом запела в полный голос:
        В Аркадии я знала одного
        И троих в Бранкузи.
        До чего ж они похожи,
        Хоть и… не снаружи…

        — Так говорит и «Книга Пророка»,  — задумчиво сказала Лаури.  — Конечно, другими словами, но основной принцип Церкви именно таков. Я должна была догадаться раньше. Ты уже прошел посвящение?
        Я помотал головой.
        Она разложила еду на две тарелки и поставила их на стол.
        — И прямо из монастыря ты вышел в мир. Для тебя это, конечно, был шок.
        Я ничего не ответил.
        — Ну ладно,  — сказала она.  — Давай поедим.
        Напряжение медленно спадало. Я сунул кусок в рот — ветчина оказалась превосходной, румяный картофель хрустел на зубах. Я ел с аппетитом, поглядывая через стол на Лаури, и думал, как было бы здорово каждое утро сидеть напротив нее, есть приготовленный ею завтрак, слушать ее пение, смотреть на ее лицо.
        — Ты была на других планетах?  — спросил я.
        — Да, на нескольких.
        — И везде так же плохо, как на Бранкузи?
        — Плохо?  — Она задумалась над этими словами.  — Ты имеешь в виду тяжелый труд, жестокость, несправедливость?..
        Я молча кивнул.
        — На одних хуже, на других лучше, но таких мало.
        — Почему?  — спросил я.  — Откуда в Галактике все это зло? Неужели на это воля Бога? Неужели все это для того, чтобы проверить людей, и лишь потом допустить в лучший мир? Или потому, что люди изначально злы?
        Лаури покачала головой.
        — Я не верю в это.
        — Во что?
        — Ни в то, ни в другое. Если Бог существует, вряд ли он проверяет каждого по отдельности: слишком много возни. Он мог бы сделать это безо всяких мук. И люди вовсе не злы. Они добрые, но все путают, потому что не могут понять друг друга, ибо слова не могут выразить всего и никто не может доверять даже своим близким.
        — Но если люди не рождаются злыми, как же они ожесточаются?
        — Они боятся, что кто-нибудь поранит их, и возводят вокруг себя стену. Строят себе крепость и сидят в ней, дрожа от страха. С ужасом думают они, что кто-нибудь ворвется в их каменный мешок, найдет их там, увидит, какие они на самом деле — голые и беспомощные. Понимаешь, тогда их можно ранить… голых и беспомощных. Мы образуем целую Галактику миров, они кружат, никогда не соприкасаясь, замкнутые в своих крепостях и одинокие, неизбывно одинокие.
        — Если бы мы могли разрушить все эти стены, все разом, и если бы люди увидели друг друга — таких же людей, как и они сами, жаждущих нежности и дрожащих в ожидании удара…  — Это было мучительное видение, и я умолк, зачарованный образом.
        Подняв голову, я увидел, что глаза Лаури полны слез.
        — Да…  — прошептала она.  — Это было бы чудесно. Завтрак закончился в молчании. Наконец я отодвинул тарелку и встал.
        — Все было чудесно, Лаури. Я рад, что познакомился с тобой, но мне пора идти. Я и так засиделся.
        — Я не отпущу тебя, пока не узнаю, куда ты идешь,  — решительно заявила она.
        — Не знаю.  — Я пожал плечами.  — Попытаюсь выбраться из города. Может, спрячусь в какой-нибудь деревне.
        Она покачала головой и нахмурилась.
        — Тебе не удастся выехать из города незамеченным. Они нашли тебя вчера и наверняка ищут сейчас. И даже если ты выедешь, тебе не спрятаться. Крестьяне не верят чужим, они выдадут тебя.
        — Город велик. Найду какое-нибудь убежище.
        — Ты не знаешь ни города, ни людей. Тебе придется кому-нибудь довериться, и ты наверняка выберешь неподходящего человека. А сети уже раскинуты, и ты непременно попадешь в них.
        — Но что же мне делать?  — беспомощно спросил я.
        — Я найду тебе безопасное место,  — с энтузиазмом сказала Лаури.  — И буду приносить еду. Здесь ты остаться не можешь — слишком оживленный район, но я могла бы найти место, где ты спрячешься, пока им не надоест искать. У меня есть друзья, они могут помочь…
        Это было соблазнительно, но нереально.
        — Нет,  — решительно ответил я.  — Это слишком опасно. Я не позволю тебе и дальше рисковать из-за меня.
        Девушка вздохнула.
        — Хорошо. Тогда у тебя только один выход: уехать с Бранкузи.
        — Уехать?  — повторил я;  — Уехать с Бранкузи?
        Она кивнула.
        — Они перевернут планету вверх дном, чтобы найти тебя. Я знаю этих охотников, им нельзя возвращаться к своим хозяевам без добычи. Неудача означает смертельный приговор, поэтому они будут искать и искать. Бранкузи невелика, а Галактика огромна.
        — Уехать с Бранкузи,  — вслух рассуждал я.  — Полететь в иной мир, где-нибудь среди звезд. Начать все сначала.
        Постепенно в голове моей складывался образ будущего, разрозненные элементы составляли мозаику, и все было прекрасно. Я взмыл бы в воздух на огненных крыльях, презрительно отталкивая планету, поднимался бы все выше и выше, пока Бранкузи не стала бы маленьким голубовато-зеленым мячиком. Я оставил бы позади свою прежнюю жизнь, свои грехи и угрызения совести. Там, очищенный вечной ночью, я родился бы вновь из лона пространства в каком-нибудь новом и лучшем мире, невинный, как младенец.
        — Мне нравится эта идея,  — сказал я.  — Очень нравится.
        — Остынь,  — сказала Лаури.  — Это не так-то просто. Ты не можешь просто сесть на корабль и улететь. Получить место на корабле нелегко.
        — А возможно ли это вообще?  — спросил я.  — Кто?..
        Девушка что-то написала на листке бумаги и подала его мне.
        — Держи. Поищи этого человека. Он работает на Торговцев, ты найдешь его в порту. Покажи ему эту записку, и он тебе поможет. Правда, он может запросить дорого. У тебя есть деньги?
        Я потянулся к поясу, но остановился на полпути.
        — Да,  — сказал я и посмотрел на листок.
        Джордж Фалеску, пожалуйста, помоги этому человеку получить место на корабле. Это очень важно для Лаури.
        И больше ничего. Четкий почерк без лишних украшений, решительная и разборчивая подпись. Вместо точки над «i» она поставила небольшой кружок.
        Лаури дала мне еще несколько указаний.
        — Не ходи сразу в порт, иди кружным путем, останавливайся и смотри, не следит ли кто за тобой. А в порту не заговаривай с первым, кого встретишь. Подожди у мастерских, пока кто-нибудь не поинтересуется, чего тебе нужно. Тогда покажешь записку.  — Она вздохнула.  — Остальное зависит не от тебя.
        Я встал из-за стола и посмотрел на Лаури. Она смотрела в пол.
        — Я не могу словами выразить свою благодарность. Не знал, что в мире есть такие люди. Из-за тебя мир кажется лучше. Прощай, Лаури.
        Не оглядываясь, я пошел к двери.
        — Уилл!..  — Лаури догнала меня, повернула лицом к себе.  — Не благодари меня, пока не окажешься в безопасности. Будь осторожен и не рискуй! И… и…
        Словно желая выразить то, чего не могла описать словами, она взяла мою голову в ладони, поднялась на цыпочки и прижалась губами к моим губам.
        Губы у нее были теплые, мягкие и сладкие, но через мгновение их уже не было, не было и ее самой, а я вышел на солнце и спустился по лестнице в черно-белый город.

        10

        Королевский Город.
        Я видел его таким, каким увидел бы его чужак, бродя по улицам, залитым лучами утреннего солнца. Город безжалостно открытый, лишенный цветов, обнаженный в своей угольно-ослепительной белизне и угольно-черных тенях.
        Город упадка, насыщенный загнивающим временем.
        Я шел через город неторопливо, внимательно поглядывая по сторонам, шел мимо покосившихся каменных зданий, залатанных уже крошащейся штукатуркой, дырявых пластиковых сараев и грязных складов, испачканных сажей и какими-то потеками.
        Я разглядывал жителей города: крестьян, возвращающихся с рынка на поля, вольноотпущенников, спешащих по своим делам, квалифицированных рабочих, кичащихся знаками на куртках. А если этот знак был белым, к уважению примешивался еще и страх. Белый знак означал работу с радиоактивными веществами, и вечным спутником этих людей была смерть.
        Но все они расступались передо мной. Их глаза как будто говорили со мной, прежде чем они поспешно отводили их в сторону. «Я беден,  — говорили они,  — я нищ и ничтожен. Ты можешь убить меня, но разве не жаль расходовать дорогое время на такую жалкую жертву? Я ничего не знаю, у меня ничего нет, я ничто». А иногда в них читалось и другое: «Если бы мы были одни, если бы я встретил тебя где-нибудь в темном переулке, раненого или спящего…»
        Все умолкали, когда я проходил мимо, все разговоры резко обрывались…
        — …лучше всего подчиняться прямо Императору. Тогда у тебя только один хозяин…
        — …Барон вызвал мою старшую. Она вернулась вся в слезах, но слезы высыхают быстро, а Барон обещал…
        — …урожай плохой, а хозяин требует больше. Есть нечего. Мой второй сын умер сегодня…
        — …Сегодня только один погиб от пыли…
        — …сегодня вечером дают «Благородного Крестьянина». Моя любимая…
        — …нет, не «Дочь Вольноотпущенника»…
        Смех тоже умолкал.
        Я шел мимо и мимо все новых и новых жизней, драгоценных жизней, каждая — со своими мечтами, но без слов, которые могли бы их выразить, каждая — с борьбой, но без знаний, которые позволили бы ее оценить. Жизни, жизни, миллионы бесплодных жизней. Сложить их, умножить на бесчисленные заселенные планеты, и эта неимоверная тяжесть стащит звезды с их извечных орбит.
        Я чувствовал себя больным.
        — …моя бедная дочь. Она была моей любимицей, но у нас не было денег, и теперь она делает все, чтобы…
        — …мы откладывали на собственный магазин, а потом ввели новый налог…
        — …я просил Барона, а потом Императора — нашего благословенного Императора…
        — …если бы не его бдительность, нас бы давно уже завоевали, а страну разорили…
        — …десять детей, приятель, и все умерли…
        Улицы постепенно менялись: здесь театр, там жалкий магазинчик, все меньше крестьян и вольноотпущенников. Группами шатались наемники, но не было видно ни одного Агента. Магазины становились все богаче, театры — вычурнее.
        Никогда в жизни я не видел Торговцев, но, увидев, узнал их сразу. У них были ослепительные одежды странного покроя с удивительными сверкающими украшениями. Они разглядывали витрины магазинов или выходили из длинных обтекаемых автомобилей. Какой-то геликоптер сел на низкую крышу магазина, из него вышли несколько мужчин и женщин — явные аристократы. Одежды на них были простые, но красивые. Они немного постояли на крыше, глядя вниз, потом спустились в магазин.
        Я остановился перед магазином, пытаясь понять, где нахожусь. Улицу заполняли наемники, шумные, смеющиеся, каждый — с оружием у пояса. Где-то в толпе мелькнул черный мундир, но это мог быть и пилот.
        Магазин, возле которого я остановился, специализировался на импортных товарах. На другой стороне улицы была гостиница вроде той, в которой я провел позапрошлую ночь. Утреннее солнце заливало светом роскошный купол королевского дворца вдали. Он царил над городом — символ роскоши над нищим миром.
        У меня появилось чувство, будто кто-то за мной следит. Я огляделся, но люди вокруг выглядели достаточно невинно. Люди, поглощенные разговорами, красивые, яркие и беззаботные, проходили мимо. Я с облегчением вздохнул.
        Порт находился за дворцом, на самом краю города…
        Кто-то кашлянул рядом со мной, и я повернул голову. Низенький мужчина в одежде продавца старался выглядеть еще меньше, чем был на самом деле. В его маленьких беспокойных глазах читался страх.
        — Господин…  — неуверенно начал он.  — Не могли бы вы войти внутрь?
        Я покачал головой.
        — Вы можете выбрать в нашем магазине все, что вам угодно,  — с отчаянием продолжал он.  — Это будет большой честью для нас. Только уйдите от витрины. Ваша одежда отпугивает клиентов. Те, что снаружи, боятся войти, а те, что внутри,  — выйти…
        Я с удивлением смотрел на него — он съеживался прямо на глазах. Потом он юркнул в магазин, а я посмотрел в зеркальную витрину, и взгляд мой наткнулся на чужое лицо. Впервые после монастыря я увидел самого себя.
        Волосы, обычно коротко стриженные, теперь покрывали мою голову темной спутанной копной. Лицо с широким лбом и выступающими скулами потемнело от ожога, за исключением странной светлой полосы на уровне глаз. Брови не успели толком отрасти, ресницы опалены, глаза по-прежнему карие, но более темные, и взгляд какой-то чужой, не доверчивый и открытый, а скорее жесткий и беспокойный.
        Собственно, беспокоиться не стоило — узнать меня теперь было нелегко.
        Мне даже показалось, что изменились черты лица. Это было лицо человека, который многое пережил, но выжил и продолжает выживать. И еще глаза — или, может, виновата была та бледность, что их окружала?  — я заметил в них что-то близкое ужасу. Подвижные и полные губы выдавали слабость. Тут я почувствовал, что у меня вспотели ладони, вытер их о брюки, повернулся и пошел в сторону дворца.

        Держась в тени деревьев парковой аллеи, я поглядывал на мерцающее великолепие высоких зданий, увенчанных куполами, рассматривал богатых людей в машинах и геликоптерах, уважаемых, беззаботных, свободных, окруженных роскошью. Они прогуливались в садах с фонтанами, высокие, стройные, очаровательные и бесполезные. Они кланялись, лениво переговаривались, смеялись и ничего не делали, чем-то напоминая невероятно красивые камни в плохоньких оправах. Здесь все было плохо. И кто сможет винить людей, не имеющих совсем ничего, если однажды они кинутся на дворец, разрушат его и растопчут так, что не останется камня на камне? Это, кстати, было бы не очень трудно.
        И тут я заметил охранников. Они не бросались в глаза, и лишь начав считать, я понял, как их много; Еще я заметил стволы огромных орудий, торчавших кое-где из кустов и бойниц дворца.
        Я вздрогнул.
        Широкие ступени вели к большому порталу дворца. Сотни ступеней, поблескивающих безупречной белизной в лучах утреннего солнца. Они уводили взгляд все выше и выше, к верховной власти, ко дворцу, к источнику всех благ. По обе стороны высоких дверей круглые черные зрачки смотрели на лестницу, готовые в любой момент залить ее потоками огня.
        Глядя на них, я представлял, как иду по лестнице, поднимаюсь до массивной двери…
        Я иду уверенным шагом, не отрывая глаз от двери, выпрямившись, подняв голову. За мной следят другие зрачки, человеческие, но такие же смертоносные и опасные. Я не обращаю на них внимания, и охранники направляются ко мне. Они образуют полукруг, оставив мне только один путь — вверх, к дверям. Вокруг тихо, и в этой тишине я поднимаюсь все выше, к удивлению тех, кто идет за мной. Я подхожу к двери, и она открывается предо мной, как гигантская пасть, темная и бездонная.
        Тут один из охранников выступает вперед с оружием наготове.
        — Чего ты хочешь?  — спрашивает он.  — Зачем сюда пришел?
        — Кристалл,  — говорю я, холодно глядя на него.
        В его глазах появляется ужас, он отступает. Я иду дальше, но в дверях кто-то стоит, загораживая проход. Сабатини! Он улыбается и протягивает ко мне руку с открытой ладонью…
        Я снова вздрогнул. Может, за мной следят? Поблизости никого не было, но гадкое чувство не проходило. Я пожал плечами — не помогло, холодок между лопатками не проходил. Я осторожно проскользнул между деревьями, огибая дворец, и, лишь отойдя довольно далеко, перестал оглядываться.
        Вновь я оказался среди трущоб и никак не мог из них выбраться. Я шел неспешно, задерживался в переулках, приглядываясь к прохожим. Никто не топтался, не останавливался перед витринами или чтобы завязать ботинок. Никто не носил черных одежд.
        Потом я задержался перед угрюмым продовольственным магазином и долго разглядывал образы, отражающиеся в оконном стекле. Я смотрел на странный мир, где плоские люди появлялись, передвигались и исчезали, и сам заполнялся плоской действительностью, и в этом плоском мире внезапно раздался визг…
        Нет, не в плоском, а в моем. Прежде чем я успел повернуться, что-то ярко вспыхнуло, а мгновением позже меня сильно ударило в спину, и плоский мир рассыпался перед моими глазами. В последний момент я все-таки удержался на ногах, а то бы ввалился в витрину вместе с обломками стекла.
        Я резко повернулся. Вдалеке, над крышами домов, в небо поднимались пламя и дым. Вокруг распластанные пешеходы медленно вставали, поднимали головы и таращились на облако, похожее на гриб. Потом все побежали туда. Я тоже побежал, не зная зачем. Мы чувствовали, что это касается нас всех.
        Мы так и не добрались до места взрыва. Прежде чем мы туда добежали, с неба упали геликоптеры, а из них высыпали наемники в мундирах и с оружием. Они выстроились поперек улицы, остановив поток людей. Здания за их спинами, те, что еще не развалились, были охвачены пламенем. На теле города возникла огромная дыра, словно вырванная гигантской огненной горстью, протянувшейся с неба.
        К треску огня и грохоту рушащихся домов добавились новые звуки: крики боли, мольбы о помощи, детский плач. Через кордон проходили уцелевшие — истекающие кровью, искалеченные, почти теряющие сознание. Некоторые падали на мостовую, других уводили куда-то.
        Толпа, беспомощно наблюдавшая за всем этим, с жалостью вздыхала.
        Геликоптеры кружили над нами, из мегафонов неслось:
        «Не бойтесь, это не нападение, просто взорвалась неисправная ракета. Именем Императора приказываем разойтись! Это всего лишь неисправная ракета. Расходитесь по домам, возвращайтесь к работе. Очистите улицы. Император охраняет вас и приказывает вернуться домой или на работу. Именем Императора, разойдитесь!..»
        «Просто… Всего лишь…» Пламя ревело, раненые кричали, дети плакали. Плотная толпа стояла неподвижно. Это была их пьеса, и они должны были сыграть свою роль до конца.
        «Сегодня вечером,  — подумал я,  — в соборах будет много работы».
        Я медленно выбрался из толпы, по пути изучая каждого встречного. Я был неосторожен, меня могли схватить. Однако в толпе не было Агентов, а все наемники в оранжево-голубых мундирах стояли по другую сторону. Никто не обращал на меня внимания, и впервые люди не расступались предо мной.
        Мне пришлось сделать крюк, чтобы обойти район разрушений. Наконец я выбрался на окраину. Домов становилось все меньше. Справа, далеко на горизонте, я видел массивное черное здание, словно присевшее на окружающие его возделанные поля. Чуть ближе, прямо напротив меня, раскинулся порт с высокими кораблями, смотрящими в небо. Они стояли наготове, как снаряды, ждущие лишь приказа, который пошлет их в голубизну, чтобы они разбили ее, как цветное стекло, и превратили в бесконечную ночь. В них было что-то мужественное, сильное, от чего сердце мое забилось быстрее.
        Я быстро шел по гладкой широкой дороге. Ни передо мной, ни позади не было видно никого. Я шел на встречу со звездами.
        По обе стороны дороги лежали поля. Одни в черных бороздах, другие бледно-зеленые. Потом я заметил работающих людей. На одном из полей сгорбленный крестьянин, обливаясь потом, налегал на металлический плуг. На следующем крестьянин сам тащил сверкающий пластиковый плуг, за которым шла его жена. Только по обрывкам одежды я догадался, что за плугом идет женщина, так почернело от солнца ее лицо. В более крупном хозяйстве одни мощные машины тащили другие. Люди здесь были лучше одеты и повеселее. Я видел, как они улыбались, а один помахал мне рукой.
        Рабство становилось желаннее свободы. Вскоре уже не останется крестьян, возделывающих небольшие поля и собирающих жалкие урожаи, они поменяют свободу на полные желудки. Хозяйства будут увеличиваться, пока вся Бранкузи не станет принадлежать нескольким людям, может, даже одному.
        Порт рос передо мной. Низкие здания рядом с устремленными в небо гигантскими кораблями походили на грибы.
        Я поднялся на небольшой пригорок и увидел ограждение порта.
        Ноги вдруг отказались служить мне, и я присел на обочине. Ограждение тянулось в бесконечность. Это был мощный, высокий металлический забор, а вокруг частой цепью стояли часовые. Мои шансы попасть внутрь были не больше, чем добраться до другого мира без корабля.
        Довольно долго я сидел, прикидывая, как проскользнуть на территорию порта. Ближайшее дерево росло от ограждения в нескольких сотнях метров. Когда стемнеет, возможно, будет полегче, но я подозревал, что по ночам включают прожектора и становится светлее, чем днем.
        Однако люди как-то попадали на корабли. Они садились на них и летели на другие планеты.
        Я встал и пошел по дороге дальше. Оказавшись рядом с будкой охранника, я направился прямо в открытые ворота. Охранник посмотрел на меня, на мою черную одежду и скривился.
        — Куда это ты собрался?  — спросил он.
        Я окинул его ледяным взглядом.
        — Если ты так уж хочешь знать, я скажу. Но люди, которые слишком много знают, долго не живут.
        Его лицо застыло. Он хотел сказать еще что-то, но так и не посмел, просто кивнул головой в сторону поля.
        Я вошел на территорию порта и направился к строениям. Дорожка была неровной, в выбоинах.
        У некоторых зданий двери были закрыты — они меня не интересовали. Это были конторы. Некоторые были оранжевые с голубым, другие серебристые с черным. Я обошел их и приблизился к кораблям. Мне вдруг показалось, что они наклоняются ко мне и вот-вот рухнут на меня.
        Пройдя мимо них, я направился к складам. Эти были открыты. Мимо меня проезжали грузовики, груженные ящиками, тюками и коробками. Внутри работали люди, они что-то записывали в толстенные книги по мере того, как с машин сгружали товары, укладывали коробки, тюки и ящики, одни открывали, другие упаковывали заново, третьи снова грузили на машины. Я оглянулся — грузовики загружались из трюма одного из кораблей. Товары спускали на тросе из черной дыры, расположенной высоко на корпусе корабля.
        Огромная приземистая машина на широких колесах медленно прокатила мимо меня. На ней лежал длинный цилиндрический контейнер, почерневший с одного конца и расширяющийся с утолщением на другом. Машина величественно повернула к зданию за складом.
        Я тоже пошел к тому зданию и остановился у широких ворот. Заглянул внутрь. Там работали люди, они делали огромные цилиндры, вроде того, что только что привезли.
        Я смотрел на них, прислонившись к стене. Эти машины совершили путешествие к звездам или должны были лететь к ним. Эти самые цилиндры толкали огромные корабли в небо, бросая вызов времени и пространству, с презрительным ревом отталкивая мир, пытающийся их удержать.
        Под привезенный цилиндр подвели цепи, заворчали моторы. Цилиндр поднялся на несколько сантиметров, повис на мгновение и мягко опустился на подпорки. Люди окружили его и принялись за работу.
        Время шло. Один раз земля задрожала, раздался грохот. Здание затряслось, а я ухватился за стену, чтобы не упасть. Люди в цехе продолжали работать, не обращая на это внимания.
        Далеко, на другом конце поля, приземлился корабль, и я стал смотреть на него. Через несколько минут в сверкающем боку открылось черное отверстие, что-то похожее на змею выскользнуло из него, развернулось, свесилось до земли. Маленькие фигурки начали спускаться по раскачивающейся лестнице, яркие, оранжево-голубые человечки.
        Собравшись под кораблем, они строем двинулись через поле к одной из контор. Человечки спускались и спускались вниз, строились в колонны и шли через поле.
        — Что ты тут высматриваешь?  — раздался за спиной хриплый голос.
        Я вздрогнул и обернулся. Передо мной стоял высокий бородатый мужчина с огромным животом, одетый в грязный, пропотевший комбинезон.
        — Тебе что-то нужно?  — резко спросил он.  — Если да, я тебе помогу. Если нет, то проваливай и не мешай.
        Я полез в карман, вынул листок бумаги и подал ему.
        Он развернул его, прочел и вернул обратно.
        — Старый фокус. Что тебе нужно?
        — Джордж,  — сказал я.  — Мне нужен Джордж Фалеску.
        Он прищурился и украдкой посмотрел по сторонам. Потом кивнул и пошел, я — следом за ним. Мужчина остановился в темном углу, подальше от рабочих.
        — Его здесь нет,  — прошептал он.
        — А где он?
        — Это тебе лучше знать.
        — То есть?
        — Твои приятели забрали его сегодня утром. Ты-то знаешь, что это значит.

        11

        Я смотрел на него с каменным выражением лица, но внутри у меня все дрожало. Я не знал, что это значит. Это могло значить многое, но я ничего не знал наверняка. Точнее, я знал одно: возможность безопасно выбраться с Бранкузи безвозвратно утеряна. Если такая возможность существовала вообще, а в это волей-неволей приходилось верить. Я должен был верить Лаури, она была моей единственной опорой.
        — Разумеется,  — сказал я.  — Ты будешь вознагражден за помощь… в свое время.
        Я стрелял наугад, потому что не мог просто кивнуть и уйти. У этого типа и без того были основания для подозрений.
        Он хмуро посмотрел на меня.
        — Это было бы неплохо.
        Я поймал себя на том, что нервно кусаю губы.
        — Сабатини был с ними?
        — А кто это?  — буркнул он.
        — Смуглый Агент с большим носом.
        Мужчина окинул меня подозрительным взглядом.
        — Нет, такого не было.
        Я кивнул.
        — Видимо, он был занят чем-то другим.  — Выходило у меня не очень хорошо, но приходилось продолжать.  — У меня есть к тебе еще одно дело. Не пожалеешь, если сможешь это провернуть.
        — Сколько?
        — Столько, сколько стоит, а стоит это много.
        — Никаких обещаний!  — мрачно заявил он.
        — Наличные.
        Он кивнул.
        — Что за дело?
        — Мне нужно втихую улететь отсюда. Это очень важно. Я должен попасть на корабль.
        — На какой корабль?
        — На ближайший.
        — «Феникс» до Маклеода?
        Я кивнул:
        — Точно.
        Толстяк фыркнул.
        — Ты думаешь, я колдун? Только Торговец может провести тебя на корабль, сам ведь знаешь.
        — Отлично,  — кивнул я снова.  — Значит, здесь наш подопечный не выскользнет.  — Я посмотрел на него, чуть прищурив глаза.  — Кстати, тебе повезло, что ты еще жив.
        Он перепугался, а я быстро повернулся и вышел из мастерских, прежде чем он успел о чем-нибудь спросить. Внутри я был пуст более, чем пространство между звездами.
        Агенты забрали Фалеску. Что это значит? Они не могли знать, что я попытаюсь с ним связаться, я и сам не знал об этом до сегодняшнего утра. Видимо, он был замешан во что-то не связанное со мной. Я был слишком впечатлителен, а мир крутился вовсе не вокруг меня. Он просто крутился. Люди жили, любили и умирали, не зная даже моего имени, не ведая о том, что у кого-то пропал таинственный камешек. Я не был пупом вселенной, мое существование не имело значения, равно как и моя смерть. Может, обо мне уже забыли.
        Меня колотило, словно в ознобе: я знал, что обо мне не забыли. Сабатини не из забывчивых.
        Я вернулся к конторам. Два здания были голубые с оранжевыми украшениями — королевские цвета. Туда я не пошел. Следующее было черно-серебряным — цвета пространства и Торговцев. Это они перевозили товары, машины и людей. Их интересовали прибыли, и только, и я не видел причин, почему бы им не взять меня. В поясе у меня лежало пять тысяч хроноров.
        Я вошел в контору. Внутри было темно, как в пещере, пахло экзотическими приправами. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел, что нахожусь в небольшой комнате, скромной, но чистой. Полки, идущие по двум стенам, заполняли образцы товаров, а в другом конце комнаты стоял длинный стол. Там склонился над книгой мужчина средних лет с блестящим, лысым черепом. Подняв голову, он посмотрел на меня.
        — Слушаю вас,  — произнес он каким-то щебечущим голоском.  — Может, вам нужен превосходный аркадийский перец? После падения Аркадии его нелегко достать. Очередная поставка будет только через несколько лет.
        Впервые кто-то не изменился в лице при виде моего черного мундира.
        — Нет,  — ответил я.
        — Желаете что-то перевезти? Умеренные тарифы, рейсы во все уголки Галактики. Все населенные планеты…
        — Себя,  — прервал я его.  — Я хочу попасть на «Феникс».
        — Ага,  — значительно произнес он и принялся листать свою книгу. Найдя то, что искал, он печально посмотрел на меня.  — Пассажирский отсек на «Фениксе» очень мал, и все места давным-давно зарезервированы. Может, какой-то другой корабль?
        — «Феникс». И сейчас.
        Вытянув шею, он разглядывал меня так, словно я был каким-то причудливым насекомым.
        — Может, мне и удастся вас втиснуть. «Феникс» летит без второго офицера. Но такие дополнительные места дорого стоят и…
        — Это не имеет значения.  — Я облегченно вздохнул: его интересовали деньги, это хорошо.
        — В таком случае давайте заполним бумаги.
        Торговец бодро спрыгнул на пол, и я увидел, что он совсем маленького роста. Видимо, он сидел на высоком стуле, потому что сейчас голова его едва выступала над столом. Подойдя к стене, он открыл ящик и достал пачку бумаг. Забравшись опять на стул, он подвинул мне бумаги и подал ручку.
        — Я не умею писать.  — Это вырвалось у меня непроизвольно, но, кажется, получилось неплохо.
        Он улыбнулся, кивнул головой и взял бумаги.
        — Имя и фамилия?
        — Джон,  — сказал я.  — Джон Михаэлис.
        Он писал округлыми буквами с завитушками.
        — Документы?
        Я со значением посмотрел на него.
        — Это лишнее.
        Он глянул на меня и пожал плечами.
        — Пусть так. Куда летите?
        — На Маклеод.
        — Вы пересядете там на другой корабль?
        — Нет.
        — По какому делу?
        — По личному.
        Он снова глянул на меня и продолжал писать. Трудно было читать вверх ногами, но все-таки я сразу отметил, что про «личные дела» там нет ничего. Наконец я сообразил, что это «секретное», и торопливо отвел взгляд.
        Чиновник задавал бесконечные вопросы: место рождения, дата рождения, раса, особые приметы, багаж. Подпишу ли я заявление, освобождающее фирму от ответственности в случае несчастного случая?.. Некоторые мои ответы удовлетворяли его, после других он колебался.
        — Покровитель?  — спросил наконец он.
        Так вот что ему нужно! Покровитель… Ничто не приходило мне в голову, а ляпнуть невпопад было так легко.
        — Нет,  — ответил я, а когда он поднял голову, посмотрел ему прямо в глаза.
        Торговец решительным жестом отложил ручку.
        — Я отказываю вам в доступе на корабль,  — негромко сказал он, и на сей раз в голосе его не было щебечущих ноток.
        — Я не принимаю отказ,  — ответил я, придав лицу суровое выражение.
        — У вас нет выбора. Решение о доступе на корабль принимает фирма.
        — Вы поступаете неосмотрительно,  — с нажимом произнес я.  — От моего прибытия на Маклеод зависит очень многое. Важные особы будут недовольны.
        — Согласно инструкции Императора, человек, не имеющий покровителя, не может получить пропуск на корабль.
        — Я бы хотел поговорить с вашим начальником.
        Он усмехнулся.
        — Надо мной здесь никого нет.
        Я смотрел на него в упор.
        — О некоторых делах знать слишком много не стоит.
        — Верно. Но неразумно знать слишком мало о делах собственных.
        — И поумнее тебя лишались голов.
        Он пожал плечами.
        — Если у тебя есть покровитель, назови его. Если нет — до свидания. У меня нет времени.
        — Мой покровитель,  — процедил я,  — сам Император. Он будет недоволен, что об этом узнал кто-то третий.
        — Надеюсь, это можно проверить?
        — Конечно.
        Он соскользнул со стула, засеменил к двери и толкнул ее. Следующая комната была еще темнее.
        — Ты смел,  — сказал я.  — Жаль, что такой смелый человек исчезнет из этого мира.
        Усмехнувшись в ответ, он закрыл за собой дверь.
        Он понял, что я блефую. Я не был уверен, что и он не делал того же, но в таком случае, его блеф был лучше моего. Я был уверен, что он свяжется с Дворцом. Маленький Торговец выиграл, а я проиграл. Оставалось надеяться, что результаты не окажутся фатальными.
        Я быстро вышел наружу и зашагал через поле к кораблям. У меня еще оставался шанс, пусть даже небольшой.
        Намалеванные на кораблях знаки были неразборчивы. Свет заходящего солнца, отражавшийся от гладких боков корабля, слепил мне глаза. Только войдя в тень, я смог что-то разглядеть.
        Из разгружаемого корабля спустили последнюю коробку. Мужчина на грузовике отцепил трос и махнул рукой кому-то в люке корабля. Извиваясь, словно змея, трос поднялся и исчез.
        Я подошел к этому мужчине.
        — Где стоит «Феникс»?
        Он махнул рукой, зевнул и забрался в кабину грузовика. Машина уехала.
        Я посмотрел в ту сторону и метрах в пятистах увидел его. К кораблю шла колонна машин, и я двинулся за ними, голодный, усталый и испуганный. Я давно жил с этим чувством и уже не помнил того времени, когда не боялся.
        Подойдя к кораблю, я заметил, что пятно на его носу похоже на солнце или огонь, из которого выглядывает что-то с крыльями. Машины проехали дальше.
        Товары отправлялись вверх, исчезая в гигантской разверстой пасти. Один из людей дирижировал погрузкой, покрикивая и время от времени делая отчетливые жесты. Порой, когда все шло нормально, он застывал, сложив руки на груди. Одет он был в черный с серебром мундир, многое переживший на своем веку. Чернота была грязно-серой, серебро — лишь чуть посветлее.
        Я подошел к нему.
        — Шевелитесь!  — крикнул он.  — Где эти грузовики?
        — Две тысячи хроноров за вход,  — тихо сказал я.
        Он искоса глянул на меня.
        — Иди в контору.
        — Тебе. Другим не обязательно знать об этом.
        — Чтобы корабль был перегружен?  — буркнул он.  — Спятил? Эй, ты, сначала машины!
        Грузовик съехал в сторону.
        — Внеси меня в список экипажа,  — сказал я.  — Тогда все будет шито-крыто.
        — Где твоя карта?
        — Какая карта?
        — Карта цеха, идиот. Ты не получишь место без карты.
        — Даже место ученика?
        Он фыркнул.
        — Ученики летают в пространство только на шестом году.
        — Три тысячи хроноров,  — сказал я.
        Он посмотрел на меня и прищурился.
        — Наличными?
        — Да.
        Солнце зашло, и в темноте я не видел его лица.
        — Договорились.
        Я потянулся к поясу.
        — Не здесь, идиот. Иди за грузовик, на ту сторону корабля.
        Я скользнул за корабль — тень в еще более глубокой тени. Грузовики больше не подъезжали. Три машины еще ждали разгрузки, водители стояли, разговаривая, у последнего. Я протиснулся между двумя машинами и присел у той, которую разгружали. Сердце мое колотилось как безумное. Неужели я все-таки попаду на корабль?
        — Том,  — услышал я знакомый голос с другой стороны грузовика,  — я заменю тебя на минуту. Хочу подъехать на машине и проверить погрузку.
        Послышалось шарканье подошв, потом кто-то спрыгнул на землю, а другой человек поднялся наверх. Я встал, ухватился за борт машины, прыгнул и оказался внутри. Водитель стоял наверху, но глядел не на меня, а на черное отверстие люка.
        К цепи крепилась платформа с ящиками; Торговец нетерпеливо махнул мне рукой. Оставалось еще место, я заполз туда и почувствовал, как на меня опускают последний ящик. Он здорово прижал меня, и мне никак не удавалось вздохнуть полной грудью. Сквозь щель видно было темнеющее небо. Там, где скрылось солнце, небо еще сохраняло светло-голубой цвет, напомнивший мне разряд фламмера. Платформа вздрогнула — кто-то прыгнул на нее.
        — Тащи!
        Груз начал подниматься, мир вокруг раскачивался и медленно вращался вокруг своей оси. Я смотрел через щель на поля, окружающие порт. На ограждении зажглись фонари и завертелись вокруг меня, как огненное колесо. Я поднимался все выше, придавленный и одеревеневший.
        Наконец платформа остановилась, раскачиваясь, как маятник, потом ее повели в сторону. Постепенно мир исчезал, пока не превратился в темно-голубой круг, окаймленный темнотой. Платформа опустилась на несколько метров, раскачивание прекратилось. Кто-то спрыгнул с груза, зазвенела цепь.
        — Этим я займусь сам,  — сказал знакомый голос.
        Ящик поднялся, и я увидел лицо своего Торговца. Он сделал мне знак, я выполз из щели между ящиками и осторожно опустил ноги на пол. Металл ударился о металл. Торговец присел рядом со мной, цепляя канаты к кольцам в полу.
        — Деньги,  — прошептал он.
        Я расстегнул пояс, отсчитал тридцать монет и высыпал ему в ладонь. Он поднял их к свету, проверяя, какого они достоинства. Все было нормально. Что-то буркнув, Торговец сунул деньги в карман и направился к выходу. Я схватил его за руку.
        — Где мое место?
        Он кивком указал на штабель ящиков, потом, прежде чем я успел что-либо сказать, вырвал руку и исчез за ближайшей пирамидой груза.
        Я посмотрел на место, которое он мне указал. Горы ящиков тянулись без конца, потолок был низким, и груз почти касался его. Я начал осторожно пробираться вперед. Было так тесно, что я едва протискивался между ящиками. Запутавшись в каком-то тросе, я ухватился за ящики, чтобы не упасть.
        Становилось все темнее. Позади меня звенели цепи, грохотали ящики, гудели моторы. Я не нашел никакого места, где мог бы переждать. Потом шум стих, и я замер, прислушиваясь. Включился другой двигатель, более мощный. Постепенно темнота становилась глубже, и с последним звуком воцарилась ночь, темная ночь без единого огонька. Шаги стихли вдали. Что-то еще раз звякнуло, и опустилась тишина, не менее глубокая, чем темнота.
        Страх кружил по моим венам, леденил кровь. Что-то было не так.
        Еще несколько шагов, почти бегом, спотыкаясь о кабели, и я оказался в месте, где ящиков не было. Точнее, там не было ничего. Вытянув вперед руки, я вернулся в узкий проход, потом двинулся вдоль стены, повернул под прямым углом, а через несколько шагов — еще раз. Вновь несколько шагов… еще один угол. Снова добравшись до прохода, я уже мог представить себе размеры пустого пространства: квадрат со стороной в шесть коротких шагов.
        Присев, я коснулся пола, он был гладким и теплым, почти горячим. Двигаясь на четвереньках, я ощупал весь пол. Места мне было слишком мало, я нуждался в еде и свете, причем в равной степени.
        Что-то покатилось под моей рукой. Я схватил этот предмет и осторожно изучил. Сбоку обнаружилась кнопка, я нажал ее, и с одного конца предмета вырвался луч света, осветив запыленный пол и ящики. Они были гладкими, кроме одного — тот был с отверстием.
        Я посветил в него; внутри оказалось множество запечатанных пластиковых бутылочек и коробок. Открыв одну из коробок, я высыпал ее содержимое на руку. Четыре сухаря и восемь ярких таблеток.
        Сначала я съел сухари, потом сунул в рот одну из коричневых таблеток и стал ждать, пока она растворится. Вкусом он походила на мясо. Еще две оказались такими же, остальные больше напоминали свежие овощи.
        Поев, я открыл бутылку и выдавил воду в рот. Я был доволен, почти счастлив. Через несколько минут, полчаса, самое большее через час корабль поднимется, оттолкнется от этого мира, промчится сквозь разреженный воздух в черное пространство, а я буду сидеть в нем, ожидая минуты, когда смогу выбраться на свежий воздух и чистую землю другого мира. Маклеод. Интересно, лучше там будет или хуже? Я надеялся, что лучше, хотя это не имело особого Значения. Это будет Новый Мир, где я смогу начать новую жизнь, и этого мне вполне хватало.
        Я погасил фонарь. Сидеть в полной темноте не так уж неприятно, если знаешь, что в любой момент можешь включить свет. Только когда такой возможности нет, темнота, как живая, опутывает тебя, сжимает горло. Я не знал, надолго ли хватит батарей в фонаре, и предпочитал экономить энергию.
        Темнота была теплой и дружественной. Пожалуй, даже слишком теплой. Я зевнул, тепло от пола проникало в мое тело…
        Где-то вдали что-то громко заворчало, потом свет обдал мои веки красным сиянием. Что-то шевельнулось на моей груди, встряхнуло мой рукав и исчезло. Я с трудом открыл глаза.
        Свет слепил меня, я не видел ничего, кроме белого пятна.
        — Кто там?  — спросил я сонным голосом.
        Кто-то расхохотался.
        Погоня закончилась. Я бежал, пока мог, и вот теперь этот хохот рядом оборвал мое бегство. А ведь до свободы оставалось всего несколько минут!
        Я узнал этот смех. Сабатини.

        12

        Сопротивление не имело смысла. Мой пистолет исчез, нож тоже. К тому же Сабатини был не один.
        Они поставили меня на ноги, сдернули с меня куртку и связали руки сзади. Я подчинялся безропотно, двигаясь автоматически, без жизни, без надежды, без страха, без мыслей. Я ждал, когда мне отсекут ступни.
        — Старый номер с горячим ящиком,  — Сабатини снова захохотал.  — Люди никогда не поумнеют.
        Меня провели к выходу через узкие проходы между ящиками, а когда я споткнулся в темноте, поддержали, не позволив упасть.
        «Ждут, пока мы выйдем. Там удобнее будет меня нести»,  — подумал я. Однако, когда мы дошли до пустого пространства у дверей, меня остановили, но ступни не тронули. С Сабатини были еще два Агента: один маленький, другой большой. В слабом свете, что проникал через люк, я увидел, что все они в оранжево-голубых мундирах. Это должно было мне кое-что объяснить, но я по-прежнему ничего не понимал.
        — Вы поймали его,  — с облегчением сказал кто-то. Его форма сверкала матовым серебряным блеском, но я не узнал этого человека. Он был старше того, которого я подкупил.  — Слава Богу! И ведь по нему не скажешь, что его коснулась зараза!
        — На этой стадии еще ничего нельзя заметить,  — ответил Сабатини.
        — Не могу понять,  — откликнулся тот,  — как он здесь оказался…
        — Правда, не можешь?  — весело спросил Сабатини.
        — Мы благодарны Императору,  — торопливо добавил мужчина.  — Вы избавили нас от долгих месяцев карантина, а может, даже спасли нам жизнь.
        — Император заботится о своих подданных,  — серьезно ответил Сабатини.  — Включите лифт и уберите его отсюда, пока он никого не заразил.
        — Конечно, конечно…
        Серебро мундира слилось с темнотой.
        Я подошел к люку, но меня остановила чья-то рука. Тихо загудел мотор, зазвенели цепи. В люке появилась платформа, и Сабатини прыгнул на нее, прежде чем она остановилась. Один из его людей подал меня ему, потом оба Агента присоединились к нам.
        Платформа поплыла в ночь, слегка раскачиваясь, потом замедлила движение и мягко опустилась на бетон. Как только Агенты соскочили с нее, таща меня за собой, она вновь пошла вверх.
        По другую сторону поля вспыхнули огни, кто-то крикнул, и голос понесся далеко в ночь. Истерично затарахтел мотор грузовика. Не торопясь, но и не теряя времени, Сабатини втолкнул меня на заднее сиденье оранжевого с голубым геликоптера. Я опустился на него, уже устав от всего.
        Один из Агентов — маленький, с темным лицом и глазами, в которых отражались далекие огни,  — сел рядом. Второй, высокий уселся, посмеиваясь, впереди, рядом с Сабатини. Заработали еще какие-то двигатели, но далеко. Поле залили потоки света, в небо уткнулись лучи прожекторов.
        Один из лучей разорвал темноту над нашими головами, освещая корпус «Феникса». Наш геликоптер уже летел, поднимаясь все выше.
        Через несколько секунд мы оказались у ограждения, похожего теперь на сверкающую змею, оставили его позади и углубились в темноту.
        Все молчали. Моя голова вновь начала работать, медленно, через силу. По крайней мере я начал думать, гадая, почему Сабатини и его люди в императорских мундирах, почему в порту началось такое оживление и почему мы летим в темноте. Но все это уже не имело особого значения.
        — Старый номер!  — Сабатини захохотал.  — Ты даже не поблагодарил меня, Дэн, а ведь я спас тебя от верной смерти.
        Я не шевельнулся и не произнес ни слова.
        Сабатини повернулся, чтобы взглянуть на меня. Его нос в тусклом свете приборов выглядел еще чудовищнее.
        — Знаешь, куда они сунули тебя? Прямо над двигателями. После старта ты бы там просто поджарился. Они с незапамятных времен используют этот фокус, эти Торговцы. Вот уж не думал, что кто-то еще клюнет на него.
        Он вновь захохотал, на этот раз над человеческим легковерием.
        Я молчал, как ледяная статуя. «Однажды тебе придется кому-то довериться,  — сказала Лаури.  — „Наверняка ты доверишься неподходящему человеку“. Но выбора у меня не было. Какое имело значение, умру я на корабле или в лапах Сабатини? Лучше бы мне погибнуть на „Фениксе“, веря в будущее и мечтая о новом мире.
        Геликоптер с тихим свистом пошел вниз сквозь темноту ночи и наконец мягко приземлился. Агенты вышли и вытащили меня. Сабатини присматривал за мной, а двое других сняли мундиры и под ними оказалась знакомая мне черная форма. Потом эти двое следили за мной, а мундир снимал Сабатини. Маленький Агент зажег фонарь. Под кустами лежали трое мужчин, почти голых. Все трое были мертвы.
        Двое Агентов натянули императорские мундиры на мертвые тела. Я стоял, спокойно следя за этим, и чувствовал, как деревенеют руки. Закончив возиться с трупами, они меня повели через кусты к темной приземистой машине и втолкнули на заднее сиденье. Двигатель захрипел, потом тихо заурчал. Мы выехали на гладкое темное шоссе, набрали скорость и помчались без фар. Время шло, поездке, казалось, не будет конца.
        Наконец появились огни Королевского Города, подсвечивая низкие тучи зловещим багрянцем. Машина свернула на проселок с наезженной колеей и ползла по нему довольно долго. Я понятия не имел, куда меня везут. В конце дороги вздымалась к небу высокая, массивная гора, заслоняющая звезды; перед ней мы и остановились.
        Меня вытащили из машины, Сабатини исчез в темноте. Послышалось какое-то звяканье и протяжный скрип. Дверь открывалась с трудом. Высокий Агент потянул меня вперед, и я остановился, чтобы в последний раз взглянуть на звезды, мерцающие среди облаков.
        Сильный рывок швырнул меня в темноту. Впереди появился слабый мерцающий огонек, и перед нами открылся широкий коридор с пыльным полом и темными каменными стенами. Огонек двигался вперед, а мы за ним, сначала по коридору, потом вниз по крутой лестнице, несколько шагов по ровному и снова вниз, вниз, вниз. На стенах появились капли, порой высверкивал какой-то кристаллический осадок, а мы все спускались в глубь земли, следуя за танцующим огоньком.
        Остановились мы в темной комнате. Я чувствовал, что она огромна: вокруг было совершенно темно, однако не возникало чувства, что стены давят на тебя. Сабатини указал на что-то, и его спутники зажгли факелы, укрепленные в ржавых зажимах. Они вспыхнули чадным пламенем, и я осмотрелся. Комната больше напоминала пещеру. С потолка капала вода, на неровном каменном полу вдоль стен стояли странные устройства из железа, дерева и веревок.
        Я медленно перевел взгляд на Сабатини. Тот разглядывал меня и улыбался.
        — Вижу, комнатка произвела на тебя впечатление,  — тихо произнес он.  — Тебе знакомы ученые работы твоих братьев. Я тоже своего рода ученый, и это моя лаборатория. Здесь я изучаю сущность истин… и методы ее извлечения. Это увлекательное занятие, и мне кажется, я обнаружил некоторые основные законы, пропущенные философами.
        Он оглядел комнату.
        — Старый Барон, приказавший построить замок и позаботившийся об обстановке этой комнаты, придумал много нового, но он не был философом. Для него это было всего лишь хобби. Когда-то эти стены дрожали от стонов, криков и визгов. Это он визжал от наслаждения. Но теперь комната принадлежит мне, а я ищу здесь истину. Где камешек?
        Трудно пожать плечами, когда твои руки связаны сзади, но мне это удалось. Есть только один способ не сказать лишнего — полное молчание Я решил молчать, независимо от того, что со мной будет.
        Сабатини с усмешкой следил за мной, потом кивнул одному из Агентов. Маленький типчик со сверкающими глазами вытряхнул из рукава нож и встал за моей спиной. Я невольно выпрямился. Что-то свистнуло в воздухе, и мои руки повисли, освобожденные. Я хотел растереть запястья, но сдержался.
        — Боль — это нечто удивительное,  — продолжал Сабатини.  — На одних она действует как раздражитель, заставляя их язык говорить, неважно, правду или ложь, лишь бы это удовлетворило задающего вопросы. При этом трудно отделить нужные сведения. Для других она является клином, разрывающим душу, чтобы освободить место для других чувств. Для третьих это кляп, они крепко сжимают его зубами, и даже смерть не может их разжать. Интересно, ты из каких?
        Мне тоже было интересно, но я не подал виду, продолжая смотреть на него равнодушным взглядом. Лицо его улыбалось, но глаза оставались холодными, жестокими и пронзительными. Они смотрели на меня и видели слишком много. Однако я не отвел взгляда.
        — Давай посмотрим,  — сказал он.  — Думаю, тебя это заинтересует, ты ведь любопытен.
        Он повел меня по комнате, показывая различные устройства, стоявшие на полу и висевшие на стенах, рассказывая при этом, как они действуют и что делают с человеком. В его голосе звучала нежность, он очень точно подбирал слова. Бесчисленные пытки представали предо мной, и не один раз меня продрало морозом по коже.
        У некоторых инструментов были шипы, у других — ножи, у третьих — веревки и колеса. Там были маленькие клетки, в которых человек не мог ни сидеть, ни стоять, были сапоги и перчатки со стягивающими винтами.
        — Они всем впору,  — сказал Сабатини,  — и в этом заключается их прелесть.
        Он показывал мне старые темные пятна и рассказывал о них, сверкая глазами. Однако инструментов было слишком много, впрочем, пятен тоже. В конце концов его мягкий, мурлыкающий голос перестал до меня доходить — я смотрел, но не видел.
        — Все здесь гениально,  — сказал он под конец,  — и мы восхищаемся мастерством исполнения. Мы смазываем колеса и винты, точим ножи и шипы, меняем веревки. Однако в конечном счете эти устройства не достигают цели. Они слишком величественны, слишком сложны, в них слишком много частей. Им недостает одного: драматического аспекта, который притягивал бы разум как символ, не позволяя забывать о себе. Именно на этом основано извлечение истины. Мы теперь не пытаем, не мучаем тело. Мы используем лишь слабый болевой раздражитель и пытаем разум.
        Я мог бы броситься на него, мог ударить его и бежать к двери. Но я знал, что у меня нет шансов, а такая попытка была бы признанием слабости. Нет, лучше было просто молчать. Я и так был слишком слаб.
        Он повел меня обратно к арочному проходу, через который мы сюда попали. На столе лежала коллекция игл, ножей и клещей. Сабатини внимательно оглядел их, посматривая то на меня, то на стол. Вытянул руку, взял щипцы и принялся поигрывать ими.
        — Садись, Уильям,  — вежливо предложил он, указывая на тяжелое кресло возле стола. Я сел и положил руки на подлокотники. Низенький Агент тут же закрепил их зажимами, два других зажима сомкнулись на моих ногах. Я сидел спокойно — я не мог пошевельнуться, даже если бы захотел.
        — Тебе наверняка интересно,  — говорил Сабатини,  — какое право я имею на камень. Я скажу тебе. Самое большое право. Я хочу его иметь больше, чем кто-либо другой, и готов сделать все, чтобы получить его. Абсолютно все.
        — Почему?  — спросил я и тут же пожалел о том, что нарушил данное себе обещание.
        У Сабатини заблестели глаза.
        — Не знаю,  — задумчиво сказал он.  — Я буду честен, Уильям, и надеюсь, что ты ответишь мне тем же. Я тебя люблю, и ты полюбишь меня. Вероятно, это произойдет не сразу, но ведь мы терпеливы, правда, Уильям? Я буду рядом с тобой, ближе, чем кто-либо в прошлом и будущем. Повторю еще раз: не знаю. Но мне известно, что он имеет большую ценность, а значит, должен быть моим. По Галактике разошелся слух, что он здесь, и я сразу понял — это то, что я ищу. Я многим пожертвовал, чтобы приехать сюда и найти его, очень многим. Но когда я его заполучу, Галактика будет моей.
        Откинув голову назад, я рассмеялся. Эхо отразилось от стен и обрушилось на нас. Он покраснел, глаза его потемнели, и я понял, что смех был правильной реакцией. Но вскоре лицо его обрело обычный цвет, и он вновь улыбнулся.
        — Отлично, Уильям,  — сказал он,  — я люблю тебя все сильнее. Тяжело будет мне сделать то, что я должен. Избавь меня от этого, Уильям, и скажи, где камень.
        Я спокойно смотрел на него и молчал.
        Вздохнув, Сабатини махнул щипцами.
        — Снимите с него ботинки,  — печально произнес он.
        Маленький Агент снял с меня ботинки; пол под босыми ногами был холоден как лед. Сабатини опустился передо мной на колени, как язычник перед божеством в своем капище, и тронул пальцем мою левую ступню. Я с трудом подавил дрожь.
        — Такая красивая белая ступня,  — сказал он,  — как жаль, что придется ее изуродовать.  — Он опустил щипцы, я не мог их видеть, но зато чувствовал их холод на своих пальцах.  — Эх, Уильям,  — вздохнул он.  — Добрый Уильям, бедный Уильям.
        Он дернул рукой и поднял ее. Огонь охватил мою ступню, метнулся вдоль ноги, через спинной мозг в голову и там взорвался. С беззвучным криком я втянул воздух: удержаться от этого было просто невозможно. Волны боли захлестывали мое тело, я стискивал зубы, моргал, потому что слезы заливали глаза, и пытался улыбнуться.
        Боль! Представить ее невозможно. Нам кажется, что мы можем вынести все, что такие пытки не смогут вырвать тайну из губ, не желающих отдавать ее. Мы сильны, горды и смелы. Мы клянемся молчать. Но наше тело обращается против нас, ломает нашу волю и выдает нашу слабость. Это свинство — делить человека пополам, чтобы одна часть боролась с другой, чтобы они терзали друг друга. Когда тело слабо, воля не должна быть сильной. Но я не скажу…
        Боль отхлынула, сосредоточившись в ноге, в пальце.
        — Ну,  — сказал Сабатини,  — было не так уж и плохо, правда? Не очень-то и больно, да?
        Он раскрыл щипцы, и что-то маленькое упало на пол.
        Сабатини встал, посмотрел на мои ноги.
        — Бедный пальчик,  — промолвил он.
        Высокий Агент изнемогал от смеха, у него тряслись даже уши. Сабатини заглянул мне в глаза, помахивая щипцами. Я не мог отвести от них взгляда, словно его притягивала какая-то мистическая сила.
        — Где камень, Уильям?  — с мольбой в голосе спросил Сабатини.
        Я молча смотрел на клещи.
        — Ладно,  — сказал он.  — Завтра займемся следующим пальцем. Потом еще одним и так далее, пока все не станут выглядеть одинаково. Потом, если ты не станешь моим другом, примемся за руки, а когда закончим с ними, придумаем что-нибудь еще. У нас много времени, Уильям. Мы еще научимся жить в дружбе… ты и я.
        Они освободили мои руки и ноги и поставили меня на пол. Я дрожал всем телом — они содрали с меня одежду. Потом сняли пояс, и я остался перед ними голым. Быстро, чтобы Сабатини не поймал меня на этом, я взглянул на левую ступню. Из мизинца, оттуда, где раньше был ноготь, текла кровь. Такая маленькая штучка, а столько причиняет боли.
        Однако нагота была еще хуже боли. Не из-за холода и сырости, просто трудно сохранить силу и гордость без одежды. Сдирая с человека одежду, с него срывают достоинство, а без достоинства он ничто.
        — Спокойной ночи, Уильям,  — мягко сказал Сабатини.  — До завтра.
        Он улыбнулся, и меня вывели. Я хромал, когда они вели меня по длинному коридору к маленькой деревянной двери, обитой железом. Открыв ее, меня втолкнули в камеру; я споткнулся и упал на охапку соломы. В ней что-то ползало и шуршало, но я слишком устал, чтобы обращать на это внимание. Сев на солому, я подтянул колени к подбородку и попытался забыть о боли, которую испытывал сейчас, и о той, которая ждет меня завтра, послезавтра и еще потом, пока я не начну говорить. Я пытался забыть о щипцах.
        Почему я должен терпеть такие мучения? Жизнь не должна превращаться в агонию, она должна быть исполнена свободы, гордости и любви. У меня же не было ничего такого. Почему бы не отдать им этот камень? Пусть дерутся из-за него, пусть убивают друг друга… не мое это дело. Это всего лишь округлый камешек, который ничего не значит, а если даже и значит, они все равно никогда этого не узнают.
        Однако я знал, что не скажу им, где он. Только это и осталось у меня. Я буду молчать, и боль будет продолжаться вечно.
        В камере что-то шевельнулось, что-то большее, чем бегающие и шелестящие создания. Я застыл, пытаясь разглядеть, что это, и постепенно глаза мои привыкли к темноте. В углу сидел человек, я различал контуры тела.
        По старой соломе, воняющей сыростью и затхлостью, я пополз к нему, а когда оказался рядом, понял, что это женщина, такая же нагая, как и я. Старая женщина, с высохшим, сморщенным телом, потрепанным лицом и спутанными волосами.
        — Карло,  — пробормотала она беззубым ртом.  — Карло? Ты вернулся?  — Страх в ее голосе смешивался с надеждой.  — Не делай мне больно, Карло. Не надо больше. Я сказала тебе все, Карло. Где ты, Карло? Я тоскую по тебе. Только не делай мне больше больно. Я сказала тебе, где он. Ты же сам видел меня. Я бросила его на поднос пожертвований… там, в Соборе…
        Дальше я не слушал. Я понял, кто эта старуха.
        Фрида.

        13

        Бегом, бегом, бегом сквозь тьму, хотя бежать нет причин. Так трудно бежать, когда темная тропа ощетинилась остриями, а боль пронзает тьму, и от этого она становится еще чернее.
        В ночи звучат вопрошающие голоса, но я не могу ответить, потому что губы мои запечатаны, я не могу шевельнуть ими, не могу их разомкнуть, даже чтобы крикнуть, и не могу остановиться, хотя тропа ощетинилась остриями, и боль сильнее…
        Они уже совсем рядом, они настигают меня, потому что я не могу бежать быстро. Они окружают меня, разевают пасти, готовы разорвать меня. Челюсти начинают смыкаться…
        Я проснулся. Я всегда просыпаюсь, прежде чем челюсти и щипцы сомкнутся на мне. Сколько уже раз я видел этот сон? Не помню. Я здесь всегда. Я посмотрел в угол, где раньше лежала Фрида, но он был пуст. Фриды больше не было, ее забрали… сколько же дней назад? Я пытался вспомнить, но не мог. Сколько раз я был в пещере с тех пор, как забрали Фриду? Пятьдесят? Сто? Нет, так много не могло быть.
        Впрочем, это уже не имело значения ни для меня, ни для Фриды. Она умерла.
        Скоро и я умру. Никто не смог бы пройти через то, что прошел я, и жить после этого. Я умру, а они придут и будут смотреть на меня так, как смотрели на Фриду, и поднимут мое тело, и отнесут его куда-то или просто оставят здесь, чтобы оно сгнило, и тогда Сабатини явится сам. Я ждал этой минуты с радостью, представляя себе выражение его лица.
        Я молчал.
        Он же говорил часами, этим своим бархатным кошачьим голосом, умолял, выжидал и снова мурлыкал. Он говорил и говорил, а потом приходила боль.
        «Фриды нет,  — говорил я сам себе,  — и мне не с кем поговорить, и я должен сидеть один, голый и замерзающий, без собеседника, ибо не могу разговаривать с Сабатини».
        Слезы сами текли у меня из глаз. Здесь, в темноте, я мог плакать — Сабатини меня не видел. Что-то ползало по моим ногам, но мне было все равно. Если мое тело было пищей для этих тварей, что ж, они брали не больше, чем им требовалось. Они были лучше тех, кому всегда мало, даже если они вот-вот лопнут. Они крутились рядом со мной, как друзья, увлеченные своими делами. Ну, может, не друзья, но и не враги. Вот только разговаривать я с ними не мог.
        Уж лучше было говорить с Фридой. Я закрывал глаза и видел ее такой, какой встретил впервые: гордой, смелой и красивой. Я мог сказать ей то, чего не сказал бы никому другому, и это помогло мне сохранить разум, пусть даже она не отвечала. Даже лучше, что она не отвечала — ведь она думала, что я Сабатини.
        — Карло,  — говорила она,  — о-о, Карло, добрый Карло. Не делай мне больно, дорогой Карло. Где ты?..
        И тогда мало было просто закрыть глаза, потому что я знал, что она лежит там без зубов, без ступней, что она пытается снова ходить на своих жалких обрубках. И глаза мои наполнялись слезами, и я плакал над бренностью тела.
        Я рыдал в темноте и вспоминал…
        Свет, преследующий тьму. Чудовищная черная тень на стенах камеры, тень с огромным ястребиным носом, губами, изогнутыми в улыбке, которые никогда не смеялись, никогда.
        — Эй, почему ты молчишь? Вы же знакомы. Фрида, ты знаешь Дэна, послушника и убийцу? И ты, Уильям, знаешь Фриду, фаворитку Императора. Наверняка вы можете много чего сказать друг другу.
        — Карло…
        — Вам двоим просто поладить: ведь вы сговорились обмануть меня. Подумайте о крови и страданиях, лежащих на вас.
        — Карло, дорогой мой…
        — Любовница Императора! Кто бы мог подумать? Император побрезговал бы взглянуть на тебя сейчас — правда, Фрида?  — даже если бы ты не украла у него волшебную игрушку. Белое тело, которое он ласкал, лицо, которое приказал увековечить в алмазе… теперь его бы замутило при виде тебя.
        — Мой добрый Карло…
        — Женщины — существа настолько нежные, что не стоит придумывать для них что-то утонченное. Они как ценные кубки: на них приятно смотреть, приятно иногда пить из них старое вино, утоляющее жажду, но стоит стиснуть их покрепче, и они разлетаются на куски. Фрида!
        Дряхлая развалина становится на колени, пытается встать на ноги, не имеющие ступней.
        — Да, Карло, я слушаю тебя, Карло, сделаю, что ты захочешь, Карло…
        Прозрачная рука откидывает волосы, чтобы открыть жалкое лицо. Запавшие губы, страх, стискивающий горло, широко открытые выцветшие глаза.
        — Странная штука боль. Я уже говорил тебе об этом. Женщины не выдерживают боли, она сокрушает их волю и душу. Они теряют свою неповторимость, перестают быть независимыми существами, становятся продолжением своих мучителей.
        Стиснутый кулак, беззвучный стон.
        — Карло, мой любимый Карло…
        — Видишь? Она по-своему любит меня и сделает все, что я прикажу. Если я велю ей убить тебя, она сделает это, даже если ей придется ждать, пока ты заснешь, а потом голыми руками разорвать твое горло. Но я не заставлю ее делать этого, ведь мы с тобой друзья. Однажды и ты полюбишь меня, как она, однажды и ты захочешь поцеловать мои руки, когда я скажу тебе что-нибудь приятное, целовать руки, причиняющие тебе боль не потому, что хотят этого, а потому, что ищут истину. Твой разум болен, Уильям, он не хочет понять, что мы друзья, а у друзей не должно быть тайн друг от друга, поэтому мы должны учить этот разум, этот упрямый разум, и ранить тело, бедное, невинное тело, ибо разум болен, Уильям… разум болен…
        Я рыдал, не в силах вспомнить, случилось это на самом деле или только приснилось мне, и не мог сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как забрали Фриду. Это ужасно, когда человек одинок и наг, ибо те, кто забирает твою одежду, уничтожают часть твоей крепости. Это лишь малая часть, но это уже начало конца. Потом они пытаются разрушить ее стены, добраться до укрытия, где ты сидишь, и смотришь на мир, и знаешь, что никто и никогда не сможет коснуться твоего истинного «я», даже если оно запутанно, и потерянно, и не помнит ничего, даже если ты сидишь и плачешь в темноте, и многоногие твари бегают по твоему телу…
        Вдруг сел, обрадованный, почти счастливый, потому что мне пришло в голову, как можно сосчитать, сколько времени прошло после того, как забрали Фриду, и сколько я уже в этой камере.
        У меня не было света, но я мог считать и в темноте. Я мог посчитать дни на пальцах. Осторожно касался я пальцев ног, шипя от боли, но эта боль была ничем в сравнении с мукой забвения. Боль осветила мой разум настолько, что я смог посчитать пальцы. На девяти из них не было ногтей, значит, я сидел здесь девять дней, а Фриду забрали четыре дня назад, когда начали «работать» с правой ногой, значит, с тех пор, как ее забрали, прошло четыре дня. Или пять. Наверное, пять, и скоро явятся они, чтобы отнести меня в комнату-пещеру, и Сабатини снова будет говорить и говорить, а потом придет боль, и еще один палец станет таким же, как остальные, и еще одна из внутренних стен моей крепости рухнет. Я застонал.
        Их осталось уже немного. Мощные внешние бастионы рухнули, когда забрали мою одежду, а я увидел Фриду и понял, насколько велика их сила. А потом они поочередно разрушали другие стены и вскоре доберутся до моего «я», свернувшегося, как червяк в темной скорлупе, стонущего и одинокого. И тоща я скажу Сабатини то, что он хочет узнать.
        И все же я знал, что когда меня понесут в ту комнату, я буду пытаться идти сам, буду спокойно смотреть на Сабатини и не скажу ни слова. Здесь, в камере, я мог стонать и плакать, но там соберусь с силами и буду молчать, пока у меня не кончатся силы и я не умру. Но это будет не скоро, и боли предстоит возвращаться снова и снова…
        Каков на самом деле Сабатини? Я никогда не узнаю, что кроется за его улыбчивым лицом с большим носом и ледяным взглядом. Никто этого не узнает, ибо Сабатини выстроил вокруг себя крепость, которая простоит дольше, чем протянется его жизнь. Никто и никогда не разрушит ее, никто и никогда не коснется его «я». Во всем мире, во всей Галактике он всегда был один и не нуждался в помощи. Он ничего и никого не любил, ничего не боялся и ничего не хотел, за исключением одной вещи. Но дело было явно не только в камешке, он был лишь поводом… но, может, именно здесь слабое место в его крепости.
        Я сидел в темноте, думая, что же он хотел на самом деле, но ничего не мог придумать — на ум приходил только камень и место, где он сейчас лежал, а это было опасно, думать об этом не следовало ни в коем случае.
        В коридоре послышались шаги.
        Нет! Это нечестно! Они обманывали меня, все время обманывали. Еще не прошел день с тех пор, как я вышел из той комнаты. Прошло всего несколько часов, потому что…
        «Каждый день», сказал Сабатини, но это была хитрость. Они ждали всего полдня, а то и несколько часов и думали, что я не догадаюсь, потому что свет не доходил в мою камеру и я не знал, ночь сейчас или день. Но я знал. В перерывах между визитами в ту комнату они давали мне есть только раз. Но я не был голоден, значит, не мог пройти целый день.
        Слезы навернулись у меня на глаза. Снова обман. Еще не время идти в ту комнату, и это нечестно, что они пришли так быстро, так быстро, так быстро…
        Это еще одна хитрость, чтобы сломить меня. Они думают застать меня плачущим в темноте, но я перехитрю их.
        Я вытер ладонью слезы и хотел подняться на колени, но идея оказалась не из лучших, потому что солома вонзалась в мои изуродованные пальцы. Тогда я передвинулся назад, к стене, пока не почувствовал на спине ее холодное влажное прикосновение.
        Шаги звучали все ближе, тихие и осторожные. Агенты подкрадывались, не зная, что я научился слышать, как черви ползают по соломе в самом дальнем углу.
        Сантиметр за сантиметром я поднимался, прижимаясь спиной к стене и отталкиваясь пятками от пола. Еще немного. Еще чуть-чуть! Ноги мои дрожали от напряжения, но я должен был стоять, когда они войдут, стоять, чтобы они не поднимали меня с пола, как мешок с тряпьем. Если мне удастся встать, я вынесу следующий визит в комнату-пещеру.
        Они уже сунули ключ в замочную скважину, но и я уже почти стоял. Я оцарапал спину о стену, но все-таки встал, скрестив на груди руки. Тут на меня упал свет из волчка, послышался сдавленный вскрик и торопливая возня с замком; свет погас, а меня заполнило холодное возбуждение. Они удивились, что я стою, этого они не ждали. Я снова победил их!
        Замок заскрежетал и открылся с металлическим стоном. Дверь со скрипом отворилась. Кто-то легко вошел в камеру и остановился.
        — Уилл? С тобой все в порядке?  — голос звучал как-то мягко, это был не тот голос, которого я ждал. Когда-то я уже слышал его, кто-то уже называл меня так. Я нахмурился, роясь в памяти.
        — Уилл! Я пришла тебе помочь. Бежим.
        Это не могла быть очередная хитрость. Этого они просто не могли сделать!
        — Уилл!
        Снова вспыхнул свет, но на сей раз не ударил мне в глаза. Он осветил лицо: голубые глаза, изящно выгнутые брови, короткий прямой нос и красные губы, аккуратная головка с темно-каштановыми волосами. Да, это было ее лицо.
        — Лаури!  — сказал я. Мой голос больше походил на кваканье — я давно ничего не говорил. Сделав шаг в ее сторону, я рухнул в пропасть ночи.
        — Такой бледный, такой бледный,  — шептал знакомый голос. Я проглотил что-то холодное и щиплющее рот, что-то обжегшее мне горло и желудок и проложившее пути для сил, которые тут же влились в мои руки и ноги.
        Лаури сидела на заплесневелой соломе, поддерживала мою голову и вливала что-то мне в рот. Я сделал еще глоток и отодвинул бутылку.
        — Беги отсюда,  — сказал я.
        — Только с тобой.
        — Я не могу ходить. Не знаю, как ты сюда попала, но тебе нужно бежать! Сейчас же, пока они не пришли и не застали тебя здесь.
        — Нет,  — сказала она.  — Я никуда без тебя не пойду.
        — Я не могу,  — голос мой задрожал.  — Как ты не понимаешь: я не могу ходить, а ты меня не унесешь. Ради Бога, беги, пока тебя не нашли здесь!
        — Нет,  — повторила она,  — если ты не сможешь идти, я останусь здесь с тобой.
        Жгучие слезы бессильного отчаяния потекли у меня из глаз.
        — Ладно,  — рыдал я,  — я покажу тебе, что не могу ходить. А потом ты уйдешь.
        Я сел. Лаури встала, наклонилась и подняла меня, а я пытался ей помочь. Как-то вдруг я оказался на ногах, покачнулся, и камера закружилась в темноте.
        Лаури сунула руку под мое правое плечо, а второй рукой обхватила меня за пояс.
        — Отлично,  — мягко сказала она.  — А теперь сделай шаг. Только один шаг.
        Опираясь на Лаури, я поднял правую ногу, передвинул ее вперед, поставил и снова едва не потерял сознание. Потом туман перед глазами медленно рассеялся. Я все еще стоял. Следующий шаг, отдых и еще один. Вскоре мы оказались в длинном черном коридоре. Я вспомнил, как долго меня вели через старый замок, все вниз и вниз, и понял, что никогда не смогу выйти отсюда.
        — Это слишком далеко,  — сказал я.  — Мне не пройти столько. Иди одна, Лаури. Ради Бога, оставь меня. Беги, и я буду благодарен тебе больше, чем ты можешь представить.
        — Нет.  — Она сказала это тихо и спокойно, но я знал, что решения своего она не изменит.  — Еще шаг,  — попросила она,  — малюсенький шажок.
        Я сделал шаг, еще один, а потом еще и еще, и все было не так плохо, пока я делал по одному шагу и не смотрел вперед, а думал лишь о том, чтобы шагнуть и не упасть. Коридор не был выложен ножами, как в моем сне, скорее это были иглы, и через какое-то время они уже не втыкались в мои пальцы на каждом шагу, а прошивали тело молниями боли через два-три шага, но это я мог выдержать. Мне казалось, будто мои ступни далеко внизу, а голова высоко-высоко и приходится нагибаться, чтобы не удариться о потолок. Лаури шла рядом со мной, поддерживая и ободряя.
        Мы проходили небольшие отрезки темноты, прошли мимо комнаты-пещеры, с устройствами, похожими на затаившихся демонов. Я не мог понять, где сейчас Сабатини и его присные, но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме следующего шага. И я шел, отдыхал и снова шел, но ни разу не остановился в хорошем месте, потому что везде были иглы, но это уже я мог выдержать. Но пока Лаури была со мной, а единственным способом вывести ее из этого места было идти с нею, я мог прошагать. Я прошел бы через всю Бранкузи, как по раскаленной плите, преодолел бы пространство и добрался бы до звезд, даже если бы дорога состояла из одних игл.
        Мы одолевали ступень за ступенью. Сначала я считал их, но после сотой сбился. Темнота кружилась и никак не хотела остановиться, хотя я держал голову неподвижно. Стало светлее, послышались чьи-то шаги… не наши.
        Я почувствовал, как мне сунули что-то в руку, посмотрел и увидел фламмер. Я не мог понять, откуда он там взялся, но потом догадался, что Лаури принесла его для меня. Держа его в руке, я чувствовал себя сильнее, и мне показалось забавным, что я тащусь по длинному коридору очень старого замка с красивой девушкой. Я рассмеялся, и чужие шаги замерли, рядом со мной вспыхнул свет и осветил Агента, стоявшего и моргавшего глазами.
        Это был не Сабатини и не тот маленький, со сверкающими глазками, а третий, большой и жестокий, тот, который все время смеялся. Теперь рассмеялся я, рассмеялся так, что едва сумел поднять пистолет, но все-таки поднял его и нажал на спуск, а он все моргал, пытаясь разглядеть что-то. Подымив немного, он растекся по полу.
        Я смеялся и смеялся и никак не мог перестать, а потом побежал по темному коридору, и кто-то бежал за мной, окликая по имени. Я Знал, что должен остановиться и позволить догнать себя, но не мог.
        Я бежал и бежал на одеревеневших ногах сквозь ночь, пока она не сгустилась вокруг меня и бежать стало невозможно.

        14

        Похоже, я долго был без сознания; обмороки сливались со сном, сон прерывался кошмарами.
        Это были необычные сны. Порой мне казалось, я не спал, а думал, что сплю, порой наоборот, и я не мог отличить действительности от сна. У меня был жар, я то обливался потом, то трясся от озноба и к тому же бредил.
        Мне снилось, что я снова в квартире Лаури, но не на кухне, а в спальне, которой никогда не видел, в постели девушки. Мне снилось, что Лаури садится рядом со мной и кладет руку на мой горячий лоб, холодную и ласковую руку, и говорит со мной голосом, похожим на нежную музыку. Я знал, что это сон, потому что потерял сознание еще в замке. Она нипочем не донесла бы меня и не выбралась бы со мной наружу, и я боялся минуты, когда проснусь и узнаю, что она убежала, поняв, что я очень не скоро приду в себя.
        Еще мне снилось, что я снова лежу в темной камере на гнилой соломе, и я не знал, явь это или сон. Я надеялся, что сон, но не из-за себя, а из-за Лаури, потому что и она была со мной. Порой она лежала у стены, там, где когда-то Фрида, порой — рядом со мной и согревала меня своим телом, когда меня знобило.
        Иногда мы разговаривали, и тогда я совсем уже не был уверен, где мы.
        — У меня есть крепость,  — говорил я.  — Когда-то давно я был наг и беззащитен, и зло беспрепятственно вошло в мой мир. Поэтому я научился строить вокруг себя толстые крепкие стены, которые никто не сможет разрушить. Они будут ломиться ко мне, но никогда не проникнут в мое укрытие. Крепость выдержит атаку всей Галактики.
        — Тише…  — отвечала она.  — Тебе уже никто никогда не причинит вреда.
        — Я люблю тебя, Лаури,  — говорил я.  — Ты добра и прекрасна, но больше всего я люблю тебя за то, что видел тебя в твоей крепости, и там ты тоже прекрасна. Там ты еще прекраснее, и я люблю тебя.
        — Знаю,  — говорила она.  — А теперь — тише.
        — Но любить опасно. Я не должен любить, потому что любовь — таран, перед которым не устоит ни одна стена.
        — Это верно,  — тихо отвечала она.
        — А если я впущу тебя внутрь, не станешь ли ты смеяться надо мною? Не станешь ли ты смеяться, увидев меня таким, каков я на самом деле? Если ты рассмеешься, я стану как Сабатини и возведу вокруг себя стену, которую никто и никогда не сможет разрушить. Я исчезну за ней, и больше меня не увидит никто. Все будут видеть только стены моей крепости, холодные, серые и непреодолимые.
        — А теперь спи,  — отвечала она.  — Никто тебя не тронет.
        В один прекрасный день я пришел в себя. Было холодно, я лежал, боясь открыть глаза.
        Потом глубоко вздохнул — воздух был свежим и чистым. Я шевельнул ногами, они болели, но несильно. Что-то лежало на них, что-то холодное и шершавое.
        Я открыл глаза. Через окно в комнату вливались солнечные лучи. Я лежал в спальне, в ней все было просто и чисто. Комната явно принадлежала женщине, я понял это по светлым занавескам с оборками и небольшим ярким коврикам на полу. Я повернул голову. Занавеска на нише с одеждой была наполовину сдвинута, и я увидел платья и юбки, аккуратные и чистые. Мне показалось, что одну из них я помню — желтую с длинным разрезом.
        Я сел. Комната передо мной немного покружилась, потом успокоилась. Передо мной была дверь, она открылась, когда я на нее взглянул. Вошла Лаури с подносом в руках.
        Она обрадовалась, увидев, что я пришел в себя. Быстро подойдя к кровати, она поставила поднос на столик.
        — Уилл!  — радостно воскликнула она.  — Ты очнулся!
        — Надеюсь,  — ответил я, пожирая ее взглядом. Она была в белом платье, в том же, что и в то утро, волосы ее рассыпались по плечам. Девушка покраснела и стала еще прекраснее, чем в моих снах.
        — Я боялся, что все будет иначе.
        — Ох, Уилл,  — сказала она,  — как хорошо, что ты так говоришь.
        — Наверное, я много чего наговорил.
        — Ты говорил почти непрерывно, но смысла во всем этом было мало.  — Она не смотрела на меня.
        — Не скажи,  — возразил я.  — Я помню кое-что, и порой это было вполне уместно.
        Нам было трудно говорить друг о друге. Это в бреду можно говорить что угодно, а сейчас между нами снова были стены. Я вздохнул, наклонился и заглянул в миску на подносе. Там оказался какой-то суп, весьма соблазнительный и ароматный. Подняв миску как чашку, я выпил все залпом; суп был горячим и вкусным, жаль только, что его было мало.
        — Я бы съел еще что-нибудь.
        — Не знаю, можно ли,  — неуверенно сказала она.  — Ты так долго болел.
        — Сколько?
        — Шесть дней.
        — Тогда понятно, почему я проголодался.
        Девушка вскочила и почти выбежала в другую комнату, а я откинулся на подушки, слегка утомленный, потому что сидел впервые за шесть дней. Я слушал, как она суетится, радостно напевая. Звенела посуда, шипело мясо на сковороде. Все это было чудесно, и я хотел бы, чтобы так продолжалось вечно.
        Лаури вернулась с полным подносом. Посредине на большом блюде лежало самое большое и толстое жаркое, какое я когда-либо видел. На меньших тарелочках разместились картошка, овощи и зеленый салат.
        Рот мой наполнился слюной, я взял нож и порезал мясо тонкими ломтиками, оно оказалось розовым и сочным. Положив всего понемногу на тарелку, я подал ее Лаури, взял себе такую же порцию, и мы начали пировать.
        Лаури ела с аппетитом, одновременно следя за тем, чтобы я ел не слишком быстро: ей казалось, что это может мне повредить. Поэтому завтрак продолжался долго, а закончив наконец, мы уселись поудобнее, и я почувствовал себя счастливее, чем когда-либо прежде.
        — Я еще не поблагодарил тебя за все,  — начал я.  — И как в прошлый раз, мне не хватает слов. Ты здорово рисковала. Я даже думать боюсь, что могло произойти. И ты сделала все это для совершенно чужого человека. Почему?
        — Потому что только я могла это сделать,  — просто ответила она.  — А сделать это было нужно.
        — Это не настоящая причина, но похоже, придется пока довольствоваться ею. Как ты узнала, где меня держат?
        Она смотрела в сторону.
        — Я говорила с разными людьми.
        — Но как ты нашла замок? Как попала внутрь незамеченной?
        — Всегда найдется способ, даже если место хорошо охраняется.
        — А как тебе удалось вытащить меня оттуда, когда я потерял сознание?
        — Знаешь, Уилл,  — сказала она,  — я не хочу об этом говорить. И думать тоже не хочу.
        Я глубоко вздохнул.
        — Не буду тебя больше спрашивать, но поговорить об этом надо. Ты рисковала, ты и сейчас в опасности. Ты должна знать по крайней мере столько, сколько знаю я. Так вот…
        — Ты не обязан ничего говорить.
        — Знаю,  — ответил я.  — Но я должен рассказать.
        И это была правда. Я очень хотел рассказать ей все. То, чего Сабатини не мог выдавить из меня пытками, я хотел дать ей в знак своей благодарности, а может, и чего-то другого.
        Рассказ мой продолжался долго — ведь я хотел, чтобы она знала все. Я рассказал ей о монастыре и Соборе, о том, что моя жизнь там была долгим покойным сном, исполненным молитв и рассуждений, что физически она была сурова и скромна, духовно богата и полна и сам бы я ни за что не ушел оттуда.
        Лаури слушала, кивая головой. Она понимала.
        Я рассказал ей, как был уничтожен этот сон там, в Соборе, когда вошла Фрида, полная жизни и ужаса тоже, и как Агенты ждали перед входом. Я рассказал ей о даре Фриды, о том, как она вышла на улицу, как Сабатини улыбнулся ей и отсек ступни.
        Ужас исказил лицо Лаури.
        Я рассказал ей, как колебался и сомневался, как пошел к Аббату и что он мне сказал, что я почувствовал и что сделал. Рассказал ей о чужаках в монастыре, о долгом бегстве по коридорам, об удивительной и страшной схватке в Соборе и о том, как я бежал.
        — О!  — только и вздохнула Лаури.
        Затем я рассказал о Силлере и его книжном магазине, о бегстве в его удивительные комнаты, о том, чему он научил меня в своем подвале. Я рассказал ей, что узнал о политической и общественной ситуации в Галактике, о жизни Силлера. Рассказал я и о смерти Силлера, и о новом моем бегстве. Пока я говорил, мне казалось, будто я все еще бегу и бегство мое никогда не кончится, бегу и никак не могу уйти от опасности.
        — Ты не можешь убежать от себя,  — заметила Лаури, и, конечно, была права. Я и сам давно это знал, но до сих пор не мог примириться.
        Я рассказал Лаури о долгой погоне по улицам Королевского Города. Она слушала меня внимательно, смотрела на меня во все глаза и переживала все со мной. Она пугалась и успокаивалась, оживлялась и надеялась, верила и понимала. Меня удивляло, что я могу повторять все это так спокойно, вызывать ужасные воспоминания, которые оказывались не столь ужасными, сколь грустными. Вина свалилась с меня, словно тяжкий камень.
        Я рассказал Лаури, о чем думал, когда мы встретились впервые, а потом — о моем походе через весь город после нашего расставания, о том, как я попал в порт и узнал об исчезновении Фалеску. Я описал и то, что произошло в конторе, и попытку купить место на «Фениксе», и мою поимку, и то, что сказал Сабатини о моем убежище.
        Лаури покачала головой.
        — Он был прав. Торговцам доверять не стоило.
        Я рассказал ей, как Сабатини со своими людьми и мною в придачу бежал из порта, как они привезли меня в старый замок. Описал ей комнату-пещеру, рассказал, что делал Сабатини и о чем он говорил, упомянул о том, что решил не говорить ни слова, и о кошмарной ночи, длинной-длинной ночи в камере, и о Фриде.
        На глазах Лаури заблестели слезы.
        — Нужно было сказать ему. Почему ты ему не сказал? Я рассказал ей о кошмарах, которые были реальностью, и о реальности, которая была кошмаром, о многоногих существах, о тишине, одиночестве и боли, а в конце — о том, как пришла она, а я думал, что это новая дьявольская выдумка Сабатини. И все это уже не было страшно, будто случилось очень давно.
        Когда я умолк, рассказав почти все, она печально покачала головой и произнесла:
        — И все это ради какого-то камешка.
        Однако она не спросила, почему я это сделал, ради чего страдал. Мне показалось, что она и так знает, и я был ей за это благодарен. Я все еще не был уверен.
        — И ты не знал, что это такое и почему все так сильно хотят его получить?
        Я пожал плечами.
        — Может, это просто зеркало, в котором люди увидели отражение своих желаний. Наверное, все страдания и убийства были напрасны. А может, так бывает всегда.
        — Нет,  — сказала она.  — Ты ошибаешься. Я думаю, что это ключ к крепости.
        Я воззрился на нее, не понимая, что она имеет в виду.
        — Подумай о них… о Силлере, Сабатини и прочих,  — продолжала Лаури.  — Они не были мечтателями, из тех, что гоняются за иллюзией или ищут собственную тень. Это сильные люди с холодным рассудком. Они должны что-то знать. Камешек этот должен быть основанием, на котором покоится Галактика, без него вся эта фантастическая конструкция развалится. Силлер был прав: раздел власти создает непреодолимые границы между частями Галактики, но одно простое открытие может все изменить. Похоже, камешек и есть такое открытие, и все эти сильные мужчины боятся его или жаждут власти, которую он мог бы им дать. А если камень действительно таков, значит, он ключ к крепости Галактики.
        — Может, ты и права,  — сказал я.  — Я расскажу тебе, где он находится. Прежде чем бежать из Собора, я спрятал его там, откуда никто не может его забрать, ни ты, ни я, никто другой. Но если ты будешь знать…
        — Я не хочу знать,  — резко прервала меня Лаури.  — Не хочу, чтобы ты мне говорил.
        — Но если… если тебя схватят…  — я умолк. Эта мысль была ужасна, даже хуже того, что делал Сабатини.  — Если тебя схватит Сабатини, ты сможешь сказать ему…
        — Уж лучше мне ничего не знать. Ты сам понял, что лучше ничего не говорить. Фриде было что сказать, но это ей не помогло.
        Я вздохнул.
        — Хорошо. Но если ты не ошибаешься относительно камня, с ним нужно что-то делать. Он должен попасть в надежные руки, если такие существуют.
        — Но ты говорил, его никто не сможет забрать.
        — Это правда. Никто из нас.
        Вспоминая события последних недель, я сидел прямо, но теперь опять откинулся на подушки.
        — Ты знаешь обо мне все, кроме одного. А может, даже и это. Я много болтал в бреду.
        — Да,  — сказала она, глядя в сторону,  — ты бредил. Но твои слова не имели смысла.
        — Не все. Часть их была вызвана жаром и болезнью, но одно было правдивее всего, что я когда-либо говорил. Ты знаешь, о чем я.
        — Нет.
        Повторить это было трудно, хотя в бреду я говорил эти слова много раз. Я помнил, что произносил их и чувствовал себя счастливым, несмотря на то что стены во мне рушились одна за другой. Но сейчас я должен был помнить о стенах и чувствах другого человека, и боялся, что из этого ничего не выйдет. Но, с другой стороны, я знал, что не успокоюсь, пока не скажу. Решившись, наконец я произнес:
        — Я люблю тебя, Лаури.  — Это прозвучало сдавленно и неестественно, и я испугался.  — Не говори ничего, я ни о чем тебя не прошу. Мне только хотелось, чтобы ты знала.  — Но это не было правдой, я понимал это и потому добавил: — Ты увидела меня без стен; понравилось тебе это зрелище?
        Она счастливо вздохнула.
        — Да. Да…
        — Почему ты вздыхаешь?
        — Я боялась, что стены окажутся слишком крепкими и ты никогда не скажешь этих слов.
        Она склонилась ко мне так близко, что я уже не мог различить черт ее лица.
        Ее губы коснулись моих, они тихонько двигались, словно шептали моим губам какие-то свои секреты, и я почувствовал в себе новые силы.
        Я обнял Лаури, и она пришла ко мне, как рассвет, полная света, радости и обещаний…
        — Уилл,  — тихо сказала она.  — Уилл… Уилл… Уилл…
        А может, только подумала? В это мгновение мы могли делиться мыслями, если такое вообще возможно.
        — Завтра я заберу камень,  — сказал я.

        15

        Я долго наблюдал за Собором. Как и следовало ожидать, за ним следили Агенты. В своих черных одеждах они маячили в тени портала. Сабатини не отказался от своего.
        Я разглядывал их, а они меня не замечали. «Ищите молодого человека, который хромает,  — сказали им.  — „Он может быть одет, как Агент, а может и по-другому. Он высокий, молодой и здорово хромает“. Старый сгорбленный вольноотпущенник в лохмотьях и потрепанной шляпе, надвинутой на лоб, не существовал для них.
        Люди проходили мимо, и черные бросали на них короткие взгляды. Люди проходили сквозь мерцающий золотом Барьер и выходили обратно; входили подавленные, выходили спокойные, а черные смотрели и тут же забывали о них. Я же смотрел и запоминал. Вот вошел мужчина, державший со знаком цеха плотников на куртке ящик с инструментами. Обратно он не вышел.
        Широко шагая, я двинулся в сторону Барьера. Пальцы еще немного болели, но я не хромал. Это было нелегко, но я знал, что хромать мне нельзя. Поднимаясь по высокой лестнице, я настраивался на подобающий лад.
        «Убежище,  — думал я.  — Приют для души. Нет Барьера для тех, кто ищет покоя».
        Получалось у меня плохо — я не хотел ни убежища, ни покоя. Нелегко человеку управлять своими мыслями, вкусившему счастья — думать о печали, решившему преодолеть все препятствия — изображать сломленного и потерявшего надежду, идти, загребая ногами и горбиться, вместо того чтобы выпрямиться и хромать, если уж ноги болят.
        Слабое покалывание предупредило меня, что Барьер нельзя обмануть.
        «Лаури покинула меня,  — подумал я.  — Мне никогда уже не увидеть ее, она ушла, и я стал ничем».
        Слезы навернулись на глаза.
        «Покой,  — думал я,  — как мне нужен покой. Я не могу желать невозможного, для меня нет иного спасения, кроме Собора».
        Я продолжал подниматься по лестнице, которую трудно преодолеть, не хромая, цепляясь за надуманные чувства и забыв о Барьере, и Барьер открылся, пропустив меня.
        В Соборе было спокойно и свежо, здесь царил истинный покой. Единственное место в мире, где было так спокойно, а я покинул его и уже никогда не буду принадлежать ему вновь.
        Я стиснул зубы.
        «Есть вещи и получше покоя. Покой — это капитуляция, противоестественное состояние. Он не может существовать одновременно с жизнью, только смерть дает полный покой; тогда кончается борьба и человек сдается окончательно».
        Тоска моя прошла, и я начал обдумывать план действий.
        Шла служба, и я мысленно оценивал ее. Интересно, кто сидит в контрольном зале? Отец Михаэлис? Отец Конек?
        Склонив голову, я опустился на колени недалеко от Портала, краем глаза оценивая результаты ремонта. Пролом в стене фасада заделали цементом. Кто-то сделал это очень тщательно, цвет совпадал идеально, и можно было заметить только тонкую, не толще волоса, полоску. Большинство скамей тоже восстановили, и лишь несколько еще требовали отделки. Позади я заметил столяра, он дожидался окончания службы.
        За алтарем появлялись все новые чудесные видения. Они создавались со знанием дела, но вдохновения в них не чувствовалось, и я подозревал, что за пультом сидит отец Конек. Думает, вероятно, о чем-то другом, о своих любимых реликтах, о таинственных машинах неведомого назначения, которые еще могли бы пригодиться Церкви. И конечно, гадает, какое еще открытие совершит брат Джон, пока он ведет службу.
        Я пригляделся к прихожанам, стоявшим на коленях рядом со мной. Они всматривались в экран слепо, покорно, с лицами, освещенными верой и очарованием. Я завидовал им, их благословенному невежеству. Ибо знать слишком много — значит сомневаться, а я знал слишком много и уже не мог верить так слепо, как они.
        Закрыв глаза, я думал о том, каков я. Во мне странно уживались сила и слабость, знания и невежество, смелость, трусость и множество других вещей, которые я осознал только теперь. Мне вспомнилось, каким я был, прежде чем меня подхватил вихрь мирской жизни. Не лучше ли было оставаться в смирении и неведении? Но разве был бы я счастлив, оставаясь спокойным?
        И где-то в глубине моей души родилась уверенность, что знания, пусть даже причиняют печаль и боль, стоят всего остального, что я никогда не смог бы остаться в монастыре, даже если бы Фрида не вошла в Собор. Она лишь ускорила неизбежное. В конце концов я отвернулся бы от монашества, ибо жизнь имеет смысл и мыслящий человек должен искать этот смысл, хочет он того или нет.
        Завеса упала, и мои глаза, до того ослепленные темнотой, видели все четко. Я мог жить свободно и любить, и это стоило той цены, которую я заплатил и, возможно, еще должен был заплатить.
        И вместо того, чтобы благословить Бога, я благословил Лаури.
        …одно слово существует для людей, только одно слово, и слово это — «выбирай»…
        Я сделал свой выбор.
        Служба закончилась, верующие один за другим потянулись к выходу. Тихо, чтобы не нарушить покоя Собора, столяр принялся за работу. Вскоре мы с ним остались одни. Через несколько минут отец Конек выйдет из контрольного зала, и до следующей службы, по крайней мере в течение часа, он будет пуст. У меня было достаточно времени.
        Отец Конек скорее всего уже выключил аппаратуру, но, конечно, еще с нежностью смотрит на нее. Она была гениально спроектирована, на диво искусно сделана, была произведением искусства, рядом с которым картины, скульптуры и цветомузыка бледнели и казались жалкими, ибо эти устройства действовали. Но теперь ему пора выходить. Он еще раз оглянется и начнет спускаться по лестнице, медленно, потому что возраст дает о себе знать. Отодвинет плиту у входа, выйдет в коридор, задвинет ее и направится к мастерской Брата Джона, все ускоряя шаги от почти суетного любопытства.
        Я подождал еще немного, готовясь ко второму шагу, куда более опасному. Портал находился сбоку, голубой, сверкающий и непроницаемый.
        Я дышал глубоко, чтобы сердце мое успокоилось, думал о широких зеленых лугах, где покой покрывает землю, как мягкое одеяло, где ничто не движется и царит полная тишина. Я представлял себе, что лежу там на траве и мне хочется вместе с ручейками стечь в реки, с реками бежать к морю и там потерять свое «я» и стать частицей вселенной. Я хотел вместе со звездами кружить по их извечным орбитам, гореть, как они, и остывать вместе с ними до окончательной смерти.
        «Смерть и покой. Покой и смерть. Тихие, вечные близнецы. Я пройду через Портал и обрету покой. Пройду через Портал и…»
        Думая так, я встал, устало направился к Порталу, устало прошел через него. По другую сторону я остановился, весь в поту, и, дрожа, прислонился к стене. В контроле своих эмоций, как и во всем другом, тренировками можно добиться многого. На сей раз это было не так трудно, но я устал, убеждая самого себя и Портал, будто жажду вечного покоя.
        Стоя так, я услышал шаги — кто-то спускался по лестнице. Неужели время для меня шло так медленно, что несколько секунд растянулись на едва ли не полчаса? Я мог вернуться, отсюда это было просто, но чтобы попасть сюда, мне придется снова проходить через Портал, а я не был уверен, что смогу выдержать это еще раз.
        Я посмотрел на Портал. Плита отодвинулась, в коридор вышел отец Конек. Он смотрел на лестницу, по которой спустился, и лицо его было озабоченным. Медленно задвинув плиту, он так же медленно отвернулся от меня и пошел по коридору.
        Я облегченно вздохнул.
        Что тебя так беспокоит, отец Конек? Почему ты хмуришь лоб? Почему идешь так медленно? Ты все еще помнишь об осквернении монастыря и Собора, хотя все следы уже убраны? Может, тени насилия и смерти до сих пор таятся в самых неожиданных местах, внезапно обрушиваясь на неосторожных? А может, ты идешь так медленно оттого, что усомнился в своей вере?
        «Было бы очень грустно, окажись это правдой»,  — подумал я, чувствуя себя ответственным за это.
        Я подошел к плите и приложил к ней ухо, прислушиваясь. Из контрольного зала не доносилось ни звука. Осторожно отодвинув плиту, я вошел и закрыл ее за собой. Потом прислушался, не зная точно, почему стою и слушаю. Было тихо.
        Неслышной тенью я начал подниматься по лестнице, поглядывая вверх, и тут увидел Агента.
        Вместо разбитого зеркала поставили новое, потому я и увидел его. Он стоял, прижимаясь к стене справа от двери, внимательно вглядываясь в ее проем, с оружием, готовым к выстрелу. Он не знал, что я его вижу, и не собирался меня ловить. Губы его были плотно сжаты и так же белы, как рука на пистолете, направленном на дверь. Я знал этого человека. Мы никогда прежде не встречались, но я все равно знал его — он был братом родным всем смертоносным черным, с которыми мне уже довелось столкнуться.
        Он ждал там, чтобы убить, потому что услышал, что кто-то вошел. Ему было все равно, кто я. Даже будь я отцом Конеком, он убил бы меня, покажись я в двери. Он получил приказ убивать, и это было странно.
        Однако времени на раздумья не оставалось: он уже начинал беспокоиться, гадая, то ли слух его обманывает, то ли человек на лестнице что-то заподозрил. Через секунду он мог прыгнуть к двери и выстрелить, а я ничего не мог с ним поделать, потому что не взял с собой оружия. Я просто не захотел его брать и теперь жалел об этом.
        Агент шевельнулся, и в то же мгновение я шагнул вперед и вбок, прижавшись к стене справа. Так мы и стояли, карауля друг друга. Я уже не видел его в зеркале, но и он не мог меня заметить и, конечно, не был уверен, что я знаю о нем.
        Мы ждали, секунды тянулись мучительно долго. Наконец из проема высунулся ствол пистолета. Я ждал, пока он появится целиком и окажется ближе. Отверстие ствола стало чернее, более круглым, я увидел руку и ударил изо всех сил.
        Пистолет упал, послышался то ли кашель, то ли крик, и рука исчезла. Он еще растирал правое запястье левой рукой, когда я оказался перед ним и ударил под вздох. Человек сложился пополам, и тогда я добавил ему ребром ладони по виску. Он упал.
        Я постоял посреди зала, переводя дух,  — только теперь я понял, насколько подорваны мои силы,  — потом наклонился, крепко связал его и сунул в рот кляп. Выпрямился, осмотрелся. Приятно было вновь оказаться в этой комнате.
        Все оборудование стояло на своих местах, но сейчас это не вызвало у меня привычного чувства власти. Наоборот, чувствовал себя странно смиренным. Забытые гении прошлых веков создали эти приборы, а мы просто использовали их, расточительные наследники, даже не зная, как они действуют и зачем, зная лишь, что они делают, если мы нажимаем ту или иную кнопку. Да, быстро мы опустились…
        Я вздохнул, сел за пульт, нажал кнопку, надел шлем и сунул руки в перчатки. Последний раз, когда я сидел здесь, меня искали четверо Агентов, но сейчас я сам пришел поискать кое-что, и нужно было спешить.
        Я проникал в мрачную глубину стен, скользил внутри них, возвращаясь в одно и то же место. Я искал и зондировал, но в стенах не было ничего.
        Кристалл исчез.

        Я немного посидел, пытаясь понять, что случилось, и подогнать этот факт к другим. Вдруг мне все стало ясно, и я повернулся. Черный смотрел на меня, глаза его горели ненавистью. Ему приказали просто убить. Все ясно: они нашли кристалл, и я был им больше не нужен.
        Я почувствовал облегчение. Сабатини будет желать моей смерти, поставит там и сям людей, чтобы они при случае убили меня, если я вернусь, но не станет меня искать, потому что получил то, чего так сильно хотел. Я был свободен, мог жить, мог любить Лаури. Я не отдал ему кристалл, он нашел его сам или это сделал для него кто-то другой. Но я не сказал ему ничего, а теперь моя роль и вовсе кончилась.
        Однако при мысли о Лаури и том, что она подумает обо мне, мне стало стыдно. Она говорила, что камешек может оказаться ключом, а в руках Сабатини он станет ключом к террору и разрушению. Такую ответственность нельзя стряхнуть с себя, как пылинку. Возможно, я все же проболтался ему о тайнике. Мне казалось, что нет, но вообще такая возможность существовала.
        Черный внимательно следил за мной, и мне показалось, что я о чем-то забыл или проглядел что-то очевидное. Я не спеша огляделся, но не заметил ничего подозрительного.
        Постепенно до меня начало доходить, что я слишком поспешно решил, что Сабатини давно нашел кристалл и уже успел исчезнуть с ним. Он мог быть все еще в монастыре а в моем распоряжении имелось лучшее оборудование на Бранкузи. Если с его помощью кто-то нашел кристалл в моем тайнике, то с его же помощью и я мог найти его, лишь бы он еще оставался в пределах досягаемости аппарата.
        Я вернулся к пульту, прошел через заднюю стену и свел искатель до уровня коридора. Через монастырь я проскочил быстрее, чем бегущий со всех ног человек.
        Коридоры были пусты, но я не рассчитывал найти в них камешек. Я не знал, где он может находиться, но знал, откуда нужно начать. И все же мне не хотелось этого делать, я боялся того, что мог увидеть.
        Перед дверью Аббата я поколебался, но потом все же прошел сквозь нее. Они были там.
        Аббат сидел в кресле, могучий, седой и невозмутимый, перед ним стоял Сабатини, смуглый, с огромным носом и сардонической ухмылкой. Между ними на маленьком столике, слабо поблескивая, лежал камешек.
        — …за три дня ничего,  — говорил Сабатини.  — Теперь я посмотрю, что можно сделать.
        — Думаешь, у тебя получится то, что не вышло у нас?  — спросил Аббат.  — Какое у тебя оборудование? Кого ты можешь к этому привлечь?
        — По крайней мере я не побоюсь рискнуть,  — сказал Сабатини.
        — И уничтожишь его. Нет, Карло, это дело слишком тонко для тебя. Ты оставишь его нам, и, если эту загадку можно разгадать, брат Джон сделает это. Это слишком ценная вещь, чтобы ею занимался ты.
        — Ценная!  — воскликнул Сабатини.  — Что ты знаешь о ценных вещах? Может, ты уже забыл, кто за это заплатил тебе и всем остальным, кто надоумил тебя поискать это в Соборе? Кто повторял: «Представь, что ты Дэн, что ты блокирован в контрольном зале. Где бы ты спрятал камень?»
        — И все-таки,  — спокойно прервал его Аббат,  — это можно продать дороже, куда дороже, чем заплатил ты, особенно если мы решим проблему. А мы это рано или поздно сделаем.
        Сабатини побагровел.
        — Ни хронора больше!  — рявкнул он и грохнул кулаком по столу. Камешек подскочил.
        — Спокойно, Карло,  — Аббат нахмурился.  — Не стоит так нервничать. Возможно, этот предмет не имеет никакой ценности и ты ничего не выиграешь. Полагаю, ты потратил уже слишком много.
        — То, что я дал, я же могу забрать обратно,  — холодно ответил Сабатини.  — Я всегда получаю то, за что заплатил!
        Он потянулся за камнем, но тот отодвинулся от его руки. Сабатини ничего не заметил, но Аббат видел все.
        — Послушай, Карло,  — сказал Аббат,  — надеюсь, ты не думаешь, что сможешь украсть что-то из моего монастыря. По крайней мере до тех пор, пока контрольный зал в моем распоряжении.
        — Но я могу распорядиться твоим будущим.  — Сабатини усмехнулся.  — Может, рассказать Архиепископу о твоих делишках? И помни, в контрольном зале сидит мой человек… с твоего согласия.
        Он снова потянулся за камнем, но тот соскользнул со стола на пол. Когда он наклонился за ним, пистолет выскочил из его кармана и повис в воздухе, а кристалл присоединился к нему. Они висели, словно их держали невидимые руки.
        Сабатини выпрямился и яростно бросился на камень и оружие.
        Пистолет зловеще шевельнулся, и Агент замер.
        — Кто это?  — спросил Аббат.  — Ты, отец Конек? Отличная работа! А теперь дай мне камень и оружие!
        Он встал и шагнул вперед, но тут же остановился, потому что пистолет повернулся в его сторону.
        Это я, отче, Уильям Дэн. Послушник, выброшенный в объятия смерти, невинный человек, преданный на муки.
        — Уильям!  — проговорил Аббат.  — Уильям, сын мой! Сабатини шевельнулся.
        Я пришел за тем, что не принадлежит ни тебе, ни ему, отче, а только мне. Один из вас равнодушный, лживый изменник, второй — палач и убийца. Мне бы сейчас же следовало убить вас обоих!
        Их парализовала ярость, какой истекала эта мысль. Сабатини первый овладел собой. Он сложил руки на груди и просто смотрел на камень и пистолет. Румяное лицо Аббата побледнело.
        — Нет!  — прохрипел он.  — Ты не можешь это сделать! Не можешь запятнать рук моей кровью!
        Кровью фальшивого Аббата? Кровью изменника, вора, торговца муками?
        Он побледнел еще сильнее.
        — Пролилась бы твоя собственная кровь…  — выдавил он.  — Моя кровь — твоя кровь: ведь ты мой сын.
        БОЖЕ! Это ударило меня как молния. Пистолет задрожал в воздухе, когда я невольно стиснул пальцы на регуляторе. Меня шокировала фальшь Аббата, но я не убил бы их. Тогда еще нет. Но теперь мир перевернулся вверх ногами.
        «Мой отец»! Теперь я мог убить их. Застрелить обоих, прежде чем они успеют шевельнуться, выстрелить в безоружных, в злости и ужасе. «Мой отец»! Это звучало как богохульство.
        Ты не отец! Минуты страсти слишком мало, чтобы стать отцом!
        Старик опустился на колени и воздел руки к небу.
        — Ради Бога,  — прошептал он.  — Сын мой…  — И он склонил голову перед оружием, кристаллом и невидимым духом мести.
        Ну так живи же!  — Эта мысль была как последний крик умирающего.  — И страдай!
        Я доставил оружие и камень к себе, страдая, как никогда прежде, как не страдал даже в камере пыток Сабатини. Разум мой разрывался на части.
        «О Боже! Если на свете что-то может измениться, если есть какая-то надежда, заговори сейчас со мной!»
        И камень заговорил.

