Вонгозеро. Живые люди Яна Михайловна Вагнер
        Яна Вагнер
        Вонгозеро
        ***
        Живые люди
        Вонгозеро
        Мама умерла во вторник, семнадцатого ноября. Я узнала об этом от соседки - особенная ирония заключалась в том, что ни я, ни мама никогда не были с ней близки, она была сварливая, недовольная жизнью женщина с неприветливым лицом, как будто вырубленным из камня; за те пятнадцать лет, которые мы с мамой прожили с ней на одной лестничной клетке, было несколько, в течение которых я даже не здоровалась с ней и с удовольствием нажимала кнопку лифта прежде, чем она успевала дойти до него от своей двери, тяжело дыша и с трудом переставляя ноги, - автоматические двери закрывались как раз в тот момент, когда она подходила, у нее было такое смешное выражение лица - монументальное возмущение. С этим выражением лица она часто в эти несколько лет (мне было тогда четырнадцать, может быть, пятнадцать) звонила в нашу дверь - мама никогда не приглашала ее войти - и предъявляла свои претензии: талая вода, натекшая с ботинок в холле, гость, по ошибке позвонивший в ее дверь после десяти вечера, «что ей опять надо, мам» - произносила я громко, когда мамины интонации становились совсем уже беспомощными - за всю жизнь она
так и не научилась защищаться, и любой пустяковый конфликт в очереди, от которого у прочих участников только появлялся блеск в глазах и здоровый румянец, вызывал у нее головную боль, сердцебиение и слезы. Когда мне исполнилось восемнадцать, соседкиной еженедельной интервенции внезапно пришел конец - возможно, она почувствовала, что я готова сменить маму на посту возле двери, и прекратила свои возмущенные набеги; еще спустя какое-то время я снова начала здороваться с ней, всякий раз чувствуя какое-то смутное торжество, а потом, очень скоро, я уехала из дома (возможно, после моего отъезда война продолжилась, но мама никогда не говорила мне об этом), и образ сердитой, недружелюбной женщины с совершенно не подходящим к ней именем - Любовь - съежился и превратился всего-навсего в одно из незначительных детских воспоминаний.
        Наверное, за прошедшие десять лет я не слышала ее голоса ни разу, но почему-то узнала ее мгновенно, стоило ей сказать - «Анюта», она произнесла мое имя и замолчала, и я немедленно поняла, что мамы больше нет, - она только дышала в трубку, прерывисто и шумно, и терпеливо ждала все время, пока я садилась на пол, пока пыталась вдохнуть, пока я плакала - еще не услышав ни слова, кроме своего имени, я плакала и прижимала трубку к уху, и слышала ее дыхание, и готова была плакать как можно дольше, чтобы больше не прозвучало ни одного слова, а сердитая женщина с именем Любовь, превратившаяся в моей памяти в размытую картинку из детства - закрывающиеся двери лифта, монументальное возмущение, - позволила мне плакать десять минут или двадцать и заговорила только после. После - я сидела на полу - она сказала, что мама совсем не мучилась, «мы тут насмотрелись ужасов по телевизору, конечно, но ты ничего такого не думай, все было совсем не так страшно, никаких судорог, никакого удушья, мы последние дни не закрываем двери, Анечка, мало ли что, сама понимаешь, станет хуже - до двери дойти не успеешь, я заглянула к
ней - принесла немного бульона, а она лежала в кровати, и лицо у нее было очень спокойное, как будто она просто перестала дышать во сне».
        Мама не говорила мне, что заболела, - но я почему-то чувствовала, что это обязательно произойдет, невыносимо было жить каждый день с мыслью, что она в восьмидесяти километрах от нашего спокойного, благополучного дома, каких-то сорок минут на машине, и я не могу забрать ее. Полтора месяца назад я была у нее последний раз, Мишкину школу к тому времени уже закрыли на карантин, институты тоже уже были закрыты, и, кажется, шла речь о том, чтобы закрыть кинотеатры и цирк, но все это еще не выглядело как катастрофа, скорее - как внеурочные каникулы, люди в масках на улице по-прежнему встречались редко и чувствовали себя неловко, потому что остальные прохожие на них глазели, Сережа каждый день еще ездил в офис, и город, город пока не закрыли - это даже не обсуждалось, никому не могло прийти в голову, что огромный мегаполис, гигантский муравейник площадью в тысячу километров можно запечатать снаружи колючей проволокой, отрезать от внешнего мира, что в один день вдруг перестанут работать аэропорты и железнодорожные вокзалы, пассажиров будут высаживать из пригородных электричек, и они будут стоять на перроне
замерзшей, удивленной толпой, как дети, у которых в школе отменили занятия, со смешанными чувствами тревоги и облегчения, провожая глазами уходящие в город пустые поезда, - ничего этого еще не случилось в тот день. Я заехала на минуту - подхватить Мишку, который у нее обедал, мама сказала: «Анюта, поешь хотя бы, суп еще горячий», но мне хотелось вернуться домой к Сережиному приезду, кажется, я едва успела выпить кофе и сразу засобиралась - ни о чем толком не поговорив с ней, торопливо клюнула ее в щеку в коридоре возле двери, «Мишка, собирайся скорей, сейчас самые пробки начнутся», даже не обняла, ах, мамочка, мамочка.
        Все случилось так быстро - за несколько дней в Интернете вдруг появились слухи, от нечего делать я читала их и вечером пересказывала Сереже, он смеялся - «Анька, ну как ты себе это представляешь, закрыть город - тринадцать миллионов человек, правительство, и вообще - там пол-области работает, не сходи с ума - из-за какой-то респираторной ерунды, сейчас нагонят страху на вас, параноиков, вы накупите лекарств, и все потихоньку стихнет». Город закрыли вдруг, ночью - Сережа никогда не будил меня по утрам, но я знала, что ему нравится, когда я встаю вместе с ним, варю ему кофе, хожу за ним по дому босиком, сижу рядом со слипающимися глазами, пока он гладит себе рубашку, провожаю его до двери и плетусь обратно в спальню, чтобы накрыться с головой и доспать еще час-другой, - в то утро он разбудил меня звонком:
        - Малыш, загляни в Интернет, пробка зверская в город, стою уже полчаса, не двигаясь. - Голос у него был слегка раздраженный, как у человека, который не любит опаздывать, но тревоги в голосе не было - я точно помню, тревоги еще не было. Я спустила ноги с кровати и какое-то время сидела неподвижно, просыпаясь, поплелась в кабинет, включила ноутбук - кажется, по дороге я завернула на кухню и налила себе чашку кофе - он еще не успел остыть, я прихлебывала теплый кофе из чашки и ждала, пока загрузится Яндекс, чтобы посмотреть пробки, и прямо над строкой поиска, среди прочих новостей вроде «При крушении самолета в Малайзии никто не погиб» и «Михаэль Шумахер возвращается на трассы «Формулы-1», первой строкой была эта фраза - «Принято решение о временном ограничении въезда на территорию Москвы». Фраза была нестрашная, скучные, плоские слова, «временное ограничение» звучало как-то обычно и безопасно, я прочла короткую новость до конца - четыре строчки, и пока я набирала Сережин номер, новости вдруг стали появляться одна за другой, прямо поверх первой, нестрашной надписи; я дошла до слов «МОСКВА ЗАКРЫТА НА
КАРАНТИН», и в этот момент Сережа взял трубку и сказал:
        - Я уже знаю, по радио только что передали, пока без подробностей - я сейчас позвоню в контору, а потом наберу тебя, ты пока почитай еще, ладно? Ерунда какая-то, - и отключился.
        Я не стала читать дальше, а позвонила маме, в трубке раздавались длинные гудки, я сбросила вызов и набрала мобильный мамин номер - когда она наконец сняла трубку, голос у нее был слегка запыхавшийся:
        - Анюта? Что, что случилось, что у тебя с голосом?
        - Мам, ты где?
        - Вышла в магазин - хлеб кончился, да что такое, Аня, я всегда в это время выхожу, что за паника?
        - Вас закрыли, мама, город закрыли, я пока ничего не знаю, в новостях передали, ты включала новости утром?
        Она помолчала немного, а потом сказала:
        - Хорошо, что вы снаружи. Сережа дома?
        Сережа звонил с дороги еще несколько раз, я читала ему вслух всплывающие в Сети подробности - все новости были короткими, детали просачивались по кусочку, многие сообщения начинались со слов «по непроверенным данным», «источник в администрации города сообщил», обещали, что в полуденных новостях по федеральным каналам выступит главный санитарный врач, я обновляла и обновляла веб-страницу, пока у меня не зарябило в глазах от заголовков и букв, кофе остыл, и больше всего мне хотелось, чтобы Сережа поскорее вернулся домой - после моего третьего звонка он сказал вдруг, что пробка сдвинулась, водители, заглушившие двигатели и бродившие по трассе, заглядывая в соседние машины и слушая обрывки новостей из радиоприемников - «какой-то бред, малыш, новости раз в полчаса всего, они тут музыку крутят с рекламой, черт бы их побрал», - вернулись к своим автомобилям, которые колонной поползли в сторону города; спустя сорок минут и пять километров выяснилось, что поток на ближайшем съезде разворачивается в область, Сережа позвонил еще раз и сказал:
        - Похоже, они не врут, город действительно закрыт, - как будто еще оставались сомнения, как будто, двигаясь в сторону города эти последние пять километров до разворота, он рассчитывал на то, что это всего лишь розыгрыш, неудачная шутка.
        Проснулся Мишка, спустился со второго этажа и хлопнул дверцей холодильника, я вышла из кабинета и сказала:
        - Город закрыли.
        - В смысле? - Он обернулся, и почему-то его заспанный вид, взлохмаченные со сна волосы и след от подушки на щеке сразу меня успокоили.
        - В Москве карантин. Сережа возвращается домой, я звонила бабушке, у нее все в порядке. Какое-то время в город попасть будет нельзя.
        - Клево, - сказал мой беспечный тощий мальчик, в жизни у которого не было проблем горше сломанной игровой приставки; его эта новость ничуть не испугала - может быть, он подумал о том, что каникулы продлятся еще на какое-то время, а может быть, он не подумал вообще ничего, а просто сонно улыбнулся мне и, подхватив пачку апельсинового сока и печенье, шаркая ногами, отправился назад в свою комнату.
        Все это действительно было еще не страшно. Невозможно было представить себе, что карантин не закончится в несколько недель - по телевизору в эти дни говорили «временная мера», «ситуация под контролем», «в городе достаточно лекарств, поставки продовольствия организованы», новости не шли еще бесконечным потоком, с бегущей строкой внизу экрана и прямыми включениями с улиц, которые выглядели странно пустыми, с редкими прохожими в марлевых повязках, по всем каналам еще было полно развлекательных передач и рекламы, и никто еще не испугался по-настоящему - ни те, кто остался внутри, ни мы, оставшиеся снаружи. Утра начинались с новостей, со звонков маме и друзьям, Сережа работал удаленно, это было даже приятно - внеурочный отпуск, наша связь с городом была не прервана, а просто ограничена. Идея пробраться в город и забрать маму казалась несрочной - первый раз мы заговорили об этом не всерьез, за ужином, кажется, в первый день карантина, и в первые дни Сережа (и не он один - некоторые наши соседи, как выяснилось позже, делали то же самое) несколько раз уезжал; по слухам, тогда еще были перекрыты только
основные трассы, а много второстепенных въездов оставались свободны - но в город попасть он так ни разу и не смог и возвращался ни с чем.
        По-настоящему мы испугались в тот день, когда объявили о закрытии метро. Все случилось как-то одновременно, как будто вдруг приподнялись непрозрачные занавески - и информация хлынула на нас бурлящим потоком, внезапно мы ужаснулись тому, как у нас получалось быть такими беспечными, четыреста тысяч заболевших, позвонила мама - «в магазинах пустые полки, но вы не волнуйтесь, я успела сделать кое-какие запасы, мне не нужно много, и Любовь Михайловна говорит, что в ЖЭКе печатают продовольственные талоны и на днях начнут распределять продукты», а после она сказала: «Знаешь, детка, мне становится как-то не по себе, на улице все в масках». Потом Сережа не смог дозвониться на работу, мобильная связь зависла, как в новогоднюю ночь - сеть занята и короткие гудки, а к концу дня новости посыпались одна за другой - комендантский час, запрет на передвижения по городу, патрули, раздача лекарств и продуктов по талонам, коммерческие организации закрыты, в школах и детских садах организованы пункты экстренной помощи, ночью до нас дозвонилась Ленка и плакала в трубку: «Анечка, какие пункты, там просто лазареты, на
полу лежат матрасы, на них - люди, как на войне».
        С этого дня не было вечера, когда бы мы с Сережей не строили планов как-то проникнуть через карантин, через кордоны хмурых вооруженных мужчин в респираторах; вначале эти кордоны были просто пластмассовыми красно-белыми кубиками, каких много у каждого поста ГАИ и которые легко можно было бы раскидать машиной на полном ходу, бетонные балки с торчащей из них ржавеющей на ноябрьском ветру арматурой появились позже; «ну не будут же они стрелять в нас, у нас большая, тяжелая машина, мы могли бы объехать полем, ну давай дадим им денег», - я сердилась, спорила, плакала, «надо забрать маму и Ленку, мы должны хотя бы попробовать», и в один такой вечер волна этого спора вынесла нас из дома - Сережа рассовывал по карманам деньги, молча, не глядя на меня, шнуровал ботинки, вышел, вернулся за ключами от машины; я так боялась, что он передумает, что схватила с вешалки первую попавшуюся куртку, крикнула Мишке:
        - Мы за бабушкой, никому не открывай, понял? - и, не дождавшись ответа, выбежала за Сережей.
        По дороге мы молчали. Трасса была пустая и темная, до освещенного куска шоссе оставалось еще километров двадцать, навстречу нам попадались редкие машины - вначале из-за изгиба дороги появлялось облако рассеянного белого света, чтобы затем, мигнув, превратиться в тускло-желтый ближний, и от этих словно приветственных подмигиваний встречных автомобилей становилось спокойнее; я смотрела на Сережин профиль, упрямо поджатые губы и не решалась протянуть руку и прикоснуться к нему, чтобы не разрушить импульс, который после нескольких дней споров, слез и сомнений заставил его услышать меня, поехать со мной, я просто смотрела на него и думала - я никогда ни о чем больше не попрошу тебя, только помоги мне забрать маму, пожалуйста, помоги мне.
        Мы миновали холмистые муравейники коттеджных поселков, безмятежно мерцающих окнами в темноте, въехали на освещенный участок дороги - фонари, как деревья, склонившие свои желтые головы в обе стороны широкого шоссе, большие торговые центры с погасшими огнями с обеих сторон, пустые парковки, опущенные шлагбаумы, рекламные щиты «Элитный поселок Княжье Озеро», «Земля от собственника - от 1 га»; когда впереди показался кордон, блокирующий въезд в город, я даже вначале не сразу поняла, что это именно он, - две патрульные машины наискосок, одна с включенными фарами, небольшой зеленый грузовичок на обочине, несколько лежащих на асфальте длинных бетонных балок, издали похожих на белую продолговатую пастилу, одинокая человеческая фигура. Все это выглядело так несерьезно, так игрушечно, что я впервые на самом деле поверила в то, что у нас может получиться, - и пока Сережа сбавлял скорость, я вытащила телефон и набрала мамин номер, а когда она сняла трубку, я сказала:
        - Не говори ничего, мы сейчас приедем за тобой, - и дала отбой.
        Прежде чем выйти из машины, Сережа зачем-то открыл и снова закрыл бардачок, но ничего оттуда не вынул; он оставил двигатель включенным, и я несколько мгновений сидела на пассажирском сиденье и смотрела, как он идет по направлению к кордону. Он шел медленно, как будто мысленно прокручивая в голове то, что должен сказать, я смотрела ему в спину, а потом выскочила из машины - по звуку позади меня я поняла, что дверь не захлопнулась, но не стала возвращаться и почти побежала вслед за ним, и когда я догнала его, он уже стоял напротив человека в камуфляже, неуклюжего, как медведь; было холодно, под подбородком у человека была маска, которую он стал торопливо натягивать на лицо, как только мы вышли из машины, несколько раз безуспешно пытаясь ухватить ее за краешек рукой в толстой черной перчатке. В другой руке у него была сигарета, выкуренная до половины. В одной из патрульных машин за его спиной виднелось несколько силуэтов и неярко светился экранчик - я подумала, они смотрят телевизор, это обычные люди, такие же, как мы, мы сможем договориться.
        Сережа остановился в пяти шагах - и я мысленно похвалила его: поспешность, с которой человек натягивал маску на лицо, заставляла предположить, что он не хочет, чтобы мы приближались; я тоже остановилась, и Сережа произнес подчеркнуто бодрым голосом - тем, который мы используем в разговорах с гаишниками и милиционерами:
        - Командир, как бы нам в город попасть, а? - По его тону и по тому, как он сложил губы, было заметно, как трудно ему дается эта непринужденная интонация, как неприятно ему это напускное дружелюбие, которого он на самом деле не испытывает, как он не уверен в успехе; человек поправил маску и положил руку на автомат, висевший у него на плече, - в этом жесте не было угрозы, это выглядело так, как будто ему просто некуда больше девать руки; он молчал, и Сережа продолжил - тем же неестественно приветливым голосом: - Дружище, очень надо, сколько вас - пятеро? Может, договоримся? - и полез в карман. Дверца стоящей позади патрульной машины слегка приоткрылась, и в этот момент человек, положивший руку на автомат, молодым, как будто еще ломающимся голосом сказал:
        - Не положено, разворачивайтесь, - и махнул рукой, в которой дымилась недокуренная сигарета, в сторону разделителя, и оба мы машинально посмотрели туда - из металлической разделительной ленты был аккуратно вырезан кусок, и на снегу, лежавшем по обе стороны ленты, отчетливо виднелась колея.
        - Подожди, командир, - начал Сережа, но по глазам человека с автоматом я уже поняла, что ничего не получится, что нет смысла называть его командиром, предлагать ему деньги, что он сейчас позовет своих и нам придется садиться в машину, разворачиваться в колее, проложенной такими же, как мы, пытавшимися проникнуть в запечатанный город и увезти оттуда кого-то, кого они любят, за кого боятся, и я отодвинула Сережу и сделала еще четыре шага вперед, и встала почти вплотную к человеку с автоматом, и тогда наконец увидела, что он совсем молодой, может быть, лет двадцати, я постаралась взглянуть ему прямо в глаза - он пытался отвести их, и сказала:
        - Послушай. - Я сказала «послушай», хотя я никому никогда не «тыкаю», это важно для меня - «вы» устанавливает дистанцию, вот я, взрослая, образованная, благополучная, а вот этот мальчик с темными оспинками на щеках в тех местах, которые не скрывает белая маска, но сейчас я знаю точно, что должна говорить именно так: - Послушай, - говорю я, - понимаешь, там моя мама, мама у меня там, она совсем одна, она здорова, у тебя есть мама, ты ее любишь, ну пусти нас, пожалуйста, никто не заметит, ну хочешь, я одна проеду, а он меня тут подождет, у меня ребенок дома, я точно вернусь, обещаю тебе, я поеду одна и вернусь через час, пусти меня. - В его глазах появилась неуверенность, я заметила ее и приготовилась сказать что-то еще, но тут за его спиной появился еще один, в такой же маске и с таким же автоматом на плече:
        - Семенов, что у тебя тут? - и я, стараясь смотреть им в глаза по очереди, пока они не взглянули друг на друга, заговорила быстро, чтобы не дать им опомниться:
        - Ребята, пропустите меня, пожалуйста, мне нужно маму забрать, мама там осталась, мой муж с вами тут подождет, я за час обернусь, можете даже в машину свою его не сажать, Сережа, ты тепло одет, правда, ты погуляешь тут час, я быстро, - и тот, который был старше, вдруг вышел вперед, оттеснив молоденького Семенова с почти догоревшей сигаретой в руке, и сказал громко, почти крикнул:
        - Не положено, сказано вам, как будто это я придумал, разворачивайтесь быстро, у меня приказ, идите в машину, - и махнул автоматом, и в его жесте опять не было никакой угрозы, но я не успела сказать ничего больше, потому что молоденький Семенов, с сожалением выбросив себе под ноги окурок, произнес почти жалостливо:
        - Вокруг Кольцевой натянули колючку, там еще один кордон, даже если б мы вас пустили, там не проедете.
        - Пошли, малыш, пошли, нас не пропустят, ничего не получится, - сказал Сережа, взял меня за руку и почти насильно повел к машине. - Спасибо, мужики, я понял, - говорил он и тянул меня за собой, а я знала, что спорить уже бесполезно, но все еще думала, что бы такое им сказать, чтобы они меня пропустили, и ничего - ничего не пришло мне в голову, и когда мы сели в машину, Сережа снова почему-то открыл и закрыл бардачок и, прежде чем тронуться с места, сказал мне:
        - Это уже не милиция и не ДПС. Ты посмотри на форму, Анька, это регулярные войска, - и пока он разворачивал машину, пока под колесами хрустела снежная колея, я взяла в руки телефон и набрала мамин номер - первый на букву «М», «мама», она сняла трубку после первого же гудка и закричала:
        - Алло, Аня, алло, что у вас там происходит?
        А я сказала - почти спокойно:
        - Мамочка, ничего не получилось, надо подождать, мам, мы что-нибудь придумаем.
        Какое-то время она не говорила ничего, и слышно было только ее дыхание - так отчетливо, словно она сидела рядом со мной, в машине. Потом она сказала:
        - Ну конечно, малыш.
        - Я позвоню тебе попозже, вечером, ладно? - Я повесила трубку и стала рыться в карманах, мне пришлось привстать на сиденье, мы уже ехали в обратном направлении, скоро должна была закончиться освещенная часть дороги - я уже видела впереди границу желтого света и мерцающие огоньки коттеджных поселков, дома нас ждал Мишка. - Представляешь, я забыла дома сигареты, - сказала я Сереже и заплакала.
        Ровно через неделю, во вторник, семнадцатого ноября, мама умерла.

* * *
        Этот сон снился мне всю жизнь - иногда раз в год, иногда - реже, но всякий раз, когда я уже начинала его забывать, он обязательно приходил снова - мне нужно добраться куда-то, совсем недалеко, там меня ждет мама, и я двигаюсь вперед, но очень медленно - мне встречаются какие-то ненужные, лишние люди, и я вязну в разговорах с ними, как в паутине, и когда я наконец почти достигаю цели, я вдруг понимаю, что опоздала, что мамы там больше нет, что ее нигде нет - и я никогда ее больше не увижу. Я просыпалась от собственного крика, с мокрым от слез лицом, пугая лежащего рядом со мной мужчину, и даже если тот, кто лежал со мной рядом, обнимал меня и пытался утешить, я отбивалась и отталкивала его руки, оглушенная своим несокрушимым одиночеством.
        Девятнадцатого ноября наш телефон замолчал насовсем; вместе с ним отключился и Интернет. Обнаружил это Мишка - единственный, кто пытался хотя бы сделать вид, что жизнь идет своим чередом; выныривая из полусонной комы, в которую меня погружали таблетки - Сережа заставлял меня пить их всякий раз, когда я начинала плакать и не могла остановиться, я отправлялась проверить, где они - два человека, которые у меня остались. Иногда я заставала их обоих, склонивших головы над компьютером, листающими ленту новостей, а иногда Сережа пропадал во дворе - мне кажется, он рубил там дрова, хотя трудно было представить себе более бессмысленное занятие, а Мишка - Мишка все еще сидел перед компьютером, крутил ролики на Ютьюбе или играл в онлайн-игры, и, глядя на это, я снова кричала и плакала; тут же хлопала входная дверь, впустив в дом струю холодного воздуха, появлялся Сережа, уводил меня в спальню и заставлял выпить еще одну таблетку. В день, когда пропала связь, я проснулась оттого, что Сережа тряс меня за плечо:
        - Хватит спать, малыш, ты нам нужна. Телефон умер, Интернет - тоже, у нас остались новости только по тарелке, и нашего с Мишкой английского не хватает.
        Спустившись в гостиную, я обнаружила на диване возле телевизора Мишку - на коленях у него лежал оксфордский словарь, а лицо у него было сосредоточенное и несчастное, как на экзамене. Вокруг него сидели взрослые: красавица Марина из трехэтажного каменного дворца с жуткими башенками через улицу от нас и ее толстый муж Леня, Сережин воскресный партнер по пирамиде. На полу возле дивана сидела их маленькая дочка - перед ней стояла ваза с ракушками, которые мы привезли из свадебного путешествия; судя по раздувшейся щеке, одна из ракушек уже была у нее во рту, и тонкая сверкающая нитка слюны тянулась от подбородка к остальным хрупким сокровищам. Сережа вел меня под руку по лестнице вниз - наверное, два дня таблеток и слез не прошли даром, потому что Марина, подняв на меня глаза (несмотря на ранний час, макияж ее был безупречен - есть женщины, которые выглядят совершенными ангелами в любое время суток), быстро поднесла руку ко рту и даже попыталась вскочить с дивана:
        - Аня, ты ужасно выглядишь, ты не больна?
        - Мы здоровы, - поспешно сказал Сережа, и я сразу же рассердилась на него за эту поспешность, как будто это мы сидели в Марининой гостиной, позволив нашему ребенку обсасывать чужие сентиментальные воспоминания. - Ребята, у нас тут случилось…
        Прежде чем он смог продолжить фразу - почему-то мне было очень важно не дать ему закончить, я подошла к девочке и, разжав мокрые от слюны цепкие пальчики, выдернула вазу и поставила ее повыше, на каминную полку:
        - Марина, вынь у нее изо рта ракушку, она подавится, это все-таки не конфета.
        - Узнаю свою девочку, - сказал Сережа вполголоса, с облегчением, мы столкнулись взглядами, и я не могла не улыбнуться ему.
        Я терпеть не могла их обоих - и Марину, и ее несложного, шумного Леню, под завязку набитого деньгами и неумными анекдотами; в подвале у Лени стоял бильярдный стол, и Сережа время от времени по выходным отправлялся туда поиграть - в первые полгода нашей жизни в поселке я пыталась составить ему компанию, но быстро поняла, что не могу даже делать вид, что мне весело с ними, - «лучше вообще никакой светской жизни, чем эта жутковатая пародия», говорила я Сереже, а он отвечал - «знаешь, малыш, нельзя быть такой привередой, если живешь в деревне, с соседями нужно общаться»; и вот теперь эти двое сидели в моей гостиной на моем диване, а мой сын с отчаянием на лице пытался перевести им новости CNN.
        Пока Марина выуживала последнюю ракушку из-за щеки своей дочери, Леня по-хозяйски похлопал по дивану рядом с собой и сказал:
        - Садись, Анька, и переводи. Телефоны сдохли, наши врут, похоже, безбожно, я хочу знать, что творится в мире.
        Я опустилась на краешек журнального стола - мне до смерти не хотелось садиться рядом с ними, повернулась к телевизору и тут же перестала слышать Маринино беспомощное воркование «Даша, плюнь, плюнь немедленно» и Ленины зычные похохатывания «Няню отрезало карантином, пришлось Маринке вспоминать про материнские инстинкты, пока не очень выходит, Серега, как видишь»; я подняла руку, и они замолчали разом, я слушала и читала бегущую строку внизу экрана, прошло десять минут, пятнадцать, стояла абсолютная тишина, а потом я обернулась к ним - Марина теперь сидела на полу в застывшей позе, зажав в руке мокрую ракушку, добытую из Дашиного рта, а Леня держал на руках девочку, зажимая ей рот рукой, и глаза у него были очень серьезные, такого взрослого выражения я ни разу у него не видела; рядом с Леней замер Мишка, худое лицо с длинным носом, уголки губ опущены, брови приподняты, как у карнавального Пьеро, словарь скатился с коленей на пол - видимо, познаний в английском все-таки хватило ему для того, чтобы ухватить главное.
        Я не стала переводить взгляд на Сережу, стоящего позади дивана, и сказала:
        - Они говорят, везде то же самое. В Японии семьсот тысяч заболевших, китайцы не дали статистику, австралийцы и англичане закрыли границы, только это им не помогло - похоже, они тоже опоздали; самолеты не летают нигде. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, Хьюстон - все крупные города в Штатах на карантине, и вся Европа в такой же жопе - это если вкратце. Говорят, создали международный фонд и работают над вакциной. Еще говорят, что раньше чем через два месяца вакцины не будет.
        - А про нас что? - Леня отнял руку ото рта девочки, которая немедленно принялась сосать палец; они оба смотрели на меня, и я впервые заметила, как они похожи - бедная малышка, в ней не было ничего от тонкокостной породистой Марины, у нее были Ленины близко посаженные глазки, толстые мучнистые щеки и торчащий из них треугольной горошиной подбородок.
        - Да что им мы. Про нас пока сказали мало. Тоже все плохо, и тоже везде - на Дальнем Востоке особенно, китайскую границу не закроешь, они говорят, там треть населения инфицирована; Питер закрыли, Нижний закрыли.
        - А Ростов, про Ростов они что говорят?
        - Лень, да не говорят они про Ростов, они про Париж говорят, про Лондон. - Это было даже приятно, четыре пары испуганных глаз, прикованных к моему лицу; они ждали каждого моего слова, как будто от этого зависело что-то очень важное.
        - У меня мама в Ростове, - сказал Леня тихо. - Я неделю туда дозвониться не могу никому, а теперь телефон совсем сдох. Серега, что это с ней? Ань, ты чего?
        Пока Сережа подталкивал Леню, держащего на руках девочку, и озирающуюся Марину к выходу («Серег, да что я сказал-то? Что у вас случилось? Может, вам помощь нужна?»), я пыталась сделать вдох - горло сжалось, не говори им, не говори - и поймала Мишкин взгляд; он смотрел на меня, закусив губу, и лицо у него было отчаянное, беспомощное, я протянула к нему руку, а он прыгнул ко мне с дивана, столик предательски затрещал под его весом, вцепился мне в плечо и зашептал куда-то в ключицу:
        - Мам, что же теперь будет?
        А я сказала:
        - Ну, первым делом мы, конечно, к чертям сломаем журнальный столик, - и он сразу же засмеялся, как всегда делал, когда был совсем маленьким, - его всегда было очень легко рассмешить, сквозь любые горести, это был самый легкий способ успокоить его, когда он плакал. В гостиную вошел Сережа:
        - Что смешного?
        Я посмотрела на него поверх Мишкиной головы и сказала:
        - Я думаю, дальше будет только хуже. Что будем делать?
        Остаток дня мы все - я, Сережа и даже Мишка, забросивший свои игры, провели в гостиной возле включенного телевизора, как будто ценность этого последнего оставшегося у нас канала связи с внешним миром стала нам очевидна только что, и мы торопились впитать как можно больше информации прежде, чем и эта ниточка оборвется. Мишка, правда, сказал:
        - Спутнику точно ничего не будет, мам, что бы они там ни отключали, он летает себе и летает, - но сидел с нами до тех пор, пока наконец не заснул, пристроив взлохмаченную голову на подлокотник дивана.
        Ближе к вечеру Сережа погасил свет, развел огонь в камине и принес из кухни бутылку виски и два стакана. Мы сидели на полу перед диваном со спящим Мишкой, которого я укрыла пледом, и прихлебывали виски; теплое оранжевое мерцание огня в камине смешивалось с голубоватым свечением экрана, телевизор тихонько бубнил и показывал, в основном те же кадры, которые мы видели утром, - дикторы на фоне географических карт с красными отметками, опустевшие улицы разных городов, машины «Скорой помощи», военные, распределение лекарств и продовольствия (лица стоявших в очередях людей отличались только цветом масок), закрытая Нью-Йоркская фондовая биржа. Я уже ничего не переводила, мы сидели молча и просто смотрели на экран, и на какое-то мгновение мне вдруг показалось, что это обычный вечер, каких уже было много в нашей жизни, и мы просто смотрим нудноватый фильм о конце света, в котором немного затянулась завязка сюжета. Я положила голову Сереже на плечо, он обернулся ко мне, погладил по щеке и сказал мне на ухо, чтобы не разбудить Мишку:
        - Ты права, малыш, все это просто так не закончится.
        Звук, разбудивший меня, прекратился в тот момент, когда я открыла глаза; в комнате было темно - огонь в камине погас, а последние красноватые угольки уже не давали света, позади сопел Мишка, рядом со мной - сидя, откинув голову назад, спал Сережа. Спина у меня затекла от долгого сидения на полу, но я не шевелилась, пытаясь вспомнить, что именно заставило меня проснуться, - несколько бесконечно долгих секунд я сидела в полной тишине, напряженно вслушиваясь, и как только я почти уже поверила в то, что этот странный звук просто приснился мне, он раздался снова, прямо за моей спиной - требовательный, громкий стук в оконное стекло. Я повернулась к Сереже и схватила его за плечо - в полумраке я увидела, что глаза его открыты; он приложил палец к губам, потом, не поднимаясь на ноги, чуть наклонился вправо и нашарил свободной рукой висевшую возле камина чугунную кочергу, которая легонько звякнула, когда он снимал ее с крючка. Впервые за два года, которые мы прожили в этом светлом, легком и прекрасном доме, я остро пожалела о том, что вместо угрюмой кирпичной крепости с забранными решетками
окошками-бойницами, как у большинства наших соседей, мы выбрали воздушную деревянную конструкцию с прозрачным фасадом, составленным из стремящихся к коньку крыши огромных окон; я вдруг почувствовала хрупкость этой стеклянной защиты, как будто наша гостиная и весь дом позади нее, со всеми своими уютными мелочами, любимыми книгами, легкими деревянными лестницами, с Мишкой, безмятежно спящим на диване, - всего лишь игрушечный кукольный домик без передней стенки, в который в любую минуту извне может проникнуть гигантская чужая рука и нарушить привычный порядок, переворошить, рассыпать, выдернуть любого из нас.
        Мы посмотрели в сторону окна - возле балконной двери, ведущей на веранду, на фоне ночного неба отчетливо темнела человеческая фигура.
        Сережа сделал попытку подняться; я вцепилась в руку, в которой он сжимал кочергу, и зашептала:
        - Подожди, не вставай, не надо, - и тут за стеклом послышался голос:
        - Ну что вы там замерли, защитники Брестской крепости, я прекрасно вижу вас через стекло. Сережка, открывай!
        Сережа со звоном уронил кочергу на пол и бросился к балконной двери; проснулся Мишка, сел на диване и тер глаза, диковато озираясь; дверь открылась, в гостиной запахло морозным воздухом и табаком, а стоявший за стеклом человек вошел внутрь и проговорил:
        - Включите свет, партизаны, черт бы вас побрал.
        - Привет, пап, - сказал Сережа, нашаривая выключатель на стене, и только тут я выдохнула, поднялась на ноги и подошла поближе.
        Во время нашего знакомства три года тому назад - Сережа познакомил меня со своим отцом не сразу, а почти через полгода после того, как его бывшая жена наконец ослабила хватку, постразводные страсти немного утихли и наша жизнь постепенно стала входить в нормальную колею, - Сережин отец завоевал мое сердце прямо с порога небольшой квартирки в Чертанове, которую мы с Сережей сняли, чтобы жить вместе, - он с аппетитом оглядел меня с головы до ног, крепко и как-то совсем не по-отечески обнял и немедленно велел звать себя «папа Боря», хотя я так ни разу и не смогла себя заставить произнести это - вначале вообще избегая прямых обращений, а потом, спустя еще год или около того, остановившись на нейтральном «папа» - на «ты» я с ним так и не перешла. Мне с самого начала было очень легко с ним - легче, чем в компании Сережиных друзей, привыкших видеть его совсем с другой женщиной, с их подчеркнутыми, вежливыми паузами, которые они делали всякий раз, когда я говорила что-нибудь, как будто им нужно было время для того, чтобы вспомнить - кто я такая; я постоянно ловила себя на попытках понравиться им - почти
любой ценой, это была какая-то детская, глупая конкуренция с женщиной, перед которой я чувствовала себя виноватой и ненавидела себя за это. «Папа Боря» бывал у нас нечасто - у них с Сережей была какая-то сложная история в прошлом, вероятно, еще в Сережином детстве, о которой они никогда не распространялись; мне всегда казалось, что Сережа одновременно гордится отцом и стыдится его, они редко созванивались, а виделись еще реже - его даже не было на нашей свадьбе. Я подозревала, все дело было в том, что у него не было приличного костюма - довольно давно он, неожиданно для всех, бросил карьеру университетского преподавателя, сдал свою небольшую московскую квартирку и уехал насовсем в деревню где-то под Рязанью, в которой жил с тех пор почти безвылазно в старом одноэтажном доме с печкой и туалетом на улице, потихоньку браконьерствовал и, по Сережиным словам, здорово пил с местными мужиками, среди которых завоевал себе непререкаемый авторитет.
        Он стоял посреди освещенной теперь гостиной, щурясь от внезапного света, - на нем была видавшая виды старая Сережина охотничья куртка, а на ногах почему-то трогательные серые валенки без калош, вокруг которых на теплом полу уже начинала образовываться небольшая лужица. Сережа сделал было движение к нему навстречу, но они как-то неловко застыли в шаге друг от друга и так и не обнялись, а вместо этого оба обернулись ко мне - и тогда я встала между ними и обняла их обоих; сквозь густые, уютные запахи дыма и табака вдруг отчетливо потянуло спиртом, и я мысленно удивилась тому, как он ухитрился доехать до нас, - но потом мне пришло в голову, что навряд ли на дорогах сейчас кому-нибудь есть до этого дело. Я прижалась щекой к вытертому воротнику его охотничьей куртки и сказала:
        - Как хорошо, что вы здесь. Есть хотите?
        Через четверть часа на плите шипела яичница, и мы все - включая Мишку, который отчаянно таращил глаза, пытаясь не заснуть, сидели вокруг кухонного стола; часы показывали половину четвертого утра, и вся кухня уже пропахла чудовищными папиными сигаретами - он признавал только «Яву» и презрительно отказался от Сережиного «Кента». Пока готовилась еда, они с Сережей успели выпить «по одной», а когда я поставила перед ними дымящиеся тарелки и Сережа приготовился налить еще, папа Боря неожиданно накрыл рюмку своей большой ладонью с пожелтевшими прокуренными пальцами и сказал:
        - Нет уж, хватит светской жизни, пожалуй. Я приехал вам сказать, дети, что вы идиоты. Какого черта вы тут сидите в этом своем стеклянном доме с этой своей яичницей и делаете вид, что все в порядке? У вас даже калитка не закрыта - и хотя, конечно, ваша смешная калитка, декоративный заборчик и вообще вся эта пародия на безопасность даже ребенка не остановят, я все-таки ожидал от вас большей сообразительности.
        Тон у него был шутливый, но глаза не улыбались - я вдруг увидела, что его большая рука, в которой он держал очередную зажженную сигарету, дрожит от усталости и пепел падает прямо в тарелку с яичницей, лицо у него серое, а вокруг глаз - темные круги. В своем неопределенного уже цвета свитере с вытянутым воротом (наверняка тоже Сережином), толстых штанах и валенках, которые он и не подумал снимать, он выглядел посреди нашей светлой, элегантной кухни огромной чужеродной птицей, а мы втроем действительно сидели вокруг него, как перепуганные дети, и ловили каждое его слово.
        - Я очень надеялся, что вас здесь уже не найду - я думал, вам хватило ума понять, что происходит, и вы давно уже заколотили свой кукольный домик и сбежали отсюда, - продолжил он, отхватив вилкой почти пол-яичницы и держа ее на весу. - Но, учитывая ваш всем известный бездумный идиотизм, я решил-таки в этом убедиться и, к сожалению, оказался прав.
        Мы молчали - ответить нам было нечего. Папа с сожалением посмотрел на яичницу, дрожащую на вилке, положил ее обратно в тарелку и отодвинул тарелку в сторону; видно было, что он думает, как начать, и какая-то часть меня уже знала, что именно он сейчас скажет нам, и чтобы оттянуть этот момент, я сделала движение, чтобы встать и убрать со стола, но папа Боря жестом остановил меня и заговорил:
        - Подожди, Аня, это недолго. Город закрыли две недели назад, - он сидел теперь, сложив руки перед собой и опустив голову, - а с момента, как появились первые заболевшие, прошло чуть больше двух месяцев, если, конечно, нам не врут. Я не знаю, сколько человек должно было умереть прежде, чем они решили закрыть город, но судя по тому, что они уже отключили нам телефоны, все происходит быстрее, чем они рассчитывали, - он поднял голову и посмотрел на нас, - ну же, дети, сделайте лица немного поумнее, вы что, никогда не слышали, что такое математическая модель эпидемии?
        - Я помню, пап, - сказал вдруг Сережа.
        - А что такое модель эпидемии? - тут же спросил Мишка. Глаза у него были круглые.
        - Это очень старая штука, Мишка, - сказал папа Боря, но смотрел при этом на меня, - мы их рассчитывали еще в семидесятые годы для института Гамалеи. Сейчас я, конечно, давно уже вышел в тираж, но, полагаю, общие принципы не изменились - точные науки не пропьешь, дети, это как ездить на велосипеде. Если коротко, то все зависит от болезни - как именно она передается, насколько заразна, длинный ли у нее инкубационный период и каков процент смертности. А еще очень важно, как именно власти с этой болезнью борются. Мы просчитали тогда семнадцать инфекций - от чумы до банального гриппа, я не врач, я - математик и про этот новый вирус знаю очень мало. Не буду мучить вас дифференциальными уравнениями, но судя по скорости, с которой все развивается, карантин им особенно не помог - вместо того чтобы выздоравливать, люди мрут, и мрут стремительно - может, они не так этот вирус лечат, может, им нечем его лечить, а может, они просто еще не нашли способа - как бы там ни было, я не думаю, что город уже погиб, но он погибнет, и очень скоро, и когда все это начнется, на нашем с вами месте я постарался бы быть от
него подальше.
        - Что начнется? - спросила я, и тут заговорил Сережа:
        - Они прорвутся наружу, Ань. Те, кто в городе. Те, кто не успел заболеть, вместе с теми, кто уже заразился, но еще не знает об этом, а еще они возьмут с собой тех, кто на самом деле болен, потому что нельзя же их там бросить. Они поедут мимо нас во все стороны, они будут стучаться в твою дверь и просить воды, или поесть, или пустить их переночевать, и как только ты сделаешь что-нибудь из этого, ты заболеешь.
        - А если ты им откажешь, Аня, - сказал папа Боря, - они могут быть очень обижены на тебя за это, так что вся эта история не сулит нам ничего, кроме неприятностей.
        - Сколько у нас времени, пап, как ты думаешь? - спросил Сережа.
        - Не очень много. Я думаю, неделя от силы, и я очень надеюсь, что мы не опоздаем. Я, конечно, ругал вас, дети, но и сам я хорош, вы всего-навсего глупые маленькие буржуи, а мне, старому дураку, надо было не водку пить в своей деревне, а ехать к вам сразу, как только они объявили этот свой карантин. Кое-какие нужные вещи я привез с собой - но не все, конечно, денег у меня с собой было немного, и я торопился, поэтому нам предстоит суматошная пара дней; Сережка, сходи, открой ворота, надо загнать мою машину во двор. Боюсь, моя старушка никуда уже не поедет - последние километры я всерьез опасался, что придется идти к вам пешком. - И пока он вставал и рылся в карманах в поисках ключей, я смотрела на него и думала о том, что этот нескладный, шумный человек, про которого мы совсем забыли и ни разу не позвонили ему с тех пор, как все это случилось, чтобы узнать - как он, бросил свою рязанскую деревню, загрузил в машину весь свой нехитрый скарб и готов был бросить его посреди дороги, если сдохнет его двадцатилетняя Нива, и идти пешком по морозу, просто чтобы убедиться в том, что мы все еще здесь, и
заставить нас сделать то, что кажется ему разумным. Видно было, что Сережа подумал о том же - мне даже показалось, что он скажет что-нибудь еще, но он просто взял ключи от машины и пошел к выходу.
        Когда дверь за ним закрылась, мы остались на кухне втроем; папа Боря снова сел, посмотрел на меня без улыбки и сказал:
        - Ты плохо выглядишь, Аня. Мама?..
        Я быстро покачала головой и почувствовала, как морщится мое лицо, и он сразу же взял меня за руку и задал еще один вопрос:
        - От Иры с Антошкой слышно что-нибудь? - И тогда я почувствовала, как слезы высыхают у меня в глазах, не успев пролиться, потому что я забыла, совсем забыла и про Сережину первую жену, и про пятилетнего Антошку; я прижала руку ко рту и с ужасом покачала головой еще раз, а он нахмурился и спросил:
        - Как ты думаешь, он согласится уехать без них? - И тут же сам себе ответил: - Впрочем, нам для начала нужно еще придумать, куда именно мы поедем.
        В эту ночь мы больше ничего уже не обсуждали - когда Сережа вошел в дом, сгибаясь под тяжестью огромного брезентового рюкзака, папа вскочил ему навстречу, бросив на меня короткий предупредительный взгляд, и разговор был закончен; следующие полчаса они, всякий раз старательно топая ногами на пороге, чтобы стряхнуть снег с обуви, носили из Нивы, стоявшей теперь на парковке перед домом, какие-то мешки, сумки и канистры - Сережа предложил было оставить большую часть вещей в машине - «они же не нужны нам прямо сейчас, пап», но папа Боря был непреклонен, и скоро весь его разномастный багаж был сложен на хранение в кабинете, куда затем отправился и он сам, отказавшись от предложенного гостевого комплекта белья:
        - Не надо мне стелить, Аня, я прекрасно устроюсь на диване, спать осталось недолго, заприте двери и ложитесь, утром поговорим, - сказал он и, так и не сняв валенок, протопал в кабинет, оставляя за собой мокрые следы на полу, и плотно затворил за собой дверь.
        Его слова прозвучали как команда - сначала, не сказав нам ни слова, отправился в постель Мишка - я слышала, как наверху хлопнула дверь его комнаты. Сережа запер дверь и тоже ушел наверх, а я прошла по первому этажу, выключая свет, - с тех пор как мы переехали сюда, этот тихий ночной обход стал одним из моих любимых ритуалов - после отъезда гостей или после обычного, спокойного вечера втроем дождаться, пока и Сережа, и Мишка разойдутся по спальням, а потом вытряхнуть пепельницы, убрать посуду со стола, поправить подушки на диване, выкурить в тишине последнюю сигарету и отступить по освещенной лестнице на второй этаж, оставив за собой внизу уютную, сонную темноту, немного постоять возле Мишкиной двери и, наконец, войти в нашу прохладную темную спальню, сбросить одежду, скользнуть под одеяло к засыпающему Сереже и прижаться к его теплой спине.

* * *
        Я проснулась, открыла глаза и взглянула в окно, пытаясь понять, сколько сейчас времени, - но по серому ноябрьскому полумраку за окном невозможно было догадаться, утро сейчас или вторая половина дня. Постель рядом со мной была пуста, и какое-то время я лежала без движения, прислушиваясь - в доме было тихо. Никто не разбудил меня, и несколько мгновений я боролась с искушением закрыть глаза и заснуть снова, как часто делала в последние дни, но потом все-таки заставила себя встать, набросить на плечи халат и спуститься вниз. Мне не показалось - дом был пуст. В кухне уже снова пахло папиными сигаретами, на столе среди остатков завтрака стоял еще теплый кофейник; я налила себе кофе и стала собирать со стола тарелки - в этот момент хлопнула входная дверь и вошел папа Боря.
        - Сдохла машина, - сказал он каким-то торжествующим тоном, словно радуясь тому, что оказался прав. - Придется бросить старушку здесь. Хорошо, что у вас обоих внедорожники, была бы у тебя какая-нибудь девчачья ерунда на колесах, не знаю, что бы мы делали.
        - Доброе утро, папа, - сказала я. - А где Сережа и Миша?
        - Мы не стали тебя будить, Анюта, - он подошел поближе и положил мне руку на плечо, - уж слишком измученный вид у тебя был вчера ночью. Давай, пей кофе, у нас много дел с тобой. Сережку с Мишкой я услал за покупками - не волнуйся, дальше Звенигорода они не поедут, да это и не нужно - список у нас большой, но не очень разнообразный, все можно купить в окрестностях. Если повезет и соседи ваши еще не сообразили, что запасаться нужно не вермутом и оливками без косточек, за пару дней соберем все, что нужно, и можно будет выезжать.
        - Так куда же мы поедем?
        - Для начала главное - уехать отсюда. Слишком вы близко к городу, Аня, а для нас сейчас чем дальше, тем лучше. Мы с Сережкой поговорили утром, решили, что для начала вернемся ко мне, в Левино, - все-таки двести километров от Москвы, народу немного, от трассы далеко, у нас там речка, лес, охотхозяйство рядом; поедем туда, а дальше видно будет.
        При дневном свете, в привычной, уютной атмосфере нашей кухни - запах кофе, неубранная посуда на столе, хлебные крошки, Мишкина домашняя оранжевая кофта с капюшоном, перекинутая через спинку стула, - все сказанное вчера за этим столом сегодня казалось нереальной фантазией. За окном проехала машина. Я представила себе его темный, маленький двухкомнатный домик, в который мы зачем-то должны уехать из нашего продуманного, удобного мира, но у меня не было сил с ним спорить.
        - Что я должна делать? - спросила я. Наверное, по выражению моего лица он догадался, о чем я думаю, и то, что я не стала возражать, обрадовало его.
        - Ничего, Аня, прокатимся, можно подумать, вам есть чем заняться, - сказал он примирительно, - а если я вдруг оказался не прав, вы всегда успеете вернуться назад. Пойдем, покажешь мне, где у вас теплые вещи, я набросал тебе список - подумай, может быть, ты захочешь взять еще что-нибудь.
        Через час с небольшим на полу нашей спальни кучками была сложена одежда - теплые куртки, шерстяные носки, свитера, белье; особенное папино одобрение заслужили добротные ботинки на меху, которые Сережа купил нам с Мишкой в прошлом году, перед поездкой на Байкал - «дети, вы не безнадежны!» - объявил он торжественно. Я носила вещи из гардеробной, а он сортировал их; время от времени я подходила к окну и смотрела на дорогу - начинало темнеть, и мне очень хотелось, чтобы Сережа с Мишкой вернулись поскорее. В доме напротив зажегся свет - в очередной раз подойдя к окну, я заметила мужскую фигуру на балконе второго этажа - это Леня вышел покурить, Марина не разрешала ему дымить в доме. Увидев меня, он помахал мне рукой, и я в очередной раз привычно подумала о том, что нужно наконец повесить непрозрачные шторы - переехав за город, мы и не подозревали, что все происходящее на нашем дворе и в нашем доме прекрасно видно соседям, до тех пор пока Леня, в обычной своей беспардонной манере, не сказал как-то Сереже - «с вашим приездом, ребята, курить на балконе стало гораздо интересней; сразу видно - молодожены».
Я помахала ему в ответ, и в этот момент папа Боря произнес за моей спиной:
        - Пожалуй, одежды достаточно, Аня, давай теперь посмотрим, какие у вас есть лекарства. - И я почти уже было отвернулась от окна, как вдруг заметила, что у автоматических Лениных ворот остановился зеленый армейский грузовичок.
        За рулем сидел человек в камуфляжном костюме и черной вязаной шапке. Даже сквозь стекло было видно, что на лице у него белеет маска; хлопнула дверца, и из грузовичка выпрыгнул второй человек, одетый точно так же, - через плечо у него висел автомат. Он отбросил себе под ноги сигарету и тщательно растер ее по присыпанному снегом асфальту носком ботинка, а затем подошел к Лениной калитке и подергал ее - она не открылась, видимо, была заперта. Я подняла глаза на Леню и жестом показала ему вниз, но он уже и сам увидел грузовик и как раз закрывал балконную дверь, чтобы спуститься; спустя полминуты калитка открылась, и Леня показался в ее проеме, на плечах у него была накинута куртка - было видно, что он протягивает человеку в камуфляже руку, но тот отступил на шаг и махнул автоматом в Ленину сторону, как будто приказывая ему отойти подальше. Брезентовый тент грузовика чуть распахнулся, невысокий борт откинулся, и из него выпрыгнул еще один человек, тоже в маске и с автоматом, который, в отличие от первого, не стал подходить к калитке, а остался стоять возле грузовика.
        Какое-то время ничего не происходило - Леня по-прежнему стоял в проеме калитки, руку он больше не протягивал, но все еще продолжал улыбаться - видимо, они о чем-то разговаривали; человека в камуфляже мне было видно только со спины.
        - Что там, Аня? - окликнул меня папа Боря. - Ребята приехали? - И в этот момент первый человек в камуфляже вдруг сделал несколько быстрых шагов в Ленину сторону и ткнул его дулом автомата в грудь, после чего они оба скрылись в проеме калитки, а спустя мгновение второй выпрыгнувший из грузовика человек торопливо прошел за ними внутрь - за трехметровым Лениным забором ничего уже не было видно, я услышала громкий собачий лай и вдруг - странный, сухой звук, в котором я сразу узнала выстрел, хотя он был совсем не похож на сочные рокочущие очереди из голливудских фильмов и Мишкиных компьютерных игр. Я бросилась открывать окно - не думая зачем, почему-то в эту минуту мне было очень важно открыть его и услышать, что там; из кузова грузовика выпрыгнул еще один человек в маске и вбежал во двор, и тут я почувствовала на плече тяжелую руку, которая буквально опрокинула меня на пол:
        - Аня, отойди от окна и не вздумай высовываться. - Папа, чертыхаясь, уже бежал вниз, на первый этаж, я слышала, как он топает по лестнице, хлопает дверью кабинета; мне стало страшно оставаться одной наверху, и я бросилась следом за ним, пригнувшись; но не успела даже добежать до лестницы, потому что увидела, что он уже возвращается обратно - в руках у него был продолговатый черный пластиковый футляр, который он, ругаясь вполголоса, пытался открыть на бегу - прижавшись к стене, я пропустила его назад в спальню и, как привязанная, последовала за ним обратно к окну.
        Не оборачиваясь ко мне, он яростно несколько раз махнул на меня рукой, и я отступила на пару шагов назад и застыла чуть позади него, выглядывая на улицу из-за его плеча - видно по-прежнему не было ничего, но сквозь открытое окно я услышала, как где-то за забором тонко визжит Марина, а из проема калитки показались два человека - они двигались медленно, не торопясь, и в руках несли огромный плоский Ленин телевизор - провода хвостом волоклись за ними по снегу; через плечо у одного из них была перекинута жемчужно-серая длинная шуба, что-то еще - я не разглядела - и, кажется, женская сумочка. Пока эти двое возились у грузовика, загружая вещи в кузов, показался третий - он постоял еще долю секунды, держа наперевес автомат, направленный в глубь Лениного двора, а затем вдруг повернулся в сторону нашего дома. У меня возникло ощущение, что он смотрит прямо мне в глаза, - на мгновение мне даже показалось, что это юный Семенов с темными оспинками на щеках в тех местах, которые не были скрыты маской, - тот самый, которого мы неделю назад видели с Сережей у карантинного кордона на подъезде к городу, - я
машинально подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть его, споткнувшись о валявшийся на полу раскрытый пластиковый футляр, и тут папа Боря, стоявший возле окна, обернулся ко мне и сердито крикнул:
        - Аня, твою мать, ты отойдешь отсюда или нет? - И тогда я с размаху села на пол прямо возле его ног и наконец посмотрела на него - в руках у него был длинный, резко пахнущий оружейным маслом охотничий карабин, в котором он что-то с лязгом повернул и, присев на корточки, просунул ствол в раскрытое окно, упираясь локтем в подоконник.
        Раздался глухой металлический звук - видимо, человек, похожий на юного Семенова, ногой стучал в наши ворота - за два года, которые мы прожили с Сережей в этом доме, мы так и не собрались провести звонок от калитки, и почему-то сейчас я была этому рада - у людей, которые собираются ворваться в твой дом, не должно быть возможности позвонить в дверь; мелодичный звук дверного звонка - мне особенно нравился один, звучавший, будто кто-то ударяет легким молоточком по медной тарелке, «бо-боммм», - был бы особенно неуместен сейчас, после одиночного выстрела, раздавшегося вначале, после Марининого крика, после того, что я увидела в окно, в отличие от ударов сапогом по тонкому металлу ворот. Папа Боря чуть шевельнулся - но вместо того, чтобы высунуться из окна, он, напротив, прижался к боковой стене и громко крикнул:
        - Эй, защитник родины, посмотри вверх! - и, быстро подняв руку, постучал по оконному стеклу.
        Видимо, ему удалось привлечь внимание стоявшего у наших ворот человека - я сидела на полу, и мне ничего не было видно - потому что стук в ворота прекратился; убедившись, что внимание приковано к нему, папа Боря продолжил:
        - Послушай, мальчик, тебе придется стрелять из своего автомата, который ты держишь, как лопату, сквозь толстые бревна, и я очень боюсь, что ты можешь не попасть с первого раза, а может, и со второго не попадешь. А вот этой штукой, - тут он немного помахал торчащим из окна стволом карабина, - я продырявлю твою башку очень быстро; и если мне повезет - а я везучий, - я успею еще продырявить бензобак вашей помойки, и никто уже не увезет всю эту ерунду, которую вы награбили в соседнем доме! А сначала, может быть, я успею снять того парня, который сидит за рулем. Нам всем это ни к чему, правда?
        Снаружи было тихо - очень тихо; в открытое окно влетела снежинка, за ней другая, они немного покружились в воздухе у меня перед глазами и, приземлившись на пол возле моих ног, стали таять, а затем я услышала, как хлопнула дверца и заработал двигатель. Через полминуты, когда звук удаляющегося автомобиля растворился в воздухе, мы с папой, не говоря друг другу ни слова, вскочили на ноги и бросились вниз по лестнице, оттуда - к входной двери, и через покрытый снегом двор - я не успела надеть зимнюю обувь и по щиколотку провалилась в снег, промахнувшись ногой мимо дорожки - распахнув калитку, побежали к дому напротив.
        В нескольких метрах от ворот, слева от чисто выметенной дорожки, неловко подогнув под себя лапы - словно остановившись в прыжке, лежала Ленина любимица, белая красавица алабаиха. Судя по ее позе, она была уже мертва, снег вокруг нее был красным и пористым, как разрезанный августовский арбуз; возле нее на корточках сидел Леня - на щеке у него была кровь - может быть, его, а может - собачья. Услышав нас, он повернулся в нашу сторону - на лице у него было какое-то детское, обиженное выражение; я подошла поближе - уже медленно, и сказала почти шепотом:
        - Леня…
        Он зачем-то прижал палец к губам и сказал жалобно:
        - Посмотрите, что они сделали, - а потом неловко опустился на снег, с усилием приподнял крупную безухую голову, положил к себе на колени и принялся гладить ее обеими руками - белая голова запрокинулась, огромные челюсти немного приоткрылись, и между белоснежных зубов свесился перламутровый, розовый язык.
        Я села рядом с ним на корточки, сжала его плечо, а он наклонил голову, зарылся лицом в густую светлую шерсть и начал раскачиваться из стороны в сторону, словно баюкая неподвижное собачье тело. В этот момент позади него открылась массивная кованая дверь и на пороге показалась Марина - бледная, заплаканная, она посмотрела на нас с папой, стоящих возле Лени, но из дома не вышла, а только сказала:
        - Аня, что же это такое, они забрали шубу и телевизор - ты видела?
        - Скажи спасибо, девочка, что они не забрали с собой тебя и не выкинули потом где-нибудь в лесу, километров через сорок, - произнес за моей спиной папа Боря. - Несчастные идиоты, можно подумать, пригодится им эта сраная шуба.
        Леня поднял голову, взглянул на папу - в валенках, неопределенного цвета свитере с вытянутым воротом, все еще сжимающего в руках тяжелый охотничий карабин, и сказал уважительно:
        - Ого, серьезная штука. - И тогда папа Боря посмотрел вниз, на длинную, страшную вещь в своей руке, и произнес:
        - Серьезная, да. Не заряженная только. Когда мы наконец научимся думать по-новому, вот что мне интересно.

* * *
        Почему-то всем нам одновременно показалось, что наш с Сережей легкомысленный деревянный дом безопаснее Лениной кирпичной крепости; возможно, оттого, что она уже была осквернена вторжением - распахнутая дверь, упавший столик в прихожей, рассыпанная по полу мелочь, разбросанная обувь, следы грязных ботинок на мозаичной плитке и мертвая собака на снегу во дворе, в то время как нашу призрачную неприкосновенность мы пока сумели отстоять; и потому Леня, очнувшись от оцепенения, подхватил Марину, которая, на минуту скрывшись в доме, вынесла из детской завернутую в одеяло сонную девочку, - мы с папой ждали их снаружи, не двигаясь с места - и оба они, не одеваясь, уже бежали через присыпанную снегом асфальтовую дорогу между нашими домами, даже не обернувшись на свою распахнутую калитку и настежь раскрытую входную дверь, если бы папа не крикнул:
        - Эй, как тебя, Леня, это нельзя так оставлять, соседей напугаешь. - И тогда Леня остановился, поморгал глазами и медленно вернулся назад, закрывать калитку.
        Через полчаса все мы - я, папа, Леня с раздувающейся на глазах багрово-синей щекой и прежним, по-детски обиженным выражением на лице и Марина, впервые на моей памяти не похожая на холодную, безупречную диву - прическа в беспорядке, припухшие веки, дрожащие руки, - сидели в нашей гостиной. Папа Боря, устроившись на корточках возле камина, разводил огонь, на диване сонно хлопала глазами толстощекая девочка в розовой пижаме с медвежатами. Я сходила на кухню и принесла бутылку, которую мы начали вчера с Сережей, - Леня благодарно блеснул на меня глазами, одним махом опрокинул в себя виски, который я налила ему, и пальцем подвинул опустевший стакан ко мне, чтобы я наполнила его еще раз.
        - Мне тоже налей, Аня, - подала голос Марина, сидевшая с Дашей на диване - одной рукой она крепко сжимала девочкину маленькую розовую пятку; зубы ее отчетливо звякнули о край стакана, но она выпила его до дна, не поморщившись.
        В это время, громко треща, дрова наконец разгорелись. Папа закрыл стеклянную дверцу, повернулся к столу и обвел нас взглядом, лицо у него было почти удовлетворенное - я поймала себя на мысли, что, возможно, впервые после долгого перерыва он чувствует наконец, что нужен своему сыну, что ему нравится, как быстро все мы - взрослые, состоявшиеся, не искавшие его советов, превратились в неуверенных детей, собравшихся под его защитой. И еще я подумала о том, что за все время с тех пор, как он появился на нашем пороге посреди ночи, никто из нас еще не сказал ему ни слова благодарности.
        Словно в продолжение моих мыслей, Леня со стуком поставил стакан на стол и сказал:
        - Вы, я смотрю, как-то серьезнее ко всему этому отнеслись, а я, дурак, дверь им открыл - думал, свои же, может, им воды нужно или дорогу подсказать. Если бы не ты..
        - Борис Андреевич, - значительно сказал папа Боря и протянул руку, которую Леня пожал, торопливо приподнявшись с места.
        - Если бы не ты, Андреич, они бы и меня там положили, наверное, рядом с Айкой. Я даже с цепи спустить ее не успел - пошел и открыл дверь, долбоеб, руку хотел ему пожать. - Тут он схватил бутылку и налил себе еще, и поставил было ее обратно на стол - но приподнял снова и наполнил еще один стакан, который подвинул к папе Боре. Я заметила жадный Маринин взгляд и подтолкнула к Лене наши с ней стаканы - это был кокетливый, вечериночный жест, за который мне немедленно стало стыдно, мне пришло в голову, что все происходящее сейчас больше не вертится вокруг нас, женщин; на мгновение мне показалось, что эти два стакана так и останутся стоять пустыми возле бутылки, но Леня машинально наполнил и их тоже, хотя и не взглянул на нас - он смотрел на карабин, стоявший здесь же, возле стены, дулом вверх - вернувшись, папа Боря первым делом возился с ним, заряжая, и поставил его так, чтобы можно было схватить его быстро, просто протянув руку.
        - У тебя есть на него разрешение? Ты прямо Натаниэль Бампо, Андреич, как ты его из окна высунул, они бы просто так не уехали ни за что… - Он говорил что-то еще, а я думала - надо же, Леня, с его мясистым затылком, с его плоскими шутками, оказывается, читал в детстве Фенимора Купера, играл в индейцев и, наверное, воображал себя Следопытом, или Чингачгуком Большим Змеем; я подняла на него глаза и услышала, как он говорит: - Такая девочка была, я ее из питомника взял, для охраны, няню мимо нее провожать приходилось, гости лишний раз боялись спьяну курить во двор выйти, Маринка вечно ворчала - завел крокодила, но собака умная - знала, кого трогать нельзя, Дашка ей даже пальцы в рот засовывала, - и ничего. А они ее - на бегу, не глядя, как мусор, - и губы у него вдруг задрожали, я смотрела на него и чувствовала, как слезы, которых не было целый день, со вчерашнего утра, когда я увидела всех их на этом же диване в гостиной (наши свадебные ракушки во рту у пухлой Даши, Марина, еще гладко причесанная, в утреннем макияже, Леня, хлопающий рукой по дивану), вдруг потекли у меня из глаз - горячо, сильно,
ручьями, но я не успела даже всхлипнуть, и никто не взглянул в мою сторону, потому что мы все услышали, как возле наших ворот, снаружи, остановилась машина.
        Следующая секунда была наполнена событиями так густо, что должна была бы, наверное, длиться в десять раз дольше, - я увидела Марину, которая обхватила маленькую Дашу руками и, пригнувшись, села с ней на пол; карабин, только что стоявший у стены, как декорация для постановочной фотографии на охотничью тему, оказался у папы в руках, а сам он словно взлетел по лестнице на второй этаж, к окну; Леня, на мгновение исчезнувший в кухне, показался на пороге, сжимая в руке разделочный нож - на свету стало заметно, что широкое, страшное лезвие ножа некстати испачкано чем-то жирным, как будто им резали колбасу к завтраку; я единственная не сдвинулась с места и успела даже почувствовать неловкость за то, что совершенно не знаю, что именно я должна сейчас делать - и в это время со второго этажа раздался папин голос, который произнес с облегчением:
        - Ребята вернулись.
        Какое-то время все были заняты тем, что загоняли машину во двор и выгружали вещи - большие пластиковые пакеты, белые и хрустящие, словно накануне шумного домашнего праздника. Сережа внес последнюю, большую картонную коробку и поставил ее на пол в прихожей («не носи их дальше, - сказал папа Боря, - оставь тут, все равно обратно грузить»), в коробке что-то металлически звякнуло, и он сказал:
        - Купили почти все, кроме бензина, на заправке очередь километровая, мы хотели засветло успеть домой, завтра съездим.
        - Плохо, - ответил папа, - но сейчас ехать уже точно не стоит, придется подождать до утра.
        - Да ладно, пап, мы же думали, что неделю будем собираться, а сегодня достали почти все - и продукты, и лекарства, нам осталось-то всего ничего - бензин, завтра возьмем канистры и метнемся по заправкам, придется несколько объехать - мужики в очереди сказали, помногу в одни руки не отпускают. Да, и ближайший к нам «Охотник» в Красногорске, еще один вроде был в Волоколамске, но это уже совсем не по дороге, может, в Рязани у тебя патронов докупим? - Они вошли в гостиную, в руках у Сережи был тетрадный листок, исписанный убористым папиным почерком с двух сторон, следом появился Мишка с ключами от Сережиной машины - мы еще не выпускали его на трассу, но по нашим проселочным дорожкам он вовсю уже катался и с удовольствием всякий раз загонял машину во двор.
        - Там мы точно ничего не докупим, - ответил папа Боря, помолчав. - Боюсь, в Рязани нам уже делать нечего.
        Тут только Сережа поднял глаза от своего списка, оглядел нас одного за другим и, наконец, заметил Ленину вздувшуюся, синюю щеку и нож, который тот все еще почему-то сжимал в руке.
        - Что у вас тут происходит? - спросил он после паузы, и Леня, смутившись под его взглядом, быстро положил нож возле своего пустого стакана - лезвие звякнуло о полированную поверхность стола; он открыл было рот, но папа опередил его, сказав то, о чем я думала с момента, когда мы вернулись в дом, но боялась произнести вслух:
        - Плохи дела, Сережка. У нас тут были гости. Судя по машине, на которой они ехали, и по форме, в которую были одеты, патруль, охранявший въезды в город, разбежался. Никто ими больше не командует, и они решили немного помародерствовать. Да в порядке мы, в порядке, все обошлось более или менее, - продолжал он, мельком взглянув на Леню, - дай бог, чтобы я ошибался, но, по-моему, все это может означать только одно - город погиб.
        Сережа опустился на диван, и лицо у него было скорее задумчивое, чем встревоженное.
        - Вот черт, - сказал он. - Хорошо, что мы не сунулись в Красногорск, это же сразу за МКАД, вот там, наверное, весело сейчас.
        - Так я не понял, - подал вдруг голос Леня, - какой план? Будем тут держать оборону? Я вижу, вы провизией запасаетесь, патроны, все дела, это, конечно, здорово, только что мы будем делать, если они в следующий раз на танке приедут?
        Сережа с отцом переглянулись, и пока они молчали, я посмотрела на толстого, громкого Леню, который всегда смертельно раздражал меня своими бестактными замечаниями, привычкой громче всех смеяться над собственными шутками, способностью немедленно и без остатка заполнить собой любое помещение и заглушить любую компанию, не обращая внимания на поднятые брови и недовольные лица, и неожиданно для себя сказала:
        - Здесь нельзя оставаться, Лень, скоро тут начнется настоящий кошмар, так что мы уезжаем, мы почти все уже собрали, и я думаю, вам нужно поехать с нами.
        - Хорошо, - быстро ответил Леня. - Куда?
        - Левино отпадает, - сказал папа Боря с досадой. - Вы тут тоже в двадцати километрах от трассы, и посмотри, как быстро они сюда добрались - я надеялся, все эти жирные коттеджные поселки на Новой Риге задержат их подольше. Моя деревня от Рязани далеко - но до шоссе там только шесть километров, мы там выиграем неделю-другую, не больше, а потом нас накроет. Тут нужна тайга какая-нибудь, чтобы никого вокруг, жаль, что мы не в Сибири, в нашей Средней полосе, черт бы ее побрал совсем, таких мест, боюсь, не найдется.
        - Тайга! - закричал вдруг Сережа и вскочил с места. - Тайга, ну конечно, вот же я идиот, Анька, я знаю, куда мы поедем. - Он торопливо вышел из гостиной и, споткнувшись об один из хрустящих пакетов, стоявших в холле, скрылся за дверью кабинета - слышно было, как он, ругаясь вполголоса, роется в шкафу, что-то с глухим стуком упало на пол, и через мгновение он снова показался на пороге - в руках у него была зажата какая-то книга, которую он, торопливо расшвыряв стоявшие кучкой стаканы в стороны, звонко шлепнул на стол. Лицо у него было торжественное, и мы все - даже Марина с девочкой, не издавшие ни звука с той минуты, когда они пересекли порог нашего дома, подались вперед и посмотрели на то, что лежало перед нами, - зеленая обложка, большие белые буквы: «Атлас автомобильных дорог. Северо-Запад России».
        - Не понимаю, - сказала Марина жалобно.
        - Вонгозеро, Анька, вспоминай, я тебя три года уговариваю туда со мной поехать, - заговорил Сережа быстро, - пап, мы там были с тобой перед тем, как Антошка родился. - Он схватил атлас и начал торопливо перелистывать страницы, но папа Боря протянул руку и остановил его.
        - Отлично, сын, - сказал он вполголоса. - Лучше места, пожалуй, не придумаешь. Значит, мы едем в Карелию.
        - Там есть дом, Анька, я тебе рассказывал, помнишь, дом на озере, там остров, иначе, как на лодке, не добраться. - Сережа снова зашуршал страницами, но я уже вспомнила - серая и блестящая, как разлившаяся ртуть, поверхность озера, выцветшая прозрачная трава, растущая прямо из воды, заросшие черным лесом одинокие бугорки островов - свинцово-серый, безрадостный карельский сентябрь, которого я, взглянув на Сережины привезенные с охоты снимки, испугалась раз и навсегда - таким он показался мне холодным, даже враждебным по сравнению с нашей теплой и солнечной оранжево-синей осенью, а зимой, как же там все выглядит зимой, я и здесь лишний раз не выглядываю из окна, чтобы не наткнуться взглядом на черные скользкие ветки, серое небо, я вечно мерзну в любой одежде, ты, барсук, говорит Сережа, ну выйди на улицу, ты уже три дня носа не высовывала, а я не люблю холод, не люблю зиму и отгораживаюсь от нее огнем, горящим в камине, и коньяком - только много ли можно взять с собой коньяка? Надолго ли я смогу удержать в себе тепло, без которого совсем не умею жить, в маленьком доме, сложенном из посеревших от
времени досок, пропитавшихся сыростью холодного озера?
        - Там же нет электричества, Сережа. - Я уже знала, что глупо возражать, что больше нам действительно бежать некуда, но не могла хотя бы не произнести этих слов, мне было нужно, чтобы они прозвучали. - И две комнаты всего. Он совсем маленький, этот ваш охотничий домик.
        - Там есть печка, Аня. И лес вокруг. И целое озеро чистой воды. И еще там рыба, птица, грибы и брусники полный лес. И знаешь еще, что самое важное?
        - Знаю, да, - сказала я вяло. - Там совершенно - никто - не живет.
        И вопрос был решен.
        Чего я никак не могла ожидать, так это Лениного восторга по поводу предстоящего нам бегства. Он был похож на ребенка, которому в последнюю минуту разрешили присоединиться к чужому празднику - не прошло и пяти минут, как он уже говорил громче всех, тыкал пальцем в карту - «через Питер не пойдем, там такой же беспредел наверняка», выдернул из-под Сережиного стакана позабытый было список, по которому совершались покупки, - «картошка, да у нас три мешка картошки в кладовке, Маринка, посмотри, крупы у нас тоже всякой полно, а тушенки я докуплю, завтра прямо съезжу и докуплю», и потом вдруг притих, горестно сдвинув брови, - толстый ребенок, которому не хватило подарка под елкой, - «у меня нет ружья, только пистолет, травматический», и Сережа, успокаивающе - «дам я тебе ружье, у меня их три»; они сидели, сдвинув головы, - папа Боря, Сережа и Леня, оживленно разговаривая, рядом с ними Мишка, с горящими глазами, заразившийся общим волнением, а я разлила оставшийся виски в два стакана и протянула один Марине, которая схватила его немедленно свободной от девочки рукой, как будто все это время следила за
мной, не отрываясь; наши взгляды встретились, и в глазах этой отстраненной, едва знакомой мне женщины, с которой за два года жизни здесь я обменялась от силы парой фраз, я увидела то же чувство, которое переполняло и меня, - беспомощный, бессильный страх перед тем, что уже случилось с нами, и перед тем, что обязательно еще произойдет.
        Спать засобирались через час - есть никому не хотелось, поэтому даже в этом ни я, ни Марина не смогли оказаться полезными; повысив голос, я, по крайней мере, смогла отослать наверх Мишку, который, недолго посопротивлявшись, горестно ушел, а за ним поднялись и все остальные, все еще продолжая разговаривать; Леня наклонился, чтобы взять девочку из Марининых рук, но та вдруг прижала ребенка к себе и сказала - голос ее прозвучал неожиданно резко, так, что все замолчали:
        - Аня, можно, мы у вас переночуем, я не хочу туда возвращаться.
        Все мы, не сговариваясь, посмотрели в окно гостиной - черное небо, мерцающий в свете уличных фонарей снег, пустая дорога, уходящая в лес; я подумала о развороченной прихожей соседского дома, о мертвой красавице Айке, лежащей на красном снегу, - наверное, в наступившей темноте пятна крови сделались черными и белая собачья шкура заиндевела на морозе; в наступившей тишине Сережа произнес, не обращаясь ни к кому конкретно:
        - Хорошая мысль, Марин. Оставайтесь. Отца положим в гостиной, а вы размещайтесь в кабинете. А еще я думаю, что всем сразу спать нельзя, ребята, - кто-то должен смотреть за дорогой. Если уж они днем не побоялись, было бы глупо надеяться, что ночью нас оставят в покое.
        Караулить первым вызвался Сережа. Пока папа переносил свой спальник из кабинета на диван в гостиной, он ушел наверх, доставать свои ружья из железного шкафа, стоявшего в гардеробной, а Марина отправилась купать девочку - я не пошла с ней, потому что и там я тоже была бы не нужна, и сказала только - «полотенца в шкафчике в ванной комнате, посмотри там», и потом уже просто стояла посреди гостиной, смотря им вслед. Ребенок, как курортная обезьянка, выглядывал из-за тонкой ее спины, повернув ко мне голову, - расфокусированный взгляд маленьких глазок, бесформенная, пухлая щека, лежащая на Маринином плече; в очередной раз я про себя удивилась тому, насколько пассивна эта крошечная, некрасивая девочка, маленький Мишка уже исследовал бы всю гостиную, пересидел на коленях у всех собравшихся взрослых, я попыталась вспомнить, слышала ли я когда-нибудь, чтобы девочка эта разговаривала, и тут за моей спиной Леня произнес:
        - Не говорит еще, ни слова, даже «мама» не говорит, мы по врачам ее затаскали - ждите, говорят, мы и ждем, а она молчит, засранка, только смотрит. - Я обернулась к нему, он стоял возле окна и смотрел куда-то вбок, словно пытаясь увидеть собственный темный дом, который даже не было видно из окон нашей гостиной; потом он повернул ко мне голову и сказал: - Я бы сходил, похоронил собаку, да Маринка распсихуется. Анюта, ты нам выдели белья постельного, - и пошел в сторону кабинета, а я отправилась за ним, почти радуясь тому, что наконец-то кому-то нужна моя помощь.

* * *
        Посреди ночи я проснулась. За окном было темно, где-то вдалеке лаяла собака - это был успокаивающий звук, голос мирной жизни, мне даже не нужно было оборачиваться, чтобы почувствовать, что в постели рядом со мной снова никого нет, но я все равно обернулась и даже протянула руку - подушка была не смята, Сережа вообще не ложился. Спать не хотелось совершенно - я лежала на спине в своей тихой, темной спальне и чувствовала, как сердитые слезы холодными дорожками струятся по скулам вниз, затекая в уши, как же мне надоело просыпаться в пустой постели, ничего не знать, ждать, пока все решат за меня, чувствовать себя лишним, бесполезным балластом; я вскочила на ноги, вытерла глаза и спустилась по лестнице вниз, на первый этаж. Я отправлю Сережу спать, возьму ружье и буду смотреть в окно - я хорошо стреляю, Сережа всегда хвалит меня за меткость, я правильно держу ружье и спокойно целюсь; не зажигая свет на лестнице, я дошла до ее конца - первый этаж был таким же темным, как и второй, балконная дверь приоткрыта - по ногам потянуло холодом, и я пожалела, что не оделась, на цыпочках пробежала через пустую
гостиную, выглянула на улицу и позвала вполголоса:
        - Сережа!.. - Мне хотелось, чтобы он обернулся, услышав меня, шагнул обратно в гостиную, отругал меня за то, что я не одета, - «ну куда ты выскочила, замерзнешь, дурочка», и скинул бы куртку, которую я отказалась бы надеть, я поняла, что страшно соскучилась по нему, что мы уже бог знает сколько не оставались вдвоем, мы постелили бы куртку на пол, возле окна, выкурили бы одну сигарету на двоих, а потом, может быть, занялись бы любовью здесь же, на полу, мы целую вечность не занимались любовью; я распахнула балконную дверь пошире и сделала еще один шаг вперед.
        Человек, стоявший на балконе, щелчком отбросил сигарету куда-то в сторону забора, она рассыпалась маленькими красными искрами, он обернулся ко мне и сказал:
        - Аня, черт возьми, почему ты не спишь, иди в дом, ты замерзнешь, - и это был не Сережин голос.
        - Где Сережа? - Я посмотрела на диван в гостиной, он был пуст.
        - Давай зайдем в дом, - повторил папа Боря и протянул ко мне руки, а я оттолкнула его, подбежала к перилам балкона и заглянула за угол, на парковку перед домом.
        Сережиной машины не было.
        - Сядь, Аня, и не шуми, перебудишь весь дом, - сказал папа уже в гостиной, после того как зажег свет и затолкал меня внутрь. - Самое позднее - завтра мы уезжаем отсюда. Он должен хотя бы попробовать забрать их, если они… если они в порядке. Ты же сама понимаешь.
        Я понимала. Я опустилась на диван и машинально потянула к себе плед, лежавший на подлокотнике, - вчера ночью под ним спал Мишка, а мы с Сережей сидели вот здесь, на полу, и смотрели на огненные искры, оседающие на задней стенке камина; шерстяная ткань неприятно обожгла кожу сквозь тонкую ночную рубашку, но я накинула плед на плечи и мысленно отругала себя за то, что спустилась вниз, не одевшись, - даже в эту минуту мне было неловко перед папой, который стоял здесь же и смотрел на меня, за неуместные сейчас, когда в доме столько чужих мужчин, кружева и голые колени; я думала о том, как мы с Сережей ездили к кордону, чтобы забрать маму, - он наверняка знал уже, что мы не прорвемся, потому что несколько раз, сразу после объявления карантина, пробовал попасть в город один, без меня - я помню, как он уезжал и возвращался, бросал со злостью ключи на столик и говорил - «к черту, все перекрыто, малыш», но он ни разу, ни разу не сказал мне, зачем он ездил. А в день, когда я спорила, просила и плакала, он поехал со мной - поехал все равно, чтобы я убедилась в том, что в город попасть невозможно, потому что
знал, что это нужно попробовать сделать самому, и даже тогда, в машине, пока пустое темное шоссе разматывалось у нас под колесами, он не сказал мне. И на обратном пути - не сказал, хотя наверняка тогда, раньше, он тоже предлагал им деньги и говорил - мужики, у меня сын там, внутри, маленький совсем, и показывал рукой от земли, мне проехать всего пятьсот метров от Кольцевой, тут рукой подать, мы даже вещи не будем собирать - я просто заберу его, просто посажу в машину и вернусь, дайте мне пятнадцать минут, и после разворачивал машину и уезжал, и ехал к другому кордону, и пробовал снова, и возвращался домой ни с чем.
        Я ни разу не спросила его, мне даже не пришло в голову - хотя на столе в кабинете стоит фотография, светлая челка, широко расставленные глаза, раз в неделю - иногда чаще - Сережа обязательно ездит его проведать, сегодня у тебя выходной, Анька, мы как-то привыкли не говорить об этом - когда он возвращался, я спрашивала дежурно - как малыш? - и он отвечал парой фраз - нормально, или - растет, и ничего больше не рассказывал, я не знала о том, каким было его первое слово и когда оно было сказано, какие он любит сказки, боится ли темноты; однажды Сережа спросил - ты болела ветрянкой? - и я поняла, что мальчик болен, но не спросила, высокая ли температура, чешется ли он, хорошо ли спит, а просто ответила - да, мы оба болели, и я, и Мишка, не волнуйся, мы не заразимся. Возможно, дело было в том огромном, удушливом чувстве вины, с головой захлестнувшем меня в то время, когда Сережа уходил ко мне от матери этого двухлетнего тогда мальчика - уходил по частям, не сразу, но все равно очень быстро, слишком быстро и для нее, и для меня, не дав нам возможности свыкнуться с новым для нас обеих положением дел, как
это часто делают мужчины, принимая решения, последствия которых торчат острыми рыбьими костями до тех пор, пока женщины не находят способа обернуть и спрятать их незначительными, но ежедневными маленькими усилиями, в результате которых жизнь снова становится понятной, а все случившееся можно не только объяснить, но и оправдать. А может быть, дело было вовсе не в этом - просто ни женщина, которую он оставил из-за меня, ни я сама по какой-то необъяснимой причине не сделали ни малейшего шага для того, чтобы наши миры, в центре которых - почему-то я знала, что это так, - находился Сережа, пересеклись хотя бы в чем-то, хотя бы в нашем общем отношении к маленькому мальчику, которого было бы так легко полюбить - просто потому, что он не успел еще сделать ничего, чтобы этому помешать.
        Я готова была полюбить его - тогда, в самом начале, и не только потому, что была согласна любить все, что было дорого Сереже, а просто оттого, что Мишка вырос и начал стряхивать мои руки, когда я пыталась обнять его, - не обидно, но настойчиво, как делают лошади, отгоняя муху, перестал сидеть у меня на коленях и просить, чтобы я немного полежала рядом с ним перед сном; или оттого, что спустя несколько лет после того, как родился Мишка, очередной визит к доктору закончился фразой - хорошо, что у вас уже есть ребенок; а может быть, еще и оттого, что гладкий, удобный, безукоризненный мир, который я в один миг - так, что и сама не успела этого заметить, - построила вокруг Сережи, его привычек и предпочтений, словно бы отталкивал любое вторжение извне, даже со стороны близких и невраждебных ему людей, и маленький мальчик со своей потребностью в заботе, внимании и в том, чтобы его развлекали, появляющийся изредка, по выходным или в каникулы, не пошатнул бы этого мира настолько, как это наверняка бы сделал другой ребенок - тот, которого у нас с Сережей не было. Не думаю, что я именно так это объясняла
себе, но я была готова полюбить его, я точно помню, как говорила - не нужно тебе уезжать, давай заберем его на выходные, пойдем в цирк, погуляем в парке, я умею варить каши и рассказывать сказки, я чутко сплю и легко просыпаюсь ночью; когда мы переехали в этот новый, красивый дом, я даже придумала комнату - она называлась «гостевая спальня», но я поставила там небольшую кровать со спинкой, которая мала была бы взрослому, и припрятала Мишкины детские сокровища, которые сделались ему неважны, - пластмассовых динозавров, сложные названия которых я все еще помнила наизусть, немецкий набор индейцев на лошадях - их можно было снять с лошади, но ноги у них по-прежнему оставались изогнуты. Все это не пригодилось мне - ни разу, потому что женщина, от которой Сережа ушел ко мне, одинаково решительно отвергла и мое чувство вины, и мое великодушие победителя - две вещи, которых я не могла не испытывать, а она - оставить незамеченными; невидимый кордон, который эта женщина установила между нашими жизнями, существовал задолго до карантина: вначале она говорила - я не готова отпустить его к вам, пока он не начнет
говорить и не сможет сам рассказать мне, все ли в порядке; позднее, когда мальчик заговорил, появились новые причины - он простужен, у него сложный период и он боится незнакомцев, он начал ходить в детский сад и ему не нужны дополнительные стрессы; как-то я нашла подарок, который купила для мальчика, спустя несколько недель, нераспакованным, в багажнике Сережиной машины - словно и он был соучастником этого заговора, и тогда я начала замечать, что мое желание сделать этого ребенка частью нашего общего мира гаснет и сменяется облегчением, и очень скоро я, пожалуй, была даже благодарна его матери за то, что она не напоминает мне о существовании длинной, разной и наверняка местами счастливой Сережиной жизни без меня.
        Это было ее решение - и хотя я не знала причин, по которым она приняла его, я согласилась с ней - слишком легко. Я перестала задавать вопросы, а мужчина, три года живущий со мной под одной крышей и спящий со мной в одной постели, перестал говорить со мной об этом - совсем, и это позволило мне отвлечься настолько, что, когда случился весь этот кошмар, я даже не вспомнила о женщине и ее ребенке, и потому он сегодня уехал ночью, не попрощавшись, не сказав мне ни слова.
        - Аня? - произнес вдруг папа Боря где-то за моей спиной, и в этот же момент сигарета обожгла мне пальцы - я даже не заметила, как ее закурила; я смяла ее в пепельнице, встала, плотнее завернулась в плед и сказала ему:
        - Давайте сделаем так - я сейчас оденусь и подожду его… их, а вы ложитесь спать, ладно?
        - Следующим дежурит Михаил, - сказал папа и посмотрел поверх моего плеча, и тогда я обернулась и увидела Мишку, идущего вниз по лестнице. Лицо у него было сонное и помятое, но решительное - судя по всему, он, которого каждый день приходилось будить в школу, проснулся по будильнику - сам. Мишка посмотрел на меня и нахмурился.
        - Мам, - спросил он, - ты что тут?.. Иди ложись, моя очередь, через два часа меня сменит Леня, мы еще вечером договорились, девочки спят, мужчины дежурят.
        - Да при чем тут - девочки, мальчики, какие глупости, я все равно уже проснулась, а тебе нужно выспаться, завтра тяжелый день, - начала я, но у Мишки на лице тут же появилось досадливое выражение, а папа протянул ко мне руку, словно собираясь подтолкнуть меня к лестнице, и сказал почти сердито:
        - Иди, Аня, у нас все под контролем, тебе совершенно незачем тут сидеть, - а я посмотрела ему в глаза и спросила:
        - Погодите, вы думаете - я ее пристрелю, что ли? Вы в самом деле так обо мне думаете?
        - Кого - ее? - спросил Мишка, но я смотрела на папу Борю, который взял меня за плечи, теперь уже по-настоящему, и повел наверх:
        - Какую же ерунду ты несешь, Аня, сама послушай, как только они вернутся, Мишка тут же тебя разбудит, а теперь иди, давай, ну что ты как маленькая. - И я почему-то послушалась его, перестала сопротивляться и начала подниматься по лестнице, и только на верхней ступеньке, перед самым пролетом, обернулась и еще раз взглянула на них - оба они, казалось, уже забыли обо мне, папа что-то объяснял Мишке - вероятно, с какого места в гостиной лучше видно дорогу; заметно было, что Мишка почти пританцовывает от нетерпения - так ему хочется остаться одному, у окна, с ружьем.
        Я поднялась в спальню, набросила на плечи Сережин свитер, лежавший на полу среди прочих теплых вещей, приготовленных накануне, и придвинула к окну плетеное кресло - оно оказалось слишком низким, и мне пришлось положить на подоконник локти и упереться в них подбородком, чтобы было видно улицу. Спустя несколько минут квадрат света на снегу от освещенного окна гостиной погас - это означало, что папа улегся спать на диване внизу, а Мишка приступил к своей двухчасовой вахте; все стихло, собаки уже не лаяли, и слышно было даже, как тикают на прикроватной тумбочке Сережины часы - мой подарок к годовщине. Я сидела в неудобной позе, вглядываясь в темноту за окном, - жесткое кресло, холод от оконного стекла, и думала - он даже не взял с собой часы.
        Когда наконец внизу хлопнула дверь кабинета - проснулся Леня, чтобы сменить Мишку, - я натянула джинсы и спустилась в гостиную. До рассвета оставалось еще несколько часов, и первый этаж по-прежнему был погружен в темноту, балконная дверь приоткрыта, а все они - Мишка, Леня и папа - стояли снаружи, вполголоса переговариваясь. Я выглянула на балкон и сказала:
        - Мишка, иди немедленно ложись, твое дежурство закончилось, я разбужу тебя часа через три, - разговор тут же смолк, и все они повернулись ко мне разом, со смущенными лицами. Мишка поймал мой взгляд и, не протестуя, протиснулся мимо меня в дом. Оставшиеся на балконе мужчины молча смотрели на меня.
        - Не спится? - спросила я у папы Бори.
        - Я смотрю, ты тоже не ложилась, - ответил он. Глаза у него были красные - мне пришло в голову, что за прошедшие двое суток он спал от силы несколько часов, и сердце у меня сжалось.
        - Давайте, я кофе сварю, - сказала я, прикрыла за собой балконную дверь, прошла через темную гостиную в кухню и зажгла лампу над столом. Следом за мной с балкона вернулся папа и встал в дверном проеме, словно не решаясь пройти дальше:
        - Сделай лучше чайку, Анюта. С моим мотором много кофе нельзя уже.
        Не глядя на него, я налила воды в чайник и нажала кнопку - загорелась лампочка, и чайник сразу же зашумел, а я достала чашки, коробку с чаем, мне было важно не оборачиваться к нему, важно было чем-то занять руки, и тогда он сказал:
        - Аня, ну не мог же я его не отпустить, - но я не ответила, мне нужно было найти сахар, а я все не могла вспомнить, где эта чертова сахарница, все мы пили несладкий чай и доставали ее только для гостей, - он вернется, Аня, шестьдесят километров в один конец, плюс им же вещи какие-то собрать надо, детскую какую-нибудь дребедень, где ее сейчас достанешь, каких-то четыре часа прошло, подождем, все будет хорошо, вот увидишь. - И тут я наконец нашла сахарницу и схватила ее обеими руками, и постояла так немного, а затем повернулась к папе и сказала:
        - Конечно, все будет хорошо. Мы сейчас все вместе попьем чаю, а потом отпустим Леню собирать вещи - пусть, пока девочки спят, возьмет ваш список и посмотрит у себя. А мы подежурим, да?
        - Подежурим, - сразу согласился он и с облегчением затопал обратно, сообщать Лене новость - а я смотрела ему вслед и думала, интересно, неужели он даже спит в валенках.
        Отказавшись от чая, Леня, обрадованный нашим решением, побежал к себе - чтобы не провожать его, я дала ему запасной комплект ключей от нашей калитки и только смотрела в окно на то, как он возится с непривычным замком. Как только он ушел, мы с папой заняли свои места у окна в гостиной - заряженный карабин стоял тут же, возле стены, - и следующий час просидели молча, наблюдая за темной, пустой дорогой. Небо постепенно начинало светлеть, разговаривать не хотелось. Иногда кто-нибудь из нас менял позу, распрямляя затекающую спину, и второй тут же вздрагивал, вглядываясь в то место, где дорога показывалась между деревьев, сжимающих ее с двух сторон густым черным частоколом, - боже мой, думала я, когда-то мне казалось, что из нашей гостиной прекрасный вид, я никогда больше не смогу смотреть в это окно без того, чтобы не вспомнить о вещах, которые сейчас приходят мне в голову, у меня замерзли ноги и затекла спина, мне нужно в туалет, а я боюсь отвести взгляд от окна, словно если я перестану смотреть, то знакомая черная машина уже точно никогда больше не появится.
        Когда первый час нашего дежурства истек (прошло уже пять часов, что-то случилось), я встала со своего места - папа вздрогнул и поднял на меня голову - и сказала:
        - Мне, пожалуй, пора заняться каким-нибудь делом. Вечером нам выезжать, а вещи до конца не собраны, Леню мы отпустили, а сами сидим тут, тратим время - давайте, вы покараулите дорогу, а я посмотрю, что мы забыли, - и, прежде чем он успел что-нибудь ответить, повернулась и вышла из гостиной.
        Сразу же, как только я перестала видеть эту чертову дорогу в окно, мне стало немного легче. Я прошла в ванную, открыла бельевой шкаф и стала вынимать оттуда чистые банные полотенца - сначала три больших, шоколадного цвета (что-то случилось, он не вернется), потом еще три таких же больших, только синих; я достала из ящика под раковиной новые «гостевые» зубные щетки, несколько тюбиков зубной пасты, мыло, упаковку тампонов - надо будет узнать у Сережи (он не вернется), догадались ли они вчера утром купить мне еще, дома у меня всегда не больше одной упаковки, или можно спросить Марину, загородные жители иногда удивительно запасливы. Наверное, нам понадобится стиральный порошок - или мыло, хозяйственное мыло, кажется, оно было в списке, только где же я возьму им хозяйственное мыло, хотя, наверное, его-то они купили. Я открыла ящик с лекарствами - йод, нурофен, капли от насморка - Мишка не может спать, когда у него заложен нос, какая смешная у нас аптечка - «отпускная», с такой ездят на неделю на море, а не на полгода в лес, у нас даже нет бинтов, только лейкопластырь, каким заклеивают натертый мизинец
под новыми туфлями, наверное, нужны антибиотики, вдруг воспаление легких или что-нибудь похуже - надо взглянуть, что они купили вчера в аптеке.
        Я буду собирать вещи и ни разу не подойду к окну - и тогда он вернется. Шерстяные носки, теплые шапки, лыжные перчатки, белье, да, белье, в гардеробной на втором этаже вообще нет окон, или лучше спуститься вниз, в кладовку, нам нужны крупы и консервы, они наверняка купили всё это, но не оставлять же здесь. Сахар, какая ерунда - два килограммовых пакетика, нужен мешок сахара, мешок риса, всего по мешку, нас семеро, сколько нужно картошки для семи человек на зиму, сколько банок тушенки, там просто лес вокруг, холодный, пустой деревянный дом, никаких грибов и ягод - все под снегом, что мы будем есть, как будем спать - всемером, в двух комнатках, нужно взять спальные мешки, у нас только два, а нужно - семь, нет, девять, он же сейчас привезет еще двоих. Я буду ей улыбаться, я, черт возьми, стану ей лучшим другом, только пусть он доедет, пусть останется невредимым, кажется, хлопнула дверь наверху - я не слушаю, это просто проснулся Мишка, или вернулся Лёня, я не пытаюсь расслышать Сережин голос, если я не буду вслушиваться, если я сделаю вид, что не жду его, тогда он вернется, как жаль, что в кладовке
нет радио, я бы включила музыку, чтобы ни один звук не проник сюда, я не слушаю, не слушаю.
        В кладовке вдруг стало светлее, я обернулась - дверь была открыта, на пороге стоял Мишка; он что-то говорил мне - лицо у него было удивленное, я отняла руки от ушей и услышала:
        - Мам, мы зовем тебя, зовем, ты что, не слышишь? Зачем ты заткнула уши? Они приехали, мам, все в порядке. - И тогда я наконец выдохнула - словно все это время дышала только половиной легких, ну конечно, он приехал, я оттолкнула Мишку и побежала в прихожую; Сережа как раз снимал куртку, а рядом с ним, боком ко мне, стояла высокая женщина в темном стеганом пальто с капюшоном, накинутым на голову. За руку она держала мальчика в темно-синем комбинезоне, застегнутом до самого подбородка, - оба они стояли совершенно неподвижно, не делая попыток раздеться. Сережа поднял на меня глаза и улыбнулся, видно было, что он ужасно устал:
        - Мы задержались, той же дорогой вернуться не удалось, пришлось сделать крюк по бетонке, ты волновалась, малыш?
        Мне хотелось подбежать к нему, потрогать, но для этого мне пришлось бы оттолкнуть высокую женщину в пальто и мальчика, стоявшего рядом, и потому я остановилась в нескольких шагах от них и сказала только:
        - Ты не взял с собой часы. - На звук моего голоса женщина обернулась, сбросила с головы капюшон и несколько раз встряхнула головой, чтобы освободить зажатые воротником длинные светлые волосы.
        - Это Ира, малыш, - сказал Сережа. - А это - Антошка.
        - Приятно познакомиться, «малыш», - проговорила женщина медленно и спокойно посмотрела мне в глаза; наши взгляды встретились, и хотя больше она ничего не сказала, одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять - я вряд ли сумею выполнить обещание стать ей лучшим другом.
        - Ира, - раздался за моей спиной голос папы Бори, - ну слава богу, вы в порядке. - Улыбаясь, он подошел поближе, но не обнял ни ее, ни мальчика - я посторонилась, пропуская его вперед, и подумала, кажется, в этой семье до моего появления вообще было не принято обниматься, а она чуть приподняла уголки губ, обозначив ответную улыбку, и сказала:
        - Мы с Антоном две недели не выходили из квартиры. Не знаю точно, но, кажется, кроме нас, в нашем подъезде больше никого не осталось.
        Мы стояли там же, в прихожей, подошел Мишка, из кабинета на звук голосов выглянула Марина, а Ира стянула наконец с плеч свое пальто и отдала его Сереже, а затем, наклонившись к ребенку и расстегивая на нем комбинезон, начала рассказывать. Не поднимая головы, ровным будничным голосом она говорила о том, как умирал город, лежащий в нескольких десятках километров отсюда; как сразу же после объявления карантина началась паника и люди дрались в магазинах и аптеках; как ввели войска и на каждой улице - в начале и в конце - стояли армейские грузовики, с которых военные в масках и с автоматами раздавали по карточкам продукты и лекарства; как соседке, которая иногда соглашалась посидеть с Антошкой, на обратном пути от пункта раздачи продовольствия сломали пальцы на обеих руках, вырывая у нее сумку, и после этого ходили только группами по восемь-десять человек; как перестали ходить автобусы и трамваи и на улицах остались только машины «Скорой помощи», и как их заменили потом те же самые военные грузовики, только с криво приклеенными, а после уже просто нарисованными краской крестами на брезентовых тентах -
за заболевшими больше никто не приезжал на дом, родственники под руки выводили их из дома и сами вели к санитарным машинам, приезжавшим вначале два раза в день - утром и вечером, а затем уже только раз в сутки; как санитарные машины перестали наконец приезжать совсем, и на подъездах появились объявления «Ближайший пункт экстренной помощи находится по адресу ______», и люди сами, на санках везли туда своих заболевших, а иногда и мертвых. Она рассказала, что, когда заболел Ваня, сын ее сестры - «помнишь Лизу, Сережа?», Лиза сама отвела его к санитарной машине, а после искала его по всем ближайшим больницам, и ей везде говорили - его нет в списках, тогда еще работали телефоны; а потом Лиза пришла пешком, поздно вечером, и звонила в дверь, и в глазок было видно, что она больна - лицо у нее было мокрое, и еще она кашляла - страшно, захлебываясь, «я ей не открыла, мы сразу же заразились бы, и тогда Лиза села под дверью и долго сидела, не двигаясь, и потом ее, кажется, вырвало прямо на лестнице, а когда я подошла к двери в следующий раз, ее уже не было»; как после этого она поняла, что из дома больше
выходить нельзя - по телевизору продолжали говорить, что ситуация под контролем, что пик эпидемии постепенно сходит на нет, а дома были кое-какие продукты, и она надеялась, что можно будет переждать, продержаться; как первую неделю еды хватало, а на второй ей стало ясно, что надо экономить, и она стала есть совсем мало, но еда все равно кончилась, и последние два дня они с Антоном ели старое варенье из банки, которая нашлась на балконе, - по четыре ложки утром, днем и вечером, и пили кипяченую воду. Она рассказала, что все время смотрела в окно - и под конец на улицах почти никого уже не было видно - ни днем, ни ночью, и она очень боялась, что пропустит какое-нибудь важное сообщение - про эвакуацию или про вакцину, и почти не выключала телевизор, даже спала рядом с ним, а потом она начала бояться, что отключат электричество и воду, но все работало, только окна соседних домов вели себя странно - в некоторых свет не зажигался совсем, а в других - горел всегда, даже днем, и она выбирала какое-нибудь окно и наблюдала за ним, пытаясь определить, остались ли за ним живые люди. Она сказала, что, когда ночью
приехал Сережа и позвонил в дверь, она долго смотрела на него в глазок и даже заставила его снять куртку и подойти совсем близко, чтобы убедиться в том, что он не болен, а когда они позже бежали к машине, справа от подъезда, в палисаднике она увидела присыпанное снегом женское тело, лежавшее лицом вниз, как будто его просто оттащили с дорожки, и ей даже на мгновение показалось, что это Лиза, хотя это, конечно, не могла быть Лиза, потому что она приходила неделю назад.
        Голос у нее был ровный, глаза - сухие, в руках она по-прежнему держала синий детский комбинезон и шапку, которую, закончив говорить, засунула в рукав, и, наконец подняв на нас глаза, спросила:
        - Куда это можно повесить?
        Сережа забрал у нее из рук вещи, а я сказала:
        - Ира, пойдемте, я покормлю вас.
        - Нам нет смысла быть на «вы», - ответила она. - Покорми пока Антошку. Это, наверное, странно, но я совсем не хочу есть.
        - Пойдем со мной, - сказала я мальчику и протянула ему руку; он посмотрел на меня, но не сдвинулся с места, и тогда Ира легонько подтолкнула его ко мне и сказала:
        - Ну, иди, она даст тебе поесть, - и тогда он шевельнулся и сделал шаг в мою сторону, но руки моей не взял, а просто пошел следом за мной в кухню; я открыла холодильник и заглянула внутрь:
        - Хочешь, я сделаю тебе омлет? Или сварить кашу? У меня есть молоко и печенье. - Мальчик не отвечал. - Давай, я сделаю тебе большой бутерброд с колбасой, а пока ты его будешь есть, я сварю тебе кашу.
        Я отрезала толстый кусок хлеба, положила на него кружок вареной колбасы и обернулась - он по-прежнему стоял на пороге, и тогда я подошла к нему, села перед ним на корточки и протянула ему бутерброд. Мальчик посмотрел на меня без улыбки широко расставленными глазами своей матери и спросил:
        - Это дом моего папы, да? - Я кивнула, и он тоже кивнул - не мне, а скорее сам себе, и сказал вполголоса: - Значит, это и мой дом тоже. А ты кто?
        - Меня зовут Аня, - сказала я и улыбнулась ему. - А тебя, насколько я поняла, зовут Антон?
        - Мама не разрешает мне разговаривать с незнакомыми, - ответил мальчик, взял из моей протянутой руки бутерброд, аккуратно обошел меня и вышел из кухни. Я немного еще посидела на корточках, чувствуя себя очень глупо, как часто случается со взрослыми, полагавшими, что с детьми - просто, а затем поднялась, отряхнула руки и пошла за ним.
        Взрослые стояли группой у окна гостиной, мальчик подошел к матери, взял ее за руку и только тогда наконец откусил от бутерброда. В мою сторону он не смотрел; на самом деле ко мне не обернулся никто - все они что-то напряженно рассматривали в окно. Я спросила:
        - Что там? - но мне никто не ответил, и тогда я подошла поближе и тоже увидела то, на что они смотрели, - совсем рядом, за узкой полоской леса, темнеющей на фоне неба, поднимался черный, густой столб дыма.
        - Это коттеджный поселок, - сказала я, ни к кому конкретно не обращаясь - ведь никто ни о чем меня не спрашивал. - Совсем новый, небольшой, домов десять-двенадцать, его недавно достроили, я даже не уверена, что там кто-нибудь живет.
        - Столько дыма, - сказал Сережа, не оборачиваясь ко мне, - похоже, это дом горит.
        - Может, съездим, посмотрим? - предложил Мишка. - Тут километра полтора всего, - и, прежде чем я успела что-нибудь возразить, Сережа сказал:
        - Нечего там смотреть, Мишка. Мы этих пожаров несколько видели по дороге сегодня ночью и еще увидим достаточно, можешь не сомневаться. - Он взглянул на отца. - Все происходит слишком быстро, пап, а мы, похоже, отстаем.
        - Мы почти все собрали, - сказала я. - Ждать уже ничего не нужно, давайте погрузимся и поедем.
        - У меня бак пустой, Аня, - ответил Сережа, - мы вчера не успели заправиться, и ночью тоже было не до этого. Вы пока грузитесь, а я прокачусь по заправкам - может быть, что-то еще работает.
        - Я поеду с тобой, - сказал папа Боря, - сейчас лучше не ездить одному. С девочками пусть Леня посидит - пойду, схожу за ним.
        И все вдруг разошлись - папа возился в прихожей, выуживая свою охотничью куртку из-под остальной одежды, висевшей на вешалке, мальчик вдруг сказал громко: «Мама, я писать хочу», и Мишка увел их; мы с Сережей остались в гостиной одни, и я наконец смогла подойти к нему, обхватить за шею и прижаться щекой к его шерстяному свитеру.
        - Я не хочу, чтобы ты ехал, - сказала я свитеру, не поднимая глаз.
        - Малыш, - начал Сережа, но я перебила его:
        - Я знаю. Я просто не хочу, чтобы ты ехал.
        Мы постояли так немного, не говоря больше ни слова, - где-то в доме текла вода, хлопали двери, слышны были голоса, а я обнимала его обеими руками и думала о том, что сейчас вернется папа и приведет Леню - охранять нас, а еще раньше - наверное, через секунду или две - вернутся Ира с мальчиком, и мне придется разжать руки и отпустить его. Входная дверь хлопнула - наверное, вернулись папа с Леней; Сережа слегка шевельнулся, как будто пытаясь высвободиться, и я на мгновение сжала его еще крепче, но в ту же минуту мне стало неловко - и я опустила руки, и мы вышли в прихожую. На пороге стоял папа Боря - один, без Лени, - он посмотрел на меня и улыбнулся:
        - Анька, выше нос, никуда мы его у тебя не забираем. Ваш Леня - запасливый мужик, у него в подвале генератор, мы только что проверили - там литров сто солярки, не меньше. Давай, Серега, надо открыть ворота, Аня, да отпусти ты его наконец, дальше ворот он не выйдет - пора грузиться, нам лучше выехать до темноты.
        Сережа схватил ключи от ворот, лежавшие в прихожей, и они с отцом вышли во двор, а я, накинув куртку, прошла на веранду и смотрела на них, как будто хотела убедиться в том, что они не обманули меня и Сережа действительно никуда больше не уедет. Ворота открыли, и на парковку перед домом въехал Ленин здоровенный Лендкрузер - чтобы он поместился, папину старенькую Ниву с забрызганными грязью стеклами, выглядящую особенно жалко на фоне этого черного сверкающего монстра, пришлось передвинуть подальше, за пределы мощеной площадки. Я смотрела, как под передними колесами Нивы, треща, ломаются маленькие туи, которые я посадила в прошлом году; выйдя из машины, папа взглянул на меня - Леня что-то кричал ему от ворот, но он отмахнулся и пошел в мою сторону. Положив руку на перила веранды, он поднял ко мне лицо и сказал вполголоса:
        - Аня, соберись, - голос его звучал строго, - я понимаю, очень много всего случилось, но сейчас не время, ты поняла меня? Мы сейчас соберем вещи, сядем по машинам и уедем отсюда, и все будет хорошо, но в соседнем поселке - ты видишь дым? - творится черт знает что, и нам сейчас нельзя тратить время на то, чтобы утешать тебя из-за такой мелочи, как это несчастное сломанное дерево, нам еще нужно слить из Нивы бензин - и я не хочу делать это на дороге, привлекая внимание соседей и бог знает кого еще. Ты слышишь, Аня? Посмотри на меня, - я подняла на него глаза, - не вздумай реветь, у нас впереди очень непростая пара дней, дорога длинная, и может случиться все, что угодно, сейчас ты мне нужна спокойная и собранная, иди лучше, проследи, чтобы мы взяли все, что нужно, - а когда мы приедем на место, мы сядем с тобой и как следует поплачем обо всем, договорились?
        - Договорились, - сказала я и сама удивилась тому, как тонко, по-детски прозвучал мой голос. Он сунул руку в карман, выудил пачку своей ужасной «Явы» и протянул мне:
        - Возьми, выкури сигаретку, успокойся и возвращайся в дом. Там две бабы с детьми, которых надо организовать, - пусть накормят детей, тепло их оденут, и вообще посмотри - мужики хреново собирают вещи, наверняка мы что-нибудь забыли. - Тут он повернулся и пошел в сторону ворот, и крикнул Лене: - Давай, Леонид, открывай багажник, посмотрим, что ты там набрал, - а я, морщась, курила его резкую, пахучую сигарету и смотрела, как плавно открывается багажник Лендкрузера, и трое мужчин, от которых зависит судьба всех, кто находится сейчас в этом доме, заглядывают внутрь, изучая его содержимое. Докурив, я отбросила окурок в снег под ногами, повернулась и зашла в дом.
        В гостиной никого не было. Я прошла в кухню и увидела Иру, стоящую возле плиты, Марину за кухонным столом, держащую на коленях молчаливую девочку, и рядом с ними, на стуле - смирно сидящего мальчика; на кухонном столе перед ними стояли тарелки и банка варенья. Подходя к кухне, я слышала голоса, но стоило мне войти, как все одновременно замолчали. Марина подняла на меня глаза, а Ира, не оборачиваясь, сказала:
        - Ты не против, я варю детям кашу, им надо поесть как следует перед дорогой.
        - Конечно, - ответила я, - там еще есть сыр и колбаса, может быть, нарежешь бутербродов? А еще можно поджарить яичницу, нам всем нужно поесть, сковородка на плите, - она не ответила и не сдвинулась с места, продолжая помешивать кашу, и тогда я прошла к холодильнику, открыла его и стала выгружать яйца, колбасу и сыр, - я скажу им, чтобы через полчаса пришли поесть, мне нужно собрать еще кое-какие вещи. - Она немного посторонилась, не глядя в мою сторону, а я повернулась к Марине и сказала:
        - Леня уже здесь, ты уверена, что он собрал все, что нужно, может, тебе стоит проверить?
        Марина встала, усадила девочку на стул, на котором сидела, сказала Ире:
        - Присмотришь за ней? - и вышла из кухни.
        Девочка осталась сидеть на стуле - неподвижно, над столом была видна только часть ее маленького личика; она не обернулась вслед матери и вообще никак не показала, что заметила ее отсутствие, - протянув руку, она осторожно потрогала коротким, толстым пальчиком пустую тарелку, стоявшую перед ней на столе, и снова замерла. Я еще раз взглянула на Иру, все еще помешивающую кашу у плиты, и повторила ей в спину:
        - Через полчаса, - и вышла из кухни.
        Я поднялась на второй этаж, в спальню, вынесла из гардеробной рюкзак, с которым Сережа ездил на охоту, и две мягких спортивных сумки и сложила в них теплые вещи, которые мы с папой приготовили накануне. Наверное, мне надо было бы спросить у Иры, не нужна ли ей какая-нибудь одежда, но мне не хотелось возвращаться вниз и снова говорить с ней - вместо этого, порывшись в шкафу, я бросила в сумку еще несколько свитеров и, подумав, добавила пару футболок и немного нижнего белья, я не знаю ее размеров, я вообще не должна об этом думать, если ей понадобится, я отдам Сереже, какого черта она стоит там, на моей кухне, куда мне не хочется теперь спускаться, и даже не оборачивается ко мне, мы собрали много одежды, как-нибудь разберемся.
        Это было похоже на сборы в отпуск - я всегда собирала чемоданы ночью, накануне отлета; перед отъездом все равно невозможно заснуть, и я включала какой-нибудь фильм и носила вещи - по одной, делая паузы, чтобы выйти на балкон и выкурить сигарету, или спуститься вниз и выпить чашечку кофе, или досмотреть любимую сцену - а после встать и продолжить, вспомнив о чем-то, что я забыла положить. Правда, я всегда раскладывала вещи на кровати, а в чемодан их упаковывал Сережа - но сейчас он был занят другим, сквозь приоткрытое окно спальни я слышала его голос; это была такая игра - я не умею собирать чемодан, и мне нужна его помощь, правда, до того как мы встретились, я всю жизнь делала это сама, и потому сейчас я не стала его дожидаться - и когда я закончила, в сумках оставалось еще свободное место. Поправив покрывало, я села на кровать и оглядела спальню - комната была пуста и спокойна, сложенные сумки стояли у стены, я представила себе, что через несколько часов мы уедем отсюда насовсем и все, что я не упаковала, останется здесь - покроется пылью, съежится и пропадет навсегда. Что я должна взять с собой
- кроме прочных ботинок, продуктов, лекарств, теплых вещей и запасного белья для женщины, которая, вероятнее всего, откажется его носить? В детстве я любила подумать об этом перед сном, мысленно проводя осмотр своих детских сокровищ, а после, утром, приставала с этим вопросом ко всем остальным - выбери, что ты вынесешь из дома, если будет пожар? Можно было выбрать только одну вещь, всего одну, такие были правила - и все отшучивались и говорили какую-нибудь ерунду, а мама однажды сказала - конечно, я вынесу тебя, глупенькая, и я рассердилась и замахала на нее руками - мама, я же говорю - вещь, надо выбрать вещь; когда родился Мишка, я поняла, что она имела в виду, но сегодня я сидела в спальне дома, который мы построили два года назад и в котором я была очень счастлива, и этот дом был набит вещами, каждая из которых что-то значила для нас, а в сумках, стоящих на полу, оставалось еще немного места - немного, и поэтому мне нужно было выбрать. Снизу послышались голоса - мужчины вернулись в дом; я встала, прошла в гардеробную и достала с верхней полки картонную коробку - у меня так никогда и не дошли руки
рассортировать их, разнокалиберные, лежащие вперемешку карточки - черно-белые, цветные, свадьба родителей, бабушка с дедом, маленький Мишка, я в школьной форме, здесь не было ни одной Сережиной - в последние годы мы перестали их печатать и просто хранили в компьютере, я вытряхнула фотографии из коробки, завернула в пакет и положила в одну из сумок, а потом закрыла за собой дверь спальни и спустилась вниз.
        Возле лестницы я столкнулась с Леней и Мариной, они о чем-то спорили вполголоса. Когда я подошла, она подняла на меня глаза и сказала растерянно:
        - Представляешь, я не смогла туда зайти. Ленька забыл, конечно, кучу всего, и Дашкины одежки взял не все, и белья не нашел, и много всего по мелочи, я хотела сходить сама - и не могу, боюсь, дым еще этот ужасный. - Она снова повернулась к Лене: - Я не пойду туда, давай не будем зря терять время, смотри, я тебе все тут написала, Дашкин красный комбинезон на меху висит в шкафу справа, и надо взять мой лыжный костюм, тот, белый, он очень теплый, в этой жуткой куртке я не поеду, и термобелье, Леня, ты же помнишь, где оно, ты сам его туда складывал. - Леня, закатив глаза, взял список у нее из рук и пошел к выходу, а она крикнула ему вслед: - И не забудь в спальне мою шкатулку, она на столике возле зеркала.
        - Марина, - Леня обернулся уже с порога, - мы едем не в Куршевель, ну на фига тебе там цацки твои, - и, не дожидаясь ответа, вышел за дверь.
        - Моя бабушка, - сказала Марина вполголоса - самообладание уже вернулось к ней, она опять была спокойна и даже слегка улыбнулась, - всегда говорила мне - бриллианты хороши уже тем, что их всегда, если понадобится, можно обменять на кусок хлеба. Места много они не занимают, и вот увидишь, Аня, они нам еще пригодятся, так что я бы на твоем месте тоже взяла с собой все, что у тебя есть.
        Мы носили вещи еще два часа, сделав короткий перерыв на еду - накормив детей (даже Мишка безропотно съел тарелку каши), Ира все-таки приготовила яичницу, которую все ели на бегу, даже не усаживаясь за стол, - и мне даже не было жаль, что не удалось последний раз посидеть за нашим большим столом, который я так любила, - слишком странная это была бы компания; из остававшегося хлеба и сыра она наделала бутербродов, которые завернула и положила по свертку в каждую машину. Каждый раз, когда казалось, что все уже собрано, кто-нибудь вспоминал о чем-то очень важном - инструменты, говорил Сережа, и они с папой устремлялись в подвал, на пути крикнув мне - Анюта, ты взяла бы справочник какой-нибудь медицинский, нет у вас? У нас есть, - говорила Марина, и Леня снова бросался через дорогу, в свой пустой дом с темными окнами - и для всякой новой вещи приходилось искать свободное место, снова переставляя сумки, мешки и коробки; три машины стояли на площадке перед домом с задранными вверх багажными дверцами - в наступающих сумерках они выглядели, как диковинная скульптурная группа. Разоренная Нива стояла тут же,
папа Боря снял с ее крыши длиннющую антенну и вынул из салона коротковолновую рацию - Сережа отдал ему свою, когда покупал себе новую, - и полез в мою машину подключать ее. Я всегда терпеть не могла эту рацию - у тебя антенна, как у таксиста, говорила я; на самом же деле меня сердила Сережина привычка слушать разговоры дальнобойщиков - «куплю топливо, на сорок пятом километре машинка работает, ребята, поосторожней», в последнее время это была любимая Сережина игрушка, и в наши редкие совместные поездки он обязательно включал ее, расшифровывая чужие разговоры сквозь шорох помех, пока я злилась и курила в окошко. Пошел легкий снег. Когда место в машинах закончилось, последние коробки прикрутили к багажнику на крыше Сережиной машины, обмотав полиэтиленовой пленкой. Последними Сережа вынес из дома заряженные ружья и отдал одно из них Лене - ты стрелять-то умеешь? - спросил он, но Леня только обиженно пробурчал что-то и унес ружье к себе в машину. Наконец сборы закончились - папа встал на пороге дома и крикнул внутрь:
        - Все на выход, собираться можно вечно, уже половина пятого, ждать больше нельзя, - и тогда Марина с Ирой вывели детей; когда все уже были снаружи, Сережа сказал мне:
        - Пойдем, Анька, закроем все.
        Выключив везде свет, мы немного постояли в прихожей, у самой входной двери. Сквозь большие окна внутрь дома по-лунному мягко заглядывал неяркий уличный фонарь, отбрасывая на светлый, испещренный паутиной мокрых следов пол вытянутые, бледные тени. В дальнем углу коридора белел какой-то смятый, забытый листок бумаги. У нас под ногами, в небольшой лужице подтаявшего снега, мокли ненужные теперь тапочки, почему-то их было пять штук, именно пять, и я наклонилась, чтобы собрать их, нужно найти шестой, обязательно нужно найти его, он наверняка где-то здесь, и составить их аккуратно, парами.
        - Аня, - сказал Сережа за моей спиной.
        - Сейчас, - ответила я, сидя на корточках и заглядывая под калошницу, - я только найду…
        - Не надо, - сказал Сережа. - Брось. Пойдем.
        - Ну подожди полсекунды, - начала я, не оборачиваясь, - я только… - и тогда он положил руку мне на плечо:
        - Вставай, Анька, все, - и когда я поднялась и взглянула ему в лицо, улыбнулся: - Ты как капитан, последним покидающий судно.
        - Не смешно, - ответила я, и тогда он обнял меня и сказал мне в ухо:
        - Я знаю, малыш. Давай не будем затягивать этот момент, пойдем скорее, - и шагнул через порог, и стоял снаружи с ключами в руке до тех пор, пока я не вышла за ним.
        Леня с Мариной были уже возле своей машины и устраивали девочку на заднем сиденье, закрепляя ремешки детского кресла, а папа, Мишка и Ира с мальчиком стояли поодаль и смотрели, как мы запираем дверь.
        - Ира, вы с Антошкой поедете с отцом на Анькиной Витаре, - сказал Сережа, - пап, возьми у Ани ключи, Мишка, садись в машину.
        - Пойдем, Антон. - Ира взяла мальчика за руку, и он молча пошел за ней, но перед самой машиной неожиданно выдернул руку из ее ладони и громко сказал:
        - Я хочу с папой.
        - Мы поедем с дедушкой, Антон, а папа поедет рядом, и мы будем говорить с ним по рации. - Ира наклонилась к нему и взяла его за плечи, но мальчик оттолкнул ее.
        - Нет! - крикнул он. - Я поеду с папой!
        Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, - а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы - четверо взрослых - стояли вокруг него, ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас, - это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал, глаза у него были широко раскрыты, губы поджаты, он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул - очень громко:
        - Я поеду с папой! И с мамой!
        - У него была сложная пара недель, - сказала Ира вполголоса. Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то говорить ему, видно было, что он растерян и сердит, мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:
        - Борис Андреевич, верните мне ключи, Мишка, вылезай, мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.
        Мальчик немедленно повернулся и, схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:
        - Только до Твери, Анька, а потом пересядем.
        Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.
        - Анюта, может, я поведу, темно уже, - спросил он, и я ответила - сразу, не дав ему закончить фразу:
        - Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?
        - Она прекрасно ездит, пап, - начал Сережа, но я прервала его:
        - Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, - и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.
        - Жесть, - сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:
        - Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.
        Пока Сережа открывал ворота, папа Боря подошел к Лендкрузеру и громко крикнул Лене в открытое окошко:
        - Значит, так, Ленька, едем паровозом, рации у тебя нет, поэтому смотри, не теряйся. Выезжаем на Новую Ригу, а потом по большой бетонке на Тверь, при хорошем раскладе через полтора-два часа доберемся. Деревни проезжаем без остановок, никаких пописать ребенку - если что, пускай в штаны писает. Если все-таки потеряетесь - встречаемся перед въездом в Тверь. И да, все смотрим заправки - если что-нибудь будет работать, нам пригодится все топливо, которое мы сможем купить по дороге, - в Анькину машину вашу солярку не зальешь. - Если Леня что-то и ответил ему, я уже этого не услышала из-за шума работающих двигателей; папа несколько раз хлопнул рукой по крыше Лениной машины, повернулся и забрался на соседнее со мной сиденье.
        - Ну, поехали, - сказал он.
        И мы поехали.

