Идеал Стенли Вейнбаум
Стэнли Вейнбаум
Идеал
- Уже скоро это создание моего разума заговорит и откроет нам все тайны мироздания, - объявил Роджер Бэкон, ласково поглаживая стоящий перед ним на пьедестале железный череп.
- Но как может заговорить железо, святой отец? - спросил изумленный послушник.
- Благодаря разуму человеческому, коий есть лишь искра разума Господня, - отвечал францисканец. - Благочестивый и мудрый человек обращает искусство Дьявола на Божью пользу и таким образом посрамляет врага нашего. Но чу! Звонят к вечерне! Plena gratia ave Virgo[_Благодарю_тебя,_радуйся,_Святая_Дева!_ (лат.)] .
Но дни сменяли дни, а череп так и не заговорил. Железные губы молчали, железные глазницы оставались тусклыми. Но однажды, когда Роджер сочинял письмо к Дунсу Скотту в дальнюю колонию, в маленькой келье неожиданно зазвучал надтреснутый, хрипловатый, нечеловеческий голос.
- Время есть! - произнес череп, лязгая челюстью.
- В самом деле, время есть, - ничуть не удивившись, ответил doctor mirabilis[_Чудесный_доктор_ (лат.), прозвище Роджера Бэкона.] . - Ведь не будь времени, ничто в мироздании не могло бы свершаться…
- Время было! - воскликнул череп.
- И в самом деле, время было, - согласился монах. - Ведь время - это воздух для событий. Материя существует в пространстве, а события - во времени.
- Время прошло! - прогудел череп голосом, глубоким, как церковные колокола, - и разбился на десять тысяч кусков.
- Это предание, - провозгласил старый Гаскел ван Мандерпутц, захлопывая книгу, - и натолкнуло меня на идею сегодняшнего эксперимента. Надеюсь, Диксон, ты далек от мысли, что Бэкон был средневековым мракобесом вроде того пражского раввина, создателя Голема. - Голландец погрозил мне своим длинным пальцем. - Нет! Роджер Бэкон был великим естествоиспытателем: он зажег факел, который его однофамилец Фрэнсис Бэкон подхватил четыре столетия спустя и который теперь вновь зажигает ван Мандерпутц.
Я почувствовал замешательство и легкий страх, совсем как послушник в легенде.
- Я даже не побоюсь сказать, - продолжал профессор, - что Роджер Бэкон - это ван Мандерпутц тринадцатого века, а ван Мандерпутц - это Роджер Бэкон двадцать первого столетия. Его Opus Majus, Opus Minus и Opus Tertium[_Большое_сочинение, Малое_сочинение,_Третье_сочинение_ - энциклопедические труды Р. Бэкона (прим. верстальщика).] …
- В этих трудах вы нашли описание своего робота? - я указал на неуклюжий механизм, который стоял в углу лаборатории.
- Не перебивай! - рявкнул ван Мандерпутц. - Я буду…
В этот момент массивная металлическая фигура произнесла нечто вроде:
«А-а-г-расп!» - и, высоко подняв руки, шагнула к окну.
- Что за черт! - воскликнул я.
- Должно быть, по переулку проехала машина, - равнодушно пояснил ван Мандерпутц.
- Так, значит, как я говорил, Роджер Бэкон…
Я перестал слушать, сохраняя при этом на лице выражение полнейшей заинтересованности. Мне это было нетрудно, как-никак я уже несколько лет был студентом самоуверенного голландца. Пожирая профессора глазами, я думал вовсе не о мертвом Бэконе, а о весьма живой и теплой Типс Альве. Вы наверняка знаете этого маленького белокурого чертенка, который выкидывает антраша на телеэкране вместе с толпой не менее темпераментных девиц из Бразилии. Хористочки, танцовщицы и телевизионные звезды - это моя слабость; возможно, какая-нибудь моя прапрабабушка тоже была из таких.
Сам-то я, - увы! - от театра далек. Я - Ричард Уэллс - сын и наследник Н.Дж. Уэллса, владельца корпорации нестандартной инженерии. Предполагается, что я и сам инженер; но как бы в творческом отпуске, потому что отец и на дюйм не подпускает меня к работе. Еще бы, он у нас человек-хронометр, а я неизбежно опаздываю - всегда и повсюду. Он считает, что я - проклятый вольнодумец и якобинец, хотя на самом деле я всего-навсего постромантик.
Старик Н.Дж. также возражает против моей склонности к дамам с творческой жилкой, а потому периодически грозится урезать мое содержание (так называемое жалованье).
Таков я. А это - мой профессор физики, глава отделения новой физики в Нью-Йоркском университете, человек гениальный, но немного эксцентричный. Кстати, он только что закончил речь.
- Таковы основные положения, - произнес ван Мандерпутц.
- А? Ох, разумеется! Но какое отношение имеет к этому ваш ухмыляющийся робот?
Он побагровел:
- Да я же только что все объяснил! Идиот! Кретин! Мечтать, когда говорит ван Мандерпутц! Убирайся! Вон отсюда!
