Адам Курт Воннегут

        Добро пожаловать в обезьянник


        Адам

        Родильный дом в Чикаго. Полночь.

        - Мистер Суза,  - сказала медсестра,  - ваша жена родила дочь. Минут через двадцать ребенка принесут.

        - Знаю, знаю, знаю,  - мрачно проворчал гориллоподобный мистер Суза, явно не в духе: вновь придется выслушивать утомительные и однообразные пояснения. Нетерпеливо щелкнул пальцами: - Девчонка! Уже седьмая! Теперь у меня семь дочек. Полный дом баб. Я бы легко отдубасил и десятерых здоровяков вроде себя самого, но вот родятся у меня только девки!

        - Мистер Кнехтман,  - обратилась сестра ко второму посетителю. Фамилию она произнесла небрежно, как и все американцы: Нетман.  - Простите, о том, как дела у вашей жены, пока неизвестно. Вот уж кто заставляет нас ждать, правда?
        Сестра бросила ему пустую улыбку и ушла.
        Суза обернулся:

        - Конечно, если наследник нужен какому-нибудь сукину сыну вроде тебя, Нетман, то бац!  - и мальчишка готов. Потребуется тебе футбольная команда, бац, бац, бац!  - и вот тебе одиннадцать.
        Суза, сердито топая, вышел из комнаты.
        Он оставил Хайнца Кнехтмана, гладильщика из химчистки, в комнате в полном одиночестве. У невысокого, с тощими запястьями гладильщика был больной позвоночник, отчего мистер Кнехтман всегда сутулился, словно устал когда-то давно и на всю жизнь. Смирение и покорность, навеки застывшие на тонкогубом и носатом вытянутом лице, почему-то невыразимо его красили. Огромные карие, глубоко посаженные глаза смотрели из-под длинных ресниц. Ему было всего двадцать два, однако казался он гораздо старше. Он умирал понемногу, умирал каждый раз, когда фашисты забирали и убивали кого-то из его семьи, пока не остался лишь один он, десятилетний Кнехтман, душа, приютившая фамильное семя и искру жизни. Вместе с женой Авхен они выросли за колючей проволокой.
        Вот уже двенадцать часов он не отрывал взгляда от стены приемного покоя, с полудня, когда схватки у жены стали постоянными, как накаты огромных морских волн где-то вдалеке, в миле от них. То был второй ребенок. В прошлый раз Хайнц ждал на соломенной циновке в лагере для перемещенных лиц в Германии. Ребенок, Карл Кнехтман, названный в честь отца Хайнца, умер, и с ним еще раз погибло имя одного из талантливейших виолончелистов мира.
        И вот он ждет во второй раз; ждет не смыкая глаз, и лишь на мгновение, когда онемение от изнуряющей мечты отпускает его, в голове Хайнца вихрем проносятся имена - гордость семьи. Этих людей уж нет, никого не осталось. Зато их можно возродить в новом живом существе, только бы оно выжило. Хирург Петер Кнехтман, ботаник Кролль Кнехтман, драматург Фридрих Кнехтман. Он смутно помнил родительских братьев. А если будет девочка и если выживет, то он назовет ее Хельгой Кнехтман, в честь матери, и выучит играть на арфе, как играла матушка. И вырастет Хельга красавицей, хоть отец ее и безобразен. Мужчины Кнехтманы всегда были безобразны, зато женщины - прелестны, как ангелы, хоть и не ангелы. И так было всегда, века и века.

        - Мистер Нетман,  - наконец-то вернулась сестра,  - у вас мальчик, и жена прекрасно себя чувствует. Она сейчас отдыхает. Вы увидитесь утром. Ребеночка вы сможете увидеть через двадцать минут.
        Хайнц ошалело уставился на нее.

        - Пять фунтов девять унций,  - сообщила она и ушла, унеся свою деланную улыбку и противно скрипя каблуками.

        - Кнехтман,  - тихонько произнес Хайнц, поднимаясь и сутуло кланяясь стене,  - моя фамилия Кнехтман.
        Он поклонился еще раз и улыбнулся - учтиво и в то же время ликующе. Он произнес фамилию по-старомодному, с четким европейским акцентом, словно хвастливый лакей, возвещающий приезд господина, гортанно и раскатисто, непривычно грубо для американского уха:

        - КхххххНЕХТ! Маннннн!

        - Мистер Нетман?
        Доктор, совсем еще юнец, розоволицый, рыжий и коротко стриженный, стоял в дверях приемной. Под глазами темнели круги, он безудержно зевал.