* * *
        Чтобы не оглядываться на остающийся позади темный дом, я открыла бардачок, хлопнувший сидевшего рядом папу по коленям, нашарила пачку сигарет и закурила, а когда он тоже щелкнул зажигалкой и салон немедленно наполнился едким дымом, с силой дернула кнопку стеклоподъемника, и пассажирское окошко опустилось до предела. Это было почти невежливо, и я чувствовала, что он смотрит на меня, - но убрала палец с кнопки и оставила все, как есть, а он, не говоря ни слова, завозился с рацией. Не сговариваясь, до конца поселка мы ехали медленно - впереди Ленин Лендкрузер, за ним - Сережа; не знаю, смотрел ли кто-нибудь по сторонам, - я видела перед собой только красные огоньки Сережиной машины, до тех пор, пока за спиной не осталась перечеркнутая металлическая табличка; пятьсот метров до поворота, автобусная остановка - если сейчас повернуть голову вправо, еще будет видна вся наша маленькая деревня, освещенное пятно посреди темного поля, с двух сторон зажатое полоской леса, разномастные домики, среди которых глаз привычно выхватывает знакомую крышу, еще сто метров, двести, еще нельзя оборачиваться - и тут с
обеих сторон надвинулся лес, и сразу стало темно, неподвижные деревья, едва присыпанный снегом асфальт и две большие черные машины впереди, теперь можно было повернуть голову, но смотреть уже было не на что - все неосвещенные лесные дороги похожи одна на другую, и неважно, находятся они в километре от твоего дома или за тысячу километров от него, мир твой немедленно делается ограничен тонкой оболочкой машины, хранящей тепло и выхватывающей светом фар только маленький кусочек дороги перед колесами.
        Рация, которую папа Боря пристроил на кожаный подлокотник между нашими сиденьями, замигала и захрустела - и в ней немедленно раздался Сережин голос, как будто он говорил уже какое-то время:
        - …не едет почти на этом говне. Не знаю, что там у Леньки за солярка была, надеюсь, что не летняя, хорошо бы по дороге заправку найти работающую, как думаешь, пап, реально?
        Пока он говорил, сквозь шипение и помехи я услышала музыку - Сережа всегда убавляет звук, когда пользуется рацией, но оказывается, ее все равно слышно, - и тонкий голос мальчика, слов которого разобрать было невозможно; я увидела его лицо в заднем стекле автомобиля - наверное, он стоял на коленях на заднем сиденье машины и тянул руку, чтобы стереть испарину со стекла, но не дотянулся и просто стал смотреть в нашу сторону; а рядом - светловолосую голову его матери. Я видела только ее затылок, она не поворачивалась, но, вероятно, что-то сказала мальчику, потому что было слышно Сережу:
        - Оставь его, Ир, пусть сидит, как хочет, ехать далеко, ему будет скучно.
        Я подавила желание помахать мальчику рукой - он все равно не увидел бы меня, и нащупала правой рукой микрофон - прежде чем его успел взять папа Боря, чтобы поговорить про заправки.
        - Милый, - сказала я, - нам, наверное, стоило бы Леню взять в кольцо - он без рации, пусть лучше между нами едет. Ты его обгонишь или я?
        Сережа молчал всего несколько секунд - потом сказал коротко «давай я» и начал маневр, не споря и не говоря больше ни слова, потому что я никогда просто так не звала его «милый», это слово было паролем, которым я не пользовалась часто, прибереженным на крайние случаи, придуманным для тех, кто всегда замолкал, когда мы входили в комнату, полную людей, и переводили взгляд с него - на меня и обратно, а после подходили ко мне на балконе, когда я закуривала сигарету, и спрашивали - «ну как, все хорошо у вас?», для тех, кто ждал от нас откровений и жалоб, потому что должны же они быть - откровения и жалобы; а еще это слово нужно было нам самим, потому что женщина, сидящая сейчас на заднем сиденье его машины, всегда говорила гораздо больше слов, когда была недовольна, - я знаю, он рассказывал мне, и я готова была бы отдать правую руку, только чтобы не сделаться на нее похожей, и потому всякий раз, когда мне переставало хватать воздуха среди людей, которые меня не любили, я говорила «милый, может быть, поедем домой?» всего один раз и улыбалась, и голос мой звучал нежно, и тогда он смотрел мне в лицо -
внимательно - и сразу же вставал, и мы уезжали; браво, милый, ты так хорошо меня знаешь.
        Ленина машина сзади выглядела совсем неинтересно - девочка, зафиксированная в детском сиденье, была неподвижна и не могла обернуться - на самом деле сквозь тонированные стекла не было видно совсем ничего, и я смогла наконец посмотреть по сторонам; мы миновали первую полосу леса, отделяющую нашу деревню от остальных, светлыми электрическими пятнами рассыпанных в зимней темноте так густо, что недавно еще окружавший нас черный, непрозрачный воздух разбавился рассеянным желтым светом, струящимся от уличных фонарей и льющимся из окон. Мне показалось - загляни я в окна домов, стоящих у дороги, я увидела бы семейный ужин под оранжевой лампой или светящийся голубоватый экран телевизора в гостиной, припаркованную во дворе машину, огонек сигареты на крыльце; все эти люди, сотни людей, остались здесь - не ожидая плохого, не ездя по окрестностям в поисках бензина, не собирая вещей, они решили переждать все, что творится вокруг, доверившись надежности своих домов, своих дверей и заборов; столько светящихся окон, дымящих труб на крышах, столько людей - не могут же все они ошибаться, куда же едем мы, зачем мы
едем? Правильно ли решение, которое приняли за меня, без моего участия, правильно ли я сделала, когда подчинилась, не говоря ни слова против, безропотно бросила единственное место, где могла бы сейчас чувствовать себя в безопасности, и пока все эти люди вокруг готовят ужин, смотрят новости, рубят дрова и ждут, когда все это закончится, уверенные в том, что это случится очень скоро, моя реальность - поспешные сборы, выстрелы, мертвая собака, рассказ о погибшем городе - уже отделена от их реальности непроницаемым экраном, я еще могу их увидеть, но уже не могу к ним присоединиться, я просто проезжаю мимо, на заднем сиденье сидит мой сын, и я не чувствую ничего, кроме невыносимого одиночества.
        Мы все увидели это одновременно - еще до того, как вспыхнули Ленины стоп-сигналы, я уже нажимала на тормоз, Ленина водительская дверь хлопнула, он тяжело выпрыгнул на дорогу, обогнул машину и сделал несколько шагов по направлению к обочине. Папа Боря высунулся из открытого окна почти по пояс и крикнул:
        - Леня, стой, не ходи туда, - и Леня тут же остановился, но в машину возвращаться не спешил.
        Огня уже не было - даже большой дом не может гореть весь день, а этот был не так уж и велик, если судить по его нетронутым соседям, похожим друг на друга как две капли воды - маленький опрятный коттеджный поселок, его начали строить, когда мы уже переехали за город, и, проезжая мимо, я всякий раз удивлялась скорости, с которой на огороженной забором площадке появляются вначале аккуратные коробочки с пустыми, неостекленными окнами, затем одинаковые коричневые крыши, невысокие светлые оградки, а еще через год высокий забор вокруг стройки был убран и с дороги стала видна сказочная пряничная деревенька - сейчас она по-прежнему выглядела сказочной, расчищенные от снега дорожки, опоясанные шоколадно-коричневыми деревянными брусьями светлые стены, кирпичные дымоходы, только вместо ближайшего к дороге дома было теперь масляно-черное неровное пятно с торчащими вверх обуглившимися фрагментами конструкций. Сквозь густое облако белого пара, какой бывает над открытыми зимними бассейнами, было едва видно, что передняя стена дома обвалилась, обнажив его закопченные внутренности, а с перекрытий неопрятными
жирными гроздьями свисали то ли остатки штор и ковров, то ли какие-то провода; там, где раньше была крыша, редко торчали куски деревянных стропил. Вкусно пахло костром.
        - Смотри, Мишка, ты интересовался утром, - сказал папа, поворачиваясь к нам.
        - Что здесь случилось? - спросил Мишка вполголоса.
        - Скажу тебе так - вряд ли тут все сгорело оттого, что кто-то баловался с бенгальскими огнями, хотя, конечно, всякое может быть, - ответил папа, снова высунулся из окна и крикнул Лене: - Посмотрели - и хватит, Леня, едем, едем!
        После незапланированной остановки у сгоревшего пряничного домика мы уже не обращали внимания на дорожные знаки - ехать медленно, смотря по сторонам, больше не хотелось; первым скорости прибавил Сережа, за ним с тракторным рокотом ускорился Лендкрузер - немедленно задымил выхлоп, и я поспешно закрыла окно. Ненавистная рация мешала мне вести машину - то и дело, забывшись, я задевала ее правым локтем, железный прямоугольник с острыми углами предательски болтался, царапая кожаную крышку подлокотника, но дорога была знакомая - за два года жизни здесь я выучила каждый поворот, и мы без труда нагнали Леню. Уже через десять минут мы выехали на шоссе и, выстроившись гуськом, покатили в сторону Большого бетонного кольца. Почему-то теперь, после оставшейся позади разоренной сказочной деревеньки, я почти готова была увидеть колонну беженцев, на машинах или, может быть, даже пешком покидающих опасные окрестности мертвого города, но кроме нас, на шоссе машин не было - ни на встречной полосе, ни позади нас. Похоже было, что пустая дорога удивила и папу, он даже нагнулся и проверил частоту, на которую была
настроена рация, - но в эфире не было ни звука, только тишина и потрескивание помех. Слева густой стеной стояли деревья, справа вот-вот должны были показаться съезды к расположенным вдоль шоссе небольшим поселкам, до бетонки оставалось еще километров сорок; эти места тоже были мне знакомы - когда мы с Сережей искали дом, подгоняемые неудобствами съемной квартиры с чужой мебелью и незнакомым видом из окна, к которому я за десять месяцев так и не смогла привыкнуть, мы объехали всю округу - это муравейник, малыш, ты же не хочешь жить в муравейнике, давай поищем еще - пусть подальше от города, не страшно, зато там будет тихо, спокойно, только ты и я - и никого вокруг. Друзья, которых мы оставили в городе, узнав о наших планах, крутили пальцем у виска - но мы не слушали никого, и, конечно, не могли предположить, что расстояние, казавшееся нам тогда вполне достаточным для того, чтобы отгородиться от всего мира, покажется теперь таким смехотворно маленьким.
        Развилка, на которой шоссе пересекалось с бетонным кольцом, появилась впереди неожиданно - вначале она просто засветилась издалека, а затем уже показались большие белые дорожные указатели с надписями и расстояниями. Рация захрустела Сережиным голосом:
        - Анюта, здесь направо.
        - Я знаю, - ответила я раздраженно и сразу же сообразила, что он меня не слышал, потому что микрофон по-прежнему покоился в подстаканнике, в который я обычно складывала сигареты, - но никто из сидящих в машине не указал мне на эту мою ошибку. В ту же секунду рация заговорила снова - на этот раз чужим голосом:
        - Братишка, - произнес голос взволнованно, - заправки работающие попадались тебе на кольце? Мне до Одинцова бы дотянуть, все позакрывались, мать их…
        Прежде чем Сережа успел ответить что-нибудь, я взяла микрофон, нажала на кнопку и сказала:
        - Не надо тебе в Одинцово. Поворачивай в обратную сторону.
        Голос спросил со страхом:
        - А что там, в Одинцове? Вы знаете что-нибудь? - и сразу же, без паузы, задал еще один вопрос: - А где вы едете?
        - Не говори, Аня, - быстро сказал папа Боря и, протянув руку, отобрал у меня микрофон и сжал его в своем большом кулаке, словно пытаясь перекрыть звук на случай, если я попробую все-таки ответить неизвестному голосу, который продолжал выкрикивать в эфир:
        - Але, але, где вы едете? Что там, в Одинцове? Але?
        - Может, там еще все спокойно, в Одинцове, - сказала я папе, не поворачивая головы - мы как раз съезжали с шоссе, - и он ответил:
        - Одинцово в десяти километрах от Москвы, Аня, как там может быть спокойно, сама подумай. И вот еще что - мы на общей волне, поэтому никаких деталей - кто мы, где мы, на чем мы, поняла? Если этот мужик сказал правду, сейчас даже за тот небольшой запас топлива, который у нас есть, нам снесет башку любой добропорядочный гражданин, не говоря уже обо всех остальных, которых на этой трассе было полно даже в лучшие времена.
        - Я знаю, - повторила я все так же раздраженно, и больше мы уже ничего не говорили. Молчал и Сережа; в полной тишине три наших машины свернули на развилке направо и сразу же въехали под табличку с надписью «Новопетровское», за которой по обеим сторонам дороги начались жилые кварталы. На противоположной стороне дороги я увидела заправку - возле съезда прямо на трассе стояли два длинных тентованных грузовика с выключенными фарами, сама же заправка была освещена, но совершенно очевидно закрыта - ни возле колонок, ни у кассы никого не было. Не сбавляя скорости, мы проехали мимо - мне показалось, что стекло вокруг кассового окошка разбито, а на сухом, чистом асфальте блестят осколки, но прежде чем я успела рассмотреть все подробнее, дорога немного вильнула, и заправка пропала из вида.
        - Ты видел, пап? - спросил Сережа; он больше не обращался ко мне, и я тут же пожалела о том, что резко ответила ему, а после - сообразив, что он не услышал даже этого моего ответа, - о том, что вместо того, чтобы поговорить с ним, я обратилась к неизвестному голосу, который, как нарочно, именно в этот момент перестал засорять эфир своими повторяющимися вопросами и наконец замолчал.
        Папа Боря поднес микрофон к губам и сказал вполголоса:
        - Тихо, Сережка, давай молча проедем, после поговорим.
        После пряничной деревни спокойствие окружавшего нас поселка уже не казалось мне безопасным - на первый взгляд все выглядело совершенно нормально - светящиеся окна, припаркованные во дворах автомобили, но теперь мне как-то сразу бросилось в глаза отсутствие людей на улице - час был непоздний, но нигде, куда доставал глаз, не было видно ни одного прохожего - не играли дети, не бегали собаки, и не было на обочине привычных старушек с аляповатыми махровыми полотенцами, картошкой и сомнительными грибами в разнокалиберных стеклянных банках. Вокруг стояла какая-то настороженная, подозрительная тишина, словно за каждым углом, за каждым поворотом нас поджидало что-то нехорошее - и я была рада, что мы не идем пешком мимо этих замерших домов, а, напротив, проносимся мимо них со скоростью сто километров в час - слишком быстро для того, чтобы что-то могло остановить нас.
        По левую руку от дороги промелькнуло крошечное, не больше автобусной остановки здание с зеленой крышей и решетками на окнах; сразу под скатом его крыши тускло блестели красные буквы «Мини-Маркет». Несмотря на гордое название, размерами оно было скорее похоже на пивной ларек. Вероятно, злополучный «Мини-Маркет» был ближе к дороге, чем оставшаяся позади заправка, и потому я успела разглядеть, что железная дверь сорвана с петель, а окна разбиты; но и здесь уже никого не было - вероятно, несчастье, случившееся с маленьким сельским магазином, произошло еще утром, а может быть, даже вчера.
        Наверное, гнетущая тишина вокруг, оглушительно звенящая у меня в ушах, подействовала и на всех остальных, потому что Мишка внезапно предложил:
        - Мам, включи, может, музыку какую-нибудь, так тихо…
        Я протянула руку, привычно нажала кнопку тюнера, и пустое, мертвое шипение на частоте, которую я привыкла слушать, напомнило мне о том, что города, оставшегося за нашей спиной, больше нет; я немедленно представила себе безлюдную студию радиостанции, разбросанные бумаги, телефонную трубку, лежащую рядом с аппаратом - черт бы побрал мое живое воображение, - и поспешно переключилась с радиоприемника на проигрыватель. Сразу же низко, хрипло запела Нина - «Ne me quitte pas, il faut oublier, tout peut s’oublier, qui s’enfuit deja», и тишина, давившая на мои уши, немедленно отступила и наполнилась ее голосом - настолько, что на какое-то мгновение я даже забыла о том, что мы здесь делаем - три автомобиля на длинной, пустой дороге, словно мы просто едем куда-то большой компанией, а не бежим - так быстро, как только возможно, не имея права оглянуться.
        - Тьфу, Аня, - произнес папа Боря с досадой, - ну что у тебя за музыка, похоронный марш какой-то, ничего повеселее нет?
        - Она на всех действует по-разному, папа, - ответила я, выключая песню, - не уверена, что у меня есть что-нибудь повеселее, но в любом случае все остальные диски похоронены под вашей прекрасной рацией, так что или Нина - или нам придется петь самим.
        - Мы едем-едем-едем в далекие края, - внезапно пропел Мишка с заднего сиденья - изрядно, впрочем, фальшивя; я поймала его взгляд в зеркале заднего вида, и он тут же улыбнулся мне, и сразу стало легче.
        По вспышке красного света впереди стало ясно, что Леня снова сбавляет скорость - мы немедленно замолчали и попытались разглядеть причину остановки; чертыхаясь, папа пытался нашарить кнопку, опускающую стекло, и, как мне показалось, начал высовывать голову из окна раньше, чем стекло успело опуститься. С моей стороны не было видно ничего, но, чтобы не ударить бампером Ленину машину, я тоже сбавила скорость; несмотря на то что на обочине никого не было, ехать медленно было страшно и неуютно.
        - Это всего лишь переезд, - сказал папа с облегчением, и я тут же увидела закрытую будку дежурного с темными окнами, красно-белый шлагбаум - задранный вверх, как колодезный журавль, а рядом - предупреждающий знак и светофор. Черные головки светофора, похожие на глаза игрушечного робота, поочередно мигали красным, и через раскрытое окно доносился негромкий мелодичный звон. Лендкрузер остановился совсем; я тоже опустила окно и увидела Сережину машину, застывшую перед самым въездом на рельсы.
        - Открыт же шлагбаум, - сказала я, и папа тут же схватил микрофон и крикнул в него:
        - Серега, чего стоим-то?
        - Погоди, пап, - сразу же сказал Сережа, - красный же, тут видно хреново, еще под поезд въедем… - Закончить фразу он не успел, потому что дверь показавшейся мне вначале необитаемой железнодорожной будки внезапно распахнулась и два человека, вышедшие оттуда, быстрым шагом направились в нашу сторону.
        - Ходу, Серега! Аня, поехали быстро, - закричал папа, но все мы - даже Леня, не участвовавший в переговорах, уже успели увидеть бегущих к нам людей, нажали на газ и дернули с места почти одновременно - так быстро, что я чуть было действительно не въехала в сверкающий Лендкрузеров зад.
        Не снижая скорости, мы проскочили еще какие-то деревеньки, и паника начала отпускать меня, только когда неприятный переезд остался далеко позади, и по обеим сторонам дороги снова выросла черная непрозрачная стена деревьев, казавшаяся теперь гораздо дружелюбнее оставшихся за спиной затаившихся поселков - настороженно светящиеся окошки, пустые улицы, разбитые продуктовые ларьки. Я нашарила сигарету и закурила, порадовавшись, что руки мои не дрожат.
        - Хорошее место для засады, - сказал папа Боря в микрофон, - надо будет иметь в виду на будущее.
        - Да, придумали отлично, - отозвался Сережа, - хорошо еще, не сумели шлагбаум опустить и поднять блоки - шлагбаум я бы снес, конечно, а вот через железки эти никто бы из нас не перепрыгнул, даже Леня на своем понтовозе.
        - Может быть, это была никакая не засада, - предположила я неуверенно, вспоминая, что в руках у людей, выскочивших из будки, ничего не было - ни оружия, ни палок, - мы же не знаем точно.
        - Конечно, - легко согласился папа, - может, они просто сигарет надеялись стрельнуть. Только я не стал бы проверять, Анюта, ей-богу, не стал бы.
        Ощущения безопасности, возникшего у нас, пока мы двигались сквозь ночной, необитаемый лес, к сожалению, не хватило надолго - не успели мы проехать и десяти километров, как вдалеке снова забрезжил электрический свет. Люди, люди, думала я, с тоской оглядывая дорогу, как же вас везде много, как кучно, как тесно вы живете, и никуда не убежать от вас, как бы далеко ты ни уехал. Интересно, есть ли в нашей средней полосе хоть одно место, где вас нет - нет совсем, чтобы можно было просто бросить машину на обочине и уйти в лес, и остаться там, не боясь, что кто-то увидит твои следы или дым твоего костра - и последует за тобой. Кто придумал это правило - жить окном - в окно, дверью - в дверь, кто решил, что так безопаснее - как будто люди, такие же, как ты, живущие рядом, не превращаются в злейших твоих врагов, если у тебя есть что-то, что им действительно очень нужно. Мы в дороге всего несколько часов, а меня уже мутит от мысли, что придется проезжать насквозь еще одну деревню, еще один переезд, когда не хочется даже смотреть по сторонам - и не можешь не смотреть.
        Наверное, я вздохнула или чуть сильнее нажала на газ, потому что папа, тоже смотревший в сторону неотвратимо приближающихся огней, произнес:
        - Ну-ну, Аня, там ничего страшного, обычная деревня, небольшая, кажется, это Нудоль - нам даже не нужно ее проезжать насквозь, она в стороне, теперь до самого Клина будем ехать спокойно.
        - Мы поедем через Клин? - спросила я, холодея, - мысль о том, что нужно будет проехать сквозь город - какой угодно город, внушала мне ужас. - Мы же хотели объезжать города стороной?..
        - Ну какой это город, - ответил папа, - не больше микрорайона московского. Я думаю, там все еще нормально - мы должны успеть. Понимаешь, Аня, это как волна - она движется за нами, и чем скорее мы проедем, тем больше у нас шансов, что она нас не накроет. У нас нет ни времени, ни топлива для того, чтобы плутать по проселочным дорогам - к тому же совершенно не факт, что они безопаснее. Сейчас самое главное - скорость, и чем скорее мы исчезнем из Московской области, тем лучше для нас. А впереди у нас - Тверь, - добавил он, помолчав, - ее вообще никак не объедешь, там же Волга.
        Пока он говорил, я немедленно вспомнила кадр из фильма - зажатые между домами, заполненные перепуганными людьми гудящие автомобили, а за ними стремительно надвигающаяся серо-стальная, высокая - выше окружающих улицу небоскребов - и тяжелая, как бетонная плита, стена воды, увенчанная шапкой седой пены. Волна. Если мы не поторопимся, она накроет нас - несмотря на наши быстрые машины, ружья, припасы, несмотря на то что мы точно знаем, куда именно едем, - в отличие от тех, кто остался на месте и ждет чудесного избавления - и не получит его, и погибнет под ней, и от многих других, которых эта волна, показавшись на горизонте, вынудит сорваться с места и бежать наугад, без подготовки - и потому тоже обреченных на неудачу. Подумать только, раньше я любила такие фильмы.
        Рация под моим правым локтем зашипела и сказала:
        - Заправка, Аня, посмотри - по левой стороне, работает заправка!
        - Притормози-ка, Сережа, - немедленно отозвался папа - но Сережа и так уже останавливался, за ним, вспыхнув красным, замедлился Леня, а я немного проехала вперед, чтобы поравняться с Лендкрузером, и опустила пассажирское стекло.
        - Вижу, вижу, - крикнул нам Леня, - что мы встали?
        - Давайте поглядим сначала повнимательнее, - сказал папа, - а ты, Ленька, не вздумай выскакивать опять из машины, как на день рождения, понял? Надо осмотреться.
        Очереди никакой не было - да и откуда ей было взяться здесь, учитывая опустевшее шоссе, молчащий радиоэфир и зловещий переезд, оставшийся позади, - чужих, кроме нас, на трассе не было, а местные жители, наверное, просто не рисковали соваться за бензином сейчас, в темноте. Заурядная придорожная заправка в поздний час - мирно светящаяся синяя с белым вывеска, пара заночевавших грузовиков, три легковых машины с включенными фарами возле колонок, освещенное окошко кассы, несколько человеческих фигур. Все было как обычно - если не считать закрепленной под металлическим навесом яркой рекламной растяжки с надписью «МЫ РАБОТАЕМ ДАЖЕ В КРИЗИС», стоящего чуть в стороне темно-синего микроавтобуса с желтой надписью «ОХРАНА» на борту и четырех автоматчиков в черной одинаковой униформе - на спине и на груди у них были какие-то надписи, неразличимые издалека, а на головах - кепки с короткими козырьками, и почему-то именно кепки подчеркнули отличие этих вооруженных людей от тех, других, которые стучали вчера утром сапогами в наши ворота; один из них курил, стоя возле самой дороги, держа сигарету по-военному, в
горсти.
        - По-моему, все в порядке, пап, - сказал Сережа, - мужики эти с автоматами похожи на ведомственную охрану. Очень нам не помешало бы пополнить запасы, я думаю, надо заехать. Заодно обстановку выясним.
        - Работают они даже в кризис, - зло сказал папа и сплюнул на асфальт сквозь раскрытое окно, - кризис у них; козлы, вы послушайте только - кризис. - Он витиевато, смачно выругался и тут же, оглянувшись, извинился: - Простите, ребята, забыл про вас на секунду.
        - Ничего, - ответил Мишка с восторгом.
        Рация снова зашипела, и раздался голос Иры - она почему-то обратилась именно ко мне:
        - Аня, в пакете с бутербродами, который у вас на заднем сиденье, лежат маски, их надо надеть, без них из машины выходить нельзя. Лене скажите тоже.
        - Да ладно, Ир, - ответил ей папа, - там народу всего ничего, выглядят нормально, мы их только перепугаем масками своими, - слышно было, как Сережа раздраженно произнес: «Ира, ну маски-то зачем сейчас», и она тут же, безо всякого перехода, закричала:
        - Потому что надо надеть маски, ты слышишь, надо, вы не понимаете, вы ничего не видели!.. - И тогда я перехватила у папы микрофон и сказала:
        - Я поняла, Ира, мы наденем сейчас, я скажу Лене, - и обернулась к Мишке: - Дай мне пакет с бутербродами.
        Когда с масками было покончено - папа, вполголоса ругаясь, последним натянул на лицо бледно-зеленый плотный прямоугольник, - мы медленно тронулись с места и покатились к заправке - охранник, куривший на обочине и уже какое-то время наблюдавший за нами, щелчком выбросил сигарету и сделал несколько шагов в нашем направлении, положив руки на висевший на груди автомат. Поравнявшись с ним, Сережа остановился и опустил окошко, в тихом морозном воздухе было отчетливо слышно, как он говорит:
        - Вечер добрый, нам бы заправиться.
        - Пожалуйста, проезжайте, - ответил охранник - Сережина маска его, судя по всему, не удивила, но к машине он близко не подошел, а даже скорее отступил на шаг, - из машины выходит только водитель, к кассе подходим по одному, топливо есть пока, все в порядке.
        - А есть лимит какой-то? - спросил Сережа, не двигаясь с места.
        - Нет очереди - нет лимита, - сказал охранник официально, а потом улыбнулся и добавил уже нормальным голосом: - Москвичи? Ребята, канистры не нужны пустые? Советую заправиться про запас, бензовозы два дня уже не приходили - мы тут до завтрашнего вечера, распродаем остатки, а потом сворачиваемся, видимо.
        - Нужны канистры, - подал голос Леня, тоже опустивший окошко и, как и все мы, прислушивавшийся к разговору.
        - Как топливо оплатите - подходите к автобусу, - ответил охранник, - полторы тысячи за канистру.
        - За пустую? - ахнул папа, подавшись к моему окну и придавив меня плечом. - Да это грабеж!
        Охранник повернулся к нам и прищурился:
        - Грабеж, дядя, - тут он перестал улыбаться, - это если бы мы тебя сейчас вывели в поле да стрельнули, и машинку твою блестящую забрали. Ты поищи давай заправку работающую в округе - хоть одну найдешь? Так нужны вам канистры или нет?
        - Нормально, Андреич, не спорь, - сказал Леня поспешно, - нужны, нужны канистры, я подойду сейчас.
        Господи, подумала я, главное, чтобы он не достал «котлету» и не принялся отсчитывать купюры у всех на глазах, тогда нам точно живыми отсюда не уехать - последняя фраза, произнесенная человеком в кепке, показавшегося поначалу таким дружелюбным, напомнила мне о том, что вокруг - никого, ночь, на площадке перед заправкой - минимум четверо людей с автоматами и неизвестно еще, сколько их внутри микроавтобуса. Леня, однако, не стал трясти деньгами у всех на виду, а вместо этого свернул становившийся неприятным разговор, высунувшись из окошка еще глубже, и бодрым, жизнерадостным голосом, словно все мы ехали на шашлыки и ему не терпелось уже продолжить путь, крикнул:
        - Проезжай к колонке, Серега, не будем задерживать человека, - как будто за нами стояла очередь.
        В дополнение к пустым канистрам, которые были у нас с собой, мы наполнили еще шесть - четыре дизелем и две - бензином, больше в микроавтобусе не было. После завершенной бизнес-операции охранники были настроены благодушно и потому позволили нам задержаться на освещенной пустой площадке, чтобы найти для канистр место в наших и без того перегруженных машинах. Для этого всем нам пришлось выйти. Марина освободила девочку из плена детского сиденья, отнесла ее к краю площадки и, сев рядом с ней на корточки, принялась расстегивать на ней комбинезон. Один из автоматчиков подошел к Лене, выгружавшему вместе с Сережей из Лендкрузера какие-то тюки и коробки, и протянул ему что-то на открытой ладони в черной вязаной перчатке:
        - Мужик, вот ключ, возьми - у нас там справа кабинка туалетная, вообще-то не положено, конечно, да ладно - пусть сходят девчонки ваши с детишками, не в поле же, холодно.
        Марина тут же подхватила девочку на руки и быстро скрылась в синей пластиковой кабинке, действительно оказавшейся неподалеку; Ира идти отказалась - она застыла на самом краю площадки, одной рукой плотно прижимая к лицу маску, а второй - крепко вцепившись в плечо мальчика. Человек, принесший ключ, направился было к ней и начал что-то говорить, но она отшатнулась и быстро замотала головой, не произнося ни слова, и он отошел, пожав плечами.
        Мне снова смертельно захотелось курить - почему-то это желание всегда становится особенно острым именно на заправках - с незажженной сигаретой в руке я пошла к обочине, где все еще стоял первый автоматчик. Когда я приблизилась, он чиркнул спичкой и протянул ее мне, прикрывая от ветра в ладонях, - маску пришлось сдвинуть под подбородок, и я очень надеялась, что Ира этого не увидит; какое-то время мы молча курили, глядя на безлюдное шоссе, а затем он спросил:
        - Ну, что там Москва? Карантин ведь не сняли еще? - И я тут же поняла, что сейчас совру этому человеку, который еще ничего не знает о гибели города, разбежавшихся кордонах и не представляет себе, во что неизбежно превратится эта тихая дорога в ближайшие дни, - совру, потому что за спиной у меня - три наших распахнутых, беззащитных машины, потому что Марина в своем белом швейцарском лыжном костюме унесла девочку в кабинку за углом, а эти вооруженные люди только что, возможно, обменяли свой последний шанс на спасение на кучку бесполезных бумажек, которые им, вероятно, уже не пригодятся. Волна, подумала я и пожала плечами - как можно более равнодушно:
        - Да нет, вроде не сняли. Мы из Звенигорода едем.
        Головы он не повернул и, продолжая смотреть на дорогу, задал еще один вопрос:
        - А куда едете, если не секрет? Таким караваном…
        - Аня! - громко крикнул Сережа. - Ну где ты там, поехали, пора уже! - И я с облегчением бросила недокуренную сигарету себе под ноги, после чего, не говоря больше ни слова и не оглядываясь на оставшегося на обочине человека, торопливо зашагала к машине, потому что ответа на этот его вопрос у меня не было.
        В салоне Витары стало существенно теснее - часть вещей из багажника перекочевала на заднее сиденье, зажав Мишку в угол, но настроение было бодрое - с облегчением освободившись от зеленой маски, папа Боря радостно заявил мне:
        - Теперь на полдороги как минимум топлива хватит, если не больше, ох, как удачно мы заехали - хотя Леню разгрузили изрядно, ты бы знала, почем они нам бензин продали, кризисные цены, мать твою растак! Давай, Анюта, ребята уже двинулись, пристраивайся в хвост, доедем до Твери, а там я тебя сменю - кому-то из нас надо поспать.
        Остальные машины действительно уже выезжали на шоссе, в зеркальце заднего вида я увидела, как один из охранников, оставшихся возле микроавтобуса, поднял руку и помахал нам вслед. Стоявший возле обочины человек посторонился, пропуская нас, поймал мой взгляд и слегка улыбнулся мне. Поравнявшись с ним, я на секунду притормозила, опустила стекло, посмотрела прямо в его улыбку и сказала быстро:
        - Нет больше Москвы. Не ждите завтрашнего дня - забирайте все, что осталось, и уезжайте отсюда подальше, слышишь? - Улыбка с его лица еще не исчезла, но в глазах появилось какое-то новое выражение, и тогда я нажала на газ и, уже вырулив на дорогу, обернулась и повторила еще раз, надеясь, что слова мои не снесет ветром:
        - Подальше! Слышишь?
        Тридцать километров до Клина мы ехали молча - вероятно, мой способ попрощаться с охранником на заправке испортил всем настроение. Тишину нарушало только легкое потрескивание рации - в эфире по-прежнему не было ни звука, и если бы не освещенные деревни, рассыпанные по обеим сторонам шоссе, можно было бы подумать, что мы - последние, кто едет по этой дороге, что никого больше не осталось. Ощущение это рассеялось, когда впереди появился Клин - это был первый город, который нам нужно было проехать насквозь, с перекрестками и светофорами, которые могут замедлить наше движение, разделить нас или заставить остановиться. Я невольно выпрямилась и покрепче обхватила руль руками.
        Как это обычно бывает в маленьких городах, дома на окраинах выглядели еще совсем по-деревенски - одноэтажные, с двускатными крышами и деревянными заборами. Городские кварталы начались чуть позже - но и здесь дома были уютно невысокие, со всех сторон обсаженные деревьями, - оранжевые автобусные остановки, трогательные провинциальные вывески, рекламные плакаты на обочине; не успели мы проехать и километра, как Мишка встрепенулся:
        - Мам, вон люди, смотри!
        Действительно, улицы были не пусты - людей было немного, но они были, и я невольно принялась считать их - два, нет - три человека с одной стороны улицы, еще двое - с другой, они спокойно шли по каким-то мирным, безмятежным делам, и на их лицах не было масок; пока я считала пешеходов, с боковой улицы на дорогу выехал грузовик с надписью «ХЛЕБ» вдоль грязно-голубого металлического борта и какое-то время ехал за нами, пока снова не свернул куда-то во дворы. Мы проехали мимо маленькой красной церкви, неподалеку приветливо светилась желтая эмблема «Макдоналдса», увидев которую Мишка сказал мечтательно:
        - Эх, сейчас бы булку… Заедем, может?
        Несмотря на то что «Макдонадлс», конечно, был закрыт - парковка перед ним была пуста, а внутри, за стеклянными стенами, было непривычно темно - так же, как закрыты были и заправки, щедро рассаженные то тут, то там, - этот город явно был жив; волна, от которой мы бежали, еще не добралась до него, еще не заставила спрятаться прохожих, не перекрыла улицы - а это означало, что мы успеваем, что мы, похоже, еще не опоздали.
        Мы добрались до перекрестка с мигающими желтым светофорами, повернули, и немедленно сухой асфальт покрылся яркой праздничной разметкой, а над нашими головами проплыл синий указатель с надписями ТВЕРЬ, НОВГОРОД, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.
        - Ну вот, - сказал папа удовлетворенно, - Ленинградка.
        Город не закончился сразу - какое-то время по обеим сторонам шоссе еще попадались дома, съезды были обозначены названиями улиц, но деревьев становилось все больше и больше, пока наконец весь он не остался позади, - и как только трасса привычно потемнела, этот полный событиями день и вчерашняя бессонная ночь одновременно навалились на меня, и я вдруг поняла, что красные Ленины габариты расплываются у меня перед глазами, потому что я устала - смертельно, и не могу больше проехать ни километра.
        - Папа, - сказала я вполголоса, - смените меня ненадолго. Боюсь, до Твери я уже не дотяну, - и, не дожидаясь его ответа, нажала на тормоз, начала отстегивать ремень безопасности, не обращая внимания на сразу же заговорившую встревоженным Сережиным голосом рацию, и провалилась в сон немедленно, как только мы поменялись местами, не успела Витара еще тронуться с места - по-моему, я даже не слышала, как папа хлопнул водительской дверью.
        Такое часто случается по дороге домой - как бы крепко ты ни задремал на заднем сиденье такси, глаза твои откроются ровно за минуту до того, как водитель скажет «приехали» и остановит машину. Я проснулась - без перехода, сразу, просто подняла голову и открыла глаза, и тут же увидела, что наше одиночество закончилось - по освещенному шоссе в обе стороны катились машины, да и рация тоже больше не молчала - сквозь знакомое бульканье и свист было слышно, как переговариваются между собой водители грузовиков.
        - Эммаус проехали, - сообщил папа Боря, не поворачивая ко мне головы, - подъезжаем к Твери.
        - Народу-то, народу, - сказала я, оглядываясь по сторонам, - откуда они все взялись?
        Присмотревшись, я поняла, что большая часть машин стоит вдоль обочины - с включенными фарами, опущенными окошками и даже распахнутыми дверцами, что некоторые из них пусты и водители прогуливаются рядом.
        - Почему они стоят? - спросила я, но тут же увидела сама, что эта бесконечная, разномастная вереница автомобилей - не что иное, как длинная, в несколько сотен метров очередь к стоящим по обеим сторонам дороги автозаправочным станциям.
        - Не хотел бы я быть сейчас в этой очереди, - сказал папа, - ты посмотри, сколько московских номеров. Тут и маски, наверное, никакие не помогут.
        Стоило последней заправке остаться позади, как дорога изрядно опустела - мало кто из двигавшихся с нами в одном направлении мог позволить себе роскошь проехать мимо - несмотря на это, ехавший впереди Сережа вдруг резко сбавил скорость, а следом за ним притормозили и мы. Прямо перед нами широкая трасса раздваивалась, и редкий поток автомобилей загибался налево, а правый ее рукав, ведущий в центр города, был перекрыт знакомыми бетонными балками, за которыми стояла ярко освещенная придорожными фонарями приземистая бронированная машина на широких колесах, похожая на толстый зеленый кусок мыла с острыми краями, а над дорожным указателем возвышался огромный желтый плакат: ВНИМАНИЕ, ВОДИТЕЛИ! ВЪЕЗД В Г. ТВЕРЬ ЗАКРЫТ. ПРОДОЛЖАЙТЕ ДВИЖЕНИЕ В ОБЪЕЗД - 27 КМ.
        - Вот, значит, как, - задумчиво произнес папа, когда те, кто ехал перед нами, наконец насмотрелись на кордон и мы снова набрали скорость, - хорошо придумали, молодцы. Интересно, пропустят ли нас дальше - объезд объездом, но мост-то через Волгу все равно в черте города.
        - Не могут же они перекрыть федеральную трассу, - сказала я, - вы представьте только, если в этом месте закупорить дорогу, тут такое начнется.
        - А вот мы сейчас и посмотрим, - отозвался он, нахмурившись.
        Желтые плакаты - такие же, как тот, первый, встретились нам еще несколько раз - они торчали по правой стороне дороги на всех съездах, ведущих к городу, и под каждым из них белели уложенные поперек куски бетона, за которыми ждали молчаливые, неподвижные военные машины. Мы миновали два или три таких съезда, и впереди наконец показались городские кварталы - дорога была свободна, никакого кордона не было, только прямо над табличкой «Тверь» был еще один плакат, теперь уже белый, с надписью: «ВНИМАНИЕ! ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА! СКОРОСТЬ НЕ НИЖЕ 60 КМ В ЧАС». Посмотрев вперед, я увидела целую цепочку таких плакатов, расположенных по обеим сторонам дороги через каждую сотню метров. Было уже ясно, что нас пропустят, потому что город, имевший несчастье оказаться перерезанным надвое огромной магистралью, связывавшей две погибающие столицы, оказался не в силах перекрыть эту артерию и разбираться потом с толпами растерянных, испуганных и, возможно, уже зараженных людей, которые вынуждены будут бросить машины, разбрестись по окрестностям и в любом случае хлынут в город - пешком, через поля, в обход освещенных
перекрытых въездов с кордонами - в поисках еды, горючего и крыши над головой; и поскольку четырехсоттысячный этот город нельзя было обнести по периметру стеной, спасти его можно было единственным способом - открыть заправки и продать топливо всем, кто проезжает мимо, перекрыть дорогу, ведущую через центр, и проследить за тем, чтобы те, кому нужно попасть на ту сторону Волги, как можно быстрее, без задержек и остановок, покинули его.
        Мы двигались теперь через город - в самом узком его месте; я бросила взгляд на спидометр - до шестидесятикилометрового барьера мы, конечно, не дотягивали, потому что все, ехавшие впереди, не могли удержаться, чтобы не смотреть по сторонам - светофоры на перекрестках мигали желтым, и на всех боковых улицах, ведущих в глубь города, а кое-где даже вдоль обочины стояли все те же коренастые восьмиколесные бронемашины - теперь, на свету, было видно, что вместо лобового стекла у них небольшие, похожие на иллюминаторы окошки с приподнятыми металлическими ставнями, а на крышах между круглыми прожекторами торчат толстые черные стволы пулеметов.
        - Да у них тут целая армия, - ахнул Мишка.
        Он был прав - на улице не было ни одного человека в гражданской одежде, не было милиции и машин ДПС - только люди в военной форме и одинаковых круглых пластиковых респираторах, закрывающих лица, - они сидели в бронированных машинах или стояли вдоль дороги, провожая глазами медленно проезжающий мимо поток автомобилей.
        Через два километра впереди показался мост, за которым город сразу же закончился; вместе с ним закончились и военные в респираторах, и бронированные машины, и белые плакаты с черными буквами и восклицательными знаками - и только сразу за мостом одиноко торчал последний, самый лаконичный из всех, с одним-единственным словом.
        «УДАЧИ!» - было написано на нем.

* * *
        Уже осталась позади и Тверь, и две небольшие деревни, промелькнувшие одна - слева, вторая - справа от шоссе, закончились покрытые снегом поля, снова начался лес - а мы все молчали. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, я смотрела на проносящиеся мимо темные деревья и пыталась представить, надолго ли удалось отложить катастрофу тем, кто остался, и что будет причиной ее начала; что случится раньше - закончится топливо, необходимое тем, кто проезжает мимо, или продовольствие для тех, кто укрылся в городе; сколько времени продержатся плотные, неприступные сейчас кордоны, как скоро защищающие эти кордоны военные начнут задумываться о том, стоит ли охранять то, что в любом случае обречено, покинут свои посты и повернут свое оружие против тех, кого только что защищали? А может быть, ничего этого не случится, потому что поток бегущих по этой дороге людей и машин захлебнется и иссякнет; и волна, которую мы так отчетливо чувствуем сейчас у себя за спиной, обмелеет настолько, что так и не сможет опрокинуть возведенную перед ней стену, и тогда этот небольшой город останется - островом, центром, и
укрывшиеся в нем люди смогут переждать самое страшное и потом, постепенно, вернуться к нормальной жизни.
        - Ты не спишь, Аня? Надо спать, - произнес вдруг папа, прерывая мои мысли, - мы не спали двое суток - ни я, ни ты, если мы оба будем таращиться в темноту, рано или поздно нам придется остановиться и заночевать, а это очень глупо, когда два водителя в машине.
        Он был прав, но спать не хотелось совсем - может быть, потому, что я и так слишком много спала в эти несколько бессмысленных недель, которые мы провели, ожидая неизвестно чего, и мне до смерти надоело спать, ни в чем не принимать участия, быть бесполезным статистом, - а может, благодаря короткому отдыху, который я позволила себе перед Тверью. Я посмотрела на него - выглядел он неважно. Ему шестьдесят пять лет, подумала я, он не спал сорок восемь часов, а до этого полночи провел в машине, добираясь к нам из-под Рязани, сколько он еще выдержит этот темп - прежде, чем у него сдаст сердце или он просто заснет за рулем?
        - Давайте-ка сделаем по-другому, - сказала я, стараясь, чтобы в голосе моем не было слышно обеспокоенности, - вы поспите сейчас, а я поведу. Сколько там до Новгорода осталось - километров четыреста? Сейчас ночь, дорога почти пустая, все спокойно, ближе к Питеру наверняка будет сложнее - вот тогда вы и сядете за руль.
        К моему облегчению, спорить со мной он не стал - видимо, и сам уже был не уверен в том, что дотянет до рассвета без отдыха; коротко взглянув на меня, он взял в правую руку микрофон и сообщил Сереже:
        - Перекур. Останови, Сереж, выбери только место поспокойнее.
        Долго ждать не пришлось - машин на трассе почти не было, словно большая их часть так и застряла в бесконечной очереди за бензином; не прошло и нескольких минут, как Сережа выбрал место, подходящее для остановки, - лес по обеим сторонам дороги начинался сразу же, в нескольких шагах, и снег казался неглубоким. Возможность выйти и немного размять затекшие от неподвижности руки и ноги очень всех обрадовала - стоило машинам остановиться, как, захлопав дверцами, мы высыпали на обочину и немедленно увязли в подтаявшей снежной каше.
        - Девочки налево, мальчики - направо, - бодро скомандовал Леня и первым устремился за деревья; за ним, высоко поднимая ноги, чтобы не провалиться в сугробы, запрыгал Мишка.
        Когда белый Маринин комбинезон тоже исчез в темноте («присмотри за Дашкой - она заснула, не хочу ее тормошить»), на обочине остались только мы трое - я, папа и Сережа. Папа деликатно отошел в сторону, повернулся лицом к дороге и закурил, а я распахнула полы Сережиной куртки, крепко обхватила его руками, щекой чувствуя его тепло, и замерла - не говоря ни слова, с единственной мыслью - просто стоять так, вдыхая его запах, как можно дольше.
        - Ну как ты, малыш? - спросил он, прижавшись губами к моему виску.
        - Нормально, - ответила я быстро, и хотя мне очень хотелось рассказать ему, как жутко выглядел сожженный пряничный домик, как тяжело мне было врать человеку на заправке, назвавшему нас «девочки», как пугает меня каждая встречная машина, каждая деревня, которую мы вынуждены проехать, как нужно мне быть с ним рядом, видеть его профиль, освещаемый редкими встречными огнями, а вместо этого вот уже четыре с лишним часа я только изредка слышу его голос и вижу габаритные огни его машины, когда их не загораживает Лендкрузер, - я сказала совсем другое: - Уговорила папу немного отдохнуть - мне не нравится, как он выглядит. Тебе тоже надо поспать - попроси Иру, может, она тебя сменит за рулем хотя бы на пару часов.
        Он покачал головой:
        - Плохая идея - в головной машине за рулем должен быть кто-то из мужчин, или я - или отец. До Новгорода я дотяну - а там разбудим отца, посадим Иру за руль, и мы с тобой сможем поспать. - Он положил руку мне на затылок, запустив теплые пальцы в волосы, и я подумала - он прав, и еще я подумала - это означает, что мы не пересядем, ни сейчас, ни после Новгорода, потому что нам нельзя останавливаться надолго, мы должны двигаться вперед, не теряя времени, используя каждый час, каждую минуту, чтобы увеличить расстояние между нами и волной, от которой мы бежим.
        Дверца Сережиной машины приоткрылась, Ира осторожно шагнула на обочину и сказала негромко:
        - Антошка спит. - Она не обращалась ни к кому из нас конкретно, но я знала, что эта фраза адресована мне, и хотя можно было бы сделать многое - перенести спящего мальчика на руках в Витару, или даже нет, мальчика можно было бы и не беспокоить, Сережа мог бы просто пересесть в Витару сам, поменявшись местами с отцом - только вот папе нужен отдых, а я могу еще вести машину, и нет никакого смысла затевать все эти сложности только оттого, что я соскучилась, не проехав и двухсот километров.
        Я не ответила ей - да она и не ждала моего ответа, а просто спокойно стояла возле машины, положив руку на крышу, с лицом, обращенным к дороге. Со стороны леса раздался треск ломающихся веток - это с шумом возвращался Леня; еще через мгновение мимо прошмыгнул Мишка и, хлопнув дверцей, скрылся в своей норе на заднем сиденье, папа, выбросив окурок, тоже шел от шоссе к машине - а я все еще не могла разжать рук, как подключенный к зарядке электроприбор, для которого важна каждая лишняя секунда, и прошептала - тихо, так, что слышно было только Сереже:
        - К черту все, постоим еще немного, ладно?
        - К черту, - повторил он мне в висок, - постоим.
        На дорогу я не смотрела и потому, наверное, увидела машину, приближавшуюся по встречной полосе, только когда она залила все вокруг белым слепящим светом; и Леня, и папа уже сидели на своих местах, Марина еще не вернулась из леса, а Сережа стоял спокойно и даже не вздрогнул - он просто отпустил меня и немного повернулся в сторону машины, затормозившей совсем рядом с нами, на противоположной стороне. Водительская дверь приоткрылась, кто-то высунулся оттуда и крикнул нам:
        - Ребята, не подскажете, как там в Твери, заправки работают еще?
        Ослепленные, мы молчали, пытаясь разглядеть говорившего - черт бы побрал эти самодельные ксеноновые фары; дверь распахнулась пошире, и на дорогу вышел человек - в ярком свете был виден только его силуэт, он сделал шаг в нашу сторону и повторил свой вопрос:
        - Заправки, говорю, работают в Твери? Тут проезжали недавно ваши, говорили - есть там бензин, только очереди страшные.
        Как на погруженной в проявитель фотографии, детали проступали по одной, по мере того, как глаза постепенно привыкали к свету - щурясь из-за Сережиного плеча, вначале я разглядела очень грязную иномарку с помятым передним крылом - номера были не московские, а затем и самого говорившего - мужчину средних лет, в очках и толстом вязаном свитере, без куртки, которая, наверное, осталась в машине. Он неуверенно улыбался и сделал было еще один шаг, как вдруг резко вскинул руки вверх, словно закрывая голову, и замер так, а откуда-то сзади послышался голос, который я даже не сразу узнала, настолько резко и отрывисто он звучал:
        - Не подходи ближе. Стоять, я сказала!
        - Да вы что, - заговорил человек торопливо, - подождите, я только спросить…
        - Стоять! - крикнула Ира снова; я обернулась - она стояла возле машины, прижимая к правому плечу Сережино ружье - держала она его неловко, и длинный тяжелый ствол, опасно раскачиваясь из стороны в сторону, все норовил опуститься в ее руках. Видно было, что курок не взведен - но с места, где посреди дороги замер этот незнакомый человек, разглядеть это было невозможно.
        - Господи, Ира, - начал Сережа, но она только нетерпеливо мотнула головой и снова заговорила с незнакомцем:
        - Медленно иди к машине, - а когда он, испуганно жмурясь, подошел еще на шаг, крикнула: - К своей машине! Садись за руль и уезжай отсюда!
        Человек больше не пытался ничего объяснить - он сделал несколько осторожных шагов назад, хлопнул дверцей, и тут же его машина, коротко взвизгнув, рванула с места и скрылась, унося с собой ослепительный свет фар. В ту же секунду Сережа подошел к Ире и вынул у нее из рук ружье - она отдала его, не сопротивляясь, и стояла теперь, опустив руки вдоль тела, но вызывающе задрав подбородок.
        - Какого черта ты его схватила, - сказал он сердито, - ты же не умеешь стрелять, что на тебя нашло вообще?
        Из Лендкрузера осторожно высунулся Леня.
        - Однако, и семейка у вас, - сказал он, криво улыбаясь, - чуть что, хватаетесь за ружья.
        Ира оглядела нас - одного за другим - и сложила руки на груди.
        - Инкубационный период, - раздельно проговорила она, - продолжается от нескольких часов до нескольких дней. У разных людей - по-разному, но все равно очень быстро. Все начинается с озноба - как обычная простуда, ломит виски, болят суставы, но человек чувствует себя еще вполне прилично - может ходить, разговаривать, водить машину - но при этом он уже заражает людей, к которым подходит близко, - не всех, но очень многих. Когда начнется жар, ходить он уже не сможет…
        - Хватит, - сказала я. Сережа оглянулся.
        - …он будет лежать, весь в поту, у кого-то начинается бред, у кого-то - судороги, а некоторым не везет, и они все время в сознании - несколько дней, - продолжала она, не обращая на меня внимания, - а в самом конце появляется такая кровавая пена, и это значит…
        - Хватит! - крикнула я еще раз, повернулась и побежала к Витаре и заплакала уже только там, внутри, где она не могла видеть моего лица, мамочка, мамочка, несколько дней, пока мы сидели в нашем сытом, уютном мирке, несколько дней. Несколько - дней.
        - Аня, - Сережа приоткрыл дверцу и положил руку мне на плечо, - малыш…
        Я подняла голову - он увидел мое залитое слезами лицо и страдальчески сморщился, и ничего больше не сказал - а просто держал руку у меня на плече и стоял рядом до тех пор, пока я не перестала плакать.
        - Ты как, нормально, можешь ехать? - спросил он наконец, когда я вытерла слезы, и тогда я повернулась к нему и сказала:
        - Держи от меня подальше эту свою… этого своего Джона Рэмбо. Пусть даже не суется, - и немедленно почувствовала, как некрасиво я оскалилась, произнося эту фразу, а он молча кивнул мне, сжал еще раз мое плечо и медленно побрел назад, к своей машине.
        Когда мы тронулись с места, внезапно пошел снег - белый, густой, празднично-новогодний.
        Очень быстро выяснилось, что Леня воспользовался остановкой, чтобы поменяться с Мариной местами, и поэтому дальше мы двигались медленнее - стоило Сережиному Паджеро набрать скорость больше ста километров в час, как Лендкрузер тут же начинал отставать, и расстояние между двумя впереди идущими машинами увеличивалось настолько, что я могла бы с легкостью обогнать его и воткнуть Витару между ними. Как назло, снег тоже усиливался - теперь это была уже настоящая метель; какое-то время я раздражалась, мигала Марине дальним светом, пытаясь расшевелить ее, и несколько раз даже заигрывала с мыслью действительно обогнать Лендкрузер - но было совершенно ясно, что тяжелая машина в неуверенных Марининых руках все равно отстанет и немедленно сгинет в обступившей нас со всех сторон непроницаемой белой пелене. Очень скоро, правда, на дороге появилась жутковатая колея, по которой и Витара заскользила неуверенно и опасно - настолько, что ехать быстрее стало страшно и мне.
        Прошел час или около того - мы ползли теперь совсем медленно, и я давно перестала смотреть по сторонам, пытаясь разглядеть деревни, которые мы проезжали, - из-за пурги об их присутствии вокруг можно было догадаться только по рассеянному, еле проникающему сквозь снежную завесу свету уличных фонарей. Их было на удивление мало - по крайней мере, если судить по количеству освещенных участков дороги, - я плохо помнила карту, но мне казалось, что этот район должен быть населен гораздо гуще, - возможно, от усталости я просто не всегда замечала переход от темноты к свету и обратно, а может быть, где-то случился обрыв линии электропередач и фонари просто не горели.
        Мишка заснул почти сразу же после того, как мы тронулись с места, - в зеркальце заднего вида отражалась его растрепанная голова, которую он пристроил к покосившейся пирамиде коробок и сумок, возвышавшейся на заднем сиденье. Ты со мной, думала я, смотря на его безмятежное, спящее лицо, тебя я сумела спасти, увезти от всего этого ужаса - может быть, в последний момент, но я успела, и я довезу тебя до места, где никто не сможет навредить тебе, где не будет никого вокруг - только мы, и все будет хорошо. Справа от меня, на пассажирском сиденье, спал папа - я не сообразила посоветовать ему откинуть спинку сиденья подальше, и он неудобно повис на врезавшемся в старую охотничью куртку ремне безопасности, свесив голову вниз и почти касаясь лбом передней Витариной стойки. Почему-то именно теперь, когда все в машине спали, а окна снаружи заклеивал мокрый, липкий снег, который поскрипывающие дворники с трудом успевали стирать с лобового стекла, сквозь которое можно было разглядеть только габаритные огни идущего впереди Лендкрузера, я почувствовала покой и уверенность в том, что мы на самом деле доедем до
озера, сулящего нам долгожданное спасение. Невесомый наш деревянный дом с прозрачными стеклянными стенами отсюда казался уже чем-то нереальным, зыбким, и его было почему-то совсем не жаль - важно было, что мы живы, целы, что на заднем сиденье спит Мишка, а всего в нескольких метрах впереди едет Сережа, вглядываясь в безлюдную, заметенную снегом дорогу.
        Не успела я об этом подумать, как захрустела рация и Сережа произнес вполголоса откуда-то из-под правого моего локтя:
        - Не спишь?
        - Не сплю, - ответила я - сначала просто так, в никуда, а потом взяла в правую руку микрофон, прижала его поближе к губам, чтобы не разбудить спящих, и повторила: - Не сплю, - и коротко, радостно засмеялась оттого, что слышу его голос.
        - И чем ты там занята? - спросил он, так же шепотом - и я сразу поняла, что и он совершенно один в своей машине, потому что все остальные спят где-то далеко, на заднем сиденье, отделенные подголовниками, сумками и плотным покровом сна, словно их нет вовсе, как будто на всей этой засыпанной снегом, пустой дороге есть только два человека - я и Сережа.
        - Рулю, - ответила я, - думаю о тебе.
        - Красиво, да? Скоро Новый год, - сказал он негромко.
        Мы помолчали немного - но теперь эта тишина была совсем другая, и снег снаружи был другой - уютный, мягкий, незлой, и я была в нем не одна - он был со мной, даже если я не видела его лица и не могла протянуть руку и дотронуться до него.
        - Это будет прекрасный Новый год, вот увидишь, - сказал он.
        - Я знаю, - ответила я и улыбнулась - и хотя он не видел моей улыбки, мне было ясно, что он знает о ней.
        - Давай споем, - попросил он, а я ответила:
        - Перебудим же всех.
        - А мы тихонько, - отозвался он тут же и, не дожидаясь моего ответа, начал: - Хо-дют ко-они над реко-ою… - Это была любимая его песня, и он обязательно заводил ее всякий раз, когда ему хотелось что-нибудь спеть, - и, несмотря на то что он всегда фальшивил, когда пел ее, несмотря на мой абсолютный слух - уроки фортепиано, музыкальная школа, сольфеджио, - это было единственное исполнение, которое я любила, потому что он словно бы чувствовал каждое слово, которое было сильнее нот, заложенных в нем, сильнее всех дурацких правил, по которым эту песню следовало петь, и единственное, что я могла сделать, это подхватить мелодию и осторожно поддержать ее:
        - Ищут ко-они водопо-ою…
        Мы допели песню до конца, и снова стало тихо - мерно работали дворники, тускло светились сквозь снег габариты Лендкрузера - никто не проснулся, и тогда рация хрустнула снова и в эфире раздался чей-то незнакомый голос, прозвучавший в этой снежной тишине так естественно, что я даже не вздрогнула:
        - Хорошо-то как спели, - сказал он, - а вот эту знаете - ду-мы мои тем-ны-я, ду-мы по-та-енны-я, - и продолжил выводить куплет за куплетом хрипловатым, явно непривычным к пению голосом до тех пор, пока дорога не увела его за пределы зоны действия нашего радиосигнала - какое-то время сквозь помехи еще можно было разобрать отдельные слова, а потом опять наступила тишина.

* * *
        Как было бы хорошо, если бы всю дорогу, которая нам предстояла, можно было ехать именно так - мне казалось, я могла бы выдержать и пятьсот, и тысячу километров в этой темноте, с черепашьей скоростью, обеими руками удерживая машину в скользкой колее, только бы больше не останавливаться, не искать топливо, не бояться всякого незнакомого, встреченного по дороге человека. Как бы я хотела так и проехать весь путь до конца - не говоря ни с кем, кроме Сережи, без мрачных папиных шуточек, от которых у меня мороз шел по коже, без Ириного панического ужаса перед болезнью, которой никто из нас еще не видел и которая поэтому не успела еще напугать нас по-настоящему. Сейчас, на этой пустой и темной, засыпанной снегом дороге легко было представить, что нам некуда торопиться, не от чего убегать, что нам просто нужно проехать из одной точки в другую, из пункта А в пункт Б, как в школьной математической задачке. Удивительно, с какой неохотой мы отказываемся от ощущения, что все не так уж и плохо, - достаточно ненадолго убрать с дороги встречные автомобили, кордоны, вооруженных людей, и не пройдет и нескольких
часов, как тревога и страх отступят, словно их никогда и не было, словно вся эта поездка - не более чем небольшое приключение или, может быть, просто чей-то эксперимент, испытание на прочность, и вот-вот мы достигнем пока неизвестной нам, невидимой границы, после которой вдруг появятся камеры, вспыхнет яркий свет и из-за декораций выйдут люди, которые скажут нам - не нужно больше бояться, все это не взаправду, никто не пострадал, а вы молодцы, вы все сделали правильно и теперь можете вернуться домой.
        Во все это, наверное, действительно можно было бы поверить, если бы только взгляд время от времени сам собой не сворачивал к датчику уровня топлива на приборной панели - тонкая красная стрелочка, с каждым разом опускающаяся все ниже - еще триста, двести пятьдесят, двести километров - и нужно будет остановиться, открыть багажник, достать канистры и долить бензин - оглядываясь, прислушиваясь и поглядывая на дорогу. Всю жизнь я очень плохо считала в уме - и в школе, и после, во взрослой жизни, мне всегда требовался лист бумаги или калькулятор, но времени у меня теперь было достаточно для того, чтобы стало совершенно ясно - бензина, тяжело плещущегося сейчас где-то в багажнике, Витаре ни за что не хватит, и где-то впереди - возможно, среди недружелюбных, покрытых льдом холодных северных озер, а может быть, и раньше - прямо на трассе, в нескольких километрах от какой-нибудь богом забытой деревни мотор вдруг захлебнется и умрет, а вместе с ним умрет и иллюзия безопасности, которую дарит человеку его машина - с запертыми дверьми, резиновыми ковриками под ногами, сиденьями с подогревом и дисками с любимой
музыкой в бардачке.
        Но момент этот пока не настал - до него было еще далеко; стрелка ползла вниз медленно, дорога была пуста, и можно было сказать себе: «Аня, перестань бежать впереди поезда, ты не одна, твоя задача всего лишь - не заснуть сейчас, держать руль обеими руками, следить за красными габаритами едущего впереди Лендкрузера, а ближе к утру, возле Новгорода, ты пересядешь на пассажирское сиденье, закроешь глаза, и ответственность за весь оставшийся отрезок пути ляжет уже на другие плечи - пока ты будешь спать, остальные обязательно придумают что-нибудь, чтобы пополнить запасы топлива и добраться до места, где тебе ничего уже не будет угрожать».
        Еще через час или полтора снегопад утих - внезапно, резко, и темнота вокруг опять сделалась прозрачной, а светлые пятна расположенных вдоль трассы деревень снова стали видны издалека; названия у них уже были совсем незнакомые, да и внешне они совсем не походили на гладкие подмосковные поселки - маленькие, в два окошка, вросшие в землю домики, завалившиеся вовнутрь заборы, - то ли оттого, что была уже глубокая ночь, то ли по какой-то другой причине окна обращенных к шоссе домов были темными, словно закрытые глаза, а многие и вовсе спрятаны за ставнями; дорога в этом месте была такой узкой и невзрачной, что я готова была бы поверить в то, что мы сбились с пути, если бы не Сережино уверенное движение вперед. Может быть, потому, что вести машину стало легче, а может, потому что подаренная снежной завесой безмятежность ушла вместе со снегопадом, мы стали двигаться быстрее - даже Марине удалось разогнать Лендкрузер почти до сотни километров в час.
        Это случилось сразу за Вышним Волочком - сонным, безлюдным, беззащитным, с единственным мигающим светофором - мы проскочили его без остановки, а за ним один или два небольших и таких же пустынных поселка со слепыми окнами и скупо расставленными вдоль трассы уличными фонарями; когда впереди показался следующий, слабо освещенный участок шоссе, прямо перед табличкой, надпись на которой я не успела разобрать, я увидела припаркованную под прямым углом к дороге бело-синюю машину ДПС с выключенными фарами, а возле нее, чуть впереди, человеческую фигуру в ядовито-желтом жилете со светящимися поперечными полосками. До стоящей на обочине машины оставалось еще метров триста, когда человек в жилете, увидев нас, поднял руку с жезлом и сделал шаг по направлению к дороге, и в ту же секунду Лендкрузер сбросил скорость, дал правый поворотник и начал медленно съезжать к обочине. Что она делает, идиотка, подумала я с отчаянием, ну какие здесь могут быть гаишники - сейчас, в это время, в этом месте, я громко сказала: «Марина!», словно она могла меня услышать, и тут же папа, спавший на пассажирском сиденье, рывком
поднял голову, а через какую-то долю секунды он уже, навалившись на мое плечо, несколько раз резко нажал на гудок; неприятный, пронзительный Витарин вопль сразу же заставил меня очнуться, и я включила дальний свет, яркий холодный голубоватый сноп которого выхватил из темноты неподвижную машину ДПС, и стало видно, что боковое стекло у нее выбито, а обращенный к нам белый борт с продольной синей полосой вмят вовнутрь вместе с передней стойкой. Стоявший возле нее человек на свету тоже выглядел как-то неправильно - оказалось, что светящийся в темноте форменный жилет натянут сверху на спортивную, забрызганную грязью куртку, не имевшую с формой ДПС ничего общего, а слева от машины, в кустах, стоят и другие человеческие фигуры, уже безо всяких жилетов. Я сейчас обгоню ее и оставлю здесь, безнадежно подумала я, и мы больше ничего не сможем для нее сделать, не может быть, чтобы Сережа тоже затормозил, я не успею даже взять рацию и предупредить его, он же видит, не может не видеть, что это никакая не ДПС. Я ударила ногой педаль газа, и, продолжая сигналить, Витара рванула было на встречную полосу - мне очень
нужно было увидеть, что делает Сережа, но в этот момент, так и не успев остановиться, Лендкрузер тоже резко вильнул влево, обратно на дорогу, и, ускоряясь, мы все пролетели мимо раскуроченной патрульной машины и людей, притаившихся за ней; в зеркало заднего вида было видно, что человек в жилете опустил жезл и стоит уже посреди дороги, смотря нам вслед, а те, кто стоял позади него, тоже выступили из тени - прятаться им было уже не нужно.
        - Стрельнуть бы в них, - произнес папа Боря сквозь сжатые зубы и снял наконец руку с гудка, - стервятники, - и, повернувшись всем телом, насколько позволял ремень безопасности, еще раз взглянул назад, а я смотрела на габариты едущего впереди Лендкрузера, который теперь слегка болтало из стороны в сторону, и думала - я готова была ее бросить, объехать по встречной и удрать, не оглядываясь, у меня не было времени подумать, не было никакого плана, я просто увидела опасность и дала газу, и теперь мы обе - и она, и я, знаем это и никогда не забудем - если произойдет что-то еще, что-то такое же страшное, я не стану рисковать, не остановлюсь и не попытаюсь помочь; и еще я думала - об этом невозможно было не думать - а если бы не было никакого Лендкрузера, если бы на этой темной пустой дороге передо мной была только Сережина машина, что бы я сделала тогда?
        Папа наконец перестал смотреть назад и взял в руку микрофон:
        - Надо бы остановиться, Сереж, - сказал он, - ты посмотри, как ее болтает, Леньке пора возвращаться за руль.
        - Я понял, - раздался Сережин голос, - только надо подыскать место подальше отсюда.
        Всем нам было ясно, что имело бы смысл проехать еще хотя бы километров двадцать-тридцать, прежде чем останавливаться, но одного взгляда на нервные броски Лендкрузера по дороге было достаточно для того, чтобы понять - этого времени у нас нет и Марина сейчас либо зацепит кого-то из нас, либо просто вылетит в кювет. Почти сразу после того, как тусклый свет уличных фонарей пропал из вида, Сережа сбавил скорость, а еще через несколько минут произнес:
        - Все, здесь давайте, не помню точно, сколько тут до следующей деревни, но их вокруг полно, дальше до самого Валдая подходящего места уже можем и не найти. Выходим, фары погасите только, - и съехал на обочину.
        Мы остановились; папа завозился, выуживая из-за спинки сиденья лежавший там карабин. Поймав мой взгляд, он сказал:
        - Возьму-ка я его с собой, на случай, если тут остались еще какие-нибудь добрые люди, которым придет в голову с нами пообщаться. Вылезай, Анюта, поменяемся, похоже, я выспался.
        Выходить из машины мне не хотелось - я с удовольствием осталась бы за рулем и подождала бы, пока Марину не пересадят на пассажирское сиденье, только бы ее сейчас не видеть, не встречаться с ней глазами, но выхода не было - я отстегнула ремень и шагнула на дорогу. Водительская дверь Лендкрузера тут же распахнулась, Марина выскочила из машины - даже при выключенных фарах ее белый комбинезон словно бы светился в темноте - и побежала ко мне, всхлипывая; я втянула голову в плечи, у меня не было времени подумать, хотелось крикнуть мне, я испугалась, у меня же Мишка тут, в машине, я не могла остановиться, и тут она подбежала ко мне совсем близко и схватила меня за руки.
        - Простите меня, - сказала она, и я увидела, что она плачет, - я такая дура, просто я устала, такая жуткая была дорога, я не сообразила, увидела эту чертову форму и чуть не остановилась, а потом ты засигналила и включила дальний, и Леня проснулся, если бы не ты, Аня, если бы не ты… - Она обняла меня и все продолжала что-то быстро говорить мне в ухо, а я стояла и не могла себя заставить к ней прикоснуться, и думала только - я готова была тебя бросить, ты даже не заметила, но я бы точно тебя там бросила.
        Подошедший Леня взял ее за руку и увел в машину; вернувшись, он сказал:
        - У меня треть бака осталась. Скоро Валдай, до Чудова километров двести, я бы здесь дозаправился - пока не выскочим на мурманскую трассу, другой возможности может и не быть.
        Пока доливали топливо - папа стоял с карабином в руках, Леня с Сережей суетились с канистрами, - я отошла в сторону и закурила. Напряженная сосредоточенность, крепко державшая меня с того самого момента, как мы выехали из дома, не дававшая мне заснуть и заставлявшая крепко держаться за руль, слетела одним махом - как будто ее и не было, с облегчением я почувствовала, что мне даже не нужно смотреть на дорогу, не покажется ли чужой, потому что с этого момента все - и маршрут, которым мы будем двигаться дальше, и количество бензина в Витарином баке, и наша безопасность - больше не моя забота; я сяду сейчас в машину, откину спинку назад, закрою глаза, и все это перестанет существовать, а когда я открою их в следующий раз, вокруг уже будет только тайга, озера и редкие деревни с чужими северными именами, а весь этот бурлящий, угрожающий муравейник останется так далеко, словно его и нет вовсе.
        С дозаправкой было покончено, и пора было двигаться дальше; я подошла к Сереже и тронула его за рукав:
        - Я - спать, - сказала я, - папа поведет; давай Витару вперед, Иру за руль, тебе нужно отдохнуть.
        - Только не сейчас, - ответил он тут же, как будто даже слегка раздраженно, словно уже ждал этой моей фразы и знал заранее, что я стану с ним спорить, - ты пойми, Аня, сейчас самый трудный участок дороги, Валдай, Новгород, вот объедем Питер - тогда и поменяемся, после Киришей будет поспокойнее, не могу я ее сейчас за руль.
        - И правда, - сказала я, - пусть отдохнет еще, бедная девочка, она, наверное, так устала лежать на заднем сиденье со вчерашнего дня, - и пожалела о сказанном сразу, не успев закончить предложение, потому что он был прав и нам обоим сейчас было ясно, что я тоже это знаю и просто хочу задеть его - потому что он уехал тогда, ночью, и не попрощался; потому что, не будь ее, это он, а не папа спал бы четыре часа на пассажирском сиденье рядом со мной, и мне не нужно было бы бояться за него; потому что она, стоя в моей прихожей, медленно сняла капюшон с головы, распустила волосы и назвала меня «малыш». Потому что она мне не нравится. Потому что я уже никогда не смогу избавиться от нее. И несмотря на то, что мне стыдно даже в эту самую минуту, пока я обо всем этом думаю, я точно уже не сумею относиться к ней иначе.
        Мне не хотелось, чтобы Сережа видел сейчас мое лицо, но на этом разговор заканчивать было нельзя; я отвернулась к дороге - нужно было хотя бы попытаться изобразить улыбку, произнести что-нибудь шутливое, только ничего не получалось - ни улыбка, ни шутка, и тогда он положил руку мне на плечо, наклонился ко мне и прошептал заговорщически:
        - Анька, я все понимаю, но ты бы знала, как ужасно она водит машину, была бы ты на моем месте, ты и сама бы ей в темноте рулить не позволила, - и улыбнулся мне - широко, как не улыбался уже целую вечность.
        - Пойду-ка я спать, - ответила я с облегчением, - у меня-то получше водитель в запасе.
        Мы не успели еще тронуться с места - папа настраивал под себя зеркала, я пристегивала ремень безопасности и возилась со спинкой сиденья, пытаясь не прижать спящего Мишку, - как рация проговорила Сережиным голосом:
        - Внимание в канале, на питерской трассе перед Выползовом на дороге бандиты, осторожнее, ребята, повторяю…
        Я застыла с пряжкой ремня в руке:
        - Зачем он это? Кто нас тут услышит, кроме этих самых бандитов? Нет же никого? - И папа, нахмурившись, озабоченно покачал головой и даже начал что-то говорить мне, как вдруг рация снова ожила и послышался взволнованный мужской голос, едва различимый из-за помех:
        - Серега? Серега, ты?! - И, не дожидаясь ответа, торопливо продолжил, словно боясь, что сигнал вдруг пропадет: - Серега! Погоди, стой, ты в какую сторону идешь, на Питер, на Москву? Ты где?
        Сережа молчал - наверное, он не узнал говорившего, голос которого из-за шороха сейчас был еле слышен и почти неузнаваем, мало ли на трассе людей с таким именем, думала я, может быть, кто-то подслушал нас раньше и теперь ждет, чтобы мы ответили ему, потому что наше присутствие в эфире может означать только одно - у нас есть бензин, еда и машины, и все это может быть кому-нибудь очень нужно.
        - Какой радиус действия у этой рации? - спросила я у папы, и он немедленно ответил:
        - Километров пятнадцать-двадцать уверенного приема, не больше. Это совсем рядом.
        - Дайте мне микрофон, - сказала я и протянула руку, - да не скажу я им ничего, дайте мне его сейчас же, пока он им не ответил, - и когда он послушался, нажала кнопку и очень медленно и внятно произнесла: - Молчи. Слышишь? Мы не знаем, кто это, - и тогда по-прежнему незнакомый голос заорал уже почти торжествующе - слышно теперь его было гораздо лучше:
        - Аня! Аня, я узнал твой голос! Черти подозрительные, как же здорово, что это вы, вы же на Питер едете, да? На Питер? Мы навстречу, подождите, я сейчас искатели включу, вы меня узнаете, поезжайте помедленнее. - Я все еще не могла понять, кто это, а он все продолжал и продолжал говорить, и потому никто из нас не мог вставить ни слова, и только когда он наконец унялся и умолк на мгновение, Сережа проговорил:
        - Я думал, ты никогда уже палец с кнопки не уберешь, Андрюха, - и засмеялся. В это же мгновение впереди, на границе видимости, появилось слегка расплывающееся в мутной предрассветной дымке желтое пятно, а еще через несколько минут уже стало отчетливо видно стремительно приближающийся к нам по встречной полосе одинокий автомобиль, на крыше которого ярко светились три прямоугольных оранжевых фонаря.
        - Что еще за Андрюха? - спросил папа Боря, напряженно вглядываясь вперед.
        - Друг семьи, - ответила я, наблюдая за тем, как Сережа, не закрывая двери, выпрыгнул из своей машины и подбежал к остановившемуся рядом серебристому пикапу, к которому сзади был прикреплен плотно укрытый брезентом, припорошенный снегом прицеп; следом за ним на дороге появилась Ира, на ходу торопливо натягивающая пальто, а из пикапа навстречу им вышли два человека - мужчина и женщина, и все четверо, позабыв обо всякой осторожности, стояли теперь прямо на проезжей части, оживленно разговаривая.
        - Какой друг семьи? - переспросил папа. - Ты можешь толком объяснить?
        - Да как вам сказать, - ответила я со вздохом, отстегивая ремень и распахивая дверцу, - боюсь, что не моей.
        Как же так получилось, думала я, медленно направляясь к стоявшей посреди дороги группе, почему в этой странной экспедиции нет ни одного человека, кроме Мишки, которого я на самом деле хотела бы взять с собой, которого я могла бы спасти потому, что это было нужно именно мне? Мамы больше нет, и Ленка, моя Ленка, наверное, тоже сгинула где-то там, в мертвом городе, на матрасе в каком-нибудь школьном лазарете, и все остальные, кто был мне дорог, кого я любила, с кем могла бы сейчас поговорить откровенно, да хотя бы просто переглянуться - пропали, исчезли, а может быть, уже погибли; я запретила себе думать о них - хотя бы на время, хотя бы до тех пор, пока мы не перестанем бежать, не доберемся до озера, где можно будет отойти подальше в лес, сесть на корточки, обнять дерево и зажмуриться, но скажите мне кто-нибудь, каковы шансы встретить знакомых тебе людей на пустой ночной дороге длиной в семьсот с лишним километров и почему, черт возьми, это обязательно должны оказаться именно эти люди, а не другие - те, кто так мне был бы сейчас нужен?
        Я подошла поближе и осторожно взяла Сережу за руку, и он тут же живо обернулся ко мне:
        - Нет, ты представляешь, Анька? Ты представь только! Мы могли просто молча проехать мимо…
        - Да ты со своими рациями всю плешь мне проел в свое время, проедешь тут молча, - перебил его Андрей, приобнял Сережу за плечо и широко, радостно улыбнулся - пожалуй, я никогда еще не видела на его лице ни подобной радости, ни такого волнения. Я помнила его как высокомерного, мрачноватого типа, с которым Сережа дружил то ли со школьных времен, то ли с институтских, и как во многих долго существующих парах, роли у них распределились давным-давно - настолько, что неважно было, что именно представляет собой каждый из них сейчас, потому что они по-прежнему носили друг перед другом свои привычные, словно приросшие с детства маски, а я так и не смогла привыкнуть к роли, которая в этой дружбе досталась Сереже.
        - Аня, - очень громко и очень радостно произнесла стоявшая рядом с ним женщина и повернулась к мужу: - Я же говорила тебе, что это был Анин голос, а не Ирин!
        - Я тоже рада тебя видеть, Наташа, - ответила я - сарказм можно было и не прятать, она все равно никогда его не чувствовала - или делала вид, что не чувствует - а Наташа, улыбаясь, по очереди внимательно оглядывала нас одного за другим, и улыбка ее делалась все шире и шире, хотя казалось, это уже невозможно.
        - Значит, вы так и путешествуете, шведской семьей? - жизнерадостно спросила она, и я тут же вспомнила, за что именно я ее не люблю.
        Паузы никакой не возникло - в это время как раз подошел Леня, следом за ним вышел из машины папа, несмотря ни на что, недоверчиво держащий карабин наготове; какое-то время мужчины жали друг другу руки и произносили слова, полагающиеся при знакомстве, а когда они закончили, Сережа наконец задал вопрос, который вертелся в голове у всех нас с момента, когда пикап показался на встречной полосе.
        - Ребята, - спросил он, улыбаясь, - какого черта вы едете в обратном направлении?
        Ни один из них не ответил сразу же - лица их немедленно погасли, словно кто-то щелкнул выключателем, и несколько секунд оба молчали. Наконец Наташа подняла глаза на мужа и слегка толкнула его локтем, и только тогда он сказал - на этот раз совершенно серьезно:
        - Мы едем в обратном направлении, Серега, потому что трасса Москва - Питер теперь заканчивается перед Новгородом.
        - То есть как это - заканчивается? - не веря своим ушам, переспросила я.
        - Очень просто, - ответил он и посмотрел мне в глаза. - Поперек трассы, там, где мост через Мсту - кажется, это называется Белая Гора, стоят грузовики. Когда мы подъезжали, на мост заехать еще было можно, а вот съехать с него - уже нельзя. Хорошо, что мы заметили вовремя, - он замялся, - ну, там такое было, нельзя было не заметить. Их человек двадцать-тридцать с оружием, мы не успели понять, кто они - военные или гражданские.
        - Мы не первые там попались, - вставила Наташа тихо - она тоже больше не улыбалась, - если бы вы видели, что они там устроили.
        Все мы молчали - эту новость надо было как-то переварить, и тогда Андрей добавил:
        - В общем, куда бы вы ни ехали, придется разворачиваться. Федеральной трассы больше нет.
        - Чушь какая-то, - Ирин голос звучал требовательно и, пожалуй, даже сердито, и я подумала, что уже начинаю привыкать к этим ее интонациям, - можно же как-то объехать. Не разворачиваться же теперь, нам просто некуда уже возвращаться, ну, давайте поедем другой дорогой, в конце концов, не может же быть, чтобы от Москвы до Питера была только одна трасса?
        - Да к черту Питер, - вмешался Леня хмуро, - кому он нужен, неужели ты думаешь, там кто-нибудь еще остался живой?
        - Ну, вообще-то мы едем как раз туда, - вставила Наташа и, когда мы все изумленно обернулись к ней, продолжила раздраженно, словно защищаясь: - И не надо так смотреть на меня, ладно, не совсем в Питер, у моих там дом - под Всеволожском, там еще неделю назад все было в порядке, пока связь была, я каждый день с папой говорила, у них вообще все было тише, чем у нас, и потом, там озеро, мы лодку взяли. - Она говорила что-то еще - быстро, почти захлебываясь, про то, что дом большой, что в Москве они уже погибли бы, что связи нет - но она точно знает, что с родителями все хорошо, и как-то сразу стало очевидно, что все это она говорит не впервые, что, наверное, было много споров, в результате которых эти двое приняли решение, в котором один из них сомневался, а второй был вынужден делать вид, что уверен, - просто чтобы заставить первого двинуться в путь. Я немедленно вспомнила нашу с Сережей поездку к кордону, когда больше всего меня пугала не затаившаяся впереди болезнь, а то, что он может сейчас передумать, мы повернем обратно, и я никогда больше не увижу маму, и даже не узнаю, что с ней случилось; это
было невыносимо - слушать, как она выплевывает слово за словом, торопливо, бессвязно, глаза у нее блестели, и я поняла, что на самом деле эта женщина, ухитрившаяся так сильно задеть меня ровно за две минуты, истекшие с момента встречи, находится на грани истерики - мне захотелось одновременно и поддержать ее, и заставить замолчать, но слов я не нашла и просто придвинулась к ней поближе и легонько сжала ее руку чуть выше локтя. Она резко выдернула свою руку из моей и яростно сверкнула на меня глазами - лицо ее исказилось:
        - Не надо меня трогать! Нам просто нужно найти другую дорогу, мы собирались свернуть направо и попробовать через псковскую трассу, а тут вы, да что вы так смотрите, Андрей, скажи им, там же можно проехать!
        Он поморщился - почти досадливо, вероятно, ему сложно было слушать все это еще раз - вряд ли они говорили о чем-то другом все это время, которое провели вдвоем в машине; он не стал прикасаться к ней, а просто словно слегка отодвинул ее, оттер в сторону и сказал:
        - Вы простите, мы слегка на взводе, этот чертов мост - мы сто километров без остановки мчались, пока вас по рации не услышали.
        И тут они наконец рассказали нам - перебивая, почти перекрикивая один другого, о том, как, сменяя друг друга за рулем, ехали полдня и всю ночь, задержавшись только под Тверью - купить бензина; о том, что когда они подъезжали к злополучному мосту, за рулем как раз была Наташа - это была ее очередь. Андрей спал и ничего не видел, а она не сразу поняла, что происходит - сначала они проехали короткий мост через какую-то небольшую речку, где было тихо и пусто, и она вообще не обратила на него внимания - мост и мост, тем более что сразу за ним дорога была замечательная - несколько километров чудесного, безлюдного леса, они тоже ужасно устали от напряжения, от которого невозможно было отделаться, проезжая населенные пункты, и так же, как мы, радовались всякой передышке; а как только лес закончился, начались поля - деревень здесь не было (были, вмешался Андрей, просто чуть в стороне от трассы - не важно, закричала она тут же, ты вообще спал, дорога была пустая, и было темно, просто поле, и все - хорошо, просто поле, согласился он, там километр от силы до моста, он освещен, ты могла увидеть - не могла, до
моста еще было далеко, дорога была темная, и потом, я подумала, может, она больная, она шла прямо по дороге, посередине, я чуть ее не сбила!) - и посреди этих полей свет фар вдруг выхватил из темноты человеческую фигуру; Наташа резко ударила по тормозам, из-за тяжелого прицепа пикап занесло, но она справилась и не вылетела с дороги. Она не успела толком ничего разглядеть, но вроде бы это была женщина; на лице у нее была кровь, и шла она как-то странно, зигзагами, а еще через несколько метров в кювете обнаружилась машина - смешная, маленькая, женская, опрокинутая набок, словно черепашка, вокруг которой на снегу расплывалось темное пятно - масло, наверное - и везде по дороге были разбросаны вещи, какие-то сумки и разноцветные тряпки, которые было сложно объехать, особенно после того, как пикап почти потерял управление, и тут Андрей наконец проснулся. Он предложил ей остановиться - ее трясло, но она отказалась, было непонятно, что тут случилось, и останавливаться было страшно, они едва успели поговорить об этом, как впереди показался мост - ярко освещенный, длинный, на массивных бетонных сваях; всякий
раз, проезжая подобные места, они прибавляли скорость - поэтому сейчас она тоже нажала на газ и влетела бы, наверное, прямо в засаду, если бы навстречу неожиданно не вынырнул едущий задом автомобиль - она не сразу поняла, что он едет задом, если бы не белые, ярко светящиеся даже сквозь залепившие их комья грязного снега задние фонари, - от которого ей пришлось уворачиваться, и потому она снова притормозила, и тогда они оба одновременно увидели это - перегородивший противоположный конец моста грузовик с вяло трепещущим на ветру грязно-серым тентом и синей неразборчивой надписью, пять или шесть легковых машин с распахнутыми дверьми и несколько человеческих тел, лежащих на асфальтовом покрытии моста - почему-то они сразу догадались, что это именно тела, хотя на асфальте лежало еще много всего - мост был широкий, как минимум в четыре полосы, а может, и больше, и ближе к грузовику весь был усыпан вещами. Андрей уже кричал «задом, Наташа, задом», когда они увидели людей - много, бежавших им навстречу - вероятно, эти люди гнались не за ними, а за теми, кто ехал задним ходом и уже скрылся далеко позади;
бегущие люди стреляли - выстрелов почему-то не было слышно, но видны были вспышки, и это было страшно - очень страшно, а Наташа поняла, что с тяжелым прицепом, прикрепленным к пикапу, ни за что не сможет дать задний ход, и поэтому она резко крутанула руль вправо, забирая как можно ближе к решетчатой светлой ограде, а потом бросила пикап налево, от всей души надеясь на то, что ширины моста хватит для разворота - на мгновение ей показалось, что места не хватает и что прицеп, пробив ограждение, утянет пикап за собой - вниз, в скованную льдом, холодную черную воду, но прицеп только слегка чиркнул по вертикальным прочным балкам, и пикап, виляя и ускоряясь, с визгом рванул в обратную сторону. Они ехали так быстро, что, видимо, не заметили, как проскочили место, где в кювете лежала маленькая машинка; женщину с окровавленным лицом, попавшуюся им по дороге к мосту, они тоже больше не видели.
        На этом их рассказ закончился - оба они умолкли, и теперь, в наступившей тишине, все мы стояли посреди этой узкой, разбитой дороги - в месте, которое едва подходило даже для короткой, на несколько минут, остановки; три груженные доверху машины со спящими в них детьми у обочины и четвертая, стоящая на встречной полосе, - и пытались свыкнуться с мыслью, что опоздали. Убегая от опасности, догоняющей нас со стороны города, бывшего нам домом, города, которого больше не было, мы не подумали о том, что движемся навстречу такому же хаосу - нам казалось, что достаточно просто ускользнуть от волны, наступавшей нам на пятки, как вдруг стало ясно, что впереди еще много точно таких же волн, распространяющихся со скоростью, намного превышающей наши возможности, словно круги по воде, расходящихся вокруг каждого крупного города, каждого большого скопления людей, и для того, чтобы спастись, нам теперь нужно было придумать способ, как добраться до места, которое мы выбрали своим укрытием, уклоняясь и лавируя между ними, не зная заранее, где они перекроют нам путь.
        Никто не говорил ни слова, но я уверена, что все мы думали именно об этом - я нашарила в темноте Сережину руку и сжала ее, и он тут же встрепенулся, поднял голову и сказал Андрею:
        - Знаешь, отгони-ка ты машину с дороги и иллюминацию выключи тоже, тут недалеко одна нехорошая деревенька - как бы им не пришло в голову поинтересоваться, что это тут происходит у них под носом. Я схожу пока за картой - нам надо подумать над маршрутом. Пойдем, пап, ты только карабин далеко не убирай.
        Возможно, и не было никакой паузы между Сережиными словами и моментом, когда Андрей не спеша повернулся и направился к своей машине - может быть, мне только показалось, что он какое-то время раздумывал, стоит ли ему подчиниться немедленно, просто ты его не любишь, сказала я себе, а точнее - ты не любишь видеть, каким в его присутствии делается Сережа, а теперь - неизбежно - его придется взять с собой, вместе с его чрезмерно улыбчивой женой, которая в день знакомства взяла тебя за локоть, отвела в сторону и произнесла слишком много слов, ни одно из которых не показалось тебе искренним - ни тогда, ни потом, когда ты вспоминала этот странный разговор.
        Чтобы никто не увидел моего лица, я пошла к Витаре за сигаретами - Мишка по-прежнему крепко спал, и я не стала будить его - а когда я вернулась, пикап уже стоял у обочины с выключенным двигателем, развернутый в обратном направлении, на его капоте была разложена карта, и все стояли вокруг, склонившись над ней. Подходя, я услышала обрывок Сережиной фразы:
        - …вот оно, это озеро, Андрюха, видишь? Мы хотели в обход Питера через Кириши уйти на мурманскую трассу, и дальше наверх, - в одной руке он держал фонарик, а пальцем другой водил по карте, - это самый простой и короткий путь. Через Новгород нам не пройти - теперь придется сделать крюк, у Валдая свернем направо и рванем в объезд через Боровичи и Устюжну, а там выскочим на А-114 и вернемся на мурманскую трассу.
        - Тут крюк километров в пятьсот, - вмешался папа, отодвигая плечом стоявшего между ним и Сережей Леню, - где мы столько топлива возьмем, застрянем на полпути.
        - В Киришах должно что-нибудь быть, - убежденно сказал Сережа, - там завод перерабатывающий, найдем. Пап, вариантов у нас нет - ты же знаешь, нам даже по прямой топлива не хватило бы.
        Они замолчали. В наступившей тишине, после паузы - когда стало ясно, что больше никто ничего не скажет, Андрей произнес:
        - Не нужна вам мурманская трасса. Там одни мосты, здесь, здесь и здесь, до самого Петрозаводска, и даже если они не все такие, как этот новгородский, - вам хватит одного, надеюсь, это понятно.
        Сережа тут же кивнул - слишком быстро, подумала я - и придвинул к Андрею карту:
        - Хорошо. Что ты предлагаешь?
        Андрей наклонился над тускло освещенным листком бумаги, от которого зависело теперь наше спасение, нахмурился и замолчал - надолго, на несколько минут, а мы стояли вокруг и просто ждали его ответа - словно никому из нас уже не могло прийти в голову ничего стоящего, мне показалось даже, что никто не смотрел на карту - только ему в лицо, и неизвестно, сколько бы мы так простояли, если бы папа, уже снова стоявший чуть поодаль с карабином в руке, чтобы видеть дорогу, не прервал этого почти благоговейного ожидания:
        - Дай-ка мне, - сказал он, довольно бесцеремонно отпихнул застывшего над картой Андрея, развернул листок бумаги к себе и почти тут же ткнул своим желтоватым пальцем с обломанным ногтем куда-то сильно правее: - Вот здесь мы пойдем. Вместо того чтобы после Устюжны возвращаться вверх на мурманскую дорогу, мы поедем дальше, через Вологодскую область мимо Череповца - в город въезжать не придется, трасса через него не проходит, а дальше обогнем Белое озеро - и наверх, в Карелию.
        - Там тоже есть мосты, - возразил Андрей немедленно.
        - Ну, если ты искал дорогу отсюда до Карелии, чтобы вовсе реки не пересекать, то давай еще пару часов подумаем. Здесь не Казахстан, реки будут - куда без них, но зато после Устюжны до самого верха уже ни одного большого города, а значит, народу там немного. Придется рискнуть. Ну, ладно, пальцы убери. - Словно спор был закончен, папа дернул на себя карту и принялся деловито складывать ее.
        - Дело ваше, - проговорил Андрей и отошел на шаг от капота; папа живо повернулся к нему и снова протянул карту, которую успел сложить вдвое:
        - Так у тебя была другая идея? Покажи, - он улыбнулся, - только думай скорее, мы тут битый час уже торчим прямо под носом у этих, - и он неопределенно качнул головой в сторону оставшейся позади деревни.
        - Ладно, ладно, нормальный маршрут, - карту Андрей не взял, и лицо у него было недовольное.
        Сережа наблюдал за ними, не вмешиваясь, и Леня тоже молчал, переводя взгляд с одного на другого; я мельком взглянула на Иру и неожиданно поймала ее взгляд - с удивлением я заметила, что она закатила глаза и едва заметно улыбнулась, ты тоже его не любишь, подумала я, надо же.
        - Ну, - сказал папа бодро, - по машинам?
        - Ладно, поехали, Наташка, - отозвался Андрей тут же, - удачи вам, ребята, - и похлопал Сережу, который направился было к своей машине, по плечу; Сережа машинально тоже потянулся, чтобы обнять его, но рука его зависла в воздухе.
        - Погоди, вы что, серьезно собрались ехать во Всеволожск? - растерянно спросил он.
        Засыпая на пассажирском сиденье - Витара теперь ехала первой, потому что Сережа уступил наконец Ире свое место за рулем, - я думала: что бы ни произошло, какие бы мысли ни беспокоили меня, я все равно сейчас усну, даже если нам попадется такой же страшный мост, даже если кто-нибудь остановит нас и заставит выйти из машины - им придется нести меня на руках, потому что я буду спать, и плевать на все. Подъема, который я почувствовала после короткого отдыха перед Тверью, давно уже не было, мне ни разу еще не приходилось вести машину всю ночь, я сделала все, что могла, а теперь я закрою глаза, и все это исчезнет - дорога, опасности, поджидающие нас за каждым поворотом, и эти чужие, едва знакомые мне люди - сколько волнений подряд может вынести человек, сколько раз у него екнет сердце, собьется дыхание до момента, пока ему не станет все равно и все, происходящее вокруг него, не превратится в бессмысленные, полуреальные декорации?
        Это было даже хорошо, что я так устала, - мысли текли лениво, медленно, и все, что случилось с нами в эти несколько дней, вдруг почти перестало меня беспокоить, я равнодушно думала - одиннадцать человек в двухкомнатном, без удобств охотничьем домике, люди, которые ни за что не оказались бы вместе, будь у них такой выбор, которые даже в отпуск такой компанией не поехали бы - пока Сережа уговаривал их, пока они отходили в сторону и что-то яростно шепотом друг другу доказывали, было уже ясно, что они согласятся, что поедут с нами, потому что все эти сто километров, которые им пришлось возвращаться от моста, а может быть, и раньше, возможно, даже с самого начала - они знали: нет больше ни Всеволожска, ни безопасного, уютного родительского дома, и самих родителей тоже больше нет; знали и просто боялись себе признаться в этом, потому что никакого запасного плана у них не было. Интересно, как долго он собирался делать вид, что все мы сейчас поедем своей дорогой, думала я сквозь сон, неужели - если бы Сережа не начал настаивать немедленно - он действительно позвал бы жену, сел в свой пикап и отправился бы
искать этот мифический путь к мертвому городу? Так странно, я никогда этого не умела - держать паузу, не просить ни о чем, спокойно ждать, пока остальные сами предложат помощь, и ведь всегда находятся эти остальные, которые уговаривают, спорят и доказывают и благодарны за то, что их помощь оказалась принята, и ведь этому невозможно научиться, у меня ни за что не получилось бы, подумала я и только тогда наконец заснула.

* * *
        В этот раз я не проснулась мгновенно - бывают такие пробуждения, особенно если день впереди не сулит ничего хорошего, когда уши уже невозможно защитить от звуков, а глаза - от света, но ты изо всех сил пытаешься нырнуть обратно - меня еще здесь нет, я сплю, я ничего не слышу, и веки мои закрыты. Я сопротивлялась бы и дольше, если бы звуки вдруг не ворвались прямо в мой сон, разорвав его на части, - их было слишком много, этих звуков, словно кто-то громко крикнул мне в ухо, и тогда я открыла глаза и выпрямилась на сиденье.
        Мы были в городе - почему-то сразу было понятно, что это именно город, а не деревня, несмотря на двухэтажные деревянные дома, приземистые, в четыре-пять окон с аккуратными кружевами наличников, с печными трубами - наверное, из-за церковных куполов, возвышавшихся сразу с нескольких сторон, в деревнях никогда не бывает так много церквей. Стоило мне подумать об этом, как появился первый каменный дом - тоже двухэтажный, но очевидно городской, хотя окна первого этажа все до единого почему-то были заколочены досками; солнце уже почти село, и все вокруг было голубое и розовое - глядя вокруг, я никак не могла сообразить, откуда это чувство тревоги, чем оно может быть вызвано среди этих тихих домиков под висящими в прозрачном воздухе куполами, но с этим городом явно что-то было не так. Первое, что бросилось мне в глаза, - сугробы, слишком высокие для этих улиц с низкими домами, достающие порой почти до подоконников; машина двигалась как-то странно, и, приподняв голову, я увидела, что дорога тоже завалена снегом - он был немного утрамбован, словно недавно здесь проехало несколько больших автомобилей,
оставивших после себя неровную колею - в ней мы и ехали, медленно, раскачиваясь из стороны в сторону; а потом я увидела женщину. На голове у нее был платок - серый, шерстяной, туго повязанный под подбородком, она шла вдоль дороги, по которой мы ехали - небыстро, с усилием прокладывая себе путь сквозь снежные наносы на обочине, и тянула за собой санки - обычные детские санки с исцарапанными металлическими полозьями, без спинки, на несколько раз перевязанной грубой веревке, а на санках, неудобно свисая с обоих концов, лежал длинный черный пластиковый мешок.
        Я смотрела на нее во все глаза - вся ее фигура, напряженная, согнутая спина, медленный шаг, санки - что-то напомнила мне, что-то тревожное, неприятное, я чувствовала, что вот-вот вспомню; мы уже обогнали ее, и я, обернувшись, пыталась рассмотреть ее получше, как вдруг Витара вывернулась из колеи, освободившись от сковывающего ее снега, побежала быстрее, и мы достигли широкого, пустого перекрестка.
        - Здесь налево, - хрустнуло в рации, и я вздрогнула, словно не ожидала услышать человеческий голос, словно я была одна в машине. Повернув голову, я взглянула на папу - сжимая руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой и, казалось, даже не заметил, что я уже не сплю; лицо у него было сосредоточенное и жесткое.
        Улица, на которую мы свернули, вероятно, была центральной - она была шире и значительно лучше укатана, но по обеим ее сторонам нависали такие же массивные кучи снега, как будто тротуаров не было вообще, и люди, которых здесь было гораздо больше, шли прямо по проезжей части - медленно и безмолвно; все они двигались в одну сторону, но на расстоянии - словно стараясь держаться друг от друга подальше, и большинство из них были с санками, на которых лежали одинаковые длинные пластиковые мешки. Какая-то женщина, остановившись, пыталась водрузить упавший в снег мешок обратно на санки - видно было, что ей тяжело, и она кружила вокруг него, стараясь приподнять его то с одного конца, то с другого; обогнув ее широким кругом, мимо нее почти пробежал человек с лицом, плотно укутанным шарфом.
        Именно в этот момент позади нас раздался прерывистый, резкий автомобильный сигнал, с пассажирского сиденья мне трудно было разглядеть в зеркалах, что происходит, - папа, схватив микрофон, почти прокричал в него:
        - Ира, не психуй, они не опасны, куда ты гонишь, въедешь куда-нибудь, и тогда мы точно здесь застрянем, - но ответа не последовало, а еще через мгновение, виляя и продолжая сигналить, нас обогнала Сережина машина, едва не увязнув в снежной каше на краю дороги. - Чертова дура. - Он выругался и прибавил скорость, стараясь догнать удаляющийся Паджеро; мне казалось, что мы наделали много шума посреди этой тихой улицы, но люди, шедшие вдоль дороги, словно не замечали нас - только женщина, сражавшаяся с тяжелым мешком, выпрямилась и посмотрела в нашу сторону - вся нижняя часть лица у нее была закрыта платком, но я все равно заметила, что она совсем молодая, почти девочка; к моменту, когда мы поравнялись с ней, она уже потеряла к нам интерес и, нагнувшись, продолжила заниматься своим мешком.
        Сережина машина теперь была далеко впереди - вздымая тучи снежной пыли из-под задних колес и опасно кренясь, она все увеличивала расстояние между нами, но папа уже перестал пытаться нагнать ее - слишком опасно раскачивалась Витара в неглубокой, еле намеченной колее, и мы снова поехали медленнее. Снаружи послышался какой-то пока неопределенный звук, приглушенный обступившими улицу домами и высокими сугробами - еле слышный, но тоже какой-то невыносимо знакомый, напоминающий что-то, и потому я нажала на кнопку и опустила автомобильное стекло до середины.
        - Хорошо, что она тебя не видит, - тут же сказал папа, - в Боровичах Леня вообще пытался выйти из машины, так она такое устроила, мы ее еле успокоили.
        - Да что здесь такое? - спросила я наконец; как только он нарушил молчание, мне тоже сразу стало легко заговорить, как будто до этого было нельзя.
        - Это уже второй такой город. Мы не сразу поняли - карантина нет, но ты посмотри вокруг, - отозвался он, и я тут же, как будто мне нужна была только эта небольшая подсказка, прочитала все знаки, которые до этого просто смутно тревожили меня: нечищеные улицы, заколоченные окна, люди с санками, длинные, тяжелые мешки, укутанные лица и тишина - неестественная, звенящая, нарушаемая единственным звуком - монотонным, с одинаковыми интервалами звоном, доносящимся откуда-то спереди, из-за невысоких, коренастых домов.
        Очень скоро мы поравнялись с источником этого звука - справа от дороги, между домами на короткое время распахнулся просвет, в котором видно было небольшую площадь - широкое, пустое место, окруженное невысокими каменными домами; мелькнул обязательный памятник Ленину, серо-белый, со снежными погонами на плечах, но где-то там, на площади, стояла еще и церковь - ее не было видно целиком, но из-за домов виднелись пять сине-зеленых, тоже припорошенных снегом круглых церковных голов и, отдельно, остроконечная звонница. Именно туда, на эту площадь, и сворачивал редкий, неплотный поток людей с санками; я успела только заметить невысокую, плотную груду темных мешков, сложенных как попало прямо на снегу, и человеческую фигуру в черном, стоящую отдельно, возле наспех сколоченного деревянного помоста, к которому был подвешен продолговатый кусок железа - широко, деловито размахиваясь, человек в черном методично ударял по нему чем-то тяжелым. Площадь мелькнула и исчезла, но звон был слышен еще какое-то время; мы миновали несколько съездов на боковые улицы, и теперь я увидела, что некоторые из них покрыты
нетронутым, ровным слоем снега - не было ни единого человеческого следа от дороги, по которой мы ехали, и до самого горизонта, куда доставал глаз.
        - Как же так, - сказала я, - получается, их просто бросили? Ни карантина, ни санитарных машин - ничего?
        - Не смотри, Аня, - отозвался папа, - сейчас все кончится, мы почти снаружи. - Витара еще раз повернула, и засыпанный снегом город, невысокий, розовый с голубым, весь оказался справа - со своими церквями, прозрачным воздухом и пустыми улицами, а потом исчез совсем - просто остался позади, и не хотелось оборачиваться, чтобы взглянуть на него еще раз. Сразу после перечеркнутой таблички с надписью «Устюжна», спокойно припаркованный у обочины, стоял Сережин Паджеро - покрытые полупрозрачным инеем задние стекла, небольшой дымок из выхлопной трубы. Когда мы поравнялись с ним, он затарахтел, выехал обратно на дорогу и пристроился в самом конце, за Лендкрузером и серебристым пикапом.
        Тем, кто жил здесь, вероятно, было уже не до засыпанной снегом дороги - снега было немного, сантиметров пятнадцать-двадцать, но лежал он неровными, смерзшимися комками, словно начал таять и тут же снова замерз; Витара, снова оказавшаяся первой в колонне, ползла медленно, с трудом переваливаясь с одной снежной кочки на другую. Мы проехали метров сто, не больше, когда папа, чертыхнувшись, снова потянулся за рацией:
        - Эй, на пикапе, давайте вы вперед, дорогу прокладывать, вы потяжелее.
        - Есть, Андреич, - отозвался Андрей немедленно и даже, пожалуй, весело - пикап, громыхая прицепом, легко обогнал нас и поехал впереди, оставляя после себя полоску утрамбованного, плотного снега, по которому двигаться сразу же стало значительно легче. Я удивленно взглянула на папу, а разговор продолжался:
        - Что там у тебя на навигаторе, Андрюха, скоро поворот?
        - Километров через пятнадцать, - ответил «Андрюха», - и потом еще сто километров спокойной дороги, почти все деревни в стороне от трассы, Череповец объезжаем по широкому кругу, а вот за ним уже будет посложнее. Я бы заранее где-нибудь остановился топлива долить, чтобы дальше уже без остановок, ты как?
        - Мысль, - сказал папа одобрительно, - давай не доезжая до Череповца, мало ли что там, в окрестностях, город большой.
        Что-то явно произошло между ними, пока я спала, пока спал Сережа; оставаясь на связи друг с другом, эти двое мужчин как-то сумели договориться, и в разговоре не чувствовалось больше никакой напряженности. Перехватив мой взгляд, папа коротко улыбнулся:
        - Нормальный мужик, хорошо, что мы его встретили. И запасливый - лодка у него с собой резиновая, сеть, снасти - я бы и то, пожалуй, лучше не собрался, - а потом, взглянув на меня, добавил: - Ты как? Отдохнула? Смотри, если надо выйти - давай тут где-нибудь тормознем.
        Я взглянула за окно - проплывающий мимо заснеженный, залитый закатным солнцем ельник постепенно начинал редеть и в эту минуту весь уже остался позади, а вместо него по обеим от дороги сторонам стелилось широкое, пустое и пышное, как пуховое одеяло, бело-голубое пространство с редко торчащими голыми шариками кустов. Место для стоянки было неподходящее - впереди, чуть правее, уже блестели разномастные железные крыши деревенских домов, и от этих крыш вверх поднимался дым - нестрашный и мирный дым из печных труб. В этом месте дорога раздваивалась, и узкая ее часть, обсаженная деревьями, уходила вправо, в сторону деревни с крышами и дымящими трубами; поперек, занимая все пространство между деревьями и полностью загораживая проезд, внутри широкого, закопченного и бесснежного пятна торчали две сгоревшие машины, совершенно неуместные посреди всего этого белого спокойствия.
        Эти машины сожгли давно - как минимум несколько дней назад; все уже остыло, и никакого дыма не было. Уже нельзя было угадать, какого они были цвета раньше - два одинаковых, серо-черных, покрытых то ли пеплом, то ли инеем изуродованных остова без стекол, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одного из них был открыт капот, обнажая обугленные внутренности, а у второго почему-то остались целы обе передние фары. Если бы машина была одна, все это, пожалуй, было похоже скорее на несчастный случай, аварию; но то, как они аккуратно, спокойно стояли мордами друг к другу, не оставляло никаких сомнений - люди, живущие в этой деревне, привезли их сюда нарочно, а потом облили бензином и подожгли - я представила себе, как они стоят вокруг с отблесками огня на лицах, отступая от разгорающегося огня и вздрагивая, когда от жара начинают лопаться стекла - возможно, еще несколько дней назад обе эти машины стояли у кого-нибудь под навесом, заботливо очищенные от снега, с обязательными иконками и свисающими с зеркал мягкими игрушками, но решение было принято - и они сгорели; ритуальная жертва, последняя
возможность для их хозяев спастись от приближающейся опасности.
        - Настоящая баррикада, - сказал папа, когда мы проехали мимо, - не поможет, конечно, разве что задержит ненадолго. Кому надо будет - полем доберется.
        - Знаете, - ответила я, - пожалуй, я потерплю еще - что-то не хочется мне здесь выходить.
        Андрей оказался прав - следующие сто километров действительно были спокойными: молчаливые, укрытые снегом поля и сменяющие их полосы елового леса, умиротворенного и тихого; деревень почти не было - может быть, одну или две удалось разглядеть с дороги, но все они были в стороне. Мы не встретили никого - ни одной машины, ни единого пешехода, снег лежал на дороге нетронутым, ровным слоем, и несмотря на все это нам было ясно - безмятежность покинула эти места, словно вся эта земля, затаившись, напряженно ждала чего-то. Останавливаться не хотелось нигде - мы все откладывали и откладывали этот момент до тех пор, когда сделать это стало совсем уже необходимо - мы приближались к Череповцу, начинало темнеть, нужно было долить топлива, хотя бы немного перекусить и размяться - неподвижно сидеть становилось просто невыносимо.
        - Если верить навигатору, дальше дорога будет поживее, - сообщил Андрей, - давайте здесь, удачнее места мы уже не найдем.
        Дорога была лесная, с обеих сторон окруженная деревьями, но именно в этом месте в глубь леса уходила едва заметная просека, в какие проезжающие мимо автомобилисты любят загонять свои машины, чтобы не бросать их на трассе, когда углубляются в лес за грибами или по другим каким-нибудь делам; в Подмосковье здесь обязательно торчал бы облупившийся плакат с надписью вроде «Берегите лес», но здесь было пусто.
        - Хорошо бы нам здесь съехать с дороги, - сказал папа - он уже вышел из машины и теперь с болезненной гримасой пытался распрямить затекшую спину, - быстро мы не управимся, а через полчаса будет темно, хотя бы на метр вглубь забраться, и то хлеб. Не нравится мне эта выставка-продажа на обочине.
        - Да ладно, Андреич, - бодро ответил Леня, хлопнув дверцей Лендкрузера, - посмотри, снегу сколько, сядем, кто нас будет вытаскивать? Не за трактором же бежать в соседнюю деревню. - Он хохотнул и направился было в сторону леса, но папа тут же остановил его:
        - Куда собрался? Кто-то должен остаться возле машин, ты молодой, потерпишь чуть-чуть, постой минутку, я скоро тебя сменю. И ружье достань, слышишь?
        Едва ступив с дороги в белый, замерзший сверху и потому кажущийся твердым снег, я провалилась почти по колено и порадовалась, что мы не стали заезжать сюда на машинах. Мне ужасно хотелось увидеть Сережу, поговорить с ним, но многочасовая, без остановок, поездка заставила всех нас, без исключения, рассыпаться по лесу - не страшно, мы будем еще доливать топливо, а потом распакуем какую-нибудь еду, и у меня будет полчаса, не меньше, чтобы побыть рядом с ним, пока он ест, а после мы сядем за руль - я и он, наша очередь, и когда все заснут, мы снова сможем поговорить.
        - Мальчики, подальше можно отойти куда-нибудь. - Возмущенный Наташин голос раздался где-то совсем рядом, но даже в этом прозрачном, без листьев, лесу я ее уже не видела. Где-то неподалеку хрустели ветки, слышно было, как Ира уговаривает Антошку «потерпи, сейчас я расстегну, повернись ко мне»; обернувшись, я увидела дорогу, четыре больших машины с выключенными фарами, Ленину одинокую фигуру - он открыл багажник Лендкрузера и рылся в нем; мне захотелось отойти подальше, я сделала еще буквально десять шагов за деревья - и все звуки вдруг пропали, все исчезло - Наташино ворчание, Ирины ласковые уговоры, голоса мужчин, остались только я и лес - неподвижные деревья, смыкающиеся кронами где-то над моей головой, снег и тишина. Неожиданно я почувствовала, что не хочу возвращаться прямо сейчас, что мне остро необходимо хотя бы недолго побыть совершенно одной - было очень холодно, я прислонилась щекой к шероховатому, ледяному стволу дерева и несколько минут просто стояла так - абсолютно без мыслей, наблюдая за тем, как на твердой коре от моего дыхания образуется иней.
        Пора было возвращаться - на мгновение я испугалась, что не знаю, в какую сторону мне идти, но, опустив глаза вниз, я тут же увидела собственные следы и пошла по ним назад, к машинам. Сначала я заметила красную Наташину куртку, ярким пятном блеснувшую мне навстречу из-за деревьев - она тоже вышла из леса и была уже рядом с Леней, шагах в десяти от Лендкрузера - багажник все еще был открыт, и рядом я увидела две полных пластиковых канистры, которые Леня успел выгрузить на укатанный снег. Они были не одни - преграждая им путь к машине, прямо возле распахнутого багажника, стояли три незнакомых человека - все мужчины, один в грязно-сером ватнике, двое других - в бесформенных овчинных тулупах; на ногах у всех троих были валенки. Оглядевшись, я не увидела вокруг ничего, на чем они могли бы приехать, - вероятно, они пришли пешком по дороге, а может быть, вышли из леса, по той же просеке, которая и заставила нас здесь остановиться. Ветка под моей ногой хрустнула, и все они обернулись ко мне - я успела еще подумать, что могу просто сделать шаг назад, и в наступающих сумерках меня снова не будет видно с
дороги, но тут откуда-то справа, совсем рядом, вдруг раздался голос, произнесший приветливо:
        - Здравствуйте вам. - Обернувшись, я разглядела говорившего - четвертый мужчина был в огромной, как у канадского лесоруба, рыжей лисьей шапке с огромными пушистыми ушами, подвязанными к макушке, и светло-коричневом распахнутом тулупе с пожелтевшим воротником. Скорее всего, когда я вышла из леса, он стоял прямо возле прицепа, и потому я не сразу заметила его. Незнакомец приблизился еще немного и шутливым жестом стянул с головы свою лисью шапку - он улыбался.
        - Здравствуйте вам, - повторил он еще раз, - а мы идем это мимо, и тут товарища вашего увидели, - он пошел прямо на меня, оттесняя меня от леса, я бросила взгляд в сторону Лендкрузера - у Лени должно быть ружье, главное, держаться к нему поближе, чтобы не остаться здесь, возле лисьей шапки, когда все начнется, где же все остальные, почему не выходят - проходя мимо Витары, я вдруг заметила на заднем сиденье Мишку, который, наверное, вернулся раньше и теперь, скорчившись за грудой вещей, напряженно наблюдал за происходящим через стекло. Наши взгляды встретились на мгновение, и я как можно незаметнее покачала головой - не выходи. Важно было, чтобы человек в лисьей шапке не заметил его, так что я повернулась к нему и тоже попыталась улыбнуться.
        - Живете здесь? - спросила я; оказалось, что на сильном морозе губы почти не шевелятся - и это было хорошо, потому что иначе он непременно увидел бы, что они дрожат.
        - А? Да, мы это… оттуда, - ответил он и неопределенно махнул рукой куда-то за спину, в его речи было что-то странное, но что именно, я не поняла. Мы уже поравнялись с Лендкрузером; последние несколько шагов я почти пробежала, увязая в снегу, наверное, он просто ждет, пока я встану рядом, а потом уже заставит их уйти. Я посмотрела Лене в лицо, он слабо улыбнулся мне, и я почему-то тут же поняла, что все плохо - ружья у него в руках не было.
        Оно лежало в багажнике, поверх мешков и сумок - его можно было бы не увидеть, если не знать, что оно там - я узнала вытертый кожаный ремень и едва заметное очертание темного деревянного приклада. До багажника было метра два, не больше, но подойти к нему незаметно было невозможно - для этого пришлось бы сначала растолкать остальных визитеров, топтавшихся между нами и машиной. В отличие от лисьей шапки, никто из них не улыбался - они молча, угрюмо переминались с ноги на ногу. Где-то там, в лесу, Сережа, папа и Андрей, подумала я, они скоро выйдут, и мужчин станет поровну, надо что-то говорить, надо тянуть время - лицо у Лени было растерянное и нахмуренное, я улыбнулась ему, как могла широко - ну давай, идиот, заговори с ними, пожми им руки, пока они не решились сделать что-то такое, после чего уже не получится делать вид, что эта встреча случайна, они не знают, сколько нас, и тоже выжидают, ну давай же!.. Словно услышав мои мысли, Леня повернулся к лисьему - может, оттого, что тот единственный разговаривал, почему-то было ясно, что именно он тут главный, и спросил бодро:
        - Так что же, мужики, вы пешком прямо? Далеко деревня ваша?
        - Не, недалеко, - отозвался улыбчивый, водружая свою рыжую шапку обратно на голову - у него было красивое, четко очерченное лицо, кирпично-загорелая кожа, какая бывает у людей, которые много пьют и уйму времени проводят на свежем воздухе, и веселые синие глаза, - чего тут ездить? Нормально, мы своим ногам пришли. - Он так и сказал - «своим ногам», и только тут я поняла, что именно мне показалось странным, когда он заговорил со мной, - человек этот сильно, почти преувеличенно окал, словно персонаж из поморской сказки.
        За спиной опять затрещали ветки и послышались шаги - обернувшись, я увидела Сережу, торопливо выходящего из-за деревьев; лицо у него было встревоженное, но подойдя ближе, он уже улыбался:
        - О, - сказал он радостно, словно увидев старых друзей, - здорово, мужики. Вы чего здесь?
        - Да вот, - сказал лисий - говорил по-прежнему только он один, - на машинки ваши смотрим. Хорошие машинки, годные. Вот эта, к примеру, - он пошел к беззащитно распахнутому Лендкрузеру и встал возле, любуясь, засунув руки в карманы; остальные трое расступились, освобождая ему дорогу, - больша-ая, добра сколько помещается. Жрет, наверно, много?
        Воспользовавшись моментом, Леня сделал несколько быстрых шагов по направлению к своей машине.
        - Немало, - ответил он, голос у него был напряженный, - правда, она дизельная. - Он стоял уже совсем рядом с открытым багажником, ему оставалось только протянуть руку, он повернул голову и сделал легкое, почти незаметное движение вперед, а улыбчивый проследил за его взглядом и тут же увидел ружье - и приклад, и свисающий ремень. Он быстро вынул руки из карманов, одной рукой взял Леню за плечо и легонько повернул к себе, а второй быстро, сильно ткнул его в бок - Леня охнул, колени у него вдруг подогнулись, и, ухватившись рукой за стойку багажника, он тяжело осел на снег. Наташа закричала. Улыбчивый уже отошел на два шага, в правой руке у него блеснуло металлом - обернувшись, я увидела, что два его молчаливых спутника крепко держат Сережу, заведя ему руки за спину, третий замер возле Наташи, зажимая ей рот рукой, а позади них, шагах в двадцати, по просеке, которая еле просматривалась из-за сгущающихся сумерек, бежит еще кто-то - папа или Андрей, разглядеть уже было нельзя.
        - Подождите, - сказала я громко, просто потому, что сейчас обязательно надо было что-то сказать, как-то задержать их, отвлечь, чтобы они не смотрели в сторону леса, только больше ничего не пришло мне в голову - ни единого слова, и тогда я просто повторила: - Подождите! - и обвела их глазами, стараясь взглянуть в лицо каждому из этих четверых плохо одетых мужчин, пытаясь найти хотя бы тень сомнения, какую-нибудь слабинку, которая поможет мне подобрать слова и как-то остановить то, что сейчас произойдет. Улыбчивый шагнул к Сереже; они не успеют добежать, думала я лихорадочно, а даже если успеют, он все равно ударит сейчас Сережу ножом, господи, помоги нам. - Да подождите же, - повторила я безнадежно, и тут дверь Витары, стоявшей позади Лендкрузера, бесшумно распахнулась, за спинами нападавших мелькнула какая-то тень, и я сразу поняла, что это Мишка - очень бледный, он замер шагах в десяти - так, чтобы его было видно, и громко сказал:
        - Мам!
        - Мишка, беги. - Я хотела крикнуть, но голос подвел меня, он не услышал, он сейчас подойдет сюда - наверное, я шевельнулась, потому что улыбчивый вытянул руку и открытой ладонью задержал меня на месте.
        - Ты, в шапке, отпусти ее. - Голос у Мишки был испуганный и почти детский; он подошел еще на шаг, мы посмотрели на него и все одновременно увидели у него в руках длинный охотничий карабин, который папа пристроил за Витариным сиденьем. Он с усилием передернул затвор, а затем, пытаясь крепко прижимать приклад к левому плечу, навел тяжелый, раскачивающийся из стороны в сторону ствол на улыбчивого и повторил: - Отойди от нее быстро, ну!
        Человек, приближавшийся со стороны леса, уже не бежал; краем глаза я видела, как он замедлился и пошел шагом, стараясь ступать неслышно - ему оставалось еще шагов десять, но я по-прежнему не могла понять, кто это. Остальные стояли к лесу вполоборота и ничего не видели - все их внимание было приковано к Мишке. Улыбчивый убрал руку, сжимавшую мое плечо, и повернул голову:
        - Ты же не будешь стрелять, мальчик, - сказал он тихо и почти ласково, - темно уже, а вдруг в мамку попадешь? - и я тут же села, не успев даже подумать, просто с размаху опустилась на снег, больно ударившись копчиком, и крикнула:
        - Мишка, стреляй! - А улыбчивый все продолжал наступать в Мишкину сторону, протягивая к нему руки, и тогда Мишка зажмурился, задрал ствол повыше и пальнул куда-то вверх - на конце тяжелого ствола сверкнула короткая яркая вспышка, и с высоты нам на головы посыпался снег и какая-то древесная труха. Выстрел был оглушительно громкий, и у меня немедленно заложило уши, больше всего мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, опустить лицо в снег, но вместо этого я подняла голову - улыбчивый больше не двигался, он поднял руки и стоял теперь, загораживая мне обзор.
        - Отойди на шаг, Мишка, - раздался папин голос откуда-то справа, - ствол не опускай, все нормально, затвор не дергай, карабин самозарядный!
        - Ладно вам, мужики, - произнес улыбчивый, - пошутили - и хватит, - и начал отступать назад, не отворачиваясь от Мишки - чтобы он не наступил на меня, мне пришлось отползти в сторону - он остановился, только упершись спиной в капот стоявшего сзади Паджеро, и тогда я наконец снова увидела Мишку - губа у него была закушена, глаза - круглые, а руки, в которых он держал карабин, заметно дрожали, но стоял он, не шелохнувшись, направляя ствол прямо в грудь замершего возле меня человека.
        - Хватит? Пожалуй, что и хватит, - согласился папа, по-прежнему невидимый, - только ты попроси своих шутников убрать руки и отойти подальше, и побыстрее. Пацан у нас молодой, нервный, дернет случайно пальцем - и такую дырку в тебе проделает, - с этими словами он вышел из сумерек и встал рядом с Мишкой, казалось, он сейчас положит руку ему на плечо - я испугалась, что он действительно сейчас сделает это и Мишка выстрелит - просто от неожиданности - вероятно, улыбчивый подумал то же самое, я услышала, как он шумно втянул в себя воздух и произнес сдавленно:
        - Все, все, уходим мы. - Пятясь, он начал осторожно отступать, скользя тулупом по забрызганному бамперу Паджеро, а за ним потянулись остальные трое - отпустив Сережу и все еще не произнося ни слова, они сделали несколько шагов назад, а потом повернулись и побежали, быстро сворачивая к лесу и проваливаясь в снег.
        Мишка стоял на том же месте с карабином наперевес, и лицо у него было такое, что я даже не стала подниматься на ноги - подползла к нему прямо на четвереньках, пригибая голову, и выпрямилась, только убедившись в том, что страшный ствол, который он сжимает в руках, направлен совсем в другую от меня сторону.
        - Ты молодец, - говорил папа ему на ухо, по-прежнему не решаясь положить руку ему на плечо, - все нормально, отпусти, давай я заберу, - но пальцы у Мишки были совсем белые и никак не хотели разжиматься, и тогда я сказала:
        - Тшш-шш, малыш, все хорошо, - а он дернул головой, взглянул на меня, на карабин - и резко, одним движением, воткнул его прикладом в снег, прислонив к машине. Мне казалось, он обязательно должен сейчас заплакать, но он не заплакал, только дрожал - сильно, всем телом - все время пока я обнимала его, а подошедший Сережа хлопал его по спине и ерошил ему волосы.
        Оказалось, что все уже здесь - Андрей помогал подняться плачущей Наташе, из-за деревьев показались Ира с Антошкой и Марина в белом комбинезоне, с девочкой на руках.
        - Где этот?.. - произнес папа сквозь сжатые зубы - карабин уже снова был у него в руках. - Сказал же ему, идиоту, возьми ружье, Леня, твою мать, да где ты? - Он зашел за Лендкрузер и сразу замолчал, а мы с Сережей замерли, переглянулись и, бросив Мишку, поспешили за ним. Леня все так же сидел, прислонившись спиной к багажнику, - когда мы подбежали, он сделал попытку подняться:
        - Я нормально, - сказал он, - куртка толстая у меня, куртка… как в кино, ну чего вы? - Он пытался встать, но не мог - ноги его не слушались - лицо у него было удивленное; подошли Андрей и Марина с девочкой - едва взглянув на него, она закричала, а он все упрямо возился, упираясь в снег, изъеденный и совсем черный под его рукой, и рука тоже вся была перепачкана.
        - Лень, у тебя кровь, - сказала я.
        - Ерунда, мне совсем не больно, - ответил он и только тогда тоже наконец посмотрел вниз.

