Искусительница Курт Воннегут


        

        Курт Воннегут
        Искусительница




        Нынче пуританство превратилось в такую рухлядь, что даже самая закоренелая старая дева и не подумала бы заставить Сюзанну сесть на покаянную скамью в церкви, а самый древний дед-фермер не вообразил бы, что от дьявольской красоты Сюзанны у его коров пропало молоко.
        Сюзанна была маленькой актрисой в летнем театрике близ поселка и снимала комнату над пожарным депо. В то лето она стала неотъемлемой частью всей жизни поселка, но привыкнуть к ней его обитатели никак не могли. До сих пор она была для них чем-то поразительным и желанным, как машина новейшей марки.
        Пушистые локоны Сюзанны и большие, как блюдца, глаза были чернее ночи. Кожа — цвета свежих сливок. Ее бедра походили на лиру, а грудь пробуждала в мужчинах извечные мечты об изобилии и покое. На розовых, как раковины, ушах, красовались огромные дикарские золотые серьги, а на тонких щиколотках — цепочки с бубенцами.
        Она ходила босиком и спала до полудня. А когда полдень близился, жителей поселка охватывало беспокойство, как гончих перед грозой. Ровно в полдень Сюзанна выходила на балкончик своей мансарды. Лениво потягиваясь, наливала она чашку молока своей черной кошке, чмокала ее в нос и, распустив волосы, вдев обручи-серьги в уши, запирала двери и опускала ключ за вырез платья.
        А потом босая, она шла зовущей, звенящей, дразнящей походкой вниз по лесенке, мимо винной лавки, страховой конторы, агентства по продаже недвижимого имущества, мимо закусочной, клуба Американского легиона, мимо церкви, к переполненной аптеке с баром. Там она покупала нью-йоркские газеты.
        Легким кивком королевы она здоровалась как будто со всеми, но разговаривала только с Бирсом Хинкли, семидесятидвухлетним аптекарем.
        Старик всегда заранее припасал для нее все газеты.
        — Благодарю вас, мистер Хинкли, вы просто ангел,  — говорила она, разворачивая наугад какую-нибудь газету.  — Ну, посмотрим, что делается в культурном мире.
        Старик, одурманенный ее духами, смотрел, как Сюзанна то улыбается, то хмурится, то ахает над страницами газет, никогда не объясняя, что она там нашла.
        Забрав газеты, она возвращалась в свое гнездышко над пожарным депо. Остановившись на балкончике, она ныряла за вырез платья, вытаскивала ключ, брала на руки черную кошку, опять чмокала ее и исчезала за дверью.
        Этот парадный выход с одной участницей торжественно повторялся каждый день, пока однажды, к концу лета, его не нарушил злой скрежет несмазанного винта вертящейся табуретки у стойки с содовой.
        Скрежет прервал монолог Сюзанны о том, что мистер Хинкли — ангел. От этого звука у присутствующих зачесались лысины и заныли зубы. Сюзанна снисходительно посмотрела — откуда идет этот скрежет — и простила его виновника. Но тут обнаружилось, что тот ни в каком снисхождении не нуждается.
        Табуретка заскрежетала под капралом Норманом Фуллером, который накануне вечером вернулся после восемнадцати мрачнейших месяцев в Корее. Войны в эти полтора года уже не было, но все-таки жизнь была унылая. И вот Фуллер медленно повернулся на табуретке и с возмущением посмотрел на Сюзанну. Скрежет винта замер, и наступила мертвая тишина.
        Так Фуллер нарушил очарование летнего дня в приморском баре, напомнив присутствующим о темных и таинственных страстях, подспудно движущих нашей жизнью.
        Могло показаться — не то брат пришел спасти свою полоумную сестру от злой напасти, не то муж явился с хлыстом в салун — гнать жену домой, на место, к ребенку. А на самом деле капрал Фуллер вовсе и не думал устраивать сцену. Он вовсе и не предполагал, что его табуретка так громко заскрипит. Он просто хотел, сдерживая возмущение, слегка нарушить выход Сюзанны, так, чтобы это заметили только два-три знатока человеческой комедии.
        Но табуретка заскрипела, и Фуллер превратился в центр всей солнечной системы для всех посетителей кафе — и особенно для Сюзанны. Время остановилось, выжидая, пока Фуллер не объяснит, почему на его каменном лице истого янки застыло такое негодование.