        - Доктор Пауэрс!  - воскликнул Хайнц, схватив его правую руку обеими своими.  - Слава Богу, Слава Богу, Слава Богу и спасибо вам!

        - Угу,  - промямлил Пауэрс и вымученно улыбнулся.

        - Все ведь прошло как надо?

        - Как надо?  - Пауэрс зевнул.  - Ну конечно, конечно. Все просто прекрасно. У меня такой разбитый вид оттого, что я уже тридцать шесть часов на ногах.  - Он закрыл глаза, оперся о дверной косяк.  - Нет, с вашей женой все прекрасно,  - продолжил он голосом далеким и измученным,  - она просто создана рожать детей, печет их как пончики. Для нее это проще простого. Вжик, и готово.

        - Правда?  - недоверчиво удивился Хайнц.
        Доктор Пауэрс помотал головой, пытаясь проснуться.

        - У меня мозги совсем набекрень съехали. Это Суза, я перепутал вашу жену с женой мистера Сузы. Они пришли к финишу вместе. Нетман. Вы ведь Нетман. Простите. У вашей жены проблемы с костями таза.

        - Это от недоедания в детстве,  - ответил Хайнц.

        - Ага. Вообще ребенок родился хорошо, но если планируете еще детей, то лучше кесарить. Просто чтоб подстраховаться.

        - У меня нет слов, чтобы вас отблагодарить,  - с чувством сказал Хайнц.
        Доктор Пауэрс облизнул губы, изо всей силы стараясь не закрыть глаза.

        - Да ниче. Все норм,  - заплетающимся языком ответил доктор.  - Спокночи. Удачи.
        Волоча ноги, он прошаркал в коридор.

        - Теперь можете пойти посмотреть на ребенка, мистер Нетман.

        - Доктор,  - не унимался Хайнц, поспешив в коридор и снова хватая Пауэрса за руку, чтобы тот понял, какое чудо только что совершил,  - это самое восхитительное, что только могло случиться.
        Двери лифта скользнули и закрылись между ними раньше, чем Пауэрс нашел силы отреагировать.

        - Сюда, пожалуйста,  - показала сестра.  - До конца коридора и налево, там окно в палату для новорожденных. Напишете свое имя на бумажке и покажете через стекло.
        Хайнц прошел по коридору в одиночестве, не встретив ни души до самого конца помещения. Он увидел их - наверное, целую сотню - по ту сторону огромной стеклянной стены. Они лежали в маленьких парусиновых кроватках, расставленных ровными рядами.
        Хайнц написал свое имя на обратной стороне талона из прачечной и прижал его к стеклу. Полусонная толстуха сестра мельком глянула на бумажку, не удосужив самого Хайнца взглядом, а потому не увидела ни его широченной улыбки, ни приглашения разделить восторг.
        Выхватив из ряда одну кроватку на каталке, она подошла к прозрачной стене и отвернулась, снова не заметив радости отца.

        - Привет тебе, привет, привет, маленький Кнехтман!  - Хайнц обратился к лиловой сливке по ту сторону стекла.
        Его голос эхом разлетелся по гулкому пустому коридору и вернулся, оглушив смутившегося Хайнца. Тот покраснел и сказал уже тише:

        - Маленький Петер, маленький Кролль,  - нежно проговорил отец,  - малютка Фридрих, и Хельга в тебе тоже есть. По искорке от каждого Кнехтмана, и набралась целая сокровищница. Все, все сохранилось в тебе.

        - Потише, пожалуйста!  - Откуда-то из соседней комнаты высунулась голова сестры.

        - Простите!  - смутился Хайнц.  - Пожалуйста, простите!
        Он прикусил язык и принялся легонько настукивать ногтем по стеклу - так ему хотелось, чтоб ребенок взглянул на отца. Но юный Кнехтман ни в какую не собирался смотреть, ни в какую не соглашался разделить отцовское счастье, и вскоре сестра унесла новорожденного.
        Хайнц лучился радостью, спускаясь в лифте, пересекая вестибюль роддома, однако никто на него и не взглянул. Он миновал телефонные кабинки. В одной из них за открытой дверью стоял солдат, с которым Хайнц час назад ждал вестей в приемном покое.