* * *
        Такие сцены часто показывают в кино - кровь, лежащий на земле человек и рядом с ним - упавшая на колени, кричащая женщина, и все мы миллион раз уже видели такое - но все равно оказались к этому не готовы, может быть, потому еще, что, кроме этих трех составляющих - кровь, человек на земле и женщина рядом, - все остальное выглядело совершенно по-другому. Вскрикнув всего однажды, она тут же замолчала - и сразу же стало очень тихо, потому что ни один из нас, стоящих вокруг, не решился произнести ни слова, на самом деле никто из нас даже не шевельнулся, словно существовал какой-то заранее известный всем нам сценарий, который нельзя было нарушить, испортить каким-нибудь несвоевременным словом или жестом. Она не стала бросаться на землю рядом с мужем, прижимать к груди его голову - а вместо этого аккуратно опустила девочку, которую держала на руках, и легонько оттолкнула ее - ни к кому конкретно, просто подальше от себя, а потом медленно сделала несколько шагов вперед и осторожно села на снег - очень прямо, белые колени на белом снегу в том месте, где он не успел еще пропитаться Лениной кровью, - и
замерла, все такая же безупречная и отстраненная, какой я привыкла ее видеть, и сидела так несколько бесконечных мгновений - не прикасаясь к нему и ничего не говоря, и смотрела на него, а мы, все мы, стояли вокруг и не знали, что именно нужно сейчас делать, так что когда она наконец подняла холеную тонкую руку, ухватила прядь своих длинных шелковых волос и дернула - сильно, и вырвала эту прядь, и снова подняла руку к волосам, - мы почувствовали огромное облегчение и заговорили все разом, и начали действовать.
        Все происходило очень быстро - словно в течение паузы, пока мы наблюдали за этой сценой, каждый успел подумать о том, что именно следует сейчас предпринять, не прошло и секунды, как Ира уже сидела на снегу рядом с Мариной и крепко держала ее за руки, Андрей и Сережа расстегивали Ленину куртку и задирали свитер, а Наташа бежала от пикапа, на ходу пытаясь открыть пластмассовый ящичек с красным крестом на крышке. Было уже слишком темно, и папа принес из Витары автомобильный фонарь, в холодном голубом свете которого Ленин живот был какого-то совсем уже неестественного цвета; с места, где я стояла, рану было почти не видно - она не выглядела страшной, недлинная, правда, какая-то вздутая и неровная, но крови было немного - точнее, не так много, как я ожидала, она продолжала медленно вытекать, оставляя на бледном Ленином животе и боках темные блестящие полоски. Наташа справилась наконец с аптечкой, и теперь, сев на корточки, рылась в ней, лицо у нее было отчаянное:
        - Черт, черт, я не знаю, что тут нужно, салфетки какие-то, повязки, бинты - вот какая-то, написано - кровоостанавливающая, только она маленькая совсем, да посветите мне кто-нибудь! - Аптечка выскочила у нее из рук и рассыпалась, и Наташа бросилась подбирать валяющиеся теперь на снегу упаковки - бумага и целлофан, все маленькое и какое-то несерьезное, она поднимала их и пыталась отряхнуть и складывала назад, в коробку, откуда они выпадали снова - папа направил фонарь в нашу сторону и сказал громко:
        - Аня, ну помоги ты ей, надо перевязать его - и в машину, нам пора уезжать отсюда, они могут вернуться!
        Одной салфетки оказалось мало, пришлось приложить сразу две - Наташа зубами разорвала упаковки и прижимала их к ране, пока я обматывала Ленин живот бинтами; получалось у меня плохо, сидеть он почти уже не мог и все пытался завалиться на бок, Андрей и Сережа держали его, но он был тяжелый, а места возле раскрытого Лендкрузерова багажника было совсем мало, и мы очень мешали друг другу. Когда наконец мне удалось кое-как закрепить концы последнего бинта, Леню подняли - еле справившись втроем, и втащили на заднее сиденье Лендкрузера, а папа подошел к Марине, все еще сидевшей на снегу, и, нагнувшись, проговорил отчетливо:
        - Я поведу, а ты залезай к нему назад и держи повязку - крепко держи, ты поняла меня? - и тогда она подняла на него глаза и кивнула, а затем встала и пошла к машине, по-прежнему молча, как робот, даже не оглянувшись на девочку, неподвижно стоявшую в нескольких шагах - маленький красный столбик в надвинутом на глаза капюшоне. Ира взяла девочку за руку и потянула за собой к Паджеро, в котором уже сидел мальчик, и та послушно пошла за ней, аккуратно переставляя короткие толстые ножки. Папа повернулся ко мне:
        - Аня, справишься сама?
        - Справлюсь, - ответила я, - только с чем? Что мы будем теперь делать?
        - Не знаю, - ответил он и выругался. - Главное - уехать подальше отсюда.
        - Ты же понимаешь, пап, что далеко мы его не довезем, - сказал Сережа, кладя руку сзади мне на шею - на секунду я даже прикрыла глаза, так мне нужно было ощутить сейчас его прикосновение, - ему там даже ноги не вытянуть. Надо искать место для ночлега.
        - Вот и ищите, - отозвался папа тут же, - в Лендкрузере нет рации, мы поедем следом, а вы смотрите по сторонам, и смотрите как следует. Мы не можем себе позволить нарваться на кого-нибудь еще, даже если это означает, что ему придется… в общем, вы поняли.
        По пути нам попалось два переезда - оба, к счастью, заброшенные и пустые, с поднятыми шлагбаумами и мертвыми светофорами; всякий раз Андрей заранее успевал предупредить нас по рации о том, что они приближаются - «сейчас будет переезд», говорил он, или «деревня справа, хорошо бы побыстрее», и я думала о том, что в бардачке у меня тоже лежит навигатор - Сережин подарок, бесполезная здесь игрушка с картой Москвы и Московской области; никому из нас и в голову не могло прийти, что когда-нибудь от маленькой пластмассовой коробочки будет зависеть что-то по-настоящему важное, а теперь нам оставалось только послушно следовать за пикапом, полагаясь на его предупреждения. Он искал место, подходящее для того, чтобы остановиться, - безопасное и пустое, где мы сможем спрятать машины так, чтобы их не было видно с дороги, долить топлива, накормить детей и поесть самим, и, главное - разобраться наконец с тем, что случилось с одним из нас - чем бы это в конце концов ни кончилось. Мишка теперь сидел рядом со мной, держа в руке микрофон и напряженно глядя в окно; с момента, как он выпустил из рук карабин, мы не
успели сказать друг другу ни слова, ничего, малыш, это не страшно, это подождет, нам сейчас главное - найти это чертово место, думала я, а потом я поговорю с тобой обо всем, что произошло только что на дороге, обязательно поговорю.
        Череповец весь был справа - в темном зимнем воздухе трудно было определить расстояние, отделяющее нас от промышленных труб с мигающими красными огоньками на верхушках и жилых кварталов, прячущихся где-то позади; это был первый после Твери большой город, который мы проезжали, и я ждала чего угодно - плакатов с предупреждениями, кордонов, очереди из машин, может быть, даже людей, идущих пешком, с вещами - только ничего этого не было, город равнодушно вытянулся вдоль дороги, тускло мерцая в темноте, и что бы ни происходило там в эту минуту - в двух километрах от нас, или в двадцати двух, - я была благодарна за то, что мы никогда этого не узнаем; а затем дорога внезапно изогнулась широкой дугой и увела нас налево и вверх, и я даже не стала смотреть в зеркало заднего вида, бог с вами, люди, разбирайтесь сами со своими болезнями, страхами, сожженными машинами, со своим желанием выжить, я хочу одного - быть от вас как можно дальше.
        - Сейчас будет развилка, - сообщил Андрей негромко, - и пока мы до нее не добрались, надо бы решить одну вещь. У нас тут с Наташкой возникла одна идея - если верить карте, тут полно вокруг должно быть дачных поселков, ну таких, садовых, там по идее зимой никого нет, и спокойнее места нам тут точно не найти, ребята. Только нам для этого придется отклониться от маршрута и проехать немного дальше в сторону Вологды. Вы как?
        - Как, как, - отозвался Сережа тут же, - показывай дорогу. Что скажешь, Аня?
        Я посмотрела на Мишку, он - на меня, а потом он поднял микрофон к губам и ответил:
        - Мы согласны, - и это было первое слово, которое я услышала от него с тех пор, как мы сели в машину.
        Вероятно, дачные поселки одинаковы везде, где бы ни находились - узкая дорога, редкие деревья, разномастные, аляповатые щитовые домики с полукруглыми, горбатыми крышами, укрытые целлофаном грядки и железные ворота с замком на въезде. Первый, который нам попался, был расположен слишком близко к трассе, отделенный от нее только узкой полоской леса, зато второй мы чуть не проехали сами, несмотря на то что искали его, - так хорошо он был спрятан; дорогу к нему, разумеется, никто не чистил, так что мне пришлось пропустить вперед тяжелый Лендкрузер, а потом и Паджеро, чтобы они хотя бы немного пробили перед нами колею. Это все равно почти не помогло; я старалась ехать след в след, но все двести метров от дороги чувствовала, как подается и уходит вниз снег под Витариными колесами, и очень боялась, что застряну. Когда Витара наконец добралась до ворот, папа с Сережей уже возились с замком, а Андрей стоял возле них с фонарем; я заметила несколько бетонных фонарных столбов, но вокруг было совершенно темно - судя по всему, электричество здесь уже не работало.
        Мне совсем не хотелось выходить сейчас, но я все-таки сделала это и подошла к Лендкрузеру - двигатель работал, сквозь тонированные стекла я разглядела только тусклые голубоватые огоньки приборной панели; открыв водительскую дверь, я заглянула внутрь - в салоне было тихо, стоял тяжелый, резкий запах. Переднее пассажирское сиденье было отодвинуто вперед до упора, а на полу, между сиденьями, неудобно скорчившись, сидела Марина - обе ее руки были прижаты к Лениному животу, голова опущена; ни один из них не шевельнулся и никак не отреагировал на открывшуюся дверь, словно оба они заснули или превратились в странную застывшую скульптуру.
        - Как он? - прошептала я, словно они на самом деле спали и я боялась разбудить их, но она не ответила и не подняла головы, а только едва заметно пожала плечами, не меняя позы. - Кровь течет еще? - Но она не ответила и на это - просто снова подняла и опустила плечи.
        Наверное, мне нужно было сказать что-то вроде «мы почти на месте» или «все будет хорошо», но я не смогла себя заставить - если бы она хотя бы подняла голову, посмотрела на меня, заплакала - мне было бы легче, но ей, казалось, совершенно не нужны были мои слова, и потому я как можно тише захлопнула дверь и вернулась к воротам.
        Замок был уже перепилен, и теперь папа с Сережей разводили в стороны тяжелые воротины, сваренные из толстых железных прутьев, - широкие решетки скрипнули и неохотно поддались, и в свете фар мы увидели длинную, уходящую в темноту неширокую улицу, с обеих сторон сжатую разносортными заборами.
        - Снега полно, - сказал папа, - не застрять бы.
        - Зато точно нет никого, - Андрей посветил фонарем себе под ноги - снег был нетронутый и гладкий, - надо только выбрать дом, - и пошел вперед, пешком, неглубоко проваливаясь, а папа, закинув на плечо карабин, отправился следом за ним:
        - Андрюха, ищи дом с трубой, минус двадцать на улице, электричества нет, в холодном доме до утра не доживем.
        Дом нашелся почти сразу, в одной из боковых улиц недалеко от въезда - второй этаж был совсем маленький, в одно окно, скорее всего чердак или мансарда, но печных трубы на крыше было целых две - и мы так обрадовались, что не стали искать ничего другого. Участок был крошечный, с какими-то подвязанными кустами и невысокими фруктовыми деревьями. Места на нем не было даже для одной машины, не говоря уже обо всех четырех, так что их пришлось поставить снаружи, за забором, прямо посреди улицы; зато позади дома обнаружился колодец - похожий на вытянутую вверх собачью будку, со снежной шапкой на треугольной крыше, а в самом дальнем углу участка - маленькая бревенчатая баня с пристроенной к ней аккуратной поленницей, доверху набитой дровами.
        Холод снаружи был обжигающий - пока Сережа обухом топора сбивал хлипкий замок с входной двери, ведущей на небольшую застекленную веранду, уши у меня замерзли так, что я почти перестала их чувствовать. Внутри было, пожалуй, так же холодно - просто не было ветра; войдя, я машинально нашарила на стене выключатель и щелкнула кнопкой - разумеется, свет не зажегся. Выстуженный, маленький и темный, с заколоченными фанерой окнами, это все же был дом - настоящий, укрывающий от непогоды: стопка пыльных, перевязанных веревкой книг в углу на веранде, три комнаты, застекленный буфет с безмолвными пирамидами чашек и тарелок, часы на стене и, наконец, самое главное - печь, большая, кирпичная, твердо стоящая в самой середине дома. Еще не все успели зайти внутрь, а Сережа, опустившись возле нее на корточки и зажав фонарик в зубах, уже набивал топку дровами, лежавшими тут же, на полу; я присела рядом и какое-то время молча смотрела на то, как разгорается огонь, думая о том, как он спокоен, этот мужчина, которого я выбрала себе в мужья, как уверен он в том, что все обязательно будет хорошо, и ругала себя за то, что
за все время, проведенное рядом с ним, я так и не научилась разделять его спокойствие и уверенность, потому что не могу не думать сейчас о том, что этот крошечный затхлый домик - настоящий дворец по сравнению с тем, что ждет нас на озере.
        - Ничего, Анька, через два часа здесь можно будет в майках ходить, вот увидишь, - сказал он, повернув ко мне лицо, и в оранжевых отблесках огня я увидела, что он улыбается.
        - У Леньки нет двух часов, - произнес вдруг папа откуда-то из-за моей спины, - мы и так уже потеряли много времени. Я послал Андрюху баню растопить - перенесем его туда. Аня, у нас с собой справочник был медицинский, ты бы поискала, а?
        - Да что нам даст этот справочник, мы даже повязку не смогли наложить как следует, - сказала я, но послушно поднялась на ноги и пошла назад, к машинам.
        Справочник нашелся быстро - собирая вещи, мы вспомнили о нем в последнюю очередь, уже после того, как все остальное было уложено, и Сережа просто воткнул его между двумя большими сумками. Я включила маленькую потолочную лампочку и осталась в машине, чтобы пролистать его в тишине - в холодный, темный дом возвращаться было незачем, а здесь было тепло и спокойно. Я была почти уверена, что ничего не найду, - что тут может быть полезного, в этой тонкой книжке - лекарственные растения, симптомы детских инфекций? К моему удивлению, нужная мне статья нашлась почти сразу - совсем короткая, неподробная, и почти каждый абзац в ней заканчивался фразой «без промедления эвакуировать в хирургическое учреждение», но она была, эта статья, я прочла ее два раза подряд, медленно, пытаясь понять каждое предложение, а потом, загнув страницу, сунула справочник под мышку и пошла обратно, к дому. Когда я открыла дверь, все посмотрели на меня - кроме Андрея, возившегося в бане, и Лени с Мариной, которых решено было оставить в Лендкрузере до тех пор, пока в доме не станет хотя бы немного теплее, они все были здесь, в
центральной комнате с печкой. Тут было все так же холодно; на столе, покрытом смешной скатертью с подсолнухами, неровно горела маленькая толстая свеча, и в свете ее дрожащего крошечного огонька почти не видно было их лиц - только полупрозрачный белесый пар от их дыхания.
        - Есть две новости - плохая и очень плохая, - сказала я, потому что они ждали от меня каких-то слов, как будто оттого, что книжка была у меня в руках, я одна знала, что нужно делать, - если нож вошел неглубоко, нужно просто зашить рану и как-то остановить кровь, и тогда, если не начнется заражение, он выкарабкается - но ему нужно лежать, дня три или четыре, и все это время нам придется провести здесь.
        Они продолжали молча смотреть на меня и ждали, что я скажу дальше, и тогда я закончила, мысленно радуясь, что здесь, в этой комнате, нет Марины, а девочка еще слишком мала, чтобы понять мои слова:
        - Если нож вошел глубоко, проткнул брюшную стенку и повредил что-нибудь у него внутри, - сказала я, - мы ничем не сможем ему помочь, даже если зашьем рану и остановим кровь - он все равно умрет. Я только не знаю когда, - добавила я, потому что они все еще молчали, - там не написано. И мне кажется, это будет очень мучительная смерть.
        - Что тебе нужно, чтобы зашить рану? - спросил наконец Сережа.
        - В каком смысле - что мне нужно? - уточнила я испуганно. - Ты правда думаешь, что зашивать его буду я?
        Никто не спорил со мной, но вопрос мой так и остался без ответа - вернулся Андрей, сообщивший, что баня начала прогреваться; стоя на крыльце, я наблюдала за тем, как мужчины осторожно вытаскивают Леню из машины, а затем медленно, проваливаясь в глубокие сугробы, несут его в баню. Дверца Лендкрузера так и осталась открытой, и в слабом свете салонной лампочки видно было, что Марина по-прежнему сидит внутри, сложив руки на коленях, - неизвестно, сколько бы она просидела так, не двигаясь и не поворачивая головы, если бы Наташа не сбегала за ней и не привела ее в дом - войдя, она тут же села в углу, возле стола, и снова замерла; ее прекрасный белоснежный комбинезон спереди весь был испачкан - рукава, грудь и даже колени были покрыты уродливыми бурыми пятнами, на которые она, впрочем, не обращала никакого внимания. Мишка принес из колодца ведро воды - в баню, в баню неси, сказала ему Наташа, пусть поставят на печку, чтобы согрелась, - она снова копалась в аптечке. Я боялась пошевелиться, лишний раз сказать что-нибудь, неужели они действительно рассчитывают на то, что я смогу взять в руки иголку и
воткнуть ее прямо в страшный, бледный, перепачканный кровью Ленин живот; что, если он закричит, дернется, что, если я не смогу помочь ему, если все это причинит ему только дополнительные страдания, а потом он умрет - все равно, несмотря на все наши усилия? Что, если он умрет прямо там, пока я буду зашивать его?
        Вошел папа:
        - Все готово, девочки, - сказал он с порога, - надо идти. Ира, побудь с детишками, а ты, Наташа, помоги Анюте, - и заметив, что мы не двигаемся с места, повысил голос: - Ну что же вы, давайте, шитье - это женское дело.
        - Нет-нет-нет, - проговорила Наташа быстро, - я точно не могу, и не просите, я при виде крови сразу в обморок падаю, вот, возьмите - иголка, нитка - самая толстая, какую я смогла найти, бинтов еще целая куча, все, что хотите, только я туда не пойду. - Она подошла ко мне и почти насильно впихнула мне в руки раскрытую пластиковую коробку, а я подумала: прекрасно, я должна идти туда одна, там, наверное, уже пахнет - так же страшно, как пахло в салоне машины, свежей кровью и страхом; я сделала шаг к двери, другой, и тогда Ира вдруг сказала:
        - Подожди, я пойду с тобой.
        В бане было еще не жарко, но куртки уже можно было снять; пахло скорее приятно - разогретым деревом и смолой, мы оставили верхнюю одежду в предбаннике и зашли в парилку - маленькую и тесную; Леню положили на верхнюю полку, прямо на светлые некрашеные доски; мужики, сказала Ира недовольно, постелили бы что-нибудь; они сняли с него ботинки, куртку и свитер, но брюки оставили - он лежал не шевелясь, с закрытыми глазами, очень бледный и весь какой-то желтый, так что если бы не его отчетливое, неровное дыхание, я подумала бы, что он уже умер. К низкому дощатому потолку они прикрепили несколько связанных между собой фонариков - единственное освещение, которое было здесь доступно, - неровный, чуть дрожащий круг света, который они давали, был настолько мал, что не мог даже захватить целиком лежащего на полке человека, и его босые ноги с короткими расплющенными пальцами оказались уже за пределами этого круга, в темноте.
        Я поставила аптечный ящичек на нижнюю полку, выпрямилась и посмотрела на Иру - она стянула через голову шерстяной свитер и осталась в светлой футболке с короткими рукавами; без толстого свитера она казалась совсем худенькой, длинная шея, торчащие девчачьи ключицы, тонкие, покрытые светлым пухом незагорелые руки. Мне было неловко вот так разглядывать ее, но я ничего не могла с собой поделать; похоже, она этого даже не заметила - связав свои длинные волосы узлом на затылке, она подняла голову и сказала:
        - Давай руки вымоем, вода уже согрелась, наверное.
        Дверь в парилку приоткрылась, на пороге снова показался папа.
        - Держи, - сказал он, протягивая мне две бутылки - большую и маленькую, - вам пригодится, тут новокаин, чтобы хоть немного обезболить, и еще вот - спирт, для дезинфекции. А еще мы нашли вот это, - он приоткрыл дверь чуть пошире и осторожно внес невысокую, источающую теплый оранжевый свет стеклянную колбу, - поставьте себе куда-нибудь, чтобы посветлее было, только не переверните - она керосиновая.
        Удивительно, но повязка была на месте - она сбилась, перепуталась и изрядно промокла, но по-прежнему плотно прижимала салфетки к ране; я попробовала было развязать стягивающие ее бинты, но безрезультатно. Отойди-ка, сказала Ира. В руках у нее были ножницы, она просунула лезвие под скомканную ленту бинта, и я со страхом увидела, как вздрогнул Ленин живот в том месте, где холодная сталь прикоснулась к коже, я не хочу этого делать, я просто не сумею, я еще даже не видела, что там, под салфетками, а мне уже плохо - не поднимая глаз, я попробовала вдеть нитку в иголку, и даже это было непросто, потому что руки у меня дрожали. Когда я уронила иголку во второй раз, Ира, спокойно стоявшая рядом, сказала:
        - Знаешь что, давай-ка я.
        - Разве ты умеешь? - спросила я, поднимая на нее глаза.
        - Можно подумать, ты умеешь, - ответила она, иронически скривившись, - дай сюда иголку. Мое фирменное блюдо - фаршированная утка, так что я прекрасно сшиваю мясо, - я поежилась; заметив это, она продолжила, слегка повысив голос: - И я не вижу, чем Леня отличается от утки, разве что мозгов поменьше, - говорила она громко и очень уверенно, но лицо и даже поза, в которой она стояла - широко расставив ноги, обхватив руками узкие плечи, - выдавали ее - она боялась, боялась так же сильно, как и я, интересно, зачем тебе это, подумала я, что ты хочешь мне этим доказать - что мы друзья или что ты сильнее меня?
        Она взяла бутылку спирта, с тихим хлопком откупорила ее и, подумав, сделала глоток - небольшой, прямо из горлышка, плечи у нее судорожно дернулись, лицо скривилось, она протянула бутылку мне и сказала:
        - Глотни.
        Я приняла бутылку из ее рук и осторожно понюхала - на глазах у меня выступили слезы.
        - На вкус он еще хуже, - заметила Ира, ее бледные щеки уже начали розоветь, - но я бы все равно глотнула на твоем месте.
        Я поднесла бутылку к губам - обжигающая отвратительная жидкость наполнила рот, горло сдавило спазмом, я не смогу это проглотить, ни за что не смогу, подумала я - и проглотила, и мне сразу стало немного легче.
        Леня очнулся не сразу - может быть, он ослабел от потери крови, а может, новокаин хотя бы немного действовал, - он лежал спокойно все время, пока мы промывали рану спиртом, пытаясь смыть с его желтоватого, бледного живота потеки крови - засохшей и свежей, и даже не вздрогнул, когда Ира первый раз воткнула иголку - я не выдержала и отвернулась, и она тут же сказала:
        - Ну уж нет, смотри, я не буду все это делать одна. Главное, в обморок не падай тут, - и только в этот момент Леня пришел в себя - живот его колыхнулся, и он попытался сесть, а я быстро схватила его за плечо, наклонилась над ним и сказала ему прямо в ухо:
        - Тихо-тихо, все хорошо, потерпи, у тебя там дырка в животе, надо зашить. - Он жалобно посмотрел на меня и ничего не сказал - только моргнул несколько раз.
        - Аня, кровь промокни и возьми ножницы, нитку резать, - сказала Ира сквозь сжатые зубы, и я тут же взяла в руки салфетку - голос у нее был такой, что непонятно было, кого из них мне нужно успокаивать первым, но руки совсем не дрожали - прокол, второй прокол, узелок. Отрезать нитку, промокнуть кровь. Еще прокол, второй прокол, узелок. Я бросила взгляд на его лицо - по щекам у него текли крупные, как у ребенка, слезы - но он молчал, только кусал губу, зажмуривался и делал короткий, резкий вдох всякий раз, когда Ира втыкала иглу.
        Я смотрела сверху на ее светлую макушку, уже начинающую темнеть у самых корней - две недели в умирающем городе, за закрытой дверью, боясь выйти из дома даже за едой - тебе было не до того, чтобы красить голову, думала я, интересно, взяла ли ты с собой краску - если нет, ох и странный же вид будет у тебя через пару месяцев, прокол, еще прокол, узелок, господи, какие же гадкие вещи лезут в голову, хорошо, что никто не слышит моих мыслей, у него была толстая куртка, и живот - у него такой живот, а нож был совсем небольшой, с коротким широким лезвием, только почему так мало крови, мы сейчас зашьем его, перебинтуем, а назавтра он весь вздуется, почернеет и начнет мучительно, долго умирать, сколько нужно времени, чтобы умереть от внутреннего кровотечения - день, два, и мы все это время будем сидеть тут и ждать, когда же он наконец умрет, мы ведь не сможем его тут оставить - одного в остывающем доме, и мы будем просто ждать, и мысленно торопить его, потому что каждый потерянный день уменьшает наши шансы добраться до цели, и почувствуем облегчение, когда это закончится, - обязательно, а потом мы закопаем
его в землю прямо здесь, за домом, неглубоко, потому что она наверняка промерзла метра на полтора, прокол, еще прокол, узелок, отрезать нитку, промокнуть кровь.
        - Все, - выдохнула Ира наконец и выпрямилась, тыльной стороной ладони вытирая лоб, - давай салфетки пластырем приклеим, пусть мужики его перевязывают, нам все равно его не поднять.
        Закончив, мы вышли на крыльцо, накинув куртки на плечи, и сели прямо на шаткие деревянные ступеньки - холода пока не чувствовалось. В руках у нее снова была бутылка со спиртом - как только мы сели, она откупорила ее и сделала еще один глоток, гораздо больше предыдущего, и в этот раз почти не поморщилась - а потом опять протянула бутылку мне. Я нашарила в кармане пачку сигарет и закурила.
        - Дай мне тоже, - попросила она. - Я вообще-то не курю, боюсь, у меня мама умерла от рака два года назад.
        - У меня тоже мама умерла, - неожиданно для себя сказала я и тут же подумала, что ни разу, ни разу за все это время не могла себя заставить произнести эти слова вслух, даже с Сережей, даже про себя.
        Она держала сигарету неловко, как школьница, которую учат курить на школьном дворе, пальцы у нее были перепачканы - кровь, йод, в темноте невозможно было разобрать. Какое-то время мы курили молча и еще по разу отхлебнули из бутылки - ночь была тихая и совершенно беззвучная, сквозь заколоченные фанерой окна из дома не пробивалось ни лучика света, было очень темно - и фонари, и керосиновая лампа остались в бане, где на полке тихо лежал Леня с животом, крест-накрест заклеенным пластырем, провалившийся в сон сразу же, как только мы закончили мучить его, и поэтому вначале мы просто услышали, что кто-то идет в нашу сторону от дома, потом впереди засветилось белое пятно, и только когда человек в белом был уже в двух шагах от нас, мы увидели, что это Марина.
        Она остановилась прямо перед нами, но ни о чем не спросила - просто стояла и молча смотрела - даже не на нас, а куда-то между нами, мы немного подождали, но, казалось, она может так стоять вечно, и поэтому Ира сказала ей:
        - Живот мы ему зашили, а одежду ты уж сама как-нибудь.
        Ответа не последовало, и в лице у Марины не произошло никаких перемен - она даже не подняла глаз.
        - Знаешь, ему бы холод приложить, чтобы кровь остановилась, ты хотя бы снега набери в пакет, - сказала я; она все так же стояла, не шевелясь, и мне захотелось взять ее за плечи и как следует встряхнуть. Я почти уже поднялась ей навстречу, но тут она наконец подняла голову и посмотрела на нас.
        - Вы же меня не бросите? - сказала она.
        - То есть?
        - Не бросайте меня, - глаза у нее заблестели, - у меня ребенок, вы не можете нас тут бросить, я все буду делать, все, что скажете, я хорошо готовлю, я стирать вам буду, вы только не бросайте меня, - она прижала руки к груди, и я увидела, что руки эти покрыты засохшей кровавой коркой, которая начала трескаться, когда она сжала кулаки, - казалось, это ей совсем не мешает, так вот о чем ты думала, пока сидела, скорчившись, прижимая руки к животу своего мужа, все время, пока мы ехали сюда, торопились, волновались, что не довезем его, пока мы зашивали ему живот, пока пили этот ужасный спирт, вот чего ты боялась, надо же, как странно.
        - Ты дура, что ли? - сказала Ира, и мы обе, я и Марина, вздрогнули от того, как резко прозвучал ее голос. - Иди в дом, найди пластиковый пакет, набери в него снега и возвращайся к мужу, он лежит там совсем один, и тебе пора уже что-нибудь для него сделать, ты поняла меня?
        Марина постояла еще мгновение - глаза у нее были совсем дикие - а потом, бесшумно повернувшись, растворилась в темноте.
        - Дура, - повторила Ира вполголоса и бросила окурок в снег. - Дай мне еще сигарету.
        - Знаешь, - сказала я, протягивая ей пачку, - он не сказал мне, что поехал за вами.
        Она повернула ко мне голову, но промолчала, словно ждала, что я скажу дальше.
        - Я просто хочу, чтобы ты знала, - продолжила я, уже понимая, что говорю сейчас не то, что этого не нужно говорить, тем более сейчас - особенно сейчас, - даже если бы он сказал мне, я бы не возражала.
        Какое-то время она сидела молча, не шевелясь, и смотрела на меня - в темноте мне не видно было ее лица; потом она встала.
        - Как ты думаешь, - спросила она спокойно, глядя куда-то в сторону, - почему он к тебе ушел?
        Я не ответила, и тогда она резко наклонила ко мне лицо и взглянула мне прямо в глаза - холодно и недружелюбно.
        - Очень просто, - сказала она, - родился Антошка, у меня были тяжелые роды, я отвлеклась на ребенка и на какое-то время потеряла интерес, понимаешь, и я перестала с ним спать. Только и всего. Поняла? Я просто перестала с ним спать. Если бы не это, он до сих пор был бы со мной, и мы жили бы в этом чудесном деревянном доме, а ты бы сдохла в городе вместе со всеми своими родственниками.
        Она бросила незажженную сигарету себе под ноги, повернулась и пошла к дому, оставив меня на крыльце. Мне хотелось сказать: вообще-то, переезд за город - это была моя идея, мне хотелось сказать еще много разных вещей, но я не успела, я так ничего и не сказала, потому что осталась одна в темноте.

* * *
        Оставшись одна, я замерзла - немедленно, как будто холод просто дожидался этого момента, чтобы наброситься на меня - на улице было градусов двадцать, не меньше, мы провели на крыльце около четверти часа, но почувствовала я это только сейчас - пальцы перестали гнуться, уши и щеки застыли, но я все равно не могла себя заставить пойти сразу за ней - этого не может быть, это какая-то чушь, думала я, возвращаясь в теплый предбанник, какой-то дурацкий, нелепый детский сад, там мой муж и мой сын, я должна сейчас сидеть с ними у огня, за столом, за последние сутки случилось столько всего, о чем нам нужно поговорить, а вместо этого я зачем-то торчу здесь, в этой бане, с чужим мужиком, который мне даже никогда не был особенно симпатичен, в то время как и его жена, и эта другая женщина, которой удивительным образом удается всякий раз заставить меня почувствовать себя так, словно я на самом деле в чем-то перед ней виновата, - обе они сейчас там, в теплом маленьком доме, до которого каких-то десять шагов по темному двору, десять шагов, которые я никак не могу заставить себя сделать.
        Я толкнула дверь в парилку и заглянула внутрь - там было тихо и тепло, поток воздуха, который я впустила, качнул привязанные к потолку фонарики и заставил задрожать оранжевый огонек лампы, стоящей на нижней полке. Леня лежал неподвижно, в той же позе, в которой мы оставили его, и дышал тяжело и хрипло, как выброшенный на берег кит, с усилием выталкивая воздух из легких - наверное, ему неудобно было лежать на спине, с запрокинутой головой, на твердых деревянных досках. Я поискала глазами вокруг и наткнулась на сброшенный Ирин свитер, который она забыла забрать, свернула его вчетверо и положила ему под голову; затылок у него был влажный, на висках блестели капельки пота. Когда я наклонялась над ним, он внезапно открыл глаза - я заметила, что они у него совсем светлые, почти прозрачные, с пушистыми, трогательно загнутыми вверх ресницами.
        - Спи, Ленька, все самое плохое позади, - сказала я, глядя на него, мне казалось, что сейчас он обязательно спросит «Я умру?» или заговорит о том, чтобы мы не бросали его - как сделала его жена несколько минут назад, и уже приготовилась ответить что-нибудь вроде «не сходи с ума» или «иди ты к черту», но вместо этого он втянул носом воздух и спросил:
        - Это что, спирт? Мне оставьте чуть-чуть, - и улыбнулся - пусть криво, слабо, но улыбнулся.
        - Я свет выключу, - сказала я тогда и потянулась к висящим над его головой фонарикам, и он тут же, все еще улыбаясь, еле слышным голосом рассказал один из своих гнусных, неприличных анекдотов про лифт, в котором неожиданно погас свет, и, как всегда, рассмеялся первым, не дожидаясь реакции - только в этот раз он сразу замолчал, захлебнувшись собственным смехом и скривившись. Я стояла возле него и ждала, пока приступ боли пройдет - он лежал теперь тихо, осторожно дышал носом и ничего больше не говорил - и неожиданно для себя вдруг погладила его по голове, по мокрой щеке и повторила:
        - Ты спи, Ленька. Сейчас Марину к тебе пришлю.
        С Мариной я столкнулась на пороге дома; я открыла дверь, но войти не успела - она почти оттолкнула меня и пробежала мимо, не говоря ни слова, даже не взглянув в мою сторону. Веранда была все такая же темная и холодная, и я еле нащупала ручку двери, ведущей внутрь, в тепло и свет, - когда она открылась, мне пришлось сощуриться, несмотря на царивший в комнате полумрак. Все сидели вокруг стола, на котором стояли тарелки; вкусно пахло едой и табачным дымом. Войдя, я услышала обрывок Ириной фразы:
        - …да что я такого сказала? Ладно вам, странно, что ей вообще об этом нужно было напоминать.
        Что-то было не так за этим столом - и дело было не в том, что кого-то не хватало, - все, кроме Марины, были на месте, но позы у них были напряженные; вначале я подумала, что просто пропустила какое-то выяснение отношений - и не удивилась, она наверняка опять сказала что-то резкое, что-то лишнее, редкий талант у этой женщины - никому не нравиться, я увидела пустой стул - скорее всего Маринин, и села, отодвинув от себя тарелку с остатками еды, и только потом подняла глаза. Дом уже нагрелся - дети были без курток, они уже поели и оба клевали носом - и Антон, и девочка, но все еще сидели тут же, сонные и безучастные ко всему; посреди стола стояла большая, немного облупившаяся эмалированная кастрюля - наверное, хозяйская, - в которой оставалось еще немного макарон с тушенкой, уже покрывшихся пленкой остывающего жира. Едва взглянув в кастрюлю, я поняла, что совершенно не хочу есть - возможно, из-за того, что мы только что делали с Леней, а может быть, из-за спирта, бушевавшего у меня в желудке.
        - А-неч-ка, - раздельно произнес вдруг папа, голос у него был странный, и я повернулась к нему - он сидел в дальнем углу стола, полная тарелка возле правого локтя - и то ли его поза, то ли нетронутая еда на столе рядом с ним заставили меня взглянуть на него внимательнее. Больше он ничего не сказал и даже не шевельнулся, он все так же сидел, низко опустив голову, но я как-то сразу, в одно мгновение поняла, что он пьян - мертвецки, почти до бесчувствия, настолько пьян, что еле держится сейчас на своем стуле.
        - Он что?.. Он..? - Мне не нужно было глядеть на Андрея и Наташу, которые были совершенно ни при чем, или на Иру, которая невозмутимо ела, не поднимая глаз; у Мишки на лице было несчастное и какое-то брезгливое выражение, а когда я взглянула на Сережу, я увидела, что он зол - очень зол, настолько, что не может даже смотреть на меня, как будто он сердится на меня за то, что я вижу это, как будто это я виновата.
        - Не знаю, когда он успел, - отрывисто сказал он, - я нашел еще одну печку - в другой комнате, - он неопределенно махнул рукой куда-то в темноту, в глубь дома, - и пока я возился с дровами… он собирался отнести вам спирт, он донес хотя бы немного?
        - Донес, - ответила я, - там была целая бутылка…
        - Видимо, не одна, - со злостью сказал Сережа, - черт бы его побрал совсем!
        Мы помолчали; тишину нарушал только звук Ириной вилки, звякающей об тарелку, потом папа вдруг завозился, раскачиваясь на своем стуле, и попробовал было засунуть руку в карман, но она только беспомощно скользнула по плотной ткани его вытертой охотничьей куртки - после нескольких бесплодных попыток он снова замер, с рукой, безвольно повисшей вдоль тела, головы он так и не поднял.
        - Наверное, надо его спать уложить? - неуверенно сказала я. Ира вдруг громко, отчетливо хихикнула.
        - Да-да, - ответила она и положила локти на стол, - и очень желательно как следует его запереть. Если я правильно помню, до следующего акта осталось совсем чуть-чуть.
        - Что значит - до следующего акта?.. - спросила я, чувствуя себя очень глупо.
        - О, так ты не знаешь, - сказала она весело, - ты ей не рассказывал, Сережа? Он любит пошутить, когда выпьет, наш папа.
        - Ир, хватит, - сказал Сережа, поднимаясь, - положим его в дальней комнате. Поможешь, Андрюха? Мишка, подержи дверь.
        Казалось, папа и не заметил, что его подняли со стула и несут куда-то - если бы не открытые глаза, бессмысленно смотрящие в одну точку, он был бы похож на человека, который очень крепко спит. Они скрылись за дверью - Мишка держал ее - и через минуту снова появились на пороге, с усилием пытаясь протолкнуть через узкий дверной проем тяжелую кровать с металлической спинкой; вытащив ее, они плотно прижали спинку кровати к косяку двери - так, что открыть ее теперь было невозможно.
        - Прости, Мишка, - сказал Сережа, голос у него был виноватый, - придется тебе сегодня спать тут, на проходе.
        Мишка пожал плечами и сел на краешек кровати, но тут же вскочил с нее, потому что и хлипкая деревянная дверь, и кровать, прижимавшая ее к косяку, внезапно содрогнулись от сильного толчка, и тут же из-за стены послышался голос, который едва можно было узнать:
        - Откройте, черти, - крикнул он, - Серега, кто там еще… Откройте быстро!
        - Вот и он, - сказала Ира вполголоса, - старый добрый цирк с конями. - И Сережа болезненно скривился.
        Я подошла к Мишке, обняла его, и несколько минут мы просто стояли возле двери и слушали, а с другой ее стороны папа бился об нее плечом, дергал ручку и ругался - отчаянно и зло, и я думала, вот она, причина, по которой его не было на нашей свадьбе, вот почему я видела его всего несколько раз, вот почему Сережа никогда не приглашал его к нам на выходные, а вместо этого встречался с ним отдельно, в городе. Девочка, сидевшая за столом, неожиданно громко заплакала, и Наташа подхватила ее на руки, шепча ей на ухо что-то успокаивающее, и тогда Сережа сильно ударил по тонкой двери ногой - она жалобно затрещала - и закричал:
        - Да заткнись ты наконец, черт тебя подери!..
        - Ну, ну, - сказала Ира, подходя к нему, - ты же знаешь, это бесполезно. Если не обращать на него внимания, он быстрее успокоится. - Она протянула руку и легонько сжала его плечо, и он тут же кивнул и сел на кровать, мрачно смотря себе под ноги, он никогда мне об этом не рассказывал, ни слова, я просто знала, что между ними что-то не так, хотела бы я знать, что еще осталось за кадром, сколько их еще - важных вещей и незначительных мелочей, которые случились с ним без меня, до меня и которые, похоже, я никогда уже не смогу разделить с ним - в отличие от нее. Чтобы не думать об этом, я попробовала пошутить:
        - Видимо, глупо будет сейчас предложить всем нам дернуть немного спирта после ужина, да? - И сразу же пожалела об этом: хмыкнул только Андрей - Наташа была занята девочкой, Сережа даже не обернулся, а Ира подняла брови и закатила глаза.
        Минут через десять папа наконец затих; настроения разговаривать ни у кого больше не было, все понимали - лучшее, что мы можем сделать сейчас, после этого бесконечно длинного дня, - это лечь спать. Одна комната из трех была теперь занята - даже с учетом того, что Марина с Леней в эту ночь оставались в бане, куда мужчины отнесли им матрас и несколько одеял, для оставшихся двух комнат нас по-прежнему было слишком много - пятеро взрослых и трое детей.
        - Андрюха, давайте с Наташкой в маленькую комнату - дров возьмите с собой, там еще одна печка, - предложил Сережа. Подожди, хотелось мне сказать, так нельзя, мы не можем спать с ней в одной комнате, я не смогу, это неправильно, он поймал мой взгляд и вдруг подмигнул мне, и продолжил: - Ир, уступаем тебе место возле печки - кровать большая, ты же поместишься с двумя детьми? - Она кивнула. - Я тебе спальник сейчас принесу. Пойдем, Мишка, пробежимся до машины.
        Присев на корточки возле девочки, которая, успокоившись, снова превратилась в неподвижного, отрешенного болванчика нэцке - маленькие глазки, толстые щечки, Ира снимала с нее сапожки и не обращала на меня никакого внимания, но мне все равно совершенно не хотелось оставаться с ней наедине - накинув куртку, я вышла на холодную веранду и достала сигарету. Сквозь замерзшее стекло я смотрела на то, как они идут по засыпанному снегом двору к воротам, проваливаясь в сугробы и освещая себе дорогу фонариком, - единственные, кто у меня остался, бесценные и незаменимые, два человека, чья жизнь мне важнее всего остального мира.
        Едва я успела докурить сигарету и затушить ее прямо о деревянный подоконник (простите, безымянные хозяева), они вернулись; нагруженный двумя спальными мешками, Мишка направился было к входной двери, но я остановила его и еще раз обняла, как всегда в таких случаях удивившись про себя тому, что мой тощий, смешной мальчик, оказывается, выше меня почти на голову, наверное, я никогда к этому по-настоящему не привыкну, щека у него была холодная и колючая - совсем чуть-чуть, покрытая полупрозрачным юношеским пухом; он привычно застыл, терпеливо позволяя мне обнять себя, обе руки у него были заняты; ты сегодня спас нам жизнь, подумала я, и никто даже не успел поблагодарить тебя за это, никто не хлопал тебя по плечу, не говорил тебе, что ты молодец, совсем взрослый, но ты же знаешь, как сильно я люблю тебя, даже если я не говорю этого вслух, ты же знаешь, правда, ты должен знать. В конце концов он, как обычно, осторожно освободился и, смущенно буркнув что-то, толкнул дверь плечом и скрылся в доме, и мы остались на темной веранде вдвоем - на фоне покрытого инеем окна я видела только темный Сережин силуэт, и
как только за Мишкой закрылась дверь, он шагнул ко мне и сказал вполголоса:
        - У меня для тебя сюрприз, малыш. Пойдем со мной.
        Лестница на второй этаж была шаткая, узкая и громко скрипела у нас под ногами; это был и не чердак, и не мансарда, а что-то среднее между тем и другим - с потолком, поднимавшимся в самой верхней своей точке чуть выше человеческого роста и резко падавшим вниз - настолько, что до стен можно было добраться, только встав на четвереньки, с еле различимой в свете фонарика обычной чердачной рухлядью, с маленьким окошком под самой крышей. Единственное во всем доме, оно не было заколочено; подойдя поближе, я увидела небо - черное и прозрачное, с рассыпанными по нему звездами, похожими на булавочные проколы в темно-синей бархатной бумаге, а внизу, под самым окном - неширокий, приземистый топчан. Сережа бросил на него последний спальник, снял куртку и погасил фонарик.
        - Иди сюда, маленькая, - тихо позвал он, - я страшно соскучился по тебе.
        Матрас был жесткий, со старыми, скрипучими пружинами, часть которых, казалось, готова была прорвать истончившуюся от старости обшивку и вырваться наружу - это чувствовалось даже сквозь толстый спальный мешок; от него пахло пылью и немного сыростью, но все это было не важно - я прижалась губами и носом к теплой Сережиной шее в том месте, где заканчивался ворот его шерстяного свитера, и изо всех сил вдохнула, и задержала дыхание, и закрыла глаза. Вот оно, мое место, именно здесь я должна быть, только здесь мне по-настоящему спокойно, и я готова лежать так неделю, месяц, год, и к черту все остальное; он притянул меня к себе и поцеловал - длинно, нежно, я почувствовала его пальцы, которые одновременно оказались всюду - у меня на бедрах, на шее, на ключицах, звякнула пряжка его ремня, скрипнула молния на моих джинсах, подожди, зашептала я, подожди, перегородки совсем тонкие, слышно было, как Ира тихим голосом убаюкивает детей, они услышат, сказала я, они обязательно нас услышат, плевать, малыш, его горячее дыхание обжигало мне ухо, к черту все, я хочу тебя, пружины жалобно скрипнули, он зажал мне
ладонью рот, и все вокруг исчезло - как исчезало всегда, с первого дня, и так же, как всегда, окружающий мир мгновенно схлопнулся, превратился в крошечную точку на краю сознания и пропал совсем, и остались только я и он, и никого, кроме нас.
        Потом мы смотрели на звезды и курили одну сигарету на двоих, стряхивая пепел прямо на пол, кому-то, наверное, надо посторожить, сказала я сонно - не волнуйся, малыш, спи, Андрюха разбудит меня через три часа - хочешь, я посижу с тобой, разбуди меня - глупости, спи, маленькая, все будет хорошо - и тогда я заснула, крепко, без сновидений, прижавшись щекой к его теплому плечу, просто провалилась в теплую, беззвучную, безопасную темноту, ни о чем больше не думая и ничего не боясь.

* * *
        …если открыть на секунду глаза, видно, что снаружи по-прежнему ночь, черное маленькое окошко над нашими головами, квадратный кусок расшитого звездами неба, тихо и холодно, очень холодно, нужно натянуть одеяло до подбородка, но руки не слушаются, небо вдруг сдвигается с места, звезды смещаются, оставляя хвостатые следы, черный квадрат окна надвигается, увеличивается в размерах, пыльный промерзший чердак наконец исчезает, и вокруг не остается никого. Это совсем не страшно - лежать на спине и смотреть вверх, в зимнюю черноту, без мыслей, тревог и страхов, мы так хорошо умеем это в детстве - отойти на шаг в сторону и заставить весь мир исчезнуть, просто отвернувшись от него, выключить звуки, упасть в сугроб, раскинув руки, запрокинуть голову и замереть, ощущая только покой, тишину и холод, неопасный, усыпляющий, чувствовать, как неторопливо, словно огромный кит, движется под тобой планета, не замечающая тебя, не знающая о тебе; ты всего лишь крошечная точка, пунктирная линия, от тебя ничего не зависит, ты просто лежишь на спине, а кто-то везет тебя, тянет вперед, словно на санках. Мама оборачивается и
говорит - Аня, ты не замерзла, потерпи немного, мы почти дома, ты не видишь ее лица, только небо, которое движется - вместе с тобой, но медленнее, чем ты; даже если закрыть глаза, даже если заснуть, движение продолжается, и темнота, и холод; холод, не оставляющий тебя.
        Я выныриваю на мгновение - Сережи нет, пыльный, сырой топчан, молчаливая чужая рухлядь, обступающая его со всех сторон, жесткие пружины, впивающиеся в спину, и нет сил повернуться; холодно, хочется пить. Молния спального мешка царапает щеку, и трудно держать глаза открытыми - всякий раз, с усилием поднимая веки, я вижу, что стены приблизились на шажок, а потолок чуть опустился, и хотя небо со всеми своими звездами снова зажато в маленькую оконную рамку, если приглядеться, то можно увидеть, как оно дрожит, вспучивая стекло, готовое ворваться и снова накрыть меня с головой. Наверное, так дома сопротивляются вторжению - насылая на заснувшего в них чужака безнадежные, нескончаемые ночные мороки, тоскливые сны, в которые вплетается каждый негодующий вздох ветра в дымовой трубе, каждый незнакомый запах или звук, исторгаемый потревоженным жилищем, принадлежащим кому-то другому, - старые вещи, стены и скрипучие лестницы пытаются хранить верность своим хозяевам, даже если те давно уже сгинули и никогда больше не вернутся; ты можешь делать вид, что не замечаешь этой враждебности, этого возмущения и не
чувствуешь попыток вытолкнуть тебя, но стоит тебе заснуть, как ты немедленно становишься беззащитен и слаб и не можешь сопротивляться.
        Когда я в следующий раз открыла глаза, все исчезло - сжатое оконной рамой черное небо, скрипы и вздохи; вещи перестали двигаться, стены отступили - из-под потолка, сквозь маленькое окошко заглядывал теперь тусклый бессолнечный зимний рассвет, освещая пыльный захламленный чердак, так напугавший меня ночью и такой будничный теперь. Все было снова в порядке, остался только холод и жажда - спустив ноги с топчана, я какое-то время неподвижно сидела, собираясь с силами, чтобы встать - мне просто нужно уйти отсюда, вниз, в тепло, съесть что-нибудь горячее, и я сразу почувствую себя лучше. Я с трудом зашнуровала ботинки - пальцы никак не хотели слушаться, и шнурки все время выскальзывали - накинула куртку и пошла к лестнице.
        Внизу, на веранде, дремал Андрей, плотно завернувшись в свою теплую куртку и спрятав нижнюю часть лица под поднятым воротником; Сережино ружье стояло тут же, прислоненное к стене. Стекла замерзли настолько, что сделались непрозрачными - снаружи не было видно совсем ничего, словно ночью, пока мы спали, чья-то гигантская рука вырвала дом вместе с верандой из земли и утопила в молоке. Услышав мои шаги, Андрей встрепенулся, поднял голову и кивнул мне:
        - Адский холод был ночью, - сказал он и зевнул - на подоконнике рядом с ним стояла еще дымящаяся чашка с чаем, пар от которой понемногу плавил покрывшую стекло ледяную корку, - иди внутрь, погрейся. Нам повезло - день сегодня пасмурный, дым из нашей трубы с дороги не видно, можно печку топить спокойно.
        Обступившая веранду молочная белизна ослепила меня, но внутри дом был погружен в полумрак - и хотя несколько досок, закрывавших ночью окна, были теперь сорваны, света, проникающего сквозь эти узкие щели, все равно было недостаточно, так что мне пришлось остановиться на пороге, чтобы глаза привыкли к темноте. Уютно пахло свежесваренным кофе.
        - Дверь закрывай поскорее, - раздался Ирин голос откуда-то от стола, - детей простудишь.
        - Проснулась? - Сережа поднялся мне навстречу. - Я не стал тебя будить, ты так беспокойно спала ночью. Садись за стол, Анька, завтрак уже готов.
        При мысли о еде меня замутило.
        - Я не хочу есть, - сказала я, - ужасная эта кровать, у меня все тело болит, и я страшно замерзла там, наверху. Я посижу немножко у печки, потом поем, ладно?
        Не хотелось даже снимать куртку - словно холод, мучивший меня всю ночь, затаился где-то внутри, под кожей, в костях и позвоночнике, а расстегнувшись, я только выпустила бы его наружу - и он тут же заполнил бы здесь каждый угол, выдавил из этой крошечной комнаты все хранящееся в ней тепло прямо сквозь трещины в рассохшихся окнах, и тогда я никогда уже не согрелась бы. Я прижалась плечом к кирпичному печному боку - не боясь ни испачкаться, ни обжечься; если бы можно было, я легла бы прямо на пол, возле приоткрытой топки, как собака, чтобы не упустить ни капли исходящего от нее тепла, чертова печка, почему-то совсем не греет.
        - Что значит - не хочу есть? - спросил Сережа. - Да ты вчера целый день ничего не ела. Давай-ка за стол; Мишка, налей ей чаю. Аня, ты слышишь? Сними хотя бы куртку, здесь жарко.
        Даже с места не сдвинусь, думала я, опускаясь на корточки возле печи, шершавый кирпич легонько царапнул мне щеку, надо хотя бы немного согреться, оставьте меня здесь, не нужно мне вашего чая, просто не трогайте меня.
        - Анька! - повторил Сережа, голос у него был сердитый. - Да что с тобой такое?
        - Ничего, - сказала я, закрывая глаза, - просто мне холодно, мне ужасно холодно. Я не буду есть, мне ничего не нужно, я просто хочу согреться.
        - Ты сказала, у тебя болит все тело? - спросила Ира резко, и какое-то неприятное напряжение в ее голосе на мгновение выдернуло меня из равнодушного, сонного забытья, уже начинавшего накрывать меня непроницаемым глухим колпаком, словно я забыла о чем-то и вот-вот вспомню, я с усилием открыла глаза - комната расплывалась и дрожала - и увидела Сережу, поднявшегося со своего места, Мишку с кружкой горячего чая в руках, направляющегося ко мне, а за ними - искаженное страхом Ирино лицо, бледный восклицательный знак, который немедленно швырнул меня на ноги - в один миг, так, что закружилась голова, словно кто-то оглушительно рявкнул мне в ухо; с грохотом обрушился стоявший возле печки стул, который я задела локтем.
        - Не подходи ко мне! - крикнула я Мишке, и он сразу остановился как вкопанный - так резко, что немного чая выплеснулось из доверху налитой кружки и увесистой каплей шлепнулось на пол; он ничего еще не понял, так же, как и Сережа, не успевший пока сделать ни шагу, с застывшим, озадаченным выражением. - Не подходите ко мне, - повторила я и прижала обе руки ко рту, и начала отступать назад - до тех пор, пока не уперлась спиной в стену, и все это время я видела только Иру, одной рукой прижимающую к лицу полотенце, а второй - закрывающую лицо сидящего рядом с ней мальчика.

* * *
        В крошечной каморке с буржуйкой было пыльно и темно - свет с трудом проникал сквозь щели между досками, которыми были заколочены окна снаружи; не было ни лампы, ни свечи. В самом углу, под окном, стояла узкая кровать со скомканным Наташиным спальным мешком, а на полу все еще лежала распахнутая спортивная сумка со сложенной стопками одеждой, об которую я споткнулась, отступая из центральной комнаты - спиной, с прижатыми ко рту руками, задержав дыхание, словно даже воздух, который я выдыхала, был ядовит и опасен для остальных. Единственным достоинством этой маленькой захламленной комнаты была крепкая, металлическая задвижка на двери, прикрученная к косяку четырьмя толстыми шурупами - деревянная дверь рассохлась, перекосилась, и даже плотно закрыть ее было почти невозможно, не говоря уже о том, чтобы защелкнуть эту чертову задвижку, я сломала ноготь и содрала кожу с пальцев, но в конце концов сделала и то и другое и только потом почувствовала, как остатки сил покидают меня, уходят, словно воздух из проколотой покрышки, и не смогла сделать больше ни одного шага, и опустилась на пол прямо на пороге. В
ту же минуту ручка двери шевельнулась.
        - Открой, Анька, - тихо сказал Сережа из-за двери, - не сходи с ума.
        Я не ответила - не потому, что не хотела, просто для того, чтобы произнести хотя бы слово, нужно было бы сейчас поднять голову, вытолкнуть воздух из легких, слава богу, здесь тепло, буржуйка уже погасла, но еще не остыла, надо сделать над собой усилие и добраться до кровати, до нее шагов пять, не больше, это не может быть так уж сложно, я просто посижу здесь немного, а потом попробую сделать это - мне ведь вовсе не обязательно вставать, я могу доползти до нее на четвереньках, а потом подтянуться на руках - и лечь наконец; главное, не ложиться здесь, на полу возле двери, потому что если я сейчас лягу, я точно уже не смогу подняться. За дверью что-то происходило, но голоса доносились до меня словно через толстое ватное одеяло, и какое-то время они были просто набором бессмысленных звуков, и только потом, постепенно, с задержкой всплывало значение отдельных слов:
        - Откройте дверь. Надо проветрить - быстро! Антон, иди сюда, надевай куртку. - Это Ира.
        - Это невозможно, мы все время были вместе. - это Сережа.
        - Что у вас тут за крики? Что случилось? - Это Андрей.
        - Собирайте вещи, здесь нельзя оставаться. - Снова Ира.
        - Наши вещи там, в комнате! - Это Наташа.
        Они говорили и говорили, все разом, и слова, которые они произносили, постепенно смешались, переплелись, превратились в ровный, непрерывный гул. Маленькой я очень любила, зажмурившись и задержав дыхание, опустить голову под воду, кончики пальцев ног упираются в бортик ванной, мама идет по коридору из кухни - десять шагов, раз, два, три, четыре, из-под воды шаги почему-то слышны лучше, девять, десять - и вот она уже здесь. Анюта, ты опять ныряешь, вставай, пора мыть голову, сквозь воду мамин голос звучит глухо, невнятно, под водой спокойно и тепло, но заканчивается воздух, и надо выныривать. Надо выныривать.
        Наверное, я заснула - ненадолго, на несколько минут, а может быть, на полчаса - когда я открыла глаза в следующий раз, за дверью уже стояла полная тишина. Что-то изменилось - я даже не сразу поняла, что именно: комната была теперь залита светом - ярким, белым и слепящим - кто-то убрал доски, которыми было заколочено окно, и я удивилась тому, какое оно, оказывается, большое - теперь отчетливо видно было каждую трещину в деревянных половицах, кучки мусора по углам, ободранные оконные рамы и подоконники с оставшимися с лета заснувшими мухами, щепки и золу на полу перед буржуйкой, выцветший полосатый матрас на кровати - все так же сидя на полу возле двери, я неторопливо и тщательно рассматривала комнату, в которой оказалась; теперь, когда дверь была надежно заперта, страха больше не было - почти равнодушно я подумала о том, что скорее всего именно в этой крошечной, чужой комнате, с дурацким отрывным календарем на стене, время на котором остановилось девятнадцатого сентября, я умру.
        Ни разу за эти несколько последних, страшных недель, прошедших с момента, когда закрыли город, когда я узнала о том, что мамы больше нет, когда мы смотрели телевизионные репортажи об опустевших, умирающих городах, и потом, когда мы проезжали мимо них на самом деле и видели людей, везущих на санках своих мертвых по засыпанным снегом улицам, под размеренный, далеко разносящийся в неподвижном морозном воздухе металлический звон; и даже потом, во время встречи с мрачными людьми в ржавых овчинных тулупах на безлюдной лесной дороге - ни разу за все это время мне не пришло в голову что я - именно я, я лично - могу умереть, словно все это - эпидемия, наше поспешное бегство, выматывающая, полная неожиданностей дорога и даже то, что случилось с Леней - было всего лишь компьютерной игрой, реалистичной и страшной, но все-таки игрой, в которой всегда оставалась возможность вернуться на шаг назад и отменить одно или несколько последних неверных решений. Что я сделала не так? Когда я ошиблась - в тот раз, когда сняла маску, чтобы поговорить с доброжелательным охранником на заправке, или вчера, в лесу, когда
неосторожно выскочила прямо в руки улыбчивому незнакомцу в лисьей шапке?
        Я с трудом поднялась на ноги - голова по-прежнему кружилась, в ушах звенело - подошла к окну и, прижавшись лбом к холодному стеклу, подышала на него, чтобы выглянуть на улицу. Окно выходило на внутренний двор - видно было баню с приоткрытой дверью и дорожку следов в глубоком снегу, соединяющую крыльцо бани с домом. Во дворе не было ни души, и в доме тоже стояла полная тишина - на мгновение я даже готова была поверить в то, что, пока я дремала, остальные торопливо покидали вещи в машину и уехали, оставив меня здесь одну. Разумеется, этого быть не могло, но мне обязательно нужно было занять мысли - чем угодно, только бы не провалиться снова в отупляющую, равнодушную сонливость, которая опять начинала накрывать меня, мне мучительно хотелось лечь на кровать, накрыться спальным мешком, закрыть глаза и провалиться в глубокий, милосердный сон - только вот дверь была заперта, я не слышала больше голосов за ней и почему-то знала совершенно точно, что если засну сейчас, то обязательно пропущу момент, когда Сережа сломает эту дверь, и не успею остановить его.
        Не спи, говорила я себе, испугайся, ну же, ты умираешь, ты проживешь еще три, может быть, четыре дня, а потом ты умрешь, как она говорила - бред, судороги, пена - ну давай же, испугайся, - только слова эти почему-то ничего не значили, не вызывали никаких эмоций, я поймала себя на том, что сижу на подоконнике с закрытыми глазами, и тогда я стала думать о том, что они все-таки уехали, и что, если сейчас раскрыть окно настежь и высунуться наружу, я успею еще увидеть, как медленно, проваливаясь в снег, ползут их машины - их будет видно только до конца улицы, а потом они исчезнут за поворотом, и до самого конца я больше не увижу ни одного человеческого лица; какое-то время, наверное, я смогу еще подбрасывать дрова в печку, а потом обязательно наступит момент, когда я просто не смогу больше встать и буду лежать здесь, на этой кровати, в остывающем доме, и, может быть, замерзну раньше, чем этот вирус победит меня - все это казалось таким нереальным, таким ненастоящим, интересно, что было бы лучше, думала я равнодушно, просто замерзнуть во сне или умереть в судорогах, с кровавой пеной, идущей из горла? Я
еще раз подышала на стекло и тут же увидела Мишку, неподвижно стоявшего снаружи, под окном - как только я открыла глаза, он подпрыгнул вверх, вцепившись пальцами в широкий деревянный наличник, и, легонько стукнув ногами по стене дома, прижался лбом к стеклу с другой стороны - так, чтобы мне было видно его лицо через маленькое оттаявшее пятнышко, и только тогда я наконец действительно испугалась.
        Наверное, мы могли бы поговорить с ним сейчас - мы легко бы услышали друг друга через тонкое стекло - но почему-то ни я, ни он не произнесли ни слова; он смотрел на меня напряженно и, пожалуй, даже сердито - несколько минут я разглядывала его худое, серьезное лицо, а потом подняла руку и немножко погладила стекло - один раз, другой - он тут же нахмурился и заморгал, и тогда я быстро сделала вид, что просто стираю изморозь, чтобы лучше видеть его, и сказала - Мишка, ну ты что, опять без шапки, сколько можно тебе говорить, а ну-ка, марш немедленно одеваться, уши отвалятся, и он сразу же спрыгнул вниз и пошел направо по протоптанной дорожке, обходя дом, и обернулся только один раз, а я замахала на него руками - иди за шапкой, быстро, хотя была не уверена в том, что он все еще видит меня, и заплакала только после, когда он уже скрылся за углом.
        Ручка двери снова дернулась.
        - Эй, - позвал Сережа вполголоса, - ты что там, ревешь?
        - Реву, - призналась я и подошла поближе.
        - И дверь мне не откроешь?
        - Не открою, - сказала я.
        - И не открывай, - сказал он тогда, - если тебе так спокойнее. Только я никуда не уйду отсюда, ты же понимаешь, да?
        - Не уходи, - сказала я, и опять заплакала, и повторила еще раз: - Не уходи, - и снова села на пол возле двери, чтобы не пропустить ни слова из того, что он собирается сказать.
        Он сказал, что мы обе - и я, и Ира, - сумасшедшие паникерши. Он сказал, что это не может быть вирус, потому что мы все время были вместе и ни один из тех немногих людей, которых мы успели встретить, не был болен. Он сказал: ты очень устала за эти дни и замерзла ночью, и это самая обыкновенная простуда. У нас есть мед и лекарства, сказал он, и я нашел тут банку малинового варенья, и еще я затоплю тебе баню, сказал он, и через пару дней ты будешь совершенно здорова. Я все равно не пущу тебя, сказала я. Ну и дура, сказал он безо всякой паузы. Они нашли еще один дом с печкой через два дома от нашего и сейчас как раз перевозят туда вещи, сказал он, а когда там станет тепло, они перенесут туда Леню. Они все будут там - и Мишка с ними, сказал он, здесь больше никого нет - только ты и я, и даже если вы обе правы - хотя этого не может быть, я уверен - но если вдруг вы правы и ты действительно заразилась, тогда я тоже уже болен, подумай сама, и нет никакого смысла запирать эту дурацкую дверь. Мы не знаем точно, сказала я, мы не можем знать точно. Тебе скоро станет холодно, сказал он, у тебя наверняка уже
погасла эта маленькая печка, а ты не умеешь разводить огонь. Тебе нужна будет вода, а потом тебе понадобится в туалет, сказал он, тебе все равно придется ее открыть. Пообещай мне, сказала я, пообещай, что не будешь ломать дверь, и что наденешь маску, и останешься там, за дверью, а если мне понадобится выйти отсюда, ты отойдешь подальше и не станешь подходить ко мне. Это глупо, сказал он. Если ты не пообещаешь, сказала я, я больше не скажу тебе ни слова. Обещаю, сказал он, обещаю, дурацкая ты дура, я не сломаю дверь и не войду, и надену маску, только дай мне развести огонь и принести тебе воды. Потом, сказала я, мне больше не холодно и совсем не хочется пить. На самом деле, сказала я, больше всего на свете я хочу спать - ужасно, смертельно хочу спать, ты же побудешь тут, со мной, пока я буду спать, правда? Спи, сказал он, я здесь.
        И я спала - весь день до самого вечера, пока за окном не стало совсем темно, спала неглубоким, беспокойным сном; сначала мне было жарко, потом - холодно, а потом снова жарко, в перерывах я просыпалась и скидывала спальник или, напротив, натягивала его до самых ушей, но все это время я знала, что он совсем рядом, за дверью, и иногда, проснувшись, я говорила - ты здесь? - просто чтобы услышать, как он сразу ответит - я здесь, и спросит - ну что, ты замерзла наконец, чтобы сказать ему - пока нет, здесь тепло, я еще посплю, ладно? Один или два раза кто-то стучался в дом снаружи, может быть, папа или Мишка, и он выходил на веранду - я слышала, как хлопает входная дверь, и усилием воли заставляла себя бодрствовать до тех пор, пока он не возвращался назад, в дом. Поздно вечером он подошел к двери и сказал, что больше не намерен со мной спорить, что он приготовил мне чаю с малиной и медом и я должна открыть дверь, чтобы позволить ему затопить печку. Я надел маску, сказал он, открой дверь, хочешь - выйди из комнаты, постой на веранде, я позову тебя. Отойди подальше от двери, сказала я и попыталась встать с
кровати - это получилось не сразу, голова кружилась и колени дрожали, в темноте я никак не могла нащупать эту чертову дверную задвижку и даже испугалась, что вообще не смогу найти дверь до тех пор, пока снова не настанет утро, но в конце концов нашла ее и открыла; он стоял в дальнем углу большой комнаты, как и обещал, лицо у него было закрыто зеленым марлевым прямоугольником, но по его глазам я поняла, что мой вид испугал его, и отвернулась и как можно быстрее прошла к выходу на веранду. Не прошло и нескольких минут, как он позвал меня назад - когда я вернулась в свою каморку, в маленькой чугунной печке ярко горел огонь, на кровати лежал еще один спальный мешок, а рядом, на полу, дымилась большая кружка с чаем. Это же твой спальник, да, спросила я, запирая дверь - не бери в голову, ответил он тут же, я нашел тут одеяла, я в порядке, выпей чай и ложись, там на полу, возле печки, еще дрова - будешь просыпаться, подбрасывай их в печку понемножку, я здесь, если понадоблюсь - позови меня. Как там Леня, спросила я, засыпая. Не поверишь, сказал он, пытается вставать, просит есть, еле уговорили его лежать
спокойно, судя по всему, все обойдется, он передавал тебе привет, ты слышишь, он сказал - поболеем с Анькой пару дней и поедем дальше. Вам придется подождать несколько дней, пока я не умру, подумала я, но не сказала этого вслух, хорошо, что Леню тоже пока нельзя перевозить, и вы сидите здесь, в этом вымершем дачном поселке, и теряете драгоценное время не из-за меня, и опять заснула.
        В следующий раз я проснулась на рассвете - хотя на самом деле это был даже еще не рассвет, просто небо из чернильно-черного сделалось темно-синим и стали видны очертания предметов - кровать, печка, чашка на полу, дверь. Нестерпимо болело горло, и я сделала несколько глотков остывшего чая; потом подбросила в печку полено - дрова в ней почти догорели - и поставила чашку сверху, чтобы немножко ее согреть. Туалет был на улице - я осторожно отперла дверь, стараясь не шуметь, и выглянула наружу. Большая печь тоже почти погасла - красновато поблескивали угли, в тусклом свете которых я увидела Сережу, спящего на кровати, которую мы вчера уступили Ире с детьми; поза у него была неудобная, одеяло сбилось. Я закрыла рукавом лицо и на цыпочках прокралась к выходу.
        Мороз вцепился в меня тут же, еще на веранде, не успела я даже выйти из дома; как неудобно умирать в дачных поселках, подумала я неожиданно для себя и не могла не улыбнуться этой мысли, никаких тебе теплых удобств, болен не болен, будь любезен выползти во двор, скорее всего рано или поздно мне придется попросить его принести мне ведро, скоро я просто не смогу выйти на улицу, а потом, наверное, я даже не смогу встать, что же я буду делать тогда, с другой стороны, может быть, тогда мне уже не захочется в туалет, хорошо бы не захотелось, судороги - это, наверное, больно, она сказала - некоторым не везет и они все время в сознании, а что, если мне как раз повезет, если у меня будет жар, или бред, и начнутся эти чертовы судороги, и тогда я уже точно не смогу остановить его, он обязательно сломает дверь, и никакая маска ему не поможет, черт возьми, даже если мне не повезет, где гарантии, что я не струшу, когда станет действительно плохо, что я сама не позову его? Может быть, от страха, а может, от слабости какое-то время я не могла сделать ни шагу и застыла на веранде, держась за дверной косяк - сердце
билось где-то в горле, не давая вздохнуть, и все тело покрылось испариной, которая немедленно замерзла - на висках, вдоль позвоночника; надо хотя бы выйти из дома, смешно было бы замерзнуть насмерть прямо здесь, на пороге, я нашарила фонарик, лежавший на подоконнике, толкнула дверь и вышла на улицу. Снаружи было гораздо темнее, чем казалось изнутри дома, - я сразу же шагнула мимо тропинки и провалилась в снег по колено, как же холодно, боже мой, надо открыть глаза, не спи, еще глупее было бы замерзнуть в туалете, открой глаза, надо вернуться в дом, не спи, не вздумай сейчас спать. Горло болело так, словно кто-то насыпал туда битого стекла, голова кружилась; как же здесь темно, и проклятый этот фонарик освещает только крошечный кусочек снега под ногами, главное, не шагнуть снова мимо тропинки, если я опять провалюсь по колено, у меня не хватит сил выбраться, важно не упасть и идти вперед, один шаг, другой - надо держаться тропинки, и она доведет меня до самой входной двери, не спи, нельзя спать, открой глаза.
        Вместо входа на веранду тропинка привела меня к калитке - я узнала об этом только после того, как с размаху налетела на нее грудью и выронила фонарик - он продолжал тускло светить из-под снега, и это выглядело так, словно кто-то читает под одеялом; я наклонилась и погрузила руку в снег - пальцы сразу же застыли почти до бесчувствия, и мне пришлось перехватить фонарик в другую руку, чтобы снова не уронить его. Это совсем маленький участок, сказала я себе, здесь невозможно заблудиться, каких-нибудь десять шагов в обратном направлении, и ты обязательно дойдешь до дома, успокойся, просто повернись и иди назад. На калитке даже не было щеколды, просто одеревеневшая на морозе проволочная петля, примотанная к столбу; внезапно я обнаружила, что, зажав фонарик под мышкой, обеими руками старательно разматываю проволоку, и даже почти не удивилась этому - пальцев я уже не чувствовала совсем, но петля неожиданно поддалась и калитка все-таки открылась. Не было смысла брать фонарик в руки, я бы тут же выронила его, я немного наклонилась вперед, чтобы круг света достал до земли, и увидела колею, оставленную нашими
машинами, и медленно пошла по ней; если я останусь в колее, он не сможет найти меня по следам, он проснется только через несколько часов, и ему не сразу придет в голову проверить, где я, он подумает, что я сплю, у меня есть время, так просто, почему я не подумала об этом раньше, никаких судорог, никакой пены, говорят, замерзать совсем не больно - ты просто засыпаешь и ничего не чувствуешь, надо просто отойти подальше, лучше всего завернуть за угол, такие большие сугробы, сесть и закрыть глаза, и немного подождать, только почему до сих пор так холодно - невыносимо, ужасно, как можно заснуть, когда тебе так холодно?
        Я открыла глаза - фонарик, по-прежнему зажатый у меня под мышкой, слабой полоской светил теперь куда-то наискосок и вверх, не освещая вообще ничего, кроме нескольких десятков сантиметров пустоты. Наверное, его нужно выключить, подумала я, или хотя бы закопать в снег поглубже, а потом я спрячу руки в рукава и попробую наконец заснуть. Вдруг мне показалось, что рядом кто-то есть - это был даже не звук, скорее намек на звук, начало звука, - я подняла голову, но ничего не увидела, и мне пришлось вытащить фонарик из-под мышки, сжать его обеими руками, чтобы он не выпал, и направить луч света прямо перед собой. Он стоял в нескольких шагах от меня, на дорожке - большой желтый пес, худой, с длинными лапами и клочковатой шерстью, и не мигая смотрел на меня. Слабый свет фонарика отразился в его глазах и, сверкнув зеленым, вернулся обратно - пес слегка дернулся, когда луч света коснулся его, но не сдвинулся с места.
        - Ты же не станешь есть меня сейчас? - спросила я его; голос мой звучал хрипло и неузнаваемо. Пес не шевельнулся.
        - Ты должен подождать, пока я не замерзну, - сказала я тогда, - слышишь? А пока даже не подходи ко мне. - Он стоял неподвижно и просто смотрел на меня, без любопытства, без злобы, как если бы я была каким-нибудь неодушевленным предметом, куском дерева или комком снега.
        - Не подходи ко мне, - сказала я еще раз. Это было очень глупо - разговаривать сейчас вообще и тем более разговаривать с ним, но никого больше не было здесь - только я и он, и мне было холодно и очень, очень страшно.
        - Знаешь, - сказала я, - если подумать, лучше ты вообще меня не ешь. Даже если я замерзну. Ладно? - Он нетерпеливо переступил с лапы на лапу - у него были большие, массивные лапы с длинными темными когтями, как у волка, только покрытые светлой, завивающейся кольцами шерстью.
        - Они будут меня искать, - сказала я, стараясь смотреть ему в глаза, - и если ты… мы же не знаем, кто из них меня найдет, понимаешь? - Он сделал шаг в мою сторону и замер.
        - Иди отсюда, - попросила я его, - не мешай мне.
        Если он будет здесь стоять, я не засну, подумала я, и мне все время будет так же холодно, а я почти уже не могу этого выносить, надо прогнать его, закричать или бросить что-нибудь тяжелое.
        - Уходи. - Я попыталась крикнуть, но получился скорее шепот, слабый и неубедительный, я подняла руку с фонариком и махнула в его сторону - он прищурился, но не отошел. - Уходи, ну пожалуйста, мне и так трудно, если бы ты знал, как мне холодно, я сейчас не выдержу и побегу обратно, а мне обязательно нужно тут остаться, уходи. - Я почувствовала, как слезы - злые, беспомощные, удивительно горячие, бегут по моим щекам, и тогда он подошел совсем близко и нагнулся ко мне - не лизнул, не укусил, а просто придвинул ко мне свою крупную лохматую голову и жарко дохнул мне в лицо.
        - Черт, - сказала я, - черт, черт, черт, - и бессильно стукнула кулаком по снегу. - Я знаю, что не смогу этого сделать. Я даже этого сделать не смогу, - и зажмурилась, чтобы слезы перестали течь, и встала, и пошла по колее назад, к дому, светя себе под ноги фонариком.
        Пес пошел за мной.

* * *
        То, что я не умру, мы поняли не сразу - следующие несколько дней и ночей слились и перемешались в моей памяти, превратившись в нескончаемый муторный сон, в котором жар сменялся ознобом, а жажда - дурнотой; были моменты, когда потолок и стены снова надвигались на меня, как в ту ночь на чердаке, и казалось, что стоит мне только закрыть глаза, как комната, в которой я лежу, немедленно сожмется, съежится до микроскопических размеров и раздавит меня, но были и другие - когда вещи вновь оказывались на своих местах, страх сменялся сонным безразличием, и я просто лежала с открытыми глазами, рассматривая застежку спального мешка возле своей щеки или деревянный мусор на полу возле печки.
        Одно я знала точно - Сережа оказался в одной со мной комнате намного раньше, чем мы поняли, что я не умру; я просто однажды открыла глаза - и увидела, что он сидит рядом со мной на кровати, одной рукой поддерживая мою голову, а другой прижимая к моим губам кружку с водой. Маски на нем не было - но ни я, ни он больше не заговаривали об осторожности, отчасти потому еще, что теперь в этом не было уже никакого смысла; все время, пока я была уверена, что умираю, - и потом, когда уже стало ясно, что этого не случится, - я думала об одном и том же: оба мы - и я, и Сережа - в какой-то момент приняли решение, только решения эти были совершенно разными - он снял маску и вошел в комнату, а я вернулась в дом и позволила ему это сделать.
        Именно поэтому через три дня, когда жар, мучивший меня больше всего, неожиданно начал спадать и я впервые смогла сесть на кровати и сама взять в руки чашку, я не задала ему ни одного вопроса, я просто не смогла, потому что если бы я спросила его о чем-нибудь, если бы я просто заговорила с ним - о чем угодно - в эти первые несколько часов, когда мы поняли, что я не умру, я бы обязательно произнесла это вслух; именно поэтому все время, пока он сидел рядом со мной на кровати, то и дело поправляя мне подушку, и смотрел на меня, пока он говорил - нет температуры, Анька, ты выздоравливаешь, Анька, ты не умрешь, Анька, я говорил тебе, что ты не умрешь, пока он улыбался, и вскакивал, и ходил по комнате, и снова садился рядом и трогал руками мой лоб - все это время я просто сидела, прислонившись к спинке кровати, прихлебывала горячий чай и не говорила ни слова, и старалась не встречаться с ним взглядом, а потом кто-то поскребся в дверь снаружи, и Сережа сказал, Анька, к тебе гости, ты не помнишь, наверное, ты сама его впустила той ночью, и теперь он все время приходит и лежит в твоей комнате, иногда
исчезает куда-то на несколько часов, но обязательно возвращается, я даже калитку теперь не закрываю, и тогда я повернула голову и увидела его - шкура у него была действительно совершенно желтая, как у льва, и глаза у него были тоже желтые - светлые, как янтарь; мне казалось, у собаки не может быть таких глаз. Он просто вошел в комнату и сел на пороге, очень прямо, аккуратно подобрав под себя лапы, и стал смотреть на меня этими желтыми глазами, и я тоже смотрела на него, долго, до тех пор, пока не поняла, что могу теперь разговаривать.
        Мы так и не узнали, что это было - вирус, смертельный для стольких людей и почему-то пощадивший меня, или просто последствия стресса, нескольких бессонных ночей и переохлаждения, - и поэтому в следующие два дня по-прежнему никто не приходил, даже Мишка, я сама ему не позволила бы, я снова могла принимать такие решения теперь - когда я знала, что не умру.
        В эти дни мы часами сидели с Сережей у огня - он перенес мою кровать в центральную комнату, туда, где стояла большая печь, и молчали - словно два столетних старика, проживших бок о бок столько времени, что им уже совершенно нечего сказать друг другу. Это было настолько непохоже на нас прежних - пожалуй, столько тишины между нами не возникало ни разу за все время, пока мы были вместе, что иногда я или он заводили разговор о чем-нибудь малозначащем, о какой-нибудь ерунде, просто для того, чтобы не молчать больше; это были странные разговоры, со множеством неловких пауз и неуклюжих попыток резко сменить тему, потому что о чем бы мы ни заговорили сейчас, когда у нас появилось много времени друг для друга и никуда не нужно было торопиться, рано или поздно мы натыкались на одну и ту же стену - глухую и непроницаемую, заставлявшую нас сбиваться на полуслове и отводить глаза. Оказалось, мы совершенно не готовы еще вспоминать ни о жизни, которую мы оставили позади и к которой уже не могли вернуться, ни о людях, которых мы знали в этой нашей прежней жизни; наверное, поэтому нам обоим хотелось, чтобы это
вынужденное затворничество, в котором мы оказались, эта пауза, возникшая в середине пути, которую никто из нас не предвидел, поскорее закончились.
        Иногда снаружи раздавался стук в дверь, и Сережа, накинув куртку, выглядывал на улицу. Приходил папа, иногда - Мишка, но на веранду ни один из них не поднимался, они разговаривали с Сережей через стекло. Они рассказывали новости, за которые мы оба были им очень благодарны - и не потому даже, что эти новости были так уж важны для нас, а просто потому, что эти их неожиданные визиты давали нам хоть какую-то пищу для разговоров; вернувшись в дом, Сережа говорил, улыбаясь: «Ну и родственнички у нас с тобой, Анька, - кто бы мог подумать, школьник и профессор математики, ты не поверишь, они сколотили банду и повскрывали все окрестные дома, влезли в чей-то погреб и утащили оттуда годовой запас варенья, консервы какие-то, керосин, даже бензопилу где-то нашли», - я была уверена, что ему самому до смерти хотелось поучаствовать в этих набегах, заняться каким-нибудь делом вместо того, чтобы сидеть несколько дней возле моей постели, в темном и душном чужом доме, но прежде, чем я успевала предложить ему это, он принимался чистить ружья, топить печку или готовить еду. Что бы он ни делал, я старалась не выпускать
его из виду; «ты спи, Анька, тебе нужно много спать», говорил он, поднимая на меня глаза, но в эти несколько дней я спала неглубоко, урывками, словно боялась проснуться и обнаружить, что я осталась одна, что его нет со мной.
        В день, когда я смогла наконец подняться на ноги и сделать несколько шагов, не хватаясь за стену, Сережа затопил баню; блаженно закрыв глаза, я лежала на нижней полке в темной, пахнущей горячим смолистым деревом парилке и слушала, как шипит вода, испаряясь на раскаленных камнях, и с каждым осторожным вдохом, наполнявшим мои легкие обжигающим паром, с каждой каплей влаги, выступающей на коже, я чувствовала, как уходит, растворяется страх, крепко державший меня за горло все это время, а потом я поднялась, и Сережа окатил меня из ведра нагретой, свежей колодезной водой, которая смыла с меня и два бессонных, тревожных дня, проведенных в дороге, и последовавшие за ними четыре или пять дней, наполненных липким ужасом, - смыла и унесла куда-то вниз, в щели между неплотно подогнанными досками пола. Когда мы вышли из бани - разогретые, с влажными волосами, пес сидел на улице, возле самого крыльца, неподвижный и все такой же равнодушный, как сфинкс, - мне показалось, что в этот раз он даже не взглянул в нашу сторону.
        - Как ты думаешь, может быть, это его дом, поэтому он и пришел? Может, он жил здесь раньше? - спросила я у Сережи, пока мы бежали от бани к дому.
        - Кто?.. - рассеянно переспросил он, заталкивая меня на веранду. - Давай, Анька, быстро, голова же мокрая.
        - Да пес же, - сказала я, пытаясь обернуться и посмотреть, не идет ли он за нами, но Сережа торопливо захлопнул дверь, отделяющую нас от холода.
        - Вряд ли, - ответил он, когда мы были уже внутри, в тепле, - во дворе нет будки. Какая разница? Иди, высуши волосы, пора заканчивать твой карантин, поведу тебя в гости.
        - Просто странно, - пробормотала я, послушно накрывая лицо полотенцем, - откуда он тут взялся? Никого же нет, понимаешь? Где он спит, что он ест?
        - Не знаю, как раньше, - сказал Сережа, смеясь, - но последние пару дней я точно знаю, что он ест и где он спит. Давай-ка ты отдохни немного, а я пойду поищу тебе чистый свитер.
        Дом, в который пришлось перебраться всем остальным, испугавшимся моей болезни, оказался еще меньше нашего: в нем было всего две крошечных комнатки и маленькая, узкая кухня, в которой поместился только колченогий шаткий стол и несколько табуреток. Посреди дома, так же, как и у нас, была установлена массивная кирпичная печь, отдающая тепло во все стороны, только эта была оштукатурена, и ее грязно-белая бугристая поверхность вся была покрыта трещинами и копотью. Почти все пространство занимали кровати - разномастные, с железными спинками и продавленными матрасами, их было слишком много - часть из них явно переехала сюда с соседних дач; после уличной морозной свежести здесь, казалось, было совершенно нечем дышать - спертый, пыльный, пересушенный воздух сразу же запершил в горле, боже мой, подумала я, это настоящая ночлежка, девять человек в двух комнатах, так, наверное, мог выглядеть какой-нибудь детский приют времен Диккенса, или концлагерь, в этом же нельзя жить, это - вот это все - тесноту, духоту, пыль, чужие вещи - невозможно выдержать долго. Лени и Марины в комнате не было; Андрей лежал спиной к
нам, подложив под голову свернутый спальный мешок, и даже не обернулся, когда мы вошли. Рядом с ним я успела заметить напряженную, недовольную Наташину спину, а повернувшись чуть левее, к стене, я наткнулась взглядом на Иру, сидевшую вполоборота в изголовье кровати, наблюдающую за детьми, возившимися на полу возле печки. Я застыла на пороге, борясь с кашлем - все были заняты разговором и даже не заметили, как мы вошли, - но не решалась сделать больше ни шагу, может быть, оттого, что шагать было, в сущности, некуда, а может, потому, что почти ожидала, что сейчас меня выгонят отсюда - все эти люди, большинство из которых были мне едва знакомы, в конце концов, могли и не верить в то, что мы с Сережей знали уже наверняка, - я не умру.
        Это был необъяснимый, иррациональный приступ паники - мне вдруг захотелось повернуться и выбежать обратно, на улицу, к кривоватому снеговику, стоявшему снаружи, посреди двора, одинокому свидетелю того, как тоскливо, как невыносимо, смертельно скучно должны были чувствовать себя в эти четыре дня все, кто не был так занят собственной смертью, как я или Леня, или содержимым соседских домов и погребов, как папа или Мишка. Стоя на пороге, я впервые попыталась представить себе, каково нам будет там, на озере - дожидаться конца зимы в таком же крошечном домике, как этот, без водопровода, электричества и туалета, без книг и любимых телепрограмм, и главное - без малейшей возможности побыть вдвоем.
        - …а я говорю, надо поискать еще, - судя по всему, мы вошли в разгаре какого-то спора, потому что интонации у Наташи были одновременно и настойчивые и раздраженные, - тут домов пятьдесят, а то и больше, наверняка найдется какой-нибудь более подходящий!
        - Наташка, они все тут одинаковые, - сказал Андрей, - просто некоторые с печками, а остальные - без, это не коттеджный поселок, черт возьми, а обычное садовое товарищество под Череповцом, ну елки-палки, ты серьезно рассчитываешь найти тут приличный дом, с ватерклозетом и спутниковой тарелкой?
        - Ты не знаешь точно, - ответила она запальчиво и повернулась к нам вполоборота; щеки у нее горели, - ты за четыре дня два раза из дома вышел, я уверена, можно найти что-то получше, чем вот это!
        - Вы почему все внутри? - спросил Сережа откуда-то из-за моей спины; я вздрогнула, потому что совершенно забыла о том, что он стоит позади меня. - Мы же вроде договорились - кто-то один всегда снаружи, смотрит на дорогу?
        - Да ладно тебе, Серега, - махнул рукой Андрей, - здесь жизни нет. За четыре дня хоть бы собака пробежала.
        Краем глаза я заметила какое-то движение в дальнем углу комнаты - откинув спальник, которым он был накрыт с головой, с угловой кровати вскочил заспанный, нечесаный Мишка и начал шнуровать ботинки.
        - Я покараулю, - сказал он и радостно улыбнулся нам с Сережей, - мам, садись на мою кровать.
        Когда дверь за ним закрылась, я огляделась по сторонам - сидеть и правда было больше негде; боком пробираясь между остальных кроватей, я направилась в угол.
        - Как ты плохо выглядишь, Аня, - сказала Наташа уже другим голосом. - Борис Андреич говорит, тебе лучше - ты правда поправилась? Очень ты бледная…
        - Все с ней в порядке, - оборвал ее Сережа, - это была обычная простуда, и я не заболел, можно больше не волноваться.
        Можно подумать, кто-то из вас волновался, думала я, устраиваясь на смятой, неуютной кровати своего сына, и с удивлением поймала себя на том, что почти произнесла это вслух, что со мной такое, я никогда не умела говорить такие вещи, обычно я просто думаю их про себя. Черта с два вы волновались. Как вы торопились сбежать из дома, беспокоясь разве что о том, что забыли свою драгоценную сумку с тряпками; если я сейчас подниму глаза, готова поспорить на что угодно - все вы до сих пор смотрите на меня так, словно у меня чума, словно находиться со мной в одной комнате опасно для вас, четыре дня, и ни один из вас не пришел узнать, как мы, только папа и Мишка, только свои, сейчас бы очень подошел один из этих неожиданных приступов кашля, которые так мучают меня в эти дни, сгибая меня пополам, не давая вдохнуть, забавно было бы взглянуть на ваши лица, если бы я закашлялась именно сейчас - закрыв лицо руками, долго, страшно, может быть, кто-то даже выскочил бы из комнаты. Матрас подо мной жалобно заскрипел и прогнулся почти до самого пола, вы только посмотрите на эту кровать - самая узкая, самая
развинченная, хотела бы я знать, было ли кому-нибудь из вас дело до того, ел ли он сегодня, не холодно ли ему спать здесь, в углу, под окном, я сегодня же заберу его обратно, в большой дом, а вы оставайтесь тут, в своей ночлежке, хорошо, что я не умерла, я сама о нем позабочусь. Удивительно, как быстро неловкость, с которой я входила сюда, сменилась еле сдерживаемой, застилающей глаза яростью, кто бы мог подумать, что первой сильной эмоцией с момента, когда я поняла, что не умру, будет именно эта - вдруг я поняла, что ни разу еще не обняла Сережу, что не успела даже потрогать сына руками, и вот я сижу здесь, на этой продавленной старой кровати, и боюсь поднять голову, чтобы не дать им увидеть выражение моего лица.
        Я была так занята своими мыслями, что, наверное, пропустила целый кусок разговора, случившегося после нашего прихода - когда я справилась наконец с лицом и смогла поднять голову, я услышала только, что Сережа сказал что-то - голос у него был одновременно удивленный и растерянный, но слов разобрать не успела; Наташа ответила ему:
        - Так будет лучше, Сережка, - она всегда называла его «Сережка», так небрежно, так бесцеремонно, словно это было самое обычное имя; когда мы с ним познакомились, я год училась произносить его - и до сих пор иногда не могла этого сделать, я придумала ему тысячу ласковых прозвищ, но мне по-прежнему нелегко было называть его по имени, а она говорила «Сережка», как будто они учились вместе в школе. Я взглянула на нее внимательнее - она сидела, подложив под себя ногу и слегка задрав подбородок, и смотрела на него, и тон у нее был какой-то обидно терпеливый, словно она говорила с ребенком: - Мы здесь уже пятый день и никого пока не видели. Здесь никого нет, понимаешь? Здесь безопасно.
        - Безопасно? - переспросил Сережа. - В десяти километрах от города? Не смеши меня. Андрюха, да скажи ты ей…
        - Не знаю, Серег, - отозвался Андрей, не оборачиваясь, и пожал плечами, - по-моему, это вполне подходящее место, чтобы переждать.
        - Переждать? - опять повторил Сережа; по голосу его было слышно, что он начинает сердиться. - Что переждать? Сколько переждать? Да мы даже не знаем, что там творится сейчас, в Череповце! Может быть, завтра или через неделю здесь появятся десятки, а то и сотни людей!
        - Мы видели, что творится сейчас в городах, - сказала Наташа, - эти люди уже неделю назад были не в той форме, чтобы добраться сюда, а еще через неделю там, наверное, вообще никого не останется.
        - Да откуда ты знаешь! - Он почти закричал, но тут же взял себя в руки и продолжил уже другим голосом: - Ну, хорошо, допустим, девять десятых живущих в соседнем городе умрет, но, Наташа, подумай еще раз, там триста тысяч человек. Хватит и сотни, чтобы серьезно осложнить нам жизнь, а их будут тысячи, понимаешь? Это чудо, что сюда до сих пор никто не явился. При желании от Череповца сюда можно даже пешком добраться. Надо ехать на озеро.
        Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и на пороге показалась Марина - ее эффектный куршевельский комбинезон снова стал безупречно белым, но волосы были в беспорядке; ты отстирала кровь с одежды, но четыре дня не мыла голову, подумала я, хотела бы я знать, как именно ты провела эти четыре дня - сидела ли ты у постели своего мужа, смотря ему в лицо, пока он спит, прислушиваясь к его дыханию, молилась ли ты про себя - не умирай, не оставляй меня, или ты потратила это время на то, чтобы убедиться в том, что, вопреки твоим глупым опасениям, тебя не бросят здесь замерзать, если он все-таки умрет?
        Марина плотно затворила за собой дверь, прижалась к ней спиной и сказала:
        - Леня не может пока ехать. - Наташа живо обернулась к ней с вопросительным выражением на лице, и Марина едва заметно кивнула ей: - Спит, да, заснул, наконец.
        - Анька тоже не может, - сказал Сережа твердо, - я не говорю, что надо ехать сегодня. Мы подождем еще два дня, может, три - но потом мы поедем, слышите, даже если мне двое суток придется рулить самому, мы поедем все равно, потому что я абсолютно уверен, что здесь нельзя оставаться.
        - Да мы даже не знаем, доберемся ли мы туда, - сказала вдруг Марина громко, словно то, что муж ее наконец заснул в соседней комнате, было уже не важно, - мы в который раз уже меняем маршрут, у нас может не хватить бензина - на самом деле, Леня говорит, у нас уже его недостаточно, чтобы туда добраться, и бог знает, что еще с нами может случиться по дороге? - Она говорила так, словно в том, что случилось с Леней, была наша вина - как будто это мы уговаривали их ехать с нами, как будто если бы они остались в своем пижонском каменном доме, который они не смогли защитить в первый же день, когда рухнули кордоны вокруг города, ничего этого не произошло бы.
        - Это может случиться где угодно, - ответил Сережа примирительно, и я с удивлением поняла, что ее обвиняющий тон подействовал на него и он на самом деле чувствует сейчас себя виноватым, - и здесь это гораздо вероятнее, чем на озере. Там никого нет…
        - Вот именно, - перебила она его, - там ничего нет, на твоем озере! Сколько ты говорил там комнат - две?
        Он кивнул, и тогда она шагнула к нему - резко, неожиданно, почти прыгнула, и обвела рукой тесную комнату, заставленную кроватями:
        - Вот это видишь? Ты видишь этот кошмар? Нет, ты посмотри на меня - ты видишь, на что это похоже? И нас здесь всего девять человек. А там, на озере твоем, нас будет одиннадцать, понимаешь, одиннадцать, в двух комнатах, как ты собираешься нас там разместить, интересно? Здесь мы хотя бы нашли кровати - а там что, мы будем спать на полу? Греться друг об друга?
        - Зато мы будем живы, - сказал Сережа вполголоса, и после этих его слов наступила тишина. Больше никто ничего не говорил, и стало слышно, как гудит огонь в печке и воет ветер за окном. Пора заканчивать этот базар, подумала я внезапно, мой сын там, на улице, совсем один, в этом домике даже нет веранды, он, наверное, совсем замерз на ветру, пора забрать его отсюда, и пусть они делают, что хотят.
        Я поднялась с продавленной кровати, которая снова жалобно заскрипела, расправляя свои ржавые пружины, и сказала:
        - Какого черта. Знаете что - хватит уже. - И все они посмотрели на меня - даже дети, игравшие на полу, и тогда я продолжила: - Я никак не пойму, о чем мы тут спорим. Завтра, крайний срок - послезавтра мы отсюда уезжаем. Если кто-то хочет остаться здесь - оставайтесь, в конце-то концов, - и начала пробираться к выходу, к Сереже, и остановилась возле него, потому что он, судя по всему, не собирался еще уходить и все так же стоял возле двери, держа в руках свою куртку, и переводил взгляд с одного лица на другое; видно было, что разговор этот для него еще не закончен.
        - Ты же поедешь с нами, Ир? - сказал он наконец, и я быстро подняла на него глаза, мне было важно, куда именно он смотрит - на нее или на мальчика, сидевшего на полу возле печки, я даже обернулась назад, в комнату, чтобы угадать направление его взгляда, и не угадала; мальчик сидел спиной, не отрываясь от игры, а она взглянула ему прямо в глаза и медленно, не говоря ни слова, кивнула - просто кивнула, и клянусь, я почувствовала сожаление всего на секунду, не больше, а потом я обрадовалась - потому что знала точно, что без нее Сережа не уехал бы, ни за что бы не уехал, несмотря ни на что.
        - Пап? - спросил тогда Сережа.
        - Я уже третий день с этими идиотами спорю, - тут же отозвался папа, которого я почему-то даже не заметила до этой минуты - может быть, потому, что он так тихо, неподвижно сидел, а может, просто потому, что следила за остальными. - Как только вы будете готовы, мы выезжаем. Даже если Анька не сможет пока рулить, три водителя на две машины - разберемся как-нибудь. Не успел тебе сказать, Сережа, мы с Мишкой сегодня на соседней улице нашли роскошную рыболовную сеть. Надо будет перебрать вещи - найти место в багажниках, мы столько всего нашли здесь, в этом поселке, и завтра еще продолжим.
        - Кстати, о вещах, - сказала Наташа и замолчала - резко, потому что Андрей, приподнявшись на локте, посмотрел на нее; она выдержала его взгляд и продолжила секунд через десять, с вызовом в голосе: - Ну что, что, мы же говорили об этом вчера, давайте сразу все и решим, раз такое дело.
        - Что решим? - спросила я, хотя знала уже, о чем пойдет речь; странное дело, эти люди ничем не могут меня удивить, все понятно, все предсказуемо, даже смешно.
        Она опустила голову и стала смотреть себе под ноги, в темноту под кроватями, и поспешно продолжила, словно боялась, что если остановится, ей уже не хватит духу закончить фразу:
        - Нам нужно решить вопрос с припасами. Еды, которую взяли мы с Андреем, на пятерых не хватит. - Я подняла брови и почувствовала, что улыбаюсь, но не стала ее прерывать, в этом было какое-то особенное удовольствие - дать ей договорить, а она не смотрела ни на кого из нас, словно там, под кроватями, и находился этот ее невидимый собеседник, которого ей нужно было убедить: - И я так поняла, что у Лени с Мариной тоже не было возможности запасти все, что может понадобиться. - Тут она, наконец, замолчала, и я поймала себя на том, что мысленно умоляю ее - ну давай, продолжай, расскажи мне, что мы должны оставить тебе еду, и еще, может быть, лекарства, и что там еще Сережа с Мишкой покупали в последний день карантина, пока Леня открывал ворота людям в военной форме, убившим его собаку и до полусмерти испугавшим его жену, но она не сказала больше ни слова, и тогда Андрей наконец сел на своей кровати - словно нехотя, и посмотрел на Сережу, старательно избегая - или мне показалось? - всех остальных, и произнес:
        - Серег, нам как минимум понадобится ружье и какое-то количество патронов. Марина сказала, у вас их три.
        Я уже открыла рот - мне просто понадобилось время, чтобы вдохнуть, и я закашлялась - так не вовремя, так некстати, и пока я боролась с кашлем, Сережа - не глядя на меня, как он делал всегда, когда принимал решение, с которым я ни за что не согласилась бы, - успел сказать:
        - Ну, не знаю, может быть, одно я мог бы оставить… - как вдруг - я все еще кашляла, из глаз у меня текли слезы, прекрати, прекрати немедленно, говорила я себе, надо было кашлять раньше, сейчас нельзя - заговорила Ира, не произнесшая ни слова с минуты, когда мы с Сережей вошли в дом; она говорила очень тихо, но именно поэтому, наверное, никто не перебил ее.
        - Не вижу смысла оставлять им ружье, - сказала она, скрестила руки на груди и спокойно, холодно посмотрела на Сережу, - раз они считают, что здесь такое безопасное место, они справятся и без него. А там, куда мы едем, нам понадобятся все три. - Никто по-прежнему не перебивал ее, и потому она продолжила, так же тихо и невозмутимо: - Даже если мы никого там не встретим, нам придется охотиться, чтобы перезимовать. Наших запасов еды, - она сделала акцент на слове «наших», - не хватит, чтобы пережить зиму вшестером. Мишка же умеет стрелять, Аня? - тут она взглянула на меня - пожалуй, тоже в первый раз за сегодняшний день.
        - Конечно, - сказала я, подавив наконец кашель - надеясь, что голос мой не будет дрожать, потому что это было важно, ужасно важно, сказать сейчас все, что я собиралась сказать, - и, к слову, я тоже неплохо стреляю, так что, на самом деле, у нас ружей даже меньше, чем нужно.
        - Так же, как и еды, - сказала Ира и улыбнулась.
        В комнате опять наступила тишина. Из-за двери было слышно теперь, как негромко, размеренно дышит Леня во сне. Я знала, что ничего еще не закончено, и готовилась к продолжению - почему-то я была не уверена, что Сережа поможет мне в этом разговоре, но теперь я знала точно, как именно этот разговор закончится, и перестала волноваться; я поискала глазами место, чтобы сесть, потому что стоять мне было уже трудно, но внутри я была совершенно спокойна, на самом деле, у нас их четыре, вместе с папиным карабином, подумала я про себя, но вслух говорить не стала - потому что и Сереже, и папе и без меня было прекрасно известно, сколько у нас ружей. Папа, по-прежнему еле заметный в полумраке, неожиданно коротко хохотнул:
        - Однако, баб ты себе выбираешь, Сережка, - и открытой ладонью хлопнул себя по колену.
        Кто-то из них наверняка сказал бы что-нибудь еще, и я уже даже начала гадать, кто именно это будет - Марина, застывшая посреди комнаты, Наташа, уже открывшая рот, или привставший на своей кровати Андрей, как вдруг раздался громкий стук в дверь - как будто стучали с размаху, кулаком, и взволнованный Мишкин голос произнес:
        - Выходите быстрее! У нас гости!
        Не знаю, почему я выскочила на улицу вместе с мужчинами. Остальные остались внутри - и Ира с детьми, и Марина, и Наташа. Я сделала это машинально - ударила дверь плечом и выбежала, на ходу натягивая куртку, даже раньше Сережи, который почему-то замешкался у самой двери и которого мне пришлось оттолкнуть, чтобы открыть ее, и уж точно раньше папы и Андрея, сидевших далеко, в глубине комнаты. Может быть, я выскочила первой потому, что стояла сразу возле выхода и просто ни о чем не успела подумать. Может быть, я торопилась потому, что там, снаружи, был мой сын, один и без оружия. Как бы там ни было, добрых полминуты мы с Мишкой оставались на улице только вдвоем - из-за двери, которую я не закрыла за собой, слышны были громкие взволнованные голоса, что-то с грохотом упало на пол; я знала, что вот-вот все они появятся здесь, только Мишка к этому моменту успел уже отойти от крыльца на пару шагов и продолжал идти вперед, к воротам, напряженно вглядываясь куда-то в темноту улицы, лежащей в нескольких метрах впереди, туда, где в густых ноябрьских сумерках темнели полуприсыпанные снегом Лендкрузер и
серебристый пикап, и я никак не могла позволить ему идти дальше одному; почему-то я была уверена, что окликать его сейчас не имело смысла, так что я могла сделать только одно - догнать его и положить руку ему на плечо, и тогда он вздрогнул и остановился, но ничего не сказал, а просто кивнул куда-то в сторону улицы. Я посмотрела в том же направлении и увидела, на что он мне показывает - сразу за пикапом, возле накрытого тентом прицепа, стоял человек.
        Несмотря на шум, доносившийся из дома и слышный даже здесь, возле ворот, мне показалось, что он не заметил нас - по крайней мере, он вел себя так, словно был совершенно один на узкой, перегороженной двумя большими машинами дорожке, между темнеющими на фоне сизого неба молчаливыми домами. Он осторожно обошел вокруг прицепа, внимательно рассматривая его, а затем протянул руку и, наклонившись, попытался отогнуть тент, чтобы заглянуть внутрь. В тот самый момент, когда он сделал это, позади нас заскрипели по снегу торопливые шаги, и над моим левым плечом неожиданно вспыхнул яркий, слепящий сноп света, заставивший стоявшего на дороге человека выпрямиться, повернуться к нам и, прищурившись, загородить глаза рукой.
        - Эй! - Резкий, отрывистый Сережин окрик взрезал безлюдную дачную тишину, как будто распорол ее надвое. - Отойди от машины! - И сразу стало очень шумно: подоспевшие папа и Андрей тоже что-то закричали, одновременно, но незнакомец, появившийся из ниоткуда, словно он материализовался прямо здесь, посреди темной улицы, в защитного цвета аляске со сброшенным на спину огромным меховым капюшоном, аккуратной вязаной шапочке и теплых лыжных перчатках, вместо того чтобы испугаться и замереть, неожиданно улыбнулся - немного неуверенно, но вполне доброжелательно, и помахал нам рукой, и пошел в нашу сторону, говоря:
        - Все в порядке, ребята, все в порядке…
        - Стой, где стоишь! - так же резко крикнул Сережа; оглянувшись, я поняла, что его задержало - в правой руке, на уровне бедра он держал карабин, а в левой - узкий и длинный черный автомобильный фонарь.
        Незнакомец в аляске пожал плечами и слегка покачал головой, словно удивляясь про себя, но остановился и поднял вверх обе руки - как мне показалось, полушутливо, во всяком случае, совсем без страха, и заговорил спокойным, ровным голосом, и все остальные сразу замолчали, чтобы расслышать то, что он говорит:
        - Стою, стою, все нормально, ребята, мы просто дом ищем, теплый дом - переночевать. Начали с этой улицы, не хотелось далеко вглубь забираться - там все снегом завалено, а у нас колеса не так чтобы очень большие, не то что ваши, увидели колею - и свернули. Да вон наша машина, - и он махнул рукой куда-то за спину, в конец улицы, где из-за поворота действительно торчала передняя часть темно-синего широкого автомобиля; присмотревшись, я увидела, что это микроавтобус. Сережа, мгновенно среагировавший на его движение, вскинул карабин чуть выше.
        - Ты руками не особенно размахивай, - сказал он, правда, уже не так резко, как вначале.
        - Не буду размахивать, - примирительно отозвался незнакомец и снова поднял руки, - строгий ты какой. Ладно тебе, не кричи. Игорь меня зовут, - тут он сделал было движение, словно собирался протянуть Сереже руку, но потом передумал и оставил обе руки вверху, - там, в машине, моя жена и две дочки и родители жены. Мы из Череповца едем, нам просто переночевать надо - мы с дороги заметили колею и дом с трубой, окна у вас темные, я снаружи не разглядел, что он занят, а потом подошел поближе и машины ваши увидел. Поищем другой теплый дом, вон их тут сколько, - и он опять улыбнулся.
        Несколько секунд было тихо, а потом папа, стоявший позади, сделал шаг вперед - так, чтобы попасть в луч Сережиного фонаря, и произнес:
        - Ну вот что, Игорь. На этой улице всего два теплых дома, и оба уже заняты. Давай-ка, ты проезжай чуть вперед, там снег не очень глубокий, вы должны проехать. Мы здесь прямо на следующей линии видели сразу несколько домов с трубами, выбирай любой. - Он показал направление, и незнакомец, проследив за его рукой, благодарно кивнул. Заметив, что он не двигается с места, папа продолжил: - Ты руки-то опусти, ладно. И иди уже, твои там тебя заждались, наверное. Завтра будем знакомиться.
        Человек в аляске, назвавшийся Игорем, снова кивнул и сделал движение, чтобы уйти - мы молча смотрели ему вслед, - но затем остановился и оглянулся еще раз:
        - А много вас?
        - Нас-то много, - тут же отозвался папа настороженно, - давай, иди, не задерживайся.
        - Ладно, ладно, - миролюбиво сказал тот, - поселок большой, места всем хватит.
        Он успел сделать шагов десять, когда папа еще раз окликнул его:
        - Эй, как тебя, Игорь! Что там, в Череповце?
        В этот раз человек в аляске не стал оборачиваться, а просто остановился, смотря себе прямо под ноги, словно разрезанный пополам лучом света - видно было только его спину и мохнатый широкий капюшон; несколько секунд он просто стоял так, не двигаясь, а потом негромко бросил через плечо:
        - Плохо в Череповце, - и шагнул в темноту.
        В натопленном доме к нашему возвращению царила тихая паника - дети были одеты, Ира с Наташей сновали вокруг, поспешно запихивая вещи в брошенные на кровати сумки; в дверном проеме, ведущем в дальнюю комнату, стоял Леня, тяжело опираясь об косяк - бледный, в испарине, но тоже одетый, а рядом с ним, на полу, на корточках сидела Марина и зашнуровывала ему ботинки. Когда мы вошли, все они замерли и посмотрели на нас.
        - Отбой, - сказал папа с порога, - ложная тревога. Беженцы из Череповца, молодой парень с женой, дети у них с собой.
        Марина бросила сражаться со шнурками Лениных ботинок и вдруг, обняв мужа за ногу, не вставая с корточек, беззвучно заплакала. Он беспомощно обвел нас взглядом и положил руку ей на голову - видно было, что стоит он из последних сил, и Сережа, не раздеваясь, торопливо подошел к нему и смущенно попытался поднять Марину на ноги, только она еще крепче сцепила руки и стала всхлипывать уже в голос.
        - Ну ладно, ладно, Маринка, Дашку напугаешь, - слабо сказал Леня, но она словно не слышала его.
        - Марина, - резко сказала Ира, - отпусти его, ему надо лечь, ты слышишь? - И только тогда та, наконец, поднялась с пола. Не смотря ни на кого, она повернулась к девочке, молча стоявшей тут же, возле печки, с пальцем во рту - маленькое невозмутимое личико, немигающие, внимательные глаза - и стала расстегивать на ней комбинезон.
        - Не знаю, - сказала я, - мне он не понравился почему-то, этот Игорь.
        - Да кто тебе вообще нравится, хотела бы я знать, - фыркнула Наташа, и я удивленно взглянула на нее - на минуту я совсем забыла о том, на какой неприятной ноте появление незнакомца в аляске прервало наш разговор. В одном ты точно можешь быть уверена, подумала я, ты мне не нравишься никакая - ни прежняя, с широкой улыбкой, маскирующей тщательно продуманные колкости, ни теперешняя, не считающая нужным улыбаться; ты права, я не люблю ни одного из вас - ни тебя, ни твоего барственного, надутого мужа, который за четыре дня два раза вышел из дома, пока папа с Мишкой обежали всю округу, но уверен, что мы должны поделиться с ним запасами еды. К черту вас обоих, столько лет ездить к вам в гости, обжигаясь о твои жалящие улыбки, сидеть за ужином и страстно, мучительно мечтать о том, чтобы схватить со стола что-нибудь стеклянное, дорогое и метнуть в стену, так, чтобы осколки брызнули во все стороны, а ты, наконец, перестала улыбаться. Господи, как же мне надоело притворяться - да, это правда, вы мне не нравитесь. Вы мне не нравитесь.
        В ушах у меня шумело - я и представить себе не могла, что в состоянии сейчас, еле стоя на ногах, так разозлиться. Это было так приятно - злиться, волноваться, чувствовать что угодно, кроме тупой, безразличной обреченности, я почувствовала, как уголки губ невольно ползут вверх, если я сейчас рассмеюсь вслух, они подумают, что я сошла с ума.
        - А что тебе не понравилось, Анюта? - спросил папа. - Мне показалось, нормальный парень. Ну, ищут люди дом, у нас действительно все окна снаружи темные.
        - Может быть, вы и правы, - сказала я ему, - только мне показалось, его интересовал совсем не дом, а наши машины. Кстати, о машинах - не пора ли нам вернуться и проверить наши, папа?
        Словно по команде, мы засобирались. Каким-то образом всем было понятно, что в большой дом мы уходим не все - это даже не пришлось произносить вслух. Сережа сказал Ире «хорошо, что вы собрались, бери Антошку, и пойдем», папа закинул на плечи свой рюкзак, Мишка подхватил Ирину сумку, и мы потянулись к выходу. Леня уже вернулся в свою комнату, и Марина хлопотала вокруг него, помогая ему раздеться, Наташа снова сидела на своей кровати, поджав под себя ноги, а Андрей стоял возле самой двери - он вошел последним и даже не успел еще снять куртку. Он посторонился, пропуская нас, и заговорил только в последнюю секунду.
        - Серега, - произнес он с явным усилием, - может, я все-таки забегу за ружьем? - но Сережа был уже снаружи, во дворе, и не услышал его.
        Я задержалась возле двери, повернула к нему лицо и с удовольствием произнесла - с самой сладкой Наташиной улыбкой, на которую была сейчас способна:
        - Зачем вам ружье? Здесь же абсолютно безопасно, за четыре дня даже собака не пробежала.
        Он не ответил, только, прищурясь, посмотрел мне прямо в глаза - и что-то такое было в этом его взгляде, что мне тут же расхотелось улыбаться, разговаривать, доказывать что-то - я почувствовала, что ужасно устала и хочу только одного - добраться до кровати и лечь, и тогда я опустила голову и сказала:
        - У Леньки где-то был травматический пистолет, спроси у него, пока он не заснул, - и поспешно вышла во двор.
        До нашего дома отсюда было от силы шагов пятьдесят - в свете Сережиного фонарика уже видны были Паджеро и Витара, стоящие у забора, но стоило мне выйти за ворота, как голова у меня закружилась; я тут же шагнула мимо колеи и увязла по колено в снегу. Прежде чем начать выбираться из сугроба, я глубоко вдохнула обжигающий морозный воздух - и тут же закашлялась, и Сережа остановился, оглянулся и вернулся за мной; крепко обхватив меня свободной рукой, он повел меня к дому - почти потащил, быстро, обгоняя остальных, бормоча мне на ухо:
        - Дураки мы с тобой, Анька, столько времени на улице, свалишься опять ночью с температурой, пошли скорей в тепло, пошли-пошли!
        Когда мы обходили Иру с мальчиком, замешкавшимся посреди глубокой колеи, она сказала:
        - Сережа, возьми Антошку на руки, пожалуйста, ему трудно здесь пройти.
        Сережа остановился и несколько секунд наблюдал за тем, как Антон неуклюже шагает, проваливаясь в снег, - почувствовав, что на него смотрят, мальчик обернулся и молча поднял вверх руки в вязаных голубых варежках. Закинув карабин за плечо, Сережа опустился на корточки и подхватил сына на руки: «Давай, Антон, обхвати меня за шею», сказал он, и второй рукой снова крепко прижал меня к себе. Мы сделали еще несколько шагов - бесполезный теперь фонарик, неудобно зажатый в его руке, обнимавшей меня, отбрасывал прыгающий светлый кружок куда-то вбок, в придорожную канаву с торчащими из снега обугленными морозом, почерневшими прутьями сорняков. Бедный мой, бедный, думала я, пытаясь попасть с ним в шаг, отныне не будет тебе покоя - всякий раз, стоит тебе взять меня за руку, стоит тебе только поглядеть в мою сторону, она тут же предложит тебе подержать младенца, а я буду виснуть у тебя на второй руке. Мы по-прежнему почти бежали - торопливо, запыхавшись; я не буду играть в эти игры, подумала я, не хочу и не буду, только не с тобой, и осторожно вывернулась из-под его руки, и сказала «Нормально, я дойду», и пошла
медленнее.
        Возле дома нас ждал пес. Он сидел на снегу возле деревянных ступенек, словно ему совершенно не было холодно, - когда мы открыли калитку, он повернул голову и бесстрастно взглянул на нас.
        - Собака, - тихо сказал мальчик - он стоял теперь на земле, Сережа опустил его вниз, когда открывал калитку, - и протянул руку.
        - Не подходи к ней, Антон, - быстро сказала Ира, - это чужая, грязная собака, вдруг она кусается.
        - Это не она, а он. И он не кусается, - сказала я уверенным голосом и подумала - откуда я знаю, кусается он или нет, любит ли он детей, любит ли он кого-нибудь вообще; на самом деле, я совсем ничего не знаю о нем, кроме того, что он нашел меня в сугробе четыре дня назад и с тех пор иногда приходит посмотреть на меня.
        Я подошла к нему, сидевшему в той же позе и следившему за мной глазами, и села рядом на корточки. Он не шевелился.
        - Антон! - повторила Ира, когда за моей спиной захрустели осторожные шаги.
        - А как его зовут? - спросил мальчик, и тогда я протянула руку и положила ее на большую голову, прямо между длинными лохматыми ушами. Желтые глаза вспыхнули на мгновение и погасли; он зажмурился.
        - Его зовут Пес, - ответила я, - и пока мы будем спать ночью, он будет охранять наш сон.
        Мы вошли в дом, и, пока остальные шумели, раскладывая вещи, двигая кровати, пока готовили ужин, я повалилась на кровать в дальней комнате и заснула - прямо под звуки их голосов, крепко и без сновидений, и проснулась только утром - поздно, и голодная, как волк.