Я и убрался. Все равно было уже поздно, так поздно, что назавтра я проспал дольше обычного и получил очередную головомойку от своего отца.
Ван Мандерпутц, по счастью, был отходчив. Когда через несколько дней я опять заглянул к нему, он как ни в чем не бывало опять принялся хвастаться своим роботом.
- Это просто игрушка, которую мне построили студенты, - объяснил он. - За правым глазом у него скрыт экран из фотоэлементов. Когда они улавливают сигнал, начинает действовать весь механизм. Энергию он может брать из электросети, и еще ему необходим бензин.
- Почему?
- Ну, он устроен по образцу автомобиля. Смотри сюда. - Он взял со стола детский игрушечный автомобильчик. - Так как у него работает только один глаз, робот не может видеть перспективу и отличать маленький предмет от большого, но удаленного. Этот автомобильчик и большой автомобиль за окном для него суть едины.
Профессор показал автомобильчик роботу. Немедленно раздалось: «А-а-г-расп!», робот, переваливаясь с ноги на ногу, сделал шаг, руки поднялись.
- Что за черт! - воскликнул я. - Зачем это?
- Я демонстрирую этого робота у себя на семинаре.
- Как доказательство чего?
- Силы разума, - торжественно провозгласил ван Мандерпутц.
- Каким образом? И зачем ему бензин?
- Отвечаю по порядку, Дик. Ты не в состоянии оценить величие концепции ван Мандерпутца. Так вот, слушай: это создание, при всем его несовершенстве, представляет собой машину-хищника. Оно словно тигр, затаившийся в джунглях у водопоя, чтобы прыгнуть на живую добычу. Джунгли этого чудовища - город; его добыча - излишне доверчивая машина, которая следует по тропам, называемым улицами. Понятно?
- Нет.
- Ну, представь себе этот автомат не таким, каков он есть, а таким, каким мог бы сделать его ван Мандерпутц, если бы захотел. Этот гигант скрывается в тени зданий; он крадучись ползет через темные переулки; неслышно ступает по опустевшим улицам, и его двигатель тихонько урчит. И вот он видит зазевавшийся автомобиль. Он делает прыжок. По металлическому горлу его жертвы щелкают стальные зубы; бензин, кровь его добычи, капает ему в желудок, точнее - в канистру. Насытившись, он отбрасывает пустую оболочку и крадется в поисках новой жертвы. Это - плотоядная машина, тигр среди механизмов.
Я подумал, что мозги великого ван Мандерпутца дали трещину.
- Это, - продолжал профессор, - всего лишь одна из возможностей. С этой игрушкой можно играть во всякие игры. С ее помощью я могу доказать все что угодно.
- Можете? Тогда докажите что-нибудь.
- Что же, Дик?
Я заколебался.
- Ну же! - воскликнул он нетерпеливо. - Хотите, я докажу, что анархия - идеальная власть, или что рай и ад - одно и то же место, или…
- Как это? - не понял я.
- С легкостью. Сперва мы наделяем моего робота разумом. Добавим механическую память, склонность к математике, голос и словарный запас. Для этого понадобятся всего лишь мощный калькулятор и фонограф. А теперь вопрос: если я построю еще одну такую машину, будет ли она идентична первой?
- Нет, - ответил я. - Ведь машины строят люди, а люди не могут работать одинаково. Обязательно будет хотя бы крошечная разница: одна будет реагировать на мгновение быстрее; или одна станет предпочитать в качестве добычи «форд эксплореры», а другая - «кадиллаки». Иными словами, они будет иметь индивидуальность! - И я победно улыбнулся.
- Замечательно! - воскликнул ван Мандерпутц - Значит, ты признаешь, что эти индивидуальные черты есть результат несовершенства исполнения. Если бы наши средства производства были совершенными, все роботы были бы идентичными и этой индивидуальности не существовало бы. Верно?
- Я… я думаю - да.
- Тогда выходит, что наши собственные индивидуальные особенности есть следствия нашего изначального несовершенства. Все мы - даже ван Мандерпутц! - являемся индивидуальностями только из-за того, что мы несовершенны. Были бы мы совершенными - каждый из нас был бы в точности похож на всех остальных. Верно?
- Н-ну… да.
- Но рай, по определению, есть место, где все совершенно. А следовательно, в раю каждый в точности похож на всех остальных, и поэтому каждый изнывает от тоски! Ну как, Дик?
Я был загнан в угол.
- Но… тогда насчет анархии?
- Это просто. Очень просто для ван Мандерпутца. Имея совершенную нацию, то есть такую, которая состоит из идентичных идеальных граждан, можно считать, что законы и правительство абсолютно излишни. Если, например, возникает причина для войны, то каждый принадлежащий к этой нации человек в ту же самую секунду проголосует за войну. А поэтому в правительстве нет необходимости - стало быть, анархия есть идеальное правительство для идеального народа. - Он сделал паузу. - А теперь я докажу, что анархия - вовсе не есть идеальное правление!