        Фуллер чувствовал, что физиономия у него горит раскаленной медью. Он чуял перст судьбы. Судьба, как нарочно, собрала вокруг него слушателей и создала такую обстановку, когда можно было излить всю накопившуюся горечь.
        Фуллер почувствовал, как его губы сами собой зашевелились, и услышал собственный голос:
        — Вы кем это себя воображаете?  — сказал он Сюзанне.
        — Простите, не понимаю,  — сказала Сюзанна и крепче прижала к себе газеты, словно защищаясь.
        — Видел я, как вы шли по улице,  — чистый цирк,  — сказал Фуллер и подумал: кем это она себя воображает? Сюзанна залилась краской:
        — Я… Я актриса,  — пролепетала она.
        — Золотые слова,  — сказал Фуллер.  — Наши американки — величайшие актрисы в мире.
        — Очень мило с вашей стороны так говорить,  — сказала Сюзанна робко.
        Лицо у Фуллера разгорелось еще пуще.
        — Да я разве про театры, где представляют? Я — про сцену жизни, вот про что. Наших женщин послушаешь, посмотришь, как они перед тобой красуются — как тут не подумать, что они тебе весь мир готовы подарить. А протянешь руку
        — положит ледышку.
        — Правда?  — растерянно сказала Сюзанна.
        — Да, правда,  — сказал Фуллер,  — и пора сказать им эту правду в глаза.
        — Он вызывающе посмотрел на посетителей кафе, и ему показалось, что все растерялись, но с ним согласны.  — Это нечестно!  — сказал он.
        — Что нечестно?  — жалобно спросила Сюзанна.
        — Вот вы, например, приходите сюда с бубенчиками на ногах, заставляете меня смотреть на ваши щиколотки, на ваши хорошенькие розовые ножки, вы свою кошку целуете, чтобы я подумал — хорошо бы стать этой кошкой. Старого человека называете «ангелом», а я думаю — хоть бы она меня так назвала!  — сказал Фуллер.  — А ключ вы при всех так прячете, что невозможно не думать, куда вы его засунули.
        Фуллер встал.
        — Мисс,  — сказал он страдальческим голосом,  — вы нарочно все делаете так, что одиноким простым людям, вроде меня, от вас одно расстройство, у них в голове мутится. А сами руки мне не протянете, даже если бы я в пропасть падал.
        Он встал и направился к выходу. Все уставились на него. Но едва ли кто-нибудь заметил, что его обвинения окончательно испепелили Сюзанну, и ничего от нее, прежней, не осталось. Сюзанна стала тем, чем она и была на самом деле — Девятнадцатилетней шальной девчонкой, только краешком коснувшейся всяких изысков.
        — Нечестно это,  — сказал Фуллер.  — Надо бы преследовать по закону девиц, которые одеваются, как вы, и так себя ведут. От них больше горя, чем радости. И знаете, что я вам скажу?..
        — Нет, не знаю,  — сказала Сюзанна, у которой все лампочки внутри перегорели.
        — Я вам скажу то же самое, что вы сказали бы мне, если бы я вздумал вас поцеловать,  — величественно произнес Фуллер. Он сделал широкий жест, означающий «вон отсюда!» — К черту!  — сказал он.
        И вышел, хлопнув решетчатой дверью.
        Он не оглянулся, когда позади снова хлопнула дверь, и затопотали на бегу босые ножки, и неистовый звон бубенчиков затих у пожарного депо.
        В этот вечер вдовая мамаша капрала Фуллера зажгла свечу на столе и накормила сына отличным бифштексом и земляничным тортом в честь возвращения домой. Фуллер ел ужин так, словно жевал мокрую промокашку, и отвечал на вопросы матери мертвым голосом.
        — Рад, что ты наконец дома?  — спросила мать после кофе.
        — А как же,  — сказал Фуллер.
        — Что ты делал днем?  — спросила она.
        — Гулял.
        — Повидался со старыми друзьями?
        — Нет у меня старых друзей,  — сказал Фуллер. Мать всплеснула руками:
        — Нет друзей?  — спросила она.  — У тебя-то?
        — Времена меняются, ма,  — сказал Фуллер медленно.  — Восемнадцать месяцев — время немалое. Люди уезжают. Люди женятся.
        — Но от женитьбы никто еще не умирал,  — сказала она. Фуллер даже не улыбнулся.
        — Может, и нет,  — сказал он.  — Но женатым трудно найти время для старых приятелей.
        — Но ведь Дуги не женился?