* * *
        Когда я вышла в центральную комнату (поймав себя на мысли, что про себя уже называю ее «гостиная»), завтрак, судя по всему, только что закончился, и Ира мыла посуду в большом эмалированном тазу; стоял невероятный, густой запах кофе. Мишки в комнате не было - видимо, он уже занял свой пост на веранде. Папа с Сережей собирались на очередную экскурсию по поселку - решено было, что Мишка останется с нами, и это совсем его не обрадовало - «наш юный мародер горюет теперь снаружи», весело сказал папа.
        - Там, на столе, бутерброды, - сказал Сережа, - ешь, Анька, это наш последний хлеб. Правда, он уже здорово зачерствел.
        Я схватила бутерброд с копченой колбасой, нарезанной тонкими, полупрозрачными кружочками, и с наслаждением откусила.
        - Надеюсь, колбаса не последняя, - сказала я и улыбнулась Сереже, и он улыбнулся мне в ответ:
        - Да как тебе сказать. Колбасы тоже почти не осталось, и кофе - это так, остатки, которые были у нас дома. Скоро перейдем на картошку и макароны по-флотски.
        Это было слишком хорошее утро, чтобы переживать из-за таких пустяков, как колбаса, - я налила себе большую кружку кофе и стала надевать куртку.
        - Ты куда собралась с кружкой? - спросил Сережа.
        - Если это моя последняя чашка кофе в жизни, - ответила я и, заметив, как он начал хмуриться, поправилась: - Ну хорошо, хорошо, даже если это последняя чашка кофе этой зимой, я не собираюсь пить ее вот так, бездарно, с бутербродом, - надев куртку, я сунула руку в карман и выловила оттуда полупустую пачку сигарет.
        - Аня! - сказал он тут же. - Ну какого черта! Ты вчера еще еле дышала!
        - Последняя чашка кофе! - умоляюще ответила я. - Ну пожалуйста. Я выкурю одну - и все, обещаю.
        На веранде, когда я стояла у покрытого инеем окна, держа горячую кружку в одной руке, а сигарету - в другой, он подошел ко мне сзади, поцеловал в ухо и сказал:
        - Я найду тебе кофе, обязательно. Колбасы не обещаю, а кофе точно найду.
        Мы немного постояли так, обнявшись - на самом деле кофе был жидковат, а сигарета при первой же затяжке неприятно царапнула горло, но и это тоже сегодня было совершенно не важно.
        - Хочешь, поедем прямо сегодня? - предложила я. - Я уже в полном порядке и могу рулить.
        - Рано еще, - ответил он, - давай подождем день-два. А мы пока с отцом погуляем в окрестностях - они нашли столько полезных вещей, просто грех не попробовать еще. Такой случай нам может представиться нескоро.
        На крыльце затопали - открылась дверь, и на пороге веранды показался Мишка; не заходя, он сказал Сереже:
        - Там этот, вчерашний пришел. И он не один.
        Когда мы подошли к воротам - я, Сережа и папа с Мишкой, на дороге действительно стояли два человека - наш вчерашний гость в аляске с меховым капюшоном и второй мужчина, гораздо старше, на самом деле почти старик. Они совершенно не выглядели родственниками, эти двое, - скорее было похоже, что они встретились случайно, только что, прямо за этим углом - у старшего было бледное, худое лицо, очки в тонкой золотой оправе, аккуратная седая бородка, и одет он был в совершенно неуместное здесь черное шерстяное пальто с каракулевым отложным воротником, а на ногах у него были блестящие и, пожалуй, даже элегантные ботинки, какие носят с костюмами. После того как все слова приветствия были сказаны, наступила неловкая тишина - наши гости переминались с ноги на ногу, но ничего не говорили - казалось, они сами не знают, для чего они здесь. Наконец папа нарушил молчание:
        - Как вы устроились?
        - Как вы и сказали, прямо на следующей линии, - живо отозвался Игорь, - в том доме с зеленой крышей, видите? Он небольшой, но там две печки и колодец на участке. Правда, электричества нет, мы хотели спросить, как вы выходите из положения - вечером же, должно быть, в доме совсем темно?
        Я подумала, что сейчас он выглядит уже далеко не таким жизнерадостным, каким показался мне вчера, - без улыбки, с озабоченной складкой между бровей; хотела бы я знать, что тебе нужно на самом деле, ты же не за этим сюда пришел - узнать, как мы освещаем дом по ночам?
        - Попробуйте поискать керосиновую лампу, - сказал Сережа, - мы нашли такую в первый же день. В конце концов, в каком-нибудь из домов вам наверняка попадутся свечи.
        - А когда будете проверять соседние дома, - вставил папа, обращаясь к старшему из мужчин, - поищите себе какую-нибудь более удобную одежду. Это ваше пальто - самый неподходящий выбор, какой только можно себе представить.
        Человек в пальто оглядел себя и виновато развел руками:
        - Признаться, мы собирались впопыхах - до последней минуты я вообще не был уверен, что нам удастся уехать. Впрочем, боюсь, даже если бы у нас было больше времени, у меня все равно не нашлось бы более подходящей одежды - я человек совершенно городской.
        - Ну, хорошие зимние ботинки вы вряд ли тут найдете, - сказал папа, - но вам наверняка попадутся валенки и какой-нибудь тулуп.
        Человек в пальто помолчал, а затем, ни на кого не глядя, покачал головой.
        - Ну что ж, - сказал он, обращаясь скорее сам к себе, чем к кому-либо из нас, - впервые в жизни, похоже, придется вломиться в чужой дом.
        - Не стесняйтесь, - папа махнул рукой, - поверьте, если хозяева не появились до сих пор, скорее всего их уже нет в живых. В такие времена, как эти, привычные нормы морали перестают работать.
        - Благодарю вас, молодой человек, - ответил человек в пальто, невесело улыбнувшись, - хотя поверьте мне, именно в такие времена моральные нормы особенно необходимы.
        Папа удивленно хмыкнул, и тогда человек в пальто впервые поднял на него глаза и тихо рассмеялся:
        - Простите. Мне и в голову не могло прийти, что среди вас может быть кто-то моего возраста. Однако, я вижу, вы приспособлены ко всему, что происходит вокруг, значительно лучше меня.
        Когда они ушли, мы какое-то время стояли у ворот, смотря им вслед - первый шагал широко и торопливо, словно спешил поскорее скрыться из вида, или, может быть, просто желая как можно раньше приступить к поискам полезных вещей, необходимых его семье, второй шел медленно и осторожно, смотря себе под ноги, и тут же сильно отстал. Дойдя до угла, первый остановился и подождал, пока старший спутник догонит его, и, прежде чем исчезнуть за поворотом, взглянул в нашу сторону и приветственно поднял руку.
        - Странная пара, - сказал Сережа задумчиво, - интересно, зачем они все-таки приходили?
        - Они приходили посмотреть, что мы за люди, - сказал папа, - чтобы понять, не опасно ли жить с нами по соседству.
        Помолчав немного, он продолжил:
        - А еще, мне кажется, они приходили убедиться в том, что мы не будем возражать, если они тоже пороются в окрестных домах. Впрочем, если подумать, это одно и то же.
        Когда Сережа с папой ушли, а Мишка, укрытый тулупом до самых глаз, угнездился на веранде, мы остались в доме одни - я, Ира и мальчик, и время тут же потянулось мучительно медленно. Этот дом был слишком мал, чтобы мы могли долго делать вид, что не замечаем друг друга - по крайней мере, так думала я, но она, казалось, была преисполнена решимости не произносить ни слова - во всяком случае, со мной. Ей было легче сделать это - с ней был мальчик, ее маленький союзник и собеседник, а у меня не было никого - даже пес и тот ушел куда-то по своим делам сразу после завтрака; вот на что это будет похоже, думала я, бесцельно слоняясь по крошечным, заставленным мебелью комнатам, слушая, как они возятся и болтают, как они заняты друг другом, тебе придется молчать - весь день, каждый день, ожидая, пока не вернется твой муж, все время, пока вы будете с ней одни в этом охотничьем домике, ты будешь чувствовать себя нескладным, застенчивым новичком, школьником, которого не приняли в компанию, и ты никогда не научишься этого не замечать, ты же знаешь себя, ты можешь сколько угодно делать вид, что тебе это
безразлично, - но ты не умеешь справляться с тем, что тебя не любят, никогда не умела.
        В конце концов я нашла книжку - без обложки и двадцати двух первых страниц, «Хождение по мукам», первый том; удивительно, как в каждом дачном доме, независимо от того, кто его хозяева, обязательно оказывается первый том «Хождения по мукам», или «Молодая гвардия», или какая-нибудь другая старая книга в потертом тканевом переплете с выдавленной надписью «издательство «Детгиз», 1957 г.», даже если это новый дом, построенный несколько лет назад - словно эти книги заводятся сами по себе, стоит первый раз заколотить окна на зиму и уехать в город, просто вдруг возникают в самом пыльном, незаметном углу, чтобы выпасть нам в руки в тот самый миг, когда мы маемся от дачной скуки и ищем, что бы почитать. Я обрадовалась первому тому - может быть, где-нибудь найдется и второй, а впрочем, может, и не найдется; мы не взяли с собой ни одной книги, не было места, забавно будет, если цивилизация погибнет - вся, целиком, и останемся только мы шестеро, в потрепанном двухкомнатном домике посреди тайги, и единственной книгой, которая будет у нас с собой, той самой, по которой мы будем учить читать наших детей, - будет
первый том «Хождения по мукам», без обложки и двадцати двух первых страниц.
        Даже пока я читала, устроившись на кровати в дальней комнате с отрывным календарем на стене, на котором остановилось время, - той самой комнате, в которой я два дня думала, что умираю, даже сквозь стену, сквозь закрытую дверь я чувствовала ее присутствие, вызывающее и враждебное, словно половина тела, которая была ближе к доносившимся из центральной комнаты голосам и негромкому смеху, начинала неметь и мерзнуть. День все никак не заканчивался. Надо потерпеть, говорила я себе, скоро стемнеет и они вернутся, в ноябре темнеет рано, еще три часа, два, еще час, мы будем сидеть за столом, они будут рассказывать, что им удалось найти, Сережа незаметно положит руку мне на колено, все эти мужчины, все трое - моя семья, моя в первую очередь, что бы она ни думала. Когда начало смеркаться, я отложила книжку, заварила нам с Мишкой по кружке чая с медом, надела куртку и отправилась на веранду - я не могла больше ждать.
        Мы прихлебывали горячий чай и смотрели на ворота сквозь обметанные инеем стекла; по мере того как улица постепенно погружалась в темноту, нам казалось, что и наше ожидание становится все гуще, все материальнее с каждой минутой - и мы так были заняты этим ожиданием, что даже не могли разговаривать. Вдруг Мишка встрепенулся и, со стуком поставив кружку на подоконник, вскочил - зрение у него всегда было прекрасное; чтобы лучше видеть, я приложила обе ладони к ледяному стеклу и посмотрела между ними, как в подзорную трубу - действительно, возле ворот появился человек, который, однако, не спешил открывать их и просто стоял снаружи; на таком расстоянии я не могла определить, кто это - папа или Сережа, и только одно было совершенно ясно - он пришел один.
        Мы подождали минуту. Человек за воротами не двигался с места; он по-прежнему стоял, спокойно и терпеливо, и это уже начинало меня беспокоить.
        - Да что же он не заходит, - сказала я, - Мишка, посмотри, кто это - Сережа или папа?
        Сощурившись, Мишка несколько секунд смотрел в окно. Наконец он повернул ко мне встревоженное лицо и сказал:
        - Знаешь, мам, похоже, это кто-то другой. И я ни разу его здесь не видел.
        Конечно, мы с Мишкой могли просто затаиться. Света на веранде не было, и с улицы человеку, стоявшему у ворот, было ни за что не догадаться о том, что мы его увидели; с минуты на минуту должны были вернуться папа с Сережей, которые оба - это я знала точно - взяли с собой оружие, и было совершенно очевидно, что им будет гораздо легче разобраться с этим очередным непрошеным гостем - им, а не мне, и, конечно, не Мишке. Лучшее, что ты можешь сделать, думала я, стоя в темноте на холодной веранде, это просто подождать, замереть, они сейчас вернутся, прямо сейчас, уже совсем стемнело, они появятся возле ворот, и все выяснится, не нужно ничего предпринимать, нужно просто подождать немного. Одинокая фигура у ворот не шевелилась. К черту, подумала я внезапно, ты никогда не умела как следует ждать. Я шепнула Мишке «приготовь ружье», приоткрыла дверь - она оглушительно скрипнула, - высунула голову на улицу и крикнула:
        - Кто вы? Что вам нужно?
        - Добрый вечер! - раздался голос, показавшийся мне знакомым. - Здесь очень темно, и я, к сожалению, не вижу вашего лица, но мне кажется, мы виделись с вами утром!
        - Дай-ка мне фонарик, - сказала я, - и сиди здесь, держи ружье наготове.
        - Я пойду с тобой, - твердо сказал Мишка.
        Так мы и вышли к воротам - я с фонариком впереди, а за мной, в двух шагах, мой сын, весь день без движения просидевший на холоде, с ружьем в руках. Как только мы остановились, слева мелькнула желтая тень - легко ступая по глубокому снегу, откуда-то из-за дома появился Пес; еще секунду назад его не было - и вот он уже сидел рядом со мной, так близко, что я могла бы протянуть руку и положить ему на голову. Конечно, я совершенно не могла управлять им - мне было неизвестно, как он поведет себя, если стоящий у ворот человек попытается причинить нам какой-нибудь вред, но почему-то именно то, что он был здесь, с нами, успокоило меня гораздо сильнее, чем Мишкино ружье.
        - У вас чудесная собака, - сказал человек, и только теперь я наконец окончательно узнала его - не по голосу даже, у меня всегда была отвратительная память и на голоса, и на лица, но эту манеру строить фразы, разговаривать так, словно мы встретились на оживленной городской улице, невозможно было ни с чем перепутать; просто вместо шерстяного пальто и несуразных блестящих ботинок на нем теперь был огромный, бесформенный тулуп и надвинутый на самые глаза мятый треух с задорно торчащими в разные стороны ушами. Лицо под треухом было по-прежнему скорбное и какое-то очень усталое.
        - Я вижу, вы переоделись, - сказала я, чувствуя, как пульс, стучавший в ушах, постепенно затихает.
        - Простите? - Он удивленно поднял брови. - А, да… да, безусловно. Это был прекрасный совет. Впрочем, в этом маскараде я, наверное, напугал вас, если судить по позе, в которой до сих пор стоит ваш юный телохранитель. Поверьте мне, юноша, я совершенно не опасен. Как видите, я даже не решился постучать в вашу дверь - мне казалось, кто-нибудь из вас непременно рано или поздно выйдет на улицу, и тогда я мог бы его окликнуть…
        - Зачем вы пришли? - спросил Мишка резко, оборвав его на полуслове; мне даже захотелось дернуть его за рукав, потому что человек, стоявший перед нами, выглядел таким слабым, таким обессилевшим, что на него совершенно не нужно было кричать.
        - Дело в том, - начал он и замолчал, словно подбирая слова, - признаться, я составил целую речь, пока шел к вам, и стоя здесь, у ворот, я даже немного репетировал ее, но, боюсь, от волнения не сумею вспомнить ни единого слова. Мой зять… видите ли, он в некотором роде неисправимый оптимист, мой зять. До недавнего времени я рассматривал это его качество скорее как достоинство, но теперь, в сегодняшних обстоятельствах, боюсь, он слишком… недооценивает всю серьезность ситуации. Я вижу, вы из той же породы людей - и, возможно, в вашем случае это принесет свои плоды - вы энергичны и, что очень важно, - здоровы; кроме того, вас много. Мы прошли сегодня почти всю линию, которую вы любезно уступили нам, - и не нашли почти ничего, что могло бы представлять какой-то практический интерес. Кроме дров, безусловно, которых здесь предостаточно. - Он невесело усмехнулся. - Это дает основания надеяться на то, что, по крайней мере, мы умрем не от холода. Но вот голод - голод нам очень угрожает. Понимаете, там, откуда мы приехали, поставки продовольствия прекратились уже несколько недель назад, и все, что у нас есть,
это… в общем, боюсь, мы не дотянем и до конца недели. Мой зять по-прежнему уверен, что мы найдем какие-нибудь припасы, и потому он отказался идти к вам за помощью, но я уже говорил вам - он оптимист, а я… я реалист, и прекрасно понимаю…
        Он говорил и говорил, торопливо, сбивчиво и не смотрел на меня, а я с ужасом думала о том, что сейчас слова у него иссякнут и он замолчит, и поднимет глаза, и мне придется, глядя прямо в эти глаза, слезящиеся от холода за тонкими стеклами очков, совершенно не идущих к этому залихватскому треуху, сказать ему «нет», и потому я не стала дожидаться, пока он закончит говорить и взглянет на меня, и выпалила - неожиданно даже для себя самой, так громко, что он даже вздрогнул:
        - Мне очень жаль, - он умолк, но глаз не поднял и все так же смотрел себе под ноги, - мне правда очень жаль, но мы ничем не сможем вам помочь. У нас впереди длинная зима, у нас дети, и мы просто не можем себе позволить…
        Я так боялась, что он станет уговаривать меня, что скажет - а как же мы, у нас ведь тоже дети, помогите хотя бы им, но он сдался сразу же, после первых же моих слов, и как-то весь поник, стал совсем маленьким даже в своем огромном тулупе.
        - Что ж, - сказал он медленно, - я совершенно не виню вас. Простите, что отнял у вас время. Доброй ночи, - и повернулся, и пошел прочь, скрипя валенками по снегу, а я светила ему фонариком вслед - то ли для того, чтобы ему было видно дорогу, то ли потому, что мне самой нужно было видеть его еще хотя бы недолго - тулуп на спине разошелся, и из неровной, длинной дырки вдоль шва торчали толстые нитки. Когда он почти уже скрылся из вида, я закричала ему вслед:
        - Не сдавайтесь! Мы скоро уезжаем отсюда, сегодня или завтра, это очень большой поселок, и в округе есть еще такие же, во многих домах наверняка есть кладовки, можно найти сахар, консервы, варенье…
        - Да-да, варенье, - глухо сказал он, не оборачиваясь, и несколько раз кивнул головой - задорные уши его дурацкой шапки запрыгали вверх-вниз. Потом он ушел.
        Мы стояли с Мишкой в глубоком снегу у ворот и смотрели на кружок света, отбрасываемый фонариком, освещавшим теперь пустую улицу с широкой колеей, оставленной нашими машинами.
        - Здесь и правда можно много всего найти, мы же нашли, - сказал Мишка неуверенно, а я ответила:
        - Ох, Мишка. Слава богу, он не поднял глаз.

* * *
        В эту ночь я спала очень плохо - меня мучил кашель, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение, в котором в горле перестало бы наконец першить; под мерное Сережино дыхание я вела нескончаемые, долгие споры с нашим вечерним гостем, и мне пришла в голову как минимум сотня прекрасных, неопровержимых аргументов. Самое ужасное было то, что мы оба - и я, и человек, просивший меня о помощи, знали, что я права, что я имею право отказать ему, и поэтому мне хватило одной фразы, чтобы заставить его замолчать, поэтому он не настаивал и сразу ушел; но то, что мы оба знали это, не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно я себя чувствовала, и никакая логика не могла этого исправить.
        Утром - уже после завтрака, но до того, как Сережа с папой отправились в очередную экспедицию, к нам снова пришли гости. Вначале мы услышали Андрея, деловито топавшего на веранде, стряхивая снег с ботинок, недовольный Наташин голосок, а потом дверь распахнулась, и все они вошли - привели даже Леню, который выглядел уже не таким бледным, хотя сразу попросил разрешения сесть на Ирину кровать и немедленно, со вздохом облегчения, тяжело опустился на нее.
        - Мы пришли попариться в бане, - сказала Наташа, - это ужасно, мы неделю не мылись все. Вы же не будете возражать? - и она обвела нас взглядом.
        - Ну брось ты, - сказал Сережа, - парьтесь, конечно. Одно ведро там есть, возьмите второе - тут, возле печки, согрейте воды. Я хотел за тобой зайти сегодня, - продолжил он, обращаясь к Андрею, - вместе побродить тут. Хочешь, пошли с нами, а вечером попаришься?
        - Спасибо, - отмахнулся Андрей, - успею еще побродить. Вы когда уезжаете? Завтра?
        Сережа кивнул, лицо у него было расстроенное.
        - Ну, вот тогда и поброжу, - сказал Андрей сухо.
        - Давайте, я вам хотя бы дров наколю, - сказал Сережа, и, подхватив ведро, торопливо вышел во двор. После его ухода в комнате наступила тишина - сложная и неуютная; удивительно было, что столько людей, находящихся в такой маленькой комнатке, могут так напряженно молчать.
        Наконец Наташа зашуршала пакетом, который она держала в руках, и сказала:
        - Вот же я идиотка. Андрюшка, я забыла шампунь. И мыло я тоже забыла, и расческу, одни полотенца положила только. Может быть, сходишь? На моей кровати, такая серая сумочка на молнии.
        - У меня есть с собой и шампунь, и мыло, - несмело сказала Марина, - нет смысла ходить, возьми мое.
        - Спасибо, - сказала Наташа и улыбнулась - слишком широко, как всегда, - мне нужен мой шампунь, - и я подумала, чудесная у вас подобралась компания, прекрасные отношения, а потом я подумала - совсем как у нас. Совсем как у нас. Я ведь даже не спросила ее, есть ли у нее с собой мыло, может быть, ей нечем вымыть голову. Она молчит и делает вид, что меня не существует, но мне пора поговорить с ней, просто потому, что у меня есть и шампунь, и мыло, и много запасной одежды, а она успела взять с собой всего одну сумку - вот она, стоит под ее кроватью, и я уверена, что в этой сумке в основном детские одежки, а своих вещей у нее почти нет, и она не попросит их у меня сама, ни за что не попросит.
        Я дождалась, пока Андрей вышел, - почему-то я знала, что для этого разговора нужен минимум свидетелей, но остальные по-прежнему были здесь и никуда не торопились; я предложу ей только мыло и шампунь, думала я, не стану сейчас заговаривать про одежду, с этим можно подождать до момента, когда мы останемся вдвоем, в конце концов, я могу попросить Сережу - пусть он отдаст ей что-нибудь из моих вещей, я подняла на нее глаза - она сидела спиной ко мне, как всегда, наблюдая за сыном, - и сказала:
        - Ира, - и она обернулась, сразу же, и тогда я сказала еще раз: - Ира, - хотя она уже смотрела на меня, - давай, я вам с Антошкой принесу мыло и шампунь? Вы, наверное, тоже захотите в баню?
        - Спасибо, - медленно ответила она, - но у меня есть и мыло, и шампунь, - и продолжала смотреть на меня, и я почувствовала, как краснею, горячо, до корней волос, ну давай, скажи мне «нам ничего от тебя не нужно», пока они все сидят здесь и смотрят, я заставила себя не отводить взгляда, хотя это было нелегко, и тогда она сказала:
        - Но если у тебя найдется чистая футболка какая-нибудь и свитер - это было бы здорово.
        - Конечно, - сказала я и вскочила, - конечно, я сейчас принесу, - и выбежала в другую комнату, и стала рыться в сумке, стоящей на полу возле кровати, и одновременно злилась на себя за эту дурацкую, угодливую поспешность, и радовалась - непонятно, чему именно.
        Я раскидала все содержимое сумки по полу и наконец выбрала серо-голубой норвежский свитер и несколько футболок; что ты суетишься, говорила я себе, успокойся, это все твое дурацкое желание всем нравиться, быть хорошей, правильной, великодушной, ты всегда перегибаешь палку и потом чувствуешь себя полной дурой, она никогда не станет тебе другом, ты и сама этого не хочешь, правда же, просто отдай ей эти дурацкие тряпки и не раздувай из этого историю, она не бросится к тебе на шею, а просто скажет спасибо, и ты немедленно снова для нее исчезнешь, словно ты пустое место, словно тебя нет. Потом я вышла из комнаты и без слов протянула ей стопку одежды; она взяла ее у меня из рук и молча кивнула мне, положив одежду себе на колени. Она даже не посмотрит при тебе, что ты ей принесла, сказала я себе, и вот теперь ты злишься, но все равно ничего не скажешь ей - ты никогда ничего не говоришь, ты кипишь внутри, молчишь, а потом, ночью, лежишь без сна и придумываешь острые, точные фразы, которые уже никому не нужны.
        Входная дверь распахнулась, и вошел Сережа - улыбаясь, он сообщил:
        - Через час-полтора баня будет готова, воды там, правда, немного - у нас всего два ведра, так что, может быть, Андрюха принесет еще хотя бы парочку из вашего дома, и поставим ее туда - пусть греется, а то, боюсь, на всех ее…
        В этот момент дверь открылась еще раз, толкнув Сережу, стоявшего сразу за ней, и в комнату ввалился Андрей. Куртка у него была распахнута, а в руке, оттягивая ее вниз, был зажат большой серебристый пистолет - такой яркий и блестящий, что немедленно напомнил мне детскую игрушку, которая была у Мишки в раннем детстве. Глаза у него были дикие.
        - Андрюха, ты чего? - Папа вскочил со своего места.
        - Что случилось? - резко спросила Наташа.
        - Он копался в нашем прицепе, - сказал Андрей, обращаясь почему-то только к Сереже, - понимаешь, Серега, он копался в прицепе - я подошел к дому и вдруг увидел его, он отогнул тент - разрезал, наверное, или развязал, машины-то у нас все заперты, а прицеп, его же не запрешь…
        - Кто копался? - спросил Сережа, а я сразу же представила себе огромный тулуп на тощих плечах, нелепый треух, и подумала про себя, господи, ты же не убил его, правда, ты же не мог его убить, он совсем старый, его можно было просто оттолкнуть, да нет, на него достаточно было бы крикнуть - и он тут же ушел бы, ты не мог его убить, его нельзя было убивать.
        - Кто копался? - спросил Сережа еще раз и тряхнул Андрея за плечо.
        - Да Игорь этот ваш череповецкий! - со злостью сказал Андрей. - Приличные люди, жена, две дочки, забрался под тент, скотина, и вытащил коробку тушенки!
        - И что ты сделал? - упавшим голосом спросил Сережа; я была уверена, что он подумал то же, что и я, просто жертва была теперь другой - он представил себе, как этот широколицый приветливый парень с меховым капюшоном, вчера утром махавший нам рукой с другого конца улицы, лежит сейчас на снегу с простреленным глазом, я подумала, не было же выстрела, мы бы услышали выстрел.
        Андрей дернул плечом, вывернулся из-под Сережиной руки и, подойдя к столу, с размаху положил на него пистолет - почти бросил, как будто он был горячий, как будто держать его было больно. Потом он сел на стул, и сложил руки перед собой.
        - Ничего я не сделал, - сказал он, - я отдал ему эту чертову коробку.
        - То есть как - отдал? - спросила Наташа и встала.
        - Отдал, - мрачно повторил он, не глядя на нее. Какое-то время все мы молчали, а потом Наташа осторожно придвинула себе стул, снова села напротив мужа и сказала, тихо и медленно:
        - В этой коробке - тридцать банок тушенки. Это тридцать дней жизни, которые ты подарил совершенно незнакомому мужику. У тебя же был пистолет, почему же ты не стрелял?
        - Да потому, что он так и сказал - ну, стреляй! Понимаешь? - закричал Андрей и поднял наконец голову. - Я был в пяти шагах от него, он стоит, держит эту коробку, она порвалась, когда он ее вытаскивал, и несколько банок выпало на снег, а он поворачивается ко мне и говорит - давай, стреляй, если хочешь. У нас там дети голодные, а в этом проклятом поселке мы нашли только полмешка проросшей картошки. Стреляй, сказал он, все равно мы тут подохнем. Я не смог. Я отдал ему эту сраную коробку. Наверное, я не готов убить человека из-за тридцати банок тушенки. Наверное, я вообще не готов убить человека.
        - Не надо никого убивать, - сказал Сережа и снова положил ему руку на плечо. - Мы просто сейчас пойдем к ним вместе, и им придется все отдать. Они же вчера показывали, где остановились, - такой дом с зеленой крышей.
        - Не пойду я никуда, - сказал Андрей, - бог с ними. Пусть едят эту тушенку.
        - Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? - сказал папа. - Он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем - надо расставить точки над «i». Мишка, за старшего остаешься!
        Когда они ушли, не говоря больше ни слова, папа и Сережа - с оружием, Андрей - с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни - четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные. Мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, потому что нам было ясно, что где-то совсем недалеко отсюда произойдет сейчас что-то очень плохое и страшное; и теперь, в этом новом, непривычном мире с его безжалостными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая вещи, в которые мы привыкли верить, вещи, которым нас учили всю нашу жизнь, все, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей на соседней улице, - совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может уже никак на это повлиять.
        Не знаю, как долго мы сидели так, слушая собственное дыхание - в какой-то момент детям надоело сидеть смирно, и они завозились на полу, и почему-то это было еще хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец Мишка стукнул в дверь: «Идут!» - сказал он глухо, и еще через несколько минут дверь открылась, и все они вошли, расталкивая друг друга в дверях, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, я пыталась поймать Сережин взгляд, но он не смотрел на меня, а потом вдруг Андрей сказал:
        - У них там дети, дети больные, я вышиб дверь, мы решили - это будет правильно, выбить дверь, не стучать, потому что мы пришли поговорить как следует, а там всего одна комната - и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках, и запах - такой ужасный запах, они даже не испугались, мы стояли там, на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и эта чертова коробка стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серега. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.
        Следующие два часа мы собирали вещи - лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу от нас, были как-то для нас опасны; папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час или больше носили вещи в машины, освобождая место для сокровищ, обнаруженных в поселке, пока наконец Сережа, выходивший с очередной порцией багажа, не встал на пороге и не сказал:
        - Слушайте. Мы ведем себя, как идиоты. Мы не можем выезжать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.
        Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании и засобирались спать сразу же, как только закончили ужинать. Перед сном я вышла во двор, а когда возвращалась, пес, все это время наблюдавший за нашими сборами, проскользнул следом за мной в дом и прошел прямиком в комнату, в которой спали теперь мы с Сережей; когда я легла, он потоптался немного у двери, а потом глубоко вздохнул и лег.
        Я проснулась среди ночи оттого, что пес царапал лапой закрытую дверь - короткими, требовательными ударами; какое-то время я пыталась не обращать внимания на этот звук, но потом поняла, что он не успокоится, и встала, чтобы выпустить его. В центральной комнате было темно; на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Цокая когтями по деревянным доскам пола, Пес уверенно направился к выходу - мне пришлось надеть куртку и выйти с ним на веранду, и сразу же, как только мы вышли, я поняла - что-то не так: вместо того чтобы сидеть, закутавшись в тулуп, Андрей стоял возле окна в странной, напряженной позе и кивал головой кому-то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло - и внизу, под окном, увидела знакомую хрупкую фигуру в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:
        - …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны - вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист - хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо - нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового
можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации…
        Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.
        Наутро мы уехали.

* * *
        Дорога была скверная. На наше счастье, сильных снегопадов еще не было - по крайней мере, с тех пор, как транспортный ручеек, соединяющий Череповец с маленьким Белозерском, отмеченным крошечной точкой на берегу огромного холодного северного озера, первого на нашем пути, обмелел и заглох совсем, потому что нечего и некому было теперь везти по этой дороге, идущей из одного мертвого города в другой. Судя по всему, это случилось совсем недавно, самое позднее - несколько недель назад, потому что слой снега, укрывший дорогу, был еще неглубок и по-прежнему видна была колея, оставленная последними прошедшими здесь машинами - такая же, как та, по которой мы двигались от оставшейся позади Устюжны к Череповцу.
        Глядя на сосредоточенный Сережин профиль, пока Паджеро, слегка раскачиваясь, но вполне уверенно двигался вперед, с хрустом перемалывая хрупкие, остекленевшие от мороза следы чужих колес на снегу, я думала о том, кто проехал здесь последним - хотела бы я знать, кем он был, этот человек, и куда он ехал, был ли у него план спасения вроде нашего, или он просто бежал, погрузив в машину свою семью или то, что от нее осталось, двигаясь без определенной цели, желая просто поскорее убраться как можно дальше от смерти, следовавшей за ним по пятам; был он болен или еще здоров, знал ли он о том, что все, от чего он бежит, поджидает его впереди за каждым поворотом, в каждой маленькой деревне, которую ему придется пересечь? Получится ли у него то, что он задумал - а единственно возможная сейчас цель, как бы она ни была сформулирована, могла заключаться только в одном: не умереть. Получится ли у нас?
        На просторном, гораздо шире Витариного, заднем сиденье Паджеро сидел пес, напряженно подобрав под себя большие лапы, и старательно смотрел в окно, словно не желая разглядывать то, что окружало его здесь, в салоне машины. Наверное, это была первая поездка в его жизни - когда все вещи были уже загружены, я последний раз оглянулась на улицу, изрезанную нашими колесами, испещренную нашими следами, зажатую с обеих сторон высокими обледеневшими сугробами, в одном из которых несколько дней назад я собиралась умереть, и наткнулась на неподвижный и внимательный желтый взгляд. Он сидел в нескольких шагах от меня, и морда его не выражала ровным счетом ничего - ни страха, ни беспокойства, ни заискивающей мольбы, он просто смотрел на меня - спокойно и как будто оценивающе, и когда я распахнула заднюю дверь и сказала ему «ну что же ты, давай, прыгай скорее», он еще какое-то время раздумывал, как если бы не был уверен в том, что мы достойны составить ему компанию, а потом нехотя поднялся и медленно подошел к машине, и в один легкий, плавный прыжок оказался внутри, рядом с Мишкой, сразу же протянувшим к нему
руку, и отстранился от Мишкиной руки - не трогайте меня, вы не нужны мне, я с вами только до тех пор, пока сам этого хочу, не дольше. Если бы кто-нибудь спросил меня - зачем я взяла его с собой, наверное, я не смогла бы ответить, у нас было так мало места в машинах, так мало еды с собой, и я почти готова была услышать от кого-нибудь этот вопрос - зачем он тебе нужен, и ответила бы просто - он поедет с нами, он поедет, я что-то должна ему, что-то очень важное, мне спокойно, когда он рядом.
        Так же легко, без лишних разговоров решился вопрос с рассадкой по машинам; папа просто вынес из дома Ирину сумку и забросил ее на заднее Витарино сиденье, а затем, подхватив мальчика под мышки, усадил его рядом, «Аня, Сережа, первыми поедете, мы за вами, Андрюха - ты замыкаешь»; я ждала возражений и споров, я была почти уверена - мальчик снова, как в тот день, когда началось наше бегство, потребует для себя и для матери места в Сережиной машине, и это будет означать, что мне опять предстоит несколько мучительных дней без возможности видеть его лицо, без возможности протянуть руку и прикоснуться к нему, убедиться, что он здесь, рядом, что все будет хорошо. В отличие от дня, когда я увидела их впервые - эту чужую высокую женщину и мальчика, который ни разу мне не улыбнулся, на этот раз я была готова к бою - я не чувствовала больше, что в чем-то виновата перед ними, словно все мои долги были отданы в этом дачном поселке, пока они сидели в соседнем доме и ждали, когда я умру. Но ни Ира, ни мальчик сейчас не сказали ничего - усевшись на заднем сиденье, он сразу же принялся дышать на замерзшее боковое
стекло и тереть его ладошкой, чтобы расчистить себе небольшой участок для обзора, а она, убедившись, что он удобно устроен, села спереди и сложила руки на коленях, безучастная к нашим сборам.
        - Все, попрощайтесь с федеральными трассами, - произнес Андрей по рации, нарушив мои мысли, - сейчас будет указатель «Кириллов», там направо.
        Выбора у нас не было - если бы мы отважились идти по левому берегу гигантского Онежского озера, нам не пришлось бы надолго покидать широкие и асфальтированные, хоть уже и засыпанные снегом, поверхности федеральных дорог, но тогда мы должны были бы проехать насквозь последний в этой малонаселенной земле крупный город, лежащий прямо на нашем пути - трехсоттысячный Петрозаводск, вытянувшийся вдоль трассы в верхней части озера. Неделя, которую мы провели в дачном поселке под Череповцом, положила конец этим планам - если в начале пути у нас еще могла оставаться надежда на то, что мы успеем прорваться наверх, на север, к безлюдным, спрятавшимся в непроходимой тайге озерам до того, как безжалостная, всеядная чума преградит нам дорогу, сегодня этой надежды больше не было. Теперь, если мы хотели добраться до цели, нам оставалось лишь уповать на то, что мы сумеем объехать Онежское озеро с правой стороны - петляя между крошечными поселениями с чужими, непривычными северными названиями, которые были построены триста лет назад для обслуживания северных торговых путей, да так и замерли с тех пор, со своими
немногочисленными жителями и древними деревянными монастырями, отрезанные от большого мира ледяными озерами, извилистыми реками, густыми лесами и плохими дорогами, ненужные и забытые.
        Было ясно, что мы можем увязнуть и сгинуть в любой точке этого сложного маршрута, пройти который не всякий решился бы даже летом, застрять в снегу, который никто теперь не чистил, и замерзнуть - любая незначительная поломка сейчас, на тридцатиградусном морозе, без связи и надежды на помощь, парализовала бы нас и скорее всего погубила бы; в конце концов, мы рисковали столкнуться с людьми, живущими в этих местах, которые - если даже болезнь еще их не коснулась - вряд ли обрадуются нашему появлению; только страх перед вирусом, с которым все мы теперь столкнулись лицом к лицу, все равно оказался сильнее, и поэтому мы свернули направо, под маленький синий дорожный указатель. К нашему удивлению, колея, сопровождавшая нас уже так долго, повернула вместе с нами, оставив позади нетронутую, застеленную снегом поверхность безлюдной магистрали, ведущей дальше на север, к Белозерску, с каждым километром удаляясь от больших городов, словно и она, колея, старалась держаться от них как можно дальше.
        - Что там у нас на карте? Далеко до следующей деревни? - захрустел в динамике папин голос.
        - И километра не будет, - отозвался Андрей, - тут по дороге до Кириллова несколько небольших поселков, но нам в любом случае бояться нечего.
        - С чего это ты взял?
        - Он приходил ночью - ну, этот старик. Мы поговорили с ним немного - он уверяет, что окрестные деревни для нас совершенно не опасны - там никого нет.
        - Много он знает, этот твой старик, - сказал папа ворчливо, - что значит - не опасны. Ну и ехал бы туда, раз они не опасны…
        - Там были зачистки, в этих деревнях, - ответил Андрей, и наступила тишина - несколько мгновений в эфире не раздавалось больше ни единого звука, кроме потрескивания помех, словно кто-то забыл отжать кнопку, включавшую микрофон, а потом папа переспросил:
        - Зачистки?..
        - Недели две назад, - сказал Андрей, - когда они еще думали, что это может помочь. Они почему-то начали с окрестных деревень - наверное, считали, что инфекция придет именно отсюда, потому что Вологда погибла, а Череповец еще держался. Он сказал, так решили военные - у них не было сил вводить карантин и ставить кордоны, и они просто зачистили все в радиусе тридцати километров к северу.
        - То есть как - зачистили? - спросила я у Сережи, который продолжал сосредоточенно вести машину, не вступая в разговор - словно вообще не слушая его, и он ответил, не отводя глаз от дороги:
        - Похоже, мы сейчас сами увидим, малыш. Посмотри вперед.
        Пар, поднявшийся над пожаром, не успел покинуть это страшное место - схваченный морозом, он так и застыл на полпути к небу рваным кружевом, причудливыми белыми узорами на черном, безуспешно пытаясь скрыть под своим милосердным белым покровом уродливые обожженные скелеты домов. Среди них не осталось ни одного целого - одинаковые, черные, с провалившимися стропилами и слепыми окнами без стекол, полопавшихся от жара, они стояли по обеим сторонам дороги как безмолвные свидетели катастрофы, о которой больше некому было рассказывать. Это место было таким безнадежно пустым, таким окончательно мертвым, что мы невольно сбросили скорость и поехали медленнее - нам было действительно нечего бояться: ни один человек, больной ли, здоровый ли, не сумел бы здесь выжить, мы могли бы даже остановиться и выйти из машины, подойти поближе и заглянуть в какой-нибудь дом - если бы действительно этого хотели.
        - Огнеметами жгли, - сказал папа и выругался - зло, витиевато и длинно, - видите, следы на земле остались. - Я присмотрелась и увидела на снегу закопченные полосы, начинавшиеся прямо от дороги и ползущие от нее к домам, расплавляя снег и до черноты сжигая бесцветную зимнюю траву под ним.
        Я все искала глазами - и боялась найти - какой-нибудь ров или яму, почему-то я легко представила себе, как они - люди, которые жили в этих домах, лежат на дне этого рва вповалку, друг на друге; на морозе они, наверное, застыли и окоченели, и вряд ли те, кто сжег их дома, стал бы задерживаться для того, чтобы хотя бы засыпать ров снегом, но тел не было видно - нигде снаружи, и потому единственным местом, где они могли быть, были их собственные дома, а вернее - то, что от них теперь осталось.
        - Что же они с ними сделали? - спросила я Сережу. - Неужели они сожгли их заживо?
        Не глядя на меня, он протянул руку и положил ее мне на колено.
        - Может, уже некого было сжигать, - сказал он неуверенно, - может, они умерли до того, как…
        - Если бы они были еще живы, они наверняка сопротивлялись бы, - перебила я, не потому, что была в этом уверена, а потому, что мне очень хотелось в это поверить, - кто-нибудь бы выбежал из дома, мы бы увидели хотя бы кого-нибудь…
        - Аня, не смотри направо, - вдруг быстро сказал он, и с заднего сиденья раздался странный звук - это Мишка резко втянул в себя воздух, и я тут же посмотрела - я просто не могла не посмотреть, и прежде, чем зажмуриться и закрыть глаза руками, я поняла - они были живы, может быть, не все, хорошо бы, если не все, но некоторые из них точно были еще живы, когда все это случилось.
        - Поехали отсюда поскорее, - сказала я, не открывая глаз. - Сережа, поехали, пожалуйста.
        Как только деревня осталась позади, замыкающий пикап неожиданно остановился, пассажирская дверь распахнулась, и на улицу выскочила Наташа, как была, без куртки, и ее вырвало прямо под колеса машины. Не говоря ни слова, мы тоже остановились и ждали, пока она, разогнувшись и отвернув лицо, дышала морозным воздухом, и двинулись с места только после того, как она вернулась в машину.
        - Предупреди меня, когда будет следующая деревня, - попросила я Сережу, - я не хочу больше на это смотреть.
        Он кивнул.
        «Зачищенных» деревень, таких же, как та, первая, по этой дороге оказалось еще две, и пока мы двигались от одной к другой, я старалась смотреть только на спидометр, пытаясь определить, когда же закончатся эти зловещие тридцать километров от города, который в безуспешной попытке спастись сначала истребил все живое вокруг себя, а после погиб и сам; когда же эти тридцать километров закончились, вместе с ними кончилась и колея, позволявшая нам двигаться относительно быстро.
        - Медленно едем, - сказал папа - и это были первые слова с момента, как мы выехали из первой сожженной деревни, - топливо спалим, надо бы Лендкрузер вперед выпустить, Сережа, притормози-ка.
        Мы остановились, и папа, выйдя из машины, направился к Лендкрузеру. Пользуясь передышкой, все мы, кроме Лени, тоже вышли на мороз - вокруг было пусто, снежно и безопасно.
        - Я же без рации, - возражала Марина встревоженным, тонким голосом, - давайте лучше пикап вперед выпустим, он тоже тяжелый.
        - Ты пойми, - говорил ей папа терпеливо, - твой Лендкрузер под три тонны весит, Мазда полегче, а потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.
        - Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, - неуверенно предложила она, - или рацию снимите с кого-нибудь и отдайте нам.
        - Прицеп перецеплять не дам, - сказал Андрей решительно, - ищи вас потом с нашим прицепом.
        - Что ты хочешь сказать? - вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:
        - Так, все, ладно, делаем так - я снимаю рацию с Витары и ставлю на Лендкрузер. Пока светло, поедешь ты, а как стемнеет - я посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас - ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.
        - Наша главная задача, - сказал Андрей неожиданно тихим голосом, глядя себе под ноги, - это найти еще топлива. Мы же на Всеволожск ехали с Наташкой, у меня всего треть бака осталась, и прицеп этот тяжеленный, я с такой загрузкой даже до Кириллова не дотяну. Может, отольете мне немного из запасов?
        - Нет никаких запасов уже, - мрачно сказал папа, - тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок - и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель - весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем - там и останемся.
        Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее - онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним - мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы - и женщины, и дети - не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить - пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать - кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что
не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.
        - Малыш, - сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.
        - Не трогай меня, - сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. - От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло - они все меня услышали, все, кроме папы: - Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.
        Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз - и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза - и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало - и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь - папа хмуро глянул на меня из-за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, - поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:
        - Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.
        А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга - боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.
        - Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!
        - Ерунда! Сколько нам еще осталось - сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?
        - А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?
        - В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой-нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец - там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, - а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?
        Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня вдруг подогнулись, ноги стали ватными, я схватилась за теплый витарин капот, чтобы не упасть, голоса теперь доносились как будто издалека, «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет», я хотела крикнуть «не трогайте меня, подождите, дайте мне закончить», но получился только шепот, даже губы меня не слушались, я закрыла глаза и вдохнула знакомый Сережин запах, он держал меня - крепко, обеими руками, и говорил «успокойся, малыш, все будет хорошо, вот увидишь»; ничего не будет хорошо, думала я уже безразлично, мы все здесь умрем, «давай-ка ее в машину, быстро», сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки и понес, неужели никто, кроме меня, так и не возразил, почему она молчит, она же теперь тоже все знает? Дверца была открыта; я почувствовала, что сиденье, с которого я спрыгнула, еще не успело остыть, и откуда-то сзади, из-за спины, раздавалось мерное, глухое рычание, сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а я не могу больше с ними спорить, так глупо; захлопали дверцы - они просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало,
словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неизбежным, сочувственным злорадством и неловкостью из-за сцены, которую им пришлось наблюдать. Я закрыла глаза и подумала - бессильно и зло: я не могу больше кричать, я вообще не могу разговаривать, сейчас - не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, во время которой я снова попытаюсь убедить их, они просто не поняли, я не успела объяснить им, я попробую еще раз, просто нужно успокоиться, собраться с мыслями - я пыталась дышать, глубоко и медленно, и не смотреть на Сережу, в машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг Лендкрузер, идущий впереди, снова замедлился и встал, захрустела рация - несколько холостых щелчков, шипение, и, наконец, в динамике раздался Маринин голос:
        - Посмотрите! Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?
        Определить расстояние на этой снежной равнине, с дорогой, сливавшейся по цвету с обступившими ее полями и выделявшейся только тем, что засыпанное снегом дорожное полотно было выше на полметра, было невозможно - до грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы ехали вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, которая по мере нашего приближения действительно приобрела форму грузовика, - спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, - молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что этот грузовик мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь - в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы подъехали прямо к нему и встали. Удивительно, но первые несколько мгновений мы просто стояли возле него, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженых доверху машины с полупустыми баками, и
никто не решался выйти и приблизиться к нему.
        Это был большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени надписью латинскими буквами; грузовик этот был как будто переломлен надвое, как разобранная детская игрушка, - кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне, - я разглядывала его и пыталась понять: что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что-то сломалось и он пытался починить ее - один, с застывающими на морозе руками, - но возле грузовика уже не было видно ни следов от костра, ни каких-нибудь других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше - добрался ли он до деревни, оставшейся у нас за спиной, была ли она еще
жива, эта деревня, когда он туда пришел?
        Наконец Сережа, первым очнувшись от этого странного оцепенения, хлопнул дверью, легко выпрыгнул на снег и, достав из багажника топливный шланг, побежал к грузовику. Из Витары уже вылезал папа с неизменным карабином в руках и, оглядываясь по сторонам, пошел следом за Сережей. У меня не было сил выйти из машины, и я просто опустила окошко и смотрела, как они подходят поближе, как папа осторожно заглядывает в кабину (как будто в ней, опрокинутой вперед, мог еще кто-то оставаться), как Сережа бьет ногой по огромному, похожему на серебристую металлическую бочку топливному баку, расположенному вдоль обращенного к нам борта, между первым и вторым рядом гигантских колес, и раздается звук - неопределенный, глухой, дающий надежду; как Сережа пытается открутить крышку бака, которая не поддается, как он сбрасывает перчатки и хватается за нее голыми руками, морщась от прикосновения ледяного металла к коже, и откручивает ее, и заталкивает внутрь шланг, промахиваясь несколько раз мимо отверстия, и начинает качать, и внимательно, напряженно смотрит на длинную прозрачную трубку и, когда в ней появляется розоватый
полупрозрачный столбик топлива, оборачивается к нам с широкой улыбкой и кричит - хотя мы все, не отрываясь, смотрим на него и видим то же, что и он:
        - Есть!
        Канистры - все, какие были у нас с собой - купленные в Нудоли, взятые из дома, прятавшиеся под тентом в прицепе пикапа - после торжествующего Сережиного крика тут же выстроились на снегу в маленькую пластмассовую очередь; их было не так уж и много, этих канистр, но заполненными - и это выяснилось буквально через четверть часа - суждено было оказаться далеко не всем из них: не успела подойти к концу шестая по счету, как струйка, весело бегущая из шланга, вдруг иссякла, и Сережа, разогнувшись, обернулся к нам и сказал:
        - Все. Больше нет, - и лицо у него разочарованно вытянулось.
        - Ничего, - сказал папа - как мне показалось, преувеличенно бодрым голосом, и хлопнул Сережу по плечу, - теперь нам хватит километров на четыреста, это полдороги, Сережка, найдем еще. Пойдем-ка лучше, посмотрим, чем тут еще можно разжиться.
        Контейнер, закрепленный на прицепе грузовика, открыть не удалось, и поэтому мы так и не узнали, какой именно груз показался людям, снарядившим этот грузовик в дорогу - на Вологду или в Череповец - настолько важным, чтобы в это жуткое время рискнуть жизнью человека, сидевшего за рулем. Что бы там ни было внутри, в этом опасно зависшем над землей контейнере - даже если нам удалось бы сбить замки и стальные запоры, закрепляющие его створки, - оно наверняка высыпалось бы и погребло под собой любого, кто осмелился бы в этот момент стоять внизу, на земле, и потому мы ограничились тем, что удалось найти в кабине - аптечкой, набором инструментов и неплохим термосом, в котором еще плескались остатки давно остывшего кофе. Основным нашим уловом, помимо топлива, оказалась прекрасная рация - рискуя свернуть себе шею, папа собственноручно вскарабкался наверх и открутил антенну, прикрепленную к крыше кабины грузовика, и, прижимая драгоценную находку к груди, немедленно побежал устанавливать ее на Витаре. Больше здесь делать было нечего.
        Позже, уже в машине, наблюдая за тем, как он аккуратно едет, стараясь не взглянуть на меня даже краем глаза, как он отчаянно пытается сделать вид, что ничего не случилось, что не было этой ссоры, что мы не кричали друг на друга на глазах у всех, срывая голос, я думала - надо же, я три года подряд так этого боялась - того, что ты увидишь, какая я на самом деле, обычная, смертная женщина, которая умеет капризничать, кричать, сердиться, я готова была уступить тебе во всем, лишь бы ты не заметил, что, по сути, между мной и женщиной, на которой ты так долго был женат до меня, нет никакой разницы, это было так важно, чтобы ты не заметил, чтобы эта мысль ни разу не пришла тебе в голову, мне казалось, что я готова пожертвовать очень многим, лишь бы ты никогда об этом не догадался, но как только речь зашла о жизни и смерти, стоило мне испугаться по-настоящему, как все это полетело к черту тут же, мгновенно, я даже не успела подумать о том, как мне стоило бы повести себя, - я просто сделала то, что делала всегда, когда жизнь зажимала меня в угол, - показала зубы, и даже если это не привело к тому
результату, на который я рассчитывала, даже если грузовик с жалкой сотней литров топлива дал нам отсрочку и теперь всем кажется, что риск, на который мы идем - оправдан, ты уже об этом не забудешь, ты будешь помнить о том, что я - которая не спорила с тобой никогда, которая во всем была с тобой согласна, - уже не твой абсолютный союзник.
        Почему-то именно в этот момент он обернулся и посмотрел на меня, и сказал:
        - Вот видишь, малыш, ни к чему было так паниковать - мы нашли топливо и найдем еще, нельзя сдаваться.
        Я могла бы сказать ему, что это редкая, невероятная удача - встретить грузовик в этих местах, вдалеке от привычных дальнобойных маршрутов. Я могла бы, наверное, даже продолжить спор о том, что нам нужно вернуться, - потому что нет никакой разницы в том, замерзнем мы через сто километров или через четыреста, если от цели нас отделяет почти восемьсот. Но я сказала только:
        - Никогда не делай так больше, ты слышишь? Не решай за меня.
        Он молчал, он ничего не ответил мне, а просто вел машину, смотря прямо перед собой - хотя мог бы сказать, что начал решать за меня с самого первого дня и с тех пор продолжал делать это каждый день все три года, которые мы были вместе, и именно это, пожалуй, делало меня рядом с ним такой счастливой, потому что раньше мне приходилось слишком много решать самой, и я очень, очень от этого устала; во всяком случае, именно об этом я подумала сразу же, как только произнесла это «никогда так не делай больше», потому что была совершенно не уверена в том, что на самом деле хочу, чтобы он перестал; только он по-прежнему молча рулил, не отрывая глаз от дороги, словно не слышал этих моих слов, и потому я сказала еще одну вещь.
        - И знаешь что, - сказала я, внимательно разглядывая резиновый коврик с талой водой у себя под ногами, - хватит уже называть меня «малыш». Мне тридцать шесть лет, у меня сын шестнадцатилетний, никакой я, к черту, не малыш.

* * *
        Въезжая в Кириллов, которого мы достигли уже почти в сумерках, мы не знали, что именно он для нас приготовил - баррикады и кордоны, возведенные жителями в безнадежной попытке защититься от своих заболевших соседей, мародеров или авторов чудовищной зачистки, случившейся в каких-то шестидесяти километрах отсюда, или беспомощное и безразличное к нам, проезжающим мимо, умирание, которым встретила нас Устюжна. Мы готовились к чему угодно и не могли предвидеть только одного - что город, маленький, но все же город, со своими деревянными домами и каменными церквями, школами и автобусными остановками, окажется пуст, брошен, словно все его жители, все до единого, напуганные судьбой, постигшей соседние деревни, собрались и ушли куда-то дальше, на север.
        То, что в городе никого нет, почему-то было ясно с первого взгляда - потому ли, что дорога, по которой мы ехали, была нетронута и плотно занесена снегом с выпеченной морозом твердой, хрустящей коркой, а может быть, потому, что пейзаж, открывающийся перед нами, был совершенно темен - в быстро сгущающихся сумерках топорщились простые двускатные крыши, тусклыми снежными полосами проглядывали узкие улицы, густо обсаженные деревьями, но не светилось ни одного окна. То, что не горели уличные фонари, можно было бы еще объяснить отсутствием электричества, но если бы за этими окнами оставался хоть кто-нибудь, по крайней мере в одном из них, обращенных к дороге, мы обязательно заметили бы снаружи мерцание свечи или керосиновой лампы, какое-нибудь движение, хотя бы намек на движение - но ничего этого не было, совсем ничего, только безмолвные, покинутые жителями невысокие дома и темные, давно не хоженные улицы.
        - Посмотрите налево, дети, - раздался в динамике папин голос, и мы вздрогнули от неожиданности, таким неуместным он нам показался в этой звенящей тишине, - вон там, видите? За этой длинной каменной стеной - огромный старинный монастырь, в нем еще Иван Грозный останавливался. Отсюда вы толком ничего не разглядите - но поверьте, ничего похожего вы в жизни своей не видели, там, за этими стенами, целый город, башни, церкви, каменные палаты, это настоящая крепость.
        - Откуда ты все знаешь, Андреич? - отозвался Андрей.
        - Я бывал здесь студентом.
        - Так, может, остановимся и пойдем, посмотрим? Когда еще представится возможность…
        - Нельзя, - строго сказал папа, - да сейчас туда и не попасть, наверное. Все-таки крепость - они, когда уходили, наверняка закрыли ворота.
        С дороги, по которой мы ехали, видна была только массивная, длинная каменная стена, нависшая над поверхностью скованного льдом озера и повторяющая плавные изломы его береговой линии, и островерхие толстые башни с узкими окошками-бойницами, возвышающиеся по углам этой стены, как гигантские шахматные ладьи. Вдалеке, за стеной, на фоне темного неба скорее угадывались, чем были видны на самом деле, луковицы куполов. Это действительно была настоящая средневековая крепость, величественная и огромная, и я вдруг остро пожалела о том, что нам нельзя сейчас остановиться и пешком, проваливаясь в снег, пройти каких-нибудь четыреста метров, чтобы потрогать старые каменные стены, подойти к спрятанным в какой-нибудь из башен воротам и хотя бы заглянуть внутрь - снаружи, не нарушая покоя этого заснувшего гиганта, просто на случай, если мы, горстка испуганных людей, пытающихся спасти свою жизнь, - последние, кто видит его. Рано или поздно мы исчезнем - на самом деле мы уже почти исчезли, а эта неподвижная громада так и останется стоять на берегу озера, спокойная и невозмутимая, и простоит еще не одно столетие,
даже если вокруг не останется никого, чтобы любоваться ею.
        Мы ехали медленно - очень медленно, и молчали; и только когда стена почти уже скрылась из вида, уступив место маленьким деревянным домикам, казавшимся такими ничтожными и недолговечными на фоне этого каменного величия, я оглянулась последний раз, чтобы увидеть ее, и сказала:
        - А может, они никуда и не уходили? Может, они все сейчас там, внутри, это же крепость, она гораздо надежней этих старых деревянных домиков, посмотри, какая она огромная, туда поместился бы весь этот маленький город, там наверняка есть все, что могло бы им понадобиться, - вода, крыша над головой, а эта стена, она бы их защитила, да?
        - Не знаю, Анька, - ответил Сережа тихо и тоже посмотрел назад, - правда, я не знаю. Но было бы здорово.
        Через два квартала на одной из боковых улиц мы увидели легковую машину, засевшую в снегу по самые колесные арки. Сережа сказал в микрофон:
        - Погодите-ка, надо проверить, вдруг там остался еще бензин для Витары, - и остановился.
        В этот раз на улицу больше никто не вышел - даже папа со своим карабином остался внутри, в теплой машине, настолько заброшенным и безлюдным выглядело это место. Держа фонарик в одной руке, Сережа, нагнувшись, другой рукой стряхнул примерзший снег, запечатавший лючок бензобака, и какое-то время возился с ним, открывая и запихивая шланг, но вскоре выпрямился и пошел назад, качая головой.
        - Пусто, - сказал он коротко, садясь обратно в машину, и мы поехали дальше.
        По дороге нам попалось еще несколько машин, таких же забытых и засыпанных снегом, но все они оказались бесполезны - наверное, потому их и оставили здесь, на улицах, вместо того чтобы загрузить вещами и уехать. Мне пришло в голову, что, если весь транспорт, который нам удалось отыскать в городе, состоит из этих нескольких машин, одна из которых к тому же оказалась жестоко раскурочена, с выбитыми стеклами, снятыми колесами и таким же пустым баком, как у всех предыдущих, наши шансы на то, чтобы найти где-то еще дальше к северу запасы топлива, которые остались бы незамеченными людьми, жившими в этих местах, совсем невелики. Судя по всему, те, кто здесь жил, уходя, забрали все топливо с собой, не оставив нам ни капли.
        - У них тут где-то должен быть автовокзал, - сказал Сережа убежденно, - и лодочная станция наверняка есть, нам солярки еще хотя бы литров двести…
        - Да где его искать, этот автовокзал, - тут же отозвался папа, - темень какая, хоть глаз выколи, и карты города у нас нет. Что там у тебя в навигаторе, Андрюха?
        - Ничего у меня в навигаторе, - мрачно сказал Андрей, - карта неполная, у меня тут просто точка на трассе, никаких улиц, ничего. Не найдем мы.
        - Хорошо, - сказал Сережа настойчиво, - давайте заночуем, а утром, засветло, найдем и автовокзал этот, и станцию - ну должно было остаться хоть что-нибудь!
        - Времени сколько потеряем, - с сомнением сказал папа, - еще четырех нет, мы сегодня за день километров девяносто проехали от силы, с ночевкой и поисками завтрашними потеряем еще целые сутки. Мы и так еле ползем, достаточно одного приличного снегопада, и мы завязнем безнадежно. - Сказав это, он умолк, ожидая возражений, но Сережа по какой-то причине не торопился спорить с ним; наверное, потому, что мысль о том, что придется заночевать в этом пустом городе-призраке, и ему почему-то казалась неприятной - после длинной вынужденной задержки под Череповцом останавливаться на ночлег где-нибудь еще было страшно, словно, стоило нам остановиться, мы немедленно навлекли бы на себя какие-нибудь новые, неизвестные еще опасности и единственным способом избежать их было постоянное, непрерывное движение вперед.
        - Погодите! - сказал вдруг Андрей. - У меня тут на выезде из города отмечена заправка. Если где-то еще и осталось топливо, это там.
        Теперь мы пересекали город в узкой его части, зажатой с двух сторон между двумя озерами, и потому буквально через несколько минут он кончился - уже совсем стемнело, и мы, несомненно, проехали бы мимо красно-белой прямоугольной крыши, которую скрывала темнота и вездесущий снег, плотно залепивший почти все вертикальные поверхности, если бы не искали ее. Остановившись, мы вышли на мороз; когда Мишка распахнул заднюю дверь, пес выскользнул первым и желтой молнией понесся куда-то в сторону деревьев, за пределы яркого пятна света, отбрасываемого фарами наших машин, и растворился в темноте.
        - Ну зачем, зачем ты его выпустил, - сказала я беспомощно, - теперь он не вернется!
        - Да куда он денется, - улыбнулся Сережа, - пойдем лучше, посмотрим, что у них осталось.
        - Так электричества же нет, - неуверенно сказал Мишка, выпрыгнувший на снег вслед за псом, - пистолеты, наверное, не работают?
        - Тут где-то должен быть резервуар, - сказал папа, приближаясь, - ищите люки на земле, они обычно снаружи, ближе к дороге. Их могло снегом завалить, так что смотрите внимательнее.
        Вначале мне показалось, что под всем этим снегом, в темноте мы не найдем никаких резервуаров, но буквально через мгновение Мишка торжествующе крикнул:
        - Нашел! - и потом, после короткой паузы, сказал уже тише: - Только они какие-то странные.
        Там, где он стоял, на снегу темнели три одинаковых серых крышки - две из них были откинуты, обнажая широкие прямоугольные проемы, и, заглянув в один из них, я увидела два круглых металлических колодца - маленький, густо ощетинившийся торчащими из него трубками, и второй, пошире, едва прихлопнутый круглым стальным люком.
        - Отойди-ка, - быстро подходя, сказал папа Мишке и, с трудом опустившись на колени, поднял люк и принялся светить в него фонариком, - ничего не видно, темно, как у слона в заднице. Придется спускаться.
        - То есть как - спускаться? - переспросила я. - Внутрь?
        - Тут есть лестница, - папин голос гулко отражался от металлических стенок, - это обычная цистерна, Аня, просто закопанная в землю, и туда можно спуститься.
        - Давайте я! - сказал Мишка умоляюще. - Я быстро, я пролезу, только дайте мне фонарик.
        - Нет, - сказала я с ужасом, - даже не вздумай, я тебе не разрешаю, ты слышишь меня?
        Не обращая на меня никакого внимания, папа выпрямился - в спине у него тут же что-то оглушительно хрустнуло - и, сморщившись от боли, протянул Мишке фонарик:
        - Давай, Михаил, - и пока Мишка, скинув куртку и зажав фонарик в зубах, запихивался в люк, а я стояла рядом и думала - меня никто не слушает, даже он, мой маленький сын, больше не слушает меня, папа наставлял его:
        - Спускайся медленно, внимательно смотри вниз, если там осталось топливо, ты должен его увидеть, понял? - и когда Мишкина голова совсем скрылась где-то внизу, в недрах ужасной цистерны, прокричал туда, прямо в люк:
        - И не вздумай даже легонько задеть фонариком стенку - одна искра, и все взлетит на воздух! - А потом, обернувшись ко мне, окаменевшей от страха, сказал успокаивающе:
        - Не волнуйся ты так, Аня, мальчишка тонкий, гибкий, все будет хорошо - он же не курит у тебя, нет? - и засмеялся, только, видимо, что-то такое было у меня во взгляде, отчего смех его захлебнулся в самом начале, и тогда он закашлялся - громко и хрипло. Замолчи, думала я бессильно, замолчи, я хочу слышать, что там происходит, в этой цистерне, я хочу слышать каждый его шаг по этой отвесной ненадежной лестнице.
        - Ну, что там? - Сзади подошел Сережа, в каждой руке у него было по пустой канистре.
        - Вряд ли там что-то осталось, - сказал папа, перестав кашлять; лицо у него теперь было совершенно серьезное, - тут все было открыто - похоже, кто-то побывал здесь до нас.
        - Так зачем же вы его туда послали? - сказала я и шагнула к люку, чтобы крикнуть Мишке - возвращайся, вылезай немедленно, но тут из люка послышался его искаженный эхом голос:
        - Нет ничего! Просто дно мокрое! - и через секунду на поверхности появилась его взлохмаченная голова.
        Под второй крышкой тоже было пусто - это выяснилось в следующие несколько минут; оставалась третья, закрытая на замок, сбивать который обычным образом было бы слишком опасно. Немного повозившись, мужчины все-таки нашли способ открыть и ее - туго обернув тряпкой длинный пожарный багор, который Андрей нашел где-то тут же, на заправке, замок после длительной возни удалось сломать - но все эти усилия оказались напрасны: вероятно, последнюю цистерну не стали вскрывать только потому, что она опустела еще до того, как отключили электричество, вместе с которым умерли и насосы, качающие топливо наверх.
        Разочарованные, мы стояли вокруг развороченных люков - Мишка, от которого резко и неприятно разило теперь бензином, расстроенно протянул:
        - Выходит, все зря? - И никто ему не ответил, даже Сережа, который до сих пор был так уверен в том, что топлива вокруг все еще достаточно, не нашел ни одного слова; постояв еще немного, мы как по команде обернулись и побрели к машинам. Дико хотелось курить.
        На светлом пятачке между припаркованными возле обочины машинами топтались остальные: на улицу не вышел только Леня, который даже на широких Лендкрузеровых сиденьях после дня пути чувствовал себя плохо. Подняв на нас глаза, Ира спросила:
        - Ну, как? - и Сережа молча покачал головой.
        Держась одной рукой за ее колено, рядом с ней на снегу стоял мальчик и, замирая от восторга, кормил сидевшего рядом пса картофельными чипсами из яркого пакетика, неловко зажатого в плотно упакованной в варежку руке, и неуверенно, готовый в любой момент ее отдернуть, протягивая вперед вторую, уже без варежки, которую пес всякий раз задумчиво, не спеша обнюхивал, а потом распахивал свою огромную пасть и осторожно, передними зубами, вытаскивал из нее химический желтый треугольничек.
        - Вот, это вам, - сказала Ира и протянула Сереже несколько хрустящих упаковок, - мы нашли там внутри, в магазине. Там было еще несколько шоколадок, но я отдала их детям. Мне кажется, нам лучше нигде не останавливаться, чтобы приготовить еду - а на ночь нам хватит и этого, - и потом, повернувшись к мальчику: - Антон, хватит, я не буду больше повторять, ты должен съесть это сам, а не кормить собаку!
        Мальчик поднял голову и посмотрел на меня.
        - Он ест, - сказал он шепотом и улыбнулся.
        Перед тем как вернуться за руль, Андрей сказал:
        - Нет смысла тут ночевать, Серега. Если они так заправку выкачали, не найдем мы ничего ни на автовокзале, ни на лодочной этой станции.
        Сережа молча кивнул и полез в машину.
        Еще одна заправка попалась нам километров через пятнадцать, возле развилки - в том месте, где дорога раздваивалась, уходя в противоположные стороны - один ее рукав уходил назад, к мертвой Вологде, а второй - налево и вверх, на север; на указателе было написано: Вытегра - 232, Медвежьегорск - 540, я ни разу в жизни даже не слышала этих названий и спросила у Сережи - а нам куда? Нам дальше? И он кивнул и улыбнулся так, что мне впервые с момента, как мы покинули дом, захотелось все-таки самой взглянуть на карту, чтобы убедиться, существует ли на самом деле то место, куда мы направляемся. Люки топливных резервуаров и здесь, на развилке, были вскрыты - на этот раз все, без исключения; мы не стали даже спускаться вниз, потому что и так было ясно - они безнадежно пусты.
        Именно в этом месте папа пересел в Лендкрузер, предоставив Ире рулить Витарой; к моему удивлению, Мишка неожиданно вызвался ехать дальше с ней и с мальчиком - не глядя на меня, он пробурчал что-то вроде «нехорошо им там одним, я возьму одно из ружей и с ними поеду, мам» и выскользнул из машины. Я не стала с ним спорить - у меня больше не было сил. Вместо этого я предложила Сереже немного отдохнуть - давай, я порулю хотя бы пару часов, сказала я, а ты поспи, мы же не первыми идем, я справлюсь, все нормально, но он не согласился - ерунда, Анька, я не устал, давай-ка ты лучше вздремни немного, сменишь меня, когда это действительно понадобится. Несмотря на то что этот длинный день, начавшийся, как теперь казалось, неделю назад, действительно страшно утомил меня, сразу заснуть я не смогла - было всего-навсего что-то около шести вечера, хотя, глядя в окно, об этом ни за что нельзя было бы догадаться; все за пределами крошечного круга света, дрожащего вокруг наших ползущих по пустынной дороге машин, было чернильно-черным: и густое северное небо, и огромные, обступившие трассу деревья, и даже снег в тех
местах, куда не доставали огни наших фар. Теперь, когда Мишки с его бензиновой аурой больше не было с нами в машине, я наконец закурила (пес, свернувшийся на заднем сиденье, поднял было голову и недовольно фыркнул, но тут же, смирившись, глубоко вздохнул и снова лег) и, стряхивая пепел в приоткрытое окошко, наблюдала за россыпью оранжевых искр, быстро сносимых ветром назад и вниз, под колеса едущего за нами пикапа. По крайней мере, топлива хватит нам на то, чтобы доехать до этой загадочной Вытегры, думала я сонно, а вот до Медвежьегорска мы уже не дотянем, сейчас бесполезно спорить, главное - не пропустить, не проспать эту Вытегру, чтобы успеть остановить их, если они вздумают двинуться дальше с полупустыми баками, я не просплю, целых двести километров, с такой скоростью мы там будем не раньше утра, даже если я усну, я успею остановить их, подумала я и заснула.

* * *
        Из глубокого сна меня выдернуло неприятное чувство, что мы стоим, - я поняла это, еще до конца не проснувшись и не открывая глаз; ощущение было точно такое же, как бывает в спальном вагоне поезда, застрявшем вдруг посреди ночи на какой-нибудь маленькой сортировочной станции, когда тело, привыкшее к движению, покачиванию и железному лязгу, вдруг реагирует на внезапную тишину и неподвижность. Вначале мне показалось, что, пока я спала, все решили просто остановиться на обочине в каком-нибудь тихом месте, чтобы отдохнуть, и я почти уже заснула снова, как вдруг резко выпрямилась на сиденье и широко открыла глаза - что-то было не так. Кроме меня, в машине не было никого - водительское место пустовало, и даже пса на заднем сиденье не было.
        Двигатель был выключен, но габариты горели; в их неярком свете я видела знакомую заднюю дверь Витары со смешной наклейкой на серебристом колпаке запаски, которую прилепил какой-то незнакомый ребенок еще в Чертанове, когда я парковала ее на улице возле подъезда; даже охваченная тревогой, не понимая, что происходит, я все равно успела почувствовать неожиданный укол в сердце - могла ли я предположить, когда покупала эту машину, что за рулем ее будет сидеть чужая женщина, даже нет, не просто чужая - именно эта, и что мой сын вызовется почему-то ехать вместе с ней, а не со мной - на заднем сиденье, с ружьем, охраняя ее? Вот только думать об этом сейчас было некогда: впереди, на дороге, что-то происходило; протянув руку, я щелкнула ручкой и погасила фары, а потом аккуратно приоткрыла дверь и выскользнула на улицу, чтобы выяснить, что случилось.
        Обойдя Витару со стороны дороги, я осторожно выглянула из-за нее, и мне сразу же пришлось прищуриться - в глаза мне ударил яркий оранжевый свет прямоугольных фонарей-искателей, установленных на крыше пикапа; ослепленная, я машинально шагнула назад, под прикрытие своей машины, думая - какого черта, почему пикап развернут в обратную сторону, да что там происходит, в конце концов? Неожиданно двигатель пикапа оглушительно взревел, и сразу же рядом закричали - я не смогла разобрать ни слова, но, как мне показалось, узнала папин голос; не в силах больше гадать, я глубоко вдохнула и вышла на дорогу, и сделала несколько шагов прямо навстречу слепящему свету искателей.
        - …я же предлагала вам отдохнуть, - выводил сквозь оглушительный рев двигателя женский голос, высоко и тонко, почти нараспев, - целый день за рулем, я же говорила, надо было поспать, я могла бы и сама порулить, как мы его вытащим теперь! - Из-за бьющего прямо в глаза света я никак не могла разглядеть говорившую и узнать, кому принадлежат эти незнакомые, причитающие интонации, но мужчину, немедленно заоравшего в ответ - отчаянно и зло, словно ему уже пришлось не один раз повторять одни и те же слова, - я узнала сразу:
        - Да не спал я, говорят тебе! - кричал папа. - Здесь яма просто, яма это, ну сама посмотри, все колеса на дороге, никуда мы не съехали, отойди ты, ради бога, не мешай, давай, Андрюха, еще разок!.. - И двигатель заревел с удвоенной силой, пикап дернулся - я поняла это по тому, как дрогнули и подпрыгнули три ярких прямоугольника у него на крыше.
        - Осторожней, ну оторвете же сейчас, господи, да что же это делается, - завопила Марина, теперь совсем уже по-деревенски - наконец я разглядела ее: заламывая руки, она металась прямо перед пикапом, почти под его колесами - в своем белом комбинезоне похожая на перепуганного зайца, попавшего в луч света подствольного охотничьего фонаря, и папа - теперь я видела и его тоже - в распахнутой куртке, с покрытой инеем бородой и дикими глазами, вынырнул откуда-то из темноты, из-за пикапа, бросился к ней и закричал - свирепо, бешено:
        - Ну куда же ты лезешь под колеса, чертова баба! Отойди, Маринка, ей-богу, сейчас пришибу тебя уже, Леня, да уйми ты ее наконец!..
        Подойдя поближе, я наконец увидела, в чем дело - хотя об этом можно было уже догадаться: тяжеленный Лендкрузер, словно застрявший в болоте бегемот, сидел глубоко в снегу - настолько, что казалось, будто у него вовсе нет колес; судя по его задранному вверх багажнику, передние колеса увязли глубже задних - похоже было, что он действительно провалился в какую-то яму, из которой самостоятельно ему уже не выехать. Задом к нему, яростно дергаясь и ревя, надрывался освобожденный от прицепа пикап, за рулем которого, обернувшись назад и высунувшись почти по пояс из распахнутого окна, торчал Андрей; между двумя автомобилями трепетала туго натянутая ярко-желтая лента троса, которым они были соединены друг с другом. Я увидела на обочине Мишку с короткой автомобильной лопаткой в руках, он был без шапки, и уши у него уже пылали от мороза; вторая такая же лопатка была у папы - видимо, копать сейчас, пока пикап, натужно рыча, пытался выдернуть Лендкрузер из снежного плена, было незачем. Сережи нигде не было видно - судя по всему, он был за рулем Лендкрузера.
        Мимо меня, по направлению к притихшим, оставшимся сзади машинам, прошли Леня с Мариной - он тяжело опирался на ее плечо, и мне видно было, что она идет слишком быстро. Когда они поравнялись со мной, я услышала, как он говорит ей:
        - …без тебя разберутся. Что ты пристала - заснул, заснул, какая разница, главное - вытащить, ты мне скажи лучше: куда ты Дашку дела? - И она, не слушая его, кричала одновременно с ним, зло, со слезами в голосе:
        - …а ты что молчишь, как мы поедем теперь, не надо было первыми ехать, я говорила - не надо было, у нас там вещей сколько, одежда, продукты, куда мы теперь, ты подумал? подумал?.. потеряли машину… - И они прошли дальше - назад, к Паджеро, и я обернулась было посмотреть на них, но тут пикап заревел как-то особенно отчаянно: взметая из-под колес густую снежную пыль, Ленкдрузер вдруг вздрогнул и пополз наверх, задом, а пикап, тронувшись с места, медленно двинулся вперед, прямо на меня; я отпрыгнула в сторону, а папа, заглушая вой обоих двигателей, закричал:
        - Пошел-пошел-пошел, давай, Андрюха, еще, ну давай!.. - И в этот момент вдруг послышался какой-то резкий, неожиданный звук, и следом за ним что-то оглушительно стукнуло: приглядевшись, я поняла, что трос, соединявший машины, лопнул; Лендкрузер тут же скатился обратно и застыл на прежнем месте, утопив свою широкую морду в снегу, а двигатель пикапа умолк, слепящие фонари погасли, водительская дверца распахнулась, и Андрей, торопливо выпрыгнувший на дорогу и обежавший машину, в наступившей тишине произнес с досадой:
        - Бампер раскололи. Хорошо, не в стекло еще.
        - Да потому что трос дерьмовый! - Наверное, папа сорвал голос, потому что теперь уже только сипел и выглядел таким расстроенным, что мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на плечо и сказать - да не слушайте вы эту дуру, видно же, что это яма, вы тут ни при чем, но тут он с размаху воткнул - почти метнул - свою лопатку в снег; она погрузилась почти по середину своего короткого древка, и я раздумала влезать с утешениям. - Эти ваши японские тросы пижонские, хоть бы один металлический взяли с собой, путешественники, вашу мать, с вами только до булочной ездить!
        - Не помог бы твой трос, - сказал ему Сережа, вылезший из Лендкрузера и с трудом выбирающийся на дорогу - лицо у него было злое и усталое, - слишком плотно сидит, только проушины бы вырвали. Надо еще подкопать, он нагреб опять под себя, Мишка, давай сюда лопату. - И они с папой принялись копать - судя по всему, не в первый и даже не во второй раз; а я сказала Мишке:
        - Надень шапку, - но он даже не повернул ко мне головы, напряженно наблюдая за тем, как папа с Сережей возятся между Лендкрузеровых колес.
        Папа поднял голову и сказал Андрею:
        - Ну, что ты стоишь, давай, доставай свою ленточку японскую, одну порвали, теперь твою рвать будем.
        - Если не откопать как следует, и она порвется, - хмыкнул Андрей, все еще с сожалением рассматривая расколотый бампер, - давай, я лучше за лопатой схожу, помогу вам?
        Какое-то время они копали втроем - сосредоточенно, остервенело, отбрасывая снег из-под днища грузно осевшего Лендкрузера в сторону обочины, а мы с Мишкой танцевали вокруг них, не решаясь мешать им вопросами; я чувствовала, как, несмотря на теплые ботинки, от земли к моим коленям поднимается неумолимый холод, и боялась взглянуть на Мишку, который провел здесь, снаружи, гораздо больше времени, чем я. Вдруг Сережа, разогнувшись, вытер лицо и хмуро сказал:
        - Бесполезно. Там уже лед внизу, так мы его точно не вытащим.
        - Может, с той стороны попробовать? - спросил Андрей, показавшись с другой стороны машины; изо рта у него густо шел пар, брови и ресницы заиндевели, глаза слезились. - Если с разбега, может, я через эту яму перемахну, не успею провалиться?..
        - Нельзя, - просипел папа, - откуда ты знаешь, насколько она большая, яма эта, еще одну машину посадим - считай, все, попали.
        - Если эту яму объехать нельзя, - медленно произнес Андрей - и мне вдруг все стало ясно, хотя он не успел еще продолжить, я уже знала, что он сейчас скажет, - мы попали в любом случае, потому что дальше мы ехать не сможем, а возвращаться нам уже не на чем.
        Этого не может быть, подумала я. Этого просто не может быть. Я не посмотрела на часы, сколько сейчас времени - десять вечера? Полночь? Я не могла спать дольше часа, может быть - двух, я просто задремала, мы не могли забраться так далеко.
        - А далеко еще до Вытегры? - спросила я безнадежно, уже понимая, что услышу в ответ, и заранее сжалась, ожидая этого ответа, а они, словно по команде, обернулись и взглянули на меня, как будто сейчас только заметили - они взглянули на меня, как на сумасшедшую, и Андрей переспросил удивленно:
        - Какая еще Вытегра? Мы давно ее проехали уже, - и только тогда я подняла руку и стала лихорадочно засучивать рукав, чтобы добраться до наручных часов, рукав зацепился за них и застрял, и я с силой рванула его на себя, рискуя порвать ремешок, и посмотрела на циферблат.
        Часы показывали половину четвертого утра.
        За моей спиной захрустели шаги.
        - Ну, что? - спросила Наташа, подходя. - Как дела у вас? Ира и дети спят, но в Витаре холод такой собачий, Сережа, не у тебя ключи, я не хотела ее будить, надо бы машину завести, погреться немножко, а то дети замерзнут.
        Я посмотрела на Сережу - он не ответил. Ну что же ты молчишь, подумала я, давай, скажи ей, давайте все вместе прикинем, надолго ли нам хватит бензина, если мы просто будем стоять здесь, возле этой ямы, непреодолимым барьером преградившей нам путь, отрезавшей нас от цели, посреди стылой, равнодушной пустоши, в которой до самого горизонта нет ни одного огня. Может быть, его будет достаточно, чтобы протянуть всю оставшуюся ночь и даже весь следующий день - а потом мы станем жечь наши вещи, одну за другой, сваливая их в жалкий, еле греющий костер, а потом мы снимем покрышки - сначала с одной машины, а потом и со всех остальных, и они будут гореть, окутывая нас черным, едким и вонючим дымом; а после, в самом конце, мы будем сдирать обивку с сидений, потому что она тоже горит и дает тепло, только обивку Лендкрузера не тронем, потому что она из кожи, а это значит, Лене с Мариной придется замерзнуть раньше остальных, чертовы пижоны, кожаный салон - с ужасом я услышала собственный смех, я была абсолютно, пугающе спокойна, страха не было - только какое-то иррациональное, дурацкое торжество, я сейчас подниму
глаза и скажу - я же вам говорила, ну, что вы теперь скажете?
        - Мам, - сказал Мишка тихо, - ты чего?
        Я повернулась к нему - он смотрел на меня, часто и удивленно моргая, и ресницы у него были совсем белые, а губы от холода едва шевелились, и тогда глупая, неуместная улыбка мигом слетела с меня, и я подпрыгнула к нему, сняла варежки и сжала обеими руками его щеки, его уши - хрупкие, как будто стеклянные от мороза, руки у меня были холодные и не смогли бы согреть его, я сжала сильнее - и он ойкнул от боли и мотнул головой, вырываясь.
        - Ты замерз? Ты чувствуешь уши? Где твоя шапка? - Я стала стягивать свою шапку с головы, я его не согрею, мне ни за что его не согреть, господи, что же мне делать, кто угодно, только не Мишка, лучше бы мы остались там, дома, а он отталкивал мои руки и старался освободиться.
        - Так, - сказал вдруг Сережа, в один прыжок перемахнув через внушительную кучу снега, отделяющую обочину от поглотившей Лендкрузер ямы, и быстрым движением выдернул из кармана Мишкиной куртки шапку, и я тут же поняла, что все время видела ее краешек, торчавший снаружи; вторым, таким же быстрым движением он натянул эту шапку Мишке на голову до самых бровей, - так, - повторил он, - вы идите в машину и грейтесь, а мы тут еще покопаем, - и тут же, словно разговор с нами был закончен, отвернулся и продолжил: - Надо копать вперед, пап, три мужика здоровых, победим мы эту гребаную яму, в конце концов, срубим дерево, топоры у нас есть, положим доски под колеса, нам все равно вперед надо ехать, не возвращаться же.
        - Давайте-ка перекурим это дело, - отозвался папа - сипло, но вполне бодро.
        - Потом покурите, по дороге, - в тон ему сказал Андрей, - я замерз, как собака, пошли, посмотрим на эту яму, - и, не дожидаясь ответа, пошел - медленно, увязая в снегу почти по колено, обогнул неподвижный Лендкрузер и двинулся вперед, втыкая лопату в снег через каждые пару шагов, крикнув Сереже через плечо:
        - Ты не заводи пока, просто свет включи, ни черта же не видно, - и папа пошел следом за Андреем, обходя машину с другой стороны, а Сережа полез обратно, в кабину.
        Мы стояли на обочине - я, Мишка и Наташа, и смотрели на них, позабыв на какое-то мгновение о холоде, надеясь в любую секунду услышать, что яма закончилась, что она оказалась невелика и потребуется совсем немного времени, чтобы вызволить замершую в ней машину и проложить дорогу для остальных, беспомощно столпившихся на ее краю; я обхватила Мишку обеими руками и прижалась щекой к ледяному рукаву его куртки и почувствовала, как он еле заметно дрожит от холода.
        - Ну что ты там возишься, Серега? - повторил Андрей нетерпеливо - он уже отошел шагов на семь-восемь и почти скрылся в темноте. - Давай, включай свет! - Но Сережа почему-то не реагировал - с обочины было видно, что он просто сидит в кабине, не двигаясь, а потом он вдруг распахнул дверцу и встал на подножке, внимательно всматриваясь вперед, и тогда мы тоже посмотрели в ту сторону - туда, где и беззвездное небо, и деревья, и снег - все было неразличимо, одинаково, густо и черно, словно там, впереди, не было вообще ничего - край Вселенной, абсолютная пустота, и прямо посреди этой пустоты мы увидели то, на что смотрел Сережа: светлую дрожащую точку, которая - и через несколько мгновений в этом уже не оставалось никаких сомнений - постепенно становилась ярче и увеличивалась в размерах, что могло означать только одно - она приближалась к нам.
        - Что это такое? - спросил Мишка и высвободился из моих рук. Я сделала несколько шагов вперед, словно эти несколько шагов позволили бы лучше рассмотреть неизвестную точку, постепенно увеличивавшуюся на наших глазах и похожую теперь скорее на пятно, яркое пятно с размытыми краями.
        - Кто-то едет сюда, к нам, с той стороны, да? - спросила Наташа.
        Растолкав нас, мимо пробежал папа - стягивая на ходу вязаные перчатки, он рванул было к Витаре, но потом, чертыхнувшись, повернул назад, к Лендкрузеру, и, распахнув заднюю дверь, принялся шарить за водительским сиденьем; когда он снова появился снаружи, в руках у него был карабин.
        - Андрюха! - хрипло крикнул он в темноту. - Иди сюда, быстро! - Но Андрей и сам уже торопливо возвращался; он встал рядом с нами и воткнул лопату в снег, возле своих ног - ее черенок был слишком коротким, чтобы на него опереться.
        Пятно, приблизившись, распалось на несколько отдельных точек - судя по всему, то, что двигалось нам навстречу, было на самом деле гораздо ближе к нам, чем могло показаться вначале; не прошло и нескольких минут, как уже виден был оранжевый мигающий огонек в самом верху и четыре широко расставленных, ярко-желтых огня под ним; в наступившей тишине отчетливо послышался рокот, совсем не похожий на звук автомобильного двигателя - низкий, глухой и какой-то размеренный, как будто были слышны паузы между каждым его оборотом - словно он, этот звук, принадлежал чему-то гораздо более крупному, чем обычный легковой автомобиль.
        - Что это - танк? - спросила Наташа со страхом.
        - Похоже, что это грейдер, - ответил Андрей после паузы.
        - Что?
        - Грейдер. Машина такая, которая чистит дорогу.
        - Господи, - сказала она, - кому могло понадобиться в такое время чистить дорогу. И главное - зачем?
        - Похоже, мы это как раз сейчас и узнаем, - сказал Андрей.
        Я почувствовала, как что-то твердое больно опустилось мне на ногу, и взглянула вниз - плотно прижавшись спиной к моим коленям, пес, казалось, сел своим худым, костлявым задом прямо на мой ботинок и замер.
        - Девочки, идите-ка назад, к машинам, - сказал папа вполголоса, - мы тут сами разберемся, - но ни я, ни Наташа не двинулись с места, завороженно наблюдая за тем, как размытое светлое пятно постепенно приобретает очертания. Грейдер оказался похож на трактор - собственно, это и был трактор: большой, желтый, с тремя парами огромных черных колес. Громыхая, он приблизился и замер метрах в десяти от глубоко вкопавшейся в снег морды Лендкрузера, ослепив нас широко расставленными фонарями, со своим огромным, угрожающе задранным ковшом напоминающий скорее гигантское доисторическое животное, чем машину, управляемую человеком, а мы просто стояли и смотрели на него - не пытаясь ни укрыться, ни сбежать, словно все, что могло бы сейчас произойти, вряд ли было бы страшнее медленной и мучительной смерти от холода, грозившей нам, останься мы по эту сторону ямы. У того, кто находился в кабине грейдера, было перед нами, столпившимися на дороге, неоспоримое преимущество - ему было видно нас в мельчайших подробностях, в то время как мы слышали только его голос, прозвучавший сразу после того, как тяжелая машина встала
и ее оглушительно рокочущий двигатель умолк:
        - Эй, вы! - произнес голос. - Случилось что? - И прежде чем мы, остальные, успели сообразить, что ответить на этот странный вопрос, потому что беспомощно накренившийся Лендкрузер, ярко теперь освещенный, говорил сам за себя, Наташа неожиданно шагнула вперед и заговорила торопливо и громко:
        - Здравствуйте! - сказала она. - Мы застряли, понимаете, тут на дороге какая-то яма у вас глубокая, не можем проехать, если бы вы нас дернули немного, мы ужасно замерзли, у нас там дети в машине, может быть, вы нам поможете, нам просто проехать, очень сложная дорога!.. - После этих слов она замолчала, так же неожиданно, как и прежде заговорила, и в течение нескольких минут ее невидимый собеседник ничего не отвечал, как будто ему требовалось время, чтобы внимательно рассмотреть нас и убедиться в том, что мы не представляем для него опасности. Наконец он задал еще один вопрос:
        - Много вас?
        Именно в этот момент я заметила, что папа исчез - его не было видно в круге света, отбрасываемого яркими фонарями грейдера, в котором мы остались теперь впятером; главное, чтобы она не ляпнула что-нибудь лишнее, подумала я, он же видит, что здесь четыре больших машины, и ни за что не поверит в то, что нас только пятеро, но она сказала:
        - С нами дети, и еще у нас там, в машине, раненый, вы не думайте, мы здоровы, нас бы просто дернуть, видите, мы застряли. - Она говорила одновременно настойчиво и просительно, и еще она улыбалась - так, словно и не ожидала от незнакомого человека на грейдере ничего плохого.
        - Помочь-то можно, - произнес голос, сильно окая, и я немедленно вспомнила, что именно так, незлобиво и почти дружелюбно, говорил человек в лисьей шапке, встретившийся нам неделю назад на лесной дороге перед Череповцом, - отчего ж не помочь-то хорошим людям, - продолжал он, - если они хорошие, люди-то. Время сейчас неспокойное, помогать надо хорошим людям, так что пускай этот ваш мужик с ружьем уберет его, ружье свое, и выйдет обратно на дорогу, чтобы я его видел, и тогда я, может, тоже стрелять не стану, - он выговаривал слова медленно и как будто с трудом, как человек, которому нечасто приходится произносить такие длинные предложения, - слышишь, мужик? - Теперь в его голосе не осталось уже и следа дружелюбия. - Ты давай, выходи обратно, а то я не стану дожидаться, тоже стрельну сейчас, добром выходи, и тогда поговорим, раз уж мы все тут хорошие люди.
        - Пап, - негромко позвал Сережа, - но откуда-то справа уже послышался скрип шагов, и папа не спеша, с явной неохотой вышел из темноты и встал рядом с нами, воткнув карабин прикладом в снег и далеко отставив руку, сжимающую ствол. Лицо у него было раздосадованное, губы поджаты.
        Вероятно, обладателю голоса показалось, что теперь, когда мы все у него перед глазами, в то время как сам он по-прежнему остается для нас невидимым, ему ничего не угрожает, потому что он произнес значительно более спокойно:
        - Ну, вот. Только ты его на снег положи, ни к чему тебе в руках его держать, ружье-то, - и умолк, ожидая ответа; и папа сипло прокричал куда-то между желтых фонарей, туда, где угадывались очертания кабины:
        - Ты, хороший человек, и сам с ружьем, я так понял! Ты меня видишь, а я тебя - нет, так что я погожу пока на снег его класть, давай сначала так поговорим!
        Это папино предложение, казалось, заставило незнакомца крепко задуматься, потому что снова наступила тишина, и мы ждали его ответа, чувствуя себя такими же беспомощными в круге света, как мотыльки, попавшие в нематериальный, но от этого не менее прочный плен садовой лампы.
        - Ладно, - наконец сказал он. - Стойте, где стоите, я сейчас к вам подойду. - И где-то в самом верху, под четырьмя яркими фонарями, распахнулась дверь, кто-то тяжело выпрыгнул на снег и неторопливо зашагал в нашу сторону.
        Даже теперь, на свету, как следует рассмотреть незнакомца нам не удалось: воротник его овечьего тулупа был поднят, а шапка надвинута по самые глаза; судя по голосу, он был далеко не молод, и поэтому я удивилась тому, каким высоким и крепким он оказался - тяжеленный тулуп сидел на нем внатяг. Широко расставив ноги, он остановился возле внушительного металлического ковша и положил на него руку; во второй руке он действительно держал ружье, снятое с плеча.
        - Дергать смысла нету, - сказал он, - это не яма, а перемет - дорога тут неровная, с уклоном, а место открытое - вот снегу и нанесло. Дальше еще километра четыре-пять такой же дороги, без меня не проедете.
        - Чего вы хотите за то, чтобы помочь нам? - тут же спросила Наташа, и он невесело хмыкнул:
        - А что у вас есть такого, что мне надо?
        - У нас есть патроны, лекарства и немного еды, - быстро сказала я, потому что мужчины по-прежнему настороженно молчали, а сейчас обязательно нужно было говорить что-нибудь, я чувствовала почему-то, что человек этот совершенно для нас не опасен и единственное, что важно сейчас сделать, - это доказать ему, что и мы, мы тоже не причиним ему никакого вреда, что мы действительно «хорошие люди», я хотела сказать что-то еще, может быть, разбудить и привести сюда детей, чтобы он их увидел, но Сережа положил руку мне на плечо и спросил незнакомца:
        - А вы, собственно, что здесь делаете? - И высокий человек с ружьем повернул к нему голову и прежде, чем ответить, какое-то время молча его рассматривал.
        - Я-то? - переспросил он после паузы. - Живу я здесь. Тут у нас асфальта нету, грейдер нужен и зимой, и весной тоже, как снег сойдет, иначе не проехать. Я чищу.
        - Что, и сейчас тоже? - прищурившись, уточнил Сережа. - И сейчас чистите?
        - Сейчас чистить ни к чему, - серьезно сообщил незнакомец, - здесь и раньше-то мало кто ездил, а теперь и вовсе, и по нынешним временам, может, оно и к лучшему. Деревня наша наверху, дорогу хорошо видать. Не сплю я ночами, сон стариковский, короткий, увидал вас на дороге, дай, думаю, посмотрю, что за люди. Так вам помощь-то нужна или еще постоим, поразговариваем?
        - Конечно, нужна, - поспешно сказала Наташа и закивала, - очень нужна. Спасибо большое.
        - Ну, тогда вот что, - ответил незнакомец, - я снег перед машиной отгребу, как смогу, под колесами сами подкопаете, а потом за мной поедете и выберетесь. - Он повернулся было к грейдеру, чтобы возвратиться в кабину, но в последнюю минуту остановился и бросил папе, глядя на него через плечо: - А ты давай, дядя, ружье свое убирай уже и бери лопату, она сейчас полезней будет.
        Для того чтобы убрать рыхлый снег, в котором Лендкрузер сидел уже по самый передний бампер, грейдеру понадобилось всего два движения: с удивительной для такой громоздкой машины ловкостью он крутанулся, встал боком, и за его передними колесами обнаружился еще один ковш, гораздо тоньше и длиннее первого, который выдвинулся, словно лезвие перочинного ножа, и срезал пышную снежную подушку, преграждавшую нам путь, - легко и без усилий, как срезает бритва мыльную пену с подбородка; а потом, подцепив образовавшуюся кучу снега передним, широким ковшом, просто спихнул его с дороги, в поле. Грохот этого трактора, похожего теперь со своими растопыренными ножами на огромный катамаран, разбудил всех остававшихся в машинах - первой прибежала Марина с испуганными, круглыми глазами и, поглядев на грейдер и отчаявшись в этом шуме уточнить у кого-нибудь из нас, что он здесь делает, убежала назад и вернулась уже с Леней; Ира пришла чуть позже - когда грейдер, закончив работу, отъехал чуть в сторону, - за руку она держала мальчика, и, может быть, именно поэтому, когда незнакомец снова показался на дороге, ружья у
него в руках уже не было - вероятно, в этот раз он решил оставить его в кабине.
        - Все! - крикнул он. - Теперь копайте! - и пока Сережа, папа и Андрей вынимали лопатами оставшийся снег, забившийся Лендкрузеру под днище и между колесами, он наконец подошел к нам и остановился перед мальчиком.
        - Звать-то тебя как? - спросил он - и тон его, к которому я уже успела немного привыкнуть, ничуть не изменился оттого, что он обратился к ребенку - он не стал говорить громче, как часто делают те, кто редко общается с детьми, он даже не улыбнулся - а просто задал мальчику вопрос тем же голосом, каким до этого разговаривал с нами.
        Мальчик быстро отступил назад и спрятал лицо в складках Ириного стеганого пальто и еле слышно прошептал прямо в эти складки:
        - Антон.
        - И куда ты едешь, Антон? - спросил тогда незнакомец, и мальчик ответил ему, еще тише:
        - …на озеро.
        Человек выпрямился и еще раз оглядел нас - троих мужчин, суетившихся возле Лендкрузера, Леню, тяжело опиравшегося на Маринино плечо, окоченевшего Мишку, и сказал:
        - Ну вот что, Антон. Озеро твое, видать, далеко отсюда, а время позднее, надо бы тебе в тепле переночевать, - и продолжил, обращаясь уже к Ире:
        - Как закончите, поезжайте за мной - тут недалеко, километра четыре, по такой дороге ночью ездить ни к чему - отдохнете, детей погреете, а завтра поедете, - и не дожидаясь ответа, словно вопрос был уже решен, повернулся и зашагал обратно, к своей огромной машине.
        Через полчаса работа была завершена - освобожденный Лендкрузер, вцепившись в обнажившийся из-под снега лед своими шипованными колесами, выкарабкался наконец из своей мерзлой ловушки и подкатился к стоящему впереди грейдеру, а за ним, осторожно и медленно, неопасный теперь участок преодолели и все остальные. Сразу после этого грейдер не спеша двинулся вперед, раздвигая перед нами снег - уже не такой глубокий, как в том месте, где мы застряли, но по-прежнему способный осложнить, а то и преградить нам путь; то и дело незнакомец распахивал дверцу и предупреждающе выбрасывал в сторону руку в толстой вязаной перчатке, и тогда нам приходилось останавливаться и ждать, пока грейдер утюжил рыхлую белую поверхность дороги.
        Когда мы добрались до деревни, была уже половина шестого утра - все мы устали, замерзли и обессилели настолько, что приглашение отдохнуть и немного поспать в доме этого большого незнакомого человека, который поначалу так насторожил нас, ни у кого не вызвало возражений. Остальная деревня вся была в стороне, в нескольких сотнях метров - она была совсем маленькая, восемь-десять тесно стоящих бревенчатых домов, недоверчиво обращенных к нам своими темными, трехоконными фасадами, с толстыми, как на рождественской открытке, белыми шапками снега на крышах, и только громадный, почерневший от времени сруб нашего хозяина стоял отдельно, почти у самой дороги. Когда мы ставили машины (для этого нам пришлось съехать с дороги и обогнуть этот высокий дом со странной, асимметричной крышей, один скат которой был почти вдвое длиннее другого и доставал почти до самой земли, похожий на заваленный снегом горнолыжный спуск), мы поняли причину этой обособленности - за домом неожиданно обнаружилась расчищенная площадка, и возле навеса, служащего, судя по всему, укрытием для грейдера, на толстых металлических опорах стояла
большая, плотно укутанная снегом цистерна.
        - Солярка? - с деланым равнодушием спросил Сережа, кивая головой в сторону цистерны, и хозяин кивнул:
        - Точно, - и затопал на крыльце, стряхивая снег.
        В то, что человек этот живет здесь один, трудно было поверить - с улицы дом казался слишком большим, но когда мы вошли вслед за хозяином внутрь, вместо жилых помещений за входной дверью оказалась просторная неосвещенная двухъярусная галерея, уходящая далеко вправо и явно не заканчивающаяся за углом; где-то в самой глубине этой галереи кто-то невидимый - какое-то большое животное, может быть, корова или свинья - гулко завозился и затопал, видимо, услышав наши шаги. Места в этих странных сенях оказалось так много, что все мы - двенадцать человек, включая хозяина, - поместились в них легко, не мешая друг другу; только когда входная дверь была, наконец, закрыта, он распахнул вторую, ведущую куда-то во внутренние помещения дома.
        Внутри наш хозяин скинул тулуп и шапку и жестом предложил нам сделать то же самое - и тогда я наконец смогла рассмотреть его как следует. Он оказался совершенно лыс, с густыми, кустистыми белыми бровями и такой же белой бородой, но возраст его определить было невозможно - я одинаково готова была бы поверить в то, что ему не больше шестидесяти, и в то, что ему все семьдесят пять. Смущало то, что был он невероятно могуч - крупнее любого из наших мужчин - и держался очень прямо; я бы не удивилась, если бы в этот момент откуда-то из недр этого огромного, странного дома вынырнула какая-нибудь миловидная молодая женщина и назвалась бы его женой - но единственным, кто встретил нас, оказалась старая лохматая собака, лежащая на полу, возле печки; когда мы вошли, она повернула к нам голову со слезящимися, мутными глазами, но не встала, а просто слабо вильнула хвостом. Наклонившись, он похлопал ее по спине, а потом сказал, словно в оправдание:
        - Старая она, кости у ней стынут, остальных-то я во дворе держу, а эту в дом взял, жалко. Вы давайте, кобеля своего сюда лучше заводите, здесь ему безопасней, они у меня закрытые, но утром я их выпущу, порвут.
        Я подумала о том, что пока мы подъезжали, пока ставили машины, пока выгружали вещи, необходимые для ночлега, я не видела во дворе никаких собак; на самом деле, кроме цистерны и навеса для грейдера, на этом странном дворе не было вообще ничего - ни поленницы, ни колодца, ни даже плохонького сарая. Все разъяснилось почти сразу же, когда Марина смущенно попросила показать нам туалет - осторожно следуя за хозяином по неосвещенной галерее, мы с удивлением поняли, что и пресловутый этот туалет, и дрова, и хлев, и даже колодец - словом, все, что обычно бывает расположено снаружи, во дворе, в этом необычном доме было спрятано под крышей; по сути, большая часть этого громадного дома и была двором, просто убранным за толстые, серые бревенчатые стены. Строго наказав нам «спичек не жечь, у меня там сено наверху, я дверь оставлю отворенной, назад дорогу найдете», он удалился, предоставив нас самим себе, и пока Марина в отчаянии сражалась в полутьме со своим белоснежным комбинезоном, а мы, остальные женщины, ждали своей очереди, я повернулась к Ире и еле слышным шепотом произнесла то, что занимало сейчас - и я
была в этом абсолютно уверена - мысли каждого из нас:
        - Ты видела эту цистерну? Если она хотя бы наполовину полная… - И она молча кивнула мне и прижала палец к губам.
        Несмотря на внушительные размеры, жилых помещений в доме оказалось мало - всего две небольшие клетушки, устроенные вокруг печи, и мы ни за что не разместились бы здесь, если бы не наши добротные спальные мешки. Не задавая нам никаких вопросов, старик одним махом разрешил все возможные проблемы и споры, скомандовав «мужики наверх, на чердак, бабы с дитями - на печку»; и пока мужчины, скрипя почти вертикальной лестницей, больше похожей на обычную стремянку, по одному переправлялись наверх, в задней комнате мы действительно обнаружили на печи просторное спальное место, наверняка принадлежавшее самому хозяину. Пока мы с трудом - потому что для четырех женщин и двоих детей места все-таки было недостаточно - укладывались на этой печи, ведущая на чердак лестница снова заскрипела - кто-то спускался вниз, и пес, улегшийся было рядом на полу, резво вскочил на ноги и зарычал, так что мне пришлось спустить вниз руку и положить ему на холку.
        - Куда он делся? - послышался из соседней комнаты папин голос; говорил он еле слышно, почти шепотом.
        - За дровами, наверное, пошел, - ответил Сережа, - только что был здесь.
        - Ты, главное, не заводи разговор раньше времени, - начал папа, но тут стукнула входная дверь, и уже знакомый раскатистый, словно не умеющий шептать голос спросил:
        - А вы чего не ложитесь?
        - Да не по-человечески как-то, - проговорил папа, и что-то стеклянно звякнуло о поверхность стола, - из снега ты нас вытащил, домой к себе привел, давай, что ли, познакомимся, хозяин.
        - Можно и познакомиться, - согласился тот, - только водка-то зачем? Утро уже, я по утрам не пью.
        - Это не водка, а спирт, - обиженно сказал папа, - давай хотя бы по маленькой, за знакомство, и мы пойдем наверх - надолго мы у тебя не задержимся, так что нам и правда надо поспать.
        - Ну, давай, если по маленькой, - ответил хозяин.
        Несмотря на чудовищную усталость, заснуть сразу я не смогла и поэтому просто лежала с открытыми глазами, и слушала разговор, происходивший в соседней комнате, за неплотно прикрытой дверью; может быть, потому, что место, которое мне досталось, было самым неудобным - с самого края печи, там, где уже заканчивался брошенный на нее матрас, но скорее потому, что пыталась угадать, что именно задумали папа с Сережей, спустившиеся с чердака с бутылкой спирта, вместо того чтобы отдохнуть после суток тяжелейшей дороги - просто напоить этого большого, сильного человека и украсть топливо, которое было нам сейчас так необходимо, или попытаться как-то задобрить его, чтобы он отдал его сам? С момента, когда мы увидели цистерну, нам ни разу еще не удалось поговорить об этом, потому что хозяин все время находился рядом - наверное, только оставшись одни, на чердаке, они наконец решили что-то, и мне очень важно было понять - что же именно они решили.
        Если у нашего хозяина и была какая-то конкретная причина выехать посреди ночи на грейдере, увидев свет наших машин на вымершей ночной дороге, а затем, не задавая никаких вопросов, впустить одиннадцать совершенно незнакомых человек к себе в дом на ночлег, такая причина могла быть только одна - любопытство. По его словам, информационная связь с остальным миром, и раньше очень тонкая в этих краях, прервалась теперь совершенно - вслед за мобильной связью в середине ноября умерло телевидение, а затем, очень быстро - и радио, и новости о том, что происходит вокруг, поступали теперь единственным способом, древним, как мир - с теми, кто проезжал мимо; да вот только в последние полторы недели мимо никто уже не проезжал, и новостей не стало совсем. Михалыч (так он назвал себя сам, настаивая, что полные имя его и отчество звучат слишком длинно) выслушал историю нашего путешествия очень внимательно - в то, что Москва погибла, он так и не поверил, сказав «да попрятались они, лекарства ждут - вот появится лекарство, они и вылезут»; вообще оказалось, что и он, и все, с кем он разговаривал в эти дни, были твердо
уверены в том, что какой-то порядок непременно должен был сохраниться - и где-то там, в центре, обязательно существует безопасный островок нормальной жизни. Он держался за эту уверенность так яростно, словно мысль о том, что всех их, остальных, просто бросили умирать от неизвестной болезни без врачей, без поставок продовольствия, без помощи, пугала этих людей меньше, чем осознание того, что их попросту некому было бросать, и потому он отмахнулся и от наших московских номеров, и от всего остального, что говорили ему папа с Сережей, видимо, про себя посчитав нас какими-то неправильными москвичами, которые по неизвестной причине просто оказались недостойны возможности переждать чуму в безопасном месте.
        В судьбу городов, которые мы проезжали последними, он поверил более охотно; гибель Вологды и Череповца его не удивила, словно он был готов к такому исходу и ожидал его, а вот покинутые жителями Кириллов и Вытегра его как будто даже обрадовали: «Ушли, значит, - сказал он удовлетворенно, - сообразили, что нечего в городах делать», - словно продолжая какой-то спор, начатый им давным-давно. Сережин рассказ о зачищенных деревнях заставил его замолчать - надолго, но тоже, видимо, не удивил; после длинной паузы, нарушавшейся только звуком разливаемой по стаканам жидкости, он сказал только «ну что же, пусть попробуют к нам сюда явиться, уж мы их встретим», и потом сам рассказал о том, как две недели назад прямо по льду, пешком, в деревню пришли два человека - то ли священники, то ли монахи - «у нас тут монастырь на мысу, между озерами, там, считай, дороги вообще нету, тайга да болото, летом разве что на лодке, но далеко, по реке да через озеро все пятнадцать километров, а зимой только так - когда лед крепко встанет», и предложили жителям деревни убежище в своем неприступном монастыре, отрезанном от
зараженных, умирающих городов километрами заболоченного леса и воды и потому безопасном. На сборы у всякого, кто захотел бы принять это предложение, была всего лишь неделя, к концу которой - и на этот счет пришедшие высказались очень определенно - монастырь закроется совсем и больше никого уже не примет, чтобы не подвергать опасности жизнь его обитателей. «Только ни к чему он нам, монастырь этот, - сказал потом наш хозяин, - места у нас глухие, чужих и раньше-то почти не было, а сейчас и вовсе, мы тут сколько лет живем, хозяйство свое, скотина, ничего нам не нужно, разве что без электричества тяжеловато - но и тут приспособились, жили же как-то раньше. Охотимся, рыбачим помаленьку, переждем, нормально. Две семьи только из наших туда уехали, - с детишками потому что, да из Октябрьского еще семьи три-четыре, а остальные остались, ничего. Вы когда про озеро говорили, я сначала подумал - вы туда, в монастырь, только они, видать, закрылись, как и собирались, больше уж никто оттуда не приходил».
        К моему удивлению, Сережа вдруг рассказал ему о том, куда именно мы едем, - может быть, оттого, что человек этот оказался на нашем пути первым, кому не было от нас нужно совсем ничего, и кто, напротив, сам оказался для нас полезен; а может, он рассчитывал на то, что хозяин наш, в свою очередь, расскажет что-нибудь о предстоящих нам четырехстах километрах - самых ненаселенных, но и самых труднопроходимых. Он оказался прав, потому что, услышав про наш маршрут, старик сказал: «С неделю назад приезжали к нам из Нигижмы - живая Нигижма, так что вы осторожней там, не ждут они уже чужих никого - а если прижмут вас, скажите, что от Михалыча, прямо так и скажите - да хотя бы, что вы родня моя, чтоб уж точно пропустили»; о том же, что может ожидать нас дальше, за еще живой Нигижмой, мысли у него были самые нерадостные. «У нас тихо, потому что не добраться, - сказал он хмуро, - если я дорогу не чищу, то ее и нет, дороги-то, а там, дальше, чем больше народу, тем хуже. Уже и в Пудоже болеют - а вы ж еще через Медвежьегорск пойдете, так там уж точно, а еще я слышал - постреливать начали, повылазили разные лихие
люди, и болеют, и стреляют, в общем, плохая там дорога, очень плохая - да вам уже возвращаться-то поздно, так что вы побыстрей поезжайте, не останавливайтесь нигде».
        Если папа с Сережей и планировали напоить старика, затея эта ни к чему не привела - спирт всего лишь заставил его разговориться, в то время как оба они, ничего не евшие и не спавшие целые сутки, уже еле ворочали языками. О цистерне с соляркой, стоящей снаружи, во дворе, не было еще сказано ни слова, а хозяин уже, посмеиваясь, прогнал их наверх, спать, сказав на прощание:
        - Я собак выпущу, так что по нужде осторожней выбирайтесь, а еще лучше - вовсе без меня не выходите. Я уж спать не буду, хватит, если что - позовете меня, - и пока папа с Сережей, чертыхаясь, с трудом забирались по шаткой лестнице наверх, на чердак, я наконец выдохнула - первый раз с начала этого тихого разговора, потому что все время, пока эти трое мужчин за неплотно прикрытой дверью пили спирт и говорили - мирно и по-дружески, я ждала; я готовилась к тому, что случится что-нибудь такое, из-за чего нам придется поспешно покинуть этот приютивший нас дом. За окном все еще было совершенно темно, и только из-под двери выбивался неяркий свет от горевшей в соседней комнате керосиновой лампы, и когда нетвердые шаги на чердаке наконец смолкли, а хозяин, скрипнув дверью, вышел куда-то и наступила полная тишина, я еще какое-то время просто лежала на спине, на жестком краешке матраса, без сна - испуганная тем, как сильно, как остро я разочарована тем, что ничего из того, к чему я была готова, так и не произошло. Он ничего тебе не сделал, думала я, ничего - разве что спас от смерти, что такое с тобой
случилось, черт возьми, если ты не можешь теперь заснуть, потому что в голову тебе лезут эти непрошеные, гадкие мысли. Мальчик, тесно зажатый между мной и Ирой, вдруг шевельнулся и глубоко вздохнул во сне; я немного повернулась, чтобы лечь хотя бы немного поудобнее, и увидела, что она тоже не спит - а так же, как и я, молча, напряженно лежит в темноте с открытыми глазами.