- Не важно, - произнес я умоляющим тоном. - Не трудитесь. Кто я такой, чтобы спорить с ван Мандерпутцем? Но неужели в этом и заключается ваша цель? Робот для логических фокусов?
Механическое существо ответило мне своим обычным ревом - какая-то случайная машина промчалась мимо окна.
- Разве этого не достаточно? - проворчал ван Мандерпутц. - Однако, - голос его дрогнул, - есть еще кое-что! Мальчик мой, ван Мандерпутц разрешил величайшую проблему во Вселенной! - Он сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвели его слова. - Ну, что же ты ничего не говоришь?
- Ммм… - выдохнул я. - Это же… ммм… грандиозно!
- Не для ван Мандерпутца, - скромно сказал профессор.
- Но в чем же она? В чем эта проблема?
- Эээ… Ох, ладно. Скажу тебе, Дик. - Он нахмурился. - Ты не поймешь, новее равно скажу. - Он кашлянул. - В начале двадцатого столетия, - начал он, - Эйнштейн доказал, что энергия квантуется. Материя также квантуется, а теперь ван Мандерпутц добавляет к этому, что пространство и время дискретны! - Он многозначительно посмотрел на меня.
- Энергия и материя квантуются, - пробормотал я, - а пространство и время дискретны… Как это мило с их стороны!
- Глупец! - взорвался профессор. - Смеяться над ван Мандерпутцем! Я-то думал, что вбил тебе голову хотя бы элементарные понятия! Материя состоит из частиц, а энергия из квантов. Я добавляю сюда еще два других названия: частицы пространства я называю спатионами, а частицы времени - хрононами.
- И каковы они вблизи, - спросил я, - частицы пространства и времени?
- Да таковы, что их не разглядеть всякому остолопу! - взъярился ван Мандерпутц.
- Точно так же, как кванты материи - это мельчайшие ее частицы, какие могут существовать; точно так же, как не может быть пол-электрона или, если на то пошло, полукванта, - точно так же хронон - самая малая частица времени, а спатион - мельчайшая частица пространства. Ни пространство, ни время не непрерывны, каждое из них состоит из этих бесконечно малых частиц.
- Да, но как долго продолжается хронон времени? И сколько это - спатион пространства?
- Ван Мандерпутц даже и это измерил. Хронон - это отрезок времени, необходимый для того, чтобы с помощью одного кванта энергии перевести электрон от одной орбиты к другой. Очевидно, более короткого отрезка времени не может быть, поскольку электрон - мельчайшая единица материи, а квант - мельчайшая единица энергии. А спатион - это в точности объем протона. Поскольку не существует ничего более мелкого, это, очевидно, мельчайшая единица пространства.
- Но послушайте же! - не сдавайся я. - А что же тогда существует между этими частицами времени и пространства? Если время движется, как вы говорите, толчками в один хронон, что происходит между этими толчками?
- А-а, - ответил мне великий ван Мандерпутц. - Теперь мы подходим к самой сути дела. Между частицами пространства и времени, очевидно, должно быть нечто, что не является ни временем, ни пространством, ни материей, ни энергией. Сто лет тому назад Шелл и некоторым образом предвосхитил ван Мандерпутца, когда провозгласил свою космоплазму - великую лежащую в основании всего матрицу, в которой укреплены пространство и время, и вся Вселенная. Так вот, ван Мандерпутц провозглашает всеобщую сингулярность - фокусную точку, в которой встречаются материя, энергия, время и пространство. Загадка Вселенной решена тем, что я решил назвать космонами!
- Потрясающе! - сказал я слабым голосом. - Но какой в этом прок?
- Какой в этом прок? - зарычал он. - Скоро ван Мандерпутц будет превращать энергию во время, или материю в пространство, или время в пространство, или… - Он погрузился в молчание. - Дурак! - пробормотал он. - Подумать только, что ты учился под руководством ван Мандерпутца! Я краснею, я и в самом деле краснею!
Вообще-то покраснеть ему не удалось. Его лицо всегда было цвета солнца в ветреный вечер.
- Колоссально! - вставил я поспешно. - Что за ум! Это сработало.
- Но это еще не все! - продолжал он. - Ван Мандерпутц никогда не останавливается. Теперь я объявляю единицу мысли - психон.
Это было уже слишком. Я не находил слов.
- Имеете право онеметь, - согласился ван Мандерпутц. - Полагаю, вы знаете - хотя бы понаслышке - о существовании мысли. Психон, единица мысли, есть один электрон плюс один протон, которые связаны так, чтобы образовать один нейтрон, встроенный в один космон, занимающий объем одного спатиона, вытолкнутого одним квантом за период одного хронона. Совершенно очевидно и очень просто.
- О, очень! - откликнулся я. - Даже я способен понять, что это равняется одному психону.
Профессор так и просиял:
- Отлично! Отлично!
- А что, - решился спросить я, - вы будете делать с психонами?