        — Он на западе, ма, в военно-воздушных силах,  — сказал Фуллер.
        Маленькая столовая показалась ему одинокой, как бомбардировщик в холодной разреженной стратосфере.
        — Ну-у,  — сказала мать,  — кто-то ведь остался?
        — Никого,  — сказал Фуллер.  — Все утро провисел на телефоне, ма. Никого не застал.
        — Нет, что-то не верится,  — сказала она,  — да ты, бывало, не мог по улице пройти, чтобы тебя приятели не затискали.
        — Ma,  — сказал Фуллер глухо,  — знаешь, что я сделал, когда всех обзвонил по телефону? Пошел в кафе, ма, сел к стойке с содовой, думал, может, кто знакомый войдет, пускай хоть мало знакомый. Ма,  — сказал он с тоской,  — никого, кроме старого Бирса Хинкли, я не увидел. Я тебя не обманываю, честное слово!..  — Он встал, комкая салфетку.  — Ма, прости, пожалуйста, можно мне уйти?
        — Конечно, конечно,  — сказала она.  — Может быть, заглянешь к какой-нибудь хорошей девушке? А куда ты пойдешь?
        Фуллер швырнул салфетку:
        — Пойду куплю сигару,  — сказал он.  — Никаких хороших девушек не осталось. Все повыходили замуж.
        Его мать побледнела.
        — Да, да,  — сказала она,  — понимаю. А я и не знала, что ты куришь.
        — Ма,  — сказал Фуллер с усилием.  — Неужели ты не можешь понять? Меня тут не было восемнадцать месяцев, ма, полтора года!
        — Да, это долго,  — сказала мать, подавленная его вспышкой.  — Ну иди, иди за своей сигарой.  — Она погладила его по плечу.  — И, пожалуйста, не грусти. Наберись терпения. В твоей жизни еще будет столько друзей, что за всеми не угонишься. А потом опомниться не успеешь, как встретишь милую хорошенькую девушку и тоже женишься.
        — Нет, мама, я вовсе не собираюсь жениться,  — чопорно отрезал Фуллер.  — Во всяком случае, пока не окончу духовную семинарию.
        — Духовную семинарию?  — удивилась мать.  — Когда же ты это надумал?
        — Сегодня утром,  — сказал Фуллер.
        — А что случилось сегодня утром?
        — Знаешь, ма, я испытал какой-то религиозный подъем,  — сказал Фуллер.  — Что-то заставило меня высказаться.
        — О чем же?  — спросила она растерянно.
        У Фуллера зашумело в голове, перед ним закружился хоровод Сюзанн. Он снова увидел всех профессиональных искусительниц, мучивших его в казарме, манивших его с простынь, наспех натянутых вместо экранов, с покоробленных картинок, налепленных на сырые стены палаток. Эти Сюзанны разбогатели на том, что отовсюду дразнили одиноких капралов фуллеров, впустую заманивали их одурманивающей своей красотой в Никуда.
        И призрак предка-пуританина, жестковыйного, одетого во все черное, вселился в Фуллера. И Фуллер заговорил голосом, идущим из глубины веков, голосом вешателя ведьм, голосом, полным обиды и справедливого гнева:
        — Против чего я выступал?  — Против ис-ку-ше-ния!
        Сигара Фуллера факелом вспыхнула во тьме, отпугивая легкомысленных беззаботных прохожих. Ночные бабочки и те понимали, что надо держаться подальше. Словно беспокойное красное око, взыскующее правды, метался огонек сигары по всем улицам поселка и наконец затих мокрым изжеванным окурком перед пожарным депо.
        Бирс Хинкли, старик-аптекарь, сидел у руля пожарного насоса, в глазах его застыла тоска — тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог управлять пожарной машиной. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой катастрофе, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, хоть разок повести пожарную машину к славной победе. В теплые летние вечера старик отдыхал, сидя у руля.
        — Дать вам огонька?  — спросил он капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.
        — Спасибо, мистер Хинкли, не надо.
        — Никогда я не понимал, какое удовольствие находят люди в этих сигарах,
        — сказал старик.
        — Дело вкуса,  — сказал Фуллер,  — кому что нравится.
        — Да, что одному здорово, то другому смерть,  — сказал Хинкли.  — Живи и жить давай другим, вот что я всегда говорю.  — Он поглядел в потолок: там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой:
        — А что мне осталось? Одно удовольствие — смотреть на прежние удовольствия.