        16

        Я помню это до сих пор и не смог бы забыть, даже если бы захотел, настолько глубоко это врезалось мне в душу. Даже время не в силах стереть это, только смерть. Правда, это трудно выразить словами, ибо то были не слова. Я не могу сказать, как оно было передано мне, и опишу это лишь приблизительно.
        Идеальное понимание разумов невозможно объяснить, потому что не с чем сравнивать. Так вот, камень заговорил с моим разумом, передав за несколько секунд то, для чего мне нужны несколько страниц. Слова слишком медлительны и неуклюжи, а упорядоченные мысли точны и вполне могут обмануть время. Если я плохо подобрал слова, то лишь потому, что нужных слов не существует.
        Вот что сказал камень:
        Вам, которые пришли после нас, нашим детям, от нас, которые когда-то жили, любили и умирали.
        Привет вам.
        Вот история наших отцов:
        Небольшая зеленая планета кружит вокруг небольшой желтой звезды (Земля, Солнце. Образ Галактики, полной звезд — одна из них желтая,  — и отчетливое изображение планеты, что кружит вокруг него. Точная локализация Земли и Солнца). Здесь люди рождались, жили и умирали за много веков до того, как вышли к звездам.
        История Человека на Земле была циклична, цивилизации возникали и вновь исчезали, но наконец Человек разомкнул эти циклы и достиг большего, чем когда-либо прежде. Он победил пространство, основал колонии в других мирах Галактики и, стоя на вершинах этих достижений, думал, что уже никогда не упадет.
        Завоевание Галактики было отнюдь не мгновенным, это был долгий, мучительный процесс, исчерпавший запасы Земли и Солнечной системы, поглотивший энергию тех, кто остался на Земле. Колонии, соединенные тонкой нитью памяти и привязанности к родной планете, стремительно развивались, а земляне поглядывали на Галактику и Империю и считали, что это хорошо, ибо создано человеком.
        Но узы памяти слабы, а строительство нового мира — дело трудное, требующее реального подхода. Если мыслить реалистически, будущего у Земли не было, только прошлое. Она оказалась в долгу у своих колоний, а сама могла экспортировать только сентиментальные воспоминания. Но остальные планеты не хотели отдавать природные богатства в обмен на сантименты, и никто не пытался переубедить их.
        Начался Второй Этап. Империя превратилась в фикцию, но Земля создала себе новую империю: она стала огромным университетом, королевством знаний. Мудрость текла с Земли бесконечным потоком: изобретения, наука, философия. У колоний не было времени для этого, они эксплуатировали свое наследство — звезды и охотно обменивали продукты на образцы какого-нибудь нового агрегата, сырье на законы природы и топливо на философию.
        Со всей Галактики люди прибывали на Землю, чтобы учиться, продавать и покупать. Земля была рынком всего. Но Галактика была неспокойна, и земляне предвидели, что вскоре мир будет нарушен соперничающими силами. Чтобы иметь собственный независимый рынок, миры готовы были превратить его в поле битвы и уничтожить. Таков основной принцип властвования: овладеть — значит разрушить.
        Постепенно Земля отказалась от своей роли, перестала экспортировать знания, жизнь на ней упростилась. Люди забыли о ней, они думали, что Земля умирает; и когда Первая Империя рухнула в чудовищном катаклизме, Земля осталась в стороне. Другие планеты умирали в огне, но Земля выжила, зеленая и спокойная, задумчивая и тихая, она с печалью глядела на смертные муки Галактики.
        Такая изоляция принесла необычные плоды: земляне научились думать трезво и ясно. Так начался Третий Этап. Удивительный и страшный парадокс: для выживания нужно четкое мышление, а мыслить четко можно лишь тогда, когда не нужно заботиться о выживании. Когда ученые выяснили, как люди мыслят, начался контроль процесса, и в результате были открыты принципы телепатического общения.
        И вот из этой тишины и покоя земляне вновь отправились в Галактику, но не как в первый раз — с громом, огнем и торжеством, а тихо, незаметно, хорошо сознавая опасности и помня о своем долге. Галактику овеяло дыхание разума, чувство единства, некой надежды. Поначалу медленно, а потом все быстрее планеты прекращали войны, Галактика успокаивалась, пламя гасло, и человечество благодарило богов мира.
        Незаметные, не рассчитывая на благодарность, мы действовали по всей Галактике, перенося свои силы с места на место, подымаясь все выше. Возникла Вторая Империя, Золотой Век человечества, богатый и плодотворный. Никогда прежде Человек не подозревал, что может забраться так высоко, никогда не мечтал он о таких достижениях.
        Это было долгое солнечное лето, но зима, пусть и запоздалая, была неминуема.
        Наша общая работа привела к нашей трагедии. Было изобретено некое устройство, и нас обнаружили. Галактика набросилась на нас, дикая и неудержимая. Таков основной принцип социальной психологии: быть иным — значит быть изгоем. Мы были иными, и нас ненавидели. При этом не имело значения, что мы сделали и почему.
        Началось наше бегство. Мы бежали через Галактику, надеясь, что нам удастся где-то укрыться и дождаться лучших времен, хотя знали, что надежда эта тщетна. Нас не преследовали, мы оторвались от погони. Но люди думали, изучали и искали своими разумами, которые мы помогли им развить среди установленного нами мира, и однажды нашли Землю среди миллионов миров.
        Сегодня мы заметили их разведчика. Ночью или утром они явятся, в последний раз объединившись для мести, прежде чем Галактика вновь взорвется миллионом пылающих факелов. Они хотят отомстить тем, кто дал им то, чего они не просили. Землю своих отцов они распашут огнем, убьют все живое на планете, давшей им жизнь. Прежде чем они обратятся друг против друга, мы погибнем, но рано или поздно Земля вновь зазеленеет. Земля залечит свои раны и будет ждать человека. С материнской снисходительностью она простит своим детям их глупость и будет ждать.
        Холод и тьма воцарятся в Галактике, замороженной зимой нового средневековья, а Земля будет ждать. Люди будут забывать и помнить, пока память не уподобится забвению, а забвение — памяти, пока не возникнут легенды. А Земля будет ждать. Это послание, как и другие секреты, предназначенные для вас, пришедших следом за нами, будет укрыто (здесь, здесь и здесь). Найдите и мудро используйте их. Это ваше наследство.
        Когда-нибудь Человек вновь ступит на Землю, и не имеет значения, кто это будет, ибо этот камень насыщен желанием. Люди будут желать его больше жизни, он будет переходить из рук в руки, пока не попадет к тебе, который сможет его прочесть.
        А ты неизбежно появишься, потому что мы рассеяли свое семя по Галактике, потому что уничтожить нас нельзя, пусть даже умрем сегодня или завтра. Однажды мы вновь оживем в вас, наших детях.
        Будьте сильными, будьте мудрыми, будьте добрыми.
        Земля ждет.

        Я сидел, держа в руке камень, ошеломленный и обессиленный. Я прочел письмо, адресованное не мне. Я не был одним из их детей, и меня охватил стыд. Это было прекрасно и грустно, а я был несчастным, слабым смертным, который, конечно же, не мог отстроить их Империю.
        Я медленно снял шлем, отложил его и посмотрел на Агента, лежавшего в углу. Взгляд его был по-прежнему полон ненависти. Я встал, оставив оружие — мне было противно прикасаться к нему.
        Они пока не пришли. Сколько времени прошло с тех пор, как я подтянул к себе камень и пробудил его своим страданием? Вечность? Я познал многовековой ход истории, пережил времена величия и упадка. Теперь это принадлежало мне навсегда, я знал о забытом прошлом Человечества больше, чем кто-либо с момента распада Второй Империи. Но это заняло всего несколько секунд. Пожалуй, время у меня еще оставалось.
        Я подошел к Агенту и наклонился над ним.
        — Скажи своему хозяину, чтобы не искал меня. Он, конечно, не послушает, но ты все равно передай ему это. Еще скажи, что на этот раз я его пощадил и, возможно, пощажу еще раз, но однажды он выведет меня из терпения, и тогда я убью его.
        Я спустился по лестнице, вышел в коридор и задвинул плиту. Это могло задержать их на какое-то время. Пройдя через Портал, что было нетрудно со стороны монастыря, я оказался в Соборе. Там было пусто и темно, столяр уже ушел, хоть и не закончил работу.
        Я взглянул на свою руку. В ней по-прежнему был зажат кристалл, уже не таинственный, но обогащенный смыслом и от этого еще более бесценный. Я сунул его в кошель на поясе и огляделся.
        Черных у входа могли предупредить, но наверняка был способ обойти их, не прибегая к насилию. Конечно, был: не могли же они останавливать каждого, кто выходит из Собора.
        Я подошел к деревянному ящику со столярными инструментами и поднял его. Потом, опустив голову и сгорбившись, направился к Барьеру. Пройдя через него, я начал спускаться по лестнице на улицу. Уже темнело.
        Волоча ноги, я шел по улице с деревянным ящиком в руке. Когда проходил мимо какой-то двери, оттуда протянулась рука с явным намерением схватить меня. Я повернул голову, чтобы они увидели старое, морщинистое лицо.
        — Подожди-ка…  — сказал один из Агентов, взяв меня за плечо.
        — Отпусти его,  — прошипел второй.  — Так ты нас выдашь.
        — Но я же видел, как столяр вышел несколько минут назад.
        — Значит, их двое! Да ты взгляни на этого старика. Это не Дэн.
        Рука на моем плече медленно разжалась, и я двинулся дальше. Мне было жаль, что столяр лишился своих пил, молотков и рубанков из-за того, что я должен был бежать с камнем, но дело было важнее. Не потому, что камень имел какую-то особую цену, но я хотел защитить его от таких, как Сабатини,  — они могли его уничтожить, прежде чем он попадет к тем, кому адресован.
        Я остановился у входа в аллею и поставил ящик на землю в надежде, что его найдут и вернут хозяину, потом торопливо пошел прочь. И вот, когда я уже считал себя в безопасности, появились геликоптеры. Они падали с неба, как листья осенью.
        Я оглянулся. Машины опускались широким кругом, и я знал, какой у них план. С достаточным числом людей проблема решалась легко и просто: они окружат район и будут передвигаться к центру, расспрашивая каждого встречного и старательно прочесывая каждый закоулок — так можно найти что угодно. Я чувствовал, как камешек становится все тяжелее.
        Я быстро двинулся навстречу геликоптерам. Единственным моим шансом было выбраться из облавы, прежде чем они сядут и замкнут кольцо. Но вскоре и этот шанс исчез.
        — Оставаться на местах!  — рявкнул мегафон.  — Не проходить под геликоптерами! Всем оставаться на местах!
        Передо мной стояла живая стена застывших пешеходов, пришлось остановиться и мне.
        Здесь пройти было нельзя, но я мог попытаться выбраться в другом месте. Как ни в чем не бывало я повернул. Не мне одному пришла эта мысль — некоторые в панике побежали.
        — Оставаться на местах!..  — гремели динамики, но уже далеко.
        Я оглянулся — из геликоптеров выскакивали оранжево-голубые наемники. Выстроившись цепью поперек улицы, они принялись обыскивать людей.
        Всегда можно найти какой-нибудь выход, нужно только хорошенько обдумать ситуацию. «С достаточным числом людей»… В том-то и дело, что у них не было достаточного числа. Во всяком случае не столько, чтобы обыскать весь район.
        Я свернул в узкую улочку. С одной стороны стоял полуразрушенный склад — развалина, каких много везде, ибо торговые центры перемещаются по мере того, как развиваются города, и дешевле поставить новое здание, чем восстанавливать старое. Где-то должно быть окно или дверь, конечно, выломанные и разрушенные. Найдя черный провал окна, я огляделся. Никто не следил за мной. Забравшись внутрь, я подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и вскоре уже мог различить смутные силуэты старых ящиков и разбросанных вещей, забытых и разрушающихся.
        Я осторожно шел между ними, стараясь не споткнуться, кое-где пол опасно прогибался подо мной. Наконец, я нашел то, что искал, и тщательно ощупал все руками. Это был большой ящик, в котором не хватало одной стенки. Я придвинул его к стене этой стороной, подтащил поближе другие ящики, нагромоздив их так, чтобы куча развалилась от малейшего прикосновения. Сам я сел внутри большого ящика, подтянул колени к подбородку и стал ждать, размышляя.
        Проблема моя была не из простых, легче пересчитать молекулы в воздухе. Даже в замкнутом пространстве действовало слишком много сил. Например, наемники Императора. Кто их вызвал? Сабатини? Нет — они же хотели схватить его в порту. Он работал на себя или на кого-то другого, но не на Императора. В таком случае их вызвал тот, кто работает на Императора в монастыре.
        Я знал, кто это. Аббат. Это мог быть только он, ведь только эти двое знали, что камень у меня.
        Силлер был прав насчет него. Вполне вероятно и то, что Аббат и вправду был моим отцом. Он мог сказать это, чтобы спасти свою жизнь, но такое не придумаешь вдруг. Его слова звучали искренне. Впрочем, меня это не тронуло — он потерял право на мои чувства. К тому же у меня были более важные дела, чем думать о нем.
        Были и другие силы, слепо действующие во мраке ночи. Граждане. Возможно, они и борются за какие-то идеалы, но так же заражены разложением, как и все остальные. Торговцы. Эти заняты лишь одним — прибылями. Но что такое прибыль?
        Послышались шаги, они приближались.
        — Осторожно! Сейчас обвалится,  — произнес низкий властный голос.
        — Что за помойка!  — ответил ему другой, брюзгливый.  — Здесь лет сто никого не было.
        — Он рассчитывает, что мы именно так и подумаем. Я бы сам выбрал это место, если бы хотел спрятаться.
        Я мысленно проклял его.
        — Давайте быстрее,  — вмешался третий голос.
        Сколько же их всего? Может, я ошибался? Да нет, едва ли.
        Затрещало дерево, снова и снова, все ближе ко мне.
        — Не видишь, что ли: никого тут нет,  — пробрюзжал второй голос.
        Никакого ответа, только звук переворачиваемых ящиков.
        — Осторожно! Возможно, он вооружен.  — Это говорил первый, он подошел уже совсем близко.
        — Ну и крысиное же гнездо!
        — Уберите этот ящик, разберите завал.
        Послышался грохот, валились ящики, потом — треск лопающегося дерева и крик боли. Все эти звуки громом звучали внутри моего убежища.
        — Вытащите его!
        — Осторожнее!  — взвыл второй.  — Эти доски впились мне в ноги. Не тащите так сильно!
        Затрещала ткань, и снова все перекрыл крик боли.
        — О Боже! Смотрите! Сделайте же что-нибудь!
        — Вынесем его отсюда, пока пол совсем не рухнул,  — приказал первый голос.  — Никого здесь нет.
        Шаги, перемежаемые воплями, удалились.
        Я еще долго ждал в темноте. Лишь спустя несколько часов я выпрямился, пробрался через завал и отправился к Лаури. Поход мой продолжался дольше, чем я предполагал, и она наверняка беспокоилась за меня.
        Я взбежал по шаткой лестнице. Мне не терпелось увидеть Лаури, отдать ей камешек и рассказать о своих приключениях. Я буду с ней! А может, она не беспокоится, может, спит, уверенная в моей храбрости и ловкости, спокойно ожидая моего возвращения? Тогда я разбужу ее, она взглянет на меня, еще сонная, а потом широко раскроет голубые глаза и притянет меня к себе…
        На кухне было пусто. «Спит»,  — подумал я и улыбнулся. Потом вытащил камешек из кармана, на цыпочках подошел к двери спальни и прислушался…
        Кто-то дышал глубоко и хрипло, что-то бормотал. Я остановился как вкопанный — я услышал страшные слева, которые потом мучили меня бесконечными ночами, слова тихие, как вздох, слишком тихие, чтобы услышать их так отчетливо, как услышал я…
        — Майк,  — шептала Лаури,  — Майк., Майк, Майк.
        Я с отвращением отшатнулся. Все стало ясно.
        Теперь я знал, почему она спасла меня, почему выхаживала, когда я был болен, почему… Мне не хотелось об этом думать. Она хотела лишь получить камень, и неважно, на кого она работала. Я подкинул камень на ладони… Она его получит. Он будет бесполезен для нее, но все-таки она его заслужила.
        «Я развлекаю людей пением»,  — говорила она.
        Эх, Лаури, Лаури!
        Найдя кусок бумаги, я написал на нем жженой спичкой:
        «У меня нет денег, чтобы заплатить тебе, их забрал Сабатини. Я думал, что нашел нечто ценное, но и это забрал кто-то другой. Жалею, что был так глуп. Может, это вознаградит тебя за все».
        Завернув камешек в бумагу, я положил его на стол и вышел на лестницу, чувствуя, как вокруг меня вновь вырастает стена.

        17

        Есть много способов выжить, но все они сводятся к трем: атаковать, обороняться или укрываться.
        Атака требует ловкости, определенного умения и оружия. Оборона основывается на принципе крепости, а скрываться можно двояко: раствориться в окружении или спрятаться, как крот.
        В следующие дни я использовал все три способа, чтобы сохранить жизнь, хотя не смог бы ответить, почему хочу жить. Поначалу все происходило рефлекторно, а потом стало своего рода, игрой, искусством ради искусства.
        Прежде всего нужно было замаскироваться. Я был одет, как оборванный вольноотпущенник, стал такой же частью города, как дома, склады и прочие развалюхи. Но этого было мало. У меня не было денег, поэтому пришлось бы просить подаяние, чтобы не умереть, а это могло привлечь ко мне излишнее внимание. Кроме того, маскарад мой был ненадежен: враги уже знали, что я выгляжу, как вольноотпущенник. Конечно, таких в городе много, но глупо было самому облегчать им поиски.
        Прежде всего требовались деньги. Был лишь один способ раздобыть их, но я не мог отнимать деньги у тех, кто нуждался больше меня. Пришлось охотиться на охотников. Я охотился на них с голыми руками, не желая больше иметь дело с оружием. Хватит с меня убийств.
        Терпеливо выжидал я в районе развлечений, внимательно наблюдая за улицами, возможно, надеясь встретить Лаури, желая увидеть ее такой, какой она была раньше. Девушка так и не появилась, зато появились Агенты. Я заметил их, когда они вдвоем шли по улице — они никогда не ходили по одному. Я не знал их, но это не имело значения — все они были одинаковы, все виноваты.
        Когда они проходили мимо аллеи, я повернулся и пошел в другую сторону, а потом шмыгнул в ворота. Они мгновенье поколебались, огляделись, вытащили пистолеты и побежали за мной.
        Когда тот, что был слева, пробегал мимо, я выставил ногу. Агент споткнулся, я ударил его по затылку, он упал и замер. Второй остановился чуть дальше и обернулся, пытаясь хоть что-то разглядеть в темноте.
        — Сэм?..  — позвал он.  — Сэм!
        Ответом ему была тишина. Он осторожно повернул, нацелив оружие в ночь, а когда подошел поближе, я схватил его за запястье, а второй рукой ударил в живот. Черный сложился пополам. Когда его голова пошла вниз, я коленом ударил его в лицо. Отлетев назад, он ударился головой о стену и мягкой кучей рухнул на землю.
        Я быстро содрал одежду с обоих и высыпал в свой кошель содержимое их поясов, прикинув, что заработал около пятисот хроноров. Еще я взял удостоверения, их стоило изучить.
        Завернув пистолеты в одежду, я вышел из аллеи, оставив Агентов в чем мать родила. Немного отойдя, я выбросил сверток в мусорный ящик.
        Засов на двери магазина легко уступил нажиму руки; заскрипели петли, но внутри было тихо и темно. Я прислушался, но то ли звук никого не встревожил, то ли хозяин просто боялся выйти. Я вошел внутрь.
        Свет, пробивавшийся сквозь грязную витрину, был очень слаб, но его хватило глазам, привыкшим к жизни во тьме. Я ходил среди груд поношенной одежды, пока не нашел то, что искал. Я уже решил, в кого переоденусь на этот раз.
        Я натянул залатанные, но чистые брюки и подходящую рубашку с красным знаком механика на рукаве. Одно из удостоверений тоже было красного цвета. Наткнувшись на кучу шляп, я примерял их, пока не нашел одну подходящего размера.
        Оставив на грязном прилавке десять хроноров за вещи и сломанные замки, я вышел в ночь, тихо прикрыв за собой дверь.
        Заброшенные склады — вполне гостеприимные места, если не иметь ничего против шуршащих и ползающих созданий. Мне они не мешали. Я нашел склад чуть получше, чем тот, в котором скрывался от облавы. По крайней мере пол здесь не грозил провалиться под ногами. В углу я устроил конуру из ящиков с замаскированным входом, из лохмотьев вольноотпущенника сделал подушку, лег и заснул. Спал я беспокойно, но даже такой отдых был благом.
        Питался я в дешевых забегаловках для рабочих, брал жидкий супчик, старый хлеб и рыбу с заметным душком, платил мелкими деньгами, тщательно пересчитывал сдачу. При этом старался не заходить в течение недели в одну и ту же забегаловку дважды, а иногда просто покупал хлеба с сыром и относил в свое убежище. То, что за ночь не успевали съесть крысы, оставалось мне на завтрак.
        Нельзя сказать, что я жил полнокровной жизнью, но все-таки жил. А игра тем временем продолжалась.

        Если уж ты крот, ты должен знать туннели и ямы на своей территории. Я изучал город, ходы через рынки и районы трущоб, широкие и прямые улицы, извилистые переулки, змеящиеся совершенно непредсказуемо, темные неожиданные тупики, грязные и таинственные. День за днем, ночь за ночью бродил я по городу, никому не бросаясь в глаза, и наконец изучил его вдоль и поперек.
        Порой я натыкался на какого-нибудь Агента и шел за ним как ни в чем ни бывало, а он даже не подозревал об этом. Иногда я узнавал что-то интересное, но чаще делал это так, ради тренировки. Следу я за некоторыми, я оказывался у боковых дверей великолепного Дворца, другие исчезали в жалких домишках или бродили по улицам, пока не встречали кого-нибудь. Так я узнал, что меня по-прежнему ищут. Остановившись за углом, я присел, чтобы завязать шнурок на башмаке, а сам слушал.
        — Ну как?
        — Ничего.
        — Что Силлер?
        — Издох и уже протух.
        — Кретин!
        — Мы упустили его.
        — Есть что-нибудь для Конгресса?
        — Нет.
        — Надо же было выпустить это из рук, когда у нас уже был ответ!
        — Ответ оказался фатальным.
        — Обычно так и бывает. Но этот Дэн все еще где-то здесь. Найдите его и приведите.
        — Всего-то?!
        — Ладно-ладно. Все-таки постарайтесь.
        Я тихо ушел. Граждане продолжали действовать.
        Однажды я встретил низенького Агента с блестящими глазами, человека Сабатини. Он не узнал меня, хотя я шел за ним довольно долго. Наконец он свернул в узкую улочку, а когда я прошел мимо, огляделся и вошел в один из домов. Я запомнил это место, когда-нибудь эта информация могла пригодиться.
        За одним из черных я пошел даже за город. Он явно чего-то ждал, то и дело посматривая в небо. Наконец он уставился в одну точку, прикрывая глаза ладонью, и тогда я тоже увидел черное пятнышко. Оно становилось все больше и вскоре превратилось в геликоптер. Он опустился на поляну среди кустов. Из него вышел низенький мужчина средних лет со сверкающей лысой головой… мой знакомый из порта.
        Я осторожно проскользнул на другую сторону геликоптера, и первые слова, которые я услышал, были об убийстве.
        — Значит, убить его?  — спросил Агент.
        — Да,  — прощебетал лысый.  — Когда-то он был нам нужен, но теперь нет. Слишком много времени он провел на свободе и слишком много знает. Лучше пусть он умрет, чем будет помогать другим.
        — Сначала его нужно найти. Если, конечно, его не перехватил кто-то другой.
        — Он был сначала у одного, потом у второго, но удержать его не смогли. Вряд ли он даст схватить себя еще раз. Нужно, чтобы он умер, прежде чем захочет сам использовать это.
        — Что использовать?
        Лысый только пожал плечами.
        — Кто-то следил за мной,  — с беспокойством сказал черный.
        — Кто?
        — Не знаю, и это странно. Будь это кто-то из них, я бы узнал.
        — Это наверняка Дэн,  — решил Торговец.  — Он хитрее остальных, успел уже научиться. Если тебе снова покажется, что кто-то за тобой следит, остановись и изучай всех, кто будет проходить мимо, даже таких, которых никогда бы не заподозрил. Прежде всего именно таких. Ты узнаешь его лицо — у него светлая полоса на уровне глаз.
        Мне стало зябко: лысый был слишком умен. Нужно быть осторожнее, когда пойду отсюда.
        Они зашептались так тихо, что я ничего не мог разобрать, но понял, что мне готовят засаду. Сейчас или потом? Лучше не рисковать.
        Я бесшумно подполз к геликоптеру и стал ждать. Они, похоже, собирались шептаться вечно.
        — Так и порешим,  — громко сказал Торговец.  — Не связывайся со мной, пока не соберешь эти сведения.
        Зашелестели кусты. Лысый забрался на переднее сиденье и принялся чего-то ждать. Шли минуты, а я умирал от беспокойства.
        — Никого!  — крикнул снаружи Агент.
        Торговец пожал плечами.
        — Всегда лучше проверить. Ты знаешь, что надо делать. Винт закрутился, машина медленно поднялась. Я подождал, пока она окажется в десятке метров над землей.
        — Не поворачивайся.
        Он знал меня в лицо, но мне не хотелось снова менять одежду.
        Человечек подпрыгнул на сидении, лысина заметно побелела.
        — Я легко мог бы тебя прикончить, но не стану, если не буду вынужден. Почему ты хочешь меня убить?
        — Если ты был там, то слышал,  — сказал он, глядя перед собой.  — Ты опасен.
        — А ты всегда уничтожаешь опасное? Может, я тебе еще пригожусь?
        — Ты — темная лошадка, и мы не можем рисковать.
        — Кто это «мы»?
        Он долго молчал, потом произнес:
        — Я ничего тебе не скажу. Ты не умеешь водить геликоптер.
        Это было утверждение, но я все-таки ответил:
        — Нет.
        — Если будешь задавать мне вопросы или попробуешь нажать, я разобью машину.
        — Ну, давай!  — расхохотался я.
        Геликоптер летел ровно.
        — Поверни к городу.
        Вздохнув, он повиновался.
        — Чего вам нужно?  — спросил я.
        Он знал, что я имею в виду.
        — Галактика, в которой можно свободно торговать.
        — Свободная Галактика?
        — Не обязательно. Свободная Галактика — это отличная идея, но нереальная. Но равновесие сил вполне возможно, и мы должны проследить, чтобы оно соблюдалось.
        — А я, по-видимому, нарушаю это равновесие,  — сказал я.  — И все-таки ты сдал меня Сабатини.
        — Я не знал, кто ты. Если бы знал, помог бы тебе выбраться. Кстати, это я могу сделать и сейчас.
        Я рассмеялся.
        — Нет уж, спасибо,  — снова рассмеялся я и добавил: — Не оглядывайся.
        Его голова быстро повернулась обратно.
        — Сядь здесь, на окраине.
        Геликоптер начал снижаться.
        — Так кто же это «мы»?  — спросил я.  — Торговцы?
        — Да.
        — Значит, у вас есть организация?
        Он молчал. Машина мягко опустилась на землю.
        — Дай сюда руки.
        Он повиновался, и я связал его куском веревки, достаточно крепко, чтобы он не мог развязаться сразу, и вместе с тем достаточно слабо, чтобы он мог освободиться минут через десять. Хорошо бы иметь на своей стороне кого-нибудь такого, но вряд ли это возможно. Я сорвал со стены кусок ткани, свернул и завязал ему глаза.
        Перед тем как уйти, я задержался на мгновение.
        — Хочу тебе кое-что сказать: забудь о камешке. У меня его нет, и я не знаю, где он сейчас. Но даже если ты его найдешь, то все равно не поймешь его назначения, а если даже и поймешь, это ничего тебе не даст. Он не имеет практической ценности.
        Торговец молчал, и я, не видя его глаз, не мог угадать, о чем он думает.
        — Я верю тебе,  — сказал он наконец.
        Это была правда. Я выскочил наружу.
        — Прими один совет,  — добавил он.  — Не прогляди очевидного.
        Я быстро ушел от геликоптера и затерялся среди зданий. Меня заинтриговали его последние слова. Еще раньше я пришел к выводу, что одна из борющихся сторон все время остается в тени. Время от времени я чувствовал ее прикосновение, но не мог узнать, кто и что это. Когда-то случилось нечто такое, что должно было дать мне зацепку, но я не помнил этого. «Не прогляди очевидного»,  — сказал Торговец.
        Пересекая город, я продолжал думать об этом, но в голову не приходило ничего путного. Разум мой был занят, чувства оставались по-прежнему обостренными, и наконец я заметил, что оказался в знакомом районе. Я поднял голову. Передо мной, вдоль стены здания, уходила вверх лестница, ведущая в квартиру Лаури.
        Некое чувство шевельнулось в моей душе, хотя я думал, что оно давно умерло. Я, оказывается, еще надеялся.
        Я хотел бы иметь Торговца на своей стороне, но понимал, что это невозможно, и знал, почему. С той минуты, как Фрида вошла в Собор, я искал помощи и совета, искал повсюду, но так и не нашел. Причина была проста: не было для меня ни совета, ни помощи. С самого начала я был один и мог рассчитывать только на себя. Это был непростой урок, но наконец-то я его понял.
        Из этого урока следовали интересные выводы. Если ты один, никого не волнуют твои чувства, и если из двух зол ты выбираешь меньшее, это не имеет значения ни для кого, кроме тебя.
        Я ступил на шаткую лестницу. Это было глупо, и я знал об этом, но мне было все равно. Пусть даже там ждала засада. Пусть даже она меня ненавидела, я все равно должен был ее увидеть. Я не мог забыть о том, что она сделала, но если бы мог ее увидеть, извиниться за то, что написал, сказать, что мне очень жаль, и попрощаться с ней, может, тогда мне удалось бы ее забыть и исчезла бы эта боль в сердце.
        Дверь открылась от толчка, я вошел. На полу лежал толстый слой пыли.
        — Лаури?  — негромко позвал я.
        Мне ответила тишина, и я прошел дальше, оставляя в пыли следы своих башмаков.
        — Лаури?  — повторил я, уже ни на что не надеясь.
        Открыв дверь спальни, я заглянул туда. Кровать была не застелена, платья висели на месте, на ночном столике лежали пять хроноров. Закрыв дверь, я прошел в кухню и открыл холодильник. Оттуда пахнуло испорченными продуктами, и я быстро закрыл дверцу.
        Потом я осмотрел стол и пол, даже присел, чтобы заглянуть под мебель, но ничего не нашел. Лаури исчезла, и не осталось ничего, что могло бы подсказать, куда, когда и почему. Но она не взяла с собой одежду, просто вышла, забрав только камень, словно ей нужен был только он.
        Я тихо закрыл за собой дверь, спустился вниз и подошел к парадной двери. Постучал. Никто не отозвался, и я постучал громче.
        Наконец дверь приоткрылась, и выглянуло неприятное женское лицо. Маленькие подозрительные глаза уставились на меня. Я ждал, а когда дверь начала закрываться, сунул в щель ногу.
        — Что нужно?  — буркнула женщина.
        — Где Лаури?  — спросил я.
        — А кто это?
        — Девушка сверху.
        — Нет там никакой девушки.
        — Это я знаю, и хочу выяснить, куда она ушла.
        — Не знаю. Я давно ее не видела. Она заплатила за квартиру, и это все, что мне известно.
        — Я ее друг.
        Женщина расхохоталась.
        — Все так говорят, но мне это без разницы. Я ее не видела.
        — Кто-нибудь к ней приходил?
        — Одни мужики. Тоже друзья. У нее было много друзей. Убери ногу.
        — Давно ее нет?
        — Не знаю. Вали отсюда!
        — Я уйду, если ты скажешь, давно ли ее нет.
        Долгая пауза. Я видел лишь ее прищуренные глазки.
        — Последний раз я видела ее,  — сказала наконец хозяйка,  — когда ты сам был здесь последний раз.
        Я убрал ногу, и она захлопнула дверь перед моим носом. Я принялся стучать, но из-за двери не доносилось ни звука. Наконец я сдался и поплелся прочь.
        «Последний раз… когда ты сам был здесь». Знала она это или ляпнула наобум? Угадать ей было нетрудно, зная Лаури и слыша мои вопросы, но что-то подсказывало мне, что женщина сказала правду.
        Выходило, что Лаури исчезла, как только получила камешек. Именно этого она и хотела. Забрала его и ушла в чем была. Но даже с камешком она не могла обойтись без одежды.
        Разве что — я начал кое-что подозревать,  — разве что ее забрали.
        Я должен был это выяснить, и существовал лишь один способ узнать правду.

        18

        Я ждал перед темным переулком. На другой стороне улицы стоял ресторан, в который я заглядывал, когда меня начинал донимать голод. Обычно я дожидался, пока освободится столик у окна, и ел, не глядя в тарелку, не обращая внимания на вкус, поглощенный наблюдением за переулком. Только под утро, перед самым рассветом, я возвращался в свое убежище и старался заснуть, хотя мне никак не удавалось проспать больше одного или двух беспокойных часов. Я просыпался и вглядывался в шелестящую темноту, а потом быстро выбирался из своего логова и шел к переулку, проклиная себя за то, что впустую трачу время. Тот, кого я ждал, мог уже прийти и уйти.
        Он появился через три дня, тот, маленький, с темным лицом и блестящими глазами. Он вышел из переулка, когда я ел. Швырнув на стол какую-то монету, я нахлобучил шляпу и вышел.
        Агент слонялся по городу. Он остановился перед магазином, потом зашел в кафе и провел там пятнадцать минут, потом вошел в какой-то дом. Я ждал, но его все не было. Я уже думал, что потерял его, но через час он вновь вышел на улицу.
        Я опять двинулся следом и через минуту заметил, что за мной следят.
        К совету «Не прогляди очевидного» я добавил еще один: «Нельзя недооценивать врага». Хотелось верить, что у меня еще будет возможность вспомнить о нем в будущем. Двое черных шли за мной, и я не знал, то ли они меня опознали, то ли просто заподозрили что-то.
        У первого же переулка я повернул, тремя прыжками добежал до его конца, подпрыгнул, ухватился за край крыши и подтянулся. Это заняло всего несколько секунд. Я перекинул свое тело на крышу и зашатался..
        Они прошли подо мной, настороженные, как всегда, и я облегченно вздохнул. Пробежав по крыше, я спустился на параллельную улочку и пробежал в самый ее конец. По другую сторону начинался еще один переулок. Перейдя улицу, я побежал по нему, затем повернул под прямым углом и остановился в тени.
        Черный мог подойти в любой момент, и у меня было всего несколько секунд, чтобы приготовиться.
        Черный помешкал, оглянулся на своих и вошел в переулок. Меня он не заметил. Прежде чем он успел хоть что-то сделать, я выкрутил ему руки назад и отобрал пистолет.
        — Тихо!  — прошептал я.  — Не двигайся, и с тобой ничего не случится.
        Он ждал, и я чувствовал, как напряглись его руки.
        — Передай Сабатини, что с ним хочет увидеться Дэн. Скажи, чтобы он пришел в кафе, недалеко от Собора Невольников. Сегодня вечером и один. Если приведет кого-то с собой, то не увидит Дэна. Пусть ждет. Мимо пройдет человек и шепнет: «Иди за мной». Если все понял, кивни.
        Он кивнул.
        — Если Сабатини не придет туда сегодня, ты умрешь завтра. Ты уже видел, мне это нетрудно. А теперь возвращайся на улицу и не оглядывайся.
        Я подтолкнул его. Он споткнулся, но удержался на ногах и быстро удалился, не поворачивая головы. Я побежал в обратную сторону и уже на бегу услышал его крик.
        Я быстро оторвался от них и стал ждать ночи.

        Почти час я следил за ним: он стоял на углу, терпение его, похоже, было бесконечно. Было темно, но я узнал его по огромному носу. Вокруг не было видно ни одного Агента; все спешили куда-то, и только Сабатини стоял спокойно. Наемники и вольноотпущенники быстро проходили мимо, а Сабатини ждал. Зная его, я заподозрил какую-то хитрость.
        «Нельзя недооценивать врага»,  — сказал я себе, и это оказалось так просто, что мне даже не пришлось задумываться.
        Повернув за угол, я почти сразу же обнаружил их. Они ждали в темноте, чтобы отправиться за Сабатини, когда он пройдет мимо. Ждали в боковых улочках по обе стороны. Я прошел мимо одного из них, но он не обратил на меня внимания. В темной нише ворот отчетливо поблескивали белки его глаз. Думаю, он даже не заметил кулака, который его ударил. Я подхватил его, когда он падал на землю.
        Второй прятался напротив. Я подкрался к нему сзади и хватил камнем по голове.
        Минутой позже я прошел мимо Сабатини, отвернув лицо, чтобы он его не разглядел. На мгновение я коснулся его и почувствовал пистолет, спрятанный под курткой.
        — Иди за мной,  — прошептал я.
        Я пошел широкими шагами, не оглядываясь. Я знал, что он пойдет за мной.
        Я направлялся в сторону Собора. Улицы становились темнее, людей на них почти не было, и, замедляя шаг, я слышал за собой шаги Сабатини. Поворачивая в переулок, я оглянулся — он черной тенью шел за мной. Мурашки побежали у меня по спине.
        На полпути к следующему повороту я подождал его. Сабатини шел медленно, чтобы его люди могли за ним поспеть. Впрочем, он явно не рассчитывал увидеть их, наверное, они получили приказ держаться поодаль и не показываться.
        Я двинулся дальше, вошел в переулок и остановился в тени. Сабатини поколебался, заглядывая в темный проход, но это было еще не то место.
        — Сюда,  — прошептал я.
        Он тянул время, исподтишка поглядывая назад, и я не знал бы почему, если бы не видел его людей.
        «Иди, Сабатини. Не бойся, Сабатини, это еще не здесь. Ты ничего не боишься, ты улыбаешься своей ледяной улыбкой. Иди, Сабатини, иди за мной».
        Я пошел дальше, стараясь, чтобы он слышал мои шаги. Его замешательство прошло, и он двинулся следом. Толкнув темную дверь, я вошел в «свой» склад, отсчитал десять шагов, повернулся и посмотрел на более светлый прямоугольник двери. В эту минуту его заслонила тень.
        — Сюда,  — прошептал я, поднимая концы веревок. На одной из них был узел.
        Медленно, по-кошачьи мягко он вошел внутрь. Тень стала темнее и менее отчетливой. Послышался шорох, дверь захлопнулась. Я больше не видел его, но знал, где он стоит. Я чувствовал его в темноте, он стоял не шевелясь, потому что малейшее движение выдало бы его.
        Я осторожно потянул за веревку с узлом, и вспыхнули две лампы, причем одна залила Сабатини ослепительным светом. Он тут же направил на нее пистолет.
        — Не надо…  — прошептал я, потому что шепот не позволяет определить источник звука.  — Взгляни-ка на другую лампу.
        Он постоял неподвижно, потом медленно поднял голову и заметил высоко под потолком пистолет, нацеленный точно на то место, где он стоял. Этот пистолет я забрал утром у одного из Агентов. Сабатини увидел шнур, уходящий от спускового крючка во тьму, и понял, что это значит.
        — Не двигайся!  — прошептал я.  — Брось оружие!
        Его лицо походило на маску, но я знал, что мозг Агента интенсивно работает. Наконец Сабатини выпустил пистолет, и тот с громким стуком упал на пол.
        — Пни его подальше.
        Он пнул, пистолет скользнул во тьму. Я шагнул вперед и отшвырнул его еще дальше, в лабиринт мусора и ящиков, где его никто и никогда не найдет. При этом я все время смотрел на него и ждал, давая ему время удивиться. Наконец он нарушил молчание.
        — Дэн?  — тихо сказал он, вглядываясь в световой занавес.  — Я попал в твою ловушку. Камень у тебя, так чего же ты хочешь еще, кроме мести?
        — Я хочу мстить,  — громко сказал я.  — Я хочу девушку. Он нахмурился.
        — Фриду? Она мертва, и ты это знаешь.
        — Не Фриду, а Лаури. Ту, с темными волосами.
        — Не знаю, о ком ты.  — Он говорил все громче.  — У меня нет никаких девушек.
        — Мне нужна только одна, и я хочу ее получить, Сабатини. Если ты ее убил, то умрешь здесь. Если она еще жива, скажи, где ее можно найти, и я отпущу тебя.
        Он захохотал, и смех его в тишине прозвучал неожиданно громко.
        — Ты всегда был идиотом, Дэн. Будь у меня эта девушка — а ее у меня нет,  — ты все равно не поверил бы моим словам.
        — Я бы знал, можно ли тебе верить,  — ответил я, и это была правда.  — А тебе придется просто довериться мне, потому что выбора у тебя нет.
        — По-моему, очевидно, что если уж я не могу тебе ничего сказать даже для сохранения собственной жизни, значит, я не лгу.
        — Если только этот твой аргумент сам не является утонченной ложью.
        — Ты меня переоцениваешь.
        Так мы говорили еще долго. Сабатини все время прислушивался.
        — Они не придут,  — сказал я ему.
        Он резко шевельнулся.
        — Ты хитер, Дэн, ты всегда был хитрым. С самого начала. Ты мог бы держать в руках весь мир, если бы не был таким мягкотелым. Вместе мы могли бы наделать дел. Объединим наши силы, Дэн. Дай мне камень и скажи все, что о нем знаешь, а я расскажу, что знаю сам, и, может, вдвоем нам повезет найти эту твою девушку. Клянусь тебе: у меня ее нет, и я ничего о ней не знаю… но я найду тебе десять других, и ты ее забудешь.
        Он наклонился, словно в запале, а я слушал его и знал, что это правда. Его слова были искренни, но в них крылось еще что-то. Пока я старался разобраться с этим, он прыгнул.
        Сабатини летел в мою сторону, из света во тьму, и я, отпустив шнур, ударил его кулаком. Его глаза еще были ослеплены светом, и я знал, что должен расправиться с ним быстро, прежде чем наши силы сравняются.
        Охнув, он пошатнулся, но удержался на ногах и снова кинулся на меня, тень в тени. Я понял, что теперь меня видно на освещенном фоне. Наклонившись, я дернул шнур, свет погас, но Сабатини задел меня плечом, пока я стоял наклонившись. Упав назад, я перекатился, налетел на ящик и разбил его в щепки.
        Вставал я осторожно. Склад когда-то заполняли экзотические пряности, продукты и ткани, но сейчас он был полон лишь зловонной темнотой. Где-то в этой темноте ждал Сабатини, и с каждой секундой я терял свое преимущество, потому что он все лучше видел в темноте.
        — Дэн!  — крикнул он, но это ничем мне не помогло — ведь стены отражали звук: «ДЭН! Дэн! дэндэндэн…» — Я убью тебя. УБЬЮ. Убью. Убьюубьюубью…
        Странно, что в месте, где накапливались богатства со всей Галактики, мы встретились, чтобы сцепиться, как животные — голыми руками и насмерть, потому что я знал, что один из нас не выйдет живым из этого склада. Я уже понял, где он, я почувствовал бьющую от него ненависть. «Интересно — подумал я.  — Ненависть сопровождает страх. Сабатини боится меня, монаха Дэна. Не ведающий страха улыбчивый Агент с большим носом и холодными глазами боится меня». Сняв ботинки, я босиком двинулся в его сторону.
        Под ногой у меня скрипнула доска, и я застыл. Он беспокойно шевельнулся, и я заметил его, черного на черном фоне. Я прыгнул, он инстинктивно увернулся, и мой кулак попал в плечо вместо подбородка. Сабатини отпрянул назад, а я бросился за ним, колотя по груди и голове, но без особого толка. Он начал отвечать на мои удары, а я вдруг ослабел, руки у меня опустились. Сабатини отскочил и исчез в темноте.
        Я отдышался, сердце мое стало биться спокойнее, и я вновь вслушался в тишину. Он тоже отдыхал и наверняка видел теперь так же хорошо, как и я.
        У самого пола что-то зашуршало — значит, он полз, но я не знал где. Потом стукнуло где-то в глубине склада, но это был не он — наверное, бросил что-то, чтобы отвлечь мое внимание. Наконец я понял, где он,  — Сабатини старался добраться до двери. Тихо подбежав, я бросился на него.
        Мне удалось прижать его к полу, но он по-змеиному вывернулся и оказался наверху. Я ударил его, опрокинув на спину, прыгнул еще раз, крепко схватил и уперся коленом в спину. Напрягая все силы, он попытался освободиться, но тут что-то треснуло, и тело его обмякло.
        — А-а-а!  — простонал он каким-то странным, не своим голосом.
        Я с трудом встал, отыскал на грязном полу веревки и зажег свет. Сперва я подумал, что убил его, но Сабатини открыл глаза, по-прежнему темные и холодные. Он попытался встать, но тут же скривился и закусил губу. Закрыв глаза, он вновь растянулся на полу.
        Я нашел ботинки и обулся.
        — Дэн…  — прошептал он.  — Ты здесь, Дэн?
        — Да.
        — Кто ты такой, Дэн?  — Я изумленно взглянул на него.  — Ты не человек. Я поднялся с самого дна и пробился наверх, был никем, а стал диктатором крупнейшего из Объединенных Миров, где каждый сражался за власть, а Агентов было, как грязи в болоте. Но я добился всего, а потом бросил все, чтобы приехать сюда, хотя знал, что человек, оставленный замещать меня, узурпирует власть, как только я исчезну. Но я хотел получить камень: с ним я мог бы завоевать всю Галактику.
        Он застонал от боли, долго молчал, потом заговорил снова.
        — Только ты стоял на моем пути… сопливый послушник. И раз за разом ты побеждал меня. Кто же ты, Дэн?
        Он был прав. Я победил его, даже когда он держал меня в комнате-пещере, и не имело значения, что вытащил меня оттуда кто-то другой, ибо я уже и так выиграл. Это было странно и удивительно мне самому. Поэтому понятно, что он меня боялся.
        — Просто человек,  — тихо сказал я.  — Обычный человек.
        — Мне нужен был только камень,  — его голос звучал почти нормально.  — И вся Галактика была бы моей.
        — Нет,  — ответил я.  — Он ничем бы тебе не помог. Он не поможет никому, такой человек еще не родился.
        — Ты лжешь!  — крикнул он.  — Я бы знал, что с ним делать. Однажды я был рядом с ним и чувствовал его силу. Он излучал ее в меня, и в ней таилась вся Галактика…
        Жажда, вот что таил в себе камень. Своя для каждого приблизившегося к нему, но пользы никакой. Ни для Сабатини, ни для Силлера, ни для меня, ни для Лаури, ни для кого-то еще. Печально, что люди страдали и умирали ни за что. Впрочем, может, и нет: миром правят не предметы, а идеи.
        — Дэн!  — он говорил с большим трудом.  — Ты не должен мне ничего, кроме ненависти, но я хочу тебя кое о чем попросить. Это не будет тебе ничего стоить, Дэн. Убей меня. Прежде чем уйдешь, прикончи меня.
        Я взглянул на его бледное лицо, с носом, выдающимся еще больше, чем прежде, бросающим гротескную тень на бледную щеку. Сабатини и вправду хотел, чтобы я его убил.
        — Я скажу кому-нибудь, где ты. Тебя вылечат.
        — Нет!  — воскликнул он.  — Ради Бога, Дэн, не надо! Если уж не хочешь убивать меня, просто оставь здесь и позволь умереть. У меня сломан позвоночник, и я уже никогда не смогу ходить. Меня вылечат лишь для того, чтобы я ползал до конца жизни. Я, Сабатини! Нет, Дэн! Нет!
        Голос его сорвался. Я знал, что впервые в жизни он просил о чем-то другого человека, и это было самое ценное, что можно было ему предложить, ценнее даже, чем камень.
        — Где девушка?
        — Не знаю, Дэн. Видит Бог, не знаю.
        Он говорил правду. Даже если у меня еще оставались сомнения, то теперь я ему поверил. Он просил смерти и не лгал.
        — У кого она?
        — Ни у кого.
        — Может, у Императора?
        — Фу!  — презрительно фыркнул он.  — Этот идиот даже не представляет, что творится у него под носом.
        — Граждане?
        — Нет.
        — Торговцы?
        — Нет. Говорю тебе, ее нет ни у кого.
        — Откуда ты знаешь?
        — Я знаю о каждом шаге агентов и контрагентов, разведчиков и контрразведчиков. Они медлительны и неорганизованны, им не хватает сил, чтобы реализовать свои планы. Я узнал, что камень на Бранкузи, в то мгновение, когда он сюда попал. Прежде чем Фрида получила приказ от Граждан, я знал об этом и знал, куда она должна его отнести и кому. Но она не сделала этого, она несла его кому-то другому.
        — Кому?
        — Не знаю. Она сошла с ума, прежде чем я успел это из нее вытянуть, и только бормотала что-то о Соборе.
        Я задумался над его словами и понял. Это укладывалось в образ, который я себе создал: невидимый игрок, единственная сила в Галактике, которая пока не вышла из тени. Это было так очевидно, что я едва не рассмеялся. Как же я, именно я, мог не понять этого раньше? Теперь я знал, где девушка, где камень и что значил кружок, который Лаури поставила на своей записке. Я пока не знал, как туда попасть, но наверняка был какой-то способ. И я решил заставить невидимого игрока показаться.
        Я поднял веревку без узла, подошел к двери, открыл ее и постоял, глядя на Сабатини. Он лежал, безнадежно искалеченный, с лицом уже не ожесточенным и дерзким, а некрасивым и жалким — маленький мальчик, знающий, что отличается от других, с носом, на который все показывают пальцами и смеются.
        — Дэн…  — произнес он еле слышно.
        Я положил веревку возле его руки и вышел в ночь.
        Прежде чем я добрался до конца переулка, за моей спиной коротко сверкнуло.

        19

        Я поднимался по лестнице, медленно и монотонно ступая по низким ступеням, ведущим к массивному порталу Дворца. Внизу стояли зеваки, потому что редко увидишь монаха вне стен монастыря, а уж возле Дворца и вовсе никогда. Я был одет в грубую серую рясу и капюшон, приходилось следить за тем, чтобы не споткнуться.
        На меня глазели блестящие аристократы, их жены и бдительные охранники, но никто не пытался меня задержать. Я дошел до двери и остановился, она была в три раза выше меня, рядом с нею я почувствовал себя маленьким и жалким. Отведя большой молоток в форме планеты с вырезанными на ней контурами континентов, я стукнул, и дверь глухо загудела. Я ждал, и наконец она со скрипом открылась. Ею пользовались не так уж часто.
        Передо мной стоял невольник в блестящей оранжевой с голубым ливрее и с золотой цепью на шее.
        — Что вам угодно?  — вежливо спросил он.
        — Я хочу предстать перед Высшим Судом.
        — Перед Высшим Судом?  — повторил он.
        Я кивнул.
        — Он уже собрался?
        — Да, отче. Но что вам нужно от Суда?
        — Это я скажу только Суду.
        Он удивленно покачал головой и повел меня длинными извилистыми коридорами. Высокие потолки были богато украшены фресками, изображающими Императора и его предков, пушистые ковры глушили звук наших шагов. Они покрывали почти весь пол, и только по краям виднелся розовый, почти прозрачный мрамор.
        Невольник остановился перед высокой дверью, деревянной с позолотой, распахнул ее и сказал:
        — Высший Суд, отче.
        Я переступил порог и остановился. В конце огромного зала находилось возвышение, на котором стоял длинный высокий стол, а за ним сидели трое мужчин с угрюмыми лицами, одетые в оранжевые тоги. Позади них стоял высокий, богато украшенный трон, пустой.
        Перед темным столом в небольшой деревянной клетке я увидел невольника, скорчившегося, оборванного и жалкого. Дальше на низких скамьях сидели другие невольники, вольноотпущенники, ремесленники. Некоторые смотрели на большой стол и пустой трон с надеждой, другие не отрывали взгляда от пола. Вдоль стен стояли наемники в ярких мундирах, двое, скрестив на груди руки, стояли перед столом, следя за скамьями. Наемники были равнодушны и спокойны, они не ждали бунта, здесь не могло произойти ничего такого.
        «Богатство и нищета,  — подумал я,  — встречаются здесь, в суде, перед которым все равны. Но почему здесь нет ни аристократов, ни Торговцев?» Мне вдруг вспомнилась старая поговорка: «Закон существует для нищих, это единственное, что они могут себе позволить».
        При виде меня люди на скамьях начали перешептываться, наемники зашевелились, даже судьи посмотрели на меня, хмуря брови. Я пригляделся к ним. Крайний справа был стар, у него были седые волосы и морщинистое лицо, но глаза напоминали два холодных голубых камня. Крайний слева был молод и явно пресыщен. Он сидел, откинувшись назад, с презрительным выражением на лице. Между ними сидел статный мужчина неопределенного возраста с надменным лицом. Он был тверд, как скала, а глаза его были глазами ястреба. Чем-то он напомнил мне Сабатини. С ним следовало держать ухо востро.
        Продолжая хмуриться, он обратился к дрожащему невольнику.
        — Какой рукой преступник украл хлеб?  — громко спросил он.
        — Правой рукой, Высокий Суд,  — ответил один из наемников, стоявших у стола.
        — Закон гласит,  — произнес судья, пронзая невольника взглядом,  — что наказание за кражу — лишение руки. Она никогда больше ничего не украдет.
        Поднялся деревянный молоток, и по залу пронесся чистый звук, символизирующий голос правды.
        Невольник беззвучно зарыдал, люди на скамьях вздохнули. Стало тихо, двое наемников подошли и утащили невольника в небольшую черную дверь справа от стола. Следующие двое заняли их место.
        Судьи обратились ко мне, я почувствовал на себе ястребиный взгляд и вздрогнул.
        — Что привело тебя сюда, отче?  — спросил он.
        — Я ищу справедливости,  — ответил я.
        — Для кого?
        — Для меня.
        По залу пронесся шепоток.
        — Кто причинил тебе вред, отче?
        — Все. Но не потому я здесь. Я пришел, чтобы отдаться в руки закона.
        — Редкий случай,  — загремел судья, хмуря брови.  — Какое же преступление ты совершил?
        — Убийство.
        Зал замер, потом загудел. Молоток стукнул несколько раз.
        — Тихо!  — рявкнул судья.  — Тихо все!
        Все умолкли, а он посмотрел на меня внимательными черными глазами.
        — Ты хочешь покинуть орден?
        — Нет,  — тихо ответил я.
        Он скривился, а старый судья наклонился вперед.
        — Тогда зачем ты пришел и мешаешь работе Суда?
        — Светские власти обязаны задержать монаха, совершившего преступление, и подвергнуть светскому суду, дабы он ответил за свой проступок. И вот я здесь.
        Ястреб тут же задал вопрос:
        — Ты признаешь свою вину?
        — Я невиновен!
        Зал загудел. По знаку судьи наемники шагнули вперед, и голоса стихли.
        — Если ты пришел насмехаться над Императорским Судом, то будешь примерно наказан,  — сказал он.  — Если же намерения твои благородны, справедливость восторжествует. Ты сказал, что не виновен в совершенном тобой преступлении. На каком основании ты это говоришь?
        — Я убил, защищая себя и свою свободу.
        — Единственное оправдание убийства — это действия в защиту Императора.
        — В таком случае я апеллирую к церковным властям.
        — Епископ в суде?  — спросил судья, но ему никто не ответил.  — Хорошо, ты будешь задержан до завтра.
        Он повернулся к молодому судье, что-то шептавшему ему, потом вновь выпрямился.
        — Увести обвиняемого!
        Когда ко мне подходили наемники, я заметил, что молодой судья встал и идет к высокой двери за троном.
        Черная дверца открылась, и меня вывели из зала.
        Я видел уже немало камер и нашел, что императорские довольно удобны, пожалуй, даже удобнее моей кельи в монастыре. Та, в которую меня посадили, была чистой, сухой и светлой. Я лег на нары и уснул спокойным сном.
        Вскоре за мной пришли двое наемников и проводили наверх, в зал Суда. Я вновь стоял перед высоким столом, но теперь все было иначе. Меня отделяла от него решетка, а скамьи исчезли. Вместо них поставили удобные стулья, их заняли Бароны и другие благородно-рожденные. Богатые, сияющие и веселые, они беседовали со своими дамами, словно явившись на представление.
        Передо мной, небрежно развалившись в креслах, сидели трое судей. Они перешептывались между собой, поглядывали на меня и таинственно улыбались. Я беспокойно шевельнулся.
        Все чего-то ждали. Звук множества голосов и смех еще больше усиливали впечатление, что в воздухе над моей головой чья-то могучая рука держит меч, занесенный для удара. Однако зрители не догадывались, что меч этот обоюдоострый.
        Я ждал, довольный, что тень капюшона скрывает мое лицо. Напряжение росло. Внезапно все вскочили на ноги — аристократы у меня за спиной, судьи впереди — все смотрели на дверь за троном. Она открылась, вошли телохранители, быстрые и настороженные, а за ними — мужчина средних лет, толстый, сопящий от усилия, необходимого, чтобы двигать это массивное тело. Лицом он напоминал кабана, глаза его были маленькими и хитрыми. Подойдя к трону, он сел, с трудом поместившись на нем.
        Это был Император, владыка Бранкузи. Его присутствие означало, что дело важнее, чем я мог предполагать. По спине у меня побежали мурашки.
        Император вздохнул и едва заметно кивнул. Судьи сели, за ними все остальные. Ястреб вопросительно повернулся к Императору, и тот ответил ему небрежным взмахом руки.
        Судья внимательно и сурово посмотрел на меня.
        — Начинаем допрос убийцы Уильяма Дэна. Ты признаешь себя виновным?
        — Нет,  — громко ответил я,  — я действовал защищаясь.
        — Закон не признает такого оправдания,  — сказал судья.  — Что еще ты можешь сказать в свою защиту?
        — Я апеллирую к церковным властям.
        Судья поднял голову и пожал плечами.
        — Епископ в зале?
        — Он здесь,  — ответил наемник, стоящий у стола.
        — Пусть он подойдет и примет узника, если его требование обосновано.
        Голос его был холоден, но я чувствовал в нем что-то не дававшее мне покоя. Все шло слишком гладко, все было слишком четко спланировано.
        В зале возникло движение. Кто-то шел к столу, но я не повернулся, чтобы взглянуть на него. Потом краем глаза заметил белую рясу. Капюшон был откинут, словно человек хотел подчеркнуть, что ему незачем скрывать свое лицо. Я узнал седые волосы и властное лицо Аббата.
        Остановившись рядом, он приветливо взглянул на меня.
        — Прошу снять капюшон с узника, чтобы я мог увидеть его лицо,  — мягко сказал он.
        Один из наемников сдернул мой капюшон, и я посмотрел Аббату прямо в глаза. Он печально глядел на меня, и в эту минуту в зале остались только мы двое.
        — Это Уильям Дэн, Высокий Суд.
        Зрители зашептались.
        — Каково его положение в монастыре?
        — Он был послушником,  — сказал Аббат и добавил, качая головой: — Он нарушил устав и бежал.
        — Ваше преосвященство требует его передачи в руки Церкви?
        Повисла полная ожидания тишина.
        — Рад бы, да не могу,  — сказал он наконец печально, и зал вздохнул.  — После бегства из монастыря он не подлежит нашей юрисдикции.
        «Шанс упущен»,  — мелькнула у меня мысль. Ничего страшного, я и не рассчитывал на него.
        — Спасибо, отче,  — сказал я так тихо, что услышал только он.
        — Ах, сын мой,  — покачал он головой.
        — Прошу рассказать суду об обстоятельствах бегства обвиняемого,  — сказал судья.
        Аббат повернулся к судьям. Он стоял так близко, что я мог бы схватить его за горло, но в этом уже не было необходимости. Между нами все кончилось, и я спокойно держался руками за прутья решетки.
        — В его руках оказался небольшой хрустальный шарик, украденный у Императора. Прежде чем бежать, он спрятал его в Соборе, а затем вернулся за ним.
        Аббат низко поклонился Императору и его судьям, впрочем, не так низко, как некогда пистолету и камню. Потом он ушел, и я забыл о нем, глядя на судью.
        — Хочет ли обвиняемый что-то добавить, прежде чем будет вынесен приговор?
        Я опустил голову, потом снова взглянул в его холодные злые глаза.
        — Если суд позволит, я расскажу небольшую историю.
        — Мы слушаем.
        — Не так давно,  — тихо начал я,  — Император Бранкузи владел неким кристаллом. Это был просто камешек, и никто не знал, чем он на самом деле является, но многие хотели его иметь.
        Я умолк и посмотрел на Императора — тот щурился и нервно облизывал губы.
        — В окружении Императора жила девушка по имени Фрида, которой он доверял. Она украла камень. Организация, известная под названием «Граждане», приказала ей отдать его человеку по фамилии Силлер, однако она не собиралась выполнять этого приказа. Она шла, чтобы отдать его кому-то другому, но ее выследил Сабатини, некогда владыка крупнейшего из Объединенных Миров. Он тоже хотел иметь этот кристалл. В отчаянии Фрида бросила камень на поднос для пожертвований в Соборе, тем самым передав его мне. А затем я обнаружил, что такое этот камень.
        Все разом вскрикнули, судьи выпрямились, даже молодой. Император наклонился и что-то шепнул одному из судей. Тот обратился ко мне:
        — Где сейчас эта девушка… Фрида?
        — Мертва.
        Все вздохнули.
        — А где Силлер?
        — Мертв.
        — А Сабатини?
        — Тоже мертв.
        Судьи тихонько посовещались, и наконец сидевший в центре посмотрел на меня.
        — Ты признаешься во всех этих убийствах?
        — Силлер пытался убить меня и погиб сам. Фриду убил Сабатини, который затем покончил с собой. Кроме того, я убил четверых, которые убили бы меня, если бы им повезло больше, чем мне. Все четверо были людьми Сабатини, известными как Свободные Агенты.
        — Тебе уже известно, что самооборона — не оправдание в глазах закона. Церковь отреклась от тебя. Что ты еще можешь сказать в свою защиту?
        — Я апеллирую к закону ордена.
        Судья нахмурился.
        — Епископ отказался принять дело. Сообщи аргументы, которые удовлетворят суд, или будешь осужден по светскому закону.
        — Есть и другие испытания. Я прошу суд прибегнуть к ним.
        Судьи пошептались, потом сидевший в центре обратился ко мне:
        — В данном случае тест на умение писать и читать не имеет смысла.
        — Есть еще одно испытание, в результатах которого невозможно усомниться. Оно введено во времена Основателя, Пророка Джуди и признано во всей Галактике.
        Судья вытаращился на меня.
        — Ты настаиваешь на испытании чудом?
        Они долго шептались за своим высоким столом, а зрители-аристократы ждали, возбужденные и заинтригованные. Я молча наблюдал за ними. Наконец судьи повернулись к Императору, а тот величественно встал и, не сводя с меня глаз, шагнул вперед. Я вдруг понял, что неразумно было бы пренебрегать этой горой мяса. Он обладал на Бранкузи абсолютной властью и, независимо от решения суда, мог воспротивиться ему, если бы счел, что это грозит конфликтом с Церковью. Сейчас он брал дело в свои руки, и я, подобно всем остальным, ждал его слов.
        — Смелость обвиняемого должна быть вознаграждена,  — заговорил он тихим, бесцветным голосом.  — Он получит шанс доказать свою правоту, но при одном условии…
        Все замерли.
        — При одном условии: если у него ничего не выйдет, он признает себя виновным и расскажет все, что знает о камне.
        Теперь ждал Император, щуря глаза и внимательно глядя на меня. Я мысленно улыбнулся, сохраняя, впрочем, невозмутимое выражение лица. Рыба проглотила наживку. Теперь осталось только убедиться, взаправду ли существует невидимая рука.
        Я склонил голову.
        — Да будет так, Ваше Величество.
        Император усмехнулся.
        — Обыскать его.
        Наемники подошли и обыскали меня с ног до головы. Когда они закончили, лица их выражали удивление, а руки были пусты. Улыбка исчезла с лица Императора, и он махнул пухлой ладонью.
        — Начинай.
        Я поклонился, поднял голову и развел руки.
        — Если чуда не случится и я не докажу, что действую по воле Господа, я отдам себя и все, что знаю, этому человеку, облеченному светской властью над Бранкузи и ее жителями. Если существует справедливость, пусть она совершится. Если существует сила добра, желающая свободы людям Галактики, пусть она действует, иначе свобода погибнет. Пусть даст доказательство моей невиновности, ибо никто не виноват, если действует без дурных намерений, независимо от того, что об этом говорит закон. Решение принадлежит не мне и не Вашему Величеству, а тому, кто над нами.
        Я поднял руки вверх.
        — Я жду Твоего решения.
        Я ждал с надеждой, и по мере того, как уплывали секунды, мое сомнение росло. Я понял, что ошибся и никогда не увижу Лаури, никогда не буду счастлив, да и жизнь моя скоро закончится.
        Зал задрожал. Я заметил удивление на лице Императора и хотел взглянуть на Аббата, но не успел, потому что зал исчез, поглощенный тьмою.

        20

        Я уже знал это чувство — темноту вокруг и падение,  — только на сей раз оно продолжалось дольше и сознание вернулось ко мне быстрее.
        — Добрый день, Лаури,  — сказал я, моргая от яркого света. Она вынула руки из перчаток и сняла сетку с головы.
        Потом повернулась, и у меня перехватило дыхание.
        — Спасибо за чудо,  — сказал я.  — Похоже, спасать меня вошло у тебя в привычку.
        Она криво усмехнулась.
        — На этот раз ты не оставил нам выбора.
        Она была в голубой кофточке и свободной юбке, маскировавшей ее формы, но я хорошо помнил их. Мои руки безвольно повисли, когда я вспомнил, как когда-то держал ее в объятиях. Будь у меня карманы, я спрятал бы руки в них, но у рясы карманов нет.
        Я отвернулся.
        — Этого я и хотел. Где Архиепископ?
        — Сегодня ты не сможешь встретиться с ним. Он отдыхает — в последнее время здоровье его ухудшилось. Может быть, завтра или послезавтра.
        — Это не страшно.
        Я осмотрелся. Комната была небольшой, с мягким резиновым полом, металлическими стенами и низким металлическим же потолком. Вдоль стен стояли различные аппараты, половину из которых я знал.
        — Мы на корабле Архиепископа,  — сказала Лаури.  — Он совершает одну из своих инспекторских поездок. Это официальная причина. Сейчас мы находимся на орбите, слишком высоко, чтобы угрожать Бранкузи, но зато вне досягаемости ее ракет. Поэтому трудно было установить контакт с залом суда. Чуть дальше — и у нас ничего бы не вышло. Даже подтягивая, я не была уверена, что захватила тебя и что ты попадешь сюда живым.
        — Ты могла оставить меня там.
        — И позволить тебе раскрыть тайну камня?
        — Значит, вы еще не знаете ее?
        Она покачала головой.
        — Ты здорово рисковал: ведь ты не мог быть уверен, что Архиепископ замешан в это и сможет тебя вытащить.
        — Да, уверенности у меня не было, но я знал, что он недалеко от Бранкузи. Мне сказал Силлер, да и Сабатини говорил об этом Аббату, но я вспомнил, только когда пытался угадать, кто может действовать анонимно. Я откинул все и всех, и осталось только одно — Церковь. Ты должна была работать на Архиепископа и располагать этим устройством, ибо можно было пробраться в старую крепость, где держал меня Сабатини, но не выбраться оттуда, когда я потерял сознание. Тебе могло помочь только это.  — Я указал рукой на машину.  — И это сообщение для Фалеску. Я долго не мог понять значения колечка над «i» и только потом сообразил, что это символ Церкви, ваш знак.
        — И все же ты рисковал.  — Она нахмурилась.  — Ты мог ошибаться, или Архиепископ мог решить, что не стоит вмешиваться в это дело. Знаешь, он даже хотел так поступить. Демонстрация деятельности и власти Церкви противоречит его принципам и политике.
        — Потому я и организовал это представление. Приходилось действовать открыто и решительно, иначе я бы не полез. Риск был не очень велик: моя жизнь имела значение до тех пор, пока я не нашел ответы на вопросы.
        — Ты и вправду расшифровал камень или просто блефовал?
        — Всего понемногу,  — ответил я.  — Я мог рассказать Императору все, что знаю о кристалле, но это не дало бы ему ничего. Не поможет это и Архиепископу, по крайней мере не в той степени, как он рассчитывает. Все страдания и смерти были напрасны.
        — О, Уилл!  — воскликнула она, и глаза ее потемнели.
        Мне очень хотелось подбежать к ней, обнять и прижать так крепко, чтобы боль никогда больше не коснулась ее, но я не имел права этого делать, да и память о происшедшем между нами стеной окружала меня. Я не мог двинуться с места.
        Вместо этого я разглядывал машину, почти такую же, как в контрольном зале Собора.
        — Странно,  — сказал я,  — что у нее такой большой радиус действия.
        — Архиепископ располагает специалистами и техникой тысяч миров. Они увеличили мощность и поменяли сносившиеся части. Та, что стоит в Соборе, использует лишь небольшую часть своей силы.
        — А другие?
        — Тоже действуют. Архиепископ — глава Церкви, хранитель ее чудес. Образы, которые он может вызывать, удивительны и необычны.
        — И он не может помочь разрозненной, кровоточащей Галактике?
        — Это не его обязанность,  — тихо сказала Лаури.  — Он охраняет наследие людей. Эти вещи нельзя раздавать, как игрушки детям: они слишком опасны. Представь только, что они окажутся в руках людей вроде Сабатини, Силлера или Императора Бранкузи.
        — Возможно,  — пожал я плечами.  — Я поговорю об этом с Архиепископом.
        Она хотела что-то сказать, но промолчала. Я с болью в сердце смотрел на нее.
        — Лаури…  — сказал я.  — Лаури…
        Девушка подняла голову.
        — Да?
        — Нет, ничего.
        Мы помолчали.
        — Что такое этот кристалл?  — спросила она наконец.  — Ты скажешь мне, Уилл?
        — За определенную цену.
        — Какую?
        — Я скажу Архиепископу. В этом нет ничего особенного и ничего плохого, но я скажу только тогда, когда увижу его.
        Она задумалась.
        — Не проси у него жизни или свободы. Он добрый человек и даст их тебе просто так. Но не мог бы ты рассказать мне о камне сейчас?
        Я заколебался, зная, что могу лишиться единственного, чего желал, того, что мог теперь получить.
        — Расскажу, если ты пообещаешь не говорить этого никому, даже Архиепископу… особенно Архиепископу, пока я не договорюсь с ним.
        Она вздернула голову, и я увидел ее великолепную белую шею.
        — Обещаю.
        — Я не буду говорить тебе.  — Лаури погрустнела.  — Ты увидишь сама. Принеси камень.
        Она повернулась и вышла, я остался один и еще раз внимательно оглядел комнату. На всех стенах были металлические плиты; я подошел к одной, покрутил маховичок, и плита отошла в сторону. Это оказался ставень, и за ним я увидел бархатно-черное поле с блестящими огненными точками, переливающимися различными цветами. Это не было зрелищем ужасающей бесконечности, просто картина, без глубины и перспективы. Пространство, которого можно было коснуться рукой, драгоценные камни, а за ними — туманное мерцание, как гигантский мост через Галактику, ждущий стоп гиганта. Однако гигантов уже давно не было, только карлики ползали среди звезд.
        Звезды были так близко, что я мог сорвать одну из них для Лаури. Впрочем, ее блеск не мог сравниться с блеском глаз девушки.
        Я закрыл металлический ставень и сильно закрутил. Потом подошел к другому окну, открыл его и вскрикнул, провалившись в бесконечную ночь.
        Не сразу удалось мне успокоиться. Постепенно мои побелевшие пальцы разжались, я выпустил поручни на стене и заставил себя взглянуть еще раз. Голубовато-зеленый шар Бранкузи плавал в черной пустоте, солнце отражалось от больших океанов, мелких озер и ледовой шапки на полюсе. Половина планеты была в тени, и на ней слабо светилось пятно города. Интересно, не Королевский ли это Город?
        Справившись с головокружением, я восхитился этим сказочным зрелищем, совсем не похожим на предыдущую картину, холодную и равнодушную. Эта картина была теплой, полной жизни. Это был дом, планета, на которой рождались люди, которая их кормила и на которой они жили до самой смерти, не зная, как она выглядит. Потому они ее и уничтожили.
        На мгновение я увидел ее такой, какой сделали планету люди,  — холодной, серой и угрюмой крепостью. Горстка людей сидела в комнатах наверху, обогреваемых светом солнца, остальные внизу, в сырости и холоде, теснились как черви на тухлой рыбе. Ничего удивительного, что они были бедны, тупы и бесчувственны.
        Я знал, что наступит день и крепость падет. Придет день, когда серые стены рухнут, когда солнце дойдет до самых темных подземелий. И я постараюсь сделать все возможное, чтобы приблизить этот день.
        — Уилл…  — позвала Лаури.
        Я вздрогнул и обернулся. Она стояла посреди комнаты, держала камень в вытянутой руке и смотрела на меня. Я закрыл ставень.
        — Положи его на пульт.
        Девушка осторожно положила. Камень лежал, невинный, прозрачный; мы взглянули на него, а затем посмотрели друг другу в глаза.
        «Я люблю тебя, Лаури»,  — подумал я, но мысль эта была насыщена горечью и сомнением.
        Девушка покраснела и отвела взгляд.
        — Ты знаешь, о чем я думал. Ты ведь можешь читать мысли.
        — Иногда. Если разум человека открыт.
        — Как мой сейчас?
        — Да.
        — Попробуй сделать то же с камнем. Попроси, чтобы он заговорил с тобой.
        Она вгляделась в камень, нахмурилась, потом вздохнула и загадочно посмотрела на меня.
        — Что ты слышала?
        — Ничего. Может, какой-то далекий шум, вроде жужжания пчелиного роя. Что это такое, Уилл?
        Я глубоко вздохнул — еще одна надежда не сбылась.
        — Надень наушники и попробуй еще раз.
        Она надела их, нажала кнопку, взглянула на камень, а затем посмотрела на меня. Глаза ее были широко распахнуты, и я понял, что она приняла решение.
        — О, Уилл…  — прошептала она.  — Как это печально! Как удивительно и печально.
        — А самое грустное, что их дети еще не появились на свет.
        — Может, это произойдет скоро? Я умею читать мысли, а ты…
        Я покачал головой.
        — Умеешь,  — настаивала девушка.  — Один или два раза,  — она покраснела,  — я чувствовала, как твои мысли касаются моих. И ты всегда знаешь, когда человек говорит правду, а когда лжет. Поэтому я и не пыталась обмануть тебя. Ты безошибочно определяешь чувства, если они достаточно сильны. Может, это даже помогает тебе определить, кто где находится.
        — Да,  — сказал я, вспомнив схватку с Сабатини.  — Но я думал, что это все умеют.
        Лаури покачала головой.
        — Я бывала во многих местах и видела разных людей, но никто не обладал твоими способностями.
        Она помолчала, первый восторг прошел.
        — Но из этого ничего не следует, правда? Он нам не поможет.  — Она указала на камень.
        — Не прямо. Скажи, ты знала, кто я, когда увидела меня впервые?
        — Нет,  — ответила она. Это была правда, и я обрадовался.
        — А потом ты узнала и вытащила меня от Сабатини при помощи вот этого устройства.
        Лаури кивнула.
        — Понимаешь, мы искали Фриду, но когда нашли, было уже поздно. Зато там оказался ты, и мы узнали, кто ты такой. Тебя нужно было забрать оттуда, и я вызвалась добровольно.
        — Фрида работала для вас?
        — Да. Граждане думали, что Фрида их агент, но она работала для нас. Она должна была принести мне камень, но попала в ловушку и не добралась до меня.
        — Значит, ты была связной,  — сказал я.
        Она кивнула.
        — И потому пела свои песенки. Если кому-то нужно было передать информацию или получить сообщение, он ходил от бара к бару, пока не находил тебя.
        — Да,  — ответила Лаури, спокойно глядя на меня.
        — Фалеску тоже работал на вас?
        — Да. Он доставил бы тебя сюда, на корабль. Но Агенты Императора забрали его на допрос, а потом отпустили, так ничего не узнав. Ты, наверное, устал. Пойдем, я покажу тебе, где ты будешь спать.
        Узкими коридорами мы направились в кормовую часть корабля, встретив по пути несколько человек в серебристо-черных мундирах. Они уважительно кланялись Лаури. Наконец девушка остановилась перед дверью и отодвинула ее. Мы вошли в небольшую комнатку с койкой, стулом и умывальником.
        — Здесь тесновато,  — словно извиняясь, сказала Лаури.
        — Да?
        — Сабатини и вправду умер? Я слышала об этом и никак не могла себе представить.
        — Да, умер,  — со вздохом ответил я и рассказал, как это произошло.
        Девушка задумалась.
        — Страшный и несчастный человек,  — сказала она потом.  — Но зачем ты заманил его в склад? Ты не говорил, но я знаю, что ты не собирался мстить.
        — Мне не хотелось лгать — я пошел к тебе домой, узнал, что ты исчезла, подумал, что он схватил тебя.
        — О-о!  — Она отвернулась к двери.
        — Лаури?
        — Что?
        Я заколебался.
        — Ты пришла ко мне в камеру только из-за камня?
        — Нет.
        — Лаури?
        — Что?
        — Извини за то, что я написал. Это было зря.
        — Конечно.
        — Ты простишь меня?  — спросил я, подойдя к ней совсем близко.
        Взглянув на меня, она улыбнулась.
        — Я уже давно тебя простила.
        — Лаури,  — быстро сказал я, чтобы покончить наконец с этим вопросом, пока не передумал.  — Почему ты это сделала? Почему вмешалась в это дело?
        — Потому что так хотела,  — медленно ответила она.  — И потому, что это был мой долг.
        — Перед кем?  — спросил я, и это прозвучало почти как стон.
        — Перед людьми. И перед Архиепископом.
        — Ты не должна была этого делать.
        — Это не так уж и много, Фрида сделала больше.
        — Но…  — начал я и умолк. Слова звучали безнадежно. «Я люблю тебя, Лаури».
        «Я люблю тебя, Уилл».
        Ее ответ прозвучал в моей голове отчетливо, как колокольчик. Сердце мое учащенно забилось. Между нами больше не было стены, крепость рухнула. И все же, когда я взглянул на ее лицо, оно было бледным и несчастным.
        — Это ужасно, правда?  — тихо сказала она.
        — А могло бы быть чудеснее всего в мире. Мы двое, наделенные такими способностями, могли бы стать счастливее всех в мире, если не считать тех, чей голос дошел до нас через века и расстояния.
        — Да…
        — Скажи, Лаури,  — слова давались мне с трудом,  — скажи, что я ошибся, что ты только играла роль…
        Но она покачала головой, а в глазах ее были печаль, усталость и жалость.
        — Я не смогла бы, Уилл, и ты знаешь это. Такова уж судьба женщины. Я просто делала то, что требовалось. Иногда это было неприятно, но другим приходится делать вещи и похуже. Это был единственный способ что-то узнать. Тогда я узнала, что наемники Императора не схватили тебя. Я не жалею ни себя, ни тебя, это что-то другое, правда?
        — Да,  — глухо ответил я.
        Она помолчала, печально глядя на меня.
        — Спокойной ночи, Уилл.
        Я не ответил. Стена вновь разделила нас, и была она толще, чем когда-либо прежде. Любовь разрушила ее, но слова воздвигли снова.
        Я лег на койку и повернулся к стене. Ворочался я долго, потом все же заснул.

        21

        …и пока я лежал, вспоминая, как исчез камень и как я познал, что такое страх, не ведая, ночь сейчас или день, за мной пришла Лаури.

        Она постучала в дверь, я встал и впустил ее.
        — Архиепископ хочет тебя видеть.
        Она не смотрела на меня. Может, так было лучше, ведь я был небрит и не выспался.
        Вновь мы шли по коридорам корабля, и я думал о трех делах, которые мне предстояло сделать: одно для людей и два для себя. Потом игра закончится.
        — Почему он так тебя ненавидит?  — спросила Лаури.
        — Кто?
        — Аббат.
        — Это тщеславный человек,  — ответил я.  — Кроме того, он сказал, что я его сын, и я верю ему.
        Она быстро взглянула на меня.
        — Несчастный человек.
        Это были странные слова, но я знал, что она имеет в виду, и согласился с ней.
        Остановившись перед какой-то дверью, Лаури осторожно постучала.
        — Входите,  — пригласил тихий голос.
        Лаури отодвинула дверь, и мы вошли в помещение немногим больше каюты, в которой я провел ночь. Посреди него сидел в кресле старик, бледный и совершенно седой. Присмотревшись, я увидел, что он калека, и понял, что стариком его сделали болезнь, страдания и заботы; они проложили морщины на его лице и вырыли глубокие ямы под глазами.
        А глаза у него были мудрые и добрые; я знал, что могу ему верить.
        — Итак,  — сказал он,  — мы наконец встретились, сын мой.
        — Наконец?
        — Я часто интересовался, что с тобой происходит и чем ты занимаешься.
        Склонив голову, я промолчал.
        — Садись.
        Мы взяли стулья у стены и сели — я напротив него, Лаури рядом. Когда она взяла его за руку, я понял, что они вдвоем против меня.
        — Итак, камень оказался бесполезным и ничего не стоящим…  — начал он.
        Я посмотрел на Лаури.
        — Ты проболталась!?
        Она воинственно подняла голову.
        — Да. Я не могла позволить, чтобы ты с ним торговался. Ты мог попросить такое, что было бы ему неприятно.
        — И твое обещание ничего не значит?
        — Ничего. Я жертвовала и большим.
        — Но ведь ты обещала искренне, почему же изменила свое решение? Из-за того, о чем мы говорили потом?
        Архиепископ поглядывал то на меня, то на нее, потом поднял почти прозрачную руку.
        — Дети!..  — сказал он.
        Мы умолкли, испепеляя друг друга взглядами.
        — Она рассказала мне,  — признал он и грустно улыбнулся,  — но, по-моему, сделала это скорее ради тебя, чем ради меня. Теперь у меня нет выхода и я не могу отказать тебе.
        Я быстро взглянул на Лаури. Она была бледна и во все глаза смотрела на Архиепископа.
        — Чего ты хочешь, сын мой?
        — Об этом потом,  — сказал я.  — Ты говоришь, что камень бесполезен и ничего не стоит. Но если бы ты был с ним связан так, как я, то думал бы иначе. Это лишь половина правды.
        — Для нас разница невелика.
        — Но она существенна. Да, мы никак не можем использовать его, ибо не имеем достаточно власти, чтобы выполнить указания, адресованные не нам. Но он не совсем бесполезен, поскольку предлагает то, что могло бы изменить Галактику и подготовить ее к созданию Третьей Империи. Собственно, есть два варианта.
        — Я не понимаю тебя, сын мой.
        — Тогда я объясню и заранее прошу прощения, если повторю уже известное тебе, отче.
        — Я слушаю тебя.
        — Галактика разделена на тысячи отдельных миров, и каждый борется с остальными, каждый является крепостью, которую можно завоевать лишь ценой, значительно превосходящей ее ценность. Главным образом потому, что все гораздо лучше готовы к обороне, чем к нападению.
        Старик кивнул, соглашаясь.
        — В результате,  — продолжал я,  — мы имеем дело с психологией крепости, которая искажает все. Она означает обособленность, страх, ненависть к другим. Означает сильные правительства, концентрацию власти, богатств и силы. Означает угнетенных, бездумно смотрящих на своих начальников в надежде, что те обеспечат им безопасность. Означает застой, деморализацию и уничтожение человеческой цивилизации по мере уничтожения техники и науки и разрыва коммуникаций между мирами.
        — Это правда,  — сказал Архиепископ,  — но исключением тут является Церковь. Это сокровищница наук и технологий.
        — Пока существует порочный круг обороны, централизации невежества и страха, надежды для Галактики нет, а знания Церкви не имеют никакой ценности, ибо никто не может их понять.
        — Значит, ты предлагаешь,  — сказал Архиепископ, подняв белую бровь,  — чтобы мы усилили наступательные силы, дали оружие тщеславным владыкам и так разорвали порочный круг?
        Я покачал головой.
        — Это одно из паллиативных решений, но и оно могло бы дать какие-то результаты. Правда, разрушения и резня были бы ужасны, и даже если бы кто-то из владык сумел объединить Галактику, от нее мало что осталось бы. Нет, вооружение не выход из положения.
        — Тогда что же?
        — Не так быстро,  — ответил я и задумался, стараясь четче сформулировать свои мысли. Я знал ответ и не сомневался, что он верен, но нужно было еще убедить в этом Архиепископа.
        — В крепости важнее всего невежество людей. Интеллигентных, образованных людей невозможно удержать за стенами, знания — это сила, которая легко разрушит их изнутри. Владыкам это хорошо известно, и первый принцип их политики — не допустить, чтобы подданные стали сильными, а второй — держать их в невежестве. Первый касается физических аспектов, второй — духовных, но фактически это одно и то же.
        Я взглянул на Архиепископа, но по его морщинистому спокойному лицу невозможно было определить, понимает ли он меня.
        — Продолжай.
        — Все зависит от возможности общения.
        — Но именно этого добивались Граждане,  — запротестовала Лаури.  — И это ничего не решало.
        — Идея может быть хорошей независимо от того, кто ее предложил,  — вставил старик.  — Продолжай, сын мой.
        — Они знали решение, но не представляли, как взяться за дело, и пытались использовать книги. Это понятно, потому что книги были единственным неподцензурным каналом информации, доступным для них, а писаное слово побуждает мыслить логически. Но для этого требовалось заставить людей читать, да и тексты не могли быть слишком умны — владыки не согласились бы на это.
        — Может, им следовало печатать математические трактаты?  — язвительно спросила Лаури.
        — Нет,  — серьезно ответил я,  — хотя даже они были бы лучше. Но такой метод не принес бы желанного результата, потому что, во-первых, написанное можно контролировать, а во-вторых, люди должны уметь читать. Существует лишь один способ общения, не зависящий ни от кого.
        — Какой?  — спросил Архиепископ.
        «Я люблю тебя, Лаури».
        Она покраснела, глаза ее заблестели.
        — Мысль! Ну конечно!
        — И ты думаешь, это возможно? Лаури говорила мне, что настоящих телепатов давно нет.
        — Телепаты?
        — Так мы их называем. Когда-то я читал о них.
        — Телепаты…  — повторил я и поднял голову.  — Мы делаем это ежедневно.
        — То есть?  — Архиепископ поднял брови.
        Лаури оживилась.
        — Ну разумеется! В Соборах. Службы передаются мысленно, с помощью машин. Мы все время занимаемся этим, но почему-то это не пришло нам в голову.
        Я кивнул.
        — Превосходный метод общения. И никакой цензуры. Но Архиепископ покачал головой.
        — Ты хочешь, чтобы Церковь будоражила народ? Это невозможно. Наш долг — беречь наследие людей, пока не придет время.
        — А если оно никогда не придет?  — тихо спросил я.  — Человек никогда не станет лучше, если Церковь ему не поможет. Он будет все глубже увязать в варварстве. Невежество, как и знания, усиливается. Знания действуют изнутри, а невежество засасывает человека снаружи, и чем глубже он погружается, тем труднее выбраться обратно.
        — Нет-нет,  — повторил Архиепископ.  — Это невозможно.
        — Церковь не выполняет своей миссии. Она должна готовить человека к принятию наследия, а сейчас Церковь лишь одна из сил Галактики и ничем не лучше владык. Владыки дают людям хлеб и зрелища. Церковь дает чудеса и утешение. Первые успокаивают тела, вторая — души, и разница между ними невелика. Успокоившиеся люди довольны своей судьбой.
        — Если мы все же начнем действовать, что защитит Церковь от уничтожения?
        — Ее собственная сила.
        — Мы недостаточно сильны, чтобы противостоять владыкам,  — сказал Архиепископ.  — Мы сохранились так долго лишь потому, что никогда не провоцировали владык.
        — Да, мы помогали им, а люди теряли на этом. Силы и возможности Церкви недооценивались, ибо ее предводители слабы и боязливы, но она — единственный источник силы и очень нужна владыкам. Без нее в мире стало бы во сто крат беспокойнее. Если бы не сокровища культуры, охраняемые Церковью, Галактике было бы куда лучше без нее. Впрочем, есть еще один источник силы, о котором никто не помнит,  — люди, которые наверняка не стали бы спокойно смотреть, как владыки уничтожают Церковь. Угроза Церкви равнозначна разрушительному восстанию.
        — Возможно,  — согласился Архиепископ,  — но мы не можем рисковать будущим Церкви.
        — А будущим людей? Чего стоит Церковь без людей? Впрочем, ты представляешь не совсем то, что я предлагаю. Я имел в виду не прямой призыв к бунту, это слишком рискованно. Я лишь предлагаю Церкви передать людям часть их наследия, не машины, но знания — которые в конце концов важнее — в такой степени, в какой люди смогут их постичь. И начать с умения читать.
        Глаза Лаури горели от возбуждения.
        — А — значит Автомат, Б — Брат…
        — К — Крепость,  — продолжил я,  — С — Свобода… А когда люди научатся читать, дайте им сперва простые книги, а потом все более сложные.
        — Но у нас нет возможности ни печатать книги, ни писать их,  — возразил мне Архиепископ.
        — Они есть у Граждан.
        — Думаешь, мы должны с ними сотрудничать?
        — Это хорошие люди,  — сказал я,  — и умные. Некоторые их цели совпадают с вашими. Я считаю, вы должны объединяться со всеми силами, которые стремятся к свободе и объединению Галактики. Граждане, Торговцы и часть аристократии — все они хотят практически одного.
        — Интриги, шпионаж и тайны,  — скривился Архиепископ.
        — До сих пор эти методы вас не пугали. Он кивнул.
        — Но это не все,  — заметил я.  — Камень ставит перед вами еще одну проблему. Машины могут выискивать людей с телепатическими способностями. Таких людей мы могли бы специально пестовать в своего рода колониях, и когда-нибудь возникли бы настоящие телепаты. Только тогда можно будет создать прочную Империю с объединенным обществом, опирающимся на всеобщее понимание, возможное только благодаря телепатии. Этим мы расплатились бы за зло, причиненное телепатам с Земли. Устройство, которое помогло найти их и уничтожить, может теперь помочь вернуть утраченные способности.
        — А что будет с религией? Ведь тогда она перестанет существовать.
        — А что такое Церковь? Попробуем ответить на этот вопрос. Религия она или могильник достижений человека? Вспомни Джуди. Разве религия, которую он создал, имела целью саму себя? Был он человеком мудрым или заботился только о собственной выгоде? Думаю, он был одним из последних телепатов — наверняка ученым,  — который видел распад Галактики и знал, что единственный способ спасти знания человека это окружить их мистицизмом. Само по себе чудо — лишь демонстрация неизвестных явлений. А что такое слова? Поколения теологов изменили их, мы потеряли из виду цель Джуди и возвели вокруг себя стену иллюзий.
        Не думаю,  — продолжат я,  — что наша религия будет уничтожена. Мораль ее хороша, принципы верны. Все лучшее и сильнейшее объединится с новым и станет еще сильнее, а то, что должно исчезнуть,  — исчезнет. То, что помогает удерживать людей в нищете и невежестве, что сталкивает их на дно и не пускает к свету,  — все это должно исчезнуть, ибо Церковь не склад, куда можно пойти и взять все, что угодно.
        Церковь — тоже крепость, она тоже не пускает людей внутрь, хотя должна их принять. Прежде чем бороться с другими крепостями, нам нужно разрушить стену вокруг самих себя.
        Архиепископ вздохнул.
        — Но ведь это затянется надолго. На века и тысячелетия.
        — Я и не говорю, что это будет просто. Нет прямого пути к миру, свободе и объединению Галактики. Нельзя исправить зло, причиненное тысячелетия назад, за один день. Но мы можем начать, а наши наследники пойдут дальше.
        — Легко так думать, когда ты молод,  — тихо сказал Архиепископ.  — Но когда человек так стар, как я, он ищет более насущные цели. Ты не представляешь трудностей, которые вижу я. Однажды, через год, два или три, я умру…  — Я заметил, что Лаури судорожно сжала его руку,  — …а мой наследник выберет иную дорогу, направит Церковь на другой путь. Как я могу планировать на века, если Совет Епископов выберет человека, который может не согласиться с моими стремлениями?
        — Ты сам выбираешь наследника,  — тихо сказал я.  — Ты должен выбрать того, кто будет продолжать твое дело, а он потом выберет следующего. Если это должно сопровождаться определенной процедурой, значит, ты должен выдвигать в епископы людей, которые будут проводить твои планы даже после твоей смерти.
        Подумав, он кивнул, неохотно и словно устало.
        — Да будет так,  — сказал он, и этим тихим словам предстояло изменить Галактику. Архиепископ улыбнулся.  — Ты отважно сражался для человечества, для миллиардов людей во всей Галактике. А чего ты хочешь для себя? Как я уже сказал, благодаря Лаури мне трудно отказать тебе в чем-либо.
        — У меня две просьбы.
        Лаури нахмурилась.
        — Ты говорил об одной.
        Я холодно посмотрел на нее.
        — Я передумал.
        — Говори, сын мой,  — подбодрил меня Архиепископ.
        — Во-первых, я хочу поехать на Землю.
        — Что ты будешь там делать?
        — Я хочу ее увидеть. Может, это сентиментально, но я хотел бы жить там, где жили телепаты, познать покой, который знали они, смотреть на их небо, ходить по их планете и, может, когда-нибудь научиться делать то, что могли делать они. Там есть некие таинственные вещи, и я знаю, где их найти. Лаури тоже знает. Я не стал бы их трогать, ибо они для тех, кто придет, когда меня уже не будет в живых. Но то, что я познаю тайну, не уменьшит их ценности. Я хотел бы построить там поселок. Телепатов, найденных Церковью, нужно тоже отправлять на Землю, чтобы они развивались там, где жили их отцы.
        — А борьбу ты оставишь другим?  — спросил Архиепископ.
        — Если я буду нужен, достаточно будет просто прислать за мной корабль.
        Он кивнул.
        — А вторая просьба?
        — Я хочу Лаури.
        Девушка сдавленно вскрикнула, и, даже не глядя на нее, я знал, что она побелела, как стена. Я смотрел на Архиепископа, и меня удивила боль, отразившаяся на его лице.
        Он повернулся к Лаури.
        — Как же я могу тебя отдать?
        — А какое ты имеешь на нее право?  — спросил я.
        Он посмотрел на меня.
        — Пожалуй, никакого, если не считать, что она моя дочь.
        — Твоя дочь?!  — воскликнул я.
        — Это лучший человек во всей Галактике!  — вспыхнула Лаури.  — Если когда-то в прошлом он и согрешил, то давно искупил свой грех.
        — Грех невозможно зачеркнуть,  — сказал он, глядя на нее и гладя темные волосы.  — Я любил ее мать, а сейчас люблю Лаури. Это грех, о котором я никогда не жалел, хотя и буду за него проклят.
        — Никогда, отец!  — воскликнула девушка.
        — И ты послал ее туда, вниз, в эту грязь!  — возмутился я.
        — Он не посылал меня,  — Лаури яростно защищала отца.  — Я молила его, чтобы он позволил мне спуститься. Как он мог мне отказать, если посылал других?
        — Ты отпустишь ее?  — повторил я свой вопрос.
        — Да,  — вздохнул он.  — Отпущу. Если она хочет уйти с тобой, я не могу ее удерживать. Говори, Лаури.
        Я посмотрел на девушку. Слезы сверкали в ее глазах, и я любил ее больше, чем прежде, больше, чем мог когда-нибудь полюбить кого-то или что-то.
        — Но между нами все иначе, правда Уилл?  — Голос ее дрожал.
        — Да,  — ответил я.  — Да…
        — Тогда как ты можешь просить, чтобы я пошла с тобой? Как я буду чувствовать себя, зная, о чем ты думаешь, что чувствуешь, зная, что ты помнишь? Все время зная, что ты не можешь меня простить?
        — Я думал об этом,  — произнес я сквозь стиснутые зубы,  — но у меня нет выбора. Я сделал его уже давно и ничего не могу изменить. Сейчас я не могу забыть. Может, когда-нибудь, когда я стану лучше и мудрее, это потеряет значение, но сейчас это изменило все и, может, всегда будет так, но… я люблю тебя, Лаури! Я не прошу тебя решать прямо сейчас, я могу подождать. Я буду ждать долго… всегда. И каждая минута ожидания будет как смерть.
        Я встал.
        — Простить?  — сказал я.  — Это еще вопрос, кого здесь надо прощать.
        Почти ничего не видя вокруг себя, я прошел по коридору к своей комнате и стал ждать.

        Эпилог

        Я шел по земному лугу, глядя на зеленые холмы на горизонте. Земля была стара и мудра, а горы стары и изъедены дождями и ветрами. Над головой моей раскинулось голубое небо, под ногами стелилась зеленая трава, а вокруг — покой и тишина. Я глубоко вдыхал ее, впитывал всем телом.
        Я сделался старше и умнее, но чувствовал почти физическую боль, глядя, как корабль садится на луг, в черный круг сожженной травы.
        У корабля, у подножия высокого трапа, меня ждал капитан.
        — Прошу прощения за спешку,  — уважительно произнес он,  — но Совет уже много дней ждет нового Архиепископа.
        Я вздохнул, подал руку Лаури, и вместе с ней мы пошли вверх по лестнице, ведущей нас обратно к звездам…

        Слушающие

        Уолтеру Салливану, Карлу Сагану и всем другим ученым, чьи книги, статьи, лекции и гипотезы вдохновили автора и явились источником этой книги. И пусть их вера в множественность населенных миров будет вознаграждена, в все послания получат ответ…

        Человечество стоит на пороге одного из величайших событий в своей истории — оно со дня на день узнает о существовании, деятельности и характере иных цивилизаций.
        Возможно, в эту самую минуту через этот самый документ проходят радиоволны, несущие сообщения от разумных существ; сообщения, которые мы могли бы записать, если бы только направили наши антенны в нужном направлении и настроили на нужную частоту.
        Более того, сейчас уже имеются знания и аппаратура для поисков внеземных цивилизаций… С каждым годом оценка вероятности жизни в космическом пространстве все возрастает, как возрастают и наши возможности для обнаружения этой жизни. Все большее число ученых считает, что встреча с иными цивилизациями уже не принадлежит к области фантазий, а является вполне естественным событием в истории человечества и может произойти на памяти многих из нас. Слишком велики сегодня шансы, чтобы отказываться от них или тянуть с вложением крупных сумм в поиски иных разумных существ. Пока же открытие такого рода может произойти только случайно, поскольку наблюдения естественных объектов мы проводим, используя методы, пригодные для обнаружения разумной жизни. Примерами могут служить исследования пульсаров и источников инфракрасного излучения. В сравнительно близком будущем мы предвидим строительство крупных сооружений типа огромного комплекса антенн, а также начало программы, целью которой будет обнаружение жизни вне нашей планеты. В конечном итоге это может оказаться одной из величайших услуг науки человечеству и
цивилизации.
Из отчета Комиссии по астрономическим исследованиям Академии наук Соединенных Штатов Америки. 1 июля 1972 года.

        I

        Роберт Макдональд — 2025

        «Есть тут хоть кто-нибудь?» — путник спросил
        У дверей, освещенных луной…[2 - Эпиграфы ко всем главам взяты из стихотворения английского поэта и романиста Уолтера де ла Мара «Слушатели» Текст дается в переводе Г. Симановича.]

        Голоса шептали что-то.
        Макдональд вслушивался в них, зная, что этот шепот наполнен значением, что ему пытаются что-то сказать, и что он мог бы понять их и ответить, если бы только сумел сосредоточиться на том, что они говорят. Он попытался еще рас.
        — За всем этим, как некая молчаливая тень, притаившаяся за дверью, скрывается вопрос «Есть ли там кто-то?», на который мы не можем ответить иначе, чем утвердительно.
        Говорил Боб Адамс, признанный advocatus diaboli; при этом он вызывающе поглядывал на собравшихся за столом. Его круглое лицо, несмотря на холод, царивший в комнате, облицованной деревянными панелями, усеивали бисеринки пота.
        Сандерс глубоко затянулся трубкой.
        — Это относится ко всей науке. Образ ученого, отбрасывающего все отрицательные возможности скоком, совершенно абсурден. Это просто невозможно, и потому мы выезжаем на вере и статистической вероятности.
        Макдональд разглядывал дымные полосы и клубы, поднимавшиеся над головой Сандерса; те закрутились в лопастях вентилятора, поредели и расплылись. Он уже не видел их, но запах по-прежнему ощущал. Это была ароматная табачная смесь, легко отличимая от запаха сигарет Адамса и других.
        «Разве не в этом наша задача?  — думал Макдональд — Обнаружить разреженные дымы жизни, дрейфующие по Вселенной, а потом заставить их сойти с пути энтропии и обрести упорядоченную и осмысленную первичную форму». «Вся королевская конница, вся королевская рать…»
        «Жизнь сама по себе невозможна,  — размышлял он,  — но люди все-таки существуют благодаря обращению энтропии вспять».
        С другого конца длинного стола, заставленного переполненными пепельницами, чашками и блокнотами с чертиками, решетками, спиралями и паутинами, заговорил Ольсен:
        — Мы всегда знали, что искать придется долго. Не годы, а столетия. Компьютерам нужно собрать достаточно данных, а это означает число единиц информации, приближающееся к числу частиц во Вселенной. Так что нечего пасовать.
        «А семь служанок,  — Морж спросил, —
        Ну, скажем, за семь лет
        Смести метлой песок долой
        Смогли бы или нет?»[3 - Л. Кэрролл Зазеркалье (пер А Щербакова)]

        — Абсурд,  — ответил кто-то.
        — Тебе легко говорить о столетиях,  — вмешался Адамс,  — ведь ты здесь всего три года. Подожди, посидишь тут десять лет, как я или наш Мак — он двадцать лет занят в Программе и пятнадцать из них руководит ею. -
        — Какой смысл спорить о тем, чего мы не знаем?  — рассудительно заметил Зонненборн.  — Мы должны опираться на теорию вероятности. Шкловский и Саган считают, что в одной нашей Галактике более миллиарда планет пригодны для жизни. По оценке фон Хорнера, одна из трех миллионов обладает развитой цивилизацией, по оценке Сагана — одна из ста тысяч. Так или иначе, это дает нам неплохие шансы найти соседей — триста или десять тысяч только на нашем участке пространства. Наша работа сводится к прослушиванию в нужном диапазоне и в нужном направлении и к пониманию того, что мы услышим.
        Адамс повернулся к Макдональду:
        — Что скажешь, Мак?
        — Скажу, что такие дискуссии о принципах нашей работы не помешают,  — примирительно заметил Макдональд,  — и что мы должны постоянно напоминать себе, чем занимаемся, иначе нас поглотят зыбучие пески частностей. Скажу еще, что теперь самое время перейти к текущим делам: какие наблюдения мы планируем на сегодняшнюю ночь и на остаток недели до нашего следующего совещания.
        — Думаю,  — начал Сандерс,  — мы должны провести методическую чистку всей сферы Галактики, слушая на всех волнах…
        — Мы делали это сотни раз,  — сказал Зонненборн.
        — Но не с моим новым фильтром…
        — Что ни говори, а Тау Кита наиболее интересна,  — сказал Ольсен.  — Устроим ей настоящий допрос третьей степени…
        Адамс пробормотал, ни к кому в особенности не обращаясь:
        — Если там есть кто-нибудь и он пытается передавать, то какой-нибудь радиолюбитель на своей развалюхе вполне может поймать это и расшифровать по правилам мистера Бонда, а мы останемся в дерьме, сидя на оборудовании за сто миллионов долларов…
        — И не забывайте,  — сказал Макдональд,  — что завтра суббота и мы с Марией, как обычно, ждем вас всех у себя в восемь вечера на пиво и сплетни. Если кто чего не высказал, может приберечь для этого случая.
        Макдональд вовсе не был так весел, как пытался выглядеть. Он не знал, сможет ли выдержать очередной субботний вечер за бутылкой, дискуссией и спорами о Программе. У него начиналась полоса депрессии, когда кажется, что все рушится на тебя и нельзя ни выкарабкаться, ни рассказать кому-нибудь о своем самочувствии. Но традиционные субботние вечеринки хорошо действовали на других.
        «Не может лук постоянно быть натянут, а слабость человеческая сохраняться без малейшей передышки».[4 - М Сервантес. «Дон Кихот».]
        Моральный тонус людей всегда был проблемой Программы. Кроме того, эти субботы хорошо действовали и на Марию. Она слишком редко выходила из дома, и ей нужно было живое общение. Впрочем…
        Впрочем, Адамс, возможно, и прав. Может, там никого нет. Может, никто не посылает сигналов, потому что этим просто некому заниматься. Может, человек во Вселенной совершенно одинок. Один на один с Богом. Или один на один С собой… неизвестно еще, что хуже. Может, деньги, вложенные в Программу, пропадают зря… Может, все средства и труды вместе с идеями тонут в бездонном пустом колодце.
        Я богословьем овладел
        Над философией корпел,
        Юриспруденцию долбил
        И медицину изучил.
        Однако я при этом всем
        Был и остался дураком.
        В магистрах, в докторах хожу
        И за нос десять лет вожу
        Учеников, как буквоед.
        Толкуя так и сяк предмет.
        Но знанья это дать не может…[5 - Гете. «Фауст». (пер Б. Пастернака).]