        - Да, ма, семь фунтов шесть унций. Лохматая, как медвежонок. Нет, имя еще не подобрали… Да все как-то времени не было… Это ты, па? Угу, и с мамочкой, и с дочкой все нормально. Семь фунтов шесть унций. Нет, не подобрали… Сестренка? Привет! А не пора ли тебе спать?.. Ни на кого она пока не похожа… Дай-ка мне маму… Ма, ты?.. Ну вот пока и все новости у нас в Чикаго. Ма, ма… Ну ладно тебе… Не волнуйся ты так… Чудесный ребеночек… Просто волосиков - как у медвежонка… Да это я так, в шутку… Да, да, семь фунтов шесть унций…
        Остальные пять кабинок пустовали, из любой можно было позвонить куда угодно на Земле. Как же хотелось Хайнцу подойти к телефону, позвонить, сообщить чудесную новость!.. Но звонить было некому, никто не ждал вестей.
        Не переставая улыбаться, он пересек улицу и зашел в тихое местечко. В промозглом полумраке сидели двое, глаза в глаза,  - бармен и мистер Суза.

        - Что закажете, сэр?

        - Позвольте угостить вас и мистера Сузу,  - предложил Хайнц с необычной для него щедростью,  - лучшим бренди, что у вас есть. Моя жена только что родила.

        - Правда?  - вежливо поинтересовался бармен.

        - Пять фунтов девять унций,  - сообщил Хайнц.

        - Хм,  - ответил бармен,  - кто бы мог подумать…

        - Ну,  - спросил Суза,  - и кто у тебя, Нетман?

        - Мальчик,  - гордо произнес Хайнц.

        - Кто бы сомневался,  - досадливо поморщился Суза.  - У чахлых так всегда, все время только у чахликов вроде тебя.

        - Мальчик, девочка,  - не согласился Хайнц,  - какая разница? Главное - выжил. В роддоме все стоят слишком близко к чуду, чтобы его разглядеть. А там каждый раз творится чудо, возникает новый мир.

        - Вот погоди, будет у тебя их семеро, Нетман,  - проворчал Суза,  - тогда и поговорим о чудесах.

        - У тебя семеро?  - оживился бармен.  - Значит, я тебя переплюнул на одного. У меня восемь.
        Он налил три порции.

        - Да по мне,  - расщедрился Суза,  - так с радостью уступлю первое место.
        Хайнц поднял стакан:

        - За долгую жизнь, талант и счастье… счастье Петера Карла Кнехтмана!
        Он проговорил это на одном дыхании, сам подивившись смелости принятого решения.

        - Громко сказано,  - заметил Суза,  - можно подумать, ребенок весит фунтов двести.

        - Петер был известным хирургом,  - объяснил Хайнц,  - и двоюродным дедом моего сына. Он умер. Карлом звали моего отца.

        - Что ж, за Петера Карла Нетмана.  - Суза быстро опрокинул стакан.

        - За Пита,  - выпил и бармен.

        - А теперь за вашу дочурку,  - предложил Хайнц.
        Суза вздохнул и утомленно улыбнулся.

        - За нее, дай ей Боже.

        - А теперь мой тост,  - бармен замолотил кулаком по стойке,  - и выпьем стоя. Встаем, встаем, все встаем!
        Хайнц поднялся, держа стакан высоко. Каждый сейчас был его лучшим другом, он приготовился выпить за все человечество, частью которого все еще были Кнехтманы.

        - За «Уайт сокс»!  - заорал вдруг бармен.

        - За Миносо, Фокса и Меле!  - поддержал Суза.

        - За Фейна, Доллара и Риверу!  - не унимался бармен. Он обратился к Хайнцу: - Пей, парень! За «Уайт сокс»! Только не говори мне, что ты за «Кабз»!

        - Нет.  - Хайнц не скрывал разочарования от такого поворота.  - Я… я не очень-то увлекаюсь бейсболом.  - Собеседники вдруг показались ему такими далекими и чужими.
        - Последнее время я вообще ни о чем, кроме как о ребенке, думать не мог.
        Бармен тут же переключил все свое внимание на Сузу.

        - Слушай,  - с воодушевлением заговорил он,  - вот если бы они сняли Фейна с первой и поставили на третью, а Пирса на первую, а потом бы переставили Миносо с левого поля на шорт-стоп… Понимаешь меня?

        - Ага, ага.  - У Сузы загорелись глаза.

        - А потом берем этого бездаря Карраскела и…
        Хайнц снова оказался в одиночестве, а между ним и любителями бейсбола вдруг возникли двадцать футов барной стойки. С таким же успехом они могли оказаться на разных континентах.
        Он безрадостно допил бренди и тихо ушел.
        На вокзале он ждал поезд домой, в Саут-Сайд. Радость вдруг опять нахлынула - он увидел парня, что работал с ним в гладильной. Парень был с девушкой. Они весело смеялись и обнимали друг друга за талии.