- А-а, - загромыхал профессор. - Теперь-то мы возвращаемся к Исааку. - Он указал на неподвижного робота. - Я сделаю механическую голову Роджера Бэкона. В черепе этого создания будет скрываться такой интеллект, какой даже ван Мандерпутц не сможет… или точнее - один только ван Мандерпутц сможет осознать. Остается только сконструировать мой идеализатор.
- Ваш идеализатор?
- Разумеется. Разве я не доказал только что, что мысли так же реальны, как материя, энергия, время и пространство? Разве я не продемонстрировал только что, как одно может быть трансформировано в другое посредством космонов? Мой идеализатор предназначается для того, чтобы преобразовывать психоны в кванты, как, например, трубка Крукса или Х-трубка преобразуют материю в электроны. Я сделаю мысли видимыми! И не твои туповатые мысли, но мысли идеальные! Понятно вам? Психоны твоего мозга таковы, каковы и психоны любого другого, точно так же, как идентичны электроны золота и железа. Да! Твои психоны, - тут его голос дрогнул, - идентичны психонам мозга… ван Мандерпутца! - Он умолк, потрясенный.
- В самом деле? - Я задержал дыхание.
- В самом деле. Разумеется, их меньше, но они идентичны. И мой идеализатор продемонстрирует нам мысль, освобожденную от налета личности. Он покажет ее в идеале!
Что ж, я опять опоздал на работу.
Неделю спустя я вспомнил о ван Мандерпутце. Типс была где-то на гастролях, и я не осмеливался пригласить кого-то другого на ужин, потому что у малышки были несомненные задатки детектива. Так что я заглянул, наконец, к профессору, в его лабораторию в здании физического факультета. Он расхаживал вокруг стола, на котором помещалось невероятное количество трубочек и переплетенных проводов, а самым поразительным из всего было громадное круглое зеркало, огражденное тонкой решеткой.
- Добрый вечер, Дик, - приветствовал меня профессор.
Я поздоровался и спросил:
- Что это такое?
- Мой идеализатор. Грубая модель. Я как раз собираюсь его испытать. - Профессор устремил на меня свои сияющие голубые глаза. - Как удачно, что ты здесь. Это спасет мир от ужасной потери.
- Спасет мир?
- Да. Возможно, в ходе эксперимента пропадет слишком много психонов, и испытуемый будет потом страдать слабоумием. Я был близок к тому, чтобы испытать идеализатор на себе, но только подумай - как много потеряет мир, если пострадает мозг ван Мандерпутца. Но ты под рукой, и все выйдет отлично.
- Но… я не хочу!
- Полно, полно! - Профессор нахмурился. - Опасность ничтожна. На самом деле я сомневаюсь, выделит ли эта установка из твоего мозга хоть какие-то психоны. В любом случае примерно полчаса у нас есть. Я с моим обширным и более продуктивным умом, несомненно, смог бы выдержать бесконечное напряжение, но слишком велика моя ответственность перед миром. Ты должен ощущать законную гордость.
- Ну, а я ее что-то не ощущаю!
Хоть я и не пришел в восторг от его предложения, но знал, что в глубине души ван Мандерпутц меня любит и, не станет подвергать меня настоящей опасности. Кончилось тем, что я оказался сидящим за столом лицом к зеркалу.
- Загляните в эту трубку! - приказал профессор. - Важно, чтобы вы сосредоточились на зеркале.
Я выполнил приказание и спросил:
- А теперь что?
- Что ты видишь?
- Собственное лицо.
- Разумеется. Теперь я начинаю вращать рефлектор.
Послышалось слабое жужжание, и зеркало начало плавно поворачиваться.
- Теперь попытайся подумать, - продолжал ван Мандерпутц. - Задумай какое-нибудь существительное. Например, «дом». Если ты задумаешь дом, ты увидишь - нет, не определенный дом, но твой идеал дома, дом твоей мечты. Если же ты задумаете лошадь, то увидишь идеальную лошадь, такую, какую может создать мечта и желание. Ты понял? Выбрал предмет?
- Да.
В конце концов, мне было всего двадцать восемь, и разумеется, моей первой мысль было - «девушка».
- Хорошо, - сказал профессор. - Включаю цепь.
За зеркалом вспыхнуло голубое сияние. Мое лицо расплылось, но потом изображение стало вновь обретать форму. Я заморгал, не веря своим глазам: Она была здесь!
Бог мой! Как мне описать Ее?! Она была так хороша, что больно было смотреть.
Но я смотрел. Я должен был. Я видел это лицо - где-то… когда-то… В мечтах? Нет, внезапно я осознал, отчего оно кажется мне таким знакомым. Нос Ее, крошечный и дерзкий, принадлежал Уимзи Уайт; губы имели совершенный изгиб, как у Типс Альвы; лучистые глаза и волосы цвета южной ночи напоминали о Джоанне Колдуэл. Я вдруг подумал: какова же Ее улыбка? - и тут Она улыбнулась. И теперь Ее красота стала… ну, оскорбительной, что ли. Это был обман, жульничество, обещание, которое невыполнимо.