        «Несчастный глупец. Почему именно я?  — думал Макдональд.  — Неужели кто-нибудь другой не мог бы вести их лучше, и не за нос, а за светом своей собственной мудрости? Может, эти субботние приемы — единственное, на что я способен? Может, пора в отставку?»
        Он вздрогнул. Его измучило бесконечное и бесплодное ожидание, а ведь вновь приближались прения в Конгрессе. Что он мог сказать такого, чего не говорил прежде? Как оправдать Программу, которая тянется почти скоро пятьдесят лет и может тянуться еще столетия?
        — Господа,  — энергично объявил он,  — нас ждет работа. Едва он сел за свой захламленный стол, как появилась Лили.
        — Здесь компьютерный анализ наблюдений за последнюю ночь,  — сказала она, кладя перед ним тонкий скоросшиватель.  — Рейнольдс утверждает, что там ничего нет, но вы ведь всегда просматриваете его. Здесь стенограмма прошлогоднего слушания в Конгрессе,  — на скоросшиватель легла толстая папка.  — Почта и последние финансовые отчеты, если вдруг понадобятся, в другой папке.
        Макдональд кивнул.
        — Здесь официальное письмо из НАСА, определяющее принципы бюджета текущего года, и личное письмо от Тэда Вартаняна. Он извещает, что ситуация крайне сложная и определенные ограничения неизбежны. А еще он пишет, что Программу могут закрыть.
        Лили мельком взглянула на него.
        — Не может быть и речи,  — уверенно заявил Макдональд.
        — Есть несколько просьб о работе, но не так много, как мы привыкли получать. На письма детей я ответила сама. И, как обычно, безумные письма от людей, которые принимают сообщения из космоса, а также от одного типа, который летал на НЛО. Именно так он и пишет, не тарелка или как-то там еще. Некий журналист хочет взять интервью о Программе у вас и еще у нескольких ученых. Думаю, он на нашей стороне. И есть еще один, тот, похоже, собирается нас разоблачить.
        Макдональд терпеливо слушал. Лили была великолепной секретаршей. Она могла бы справиться со всей кабинетной работой не хуже него самого. Откровенно говоря, все шло бы куда лучше, если бы он не путался под ногами и не отнимал у нее время.
        — Оба прислали вопросники. И еще: Джо просил принять его.
        — Джо?
        — Один из дворников.
        — Чего он хочет?
        Дело было серьезное. Найти хорошего дворника гораздо труднее, чем астронома, труднее даже, чем электронщика.
        — Он уверяет, что должен с вами поговорить, но от работников столовой я слышала, будто он принимает сообщения своей… своей…
        — Своей искусственной челюстью.
        Макдональд застонал.
        — Уговори его как-нибудь, ладно, Лили? Если с ним буду говорить я, мы можем потерять дворника.
        — Сделаю все, что в моих силах. Еще звонила миссис Макдональд. Сказала, что ничего важного нет и вам не обязательно перезванивать ей.
        — Соедини меня с ней,  — сказал Макдональд.  — И еще, Лили… ты ведь будешь завтра вечером на вечеринке?
        — А что мне делать среди умных?
        — Нам очень нужно, чтобы ты пришла. Мария особенно просила об этом. Ты же знаешь, мы там говорим не только о работе. И вечно не хватает женщин. Может, ты вскружишь голову кому-нибудь из молодых холостяков…
        — В моем-то возрасте, мистер Макдональд? Вы просто решили от меня избавиться.
        — Никогда и ни за что.
        — Я позвоню миссис Макдональд.  — Лили задержалась у двери.  — И подумаю о вечеринке.
        Макдональд просмотрел бумаги. В самом низу лежал единственный листок, который его интересовал,  — компьютерный анализ прослушивания прошлой ночи. Однако он так и оставил его внизу, на загладку. Та-ак… Тэд всерьез обеспокоен. Свободен, Тэд. Теперь эти писаки. Видимо, придется их принять. В конце концов это был побочный результат размещения Программы в Пуэрто-Рико. Никто не ездил сюда просто так. Кроме того, два вопроса привлекли его внимание. «Как вы стали директором Программы?» Это спрашивал дружелюбный. «Какая у вас квалификация для должности директора?» Это второй. Как же им ответить? Возможно ли это вообще? Наконец Макдональд добрался до компьютерного анализа, такого же, как и все остальные за эту неделю, за все недели, месяцы и годы, что прошли с начала Программы. Отсутствие значимой корреляции. Шум. Несколько пиков на волне двадцать один сантиметр, но это тоже шумы. Излучение водородных облаков, поскольку Малое Ухо действует как обычный радиотелескоп. По крайней мере у Программы имелись кое-какие достижения: она поставляла ленты с записями в международный банк данных. Это были отходы
процесса, не дающего никаких результатов, за исключением негативных. Может, инструменты недостаточно чувствительны? Возможно… Неплохо бы еще немного подкрутить их. Вполне можно использовать это как дымовую завесу для комиссии, продемонстрировать хоть какой-то прогресс, пусть даже в оборудовании. Нельзя стоять на месте, нужно расходовать деньги, или финансирование сократят, а то и совсем закроют.
        NB: Сандерс — предложение о повышении чувствительности.
        А может, аппаратура недостаточно избирательна? Но ведь целое поколение изобретений вложено в подавление фоновых шумов, а периодическое эталонирование с использованием Большого Уха показывает, что они хорошо справляются, с земным шумом по крайней мере.
        NB: Адамс — новый конденсатор селективности.
        А может, это компьютер не распознает сигнал, который в него попадает? Или он недостаточно сложен, чтобы уловить неуловимое?.. А ведь шифры, даже самые сложные, он разгадывал в несколько секунд. Программа требовала от него определить, принимают они случайный шум или в нем есть какой-то нестохастический элемент. На данном этапе о констатации сознательного действия речи не было.
        NB: спросить компьютер, не пропускает ли он чего-нибудь? Смешно? Спросить Ольсена.
        Может, изучать радиоспектр вообще не стоит? Может, радио присуще только земной цивилизации! Может, другие никогда не имели радио или уже прошли этот этап и сейчас располагают более сложными средствами связи? Например, лазерами. Или, скажем, телепатией, или тем, что может быть телепатией в глазах человека. А может, это гамма-лучи, как предполагал Моррисон задолго до проекта ОЗМА.
        Что ж, такое тоже может быть. Но если так, прослушиванием всего этого придется заняться кому-то другому. У него нет ни оборудования, ни квалификации, да и активной жизни ему осталось слишком мало, чтобы браться за что-то новое. Возможно, Адамс прав.
        Он позвонил Лили.
        — Ты связалась с миссис Макдональд?
        — Телефон не отвечает… О, есть, мистер Макдональд. Пожалуйста.
        — Алло, дорогая, я испугался — ты не отвечала.
        «Глупо,  — подумал он,  — а еще глупее говорить об этом».
        Голос у жены был сонный.
        — Я легла вздремнуть.
        Но даже сонный, этот голос возбуждал, мягкий, с легкой хрипотцой, он заставлял сердце Макдональда биться быстрее.
        — Ты хотел что-то сказать?
        — Ты звонила мне,  — сказал Макдональд.
        — Звонила? Я забыла.
        — Я рад, что ты отдыхаешь. Ты плохо спала ночью.
        — Я приняла снотворное.
        — Сколько?
        — Только те две таблетки, которые ты оставил.
        — Молодец, девочка. Увидимся через несколько часов. Поспи еще. Прости, что разбудил тебя.
        Однако голос ее уже не был заспанным.
        — Тебе не нужно будет возвращаться сегодня вечером, правда? Мы будем сегодня вместе?
        — Посмотрим,  — неопределенно пообещал он, хотя и знал, что должен будет вернуться.

        Макдональд остановился перед длинным приземистым зданием, где размещались кабинеты, мастерские и компьютеры. Темнело. Солнце зашло за зеленые холмы, оранжевые и пурпурные обрывки перистых облаков покрывали небо на западе.
        Между Макдональдом и небом на металлическом скелете покоилась гигантская чаша, вознесенная так высоко, словно должна была ловить звездную пыль, сыплющуюся по ночам с Млечного Пути.
        Чаша начала беззвучно наклоняться, и вот это уже не чаша, а ухо, вслушивающееся ухо, окруженное холмами, которые, наподобие сложенных ладоней, помогали ему ловить шепот Вселенной.
        «Может, именно это удерживает нас?  — подумал Макдональд.  — Несмотря на все разочарования, несмотря на бесплодность усилий, может, именно эта огромная машина, чуткая, как подушечки пальцев, придает нам силы для борьбы с бесконечностью. Осоловев в своих кабинетах, с туманом перед усталыми глазами, мы можем выйти из своих бетонных пещер и возродить угасшие надежды, оставшись наедине с огромным механизмом, который служит нам, с чутким прибором, улавливающим малейшие порции энергии, малейшие волны материи, вечно несущиеся сквозь Вселенную. Это наш стетоскоп, с его помощью мы слушаем пульс и отмечаем рождение и смерть звезд, зонд, с помощью которого здесь, на небольшой планете скромной звезды на краю Галактики, люди изучают бесконечность.
        А может, наши души утешает не действительный, а воображаемый образ: чаша, поднятая, чтобы поймать падающую звезду, ухо, напрягшееся, чтобы уловить зов, расплывающийся в неуловимый шепот, доходит до нас. А в тысяче миль над головами висит гигантская сеть диаметром в пять миль — крупнейший из когда-либо построенных телескопов,  — которую люди закинули в небеса, чтобы ловить звезды. Если бы заполучить Большое Ухо на время большее, чем нужно для периодической проверки синхронизации — думал Макдональд,  — тогда, может, и какие-то результаты появятся». Но он хорошо знал, что радиоастрономы никогда не поделятся: им, видите ли, жаль тратить время на игру в прием сигналов, которые никогда не придут. Только когда появилось Большое Ухо, Программа получила в наследство Малое. В последнее время поговаривали о еще большей сети, диаметром в двадцать миль. Может, когда ее сделают — если сделают,  — Программа получит время на Большом Ухе.
        Только бы удалось дождаться, только бы провести хрупкое суденышко своей веры между Сциллой сомнений и Харибдой Конгресса…
        Однако не все воображаемые образы поддерживали их дух. Были и другие, которые скитались в ночи. Например, образ человека, который слушает и слушает немые звезды, слушает их целую вечность, надеясь уловить сигналы, которые никогда не придут, потому что — и это самое страшное — человек один во Вселенной, он является исключительным случаем самосознания, которое жаждет, но никогда не дождется радости общения. Это то же самое, что быть одиноким на Земле и никогда ни с кем не перекинуться словом, то же самое, что быть одиноким узником, запертым в костяной башне, без возможности выбраться, пообщаться с кем-нибудь за ее стенами, даже без возможности убедиться, что за этими стенами что-то есть…
        Может, именно потому они и не сдавались — чтобы прогнать призраки ночи. Пока они слушали, они жили надеждой: сдаться в эту минуту значило бы признать окончательное поражение. Некоторые считали, что не стоило начинать вообще и тогда не было бы проблемы капитуляции. Таких взглядов придерживались сторонники новых религий, например солитариане. «Там никого нет,  — уверяли они,  — мы единственный разум, возникший во Вселенной, так давайте же наслаждаться нашей исключительностью». Однако более старые религии поддерживали Программу. «Для чего Богу создавать бесчисленное количество иных звезд и планет, если они не предназначены для живых созданий, почему только человек был создан по Его образу и подобию? Мы найдем их,  — говорили они.  — Свяжемся с ними. Какие могли у них быть откровения? Как искупали они грехи свои?»
        «Вот слова, которые рек я вам, пока пребывал еще с вами, что все исполниться должно, как написано в законе Моисеевом, в книгах пророков и в псалмах, меня касающихся… И написано там, и предназначены Христу мука и воскрешение из мертвых на третий день, а история этого искупления и отпущения грехов провозглашаться пусть будет от его имени среди всех народов, начиная от Иерусалима. И мы свидетели этого.
        И вот передаю я вам пророчество Отца моего: оставайтесь в городе Иерусалиме, пока не сойдет на вас благодать с небес».[6 - Евангелие от Луки, 24; 44 —49.]
        Сумерки превратились в ночь, небо почернело, вновь родились звезды. Начиналось прослушивание. Макдональд обошел здание, сел в машину, скатился вниз и только у подножия холма завел двигатель. Предстоял долгий путь домой.

        Гасиенда была темна, и на Макдональда накатило знакомое ощущение пустоты: Так бывало, когда Мария навещала друзей в Мехико-сити. Но сейчас Мария была дома.
        Он открыл дверь и зажег свет в холле.
        — Мария?
        Он прошел по холлу, выложенному терракотовой плиткой, не очень быстро и не очень медленно.
        — Querida?[7 - Querida (исп. ) — любимая, возлюбленная.]
        По пути он зажег свет в гостиной и двинулся дальше, минуя двери столовой, кабинета, кухни. Наконец открыл дверь в темную спальню.
        — Мария Чавес?!
        Макдональд вполнакала включил свет. Мария спала со спокойным лицом, черные волосы были разбросаны по подушке. Она лежала на боку, подогнув ноги под одеялом.
        «… Всю кровь мою
        Пронизывает трепет несказанный:
        Следы огня былого узнаю!»[8 - Данте. «Божественная Комедия» (пер. М. Лозинского).]

        Глядя на нее, Макдональд сравнивал ее черты с теми, что сохранила память. Даже в эту минуту, когда веки скрывали ее черные глаза, она была красивейшей женщиной, которую он когда-либо видел. Сколько счастливых минут пережили они вместе! Душа оживала в нем в тепле воспоминаний, когда он вызывал в памяти драгоценные подробности.
        «Больше всего я боюсь страха».[9 - Монтень. «Опыты».]
        Он присел на край постели, наклонился и поцеловал жену в щеку и в плечо, там, где сбилась рубашка. Она не проснулась, и тогда он осторожно тряхнул ее за плечо.
        — Мария!
        Она повернулась на спину, вытянула ноги. Потом вздохнула и открыла глаза.
        — Это я, Робби,  — сказал Макдональд, непроизвольно говоря с легким ирландским акцентом.
        Глаза ее оживились, по лицу скользнула сонная улыбка.
        — Робби! Ты вернулся.
        — Yo te amo[10 - Я тебя люблю (исп. ).],  — прошептал он, снова поцеловал ее и, выпрямившись, произнес: — Я забираю тебя на ужин. Вставай и надень что-нибудь, а я буду готов через полчаса. А может, и раньше.
        — Раньше,  — сказала она.
        Он вышел и направился на кухню. В холодильнике нашел головку салата, забрался поглубже и обнаружил тонкие ломтики телятины. Быстро и профессионально он начал творить салат «а ля Цезарь» и телячьи эскалопы. Он любил готовить. Вскоре салат был готов, лимонный сок, эстрагон и белое вино добавлены в подрумяненную телятину. Когда появилась Мария, он подлил немного бульона.
        Мария остановилась в дверях — стройная, гибкая, прекрасная — и принюхалась.
        — Чую что-то роскошное.
        Это была шутка. Когда готовила Мария, все было так наперчено, что буквально прожигало себе путь к желудку и оставалось там горящими угольями. Когда же готовил Макдональд, это всегда было что-то экзотическое — из французской, иногда итальянской или китайской кухни. Но кто бы ни готовил, второй обязательно должен был восхищаться или на целую неделю принимать кухню на себя.
        Макдональд разлил вино по бокалам.
        — «За наилучшую, наикрасивейшую,  — сказал он,  — за радость мою и счастье мое!»[11 - Бодлер. «Les Epaves» («Обломки»).]
        — За Программу,  — сказала Мария.  — Чтобы этой ночью вы поймали какой-нибудь сигнал.
        Макдональд покачал головой.
        — Этой ночью мы будем только вдвоем.
        И они были только вдвоем, как вот уже двадцать лет. И она была так же игрива и настойчива, так же влюблена и весела, как и тогда, когда они были вместе в первый раз. Наконец настойчивость сменилась безмерным покоем, в котором на время рассеялись мысли о Программе, оставив после себя что-то далекое, к чему можно вернуться когда-нибудь и когда-нибудь закончить.
        — Мария… — сказал он.
        — Да, Робби?
        — Yo te amo, corazon.[12 - Corazon (исп. ) — сердце.]
        — Yo te amo, Робби.
        А потом, когда он лежал рядом с ней, терпеливо ожидая, когда ее дыхание успокоится, Программа снова вернулась в его мысли. Решив, что жена заснула, он встал и начал одеваться в темноте.
        — Робби?  — в голосе ее звучал страх.
        — Querida?
        — Ты снова уходишь?
        — Я не хотел тебя будить.
        — Ты обязательно должен идти?
        — Это мой долг.
        — Ну, хотя бы один раз останься со мной.
        Он включил свет и увидел на ее лице беспокойство, но без истерии.
        — Кто не движется, того ржа покрывает. Кроме того, мне было бы стыдно.
        — Понимаю. Тогда иди, только возвращайся поскорее.
        Он выложил на полочку в ванной две таблетки и спрятал остальные.

        В главном здании настоящая жизнь начиналась ночью, когда солнечный радиошум был минимальным. По коридорам сновали девушки с кофейниками, у буфета стояли поглощенные разговором мужчины.
        Макдональд вошел в центральную аппаратную. У приборов дежурил Адамс, техником был Монтелеоне. Адамс поднял голову, безнадежным жестом тронул наушники на своей голове и пожал плечами. Макдональд кивнул ему и Монтелеоне, потом перевел взгляд на график. Случайное распределение, как и всегда.
        Адамс нагнулся рядом с ним, указал пару пиков.
        — Может, в них что-то есть.
        — Маловероятно,  — ответил Макдональд.
        — Наверное, ты прав. Компьютер никак не среагировал.
        — Когда несколько лет кряду разглядываешь графики, они входят тебе в кровь и ты сам начинаешь думать, как компьютер.
        — Или впадаешь в депрессию из-за неудач.
        — Бывает…
        Помещение блестело, как лаборатория: стекло, металл и пластик, все гладкое и стерильное, и всюду пахло электрическим током. Макдональд, конечно, знал, что у электричества нет запаха, но так уж привык думать. Может, это пахло озоном, нагретой изоляцией или маслом. Впрочем, чем бы ни пахло, жалко было терять время на расследование. Честно говоря, Макдональду и не хотелось этого знать. Он предпочитал думать об этом, как о запахе электричества. Может, потому ученый из него был никакой. «Ученый — это человек, который хочет знать, почему»,  — раз за разом повторяли ему учителя.
        Макдональд склонился над пультом и щелкнул тумблером. Тихий шипящий шум заполнил помещение, словно воздух выходил из проколотой шины.
        Он повернул ручку, и звук превратился в то, что Теннисон назвал «урчащими мириадами пчел». Еще чуть-чуть — и звук напомнил Мэтью Арнольда.
        …меланхолия и немолчный шум
        Дыханием ночного ветра
        Уносимой…[13 - Мэтью Арнольд. «Пляж в Дувре».]

        Он еще покрутил ручку, и звуки перешли в шум далеких голосов: одни звали, другие истошно орали, третьи спокойно рассуждали, а четвертые шептали — все как один в безграничном отчаянии, старались что-то втолковать и все до одного были за порогом понимания. Закрыв глаза, Макдональд почти видел лица, прижатые к далекому оконному стеклу, кривящиеся в страшных усилиях, чтобы их услышали и поняли.
        Однако все они говорили одновременно, и Макдональду хотелось крикнуть: «Молчать! Говори ты… вот ты, с пурпурными антеннами. Говорите по очереди, и мы выслушаем всех, хотя бы это длилось сто лет или сто человеческих жизней».
        — Иногда,  — сказал Адамс,  — мне кажется, что динамики установили напрасно. Через какое-то время начинаешь что-то слышать, порой даже принимаешь какие-то послания. Век бы этого не слышать. Часто я просыпался по ночам, слыша чей-то шепот. Вот-вот должно было прийти послание, которое разрешило бы все сомнения, и тут я просыпался.
        Он выключил динамики.
        — Может, кто-нибудь и примет послание,  — сказал Макдональд.  — Этому и служит переложение на радиочастоту — сохранению напряженного внимания. Это может гипнотизировать, может мучить, но именно в таких условиях и рождаются озарения.
        — Безумие тоже,  — возразил Адамс.  — Человек должен быть в хорошей форме, чтобы толкать свою тележку дальше.
        — Конечно.
        Макдональд поднял наушники, отложенные Адамсом, и приложил один к уху.
        «Тик-так, тико-тико,  — стрекотал он.  — Слушают в Пуэрто-Рико. Но не слышат ничего. Может, нет там никого?»
        Макдональд отложил наушники и улыбнулся.
        — Возможно, безумие — тоже озарение своего рода.
        — По крайней мере это отвлекает меня от черных мыслей.
        — Может, и от работы тоже? Ты на самом деле хочешь найти там кого-нибудь?
        — А зачем же я тут сижу? Однако порой у меня мелькает мысль: а не лучше ли ничего не знать?
        — Все мы порой думаем об этом,  — ответил Макдональд. В кабинете он вновь взялся за пачку бумаг и писем и, разобравшись, наконец, с ними, встал и со вздохом потянулся. Мелькнула мысль, что он чувствовал бы себя лучше и увереннее, если бы работал над Программой сам, вместо того чтобы обеспечивать работу другим. Кто-то должен был следить, чтобы Программа худо-бедно двигалась, чтобы персонал вовремя приходил на работу, чтобы в банк поступали деньги, чтобы счета оплачивались и чтобы все до мелочей было предусмотрено.
        Может, эта черная канцелярская работа и есть самое важное. Конечно, Лили могла бы делать это не хуже него, но важно было, чтобы это делал он, чтобы всем руководил человек, верящий в Программу или по крайней мере никогда не выдающий своих сомнений. Подобно Малому Уху он был символом, а символы поддерживают в людях жизнь, не позволяют им погрузиться в отчаяние.
        В приемной его ждал дворник.
        — Вы меня примете, мистер Макдональд?  — спросил он.
        — Конечно, Джо,  — сказал Макдональд, притворяя дверь в кабинет.  — А в чем дело?
        — В моих зубах, сэр.
        Старик встал со стула и одним движением языка и губ выплюнул протез на ладонь. Макдональд уставился на них с отвращением: старательно сделанные искусственные челюсти слишком похожи на настоящие. Макдональду никогда не нравились предметы, которые здорово походили на то, чем не были на самом деле, словно в них таился какой-то обман.
        — Они говорят шо мной, миштер Макдональд,  — прошамкал дворник, подозрительно поглядывая на зубы, лежавшие на ладони.  — Шепчут мне по ночам из штакана ш водой. Об ошень далеких вещах шепчут… словно какие-то пошлания.
        Макдональд уставился на него. Странно прозвучало это слово в устах старика, да и трудно было произнести его без зубов. И все же это было слово «послания». А чему тут удивляться? Дед мог подхватить его где-нибудь в конторе или в лабораториях. Было бы куда удивительнее, если бы он ничего не почерпнул из.
        — Я слышал о таких вещах,  — сказал Макдональд.  — Искусственные зубы случайно образуют этакий детекторный приемник, принимающий радиоволны. Особенно вблизи какой-нибудь мощной радиостанции. А вокруг нас бродит множество рассеянных волн. Вот что мы сделаем, Джо. Запишем тебя к нашему дантисту, и он сделает так, чтобы зубы тебе не мешали. Достаточно будет небольшого изменения.
        — Шпашибо, миштер Макдональд,  — сказал старик и сунул зубы обратно в рот.  — Вы прекрасный человек, мистер Макдональд.

        Макдональд проехал десять темных миль до гасиенды со смутным беспокойством, словно на протяжении дня сделал что-то или, наоборот, чего-то не сделал, хотя должен был.

        Дом был темен, но не казался пустым, как несколько часов назад. Мария спала, спокойно дыша.
        Дом сиял окнами, бросавшими длинные лучи света в темноту, а звучание множества голосов пробуждало такое эхо, что казалось, будто вся округа бурлит жизнью.
        — Входи, Лили,  — сказал Макдональд, вспоминая зимнюю сцену, когда некая Лили встречала у дверей джентльменов и помогала им снимать пальто. Но тогда это была другая Лили и дом другой, да и воспоминания были чьи-то чужие.  — Рад, что ты все же решилась.  — Рукой, в которой держал банку пива, он махнул в сторону главного источника шума.  — В гостиной есть пиво, а в кабинете кое-что покрепче — пшеничный спирт, девяносто пять градусов, если быть точным. Осторожнее с ним — коварная зверюга. Ну, nunc est bibendum.[14 - А теперь выпьем!  — Гораций «Оды», часть 1.]
        — А где миссис Макдональд?  — спросила Лили.
        — Где-то внутри,  — Макдональд вновь махнул банкой.
        — Мужчины и несколько отважных женщин сидят в кабинете. Женщины и несколько отважных мужчин — в гостиной. Кухня — общая территория. Выбор за тобой.
        — Не надо было мне приходить,  — сказала Лили.  — Я обещала мистеру Сандерсу подменить его в центральной аппаратной, но он сказал, что я не знаю принципов обслуживания. Как будто компьютеру нужна чья-то помощь, а я в случае чего не соображу вызвать кого-нибудь.
        — Сказать тебе правду, Лили?  — спросил Макдональд.
        — Компьютер справился бы сам, а ты на пару с компьютером справилась бы лучше любого из нас, включая меня. Но если только намекнуть людям, что они лишние, они понимают свою бесполезность и уходят. А этого делать нельзя.
        — О, Мак… — сказала Лили.
        — Этого делать нельзя, потому что у одного из них рано или поздно возникнет идея, которая разрешит всю проблему разом. Не у меня, а у одного из них. Чуть погодя мы пошлем кого-нибудь сменить Чарли.
        Того спасти мы можем,
        Кто сам спасаться рад…[15 - Гете. «Фауст» (пер. Н. Холодковского).]

        — Слушаюсь, шеф.
        — И развлекайся от души.
        — Слушаюсь, шеф, будет исполнено.
        — Найди себе какого-нибудь мужика, Лили,  — буркнул Макдональд и тоже отправился в гостиную, потому что никого больше не ждал.
        Остановившись в дверях, он прислушался, медленно цедя из банки теплеющее пиво.
        — …серьезно поработать с гамма-лучами…
        — У кого есть деньги на такой генератор? Поскольку никто еще не построил ни одного, неизвестно даже, сколько это может стоить.
        — …источники гамма-излучения должны встречаться в миллион раз реже, чем радиоисточники волны в двадцать один сантиметр…
        — Об этом говорил еще Коккони почти пятьдесят лет назад. Те же самые аргументы, всегда одни и те же аргументы.
        — Если уж они верны, значит, верны.
        — Однако частота излучения водорода подсказывает именно это. Как Моррисон сказал Коккони, а тот, как вы помните, согласился, она является логичным, заранее подготовленным местом радиорандеву. «Естественная природная частота, которая должна быть известна любому наблюдателю во Вселенной» — вот как они это определили.
        — …однако уровень помех…
        Улыбнувшись, Макдональд отправился на кухню за новой банкой пива.
        — …«автоматических посланцев» Брейсуэлла?  — раздраженно спросил чей-то голос.
        — Чего ты хочешь от них?
        — Почему мы их не ищем?
        — Дело в том, что «посланцы» Брейсуэлла сами нам представляются.
        — А может, что-то неладно с нашими. Через несколько миллионов лет на орбите…
        — …лазерные лучи надежнее.
        Лили вздохнула.
        — Чтобы они затерялись среди сияния звезд?
        — Как показали Шварц и Таунс, достаточно только выбрать длину волны, поглощаемую атмосферами звезд…
        В кабинете разговаривали о квантовых шумах.
        — Квантовый шум говорит в пользу низких частот.
        — Но шум определяет и нижнюю границу этих частот.
        — Дрейк рассчитал, что самые благоприятные — с учетом уровня шума — частоты лежат между тремя и двумя десятыми и восемью и одной десятой сантиметра.
        — «Дрейк, Дрейк»?! Что он знал? У нас перед ним явное преимущество — почти пятьдесят лет исследований и технического прогресса. Пятьдесят лет назад мы могли посылать радиосигналы на расстояние до тысячи световых лет, а лазерные — до десяти светолет. А сегодня соответственно десять тысяч и пятьсот.
        — А если там никого нет?  — угрюмо спросил Адамс. «Я дух, всегда привыкший отрицать».[16 - Гете. «Фауст». (пер. Б. Пастернака).]
        — …импульсами, как предлагал Оливер. Сто миллионов ватт в одной десятимиллиардной секунды расползется по всему спектру радиоизлучений. Нальешь нам, Мак?
        Макдональд начал пробираться между группами гостей к бару.
        — А я сказала Чарли,  — говорила в углу какая-то женщина двум другим,  — что если бы получала десятку за каждую поменянную засранную пеленку, то не торчала бы здесь, в Пуэрто-Рико…
        — …Нейтрино… — сказал кто-то.
        — Вздор,  — отозвался другой голос.  — Единственной действительно логической средой являются Ку-волны.
        Макдональд осторожно наливал спирт в стаканы и разбавлял его апельсиновым соком.
        — Знаю-знаю, это те волны, которых мы еще не открыли, но должны открыть через несколько лет. Правда, прошло уже пятьдесят лет с тех пор, как Моррисон выдвинул эту теорию, а мы до сих пор не продвинулись ни на шаг.
        Макдональд двинулся через кабинет в обратный путь.
        — Измучила меня эта ночная работа,  — сказала чья-то жена.  — Целый день дети висят на шее, а он еще хочет, чтобы я встречала его на пороге, когда он возвращается на рассвете. Каков Ромео?!
        — А может, все там только слушают?  — тоскливо спросил Адамс.  — Может, все там сидят и слушают, как мы? Ведь это гораздо дешевле, чем передавать.
        — Прошу,  — сказал Макдональд.
        — А ты не думаешь, что кому-то это уже пришло в голову и он начал передавать?
        — Поставь теперь себя на место тех других и подумай, что пришедшее в голову тебе пришло в голову и им. Если, конечно, там вообще кто-то есть. Так или иначе, от всего этого волосы дыбом встают.
        — Ладно, значит, нужно что-то передать.
        — И что бы ты передал?
        — Нужно подумать. Может быть, простые числа?
        — А если это не математическая цивилизация?
        — Идиот! Как бы они тогда построили антенну?
        — Может, по наитию, как радиолюбители. А может, у них встроенные антенны, только они этого не знают.
        — Может, и у тебя тоже?
        Банка Макдональда опустела, и он подался на кухню.
        — …требовать равного времени на Большом Ухе. Даже если никто не передает, мы могли бы поймать электронный шум цивилизации, отстоящей от нас на десять световых лет. Проблема была бы с расшифровкой, а не с приемом.
        — Они это уже принимают во время изучения относительно близких систем. Попроси такую ленту и разработай программу.
        — Хорошо, я так и сделаю это, дайте мне только время… Макдональд оказался рядом с Марией, обнял ее за талию и привлек к себе.
        — Все в порядке?  — спросил он.
        — В порядке,  — ответила она, но лицо ее выдавало усталость.
        Его тревожила мысль о том, что она стареет, вступает в средний возраст. Собственной старости он еще мог противостоять. Он чувствовал, как в костях его отлагаются годы, однако в душе считал себя по-прежнему двадцатилетним, хотя и знал, что ему стукнуло сорок семь. Но он радовался счастью и любви, покою и безмятежности. За это он готов был заплатить собственным юношеским воодушевлением и верой в свое бессмертие. Но только не Мария!
        Земную жизнь пройдя до половины,
        Я очутился в сумрачном лесу,
        Утратив правый путь во тьме долины.[17 - Данте. «Божественная комедия» (пер. М. Лозинского).]

        — Правда?
        Она кивнула, и он крепче прижал ее к себе.
        — Хотел бы я, чтобы мы были только вдвоем, как всегда.
        — Я тоже.
        — Скоро мне придется собираться.
        — Придется?
        — Я должен сменить Сандерса. Он на дежурстве. Пусть немного повеселится с остальными.
        — Ты не можешь послать кого-нибудь другого?
        — Кого?  — Макдональд с добродушной беспомощностью повел рукой.  — Они хорошо веселятся. Никто не заметит, как я смоюсь.
        — Я замечу.
        — Конечно, querida.
        — Ты им мать, отец и священник в одном лице,  — сказала Мария.  — Ты слишком заботишься о них.
        — Их нужно объединять. Впрочем, на что еще я гожусь?
        — Что-нибудь наверняка можно найти.
        Макдональд стиснул ее одной рукой.
        — Вы только взгляните на Мака и Марию,  — сказал кто-то.  — Какая невероятная пре… данность!
        Макдональд с улыбкой стерпел похлопывание по спине, одновременно прикрывая Марию.
        — Увидимся позднее,  — сказал он.
        Проходя через гостиную, он слышал, как кто-то говорит:
        — Как утверждает Эди, нужно приглядеться к цепочечным макромолекулам в хондритах, содержащих уголь. Неизвестно, откуда они прибыли или были присланы, а какое послание может быть закодировано в молекулах…
        Когда он закрыл за собою дверь, гомон стих до ропота, а потом до шелеста. На мгновение Макдональд задержался у дверцы автомобиля и поднял взгляд к небу.
        «И здесь мы вышли вновь узреть светила».[18 - Данте. «Божественная комедия». (пер. М. Лозинского).]
        Шелест из гасиенды напомнил ему динамики в центральной аппаратной. Все эти голоса говорят, говорят и говорят, а он не может понять ни слова. Мелькнула какая-то идея… если бы только он мог на ней сосредоточиться! Однако он выпил слишком много пива… а может, слишком мало..

        После долгих часов прослушивания Макдональд всегда испытывал легкий сдвиг по фазе, но в эту ночь было хуже, чем обычно. Может, из-за всех этих разговоров, пива или чего-то еще: какой-то более глубокой неопределенной тревоги.

        «Тик-так, тико-тико…»

        Даже если бы они сумели принять какое-то послание, то, прежде чем удастся завязать диалог хотя бы с ближайшей из возможных звезд, от них самих и следа не останется. Из какой безумной самоотверженности рождается эта настойчивость?

        «Слушают в Пуэрто-Рико…»

        Например, из религии. По крайней мере так было когда-то, в эпоху соборов, которые возводились веками.

        « — Чем занимаешься, приятель?
        — Работаю за десять франков в день.
        — А ты что делаешь?
        — Кладу камень.
        — А что… что делаешь ты?
        — Я возвожу собор».

        Большинство из них возводило соборы. Большинство из них отдавались своей миссии с религиозным фанатизмом. Только так можно работать всю жизнь без надежды увидеть «плод трудов» своих.

        «Но не слышат ничего…»

        Обычные каменщики и те, кто работал только ради денег, со временем отпадали, оставляя лишь тех, в чьей душе не умерла вера, не умерла мечта. Но сначала эти адепты должны были чуточку спятить.

        «Может, нет там никого?»

        Сегодня ночью он слышал голоса почти все время. Они упрямо пытались что-то сказать ему, что-то срочное, очень важное, но он опять не мог различить ни слова. Он слышал лишь приглушенную болтовню вдалеке, назойливую и непонятную.

        «Тик-так, тик-ток…»

        Ему снова захотелось заорать на всю вселенную: «Заткнитесь! Не все сразу! Сначала ты!» Но, разумеется, сделать это было невозможно. Но разве он хотя бы пытался? Разве хоть раз крикнул?

        «Уши ставь торчком, как волк!»

        Заснул он за пультом, под эту болтовню или ему только показалось? Или, может, ему приснилось, что он проснулся? Или приснилось, что он спал?

        «Ищи среди звезд похожих на нас»

        Во всем этом гнездилось безумие, но, может, безумие божественное, творческое? И разве не такое вот безумие оплодотворяет человеческое самосознание, становится движущей силой помешательства, требующего порядка от стохастической Вселенной, клапаном ужасающего одиночества, ищущего компании среди звезд?

        «А может, одни мы — и в этом весь сказ?»

        Звонок телефона увяз в сонных дебрях. Макдональд поднял трубку, почти уверенный, что заговорит Вселенная, возможно, по-британски проглатывая окончания: «Алло, Человек? Это ты? Алло? Что-то плохо слышно, да? Я просто хотела сообщить, что я существую. А ты как? Ты меня слышишь? Послание в пути, дойдет через пару столетий. Надеюсь, ты будешь рядом, чтобы ответить? Ты хорошее существо. Ну ладно, пока…»
        Но это была не Вселенная. Говорил голос с американским выговором, знакомый голос Чарли Сандерса.
        — Мак, произошел несчастный случай. Ольсен уже выехал, чтобы тебя сменить, но ты не дожидайся, плюнь на все и приезжай поскорее. Речь идет о Марии.
        Плюнь на все. Плюнь на все это. Какое это имеет значение? Поставь приборы на автоматический контроль, и компьютер сам со всем управится. Мария! Садись в машину. Шевелись! Не копайся! Так, хорошо. Быстрее! Быстрее! О, какая-то машина. Наверняка это Ольсен. А, неважно!
        Какой еще несчастный случай? Почему я не спросил? А-а, неважно, какой. Мария. С ней ничего не может случиться. Ничего серьезного. Не в такой толпе людей. Nil desperandum.[19 - Nil desperandum (лат. ) — не отчаиваться.] И все же… зачем Чарли звонил, если ничего серьезного? Должно быть, что-то серьезное. Нужно приготовиться к чему-то очень плохому, к такому, от чего содрогнется мир и разорвется душа.
        Нельзя, чтобы я сломался на глазах у всех. А почему нельзя? Почему я должен изображать железного? Почему всегда должен быть спокойным, невозмутимым, уверенным? Почему я? Если случилось страшное, если что-то невероятно плохое постигло Марию, ничто уже не будет важно. Никогда. Почему я не спросил Чарли, что случилось? Почему? Злое может подождать, и хуже от этого не станет.
        «Какое дело Вселенной до моих страданий? Я ничто. Мои чувства безразличны всем, кроме меня самого. Единственное, почему я что-то значу для Вселенной,  — это Программа. Только это связывает меня с вечностью. Моя любовь и мои страдания только со мной, но моя жизнь или смерть имеют значение для Программы».
        Подъезжая к гасиенде, Макдональд дышал спокойно, он почти справился со своими чувствами. Небо на востоке посерело перед рассветом — обычный час возвращения домой сотрудников Программы. В дверях его ждал Сандерс.
        — Пришел доктор Лессенден. Он у Марии.
        В воздухе еще не рассеялся запах сигаретного дыма и воспоминание о шуме голосов, однако кто-то уже поработал и следы вечеринки исчезли. Наверное, все крутились как белки в колесе — люди у него были хорошие.
        — Бетти нашла ее в ванной, что за вашей спальней — все остальные были заняты. Это моя вина — мне надо было оставаться на дежурстве. Может, если бы ты был здесь… Но я знал, что ты сам хочешь подежурить.
        — Ничьей вины тут нет. Мария очень часто оставалась одна,  — сказал Макдональд.  — Что случилось?
        — Разве я не сказал? Полоснула бритвой запястья. Оба. Бетти нашла ее в ванне… как в розовом лимонаде.
        Какая-то лапа стиснула внутренности и теперь медленно отпускала их. Да, вот оно. Разве он не знал с самого начала? После того снотворного он всегда знал, что это произойдет, хотя и старался поверить ей, что передозировка была случайной. А может, все-таки не знал? Несомненно было только одно — сообщение Сандерса его не удивило.
        А потом была спальня. Они стояли, а Мария лежала под одеялом, почти незаметная под ним, а руки ее с повязками покоились на одеяле ладонями вверх — как полосы белой краски поперек оливкового совершенства этих рук. Уже не совершенства, напомнил он себе, ибо теперь его нарушали ужасные красные губы, говорившие о несчастной судьбе и невысказанной печали, о жизни, которая оказалась всего лишь подделкой…
        Доктор Лессенден поднял голову; струйки пота стекали у него по лбу.
        — Кровотечение прекратилось, но она потеряла много крови. Я должен забрать ее в больницу на переливание. Машина подойдет с минуты на минуту.
        Макдональд взглянул на лицо Марии — она была бледнее, чем когда-либо. Почти восковая, она выглядела так, словно ее уже уложили на атласную подушку для вечного сна.
        — Шансов у нее пятьдесят на пятьдесят,  — ответил Лессенден на его немой вопрос.
        Мимо прошли санитары с носилками.
        — Бетти нашла это на ее туалетном столике,  — сказал Сандерс и вручил Макдональду сложенный листок бумаги.
        Макдональд развернул его.
        «Je m'en vau chercher un grand Peut-etre».[20 - «Иду искать великое Быть-Может».  — Рабле на смертном одре.]

        Приход Макдональда на работу удивил всех. Никто ничего не говорил, а он не спешил объяснять, что не мог вынести сидения в доме, полном воспоминаний, и ждать известий. Однако о Марии его спросили, и он ответил:
        — Доктор Лессенден не теряет надежды. Она еще не пришла в себя и, вероятно, будет без сознания еще какое-то время. Доктор сказал, что с тем же успехом я могу ждать здесь, а не в больнице. Наверное, я просто действовал им на нервы. Они не теряют надежды, но Мария пока без сознания…
        Наконец Макдональд остался один. Он вынул бумагу и ручку и долгое время работал над заявлением. Потом скомкал лист и швырнул в корзину для мусора, нацарапал на другом листе бумаги одну фразу и вызвал Лили.
        — Отправь это!
        Она взглянула на бумагу.
        — Нет, Мак…
        — Отправь это!
        — Но…
        — Это не прихоть, я все тщательно обдумал. Отправь это.
        Она медленно вышла из кабинета, держа листок кончиками пальцев. Макдональд перекладывал бумаги на столе, ожидая телефонного звонка. Но сначала без стука вошел Сандерс.
        — Ты не можешь бросить нас, Мак,  — сказал он.
        Макдональд вздохнул.
        — Лили уже сказала тебе? Я уволил бы ее, не будь она так верна.
        — Конечно, сказала. Дело ведь не только в тебе, а во всей Программе.
        — Вот именно. Я тоже имел в виду Программу.
        — Мне кажется, я понимаю тебя, Мак… — Сандерс умолк.  — Конечно, я не знаю, что ты переживаешь. Наверное, это очень тяжело. Но все-таки не бросай нас. Подумай о Программе.
        — Вот я и подумал. Я ведь жизненный банкрот, Чарли. Чего я ни коснусь, от всего остается лишь пепел.
        — Ты лучше всех нас.
        — Да неужто? Скверный лингвист и дрянной инженер? У меня не хватает квалификации для такой работы, Чарли. Для руководства Программой нужен человек изобретательный, настоящий лидер, кто-нибудь, обладающий… шармом.
        Несколько минут спустя он повторил все это Ольсену, а когда дошел до квалификации, Ольсен сумел ответить только:
        — Ты устраиваешь отличные вечеринки, Мак.
        Скептик Адамс тронул его сильнее всего:
        — Мак, я верю в тебя вместо Бога.
        Зонненборн сказал:
        — Программа — это ты. Если ты уйдешь, все развалится. Это будет конец всему.
        — Так всегда кажется, но никогда не происходит с делами, которые живут собственной жизнью. Программа существовала до меня и останется после моего ухода. Она долговечнее любого из нас, ибо мы на года, а она на столетия.
        После Зонненборна он устало бросил в селектор:
        — Хватит, Лили…
        Никто из них не посмел упомянуть о Марии. Она пыталась что-то сказать ему месяц назад, когда приняла таблетки, но он так и не сумел ее понять. Как же он сможет понять звезды, если не может понять даже самых близких себе людей. Вот и пришло время расплачиваться за это.
        Чего могла хотеть Мария? Он знал, чего она хочет, но если выживет, он не допустит, чтобы она заплатила такую цену. Слишком долго она жила для него, ждала, как кукла на полке, когда он вернется и снимет ее с этой полки, чтобы она дала ему силы бороться дальше. В душе ее нарастало страдание, годы уходили, а ведь это самое страшное для красивой женщины — стареть в одиночестве… в неестественном одиночестве. Он был эгоистом и держал ее только для себя, не желая детей, которые могли разрушить совершенство их жизни вдвоем. Совершенство… Для него — может быть, а для нее это было куда как далеко от идеала. Может, еще не поздно, если Мария выживет. А если она умрет, ему просто не хватит сердца, чтобы и дальше тащить эту работу, в которую — теперь он знал это — он не вносит ничего толкового.
        Зазвонил телефон. Наконец-то!..
        — Она будет жить, Мак,  — сказал Лессенден.  — Мак, я сказал…
        — Я слышал.
        — Она хочет видеть тебя.
        — Сейчас приеду.
        — Она просила передать тебе кое-что. «Скажи Роберту, что это был просто срыв. Больше ничего такого не повторится. При детальном рассмотрении „великое Быть-Может“ превращается в полную уверенность. И скажи еще, чтобы он сам не вздумал сорваться».
        Макдональд положил трубку и вышел из кабинета, чувствуя, как что-то вот-вот разорвет ему грудь.
        — Будет жить,  — бросил он Лили через плечо.
        — О, Мак…
        В коридоре его остановил дворник Джо.
        — Мистер Макдональд…
        Макдональд остановился.
        — Ты уже был у дантиста, Джо?
        — Нет, сэр, еще не был, но я не о том…
        — Не ходи. Я хочу поставить магнитофон у твоей кровати. Кто знает…
        — Спасибо, сэр, но я… Говорят, вы уходите, мистер Макдональд?
        — Кто-нибудь другой займет мое место.
        — Вы не понимаете. Не уходите, мистер Макдональд!
        — Почему, Джо?
        — Вас одного это взаправду волнует.
        Макдональд уже собирался выйти, но это его остановило.
        «Поистине мудр тот, кто знает самого себя!»[21 - Д. Чосер. Кентерберийские рассказы.]
        Развернувшись, он зашагал обратно к кабинету.
        — Мой листок еще у тебя, Лили?
        — Да.
        — Ты его не отправила?
        — Нет.
        — Нехорошо… Дай мне его.
        Он еще раз прочел фразу на листе бумаги: «Я глубоко верю в цели и конечный успех Программы, но по личным причинам вынужден подать в отставку».
        Макдональд долго смотрел на листок.
        «Карлик, стоящий на плечах гиганта, видит дальше, чем сам гигант».[22 - С. Т. Кольридж. Друг.]

        РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

        В начале было слово, и слово это было — водород…
ХАРЛОУ ШЕПЛИ, 1958

        Никто не поверил бы в последние годы девятнадцатого столетия, что за всем происходящим на Земле зорко и внимательно следят существа более развитые, чем человек, хотя такие же смертные, как он… А между тем через бездну пространства на Землю смотрели глазами полными зависти, существа с высокоразвитым, холодным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас настолько, насколько мы превосходим вымерших животных, и медленно, но верно осуществляли свои враждебные нам планы…[23 - Перевод М. Зенкевича.]
Г. ДЖ. УЭЛЛС, 1898

        Индивидуумы умирают, однако общее количество живой материи сохраняется и даже растет. Представим себе шарообразный организм с полностью замкнутыми циклами физиологических процессов. Такой организм будет бессмертен и автотрофен и может даже развить у себя высшее сознание… Основной деятельностью высших организмов во вселенной может также быть колонизация иных планет. Такого типа существа, вероятно, не могут обладать шарообразной формой и не будут бессмертны. По крайней мере на одной планете существа овладели техникой, позволяющей им преодолеть силу тяжести и вести колонизацию вселенной… В свою очередь колонизация — это естественный путь распространения жизни. Эволюция со всеми ее сложностями редка…
        В ближайшем будущем короткие радиоволны пронижут нашу атмосферу и станут основным средством межзвездной связи…
К. Э. ЦИОЛКОВСКИЙ, 1934.

        Отмеченные мной перемены происходили в определенное время, и аналогия между ними и цифрами была настолько четкой, что я не мог увязать их ни с одной известной мне причиной. Мне знакомы естественные электрические помехи, возникающие из-за солнца, полярного сияния и теллурических токов, и я был уверен, как только можно быть уверенным в фактах, что эти помехи не вызваны ни одной из обычных причин…
        Только через какое-то время меня осенило, что наблюдаемые мною помехи могли возникнуть в результате сознательных действий… Все сильнее охватывает меня предчувствие, что я первым услышал приветствие от одной планеты другой…
        Несмотря на слабость и нечеткость, оно дало мне глубокую убежденность и веру, что вскоре все люди как один устремят на небосвод над нами взгляды, переполненные любовью и почтением, захваченные радостной новостью: Братья! Мы получили сообщение с другой планеты, неизвестной и далекой. И звучит оно: раз… два… три…
НИКОЛАЙ ТЕСЛА, 1900

        Кто знает это точно? Кто может нам сказать?
        Где зародилось и отколь пришло созданье?
        Явились боги позже, чем возник наш мир -
        Кому же знать тогда его происхожденье?
        Откуда все явилось, не ведает никто.
        И создал все или не создал он,
        Смотрящий на наш мир с большого неба
        То знает только он — а может, и не знает.
РИГВЕДА, ок. 1000 г. до н. э.

        ОДНАЖДЫ, АНАЛИЗИРУЯ ГАММА-ИЗЛУЧЕНИЕ КРАБОВИДНОЙ ТУМАННОСТИ (ЯВЛЯЮЩЕЕСЯ РЕЗУЛЬТАТОМ СИНХРОТРОННОГО ИЗЛУЧЕНИЯ ПОСЛЕ ВЗРЫВА СВЕРХНОВОЙ В 1054 г. Н. Э.), ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ ЗАДУМАЛСЯ, НЕЛЬЗЯ ЛИ ПЕРЕДАВАТЬ МЕЖЗВЕЗДНЫЕ СООБЩЕНИЯ С ПОМОЩЬЮ ГАММА-ЛУЧЕЙ? ВСТРЕЧАЮТСЯ ОНИ РЕДКО И ЛЕГКО ОПОЗНАЮТСЯ. ПОЧЕМУ ИНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ НЕ УВИДЕТЬ В ГАММА-ИЗЛУЧЕНИИ НОСИТЕЛЯ МЕЖЗВЕЗДНЫХ СИГНАЛОВ?
        ЕГО ДРУГ И КОЛЛЕГА ФИЛИП МОРРИСОН ЗАМЕТИЛ, ЧТО ГАММА-ЛУЧИ ТРУДНО СОЗДАТЬ И ТРУДНО ПРИНЯТЬ, ТОГДА КАК РАДИОЧАСТОТ ВЕЛИКОЕ МНОЖЕСТВО И ПРИЕМ ИХ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ТРУДНОСТЕЙ.
        МОЖЕТ, СЛЕДОВАЛО БЫ СКЛОНИТЬ КАКОЙ-НИБУДЬ ИЗ КРУПНЫХ ТЕЛЕСКОПОВ К ИЗУЧЕНИЮ МНОГООБЕЩАЮЩИХ ЗВЕЗД…

        Во Вселенной, размер которой превосходит возможности человеческого воображения, в которой наша планета летит, подобно пылинке в пустоте ночи, людям суждено невысказанное одиночество. Мы просматриваем шкалу времени и механизмы самой жизни в поисках стигматов и знамений того, что невидимо. Как единственные мыслящие млекопитающие этой планеты — а может, единственные мыслящие животные во всем звездном мире,  — мы влачим на себе все большее бремя сознания. Мы читаем звезды, но знаки эти неясны. Открываем останки прошлого и ищем наши корни. Какая-то тропка вьется перед нами, но она, похоже, уводит в никуда. Однако извивы этой тропы тоже могут иметь какое-то значение, по крайней мере мы уверяем сами себя в этом…
ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1946

        СРЕДНЕАТЛАНТИЧЕСКОЕ РЫБНОЕ ХОЗЯЙСТВО ВЫЛОВИЛО РЕКОРДНОЕ КОЛИЧЕСТВО НОВОЙ УЛУЧШЕННОЙ РАЗНОВИДНОСТИ СЕВЕРОАТЛАНТИЧЕСКОЙ ТРЕСКИ. ТАК НАЗЫВАЕМАЯ СУПЕРТРЕСКА ВЕСИТ ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ФУНТОВ И, ПО МНЕНИЮ РЫБОРАЗВОДИТЕЛЕЙ, ПРЕВОСХОДИТ ВКУСОМ ВСЕ, ЧТО ДО СИХ ПОР ВЫШЛО ИЗ ГЕНЕТИЧЕСКИХ ЛАБОРАТОРИЙ. С ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ ЕЕ МОЖНО БУДЕТ КУПИТЬ В ЛЮБОМ МАГАЗИНЕ.

        Хотела бы цивилизация, обладающая высокоразвитой техникой, причинить вред цивилизации, только что приобщившейся к сообществу разумных существ? Сомневаюсь. Если бы, заглянув в микроскоп, я увидел группу бактерий, скандирующих, подобно толпе студентов: «Просим не лить йод на это стеклышко. Мы хотим с тобой поговорить», наверняка я не бросил бы его в стерилизатор. Сомневаюсь, чтобы развитые цивилизации топтали любые конкурирующие формы разума, особенно тогда, когда они явно безопасны…
ФИЛИП МОРРИСОН, 1961

        ОЖИДАЕТСЯ, ЧТО ПРОЕКТ БЮДЖЕТА ДЛЯ ТАКИХ НАУЧНЫХ ПРОГРАММ, КАК КОЛОНИЯ НА ЛУНЕ И ПРОСЛУШИВАНИЕ НЕБА, БУДЕТ УТВЕРЖДЕН ПАЛАТОЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ ПОСЛЕ ПРЕНИЙ, ДЛИВШИХСЯ ПОЧТИ ТРИ НЕДЕЛИ. ПРАВДА, ЕСТЬ НЕБОЛЬШОЙ ШАНС ВНЕСЕНИЯ В ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ ПОПРАВКИ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ИСКЛЮЧИТЬ ОДНУ ИЗ ЭТИХ ПРОГРАММ. ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, НАИБОЛЬШАЯ ОПАСНОСТЬ ГРОЗИТ ПУЭРТОРИКАНСКОЙ ПРОГРАММЕ ПО ПРИЕМУ СООБЩЕНИЙ С ДРУГИХ ПЛАНЕТ, КОТОРАЯ ПОЧТИ ЗА ПОЛВЕКА НЕ ДОБИЛАСЬ НИКАКИХ ПОЛОЖИТЕЛЬНЫХ РЕЗУЛЬТАТОВ.
        ЗАТО ПРОЕКТ ЗАКОНА, ПОДНИМАЮЩЕГО МИНИМАЛЬНУЮ ГОДОВУЮ ЗАРАБОТНУЮ ПЛАТУ С 10000 ДО 12000 ДОЛЛАРОВ В ТЕЧЕНИЕ БЛИЖАЙШИХ ДВУХ ЛЕТ, МОЖЕТ ОЖИДАТЬ ЛИШЬ СИМВОЛИЧЕСКОГО ПРОТЕСТА СО СТОРОНЫ КОНГРЕССМЕНОВ, СЧИТАЮЩИХ, ЧТО ЭТО СЛИШКОМ МАЛО…

        Уважаемый доктор Ловелл!
        …На прошлой неделе, обсуждая с коллегами синхротронное излучение астрономических объектов, я вдруг осознал, что радиотелескоп в Джодрелл Бэнк можно использовать в программе настолько серьезной, что она заслуживает вашего внимания, хотя на первый взгляд выглядит фантастически.
        Пожалуй, мне лучше всего перечислить вам все аргументы:
        1. По-видимому, жизнь на планетах явление нередкое. Из десяти планет Солнечной системы одна кишит жизненными формами, да и на Марсе может что-то найтись. Солнечная система — не исключение; можно ожидать, что и другие звезды с близкими характеристиками обладают аналогичным количеством планет. Существует высокая вероятность, что некоторые планеты, скажем, ста звезд, ближайших к Солнцу, обладают жизнью на высоком уровне эволюции.
        2. Таким образом, существует высокая вероятность, что на некоторых из этих планет животный мир продвинулся в эволюции значительно дальше людей. Цивилизация, опережающая нашу в развитии всего на несколько сотен лет, обладала бы техническими возможностями неизмеримо большими, чем те, которыми мы располагаем в данный момент.
        3. Предположим, что какие-то развитые цивилизации существуют на некоторых из этих планет, то есть в радиусе десяти световых лет от нас. Возникает вопрос: как установить с ними связь?
        Насколько мы знаем, единственная возможность — использование электромагнитных волн, проницающих намагниченную плазму в межзвездном пространстве, не подвергаясь искажениям.
        Короче говоря, я полагаю, что существа с этих планет уже посылают к ближайшим звездам пучки электромагнитных волн, модулированных рациональным образом, например, в ряды, соответствующие простым числам» — в надежде получить какой-либо ответ…
        ПОДПИСАНО: ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ

        Эта программа требует финансирования на протяжении столетия, а не бюджетного года. Кроме того, у нее есть все шансы на полный провал.
        Если, расходуя кучу денег, мы раз в десять лет выскакиваем с заявлением, что «еще ничего не услышали», то можно представить, как смотрит на нас комиссия Конгресса. Однако я считаю, что идея эта вполне своевременна и что думать об этом — гораздо меньшее ребячество, чем думать о путешествиях в космосе…
ЭДВАРД М. ПАРАЦЕЛЛ, 1960.

        «Я НИКОГДА НЕ ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ ЛУЧШЕ»,  — ЗАЯВИЛ ПОСЛЕ ВЫХОДА ИЗ ДВУХМЕСЯЧНОЙ ГЛУБОКОЙ ГИБЕРНАЦИИ ФРЕДЕРИК ПЛЭЙЕР, ВЫДАЮЩИЙСЯ ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЙ КОМПОЗИТОР И ДИРИЖЕР. ЗАТЕМ ОН ДОБАВИЛ, ЧТО ВО ВРЕМЯ ДОЛГОГО СНА, В КОТОРЫЙ ОН ПОГРУЗИЛСЯ ПО СОВЕТУ ВРАЧА ПОСЛЕ ПРИСТУПА, КОТОРЫЙ СЛУЧИЛСЯ ВО ВРЕМЯ ПОСЛЕДНЕГО КОНЦЕРТА, ОН ЗАКОНЧИЛ МЕДЛЕННУЮ ЧАСТЬ НОВОЙ СИМФОНИИ, КОТОРУЮ НАЗВАЛ «НОВЫЕ МИРЫ».

        Одна из ста тысяч звезд имеет на своих планетах развитое общество…
КАРЛ САГАН, 1961

        Одна из трех миллионов…
СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

        Количество существующих сегодня в Галактике цивилизаций, значительно опережающих нашу, может составлять от пятидесяти тысяч до миллиона. Расстояние между этими цивилизациями колеблется от нескольких сотен до тысячи световых лет. Средний возраст общающихся между собой технических цивилизаций составляет десять тысяч лет…
КАРЛ САГАН, 1966

        Мы предполагаем, что они уже давно установили телекоммуникационный канал, который однажды обнаружим и мы, и терпеливо дожидаются ответных сигналов, извещающих, что новая цивилизация присоединилась к сообществу разумных существ…
ФИЛИП МОРРИСОН и ДЖУЗЕППЕ КОККОНИ, 1959.

        КОПЕРНИК, БРАГЕ, ТЕСЛА, МАРКОНИ, МОРРИСОН, ДРЕЙК, СТРУВЕ, ДАЙСОН, КОККОНИ, ГАЛИЛЕЙ, БАРК, БРАУН, ЦИОЛКОВСКИЙ, ПАРАЦЕЛЛ, МАСКАЛЛ, САГАН, ХОЙЛ, ШКЛОВСКИЙ, ХОРНЕР, СТОРМЕР, СПИТЦЕР, УРИ, БЛЭККЕТ, БЮССАР, БЕРКНЕР, ЛИЛЛИ, ЛОУЭЛЛ, ЛОВЕЛЛ, ВИППЛЬ, ФРАНКЛИН, ГРИНСТЕЙН, ХАСКИНС, ЛЕДЕНБЕРГ, ИВЕН, ФРОЙДЕНТАЛЬ, МАЙКЛ, РЭЙБЛ, ПИРМАН, ГОЛЕЙ, БЕМ, МИД, СМИТ, ХЕНДЛСМАН, ШАХТЕР, ВАН ДЕ ХОЛСТ, ТАУНС, КИЛЛИАН, ОППЕНГЕЙМЕР, ОЛИВЕР, ШВАРЦ, КАМЕРОН, ФОРМАН, СИМПСОН, КЭЛВИН, САКШИ, ЯНСКИЙ, ЭТЧЛИ, УЭББ, СУ-ШУ-ХУАНГ, МАККВАЙР…

        Как мы полагаем, вышеприведенные рассуждения доказывают, что существование межзвездных сигналов полностью согласуется со всеми нашими знаниями и что, коль скоро эти сигналы существуют, средства их обнаружения находятся на расстоянии вытянутой руки. Мало кто не согласится с тем, что обнаружение межзвездной телекоммуникации будет иметь огромное практическое и философское значение. Поэтому мы считаем, что опознавательное изучение сигналов заслуживает любых усилий. Трудно оценивать вероятность успеха, но если мы вообще не начнем этих исследований, вероятность успеха будет равна нулю…
МОРРИСОН и КОККОНИ, 1959

        УПРАВЛЕНИЕ ПО ДЕЛАМ ПРИРОДНОЙ СРЕДЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ ВЫСТУПИЛО СЕГОДНЯ С ПРЕДЛОЖЕНИЕМ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ УПРАВЛЕНИЯ ПОГОДОЙ ПОД ЭГИДОЙ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ. МЫ ДОСТИГЛИ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ УСПЕХОВ В ДЕЛЕ МОДИФИКАЦИИ КЛИМАТА НАШЕЙ СТРАНЫ,  — ЗАЯВИЛ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ УПРАВЛЕНИЯ,  — НО ПОГОДА ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕМИРНЫМ ВЗАИМОЗАВИСИМЫМ ЯВЛЕНИЕМ И НАМ НИКОГДА НЕ ДОБИТЬСЯ ПОЛНОГО УСПЕХА, ПОКА МЫ НЕ БУДЕМ ПЫТАТЬСЯ РЕШИТЬ ЭТОТ ВОПРОС В ГЛОБАЛЬНОМ МАСШТАБЕ.

        Не далее, чем через пятьдесят лет мы будем располагать радиотехникой, развитой до уровня, на котором дальнейшие усовершенствования уже не повлияют на наши возможности связи с другими планетами. Ограничения с того момента будут сведены к фоновым шумам космического пространства и прочим естественным факторам. Наша радиотехника насчитывает сейчас пятьдесят лет, и эти значит, что цивилизацию характеризует переход в течение одного столетия от отсутствия какой-либо межзвездной телекоммуникации к максимальному развитию ее возможностей. В астрономическом масштабе времени цивилизация совершает мгновенный прыжок от состояния нулевой радиоподготовки до подготовки идеальной. Если бы имелась возможность изучить большое количество обладающих жизнью планет, вероятно, было бы выявлено или полное незнание радиотехники, или полное овладение ею…
ФРЭНК Д. ДРЕЙК, 1960

        Неужели мы и вправду ожидаем, что на ближайшей из этих звезд существует высокоразвитая цивилизация, чего в данный момент нельзя исключить со всей решительностью? Если высокоразвитые цивилизации встречаются не часто, не логичнее ли предположить, что ближайшая из них находится по крайней мере в десять раз дальше, скажем в ста световых годах?..
        Даже исключив маловероятных кандидатов, нам все равно придется просматривать тысячи звезд, чтобы найти искомую высокоразвитую цивилизацию, а эта цивилизация должна направлять свой сигнал к тысячам звезд в надежде в конце концов найти кого-нибудь еще. Не нужно забывать, что большую часть миллиардов лет существования Земли такие попытки были бы бесплодными…
РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1960

        Приходится считаться с тем, что большинство сообществ, переступивших порог цивилизации, более развиты, чем наша собственная…
ФРЭНК Д. ДРЕЙК, I960

        ВЫВЕДЕНИЕ ГЕНЕТИКАМИ НОВОЙ РАЗНОВИДНОСТИ ВЫСОКОБЕЛКОВОЙ СУПЕРКУКУРУЗЫ ПРЕДВЕЩАЕТ УНИЧТОЖЕНИЕ СУЩЕСТВУЮЩИХ ЕЩЕ ОЧАГОВ ГОЛОДА И НЕХВАТКИ БЕЛКА, КАК ТОЛЬКО СООТВЕТСТВУЮЩЕЕ КОЛИЧЕСТВО СЕМЯН БУДЕТ РАСПРОСТРАНЕНО И НАСЕЛЕНИЕ В РАЗЛИЧНЫХ УГОЛКАХ ЗЕМНОГО ШАРА ПРИВЫКНЕТ К НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫМ ОТЛИЧИЯМ ВО ВКУСЕ И КОНСИСТЕНЦИИ ЭТОГО ПРОДУКТА.

        Логичнее было бы предположить, что высокоразвитые цивилизации отправили автоматических посланцев на орбиту вокруг каждой звезды-кандидатки и ждут вероятного пробуждения цивилизации на какой-либо планете этой звезды…
        РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1960

        Мы накануне развития лазеров, которые на длине волны видимого света или в прилегающих к нему частях спектра делают возможным установление связи между планетами двух звезд, удаленных на много световых лет. Стремительное развитие науки подсказывает вывод, что чужая цивилизация, опередившая нашу в развитии на несколько тысяч лет, обладает возможностями, которые мы сегодня считаем недостижимыми. Они наверняка могли бы уже выслать к нам исследовательский автоматический зонд. Поскольку же до сих пор такого зонда не замечено, возможно, следует в звездных спектрах высокой различимости исследовать весьма узкие участки с необычными частотами или переменной мощностью…
ЧАРЛЬЗ X. ТАУНС и РОБЕРТ Н. ШВАРЦ, 1961

        Цепочечные макромолекулы, извлекаемые из некоторых метеоритов, могли быть помещены там какой-нибудь далекой цивилизацией и отправлены в нашем направлении в огромных количествах. Содержат ли эти цепочечные макромолекулы какую-либо закодированную информацию? А может, нам следует перехватывать на лету кометы, чтобы проверить, нет ли в них какого-нибудь послания издалека…
ЛЕСЛИ К. ЭДИ, 1962

        Собственное солнце можно было бы использовать как маяк, если разместить на орбите вокруг него облако частиц. Облако закрывало бы свет настолько, чтобы смотрящему издалека казалось, что солнце мигает…
ФИЛИП МОРРИСОН, 1963

        «Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?»[24 - Хима — Плеяды, Кесиль — Орион.]
КНИГА ИОВА, 38, 31, третье столетие до н. э.

        ИЗРАИЛЬСКИЕ И АРАБСКИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ ОТМЕТИЛИ СЕГОДНЯ ДЕСЯТУЮ ГОДОВЩИНУ ВОЗВЕДЕНИЯ НА РЕКЕ ИОРДАН БОЛЬШОЙ ПЛОТИНЫ, КОТОРАЯ ПРЕВРАТИЛА ПУСТЫНЮ НЕГЕВ В ЖИТНИЦУ БЛИЖНЕГО ВОСТОКА.

        Огни на ночном небе загораются и гаснут. Люди, утомленные своими трудами, могут ворочаться во сне и мучиться кошмарами, или лежать вовсе без сна, тогда как метеориты обольстительно шепчут над ними. Но нигде во всем пространстве и на тысячах планет не будет людей, которые могли бы разделить с нами одиночество. Может найтись мудрость, может быть, сила, может; откуда-то с окраин пространства в нашу дрейфующую в облаке планету вглядываются могучие инструменты, управляемые странными конечностями, обладатели которых тоскуют так же, как тоскуем мы. Однако смысл жизни и законы эволюции дали нам ответ: мы никогда не встретим там людей…
ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1946

        СКАЖИТЕ НАМ, КАК ПЕРВЫЙ АСТРОНАВТ, СТУПИВШИЙ НА ПОВЕРХНОСТЬ МАРСА И ВЕРНУВШИЙСЯ,  — ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?
        — ДА, ЕСТЬ НЕМНОГО ЖИЗНИ В СУББОТУ ВЕЧЕРОМ, НО В ОСТАЛЬНЫЕ ДНИ НЕДЕЛИ — СКУКА СМЕРТНАЯ.

        На небо посмотри! На звездный в небе шнур!
        На демонов огня, на воздухе сидящих!
        На бастионы блеска и города блестящие!
        На бриллианты в небе! Эльфов рой!
        На бледных перепонках огненные сферы!
ДЖЕРАРД МЭНЛИ ГОПКИНС, 1877

        — О чем-то подобном говорили и писали многие годы… Где-нибудь в нашей Галактике может существовать раса с цивилизацией, равной нашей или более развитой,  — математически вероятность этого довольно велика. Никто не мог предсказать, где и когда мы встретим их. Но похоже на то, что сейчас мы их встретили.
        — Вы думаете, они отнесутся к нам дружественно, сэр?
        — Он движется… И держит курс на нас. Что же нам все-таки делать, если чужой корабль окажется в радиусе досягаемости?! Отнесутся дружественно? Возможно! Мы попытаемся установить с ними контакт. Мы обязаны это сделать. Но я подозреваю, что наша экспедиция кончилась. Слава богу, у нас есть бластеры!..[25 - Пер Д. Брускина.]
МЮРРЕЙ ЛЕЙНСТЕР, 1945

        Те, кто верит, что цель оправдывает бездну потребных средств, будут продолжать проводить исследования, поддерживаемые надеждой, что когда-нибудь в будущем, может, через сто лет, а может, через неделю, наткнутся на след…
ФРЭНК Д. ДРЕЙК, I960

        II

        Джордж Томас — 2027

        …Только слушатели — привидения.
        Нашедшие в доме ночлег, —
        Стояли и слушали в лунном свете,
        Как говорит человек.

        Он прошел по дну кратера, выложенному листами жести, рядом с большой металлической чашей, висящей на фоне неба, мимо стоянки, размеченной белым ракушечником.
        Кратер, высеченный, чтобы вместить тишину звезд.
        Пустой кубок, терпеливо ожидающий, когда его наполнят…
        Из прямых лучей солнца он вошел во мрак одноэтажного здания, затем по длинным и холодным, все более проясняющимся в его глазах коридорам добрался до кабинета с табличкой «Директор» и мимо секретарши средних лет проследовал в кабинет, где какой-то мужчина поднялся ему навстречу из-за стола, заваленного бумагами.
        В коридор — гости здесь были редкостью — вышли бледные ученые и их загорелые ассистенты, с лицами, уставшими от однообразных фактов, с глазами пустыми, как потухшие экраны.
        — Меня зовут Джордж Томас,  — сказал человек.
        — Роберт Макдональд,  — представился мужчина за столом.
        Они пожали друг другу руки.
        «У Макдональда приятное рукопожатие,  — подумал Томас,  — почти мягкое, но не дряблое, не безразличное».
        — Знаю,  — сказал Томас.  — Вы директор Программы.
        По тому, как это было сказано, чуткий собеседник мог сделать определенные выводы, но Томаса это не волновало.
        Кабинет был прохладный, приятный, скромный, почти такой же, как мужчина, который в нем работал. В коридоре пахло машинным маслом и озоном, но здесь царил запах, более близкий сердцу Томаса,  — запах бумаги и старых книг, от которого он чувствовал себя как дома. Позади простого стола возвышались высокие стеллажи, утопленные в стены, а на их полках книги в темно-коричневых, темно-красных и темно-зеленых переплетах из настоящей кожи. Со своего места Томас не мог прочесть названия полностью, однако по отдельным словам определил, что часть из них написана на иностранных языках. Ему очень хотелось взять в руки одну из них, коснуться гладкой кожи переплета, перевернуть хрупкие страницы…
        — По заданию журнала «Эра» я должен описать Программу от А до Я,  — сказал Томас.
        — И умертвить.
        — Скорее уж прибрать к похоронам. Это уже труп.
        — У вас для такого утверждения есть какие-то основания? Или это просто предубеждение?
        Томас заерзал в кресле.
        — Программа тянется уже более пятидесяти лет безо всякого результата. За пятьдесят лет умирает даже надежда.
        — «В старушке этой еще много жизни».
        Томас узнал цитату.
        — Литература-то выживет,  — согласился он,  — но кроме нее мало что уцелеет.
        Он вновь посмотрел на Макдональда.
        Директору Программы было сорок девять лет, и именно на столько он выглядел. Но глаза у него были голубыми и чистыми, а на лице выделялись мускулы, часто означающие силу воли, а порой даже силу характера.
        — Почему вы решили, что я хочу умертвить Программу? Макдональд улыбнулся, и улыбка эта осветила его лицо.
        — «Эра» — журнал людей из высших сфер, среди них много бюрократов или технократов, а часть среди тех и других — солитариане. «Эра» укрепляет их предубеждения, поддерживает эгоизм и соответствующие интересы. Программа угрожает этому триумвирату, а особенно — гладкому функционированию нашего технологического общества.
        — Вы переоцениваете наши высшие сферы, там не мыслят так глубоко.
        — За них это делает «Эра». Но пусть даже это не так, Программа все равно представляет отличную мишень для «Эры», для ее сатирических стрел. Вы ведь неустанно ищете, что бы еще убить смехом.
        — Вы обижаете и «Эру», и меня,  — возразил Томас, впрочем, без особой убежденности.  — Девиз журнала — «Правда и смех». Заметьте, правда стоит на первом месте.
        — «Fiat justitia, et pereat mundus»,  — вполголоса произнес Макдональд.
        — Справедливость должна восторжествовать, пусть даже при этом погибнет мир,  — автоматически перевел Томас.  — Кто это сказал?
        — Император Фердинанд Первый. Вы слышали о нем?
        — Столько их было, этих Фердинандов…
        — Боже мой,  — воскликнул Макдональд.  — Конечно же! Джордж Томас. Это вы сделали превосходный перевод «Божественной комедии»… когда же это было… десять… пятнадцать лет назад?
        — Семнадцать,  — подсказал Томас.
        Ему не понравилось, как произнеслось это слово, но исправлять что-либо было поздно. Он сделал вид, что старается прочесть что-то в бумагах на столе Макдональда.
        — Вы поэт, а не репортер. Несколько лет спустя вы написали роман «Ад», о сегодняшних осужденных на вечные муки. По-моему, он не уступал бессмертному первоисточнику. Несомненно, он задумывался как первый том трилогии. Неужели я пропустил последующие тома?
        — Нет.
        «Макдональд больно язвит людей своей добротой»,  — подумал Томас.
        — Человек должен быть достаточно умен, чтобы признать свое поражение и взяться за дело, в котором у него есть шансы на успех.
        — И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет.
        «Вот мы смотрим друг на друга, старый мужчина, который не так уж и стар, и молодой, который не так уж и молод, и понимаем один другого,  — думал Томас.  — Сначала талантливый лингвист, потом заурядный электронщик средней руки, словно он целенаправленно готовился к Программе. Присоединился он к ней двадцать один год назад. Пять лет спустя он уже был ее директором. О нем говорят, что у него красавица жена, а о его супружестве — что в нем есть некий привкус скандала. Он постарел, прислушиваясь, но так до сих пор ничего и не услышал. А что сказать о Джордже Томасе, поэте и писателе, который слишком рано познал успех и славу, а потом обнаружил, что успех может быть всего лишь оборотной стороной поражения, а слава — чем-то вроде плена, привлекающего шакалов обоего пола, пожирающих и время и талант…»
        — Я это записываю,  — сказал Томас.
        — Так я и думал,  — ответил Макдональд.  — Так вы добиваетесь особой искренности?
        — Иногда. Но вообще-то у меня хорошая память, а правда звучит не так уж правдиво, как вам кажется. Обычно я записываю для успокоения юристов «Эры» по делам о диффамации.
        — Вы нашли себе подходящую работу.
        — Журналиста?
        — Могильщика.
        — Везде вокруг себя я вижу смерть.
        — А я вижу жизнь.
        — Отчаяние.
        — Надежду. «Любовь, что движет солнце и светила».[26 - Данте. «Божественная комедия». (пер. М. Лозинского).] «Он считает, что я по-прежнему сижу в аду,  — думал Томас,  — что я не закончил своего „Ада“ и что сам он находится в раю. Он сообразительный человек и знает меня лучше, чем мне кажется».
        — «Входящие, оставьте упованья». Мы понимаем друг друга,  — сказал Томас.  — Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…
        — И статистическая вероятность тоже.
        Томас вслушивался в тихое шуршание магнитофона, который висел у него на поясном ремне.
        — Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной. Может, именно это и покажет моя статья.
        — Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем.
        — Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете вы сотрудничать со мной или воевать?
        — А может ли ваше мнение что-то изменить?
        — Буду с вами откровенен так же, как, надеюсь, и вы со мной. Верный ответ: едва ли. И не потому, что такой уж твердокаменный, просто сомневаюсь, что вы сможете меня переубедить. Как любой хороший репортер, я в первую очередь скептик. Для меня эта Программа — самое большое и продолжительное надувательство в истории, и единственное, что может изменить мое мнение,  — это послание.
        — Из редакции или с небес?
        — С другой планеты. Именно для этого создана Программа, не так ли?
        Макдональд вздохнул.
        — Да, именно для этого. Что ж, попробуем сторговаться.
        — Вы же знаете, что ждет тех, кто заключает сделку с дьяволом.
        — Рискну предположить, что вы не дьявол, а лишь его адвокат, потерянный в аду человек, как, впрочем, и все мы с человеческими страхами, надеждами и желаниями, включая желание обнаружить истину и возвестить ее соплеменникам во всех уголках мира.
        — «А что есть истина?  — насмешливо спросил Пилат…»
        — …«и не стал ждать ответа».[27 - Фрэнсис Бэкон. «О правде».] Мы подождем и будем сотрудничать с вами в вашем следствии, если вы выслушаете то, что мы хотим сказать, не затыкая ушей, и взглянете на то, что мы хотим показать, не зажмуривая глаз.
        — Согласен. Для того я и приехал.
        — Признаюсь, что сотрудничал бы с вами и без этого согласия.
        Томас улыбнулся. Пожалуй, это была первая его естественная улыбка с тех пор, как он вошел в кабинет.
        — Признаюсь, я смотрел бы и слушал без вашего сотрудничества.

        Раунд закончился, но Томас так и не понял, кто его выиграл. Он не привык к неясности в таких вопросах, и это его беспокоило. Макдональд был превосходным противником, тем более превосходным, что искренне считал себя не противником, а спутником в путешествии к истине, и Томас знал, что не должен открываться ни на мгновение. Он не сомневался, что сможет уничтожить Макдональда и Программу, однако игра была куда сложнее: следовало разыграть партию так, чтобы обвал не коснулся «Эры» и Томаса. Не то чтобы Томаса заботили «Эра» или он сам, просто он не мог проиграть.
        Томас попросил у Макдональда разрешения сфотографировать его за столом и просмотреть бумаги, покрывавшие стол. Макдональд только пожал плечами.
        На столе лежали бумаги и книги. Книги: «Разумная жизнь во вселенной» и «Голоса тридцатых годов», а бумаги трех видов. Во-первых, всевозможная почта из многих стран мира: немного от ученых, немного от фанатов проблемы, просьбы об информации и бездарные творения сумасшедших; во-вторых, внутренние документы Программы, технические и административные; в-третьих, официальные рапорты и графики, представляющие текущую деятельность Программы. Эти лежали в самом низу ровной стопки — этакий приз за просмотр.

        Когда Томас закончил свой осмотр, Макдональд повел его по зданию. Оно было функциональным и вместе с тем спартанским: покрашенные бетонные стены, полы, выложенные керамической плиткой, окна в потолке. Лаборатории напоминали школьные классы — каждая с доской, исписанной уравнениями или схемами соединений,  — отличающиеся только набором книг, занавеской на окне или ковром на полу, а также коллекциями личных вещей, вроде часов, приемников, магнитофонов, телевизоров, трубок, фотографий, картин…
        Макдональд представил Томасу персонал. Информатик Ольсен, выглядевший молодо, несмотря на седеющие волосы; Зонненборн, страстный математик и историк межзвездной связи, разговорчивый, любознательный и сообразительный; Сандерс, флегматичный философ с трубкой в зубах, худощавый рыжеватый блондин, автор идей и замыслов; Адамс, румяный и круглолицый, озабоченный инженер-электронщик, в высказываниях которого проскальзывают затаенные сомнения…
        Проводником по техническим вопросам Программы Томас выбрал Адамса. Выбор был естественным, и Макдональд не мог бы возразить, даже если бы захотел. Улыбнувшись, он произнес:
        — Ужинать поедем ко мне. Хочу, чтобы вы познакомились с Марией, да и Мария хочет вас увидеть. Боб, расскажи мистеру Томасу обо всем, что он захочет узнать.
        «С разрешения Макдональда или нет,  — подумал Томас,  — Адамс будет источником важной закулисной информации не только о применяемых приборах и целях, но и о людях, что было важнее всего. В любой группе найдется такой вот Адамс».
        Лаборатории являли собой оазисы спокойной, но напряженной работы. Несмотря на то что история Программы была историей одной большой неудачи, Программа сохранила высокий дух своего персонала. Люди работали так, словно это был год первый, а не пятидесятый.
        Технические помещения были безжизненны. Компьютеры и массивные электронные пульты управления с погашенными огоньками и мертвыми переключателями хранили молчание. Перед некоторыми разложили их внутренности, и люди в белых халатах рылись в них, словно гарусники, ищущие пророческие знаки в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов были слепы. Умолкло биение электронных сердец, а стерильные белые стены, среди которых разложили эти внутренности, образовывали операционный зал, где приборы умирали, ибо не было смысла в их дальнейшей жизни.
        Адамс смотрел на все это иначе.
        — Днем здесь всегда тихо. Зато ночью, когда начинается прослушивание… Вы верите в духов, мистер Томас?
        — У каждой цивилизации есть свои духи. Обычно это боги предыдущей.
        — Духи нашей цивилизации в ее машинах,  — сказал Адамс.  — Год за годом машины делают, что им прикажешь, механически, без единой жалобы, а потом вдруг словно что-то в них вселяется и они делают вещи, для которых не создавались, дают ответы, которых у «их не спрашивали, задают вопросы, некоторые нет ответов. По ночам эти машины пробуждаются к жизни. Они подмигивают, шепчутся между собой и хохочут.
        Томас провел ладонью по какому-то пульту.
        — И ничего вам не говорят.
        Адамс взглянул на Томаса.
        — Они говорят нам очень многое, хоть и не то, о чем их спрашивают. Возможно, мы задаем не те вопросы. Или не знаем, какие нужно задавать. А машины знают, я в этом совершенно уверен. Они говорят нам, говорят снова и снова, но мы их не понимаем. А может, не хотим понять.
        Томас повернулся к нему.
        — Почему?
        — А если они пытаются сказать нам, что там никого нет? Страшно подумать, что во всей Вселенной нет никого, кроме нас! И все это только для нас, эта огромная витрина, которую мы разглядываем, но никогда не сможем коснуться ее, заставленная для того, чтобы произвести впечатление на единственное существо, способное это понять… и способное ощутить одиночество.
        — Но тогда вся Программа была бы безумием, верно? Адамс покачал головой.
        — Назовем это защитой человека от безумия, ибо мы ничего не можем знать наверняка, не можем исключить никаких возможностей. Потому мы и не прекращаем поиск — ведь страшно сдаться и признать, что мы одни.
        — А разве не страшнее узнать, что мы не одни?
        — Вы так думаете?  — вежливо спросил Адамс.  — У каждого есть свой собственный большой страх. У меня — что там никого нет, хотя разум шепчет мне, что так оно и есть. Я разговаривал с другими, которые боятся услышать ответ, и не сумел их понять, хотя могу представить, что они чувствуют то же, что и я, но под воздействием других страхов.
        — Расскажите мне, как все это действует,  — вежливо попросил Томас. Будет еще время для изучения страхов Адамса.

        «Прослушивание ведется так же, как началось пятьдесят лет назад, главным образом приемом радиоволн с помощью радиотелескопов — огромных антенных систем, встроенных в кратеры, или меньших по размерам управляемых чашеобразных радиотелескопов, а также с помощью металлических сетей, раскинутых в пространстве.
        Слушают в основном на волне двадцать один сантиметр — волне излучения нейтрального водорода. Пробуют и другие диапазоны волн, однако слушающие постоянно возвращаются на основную частоту природы или ее целые кратности. Мастерство инженеров многократно повысило чувствительность приемников и нейтрализовало собственный фон Вселенности Земли. И когда это было сделано окончательно, осталось то же самое, что было когда-то,  — ничего. Ноль. А они продолжают слушать и напрягают уши, чтобы услышать».

        — Почему вы не сдаетесь?  — спросил Томас.
        — Это продолжается всего пятьдесят лет, меньше секунды галактического времени.
        — Если бы кто-то передавал сигналы, вы бы их наверняка уже услышали. По-моему, это ясно.
        — Возможно, там никого нет,  — вслух подумал Адамс, однако тут же высказал другое предположение: — Или, может, все только слушают.
        Томас поднял брови.
        — Видите ли, слушать дешевле. Горазд — Разве мы передаем?  — быстро спросил Томас.  — А кто это санкционировал?
        — Здесь не очень-то уютно, когда не работают,  — сказал Адамс.  — Идемте выпьем кофе, и я вам расскажу.
        Под буфет приспособили пустующую лабораторию, поставив два столика с четырьмя стульями у каждого, а по трем стенам — автоматы, которые тихо гудели, подогревая или охлаждая блюда и напитки.
        Здесь, потягивая кофе, Адамс изложил всю историю Программы, начав с Проекта ОЗМА и вдохновляющих рассуждений Коккони, Моррисона и Дрейка, более поздних работ Брэйсуэлла, Таунса и Шварца, Оливера, Голея, Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана, Струве, Этчли, Кэлвина, Су-Шу-Хуанга и еще Лилли, чьи попытки общения с китообразными дали молодым энтузиастам повод назваться «Орденом Дельфина».
        С самого начала не подлежало сомнению, что во Вселенной должны быть иные разумные существа. Процесс возникновения планет, когда-то считавшийся случайным эффектом сближения двух звезд, признан был естественным явлением, сопровождающим образование звезд из газовых облаков. От одного до двух процентов звезд нашей Галактики предположительно имеет планеты, на которых может зародиться жизнь. А поскольку в нашей Галактике сто пятьдесят миллиардов звезд, то выходит, что миллиард, а может, два или даже три имеют пригодные для жизни планеты.
        — Миллиард солнечных систем, в которых может развиваться жизнь!  — сказал Адамс.  — И пожалуй, разумно предположить, что там, где жизнь может развиваться, она непременно разовьется.
        — Жизнь — да, но человек — явление уникальное,  — сказал Томас.
        — Вы солитарианин?  — спросил Адамс.
        — Нет, но это не значит, что я не разделяю некоторые их убеждения.
        — Возможно, человек действительно уникален,  — сказал Адамс.  — Хотя, с другой стороны, галактик существует много. Но вот уникален ли разум? Разум обладает высокой способностью к выживанию и, если он появится, пусть даже и случайно, следует ожидать, что он восторжествует.
        — Но техника — дело другое,  — заметил Томас, осторожно прихлебывая горячий черный кофе.
        — Совершенно верно,  — согласился Адамс.  — К нам она пришла совсем недавно. Гоминиды живут на Земле одну десятую процента времени ее существования, цивилизация составляет около одной миллионной этого периода, а техническая цивилизация — всего одну миллиардную. Учитывая позднее появление всех трех, а также факт, что должны существовать более старые планеты, можно сделать вывод, что если существует разумная жизнь на других планетах, значит, некоторые из них должны были достичь более высокого уровня развития, чем мы, а кое-кто и гораздо более высокого. Однако…
        — Однако?..
        — Почему же мы их не слышим?!  — воскликнул Адамс.
        — Вы пробовали все?
        — Кроме радиочастот. Мы искали свой шанс в гамма-лучах, лазерах, нейтрино, даже в цепочечных макромолекулах углесодержащих метеоритов и в линиях поглощения звездных спектров. Единственное, чего мы не попробовали, так это Ку-волны.
        — А что это такое?
        Адамс машинально рисовал диаграммы на сером столе. Томас заметил, что столик покрывали полусмытые следы других рисунков.
        — То, что Моррисон много лет назад назвал «методом, которого мы еще не открыли, но который откроем через десять лет»,  — сказал Адамс.  — Вот только ничего так и не было открыто. Короче говоря, нам не осталось ничего, кроме передачи сообщения. Это стоит дорого, и нам никогда не получить деньги, во всяком случае не сейчас, когда нет каких-либо надежд на успех. Но даже получив их, нам пришлось бы решать, хотим ли мы трубить на всю Вселенную — или хотя бы на одну солнечную систему — о присутствии здесь разумной жизни.
        — Но вы сказали, что мы передаем.
        — Мы передаем с первых дней существования радио,  — ответил Адамс.  — Большая часть передач имеет малую мощность, они не направлены, подавляются атмосферными помехами и другими передачами, однако разумная жизнь сделала Землю вторым мощным радиоисточником Солнечной системы, а еще через несколько десятилетий мы можем сравняться с самим Солнцем. Если там кто-то есть, чтобы это заметить, Земля должна быть видна для него, как на ладони.
        — Но вы ничего не услышали?
        — А что можно услышать на этом приборчике?  — Адамс кивнул в сторону кратера.  — Нам нужно время на Большом Ухе, порядком выше, на этой сети, имеющей диаметр в пять миль, или на той, что только строится, но астрономы не уступят нам ни одного дня.
        — Почему вы все это не бросите?
        — Он нам не дает!
        — Кто?
        — Мак. Нет, все не так… Хотя, пожалуй, все-таки именно так. Он держит нас всех вместе, он и Мария. Был не так давно один момент, когда казалось, что все разлетится к дьяволу…
        Томас отхлебнул кофе. Тот уже остыл, поэтому он выпил его до конца.

        Приятно было ехать на исходе дня среди холмов Пуэрто-Рико. Тени деревьев ложились на зеленые склоны, как ноги пурпурных гигантов, вечерний бриз нес с океана резкий запах соли. Старомодная паровая турбина под капотом время от времени начинала вибрировать, выдавая свой возраст.
        «Это место, пожалуй, самый чистый, самый тихий уголок во всем грязном и шумном мире,  — думал Томас.  — Как рай до грехопадения. А я несу с собой заразу, этакий вирус грязи и шума». Он почувствовал мгновенное раздражение, что такое место вообще может существовать в мире сплошных невзгод и скуки, и слабое удовлетворение при мысли, что может все это уничтожить.
        — Вы узнали от Адамса все, что хотели?
        — Что?  — переспросил Томас.  — Ах, да. И даже больше.
        — Так я и думал. Боб хороший парень, на него можно положиться. К нему можно явиться посреди ночи, сказать, что проколол колесо во время грозы, и он выйдет с тобой под дождь. Он много говорит и много ворчит… но не проглядите за этим человека.
        — Во что из его слов я не должен верить?
        — Пожалуй, верьте всему,  — сказал Макдональд.  — Боб не сказал бы вам ничего, кроме правды. Однако избыток правды таит в себе нечто обманчивое, и это, пожалуй, хуже, чем явная ложь.
        — Например, попытка самоубийства вашей жены?
        — Да, например.
        — И заявление об уходе, которое вы разорвали?
        — Это тоже.
        Томас не мог понять, звучит в голосе Макдональда печаль или страх перед разоблачением, а может, просто сознание неизбежного зла этого мира.
        «Когда мы ехали к его дому среди холмов, окружающих Аресибо, холмов таких же молчаливых, как голоса, которые слушают в оставшемся позади бетонном здании, он подтвердил, что его жена год назад пыталась покончить с собой, а сам он написал заявление об уходе, которое потом разорвал».

        Дом был типичной испанской гасиендой и выглядел дружелюбно и тепло в густеющем мраке, потоки желтого света выливались через дверь и окна. Входя в дом, Томас еще сильнее почувствовал это и ощутил ту атмосферу любви, которую встречал до сих пор лишь раз или два в домах своих друзей. В эти дома он возвращался чаще, чем в другие, пока не понял, чем это грозит: он перестанет писать! Подыщет кого-нибудь, кто успокоит его, а кончится все обычным романом, который вскоре сменится отвращением. Он снова вернется в свою одинокую жизнь, вновь начнет писать, чтобы излить на бумагу боль, пульсирующую в его жилах. И то, что он напишет, будет таким же яростным, как ад, некогда описанный им. Почему он не написал о чистилище? Томас знал, почему: чистилище под его пером опять и опять превращалось в ад.
        Мария Макдональд была зрелой женщиной, со смуглой кожей и красотой, в которой взгляд тонул, не находя ни дна, ни границ. Она вышла к мужчинам в скромной мужской блузе и простой юбке. Томас почувствовал, что тает от ее нежной улыбки и обволакивающей латиноамериканской любезности, и попытался воспротивиться этому. Ему захотелось поцеловать ей руку, захотелось повернуть ладонь вверх и увидеть шрам на ее запястье. Но еще больше ему захотелось обнять ее и защитить от призраков ночи.
        Разумеется, ничего подобного он не сделал.
        — Как вы знаете,  — сказал он,  — я приехал сюда, чтобы написать кое-что о Программе, и, боюсь, это будет не очень-то доброжелательная статья.
        Она склонила голову набок, внимательно разглядывая его.
        — Думаю, вас нельзя назвать недоброжелательным человеком. Вы, возможно, разочарованный. Может быть, ожесточенный. Но вы честны. Вы удивляетесь, откуда я это знаю? У меня чутье на людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-то на работу, приводит его к нам домой. Я не ошиблась ни разу. Ведь правда, Робби?
        Макдональд улыбнулся.
        — Только однажды.
        — Это шутка,  — сказала Мария.  — Он хочет сказать, что я ошиблась в нем, но это совсем другая история, которую я расскажу вам, когда мы познакомимся поближе. У меня есть это чутье, мистер Томас, и кое-что еще… я прочла ваш перевод и ваш роман; его, как сказал мне Робби, вы не закончили. Как же так, мистер Томас? Нехорошо жить в аду. Его нужно познать, согласна, чтобы очиститься от грехов — ведь иного пути в рай нет.
        — Про ад писать было легко,  — сказал Томас,  — но на остальное мне не хватает воображения.
        — Вы еще не испепелили свои смертные грехи,  — заметила Мария.  — Еще не нашли того, во что можно верить, ничего, что можно любить. Некоторые люди никогда не находят… и это очень печально. Мне так жалко их. Не будьте же одним из них. Впрочем, я говорю о слишком интимных делах…
        — Вовсе нет…
        — Вы приехали сюда, чтобы порадоваться нашему гостеприимству, а не слушать мои проповеди. Но, как видно, я не могу удержаться.
        Сунув одну руку под мышку мужу, она подала вторую Томасу, и они втроем прошли по полу, выложенному керамической плиткой, до гостиной. Яркий мексиканский ковер покрывал натертый дубовый паркет. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они пили margarita и беззаботно разговаривали о Нью-Йорке и Сан-Франциско, о знаменитостях, о литературной жизни и политике, об «Эре» и о том, как Томас начал писать для этого журнала.
        Потом Мария провела их в столовую, и все принялись за то, что она называла «традиционным мексиканским comida». На первое был бульон, густой от похожих на фрикадельки шариков tortillas, макарон, овощей и кусочков курицы. На второе sopa seca — острое блюдо из риса, макарон и мелко порезанных tortullas в изысканном соусе, потом рыба, а после, как основное блюдо, cabnto — жареная козлятина и несколько видов овощей; затем поджаренная фасоль, посыпанная тертым сыром. Ко всему были поданы пушистые, горячие tortillas в выложенных салфетками корзинках. Завершали ужин пудинг, названный Марией natillas piuranas, крепкий черный кофе и свежие фрукты.
        Слабо протестующий, что больше не может ничего съесть, Томас раз за разом поддавался уговорам Марии и съедал понемногу каждого блюда, появляющегося на столе, пока Макдональд не рассмеялся.
        — Ты обкормила его, Мария. Он будет ни на что не годен весь вечер, а нам нужно еще кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, устраивают пир такого рода только в самых торжественных случаях, да и то в середине дня, после чего отправляются на заслуженный отдых.  — Макдональд налил в рюмки водку, которую называл pico.  — Позвольте поднять тост за красоту и хорошую еду!
        — За хорошую слышимость!  — ответила Мария.
        — И за правду!  — откликнулся Томас, доказывая, что не дал себя заморочить или закормить до полной капитуляции, но взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекающего смуглое запястье Марии.
        — Вы заметили мой шрам,  — сказала Мария.  — Это памятка о моем безумии, которую я буду носить до конца жизни.
        — Не о твоем безумии,  — возразил Макдональд,  — а о моей глухоте.
        — Это было чуть больше года назад,  — объяснила Мария.  — Я тогда словно сошла с ума. Я знала, что с Программой дела плохи и что Робби разрывается между Программой и мной. Это было безумие, я знаю, но мне тогда подумалось, что я могла бы избавить Робби от одной заботы, покончив с собой. Я пыталась сделать это, перерезав бритвой вены, и у меня почти получилось. Однако я выжила, вновь обрела рассудок, и мы с Робби снова нашли друг друга.
        — Мы никогда и не теряли,  — сказал Макдональд.  — Просто временно перестали слышать друг друга.
        — Но вы все это знали и раньше, правда, мистер Томас?  — продолжала Мария.  — Вы женаты?
        — Был когда-то,  — ответил Томас.
        — И это было ошибкой,  — сказала Мария.  — Вы должны снова жениться, вам нужен кто-то, кого вы будете любить, кто будет любить вас. Тогда вы напишете свое «Чистилище» и свой «Рай».
        Где-то в глубине дома заплакал младенец. Глаза Марии вспыхнули счастьем.
        — И мы с Робби нашли еще кое-что.
        Она легко вышла из столовой и через минуту вернулась с ребенком на руках. «Ему два, может, три месяца,  — подумал Томас,  — темные волосы и блестящие черные глаза на оливковом лице, как у матери». Глаза эти, казалось, разглядывали Томаса.
        — Это наш сын Бобби,  — сказала Мария.
        «Если до сих пор она была полна жизни,  — думал Томас,  — то теперь полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, заставляющий художников писать мадонн».
        — Нам повезло,  — сказал Макдональд.  — Мы очень долго ждали ребенка, но Бобби появился на свет без осложнений и вполне нормальным, а не недоразвитым, как бывает иногда с поздними детьми. Думаю, он вырастет нормальным парнем, несмотря на то что по возрасту годится нам во внуки, и, надеюсь, мы сможем его понять.
        — Надеюсь, он сможет понять родителей,  — сказал Томас и тут же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа отказаться от этой безнадежной Программы?
        — Я ни к чему его не принуждаю,  — ответила Мария.  — Программа — вся его жизнь, так же как он и Бобби — моя. Вы считаете, что во всем этом есть что-то плохое, какое-то коварство, какой-то обман, но вы просто не знаете моего мужа и людей, которые работают с ним. Они искренне верят в то, что делают.
        — Значит, они глупцы.
        — Нет, глупцы те, кто не верит, кто не может верить. Может, там никого нет, а если и есть, они никогда не заговорят с нами, да и мы с ними тоже, но наше прослушивание — акт веры, родственный самой жизни. Если бы мы перестали слушать, началось бы умирание и вскоре наступил бы конец света и людей, конец нашей технической цивилизации и даже крестьян и фермеров, потому что жизнь — это вера, посвящение себя чему-то. Смерть и есть отказ от всего.
        — Вы видите мир в ином свете, нежели я,  — сказал Томас.  — Мир уже умирает.
        — Нет, пока такие люди не сдаются,  — возразила Мария.
        — Ты переоцениваешь нас,  — сказал Макдональд.
        — Вовсе нет,  — Мария говорила, обращаясь к Томасу.  — Мой муж великий человек. Он слушает всем сердцем. Прежде чем покинуть наш остров, вы поймете это и тоже поверите. Я встречала похожих на вас, сомневающихся и желавших все уничтожить, но Робби покорил их, дал им веру и надежду, и они ушли с этой верой.
        — Я не собираюсь покоряться,  — сказал Томас.
        — Вы поняли, что я имею в виду.
        — Я понял, что хотел бы иметь рядом кого-то, кто верил бы в меня так, как вы верите в своего мужа.
        — Нам пора возвращаться,  — напомнил Макдональд.  — Я должен вам что-то показать.
        Томас попрощался с Марией Макдональд, поблагодарил за гостеприимство и заботу о нем, повернулся и покинул гасиенду. Оказавшись на улице, в темноте, он оглянулся на дом, из окон которого по-прежнему лился теплый свет, и на стоящую в дверях женщину с ребенком на руках.

        После захода солнца все обретает иные пропорции: расстояния увеличиваются и предметы как бы меняют свои места.
        Когда Макдональд с Томасом ехали по кратеру, в котором был смонтирован радиотелескоп, тот не был уже прежним стерильным блюдцем. Теперь он превратился в тигель, плавящий в своей потаенной глубине звуки небес, перехватывающий звездную пыль, медленно плывущую с ветром ночи.
        Чаша, прежде застывшая на фоне неба в мертвой неподвижности, теперь жила и внимала. Томасу показалось, что он видит, как она с трепетом тянется к молчащей темноте.

        «Малое Ухо — так называют эту гигантскую точную машину, самый крупный управляемый радиотелескоп на Земле, в отличие от Большого Уха, кабельной паутины диаметром в пять миль. По ночам пришелец ощущает чары, наводимые ею на людей, думающих, что она послушна их воле. Для этих одержимых она является ухом, их ухом, наделенным сверхъестественным слухом, настороженно повернутым к немым звездам, но слышащим лишь медленное биение сердца вечности».

        — Мы унаследовали его от астрономов,  — объяснил Макдональд,  — когда они поставили радиотелескопы на обратной стороне Луны, а сразу после этого первые сети в пространстве. Наземное оборудование устарело, как ламповые приемники с появлением транзисторных. Его не стали разбирать, а подарили нам вместе с небольшой дотацией на исследования.
        — За десятки лет общая сумма достигла астрономической величины,  — заметил Томас, пытаясь избавиться от эффекта вечернего гостеприимства и очарования ночи.
        — Она растет,  — согласился Макдональд,  — и мы год за годом боремся за существование. Но есть и положительные стороны. Программу можно сравнить с теплицей по выращиванию интеллекта, в которой самые многообещающие разумы крепнут в борьбе с огромной, непреходящей, неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых ученых и инженеров, обучаем их и отправляем решать задачи, имеющие решения. Программа воспитала многих светил науки.
        — Вы пытаетесь представить Программу чем-то вроде последипломного обучения?
        — О, нет. Наши предшественники называли это вторичным сырьем или побочной продукцией. Конечной целью — и самой важной для нас — является установление связи с разумными существами иных планет. Я подсказываю вам аргументы, которые помогли бы вам оправдать нас, раз уж вы не можете принять нас такими, какие мы есть.
        — А почему я должен вас оправдывать?
        — На это вам придется ответить самому.
        Наконец они оказались внутри здания. Здесь все тоже было по-другому. Коридоры теперь кипели энергией и сознанием. Зала управления коснулся перст Бога, и в этом мертвом месте вскипела жизнь: огоньки зажигались и гасли, глаза осциллографов светились зеленью пульсирующих линий, на пультах мягко щелкали переключатели, компьютеры попискивали, в проводах бормотал электрический ток.
        За пультом сидел Адамс, на голове у него были наушники, и он не сводил глаз со шкал и осциллографов. Когда они вошли, он поднял голову и помахал им рукой. Макдональд вопросительно поднял брови, Адамс ответил пожатием плеч, а потом повесил наушники на шею.
        — Как обычно, ничего.
        — Прошу вас… — Макдональд снял с его шеи наушники и вручил их Томасу.  — Послушайте.
        Томас взял наушники и начал слушать.

        «Поначалу слышится шепот, словно какие-то дальние голоса или плеск ручейка в каменном ложе, журчащего в трещинах и падающего небольшими каскадами. Затем звуки нарастают, теперь это голоса, говорящие с жаром, но все разом, так что ни одного не разобрать. Слушающий старается услышать, но его усилия лишь подстегивают эти голоса, и они говорят еще громче и еще непонятнее. Слушатель может повторить следом за Данте: „Мы были возле пропасти, у края, и страшный срыв гудел у наших ног, бесчисленные крики извергая“. Тем временем голоса переходят от лихорадочных просьб к гневным крикам, словно требуют освобождения из огня, подобно проклятым душам. Они бросаются на слушателя, словно желая разорвать его за то, что он посмел вторгнуться между падшими ангелами со всей их спесью и чванством. „Я видел на воротах много сот, дождем ниспавших с неба, стражу входа, твердивших: «Кто он, что сюда идет, не мертвый, в царство мертвого народа?“
        Слушателю кажется, что и он один из этих голосов, осужденный, как и они, на адские страдания, способный лишь кричать в отчаянье и муке, что никто его не слышит, что никого не трогает его участь, что никто его не поймет, даже если он докричится до кого-то. «Я отовсюду слышал громкий стон, но никого окрест не появлялось, и я остановился, изумлен». И кажется ему, что его окружают «ужасные гиганты, те, кого Дий, в небе грохоча, страшит поныне». Все они вместе с ним напрягают свои могучие легкие, чтобы докричаться до слушателя, который их не понимает. «Rafel mai amech izahi almi»,  — яростно раздалось из диких уст, которым искони нежнее петь псалмы не полагалось». И слушатель чувствует, что в эту минуту его покидает сознание».