        Фуллер тоже взглянул на потолок, честно приняв скрытый вызов:
        — Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих воображал.
        — А как же,  — сказал Хинкли,  — помню, помню. Не так уж я стар, чтоб не помнить, как от них все нутро переворачивается.
        — Если у меня родится дочка,  — сказал Фуллер,  — лучше пусть она будет некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!
        — Ей-Богу, и я так считаю,  — сказал Хинкли.
        — Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет лишних двадцати долларов, чтоб их угощать, ублажать,  — сказал Фуллер.
        — А зачем?  — весело сказал старик.  — Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел.  — Он подумал, покачал головой: — Что же, вы ведь ей все выложили.
        — Э-ээ-х!  — сказал Фуллер.  — Да разве таких проймешь?
        — Как знать,  — сказал Хинкли.  — Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает — все равно: представление продолжается.
        — А мне что?  — сказал Фуллер.  — Разве я жалуюсь?
        Старик высоко поднял брови:
        — Да разве я про вас? Я про нее говорю.
        Фуллер покраснел:
        — Ничего с ней не сделается.
        — Да?  — сказал Хинкли.  — Возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Она в нем должна участвовать, а сама до сих пор сидит у себя наверху.
        — Сидит?  — растерялся Фуллер.
        — С тех пор и сидит,  — сказал Хинкли,  — с тех самых пор, как вы ее осрамили и прогнали домой. Фуллер попытался иронически усмехнуться.
        — Подумаешь, беда какая!  — сказал он. Но усмешка вышла кривая, неуверенная.  — Ну, спокойной ночи, мистер Хинкли.
        — Спокойной ночи, солдатик,  — сказал мистер Хинкли.  — Спи спокойно.
        Назавтра, к полудню, вся главная улица поселка словно одурела. Лавочники-янки небрежно давали сдачу, как будто деньги ничего не стоили. Их мысли сосредоточились на дверцах Сюзанниной мансарды, ставшей для них чем-то вроде часов с кукушкой. Всех мучил вопрос: сломал ли капрал Фуллер эти часы вконец или дверцы в полдень откроются и оттуда выпорхнет Сюзанна?
        В кафе-аптеке старик Бирс Хинкли возился с нью-йоркскими газетами, стараясь разложить непригляднее — приманкой для Сюзанны.
        Незадолго до полудня капрал Фуллер явился в кафеаптеку. Лицо у него было странное — не то виноватое, не то обиженное. Почти всю ночь он не спал, мысленно перебирая все оскорбления, полученные от красивых девушек. «Только и думают — ах, какие мы красавицы, даже поздороваться с человеком и то гнушаются».
        Проходя мимо табуреток у стойки с содовой, он будто невзначай крутил мимоходом каждую табуретку. Дойдя до табуретки со скрипом, он уселся на нее — монумент Добродетели. Никто с ним не заговорил.
        Пожарный гудок сипло возвестил полдень. И вдруг к депо, словно катафалк, подъехал грузовик транспортной конторы. Два грузчика поднялись по лесенке. Голодная черная кошка Сюзанны, вскочив на перила, выгнула спину, когда грузчики скрылись в мансарде. Кошка зашипела, увидев, как они, согнувшись, выносят Сюзаннин сундук.
        Фуллер растерялся. Он взглянул на Бирса Хинкли и увидел, что лицо старого аптекаря исказилось, как у больного двусторонним воспалением легких — слепну, падаю, тону…
        — Что, капрал, доволен?  — спросил старик.
        — Я ее не просил уезжать,  — сказал Фуллер.
        — Другого выхода вы ей не оставили,  — сказал Хинкли.
        Фуллер опустил голову. Уши у него горели.
        — Напугала она тебя до смерти, верно?  — сказал Хинкли.
        Вокруг заулыбались: под тем или иным предлогом посетители придвинулись к стойке и внимательно слушали разговор. По этим улыбкам Фуллер понял настроение слушателей.
        — Кого это напугала?  — сказал он высокомерно.  — Никого я не испугался.
        — Отлично!  — сказал Хинкли.  — Значит, кому как не вам снести ей газеты. За них вперед уплачено.  — И он бросил газеты на колени Фуллеру.
        Фуллер открыл было рот, хотел что-то сказать, но сжал губы. Горло у него перехватило, и он понял, что если он заговорит, его голос будет похож на кряканье.
        — Раз вы ее действительно не боитесь, сделайте доброе дело, капрал, поступите по-христиански,  — сказал старик.