Я подумал, каково же все остальное, и тут же Она сделала шажок назад, чтобы я мог разглядеть Ее фигуру. Я, должно быть, в душе скромник, потому что на ней был весьма закрытый костюмчик из переливчатой материи, с юбкой до колен. Но фигурка у Нее была стройная и прямая, точно столбик сигаретного дыма в недвижном воздухе, и я знал, что Она может танцевать, точно облачко тумана на воде. Танцевать Она не стала, лишь присела в низком реверансе. Да, я, должно быть, в душе скромник; несмотря на Типс Альву, Уимзи Уайт и всех остальных, моим идеалом была сдержанность.
И в этот момент я почувствовал, как ван Мандерпутц трясет меня и кричит:
- Твое время кончилось! Выходи из транса! Твои полчаса прошли!
- О-о-о-о! - простонал я.
- Как ты себя чувствуешь? - резко спросил он.
- Чувствую?
- Корень кубический из 4913?
С цифрами я всегда ладил.
- Это будет… ммм… семнадцать. А какого черта…
- Твои умственные способности в порядке, - объявил профессор. - Ну, так почему ты сидел, точно последний дурак, целых полчаса? Мой идеализатор должен был сработать, иначе и быть не могло с изобретением ван Мандерпутца, но о чем это ты размышляли?
- Я думал… я думал о «девушке», - простонал я.
Он фыркнул:
- А-а! «Дом» или «лошадь» тебя не устроили? Ну, так ты можешь прямо сейчас начать забывать ее, потому что ее не существует.
- Но не можете ли вы… не можете ли вы…
- Ван Мандерпутц, - торжественно объявил он, - математик, а не чародей! Ты что, ждешь от меня, чтобы я материализовал для тебя идеал?
Когда в ответ я издал лишь стон, он продолжал:
- Теперь идеализатором могу воспользоваться я сам. Я возьму… ну, скажем, понятие
«человек». Посмотрю, как выглядит супермен, потому что идеал ван Мандерпутца не может не быть суперменом. - Он уселся. - Включай же! Ну!
Я повиновался. Трубки загорелись нежным голубым светом.
- Эй, - произнес вдруг ван Мандерпутц. - Включай же, говорю! Ничего не вижу, кроме собственного отражения!
Я взглянул - и разразился смехом. Зеркало поворачивалось, трубки светились, установка работала.
На этот раз профессору удалось покраснеть.
Я истерически захохотал.
- В конце концов, - произнес он раздраженно, - можно иметь и более низменный идеал человека, чем ван Мандерпутц. Не вижу тут ничего смешного!
Я отправился домой, провел оставшуюся часть ночи в безумных мечтаниях, выкурил почти две пачки сигарет, а на следующий день не пошел на работу.
Типс Альва вернулась в город на выходные дни. Я даже не потрудился встретиться с ней, только позвонил по видеофону и сослался на болезнь. При этом я не мог отвести глаз от ее губ, потому что они напоминали губы идеала. Но губ было недостаточно, совершенно недостаточно.
Старик Н.Дж. начал беспокоиться. Я больше не мог спать допоздна по утрам, а после того, как прогулял тот единственный день, начал приходить на работу все раньше и раньше, пока однажды не случилось так, что я опоздал всего на десять минут. Он сейчас же мне позвонил.
- Слушай, Дик, - спросил он, - ты был у врача?
- Я не болен, - ответил я апатично.
- Тогда, во имя всего святого, женись ты на этой девушке! Не знаю уж, в каком именно хоре она топает ножками, женись на ней и веди себя опять как нормальное человеческое существо.
- Не могу.
- Ах, ты… Она уже замужем, да?
Ну, не мог же я признаться ему, что ее вообще не существует! Не мог я сказать, что влюбился в видение, в мечту, в идеал! Пришлось выдавить из себя мрачное
«Угу».
- Ну, тогда ты это переживешь, - пообещал он, - Возьми отпуск. Возьми два отпуска. Все равно, здесь от тебя мало толку.
Я не уехал из Нью-Йорка: у меня просто сил не было. Я слонялся по городу, избегая друзей и мечтая о совершенной красоте лица из зеркала.
И через несколько дней я сдался. Я боролся со своим голодом, но все было бесполезно - в один прекрасный вечер я снова постучался в дверь ван Мандерпутца.
- Привет, Дик, - поздоровался он. - Тебе никогда не приходило в голову, что идеальный университет не может существовать? Естественно, нет, ведь он должен состоять из совершенных студентов и совершенных преподавателей, а в таком случае первым нечего будет заучивать, а последним - нечему учить.
- Профессор, - произнес я настойчиво. - могу я снова воспользоваться вашим… этой вашей штукой? Я хотел бы… увидеть кое-что.
Ван Мандерпутц резко поднял голову.
- Ах, так! - рявкнул он. - Значит, пренебрегаешь моим советом! Я же тебе сказал
- забудь ее! Забудь, потому что она не существует.