        Голоса умолкли. Макдональд снял с него наушники, которые, как смутно помнил Томас, он надел сам. Его потрясла неодолимая магия этих звуков, этих голосов, требующих, чтобы их выслушали, сливающихся в общий хор, в котором каждый поет свое…
        Он пережил мгновение откровения, понял, что пропадет, как и эти голоса, и, если не найдет выхода, будет обречен на вечную жизнь в своей телесной оболочке, настолько одинокий в своих страданиях, как если бы находился в самом аду.
        — Что это было?  — ошеломленно спросил он.
        — Голос бесконечности,  — ответил Макдональд.  — Мы переводим радиосигналы в звуки. В приеме это нисколько не поможет. Если мы что-то и поймаем, это покажут пленки, вспыхнут детекторы, компьютер поднимет тревогу. Но для нас это источник вдохновения, а в мы нем здорово нуждаемся.
        — Я бы,  — сказал Томас,  — назвал это гипнозом, помогающим убедить маловеров, будто там действительно что-то есть, будто однажды они отчетливо услышат то, будто сейчас лишь воображают, что там на самом деле есть иные существа, которые пытаются общаться. Это всего лишь способ обмануть самого себя и обвести вокруг пальца весь мир.
        — На одних это действует сильнее, на других слабее,  — сказал Макдональд.  — Очень жаль, что вы восприняли это как личный выпад. Мы не занимаемся такой дешевкой. Вы же знали, что в этом нет никакой связи.
        — Да,  — согласился Томас, злясь, что голос его дрожит.
        — Но я хотел, чтобы вы послушали кое-что другое. Это всего лишь введение. Пройдемте в мой кабинет. Ты тоже, Боб. Оставь прослушивание техникам.
        Втроем они направились в кабинет и уселись в кресла. Стол Макдональда теперь был пуст — подготовлен к завтрашней добыче,  — однако запах старых книг остался. Томас, не сводя глаз с Макдональда, гладил пальцами деревянные подлокотники кресла.
        — Этот номер не пройдет,  — сказал он.  — Ни все гипнотизирующие звуки мира, ни приятное общество, ни чудесный ужин, ни красивые женщины, ни трогательные сцены семейной жизни никоим образом не заслонят факта, что Программа продолжается уже более пятидесяти лет и до сих пор ничего не добилась.
        — Я для того и привел вас сюда, чтобы сказать,  — произнес Макдональд.  — Послание есть.
        — Нет никакого Послания!  — вмешался Адамс.  — Я бы знал!
        — Просто мы не были уверены. У нас уже бывали ложные тревоги, и то были самые трудные для нас дни. Но Сандерс знал, в конце концов это его детище.
        — Ленты с Большого Уха?  — спросил Адамс.
        — Да. Сандерс работал над ними, старался их очистить. Теперь мы совершенно уверены, и завтра утрем я всех соберу и все расскажу.  — Он повернулся к Томасу.  — Но мне хотелось бы получить ваш совет.
        — А вы не блефуете, Макдональд?  — спросил Томас.  — Слишком уж удачное стечение обстоятельств.
        — Такое бывает,  — сказал Макдональд.  — В истории полно подобных примеров. Многие программы добились успеха, многие идеи восторжествовали лишь потому, что их спасло от уничтожения стечение обстоятельств, случившееся обычно за минуту до окончательного успеха.
        — Но ваша просьба о помощи,  — продолжал Томас.  — Это очень старый трюк.
        — Прошу не забывать, мистер Томас,  — заметил Макдональд,  — что мы ученые. Более пятидесяти лет мы вели исследования без малейшего успеха и перестали думать — если вообще когда-нибудь думали — о том, что сделаем, если нам повезет. Нам нужна помощь. Вы знаете людей, знаете, как к ним обращаться, что они принимают, а что отвергают; знаете, как они отреагируют на неизвестное. С нашей стороны все логично и естественно.
        — Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я в это не верю.
        — Поверь ему, Джордж,  — сказал Адамс.  — Он никогда не лжет.
        — Все лгут,  — упирался Томас.
        — Он прав, Боб,  — сказал Макдональд.  — Однако вы поверите, мистер Томас, ибо это правда, которую можно проверить и репродуцировать, и когда мы все опубликуем — а мы поступим именно так,  — ученые скажут: «Все естественно, все верно, так и должно быть». Какая мне польза от обмана, который можно легко раскрыть и который разрушил бы нашу Программу вернее, чем все, что вы смогли бы написать?
        — Говорят, что если кто-то хочет открутиться от службы в армии, ему нужно жаловаться на боли в позвоночнике или голоса в голове — и то и другое недоказуемо,  — заметил Томас.
        — Физические науки объективны, и открытие такого калибра будет проверяться не раз и не два… повсюду и каждым.
        — А может, вы хотите меня подставить, чтобы именно я завалил вашу Программу?
        — А разве я могу сделать такое, Томас?
        — Нет,  — ответил тот, но, вспомнив о голосах, добавил: — Откуда мне знать? Почему именно сейчас, в тот самый момент, когда я приехал, чтобы написать эту статью?
        — Не хочу преуменьшать значения вашей задачи,  — сказал Макдональд,  — однако вы не первый журналист, явившийся сюда, чтобы написать статью. Почти каждую неделю кто-нибудь приезжает к нам. Было бы странно, не появись здесь кто-нибудь через день или два после получения послания. Просто жребий пал на вас.
        — Ну, ладно,  — сказал Томас.  — И что это такое? Как вы его обнаружили?
        — Примерно год назад мы начали получать ленты с Большого Уха — записи их текущей радиотелескопии и взялись за анализ. Сандерс пускал их на компьютер, на наушники и бог знает на что еще, пока однажды ему не показалось, будто он слышит музыку и голоса.
        Сначала он решил, что это ему кажется, но компьютер категорически возразил ему. Сандерс сделал все, что в его силах, чтобы очистить передачу, усилить, убрать шумы и помехи. За эти пятьдесят лет мы придумали для этого много всяких трюков. Музыку стало возможно распознать, а голоса и обрывки высказываний вышли еще лучше. И голоса эти говорили по-английски.
        Потом ему пришло в голову, что Большое Ухо приняло какую-то случайную передачу с Земли или отраженную от одной из планет. Однако сеть не была нацелена ни на Землю, ни на другую планету нашей системы, она смотрела в пространство. Он проверил ленты за несколько прошлых лет — они содержали те же самые сигналы, когда Большое Ухо смотрело в определенном направлении.
        — И какие же это сигналы?  — спросил Томас.
        — Ради Бога, Мак, давай послушаем!  — взмолился Адамс.
        Макдональд нажал одну из кнопок на столе.

        «Нужно сказать,  — пояснил Макдональд,  — что помех было гораздо больше, но для сегодняшнего прослушивания Сандерс вырезал почти все невнятные фрагменты. Отношение шума к звуку составляло примерно пятьдесят к одному, поэтому вы услышите около двух процентов того, что у нас есть.
        Звук был монофоничный, хотя шел из двух динамиков, встроенных в стену слева и справа. Он не производил такого впечатления, как наушники в аппаратной, но очаровывал, пожалуй, так же, как в первые дни существования радио, когда люди садились у детекторного, приемника, чтобы ловить едва слышные передачи.
        Звуки были земные, сомнений в этом не было. Музыка, иногда знакомая — увертюра к «Вильгельму Теллю», например. Голоса, говорящие главным образом по-английски, но также по-русски, по-французски, по-итальянски, по-немецки, по-испански. Английский. Музыка. С другой планеты? В этом не было смысла, и все же мы слушали.
        Передача очень плохая. Атмосферные помехи и различные случайные вставки порой заглушают то, что передается, а то, что доходит, слишком фрагментарно, иногда понятно, но, как правило, неясно, ничего нет целиком, голоса разные. Настоящее вавилонское смешение языков, понятное ровно настолько, чтобы слушателям казалось, будто все это имеет смысл.
        Несколько мгновений музыка и голоса доносятся четче, то проявляясь, то исчезая за шумами. Порой слушателям кажется, что голоса преобладают, порой прерываемые помехами, а порой создается впечатление, что эта передача помех спорадически прерывается голосами.
        Словно в греческом хоре голоса монотонно декламируют свои реплики, наполняя их дельфийской непонятностью.
        Слушатели склоняются ниже, словно это поможет лучше разобрать…»

        СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может чуточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: Кола подучила двенадцать ТРЕСК почти вечернюю молитву СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК едва не поддал мне бампером СТУКТРЕСКТРЕСК говорит Рочест ТРЕСКСТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол вечерних выпусков Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir миле ТРЕСКТРЕСК театрик на СТУКСТУКТРЕСК диковина для глаза ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК, кто знает, что плохого СТУКТРЕСКСТУК осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК
единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка СТУКТРЕСКСТУК просьба об информации ТРЕСКТРЕСК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то плица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК

        Когда треск и голоса смолкли, Томас взглянул на Макдональда. Он записал более получаса этого бреда на свой магнитофон, но не знал, что с ним делать или хотя бы что обо всем этом думать.
        — Что это значит?
        — Это явно с Земли,  — сказал Адамс.
        — Начнем вот с этого,  — произнес Макдональд. Повернувшись, он снял книгу с полки.  — Взгляните, может, тогда поймете лучше.
        Книга называлась «Голоса тридцатых годов». Томас перелистал ее и поднял голову.
        — Это о начальном этапе развития радио, более девяноста лет назад.
        — То, что мы услышали,  — сказал Макдональд,  — и о чем вы узнали бы из этой и других книг, если бы внимательно их изучили, было передано в те времена: музыка, новости, комедии, трагедии, сенсации, так называемые «сериалы», криминалы, разговоры, сообщения о катастрофах… В записи было много фрагментов на иностранных языках, но мы их вырезали.
        — И вы думаете, я поверю, будто вы приняли этот вздор со звезд?
        — Да,  — сказал Макдональд.  — Именно это приняло Большое Ухо, когда астрономы слушали, направив его примерно на пять угловых часов ректасценции и около пятидесяти шести градусов деклинации, общим направлением на Капеллу…
        — Но как могла Капелла отправить нам этот земной мусор?
        — Я не говорил, что это с Капеллы, сказал только, что сигналы пришли с того направления.
        — Разумеется,  — откликнулся Адамс.
        — Но это же абсурд,  — сказал Томас.
        — Согласен,  — заметил Макдональд.  — Это настолько абсурдно, что должно быть правдой. Зачем бы я стал обманывать вас, если проще было бы натыкать сигналов, похожих на эти помехи? Даже подделку сигналов в конце концов разоблачают, однако при достаточной наглости и изрядном везении мы могли бы принять какие-нибудь настоящие сигналы до того, как нас вывели бы на чистую воду. Но такое?! Это слишком легко проверяется и слишком абсурдно, чтобы не быть правдой.
        — И все же это… как может Капелла или что бы там ни было… передавать?..
        — Мы слушаем уже пятьдесят лет,  — сказал Макдональд,  — а передаем более девяноста.
        — Передаем?
        — Я тебе говорил, помнишь?  — спросил Адамс.  — Со времени первой радиопередачи относительно слабые радиоволны непрерывно расходятся по Вселенной со скоростью ста восьмидесяти шести миль в секунду.
        — Кстати, Капелла находится примерно в сорока пяти световых годах от Земли,  — сказал Макдональд.
        — Сорок пять лет, чтобы радиоволны дошли туда,  — добавил Адамс.
        — И сорок пять, чтобы они вернулись.
        — Это отражается от Капеллы?  — спросил Томас.
        — Сигналы передаются обратно. Их принимают вблизи Капеллы и отправляют обратно узким направленным лучом большой мощности,  — ответил Макдональд.
        — А разве это возможно?
        — Для нас нет,  — сказал Адамс.  — Невозможно при оборудовании, каким мы сейчас располагаем. По-настоящему большая антенна в пространстве, пожалуй, даже за пределами поля притяжения Земли и подальше от Солнца, могла бы принимать блуждающие радиопередачи с расстояния в сто и более световых лет, даже такие слабые, какие были в самом начале истории нашего радио. Может, тогда мы открыли бы, что в Галактике шумно, как в улье.
        — Даже если бы дело обстояло так,  — сказал Макдональд,  — странно, что мы вообще можем выловить то, что преодолело девяносто световых лет. Дошедшие до Капеллы рассеянные сигналы должны быть невероятно слабыми, едва отличимыми от космических шумов. Конечно, они там могут пользоваться другими устройствами и, возможно даже, приемником, находящимся довольно близко от Земли, скажем, в поясе астероидов, который принимает здесь наши радиосигналы, усиливает и передает на Капеллу. Это означало бы, что чужаки, или по крайней мере их автоматические приемно-передающие устройства, посещают Солнечную систему. Как бы то ни было, остается фактом, что мы принимаем запоздалую ретрансляцию из нашего прошлого девяностолетней давности.
        — Но зачем им это?  — недоумевал Томас.
        — А вы можете предложить лучший способ привлечь наше внимание?  — спросил Макдональд.
        — Просто большое «алло, есть там кто-нибудь?»
        — Вероятно, это еще не все,  — уверенно сказал Адамс. Макдональд кивнул.
        — Часть помех скорее всего вовсе не помехи. Возможно, в некоторых из них существует определенный смысл: упорядочивание импульсов, группы двузначных сигналов, ряды цифр, может, сообщение в виде линеарного письма или того, что могло бы дать образ, если бы мы знали, как его сложить. Окончательного ответа пока нет, но Сандерс работает с компьютерами.
        — Это начало,  — сказал Томас. Он чувствовал, как колотится его сердце, а ладони начинают потеть. Подобного с ним не бывало со времен работы над «Адом».
        — Мы не одни,  — сказал Адамс.
        — Что они могли нам сказать?  — спросил Томас.
        — Узнаем,  — ответил Макдональд.
        — А потом?..  — спросил Томас.
        — В этом все и дело,  — согласился Макдональд.  — А также в том, как объявить это людям, если вообще стоит объявлять. Как люди отреагируют на доказанный факт существования в Галактике иных разумных существ? Испугаются или обозлятся, заинтересуются, возбудятся или обрадуются? Гордость они почувствуют или свою ничтожность?
        — Вы обязаны сообщить об этом,  — сказал Томас. Он не сомневался в своей правоте, и этого тоже не бывало с ним уже давно.
        — А поймут ли нас?
        — Нужно постараться, чтобы поняли. Где-то там, на планете, в каком-то смысле похожей на нашу, живет раса разумных существ, которым наверняка есть что сказать нам. Какая великая весть! Мы должны сделать так, чтобы люди это поняли.
        — Но я не знаю, как…
        — Вы шутите,  — сказал Томас, улыбаясь.  — Вы манипулировали мной, как искусный психолог, шаг за шагом вели меня за руку по избранной вами дороге. Конечно, я помогу вам. И организую других. Мы будем провозглашать эту весть всеми способами, которые придут нам в голову; используем статьи, телепередачи, книги, как документальные, так и художественные, интервью, анкеты, игры, игрушки… Мы сделаем из Программы ворота в новый мир, в которых так нуждается наша Земля. Ей наскучило то, чем она владеет, а скука — самая страшная опасность для человеческого духа…
        — Нельзя забывать,  — сказал Адамс,  — что вблизи Капеллы находится планета разумных существ, которые отправили нам послание и ждут ответа. Это самое главное.
        — Ты же знаешь, что это не люди,  — заметил Макдональд.  — Их среда обитания наверняка совершенно не похожа на нашу. Капелла — это красный гигант, точнее, пара красных гигантов. Они чуть холоднее нашего Солнца, но больше и ярче.
        — И вероятно, старше, если верна наша теория эволюции звезд,  — вставил Адамс.
        — Солнца Капеллы такие, каким наше Солнце может стать через одно или два галактических десятилетия,  — продолжал Макдональд.  — Подумайте о том, что это должно означать, подумайте о развитии под парой красных гигантов, среди аномалий дня, ночи и самой орбиты, аномалий природы планеты, ее условий вегетации, ее жары и холода! Какого рода существа могли выжить в такой среде и создать цветущую цивилизацию?
        — Ну, у них-то совершенно иная точка зрения,  — сказал Томас.  — Данте спустился в ад, чтобы познать жизнь и мысли иных существ. Наши существа гораздо более чуждые, и нам остается только слушать.
        — У нас есть свой спуск в ад,  — сказал Макдональд.
        — Знаю. Завтра вы сообщите новость персоналу?
        — Если, по-вашему, это разумно.
        — Разумно или нет, это необходимо. Скажите всем, чтобы пока считали это известие конфиденциальным. Я, с вашего позволения, напишу статью для «Эры», хотя и не ту, какую они ждут.
        — «Эра» была бы лучше всего, но напечатают ли они такую статью?
        — За исключительные права на такую сенсацию они приветствовали бы установление связи с самим дьяволом и его падшими ангелами. Они швырнут солитериан в ад и поведут бюрократов с технократами в землю обетованную. А я тем временем завербую для вас парочку коллег, и когда «Эра» выйдет из-под пресса, мы будем наготове с циклом статей и интервью для всех средств массовой информации.
        — Звучит превосходно,  — сказал Макдональд.
        — А пока,  — продолжал Томас,  — подумайте вот о чем: понимают ли жители Капеллы полученную с Земли передачу? Может, они оценивают нашу цивилизацию по радиосериалам?  — Он встал и выключил свой магнитофон.  — Отличный был день. Увидимся утром.
        Он направился к двери и переступил порог своего чистилища, хотя и не знал еще об этом.

        РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

        Нет области исследований более захватывающей, чем поиски цивилизаций или, скажем, чего-то подобного, среди овеянных тайной счастливых земель за горизонтом межзвездных пространств…
ХАРЛОУ ШЕПЛИ, 1958

        Возможно, доходящие до нас рассеянные сигналы от высокоразвитой цивилизации, удаленной на десять световых лет, слишком слабы, чтобы уловить их с помощью наших сегодняшних антенн, однако существует вероятность размещения антенн на орбите или на Луне с огромной пользой для прослушивания. В пространстве можно построить антенны диаметром хоть в десять тысяч футов, предположительно способные принимать передачи, вызванные жизненной активностью цивилизации, находящейся на расстоянии в десять световых лет. Анализ принятых сигналов подобного рода был бы, вероятно, крайне утомителен, но его можно было бы возложить на компьютеры…
ДЖ. Э. УОББ, 1961

        Метод «усиления сигналов», применяемый для извлечения закодированных импульсов из фонового шума, позволяет предположить, что наша цивилизация сама может быть легко обнаружена, несмотря на то что мы отказались от передачи нами сигналов с этой целью…
ФРЭНК Д. ДРЕЙК, 1964

        Хоть постарел среди дорог
        За сотни гор и рек,
        Среди дорог я тысячи их встречу,
        Чтоб взять за руку и поцеловать,
        Топтать ковры высоких трав
        И до конца всех дней
        Срывать серебряные яблоки Луны
        И золотые яблоки Солнца.
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС, 1899

        БЛАГОДАРЯ ПРОГРЕССУ НАУКИ МОЛОЧНЫЕ ПОРОДЫ СКОТА СТАЛИ СЕГОДНЯ АНАХРОНИЗМОМ, ИБО НЕДАВНО СОЗДАНА ПЕРВАЯ МАШИНА, ПРОИЗВОДЯЩАЯ МОЛОКО, РАЗРАБОТАННЫЙ ПРОЦЕСС, КОПИРУЮЩИЙ БИОЛОГИЧЕСКИЕ И ХИМИЧЕСКИЕ РЕАКЦИИ, ПРОИСХОДЯЩИЕ В ОРГАНИЗМЕ ЖИВОТНОГО, С НЕКОТОРЫМИ ТЕХНИЧЕСКИМИ УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯМИ, ИСКЛЮЧАЮЩИМИ ПОБОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ, ПРИВЕЛ К ТОМУ, ЧТО СТАЛО ВОЗМОЖНО ВКЛАДЫВАТЬ С ОДНОГО КОНЦА МАШИНЫ ТРАВУ И ПОЛУЧАТЬ СВЕЖЕЕ МОЛОКО С ДРУГОГО ЕЕ КОНЦА. ЭФФЕКТИВНОСТЬ ПРОЦЕССА ДЕВЯНОСТО ПРОЦЕНТОВ, ИСХОДНЫМ СЫРЬЕМ МОЖЕТ СЛУЖИТЬ ДРЕВЕСНАЯ МАССА, СОЛОМА, ДАЖЕ МАКУЛАТУРА И ПУСТЫЕ УПАКОВКИ. ЭТО ЕЩЕ ОДИН МЕТОД ВТОРИЧНОЙ ПЕРЕРАБОТКИ ОТХОДОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ…

        Он остановился как вкопанный, и пламя напряжения промчалось по его нервам. Мышцы с неумолимой силой давили на кости. Дрожь пробежала по передним лапам, в два раза превосходящим длиной задние, обнажив острые, как бритвы, когти. Растущие из загривка толстые щупальца перестали извиваться, замерев в беспокойной настороженности. Огромная кошачья голова завертелась из стороны в сторону а тонкие, волосистые отростки, образующие уши, завибрировали, анализируя каждое дуновение ветра. Однако нигде не было ни малейшего следа добычи.
        Керл присел, его кошачья фигура рисовалась на фоне бледно-красного горизонта как размытая акварель черной пантеры, отдыхающей на черной скале в мире теней…
А. Е. ВАН ВОГТ, 1939

        БЕЛЛАТРИКС, ПОЛЛУКС, МИЦАР, КОЛОС,
        АНТАРЕС, КАСТОР, АЛГОЛЬ, МИРА,
        АХЕРНАР
        ЗВЕЗДА БАРНАРДА
        ПРОЦИОН, РЕГУЛ, РИГЕЛЬ, СИРИУС,
        АЛЬДЕБАРАН, ДЕНЕБ, АРКТУР,
        БОЛИДЫ
        ЦЕФЕИДЫ
        АЛГЕБА, ГЕММА, КАНОПУС,
        АЛЬФА ЦЕНТАВРА, ТАУ КИТА, ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА,
        КВАЗАР
        ЗВЕЗДА ВОЛЬФА-РЭЙЕТА
        БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ, АЛЬТАИР, МИРА, ВЕГА,
        ФОМАЛЬГАУТ, ДЕНЕБ И КАПЕЛЛА
        ПУЛЬСАР
        НЕЙТРОННАЯ ЗВЕЗДА…

        АГЕНТСТВО СТАТИСТИКИ И ДЕМОГРАФИИ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО БРАЗИЛИЯ ДОБИЛАСЬ НУЛЕВОГО ПРИРОСТА НАСЕЛЕНИЯ. ПРИ ЭТОМ ИЗВЕСТИИ В ЗАЛАХ И КУЛУАРАХ ШТАБ-КВАРТИРЫ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ НАЧАЛОСЬ ЛИКОВАНИЕ. ТАМ ВИДЕЛИ ДЕЛЕГАТОВ, ТАНЦУЮЩИХ ПО ПОВОДУ ДОСТИЖЕНИЯ ЭТОЙ ЦЕЛИ, НАМЕЧЕННОЙ ОКОЛО ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ НАЗАД. БРАЗИЛИЯ БЫЛА ПОСЛЕДНЕЙ СТРАНОЙ С ПРИРОСТОМ НАСЕЛЕНИЯ; ОПРАВДЫВАЯ ЭТОТ ФАКТ, АСД ОБЪЯСНЯЛО, ЧТО БРАЗИЛИЯ ОБЛАДАЛА ГОРАЗДО БОЛЬШИМ ЧИСЛОМ СВОБОДНЫХ ТЕРРИТОРИЙ И БОЛЬШИМ КОЛИЧЕСТВОМ ЛАТЕНТНЫХ ПРИРОДНЫХ РЕСУРСОВ, НЕЖЕЛИ КАКАЯ-ЛИБО ДРУГАЯ СТРАНА.

        Я хорошо знаю, что в данный момент нас слушает вся Вселенная, что каждое произнесенное нами слово эхом отдается на самой далекой из звезд…
ЖАН ЖИРОДУ, 1945

        КАПЕЛЛА ПО ЛАТЫНИ ОЗНАЧАЕТ «КОЗОЧКА». НАХОДИТСЯ ОНА В СОЗВЕЗДИИ АУРИГИ, ВОЗНИЧЕГО, КОТОРЫЙ, СОГЛАСНО ГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ, ИЗОБРЕЛ ПОВОЗКУ. ЕГО ПЕРВУЮ ПОВОЗКУ, КАК УВЕРЯЕТ ЛЕГЕНДА, ТЯНУЛИ КОЗЫ…

        ПОСЛЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ПЯТИДЕСЯТИ ЛЕТ ПРОГРАММА ПРИНИМАЕТ СИГНАЛЫ. ЭКСПЕРТЫ УТВЕРЖДАЮТ, ЧТО СООБЩЕНИЕ НЕСОМНЕННО, НО В ДАННЫЙ МОМЕНТ ПЕРЕВЕСТИ ЕГО НЕВОЗМОЖНО. РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА, ВЕРОЯТНО, С ПЛАНЕТЫ, ВРАЩАЮЩЕЙСЯ ВОКРУГ ОДНОГО ИЗ КРАСНЫХ ГИГАНТОВ, НАЗЫВАЕМЫХ КАПЕЛЛА, В СОРОКА ПЯТИ СВЕТОВЫХ ГОДАХ ОТ ЗЕМЛИ, ПРИНЯЛИ И ОТПРАВИЛИ ОБРАТНО РАННИЕ РАДИОПЕРЕДАЧИ ЗЕМЛИ… «ЭТИ ГОЛОСА,  — СКАЗАЛ ДИРЕКТОР ПРОГРАММЫ РОБЕРТ МАКДОНАЛЬД,  — ЯВЛЯЮТСЯ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ ТОГО, ЧТО МЫ НЕ ОДИНОКИ ВО ВСЕЛЕННОЙ. НАДЕЮСЬ, КАЖДЫЙ ВМЕСТЕ СО МНОЙ ПОРАДУЕТСЯ ЭТОЙ НОВОСТИ И ПОМОЖЕТ НАМ В ПОИСКАХ ОТВЕТА НА ПОСЛАНИЕ, ТАЯЩЕЕСЯ В ЭТОЙ ПЕРЕДАЧЕ».
        А ТЕПЕРЬ ПЕРЕДАЕМ ЗВУКОВУЮ ТРАНСКРИПЦИЮ СООБЩЕНИЯ, ПРИНЯТОГО В ПУЭРТО-РИКО…

        Новый ночной театр открылся сегодня на Манхэттене представлением, широко разрекламированным, как наиболее доступное из всего, что когда-либо предлагалось публике. Зрители приветствовали новый театр очередью ожидающих возможности войти и пережить то, что называют лучшим после гибернации отдыхом. Очередь дважды опоясывает здание…

        Она лежала лицом вверх на скользких жирных досках стола. Обломанная половина бронзового чекана все еще торчала из странной головы, три безумных, пылающих ненавистью глаза сияли, как свежепролитая кровь, на лице, окруженном извивающимся клубком отвратительных червей, синих, юрких червей, копошащихся там, где должны расти волосы…
ДОН Э СТЮАРТ, 1938

        — МАДАМ! Я ИЗ ЦЕНТРА ИЗУЧЕНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ. МЫ ХОТИМ ПОДКРЕПИТЬ НАШИ ОБЫЧНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ИНДИВИДУАЛЬНЫМИ ИНТЕРВЬЮ…
        — ВАЛИ ИЗ МОЕГО ТЕЛЕВИЗОРА, ПОНЯЛ? Я ХОЧУ ПОСМОТРЕТЬ СВОЮ ЛЮБИМУЮ ПРОГРАММУ.
        — ВАШИМ ГРАЖДАНСКИМ ДОЛГОМ ЯВЛЯЕТСЯ ОТВЕТИТЬ НА ВОПРОСЫ ЦИОМ. КАК ЖЕ ИНАЧЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО СМОЖЕТ УЧИТЫВАТЬ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ?
        — НУ ЛАДНО, ЛАДНО, ТОЛЬКО БЫСТРО.
        — ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ О ПОСЛАНИИ С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ, ПРИНЯТОМ ПРОГРАММОЙ В ПУЭРТО-РИКО?
        — О КАКОМ ЕЩЕ ПОСЛАНИИ?
        — О ПОСЛАНИИ С КАПЕЛЛЫ. НУ, ГОЛОСА ИЗ РАДИО. ОБ ЭТОМ БЫЛО ВО ВСЕХ ГАЗЕТАХ.
        — Я НИКОГДА НЕ ОБРАЩАЮ ВНИМАНИЯ НА ТАКИЕ ГЛУПОСТИ.
        — ВЫ ДАЖЕ НЕ СЛЫШАЛИ ОБ ЭТОМ?
        — НИЧЕГО НЕ СЛЫШАЛА. А СЕЙЧАС, МОЖЕТ, ТЫ ДАШЬ МНЕ ПОСМОТРЕТЬ МОЮ ЛЮБИМУЮ ПРОГРАММУ?
        — ЧТО ЭТО ЗА ПРОГРАММА?
        — «КОСМИЧЕСКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО».

        И создал я миры неисчислимые… И вот поведаю тебе историю земли этой и жителей ее. Ибо много есть миров, исчезнувших по слову моему. И много есть миров, которые сейчас возникают, и неисчислимы они для человека, однако все исчислимо для меня, ибо все это мое и знакомо мне… И как одна земля исчезнет с небесами своими, так и возникнет другая, ибо нет конца делам и словам моим…
ОТКРОВЕНИЕ МОИСЕЯ, ОБНАРУЖЕННОЕ ПРОРОКОМ ДЖОЗЕФОМ СМИТОМ В ИЮНЕ 1830 ГОДА

        НЫНЕШНЯЯ ВЫСТАВКА УНИКАЛЬНЫХ ПРЕДМЕТОВ ИСКУССТВА, ОТ КАЧАЛА И ДО КОНЦА СПРОЕКТИРОВАННЫХ И ВЫПОЛНЕННЫХ ЗАВОДСКИМ ОБЪЕДИНЕНИЕМ КОМПЬЮТЕРОВ И АВТОМАТОВ, БЫЛА СЕГОДНЯ ВЫСОКО ОЦЕНЕНА КРИТИКАМИ ВО ВСЕХ СРЕДСТВАХ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ. ВЫСТАВКА В ПОМЕЩЕНИИ МУЗЕЯ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА ПРОДЛИТСЯ МЕСЯЦ, ПОСЛЕ ЧЕГО НАЧНЕТСЯ ЕЕ ДЕМОНСТРАЦИЯ В НАРОДНЫХ МУЗЕЯХ. НА ВОПРОС, ВОЗНИКАЛА ЛИ НЕОБХОДИМОСТЬ ОТСЕВА МНОЖЕСТВА ПЛОХО ЗАДУМАННЫХ И ПЛОХО СМОДЕЛИРОВАННЫХ ОБЪЕКТОВ, ПРОГРАММИСТКА ФИЛИС МАККЛАНЭГАН ОТВЕТИЛА: «НЕ ЧАЩЕ, ЧЕМ У СРЕДНЕГО ХУДОЖНИКА».
        ГВОЗДЕМ ВЫСТАВКИ БЫЛА ФИГУРА ИЗ ПОЛИМЕТАКРИЛАНА МЕТИЛА ВЫСОТОЙ ВОСЕМЬ ФУТОВ, НАЗВАННАЯ — КОМПЬЮТЕРОМ ИЛИ МИСС МАККЛАНЭГАН — «АВТОПОРТРЕТ ЧУЖОГО».

        Настолько глубока вера в существование жизни за пределами тьмы, что начинаешь ожидать прибытия этих существ с минуты на минуту — может, даже при жизни нашего поколения, если они более развиты, чем мы. Задумываясь над бесконечностью времени, неизбежно приходишь к мысли, а не пришло ли послание в прежние времена, утонув в грязи болот влажных лесов карбона, не приземлились ли сверкающие зонды рядом с шипящими пресмыкающимися, не исчерпали ли точные инструменты свою энергию в бесплодных усилиях, безо всякой отдачи…
ЛОРЕН ЭЙСИЛИ, 1957

        Но если мы признаем существование разума у этих Жителей Планет, обязательно ли он должен быть таким же, как наш? Наверняка должен, рассматривай мы это применительно к справедливости и моральности или же к принципам и основам наук. Ибо разум наш есть то, что дает нам истинное чувство справедливости и правоты, доброты и благодарности; именно он учит нас отличать добро от зла и делает нас открытыми для знаний и опыта. Может ли где-то существовать разум, отличный от такого? Или, другими словами, может ли то, что мы зовем справедливым и великодушным, признаваться на Юпитере или Марсе несправедливым и недостойным?..
ХРИСТИАН ГЮЙГЕНС, ок. 1670

        Что нам нужно, так это новая специальность — антикриптография или разработка кодов, возможно более легких для расшифровки…
ФИЛИП МОРРИСОН, 1963

        Огромные расстояния между звездными системами могут быть формой божественного карантина, который предотвращает распространение духовной заразы падших видов, не позволяя им сыграть роль змеи в райском саду…
К. С. ЛЬЮИС, СЕРЕДИНА ДВАДЦАТОГО ВЕКА

        Поскольку Бог мог создать миллиарды галактик, Он мог создать и миллиарды человеческих рас, каждая из которых уникальна сама по себе. Для искупления же этих рас Бог мог принять любой телесный облик. Нет ничего отталкивающего в мысли, что Божественная Особа принимает облик множества человеческих рас. И может, мы когда-нибудь узнаем, что не одно было воплощение Сына Божьего, но много…
ОТЕЦ ДАНИЕЛЬ К. РЭЙБЛ, 1960

        Одно лишь может быть воплощение, одна Матерь Божья, одна раса, в которую Господь перелил свой образ и подобие свое…
ДЖОЗЕФ Э. БРЕЙГ, I960

        Разве не странно утверждать, что Его сила, безмерность, красота и бессмертие проявляются с расточительной щедростью по невообразимым безднам пространства и времени, а познание и любовь, придающие этому смысл, ограничены одной небольшой планетой, где осознающая себя жизнь расцвела лишь несколько тысячелетий назад?..
ОТЕЦ Л. К. МАКХЬЮ, 1960

        ШТАБ-КВАРТИРА СОЛИТАРИАН В ХЬЮСТОНЕ ОБЪЯВИЛА СЕГОДНЯ О СЕРИИ ОЧИСТИТЕЛЬНЫХ БОГОСЛУЖЕНИЙ, КОТОРЫЕ БУДУТ СОВЕРШЕНЫ В МЕСТНОМ СВЯТИЛИЩЕ, НАКРЫТОМ ГИГАНТСКИМ КУПОЛОМ. СООБЩЕНИЕ ПЕРЕДАНО ПОСЛЕ РЯДА СТАТЕЙ, ИНТЕРВЬЮ И КОММЕНТАРИЕВ НА ТЕМУ ПОСЛЕДНЕГО УДИВИТЕЛЬНОГО ОТКРЫТИЯ ПРОГРАММЫ В АРЕСИБО НА ПУЭРТО-РИКО.
        «ЕДИНСТВЕННОЕ ПОСЛАНИЕ, КОТОРОЕ НАС ВОЛНУЕТ,  — ЗАЯВИЛ ИЕРЕМИЯ, ГЛАВНЫЙ ЕВАНГЕЛИСТ И PRIMUS INTER PARES[28 - Primus inter pares (лат. ) — первый среди равных.] В ИЕРАРХИИ СОЛИТАРИАН,  — ЭТО ПОСЛАНИЕ ОТ БОГА».

        III

        Уильям Митчелл — 2028

        И молча внимали тоскливому зову,
        Который тьму прорезал.

        Аудитория выжидала.
        Сидячие места под куполом стадиона были заняты все до последнего, проходы тоже были забиты. Самые разные люди — старые, средних лет, молодые, дети, младенцы на руках; мужчины и женщины; богатые и бедные; черные, шоколадные, краснокожие, желтые и розовые; одетые для работы, для улицы или для приема. Все ждали начала проповеди.
        Никто не кричал, не кашлял, не шептал и не говорил, не свистел и не топал, поэтому естественный шум, производимый более чем сотней тысяч людей,  — шорох и шелест — заглушался далеким урчанием климатизаторов, сражающихся с теплом тел, дыханий и техасского лета.
        Люди сидели тесно — плечо к плечу, колени к спинам, однако ощущение это не было неприятным. В сущности это рождало некое чувственное понимание, словно телесный контакт объединял каждого со всеми собравшимися в некую последовательную цепь элементов, которая ждала лишь сигнала, что пошлет всю эту затаенную мощь поворачивать реки, двигать горы, искоренять зло…
        Однако по крайней мере один человек не разделял общего настроения. Митчелл брезгливо отодвинулся от напирающего на него слева потного толстяка.
        — Вы точно решили дожидаться конца?  — спросил он. Томас взглянул на Макдональда, тот лишь покачал головой.
        Они сидели на гребне стадиона, под ними находилась арена, заполненная рядами дополнительных стульев. Заняты они были все до единого. На всей обширной арене пустым остался лишь квадрат в самом центре. Из-за моря голов, уходящего от них почти в бесконечность, квадрат этот казался очень маленьким.
        Митчелл вновь отодвинулся, с трудом подавляя дрожь отвращения.
        — Я видел, как такие толпы выходят из-под контроля,  — не сдавался он.
        Люди впереди стали оглядываться, награждая его враждебными взглядами, а те, что сидели дальше, закрутили головами, пытаясь рассмотреть, кто нарушает тишину. Макдональд снова покачал головой.
        — Еще не поздно вернуться в кабину,  — сказал Митчелл.  — Пользуясь внутренним монитором, мы могли бы увидеть все гораздо лучше и лучше понять, что происходит.  — Он обратился к Томасу: — Скажи ему, Джордж.
        Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.
        — Все будет хорошо, Билл,  — шепотом произнес он.  — Просто видеть и слышать — слишком мало. Нужно чувствовать.
        — Я уже чувствую,  — буркнул Митчелл.
        Все больше лиц поворачивалось к ним. Митчелл ответил им вульгарным жестом, и Томас нагнулся к его уху.
        — Вас с Маком различает то, что ты не любишь людей и ненавидишь ситуации, которые не контролируешь. А таких в нашем деле полно.
        — Люди!  — Митчелл презрительно фыркнул.
        Огни на стадионе погасли, словно открылась десница Господа, позволив ночи хлынуть на них вместо того, чтобы протекать между божественными пальцами. В темноте казалось, что купол вот-вот обрушится на головы, каждый еще сильнее ощущал присутствие других, словно собравшиеся раздувались, заполняя собой все пространство. Митчелл подавил паническое чувство и глубоко вздохнул.
        — Мерзавец!  — пробормотал он.  — Далеко он на этом не уедет!
        Однако вместо криков и топота ног они слышали только выжидательную тишину, как будто все ждали, что вот-вот произойдет чудо.

        И вот мощный столб света опустился с вершины купола и, разодрав темноту, образовал посреди арены белый круг. А в самом центре круга, словно опустившись вместе со светом, возникла одинокая фигура. Всему стадиону была видна лишь эта фигура, и все смотрели на нее, не могли не смотреть. Только часть собравшихся — те, кто сидел на дополнительных стульях рядом с кругом,  — могла разглядеть, кто это такой. С места же Митчелла она выглядела так же, как фигурка из палочек, нарисованная детской рукой. Он воспринимал не само зрелище, а лишь сочетание белизны, розовости и черноты, высокого роста, поднятых и распростертых рук, которыми эта фигура словно бы хотела обнять публику, если можно было представить себе публику в этой темноте. Однако иного способа воссоздать зрителей не было — их невозможно было ни увидеть, ни услышать.
        И все-таки ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но на этот раз она была уже единым существом, одним живым созданием — цепь тел, соединяющая отдельных людей, застыла. Толпа ждала послания, глядя на фигуру, которая одиноко стояла в круге света, обнимая всех. И это было все. Никакого микрофона, никакой сцены, ни стола, ни стульев, только одинокая фигура посреди онемевшей аудитории из десятков и десятков тысяч людей.
        — Говори же, черт тебя побери, говори!  — рявкнул Митчелл, наперед зная, что человек в светлом круге будет тянуть, растягивая этот момент, эту тонкую мерцающую струну ожидания, до предела ее прочности… Старый мерзавец знал, что делает. Казалось, публика перестала дышать.
        И тогда человек заговорил, и голос его, как по волшебству, заполнил накрытый куполом стадион, подобно гласу Бога, идя ниоткуда и вместе с тем отовсюду. Голос потряс и объединил людей, укрепив цепь и придав отдельным ее звеньям силу несокрушимого целого. Голос заговорил, и в нем прозвучали мудрость и истина.
        — Мы одни…
        Толпа застонала.
        — Таково Послание,  — продолжал голос.  — Послание от Бога. Вам говорят, что послание пришло с другой планеты, похожей на нашу, от людей, подобных нам. Но не ведают они, что говорят. Услышав глас Божий, они не узнали его. Пытаются понять в разумах своих, но не могут, ибо для этого нужно сердце, нужна вера. Послание пришло от Бога, и принесли его ангелы, посланцы Господни. От кого еще могло оно прийти?
        Слушатели застыли в ожидании ответа, зная, что он сейчас последует.
        — Есть человек, и есть Бог, и больше нет никого. Мы одни с Господом во всей Вселенной. Так есть и так должно быть.
        Слова волновали толпу, как ветер поле пшеницы.
        — Чего нам бояться?  — продолжал голос.  — Зачем отрицать истину, когда она стоит перед нами? Бог создал человека, чтобы тот восхищался великолепием Вселенной и прославлял своего Господа.
        Толпа разом вздохнула.
        — Это и есть содержание Послания: слова человека, вернувшихся к нему, ничтожности человеческой, показанной ему, словно в зеркале — иных нет, мы одни во Вселенной…
        Слова лились неудержимо, словно некое природное явление или откровение. Мощь в толпе нарастала, как в магнитах, стоявших рядом так долго, что поле каждого усилило поле соседа и общая сила, создаваемая сотней тысяч человек, совокупно думающих и чувствующих, достигла силы, способной охватить весь город, расколоть планету и даже расшевелить сами звезды…

        Они шли по пустому коридору в подземном этаже стадиона, и шаги их эхом отражались от бетонных стен, пола и сводов, из-под ног поднимались облачка пыли. В слабом свете ламп, висевших под потолком, коридор казался бесконечным.
        — Ну как?  — спросил Томас и сам вздрогнул, услышав гулкое эхо.  — Что вы скажете о «словах человека, вернувшихся к нему»?
        — Сволочь!  — произнес Митчелл.
        — «On doit se regarder soi-meme un fort long temps,  — произнес Макдональд,  — avant quie de songer a commander les gens».
        — Что он сказал?  — спросил Митчелл у Томаса.
        — Это цитата из «Мизантропа» Мольера, о том, что нельзя судить других, пока не изучишь как следует самого себя,  — ответил Томас.
        Митчелл пожал плечами.
        — Я хорошо изучил его,  — сказал он.
        — Ты уверен, что мы идем правильно?  — спросил Макдональд.
        — Юдит говорила, что сюда,  — ответил Митчелл. Коридор закончился залом. Огромные гидравлические домкраты лесом поршней подпирали свод. Посредине находилась металлическая клетка, внутри которой был пульт управления со множеством рычагов, реостатов и огромных клавишей, покрашенных в красный и зеленый цвет. Клетка была заперта, зал пуст, и только их шаги нарушали его тишину.
        — Колдовство,  — уважительно заметил Макдональд.
        — Сукин сын,  — ответил Митчелл.  — Похоже, сейчас туда.
        Он повел их мимо главного пульта, через другой коридор к покрашенной серой краской двери, в которую легонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее, и дверь приоткрылась на сантиметр.
        — Юдит?  — спросил он.
        — Билл?
        Дверь раскрылась шире. Девушка выскользнула в коридор, протянула руку Митчеллу.
        — Билл!
        Она была маленькая и гибкая, с черными волосами и огромными черными глазами, такими черными, словно в них были одни только зрачки. Митчелл понимал, что красивой ее не назовешь, может, все дело было во впечатлении, которое производили на него эти ее большие зрачки. Он мог трезво подходить к этому вопросу — его тянуло к ней, к этой единственной женщине на свете, и для него она была прекрасна.
        Он пожал ей руку вместо приветственного поцелуя — Юдит не любила демонстрировать свои чувства. Митчелл называл это результатом пуританского воспитания.
        — Старый негодяй дома?  — спросил он.
        — Билл!  — укоризненно сказала она.  — Он же мой отец! Он дома, отдыхает. Эти проповеди дорого обходятся ему.
        — Это мистер Макдональд,  — представил Митчелл.  — Он возглавляет Программу.
        — Божечки!  — воскликнула Юдит.  — Какая честь… Она казалась по-настоящему взволнованной.
        — А это мистер Томас,  — продолжал Митчелл.  — Мой шеф.
        — Сослуживец,  — уточнил Томас.
        — Юдит Джонс,  — представил Митчелл.  — Моя невеста.
        — Ну, Билл,  — протянула она,  — это не совсем так. Они разговаривали тихо, как заговорщики, и голоса их звучали странно из-за эха в коридоре. Митчеллу казалось, что он играет роль в пьесе, в которой персонажи пытаются общаться через бесконечные пещеры, множащие эхо.
        — Ваш отец знает, что мы пришли с ним повидаться?
        — спросил Макдональд.
        Юдит покачала головой.
        — Его бы уже не было здесь, если бы он знал. Он не любит встречаться с людьми. Не любит людей, которые чего-то хотят от него, которые хотят поспорить с ним. Он говорит, что у него нет времени, но, если честно, просто не любит этого.
        — И что, мы так просто ворвемся к нему?  — спросил Макдональд.
        Юдит помрачнела, словно готовясь к чему-то неприятному.
        — Я вас представлю. Постарайтесь его… не волновать.
        — Она направилась к двери, но вдруг обернулась.  — И не обращайте внимания, если он покажется вам невежливым. На самом деле все не так: он делает это ради самообороны.
        Она скользнула внутрь, оставив дверь приоткрытой.
        — Отец,  — услышал Митчелл ее голос,  — какие-то люди пришли повидаться с тобой.

        Прежде чем отец успел что-либо сказать, Юдит быстро открыла дверь.
        — Это мистер Макдональд,  — сказала она.  — Он руководит Программой. И мистер Томас, он работает с Биллом Митчеллом. Ты помнишь Билла?
        На старом металлическом стуле у старого туалетного столика с зеркалом сидел мужчина, выглядевший настолько старым, что годился Макдональду в отцы. Волосы его были снежно-белыми, лицо покрывали морщины. Черные, как у Юдит, глаза вспыхнули при виде пришельцев, но огонь в них тут же погас, словно захлопнулась дверь, и старик опустил взгляд.
        — Я помню Митчелла,  — произнес он. Голос у него был утомленный, старческий, призрак того голоса, что наполнял стадион над ними.  — Я помню этого вульгарного богохульника, атеиста, насмехающегося над верой других, распутника с моралью гориллы. А еще я помню, что запретил тебе встречаться с ним. Остальных я тоже не желаю видеть…
        — Мистер Джонс… — начал Макдональд.
        — Убирайтесь!  — отрезал старик.
        — Мы оба старые люди, мистер Джонс… — начал Макдональд.
        — Иеремия,  — поправил старец.
        — Мистер Иеремия…
        — Хватит просто Иеремии, а Иеремия не разговаривает с атеистами…
        — Я ученый…
        — Атеист.
        — …и хотел бы поговорить о Послании.
        — Я слышал его.
        — Напрямую?
        — Я услышал его от Бога,  — хрипло сказал старик.  — Вы слышали его более прямо, чем я?
        — Вы услышали его до того, как оно было принято Программой, или после?  — спросил Макдональд.
        Иеремия со вздохом откинулся на спинку стула.
        — Прощайте, мистер Макдональд. Вы хотите поймать меня…
        — Я хочу поговорить с вами…
        — Я говорю о Послании, но не о том, которое вы принимаете у себя в совершенно непонятном виде. Послание — мое послание — идет от Бога и говорит о вашем Послании. А ваше от Бога?
        — Возможно,  — сказал Макдональд.
        Иеремия — он уже поворачивался к ним спиной — замер и пристально посмотрел на Макдональда. Митчелл тоже.
        — Я не знаю, от кого оно,  — сказал Макдональд.  — Возможно, и от Бога.
        — Но вы сами так не считаете,  — заметил Иеремия.
        — Нет,  — согласился Макдональд.  — Но утверждать не берусь. Мне не было такого откровения, как вам. Моя мысль открыта, а ваша?
        — Не заперта мысль, открытая для правды, а не лжи,  — сказал Иеремия.  — Значит, вы не прочли свое Послание?
        — Не прочли,  — признал Макдональд.
        — Когда вы его прочтете,  — сказал Иеремия, жестом выпроваживая их,  — тогда и приходите говорить со мной.
        — Но если… когда мы его прочтем, вы приедете к нам? Черные зрачки Иеремии пытались заглянуть Макдональду в душу.
        — Прежде чем вы объявите его всем остальным?
        — Да.
        — Приеду.  — Белая ладонь поднялась, чтобы поддержать голову, опускавшуюся ей навстречу. Гости не шевелились, и Иеремия поднял взгляд.
        — Чего вы хотите от меня?  — устало спросил он.
        — Ваши публичные богослужения настраивают людей против Программы,  — сказал Макдональд.
        В черных глазах замерцали огоньки.
        — Я возглашаю истину.
        — Ваша истина создает атмосферу, в которой люди могут закрыть Программу, помешать нам прочесть Послание, запретить нам дальнейшее прослушивание.
        — Я возглашаю истину,  — повторил Иеремия.  — Мы одни, и этого ничто не изменит. То, что произойдет, когда люди узнают правду, находится в руках Бога.
        — Но если Послание пришло от Бога и предназначено для нас всех, а не только для вас одного, разве не должны мы прочесть его и попытаться уловить?
        Длинное лицо Иеремии еще более вытянулось.
        — Ваше Послание может быть и от дьявола.
        — В своей проповеди вы утверждали, что оно от Бога.
        — Это правда,  — сказал Иеремия.  — Однако дьявол может обмануть даже тех, кто слушает Бога.  — Прозрачной рукой он задумчиво подпер подбородок.  — Впрочем, возможно, я и ошибаюсь.
        Макдональд шагнул к нему и начал было жест, который затем резко прервал.
        — Если вы сейчас измените свою интерпретацию, это лишь вызовет замешательство среди верующих. Дайте нам шанс прочесть Послание. Как видите, я не прошу, чтобы вы перестали возглашать истину, только чтобы вы хотя бы не подзуживали своих последователей против Программы.
        Иеремия смотрел на его повисшую в воздухе руку, пока Макдональд не опустил ее.
        — Что вы надеетесь уловить? Голоса?
        — Голоса тридцатых годов?  — Макдональд покачал головой.  — Все эти обрывки радиопрограмм, пришедшие с Капеллы, просто размахивание руками, жест для привлечения внимания.
        — Тогда где же ваше Послание?
        — У нас нет полной уверенности. Мы считаем, что в импульсах атмосферных помех между голосами. После замедления, отсеивания шумов и помех это звучит уже как настоящее послание — точки и тишина, точки и тишина.
        — В точках и тишине вы можете прочесть все, что вам захочется,  — не сдавался Иеремия.
        — Но не прочли… пока не прочли. Мы пытаемся. Компьютеры работают над этим, стараясь найти в них какой-нибудь порядок. И мы его найдем, это лишь вопрос времени. Именно это нам и нужно: время.
        — Я ничего не могу обещать,  — сказал Иеремия.
        — Мы известим вас первого.
        — Я ничего не могу обещать,  — повторил Иеремия, но теперь это прозвучало именно обещанием.  — А сейчас оставьте меня в покое. Подожди, Юдит! Ты не должна больше встречаться с этим человеком,  — он указал на Митчелла.  — Я говорил тебе это раньше и говорю сейчас. Выбирай между нами, но если выберешь его, если ты выберешь непослушание, я не захочу больше тебя видеть.
        — Черт побери!  — Митчелл шагнул было вперед, но Юдит остановила его.
        — Иди, Билл.  — Она вышла с ними за дверь.  — Мы больше не увидимся, Билл, во всяком случае не наедине.
        — Но ты нужна мне,  — сказал Митчелл.  — Мы же хотели…
        — Я нужна и ему,  — возразила Юдит.  — Он стар, болен и не умеет вести себя с людьми.
        Девушка исчезла за дверью.
        — Как странно,  — произнес Томас.  — Он может заставить тысячи поверить в его разговоры с Богом, но не может говорить с другим человеком так, чтобы не оттолкнуть его.
        — Постарайся понять его, Билл,  — мягко сказал Макдональд.  — По-своему он просит именно понимания, просит помощи. А вы двое здорово похожи друг на друга.
        — К дьяволу его!  — рявкнул Митчелл, которого переполняло отвращение к людям.  — К дьяволу всех!  — Он огляделся по сторонам.  — То есть почти всех.

        Такси бесшумно катилось между другими машинами в сторону аэропорта.
        — Вы хорошо поработали,  — сказал Макдональд, сидящий между Томасом и Митчеллом.
        — Ха!  — фыркнул Томас.
        Макдональд поднял ладонь, чтобы подчеркнуть свою искренность.
        — Я серьезно. Вы с Биллом и все остальные. Ваши статьи, публикации, интервью и прочее завоевали Программе всеобщее одобрение. Известие, что мы приняли послание от разумных существ, живущих на планете, предположительно кружащей вокруг одного из двух солнц Капеллы, было принято без недоверия, с воодушевлением, но без паники. Не знаю, как можно было бы сделать это лучше.
        — А я знаю,  — сказал Митчелл.
        — Вы ставите перед собой слишком высокие цели,  — ответил Макдональд.  — В конце концов в течение пятидесяти лет девять человек из десяти ничего не слышали о Программе, а те, что слышали, в большинстве своем считали ее напрасной тратой времени и средств. И все пятьдесят лет специалисты предсказывали, что люди впадут в истерику, когда им представят доказательства бытия иных разумных существ.
        — Специалисты!  — бросил Томас.
        Макдональд со смехом покачал головой.
        — Ну хорошо, джентльмены, тогда позвольте приписать себе заслугу напоминания о радио.
        Он наклонился вперед и щелкнул выключателем. Музыка заполнила такси — сначала что-то из вновь вошедшего в моду стиля фолк, потом танцевальная музыка тридцатых годов. Через минуту она стихла, сменившись звуками атмосферных помех и обрывками программ… Митчелл протянул руку к выключателю.
        — Тоже мне достижение,  — сказал он.
        Томас остановил его ладонь.
        — Подожди!
        «ТРЕСК прочти вечернюю молитву,  — неслось из динамика.  — СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК едва не поддал меня бампером СТУКТРЕСКТРЕСК говорит Рочест ТРЕСК-СТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол вечерних выпусков Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir миле ТРЕСК-СТУК театрик на СТУКСТУКТРЕСК диковина для глаза ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК кто знает, что плохого СТУКТРЕСКСТУК…»
        — Это оно и есть?  — спросил Митчелл.  — Послание? Он испытывал странную уверенность из-за плохого качества приема.
        — Фрагмент,  — сказал Томас.
        «Голос у него чуть дрожит,  — подумал Митчелл,  — словно он вновь переживает тот момент в Пуэрто-Рико, когда услышал это впервые, когда из скептического специалиста по грязному белью, собиравшегося похоронить Программу, превратился в преданного Программе адепта, принимая на себя миссию убеждения различных слоев общества в том, что Послание настоящее, что оно нужно нам и что бояться нечего. Друзья сперва не верили такой перемене, но потом и они, выслушав послание и Джорджа, согласились помогать. Митчелл примкнул к ним в первых рядах».
        «Это голоса прошлого и современности,  — сообщил диктор радио.  — Это голоса звезд. Вы прослушали фрагмент Послания, полученного с Капеллы, находящейся в сорока пяти световых годах от Земли. Если у кого-то есть идея, как прочесть это послание, пишите по адресу: Роберт Макдональд, Программа, Аресибо, Пуэрто-Рико. А теперь очередной эпизод истории, начавшейся девяносто лет назад…»
        Голос умолк, зазвучала музыка, постепенно становившаяся все тише, а потом глубокий бас спросил:
        «Кто знает, какое зло таится в сердцах людей?  — Музыка вернулась и стихла вновь.  — Ночь знает…»
        Томас выключил радио.
        — Гениальная идея,  — сказал Макдональд,  — только я понятия не имею, как мы ответим на все эти письма.
        — Ничего толкового?  — спросил Томас.
        Макдональд покачал головой.
        — Пока ничего. Но кто знает, какой гений таится в разумах людей?
        — Ну что ж,  — сказал Томас,  — мы ничего и не ждали. Знаете, я вам вот что скажу… мы пошлем к вам кого-нибудь, чтобы подготовил несколько типовых ответов и ввел их в ваш компьютер.
        — Отлично,  — сказал Макдональд.
        — А что вы собираетесь делать с китайцами?  — спросил Томас.  — Они назвали Послание капиталистическим заговором для отвлечения внимания мира от американского империализма. Может, следовало известить их перед тем, как широко сообщать об этом.
        Макдональд пожал плечами.
        — Об этом не беспокойтесь. Их ученые затребовали ленты с записями.
        — Русские заявили, будто приняли Послание еще год назад,  — заметил Митчелл.
        — Эти лент не требуют,  — сообщил Макдональд.  — Вероятно, сами теперь принимают — они ведь знают, где искать.
        Томас вздохнул.
        — Боюсь, мы только добавляем тебе хлопот.
        Макдональд улыбнулся.
        — «Господи, Братец Черепаха!  — говорит тогда Братец Лис.  — Не видел ты еще хлопот, а коли хочешь увидеть, так походи со мной подольше, и будет у тебя их в достатке!»[29 - Дж. Харрис. «Ночи с дядюшкой Римусом».]
        Такси остановилось перед аэропортом, и Макдональд вынул из счетчика свою кредитную карточку.
        — Идемте со мной к стойке с сувенирами,  — окликнул он через плечо своих спутников.  — Я хочу выбрать что-нибудь для Марии и Бобби.  — Когда они поравнялись с ним, он добавил: — Я изменил заказ. Хочу, чтобы вы вернулись со мной в Аресибо.
        Электрическая катапульта выстрелила очередной реактивный самолет, и пол задрожал. Секундой позже раздалось низкое «ш-ш-шу» и затихающий грохот.
        — Перед отъездом мне нужно уладить несколько дел,  — сказал Митчелл.
        — Для блага Программы,  — заметил Макдональд,  — я считаю, что вам надо какое-то время держаться подальше от Юдит.
        — Иеремия тоже так считает,  — буркнул Митчелл.
        — Он пророк, это факт,  — угрюмо произнес Томас.  — И очень опасен.
        — Потому я и хочу, чтобы вы вернулись со мной,  — объяснил Макдональд.  — Хочу, чтобы вы вновь прониклись атмосферой Программы, работой и горячкой на пороге решения…
        Если вы сумеете это выразить и передать, возможно, мы нивелируем растущее влияние Иеремии и его сторонников. Томас покачал головой.
        — Мы не будем выступать против Иеремии. Он честен, но одержим видениями, как поэт. Он живет в собственной реальности.
        — Это старая сволочь,  — вставил Митчелл.
        — Основы веры этого человека оказались под угрозой,  — сказал Макдональд,  — и он защищает свой мир. Солитариане не могут сосуществовать с фактом наличия разумной жизни на других планетах.
        — Тогда почему вы пригласили его к себе?  — спросил Митчелл.
        — Потому что он так же честен, как и фанатичен,  — сказал Макдональд.  — По-моему, вполне возможно, что, увидев перевод, он поймет и изменит свое мнение.
        — Или не поймет и погибнет,  — заметил Томас.
        — Да,  — признал Макдональд.  — Такое тоже может быть.
        — Насколько серьезно он грозит Программе?  — спросил Митчелл.
        — Серьезнее всех прочих с момента начала Программы,  — ответил Макдональд.  — В этом заметна ирония судьбы, и то, что сейчас творится, вполне подходит ко всей истории Программы — самый критический момент наступает, когда выполнена задача, для которой ее создавали. Пятьдесят лет без результатов прошли, как у Христа за пазухой, но с момента Приема послания существование наше оказалось под угрозой.
        Томас рассмеялся.
        — Ученые — опасные люди. Они задабривают тебя игрушками, а когда те вдруг оказываются настоящими, начинают беспокоиться.
        — А что могут сделать солитариане, кроме болтовни в своем кругу?  — спросил Митчелл.
        — Они сильны,  — сказал Макдональд,  — и становятся все сильнее. Они хотят заблокировать Программу и давят на сенаторов и конгрессменов. Несмотря на вашу деятельность, несмотря на то, что я назвал общественным одобрением, им по-прежнему удается играть на чувстве первобытного страха перед встречей с кем-то лучшим, чем ты сам. А капеллане, несомненно, лучше нас.
        — Это почему?  — спросил Митчелл более резко, чем хотел бы.
        Пол вновь задрожал. Стойка с сувенирами находилась прямо перед ними, и Макдональд уже осматривал ее полки.
        — Они явно старше нас и располагают большими возможностями,  — сказал Макдональд.  — Их красные гиганты старше нашего Солнца на миллионы, а может, на миллиарды лет, если судить по влиянию массы на эволюцию звезды. Во всяком случае, мы не можем принимать радиопередачи с других планет, не говоря уже о такой ретрансляции, чтобы они годились для повторного приема на планете, откуда пришли.
        — «Маленькая щебетунья!» — полупропел, полупроскандировал Томас.  — «Пепси-кола — то, что надо!»
        Его передернуло.

        Макдональд купил жене новую книгу, романтическую историю о любви и опасностях на орбите, а для сына — трехмерную модель Солнца с окружающими его звездами в радиусе пятидесяти световых лет, включая — а как же иначе!  — Капеллу, после чего, решив, что восьмимесячному младенцу модель будет непонятна по крайней мере еще год или два, купил ему огромного набивного страуса. Птица была так велика, что пришлось сдать ее в багаж.

        — Робби!
        В маленьком зале ожидания аэропорта на окраине Аресибо Мария старалась не рассмеяться при виде птицы-гиганта, стоящей перед нею на длинных ногах.
        — Тихо, тихо, Бобби,  — успокаивала она плачущего ребенка.  — Он не сделает тебе ничего плохого. Привезти такое чудище маленькому ребенку!  — Женщина укоризненно посмотрела на Макдональда.
        Митчелл подумал, что никогда и нигде не видел такой красивой женщины. Интересно, как она выглядела в двадцать… или даже в тридцать лет? Да, у Макдональда были две важные причины торчать в Аресибо — жена и работа.
        — Ну и тупица же я,  — сказал Макдональд, словно его только что осенило.  — Выходит, я не понимаю своих же домашних.
        — Зато,  — заметил Томас,  — вы отлично понимаете и находите общий язык с любым другим.
        — Бросьте!  — махнул рукой Макдональд.  — А Иеремия?
        — По крайней мере вы заставили его слушать,  — продолжал Томас,  — и пообещать, что он приедет.
        Мария широко улыбнулась.
        — Правда, Робби? Ты сумел переубедить его?
        — Это еще не известно,  — сказал Макдональд.  — Ну, иди сюда.
        Он вытянул руку к плачущему малышу. Тот доверчиво позволил себя взять, стараясь при этом не смотреть на страшную птицу. Почти сразу же он перестал рыдать, еще немного повсхлипывал и совсем успокоился.
        — Ну-ну, Бобби,  — сказал Макдональд,  — ты же знаешь, папа не принес бы тебе ничего гадкого, хотя сначала, конечно, ты мог испугаться. Ну, ладно, пошли с нами,  — обратился он к страусу, смотревшему черными непроницаемыми глазами из пластиковых глазниц,  — мы еще дорастем до тебя.
        Сунув птицу под мышку, он двинулся к выходу, но вдруг остановился.
        — Что у меня с головой?  — спросил он Марию.  — Я ведь с гостями. Джорджа ты знаешь, а симпатичный джентльмен — это Билл Митчелл, влюбленный, которому не благоприятствуют звезды.
        — Привет, Джордж,  — Мария подставила ему щеку для поцелуя.  — Привет, Билл,  — она протянула руку.  — Надеюсь, звезды станут к вам благосклонны, как и ко мне.
        — Не так уж все и плохо,  — сказал Митчелл, стараясь, чтобы это прозвучало беззаботно.  — Знаете, как это бывает: упрямый отец, девушка поставлена перед выбором — он или я… В конце концов все устроится.
        — Знаю,  — сказала Мария, на мгновение вдохнув в Митчелла свою уверенность.  — Идемте, я приготовлю хороший мексиканский ужин.
        Когда она вынимала руку из его ладони, Митчелл заметил белый шрам поперек ее запястья.
        — Querida,  — напомнил Макдональд,  — мы поели в самолете.
        — Ты называешь это едой?
        — Кроме того,  — не сдавался Макдональд,  — мы едем на работу — нужно сделать еще кое-что. Завтра, перед тем как джентльмены улетят обратно в Нью-Йорк, ты сможешь приготовить роскошный обед. Согласна?
        Смягчившись, она комично пожала плечами и протянула:
        — Да-а-а.
        Сумки и страуса сунули в багажник. Малыш с облегчением принял исчезновение птицы и удобно уселся на руке отца. Мария села за руль, она оказалась опытным водителем. «Они идеально подходят друг другу,  — думал Митчелл.
        — Мария и Макдональд… оба красивые, оба совершенные».
        Древняя паровая турбина блаженно урчала под капотом, когда уже под вечер они ехали по тихим зеленым склонам.
        Долгим был этот день, начатый в Нью-Йорке и закончившийся на Пуэрто-Рико, и Митчелл ног под собой не чуял. Однако для него это был колдовской вечер. Может, причиной было пуэрториканское спокойствие после переполненных городов, может, увозящий их все дальше от цивилизации автомобиль, а может, красота жены Макдональда или домашние разговоры супружеской пары. Обычно подобные ситуации смущали его, все эти разговоры о еде и семье, в которых он поневоле играл роль подслушивающего, но на этот раз все было как-то иначе. «Возможно,  — подумал он,  — люди не так уж и мерзки». Он посмотрел на Томаса — даже тот чувствовал это. Этот человек с издерганными нервами, бывший поэт и писатель, потом журналист, копавшийся в грязном белье, а ныне страстный защитник Программы, беззаботно посматривал в окно, словно упаковал все свои тревоги и отправил их обратным рейсом на Манхэттен.
        Поездка в лунном свете затягивалась, и Митчеллу вдруг захотелось, чтобы это путешествие вне времени и пространства никогда не кончалось, но почти сразу же он увидел внизу котловину, сверкавшую посреди темной ночи. Словно паук-гигант поработал в этой котловине, затянув ее проводами в соответствии с точной математической схемой, соткав сеть для ловли звезд. Затем они проехали огромное ухо, обращенное к небу, слушающее шепот ночи…
        Через мгновение машина въехала на широкую стоянку, освещенную фосфорным блеском Луны, и остановилась перед низким бетонным зданием. Митчелл заморгал. Чары рассеивались, правда, медленно, и позднее, когда он мысленно возвращался к этому, ему казалось, что они окрашивали его впечатления все время, проведенное на этом острове.
        Они вышли из машины. Макдональд осторожно положил уснувшего ребенка на сиденье и пристегнул его ремнем. Потом поцеловал Марию, шепча что-то о своих планах. Томас с Митчеллом достали сумки из багажника, Макдональд вытащил страуса.
        — Подержу его в конторе,  — сказал он,  — пока Бобби не привыкнет.
        Урчание машины стихло вдали. Макдональд открыл дверь здания.
        — Вот мы и на месте,  — сказал он, словно из аэропорта в Техасе они просто перешли на другую сторону улицы.
        Томас остановился на пороге и указал на медленно вращающийся телескоп.
        — Вы продолжаете искать?
        Макдональд пожал плечами.
        — То, что мы приняли одно Послание, не означает, что других нет и что наши поиски завершены. Кроме того, у нас есть специалисты по прослушиванию и мы не хотим их терять. Нельзя, чтобы команда распалась до конца игры.
        Они вошли в здание. Митчелл разглядывал крашеный бетон и керамические полы коридоров, освещенных лампами. Прикинув по количеству машин на стоянке, он ожидал здесь большого движения, но оказался не готов к такой суете. Мужчины энергично шагали по коридорам, сжимая в руках бумаги, кивая Макдональду, словно он никуда не уезжал, или, захваченные разговором, вообще не замечали шефа и его гостей. Женщины были более приветливы, они расспрашивали директора о поездке, о Марии и Бобби, приветствовали посетителей. Макдональд улыбнулся и процитировал Горация:
        — «Тогда давайте поиграем в камень, который точит сталь, но резать сам не может».[30 - Гораций. «Ars Poetica» (Поэтическое искусство).]
        Потом он повел их по коридору к открытой двери.
        — Здесь наш центр прослушивания,  — объяснил он Митчеллу, беря его под руку и вводя внутрь.
        Митчелла не смущало, что его ведут. Помещение заполняли приборы — компьютер, записывающие устройства; в воздухе пахло озоном. В комнате оказались двое мужчин: один у стены копался в проводах, второй сидел в кресле с наушниками на голове. Он поднял взгляд, помахал им рукой и приглашающим жестом повернул один наушник к Макдональду. Директор махнул ему в ответ и помотал головой.
        — Зачем нам эта птица?  — спросил слушающий.
        Макдональд вновь помотал головой.
        — Долгая история. Потом расскажу.  — Он обратился к Митчеллу: — В другое время я провел бы вас внутрь и показал, что у нас тут есть. Я дал бы тебе послушать музыку небесных сфер, пение бесконечности, голоса безумцев, которые не могут докричаться, но, к сожалению, у нас чет времени.
        — Не дай купить себя этим,  — полусерьезно предостерег Томас.  — Ты больше никогда не будешь самим собой. Именно это делает из людей таких вот чудаков.
        — Вы хотите услышать Послание?  — с улыбкой сказал Макдональд.  — Хотите узнать, почему мы возимся шесть месяцев и ничего не расшифровали? Шесть месяцев, во время которых солитариане мобилизуют силы, Конгресс теряет терпение и раздает кредиты, а усилия преданных нам журналистов, таких как вы и Джордж, пропадают впустую.
        Митчелл покачал головой.
        — Вы правы,  — продолжал Макдональд.  — Мы не прочли Послания, хотя должны были это сделать… со всеми головами и компьютерами, которые подключили к работе. Идем же, я покажу вам.
        Они прошли мимо других дверей, других залов, в которых мужчины и женщины работали за письменными и лабораторными столами или у пультов управления. Зал компьютеров находился в конце коридора. Его называли так, потому что компьютеры составляли его стены а пол был так густо заставлен устройствами ввода данных и принтерами, что между ними едва можно было протиснуться. В компьютерных дебрях, как чародей в окружении своих любимых животных, сидел за клавиатурой мужчина средних лет с коротко стриженными седеющими волосами.
        — Привет, Олли,  — сказал Макдональд.
        — Ты притащил мне подарок?  — спросил чародей.
        Макдональд вздохнул и поставил страуса в угол.
        — Нет, Олли, я притащил к тебе гостей.
        Он представил Митчелла Ольсену; Томас познакомился с ним раньше. Митчелл разглядывал все эти машины, пытаясь угадать, для чего они служат.
        — Никакого прогресса?  — спросил Макдональд.
        — Хорошо хоть назад не пятимся,  — ответил Ольсен.
        — Сыграй для наших гостей свой лучший отрывок,  — попросил Макдональд.
        Ольсен нажал две клавиши. На мониторе перед ним появилось изображение — неровные ряды белых цифр на сером фоне,  — но Митчелл лишь мельком глянул на них. Уже через мгновение он вслушивался в звуки, доносившиеся из скрытых динамиков — тихое шипение, потом тишина, какой-то шум, тишина, снова шум. Иногда шум был громче, иногда тише, то короткий, то продолжительный, порою — треск, а то еще тарахтение или стук.
        Митчелл посмотрел на Томаса, затем оба взглянули на Макдональда.
        — Я могу принять послание получше из грозовой тучи,  — заметил Митчелл.
        — Это первая проблема,  — сказал Макдональд.  — Часть того, что мы принимаем между обрывками наших старых радиопрограмм, составляют атмосферные помехи. Кроме того, влияют расстояния, паузы, затухание сигналов. Но мы считаем, что часть принятого нами составляет Послание. Дело в том, чтобы отделить его от всего остального. Скажи им, что мы пытаемся сделать, Олли…
        — Прежде всего, мы пытаемся очистить передачу,  — сказал Ольсен,  — отфильтровать естественные шумы. Мы пытаемся исключить все, что наверняка случайно, а затем систематизировать проблематичное, стабилизируя сигналы и усиливая их в случае необходимости…
        — Покажи им, как это выглядит после очистки,  — попросил Макдональд.
        Ольсен нажал еще две клавиши. Из динамиков полились серии звуков, разделенные паузами, подобные прежнему международному коду, правда, без тире — точка и снова точка, долгая тишина, потом еще шесть точек, тишина, еще семь точек, тишина, точка, тишина, точка…
        Митчелл и Томас вслушивались, явно пытаясь найти в этом какой-то смысл, а затем остолбенело переглянулись — конечно, никоим образом нельзя было прочесть Послание с помощью собственных ушей.
        — В этом есть что-то гипнотическое,  — сказал Митчелл.
        — Но это нисколько не лучше исходного варианта,  — добавил Томас.  — И какое-то ненастоящее.
        Ольсен пожал плечами.
        — Просто наши динамики именно так интерпретируют слабые порции энергии, принятые радиотелескопами между обрывками наших собственных программ девяностолетней давности. С помощью компьютеров мы записали Послание в звуковой форме, которая кажется нам более привычной или более осмысленной.
        — Но по-прежнему не можете этого прочесть,  — сказал Томас.
        Ольсен кивнул.
        — Возникает масса проблем. Мы пытаемся найти признаки дублирования, повторения, регулярности. Неизвестно, где Послание начинается и где заканчивается, одно это сообщение, передаваемое раз за разом, или серия различных. Порой мне кажется, мы что-то нашли, какое-то время все сходится, а затем вновь рассыпается как карточный домик.
        — А что, например?  — спросил Митчелл.  — Какая-то фраза?
        — А на каком языке?  — ответил Ольсен вопросом.
        — Ну, тогда, может, что-то математическое. Например, один плюс один равняется двум или теорема Пифагора.
        Макдональд улыбнулся.
        — Это годилось бы, чтобы привлечь наше внимание, доказать, что послание передано разумными существами, но ведь это уже сделано с помощью ретрансляции наших радиопрограмм.
        — Какого рода послание могли они отправить, чтобы это что-то значило для нас?  — спросил Митчелл.
        — Звук и тишина,  — задумался Томас.  — Звук и тишина. Это непременно должно что-то значить.
        — Точки и тишина,  — сказал Митчелл.  — Именно так Мак сказал Иеремии. Точки и тишина. Так оно и звучит. Точки и никаких тире. Точки и пробелы.
        Макдональд быстро посмотрел на него.
        — Скажите-ка это еще раз.
        — Точки и тишина. Именно так вы сказали Иеремии.
        — Нет,  — произнес Макдональд.  — То, что вы сказали потом.
        — Точки и никаких тире,  — повторил Митчелл.  — Точки и пробелы.
        — Точки и пробелы,  — задумался Макдональд.  — Это тебе что-нибудь напоминает, Олли? Кроссворд? Думаешь… старая идея Дрейка? Мы опробуем это,  — сказал он Ольсену,  — для всех комбинаций простых чисел. Билл,  — обратился он к Митчеллу,  — отправьте Иеремии телеграмму с моей подписью. Три слова: «Приезжайте. Послание прочитано».
        — Вы уверены, что нашли решение?  — спросил Томас.  — Не можете подождать проверки?
        — У вас бывала когда-нибудь уверенность, что вы знаете решение еще до проверки? Что-то вроде озарения?
        — Да,  — сказал Томас.  — Иеремии тоже знакомо это чувство.
        — Вот я и хочу, чтобы Иеремия был здесь, когда мы в первый раз запустим компьютер,  — сказал Макдональд.  — Мне кажется, это может оказаться очень важным.
        Митчелл остановился в дверях.
        — Так вы что, не собираетесь проверять до его приезда?  — спросил он, не веря собственным ушам.
        Макдональд медленно покивал головой. «Возможно, Томас и понял Макдональда,  — подумал Митчелл,  — но меня он не убедил».

        Когда Иеремия, Юдит и Макдональд вошли, в комнате уже было полно народу. Присутствовали Томас, Ольсен и еще несколько десятков сотрудников Программы.
        Митчелл удивился, когда пришла телеграмма от Иеремии, который по лаконичности перещеголял Макдональда на два слова,  — «Еду», но еще больше удивила его пришедшая следом телеграмма Юдит, сообщающая время прилета. Митчелл никогда не слышал, чтобы Иеремия куда-нибудь летал, и думал, что тот вообще не явится.
        Ожидание Мака с Иеремией из аэропорта тянулось для Митчелла бесконечно. «Насколько же невыносимым должно оно быть для остальных,  — думал он,  — так долго работавших на Программу». Однако все были исключительно терпеливы. Время от времени они ерзали на своих местах, но никто не пытался выйти, никто не убеждал Ольсена провести предварительную проверку. «Возможно,  — думал Митчелл,  — за долгие годы работы они прошли естественный отбор в смысле терпеливости, не получая никаких результатов, кроме отрицательных. А может, это какая-то особая группа, сформированная Макдональдом». Митчелл не испытывал отвращения от их близости, он чувствовал, что любит каждого из них и даже всех вместе.
        Иеремия вошел в зал, как и пристало верховному жрецу: закутанный в свои ритуальные одежды, холодный и неприступный. Макдональд сделал попытку представить его своим людям, но Иеремия остановил его величественным жестом. Внимательно осматривал он машины у стен и на полу, не обращая при этом внимания на людей. Юдит следовала за ним, раскланиваясь со всеми, словно желая восполнить отсутствие человеческих эмоций у своего отца. У Митчелла мурашки побежали по спине, когда он увидел ее, и он задумался, почему именно эта девушка, единственная из миллионов, так действует на него.
        Иеремия остановился перед Макдональдом, словно в зале больше никого не было.
        — Так много всего нужно, чтобы прочесть одно небольшое Послание? От верующих это требует лишь веры в сердце.
        Макдональд улыбнулся.
        — Вся эта аппаратура необходима по причине одного небольшого различия между нами. Наша вера требует возможности копирования данных и результатов каждым, кто использует ту же аппаратуру и применяет те же самые методы. И хотя в мире столько верящих сердец, полагаю, ни одно из них не получило идентичного послания.
        — Это не обязательно,  — сказал Иеремия.
        — Я понимаю, что ваши контакты очень личного свойства,  — сказал Макдональд,  — но как было бы здорово, если бы важные послания принимали все верующие!
        Иеремия смерил Макдональда взглядом.
        Митчеллу показалось, что эти двое мужчин и впрямь одни в комнате и сражаются между собой за свои души. Протянув руку, он взял ладонь Юдит. Девушка посмотрела на него, потом вниз, на их руки, потом куда-то вдаль. Она не сказала ни слова, но ладонь не отняла, и Митчеллу показалось, что он почувствовал ответное пожатие.
        — Надеюсь, вы вызвали меня сюда не для того, чтобы насмехаться над моей верой,  — сказал Иеремия.
        — Нет,  — согласился Макдональд.  — Я хочу показать вам свою. Мне тоже было откровение. Я не сравниваю его с вашим, поскольку у него нет определенного источника. Это просто внутренняя уверенность, которая из робкой мысли превратилась в убежденность, что во Вселенной существует иная жизнь, что доказательство этого существования является самым прекрасным, что может сделать человек, что общение с иными существами превратит эту бесконечность, это непонятное место, в котором живет человек, этот непреодолимый темный лес в более дружественное, счастливое, чудесное, интересное и святое место обитания.
        Митчелл скользнул взглядом по лицам людей. Они смотрели на Макдональда, и Митчеллу показалось, что они слышат кредо своего директора впервые, что он никогда прежде не говорил ничего подобного. Теперь он открывался перед этим недоверчивым пришельцем, словно вера Иеремии в его слова была самым главным. Пальцы Митчелла крепче сжали ладонь Юдит.
        Иеремия смотрел на Макдональда исподлобья.
        — Не для того проделал я долгий путь, чтобы вести теологический спор,  — сухо произнес он.
        — А я и не собираюсь спорить. И не лезу в теологию, как она мне представляется, хотя, быть может, вступаю на территорию, священную для вашей веры. Я просто пытаюсь объясниться и прошу меня понять…
        — Почему?  — спросил Иеремия.
        — Потому что придаю большое значение вашему пониманию,  — сказал Макдональд.  — Хочу, чтобы вы поняли, что я человек доброй воли.
        — Опаснее всего именно люди доброй воли,  — сказал Иеремия, в своей старомодной черной сутане выглядевший как пророк,  — ибо их легко обмануть.
        — Меня обмануть нелегко,  — сказал Макдональд.
        — Когда хочешь верить, обмануть тебя легко. Легко находишь то, что желаешь найти.
        — Нет,  — возразил Макдональд,  — все совсем не так. Я найду то, что может найти любой, независимо от своей веры и желаний, что и вы бы нашли, если бы захотели посмотреть и послушать. Я все время пытаюсь сказать лишь то, что независимо от моих намерений, желаний и опасений мое Послание отличается от вашего. Его можно проверить. Или оно звучит одинаково для любого и каждый раз, или оно фальшиво и должно быть отвергнуто.
        Иеремия презрительно поморщился.
        — Разве вы не интерпретируете его? Разве читаете прямо так, как оно к вам приходит?
        Макдональд вздохнул.
        — Мы очищаем его,  — признал он.  — Вселенная производит много шумов, что-то вроде шума большого города, поэтому их нужно отфильтровать.
        Иеремия скептически усмехнулся.
        — У нас есть методы,  — продолжал Макдональд.  — Проверяемые методы. Успешные. Кроме того, есть еще проблема самого сигнала. Его нужно идентифицировать и проанализировать.
        Иеремия кивнул.
        — А потом?
        — А потом,  — сказал Макдональд,  — нужно интерпретировать послание. Понимаете, это не так просто, поскольку Послание пришло издалека и расстояние настолько велико, что сигналу нужно сорок пять лет, чтобы дойти до нас. А кроме того, его отправляет чужой разум.
        — Значит, вы никогда не прочтете свое Послание,  — сказал Иеремия,  — или прочтете в нем то, что захотите, потому что понимание между различными разумами невозможно.
        — А человек и Бог?
        — Человек создан по образу Бога,  — напомнил Иеремия. Макдональд жестом выразил свое согласие, однако продолжал:
        — Чуждые разумы имеют немало общего, поскольку обладают интеллектом и живут в одной Вселенной. Повсюду во Вселенной материя имеет одинаковые свойства, образуя одни и те же элементы, которые соединяются в одинаковые молекулы; везде встречаются одинаковые источники энергии, и все подчиняется одним физическим законам. Повсюду живые существа должны подчинять себе окружающую среду, используя одни и те же основные способы удовлетворения одних и тех же основных потребностей. И если их способы общения различны, они найдут возможность сравнить опыт различных разумных существ, а если предпримут попытку связаться с другими планетами, то прибегнут к общим элементам: математике, чувственным ощущениям, воображению, абстракциям…
        — Вере… — подсказал Иеремия.
        Юдит крепко сжала руку Митчелла.
        — Не исключено… — ответил Макдональд.
        — Только не надо снисходительности,  — вставил Иеремия.
        — Однако мы не знали бы, как изобразить веру,  — закончил Макдональд безо всякой паузы.
        Иеремия нетерпеливо повел плечом.
        — Я верю, что вы искренни. Может, вы и заблуждаетесь, но искренне. Покажите мне то, ради чего вызвали меня сюда, и позвольте вернуться обратно в мое святилище.
        — Хорошо,  — сказал Макдональд. Казалось, он побежден.
        Митчеллу стало жаль его, но он мог бы заранее сказать, что любая попытка убедить Иеремию кончится ничем. В прошлом Митчелл часто и сам пытался, но Иеремия был непоколебим. Да и можно ли переубедить фанатика?
        — Я бы только хотел, чтобы вы поняли, что мы сделали,  — продолжал Макдональд,  — чтобы вам был понятен конечный результат, показанный компьютером. Ольсен?
        — Мы долго искали какой-то осмысленный порядок в принятых нами кратных импульсах энергии,  — начал Ольсен.
        — Скажите вы!  — обратился Иеремия к Макдональду. Директор пожал плечами.
        — Точки и тишина — так я сказал вам. Точки и тишина. А потом присутствующий здесь Билл заметил: «Точки и пробелы», и нас осенило. Что если жители Капеллы попытались отправить нам визуальное послание, со звуками вместо черных точек и моментами тишины в пробелах? Фрэнк Дрейк более пятидесяти лет назад обращал внимание на такую возможность. Он передал ученой братии сообщение, состоящее из рядов единиц и нулей, а его коллеги превратили его в изображение. Возможно, нам следовало подумать об этом раньше, но, полагаю, нас оправдывает то, что мы не имели непрерывного ряда бинарных знаков. Вместо них у нас были звуки и долгие паузы, и мы не знали, когда послание начинается, а когда заканчивается. Думаю, что теперь мы это определим. Компьютер получил распоряжение нанести послание на сетку прямоугольных координат, образованную простыми числами, разделив тишину на сигналы той же продолжительности, что и звуки, как если бы включал и выключал аппарат.
        — Или как компьютер,  — вставил Ольсен,  — с двумя числами — единицей и нулем.
        — Если мы интерпретируем эти сигналы как белые и черные,  — продолжал Макдональд,  — тогда, возможно, получим какой-то осмысленный образ.
        — Возможно?  — спросил Иеремия.  — Вы еще не проверяли?
        — Пока нет,  — сказал Макдональд.  — Порой у человека бывает уверенность — вы назвали бы ее откровением,  — что он нашел ответ. Мне кажется, что я его нашел, и хочу, чтобы вы увидели это вместе с нами.
        — У вас было откровение?
        — Возможно. Увидим.
        — Я в это не верю,  — заявил Иеремия, собираясь выйти.  — Вы пытаетесь обмануть меня. Вы не пригласили бы меня сюда, не проверив сначала своей теории.
        Макдональд вытянул руку, словно желая его коснуться, но удержался.
        — Подождите. По крайней мере взгляните, что мы можем вам показать.
        Иеремия остановился.
        — Я не желаю больше слушать ложь,  — резко сказал он.  — Покажите мне ваш трюк с машиной и позвольте уйти.
        — Господи,  — произнес кто-то из сотрудников Макдональда,  — давайте кончим, наконец, с этим.  — Говоривший с трудом владел своим голосом.
        Из угла на собравшихся непроницаемым взглядом смотрел игрушечный страус. «Это очень удобно,  — подумал Митчелл,  — не волноваться, даже если тебя не понимают».
        Макдональд со вздохом кивнул Ольсену, и тот нажал несколько клавишей на пульте перед собой. Завертелись катушки на одной консоли компьютера, потом на другой. На экране перед Ольсеном появились ряды единиц и нулей, исчезли, сменились другими. Бесконечная лента бумаги бесшумно поползла из принтера перед Иеремией. Несколько первых сеток явно не имели смысла.
        — Безумие,  — буркнул Иеремия и вновь направился к выходу.
        Макдональд преградил ему путь.
        — Подождите!  — повторил он.  — Компьютер проверяет малые простые числа для вертикальной и горизонтальной осей, а затем наоборот, изучая все возможные комбинации.
        Компьютер дошел до девятнадцатого варианта; напряжение в зале росло с той же скоростью, что и разочарование. Машина гудела, бумажная змея ползла из принтера, и тут что-то осмысленное, начиная снизу, стало появляться строка за строкой.
        — Что-то есть,  — сказал Макдональд.  — Взгляните! Иеремия нехотя глянул, затем прикипел взглядом к экрану.
        — Этот квадрат внизу,  — понял Макдональд,  — возможно, солнце. А точки справа похожи… похожи на…
        — Цифры в двоичной системе,  — сказал Ольсен.
        — Но что-то с ними не так,  — заметил Макдональд.
        — Они читаются справа. Смотри: один, три, пять…
        — Ну конечно!  — воскликнул Макдональд.  — Почему они должны читать именно слева, а не справа, как японцы, и не сверху вниз?
        — Это абсурд… — начал Иеремия.
        — Но что это за символы слева?  — спросил Макдональд.  — И на правой грани «солнца»?
        — Масштаб?  — предположил кто-то.
        — Формула?  — подсказал другой.
        — Слова?  — бросил третий.
        — Может, и слова,  — сказал Макдональд.  — Цифры справа, напечатанные вертикально, слова слева, с вертикальной составляющей. Похоже, они дают словарь и цифры.
        — Ноги,  — пробормотал Иеремия.  — Ступни.
        — Да,  — сказал Макдональд.  — Длинные ноги и туловище, руки… более одной пары рук. А там, справа… что это справа?
        — Если слева слова,  — заметил кто-то,  — то одно из них повторяется три раза.
        — Наверное, очень важное,  — добавил другой.  — Похоже, существо показывает на два из них.
        Наконец рисунок закончился. Ольсен нажал клавишу, и принтер остановился, компьютер умолк. В полной тишине все смотрели на картинку.
        — Если внизу слева солнце, то вверху справа — второе,  — сказал кто-то.  — Понятно. Два солнца. Капелла.
        — А под ним группа точек,  — добавил Макдональд,  — Какая-то большая планета, вероятно, супергигант, с четырьмя спутниками, из которых два крупных, вероятно, размером с Землю, и существо указывает на одну из них одной из четырех своих рук.
        — Не рук,  — вдруг заявил Иеремия.  — Вторая пара — это крылья.
        — А что у него на голове?  — спросил кто-то.
        Иеремия сложил перед собой ладони и опустил голову, глаза его были закрыты.
        — Простите меня,  — сказал он.  — Простите мне мои сомнения. Это Послание — от Бога.
        — Что он несет?  — обратился Митчелл к Томасу.
        — Тихо!  — прошептал тот.
        Все постепенно умолкли, и в комнате опять воцарилась тишина. Иеремия поднял наконец голову от молитвенно сложенных ладоней.
        — Я не буду стоять у вас на пути,  — обратился он к Макдональду,  — и скажу своим верующим, что видел Послание и что пришло оно от Бога. Не знаю, о чем в нем говорится, но в том, что оно от Господа, не сомневаюсь. От вас зависит, прочтете ли вы его до конца.
        — Я удивлен не менее вас,  — сказал Макдональд.
        — В это я верю. Если бы вы спланировали представление, все было бы иначе. Это ангел. У него ореол.
        — Ореол… — эхом повторил Митчелл.
        — Это может быть шлем,  — мягко заметил Макдональд.  — Или наушники. Или у птицы большая голова.
        — Думайте что хотите,  — сказал Иеремия,  — но это ореол. Если вы не будете возражать, что это ангел, думайте что угодно, а я не буду возражать, что Послание пришло от Бога и что есть иные существа, которых мы называем ангелами.
        — Называйте их ангелами,  — произнес Макдональд, словно давая официальное разрешение,  — и я не скажу, что вы ошибаетесь. В этом вопросе слишком много домыслов и мало фактов.
        — Идем, Юдит,  — сказал Иеремия.
        — Отец,  — остановила она его,  — Билл хотел тебе что-то сказать.
        — Я ошибался в вас, сэр,  — сказал Митчелл.
        Старик вовсе не был фальшивым. Оказавшись перед нелегкой задачей — возвратиться к своим адептам с новой интерпретацией Послания, он не отступил. Увидев правду, он изменил свое мнение. «Возможно,  — подумал Митчелл,  — я сам кое в чем ошибаюсь».
        — Я чувствовал, что ты не подходишь для моей дочери,  — сказал Иеремия,  — что ты не любишь людей.
        — Я начинаю любить их все больше,  — заверил Митчелл.
        — Хорошо,  — сказал Иеремия, подходя к двери.  — Посмотрим.
        — Я отвезу вас… — начал было Митчелл, но Юдит прервала его:
        — Еще нет.  — Пожав на прощание его руку, она присоединилась к отцу.  — Попозже… если захочешь.  — И она вышла из комнаты.
        — Какая удача!  — Митчелл повернулся к Макдональду.  — Какая невероятная удача! А может быть, нет?
        Томас посмотрел на Митчелла, потом на Макдональда. Тот не сводил глаз с рисунка и не слышал вопроса.
        — Тебе предстоит уяснить,  — сказал Томас Митчеллу,  — что нет двух одинаковых людей. Чтобы понять Мака, ты должен понять, что он не стал бы обманывать.
        — Даже чтобы спасти Программу?  — недоверчиво спросил Митчелл.  — Даже чтобы сломить закоренелый мистицизм и невежество?
        — Что ни говорите, а это здорово похоже на большую птицу,  — произнес кто-то.
        — Если это птица,  — откликнулся другой,  — возможно, точка у нее под ногами означает яйцо.
        — Одно из трех одинаковых слов слева, если это, конечно, слова, находится точно против этого яйца, если это, конечно, яйцо,  — заметил Ольсен.
        — Даже для этого,  — сказал Томас.  — И не потому, что не испытывал бы соблазна, даже не потому, что боялся бы разоблачения, а потому, что он таков, какой есть; потому что не может быть самим собой и одновременно обманывать. И еще потому, что он знает.
        — Смотрите,  — сказал кто-то,  — эти два солнца разные.
        Макдональд застыл, глядя на распечатку. Вокруг него продолжался разговор, но он явно ничего не слышал. Выглядел он так, словно тоже увидел ангела.
        Митчелл разглядывал остальных. Каждый реагировал по-своему; каждый, как Иеремия, смотрел на одно и то же Послание, но видел его своими глазами.
        Митчелл покачал головой, и взгляд его остановился на страусе в углу комнаты. Подойдя к птице, он заглянул в ее черные глаза.
        — Тебя одну я действительно понимаю,  — сказал он и, повернувшись, посмотрел на всех этих людей, собравшихся вокруг Послания, думая об аппаратуре и времени, потраченных на прием.
        Он мысленно представил радиотелескоп, нацеленный в ночное небо, и большую сеть в кратере, собирающую звездную пыль, а потом вообразил себя, бредущего сквозь темную бесконечность, одинокого в пространстве, и содрогнулся.
        «Но кто же,  — в отчаянии подумал он,  — поймет меня?»

        РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

        Жизнь имеет свой статус в материальной вселенной и является частью природы. В природе она занимает высокое положение, поскольку предположительно представляет высшую форму организации, достигнутую материей в нашей Вселенной. Мы, земляне, занимаем особо почетное место, ибо в нас, как людях, материя начала задумываться над собой…
ДЖОРДЖ УОЛД, 1960 —1961

        Воплощение — явление уникальное для отдельной группы, в которой происходит, однако отнюдь не уникально в том смысле, что не исключает иных воплощений для иных уникальных миров…
        Человек не может претендовать на обладание единственным местом, допускающим воплощение…
        Проявление спасительной силы в одном месте означает, что она действует повсюду…
ПОЛ ТИЛЛИЧ, 1957

        Вполне может оказаться, что Вселенная породила и впредь будет продолжать порождать неисчислимые миллионы… историй, аналогичных истории человечества… Попытка сделать какие-то окончательные выводы относительно Бога и Вселенной на основании нескольких эпизодов истории нашей планеты была бы в высшей степени рискованна, если вообще возможна…
ДЖОН МАККВАЙР, 1957

        Наше невежество и предубеждения не должны удерживать мысль от выхода за пределы Земли, нашей истории и даже христианства…
ПОЛ ТИЛЛИЧ, 1962

        Далекие страны и близкие страны,
        Где джамбли живут,
        Зеленые головы, синие руки
        И по морю в сите плывут.
ЭДВАРД ЛИР, 1846.

        МИНИСТЕРСТВО ПРОСВЕЩЕНИЯ СООБЩИЛО, ЧТО ОБЩЕЕ ЧИСЛО ОТБЫВАЮЩИХ СЕГОДНЯ РАЗЛИЧНЫЕ НАКАЗАНИЯ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ ЗА ПОСЛЕДНИЕ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ СНИЗИЛОСЬ БОЛЕЕ ЧЕМ НА ДЕВЯНОСТО ПРОЦЕНТОВ. ПОСЛЕ ЛИКВИДАЦИИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ДЕПАРТАМЕНТА ТЮРЕМ УПРАВЛЕНИЕ ПРОЦЕССОМ ИСПРАВЛЕНИЯ ПРЕСТУПНИКОВ БЫЛО ПЕРЕДАНО МИНИСТЕРСТВУ ПРОСВЕЩЕНИЯ. В СООБЩЕНИИ ПОДЧЕРКИВАЕТСЯ, ЧТО СПАД ЭТОТ ПРОИЗОШЕЛ, НЕСМОТРЯ НА ОГРОМНЫЙ РОСТ ПОКАЗАТЕЛЯ РАСКРЫВАЕМОСТИ И ЧИСЛА ОБВИНИТЕЛЬНЫХ ПРИГОВОРОВ, ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ БЛАГОДАРЯ НОВЫМ КОМПЬЮТЕРНЫМ МЕТОДАМ НАБЛЮДЕНИЯ И СЛЕДСТВИЯ. МИНИСТЕРСТВО ПРИПИСЫВАЕТ СПАД ЧИСЛА ЗАКЛЮЧЕННЫХ ПРОГРЕССУ В ОБЛАСТИ ХИМИЧЕСКИХ СРЕДСТВ, ПРИМЕНЯЕМЫХ ПРИ ОБУЧЕНИИ, И ПРЕДСКАЗЫВАЕТ, ЧТО ВСКОРЕ МОЖНО БУДЕТ ОТКАЗАТЬСЯ ОТ САМИХ ЦЕНТРОВ ИЗОЛЯЦИИ В ПОЛЬЗУ ЛЕЧЕБНЫХ ЗАВЕДЕНИЙ, ПОДОБНО ТОМУ, КАК ПРОБЛЕМА НАРКОМАНИИ БЫЛА РЕШЕНА ИЗМЕНЕНИЕМ ЮРИДИЧЕСКОГО ПОДХОДА И ПЕРЕВОСПИТАНИЕМ ОКОЛО ТРИДЦАТИ ЛЕТ НАЗАД.

        Фосфоресценция в этой черноте была отчетливой, она шла волнами и усиливалась в ритме пульсации студнеобразной массы. Внутри просматривались два круга. Поначалу серые, они затем превратились в пару черных, сверлящих взглядом глаз… Из центра массы выскочило гибкое щупальце и зашарило вокруг — мягкое, липкое, омерзительное…
ЧАРЛИ У. ДИФФИН, 1930

        — ВИДЕЛ КАРТИНКУ, ЧТО ПОЛУЧИЛИ С КАКОЙ-ТО ТАМ ЗВЕЗДЫ?
        — КАРТИНКУ? КАКУЮ ЕЩЕ КАРТИНКУ?
        — НУ, ЧТО-ТО ВРОДЕ КРОССВОРДА ИЗ ЧЕРНЫХ И БЕЛЫХ КВАДРАТОВ.
        — КАЖЕТСЯ, ЧТО-ТО ТАКОЕ ПРИПОМИНАЮ.
        — И КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, ТАМ ЕСТЬ ЛЮДИ?
        — ЛЮДИ? ГДЕ?
        — НА ТОЙ ЗВЕЗДЕ.
        — СКАЗАТЬ ТЕБЕ, ЧТО Я ДУМАЮ? ПРОСТО НАШИ САМИ ВСЕ ЭТО НАРИСОВАЛИ. КАК ЛЮДИ МОГЛИ БЫ ЖИТЬ НА ЗВЕЗДЕ? А ЕСЛИ ДАЖЕ МОГЛИ БЫ, ТО КАК ОНИ МОГЛИ ПРИСЛАТЬ НАМ ЭТИ ЧЕРНЫЕ И БЕЛЫЕ КВАДРАТИКИ, А?

        ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ИДЕИ «ТЕАТРА ЗРИТЕЛЯ» В ПРОЦЕССЕ ОБУЧЕНИЯ ПРИЗНАНО ВЫДАЮЩИМСЯ ДОСТИЖЕНИЕМ УЧИТЕЛЯМИ, КОТОРЫЕ ИЗУЧАЛИ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ДАННЫЕ АППАРАТУРЫ, УСТАНОВЛЕННОЙ В ШКОЛАХ НА ТЕРРИТОРИИ БРУКЛИНА, ТОПЕКИ, КАНЗАСА, МОНТГОМЕРИ, АЛАБАМЫ И КАЛИФОРНИЙСКОГО ОКЛЕНДА.»

        Важной чертой Объединенного Мира является всеобщая организация дел прогресса и благосостояния, а также подчинение идеологии и политики прагматизму… До двухтысячного года можно сосредоточить большой капитал в неразвитых странах. Если предположить, что нужно около четырех долларов капитала на один доллар дохода на единицу населения, то один миллиард дополнительного капитала приведет к увеличению доходов одного миллиона человек на дополнительные двести пятьдесят долларов каждому (сверх ожидаемого без этой помощи дохода порядка ста — трехсот долларов). Таким образом можно бы к двухтысячному году располагать достаточным капиталом для достижения в большинстве неразвитых стран доходов более пятисот долларов, а во всех остальных — от трехсот до пятисот долларов на единицу населения…
ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ ВИНЕР, 1967

        ТУМАННОСТЬ…
        ТУМАНИСТОСТЬ…
        ТУМАНИСТЫЙ…
        ШАРОВАЯ ТУМАННОСТЬ ЦЕФЕЯ
        КОЛЬЦЕВАЯ ТУМАННОСТЬ ЛИРЫ
        ВОЛОКНИСТАЯ ТУМАННОСТЬ ЛЕБЕДЯ
        А ТАКЖЕ NGC 3242 ГИДРЫ…
        ТРОЙСТВЕННАЯ ТУМАННОСТЬ СТРЕЛЬЦА
        ТУМАННОСТЬ СОВЫ В БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ
        КРАБОВИДНАЯ ТУМАННОСТЬ В СОЗВЕЗДИИ ТЕЛЬЦА
        А ТАКЖЕ СКОПЛЕНИЕ ТУМАННОСТЕЙ М 16 В ЗМЕЕ…
        ПЛАНЕТАРНАЯ…
        РАССЕИВАЮЩАЯСЯ…
        ТЕМНАЯ…
        ТУМАННОСТЬ КОНСКАЯ ГОЛОВА В ОРИОНЕ
        ТУМАННОСТЬ КОНУС В ЕДИНОРОГЕ
        ТУМАННОСТЬ ЛАГУНА В СТРЕЛЬЦЕ
        А ТАКЖЕ ТУМАННОСТЬ АМЕРИКА В ЛЕБЕДЕ…
        ТУМАННОСТЬ УГОЛЬНЫЙ МЕШОК В ЮЖНОМ КРЕСТЕ ТУМАННОСТЬ ПОДКОВА В СТРЕЛЬЦЕ
        ТУМАННОСТЬ ТАРАНТУЛ В БОЛЬШОМ МАГЕЛЛАНОВОМ ОБЛАКЕ
        А ТАКЖЕ СПИРАЛЬНАЯ ПЛАНЕТАРНАЯ ТУМАННОСТЬ В ВОДОЛЕЕ…
        ГАЗ…
        ПЫЛЬ…
        ВЗРЫВ…

        ГОЛОВИЗАЦИЯ СТАЛА ФАКТОМ. ДЖЕНЕРАЛ ЭЛЕКТРИК ПОКАЗАЛА СЕГОДНЯ НА ВЫСТАВКЕ НОВЫХ ТОВАРОВ В МЭДИСОН СКВЕР ГАРДЕН ПЕРВУЮ ПОТРЕБИТЕЛЬСКУЮ МОДЕЛЬ ГОЛОВИЗОРА. ПОКА НИ СЛОВА НЕ БЫЛО СКАЗАНО О ЦЕНЕ, ОДНАКО СЛЕДУЕТ ОЖИДАТЬ, ЧТО ОНА СОСТАВИТ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТКОВ ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ И В ПЕРВОЕ ВРЕМЯ АППАРАТ СМОГУТ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ТОЛЬКО ПРАВИТЕЛЬСТВО И ПРОМЫШЛЕННОСТЬ. СО ВРЕМЕНЕМ, КАК УЧИТ ИСТОРИЯ, ПРОИЗОЙДЕТ РЕЗКОЕ ПАДЕНИЕ ЦЕНЫ И ТЕЛЕВИЗОРЫ СТАРОГО ТИПА ВЫЙДУТ ИЗ УПОТРЕБЛЕНИЯ. НЕСОМНЕННО, ОТ СЕГОДНЯШНЕЙ ВЫСТАВКИ ЗАХВАТЫВАЕТ ДУХ, А ТРЕХМЕРНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ И ОТСУТСТВИЕ ПРИЕМНИКА — КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ, ОСТАЕТСЯ ПРОМЫШЛЕННОЙ ТАЙНОЙ,  — НА ГОЛОВУ ВЫШЕ ЛЮБОЙ ИЗВЕСТНОЙ ДО СЕГО ДНЯ ПРОЕКЦИОННОЙ СИСТЕМЫ…

        История расы людей — это непрерывная борьба за выход из тьмы к свету. Поэтому бесполезна дискуссия о пользе знаний — человек жаждет знать, а теряя эту жажду, перестает быть человеком…
ФРИТЬОФ НАНСЕН, НАЧАЛО ДВАДЦАТОГО СТОЛЕТИЯ

        Контакт с другой планетой увеличивает среднюю продолжительность жизни цивилизации, поскольку благодаря знанию того, что другие пережили хаос, и, возможно, благодаря указаниям о том, как они этого добились, новый член галактического сообщества сможет лучше решать собственные проблемы…
СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1981

        Даже простой радиоконтакт с более развитой цивилизацией привел бы к непредсказуемым потрясениям…
КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

        Архивы антропологии полны примеров цивилизаций, уверенных в своем месте в мире, которые распались при столкновении с неизвестными им прежде цивилизациями, исповедующими иные идеи и ведущими иной образ жизни, а те, что пережили подобное, заплатили за него изменением своих систем ценностей, принципов и поведения.
        Поскольку разумная жизнь может быть в любой момент обнаружена с помощью ведущихся радиотелескопических исследований и поскольку невозможно предвидеть последствия такого открытия по причине ограниченности нашего знания о поведении в условиях, хотя бы просто приближенных к подобным обстоятельствам, рекомендуются две области исследований:
        1. Текущие исследования, для определения эмоционального и интеллектуального понимания, а также постепенное их изменение в случае необходимости, в связи с возможностью и последствиями открытия внеземной разумной жизни. 2. Историческое и эмпирическое изучение поведения общества и его руководителей в моменты конфронтации с необычайными и неизвестными явлениями или же волнениями в обществе…
КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

        Если бы две или более стабильные цивилизации установили контакт, кто знает, не положило ли бы это начало цепной реакции поисков и спасения других цивилизаций, прежде чем они уничтожат сами себя. Испытавших волнующее переживание разговора с иной планетой это, вероятно, вдохновило бы на долгие и упорные действия с целью расширения космической сети мудрости…
СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

        Такого рода исследования должны принимать во внимание общественную реакцию на мистификации типа эпизодов с «летающими тарелками» и происшествия, подобные тем, что сопровождали радиоспектакль о вторжении марсиан. Они должны определить способы информации общественного мнения о такой встрече или же сокрытия подобной информации, если это будет сочтено необходимым. Все это может иметь переломное влияние на международные отношения, поскольку открытие иных разумных существ должно укрепить чувство солидарности всех людей, опираясь при этом на древнее предположение, что любой чужак является врагом…
КОМИССИЯ ДОЛГОСРОЧНЫХ ПРОГНОЗОВ NASA, 1960

        ПИТТСБУРГ: НЕКИЙ МУЖЧИНА, ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ ВО ВРЕМЯ РАДИОСПЕКТАКЛЯ, ЗАСТАЛ ЖЕНУ С ПУЗЫРЬКОМ ЯДА В РУКАХ. «ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ ОТ ЯДА,  — КРИЧАЛА ОНА,  — ЧЕМ ТАК, КАК ОНИ!»
        САН-ФРАНЦИСКО: КАКОЙ-ТО ВПАВШИЙ В ИСТЕРИКУ ЧЕЛОВЕК ПОЗВОНИЛ В ОТДЕЛЕНИЕ ПОЛИЦИИ В ОКЛЕНДЕ, КРИЧА: БОЖЕ МОЙ! ГДЕ ВЫ ПРИНИМАЕТЕ ДОБРОВОЛЬЦЕВ? МЫ ДОЛЖНЫ ОСТАНОВИТЬ ЭТОТ УЖАС!
        БРЕВАРД, СЕВЕРНАЯ КАРОЛИНА: ПЯТЕРО СТУДЕНТОВ МЕСТНОГО УНИВЕРСИТЕТА УПАЛИ В ОБМОРОК. РАЙОН УЧЕБНЫХ ЗДАНИЙ НА ПОЛЧАСА БЫЛ ОХВАЧЕН ПАНИКОЙ — МНОГИЕ СТУДЕНТЫ ШТУРМОВАЛИ ТЕЛЕФОНЫ, ЗВОНЯ РОДИТЕЛЯМ, ЧТОБЫ ТЕ ПРИЕХАЛИ ЗА НИМИ.
        ИНДИАНАПОЛИС: ЖЕНЩИНА С КРИКОМ ВБЕЖАЛА В СОБОР: «НЬЮ-ЙОРК В РАЗВАЛИНАХ, ЭТО КОНЕЦ СВЕТА. С ТЕМ ЖЕ УСПЕХОМ ВЫ МОЖЕТЕ ИДТИ УМИРАТЬ ПО ДОМАМ. Я ТОЛЬКО ЧТО СЛЫШАЛА ЭТО ПО РАДИО». СЛУЖБА БЫЛА ТОТЧАС ЖЕ ПРЕРВАНА.
        АТЛАНТА: РЕДАКЦИИ ГАЗЕТ ЗАСЫПАНЫ СООБЩЕНИЯМИ СЛУШАТЕЛЕЙ С ЮГО-ЗАПАДА О ПАДЕНИИ КАКОГО-ТО ПЛАНЕТОИДА НА НЬЮ-ДЖЕРСИ, О ЧУДОВИЩАХ И БОГ ЕЩЕ ЗНАЕТ О ЧЕМ, А ТАКЖЕ ОБ УБИТЫХ В КОЛИЧЕСТВЕ ОТ СОРОКА ДО СЕМИ ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК.
        БОСТОН: НЕКАЯ ЖЕНЩИНА СООБЩИЛА В «БОСТОН ГЛОБ», ЧТО ВИДИТ ЗАРЕВО ПОЖАРА И ЧТО СОСЕДИ БЕГУТ ИЗ ДОМОВ.
        КАНЗАС-СИТИ: АНОНИМНЫЙ СОБЕСЕДНИК СООБЩИЛ ПО ТЕЛЕФОНУ, ЧТО УСАДИЛ ВСЕХ ДЕТЕЙ В МАШИНУ, ЗАЛИЛ БАК ДО ОТКАЗА И ЕДЕТ ТУДА, ГДЕ БУДЕТ В БЕЗОПАСНОСТИ. ОН ХОТЕЛ УЗНАТЬ, ГДЕ БЕЗОПАСНО.