        Поднимаясь по лестнице в Сюзаннино гнездышко, Фуллер до судорог старался сдержать волнение.
        Дверь Сюзанниной мансарды была не заперта. Фуллер постучал, и дверь сама открылась. Воображению Фуллера «гнездышко» рисовалось темным и тихим, пахнущим духами, в путанице тяжелых драпировок и зеркал, с турецким диваном где-то в одном уголке и пышной постелью в виде лебедя — в другом.
        А увидел он и Сюзанну и ее комнатку, какими они были на самом деле. Это была невзрачная комнатенка, какие сдают на лето предприимчивые янки,  — голые фанерные стенки, три крючка для платья, линолеум вместо коврика. Газовая плитка с двумя горелками, железная койка, холодильничек. Узенькая раковина с голыми трубами, пластмассовые стаканчики, две тарелки, мутное зеркало. Сковородка, кастрюлька, банка с мыльным порошком…
        Единственный намек на гарем — белое кольцо тальковой пудры на полу, перед зеркалом, и посреди кольца — отпечаток двух босых ступней. Отпечатки пальцев были не больше бусин.
        Фуллер взглянул на эти бусины, потом — на Сюзанну, которая укладывала последние вещи в чемодан.
        Одета она была по-дорожному — и одета скромнее, чем жена любого миссионера.
        — Газеты,  — крякнул Фуллер.  — Мистер Хинкли прислал.
        — Как это мило с его стороны,  — сказала Сюзанна.  — Передайте ему… — Она обернулась и больше ни слова не сказала. Она узнала Фуллера. Она надула губы, и ее тонкий носик покраснел.
        — Газеты,  — повторил Фуллер пустым голосом.  — Мистер Хинкли прислал.
        — Я вас слышу,  — сказала она.  — Вы это уже один раз сообщили. Больше вам нечего мне сказать?
        Фуллер беспомощно опустил руки: — Я вовсе не хотел, чтобы вы уезжали,  — сказал он,  — вовсе не хотел.
        — Предлагаете мне остаться, что ли?  — сказала Сюзанна несчастным голосом.  — После того, как меня публично назвали падшей женщиной? Распутницей? Блудницей?
        — Елки-палки, да никогда я вас так не обзывал!
        — А вы пытались поставить себя на мое место?  — спросила она. И она хлопнула себя по груди: — Во мне тоже сидит живой человек, понятно?
        — Понятно,  — сказал Фуллер, хотя до сих пор он этого не понимал.
        — У меня душа есть,  — сказала она.
        — Ясно, есть,  — сказал Фуллер, весь дрожа. А дрожал он потому, что теперь у него вдруг возникло ощущение глубокой близости к ней: Сюзанна, девушка его золотой мучительной мечты, сейчас страстно и откровенно говорила о своей душе — и с кем? С ним, с Фуллером!..
        — Я всю ночь не спала из-за вас,  — сказала Сюзанна.
        — Из-за меня?  — Он хотел одного — чтобы она опять ушла из его жизни. Он хотел, чтобы она превратилась в черно-белый силуэт, толщиной в одну журнальную страничку, и чтобы он мог перевернуть эту страницу и читать о бейсболе или иностранной политике.
        — А вы что думали?  — сказала Сюзанна.  — Я всю ночь с вами разговаривала. Знаете, что я вам говорила?
        — Нет,  — сказал Фуллер, отступая от нее. Но она двинулась за ним, и ему показалось, что от нее идет жар, как от огромного радиатора.
        — Я вам не Йеллоустонский парк!  — сказала она.  — На меня налоги не расходуются! Я не общественная собственность! И вы не имеете права делать мне замечания за мой вид!
        — Обалдеть!..  — сказал Фуллер.
        — Мне надоели дураки-мальчишки вроде вас,  — сказала Сюзанна. Она топнула ногой, и лицо у нее вдруг осунулось: — Что мне делать, если вам хочется меня поцеловать? Виновата я, что ли?
        Все свое, личное уже виделось Фуллеру далеким и смутным, как водолазу видится солнце со дна океана.
        — Да я только хотел сказать, лучше бы у вас вид был посолиднев.
        Сюзанна широко развела руки:
        — А теперь у меня вид солидный? Так вам больше нравится?
        От ее вопроса у Фуллера заныли кости. Вздох оборвался в груди, как лопнувшая струна.
        — Ну да,  — сказал он и шепотом добавил: — Вы про меня забудьте.