- Но я не могу… Еще раз, профессор, только один раз!
Он пожал плечами.
- Ладно, Дик. Ты совершеннолетний, и предполагается, что у тебя зрелый ум. Я предупреждаю, что твоя просьба очень глупа, а ван Мандерпутц всегда знает, о чем он говорит. Но если тебе хочется утратить остаток рассудка - валяй. Это твой последний шанс, потому что завтра идеализатор ван Мандерпутца займет место в бэконовской голове Исаака. Исаак заговорит, и ван Мандерпутц услышит голос идеала.
Я смотрел - и не мог наглядеться. Когда я думал о любви, Ее глаза искрились такой нежностью, мне казалось, будто… будто я… я, Ричард Уэллс - Ее Абеляр, Тристан и Ромео. И я испытал муки ада, когда ван Мандерпутц потряс меня за плечо и рявкнул:
- Ну, хватит! Хватит! Время вышло!
Я застонал и уронил голову на руки. Профессор, разумеется, был прав: я согласен был расстаться с собственным рассудком, лишь бы видеть красавицу из Зазеркалья. А потом я услышал, как голландец бормочет у меня за спиной:
- Странно! Даже фантастично. Эдип… эдипов комплекс на основе журнальных обложек и афиш!
- Что? - устало прошептал я.
- Лицо! - пояснил профессор. - Очень странно. Ты, вероятно, видел ее черты на сотнях журналов, на тысячах афиш, в бесчисленных шоу. Эдипов комплекс принимает странные формы.
- Что? Разве вы могли ее видеть?
- Конечно! - рявкнул он. - Или я не говорил десятки раз, что психоны преобразуются в кванты видимого света? Если ты ее мог видеть, почему я не могу?
- Но… что вы там говорите об афишах и прочем?
- Это лицо, - медленно выговорил профессор. - Оно, конечно, некоторым образом идеализировано, и некоторые детали не те. Глаза у нее не такие серебристо-голубые, не того мертвенного оттенка, какой ты вообразил, они зеленые
- зеленые, как море, изумрудного цвета…
- Какого черта, - спросил я хриплым голосом, - вы это о чем?
- Да об этом лице в зеркале. Случилось так, что оно мне знакомо!
- Вы хотите сказать - она реальна? Она существует? Она…
- Минутку, Дик! Она достаточно реальна, но в соответствии со своими привычками ты немного опоздал. Лет на двадцать пять, я бы сказал. Ей сейчас, наверное, лет пятьдесят… дайте сообразить, - года пятьдесят три, я думаю. Но во время твоего раннего детства ты мог видеть ее лицо повсюду: де Лизль д’Агрион, Стрекоза.
Я мог только сглотнуть комок в горле. Этот удар был убийственным.
- Видишь ли, - продолжал ван Мандерпутц, - идеал человека прививается очень рано. Вот почему ты постоянно влюбляешься в девушек, обладающих той или иной чертой, которая напоминает тебе о ней: ее волосы, нос, рот, ее глаза. Очень просто, но, пожалуй, любопытно.
- Любопытно! - взорвался я. - Любопытно, говорите. Всякий раз, когда я смотрю в ту или иную вашу хитрую штуковину, я оказываюсь влюбленным в миф! В девушку, которая умерла, или вышла замуж, или не существует, или превратилась в старуху! Любопытно, да? Очень смешно!
- Минутку, - прервал меня профессор. - Случилось так, Дик, что у нее есть дочь. Более того, Дениз похожа на свою мать. И мало того, на следующей неделе она приезжает в Нью-Йорк изучать в здешнем университете американскую литературу. Она, видите ли, пишет.
Это было слишком, чтобы осознать сразу.
- Как… откуда вы знаете? - выдохнул я.
Невероятно, но голландец смутился.
- Так случилось, Дик, что много лет тому назад в Амстердаме Гаскел ван Мандерпутц и де Лизль д’Агрион находились в дружеских… очень дружеских… более чем в дружеских отношениях, мог бы признаться, но, если бы не то обстоятельство, что две такие сильные личности как Стрекоза и ван Мандерпутц, находятся в вечном противодействии… - Он нахмурился. - Я был почти ее вторым мужем. Их у нее было семь. Я полагаю, Дениз - дочь от ее третьего мужа.
- Почему же… почему она едет сюда?
- Потому что, - поведал он с достоинством, - ван Мандерпутц живет здесь. Я все еще друг Лизль. - Он повернулся и наклонился над сложной установкой, расположенной на столе. - Дайте-ка мне эту отвертку, - приказал он. - Сегодня я это демонтирую, а завтра вставлю в голову Исааку.
Но на следующей неделе, когда я в нетерпении примчался в лабораторию ван Мандерпутца, идеализатор все еще лежал на столе.
- Да. Она еще здесь, - сказал профессор, улыбаясь. - Я решил построить для Исаака новую. Более того, выражаясь словами Оскара Уайльда, кто я такой, чтобы портить произведение гения? В конце концов, эта установка - творение великого Мандерпутца.
