Налегке Курт Воннегут

        Добро пожаловать в обезьянник


        Налегке

        Боюсь, старики - те из нас, кто с рождения не живет с этим, никогда так до конца и не привыкнут быть амфибиями. Амфибиями в новом смысле слова. Я и сам нередко ловлю себя на том, что скучаю по вещам, которые теперь уже не имеют никакого значения.
        Например, я по сей день беспокоюсь о своем бизнесе - или о том, что когда-то было бизнесом. В конце концов, я угробил на него тридцать лет, поднял с нуля, а теперь оборудование ржавеет и зарастает грязью. И хотя я прекрасно знаю, что глупо беспокоиться о былом деле, все равно частенько одалживаю в хранилище тело, возвращаюсь в свой старый городишко и пытаюсь хоть что-то почистить и смазать.
        Само собой, когда-то оборудование давало возможность зарабатывать деньги, но сейчас один Господь знает, сколько их разбросано повсюду. Хотя, конечно, не так много, как раньше, потому что по первости кое-кто так развеселился, что швырял их направо и налево, а дальше уж их разносил ветер. Были и такие, кто собирал деньги в стога, а потом перепрятывал куда-то. Стыдно признать, но я и сам собрал и спрятал около полумиллиона. Даже периодически доставал их и пересчитывал, но это было много лет назад. Сейчас я вряд ли даже вспомню, где они.
        Но все мои заботы о былом бизнесе просто чушь по сравнению с тем, как моя жена Мадж беспокоится о нашем бывшем доме. Ему она посвятила те тридцать лет, что я отдал бизнесу. И едва мы наконец окончательно достроили и привели его в божеский вид, как все, кому до нас было дело, превратились в амфибий. Мадж раз в месяц берет из хранилища тело и протирает в доме пыль, хотя единственное, для чего сейчас годится дом,  - не дать мышам и термитам схватить пневмонию.
        Каждый раз, когда приходит моя очередь надеть тело и заступить на дежурство по местному хранилищу, я снова и снова убеждаюсь, насколько женщине труднее быть амфибией. Мадж пользуется телами намного чаще меня, и то же самое можно сказать обо всех женщинах. Чтобы удовлетворить их потребности, приходится держать в хранилищах в три раза больше женских тел, чем мужских. Время от времени женщине позарез нужно тело, чтобы нарядить его словно куклу и посмотреть на себя в зеркало. Я не думаю, что Мадж, благослови ее Господь, успокоится, пока не перепробует все тела из всех хранилищ на земле.
        Впрочем, для Мадж это просто здорово. Я над ней никогда не подшучиваю, ведь это имеет такое значение для ее личности. Ее старое тело, если уж начистоту, вряд ли кого могло привести в восторг, а его приходилось повсюду таскать за собой,  - так что в старые времена она частенько была из-за этого не в духе. Бедняжка ничего не могла с собой поделать. Впрочем, мало кому нравится тело, с которым он родился, а я ее все равно любил.
        Ну так вот, после того как мы научились становиться амфибиями, после того как построили хранилища и поместили в них запасы тел, после того как хранилища открылись, Мадж совершенно ошалела. Она сразу же ухватила тело платиновой блондинки, пожертвованное королевой бурлеска, и я уж думал, мы никогда не вытащим ее из него. Как я уже упоминал, это радикально поменяло ее самооценку.
        Мне, как и большинству мужчин, в общем-то наплевать, какое у меня тело. В хранилище были оставлены только крепкие, здоровые, красивые тела, так что одно ничем не лучше другого. Иногда, когда в память о старых временах мы с Мадж берем тела вместе, я разрешаю выбирать ей тело и для меня, чтобы мы выглядели подходящей парой. Забавно, но она всегда выбирает мне тело высокого блондина.
        Мое старое тело, которое Мадж, по ее заверениям, любила почти треть столетия, было маленького роста, черноволосым и с брюшком. Я все-таки человек, и меня неприятно задело, когда мое тело утилизировали, вместо того чтобы поместить в хранилище. Это было хорошее, уютное и удобное тело; не слишком быстрое и видное, зато вполне надежное. В любом случае оно меня устраивало.
        Самые неприятные ощущения я получил, когда меня уболтали взять тело, принадлежавшее доктору Эллису Кенигсвассеру. Это тело - собственность Общества амфибий-первопроходцев, и используют его только раз в год, когда в день годовщины открытия Кенигсвассера проходит большой парад. Все наперебой внушали мне, какая это честь - войти в тело Кенигсвассера и возглавить парад в честь Дня первопроходцев. Я им поверил, словно последний идиот.
        Больше никто не заставит меня совершить подобную глупость. Стоит только взглянуть на эту рухлядь, как сразу становится ясно, почему Кенигсвассер сделал свое открытие о возможности жизни вне тела. Из такого, как у него, любой сбежит! Язва, мигрень, артрит, плоскостопие, слива вместо носа, маленькие поросячьи глазки, цвет лица как у видавшей виды пароходной трубы. Кенигсвассер был и остается милейшим и приятнейшим человеком, но когда все мы были привязаны к нашим телам, никто не рисковал подойти к нему слишком близко, чтобы выяснить это.
        Когда впервые было решено проводить парад в День первопроходцев, мы попросили Кенигсвассера вернуться в свое тело и возглавить шествие, но он наотрез отказался, и теперь каждый раз приходится убалтывать какого-нибудь олуха. Кенигсвассер в параде тоже участвует, но только в теле двухметрового ковбоя, которому ничего не стоит двумя пальцами смять пустую банку из-под пива.
        Кенигсвассер с этим телом просто как ребенок - ему никак не надоест без конца мять пивные банки, а мы после парада должны смотреть и награждать его аплодисментами. Не думаю, что в былые времена они ему часто доставались.
        Мы, конечно, молчим из уважения к заслугам основателя Эры амфибий, но что он вытворяет с телами! Почти каждый раз что-нибудь да сломает, а кому-то приходится влезать в тело хирурга и приводить все это в порядок.
        Я вовсе не хочу показаться неуважительным. В конце концов, назвать кого-либо ребячливым - вовсе не оскорбление, ведь именно такие люди чаще всего и порождают великие идеи.
        Сохранилась его фотография времен Исторического общества, и по ней можно судить, что внешнему виду Кенигсвассер никогда не уделял должного внимания, равно как и не заботился об убогом теле, коим наградила его природа. Волосы его свисали на воротник, брюки он носил такой длины, что все время рвал их каблуками, рваная подкладка пальто гирляндой колыхалась вокруг ног. Кенигсвассер питался кое-как; выходя на улицу в холод или в слякоть, забывал как следует одеться, а болезни просто игнорировал до тех пор, пока они не начинали серьезно угрожать его жизни. Таких людей в старые времена называли рассеянными. Теперь, оглядываясь назад, мы, конечно, скажем, что он понемногу становился амфибией.
        Кенигсвассер был математиком и на жизнь зарабатывал умственной деятельностью. Тело, которое он был вынужден таскать повсюду, было ему не нужнее тележки старьевщика. Стоило ему почувствовать себя неважно, и он заявлял:

        - Ум - это единственное в человеке, что имеет ценность. Так почему же он привязан к мешку с костями, кровью, волосами, мясом, кожей и сосудами? Неудивительно, что люди ничего не могут добиться, обремененные паразитом, которого нужно кормить, без конца защищать от погоды и микробов. И все равно эта дурацкая штуковина изнашивается - как ее ни лелей!

        - Кому,  - вопрошал он,  - все это нужно? Что за радость таскать с собой повсюду десятки фунтов чертовой протоплазмы?

        - Главная мировая проблема,  - заявлял Кенигсвассер,  - это не слишком большое количество людей, а слишком большое количество тел!
        Когда у него испортились все зубы и он был вынужден удалить их, а никакие протезы не были для него достаточно удобны, Кенигсвассер написал в своем дневнике: «Если жизненная материя смогла эволюционировать настолько, чтобы выйти из океана, где жизнь была действительно приятной, она наверняка сможет сделать еще шаг и вырваться из тел, которые приносят ей сплошные неудобства».
        Он вовсе не был ханжой по отношению к телам, да и людям с красивыми, здоровыми телами не завидовал. Просто считал, что от тела больше хлопот, чем пользы.
        Кенигсвассер не очень надеялся, что люди при его жизни эволюционируют настолько, чтобы выйти из тел. Просто очень хотел, чтобы это произошло. Однажды, сосредоточенно думая об этом, он гулял в рубашке с короткими рукавами по зоопарку и остановился возле одной из клеток посмотреть, как кормят львов. Дождь перешел в мокрый снег, Кенигсвассер направился домой, но по дороге заинтересовался спасателями у края лагуны, прилаживавшими какому-то утопленнику аппарат искусственного дыхания.
        Очевидцы утверждали, что этот старик зашел прямо в воду и все шел, пока не скрылся из виду. Кенигсвассер глянул на жертву и сказал себе, что такое лицо более чем веская причина для самоубийства. Он уже почти добрался до дому, когда вдруг понял, что на берегу лагуны лежало его собственное тело.
        Доктор вернулся к телу, как раз когда спасатели добились от него первого вдоха, вошел в него и отвел домой, главным образом делая одолжение городским властям. Дома он завел тело в чулан, а сам снова вышел из него.
        С тех пор он пользовался телом, только когда нужно было что-то написать или перевернуть страницу книги, и подкармливал его, чтобы в теле хватало энергии для подобного рода деятельности. Все же остальное время тело неподвижно сидело в чулане, тупо глядя перед собой, и почти не расходовало энергии. Кенигсвассер как-то похвастался мне, что, используя тело таким образом, он тратил на его содержание не больше доллара в неделю.
        Но самое главное - Кенигсвассеру не нужно было спать; ему нечего было больше бояться; не нужно было больше беспокоиться о том, что нужно его телу. А если тело неважно себя чувствовало, он просто выходил из тела, ждал, пока тому не станет лучше, и экономил таким образом кучу денег.
        Используя тело, Кенигсвассер написал книгу о том, как выйти из него. Книгу без всяких комментариев отклонили двадцать три издателя. Двадцать четвертый распродал двухмиллионный тираж, и с этого момента книга изменила человеческую жизнь больше, чем изобретение огня, цифр, алфавита, сельского хозяйства и колеса. Когда Кенигсвассеру говорили об этом, он хмыкал и просил не принижать его детище. И я бы сказал, он прав.
        Следуя инструкциям из книги Кенигсвассера, почти каждый за два года мог научиться выходить из тела. Для начала следовало понять, каким паразитом и диктатором является тело большую часть жизни, затем четко определить разницу между тем, что нужно телу, а что - тебе самому, то есть твоему разуму. Потом, сосредоточившись на собственных потребностях, нужно было начисто отключиться от потребностей своего тела, кроме самых элементарных,  - и все: осознав свои права, ваш разум становился самостоятельным.