        Сюзанна тряхнула головой:
        — Забыть, что тебя переехал грузовик?  — сказала она.  — Почему вы такой злой?
        — Что думаю, то и говорю, вот и все,  — сказал Фуллер.
        — И у вас такие гадкие мысли?  — растерянно сказала Сюзанна. Глаза у нее расширились: — На меня иногда и в школе так смотрели — будто хотят, чтоб меня на месте громом убило. Такие меня и на танцы не звали и никогда со мной слова не говорили, я им улыбнусь — а они не отвечают.  — Она вся передернулась: — Ходят вокруг меня крадучись, как полисмены в маленьком городишке. И смотрят на меня, будто я преступница какая.
        У Фуллера мурашки пошли по коже — так правдиво звучало это обвинение:
        — Да они, вероятно, думали совсем про другое,  — сказал он.
        — Вот уж нет,  — сказала Сюзанна,  — вы-то наверняка не про другое думали. Вдруг заорали на меня там, в кафе, а я вас никогда в глаза не видела.  — Она вдруг заплакала.  — Ну почему вы такой?
        Фуллер уставился в пол.
        — Не было мне удачи с девушками, вроде вас, вот и все,  — сказал он.  — Обидно очень.
        Сюзанна изумленно подняла на него глаза:
        — Вы просто не понимаете, от чего зависит удача,  — сказала она.
        — От машины последней марки, от нового костюма, от лишних двадцати долларов,  — сказал Фуллер.
        Сюзанна отвернулась, захлопнула чемодан.
        — Удача — от самой девушки зависит,  — сказала она.  — Вы ей улыбнетесь, поговорите с ней поласковей — сами обрадуетесь, что она — такая, как есть.  — Она обернулась и снова широко раскрыла руки: — Я тоже такая. Мы, женщины, так созданы,  — сказала она.  — Если мужчина со мной мил и ласков, если мне с ним весело, может быть, я его и поцелую. Вы со мной согласны?
        — Да,  — сказал Фуллер смиренно: она ткнула его носом в ту прекрасную первопричину, которая правит миром.  — Я, пожалуй, пойду. Всего хорошего!
        — Погодите!  — сказала она.  — Нельзя так. Вы уйдете, а я останусь с таким чувством, что я плохая.  — Она встряхнула головой.  — А я не желаю чувствовать себя плохой. Я этого не заслужила.
        — Ну что же я могу сделать?  — беспомощно спросил Фуллер.
        — Можете пройтись со мной по главной улице, как будто вы мной гордитесь,  — сказала Сюзанна.  — Можете сделать так, чтобы меня считали человеком.  — Она утвердительно кивнула самой себе: — Вы обязаны сделать это для меня.
        Капрал Норман Фуллер ждал Сюзанну на балкончике перед ее гнездышком, на глазах у всего поселка.
        Сюзанна велела ему выйти, пока она переодевалась,  — переодевалась для того, чтобы ее снова считали человеком. Кроме того, она уже позвонила в транспортную контору и велела привезти багаж обратно.
        Фуллер скрашивал минуты ожидания, гладя Сюзаннину кошку.
        — Ах ты, котя, котя, котя!  — повторял он без конца.  — Эти слова — «котя, котя, котя, котя» — успокаивали его, как спасительный наркотик.
        Он повторял их, когда Сюзанна выпорхнула из гнездышка. И никак не мог остановиться, так что ей пришлось решительно отнять у него кошку, чтобы он посмотрел на нее, Сюзанну, и предложил ей руку.
        — Прощай, котя, котя, котя, котя, котя, котя,  — сказал Фуллер.
        Сюзанна была босиком, в своих дикарских серьгах, на щиколотках звенели бубенчики. Слегка опираясь на руку Фуллера, она повела его вниз, по лесенке, и пошла своей зовущей, звенящей, дразнящей походкой мимо винной лавки, страхового агентства, конторы по продаже недвижимости, закусочной, мимо клуба Американского легиона и церкви, к переполненному кафе.
        — Теперь улыбайтесь, будьте со мной милы,  — сказала Сюзанна.  — Покажите людям, что вы меня не стыдитесь.
        — Не помешает, если я закурю?  — спросил Фуллер.
        — Как предупредительно с вашей стороны спрашивать разрешения,  — сказала Сюзанна.  — Нет, мне совсем не помешает.
        И, подпирая правую руку левой, для устойчивости, капрал Фуллер наконец смог закурить сигару.