        Леди и джентльмены, говорит сам Орсон Уэллс. «Заверяю вас, что „Война миров“ должна была быть и есть не что иное, как субботняя развлекательная версия радиотеатра „Меркурий“. Мы просто набрасываем на голову простыню, прячемся за углом, а потом выскакиваем на прохожего с криком „Ку-ку!“…

        Солнца золотые ножи
        режут руки мои.
        Развалины космических святынь
        сгибают плечи мои.
        Свет покидает нас.
        Земля погружается
        в мрачный восход тьмы,
        где пропадает горизонт,
        а сердца наши тонут от дыр,
        просверленных глазами
        испуганных звезд.
КИРБИ КОНГДОН, 1970

        САМЫМ ВЫДАЮЩИМСЯ КИНОСОБЫТИЕМ ЭТОГО ГОДА,  — ПИШЕТ «ДЕЙЛИ ВЭРАЙЭТИ»,  — ЯВЛЯЕТСЯ КАРТИНА «ПОД ДВУМЯ ЗВЕЗДАМИ», ПРИНЕСШАЯ СТО МИЛЛИОНОВ ЧИСТОЙ ПРИБЫЛИ ПЛЮС ДЕНЬГИ ЗА ПРАВО ПОКАЗА ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ ИЛИ ГОЛОВИДЕНИЮ, ЕСЛИ СОЗДАТЕЛИ РЕШАТСЯ НА ЗАДЕРЖКУ ДЛЯ ПОВЫШЕНИЯ ЦЕНЫ И ДОЖДУТСЯ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ЭТОЙ НОВИНКИ. КРОМЕ ТОГО, ДОБАВИТСЯ ЕЩЕ ПРИБЫЛЬ ОТ ПРОДАЖИ КАПЕЛЛАНСКИХ ИГРУШЕК, МАСОК, ШЛЕМОВ, РУБАШЕК И УСТРОЙСТВ МЕЖЗВЕЗДНОЙ СВЯЗИ.

        Интересующие нас существа должны обладать способностью передвигаться с места на место и создавать предметы. Значит, они должны иметь что-то вроде ладоней и ступней. Они должны иметь такие чувства, как зрение, осязание и слух, хотя чувства, развитые на данной планете, будут определяться ее естественной средой… Существа, соответствующие этим условиям, могут лишь незначительно походить на человека…
УОЛТЕР САЛЛИВАН, 1964

        Они могут быть голубыми шарами с дюжиной щупалец…
ФИЛИП МОРРИСОН, 1960

        Семантики, несомненно, правильно угадали тайники чужой психологии, поскольку не было предпринято никаких враждебных действий против машины. Туземцы расположились вокруг нее и внимательно разглядывали, изредка обмениваясь сдержанными жестами. Они замерли, когда следующая сцена появилась перед их глазами. Это был снимок, изображающий земную семью с двумя детьми. Стюарду пришло в голову, что эта фотография, которую он держал возле своей койки, будет лучшим способом продемонстрировать мирные намерения людей…
РОБЕРТСОН ОСБОРН, 1949

        IV

        Эндрю Уайт — 2028

        «Я клятву сдержал, но кто мне
        Об этом скажет теперь!»

        Кабинет был большой. Слишком большой, показалось Эндрю Уайту. Голубой, коротковорсовый ковер с изображением тюленя тянулся на добрых двадцать ярдов до резной белой двери, через которую входили гости и, перешагивая порог, съеживались, как Алиса в Стране Чудес. Несомненно, так и было задумано — пространство как символ важности. А кто может быть важнее президента Соединенных Штатов?
        «Любой,  — подумал вдруг Уайт.  — Президент Соединенных Штатов — одинокий человек. Он берет на свои плечи всю тяжесть одиночества людей, которым служит. И он маленький человек. Любой гражданин стоит выше него. Президент существует, чтобы подписываться под решениями других людей, чтобы принимать на себя вину, когда что-то не получается. Он марионетка и козел отпущения. „Братья американцы, я принял решение и не буду претендовать на этот пост на второй срок“.
        Однако он знал, что будет. Ему не уклониться от своего долга, а долгом было довести до конца дело, начатое его предшественниками более пятидесяти лет назад. Дело не было закончено, и, Бог свидетель, с каждым днем все труднее было говорить людям о том, что плохо указывать им, как должно быть, убеждать их, что борьбу нужно каждый день начинать заново, что мир — всего лишь иллюзия…
        «Возможно,  — думал он,  — духи всех людей, что некогда занимали это кресло, навещают меня сегодня, проверяя, как чувствует себя такой малыш». Он потянулся и ощутил движение мышц под слоем жирка, съеденные за обедами куры мстили за себя. Уайт знал, что он крупный мужчина — двести два сантиметра от подошв до верхушки своей афро[31 - Прическа «под африканца».], физически равный любому из предшественников.
        Возможно, причиной был запах этого места, аромат свежего воздуха, без запахов кухни или других людей, аромат бумаги, чернил и электрических приборов, бесшумно доставляющих новости и уносящих распоряжения — запах власти. Насколько же все это отличалось от того, к чему он привык в детстве! Он вдруг вспомнил благоухание свежескошенной травы и, повернувшись спиной к двери и своему столу, посмотрел через широкое окно на зеленый газон и густые деревья, на стоянку и широкую улицу за ней, на высокие небоскребы Вашингтона, что выросли на месте знакомого гетто, из которого ему так хотелось вырваться и которое так часто вспоминалось.
        «Как было бы здорово,  — подумал он,  — снять туфли и босиком походить по траве, что он обычно делал в парке, когда был мальчиком. Что это была бы за картина — президент босиком гуляет по газону у Белого дома!» Он знал, что если бы сделал так, снимок этот появился бы во всех домах страны и принес бы ему голоса избирателей. Людям нравилось, что их президент чуточку импульсивен в сердечных делах, чуточку комичен в домашних и хоть чем-то хуже любого из них… Впрочем, он знал, что не сделает ничего такого — просто времени нет. Сейчас у него не было ни минуты на удовольствия. Если бы вновь оказаться в гетто, где времени хватало на все — и поесть, и поспать, и поиграть, и полюбить…
        Он повернулся на звук открывающейся двери — на пороге стоял Джон. «Симпатичный мужчина,  — подумал Уайт.  — Красоту он унаследовал от матери, рост от отца. Может, чуточку консервативен в одежде и прическе, но все равно интересный парень».
        — Звонит доктор Макдональд,  — холодно сообщил Джон.
        «Все еще помнит разговор прошлой ночью»,  — подумал Уайт и наконец-то понял, откуда взялась его депрессия, откуда это желание сдаться и уйти. Все из-за Джона.
        — А кто такой этот доктор Макдональд?
        — Директор Программы с Пуэрто-Рико, господин президент,  — сказал Джон.  — Это те, что слушают звезды, слушают уже более пятидесяти лет. Несколько месяцев назад они приняли нечто похожее на послание с… с какой-то там звезды, забыл ее название. По словам Макдональда, у них готов перевод.
        — О Боже!  — сказал Уайт.  — Я встречался с ним?
        — Пожалуй, раз или два, на каких-нибудь приемах. Уайт вздохнул.
        У него возникло предчувствие катастрофы. Может, именно к этому и вело сегодня все. Холодная тяжесть легла на желудок, когда вспыхнул экран между столом и камином, которым уже давно не пользовались из-за суровых законов против загрязнения окружающей среды, и, словно прямо со стола, на него взглянуло лицо мужчины, давно перевалившего за средний возраст. У него были светло-рыжие волосы с едва заметной сединой, лицо спокойное, терпеливое и усталое. Уайт уже видел его где-то, узнал и сразу же полюбил, сочувствуя этому человеку в его заботах, какими бы они ни были, и сдерживая себя, пока не зашел слишком далеко.
        — Доктор Макдональд,  — сказал он,  — как хорошо, что мы снова можем поговорить. Что слышно в Пуэрто-Рико?
        — Господин президент… — быстро начал Макдональд, после чего взял себя в руки и продолжал более спокойно.  — Господин президент, момент сейчас не менее исторический, чем в день первой ядерной реакции. Я хотел бы выразить это словами, достойными памяти потомков, но могу лишь сказать, что мы получили Послание от иных разумных существ с планеты, кружащей вокруг одной из двух звезд Капеллы, и что у нас есть перевод. Мы не одиноки во Вселенной.
        — Поздравляю, доктор Макдональд,  — невольно вырвалось у президента.  — Сколько человек об этом знают?
        — Я хочу сказать вам… — начал Макдональд, но вдруг осекся.  — Пятнадцать,  — сказал он.  — Может, двадцать.
        — Все остаются на месте?  — спросил Уайт.
        — Нет, разошлись.
        — Вы могли бы снова собрать их? Прямо сейчас?
        — Всех, кроме Иеремии и его дочери. Они уехали несколько минут назад.
        — Иеремия — это пастырь солитериан?  — спросил Уайт.  — Что он у вас делал?
        Макдональд заморгал.
        — Его враждебное отношение к Программе серьезно угрожало нам. После того как он увидел перевод Послания, выходящий из принтера, прежней враждебности уже нет. Господин президент, это Послание…
        — Верните Иеремию,  — сказал Уайт.  — Никто не должен говорить о Послании или что это такое… ни вы, ни кто-либо из вашего персонала.
        — А как же быть с ответом на Послание?  — спросил Макдональд.
        — Не может быть и речи,  — жестко ответил Уайт.  — Не будет никакого сообщения, никакой утечки информации, никакого ответа. Последствия этого были бы непредсказуемы. А сейчас извините, мне нужно поработать со своим персоналом. Советую вам заняться тем же.
        — Господин президент,  — сказал Макдональд,  — я считаю, что вы совершаете большую ошибку. Прошу вас вновь рассмотреть этот вопрос. Прошу разрешения представить вам смысл, цели, значение и значительность Программы.
        Уайт сражался со своими мыслями. Немного было людей, говоривших ему, что он ошибается, собственно, только Джон и этот человек, Макдональд. Он знал, что должен беречь умеющих говорить «нет», но для него они были вечным кошмаром — президент не терпел, когда ему говорили, что он ошибается. Кто-то писал — Линкольн? Стеффенс?  — что Тэдди Рузвельт принимал решения где-то в области своей поясницы. Примерно так же обстояли дела с Эндрю Уайтом. Он не всегда знал, откуда брались его решения, но почти всегда они были верными. Он вполне мог полагаться на свою поясницу.
        — Я сам приеду к вам,  — сказал он.  — Попробуйте меня убедить.
        В этом все дело: единственное, в чем действительно нуждаются ученые, так это в возможности выговориться.
        — Ради соблюдения безопасности я не могу сказать, когда это будет, а вас прошу никому ничего не сообщать. Но это вопрос нескольких дней.
        Он прервал соединение. «Еще одна ноша,  — мелькнула мысль.  — Еще одна скучная обязанность, ложащаяся на мои плечи».
        — Джон!  — позвал он.
        Джон появился в дверях.
        — Я как раз готовлю для тебя краткую историю Программы,  — сказал он.
        — Спасибо.
        Джон был хороший парень и незаменимый секретарь.
        — Поедешь со мной?  — робко спросил он.
        Джон кивнул.
        — Если ты хочешь,  — сказал он.
        Однако он по-прежнему оставался холоден. Когда дверь закрылась, Уайт подумал, что это, возможно, вновь сблизит их, даст им повод для разговора, настоящего общения, вместо того чтобы использовать слова в качестве камней.
        И тут Джон вновь появился на пороге.
        — Доктор Макдональд опять на линии,  — сказал он.  — Личный самолет, увозящий Иеремию и его дочь в Техас, уже стартовал.
        Уайт быстро обдумал возможность перехвата самолета, ареста Иеремии сразу после приземления или уничтожения машины над морем под каким-либо предлогом. Все варианты никуда не годились.
        — Оставьте для него срочное сообщение там, куда он летит, что я хочу с ним поговорить, прежде чем он что-либо сделает, и прошу ничего не делать, пока я с ним не поговорю. И измени наш маршрут, чтобы залететь в Техас.
        Джон задержался в дверях.
        — Отец… — сказал он и умолк.  — Господин президент,  — продолжил он,  — доктор Макдональд прав — вы совершаете ошибку. Это надо решать не политикам, а ученым.
        Уайт медленно и печально покачал головой.
        — Все так или иначе связано с политикой. Однако я отправляюсь на Пуэрто-Рико именно для того, чтобы дать доктору Макдональду возможность убедить меня, что я не прав.
        Это была только половина правды. Он отправлялся на Пуэрто-Рико, чтобы подкрепить свое решение… и по другим причинам, которые еще не до конца осознавал. Уайт знал это так же, как и Джон. Проклятье! Почему этот парень не может понять, что речь тут не об интеллекте или разуме, что просто жизнь такова, что он сам когда-то был молод, помнит, как это бывает, и хочет избавить Джона от лишних разочарований. А вот Джон никогда не был в его возрасте.
        — Те времена кончились, отец,  — сказал ему тогда Джон.  — Они были прекрасны, велики и необходимы, как пионеры, но они кончились. Ты должен отчетливо понимать, когда битва кончается. Да, ты победил, но не забывай: нет ничего более ненужного, чем солдат после войны. Пора браться за что-то другое.
        «Я. всю жизнь слышал это от людей вроде тебя!  — Уайт едва не кричал.  — Ничего не кончилось, конфликт остался, просто его получше замаскировали. Мы не должны прекращать сражение до окончательной победы, пока существует хотя бы тень опасения, что она может ускользнуть из наших рук. И ты должен мне в этом помочь, парень! Я не воспитывал из тебя белого…»
        И все это было неправильно. «Ты мне нужен, сынок — вот что он должен был сказать.  — Ты звено, соединяющее меня с будущим, оправдание всего этого».
        А Джон сказал бы: «Я никогда не думал об этом таким образом, отец…»
        Почему парень никогда не говорит ему «папа»?
        Полет из Вашингтона до Техаса от катапульты до посадки был монотонным и продолжался не дольше, чем заняло у Джона прочтение Уайту короткого сообщения о Программе. Уайт сидел в кресле, откинув голову и закрыв глаза, с ненавистью слушая вой ветра, который в нескольких дюймах от него пытался найти зацепку на полированном металле. Он ненавидел все механические и электрические устройства, отделявшие его от людей, швырявшие то в одну, то в другую сторону, устройства, которые изолировали его от мира и от которых он никак не мог убежать. Слушая голос Джона, он чувствовал, что парня это начинает интересовать и затягивать, и очень хотел сказать: «Перестань читать! Перестань рассказывать мне этот вздор, я не хочу его слышать, от него только мозги пухнут! Не расходуй свои чувства на эти бессмысленные программы, сохрани их для меня! Перестань читать, и давай поговорим о делах, более подходящих для отца и сына, о любви и прошлом, о любви и будущем, о нас!» Однако он знал, что Джон этого не одобрит и не поймет. А потому слушал Джона…
        Три первых десятилетия Программы были тяжелыми. Энтузиазм прошел с течением лет, все усилия не приносили слушающим ничего, кроме тишины. Директора приходили и уходили, духа не было никакого, а деньги давали мизерные. А затем в Программу пришел Макдональд, ставший через несколько лет ее директором. Посланий по-прежнему не принимали или не опознавали, но Программа встала на ноги, все осознали ее долгосрочный характер, и работа пошла своим чередом.
        А потом, через пятьдесят лет после начала, во время прослушивания ленты с записью рядовой радиотелескопии Большого Уха — огромного радиотелескопа на околоземной орбите — одному из ученых Программы показалось, что он слышит голоса. Он пропустил запись через фильтр, исключил шумы и помехи, усилил информацию и услышал обрывки музыки и голоса, говорящие по-английски…
        Самолет приземлился в Хьюстоне.
        — Где Иеремия?  — с ходу спросил Уайт.
        Встречающие смутились. Наконец кто-то передал ему ответ Иеремии: «Если президент захочет со мной поговорить, он знает, где меня найти». Уайт вздохнул. Он ненавидел аэропорты с их прилетами и отлетами, с их шумом и запахами и хотел побыстрее отсюда вырваться.
        — Отвезите меня к Иеремии,  — сказал он.
        Не без возражений провезли они его по чистым широким улицам Хьюстона, а затем вверх, к невероятному куполу, называемому святилищем солитариан, и, вниз, по подземным коридорам, запыленным и мрачным, пока не добрались до небольшой комнатки, казавшейся еще меньше от давящей тяжести стадиона.
        Старый человек поднял взгляд от старого туалетного столика с зеркалом. Уайт увидел белые волосы, морщинистое лицо, черные глаза и сразу понял, что не сможет убедить проповедника. Однако попытаться он был обязан.
        — Иеремия… — сказал он.
        — Господин президент… — откликнулся тот, словно говорил «Ave, Caesar».
        — Ты вернулся из Аресибо,  — сказал Уайт,  — с копией Послания.
        — Я вернулся ни с чем,  — ответил Иеремия,  — а если и получил Послание, то адресовано оно только мне. Я не могу представлять другого человека.
        — А я должен представлять других людей,  — печально сказал Уайт,  — и от их имени требую, чтобы ты не показывал своего Послания никому.
        — Так мог бы обратиться фараон к Моисею, спустившемуся с вершины Хоривской.
        — Вот только я не фараон, ты не Моисей, а Послание — не Десять Заповедей,  — заметил Уайт.
        Глаза Иеремии вспыхнули, однако голос звучал по-прежнему мягко:
        — Ты говоришь увереннее, чем я смел бы себе позволить. Ты владеешь легионами,  — он обвел взглядом телохранителей и свиту, они толпились в дверях и за порогом, в коридоре,  — а у меня лишь моя одинокая миссия. Но я исполню ее, разве что меня остановит насилие, и исполню сегодня же вечером.
        Голос его, под конец фразы вроде бы не изменился, однако был теперь твердым, как сталь. Уайт попытался еще раз.
        — Поступив так,  — сказал он,  — ты посеешь драконьи зубы раздора и вражды, которые могут уничтожить нашу страну.
        Усмешка скользнула по лицу Иеремии и исчезла.
        — Я не Кадм, здесь не Фивы, и кто может знать, что предначертано человеку Богом?
        Уайт направился к двери.
        — Подожди!  — сказал Иеремия. Он повернулся к своему столику и взял с него лист бумаги.  — Держи!  — сказал он, протягивая руку.  — Ты первый, кто получил Послание из рук Иеремии.
        Уайт взял листок, повернулся, вышел из комнаты, пошел по длинным, мрачным коридорам, обратно к своей машине. Потом, бросив людям из свиты: «Мне нужен детальный доклад», сел в самолет и продолжил свое путешествие на Пуэрто-Рико.
        У Джона оказалась запись голосов. Сначала слышался слабый шепот, словно тысячи губ и языков говорили разом. Вот только рождались эти звуки скорее всего без помощи губ и языков, произносились существами, которые не имели знакомых нам органов, и общались, возможно, с помощью жужжания или потирая усики.
        Уайт думал о долгих годах прослушивания и удивлялся, как люди могли выдержать их. Тем временем шепот стал громче и преобразился в шум атмосферных помех. Потом что-то еще, доносящееся все яснее, почти понятное, начало пробиваться так, как бывает, когда мы очень малы и лежим в полусне в кровати, а в соседней комнате разговаривают взрослые и мы не можем понять, о чем они говорят, не можем проснуться настолько, чтобы послушать, но знаем, что разговор продолжается…
        А потом Уайт услышал обрывки музыки и голоса, обрывки фраз между атмосферными помехами. Говорили что-то бессмысленное, но все-таки говорили.
        «СТУКТРЕСКСТУК,  — говорили они.  — Осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то птица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК…»
        — Голоса,  — сказал Уайт, когда вернулась тишина.
        — Голоса,  — согласился Джон.
        Уайт отметил, что они произнесли это слово по-разному. Джон — возбужденно и радостно, а вот сам Уайт никакой радости не испытывая. Его беспокоила мысль, что где-то там, в сорока пяти световых годах отсюда, какие-то создания с аппаратурой слушают передачи, приходящие с Земли, чужие уши слушают земные голоса и посылают их обратно, изорвав и испачкав. Он часто выступал по телевидению, а в последнее время и по радио, с тех пор, как оно вновь обласкало его, и ему не нравилась мысль, что его голос и изображение несутся неутомимыми волнами в бесконечность, где кто-то или что-то может их перехватить и таким образом завладеть частью его самого. Ему очень не хотелось верить в это.
        — Может, это просто эхо,  — сказал он.
        — С расстояния в сорок пять световых лет?  — спросил Джон.  — Мы бы тогда ничего не приняли.
        Уайт попытался представить себе невообразимое расстояние между звездами, которое должны были преодолеть эти голоса по пути к тому далекому месту и обратно, но человеческое воображение его пасовало перед этой задачей. Тогда он вообразил себе муравья, ползущего из Вашингтона в Сан-Франциско и обратно, но и это не помогло.
        — Может, это где-то ближе,  — сказал он.
        — Тогда мы не принимали бы программы девяностолетней давности,  — заметил Джон.
        — А может, все эти годы они летают над нами.  — Уайт помахал рукой в воздухе, словно желая смести эту мысль, как нити паутины.  — Знаю-знаю, это тоже невозможно. Правда, не более невозможно, чем чужаки, посылающие нам Послание черт-те откуда.
        «Или вот это»,  — подумал он, глядя на листок, полученный от Иеремии. На нем виднелся рисунок черной тушью, похожий на работу талантливого любителя, возможно, самого Иеремии. Рисунок изображал стилизованного ангела с ореолом над головой, с крыльями, распростертыми за плечами, с божественным спокойствием на лице и руками, разведенными в жесте благословения.
        Это был ангел милосердия, несущий послание божественной любви, и был он в рамке из цветочной гирлянды… «С помощью какой невероятной магии,  — подумал Уайт,  — голоса превратились в нечто подобное?»
        — Вся космологическая картина делает это вполне возможным,  — сказал Джон.  — Там должна существовать разумная жизнь. Невозможно, чтобы где-то в Галактике не было существ достаточно разумных, достаточно любопытных и способных связаться с нами сквозь бездну световых лет, жаждущих найти себе подобных, тех, которые могут взглянуть на самих себя и на звезды и удивиться…
        Захваченный на мгновенье видением Джона, Уайт взглянул на лицо своего сына и, увидев на нем вдохновение и экстаз, подумал: «Ты чужой мне, и я никак не могу с тобой договориться».

        Все дело в том, что он любил этого парня и не хотел видеть, как тот страдает. Он хотел избавить его от мук, избавить от усеянного терниями пути познания мира. В этом и заключался смысл гуманизма: познавать мир, учась на поражениях и ошибках других, а не повторять все заново в каждом поколении.
        Уайт знал ответ Джона: это, мол, нисколько не лучше инстинкта. Быть человеком — значит уметь сделать что-то свое.
        «Ну, почему это всегда кончалось так? Хоть он и чужой мне, я должен как-то понять его».

        На Пуэрто-Рико было тихо. Проезжая по накрытым сумерками дорогам в своем мощном черном лимузине, ждавшем его в аэропорту, Уайт слышал лишь тихое урчание паровой турбины. Он попросил открыть окна и вдыхал аромат деревьев и трав и доносившиеся издалека запахи рыбы и соленого моря.
        «Здесь лучше, чем в Вашингтоне,  — думал он,  — и лучше, чем в Хьюстоне». Да и чем во всех запомнившихся ему местах, которые он посетил в последнее время. Пружина беспокойства, плотно скрученная в его желудке, как в заводной игрушке, постепенно ослабевала.
        «Кстати, что случилось с заводными игрушками?  — подумал он.  — Их заменили игрушки с электрическими моторчиками. Может, я и есть последняя заводная игрушка. Заводной президент, заведенный еще в гетто и сейчас разряжающий всю свою неудовлетворенность и агрессию, которые, собственно, довели его до Белого дома. Просто заведи его и смотри, как он искореняет старые грехи — но только осторожно, чтобы не нарушить внутреннего покой, чтобы не пострадал всемирный покой…» Он невесело рассмеялся и подумал, что в его кабинете в Вашингтоне есть нечто, не позволяющее человеку быть тем, кем он был и кем хотел быть, а заставляющее быть президентом. Заметив взгляд Джона, он понял, что тот не слышал смеха отца уже очень давно. Наклонившись, Уайт положил ладонь на руку сына.
        — Все в порядке,  — сказал он.  — Мне тут кое-что пришло в голову.
        А подумал он о том, что здесь мог бы быть лучшим человеком. Может, не лучшим президентом, но человеком-то уж точно.
        — Мы почти приехали,  — отозвался Джон.
        Уайт убрал ладонь.
        — Откуда ты знаешь?
        — Я уже бывал здесь,  — сказал Джон.
        Уайт откинулся на сиденье. Этого он не знал. Интересно, почему ему ничего не известно о визите Джона? Что еще он не знает о Джоне? Настроение испортилось, и когда из темноты показались сооружения Программы, поблескивающие в свете Луны, огромные и жуткие, Уайт отвернулся, не желая на них смотреть.
        Машина подъехала к длинному приземистому бетонному зданию; Макдональд ждал в дверях. Он явно не был взволнован, и Уайту показалось, что Макдональд не спешил сюда, что он всегда находится там, где в данный момент нужен. Вновь, но теперь уже сильнее, Уайт ощутил эмоциональную связь с этим человеком. «Ничего удивительного,  — подумал он,  — что Макдональд так долго поддерживает существование Программы». Ему вдруг стало неприятно, что он должен убить то, чему этот человек посвятил свою жизнь.
        Макдональд вел свиту президента по крашеному бетонному коридору. «Господин президент,  — сказал он, приветствуя его,  — для нас это высокая честь». Однако теперь шел и разговаривал свободно, словно встречал президентов каждый день и сегодняшние посетители ничем не отличались от других. Коридоры были полны сотрудников, спешащих по своим делам, как будто сейчас была середина дня, а не ночи, и Уайт вдруг понял, что для Программы это самые напряженные часы суток — время ночного прослушивания. «Интересно,  — подумал он,  — как можно жить, если день и ночь поменялись местами». И тут же решил, что должен знать это не хуже любого другого человека.
        Мимо проходили люди. Макдональд не представлял никого, чувствуя, что это неофициальный визит, а может, не желая вызывать домыслов по поводу посещения Программы президентом. Однако некоторые посматривали на них раз, а потом другой, узнавая. Уайт привык к этому. Конечно, были и такие, что бросали на него один взгляд и тут же, не моргнув глазом, возвращались к своим делам. Это было непривычно для Уайта, и он вдруг понял, что ему это не нравится. До сих пор ему казалось, что он любит приватность и при случае анонимность, но, вот выяснилось, что ему совсем не нравится когда его вообще не узнают. Не нравился ему и стерильный коридор, эхом отражающий шаги и голоса, и зал, заставленный электронной аппаратурой, через который его провели. Уайт узнал осциллографы и магнитофоны, но большинство приборов было ему незнакомо и чуждо, и он даже порадовался, что таким оно и останется. Какой-то человек с наушниками на голове сидел у пульта компьютера. Проходя, Макдональд помахал ему рукой, и тот ответил директору, но глаза его остались затуманенными, словно он разглядывал нечто, удаленное на сотни миль. «Миллиарды
миль,  — поправился Уайт,  — световые годы».
        Они прошли через соседнюю комнату, она была фактически одним сплошным компьютером. Он образовывал стены помещения, провода тянулись в соседние комнаты, к другим компьютерам, наверное, или к частям этого, на полу стояли устройства для ввода информации и принтеры. Это была самая большая компьютерная система, которую Уайт когда-либо видел, даже больше машин Пентагона и Государственного департамента. Место это пахло маслом и электричеством и было погружено в разговор с самим собой — про информацию, записи и корреляцию, «про рачий свист, про стертый блеск, про дырки в башмаках»[32 - Л Кэрролл Зазеркалье (пер А. Щербакова).], и раз за разом добавляло к единице единицу. Находясь здесь, он чувствовал себя так, словно оказался в животе компьютера, как современный Иона в животе огромной, небывалой рыбы, и почувствовал облегчение, когда рыба эта отверзла пасть и выплюнула их в кабинет.
        В кабинете не было следов двадцати лет усилий и самоотречения. Как и все здание, он был простым, с обычным столом, стоявшим перед высоким, углубленным в стену стеллажом, на полках которого разместились настоящие книги в кожаных переплетах. Часть книг была на иностранных языках, и Уайт вспомнил слова Джона, что Макдональд, прежде чем стать инженером, был лингвистом.
        — Подключи мой информационный центр,  — обратился он к Джону.
        — Вы можете подключиться прямо к компьютеру,  — посоветовал Макдональд.  — Мой ассистент покажет вам.
        Когда они остались одни, Уайт постарался настроить себя против этого человека. Если Макдональд и почувствовал что-то, то ничем себя не выдал. Вместо этого он мимоходом спросил:
        — Как с Иеремией?
        Уайт покачал головой.
        — Ничего не вышло. Он собирается огласить Послание верующим. Свое Послание, как он его называл.
        Макдональд жестом пригласил президента садиться.
        — Вот, значит, как… — сказал он.  — Его Послание, мое Послание, ваше Послание.
        Уайт покачал головой.
        — Только не мое. Вот копия его Послания.
        Он протянул Макдональду листок, полученный от Иеремии. Макдональд взглянул на рисунок ангела, сжал губы и кивнул.
        — Да, именно это увидел Иеремия. Вы не остановили его?
        — Есть вещи, которые президент может и должен сделать, есть вещи, которые он может, но не должен делать, а есть такие, которых он делать не может. Затыкание рта Иеремии лежит где-то между второй и третьей категориями. Но такое,  — он указал на листок бумаги,  — не может, конечно, быть Посланием.
        — Вы много знаете о Программе?  — спросил Макдональд.
        — Достаточно,  — сказал Уайт, надеясь избежать повторения лекции Джона.
        — Вам известно, что мы долго слушали безо всяких результатов?
        — Все это я знаю,  — ответил Уайт.
        — А о голосах?  — продолжал Макдональд, нажимая на своем столе какую-то кнопку.
        — Я слышал их,  — поспешно сказал Уайт, но опоздал. Голоса уже зазвучали, .
        Наверное, акустика здесь была лучше или что-то потерялось при перезаписи. Начинающийся шепот здесь настойчивее содержал обертоны мольбы, злости и отчаяния, и Уайт был настолько потрясен, что испытал облегчение, когда они наконец перешли в голоса, как будто усилие, с которым пытался он расслышать все это и понять, полностью исчерпало его силы. Голоса тоже несколько отличались, словно стартовали с иной точки бесконечной петли, и были гораздо отчетливее.
        СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья, та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может уточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК…
        Уайт встряхнулся, пытаясь избавиться от чар.
        — Это не Послание,  — заметил он.
        Макдональд повернул ручку на столе, и голоса отступили на второй план, как далекий греческий хор, комментирующий происходящее.
        — Это способ привлечь наше внимание.
        ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК.
        — Послание было заключено в помехах между голосами,  — продолжал Макдональд.  — После замедления и разложения помехи превратились в ряд звуковых импульсов и пауз, которые мы постарались расшифровать.
        СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК.
        «Может ли Ефиоплянин переменить кожу свою и барс — пятна свои?»[33 - Книга Иеремии, 13, 23] — восстановил цитату Уайт и рассмеялся.
        — Вы это знаете?  — спросил Макдональд.
        — Одна из главных премудростей моего народа,  — сказал Уайт, явно недовольный сам собой.  — Вас раздражает черный президент?
        — Не более, чем вас раздражает белый директор Программы,  — сказал Макдональд.
        Макдональд был не только умен, но и хитер. Он знал о существовании различий между людьми, знал, что различия эти неизбежно влияют на то, что одни думают о других и что они думают о себе. Уайт с самого начала полюбил Макдональда, теперь же начинал им восхищаться, а это было опасно.

        «То, что хочет сделать Джон, еще опаснее. Он думает, что различий уже нет, что можно забыть о цвете своей кожи и о своих людях, что можно жить, как белый человек, занятый только самим собой. Как он может быть так слеп? Нужно постоянно оставаться настороже; если доверчиво полагаться на милость окружающего мира без опоры на силу или праведный гнев, можно потерять свою душу. Мой сын, сын Эндрю Уайта, не может перейти во вражеский лагерь».

        — И наконец нас осенило,  — говорил Макдональд.  — Эти звуки и паузы можно было представить точками и пробелами или черными и белыми квадратами, как в кроссворде. Компьютер решил эту задачу: рассчитал длину послания, нашел, где у него начало, а где конец, отсеял мусор — атмосферные помехи и вычленил собственно Послание. Результат он отпечатал для нас.
        Макдональд взял какой-то рисунок, до сих пор лежавший на его столе; Уайт не замечал его прежде. «Сколько еще я не заметил?  — задумался он.  — Сколько проглядел из этого Послания?»
        — Вот оно,  — произнес Макдональд и подал рисунок Уайту.  — Оригинальное Послание, первый перенос импульсов компьютера на бумагу, мы вставили в рамочку на случай, если вы захотите подержать его какое-то время, посмотреть, может, немного подумать, а когда вам надоест показывать его своим гостям, передать в Смитсонианский институт.
        Уайт неохотно взял рамку, содержавшую известие, которое он вовсе не хотел получать,  — вызов в суд, приказ или даже обвинительный приговор. Он не желал смотреть на это, не желал об этом думать, не желал, чтобы его для него переводили. Он хотел уничтожить его, забыть о нем, как о кошмаре, он прекрасно понимал древний египетский обычай рубить голову гонцу, приносившему дурную весть. Президент посмотрел на послание. Чистый лист бумаги покрывали пятна, словно его засидели мухи.

        — И это Послание?
        Макдональд кивнул.
        — Я знаю, что на первый взгляд это не впечатляет. Впечатляет его источник в сорока пяти световых годах отсюда, происхождение, разумы чужих существ, рожденных под небом, на котором висят два солнца, два красных гиганта. Долгий путь пришлось ему пройти чтобы добраться до нас, чтобы преобразиться в картинку, которую вы держите в руках.
        — И все-таки это не так уж много,  — сказал Уайт, переворачивая рамку и оглядывая чистую обратную сторону, как будто там могло оказаться самое главное и более понятное.
        — Может, это и не производит большого впечатления,  — терпеливо повторил Макдональд,  — но заключенная в рисунке информация удивительна. «Один рисунок стоит тысячи слов», как говорили, кажется, китайцы, и из этого мы можем узнать во столько же раз больше, чем из слов, содержащихся в каких-либо символах, при условии, что сможем их прочесть. А ведь все, что у нас есть, это пятьсот восемьдесят девять точек и тире, точек и пауз, сетка, образованная девятнадцатью пунктами по горизонтали и тридцатью одним пунктом по вертикали. И на этом пространстве капеллане нарисовали нам автопортрет.
        Уайт вновь взглянул на точки, теперь он заметил фигуры и силуэты и понял, что ему очень хотелось верить, будто компьютерные знаки случайны, будто Послание лишено смысла.
        — Дьявольски плохой портрет,  — буркнул он.  — Как человечки из палочек, которых рисуют дети.
        — Или человечки, которых взрослые рисуют для детей; изображения, которые дети могут узнать, потому что сами рисуют так же; изображения, которые у нас выходят, если мы пользуемся толстым карандашом или миллиметровой бумагой. Это понятно любому.
        Уайт весело взглянул на него.
        — Вроде меня?
        — Если угодно. Но в отличие от большинства человечков из палочек этот рисунок заслуживает внимания. В нем еще много загадок, однако часть из того, что он означает, уже ясна. В левом нижнем углу мы видим квадрат со стороной в четыре пункта; второй такой квадрат находится в правом верхнем углу. Вероятно, это солнца.
        — Два солнца?  — удивился Уайт и вдруг почувствовал себя глупо.  — Ну конечно, ведь Капелла двойная звезда. Джон говорил мне это, да и вы тоже, но такие вещи почему-то выскакивают из головы.
        — «Слова парят, а мысли книзу гнут»,  — процитировал Макдональд.
        — «А слов без чувств вверху не признают»[34 - У. Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена III. (пер. Б. Пастернака).],  — закончил Уайт, обрадованный выражением нового уважения во взгляде Макдональда. Он знал, что ему тонко польстили, и оценил мастерство этого хода.
        — Под символом вверху справа есть меньший квадрат с отдельными точками, явно группирующимися вокруг него. Если большой квадрат является солнцем, то меньший…
        — Планета,  — закончил Уайт.
        — Именно,  — сказал Макдональд.
        Уайту показалось, что он снова в школе и его только что похвалил учитель.
        — А эти единичные и двойные точки,  — продолжал Макдональд,  — предположительно спутники этой большой планеты. Теория гласит, что только планеты-гиганты могут сохранять свои орбиты в системе двойной звезды. Жизнь на такой планете едва ли возможна, однако у планет-гигантов бывают спутники размером с Землю, на которых вполне может развиться раса разумных существ. И наш капелланин, если это капелланин или капелланка, похоже, указывает парой своих рук — или рукой и крылом — в сторону одной из двух звезд, той, что в правом верхнем углу, а также на один из спутников, если это спутники. Вероятно, это означает: вот мое солнце, а не то, другое, которое может находиться на большом расстоянии, а это моя родная планета.
        Уайт кивнул. Вопреки своей воле он начинал втягиваться в это занятие.
        — Изобретательно. Почти как в криминальной загадке. Почувствовав на себе взгляд Макдональда, он понял, что тот играет с ним и что ему это нравится.
        — Мы работаем над этим, стараясь собрать в логическое целое все доказательства и решить загадку,  — сказал Макдональд.  — У меня превосходные работники, господин президент, преданные, умные, гораздо более способные, чем я сам. Мне остается только следить, чтобы им всегда хватало карандашей, ластиков и скрепок.
        — Мне знакомо это чувство,  — невесело сказал Уайт. Что Макдональд знает о нем? А о чем догадывается? Что общего у бюрократов и технократов?
        — Под спутниками расположены цифры от одного до двадцати, записанные в двоичной системе, определяющие систему счисления, начала элементарной математики и факт, что интеллектуальные процессы капеллан напоминают наши.
        То, что находится вдоль левого края, производит впечатление слов; справа цифры, слева слова, цифры записаны горизонтально, слова — с вертикальной составляющей.
        — А зачем слова?
        Макдональд пожал плечами.
        — О многом мы по-прежнему только догадываемся. Возможно, они формируют словарь, чтобы позднее воспользоваться им. Тогда слово будет стоить по крайней мере одного рисунка. Возможно, слова нужны для формирования внутри Послания фразы, которую мы еще не прочли, а может, они здесь для того, чтобы помочь в объяснении картинки.
        — А что значат эти слова?
        — Похоже, они относятся к чему-то,  — Макдональд указал на рисунок в руках Уайта,  — что находится с ними на одном уровне, скорее всего справа. Пропустим пока самое верхнее. Следующее повторяется трижды, и на два из них капелланин указывает своими правыми верхними конечностями. Возможно, это слово означает «капелланин». Заметьте: в третий раз оно появляется на одной линии с точкой под капелланином, и это — если мы имеем дело не со случайной точкой или шумом — может указывать, что это тоже капелланин или же эмбрион капелланина.
        Он выжидательно посмотрел на Уайта.
        — Яйцо?  — рискнул предположить президент.
        — Очень вероятно. Может, он пытается сообщить нам, что размножается, откладывая яйца.
        — Значит, это птица?
        — Или пресмыкающееся. Или насекомое. Но скорее всего птица: это объясняет дополнительную пару конечностей.
        — У него настоящие крылья?
        — Может быть, просто рудименты.
        Уайт взглянул на рисунок Иеремии на столе Макдональда, потом на оправленное в рамку компьютерное прочтение информации. Он начинал понимать, как одно могло стать другим, как Иеремия мог увидеть в компьютерном человечке ангела, а в квадрате на его голове — ореол. Ситуация прояснилась, хотя от этого не стала менее серьезной.
        — А остальные слова?  — спросил он.
        — Здесь нужно крепко думать,  — сказал Макдональд.  — Третье в ряду слово может означать «крыло», пятое — «туловище» или «грудь», шестое — «бедра» или «ноги», седьмое — «ноги» или «ступни». Они могут означать и что-то совершенно иное, относиться к действиям, а не к частям тела. Некоторые мы держим в резерве, пока они не повторятся.
        Уайт замер.
        — Вы принимаете новые Послания?
        Макдональд покачал головой.
        — Нет, одно и то же. Похоже, что капеллане хотели сказать о себе только самое важное и увериться, что мы это поняли, прежде чем идти дальше.
        — Как в программированном обучении,  — заметил Уайт.
        Он почувствовал облегчение — не было новых посланий, придется иметь дело с единственным посланием от чужаков, с единственной проблемой, а не с комплексом.
        — Или же,  — продолжал Макдональд,  — они не хотят двигаться дальше, передавать что-то новое, пока не узнают, что мы их принимаем и понимаем, пока мы им не ответим.
        Уайт быстро сменил тему.
        — И какие же важные вещи они нам сообщили?
        — Кто они. Где живут. Как называются. Как размножаются. Как мыслят.
        — И как же они мыслят?  — спросил Уайт.
        — Словами, числами и образами,  — ответил Макдональд.  — Так же, как и мы.
        Уайт сверлил взглядом рисунок, словно хотел силой воли вырвать все его секреты, которые тот ревниво берег.
        — А думают ли они, как и мы… в категориях выгоды и невыгоды, в категориях прибыли и убытка, в категориях победы и проигрыша, в категориях типа «а что я с этого буду иметь»?
        Уайту показалось, что Макдональд посмотрел на него так, как сам он смотрел на рисунок. Директор покачал головой.
        — По-моему, они настроены миролюбиво. И мы не все мыслим в категориях выгоды и борьбы. Мне кажется, мы все больше утрачиваем дух соперничества. Кроме того, птицы всегда были и остаются символом мира.
        — Только голубь,  — угрюмо уточнил Уайт.  — Вы когда-нибудь видели, как сойка нападает на других птиц, кошек и даже людей? А ястребы, а орлы, а грифы? Любое существо, становящееся на своей планете доминирующим видом, должно быть агрессивным. Как думает птица?
        «А как думает человек? Тот, которого ты воспитал в тепле своего дома, в тепле своих рук, в тепле своей любви… как он думает? Как можно достучаться до него, сказать ему, заставить его понять, на кого он похож и на что похож мир? А сказать он хотел так: «Слушай, сынок, ты видишь мир дружественным и улыбчивым оазисом покоя, честной конкуренции и благородных правил игры, а ведь он совсем иной.
        Продолжай так думать, и он при первом же удобном случае отгрызет тебе твою черную задницу».
        А Джон сказал бы в ответ: «Перестань говорить, как черномазый, отец!»
        Уайт перевел взгляд с рисунка на лицо Макдональда.
        — У вас есть сын?  — спросил он и, услыхав, как это прозвучало, понял, что выдал кое-что о себе самом. Не «есть ли у вас дети?», а именно: «есть ли у вас сын?» Сейчас один ребенок стал нормой, и может, Макдональд ничего не заметит.
        Лицо Макдональда смягчилось.
        — Есть,  — сказал он.
        Он все понял.
        — Мы очень похожи друг на друга,  — сказал Уайт.  — Это мой сын приехал со мной.
        — Я знаю,  — ответил Макдональд.
        — Он у меня за личного секретаря и очень интересуется вашей Программой,  — услышал Уайт самого себя.
        — Я знаю,  — повторил Макдональд.
        — Не знаю, что бы я делал без него,  — сказал он, и для него самого это прозвучало почти как просьба. Может, это и была просьба.
        — Моему сыну всего восемь месяцев,  — сказал Макдональд.
        Уайт поднял брови.
        Макдональд рассмеялся.
        — Вся моя жизнь прошла в ожидании. Я и этого ждал слишком долго.
        Уайт представил, как Макдональд ждет здесь, среди всех этих чуждых машин с их чуждыми запахами, как караулит Послание со звезд, которое все не приходит, слушает пятьдесят лет понапрасну. Вздор! Он снова ударился в сантименты. Это не тот человек. Это Программе пятьдесят лет, а Макдональд работает здесь всего лет двадцать. Кроме того, он инженер и наверняка любит машины, их запахи, трески и шорохи. Но и двадцать лет…
        И вот наконец Послание пришло, но навсегда останется без ответа. Уайта захлестнула волна сочувствия к Макдональду, ко всем этим людям, которые посвятили жизнь безнадежному делу.
        — Вы не похожи на человека, которому сообщили, что дело его жизни не будет закончено,  — сказал Уайт.
        Макдональд улыбнулся. «Эту улыбку,  — подумал Уайт,  — он, наверное, пронес через все долгие годы ожидания».
        — Я ждал очень долго,  — сказал Макдональд,  — капеллане тоже. Если нужно, мы можем подождать еще немного, но, надеюсь, ваше решение изменится. Ведь вы еще здесь и еще слушаете.
        — Это мой долг,  — сказал Уайт.
        Макдональд промолчал.
        «Он мог бы сказать: „Ничего вы мне не должны, господин президент. Это мы в долгу перед вами за вашу жертву“,  — подумал Уайт в мгновенном приступе раздражения, но тут же отогнал эту детскую мысль.
        — А что с остальными словами?  — спросил он.  — С теми, которые вы пропустили?
        — Если это слова.  — Макдональд указал на два символа внизу рисунка под яйцом.  — Значок из верхнего угла повторен здесь, внизу. Он может означать «солнце».
        — А второе слово внизу?
        — Не знаем,  — ответил Макдональд.  — Может, «более яркое солнце». Обратите внимание: солнце внизу и слева имеет лучи с каждого угла. А у того, что наверху, есть лишь одно начало луча. Может, дальнее солнце горячее и они пытаются сообщить это нам на случай, если ваши астрономические знания позволяют разделить эти солнца.
        Уайт вновь вгляделся к рисунок.
        — И все это вы узнали из этих точек?
        — Как вы сказали, это криминальная загадка. Мы, как детективы, собираем улики, причем во множестве. Кроме того, у нас есть подходящие увеличительные стекла.  — Он указал рукой на стену, за которой располагался компьютерный зал.  — Буквально вся писаная история и литература человечества, на всех его языках, собрана здесь. Все, что мы делаем или говорим на территории Программы, записывается. Вот какой у нас компьютер. Он учится, сравнивает, переводит, сохраняет, шифрует и дешифрует коды. Но, разумеется, мы занимаемся не криптографией, а совсем наоборот — разработкой кода, которого нельзя не понять.
        — Наш ранний разговор и ваш звонок,  — сказал Уайт.  — Все это записано?
        Это было вопросом лишь наполовину.
        — В любой момент мы можем удалить информацию из памяти простым устным распоряжением.
        Уайт пренебрежительно махнул рукой.
        — Это не имеет значения. Все, что я делаю и говорю, записывается по всему миру, а когда мой срок истечет, всевозможные исследователи извлекут это и распихают по архивам… Но я не понимаю, что здесь делал Иеремия.
        Макдональд помолчал.
        — До разговора с вами Программа не была тайной. Одной из моих обязанностей является поддержание Программы, а один из способов заключается в информировании людей о том, что мы делаем, демонстрации им значения и важности нашей работы.
        «То есть именно то, что ты делаешь сейчас — для меня»,  — подумал Уайт.
        — Выработка общественного мнения?  — произнес он.  — Реклама?
        — Да,  — сказал Макдональд.
        «Выходит,  — подумал Уайт,  — что, как это ни назови, а все руководители должны успешно выполнять одну обязанность, если хотят общественного признания своей работы,  — общественное признание через всеобщее понимание».
        — Информирование?  — добавил он.
        — Это мне нравится больше всего,  — заметил Макдональд.
        — Мне тоже,  — признался Уайт.
        Джон открыл дверь в кабинет.
        — Господин президент,  — сказал он,  — сообщение из Хьюстона.
        — Посмотрим,  — оживился Уайт.
        Макдональд нажал кнопку на своем столе. Глядя, как начинает светиться знакомый экран, Уайт заметил:
        — Не люблю я эти штуки.
        — Я тоже,  — поддержал его Макдональд.  — В такой профильтрованной информации теряется большинство чувственных ощущений.
        Уайт глянул на Макдональда с легким удивлением, но в этот момент экран ожил. Снимали с воздуха, вероятно, с зависшего вертолета, на улице перед святилищем в Хьюстоне. Мужчины и женщины расхаживали взад и вперед с транспарантами. На них были написаны слова, которые удалось прочесть только после приближения:
        ПОСЛАНИЕ ЛЖЕТ
        ИЕРЕМИЯ ЛЖЕТ
        НЕ АНГЕЛЫ, А КАРАКУЛИ
        ДОЛОЙ ПРОГРАММУ
        НИКАКИХ РАЗГОВОРОВ С ЧУДОВИЩАМИ

        Между пикетирующими в святилище непрерывным потоком шли люди. На очередной панораме они увидели за пикетами молчаливую толпу, окружающую здание. Люди чего-то ожидали, какого-то слова, события, какого-то знака, но по их виду трудно было понять, то ли это зрители, то ли участники, ждущие своего выхода.
        Сцена изменилась. Точка наблюдения находилась теперь под огромным куполом. Камера медленно прошлась по рядам. Все места были заняты, люди сидели и стояли в проходах. Внизу в круге света стоял Иеремия, похожий на нарисованного палочками человечка. Он был не один, за его спиной находилось какое-то существо, легкая, прозрачная фигура, но не подлежало сомнению, что это ангел с ореолом и распростертыми крыльями, причем правая длань ангела покоилась на плече Иеремии. Потом пророк поднял левую руку, и толпа поднялась как один человек. Уайт ничего не слышал — звукового сопровождения не было,  — но почувствовал волну, что вырвалась из пятидесяти тысяч глоток, сотрясая святилище.
        — Неприятности,  — сказал Уайт, когда сцена исчезла и Макдональд выключил экран.
        — Горячка,  — заметил Макдональд.
        — Беспорядки и неприятности. Мы разрешили множество вопросов, грозивших расколом нашего народа еще в первые годы Программы, но такие вот эксцессы не позволят нам разрешить остальные. Нам нужно спокойствие, а этот ангел Иеремии несет отнюдь не благую весть. Он вновь поднимает старые проблемы народов избранных и попираемых, господ и рабов, избранников и избирающих… Этот ангел Иеремии принесет не мир, но меч. Не понимаю, как он вычитал это из Послания,  — добавил он, забыв о собственном недавнем ощущении.
        Макдональд взял со стола картонное паспарту («Еще одна вещь, которую я проглядел»,  — подумал Уайт) и подал ему.
        — Я попросил нашего художника приготовить это для вас. Нечто вроде того, что, как я полагал, сделает Иеремия.
        Уайт взял паспарту, перевернул его на другую сторону и посмотрел. Это тоже был рисунок, однако изображал он высокое, существо, похожее на птицу с рудиментарными крыльями. На голове у него был прозрачный шлем. В противоположных углах рисунка разместили стилизованные изображения солнц, а под солнцем в правом верхнем углу находилась большая планета с четырьмя спутниками, двумя малыми, как Луна, и двумя большими. Один из них напоминал Венеру, а второй — Землю. Под ними вдоль правого края колонка слов: «солнце — капелланин — крыло — капелланин — торс — бедра — ноги — капелланин». Под самим существом виднелось большое яйцо, а под яйцом еще два слова: «солнце» и «более горячее солнце». Сквозь лицевую панель шлема смотрело лицо существа, несомненно, птичье, но разумное, и разум этот придавал ему облик дальнего родственника человека. Птица производила впечатление любопытной, миролюбивой и все понимающей…

        — Я думаю,  — сказал Уайт,  — что оба они заслуживают право на существование.
        — Это и было одной из причин, по которым я не мог сказать Иеремии, что он ошибается,  — ответил Макдональд.  — Он имел такое же право на свою интерпретацию, как я на свою.
        — Другой причиной было то,  — сказал Уайт,  — что Программа выиграла, когда он принял Послание.
        Макдональд пожал плечами.
        — Да. Я всячески старался объяснить ему, что Послание не представляет никакой угрозы ни ему, ни его религиозным верованиям. Видит Бог, так оно и есть.
        Уайта слегка удивило циничное замечание Макдональда. Не сильно, потому что он никогда не удивлялся ничьему соглашательству, однако Макдональда он представлял себе не таким.
        — Другими словами, вы позволили ему обмануть себя самого.
        — Нет,  — спокойно возразил Макдональд.  — Нам неведомо содержание Послания. Мы интерпретируем его механически, читая на уровне тех самых человечков из палочек и точек; Иеремия интерпретирует Послание на более зрелом уровне, переводя символы в образы. Оба рисунка — наш и Иеремии — стоят примерно одинаково. Истинна во всем этом только компьютерная сетка.
        — Такая небольшая вещь,  — тихо произнес Уайт,  — и так много неразберихи.
        — Это временно,  — сказал Макдональд.  — Если вы разрешите огласить то, что мы считаем важной частью Послания, это позволит ученым всего мира представить свои интерпретации, позволит нам составить ответ и отправить его на Капеллу…
        Уайт посмотрел на рисунок и решил не отвечать Макдональду прямо.
        — У вас есть карандаш?  — спросил он.  — А может, фломастер или ручка?
        Макдональд подал ему фломастер. Уайт поработал немного над лицом птицы, после чего вернул рисунок Макдональду. Птица теперь не походила на человека. Клюв ее стал длиннее и искривился на конце, приспособившись для хватания и разрывания, глаза стали жестокими. Это был хищник, выискивающий очередную жертву.
        — А если на самом деле они выглядят так?  — спросил Уайт.

        «Вопрос в том — нужно было бы сказать,  — как на самом деле выглядит мир. Таким, как видишь его ты, или таким, каким знаю его я? Если остается хотя бы тень сомнения, то не лучше ли помнить о вчерашнем дне, изучать историю своей расы и оставаться черным, пока не будет уверенности, что день сегодняшний изменил прежние обычаи и прежний образ мыслей?»
        Но я сказал не так: «Боже мой, Джон, я знаю мир, а ты нет. Ты должен поверить мне на слово, если сам этого не видишь.
        А Джон ответил: «Вчерашний день ничего не значит».
        Но даже это было утверждением вчерашнего дня».

        Уайт чувствовал, что время уходит. Вскоре ему придется закончить этот разговор и решать, что делать с надвигающимися неприятностями, о которых предупреждала его поясница. Но он не мог прервать этого человека, этого честного человека, пока тот не почувствует себя удовлетворенным.
        — Имеет ли значение,  — говорил тем временем Макдональд,  — что нас разделяет сорок пять световых лет? Они жаждут понимания, ищут иные миры, разумных существ во Вселенной.
        — А зачем?  — спросил Уайт.
        — Чтобы не быть одинокими. По той же причине, по которой мы слушаем. Одиночество — это страшно.
        «Что он может знать об этом?» — подумал Уайт.
        — Да,  — согласился он.
        — Кроме того,  — продолжал Макдональд,  — они уже знают, что мы здесь есть.
        — Это почему?  — удивленно спросил слегка обеспокоенный Уайт.
        — Голоса,  — ответил Макдональд.
        Голоса. Конечно же. Чужие приняли старые радиопередачи и узнали, что по другую сторону есть люди.
        — Они не знают, какие мы,  — сказал Уайт.  — Не знают, приняли мы их Послание или нет, прочли его или нет, ответим или нет. И не знают, в состоянии ли мы сделать все это.
        Макдональд соединил кончики пальцев.
        — А разве это имеет значение?
        Уайт нетерпеливо пожал плечами.
        — Вы с коллегами специализируетесь по иным существам и их возможностям, но даже дилетант сможет придумать ситуацию, в которой это будет иметь значение.
        Макдональд улыбнулся.
        — Чудовища из космоса?
        — Чудовища существуют,  — сказал Уайт.  — Племена Востока или Севера. Злые люди с гор. Толпа линчевателей в захудалой деревне.
        — Ни одно из этих чудовищ нецивилизованно, ни одно не стремится к общению.
        — Можно придумать ответ и на это. Что если капеллане посылают сигналы многим планетам, чтобы напасть на те, которые ответят?
        — Даже если бы существовала возможность межзвездного перелета, а ее, по-видимому, нет,  — даже если бы имелась возможность ведения межзвездной войны, которой нет почти наверняка,  — даже тогда зачем им это делать?
        Уайт широко развел руками.
        — Прежде всего почему они взяли на себя труд отправить нам Послание?
        Макдональд хотел ответить, но Уайт продолжал:
        — «Дорогой Клуб Одиноких Сердец, я жду уже миллион лет»… Может, они хотят убедиться, что с момента изобретения радио мы не успели еще уничтожить свою планету радиоактивностью. Может, они хотят передать нам инструкции по созданию передатчика материи. А может, у них есть определенные стандарты и только после достижения нами определенного уровня развития им будет выгодно завоевывать нас.
        — Не забывайте,  — сказал Макдональд,  — что они отдали себя и свою планету в наши руки, так же как мы отдались в их. Это доказательство определенного доверия.
        — А может, зазнайства или чванства.
        — Не могу поверить… — начал Макдональд.
        — Но можете представить,  — прервал его Уайт.  — Вы провели жизнь среди ученых, среди людей доброй воли. Для вас Вселенная — дружеское место относящееся к вам сердечно, или, на худой конец, равнодушно. Я же был свидетелем взрывов ярости, злой воли и алчности и знаю, что интеллект не обязательно означает доброжелательность. В сущности, как следует из моего опыта, он зачастую бывает лишь инструментом непрестанного поиска выгод, весами потерь и приобретений, средством повысить прибыль и при этом свести риск до минимума.
        Макдональд ответил не так, как ожидал Уайт:
        — Гарантии нам дает простая логика,  — спокойно произнес он.  — Единственной вещью, заслуживающей передачи с одной звезды на другую, является информация, а верная выгода такого обмена значительно превосходит возможные выгоды какого-либо иного modus operandi[35 - Modus operandi (лат. ) — способ действия.]. Первая выгода — это известие о существовании во Вселенной иных разумных существ; оно само по себе добавляет нам сил и твердости духа. Затем — информация о чужой планете, как если бы мы держали на ней свои приборы или своих собственных ученых, только в больших масштабах и в самых различных направлениях. Наконец информация о культуре и науке, о знаниях и путях развития иной расы — вот какие неисчислимые богатства может принести нам такой обмен.
        Уайт попробовал с другой стороны.
        — А если это нас изменит? Мы встречались с проблемами культурного шока при столкновении высокой цивилизации с низшей. Из обществ, которых это коснулось здесь, на Земле, одни распались, другие попали в рабство, а те, что вышли невредимыми, обязаны этим изменению своей шкалы ценностей, позиции, поведения…
        Макдональд смотрел на Уайта, словно прикидывая возможность понимания.
        — Не думаю, чтобы вы считали эти условия настолько идеальными, что вас не обрадовали бы изменения.
        Непонимание и контраргумент.
        — Изменения в моем вкусе,  — уточнил Уайт.
        — Кроме того,  — продолжал Макдональд,  — упомянутые вами примеры касаются обществ примитивных или изолированных, которые не могли представить себе ничего лучше себя, даже ничего просто отличающегося…
        — Как сказал однажды Карлу Юнгу некий шаман,  — заметил Уайт,  — мы можем вдруг остаться без мечты.
        — Мы не настолько примитивны,  — возразил Макдональд.  — Нам уже известно, что во Вселенной есть иные разумные существа, что они непохожи на нас, и все-таки жаждем общения с ними. Мы мечтаем о космических полетах и встречах, и все это поддерживается богатой литературой и опирается на легенды, полные летающих тарелок. Мы слушаем уже пятьдесят лет, и люди готовы услышать что-нибудь. Они психически созрели для установления контакта. Теперь они узнали, что с нами связались, услышали голоса и увидели один вариант расшифровки Послания.
        Джон вновь приоткрыл дверь.
        — Информация продолжает поступать, господин президент.
        Макдональд взглянул на Уайта. Президент кивнул, и директор нажал кнопку. Первая сцена изображала полицию, атакующую толпу у святилища солитариан. Там, где в вихре дерущихся открывалось пустое пространство, видны были пятна на асфальте и тела, некоторые в мундирах. Люди непрерывным потоком текли из святилища, пытаясь прорваться сквозь толпу дерущихся… или присоединиться к ней. Макдональд включил звук — загудело, словно далекий гром.
        Вторая сцена изображала толпу поменьше на улице перед неоклассическим зданием, словно рвом окруженным климатизационным бассейном, который удерживал людей. Однако он не мешал им размахивать кулаками и кричать на каком-то чужом языке.
        Третий, четвертый и пятый отрывки походили на второй, отличаясь от него лишь архитектурой зданий, цветами и покроем одежд, а также языком, на котором кричали. Кричали в основном на английском языке.
        Шестой кусок показал им мужчин, женщин и детей, собравшихся вокруг какого-то человека в черном на темной вершине холма. Все они молча смотрели в небо, на звезды.
        В седьмом отрывке мелькнуло что-то кровавое, размазанное по мостовой, как абстрактная картина. Объектив камеры двинулся вверх по стене соседнего здания и остановился высоко на бетонном карнизе..
        Восьмую сцену заполняли машины скорой помощи, подъезжающие к приемному покою больницы. В девятой был морг, а десятая демонстрировала зрителям огромную пробку, образованную машинами и геликоптерами, пытающимися покинуть город…

        Каким был бы Джон в мире, известном его отцу, в мире, существующем там, снаружи? Уайт знал, что подсознательно защищает Джона от этого мира. Джон не был отдан в жертву страсти и насилию, глупости и предубеждению. Уайт жаждал избавить сына от страданий, пережитых им самим, от того вида горечи, которая даже сейчас перехватывала горло. И дело было не в добром сердце, а в плохо понятом чувстве, которое теперь оборачивалось против него. Он не пропускал к Джону даже основных реалий политики, тех компромиссов и договоров, к которым политика вынуждает человека, если он не хочет, чтобы его сын испачкал себе руки. А может, он не хотел, чтобы сын узнал, что сделало кожу его отца такой черной? Быть черным — и без сына?

        Уайт глубоко вздохнул. Он привык делать это, когда предстояло принять трудное решение, словно с воздухом втягивал в себя ситуацию, закачивал ее внутрь, туда, где рождались его решения. Вскоре ему придется высказаться, определить свое отношение к этому, спустить с привязи стихии, которые уже никогда больше не будут ему послушны.
        — Похоже,  — произнес он тихо,  — что-то уже начинается — религиозные выступления, может, даже религиозная война… или же что-то кончается.
        — Люди реагируют так из-за недостатка информации,  — сказал Макдональд.  — Поговорим с ними. Они дезориентированы. Официальное сообщение и систематическая информационная кампания о Программе, Послании и ответе…
        — Успокоят страхи,  — закончил Уайт,  — или еще более усилят их.
        — Страх иррационален, и факты рассеют его. У капеллан нет возможности прибыть сюда. Передача материи — это просто сказка, кроме того, мы не можем представить себе двигатель, разгоняющий корабль до скорости света.
        — То, чего не могли представить,  — заметил Уайт,  — в последние несколько столетий все чаще становилось правдой. А то, что считали невозможным в одном поколении, становится повседневным для следующего. Скажите, почему вы так настаиваете на ответе? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?
        — Я мог бы объяснить это вполне рационально,  — ответил Макдональд.  — Есть много серьезных причин, важнейшую из которых я уже называл: общение различных разумных существ принесло бы неизмеримые выгоды и тем и другим, но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл. Вы ведь и сами хотите того же.
        — Наконец-то мы дошли до принципиальных вопросов.
        — Как обычно. Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…
        — Все мы этого хотим,  — сказал Уайт.  — Дело только в том, как этого достичь.
        — Не все,  — возразил Макдональд.  — Некоторые хотят оставить в наследство ненависть, борьбу, словом, ничего нового, а только старое. Но жизнь меняется, время идет, и мы должны подарить нашим детям завтра, а не вчера, а из вчера взять лишь то, что влияет на завтра. Прошлое, конечно, важно, но в нем нельзя жить; единственное место, в котором мы можем жить, это будущее, и оно же единственное, что мы в силах изменить. Поверьте: как только мы отправим ответ, в мире воцарится покой.
        — Почему именно тогда?
        — Хотя бы потому, что дело будет уже сделано. Ссорящиеся осознают, что они люди, что где-то там живут иные разумные существа, и если уж мы договариваемся с ними, то почему бы нам не договориться между собой, даже с теми, что говорят на иных языках и верят в иных богов.
        — Звонит китайский посол, господин президент,  — сказал Джон, и Уайт понял, что, поглощенный дискуссией с Макдональдом, даже не заметил, как открылась дверь.
        — У меня нет с собой транслятора,  — сказал он.
        — Ничего страшного,  — заметил Макдональд.  — Наш компьютер справится с этим.
        Уайт с Макдональдом поменялись местами. Оказавшись за столом директора, президент взглянул на экран, с которого к нему обратилось по-английски китайское лицо.
        — Господин президент, моя страна со всем уважением требует прекратить беспорядки и публикацию провокационных сообщений, угрожающих иным миролюбивым народам.
        — Можете повторить своему премьеру,  — осторожно ответил Уайт,  — что и нам крайне неприятны эти беспорядки, что мы надеемся вскоре справиться с ними, однако у нас нет таких механизмов контроля над массовой информацией, какими располагает он.
        Китаец вежливо поклонился.
        — Моя страна также требует, чтобы на Послание, полученное вами с Капеллы, вы не отвечали ни сейчас, ни в будущем.
        — Благодарю вас, господин посол,  — ответил Уайт, но не успел он повернуться к Макдональду, как место одного лица тут же заняло другое.
        — Советский посол,  — провозгласил Джон.
        — Советский Союз весьма обеспокоен утаиванием этого Послания,  — бесцеремонно заявил русский.  — Я уполномочен сообщить, что мы также получили его и сейчас готовим ответ. Вскоре об этом будет сообщено.
        Экран опустел.
        — Конец,  — сказал Уайт.
        Экран погас.
        Уайт положил ладони на стол. Это был солидный рабочий стол, а не какой-то монумент, как у него в Белом доме, и президент чувствовал, что мог бы тут работать. Сидя за столом Макдональда, он представлял, что они поменялись ролями и ч? о он теперь здесь шеф.
        — Ни один человеческий язык,  — продолжал Макдональд, словно его перебили на середине фразы,  — не чужд так, как язык капеллан, ни одна человеческая вера не чужда так, как вера капеллан.
        — Мне кажется, вы знали о русских и китайцах,  — заметил Уайт.
        — Родство по линии науки ближе, чем по месту рождения или языку.
        — Откуда они узнали о Послании?
        Макдональд развел руками.
        — Слишком много людей знали об этом. Если бы я предполагал, что нам запретят сообщать это по обычным каналам, что возникнут какие-то проблемы с ответом, то не собирал бы столько людей в момент нашего триумфа. Но, как теперь ясно, невозможно было бы совершенно утаить эту информацию. Мы были не секретной программой, а научной лабораторией, обязанной делиться со всем миром. У нас даже бывали по обмену русские и китайские ученые. В конечный период…
        — Никто не думал, что вам удастся… — вставил Уайт. Макдональд удивленно посмотрел на него. Впервые Уайт видел удивленного директора Программы.
        — Тогда почему же нас финансировали?  — спросил Макдональд.
        — Я не знаю, зачем начали Программу,  — сказал Уайт.  — Я не углублялся в ее историю, да и не там нужно искать ответ. Подозреваю, что ответ очень напоминает прочие наши причины последних лет: это было нечто такое, чем ученые хотели заниматься, и никто не видел в этом ничего плохого. В конце концов мы ведь живем во времена благосостояния.
        — Общественного благосостояния,  — уточнил Макдональд.
        — Благосостояния вообще,  — отмахнулся Уайт.  — Наша страна, как и другие, одни раньше, другие позже, реализует сознательную политику ликвидации нищеты и несправедливости.
        — Задача правительства — «стремление ко всеобщему благосостоянию»,  — произнес Макдональд.
        — Кроме того, это и цель политики. Нищета и несправедливость — это несчастья, которые можно терпеть в мире, обреченном на несчастья. Однако они становятся нетерпимы в технократизированном обществе, основанном на сотрудничестве, в котором насилие и беспорядки могут уничтожить не только город, но даже саму цивилизацию.
        — Разумеется…
        — Поэтому, сделав резкий поворот, мы поставили перед народом задачу ликвидации нищеты и выполнили эту задачу. Возникла стабильная общественная система, гарантирующая каждому определенный годовой доход и свободу заниматься примерно тем, что ему нравится, за исключением неконтролируемого размножения и нанесения вреда ближним.
        Макдональд покивал.
        — Это движение в сторону благосостояния — главное достижение последних десятилетий.
        — Вот только мы уже не называем это благосостоянием. Это демократия, система, общественный порядок, принадлежащий людям. С чего вы взяли, что наука не является частью этой системы?
        — Наука рождает перемены,  — сказал Макдональд.
        — Не рождает, если не добивается успехов,  — ответил Уайт.  — Или же добивается их в неких ограниченных областях, вроде Программы исследования космического пространства. Бог свидетель, Программа казалась нам совершенно безобидной. Разумеется, она должна была входить в программу благосостояния и расходование общественных средств на ее поддержание в течение стольких лет составляло долю ученых — чтобы им было чем заниматься и чтобы они ничего не испортили. Понимаете, едва ли не основной задачей любой власти является забота о постоянстве условий, подавление беспорядков и поддержание самой себя, а этого проще всего добиться, предоставив каждому возможность делать что ему угодно… лишь бы ничего не менялось. И не говорите мне, что вы об этом не догадывались и не использовали этого.
        — Нет,  — сказал Макдональд.  — То есть… да. Пожалуй, да. Я знал, что если мы начнем причинять беспокойства, то получить деньги будет проще. Пожалуй, я понимал это, не признаваясь самому себе. Но сейчас вы хотите вообще ликвидировать нас.
        — Но не сразу,  — мягко заметил Уайт.  — Начинайте постепенно сворачивать паруса, делайте вид, что готовите ответ. Ищите новые Послания, начните где-нибудь новую программу, чтобы чем-то заняться. Поработайте головой и придумайте, что надо делать.
        Уайт знал, что война с нищетой еще не выиграна. Джон думал, что победа уже достигнута и можно сложить оружие, а это означало дезертирство. Именно так Уайт и назвал Джона — дезертиром.
        Благосостояния мало. Слишком много черных удовлетворяются гарантированным годовым доходом и не желают или боятся выступать за что-то большее.
        Их нужно обучить, ими нужно управлять, показать пример таких, как он сам, каким мог бы стать Джон, если бы занялся политикой. О, примеры бы нашлись, ведь есть черные ученые, черные врачи, черные художники, даже черные участники Программы. Но их слишком мало: цифры снова и снова говорили, что неравенство — это факт.
        Он управлял кораблем страны благосостояния, но сомневался, что благосостоянием купит Джона.

        Макдональд погрузился в раздумья, словно взвешивая что-то. «Может, он тоже думает поясницей, как Тэдди и я?» — подумал Уайт.
        — Я прожил жизнь, стремясь к правде,  — наконец сказал Макдональд,  — и не могу теперь лгать.
        Уайт вздохнул.
        — Тогда нам придется подыскать того, кто может.
        — Ничего не выйдет. Научная общественность ответит так же, как и любое притесняемое меньшинство.
        — Нам нужен покой.
        — В мире техники,  — ответил Макдональд,  — перемены неизбежны. Вам придется согласиться с тем, что покой — это умеренные перемены в определенных границах.
        — Но перемены, которые несет в себе Послание, нельзя ни рассчитать, ни удержать в каких-то границах.
        — Это потому, что вы не дали нам удержать их — не нравится мне это определение!  — в определенных границах, не позволили передать людям нашу правду, объяснить ее так, чтобы они взглянули на это, как на приключение, на обещание, на дар разума, сознания или информации, а также еще не родившихся чувств… Кроме того, откуда вам знать, в чем будет нуждаться мир или наша страна через девяносто лет?
        — Девяносто лет?  — Уайт неуверенно рассмеялся.  — Я не заглядываю дальше ближайших выборов. При чем здесь девяносто лет?
        — Именно столько лет пройдет, прежде чем наш ответ достигнет Капеллы и вернется обратно,  — сказал Макдональд.  — Это я и имел в виду, говоря о наследстве для моего сына… и сына моего сына. Ведь еще до того, как наш ответ дойдет до Капеллы, нас обоих уже не будет в живых, господин президент. Большинство живущих сейчас людей будут в могиле, ваш сын станет пожилым человеком, а мой проживет половину жизни. Когда же мы вновь получим сообщение с Капеллы, буквально все живущие сейчас умрут. То, что мы делаем, мы делаем не для себя, а для будущих поколений. Мы оставляем им в наследство,  — мягко закончил Макдональд,  — послание со звезд.
        — Девяносто лет,  — повторил Уайт.  — Что же это за диалог?
        — Как только люди все поймут,  — уверенно продолжал Макдональд,  — беспокойство исчезнет. Страх, гнев, ненависть, недоверие не живут долго. Вечен только покой, и покой вернется к обществу с неуловимым предчувствием чего-то приятного, ждущего нас в неопределенном будущем, как земля обетованная: не сейчас, не завтра, но когда-нибудь наверняка. А те, что угрожают покою,  — от народов до индивидуумов — сознательно угрожают ясному, счастливому будущему и потому исчезнут.
        Уайт еще раз окинул взглядом кабинет, небольшую суровую комнату, в которой некий человек работал двадцать лет, оставляя после себя совсем мало следов. «Возможно,  — подумал он,  — Макдональд оставил следы где-то еще: в людях, идеях, в Программе, в звездах». При этом Уайта непрерывно мучило беспокойство, шепчущее ему, что он не прав, мучила жалость ко всем и надежда, что это не потому, что он не интеллектуал, не потому его пугает эта идея, не потому он не может мыслить в категориях столетий…
        — Я не могу рисковать,  — сказал он.  — Ответа не будет, а вы начинайте сворачивать Программу. Вы можете это сделать?
        Президент встал, разговор был закончен.
        Макдональд задумчиво поднялся.
        — И ничто сказанное мной уже не изменит вашего решения?
        Уайт покачал головой.
        — Вы сказали все. Поверьте, вы сделали все, что в человеческих силах.
        — Я знаю, какое наследство хочу оставить своему сыну,  — сказал Макдональд.  — А какое наследство хотите вы оставить своему?
        Уайт печально посмотрел на него.
        — Это нечестно. Я делаю то, что должен. А вы сделаете то, что должны?
        Макдональд вздохнул. Уайт почти видел, как жизнь покидает его, и ему стало еще тоскливее.
        — Дайте мне возможность самому управиться с этим,  — сказал Макдональд.  — Мы будем изучать Послание, угадывать его содержание. Постепенно я изменю направление прослушивания.
        — Вы хотите пересидеть меня?  — спросил Уайт.  — Надеетесь, что с моим преемником будет легче?
        — Наши масштабы времени сильно отличаются. Программа может и подождать.
        — Я еще верю в перемены,  — сказал Уайт,  — но мой преемник не будет верить ни во что, а его преемник захочет вернуться к старому.  — Он с сожалением пожал плечами и протянул руку на прощание, машинально защищая ее так, как научила его предвыборная кампания.  — Но, возможно, ваше предложение — самое лучшее. Я согласен на надежду, на существование Программы и на работу ваших людей. Но не посылайте — я подтвержу это еще и письменно, хотя ваш компьютер все записал,  — не высылайте ответа. У меня есть свои люди в Программе, и они получат точные инструкции.
        Макдональд поколебался, потом пожал руку Уайта.
        — Простите меня,  — сказал он.
        Уайт не знал, за что извиняется Макдональд. Может, за то, что вынужден надзирать за изменой Программе, или за то, что должен предать себя и идеалы своей страны. А может, он извинялся перед всем человечеством за то, что больше не получит посланий со звезд, или перед капелланами за то, что они не получат ответа на свое полное надежд Послание… Возможно, он извинялся за все это сразу.
        — Однако,  — сказал вдруг Уайт,  — я не спросил вас, что бы вы ответили, если бы получили разрешение.
        Протянув руку, Макдональд взял со своего стола последний лист бумаги и подал его Уайту.
        — Это очень простая, очень очевидная… — антикриптограмма. Даже не очень оригинальная. Нечто подобное предлагал Бернард Оливер более пятидесяти лет назад. Это попытка сообщить капелланам-то же самое, что они сказали нам; кто мы, где живем, как называемся, как размножаемся, как мыслим…
        Уайт посмотрел на листок.
        — Вы держите его боком,  — подсказал Макдональд.  — Нам пришлось развернуть это в другую сторону для сохранения тех же размеров сетки.
        Уайт повернул лист и несколько секунд смотрел на него. Потом рассмеялся.
        — Что в этом смешного?  — спросил Макдональд.
        Смех Уайта оборвался так же внезапно, как и начался. Президент вытер глаза и нос платком.

        — Простите,  — извинился он.  — Я смеялся не над ответом. Я не понимаю даже половины того, что тут есть, но это явно отец, мать и сын, то есть ребенок, и капеллане никогда в жизни не узнают, белые они или черные.

        Что он скажет Джону, когда вернется в Вашингтон? Что велел великому человеку спрятать свое величие в карман и разрушить построенное? Он знал, как это подействует на Джона и на их отношения. С одной стороны, он провозглашал веру в дар руководства революцией, а с другой — отвергал подобный дар у других.
        «Ты видишь только свое,  — скажет Джон,  — и слеп к тому, что видят другие».
        И что он ему ответит? А если Джон прав? Что если роль предводителя революции кончилась и теперь ее тяжесть лежит на простом человеке? Если борьба идет сегодня за очередное возвышение великой личности, за очередное освобождение ее от общества? Что сказал ему Джон? Что он пытался забыть, но не мог?
        «Политика умерла, отец,  — сказал Джон.  — Неужели ты не понимаешь? Как ты думаешь, почему тебе позволили стать президентом? Твой пост уже не имеет никакого значения!»
        — Мак! Мак!  — взывали динамики в углах кабинета.
        — Слушаю, Олли,  — отозвался Макдональд.
        — Джон Уайт только что подсказал идею относительно Послания,  — сказали динамики.  — Я знаю, что ты занят, но, по-моему, это не должно ждать.
        — Ничего страшного,  — сказал Макдональд, вопросительно посмотрев на Уайта.  — Мы как раз закончили.
        Казалось, эти слова еще звучали в воздухе, когда в кабинете оказался плотный рыжеватый блондин средних лет. По пятам за ними следовал Джон.
        — Ольсен,  — сказал Макдональд,  — это…
        — Я знаю,  — ответил блондин.  — Господин президент,  — он поклонился, на мгновение обуздав волну своего энтузиазма.  — Это подходит, как последний фрагмент головоломки.
        Уайт смотрел на сына. Джон был явно доволен и взволнован, однако не торопился говорить.
        — Твоя идея?  — недоверчиво спросил Уайт.  — Правда твоя?
        Джон кивнул.
        — Да.
        — Скажи им,  — обратился Ольсен к Джону.
        — Лучше ты,  — ответил Джон.
        Ольсен вновь повернулся к Макдональду.
        — Символы двух солнц различны, верно?  — быстро сказал он и не стал ждать ответа.  — От солнца в правом углу отходит единичный знак, а внизу слева у солнца по два знака с каждого угла, как лучи. Слово слева вверху и слово внизу правее нижнего солнца предположительно означают «солнце».
        — Да,  — сказал Макдональд, переводя взгляд на Уайта, а затем вновь на Ольсена.
        — А соседний символ снизу мы интерпретировали как «второе солнце», «большее солнце» или «более горячее солнце». Я как раз показывал его Джону, а он вдруг и говорит: «Может, это не просто описание. Может, это ответ на еще один вопрос. Может, они хотели передать нам, что с ними происходит. Может, это дальнее солнце усиливает мощь своего излучения, посылая больше тепла и, возможно, становясь Новой.
        — Что это значит?  — спросил Уайт.
        Вопрос он адресовал всем, но смотрел только на Джона. Президент вдруг осознал, что в голосе его непонятно почему прозвучало беспокойство, и подумал, что преображение солнца на небе означает попрание основы основ и вызывает страх. Он попытался представить, что было бы на Земле, если бы Солнце стало светить все ярче, делаться все горячее. Что сделали бы тогда люди? Рассказали бы о себе иным разумным расам Вселенной или спрятали бы головы в песок?
        — …что может объяснять шлемы, если это шлемы.  — говорил Макдональд.  — Может, они вынуждены носить их, а также защитные костюмы, когда выходят на поверхность. Для защиты от жары.
        — Простите,  — сказал Уайт.  — Что вы сказали?
        — Рост температуры дальнего солнца,  — говорил Макдональд,  — не должен причинять им особых хлопот. Но теперь и их солнце — солнце, вокруг которого кружит их планета-гигант,  — тоже выказывает признаки превращения в Новую.
        — Они погибнут,  — сказал Уайт.
        — Да,  — подтвердил Макдональд.
        Уайт вдруг осознал, что, Макдональд совершенно уверен в этом, как уверен мужчина по фамилии Ольсен, что Джон тоже не сомневается и вообще все они свято верят в это и оплакивают капеллан, словно те были их друзьями. А может, и были… Макдональд жил, ожидая их появления почти двадцать лет, и когда наконец нашел и понял, оказалось, что их ждет гибель.
        — В Послании нет ни слова о попытке спасения. Шлем, если это шлем, убеждает в том, что они смирились с существующими условиями,  — говорил Макдональд.  — Космические корабли могли бы спасти хотя бы немногих,  — продолжал он,  — ибо, окруженные всеми этими спутниками планеты-гиганта, они наверняка развивали технику космических полетов, но в Послании не говорится ни о каких кораблях. Может, их философия требует смириться с судьбой…
        — Они погибнут,  — повторил Уайт.
        — Это меняет дело,  — сказал Джон.  — Ты чувствуешь это, правда, отец?
        — Мы не можем отправиться к ним так же, как они не могут прилететь к нам,  — сказал Макдональд.  — Мы не можем им помочь, но можем сообщить им, что они жили не напрасно, что их последнее усилие, направленное на установление связи, дало результат, что кто-то знает о них, кого-то они волнуют, кто-то желает им добра.
        Он взял листок бумаги со стола, куда положил его Уайт, нашел толстый фломастер и над головой ребенка дорисовал голову и плечи капелланина, рука об руку с людьми.
        Глядя на рисунок, Уайт задавал себе вопрос и чувствовал поясницей, каким должен быть ответ. Общественное мнение примет это Послание, люди обрадуются ответу, такой контакт расширит горизонты их воображения и разума, сблизит людей еще больше, добавит им смелости и веры в себя.
        — Да,  — сказал он.  — Отправляйте ответ.

        Позднее, стоя с Джоном перед выходом из здания, он понял, что Джон нарочно тянет с отъездом.
        — В чем дело, сын?  — спросил он.
        — Я бы хотел остаться здесь на какое-то время,  — сказал Джон.  — Хотел бы понять, что нужно сделать, чтобы навсегда остаться в Программе, чтобы пригодиться для чего-то.  — Он поколебался и добавил: — Если ты согласен, папа.
        Холодная рука стиснула грудь Уайта, а потом исчезла, как тающий лед.
        — Конечно, сынок,  — сказал он,  — если ты хочешь.
        Через мгновение Джона уже не было рядом с ним, а Уайт устремил взгляд туда, где на фоне ночного неба медленно вращалась чаша радиотелескопа, словно прожектор, готовый вспыхнуть, пронзить ночь светом и пробиться к звездам.
        Вскоре ответ на Послание с этих звезд волна за волной начнет свой долгий путь к далекой планете. А если не с этой антенны, то с какой-нибудь другой. Он представил себя свидетелем отправки первой волны и попытался добиться от своей поясницы ответа, верно ли поступил, однако уверенности не было. Уайт надеялся, что сделал все хорошо — хорошо для Джона, для черных соплеменников, хорошо для своей страны, для нынешнего и будущего человечества, хорошо для разумной жизни всегда и везде…
        Взгляд его уходил все дальше в бесконечность, где жили иные существа, невероятно отличные от него, и ему казалось, что они говорят: «Браво, Эндрю Уайт».

        РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

        Будут ли существа с иной планеты жаждать нашего золота или других редких элементов? Будем ли мы нужны им как скот или невольники? Пожалуй, нет, учитывая астрономическую стоимость перевозок между солнечными системами. Ни одной цивилизации, способной преодолевать межзвездные расстояния, мы не будем нужны в качестве пищи или источника сырья, ибо гораздо проще получать это с помощью синтеза на месте. Единственным товаром, окупающим перевозки с планеты на планету, является информация, но ее можно передавать по радио…
РОНАЛЬД Н. БРЭЙСУЭЛЛ, 1962

        Одной из важнейших причин завоевания Нового Света была миссия обращения туземцев в христианскую веру — мирным путем, если получалось, и силой, если нет. Можно ли исключить возможность космического евангелизма? Хотя американские индейцы не годились для каких-либо конкретных целей при дворах Испании и Франции, их все-таки привозили туда из соображений престижа… А может, люди обладают каким-то редким талантом, о котором не подозревают?.. Даже если высокоразвитая внеземная цивилизация сможет скопировать какой-либо организм или предмет, произведенный на Земле, оригинал и дубликат никогда не будут идентичны… Можно ли, наконец, исключить еще более мрачные побуждения? Не захочет ли какое-нибудь внеземное сообщество остаться в одиночестве на вершине галактической власти и не приложит ли все усилия, чтобы уничтожить возможных соперников? И не поступит ли оно в соответствии с «реакцией на таракана» — растоптать иное существо просто потому, что оно иное…
КАРЛ САГАН, 1966

        МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ,
        СОМБРЕРО, ВИХРЬ,
        НАША ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ГАЛАКТИКА
        И ОГРОМНАЯ СПИРАЛЬ АНДРОМЕДЫ
        ЕДИНСТВЕННАЯ
        (НЕ ГОВОРЯ О NGC 819)
        СРЕДИ МИЛЛИАРДОВ.
        ЧЕРНЫЙ ГЛАЗ, ТЕТА ОРИОНА,
        НЕ ТОЛЬКО ЗВЕЗД
        И ШАРОВАЯ ТУМАННОСТЬ МЗ
        БЕЗ СЧЕТА,
        (НЕ ГОВОРЯ О NGC 253)
        НО И ГАЛАКТИК —
        ПЛЕЯДЫ, ГИАДЫ,
        ЭЛЛИПТИЧЕСКИХ, СПИРАЛЬНЫХ,
        РАСЩЕЛИНА, КВИНТЕТ СТИВЕНА
        СПИРАЛЬНЫХ С ПЕРЕТЯЖКОЙ, ШАРОВЫХ,
        (НЕ ГОВОРЯ О СКОПЛЕНИИ ЗС295)
        КРУПНЫХ СКОПЛЕНИЙ ГЕРКУЛЕС, КОСА ДЕВЫ,
        ЗВЕЗД
        БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ МАГЕЛЛАНОВЫ ОБЛАКА БЕЗ
        (НЕ ГОВОРЯ О NGC 3190, СЧЕТА.
        7331, 1300, 5128, 2362, 4038, 4039, 3193, 3187…)

        ПРОИЗВОДИТЕЛИ УСТРОЙСТВ ДЛЯ «ТЕАТРА ЗРИТЕЛЯ» ВЫБРОСИЛИ СЕГОДНЯ НА РЫНОК ДОМАШНЮЮ МОДЕЛЬ АППАРАТУРЫ, РАСПОЛАГАЮЩЕЙ БОЛЬШИНСТВОМ РЕАКЦИЙ, ДОСТУПНЫХ КОММЕРЧЕСКИМ МОДЕЛЯМ. АППАРАТ ЗАНИМАЕТ ОБЪЕМ НЕБОЛЬШОЙ ВАННОЙ И ПРОДАЕТСЯ ВСЕГО ЗА 50000 ДОЛЛАРОВ.

        Отис не мог отвести взгляда от этого лица. Рот был беззубым и видимо, более приспособленным для сосания, чем для жевания. А его глаза! Торча как половинки гантелей по обе стороны черепа там, где должны были находиться уши, они смотрели на него и, приглядевшись, Отис заметил под этими глазами маленькие уши, почти скрытые складками шеи…
X. Б. ФАЙФ, 1951

        Интеллект действительно может быть фактором, создающим обособленные группы королей философии, которые в удаленных уголках неба делятся друг с другом накопленной мудростью. С другой стороны, интеллект может быть злокачественным образованием бессмысленной технической эксплуатации, экспансирующим по Галактике, как экспансирует он по нашей планете. Предполагая умеренные скорости космических полетов, метастазы этого технологического рака разошлись бы по всей Галактике в течение нескольких миллионов лет, то есть очень быстро в сравнении с жизнью планеты.
        Наши детекторы, разумеется, обнаружат цивилизацию техническую, но необязательно разумную в чистом смысле этого слова. Действительно, может оказаться так, что общество, которое мы рано или поздно обнаружим, будет представлять технику одичавшую, обезумевшую, истачивающую его, подобно раку, скорее, нежели технику, подверженную полному контролю и служащую рациональным потребностям высокой цивилизации. Не исключено, что действительно разумное общество может уже не испытывать потребности и не выказывать интереса к технике. Наша задача как ученых состоит в том, чтобы изучить Вселенную и выяснить, что в ней скрывается. А то, что в ней скрывается, может либо отвечать нашему понятию моральности, либо нет… Приписывать иным существам великий разум и миролюбие так же ненаучно, как приписывать им иррациональные и преступные инстинкты. Мы должны быть готовы и к тому и к другому и соответственно строить наши исследования…
ФРИМЕН ДЖ. ДАЙСОН, 1964

        В непосредственном столкновении со стоящими выше нас существами с иной планеты вожжи выпали бы у нас из рук и мы остались бы, как сказал мне однажды один печальный шаман, «без мечты», то есть без наших интеллектуальных и духовных стремлений, внезапно ставших пережитками; другими словами — совершенно парализованными…
КАРЛ ГУСТАВ ЮНГ, начало двадцатого столетия

        Что если бы все цивилизации Галактики занимались исключительно приемом, и никто бы не передавал межзвездных радиосигналов?..
И. С. ШКЛОВСКИЙ, 1966

        СПУСТЯ ПЯТЬДЕСЯТ НЕДЕЛЬ «МАЛЬЧИК С ПТИЦЕЙ» ПО-ПРЕЖНЕМУ ЗАНИМАЕТ ПЕРВОЕ МЕСТО В СПИСКЕ БЕСТСЕЛЛЕРОВ. ПРАВДА, РЕАКЦИЯ КРИТИКИ БЫЛА НЕОДНОЗНАЧНОЙ, ПОСКОЛЬКУ ОДНИ РЕЦЕНЗЕНТЫ НАЗВАЛИ РОМАН «ХУДШЕЙ КНИГОЙ ЭТОГО И ЛЮБОГО ДРУГОГО ГОДА», А ДРУГИЕ ОКРЕСТИЛИ ЕГО «РОМАНОМ ВСЕХ ВРЕМЕН» И «УБЕДИТЕЛЬНЫМ ОПИСАНИЕМ СТРАСТЕЙ ЧУЖИХ». КАК БЫ ТО НИ БЫЛО, ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ ОТРЕАГИРОВАЛИ ЕДИНОДУШНО — ОНИ БЕЗ УМА ОТ КНИГИ.

        КАК СООБЩИЛО СЕГОДНЯ МИНИСТЕРСТВО ЭКОНОМИКИ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ, НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПРОДУКТ БРУТТО ДОСТИГ ВЧЕРА СТОИМОСТИ 4, 5 МИЛЛИАРДА ДОЛЛАРОВ. МИРОВОЙ ПРОДУКТ БРУТТО СОСТАВИЛ ОКОЛО 28 МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ, ПОЧТИ ДЕСЯТИКРАТНО ПРЕВЗОЙДЯ ЦИФРУ ПЯТИДЕСЯТИЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ. РЕШЕНИЕ МНОГИХ ПРОБЛЕМ, ТЕРЗАВШИХ МИР ПОЛВЕКА НАЗАД, МИНИСТЕРСТВО СВЯЗЫВАЕТ СО СТРЕМИТЕЛЬНЫМ РОСТОМ МИРОВОГО ПРОДУКТА БРУТТО, ДОСТИГНУТЫМ БЛАГОДАРЯ АВТОМАТИЗАЦИИ, ТЕРМОЯДЕРНОЙ ЭНЕРГИИ, ШИРОКОМУ ПРИМЕНЕНИЮ КОМПЬЮТЕРОВ И КИБЕРНЕТИКИ, А ТАКЖЕ НОВЫМ МЕТОДАМ ОБУЧЕНИЯ.

        Возможно, эти кошмары вполне реальны. Или же факт их воображения нами лишь предсказывает долгий путь, который нам предстоит пройти, чтобы стать полноправными членами галактического сообщества. Однако в обоих случаях возврата нет. Нет смысла хранить межзвездную радиотишину: сигнал уже передан. В сорока световых годах от Земли летит среди звезд известие о новой технологической цивилизации. Если какие-либо существа изучают там свои небеса в поисках новых цивилизаций, они узнают о нас, хорошо это или плохо. Если межпланетные полеты — обычное явление для развитой технической цивилизации, можно ожидать посланников, вероятно, в ближайшие несколько сотен лет. Будем надеяться, что тогда еще будет существовать и процветать земная цивилизация, которая встретит гостей с далеких звезд…
КАРЛ САГАН, 1966

        ГОЛОВИЗОРЫ, ДО СИХ ПОР ДОСТУПНЫЕ ЛИШЬ ДЛЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА, ПРОМЫШЛЕННОСТИ И ОЧЕНЬ БОГАТЫХ ЛЮДЕЙ, НЫНЕ ВЫПУСКАЮТСЯ В ФОРМЕ, ПРИГОДНОЙ ДЛЯ УСТАНОВКИ В КВАРТИРЕ И ПО ЦЕНЕ, ДОСТУПНОЙ ДЛЯ СРЕДНЕГО ГРАЖДАНИНА. ПОДОБНО СВОИМ БОЛЕЕ КРУПНЫМ И ДОРОГИМ ПРЕДШЕСТВЕННИКАМ, СЕГОДНЯШНИЙ ГОЛОВИЗОР, НАЗВАННЫЙ ТАК «ДЖЕНЕРАЛ ЭЛЕКТРИК», РАБОТАЕТ БЕЗ КИНЕСКОПА, СОЗДАВАЯ ВИДИМОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ С ПОМОЩЬЮ ВОЗБУЖДЕНИЯ ЧАСТИЧЕК ВОЗДУХА ПЕРЕД СКРЫТЫМ ПРОЕКТОРОМ. ЭФФЕКТ ТАКОВ, СЛОВНО ГЕРОЙ ИЛИ СЦЕНА НАХОДЯТСЯ В ПРЯМО НАШЕЙ КОМНАТЕ. СПЕЦИАЛИСТЫ ПРЕДСКАЗЫВАЮТ, ЧТО ГОЛОВИДЕНИЕ ЗАХВАТИТ ВСЕ ПРОГРАММЫ, КАК ТОЛЬКО ДОСТАТОЧНОЕ ЧИСЛО АППАРАТОВ СОЙДЕТ С МОНТАЖНЫХ КОНВЁЙЕРОВ. ТОЧНО ТО ЖЕ ПРЕДСКАЗЫВАЛОСЬ И ТЕЛЕВИДЕНИЮ ОТНОСИТЕЛЬНО РАДИО, А СЕЙЧАС МЫ ЯВЛЯЕМСЯ СВИДЕТЕЛЯМИ ЗАСЛУЖИВАЮЩЕГО ВНИМАНИЯ ВОСКРЕШЕНИЯ РАДИО…

        Даже предполагая, что энергию процесса ядерного синтеза удастся использовать со стопроцентной эффективностью, по-прежнему будут нужны шестнадцать миллиардов тонн водородного топлива для ускорения десятитонной капсулы до скорости в девяносто девять процентов световой и еще шестнадцать миллиардов тонн для торможения ее у цели… Даже с идеальным топливом — антиматерией — мое гипотетическое путешествие потребует четырехсот тысяч тонн топлива — материи и антиматерии пополам… Вы скажете, что это абсурд. Совершенно верно, абсурд. Но не забывайте, что выводы наши основываются на элементарных законах механики…
ЭДВАРД М. ПАРСЕЛЛ, 1960

        Элегантный по идее способ обойти эти трудности подсказал американский физик Роберт В. Бассард… струйный межпланетный двигатель, использующий атомы межзвездной материи и как рабочий поток (они дают массу), и как источник энергии (термоядерная реакция)…
КАРЛ САГАН, 1966

        Тысячетонному космическому кораблю для достижения конечной скорости понадобилась бы входная дюза диаметром восемьдесят миль. Это очень много по обычным нормам, но с другой стороны, что ни говори, а межпланетное путешествие само по себе предприятие выдающееся…
Р. В. БАССАРД, 1960

        В обычном межзвездном пространстве, с одним атомом водорода на сантиметр кубический, траловая система должна была бы иметь диаметр в две тысячи пятьсот миль. Возможно, звездолет передвигался бы прыжками от одного пылевого облака до другого… Межпланетные корабли могут стать реальностью в течение нескольких ближайших столетий. Можно даже ожидать, что если межпланетные космические полеты будут технически возможны, хотя и очень дороги и трудновыполнимы с нашей точки зрения, они все равно будут осуществлены…
ФРИМЕНДЖ ДАЙСОН, 1964

        Золотистое зарево разгоралось, вытесняя зеленое сияние от пола до потолка, заставляя вспыхивать всевозможные стекла и стеклышки. Оно горело как золотое, все более светлеющее небо. Становясь вездесущим, невыносимым, оно не оставило ни одного уголка тьмы, где можно было бы скрыться, ни одного убежища для маленьких созданий. Оно пылало, как восходящее солнце, и сияние его запустило в разумах съежившихся наблюдателей безумную карусель…
ЭРИК ФРЭНК РАССЕЛ, 1947

        О, КАПЕЛЛА, О, КАПЕЛЛА,
        ГОЛОСОВ СО ЗВЕЗД КАПЕЛЛА,
        ВЕСЕЛИМСЯ ОТ ДУШИ МЫ,
        ЧТО НЕ ОДИНОКИ.
        НАШИ БРАТЬЯ В ТОМ ПРОСТОРЕ
        С НИМИ ПЕТЬ ХОТИМ МЫ В ХОРЕ,
        НО ПРИХОДИТСЯ ОДНИМ.
        МЫ СЛОВА ДАЕМ, ВЫ — НОТЫ,
        НО УЖ СЛИШКОМ ВЫ ДАЛЕКИ.
        АХ, КАПЕЛЛА…

        САМЫЕ КРУПНЫЕ СТРОИТЕЛЬНЫЕ МОЩНОСТИ ВСЕХ ВРЕМЕН ПРИСТУПИЛИ СЕГОДНЯ К РАССЧИТАННОМУ НА ДЕСЯТЬ ЛЕТ СООРУЖЕНИЮ ПЛОТИНЫ, ПЕРЕГОРАЖИВАЮЩЕЙ ГИБРАЛТАРСКИЙ ПРОЛИВ. ПОСЛЕ ВОЗВЕДЕНИЯ ПЛОТИНЫ УРОВЕНЬ СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ ПОДНИМЕТСЯ, ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДЕСЯТКОВ ЛЕТ ВОДА В НЕМ СТАНЕТ ПРЕСНОЙ И, ПРОХОДЯ ЧЕРЕЗ ГИДРОЭЛЕКТРИЧЕСКИЕ ГЕНЕРАТОРЫ, БУДЕТ ПОСТАВЛЯТЬ ЭНЕРГИЮ ДЛЯ РАЗЛИЧНЫХ ЦЕЛЕЙ, ВКЛЮЧАЮЩИХ ПЕРЕКАЧИВАНИЕ ВОДЫ ДЛЯ ОРОШЕНИЯ САХАРЫ, А ТАКЖЕ ДЛЯ ПРОМЫШЛЕННОСТИ. ПРИ ТАКОМ СЛОЖНОМ СТРОИТЕЛЬНОМ ПРЕДПРИЯТИИ, КАКИМ ДОЛЖНА БЫТЬ ПЛОТИНА, НЕИЗБЕЖНО ВОЗНИКНУТ ПОЛИТИЧЕСКИЕ, ОБЩЕСТВЕННЫЕ, ЭКОНОМИЧЕСКИЕ И ОРГАНИЗАЦИОННЫЕ ПРОБЛЕМЫ. СПЕЦИАЛИСТЫ В ЭТИХ ОБЛАСТЯХ ПРИШЛИ К ВЫВОДУ, ЧТО ТОЛЬКО В МИРНОЕ, КАК СЕЙЧАС, ВРЕМЯ МОЖНО ДОСТИЧЬ СОГЛАШЕНИЯ…

        Завершение синусоидального цикла развития с его взлетами и падениями может наконец произойти благодаря установлению контакта с более развитой цивилизацией, которая уже достигла стабильности…
ФРЕД ХОЙЛ, 1963

        Условия двухтысячного года могут привести к ситуации, когда иллюзии, благие намерения и даже явно иррациональное поведение невероятно усилятся по сравнению с прежними временами. Такое иррациональное, направленное на самоудовлетворение поведение весьма вероятно в ситуации, когда индивидуум находится под чрезмерной защитой и лишен постоянного и объективного контакта с действительностью. Возьмем, к примеру, людей, наверняка многочисленных, которым работа обеспечивает основной контакт с действительностью. Если мы лишим их работы или удалим из нее важные элементы, связь этих людей с действительностью ослабнет. Результат — индивидуальный или всеобщий — может проявиться в таких формах, как политический раздел, разрушение семей и личные трагедии, или в поисках неких «гуманистических» ценностей, признаваемых многими бесполезными и даже иррациональными…
ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ. ВИНЕР, 1967

        Представьте себе, что ответ на одно из ваших посланий должен прийти через сорок лет. Какое великолепное наследие для ваших внуков…
ЭДВАРД М. ПАРСЕЛЛ, 1961

        V

        Роберт Макдональд — 2058

        Бесчисленным эхом метался по дому
        Путника крик…

        Роберт Макдональд терпеливо ждал корабль, который должен был перевезти его из Майами на Пуэрто-Рико. Времени у него было полно. Ничто уже не ждало его в Аресибо, кроме воспоминаний, так зачем же спешить? Nous n'irons plus aux bois, les laurens sont coipes.[36 - Стоит ли заходить в лес, где вырублены все лавры (фр. поговорка ).] Он вновь закинул удочку в чистую голубизну воды, вдыхая запах соли и морского бриза, и глядя, как белые паруса кораблей скрываются за горизонтом.
        На следующий день, когда в воде под помостом билась на шнурке добыча, а в голове у Макдональда заканчивалась разработка новой внутренней программы компьютерного перевода мандаринского диалекта на сингальский, к помосту пристал тримаран с нейлоновым парусом, похожим на снежный сугроб, сброшенный на коричневую палубу. У самого борта стоял викинг в голубых джинсовых шортах. Он бросил Макдональду нейлоновую веревку.
        — Можешь зацепить за этот кнехт, друг?  — спросил он.
        Макдональд непонимающе уставился на него.
        — Это такой столбик, друг,  — невозмутимо продолжал мужчина.
        Макдональд затянул двойной узел вокруг отполированного веревками кнехта. Медленно натягивая веревку, яхта замедлила свой дрейф вперед, остановилась и пошла к помосту.
        — Спасибо, друг,  — сказал матрос.  — Чтоб ни одно из твоих посланий не осталось без ответа.
        — Взаимно,  — ответил Макдональд.  — И ты плаваешь на всем этом один?  — Он кивком указал на стройный кораблик с широкой каютой на тройном корпусе, весь сверкающий белизной бортов, паруса и каюты, поблескивающий нержавеющей сталью мачт и матовым атласом тиковой палубы.
        — Один с возможными пассажирами,  — уточнил матрос. Волосы у него на голове, лице, груди и ногах выцвели до цвета паруса, а там, где волос не было, кожа напоминала цветом палубу яхты.
        — Да и один, если приходится. У меня на борту компьютер, который в несколько секунд ставит паруса, предсказывает шквалы, измеряет глубину, читает карту, держит курс и выслеживает рыбьи стаи, если захочется рыбки.
        — Скоро ты опять поплывешь на Пуэрто-Рико?  — мимоходом бросил Макдональд.
        — После полудня… сегодня… завтра… послезавтра… Как получится,  — ответил матрос. Он посмотрел на Макдональда.  — Давно ждешь?  — мужчина легко спрыгнул на набережную.
        Макдональд пожал плечами.
        — Пару дней.
        — Извини,  — сказал матрос.  — У меня был пассажир из Аресибо, который слышал, что под Бермудами берут меч-рыбы, и мы заглянули туда.
        — И вправду берут?  — Макдональд оглядывал палубу, ища следы пассажира.
        — Он зацепил одну с кормы и долго воевал с ней, пока не обрезал. Решил остаться и попробовать удачи с небольшой лодки. Кажется председатель какой-то компьютерной фирмы. «Ай-Би-Эм» ли, «Дженерал Электрик» ли, «Контрол Дейта» ли… в общем, одной из них.
        — Низенький такой бодрячок с черной бородкой, лысеющий со лба?  — спросил Макдональд.
        — Точно,  — ответил матрос.  — Ты его знаешь?
        — Это Фридман из «Ай-Би-Эм»,  — сказал Макдональд.  — Да, я его знаю.
        Однако он не знал, что Фридман собирается на Пуэрто-Рико. Не нужно было большого ума, чтобы понять, почему он ничего ему не сказал.
        — Правишь на Пуэрто-Рико?  — спросил матрос.
        Макдональд вновь пожал плечами.
        — Десять дней как из Нью-Йорка,  — сказал он, а мысленно добавил: «После двадцати лет движения в обратную сторону».  — Велосипедом и автобусом.
        Прежде это был самолет на всем пути.
        — Если бы я спешил, то сел бы на самолет или хотя бы на паром.
        Он заметил входящий в Бискайскую бухту паром с Пуэрто-Рико, окруженный фонтанами воды, разгоняемой в стороны воздуходувами. Он похож, мелькнула мысль, на огромную водорезку.
        — Плюс-минус несколько дней погоды не делают.
        — Тем более что нам всем предстоит ждать шестьдесят лет,  — сказал матрос и протянул загорелую руку.  — Джонсон, капитан «Пеквуда».[37 - Peckwood (англ. ) — здесь: «Выдолбленный из дерева». Название образовано объединением слов «to peck» — долбить и «wood» — дерево. (Напр. «woodpecker» — дятел). Джонсон, говоря о своей «любви к противоположностям», намекает на эту игру слов.] — Он улыбнулся, и выгоревшие брови слегка поднялись.  — Смешное название для тримарана из Майами, правда? Когда-то я преподавал английский, и в этом причина моей любви к противоположностям. Как видишь, я не Ахав, не ищу белого кита и вообще, пожалуй, ничего не ищу.
        — Макдональд.  — Он пожал протянутую руку с таким чувством, словно здоровался с самим морем. Потом улыбнулся.  — Но ты можешь звать меня Исмаэль.
        — Я уже слышал эту фамилию,  — сказал Джонсон.  — Макдональд, я имею в виду. Это не он был?..
        — Да,  — прервал его Макдональд, и печаль захлестнула его, как тошнота. Он быстро заморгал, чтобы сдержать слезы. Нет, он не боялся плакать в присутствии этого морского волка, но если бы была какая-то причина. Однако печалиться не было никаких оснований…
        — Я узнаю, нет ли какого груза на Пуэрто-Рико,  — сказал Джонсон.  — Если да, то загрузим воду, провиант и — вперед.
        — Это не горит,  — крикнул ему вслед Макдональд.
        И все-таки горело. Его жгло сейчас то, что до сих пор он в себе подавлял: он испытывал непреодолимое желание оказаться в Аресибо и кончить с ожиданием…

        Его постоянно преследовал сон… даже, пожалуй, воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему было страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…

        Двигаясь на юг, он встретил в Саванне девушку. Оба они хотели арендовать один и тот же велосипед — единственный на складе, кроме тандема,  — и снисходительно спорили, кому этот велосипед нужен больше.
        Действительно, оба они путешествовали одинаковым способом, велосипедом и автобусом по очереди, крутя педали, пока не надоедало, после чего возвращали велосипед и садились на автобус до ближайшего городка, где вновь могли поменять средство передвижения. Однако до сих пор путешествие проходило — по крайней мере для Макдональда — без приключений. Просто приятная прогулка по долинам и холмам бескрайней страны, жители которой движутся с небрежной грацией и учтивостью. Ему это уже наскучило, и он испытывал удовольствие от спора с прелестной девушкой, спора, в основе которого лежал сексуальный подтекст. Ее звали Мэри, и Макдональду она понравилась с первого взгляда, что было довольно необычно, поскольку он почти всегда находил какие-нибудь пороки, перечеркивающие в его глазах любую девушку. У Мэри были черные волосы и огромные черные глаза, смуглая кожа, из-под которой пробивался слабый здоровый румянец, и округлая в нужных местах фигура, пружинистая, как у гимнастки.
        — Слушай,  — сказал он в конце концов с улыбкой,  — а может, возьмем тандем и поедем вместе?  — Но оказалось, что он едет на юг по трассе Нью-Йорк — Майами, а она на север по трассе Майами — Нью-Йорк.
        — Нас соединила судьба,  — сказал Макдональд.
        Она улыбнулась, но ответила:
        — Судьба и разделит.
        Наконец пожилой агент сказал им:
        — Скоро вечер, а ночью вы не поедете. Думаю, утром у меня появятся велосипеды. Один из вас может взять этот, а второй заглянет сюда завтра. Вы оба сможете выехать одновременно.
        Макдональд поднял руки в шутливом отчаянии.
        — Но кто будет первым, а кто вторым? Кто нас рассудит?
        — Слушай,  — сказала Мэри тем же соломоновым тоном, как недавно Макдональд.  — Поскольку одному из нас пришлось бы идти пешком, чтобы найти ночлег, давай возьмем тандем, поедем вместе к ближайшей гостинице и проведем ночь…
        — Вместе… — с надеждой вставил Макдональд.
        — И проведем ночь, а рано утром вернемся, возьмем два велосипеда и поедем каждый в свою сторону.
        Так и сделали, и вскоре Макдональд уже катил по зеленым улицам Саванны с рюкзаком и спальным мешком на спине и с Мэри, устроившейся на заднем сиденье.
        Гостиница была в старом стиле, уютная, наполненная запахами готовившегося на кухне ужина. Пухлый хозяин встретил их на пороге.
        — Мы хотели бы… — начал Макдональд, поглядывая на Мэри.
        — Две комнаты,  — сказала она.
        Лицо у хозяина было круглое, румяное и виноватое.
        — Мне очень жаль,  — сказал он,  — но осталась всего одна свободная комната.
        — Судьба,  — тихо заметил Макдональд.
        Мэри вздохнула.
        — Хорошо,  — сказала она.  — Пусть будет эта комната. Виноватое выражение на лице хозяина сменилось радостным.
        Вечер был чудесен, а кухня хороша и обильна, что вполне устраивало аппетиты, разгулявшиеся после дня путешествия. И все, что они ели, все, что происходило, все, что они говорили и чего нет, все было окрашено сознанием того, что вскоре они вместе поднимутся наверх, чтобы провести там ночь.
        — Угостим судьбу, как пристало ее королевскому величеству,  — сказал Макдональд, заказывая после ужина вино,  — а не как стучащего в дверь нищего в лохмотьях.
        — Порой,  — ответила Мэри,  — судьбу трудно узнать, и еще труднее понять, чего она хочет.
        — Судьбе угодно, чтобы все искали то, чего хочет сердце,  — сообщил Макдональд.
        — Но не обязательно нашли это,  — добавила Мэри.
        Мэри была искательницей. Она ехала изучать ксенопсихологию в университете Нью-Йорка, и когда Макдональд завел разговор о планах на будущее, горячка научного поиска покрыла румянцем ее лицо. Макдональду понравился ее запал.
        — А что ты будешь делать в Майами?  — спросила она наконец.
        — Хочу сесть на корабль до Пуэрто-Рико,  — ответил он.
        — А там?
        — Не знаю,  — ответил он.  — Наверное, похоронить призраки прошлого.
        Позднее он с горьким разочарованием смотрел, как Мэри раскладывает на полу свой спальник.
        — Но… — сказал он.  — Я думал….
        — Судьба ходит разными дорогами,  — ответила девушка.
        — Мы же оба взрослые,  — запротестовал он.
        — Да,  — согласилась она,  — и если бы то была просто случайная встреча, мы, вероятно, натешились бы ею и быстро забыли обо всем. Ты красивый мужчина, Роберт Макдональд, но кроме того, на тебе какое-то темное, беспокоящее пятно, которое ты должен убрать. К тому же у нас есть время, много времени.
        Я мог бы завоевать ее, подумал он. Мог бы рассказать ей о своем прошлом и завоевать ее сочувствие, а потом и ее саму. Однако он не мог разговаривать на эту тему.
        Утром он предложил вернуться с нею в Нью-Йорк, но девушка покачала головой.
        — Езжай в свою сторону,  — сказала она.  — Отправляйся на Пуэрто-Рико и похорони своих призраков. А потом… если судьба снова приведет тебя в Нью-Йорк…
        Они разъехались в разные стороны, увеличивая расстояние между собой, и Макдональд мыслями обратился к Пуэрто-Рико и прошлому.