* * *
        Мы проснулись уже затемно, когда ранние северные сумерки снова окутали эту маленькую, затаившуюся деревню - первыми, как это всегда бывает, завозились дети, с пробуждением которых пришлось подняться и нам; открыв глаза в темноте, я вначале подумала, что так и не успела заснуть, - и только посмотрев на часы, поняла, что мы проспали весь день, что снова наступил вечер, а это означало, что мы потеряли еще одни сутки, целые сутки, в то время как с каждым часом лежащая перед нами дорога становится все опаснее и труднее. Сонные и разбитые после нескольких часов, проведенных в тесноте на жестком, неудобном матрасе, мы заглянули в соседнюю комнату - кроме старой собаки, по-прежнему лежащей возле печки, там никого не было. Мужчины, судя по всему, все еще спали, и о ночном разговоре, случившемся здесь, в этой комнате, говорила только изрядно початая бутылка, оставшаяся на столе, - стаканы были уже куда-то убраны. Выходить из комнаты поодиночке нам не хотелось, и, широко распахнув дверь, чтобы хоть немного осветить мрачную наружную галерею, мы неуверенной стайкой добрались до отхожего места и обратно, а
потом устроились на длинной лавке, стоящей у простого деревянного стола, который не был даже накрыт скатертью, не зная, что нам делать дальше. На печи стоял полный чайник с отбитой эмалью - только вот искать чай здесь, в этой комнате, показалось нам невежливым, а выйти на улицу, к машинам, мы побоялись, вовремя вспомнив о собаках, которых собирался выпускать наш хозяин.
        - Я бы душу продала сейчас за горячий душ, - сказала Наташа, - после этого вонючего матраса я вся пыльная, как будто мы на полу спали, он там вообще не убирает, наверное.
        А ведь мы по-прежнему все такие же городские девочки, подумала я горько, интересно, сколько еще времени нам потребуется для того, чтобы перестать мечтать о горячем душе или о чистом туалете. Или о туалете вообще.
        - Надо разбудить их, - неуверенно предложила Марина, - сколько сейчас времени? Ехать же пора. Только поесть надо сначала, куда он делся вообще, этот мужик?
        Мы с Ирой одновременно поднялись - я для того, чтобы подняться на чердак и разбудить мужчин, а она, вероятно, чтобы выйти в сени и попытаться разыскать нашего хозяина, исчезнувшего где-то в недрах необъятного дома; но я едва успела подойти к лестнице, ведущей наверх, а она - взяться за ручку входной двери, как на улице вдруг раздался оглушительный, многоголосый собачий лай, услышав который пес, как-то весь мгновенно ощетинившись, вздыбил шерсть на холке, наклонил голову и глухо заворчал. Мы услышали, как внешняя, уличная дверь распахнулась, кто-то затопал в сенях, а потом - Ира поспешно отняла руку от двери и отступила на несколько шагов назад - открылась и вторая дверь, и в комнату ввалились два незнакомых человека, оба с бородами на красных от холода лицах, принесшие с собой свежий морозный запах, перемешанный с крепким спиртным духом. Несколько мгновений они молча стояли на пороге, неприветливо рассматривая нас; пес ворчал уже громче, нехорошо оскалив крупные желтоватые зубы, и, возможно, по этой причине ни один из вошедших не сделал ни шагу вперед, хотя они даже не взглянули на него.
        - Да тут бабы одни, - сказал один из них, тот, что был меньше ростом, с маленькими колючими глазками; второй, повыше и постарше, покачал головой:
        - Не может быть. Четыре машины, ты ж видел. А вот мы сейчас Михалыча спросим. Михалыч-то где? - спросил он и поднял на нас глаза - мутные и совсем без выражения, я попыталась вспомнить, смотрел ли на меня кто-нибудь так раньше - равнодушно и пусто, и не смогла, и просто пожала плечами, молча, не потому что не хотела отвечать, а потому, что не сумела себя заставить открыть рот; на чердаке уже слышен был какой-то шум, они проснулись, подумала я, они сейчас спустятся, хорошо бы они догадались взять с собой ружья, они же не оставили их в машинах, только не после того, что случилось с Леней - но тут в дверном проеме вдруг возникла могучая фигура хозяина, на фоне которой оба незваных гостя, так испугавшие нас, сразу же съежились и показались незначительными и жалкими. Одним быстрым, неуловимым для глаза движением плеча хозяин, стоявший позади этих двух незнакомых мужчин, мгновенно оттер их обратно, в сени, и плотно прикрыл за собой дверь, из-за которой раздался его зычный голос:
        - Вы чего здесь?!
        В этот момент люк, ведущий на чердак, распахнулся, и вниз торопливо спустился папа - лицо у него было помятое, но на плече, как я и надеялась, висел карабин; следом показался Сережа - тоже вооруженный. Они быстро взглянули на нас и, убедившись, что мы в порядке, осторожно подошли к двери, прислушиваясь, - а по лестнице уже слетели Андрей, Мишка, и - последним - Леня, которому спуск по вертикальным ступеням давался труднее всех. Из-за двери доносились голоса - я могла разобрать только отдельные слова, но мне показалось, что собеседников у нашего хозяина прибавилось; кто-то вдруг отчетливо произнес:
        - Так ты опять дорогу, выходит, почистил? Мы же договаривались… - И дальше голоса загудели все разом, совсем уже неразличимо, слышно было только гулкий бас хозяина, каждое слово которого выдавалось из общего гвалта, словно камень из воды - «бабы с дитями», - сказал он сначала, и потом еще - «здоровые все, говорю же - здоровые!», но голоса эти, которых теперь уже явно было больше, чем два, продолжали звучать с нарастающей громкостью, пока наконец старик не взревел матерно и почти нечленораздельно, и тогда шум за дверью неожиданно утих, сменившись тихим, недовольным ворчанием, а потом внешняя дверь хлопнула - собаки снова резко взлаяли и умолкли, словно люди, показавшиеся во дворе, были им знакомы, - и стало тихо.
        - Ну вот что, - сказал хозяин, вернувшись к нам - лицо у него было мрачное, - я хотел вам предложить еще одну ночь переждать, больно дорога нехороша, но по всему выходит, что надо бы вам нынче же уехать.
        Мы смотрели на него молча, и тогда он, оглядев нас, продолжил, досадливо сморщившись:
        - Сразу они не полезут, но долго я их не удержу. Вы не подумайте чего - они люди неплохие; ну как неплохие - нормальные они, обычные, просто слишком уж у вас всего с собой много. Они не голодают пока - да и не будут они голодать, нас озеро кормит, и запасов у нас полно, но вот вещи ваши, машины, ружья вон, - он говорил теперь так, словно сердился на нас за то, что одним своим появлением здесь, в этом спокойном и мирном месте, мы нарушили какой-то хрупкий баланс, с трудом достигнутое равновесие, которого никак теперь не поправить, даже если мы уедем сейчас же, сию минуту, - словом, собирайтесь и езжайте с богом.
        Несмотря на то что мы не ели уже больше суток и понимали, что даже получасовая задержка могла дать нам возможность если не поесть самим, то хотя бы покормить детей, что-то в его голосе заставило нас без возражений, торопливо начать собирать вещи; удалившись ненадолго - загнать и запереть собак, все еще изредка принимавшихся нервно лаять где-то снаружи, в темноте - он вернулся, чтобы помочь нам перенести вещи на улицу, в остывшие за короткий зимний день машины. Все четыре двигателя уже работали, но, не сговариваясь, ни у одной из них мы не включили фар - горели только несколько тусклых габаритных огоньков пикапа, в неярком свете которых мы поспешно, стараясь не шуметь и не хлопать дверцами автомобилей, забрасывали внутрь спальные мешки и сумки. Лежащая в нескольких сотнях метров от нас деревня уже не казалась сонной и безлюдной - на улице по-прежнему не было видно ни одного человека, но окна теперь смотрели настороженно и пристально, и от этих невидимых взглядов, которых, возможно, и не было на самом деле, мы чувствовали себя особенно неуютно. Дети уже сидели в машинах, Леня устроился на заднем
сиденье Лендкрузера, и даже пес, отбежавший, наконец, облегчиться куда-то недалеко, за сугробы, и мигом вернувшийся обратно, уже занял свое место - только мы все никак не уезжали, потому что у нас оставалось еще одно дело - важное, жизненно важное дело, - к которому мы по какой-то причине никак не могли подступиться; чтобы выиграть еще немного времени, мужчины закурили, стоя на площадке между вполголоса тарахтящих машин, а хозяин все настойчиво говорил что-то о Нигижме, «третий дом по правой стороне, там живет такой Иван Алексеич, вы к нему сразу, ты понял? понял?» - и обращался к Сереже, только Сережа не смотрел на него, не мог смотреть, а вместо этого все поворачивался к папе, пытаясь поймать его взгляд, и когда они наконец посмотрели друг на друга - я задержала дыхание, потому что поняла, что вот, сейчас, сейчас это произойдет - Ира вдруг быстро выступила вперед, загородила собой массивную фигуру хозяина и, прервав его на полуслове, положила свою маленькую руку без перчатки на огромный задубевший рукав его тулупа, и сказала с нажимом, отчетливо:
        - Скажите, у вас же корова там, внутри, да? Корова? - и как только он непонимающе кивнул, продолжила: - Нам бы молока немного с собой, детям, они не ели уже целые сутки, молока бы нам, пожалуйста, а?
        Если старик и удивился этой странной просьбе, прозвучавшей не к месту и не вовремя, на лице у него ничего не отразилось - коротко глянув на нее сверху вниз, он кивнул и, повернувшись, зашел обратно, в дом. Как только он исчез, она постояла еще немного, словно прислушиваясь - мы, остальные, все еще не шевелились, замерев от неожиданности, а потом в два прыжка оказалась возле Витары и, даже не закрывая водительской дверцы, резко, с ревом сдала назад, приперев Витариным бампером широкую, полукруглую входную дверь - окоченевший на морозе пластик гулко стукнул по деревянным доскам.
        - Ну?! - сказала она, обернувшись к Сереже и взглянув на него из-за руля коротко и зло. - Что вы стоите? Где канистры? Или вы грейдер собирались угонять? - и от этого ее окрика Сережа вздрогнул, бросил недокуренную сигарету себе под ноги и торопливо побежал к машине и распахнул багажник; следом за ним метнулся Андрей, а папа, на ходу сдергивая карабин с плеча, направился к цистерне и принялся старательно откапывать какую-то громоздкую конструкцию, прилепившуюся с ее ближайшего к нам торца.
        - Молоко - детям? - переспросила я, все еще не веря своим ушам, и она ответила тихо и устало, словно все силы, которые у нее были, она вложила в этот свой прыжок за руль и резкий, в полтора метра маневр, который, похоже, стоил Витаре бампера:
        - По крайней мере, это лучше, чем то, что они задумали.
        - Да он же вернется сейчас, через несколько минут, - сказала я безнадежно, - как только сообразит, зачем ты его отослала, он же слышал этот грохот наверняка, вся деревня, наверное, слышала…
        - Анька, - проговорила она медленно и горько, опустив голову, и я подумала - она первый раз назвала меня так, не «малыш», не «Аня», а вот так - как зовет меня Сережа, словно мы с ней просто добрые знакомые, словно ничего и не было. - Он не вернется, - сказала она. - Он уже все понял, он, наверное, еще вчера это понял, сразу же, как только мы увидели цистерну, он просто ждал, что мы будем делать, а они все пили с ним этот дурацкий спирт, и трепались, и ничего не делали, а сейчас у них уже не осталось времени, чтобы сделать это правильно.
        Как можно сделать это правильно, подумала я, уже понимая, что она права, мы же еще недавно были - хорошие люди, он так и сказал, хорошие люди, и оставила ее там же, за рулем Витары, и тоже распахнула багажник - это же, наверное, очень долго - сливать из цистерны столько солярки, разливая ее в канистры, в одну за другой, в спешке, в темноте, нам ни за что не успеть, разве что он действительно понял все и не вернется, потому что решил дать нам спокойно уехать, не поднимая шума и не пугая детей. В туго набитом Витарином багажнике было только две канистры - маленькие, десятилитровые, которые папа привез с собой из Рязани, я схватила их и побежала к цистерне, возле которой уже возились мужчины, и когда я уже почти добежала до них, папа вдруг выпрямился, выставил вперед карабин и сказал негромко:
        - Стой.
        Он смотрел куда-то поверх моей головы и немного вправо; было ясно, что обращается он не ко мне - но я тоже остановилась и медленно повернула голову, и возле самой стены дома увидела старика; шапки на нем уже не было, а тулуп его был распахнут, словно накинут второпях, но стоял он спокойно, и в руках у него ничего не было, ни ружья, ни топора - ничего. Почему-то первой мыслью, пришедшей мне в голову, было - у него же сейчас замерзнет голова, он, наверное, выронил шапку, пока обегал дом, ну конечно, не может быть, чтобы в таком огромном доме был только один выход, как глупо, а потом я подумала - он вернулся. Вернулся, а ведь она сказала - он ни за что не выйдет.
        - Нам нужно всего литров триста, - сказал папа все так же, вполголоса, - мы лишнего брать не будем, нам просто доехать до места, ты же сам говорил - плохая дорога, мы за весь путь не нашли почти никакого топлива, а дальше, если ты правду сказал, останавливаться вообще будет нельзя. Ты, главное, стой спокойно, мы сейчас сольем - немного, можешь сам посмотреть - и уедем, и ты нас больше не увидишь никогда, ты хороший мужик, Михалыч, и при других обстоятельствах - сам понимаешь…
        Старик молчал.
        - Ну зачем тебе столько солярки - одному, - сказал папа уже громче, - это же на целую зиму хватило бы дороги чистить, да кому они сейчас сдались, твои дороги, а мы без этой солярки не доберемся, доедем разве что до Пудожа - и все, она нам нужна, понимаешь, нужна как воздух! - тут он умолк, продолжая исподлобья, с вызовом смотреть на старика, и в наступившей тишине слышно было только, как за его спиной щелкает заправочный пистолет, и с тяжелыми, неравномерными всплесками хлюпает внутри пластиковой канистры переливаемое топливо.
        Старик подождал немного - словно полагая, что папа скажет еще что-нибудь, - а потом медленно покачал головой и произнес:
        - Странные вы люди, - он сказал это беззлобно и даже, пожалуй, с каким-то удивлением, - не по-людски у вас все как-то, ей-богу. У меня там тыщи две с половиной литров еще осталось. Что ж вы не попросили? - И потом уже просто стоял, равнодушно и молча, словно потеряв к нам всякий интерес, в течение всего времени, пока Сережа с Андреем возились с канистрами, и потом, когда была заполнена последняя - и папа, уже опустивший карабин, повторил еще раз «вот видишь, ровно триста, я же говорил - мы лишнего не возьмем», и пока они поспешно распихивали потяжелевшие канистры по машинам, и потом, когда Сережа, вернувшись, но не поднимая глаз, проговорил «может, тебе патроны нужны? для ружья? или лекарства? у нас есть - ты не сердечник, нет? возьми, пригодится - не тебе, может, еще кому-нибудь? нет?», и даже тогда, когда мы уже все закончили и последний раз взглянули на него, стоящего в той же позе, с непокрытой головой, возле стены своего громадного, пустого дома - даже тогда он не произнес больше ни единого слова. Ни одного.
        Когда мы выехали на дорогу, ведущую дальше, к Нигижме, пошел мелкий, негустой снег.

* * *
        Мы ехали быстро - насколько это было возможно по засыпанной снегом дороге, и я поймала себя на том, что все время оборачиваюсь назад, чтобы убедиться, что дорога позади нас пуста; почему-то я была уверена, что человек, приютивший нас в эту ночь и позволивший забрать свое топливо, не бросится за нами в погоню сразу после нашего поспешного отъезда, но вот те, другие, приходившие к нему в дом сегодня, запросто могли это сделать - особенно теперь, когда мы дали им повод, когда мы первыми нарушили правила. Вероятно, эта мысль пришла в голову всем без исключения - и потому до самой Нигижмы мы ехали, не останавливаясь и даже не переговариваясь по рации, несмотря на то что нам срочно нужно было покормить детей, поесть самим и залить наконец топлива в опустевшие баки. Подгонял нас еще и начинающийся снегопад - пока безобидный, но способный в любую минуту набрать силу и преградить нам путь, в этот раз - окончательно.
        Если бы не предупреждение старика о том, что Нигижма еще жива, мы бы ни за что об этом не догадались - проезжая сквозь эту темную, настороженно молчащую деревню, можно было предположить, что она уже погибла или что жители покинули ее - мне показалось, правда, что за одним из обращенных к дороге окон мелькнул и пропал какой-то тусклый огонек, но и он запросто мог быть всего лишь отражением наших фар.
        - Ты думаешь, здесь кто-нибудь остался? - спросила я у Сережи, и он ответил:
        - Не знаю, Ань. Неделя теперь - большой срок, здесь могло случиться все, что угодно, а старик об этом даже не узнал бы. - А я подумала, действительно - что такое неделя?
        Две недели назад мы еще были дома - город к тому моменту уже закрыли, но мама еще была жива, и папа еще не постучал ночью в балконную дверь нашей гостиной, чтобы сообщить нам о том, какие мы беспечные дураки; две недели назад у нас в запасе было еще целых несколько дней до момента, когда наш привычный мир неожиданно рухнул - весь, целиком, не оставив никакой надежды на то, что весь этот ужас как-нибудь иссякнет, закончится сам собой, что мы можем просто затаиться и переждать его. Невозможно было поверить в то, что две недели назад в это время мы втроем - я, Сережа и Мишка - наверное, сидели за ужином в нашей уютной, светлой кухне, под абажуром из цветного стекла, и самой большой моей заботой было - что приготовить завтра на обед. Хотя нет, конечно нет, две недели назад мы уже попытались проникнуть в город - и я, и Сережа, и уже начали беспокоиться о тех, кто остался внутри, за кордонами, но надежда - надежда у нас еще была; мы никого еще не потеряли тогда, чужие люди еще не застрелили Ленину собаку, еще не сгорел дотла ближайший к дороге пряничный домик в соседнем коттеджном поселке, и мы ни разу
еще даже не задумались о бегстве, чувствуя себя в полной безопасности в стенах своего прекрасного, нового дома. Невозможно представить, что все это было у нас каких-нибудь две недели назад.
        Именно поэтому было очень легко поверить в то, что одной недели, в течение которой с Нигижмой не было связи, с лихвой хватило бы для того, чтобы болезнь добралась сюда и погубила всех ее немногочисленных жителей, или те самые появившиеся в округе «лихие люди», как назвал их старик, нашли наконец сюда дорогу; и деревня эта кажется такой безлюдной и мертвой потому, что она на самом деле безлюдна и мертва и нет уже никакого Ивана Алексеича в третьем доме справа, к которому мы даже могли бы обратиться за помощью, если бы у нас хватило теперь на это совести. Правда, все могло быть иначе - возможно, четыре больших, тяжело загруженных автомобиля, издалека заметных на пустынной дороге, заставили обитателей деревни запереться в домах, спрятаться, и сейчас они наблюдают за нами из темноты своих окон, провожая нас глазами: кто-то - с недоверием и страхом, а кто-то, очень может быть, через прицел охотничьего ружья.
        - Не нравится мне здесь, - сказала я, поежившись, - поехали быстрее.
        - Пап, давай поскорее проскочим, - тут же сказал Сережа в микрофон, словно ждал этих моих слов, и папа ответил ворчливо:
        - Не могу быстрее, дорога видишь какая, не хватало еще посреди деревни завязнуть. Не паникуйте, если они сразу на нас не набросились, то дадут нам проехать.
        Я смогла выдохнуть только километра через три-четыре после того, как неприветливая Нигижма скрылась за поворотом и пропала, словно ее и не было, и заснеженные, казавшиеся бесконечными поля по обеим сторонам дороги снова сменились густым лесом. В этот момент Андрей сказал:
        - Все, ребята, не знаю, как у вас, а я все топливо сжег, бак пустой, больше мы не протянем, давайте остановимся.
        - Давай отъедем еще хотя бы километров на пять, - предложил папа, - нехорошо вот так, у них под носом…
        - Я последних пятнадцать километров тяну на честном слове. - Андрей говорил тихо, почти шепотом, но слышно было, с каким трудом он заставляет себя сдерживаться и не кричать, - между прочим, я все топливо спалил, пока Лендкрузер ваш вытаскивал, так что если я говорю, что больше мы не протянем, значит, не протянем, - едва закончив фразу, он остановил машину, и нам ничего не оставалось, как последовать его примеру.
        Стоило мне распахнуть пассажирскую дверь, как пес тут же вскочил и попытался даже просочиться между спинкой моего сиденья и боковой стойкой; как только я выпустила его, он немедленно бросился в лес, петляя между деревьями, и исчез, а я с тревогой смотрела ему вслед, думая о том, что неожиданно для себя самой из всей нашей странной компании я выбрала не человека, а этого большого, незнакомого и, пожалуй, даже не слишком дружелюбного зверя, чтобы добавить в короткий список тех, за кого я готова волноваться. Этот список - или, скорее, круг, всю мою жизнь был невелик, а в последние несколько лет сжался катастрофически и вмещал уже только самых близких - маму, Сережу, Мишку, даже Ленка - и та была последнее время скорее снаружи, чем внутри; и дело было даже не в том, насколько им удалось поладить с Сережей, просто с тех пор, как он появился, весь остальной мир как-то обесцветился и отступил, сделался неважен, как будто кто-то отделил от меня всех, кого я знала раньше - друзей, знакомых, коллег - прозрачным, притупляющим звуки и запахи колпаком, и все они, оставшиеся снаружи, превратились в тени на
стене, узнаваемые, но не имеющие больше значения. И вот теперь этот желтый, мрачный пес, приходящий и уходящий, когда ему вздумается, заставляет меня искать его глазами, беспокоиться о том, что он не успеет вернуться, и о том, что я не сумею уговорить остальных подождать его.
        Я вышла на обочину и, выудив смятую пачку из кармана, на ощупь нашла в ней последнюю сигарету. За моей спиной мужчины сосредоточенно выгружали на снег тяжелые, уютно всплескивающие двадцатилитровые канистры, перекрикиваясь - «Андреич, посвети, я лючок не вижу», «Мишка, хорош, эта последняя, больше не влезет», а я все шла по застывшему краю дороги с незажженной сигаретой в руке и не могла заставить себя остановиться, мне вдруг остро, непреодолимо захотелось отойти как можно дальше, чтобы и свет фар, и человеческие голоса на какое-то время исчезли - ненадолго, хотя бы на минуту, на пять минут остаться одной в этой морозной, свежей темноте; мне просто нужна была пауза после ночи, проведенной с чужими женщинами в тесной и душной комнате, и я сделала пять шагов, десять, когда Сережа окликнул меня:
        - Анька! Ты куда?
        Я не остановилась; я даже не смогла ему ответить, а просто помахала рукой и шагнула еще один раз, и еще, я отойду недалеко, просто чтобы не видеть никого из вас, я никого не хочу сейчас видеть, я так устала от того, что рядом все время кто-то есть, оставьте меня, дайте мне хотя бы немного времени. Я прекрасно понимала, что далеко не уйду - мне нужно было не одиночество, а всего лишь его иллюзия, безопасный суррогат; достигнув места, где свет автомобильных фар сделался едва различим, а звуки слились в однородный гул, я остановилась и замерла. Сразу они меня не хватятся, подумала я, у меня есть в запасе минут пять, а то и десять, я подожду, я просто постою здесь, в тишине, а когда они будут готовы, они позовут меня, я услышу и вернусь.
        Снег, лежавший вдоль дороги, был нетронутым и чистым, и не заботясь о том, как глупо это, наверное, могло бы выглядеть со стороны, я опустилась на колени, а затем легла на спину и запрокинула голову; только сейчас я заметила, что снегопад прекратился - так же неожиданно, как и начался. Лежать было холодно и мягко, словно на пуховой перине в нетопленой спальне - над моей головой, в черном безлунном небе отчетливо проступили вдруг крупные, яркие звезды, а я лежала на спине и курила - с наслаждением, неторопливо, здесь темно, и они ни за что меня не увидят и не станут спрашивать - какого черта ты лежишь на снегу; это невозможно объяснить, я ни за что не смогла бы объяснить им - никому, даже Сереже, зачем мне это нужно. Краем уха я все еще слышала шум голосов, хлопанье дверей - но звуки эти казались очень далекими, почти ненастоящими; казалось, можно сделать над собой легкое усилие - и перестать их слышать совсем, и мне уже почти это удалось, как вдруг я поняла, что в однотонный гул этих успокаивающих звуков вплетается еще один, посторонний и совершенно сейчас неуместный, и какое-то время еще лежала
так же спокойно, просто пытаясь понять, что это за звук, и сделала даже одну или две затяжки и только потом поняла и, приподнявшись на локте, вгляделась в непроглядную черноту, укрывшую от наших глаз петляющую, ведущую к Нигижме дорогу - и тогда я вскочила, отбросила недокуренную сигарету и побежала назад, к машинам, стараясь как можно скорее сократить расстояние, отделяющее меня от остальных.
        Когда я подбежала, заправка была почти уже закончена, хотя канистры, теперь пустые, еще не успели убрать и они вповалку лежали на снегу - на шум моих шагов Сережа повернулся ко мне, и я крикнула ему, задыхаясь:
        - Машина! Там машина!.. - И по тому, как он отчаянно обернулся куда-то в сторону непролазной стены деревьев, я поняла, что опоздала, что нам ни за что уже не успеть. Я стала искать глазами Мишку - и увидела его; на заднем сиденье Лендкрузера я различила Ленину массивную фигуру и рядом с ним, светлым пятном - белый Маринин комбинезон; папа, Андрей, Наташа - все были тут же, рядом, и только Витара стояла пустая, с распахнутой дверцей - ни Иры, ни мальчика в ней не было.
        - Ира! - крикнула я так громко, насколько могла - и как только эхо моего голоса стихло, шум мотора приближающегося к нам автомобиля стал уже отчетливо слышен, а свет его фар вдруг пронзил насквозь казавшийся непрозрачным частокол голых, обледеневших стволов в нескольких сотнях метров от нас, вспыхнул на заснеженных ветках.
        - Аня, иди в лес, - выдохнул Сережа, уже шаря за сиденьями Паджеро, чтобы вытащить ружье, - девочки, все идите в лес!.. - И поскольку мы не двигались с места, остолбеневшие, испуганные, он обернулся, больно схватил меня за плечо свободной рукой и рявкнул прямо мне в лицо:
        - Аня, ты слышишь меня?! Иди в лес! - И толкнул меня - сильно, так, что я почти потеряла равновесие, и, продолжая смотреть на меня - настойчиво, пристально, сказал еще:
        - Найди там Ирку с Антоном, и не выходите, пока я не позову вас. Ты поняла меня? - И тогда я медленно попятилась, все еще глядя на него, а он повторил: - Ты поняла? - и когда я кивнула, сразу же повернулся назад, к дороге, только я не успела больше сделать ни шагу, потому что автомобиль, который я так поздно услышала, был уже совсем рядом. Метрах в тридцати от нас он резко сбавил скорость и, все больше замедляясь, словно нехотя подкатился еще немного ближе - так, что я смогла разглядеть его: приземистый, грязно-зеленого цвета УАЗ-«буханку» с маленькими, широко расставленными круглыми фонарями.
        Почти поравнявшись с нами, «буханка» резко вильнула влево, на встречную полосу, и замерла, тихо урча и выпуская пар из выхлопной трубы; дверцы ее оставались закрытыми, и на дорогу никто не вышел.
        - Зайдите за машину, - бросил Сережа вполголоса, не оборачиваясь, но мы и без его слов уже инстинктивно отступили под защиту наших высоких, перегруженных автомобилей; пригнувшись, он осторожно обошел пикап, плотно уперся локтями в широкий капот и вскинул ружье.
        Позади что-то хрустнуло - обернувшись, я увидела Иру с мальчиком, медленно выбирающихся из леса; не может быть, чтобы она не слышала, она всегда такая осторожная, подумала я, но она даже не смотрела в нашу сторону - только себе под ноги, перешагивая через поваленные тонкие стволы, торчащие из сугробов, и говорила мальчику:
        - …что значит - не голодный, надо поесть, обязательно, мы сейчас попросим папу открыть тебе банку вкусного мяса…
        - …а собаке дадим мясо? - тонким голосом спросил мальчик, но она ему уже не ответила, потому что увидела наконец наши напряженно застывшие фигуры, Сережу с ружьем в руках и чужую машину на противоположной стороне дороги, и тогда она одной рукой быстро зажала мальчику рот - он возмущенно пискнул и дернулся, а второй одним движением притянула его к себе и упала вместе с ним в снег там же, где стояла, и больше уже не шевелилась.
        В этот момент с дороги послышался какой-то звук - я перевела взгляд в ту сторону и увидела, что пассажирская дверь «буханки» распахнулась и какой-то человек - невысокий, коренастый, одетый в один только свитер какого-то нелепого, ржаво-коричневого цвета, принялся неуклюже вылезать из нее. Затем он поступил очень странно: вместо того чтобы попытаться разглядеть нас или как-то к нам обратиться, человек этот, уже весь находясь снаружи, зачем-то встал к нам спиной, просунул голову в по-прежнему распахнутую дверь и прокричал куда-то в салон - не раздраженно, а даже скорее весело:
        - Да не открывается у тебя окно, говорят тебе! Ни хрена у тебя в машине не работает!
        Кто-то невидимый изнутри «буханки» - по всей вероятности, тот, кто сидел за рулем, что-то отвечал ему - настойчиво и встревоженно, но слов я не расслышала, а человек, стоящий на дороге, только махнул на него рукой комичным, преувеличенным жестом, означавшим что-то вроде «а, толку с тобой разговаривать», обернулся и бодро зашагал в нашу сторону, крича:
        - Не бойтесь! Я доктор! Доктор я! - и поднял перед собой руку с прямоугольным пластиковым чемоданом, какие бывают у врачей «Скорой помощи»; в чемодане что-то отчетливо громыхнуло.
        - А ну, стой! - крикнул папа и чуть качнулся к свету, чтобы приближающийся к нам человек увидел карабин, который он держал в руках. Человек остановился, но чемодана не опустил - а, напротив, поднял его еще выше и повторил все так же громко:
        - Доктор, говорят же вам! У вас все в порядке? Помощь не нужна? - И тогда я еще раз взглянула на «буханку» и действительно увидела на передней ее двери яркий белый прямоугольник с красными буквами «МЕДСЛУЖБА» и ниже - отчетливый красный крест в белом кружке.
        - Нам не нужен доктор! - крикнул папа человеку с чемоданом. - Проезжайте себе мимо!
        - Вы уверены? - спросил человек, напряженно вглядываясь вперед, словно пытаясь разглядеть лицо своего вооруженного собеседника. - А что ж вы тогда тут торчите? Ничего не случилось?
        - Да в порядке мы, ядрить твою… - со злостью рявкнул папа, - никто нам не нужен!
        Человек с чемоданом постоял еще немного, словно ожидая продолжения, а потом опустил руку и сказал - как мне показалось, разочарованно:
        - Ну, не нужен так не нужен, - и повернулся было, чтобы направиться назад, к «буханке», как вдруг тонкий голос откуда-то справа прокричал ему в спину:
        - Подождите! - и он тут же замер и вскинул голову. - Не уезжайте! Нам нужен доктор!
        - Маринка, - зашипел папа, повернувшись в ее сторону, - а ну вернись на место. - Но она уже выскочила на дорогу и бежала к человеку с чемоданом, высокая, с упрямой тонкой спиной, и ни разу не обернулась к нам, а добежав, неожиданно поскользнулась и едва не упала - так, что ему пришлось подхватить ее свободной рукой, и пока он поднимал ее, она уже говорила ему торопливо и жалобно:
        - Не уезжайте, они ничего вам не сделают, там мой муж, его ударили ножом, очень плохо заживает, пойдемте, я покажу, - и потащила его к машине, в которой на заднем сиденье, беспомощно скрючившись, сидел Леня, а мы смотрели, как они подходят к Лендкрузеру, как она, протянув руку куда-то вверх, нашаривает кнопку и включает свет в салоне, а потом поспешно вытаскивает из машины девочку, за ней - детское автомобильное кресло, бросает его прямо на обочину и с усилием пытается сдвинуть вперед широкие передние сиденья, которые не сдвигаются, и она сражается с ними до тех пор, пока человек с чемоданом не говорит:
        - Погодите, дайте, я попробую.
        Девочка, стоящая теперь снаружи, на снегу, в расстегнутом до середины комбинезончике и с непокрытой головой, захныкала - но Марина, казалось, даже этого не услышала. Человеку с чемоданом удалось победить передние сиденья, и теперь он по пояс скрылся внутри большой черной машины. Снаружи видны были только его ноги, стоящие на высокой подножке, а Марина обежала Лендкрузер с другой стороны и, распахнув водительскую дверь, тоже просунула голову в салон, продолжая взволнованно что-то говорить. Девочка захныкала громче, и тогда Наташа, сидевшая на корточках возле пикапа, вдруг воскликнула:
        - Да что же это такое, черт побери, она ей даже шапку не надела, - и выпрямилась: - Марина! - крикнула она. - Где шапка Дашкина? - но не получила ответа и, подойдя к плачущей девочке, принялась натягивать той капюшон на голову, продолжая рассерженно говорить: - Как будто его только что ножом пырнули, господи боже, королева драмы, не плачь, не плачь, солнышко, все в порядке, к папе доктор пришел, сейчас мы тебя застегнем…
        Мы, остальные, по-прежнему скорчившиеся за машинами, чувствовали себя теперь очень глупо - никто больше не пытался окликнуть Марину или Наташу, и вот уже Андрей, выпрямившись во весь свой высокий рост, вышел из укрытия и пошел к жене, а за ним, неуверенно оглянувшись на меня, показался Мишка, прятавшийся за Витарой, - к своему удивлению, я увидела у него в руках одно из Сережиных ружей. Последним, досадливо сплюнув себе под ноги, сдался папа; не успел он подойти к Лендкрузеру, человек с чемоданом высунулся наружу и, все так же стоя на подножке, прокричал в сторону «буханки»:
        - Коля! Принеси мне черную сумку мою, она где-то сзади должна быть! Коля, слышишь? А, ладно, сам схожу, - и, легко спрыгнув с подножки, торопливо зашагал через дорогу, а недоверчивый его напарник уже выходил ему навстречу - не заглушив, впрочем, двигателя и не захлопывая дверцы; обойдя машину, он все тем же недовольным, встревоженным голосом говорил человеку с чемоданом:
        - Не знаю я, где твоя сумка, вечно суешь ее куда попало, сам и ищи! - И пока тот рылся в салоне «буханки», снова запихнувшись в нее почти по пояс и явив нашим взглядам стоптанные подошвы своих ботинок, непропорционально больших для такого невысокого человека, насупленный Коля с длинным, худым лицом, покрытым седоватой щетиной, стоял рядом, мрачно и безо всякой приветливости рассматривая нас; в руке у него была вызывающе зажата увесистая монтировка.
        Спустя несколько мучительно долгих минут черная сумка была, наконец, обнаружена и переправлена в Лендкрузер. Недолго помаявшись возле своей «буханки», мрачный Коля заглушил-таки двигатель и, пошарив еще немного в салоне, вытащил оттуда что-то бесформенное и мягкое, а потом, засунув монтировку под мышку - он пока явно не готов был расстаться с ней - независимо проследовал мимо нас, стоявших вокруг Лендкрузера, всего раз стрельнув в нас колючим, презрительным взглядом, и проговорил ворчливо прямо в обширную ржаво-коричневую спину:
        - Ты оденься хоть, Пал Сергеич, замерзнешь ведь - дверь-то открыта, а на улице мороз, - и попытался просунуть в салон свой бесформенный сверток, оказавшийся толстой зимней курткой, но «Пал Сергеич» только досадливо отмахнулся от него, не оборачиваясь, и тогда Коля прижал куртку к груди и так и остался стоять неподалеку, покачивая головой, словно родитель, уставший от проделок своего непоседливого ребенка, говоря себе под нос:
        - Не бойтесь, главное. Из ружья в него целятся, так он кричит - не бойтесь. А у нас из оружия - одна только эта монтировка. Сколько раз ему говорил - не суйся ты, Сергеич, черт тебя задери совсем, - нет, надо ему непременно влезть, - тут он поднял голову и яростно сверкнул на нас глазами: - А вы тоже хороши, им помощь предлагают, а они давай из ружья целиться! - Возмущенно фыркнув, он помолчал немного, а потом произнес уже другим голосом:
        - Закурить у вас нету? Мы уж дней пять как не курили.
        Через десять минут, выкурив подряд две сигареты из пачки, которую папа нехотя, с таким же неприветливым видом, как и у нашего нового знакомца, протянул ему, и деловито засунув еще одну из этих сигарет себе за ухо, сумрачный Коля поведал нам о том, что «если кто замерз, пускай в машине посидит - Пал Сергеич как дорвался до пациента, его уже никак не остановить, залечит по самое тово…», со знанием дела прогулялся вдоль наших припаркованных у обочины машин, попинал колеса, а возле Лендкрузера произнес «это ж сколько она жрет у вас, вокруг заправки только и кататься» и бросил нежный, ласкающий взгляд на стоящую с противоположной стороны «буханку». Мне казалось, что ему не терпится, чтобы мы его расспросили, но стоило мне задать ему первый вопрос, как он тут же снова поскучнел, насупился и пробурчал что-то вроде «вот Пал Сергеич закончит, его и спрашивайте, я что - я баранку крутить».
        Наконец и доктор, и Марина показались снаружи, оставив Леню лежать на заднем сиденье:
        - Вот, - сказал он, - возьмите, - и протянул ей какой-то маленький белый тюбик, - расходуйте экономно, больше у меня, к сожалению, уже не осталось. Рану обрабатывать минимум два раза в сутки - дней на пять-шесть вам точно хватит. И - вы запомнили? - не торопитесь снимать швы, сами увидите, когда это можно будет сделать, - а она стояла, сжимая драгоценный тюбик в руках, высокая, почти на голову выше этого коренастого, низкорослого человека, похожая на породистую тонкокостную арабскую лошадь рядом со скучным рабочим осликом, и просто кивала ему, кивала на каждое его слово, ухитряясь при этом каким-то непостижимым образом смотреть на него снизу вверх, и на лице у нее были написаны одновременно священный ужас и обожание.
        Доктор наконец сделал несколько шагов по направлению к нам, с явным облегчением вырываясь за пределы Марининой благодарности, угрожающе сгущавшейся с каждой секундой - казалось, еще мгновение, и она бросится перед ним на колени или, чего доброго, начнет целовать ему руки.
        - Не волнуйтесь, все с ним будет в порядке. Небольшое воспаление есть, но под воздействием местных антибиотиков скоро все заживет, при нормальных обстоятельствах я бы назначил еще и внутрь, но запасы мои очень ограничены и могут потребоваться для куда более серьезных случаев. Мои поздравления тому из вас, кто его зашивал, - шов хороший, аккуратный, чувствуется крепкая мужская рука, - и тут он, любезно улыбаясь, почему-то посмотрел на папу, который все так же хмуро кивнул в сторону Иры, стоявшей тут же, с мальчиком, опасливо выглядывающим из-за ее ноги:
        - Вообще-то это она шила.
        - О! - сказал доктор и посмотрел на нее. - О, - повторил он, когда она подняла глаза, и целых две или три минуты больше ничего не говорил.
        - Послушайте, - вставил вдруг Сережа, - Павел Сергеевич, да? - Тут доктор оторвал от Иры взгляд и часто, приветливо закивал. - Что вы вообще здесь делаете - вдвоем, в таком месте и в такое время? Куда вы едете? Откуда?
        - А потому что вожжа кому-то под хвост попала, - нависая над плотным плечом доктора, сообщила внезапно возникшая из темноты вытянутая Колина физиономия, и доктор засмеялся:
        - Николай, безусловно, несколько склонен к красочным эвфемизмам, но тут, боюсь, он совершенно прав. Именно что вожжа, - и, перебивая друг друга, они принялись рассказывать - точнее, говорил в основном доктор, а мрачный Коля в случаях, когда ему казалось, что рассказ неполон, вставлял несколько слов от себя: о том, как почти три недели назад, уже после того, как пришло известие, что Москва и Питер закрылись на карантин, главврач больницы, в которой оба они работали, долго говорил о чем-то по телефону с Петрозаводском, и из-за закрытой двери его кабинета доносился время от времени его раздраженный голос: «нет, это вы мне скажите, что делать!» и «у меня уже пять случаев в одном только городе, и еще из района должны вот-вот привезти с похожими симптомами!», а затем с оглушительным грохотом швырнул трубку на рычаг, вышел к персоналу, собравшемуся снаружи, и хмуро произнес: «В общем, так. Надо ехать в Петрозаводск».
        Почему-то все они были уверены тогда, что вакцина есть - может быть, в ограниченном количестве, экспериментальная, не прошедшая испытаний - но есть, просто по какой-то причине в их крошечный районный центр ее не шлют, потому что она нужнее в столицах, чем на окраине, до которой, как водится, столицам этим нет никакого дела. Решено было снарядить экспедицию в управление здравоохранения, «ну и тут мы с Николаем, надо сказать, оказались идеальными кандидатами, потому что оба мы не семейные», - сказал доктор и, взглянув зачем-то на Иру, слегка порозовел. На прощание главврач сказал: «Паша, ты просто сядь у них там в приемной и не двигайся с места, и не слушай никаких обещаний, понял? Без вакцины не возвращайся», - а потом они ехали всю ночь - почти четыреста километров по скверной, мерзлой дороге и к утру следующего дня были уже в Петрозаводске. В управлении до них действительно никому не было дела - так что, просидев до обеда в приемной, наш доктор вынужден был нарушить все мыслимые и немыслимые правила и просто ворвался в кабинет замначальника управления, прервав его посреди планерки, продолжавшейся
всю первую половину дня, и разразившись прямо с порога пламенной речью, текст которой он вертел в голове, ворочаясь без сна на переднем сиденье тряской «буханки», но не успел он дойти и до середины своих аргументов, сидевший во главе стола пожилой, измученный человек с грустным, как у спаниеля, лицом закричал ему с неожиданной яростью: «Пять случаев, говорите? А у меня пять тысяч случаев за две недели! И каждый день еще по пятьсот! И с Питером связи нет со вчерашнего дня! Нету у меня вакцины, нету, и ни у кого нету, они там ждут, пока мы все вымрем к такой-то матери!» - тут он сделал паузу, чтобы перевести дух, а затем сказал уже чуть спокойнее: «Ваша главная удача, мой дорогой, заключается в том, что вы далеко и вас мало - поверьте мне, вы там у себя в гораздо более выигрышном положении, чем мы здесь, так что забирайте то, на чем вы там приехали, и уё…вайте отсюда поскорее обратно к себе в район, и молитесь, черти, молитесь на свои пять случаев». Доктор наш, безусловно, на этом не сдался и до конца дня толкался в тесных коридорах управления, хватая за рукав пробегавших мимо людей, перехватывая
разговоры, пытаясь куда-то еще звонить, что-то доказывать, и только к вечеру наконец понял, что этот смертельно уставший человек, кричавший на него в своем кабинете, был совершенно прав - эпидемия вышла из-под контроля, если он вообще был, этот контроль, и то, что теперь происходит, - уже стихийная, неуправляемая катастрофа.
        Единственное, чего ему удалось добиться, - небольшой прямоугольной бумажки с печатью, с указанием выдать ему, Красильникову Павлу Сергеевичу, на петрозаводском аптечном складе две тысячи доз противовирусного препарата; «Только он не поможет, - безнадежно сказали ему, - он от гриппа, но не от этого гриппа», а когда он, сжимая драгоценную бумажку в руке, выбежал на улицу, выяснилось, что Колю с его санитарной «буханкой» угнали на принудительную эвакуацию заболевших, и тогда он пешком, спрашивая дорогу, побежал к аптечному складу, с ужасом наблюдая опустевшие улицы с редкими санитарными машинами, прохожими без лиц, в одинаковых белых и зеленых масках, пункты выдачи продовольствия и лекарств с молчаливыми, тревожными очередями - словом, все, что было всем нам и без его рассказа уже знакомо слишком хорошо.
        К моменту, когда Коля наконец нашелся - измочаленный и перепуганный насмерть, в съехавшем набок респираторе, вожделенные две тысячи доз, упакованные в три небольших прямоугольных сумки, были уже получены, и несмотря на усталость и шок, оба они, оказалось, готовы были немедленно выезжать обратно, чтобы поскорее сбежать из трехсоттысячного города, уже бившегося в безнадежной агонии у них на глазах; к счастью, перед вынужденным рейдом опустевший «буханкин» бак доверху залили бензином, и потому они прыгнули в машину и рванули к выезду из города. Только вот уехать им не удалось - не доезжая до выезда на трассу нескольких километров, они уперлись в глухую, стоячую пробку, состоящую из машин, переполненных такими же, как они, обезумевшими от страха людьми и груженных чемоданами и тюками, наспех закрепленными на крышах и торчащими из незакрытых багажников, и пока Павел Сергеевич оставался в «буханке», то и дело оборачиваясь на бережно сложенные сзади сумки с лекарствами, Коля быстро сбегал вперед и вскоре вернулся с известием, что из города уехать нельзя - выезд перегорожен грузовиками, возле которых
стоят вооруженные люди и никого не выпускают. С грехом пополам развернувшись через боковые улицы, они, петляя, сделали еще несколько попыток покинуть город - но на всех выездах ситуация была совершенно такая же: с опозданием на неделю в Петрозаводске ввели карантин, и отчаянная эта мера призвана была скорее не спасти обреченный город, помочь которому было уже нельзя, а защитить от безжалостной болезни тех, кто остался снаружи.
        О том, что они делали в осажденном городе в течение трех недель карантина, сказано было немного - «говорю же, надо ему непременно влезть» - с какой-то пасмурной гордостью сообщил Коля, завладевший еще одной сигаретой из папиных запасов; мы поняли только, что одну из трех сумок, добытых на опустевшем аптечном складе, пришлось-таки распечатать - и, возможно, именно это, хотя, может быть, и какая-то другая, необъяснимая удача помогли им обоим не заразиться, несмотря на два десятка дней, проведенных в тесном контакте с умирающими вокруг людьми. «Понимаете, это бесценный клинический опыт, - волнуясь, сказал наш доктор, поочередно заглядывая нам в глаза, словно ему было смертельно важно убедить именно нас, - этот вирус, безусловно, очень опасен, но убивает не он - я уверен, уверен, что заболевшего человека можно спасти, если бы как-то удалось предотвратить геморрагическую пневмонию, которая развивается только на четвертый-шестой день. Инкубационный период короткий, необычно короткий - иногда это несколько часов, максимум - сутки, и это, конечно, очень плохо для пациента, но в целом, в целом это хорошо,
понимаете? Если бы в самом начале грамотно наладили диагностику, заболевших можно было бы вполне эффективно изолировать - только они же, как всегда, до последнего делали вид, что все не так страшно, чтобы не было паники, а потом уже было поздно!..» - закончил он с отчаянием в голосе и замолчал.
        После паузы они рассказали нам, что когда три недели спустя бесполезные уже кордоны пали, потому что часть охранявших их военных заразилась, а вторая - разбежалась по окрестностям, оба они погрузились в свою «буханку» и предприняли еще одну попытку вернуться домой; из города они выехали беспрепятственно, но по дороге к Медвежьегорску, не доезжая до Шуи, им навстречу попалась искореженная, помятая машина с растрепанной, белой от ужаса женщиной за рулем. Разглядев красный крест на борту «буханки», женщина эта остановила машину и бросилась практически им под колеса, и когда они остановились («Надо же ему влезть!» - с мрачным удовлетворением снова сказал Коля), выяснилось, что на заднем сиденье искореженной машины лежит муж этой женщины с пулей в животе, и пока доктор предпринимал бесполезные, отчаянные попытки его спасти, женщина перестала рыдать и обессиленно опустилась на землю, прижавшись спиной к грязному колесу; из ее рассказа, прерываемого то и дело резкими, судорожными вдохами, Коля понял, что лежащую слева от трассы Шую разграбили и сожгли, а почти сразу за ней они с мужем наткнулись на
засаду, из которой им пришлось вырываться, тараня перегородившие им дорогу машины, и какие-то люди сделали им вслед несколько выстрелов, один из которых лишил их машину заднего стекла, а второй - и это подтвердил бледный, перепачканный кровью Павел Сергеевич, - стоил жизни ее мужу.
        Они взяли эту женщину с собой - убедившись в том, что муж мертв, она покорно позволила усадить себя в «буханку», не взяв из своей изуродованной машины ни единой вещи, и за все время, пока они возвращались к Петрозаводску, не произнесла больше ни слова - все эти сорок минут с заднего сиденья раздавался только мерный, пугающий их обоих, стук ее головы о боковое стекло автомобиля всякий раз, когда он подпрыгивали на ухабе. В центре города она вдруг попросила их остановиться и затем, безразлично отмахнувшись от их уговоров поехать с ними дальше, все-таки попробовать вырваться, медленно ушла от них прочь; проводив ее глазами до тех пор, пока она не скрылась на одной из узких боковых улиц, они приняли решение возвращаться другой дорогой, обогнув Онежское озеро с левой стороны, через Вытегру и Нигижму - ни один здравомыслящий человек не отважился бы в такие времена выбрать этот маршрут, но широкая мурманская трасса была теперь для них недоступна, и если они все же хотели добраться до дома - с опозданием на три недели и с лекарством, которое было не в состоянии - и это они уже знали точно - никому помочь,
другого выхода у них не было.
        Несколько раз по дороге они едва не пропали - один раз, когда застряли в перемете, похожем на тот, который и нам едва не стоил жизни, но который оказался короче, и поэтому они вдвоем, работая без перерыва несколько часов, смогли раскидать его и расчистить путь для «буханки»; второй - когда они каким-то непостижимым образом, с трудом продвигаясь по рыхлому снегу, пробили колесо, и немедленно выяснилось, что запаски в «буханке» нет - она сгинула еще в Петрозаводске, во время одного из эвакуационных рейдов, и тогда Коля, чудовищно матерясь и замерзая до костей, бесконечных два часа пытался исправить ситуацию подручными средствами и в результате разбортировал-таки колесо и ухитрился как-то заделать застывшую на морозе покрышку - ее приходилось подкачивать каждые тридцать-сорок километров, но ехать дальше было можно. Они провели в дороге восемнадцать часов без перерыва - и все это время Коля был за рулем, «у меня и прав нет, так и не собрался, знаете» - застенчиво сообщил доктор. Опасаясь засад, они не рискнули попроситься на ночлег ни в одной из лежавших на их пути деревень, но когда увидели наши
машины, припаркованные у обочины, все же остановились, «понимаете, я увидел мальчика, вот этого» - доктор указал на Антона, прижавшегося к Ириному бедру, - «Николай был очень против того, чтобы мы останавливались - особенно теперь, когда мы почти добрались, но я подумал - с вами дети, и может быть, у вас что-то случилось», - тут он замолчал и опять улыбнулся, словно извиняясь за то, что рассказ получился таким длинным.
        Некоторое время никто не произносил ни слова; мы молчали, переваривая эту сбивчивую историю.
        - А где она, эта ваша больница? - наконец спросил Сережа.
        - Так в Пудоже. Я разве не сказал? - удивился доктор. - Здесь уже недалеко, километров пятнадцать.
        - Послушайте, - сказала вдруг Марина настойчиво и положила свою узкую руку на рукав мятой куртки, которую где-то в середине разговора Коля безапелляционно нахлобучил-таки доктору на плечи и несколько раз возмущенно водружал ее, сползающую, на место, когда тот особенно оживленно размахивал руками, - мы слышали, что в Пудоже уже неспокойно. Не надо вам одним туда ехать - подождите нас, мы только зальем топливо и поедем все вместе, хорошо?
        - Неспокойно? - переспросил доктор, грустно улыбаясь. - А разве где-то сейчас спокойно?
        - И все равно, - с твердостью, которой я ни разу у нее не замечала, сказала Марина, - так безопаснее, как вы не понимаете! Мало ли что там, в этом вашем Пудоже, могло случиться за три недели. Подождите немного, мы уже почти готовы ехать - мы же готовы, да, готовы же?
        - Нет, - вдруг сказала Ира, - мы не готовы, - и все мы с удивлением посмотрели на нее.
        - Ну да, мы не поели, - произнесла Марина с отчаянием, - но мы же можем сделать это по дороге, Ира, или сейчас - но быстро, это десять минут, им нельзя дальше одним..
        - Дело не в этом, - сказала Ира медленно. - Мы не можем ехать дальше, потому что в Витаре кончился бензин.
        Разумеется, я этого ожидала. Об этом невозможно было забыть: все время, пока мы двигались вперед, уменьшая расстояние, отделяющее нас от маленького дома на озере, обещающего нам долгожданный покой и безопасность, невозможно было думать ни о чем другом, кроме этого: хватит ли нам топлива, чтобы добраться. Я помнила об этом, пока сама сидела за рулем, наблюдая за движением тоненькой красной стрелки - в нем не было плавности, в этом движении, стрелка могла не двигаться час, полтора, а затем делала резкий рывок - и каждый раз такой же рывок делало мое сердце, потому что машина - не только Витара, любая из наших четырех машин - означала на этой длинной, опасной дороге жизнь, была ее синонимом. Я помнила об этом, когда мы нашли брошенный грузовик, и потом - на пустых заправках возле Кириллова, и когда мы грабили цистерну - несколько раз за эти десять с лишним дней нам везло, и у трех дизельных автомобилей было теперь достаточно топлива, чтобы доехать до цели, но бензина - если не считать жалких нескольких литров, обнаруженных папой в дачном поселке - бензина мы не нашли нигде. Просто я оказалась не
готова к тому, что это случится так скоро, и потому я все-таки переспросила, чувствуя себя при этом очень глупо: «Как - кончился? Уже?»
        - На самом деле его хватит еще километров на десять-пятнадцать, - ответила Ира, - но лампочка горит, и мы подумали, будет лучше, если мы решим этот вопрос здесь, а не посреди города, в котором неизвестно что творится…
        - Я просто не успел тебе сказать, - быстро перебил ее Сережа, - Витару придется оставить здесь, Аня. Мы сейчас перегрузим вещи, и сесть придется поплотнее. Ничего, не страшно, осталось километров триста пятьдесят, дотянем как-нибудь, - и продолжил, уже обращаясь к доктору: - Слушайте, может, вы и правда нас подождете? Нам просто вещи перекинуть, вряд ли это займет больше получаса.
        - Вы простите, - тут же виновато ответил доктор, прижимая к груди свою широкую короткопалую ладонь, - больше мы с вами задерживаться никак не можем. Они ждут нас - три недели уже ждут, и мы просто не имеем права, понимаете? Мы не везем им никакой вакцины, разумеется, но они должны знать… в общем, спасибо, но мы поедем сейчас.
        - Ну что ж, - Сережа пожал плечами, - тогда счастливо. И удачи. - Он протянул доктору руку, которую тот немедленно и с большим воодушевлением пожал, а затем повернулся и пошел к пикапу: - Андрюха, расчехляй прицеп - основное к тебе придется сложить, наверное…
        - Много не влезет, - озабоченно отозвался Андрей, - мы почти под завязку его уже набили. Разве что канистры пустые выбросить?
        - Только не все, - тут же подключился папа, и все они, включая Мишку, сгрудились вокруг прицепа и погрузились в спор, словно перелистнув страницу, на которой случилась эта встреча на ночной дороге, словно ни застенчивого доктора, ни мрачного, недоверчивого Коли, опустошившего папину пачку сигарет, больше не существовало.
        - Не надо вам ехать одному, - повторила Марина доктору, - полчаса ведь ничего не решают, - но он только замотал головой и начал поспешно, даже с какой-то опаской отступать назад, как будто боялся, что она сейчас повиснет у него на рукаве и не отпустит совсем, - да подождите же! Уже поздно, вечер, он, наверное, спит давно, этот ваш главврач…
        - Ну нет уж, - с жаром возразил стоявший тут же Коля, - этот точно не спит! - и они с доктором обменялись понимающими взглядами. - Вломит нам еще по первое число за то, что так задержались. Поехали, Пал Сергеич, ты давай, прощайся, а я пойду прогрею машину чуток.
        Почему они ведут себя так, словно даже не думают о том, что там, куда они едут, могло уже ничего не остаться, думала я, наблюдая за тем, как долговязый Коля деловито садится на корточки возле поврежденного «буханкиного» колеса, проверяя, выдержит ли оно последних пятнадцать километров, отделяющих эту маленькую экспедицию от долгожданного Пудожа. За последние сутки мы не увидели ни одного живого города, ни одного - только две крошечных деревни, спрятавшиеся в снегах в наивной уверенности, что двадцать с небольшим километров нечищеной дороги в состоянии защитить их и от болезни, и от тех, кто пока ей не поддался и пытается выжить любой ценой. Вы же видели то же самое, что и мы, подумала я, почему же при этом единственное, о чем мы можем теперь думать, - это наше собственное спасение, а вы, два смешных безоружных человечка в дышащей на ладан машинке, делаете вид, что эта мысль даже не приходила вам в голову?
        - Скажите, - произнесла я, прервав, видимо, очередной жалобный Маринин монолог, и она испуганно умолкла и посмотрела на меня, - вы действительно не боитесь? Вы правда не понимаете, что скорее всего там, куда вы едете, уже нет никакого города, никакого главврача? Три недели прошло… вы же сами видели, как быстро… Там наверняка уже ничего нет - разве что кучка умирающих людей, которым вы все равно не сможете помочь.
        Доктор медленно повернулся ко мне и внимательно, без улыбки взглянул мне в лицо.
        - Я уверен, что вы не правы, - ответил он после некоторой паузы, - но даже если… я не знаю, как вам это объяснить. Понимаете, в этом случае мы тем более должны быть там.
        - Сергеич! - умоляюще воскликнул Коля, уже сидевший за рулем «буханки». - До утра простоим, поехали давай! - И доктор, еще раз кивнув нам, повернулся и торопливо побежал к машине. Повозившись немного с пассажирской дверью, он наконец открыл ее - судя по всему, не без помощи изнутри - но вместо того, чтобы забраться на сиденье, принялся вначале запихивать куда-то вглубь свой прямоугольный громыхающий чемодан, куртку, а после неожиданно хлопнул себя по лбу и быстро зашагал обратно, к нам, провожаемый негодующими Колиными воплями.
        - Совсем забыл, - проговорил он, когда, запыхавшись, снова оказался рядом с нами, - наша больница у вас по дороге - улица Пионерская, дом 69, двухэтажное желтое здание, мимо проехать невозможно - вы вот что, когда закончите здесь - заезжайте, особенных условий я вам не обещаю, но на ночлег устрою. - Он поймал мой взгляд и сказал уже другим голосом: - Ну, то есть, если там, впереди, все в порядке.
        - Лучшее место, чтобы переночевать, - сказала Наташа, пока мы смотрели вслед удаляющейся «буханке», подпрыгивающей на неровностях дороги, - это, конечно, больница, полная заразы. Он ненормальный, этот доктор.
        - Да потому что не надо было его отпускать! - с горячностью прервала ее Марина. - Ну что же вы молчали, такой человек, а вы - «удачи вам», - она негодующе обернулась назад, к мужчинам, занятым перегрузкой вещей из Витары, - он же пропадет, они оба там пропадут!
        - Какой - «такой человек», - закричала Наташа, - ну какой? Просто он врач, да, в этом все дело? Ты поэтому так за него волнуешься? Не будет у тебя, Марина, личного врача. И массажиста мы тебе тоже не взяли, представляешь?..
        - Наташа, - сказала Ира.
        - Ладно. Простите, - ответила та неохотно. - Просто нам действительно некуда его. Ну некуда. Пойдемте лучше, ребятам поможем.
        Через полчаса Витара была разгружена. Вещи, которыми, казалось, она была заполнена почти доверху, распределились теперь между остальными машинами - основная их часть перекочевала в тентованный прицеп, прочее - под целлофановую пленку на крышу Паджеро. Для того, чтобы все поместилось, пришлось пожертвовать большей частью пустых канистр, к огромному неудовольствию папы, который все пытался как-то рассовать их, пристроить их кому-нибудь в ноги, но потом сдался - места действительно больше не было. Мысль о том, чтобы оставить что-то полезное теперь, когда наши запасы сделались практически невосполнимы, оказалась для него невыносима; он сердито сновал между машинами, заглядывая во все углы, и настаивал: «Может, покрышки хотя бы, а? покрышки?» - «Некуда, - твердо отвечал Сережа, - пап, ехать надо» - «Да погоди ты, я хотя бы аккумулятор сниму, - отвечал папа раздраженно. - Аня, где у тебя капот открывается?»
        Я надеялась, что мне удастся этого избежать - что я просто подожду, пока с бедной моей машины снимут все, что можно снять, а потом мы рассядемся в оставшиеся три автомобиля и двинемся в путь, что мне не придется больше садиться в нее - даже для того, чтобы просто открыть капот. Конечно, это было очень глупо - после всего, что нам пришлось оставить, после всего, что мы уже потеряли, переживать из-за машины - вот только это была моя машина. По-настоящему - моя. Я поздно села за руль - к этому моменту все вокруг уже сменили не один автомобиль; в юности они бойко катались на подержанных «пятерках» и «восьмерках», доставшихся от родителей или купленных по случаю, потом пересели на степенные, солидные иномарки, а я все так же ездила на метро, прячась от чужих взглядов за обложками книжек, или отгораживалась наушниками от разговорчивых бомбил на задних сиденьях разбитых «копеек». Когда же я наконец решилась, это произошло мгновенно: в ту же секунду, как только дверца мягко захлопнулась за мной, оставив снаружи все посторонние звуки и запахи, я положила руки на прохладное рулевое колесо, вдохнула аромат
нового пластика и сразу же, немедленно, остро пожалела о том, что тянула так долго и не сделала этого раньше, потому что это была моя территория, только моя, и никто не имел права мешать мне, пока я была там, внутри. Сережа часто говорил - давай ее сменим, ей уже пятый год, она скоро начнет сыпаться, давай купим тебе что-нибудь новенькое, но мне почему-то было очень важно сохранить ее, машину, которую я когда-то купила себе сама, именно эту.
        Папа уже деловито копался под капотом, а я все сидела на водительском месте, стараясь не слышать доносящихся снаружи оживленных голосов. Взявшись за ручку двери, вместо того чтобы выйти, я зачем-то закрыла ее; голоса зазвучали тише, но зато теперь стали явственно слышны металлические шорохи откуда-то изнутри. Наконец капот захлопнулся, папа, торжествуя, убежал прятать выкорчеванный аккумулятор, и в ту же минуту Сережа - я даже не заметила, как он подошел, - постучал мне в окно:
        - Поехали, Анька. Вылезай.
        Я вздрогнула. Теперь, когда он стоял снаружи и смотрел на меня, было неловко гладить руль, говорить какую-нибудь сентиментальную ерунду, и тогда я просто подняла подлокотник между передними сиденьями и начала вынимать плоские пластиковые футляры - медленно, один за другим, не обращая внимания на его нетерпеливый, упорный стук, и вышла только после того, как забрала их все, даже тот, пустой, от Нины, которую мы слушали целую вечность назад, в день, когда уехали из дома.
        - Мои диски, - сказала я Сереже и протянула к нему полные руки, - вы даже не забрали диски.
        - Аня, это просто машина. Всего-навсего. Ну хватит уже, - вдруг сказал он раздраженно, вполголоса, и прежде, чем я успела ответить ему - не просто, это не просто машина, он уже повернулся к остальным, поднял руки - в одной из них была зажата консервная банка, в другой - нож, и несколько раз стукнул ножом по банке:
        - Уважаемые пассажиры, - сказал он весело и громко, и все посмотрели на него, - просьба занять свои места и пристегнуть ремни. Через несколько минут вам будет предложен легкий ужин! - И тогда они засмеялись, все, даже Марина, даже мальчик, который наверняка не понял шутки, но обрадовался тому, что взрослые наконец смеются.
        Потом мы рассаживались по машинам - Ира с мальчиком устроились теперь в пикапе, Мишка вернулся к нам на заднее сиденье - и Сережа обошел машины, одну за другой, заглядывая в окошки:
        - Мясо или рыба? А вам? Мясо или рыба? Прошу вас…
        - Банка же закрытая! - чей-то женский голос, кажется, Наташин.
        - За консервным ножом просьба обращаться к вашему бортпроводнику! - отвечал Сережа.
        Это было весело, по-настоящему весело и очень нам сейчас необходимо - мы не шутили уже целую вечность, но я почему-то не могла принять в этом участия. Не сейчас, подумала я, как-нибудь в другой раз. Сережа был уже рядом, с оставшимися консервами в руках:
        - Мишка, - сказал он, - мясо или… мясо? Рыба кончилась, следующую коробку открывать не полезу уже.
        - Пожалуй… мясо, - ответил Мишка, улыбаясь, и потянулся за банкой.
        - Держи, - сказал ему Сережа, обходя Паджеро с другой стороны, - сейчас я сяду в машину и открою тебе, - и протянул мне две последних банки.
        - Мадам, - сказал он, и голос его прозвучал - или мне показалось - немного, едва заметно холоднее, - мясо или мясо?
        Я могла бы подыграть ему - конечно, могла бы, это было очень просто - поднять голову, улыбнуться, сказать «даже не знаю… может быть, мясо? Хотя нет - давайте лучше мясо», только я не смогла поднять головы и улыбнуться тоже не смогла.
        - Мне все равно, - бесцветно сказала я, не глядя на него. Руки у меня по-прежнему были заняты дисками, которые я не успела еще никуда пристроить, и тогда он молча положил банку на широкую приборную панель прямо передо мной и захлопнул пассажирскую дверь.
        Есть холодное, волокнистое мясо пластиковыми, гнущимися вилками было неудобно, но мы были голодны - ужасно голодны, и покончили с едой почти мгновенно.
        - Эх, подогреть бы ее, - с сожалением сказал Мишка с набитым ртом, безуспешно ковыряя застывший на дне банки жир, - сколько всего осталось!
        - Пользуйся моментом, Мишка, - ответил ему Сережа, - каждому по банке - непозволительная роскошь, но это, похоже, наша последняя еда до озера, а разводить на обочине костер и варить макароны у нас точно нет времени. В следующий раз каждому достанется максимум пара кусочков из такой вот банки.
        - Может, дать ему немного? Мам? - спросил Мишка и кивнул на пса, старательно делавшего вид, что мы со своей тушенкой нисколько его не интересуем.
        - Хорошая мысль, - сказала я.
        Мы выпустили пса на улицу и скормили ему остатки белесого студня из наших банок, вычерпав их прямо на снег Сережиным ножом; пока он ел - жадно, не жуя, целыми кусками, дверь стоявшего позади пикапа приоткрылась и на обочине показались Ира с мальчиком. Осторожно ступая, мальчик маленькими шажками двинулся в нашу сторону - в руках у него была плоская банка консервированного лосося.
        - Неси осторожнее! - сказала Ира. - Разольешь - испачкаешь комбинезон. - Мальчик остановился, посмотрел на банку и тут же действительно пролил несколько капель, а потом, быстро оглянувшись, пошел дальше - в двух шагах от пса он аккуратно поставил банку на снег, да так и остался сидеть возле нее на корточках.
        - Ни за что не соглашался ехать, пока собаку не покормит, - смеясь, сказала Ира Сереже, подходя к нам, - вот, я еще принесла.
        Стоя вокруг, мы молча смотрели, как пес стремительно, двумя движениями языка извлекает рыбный бульон из банок. Сережа наклонился и погладил мальчика по голове.

* * *
        Оставшиеся до Пудожа пятнадцать километров мы преодолели быстро - «буханка», проехавшая здесь только что, проложила неглубокую, но все же колею, облегчившую нам движение. Впереди по-прежнему шел тяжелый Лендкрузер, но пикап с перегруженным, опасно раскачивающимся прицепом решено было «прикрыть» с двух сторон, и поэтому колонну теперь замыкали мы - не смотри, сказала я себе, когда мы, пропустив вперед две остальных машины, съехали с обочины и пристроились в хвосте, не смотри, не оглядывайся, ты и так прекрасно знаешь, как она выглядит сейчас, выпотрошенная, брошенная, и все равно посмотрела, и смотрела до тех пор, пока хватало света наших габаритных огней - сначала Витара превратилась в едва различимое темное пятно, а потом, очень быстро, скрылась из вида совсем. Через двадцать минут мы уже въезжали в Пудож.
        Они все были очень похожи друг на друга, эти маленькие северные городки, все население которых легко поместилось бы в нескольких московских многоэтажках - десяток улиц, редкие каменные здания, высокие деревья с прячущимися между ними крышами частных домов, разношерстные заборчики, смешные вывески. Ничего, ровным счетом ничего плохого не должно случиться с человеком, попавшим в такое место, думала я, глядя в окно на проплывающие мимо спящие, бесполезные уличные фонари, чередующиеся с белыми, словно обсыпанными сахаром деревьями - на этих улицах, наверное, никто не превышает скорость, и можно без страха выпускать детей играть снаружи, у ворот. Все, кто живет здесь, знают друг друга - если не по именам, то хотя бы в лицо, а на окраинах, зарастающих летом высокими, в человеческий рост сорняками, можно встретить одинокую корову или переходящих дорогу толстых гусей. В таких местах, как это, военные грузовики с санитарными крестами, карантинные кордоны, защитные маски на лицах оказались бы слишком неуместными, почти нереальными. Мы уже проехали несколько похожих городов - и все они были пусты, но
нетронуты - не сожжены, не разграблены, как будто заснули на время, до тех пор, пока жившие в них люди не вернутся назад; этот, последний, точно такой же, как предыдущие, действительно был еще обитаем - мы поняли это за первым же поворотом улицы, по которой въехали в город.
        - Смотрите, там, впереди, свет! - воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:
        - Пап, что там? Тебе видно?
        - Не знаю, - отозвался папа, - не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?
        - Так это больница вроде бы, та самая, про которую они говорили, - сказал Андрей неуверенно, - народ там какой-то снаружи…
        Обращенное к улице своим длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги - просто небольшой, расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами - именно они оказались источником слабого, рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного - человек пятнадцать, может быть, двадцать, они стояли небольшой, плотной группой, очень близко друг к другу; в одном из автомобилей, расположенном ближе к дороге, я узнала «буханку». Выходит, он все-таки оказался прав, подумала я, и они действительно ждали его, он не зря торопился, три недели, целых три недели они сидели здесь, в больнице, считая заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем - в коридорах, а потом - очень быстро - заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали, и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся - потому что обещал. У них уже нет электричества - как и
везде в округе, и связи нет тоже - для того, чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому-то, наверное, пришлось дежурить у окна - день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге, и когда она, наконец, появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как-то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.
        Мы уже почти поравнялись с освещенным фарами пятачком, и я все искала глазами невысокую, плотную фигуру доктора, и не находила - собравшиеся вокруг больницы люди стояли слишком тесно, я даже привстала на сиденье - небольшая толпа внезапно вздрогнула и сжалась еще плотнее, словно все они по какой-то причине решили обняться, а затем, как будто устыдившись этого своего порыва, отошли друг от друга как можно дальше; несколько человек, отступив всего на пару шагов, неподвижно застыли, разглядывая какой-то продолговатый предмет, лежавший перед ними на снегу, а остальные, отталкивая друг друга, бросились к «буханке», к ее распахнутым дверцам. Сережа нажал кнопку стеклоподъемника - мутное, подернутое инеем стекло опустилось, и мы отчетливо и ясно увидели, что на снегу, на животе, повернув к дороге свое худое, заросшее седоватой щетиной лицо лежит Коля, ворчливый водитель «буханки» - глаза у него были открыты, на лице застыло все то же недовольное выражение, с каким полчаса назад он отчитывал нас на лесной дороге, а за ухом все еще белела одна из папиных сигарет. Звуков почему-то не было - несмотря на
опущенное стекло, с улицы не доносилось никакого шума - ни единого выкрика, полная, абсолютная, сосредоточенная тишина, нарушаемая только пыхтением и возней тех, кто толкался возле «буханки».
        Мы продолжали медленно катиться вперед, не в силах оторвать взгляда от происходящего на маленьком, освещенном пятачке перед больницей, как вдруг со стороны «буханки» раздался отчаянный голос: «Это не вакцина, говорю же вам, это не вакцина, она не поможет, вы не знаете, как принимать, ну подождите, дайте мне возможность…» - и сразу после этого крика морозный воздух как будто взорвался, и все закричали разом - и те немногие, кто все еще стоял возле тела, и остальные, которых было гораздо больше. «Буханка» вдруг закачалась, угрожая перевернуться и упасть набок, и наружу, расталкивая остальных, выпрыгнули двое - могло показаться, что они действуют слаженно, но отбежав совсем недалеко, они принялись ожесточенно рвать друг у друга из рук небольшую прямоугольную сумку, пока та не лопнула, выплюнув вверх и в стороны несколько сотен невесомых картонных упаковок, рассыпавшихся по снегу широким веером - словно не замечая этого, сражающиеся из-за сумки мужчины продолжали яростно тянуть ее, почти уже опустевшую, за ручки, а к ним уже бежали другие, прямо на ходу падая на колени и торопливо, обеими руками
зачерпывая маленькие картонные коробочки и вместе со снегом лихорадочно рассовывая их по карманам. В этот момент из «буханки» показалась еще одна сумка - человек, доставший ее, держал ее над головой на вытянутых руках; он сделал отчаянный рывок, чтобы вырваться из напиравшей толпы, но, вероятно, кто-то с силой толкнул его или ударил, потому что сумка внезапно дрогнула - к ней немедленно протянулся еще десяток рук - и опрокинулась вниз, скрывшись в мешанине рук и ног. «Подождите! Да подождите же!» - надрывался все тот же отчаянный голос, уже едва слышный, и тут мы увидели его, выползающего на четвереньках из самой гущи людей, - на лице у него теперь белел марлевый прямоугольник, но я все равно узнала его круглую, коротко стриженную голову и бесформенную куртку. Он полз в сторону дороги - не решаясь встать на ноги, чтобы дерущиеся возле «буханки» люди не заметили его, - с трудом, медленно, потому что ползти ему мешал громоздкий пластиковый чемодан; возле самой дороги он наконец отважился подняться - и в ту же секунду один из дерущихся увидел его и крикнул: «А ну, стой! Стой!»
        Идущий впереди Лендкрузер оглушительно взревел и рванулся вперед.
        - Ходу, живо! - закричала рация папиным голосом. - Сейчас они нас заметят! - И прицеп, быстро ускоряясь, запрыгал за Лендкрузером по неровной, уходящей в темноту дороге; Сережа тоже поддал газу и еще раз оглянулся, чтобы последний раз посмотреть на то, что происходит метрах в двадцати позади нас - но внезапно резко ударил по тормозам, переключил передачу и начал сдавать назад, к освещенному участку дороги; проехав совсем немного, Паджеро остановился, а Сережа обернулся и сказал:
        - Мишка, дай мне ружье. У тебя под ногами. Быстро! - Ни Лендкрузера, ни пикапа уже не было видно, слышны были только истошные папины крики: «Сережа! Ты ему не поможешь, Сережа! Ты что делаешь, твою мать!», и пока Мишка лихорадочно шарил внизу, под сиденьями, Сережа уже оказался снаружи, на дороге - распахнув пассажирскую дверь, он протянул руку:
        - Ну? Давай!
        Выхватив ружье, он одной рукой переломил его надвое, а другой достал из кармана два ярко-красных пластиковых столбика с металлическими наконечниками, загнал их в ствол, с лязгом защелкнул его на место, а затем встал прямо посреди дороги, широко расставив ноги, и крикнул - оглушительно громко:
        - Эй! Доктор! Сюда!
        Услышав этот крик, доктор повернул к нам свое закрытое маской лицо - только вместо того, чтобы броситься к нам, он зачем-то остановился и принялся напряженно вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть нас, словно не замечая того, что человек, кричавший ему «Стой!», уже отделился от дерущейся толпы и бежит к нему, неуверенно застывшему на обочине. Пока он еще был один, этот человек, остальные пока были слишком заняты добытыми из «буханки» сумками, и, судя по всему, он вовсе не собирался привлекать их внимание - крикнув лишь однажды, дальше он двигался уже молча, сжимая в руке что-то длинное и тяжелое, металлически поблескивающее в свете фар стоявших возле больницы автомобилей.
        - Беги, доктор! - крикнул Сережа, вскидывая ружье, и тогда доктор вздрогнул, оглянулся, увидел приближающегося к нему человека и наконец побежал в нашу сторону, спотыкаясь и громыхая своим пластмассовым чемоданом, а человек с монтировкой - возможно, тот же самый, кто несколько минут назад ударил Колю, неподвижно лежавшего теперь на снегу, вдруг изо всех сил метнул эту монтировку прямо в его широкую, ничем не защищенную спину. Доктор упал.
        - Вставай! - кричал Сережа, на заднем сиденье пронзительно лаял пес, я смотрела, как доктор неловко пытается подняться, одной рукой по-прежнему прижимая к себе свой дурацкий пластмассовый чемодан, а человек, метнувший монтировку, в два прыжка добирается до нее, откатившейся в сторону, и снова поднимает; он уверен, что в этом чемодане вакцина, поняла я, и тоже закричала:
        - Чемодан! Бросай чемодан! - И тогда доктор, уже стоявший на коленях, словно услышав меня, с усилием толкнул чемодан от себя, как можно дальше, и тот, громыхая, с распахнувшейся крышкой, заскользил по утоптанному снегу, только человек с монтировкой не стал к нему нагибаться, словно гнался он вовсе не за ним - вместо этого, отпихнув чемодан ногой, он поднял монтировку над головой, замахнувшись широко и угрожающе, сейчас он его ударит, подумала я, и тут Сережа выстрелил.
        От неожиданности я зажмурилась - буквально на долю секунды, а когда открыла глаза, выяснилось, что у меня заложило уши, потому что звуки вдруг пропали - и собачий лай, и крики; все, что происходило дальше, было похоже на немое кино - я увидела, что человек с монтировкой лежит, опрокинувшись на спину, а доктор, с пустыми теперь руками, ползет к нам на четвереньках, а затем поднимается на ноги и бежит, а с другой, темной стороны дороги, виляя, появляется едущий задом Лендкрузер; как толпа, до сих пор не замечавшая нас, застывает на мгновение, а затем, дрогнув, рассыпается на отдельные человеческие фигуры и начинает двигаться в нашу сторону, словно одинокий оглушительный выстрел не напугал ее, а, напротив, привлек; как Сережа оборачивается к Мишке и снова кричит что-то неслышное, а Мишка распахивает заднюю дверь и одним рывком съезжает в сторону, прижимая обезумевшего, лающего пса к противоположной стойке, и как доктор в съехавшей набок маске ныряет в машину буквально головой вперед, а следом за ним Сережа забрасывает ружье и прыгает за руль.
        Слух вернулся ко мне уже после, когда мы с ревом рванули с места, взметнув клубы снежной пыли из-под колес прямо в лицо бегущим за нами по темной дороге людям и едва не столкнувшись с Лендкрузером, в последний момент успевшим увернуться - замешкавшись на секунду, он пристроился позади, и мы помчались вперед на максимально возможной скорости, и только тогда я услышала сразу все: и лай, и невнятные вопли наших преследователей, и голос Андрея из динамика, беспомощно повторяющий: «Ребята! Что там у вас, ребята? Что там?» Пикап мы догнали уже на выезде из города - он стоял с включенным двигателем прямо посреди дороги; стоило нам показаться из-за поворота, он немедленно тронулся, но нам все равно пришлось изрядно замедлиться - тяжелый, под завязку забитый прицеп, не позволивший пикапу ни развернуться, ни сдать задом, мешал ему ехать быстро. Убедившись, что мы едем за ним, Андрей наконец умолк и освободил эфир - и тогда немедленно заговорил папа.
        - Какого черта, - начал он. - Какого, мать твою, черта. Ты вообще представляешь себе, как это могло для нас закончиться, ты, бойскаут хренов?..
        Сережа не отвечал.
        - …если бы у них оказалось с собой хоть что-нибудь огнестрельное! Хоть что-нибудь! Один выстрел! Один! - заорал папа. - Кому нужно это сраное геройство! У тебя жена в машине! Ребенок! Солярки сто литров в багажнике!
        Сережа молчал. На самом деле он даже не повернул головы, словно вообще не слышал ни слова, словно он был один в салоне; держась за руль обеими руками, он смотрел прямо перед собой, и лицо его, едва освещенное тусклыми габаритными огнями прицепа, было отстраненное и сосредоточенное, как у человека, который забыл что-то очень важное и теперь изо всех сил пытается вспомнить. Потом он протянул руку и, не глядя, скрутил звук на рации почти до самого минимума, превратив разгневанную папину речь в еле слышное кваканье, которое, впрочем, буквально через несколько минут захлебнулось и стихло, и тогда в машине наступила тишина, в которой стало слышно, как скрипят амортизаторы перегруженного прицепа, как хлопает по крыше застывший на морозе кусок целлофановой пленки и как прерывисто дышит пес на заднем сиденье.
        - Нет, ничего не чувствую, - сказал он наконец и покачал головой. - Я все думал, когда же это случится. С самого начала я все время думал - рано или поздно мне придется это сделать. Понимаешь, Анька? Рано или поздно мне придется убить кого-нибудь. Я же убил его, да? - Интонация у него была вопросительная, но он так и не обернулся, как будто говорил сам с собой, и поэтому я ничего не ответила - никто не ответил.
        - Я боялся, что не смогу, - сказал он тогда. - Хотя нет, я знал, что смогу, если будет нужно, но я все время думал, что потом, после этого… знаешь, как они всегда говорят в фильмах, ты всегда будешь помнить человека, которого ты убил первым, ты никогда уже не будешь прежним… знаешь, да? - И хотя он по-прежнему не смотрел на меня, в этот раз я все-таки кивнула, просто осторожно опустила подбородок вниз, а затем снова подняла его.
        - Только я почему-то ничего не чувствую, - проговорил он с каким-то мучительным удивлением, - вообще ничего. Как будто я выстрелил в тире. Я выстрелил - он упал. Всех делов. Потом они побежали, мы поехали, и я все думал - вот, вот сейчас оно меня догонит, и, я не знаю, нам придется остановить машину, может быть, меня стошнит, что там делают люди в таких ситуациях? У меня даже сердце не стучит чаще, черт побери. Что со мной такое, Анька? Что я за человек такой? - И тут он, наконец, посмотрел на меня, а я посмотрела на него. И еще посмотрела. И потом сказала твердо - так твердо, насколько могла:
        - Ты хороший человек. Слышишь? Ты хороший. Просто мы теперь действительно как в тире, наверное. Вся эта дорога, вся эта планета сейчас как один огромный чертов тир.

* * *
        Доктор заговорил не сразу - уже осталась далеко позади беззащитная больница и страшная толпа снаружи, уже скрылся из вида весь этот маленький город, больной, напуганный и опасный, и дорога снова сделалась безлюдна и спокойна - а он все сидел молча, неловко скорчившись на заднем сиденье. Места сзади было совсем мало - с трудом успокоив пса, Мишка старательно отодвинулся как можно дальше от доктора, чтобы позволить ему устроиться поудобнее, но тот, казалось, не заметил ни Мишкиных стараний, ни пустого теперь пространства между ними, и продолжал сидеть все в той же напряженной позе, не пошевелившись ни разу с момента, когда, задыхаясь, ворвался в машину. Наконец он вздохнул и поднял голову:
        - Я должен поблагодарить вас, - сказал он негромко, - судя по всему, вы спасли мне жизнь.
        Не говоря ни слова, Сережа кивнул.
        - Нет, послушайте, - сказал тогда доктор, - я действительно очень вам благодарен. Если бы не вы… - Его фраза повисла в воздухе так же, как предыдущая, и какое-то время он продолжал смотреть Сереже в затылок, настойчиво и тревожно; видно было, что ему отчаянно нужно услышать что-нибудь в ответ - что угодно, а я смотрела на него и мучительно пыталась подобрать какие-нибудь ободряющие слова, я хотела сказать что-то вроде «не волнуйтесь, уже все позади» или «главное, что вы живы», но потом я вспомнила Колю, неподвижно лежащего на снегу, его открытые глаза и нелепую сигарету за ухом, и не сказала ничего.
        - Не понимаю, - заговорил он снова и, сморщившись, потер лоб рукой, - никак не могу понять, как же так вышло… мы были их последней надеждой, понимаете?.. им пришлось ждать три недели, и они… в общем, они думали, что мы уже не вернемся. Что никто не придет. А когда мы все-таки приехали, они… Представьте себе, - перебил он сам себя и, поскольку Сережа по-прежнему не реагировал, обернулся к Мишке и схватил его за плечо, - представьте себе, что вы ждете помощи. Долго, несколько недель. И все вокруг умирают. А вы ждете. И может быть, вы тоже уже больны, или болен кто-то из ваших близких, ваш ребенок, например. Или мама. Понимаете?
        Мишка испуганно кивнул, и доктор сразу же перестал трясти его, убрал руки и снова как-то весь съежился, мрачно уставившись в пол.
        - Это я виноват, - сказал он, помолчав, - я пытался им объяснить, но мне не хотелось сразу лишать их надежды, и я сказал - лекарство. Я надеялся, они выслушают меня, я объяснил бы им, что это не вакцина, что оно скорее всего не поможет совсем, во всяком случае заболевшим оно точно уже не поможет… я должен был сказать иначе, - проговорил он с отчаянием в голосе и ударил себя сжатым кулаком по колену, а затем снова поднял глаза - теперь он смотрел на меня. - Я должен был остаться, - сказал он, - они все теперь умрут. Они в любом случае умерли бы, конечно, но я знаю, как облегчить… а теперь это некому будет сделать. Я виноват.
        - Они убили бы вас, - вдруг сказал Сережа, и голос у него звучал глухо и неприязненно, - они убили Колю и убили бы вас, а потом еще немного поубивали бы друг друга, и только потом уже прочитали бы инструкцию и поняли, что это ваше лекарство им не поможет.
        - Да, Коля, - тихо сказал доктор и снова поднял руку - зажмурившись, он еще раз с силой потер лоб и какое-то время сидел молча, не отнимая руки от лица, а потом вдруг выпрямился и подался вперед, и заговорил - быстро, с напором: - Только, пожалуйста, не думайте о них плохо. Многих из них я знаю… знал лично, они обычные люди и ни за что бы так не поступили, если бы… просто почти все они были уже больны, понимаете?..
        Надо как-то остановить его, подумала я, надо быстро остановить его, чтобы он ничего больше не говорил, потому что никому из нас - а особенно Сереже - эти оправдания не нужны, нам не нужно ничего этого знать - кем они были, эти люди, как их звали, потому что если он сейчас все это нам расскажет, мы не сможем больше думать, что Сережа выстрелил в бессмысленное, опасное животное, а не в человека. Не в человека. Вероятно, доктору эта мысль тоже пришла в голову - с опозданием, но пришла, потому что он вдруг сбился буквально на полуслове и замолчал, уставившись в окно, на белые замороженные деревья, медленно, словно верстовые столбы, проплывавшие мимо.
        - А что главврач? - спросила я тогда, чтобы сказать хотя бы что-нибудь. - Ну, тот, который послал вас за вакциной? Он там был?
        - Он умер, - просто сказал доктор, не поворачивая головы, - в самом начале, в конце первой же недели. Заразился и умер.
        Через несколько минут после неслышных нам, скорее всего, переговоров по рации пикап притормозил, пропуская вперед Лендкрузер, до этих пор замыкавший колонну; поравнявшись с нами, большой черный автомобиль на минуту остановился, пассажирское окошко опустилось, и мы увидели бледный Маринин профиль и сразу за ним мрачную папину физиономию. Перегнувшись через неподвижно сидящую Марину, папа высунул в окно голову и сделал Сереже знак открыть окно.
        - Рацию включи, - коротко сказал он, - Андрюха говорит, через десять километров еще одна деревня.
        - Пап… - начал было Сережа, но тот перебил его:
        - Просто включи рацию. Не время сейчас, потом поговорим.
        Сережа кивнул в знак согласия и потянулся к рации, но тут из Лендкрузера раздался вдруг какой-то звук - посторонний и неожиданный, как если бы прямо в салоне вдруг завыла собака; подняв глаза, мы увидели, что Марина, оттолкнув папу плечом, лихорадочно возится с дверцей.
        - Марин… ты чего, Марин, - сказал папа удивленно, но она уже распахнула дверь, легко выпрыгнула на снег и побежала через дорогу, к деревьям, смешно выбрасывая тонкие ноги в стороны, и остановилась у самой кромки леса, словно не решаясь пересечь ее; потом сделала несколько шагов обратно, к машине, и, в конце концов, остановилась и с размаху опустилась на корточки, вцепившись пальцами в волосы.
        Вероятно, Паджеро оказался ближе всего к месту, где она сидела, - и потому я успела подойти к ней раньше, чем это сделали остальные; за спиной у меня еще только начали хлопать дверцы, а я уже была совсем рядом, и в этот момент странный звук - протяжный, низкий вой - вдруг раздался снова, и я со страхом поняла, что издает его она - не разжимая губ, и при этом дрожит крупно, всем телом. Я стояла над ней, не зная, что мне делать дальше, не решаясь заговорить с ней или тронуть ее за плечо, словно, почувствовав мое прикосновение, она может сделать что угодно - оттолкнуть меня, ударить или даже укусить. Внезапно она опустила руки и взглянула мне прямо в глаза.
        - Я больше не могу, - произнесла она сквозь сжатые зубы, как мог бы говорить человек, окоченевший насмерть, настолько, что челюсти отказываются повиноваться ему, - не могу больше.
        - Что случилось? - Рядом захрустели шаги - начали подходить остальные.
        - Давай-ка, вставай, - хмуро приказал папа, - у нас нет времени на всю эту бабскую чушь, надо ехать.
        - Нет! - Она яростно замотала головой. - Я не поеду. Не поеду!
        - Что значит - не поеду, - папа сел возле нее на корточки и взял ее за плечо, - здесь, что ли, останешься? Ну хватит, давай, поднимайся, пошли в машину, нам еще триста километров пилить, и чем больше мы успеем проехать в темноте… - и тут она сбросила его руку.
        - Мы не доедем, - произнесла она ясно и отчетливо, а потом поднялась на ноги, обняла себя руками за плечи и отступила на шаг, словно готовая сорваться с места и убежать далеко, в глубь застывшего черного леса, если кто-нибудь попытается еще раз прикоснуться к ней. - Мы ни за что не доедем, вы что, еще не поняли? Она никогда не закончится, эта ужасная дорога, мы все едем и едем, и эти люди, больные, злые, их все больше и больше, я не поеду!.. - И она топнула ногой, глупо, упрямо, бессмысленно, а я подумала, это похоже на некрасивый детский скандал в магазине игрушек, и какая-то часть меня уже была готова к тому, что она сейчас повалится на спину в своем щегольском белом комбинезоне и начнет колотить ногами по рыхлому снегу, пока мы, взрослые, будем стоять вокруг и смотреть, переполненные неловкостью и беспомощной злостью, но была еще и вторая, маленькая часть меня, которая исступленно, отчаянно завидовала ей, потому что после фразы «еще одна деревня через десять километров» мое сердце тоже ухнуло куда-то вниз, и точно так же, как ей, в этот момент мне больше всего на свете захотелось выбежать из
машины и закричать «не хочу, не поеду», уже понимая, что ехать придется, что другого выхода нет, просто отдать, выплюнуть этот страх прямо в беззвездное черное небо, в равнодушные обледеневшие стволы деревьев, обступивших дорогу, распылить его, выкрикнув, разделить между всеми остальными, чтобы он больше не грыз меня, потому что до тех пор, пока мы не говорим о нем, пока делаем вид, что нам не страшно, он грызет каждого из нас в отдельности, и это действительно уже почти невозможно вынести.
        - Истеричка, - негромко и презрительно сказала Ира, и я подумала - вот она, причина, по которой я не могу себе позволить сделать то же самое, а Марина, резко обернувшись к ней, вдруг неприятно оскалилась и выкрикнула - яростно и зло:
        - А ты смелая, да? Ты не боишься! Не боишься? Мы не доедем, не доедем, ну как вы не поймете!..
        - Нужен нашатырь, - сказал доктор, - может быть, у кого-нибудь в аптечке…
        - Не надо нашатырь, - перебил его Леня, который, наконец, сумел выбраться из машины и, задыхаясь, дойти до нас, стоявших посреди дороги, - отойдите-ка.
        Я была почти уверена, что сейчас он ее ударит - размахнется и коротким, скупым движением стукнет ее по щеке, так, что голова ее откинется назад, зубы лязгнут, и тогда она успокоится и перестанет, наконец, кричать, - но вместо этого он нагнулся и зачерпнул полную горсть пышного, белого снега, как если бы собирался зачем-то слепить снежок, а потом свободной рукой одним движением подтащил жену к себе, почти дернул, и с размаху, сильно прижал свою полную снега ладонь к ее лицу. Стало тихо. Несколько мгновений они так и стояли - не шевелясь; затем он отнял руку. Она выплюнула снег. И ресницы, и брови у нее были белые.
        - Извините, - сказала она.
        Мы пошли назад, к машинам, оставив их вдвоем на дороге - устраиваясь на переднем сиденье, я оглянулась и увидела, как она стоит, опустив руки и подняв к нему голову, а он осторожно, кончиками пальцев счищает снег с ее лица.
        А потом мы снова ехали - небыстро, опасливо, с трудом преодолевая снежные заносы; уже после того, как мелькнула и пропала испуганная, затихшая, а может быть, просто уже погибшая деревня, доктор, наконец, решился нарушить царящее в машине молчание и спросил неуверенно:
        - Скажите, а куда именно вы едете?
        - Наверх, на Медвежьегорск, - неохотно ответил Сережа, не оборачиваясь, - а оттуда налево, к границе. На озеро.
        - На озеро? - переспросил его доктор. - Простите мне мое любопытство, но вам нужно какое-то конкретное озеро? Уверен, вы успели заметить, озер здесь у нас великое множество. - Он улыбнулся.
        - Поверьте, мы совершенно точно знаем, на какое озеро едем, - отозвался Сережа раздраженно, - и я сомневаюсь, что вы можете предложить нам план получше, - а я подумала, ты сердишься не на доктора, просто мы уже слишком близко, мы почти уже на месте, и ты тоже боишься - как и Марина, как и я, как все мы, что, когда мы туда доберемся - если мы туда доберемся - вдруг выяснится, что этот план не так уж хорош, потому что там может не быть уже никакого дома, или он просто окажется занят, и поэтому ты боишься, что нам придется все начинать сначала, а у нас уже нет ни сил, ни возможностей это сделать.
        - Ну что вы, - поспешно сказал доктор Сережиному затылку и прижал ладонь к груди, - я вовсе не имел в виду… я уверен, вы знаете, что делаете, - и закивал головой, как будто Сережа мог его видеть, а потом, натолкнувшись на мой взгляд, перестал кивать и произнес даже с каким-то испугом: - Постойте, неужели вы подумали… ну разумеется, вы подумали… я свалился на вас, как снег на голову, и вы, наверное, думаете, куда же меня деть. Пожалуйста, не беспокойтесь, я вовсе не собираюсь вас обременять! Здесь по дороге… прямо на границе района, у нас есть еще одна больница… то есть не совсем больница, конечно - амбулатория. Это в Пяльме, прямо по дороге на Медвежьегорск, вам не придется делать крюк, я просто сойду там, и все!
        - Да почему же вы, черт вас подери, думаете, что там еще кто-нибудь остался, в этой вашей Пяльме? - спросил Сережа. - Или что они будут вам рады?
        Доктор открыл было рот, чтобы ответить ему, но потом заморгал глазами и больше уже ничего не говорил.
        Вероятно, именно из-за повисшего в воздухе тягостного, почти враждебного молчания я на какое-то время задремала - это был неглубокий, поверхностный сон, когда чувствуешь каждый прыжок машины на ухабе, а правым виском ощущаешь идущий от оконного стекла холод; если бы кто-нибудь заговорил, я немедленно проснулась бы, но Сережа сосредоточенно вел машину, доктор безмолвно сидел сзади, и даже рация молчала - сейчас, посреди ночи, на этой пустынной дороге просто нечего было обсуждать. Однако стоило нам остановиться, я тут же открыла глаза и огляделась:
        - Что случилось? Почему стоим?
        - Сейчас узнаем, - ответил Сережа и взял в руки рацию. - Что случилось, пап?
        - Тут переезд, - сразу же ответил папа.
        - Переезд? Ну и что? - удивился Сережа. - Ты же не думаешь, что поезд пойдет?
        - Не знаю насчет поезда, - сказал папа хмуро, - только переезд закрыт.
        - Да ладно тебе, - Сережа снова нажал на газ, Паджеро обогнул пикап, прокатился чуть вперед и остановился возле Лендкрузера, на встречной полосе; свет наших фар уперся в опущенный, слегка подрагивающий на ветру тонкий красно-белый шлагбаум.
        Судя по всему, это была какая-то второстепенная железнодорожная ветка - трудно было представить, глядя на эти узкие, занесенные снегом рельсы, что они - пусть даже через тысячу километров - способны привести к большому, ярко освещенному, шумному вокзалу; скорее я готова была бы поверить, что эти тонкие полоски металла, змеясь, уходящие в никуда, в конце концов просто оборвутся где-нибудь посреди леса, прекратятся, торча из-под снега проржавевшими обрубками. Погасший светофор, крошечная заколоченная будка - все свидетельствовало о том, что переезд этот заброшен; однако сразу за полосатым шлагбаумом торчали две массивных, неприветливо задранных плиты, преграждавших нам путь так же надежно, как это сделал бы бетонный забор.
        - Не вздумай выходить из машины, - напряженно сказал папа, - не нравится мне все это.
        Со стороны это должно выглядеть презабавно, думала я, пока мы стояли с включенными двигателями, до боли в глазах всматриваясь в темноту, обступившую нас со всех сторон, и не решаясь выйти на дорогу - три машины у закрытого шлагбаума посреди безлюдного вымерзшего леса где-то на краю света, в месте, о существовании которого еще несколько недель назад я даже не подозревала, и место это выглядит так, словно последний раз люди были здесь десятилетия назад.
        - Ни черта не вижу, - сказал Сережа в микрофон, - все равно придется выходить. Мишка, давай ружье.
        - Погоди, - сказал папа, - я с тобой.
        Заспанный Мишка завозился у себя под ногами, выуживая ружье, и как только он извлек его из-под сиденья и поднял повыше, готовый передать Сереже сразу же, как откроется пассажирская дверь, в ноздри мне вдруг бросился резкий, горьковатый запах стреляного пороха - и стоило мне вдохнуть этот запах, я немедленно почувствовала, что все это совсем не смешно.
        Прежде чем выйти из машины, Сережа повернулся ко мне и сказал серьезно:
        - Ань, я хочу, чтобы ты села за руль.
        - Зачем? - испуганно спросила я.
        - На случай, если что-то вдруг пойдет не так, - сказал он, - понимаешь? - А потом посмотрел на меня повнимательнее и добавил: - Представь, что мы грабим банк. Кто-то должен быть за рулем, вот и все, - и улыбнулся и, распахнув дверь, шагнул на обочину, а следом за ним, не успев ничего возразить, пришлось выйти и мне.
        Сидя за рулем, готовая в любой момент нажать на газ, я смотрела, как папа с Сережей медленно, то и дело оглядываясь, подходят к шлагбауму и ныряют под него, как Сережа пытается опустить одну из вызывающе торчащих из-под снега увесистых платформ, которая не поддается, даже не шевелится под его ногой; как затем папа плечом пытается выбить дверь заколоченной будки дежурного - безрезультатно, как они пробуют вместе - и наконец дверь уступает, проламываясь вовнутрь с громким треском, и пока папа стоит на пороге, озираясь по сторонам и держа карабин наготове, Сережа скрывается в будке, чтобы буквально через несколько минут вновь появиться снаружи; и как они торопливо возвращаются назад, к машинам. Когда они были уже в нескольких шагах, я опустила стекло:
        - Ну, что?
        - Бесполезно, - ответил Сережа сокрушенно, - если бы я даже смог разобраться во всей этой автоматической дребедени, электричества все равно нет. Мы не сможем их опустить.
        Сзади вдруг послышалось вежливое покашливание:
        - Я, конечно, могу ошибаться, но по-моему, это Пяльма, - сказал доктор, - никто из вас случайно не обратил внимания на указатели? Признаться, я ненадолго задремал…
        - И что теперь? - спросила я у Сережи.
        - Пока не знаю, - сказал Сережа, - сейчас, дай мне подумать.
        - Может быть, если как следует разогнаться?.. - начала я, но он замотал головой:
        - С ума сошла. Только машину разобьем - и вот тогда нам точно крышка. Эти платформы рассчитаны так, что даже грузовик не проедет, не то что мы.
        - Я уверен, это Пяльма! - торжествующе объявил доктор с заднего сиденья.
        - Да подожди ты со своей Пяльмой! - рявкнул папа. - Пяльма, шмяльма, да что с того!.. Тут за каждым кустом кто угодно может спрятаться! Постреляют нас, как зайцев!
        - Ребята, я выйду? - раздался в динамике голос Андрея, и, не дожидаясь ответа, его рослая фигура показалась на дороге и широко зашагала в нашу сторону. - Есть одна идея, - сказал он, подойдя поближе, - нам понадобятся запаски и несколько досок.
        Шлагбаумы, поднять которые оказалось так же невозможно, как и опустить тяжелые бетонные платформы, Сережа просто перерубил топором и отбросил к обочине - вначале первый, преградивший нам дорогу, затем - второй, дрожащий на ветру с другой стороны путей. Запасных колес нашлось только два - ненадолго отлучившись к Лендкрузеру, папа бегом возвратился назад и сообщил возмущенно:
        - У этого мудака нет запаски! Пустой чехол сзади! Андрюха, как думаешь, хватит нам двух?
        - Подложим прямо под колеса, - предложил Андрей, - сверху доски, должно хватить.
        - Говорил же я, надо был покрышки Витарины захватить, - сказал папа расстроенно.
        - Выходи, Мишка, - перебил его Сережа, - бери мое ружье. Если кто появится - кто угодно, стреляй без предупреждения, понял?
        Мишка с восторгом кивнул и полез наружу, следом за ним выскочил пес, и мы остались с доктором одни в машине, наблюдая, как мужчины отвинчивают запаски, укладывают их под торчащие вверх окончания плит, как папа торопливо, разбрызгивая щепки, рубит деревянную дверь будки, распадающуюся на длинные, неровные части с рваными краями, и все это время Мишка с ружьем наперевес стоит на обочине, напряженный и важный; никто из нас не рискнул заглушить двигатель, и чувствуя, как дрожит под моей рукой ручка переключения передач, я думала, господи, это какой-то дурацкий, дешевый фильм ужасов, категория «зет», как же нас угораздило, и еще я думала - если это действительно засада и люди, поднявшие эти плиты, до сих пор не напали на нас просто потому, что ждали, пока мы отвлечемся и перестанем смотреть по сторонам, достаточно ли будет тощей Мишкиной фигурки с ружьем, чтобы отпугнуть их? Что, если кто-то - незримый, прячущийся в темноте - уже держит его на мушке, просто выбирая момент? И даже если им нечем стрелять - что, если все они вдруг появятся на дороге, вынырнут из-за деревьев, сможет ли он выстрелить? А
если сможет - сколько у него выстрелов - один? Два?
        - …наша амбулатория, просто мы немного проскочили развилку, - вероятно, доктор говорил уже какое-то время, голос у него был спокойный, нисколько не встревоженный - напротив, в нем сквозило какое-то неуместное, радостное нетерпение, а я смотрела в окно, не решаясь даже моргнуть - боясь отвести взгляд от Мишки, от папы с Сережей. Откуда они появятся? Может быть, прямо из-за Мишкиной спины, не дав ему возможности заметить их вовремя? Или сзади, из-за пикапа - так темно, в зеркале заднего вида почти не видно дороги, на самом деле, кто-то, возможно, осторожно подбирается к нам в этот самый момент. Проклятая ручка все дрожала и дрожала под моей ладонью, а доктор не замолкал:
        - …тут недалеко, пара километров всего, надо было мне раньше сказать, просто я задремал, понимаете, мы двое суток почти не спали…
        - Да помолчите же вы, ради бога! - рявкнула я. - Просто помолчите, хорошо? - И он сразу осекся, проглотив обрывок своей незаконченной фразы.
        Вся операция заняла минут десять, не больше - наконец, передав карабин Сереже, папа сел за руль, и Лендкрузер осторожно вполз на самодельный мостик, сооруженный из двух запасок и разрубленной надвое двери - раздался жалобный деревянный треск, но хлипкая с виду конструкция выдержала; вторая плита, торчащая на противоположной стороне переезда, под весом тяжелой машины с грохотом опустилась сама, взметнув в воздух снежную пыль. Следующим через рельсы переправили пикап с опасно кренящимся из стороны в сторону прицепом, и не успел он еще закончить движение, я уже нажала на газ и рванула вперед - несмотря на неразборчивые Сережины крики, рискуя промахнуться мимо шатких мостков и застрять, только бы не остаться в одиночестве по эту сторону рельсов; остановившись с другой стороны, я почувствовала свои мокрые ладони и холодную струйку пота, бегущую вдоль позвоночника.
        - Пойду, заберу запаски, и можно ехать, - сказал Сережа и подмигнул мне.
        Именно в этот момент доктор, до сих пор обиженно молчавший на заднем сиденье, неожиданно встрепенулся и полез наружу.
        - Подождите, - позвал он Сережу, но тот уже возился с запасками и, видимо, не услышал его, и потому доктор направился назад, к рельсам. Двигался он не очень ловко и ощутимо прихрамывал - видимо, монтировка, которую швырнул в него тот человек возле больницы, сильно его ушибла. Поравнявшись с Сережей, он что-то сказал ему - слов разобрать было невозможно, но я увидела, как Сережа выпрямляется и какое-то время молча слушает, а доктор, смотря на него снизу вверх, оживленно размахивает руками. Наконец Сережа покачал головой и, держа в каждой руке по тяжелому колесу, пошел обратно, а доктор захромал за ним следом:
        - …я могу дойти пешком, здесь совсем недалеко, - говорил он, неуверенно улыбаясь, - как видите, багажа у меня нет, так что…
        - Не говорите вы ерунды, - перебил его Сережа - он уже стоял возле машины, сгрузив запаски на снег, - ну какая амбулатория, странный вы человек? Какая там может быть амбулатория. Садитесь в машину и не мешайте, - и он отвернулся и начал прикручивать колесо, а доктор, опустив плечи, немного постоял рядом, а затем вздохнул и полез обратно в машину.