Профессор намеренно терзал меня. Затем он смилостивился.
- Дениз! - позвал он. - Иди сюда.
Не знаю в точности, чего я ожидал, но определенно знаю, что перестал дышать, когда девушка вошла. Конечно, она не была точь-в-точь воплощением моего идеала; она была, вероятно, чуточку более хрупкой, а ее глаза и в самом деле были изумрудными. В глазах этих светилась дерзкая прямота, и я легко мог вообразить, почему ван Мандерпутц и Стрекоза вечно должны были ссориться; легко было себе это представить, глядя в глаза Дениз.
- Ах, вот оно что, - с холодком произнесла она, когда ван Мандерпутц представил меня. - Так это вы наследник корпорации Н.Дж. Уэллса? Так это ваши шуточки то и дело оживляют приложение к «Пари Сандей»? Разве не вы выбросили миллион долларов на рынок, чтобы задать вопрос Уимзи Уайт…
Я покраснел и начал оправдываться:
- Это сильно преувеличено. И вообще - я потерял эти деньги еще до того… до того, как мы… как я…
- Но не до того, как вы показали себя таким дурнем, - закончила она.
Если б она не выглядела так адски мило, если бы не напоминала так то лицо в зеркале, я бы вспыхнул, сказал: «Рад был познакомиться», - и никогда больше не встретился с ней. Но не мог я на нее разозлиться, раз ее волосы так походили на сумерки, и она обладала такими совершенными губами и таким дерзко вздернутым носиком, - носиком моей мечты. Так что я встретился с ней снова, а потом еще несколько раз. Вообще-то я, наверное, занимал большую часть ее времени между двумя курсами по литературе. Понемногу я начал убеждаться, что она близка к моему идеалу. За ее нахальством прятались честность и прямота и даже доброта, так что я довольно быстро влюбился. Более того, я знал, что она отвечает мне взаимностью.
Такова была ситуация, когда однажды днем я зашел за ней и повел ее в лабораторию ван Мандерпутца. Мы условились втроем пойти на ланч в университетский клуб, но обнаружили, что профессор проводит какой-то опыт в большой лаборатории. Так что мы с Дениз вернулись в маленькую комнату, чтобы поболтать тет-а-тет.
- Я собираюсь стать очень хорошей писательницей, - мечтательно говорила она. - Когда-нибудь, Дик, я буду знаменитой.
Ну, все теперь знают, что это святая правда. Я тотчас же с ней согласился. Она улыбнулась:
- Ты милый, Дик. Очень милый.
- Очень?
- Очень, - повторила она с чувством.
Я надеялся на продолжение столь удачно начавшейся беседы, но к сожалению, ее внимание привлек иде-ализатор.
- Что это за безумное изобретение дяди Гаскела? - спросила она.
Я объяснил, боюсь, несколько невнятно. Тем не менее Дениз уловила суть, и в ее глазах вспыхнул изумрудный огонек.
- Это потрясающе! - воскликнула она, поднялась и шагнула к столу. - Я хочу это испробовать.
- Лучше не надо, это может быть опасно.
Зеленые глаза блеснули ярче.
- Но мне можно, - твердо сказала она. - Дик, я хочу… хочу увидеть моего идеального мужчину!
Я был в панике. А что, если ее идеал окажется высоким темноволосым и сильным, а вовсе не полноватым коротышкой с волосами песочного цвета?
- Нет! - горячо запротестовал я. - Я тебе не позволю!
Она опять засмеялась.
- Не будь глупеньким. Дик!
Она села, заглянула в трубку и скомандовала:
- Включай же!
Увы! Я не мог ей отказать. Я заставил зеркало вращаться, потом повернул рубильник. И тут же немедленно встал у нее за спиной, скосив глаза на появившееся в зеркале отражение.
Я весь задрожал. Кажется, идеальный мужчина Дениз не был брюнетом. Нет, определенно, его волосы были светлыми. Я даже начал воображать, что нахожу сходство с моими чертами. Вероятно, Дениз что-то заподозрила, потому что вдруг отвела глаза от зеркала и подняла голову, слегка покраснев от смущения, что было для нее крайне необычно.
- Как скучны идеалы! - объявила она. - Мне нужно настоящее потрясение. Знаешь, на что я собираюсь посмотреть? Хочу увидеть идеальный ужас. Вот что я сделаю. Я посмотрю на абсолютный ужас!
- Нет, ты с ума сошла! Я запрещаю! Это действительно опасно.
Из другой комнаты я услышал голос ван Мандерпутца:
- Дик!
- Опасно - чушь какая! - отрезала Дениз. - Я же писательница, Дик. Все это для меня - материал. Это же просто опыт, и он мне нужен.
Опять голос ван Мандерпутца:
- Дик! Дик! Иди же сюда!
- Послушай, Дениз, - обратился я к ней, - я сейчас вернусь. Будь паинькой, ничего не трогай, пожалуйста!