        Кенигсвассер неосознанно проделал это, когда в зоопарке расстался со своим телом. Разум его продолжал наблюдать за львами, в то время как неуправляемое тело побрело к лагуне.
        Заключительный фокус вот в чем: когда ваш разум становится достаточно самостоятельным, вы ведете тело в одном направлении и вдруг резко уводите разум в противоположном. Стоя на месте, выйти из тела почему-то нельзя - обязательно нужно двигаться.
        Первое время наши с Мадж разумы чувствовали себя без тел как-то неловко, словно первые морские животные, выбравшиеся на землю миллионы лет назад, которые, задыхаясь, извивались и корчились в грязи. Со временем дела пошли на лад - ведь разум приспосабливается к новым условиям гораздо быстрее тела.
        А причин покинуть тела у нас с Мадж хватало. Да и у всех, кто рискнул, хватало причин. Больное тело Мадж долго бы не протянуло. А без нее и мне здесь болтаться без радости. Так что мы проштудировали книжку Кенигсвассера и попробовали вытащить Мадж из ее тела, пока оно не умерло. Я пробовал вместе с ней, чтобы никому из нас не пришлось остаться в одиночестве. И мы успели - ровно за шесть недель до того момента, как ее тело развалилось на части.
        Вот почему мы каждый год маршируем в День первопроходцев. Мы - это пять тысяч амфибий-первопроходцев. Подопытные морские свинки, которым было нечего терять, доказали всем остальным, как это приятно и безопасно - куда, черт возьми, безопаснее, чем в ненадежном и непредсказуемом теле.
        Рано или поздно почти у каждого появилась веская причина попробовать. Мы стали исчисляться миллионами, а впоследствии и миллиардами - невидимые, бестелесные и неуязвимые. И будь я проклят, мы не доставляем никому неудобств, принадлежим только самим себе и не знаем страха.
        Когда мы пребываем в бестелесном состоянии, все амфибии-первопроходцы могли бы уместиться на острие иглы. Когда мы входим в тела для участия в параде в День первопроходцев, то занимаем пятьдесят тысяч квадратных футов, потребляем около трех тонн пищи, чтобы у тел хватило энергии маршировать; многие из нас простужаются, получают травмы, когда чье-то тело ненароком наступит каблуком на ногу другого тела, нас терзает зависть, что кто-то возглавляет парад, а мы вынуждены ходить строем,  - и бог знает что еще.
        Лично я не схожу с ума по парадам. Когда все мы начинаем тесниться в телах, в нас пробуждается все худшее, независимо от того, насколько хороши наши разумы. В прошлом году, например, день парада выдался необычайно жарким. У любого испортится настроение, если его запереть на несколько часов в потное, изнывающее от жажды тело.
        Одно влечет за собой другое. Командующий парадом заявил, что если мое тело еще раз собьется с ноги, то его тело вышибет из моего дух. У него, конечно, в этот год тело было самое лучшее, если не считать кенигсвассеровского ковбоя, но я все равно сказал ему, чтобы заткнул свою поганую глотку. Он бросился на меня, а я оставил свое тело и даже не стал смотреть, что будет дальше. Болвану пришлось самому тащить мое тело в хранилище.
        Едва я оставил тело, как вся злость тут же куда-то подевалась. Никто, кроме истинного святого, не может быть доброжелательным и интеллигентным больше нескольких минут подряд, когда он находится в теле. Как не может и быть счастливым
        - разве что в краткие мгновения. Я еще не встречал амфибию, с которой было бы тяжело иметь дело, которая не была бы веселой, жизнерадостной и доброжелательной вне тела. И не встречал ни одной, чей характер бы немедленно не портился, обретя узы плоти.