        — Бобби,  — сказал отец,  — ты можешь стать, кем захочешь, дойти, куда хочешь дойти, сделать все, что хочешь сделать… если только не будешь спешить. Ты можешь даже отправиться на другую планету, если хочешь и не торопишься туда попасть.
        — Папа,  — ответил он,  — я хочу быть таким, как ты.
        — Это единственное, чем ты не можешь быть,  — сказал отец,  — как бы долго ни ждал. Понимаешь, все люди разные. Никто не может быть таким, как другой человек. Да никто и не хотел бы стать таким, как я. Я не кто иной, как швейцар, слуга, привратник. Будь самим собой, Бобби. Будь собой.
        — Ты будешь таким, как твой отец, Бобби, если захочешь,  — сказала мать. Она была прекраснейшей женщиной на свете и, когда смотрела на него своими огромными черными глазами, ему казалось, что сердце его сейчас разорвется.  — Он великий человек. Никогда не забывай этого, сынок.
        — «Это безмозглый дурень с проблесками ума»[38 - М. Сервантес. «Дон Кихот».],  — процитировал отец.  — Твоя мать не совсем объективна.
        Они с любовью посмотрели друг на друга, мать протянула руку, и отец взял ее ладонь.
        Бобби почувствовал, как огромная ладонь сжимает ему грудь, с плачем подбежал к матери и бросился ей в объятия, не зная, почему плачет…

        Плавание по Карибскому морю на запад — это путешествие через бескрайние просторы воды и неба, и только слабый шорох корпусов, рассекающих спокойные воды да редкий плеск волны напоминали, что они плывут по океану, а не по самому небосклону — и то и другое ничем друг от друга не отличалось. Макдональд обновлял свое прежнее знакомство с морем, с которым когда-то распрощался, думая, что никогда больше не захочет его видеть.
        Они плыли с трюмом, полным компьютерных блоков и программных модулей, проходившие часы обозначало своим медленным движением по небу лишь солнце, и только раз предвечерний шквал нарушил гладкую, как зеркало, поверхность вод. Сначала они бежали от его фронта, а потом ушли в сторону, ведомые компьютером. Они ели и пили, если испытывали голод и жажду, и Макдональд ближе узнал Джонсона, профессора университета. Вконец измученный днями, капающими, как вода из протекающего крана, он скрылся в бесконечности и покое океана. И не жалел об этом.
        У Макдональда было теперь время и желание обдумать монотонность своей долгой поездки на юг, прерванной лишь краткой интерлюдией в Саванне… А может, и это было продолжением той же монотонности? Страна была спокойна, мир тоже. Как океан. Все ждало… но чего?
        Даже похожий на Нью-Йорк Майами больше напоминал деревню, чем город. Люди занимались своими обычными делами с неторопливой грацией. Не то чтобы они не могли шевелиться быстрее, если бы это требовалось: машины скорой помощи время от времени проносились по вызовам, почтовые экспресс-фургоны мчались по автострадам, да и люди порой торопились по каким-то особым делам. Однако в основном люди передвигались пешком, на велосипедах или электрических автобусах, которые не могли ехать быстрее двадцати пяти миль в час.
        Они ждали. Чего?
        — Чего ты ждешь?  — спросил он Джонсона, когда долгим вечером они сидели, глядя на закат солнца. Соленые брызги раз за разом накрывали их, бутылки пива холодили ладони, а компьютер держал курс.
        — Я?  — лениво переспросил Джонсон.  — Ничего. У меня есть то, чего я хочу.
        Море с шипением проносилось под корпусами.
        — Нет,  — не сдавался Макдональд,  — дело не в том, чего ты хочешь, а в том, чего ты ждешь. Весь мир ждет. Время замедлилось, мы ждем.
        — Ах это!  — сказал Джонсон.  — Конечно, второго Послания. Ты же знаешь, что мы получили Послание от существ, живущих на планете, вращающейся вокруг одного из пары красных гигантов,  — Капеллы. И послали им ответ, а теперь ждем, что скажут они.
        — Это не может быть причиной,  — сказал Макдональд.
        — А вот и может,  — ответил Джонсон и хлебнул из бутылки.  — Мы не можем спешить, потому что нужно девяносто лет, чтобы наш ответ дошел до Капеллы, а их — до нас. Около тридцати лет уже минуло, так что осталось ждать еще шестьдесят. И мы не можем этого ускорить.
        — А какая тебе разница?  — спросил Макдональд.  — Прежде чем ответ дойдет до нас, ты будешь в могиле или слишком стар, чтобы чем-то интересоваться. Да и я тоже.
        — А что мне еще остается?  — сказал Джонсон.  — Я жду… и делаю пока то, что хочу. Торопиться некуда.
        — А что может быть в этом Послании, чего стоило бы так долго ждать?  — спросил Макдональд.  — Какое это будет иметь значение для тебя, для меня, для кого-то другого?
        В густеющих сумерках Джонсон пожал плечами.
        — Кто знает?
        Это было эхо прошлого.

        Спустя две ночи и День тримаран подошел к пристани Аресибо, и к тому времени Макдональд свыкся с неторопливым биением сердца океана, с ритмом вдоха и выдоха, который управлял жизнью существ, живущих в его глубинах и на поверхности.
        Аресибо оказалось тише и спокойнее, чем он его запомнил, тише даже, чем являлось в снах. Взяв напрокат велосипед, Макдональд через несколько минут оставил город позади. Перед ним лежала автострада, похожая на белую ленту, завязанную на пучке зеленых холмов, а он ехал сквозь сельский пейзаж, вдыхая запахи буйной тропической растительности, смешанные с соленым запахом близкого моря, и вспоминал, как медленно текло время, когда он был маленьким мальчиком. Он чувствовал себя так, словно возвращался домой. «Я возвращаюсь домой,  — подумал он и мысленно поправил себя: — нет, я живу в Нью-Йорке, где ритм жизни определяют бетон, здания и грохот поездов метро в мрачных туннелях. Мой дом там, а в этом месте я просто вырос.
        Однако чары все усиливались по мере того, как он ехал среди вечного лета этого острова, и вскоре он опять стал мальчиком и плыл над холмами, невесомый, как облако…
        Воля мальчика, ветра воля.
        А мысль юноши далеко летит, далеко.[39 - Г. У. Лонгфелло. «Моя утраченная молодость».]

        Когда Макдональд вернулся на землю, он уже подъезжал к знакомой аллее. Колесо велосипеда повернуло само, и вот он уже катится к гасиенде в испанском стиле. Думая о том, что надо бы повернуть назад, он все же доехал до дома, остановился, слез с велосипеда, подошел к резной деревянной двери и потянул за ручку звонка. Где-то внутри дома мелодично звякнуло, и в ту же секунду иной колокол ударил в его сердце. Отчаяние подступило к горлу, слезы заполнили глаза, и он пошел обратно.
        — Si?  — спросил чей-то голос.
        Макдональд повернулся. Полуослепший, он одно безумное мгновение думал, что в двери стоит его мать, но, проморгавшись, увидел, что это чужой человек — приятная темнокожая женщина.
        — Простите, пожалуйста,  — сказал он, а потом повторил свои извинения по-испански, несмотря на то что женщина, как оказалось, хорошо понимала английский.  — Я… я родился здесь и был в отъезде.
        После недолгого колебания женщина понимающе сказала:
        — Может, вы хотите войти?
        Теперь заколебался он, но потом кивнул и переступил порог знакомой двери и осмотрелся. Все было по-другому. Иная мебель, меньших размеров комнаты. Даже запах был чужим. Дом изменился, как изменился он сам. Это было уже не то место, где он был последний раз десятилетним мальчиком двадцать лет назад.

        Отец остановился сразу за порогом, словно забыл про сына, который ждет его. «Какой он старый»,  — подумал Бобби. До сих пор он не отдавал себе в этом отчета. Его отец был стар, а сам он меньше, чем думал прежде.
        — Бобби… — сказал отец и умолк, словно забыл, что хотел сказать.  — Бобби, твоя мать умерла. Врачи сделали все, но не сумели ее спасти. Ее сердце остановилось. Понимаешь, она перегружала его ради тебя, ради меня, ради всех людей. Ее заботили дела и люди, и она использовала его целиком, до конца…
        — Это из-за тебя!  — крикнул Бобби.  — Это ты ее убил! Подбежав к отцу, он принялся колотить его кулаками.
        Отец пытался поймать его руки, стараясь защитить не себя, но сына.
        — Нет, Бобби,  — говорил он,  — Нет, Бобби. Нет, Бобби.
        Однако слова его звучали неубедительно и напоминали включенное Послание, которого уже нельзя выключить.

        Дорога от гасиенды до комплекса Программы казалась долгой, когда Макдональд был маленьким мальчиком, даже когда отец возил его на своей старой машине, но велосипед поднимался на холмы и переваливал долины, так что Макдональд почти не заметил, как доехал до кратера, выложенного металлической фольгой, похожего под яркими лучами солнца на заржавевшую тарелку; за ней виднелась меньшая металлическая чаша, торчавшая вверх на решетчатой башне, а еще дальше — одноэтажное бетонное здание.
        Подъезжая к стоянке, он заметил, что она совершенно пуста, и задумался, не умерла ли Программа. И тут же понял, что сейчас полдень, что всего несколько человек из Программы работают днем. Астрономы выходили в ночную смену. Прислонив велосипед у входа, он толкнул стеклянную дверь. Войдя в тень коридора, он остановился, моргая и вдыхая запахи Программы — масло и озон электрических устройств. Пока он стоял так и ждал, пока глаза привыкнут, кто-то сказал:
        — Мак… Мак!
        Костлявые пальцы схватили его ладонь и начали встряхивать.
        — Нет, это не Мак. Это Бобби. Ты вернулся.
        Макдональд снова мог видеть и разглядел перед собой старика.
        — Это я, Ольсен, Бобби,  — сказал старик.
        Макдональд вспомнил. Ольсен — плотный рыжеватый блондин, специалист по компьютерам, мужчина огромной силы и жизненной энергии, обычно сажавший его себе на плечи и носивший по коридорам и залам Программы. С трудом связал он эти воспоминания с хрупким стариком, стоявшим сейчас перед ним.
        — Я уже на пенсии,  — сказал Ольсен.  — Не нужен никому, даже самому себе. Помня о старых временах, мне позволяют заглядывать сюда и возиться немного с компьютером. Но ты меня удивил! Выглядишь ты точь-в-точь, как твой отец, когда я увидел его в первый раз, и на мгновение мне показалось, что это он… Понимаешь?
        — Очень мило с твоей стороны,  — сказал Макдональд.  — Но я мало похож на него.
        «Бедный старикан,  — подумал он,  — это ведь уже маразм».
        — Вздор. Точная копия.  — Ольсен не переставал трясти его руку.
        — У отца были голубые глаза,  — сказал Макдональд,  — у меня черные, у него светлые волосы, у меня черные…
        — Конечно, в тебе есть что-то и от матери, Бобби, но клянусь, когда ты вошел в ту дверь… Надо было тебе приехать неделю назад, Бобби.
        Макдональд пошел по знакомому коридору к кабинету, в котором когда-то работал отец. Коридор уменьшился с течением времени, на бетонных панелях стен с годами наслоились пыль и краска.
        — Сюда съехались люди со всего мира,  — говорил Ольсен, ковыляя за Макдональдом чуть бочком, чтобы не отстать от него и при этом не терять из виду сына своего давнего друга.  — Славные люди: нынешний президент и несколько бывших президентов, двое премьеров, а еще стадо послов и ученых… ты был бы доволен, Бобби. Пожалуй, все известные ученые мира были здесь.
        — Мой отец был великим человеком,  — сказал Макдональд.
        Он остановился в дверях бывшего кабинета отца. Темнокожий седеющий мужчина поднял голову и улыбнулся.
        — Что, и твой тоже?
        Он встал из-за стола и вышел к ним — высокий, с широкими плечами и мощными руками.
        — Привет, Джон,  — сказал Макдональд.  — Я надеялся увидеть тебя на этом месте.
        Они пожали друг другу руки.
        — Ты не знал?  — спросил Джон Уайт.
        — Я не читал ничего о Программе уже двадцать лет. Ольсен обошел их, направляясь к столу, потом удивленно повернулся.
        — Отец не писал тебе?
        — Письма от него приходили,  — сказал Макдональд,  — но я никогда их не читал. Просто складывал в коробку, не вскрывая.
        Ольсен покачал головой.
        — Бедный Мак. Он никогда не скрывал, что ты ему не пишешь, но часто приносил вырезки из вашей школьной газеты и официальных школьных документов, чтобы показать, как хорошо ты себя чувствуешь.
        — Он это понимал, Бобби,  — сказал Уайт.  — И не винил тебя.
        — А за что он мог бы винить меня?  — спросил Макдональд.
        Он произнес это спокойно, но в словах таилось напряжение.
        — Ты сохранил письма, Бобби?  — спросил Ольсен.
        — Письма?
        — Коробку, полную невскрытых писем,  — сказал Ольсен.  — Они были бы теперь бесценны. Написанные его рукой и невскрытые.  — Казалось, слово «его» он произнес золотыми буквами.  — Люди съехались сюда… все они говорили о том, насколько важна Программа, насколько важно стало все связанное с ней. Голографическая хроника Программы, написанная для его сына.
        — Нет, для рожденного им сына,  — уточнил Макдональд.  — А целы ли они, я не знаю. Я много ездил по миру.
        Однако он знал, где они лежали, собранные все до единого в запыленной коробке на полке, в глубине стенного шкафа. Он много ездил, это правда, но коробка ездила вместе с ним. Не раз он собирался выбросить ее, но потом хмурил брови и возвращал на место. Может, он все-таки разделял мнение Ольсена, что держит в руках частицу истории, что выбросил бы не обычные письма от отца, но свидетельства о Великом Человеке.
        — Программа умерла?  — спросил Макдональд.
        — Умер твой отец,  — ответил Уайт,  — а Программа продолжает жить. Трудно представить ее без твоего отца, но то, что это возможно,  — его заслуга. Так и должно быть. Это памятник ему, и мы не можем допустить, чтобы Программа умерла.
        — Мак умер, Бобби,  — заметил Ольсен.  — Он ушел, и с ним ушло все. Ушел дух этого места.
        Знакомая волна отчаяния и тоски поднялась в груди Макдональда, тоски, как он пытался убедить себя, не по отцу, а об отце, которого у него никогда не было.
        — Джону кажется, что он может тащить телегу дальше,  — говорил Ольсен,  — но это только кажется. Мак тянул Программу пятьдесят лет. Первые пятнадцать лет, как стал директором, он тянул ее безо всяких результатов. Мы просто снова и снова вслушивались в звезды, и Мак тянул нас, опробуя разные новые штуки, когда всех охватывала усталость, разрабатывая новые методы подхода к старым делам, поднимая наш дух. Он и Мария.
        Макдональд оглядел комнату, в которой его отец проводил свои дни и много ночей, бросил взгляд на бетонные панели стен, покрашенные блеклой зеленой краской, на скромный деревянный стол, на полки, утопленные в стену позади него, на книги в кожаных переплетах, темно-зеленые, темно-красные и темно-коричневые, уже слегка потрескавшиеся; на динамики, встроенные в стену по обе стороны комнаты, и попытался представить, как отец сидит в этом кабинете день за днем, постепенно впитываясь в эти стены, в этот стол и в эти книги, но не мог его увидеть, не мог вспомнить его в этом месте. Отец ушел навсегда.
        — А потом уже, после Послания, возникла новая проблема,  — говорил Ольсен.  — Мы добились результата. О, это были великие дни, и все мы обезумели от радости. Наши пятьдесят лет оплатились с избытком, мы получили главный приз и без конца пересчитывали его, пожирая глазами и поздравляли друг друга. Макдональду пришлось протащить нас и сквозь это, вновь усадить нас за работу, вновь запрячь в ярмо. Но кроме того, у него были и другие проблемы, о которых мы тогда ничего не знали, вроде солитариан, предчувствовавших, что мы разрушим их религию, и политиков, вроде отца Джона, убежденного, что мы не должны отвечать на Послание.
        И после всего этого, после того, как мы ответили, что нам осталось делать? Только ждать отклика. Девяносто лет ожидания. Мы должны были тащить воз дальше, чтобы оказаться на месте и принять ответ, когда он придет. Мак вновь заставил нас искать новые сигналы, новые Послания. Но кто будет тащить нас дальше? Как мы можем тащить нашу телегу дальше без Макдональда? Нам мешает спать,  — Ольсен говорил все тише,  — не страх смерти, а страх за то, что Ответ придет и никого не окажется здесь, чтобы принять его. Что мы перестанем слушать. Что Программа перестанет жить.
        Голос его затих, и Ольсен опустил взгляд на свои старческие руки.
        Макдональд взглянул на Джона. Это его руководство подвергалось сомнению, его способности. Однако Уайта не волновало это сравнение. Он вернулся и присел рядом с Ольсеном на край стола. Тот затрещал под ним.
        — Олли не сказал ничего нового. Мы много говорим сейчас о том, что делать дальше. Пока жил твой отец, таких разговоров не было — в них не возникало нужды. Пока существовал Мак, существовала Программа. Но теперь Мак умер.
        — Весь мир — могила славных людей,  — сказал Макдональд.
        — С тех пор как сижу в этом кресле,  — Уайт кивком указал на него,  — а это уже пять лет, я узнал многое, и в том числе то, что Мак держал при себе, не выдавая никому, потому что это могло повредить Программе. Будет ли Программа существовать и дальше, какой она будет — вот вопросы, которые никто не задавал, потому что Мак держал ответы при себе. Теперь каждый задает их себе и всем окружающим. Я не такой, как Мак, и не могу действовать его методами. Но я должен выполнить ту же работу с помощью того, что у меня есть и что я смогу добыть. Потому я и послал за тобой.  — Он встал, положил большую руку на плечо Макдональда и заглянул ему в глаза, словно читая в них ответ на вопрос, которого еще не задал.  — Добро пожаловать домой, Бобби.

        Они приземлились в аэропорту, маленький мальчик и женщина с черными глазами и смуглой кожей, а поскольку это был небольшой аэропорт, шли от самолета к залу ожидания пешком, женщина — с энтузиазмом, таща за собой мальчика, а тот неохотно, дергая ее за руку. А потом рядом оказался высокий мужчина и обнял женщину; он стиснул ее и поцеловал, говоря, как рад ее возвращению и как он тосковал без нее. Потом он присел перед мальчиком и попытался обнять и его, но мальчик отпрянул, качая головой. Мужчина протянул к нему руки.
        — Добро пожаловать домой, Бобби.
        — Я не хотел возвращаться домой,  — сказал мальчик.  — Хотел, чтобы мы так и путешествовали, madre и я, только мы двое, навсегда.

        Макдональд покачал головой.
        — Это не мой дом. Я покинул его двадцать лет назад, когда мне было всего десять, и не был здесь с тех пор. Сейчас я приехал только потому, что ты послал телеграмму.
        Уайт опустил руку.
        — Я боялся, что ты не приедешь, просто узнав о смерти отца.
        Макдональд взглянул на стол и пустое кресло с подлокотниками, вытертыми за десятилетия локтями и ладонями.
        — Почему он должен больше значить для меня после смерти, чем при жизни?
        — За что ты его ненавидишь, Бобби?  — спросил Ольсен.
        Макдональд покачал головой, словно пытаясь отогнать давние воспоминания.
        — Я не ненавидел его. Видит Бог, у меня было достаточно фрейдовских причин для ненависти… достаточно психоаналитических исследований, чтобы определить свои комплексы и жить с ними… но здесь было нечто большее: я нуждался в отце, а он был занят. У меня никогда не было отца, а была только мать, которая его обожествляла, и между ними не оставалось места для маленького мальчика.
        — Он любил тебя, Бобби,  — сказал Ольсен. В глазах старика стояли слезы.
        Макдональд хотел, чтобы его перестали называть «Бобби», однако знал, что никогда не сумеет сказать им об этом.
        — Он любил и мою мать. Но для нее тоже не было места, потому что больше всего он любил то, что делал. Только здесь он жил, и она это знала, и он об этом знал, да и все остальные тоже. Да, он был великим человеком, это несомненно, а великие люди жертвуют всем ради своего призвания. Но как чувствуют себя те, кем жертвуют? Он был хорошим человеком, знал, как плохо приходится мне и матери, и не мог этого вынести. Он пытался как-то компенсировать это нам, но не знал, как.
        — Это был гений,  — сказал Уайт.
        — Гений делает то, что должен,  — процитировал Макдональд,  — а Талант — то, что может.[40 - Оуэн Мередит. «Последние слова впечатлительного посредственного поэта».]
        — Я как будто услышал твоего отца,  — сказал Ольсен,  — он часто это повторял.
        — Почему ты просил меня вернуться?  — спросил Макдональд Уайта.
        — Здесь есть вещи твоего отца,  — сказал Уайт.  — Книги.  — Он широким жестом указал на полки позади стола.  — Все они принадлежали ему, а теперь твои, если ты их хочешь. Есть и другие вещи: бумаги, письма, документы…
        — Я не хочу их,  — сказал Макдональд.  — Все это принадлежит Программе, а не мне. Для меня у него не было ничего.
        — Все, что здесь есть?  — спросил Уайт.
        — Все. Но ведь не для этого же ты просил меня вернуться.
        — Я думал, может, ты помиришься со своим отцом,  — ответил Уайт.  — Я, например, помирился со своим. Двадцать лет назад. Он наконец понял, что я не собираюсь становиться тем, кем он хотел меня видеть, что я не могу смотреть его сон, а я понял, что так или иначе, а он любит меня. Вот я и сказал ему это.
        Макдональд вновь посмотрел на кресло и заморгал.
        — Мой отец умер.
        — Но ты-то жив,  — напомнил Уайт.  — Ты можешь помириться с ним хотя бы в воспоминаниях.
        Макдональд пожал плечами.
        — И не для этого ты меня приглашал. Что я для тебя значу?
        Уайт беспомощно развел руками.
        — Ты важен для нас всех. Понимаешь, все мы любили Мака и потому любим его сына и хотим, чтобы этот сын тоже любил своего отца.
        — Все для Мака,  — буркнул Макдональд.  — А сын Мака хочет, чтобы его любили ради него самого.
        — Но прежде всего,  — сказал Уайт,  — я хотел предложить тебе должность в Программе.
        — Какую должность?
        Уайт пожал плечами.
        — Какую угодно. Эту, если ты ее примешь.  — Он указал на кресло за столом.  — Мне было бы приятно увидеть тебя в этом кресле.
        — А как же ты?
        — Вернусь к тому, чем занимался, прежде чем Мак назначил меня директором,  — к работе на компьютере. Хотя Маку было почти восемьдесят и официально он вышел на пенсию, я никогда не чувствовал себя директором, пока он был с нами. Только несколько дней назад я вдруг понял, что это я отвечаю за все, что это я директор.
        — Не было случая, чтобы Мак вмешался,  — вставил Ольсен.  — Вообще-то после смерти твоей матери и твоего отъезда в школу он был сам не свой. Он изменился, словно потерял ко всему интерес, и лишь потому оставался на ходу, что был частицей этой машины и шел, когда шла она. После выдвижения Джона Маку словно полегчало, но он никогда не вмешивался, даже почти не говорил, разве что кто-то просил его помощи.
        Уайт улыбнулся.
        — Все это правда. Но он был с нами, и ни у кого никогда не возникало сомнений, кто здесь директор. Мак был Программой, а Программа была им. А теперь это должна быть Программа без Мака.
        — Я нужен тебе ради моей фамилии,  — сказал Макдональд.
        — Отчасти,  — признал Уайт.  — Понимаешь, я всегда чувствовал, что просто сижу в этом кресле, пока Мак не вернется, чтобы занять его вновь… или кто-то с фамилией Макдональд.
        Макдональд еще раз оглядел кабинет, словно пытаясь увидеть в нем себя.
        — Если ты пытаешься меня уговорить,  — сказал он,  — твои слова не очень-то убедительны.
        — С этой антикриптографией забываешь, что значит говорить одно, а думать другое,  — заметил Уайт.  — К тому же здесь словно живет некий голос, непрерывно спрашивающий: а как бы сделал это Мак? А ведь мы знаем, что он был бы искренен и честен. Разумеется, я проверял, чем ты занимался после своего отъезда. Ты лингвист, специализировался в китайском и японском и много путешествовал во время учебы.
        — Нужно же было что-то делать с каникулами,  — сказал Макдональд.
        — Твой отец тоже изучал языки,  — вставил Ольсен.
        — Да?  — сказал Макдональд.  — Но я занялся этим потому, что сам захотел этого.
        — Затем ты занялся программированием компьютеров,  — продолжал Уайт.
        — Твой отец тоже занимался электроникой,  — заметил Ольсен.
        — Я просто забрел в это, потому что работал над компьютерным переводом.
        — И внес оригинальный вклад в это искусство,  — сказал Уайт.  — Как видишь, Бобби, выходит, что все эти годы ты как бы готовился занять это кресло.
        — Может, вы с Маком и не понимали друг друга,  — сказал Ольсен,  — но вы очень похожи. Ты шел по его следам, Бобби, даже не зная об этом.
        Макдональд покачал головой.
        — Тем больше причин повернуть сейчас. Я не хочу быть таким, как мой отец.
        «Никто не может быть таким, как другой человек»,  — подумал он.
        — Двадцать лет носить в сердце обиду — это слишком долго,  — заметил Уайт.
        Макдональд вздохнул и переступил с ноги на ногу. Он испытывал скуку и раздражение, как всегда, когда знал, что разговор закончен, но никто не может набраться решимости и оборвать его.
        — Мы несем возложенное на нас бремя.
        — Ты нам нужен, Бобби,  — сказал Уайт.  — Мне нужен. Ну вот, дошло до личной просьбы.
        — Я нужен Программе, но не ради себя самого. Вам нужна фамилия моего отца, его присутствие. И если я соглашусь, то буду похоронен здесь навсегда, так же как и он. Программа поглотит меня, как поглотила и использовала моего отца, не оставив ничего.
        Лицо Уайта выражало искреннее сочувствие. Он тряхнул головой.
        — Я знаю, что ты чувствуешь, Бобби. Однако ты все воспринимаешь превратно. Программа вовсе не поглощала твоего отца, это твой отец поглотил Программу. Мак сам и был Программой, это он приводил ее в движение. Эти радиотелескопы не были мертвы — они были его слушающими ушами; этот компьютер не был машиной — это был его мозг, мыслящий, запоминающий, анализирующий. А мы все — мы были разными воплощениями Мака с различными способностями и мыслями…
        — Ты представляешь положение во все более худшем свете,  — заметил Макдональд.  — Вы никак не поймете, что именно от этого я бегу всю свою жизнь, именно от этой вездесущности, от благодеяний моего отца…
        — Мы стараемся быть честными перед тобой,  — ответил Уайт.
        — Есть кое-что больше и важнее человеческих чувств,  — сказал Ольсен, отклеившись от стола.  — Что-то вроде религии или сознания, что делается для всего человечества, и если ты сумеешь найти такое, стать его частицей и заставить его воплотиться, вот тогда ты испытаешь настоящее удовлетворение. Все остальное не в счет.
        Макдональд обвел взглядом стены, словно они держали его взаперти.
        — Вы просите меня провести здесь свою жизнь, следующие сорок лет, но не в этом кабинете — у меня нет квалификации для поста директора,  — а где-то еще, как частица этого места, чтобы я работал с этими машинами и, не открыв ничего, наверняка умер до того, как придет ответ с Капеллы. Что это будет за жизнь? И что за цель? И какое мне от этого удовлетворение?
        Уайт посмотрел на Ольсена, как бы спрашивая, что это за человек, который не понимает ни их самоотверженности, ни смысла их существования. Как можно говорить с таким человеком?
        — Может, покажем Бобби то место, прежде чем он уедет?

        Для маленького мальчика Программа была местом таинственным и волшебным. Интересным днем и великолепным ночью. Бобби обожал ездить туда, когда в исключительных случаях ему позволяли поздно отправляться в постель. Сначала он замечал металлическую долину, сверкающую в лунном свете, уголок, в котором собирались эльфы, чтобы надраивать это блюдце до зеркального блеска и ловить здесь звездную пыль, которую ссыпали в бутылки и использовали потом для колдовства.
        За кратером вздымалось Ухо, огромное, похожее на чашу, Ухо, высоко поднятое на металлической руке, напоминающей руку самой Земли, служащее для подслушивания всех секретов Вселенной, а это были секреты, которые мальчик должен был узнать, чтобы сбылись его мечты.
        «Когда,  — говорил он себе,  — я найду место, где хранятся секреты, и узнаю их все, тогда я смогу понять все, что хочу».
        Однажды отец привел его в зал прослушивания, где можно было услышать передаваемые шепотом секреты, и Бобби слушал эти голоса в наушниках, свистящие, бессвязные, слишком тихие, чтобы мальчик их понял. Потом отец сделал звук громче, и мальчик разочарованно обнаружил, что они на каком-то тайном языке, которого он понять не может.
        — Никто не может этого понять, Бобби,  — сказал ему отец.
        — Я могу,  — уперся Бобби. Конечно, он не мог, но обещал себе, что когда-нибудь изучит все языки, которыми говорят на Земле, под Землей и над Землей, и тогда сможет понять эти секреты и узнает все, что можно узнать. И когда его отец захочет что-то узнать, он просто спросит Бобби, вместо того чтобы уезжать из дома…
        «Почему мальчики обязательно вырастают?  — спрашивал себя Макдональд.  — Ведь жизнь у них такая ясная, простая и полная надежд. Вот только не моя»,  — уточнил он тут же. Его жизнь была полна опасений, несбывшихся желаний и чрезмерных амбиций, которые никакой ребенок никогда не сумел бы реализовать.
        Прогулка по этим старым коридорам и залам была прогулкой по стране чудес, покинутой гномами, отданной на милость пыли и грязи, выставленной на свет дня, чтобы выцветала и ржавела.
        Здание было старым — лет шестидесяти — семидесяти, может, даже восьмидесяти. И хотя его поставили, чтобы оно, подобно Программе, стояло веками, годы уже брали свое. Краска не могла защитить бетон, местами панели крошились и осыпались вместе с краской, а в некоторых местах эти оспины были заделаны цементными латками. А там, где ходили легионы сотрудников, случайные прикосновения оставили на стенах заметные борозды. Полы из керамических плиток, казалось, нисколько не износились, но, с другой стороны, плитки легче менять.
        Ольсен представлял его всем, кто попадался навстречу.
        — Это Бобби Макдональд,  — говорил он и обязательно добавлял: — Сын Мака.
        Его приветствовали, пожимали руку, выражали надежду, что Макдональд вернулся домой уже навсегда, а потом смущались, когда он возражал, так что в конце концов он перестал возражать и только улыбался.
        Старый зал прослушивания казался запущенным, как будто туда давно никто не приходил. Стеклянные пластины указателей были так поцарапаны, что местами лишь с трудом можно было что-либо понять, а по краям циферблатов скопилась пыль. Сами пульты истерлись так, что из-под черного пластика кое-где проглядывал металл. Даже наушники износились.
        В зале не было никого, хотя казалось, что кто-то только что вышел, и Макдональд, остановившись сразу за дверями, окинул взглядом место, покинутое былым очарованием. Оно было мертво, преображавший его дух куда-то отлетел.
        — Хочешь послушать голоса, Бобби?  — спросил Ольсен.  — Хочешь послушать Послание?
        — Нет,  — ответил Макдональд.  — Я слышал его уже много раз.
        Он не хотел слушать снова… не здесь и не сейчас. Ольсен подошел к пульту управления.
        — Знаешь, а мы постоянно слушаем,  — сказал он, словно читая мысли Макдональда.  — Постоянно выискиваем знаки с небес.
        Он рассмеялся, словно сказал что-то смешное, нажал переключатель, и зал заполнил шепот.
        И Макдональд вновь превратился в маленького мальчика. Вопреки самому себе, вопреки своему скептицизму, несмотря на солнечный свет, который безжалостно обнажал ложь и иллюзии, он снова вслушивался в непереводимые сообщения с чужих миров, в измученные голоса далеких существ, требующих, чтобы их выслушали и поняли. «Боже!  — подумал он.  — Если бы я мог им помочь, если бы мог ответить на этот зов. Если бы удалось замкнуть эту разорванную цепь, разрушить непреодолимые стены расстояний, соединить разум с разумом».
        Он вытянул руку, словно желая взять за руку отца, и сказал:
        — Выключи это!
        «Это не потому, что голоса так сильны,  — думал он,  — а потому, что я так слаб. Потому что неудачник, мужчина, уничтоженный, еще когда был мальчиком».
        — Вы приняли что-нибудь новое?  — спросил он, когда шепот стих, и ему удалось совладать со своим воображением.
        Ольсен покачал головой.
        — Все повторяется,  — ответил он устало.  — Мы слушали пятьдесят лет, чтобы принять послание с Капеллы, а с того времени прошло всего тридцать. Мы получили Послание в тот самый год, когда ты родился, Бобби.
        — С Посланием вам повезло больше, чем со мной,  — сказал Макдональд.
        Ребенок и Послание. Не подлежало сомнению, какой новорожденный больше значил для его отца, кого отец понимал лучше.
        — Может, там никого больше нет?  — сказал он.
        Ольсен мотнул головой с упрямством, воспитанным профессией и многолетней привычкой.
        — Именно так говорили скептики и маловеры. «А может, там никого нет»,  — говорили они. А мы продолжали слушать. И верить. И мы доказали им, что они ошибались. Мы приняли Послание, прочли его и отправили ответ. Там есть еще и другие, и мы примем их тоже. Кто знает, может, сегодня ночью. Никто не может даже представить, сколько там пространства, сколько звезд, сколько различных способов сигнализации, которые нам нужно исследовать. Ведь есть одни, значит, должны быть и другие. А если и нет, то все равно у нас есть Капелла. Достаточно получить от них новое известие, и все окажется не зря.
        — Да,  — сказал Макдональд.  — Думаю, так и будет.
        Он хотел вежливо попрощаться с Ольсеном и уйти, но боль все не покидала его. Кроме того, Ольсен ничего не хотел слышать.
        — Самое интересное я оставил на загладку,  — сказал он.  — Я покажу тебе компьютер.
        Макдональд попытался открутиться от этого.
        — Я видел компьютеры,  — сказал он.
        — Но не такие,  — ответил Ольсен.
        Макдональд вспомнил, что Ольсен специалист именно по компьютерам.
        — А кроме того, там есть и кое-что еще.

        В помещении компьютера — самом большом в здании — три с половиной стены занимали программные таблицы, указатели, сияющие катушки под стеклом и разноцветные лампочки, а посередине разместились всевозможные устройства, похожие на присевших чудовищ, пожирающие карточки или выплевывающие широкие полосы бумаги, которые ложились складками, если никто за ними не следил, пока компьютер продолжал постукивать и хихикать сам с собой. Единственную половину стены, свободную от компьютера, занимали две двери. Одна вела в коридор, другая в кабинет его отца, чтобы тот, когда ему захочется, мог спросить у компьютера обо всем, что его интересовало, или велеть ему сделать то, что хотел директор Программы. Черные змеи кабелей уходили сквозь стены в другие помещения, и возможно, думал мальчик, компьютеры тянулись без конца. Еще он подумал, что наконец-то перед ним создание, которое знает все, что можно знать, даже секреты, нашептываемые в зале прослушивания, и что нужно лишь спросить его, чтобы получить ответ.
        — Папа,  — сказал Бобби,  — почему ты не спросишь компьютер, что значит этот шепот?
        — Мы спрашиваем его, Бобби,  — ответил отец,  — но не всегда знаем, какие вопросы правильны, или не знаем, как их правильно задавать, поэтому он ничего нам и не говорит.
        Подбоченившись и широко расставив ноги, Бобби остановился в дверях кабинета, лицом к лицу с компьютером, чувствуя за спиной бодрящее присутствие отца, и сказал:
        — Когда я вырасту, я заставлю компьютер все мне рассказать.
        — Я буду счастлив и горд за тебя,  — ответил его отец.

        Даже помещение компьютера уменьшилось с течением лет, и то, что когда-то сверкало стеклом и металлом, словно вплавилось в эти стены, тоже подчинившись тирании времени. Тут и там были заменены какие-то устройства, несомненно, подключили новые блоки памяти, сканеры и принтеры, но в сущности это был тот же самый компьютер, более тридцати лет дожидавшийся здесь Макдональда-младшего. Это по-прежнему был крупнейший компьютер мира, хотя наверняка не самый быстродействующий. Макдональд сам работал на компьютерах, которые во многих отношениях стояли выше этого.
        — Стараемся не отставать,  — заметил сзади Ольсен.  — Может, он и проигрывает рядом с новейшими моделями, со всей этой микроминиатюризацией, но каждая важная техническая новинка где-то учтена. Мы не стали менять ему внешний вид. После стольких лет совместной работы компьютер начинает напоминать человека, и когда ты сюда приходишь, то каждый раз радуешься, видя знакомое лицо.
        Несколько удобных кресел стояло между сканерами, принтерами и в углах зала, где местами угнездилась темнота — там давно не меняли перегоревшие лампы. Когда он отворачивался от одного из этих мрачных углов, Макдональду показалось, что он видит кого-то, сидящего там в кресле, но, поморгав, он убедился, что кресло пусто и вообще в комнате нет никого, кроме него, Ольсена и компьютера. Комната была нема, она лишь постукивала и хихикала, распространяя запахи масла и озона.
        — Садись,  — сказал Ольсен, указывая на одно из кресел посреди помещения.  — Есть кое-что, что ты должен услышать.
        — Слушай… — сказал Макдональд.  — Я не хочу…
        Однако он так и сидел, пока Ольсен нажимал кнопки и удобно усаживался в соседнее кресло.
        «Мы должны постоянно напоминать себе, чем, собственно, занимаемся,  — говорил голос из прошлого,  — иначе нас поглотят зыбучие пески данных…»
        «Господа, нас ждет работа…»
        Другой голос:
        «Может, в них что-то есть».
        Предыдущий голос:
        «Маловероятно».
        Третий голос, словно из жестяной банки:
        «Мак, произошел несчастный случай… Речь идет о Марии».
        Чуть позже тот же голос говорил:
        «Ты не можешь бросить нас, Мак… Дело ведь не только в тебе, а во всей Программе».
        И опять первый голос, знакомый Макдональду слишком хорошо:
        «Я жизненный банкрот, Чарли… Чего я ни коснусь, остается лишь пепел… Скверный лингвист и дрянной инженер? У меня не хватает квалификации для такой работы. Для руководства Программой нужен человек изобретательный, настоящий лидер, кто-нибудь, обладающий… шармом…»
        «Ты устраиваешь отличные вечеринки Мак»,  — произнес голос молодого Ольсена.
        Пятый голос:
        «Мак, я верю в тебя, как в Бога».
        Шестой:
        «Программа — это ты. Если ты уйдешь, все развалится. Это будет конец всему».
        Снова невыносимо знакомый голос:
        «Так всегда кажется, но не происходит с делами, которые живут собственной жизнью. Программа существовала до меня и останется после моего ухода. Она долговечнее любого из нас, ибо мы на года, а она на столетия».
        И опять голос из жестянки:
        «Она будет жить, Мак».
        «Говорят, вы уходите, мистер Макдональд?  — сказал новый голос, более старый и менее поставленный, чем другие.  — Не уходите, мистер Макдональд!.. Вас одного это взаправду волнует».
        Голоса носились по комнате, создавая в воображении Макдональда прошедшее время. Потом их перекрыл голос Ольсена:
        — Видишь, все, что здесь происходило, записывалось с того момента, как Мак стал директором. Кто знает, когда в обычном разговоре или шутке один из нас скажет то, что может оказаться ключом к решению загадки. Мы владеем неограниченной памятью и неограниченными возможностями сопоставления. Это значит — у нас есть компьютер и мы им пользуемся. Моя задача,  — продолжал Ольсен,  — состояла в написании программ, упорядочивающих информацию таким образом, чтобы не получать мусора на выходе.
        — Все?  — спросил Макдональд.  — С самого начала? Морщинистой ладонью Ольсен обвел стены зала.
        — Здесь есть все, каждое слово и любая информация мира. Все, что когда-либо написано об иных мирах, языках, о передаче сообщений или криптографии. «Кто знает,  — говаривал твой отец,  — где воображение стыкуется с реальностью?» Он любил эти слова: «кто знает». Они ходили среди нас, как шутка. «Надо бы что-то съесть,  — говорил кто-нибудь.  — Кто знает, может, я голоден». Мак смеялся и сам говорил так же. Наш Мак был великий человек. Извини, Бобби… то есть Роберт. Тебя, конечно, раздражает, что я все время говорю о твоем отце и обращаюсь к тебе, словно ты все еще маленький мальчик. Ты взрослый мужчина, а Мака больше нет, и я лишь запрограммировал это для тебя, чтобы ты узнал его таким, каким он был здесь, в Программе, чтобы увидел, что он делал и как.
        Старик уже не казался Макдональду маразматиком. Да, он постарел, но разум его оставался острым, а то, чего он добился, создавая программу, которая из океана не связанных между собой данных отфильтровывала логическое целое, должен изучать каждый информатик.
        — Это был твой отец и его первый серьезный надлом,  — говорил Ольсен,  — когда твоя мать пыталась покончить с собой, а он едва не бросил Программу.
        Макдональд сидел совершенно неподвижно, вслушиваясь в голоса из прошлого.
        — Можешь слушать, сколько захочешь,  — сказал Ольсен,  — а когда услышишь все, что хотел, просто нажми эту кнопку.
        Макдональд не заметил, как Ольсен ушел, он продолжал слушать голос отца.
        «И верить в себя или в свою правоту, чтобы выжить вопреки разочарованиям и неумолимому бегу лет».
        И другой голос, сухой и скептический, который произнес:
        «Только надежда и вера поддерживают жизнь Программы…»
        «И статистическая вероятность тоже»,  — ответил отец.
        «Это еще одно название веры. Но ведь через пятьдесят с лишним лет даже статистическая вероятность становится довольно невероятной…»
        «Пятьдесят лет — всего лишь движение века на лике Господнем».
        «Пятьдесят лет — это активная профессиональная жизнь человека. Вы посвятили этому большую часть своей жизни. Я не жду, что вы отдадите ее без борьбы, но борьба эта обречена. Ну, так как же, будете ли вы сотрудничать со мной или воевать?»
        А потом, через секунду, голоса вавилонского смешения языков, бесчисленные голоса, говорящие с запалом, одновременно, перебивая друг друга…
        «Голос бесконечности»,  — сказал отец.
        И снова голоса, только теперь уже различимые и знакомые — обрывки радиопередач тридцатых годов, первые принятые сигналы, передача с Капеллы, чтобы привлечь внимание к Посланию, успешно использованная радио и телевидением для поддержки Программы…
        «Мы не одни»,  — произнес чей-то голос.
        Голос скептика звучал теперь неуверенно:
        «Что они могли нам сказать?»
        «Узнаем»,  — ответил отец.
        Время и голоса проплывали в полумраке комнаты, а Макдональд услышал чей-то бас:
        «Так много всего нужно, чтобы прочесть одно небольшое Послание? От верующих это требует лишь веры в сердце».
        «Наша вера,  — отвечал отец,  — требует возможности копирования данных и результатов каждым, кто использует ту же аппаратуру и применяет те же самые методы. И хотя в мире столько верящих сердец, полагаю, ни одно из них не получило идентичного Послания».
        Прошло несколько минут, и бас сказал:
        «Простите мне мои сомнения. Это Послание — от Бога».
        Сцены из прошлого, записанные в прорезях перфокарт, в малюсеньких магнитах и электронах, сцены, которые можно в целости и сохранности вынуть из огромного холодильника памяти, непрерывным потоком шли от компьютера к Макдональду. Кто-то сказал:
        «Скажите, почему вы так настаиваете на ответе на это Послание? Разве мало, что ваши поиски увенчались успехом, что вы доказали существование разумной жизни во Вселенной?»
        «Я мог бы объяснить это вполне рационально,  — сказал отец,  — …но, как вы, конечно, подозреваете, за этой рациональностью скрываются личные мотивы. Прежде чем наш ответ дойдет до Капеллы, я буду уже в могиле, однако хотел бы, чтобы моя работа не пропала напрасно, чтобы сбылось то, во что я верю, чтобы моя жизнь имела смысл… Своему сыну и миру я хочу оставить какое-то наследство. Я не поэт и не пророк, не художник, не строитель, не государственный деятель и не филантроп. Единственное, что я могу оставить, это открытую дверь, открытую дорогу во Вселенную, надежды и картины чего-то нового, послание, которое прибудет с другой планеты, кружащейся под парой чужих далеких звезд…»

        Его постоянно преследовал сон… пожалуй, скорее воспоминание, а не сон… что он просыпается один в большой кровати. В кровати матери, которая позволила ему туда забраться и прижаться к себе, мягкой и теплой, и так уснуть. Однако проснулся он один, кровать была пустой и холодной, и ему стало страшно. В темноте он выбрался из кровати, стараясь не наступить на что-то страшное и не провалиться в какую-нибудь яму без дна, и, покинутый, перепуганный, побежал в темноте через холл к гостиной, крича: «Мама… мама… мама!» Перед ним замерцал огонек, небольшой огонек, разгоняющий мрак, и в этом свете сидела его мать, ожидая, когда отец вернется домой, и он почувствовал себя одиноким…

        И вспомнил он: его отец вернулся домой, счастливый, что застал ждущими их обоих, мать и сына, и все они были счастливы…
        Голос говорил:
        «Ваш визит — великая честь для нас, господин президент».
        «Нет,  — ответил другой голос,  — это Роберт Макдональд оказал нам честь своей жизнью и работой. Это благодаря ему мир ждет ответа со звезд, благодаря ему мы наслаждаемся смешанным чувством свободы и покоя, словно через контакт с действительно чужими нам существами открыли, что значит быть настоящим человеком».
        Секундой позже Макдональд услышал Джона Уайта:
        «Я рад, что ты смог приехать, отец».
        И более старый вариант того же голоса:
        «В свое время я сказал Макдональду, что он может отправить свой ответ, но я никогда не говорил ему, что он поступил правильно. Пожалуй, я могу сказать это сейчас».
        И греческий хор иных голосов:
        «Вы помните, как Макдональд велел нам поставить магнитофон возле искусственной челюсти дворника, который уверял, что та по ночам принимает послания?»
        «А как выдал свою секретаршу за приехавшего с визитом конгрессмена?»
        «И лишился лучшей секретарши, которую когда-либо имел…»
        «Или как приехал журналист, чтобы вонзить Программе нож в спину, и остался как представитель Программы по делам печати?»
        «Или…» «Или…»
        Потом хор стал более серьезным:
        «Он заслужил похороны национального героя».
        «Да, в Вашингтоне».
        «Или перед штаб-квартирой Объединенных Наций».
        «Но он хотел, чтобы его кремировали, так же как и жену, а потом, если это будет возможно и не очень хлопотно и дорого, чтобы их пепел рассыпали в пространстве».
        «Разумеется».
        И кто-то продекламировал:
        «… Когда же он умрет,
        Изрежь его на маленькие звезды,
        И все так влюбятся в ночную твердь,
        Что бросят без вниманья день и солнце».[41 - У. Шекспир. Ромео и Джульетта (пер. Б. Пастернака).]

        Вновь голос Джона Уайта:
        «Я… я не помню вашего имени».
        И старческий бас:
        «Иеремия».
        «Я думал, что вы…»
        «Умер? Вздор. Умер Макдональд, умерли все из моего поколения, а я жив. Солитариане живут, может, в меньшем числе, но дух их остался прежним, и они увидят единственного Бога, того, который сотворил человека по своему подобию. Но я пришел не разговаривать о солитарианах, а отдать последнюю честь Макдональду, который, хоть и атеист, был человеком правого духа, человеком великой мечты и великих поступков, которого уважали даже чтущие Бога, человеком, о котором можно сказать, что он был слугой Божьим, хотя и не знал этого…»

        И когда все это кончилось, Макдональд остался сидеть в комнате с компьютером, вглядываясь в пространство. Губы его шевельнулись:
        «Покуда воды рек текут в моря.
        Покуда тень живет в долинах гор,
        А в небе светят звезды, до тех пор
        Жить будут твое имя, честь и слава».[42 - Вергилий. «Энеида».]

        Он не услышал, как дверь открылась и закрылась вновь.
        — Книга памяти кончилась, Боб,  — сказал Джон Уайт, после чего добавил уже помягче: — Извини. Ты плачешь?..
        — Да,  — сказал Макдональд.  — И самое печальное, что я продолжаю оплакивать себя.  — Он чувствовал, как слезы стекают по его щекам, и не мог сдержать их.  — Я никогда не говорил ему, что люблю его. Он никогда не знал этого, а я понял это только сейчас.
        — Он знал,  — заметил Уайт.
        — Не нужно утешать меня.
        — Да нет же, точно говорю тебе: он знал,  — сказал Уайт.
        — Придет однажды день,  — продолжал Макдональд,  — когда я смогу оплакивать его, а не себя.
        Он энергично встал. Уайт протянул ему руку.
        — Спасибо тебе, что приехал. Так ты подумаешь о работе?
        Макдональд пожал руку.
        — Я совершенно не готов думать об этом. Пока не готов. В Нью-Йорке есть одна девушка, с которой я хочу увидеться, и еще несколько дел, с которыми нужно закончить. Возможно, потом я задумаюсь о твоем предложении.
        Выходя в коридор, Макдональд повернулся на пороге и еще раз окинул взглядом компьютерный зал. На мгновение ему показалось, что в полумраке он видит в кресле чью-то фигуру, знакомую и вечно молодую, составленную из воспоминаний и замороженных звуков… Он тряхнул головой, и видение исчезло.
        Снаружи день сменился ночью, и то, что выглядело потерто и банально, в лунном свете вновь стало волшебным — высоко поднятое ухо Земли, подслушивающее секреты Вселенной, металлическая чаша, отполированная и готовая ловить звездную пыль,  — и Макдональд стоял неподвижно, сжимая руль своего велосипеда и снова глядя на эту сцену глазами, излеченными от взрослого астигматизма, уже уверенный, что вернется сюда. Для него ожидание кончилось, хотя для всего мира еще нет. Правда, теперь ему казалось, что мир не столько ждет, сколько подгоняет свой пульс к ритму разговора с девяностолетним циклом. «Я сам наконец отправился в путь,  — подумал он,  — начав жить собственной жизнью. Я вернулся домой».
        — Роберт,  — произнес кто-то за спиной. В освещенной двери стоял Ольсен.  — Ты видел его? Видел его в кресле?
        — Да,  — сказал Макдональд.  — Видел.
        — Он будет там, пока продолжается Программа и когда придет ответ с Капеллы. Он будет всегда, доколе мы будем нуждаться в нем.
        — Да,  — сказал Макдональд и перекинул ногу через раму.
        — Ты вернешься?  — спросил Ольсен.
        — Как того захочет ветер,  — сказал Макдональд.  — Но сначала я хочу прочесть несколько писем.

        РАБОТА КОМПЬЮТЕРА

        Движимый смутным предположением, я отправился в опасный путь и вот уже вижу предгорья новых земель. Те, у кого хватит смелости вести исследования дальше, ступят на них…
ИММАНУИЛ КАНТ, 1755

        Наука и техника в значительной мере, если не исключительно, развились в результате борьбы за власть и стремления к легкой жизни. Обе эти силы ведут к разрушению, если их вовремя не обуздать: первая ведет ко всеобщей гибели, а вторая к биологической или умственной деградации…
СЕБАСТЬЯН ФОН ХОРНЕР, 1961

        МИНИСТЕРСТВО ТРУДА СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО ПОЧТИ ПОЛОВИНА РАБОЧЕЙ СИЛЫ СТРАНЫ ТРУДИТСЯ СЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО ЧЕТЫРЕ РАБОЧИХ ДНЯ В НЕДЕЛЮ, ПОЛУЧАЯ ОБЫЧНЫЕ ТРИНАДЦАТЬ НЕДЕЛЬ ОТПУСКА. ОКОЛО ОДНОЙ ПЯТОЙ РАБОЧЕЙ СИЛЫ, КАК БЫЛО СООБЩЕНО ДОПОЛНИТЕЛЬНО, РАБОТАЕТ ДЕСЯТЬ ЧАСОВ ЕЖЕДНЕВНО В ТЕЧЕНИЕ ПЯТИ, ШЕСТИ И ДАЖЕ СЕМИ ДНЕЙ В НЕДЕЛЮ. В ЭТИ ДВАДЦАТЬ ПРОЦЕНТОВ ВХОДЯТ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ВСЯКОГО РОДА СВОБОДНЫХ ПРОФЕССИЙ — ВРАЧИ, УЧЕНЫЕ, ПИСАТЕЛИ, УЧИТЕЛЯ, МИНИСТРЫ, АДВОКАТЫ, ИЗДАТЕЛИ, ПРОМЫШЛЕННИКИ И ДИРЕКТОРА, ПСИХОЛОГИ, А ТАКЖЕ ВСЕВОЗМОЖНЫЕ БИЗНЕСМЕНЫ И МЕНЕДЖЕРЫ…

        …Отец стремглав выбежал наружу. Молли стояла, вся вытянувшись в струнку, и старалась запихнуть себе в рот оба кулака разом. А у ее ног лежал на земле человек с кожей серебристо-серого цвета; рука у него была сломана, он поглядел на Джека и замяукал…[43 - Пер. Н. Галь.]
ТЕОДОР СТАРДЖОН, 1946

        Такое общество зажиточности, гуманизма, свободного времени и чуточку отчужденное, может быть вполне стабильным. В сущности оно может в некоторых смыслах напоминать общества Древней Греции (хотя эллинские сообщества развивались в основном не на основе зажиточности). Представим себе, что возникла ситуация, в которой, скажем, семьдесят или восемьдесят процентов человечества являются аристократией и большую часть своей энергии расходуют на совершенствование всевозможных методов развития личности, причем не обязательно в действиях, которые некоторые футуристы сочли бы важнейшими для гуманистической культуры. Нетрудно представить себе, что тон могут задавать спорт, турнирные коллективные игры (шахматы, бридж), музыка, искусство, знание языков или серьезные путешествия, а может, изучение точных наук, философии и тому подобного…
ГЕРМАН КАН и ЭНТОНИ ДЖ. ВИНЕР, 1967

        Опасения, что период жизни технической земной цивилизации может быть довольно коротким, не лишены оснований. Однако по крайней мере имеется шанс, что разрешение конфликтов откроет дорогу постоянному развитию цивилизации на время, сравнимое со временем существования звезд…
ДЖ. П. Т. ПИРМАН, 1961

        Следует полагать, что высокоразвитое общество будет стабильно в течение очень долгого промежутка времени, храня документы закончившихся экспедиций и терпеливо дожидаясь возвращения остальных. Согласно этому предположению, цивилизации всей Галактики неизбежно суммируют свои достижения и избегают копирования. Возможно, существует центральный банк галактической информации, что позволяет имеющим к нему доступ узнавать, где именно в Галактике должна возникнуть новая жизнь — проблема невероятно трудная для нас, поскольку все указания, которые мы имеем, это лишь собственный опыт с одной планетой…
КАРЛ САГАН, 1963

        ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ ВСЮ МАТЕРИЮ, КОТОРАЯ СУЩЕСТВУЕТ,
        СОБРАННУЮ ВМЕСТЕ
        ПОСРЕДИ ВСЕЛЕННОЙ -
        ВСЕ МЕТЕОРИТЫ,
        КОМЕТЫ,
        ЛУНЫ,
        ПЛАНЕТЫ,
        ЗВЕЗДЫ,
        ТУМАННОСТИ,
        МИРИАДЫ ГАЛАКТИК,
        ВСЕ СОБРАННОЕ В ОДИН ОГРОМНЫЙ ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ, ОДИН МОНОЛИТ НЕПОНЯТНОЙ МАССЫ, НЕВЕРОЯТНОЙ ПЛОТНОСТИ…
        ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ БЕЛЫЕ КАРЛИКИ, ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ
        НЕЙТРОННЫЕ ЗВЕЗДЫ И УМНОЖЬ ВСЕ ЭТО НА БЕСКОНЕЧНОСТЬ…
        ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ? ВСЯ ВСЕЛЕННАЯ.
        НИ ОДИН ЛУЧИК СВЕТА ИЛИ ЭНЕРГИИ НЕ УСКОЛЬЗНЕТ, НИ ОДИН НЕ ПРОНИКНЕТ ВНУТРЬ.
        БЫТЬ МОЖЕТ, ДВЕ ВСЕЛЕННЫЕ.
        ОДНА ВНУТРИ ОГРОМНОГО ЯЙЦА СО ВСЕМ СУЩИМ И ОДНА СНАРУЖИ СО ВСЕМ НИЧТО…
        РАЗДЕЛЕННЫЕ, НЕСОПРИКАСАЕМЫЕ…
        ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!
        ПРЕДСТАВИЛ?
        ВСЯ МАТЕРИЯ, СОБРАННАЯ ВОЕДИНО,
        ОДНА ВСЕЛЕННАЯ, НЕВЕРОЯТНЫЙ МОНОЛИТ, В КОТОРОМ НЕПОНЯТНЫЕ СИЛЫ РАСТУТ
        В ТЕЧЕНИЕ БЕСЧИСЛЕННЫХ ЭПОХ ИЛИ ВСЕГО МГНОВЕНИЕ
        (КТО ИЗМЕРИТ ВРЕМЯ В ТАКОЙ ВСЕЛЕННОЙ?)
        И ТОГДА…
        БАМ!
        ВЗРЫВ!
        БОЛЕЕ ЧЕМ ВЗРЫВ!
        МОНОЛИТ РАЗЛЕТАЕТСЯ, ПЕРВИЧНЫЙ АТОМ РАЗРЫВАЕТСЯ
        НА КУСКИ, ИЗ ОГРОМНОГО ЯЙЦА ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ ПОЖАР И СКОРОСТЬ,
        ВЫКЛЕВЫВАЮТСЯ
        ГАЛАКТИКИ,
        ТУМАННОСТИ,
        СОЛНЦА,
        ПЛАНЕТЫ,
        ЛУНЫ,
        КОМЕТЫ,
        МЕТЕОРИТЫ
        И РАЗЛЕТАЮТСЯ ВО ВСЕ СТОРОНЫ В ПРОСТРАНСТВЕ,
        ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ПРОСТРАНСТВО,
        ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ РАСШИРЯЮЩАЯСЯ ВСЕЛЕННАЯ,
        ВЫКЛЕВЫВАЕТСЯ ВСЕ…
        ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ!

        НЕ МОЖЕШЬ?
        ХОРОШО, ТОГДА ПРЕДСТАВЬ ВСЕЛЕННУЮ, ПОЛНУЮ
        ЗВЕЗД И ГАЛАКТИК,
        ВЕЧНО РАСШИРЯЮЩУЮСЯ ВСЕЛЕННУЮ
        БЕЗ ГРАНИЦ.
        РАЗБЕГАНИЕ ГАЛАКТИК ДРУГ ОТ ДРУГА,
        ТАК СТРЕМИТЕЛЬНО,
        ЧТО СО СКОРОСТЬЮ СВЕТА
        ОНИ ИСЧЕЗАЮТ ИЗ НАШЕЙ,
        А МЫ ИЗ ИХ ВСЕЛЕННОЙ…

        ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ МАТЕРИЮ, РОЖДАЮЩУЮСЯ НЕПРЕРЫВНО,
        АТОМЫ ВОДОРОДА, ВЫРАСТАЮЩИЕ КАК ГРИБЫ ПОСЛЕ ДОЖДЯ
        ТУТ И ТАМ
        ТУТ
        И
        ТАМ
        МОЖЕТ, ОДИН АТОМ ВОДОРОДА В ГОД
        НА ТЕРРИТОРИИ ТАКОЙ, КАК КОСМОДРОМ В ХЬЮСТОНЕ,
        И ЭТИ АТОМЫ
        СОЕДИНЯЕТ ВМЕСТЕ
        ВСЕОБЩАЯ СИЛА ТЯГОТЕНИЯ.
        И ТАК РОЖДАЮТСЯ
        НОВЫЕ СОЛНЦА,
        НОВЫЕ ГАЛАКТИКИ ВМЕСТО ТЕХ, КОТОРЫЕ УБЕЖАЛИ
        ЗА ПРЕДЕЛЫ НАШЕГО ВОСПРИЯТИЯ,
        И ТАК ВСЕЛЕННАЯ РАСШИРЯЕТСЯ
        БЕЗ КОНЦА
        И БЕЗ НАЧАЛА…

        НЕ МОЖЕШЬ ПРЕДСТАВИТЬ?
        ХОРОШО, ТОГДА СЧИТАЙ ВСЕ ЭТО СКАЗКОЙ…

        Наверняка многим не понравятся тысячелетние экспедиции, однако у нас нет права навязывать другим свои взгляды…
ФРИМЕН ДЖ. ДАЙСОН, 1964

        Нации космических путешественников отправляли бы экспедиции примерно раз в год, благодаря чему примерно с той же частотой звездолеты и возвращались бы, одни с негативными сообщениями об изученных солнечных системах, другие с вестями от каких-то хорошо известных нам цивилизаций. Богатство, разнородность и великолепие этой торговли, обмен товарами и информацией, взглядами и изделиями, концепциями и аргументами должны непрерывно обострять любопытство и укреплять жизненные силы участвующих в этом наций…
КАРЛ САГАН, 1963

        АГЕНТСТВО СТАТИСТИКИ И ДЕМОГРАФИИ ОРГАНИЗАЦИИ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ В СВОЕМ ГОДОВОМ ОТЧЕТЕ, ЧТО НАСЕЛЕНИЕ МИРА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД ДОСТИГЛО ПЯТИ МИЛЛИАРДОВ И С ТЕХ ПОР УМЕНЬШИЛОСЬ НА НЕСКОЛЬКО МИЛЛИОНОВ, В ОСНОВНОМ В ВЫСОКОУРБАНИЗИРОВАННЫХ СТРАНАХ.

        ПОСЛЕДНИМ КРИКОМ МОДЫ В ОБЛАСТИ СРЕДСТВ ИНФОРМАЦИИ ЯВЛЯЕТСЯ НЕВЕРОЯТНО СЛОЖНОЕ СОЕДИНЕНИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ, ЗАПАХА, МУЗЫКИ, ПРИКОСНОВЕНИЯ, ПРОЗЫ И ПОЭЗИИ В ОДИН ОБЩИЙ ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О — А КАК ЖЕ ИНАЧЕ?  — ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ. БУДУЩИЙ ВИДЕО-СЛУХО-НЮХО-ОЩУЩАТЕЛЬ ПОКУПАЕТ ЧЕРНЫЙ ЯЩИЧЕК, ИМЕЮЩИЙ СЕМЬ КНОПОК НА ОДНОЙ ИЗ СТЕНОК. НАЖИМАЯ В ПРОИЗВОЛЬНОМ ПОРЯДКЕ ЭТИ СЕМЬ КНОПОК, НАШ В-С-Н-0 ПОДВЕРГАЕТСЯ АТАКЕ ЧЕГО-ТО, ЧТО ПОНАЧАЛУ КАЖЕТСЯ ПОДАВЛЯЮЩИМ РАЗНООБРАЗИЕМ ЧУВСТВЕННЫХ ОЩУЩЕНИЙ, НО ЕСЛИ ЕМУ ПОВЕЗЕТ, МОЖЕТ В КОНЦЕ КОНЦОВ ОБНАРУЖИТЬ, ЧТО ЭТО НЕЧТО БОЛЬШЕЕ, ЧЕМ ПРОСТО ОЩУЩЕНИЯ РАЗЛИЧНЫХ ОРГАНОВ ЧУВСТВ: ЭТО ПРИЕМ ИНФОРМАЦИИ О ПРИНИМАЕМОЙ ИНФОРМАЦИИ, И ЭТО РАЗНООБРАЗИЕ ИНФОРМИРУЕТ НЕ ТОЛЬКО ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ, НО И ДРУГ ДРУГА, УСИЛИВАЯ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНОСТЬ ПОЛЬЗОВАТЕЛЯ К ОБЫЧНЫМ ПРОЦЕССАМ, ПРИМЕНЯЕМЫМ НАМИ ДЛЯ ИНФОРМИРОВАНИЯ О ХАРАКТЕРЕ ТОГО, ЧТО ПРОИСХОДИТ ВОКРУГ, И К УСИЛИЯМ ИНЫХ УВЕДОМИТЬ НАС О ТОМ, О ЧЕМ ОНИ ХОТЯТ — ИЛИ НЕ ХОТЯТ — НАМ СООБЩАТЬ. КАК БЫ ВАМ ЭТО ОБЪЯСНИТЬ? СЛОВА — ЭТО НЕ ЕДИНСТВЕННОЕ И, ПОЖАЛУЙ, НЕ САМОЕ ЛУЧШЕЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ. КУПИТЕ СЕБЕ ЯЩИЧЕК И ИСПЫТАЙТЕ ВСЕ САМИ!

        Коль скоро в Галактике находится приблизительно миллион планет, способных на такие достижения, взаимные посещения происходили бы примерно раз в тысячу лет, поэтому разведывательные экспедиции могли в прошлом посещать Землю — порядка десяти тысяч раз за весь период земной истории…
КАРЛ САГАН, 1963

        Он оглянулся на купол — игрушечный черный бугорок вдали.
        Там остались люди, которым недоступна красота Юпитера. Люди, которым кажется, «то лик планеты закрыт мятущимися тучами и хлещущим дождем. Незрячие глаза. Никудышные глаза… Глаза, не видящие красоту облаков, не видящие ничего из-за шторма. Тела, неспособные радостно трепетать от трелей звонкой музыки над клокочущим потоком…
        — Не могу я возвращаться,  — сказал Байбак.
        — Я тоже,  — отозвался Фаулер.
        — Они меня снова в пса превратят.
        — А меня — в человека,  — сказал Фаулер.[44 - Пер. Л. Жданова.]
КЛИФФОРД САЙМАК, 1944

        ОЧЕРЕДНОЕ ПОЯВЛЕНИЕ В НАШЕМ ОБЩЕСТВЕ ДИЛЕТАНТА, УЧЕНОГО — ДЖЕНТЛЬМЕНА ПО ПРОФЕССИИ, ЧЕЛОВЕКА, ЖИВУЩЕГО СВОЕЙ СТРАСТЬЮ К ИСКУССТВУ ИЛИ К РАБОТЕ ТОЛЬКО РАДИ УДОВОЛЬСТВИЯ, ПОЛУЧАЕМОГО ПРИ ЭТОМ,  — ЯВЛЕНИЕ, ДОСТОЙНОЕ ВСЕСТОРОННЕГО ИЗУЧЕНИЯ. ПЕРЕСТАЕТ ЛИ РАБОТА БЫТЬ РАБОТОЙ, БУДУЧИ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ? МОЖЕТ ЛИ РАЗВЛЕЧЕНИЕ СОЗДАТЬ ЛУЧШИЕ УСЛОВИЯ В НАУКЕ И В РАБОТЕ? ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ХУДШИЕ?

        Развитые общества Галактики скорее всего контактируют между собой, что является одной из основных сфер их интересов. Они уже постигли законы эволюции звезд и другие тайны природы. Единственная оставшаяся тайна — это жизнь других. Какие у них романы? Какие истории искусства? Каковы антропологические проблемы далеких звезд? Вот материал, над которым ломают головы эти философы…
ФИЛИП МОРРИСОН, 1961

        Сможем ли мы понять науку иной цивилизации?.. Наша наука сосредоточилась на задавании вопросов за счет других, однако это настолько вошло в плоть наших знаний, что, как правило, мы не отдаем себе в этом отчета. В ином мире главные вопросы могут задаваться иначе…
РОБЕРТ ОППЕНГЕЙМЕР, 1962

        VI

        Компьютер — 2118

        И Путник почувствовал их, он понял,
        Что это безмолвье — ответ…

        Наблюдатели начали съезжаться в среду.
        Одни были выбраны своими правительствами или полномочными комиссиями, другие — всеобщим голосованием, третьи получили личные приглашения от комитета Программы, подписанные директором.
        Они съезжались со всего мира и всеми видами транспорта. Многие прибыли на парусных кораблях, начиная с пассажирских шхун с мачтами из нержавеющей стали и с роскошными каютами и кончая мелкими швертботами вообще без кают. На пироге с боковым поплавком проделали весь путь с Самоа несколько десяткой гордых полинезийцев, желавших показать, что по-прежнему чтут деяния своих предков и могут сами повторить их.
        Кто-то приплыл на частной подводной лодке, несомненно, с намерением провести после окончания торжества исследования морского дна; некий мужчина просто приплыл с Сент-Томаса, а какая-то женщина приехала с Кубы на водном велосипеде с двумя понтонами.
        Многие явились в субботу на борту ховерпаромов, раскидывающих свои крылья из пены, и реактивных самолетов регулярных линий, а кое-кто — на личном геликоптере или воздушном шаре.
        Это были времена ярких личностей, когда и у мужчин и у женщин было и время и возможность принимать самостоятельные решения.
        Суббота была Днем Ответа, праздником, которого мир ждал девяносто лет, и теперь словно пробуждался от долгого сна… Нет… не от сна, а от мечты, от какой-то чудесной, зачарованной действительности, от мыслей о роде людском, о том, каким могло бы стать человечество, будь у него чуть больше времени, чуть меньше спешки, чуть больше отдыха и чуть меньше адреналина. Начатая почти сто пятьдесят лет назад Программа, а также полученное и расшифрованное Послание с Капеллы дали Земле и ее людям девяносто лет мира и возможность открыть и пестовать иные инстинкты, кроме агрессивности. Проблемы казалось бы, практически неразрешимые сто пятьдесят и даже девяносто лет назад, решились словно сами собой, едва мир получил передышку.
        И вот наступил Великий День. Люди, прибывшие на празднование, имели разный цвет кожи и различные профессии, но расы вроде бы различались меньше, чем прежде, да и профессии уже не были четко определенными, словно каждый стал немного дилетантом, выполняя свои обязанности и неся ответственность с неистощимым восторгом и энтузиазмом вечного любителя, которого работа соседа интересует не меньше, чем своя собственная.
        Среди прибывших были ученые самых разных специальностей: языковеды, философы, гуманисты, политики и государственные деятели, журналисты и аналитики, композиторы, артисты, поэты, писатели и просто любопытные граждане. Для удобства многие путешествовали группами, поскольку дух национализма тоже поуменьшился за прошедшие десятилетия. Хотя, возможно, все это подходило к концу по мере приближения Ответа.
        Наблюдатели высаживались, как правило, в порту Аресибо и ехали дальше через зеленые холмы северного Пуэрто-Рико на автобусах и в лимузинах, на велосипедах и пешком, а добравшись до Программы и миновав невероятный кратер, выложенный сверкающим металлом, а сразу за ним — управляемый радиотелескоп, вознесенный металлической рукой, оказывались наконец перед длинным низким зданием — средоточием Программы.
        Здание из бетонных плит и монолитного бетона разрослось за те полтора столетия, что минули со времени его строительства, с каждым десятилетием выдвигаясь чуть дальше с обоих концов, а недавно к нему сзади добавили целое крыло. В нем располагалась аудитория, построенная специально для сегодняшнего торжества и спроектированная так, что пол зала спускался по склону холма, а линия крыши шла на одном уровне с первоначальной крышей, что превращало аудиторию в ножку буквы «Т». Ход в нее был по коридорам старого здания. Наблюдатели восхищались залатанными стенными панелями и многими слоями краски, которые, казалось, соединяли бетонные плиты друг с другом. Широко открытыми глазами разглядывали они зал прослушивания, и останавливались, чтобы выслушать порцию шипений и тресков, музыки небесных сфер и фонового шума Вселенной, а также обрывков радиопрограмм тридцатых годов двадцатого века, которыми капеллане так ловко привлекли внимание слушателей Программы через пятьдесят лет после начала прослушивания:
        СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья, та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может, уточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они ждут друг СТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка. СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: кола получила двенадцать ТРЕСК…
        И все удивленно качали головами: «Здесь это звучит гораздо лучше, чем записи, которые я слушал. Гораздо ближе. Гораздо правдивее. Подумать только, что испытывали те, кто девяносто лет назад впервые услышал их и понял, что звуки эти проделали весь путь до Капеллы и обратно и что они получили первое доказательство разумной жизни на других планетах».
        Отсюда дорога вела посетителей через впечатляющий компьютерный зал, где они слышали, как сам компьютер шепчет, стучит и бормочет себе под нос — «Почти как живой», говорили эти люди,  — и видели, как огоньки загораются и гаснут, как всевозможные сканеры и принтеры глотают информацию или выплевывают ее, и вдыхали запахи масла и озона, характерные для больших и малых электрических устройств. Некоторые из них расспрашивали персонал о пустых креслах в углах зала, другие же, лучше информированные, спрашивали, не видел ли кто из них Призрака, а работники в соответствии с тем, чего от них ожидали, либо поднимали брови и, поглядывая по сторонам, говорили: «Да, и это было страшно»; либо отвечали, посмеиваясь: «Он поднимает мне настроение каждый раз, когда мне плохо»; или честно заявляли: «Никто его не видел уже очень давно, хотя некоторые уверяют, будто видели». Что бы они ни говорили, это принималось с удовлетворением, и наблюдатели шли дальше. Поочередно осматривали они оригинал послания в рамке, висящий на стене в кабинете директора, и проводили руками по старому столу, заваленному бумагами, на которых
его карандаш и ручка оставили записи, рисунки и расчеты. А то еще садились на краешек кресла с деревянными подлокотниками, вытертыми ладонями нескольких поколений директоров, сиживавших в этом кресле, чтобы подумать над загадками Вселенной и проблемами связи, а другие поглядывали на них, вдыхая запах старых книг, занимающих две стены кабинета.
        «Здание — настоящая жемчужина древности,  — говорили наблюдатели друг другу,  — в некотором смысле конкурент египетским пирамидам или европейским замкам. Видите,  — говорили они,  — как бетон полов в коридорах понижается к центру, вытоптанный легионами ступней? Сколько же раз должны были меняться плитки, покрывающие эти полы? Кроме того, это памятник человеческой науке и выдержке, и все это вместе должно достигнуть своей кульминации в виде чудесного и волнующего Ответа с Капеллы, который, даже если изменит все или не изменит ничего, все равно будет чудесен, и мир останется доволен своим ожиданием».
        Но теперь ожидание подходило к концу, мир начинал набирать темп, пульс его ускорялся по мере приближения момента, когда огромные радиоуши снаружи здания начнут принимать ответ, отправившийся к Земле сорок пять лет назад, переданный чужой расой, предположительно стоящей на пороге гибели от взрыва их солнц — пары красных гигантов…

        КАПЕЛЛА ПО ЛАТЫНИ ОЗНАЧАЕТ «КОЗОЧКА». НАХОДИТСЯ ОНА В СОЗВЕЗДИИ АУРИГИ, ВОЗНИЧЕГО, КОТОРЫЙ В ГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ ИЗОБРЕЛ ПОВОЗКУ. ЕГО ПЕРВУЮ ПОВОЗКУ, КАК УВЕРЯЕТ ЛЕГЕНДА, ТЯНУЛИ КОЗЫ.

        В ЛОС-АНДЖЕЛЕСЕ ВО ВРЕМЯ ВТОРОГО ИСПОЛНЕНИЯ ЭПИЧЕСКОЙ ВОСЬМИЧАСОВОЙ СИМФОНИИ «КАПЕЛЛА» МОЛОДОГО ПАКИСТАНСКОГО КОМПОЗИТОРА ПОЛОВИНА АУДИТОРИИ НАПРАВИЛАСЬ К ВЫХОДУ ПРЕЖДЕ, ЧЕМ КОНЦЕРТНЫЕ ЛЕНТЫ БЫЛИ НАПОЛОВИНУ СЫГРАНЫ КОМПОЗИТОРОМ, ЛИЧНО СИДЕВШИМ У ПУЛЬТА УПРАВЛЕНИЯ. МНОГИЕ ИЗ ВЫХОДЯЩИХ ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ У КАССЫ, ТРЕБУЯ ВОЗВРАТА ДЕНЕГ, УВЕРЯЯ, ЧТО ПРОИЗВЕДЕНИЕ СЛИШКОМ ДЛИННОЕ И СКУЧНОЕ. ЭТО ШОКИРУЮЩЕ КОНТРАСТИРУЕТ С ПРОШЛЫМ ГОДОМ, КОГДА НА ПРЕМЬЕРНОМ ИСПОЛНЕНИИ ЭТОЙ СИМФОНИИ В НЬЮ-ЙОРКЕ НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК НЕ ПОКИНУЛ СВОЕГО КРЕСЛА, А В КОНЦЕ АУДИТОРИЯ ОКАЗАЛА КОМПОЗИТОРУ ВЫСШУЮ ЧЕСТЬ ДЕСЯТИМИНУТНЫМ МОЛЧАНИЕМ, ПОСЛЕ ЧЕГО МНОГИЕ СЛУШАТЕЛИ ОСТАЛИСЬ НА ДОЛГИЕ ЧАСЫ, ОБСУЖДАЯ С ДРУЗЬЯМИ СОДЕРЖАНИЕ СИМФОНИИ…

        Вы слышали последнюю новость с Капеллы?
        Нет, а что это за новость с Капеллы?
        Капелланин снес яйцо.

        … Мне хватает Земли,
        Я не хочу созвездия ближе,
        Я знаю,
        Что им хорошо там, где они есть,
        Я знаю, что их достаточно тем, кто там есть…
УОЛТ УИТМЕН, 1856

        Тот, кто не видел живого марсианина, вряд ли может представить себе его страшную, отвратительную наружность. Треугольный рот с отсутствующей верхней губой, полнейшее отсутствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной нижней челюстью, непрерывное подергивание рта, щупальца, как у Горгоны, шумное дыхание в непривычной атмосфере, неповоротливость и затрудненность в движениях — результат большей силы притяжения Земли,  — в особенности же огромные пристальные глаза,  — все это было омерзительно до тошноты. Маслянистая темная кожа напоминала скользкую поверхность гриба, неуклюжие, медленные движения внушали невыразимый ужас. Даже при первом впечатлении, при беглом взгляде я почувствовал смертельный страх и отвращение…
Г ДЖ УЭЛЛС, 1898

        Само торжество началось в субботу на закате солнца. Гости увидели эффектный спектакль, когда солнце, садясь за клубившиеся на западе облака, окрасило их во все оттенки золотого, оранжевого и красного, потом в темный пурпур и наконец вычернило. Верящие в предзнаменования сочли это знамением, не верящие решили, что зрелище, что о нем ни говори, было прекрасным.
        Гости проходили через здание Программы в зал, где пружинящие под ногами дорожки вели их к мягким креслам. Они окидывали взглядами других гостей и саму аудиторию, ее стены, покрытые фресками, и сцену в нише у основания рядов кресел, точнее, даже не сцену, а просто кафедру. Под нею стояли небольшие компьютерные мониторы с переключателями и множеством указателей, а также несколько осциллографов. На концах ряда мониторов скрывались в полумраке кресла. Оба были пусты.
        Когда гости заняли свои места, по центральному проходу спустился персонал Программы, возглавляемый директором, Уильямом Макдональдом. Мужчина пятидесяти семи лет энергично прошел к трибуне, а его сотрудники расселись по креслам первого ряда, не занятым согласно старому обычаю — ранее прибывшие занимают последние ряды.
        Когда Макдональд повернулся к рядам кресел, занятым теперь до последнего — двум его работникам пришлось найти складные стулья и поставить их на концах первого ряда,  — свет приглушили, не очень, но достаточно, чтобы внимание сосредоточилось на кафедре. Разговоры стихли.
        — Граждане мира,  — сказал Макдональд, и его слова были услышаны во всей аудитории, как будто он сидел и разговаривал с каждым отдельно,  — земляне. Я приветствую вас, прибывших сюда в День Ответа. Это торжество передается на все континенты и малейшие островки нашей планеты, в наши колонии на Луне и на Марсе и всем людям, находящимся в космическом пространстве, поскольку это День Земли, день, которого все мы ждали девяносто лет, первый день, когда мы можем ожидать ответа Капеллы на послание, которое Земля послала капелланам девяносто лет назад.
        Однако сначала позвольте ввести в сердце нашей эйфории пару миллилитров реализма. Ответ можно ожидать самое раннее через полчаса, однако это не значит, что мы на самом деле получим его именно в это время. Наше послание могло потребовать перевода — на это нужно время. Их ответ необходимо было сформулировать — на это тоже нужно время. Иными словами, Ответ можно ждать не через пару часов и даже пару дней или недель.. Мы не должны впадать в отчаяние из-за задержки, она неизбежна. Минувшие девяносто лет научили нас терпению; кто знает, не придется ли нам проявить его сейчас.
        Меня зовут Уильям Макдональд, и я директор Программы. Я третий Макдональд, занимающий этот пост. Он не наследуется, хотя именно так может показаться.
        По залу прокатился сдержанный смешок.
        — Возможно, только Макдональды,  — продолжал оратор,  — готовы провести всю свою жизнь в ожидании и прослушивании… У меня нет сына, но для успокоения любопытства некоторых из вас сообщаю, что имею дочь, которая ныне входит в персонал Программы. Однако фактическую работу Программы выполняет не директор, а все сотрудники. Вот они сидят передо мной, и я хочу, чтобы они встали и показались вам…
        Когда стихла овация, Макдональд заговорил снова:
        — — Тысячи мужчин и женщин отдали свое время, свою энергию, свое сердце и саму свою жизнь Программе за эти без малого полтора столетия, и именно их труд помог Программе достичь нынешней точки во времени и истории. Я бы хотел перечислить их всех, но это продолжилось бы гораздо дольше тех тридцати минут, которыми я располагаю. Вы найдете их имена в брошюре, раздаваемой у входа, мы же в честь их всех поставили кресла по обе стороны кафедры, чтобы они напоминали о них самих и об их неоценимых заслугах. Разумеется, вы можете считать, что в них сидит кто-то из прежнего персонала — Джон Уайт, например, или его сын Эндрю, Рональд Ольсен или Чарльз Сандерс, один из них или все сразу. Я, например, уверен, что их занимают мой отец и мой дед.
        Со своего места тяжело поднялся премьер Сибири.
        — Мистер Макдональд,  — сказал он,  — я слышал, что призраки вашего отца и деда — некоторые называют их «внешностями» — появляются в компьютерном зале Программы. Кроме того, из достоверных источников мне известно, что создание таких иллюзий доступно вашему компьютеру и что он получил указание говорить голосом вашего отца или деда…
        В полном спокойствии Макдональд смотрел на высокого мужчину в длинных одеждах.
        — Компьютер,  — ответил он,  — может представить голографический образ информации, в чем, надеюсь, вы скоро убедитесь, но мы уверены, что иллюзия, о которой вы упомянули, в данный момент ему недоступна, и если некоторые из нас верят, что души прежних работников Программы сохранились в компьютере в виде, скажем, диалогов и других данных — что ж, все мы нуждаемся в моральной поддержке.
        Через несколько минут компьютер примет на себя большую часть сегодняшней демонстрации, поскольку нет человека, достаточно быстрого для интерпретации ожидаемых сигналов по мере их приема, а именно этой работой компьютер занимался минувшие сто пятьдесят лет. Эта работа, а также собранная информация, программы и обратные связи превратили его в невероятно сложное образование, однако мы не подкидывали ему наших опасений и надежд. Услышав голос компьютера, вы сами сможете оценить, говорит ли он, как мой отец или дед, а может — по утверждениям некоторых — как я, или же это просто комбинация всех голосов, которые он когда-либо слышал. Мы могли бы дать ему указания подобного рода, но не делаем этого. Возможно, как я уже говорил, мы сами предпочитаем считать компьютер по крайней мере полусознательным нашим сотрудником.
        Итак, пора уже передать эстафету компьютеру. Его презентация будет состоять из передачи голоса и голографических образов. Начнется все краткой историей Программы. Как только и если только будут получены сигналы — через наши собственные антенны или антенны Большой Сети, кружащей на околоземной орбите, с которыми компьютер поддерживает постоянный контакт,  — презентация будет прервана…

        ПОЧТИ ДВА МИЛЛИАРДА ЧЕЛОВЕК СОБРАЛИСЬ ВОКРУГ ГОЛОВИЗОРОВ СЕГОДНЯ ДНЕМ ИЛИ НОЧЬЮ — ТОЧНО СКАЗАТЬ НЕВОЗМОЖНО, ПОСКОЛЬКУ СЕТЬ ИХ ПОКРЫЛА ВСЮ ЗЕМЛЮ,  — ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ ТОРЖЕСТВО, ОТКРЫВАЮЩЕЕ ДЕНЬ ОТВЕТА, ПЕРЕДАВАЕМОЕ ИЗ АРЕСИБО. ЕЩЕ ДВА МИЛЛИАРДА ПЫТАЛИСЬ ПРОБИТЬСЯ К ГОЛОВИЗОРАМ…

        О, Душа, готова будь!
        Непонятное познать.
        Звезды Бога облик явят.
        Мы взамен им — Человека.
ЭЛИС МЕЙНЕЛЛ, 1913

        ПОЛОВИНА СТУДЕНТОВ ПЕРВОГО КУРСА МЕДИЦИНСКОГО ФАКУЛЬТЕТА СТЕНФОРДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ВЫБРАЛА НОВУЮ УКОРОЧЕННУЮ ДЕСЯТИЛЕТНЮЮ ПРОГРАММУ.

        МИНИСТЕРСТВО СТАТИСТИКИ НАРОДОНАСЕЛЕНИЯ ОБЪЯВИЛО СЕГОДНЯ О ДВУХПРОЦЕНТНОМ РОСТЕ МИРОВОГО ПОКАЗАТЕЛЯ ЕСТЕСТВЕННОГО ПРИРОСТА ПО СРАВНЕНИЮ С ТЕМ ЖЕ ПЕРИОДОМ ПРОШЛОГО ГОДА.

        МИНИСТЕРСТВО ЭКОЛОГИИ СООБЩИЛО СЕГОДНЯ, ЧТО НА ПРОШЛОЙ НЕДЕЛЕ БЫЛО ЗАЯВЛЕНО О ПЯТИ СЛУЧАЯХ ПРОМЫШЛЕННОГО И ТРЕХ — ИНДИВИДУАЛЬНОГО ЗАРАЖЕНИЯ. В ТЕЧЕНИЕ ВСЕГО ПРОШЛОГО ГОДА СООБЩАЛОСЬ ВСЕГО О ДЕСЯТИ СЛУЧАЯХ…

        О, Капелла, о, Капелла,
        Голосов со звезд капелла.
        Веселимся от души мы,
        Что не одиноки.
        Наши братья в том просторе,
        С ними петь хотим мы в хоре,
        Но приходится одним.
        Мы слова даем, вы — ноты,
        Но уж слишком вы далеки.
        Ах, Капелла…

        Но если бы удалось предупредить обе расы и каждая узнала бы, что другая не хочет войны!.. Если бы они смогли, не зная местоположения друг друга, поддерживать связь до тех пор, пока не появятся некоторые основания для взаимного доверия…
        — Поменяться кораблями!  — проревел капитан.  — Поменяться кораблями и идти домой…[45 - Пер Д. Брускина.]
МЮРРЕЙ ЛЕЙНСТЕР, 1945

        В своем рассказе об истории Программы, иллюстрированном фотографиями и фильмами в голографическом кубе, сформированном возле Макдональда, компьютер уже дошел до драматического момента, когда радиотелескоп на околоземной орбите записал очередную пленку и вместе с другими, как обычно, отправил ее Программе, где некий человек по фамилии Сандерс начал кропотливый процесс расшифровки, который выявил голоса, как вдруг на секунду прервался, а потом произнес тем же бесстрастным голосом:
        — Я принимаю новые сигналы с Капеллы. Слушатели вздрогнули и выпрямились в своих креслах, а по всему миру мужчины, женщины и дети придвинулись к своим экранам. Какой-то мужчина в зале упал в обморок, какая-то женщина расплакалась.
        — Сигналы, которые я принимаю с Капеллы,  — сказал компьютер,  — похожи на те, что поступали непрерывно последние девяносто лет. Однако с некой существенной разницей. Сейчас передача повторяется на случай возможных помех или потери сигнала. Дальнейшие сигналы идут уже один за другим.
        Зрители подались вперед.
        — Я уже могу показать новое Послание,  — сказал компьютер.
        На черно-белом поле в голографическом кубе появилось изображение.
        — Информация поступает слишком быстро,  — сказал компьютер,  — чтобы показать ее всю. Я выберу для демонстрации несколько отрывков.
        Первое изображение исчезло, и в кубе начали поочередно появляться новые, секунд на десять каждое.
        — Эта информация явно представляет собой запись словаря, цифр и операторов,  — сказал компьютер.  — Да, теперь я могу утверждать с ошибкой в допустимых пределах, что информация представляет собой словарь. При этой скорости передачи достаточно обширный словарь и, возможно, грамматика будут в нашем распоряжении через двадцать четыре часа. Сейчас,  — продолжал компьютер,  — символы сменяются образами. Как только словарь будет скомплектован, полагаю, образы закончатся и сообщения начнут поступать целиком в символах и прочих абстракциях, что поднимет уровень коммуникации до уровня истории, романа и математических формул. Сейчас,  — говорил компьютер,  — я принимаю простые сообщения в одних символах.

        В части зала вокруг премьера Сибири люди переговаривались, громким шепотом обмениваясь какими-то замечаниями, а зрители, окружавшие группу, лишь морщились от этой суеты. Премьер Сибири встал снова, несмотря на то что кто-то из делегации ученых тянул его за полу одежды. Делегация сибиряков была более сплоченной, чем большинство остальных.
        — Мистер Макдональд,  — произнес премьер,  — мое окружение выражает обеспокоенность, что поступление информации идет быстрее, чем предполагалось, и компьютер не сможет с ней справиться.
        — Такой опасности нет,  — сказал Макдональд.
        — Я имею в виду, мистер Макдональд,  — продолжал премьер, вырывая полу своей одежды из рук того, кто пытался его удержать,  — что может возникнуть непредвиденная опасность, связанная с дальнейшим приемом.
        — Уверяю вас,  — сказал Макдональд,  — никакой опасности нет.
        — Вашего заверения недостаточно. Поскольку наши слова подслушиваются и записываются компьютером, я не хотел говорить прямо, рассчитывая, что как дипломаты мы сможем понять друг друга, не говоря всего до конца, но теперь вынужден отбросить церемонии. Капеллане технически превосходят нас и к тому же находятся в отчаянном положении. Эта комбинация может грозить захватом ими власти над вашим компьютером и всей его мощью. Раса, подобная им, должна мастерски владеть компьютерами, и кто знает, какими возможностями передачи и транспортировки овладели эти существа. Я прошу вас принять меры предосторожности, диктуемые разумом, и отключить компьютер на время обсуждения возникшей ситуации.
        Рядом с премьером встал сибирский ученый.
        — Приношу извинения за нашего руководителя,  — сказал он.  — Не подлежит сомнению, что он не имеет понятия ни о сущности компьютера, ни о существе принимаемой информации.
        Шум в аудитории достиг уровня, при котором трудно что-либо услышать. Макдональд поднял руку.
        — Несмотря на это,  — продолжал сибиряк,  — его опасения вполне естественны и их могут разделять и другие присутствующие. Нельзя совершенно исключить возможность того, что чужая программа вытеснит нашу, однако с расстояния в сорок пять световых лет, без предварительного ознакомления с нашим компьютером, с тем, как он действует, как программируется, без возможности обратной связи шансы на это бесконечно малы. Да и зачем это им?
        — Кроме того,  — продолжал Макдональд,  — нам уже нечего бояться капеллан. Это ясно следует из ответа, который мы только что получили. Дай-ка его еще раз!
        В голографическом кубе вновь появился ответ.
        — И оригинал Послания с Капеллы,  — распорядился Макдональд.  — Тот, что мы приняли девяносто лет назад… Помести его рядом с ответом.
        Оба сообщения появились рядом.

        МИР ЖДЕТ ОБЪЯСНЕНИЯ ОТВЕТА, ПОЛУЧЕННОГО С КАПЕЛЛЫ ВСЕГО НЕСКОЛЬКО МИНУТ НАЗАД. ДИРЕКТОР МАКДОНАЛЬД ДОЛЖЕН ВОТ-ВОТ ОБЪЯСНИТЬ ЗНАЧЕНИЕ ОБОИХ ПОСЛАНИЙ. ЗЕМНОЙ ШАР ОХВАЧЕН ДУРНЫМИ ПРЕДЧУВСТВИЯМИ. НЕКОТОРЫЕ АНАЛИТИКИ ПОДЧЕРКИВАЮТ УДИВИТЕЛЬНУЮ ПУСТОТУ ПОЛЯ ОТВЕТА. ПО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМ ОЦЕНКАМ, АУДИТОРИЯ, СМОТРЯЩАЯ ПЕРЕДАЧУ, ДОСТИГЛА ТРЕХ МИЛЛИАРДОВ.

        Где-то в глубине песков пустыни
        Некто с телом льва и головой человека,
        С глазом слепым и безжалостным от солнца
        Медленно сгибает колени, а вокруг
        Носятся тени оскорбленных грифов.
        И вновь опускается мрак, но я уже знаю,
        Что двадцать веков каменного сна
        Качали кошмар в колыбели.
        И вот его время пришло.
        И какая же дикая тварь
        Приползет в Вифлеем, чтоб родиться?
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС, 1821

        Не знаю, кем я кажусь миру, но сам себе я кажусь ребенком, играющим на пляже и находящим время от времени гладкий камешек или раковину, более красивую, чем другие, в то время как огромный океан неоткрытых истин расстилается предо мной…
ИСААК НЬЮТОН, начало восемнадцатого столетия

        Однажды вечером, когда мрак сгущался и создания, которые порой воют на луну, выли снова, Фандер в сотый раз вытянул свое щупальце. Каждый раз жест его было легко понять, даже если намерения и оставались непонятными, но всегда он бывал отвергнут. Однако теперь пять пальцев обхватили щупальце с робкой вежливостью. Молясь, чтобы человеческие нервы действовали так же, как марсианские, Фандер как можно быстрее послал свои мысли, чтобы успеть до ослабления дружеского пожатия.
        Не бойся меня. Я ничего не могу сделать со своим видом, так же как ты со своим. Я твой друг, твой отец, твоя мать. Ты нужен мне так же, как я нужен тебе…
ЭРИК ФРЭНК РАССЕЛ, 1950

        — Как видите,  — сказал Макдональд,  — одни части посланий идентичны, а другие отличаются. Основное отличие представляет отсутствие в ответе центральной фигуры. Вторым но важности отличием является изменение символа солнца в правом верхнем углу, которое теперь выглядит так же, как солнце в левом нижнем углу. Оба знака, описывающие их, теперь идентичны…
        Из первого ряда встал чернокожий астроном.
        — Но ведь это невозможно,  — произнес он.  — Солнца не могли превратиться в новые. К этому времени мы получили бы визуальное подтверждение, а между тем спектры Капеллы остались неизменными.
        — Это значит,  — ответил Макдональд,  — что мы сделали неверный вывод девяносто лет назад, предположив, что Послание сообщало о превращении звезд в новые. Долгое время это не давало нам покоя, и некоторые из нас даже рассматривали возможность, которая, как мне кажется, нашла теперь подтверждение: содержавшаяся в Послании информация о звездах относилась к моменту, когда огромные солнца Капеллы почти полностью исчерпали свой водород и сошли с главной последовательности.[46 - Совокупность звезд, физически сходных с Солнцем и образующих на диаграмме спектр-светимость (диаграмма Герцшпрунга-Рассела) единую последовательность. Отдельные участки диаграммы занимают белые карлики и красные гиганты.] Их внутренности начали сжиматься, а поверхностные слои расширяться, и солнца вступили в стадию красных гигантов, чудовищно увеличив свою температуру и яркость. Именно эту смену температуры и массы своих солнц описывали капеллане в первом Послании.
        — А когда это произошло?  — спросил премьер Сибири.
        — Где-то между недавним и очень далеким прошлым,  — ответил Макдональд.  — Может быть, тысячу лет назад… а может, пару миллионов.
        Аудитория зашумела, постигая смысл заявления Макдональда, и только премьер Сибири даже не дрогнул.
        — А что с капелланами?
        — Взгляните еще раз на послания,  — сказал Макдональд.  — Как видите, в ответе опущены все так называемые слова или символы с левой стороны, все, кроме одного, и это единственное слово означает капелланина, а перед ним стоит то, что, по-моему, является символом отрицания.
        — Отрицания?  — спросил премьер..
        — Капеллане,  — устало произнес Макдональд,  — погибли. Даже символы планет говорят о постигшей их судьбе. Планета-гигант несколько уменьшилась в размерах в результате увеличения и роста температуры ближнего солнца, которое ныне раз в десять больше, чем прежде, а все спутники планеты сгорели, за исключением того, который в прошлом мы сочли родиной капеллан и который явно потерял часть своей массы, возможно, в результате испарения океанов и атмосферы, а может, и из-за внутренних взрывов.
        — Выходит, мы общаемся с давно вымершей расой… — сказал премьер.
        — По всей видимости,  — продолжал Макдональд,  — они установили автоматические самонаправляющиеся устройства для приема возможных сигналов будущих цивилизаций и передачи им Посланий. Если их аппаратура принимает ответ, указывающий на то, что техническая цивилизация ведет прослушивание космоса, тогда они начинают передавать…
        — Что?  — спросил премьер.  — Какой во всем этом смысл, если сами они мертвы?
        — Получено сообщение,  — произнес компьютер.  — Оно выражено простыми словами, и, хотя есть определенные неясности в точном значении некоторых слов и выражений, в целом сообщение логично. Для большей ясности я представлю его визуально:

        Людям,
        существам цивилизованным,
        разумным созданиям,
        братьям,
        всем заинтересованным.
        Привет от людей с Капеллы (первого спутника Бога),
        которые умерли,
        уничтожены,
        убиты.
        Которые жили,
        работали,
        строили,
        и были уничтожены.
        Примите наше наследие: останки
        и наши лучшие пожелания,
        родство,
        восхищение,
        братство,
        любовь.