* * *
        Оставшиеся до Медвежьегорска сто километров заняли гораздо больше времени, чем мы могли ожидать - дорога по ту сторону переезда выглядела так, словно по ней не ездили уже несколько недель, и если бы не деревья, густо растущие по обеим ее сторонам, было бы невозможно догадаться о том, где именно она находится. Под толстым слоем снега, в некоторых местах доходящего до середины колес, а в других - смерзшегося в корку, которая с непрекращающимся, выводящим из себя хрустом проламывалась под весом наших машин, могли скрываться любые сюрпризы, способные остановить нас прямо здесь, когда до цели оставалось уже так немного. Но даже если бы мы не боялись ям и невидимых глазу переметов, быстрее двигаться было нельзя: стоило чуть сильнее нажать на газ, как двигатели принимались бессильно реветь, а колеса - угрожающе буксовать. После первого же часа этой непроходимой, сопротивляющейся нашему вторжению дороги уже казалось, что вперед наши машины толкает не топливо, сгорающее в баках и приводящее в движение загадочную и бездушную железную начинку, заставляющую колеса крутиться, а постоянное и отчаянное усилие
воли каждого из нас, сидящих внутри.
        Никто не спал - под обиженный, захлебывающийся рев моторов, под неровные рывки, сменяющиеся осторожным скольжением, под папины проклятия, раздающиеся из динамиков, заснуть все равно было невозможно; и сидя рядом с Сережей, который, сжав зубы, держал вырывающийся руль обеими руками, я боялась отвести взгляд от дороги, закрыть глаза хотя бы на секунду, словно именно от моего взгляда зависел каждый следующий десяток метров, и то и дело ловила себя на том, что до боли сжимаю кулаки, так, что на ладонях остаются следы от ногтей. Иногда нам приходилось останавливаться, потому ли, что перегруженный прицеп выносило из колеи, проложенной впереди идущей машиной, или потому, что груда рыхлого снега перед широкой мордой Лендкрузера становилась слишком массивной и он не мог больше сдвинуться с места - и тогда все, даже Мишка, даже хромающий доктор, выскакивали на дорогу и, увязая в сугробах, принимались разгребать их - лопатами, ногами и просто руками. Мы все торопились теперь, торопились отчаянно, не позволяя себе ни минуты промедления - никаких привалов, никаких перекуров; в воздухе сгустилась какая-то
тревожная, неотложная срочность, которую никто из нас, я уверена, не сумел бы объяснить себе, но каждый чувствовал.
        Мы были так заняты, что даже не заметили рассвета, который наверняка занял много времени - длинная зимняя ночь, казавшаяся бесконечной, завершилась для нас неожиданно резко; просто во время одной из вынужденных остановок я вдруг подняла глаза к небу и увидела, что оно лишилось своей бездонной, черной прозрачности и нависает теперь над нашими головами низким, грязно-серым потолком.
        - Утро уже, - сказала я Сереже, когда мы шли назад, к машине.
        - Черт, - ответил он, озабоченно глядя вверх, - опоздали мы. Я надеялся, успеем Медвежьегорск проскочить в темноте.
        Не очень-то нам помогла эта темнота в Пудоже, думала я, устраиваясь на пассажирском сиденье, и вряд ли - ох, вряд ли именно она поможет нам в городе, который нам предстоит теперь проехать насквозь, который мы никак не можем обогнуть. Нет смысла рассчитывать на темноту - она больше нам не союзник. Для того чтобы прорваться, нам потребуется что-то понадежнее темноты; три недели, вспомнила я, без малого три недели прошло с тех пор, как погиб Петрозаводск, самый большой в этих краях город, наверняка извергнувший из себя перед смертью несколько сотен, а то и тысяч перепуганных, озлобленных источников инфекции, - они не успели бы добраться далеко, конечно, не успели бы, но сюда они добрались наверняка и перед тем, как умереть, оказали нам, сами того не зная, жуткую услугу, убрав с нашего пути большую часть препятствий, каждое из которых - даже самое незначительное - легко могло бы погубить нас. Три недели, сказала я себе, три недели в городе, лежащем на пересечении двух основных северных дорог. Там никто не выжил, там пусто, брошенные автомобили, разгромленные магазины, безлюдные улицы, по которым ветер
гонит колючую снежную крошку. Нам нечего бояться. Мы проедем.
        То, что я не права, выяснилось очень скоро - слишком скоро; не прошло и четверти часа, я даже не успела ничего произнести вслух, потому что никак не могла придумать, как это можно озвучить - сейчас, при Мишке, нахохлившемся на заднем сиденье, при докторе, особенно - при докторе, как вообще можно признаться в том, что желаешь смерти двадцати тысячам человек, незнакомых, ни в чем не виноватых? В том, что после этих одиннадцати страшных дней, проведенных в дороге, тебе уже, пожалуй, даже безразлично, мучительно ли они умирали - главное, чтобы их больше не было на твоем пути? Хорошо, что я долго подбирала слова, потому что они мне не понадобились - сначала Андрей сказал «подъезжаем, теперь аккуратно», и почти сразу же после этих его слов дорога, казавшаяся на протяжении ста последних километров такой негостеприимной, как будто выталкивающей нас обратно, превратилась в полную свою противоположность, расстелив перед нами укатанную, ровную поверхность, свидетельствующую о том, что недавно здесь проехала не одна и не две, а много машин. Это было похоже на границу, оставленную на асфальте дождем, - когда
плотная, казавшаяся бесконечной стена воды, льющейся с неба, прижимает тебя к земле, а потом неожиданно исчезает - разом, без переходов, заставляя суматошно работающие «дворники» скрипеть по сухому стеклу.
        В ней не было ничего дружелюбного, в этой новой дороге, и она не внушила нам облегчения - только тревогу, и не успели мы заново привыкнуть к этой тревоге, как произошло еще одно событие: сразу же, как только кончился лес, уступив место невзрачным, хмурым строениям, в динамике раздался долгий, невнятный хруст. Он продолжался минуту или две, а затем умолк, чтобы через мгновение возобновиться снова, и, пока он длился, неодушевленный, зловещий, я почувствовала острое желание выключить рацию, словно эта маленькая черная коробочка, прикрепленная к подлокотнику между сиденьями, столько раз выручавшая нас в дороге, могла теперь навредить нам.
        - …к задним воротам, - вдруг отчетливо сказала рация чужим, незнакомым голосом и тут же снова нечленораздельно захрипела.
        Я вздрогнула.
        - Сигнал плохой, - сказал Сережа, не отводя глаз от дороги, - до них километров двадцать пять - тридцать. Это может быть где угодно, Ань.
        Ты же знаешь, ты прекрасно знаешь, что они могут быть только в одном месте - у нас на пути, хотела я сказать, но промолчала - сейчас не было смысла спорить, потому что хруст нарастал, усиливался, становился все ближе, все больше похож на человеческую речь, и его надо было расслышать, расшифровать, чтобы подготовиться к тому, что ждет нас впереди:
        - …не возьмем, не возьмем! - вдруг страшно закричали в динамике, и надсадный этот крик захлебнулся жестоким и длинным приступом булькающего кашля, а затем жуткий хруст раздался снова, как будто среди всех невидимых нам собеседников человеческой речью владел только один - тот, кто говорил про задние ворота, остальные же - сколько бы их ни было - способны были изъясняться только с помощью неживого, механического треска.
        Лендкрузер внезапно бешено засигналил, замигал аварийными огнями, дернулся влево и замер почти поперек дороги, широкой и пока совершенно пустой; нам пришлось притормозить, чтобы не врезаться в резко замедлившийся пикап. Водительское окошко Лендкрузера плавно опустилось, и папа, высунувшийся почти по пояс, высоко поднял над головой сложенные крестом руки и настойчиво затряс ими в воздухе, и не убирал их до тех пор, пока Андрей, тоже открывший окно, не выставил вверх раскрытую ладонь; затем то же самое пришлось проделать и Сереже - закатив глаза, он тоже высунул руку и нетерпеливо помахал:
        - Сами бы мы ни за что не догадались, что сейчас не время трепаться, - недовольно сказал он, когда мы снова тронулись с места.
        Было ясно, что мы приближаемся - звуков в эфире становилось все больше; наконец к тому, кого мы услышали первым, добавился еще один, новый голос, а затем, спустя пару километров, еще несколько - матерясь и перекрикивая друг друга, эти неизвестные нам люди явно были заняты каким-то важным делом, и, судя по тому, как взбудораженно, почти на грани истерики они звучали, дело это вовсе не было безопасным. Теперь мы могли двигаться быстро, и пока за окном мелькали унылые пейзажи облепивших Медвежьегорск поселков - безлюдных, к счастью, до сих пор еще безлюдных, - нам было нечем больше занять себя, не на что отвлечься, кроме этих полных злости и тревоги косноязычных, бессвязных выкриков, кашля и мата - и мы завороженно слушали все это, словно чудовищную и безвкусную радиопередачу, вторгнувшуюся в уютный тесный мирок, которым до сих пор являлись для нас наши машины.
        - Я могу ошибаться, - наконец озабоченно начал доктор, - но по меньшей мере один из них болен…
        - …с другой стороны, с другой стороны давай!.. - зло и отчаянно заорала рация, и одновременно с этим выкриком неожиданно грохнул выстрел - одиночный, с оглушительным эхом, и сразу за ним - еще один, а потом выстрелы пошли недлинными, густыми очередями - та-та-там, та-там, та-та-та-там, словно заработала гигантская швейная машинка; Сережа быстрым движением нажал на кнопку стеклоподъемника - в этот самый момент мы как раз проезжали стелу со смешным медведем и аляповатой надписью «Добро пожаловать в Медвежьегорск», и ворвавшийся вместе с холодным воздухом в распахнутое окно двойник этого отвратительного железного клекота немедленно переплелся с тем, что несся из захлебывающегося динамика. Нам больше не нужна рация, чтобы все это слышать, подумала я, это совсем рядом, это может быть где угодно, вон за тем двухэтажным домом с облезлой крышей, утыканной спутниковыми тарелками, или впереди, за поворотом, мы едем слишком быстро, это маленький город, еще минута, две - и мы на полном ходу влетим прямо в самую гущу того, что там происходит. Я повернулась и схватила Сережу за плечо, и попыталась крикнуть
«Стой!», но мое сжавшееся горло не сумело издать ни звука, а Сережа, нетерпеливо дернув плечом, стряхнул мою руку и ударил по тормозам - так резко, что меня качнуло вперед, и в то же мгновение несколько раз стукнул ладонью по широкой пластиковой перемычке рулевого колеса - Паджеро хрипло вскрикнул три раза и умолк, а я, упираясь локтем в приборную доску, подняла голову и увидела, как тяжелый прицеп тормозящего пикапа заносит вправо, к обочине, как он едва не переворачивается, а еще через несколько секунд, проскочив лишних двадцать метров, останавливается Лендкрузер.
        Мы стояли посреди незнакомой улицы и напряженно вслушивались - но выстрелов больше не было; одновременно с ними утихли и голоса, доносившиеся из динамиков, и рация теперь умиротворенно шипела и потрескивала, словно и оглушающий грохот, и яростные крики просто нам померещились. Присмотревшись, я внезапно поняла, что не могу разглядеть противоположного конца этой широкой, вероятно, центральной улицы - метрах в ста с небольшим уже не было видно ни домов, ни деревьев, как будто в этом месте кто-то установил мутную, белесоватую стеклянную стену.
        - Это что, туман? - спросила я.
        - Это дым, - сказал Сережа. - Ты разве не чувствуешь? - И я сразу поняла, что он прав - несмотря на холод, свежести в воздухе почти не осталось, он сделался горьким, и каждый вдох оставлял теперь во рту неприятный привкус горелой бумаги, какой бывает, если по ошибке прикурить сигарету с фильтра.
        - Ну, какие идеи? - спросил папа, медленно подкатываясь и останавливаясь рядом с нами.
        - Не знаю, - покачал головой Сережа, задумчиво вглядываясь в окутанную дымом улицу, - не видно же еще ни черта…
        - Давайте переждем, - глухо сказала Марина и повернула к нам белое, перекошенное страхом лицо с прыгающими, безумными губами, - хотя бы до темноты, спрячемся где-нибудь, а потом поедем, ну пожалуйста, пожалуйста…
        - Если ты опять решила выпрыгивать из машины, - свирепо сказал папа, - я тебя здесь же и брошу, поняла? - и она поспешно и испуганно закивала и снова откинулась на сиденье, прижав к губам сжатые кулаки.
        - Предлагаю ехать, - сказал Сережа, - тихо, но ехать. Если что-нибудь заметишь - в боковые улицы не сворачивай, города мы не знаем, застрянем еще. Если что - разворачиваемся и рвем назад тем же маршрутом, договорились?
        Как бы мы ни жались теперь к обочине, стараясь оставить слева как можно больше места для разворота, как бы медленно мы ни ползли, боясь нарушить придавившую нас зловещую, выжидательную тишину шумом моторов, я не чувствовала себя в большей безопасности, чем если бы мы попытались вслепую, на полном ходу прорваться, проскочить этот недлинный город насквозь. По какой-то причине это растянутое ожидание оказалось гораздо тяжелее безрассудного прыжка вперед; я бы с радостью зажмурилась, спрятала голову в коленях до тех пор, пока все не закончится, но надо было смотреть по сторонам, ничего не упуская, осматривая каждое разбитое окно, каждую выпотрошенную витрину, беспорядочно разбросанный по снегу мусор, уходящие в никуда переулки. Крошечный видимый кусок улицы, казалось, движется вместе с нами в непрозрачной молочной мгле, словно кто-то держит нас в луче огромного прожектора - из белесой пустоты неожиданно надвинулось неуместно огромное, почерневшее здание с высокой, одиноко торчащей квадратной башней и подъездной дорожкой, перекрытой двумя бетонными балками. Прислонившись спиной к одной из этих балок, в
спокойной, равнодушной позе, низко опустив голову на грудь, сидел мертвый человек - его раскрытые, обращенные к небу ладони были полны нетающего снега; а как только черное здание пропало, расступившийся туман показал еще одно тело, лежащее теперь на дороге, лицом вниз, и я отметила про себя, что если нам придется разворачиваться и во весь дух гнать обратно, то придется проехать прямо по нему. Еще через сто метров, когда тела уже не было видно, возле съезда на боковую улицу, перегороженного машиной «Скорой» помощи с расколотым надвое лобовым стеклом, мы остановились, потому что обращенный к нам белоснежный борт ее был распахнут, и в зияющем проеме, беззаботно свесив ноги в расшнурованных ботинках, сидел еще один человек, и человек этот был несомненно жив.
        Почему-то сразу было ясно, что человек, сидящий в «Скорой помощи», никакой не врач, и дело было даже не в отсутствии белого халата - что-то во всей его безразличной позе, в том, как он безо всякого интереса коротко скользнул глазами по нашим лицам, давало понять, что место, в котором мы обнаружили его, выбрано им совершенно случайно - с таким же успехом он мог бы сидеть на деревянной парковой скамейке, разложив газету. Несмотря на мороз, он был без шапки, но в теплой, наглухо застегнутой и даже туго перепоясанной куртке, спереди покрытой - от груди и вниз, к животу - какими-то темными пятнами. Рядом с ним, прямо на резиновом ребристом полу, стояла открытая консервная банка, из которой он методично выуживал что-то очень грязными пальцами и с видимым удовольствием отправлял себе в рот; еще одна банка, пока нетронутая, мирно покоилась там же, на полу, рядом с двумя пузатыми бутылками шампанского. Одна из них была почти пуста, вторая - пока запечатана, но фольга с нее была уже сорвана и золотистой кучкой поблескивала теперь на снегу, между колес.
        - Эй, там, в «Скорой помощи», - громко сказал папа, и это уточнение показалось мне необязательным, потому что кроме нас и человека в расшнурованных ботинках на этой широкой, словно залитой молоком улице не было больше ни единой души. - Не холодно тебе?
        Человек деловито, чтобы не пропало ни капли, облизнул свои грязные пальцы и только после этого неторопливо поднял на нас глаза. Лицо у него было нестарое, но уже какое-то отечное и кирпично-красное, обожженное то ли ветром, то ли алкоголем; дышал он нехорошо - неровно и шумно.
        - Не, не холодно, - ответил он наконец и покачал головой.
        - Ты один? - спросил тогда папа; незнакомец коротко, хрипло засмеялся и ответил непонятно:
        - Теперь каждый один, - смех внезапно сменился приступом кашля, скрутившего человека с красным лицом пополам, и пока он отплевывался и задыхался - мне нестерпимо захотелось закрыть окно, загородить лицо рукавом, - доктор потянулся вперед, отодвигая Мишку от окна.
        - Не бойтесь, - сказал он мне вполголоса, - на таком расстоянии заразиться невозможно. - И продолжил уже громче, обращаясь к незнакомцу: - Вы больны! - сказал он настойчиво. - Вам нужна помощь.
        Не разгибаясь, человек поднял перепачканную в масле ладонь с растопыренными пальцами и несколько раз помахал ею в воздухе.
        - Водка мне нужна, - сказал он, откашлявшись. - У вас водки нету?
        - Водки? - растерянно переспросил доктор. - Нет водки…
        - Ну и ладно, - весело и пьяно сказал человек и подмигнул доктору, - сегодня обойдусь как-нибудь. Жрать у нас нечего, - сообщил он потом, - давно, недели две. Я два дня не ел - а сегодня зашел к соседке, соседка у меня померла, слышь, я зашел - мне-то уж не страшно ничего, так у нее еды никакой не осталось, я - в кладовку, и вот - шампанское и шпроты. - Он снова полез пальцами в банку и действительно - теперь я разглядела - подцепил скользкую, масляную рыбку, добавив еще несколько жирных пятен в коллекцию на своей куртке. - К Новому году, наверно, готовилась. Хорошая женщина была, - сказал он с набитым ртом.
        В этот момент где-то - совсем недалеко - снова стукнул одинокий выстрел, но незнакомец, увлеченный своими шпротами, даже не повернул головы.
        - Это где у вас стреляют? - спросил Сережа у меня над ухом.
        - Это? Это в порту, - последовал равнодушный ответ, - там склад продовольственный. Сегодня че-то опять штурмуют - не наши, не местные, наезжают раз в пару дней и давай палить. Наших-то уже не осталось никого, кто помер, а кого еще в первые дни постреляли. - С этими словами он поднял банку и тщательно осмотрел ее, а затем, убедившись, что она пуста, с аппетитом причмокивая, в несколько небольших глотков выпил оставшееся масло.
        - Слушай, - сказал Сережа, - если мы вон там направо повернем, к трассе, не попадемся мы?
        - Не, - сказал незнакомец и опять улыбнулся - масляная струйка вытекла у него из уголка рта на небритый подбородок, - тут тихо вроде. К порту не суйтесь, главное, - тут он протянул руку и ухватил ближайшую из пузатых бутылок, с уже сорванной фольгой.
        - Люблю, когда хлопает, - сообщил он и нежно побаюкал бутылку, - так оно невкусное, конечно, но как хлопает - люблю. Хотите, сейчас хлопну?
        - Послушайте, - сказал доктор, - ну послушайте меня. Вам скоро станет хуже. Найдите теплое место, приготовьте себе воды, вы скоро не сможете ходить, понимаете?
        Мечтательное выражение на небритом и грязном лице незнакомца пропало - он перестал улыбаться и, нахмурившись, враждебно поглядел на доктора.
        - «Приготовьте воды», - передразнил он, и лицо его скривилось. - Стану я ждать. Как прижмет, прогуляюсь вон, до порта хотя бы - раз! и все. - Еще один, более жестокий приступ кашля снова скрутил его; перед тем как разогнуться, он сплюнул себе под ноги - и плевок растекся красным на утоптанном снегу.
        - У вас жар, - сказал доктор, - это очень быстрая болезнь - вам прямо сейчас нужно в тепло.
        - Ты давай, езжай отсюда, умник, - с неожиданной злостью произнес незнакомец, - а то я сейчас подойду поближе да подышу на тебя, понял?
        Когда мы отъезжали, снова выстраиваясь гуськом на заброшенной, разоренной центральной улице, я оглянулась, чтобы еще раз увидеть белоснежную «Скорую» с откинутым бортом и торчащие из нее ноги в расшнурованных ботинках - сидевший в ней человек уже как будто совершенно забыл о нас: напряженно склонившись, он старательно откручивал проволоку, прижимающую пластмассовую пробку - как раз перед тем, как его согнутая фигура скрылась из вида, раздался хлопок и короткий, хриплый смех.
        - Надо было оставить ему еды, - глухо сказал доктор. - Хотя бы немного. Нельзя было оставлять его так… У вас же есть, наверное?..
        - Не нужна ему наша еда, - отозвался Сережа, когда мы проскочили под железнодорожный мост, легко, беспрепятственно; где-то далеко за спиной у нас еще постукивали одиночные выстрелы, но каменные здания уже уступили место обыкновенным деревянным домишкам, почти деревенским, мимо которых мы летели облегченно, ускоряясь. Этот страшный - самый страшный из всех, которые нам довелось увидеть - город вот-вот должен был кончиться. - Ничего ему уже не нужно.
        - Вы не понимаете! - закричал вдруг доктор. - Не понимаете! Так нельзя! Это… это бесчеловечно. Я врач, поймите же наконец, это мой долг - помогать, облегчать страдания, а теперь каждый день, каждый час теперь заставляет меня действовать вопреки всему, во что я верил всю жизнь… Я не могу - так.
        Он замолчал, прожигая глазами Сережин затылок; за окном мелькнула перечеркнутая табличка «Медвежьегорск», потом синий указатель «Ленинград - Юстозеро - Мурманск».
        - А, вы все равно не поймете, - горько произнес он, когда мы выскочили на трассу.
        - Ну почему же - не пойму, - ровно сказал Сережа. - Я вчера убил человека.

* * *
        Вот и все, подумала я, когда пропал из вида последний, почти похороненный под снегом маленький дом с покосившимся забором, плотно сжатым с двух сторон высокими сугробами; страшный город отпустил нас, в последний раз плюнув нам вслед далекой и неопасной теперь автоматной очередью, после которой радиоэфир очистился и опустел - как раз в тот момент, когда проплыла мимо широкая лента укатанной множеством колес федеральной трассы, соединяющей мертвый Петрозаводск и далекий Мурманск. Вот и все. Больше ничего этого не будет - никаких каменных домов, мостов, забитых брошенными автомобилями улиц, выпотрошенных витрин, ослепших окон. Тоскливого ожидания смерти. Страха.
        - Двести километров, - сказал Сережа, словно услышав мои мысли. - Потерпи, малыш. Если повезет, к вечеру доберемся.
        Мы в дороге одиннадцать дней, думала я, каждый из которых, каждый, без исключения, начинается с мысли - если нам повезет, и боже мой, как же я устала полагаться на везение. Нам действительно везло все это время - неправдоподобно, неслыханно везло - начиная с того дня, когда Сережа поехал за Ирой и мальчиком и вернулся живым, и потом, когда многоголовая, опасная волна уже нависла над нами, чтобы проглотить - а мы вырвались, ускользнули в последнюю минуту, оставив ей на растерзание все, что нам было дорого - наши планы на будущее, наши мечты, наши дома, в которых нам так нравилось жить, и даже наших близких, которых мы не успели спасти. Нам повезло даже в тот день, когда Леню ударили ножом - потому что он мог умереть и не умер. Ни один из этих долгих, тревожных одиннадцати дней не достался нам дешево - каждый имел свою цену, и теперь, когда впереди последние двести километров, крошечный кусочек пути, нам уже нечем оплатить свое везение, потому что у нас больше ничего не осталось - только мы сами.
        - Что за черт, - вдруг сказал Сережа.
        Вот оно, подумала я, ну конечно, разве можно было надеяться, разве не глупо было рассчитывать на то, что все позади; я подняла глаза, готовая увидеть что угодно - поваленное дерево, замерший поперек дороги лесовоз, груженный огромными бревнами, бетонный забор с заплетенными поверху кольцами колючей проволоки или даже просто обрыв, неизвестно откуда взявшийся глубокий, непреодолимый овраг - но ничего этого не было, совсем ничего - ровное, пустое белое полотно, молчаливый лес, тишина, и я уже открыла рот, чтобы спросить - что, что случилось, и только тогда заметила, что Лендкрузер двигается как-то странно, рывками, неуклюже петляя из стороны в сторону, как будто у него пробито колесо, а Сережа тянется к микрофону, но так и не успевает им воспользоваться, потому что грузный черный автомобиль, вильнув в последний раз, медленно сползает с дороги и наконец замирает, уткнувшись своей тяжелой мордой в голые прутья кустов, торчащие на обочине.
        Все это по-прежнему могло еще означать всего лишь пробитое колесо - конечно, могло бы, и поэтому Сережа спокойно остановил машину, неторопливо шагнул на дорогу и аккуратно прихлопнул за собой дверь, чтобы не дать холодному воздуху проникнуть внутрь - и только потом побежал, может быть, после того, как услышал жалобный треск обледеневших веток, поднял глаза и увидел, что огромные Лендкрузеровы колеса по-прежнему крутятся и он продолжает едва заметно ползти вперед в тщетной попытке проломить густой замороженный частокол щуплых молоденьких берез - приземистый, с непрозрачными тонированными окнами, больше похожий не на машину, в которой сидят люди, а на какое-то спятившее большое животное, и вот тогда я тоже выскочила, не заботясь уже о том, чтобы захлопнуть дверцу - не из-за крутящихся колес и треска веток, а из-за того, что он побежал.
        Для того чтобы добраться до буксующего Лендкрузера, мне потребовалось всего несколько секунд, и, приближаясь, я увидела, как Сережа рывком распахивает водительскую дверь, как по пояс скрывается внутри, в салоне, и через мгновение снова показывается снаружи, плотно обхватив руками обмякшую фигуру отца в распахнутой бесформенной куртке, и тащит его, несопротивляющегося, на воздух, как папины ноги застревают в переплетении педалей под рулем и как Марина с тоненьким визгом выпадает из салона с другой стороны и почти на четвереньках ползет к водительской дверце, чтобы помочь вытащить ноги. Как страшно мотается из стороны в сторону безучастная папина голова.
        Он лежал на спине прямо на снегу, с подложенной под голову Сережиной курткой, которую тот сорвал с себя так поспешно, что, кажется, выдрал с мясом несколько пуговиц, с открытыми глазами, смотрящими мимо наших лиц куда-то вверх, в низко нависшее холодное небо; я заметила, что губы у него совершенно синие, а в выцветшей, рыжеватой с проседью щетине блестит перламутровая ниточка слюны. Возле него на коленях сидела Марина в своем белоснежном комбинезоне и дрожащей, мгновенно краснеющей на морозе рукой все пыталась зачем-то пригладить ему волосы, а Сережа просто беспомощно стоял рядом, не опускаясь на колени, не делая даже попыток потрясти отца за плечо, и только повторял растерянно: «Пап?.. Пап…» Он сейчас умрет, подумала я, с каким-то тупым любопытством заглядывая в бессмысленные, невидящие папины глаза, а может быть, он уже умер, пусть она уберет руку, я не могу разглядеть, я ни разу еще не видела, как умирает человек, только в кино, почему-то я не чувствовала ни страха, ни жалости, только любопытство, за которое мне потом обязательно станет стыдно, и фоном - Сережин голос, повторяющий «пап…
пап!..», и вдруг кто-то крепко схватил меня за плечо и резко развернул - так, что я едва не потеряла равновесие, - и перед глазами у меня возникло красное, сердитое лицо доктора, который прокричал:
        - Аптечку! Быстро! - И, наверное, потому, что я продолжала смотреть на него - тупо, бессмысленно, он больно схватил меня и второй рукой тоже и почти швырнул в направлении Паджеро, и только потом, оттолкнув Марину, обрушился, спикировал, словно нелепая толстая птица, на неподвижное, опрокинутое тело, и наклонился - низко, прямо к белому папиному лицу, втискивая свои короткие пальцы под вытянутый ворот его свитера, и, поскольку я по-прежнему не двигалась с места, рявкнул, не оборачиваясь: - Вы еще здесь? Аптечку, я сказал! - И, высоко подняв руку, со всего размаху ударил кулаком куда-то в центр беззащитной папиной груди.
        Бесполезно, думала я, пока вяло плелась к машине - десять шагов, пятнадцать, - пока вынимала из трясущихся Мишкиных пальцев прямоугольную автомобильную аптечку, пока шла обратно, к доктору, стоявшему возле папы на коленях, повернув к дороге широкие подошвы своих ботинок с неравномерно стоптанными пятками, это все - бесполезно. Нет никакого смысла - ни в этой срочности, ни в этих криках, можно делать все, что угодно - запрокидывать неподвижную голову, насильно наполнять воздухом парализованные легкие - раз, два, упирать в грудную клетку перекрещенные ладони, давить - быстро и часто, снова дышать - это не поможет, он все равно умрет, он уже умер, потому что кто-то из нас, очевидно, должен был - чтобы заплатить за эти последние двести километров, а иначе нам ни за что не дали бы их проехать, почему никто этого не понимает, кроме меня.
        Я подошла к Сереже и сунула ему в руки аптечку, которую он взял и ошалело, дико взглянул на меня - не открывая, просто держа ее перед собой, а доктор крикнул: «Отойдите все, не мешайте мне», мы отшатнулись, а Марина просто отползла и осталась сидеть на дороге, и тогда он снова наклонился - дышать, щупать пульс за желтоватым папиным ухом, упираться ладонями, бесконечно, бесполезно, сколько должно пройти времени, прежде чем и ему наконец станет ясно, что его усилия напрасны, что он так же, как и мы, беспомощен против этой зловещей, безжалостной симметрии, против правил, в соответствии с которыми в теперешнем нашем мире просто не может быть никакого кредита, никакого аванса, и что, если бы даже в нашем распоряжении оказалось сейчас что-нибудь посерьезнее этой жалкой аптечки, до сих пор забрызганной Лениной кровью, это все равно ничего не изменило бы?
        Когда через несколько минут папины щеки порозовели, а из легких вырвался первый, еле слышный булькающий звук, когда доктор, разогнувшись, рукавом вытер залитое потом, мокрое лицо и произнес «ну, давайте аптечку», и после этих его слов Сережа наконец начал открывать ее, рассыпая надорванные упаковки с бинтами и гигиеническими салфетками, спрашивая - «что, что нужно? валидол?», на что доктор нетерпеливо махнул рукой и потянулся «к черту валидол, нитроглицерин хотя бы есть? дайте сюда», когда все - все, даже Леня, выкарабкавшийся из машины, обступили их и загомонили, засуетились разом, подбирая рассыпавшиеся пакетики, присаживаясь рядом, стараясь быть полезными, я поняла, что отступаю назад, к обочине, в милосердную тень застрявшего в кустах Лендкрузера, туда, где никто не сможет увидеть выражения моего лица. Уже там, за машиной, прижимаясь щекой к мокрому стеклу, я с ужасом обнаружила между пальцев зажженную сигарету, не помня даже, как доставала ее, как закуривала; я, наверное, сделала это прямо там, на глазах у всех, на глазах у Сережи, достала из кармана пачку, щелкнула зажигалкой, этого не может
быть, и тогда я поспешно выбросила предательский дымящийся столбик, не долетевший до земли и застрявший в голых ветках, и рванулась, чтобы достать его; что-то остро царапнуло щеку, но я дотянулась, подгребла сигарету и утопила ее - поглубже, чтобы не оставить следов, а потом зачерпнула целую пригоршню холодного, обжигающего снега и прижала к лицу, с силой, обеими руками.
        - Мам, - сказал Мишка за моей спиной, - все в порядке, мам. Доктор говорит, все будет в порядке, - и я кивнула, не отнимая рук от лица, думая при этом - не то, не то, значит, будет что-то еще.
        Не прошло и нескольких часов, как стало ясно, что эти затянувшиеся, бесконечные двести последних километров будут для меня сложнее, чем вся предыдущая дорога. Может быть, из-за того, что Сережи со мной в машине не было - он остался за рулем Лендкрузера и забрал с собой доктора, на случай, если папе снова станет хуже; перед тем как опять оставить нас одних - еще раз, в который раз, - он взял с меня слово не пользоваться рацией без крайней необходимости, «ничего не говори, но не выключай - ты поняла? поняла? посмотри на меня! Дорога простая - сто двадцать километров сворачивать вообще некуда, а потом - направо, и там уже попетляем, но ехать будем медленно, ты не отстанешь, не бойся, слышишь, ничего не бойся». Может быть, оттого, что Марина, поменявшаяся местами с доктором и сидевшая теперь с девочкой на коленях прямо за моей спиной, стараясь держаться подальше от пса, говорила без остановки, тонко, монотонно, «я так испугалась, так испугалась, он просто вдруг повалился вперед, на руль, хорошо, что мы медленно ехали, он бы умер, Аня, он бы точно умер, как хорошо, что у нас есть доктор, Аня, я же
говорила, я говорила»; я сжимала зубы и старалась не слушать ее, но она никак не могла замолчать и пыталась поймать мой взгляд в зеркальце заднего вида и даже, кажется, улыбалась - неуверенно, искательно, «теперь все будет хорошо, вот увидишь, Аня, вот увидишь», заткнись, думала я, заткнись, ради бога, за два года нашего бестолкового соседства я не слышала от тебя столько слов, ничего не будет хорошо, не может быть хорошо, ты мешаешь мне думать, мешаешь мне ждать, мы еще не заплатили, не заплатили, так не бывает.
        Ничего в этой жизни еще не доставалось мне бесплатно - ни одной удачи, ни единой победы, трехмесячный Мишка в машине «Скорой помощи», хмурый доктор с запахом перегара - «молитесь, мамочка, чтобы довезли», и я молюсь, забери все, что хочешь, все, что угодно, только пусть он останется со мной, и когда через полгода у меня забирают Мишкиного отца, забирают совсем, бесследно, словно его и не было никогда, я не ропщу, я почти не удивляюсь, потому что сама назначила цену, не торгуясь; а потом безжалостный мамин диагноз, и я прошу снова - ну пожалуйста, не надо, забери, забери что-нибудь другое, и спохватываюсь, потому что знаю теперь курс этого кровожадного обмена, только не Мишку, говорю я, что угодно, только не Мишку, и получаю двенадцать долгих лет, пустых, одиноких, зато мама живет; я плачу за все высокую цену - обязательно, иначе не получается, и когда наконец появляется Сережа - вдруг, из ниоткуда, я уже готова заплатить, и плачу, и цена эта опять высока. И поэтому теперь, сквозь бессмысленное Маринино бормотание, я могу думать только о том, что мы купили себе пропуск на то, чтобы успеть убежать -
мама, с которой я не попрощалась, Ирина мертвая сестра, Наташины родители, только этого оказалось недостаточно, чтобы выкупить нас, этого не хватит, чтобы нас защитить, уже не хватило - и если не Леня, если не я, если не папа - кто тогда? Кто из нас?
        Пять долгих часов до поворота я держала руль обеими руками и смотрела - вперед, на подпрыгивающий, раскачивающийся прицеп, в стороны, на плывущую мимо безучастную стену деревьев, и назад, на прихотливо змеящуюся, пустую дорогу, вспаханную нашими колесами; я не могла разговаривать и ничего уже не слышала, потому что каждая из этих четырехсот восьмидесяти минут до краев была заполнена ожиданием - что-то должно случиться, обязано - но что, и когда, и успею ли я угадать - и очень скоро Марина, перехватившая наконец мой взгляд в проклятом зеркальце, хотя я старалась не задеть ее этим взглядом, поперхнулась и проглотила все, что собиралась произнести, умолкнув на полуслове, шумно втянула носом воздух и дальше уже сидела молча, спрятав лицо в девочкином мохнатом капюшоне.
        Во время нескольких коротких остановок, необходимых всем - детям, измученным монотонной дорогой, псу, изнывающему в тесной машине, и нам, взрослым, - чтобы не сойти с ума, Сережа подходил ко мне и говорил что-нибудь вроде «ну как ты?», - и в ответ я всякий раз задавала ему один и тот же вопрос - «еще долго?», несмотря на то что даже с закрытыми глазами, с внутренней стороны зажмуренных век продолжала видеть белесый кружок спидометра с тусклыми электронными циферками, трансформирующимися у меня в сознании в обратный отсчет - еще на тридцать километров ближе, еще на пятьдесят; в последний раз мы остановились уже после поворота - в темноте, и выйдя из машины, продолжая считать в уме - чтобы не сбиться, если после этих часов молчания и тревоги вообще еще возможно было сбиться и забыть о том, что мы почти на месте, что от озера нас отделяет каких-нибудь двадцать километров, и решая вечную дилемму - отойти подальше, не удаляться слишком - я сделала несколько лишних шагов вперед, куда не доставал уже свет наших фар, и, подняв глаза, замерла от ужаса, а затем развернулась и побежала назад.
        - Сережа, - прошептала я, задыхаясь, и он удивленно обернулся ко мне. - Сережа, там дома, много домов… здесь нельзя оставаться, поехали скорее!
        - Не может быть, - ответил он, недоверчиво нахмурившись, - здесь ничего нет, на десятки километров - вообще ничего. - И пошел, на ходу снимая ружье с плеча, и я, как завороженная, последовала за ним, пока оба мы снова не увидели это, и тогда он облегченно засмеялся:
        - Ну какой же это дом, глупая, посмотри внимательно. Это уже лет сорок никакой не дом, - и тогда я присмотрелась, и увидела то, чего не заметила с самого начала: громадные черные бревна, рассохшиеся от старости и выскочившие из пазов, пустые оконные проемы без стекол, провалившиеся стропила - их было немного, этих домов, гораздо меньше, чем мне показалось вначале - может быть, четыре или пять, и все они были бесповоротно, необратимо разрушены, рассыпаны, словно монструозный деревянный конструктор, надоевший своему создателю; я протянула руку и прикоснулась к изъеденной временем бревенчатой кладке - и даже на ощупь она оказалась холодная и мертвая, не помнящая тепла.
        - Это называется зона, - сказал Сережа за моей спиной, и я вздрогнула, - приграничная зона отчуждения. Не бойся, Анька. В этих краях полно таких деревень - когда двигали границу, всех отсюда выселили, здесь и тогда народу немного было, а теперь - давно уже - совсем никого. А дома - что, они еще лет сто простоят, только жить в них уже нельзя, конечно, сама посмотри, ни крыш, ни окон, все развалилось.
        Сейчас это настоящее кладбище - кладбище покинутых домов, думала я, пока мы стояли, обнявшись, среди вымерзших черных деревянных скелетов, а через каких-нибудь сто лет здесь будет густой лес, непроходимая тайга, забывшая о жалких наших попытках прорубить в ней дороги, утвердиться, оставить след; через сто лет, а может быть, даже раньше, окончательно сомкнутся над провалившимися крышами высокие деревья, и эта крошечная деревня-призрак исчезнет совсем, словно ее и не было вовсе. И еще я подумала, что ровно то же самое случится через несколько десятилетий и с нашим домом, легким, красивым, - посереют и растрескаются янтарные лоснящиеся бревна, покосятся, раскрошатся кирпичи каминных труб, а огромные окна сначала зарастут пылью, а затем лопнут, обнажив беззащитную, хрупкую начинку. Если мы не вернемся.
        - Как там папа? - спросила я тихо, и он ответил прямо у меня над ухом:
        - Так себе, Анька. Еле сидит, зеленый весь, а у нас кроме нитроглицерина нет ничего. Нельзя было его на сутки за руль сажать, простить себе не могу. В больницу бы его, доктор говорит - постельный режим, никаких нагрузок, какой режим, какая постель, доедем до озера, положим его на топчан - вот и вся больница.
        - Но уже ведь недалеко, правда? - сказала я, и повернулась к нему, и прикоснулась к его холодной щеке, к мучительной складке между бровей, - вот увидишь, все будет хорошо. У нас есть доктор, он не даст ему умереть. Главное, чтобы эта проклятая дорога поскорее закончилась.
        - Да, - сказал он, осторожно высвобождаясь, - конечно. Пошли, малыш, нам и правда пора ехать - двадцать километров осталось, мы почти доехали, можешь себе представить? - И зашагал обратно, а я помедлила немного и обернулась, чтобы еще раз взглянуть на это место - заброшенное, пустое, почему-то никак меня не отпускающее, - теперь, когда он отошел на несколько шагов, прежняя тревога снова вернулась ко мне; здесь ведь никого нет, не может быть, в шестидесяти километрах от последнего человеческого жилья, от последней приличной дороги, с которой мы давно свернули, - откуда же тогда у меня эта отчетливая уверенность в том, что мы что-то пропустили, чего-то не заметили, и тогда я опустила глаза и посмотрела прямо себе под ноги и даже села на корточки, чтобы убедиться, а потом поспешно поднялась и догнала Сережу и снова схватила его за рукав.
        - Ты говоришь, здесь много лет совсем никто не живет?
        - Ну да, я же рассказал тебе… тут до границы совсем чуть-чуть. Все, пойдем…
        - Тогда откуда здесь вот это? - спросила я, и, проследив за моей рукой, он сбился и замолчал, а потом, наклонившись, положил ладонь прямо в центр широкого, четкого следа, глубоко отпечатавшегося на снегу в месте, где мы стояли, и уходящего в темноту, в том же самом направлении, куда нам предстояло сейчас двигаться.
        - Посмотри, какой он огромный. Это же не легковая машина, у легковых не бывает таких следов. Это гусеницы, да? - спросила я. - Гусеницы?
        Сережа поднял голову.
        - Да нет, - сказал он наконец, - не гусеницы. Это грузовик - большой, тяжелый. И следы совсем свежие.

* * *
        - Ну, что будем делать?
        Мы стояли над отчетливым отпечатком тяжелых колес, которые оставил проехавший здесь недавно чужой грузовик - несколько миллионов хрупких, подсушенных морозом ячеек с острыми краями, похожих на крупные, зачем-то выкрашенные белым пчелиные соты. Как же мы могли его не заметить, этот след, подумала я, мы, наверное, уже давно едем прямо по нему.
        - Может быть, поедем другой дорогой? - предложил Андрей, но Сережа отмахнулся:
        - Нет никакой другой дороги. Здесь и одна-то дорога - чудо.
        - И куда она ведет, эта дорога?
        - К нашему озеру она ведет, - мрачно сказал Сережа, - здесь просто некуда больше ехать. - И прежде, чем кто-нибудь из нас успел вставить хотя бы слово, заговорил снова, заглядывая нам в глаза, каждому по очереди: - Послушайте. Мы не можем сейчас повернуть назад. Нам некуда поворачивать. Запасного плана у нас нет, да мы и не осилим сейчас никакой запасной план. Мы уже сутки не ели и не спали, топливо почти на исходе.
        Мы молчали, не зная, что возразить, не уверенные, что вообще стоит ему возражать, но он, вероятно, истолковал это молчание по-другому, потому что сказал почти с вызовом:
        - Ну, хорошо. Если есть другие идеи, сейчас самое время. Куда мы поедем? Назад, в Медвежьегорск? А что, там весело. Или давайте останемся здесь, починим какой-нибудь домик, вот этот, к примеру, а? Или вон тот. Умеешь дома строить, Андрюх?
        - Да ладно тебе, Серега, - перебил его Андрей хмуро, - ну что ты завелся.
        - Поедем тихо, - сказал тогда Сережа, - порядок прежний: я впереди, за мной Андрей, потом Анька. Ружья держите наготове, смотрите по сторонам. Рацией не пользоваться. И, Андрюха, выключи свою иллюминацию.
        И мы поехали - а точнее, поползли, небыстро, гуськом - снега на этой лесной дороге было уже так много, что, пожалуй, если бы не широкая колея, оставленная грузовиком, нам вообще не удалось бы здесь проехать; я представила себе, как мы бросаем машины и оставшиеся до озера двадцать километров идем пешком, соорудив какие-нибудь примитивные волокуши, и тащим на себе сумки, коробки, детей; мы ни за что не прошли бы - на таком морозе, в глубоком снегу, даже если бы оставили большую часть вещей, даже если бы мы оставили все вещи, потому что ни Леня, ни папа не смогли бы этого выдержать - их пришлось бы нести, да и никто из нас, женщин, тоже, наверное, не смог бы. Если бы не эта чужая колея, мы, скорее всего, замерзли бы насмерть где-нибудь на полпути, прямо посреди леса, думала я, глядя на мерцающие впереди красные огоньки прицепа, а это значит, что нам опять повезло - если, конечно, не считать того, что место, где мы надеялись спрятаться от всего мира, безлюдное, никому не известное, безопасное, оказалось не таким уж необитаемым. Впервые за одиннадцать дней я поймала себя на том, что перестала мысленно
подгонять время, считать километры, потому что больше не уверена в том, что именно ждет нас в конце дороги; и, как всегда бывает в таких случаях, время немедленно рвануло вперед и понеслось, лихо и ехидно. Через сорок минут мы были на месте - я поняла это сразу, даже не глядя на спидометр, еще до того, как идущие впереди машины остановились; сердце у меня ухнуло вниз, я нажала на тормоз, а Мишка потащил ружье из-за сиденья. Я неуверенно потянулась к ручке двери. Выходить не хотелось; лучше было бы просто остаться здесь, в теплом салоне с ароматической коробочкой, приклеенной у лобового стекла, до сих пор еще источающей слабый апельсиновый аромат, и подождать, и заставить остаться Мишку; только Марина, сидящая позади, жалобно проговорила:
        - Подожди, Аня, не выходи, не выходи, пожалуйста, пусть они сами… - И тогда я толкнула дверь, и вышла наружу, и пошла вперед, к Лендкрузеру, и Мишка пошел за мной.
        Грузовик стоял прямо посреди дороги, перегораживая ее поперек - широкий, почти квадратный, уверенно упираясь в снег своими массивными черными колесами; вдоль борта высокой, грязно-зеленой металлической будки, под самой ее крышей, недружелюбно смотрели три небольших прямоугольных окошка. Подойдя поближе - Мишка обогнал меня почти сразу же и стоял теперь возле Сережи - я убедилась в том, что остальные уже успели выяснить: грузовик был пуст.
        - Это оно? Озеро? - шепотом спросила я.
        - Должно быть оно, - так же тихо сказал Сережа, - по идее, вон за теми деревьями, но точно сказать не могу, темно, не видно ни черта, и потом, я последний раз тут был четыре года назад.
        - Это же военный грузовик, да? - сказал Мишка. Сережа кивнул.
        - Значит, там, впереди, военные?
        - Не обязательно, - ответил Сережа, а я тут же вспомнила тот, последний, день перед нашим отъездом, когда другой грузовик, очень похожий на этот, остановился возле Лениных ворот, и подумала, даже если это военные, это ведь совершенно ничего не значит, абсолютно ничего.
        - Зачем они его здесь бросили без охраны? - спросил Мишка, с радостным любопытством оглядывая грузовик.
        - А зачем им тут охрана? - пожал плечами Сережа. - Через лес его не объехать. А пешеходов они, судя по всему, не боятся.
        - В общем, вы ждите здесь, а я схожу вперед, посмотрю, что там, - сказал он после паузы. - Фары погасите и сидите тихо. Вряд ли это займет много времени.
        - Я с тобой, - быстро сказал Мишка.
        Сережа покачал головой, и мы оба - и я, и Мишка - тут же поняли, что спорить сейчас бесполезно, и я подумала, только не вздумай сказать сейчас «если я не вернусь», даже не думай сказать это мне, и он не сказал - на самом деле видно было, что он вообще больше не собирается ничего говорить, он просто снял ружье с плеча и повернулся, чтобы обойти грузовик, и тогда я сказала:
        - Подожди, - и он остановился и повернул ко мне лицо; я могла бы сказать «почему ты?», я могла бы предложить «я пойду с тобой», могла бы повиснуть у него на шее, спорить, тянуть время и задерживать его, я могла бы просто сказать «я люблю тебя», только все это сейчас было бессмысленно и не нужно, если бы я верила в бога, я бы тебя сейчас перекрестила, думала я, глядя ему в глаза - лицо у него было усталое, а вокруг губ уже начал образовываться иней, - но это глупо будет выглядеть со стороны, и к тому же я не помню, как это делается - справа налево, слева направо; он нетерпеливо переступил с ноги на ногу:
        - Что, Ань?
        - Ничего, - хотела сказать я, - иди, - хотела сказать я и не смогла, и в этот момент из-за спины раздался задыхающийся Ирин голос:
        - Сережа! - сказала она, подбегая, и он отнял взгляд от моего лица, чтобы посмотреть на нее - в руках у нее была голубая марлевая повязка. - Вот, возьми. - Он наклонил голову, чтобы ей было удобнее дотянуться, и она прижала светлый прямоугольник к его лицу, и закрепила, и коротким, неуловимым движением погладила его по щеке.
        Сразу после этого он ушел, а мы остались возле грузовика.
        Стоять на ветру было холодно, очень холодно, но я поняла, что не могу вернуться сейчас в машину, забраться в теплый салон, слушать Маринины причитания; я не стану сейчас смотреть на часы и засекать время, не стану, и тогда я не буду знать, сколько времени прошло с момента, когда он ушел - полчаса, час, я просто буду стоять здесь и ждать его возвращения. Я достала сигарету и попыталась закурить, но проклятый огонек то и дело гас на ветру - можно было зайти за широкую кабину грузовика, туда, где ветер дул не так сильно, но тогда я перестала бы видеть деревья, за которые уходила цепочка его следов - сейчас, когда фары наших машин больше не горели, я боялась отвести взгляд от этих следов, потому что была не уверена в том, что смогу их найти в темноте.
        - Он вернется, - негромко сказала Ира где-то совсем рядом.
        Я вздрогнула и все-таки обернулась - она стояла, прислонившись спиной к кабине, сложив на груди руки, и смотрела на меня. Я не хочу ждать его вместе с тобой, подумала я, даже не думай, что мы будем ждать его вместе, взявшись за руки.
        - Тебе надо в тепло, - сказала она. Я не ответила.
        - Ты опять заболеешь, - сказала она, - его не будет час, а может, и больше. Ты что, все это время собираешься стоять тут, на ветру, как Ассоль? Это глупо, ты ничем не можешь ему сейчас помочь. - И тогда я подумала - неправда, и бросилась назад, к машине, и распахнула заднюю дверь - Марина с ужасом подняла на меня глаза, - и пес сразу же выскочил наружу, почти выпал к моим ногам, ну, иди, сказала я, какое-то время он не двигался с места, я повторила - давай, иди, и тогда он, бесшумно ступая, обогнул грузовик и исчез в темноте.
        Пока мы ждали - долго, коченея, волнуясь, Мишка облазил весь грузовик: взобравшись на колесо, дотянулся до дверных ручек и подергал их - они не поддавались, фонариком посветил внутрь, в кабину, чтобы убедиться в том, что в ней нет ничего интересного, ничего, что нам могло бы пригодиться. Я хотела остановить его - и не стала, потому что сейчас, когда все мы, взрослые, были оглушены ожиданием - настолько, что не могли даже разговаривать, он единственный, казалось, не чувствует нашего страха и тревоги, словно Сережино возвращение было только вопросом времени, а не удачи, и радостная его суета вокруг этого брошенного грузовика почему-то вселяла надежду и в нас, остальных. Наконец из Лендкрузера выбрался даже папа - двигался он неуверенно, и его заметно шатало, но он тоже направился к грузовику, туда, где ветра было поменьше, с интересом наблюдая за Мишкиными исследованиями. Следом за папой на улице показался и доктор - видно было, что он сильно мерзнет без шапки, но, помешкав немного возле машины, он с сожалением прикрыл за собой дверь, отделявшую его от спасительного тепла, и обреченно поплелся к
нам.
        - Может быть, топливо слить? - радостно предложил Мишка, успевший к этому времени раз десять уже обежать заснувший грузовик. Папа покачал головой:
        - Ни к чему. Это «шишига», она бензиновая - а зачем нам бензин. И потом, я бы не стал тут хозяйничать раньше времени, - он тяжело прислонился к зеленому железному борту таинственной «шишиги».
        Ну и название, подумала я, надо же, бензиновый грузовик, я даже не знала, что такие бывают, а папа тем временем, сунув руку в карман, выудил оттуда смятую пачку «Явы». Увидев это, доктор тут же торопливо подбежал к нему.
        - Вы с ума сошли! - яростно зашептал он. - После остановки сердца! Вы понимаете, что чудом остались живы? Чудом! У меня ни адреналина, ничего - я вас еле вытащил, вам лежать надо, лежать, а вы! Уберите немедленно, и чтобы я этого больше не видел!
        К моему удивлению, папа покорно убрал сигареты и проворчал - почти примирительно:
        - Ладно, ладно. Я машинально. Все равно их осталось всего ничего, скоро так и так пришлось бы… - Он не договорил, потому что где-то - совсем близко - раздался неожиданно хруст ломающихся веток, звук, которого мы одновременно и ждали, и боялись; с усилием оттолкнувшись от борта, папа протянул руку к ружью, оставленному Мишкой, но тот оказался быстрее и уже схватил его, и даже успел передернуть затвор, мрачно лязгнувший в наступившей тишине, и тогда я крикнула: «Сережа!» - чтобы поскорее убедиться, что он вернулся.
        - Это я! - отозвался Сережа. - Все нормально! - Голос его звучал глухо, наверное, из-за маски, и я побежала на голос раньше, чем Андрей успел включить фонарик, и увидела, как Сережа выходит из-за деревьев, а за ним следом идет еще один человек - в толстой камуфляжной куртке с меховым воротником и поднятым капюшоном. В руках у него что-то было - автомат или ружье, этого я разобрать не смогла, но было совершенно ясно, что человек этот держится за Сережиной спиной не случайно. Лицо человека было спрятано под широким черным намордником с торчащими в обе стороны толстыми раструбами фильтров, по сравнению с которым Сережин марлевый прямоугольничек выглядел безобидно и по-детски.
        - Убери ружье, Мишка, я в порядке, - сказал Сережа, и Мишка нехотя опустил руки, но ружья не выпустил.
        У самой кромки деревьев человек в камуфляже остановился и вполголоса, невнятно что-то произнес, после чего быстро отступил назад, в темноту, а Сережа сделал еще шагов десять, и как только он поравнялся с нами, я увидела, что ружья у него больше нет, молния на куртке вырвана с мясом, а маска перепачкана кровью, постепенно просачивающейся сквозь голубоватую марлю, и заплакала - сразу, в голос, и обхватила его руками. Он обнял меня в ответ - я почувствовала, что руки у него дрожат, - и сказал:
        - Ну все, все… уже все хорошо.
        - Они… это они, да? Зачем они?.. - я плакала и стаскивала маску с его лица, а он улыбнулся мне разбитыми губами и сказал:
        - Черт, Анька, я так и думал, что ты психанешь, ну ничего же страшного, бывает, не разобрались, я вылез из леса, с ружьем, ну перестань, неудобно…
        - Где твое ружье? - резко сказал папа, и я перестала плакать.
        - Там осталось, - ответил Сережа просто и неопределенно махнул рукой куда-то за грузовик, - я договорился, нас пропустят, но идти пока придется пешком, машины оставим здесь, вещи тоже. И никакого оружия. Тут недалеко совсем.
        - Куда идти? - спросила Ира.
        - Вы не поверите. Я и сам не поверил, когда увидел, - и он опять улыбнулся.
        - А ты уверен, что это безопасно? - сказал Андрей.
        - Не думаю, что сейчас у нас есть выбор, - ответил Сережа, - но да, я уверен. Мишка, забрось ружье в машину, берите детей, Леню, и пошли.
        Сейчас, когда все мы оказались снаружи, на улице, я вдруг поняла, как же нас много - пятеро мужчин, четыре женщины, но это не добавило мне уверенности, потому что, двигаясь вот так, гуськом, с пустыми руками, мы были гораздо беззащитнее спрятавшегося в лесу невидимого незнакомца. Мы не успели дойти и до середины пустой площадки перед грузовиком, как человек в камуфляже снова высунулся из-за дерева и прокричал невнятно:
        - Маски!
        - Черт, - сказал Сережа с досадой, - забыл совсем - они хотят, чтобы мы надели маски, Ир, где они у тебя? - и помахал незнакомцу рукой, а потом нам пришлось ждать, пока Ира бегала в машину за масками, но как только мы их надели и приготовились идти дальше, незнакомец снова крикнул:
        - Детям - тоже!
        - Они что, больны? - со страхом спросила Марина, сидя на корточках перед девочкой и пытаясь пристроить марлевый прямоугольник на ее крошечное личико. - Сережа, они болеют, да?
        - Не думаю, - сказал Сережа, - мне кажется, они боятся заразиться от нас.
        Как только мы вошли в лес, выяснилось, что провожатый у Сережи не один - кроме незнакомца в камуфляже, показавшегося нам вначале, я заметила еще одного, одетого в белое; этот, второй, явно не планировал попадаться нам на глаза - аккуратно ступая, он все время держался метрах в десяти за нашей спиной, и я вряд ли вообще заметила бы его, белоснежного, если бы не ветки, иногда хрустевшие у него под ногами. Мне хотелось догнать Сережу и поговорить с ним об этом человеке в белом и о человеке в камуфляже, мне хотелось спросить - почему ты думаешь, что эти люди не причинят нам никакого вреда, особенно после того, как они отобрали у тебя ружье и разбили тебе лицо, мы пошли за тобой, оставив все, что было у нас с собой - машины, ружья, еду, без охраны посреди тайги, почему ты так уверен в том, что им можно доверять? Но Сережа шагал впереди, сразу за человеком в камуфляже - шагал широко и быстро, словно торопился куда-то, и ни разу не обернулся - даже для того, чтобы убедиться в том, что все мы, остальные, поспеваем за ним.
        Видимо, это был какой-то короткий путь через лес, потому что с каждым шагом мы все больше удалялись от дороги, перегороженной грузовиком. Идти, проваливаясь в глубокий снег, было нелегко - мы двигались молча, не разговаривая даже друг с другом; мы идем, как заключенные, думала я, добровольно сдавшиеся заключенные, еще несколько минут, и этот странный, нелогичный порыв, которому мы все поддались, начнет выветриваться, и тогда кто-нибудь - папа, а может быть, Ира - остановится и потребует, чтобы ему объяснили, куда мы идем и зачем, и это наверняка не понравится вооруженным людям в респираторах; что они тогда сделают - бросят нас здесь? Начнут стрелять? К счастью, этого я так и не узнала - полоса деревьев неожиданно закончилась, и мы вышли на открытое место; с одной его стороны широким полукругом торчал лес, а с другой - огромное, белое от снега - лежало озеро. Шагах в двадцати от берега стояли две красивые, новые избы - громадные, одноэтажные, с широкими плоскими крышами.
        - Это что еще за… - сказал папа. Дышал он тяжело, с присвистом, и, остановившись, схватился за тонкий ствол дерева.
        - Не задерживаемся, - хмуро приказал человек в камуфляже и пошел к ближайшей избе.
        Второй человек - в белой матерчатой куртке и таких же штанах - показался уже после того, как все мы вышли из леса; больше не прячась, он спокойно зашагал позади нас, положив руки на висевший на шее автомат.
        - Какая-то, мать ее, зарница, - задыхался папа, пытаясь догнать Сережу - доктор семенил за ним следом с озабоченным лицом, - маскхалаты, респираторы эти военные. И дома эти - откуда здесь дома? Не было здесь никаких домов!
        - Отгрохали в прошлом году! - торжествующе сообщил Сережа и наконец обернулся: - Представляешь? Ты посмотри, какие коттеджи здоровенные - в каждом человек по двадцать помещается. Цивилизация!
        - А вот и они, эти двадцать человек, - негромко сказала Ира.
        Перед входом в избу, к которой мы направлялись, действительно собралась небольшая толпа - люди стояли молча и внимательно рассматривали нас; в отличие от наших провожатых, респираторов на них не было, и стоило нам подойти поближе, все они поспешно отступили, шарахнулись, словно испугавшись наших масок, - смотрели они настороженно, неприветливо, но среди них я заметила несколько женщин - немного, но их присутствие почему-то сразу меня успокоило. Они не похожи на военных, подумала я, это обычные люди, какие-нибудь местные, сбежавшие из деревень, торчавших вдоль трассы, - только за сегодняшний день мы видели три или четыре таких деревни, и все они были пусты. Сережа прав, мы сумеем с ними договориться, должны суметь.
        Человек в камуфляже затопал ногами на пороге, стряхивая снег с ботинок, а затем зашел в избу и плотно притворил за собой дверь, оставив нас снаружи. Его белый товарищ непринужденно остановился неподалеку от нас и закурил - ни он, ни люди, молча стоявшие поодаль, по-прежнему не произносили ни слова, но я чувствовала, что они смотрят - изучающе, не отрываясь. Наконец дверь снова распахнулась, и камуфляжный, высунувшись, поманил нас рукой; послушно встрепенувшись, мы по одному просочились внутрь, на холодную и темную остекленную веранду, а затем, неловко потолкавшись у входа, словно перепуганные школьники перед кабинетом директора, очутились в теплой небольшой комнате, освещенной тусклым оранжевым светом керосиновой лампы, - разом заполнив ее всю, целиком. У дальней стены зябко жался к огромной угловой печи маленький стол, покрытый смешной цветастой клеенкой; за столом сидел человек - небритый, с сонным помятым лицом, который поднял голову и теперь без улыбки глядел на нас; возле его ног, у самой печки, я увидела пса - как только мы вошли, он вскочил и сидел теперь, подобрав лапы и аккуратно сложив
на полу хвост, ах ты, предатель, подумала я, и мне показалось, что он услышал эту мою мысль, и желтые глаза его виновато блеснули.
        - Иван Семеныч, - по-детски обиженно протянул камуфляжный откуда-то сзади, - ну маску-то, маску наденьте!..
        - Отстань ты со своей маской, - отмахнулся человек за столом, - они в масках, мы в масках, ни слова понять невозможно.
        - Дайте сесть, - задыхаясь, сказал папа, - не могу стоять, - и качнулся вперед, к стульям, стоявшим вдоль стены.
        - Вы больны? - резко сказал помятый и начал вставать, с грохотом двигая шаткий стол.
        - Нет, нет, - доктор, усердно работая локтями, принялся пробиваться вперед, чтобы оказаться ближе к помятому, - это не то, что вы думаете, у него сердце, сегодня был приступ, ему нужно лежать… я врач, я могу вам гарантировать, что мы все здоровы…
        - Врач? - немного оживился помятый. - Врач - это хорошо, - сказал он затем и добавил загадочно: - Врача у нас теперь нет.
        - А вы? - вдруг спросила Ира громко. - А у вас - все здоровы?
        Человек с помятым лицом не обиделся и не возмутился и ответил вполне серьезно:
        - Мы тут уже две недели. Если я хоть что-нибудь понимаю в этой заразе, за это время она как-нибудь да проявилась бы. Значит, вот как мы поступим, - продолжил он затем, - вы давайте устраивайтесь ночевать, детишек там уложите, все такое, Илья вас проводит… Илья! - позвал он, и дверь немедленно снова распахнулась, словно неизвестный Илья все это время стоял снаружи, напряженно ожидая, когда его позовут. - Проводи их, где там у нас еще место есть? Давай их к Калинам, не спят они еще?
        - Подождите, - перебил его Сережа, - у нас там машины на дороге. Надо бы их сюда, поближе. И вообще, поговорить бы.
        - Надо - давай поговорим, - живо согласился тот, кого назвали Иваном Семенычем, и снова опустился на свой стул, - садись. А вы - идите, идите, устраивайтесь. Маски можете снять, - он махнул на нас рукой, и, выходя на улицу под пристальным взглядом камуфляжного Ильи, я еще успела расслышать, как он говорит Сереже: - Ты это, не сердись, что ребята тебя помяли немножко, сам понимаешь…
        Оказавшись снаружи, Илья стянул с лица респиратор, с наслаждением потер щеки ладонью, а потом оглядел нимало не поредевшую толпу перед входом и позвал:
        - Калина! Ты здесь, что ли? Петрович?
        - Ну, здесь, - с вызовом отозвались из толпы, почему-то женским голосом.
        - Забирай, - сказал Илья, указав на нас щедрым, широким жестом, - у вас там место вроде есть еще, надо их на ночлег определить.
        Предложение это, судя по всему, не вызвало у таинственного Калины ни малейшего восторга. С полминуты было тихо, а затем тот же женский голос спросил подозрительно:
        - А если они больные?
        - Не больные, - ответил Илья важно, - а вот этот - вообще доктор. Ты где, доктор? Покажись-ка. - И доктор неуверенно шагнул вперед, поднял руку и немного помахал ею в воздухе.
        Калина оказался хрупким мужичком неопределенного возраста, со сморщенным, маленьким лицом; переговоры от его имени, как выяснилось тут же, вела его жена - высокая и крупная, вдвое больше самого Калины. Изба, в которую они привели нас, выглядела совершенно так же, как и первая - та же огромная веранда с летней мебелью, холодная и темная; такая же центральная комната с печью, служившая, впрочем, в этой избе чем-то вроде столовой - в самом ее центре громоздилось несколько разной высоты столов, составленных вместе, вдоль которых стояли наспех сколоченные деревянные скамейки; тот же стандартный интерьер подмосковных дачных пансионатов - тонко дребезжащие филенчатые дверцы с пошловатым рисунком на стекле, обитые вагонкой стены, простенькие люстры с плафонами-луковицами и даже бесполезный теперь телевизор. Пока мы входили, стаскивали куртки, раздевали детей, Калина не произнес ни слова - забившись в угол, он искоса посматривал на нас с непонятным выражением на лице, часто моргая.
        Жена же его, безо всякого удовольствия оглядев нас, сказала все с тем же вызовом в голосе:
        - Кормить не буду, - и, тяжело передвигая ноги, распахнула одну за другой две боковых двери; из тесных комнат душно пахнуло пылью. - Комнат пустых всего две, - продолжила она сухо, - размещайтесь, как хотите.
        - Спасибо, кормить нас не нужно, - холодно сказала Ира, заглядывая в одну из комнат.
        - Куда в ботинках! - рявкнула хозяйка. - Только утром полы натерла!..
        Ира остановилась и медленно обернулась.
        - Господи, - сказала она раздельно. - Как же вы все. Мне. Надоели. Мы двенадцать дней бежим неизвестно куда, как какие-нибудь собаки. Мы не спали больше суток. Не нужна нам ни ваша еда, ни гостеприимство ваше чертово. Нам нужно было просто проехать мимо. Это вы его схватили, и вы сами нас сюда притащили. И плевать я хотела на ваши полы.
        - Ну ладно, ладно, крикунья, - сказала хозяйка, неожиданно почти миролюбиво, - одеяло принести? У меня есть, шерстяное. Вон, мальчику.
        Как только она вышла, Калина-муж разом пришел в движение: придвинувшись почему-то именно к Лене, тяжело опустившемуся на лавку, жарким, оглушительным шепотом он поинтересовался:
        - Водки у вас, конечно, нету?
        Леня рассеянно помотал головой, и Калина, немедленно потеряв к нему интерес, снова замер, сделавшись похожим на маленькую сморщенную черепаху.
        - Так, - сказал доктор, - так. Можете говорить, что хотите, но вам немедленно нужно лечь, - тут он посмотрел на папу. - И вам, Леонид, тоже.
        Вернулась хозяйка с несколькими старыми одеялами, и началась суета - пока укладывали детей, сдвигали мебель, делили кровати, я накинула куртку и снова вышла на веранду. Толпа перед избой исчезла, выкуренная морозом, оставив после себя только множество следов на снегу; приглядевшись, за стеклом соседней веранды я увидела два мужских силуэта - камуфляжный и белый - и тусклый огонек сигареты. Как же долго он не возвращается. Зачем мы бросили его там одного? Нам сказали «а вы идите», и мы пошли, безропотно и покорно, я должна была остаться там, хотя бы я должна была остаться, вместо того чтобы торговаться сейчас, кто именно будет спать на кровати, кому достанутся подушки; я сунула руку в карман и выудила сигаретную пачку - она была пуста.
        - Ну, что? - Дверь у меня за спиной хлопнула, и на веранде показался Леня в наброшенной на плечи куртке. - Видно что-нибудь?
        Я покачала головой.
        - Да ладно тебе, Анюта, нормальные вроде мужики, - сказал он успокаивающе.
        Какое-то время мы молча стояли, вглядываясь в темноту.
        - Ну, хочешь, я схожу туда? - наконец сказал он.
        - Хочу, - неожиданно для себя сказала я и повернулась к нему, - и я пойду с тобой.
        Мы дошли только до середины площадки, разделяющей избы, - идти ему было трудно, хотя он старался этого не показывать, - как в сумраке соседней веранды распахнулся вдруг тускло-оранжевый прямоугольник двери, и я увидела Сережу, выходящего нам навстречу; следом за ним, после секундной задержки, на улице показался и камуфляжный Илья.
        - Ленька, хорошо, что ты тут, сейчас за машинами пойдем. Ань, у тебя ключи с собой? - сказал Сережа, подходя, и, пока я рылась в карманах, еле слышно продолжил: - Скажи девчонкам, чтобы не ложились, пока мы не вернемся, есть разговор, - а затем добавил уже громче, чтобы слышно было камуфляжному: - Передай Андрюхе, пусть выходит, мы его тут подождем.
        Вернувшись, я заметила, что оба Калины - и он, и она - исчезли из общей гостиной, вероятно, растворившись где-то в недрах громадной избы. Остался только доктор, по-прежнему сидевший за столом и поспешно вскинувший голову с видом человека, который ничуть не устал и в любую секунду готов быть чем-нибудь полезен; глаза у него были красные. Детей, измученных дорогой, уже успели уложить. Мальчик, до самых глаз укрытый несвежим шерстяным одеялом, крошечным клубочком свернулся под самым боком у папы, заснувшего на одной из двух выделенных нам двуспальных кроватей; в ногах кровати сидела Ира - неподвижно, с прямой спиной - и смотрела, как спит ее сын, напряженно и жадно, и даже не обернулась, когда я заглянула в комнату. Тут же, на дощатом полу, я увидела Мишку - он тоже спал, прислонившись спиной к стене, с неудобно запрокинутой головой и открытым ртом. Остальных я нашла в соседней комнате, над второй кроватью; лица у них были сердитые - вероятно, спор о том, кто именно должен на нее лечь, до сих пор не закончился.
        - Не обращайте внимания, - сказала я доктору, присаживаясь рядом с ним, когда Андрей с явным облегчением выскочил на улицу, одеваясь прямо на ходу. - Сейчас ребята пригонят машины, и мы найдем вам какой-нибудь спальный мешок.
        - В этом нет никакой необходимости, - бодро сообщил доктор, - я могу и на полу, у меня куртка… вот, видите, толстая.
        - Сколько дней вы не спали? - спросила я, и он улыбнулся:
        - Боюсь, начинаются третьи сутки, - и пока я мысленно пыталась сосчитать, сколько времени прошло с тех пор, как кому-то из нас довелось как следует выспаться или хотя бы сменить одежду, господи, даже просто почистить зубы, он снова опустил голову на сложенные руки и ровно через несколько секунд еле слышно захрапел.
        Мужчины вернулись через четверть часа, нагруженные сумками и свернутыми спальными мешками; следом за ними в избу смущенно ввинтился пес и, явно стараясь оставаться незамеченным, юркнул в ближайшую комнату и забрался под кровать. Едва сбросив куртку, Сережа быстро прошел туда же и, как только мы, остальные, последовали за ним, плотно прикрыл за собой дверь, а затем, прижавшись к ней спиной, оглядел нас и сказал:
        - Поговорили мы с этим мужиком. В общем, ребята, я считаю, что здесь нам оставаться нельзя.
        Он пересказывал нам предложение человека с помятым лицом, с которым они почти час говорили в соседней избе - вполголоса, чтобы не разбудить спящего на кровати мальчика, и талая вода с его ботинок мутными струйками стекала вдоль неровных досок к противоположной стене. Дело было не в его разбитых губах и даже не в том, что ружье ему так и не отдали. - Удивительно, что они меня не пристрелили, - сказал он и устало, невесело улыбнулся, - подождите, послушайте меня сначала, а потом мы все обсудим, ладно?
        Оказалось, что все, кого мы увидели, - муж и жена Калины, вооруженный автоматом камуфляжный Илья, его товарищ в маскхалате, человек с помятым лицом и те, остальные - мужчины и женщины, вышедшие посреди ночи посмотреть на нас, когда мы в масках выходили из леса, - были жителями одной и той же деревни, последней, которую мы проехали, прежде чем свернуть с трассы. Но они же явно военные, сказал Андрей, по крайней мере те, с автоматами; эти - да, согласился Сережа, и Иван этот Семеныч, и еще несколько, которых мы пока не видели - у них там в поселке пограничная комендатура, это здоровенный поселок, тысячи три народу, своя больница, школа - болеть там начали почти сразу, кто-то привез заразу из Медвежьегорска, и через неделю карантин уже можно было не объявлять, да и не было у них приказа - объявлять карантин; последнее, что им приказали, - ограничить перемещения, понимаешь, они же здесь не границу охраняли, незачем такую границу охранять, попробуй пройти по тайге восемьдесят километров через зону отчуждения, через заброшенные сорок лет деревни, они, в общем-то, никакая и не застава, никаких тебе
солдат-срочников, ничего - просто комендатура; в общем, когда отключили телефоны, их спецсвязь продолжала работать, и последний приказ из Петрозаводска был - никого не пускать дальше, к финнам, и все, понимаешь, и все. Они, наверное, больше все равно ничего поделать не смогли бы - слишком их было мало, а когда началась паника и народ рванул в разные стороны, у них был выбор - выполнить этот приказ и остаться, и попробовать заставить весь этот трехтысячный поселок остаться тоже, ну или загрузить в «шишигу» все, что они смогли собрать, - топливо, оружие, провиант, взять свои семьи и, не знаю, соседей, и уехать сюда, на озеро, на эту турбазу, не дожидаясь, пока наступит настоящий пи…ец, который, конечно, в любом случае наступил, мы же видели. А куда подевались остальные, спросила Марина. Да кто их знает, ответил Сережа - здесь связь уже не работает, передатчики у них помощнее наших, но это место слишком уже далеко. Кто-то, может быть, и остался там, в поселке, кто-то двинул дальше, к озерам, и потом, они уже болели, очень многие успели заболеть в самом начале, так что… он что-то говорил про вторую
группу, которая должна была выехать позже, что-то они там не успевали собрать, я не совсем понял - но, в общем, больше никто сюда так и не добрался. Эта турбаза здесь стоит уже полтора года - и про нее много кто знает, но мы - первые, кого они увидели за две недели. Очень может быть, что больше просто никого уже не осталось.
        И тогда я спросила:
        - Так почему ты думаешь, что нам нельзя остаться здесь, с ними?
        - Их тут тридцать четыре человека, - просто сказал Сережа. - А нас - только девять. Я считаю взрослых. Он сказал - общий котел, все поровну, но я не знаю, как они собирались, что успели взять с собой, я не знаю, что они за люди - и дело даже не в этом, - тут он осторожно потрогал свою разбитую губу, - просто здесь не будет никакой демократии, ты же понимаешь, да? Они - военные. У них по-другому устроены мозги. Не лучше и не хуже, просто - по-другому. И их больше. Я не думаю, что это плохо, что они тут есть - наоборот, это даже хорошо, потому что… ну, по многим причинам. Но мне будет спокойнее, если они останутся здесь, на берегу, а мы будем там, на острове, сами по себе.
        Он замолчал - и какое-то время мы просто стояли в тишине над спящим ребенком, в темной, душной комнате, соприкасаясь рукавами, и я все ждала, что кто-то обязательно начнет сейчас спорить; интересно, кто первый скажет - посмотри вокруг, сколько здесь места, мы могли бы жить здесь совсем по-другому, почти по-человечески, но никто ничего не говорил, вообще никто, а потом Леня спросил вдруг:
        - А ты уверен, что они нас отпустят?
        - Хороший вопрос, - отозвался Сережа. - Я сказал ему, что подумаю до утра. И, честное слово, я не стал бы тянуть, потому что завтра утром - я почти уверен - они еще будут готовы позволить нам уйти, но чем дольше мы будем маячить у них перед глазами с нашими машинами и припасами, тем меньше у нас на это шансов.
        Мы помолчали еще немного.
        - В общем, давайте так, - сказал Сережа, - у нас есть еще немного времени. Необязательно решать прямо сейчас. Я разбужу вас в шесть - и тогда поговорим, - и он распахнул дверь.
        Калина-жена отпрыгнула от двери с прытью, сделавшей бы честь и более молодой женщине, и сказала ворчливо:
        - Чего не ложитесь? Там возле печки ведро с водой, если кому надо.
        Посреди ночи я открыла глаза и какое-то время просто лежала в теплой, уютной темноте, прислушиваясь к дыханию спящих, пытаясь понять, что именно заставило меня проснуться - лежать на дощатом полу было жёстко, несмотря на толстый спальный мешок, но дело было не в этом; я осторожно сняла Сережину руку и, приподнявшись на локтях, разглядела на другом конце комнаты Мишку, зарывшегося лицом в сложенную вчетверо куртку; папа тоже был на месте - я слышала его неровное, хриплое дыхание, а на соседней с ним кровати все так же безмятежно спал мальчик. Шерстяное его одеяло сбилось и почти упало - и я осторожно выбралась из спальника, и подняла одеяло, и наклонилась, чтобы накрыть мальчика, и успела еще подумать, какое оно кусачее, и вдохнуть чистый, сильный жар, который источают крепко спящие маленькие дети, и только потом поняла, что Иры в комнате нет.
        В гостиной тоже было темно - керосиновая лампа, стоявшая на столе, давно погасла, и в редких рыжих отблесках догорающей печки комната вначале показалась мне пустой; а потом я услышала звук - негромкий, едва слышный звук, и присмотрелась, и тогда уже увидела, что в углу, на длинной, криво сбитой скамье, сидит наша ворчливая, неприветливая хозяйка, а рядом, по-детски уткнувшись лицом и обхватив ее за шею, плачет Ира - горько, тихо и безнадежно.
        - Никого, - говорит Ира прямо в массивное хозяйкино плечо, укутанное вытянутой вязаной кофтой, и продолжает плакать, и потом повторяет: - Никого.
        - Ну-ну, - отвечает хозяйка и гладит светловолосую голову своей широкой ладонью, и немного еще качается из стороны в сторону успокаивающим, баюкающим движением, - ну-ну.
        Я немного постояла возле приоткрытой двери - недолго, может быть, минуту или две, а потом на цыпочках отступила назад, в комнату, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула у меня под ногами, и как можно тише легла обратно, на пол, поднырнув под тяжелую Сережину руку, а потом натянула на себя край нагретого спального мешка и снова закрыла глаза.