        Едва ты входишь в тело, тобой начинает руководить химия: железы заставляют тебя возбуждаться или бросаться в драку, испытывать голод, злость или страсть - никогда не знаешь, что будет дальше.
        Вот почему я не могу заставить себя злиться на наших врагов, на тех людей, кто против нас, амфибий. Они никогда не покидали тела и не хотят учиться этому. Они хотят, чтобы никто этого не делал, и мечтают заставить амфибий вернуться в тела и навсегда остаться в них.
        После моей стычки с командующим Мадж сразу смекнула, что к чему, и тоже бросила свое тело прямо в колонне Женского вспомогательного. Мы оба были ужасно рады наконец избавиться от тел и парада, и тут черт нас дернул отправиться посмотреть на врагов.
        Сам я никогда не рвусь смотреть на них, но Мадж интересно, что носят женщины. Прикованные к телам, вражеские женщины меняют туалеты, прически и косметику куда чаще, чем это делаем мы с нашими телами в хранилищах.
        Не волнует меня и мода, да и в стане врага толкуют о таких вещах, что и гипсовая статуя сбежала бы от скуки.
        Обычно враги любят порассуждать о старом способе воспроизведения себе подобных - неуклюжем, комичном и невероятно неудобном по сравнению с тем, что на этот счет происходит у нас, амфибий. Если они не говорят о размножении, тогда говорят о еде, об этих горах химикалий, которые они напихивают в свои тела. И еще обожают всякие страшилки, которые мы называли политикой - трудовой политикой, социальной, политикой правительства.
        Врагов бесит, что мы в любое время можем наблюдать за ними, а они не имеют возможности нас видеть, пока мы не войдем в тело. По-моему, они нас боятся до смерти, хотя бояться амфибий так же глупо, как бояться восхода солнца. Они могли бы обладать всем миром - за исключением хранилищ, за которыми присматривают амфибии,  - а вместо этого собираются в испуганные кучки, словно мы вот-вот обрушимся на них как гром среди ясного неба и сотворим что-нибудь ужасное.
        Они повсюду понаставили разных хитрых штуковин, которые, по их замыслу, должны распознавать присутствие амфибий. Всем этим приспособлениям грош цена, но с ними враги чувствуют себя увереннее - будто их окружили превосходящие силы, а они сохраняют выдержку и готовы дать достойный отпор. «Ноу-хау» - они все время толкуют друг другу о том, какие у них есть «ноу-хау», а у нас ничего подобного и в помине нет. Если «ноу-хау» - это оружие, то тут они абсолютно правы.
        Думаю, мы с ними находимся в состоянии войны. Правда, мы не ведем военных действий, разве что держим в тайне расположение наших хранилищ и место парадов. Ну и сразу покидаем тела, если они устраивают воздушный налет, пускают в нас ракету или придумывают что-нибудь еще.
        От этого враг только еще больше бесится, потому что налеты и ракеты стоят денег, а взрывать никому не нужные здания - не лучший способ потратить деньги налогоплательщиков.
        И все-таки они довольно умны, учитывая, что, кроме мыслительной деятельности, вынуждены еще и следить за своими телами, так что в их лагере я стараюсь соблюдать осторожность. Вот почему я сразу подумал, что пора сматываться, когда мы с Мадж увидели посреди одного из их полей хранилище тел. Мы давно уже не интересовались, чем занят враг, и хранилище показалось мне крайне подозрительным.
        Мне, но не Мадж. С оптимизмом, которым она стала отличаться с тех пор, как впервые попробовала тело королевы бурлеска, она предположила, что объяснение может быть лишь одно: враги прозрели и сами готовятся превратиться в амфибий.
        Надо сказать, все выглядело именно так. Новехонькое хранилище, под заглушку набитое телами,  - совершенно невинное зрелище. Мы покружились немного вокруг, причем радиус кругов Мадж становился все меньше и меньше - ей хотелось посмотреть, какие здесь предлагают женские тела.