        — Капеллане погибли,  — сказал Макдональд.
        — А Программа?  — спросил премьер.  — Ваша работа закончена.
        — В некотором смысле,  — согласился Макдональд.  — Теперь начинается работа для всего мира. Информация, которую компьютер принимает, накапливает, анализирует и переводит, содержит полную запись цивилизации, отличающейся от нашей почти во всем, что мы знаем, за исключением разума и чувств; цивилизации, значительно превосходящей нашу. Запись не только ее истории, но, если я не ошибаюсь в своих предположениях, также философии, культуры, искусства, науки, техники, теологии, литературы. Мы получаем наследство большее, чем если бы нам подарили вторую планету со всеми ее природными ресурсами, а ученые и интеллектуалы всего мира, и все те, кто захочет его познать, могут провести всю жизнь, изучая его и интерпретируя, часть за частью добавляя это наследство к нашей цивилизации, обогащая нас прекрасным новым миром и всем, что этот мир создавало.
        Если же говорить о самой Программе, то наши поиски продолжались неполные полтора столетия и завершились одним грандиозным открытием. Кто знает, какие цивилизации, каких необычайных и великолепных людей можем мы еще открыть где-нибудь между Землей и краем Вселенной? Аудитория молчала, а мир будто замер на секунду, прежде чем вновь продолжил свое движение. А где-то среди магнитных полей, миниатюрных переключателей и потоков электронов что-то соединилось, дрогнула память:

        Что это безмолвье — ответ…[47 - Уолтер де ла Map. «Слушающие».]

        Это походило на мимолетную мысль одной из теней, возможно, сидящих в обоих пустых креслах, или же кого-то из мужчин я женщин, прошедших через Программу и долгие годы населявших эти коридоры и комнаты,  — какая-то их частица продолжала жить в компьютере…
        Передача с Капеллы будет продолжаться много дней, недель или месяцев, однако в конце концов остатки наследия с иной планеты будут переданы, Послание кончится, и молчание начнет безмолвие…
        И тогда оживет радиотелескоп — ухо Земли, улавливающее секреты Вселенной, и большой радиотелескоп в виде чаши для ловли звездной пыли, и начнется новая охота в небесах за новым посланием со звезд.
        К тому времени компьютер будет уже по крайней мере наполовину капелланским. Никто, кроме компьютера, не поймет этого еще в течение полувека, а к тому времени Программа примет послание из Крабовидной туманности…

        Где бы ты ни был

        Мэт не верил своим глазам. Несколько секунд он стоял как вкопанный, глядя вслед подпрыгивающему на ходу колесу. Затем, опомнившись, помчался вслед.
        — Стой,  — орал он,  — стой, черт тебя подери!
        Словно забавляясь, колесо высоко подпрыгнуло и, опустившись на землю, покатилось еще быстрее, чем прежде. Мэт пробежал по пыльной, нагретой солнцем дороге почти сто ярдов, прежде чем ему удалось поравняться с колесом и толкнуть его ногой в бок. Вращаясь, оно упало на дорогу и замерло, словно опрокинутая на спину черепаха.
        Тихо зазвенели маленькие серебряные колокольчики. Смех? Мэт быстро и зло огляделся. Единственным живым существом поблизости была девчонка, которая брела по дороге в нескольких сотнях ярдов от его осевшего набок автомобиля.
        Мэт пожал плечами и вытер пот со лба рукавом рубашки. Поздний июньский полдень в южном Миссури был слишком жарким для физических упражнений.
        Он поднял колесо и покатил его сквозь волны горячего зноя и медленно оседавшее облако красной пыли назад, к зеленому “форду”. Мэт мог бы поклясться, что остановился для смены колеса на редком среди этих холмов ровном участке. Но тем не менее колесо, как только он отвинтил гайки, пустилось вниз, словно машина стояла на крутом склоне горы.
        Как будто несчастье с колесом не могло произойти десятью милями раньше, на автостраде, где к его услугам были многочисленные станции обслуживания! Впрочем, выходка колеса была лишь последней в длинном ряду неудач и неприятностей, печальными свидетельствами которых остались многочисленные ссадины и царапины. Мэт вздохнул. В конце концов он хотел одиночества. Предложение Гэя закончить диссертацию в его охотничьей хижине показалось Мэту в свое время божьим даром, но сейчас он уже не был в этом уверен. Судя по недавнему происшествию, большая часть его времени будет посвящена борьбе за существование.
        Мэт подкатил колесо к машине, осторожно положил его набок и вытащил из багажника запасное. Не спуская глаз с колеса, Мэт подтянул его к левой задней оси, стал на колени, поднял колесо, приладил, наживил гайки, сделал шаг назад и вздохнул с облегчением… Тихо звякнул металл.
        Мэт торопливо посмотрел вниз и успел заметить, как последняя гайка закатилась под машину.
        В вещах и машинах есть нечто делающее их принципиально чуждыми человеческой натуре. На время они могут маскироваться под верных слуг человека, но в конце концов неизбежно обращаются против своих хозяев. В подходящий психологический момент вещи восстают.
        А может быть, секрет заключается в разнице между людьми. Есть люди, у которых все получается не так: их бутерброды падают намазанной стороной вниз; доска, в которую забивают гвоздь, расщепляется; мячи для гольфа попадают в лужу. Другие же пользуются какой-то необъяснимой симпатией со стороны вещей.
        Удача? Умение? Координация движений? Опыт? Мэт вспомнил свою чуть не кончившуюся трагически попытку изучить химию; он едва одолел качественный анализ. Потом ему вспомнилась злополучная, стоившая совершенно невероятного труда шестеренка, и рейсфедер, который никак не хотел проводить тонкую линию, сколько ни зачищай его конец…
        Все это убедило Мэта, что его руки слишком неуклюжи для инженера. Он перенес свои устремления в область, где орудия труда были более податливы. Когда-нибудь он напишет об этом неплохую статью для журнала…
        Смех… На этот раз сомнений быть не могло. Смех звучал прямо за спиной. Мэт круто обернулся. Перед ним стояла все та же девчонка. Чуть выше пяти футов, в выцветшем бесформенном платье. С маленькими, босыми и грязными ногами. Волосы, заплетенные в длинные косички, были мышиного цвета. Только большие голубые глаза чуть оживляли ее бледное личико.
        — Почему бы вам не впрячь лошадь?  — спросила она, хихикая.
        — Давно ли в ваши края завезли эту остроту?  — Мэт подавил раздражение, повернулся и стал на четвереньки, чтобы заглянуть под машину.
        Одну за другой он подобрал гайки, но последняя, разумеется, находилась вне пределов досягаемости. Обливаясь потом, он пополз за ней под “форд”. Когда он вылез, девушка все еще была здесь.
        — Чего это ты дожидаешься?  — с горечью спросил он.
        — Ничего,  — спокойно ответила она.
        — Почему же ты не идешь домой?  — поинтересовался Мэт раздраженно.
        — Не могу.
        Мэт обошел машину и высвободил домкрат.
        — Почему бы это?
        — Я убежала,  — ее голос был трагически спокоен.
        Мэт повернулся, чтобы посмотреть на девушку. Одинокая слеза скатилась у нее по щеке, оставляя за собой грязную дорожку. Мэт ожесточил свое сердце. Солнце уже склонилось довольно низко, и для того чтобы проехать по этой всеми забытой дороге оставшиеся двадцать пять миль, ему понадобится добрый час.
        Мэт сел в машину и включил зажигание. Кинув последний взгляд на патетическую маленькую фигурку на дороге, он яростно покачал головой и дал газ.
        — Мистер? Эй, мистер!
        Мэт нажал на тормоз и высунул голову из окна машины.
        — Чего тебе еще надо?
        — Мне? Ничего,  — мрачно ответила она,  — но вы забыли свой домкрат.
        Мэт рывком включил задний ход и вернулся на прежнее место. Молча он вылез из машины, подобрал домкрат, открыл багажник, швырнул в него домкрат и захлопнул крышку. Но, проходя мимо девушки, он заколебался.
        — Куда это ты направляешься?
        — Никуда.
        — Что значит “никуда”? Разве у тебя нет родных?
        Она отрицательно покачала головой.
        — Друзей?  — с надеждой в голосе спросил Мэт.
        Она снова покачала головой.
        — Ладно, тогда отправляйся домой.  — Он сел в машину и захлопнул дверцу. В конце концов это не его забота.
        Машина тронулась. Можно не сомневаться, что девчонка вернется домой, как только достаточно проголодается. Мэт со скрежетом включил вторую скорость. Даже если она и не вернется, кто-нибудь позаботится о ней. В конце концов он не благотворительное общество.
        Мэт недовольно затормозил и, дав задний ход, вернулся к тому месту, где стояла девчонка.
        — Залезай,  — сказал он.
        Ехать по ухабистой дороге было малоприятно, но девчонка подпрыгивала рядом с ним на сиденье, радостно повизгивая.
        — Осторожней с моими заметками,  — сказал он ей, указывая на пухлые папки, лежавшие между ними,  — в них больше года работы.
        — Год работы?  — удивленно отозвалась она.
        — Здесь заметки для диссертации, которую я пишу.
        — Вы сочиняете рассказы?
        — Исследовательская работа, которую я должен написать, чтобы получить ученую степень.  — Он быстро взглянул на нее и снова перевел глаза на дорогу.  — Она называется: “Психодинамика колдовства по материалам процессов салемских ведьм в 1692 году”.
        — А, ведьмы,  — произнесла она таким тоном, словно ей все было известно о ведьмах.
        Мэт почувствовал беспричинное раздражение.
        — Ладно, где ты живешь?
        Она перестала подпрыгивать на сиденье и притихла.
        — Па снова будет бить меня. Он чуть не спустил с меня шкуру.
        — Ты хочешь сказать, что он стукнул тебя?
        — Нет, он не пускает в ход руки. Обычно он бьет меня ремнем. Смотрите. Она задрала подол платья. То, что она носила под платьем, имело такой вид, словно было сшито из старого мешка. Мэт взглянул и быстро отвел глаза. Вдоль бедра тянулась темная полоса. А нога была слишком округлой для такой девчушки. Мэт прочистил горло.
        — Почему он это сделал?
        — Он просто грубый.
        — Ну, должна же быть хоть какая-то причина!
        — Понимаете,  — сказала она задумчиво,  — когда напивается, он бьет меня, потому что пьян, а когда трезвый, то бьет меня, потому что не смог выпить. Обычно он не ищет других причин.
        — Но что он при этом говорит?
        Она застенчиво посмотрела на него.
        — О, этого я не могу повторить!
        — Я хочу сказать, чем он недоволен?
        — Ах, это…  — Она задумалась.  — Он считает, что я должна выйти замуж. Он хочет, чтобы я подцепила какого-нибудь здорового молодого парня, который бы переехал к нам и делал бы всю работу. Девчонки не приносят в дом денег,  — говорит он,  — во всяком случае, порядочные. Они только едят и просят тряпки.
        — Выйти замуж,  — сказал Мэт,  — но, по-моему, ты слишком молода для этого.
        Она взглянула на него уголком глаза.
        — Мне шестнадцать, у нас такие девушки по нескольку поклонников имеют. Одного-то уж во всяком случае.
        Мэт внимательно посмотрел на, нее. Шестнадцать лет? Это казалось невероятным. Правда, ее платье было достаточно бесформенным, чтобы скрыть все что угодно.
        — Выйти замуж, выйти замуж… Вы думаете, я не хочу выйти замуж? Разве я виновата, что никто из парней меня не хочет.
        — Этого я не могу понять,  — саркастически сказал Мэт.
        Она улыбнулась ему:
        — Какой вы милый!
        Когда она улыбалась, она выглядела почти хорошенькой. Во всяком случае, для деревенской девчонки.
        — Но почему?  — спросил Мэт.
        — Может, из-за па,  — ответила она,  — никто не хочет жить вместе с ним. Но, главное, по-моему, просто не везет.  — Она вздохнула.  — С одним парнем я встречалась почти год. Он сломал ногу. Другой упал в озеро и чуть не утонул. Разве хорошо было с их стороны сваливать вину на меня, даже если мы и поссорились перед этим?
        — Сваливать вину на тебя?
        Она энергично закивала головой.
        — Те, кто не очень ненавидит меня, говорят, что я не девушка, а ходячее стихийное бедствие. Другие выражаются еще хуже. Парни перестали ухаживать за мной. Один даже сказал, что он скорее женится на гремучей змее. А вы женаты, мистер… мистер?..
        — Мэтью Райт. Нет, я не женат.
        Она задумчиво кивнула головой.
        — Райт. Эбигайль Райт. Как хорошо звучит!
        — Эбигайль Райт?
        — Разве я это сказала? Ну, не смешно ли? Моя фамилия Дженкинс.
        Мэт проглотил слюну.
        — Ты пойдешь домой,  — сказал он с непоколебимым убеждением.  — Или ты мне скажешь, как проехать туда, или можешь вылезать из машины.
        — Но па…
        — Как, по-твоему, куда я тебя везу?
        — Туда, куда вы едете,  — сказала она, широко раскрыв глаза.
        — Послушай, ради бога, ты не можешь ехать туда со мной. Это неприлично.
        — Почему?  — наивно спросила она.
        Мэт молча начал тормозить.
        — Ладно,  — вздохнула девушка.  — Поверните направо на следующем перекрестке.
        Зеленый “форд” остановился перед двухкомнатным бунгало. Если его стены и покосившееся крыльцо и были когда-либо знакомы с краской, то знакомство было чисто шапочным, да и то давним.
        Большой загорелый человек с длинной черной бородой и высокой шапкой волос задумчиво раскачивался на крыльце в шатком кресле.
        — Это па,  — испуганно шепнула Эбигайль.
        Мэт подождал в неловком молчании, но ее отец продолжал невозмутимо раскачиваться в кресле, как будто незнакомцы каждый день привозили домой его дочь. Может быть, так оно и есть, с раздражением подумал Мэт.
        — Ну, вот,  — сказал он,  — ты и приехала.
        — Я не могу вылезти, пока не узнаю, собирается ли он меня выдрать, ответила Эбигайль,  — поговорите с ним. Узнайте, сердится ли он.
        — Нет уж, с меня хватит,  — убежденно заявил Мэт, снова взглянув на большую черную фигуру, продолжавшую молча раскачиваться на крыльце,  — я выполнил свой долг, доставив тебя домой. Прощай. Не могу сказать, чтобы наше знакомство доставило мне большое удовольствие.
        — О, вы такой милый и очень симпатичный! Мне бы не хотелось рассказать па, как вы воспользовались тем, что я была совсем одна…
        В ужасе Мэт поглядел на Эбигайль, затем вылез на машины. Медленно подошел к крыльцу и поставил одну ногу на покосившуюся ступеньку.
        — Хм,  — сказал он,  — я встретил вашу дочь на дороге.
        Дженкинс раскачивался.
        — Она убежала,  — продолжал Мэт.  — Я привез ее обратно,  — закончил он в полном отчаянии.
        Дженкинс продолжал раскачиваться и молчать. Мэт вернулся к машине и вытащил из отделения для перчаток пинту виски. Затем вернулся к крыльцу.
        — Не хотите ли немного выпить?
        Большая рука протянулась вперед и заграбастала бутылку. Другая рука свернула пробку. Как только горлышко бутылки исчезло в спутанной бороде, ее дно немедленно задралось к небу. Бутылка забулькала. Когда она опустилась, в ней оставалось меньше половины.
        — Слабовато,  — произнесла борода.
        — Я привез вашу дочь обратно,  — сказал Мэт, начиная с самого начала.
        — Зачем?
        — Ей некуда было идти. Я думаю… в конце концов, это ее дом.
        — Она убежала,  — сказала борода.
        — Послушайте, мистер Дженкинс, я понимаю, дочери-подростки могут доставить кучу неприятностей… но в конце концов она ваша дочь.
        — Не уверен.
        Мэт сглотнул слюну и попробовал еще раз.
        — Счастливая семейная жизнь должна быть основана на разумных компромиссах с обеих сторон. Бить ребенка не значит воспитывать его. И если вы…
        — Бить ее?
        Дженкинс медленно поднялся с кресла. Это было внушительное зрелище, словно сам Нептун вставал из моря во всем своем величии, гигантский, бородатый и могучий. Даже если отбросить высоту крыльца, Дженкинс возвышался несколькими дюймами над почти шестью футами Мэта.
        — Да я пальцем ее ни разу не тронул!
        О боже, подумал Мэт, его трясет со страху.
        — Зайдите,  — сказал Дженкинс, махнув бутылкой по направлению к двери. В комнате царил хаос. Пол был усеян осколками битой посуды. В центре комнаты лежал перевернутый стол, словно размахивая в воздухе тремя нестругаными ножками; четвертая, вывернутая из гнезда, сиротливо торчала в сторону. А рядом валялись разбитые в щепу стулья.
        — Это она наделала?  — слабым голосом спросил Мэт.
        — Это еще ничего,  — жалобный голос Дженкинса никак не вязался с его массивной фигурой.  — Вы бы видели другую комнату!
        — Но каким образом?
        — Я не говорю, что Эб сделала это,  — сказал Дженкинс, качая головой. Его борода тряслась у самого носа Мэта.  — Но когда она чувствует себя несчастной, случается всякое. А она была здорово несчастна, когда Дункан сказал ей, что больше не придет. Стулья подпрыгивали и падали на пол. Стол танцевал по всей комнате, пока не разлетелся на куски. Тарелки летали по воздуху. Смотрите!  — Он нагнул голову и развел руками волосы. На затылке виднелась огромная шишка.  — Мне даже не хочется думать, что случилось с Дунканом.  — Он печально покачал головой.  — Так вот, мистер, мне кажется у меня есть все основания наказать девчонку? Не так ли?  — спросил он.  — Но чтобы я ее ударил? Да я скорее суну руку в змеиное гнездо.
        — Вы хотите сказать, что эти вещи случаются сами собой?
        — Именно. Я думаю, что у вас в мозгах все запуталось. Никогда не поверил бы во все это, если бы сам не видел и не чувствовал,  — тут он потер шишку на затылке,  — и если бы этого не случалось раньше. Странные вещи начали твориться вокруг Эб с тех пор, как она стала входить в возраст, лет пять — шесть тому назад.
        — Но ведь ей только шестнадцать лет!
        — Шестнадцать?  — Дженкинс осторожно глянул через открытую дверь в сторону машины Мэта и понизил голос до шепота: — Не выдавайте меня, но Эб всегда любила приврать. Девчонке больше восемнадцати.
        Единственная целая тарелка упала с полки и разбилась у ног Дженкинса. Он подпрыгнул и задрожал всем телом.
        — Видели?  — жалостливо прошептал он.
        — Упала тарелка,  — сказал Мэт.
        — Она ведьма,  — Дженкинс лихорадочно отхлебнул из бутылки,  — может быть, я не был ей хорошим отцом. С тех пор как умерла ма, она стала совсем дикой и с ней начали твориться странные вещи. Не только плохие. Мне, например, много лет не приходилось ходить за водой. Бочка возле крыльца всегда была полной. Но с тех пор как она выросла и у нее появились всякие сердечные разочарования, жить с ней стало чертовски трудно. Никто сюда и близко не подходит. И все вещи вокруг прыгают и двигаются, пока, наконец, собственному стулу не перестанешь доверять. Нервы не выдерживают, сынок. Человек не в состоянии этого вынести!
        К смущению Мэта, глаза Дженкинса стали наполняться крупными слезами.
        — У меня больше нет друзей, чтобы предложить мне выпить или, скажем, помочь по хозяйству, когда у меня ломит поясницу. Я больной человек, сынок. Послушай, сынок, ты городской человек. Выглядишь красиво, и манеры, и всякое там образование. Я так полагаю, что Эб ты нравишься. Почешу бы тебе не взять ее с собой?
        Мэт начал пятиться по направлению к двери.
        — Она девчонка что надо, как приведет себя в порядок, а готовит она просто здорово. Можно подумать, что поварешка приросла у нее к руке, так ловко она с ней обращается, и тебе вовсе не надо будет жениться на ней. Мэт побледнел.
        — Вы с ума сошли!
        Он повернулся, чтобы сделать рывок к двери. Тяжелая рука упала ему на плечо.
        — Сынок,  — сказал Дженкинс голосом, в котором звучала угроза,  — если девчонка пробыла с мужчиной наедине больше двадцати минут, считается, что они должны пожениться как можно скорее. Поскольку ты чужой в наших краях, я не хочу тебя принуждать. Но с той минуты, как Эб ушла из этого дома, она перестала быть моей дочерью. Никто не просил тебя привозить ее обратно. Эта девчонка,  — добавил он удрученно,  — съедает больше меня.
        Мэт полез в карман брюк. Он вытащил бумажник и извлек из него пятидолларовую ассигнацию.
        — Может быть, это немного скрасит вашу жизнь.
        Дженкинс тоскливо посмотрел на деньги, протянул было руку, но быстро ее отдернул.
        — Не могу,  — простонал он,  — не стоят того эти деньги. Вы привезли ее, вы ее и увезите.
        Мэт глянул сквозь открытую дверь на машину, содрогнулся и прибавил вторую пятерку. Дженкинс покрылся потом. Он с отчаянием смял бумажки в своей широкой ладони.
        — Ладно,  — сказал он хриплым голосом,  — это десять чертовски убедительных доводов. Мэт бросился к машине и сел за руль.
        — Вылезай,  — сказал он резко,  — ты дома.
        — Но па…
        — Отныне он будет тебе любящим отцом. Прощай!
        Волоча ноги и сутулясь, девушка обошла машину. Но, подойдя к крыльцу, она выпрямилась. Дженкинс, стоявший в дверях, отпрянул назад перед своей низкорослой дочкой.
        — Скверный грязный старикашка,  — прошипела Эбигайль.
        Дженкинс торопливо поднял бутылку к бороде. Тут она, должно быть, выскользнула у него из рук. Но, вместо того чтобы упасть, осталась висеть в воздухе горлышком вниз. Виски полилось Дженкинсу на голову. Дженкинс, который теперь стал еще более похож на Нептуна, повернулся к машине и печально покачал головой.
        Мэт лихорадочно развернул машину и стремительно вылетел со двора. Несомненно, это был обман зрения. Бутылки виски не висят в воздухе без поддержки.
        Найти хижину Гэя оказалось нелегко. Мэт два с лишним часа кружил по грязным дорогам.
        Он решил задержаться, когда в четвертый раз проезжал мимо хижины, которая во всем отвечала описанию Гэя, кроме того, что была обитаемой. Свет из окон потоками лился в темноту. По крайней мере, он сможет расспросить о дороге. Запах жареной ветчины, доносившийся из дому, довел его до исступления. Мэт постучал в дверь. Может быть, его даже пригласят к ужину!
        Дверь отворилась.
        — Входите. Что вас держит?
        Мэт замигал.
        — Нет, нет!  — вскричал он. На мгновение он почувствовал себя героем старого анекдота о пьяном в гостинице, который, шатаясь, вновь и вновь возвращается все к той же двери. Каждый раз его выставляют с возрастающим возмущением, пока он, наконец, не произносит жалобным тоном: “О боже, неужели вы один живете во всех комнатах сразу?”
        — Что ты здесь делаешь?  — Спросил Мэт слабым голосом.  — Как ты… каким образом ты сюда попала?
        Эбигайль втянула его в хижину. Внутри было чисто, светло и уютно. Пол подметен, две нижние откидные койки на противоположных стенах аккуратно застелены. На столе стояли два прибора. В плите горел огонь и готовился ужин.
        — Па передумал,  — сказала она.
        — Но он не мог. Я ему дал…
        — Ах, это,  — она полезла в карман платья.  — Вот!  — Она протянула ему две смятые пятидолларовые бумажки и пригоршню серебряных и медных монет.
        Мэт машинально пересчитал мелочь. Ее набралось на доллар тридцать семь центов.
        — Па сказал, что послал бы вам больше, но это все, что он смог наскрести.
        Мэт тяжело опустился на стул.
        — Но каким образом ты… я ведь сам точно не знал, где находится это место. Я ж тебе не сказал, куда я еду.
        — О, я всегда хорошо умела находить дорогу и потерянные вещи. Как кошка.
        — Но… но…  — запинаясь, заговорил Мэт,  — но как ты сюда попала?
        — Приехала,  — ответила она.
        Невольно Мэт посмотрел на стоявшую в углу метлу.
        — Па одолжил мне мула. Я уже отпустила его. Он сам найдет дорогу домой.
        — Но ты не можешь оставаться здесь. Это невозможно!
        — Ну, пожалуйста, мистер Райт,  — в голосе Эбигайль появились успокаивающее нотки,  — моя мама всегда говорила, что мужчина не должен принимать решений на пустой желудок. Посидите и отдохните. Ужин готов. Вы, наверное, умираете с голоду?
        — Нечего здесь решать…  — начал было Мэт, но замолчал, глядя, как она ставит на стол ужин — толстые ломти жареной ветчины с густой подливкой, маисовые лепешки, воздушные бисквиты, масло, домашнее варенье, крепкий черный кофе, дымящийся и ароматный. Щеки Эбигайль раскраснелись у плиты, она выглядела почти хорошенькой.
        — Я не в состоянии есть,  — сказал Мэт.
        — Чепуха,  — ответила Эбигайль, наполняя его тарелку.
        Мрачно Мэт отрезал ломоть ветчины и положил его в рот. Мясо было таким нежным, что почти таяло во рту. Чуть спустя Мэт уже поглощал пищу с той скоростью, с какой успевал подносить ее ко рту. Все было приготовлено так, как ему всегда нравилось. Никогда он не мог никому объяснить, до какой степени надо поджаривать ветчину. Но эта была приготовлена как раз по его вкусу.
        Мэт откинулся от стола, зажег сигарету и стал наблюдать, как Эбигайль наливает ему третью чашку кофе. Он почувствовал, что жизнь прекрасна.
        — Если бы у меня было время, я бы испекла пирог с персиками,  — говорила Эбигайль,  — я умею готовить очень вкусный пирог с персиками.
        Мэт лениво кивнул головой. Конечно, было бы совсем неплохо иметь кого-нибудь рядом, чтобы…
        — Нет,  — произнес он вдруг,  — ничего не выйдет. Ты не можешь здесь оставаться. Что скажут люди?
        — Но кому какое дело? А потом, я всегда могу сказать, что мы женаты.
        — Нет,  — хрипло сказал Мэт,  — пожалуйста, не говори этого!
        — Мистер Райт,  — умоляюще проговорила Эбигайль,  — пожалуйста, разрешите мне остаться. Я буду вам готовить и убирать хижину. Я вам совсем не буду мешать, честное-пречестное слово, не буду.
        — Послушай, Эби,  — Мэт взял ее за руку. Эбигайль стояла рядом с ним, покорно опустив глаза.  — Ты очень милая девочка, и ты мне нравишься. Ты готовишь лучше, чем все, кого я знал, и в один прекрасный день ты составишь счастье какого-нибудь мужчины, став его женой. Но я слишком хорошо к тебе отношусь, чтобы позволить тебе погубить свое доброе имя. Ты должна вернуться домой к отцу.
        — Ладно,  — произнесла Эбигайль так тихо, что ее едва было слышно.
        Обескураженный неожиданным успехом, Мэт встал и пошел к двери. Эбигайль покорно последовала за ним. Мэт открыл дверцу машины и помог девушке сесть, затем, обойдя машину, сел сам на место водителя. Эбигайль сидела маленькая и тихая, прижавшись к дверце. Внезапно Мэту стало жалко ее и стыдно, словно он ударил ребенка. Но он взял себя в руки и включил зажигание. Мотор зафыркал, но машина стояла неподвижно. Мэт сбросил газ и снова нажал на стартер. Мотор пыхтел, тщетно пытаясь сдвинуть машину с места. Мэт проверил зажигание. Все было в порядке. Снова и снова нажимал он на газ, но машина стояла как вкопанная.
        Мэт подозрительно посмотрел на Эбигайль.
        Но это же абсурд!  — подумал он. С тех пор как он встретил эту девчонку, ему стала мерещиться всякая чертовщина. Однако машина не двигалась с места. В конце концов Мэт сдался.
        — Ладно,  — вздохнул он,  — не могу же я тебя выставить за дверь на таком расстоянии от твоего дома. Можешь переночевать сегодня здесь.
        Молча она последовала за ним в хижину. Она помогла ему устроить из одеял импровизированные ширмы, прикрепив их к верхним койкам на двух противоположных стенах хижины.
        Когда Мэт открыл глаза, сквозь одеяло просвечивали рассеянные лучи солнца. Комната была наполнена запахом жареной ветчины и кипящего кофе. Мэт жадно принюхался и, отодвинув одеяло, выглянул наружу. Все его припасы были выгружены из машины и аккуратно сложены в углу. На маленьком столике около окна стояла пишущая машинка, рядом с ней лежали драгоценные папки и стопка чистой бумаги.
        Эби, весело напевая, ставила на стол завтрак. Вместо вчерашнего ужасного платья на ней было надето новое — коричневое,  — которое совершенно не шло ей, зато не так скрывало вполне правильную, хотя и хрупкую фигуру. Мэт мельком подумал о том, как бы она выглядела, если бы ее как следует причесать и одеть в порядочное платье. Но эта мысль быстро отступила под новым натиском на его чувства — он ведь уже сел за стол. Яйца были приготовлены как раз так, как надо,  — белок плотный, но не твердый. Было странно, как Эби смогла угадать все его вкусы. Сначала он было подумал, что переоценил свой аппетит, но довольно быстро уплел три яйца. Со вздохом Мэт отодвинул от себя тарелку.
        — Ну что ж,  — начал он.
        Эби сидела очень тихая и смотрела в пол. Сердце Мэта дрогнуло. В конце концов несколько часов не составят никакой разницы.
        — Ну что ж,  — повторил он,  — пора приниматься за работу.
        Эби вскочила и начала убирать со стола. Мэт подошел к столику, на котором его ждала пишущая машинка. Он сел в кресло и вложил в машинку чистый лист бумаги. Стол был очень удобно расположен по отношению к свету, высота его как раз соответствовала росту Мэта. Идеальные условия для работы.
        Все было в полном порядке, кроме одного — ему совершенно не хотелось работать. В конце концов он напечатал в центре листа:

        ПСИХОДИНАМИКА КОЛДОВСТВА
        По материалам процессов салемских ведьм 1692 года.

        Он подчеркнул заголовок и остановился. Не то чтобы Эби была очень шумной; ее почти не было слышно. Мэт одним ухом прислушивался к тому, как она мыла посуду и ставила тарелки на полку. Затем последовало молчание. Мэт терпел сколько было сил и затем обернулся. Эби сидела за столом и зашивала дыру в его старых брюках. Словно почувствовав его взгляд, Эби подняла голову и улыбнулась. Мэт снова повернулся к пишущей машинке.
        “Колдовство,  — начал он нерешительно,  — это попытка первобытного человека создать порядок из хаоса. Естественно, что вера в сверхъестественное пропадает по мере познания физических законов, управляющих миром”.
        Мэт повернулся.
        — Кто устроил такой кавардак в вашем доме?
        — Либби,  — ответила она.
        — Либби?  — удивленно спросил Мэт — Это еще кто?
        — Вторая я,  — спокойно ответила Эби.  — Обычно я держу ее глубоко внутри, но когда бываю несчастна, то уже не могу с ней справиться. Тогда она вырывается на свободу и делает все, что ей заблагорассудится. Она больше не слушается меня.
        Великий боже,  — подумал Мэт, она сумасшедшая. Типичный случай шизофрении.
        — Откуда ты все это взяла?  — осторожно спросил он.
        — Когда я родилась,  — ответила Эби,  — у меня была сестра-двойняшка, только она очень скоро умерла. Когда я маленькой плохо себя вела, ма качала головой и говорила, что Либби никогда бы этого не сделала. И уж когда я что-нибудь вытворяла, то всегда говорила, что это сделала Либби. От порки не спасало, зато на душе становилось спокойнее. Скоро я сама поверила, что Либби делала все, за что меня наказывали, что Либби — часть меня самой, и я старалась запрятать ее поглубже, чтобы она не выбралась наружу и не впутала меня в какую-нибудь историю. А потом я стала старше,  — Эби слегка покраснела,  — и стали происходить всякие странные вещи, вот тут-то Либби по-настоящему мне пригодилась.
        — Ты ее когда-нибудь видела?  — спросил Мэт.
        — Конечно, нет,  — укоризненно ответила Эби,  — ведь на самом-то деле она не существует.
        — Не существует?
        — Конечно, не существует,  — сказала Эби,  — все эти вещи происходят, когда я сильно расстроена. Тут уж я ничего не могу поделать. Но ведь надо же все это как-то объяснить… вот я и придумала Либби.
        Мэт вздохнул. Эби не была сумасшедшей или дурочкой.
        — Разве ты не можешь делать такие вещи, когда сама хочешь?
        — Ну, может быть, самую капельку. Вот когда я разозлилась из-за виски, которое вы дали па, я подумала, что па стоило бы ради разнообразия промочить себя разок снаружи.
        — А как насчет колеса и гаек?
        Она расхохоталась.
        — Ой, вы были такой смешной тогда!
        Мэт сначала нахмурился, но потом не удержался и рассмеялся сам, потом снова повернулся к пишущей машинке, и тут ему пришло в голову, что он принимает события последних восемнадцати часов и то объяснение, которое им дает Эби, как нечто физически возможное. Неужели он вправду может поверить, будто Эби способна передвигать предметы — как бы это выразиться?  — при помощи какой-то таинственной силы? Совершать все это как бы усилием воли? Конечно же, он в это не верит. Ну, а вдруг?.. Мэт вспомнил бутылку виски, выливающую свое содержимое на голову Дженкинсу. Вспомнил тарелку, упавшую с полки на пол. Вспомнил гайки, отвинтившиеся сами собой, когда он стоял в двух футах от машины. И колесо, которое вдруг покатилось по совершенно ровной дороге. Но в конце концов должно ведь существовать объяснение странных фактов, даже если они и не укладываются в современные научные представления. Даже Эби понимает необходимость этого. Мэт вспомнил все объяснения, которые дает подобным явлениям современная наука: иллюзия, галлюцинация, гипноз — все что угодно, лишь бы это не требовало коренной перестройки установившейся
системы взглядов. Он вспомнил Райна — парапсихолога который называл это явление каким-то ученым термином. Да, телекинез перемещение неодушевленных предметов усилием воли. Однако название ровно ничего не объясняло. Затем он подумал об электричестве. Не нужно ничего знать об электричестве, для того чтобы им пользоваться. Необходимость понять суть события является иногда чисто психологической, а не физической.
        Мэт посмотрел на первые строчки своей диссертации. Семнадцатый век. Почему он должен растрачивать свое время на такую чепуху? Здесь у него под рукой было нечто более современное. Случайно он натолкнулся на такую штуку, которая может перевернуть мир вверх дном или поставить его с головы на ноги.
        Мэт снова обернулся. Эби, кончив штопать его брюки, сидела у стола и смотрела прямо перед собой в открытую дверь хижины. Мэт встал и подошел к ней. Она повернула к нему голову и тихо улыбнулась.
        — Я вам могу чем-нибудь помочь?  — озабоченно спросила она.
        Мэт вытащил иглу из мотка штопальных ниток и слегка воткнул ее в неструганую поверхность стола, так что игла стояла вертикально.
        — Заставь ее двигаться,  — с вызовом произнес Мэт.
        Эби уставилась на него.
        — Зачем?
        — Я хочу посмотреть, как ты это делаешь,  — сказал Мэт,  — разве этого недостаточно?
        — Но я не хочу этого делать,  — возразила Эби,  — я никогда не хочу делать такие вещи. Они случаются сами собой.
        — Попробуй.
        — Нет, мистер Райт,  — твердо ответила Эби,  — мне никогда это не приносило ничего, кроме неприятностей. Это распугало всех моих друзей и всех знакомых па.
        — Если ты хочешь остаться здесь, ты будешь делать то, что я тебе велю.
        — Ну, пожалуйста, мистер Райт,  — умоляющим голосом сказала Эби,  — не заставляйте меня. Добром это не кончится.
        В ответ Мэт только рявкнул. Эби опустила глаза и прикусила губу. Затем она посмотрела на иглу. На ее гладком лбу появились морщины от напряжения. Ничего не произошло. Игла продолжала стоять. Эби глубоко вздохнула.
        — Не могу, мистер Райт,  — простонала она,  — я просто не могу этого сделать.
        — Но почему?  — свирепо спросил Мэт.
        — Не знаю,  — ответила Эби. Машинально она начала разглаживать рукой складки юбки у себя на коленях.  — Мне кажется, это потому, что я счастлива.
        Мэт потратил целое утро на эксперименты. Он предлагал Эби катушку ниток, авторучку, монетку, листок бумаги, бутылку… последнее показалось самому Мэту гениальной идеей. Но бутылка, как и все прочее, пребывала в полной неподвижности. Он даже вытащил запасное колесо из багажника и прислонил его к машине. Пятнадцать минут спустя колесо было все в том же положении.
        Наконец Мэт снял с полки чашку и поставил ее на стол.
        — Ты так хорошо умеешь бить посуду,  — сказал он,  — разбей ее.
        Эби безнадежно уставилась на чашку. Лицо ее выглядело старым и осунувшимся. На секунду все ее тело напряглось, затем она бессильно опустилась на стул.
        — Не получается,  — простонала она,  — ни в какую не получается.
        — Никак!  — заорал на нее Мэт.  — Неужели ты такая дура, что даже не умеешь говорить правильно? Нельзя говорить “ни в какую”, надо говорить “никак”.
        С немой мольбой Эби подняла на Мэта свои голубые глаза.
        — Никак,  — сказала она голосом, в котором слышались рыдания, и опустила голову на руки. Плечи ее стали судорожно вздрагивать.
        Мэт в мрачном раздумье уставился на ее спину. Неужели ей и в самом деле нужно быть несчастной, чтобы происходили чудеса? Мэт поджал губы. Если это так, то ей придется плохо.
        — Собирай свои вещи,  — резко сказал он,  — ты поедешь домой к отцу.
        Эби сжалась и подняла голову.
        — Я не буду ехать,  — сказала она.
        — “Я не поеду”, — резко поправил ее Мэт.
        — Не поеду,  — свирепо повторила Эби,  — не поеду, не поеду.
        Внезапно чашка полетела по направлению к голове Мэта. Инстинктивно он выставил вперед руку. Чашка, ударившись в нее, упала на пол. Мэт растерянно посмотрел на осколки, потом на Эби. Ее руки по-прежнему были сложены на коленях.
        — Ты сделала это?!  — заорал Мэт.  — Значит, это все-таки правда.
        — Так ехать мне к па?
        — Нет, если ты будешь мне помогать.
        Эби поджала губы.
        — Разве одного раза мало, мистер Райт? Вы же теперь знаете, что я могу это сделать. Увидите, добра не будет…  — Она посмотрела на его каменное лицо.  — Но я буду делать это, раз вы хотите…
        — Это очень важно,  — мягко сказал Мэт.  — Но послушай, что ты почувствовала перед тем, как чашка полетела в меня?
        — Бешенство.
        — Нет, меня не интересуют твои эмоции. Что ты ощущала?
        Эби нахмурила брови.
        — Ей-богу, мистер Райт, я ни в какую…  — она быстро взглянула на него, я никак не могу подобрать слова. Вроде как если бы я захотела схватить что поближе и швырнуть в вас, а затем получилось, как будто я и швырнула. Вроде как я толкнула чашку всем телом, а не только рукой.
        Мэт, задумавшись, снял с полки вторую чашку и поставил ее на стол.
        — Попробуй повторить.
        Лицо Эбигайль напряглось. Затем она бессильно откинулась на спинку стула.
        — Я ни в… я никак не могу. У меня просто нет подходящего настроения.
        — Ты едешь домой к отцу,  — выпалил Мэт.
        Чашка шевельнулась.
        — Вот, вот,  — быстро произнес Мэт,  — попробуй еще раз, пока ты не забыла!
        Чашка снова покачнулась.
        — Еще раз…
        Чашка поднялась на дюйм над столом и опустилась. Эби вздохнула.
        — Вы ведь так нарочно сказали, мистер Райт. Вы ведь не хотите чтобы я поехала домой?
        — Не хочу. Но, может быть, ты сама захочешь, прежде чем мы кончим опыты. Теперь ты будешь практиковаться, пока не сможешь проделывать это сознательно, что бы это там ни было.
        — Ладно,  — покорно сказала Эби,  — только это ужасть как утомительно, когда нет подходящего настроения.
        — “Очень утомительно”, — поправил Мэт
        — Очень утомительно,  — повторила Эби.
        — А теперь,  — сказал Мэт,  — попробуй еще раз.
        Эби практиковалась до полудня. Самое большее, на что она оказалась способна,  — поднять чашку на фут от стола, но это она делала к концу очень хорошо.
        У Мэта не было никакой возможности определить без точных приборов, как далеко простирались способности Эби. Впрочем, необходимое оборудование можно достать в Спрингфильде. Пока же он выяснил, что феномен Эби достигал наибольшей силы, когда девушка чувствовала себя несчастной. Мэт задумчиво смотрел в окно хижины. Постепенно в его голове сформировался план, как сделать Эби несчастнее, чем она была когда-либо за всю свою короткую жизнь.
        Весь день Мэт был очень ласков с Эби. Несмотря на отчаянные протесты, он помог ей вытереть посуду. Он рассказывал ей о своей жизни и учебе в Канзасском университете. Он рассказал ей о своей диссертации по психологии и о том, что будет делать, когда защитит ее.
        — Расскажите мне еще о студентках,  — вздохнула Эби.
        Он начал рассказывать, что надевают студентки, когда они ходят на лекции, и что они надевают, когда идут на свидания или отправляются на танцы. Глаза Эби стали большими и круглыми.
        — Наверно, это здорово,  — со вздохом сказала Эби.  — А зачем они поступают в университет?
        — Чтобы выйти замуж,  — ответил Мэт,  — во всяком случае, большинство из них.
        Эби покачала головой.
        — Красивые платья. И все такое. Эти девушки, должно быть, ужасть… ужасно нерасторопные, если сразу не выскакивают замуж. А почему они не могут выйти замуж дома?
        Мэт задумчиво нахмурился. Эби умела задавать вопросы, касающиеся самой глубины человеческих отношений.
        — Мужчины, с которыми они познакомятся в университете, будут зарабатывать им больше денег.
        — Ах так?  — сказала Эби.  — Ну что ж, если это то, чего они хотят, то они должны быть довольны.
        Дальше все шло в том же духе. Мэт сказал, что не может понять, почему Эби не осаждают толпы претендентов на ее руку и почему она давно уже не вышла замуж. За ужином он поглощал ее стряпню в огромных количествах и клялся, что никогда не пробовал лучшей.
        Эби не могла быть счастливее. Любая работа кипела в ее руках. Тарелки были вымыты почти в ту же самую минуту, когда она за них принялась.
        Мэт вышел на крыльцо и сел на ступеньку. Эби устроилась рядом с ним, положив руки себе на колени.
        Хижина стояла на вершине холма. Хотя уже наступила ночь, луна, большая и желтая, освещала лежавшую у их ног долину. Далеко внизу озеро в темно-зеленой оправе из деревьев отсвечивало серебром.
        — Здорово красиво, правда?  — вздохнула Эби.
        — Очень,  — рассеянно ответил Мэт.
        Они помолчали. Мэт почти физически ощущал ее близость. Несмотря на нелепые платья, простое лицо, босые ноги и отсутствие образования, в Эби было что-то очень женственное и трогательное. Пожалуй, она была женственней, чем те девушки, которых он знал по университету. Эби по крайней мере знала, чего она хотела от жизни. Она будет кому-нибудь очень хорошей женой. Единственная ее цель будет заключаться в том, чтобы ее муж был счастлив. Она будет ему готовить, и убирать, и рожать ему сильных и здоровых детей, и будет довольна своей судьбой. Она будет молчать, когда он будет молчалив; не будет надоедать, когда он будет работать; будет веселой, когда будет весел он; будет удовлетворять все его желания.
        Мэт зажег сигарету, пытаясь согнать это настроение. При свете спички он взглянул на ее лицо.
        — Как ухаживают у вас в горах?  — спросил он.
        — Иногда мы гуляем,  — мечтательно ответила Эби,  — и вместе смотрим на все, и немножко разговариваем. Иногда в школе устраивают танцы. Если у парня есть лодка, можно поехать кататься по озеру. Иногда бывают вечера в церкви или пикники. Но чаще всего, когда ночь бывает теплой и светит луна, мы сидим на крыльце, взявшись за руки, и делаем то, что девушка согласна позволить.
        Мэт взял ее руку в свою. Рука была сухой, прохладной и сильной. Эби повернула голову, пытаясь рассмотреть в темноте его лицо.
        — Я вам хоть капельку нравлюсь, мистер Райт?  — спросила она.  — Не так чтобы жениться на мне, а по-дружески?
        — Мне кажется, ты самая женственная из всех женщин, каких я знал, ответил он и понял, что это действительно так.
        Словно сговорившись, они одновременно прижались друг к другу. Мэт нашел губами ее губы, и они были мягкими, теплыми и страстными. Тяжело дыша, он оттолкнул ее. Эби, слегка повернувшись, прикорнула к его плечу; рука Мэта обнимала ее за талию. Она удовлетворенно вздохнула.
        — Мне кажется, что я бы вам все позволила,  — сказала она.
        — Не понимаю, почему ты давно не вышла замуж?  — спросил он.
        — Наверное, я виновата,  — задумчиво сказала Эби.  — Мне не нравился никто из тех, кто за мной ухаживал. Я злилась на них без всякой причины, а потом с ними случалось что-нибудь нехорошее. Может быть, мне хотелось, чтобы они были другими. Думаю, что я не была влюблена ни в одного из них. Во всяком случае, я рада, что не вышла замуж,  — она вздохнула.
        Мэт почувствовал что-то вроде угрызения совести. Ну и свинья же ты, Мэттью Райт!  — подумал он.
        — А что случилось с этими парнями, которые за тобой ухаживали?  — спросил он.  — Ты была в этом виновата?
        — Люди всякое болтали,  — с горечью в голосе ответила Эби,  — они говорили, что у меня дурной глаз. Конечно, когда Хэнк как-то опоздал, я сказала ему, что он мог с таким же успехом сломать себе ногу. На следующий день он полез забивать планки на крыше и упал и сломал ногу. Но он всегда был очень неуклюжим. А Джим был таким холодным, и я посоветовала ему прыгнуть в озеро, чтобы согреть свою кровь. Но, по-моему, человек, который только и делает, что удит рыбу, должен часто падать вводу.
        — Думаю, что так,  — ответил Мэт. Его стала пробирать дрожь.
        — Вам холодно, мистер Райт?  — спросила с беспокойством Эби.  — Позвольте мне принести ваш пиджак.
        — Не надо,  — ответил Мэт,  — все равно уже пора идти спать. Иди ложись. Завтра утром мы поедем в Спрингфильд за покупками.
        — Взаправду, мистер Райт? Я никогда не была в Спрингфильде, недоверчиво сказала Эби.  — Честное-пречестное слово, что поедем?
        — Честное слово,  — ответил Мэт,  — иди ложись спать.
        Мэт посидел на крыльце еще несколько минут. Забавные вещи происходили с теми, в ком Эби разочаровывалась. Когда он зажигал сигарету, его руки слегка дрожали. В Эби было скрыто множество различных людей. Мэт знал уже четырех из них: задумчивую маленькую девочку с тоненькими косичками за спиной, бродившую босиком по пыльным дорогам; счастливую домохозяйку; несчастное вместилище непонятных сил; девушку с горячими губами. Кто из них была настоящая Эби?
        Наутро Мэт познакомился еще с одной Эби. Ее волосы, заплетенные в косички, были уложены короной вокруг головы. На ней было новое, опять-таки совершенно не шедшее ей платье из блестящей голубой ткани с красной отделкой. На бедре была приколота большая искусственная роза. Голые ноги облегали дешевые черные сандалии.
        Боже, подумал Мэт, это ведь ее лучшее воскресное платье. И мне придется появиться с нею в таком виде на улицах Спрингфильда. Он содрогнулся и подавил желание сорвать эту ужасную розу.
        — Ну что ж,  — спросил он,  — ты готова?
        Глаза Эби возбужденно заблестели.
        — Значит, мы взаправду едем в Спрингфильд, мистер Райт?
        — Едем, если заведется машина.
        — Она заведется,  — уверенно сказала Эби.
        Мэт искоса поглядел на нее. Над этим тоже следовало поразмыслить…
        …Глаза Эби горели. Она смотрела на городские дома так, словно они каким-то чудом возникали из небытия специально для нее. Затем она принялась изучать прохожих. Мэт заметил, что наибольшее внимание она обращала на женщин.
        Внезапно Мэт обнаружил, что Эби как-то странно затихла. Он поглядел на нее. Эби сидела, сложив руки на коленях и опустив глаза.
        — В чем дело?  — спросил Мэт.
        — Мне кажется, что я выгляжу очень смешной,  — ответила она. Голос ее слегка дрожал.  — Мне кажется, вам должно быть стыдно за меня, мистер Райт. Если вы не против, я просто посижу в машине.
        — Ерунда,  — ответил Мэт, стараясь, чтобы его голос звучал убедительно. Ты выглядишь чудесно.
        Вот чертенок, подумал он, у нее удивительная способность все понимать. Она или необычно тонко чувствует, или…
        — Кроме того,  — сказал он вслух,  — я собираюсь купить тебе новое платье.
        — Платье? Вы хотите купить мне новое платье, мистер Райт?  — Ей было трудно говорить.
        Мэт кивнул. Он остановил машину у самого крупного универмага в Спрингфильде. Обойдя машину, он открыл Эби дверцу и помог ей вылезти. Они вошли в магазин. Эби прижалась к его руке. Мэт чувствовал, как быстро бьется ее сердце.
        — Нам на второй этаж,  — сказал Мэт.
        Эби смотрела широко раскрытыми глазами на длинные ряды платьев.
        — Я никогда не думала,  — прошептала она,  — что на свете так много платьев.
        Мэт рассеянно кивнул. Ему нужно было отлучиться, и надолго, чтобы найти лабораторию, где бы он смог взять в аренду измерительную аппаратуру. Он отвел в сторону продавщицу.
        — Со мной девушка,  — сказал он,  — я хочу, чтобы вы отвели ее в салон красоты и поработали над ней. Стрижка, шампунь, укладка волос, брови и все прочее. Затем оденьте ее с головы до ног. Согласны?  — Мэт вытащил бумажник и заглянул в него. Медленно он вытащил один аккредитив на сто долларов, затем еще один. У него оставалось всего триста долларов, а ему предстояло достать оборудование и жить до конца лета на эти деньги. Мэт вздохнул и подписал аккредитивы.  — Постарайтесь, если возможно, держаться в этих пределах.
        — Да, сэр,  — сказала продавщица и нерешительно улыбнулась.  — Это ваша невеста?
        — Боже великий, конечно нет!  — вырвалось у Мэта.  — То есть я хотел сказать, она моя племянница. Сегодня у нее день рождения.
        Тяжело дыша, он подошел к Эби.
        — Ты пойдешь с этой женщиной, Эби, и будешь делать все, что она тебе скажет.
        — Хорошо, мистер Райт,  — ответила Эби как во сне. Она пошла за продавщицей с таким видом, словно вступала в сказочную страну.
        Мэт отвернулся, закусив губу. На душе у него скребли кошки.
        Сев в машину, он посмотрел на часы. У него в запасе было по меньшей мере два с половиной часа. За это время он сможет найти все необходимое.
        Впрочем, ему пришлось по возвращении прождать еще часа два. Затем…
        — Мистер Райт!  — Голос был грудным и мелодичным.
        Мэт поднял глаза и вскочил с кресла. Перед ним стояла блондинка, такая красивая, что у него захватило дыхание. Коротко остриженные волосы, слегка завивающиеся на концах, обрамляли прекрасное лицо. Простое черное платье с низким вырезом облегало маленькую женственную фигурку. Изящные длинные ноги были обуты в маленькие черные туфельки с высокими каблуками.
        — Боже мой, Эби! Что они с тобой сделали?
        — Вам не нравится?  — спросила Эби с омрачившимся лицом.
        — Это восхитительно,  — пробормотал Мэт,  — но они покрасили твои волосы!
        Эби расцвела.
        — Женщина, которая это сделала, сказала, что она их вымыла. Она сказала, что это их естественный цвет, но мне придется мыть их каждые несколько дней. И даже не хозяйственным мылом.  — Она вздохнула.  — Я никогда не знала, сколько девушка должна возиться со своим лицом. Мне придется многому учиться…
        Пока Эби счастливо лепетала, Мэт недоверчиво смотрел на нее. Неужели он спал в одной хижине с этой девушкой? Неужели она готовила ему еду и штопала дыры в его карманах? Неужели он действительно поцеловал ее, и она ему сказала: “Я бы вам все позволила…”? Сможет ли он вести себя с ней, как прежде? Мэт ожидал перемены, но не такой разительной. Эби носила свое новое платье с восхитительной уверенностью. Она шла на высоких каблуках так, словно ходила на них всю свою жизнь. Вещи всегда послушно служили Эби.
        — Ты голодна?  — спросил Мэт.
        — Я бы слопала ежа,  — ответила она.
        Этот ответ так не вязался с ее внешним обликом, что Мэт разразился хохотом. Эби сделала большие глаза.
        — Я что-нибудь сказала не так?  — жалобно спросила она.
        …Еда в ресторане была превосходна, и Эби ела незнакомые диковинки с таким удивлением, словно все это с минуты на минуту могло исчезнуть столь же таинственно, как и появилось.
        — Попробуй сдвинуть чашку,  — попросил Мэт, когда они покончили с едой.
        Эби с минуту смотрела на чашку.
        — Не могу,  — тихо сказала она,  — я ужасно стараюсь, просто изо всех сил, но я не могу. Я для вас все сделаю, мистер Райт, но этого не могу.
        Потом они танцевали.
        Во время длинного обратного пути она заговорила только один раз.
        — Неужели есть люди, которые все время живут вот так?
        — Нет,  — ответил Мэт.
        Эби кивнула:
        — Так оно и должно быть. Такие вещи случаются очень редко.
        Когда они вошли в хижину, она обняла Мэта за шею и крепко поцеловала в губы.
        — Есть только один способ, которым девушка может отблагодарить мужчину за такой восхитительный день,  — прошептала она ему на ухо.  — За платья, и поездку, и обед, и танцы. И за то, что вы были таким милым. Я никогда не думала, что со мной может случиться что-нибудь похожее. Мне кажется, если действительно любишь кого-нибудь, то можно все. Я вас ужасно люблю. Я рада, что меня сделали такой хорошенькой. Если я могу сделать вас счастливым — хоть ненадолго…
        Чувствуя, как к горлу подступает тошнота, Мэт осторожно снял ее руки со своей шеи.
        — Ты не поняла,  — холодно произнес он.  — Произошла ужасная ошибка. Я не знаю, сможешь ли ты простить меня. Эти платья — для другой девушки, моей невесты. Ты примерно того же роста, и вот я подумал… даже не знаю, как это получилось, что ты меня так неверно поняла…
        Он остановился. Говорить больше было не к чему. Его план удался блестяще. Медленно, по мере того как он говорил, живость покинула Эби, лицо ее погасло, она словно сморщилась и ушла в себя. Она была маленькой девочкой, которую стукнул по лицу в самую счастливую минуту ее жизни человек, которому она больше всего доверяла.
        — Ну что ж,  — очень тихо сказала она,  — спасибо, что вы позволили мне думать, будто все это для меня, хотя бы и недолго. Я никогда не забуду этот день.  — Она повернулась и залезла на койку, опустив за собой одеяло. Ее всхлипывания не дали Моту уснуть в эту ночь. А может быть, он не мог уснуть оттого, что всхлипывания были очень тихими и ему приходилось напрягать слух…
        Завтрак протекал печально. Что-то случилось с едой, хотя Мэт не мог уловить, что именно. Все было приготовлено так же, как всегда, но пища не имела никакого вкуса.
        Мэт механически жевал и пытался не смотреть на Эби. Это не представляло труда; Эби казалась очень маленькой и не сводила глаз с пола. На ней снова было нелепое голубое платье. Она смыла с лица краску, и оно стало тусклым и безжизненным. Даже ее свежевымытые волосы словно потускнели.
        Мэт сидел и курил одну сигарету за другой, пока Эби убирала со стола и мыла посуду. Покончив с работой, она повернулась к нему.
        — Вы хотите, чтобы я двигала вещи для вас. Сегодня у меня это получится.
        — Откуда ты знаешь, что я хочу?
        — Так уж, знаю.
        — А ты не возражаешь?
        — Нет. Я ни против чего не возражаю.
        Она подошла поближе и села на стул.
        — Смотрите!
        Стол, стоявший между ними, приподнялся, покрутился на одной ножке и упал набок.
        — Что ты чувствуешь?  — возбужденно спросил Мэт.  — Можешь ли ты управлять своей силой? Ты хотела, чтобы он двигался именно так?
        — Стол был вроде частью меня самой, как рука. Но я не знала заранее, что он будет делать.
        — Подожди минутку,  — сказал Мэт,  — я кое-что принесу из машины.  — И он кинулся за приборами.
        Эби безропотно позволила взвесить себя, измерить пульс, температуру и кровяное давление.
        — Мне бы еще надо было бы измерить твой базальный метаболизм, пробормотал он,  — но с этим придется подождать. Ах, если бы в этой лачуге была динамо-машина!
        — Я могу сделать для вас электричество,  — сказала Эби без всякого интереса.
        — Может быть, и можешь, но если ты будешь тратить свою энергию на измерительную аппаратуру, все измерения станут бессмысленными. Теперь, Эби, подними, пожалуйста, этот стул на несколько минут.
        Он заставил ее продержать стул в воздухе пять минут и снова проделал все измерения, отмечая изменения в пульсе, давлении крови, частоте дыхания, и затем снова взвесил ее.
        — Ладно. Теперь отдохни. Нам придется подождать, пока все вернется в норму, прежде чем мы сможем приступить к новым опытам.
        Эби послушно уселась на другой стул и уставилась в пол.
        — Эби, ты ведь будешь мне помогать?  — спросил Мэт.  — Я это делаю и для твоего собственного блага. Если ты сумеешь контролировать свои силы, то, может быть, твои друзья перестанут ломать ноги и падать в воду.
        Выражение лица Эби не изменилось.
        — Мне все равно,  — сказала она.
        Мэт вздохнул. На мгновение ему захотелось бросить начатый эксперимент и уйти из ее жизни — упаковать свои заметки и пишущую машинку в автомобиль и вернуться в университет. Но он уже не мог остановиться. Он был слишком близок к решению загадки.
        Он снова провел все измерения и увидел, что короткий отдых вернул все данные к норме.
        — Попробуем еще раз,  — сказал Мэт.  — Подними, пожалуйста, этот стул снова на ту же высоту.
        Стул нерешительно подпрыгнул вверх.
        — Легче. Еще капельку.
        Стул выпрямился и начал двигаться более плавно.
        — Теперь подержи его в этом положении.
        Стул повис в воздухе без движения. Мэт выждал пять минут.
        — Хорошо. Теперь опусти его осторожно на пол.
        Стул плавно, словно перышко, опустился на землю. Снова Мэт проделал все измерения. Ее пульс стал реже, кровяное давление упало, дыхание было редким, грудь едва подымалась при каждом вздохе. Температура тоже упала…
        Потом в течение часа они работали со столом. К концу этого часа Эби могла поднять стол на долю дюйма или устремить его к потолку, где он оставался, пока она не опускала его на землю. Она балансировала им на одной ножке и заставляла его крутиться как волчок. Расстояние не играло никакой роли. Она управляла столом одинаково хорошо с любой точки комнаты, с крыльца или даже пройдя несколько сот ярдов вниз по дороге.
        — Откуда ты знаешь, где он находится и что с ним?  — задумчиво спросил Мэт.
        Эби безразлично пожала плечами.
        — Не знаю. Просто чувствую.
        — Чем?  — допытывался Мэт.  — Видишь его, осязаешь, ощущаешь его?
        — Все вместе,  — отвечала Эби.
        Мэт растерянно покачал головой.
        — Ты выглядишь утомленной. Тебе лучше прилечь.
        Она легла на свою койку, но Мэт знал, что она не спит. Когда она не встала, чтобы приготовить завтрак, Мэт сам открыл консервы и попытался накормить ее.
        — Спасибо, мистер Райт,  — сказала Эби,  — я чегой-то не голодная.
        — “Я не голодна”, — поправил Мэт, но Эби не реагировала на замечание.
        Вечером она слезла с койки, чтобы приготовить ужин, но сама съела не больше двух-трех ложек. Помыв посуду, она снова забралась на койку и задернула за собой одеяло.
        Мэт сидел допоздна, пытаясь найти смысл в своих записях и графиках. Несмотря на показания приборов, Эби почти не чувствовала серьезных физиологических изменений, происходивших в ней. Поэтому можно было предположить, что такие изменения всегда сопутствовали проявлению ее парапсихологических способностей и что она переносила эти изменения достаточно легко.
        Но почему эти способности в такой степени зависели от ее настроения? В чем заключалась разница? Почему, когда накануне она пыталась двигать предметы усилием воли, ей было гораздо труднее передвинуть чашку телекинетически, чем физически? Почему теперь, когда она несчастна, дело обстоит как раз наоборот?
        Может быть, она черпает энергию из какого-то постороннего источника? Какие физические законы нарушает Эби? Какие использует? Когда Эби была несчастна, она каким-то образом могла свести к нулю тяготение, нет, скорее не тяготение, а массу тела. Как только это сделано, процесс телекинеза уже не должен был требовать больших затрат энергии. Каким-то образом она умела затем восстановить прежнюю величину массы, и смутная идея начала созревать в его мозгу — ну конечно же! Энергия, выделяющаяся при падении этого тела, поступала — но как?  — в ее организм, возмещая расход энергии на телекинез предмета.
        Он торопливо записал свои выводы. Совершенно ясно, что энергия, полученная при восстановлении массы тела, не могла полностью возместить расход энергии на телекинез. Поэтому Эби уставала после каждого опыта, но вовсе не так сильно, как если бы расходовала энергию на физическое перемещение предмета.
        Какая же ты свинья, Мэттью Райт, в который раз за этот день подумал он. Но отступать было уже поздно.
        Утром аппетит Эби не стал лучше. Мэт велел Эби попробовать двигать несколько предметов одновременно. Он увидел, как чашка кофе взлетела вверх, проделала двойное сальто, не расплескав ни капли, и опустилась на кофейник, который поднялся в воздух, чтобы встретить ее. Мэт встал, снял чашку с кофейника, выпил кофе и поставил чашку обратно. Кофейник даже не шелохнулся.
        Но способности Эби имели предел. Количество разных предметов, которыми она могла манипулировать одновременно, не превышало трех; если же предметы были одинаковыми, то она легко справлялась с пятью и более. Она даже заставила шесть сандвичей проплясать в воздухе какой-то сложный танец.
        — О боже,  — воскликнул Мэт,  — ты могла бы нажить себе в цирке целое состояние!
        — Разве?  — спросила Эби без всякого интереса. Она пожаловалась на головную боль и легла в постель.
        Мэт ничего не сказал. Они проработали в этот день полтора часа. Остаток дня Мэт потратил на приведение в порядок своих записей. Несколько раз он кидал взгляды на маленькую неподвижную фигурку Эби. Он смутно начинал понимать колоссальные возможности, которые в ней скрыты. Им овладел смутный страх. Какую роль он выбрал для себя? Он начал как добрая фея, но больше уже не был ею.
        Эби не вставала весь день, и отказывалась от еды, приготовленной Мэтом. На следующее утро, когда она медленно сползла с койки, предчувствие беды, овладевшее Мэтом, еще более обострилось. Она выглядела осунувшейся и постаревшей. Мэт уже приготовил завтрак, но она только устало тыкала вилкой в тарелку, несмотря на все его уговоры.
        — Это не имеет никакого значения,  — отвечала она.
        — Может быть, ты нездорова?  — раздраженно допытывался Мэт.  — Я отвезу тебя к доктору.
        Эби холодно взглянула на него.
        — То, что у меня не в порядке, никакой доктор не вылечит.
        В это утро Мэт увидел, как жестянка с мукой прошла сквозь его тело. Эби кидала ее к нему с разной скоростью, измеряя силу необходимого мысленного толчка. Мэт либо ловил жестянку, либо Эби останавливала ее на лету и возвращала обратно. Но на этот раз жестянка полетела слишком быстро, как пуля. Невольно Мэт взглянул себе на грудь, ожидая сильного удара. Но вместо этого он увидел, как жестянка пролетела насквозь…
        Мэт ошеломленно оглянулся, потирая грудь дрожащими пальцами. Жестянка ударилась о стенку хижины и лежала на полу, помятая, в облаке мучной пыли.
        — Она прошла насквозь,  — прошептал Мэт,  — я видел ее, но ничего не ощутил. Эби, что произошло?
        — Я не смогла ее остановить,  — прошептала она,  — и тогда я мысленно пожелала, чтобы она оказалась в другом месте. Всего на мгновение. И это случилось.
        Так они открыли способности Эби к телепортации — мысленному мгновенному переносу предметов из одного места в другое. Это оказалось столь же просто, как и телекинез. Эби заставляла проходить предметы сквозь стены, не вредя ни тем, ни другим. Размеры предметов не играли никакой роли. Насколько Мэт мог судить, расстояние также.
        — Как насчет живых существ?  — спросил Мэт.
        Эби сосредоточилась. Неожиданно на столе появилась мышь, коричневая полевая мышь с подергивающимися усиками и удивленными черными глазами. Секунду мышь лежала на столе как парализованная, а затем быстро побежала по столу в сторону Эби. Эби завизжала. Перевернувшись в воздухе, мышь исчезла. Мэт смотрел, широко раскрыв рот. Эби висела в воздухе на высоте трех футов. Медленно она опустилась на свой стул.
        — Это действует и на людей — прошептал Мэт,  — попробуй еще раз. Попробуй это на мне.
        Мэт почувствовал тошноту, как если бы земля неожиданно ушла у него из-под ног. Он взглянул вниз и увидел, что парит в воздухе на высоте двух футов над своим стулом. Он медленно поворачивался, но ему казалось, что комната кружится вокруг него.
        — Здорово,  — сказал он.
        Мэт начал вращаться быстрее. Через секунду он кружился как волчок, комната мелькала у него перед глазами.
        — Стоп!  — закричал он.  — С меня хватит!  — В тот же момент он перестал крутиться и упал вниз. У Мэта было ощущение, что его желудок собирался выпрыгнуть наружу. Он тяжело и больно шлепнулся на стул, на котором сидел прежде, но тут же с воплем вскочил.
        — Ты это нарочно сделала!  — закричал он обвиняющим тоном.
        Эби приняла невинный вид.
        — Я сделала только то, что вы просили.
        — Ладно, пусть так,  — сказал Мэт.  — но с этой минуты я отказываюсь быть подопытным кроликом.
        Эби сложила руки на коленях.
        — Что мне теперь делать, мистер Райт?
        — Попрактикуйся на себе,  — сказал Мэт.
        — Хорошо, мистер Райт.  — Она плавно поднялась в воздух.  — Это чудесно. Она вытянулась горизонтально, словно лежала в постели, и начала летать вокруг комнаты. Потом вернулась в кресло. Глаза ее горели.  — У меня такое чувство, что я могу сделать все на свете,  — сказала она.  — Что мне попробовать сейчас?
        Мэт секунду подумал.
        — Попробуй телепортировать себя.
        — Куда?
        — Куда угодно,  — нетерпеливо ответил Мэт,  — это не имеет никакого значения.
        — Куда угодно!  — повторила она. И в следующее мгновение ее не стало.
        Мэт уставился на ее стул. Эби исчезла, в этом не было ни малейшего сомнения. Мэт выскочил на крыльцо. Полуденное солнце заливало все вокруг потоками ослепительного света.
        — Эби!  — закричал Мэт.  — Эби!  — Он подождал, но ему ответило только эхо. Минут пять он бегал вокруг хижины, крича и призывая, пока, наконец, сдавшись, не вернулся в хижину. Он сидел, глядя на койку Эби, и размышлял. Где она могла теперь быть?
        Должно существовать какое-нибудь научное объяснение телепортации — это что-нибудь вроде замыкания трехмерного пространства через четвертое измерение…
        Его начали одолевать угрызения совести. Может быть, Эби погибла? Или находится в четвертом измерении, как в ловушке, не в силах оттуда выбраться? Он не понимал теперь, как он мог быть настолько безумным, чтобы экспериментировать над человеческими жизнями и основными законами природы. Мэт угрюмо осознал, что цель никогда не оправдывает средства.
        И вдруг Эби появилась подобно духу из сказок “Тысячи и одной ночи”, с подносом, уставленным блюдами. Щеки ее горели, глаза сверкали.
        — Эби!  — закричал Мэт. Он почувствовал, как камень свалился у него с сердца.  — Где это ты была?
        — В Спрингфильде.
        — В Спрингфильде?  — У Мэта сперло дыхание.  — Но ведь это за пятьдесят миль отсюда!
        Эби поставила поднос на стол и щелкнула пальцами.
        — Вот смотрите, я была там.
        Мэт поглядел на поднос. На нем были вареные омары, жареная картошка… Эби улыбнулась.
        — Я проголодалась,  — сказала она.
        — Но откуда ты…  — начал было он.  — Ты была в ресторане, ты взяла все эти вещи там?
        Эби счастливо кивнула.
        — Я была голодна.
        — Но ведь это воровство,  — простонал Мэт и в первый раз осознал чудовищность того, что он совершил, научив Эби пользоваться своими возможностями. Ничто не было в безопасности: ни деньги, ни драгоценности, ни смертоносные секреты.
        — Они даже и не заметят, что у них что-нибудь пропало,  — ответила Эби, и потом, никто меня даже не видел.  — Она произнесла это как решающий довод.
        Эби ела с аппетитом, и Мэт радовался, что она не собирается уморить себя голодом.
        — Но почему тебя не заметили там?  — спросил Мэт.
        — Сначала я никак не могла решить, как попасть в кухню. Но я видела, что там был только один повар…
        — Видела?
        — Я была снаружи, но как-то могла видеть, что делается внутри. И тогда я позвала: “Альберт”, и повар вышел, а я вошла и забрала еду вместе с подносом и вернулась сюда. Это было очень просто, ведь я знала, что повар ждет, когда его позовут.
        — Как ты могла это знать?
        — Я подумала это,  — сказала Эби, нахмурившись,  — вот так.
        Он удивленно посмотрел на нее и вдруг понял, что она хочет сказать. Телепатия! И, глядя на ее лицо, он понял, что не ошибся. Широко открытыми недоверчивыми глазами Эби посмотрела на Мэта. Постепенно ее лицо приняло холодное и жесткое выражение, словно она надела маску.
        — О, Эби, милая, нежная Эби!
        — Вы…  — она задохнулась,  — вы сам черт. Что бы я ни сделала, вам все будет мало.
        Я погибший человек, подумал Мэт.
        — Вы с вашей добротой, и вашим красивым лицом, и вашими городскими манерами, как вы могли так поступить? Вы заставили меня полюбить вас. Вам это не было трудно. Нужно было только подержать деревенскую девчонку за руку при лунном свете и поцеловать ее разок, и она уже готова была прыгнуть к вам в постель. Но этого-то вы не хотели. Все время вы смеялись надо мной и строили свои планы. Бедная деревенская девчонка! С самого начала все было сплошным обманом. И в самый счастливый момент забрали все обратно. Бедная деревенская девчонка! Она вообразила, что вы хотите ее. Мечтала, что вы, может быть, на ней женитесь. Вы думаете сейчас, что как-нибудь обманете меня и я вам все прощу. Вы хотите заставить меня думать, что я вас неправильно поняла. Не выйдет. Ничего у вас не выйдет, потому что я знаю все, что вы думаете.
        Что он думал на самом деле? Приходило ли ему в голову хотя бы на мгновение, что он может жениться на ней? Мэт содрогнулся. Такая жизнь была бы кромешным адом. Представьте себе только, если можете, жену, которая все знает, все может, которую нельзя обмануть, при которой нельзя остаться наедине с собой. Представьте себе жену, которая в секунду может превратить квартиру в хаос, которая в силах швырять тарелки, стулья и столы с одинаковой легкостью и смертельной меткостью. Представьте жену, которая в любое время по малейшему подозрению может оказаться в любом месте. Представьте жену, которая видит сквозь стены и читает мысли, и тогда, может быть, вы предпочтете сломанную ногу или камни в печени.
        Эби задрала подбородок.
        — Вам нечего беспокоиться. Я скорее выйду замуж за гремучую змею. Та по крайней мере хоть шипит прежде, чем ужалить.
        — Убей меня!  — в отчаянии крикнул Мэт.  — Лучше убей меня!
        Эби мило улыбнулась.
        — Убить вас было бы слишком милосердно. Я даже не знаю такого наказания, которое не было бы слишком милосердно для вас. Но вы не беспокойтесь. Я постараюсь придумать. А теперь убирайтесь и оставьте меня одну.
        Мэт повернулся, чтобы выйти. Но не успел он сделать и шага, как оказался снаружи хижины. Он зажмурился от яркого солнечного света. Мэта начало трясти. Он попытался собрать разбежавшиеся мысли. Итак, он совершил чудовищно жестокое преступление — неважно по каким мотивам. И вот он пойман и находится во власти потерпевшего, и никогда еще ни один потерпевший не располагал более совершенными средствами возмездия.
        Единственный вопрос заключался в том, какую форму примет возмездие. Когда он узнает это, он сможет придумать, как его избежать. Покорно ждать наказания Мэт не собирался.
        Однако как только он составит план действий, этот план в ту же секунду станет известен Эби и поэтому окажется совершенно бесполезным. Она уже и так знала слишком много. Он должен перестать думать.
        — Ну, мистер Райт, вы готовы?
        Мэт вздрогнул. Рядом с ним на ступеньке крыльца стояла пара очаровательных ножек в нейлоновых чулках и маленьких черных туфельках. Мэт поднял глаза я посмотрел на ее фигурку, затянутую в черное платье, на ее лицо с большими голубыми глазами и ярко-красными губками, лицо, обрамленное прелестными белокурыми волосами. Даже в том состоянии, в каком он находился, Мэт ощутил всю прелесть ее красоты. Какая жалость, что остальные дары природы оказались такими ужасными!
        — Я полагаю, что ваша невеста не будет возражать,  — сказала. Эби с приятной улыбкой,  — поскольку у вас нет невесты. Так вы готовы?
        — Готов? К чему?  — У Мэта внезапно закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Он закрыл глаза, а когда открыл их, то понял, что они уже на танцплощадке в Спрингфильде, где когда-то были вместе.
        Эби упала ему в объятия.
        — Танцуйте!  — сказала она.
        Мэт понял, что все присутствующие глазеют на них, как если бы они свалились с потолка. Может, так оно и было?
        Официант в белой куртке, сердито нахмурившись, решительно зашагал по направлению к ним. Но Эби была так же безучастна ко всеобщему смятению, вызванному их неожиданным появлением, как и большая автоматическая радиола, стоявшая в углу. Эби, прижавшись к Мэту, танцевала легко и свободно. Официант похлопал Мэта по плечу. Мэт с облегчением вздохнул и остановился. Но в следующее мгновение почувствовал, что продолжает двигаться в ритме танца, дергаясь, словно марионетка. Эби не собиралась останавливаться. Официант упрямо шел за ними.
        — Прекратите это,  — потребовал он.
        — Я н-н-не м-м-о-г-г-у ос-с-ста-н-но-виться!  — дергаясь, проговорил Мэт.
        — Можете, можете,  — успокоительно проговорил официант, продолжая идти за ними,  — есть много вещей, которые человек не может сделать, но перестать делать то, что он делает, он всегда может. Мне кажется, вы были бы рады остановиться.
        — Кон-н-неч-чно, б-был б-б-бы,  — проговорил Мэт.  — П-пе-р-ре-с-ст-тан-нь!  — шепнул он Эби.
        — Скажите этому человеку, чтобы он убирался прочь,  — прошептала Эби в ответ.
        Мэт решил снова начать танцевать сам. По крайней мере это приятнее, чем чувствовать, как тебя дергает в разные стороны.
        — Мне кажется, вам лучше уйти,  — сказал он официанту.
        — Мы не любим выставлять людей силой,  — сказал официант, нахмурившись, но должны соблюдать порядок ради наших клиентов. Лучше уйдите подобру, он схватил Мэта за руку,  — а не то…
        Внезапно Мэт почувствовал, что его рука свободна. Официант исчез. Мэт дико оглянулся вокруг. На автоматической радиоле появилось новое украшение. С вытаращенными тупо глазами и лицом белее собственной куртки официант, освещенный переливающимися огнями радиолы, напоминал китайского болванчика. Эби еще теснее прижалась к Мэту. Они продолжали медленно кружиться под музыку. Официант слез и через минуту снова направился к ним, сопровождаемый вторым официантом, барменом с квадратной челюстью и уродливым бульдогом в образе человека.
        Управляющий, подумал о нем Мэт. Четверка угрожающе сомкнулась вокруг Эби и Мэта.
        — Не знаю, что это за игру вы затеяли,  — проворчал бульдог,  — но мы не хотим, чтобы вы играли в нее здесь. Если вы быстренько не уберетесь, то пожалеете.
        Глядя на него, Мэт охотно ему поверил. Он сделал новую попытку остановиться.
        — Н-н-не м-мо-г-гу,  — проговорил он,  — н-не-у-ж-жел-л-ли в-вы д-ддума-е-те, я б-б-бы н-не п-пре-кра-тил, ес-с-с-л-ли б-б-б-бы м-мог.
        Менеджер посмотрел на него налитыми кровью глазами.
        — Полагаю, что прекратили бы.  — Он сжал челюсти.  — Ну что ж, ребята. Вышвырните их вон.
        — Осторожнее,  — нерешительно проговорил первый официант,  — кто-то из них владеет хитрым приемом.
        И тут нападающие исчезли. Мэт с несчастным видом посмотрел на радиолу. Там они сидели один на другом, напоминая акробатическую пирамиду. Пирамида зашаталась и рассыпалась. Даже сквозь громкую музыку были слышны глухие удары о пол. Затем Мэт увидел, как они обескураженно встают. Бармен усиленно потирал нос. Внезапно он сжал кулаки и бросился в атаку. Управляющий успел поймать его за руку.
        Четверка устроила военный совет. Каждые несколько секунд кто-нибудь из них поднимал голову и смотрел на Мэта и Эби. Наконец первый официант отделился от общей группы и с решительным видом направился к радиоле. Музыка прекратилась, цветные огни погасли. Наступила тишина. Все четверо с победоносным видом повернулись к танцплощадке. Так же внезапно огни зажглись вновь и снова загремела музыка. Они подскочили на месте. Осторожными шагами управляющий подкрался к стене и выдернул шнур из розетки. Он повернулся, все еще держа его в руке. Шнур начал извиваться. Управляющий смотрел на него, не веря своим глазам. Шнур начал складываться в кольца. Управляющий торопливо бросил его на пол. Шнур поднялся над полом, как кобра, и начал раскачиваться в медленном смертоносном танце. Потом прыгнул вперед. Управляющий едва успел отскочить. Металлические клыки стукнули по полу. Все четверо отступили, глядя на шнур широко раскрытыми глазами. Шнур презрительно повернулся и, скользнув к розетке, воткнулся в нее. Музыка заиграла снова.
        Когда радиола опять попала в его поле зрения. Мэт заметил вокруг нее оживленную деятельность. Бармен приближался к управляющему, держа в руке сверкающий пожарный топор. На мгновение Мэту показалось, что весь мир сошел с ума. Затем он увидел, как управляющий, держа топор наготове, осторожно двинулся к радиоле. Удар был сокрушительным, но шнур, свернувшись в кольца, успел отскочить в сторону. Управляющий подошел чуть поближе. Потом он взглянул вниз и закричал. Шнур обернулся петлей вокруг его ноги, словно питон, душащий свою жертву. Отчаянно размахивая топором, человек-бульдог наносил удар за ударом. Один из них, попав в цель, разрубил шнур пополам. Музыка прекратилась, радиола погасла. Обезглавленный шнур извивался в предсмертной агонии.
        Эби остановилась. Мэт с облегчением вздохнул, ноги его дрожали.
        — Эби,  — умоляюще проговорил он,  — пойдем отсюда побыстрее. Она покачала головой.
        — Давайте посидим,  — и повела его к столику, который сразу же опустел, так же как и вся прилегающая к нему часть комнаты.
        — Думаю, что вы не прочь выпить,  — сказала Эби.
        — Я бы лучше ушел,  — пробормотал Мэт.
        Они сели. Эби повелительно подозвала официанта. Тот осторожно приблизился к столу. Эби вопросительно посмотрела на Мэта.
        — Виски,  — беспомощно пробормотал Мэт,  — только без соды.
        Почти мгновенно официант вернулся обратно, держа на подносе бутылку и два стакана.
        — Босс приказал получить деньги вперед,  — робко пробормотал он.
        Мэт тщетно обыскал карманы.
        — У меня нет с собой денег!
        — Неважно,  — сказала Эби,  — поставьте поднос.
        — Нет, мадам…  — начал официант, глядя округлившимися глазами на поднос, который, выскользнув у него из рук, опустился на стол. Он запнулся, закрыл рот рукой и отошел от стола.
        Эби сидела, опершись локтем о стол и мечтательно положив подбородок на маленькую ладонь.
        — Я не хочу быть плохой дочерью,  — сказала она,  — па здесь, наверное, понравилось бы.
        — Нет, нет,  — торопливо проговорил Мэт,  — пожалуйста, не надо. У нас и без того целая куча неприятностей…
        …Дженкинс сидел у стола на третьем стуле, медленно моргая; от него разило спиртом. Мэт потянулся за бутылкой, налил немного виски в свой стакан, поднес его к губам и залпом выпил. На мгновение виски обожгло ему горло, но в следующий момент это ощущение исчезло. Мэт поставил стакан на стол и немного подождал. Но он ничего не чувствовал, совершенно ничего. Он подозрительно посмотрел на стакан. Тот был полон.
        Дженкинс прищурил глаза.
        — Эб,  — сказал он, ерзая на стуле,  — что ты тут делаешь? Какая ты шикарная! Подцепила парня с монетой?
        Эби не обратила на его вопросы ни малейшего внимания.
        — Па, если бы я попросила тебя кое-что для меня сделать, ты бы сделал?
        — Конечно, Эб,  — торопливо ответил Дженкинс. Его глаза загорелись при виде бутылки с виски.  — Все что угодно.
        Он поднес бутылку к губам. Та приятно забулькала. Когда Дженкинс поставил бутылку на стол и вытер рот большой волосатой рукой, бутылка оказалась наполовину пустой. Дженкинс тяжело вздохнул. Мэт снова поднял свой стакан и поднес его к губам. Когда он опустил его, стакан был по-прежнему полон, а Мэт по-прежнему пуст.
        — Если бы я попросила тебя стукнуть мистера Райта по носу?
        Мэт внутренне сжался.
        — Конечно, Эб, конечно,  — сказал Дженкинс. Он медленно согнул свою массивную руку и сжал кулак. Борода не давала разглядеть выражение его лица, но Мэт подумал, что это даже к лучшему.
        — Ты что, обидел мою маленькую девочку?  — потребовал ответа Дженкинс. Послушай, сынок,  — вдруг переменил он тон,  — что с тобой? На тебе лица нет!  — Он снова посмотрел на Эби.  — Стукнуть его сейчас?
        — Я скажу когда,  — ответила Эби.
        — Полиция!  — неожиданно завопил Дженкинс, охватывая своей огромной рукой горлышко бутылки.
        Мэт поднял голову. Бармен вел к ним троих полицейских. Они приближались решительно, уверенные в своей власти и силе. Мэт быстро повернулся к Эби.
        — Только, пожалуйста, не устраивай никаких столкновений с законом.
        Эби зевнула.
        — Я устала,  — сказала она,  — уже поздно.
        Дженкинс, нагнув голову, бросился навстречу полиции. И тут зал исчез. Мэт поморгал, борясь с тошнотой. Он и Эби снова были в хижине.
        — А как насчет твоего отца?  — спросил Мэт.
        — После выпивки,  — ответила Эби,  — он больше всего на свете любит хорошую потасовку. А теперь я иду спать. Я здорово устала.
        Оставив туфельки на полу, она забралась на койку. Медленно прошли два мучительных часа. Мэт осторожно сел и взял ботинки в руки. Потом встал и медленно, на цыпочках, пошел к двери. Дюйм за дюймом продвигался он к своей цели, напряженно прислушиваясь к сонному дыханию Эби. Приоткрыв дверь, он выскользнул наружу и тихо закрыл ее за собой. Ступенька скрипнула. Мэт в ужасе застыл на месте. Однако из хижины не донеслось ни малейшего звука. Машина сама покатилась под уклон, едва он отпустил тормоз, и, только отъехав на милю от хижины, Мэт включил мотор. Свобода! Уже рассветало, когда он подъехал к бензоколонке. Солнце, заглянув сквозь ветровое стекло его машины, увидело молодого человека в грязном костюме, небритого, с красными от усталости глазами. Но Мэт дышал глубоко, он упивался вином свободы. Он не помнил, куда ведет дорога, по которой он ехал, но куда бы она ни вела, жизнь была прекрасна.
        Мэт считал, что Эби не сможет его найти и что она не сможет телепортировать себя в то место, в котором ни разу не была. В обоих своих путешествиях в Спрингфильд Эби посетила только те места, в которых она раньше побывала с Мэтом.
        Когда из-за бензоколонки вышел сонный служащий. Мэт спохватился, что у него нет денег. Безнадежно он начал шарить по карманам. Без денег он надолго застрянет здесь, а все его деньги остались в хижине вместе с одеждой, пишущей машинкой и папками с начатой диссертацией. Но… его рука что-то нащупала в кармане брюк. Бумажник. Он вытащил его и заглянул внутрь. Там было четыре доллара бумажками и на триста долларов аккредитивов.
        — Заправьте машину,  — сказал Мэт. Когда он успел захватить деньги? В Спрингфильде бумажника с ним не было… Однако… А может быть, ему мешает подумать как следует голод? Он ничего не ел со вчерашнего утра.
        — Где здесь можно поесть?
        — Видите вон те грузовики у дороги? Обычно в таких местах хорошо кормят. Но здесь не то. Зато есть местная достопримечательность. Шоферы останавливаются, чтобы только посмотреть на нее. Звать Лола…
        Внутри столовая напоминала железнодорожный вагон. Вдоль одной стены тянулся длинный прилавок. Шоферы, все, как один, крупные мужчины в рубашках с короткими рукавами, курили, пили кофе и дразнили официантку. Мэт устало присел за один из пустых столиков. Официантка, освободившись от группы поклонников, подошла к нему со стаканом воды, раскачивая на ходу бедрами. Она была пышной брюнеткой с коротко остриженными волосами и улыбающимся загорелым лицом. Ее юбка и кофточка с низким вырезом оттопыривались как раз в нужных местах. Когда она наклонилась, чтобы поставить стакан с водой на стол. Мэт против своей воли скользнул глазами по низкому вырезу ее блузки.
        — Что вы будете кушать?  — спросила она.
        Мэт проглотил слюну.
        — Пару блинчиков и сосиски.
        — Кофе?
        Мэт кивнул головой. Он слегка улыбнулся, чтобы показать, что ценит ее внимание. Не было ни малейшего сомнения в ее привлекательности. В любое другое время…
        — Ох!  — вскрикнула вдруг она, потирая грудь рукой и кидая на Мэта укоризненные взгляды. Затем на ее лице появилась кокетливая улыбка. Толстым пальчиком она погрозила Моту.  — Скверный мальчик!
        Мэт смотрел на нее, как на сумасшедшую. Когда она исчезла за прилавком, Мэт озабоченно покачал головой и, заметив мрачные взгляды, которые кидали на него шоферы, углубился в изучение стакана с водой. Он вспомнил, что его мучит жажда. Мэт выпил полный стакан, но жажда не проходила. Лола, не теряя времени, принесла Мэту кофе. Но когда она приблизилась к Мэту, произошло непонятное — на совершенно ровном месте Лола поскользнулась, вылив кофе на рубашку Мэта. Он вскочил, ругаясь. Опомнившись, Лола схватила пачку бумажных салфеток и начала оттирать рубашку. Мэт заметил, что шоферы глядят на него — одни мрачно, другие с завистью. Он снова сел за стол. В конце концов это могло быть простой случайностью.
        Тем временем заказанные блинчики уже приготовили. Лола несла их к столу Мэта, однако это оказалось далеко не простым делом. Никогда в жизни Мэт не видел столь скользких блинчиков. Лола была так занята, пытаясь удержать их на тарелке, что даже перестали покачивать бедрами. Блинчики катались по тарелке из стороны в сторону. От напряжения Лола сморщила лоб. Она шла каким-то сложным танцевальным шагом, пытаясь удержать блинчики в равновесии. Мэт смотрел на нее как завороженный. Тем временем все четыре сосиски на другой тарелке подскочили вверх и исчезли одна за другой за низким вырезом ее блузки. Лола вскрикнула. Блинчики полетели в разные стороны. Один из них попал ближайшему шоферу в лицо.
        — А, шутник!  — закричал он и запустил стулом в Мэта.
        Мэт вскочил, пытаясь вылезти из-за стола. Блинчик, отскочивший от первого шофера, угодил в открытый от удивления рот его соседа. Тот подскочил, задыхаясь и издавая невнятные звуки. Через стол полетели чашки. Мэт нырнул под стол, закрыв глаза и покорившись своей судьбе. Сквозь шум драки до него донесся смех, похожий на звон маленьких серебряных колокольчиков. Затем, не имея ни малейшего представления, как это произошло, он оказался на улице. Мотор заработал, едва только он нажал на стартер. Мэт повернулся, чтобы взглянуть назад, на столовую — и едва не потерял контроль над машиной. На заднем сиденье аккуратной стопкой были сложены его одежда, пишущая машинка и папки с диссертацией.
        Когда Мэт остановился на одной из улиц Клинтона, он почувствовал себя немного лучше, по крайней мере морально. По пути он умылся в маленьком ручейке у дороги, побрился и переоделся. Но он был совершенно измотан голодом и недосыпанием. Лучше это, мрачно подумал Мэт, чем Эби. Какое-то время он сумеет продержаться. Что касается появления в машине его вещей, то у Мэта на этот счет было несколько объяснений. Наиболее приятное из них заключалось в том, что Эби изменила свои намерения; она ждала, что он попытается удрать, и облегчила ему эту попытку. Мэт подумал, что в душе Эби была добросердечным ребенком. Слабость этого объяснения заключалась в том, что Мэт не верил в него.
        Он пожал плечами. Перед ним сейчас стояли более неотложные задачи. Бензин на исходе, и ему необходимо что-нибудь поесть. Надо разменять один из аккредитивов.
        Войдя в банк. Мэт направился прямо к окошечку кассира. Он подписал аккредитив и передал его кассиру, маленькому худому человечку с лысой головой и соломенными усиками. Кассир сравнил подписи и повернулся к боковой полочке, где у него аккуратными стопками были сложены денежные купюры. Он отсчитал четыре двадцатки, десятку, пятерку и пять бумажек по одному доллару.
        — Пожалуйста, сэр,  — вежливо сказал он.
        А Мэт в это время в ужасе глядел на пачки двадцатидолларовых ассигнаций, медленно поднимающиеся в воздух за спиной у кассира.
        — Что с вами, сэр,  — беспокойно спросил кассир,  — вам нехорошо?
        Мэт машинально кивнул и затем, оторвав глаза от зрелища летающих денег, отрицательно помотал головой.
        — Нет,  — запнулся он,  — со мной все в порядке.  — Он быстро сделал шаг назад от окошечка.
        — Вы уверены в этом? Вы ужасно выглядите!
        С ужасом Мэт почувствовал, как что-то копошится в правом кармане его пиджака. Он сунул руку в карман, там лежала пачка двадцатидолларовых ассигнаций. Мэт быстро подошел к окошечку кассира. Тот высунулся ему навстречу.
        — Мне кажется, вы уронили вот это,  — сказал Мэт, вынимая пачку денег из кармана.
        Кассир быстро взглянул на полку с деньгами и снова на пачку.
        — Не могу понять, каким образом… Но все равно, благодарю вас. Это самая забавная…
        Мэт протянул деньги через окошечко.
        — Совершенно верно,  — поспешил согласиться Мэт и поднял руку, но выпущенная пачка денег поднялась вместе с ней, словно приклеилась к ладони.  — Извините меня,  — тихо сказал Мэт,  — я не могу избавиться от этих денег.  — Он отчаянно потряс рукой, но пачка даже не пошелохнулась.
        — Весьма забавно,  — сказал кассир, однако он уже не улыбался. Кассир просунул руку сквозь прутья и схватил пачку за уголок.
        — Вы можете теперь отпустить ее,  — сказал он,  — ну, отпускайте же!
        Мэт потянул руку к себе.
        — Не могу,  — сказал он, тяжело дыша.
        Кассир и Мэт изо всех сил тянули в разные стороны.
        — Мне некогда играть здесь с вами,  — пыхтел кассир,  — отпустите деньги.
        — Мне не нужны они,  — лихорадочно заговорил Мэт,  — но я не могу от них избавиться. Вот смотрите.
        Он широко растопырил пальцы. Кассир ухватился за пачку обеими руками и уперся ногой в перегородку.
        — Отпустите деньги!  — заорал он.
        Внезапно Мэт почувствовал, что его рука пуста, а кассир исчез на дне своей клетушки.
        Мэт бросился к двери. Откуда-то издалека ему послышалось звяканье маленьких серебряных колокольчиков.
        Когда он выезжал из Клинтона, у него не оставалось никаких сомнений: Эби преследовала его.
        Полумертвый от усталости, умирающий от жажды и голода, Мэт подъезжал к северной окраине Канзас-Сити. Он проехал через город, не останавливаясь, и, наконец, увидел вдали красные черепичные крыши и белые башенки университета.
        Здесь была крепость науки, цитадель знания, передовой бастион борьбы с темными силами невежества и предрассудков. Здесь, в академической атмосфере логики и размышлений, сможет он стряхнуть мрачные чары, парализовавшие его волю. Здесь он сможет мыслить яснее, действовать решительнее и избавиться, наконец, от демона мщения, мчащегося по его пятам. Здесь он найдет помощь.
        Он проехал по Массачусетс-стрит и остановился. Голода он почти не чувствовал, но жажда не давала ему покоя. Где-то по дороге — он никак не мог вспомнить где — он пытался поесть, но куски исчезали у него изо рта.
        Неужели этому не будет конца?  — подумал он. Неужели нет никакого выхода? Конечно, есть. Из всякого положения есть выход.
        Мэт подошел к ресторану. Он должен сначала утолить голод и жажду, а там будь что будет. Мэт сел за ближайший столик.
        — Суп,  — пробормотал он. подошедшей официантке,  — суп и молоко.  — Он даже не поднял голову, чтобы посмотреть на нее.
        — Хорошо, сэр,  — сказала она. Ее голос показался ему знакомым, но в конце концов все молодые голоса похожи друг на друга. Когда-то он обедал здесь.
        Медленно поднес он к губам стакан с водой. Прохладные волны захлестнули его. Мэт благодарно закрыл глаза.
        — Вам лучше, мистер Райт?  — спросила официантка.
        Мэт поднял глаза и поперхнулся. Перед ним стояла Эби. Мэт вскрикнул. Студенты начали оборачиваться. Он дико огляделся вокруг. Все девушки были как две капли воды похожи на Эби. Мэт вскочил, чуть не опрокинув стол, и бросился к выходу. Перед самой дверью он остановился как вкопанный. Через стекло на него смотрела высокая бородатая фигура. Мэт повернулся и побежал через зал к черному ходу. Промчавшись мимо удивленного повара. Мэт выскочил на улицу и побежал, прихрамывая, вдоль темной аллеи. В конце аллеи уличный фонарь стоял как оазис света. Мэт, задыхаясь, мчался к нему что было сил. Внезапно он остановился. В конце аллеи на земле лежала длинная тень. У тени были могучие плечи, и под подбородком что-то болталось. Мэт повернулся и побежал назад, чувствуя, что сердце вот-вот выскочит у него из груди. Его мозг работал, как машина, у которой сломался регулятор. Из-за кустов выступила тень. Мэт снова остановился. Тень подошла ближе, возвышаясь над его головой. Мэт сжался, не в силах сдвинуться с места. Две длинные руки протянулись к нему. Мэт вздрогнул и приготовился встретить свой конец. Руки обняли
его и притянули ближе.
        — Сынок, сынок,  — услышал он тихий голос Дженкинса,  — ты первый знакомый, которого я увидел за весь день.
        Сердце Мэта снова начало биться… Он высвободил свое лицо из спутанной бороды Дженкинса.
        — Никак не могу понять, что творится со мной эти дни,  — говорил Дженкинс, печально качая головой,  — но у меня такое мнение, что все это дело рук Эб. Как раз когда драка была в самом разгаре, все вдруг исчезло, и я очутился здесь. Где я нахожусь, сынок?
        — Канзас,  — ответил Мэт.
        — Сынок,  — жалобно сказал Дженкинс,  — что-то надо делать. Это ведь все дело рук Эб?
        Мэт кивнул головой.
        — Послушай, сынок. Я слишком стар для такого. Мне бы сидеть у себя на крыльце, держа на коленях бутылочку. Что-то нужно сделать с этой девчонкой.
        — Боюсь, что уже слишком поздно,  — сказал Мэт, вытащил бумажник и сунул Дженкинсу пять долларов.  — Вот возьмите. Выпейте чего-нибудь и попробуйте забыться. Может быть, когда у вас кончатся эти деньги, все уже переменится к лучшему.
        — Ты славный парень, сынок.  — Дженкинс повернулся, подняв руку в прощальном приветствии.
        Мэт медленно побрел вдоль Массачусетс-стрит. Он должен был сделать еще одну попытку. Подходя к автомобилю, Мэт почувствовал близость Эби. Чувство было настолько сильным, словно он стоял рядом с ней. Мэт вздохнул. Не она была виновата во всем, что произошло. Скорее он. И теперь он должен поплатиться. В мире существует неумолимый закон действия и противодействия.
        Было уже совсем темно, когда Мэт, проехав по Седьмой улице, остановил машину у старого двухэтажного дома, окруженного покосившимся забором. Большинство домов в университетском городке были старыми. Новые дома стояли в западном предместье, но университетским профессорам они были не по карману. Мэт позвонил. Дверь отворил профессор Франклин, его научный руководитель.
        — Мэт!  — воскликнул Франклин.  — Да тебя не узнать! Почему ты вернулся так быстро? Только не говори, что ты уже закончил диссертацию.
        — Нет, доктор Франклин,  — устало сказал Мэт,  — но я хотел бы побеседовать с вами, если у вас найдется время.
        — Входи, входи. Я как раз проверяю работы,  — Франклин поморщился, работы первокурсников.
        Франклин провел его через жилую комнату в заваленный книгами кабинет. Его очки лежали на стопке тетрадей. Он надел их и повернулся к Мэту.
        — Что с тобой? Ты ужасно выглядишь… Ты не болен?
        — В каком-то роде,  — сказал Мэт,  — это можно рассматривать как болезнь. Как бы вы лечили человека, верящего в реальность духов?
        Франклин пожал плечами. Множество людей верят в них, и тем не менее являются полноправными здоровыми членами общества. Например, Конан Дойль…
        — А если человек берется доказать их реальность?
        — Галлюцинации? Тогда это серьезнее. Я думаю, что тут следует вмешаться психиатру. Но я не практикующий врач, а педагог. Послушай, не хочешь ли ты сказать, что…
        — Предположим, я берусь доказать, что существуют левитация, телекинез, телепатия. О каком лечении тут может быть речь… профессор?
        — Мэт, ты нездоров?
        — Предположим,  — безжалостно продолжал Мэт,  — что очки взлетят сейчас с вашего носа, пролетят по воздуху и опустятся на мой. Что вы скажете тогда?
        — Я скажу, что тебе надо повидать психиатра,  — озабоченно сказал Франклин.
        Его очки отделились от лица и, лениво полетав по комнате, опустились на нос Мэту. Профессор Франклин, подслеповато моргая, посмотрел им вслед.
        — Мэт,  — воскликнул он,  — прекрати эти шутки!
        Мэт вздохнул и вернул очки. Франклин, нахмурившись, снова надел их.
        — Предположим,  — сказал Мэт,  — что я сейчас поднимусь в воздух.  — Сказав это, он почувствовал, что поднимается вверх.
        Франклин смотрел на него, задрав голову.
        — Мэт,  — сказал он,  — вернись немедленно на место!
        Мэт вернулся в свое кресло.
        — Все эти трюки,  — сурово сказал Франклин,  — ничего особенного из себя не представляют. Пойди к врачу, Мэт. Не трать понапрасну свое и мое время. Кстати,  — добавил он, снимая очки и яростно протирая их,  — я думаю, мне не мешает повидать моего глазного врача.
        Мэт снова вздохнул.
        — Я с самого начала боялся, что все этим кончится. Эби, ты слышишь меня?
        Франклин уставился на него.
        — Да, мистер Райт.
        Слова, тихие и отчетливые, доносились из середины пустой комнаты. Франклин лихорадочно обшаривал комнату глазами.
        — Благодарю тебя,  — сказал Мэт.
        — Уходите из моего дома,  — сказал Франклин дрожащим голосом,  — с меня довольно ваших штучек.
        Мэт встал и пошел к выходу.
        — Боюсь, что доктор Франклин не верит в тебя, Эби. Но я верю. Прощайте, доктор Франклин. Не думаю, чтобы какой-нибудь врач сумел меня вылечить.
        Со странным чувством приближающегося конца Мэт проехал через университетский городок и подъехал к своему дому. Он зажег свет в гостиной. В комнате царил привычный беспорядок. Свитер валялся на письменном столе, книги — на кресле. Не зажигая света. Мэт прошел на кухню. Только не думать… не думать…
        Он наткнулся в темноте на плиту и, ворча, потер ушибленное бедро. Где-то здесь… Какие-то скрытые силы удерживали Мэта от того, чтобы свалиться в забытьи от истощения. Ничего, скоро у него будет сколько угодно времени для отдыха… Он нагнулся. Вот наконец то, что он ищет. Сахар. Обычный сахар. Последняя попытка. Ну да, сахар был не совсем обычным…
        Он нашел пакетик с овсянкой и достал из холодильника молоко, вытащил из ящика нож и разрезал пакетик пополам. Затем высыпал содержимое одной из половинок в чашку, полил молоком и посыпал сверху сахаром. Ему очень хотелось спать. Он зачерпнул ложку и поднес ее ко рту. Какое-то время подержал ее на языке, затем проглотил… Нет, не успел проглотить — все исчезло у него изо рта. Мэт схватил нож и ударил им себя а грудь. Ударил? Рука оказалась пустой. Голова его упала на грудь. Внезапно он выпрямился. Шипенье прекратилось. Мэт зажег свет и увидел, что газовый кран, который он сумел открыть, когда споткнулся о плиту, уже закрыт. Не помогли ни яд от насекомых, ни нож, ни газ. Он почувствовал, как его охватило отчаяние. Выхода не было. Мэт сбросил с кресла книги и сел в него. Последняя надежда — после которой уже не на что надеяться исчезла. И все-таки он был даже рад, что все его попытки потерпели неудачу. Потому что это был трусливый выход из положения.
        Оставалось только одно решение. Он все время отказывался признать его неизбежность, но выбора больше не было. Он поднял голову.
        — Ладно, Эби,  — вздохнул он,  — я женюсь на тебе.  — Слова повисли в воздухе. Мэт ждал со страхом, смешанным с надеждой. Неужели в ней не осталось ничего, кроме жажды мщения?
        Но Эби внезапно оказалась у него на руках, одетая в свое ужасное голубое платье, но очень красивая. Ее руки обвились вокруг его шеи.
        — Правда, мистер Райт?  — прошептала она.  — Вы не шутите?
        Боже мой? Вездесущая, всемогущая жена, страшная в гневе или разочаровании. Не было человека, подумал он, от которого требовали бы большей жертвы. Он вздохнул.
        — Я женюсь на тебе. Да поможет мне бог!  — И он поцеловал ее.
        Самое странное, что новоявленный жених, Мэттью Райт, был счастлив.
        Куда счастливее, чем заслуживал. Но гораздо важнее было другое.
        Невеста была счастлива.