        - Гарри,  - позвал Хайнц и заспешил к ним,  - Гарри, угадай, что случилось?
        Хайнц улыбался от уха до уха.
        Гарри, высокий щеголеватый курносый юнец, слегка удивившись, взглянул на Хайнца свысока:

        - А, Хайнц. Привет. Ну что там у тебя стряслось?
        Девица уставилась на него недоуменно, словно спрашивая, чего это в такой неурочный час к ним пристает такой несуразный человек. Хайнц заметил усмешку в ее глазах и отвернулся, чтобы не встречаться с ее взглядом.

        - Ребенок, Гарри, мне жена ребеночка родила!

        - Ого!  - Гарри протянул ему руку.  - Ну, поздравляю!  - Рука была мягкой.  - Вот это здорово, Хайнц, просто здорово.
        Он отпустил руку и замолчал, ожидая, что Хайнц скажет что-то еще.

        - Да, да, всего час назад.  - Хайнц не заставил ждать.  - Пять фунтов девять унций. В жизни не был так счастлив!

        - Да это же просто здорово, Хайнц. Представляю, как ты рад.

        - Вот это да,  - добавила девица.
        Повисло долгое молчание, все трое переминались с ноги на ногу.

        - Чудесная новость,  - нашелся наконец Гарри.

        - Да,  - быстро ответил Хайнц,  - и это, в общем, все, что я хотел тебе сказать.

        - Спасибо,  - поблагодарил Гарри,  - рад был узнать.
        Вновь повисло неловкое молчание.

        - До встречи на работе.  - Хайнц с беспечным видом зашагал к своей скамейке, однако побагровевшая шея выдавала: чувствовал он себя по-дурацки.
        Девица захихикала.
        Дома, в своей маленькой квартирке, в два часа ночи Хайнц разговаривал сам с собой, с пустой колыбелькой, с кроватью. Он говорил по-немецки, на языке, на котором поклялся больше никогда не говорить.

        - Им все равно,  - ворчал Хайнц.  - Они все слишком заняты, заняты, заняты и не замечают жизни, не чувствуют ее. Ну подумаешь, родился ребенок.  - Он пожал плечами.  - Что может быть банальнее? Какой глупец захочет говорить об этом, кто хоть на мгновение допустит, что это важно или интересно?
        Он распахнул окно в летнюю ночь, выглянул на залитое лунным светом ущелье серых деревянных крылечек и мусорных баков.

        - Нас слишком много, мы слишком разобщены,  - произнес Хайнц.  - Подумаешь, родился еще один Кнехтман, или еще один О’Лири, или Суза. Ну так и что? Не все ли равно? Что изменилось? Да ничего!
        Он лег, не раздеваясь и не застилая постели, поворчал, повздыхал и заснул.


        Хайнц проснулся в шесть, как всегда. Выпил чашку кофе и под маской анонимной вседозволенности растолкал других пассажиров в пригородном поезде; толкали и его. Ни единому чувству Хайнц не позволил показаться на лице. То было просто лицо, такое же, как у всех, не способное ни удивляться, ни восхищаться, ни радоваться, ни сердиться.
        Он прошел по городу и добрался до роддома, безликий, серый, неинтересный человек, такой же, как все.
        В роддоме он вел себя спокойно и целеустремленно, предоставив врачам и сестрам суетиться вокруг него. Его отвели в палату, где Авхен спала за белой ширмой, и здесь, рядом с ней, он почувствовал то же самое, что и всегда,  - любовь, захватывающий дух восторг и благодарность.

        - Смелее, мистер Нетман, можете осторожно разбудить ее,  - сказала сестра.

        - Авхен,  - легонько коснулся он белого халата на плече.  - Авхен. Как ты себя чувствуешь, Авхен?

        - М-м-м?..  - пробормотала жена. Приоткрылись узкие щелочки глаз.  - Хайнц. Здравствуй, Хайнц.

        - Ты хорошо себя чувствуешь, любимая?

        - Да, да,  - шепнула она.  - Чудесно. Как ребеночек, Хайнц?

        - Прекрасно, прекрасно, Авхен.

        - Им нас не уничтожить, правда, Хайнц?

        - Никогда.

        - Мы ведь живы, живее некуда.

        - Да.

        - Ребеночек, Хайнц.  - Теперь она широко распахнула темные глаза.  - Ведь нет на свете ничего чудеснее, правда?

        - Ничего,  - сказал Хайнц.

1954