        - Пора сматываться,  - поторопил ее я.

        - Но я же просто смотрю,  - упиралась Мадж,  - что случится, если я посмотрю?
        А потом она увидела то, что было выставлено в главной витрине, и забыла, кто она и откуда.
        В витрине было самое потрясающее женское тело, что я когда-либо видел,  - ростом шесть футов, сложение как у богини. И это еще не все. Кожа с медным отливом, волосы и ногти цвета зеленого шартреза и сверкающее золотое вечернее платье. Рядом находилось тело высокого белокурого гиганта в бледно-голубом маршальском мундире, украшенном алыми лампасами и увешанном орденами.
        Скорее всего враги украли эти тела во время налета на какое-нибудь из наших отдаленных хранилищ, а потом накрасили и одели.

        - Мадж, назад!  - предостерег я.
        Меднокожая красавица с шартрезовыми волосами пошевелилась. Взвыла сирена, из укрытий высыпали солдаты и схватили тело, в которое только что вселилась Мадж.
        Хранилище было ловушкой для амфибий!
        Телу, перед которым Мадж не смогла устоять, заранее связали лодыжки, лишив возможности сделать несколько шагов, необходимых, чтобы выйти из него. Торжествующие солдаты потащили Мадж прочь, словно настоящего военнопленного. Пришлось взять единственное доступное тело - франта-фельдмаршала, чтобы хоть как-то помочь ей. Безнадежно - фельдмаршал тоже был приманкой со связанными ногами. Солдаты потащили меня вслед за Мадж.
        Самоуверенный молодой майор, командовавший солдатами, от радости едва не пустился в пляс. Он стал первым человеком, поймавшим амфибию,  - огромное достижение с точки зрения врагов. Они долгие годы воевали с нами и истратили на это бог знает сколько миллиардов долларов, но, только поймав кого-то из нас, можно было заставить амфибий обратить на врагов хоть какое-то внимание.
        Когда нас привезли в город, люди высовывались из окон, размахивали флагами, приветствовали солдат и освистывали нас с Мадж. Здесь были все люди, которые не хотели становиться амфибиями, которые думали, что быть амфибией - ужасно. Люди всех цветов кожи, всех рас и национальностей объединились, чтобы бороться с амфибиями.
        Оказалось, над нами с Мадж хотят устроить показательный процесс. Продержав всю ночь в тюрьме связанными по рукам и ногам, нас отвезли в здание суда, где уже стояли наготове телевизионные камеры.
        Мы с Мадж были совершенно измочалены - не помню, когда еще нам приходилось так долго пребывать в теле. Как раз когда нам нужно было хорошенько продумать, как вести себя на суде, тела вдруг начинали доставать нас голодными болями, мы никак не могли уложить их поудобнее на нарах, как ни старались, и, конечно же, телам необходимо было получить свои восемь часов сна.
        Нас обвиняли в самом тяжелом, по законам врага, преступлении - дезертирстве. Враг посчитал, что амфибии струсили и сбежали из тел как раз тогда, когда эти тела требовались человечеству для массы храбрых и полезных дел.
        На оправдательный приговор мы не надеялись. Весь процесс был затеян только ради того, чтобы во всеуслышание заявить, насколько они правы и насколько не правы мы. Зал суда был набит начальством, все с суровым, храбрым и благородным видом.