Я кинулся в большую лабораторию. Ван Мандерпутц распекал своих перепуганных ассистентов.
- Эй, Дик! - взревел он. - Объясни-ка этим дурням, что такое клапан Эммериха и почему он не действует в потоке свободных электронов! Пусть увидят, что это знает даже обыкновенный недалекий инженер.
Ну, вообще-то обыкновенный инженер этого не знает, но так уж случилось, что я знал. За год или за два до того я выполнял кое-какую работенку с турбинами в Мэне, а они там используют клапаны Эммериха, чтобы избежать большой утечки электричества из своих конденсаторов огромной мощности. Вот я и начал объяснять, а ван Мандерпутц время от времени вставлял замечания в обычном дружелюбном тоне; короче, освободится я смог только через полчаса. И тут же кинулся к Дениз.
Конечно же, девушка сидела, прижав лицо к проклятой трубке!
- Дениз! - вскричал я. - С тобой все в порядке? Дениз!
Она не пошевелилась. Я просунул голову между зеркалом и концом трубки - и то, что я увидел, меня просто ошеломило. Знаете, когда умный режиссер хочет вас напугать, он не показывает чудовище - он показывает лицо человека, который это чудовище увидел. Так вот, прелестное лицо Дениз сейчас могло напугать кого угодно. Так всеобъемлющ был застывший на нем невыразимый, непереносимый ужас.
Я кинулся к рубильнику.
Дениз не пошевелилась, даже когда трубки потемнели. Я оторвал ее от стола, повернул лицом к себе. Она вскочила со стула и кинулась прочь.
- Дениз! - закричал я. - Это же только я, Дик. Посмотри же, Дениз!
Но, как только я хотел подойти к ней, она отчаянно вскрикнула и упала в обморок.
И вот - неделю спустя я сидел перед ван Мандерпутцем в его маленьком кабинете. Исаак исчез, а стол, где находилась установка, опустел.
- Да, - сказал ван Мандерпутц. - Я ее размонтировал. Одна из немногих ошибок ван Мандерпутца - оставить ее там, где парочка олухов вроде вас с Дениз могла до нее добраться. Кажется, я всегда переоцениваю интеллект других людей.
Я ничего не ответил. Я находился в состоянии крайней депрессии и был готов соглашаться с профессором.
- Отныне, - резюмирован ван Мандерпутц, - не доверяю ни чьему разуму, кроме своего собственного. Даже голове Бэкона. Я оставил этот проект, потому что, если как следует подумать, зачем миру механический мозг, если у него есть ум ван Мандерпутца?
- Профессор, - внезапно вырвалось у меня, - почему мне не разрешают увидеться с Дениз? Я приходил в больницу каждый день, и меня впустили к ней в палату только один раз - всего только раз, и с ней тут же случился истерический припадок. Почему? Что, она… - я сглотнул комок стоявший в горле.
- Она поправляется, Дик.
- Тогда почему мне нельзя ее видеть?
- Ну, - спокойно сказал ван Мандерпутц, - ты сделал ошибку, просунув свое лицо перед зеркалом. Она увидела тебя посреди того кошмара, который сама вызвала. Понимаешь? С той минуты твое лицо ассоциируется в ее мозгу со идеальным ужасом.
- Боже, Боже мой! - выдохнул я. - Но ведь она это преодолеет, правда же? Она забудет…
- Молодой психиатр, который ее лечит, - способный парень, кстати, он разделяет некоторые мои идеи - верит в то, что она от этого избавится месяца за два. Но лично я, Дик, не думаю, что когда-нибудь ей доставит удовольствие вид твоего лица, хотя я сам повидал на своем веку физиономии куда более безобразные.
- Послушайте! - взмолился я. - Послушайте, профессор! Почему бы вам не привести ее снова сюда и не дать ей взглянуть на идеально прекрасного мужчину? И тогда я… я просуну свою физиономию на это изображение! Это… это не может не подействовать!
- Быть может, - произнес ван Мандерпутц, - но, как всегда, ты чуточку опоздал.
- Опоздал? Почему? Вы же можете снова наладить ваш идеализатор! Вы ведь можете превращать время в пространство, а электроны в кванты!
- Ван Мандерпутц - само великодушие, - произнес он со вздохом. - Я с радостью сделал бы это, но все-таки теперь уже немножечко поздно, Дик. Видишь ли, сегодня в полдень она вышла замуж за этого талантливого молодого психиатра.
Ну что ж, сегодня вечером у меня свидание с Типс Альвой, и я собираюсь на него опоздать - ровно на столько, на сколько мне захочется. А потом я весь вечер буду любоваться ее идеальными губами.
notes
Примечания
1
_Благодарю_тебя,_радуйся,_Святая_Дева!_ (лат.)
2
_Чудесный_доктор_ (лат.), прозвище Роджера Бэкона.
3
_Большое_сочинение,_Малое_сочинение,_Третье_сочинение_ - энциклопедические труды Р. Бэкона (прим. верстальщика).
|