        Здравый смысл

        Салун был вульгарен, с явной претензией на старинную романтичность. Инкрустированный стеклом потолок вспыхивал разноцветными огнями, выхватывая из темноты грубые лица. Нанесенный и истоптанный песок сбился в грязные кучи, местами обнажая бетонный пол.
        Обшарпанная вывеска у входа гласила: "Дворец Грязного Джона. Мясо и удовольствия". И чуть ниже: "Чертовски хороший шашлык, лучший на Мизаре-2!". Однако толпу посетителей из широкого ассортимента предлагаемых удовольствий кулинария привлекала как раз менее всего. Тяжелые подносы официантов были заставлены кружками с пахучим, едким и крепким спиртным.
        Сам Грязный Джон услужливо согнулся у своего лучшего столика и до нелепости тихим в этой бурлящей комнате голосом осведомлялся о качестве шашлыка из зара.
        Маленький щуплый человечек оторвал взгляд от стола и, сосредоточенно жуя, кивнул.
        Удовлетворенное, самодовольное выражение появилось на грубом лице Грязного Джона. Его большие, в шрамах, руки затрепетали.
        — В ту же минуту, как вы вошли, я понял: вот человек, который знает толк в пище. А уж когда вы предпочли угольную жаровню микроволновой, у меня рассеялись последние сомнения. Дайте этим олухам хорошенько выпить, — он презрительно обвел рукой помещение, — и они сожрут такую дрянь, от которой отвернет нос и венерианская болотная собака!
        — Здравый смысл, — спокойно произнес маленький человечек, пытаясь счистить пятно, появившееся на его старомодном сером костюме, — здравый смысл говорит, что самый лучший повар — самый толстый повар.
        Все три сотни фунтов массивной плоти Грязного Джона затряслись в смехе.
        — Здравый смысл, — загромыхал он. — Всемогущий космос, вот чего не хватает нашей несчастной планете — здравого смысла!
        — А еще — вкусной и полезной пищи, — добавил невзрачный человечек перед тем, как отправить в рот очередную порцию "чертовски хорошего шашлыка".
        Лицо Грязного Джона неожиданно потемнело.
        — Да-а, — протянул он и с внезапной яростью протер стол вонючей тряпкой, которую держал в руках.
        В это время огни на потолке стали медленно гаснуть, и вскоре все заведение Грязного Джона погрузилось в темноту, кроме маленькой площадки в дальнем конце помещения. Здесь световые пятна мерцали и переплетались в такт медленному бою ритмичной музыки.
        Комната на миг замерла, а потом наполнилась топотом сотен подкованных сапог. Судорожно, как бы против собственной воли, на освещенной площадке появилась женщина. Плавными, чувственными движениями она медленно кружилась по суживающейся спирали, пока, достигнув центра, не замерла — ноги сведены вместе, руки заведены назад, лицо с закрытыми глазами запрокинуто вверх. Одежда танцовщицы предназначалась скорее для того, чтобы разжечь любопытство, нежели что-то скрыть. Внезапно наступившая тишина была доказательством искреннего восхищения аудитории.
        Вдруг входная дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник высокий широкоплечий молодой человек.
        — Помогите! — прохрипел он-. — Ее похитили!
        Несколько голов на бычьих шеях повернулись; несколько волосатых рук сделали грозный жест.
        Молодой человек ввалился в комнату.
        — Помогите!.. — начал он снова.
        Из нескольких глоток вырвался звериный рык.
        Тяжелая тарелка, метко запущенная в солнечное сплетение, заставила молодого человека упасть на стул за столиком.
        — Здравый смысл, — произнес тихий спокойный голос, — подсказывает, что тот, кто встанет между изголодавшимися мужчинами и предметами их вожделения, немало рискует. Хотите?
        Невзрачный человечек указал на остатки шашлыка. Глаза пришельца медленно сфокусировались на мясе, залитом мрачно-кровавым светом. Он вздрогнул и покачал головой.
        Угощающий пожал плечами и отправил в рот сочный кусок.
        — Еда, — изрек он, — одно из немногих удовольствий, которые доступны на протяжении всей жизни.
        Молодой человек постепенно осознал присутствие своего соседа. Его изумленный взгляд пробежал по отполированным черным ботинкам, совершенно неуместной тросточке, лежащему рядом старомодному котелку и наконец остановился на худощавом честном лице с невинными голубыми глазами.
        — Во имя галактики! — поражение воскликнул он. — Кто вы такой?
        Невзрачный человечек молча достал из кармана бумажник и извлек визитную карточку, которую тут же озарила очередная вспышка света:
        "Лунные властители. Мы страхуем все!" Малачи Джонс.
        Откровенно эротическая музыка достигла своего пика, и танцовщица в экстазе задрожала. Как будто по велению таинственных звуков, она двигалась все быстрее и быстрее, пока, наконец, не забилась в умопомрачительном ритме.
        Молодой человек невидящим взглядом смотрел на фигуру танцовщицы, смутно вырисовывающуюся сквозь дым и мерцающий свет. Затем вдруг спрятал лицо в руках, громко всхлипывая:
        — Ужасно! Ужасно!
        На этот раз никто не возмутился; все были поглощены тем, что происходило на сцене.
        — Секс в той или иной его форме, — рассудительно произнес Малачи, — один из краеугольных камней всех видов искусства. Вы, по-моему, говорили что-то о девушке, когда вошли? — вежливо добавил он.
        — Она пропала, — с надрывом простонал молодой человек, подняв голову.Ее схватили заговорщики. А я сижу в этом... притоне вместо того, чтобы броситься на ее спасение!
        — Мой дорогой друг! — ласково обратился Малачи. — Все приключения начинаются весьма заурядно. Об этом позаботилась приключенческая литература. Но кто эта молодая особа?
        Глаза его собеседника подозрительно сузились.
        — Откуда мне знать, что вы не один из них?
        Малачи указал на карточку.
        — Я агент страховой компании, — весомо заметил он. — Более того, я прибыл на Мизар-2 тем же кораблем, что и вы; и эта девушка тоже, насколько я понимаю. Очевидно, служащая Бюро внеземных дел?
        — Откуда вы знаете?!
        — Здравый смысл, — просто объяснил Малачи.Всякая женщина, прибывающая на Мизар-2, — либо жена удачливого поселенца, либо государственный чиновник. Ваш интерес к ней ставит первый вариант под сомнение.
        — Вы правы, — душераздирающим голосом признался молодой человек. — А я Ренд Риджуэй, второй помощник на "Квесте". Если Бюро проведает о нападении на его сотрудника, наверняка разразится война.
        — Хм-м, — пробормотал Малачи, дожевывая шашлык.
        Ренд начал вставать, но Малачи небрежно остановил его своей тросточкой и заставил сесть, указывая на представление. Оно достигло кульминации: танцовщица исходила потом и постепенно замедляла движения в такт музыке. Каждый ее жест говорил о том, что она готова отдаться страсти. Сотня мужчин затаили дыхание и замерли, судорожно сжав руки.
        Один из них поднялся, заревел как бык и слепо двинулся к сцене. Официант сделал ему подножку, и тот зарылся носом в песок. Когда он поднялся, Грязный Джон, двигаясь весьма быстро для человека подобной комплекции, с размаха ударил его кулаком.
        В комнате загудели: накаленные чувства требовали разрядки. У двери завязалась драка, и все обернулись в ту сторону.
        — Здравый смысл, — бодро сказал Малачи, — говорит, что когда женщины домогаются сто мужчин, она не может принадлежать ни одному из них. Кроме того, я вижу, наш выход затруднен... Ну-ка, — продолжил он, вручая Ренду тяжелую тарелку, на которой ранее покоился шашлык из зара, — посмотрим, как вы умеете кидать.
        Ренд недоуменно взглянул на него, пожал плечами, повернулся и запустил тарелку в дальний конец комнаты. Она разбилась о голову какого-то здоровяка.
        Здоровяк заревел от боли и ярости, быстро повернулся и ударил соседа; тот полетел назад, сбивая людей и столики. Вся комната молниеносно взорвалась клубком рук и ног.
        Малачи спокойно поднялся, надел котелок, придавший ему бесшабашно-удалой вид, повесил на руку тросточку и вышел из-за стола. Ренд нерешительно посмотрел ему вслед, затем перевел взгляд на толпу и испуганную танцовщицу, и тут драка докатилась до него.
        Когда он, наконец, в разорванном комбинезоне, в кровоподтеках, ссадинах и песке выполз из подрагивающего дома, то увидел беспечно ждущего Малачи, щегольски опирающегося на тросточку.
        — Где вы были? — укоризненно простонал Ренд.
        — Здравый смысл, — произнес Малачи, — гласит, что лучшее место во время драки — вне ее.
        Ренд снова застонал, потряс головой и поднялся на ноги.
        — Во имя галактики, что вы вообще здесь делаете?!
        — Представляю страховую компанию, — ответил Малачи, как будто это все объясняло.
        — Вы можете продать уйму полисов, — морщась от боли, проговорил Ренд,но на Мизаре-2 вам никогда не разбогатеть. Из-за всех драк и несчастных случаев, возникающих при попытках приспособить эту паршивую планету для житья, здесь самый высокий уровень смертности.
        — Я отнюдь не продавец, — заверил Малачи.Я должен следить, чтобы наши клиенты получали за свои деньги добротный товар. А месяц назад один из них застраховал на Мизаре-2 мир и порядок.
        — В таком случае готовьтесь к выплате, — мрачно посоветовал Ренд.Поселенцы и рабочие собираются устроить переворот. Я лишь надеюсь, что "Квест" успеет отсюда улететь. Если бы мы нашли Сандру, то есть мисс Джонсон, быстро...
        — Знаю, — перебил Малачи. — Но наша компания всегда обеспечивает предмет страхового договора. Если клиент болен, мы достанем лучшего врача. Мистер Гордон Браун заплатил за мир, и он его получит.
        Услышав имя, Ренд удивленно поднял брови.
        — Но ведь он — один из главарей заговорщиков!
        Из салуна выскочил мужчина и зигзагами помчался прочь, схватившись за голову, словно опасаясь ее потерять.
        — Пожалуй, следует найти более уединенное место для разговора,предложил Малачи. — Если мы собираемся сохранить мир, нужно разработать план действий.
        Маленькая луна тускло освещала очертания космопорта и неуклюжие строения вокруг него. Малачи и Ренд зашли в большую мрачную чащу возле грунтовой дороги, ведущей в ближайший поселок. Малачи снял котелок, рукавом смахнул с него пыль и аккуратно положил на землю рядом с собой. Ренд рухнул с приглушенным стоном.
        — Насколько я понимаю, — начал страховой агент, — поселенцам не нравится отношение Бюро.
        — Знаете, как это бывает, — сказал Ренд. — Чего только им не наобещали десять лет назад, чтобы заманить сюда!.. А что на самом деле? Тяжелая работа, отвратительное снабжение, нехватка женщин...
        — Здравый смысл, — задумчиво пробормотал Малачи, — говорит, что переворот лишен смысла, если он ничего не меняет.
        — А? — откликнулся Ренд. — Что вы имеете в виду?
        — Если колония все еще зависит от базовой планеты, то переворот не только бесполезен, но и просто глуп.
        — Вероятно, так, — согласился Ренд. — Но что делать этим беднягам? Да и, по правде говоря, мне все равно. Если бы не Сандра, я бы сейчас спокойно спал на корабле. Или ел. Жаль, что вы не прихватили этого шашлыка.
        — Прихватил. — Малачи вытащил из правого кармана объемистый пакет.Когда я сказал Грязному Джону, что собираюсь прогуляться, он сам предложил взять что-нибудь в дорогу. Очень приятный человек. И лучший повар по эту сторону Канопуса.Малачи вздохнул. — Изумительно готовит!
        — О, я вам верю, — зарычал Ренд. — Давайте же!
        Ренд содрал упаковку, постанывая от нетерпения, впился в мясо и вдруг замер.
        — Что я делаю? — горько посетовал он. — Как могу я думать о еде, когда Сандра томится в плену, может быть, умирает от голода?!
        — Даже герои и влюбленные должны питаться, — нравоучительно заметил Малачи. — О чем весьма часто забывают авторы романов.
        И Ренд жадно набросился на мясо, спеша доесть, прежде чем его вновь одолеют угрызения совести.
        Малачи ласково смотрел на него:
        — Вот узнают у меня в конторе, как я ел шашлык из зара... — проговорил он. — Кстати, что это за "зар"?
        — Большое плотоядное животное, хищник, — беззаботно ответил Ренд.
        Малачи вскочил и стал нервно вглядываться в кустарник.
        — Не волнуйтесь, — успокоил Ренд. — Они редко нападают на людей.
        — Здравый смысл, — произнес Малачи с дрожью в голосе, которую он подавил с явным трудом, — говорит, что человек, так наслаждающийся едой, как я, лучше любого другого может понять вкусы плотоядных.
        — Сейчас важнее всего, — прочавкал Ренд, взмахнув куском мяса, — решить насущные дела. Как найти и освободить Сандру?
        Малачи уселся на прежнее место и кивнул.
        — Во-первых, надо найти штаб-квартиру заговорщиков. Кстати, именно там, скорее всего, держат мисс Джонсон.
        — Придется возвращаться на корабль за подкреплением, — заметил Ренд.
        — Нет, — решительно возразил Малачи. — Если об этом узнают, война неизбежна. Бюро не допустит, чтобы известное общественности похищение осталось безнаказанным. Кроме того, подкрепление у нас есть. — Он вытащил из левого кармана большую флягу. — Еще один дар Грязного Джона.
        Фляжка несколько раз перешла из рук в руки, прежде чем что-нибудь было сказано.
        — Тсс-с, — прошипел Малачи. — Слышите?
        — Только вас, — ответил Ренд.
        Вскоре ясно стали слышны приглушенные шаги.
        — Кто, — прошептал Малачи, — может красться по дороге глухой ночью?
        Ренд пожал плечами и вдруг побледнел.
        -Заговорщики! — сообразил он. — Должно быть, собираются на тайную встречу.
        Малачи кивнул.
        — Во всех историях, — горячо зашептал Ренд,одного из них захватывают и развязывают ему язык.
        Малачи покачал головой и коротко перечислил свои возражения:
        — Слишком долго, слишком шумно, неэтично.
        — Сейчас ли беспокоиться об этике! — возмутился Ренд.
        Малачи поднялся, тщательно стряхнул с себя пыль, надел котелок, повесил на руку тросточку и жестом подозвал молодого человека.
        — Здравый смысл, — прошептал он ему прямо в ухо, — говорит, что если вы не знаете, куда надо идти и не хотите спрашивать, лучше всего следовать за тем, кто это знает.
        Так они и сделали.
        — Долго ли еще? — взмолился Ренд.
        Они шли уже около часа.
        — Тсс-с, — прошипел Малачи. — Нас могут обнаружить!
        — У меня болят ноги, — капризно пожаловался молодой человек. — В приключенческих романах...
        Малачи молча вручил ему фляжку.
        — Говорят, алкоголь помогает от ран, — проурчал Ренд.
        — Если бы я знал, что вы так серьезно относитесь к медицине, — посетовал страховой агент, — то остался бы у Грязного Джона. На каждый мой глоток вы делаете три.
        Малачи вдруг замолчал и склонил голову набок.
        — Слышите? — прошептал он.
        — Не слышу, — честно признался молодой человек.
        — Я тоже. Впереди нас никого нет.
        — Ну и хорошо.
        Ренд сел на обочину, снял левый ботинок и вытряс из него большой камень и несколько фунтов песка.
        — Они, наверное, где-то свернули, — задумчиво предположил Малачи.
        Громкий рев расколол ночную тишину.
        — Что это? — с опаской поинтересовался Малачи.
        — Зар, — небрежно бросил Рэнд, вытряхивая правый ботинок.
        — Поторопитесь. Надо вернуться по нашим следам.
        Они прошли несколько сотен ярдов, когда Ренд вдруг ойкнул.
        - — Что случилось? — спросил Малачи.
        — Ступать больно, — пожаловался молодой человек. — Я забыл ботинки.
        Малачи вздохнул.
        — Ладно, идите за ними.
        Пятнадцать минут стояла полная тишина, прерываемая лишь рычанием зара.
        — Ренд! — окликнул Малачи.
        — Да! — донесся отчаянный голос. — Не могу найти!
        — Тогда идите без них, — раздраженно велел Малачи. — Или будем ждать рассвета?
        Проклятья и жалобы отметили продвижение Ренда по дороге.
        — Героизм, — простонал он, добредя до Малачи, — вовсе не так привлекателен, каким его преподносят.
        — Да, прелести героизма сильно преувеличены,...... — согласился Малачи. — Где-то здесь должна быть тропинка, которую мы проглядели. Вы смотрите по ту сторону дороги, а я буду смотреть по эту.
        Вскоре трость Малачи нащупала проход в поредевшем кустарнике. В кромешной тьме мерцал вдали слабый огонек. Но едва путники свернули на тропинку, как Ренд громко вскрикнул и, схватившись за ногу, упал.
        — Это ловушка, — судорожно проговорил он. — В землю вкопаны ножи. Вероятно, отравленные. Бросьте меня, Малачи, идите сами, ворвитесь в их гнездо, спасите Сандру и сохраните мир. У меня лишь одна просьба: скажите ей... я любил ее...
        Малачи тем временем осмотрел босую ногу товарища, сделал что-то пальцами, и Ренд мученически застонал.
        — Вот. — Малачи протянул ладонь. — Вот ваш отравленный нож.
        — Это колючка, — недоверчиво произнес Ренд.
        — Здравый смысл, — печально заключил Малачи, — говорит, что герой без ботинок хуже, чем герой без мозгов. Вставайте, нас ждут великие дела.
        Несколько сотен ярдов они прошли без приключений. Затем молодой' человек внезапно остановился и сжал руку Малачи.
        — А охрана? — прошептал он. — Они наверняка выставили охрану!
        — Зачем? — изумился Малачи. — Кого им остерегаться на Мизаре-2?
        — Ну, — смущенно промямлил Ренд, — мало ли...
        — Хотя, возможно, у дверей кто-нибудь стоит, чтобы не приходили незваные гости, — признал Малачи. — Пожалуй, нам лучше произвести разведку.
        Этот огонек уже недалеко.
        Они сошли с тропинки и в полной темноте стали пробираться по бурелому. Неожиданно Ренд натолкнулся на каменную стену и следующие десять минут тихо, но изощренно ругался, потирая ушибленные колено и лоб.
        — Хорошая стена, — уважительно произнес Малачи. — Я еле достаю тростью до ее верха. И там, кажется, торчит что-то острое.
        — Становитесь мне на плечи, — решительно выпалил Ренд. — Я вас перекину.
        Малачи поражение уставился на него.
        — С чего это я полезу на стену?
        — Как же иначе нам туда попасть? — нетерпеливо воскликнул Ренд. — А что вы собираетесь делать — идти к передней двери, постучать, представиться и осведомиться, не угодно ли им что-нибудь застраховать?!
        — Именно, — подтвердил Малачи. — Здравый смысл подсказывает, что лучший путь в дом лежит через дверь.
        — Возможно, вы сумасшедший, — покачал головой Ренд. — Но я — нет!
        Он начал рвать на куски свой уже подранный комбинезон и обматывать материей, словно бинтами, руки. Даже в милосердно-тусклом свете заходящей луны он представлял собой поистине ужасное зрелище — черные кровоточащие ноги, едва прикрытые в верхней части какими-то лохмотьями, исцарапанная и перепачканная обнаженная грудь... Но решимость сквозила в каждом его движении, и в глазах горела отвага.
        — Пожелайте мне удачи, — наконец прошептал он.
        — Удачи, — лаконично отозвался Малачи.
        Ренд подпрыгнул, схватился за край изгороди и медленно подтянулся. С многочисленными восклицаниями боли и мучения он ухитрился перекинуть свое тело и тяжело свалился по другую сторону стены.
        Малачи Джонс стряхнул воображаемую пыль с одежды, поправил котелок и, тихо насвистывая, направился к дому.
        В ночи гулко разнесся требовательный стук, Наконец дверь распахнулась, и на пороге возник набычившийся здоровяк с угрюмым выражением лица.
        — А это еще кто такой? — зарычал он.
        Малачи церемонно протянул визитную карточку.
        — Малачи Джонс, — с достоинством объявил он. — Представитель компании "Лунные властители, мы страхуем все".
        Пока здоровяк поражение разглядывал визитную карточку, Малачи проскользнул мимо него.
        — Так где встреча? — невзначай бросил он.
        — Вверх по лестнице... — машинально ответил здоровяк и вдруг опомнился: — Куда?!
        Он схватил Малачи за воротник и, как терьер крысу, поднял в воздух. Его выпученные, налитые кровью глаза вперились в невинные голубые глаза страхового агента.
        — Я по делу, — как можно более авторитетно заявил Малачи.
        — По делу, по делу, — заревел бугай, тряся Малачи, пока с того не упал котелок. — Все твои дела снаружи!
        Он размахнулся, как будто собираясь вышвырнуть посетителя за дверь.
        Трость Малачи с гулким звуком пришла в соприкосновение с черепом здоровяка. Потом Малачи поднялся, поправил одежду, заботливо почистил котелок и перешагнул через тело, загораживающее лестницу.
        Наверху он на секунду остановился, подошел к двери, из-за которой доносились приглушенные голоса, и уверенно распахнул ее.
        — Кого там принесло, Пит?
        Затем комната взорвалась криками, в которых преобладали требования удостоверить личность, вопросы происхождения и родства, а также указания избавиться от наглеца. Постепенно к Малачи, ослепленному ярким светом, возвратилось зрение, и сквозь табачный дым он разглядел группу сердитых мужчин, расположившихся вокруг большого стола.
        — А, сопло тебе в дышло! — воскликнул кто-то.Я знаю этого парня.
        Малачи установил владельца голоса. Это был Грязный Джон.
        — Дайте ему сказать, — продолжал Грязный Джон. — И если кто-нибудь поднимет на него руку, я сварю этого грешника на обед!
        — Господа, — начал Малачи, выступая вперед, — я являюсь представителем страховой компании "Лунные властители", немало заинтересованной, кстати, в обсуждаемой здесь проблеме.
        — Что ты имеешь в виду?
        — Мы хотим во что бы то ни стало сохранить на вашей планете мир и порядок.
        — Как это мило с вашей стороны, — язвительно вставил кто-то.
        Малачи повернулся в сторону говорящего и твердо кивнул.
        — Уверяю вас, сэр. Для вас, возможно, это вопрос жизни и смерти, но для компании — вопрос долларов и центов.
        Тот же человек, крупного телосложения мужчина, гневно воззвал к окружающим:
        — Стоит ли обращать внимание на каких-то "Властителей"? Никто нам не поможет, кроме нас самих.
        — Оба утверждения лживы, — отчеканил Малачи. — Вы, насколько я понимаю, мистер Гордон Браун?
        Удивление, отразившееся на лиде мужчины, явилось доказательством правильности догадки. Малачи повернулся к собранию:
        — Мистер Браун, смею вас заверить, обращает внимание на "Властителей", так как застраховал у нас мир и порядок и получит 10 миллионов долларов, если произойдет переворот. Что Касается второго его утверждения, то компания готова оказать вам любую помощь.
        В комнате наступила тишина. Некоторые холодно смотрели на Брауна. Наконец, Грязный Джон кашлянул.
        — Каково ваше предложение?
        — Господа, здравый смысл говорит, что людям, внимательно прислушивающимся к голосу разума, редко не удается найти приемлемое решение...
        Через пятнадцать минут раздался шум, и в комнату приволокли еще более расцарапанного, побитого и несчастного Ренда.
        — Этот бродяга сшивался возле дома, — доложил один из притащивших его мужчин.
        — Он со мной, — извинился Малачи. — Большой романтик.
        Ренда отпустили, и от тут же бесчувственной кучей свалился у стены, рядом с другой кучей, в сознании именовавшей себя Гордоном Брауном. Когда Ренд очнулся, Малачи наносил, что называется, последние штрихи.
        — Но откуда мы знаем, что ваша компания действительно нам поможет? спросил Грязный Джон.
        — Господа! — воскликнул Малачи. — Репутация "Лунных властителей" говорит сама за себя. — Его глаза подернулись мечтательной поволокой. — Однажды, помню, мы сохранили империю, застраховав и обеспечив рождение наследника.
        — Но это так... так...
        — Просто? — подсказал Малачи. — Конечно. Здравый смысл гласит, что простейшее решение — самое лучшее решение.
        Грязный Джон нерешительно оглядел своих единомышленников.
        — Не знаю... — начал он, и тут Малачи прошептал ему что-то на ухо. Выражение растерянности и ужаса отразилось на лице искусного кулинара. Он несколько раз быстро мигнул, а страховой агент подошел к вставшему на ноги Ренду. — Вероятно, вы правы, — торопливо закончил Грязный Джон.
        — Что вы ему сказали? — тихо спросил Ренд.
        — Пригрозил сообщить всем, что танцовщица — его жена.
        — Как вы узнали? — изумился молодой человек.
        — А я и не узнавал, — ответил Малачи. — Просто здравый смысл...
        — Хорошо, хорошо, — перебил Ренд. — Верю.
        Постепенно, с сомнениями и раздумьями, заговорщики стали соглашаться.
        — По крайней мере, попробуем, — рассудил один из них. — Что мы теряем?
        Малачи воспользовался моментом, придвинулся к столу и достал ручку и бумагу.
        — Если вы, господа, подпишете этот документ...
        Один за другим они ставили свои подписи. Малачи по очереди пожал всем руки и поздравил с мудрым решением. Затем аккуратно сложил бумагу, убрал ее в карман, взял котелок и тросточку и направился к двери.
        — Малачи! — жалобно воззвал Ренд. — А как же Сандра?
        — Ах, да, — спохватился страховой агент и повернулся. — По-моему, вы держите где-то здесь молодую женщину, мисс Джонсон. Мне кажется, лучше ее выпустить.
        Бывшие заговорщики нерешительно переглянулись.
        — Наш маленький приятель прав, — заявил Грязный Джон.
        Когда Сандру ввели в комнату, она бросилась в объятия Ренда, издавая воркующие звуки и причитая над его пострадавшим телом, и предприняла попытки залечить царапины губами. Ренд, однако, решил, что для ее губ можно найти лучшее применение, и для этой цели эффективно использовал свои.
        — Вся эта романтика и прочие сентиментальные бредни, — сухо произнес Малачи, — видимо, имеют свои привлекательные черты, но, с другой стороны, молодой человек не понимает толка в еде... Между прочим, Грязный Джон, не хотите отправиться со мной на Луну в качестве повара?
        Грязный Джон с улыбкой покачал головой.
        — Я дам вам рецепт. И даже подброшу замороженного зара.
        Малачи облизал губы.
        — Отлично!
        Он снова повернулся к двери, пропустив вперед счастливую пару, и брезгливо пошевелил ногой кучу у стены.
        — А это типа доставьте в порт, — попросил он.Мы привлечем его к суду за попытку мошенничества.
        Уже снаружи Ренд смущенно обратился к Малачи: — Как вы заставили их согласиться?
        — Очень просто, мой мальчик, — ответил Малачи, поправляя котелок и небрежно вертя тросточкой.Я гарантировал, что Мизар-2 будет исправно получать все необходимое. Здравый смысл говорит, что если причина волнений заключается в страхе оказаться отрезанным от источника снабжения, то сохранить мир поможет страховка всех припасов.
        — О, — сказал Ренд и переключил свое внимание на другой объект ночных приключений.
        — Здравый смысл... — снова начал Малачи.
        Но, как и многие другие слова, его речь осталась неуслышанной.

        Человек, который видел завтра

        Он показался мне самым печальным человеком, которого я когда-либо видел.
        Я тогда был молод, только начинал практиковать психотерапию и, ради интереса, часто по виду пациента пытался угадать его профессию еще до того, как он заговорит. Про него я подумал, что он, возможно, профессор в каком-нибудь тихом колледже или врач, только не терапевт, а какой-нибудь специалист, например, хирург. Выглядел он лет на пятьдесят. Высокий, стройный, одет в отличный костюм. Седина на висках. Лицо в глубоких морщинах. И бесконечно старые глаза. Лицо — маска страдания, через которую глаза глядели на мир. Весь мир отражался в этих глазах, наполненных скорбью и безмерной печалью.
        Я смотрел в них и смотрел, наверное, дольше, чем позволяет вежливость, и не мог оторвать взгляда.
        — Да, — услышал я, словно в подтверждение своим мыслям. — Да.
        Он опустился в кресло напротив стола и прикрыл глаза. Я отвернулся, и через некоторое время он с собой справился.
        — Я собираюсь рассказать вам о том, что я никому не рассказывал, сказал он устало. — Я могу видеть будущее.
        Я тактично кивнул.
        — Ценю ваше доверие. Вы можете делать это в любое время по желанию или зависите от каких-то обстоятельств?
        — Да, все зависит от моего желания. Это — как видеть, когда открываешь глаза.
        — Эта способность врожденная? Или развитая? — спросил я.
        — Я думаю, — сказал он после секундного колебания, — ее можно назвать даром.
        — Наверное, это очень полезная способность?
        — Люди так думают, — он печально улыбнулся. — Однако я вижу не общее будущее, а будущее каждого отдельного человека. Любое будущее содержит что-то животрепещущее и кровоточащее для него и для его близких.
        Не всегда все было так легко и радужно. Бывают случаи, когда выздоровление пациента лишь приносило трагедию тому и другим. Выживший ребенок оставался неполноценным. Этот мужчина умрет позже. Эта женщина убьет ребенка, а затем себя... Но что я мог сделать.
        Я не бог, не судья им. В подобных случаях я передавал их другим врачам без комментариев, и пусть рассудит кто-нибудь другой. Может быть, я не прав. Как-то влиять на общественные дела я не решался. Слово здесь, слово там... Я мог бы изменить ход истории. Но я не могу видеть далеко. И мир, который я создавал бы, мог познать мало радости и много горя. Я недостаточно мудр, чтобы исправлять мир. Или, может, я здесь тоже не прав?
        Часто жизнь бывала непереносима, и почти все время я чувствовал ее гнетущую тяжесть. Это даже не жизнь, а просто выполнение необходимых для жизни функций. Ни друзей, ни жены, ни детей... Я был другим. Я знал слишком много и не мог никого любить. Если я становился слишком близок с кем-нибудь, я пытался уберечь этого человека от любого несчастья и чувствовал, как это отбирает все больше времени, а люди все больше превращаются в автоматы, послушные моей воле. И они тоже это чувствовали и начинали ненавидеть меня.
        Много раз я думал о самоубийстве, но знал, что этого нет в моем будущем. Вопреки судьбе, я даже дошел до того, что приставил пистолет к виску, но так и не смог нажать курок. Даже здесь я не смог ничего сделать и понял, что мне не избежать своей роли. Роли зрителя.
        В каждой жизни, неважно насколько тихой, спокойной и устроенной, какая-то беда поджидает человека. А с ней часто муки, отчаяние, смерть. Я все это видел. Счастье бежит от людей, и его место заполняет печаль.
        Почему я не мог застрелиться? Может быть своей болью я немного облегчал боль мира. Я помогал пациентам и помогал миру. Я видел много болезней и их причин и средств от них. Но, не желая привлекать к себе внимание, я направлял к важным открытиям других людей — статьи, речи, лекции, предположения — всегда осторожно, чтобы меня нельзя было проследить. Нельзя показывать, сколько ты знаешь. Как ни странно, такому дару завидуют.
        И все же я не сделал всего, что когда-то казалось возможным. Для кого-то все пути ведут к смерти. Для кого-то еще не создано средство лечения. И дело не во мне, просто технический уровень цивилизации еще низок для определенных открытий. Рак, другие болезни...
        Я убежден, побороть можно любую болезнь, даже старость. Но не в ближайшем будущем.
        Старый цыган-предсказатель, передавший мне свой дар, был решительнее меня. Он пытался изменить что-то в своей стране, и не мне судить, плох он был или хорош в этом. Он умер от ножа наемного убийцы.
        Я часто думал, что случилось бы, если бы я не вошел в его шатер. Но из опыта догадываюсь, что это просто должно было случиться. И он заранее знал, что скоро умрет.
        Две недели назад ко мне для обследования пришел мужчина. Он представился бизнесменом, но я видел, что он на самом деле главарь преступной организации, довольно большой и могущественной. Я обнаружил у него болезнь, исход которой мог бы быть смертельным. Я знал, как помочь ему излечиться, но это означало унижение и смерть многим-многим другим. Это — жестокий, свирепый человек.
        И я отказал ему. Через шесть месяцев его казнят за убийство.
        Сразу после этого у меня осталось всего несколько путей будущего. Все вели сюда. Остальные исчезли.
        Поэтому, — добавил он, — я и пришел к вам.
        — Вы можете рассказать мне о моем будущем?
        — Да.
        — Расскажите! — я наклонился к нему.
        — Для этого я и пришел.
        И вот что он мне рассказал.
        — История эта началась, я думаю, со смерти человека в цыганском шатре около маленькой венгерской деревушки. Он умер с ножом в спине, в страшной боли, но в глазах его я видел такой покой, какого, мне кажется, не увижу никогда. Я был рядом с ним, и он передал мне перед смертью эту способность. Мне тогда было двадцать два года. Я только что окончил колледж, и мой дядя, бывший тогда моим опекуном, устроил мне в качестве выпускного подарка длительную поездку в Европу.
        Но, после этого трагического случая, я сразу прервал путешествие и вернулся домой, проведя всю дорогу по возможности в одиночестве.
        Поначалу мне часто бывало жутко. От каждого, на кого я смотрел, растекались в разные стороны серии фигур и сцен, меняющихся постоянно, и лишь некоторые из них были неизменны и определенны. Будущее — не жесткая картина. У каждого есть выбор путей, но не все из них равновероятны. Самые маловероятные расплывчаты и призрачны. Но будущее сильно подчиняется причинности, и самый сильный влияющий фактор — личность человека. Некоторые будущие события выглядят твердыми и неизменными, и пути к ним ведут из любой отправной точки.
        Но, как я сказал, в начале мне трудно было различить реальность настоящего и варианты будущего. И часто я укрывался в своей комнате и долго лежал, отдыхая от этого калейдоскопа судеб. Только через несколько месяцев мой разу приспособился к новым условиям существования.
        Одно время я был даже в восторге от моей новой способности. Я вращался в кругу людей состоятельных, которые меньше подвержены серьезным болезням, жестокости и трагедиям. Маленькие их секреты щекотали нервы, и я даже чувствовал в себе что-то от бога, наслаждаясь ролью предсказателя на вечеринках и пикниках. Но как-то на одной из таких встреч, в компании, в центре которой я изощрялся в предсказаниях, присоединилась красивая молодая девушка и попросила предсказать, что ее ждет. Я не смог совладать с собой и бросился из комнаты. Позже я, конечно, придумал какое-то оправдание, но истинной причины своего поведения объяснить я не мог. Каждый путь в ее будущем примерно через год заканчивался смертью от злокачественной опухоли, совершенно неизлечимой в то время. Больше я не занимался предсказаниями.
        Я вернулся в колледж и поступил на медицинское отделение. Домой я больше не возвращался. Старые друзья избегали меня. Да и я не мог продолжать с ними прежние естественные отношения. Я слишком много знал о них, и мои пророчества оказывались слишком точны. Более того, я жил в каком-то другом мире, где каждый встречный навечно оставлял в моем сознании что-то свое, подчас неприятное и страшное: этому человеку суждены увечья от машины, за которой он ухаживает, этот убьет жену... Обман, воровство, растрата, измена, насилие, жестокость, болезни, смерть.
        Я ничего не мог поделать. Я избегал улиц.
        — Все это интересно, — сказал я, — но я думал, вы собираетесь показать мне мое будущее.
        — Вот оно. Смотрите.
        Черные, бездонные глаза его глядели на меня. Все вокруг померкло. Я падал куда-то. — Нет! — пытался я закричать, и не мог. Хотел закрыть глаза, но они не слушались меня.
        Потом все вернулось. Я опять стал собой и полностью себя контролировал. Кроме зрения. Глаза видели слишком много.
        Комната была полна людей. Вокруг меня, сверху. Трудно было дышать. Все эти люди — Я.
        — Смотрите! — сказал он опять.
        Я послушался. Во все стороны от него излучались изображения, но только одно из них вело куда-то. Я последовал вдоль и против своей воли увидел, как он вышел из кабинете, прошел приемную, идет вниз. Вот он открывает дверь и выходит на улицу.
        Длинная черная машина дальше по улице трогается с места, и из окон появляется белая рука, сжимающая какой-то блестящий предмет. Машина приближается. Блестящий предмет дернулся два раза, выбросив струйку дыма. Он споткнулся и медленно осел на мостовую. Машина рывком набирает скорость и исчезает за углом, оставляя лишь облако выхлопных газов...
        Я закрыл глаза.
        — Ну вот, — сказал он мягко, — теперь это принадлежит вам.
        — Я не хочу.
        — Никто не хочет. Но это дар, от которого уже нельзя отказаться. Кто-то всегда должен им владеть.
        — Почему?
        — Я не знаю. Но когда для кого-то из нас путь подходит к концу, он приводит к другому. И, когда вы проживете столько же, сколько я, вы поймете, что есть обстоятельства, которых не избежать.
        — Должна же быть какая-то причина? — спросил я, не открывая глаз. Все это когда-то ведь началось?
        — Никто этого не знает, — сказал он. — Все началось очень давно. Есть много легенд о мудрых людях, видящих вперед своего времени, которых боялись, предавали, ненавидели. И, возможно, жил человек по имени Иисус... По преданию, он делал много странных вещей. Лечил неисцелимых. Предсказывал будущее.
        — Но зачем? Почему?
        — Об этом я тоже думал. Может это дар чужого разума? Или случайное открытие? Какой-нибудь древний провидец случайно наткнулся на эту способность видеть будущее и сам оказался в ловушке? Вам будет полезно отвлечься и подумать об этом. У меня есть своя теория. Человек обладает огромной способностью делать добро. И точно такой же способностью переносить страдания.
        — И плата за добро — страдания? — произнес я.
        — Может быть. Это вечная история. Переложить грехи племени на бога и забить его камнями. Но это не обязательно так. Мы можем сделать мир лучше. Может быть, мы — совесть мира.
        — Но вы вручили мне этот дар насильно. Могу ли я передать это кому-нибудь еще? — спросил я.
        — Не знаю. Я никогда не пробовал. Никогда, ни в чьем будущем, кроме вашего, я не видел этой способности. Но, если вы думаете дать это другим, запомните: они будут ненавидеть вас так же, как вы меня. Для меня это не имеет значения, но вы останетесь жить и предвидеть неизбежный результат.
        — Я не верю вам, — сказал я. — Это все обман, гипноз.
        Он молчал.
        — Убирайтесь! — крикнул я, и опустил голову на стол.
        — Я ухожу, — ответил он, вставая. — Мы не можем быть друзьями, несмотря на общий дар... или проклятье. Сейчас мне кажется, я был слишком робок, и мир нужно направлять тверже. Учитесь. И используйте свою власть. И помоги вам бог!
        Я подошел к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Улица была почти пустынна.
        Мой посетитель вышел из подъезда и, не оглядываясь на мои окна, двинулся по улице.
        Длинная черная машина дальше по улице, тронулась с места, и из окна появилась белая рука, сжимающая какой-то блестящий предмет. Блестящий предмет дернулся два раза, выбросив струйку голубого дыма. Он споткнулся, и медленно осел на мостовую, а машина рывком набрала скорость и исчезла за углом, оставив лишь облако выхлопных газов...
        Я вернулся к столу, опустил голову на сложенные руки и закрыл глаза. Через какое-то время в дверь постучали.
        — Доктор, что-нибудь случилось? — в кабинет заглянула моя секретарша. — Вы нездоровы?
        — Да, неважно себя чувствую, — сказал я, отрываясь от стола. Сегодня я никого не принимаю. И вообще, какое-то время принимать не буду. Позаботьтесь, пожалуйста, обо всем.
        — Что-нибудь еще, доктор? — спросила она, подходя ближе.
        Я вгляделся в образы, окружающие ее. На одном из путей — яркая сцена ее венчания. Рядом с ней — я. Очень сильный, вероятный путь, но чем дольше я смотрел, тем бледней и прозрачней становился он.
        — Нет, — ответил я, — спасибо. Я собираюсь оставить практику. Думаю, вы легко найдете новую работу, но я выплачу вам сумму в размере двухмесячного жалования.
        — Но как же... — начала она, едва не плача.
        — Пожалуйста, идите.
        Сцена венчания исчезла...
        Это произошло двадцать пять лет назад.
        И теперь я пришел к вам. Я уверен, вы думаете, что я самый печальный человек, которого вы когда-либо видели.

        Рождество — каждый день

        Кабина опустилась, я ступил на поверхность Земли и (почувствовал только, что горячо. Боже мой, да ведь она горячая! Температура градусов девяносто и очень высокая влажность. После трех лет пребывания в искусственном климате навигационного маяка, двигавшегося в зоне астероидов, реакция была чисто физической.
        Я не ожидал, что буду бурно восторгаться и ликовать, но должно же найти себе выход нараставшее во мне изо дня в день напряжение!
        Я вглядывался в лица окружающих и не испытывал радости — они угнетали меня. А между тем ведь три года предвкушение этой минуты спасало меня от помешательства!
        Только одно лицо мне хотелось увидеть. Где же Джин? Может быть, она не получила моей космограммы?
        Я достал из кармана желтый конвертик и снова прочитал бумажку:
        ЕСЛИ СОГЛАСНЫ ВОЗОБНОВИТЬ КОНТРАКТ, ЖАЛОВАНЬЕ УДВОИМ…
        Взглянул на голубое небо, испещренное летними облачками, и ощутил силу тяжести своих ста семидесяти пяти фунтов. Но к Земле меня притягивало нечто большее, чем сила тяжести.
        Сколько стоят три года жизни человека?
        Они назначили цену: пятьдесят тысяч долларов за год. Цена нестерпимого одиночества. Теперь я знал, что нельзя измерять время годами; время измеряется тем, чем оно заполнено. Я провел там не три года; я провел целую жизнь. Они предложили увеличить цену, предложили сто тысяч долларов, но согласиться невозможно. Нельзя дважды израсходовать жизнь, как нельзя дважды издержать доллар.
        У меня сто пятьдесят тысяч долларов. Пятьдесят тысяч за каждый бесконечный год. Вряд ли Джин много истратила — у нее есть служба. У меня свой дом и достаточно денег, чтобы десять лет прожить роскошно или двадцать с комфортом.
        Джин! Я подумал о ее девичьем лице, золотых локонах, голубых глазах, нежно-округлом теле. Все это я помнил лучше, чем знал самого себя; в моем распоряжении было три года для заучивания. Джин!..
        Такси или метро? Я могу позволить себе расточительство. Мне хотелось, чтобы первая возможность истратить деньги доставила мне удовольствие. Я не хотел вспоминать, как опускается 25-центовая монета в турникет. Но метро быстрее. Быстрее к Джин!
        Я все еще был далек от жизни на Земле. Вместо бетона только под ногами я был окружен им со всех сторон. Не этого ли мне недоставало! Мне захотелось увидеть растущую траву, поднять ком чистой почвы, медленно разминать его пальцами, и пусть сыплется, чтобы снова смешаться с живыми творениями…
        В метро было жарко и грязно. Бумажки, обрывки газет… На стене закоптелые объявления. Самое солидное гласило: «Проезд в метро — один доллар».
        Я разглядывал его, хмурясь. Неужели за три года так подскочили цены?
        Дорогу преграждал автомат с широкой горизонтальной щелью в турникете. Я сунул в нее деньги, механизм щелкнул, и я прошел.
        На платформе я был один. Беспокойно прохаживаясь, я начал изучать рекламные щиты. Подобных им я прежде не видел.
        На одном из них — вихрь красок, напоминающий отблески света на загаженной нефтью воде. Я смотрел, не понимая смысла, но где-то на грани осознания это щекотало нервы. А когда я уже отводил взгляд в сторону, реклама почти прояснилась: нечто округлое, туманное, чрезвычайно сексуальное. И слова: «БУДЬ НА ВЫСОТЕ! ПОКУПАЙ, КАК ВСЕ!»
        На другой рекламе — беспорядочно разбросанные разноцветные крапинки. Поначалу она показалась мне столь же бессмысленной, как первая. Потом, словно вдруг рассеялся оптический обман, я увидел очертания знакомого предмета. Белый цилиндр, завихренная ниточка уносящегося ввысь дыма. Я чуть ли не ощутил расслабляющий напряжение аромат. Напряжение! Можно научиться какое-то время не замечать его, но в конце концов оно становится невыносимым…
        Я бросил курить перед тем, как покинул Землю. Три года у меня не было ни малейшей охоты закурить даже самую дорогую сигарету, а теперь вдруг появилось неодолимое желание затянуться.
        Но я твердо знал, чего хочу. Я хотел стакан холодного молока, луковицу, помидор — свежую пищу, не извлеченную из консервной банки или пакета. Я теперь долго не смогу есть ничего консервированного.
        Туннель загудел. Гул сменился грохотом. Потом визгом металлических тормозов. Поезд подошел к платформе. Дверцы раздвинулись, но никто не вышел. Я проскользнул в вагон. За мной закрылась дверь, поезд тронулся, начал набирать скорость…
        Я стоял и смотрел на пассажиров. В вагоне было человек десять; они сидели, безмолвно уставившись в пространство, словно к чему-то прислушиваясь. И мужчины и женщины в шортах кричащей расцветки, в полоску или же с какими-то закорючками. У женщин короткие бюстгальтеры с дырочкой на середине каждой груди, откуда виднелся выкрашенный сосок.
        Мода меняется, подумал я. Но эта уродлива.
        ВИНРР-РР!  — завыла музыка. Я вздрогнул. Странная штука, с резкими диссонансами, почти без пауз. Я попытался определить, откуда исходят эти звуки, но безрезультатно. Казалось, отовсюду. Никого, кроме меня, они вроде бы не беспокоили. Люди сидели недвижно, слушая…
        «ЧА-РУЙ ПЛЕ-НЯЙ! ЧАРЫ-ЧАРЫ ПО-КУ-ПАЙ!» Началась песенка. Она звучала как многоголосый призыв и отчаянно будоражила. «ЧА-РУЙ ПЛЕНЯЙ! ЧАРЫ-ЧАРЫ ПО-КУ-ПАЙ! ПО-КУ-ПАЙ!..»
        Опять и опять. Бесконечно.
        Поезд замедлил ход. Показались огни, белые изразцовые стены и колонны.
        Музыка оборвалась. Двери раздвинулись. Женщины вскочили и выпорхнули из вагона. Вошло несколько других с небольшими свертками в руках. Они сели.
        Уродливы, подумал я. Все они. Даже после трех лет воздержания их полуобнаженные тела действовали на меня отталкивающе.
        Никто не произнес ни слова. Не шевельнулся. Они только слушали. Это же не люди! Это автоматы, движущиеся с точностью и бездумьем часового механизма.
        Двери закрылись. Поезд тронулся.
        УАНГ-НГ! СТРНН-Н. Снова включилась музыка, на этот раз с другими диссонансами, в другом ритме.
        «МНОГО КУРИШЬ?» исступленно забарабанило. «СДАЛИ НЕРВЫ?» Диссонансы. «НУ и ЧТО? ПОМОГАЕТ БИЛЛОУСТО! ПОКУПАЙ БИЛЛОУСТО! ПОКУПАЙ БЙЛЛОУСТО! У-СПО-КОЙ-СЯ!» Последнее слово прозвучало протяжно и мягко, и с ним вместе замерла музыка. Благословенная тишина.
        «Биллоусто?  — раздраженно подумал я.  — Биллоусто?»
        УАНГ-НГ! СТРНН-Н! Я сжался, как если бы меня ударили в живот. Все начиналось сначала. «МНОГО КУРИШЬ?..»
        Я опустился на скамью рядом с пожилым мужчиной.
        — Это что, всегда так?  — спросил я, стараясь перекричать радио.  — Неужели ничего нельзя сделать?
        Мужчина слушал, только не меня. Я легонько тряхнул его за плечо.
        — Что с вами со всеми произошло? Почему вы не жалуетесь? Почему не выключите эту штуку?
        Мужчина не смотрел на меня.
        «ЧЕГО ЖДЕШЬ?! ПОКУПАЙ ЖЕ!» — приказывала песня.
        Поезд замедлил ход, остановился. Тишина! Сидевший рядом мужчина встал, вышел из вагона. Я смотрел ему вслед. Вошли другие, жуя. Один из них сплюнул на пол пурпурную струйку.
        «Что с ними?  — невесело подумал я.  — Наркотики? Гипноз?»
        Двери задвинулись. Поезд тронулся. Снова музыка. На этот раз мягкая, почти мелодичная. Пел женский хор. Под конец «УС-ПО-КОЙ-СЯ». Протяжно и томно. «УС-ПО-КОЙ-СЯ…»
        Я закрыл уши ладонями. Что, во имя всех святых, вы делаете с этим «успокойся»? Надеваете? Едите? Пьете?..
        Протяжная мелодия сменилась стаккато…
        На Таймс-сквер я выбежал из метро, как из сумасшедшего дома. К чему я вернулся? Может быть, после трех лет абсолютного покоя, абсолютной тишины я стал излишне чувствительным?
        Я подумал, не купить ли что-нибудь ценное для Джин, что-нибудь, что показало бы, как я рад тому, что вернулся. Но звуки и вид улиц вышибли из моей головы эту мысль.
        Улицы были разукрашены зеленым и красным, вымпелами, гирляндами, колокольчиками, свечами. Над толпами на тротуарах парила музыка. Полуголые люди со свертками и пакетами двигались, спеша и толкаясь. Их было слишком много.
        «ТИХАЯ НОЧЬ!» — ревел громкоговоритель. «УКРАШАЙ СВОИ ЧЕРТОГИ!» — выл другой. «ЗВЕНИТЕ КОЛОКОЛА, ЗВЕНИТЕ КОЛОКОЛА!.. БЕЛОЕ РОЖДЕСТВО… САНТА КЛАУС ИДЕТ…»
        Я прижался к стене дома, посмотрел вверх на стоявшее в зените солнце и вытер со лба пот. Наверное, все можно объяснить вполне логично. Может быть, я свихнулся от одиночества, пустоты и невыносимой тоски? Не бред ли это моего больного рассудка? А может, все-таки не я, а мир свихнулся?..
        Впереди меня на тротуаре стоял мужчина, одетый в громоздкий красный балахон, отороченный белым мехом. На голове у него был длинный красный с белым колпак. Белоснежная борода до половины закрывала грудь. Рядом с ним раскачивался на треножнике железный котелок. Сверху висела табличка «БЛАГОСЛОВЕН ТОТ, КТО ДАЕТ».
        Человек размахивал большим колокольчиком. Чудовищный звон перекрывал звуки рождественских гимнов, доносившихся из дверей универмага. «ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ…» — кричал мужчина. Прохожие бросали в железный котелок мелочь.
        Я тоже почувствовал необъяснимое желание вытряхнуть в котелок деньги из своего кармана. Но удержался, шагнул к мужчине и хлопнул его по плечу. Он перестал размахивать колокольчиком и обернулся.
        — Какое сегодня число?  — пробормотал я.
        — Пятое июля, парень.  — Человек в красном с белым посмотрел на меня с любопытством.
        — Вчера было четвертое июля, День независимости?  — спросил я.
        — Ага, а завтра будет шестое июля.
        Я уставился на него.
        — А вы кто такой, черт побери?
        Он весело засмеялся.
        — Санта Клаус, парень. Сам-то ты откуда взялся?
        — Издалека,  — прошептал я.  — Но… погодите, ведь до рождества больше пяти месяцев. Не торопитесь ли вы немного?
        — Нет, парень, не откладывать же до последней минуты! До рождества осталось всего только сто сорок пять покупательских дней. Где твой рождественский дух?
        — Вроде бы не ко времени,  — сказал я, посмотрев на солнце.  — А вы не расплавитесь в этом снаряжении?
        Он покачал своей белоснежной головой.
        — Нет, у меня индихолод. Работает на батарейке.  — Он стукнул себя по животу.
        — Что?
        — Индихолод. Личный морозильник. Откуда ты свалился, парень? Несколько дней назад получили патент, институт, понятно. И продали акций на пятьдесят процентов больше. Вот это успех!
        — Институт?  — ошеломленно спросил я.
        Санта Клаус посмотрел на меня подозрительно.
        — Институт рекламы, понятно. Всякий, кто хочет продавать, проходит курс обучения. Я заплатил за это кучу денег. Зато зарабатываю на двести процентов больше. А теперь иди. Некогда мне с тобой болтать.
        Я попятился. Колокольчик вызванивал свой будоражащий призыв: «ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ…» Монетки сыпались в котелок. В голове у меня вертелась дурацкая песенка: «Опоздал чуть-чуть к четвертому июля, зато поспел к рождеству…»
        «ТИХАЯ НОЧЬ»,  — вещал громкоговоритель. «СНЕГ ИСКРИТСЯ НА ДОРОГЕ… СПИСОК ПОДАРКОВ ПРОВЕРЬ ДВАЖДЫ…» Тра-ля-ля-ля-ля…
        Июльское солнце жгло нестерпимо. В воздухе стоял зной. Кто-то отпихнул меня, волоча большую кустистую елку…
        — Такси!  — закричали.  — Такси!
        Они проносились мимо с пассажирами, свертками, картонками. Я метался взад и вперед по тротуару, потонув в море голых рук и ног.
        — Такси!  — кричал я в отчаянии.
        Наконец, одно затормозило у обочины. Я пробился к дверце, открыл ее и плюхнулся на заднее сиденье. Мир сошел с ума, но меня ждет Джин и сто пятьдесят тысяч долларов.
        Я наклонился и сказал шоферу адрес. Потом в полном изнеможении и растерянности откинулся на сиденье. Такси отъехало от обочины.
        СССЗЗЗ-3-3! «ПО-КУ-ПАЙ! КУПИ!»
        Я открыл глаза. За спиной водителя осветился большой экран. Пляшущие разноцветные крапинки напоминали капли воды на горячей масляной сковороде. Музыка фыркала и шипела.
        «ЗАЧЕМ ЖАРИТЬ, ПАРЕНЬ?» Началась песня. Я вздрогнул. «К ЧЕРТУ ГАЗ! ПОЛЕЗЕН ХОЛОД! ИНДИХОЛОД! ПУШИСТ, КАК СНЕГ!» Пляшущие крапинки превратились в медленно падающие снежинки. СЗЗЗЗЗ-3 ПППП «ПОКУПАЙ! КУ-ПИ! ЗАЧЕМ ЖАРИТЬ?..»
        Я принялся дубасить в стеклянную перегородку. Шофер одной рукой наполовину ее раздвинул.
        — В чем дело?
        — Выключите!  — крикнул я, задыхаясь.  — Выключите!
        — Что, спятил?
        — Не знаю,  — простонал я.  — Выключите!
        — Не могу. Автоматическая. У конторы договор. Никто не жаловался. А что, барахлит?
        Я задвинул стекло перед самым его носом и забился в угол, закрыл глаза и стиснул руками уши…
        Такси затормозило. Я открыл глаза и посмотрел в окно на идущую по улице женщину. У нее были стройные, длинные ноги, красивая, почти голая спина.
        — Джин!  — Я забарабанил по стеклу.  — Выпустите меня!
        Такси остановилось. Шофер повернулся ко мне, резко выключив счетчик.
        — Тринадцать сорок восемь,  — прорычал он. Я бросил ему десятку и пятерку.
        — Сдачи не надо.  — И выскочил из такси.  — Джин!
        Женщина не обернулась. Ее ноги под шортами цвета шартрез с алыми полосами отсвечивали белым. Они шагали по тротуару быстро, твердо.
        Я поспешил за ней, прикидывая, не ошибся ли. Ведь Джин должна теперь быть на службе. Нет. Я не мог ошибиться!
        — Джин!
        Я побежал. Она не сбавила шага. Я догнал ее и увидел, что волосы у нее пламенно-красные, короткие, туго завитые. И снова во мне зародилось сомнение. Я поравнялся с нею. Да, это Джин, но что с ней произошло? Лицо у нее было застывшее, невыразительное, как те, что я видел в метро. Глаза не смотрели на меня. Сквозь отверстия в бюстгальтере, словно вторая пара глаз, глядели прямо вперед выкрашенные ярко-оранжевые соски.
        — Почему ты меня не встретила? Ты получила мою космограмму?  — Я шел с нею рядом, обескураженный, обеспокоенный.  — Джин!
        Она не отозвалась. Не оглохла ли она?! Я схватил ее за голое плечо.
        — Джин!
        Она даже не повернула головы. Мы подошли к угловой аптеке. Джин открыла дверь, вошла. Озадаченный, я последовал за ней. Джин остановилась в конце длинной очереди женщин. Она терпеливо ждала, двигаясь вместе с очередью.
        Женщина впереди положила на прилавок деньги. Продавец протянул ей какой-то пакетик. Наконец, подошла к прилавку Джин. Она взяла такой же пакетик и обернулась.
        — Фрэнк! Как ты сюда попал?!
        Глаза ее были широко раскрыты. Мягкие оранжевые губы улыбались. Она не походила на образ, который я хранил в памяти. Но это была Джин, и она радовалась мне!
        — Джин!  — я смеялся от счастья.  — Мне показалось, что с тобой стряслось что-то. Ты так странно себя вела.
        Джин тоже засмеялась. Своим прежним смехом, открытым, звонким. А может, она не изменилась, подумал я. Может, сам я изменился?
        — Глупости,  — сказала Джин.  — Что могло стрястись со мною? Ой, Фрэнк, ты вернулся!
        Не обращая внимания на толпу в лавке, она обняла меня за шею и поцеловала в губы. Я смутился.
        — Не здесь, Джин.
        — Ты никогда больше не уедешь,  — сказала Джин.
        — Никогда,  — повторил я. Я взглянул на пакетик в ее руке.  — Что это? Что ты купила?
        Джин пожала плечами.
        — Сама не знаю. Это рекламировали.  — Она разорвала обертку.  — Зубная паста.  — Казалось, она была разочарована.
        — И ты не знала?  — сказал я.  — Не знала, что покупаешь?
        Джин взяла меня за руку и потащила из лавки.
        — Ой, не будем говорить о таких вещах. Тебя ведь долго не было. Все так изменилось. Расскажи лучше, как тебе жилось в этом твоем навигационном маяке?
        Она вела меня к нашему дому.
        — Я мог бы ответить одним словом. Тоска. Каждые двадцать четыре часа я…
        — Погоди, Фрэнк,  — перебила Джин.  — После расскажешь. Я хочу домой.
        — Три года в разлуке за целую жизнь вместе!  — сказал я.  — Не такая уж плохая сделка. Но почему ты не на службе?
        — Ой, я бросила,  — сказала Джин.  — Зачем служить, когда у нас так много денег.
        Я почему-то встревожился.
        — А сколько у нас денег?
        — Не знаю…  — Она пожала плечами.  — Ведь я никогда не была сильна в арифметике. И многое в жизни ценнее денег. Ты, например.
        Сердце мое заколотилось. Мы разлучились с нею, когда были еще молодоженами, безумно любя друг друга. На три года я продал свою жизнь только потому, что хотел купить ей все самое лучшее в мире. И теперь она была мне еще нужнее.
        — Тебе так не терпится привести меня домой?  — улыбаясь, спросил я и обнял ее.
        — Не надо, Фрэнк,  — сказала Джин и чуть отодвинулась. Моя рука опустилась.  — Я прозеваю программу.
        — Программу?!  — воскликнул я.  — Ведь я только что вернулся!
        — Конечно,  — сказала Джин.  — Но ведь ты же никуда не уезжаешь.
        Мы подошли к парадному. Я схватил Джин за плечи.
        — Джин!  — сказал я.  — Что с тобой? Я дома. После трех лет мучительного одиночества. Разве ты?..
        — Не надо, Фрэнк,  — сказала она.  — Не будь животным.
        Я попытался обнять ее, но она вывернулась.
        Джин открыла дверь, ринулась мимо меня в столовую и тут же уселась перед телевизором. По экрану сновали все цвета радуги.
        «ТРЕТ-СТИРАЕТ ТРЕТ-СТИРАЕТ СТИРОСАМ-СТИРОСАМ,  — выла песня.  — НЕ МОЙ НЕ ТРИ НЕ СТИРАЙ САМ ПЯТНА СТИРАЕТ СТИРОСАМ-СТИРОСАМ-СТИРОСАМ ПРИМЕНЯЙ СТИРОСАМ-СТИРОСАМ…»
        — О, нет,  — простонал я.
        Пение длилось целую вечность. Наконец заглохло, и исчез водоворот красок. На экране мужчина с черными лоснящимися волосами страстно целовал блондинку. Оба они были убого одеты, но я так и не понял, почему. Они медленно, с трудом отрывались друг от друга.
        — Джин,  — сказал я,  — выключи.
        — Ты не понимаешь,  — сказала Джин, не отводя глаз от экрана.  — Я должна узнать, как поступит Сандра. Родни Джон искушает ее изменить мужу. Сандра терзается между романтикой и долгом.
        «Так вот Сандра, чей муж мой лучший друг,  — сказал мужчина.  — Теперь, когда ты изведала всю силу и глубину моей любви, узы дружбы, честь, пристойность, богатство не имеют значения. Пойдешь ли ты со мной, Сандра, в мою хижину в горах?»
        «О, Родни,  — ответила блондинка,  — тот, кто дал мне изведать любовь и страсть, что ушли, как я думала, навсегда. Я не могу. Любовь сильна, но зов долга сильнее».
        Мужчина опять схватил ее в объятия, и они вместе стерлись и растаяли в свистопляске красок.
        «СТИРОСАМ-СТИРОСАМ СТИРОСАМ-СТИРОСАМ!..»
        Я смотрел как очумелый. Что произошло с миром после того, как я покинул его? Четырнадцать с половиной минут одной и той же, без конца повторяемой торговой рекламы и тридцать секунд глупейшей передачи! Что опрокинуло вверх дном мировые ценности?
        Я потянулся к телевизору. Весь экран заполнял мужчина, указующий на меня пальцем. «Не выключай эту программу!» — скомандовал он.
        Я повернул выключатель. Свет на экране погас. Джин вздрогнула.
        — Фрэнк,  — сказала она.  — Нельзя этого делать.
        — Почему нельзя?  — спросил я.  — Я хочу поговорить с тобой.
        — Потом. Разве ты не слышал диктора? Разве ты не слышал, что он сказал?
        Она включила телевизор и снова уселась в кресло. Я беспомощно наблюдал за ней. Я выбежал из столовой до того, как заполыхали краски новой рекламы. И в тот же миг монотонная песенка погналась за мной, словно неумолимый дух. Но я не слушал. Я стоял в дверях кухни, испуганный, широко раскрыв глаза.
        Кухня вся от пола до потолка была забита сверкающей хромированной утварью, брошенной навалом — грудами, кучами. Мороженицы, жаровни, кастрюли, электроприборы всех видов, любой величины. Почти ни один из этих предметов не употреблялся — шнуры были аккуратно сложены и связаны, как в магазине.
        Шкафы ломились от продуктов. Консервные банки, бутылки, свертки были беспорядочно запиханы на полки, одно на другое — вот-вот полетят вниз. Ими были завалены столы, они уже переваливались на пол. Еще немного, и в кухню нельзя будет войти.
        Они скрещиваются здесь, плодятся, размножаются и бесстыдно мутируются в карикатуры на самих себя!  — теряя рассудок, подумал я.
        Я попятился, и за мной с треском захлопнулась дверь. Есть мне больше не хотелось.
        Я пробрался в спальню. Вещи размножались и здесь. Их было так много, что они распахнули дверцы шкафов. Платья, обувь, меховые пальто, белье, полотенца загромоздили пол, наступая на узкий проход к неубранной кровати. Неряшливые груды вещей, одеванных и неодеванных.
        В ванной комнате — сваленные друг на друга кувшины, бутылки, свертки, тюбики, зубные щетки. Даже в ванне — гора этих предметов. Где же она моется?  — тупо недоумевал я.
        Я бродил из комнаты в комнату, обливаясь потом, силясь понять, что же все-таки произошло. Наверное, есть какое-нибудь объяснение.
        Наркотики или гипноз?  — спросил я себя снова.
        Когда я вернулся в столовую, Джин там не было. Телевизор ревел по-прежнему. Я свирепо выключил его и огляделся. И только теперь заметил, что в комнате все новое. Где же Джин?
        Ее сумочка лежала на полированном столике, раскрытая. Я взял ее и вывалил содержимое на стол. Нераспечатанный желтый конвертик я не стал смотреть. Я знал, что в нем моя космограмма!
        Среди разбросанных на столе предметов лежала тоненькая черная книжка. Я развернул ее. Записано несколько поступлений. И корешки чеков, множество корешков. Письмо в красном конверте извещало, что на счету денег больше нет. Пятьдесят девять долларов и шестьдесят семь центов — вот что осталось у Джин.
        Но должно быть что-то еще! Сберегательная книжка. Конечно. Не надо волноваться. Сберегательная книжка.
        Вот она! Еще одна черная книжка, только поменьше. Я полистал страницы. Так много снято! Что же осталось?
        Сто двадцать один доллар! Нет! Три года ада — и сто двадцать один доллар?! Мой рассудок отказывался понять.
        Открылась дверь. Я встрепенулся. На пороге стояла Джин со свертком в руке.
        — Ой, ты опять выключил,  — сказала она тоном капризного ребенка.
        — Джин,  — произнес я дрожащим голосом.  — Джин! Куда они делись?
        — Кто? О чем ты спрашиваешь?
        — Деньги. Деньги, которые тебе заплатила компания в мое отсутствие. Сто пятьдесят тысяч долларов. Куда они делись?
        — Но ведь у тебя чековая книжка. Там все. Там все видно.
        Я повалился в кресло, скрючившись, сжимая в руке две черные книжечки.
        Джин не производила впечатление помешанной. Она рассуждала вполне разумно. Она объясняла, пыталась мне втолковать. Я готов был даже поверить, что я просто непонятливый.
        — Теперь надо намного больше, чтобы прожить. Надо больше всяких вещей. Люди теперь больше покупают,  — твердила Джин.  — Это жизненный уровень. Он повысился. Все это говорят.
        — Продукты,  — простонал я.  — Тебе их никогда не съесть.
        — Так расхваливали,  — туманно сказала она.
        — И вся эта одежда! Сгниет прежде, чем ты наденешь.
        — О, Фрэнк, синтетика не гниет,  — рассердилась Джин. Мне хотелось спросить, что она сделает, когда все комнаты заполнятся до потолка, но у меня мелькнула дикая мысль, что она ответит: «Запрем двери и начнем сначала».
        — Куда ты их девала?  — прохрипел я.  — Как ты могла так много истратить?
        — У нас «кадиллак»,  — сказала Джин.  — И новый кондиционирующий аппарат. Не включен, конечно, и разные другие вещи.  — Она двинулась к телевизору.
        — Все! Больше ты телевизор не смотришь,  — сказал я, загородив ей дорогу. И больше ничего не покупаешь!
        — Хорошо, Фрэнк,  — кротко согласилась она.
        — Пойди приготовь мне поесть. И ничего из консервных банок! Бифштекс. Лук. Стакан молока.
        — Хорошо, Фрэнк,  — сказала она и покорно направилась в кухню.
        — А потом ляжем спать,  — заявил я.
        Все было совсем не так, как я ожидал. Неконсервированного ничего не оказалось, и новая кухонная плита не была включена. Еда была холодной. А потом?.. Что ж, может, я слишком многого хотел. Может быть, слишком большой срок отсутствовать три года. Все было безличным, не удовлетворяло. Я чувствовал себя обманутым, раздраженным. Я долго не мог заснуть, а потом увидел сон.
        Снилось мне, что я вижу страшный сон. Надо во что бы то ни стало проснуться. Безуспешно звенит будильник. Я беспокойно ворочаюсь. Меня ждет неотложное известие. Произошла какая-то авария. Погас маяк. Или радиолокатор поймал новое скопление астероидов? Во что бы то ни стало проснуться…
        Я открыл глаза. Было темно, но я сразу понял, что я не на маяке, где находился бесконечных три года, а в своей спальне на Земле. Сон в моем сне не был кошмаром. Кошмар — то, что произошло в действительности. Денег нет, испарились, брошены на ветер.
        Я повернулся на бок. Джин ушла, Джин с огненно-рыжими волосами, которые были прежде белокурыми, с выкрашенными сосками, с вялым, инертным телом. Из столовой доносились голоса.
        Я встал и сквозь груды одежды протиснулся к двери. Джин в ночной сорочке сидела перед телевизором, глаза ее были гипнотически прикованы к экрану. Мерцающие цветовые волны играли на ее лице.
        Холодная дрожь, охватывающая, когда на твоих глазах совершается чудовищное, бессмысленное преступление, сменилась во мне гневом еще более холодным. Я посмотрел на свою руку. Она сжимала латунный подсвечник. Я где-то, не помню где, подцепил его. Я подкрался и с маху ударил по телевизору. Экран разлетелся вдребезги. Я ударил еще раз. Расщепилась деревянная рама. Я колотил безостановочно, пока от телевизора не остались одни обломки, а вместо подсвечника — длинный, изогнутый металлический стержень. Рука моя тяжело повисла.
        Джин взглянула на меня испуганными, изумленными глазами.
        — Фрэнк,  — голос ее задрожал.  — Я…
        — Ложись в постель.
        Она пошла медленно, оглядываясь через плечо. Я устало опустился на пол перед обломками.
        Что это — бред или происходит на самом деле? Какой-то кошмар, похожий на сновидение, пронизанное реальными страхами, непостижимыми и бессмысленными поступками. А может быть, я все еще в полой сфере, ношусь меж астероидов и, лежа на своей койке, вижу сон. Но никогда прежде мне не снилось, что я сплю и вижу сон.
        Рука болела. Из множества порезов струилась кровь. Я пошел в ванную, отыскал полотенце и обмотал руку. Потом вернулся в столовую. Сел и уставился на крошево телевизора. Пробивался рассвет. Надо обратиться к кому-нибудь за помощью, за объяснением. Я знал лишь одно место, куда мог бы пойти.
        Я не спеша оделся. Рука перестала кровоточить. Уходя из дома, я запер все двери и вынул ключи. Я хотел застать Джин, когда вернусь. Должны же мы договориться, как нам жить дальше.
        Здание находилось неподалеку от Таймс-сквер. Оно было устремлено ввысь, где сияли бы звезды, если бы их не погасил день. Солнце нещадно палило. На улицах грохотали рождественские гимны.
        По фасаду перед зданием было выгравировано: AD ASTRA PER ASPERA.[48] Когда-то я думал, что это девиз нашего времени, теперь я в этом уже не был уверен. Может быть, его заменили другим.
        — Входите, пожалуйста,  — сказала секретарша. На ней было платье, и в нем она была куда соблазнительнее, чем те, оголенные,  — Мистер Уилсон ждет вас.
        Я вошел в кабинет, откуда вышел немногим больше трех лет назад, отправляясь к звездам.
        — Вы знали, что я приду?  — спросил я.
        Старо-молодое лицо Уилсона казалось симпатичным и человечным.
        — Разумеется,  — ответил он.
        — Что здесь произошло?  — в отчаянии сказал я.  — Или причина во мне? Что произошло с миром? Что мне делать?
        — Так много вопросов,  — медленно заговорил Уилсон.  — За эти три года действительно многое изменилось. Нам, тем, кто следил за развитием, это не кажется таким уж скверным. Но, представляю себе, вас это потрясло. Вспомните, мы предложили вам продлить контракт.
        — Еще три года там?!  — Я содрогнулся.
        — Да, конечно, нелегко,  — сочувственно сказал Уилсон.  — Итак, продолжаю. То, что случилось, по-видимому, было неизбежно. Уж очень многое содействовало этому. И если кому-нибудь кажется, что произошло это внезапно, то только потому, что все изменилось сразу. Немалую роль сыграл Институт рекламы. Его финансировали крупные филантропические общества, он был создан с целью изучения рекламной психологии. Институт добился успеха, и повернуть назад было уже невозможно. Результаты нельзя было держать в тайне.
        — Результаты чего?
        — Рекламирования,  — сказал Уилсон.  — Если раньше реклама была искусством, то теперь стала наукой. Нельзя забывать назначения рекламы,  — продолжал он. Внушить потребителю, что ему хочется то, что ему не нужно, или же, что ему нужно то, чего он не хотел покупать. Усовершенствуйте рекламу — и перед вами наше общество.
        Он обрисовал путь развития этой науки, а я старался понять.
        — Ответствен не кто-нибудь один. То, что произошло, результат совместных усилий, хотя способствовали этому и неосознанные устремления. Дорогу прокладывали предтечи научной рекламы. Они прагматически нащупали некоторые основные элементы. Например, возбуждение и повторение. Щекочите часто и подолгу, и вы неизбежно вызовете желание освободиться от щекотки. Институт рекламы сделал это открытие, или, вернее, разумно использовал его. Единственный способ избавиться от зуда рекламы — это купить.
        Результаты сказались и в других областях. В искусстве, например. Современные формы искусства используют надежные средства коммуникации и воздействуют на чувства, не затрагивая высших центров мозга. Как раз то, что надо.
        Модернистская поэзия, к примеру. Атональная музыка. Абстрактная живопись. Неэстетично, непривычно, неинтеллектуально.
        Возбуждение и повторение. Знали об этом давно. Но это не применялось научно. Тех, кто рекламировал, сдерживало сочувствие к людям, отпугивали жалобы интеллигенции, они забывали, что потребительская масса не жалуется, она покупает. Наука рекламы, разумеется, жестока. Ученые — уже не человеческие существа, а мыслящие машины. Эмоции окутывают правду теплыми, но обманчивыми одеждами. Сорвите их! Подавите эмоции! Правда должна быть голой! Знай, где правда, и она сделает тебя богатым!
        Итак, Институт рекламы оседлал это открытие и стал коммерческим центром.
        — Чудовищно,  — сказал я и посмотрел на свои трясущиеся руки.  — Чудовищно. Мир населен автоматами. Покупать. Покупать. Покупать. Тратить деньги. Тратить. Тратить.
        — В мире всегда были роботы,  — заметил Уилсон.  — На протяжении всей истории человечества их одурманивали те, кто умел нажать должную эмоциональную кнопку. Теперь им приказывают покупать. В результате мир преуспевает. Все работают, получают приличную заработную плату, покупают. Чего еще желать?
        — Но ведь они покупают ненужное.
        — Верно. На этом и держится наша экономика. В мирное время, чтобы избежать промышленного кризиса в обществе с высокой производительностью, люди должны покупать ненужное.
        — Те, кто рекламирует, захватят весь мир,  — сказал я.  — Кто их остановит, не те же, кто стал рабом рекламы.
        — Ну и что ж? Современная реклама по-разному действует на людей. Большинство целиком и полностью подчиняется ей, но есть и такие, на которых она не влияет,  — у них к ней иммунитет. Те, у кого иммунитет, правят миром, как правили всегда, и следят за тем, чтобы покорные делали то, что от них требуют.
        — И у вас иммунитет?  — спросил я. Уилсон кивнул головой. Во мне затеплилась надежда.  — У меня, наверное, тоже иммунитет. Я ничего не купил. Я ведь не поддался соблазну.
        Уилсон поднял бровь.
        — Наука рекламы, как и все науки, изучающие психологию масс, основана на нор…
        — А я ненормален. Вы это хотели сказать?  — Я взглянул на него, разозлившись.
        Уилсон умиротворяюще поднял руку.
        — Вы не дали мне кончить. На норме, сказал я. Вы же отклонение от нормы и в этом смысле ненормальны. Начать с того, что любой, кто не сошел с ума после трех лет полной изоляции, уже ненормален. Реклама же воздействует психологически в таком обществе, где индивидуум чувствует себя своим. Вы были не в ладу с обществом уже тогда, когда вызвались лететь в маяке. После трех лет одиночества вы не стали своим тем более. А общество наше обновилось. Вы, как новорожденный, должны заново к нему приспособиться.
        — Приспособиться,  — повторил я. Я представил себе, что это значит.  — Нет! Я не хочу приспособляться к такому обществу! У меня иммунитет, и я должен его сохранить. Я не хочу быть рабом, как все они.  — Я подумал о Джин, о своих ста пятидесяти тысячах долларов.  — К тому же у меня нет денег.
        — Где же ваше жалованье?
        — Его нет. Истрачено на ненужное. Брошено на ветер. Сто пятьдесят тысяч долларов,  — простонал я.
        — Обидно. Этого, к сожалению, никто из нас не мог предвидеть. Мы не предвидели, что возросший уровень жизни поглотит жалованье, которое в ту пору казалось более чем солидным. Кое-кто называл это инфляцией. Но это не инфляция. Это уровень жизни. Я уверен, вы найдете себе какую-нибудь работу. Мы постараемся помочь вам.
        Я подумал о людях-автоматах, которых видел в метро, о порабощенных телевизором, о тех, кто устремляется в магазины по команде «покупайте». Подумал о том, что надо идти к Джин, в свой захламленный дом, о кучах, горах ненужных вещей, портящихся, вытесняющих нас. И вдруг полая сфера, движущаяся меж астероидов, представилась мне не такой уж страшной. Вдруг она представилась мне родным домом.
        — Послушайте!  — воскликнул я.  — Могу я вернуться? Могу я вернуться в маяк?  — Я достал из кармана скомканную желтую бумажонку.  — Вот оно, ваше предложение. Я согласен на прежних условиях. Не надо удваивать жалованье…
        Уилсон покачал головой, медленно, сокрушенно.
        — Боюсь, что нет. Вы можете, конечно, подвергнуться психологическим тестам. Но скажу вам наперед, что результаты будут отрицательными. Вы теперь не улетаете от общества, вы восстаете против него. А это в корне меняет дело.
        — Я не могу вернуться в маяк?  — простонал кто-то.  — Не могу вернуться?..
        Потом я осознал, что то был я.
        Калейдоскоп.
        «…ВСЕ СПОКОЙНО, ВСЕ ВЕСЕЛЫ…»
        Гирлянды, возгласы, колокольчики, свечи-зеленые и красные; мужчина в красном с белым балахоне. Палящее солнце…
        «ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ…»
        Фантасмагория красок, рисунок из крапинок, завихряется дым…
        ВИНРРР-РР! ТУМП! ТУМП! «ЧА-РУЙ ПЛЕНЯЙ ЧАРЫ-ЧАРЫ ПОКУПАЙ!» ТУМП! ТУМП!
        Глаза пустые, глаза подведенные…
        УАНГ-НГ! СТРНН-Н! «МНОГО КУРИШЬ? СДАЛИ НЕРВЫ? НУ И ЧТО? ПОМОГАЕТ БИЛЛОУСТО! ПО-КУ-ПАЙ! УС-ПО-КОЙ-СЯ!» УАНГ-НГ!..
        Скользящие ноги, марширующие ноги, автоматы, все они…
        ТУМП! ТУМП! «ПОКУПАЙ ЖЕ! ПОКУПАЙ! КУ-ПИ!» ТУМП! ТУМП!
        Медленно, пошатываясь, я вошел в свой дом.
        «ТРЕТ-СТИРАЕТ ТРЕТ-СТИРАЕТ СТИРОСАМ-СТИРОСАМ. НЕ МОЙ НЕ СТИРАЙ НЕ ТРИ САМ ПЯТНА СТИРАЕТ СТИРОСАМ…»
        Джин сидела перед телевизором, новехоньким, сверкающим, большим, чем прежний. Она не повернулась. Как завороженная, она не сводила глаз с мечущихся красок.
        Я сжался, как от острой боли. Сунул руку в карман. Две черные книжечки на месте, но ей они не понадобились. Она, конечно, купила в кредит. Теперь у меня долг. Мне померещилось, что я шагнул в болото и трясина засасывает меня. Трава, растущая на берегах, превратилась в долларовые бумажки.
        Я пошарил в карманах брюк. Ничего нет. Ничего нет? Достал портмоне. И в нем ничего. Пустой! Непостижимо! Утром, когда я вышел из дому, у меня было пятьдесят долларов и полный карман мелочи. Я лихорадочно шарил. В подкладке пальто застряла двадцатипятицентовая монета. И это все! Где же?.. Потерять я не мог. И не украли. Ведь кошелек при мне.
        Смутно, издалека, я услышал голос, завывающий: «ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ…» В горле у меня запершило рыдание. Иммунитет!
        Я ринулся в спальню. Я неистово швырял в воздух одежду, докапываясь до ящика письменного стола, где лежало что-то нужное. А когда наконец добрался, там было все, что угодно, только не то, что я искал. Взбешенный, я метался по дому. Наконец оказался в подвале. Он был завален всякой всячиной. Нашел я в темном углу. Немного заржавленный, но затвор легко подался. В руку мне скатился патрон. Я освободил обойму, вставил патрон на место и защелкнул затвор.
        Я поднялся по лестнице с револьвером в руке. Джин не было, телевизор сверкал во всем своем великолепии.
        «Твой муж,  — говорил Родни Джон,  — который является моим лучшим другом, никогда не заподозрит, что мы обманываем его…»
        КРАК-К-К! Пуля пробила сладострастное лицо Родни Джона. Экран больше не сверкал.
        Я сунул револьвер в карман и вышел из дома…
        КЛИНК! КЛАНК! «ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ-ДАЙ…»
        КРАК-К-К! КРАК-КРАК-К-К! Револьвер дернулся в моей руке. Мужчина в красном с белым изумленно посмотрел на свой вздувшийся красно-белый живот. Он начал куриться. Крови не было. Медленно, словно набивная кукла, мужчина повалился на тротуар. Он лежал возле треножника, наверху которого было выведено: «БЛАГОСЛОВЕН ТОТ, КТО ДАЕТ».
        — Что здесь случилось?
        — Раздался выстрел, и потом он упал…
        — Кто-то застрелил Санта Клауса!
        Я стоял рядом с револьвером в руке. Ниточка дыма взвивалась над дулом.
        Дородный мужчина в синем расталкивает толпу. «Посторонитесь! Назад! Назад!» Опускается на колени возле набивной куклы, синий на фоне красного и белого. «Скончался!»
        Все было удивительно нереальным. Хотелось смеяться, но я почему-то зарыдал.
        Мы куда-то ехали. Я повернулся к мужчине в синем справа от меня.
        — Вы меня повесите?  — спросил я нетерпеливо.  — или убьете электричеством? Или… как тут у вас казнят убийц?
        — Откуда вы взялись? Смертная казнь давно отменена.
        Я смотрел на человека, сидевшего по другую сторону широкого стола. На вид он был добродушный.
        — Вы ведь посадите меня в одиночку?  — спросил я.  — Ну, конечно. Я настолько опасен, что вы посадите меня в одиночку.
        — Полно, полно,  — сказал добродушный мужчина.  — Мы не собираемся наказывать вас. Тюрьмы не для того. Мы сделаем вас послушным членом нашего общества. Надеюсь, вам понравится. Камеры у нас вполне комфортабельные.
        — Нет! Нет!  — завопил я, когда они поместили меня в камеру.  — Вы не смеете! Уведите меня отсюда! Пожалуйста, о, прошу вас…
        Из-за огражденного экрана неумолимо хлынула музыка и слова:
        УАНГ-НГ! СТРНН-Н! «МНОГО КУРИШЬ? СДАЛИ НЕРВЫ? НУ И ЧТО? ПОМОГАЕТ БИЛЛОУСТО! ПО-КУ-ПАЙ! УС-ПО-КОЙ-СЯ» УАНГ-НГ! СТРН-ННН! «МНОГО КУРИШЬ?..»
        Ad infinitum.[49]

        Девушки, сработанные по науке

        У нас, в Неошо, все началось с Кенди Браун. В городах покрупнее так было наверняка давно, но там, быть может, не искали причин.
        Мне было десять лет, когда Кенди приехала к нам из Канзас-Сити, но даже я понимал, что девушке с такой фигуркой и лицом да еще с таким именем [Кенди — конфета (англ.)] не место в нашем захолустье. Ей бы жить в Нью-Йорке и сниматься в рекламе вечерних туалетов с открытыми плечами, или черного кружевного белья, или пенистого мыла. Впрочем, какой бы товар она ни представляла, в первую очередь она представляла любовь. Слово "любовь" наилучшим образом сочеталось с именем Кенди.
        Говорят, что мода на женскую красоту так же меняется, как мода на платье. Возможно, мой прадед сказал бы, что ноги и талия Кенди слишком тонкие, а бедра и грудь слишком пышные, но все молодые люди в Неошо, ослепленные красотой незнакомки, не находили, что в ней надо перераспределять даже одну унцию.
        Весть о приезжей распространилась по нашему городу быстрее, чем было тогда, когда на почте разбили флакон духов, полученный для кого-то наложенным платежом. И не успела она войти в гостиницу, как туда уже сбежался народ. Некоторым счастливчикам удалось захватить кресла в вестибюле, остальные толпились и галдели, как на распродаже бычков.
        Зато мне повезло. Как самый маленький, я протиснулся к приезжей и увидел совсем близко ее золотистые волосы, голубые глаза и ярко-красные губы. От нее пахло свежим сеном, я обожал этот запах.
        В городе с места в карьер начали судачить главным образом, понятно, женщины. Одни говорили, что она замужем и не жди у нее успеха: вслед за ней явится муж. Другие говорили, что нет, незамужем, хотя по годам ей пора. Третьи утверждали, что она вдовушка, а некоторые открыто выражали возмущение; мол, по внешности видать ее профессию, и куда смотрит шериф, допуская такое в Неошо и к тому же в гостинице?
        Приезжую поначалу звали мисси Браун — среднее между мисс и миссис, так и не выяснив, есть ли у нее муж. А я вот узнал это уже в первый день. У нее на пальце не было обручального кольца, и, что важнее, она обещала выйти за меня замуж. Обещала после того, как расписалась в книге для приезжих, которую подал ей Марв Кинкейд, дневной дежурный. Марв едва оторвал от нее взгляд, чтобы прочесть подпись.
        — Кенди! — произнес он с блаженным вздохом.
        И так же блаженно вздохнули все мужчины, которые толпились вокруг. Тут-то я и вынырнул:
        — Мисс Кенди, а вы выйдете за меня замуж?
        Она поглядела сверху вниз и рассмеялась.
        — Как тебя зовут? — услышал я медовый голосок.
        Я даже не сразу вспомнил свое имя.
        — Джим, — ответил я.
        — Что ж, выйду, Джим. Обещаю. Вырастай поскорей.
        Но за меня она не вышла. А вышла за Марва Кинкейда, кстати, самого невзрачного парня, и осталась с ним в Неошо и свила для него уютное гнездышко. Злые языки предсказывали, что проку не будет от этого брака, что она его бросит или превратит в горького пьяницу, что он ради нее запустит лапу в кассу гостиницы и его посадят или найдут в подвале с перерезанным горлом.
        Однако ничего подобного не произошло. Зато Марв перестал околачиваться в бильярдных и проводил вечера дома, поступил на заочный факультет и в конце концов стал управляющим гостиницей. Кенди никому не делала плохого ни Марву, ни посторонним. Жила она замкнуто, не сплетничала, не ходила в гости, ни с кем не флиртовала, и это, кажется, сильнее всего бесило наших кумушек. А что касается городских кавалеров, то они вскоре стали переключаться на другие объекты. После свадьбы Кенди к нам в город приехала Трейси. Их можно было принять за близнецов, хотя Трейси была рыженькая и имела несколько иные черты лица. Но, как и Кенди, она воплощала мужскую мечту: ангел да и только, красотка с прелестной фигуркой. Ее мужем стал доктор Уинслоу. Правда, в то время он еще не был доктором, а просто Фредом Уинслоу и отнюдь не завидным женихом. Зато потом, когда, потрудившись, он выучился на доктора, Фред говорил, что ему это удалось благодаря помощи Трейси.
        После Трейси к нам приехала Чучу, за ней Ким, за ней Даллас, а после них Эйприл, и мне тогда уже стукнуло восемнадцать, и Эйприл стала моей женой. Эйприл была блондинка, как Кенди, и фигурой она очень напоминала Кенди, будто их отлили из одной формы. Вначале меня это чуточку беспокоило; не влюбился ли я только по сходству? Но Эйприл оказалась идеальной женой, и я никогда не пожалел о своем выборе. Найдите другого мужчину, который мог бы сделать такое признание!
        Эйприл обладала всеми достоинствами, нужными для хорошей жены. Уравновешенная, но не флегматичная, ласковая, но не властная, она интересовалась моими делами, хотя не совала нос куда не следовало. Она была прекрасной кулинаркой. Не ленилась встать поутру и приготовить мне сытный завтрак, а в полдень когда я приходил домой, второй завтрак аппетитный, но с учетом калорий. К обеду у нее всегда был какой-то вкусный сюрприз. Она штопала мне носки и пришивала пуговицы, гладила рубашки и чистила ботинки, а когда у нас в Неошо задергиваются шторы, выполняла то, что щедро обещали ее личико и ее прелестные формы, да так, что любой муж был бы доволен. Вдобавок ко всему она мыла по субботам машину; не знаю, как в других местах, но в нашем городе никто большего от жены не требует.
        А наши кумушки все не переставали судачить:
        — И откуда их сюда приносит, хотела бы я знать?
        — Девчонка эффектная, не спорю, но чем моя Джейн хуже? И вряд ли такая финтифлюшка умеет печь пироги, как моя Джейн!
        — Какой бес их сюда тянул, раз уж они такие замечательные? Не могли, что ли, найти себе мужей в других городах?
        И некоторые предвещали:
        — Что-то здесь неладно, припомните. Скоро увидите мужей-горемык!
        Но горемыками оказались другие — те, кто женился до появления Кенди. А кто женился после, устроили себе приятную жизнь, в том числе, как я уже говорил, и ваш покорный слуга.
        Я поступил на службу в банк, работал с усердием и дослужился до первого вице-президента. Я знал, что через год старик Бейли уйдет на пенсию и я займу его кресло президента.
        Джесс Холл, женившись на Чучу, окончил юридический и стал первым юристом в городе. Лиж Симпсон, взявший в жены Ким, был избран сенатором. А Байрон Джорджи, муж Даллас, владеет сетью универсамов. Я мог бы этот перечень продолжить. И после Эйприл к нам прибывало еще много таких же девушек, и все они повыходили замуж. И у всех у них мужья преуспели. А те, кто умер, дали возможность своим вдовам выйти вторично замуж и помочь новым супругам тоже сделать карьеру.
        Кого я жалел, так это наших местных девиц. Они были вовсе не какие-то замарашки. Просто им оказалось не под силу выдержать конкуренцию таких, как Кенди или Эйприл.
        Но это не конец. Слушайте дальше.
        По субботам мы играли в покер. Собирались вечером в гостинице вшестером: Марв, док Уинстоу, я, Джесс, Байрон и Лиж, если последний находился в городе. В ту субботу, о которой пойдет речь, конгресс был распущен на каникулы, и Лиж приехал домой.
        Эйприл не ругалась, когда я уходил. Она никогда не ругается. Но у меня было тяжелое предчувствие, и я с порога спросил:
        — Дай честное слово, ты не сердишься, что я тебя оставляю?
        Она поправила воротничок моей рубашки нежными пальчиками и поцеловала меня. Она выглядела сейчас нисколько не старше, чем двадцать лет назад, пожалуй, даже еще красивее.
        — Ну что ты! — ответила она без ехидства, свойственного некоторым женщинам. — Ты же со мной шесть вечеров в неделю. Имеешь полное право развлечься в мужской компании. — И она подтолкнула меня к двери.
        Во время игры док вдруг ни с того ни с сего спрашивает:
        — А не странно ли вам, друзья, вот нас тут шестеро счастливо женатых мужчин, а ни ребенка, ни цыпленка ни у кого из нас нет.
        Лиж рассмеялся:
        — Может, потому-то мы и счастливы. Мои знакомые, у которых дети, все нервные, издерганные. Впадают в истерику по любому пустяку.
        — И все-таки смотрите, ни одна из приезжих не стала матерью, — стоял на своем док.
        — Да что ты... — возразил было Байрон, но он не сумел назвать ни одной пары с ребенком.
        — И постепенно в городе уже почти не стало детей, — продолжал док, одно время мне казалось, у молодого Фишера или у Джонсов ждут прибавления, но вот же нет, как видите.
        — А почему? — спросил в упор Джесс.
        — Должен сказать правду: Трейси бесплодна, — столь же прямо ответил док. — Мне хотелось иметь детей и спустя некоторое время я послал ее обследоваться. И, узнав правду, — док пожал плечами, — заставил себя утешиться тем, что полного счастья" ведь ни у кого не бывает.
        — А я считал повинным за это себя, — сказал Байрон.
        — Так же и я, — сказал Марв. — Я думал, Кенди винить тут немыслимо.
        Мы все подтвердили кивками — конечно, немыслимо. Потом долго молчали. Я даже забыл, что у меня три туза и пара.
        — Итак? — нарушил я молчание.
        — Что итак? — переспросил Марв.
        — Чем ты, как доктор, это объяснишь?
        — Возможно, все они бесплодные, — с явной неохотой ответил док.
        — Но почему? — снова спросил Джесс.
        — Почему именно приезжие?
        Разговор принимал неприятный оборот. Я сказал:
        — Давайте продолжим игру.
        Но Джесс уже был в своей обычной роли: он всегда должен был докопаться до сути. Когда он выступал в суде, с ним было трудно спорить.
        — Откуда все они взялись? Свою жену кто-нибудь когда спрашивал?
        Первым ответил Марв:
        — Кенди приехала из Пассейка, штат Нью-Джерси. Я видел ярлык у нее на чемодане.
        — И Чучу оттуда же, — сказал Джесс и, помолчав, добавил: — Я сам ее спрашивал.
        Мы посмотрели на него с почтением, как смотрят честные трусы на глупца, осмелившегося играть в русскую рулетку.
        — А что там у них в Пассейке? — спросил Байрон.
        — Много красивых матерей, — усмехнулся док.
        Случалось ли вам находиться в компании, где кто-то выскажет мысль, а другой подхватит ее и придаст ей новый, зловещий смысл? Сейчас уже Джесса нельзя было остановить.
        — А рассказывали они вам о своих семьях? Вспоминали отца, мать, сестер или братьев?
        Все, как один, замотали головой — такого нет, не было. Черт, тут и меня пробрало, а Марв — тот крикнул:
        — Кто же их произвел на свет там, в Пассейке?
        Джесс дернул плечом.
        — Может, специальная фабрика.
        Мы засмеялись: шутник этот Джесс!
        — Как будто есть фабрики, выпускающие бесплатный товар, — сказал Байрон.
        — А про товар в кредит ты что, не знаешь? — Джесс презрительно сощурил глаза. — Можно подумать, ты ведешь счет каждому центу, который даешь своей Даллас? Небось, даешь то пятерку, то десятку лишнюю, так же, как я. Ты хоть не делал первого взноса, зато с тебя возьмут по двадцать долларов в неделю в продолжение всей твоей жизни. А то и больше. Таким образом, ты за любую вещь в конце концов выплатишь.
        Я робко добавил:
        — Я вот у себя дома и половины тех вещей не вижу, на которые Эйприл просила у меня деньги.
        Нас сердито оборвал Байрон:
        — Мы с вами достаточно богаты, чтобы себе это позволить. К тому же если бы не Даллас, у меня и не было бы столько. Хорошая жена стоит любых Денег.
        — Пусть так, — примирительно сказал док, — но можем ли мы позволить себе другое — бесплодие? Разумеется, ты, он или я, мы обойдемся без детей. А если взять город, нацию, расу? — Он оглядел нас без улыбки. — Если не продолжится род Уинслоу, большого урона не будет. Но Неошо умирает. И Соединенные Штаты тоже. Падает рождаемость. Специалисты считают это естественным после рекордных цифр сороковых и пятидесятых годов, но объясните катастрофический процент рождаемости количеством приезжих девиц из Пассейка, и все будет ясно, как дважды два.
        — Очень глупо! — возразил Марв. — Никакой бизнес не может сам уничтожать свой рынок сбыта.
        — Именно может, коль скоро он для этого создан.
        — Неужели красные? — с сомнением пробормотал Байрон. — Да нет! На этот счет давно спокойно. У них свои заботы.
        — В том числе такие же, как у нас: падение рождаемости, — сказал док.
        — И если бы так, это было бы уж давно раскрыто ФБР, — сказал я, чтобы охладить фантазию моих друзей.
        — Точно, — подтвердил Джесс.
        — Тогда объясни, как ты это понимаешь, Джесс, — попросил Марв.
        За Джесса ответил док:
        — Мне кажется, Джесс намекает, что правительство планирует падение рождаемости.
        — Ну нет, это было бы слишком, — Джесс посмотрел на него с прищуром. Но наш город обречен. За двадцать лет ни одна местная девушка не вышла замуж, а только эти — из Пассейка. И за последние пять лет в нашем городе родился лишь один ребенок, у Мак-Даниелс, когда ей было почти сорок.
        — Ты это серьезно?
        Джесс вытер потные ладони скомканным носовым платком.
        — Мне страшно. — По тону можно было ему поверить.
        Марв сказал сдавленным голосом:
        — Ты всех нас напугал, Джесс. Продолжай, раз начал. Все равно мне нынче не уснуть.
        Джесс глотнул воздуха и договорил:
        — Похоже, что кто-то ликвидирует... человечество.
        — Как так?
        На это ответил док:
        — Ученые делают стерильных женщин и такого высокого качества, что люди уже не желают жениться на других. Тем более что отцовский инстинкт — не врожденный. До женитьбы он у нас практически отсутствует. Для холостяка чужой ребенок нечто похуже черта. Но вот холостяк женился. Если он согласится иметь детей, так только потому, что это нужно. А вовсе не потому, что он этого жаждет.
        Но Джесс, разведя руками, повторил:
        — Нас ликвидируют. Помните, лет тридцать назад, в пятидесятых годах, многие божились, будто видели летающие блюдца. Лотом уж перестали. А я сегодня могу поверить, что, может, марсиане, а может, венерианцы явились на Землю и построили эту фабрику в Пассейке. И тем обрекли нас на самоубийство.
        — Зачем им это надо? — спросил Байрон.
        — Затем, что Земля — довольно выгодный кусок недвижимости, — ответил ему Джесс. — Водопровод, центральное отопление, хороший воздух. Вот они там и создали производство, устроив так, что сами жертвы его финансируют и способствуют росту. И венерианцы ждут своего часа. Лет через сто, а может, и меньше они явятся на Землю и завладеют всем, а бывшие владельцы исчезнут с лица Земли. Выгодно, просто и дешево. Не то что война.
        — Если нас хотят уничтожить, почему же правительство не принимает мер? — сказал Марв.
        Мы все уставились на Лижа. Наш сенатор до сих пор не промолвил почти ни слова. Но сейчас он заговорил, тихо и размеренно:
        — Даже если это правда, что может сделать правительство? Допустим, оно тебе скажет, Марв, что твоя Кенди — это оружие нападения, ты наверняка посмеешься, а может, рассердишься и будешь голосовать за другое, не такое идиотское правительство. А если власти предложат тебе избавиться от Кенди, тогда им — прощай, Вашингтон!
        — Надо полагать! — бодро отозвался Марв.
        — С другой стороны, если правительство прикажет закрыть фабрику в Пассейке и прекратить выпуск всех этих кенди, ким, чучу и прочих, девяносто девять шансов против одного, что кто-нибудь оповестит венерианцев: дескать, план номер один провалился, приступайте к выполнению номера два. И второй номер может оказаться куда более страшным. С расой, которая умеет изготовлять женщин по науке, таких, которые годятся для всего, кроме материнства, как, например, моя Ким, с такой расой я не хотел бы начинать войну.
        Мы все сидели как в воду опущенные. Мысль эта проникла в наше сознание, но трудно было поверить в подобные последствия.
        — Погоди, — сказал Байрон, — ты, Лиж, говоришь с такой уверенностью, а ведь это только твое предположение?
        — Нет, я вам сказал правду, — ответил Лиж. — Наверно, мне не следовало разглашать это вам. Правительству все это уже давно известно. Может, вы сами, друзья, найдете решение. Мы это сделать не имеем возможности. Если такие факты станут широким достоянием, в Америке поднимется паника, и тогда венерианцы не станут ждать сто лет.
        — Все равно я не откажусь от Кенди, — закричал Марв. — Мне безразлично, откуда она, но я большего не требую от женщины. А если кто пожелает отнять ее у меня, пускай приходит с оружием в руках и прихватит помощников.
        — Мы тебя понимаем, — сказал ему Джесс. — У нас у всех точно такое чувство. — Мы подтвердили его слова безмолвными кивками. — Но наш долг, продолжал он, — принести жертву. Будем считать себя солдатами, а солдат обязан стойко переносить лишения.
        Нам ничего не оставалось, как согласиться. А я так и не побил семерки своими тузами.
        И вот, мы свой долг выполнили. Когда в будущем веке венерианцы явятся на Землю, их будет ждать неприятный сюрприз.
        Пример тому — моя нынешняя жизнь. Вчера я запер банк, президентом которого теперь состою, и прошел пешочком несколько кварталов до небольшого коттеджа с белой изгородью. Ребятишки высыпали мне навстречу: пятилетний Кит, четырехлетний Кевин, трехлетняя Лори, Линда двух лет и годовалый Карл. Кинулись на меня, как муравьи на хлебную корку, стали тянуть за ноги, за руки. "Папа, папа, папочка!" — орали все хором, кроме маленького Карла, который еще не умеет говорить, зато умеет повиснуть на тебе так, что не оторвать.
        Я втащил всю компанию в дом, чувствуя себя вдвое моложе своих 44 лет, и оторвал их от себя, пошлепав каждого разок по мордочке, разок по попке.
        — Явился, — сварливо встретила меня Джейн, — решил все-таки уделить несколько минут своему семейству?
        Я буркнул что-то в ответ и клюнул ее в потную щеку. Она стояла у плиты, готовя ужин для всего выводка.
        — Ты действительно можешь уделить нам немножко времени? — продолжала она язвительно. — Право же, мы не хотели бы лишать других особ твоего общества.
        Я прошел в комнату и сел в свое любимое кресло, ничего не отвечая. Лучше промолчать. Джейн опять разнесло: она на восьмом месяце, а в такое время они становятся еще злее, чем обычно. И так достаточно неприятные, а уж когда такое, так хуже нет. Ведь, кажется, рада, что я пришел!
        — Один Бог знает, как мало мы в тебе нуждаемся, — не унималась Джейн. Можешь подняться в любую минуту и уйти.
        — Хорошо, милочка, — сказал я, отлично зная, что сейчас нельзя уходить.
        — Только потому, что ты платишь по счетам, — ярилась Джейн, размахивая ложкой перед моим носом, — ты вообразил, что ты здесь хозяин. Так вот, да будет тебе известно...
        И все-таки я вам скажу, что венерианцы совершили одну серьезную ошибку. Они забыли, что человеческие индивиды не одинаковы: женщины моногамны, а мужчины полигамны. Я в состоянии терпеть характер моей Джейн. Это даже до некоторой степени вносит разнообразие. Ведь я слышу такие тирады лишь один вечер в неделю. А когда уже становится совсем невмоготу, я могу подняться в любую минуту и уйти. Уйти домой к Эйприл.
        notes

        1

        Собирательный термин различных раковых опухолей.

        2

        Эпиграфы ко всем главам взяты из стихотворения английского поэта и романиста Уолтера де ла Мара «Слушатели» Текст дается в переводе Г. Симановича.

        3

        Л. Кэрролл Зазеркалье (пер А Щербакова)

        4

        М Сервантес. «Дон Кихот».

        5

        Гете. «Фауст». (пер Б. Пастернака).

        6

        Евангелие от Луки, 24; 44 —49.

        7

        Querida (исп. ) — любимая, возлюбленная.

        8

        Данте. «Божественная Комедия» (пер. М. Лозинского).

        9

        Монтень. «Опыты».

        10

        Я тебя люблю (исп. ).

        11

        Бодлер. «Les Epaves» («Обломки»).

        12

        Corazon (исп. ) — сердце.

        13

        Мэтью Арнольд. «Пляж в Дувре».

        14

        А теперь выпьем!  — Гораций «Оды», часть 1.

        15

        Гете. «Фауст» (пер. Н. Холодковского).

        16

        Гете. «Фауст». (пер. Б. Пастернака).

        17

        Данте. «Божественная комедия» (пер. М. Лозинского).

        18

        Данте. «Божественная комедия». (пер. М. Лозинского).

        19

        Nil desperandum (лат. ) — не отчаиваться.

        20

        «Иду искать великое Быть-Может».  — Рабле на смертном одре.

        21

        Д. Чосер. Кентерберийские рассказы.

        22

        С. Т. Кольридж. Друг.

        23

        Перевод М. Зенкевича.

        24

        Хима — Плеяды, Кесиль — Орион.

        25

        Пер Д. Брускина.

        26

        Данте. «Божественная комедия». (пер. М. Лозинского).

        27

        Фрэнсис Бэкон. «О правде».

        28

        Primus inter pares (лат. ) — первый среди равных.

        29

        Дж. Харрис. «Ночи с дядюшкой Римусом».

        30

        Гораций. «Ars Poetica» (Поэтическое искусство).

        31

        Прическа «под африканца».

        32

        Л Кэрролл Зазеркалье (пер А. Щербакова).

        33

        Книга Иеремии, 13, 23

        34

        У. Шекспир. Гамлет. Акт III, сцена III. (пер. Б. Пастернака).

        35

        Modus operandi (лат. ) — способ действия.

        36

        Стоит ли заходить в лес, где вырублены все лавры (фр. поговорка ).

        37

        Peckwood (англ. ) — здесь: «Выдолбленный из дерева». Название образовано объединением слов «to peck» — долбить и «wood» — дерево. (Напр. «woodpecker» — дятел). Джонсон, говоря о своей «любви к противоположностям», намекает на эту игру слов.

        38

        М. Сервантес. «Дон Кихот».

        39

        Г. У. Лонгфелло. «Моя утраченная молодость».

        40

        Оуэн Мередит. «Последние слова впечатлительного посредственного поэта».

        41

        У. Шекспир. Ромео и Джульетта (пер. Б. Пастернака).

        42

        Вергилий. «Энеида».

        43

        Пер. Н. Галь.

        44

        Пер. Л. Жданова.

        45

        Пер Д. Брускина.

        46

        Совокупность звезд, физически сходных с Солнцем и образующих на диаграмме спектр-светимость (диаграмма Герцшпрунга-Рассела) единую последовательность. Отдельные участки диаграммы занимают белые карлики и красные гиганты.

        47

        Уолтер де ла Map. «Слушающие».

        48

        Через трудности к звездам (лат.).

        49

        До бесконечности (лат.).