        - Господин Амфибия,  - начал прокурор,  - вы достаточно стары, не так ли, чтобы помнить времена, когда все люди должны были жить в телах, должны были работать и сражаться за то, во что верили?

        - Я помню, что тела постоянно заставляли сражаться и никто не знал, зачем и как все это остановить,  - вежливо ответил я.  - И боюсь, единственное, во что люди верили, так это в то, что им совсем не нравится сражаться.

        - Что бы вы сказали о солдате, который сбежал из-под огня?  - поинтересовался он.

        - Я бы сказал, что он напуган до смерти.

        - Он помогает проиграть битву, не так ли?

        - О, конечно.  - Тут у меня возражений не было.

        - Разве не так поступили амфибии? Разве они не бросили человеческую расу, не предали ее в битве за жизнь?

        - Большинство из нас еще живы,  - заметил я.
        Это правда. Со смертью мы пока еще не сталкивались и не стремились к этому. В любом случае жизнь стала во много раз длиннее, чем это бывает в теле.

        - Вы сбежали от ответственности!  - настаивал он.

        - Так же как сбегают из горящего дома, сэр,  - парировал я.

        - Вы бросили остальных сражаться в одиночку!

        - Они могут воспользоваться той же дверью, через которую вышли мы. Могут сделать это в любой момент. Нужно только четко представить, что хотите вы, а что - ваше тело, сконцентрировать на этом внимание…
        Судья принялся с такой силой колошматить по столу своим молотком, что я уж подумал: сейчас сломает. Они сожгли все экземпляры книги Кенигсвассера, какие смогли найти, а тут вдруг я начинаю читать им лекцию о том, как выйти из тела, да еще по телевидению.

        - Если бы вам, амфибиям, дать волю,  - сказал прокурор,  - все бы побросали свои обязанности, и тогда жизнь и прогресс, как мы их понимаем, исчезли бы совершенно.

        - Конечно,  - согласился я.  - В этом-то вся и суть.

        - И люди больше не будут трудиться ради того, во что верят?

        - У меня в старые времена был друг, который семнадцать лет подряд сверлил на фабрике дыры в каких-то квадратных штуковинах, и за все это время так и не узнал, для чего же они нужны. Другой мой приятель выращивал изюм для стеклодувной компании, но в пищу этот изюм не шел, и бедняга так никогда и не узнал, зачем компания его покупала. Меня от такого просто тошнит - сейчас, когда я в теле, разумеется,  - а как вспомню, чем я сам зарабатывал на жизнь, так и вообще того и гляди вырвет.

        - Значит, вы презираете человеческие существа и все, что они делают,  - заключил прокурор.

        - Я их очень люблю - даже больше, чем раньше. Просто я считаю, это стыд и срам чем им приходится заниматься, чтобы сохранить свои тела.  - Вам бы надо стать амфибиями
        - сразу дойдет, как счастлив может быть человек, если ему не нужно беспокоиться о том, где взять пищу для тела, как не дать ему замерзнуть зимой или что произойдет с ним, когда тело износится.

        - А это, сэр, означает конец честолюбивым устремлениям, конец величия человека!