* * *
        В шесть утра никто из нас, разумеется, проснуться не смог; когда я испуганно принялась расталкивать Сережу - «вставай, вставай скорее, мы проспали, слышишь, мы проспали», уже совсем рассвело, и из соседней гостиной раздавались уже будничные, утренние звуки - звяканье посуды, хлопанье дверей, приглушенные разговоры. Было ясно, что поговорить еще раз о том, что нам делать дальше - остаться здесь, с этими незнакомыми людьми, или уйти - так, чтобы никто из них этого не заметил, мы уже не успеем, и решать придется быстро, на бегу, прямо у них под носом. Сережа, вероятно, подумал то же самое, потому что вставать не торопился - он лежал на спине и смотрел в потолок, мрачно и сосредоточенно. «Вставай - повторила я вполголоса, - ну что же ты», и тогда он нехотя отбросил спальный мешок и сел.
        - Разбудить Антошку? - спросила Ира, и, обернувшись, я увидела, что она, приподнявшись на локте, смотрит на Сережу - лицо у нее было сонное, светлые волосы в беспорядке.
        - Буди, - кивнул Сережа. - Нам надо позавтракать, и двинем дальше.
        - Ты думаешь, они поедут с нами? - сказала она тогда и кивнула в сторону соседней комнаты.
        - Сейчас узнаем, - пожал плечами Сережа и поднялся наконец на ноги.
        Он распахнул дверь и вышел в гостиную; я услышала, как он произносит «доброе утро», и попыталась сосчитать голоса, ответившие ему, но не сумела. Почему-то мне пришло в голову, что все они - все тридцать четыре человека, о которых он говорил вчера, собрались сейчас там, за дверью, и ждут нашего пробуждения, и эта мысль заставила меня быстро подняться и выскочить следом - просто затем, чтобы он не был там с ними один.
        Вопреки моим ожиданиям, в гостиной почти никого не было - судя по беспорядку на столе, завтрак уже закончился, но все еще отчетливо пахло какой-то не очень вкусной едой. В углу, на скамье, неподвижно сидел маленький Калина, с неодобрением изучающий содержимое стоявшей перед ним чашки с задорными красными петухами на боку; его монументальная жена с грохотом мыла тарелки в большом эмалированном тазу, установленном на шатком табурете прямо возле печки, одну за другой передавая их второй женщине, стоявшей тут же, с несвежим полотенцем в руках. Еще одна женщина, совсем молодая, с короткими светлыми волосами и огромным животом, накрест перевязанным светлым шерстяным платком, с рассеянным видом собирала со стола - в тот самый момент, когда я вошла в гостиную, она аккуратно, горстью смахнула со стола хлебные крошки и, не меняя выражения лица, ловко отправила их себе в рот.
        Мое появление вызвало эффект, на который я не рассчитывала: могучая хозяйка бросила свои тарелки и, выпрямившись, уперлась мрачным взглядом куда-то мне в переносицу, а обе ее помощницы, напротив, пришли в необъяснимое оживление - светловолосая беременная даже бросила свое неторопливое занятие, поспешила к печке, словно стараясь держаться поближе к двум другим женщинам, и уже оттуда принялась смотреть на меня с отчетливым неприязненным любопытством. Слова приветствия застряли у меня в горле - ну давай, открой рот и скажи - доброе утро, чего ты испугалась, даже если они уже знают, что вы не собираетесь оставаться здесь, с ними, вы ничего им не должны, и потом, решают не они, главное, чтобы человек с помятым лицом из соседней избы согласился отпустить вас, а эти пусть смотрят и хмурятся, от них все равно ровным счетом ничего не зависит.
        - Доброе утро, - сказала я через силу.
        Ни одна из них не ответила; младшая из женщин, не сводя с меня круглых, обведенных белесыми ресницами глаз, отняла одну руку от своего живота и, прикрыв ею рот, что-то жарко зашептала своей соседке с полотенцем.
        - Доброе утро, - повторила я упрямо.
        - Выспалась, - сказала хозяйка с вызовом, это был даже не вопрос, а, скорее, утверждение, признание какого-то весьма неприятного для нее, хозяйки, факта, и прежде, чем я успела ответить хоть что-нибудь, к примеру - послушайте, ну какая вам разница, уедем мы или останемся, наоборот, вы должны радоваться тому, что мы уедем, зачем мы вам нужны, - лицо ее неожиданно потеплело, и, посмотрев куда-то поверх моего плеча, она произнесла совсем другим голосом:
        - Проснулись? А я молочка как раз согрела козьего…
        Обернувшись, я увидела на пороге Иру с мальчиком и, поскольку женщины тут же захлопотали вокруг них, больше не обращая на меня никакого внимания, толкнула плечом соседнюю дверь.
        Они все были там - кроме доктора, о котором напоминала только брошенная на полу потрепанная куртка, и, войдя, я услышала только обрывок Лениной фразы:
        - …сам ему скажешь? А то давай, я с тобой?
        - Да ладно, - сказал Сережа, - я справлюсь. - И я тут же поняла, что на этот раз все иначе, что не было никаких споров, а если и были, то закончились эти споры еще вчера, ночью; видимо, что-то все-таки изменилось в этой нашей странной компании, что-то важное, а я просто не успела заметить, когда именно это произошло, и к сегодняшнему утру решение уже принято, и принято единогласно - мы уезжаем. Обсуждать было больше нечего; Сережа отправился на переговоры в соседнюю избу, а мы вернулись в гостиную. Ира с мальчиком уже сидели за столом - перед ним стояла такая же, с петухами, чашка, из которой он время от времени неуверенно отхлебывал, крепко сжимая ее своими маленькими руками. Оглядев комнату, я поняла, что Калина исчез, а вместо него появились еще две женщины, пришедшие, судя по тому, как тепло они были одеты, снаружи - интересно, где все ваши мужчины, подумала я с тревогой, чем именно они сейчас заняты, надо было Лене идти вместе с Сережей.
        Если можно было бы уехать отсюда немедленно, не дожидаясь ничьих разрешений, не теряя времени на еду - мы, пожалуй, сделали бы это с удовольствием, но дети были голодны, и до Сережиного возвращения нам в любом случае нечем было заняться, так что в то время, как мы с Наташей с ужасом разглядывали дровяную плиту, на которой эту еду предстояло готовить, Андрей сбегал на улицу, к машинам, и смущенно выложил на стол две пачки гречки, тушенку и большую алюминиевую кастрюлю. Пять незнакомых женщин наблюдали за нами молча, критически; это было их жилище, их территория, и делать вид, что их нет в комнате, было бы бесполезно. Это продлится час, максимум - два, сказала я себе, мы просто сварим эту чертову кашу, а потом вернется Сережа, и мы тут же, без промедления уедем, и тут одна из тех двух, которые пришли последними, наклонившись к нашей хозяйке, произнесла вдруг оглушительным шепотом:
        - Эта, что ль? Стриженая которая?..
        Я обернулась.
        - Тшшш, - сказала беременная с платком на животе и хихикнула, снова прикрывшись рукой, а хозяйка, уверенно выдержав мой взгляд, медленно кивнула.
        Разорвать пакет, высыпать гречку в кастрюлю, эти чужие, неприятные женщины смотрят именно на меня и говорят обо мне, не стараясь даже понизить голос, и по какой-то неясной, необъяснимой причине именно я им не нравлюсь, налить воды - где у них тут вода?
        - Простите, - сказала я, - а где можно взять воды?
        - Воды тебе, - сказала наша вчерашняя хозяйка после внушительной, почти театральной паузы.
        - Воды, да, - повторила я - все это уже начинало меня раздражать, - кашу сварить.
        Она помолчала еще немного, а затем неторопливо, степенно поднялась, зачем-то отряхнула колени и только тогда ответила:
        - Вон ведро. За печкой. - И все время, пока я возилась с ведром, стояла прямо надо мной, скрестив руки на груди, и я чувствовала затылком ее жесткий, недружелюбный взгляд. Вернуться к плите, поставить кастрюлю. Соль, я забыла соль.
        - Да ну, - раздался все тот же громкий шепот, - а я думала, та, молодая, рыжая.
        - У рыжей свой мужик есть, - послышался хозяйкин ответ, - а этой вон чужой понадобился.
        Какой - чужой, кто - чужой, о чем они вообще; к черту соль, накрыть кастрюлю, куда я дела крышку, не оборачиваться, главное - не оборачиваться к ним, не смотреть больше в эти чужие, неприветливые лица. «Аня, ты не посолила», - сказала Наташа, и одновременно голос позади меня сказал совсем уже громко «и не постеснялась же, при живой-то жене», и только тогда я наконец поняла, и заставила себя накрыть кастрюлю - спокойно, беззвучно, и только потом повернуться и пойти к выходу.
        На веранде я привычно сунула руку в карман и достала все ту же, вчерашнюю, пустую пачку, и смяла ее, и бросила себе под ноги. На вытоптанной площадке между домами стояли теперь все три наши машины, беззащитные в дневном свете, - вокруг прогуливались несколько местных жителей, то и дело как бы невзначай пытаясь разглядеть через тонированные стекла содержимое багажников. Это было бы смешно - случись этот нелепый, дурацкий разговор в другом месте, где угодно - я бы только посмеялась, я бы сказала - не ваше дело, да кто вы такие, посторонние скучные курицы, я три года живу с ним рядом - каждый день, каждую ночь, я знаю, какое у него лицо, когда он спит, когда сердится, и умею сделать так, чтобы он улыбнулся, я слышу его мысли и вижу, что каждый из этих дней - абсолютно каждый - он счастлив, и потому именно я его настоящая жена, и никакая оплодотворенная яйцеклетка - будь их хоть три, хоть десять - вообще не имеет к этому отношения. По крайней мере, теперь у меня точно не будет искушения здесь остаться - господи, сделай так, чтобы нас отпустили, пожалуйста, их тридцать четыре, а нас - всего девять, но
если они скажут мне еще хотя бы что-нибудь - я точно ударю какую-нибудь из этих неприятных баб, я просто не смогу удержаться.
        Входная дверь приоткрылась, и в проеме возникло Ленино улыбающееся лицо.
        - Анька, ну чего ты, - сказал он весело. - Расстроилась, что ли? У них тут телевизоров нету, сама подумай, сериалы отменили, делать нечего, пойдем-ка обратно, пойдем, замерзнешь.
        - Я не пойду, Лень, - сказала я вяло, - поешьте там без меня, я Сережу подожду. - Но он, не слушая, уже тащил меня назад, в пропахшую гречневой кашей комнату, и прямо с порога громыхнул:
        - Так, девки, а ну бросайте эту болтовню! Придумали тоже - жена, не жена, у нас вообще, кстати, принято в Москве - чтоб жен побольше, один я как дурак с одной мучаюсь, есть у вас тут свободные, а то б я вторую выбрал, с собой забрать?
        Сразу же после этих слов он шумно уселся за стол, скомандовав при этом «а что, тарелок нету в этом доме? не боись, хозяйка, мы вернем» и «еще бы кипяточку, а? у нас чай - вы такого и не пробовали никогда, «Изумрудные спирали весны» называется, полпачки осталось, Маринка, принеси», и напряжение разом растаяло - «девки» задвигались, хихикая, засуетились, вытаскивая на стол тарелки, кто-то побежал за кипятком - и через несколько минут стол уже был накрыт, кастрюля с гречкой и тушенкой заботливо укрыта все тем же сомнительным полотенцем, и даже хмурая хозяйка, изобразившая толстым своим лицом какое-то подобие кокетливой улыбки, извлекла откуда-то початый каравай серого и ноздреватого, явно домашнего хлеба. Я никогда этому не научусь, думала я, сидя над своей порцией каши с двумя блестящими мясными кусочками, никогда не освою эту простоту, эту толстую, непробиваемую кожу, я просто не умею жить так тесно, локоть к локтю, потому что лучшим средством защиты для меня до сих пор всегда было пространство между мной и остальными. И теперь, в этом перевернутом мире, не будет мне покоя.
        К самому концу завтрака вернулся Сережа - лицо у него было озабоченное, но складка между бровей пропала; «Поедим, и можно собираться», - только и сказал он, и, пока он ел, торопливо, не поднимая глаз от тарелки, я сидела рядом, прижавшись к его плечу, и прихлебывала обжигающе горячие, безвкусные изумрудные Ленины спирали, думая - ну вот, ну конечно, так и должно быть. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
        Провожать нас эта маленькая колония вышла вся, целиком - теперь, когда я уже была уверена в том, что они отпустили нас, все эти давящие, невыносимые вещи, только что не дававшие мне дышать - тревога, злость, страх, - отступили, почти исчезли, и, заглядывая в лица чужим мужчинам и женщинам, в дневном свете превратившимся наконец в тех, кем они и были на самом деле, и сейчас застенчиво гуляющим вокруг наших машин и разглядывающим нас, я наконец подумала о том, что, пожалуй, даже рада тому, что здесь, на берегу, стоят эти два больших просторных дома - и радует меня даже не то, что до самого конца зимы, пока не растает сковавший озеро лед, никто, вообще никто не сумеет добраться до нашего острова незамеченным, минуя этих людей - хотя это важно, очень важно, - больше меня радует другое: может быть, по ночам нам все-таки будет видно свет, льющийся из их окон. И даже если наш остров окажется слишком далеко и мы не увидим света - мы будем знать, что они здесь есть, что мы не одни.
        Сами по себе сборы заняли у нас совсем немного времени - нам всего-то нужно было побросать в машины спальные мешки; но уехать немедленно не получилось - какое-то обязательное время пришлось потратить на разговоры и прощания. Где-то за моей спиной большая Калина, держа Иру за плечо, настойчиво говорила ей: «Ты, если что, сюда приходи, поняла? Поняла?»; обернувшись, я увидела, как она всовывает Ире в руки большую пластиковую бутылку с молоком и завернутые в целлофан остатки хлеба, а Ира в ответ неловко кивает и только повторяет - «спасибо, спасибо, я поняла, спасибо». Расталкивая толпу, к нам пробился Иван Семенович - лицо у него было такое же помятое и небритое, как вчера, и выражение было прежнее - строгое и начальственное, но роста он оказался неожиданно маленького, почти на голову ниже Сережи.
        - На, держи, - сказал он, протягивая Сереже ружье, - возвращаю. Охотник или так, для защиты взял?
        - Охотник, - кивнул Сережа.
        - Ну, может, и повезет, - улыбнулся помятый, - хотя ребята за две недели одного зайца только и взяли. Правда, далеко не заходили пока - не до того было. Вот рыба - да, рыба есть, налим, щука, умеете подо льдом рыбу ловить?
        - Научимся, - сказал Сережа и взял ружье.
        - Учитесь скорее, - Иван Семенович перестал улыбаться, - а то не перезимуете. Дом я этот видел, тесновато вам будет, но ничего - жить можно. Печка дымит немного, трубу надставить надо - сумеешь?
        Сережа снова кивнул, на этот раз, как мне показалось, уже с некоторым нетерпением.
        - Я извиняюсь, - сказал вдруг один из стоявших рядом мужчин в толстом овечьем тулупе - в отличие от большинства, явно не военный, - это вы про который дом - на той стороне который?
        - Ну да, - ответил Сережа, поворачиваясь к нему, - мы на остров.
        - Пешком идите, - уверенно заявил овечий тулуп, - по льду на машинах нельзя - рано еще, провалитесь.
        - Так декабрь же, - возмутился папа, прислушивавшийся к беседе, - мороз какой!
        - Нельзя, - упрямо повторил овечий, - хоть кого спросите, - он повысил голос, и все разговоры разом стихли, - утопите машины и сами потонете. Пешком надо.
        - Ерунда, - кипятился папа, - ездили мы в этих местах в декабре по льду, и ничего, вон он, лед, толстый какой, смотрите. - И прежде, чем мы успели остановить его, с треском пробрался через редкие прибрежные кусты и, отбежав на несколько метров от берега, принялся яростно топать обутой в валенок ногой, взметая невысокие облачка снежных брызг. Когда мы подошли поближе, он сердито зашептал Сереже:
        - Хочешь им машины наши здесь оставить? Ты соображаешь?
        - А у нас есть варианты? - таким же сердитым, раздраженным шепотом ответил Сережа, и я впервые с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле похожи, эти два взрослых отдельных человека. Короткая пробежка, видимо, отняла у папы много сил, потому что он снова резко побледнел и тяжело, с усилием задышал.
        - Ни к чему им наши машины, пап, - сказал Сережа уже спокойнее, - если бы они хотели, и так бы отобрали. И не только машины. - И поскольку папа совершенно не выглядел убежденным, продолжил с усталой улыбкой: - Аккумуляторы снимем, я тебе обещаю.
        Расстояние до острова действительно было невелико - не больше двух километров по льду, - но вещей у нас было слишком много, и даже когда с прицепа сняли брезентовый тент, из которого спустя четверть часа, под радостные, противоречивые советы столпившихся вокруг мужиков, удалось соорудить какое-то подобие волокуши, стало ясно, что за один раз мы сумеем переправить от силы четверть припасов, а то и меньше. От помощи местных, предложенной после некоторой паузы, Сережа, к моему удивлению, отказался - «Спасибо, мужики, - сказал он, - вы и так нам помогли, справимся сами, торопиться нам некуда», и, поймав мой взгляд - как некуда торопиться, через несколько часов снова станет темно, мы ни за что не успеем сами, - отвел меня в сторону и сказал вполголоса: «Папа прав, вынесут пять ящиков - донесут четыре, и концов не найдем, спокойно, Анька, я знаю, что делаю».
        Идти по льду было странно - занесенная снегом поверхность озера была похожа скорее на огромный пустырь с редко торчащими холмиками заиндевевших сорняков, но под неглубоким снегом явственно чувствовался твердый и бугристый слой белесого льда; тяжелая волокуша, в которую впряглись Сережа и Андрей, оставляла за собой широкий, неровный след - и медленно шагая по этому следу с рюкзаком на спине и тремя сложенными спальниками в руках, я никак не могла отделаться от мысли, что от тридцатиметровой толщи черной, ледяной воды нас отделяют несколько жалких сантиметров хрупкого, ненадежного льда, и каждый шаг была почти готова к тому, что он вот-вот затрещит, ломаясь, и вывернется из-под наших ног, и смотрела только вниз, пугаясь каждой трещины, каждой неровности. Остров торчал впереди черной лесистой горкой, заросшей густыми хвойными деревьями до самых берегов, и я в первый раз за все время, которое мы провели в пути, попыталась вспомнить, как же он на самом деле выглядит, этот дом, в котором должно завершиться наконец наше бесконечное путешествие - и не смогла, хотя видела фотографии, точно видела, но
воспоминание это теперь почему-то сопротивлялось, отказывалось выныривать на поверхность, запрятанное под другими изображениями, и, даже сделав над собой усилие, я видела то хлипкий дачный домик под Череповцом и комнату с заснувшим календарем на стене, то огромную бревенчатую крепость бородатого Михалыча, в которой мы ночевали спустя несколько дней, и сквозь все эти перемешавшиеся между собой, бессвязные образы так и не смогла найти нужного. Ну и пусть, говорила я себе, переставляя ноги, - шаг, другой, третий, лед не трещит, мы прошли уже полдороги, впереди - Сережина напряженная спина, рядом - Мишка, увешанный ружьями, с огромной, врезавшейся в тонкие плечи брезентовой сумкой, и где-то далеко впереди - тощая, желтая четвероногая тень, выписывающая на снегу ликующие восьмерки следов, мы добрались, мы все-таки добрались, и не страшно, что ты не помнишь, как он выглядит, этот крошечный дом, главное - что он есть, что он пуст, он ждет нас, и мы сможем остаться в нем и никуда больше не бежать.
        Дом показался внезапно - только что его еще не было, а в следующее мгновение он вдруг выглянул из-за деревьев, серый, дощатый, кособокий, притулившийся к самому берегу вмерзшими в лед, шаткими деревянными мостками, и все мы невольно пошли быстрее, словно боясь, что, если мы промедлим хотя бы немного, он снова исчезнет, спрячется и нам больше не удастся его найти, и потому оказались на берегу буквально через несколько минут. Выпутавшись из неудобных волокушиных ремней, Сережа с облегчением расправил плечи и легко взбежал на мостки, переходящие в узкий деревянный помост, спрятавшийся под вынесенной вперед шиферной крышей и загибающий за угол, - слышно было, как его крепкие ботинки стучат по тонким доскам; где-то там, ближе к задней стене дома, наверное, и была входная дверь.
        - Ну, что вы там, - крикнул он, - идите, я открыл! - но никто почему-то не двинулся с места сразу, как будто для того, чтобы осознать, что дорога наша действительно закончилась здесь, требовалось еще какое-то время, и я тоже поймала себя на мысли, что почему-то не готова идти сейчас внутрь, а вместо этого постояла бы немного снаружи, разглядывая рассохшиеся ноздреватые стены и облезлые оконные рамы, но Сережа позвал еще раз - «эй, ну где вы?», и тогда я опустила спальные мешки на снег и сняла рюкзак.
        Чтобы войти, мне пришлось пригнуться - дверь оказалась низкой и какой-то непривычно узкой, и стоило мне сделать шаг вперед, она немедленно, со звонким мерзлым стуком, закрылась снова. Сережа уже возился где-то внутри - металлически лязгнула печная заслонка; несколько маленьких окон давали совсем немного света, и поэтому я стояла на пороге и ждала, пока мои ослепленные озером глаза привыкнут к полумраку, и только потом увидела все сразу - железные кровати без матрасов, с продавленными панцирными сетками, колченогий стол, застеленный желтыми съежившимся газетами и усыпанный черными шариками мышиного помета. Серую в трещинах печь, подпирающую закопченный, провисающий пузырями потолок из крашеной фанеры. Бельевую веревку с дюжиной разноцветных пыльных прищепок, натянутую прямо поперек комнаты. Черный дощатый пол с прилипшими намертво серебристыми рыбьими чешуйками.
        - Ну, вот, - сказал Сережа, поднимаясь на ноги, - посмотрим, если будет дымить, надставим дымоход, я там снаружи видел кирпичи, - и оглянулся на меня.
        На лице у него была совершенно неожиданная, торжествующая, гордая улыбка; я смотрела, как он улыбается, и неожиданно вспомнила тот день, когда он в первый раз открыл передо мной дверь нашего будущего дома под Звенигородом, первого дома, который я на самом деле имела право назвать своим. Обживаясь, мы оставили Мишку у мамы, и несколько месяцев провели в доме совершенно одни, без мебели, ужиная на полу возле камина; несколько тарелок, пепельница и бутылка виски на теплом керамическом полу - почему-то я тогда испугалась и наотрез отказалась ездить туда, пока шел ремонт, словно боясь привязаться раньше времени и поверить в то, что этот дом действительно будет моим, почти ожидая, что он передумает жить в этом доме со мной; не поеду, говорила я, буду только мешать тебе, давай подождем, пока там можно будет жить - а потом этот день наступил, и я точно так же, как сегодня, стояла возле входной двери - испуганная и дрожащая, все еще не умеющая представить себе, что этот дом - мой, мой навсегда, это мои стены и моя крыша над головой, и никто больше не имеет права прийти и выгнать меня, а он распахнул передо
мной эту входную дверь жестом, который я никогда не забуду, и обернулся - и на лице у него было такое же торжествующее и гордое выражение. Такое же, как сейчас. И поэтому я сделала шаг ему навстречу и заставила себя улыбнуться.
        А потом мы заносили вещи в дом, раскладывая мешки и коробки по панцирным сеткам кроватей, потому что пол показался нам слишком грязен, а кроватей было много; тонкая дверь то и дело оглушительно хлопала, впуская и выпуская нас, нагруженных поклажей, и стоило нам всем оказаться внутри, как дом еще больше съежился и словно навис над нами, тесный и холодный. Огонь в печи разгорелся, но холод не отступил - казалось даже, что внутри холоднее, чем снаружи; к тому же проклятая печь действительно дымила, «последишь за ней, пап, - сказал Сережа, - а мы обратно - до темноты еще одну ходку успеем сделать, Лень, пойдем, покажу, где тут поленница, если что», - мужчины вышли на улицу, и мы остались одни - четыре женщины, двое детей. Сразу стало тихо и пусто, и я услышала тонкий, воющий звук - сквозь небольшую трещину в одном из мутных оконных стекол со свистом задувал ветер, и на облупившемся подоконнике отказывалась таять сахарно-белая снежная горка. Марина опустилась на кровать, прижала к лицу покрасневшие от холода ладони и заплакала.
        Сигареты, мне нужны сигареты, хотя бы одна, у кого-нибудь должна была остаться хотя бы одна жалкая сигарета; я поспешно выбежала на улицу и с облегчением увидела, что мужчины не успели еще уйти - разложив остатки брезентового тента на льду, они старательно сворачивали его, превращая в огромный, неаккуратный кулек. Подходя, я услышала доктора:
        - …помогу вам носить вещи, - говорил он и, задрав голову, заглядывал Сереже в лицо, - хотя бы это я должен для вас сделать, и поверьте, вы всегда, в любой момент можете позвать меня - и я немедленно приду…
        - Конечно, - сказал Сережа.
        - Дело в том… - продолжил доктор, заметно волнуясь, - мы поговорили с Иваном Семенычем утром… врача у них нет, народу много… там есть женщина, ей вообще скоро рожать, понимаете? А здесь я буду только всем в тягость.
        - Конечно, - повторил Сережа.
        - Я на самом деле уверен, что там я нужнее, - в отчаянии сказал доктор.
        - И баб там побольше, - засмеялся Леня и звонко шлепнул доктора по спине; тот вздрогнул и обернулся к нему.
        - Берегите шов, - сказал он Лене, - и ради бога, не поднимайте ничего тяжелого. Постараюсь на днях до вас добраться - посмотрю, как заживает.
        - Ладно, - сказал Леня уже серьезно и протянул ему руку. - Спасибо. Правда, спасибо.
        И они ушли, и вернулись, и ушли снова - время от времени я смотрела в окно, чтобы увидеть их удаляющиеся или, напротив, приближающиеся фигуры, чернеющие на белоснежной ровной поверхности озера, и к часу, когда свинцово-синие северные сумерки наконец наступили, оказалось, что они успели перенести все наши вещи, все эти казавшиеся бесконечными ящики, сумки и картонки, не оставив на берегу ничего, кроме выпотрошенных, опустевших машин.
        - Завтра только машины еще переставим, и все, - тяжело выдохнул Сережа, опустившись прямо на одну из коробок и протягивая руки к дымящейся чашке с остатками Лениного пижонского чая, - эх, водки бы сейчас стакан, и спать, - сказал он мечтательно, отхлебнув глоток и поморщившись, а я смотрела, как он пьет, обжигаясь, как дрожит чашка у него в руке, и думала - ты будешь спать сутки, а захочешь - двое суток, ты сделал все, что обещал, даже больше, чем обещал, и я никому не позволю разбудить тебя, пока ты не отдохнешь.
        Ночью мне не спалось - я долго лежала у Сережи под боком, ворочаясь на скрипучей железной кровати, а затем осторожно встала, накинула куртку и вышла на улицу. Подойдя к самому краю мостков, я долго пыталась разглядеть противоположный берег озера, тонкую темную полоску вдоль горизонта, но не увидела ничего, кроме плотной, мерзлой, бесконечной черноты. Дверь за моей спиной скрипнула, и через мгновение, аккуратно ступая по неплотно пригнанным доскам, показался пес; добравшись до меня, он пристроил свою лобастую голову мне под левую ладонь и сел, обняв лапы своим лохматым хвостом. Мы не двигались до тех пор, пока где-то наверху, высоко в небе, кто-то не повернул гигантский невидимый рубильник - и тогда сверху повалил густой, тяжелый снег, отрезавший непроницаемой, сплошной стеной и замерзшее озеро, и неразличимый отсюда берег, и весь остальной мир. Мы постояли еще немного - я и пес, а потом повернулись и пошли назад, в тепло.
        Живые люди
        Пролог
        Я всё пытаюсь представить себе, что она чувствовала, запертая вместе с сыном в собственной квартире, отгородившись от хаоса и смерти тонкой дверью с двумя финскими замками. Две недели. Две недели мучительных сомнений - выйти или остаться? Включать свет или сидеть в темноте? Наблюдать, как тает жалкая кучка консервов, полученных в тот последний раз, когда она решилась выйти из дома, на следующий день после того, как приходила Лиза (которая села на пол возле двери - снаружи, прямо на лестнице, и даже не просила впустить ее, а просто сидела, долго, несколько часов). Слушая из-за двери Лизино тяжелое прерывистое дыхание, она могла думать только об одном - чтобы Лиза поскорее ушла, потому что ранним утром придет продовольственный грузовик и дверь придется открыть.
        Взять мальчика с собой всякий раз казалось страшнее, чем оставить его дома одного, и в это последнее утро она пошла с соседкой, потому что вместе было всё-таки безопаснее, хотя какая там безопасность - две женщины. Раньше с ними ходил Юра с десятого этажа, но сегодня Юра не открыл им, когда они звонили в его дверь. На самом деле, он даже не подошел к двери. В объяснениях не было нужды; слышно было, как он, захлёбываясь, кашляет где-то в недрах своей квартиры, и они поспешно повернулись и побежали вниз по лестнице. Соседка сказала только «вот, и Юрка..» и блеснула темными глазами поверх плотной марлевой повязки, и больше они уже об этом не говорили; они вообще очень мало теперь разговаривали, и не только из-за повязок, просто всё, что они могли сказать друг другу, было и так понятно и не нуждалось в том, чтобы быть произнесённым вслух.
        Они бежали по стылой улице, временами увязая по щиколотки в рыхлом грязном снегу - чистить улицы теперь было бы непозволительной роскошью, - и она думала: «сорок минут, максимум - час, очередь с каждым днем становится всё меньше и меньше, ничего не случится; он не станет включать воду, не станет копаться в розетке, и даже если кто-нибудь - кто угодно - позвонит в дверь, он не откроет, потому что не может дотянуться до верхнего замка, он в безопасности». Они бежали, и уже видна была в конце улицы грузовая машина с грубо нарисованным красным крестом, и жидкая разрозненная толпа людей вокруг, которую она привычно попыталась оценить: да, минут сорок, если только какая-нибудь старуха (почему-то это всегда именно старухи и никогда старики) не задержит очередь, потому что забыла или потеряла талон, и тогда возникнет жалкий, визгливый, недолгий скандал, из-за которого домой удастся вернуться только через час, не раньше. Бежать теперь стало легче, по снегу утоптанному и плотному, как асфальт, потому что с утра (а машина приезжала рано утром, еще затемно) здесь перебывали все, кто мог еще выйти на улицу, и
их по-прежнему набиралось достаточно, в то время как во дворах уже было не разойтись из-за неряшливых сугробов с узкими, на одного человека, протоптанными тропинками. Попадались даже целые подъезды - она отметила несколько на бегу, - вокруг которых снег был нетронутый и чистый, без единого следа. Уже возле самой машины, нащупывая в кармане твердый картонный прямоугольник продовольственного талона, стараясь встать поближе к хмурому контролеру в черном армейском респираторе, выбрасывающему прямо из кузова серые одинаковые коробки и время от времени монотонно и невнятно повторяющему одну и ту же фразу: «По одному. По одному, я сказал. На шаг отойдите. Отойдите, женщина», и в то же время не столкнуться ни с кем из прочих столпившихся возле грузовика людей, не скользнуть рукавом или полой пальто, - она вдруг подумала: «Он не сможет открыть дверь. Если что-нибудь случится прямо сейчас, на обратном пути, когда мы понесем эти чертовы коробки, которые никуда не спрятать, которые словно кричат - смотрите, у меня есть еда, а с нами теперь нет Юры (можно считать, что Юры вообще больше нет). Если что-нибудь
случится со мной. Если я не вернусь - он не сможет открыть дверь. И никто не придет к нему». Эта мысль заставила ее бежать назад еще быстрее, несмотря на тяжелую, неудобную коробку, которую ей нужно было нести, и соседка, с такой же коробкой наперевес, едва поспевала за ней.
        Она ворвалась домой, сняла пальто и в который раз подавила острое, непреодолимое желание выбросить его наружу, за дверь, чтобы ни одна молекула чужого, опасного внешнего воздуха не осталась здесь, внутри, в их единственном убежище, а потом, крикнув в комнату: «Я сейчас, не выходи!», - долго и тщательно мыла руки и лицо, тёрла толстый, уже махрящийся по краям марлевый прямоугольник хозяйственным мылом и думала - боже мой, как хорошо, что есть вода, только бы они не отключили воду, и лишь после этого подошла к мальчику, понюхала его макушку и сказала: «Видишь, я недолго. Проголодался?» Он сидел на полу, над стопкой журналов, и даже не поднял к ней лицо, просто помотал головой - нет, я занят, потом.
        Больше она не выходила. В конце недели соседка стучалась к ней и кричала: «Ирочка! Ириша! Вы как там?», но она даже не смогла себя заставить подойти к двери и объяснить, почему больше не может выйти наружу. Просто не может снова идти туда, а потом возвращаться, принося на себе невидимую, липкую заразу, от которой нельзя избавиться и нельзя спастись, поэтому всё время, пока соседка стучала и звала её, она безучастно сидела на диване, а потом посмотрела на удивлённого мальчика, приложила палец к губам и постаралась улыбнуться ему - тише, это такая игра, как будто мы спрятались и нас нет. Такое молчание из-за двери можно было в эти дни истолковать одним единственным способом, и соседка, вероятно, сделала именно этот вывод, потому что слышно было, как она говорит невнятно: «Боже мой, боже мой», и ее торопливые удаляющиеся шаги на лестнице.
        Из коробки, которую она принесла домой в тот, последний день, к концу первой недели не осталось почти ничего - початая пачка гречки, несколько банок консервированной говядины и банка сладкой кукурузы. К счастью, мальчик никогда не отличался особенным аппетитом, и она подсчитала, что ему хватит еще дня на четыре, если сама она перестанет есть совсем. В кухонном шкафу обнаружились пересохшие и безвкусные, как бумага, ломкие диетические сухарики, и еще мука, почти полный пакет. Она очень рассчитывала на эту муку, из которой получались бледные, выцветшие тонкие лепешки. Четыре дня, сказала она себе. У меня есть еще четыре дня, и только потом, если ничего не изменится, только потом я подумаю, что делать дальше.
        Сережа звонил каждый день, утром и вечером, и всё время спрашивал: «Как вы? Вы осторожны? Что вы едите?», и она боялась признаться ему, что пропустила уже одну выдачу продуктов и намерена пропустить следующую, потому что он наверняка убедил бы ее в том, что она совершает ошибку, а она знала, точно знала, что права и выходить нельзя, и нельзя открывать дверь. Потому что в понедельник она все утро караулила возле дверного глазка, машинально задерживая дыхание, словно самый воздух, проникающий сквозь кожаную обивку, мог представлять угрозу, и не увидела никого, ни одного человека, хотя это был день, когда приезжала продуктовая машина. Лестница оставалась пустой. Она не заметила даже соседки, которая стучалась в дверь несколько дней назад. Сереже было бессмысленно рассказывать об этом. Он всё равно ничего не понял бы, не смог бы представить себе всё это оттуда, снаружи, из-за карантина. Она старалась отвечать односложно, и наконец, попросила его звонить только раз в день, вечером, и говорить недолго, несколько секунд, потому что не знала, как долго еще проработает телефон; ей почему-то казалось, что с
каждым звонком уменьшается и тает какой-то неведомый ресурс, подпитывающий существование гудка в трубке. Он говорил: «Я ездил сегодня, меня опять не пустили, Ирка, но ты не волнуйся, надо просто потерпеть, я что-нибудь придумаю, вы, главное, будьте осторожны». И она думала - о, мы осторожны, мы чертовски осторожны, только у нас осталась последняя банка говядины и немного муки, а на площадке перед подъездом, которую немного видно из кухонного окна, уже несколько дней нет никаких следов, - но не говорила ему, потому что и эти звонки, напоминавшие ей о том, что прошел еще один день, и Серёжин встревоженный голос в трубке были сейчас бессмысленны и только раздражали ее.
        В ночь со среды на четверг телефон умер. Она не узнала бы об этом, если бы не отсутствие ежедневного Сережиного звонка. Сняв трубку около полуночи, она услышала только плотную, без потрескиваний, тишину и в эту ночь уже так и не смогла заснуть, хотя даже без этой несвоевременной телефонной смерти не заснула бы все равно, потому что именно сегодня у них, наконец, закончилась еда. Уже после того, как Антошка доел свою порцию, она неожиданно поймала себя на том, что бездумно и жадно слизывает остатки мясного желе с зазубренных стенок металлической банки и почувствовала во рту вкус собственной крови, и тогда ей стало ясно, что отсрочка, которую она себе выторговала, только что закончилась. Всю эту ночь она просидела возле включенного телевизора; она теперь вообще не выключала телевизор, хотя уже неделю он показывал только четыре идущие в записи передачи, по кругу, в одном и том же порядке, который она выучила наизусть: эффективные меры предосторожности в период эпидемии, обращение главного санитарного врача, списки пунктов экстренной помощи. Вот сейчас, после слов «сохраняйте спокойствие, оставайтесь
на своих местах» гладко причесанная диктор запнётся и еще раз посмотрит на лежащую перед ней страницу - так и есть, это та же самая передача. Их, возможно, уже нет - ни этого врача, ни этого диктора, но кто-то же должен следить за тем, как это все выходит в эфир, это ведь не может происходить автоматически, само по себе, кто-то должен оставаться в огромной, похожей на толстый каменный карандаш телебашне, которая тускло мерцает электрическими огнями на фоне темного неба. Может быть, рано или поздно кто-нибудь всё же прервет этот бесконечный закольцованный порядок и сообщит что-то другое, что угодно, лишь бы это помогло ей разобраться в происходящем там, за дверью, в огромном городе, и подсказало бы, что же ей нужно делать.
        Под утро она села на широкий пластиковый подоконник, и прижавшись щекой к холодному стеклу, стала смотреть на улицу. Из окна был виден совсем небольшой отрезок, остальное загораживал соседний дом, высокие деревья рядом с ним и плоский рекламный щит с неуместной теперь рекламой «Коркуновского» шоколада, но она была уверена, что не пропустит продовольственный грузовик, который скоро должен проехать здесь, потому что кроме этого грузовика по улице давно уже никто не ездил. Она ждала несколько часов, до самого рассвета, а когда проснулся мальчик и позвал ее, поняла, что грузовик не приедет; что, возможно, он не приезжал и в понедельник, просто ей не пришло в голову это проверить, и невольно почувствовала даже что-то похожее на облегчение от мысли, что выходить не придется, потому что теперь незачем.
        Именно тогда она нашла варенье. Банка была небольшая, полуторалитровая, с рыжими разводами ржавчины на туго прикрученной крышке, которую она долго не могла отвинтить и уже начала прикидывать, как бы поаккуратнее разбить банку, чтобы осталось как можно меньше осколков, но крышка неожиданно поддалась, брызнув в стороны сахарной колючей пылью. Варенье было старое, почти черное и чудовищно, приторно сладкое. Она попыталась выложить его на тарелку как-нибудь покрасивее, чтобы порадовать мальчика, и в конце концов у нее получилась комковатая веселая рожица - два глаза, улыбающийся рот. Столько сахара, думала она, нам хватит еще на несколько дней, если мы будем есть по четыре чайных ложки утром, днем и вечером, хорошо, что есть вода, только бы они не отключили воду.
        Всякий раз, пытаясь представить, что она чувствовала, спрятавшись с мальчиком за тонкой дверью с хлипкими замками, я возвращаюсь мыслями именно к этому дню, к этому утру, когда она считала, сколько ложек варенья может позволить себе съесть. О чем она думала, выскребая из банки твердую, неподатливую черную массу? Пришло ли ей в голову, что если бы не ребенок, она вышла бы гораздо раньше, и возможно, застала бы грузовик? Что даже теперь, когда грузовик можно уже не ждать, она всё равно, наверное, вышла бы, но мальчику только пять, он не может долго ходить и быстро устает, и в теплом зимнем комбинезоне он ужасно неповоротливый. Они не сумели бы убежать, если бы кто-то на улице, кто-то больной, опасный, попытался остановить их, ни за что не сумели бы. Боялась ли она того, что, возможно, всё-таки пропустила момент, когда всех остальных забрали, спасли, увезли куда-то в безопасное место, или проспала какое-нибудь короткое сообщение по телевизору, что-нибудь об эвакуации или о вакцине? Не казалось ли ей, что они двое, она и мальчик, - последние, кто остался здесь? Последние, кто остался вообще. Потому
что теперь, когда телефон молчал, а в окне виднелся только безлюдный кусок улицы, присыпанной рыхлым неутоптанным снегом, было так легко представить себе, что и Сережи, который обещал приехать и забрать их сразу же, как только можно будет прорваться через кордоны, тоже больше нет.
        Она очень мало говорила об этих двух последних днях, начавшихся с банки старого варенья и закончившихся тем, что посреди ночи Сережа вдруг позвонил в дверь, потому что патрули, охранявшие город, разбежались, и он смог, наконец, добраться. Я знаю только, что она открыла ему не сразу и сначала долго смотрела на него в глазок, пытаясь определить, не болен ли он (ведь Лиза точно была больна и именно по этой причине не просила открыть ей, а просто сидела под дверью и дышала, пока наконец не поднялась, держась за стену, и не начала медленно спускаться вниз, останавливаясь на каждом пролете лестницы). И несмотря на то, что Сережа был здоров, потому что за пределами карантина ничего еще не успело произойти, там всё только начиналось - всё, что так быстро, в считанные недели погубило громадный тринадцатимиллионный город, - прежде чем открыть дверь, она надела маску себе и Антону, и Сереже удалось уговорить ее снять эти маски лишь спустя два часа, когда после стремительных лихорадочных сборов - «некогда, Ирка, брось, у нас всё есть, найдём мы тебе и одежду, и обувь, сейчас они перегородят всё заново и мы
тогда точно не выберемся» - они уже ехали по пустынной неосвещенной трассе, оставив далеко позади и мертвый город, и взбаламученные, истерически бурлящие коттеджные поселки, осознавшие, что кордонов больше нет и теперь их некому защитить.
        Больше я не знаю ничего. Она вообще рассказала очень немного, несмотря на то, что как только на улице темнеет, и единственным источником света в доме становится тускло-оранжевая прямоугольная щель вокруг закопченной печной дверцы, нам не остается ничего, кроме разговоров. У нас еще осталось немного керосина, но мы бережем его для особо торжественных случаев, и поэтому все вечера, все без исключения, проходят одинаково: света слишком мало даже для того, чтобы чистить рыбу или чинить вещи, так что мы просто сидим в рыжем полумраке - восемь взрослых, трое детей - и разговариваем. Конечно, мы могли бы рассказывать о чем угодно, у каждого из нас за плечами целая жизнь, полная самых разных событий, только мы всегда говорим об одном и том же: о тех последних неделях перед самым концом. О том, какими мы были беспечными идиотами. О том, как мы ничего не поняли. О том, как мы опоздали и никого не успели спасти, и едва спаслись сами. Если, конечно, это вообще можно назвать спасением.
        За последние месяцы мы обсудили всё это столько раз, что я уже выучила все истории наизусть и в мельчайших подробностях могу представить себе каждый день любого из них, остальных. Каждый день из этих нескольких недель, когда стало ясно, что ничего уже не исправить. Но единственное, о чем я никак не могу перестать думать - это те, последние два дня, в течение которых она отсчитывала ложки с вареньем: одна, две, три, четыре… Я представляю теперешнего Мишку - большого, с незнакомым взрослым выражением на узком лице, - пятилетним и пытаюсь понять, готова ли я была бы запереться и не выходить совсем, ни при каких обстоятельствах. Не открыть дверь сестре, не выйти к продовольственному грузовику. Просто повернуться спиной ко всему этому кошмару, творящемуся снаружи, и сделать вид, что там, за дверью, ничего нет, и осталась только эта маленькая квартира и банка засахарившейся смородины. И ведь она не ошиблась. Ей действительно не нужно, ей нельзя было выходить, потому что, возможно, только по этой причине и она, и мальчик сейчас здесь, с нами.
        Бывшая жена моего мужа и его единственный сын.
        И я не могу перестать думать еще об одном. Знаю, что это плохо, это правда очень плохо, и я ни за что никому не призналась бы, что думаю об этом, но все равно не могу перестать. Что было бы, если бы она всё-таки сделала это? Если бы вышла наружу. До того, как приехал Сережа.
        1
        Я часто пытаюсь представить себе город - не тот, каким я его знала до катастрофы, а сегодняшний - опустевший и мёртвый. Меня не было там, когда всё началось, а чужие рассказы и обрывки телевизионных репортажей почему-то так и не захотели соединиться в моём воображении с тем, что я помнила о нём сама. Даже если бы я попробовала наложить всё, что мы увидели позже, в попавшихся нам на пути городах, на знакомые с детства улицы - безмолвные и равнодушные вереницы бредущих вдоль дороги людей с санками в Устюжне, безлюдье покинутого жителями Кириллова, - у меня всё равно ничего не получилось бы, слишком непохожи на наш громадный мегаполис оказались эти крошечные северные города, каждый из которых можно было проехать насквозь самое большее за четверть часа.
        То, что я не могу увидеть, как он выглядит теперь, оставленный нами город, совсем не страшно. Мне ведь некуда торопиться, и это прекрасный способ хоть чем-то занять свои мысли. Я представляю себе его фрагментами, дольками: Битцевский парк с его ёлками и скамейками, в котором мы с Мишкой гуляли, когда он был маленьким. Мясницкая улица с кафе и магазинчиками, по которым мы бегали с Ленкой в обеденный перерыв. Каток в саду «Эрмитаж». Маленький и мутный, зажатый коваными решетками пруд на Патриарших. Пыльный плоский зоопарк с чугунными церетелиевскими монстрами. Что-то возвращается мгновенно, что-то приходится вызывать из памяти с усилием, но как только картинка, наконец, появляется, можно продолжать: мысленно засыпать снегом. Убрать прохожих. Выключить свет.
        Я представляю себе заметенные, необитаемые улицы с высокими сугробами поверх брошенных автомобилей. Погасшие светофоры, раскачивающиеся на ветру. Облупившиеся, потускневшие рекламные щиты. Пустые и гулкие мраморные вестибюли метро. Кинотеатры с темными экранами и поднятыми мягкими сиденьями, многоэтажные торговые центры с пыльными витринами и остановившимися эскалаторами. Если бы каким-то чудом громадный город просто обезлюдел, лишился только своих жителей, сохранив при этом все прочие атрибуты цивилизации - свет, тепло, воду в ГУМовском фонтане, - какая это была бы странная, величественная картина. Город, существующий ради города. Ради себя самого зажигающий вечером фонари вдоль пустых проспектов, сам себе подмигивающий неоновым светом вывесок и переводящий стрелки огромных часов на башнях и вокзалах. Таким я и хотела бы его запомнить, пожалуй, только это невозможно. Я знаю, что всё там выглядит совершенно иначе.
        Электричества давно уже нет, как не было его нигде всю последнюю треть нашего путешествия, а вместе со светом, разумеется, исчезло и тепло, и мороз проник внутрь тихих темных домов. Снег никто не чистит; он лежит на улицах, подбираясь к окнам первых этажей, собирается на плоских крышах, и время от времени то одна, то другая не выдерживает и проваливается под его тяжестью. Эта зима не нанесет моему городу слишком большого ущерба. Она скоро закончится, и снег растает, но вслед за нею будут еще зимы и еще снегопады, и забьются стоки, и лопнут трубы, и весь он постепенно начнет выкрашиваться и рассыпаться - очень медленно, не сразу, но наверняка, потому что те, кто ухаживал за ним, чистил его и ремонтировал, исчезли и уже не вернутся. Наверное, остались птицы - утки на незамерзающих прудах, вороны над пустырями; возможно, остались бродячие собаки, хотя теперь им, должно быть, нечего стало есть.
        Люди тоже остались. Те, кто умер в своих домах, и те, кто умер на улице или в пунктах экстренной помощи. Они все остались там. Я представляю себе, как они лежат, скрытые милосердным морозом и темнотой, словно спящие пчелы в сотах, каждый в своей ячейке, безымянные теперь и одинаковые, ничьи.
        Но бывают дни, когда я уверена, что это невозможно. Вопреки всему, что говорили в новостях, и всему, что мы видели своими глазами - невозможно, чтобы тринадцать миллионов человек просто умерли все разом, одновременно, не сопротивляясь. Мы ведь видели только начало, и ни один из нас не видел конца; мы не можем знать точно. Доктор много рассуждал об иммунитете. У кого-то обязательно должна быть врожденная устойчивость к вирусу, говорил он и улыбался своей детской улыбкой. Иначе не бывает, это статистика. Какой-то процент населения всегда невосприимчив к любым эпидемиям. Даже чума убивает не всех, а это ведь не чума. Наташа тогда едва не стукнула его. Не чума, кричала она, вот как! Что же вы ее не остановили? Что же вы не придумали, как им всем помочь, если это не чума? Да мы просто вымерли, как какие-нибудь мамонты, к черту вашу устойчивость, не было никакой устойчивости! Там никого нет, там вообще больше никого не осталось, и мы выжили потому, что сбежали, потому что сидим здесь теперь, боясь высунуть нос, а она ждет нас там, снаружи, эта ваша «не чума». Потом она плакала, а он виновато сидел рядом
и кивал головой, словно всё, что случилось, действительно было на его совести. Бедный, бедный доктор. Надо было ему остаться здесь, с нами, и тогда он остался бы жив.
        Иногда я думаю, что доктор был прав. Что, может быть, мы всё-таки уехали зря. Что, вполне возможно, всё самое страшное уже позади, эпидемия выгорела, и они вернулись - те, кто не заразился (если такие действительно были), вместе с теми, кто спрятался не так далеко. А мы так и будем жить здесь, в самом центре пограничной зоны отчуждения, которую даже нет смысла охранять, потому что ни один человек не смог бы пройти восемьдесят километров по тайге пешком. Мы останемся здесь, потому что наши машины, замерзающие сейчас с пустыми баками на том берегу, совершенно уже бесполезны, и мы можем провести здесь год, два, десять лет, и никогда даже не узнаем о том, что всё закончилось.
        А иногда мне кажется, что все действительно умерли. Вообще все. И мы остались совершенно одни. Последние одиннадцать человек посреди зимы. Восемь взрослых, трое детей. И я правда не знаю, какая из этих мыслей пугает меня больше.
        2
        И вот ещё. Почему-то мне важно знать, какое сегодня число. Нельзя сказать, что я отчетливо понимаю, зачем мне это, но первое, о чем я думаю, проснувшись - какое число было вчера, и прибавляю один день. Даже когда мне не хочется разговаривать с ними, а мне редко сейчас вообще хочется разговаривать, я все равно произношу вслух, чтобы и они знали. Сегодня двадцатое января, говорю я. Или: надо же, уже второе февраля. Я делаю это каждый день, и по-моему, очень их раздражаю. Они пожимают плечами, смотрят в сторону или делают вид, что не слышали. Разве что Лёня какое-то время, в самом начале, принимался морщить лоб и заявлял в конце концов что-нибудь вроде: «День работника транспортной милиции?» или «День молодежи Азербайджана», и пока он сочинял эти дурацкие и далеко не всегда приличные варианты, мои слова хотя бы не повисали в пустоте. После Нового года он перестал и с тех пор не делал этого ни разу. Мне кажется, после Нового года мы вообще перестали шутить, но это не имеет значения. Утром я открываю глаза и говорю громко: третье февраля. И если в моих часах закончится батарейка, я буду делать зарубки
на стене и считать их; я не собьюсь и не дам им сбиться, потому что иначе все эти короткие одинаковые дни сольются, нанижутся один на другой и превратятся в один бесконечный сумеречный поток, в однородную безрадостную ленту.
        Еще несколько недель, и в Москве снег уже, наверное, начнёт понемногу таять, сугробы съежатся и отступят к газонам, обнажая участки сухого чистого асфальта. Здесь проклятая зима даже и не думает заканчиваться, словно она только взяла разгон, словно здесь всегда будет зима; заколдованное место, в котором остановилось время. И темно, всё время темно. Немного светлее становится к полудню, а к трем часам уже снова сгущаются сумерки, и на эти три часа все мы, несмотря на холод, вылезаем наружу, бледные и сизые, как свалявшиеся кроты, чтобы впитать хотя бы немного света. И если не считать эти три коротких часа, всё остальное время здесь продолжается ночь, холодная и пустая. В городе никогда не бывает такой абсолютной, беспросветной и безмолвной, темноты. Городские ночи отдают желтизной уличных фонарей и наполнены звуками проезжающих машин, тихим жужжанием электроприборов, пульсом миллионов организмов, дышащих вокруг; а в этом месте, где мы добровольно заточили себя, стоит ночью отойти от дома на два шага - и всё мгновенно растворяется в плотном чернильном мраке, и ты торопишься вернуться, почти бежишь
всякий раз с вытянутыми вперед руками, боясь, что за те несколько минут, пока тебя не было, и этот маленький дом, в существовании которого только что не было никаких сомнений, и все, кто находился внутри, уже исчезли, пропали без следа, и сколько бы ты ни сделала теперь шагов, под твоими ладонями всегда будет только непрозрачная пустота.
        Сережа говорит, что это нормально - то, что здесь всё время темно. Он говорит - так и должно быть, потому что близко полярный круг. Да только до него ведь целых четыреста километров, до этого проклятого круга, я смотрела на карте. Это единственная книга, которая у меня есть, «Атлас автомобильных дорог», и у меня масса времени; я могу сидеть над ней часами и считать. Есть множество способов сделать это: можно отмечать расстояние пальцем, расческой, пытаться определить на глаз; я проделала всё это столько раз, что расстояние отсюда до полярного круга известно мне безошибочно. Четыреста километров. Правда, я не могу оценить, далеко это или близко, и никто из нас не знает, когда в этих краях начинается весна. Мы не догадались задать этот вопрос в то время, пока у нас ещё была такая возможность, а сейчас уже поздно - спрашивать некого. Очень может быть, именно поэтому мне так важно знать, какое сегодня число. Я хочу помнить о том, что рано или поздно, пусть не в апреле, но в мае, в мае уж точно, эта чертова зима закончится. Четвертое февраля, упрямо говорю я, открыв глаза, прямо в раздраженное
молчание. Еще четыре месяца, и будет лето.
        Только вот еды у нас осталось на месяц, не больше.
        Она закончилась как-то вдруг, неожиданно. Потому ли, что ее действительно было слишком мало для одиннадцати человек, а может, и потому ещё, что никому из нас не пришло в голову всерьёз начать следить за тем, чтобы растянуть припасы. То, что еды недостаточно, знали все, и никто, казалось, не позволял себе каких-нибудь легкомысленных внеурочных перекусов, но всё равно было бы очень странно, возьмись вдруг кто угодно, кто-то один, решать, сколько каждый из нас может позволить себе съесть за день. Это ведь была наша общая еда. Никто и не взялся бы определять теперь, кому именно принадлежала эта коробка с рыбными консервами, этот мешок сахара или пачка макарон. Все эти картонки, мешки и пакеты, которых, как казалось вначале, было так много, мы просто свалили в кучу в одном месте. Не существовало у нас и никакого специального порядка, никакой договоренности о том, кто именно будет сегодня готовить. Мы просто делали это, то один, то другой; было ведь очевидно, что как минимум дважды в день нам всем нужно съесть что-нибудь горячее. И дети, дети всегда были голодны. Без сладостей и фруктов оба они, и
мальчик, и девочка, очень быстро прекратили капризничать и выбирать, и ели теперь быстро и много, словно какой-то инстинкт, который еще не успели расслышать взрослые, подсказывал им эту необходимость.
        Первой мы прикончили картошку. Она занимала больше всего места и в последние недели вела себя странно - принялась морщиться и зеленеть, покрываясь жирными и белыми, словно опарыши, ростками. К началу февраля у нас остался один неполный мешок, и признаться, есть ее сейчас было уже страшновато. Кто-то (кажется, Марина) предложил оставить ее до весны и попробовать посадить, но было ясно, что картошка эта до весны не доживет, не говоря уже о том, что никто из нас не представлял себе, как именно к этому подступиться. Тем более, что устраивать грядки здесь, на острове, всё равно не получилось бы. Остров был слишком мал, и к тому же, весь завален гигантскими, неподъемными валунами. Серые, рыжие и черные глыбы торчали даже из-под снега, прислоняясь к искривленным стволам растущих между ними сосен; вросшие в землю и лежащие друг на друге, они были похожи на чьи-то исполинские игрушки, беспорядочно разбросанные и забытые своим хозяином. Не было их только в одном месте - там, где стоял дом, упиравшийся серыми кривыми мостками прямо в мутный белесый лед, покрывавший замерзшее озеро. «Это хорошо, Анька, -
говорил мне Сережа, - эти камни - лучшая защита, настоящий крепостной вал, высокий и неприступный. Ни одна сволочь не сможет пробраться сюда незамеченной. Мы увидим любого, кто попытается навестить нас - пешком ли по льду, на лодке ли, - на остров можно высадиться только в одном месте, прямо возле дома, у нас под носом. Здесь все равно ни черта бы не выросло, - говорил он, - даже если бы их не было, этих камней. Лето короткое, ночи холодные, это же тайга, ну какие тут огороды. До весны продержимся, а там утки прилетят, и будет мясо, много мяса, а потом пойдут грибы. Здесь такие белые - прямо вдоль дороги растут, их и искать не надо, нагнулся и сразу ведро. И брусника, знаешь, сколько тут брусники, целые поляны, как будто ее нарочно сажали, ты такого не видела никогда».
        Он очень старался, Серёжа, старался каждый день доказать всем нам, что мы приехали сюда не напрасно. В первую же неделю он надставил полурассыпавшийся дымоход, чтобы печь перестала, наконец, дымить. Потом долго и тщательно конопатил щели, сквозь которые в этот летний, хлипкий скворечник неумолимо просачивался снаружи мороз. Он пытался даже очистить жалкое наше жилище от массы разнородного, ненужного, унылого барахла, оставленного десятками безымянных рыбаков и туристов, останавливавшихся здесь когда-то, и не смог, конечно, потому что сам этот дом, весь целиком, со своими облезлыми стенами, провисшим потолком и мутными подслеповатыми окошками состоял из этого барахла, был из него сложен. Но Серёжа старался. Я думаю, он хотел, чтобы мы поняли, насколько верным, единственно возможным было его решение - уехать именно сюда, в это неуютное, безлюдное место. Хотел, чтобы кто-нибудь из нас сказал ему - ты был прав, ты спас нам жизнь, или хотя бы просто помог ему делать вид, что всё хорошо, что уже нестрашно, что мы справимся. Только никто из нас не смог помочь ему тогда, даже я. У нас просто не хватило
сил. Мы были слишком измучены дорогой, двенадцатью сутками торопливого бегства, до краев наполненными неуверенностью и страхом, так что вместо облегчения сразу после приезда, когда вещи из машин были переправлены сюда, на остров, мы по какой-то неясной причине все разом провалились в глухую безнадежную апатию. То, что нас теперь окружало, давило немилосердно: вездесущий, всюду проникающий холод, короткие тусклые дни, когда солнце даже не поднимается над горизонтом, и маленький грязный дом, и невозможно было не задаваться вопросом: неужели это всё? Разве за этим мы бежали? Разве можно это выдержать? И дни сменяли друг друга, одинаковые, пустые, бессмысленные.
        Он пытался выглядеть уверенно, но с каждым днем это давалось ему всё труднее, особенно после того, как мы поняли, что остались одни; хотя, казалось бы, всё случившееся на том берегу и было лучшим подтверждением его правоты. Только вот чувство одиночества, навалившееся на нас теперь, когда исчез этот маленький и условный, но всё таки буфер между нашим маленьким островом и остальным миром, оказалось слишком сильным даже для него, потому что с этого дня никаких запасных вариантов для нас уже не осталось, и мы действительно были теперь сами по себе.
        Я думаю, ему было сложнее, чем нам. Пока мы пробовали примириться с окружающей нас безнадежностью, прерываясь только на еду, сон и вялые переругивания друг с другом, именно он весь декабрь провел на озере, пытаясь научиться ловить под толстым, как бетонная плита, льдом сонную редкую рыбу, и к моменту, когда стало ясно, что оставшихся у нас консервов, муки, макарон и сахара хватит в лучшем случае недели на три, уже знал определенно, что в эти зимние, темные месяцы озеро нас не прокормит. Поначалу с ним ходил только Мишка. Каждый день, сразу после завтрака они наполняли термос горячим чаем, укутывали лица до самых глаз и отправлялись проверять поставленные накануне сети. Потом, в январе, присоединились и остальные, но количество рыбы, которую они приносили домой, от этого почти не увеличилось. Сетей было всего две - та, которую захватил с собой Андрей, и еще одна, найденная в дачном поселке под Череповцом, и потеря любой из них оказалась бы для нас невосполнимой. Чтобы добраться до воды, полуметровый лёд нужно было рубить тяжелыми топорами, а потом осторожно погружать сети в ледяную вязкую воду. У
наших недавних соседей существовала уйма разнообразных приспособлений, не дававших сетям утонуть или примерзнуть ко льду, и Сережа, к счастью, успел подсмотреть, как они ими пользовались. И тем не менее, кроме этих нехитрых, в общем-то, фокусов соседи умели еще что-то, знали какой-то секрет, которому Сережа не успел научиться, поэтому рыбы в наших сетях никогда не бывало много, и в основном она была мелкая и тощая, с острыми как бритвы плавниками, резавшими пальцы в кровь, и порезы эти заживали очень медленно.
        А может быть, Серёжа понимал с самого начала, что еды нам не хватит; я не знаю точно. За эти несколько месяцев мне, как ни странно, ни разу не удалось поговорить с ним по-настоящему, несмотря на то, что каждую ночь мы ложились в одну постель и всё остальное время, за исключением трех-четырех светлых часов на озере, он был здесь, рядом. Просто мы никогда теперь не оставались одни. Это было невозможно в крошечной двухкомнатной конуре, плотно, как какой-нибудь заброшенный детский лагерь из дешевого триллера, заставленной старыми железными кроватями. Ни в одном ее углу не нашлось бы места, в котором нашего разговора не услышал бы кто-то еще, а я с удивлением обнаружила, что совершенно не умею разговаривать с ним при свидетелях. Их было слишком много - всех остальных, мешавших мне, и они по какой-то причине занимали теперь всё его время. Бывало, я часами просто пыталась поймать его взгляд, и даже это получалось не всегда. В каком-то смысле это было даже хуже тех двенадцати дней, которые мы провели в дороге, в разных машинах, потому что тогда хотя бы во время коротких, торопливых стоянок я могла подойти
к нему и обхватить руками, и мне было плевать на то, что они смотрят, потому что вокруг было слишком страшно. Теперь тоже было страшно, но сегодняшний страх оказался другим, тягучим и вязким, будничным, и больше не давал мне такой свободы.
        Мне кажется, в первый раз за эти месяцы я сумела поговорить с Сережей именно в тот день, когда стало ясно, что еды до весны не хватит. Вернувшись с двумя консервными банками и упаковкой гречки, Наташа сказала вдруг, ни к кому конкретно не обращаясь:
        - Вы не поверите, но я только что открыла последнюю коробку с тушенкой, - и неуверенно улыбнулась, как будто это была шутка, не самая удачная, но всё же шутка.
        Все мы, разумеется, бросились туда, где были сложены наши запасы продовольствия, и вместо обеда два часа просидели на полу, пересчитывая банки и пакеты, пытаясь определить дневную норму. Мы даже, кажется, решили ограничиться в этот день одной банкой тушенки вместо двух, но как бы мы ни считали, нас было одиннадцать человек - включая детей, которые ели теперь, как взрослые, - и это означало, что самое позднее через месяц у нас не останется ничего.
        Я проснулась посреди ночи, как просыпалась до этого сотню раз; не было случая, чтобы я не проснулась по крайней мере однажды, потому что так и не смогла научиться спать в одежде, укрываясь спальным мешком, в маленькой комнате, в которой, кроме тебя, лежит еще пять человек; казарма, больничная палата, что угодно - только не спальня. Как всегда, было душно. Я откинула ощетинившийся колючей молнией угол спальника и попыталась повернуться на бок; проклятая железная сетка кровати жалобно и громко скрипнула и разбудила меня окончательно. Сережи рядом не было. Несколько минут я лежала в темноте, слушая, как легко постукивает неплотно прикрытая входная дверь и посвистывает морозный воздух, врывающийся снаружи; затем встала, нашарила куртку, переброшенную через спинку кровати. Лежащий возле печки Пёс шевельнулся, когда я перешагивала через него, но не поднялся. Привычно пригнувшись, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, я вышла на улицу.
        Он сидел почти возле самой двери, упираясь спиной в стену, и я скорее угадала его присутствие, чем увидела его. Протянув руку, я коснулась его плеча и осторожно опустилась рядом, на дощатый помост, опоясывающий дом. В лицо мне неожиданно пахнуло горьковатым дымом, и тогда я спросила с завистью:
        - Где ты взял сигареты?
        Серёжа сделал ещё одну затяжку, осветившую на мгновение его лицо, усталое и осунувшееся, с темными ямами глаз, заросшее непривычной, мягкой вьющейся щетиной (они все теперь перестали бриться и понемногу начали зарастать бородами), а потом повернулся ко мне и ответил, тихо и виновато:
        - Это чай, - и прежде, чем я успела рассмеяться (мы курили чай в восьмом классе, дома у Ленки, потому что не нашли сигарет в месте, где их обычно прятала Ленкина красивая рассеянная мама; у нас тогда получилась огромная, нескладная, то и дело разворачивающаяся самокрутка, и после первой же попытки стало ясно, что курить это невозможно), он протянул мне плотный бумажный столбик и спросил:
        - Будешь?
        Курить эту гадость по-прежнему было нельзя: рот немедленно наполнила оглушительная горечь горящих чайных листьев с какой-то посторонней примесью - кажется, типографской краски. Я закашлялась и вернула ему самокрутку.
        - Это ужасно, - сказала я.
        - Я знаю, - отозвался он, - больше не буду. Чая тоже осталось совсем чуть-чуть, и лучше, если мы его всё-таки выпьем, - но, говоря это, еще раз поднёс к губам свою самодельную сигарету.
        Мы сидели молча несколько минут, с головой укрытые непроницаемой тьмой и тишиной, нарушаемой разве что еле слышным потрескиванием догорающего чая в самокрутке, и я думала - вот, наконец, мы остались одни, только вместо того, чтобы разговаривать, произносить какие-то слова, задавать вопросы, я просто молча сижу рядом, и готова просидеть так сколько угодно, до тех пор, пока холод не загонит нас обратно. Он вдруг повернул ко мне лицо - я скорее почувствовала это, чем увидела, - и сказал глухо:
        - Нам нужно сходить на тот берег.
        - Нельзя, - сказала я быстро. - Ты же знаешь - нельзя.
        Он ответил не сразу. Какое-то время молча потрошил остатки самокрутки, рассыпая себе под ноги ее тлеющую, резко пахнущую начинку.
        - У нас нет другого выхода, - сказал он наконец. - Рыбаки из нас дерьмовые, и на одной только рыбе мы не протянем. На такую ораву нужно по ведру в день. Ты же видела, сколько мы приносим, ничего не выйдет. У них там было полно всего - еда, оружие, теплые вещи, ты только представь себе…
        - Ну не только же рыба? - начала я неуверенно. - Мы можем охотиться, разве нет? У нас ружья и полно патронов, вы ведь даже не пробовали?..
        - Сейчас зима, Аня, - сказал он терпеливо. - Я знаю, как охотиться на уток, но сейчас уток нет, и до апреля здесь не будет вообще никакой птицы. Мы ни черта не умеем, малыш, и глупо надеяться, что мы возьмем хотя бы зайца, особенно без собаки, без настоящей охотничьей собаки. Твоя дворовая образина не в счет. Мы можем ходить по лесу часами, мёрзнуть, тратить силы, и не найти вообще никого. Ты пойми, это не детская книжка про Следопыта, это настоящий лес, его надо знать, а я в жизни не был здесь зимой. Нам пришлось бы уходить далеко, километров на десять, пешком. Отец не дойдёт. А эти идиоты ничего не понимают! Ты бы видела их в лесу - топают, трещат ветками… Я дал им ружья, так они по шишкам стрелять начали, по шишкам, мать их! Как будто это корпоратив на свежем воздухе, как будто тут на каждом углу продаются патроны. Они и правда верят, похоже, что мы здесь только до весны, что потом нам будет куда вернуться.
        Он взмахнул рукой и с отвращением выбросил догоревшую самокрутку далеко в снег.
        - Мы ещё не голодаем, - сказала я безнадежно, уже не для того, чтобы спорить с ним, а просто чтобы дать ему возможность, наконец, произнести вслух то, о чем он думал всё это время, может быть, с самого начала, наблюдая за тем, как тают наши запасы еды, выжидая момент, когда мы тоже поймём, что до весны нам не дотянуть и согласимся, наконец, с тем, чтобы совершить эту жуткую вылазку на тот берег, которой мы так боялись, так отчаянно не хотели. И тогда он повернулся, больно сжал мое плечо и заговорил яростным, сердитым шепотом:
        - А мы начнём. Очень скоро - начнём. Ты не знаешь, что это такое. Никто из нас не знает, мы не умеем голодать. Нам придется урезать порции - вдвое, втрое, но через пару недель все равно останется только рыба, и её будет мало, её не хватит на всех. Нам придётся выбирать - кто именно будет есть. Дети? Или те, кто должен проверять эти чертовы сети? Между прочим, это три-четыре километра каждый день по морозу, и надо рубить лёд. А потом какая-нибудь из этих сетей примёрзнет или порвётся, или её утащат какие-нибудь грёбаные выдры, или просто несколько дней подряд нам не попадётся вообще ничего - и всё, понимаешь, и всё. Даже если мы съедим эту твою бестолковую собаку - всё равно. У нас начнут шататься зубы, Аня, и мы будем всё время спать. И когда, наконец, прилетят первые утки, ни у кого из нас уже не хватит сил бегать за ними по лесу. Нам непременно надо дотянуть до уток, и поэтому мы должны пойти на тот берег. Их было тридцать с лишним человек, и еды там наверняка осталось до черта, нам просто ничего другого не остаётся. Разве что стрелять ворон.
        Серёжа замолчал, тяжело дыша и всё так же больно сжимая моё плечо, а я смотрела на него, стараясь разглядеть в темноте выражение его лица, и не видела, и сказала только:
        - Ты не можешь решить это один.
        И тогда он отпустил меня.
        - Я должен, - сказал он куда-то себе под ноги. - Я устал вечно всех уговаривать. Смотреть, чтобы все припасы не сожрали в один день. Чтобы не палили на каждый шорох в кустах и не расстреляли за неделю все патроны. Устал следить за озером и убеждать их, что нельзя всем одновременно ложиться спать. Что кому-то надо всегда оставаться с женщинами в доме. Они уверены, что никто не придёт, что больше некому приходить - а это неправда. Мне надоело ждать, пока вы все включите, наконец, мозги, и поэтому я не буду больше никого слушать. Даже если они все будут против, если никто не согласится - я схожу один. Завтра и схожу. Надо просто закутать как следует лицо и не смотреть. Там всё вымерзло давно и наверняка уже не опасно, а они… они, наверное, просто похожи на спящих, и ещё какое-то время будут похожи. До весны точно. Нам обязательно надо сделать это до весны. Пока еще можно туда зайти. Потому что как только станет тепло, всё это просто придётся сжечь - целиком, вместе с едой и со всем прочим барахлом.
        - У нас есть еще время.
        Я протянула руку в темноту и дотронулась до его щеки, сухой и горячей, словно вокруг не было ни ветра, ни мороза,
        - Обещай мне, что не пойдешь туда один. Может быть, что-нибудь изменится. Мы урежем порции, мы будем есть один раз в день, и может, нам удастся растянуть то, что осталось, на подольше. Может быть, проснется эта чертова рыба. Или вам попадется лось. В конце концов, давай стрелять ворон. Нам нельзя на тот берег. Стоит нам только зайти внутрь, вдохнуть однажды, прикоснуться к чему-нибудь… я не знаю, как это работает, но уверена, что этого делать нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока нас совсем не прижмёт.
        Он молчал и не оборачивался ко мне. Я его не убедила, подумала я, не убедила, потому что сама не верю в то, что говорю; надо сказать что-то ещё, чтобы он согласился подождать, потому что сейчас с ним никто больше не пойдет, никто из спящих сейчас за нашей спиной в маленьком тесном доме не согласится зайти туда, ворошить застывшие на холоде вещи, отводя глаза, стараясь не смотреть на тех, кто лежит там. Они ни за что не согласятся до тех пор, пока мы в самом деле не начнём голодать.
        - Давай подождём, - сказала я, - недолго, несколько недель, пожалуйста. Подождём. И тогда, даже если все будут против, я пойду с тобой.
        3
        До них было совсем недалеко - каких-то два километра пешком по льду, и в светлое время суток на фоне тускло-серого неба с нашего острова видно было уютное, аккуратное облако дыма, вырывавшегося из труб двух огромных бревенчатых изб, чистых и новых, совсем непохожих на нашу жутковатую пародию на человеческое жилье. Там, в этих избах, были настоящие кровати, посуда, постельное белье. У них даже была баня - просторная, отдельно стоящая, пахнущая свежим некрашеным деревом, и тем, кто удобно и без стеснения устроился на том берегу, не приходилось мыться по очереди возле приоткрытой печной дверцы над мутным эмалированным тазом, стараясь не ступить чистой босой ногой на черные от въевшейся грязи половые доски. Электричества, конечно, не было и там, зато у них было достаточно спален, чтобы обеспечить им хотя бы какую-то, пусть минимальную раздельность, обособленность друг от друга; и еще столы - разной высоты, собранные по всем комнатам, но в достаточном количестве, чтобы все могли есть одновременно, сидя, как люди.
        Они были готовы позволить нам остаться там, с ними, и не было дня, чтобы мы, безуспешно пытаясь обжиться на маленьком жалком острове, не задумались о том, правильно ли сделали, когда отказались.
        Нельзя сказать, чтобы мы часто виделись с ними. Разве что Сережа во время своих рыболовных экспедиций встречался с пятью-шестью мужиками с того берега, всегда одними и теми же, которые, как и он, ежедневно проводили на озере два-три светлых часа. Они показали ему, как определять направление течения, чтобы медленный тяжелый ток ледяной воды сам расправил длинную неповоротливую сеть, и как потом закрепить ее, чтобы она не примерзла и не оторвалась. Наблюдая за его неудачами, они несколько раз даже (не без ехидных, конечно, комментариев) вручили ему пару-тройку увесистых рыбин, вывалянных в снегу, напоминавшем крупную соль, «чтобы бабы твои не смеялись». Потом выяснилось, что он так и не узнал, как их звали; мужики и мужики, не до этого было - знакомиться, задавать вопросы, разговаривать.
        По сути, мы так и не узнали никого из них как следует, несмотря на то что целый месяц прожили совсем рядом, почти бок о бок. Их было тридцать четыре человека. Хотя ребенок, ради которого доктор тогда, в декабре остался с ними, наверняка успел уже родиться, так что перед самым концом их стало уже тридцать пять - мужчин, женщин и детей, приехавших из одного и того же поселка, построенного вокруг пограничной комендатуры - последнего крупного населенного пункта в этих местах; мы наверняка проскочили его насквозь в тот, последний день нашего бегства, и он показался нам таким же пустым и заброшенным, как и многие другие, большие и маленькие, безликие, оставленные жителями, и даже не успели запомнить его названия. Они все были заодно, вместе, и необходимость жить тесно, на виду друг у друга не доставляла им, казалось, никаких мучений. Они просто приняли ее, усвоили разом, каким-то непостижимым образом в одну минуту вернувшись к спокойному и деловитому деревенскому укладу жизни, в котором нет и не может быть электричества, горячей воды, мобильной связи и продуктовых магазинов; и даже если бы вместо двух
просторных и светлых домов им досталась наша темная, ветхая развалюха, они, наверное, всё равно ухитрились бы как-то устроиться в ней и обжиться, не тратя времени на сожаления и жалобы.
        Я думаю, мы не остались на том берегу не только из-за Сережиного разбитого лица, и не из-за враждебной настороженности, с которой они встретили нас в ту ночь, когда мы гуськом вышли из леса в масках, которые они заставили нас надеть. И уж точно не из-за того, что порядок, в котором они безропотно и даже жизнерадостно существовали, показался нам таким неуютным и открытым, таким несвободным. Первая же неделя в маленьком доме на озере с его узкими комнатами лишила нас всяких иллюзий на этот счет. Мы просто никогда больше об этом не говорили. Ни разу после того ночного разговора в день приезда, когда еще можно было решить - уйти или остаться. Тогда Сережа сказал только «они другие, и их больше», и одного этого оказалось достаточно, чтобы мы единодушно согласились - нам будет лучше уйти. Мы все - даже папа, десять последних лет проживший в деревне, даже Лёня - почему то сразу поняли: эти люди никогда до конца не приняли бы нас. И поэтому, каждый день ища глазами дым, поднимающийся из их труб, а по ночам стараясь разглядеть свет из окон, пробивающийся среди густо растущих на том берегу деревьев, никто
из нас за весь декабрь озеро так и не перешёл, и почти единственной нашей связью с ними так и остался доктор.
        Не знаю, приняли ли они доктора. Пожалуй, он всё равно не почувствовал бы их неодобрения, даже если оно и возникло. Он бывал у нас то и дело не потому, что ему неуютно было там, и уж точно его частые визиты нельзя было объяснить вниманием к дырке в Лёнином животе: за три недели она успела затянуться совсем и почти уже не болела, оставив после себя только некрасивый кривой шрам, темно-бурый, так и не побелевший. А доктор приходил всё равно. Раз в несколько дней на другой стороне плоской и белой, как фарфоровая тарелка, поверхности озера появлялась его плотная фигура, издалека похожая на торопливо шагающую толстую черную птицу (девки, ставьте чайник, вон идет ваш императорский пингвин, говорил Лёня нежно), и мы всегда были рады его приходам, хоть ему и нечего, по сути, было рассказать нам. Новости с того берега, как и наши, не отличались разнообразием: холодно, пока не голодаем, рыба есть, но немного, все здоровы, пока всё тихо.
        Время от времени Калина, даже на расстоянии опекая Иру с мальчиком, посылала с доктором молоко. На том берегу действительно была коза, настоящая коза, заслужившая, очевидно, отдельное место в «шишиге», на которой они так же поспешно, как и мы, бежали из своего умирающего поселка, успев собрать только самое необходимое. Молока никогда не бывало много, и чтобы получить новую порцию, нужно было вначале вернуть помятую пластиковую бутылку, в которой оно путешествовало с одного берега на другой. Дети мгновенно привыкли к его резковатому вкусу и запаху и пили жадно, без капризов. Нам нечего было послать взамен; лишней еды у нас не было, уловы были смешны, а из скудного запаса одежды, которую мы взяли с собой, могучей Калине ничего бы не подошло. В конце концов, Марина отправила ей один из своих изящных золотых браслетов, и несмотря на Лёнины насмешки (нужны ей твои цацки, Маринка, в лесу, ей бы ботинки хорошие, или шубу, или тушенки коробки две), подарок назад не вернулся, что означало - он принят.
        Два раза к нам заглядывал Семёныч - вероятно, самопровозглашенный, но от этого не менее авторитетный предводитель их маленькой колонии. Оба раза он приходил один и пробыл совсем недолго. Его посещения не были похожи на приятельские визиты разговорчивого доктора; тяжело усаживаясь на одну из кроватей, он принимал кружку с горячим чаем (тогда у нас был еще чай), какое-то время молча, сосредоточенно прихлёбывал, оглядывая наш жалкий, кособокий быт, а затем задавал какие-нибудь ничего не значащие вопросы вроде «не дымит печка-то?» или «кроватей - как, хватило? нормально?» И то, как мы неловко стояли вокруг него, сидящего, как неестественно и торопливо отвечали ему и с каким облегчением, наконец, провожали, напоминало мне ежемесячные визиты квартирного хозяина к бесправным жильцам; как будто от одной только доброй воли этого невысокого коренастого человека с помятым лицом и зависело наше право находиться здесь.
        Примерно за неделю до Нового года до берега добралась, наконец, вторая, отставшая группа, которую они ждали с таким нетерпением, и которая должна была приехать ещё в конце ноября. Что ее задержало, мы так и не узнали, хотя о ее приезде нам стало известно почти сразу, потому что за доктором, в тот день гостившим у нас, с того берега послали человека. Он постучал в дверь и зашел, нагнувшись, конфузливо стянув с головы меховую шапку, и мне показалось, что я вижу его впервые в жизни, хотя, безусловно, за ночь и несколько утренних часов, которые мы провели на той стороне озера, все лица запомнить было невозможно. Проходить в дом незнакомец не стал; вместо этого он торопливо кивнул нам в знак приветствия, а затем нашарил взглядом доктора и позвал вполголоса, но настойчиво:
        - Пал Сергеич, а Пал Сергеич! Приехали, - и остался стоять там же, возле двери, со смятой шапкой в руках, не объясняя больше ничего, словно эта короткая фраза содержала всю информацию, которую доктору следовало знать.
        - Кто приехал? - спросила Наташа, но пришедший даже не повернулся в ее сторону.
        Он продолжал настойчиво и срочно глядеть на доктора, сидевшего тут же, на краешке кровати, с поллитровой железной кружкой в руках. Доктор всегда удивлял меня тем, сколько чая способен был выпить за один присест - прикончив первую порцию, он застенчиво просил плеснуть ему «еще кипяточка, прямо в заварку, ничего», и мог повторять этот ритуал бесконечно, пока жидкость в кружке совсем не теряла цвет. И хотя в этот раз в руках его была самая первая, самая «чайная» порция, он вдруг резко, расплескав, поставил кружку на стол и встал.
        - А Иван Семеныч что? - строго спросил он стоящего у двери незнакомца, одновременно натягивая на плечи свою бесформенную куртку. Тот пожал плечами.
        - Выгружаться начали, - только и ответил он, - ты поспешил бы?..
        - Пойдем, конечно, - сказал доктор и пошел к выходу.
        Было совершенно очевидно, что он в одну минуту забыл и о своей вожделенной кружке, и о нас, и только когда Марина, уже в спину, испуганно крикнула ему:
        - Кто приехал? Что случилось? - он обернулся и сказал своим обычным мягким, извиняющимся голосом:
        - Я как раз собирался вам рассказать. Они два дня назад выходили на связь. Их двенадцать человек, у них были… неприятности по дороге, и кто-то, кажется, ранен. Мы ждали их вчера, но они не приехали, - и предупреждая следующие вопросы, потому что Марина уже открыла рот, чтобы задать их, поднял руку защищающимся, останавливающим жестом:
        - Я зайду на днях и расскажу подробнее, не волнуйтесь, пожалуйста, всё в порядке, это свои.
        После этих слов он вышел вслед за своим немногословным спутником, ни разу больше не обернувшись, и оставил нас гадать, кто такие эти загадочные «свои», которые приехали сегодня, до тех пор, пока кто-то не вспомнил подробнее детали того насыщенного событиями дня, в течение которого мы успели, зажмурившись от ужаса, проскочить страшный погибший Медвежьегорск, едва не потеряли папу прямо посреди безлюдной заснеженной трассы и совсем уже ночью, обессилевшие и напуганные, добрались до озера. Мы не рассчитывали встретить здесь никого, а в итоге наткнулись на кучку занявших берег людей, которые могли сделать с нами всё, что угодно: заставить остаться с ними и подчиниться их правилам, или отобрать скудные запасы еды, одежды и топлива и прогнать нас, а то и просто без лишних проволочек перестрелять, - но вместо этого позволивших нам просто пройти мимо и стать их соседями, отгородившись ими от опасного и непредсказуемого теперь внешнего мира. Вполне вероятно, они и впустили нас потому, что ждали возвращения этих неизвестных двенадцати человек, оставшихся там, откуда сами они убежали так быстро, как только
было возможно. Наверное, именно этим двенадцати было поручено собрать что-то важное. Что-то, без чего даже их приспособленная, казалось, ко всему община не надеялась дожить до весны. Мы вспомнили все, что услышали той ночью, когда не сняв ещё масок, толпились в тесной комнате с тускло полыхающей печкой, и перестали тревожиться: эта вторая пропавшая группа, почти месяц не выходившая на связь, потому что даже мощные военные рации не добивали сюда, в глушь, которую и мы, и люди на том берегу выбрали своим убежищем, действительно состояла из «своих». А сейчас, в нашем новом перевёрнутом мире, люди и правда строго делились на своих и чужих, и любая ошибка могла обойтись слишком дорого.
        В тот вечер я лежала рядом с Сережей под раскатистый Лёнин храп в душной, как всегда, избыточно натопленной комнате (они вечно настаивали на том, что перед сном необходимо набить закопченную печь под завязку, потому что «детям будет холодно», и с этим так же невозможно, некрасиво было бы спорить, как невозможно было лежать всю ночь без движения, глотая вместо воздуха пыльное тепло и запахи одиннадцати тел) и думала о том, что на берегу сейчас никто не спит. Я представляла, как все они собрались, наверное, в заставленной разномастными столами гостиной и слушают рассказы своих вернувшихся соседей - маленькая сплоченная община, в которой просто не существует условностей, которые так сильно осложняют нам жизнь; в которой никто не обязан любить или не любить друг друга, принимать или не принимать, потому что принадлежность каждого из них к этой общине неоспорима. И впервые почувствовала что-то похожее на сожаление из-за того, что мы не стали ее частью.
        Ни на следующий день, ни через два дня доктор не пришел, и это было понятно и не обидно. Нам легко было представить себе все эти новые хлопоты, связанные с прибытием опоздавшей группы, которая привезла с собой раненого человека и что-то еще. Что-то, достойное этого опоздания. И хотя нам, конечно, очень хотелось узнать, что именно они привезли, ради чего задержались, что они видели, что происходит сейчас там, на большой земле, спустя месяц после того, как все мы покинули ее, что там осталось и осталось ли что-нибудь вообще - даже тогда никто из нас так и не пошел на тот берег. Сложно сказать, почему, но мы ждали, пока они сами вспомнят о нас, не желая навязывать им ни свое общество, ни свое любопытство; только соседи наши были, похоже, слишком заняты в эти дни, и даже на озере, куда Сережа с Мишкой ежедневно ходили проверять сети, они не встретили никого из обычных своих насмешливых наставников.
        Тридцатого декабря Сережа поймал щуку. Она была большая, почти полуметровой длины, с острой клиновидной головой, жутковатой изогнутой пастью и злыми, бессмысленными черными глазами, и попалась в наши неумело поставленные сети скорее случайно, едва не разломав непрочную деревянную конструкцию, удерживавшую их над водой. Это была такая неожиданная, такая шальная удача, что они с Мишкой не стали даже задерживаться, чтобы заново поставить сети, а вместо этого сразу побежали назад. Мишка торжественно внес безвольно обвисшую, расслабленную тушу в дом, а потом мы восторженно хлопотали вокруг в поисках йода, чтобы обработать порезы, и оба они - окровавленные, счастливые - рассказывали о том, что, когда вытащили сеть, щука была еще жива и сильно, яростно билась, словно стараясь выпутаться и прыгнуть обратно в темную ледяную воду, и чтобы остановить ее, Сереже пришлось воткнуть ей охотничий нож прямо в толстый затылок, но пока они с Мишкой пытались прижать ко льду извивающееся скользкое рыбье тело, она успела в кровь изрезать им руки своими острыми, загнутыми вовнутрь зубами.
        Уже после, когда радостное волнение немного улеглось, Сережа сказал, что поймать сетью щуку, особенно зимой, особенно такую большую - невероятная редкость, на которую нечего и рассчитывать. Какая-то аномальная, почти сверхъестественная сила заставила ее подняться ко льду и попытаться пообедать горсткой запутавшихся в сети мелких серебристых рыбешек (которые и составляли, обычно, весь наш ежедневный улов) именно сейчас, когда самой природой ей было предписано вяло, в полусне болтаться на глубине. Но что бы ни говорили Сережа и папа, это мясистое рыбье тело, лежащее поперек шаткого стола и занимавшее почти всю его поверхность, было для нас знaком. Неоспоримым, первым доказательством того, что холодное покрытое льдом озеро нам не враг, и что достаточно просто подобрать к нему ключ, расшифровать правила, по которым оно согласно делиться с нами жизнью, и можно будет не бояться голода.
        Эти два дня - первый, когда Сережа с Мишкой поймали щуку, и следующий сразу за ним канун Нового года, оказались, пожалуй, самыми счастливыми из всех, проведенных нами на озере, и я рада тому, что тогда мы ещё этого не знали, потому что, на самом деле, ничего особенного в них не было. Нам было так же неуютно и тесно вместе, так же неловко, так же больно от воспоминаний, каждому от своих. Просто эти два события, по какому-то странному стечению обстоятельств почти совпавшие во времени - щука и неуместный здесь, но от этого еще более нужный праздник - неожиданно погрузили нас всех, без исключения, в какую-то почти безмятежную радость. Окрыленные нечаянным Сережиным рыбацким успехом, Лёня и Андрей отправились вместе с ним на озеро, ставить сети заново. Папа принялся неторопливо, со смаком потрошить щуку, и даже со щедростью, спустя каких-нибудь две-три недели показавшейся бы любому из нас расточительной, отдал псу все щучьи потроха, которые выбросил прямо на снег, и от которых в считанные минуты не осталось ни следа, ни капли, словно их и не было вовсе. Из гигантской головы, плавников и хвоста
получилась целая кастрюля мутной, жирной, но невероятно вкусной ухи, варил которую тоже папа, в то время как мы, остальные, были только удостоены чести почистить несколько вялых, битых морозом картофелин. Под занавес папа торжественно влил прямо в кипящую, оглушительно благоухающую жидкость почти полстакана спирта, «для аромата», сказал он, улыбаясь, а после долго, зажмурившись, пробовал и досаливал, приговаривая «петрушечки бы, а? лучку бы!», но тем не менее, остался очевидно доволен результатом.
        Выпотрошенная и обезглавленная щучья туша и стала главным - и единственным - нашим новогодним блюдом. Несмотря на мороз, мы решили готовить ее на улице; слишком жалкими для праздничного ужина показались нам внутренности обшарпанного домика. Нам пришлось развести два костра - один, большой, чтобы не замерзнуть, и второй, поменьше, предназначенный для щуки, которая даже в облегченном виде оказалась слишком тяжела для нашей хлипкой китайской решетки, и поэтому прежде, чем запекать, ее пришлось разрезать на плоские одинаковые куски. Натирая перламутровую мякоть солью, Марина жалобно говорила:
        - Ну почему я не взяла специй к рыбе, ни тимьяна, ни перца! Главное, я ведь помню даже, где они у меня стоят, вот дура!.. - и от этих ее причитаний, от прочих радостных хлопот с разведением костров, от деловитой беготни с улицы в дом и обратно, от криков «закрывайте дверь, тепло выпустите!», на какое-то мгновение даже начинало казаться, что всё это - и темнота за окном, и лес, и неуютный дом - всего-навсего обычная, суматошная, плохо спланированная поездка на чью-нибудь дачу, временное, весёлое неудобство которой закончится завтра же, как только выветрится хмель и можно будет снова садиться за руль.
        К моменту, когда на месте первого маленького костра образовалось достаточное количество вспыхивающих на ветру углей и дошло, наконец, до щуки, уже давно стемнело, и небо, нависавшее в светлое время низким серым потолком, сразу же распахнулось над нами, сделалось черным и прозрачным. Мы стояли вокруг большого огня, исторгающего вверх столб вьющихся оранжевых искр, и не чувствовали холода, и вдыхали восхитительный, кружащий голову аромат шипящей на решетке рыбы; и папа сказал предсказуемо:
        - Ну что, по маленькой? Проводим старый год, - и потащил из глубокого кармана бутылку со спиртом.
        После неизбежной суеты с поиском подходящей посуды, споров о том, следует ли разбавить огненную жидкость или пить ее просто так, после того, как Мишка дважды сбегал в дом - сначала за водой, потом - за недостающими чашками, вдруг оказалось, что мы стоим в тишине, сжимая в руках разносортные кружки и стаканы, и не можем поднять друг на друга глаза.
        - Знаете, за что давайте?.. - произнес, наконец, Лёня. - Давайте за.. ну, в общем, не чокаясь, ладно?
        - Я не хочу - не чокаясь, - тихо, зло сказала Наташа. - Я не буду - не чокаясь. Ясно вам? Не буду.
        - Наташка… - начал Андрей и взял ее за руку; она вырвалась.
        - Мы просто не смогли к ним добраться. Эта чертова трасса, и этот жуткий мост. Это ничего не значит!..
        Мы не смотрели на нее. Никто из нас не смотрел, чтобы не видеть ее лица.
        - Я говорила с отцом прямо перед самым выездом, он сказал - у них все спокойно, он обещал мне! Обещал, что они никуда больше не поедут. Они в стороне, - теперь она уже плакала, - в стороне, это не Питер, это пригороды, они вполне могли…
        - Рыба-то! - заорал вдруг папа так, что все мы вздрогнули. - Рыбу спалим сейчас! Мишка, а ну-ка посвети мне, Сережа, как же мы забыли?
        И немедленно снова стало шумно и суматошно, так что сквозь весь этот гомон и папины негодующие крики жалобное Наташино «просто пропала связь - и всё, я даже не… даже…» захлебнулось и затихло, растворилось в остальных звуках, а когда немного подгоревшую рыбу разложили по тарелкам, уже можно было делать вид, что этой короткой яростной вспышки просто не было.
        А потом мы, стоя вокруг костра, ели рыбу. Прямо руками, вместе с обугленной корочкой, обжигаясь и втягивая сквозь зубы холодный воздух, и прихлебывали горький спирт безо всяких тостов, потому что до тех пор, пока горячая семидесятиградусная волна не поднялась и не оглушила нас хотя бы немного, говорить больше было нельзя. И конечно, эта волна очень скоро поднялась и оглушила, и мы снова заговорили, ни о чем и обо всём сразу, и не могли остановиться, как будто прорвалась какая-то невидимая плотина, стена, мешавшая нам слышать друг друга весь этот бесконечный, холодный, унылый месяц, наполненный разочарованием и крушением надежд. Полыхающий костер всё выплёвывал в черное небо свои искры, и не слышно было отдельных слов, а только уютный, дружный гул голосов. Мы улыбались, чокались глухо звякающими кружками, произносили дурацкие бодрые тосты, и вот уже Сережа с Андреем, подпирая друг друга и страшно завывая, запели «У це-е-еркви стоя-а-ала карееета-а», а где-то рядом Наташа с неожиданно бессмысленными, пьяными глазами кокетливо тыкала пальцем Лёне в грудь и не просила даже, а просто повторяла:
«Потанцуем. Давай. Потанцуем», а он улыбался и всё отгораживался Мариной, держа её, обмякшую, на весу. Потом кто-то спросил «а сколько времени?», и оказалось, что мы пропустили полночь, не заметили её, но это никого не расстроило. «Проебали Новый год», сказал Лёня, хлопнув себя по бедру, и мы ещё хохотали и чокались, и пили, и Мишка, спотыкаясь, уже нетвердой походкой направился к дому, а папа вдруг сказал - «а какого черта мы одни празднуем? нехорошо как-то», и мы тут же вспомнили про доктора, про Семёныча, про Калину-жену и ее маленького, похожего на черепаху мужа, и засобирались.
        - Пойду еще спирта зацеплю, что ли, - объявил Лёня. - Нехорошо с пустыми руками. Заодно павшего бойца уложу, - и подхватив Марину на руки, понёс её в дом.
        - Лёнька, чёрт, нельзя тебе тяжести!.. - смеясь, вслед ему прокричал папа, а Ира сказала удивительно трезвым голосом:
        - Я не пойду. Останусь тут с этими пьяницами, надо же кому-то детей покараулить. Пошли, Антошка. Даша, идём, - и увела зевающих малышей.
        А мы остались снаружи, и Сережа прижал меня к себе и жарко, пьяно зашептал мне «вот видишь, всё хорошо, всё будет хорошо», и мы даже немного покачались с ним, обнявшись, словно боясь остановиться, затормозить этот сплошной поток непрочной, хрупкой радости, а потом дверь распахнулась, и на улицу вывалился расхристанный Лёня, размахивая бутылкой, и мы двинулись в темноту, к озеру, оставив за спиной догорающий костер.
        Тишина навалилась на нас стремительно, не успели мы сделать и нескольких шагов. «Чёрт, а куда идти-то, не видно же ни хера», - почему-то шёпотом сказал Лёня и прыснул. Шатаясь и хихикая, как подвыпившие школьники, мы какое-то время двигались наобум, в полной темноте, пока Лёня не поскользнулся и не выразился совсем уже непечатно; и тогда Серёжа выудил из кармана продолговатый фонарик, выстреливший нам под ноги голубоватым, холодным светом, и сказал незлобиво: «ты бутылку-то не разбей, учись, буржуй, у настоящего охотника всегда с собой должен быть нож и фонарик», - на что Лёня так же весело зафыркал: «охотник, бля, зверолов… слебо… следопыт…»; и они даже какое-то время шутливо боролись на бегу, не останавливаясь и ухая, а потом всё-таки затихли и успокоились, и дальше мы зашагали уже медленнее, то и дело поднимая голову и глядя вверх, в усыпанное звёздами, молчаливое небо, переполненные благодарностью за то, что мы живы, пьяны и не одиноки, и несём початую бутылку спирта на другую сторону озера, к таким же, как мы, живым, тёплым людям.
        Карабкаясь на противоположный берег, мы несколько раз упали в рыхлый, проросший кусачими чёрными сорняками снег. Помогая друг другу подняться, отряхиваясь, еще раз проверили, цела ли бутылка - она оказалась цела - и по этому счастливому поводу отхлебнули еще по глотку, а потом Андрей предложил: «а давайте машинки проверим?», - и вместо того, чтобы завернуть к празднику, к избам, мы направились к перелеску, отделявшему этот прибрежный лагерь от дороги, по которой месяц назад приехали сюда, потому что именно там, у самой кромки леса, мы оставили свои машины под присмотром наших соседей, не рискнув испытать на прочность недавно вставший на озере лёд. Все они были на месте, все три: Лёнин пижонский «Лендкрузер», серебристый пикап Андрея и Серёжин «Паджеро», плотно укрытые, прижатые к земле толстым слоем снега; и Лёня немедленно принялся смахивать этот снег, компактной лавиной сползавший ему под ноги, стараясь заглянуть внутрь сквозь покрытые ледяной коркой стёкла. «Ма-лень-кий», говорил он нежно прижимая лицо к водительскому окошку; «ло-шад-ка моя», и от его дыхания на замёрзшем стекле появлялись
мгновенно снова индевеющие проталинки.
        - Ну всё, Лёнька, пошли, - сказал, наконец, Серёжа нетерпеливо. - Спирт мёрзнет, и мы тоже сейчас околеем.
        Лёня неохотно повиновался, запечатлев на водительском окошке «Лендкрузера» последний мокрый поцелуй, и мы двинулись обратно по собственным следам, с каждым шагом проваливаясь в снег почти по колено. «Какого чёрта у них тут так темно, - ругался Андрей сквозь зубы, - посвети, Серёга», и Серёжа добросовестно попытался попасть зыбким дрожащим кружком света нам под ноги, а когда это ему наконец удалось, и мы снова оказались на утоптанной площадке перед двумя громадными избами и замешкались на мгновение, пытаясь вспомнить, в которой из них была устроена большая общая столовая, дверь ближайшей к нам избы неожиданно отворилась, и на пороге показалась едва различимая в темноте человеческая фигура.
        - Стойте! - глухо крикнул стоявший в дверях человек и предупредительно вскинул руку ладонью вперёд.
        - С Новым годом! - весело заревел Лёня и поднял над головой бутылку спирта, но бледно-голубой кружок Серёжиного фонарика уже испуганно нащупал дверной проём, человека, стоявшего в нём, и вздрогнув несколько раз, прочно застыл прямо на его бледном, закрытом маской лице.
        Человек зажмурился и поднес руку к глазам, загораживаясь от света.
        - Стойте, - сказал он ещё раз, гораздо тише. - Не вздумайте приближаться.
        Лёня опустил руку, и спирт тяжело плюхнул внутри бутылки.
        - Доктор? Ты? - спросил он неуверенно, хотя было уже совершенно ясно, что это действительно доктор, который, несмотря на явно слепящий свет фонарика, словно приклеенный к его лицу, убрал ладонь, чтобы нам легче было узнать его, и произнёс всё так же глухо:
        - Я боялся, что вы придёте именно сегодня. Вам нельзя сюда, уходите.
        - Что случилось?.. - спросил папа, как будто оставались ещё сомнения, как будто маска, закрывающая это круглое знакомое лицо, и то, как тяжело, как нетвёрдо он стоял, с усилием упираясь плечом в косяк двери, можно было истолковать как-то иначе, по-другому.
        Доктор махнул рукой.
        - Идите домой, - сказал он. - Они меня не послушали. Я говорил, что нужен карантин, а они не послушали меня. Вам нельзя здесь. Вы ничем уже не поможете.
        Мы стояли и смотрели на него, замершего в плену холодного голубоватого света, молча, со страхом, а потом Наташа резко, коротко вдохнула и сказала:
        - Это нечестно. Нечестно, - и прижала руку ко рту, и отступила на шаг, и только потом заплакала.
        А доктор еще раз махнул на нас рукой - прогоняющим, почти равнодушным жестом; видно было, что стоит он из последних сил, и мы попятились, повинуясь взмаху этой руки, а затем повернулись и двинулись прочь, не решаясь, не желая больше смотреть на него, чувствуя одновременно и мучительный стыд за своё поспешное отступление, и животный, инстинктивный ужас, гнавший нас как можно дальше от этого места. Когда мы были уже шагах в тридцати, он вдруг сказал что-то ещё, только мы не расслышали его слов, потому что снег скрипел у нас под ногами, а кровь испуганными толчками стучала в ушах; так что нам пришлось остановиться и развернуться к нему ещё раз, и только тогда мы сумели разобрать, что он говорит - уже еле слышно:
        - Важно… это важно… подождите… масок недостаточно, я ошибся… Это контактная, контактная инфекция, слышите?.. Нужны еще перчатки, обязательно перчатки, и не вздумайте возвращаться!..
        И тогда мы побежали, увязая в снегу, жмурясь от хлещущих по лицу прибрежных сорняков, прямо на слабый свет нашего почти догоревшего новогоднего костра, и прыгающий, обезумевший кружок фонарика метался под нашими ногами. Мы бежали вместе и не вместе, по отдельности, в одиночку, не оглядываясь друг на друга, падая и поднимаясь, как звери во время лесного пожара, и последнее, что мы успели услышать сквозь громыхающий, оглушительный страх, было:
        - ..надо сжечь! Сжечь, слышите? Нельзя заходить!..
        4
        Первую неделю января мы провели, смотря в небо - не сговариваясь, ничего не обсуждая. Казалось, на какое-то время мы вообще потеряли способность говорить, оглушенные единственной мыслью - безжалостная, неразборчивая чума догнала нас. В тот самый миг, когда мы поверили, что убежали достаточно далеко, она разыскала нас даже здесь, посреди засыпанного снегом леса без дорог, без человеческого жилья. Лениво протянула свой длинный отравленный язык и скользнула им по краю нашего маленького уязвимого убежища - легко, беспрепятственно, как будто в нашем бегстве с самого начала не было ни малейшего смысла, как не бывает смысла в отчаянных усилиях измученного, обезумевшего от страха грызуна, забавляющих его когтистого истязателя: я вас вижу, я знаю, где вы, мне ничего не стоит убить вас, вы ничего не сможете мне противопоставить, я вползу к вам с каплей воды, с порывом ветра, и вы даже не заметите, как ваша смешная, нелепая битва будет проиграна.
        Из беглецов мы превратились в наблюдателей, беспомощных и пассивных, достигших точки, за которой ничего не осталось. Нам больше некуда было бежать, и теперь изо дня в день мы могли только следить за этапами жалкой и бессмысленной борьбы, происходившей на том берегу, в двух километрах от нас, гадая, сколько времени понадобится чуме, чтобы победить их, этих едва знакомых нам людей. Мы ничего не знали об их борьбе. Не знали, все ли они больны и сколько из них еще живы. Единственным свидетельством того, что борьба еще продолжается, служили едва различимые на фоне низкого серого неба столбы дыма, поднимавшегося из печных труб. Чтобы разглядеть берег, нужно было выйти из дома и пройти по вмёрзшим в лёд деревянным мосткам до самого края, туда, где густо растущие на острове деревья не загораживали обзора; и я не могу сосчитать, сколько раз за эти дни мы поодиночке, стараясь не столкнуться друг с другом, подходили к этому краю и поднимали глаза вверх, потому что до тех пор, пока дым поднимался, еще можно было делать вид, что не всё кончено, что каким-то невероятным, неизвестным способом им удастся
спастись, пусть не всем, пусть хотя бы кому-то из них. А потом наступил день, когда мы не увидели дыма, сколько бы ни вглядывались в мутный горизонт. И хотя это ещё можно было объяснить себе - пасмурная погода, плохая видимость, сильный ветер, нужно подождать до завтра и попробовать еще раз, - дыма не было ни назавтра, ни еще через день. И берег, и небо над ним выглядели пусто и безжизненно, необитаемо. Обманываться не было больше смысла. Она победила, и мы остались одни.
        Наверное, нам следовало сделать что-нибудь; что угодно, принятое в таких случаях. Мы могли выпить, не чокаясь, могли вспомнить их имена - те, что успели узнать, и произнести вслух. В конце концов, мы просто могли поговорить о них. Однако по какой-то странной причине мы не стали делать ничего. Напротив, мы перестали упоминать их совсем, словно их никогда не было. Словно вся эта маленькая колония, неожиданно вынырнувшая из небытия на самом краю нашего путешествия и спустя какой-нибудь месяц снова в него нырнувшая, оказалась не более чем галлюцинацией, померещившейся нам где-то посреди испуганной кутерьмы последних проведенных в дороге дней, как если бы мы заснули где-то между Медвежьегорском и этим маленьким островом. Заснули и увидели сон, который уже закончился и о котором нет смысла вспоминать. Весь следующий месяц мы просто существовали - вяло, апатично, молча, открывая рот только затем, чтобы произнести простые слова, касающиеся маленьких ежедневных будничных дел, не думая о будущем, не строя планов, истощая скудные запасы еды, теряя силы. Только в день, когда оказалось, что еды почти не
осталось, а точнее - позже, ночью, когда мы с Сережей сидели на обледеневших деревянных мостках, и он произнес «нам нужно сходить на тот берег», а я ответила быстро, быстрее, чем успела обдумать его слова - «нельзя», реальность вдруг почти осязаемо перестала двоиться и совместилась, встала на место, как будто рассеялся хмель, как будто со щелчком закрепилась, наконец, нужная линза в медицинской оправе, и стали видны все строчки проверочной таблицы на противоположной стене.
        В этой настоящей реальности, которую мы все неожиданно осознали, на том берегу стояли два огромных бревенчатых дома, доверху забитых мертвецами, и как бы мы ни выкручивались, рано или поздно нам обязательно нужно было перейти озеро и войти туда, и обыскать каждый угол, собирая всё, жизненно нам необходимое - крупу, консервы, лекарства, оружие, топливо и множество полезных мелочей, о которых мы не подумали, собираясь в дорогу, которыми не успели запастись сами.
        Серёжина идея не вызвала споров. Наутро после ночного разговора, перед тем, как уйти с Мишкой на озеро проверять сети, он сказал спокойным, будничным голосом, как будто это не мы целый месяц притворялись, что на том берегу нет и не было никаких домов, как будто весь этот месяц мы только и делали, что обдумывали способ, надежный и безопасный, проникнуть туда и не заразиться:
        - Если надеть маски и перчатки, если ничего не трогать голыми руками, я думаю, ничего не случится.
        И папа, быстро вскинув голову, подхватил:
        - Перчатки, в конце концов, можно сжечь.
        А Ира сказала:
        - Вот еще, достаточно просто прокипятить, разведем костер на улице, согреем воды в тазу, консервы на всякий случай можно еще спиртом…
        Это даже не было похоже на начало разговора, на самое первое обсуждение предстоящей опасной вылазки. Напротив, всё выглядело так, словно решение уже принято, и осталось только договориться о деталях. Тем более странно, что после такого оживленного, полного идей утра ничего, по сути, не изменилось, потому что ни назавтра, ни через неделю этот сложный план, включающий все возможные меры предосторожности, так и не был осуществлен.
        Мы тянули. Даже после того, как закончились консервы. И потом, когда не осталось ни крупы, ни макарон; когда кончился чай. Даже когда нам почти полностью пришлось перейти на рыбу, которой было мало, а в некоторые дни не было вовсе; когда подошли к концу запасы сухого молока, когда мы все, даже дети, могли позволить себе есть только один раз в день, и порции стали совсем крошечными, - мы тянули время, потому что между обсуждением этого плана, с которым никто не спорил, с которым все были согласны, и его выполнением существовала огромная разница, заключавшаяся в том, что говорить о необходимости перейти озеро можно было сколько угодно, а вот сделать это на самом деле оказалось невероятно, нечеловечески страшно. Это был еще не голод, не настоящий голод, хотя псу не доставалось уже почти ничего, кроме самых несъедобных и жестких рыбных очистков, и он проглатывал их, не жуя, а затем тяжелым неприятным взглядом провожал каждый съеденный нами кусок. Я боялась, что в какой-нибудь момент он не выдержит и сделает что-нибудь такое, из-за чего все остальные перестанут ему доверять. Я не дам тебя съесть,
думала я. Ты мне нужен, даже не знаю - зачем, но ты мне нужен. Нам бы только дотянуть до весны. Это был еще не голод, не настоящий голод, хотя дети стремительно становились прозрачными и сонливыми, словно повинуясь какому-то встроенному закону сохранения энергии; хотя мы, взрослые, уже начали терять в весе - у Мишки запали щёки и ввалились глаза, и даже Лёнин громадный живот существенно уменьшился в размерах, угрожая вот-вот превратиться в пустую складку кожи; хотя каждое утро, когда я чистила зубы жесткой, смоченной в теплой воде щеткой, на снегу оставались теперь розоватые следы, а во рту - привкус крови. Несмотря на всё это, мы еще не начали голодать по-настоящему, у нас еще оставалось время.
        Февраль почти закончился, и хотя мороз, сжимавший наш хлипкий дом со всех сторон, нисколько не ослаб, дни стали заметно длиннее; и мысль о том, что мы всё-таки протянули целый месяц на жалкой кучке консервов и свежей рыбе, позволяла нам всякий раз откладывать неизбежный пугающий поход на ту сторону еще на неделю вперед, еще на несколько дней. На потом, когда сети снова окажутся пустыми. Когда случится что-нибудь ещё, не оставив нам другого выбора. И просыпаясь каждое утро, я по-прежнему отсчитывала вслух - двадцать шестое февраля, двадцать седьмое. Скоро весна, мы дотянем, мы сможем дотянуть, нам не придется туда идти.
        В то утро я проснулась и поняла, что не знаю, какое сегодня число. Сережа был уже одет и возился с термосом, наливая согретый на печи кипяток. В последние дни я перестала чувствовать, как он поднимается с кровати, как с облегчением распрямляется ее продавленная сетка, потому что спала теперь крепче и тяжелее, чем раньше, иногда даже пропуская момент, когда он уходил, когда все они уходили, оставив меня наедине с этими женщинами. Которые и теперь, после двенадцати дней пути и трех месяцев неуютной и тесной жизни здесь, на озере, оставались такими же чужими, как в первый день. Которые не были мне нужны - не были бы, если б не это невыносимое одиночество, падающее на меня сверху в миг, когда за Сережей, Мишкой и папой закрывалась дверь, и отпускающее только в момент их возвращения; если бы не этот нестерпимый обет молчания, словно висящий над моей головой, делающий меня невидимкой. У них были спасительные, объединяющие хлопоты вокруг детей, и казалось, это вынужденное соседство не доставляет им никаких неудобств; они говорили - принеси воды, подбрось дров, посмотри в окно, не идут еще? Они не стали
подругами, я видела, что не стали, но это совершенно им не мешало; я же чувствовала себя попавшей в детский сад, куда тебя определили в середине года, когда все уже знакомы друг с другом, а ты лишняя, ты одна, и даже если попытаешься подойти и присоединиться к чужой непонятной игре, тебя всё равно не примут, на тебя просто не обратят внимания. Больше всего мне хотелось забиться в угол и молчать, или спать весь день, или уйти в лес и не возвращаться, пока не вернутся мужчины. Я даже пыталась ходить с ними на озеро, но с первого же дня поняла, что не справляюсь, что мне холодно, что я мешаю Сереже своими жалобами. Мне не было места нигде.
        Поэтому, проснувшись, я вначале испуганно нашарила его глазами и, только убедившись, что он еще здесь, что я еще не одна, спросила:
        - Какой сегодня день?
        Серёжа обернулся.
        - Я не помню, - сказала я. - Високосный год или нет?
        - Черт его знает, - он пожал плечами и снова наклонился над термосом. - Какая разница?
        Мне хотелось сказать: «большая, большая разница!», потому что это было важно - знать, какое сегодня число, двадцать девятое февраля или первое марта. Но я ни за что не сумела бы объяснить ему, он не услышал бы. У него был термос, который нужно наполнить кипятком, его ждали сети, покрытые ледяной коркой, а у меня впереди - пустой бессмысленный день, еще один из целой череды таких же, только теперь я даже не знала, какой он по счету, и этого уже нельзя было вынести. Сережа завинтил, наконец, крышку термоса и позвал:
        - Лёнька! Всё готово, ты идёшь?
        Из-за тонкой перегородки, разделявшей комнаты лишь наполовину, раздался Лёнин зычный зевок, яростно заскрипели пружины. Я смотрела в Сережину спину и знала, что он уже не обернётся. Подхватит сейчас свой термос и выйдет за дверь. Подняв голову, он прислушался к звукам за перегородкой и начал было ещё раз:
        - Лёнька… - но не успел закончить фразу, потому что низкая, ведущая на улицу дверь распахнулась, и в проёме появилось растерянное Мишкино лицо.
        Мишка обвел нас глазами и сказал, обращаясь, как мне показалось, только к Серёже:
        - Там дым.
        - Где - дым? - переспросил Серёжа удивлённо.
        - На том берегу. - ответил Мишка. - Там дым, понимаешь? - и не сказав больше ни слова, убрал голову и захлопнул входную дверь.
        5
        Столб дыма - густой, похожий на толстый восклицательный знак, вызывающе тянулся вверх над растущими на берегу деревьями, распадаясь на отдельные темные облачка уже где-то совсем высоко; погода была безветренная. На узких мостках, жалобно прогнувшихся под нашим весом, места для всех не хватило. Сережа, выбежавший первым, стоял возле самого края, напряженно вглядываясь вперёд - туда, где, плотно укрытые лесом, прятались от глаз бревенчатые избы наших мертвых соседей, где стояли наши засыпанные снегом машины и где - мы знали точно - уже полтора месяца не было ни единой живой души. После Мишкиных слов мы все почти одновременно вскочили и бросились к выходу, на бегу набрасывая одежду. Выбегая из дома, уже в дверях я столкнулась с папой, почему-то спешащим назад; лицо у него было напряженное, он почти сердито отпихнул меня, ворвался внутрь и немедленно принялся громыхать чем-то в сумрачной глубине комнаты, и появился на улице только после, когда мы уже толпились снаружи, толкаясь на тонком дощатом помосте, опоясывающем дом, дыша друг другу в затылок.
        - А ну-ка, - раздался его хмурый голос где-то позади меня.
        Работая локтями, он начал прокладывать себе дорогу вперед, к внешнему краю мостков, и наша неустойчивая толпа вздрогнула и рассыпалась, освобождая ему проход.
        Из-за спин мне не было видно ничего, кроме дыма. Я хочу увидеть берег, подумала я, хочу увидеть - что там, и даже встала на цыпочки, вытянув шею, но упёрлась взглядом только в массивные Лёнины плечи.
        - Отойди-ка, Мишка, - деловито сказал папа, и тонкая узкоплечая фигурка сразу же послушно, с готовностью качнулась назад, едва не сбив меня с ног.
        Быстро протянув руки, я обхватила его, чтобы он не свалился с мостков, и снова, в который раз удивилась тому, какой он худой и твердый, как ломкое молодое дерево. За несколько проведенных на озере месяцев он как будто вытянулся вверх и высох, отросшие спутанные волосы уже падали ему на глаза, только он не позволял мне подстричь их. Он вообще ничего теперь не позволял мне, занятый серьезными мужскими делами; его больше нельзя было трогать руками, тормошить, его даже почти невозможно было заставить мыться, и он уже начал пахнуть козленком, мой мальчик, мой незнакомый маленький сын. Мишка нетерпеливо стряхнул мои руки и попытался было снова нырнуть назад, в толпу, но я схватила его за рукав:
        - Что там? - спросила я. - Ты видел что-нибудь? - и тогда он повернул ко мне возбужденное, почти радостное лицо и ответил:
        - Дым, мама! Дым! - как будто удивляясь тому, что я не радуюсь вместе с ним.
        - Кто-то выжил, да? - растерянным, тонким голосом спросила Марина (кажется, уже не в первый раз). - Получается, кто-то всё-таки выжил?..
        Этого не может быть, подумала я. Мы смотрели в небо каждый день, здесь просто некуда больше смотреть, мы бы заметили.
        - А полтора месяца этот кто-то святым духом там грелся? - рявкнул папа раздраженно.
        Он уже добрался до края мостков и стоял теперь рядом с Сережей.
        - Не говори ерунды. Это кто-то другой. Кто-то новый. И этот кто-то, - продолжил он после паузы, - уже знает, что мы здесь.
        Обернувшись к нам, папа поднял руку, показывая в небо над нашими головами. Мы невольно расступились и посмотрели вверх, уже понимая, что там: пусть и не такой же густой и черный, но поднимающийся так же высоко, выдающий нас с головой дым из нашей собственной печной трубы. Поэтому, пока остальные стояли с задранными к небу лицами, я взглянула на папу и поняла, наконец, зачем он возвращался в дом. Во второй, свободной руке, стволом вниз и чуть в сторону, он держал свой тяжелый длинный карабин, и стоило мне увидеть этот карабин, в животе у меня нехорошо, неприятно заныло.
        - Что будем делать? - спросил, наконец, Лёня.
        Папа пожал плечами.
        - Ждать, - сказал он просто. - Идти туда незачем. Мы не знаем, кто они, не знаем - сколько их. На берегу у них преимущество, а сюда, на остров, незамеченными они не доберутся. Будем дежурить по очереди, чтобы не было сюрпризов. Рано или поздно они придут к нам сами.
        - Или не придут, - сказал Сережа, и все обернулись к нему. - Если они сунулись туда без защиты, через пару дней уже некому будет приходить.
        Мы не подумали только об одном, и это стало ясно почти сразу после того, как мы вернулись в дом: в отличие от людей, появившихся на том берегу, мы не могли ждать бесконечно. У нас просто не было такой возможности теперь, когда не осталось ни консервов, ни круп, а обе наши сети, приносившие ежедневно горстку тощей рыбы, ждали посреди озера, закрепленные на самодельных деревянных треногах. С края мостков можно было разглядеть их, чернеющие посреди льда в нескольких сотнях метров от острова. Добраться туда, не рискуя быть замеченными, нам ни за что бы не удалось.
        - Самое позднее - завтра нам придется проверить сети, - сказал Сережа, когда они сидели с папой у колченогого стола, разложив по нему весь небольшой арсенал, имевшийся у нас с собой: три Сережиных ружья и папин видавший виды, поцарапанный «Тигр». Мишка караулил снаружи, и через мутное оконное стекло я видела его разочарованный тощий силуэт; он отчаянно требовал выдать ему одно из ружей, но вместо этого папа сунул ему бинокль («твое дело - предупредить, глаза у тебя молодые, смотри в оба, два километра открытого пространства, увидишь что-нибудь - что угодно - стучи, понял?») В комнате резко, вкусно пахло ружейным маслом.
        - Как на ладони будем, - с досадой возразил папа.
        - Нам нельзя без сетей, - сказала Ира.
        Она сидела на Наташиной кровати, крепко обнимая обеими руками мальчика, который смотрел на лежащие на столе ружья с восторженным, жадным интересом.
        - Нельзя без сетей. Детям нужно есть, нам всем нужно есть.
        Мы помолчали. Наконец, папа поднял карабин и посмотрел в окно через длинный, похожий на подзорную трубу оптический прицел.
        - Есть одна идея, - сказал он. - Серега, пойдем-ка, крышу посмотрим.
        Спать мы легли рано, но кроме негромкого сопения детей и треска дров в печи, в темном доме не было в эту ночь ни одного привычного звука, словно все лежали без сна, неподвижно, и смотрели в темноту. Настороженная тишина нарушалась только негромким скрипом входной двери: мужчины сменяли друг друга каждый час, потому что снаружи, на морозе, дольше было просто не выдержать. Мучительно, как всегда, хотелось есть, но есть теперь хотелось постоянно, и гораздо мучительнее оказалось это пассивное, вынужденное ожидание. Почему они не пришли сегодня? Чего они ждут? Кто они вообще, эти люди, появившиеся в тот самый момент, когда мы уже почти поверили, что остались здесь одни, что больше никто не придет?
        Они не пойдут ночью, думала я, ворочаясь на жестком матрасе. Никто не пошел бы ночью: они не знают озера, окна у нас не горят, дыма в темноте не видно. Они заблудятся и ни за что не выйдут к острову, они будут ждать до утра и пойдут только потом. И еще я думала: Что, если они вообще не придут? Если они так же, как мы, затаились на своем берегу и так же не спят сейчас, ожидая нападения, потому что это единственное, чего мы можем ожидать теперь друг от друга. Что мы будем делать тогда?
        Наверное, я все-таки заснула ненадолго, на какое-то мгновение закрыла глаза и открыла их, когда уже рассвело. В комнате никого не было. На печи, булькая, кипела вода в эмалированном чайнике, снаружи раздавались негромкие голоса. Что-то глухо стукнуло по дощатой стене дома и сразу после тяжело зашуршало, поползло по крыше вниз, грузно ухнуло и залепило снегом маленькое подслеповатое окно. Я сунула ноги в ботинки, надела куртку и вышла за дверь. Все они были там. Сережа с Андреем держали шаткую, криво сбитую деревянную лестницу, по которой папа, цепляясь своими огромными валенками за каждую надтреснутую ступеньку, лез на крышу. Карабин болтался у него на спине, лестница жалобно скрипела, с крыши градом сыпался вниз потревоженный снег. Внизу, в отчаянии заламывая руки, метался Мишка:
        - Давайте, я! - умолял он, видимо, уже не в первый раз. - Ну давайте, я!..
        - «Я» - последняя буква алфавита! - донеслось сверху, и в то же мгновение прямо Мишке под ноги рухнул неровный лист серого ломкого шифера. Ударившись в опоясывающий дом деревянный помост, он раскололся на несколько частей.
        - Андреич! - заорал Лёня, подходя. - Песок из тебя сыплется! А то давай, может, я залезу?
        - Я тебе залезу, - ворчал папа с крыши. - Тебя еще три месяца на голодном пайке держать, вот тогда полезай.
        Я оглянулась к Лёне. Он стоял, задрав голову, и дурашливо, весело орал что-то еще, но глаза его не улыбались. Присмотревшись, я вдруг поняла, что все они - и Андрей, и Сережа, и танцующий под лестницей Мишка, - напряжены и сосредоточены, что за спиной у каждого - ружьё, и что даже стоят они так, чтобы ни на мгновение не выпустить из вида противоположный берег и плоскую ледяную поверхность озера. Я спрыгнула с мостков в снег и отошла на несколько шагов, чтобы видеть крышу. Папа уже успел взобраться на самый верх и сидел теперь прямо на ее пологом коньке, широко расставив ноги. Повернувшись, он поймал мой взгляд и улыбнулся:
        - Анюта, - попросил он, - принеси-ка мне термос с кипяточком. Там на печке чайник. Вскипел уже, наверное.
        Мне до смерти не хотелось уходить сейчас, так и не узнав, что происходит, что именно они задумали, но я не рискнула спорить с ним и послушно направилась в дом. Я спрошу, сейчас выйду и спрошу. Весь этот театр рассчитан на детей, чтобы их не пугать; они не ели уже целые сутки и вчера весь вечер ныли и нервничали. Сняв чайник с огня, я нашла термос, налила в него кипяток и поспешно выскочила на улицу. Меня не было от силы несколько минут, но едва оглядевшись, я поняла, что опоздала с вопросами, потому что Сережа, Андрей и Лёня были уже далеко, метрах в пятидесяти от берега. Я видела их удаляющиеся спины. Они шли небыстро и настороженно, три отчетливых темных фигуры на белом и рядом - желтая четвероногая тень. Я испуганно поискала глазами Мишку. Он был здесь, возле лестницы, его не взяли, слава богу, они его не взяли, и тогда я снова спрыгнула с мостков и крикнула вверх:
        - Куда они?.. Папа!
        Он лежал теперь на животе, упираясь в крышу локтями, и удобно пристраивал свой длинный карабин на двуногий металлический упор. Не поворачивая головы, он сказал:
        - Мишка, возьми у мамы термос, - и протянул руку, словно ожидая, что между этим его приказом и моментом, когда термос окажется наверху, пройдет не больше секунды.
        Мишка поспешно отскочил от лестницы, как резиновый мячик, бросился ко мне и схватился за ремешок термоса. Только я не разжала пальцев и спросила еще раз, на этот раз у него:
        - Куда они?
        - Так сети же, - сказал Мишка нетерпеливо. - Сети забрать.
        Он дёрнул за ремешок и взлетел по лестнице вверх, разбрызгивая прилипший к ботинкам снег.
        - Всё нормально, Аня, - раздался сверху папин голос. - Тут метров пятьсот, не больше. Дальше они не пойдут, а я за ними послежу, мне отсюда хорошо видно.
        - Не волнуйся, мам, - Мишка уже спускался обратно. - Им просто сети забрать, это быстро. Просто забрать. Куда мы без сетей.
        Как я могла пропустить момент, в который мы поменялись местами, думала я, сидя возле Мишки на мостках и вглядываясь в слепящую белизну. Вот - три темных силуэта; на этом расстоянии уже невозможно определить, кто есть кто. Вот, впереди, чернеют вмерзшие в лёд деревянные опоры, на которых висят наши сети, а дальше, за ними, чуть наискосок - обломки каких-то приспособлений, обычный озерный мусор, оставшийся после наших соседей, опрокинутая на бок металлическая бочка и пара разломанных ящиков. Черная полоска леса на той стороне. Уверенный, широкий столб дыма. И две - нет, три незнакомых человеческих фигуры, отделившихся от темной береговой линии.
        Не помню, кто из нас увидел их раньше. Знаю только, что едва успела вскочить на ноги, думая - закричать? Молча бежать вперед, чтобы предупредить Сережу? Я пробежала бы эти триста-четыреста метров быстрее, чем люди, идущие к нам с того берега, даже если бы они заметили, что я бегу; они были пока слишком далеко. Я не крикнула и не побежала, я просто не успела, потому что Мишка вскочил, и сунув два пальца в рот, свистнул - оглушительно, так, что у меня заложило уши, я и не подозревала, что он умеет так свистеть; и в ту же самую минуту что-то загрохотало над нашими головами и звучно шлепнулось к нашим ногам - термос с полуотвинченной крышкой, из которого дымящимися толчками потекла горячая вода, и снег вокруг немедленно подобрался и съежился, словно внутри стеклянной колбы был не кипяток, а кислота.
        - Аня, - прозвучал сверху папин голос прямо мне в затылок, так близко, будто папа стоял у меня за спиной. - Девочки, берите детей и марш в дом.
        Краем глаза, потому что отвести взгляд от озера было нельзя (они услышали свист? услышали или нет?) я увидела длинный матовый ствол карабина, торчащий над невысоким коньком крыши причудливым, зловещим флюгером, и открыла рот, чтобы сказать папе, лежащему на крыше: стреляйте, ну стреляйте, чего вы ждете? Мы ничего не знаем об этих людях; зачем они здесь? Что им здесь нужно? Мне все равно, даже если они не хотят плохого; там Сережа, я не знаю, услышал ли он, как Мишка свистнул. Что если звук отнесло ветром? Мне все равно, стреляйте. Пусть они остановятся, пусть уйдут.
        - Далеко, - сказал Мишка севшим, незнакомым голосом, и я поняла, что это больше не мысли у меня в голове, что я говорю вслух.
        - Далеко, - повторил он, не оборачиваясь ко мне. - Рано стрелять, они должны подойти поближе.
        - Марш в дом, я сказал! - заревел папа, и за нашими спинами сразу затопали по мосткам торопливые шаги, стукнула дверь.
        - Я не пойду, - отрезал Мишка, всё ещё не оборачиваясь, и поднял висевший на шее бинокль.
        Глаза у него слезились от ветра, щеки горели красным. У меня здесь нет младенцев, которых нужно спасать, подумала я. Только этот упрямый шестнадцатилетний мальчик, которого я не смогу затащить внутрь, даже если попытаюсь сделать это силой.
        - Я тоже не пойду, - сказала я. - Дай мне бинокль, слышишь? Быстро! - и протянула руку, и рванула ремень.
        Мишка взглянул на меня, совсем коротко, и не стал спорить. Неожиданно покорно нагнул голову и позволил биноклю соскользнуть.
        Замерзшим металлом обожгло кожу; картинка дрогнула и расплылась, мечась по пустынной, белесой ледяной равнине. Видно было только снег, редкие черные кусты, неровную цепочку следов, я их не вижу, черт, я не вижу. И тут я увидела. Они еще не добрались до сетей, еще продолжали идти вперед, и я даже подумала было, что Мишке нужно свистнуть еще раз, что они его не услышали, но тут Сережа (теперь я точно знала, кто из них Сережа) снял ружье с плеча. Зачем они идут? Им надо бежать обратно; почему они не бегут?
        - Они встанут возле самых сетей, - зашептал Мишка, - дальше не пойдут, так и надо, мам.
        И тогда я поняла, что это и был их план, поняла их напряженные, сосредоточенные лица. Они знали, что стоит им выйти на лед, те, другие, тоже покажутся.
        Я смотрела сквозь примерзающий к щекам бинокль на медленное, бесконечно медленное сближение. Три черных фигуры с одной стороны озера, три - с другой, словно за ночь кто-то незаметно расположил посреди пейзажа огромное зеркало. Потом мне пришло в голову еще одно, такое же странное сравнение - больше всего они напоминали сейчас опасливо, неохотно сходящихся дуэлянтов. Хотела бы я знать, понимают ли те, другие, где именно проходит линия, невидимый барьер, за которым до них дотянется папин карабин. Я увидела, что Сережа дошел, наконец, до деревянных опор с висящими на них сетями и остановился, что Леня с Андреем встали возле него, что даже пес, про которого я совсем забыла, на которого даже не смотрела, замер и больше не двигается. Что чужие трое - все мужчины - какое-то время еще продолжают идти вперед, а потом все-таки понимают что-то и останавливаются тоже, и долго, несколько нестерпимо длинных минут стоят неподвижно, словно думая, что им делать дальше. Они не подойдут, думала я, не сделают больше ни шагу. Ни те, ни другие. Просто будут стоять вот так и смотреть друг на друга, и единственным
результатом этого жуткого утра будут сети, которые, судя по всему, удастся-таки спасти, но мы так и не узнаем, кто эти люди с той стороны, и каждую ночь будем ждать их возвращения, только теперь они будут осторожнее. И тут я увидела, как Сережа медленно поднимает вверх руку и машет, а затем, нагнувшись, кладет ружье в снег, и сложив ладони рупором, кричит - не нам, а тем, другим, - что-то неслышное, потому что слова его немедленно сносит ветром, и делает еще несколько нерешительных шагов вперед. Чтобы поймать в фокус ту, вторую группу, мне всякий раз нужно метнуться взглядом, сдвинуть кадр, и несколько панических секунд я боюсь, что потеряла их, что пропущу какое-нибудь важное движение, как будто от меня зависит что-то. Как будто пока я смотрю - пристально, не отводя глаз, ничего плохого не может случиться. Вот они, незнакомые трое, всё ещё неуверенно топчутся на одном месте, а потом один из них всё-таки тоже поднимает руку, и освободившись от своего оружия, идет к Сереже.
        Вот сейчас он, наверное, уже перешел линию, подумала я, разглядывая хорошо различимое теперь лицо незнакомого человека, закрытое черным военным респиратором; но в руках у него ничего нет, и стрелять сейчас папе ни к чему. Кроме того, судя по всему, человек догадался, что эта линия, за которой он был в безопасности, существует, и что теперь она пройдена, потому что старался все время встать таким образом, чтобы между ним и островом оставался Сережа. Я смотрела, как они разговаривают, как нешироко, аккуратно жестикулируют, как оборачиваются и смотрят в нашу сторону, как чуть позже к ним подходят остальные - Лёня и Андрей, и двое с той стороны. Я не знала, много ли прошло времени - десять минут или полчаса, и даже когда разговор, очевидно, подошел к концу, когда троица в камуфляжах и респираторах развернулась и отправилась к своему берегу, и потом, пока наши вынимали сети, пока шли назад, я всё стояла, прижав бинокль к лицу, боясь пошевелиться. А насколько окоченели пальцы, державшие бинокль, - до какой-то неживой, стеклянной хрупкости - почувствовала уже после, когда Сережа шагнул на берег и сказал:
«Мишка, сеть перехвати, надо повесить, запутается».
        Позже, дома, папа кричал Сереже:
        - Другой был уговор! Другой! Какого черта ты попёрся вперед? Они должны были дойти до бочки, надо было ждать, пока они сами не подойдут!
        - Не подошли бы они, - устало отбивался Сережа. - Ты же сам видел, не собирались они подходить.
        - Ну, и не подошли бы!
        Папа выглядел плохо, лицо у него было серое, покрытое болезненной перламутровой испариной.
        - С ними надо было поговорить, - сказал Сережа. - Нам не нужна здесь война. А если б ты выстрелил в бочку, они бы тоже начали палить.
        - Они с «калашами», все трое, Андреич, - примирительно вставил Лёня. - Куда нам против них с охотничьими ружьями. Из этих троих только у одного чёрта рожа умная, а двум другим думать нечем. Услышали бы выстрел - и разбираться бы не стали, в бочку, не в бочку. Постреляли бы нас, как зайцев.
        В стену дома постукивали вывешенные снаружи, постепенно застывающие на морозе сети, из которых никто еще не успел выбрать скудный улов этого дня, а мы сидели внутри, стараясь держаться поближе к печке, медленно оттаивая, отогревая застывшие руки чашками с дымящимся кипятком, и никак не могли согреться. Как только наступила первая пауза в разговоре, Наташа грохнула чайником по закопченной чугунной крышке печи и спросила:
        - Ну, что - вы закончили? А то, может, нам еще подождать? Кто-нибудь собирается рассказать, что там вообще произошло?
        - Ну, как… - начал Лёня и посмотрел на свои руки.
        Чашка прыгала в них, как сумасшедшая, и он вдруг улыбнулся, не смущенно, а даже, пожалуй, весело; и я неожиданно поняла, что ему всё это нравится: и прогулка с ружьями, и незнакомые «черти с калашами», осторожные разговоры посреди озера и даже собственный страх. На контрасте с усталыми, измученными остальными Лёня - толстый, шумный Лёня со своими плоскими шутками и пижонскими замашками в самом деле получает удовольствие. Да что там. Он в восторге.
        - Вот какое дело… - сказал Лёня тем временем, и нагнувшись, поставил чашку на пол, возле своих ног, а потом повторил задумчиво:
        - Вот какое дело… Они ни черта нам не отдадут. Ни еды, ни лекарств, ни топлива - ни-чер-та, - и обвел нас взглядом, явно смакуя тишину и выражения наших лиц.
        Видно было, что Сережа собирается что-то возразить ему, но он только поднял предостерегающе широкую, всё ещё слегка прыгающую ладонь и добавил:
        - Я не говорю, что они так сказали. Я говорю, что я понял. Они сказали: мол, загрузили тела в «шишигу» и отогнали подальше. А остальное барахло, сказали, вынесли на улицу и сожгли. Барахло. Только одежка на них не очень по размеру, а?
        - Да ладно тебе, - хмуро отозвался Серёжа. - Он же вроде сказал, они погранцы, как Семеныч.
        Лёня вдруг хихикнул - радостно, торжествующе, словно ждал именно этого возражения, а потом откинулся назад на скрипучей кровати и сложил руки на животе.
        - Как они держали автоматы, видел? - спросил он, всё еще улыбаясь. - Да ладно тебе. Ну какие из них погранцы. Они вообще не военные. Это зеки, Серега. Может, я и не прав, просто разговор у них такой… в общем, я почти уверен, это зеки. У них никого с собой нет - ни семей, никого, только они трое. И если мы хотим хоть что-нибудь получить с того берега. Это если они сами, конечно, от заразы там не помрут. Нам придется их перебить.
        6
        Не случилось ни того, ни другого. Видимо, нашим новым соседям просто не суждено было погибнуть ни от смертельно опасной зараженной среды, в которую они так беспечно вломились, ни, тем более, от нашей руки. Всю следующую неделю они деловито, весело копошились на том берегу, приводя в порядок своё новое хозяйство. Оказалось, что усевшись на невысокой крыше нашего дома с биноклем в руке, всё-таки можно разглядеть и широкие просторные избы, и пространство перед ними, и даже то место у самой кромки леса, где мы спрятали наши бесполезные теперь машины. Так что в свободное от рыбной ловли время кто-нибудь - чаще папа и Мишка, но иногда и остальные - бывало, и по нескольку раз в день взбирались теперь наверх по шаткой деревянной лестнице, чтобы вернувшись, рассказать нам новости. Жгут матрасы и постельное белье, говорил вернувшийся с крыши наблюдатель. Или: ковыряются с сетями, непохоже, чтобы они были опытные рыбаки. В один из таких дней Мишка скатился с лестницы поспешно, с грохотом, едва не поломав хлипкие, косо прибитые ступеньки, и распахнув настежь входную дверь, возбужденно крикнул прямо с порога:
        - Снегоход! У них снегоход!..
        А чуть позже мы смогли убедиться в этом сами, потому что трое незнакомых мужчин, поселившихся теперь в двух километрах от нас, буквально на следующий же день принялись разъезжать на этом снегоходе по озеру открыто, и как оказалось, совершенно бесцельно, просто для забавы, нисколько не прячась от наших глаз. Один сидел за рулем, второй обычно стоял у него за спиной, а третий шёл пешком, то и дело останавливаясь, пока двое ездоков нарезали вокруг него залихватские круги, вздымая клубы белесой снежной пыли.
        - Это ж сколько у них бензина, у говнюков, - с яростным сожалением, зло сказал папа, наблюдая за этими нарочитыми, бессмысленными, бесшабашными играми. - Где ж они его взяли, хотел бы я знать.
        У них был не только бензин. У них теперь было всё, о чём мы могли только мечтать. Два, целых два огромных просторных дома, набитых полезными, незаменимыми вещами. У них были консервы и крупы, варенье и сахар, и оставшееся от погибших пограничников оружие, и прекрасные, надежные военные респираторы. И самые разнообразные рыболовные снасти, которые были им даже не нужны, потому что мы ни разу - ни разу - не видели, чтобы они ставили сети, им просто незачем было ловить эту проклятую, тощую зимнюю рыбу. Им вообще ничего не нужно было делать, потому что наследство, свалившееся на них нечестно, несправедливо, случайно, обеспечило им верных несколько месяцев беззаботной сытой жизни, за которой мы наблюдали на расстоянии, завистливо и горько, проклиная себя за нерешительность, потому что только теперь нам стало ясно, какую бездарную, глупую, роковую ошибку мы совершили. Ведь достаточно было подождать неделю, максимум - две, а после мы просто обязаны были задушить в себе этот унизительный, тошнотворный, суеверный страх и пойти на тот берег, и взять всё, что было так необходимо и нам, и детям - недоступное
теперь и чужое, не наше.
        На третий, кажется, день они зажарили козу. Я не знаю, как она умудрилась выжить в остывшем нетопленом доме, после того, как его обитатели умерли и перестали ухаживать за ней, доить ее, следить за тем, чтобы у нее была вода и пища. Я вовсе ничего не знала о козах; никто из нас не знал. С крыши был виден только бесславный финал, легкомысленный шашлык, увенчавший её короткую и бессмысленную жизнь. Им не было нужно ее молоко - к чему оно трём взрослым мужикам, питавшимся тушенкой и макаронами из бездонных, щедрых, буквально свалившихся им на голову запасов? Им не хотелось возиться с ней. Она была для них просто мясом, занятным разнообразием в рационе. Спустившись с крыши, Серёжа сказал только: «козу жарят», и хотя мы ни разу её не видели, не имели ни малейшего представления о том, пёстрая она или белая, сердитая или дружелюбная, все мы разом представили себе её освежёванную, насаженную на вертел осквернённую тушку, и невозможно было не чувствовать горечи и бессильного сожаления, потому что мы, конечно, отнеслись бы к ней, к этой безымянной козе, совершенно иначе. Просто нам не предложили такого
выбора.
        Несмотря на всё это, мы ничего им не сделали. Мы даже не строили таких планов, невзирая на Лёнино незнакомое, неприятное и пожалуй, пугающее оживление, с которым он нет-нет, да заводил эти странные, повисающие в воздухе разговоры о том, что их всего трое, что нельзя позволить каким-то пришлым сомнительным мужикам так нагло, так незаслуженно пользоваться всем, что осталось на том берегу и в чем так сильно нуждались мы сами, чтобы безболезненно дотянуть до весны; только разговоры эти так и не получили поддержки. Это было дико даже представить, не говоря уже о том, чтобы хладнокровно и неторопливо придумать и привести в исполнение какой-то план, какой-то спокойный, безличный способ расправиться с этими пришлыми, чужими мужчинами, о которых мы ничего не знали и которые, в сущности, ничего ещё не сделали нам плохого - кроме, пожалуй, того, что оказались смелее, расторопнее и удачливее нас.