        - Не знаю, о чем вы,  - сказал я.  - Среди нас хватает великих людей. Они великие что в телах, что вне тел. Конец страха, вот что это означает.  - Я взглянул прямо в объектив ближайшей телекамеры.  - А это самое чудесное, что когда-либо случалось с человеком.
        Снова загрохотал судейский молоток, заорали присутствующие в зале, чтобы заглушить меня. Телевизионщики отвернули от меня свои камеры, а всех зрителей, кроме главных шишек, удалили. Я понял, что сказал что-то очень важное, и теперь по телевизору наверняка транслируют органную музыку.
        Когда шум утих, судья объявил, что процесс окончен и мы с Мадж признаны виновными в дезертирстве. Терять нам было нечего, и я решил ответить.

        - Теперь я понял вас, несчастных,  - начал я.  - Вы не способны существовать без страха. Единственное, что вы умеете,  - с помощью страха заставить себя и других что-то делать. Единственная ваша радость в жизни - смотреть, как люди трясутся от страха, что вы что-то сотворите с их телами или отберете у их тел.

        - У вас только один способ добиться чего-нибудь от людей,  - вставила свое слово Мадж,  - запугать их.

        - Оскорбление суда!  - закричал судья.

        - И у вас только один способ запугать людей - не давать им покинуть тело,  - добавил я.
        Солдаты сграбастали нас с Мадж и поволокли к выходу из зала суда.

        - Вы начинаете войну!  - вскричал я.
        Все замерли на месте, и воцарилась гробовая тишина.

        - Мы и так воюем,  - неуверенно произнес генерал.

        - А мы нет,  - ответил я.  - Но будем воевать, если вы сию же секунду не развяжете меня и Мадж.  - В фельдмаршальском теле я был суров и убедителен.

        - У вас нет оружия,  - сказал судья.  - Нет «ноу-хау». Вне тел амфибии - ничто.

        - Считаю до десяти. Если вы нас не развяжете,  - сказал я ему,  - амфибии займут каждое тело в вашей шайке, промаршируют с вами до ближайшего утеса и прямиком с него. Здание окружено.  - Само собой, я блефовал. Одна личность может одновременно занимать только одно тело, но враги об этом, к счастью, не подозревали.  - Один! Два! Три!
        Генерал сглотнул, побелел и неопределенно махнул рукой.

        - Развяжите их,  - слабым голосом проговорил он.
        Перепуганные солдаты с радостью выполнили приказ. Мы с Мадж были свободны. Я сделал несколько шагов, направил свой дух в противоположном направлении, и красавец фельдмаршал со всеми своими медалями и побрякушками загрохотал со ступенек, словно дедушкины напольные часы.
        Я понял, что Мадж пока не со мной. Она все еще оставалась в меднокожем теле с шартрезовыми волосами и ногтями.

        - Кроме того,  - услышал я ее голос,  - в уплату за причиненное нам беспокойство это тело должно быть прислано мне в Нью-Йорк - в хорошем состоянии и не позднее понедельника.

        - Да, мэм,  - только и сказал судья.
        Когда мы вернулись домой, парад как раз домаршировал до местного хранилища, командующий освободился от своего тела и принес мне извинения за свое поведение.

        - Забудь, Херб,  - сказал я ему,  - не надо извиняться. Ты ведь не был самим собой - ты расхаживал в теле.
        Это главное преимущество в жизни амфибий - после избавления от страха люди прощают тебя, что бы ты ни натворил за время пребывания в теле.
        Есть, конечно же, и некоторые издержки - издержки бывают во всем. Нам по-прежнему приходится время от времени работать - нужно ведь присматривать за хранилищами и готовить пищу для общественных тел. Но это издержки мелкие, а все крупные на самом деле нематериальны, просто люди по старинке не могут перестать беспокоиться о том, о чем они беспокоились до того, как превратились в амфибий.
        Как я уже говорил, старики, наверное, так до конца к этому и не привыкнут. Вот и я частенько ловлю себя на том, что переживаю: что же случилось с платными туалетами
        - бизнесом, которому я посвятил тридцать лет жизни.
        Молодежь ничто не связывает с прошлым, и они, в отличие от стариков, даже не слишком беспокоятся о хранилищах.
        Так что, я полагаю, эволюция скоро сделает следующий шаг, как случилось с теми первыми амфибиями, которые вылезли из грязи на солнце и больше уже не оглядывались.

1953