        Совершенно очевидно, им хватило осторожности, чтобы сделать противоположный берег снова пригодным для жизни, избавиться от тел, сжечь всё, что нужно было сжечь, и при этом не заразиться, потому что прошла уже неделя с момента, когда мы впервые увидели дым, а они всё также бодро, жизнерадостно разгуливали с той стороны, живые и невредимые, а мы наблюдали за ними в бинокль, сменяя друг друга, дежурили по ночам, ставили сети с другой стороны озера, и кто-то из мужчин, обязательно с оружием, всегда оставался теперь с нами, на острове, просто на всякий случай. И случай этот представился довольно скоро.
        Они пришли на восьмой день, будто так же, как и мы, какое-то время просто наблюдали, выжидали какой-то негласно необходимый карантинный срок, в течение которого нужно было понять, безопасно ли дышать с нами одним воздухом, и только убедившись в этом, признали нас годными для знакомства. Мы заметили их еще издалека. В то утро впервые выкатилось яркое, нежданное солнце, к середине дня бесследно растворившее серые низкие облака, которые три месяца плотной непрозрачной крышкой висели над нашими головами, и за которыми вдруг обнаружилось высокое и синее, чистое небо, и немедленно стало легче дышать, и даже всюду проникающий жадный мороз как будто посторонился и отступил на время. Может быть, именно благодаря всему этому, увидев три темных силуэта на льду, на этой нашей нейтральной полосе, мы не испугались сразу и не предположили плохого, а просто наблюдали за их приближением скорее с любопытством, чем со страхом. Окажись в этот день на острове Лёня, возможно, этот визит не состоялся бы вообще или закончился бы какой-нибудь бессмысленной перестрелкой, предупредительными выстрелами в воздух, но Лёни не
было. Еще утром он и остальные ушли на озеро, на другую его сторону, которую нам не видно было с берега, а с нами остался Андрей, вызывавшийся караулить чаще, чем другие. Рыбалка, судя по всему, вообще не очень-то ему нравилась, вся эта возня в холодной воде, долгие походы пешком туда и обратно, и он с удовольствием проводил время на крыше, защищенный от ветра огромной папиной плащ-палаткой, наброшенной прямо поверх толстой стеганой куртки, лениво постукивая по гулкому шиферу всякий раз, когда ему требовалось заново наполнить термос кипятком.
        Я сидела возле окна, и поэтому, наверное, мы заметили их одновременно, я и Андрей. Их появление на льду само по себе ничего еще не значило, потому что мы видели их на озере и раньше. Они вообще не очень-то прятались, эти трое, упражняясь со снегоходом или исследуя остатки окаменевших на морозе рыболовных снастей, так что прежде, чем реагировать, надо было присмотреться к ним, понять, что именно они собираются делать. Я встала коленями на продавленный матрас, положила локти на подоконник и приготовилась ждать. Где-то за моей спиной Марина с раздраженным грохотом мыла посуду в эмалированном тазу, а Ира терпеливо, монотонно уговаривала хныкающих детей выйти на улицу. В последнее время они сделались невыносимы; им было скучно здесь, нестерпимо скучно без игрушек, без развлечений. Они то плакали, то дрались между собой и требовали внимания, которое никто, кроме Иры, не готов был дать им, а потому они оба, и мальчик, и девочка с какой-то цыплячьей настойчивостью следовали за ней всюду и больше всего мучили именно её. Они даже тревожно стояли под дверью всякий раз, когда ей случалось выходить без них из
дома; точно так же, как я следовала бы за Серёжей, если бы могла себе это позволить здесь, на глазах у всех. Видит бог, я бы делала то же самое, если бы только было можно.
        - Надо выйти погулять, - Ира повторила эту фразу, наверное, в третий или четвертый раз, с одной и той же убаюкивающей интонацией, заглушая их пронзительные, тонкоголосые протесты.
        - Мы сейчас оденемся и пойдем, да? Будем лепить снеговика…
        У нее, должно быть, нервы, как канаты, подумала я, морщась от этого непрекращающегося, сверлящего шума. Ровно в этот же момент Марина особенно яростно, железно громыхнула, и оборачиваться мне совсем расхотелось. Вместо этого я продолжила смотреть в окно, прислонившись лбом к холодному стеклу, и именно тогда, наконец, поняла, что трое мужчин на озере не гуляют бесцельно, а идут в нашу сторону, но прежде чем я успела сказать или сделать что-то, что угодно, Андрей, скорее всего, тоже это понял. Он не стал палить в воздух или кричать что-нибудь угрожающее, сложив руки рупором; на самом деле, он не стал делать вообще ничего - просто снова постучал по крыше, разве что чуть громче и настойчивее, чем обычно, и Наташа, выбежавшая было на этот стук, почти сразу вернулась обратно и передала нам:
        - Там эти, трое… идут к нам. Надо бы за нашими сбегать, наверное?
        Бежать было недалеко - требовалось просто спрыгнуть с мостков на лёд и обогнуть остров. Сделав несколько десятков шагов вдоль его заросшего кривыми деревьями каменистого бока, щурясь от слепящей, сверкающей на солнце белизны, я сразу же увидела Сережу, Мишку и остальных: они были от меня метрах в трехстах, не дальше. Я не стала кричать, чтобы звук моего голоса не отнесло ветром обратно, в сторону наших незваных гостей, и как-нибудь не настроило их на менее дружелюбный лад. Почему-то я была уверена в том, что идут они - вот так, открыто, не прячась, совсем не случайно, и главное было сейчас не испортить ничего паникой и поспешностью, но тем не менее, я не шла, а бежала - так быстро, как только могла, обжигая лёгкие ледяным воздухом.
        Мужчины сидели на корточках возле вынутых на лёд сетей, издали напоминавших неопрятную кучу мокрых, выплюнутых озером водорослей, и кажется, как раз выбирали из них рыбу; все, кроме Лёни. Он-то и заметил меня первым, и поспешно дёрнул Серёжу за рукав, и быстро, на ходу снимая ружье с плеча, зашагал ко мне ещё до того, как остальные успели подняться на ноги. Поравнявшись со мной, он не остановился и даже ни о чём не спросил, а напротив - ускорил шаг, тяжело, шумно дыша и грузно топая, так что я не стала ждать, пока Сережа, Мишка и папа догонят нас (они бросили и рыбу, и сети, и тоже побежали), а вместо этого, круто развернувшись, последовала за Лёней, на ходу пытаясь придумать слова, которые бы заставили его - не остановиться, нет, - но хотя бы отказаться от готовности выстрелить сразу, в первое попавшееся незнакомое лицо. Только он шёл слишком быстро, словно забыв об одышке и о дырке в животе, и я никак не могла нагнать его. К тому же, я совершенно не знала, что именно буду ему говорить.
        Чтобы вернуться на остров, надо было снова обойти его. Сережа оказался прав: камни, крепостной стеной наваленные по всему берегу, не позволили бы сделать этого ни в одном другом месте. Мы свернули - Лёня, а за ним и я, и на несколько десятков секунд оторвались от тех, кто спешил за нами. Мои отвыкшие от движения, слабые мышцы жалобно ныли, горло горело. Я, кажется, дышу уже громче, чем он, кто бы мог подумать, что он вообще способен так быстро бегать, этот толстый, массивный человек, несущийся вперед, как бульдозер, с каждым выдохом выбрасывая в морозный воздух мутное густое облако пара. Из-за его широкой спины мне никак не удавалось разглядеть, что там происходит, на берегу, но я должна была обогнать его, должна была попасть туда первой, пока он не сделал что-нибудь такое, что потом уже никак не получится исправить. Я протянула руку и крепко вцепилась замёрзшими пальцами в плотный край его зимней куртки, и рванула. От неожиданности он развернулся ко мне вполоборота, и тогда я увидела выражение его лица, в котором не было уже вообще ничего знакомого, оно было очень страшное, это лицо, и совершенно
чужое. Мне немедленно захотелось разжать пальцы и остановиться, и никуда больше не бежать, остаться здесь, просто переждать всё, что обязательно сейчас произойдёт. «Пусти», - приказал он резко и зло, но вместо того, чтобы исполнить его приказание, я зачем-то повисла на нем, как клещ, задыхаясь, понимая, наконец, что именно должна сказать ему - «у тебя охотничье ружье, и ты успеешь выстрелить раз, может быть - два, и необязательно вообще попадешь; ты один, а их трое» - но воздуха не было, и времени произносить все эти слова не было тоже, так что я просто яростно замотала головой. Свободной рукой (той, в которой не было ружья) он сгрёб меня в охапку, тяжело, болезненно охнув, оторвал от земли и поволок дальше, вперёд. Именно так, в неестественном, насильственном объятии, мы взобрались на берег. И немедленно поняли, что опоздали. Потому что трое незнакомцев в камуфляжах уже стояли там, на мостках, ведущих в дом, а единственным препятствием между ними и входной дверью была одинокая фигура Андрея. Лёня поставил меня на снег и перестал дышать.
        Ружье висело у Андрея за спиной. Спустившись с крыши, он не снял его с плеча, как будто всё время, в течение которого незнакомцы неторопливо переходили озеро, он просто стоял тут, на мостках, и ждал, пока они подойдут. Лицо у него было скорее удивленное, чем настороженное. Казалось, он даже собирался что-то сказать, как-то их поприветствовать, и меня мгновенно, неприятно кольнуло воспоминание - совсем свежее, солёное и страшное. Я быстро взглянула на Лёню и поняла, что он тоже сейчас вспомнил именно это - сумеречную лесную дорогу под Череповцом и четверых мужчин, лениво вышедших прямо из леса, и дурацкий разговор ни о чём, и то, как веселый человек в лисьей шапке, не переставая улыбаться, почти по-приятельски положил руку ему на плечо, легко развернул к себе и быстро ударил ножом в бок. А может быть, Лёня вспомнил об этом сразу же, как только увидел меня на льду, и всё время, пока мы бежали назад, думал только об этом и ни о чём больше. Он стоял, широко расставив ноги, сжимая в руках ружьё и совсем не дышал. Он сейчас просто молча выстрелит в ближайшую к нам камуфляжную спину, поняла я, а потом в
следующую, и с такого расстояния точно не промахнётся, только третьего выстрела у него уже не будет, а он совсем не думает сейчас об этом, он вообще ни о чем сейчас уже не думает.
        Я открыла рот, еще не зная, что именно буду делать, не уверенная даже, что в этом остался хоть какой-нибудь смысл. Андрей уже заметил нас, увидел поднимающийся ствол Лёниного ружья, потому что выражение его лица изменилось, и три незваных гостя, стоявшие возле него на мостках, уже начали было оборачиваться назад, к озеру. Вот сейчас, подумала я, прямо сейчас, - но тут дверь за спиной Андрея открылась и в проёме показалась Ира - без куртки, в одном свитере, и я услышала, как Лёня со свистом выпустил из лёгких воздух, потому что на руках у неё была девочка, Лёнина маленькая дочь, и в тот же самый момент тускло-черный масляный ствол резко нырнул вниз, опустился, прижатый Серёжиной ладонью. На берег уже поднимались папа и Мишка, а Серёжа крепко обнял Лёню за плечо и громко, приветливо сказал прямо в камуфляжные спины:
        - Здорово, мужики!
        7
        У него было странное имя - Анчутка. Он так и сказал: «Анчутка», - и широко, обезоруживающе улыбнулся, и протянул Лёне руку - ладонью вниз, и даже нетерпеливо потряс этой ладонью в воздухе, будто говоря - ну давай, пожми ее, чего ты ждёшь, так что Лёне пришлось принять эту требовательную ладонь и сжать её, а что ещё ему оставалось. Я смотрела на него во все глаза и потому перемены, случившиеся в его лице, были заметны мне отчетливо: пока он перекладывал ружье в левую руку, пока тянул вперёд освободившуюся правую, ноздри у него по-прежнему были раздуты и дышал он всё так же тяжело, больше всего напоминая в эту минуту остановленный на полном ходу поезд, но к моменту, когда их ладони встретились, это был уже прежний, знакомый Лёня, балагур и рубаха-парень, и вынужденное это рукопожатие неожиданно вышло сердечным, словно встретились старые добрые знакомцы.
        Пока мы стояли снаружи, на мостках, он был единственным, кто представился, этот человек со странным именем. На самом деле, с момента, когда он обернулся и увидел нас, и до тех пор, пока мы не зашли в дом, только он один и разговаривал. Переходя от одного к другому, он протягивал руку всё тем же непривычным, настойчивым жестом, повторял это непонятное слово и улыбался. Он был крупный, ширококостый, с большими обветренными ладонями, красноватым покрытым оспинами лицом и не по-северному чёрными и блестящими, словно две маслины, глазами, и вёл себя с нами, как дирижёр, управляющий растерянным, несыгранным оркестром; и хотя я уверена, что мы вовсе не собирались приглашать их зайти, именно из-за него каким-то непостижимым образом мы всё-таки оказались внутри сразу же, как только это знакомство закончилось. Кажется, он просто толкнул низкую дверь плечом и вошёл, и никто из нас - даже Ира, стоявшая в дверном проёме прямо у него на пути - не успел ни задержать его, ни возразить.
        Уже внутри, в перетопленной душной комнате, он быстрым неуловимым движением снял с плеча автомат, и наклонившись, задвинул его под ближайшую кровать, а затем отбросил расстеленный поверх кровати спальный мешок и сел на видавший виды полупрозрачный вытертый матрас - удобно, широко расставив ноги, чем немедленно напомнил мне Семёныча, всегда сидевшего на этом же самом месте с точно таким же выражением лица, и я почти готова была услышать «ну что, нормально устроились? печка не дымит?»
        Вместо этого он сказал только:
        - Смешной у вас дом, - и опять улыбнулся, и эта широкая, мальчишеская улыбка снова преобразила его до неузнаваемости.
        Только после этого он снисходительно представил нам двух своих спутников. Маленький щуплый мужичок в тяжелой военной куртке, которая явно была ему велика, оказался Лёхой. Он всё ещё угрюмо и как-то неуверенно топтался возле самой двери и встрепенулся только, услышав своё имя; тогда он поднял голову и показал в улыбке тускло блеснувшие железом зубы. Второго, совсем молоденького, лет двадцати пяти, с ярким румянцем во всю щёку и густой по-детски взлохмаченной шевелюрой, звали Вова. «Вова-хохол», - уточнил зачем-то человек, сидевший на Наташиной кровати, и продолжил: «он у нас молодой, вы его не обижайте», - и коротко, беззлобно хохотнул, отчего румянец на Вовиных щеках сделался как будто ещё пышнее.
        - Ну что, может, чайку? - произнёс затем наш незваный гость, явно не желая отказываться от своей ведущей дирижерской партии; тем более, что никто из нас по-прежнему не был готов взять инициативу на себя.
        - Чайку бы, а? - повторил он, размашисто опустил свои большие ладони на колени, туго обтянутые защитного цвета хлопком, и выжидательно огляделся.
        - У нас не осталось чая.
        Я сказала это совершенно неожиданно даже для себя самой.
        - Он закончился. И кофе тоже нет. Если хотите - есть кипяток.
        Тогда он повернулся ко мне и несколько секунд очень внимательно, без улыбки, разглядывал. Лицо у него было скорее некрасивое, даже неприятное, но глаза оказались тёплого, почти шоколадного цвета, обсаженные короткими густыми ресницами, и ничего зловещего в этом широком обветренном лице я не увидела, совершенно ничего. Потом он переспросил:
        - Как - нет чая? Вообще нет? - и обернулся к юному смущённому Вове, и скомандовал:
        - Ну-ка, Вова, сгоняй за чаем, одна нога здесь, другая тоже!
        Румяный Вова бросился к выходу - с готовностью, поспешно, едва не стукнувшись головой о низкую притолоку. Наблюдая, как он сражается с дверью, большой человек в камуфляже добавил:
        - И к чаю чего-нибудь прихвати, детишкам, понял?
        Кроме жёлтой картонной упаковки чая Вова принёс еще огромную коробку, украшенную аляповатыми открыточными цветами. Под крышкой, в золотистых пластмассовых гнездах дремали одинаковые, как патроны, полукруглые, чуть сплющенные с боков конфеты, отлитые из старого, будто подернутого сединой шоколада. При виде этих конфет рот немедленно наполнился горькой, тягучей слюной, и я тут же представила себе, как протяну сейчас руку и возьму её, тяжёлую и прохладную, и надкушу выпуклый подсохший бочок, ещё не зная, какая именно начинка прячется под хрупкой корочкой - приторно-сладкое резиновое варенье или коричневатая вязкая нуга с осколками пахучих орехов. Вместо этого я мысленно прибавила три к одиннадцати (четырнадцать человек) и поднялась, и стала ставить чашки на стол; обязательно нужно, чтобы всем нам хватило чашек, неизвестно, когда нам ещё представится такая возможность - выпить настоящего крепкого чая, пусть даже без сахара, мёда или варенья.
        - Я еще сгущёнки принёс, - смущённо пробасил Вова и стукнул банкой об стол. - И какие-то, не знаю, вафли, что ли.
        Они были шоколадные - целиком, до самой сердцевины, до самого неподатливого темного нутра. Я успела съесть две штуки. Две, раскусывая каждую надвое и позволяя ей раствориться во рту, стремительно, жадно, всей внутренней поверхностью щёк впитывая сахар, который закончился у нас почти два месяца назад, и только потом подумала о том, что должна остановиться, потому что ни эту ополовиненную пачку чая, ни початую коробку с конфетами наши гости, конечно, с собой не заберут, а это означает, что всё это мы сможем растянуть, отложить и расходовать затем аккуратно, вместо того, чтобы бездумно съесть такое невероятное богатство в один присест; и тогда я взяла обеими руками обжигающе горячую чашку и отвернулась, чтобы не видеть больше этой распахнутой, лежащей на столе коробки, но всё равно не смогла заставить себя сделать ни глотка, и какое-то время просто сидела с закрытыми глазами, слушая, как растворяется у меня во рту, исчезает густое и сладкое шоколадное эхо - быстро, слишком быстро. А потом я открыла глаза и сразу же снова натолкнулась на изучающий, внимательный взгляд сидящего напротив меня чужого
человека.
        - Ещё одну, - не спросил, а скорее приказал он, и не дожидаясь ответа, небрежно пошарил в коробке и протянул мне изящную шоколадную капсулу, которая в его грубых пальцах с темной каймой вокруг плоских ногтей смотрелась чужеродно и неуместно.
        - Анчутка - это же не имя? - сказала я вместо того, чтобы взять ее, и снова удивилась, потому что совершенно не собиралась этого говорить. - Как вас зовут на самом деле?
        - Не имя, - согласился он и швырнул конфету назад, в коробку, и протянул мне свою большую ладонь. - Если тебе больше нравится - можешь звать меня Валера. Валера, Бессонов фамилия. Так лучше?
        Они просидели у нас до самой темноты. После короткой чайной церемонии человек, назвавшийся Анчуткой, вытащил из глубокого камуфляжного кармана две аккуратных бутылки «Столичной» и щедро, многозначительно водрузил их на стол.
        - За знакомство, - сказал он веско, сворачивая пробку у первой бутылки и протягивая ее вперед, к Сережиной чашке, тем же требовательным движением, каким прежде, утром, предлагал свою квадратную ладонь; и никто из нас снова не сумел воспротивиться. Послушно проглотив остатки чая, мы подставили свои кружки, одну за другой, под тягучую прозрачную струйку, льющуюся из горлышка.
        Разливал он с размахом, расплескивая капли по вытертой клеенке, покрывающей стол. Для того, чтобы всем хватило, пришлось откупорить и вторую. Получив свою чашку назад, я увидела, что она наполнена горькой, остро пахнущей жидкостью почти до половины.
        - Ну, - произнес наш напористый гость и оглядел нас.
        Я не хочу это пить, подумала я, с отвращением заглядывая внутрь своей чашки. Смешавшись с остатками чая, водка окрасилась ржавым, на поверхности дрожало несколько чаинок. Я склонила голову и понюхала чашку, и от едких водочных паров мой пустой желудок возмущенно содрогнулся. Не хочу. Какого черта.
        - А ты, хозяйка, что не пьешь? - спросил Анчутка, и подняв на него глаза, я снова поймала его серьезный, пристальный взгляд.
        - Не люблю водку, - сказала я, подавив тошноту. - Даже запах не переношу.
        - А ты ее не нюхай, - предложил он. - Водку нюхать незачем, ее пить надо.
        Я поднесла чашку к губам и попыталась сделать глоток. Для чего я это делаю? Какой в этом смысл? Что ему вообще от меня нужно?
        - Обидишь, - добавил он с нажимом, и тогда я зажмурилась и глотнула.
        - Вот и ладно, - сказал он удовлетворенно и в ту же секунду перестал, наконец, смотреть на меня. - А теперь рассказывайте.
        Через полтора часа, спохватившись, мы послали Мишку выбрать из брошенных на льду сетей рыбу. Водка к этому моменту давно уже успела закончиться, и в ход пошли наши скудные запасы спирта. Чтобы всем хватило, его пришлось разбавлять кипяченой озерной водой. Закуски, кроме шоколада, не было никакой, и после первых же нескольких глотков в ушах у меня зашумело, а щеки сделались горячими; я незаметно отставила полупустую чашку в сторону, но теперь этого никто уже не замечал, потому что все были заняты разговором. За окном темнело, глаза у меня слипались, в печке весело трещали дрова. Забравшись с ногами на кровать, я прислонилась спиной к сыроватой дощатой стене и разглядывала этих трех незнакомых мужчин, которых мы так боялись, от которых мы ожидали только плохого, и которые вместо этого явились к нам среди бела дня с конфетами и сгущенкой. Может быть, все в конце концов будет хорошо, думала я, это просто новые соседи, по ту сторону холодного озера, они ничего нам не сделают. Хотя бы потому, что у нас нет уже ничего, что могло бы им понадобиться.
        Вместо того, чтобы говорить о припасах, оставшихся на том берегу, о том, что у нас закончилась еда, о том, что мы боимся не дожить до весны, мы почему-то снова вернулись к карантину, к двум страшным неделям нашего бегства из Москвы, к мертвым Череповцу и Медвежьегорску, которые нам пришлось миновать; как будто ничего более важного, чем эти две недели, проведенные в пути, не случилось в нашей жизни ни до, ни после, и все остальное даже не заслуживало упоминания. А когда наши истории закончились, заговорили гости. Они рассказали, что их путешествие началось неподалеку отсюда, в окрестностях Суоярви. О том, что именно они там делали, судить по этому рассказу было сложно, потому что так же, как и наш, он начался с момента, когда люди в Суоярви начали умирать. Случилось это незадолго до того, как пропала связь, и крошечный приграничный городок со своей единственной больницей и двумя поликлиниками захлебнулся сразу, в первую же неделю эпидемии. Маленькая больница быстро переполнилась, а затем и вовсе закрылась, лишившись большей части персонала, и как только стало ясно, что помощи извне не будет,
наступил отчаянный и опасный хаос. Обезумевшие от страха, оставшиеся в живых горожане первым делом смели хлипкие запоры продовольственных складов и магазинов - только для того, чтобы убедиться в том, что продуктов в городе нет. Почти одновременно выяснилось, что не осталось и топлива: немногочисленные заправки в городе и его окрестностях были пусты, высушены до дна. «И вот тогда эти добрые люди занялись друг другом», - мрачно сказал Анчутка и дёрнул щекой, - «а мы решили, что пора валить», и румяный Вова печально закивал в подтверждение его слов. У них был раздолбанный армейский УАЗик с полупустым баком, два пистолета «Макарова», «Калашников» с неполным рожком и почти никакой еды. Вместо того, чтобы рвануть на озера, они поехали в противоположном направлении, к большим городам, - то ли рассчитывая, что там еще существует какой-то порядок и можно будет просить помощи, то ли, напротив, ожидая, что в городах этих никого уже не осталось и всё необходимое можно будет получить, не спрашивая.
        При попытке попасть в Петрозаводск они наткнулись на вооруженные блокпосты, перекрывшие дорогу. Карантин, объявленный с опозданием, не помог никому: ни тем, кто был внутри, ни жителям ближайших окрестностей. Лежащая на трассе, связывавшей Питер с далеким Мурманском, окруженная кордонами, которые, словно пробки, заткнули все въезды и выезды, трехсоттысячная карельская столица агонизировала мучительно и долго, несколько недель, и всё это время беженцы из маленьких карельских городов, тратя последние литры драгоценного топлива, бесконечным потоком стекались зачем-то к ее границам с безумным иррациональным упорством, как муравьи, стремящиеся к центру своего разрушенного муравейника, в поисках припасов и надежды, и не получив ни того, ни другого, разочарованные, перепуганные и опасные, распылялись затем по облепившим Петрозаводск поселкам, внося в их и без того мрачную действительность дополнительный ужас и беспорядок.
        Именно там, в одном из окрестных поселков, наши гости разжились дополнительным топливом и кое-каким провиантом. «Ну, как разжились - украли», - просто сказал Анчутка и криво улыбнулся, - «А что было делать, не замерзать же. Народ там был уже пуганый, злой, палить начали еще на подъезде, сначала по колесам, потом - так, да и взяли мы немного, только чтоб уехать». Я сразу вспомнила старика, вытащившего нас, замерзающих и отчаявшихся, из перемёта, преградившего нам путь где-то между Вытегрой и Нигижмой, предложившего нам безопасность и теплый ночлег, и то, как спустя каких-нибудь двенадцать часов после его бесхитростного великодушного поступка мы поступили с ним - мы, хорошие люди, с детства привыкшие к мысли, что красть - нельзя. Вспомнила его лицо, холодное и брезгливое, когда мы, держа его на мушке, сливали топливо из цистерны, стоявшей у него во дворе, и его последние слова, обращенные к нам. «Странные вы люди», - сказал он. Странные - вы - люди. И как только это горькое воспоминание оформилось и набрало вес, я подумала - а ведь мы не рассказали об этом нашим новым знакомцам. Сделали вид, как
будто между мертвым Череповцом, заброшенным Кирилловом и страшным, полупустым Медвежьегорском не было ничего, кроме безлюдной оледеневшей дороги. Мы вообще об этом не упомянули, потому что по-прежнему хотим казаться хорошими людьми. Не странными - хорошими. И тем не менее, их простое признание - «украли, не замерзать же», - оказалось по-своему и честнее, и человечнее того, что сделали мы.
        Дорога от Петрозаводска сюда, к Вонгозеру, заняла у наших гостей три с лишним месяца. Расстояние это можно было преодолеть за несколько дней, только, в отличие от нас, у них не было такой цели. На самом деле, до последнего момента они вообще не подозревали об этом маленьком озере, затерявшемся посреди заваленной снегом тайги; в этом холодном, недружелюбном северном крае нашелся бы десяток озер побольше и пощедрее нашего, так что они просто перемещались от одного полувымершего поселка к другому, пополняя скудные запасы продовольствия и бензина, промышляя грабежом и мародерством. Они рассказали нам об этом, не стесняясь и не утаивая бесславной природы своей победы над смертью, как если бы не сомневались в том, что и мы, так же, как они, ни за что не сумели бы добраться сюда, не нарушив человеческих правильных законов. И они были правы, потому что за двенадцать проведенных в дороге дней мы, конечно, успели нарушить их и сами: тогда, в Нудоли, покупая последнее топливо у людей, не имевших еще ни малейшего представления о том, на какие бесполезные бумажки они меняют драгоценный, жизненно важный ресурс.
И позже, в дачном поселке под Череповцом, отказав в помощи обреченной маленькой семье. И потом, в крошечной деревне посреди озер, воруя топливо у единственного человека, встретившегося нам на пути, который был готов бескорыстно помочь нам. И наконец, только что. Об этом было сложнее всего не думать; только что мы сбежали, испугавшись болезни, и оставили умирать тридцать с лишним человек, умирать мучительно, медленно, наблюдая с другого берега за тем, как вездесущая смертельная зараза побеждает их. Отсчитывая дни до тех пор, пока можно будет, не боясь и ничем не рискуя, перейти озеро и завладеть их запасами.
        Рыба, принесенная Мишкой с озера, замерзшая в камень за те несколько часов, что пролежала на льду, успела оттаять в алюминиевом ведре возле печи и наполнить душную комнату резким солоноватым духом, а мы всё сидели над разорённым, никому не нужным столом с початой коробкой шоколада, сжимая в руках чашки с недопитым разведенным водой спиртом, и слушали - жадно, тревожно, потому что вдруг осознали: мир за пределами небольшого озера, предоставившего нам убежище, мир, который мы считали окончательно, необратимо погибшим, всё ещё существует где-то там, в ста с лишним километрах отсюда. И мы не последние живые люди на земле, потому что наши гости, наряженные в камуфляжные костюмы с чужого плеча, не далее, чем неделю назад ещё были тому свидетелями - пусть недоброжелательными и мимолётными, но свидетелями. За три долгих зимних месяца, в течение которых мы прятались здесь, на острове, пугаясь собственной тени, они успели исколесить этот негостеприимный холодный кусок планеты вдоль и поперёк в поисках места, где можно было бы бросить якорь, и за это время успели столкнуться с огромным количеством выживших -
недоверчивых и враждебных, но живых. Таких же, как мы. Пытающихся построить жизнь на обломках. Теперь они, эти трое, рассказывали нам о слухах, путешествующих от поселения к поселению с такими же, как они, скитальцами - слухах, распространявшихся так же надежно, как если бы их передали по радио, и укоренявшихся мгновенно.
        О том, что где-то в уральских горах есть целый подземный город, безопасный и здоровый, сытый, тёплый, в котором укрылось правительство, необходимое, чтобы управлять тем, что осталось от густонаселенной когда-то страны; и учёные, призванные искать вакцину, способную победить эту жадную, непримиримую чуму; и артисты - художники, певцы, музыканты, которых посчитали достойными спасения. И ещё военные, которые защищают их всех от вторжения извне - от таких, как мы, предоставленных самим себе, обреченных, никому не нужных.
        О том, что ещё дальше, где-то между Красноярском и Благовещенском - в местах, куда не достают автомобильные дороги, а по рельсам уже некому ездить, потому что поезда замерли на станциях отправления, замёрзшие и пустые - остались невредимые, нетронутые болезнью сёла, посёлки и деревни, большие и маленькие, богатые и бедные. Они перешли, конечно, на натуральное хозяйство, живут охотой и рыболовством; топлива у них нет, и чтобы добраться из одной деревни в другую, снова, как во времена Ермака, нужны лошади, и лошадей этих надо подковывать, и люди, живущие там, вспоминают, как их предки ковали железо, чтобы делать подковы и топоры, плуги и бороны, наконечники для копий и стрел. Готовятся к тому, что рано или поздно всё, что отделяло их от дикой жизни - патроны, антибиотики, синтетические непромокаемые ткани, двигатели внутреннего сгорания, - закончится и останется лишь то немногое, что они способны изготовить собственными руками.
        В самом конце они рассказали нам, завороженным, замершим, охваченным нежданной и нечаянной уже надеждой, о том, что недалёкая финская граница, к которой они сунулись было на второй неделе своих злоключений, оказалась живой и невредимой, и отшвырнула их, подобравшихся так близко, отпугнула выстрелами и кордонами. «Обстреляли, слышишь, натуральным образом обстреляли» - с каким-то восхищением сказал Анчутка под оживлённые кивки двух своих молчаливых сообщников, которые словно бы проснулись на этой части его рассказа, - «грёбаные чухонцы, у них наверняка всё по-другому, понимаешь? У них там порядок, у них всегда был порядок, не то, что этот бардак вокруг, они наверняка придумали что-нибудь, закрыли вот границы, ввели положение какое-нибудь чрезвычайное. А что, маленькая страна, запросто могли выжить, я б не удивился. Смотрят на нас в телескопы свои, или по спутникам там, и радуются - понял? Радуются». Здесь он жадно отхлебнул из своей кружки и продолжил хмуро: «Электричество у них там. Вся дорога от погранперехода и дальше - светлая, фонари горят, понял? Порядок у них. Технику военную нагнали к
границе и стреляют, сукины дети. Нам бы прорваться к ним, пидарасам, навести шороху».
        После этих его слов Серёжа вдруг не к месту, неожиданно засмеялся искусственным, чужим смехом, предназначенным для незнакомцев, смехом, который я терпеть не могла. Я подняла на него глаза и увидела, что он пьян, что он пьянее всех остальных, пьянее папы, едва пригубившего содержимое своей кружки, пьянее Андрея, угрюмо и неприязненно молчащего в дальнем углу и мрачнеющего с каждым глотком, пьянее массивного Лёни, единственного, кто улыбался нашим незваным гостям широко, дружелюбно, словно это не он несколько часов назад готов был выстрелить в их безоружные спины, загородившие вход в наш маленький кособокий домик. Пьянее меня, хотя мне пришлось выпить добрых сто граммов «Столичной», а потом ещё сделать несколько глотков отвратительной смеси спирта с водой. И уж тем более пьянее нашего гостя, всё так же по-хозяйски уверенно сидевшего посреди нашей крошечной комнатки, широко расставив ноги, обутые в добротные высокие ботинки на шнуровке. На принужденный Серёжин смешок он дёрнулся и обернулся, и посмотрел на Серёжу, и улыбнулся. И мне совсем не понравилась его улыбка.
        - Прорваться, - с усилием сказал Серёжа и протянул руку, стараясь ухватить нашего гостя за рукав, но промахнулся, неловко скользнув пальцами по изодранной клеёнке. Мне даже показалось, что рукав этот, лежащий на столе в пятнадцати сантиметрах от Серёжиной руки, нарочно несколько отодвинулся в тот самый момент, когда рука была протянута.
        - Глупо проры… ваться. Можно по тайге, в обход. Только не дойти пешком, тут места надо знать. Ты вот знаешь?.. Места?.. А я - знаю. У меня и карта есть.
        Язык у него заплетался, лицо было отёкшее, с тяжелыми полуопущенными веками. Я с ужасом поймала себя на мысли, что мне неловко видеть его таким, особенно сейчас, в присутствии этих чужих мужчин, старший из которых ответил ему, прищурившись:
        - Да ну? Карта? Выходит, повезло нам, что мы тебя встретили.
        - Вы… ходит, - кивнул Сережа, по-прежнему не попадая взглядом никуда, кроме облупившихся дощатых стен и потёртой клеёнки. И хотя ни один из наших гостей больше не улыбался, я немедленно рассердилась и задохнулась, потому что на фоне уверенного и широкого, затянутого в камуфляж и совершенно трезвого Анчутки Серёжа неожиданно как-то выцвел и побледнел, как будто его стёрли ластиком, и смотреть на него было сейчас неприятно.
        - Повезло, - повторил Серёжа и кивнул ещё несколько раз, а затем вдруг опустил лицо на лежащие на столе локти и задышал - тяжело и глубоко, сонно.
        - Вова! - гаркнул вдруг Анчутка оглушительно и грубо и засмеялся, потому что юный Вова тоже норовил прикорнуть, прислонившись румяной щекой к железной спинке кровати.
        - Не спи, Вова, домой пора!
        И длинный, по-птичьи тонкий Вова немедленно вздрогнул, поднялся, качнувшись, словно подброшенный пружиной, свесил на грудь свой длинный каштановый чуб и принялся застегивать нетвердыми пальцами широкую военную куртку. Маленький молчаливый Лёха тоже вскочил - лёгкий, непьяный, с замкнутым непроницаемым лицом, и через минуту все трое уже были в дверях, не сделав, как я и надеялась, ни малейшей попытки забрать принесенные ими початую коробку конфет, чай и прочие сокровища; и тогда я, опять совершенно неожиданно для самой себя, пошла за ними следом, потому что оставался ещё один вопрос. Тот, что мы не успели задать им. Вопрос этот был важнее слухов об уральском убежище, о выживших сибирских деревнях, о неприступной финской границе; важнее всего, о чем мы говорили в этот вечер, и задать его нужно было именно сейчас. Сегодня, пока они не ушли к себе, на тот берег. Чтобы задать его, мне надо было как-то привлечь к себе внимание этого большого непонятного человека, заставить его обернуться и снова посмотреть на меня, только вот по какой-то причине я не смогла произнести вслух ни имя, ни странную его
кличку, и вместо этого протянула руку и сжала его толстый камуфляжный рукав.
        - Постойте, - сказала я, и он повернул голову. - Подождите. Скажите… там осталось что-нибудь, на том берегу? Какая-нибудь еда. Консервы, крупа, может быть?..
        Он не отвечал. Он вообще не шевелился, рассматривая меня удивленно и насмешливо, и тогда я продолжила:
        - Понимаете, у нас всё закончилось. Вообще всё. Осталась только рыба, и её очень мало, а вы… Вы же нашли там что-нибудь?
        - Что же вы, ни разу туда не сходили? - спросил он после паузы, показавшейся мне бесконечной.
        Я покачала головой.
        - Не было там ничего, - сказал он спокойно и посмотрел мне прямо в глаза. - Ну, как - ничего. Куча покойников, это да. А еды у них никакой и не было толком. Так, слёзы одни.
        Увидев моё разочарованное лицо, он улыбнулся - тепло, дружелюбно: - Не горюй, хозяйка. Что там до весны осталось. А потом к чухонцам рванём, покажем им кузькину мать. Тут до границы каких-то восемьдесят километров. Они там жируют, а мы с голоду дохнем. Потерпи.
        С этими словами все трое вышли за дверь, впустив в дом струю колючего морозного воздуха, и растворились в темноте.
        - Ты-то дохнешь с голоду, - с ненавистью сказал Лёня, как только мы остались одни, и зло сплюнул себе под ноги, прямо на черный дощатый пол; никакой улыбки на его лице больше не было. - С припасами-то на сорок человек. Говорил я вам, ничего они нам не отдадут. Ничего.
        8
        Как только за нашими гостями закрылась дверь, Ира поднялась с места, где сидела молча, неподвижно, не участвуя в разговоре, отвлекаясь только на мальчика, время от времени подбегавшего, чтобы взобраться к ней на колени, и пересчитала оставшиеся в коробке конфеты. Мы сложили сладости в жестяную коробку из-под чая, чтобы не добрались вездесущие мыши, и вернулись к своим заботам. Несмотря на поздний час, рыбу, которую Мишка принёс с озера, и которая таяла теперь в ведре возле печи, нужно было почистить и приготовить еще сегодня, чтобы утром, проснувшись, можно было позавтракать горячим. Это был обязательный ежедневный ритуал, отказаться от которого даже на день было бы непозволительной роскошью. Иногда казалось, мы здесь только и делаем, что чистим эту проклятую рыбу, варим её, а затем пытаемся оттереть закопченные на огне кастрюли нагретой в тазу водой. Исколотые острыми плавниками пальцы покрывались при этом жирной несмываемой копотью, которая буквально впитывалась под кожу, окружая ногти темной каймой, и хотя мы старались сменять друг друга за этим занятием, руки у нас, у всех четверых, были
теперь одинаковые, с сухой растрескавшейся кожей и обломанными ногтями, страшные, старые руки.
        Дети уже заснули - усталые и сытые, с перепачканными шоколадом лицами; их не стали будить и просто перенесли в соседнюю комнату. За столом, неудобно сгорбившись и положив голову на руки, тяжело дышал Сережа, даже не заметивший ухода наших непрошеных визитёров, а мы сидели над ведром, поближе к печи, чтобы лучше разглядеть скользкие рыбьи тушки в неярком свете, льющемся из приоткрытой печной дверцы. Возле наших ног, не шевелясь, лежал пёс, жадно провожая глазами каждое наше движение и время от времени с шумом втягивая носом воздух. Легко отщипнув красноватый спинной плавник одним из Сережиных ножей, Ира бросила его псу и сказала задумчиво:
        - Четырнадцать штук осталось. Если давать детям по конфете в день, хватит на неделю.
        Ты не посчитала Мишку, подумала я. Всякий раз, когда вы говорите «дети», то считаете только своих, маленьких, а когда я пытаюсь спорить, он же первый возмущенно отказывается от любых привилегий, несмотря на то, что они означают - больше еды, меньше работы. Он стал такой же прозрачный и бледный, как и малыши, только вместо того, чтобы ныть и требовать внимания, он рубит дрова, выбирает сети, мёрзнет на озере. Он не взрослый, что бы вы ни говорили, у него запали глаза и провалились щёки, и всякий раз, когда я смотрю на него, у меня сжимается сердце.
        - Ты не посчитала Мишку, - повторила я уже вслух, не поднимая глаз и не поворачиваясь к ней; я сказала это маленькой оттаявшей рыбке, которую держала в руках. Сейчас я могла это сделать, потому что Сережа спал, а Мишки не было рядом - вооружившись фонариком, они ушли с папой за брошенными на льду сетями, и он не мог возразить мне.
        - У нас не двое. А трое детей.
        Она не стала спорить, даже не ответила. Она вообще почти никогда не обращалась ко мне, эта спокойная женщина, которую мой муж вывез из мёртвого города, не сказав мне ни слова, даже не предупредив меня, что уезжает за ней, словно боялся, что я помешаю ему поехать за ними, словно думал - я не пойму, что он должен спасти мальчика, что не может уехать без него. Как будто я могла запретить ему сделать это. Как будто я вообще что-нибудь могла ему запретить. Она не ответила, как не отвечала мне никогда, и только ниже склонила голову над рыбой. Я сама каждое утро буду давать ему по конфете, подумала я, сжав зубы, даже если мне придется кормить его насильно, и только попробуйте возразить мне хоть словом, только попробуйте заявить, что он не заслужил этого. Только попробуйте.
        - Тоже мне богатство, четырнадцать шоколадок, - фыркнула Наташа. - Знаешь, Анечка, а ты ему понравилась, этому громиле. В следующий раз забудь про чай и сладости, проси сразу зубную пасту и стиральный порошок. Или не знаю. Коробку тушенки, например. По-моему, он тебе не откажет.
        Она улыбнулась - широко, неприятно, как улыбалась раньше, весь первый год нашего знакомства с Сережей, который достался мне со всей этой компанией друзей его прежней семьи, знавших его дольше и лучше, чем знала его я.
        Он ожидал, что я подружусь с ними, он был уверен, что это легко, и не чувствовал подвоха. И видит бог, я старалась. Весь первый год, который мы провели в бесконечных встречах с этими чужими людьми, был наполнен неловкостью и паузами, осторожными расспросами о женщине, которую они привыкли видеть с ним рядом, приподнятыми бровями, вежливыми неискренними улыбками. Какое-то время мне и в самом деле казалось, что я смогу преодолеть недоверчивую, выжидательную настороженность, с которой они относились ко мне. Только я не нравилась им, этим людям, для которых мое появление в Сережиной жизни было не более, чем поводом для ленивых сплетен, второстепенным светским анекдотом, о котором рассказывают за ужином общим знакомым; у меня не было шанса понравиться им, никакого - потому что они тоже не нравились мне, а я никогда не умела прятать свои чувства достаточно глубоко, чтобы их нельзя было заметить со стороны.
        И тем не менее, всё было очень вежливо, очень пристойно - тщательный, аккуратный театр, который мы все разыгрывали для Серёжи, а он был слишком счастлив и беззаботен для того, чтобы увидеть что-нибудь кроме собственных иллюзий. Ему хотелось верить в то, что всё хорошо, и люди, которые дороги ему, не могут не понравиться друг другу. Поэтому раз в неделю, а иногда и чаще, мне приходилось встречаться с ними и терпеть, и больше всего мучений - я это точно помню - причиняла мне именно эта миниатюрная улыбчивая женщина, небрежная и кокетливая, с детским капризным голоском, которая владела собой настолько хорошо, что ухитрилась ни разу, ни разу за три года нашего тягостного знакомства не выпасть из образа. Я не помню ни одного открытого противостояния, ни одной ссоры - только широкие, полные яда улыбки и едкие слова, произносимые дурашливо и невсерьёз, слова, застревавшие у меня внутри колючками, не дававшими спать по ночам. Всё, что она говорила, было неслучайно и адресовано точно в цель, и для того, чтобы парировать, потребовалось бы такое же, как у этой женщины, хищное и острое чутье, позволявшее ей
безошибочно определять тонкую невидимую грань между оскорблением и шуткой. Я выбрала молчание.
        Это было проще - молчать и притворяться, и старательно искать поводы для невстреч. Осторожно, так, чтобы Серёжа не понял, до какой степени страшит меня эта вынужденная тесная дружба, я придумывала себе недомогания, срочные дела; я готова была любыми способами убеждать его остаться дома или даже отпускать его туда одного, только бы не видеть никого из них, и её в первую очередь, и в конце концов преуспела в этом настолько, что не оставила ей почти ни единой возможности дотянуться до меня. Но только почти. Потому что год спустя за свадебным ужином в маленьком кафе на Патриарших именно она (а не кто-то из близких мне людей) почему-то сидела по правую руку от меня и в паузах между тостами и поздравлениями нежным, мяукающим голосом, тонувшим в весёлых застольных беседах и предназначенным только для моих ушей, успела сказать, что платье полнит меня «самую малость, Аня, или ты немного набрала вес?», кольцо пошловато - «это Серёжа выбирал, да? Мужчинам всё-таки нельзя доверять покупать украшения», и что лет пять назад, когда Серёжа был ещё женат на Ире, «между нами такое что-то промелькнуло, знаешь, как
это бывает, но мне, конечно, это было совершенно ни к чему, я очень рада, что вы теперь вместе, ты замечательно ему подходишь, ты такая… смирная», и к концу праздника я до крови прокусила нижнюю губу, мечтая ударить это улыбающееся напудренное кукольное личико или хотя бы упереться каблуками узких неудобных свадебных туфель в тяжелый стул, на краешке которого она балансирует с прямой спиной и по-змеиному изогнутой шеей, и опрокинуть его - с грохотом отшвырнуть как можно дальше от себя, чтобы со стола на пол со звоном полетела хрустальная дребедень.
        Хмель уже отпустил меня, оставив только тупую ноющую боль в висках и легкую тошноту. Водка и шоколад, сцепившиеся у меня в желудке, привыкшем в последние месяцы только к водянистому, едва соленому рыбному бульону, никак не могли улечься и бунтовали. Господи, думала я, с отвращением вдыхая запах оттаявшей разогретой рыбы, неужели когда-нибудь наступит день, когда мне больше не придется это есть. Я отдала бы правую руку за кусок мяса, за ароматный, только снятый с огня стейк, прожаренный совсем чуть-чуть, истекающий розоватым прозрачным соком, присыпанный крупными зернами свежеразмолотого перца; я съела бы его безо всяких соусов, даже без вилки и ножа, зажмурившись, разрывая зубами нежное упругое мясо; хотя - к чёрту австралийскую говядину, к чёрту триста дней зернового откорма, я согласна на курицу, обычного подмосковного бройлера, зажаренного в меду, с чесноком и травами, с хрустящей золотистой корочкой; согласна даже на вареную колбасу - один, всего один толстый перламутровый кружок, состоящий из целлюлозы и пищевых красителей, уложенный на пышный, воздушный кусок белого хлеба. Мне всё равно,
только бы не видеть больше этого алюминиевого ведра, до половины наполненного резко пахнущими рыбными трупиками, плавающими в талой холодной воде, только бы больше никогда не прикасаться к этой склизкой чешуе, не резать пальцы колючими плавниками. Охотничий нож с толстой и неудобной изогнутой ручкой вдруг дёрнулся и соскользнул с мокрого тощего рыбьего хребта, и широкое лезвие обожгло мне левую руку. Я охнула и выронила нож, и прижала раненую руку ко рту, и почувствовала солоноватый привкус. Вот тебе твой стейк с кровью, сказала я себе. Это единственное, на что ты можешь сейчас рассчитывать.
        Как же так вышло, в тысячный раз подумала я, не поднимая глаз, трогая языком глубокий порез на указательном пальце, ощущая во рту вкус собственной крови; как же это получилось? Чем я заслужила эту ежедневную пытку, за какие грехи расплачиваюсь здесь - каждый день, каждую минуту? Как будто мало было потерять маму, бросив ее умирать в закупоренном кордонами городе, оставить дом, который мы так любили, на разграбление неизвестным больным мародёрам, потерять даже надежду на достойную человеческую жизнь, вытерпеть столько ужаса, убегая от волны - безжалостной, наступающей нам на пятки, - только для того, чтобы мёрзнуть в этой грязной развалюхе? Голодать, гадить под ёлками, как бродячие собаки? И ведь я всё это смогла бы принять, как должное, и была бы благодарна за то, что мы - я, Мишка и Серёжа - остались живы, уцелели, спаслись, ей-богу, смогла бы, если б не презрительная и холодная бывшая жена, с утра и до самого вечера делающая вид, что меня не существует. Если б не её неулыбчивый ребенок, забирающийся к Серёже на колени в ту же секунду, как тот входит в дом, и висящий на нём до тех пор, пока его
не уложат спать - в соседней комнате, за тонкой деревянной перегородкой, из-за которой слышен каждый звук, каждый вздох. Если бы не эта женщина и этот мальчик, потому что, пока они находятся рядом, я не могу заставить себя протянуть руку и потрогать Серёжу, обнять его, прижаться к нему, и то, что он мой, давно уже мой, я чувствую теперь только ночами, лёжа с ним рядом на продавленной железной кровати, и во время торопливых мимолетных соитий, происходящих снаружи, на морозе, возле предательски скрипящей дощатой стены. Если бы не эта вторая, сочащаяся ядом женщина, с которой у меня не было сил бороться даже тогда, пока всё остальное было в порядке, и которая по-прежнему одной фразой способна надолго лишить меня спокойствия.
        - …не думаю, что это разумно - кокетничать с этими животными, - говорила она в эту самую минуту.
        - Бог знает, сколько времени у них не было женщин. Я бы лучше вовсе с ними не заговаривала, особенно когда защитник твой лежит лицом в коробке из-под конфет.
        Она слегка качнула головой в сторону неподвижно обмякшей Серёжиной фигуры за столом, и кошачья улыбка вновь изогнула ее губы, но прежде чем я успела раскрыть рот и ответить хоть что-нибудь, Ира стряхнула приставшую к ножу требуху обратно в ведро, вытерла лоб тыльной стороной ладони и сказала:
        - Странно. Я не заметила, чтобы ты отказалась от шоколада. Посмотри, сколько всего они принесли. Полбанки сгущеного молока осталось, и печенье, и чай. Ты хоть представляешь, как это нужно детям? Да если после каждого разговора с этими животными мне будет, чем накормить ребенка, я буду говорить, пока у меня язык не отсохнет.
        Тут она подняла голову и продолжила мягко, ласково, хотя глаза ее при этом нехорошо блеснули:
        - У тебя просто нет детей, Наташа. Наверное, поэтому ты не понимаешь.
        Наташина улыбка мгновенно стекла вниз, как будто ей в лицо плеснули кислотой. Я смотрела на нее жадно, с любопытством, и думала: вот оно, твоё слабое место, о котором я за три года не сумела догадаться. Вот как можно тебя остановить, заставить замолчать, стереть эту мерзкую фальшивую улыбку. И еще я подумала: а ведь они тоже, оказывается, не друзья, эти две женщины, столько лет дружившие домами. Хотела бы я знать, на какой ноте закончилась эта дружба и была ли она вообще.
        - Сильно порезалась, Аня? - поспешно спросила Марина тонким испуганным голосом.
        Чёрта с два тебе интересно, сильно ли я порезалась, подумала я, ты просто не любишь неприятных разговоров. Ты не хочешь конфликтов, потому что каждая ссора в этом крошечном тесном доме мгновенно разбухает настолько, что пожалуй, способна выдавить наружу мутные оконные стекла. И когда они клюют меня, или как сейчас, клюют друг друга, ты не принимаешь ничью сторону, ты боишься и просто стараешься заговорить о чём-то безобидном, нейтральном, отвлечь их внимание, потому что рано или поздно им это надоест, и тогда они примутся за тебя тоже.
        - Ерунда, - сказала я и вынула палец изо рта. Бледные обескровленные края пореза немедленно снова окрасились красным. Я опять взялась за нож.
        Оставшуюся рыбу мы чистили молча.
        9
        Назавтра они принесли сигареты.
        Это была кислая пахучая «Ява», четыре смятых белых пачки с красными буквами (советский «Лаки Страйк», пошутил Серёжа), но ничего ароматнее, вкуснее и долгожданнее я не смогла бы вспомнить, сколько бы ни старалась. Как только пачки оказались на столе, ещё тёплые после широкого Анчуткиного кармана, я уже не отводила от них глаз. Кажется, было что-то ещё: кусок хозяйственного мыла, две упаковки макарон и небольшой, надвое перевязанный полиэтиленовый пакет сахара. При других обстоятельствах я непременно обрадовалась бы этому неожиданно свалившемуся на нас богатству, но стоило мне увидеть эти четыре продолговатых бумажных кирпичика, я смотрела только на них. Потому что мы не курили четыре месяца, если не считать наших с Серёжей январских ночных экспериментов с чаем, и не было дня, чтобы я не чувствовала этой острой жажды, этого покалывания под языком, которое было сильнее голода, сильнее всего остального. Я протянула руку и на мгновение задержала ладонь над сокровищем, небрежно брошенным на клеёнку, и подняла глаза, чтобы убедиться в том, что могу в самом деле сжать пальцы и поднять невесомую картонную
упаковку, сорвать хрустящий тонкий целлофан, отогнуть фольгу, ухватить один из двадцати туго набитых табаком бумажных столбиков и поднести его к губам, и поджечь.
        - Только в доме не надо курить, - неприязненно проговорила Ира. - Здесь же дети.
        В этот миг мне было наплевать и на неё, и на детей, которыми она вечно прикрывалась, и на то, что подумают обо мне эти пришлые мужики, которые, без сомнения, поделились с нами тем, что вовсе им не принадлежало, что досталось им только благодаря их безрассудному и рискованному вторжению в два уже захваченных смертью дома на том берегу озера. Я позволила первому глотку горьковатого дыма наполнить лёгкие и зажмурилась. Кто бы мог подумать, что сильнее всего мне не хватало именно этого - не горячей ванны, не разнообразной еды и даже не одиночества, которое казалось иногда настолько необходимым, что я выбегала на улицу и торчала там, на морозе, сколько могла выдержать, лишь бы не видеть этих лиц и не слышать этих голосов. Кто бы мог подумать, что примирить меня со всем этим, хотя бы на время, может одна крошечная сигарета.
        Следом за мной закурили и мужчины, не обращая внимания на Ирины яростные протесты, и душная комната быстро наполнилась голубоватым дымом.
        - Чаю-то нальёте в этот раз? - спросил Анчутка и подмигнул мне.
        Он снова по-хозяйски уселся на кровать. Черт, подумала я, как же не хочется сейчас вставать, бросать драгоценную сигарету, докуренную всего до половины. Вот только и сигареты, и чай принес этот большой непонятный человек, сидящий сейчас на нашей с Сережей кровати с выжидательной улыбкой, сказала я себе, глядя прямо в эту улыбку, и ты сейчас встанешь, как миленькая, и заваришь ему чай в той большой кружке, которую так любил доктор; а попросит еще одну - заваришь ещё, и будешь ему улыбаться, несмотря на то, что он тебе не нравится, как не нравятся и оба его молчаливых спутника, и ты предпочла бы, чтобы они, все трое разом провалились пропадом, оставив на том берегу нетронутые сокровища, без которых вам не дожить до весны.
        - Чаю, - откликнулась Ира прежде, чем я успела подняться с места. - Конечно, сейчас.
        - Мы чего пришли-то, - начал Анчутка, когда железная докторова кружка уже дымилась перед ним. Широко расставив локти на шатком, жалобно кренящемся столе, он обхватил ее толстыми покрасневшими от мороза пальцами, но пить не стал, как будто она нужна была только как источник тепла.
        - Я смотрю, вы по рыбе большие мастера?
        - Да ладно, мастера, - буркнул папа. - Полведра в день от силы вытаскиваем, вот и все мастерство.
        Анчутка прервал его на полуслове, нетерпеливо махнув рукой:
        - Всяко лучше, чем мы, - сказал он. - Мы нашли там до черта всяких приблуд рыболовных, но я последний раз рыбачил, когда мне лет десять было. Не люблю я это дело и не умею, но рыба сейчас нужна, жрать-то нечего…
        В этом месте папа сморщился, как от зубной боли, а Лёня шумно выдохнул; сейчас, подумала я, сейчас один из них скажет что-нибудь о припасах на сорок человек, и эта дружелюбная беседа разом превратится во что-то совсем другое. Но в комнате по-прежнему было тихо, и Анчутка, как будто и не заметивший этой пантомимы, спокойно повторил:
        - Жрать-то нечего. Так что вы возьмите нашего молодого в обучение. Пускай он с вами пару раз на озеро прогуляется и посмотрит, что вы там с сетями делаете.
        - Не вопрос, - быстро сказал Серёжа, словно боясь, что кто-нибудь, папа или Лёня, всё-таки ляпнет что-нибудь лишнее. - Мы сегодня на озеро пойдем, сети ставить. Пусть идет с нами. Только одно условие.
        - Условие? - переспросил Анчутка, прищурившись. - Ну, говори своё условие.
        - Сети у нас всего две. У вас на берегу их должно быть штук шесть, не меньше. Я видел. Вам так много не нужно, а нам позарез, - сказал Сережа. - Отдайте нам половину - и я научу вашего молодого ловить подо льдом.
        Он сказал «у вас на берегу», думала я, разглядывая их, сидящих над нетронутым чаем друг напротив друга за колченогим столом. Он сказал «у вас», а значит, мы больше не оспариваем этого - всё, оставшееся от наших умерших соседей, теперь принадлежит этим троим. Лёня будет очень недоволен, сказала я себе и почему-то улыбнулась, не понимая даже, чему я, собственно, радуюсь, а Серёжин собеседник неожиданно засмеялся и протянул через стол свою широкую обветренную ладонь, отняв ее от кружки:
        - По рукам, - сказал он. - Будут тебе твои сети.
        Чаю они так и не выпили, ни Анчутка, ни Сережа, хотя Ира поставила чашку и перед ним тоже. Размокшие пакетики с желтыми картонными хвостиками бессмысленно раскисали в остывающей воде, а они всё сидели друг напротив друга, прикуривая сигареты одну от другой, и обсуждали рыбу, которой в проклятом озере должно быть полно, и до которой при этом почти невозможно добраться; уток, которые прилетят только в апреле, и чёрт их знает, когда именно - в начале или в конце; ягоду, которая наверняка должна быть здесь, под снегом, не всю же ее выбрали в этой глуши - только как ее искать под метровой, могучей белоснежной толщей, не копать же где попало. Они говорили о том, что хорошо бы попробовать взять лося или кабана - двести, а то и триста килограммов прекрасного свежего мяса, и никакой холодильник не нужен, вынести на улицу, и через пару часов всё замёрзнет в камень, храни хоть до весны.
        Ты доволен, думала я, глядя на Сережу, который словно проснулся во время этого долгого оживленного разговора. Вот теперь ты доволен. Четыре бесконечных унылых месяца ты пытался разговаривать с нами о том же самом - и никто из нас, даже папа, превратившийся после страшного приступа на безлюдной зимней дороге в собственную тень, даже Семеныч с его несчитанными, но подразумевавшимися запасами консервов, не говоря уже о Лёне с Андреем, способных разве что день за днем вяло таскаться за тобой на озеро выбирать жалкий ежедневный улов - никто не готов был поддержать тебя в том, что здесь, в лесу, прямо под нашими ногами должно быть что-то, кроме пятнадцати тощих рыбин в день. Просто надо попробовать это добыть. Мы все сдались - сразу, как только закончились макароны и зубная паста, и всё это время, пожалуй, просто готовились умереть; и единственным человеком, с которым ты можешь, наконец, поговорить о том, как нам дотянуть до тепла, оказался этот чужой, посторонний мужик, который слушает тебя живо и внимательно. Настолько, что, кажется, будь у него с собой бумага и карандаш, он делал бы пометки.
        Мы, остальные, не заслужившие ни чая, ни места в этом разговоре, оказались просто безмолвными зрителями - все, кроме мальчика, которому спустя каких-нибудь десять минут надоело молчать и слушать. Он подошёл поближе и немного постоял возле стола, уставившись Серёже в лицо.
        - Па-па, - раздельно и требовательно сказал он голосом своей матери.
        Она всегда говорила именно так - раздельно и требовательно. Ей нужно было принести воды, потому что мальчика пора искупать, или еще раз - в который уже? - проверить окно в той, второй комнате, где они спали; и даже если окно оказывалось в порядке, должна быть где-то щель, надо посмотреть как следует и найти ее, потому что из нее дует, особенно ночью, и мальчик простудится. И Серёжа немедленно вскакивал, отставляя в сторону тарелку с жидкой ухой, откладывая сеть, которую пытался починить, с какой-то неприятной, виноватой поспешностью, словно этому требовательному голосу ни в коем случае нельзя было отказать.
        - Пап! - возмущенно повторил мальчик, но ответа так и не дождался. Постояв ещё с полминуты, он полез к Серёже на колени.
        Протискиваясь, он наступил мне на ногу и качнул стол. Налитая доверху, нетронутая Сережина кружка выплюнула на клеёнку коричневатую прозрачную лужицу. Я сжала зубы. Ему пять лет, сказала я себе в тысячный раз. Всего пять. Молчи.
        - …ружей у вас сколько? - говорил как раз Анчутка. - С «калашами» только дураки охотятся. Фиг попадешь. Да и патронов у нас - хрен да ни хрена.
        - Да не в ружьях дело, - не отвлекаясь, отвечал Серёжа, отводя руки мальчика (уже вскарабкавшись к нему на колени, тот крепко взялся своими маленькими ладонями за Серёжин подбородок, безуспешно пытаясь развернуть к себе его лицо).
        - Семеныч сказал, тут зверя нет. Не вокруг базы. Сам подумай: тут дым, запахи… Нужно подальше уходить. И места знать надо, а мы их не знаем, я зимой тут раньше не был никогда…
        - Так он тебе и рассказал свои места, Семеныч твой, - усмехнулся Анчутка, - когда у него своих ртов…
        Сережа нахмурился и отцепил, наконец, от себя мальчика, по-лемурьи висевшего у него на плече. И не глядя, поставил его на пол.
        - Он был отличный мужик, между прочим, Семёныч, - заметил он сухо и неприязненно. - И остальные тоже.
        - Что ж вы их тогда оставили - так. - тихо, угрожающе отозвался Анчутка, внезапно подаваясь вперёд; стол страдальчески всхлипнул и покачнулся, снова выплёскивая чай из кружек. - Этих ваших отличных мужиков. Сколько они там пролежали - месяц? Больше? Они к кроватям примёрзли, слышишь? Их вместе с простынями вытаскивать пришлось. Еще немного - их бы лисы какие-нибудь жрать начали, или кто тут водится - и Семеныча твоего, и баб, и…
        Тут он взглянул на мальчика, стоявшего теперь ровно посередине между ним и Серёжей, и осёкся.
        - Ты конфеты принёс? - серьёзно спросил мальчик. - Мама сказала, можно одну в день только.
        И тогда этот большой сердитый человек вдруг опять улыбнулся, и легонько подтащив к себе мальчика, взлохматил его тонкие и светлые, отросшие за четыре месяца волосы:
        - Мама, значит, сказала? - спросил он.
        Мальчик кивнул и нетерпеливо дёрнул головой, уворачиваясь от огромной чужой ладони.
        - Поищу, - пообещал ему Анчутка. - Посмотрим, может, и остались у меня твои конфеты. Ты вот что, - продолжил он, обращаясь уже к Серёже, - ты давай, поехали завтра со мной, покатаемся тут вокруг немножко. У нас снегоход, ну ты видел, наверно. Бери своё ружьё. Может, следы какие-нибудь отыщем. Охотники из нас еще хлеще, чем рыбаки, но просто так на заднице сидеть - так мы точно тут передохнем.
        И они продолжили разговор, словно не было только что этой короткой пугающей вспышки - о том, как лучше приманить лося, «жаль, соли у нас мало, я слышал, мешок соли насыпал им - и сиди себе жди спокойно»; о том, что уж утки-то точно будет вдоволь, «утиные места я знаю - весело говорил Сережа, - одно время часто ездили сюда по весне, нам бы дотянуть до апреля - и всё, и порядок», - пока, наконец, наши гости не поднялись и не направились к выходу, так и не притронувшись к чаю, а Серёжа, набросив на плечи куртку, пошёл за ними следом. Один.
        Когда за ними закрылась дверь, какое-то время мы сидели молча, прислушиваясь к доносящимся с улицы голосам. Потом Лёня смял опустевшую белую сигаретную пачку и внезапно с силой запустил ее в дальний угол. Легко отскочив от стены, она откатилась назад, к середине комнаты. Мальчик засмеялся и пнул мятый кусочек картона ногой. Надо было и мне выйти на улицу вместе с ними, подумала я, подходя к окну - они всё еще стояли на мостках, трое наших гостей и Серёжа. «…завтра прямо с утра за тобой заеду, часов в восемь, чтоб вернуться засветло» - услышала я через тонкое стекло Анчуткин хрипловатый голос, - «ну что, покурим по последней и двинем назад». Начинало понемногу темнеть, и дрожащий на ветру огонёк зажигалки осветил на мгновение склонённое над ним Серёжино лицо. Теперь, когда они уже были там, снаружи, у меня не хватило бы смелости закурить здесь, в доме, под её пристальным взглядом; надо было мне выйти с ними, подумала я с досадой и услышала, как Анчутка, выдохнув сизое облачко сигаретного дыма, произнёс ещё одну фразу:
        - Слушай, - сказал он легко, глядя не на Серёжу, а куда-то в сторону, к озеру, к очертаниям темного леса на том берегу. - Я вот чего не пойму - которая из этих баб твоя?
        В комнате за моей спиной немедленно стало тихо, как в колодце, и слышен был только негромкий треск догорающего в печи березового чурбака.
        - В смысле? - медленно спросил Серёжа.
        - Да мы как ни считали, всё одна лишняя получается, - прозвучал беззаботный ответ. - Вы б отдали нам одну, чтоб по-честному было… Ну ладно, ладно тебе, брось, шучу я.
        Серёжа ответил не сразу, но когда он, наконец, заговорил, его голос звучал так же легко и весело:
        - Чего ж вы тогда козу зажарили? - сказал он; я пыталась уловить в его ответе напряженные нотки и не смогла. - Козу бы как раз под это дело и приспособили.
        И они засмеялись, все четверо, включая юного Вову, нашего будущего рыбака-подмастерье.
        Когда Серёжа вернулся в дом, замешкавшись на секунду у порога, чтобы стряхнуть с ботинок налипший снег, мне показалось, что закричали все разом, хотя на самом деле говоривших было всего двое.
        - Лишняя баба? - звеняще, яростно сказала Наташа. - Козу приспособить?
        - Ты охренел? - громыхнул Лёня. - Вдвоём с этим зеком на снегоходе? Да он тебя в первом сугробе закопает, ты даже «мама» сказать не успеешь…
        Серёжа поднял глаза от ботинок. Он больше не улыбался.
        - Всё. Хватит.
        Лицо у него было усталое и злое.
        - Не о чем разговаривать. Мы голодаем. Вы на себя в зеркало давно смотрели? Мы скоро сеть из воды вытащить не сможем. Если у кого-то есть предложения, где нам взять еды, чтобы продержаться до уток - давайте. А нет - я завтра поеду с этим Анчуткой в лес на его снегоходе. И если надо, буду кататься с ним каждый день, на сколько хватит бензина. А вы в это время покажете этому молодому, как его, Вова, как правильно ставить сети, и покажете как следует, потому что они обещали нам еще три штуки, а это в два раза больше рыбы…
        - Я покажу, - быстро кивнул Мишка, и папа, сидящий в углу возле печки, кивнул тоже, хотя и не произнёс ни слова.
        Андрей зашуршал оставленной на столе пачкой «Явы», извлекая оттуда сигарету; он глядел в окно отсутствующе, равнодушно, как будто этот разговор совсем его не касался.
        - С сигаретой - на улицу! - свирепо сказала Ира. - Хватит уже, весь дом задымили, детям здесь спать.
        Андрей неохотно поднялся, и сунув пачку в карман, пошёл к выходу. Серёжа посторонился, пропуская его. Входная дверь хлопнула.
        - Какие тебе еще нужны предложения? - рычал Лёня.
        Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, такой же большой и угрожающий, как недавно ушедший человек в камуфляже, спросивший у моего мужа «которая из этих баб твоя?»
        - Я уже всё предложил. Тогда ещё. Сигарет они принесли, шоколадку детям, мать их! - смятая пустая пачка, всё ещё лежащая на полу, хрустнула под его ботинком. - Жрать им нечего. Суки. Ты им еще ружьё подари. И бабу. У тебя лишняя. Вместо того, чтоб учить их рыбу ловить, заглянуть к ним ночью. Они там перепьются все и спать лягут…
        - Ну давай, попробуй, Рембо херов, - сказал Серёжа. - Лицо раскрась и нож в зубы, я тебе дам, у меня много. А когда они тебя пристрелят, сразу станет легче определиться, какая баба лишняя.
        На короткое мгновение мне показалось, что Лёня сейчас его ударит. Они стояли в каком-нибудь метре друг от друга, с раздутыми ноздрями и сжатыми кулаками, но прошла минута, другая - и ничего не произошло, и Серёжа, наклонившись, принялся расшнуровывать ботинок, а когда он снова выпрямился, лицо у него было уже совсем другое.
        - Мы не будем с ними воевать, - сказал он вполголоса. - У них автоматы, и чёрт их знает, кто они такие на самом деле. Я не идиот и всё прекрасно понимаю, но воевать - не будем. Нас тут не трое мужиков. Тут девчонки и дети. Мы не осилим войну. По крайней мере, сейчас.
        - Согласен, - поддержал папа. - Уймись, Лёнька. Пока вроде бы нормально всё, и про баб они невсерьёз. Странно, что они в первый день про баб шутить не начали. Я таких, как они, повидал в своей деревне. Они тебе и про бабу пошутят с порога, и про козу, ты же не думал, что они тебе Шекспира тут в оригинале примутся читать?
        - Вот и я таких повидал, - заворчал Лёня мрачно, но видно было, что он сдался и больше не станет спорить. - Они не шутят. Такие никогда не шутят.
        Ира загремела тарелками, собираясь кормить детей; мальчик снова вскарабкался Серёже на руки, а я, воспользовавшись случаем, выскользнула наружу, чтобы выкурить еще одну сигарету. Стоявший возле двери Андрей молча протянул мне пачку и щёлкнул зажигалкой. Какое-то время мы просто стояли, прислонившись к стылой стене дома, и курили, глядя в черноту. Уже совсем стемнело, и в каком-нибудь шаге от дома не видно было ничего, и озеро лежало темное и беззвучное под нашими ногами.
        - Как ты думаешь, им можно доверять? - спросила я не потому, что мне было важно услышать, что он скажет, а просто затем, чтобы не стоять тут в тишине, как чужие люди; но он просто поднял и опустил плечи, не удостаивая меня ответом.
        Я даже этого не увидела; скорее, догадалась по шороху его зимней куртки и вдруг подумала - я теперь такая же, как он. Не спорю, ничего никому не доказываю. Просто молчу и смотрю в окно. Жду, пока остальные всё решат за меня. И ведь это же не я, давно не я. Что со мной случилось? С каких пор я сделалась такой пассивной? Откуда взялась во мне эта коровья терпеливая покорность? Я вспомнила широкое, некрасивое, темноглазое Анчуткино лицо, и как он ерошил волосы мальчику. Завтра они с Сережей уедут в тайгу, один на один. Что, если я вернусь сейчас в дом и скажу Серёже: «Ты не поедешь. Мы ничего о нём не знаем. К чёрту мясо, которое вы, скорее всего, всё равно не найдёте. К черту все. Не езди с ним, останься. Я не пущу тебя».
        Только я еще ни разу, ни разу за три года не говорила Серёже «ты не будешь этого делать». Я даже не могу представить себе, как это - открыть рот и сказать ему «не смей, я тебе не позволю». Я просто вернусь сейчас в душную комнату и буду ждать, когда ребенок, наконец, уступит его мне. А после буду лежать рядом с ним под расстегнутым спальным мешком, и если он не очень устал сегодня, он положит мне на бедро горячую ладонь и шепнёт: «давай выйдем на улицу, малыш», но скорее, он просто провалится в беззвучный, неподвижный сон, и я несколько часов подряд буду слушать его ровное дыхание, пока тоже, наконец, не усну.
        Догорающая сигарета обожгла мне пальцы.
        - Анчутка… - сказала я, бросая ее в глубокий, испещренный темными провалами следов снег под мостками. - Что это за имя такое? Ужасно странное слово.
        Андрей сделал последнюю затяжку и тоже выбросил сигарету, щелчком пальцев швырнув ее далеко вперёд, в обступающий дом ельник. Уже взявшись за дверную ручку и наклонив голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку, он слегка повернулся ко мне и ответил:
        - Это не имя. Анчутка - это черт такой, мелкий бес.
        10
        Обмен заложниками, как мрачно назвал его Лёня, состоялся на следующее утро. Как и было запланировано накануне, камуфляжная троица с того берега прибыла к нам около половины девятого, когда тусклое зимнее солнце еще не показалось над густо ощетинившимся на горизонте черно-белым еловым частоколом, но уже успело высветлить хмурое низкое небо и сонное ледяное озеро. Мы узнали об их приближении заранее. Вначале на том берегу пронзительно и бесцеремонно завизжал снегоход, и звонкий этот звук взрезал вязкую рассветную тишину, а его обладатели показались уже после, когда мы приникли к окну, словно их появление непременно нуждалось в этой оглушительной эффектной увертюре. Приближались они небыстро. Восседавший на снегоходе человек легко преодолел бы разделявшее нас расстояние в несколько минут, но двое остальных шли пешком, а он, очевидно, не планировал являться к нам раньше своих спутников и потому двигался жизнерадостными зигзагами, бросая шумную свою машину то вправо, то влево, уезжая далеко и вновь возвращаясь, словно разыгравшийся, спущенный с поводка щенок.
        - Пижоны, - снова сказал папа, пока мы покорно, не в силах оторваться, наблюдали за их торжественным шествием, только в этот раз в его голосе было, пожалуй, больше восхищения чем горечи.
        - Где ж они, сволочи, берут бензин?
        И после этих его слов Серёжа поспешно отставил недопитую чашку и засобирался.
        - Термос я у вас заберу, - сообщил он, застегивая на поясе широкий кожаный ремень с ячейками, в который он еще с вечера уложил яркие красные столбики охотничьих патронов. - Вы же ненадолго, а мы неизвестно, сколько прокатаемся. А замерзнете - Мишку за чаем сгоняете, ну или к нам можно…
        Казалось, ему уже трудно устоять на месте. Он деловито пробежался по маленькой комнате, выудив из рюкзака запасные шерстяные перчатки; зачем-то вынул из длинного кармана на бедре свой обожаемый охотничий нож в толстом футляре из грубой кожи - для того лишь, чтобы тут же вернуть его обратно, и шагнул было к вешалке, спеша надеть куртку, словно собираясь уже выйти туда, в морозное утро, и дожидаться снегохода снаружи.
        Он даже не посмотрит на меня, думала я, наблюдая за этими торопливыми сборами; настолько ему не терпится, наконец, сбежать отсюда. Настолько ему успело осточертеть всё это - все мы, упавшие духом, сонные и пассивные. На его лице нет улыбки, но я знаю это выражение; радостное нетерпение - вот что означают эти сдвинутые брови и блестящие глаза, потому что он на самом деле радуется поездке чёрт знает куда с незнакомым этим, опасным мужиком, лишь бы больше не торчать здесь с нами.
        - Куда ты столько патронов набрал, крутой Уокер? - лениво спросил Андрей, поднимая глаза от своей чашки, и улыбнулся Сереже в затылок. И мне опять, в сотый, в тысячный раз не понравилась эта улыбка.
        - Вы же вроде только на разведку собрались? Чак Норрис настолько крут, что может убить двух охотников одним зайцем, - продолжил он, и удобно откинувшись назад, негромко рассмеялся, и я немедленно пришла в ярость, в то время как Сережа (хоть мне и показалось, что спина его едва заметно напряглась) обернулся и засмеялся тоже.
        - Термос! - сказал он. - Чуть не забыл. Анька, плеснёшь кипяточку? Времени нет заваривать. Вы бы тоже собирались, мужики. Они вот-вот будут здесь…
        - А нам-то чего собираться, - перебил его Лёня. - Мы-то никуда не пойдём.
        И словно в подтверждение своих слов, двумя нарочитыми неторопливыми движениями взбил подушку Наташиной кровати, на которой сидел, и неожиданно лёг, вытянувшись во весь рост, и заложил руки за голову.
        - То есть как - не пойдём? - переспросил Серёжа. - Мы же договорились вчера?..
        - Это ты договаривался, - отозвался Лёня, не меняя позы. - Стану я зеков по озеру выгуливать.
        - Ну подожди. Они же сети принесут. - терпеливо сказал Сережа мирно, без гнева, но едва сдерживаемая радость, которая так расстроила меня несколько минутами раньше, уже погасла, растворилась, словно ее и не было.
        - Мы же обещали. Нам позарез нужны эти их сети.
        - А что им от нас нужно, ты подумал? - спросил тогда Лёня и снова сел. - На хрена им эта сраная рыбалка, когда у них там консервов припрятано до следующей зимы?
        - Да кто видел эти консервы… - начал Сережа, уже раздражаясь.
        - А с чего ты взял, кстати, что их только трое? - сказал вдруг Андрей и перестал улыбаться. - Мы там ни разу не были у них. Может, их там еще пятеро? Или больше? Один поедет с тобой, двое других попрутся с нами на озеро, а остальные - сюда?
        - Ну что им тут может понадобиться, - с отчаянием в голосе сказал Серёжа и коротко глянул в окно; снегоход шумел уже совсем близко. - У нас же ничего нет! У нас даже машины - на том берегу!
        - У нас девки, - ответил Леня нежно. - Четыре молодые красивые девки. Которых ты предлагаешь оставить тут одних, пока сам будешь кататься по лесу с ветерком, а мы будем прохлаждаться с той стороны.
        Когда-то же они успели об этом поговорить, думала я в наступившей тишине, ожидая, чем кончится этот странный спор. Не может быть, чтобы сомнения пришли им в голову только что, в эту минуту. Они сделали это нарочно. Они с самого начала не собирались идти и просто ждали подходящего момента, и сейчас у него совсем нет времени для того, чтобы переубедить их.
        - Ну вот что, - сказал папа, поднимаясь на ноги. - Я сам схожу на озеро и прогуляю там ваших зеков. Мишка, пойдешь со мной. Один я сети назад не дотащу. Ты поезжай, Сережа. Поезжай себе и смотри там в оба, а Лёнька с Андрюхой пускай девочек караулят, раз им так спокойнее. А вот вернёмся - тогда и поговорим. Споры потом. Не при этих, - он кивнул за окно, где у самых мостков уже парковался снегоход.
        Спустя десять минут они ушли - все трое, мои трое. Я проводила их до порога и стояла возле распахнутой двери, мстительно впуская в дом холод (чтоб вас сдуло к чертовой матери с ваших кроватей). Анчутка - веселый, с покрасневшим на ветру лицом и ледяными дорожками на щеках, помахал мне рукой и что-то крикнул, но слова его утонули в победном рёве снегохода, который тут же рванул с места и скрылся за деревьями, унося с собой Серёжу, так и не обернувшегося ко мне. Какое-то время я еще смотрела вслед второй, не такой стремительной группе. Со спины Мишка и юный Вова, предназначенный в обучение рыбному промыслу, выглядели почти одинаково: тощие и длинноногие, как две черные цапли, аккуратно шагающие рядом в тяжелых и болтающихся, с чужого плеча куртках. Спустя несколько минут из вида исчезли и они. Осталась только я. И презрительно молчащее озеро, и чужие люди у меня за спиной.
        Я постояла еще немного, растягивая время, притворяясь, что мне не холодно и совсем не хочется назад, а потом откуда-то из-за дома, аккуратно выдергивая лапы из глубокого снега, показался пёс, пропадавший где-то с рассвета, но безошибочно, как всегда, определивший время завтрака. Он легко вспрыгнул на мостки и приблизился, высоко держа морду и серьезно, выжидательно заглядывая мне в лицо. Я опять машинально протянула руку, чтобы коснуться его широкого мохнатого лба, но он едва заметным, изящным движением уклонился от моей ладони. Даже тебе я не нужна, подумала я, заглядывая в его спокойные желтые глаза, бродишь где-то часами сам по себе и приходишь, когда тебе вздумается, ни погладить тебя, ни поговорить с тобой. Все вы уходите от меня и возвращаетесь, только чтобы поесть и заснуть в тепле, а мне не остается ничего, кроме бессмысленного, бесконечного ожидания.
        Пёс осторожно обошёл меня, слегка задев мою ногу асимметричным кольцом пушистого хвоста, и требовательно царапнул лапой входную дверь. Неплотно прикрытая, она распахнулась от толчка, и он скользнул внутрь. Делать снаружи было больше нечего; мне пришлось последовать за ним.
        Привычная утренняя суматоха возобновилась, как будто никакой ссоры не было. На дровяной плите начинала булькать прихлопнутая крышкой кастрюля, и все уже рассаживались вокруг стола, собираясь приступить к завтраку. Уютный звон посуды, хлопанье печной дверцы и запах еды разбудил детей, спавших в соседней комнате, и теперь они, сонные и растрепанные, с оставленными подушкой нежными следами на щеках, уже смирно сидели рядом и жадно следили за пустыми пока тарелками, которым не суждено было наполниться ничем, кроме мутного вчерашнего бульона с редкими кусочками рыбы. Я с тоской взглянула на свою кровать, которую заняли дети с ложками в руках. Чтобы им было удобнее дотянуться, их усадили на наши с Серёжей подушки; всякий раз я как можно тщательнее укутывала эти несчастные подушки, прятала под спальным мешком, но это ни разу еще не помогло, потому что оглушительная и нищая наша неустроенность давно нарушила неприкосновенность и постелей, и полотенец. Я как-то сказала Сереже: «скоро мы, пожалуй, начнем меняться нижним бельем». Только он, как всегда в эти месяцы, не понял меня или не услышал и просто
рассеянно кивнул - «потом, после, не сейчас»; и даже если бы я попыталась объяснить ему, если бы мне удалось привлечь его внимание на время, достаточное для того, чтобы сказать: «они не любят меня, ну послушай, послушай, пожалуйста, ты даже не представляешь себе, как сильно они меня не любят, каждый день, когда ты уходишь и оставляешь меня здесь, я молчу, молчу часами, как будто без твоей защиты мне нет места среди них, как будто у меня вообще нет права здесь находиться», - он только досадливо поднял бы брови и ответил: «Анька, мы голодаем, мы скоро умрем от голода - буквально, а ты пристаешь ко мне с этой хернёй, потому что не можешь договориться с тремя неуживчивыми бабами?»
        Я ничего, ничего не смогла бы ему объяснить.
        - Чак Норрис настолько крут, что не боится ходить по минам, - негромко сказал Андрей, увидев меня. - Это мины боятся, когда он…
        Кроме него, на меня никто больше не смотрел. Остальные продолжали негромкие свои разговоры, Наташа спокойно разливала суп по тарелкам, и поэтому то, что случилось в следующую секунду, оказалось для всех - и для меня тоже - полной неожиданностью. Я успела только почувствовать, как краска бросается мне в лицо, как застывшие на морозе щёки мгновенно делаются горячими, как бешенство - разрушительное, неконтролируемое, захлестывает меня до самых глаз. Только что я стояла у порога, не решаясь сделать ни шагу, и вдруг прыгнула - вперёд, навстречу этому разъехавшемуся в улыбке ехидному лицу. Наверное, Андрею показалось, что я сейчас ударю его, потому что он осёкся и даже инстинктивно зажмурил глаза, на мгновение вжал голову в плечи. Рука моя действительно взлетела вверх, почти против воли; от меня ничего уже не зависит, поняла я с ужасом, сейчас я действительно, кажется, ткну кулаком прямо в это запрокинутое лицо. Вместо этого мои скрюченные пальцы вцепились в стоявшую перед ним тарелку и рванули, обжигаясь, расплескивая по столу горячую жидкость. Словно со стороны, я наблюдала за тем, как надтреснутый
кусок фаянса, зажатый в моей руке, поднимается и медленно переворачивается, как суп тяжелым маслянистым водопадом шлёпается на изъеденные временем чёрные доски пола.
        - Рыбки хочешь? - услышала я собственный шёпот, искажённый, свистящий. - Пойди, налови себе сам.
        Сидящая напротив девочка неожиданно громко засмеялась, протянула пухлую короткопалую ладошку и запустила ее на дно собственной тарелки, неловко сгребая в горсть разварившуюся рыбную кашицу, а потом с размаху - её круглое некрасивое личико даже слегка исказилось от этого приятного усилия - шлёпнула полной супа маленькой пятерней вниз, забрызгивая подушку, на которой сидела, и наш с Серёжей спальный мешок, и матрас под ним. Я наклонилась к ней и взяла её на руки. Она не удивилась и только послушно поджала короткие ножки, пока я вытаскивала её из-за стола, пока несла её, неожиданно тяжёлую и очень горячую, какими бывают только маленькие дети, щенки и котята; её мягкие спутанные после сна волосы щекотали мне подбородок.
        - Крутой. Уокер. - просипела я почти уже беззвучно, задыхаясь, усаживая девочку на колени к её остолбеневшей матери.
        - Чак. Норрис.
        И вернулась к кровати, и сдёрнула смятую, ещё тёплую свою перепачканную подушку. И швырнула её прямо на стол, в уютно составленные тарелки и чашки. Посуда с мелодичным звоном посыпалась на пол, а я обернулась к мальчику, сидевшему на второй подушке. Он поднял на меня круглые, потемневшие от страха, совершенно Серёжины глаза, и взгляд этот остановил меня и отбросил назад, к двери. Уже хватаясь за ручку, я услышала, как запертый в лёгких воздух наконец со свистом вырывается наружу через сдавленное горло, как Пёс с негромким, сосредоточенным чавканьем слизывает с пола прилипшие к доскам кусочки рыбы.
        Я выбежала, не оборачиваясь, в белесый морозный день, оставив дверь распахнутой настежь, в три прыжка добралась до края кособоких дощатых мостков и бросилась вниз, к озеру, провалившись в снег по колено, и побежала - зигзагами, как бессмысленный испуганный заяц, со стучащим в ушах сердцем, ослепленная яростью и страхом одновременно. Я бежала и бежала, долго, захлебываясь ледяным встречным ветром, и даже, кажется, кричала - громко, раздельно, не-на-ви-жу, не-на-ви-жу! - и отрывистые эти выкрики, едва сорвавшись с губ, седлали волны обжигающего холодного воздуха и уносились обратно, к оставшейся позади скособоченной мерзкой конуре; я бежала и кричала, чувствуя, как вместе с криком распрямляется у меня внутри какая-то заржавевшая, закисшая пружина, и освободительные, жаркие слёзы разлетаются в стороны и падают вниз, даже не касаясь щёк.
        А потом я запуталась в высоченных, стеклянных от мороза черных сорняках, растущих густо, как зубья гигантской расчески, и упала на колени, набрав полные рукава снега. И подняла глаза. Я увидела аккуратные желтые брёвна огромного сруба, вытоптанную площадку с глубокими следами от снегохода и второй сруб-близнец, стоящий чуть поодаль; кромку тихого заснеженного леса и узкую, змеящуюся между деревьями дорогу, перегороженную спящей заиндевевшей «шишигой». Кричать расхотелось. Наш маленький остров с этого места был едва различим; на таком расстоянии можно было разглядеть разве что дым, поднимающийся из печной трубы. Я осторожно поднялась на ноги, отряхнулась и пошла вперёд, направляясь к крыльцу ближайшей избы, повторяя про себя - они не видят меня. Не знают, что я здесь. Они ни за что меня здесь не найдут.
        Поднявшись на крыльцо, я взялась за ручку двери, ведущей на холодную остекленную веранду, и дёрнула. Дверь не поддалась. Сквозь покрытое инеем мутноватое стекло я увидела внутри, на веранде, составленные штабелем скамейки и столы, вероятно, убранные на зиму, и еще одну, утепленную дверь, тоже плотно закрытую. Тогда я спустилась с крыльца и пошла кругом, ко второму срубу. Сугробы вокруг были гораздо выше, и вела к нему узкая, едва протоптанная тропинка, которую уже успело присыпать недавним снегопадом. Чтобы взойти на крыльцо, мне пришлось раскидать ногами заваливший ступени снег. О том, что эта вторая дверь тоже окажется заперта, можно было догадаться еще с тропинки, но я всё-таки подёргала холодную железную ручку, чтобы убедиться в этом окончательно. Мне нужно было спрятаться здесь. По какой-то причине мне обязательно нужно было спрятаться - не потому, что они непременно стали бы искать меня, нет. Мне просто нужно было место, чтобы сесть на пол и закрыть глаза, не чувствуя на себе посторонних взглядов, не слыша чужих голосов. Место, где я могла бы побыть наедине с собой, в самом деле - наедине, и
впервые за долгие месяцы расслышать собственные мысли. Если я хотела дожить до конца этого злополучного дня, этого нельзя было делать снаружи.
        Холод ещё не мучил меня, но испарина уже начала понемногу замерзать вдоль позвоночника. Мысль о том, чтобы вернуться назад, на остров, даже не пришла мне в голову. В конце концов, можно разбить стекло и открыть дверь на веранду, размышляла я спокойно, оглядываясь по сторонам, а оттуда, с веранды, просто забраться в дом через одно из внутренних окон. Мне достаточно будет форточки; если снять куртку, я наверняка пролезу. Впервые за четыре месяца я чувствовала невероятную, пьянящую свободу. Какие у них были лица, когда разлетелись эти их дурацкие тарелочки, какие ошарашенные и возмущенные у них были лица. Серёжа был бы мной очень недоволен. Подумав так, я засмеялась. В морозной гулкой тишине смех звучал жутко и неестественно.
        В конце концов, я спряталась в бане - маленькой, сложенной из тонких необструганных бревен. Дверь была закрыта, но не заперта - на ней просто не было замка. Вероятно, совсем недавно баню топили, потому что внутри было гораздо теплее, чем снаружи, хотя и недостаточно тепло для того, чтобы раздеться. Не снимая куртки, я зашла в полутемную парилку, остро пахнущую свежим смолянистым деревом и березовыми листьями, села прямо на сколоченный из неплотно пригнанных досок пол, прислонилась спиной к обложенной кирпичом чугунной печке, закрыла глаза и заснула - мгновенно, чувствуя себя наконец в абсолютной безопасности.
        Когда холод разбудил меня, снаружи уже стемнело. В крошечное подслеповатое окошко под потолком заглядывал краешек луны, притворившейся уличным фонарем и заливавшей моё маленькое деревянное убежище электрически ярким светом. С каждым моим выдохом в остывшем воздухе появлялось крошечное облачко пара. Я не чувствовала больше ни торжества, ни злости; это было похоже на похмелье, мучительное, полное стыда. Я швырнула им на стол подушку, перебив, наверное, половину тарелок. Я вылила суп на пол, а ещё я схватила девочку - боже мой, я на самом деле схватила девочку и впихнула её матери, обмякшую и пассивную, как мягкую куклу с тяжелой фарфоровой головой; я теперь никогда уже не смогу туда вернуться. Мишка с папой, наверное, давно возвратились с уловом, и Серёжа - тут я сжала лоб замерзающими ладонями и заскулила, охваченная внезапным ужасом - Серёжа! Ну конечно, никому не пришло бы в голову разъезжать на снегоходе в темноте, он уже несколько часов там, с ними, выслушивает их ликующий, победоносный рассказ, потому что они победили меня, в этом нет никаких сомнений; они победили, мне нет больше места среди
них, и что бы я теперь ни сказала, он не поймёт, почему я это сделала.
        В предбаннике жалобно заскрипели половицы, послышались тяжёлые медленные шаги. В этот самый момент я вспомнила, наконец, о том, что этот берег больше не пуст, что я без спроса вторглась на чужую территорию. Я съёжилась под своей курткой, вжимаясь спиной в холодную жёсткую стену, но он всё равно сразу увидел меня, стоило ему толкнуть плечом плотно сидящую в петлях сухую дверь. В руках у него был фонарик, совершенно ненужный сейчас, при такой яркой луне, но он направил слепящий сноп света прямо мне в лицо - я зажмурилась и загородилась ладонью, - и несколько мучительно долгих мгновений стоял в дверном проёме, не двигаясь; слышно было только его шумное дыхание. Затем он погасил свет и сказал:
        - Всё, выключил. Можешь открыть глаза, - и дождался, пока я отниму от лица ладони.
        - Замёрзла? - спросил он.
        И тогда я заплакала, уже не отворачиваясь и не поднимая рук. Я плакала и смотрела ему в лицо, и говорила, захлёбываясь и хлюпая, выплёвывая, разбрызгивая слова вперемешку со слезами, а он присел на корточки и разглядывал меня, не приближаясь, как смотрят на больных бродячих собак, к которым боязно прикоснуться.
        Когда в конце концов появился Серёжа (наверное, за ним кого-нибудь послали, хоть я и не заметила, когда именно это произошло), у меня уже закончились и слова, и слёзы, и даже, кажется, воздух в лёгких, и внутри осталась только гулкая соленая пустота. Прямо с порога Серёжа сделал то же самое, что до него Анчутка: включил фонарик и направил его мне в лицо, но сил у меня теперь не было, так что я просто зажмурилась и откинула голову назад, прижавшись макушкой к печке. Почему-то сразу стало ясно, что он не станет сжимать меня в объятиях, как делают отчаявшиеся родители, когда находятся их пропавшие дети. После некоторой паузы, как если бы ему понадобилось время, чтобы узнать меня и убедиться, что здесь, на полу в чужой бане, действительно сижу именно я, он приблизился, взял меня за руку и несильно потянул:
        - Пойдем.
        Я вырвала руку, больно ударившись локтем об угол печи, и не открывая глаз, помотала головой. Воздуха в лёгких по-прежнему не было, и даже вдохи давались мне с трудом, как будто в горло вставили клапан. Он наклонился и повторил:
        - Пойдем.
        Тогда я вслепую оттолкнула бесцеремонный, ненужный фонарик от своего лица, открыла глаза, и посмотрела на Серёжу, и заставила себя открыть рот, напоминая себе при этом выброшенную на лёд рыбу, и проговорила - с усилием, надеясь только, что он сумеет разобрать мои слова:
        - Не… - сказала я и задохнулась. - Не… - начала я еще раз, и глядя куда-то между его нахмуренных бровей, вытолкнула всю фразу целиком, понимая именно в это мгновение, что уверена в каждом слове:
        - Я не хочу - больше - с ними - жить. Слышишь? Я - не - хочу. Я - не - должна. Я не буду - больше - с ними жить.
        11
        Я вернулась не потому, что мне больше некуда было идти. В конце концов, я могла просто остаться в этой крошечной бане, раскричаться отчаянно и жалобно, начать снова брызгать слезами, как делают дети и капризные женщины, перечисляя обиды, требуя гарантий. Признаться, я понятия не имела, что бы Серёжа сделал, если бы я принялась кричать: ушел бы обратно один, оставив меня на милость наших новых соседей, рассчитывая на то, что я вернусь сама следующим утром, голодная и виноватая, или закричал бы в ответ и потащил меня назад силой, потому что, конечно, это была несусветная, опасная глупость - остаться здесь ночью наедине с тремя едва знакомыми мужиками. Это понимали мы оба, и я тоже, несмотря на твердую, непоколебимую уверенность в том, что прежде, чем я позволю отвести себя назад, в этот мерзкий дом, он должен хотя бы поговорить со мной. Услышать меня. Отвлечься хоть на полчаса от неотложных жизненно важных занятий, наполнявших теперь все его дни без остатка и вспомнить, что я здесь, что я была здесь всё это время, просто он перестал это замечать. Я вернулась для того, чтобы объяснить, почему не хочу
возвращаться.
        Когда мы вышли наружу, на вытоптанную теперь тропинку, ведущую от бани к бревенчатым избам и к озеру, фонарик оказался не нужен. Огромная низкая луна, похожая на бледный недопеченный блин, торчала над верхушками деревьев и давала столько света, что казалось, будто в этой ненавистной глуши появилось, наконец, электричество. Сережа пропустил меня вперёд, словно боялся, что стоит ему только выпустить меня из виду, я немедленно сбегу снова. Мы миновали ближайший к лесу сруб и уже приближались ко второму, а он всё ещё не сказал мне ни слова, с того самого момента, как посветил фонариком мне в лицо и произнёс это своё «пойдём» - сухо, почти с неприязнью. Ты злишься, думала я, слыша мерный, осуждающий скрип его шагов за своей спиной; тебе неловко за эту сцену, случившуюся на глазах у посторонних, за то, что им пришлось послать за тобой, чтобы ты забрал свою истеричную сбежавшую жену, и ты не скажешь ничего до тех пор, пока мы не останемся одни, без свидетелей. Только тебе придется говорить быстро, мой милый, потому что стоит нам пересечь озеро, как от нашего одиночества снова не останется и следа.
        Возле самого берега стоял припаркованный снегоход, заботливо укрытый от ветра тонким серебристым чехлом, тускло поблескивающим в лунном свете, а рядом тесной группой ждали наши новые соседи, все трое, и внимательно разглядывали нас.
        - Ну что, разобрались? - спросил Анчутка без улыбки, когда мы поравнялись с ними.
        Сережа неохотно кивнул и ответил что-то неразборчиво, себе под нос; видно было, как ему не терпится уйти, оказаться отсюда подальше, но Анчутка неожиданно шагнул вперед и оказался у меня на пути, так что мне пришлось остановиться и поднять к нему лицо. Он посмотрел прямо мне в глаза и спросил еще раз:
        - Нормально всё?
        - Спасибо, - сказала я, отворачиваясь, чувствуя одновременно и неловкость, и досаду. - Мы пойдём, ладно?
        Он отступил в сторону, пропуская нас; и только когда мы преодолели густые прибрежные сорняки и спустились вниз, крикнул нам вслед:
        - А то хотите, сюда перебирайтесь! Пока вы там в тесноте друг друга не поубивали.
        И я остановилась - резко, так, что Серёжа почти налетел на меня. И обернулась, пораженная этой внезапной реальностью: огромный пустой дом, отдельная спальня, подальше от общей ядовитой комнаты, от подчеркнуто отсутствующих лиц, от старательно отводимых взглядов; но Серёжа поспешно, сердито толкнул меня в спину и крикнул неопределенно:
        - Разберемся! - продолжая идти вперёд и крепко держа меня за плечо.
        - Иди давай, - сказал он мне совсем другим голосом, сквозь сжатые зубы. - Что ты ему наговорила?
        Я прошла еще двадцать шагов молча, собираясь с мыслями. Мне до смерти, до зубной боли хотелось ответить ему: ничего особенного. Я всего лишь сказала, что четыре месяца подряд каждую ночь сплю в общей комнате, в то время как за тонкой стенкой лежит твоя бывшая жена. Что стоит тебе выйти за дверь, как я превращаюсь в невидимку. Что уже много дней подряд ловлю себя на том, как исступленно, искренне желаю им смерти - всем до единого, и что если ты заставишь меня жить с ними там, в этой чудовищной тесноте и ненависти, еще хотя бы неделю, я в самом деле убью кого-нибудь из них; я правда это сделаю, хотя бы потому, что тогда ты, наконец, не сможешь больше притворяться, что меня не существует.
        Вместо этого я дошла до первых вмёрзших в лёд остатков рыболовной стоянки (обломки опор, на которых когда-то висели сети, опрокинутая на бок смятая металлическая бочка), села на разломанный деревянный ящик, служивший когда-то сиденьем одному из рыбаков, имени которого мы так и не успели узнать, и сказала, не поднимая глаз, обращаясь к искривленной, недовольной Сережиной тени на снегу у моих ног:
        - Это всё из-за тебя.
        Тень неприязненно шевельнулась и снова замерла.
        - Из-за тебя, - повторила я уже громче. - Это ты взял их с собой, их всех. Только они тебе не благодарны, понимаешь? Они плевать на тебя хотели. Ты будешь кормить их, охотиться для них, ловить им рыбу, а они будут лежать на кровати и хихикать. Я не хочу больше на это смотреть. Ты ничего им не должен. Пусть остаются там, на острове, а мы будем жить здесь.
        - Мы - это кто? - спросил он, но я была готова и к этому, я успела даже подумать - не страшно, не страшно, здесь будет больше места, это всегда легче, когда больше места.
        - Ты, - сказала я быстро. - Я. Мишка и папа. Ира и Антон.
        И только тогда он, наконец, опустился возле меня на корточки и посмотрел мне в глаза, и заговорил; «дура, - сказал он, - дура, без шапки, без перчаток, в двадцатиградусный мороз, мы полдня тебя ищем, следов на этом сраном озере уже так много, что непонятно, которые из них - твои, мы думали, ты заблудилась в тайге или провалилась под лёд, чертова ты дура, ты знаешь, что пока мы с Мишкой бегали по лесу, Лёнька с Андрюхой всё озеро прочесали, а у Лёньки, между прочим, дырка в животе, но если бы не пришёл этот Вова и не сказал, что ты у них, они все, слышишь, все до единого до сих пор искали бы тебя, собака твоя дурацкая след не берет, непонятно, зачем мы вообще ее кормим…»
        Он говорил и говорил - о том, что нам нельзя разделяться, что нам ни за что не выжить по одному; он держал меня за плечо, и кажется, время от времени даже тряс, а я слушала его, не возражая, безнадежно, понимая уже, что мне никогда, никогда не избавиться от них, и когда он замолчал, переводя дух, я осторожно высвободила плечо и встала, и сказала:
        - Ты прав. Конечно, ты прав. Мне жаль, что я доставила всем столько беспокойства. У меня просто нервы сдали. А они все - прекрасные ребята, и Лёнька с Андрюхой, и девочки. Ты, наверное, замёрз и устал, нам нужно вернуться в дом. Они же там страшно волнуются за меня.
        - Пошли, - он обрадованно, с облегчением, поспешно поднялся на ноги. - Конечно, пошли. Папа рыбы принёс, сейчас нальём тебе супу горячего, ты же не ела ничего целый день, голодная, да? Замерзла? Дать тебе перчатки мои? Пошли, пошли скорее… Всё будет хорошо, вот увидишь, завтра будет новый день…
        - Завтра, - сказала я, не чувствуя уже ничего, кроме бесконечной, тупой усталости, - будет такой же скотский, такой же паскудный день, как сегодня. И послезавтра тоже. И ничего не будет хорошо, пока мы живём, как собаки, друг у друга на головах в этой гнилой конуре. Они предложили нам дом, - я оглянулась к спящему позади снегоходу, - пустой дом на берегу. И даже если ты откажешься. Я уйду на берег, слышишь? С тобой или без тебя - уйду. Потому что не могу больше. Может быть, не завтра, но уйду всё равно.
        Лицо его немедленно окаменело, и несколько коротких мгновений он просто стоял молча, не глядя на меня, склонив голову набок, а потом зачем-то отряхнул руки, повернулся и зашагал в сторону острова, и я зашагала за ним, след-в-след. В течение долгого получаса, понадобившегося нам, чтобы дойти до дома, мы больше не разговаривали.
        Разумеется, никто не бросился ко мне навстречу. С самого Вовиного визита, случившегося несколько часов назад, они уже знали, что я жива и невредима, так что все эмоции, если они и были, к счастью, уже давно улеглись. Все просто сделали вид, что ничего не произошло, разве что папа сердито сверкнул на меня глазами из-под бровей, и я, пожалуй, даже почувствовала бы благодарность к ним за это великодушное безразличие, не будь я так измучена сегодняшним днем, и особенно, нашим с Сережей коротким разговором над руинами рыболовной стоянки. На самом деле, как бы они ни встретили меня - криками и упрёками или, напротив, объятиями и слезами - мне было бы в равной степени плевать и на то, и на другое. Впервые за четыре каторжных месяца я внезапно перестала чувствовать саднящую, постоянную боль от чужого присутствия, неловкую стесненность в движениях, вечное желание забиться в угол и не смотреть. Я сбросила куртку и повесила ее на крючок возле двери. Разговоры в натопленной комнате на мгновение стихли, а затем возобновились снова, но даже короткая эта пауза нисколько меня не смутила; я шагнула к печи, на
которой томилась кастрюля рыбного супа, сваренного не мною и не для меня, взяла первую попавшуюся тарелку, щедро плеснула себе два полных половника и мгновенно съела всё это тут же, прямо возле печки, стоя. Покончив с супом, я отставила тарелку и направилась к своей кровати возле окна, которая, как и всегда, была занята, потому что в крошечной комнате не было ничего, кроме печки, стола и кроватей. «Это мое место», - сказала я безо всякой неловкости, очень спокойно. Подождала, пока они поднимутся, посторонилась, выпуская их, а потом с наслаждением вытянулась, подложив под голову подушку в незнакомой новой наволочке, которую кто-то натянул взамен утренней, испорченной, и заснула крепко и бесстрашно, не стараясь даже прислушаться к тому, о чем они станут теперь говорить.
        Когда я снова открыла глаза, в комнате было уже совершенно темно, и маленький дом был до краёв наполнен дыханием спящих. За множество бессонных часов я успела прекрасно выучить наизусть все эти ночные звуки: мучительный неровный Лёнин храп толстяка, лежащего в неудобной позе и рискующего захлебнуться на каждом глотке воздуха; хриплое папино покашливание, перемежающееся скрипом старых пружин неудобной, продавленной железной кровати; ровное, спокойное Мишкино сопение и даже лёгкие, чуткие вдохи пса, дремавшего возле печки. Серёжи не было рядом. Для того, чтобы понять это, мне не требовалось поворачиваться, трогать его холодную несмятую подушку; кровати наши были настолько тесны, что об этом легко можно было догадаться, просто когда мне становилось слишком просторно лежать. Уже чувствуя смутную тревогу - куда он мог деться сейчас, посреди ночи? - я всё же успела вспомнить те несколько пробуждений, случившихся совсем недавно, и в то же время невероятно давно - в самом начале, в нашем покинутом, наверняка уже погибшем доме. Я успела подумать, что всякий раз, когда я просыпаюсь вот так, среди ночи, и
обнаруживаю, что постель рядом со мной пуста, непременно случается что-то плохое. В первый раз он оставил меня одну, когда пали кордоны вокруг Москвы; мы еще не знали об этом, и серое ноябрьское утро казалось нам похожим на все прочие, но спустя какой-нибудь час возле соседских ворот остановился зеленый армейский грузовик, и человек в форме и с респиратором, выпрыгнувший из кузова, застрелил Лёнину белую собаку и унёс какую-то никчёмную ерунду - деньги, шубу, плоский телевизор, - и именно это происшествие, первое в цепи множества таких же мелких катастроф, заставило нас поверить, наконец, в то, что привычного нам мира больше не существует. Во второй раз он уехал посреди ночи, не предупредив меня и не попрощавшись, чтобы прорваться в обезлюдевший, мертвый город, и спустя почти двенадцать часов, когда исчерпались все мои немудреные суеверия - не прислушиваться к звукам, доносящимся с дороги, не смотреть в окно, не ждать, - вернулся и привёз с собой высокую светловолосую женщину с холодным лицом и чужого колючего мальчика, которого мне так и не позволили полюбить.
        Неплотно прикрытая входная дверь в эту самую минуту легонько хлопнула, впустив внутрь узкую, как лезвие, струю холодного воздуха, которая обожгла мне щёку. Я бесшумно спустила ноги на пол и осторожно встала, стараясь не дать расхлябанным пружинам заскрипеть, и на цыпочках подошла к двери.
        - … к чёрту со своей осторожностью, - говорила она вполголоса, но достаточно громко для того, чтобы я могла расслышать каждое слово; наверное, они стояли сразу за дверью, на узких мостках, прижавшись спинами к стене дома, чтобы спрятаться от всепроникающего ледяного ветра. - Обычный мужик, не плохой и не хороший, таких полно, ничего он нам не сделает. Да и вообще - при чём тут он? Их трое, а нас - одиннадцать…
        - При чём? - перебил он сразу. - При чём?! Я скажу тебе, при чём. Ты слышала, как он спросил - «которая из баб?» Он даже имени твоего не назвал, ему всё равно - какую… Все эти конфеты, макароны, мыло… Ты думаешь, он дружить с нами собирается? Ни черта ты не понимаешь, нам нельзя на тот берег, уже только поэтому нельзя.
        - Господи, - ответила она. - Даже если и так, какая тебе разница?
        - Ты просто хочешь меня позлить, Ир. Это глупо. Конечно, я не позволю, чтобы мой сын…
        - Ах, ты не позволишь, - сказала она медленно. - Дело ведь не только в сыне, да?
        - Какая ерунда, ну Ирка. При чём здесь. Опять ты с этими бабскими глупостями…
        - С бабскими? Ты тоже считаешь нас просто бабами? Может, тебе даже нравится этот твой теперешний гарем, а, Серёженька? Всё хорошо, все на глазах, может, ты со временем еще по ночам начнёшь ко мне заглядывать - а что такого? Никто ведь и слова не скажет?..
        - Дура, - сказал он тихо и с яростью. - Заткнись немедленно.
        - А вот это ты брось, - ответила она так же тихо, но с такой силой выплёвывая слова, что он немедленно замолчал. - Я тебе ничем не обязана. Я тебе никто, ты понял? И благодарить мне тебя не за что. Если бы не Антошка, ты бы бросил меня там подыхать, я бесплатное приложение. И не смей мне здесь рассказывать, что мне можно, а что нельзя. Тоже мне, спаситель. Ты представь себе, ты просто представь себе - каждый день, каждый чертов день… я не хочу на это смотреть, я не должна на это смотреть. Ну как ты не поймёшь, я совершенно одна здесь. Так что не вздумай указывать мне. Если я захочу, я выберу себе любого из них - хоть этого уголовника, хоть мальчика этого тощего, да хоть чёрта лысого! Заберу Антошку и уйду на тот берег. И они возьмут меня, ты понял, они с радостью возьмут меня, и будут кормить, и мне не придется больше участвовать в этом… смотреть на это… и мы никогда больше не будем жрать эту сраную рыбу.
        Очень долго было тихо. Слышно было только, как она дышит, прерывисто и неровно, как после драки.
        - Я не смогу тебя там защитить, - сказал он наконец. - Ни тебя, ни Антошку. Это слишком далеко.
        Она не ответила.
        - Я всё понимаю, Ирка, - сказал он почти с нежностью, - просто надо потерпеть, понимаешь? Ты же можешь, ты…
        - Потерпеть? Потерпеть, пока - что? Пока всё это закончится? А ты уверен, что это вообще - когда-нибудь - закончится? - Она уже плакала. - Иногда мне кажется, что это всё - навсегда. Насовсем.
        Я не стала больше ждать. Даже на то, чтобы выдумать достойный предлог, времени уже не осталось, и потому я просто распахнула дверь и ступила прямо в снег, покрывающий мостки. И тут же поняла, что забыла надеть ботинки. Нет, он не прикасался к ней; они стояли в метре друг от друга, прислонившись к стене дома, ровно так, как я себе представляла, подслушивая за дверью. Она быстро подняла подбородок, шумно вдохнула и закрыла лицо рукавом, а он взглянул на меня, словно пытаясь вспомнить, кто я такая.
        - Не кричите, - сказала я. - Перебудите всех.
        И поспешно нырнула назад, в дом, чтобы не дать им увидеть моё лицо.
        12
        Боюсь, что причиной всех дальнейших событий оказался вовсе не мой бессильный ультиматум, который я (и мы оба знали это) вряд ли сумела бы привести в исполнение, а именно этот тихий ночной разговор, о котором я, наверное, даже не узнала бы, если бы мне не случилось проснуться в темноте и на цыпочках подойти к двери. Я могла сколько угодно швыряться подушками, бегать в слезах по озеру, прятаться на том берегу, и всё осталось бы без изменений, если бы не эта женщина, которую, будь у меня выбор, я ни за что добровольно не назначила бы себе в союзники. Серёжа легко отмахнулся от моих беспомощных жалких угроз, но почему-то немедленно поверил в серьёзность ее намерений, хотя на самом деле она почти слово в слово повторила то, что несколькими часами раньше сказала ему я. Только мне потребовалось четыре месяца для того, чтобы собраться с духом, в то время как она, казалось, заговорила немедленно, в тот же день, когда эта мысль впервые пришла ей в голову.
        Тесно, против воли сжатые под одной крышей, каждая из нас выбрала свою форму защиты от противоестественной близости друг к другу. У Наташи были ее широкие улыбки и тщательно взвешенные колкости, у меня - молчание, у Марины угодливое дружелюбие, за которым не было ничего, кроме отчаянного нежелания вступать в конфликты. И только эта женщина как будто и не нуждалась ни в какой защите, она была вся - нападение. Ей не было нужды подбирать слова, улыбаться или кричать; она просто давила, вооруженная своим спокойствием, своим одиночеством, своей заботой о детях. Нескольких негромких слов было ей достаточно, чтобы превратить Серёжу в виноватого ребенка, и всё, что я любила в нём, слетало с него, как плохо пригнанный костюм; мне совсем не нравился этот незнакомый Серёжа - возможно, потому еще, что я и сама могла бы увидеть его таким, если бы прищурилась. В этом их ежедневном будничном взаимодействии, происходившем у меня на глазах, не было близости; они говорили о рутинных вещах, о рыбе, о теплой детской одежде, она приказывала - он без удовольствия повиновался, но всё чаще я чувствовала, как смыкается
вокруг них почти осязаемая, гладкая, непроницаемая снаружи стена их десятилетнего супружества, сквозь которую мне было не пробиться, даже если бы я старалась это сделать.
        А я не старалась. У меня не было мальчика, которому требовалось бы ежедневное Серёжино внимание, а мои собственные нехитрые горести мне не хотелось озвучивать вот так, при всех. Даже в редкие минуты наедине, увязавшись за ним на короткую прогулку к озеру за водой, я не смогла бы объяснить ему, почему ревную его к этому плотному спокойному диалогу, в котором нет ни нежности, ни взаимной заботы, но присутствует какое-то уверенное чувство взаимной принадлежности, понятное и простое приятие друг друга, на которое в равной степени способны они оба и на которое совершенно не способна я. Как-то раз я слишком близко подошла к проруби, из которой Сережа тащил ведро, полное тягучей, ледяной воды, и толстый кусок оплывшего белесого льда вдруг обломился под моей неловкой ногой. Сережа велел мне отойти, «провалишься, - сказал он, - или ноги намочишь и свалишься с воспалением легких», и я беспомощно пошутила: «ничего, у тебя есть запасная жена», и даже, кажется, засмеялась, только смех застрял у меня в горле, потому что лицо у него сделалось задумчивое, словно он действительно пытался представить себе эту жизнь
- без меня, по-старому, с ней и мальчиком, - представить, насколько это было бы проще; и тогда я сказала: «эй, это просто шутка, я пошутила».
        Мы мало говорили о ней в нашей прошлой, благополучной жизни. Мне было достаточно того, что я победила, что мне даже не пришлось с ней бороться, потому что Серёжа ушел ко мне сразу, мгновенно, словно рад был такой возможности, словно это решение было принято им заранее. Он ушел от неё даже скорее, чем я успела осознать, что на самом деле хочу этого, и потому я не задавала вопросов, а сам он почти ничего о ней не рассказывал; и только мелочи, упомянутые вскользь, между делом, тем не менее крепко застревали в памяти, словно откладываясь на будущее, для дальнейшего анализа: точная последовательность слов, его интонация и даже выражение лица, с которым он их произносил. Как-то раз он сказал: «у неё были самые длинные ноги на всём факультете, да что там - на всём потоке», - и я немедленно увидела их студентами, представила себе их дурашливую общую юность, случившуюся до меня, без меня. А в другой раз: «она всегда добивается того, чего хочет», - и это прозвучало почти с восхищением, как если бы это сказал не бывший муж, которого в очередной раз принудили к какому-то нежелательному компромиссу, а
боксер-профессионал, побитый достойным противником.
        Тогда, в самом начале, Серёжа уже проводил со мной всё время, какое ему удавалось выкроить между работой и обязательным возвращением домой на ночь, иногда в ущерб и тому, и другому, но благодаря инерции, свойственной женатым мужчинам, какой-то месяц или два в его телефоне она ещё значилась под лаконичным мужским прозвищем «Кот»; это короткое горячее слово пульсировало с прямоугольного экранчика под моим локтем в ресторане, ехидно подмигивало мне из подстаканника в темном салоне автомобиля. Потом она превратилась просто в Иру, но и эта незначительная деталь - было время, совсем ещё недавно, когда он звал ее Кот, - навсегда уже осталась со мной, хотела я того или нет. У неё, наверное, тоже имелось для него какое-нибудь нелепое, смешное имя. Я не желала знать - какое, и не спрашивала его об этом, иначе и этот ненужный образ пришлось бы добавить в калейдоскоп отрывочных, разрозненных, прилипчивых иллюстраций его жизни с ней.
        Он не был с ней счастлив. Это сквозило в каждом слове, произнесенном в телефонную трубку; он всегда отвечал на ее звонки, но голос для неё был особый, нетерпеливый и чужой, этим голосом он говорил только с ней и ни с кем больше. Это отражалось на его лице - в том, как были сдвинуты брови, опущены уголки губ; в том, как он хмурился, как раздраженно перебрасывал трубку из одной руки в другую, как переставал замечать всё остальное - дорожный трафик, меня, сидящую рядом, - до тех пор, пока мучительный этот разговор не заканчивался. Это было очевидно даже в паузах, необходимых ему всякий раз для обратного превращения. У него не было противоядия, не было средства защиты от ее спокойного напора, напоминавшего мне тяжелый ток воды, сметающей непрочные конструкции его возражений, и напор этот - равнодушный и безликий, как стихия, - способен был разрушить любые его планы, уничтожить его настроение, раздавить его самого прямо на моих глазах. Наблюдать за этим было тяжело, и я быстро научилась исчезать, отворачиваться и глохнуть, не желая смотреть, как он проигрывает раз за разом, битву за битвой, потому что
испугалась того, что сама не смогу устоять перед искушением победить его этим оружием, перед которым он становился так беспомощен и несчастлив. Я не должна была этого допустить. Мне нельзя было становиться на неё похожей.
        И я не стала; хотя, видит бог, это далось мне непросто, потому что на самом деле между мной и этой женщиной, которую он не выносил, было не так уж много различий. Мне пришлось учиться быть ее зеркальной противоположностью: она требовала - я отказывалась, она говорила - я молчала, и везде, где она нажимала, я не прикасалась вовсе. Я запрятала поглубже все свои острые углы, едкие слова; даже мой почерк как-то измельчал и закруглился - я находила свои старые записные книжки, бумажки с ничего не значащими записями и не узнавала теперь эти колючие буквы и резкие росчерки. Зато он был счастлив. Он правда был счастлив. Был - там, в городе, все три года, которые прожил рядом со мной. Но тревожно следя за его счастьем, я не заметила, как на самом деле стала тем, кем собиралась только притвориться - беззубым, бессильным, бесполезным существом, от которого здесь, на острове, ему было не больше пользы, чем от жалкой бессловесной морской свинки. Именно поэтому я ни за что не смогла бы заставить его поступить по-моему, если бы моё желание удивительным образом не совпало с желанием женщины, которую он не любил.
Которой он боялся.
        Он не хотел переезжать на тот берег. Ему вообще не нужны были перемены - он был слишком занят другим, но именно её желание (а не моё), заставило его на следующий день, прямо перед утренней проверкой сетей, все-таки заговорить о полученном нами ночном предложении, от которого он отмахнулся, когда вёл меня под конвоем обратно домой, как отбившуюся от стада козу. По негласному уговору, каждой из женщин по утрам полагалось несколько минут одиночества снаружи для того, чтобы вскарабкаться по скользким камням до густой полоски деревьев, растущих вокруг дома, и присесть там на корточки без боязни быть замеченной кем-то, вышедшим за дровами или за водой. Меня не было не больше десяти минут, но вернувшись в натопленную комнату и взглянув на их лица, я немедленно поняла, что неприятный ему разговор Сережа начал, пока меня не было. Как будто надеялся закончить его до моего возвращения. Как будто боялся, что я могу как-то повлиять на его исход.
        Все сидели вокруг стола, и Лёня, задумчиво чешущий щёку, неровно заросшую светлой вьющейся бородой, проговорил недовольно:
        - …им-то это зачем? Ну включи ты голову…
        - Может, ты его не так понял? - спросил папа, отхлебнув из кружки. - Что конкретно он сказал?
        Дверь у меня за спиной стукнула; никто не обернулся. Мне хотелось еще раз хлопнуть чертовой дверью, чтобы они заметили меня, хотелось сказать им: «Почему вы не спросите у меня. Он ведь предложил это мне, не Серёже, не вам - мне; это я говорила с ним, размазывая слёзы по щекам, я рассказывала ему, как сильно всё здесь ненавижу».
        Они меня даже не заметили. Не было никакого плана в том, чтобы поговорить в мое отсутствие, им просто было безразлично, услышу ли я начало этого разговора, услышу ли конец. Я шагнула в комнату, встала в самом ее центре, свободном от чужих ног и кроватей, и произнесла отчётливо:
        - Он сказал - перебирайтесь к нам, пока вы там друг друга не поубивали, - и оглядела их лица, наконец, обращённые ко мне.
        - Конечно, - фыркнул Лёня, - ему гораздо интересней самому…
        - Ну ясно же, дерьмовый план, - сказал Андрей, не дослушав. - Или мы должны это ещё обсуждать?
        - Да нет, - с облегчением отозвался Серёжа. - Нечего нам там делать, на берегу…
        Они перебрасывались этими короткими, незаконченными фразами, почти не слушая друг друга, как будто исполняли какой-то нелепый вежливый ритуал, призывающий каждого из находившихся в комнате мужчин быстро высказать неодобрение и покончить с этой бессмысленной темой, чтобы заняться, наконец, настоящими серьёзными делами. Похоже было, что они говорят все одновременно, и я никак не могла дождаться паузы, чтобы сказать что-то - что угодно, - чтобы заставить их хотя бы обдумать это предложение, понимая уже, что не найду слов, что они не станут меня слушать, особенно после жалкого, бессильного вчерашнего скандала. И тут заговорила она - даже не вставая с места, не повышая голоса, не стараясь перекричать их. Мальчик сидел у неё на руках, прочно держась за её тонкие колени, как за подлокотники кресла, и всё время, пока она говорила - негромко, презрительно, - ее бледные пальцы нежно, успокаивающе перебирали его легкие волосы.
        В том, что она сказала, не было ни слова неправды. Она назвала их, сидящих за столом, трусами, боящимися собственной тени. Вялыми, неприспособленными к жизни городскими тюфяками, которым легче делать вид, что всё как-то образуется само собой. Она произнесла «сидеть на заднице», она сказала даже «жевать сопли» - всё тем же тихим, невыразительным голосом, от которого мороз шёл по коже, голосом заклинательницы змей. И ни один из них не возразил ей, словно под воздействием какого-то необъяснимого гипноза. Ей даже не нужно было на них смотреть. Опустив голову, она почти шептала: - Всё это время, - сказала она, - в двух километрах отсюда стоят два пустых огромных дома, набитых консервами.
        - Сначала вы боялись заразы. - сказала она. - Теперь вы боитесь этих мужиков. Вы отдали им нашу еду и заставили нас улыбаться им за десяток жалких конфет.
        - Вас четверо, - сказала она, - неглупых, здоровых, с руками. Вы даже стол этот кособокий за всё время не поправили. Мы четыре месяца скачем по скользким камням, там уже ступить некуда, на ветру, как собаки, как свиньи. Едим эту рыбную бурду и моемся в тазу.
        Папа шевельнулся.
        - Тебе никто не обещал здесь курорт, - хмуро начал он, не поднимая глаз.
        - Мне вообще никто ничего не обещал, - отрезала она жестко. - Я знаю, почему я здесь.
        Она легко, мимолетно прижала губы к светлой детской макушке.
        - Я не хочу, чтобы он жил - так.
        - Как - так? - спросил Серёжа; похоже, гипноз начал, наконец, проходить. - У нас есть дом. У нас есть еда. Через месяц прилетят утки…
        - А потом? После уток? У тебя есть хоть какой-нибудь план кроме этих чертовых уток?
        Он не ответил. Вот как это было, думала я, глядя на его лицо, узнавая беспомощное выражение - уголки губ, брови, - спор за спором, год за годом, без маскирующих улыбок, без игр, без нежных интонаций. Без снисхождения, без пощады. Одна только неудобная правда. Удивительно, что ты продержался так долго.
        - Я не хочу туда идти, - сказала она, и по голосу её было понятно: сейчас всё закончится, и больше она ничего уже не добавит. - Я боюсь их не меньше, чем вы. Но еще больше я боюсь не дожить до весны. Мы уходим, - она подняла на Серёжу прохладные светлые глаза, - а ты попробуй, останови нас. Или иди с нами.
        Он сморщился, будто от зубной боли, и отвернулся к окну. Остальные просто сидели молча, как невольные, непричастные свидетели вышедшей из-под контроля семейной ссоры, которую людям невовлечённым лучше всего переждать, сделав вид, что они её даже не слышали, и тогда можно будет выждать приличное время и вновь заговорить о чем-нибудь нейтральном. Каким-то непостижимым образом оказалось, что всё сказанное сделалось вдруг очень личным и касалось теперь только её и Серёжи, только их двоих, и тогда я сказала:
        - Я тоже, - хриплым, незнакомым голосом, глядя в его беззащитный затылок, мучительно желая протянуть руку и погладить спутанные русые волосы; мне всё равно не дотянуться отсюда, из середины комнаты, где я стою уже битый час, как на сцене, и молчу, какого черта я всегда молчу, ты будешь мной недоволен, ты уже недоволен, но мне давно пора начинать говорить, иначе я просто сойду с ума. - Я тоже ухожу. В конце концов, это была моя идея.
        Сережа так и не обернулся. Поднявшись с места, он оглядел комнату - не нас, мгновенно превратившихся в зрителей, наблюдающих за тем, что он сделает дальше. Потому что он должен был, конечно, что-нибудь сделать. Глядя поверх наших голов, как если бы внезапно остался в комнате один, он шарил глазами по стенам, по ржавым загнутым вверх гвоздям, на которых были развешены наши куртки, наши полотенца, запасные теплые вещи и даже связанные шнурками ботинки - словом, почти весь наш нехитрый скарб, которому не было места на полу, - и нашёл наконец то, что искал: одно из своих охотничьих ружей. Не то, с которым ходил теперь по лесу, а другое, лежавшее у Лёни в машине в тот злополучный день, когда его пырнули ножом. Серёжа дёрнул ружьё на себя. Кожаный, закисший от времени ремень нехотя соскочил с гвоздя. По-прежнему ни на кого не глядя, Серёжа стащил со стены первый попавшийся рюкзак и вывалил его содержимое - какие-то свитера, шерстяные носки и прочее зимнее барахло - на ближайшую кровать, прямо на ноги съежившейся на ней Наташи. Та протестующе пискнула было, но затем принялась послушно сгребать руками
рассыпающиеся вещи, чтобы не дать им совсем раскатиться, продолжая следить глазами за Серёжей - без возмущения, а скорее, с каким-то жадным любопытством. Мы все, без исключения, в эту минуту смотрели на него именно так - с любопытством, поглотившим все прочие чувства. Держа опустевший рюкзак в руке, он шагнул за перегородку (мне пришлось посторониться, иначе он, пожалуй, сбил бы меня с ног), и там принялся запихивать в него маленькие желтые коробки с патронами, много, одну за другой, и остановился только, когда рюкзак наполнился почти наполовину. После он с силой затянул веревку, вскинул рюкзак на плечо и пошёл к выходу (мне снова пришлось отпрыгнуть) с ружьём, рюкзаком и курткой, которую даже не надел, а просто держал в руках. Входная дверь звонко стукнула, закрываясь за ним.
        Я смотрела на дверь и думала, что мне, наверное, нужно было спросить «куда ты?». Но я не спросила, а вместо этого стою сейчас и спокойно смотрю на дверь, чувствуя внутри непривычную гулкую пустоту в том месте, где располагался точный горячий сонар, всегда безошибочно направленный в любое место, где бы ему ни случалось находиться: в другой комнате, на соседней подушке, в пятистах метрах отсюда - на озере, на том берегу.
        Мне всё равно. Я даже не подойду к окну.
        За моей спиной громыхнул по истерзанным доскам отодвигаемый стол, затопали шаги, и Мишка, одеваясь на ходу, выскочил следом за Серёжей, и только тогда, только в этот момент, увидев узкий нестриженый затылок сына, выбегающего за дверь, я вдруг поняла, что ни разу не сказала - «мы». Ни вчера, пока спорила с Серёжей у остатков рыболовной стоянки, ни сегодня, спеша добавить свою решимость к решимости этой женщины, потому что моей собственной ни за что бы не хватило, я не сказала - «мы уходим». Я сказала - «я ухожу». Я даже о нём не вспомнила.
        13
        Я нашла Мишку снаружи, за углом дома - там, где, плотно сложенные друг на друга вдоль дощатых стен, хранились напиленные заранее дрова. Он уже успел вытащить несколько замерзших, разрубленных надвое березовых поленьев на снег и теперь задумчиво разглядывал оставшиеся. В декабре, когда мы добрались, наконец, до озера, две стены этого маленького дома были доверху, до самой шиферной крыши закрыты подготовленными для растопки штабелями, оставленными предыдущими визитерами. Лесная вежливость, объяснил мне тогда Сережа - восполнить израсходованный запас дров, оставить в доме чай, соль, спички и прочие мелочи для тех, кто воспользуется домом после тебя. Я помню, что подумала тогда: одному человеку ни за что столько не заготовить за несколько недель, что он гостит здесь, в этих хлипких стенах. Эта поленница собрана десятками безымянных рыбаков, охотников и туристов, и нижние ее ярусы, возможно, лежат здесь уже много лет. А еще я подумала, что последним до нас здесь был какой-нибудь московский или питерский любитель рыбалки, приехавший сюда в отпуск на две сентябрьские недели. Перед самым отъездом, прежде,
чем снять с веревок закоптившуюся рыбу, он оглядел опоясывающую дом слежавшуюся дровяную ленту, прикидывая, сколько сухих березовых стволов - один или два - понадобится, чтобы заполнить образовавшуюся с одного конца стены пустоту, а потом, вооружившись пилой и топором, отправился искать подходящие деревья и уехал только после, когда негласный этот долг вежливости был выполнен. Он сел в свою машину, этот неизвестный питерец или москвич, и вернулся домой, в шумный чадящий мегаполис, к своей привычной жизни, чтобы спустя каких-то два месяца быстро и неизбежно умереть - вместе с теми, кто сопровождал его в этой приятной короткой поездке, и с теми, кто ждал его дома. Именно этого неизвестного человека я тогда и представила себе, разглядывая плотную кладку необходимых нам дров, заготовленную руками мертвецов. Тогда, в декабре, эти мысли ещё могли меня взволновать. Не теперь, нет.
        - Ты шапку забыл, - сказала я Мишке, вытаскивая из кармана куртки скрученный шерстяной комочек. Он кивнул, не глядя, и протянул за ним руку.
        - Дрова почти закончились, - сокрушенно заметил он. - Представляешь? Я думал, мы до лета их будем жечь, их была такая куча, а теперь вот, смотри - два ряда осталось, это на неделю максимум.
        Я пожала плечами:
        - Ну и что? Здесь куда ни глянь, везде сплошные чертовы дрова.
        - Ты не понимаешь, - произнёс он совершенно Сережиным, досадливым тоном. - Деревья должны быть сухие, за ними придется тащиться на берег. Бензопила у нас есть, но толку от нее без бензина… вручную придется пилить, рубить потом. Это долго, мам. Долго и трудно. Дед говорит, нам недели две всем вместе корячиться, чтобы эту поленницу заново набить.
        - Дед? - глупо переспросила я.
        - Ну да, дед, - он натянул шапку на уши, и наконец, повернул ко мне худое сосредоточенное лицо.
        Я подумала: ну конечно, могу же я называть человека, которого знаю меньше трех лет, папой; отчего бы Мишке не звать его дедом? Наверняка он зовет его так уже какое-то время, только я почему-то совершенно этого не заметила.
        - …или больше двух недель, - мрачно продолжил он. - Если опять придется всё делать втроем.
        Мне тут же вспомнилась Лёнина расслабленная поза, взбитая подушка, руки за головой. «Ни с кем я не договаривался». Ехидная улыбка Андрея. «Чак Норрис не боится ходить по минам».
        Мы помолчали.
        - Они ни хрена не делают, - сказал Мишка наконец. - Почему он не может их заставить, мам?
        Серёжа вернулся спустя три с лишним часа; к моменту, когда деланное равнодушие, неизбежное после утренней ссоры, уже успело совсем выветриться, уступив место беспокойству. Мы были заняты обычными ежедневными делами: мыли оставшуюся после завтрака посуду, Мишка с папой сходили проверить сети, Андрей принес воды, но всё это делалось молча, и никто - по крайней мере, при мне - ни разу не спросил «как вы думаете, куда он всё-таки пошёл?», хотя то и дело в течение этих бесконечных трех часов кто-нибудь из нас подходил к окну, как бы случайно оглядывая пустынную поверхность озера.
        Первой его увидела Наташа.
        - Вон идёт ваш отвергнутый муж, - бросила она через плечо, но даже в ее голосе слышалось явное облегчение.
        - Идет, - выдохнул папа, бросившийся к окну.
        Я осталась сидеть на продавленной кровати, не позволяя себе подняться. В том, чтобы дежурить сейчас вместе с остальными возле окна, толкаясь локтями, дышать друг другу в затылок и наблюдать, как увеличивается в размерах Серёжина одинокая фигура на том берегу, не было никакого смысла. Они заметили его, он возвращается, всё хорошо. Я не пойду.
        Прошло добрых двадцать минут, прежде чем входная дверь распахнулась и он появился на пороге с тем же чужим, недовольным выражением лица, с каким собирался в дорогу, словно эти три с лишним часа нашего взволнованного ожидания, полностью изменившие наше собственное настроение, никак не повлияли на него, как будто для него их не существовало. Можно было подумать, что он вообще никуда не уходил, а просто пять минут простоял за дверью, если бы не одно обстоятельство, бросившееся нам в глаза немедленно, стоило ему войти. Руки у него были совершенно пусты. Ни ружья, ни патронташа, ни рюкзака с патронами у него с собой больше не было.
        - Ты куда девал ружье? - спросил папа.
        Сережа не ответил. Он не спеша, нарочито медленно стряхнул снег с ботинок, затем принялся расстегивать куртку, повесил ее на гвоздь возле двери и только после этого поднял на нас глаза.
        - Они отдают нам баню.
        - То есть как - баню? - нахмурился Андрей. - Ты же говорил - дом? Эта баня еще меньше нашей развалюхи. Какой смысл переезжать на тот берег, чтобы жить там в бане?
        - Я не сказал - переезжать, - ответил Сережа мрачно. - Мы не будем никуда переезжать. И мне надоело объяснять вам, почему. Нам нельзя жить на берегу. Они отдают нам баню - сюда. Её просто надо через озеро переправить. Я ее купил. Я отдал им ружье. И патроны. И два отличных ножа.
        - Ты отдал им моё ружье? - Лёня шагнул вперёд.
        - Это было моё ружьё, - ровным голосом сказал Серёжа, и я подумала: ну наконец-то. - У меня было три ружья, я отдал им одно. Только это ещё не всё. Нам придётся отдать им одну из машин.
        И прежде чем кто-нибудь из нас, прежде чем мы все одновременно заговорили, продолжил:
        - У нас все равно нет топлива. Нет и не будет. Нам его просто негде взять. А у них есть, и машина им нужна. УАЗик у них совсем развалился. Они еще не сказали - которую, но одну из трех им придется отдать.
        - Так, - сказал Андрей и как-то страдальчески, нехорошо сощурился, словно у него внезапно сильно разболелась голова. - Так. Значит, если я правильно понял, мы только что остались без одной машины, без ружья, без половины патронов, и за это нам отдали какую-то сраную баню, которая вдобавок стоит еще в двух километрах отсюда, на том берегу?
        - Точно, - сказал Серёжа почти весело, с каким-то отчаянным вызовом. - Она совсем свежая, и разобрать ее будет нетрудно. Ну, почти нетрудно. Сначала мы снимем шифер с крыши, а потом нужно будет подписать венцы. Я видел, как это делается, нужны крепкие веревки, ну или тросы автомобильные, снимаешь бревна по одному, связываешь тросом, цепляешь к машине и тащишь по льду. Если слить весь оставшийся дизель в пикап, нам хватит ходок на десять. Столько даже не понадобится. А потом надо будет просто выбрать место здесь, на острове, и сложить так же, как было.
        - Недели полторы нужно, - задумчиво протянул папа.
        - Максимум - две. Они обещали помочь, - кивнул Серёжа. - Только это нужно делать прямо сейчас, пока лед еще крепкий.
        - Да делай. - Андрей сложил руки на груди. - Делай. У тебя есть план, у тебя есть помощники, ты же отдал им свою машину, ты даже отдал им ружьё - своё ружьё…
        - А ты? - раздался вдруг голос позади меня; обернувшись, я увидела Мишку, стоявшего посреди комнаты, подняв плечи и отведя назад руки, словно вот-вот собираясь прыгать с вышки. Нижняя губа у него дёргалась. - Что будешь делать ты?
        - А я при чём? - Андрей расслабленно пожал плечами. - У меня нет ни плана, ни ружья… мне-то зачем две недели таскать брёвна по льду только для того, чтоб порадовать двух капризных суч…
        И Мишка прыгнул.
        Удивительным образом, он сразу оказался прямо напротив Андрея, точнее - у него под подбородком; на мгновение мне показалось даже, что сейчас Мишка схватит его за грудки, или может быть, боднёт прямо в перекрестье нарочито сложенных рук, но он только застыл в напряжённой позе и задрал голову так, что я увидела его всклокоченную вихрастую макушку.
        - Ты будешь ловить рыбу, - сказал он звонко. - Ты будешь рубить дрова. Ты будешь делать всё, что мы не успеем, пока будем строить баню, понял?..
        - Тебя забыли спросить. - Андрею пришлось нагнуть голову, чтобы ответить. Он произнес эти три презрительных слова и улыбнулся неприятно, коротко; на самом деле, он просто поднял уголки губ вверх и тут же снова опустил их.
        Мне достаточно было взглянуть на него - огромного, царственно раздутого рядом с моим тощим, хрупким мальчиком, чтобы я немедленно почувствовала, как все мышцы - все без исключения - напрягаются в моём теле, готовые бросить меня вперёд, между ними. Я ударю первая, занесу руку за спину и ударю, с размаху, сжатым кулаком, я никого и никогда не била вот так - яростно, наотмашь, но если он качнётся вперёд хотя бы на миллиметр, если он только позволит себе…
        Мишка опередил меня. Он прижал руки к телу, отчаянно наклонил голову - его лохматая макушка пропала из поля зрения - и встал боком, похожий на маленького фехтовальщика, зачем-то бросившего вызов борцу сумо, а потом нырнул вперёд и вниз, выставив острое худое плечо, и толкнул, не глядя, отчаянно, безнадёжно. Вот сейчас, подумала я, сейчас, и приготовилась. Презрительная улыбка сползла с Андреева лица, уступив место другой гримасе. Небыстро, как при замедленной съемке, он поднял длинную тяжелую руку. И замахнулся.
        Серёжа оттёр Мишку в сторону лёгким, необидным движением и через крошечное, неуловимое мгновение они оба, Серёжа и Андрей, были уже снаружи, на мостках, а потом - сразу, без перехода - оказались внизу, под мостками, взметнув маленькую беспомощную вспышку снежной пыли. Миг - и они уже лежали, сцепившись, тяжело дыша, неловко разбросав ноги. Ещё миг - и натужные объятия распались, и они поднялись, перепачканные белым, с плотными кусками снега, отваливавшимися от них при каждом движении. Не опуская рук, но и не сближаясь, словно всё ещё надеясь, что неприятное это дело решится вот так, без единого удара кулаком, они качались друг напротив друга, и пар - густой, молочно-белый - растворялся над их головами; а потом Серёжа выбросил вперёд правую руку - медленно, словно бы неохотно, но замах вышел какой-то кривой, безо всякой хлёсткости, так, что когда его ладонь царапнула, наконец, Андреев подбородок, пальцы даже не успели еще до конца собраться в кулак. Получился скорее шлепок, а не удар, на который Андрей ответил таким же вялым, угловатым тычком в Сережино плечо; не сразу, секунд через пять, как будто
на самом деле им вовсе не хотелось этого делать, как будто им не хватало еще повода бить друг друга всерьёз.
        Мишка рванулся было к двери, расталкивая нас, столпившихся у входа безмолвной пассивной толпой, но я схватила его сразу двумя руками, за рукав и за ворот свитера; изношенная шерсть жалобно затрещала. «Не смей», сказала я сквозь зубы, «не лезь», сказала я, «стой». Чувствуя теперь только раздражение оттого, что он мешает мне смотреть, я оттащила его в сторону и втолкнула назад, в комнату; я даже вытянула руку и плотно вцепилась в дверной косяк, чтобы не дать Мишке выскочить наружу, и снова жадно вгляделась в распахнутый, пышущий холодом проём. Марина тоненько причитала «ну вы что, ну вы что, ну мальчики, ну зачем вы..», и это тоже было уместно и правильно сейчас, потому что кто-то непременно должен был причитать, издалека, с безопасного расстояния, а я совершенно почему-то не собиралась этого делать. Наташа над самым моим ухом выкрикнула: «Перестаньте! Это глупо!», только это ведь было не глупо, совсем не глупо, это было просто необходимо, я даже дёрнула плечом, словно пытаясь стряхнуть её вместе с её неуместным криком. Не мешай, чёрт бы тебя побрал, не мешай им. Однако именно ее выкрик, казалось,
наконец подстегнул их, как будто они поняли, что пора оправдать, наконец, эту нелепую возню под мостками, этот снег на одежде; Серёжа ударил ещё раз - уже сильнее, сжатым кулаком, скользнувшим по незащищенной скуле, задевшим ухо, и тут же мгновенно покачнулся от встречной увесистой затрещины, которая пришлась ему в левое надбровье. Поймал замахнувшуюся длинную руку и вцепился, пытаясь подтащить, дотянуться, одновременно стараясь держать локти повыше, защищая лицо, но Андрей ударил левой, сверху вниз, один, два раза, без замаха, но всё равно очень сильно, с хрустом, и костяшки его пальцев окрасились красным, и неясно было, чья это кровь; и тогда Серёжа вскинул локоть под каким-то неправильным углом и ткнул, подавшись вперёд всем телом, ткнул почти наугад, не глядя. Они ничего не кричали, только ухали болезненно и коротко после каждого пропущенного удара, и пёс, испуганно оскалившись, выписывал вокруг них возмущённые, неровные круги, заливаясь яростным лаем. Это была неловкая, некрасивая драка, без эффектных выпадов, без рассчитанных на публику стоек; так могли бы драться женщины, трехлетние дети или
старики. Так могли бы драться мужчины, чья благополучная, приличная жизнь не дала им шанса убедиться в том, умеют ли они драться по-настоящему; так могла бы драться я. Смотреть на эту драку было скорее неприятно и стыдно, но я смотрела, смотрела.
        Потом они упали снова, уже далеко не такие целые, не такие безупречно пристойные, как вначале; с разъехавшимися раздутыми лицами, залепленными снегом, покрытыми стынущей на морозе слюной и кровью. Звуков по-прежнему не было - кроме шумных прерывистых выдохов, выталкиваемых сжатыми легкими, и истошного собачьего крика. И вдруг стало ясно, что Андрей - большой, тяжелый, - одерживает верх в этой беспорядочной и неуклюжей свалке; не благодаря мастерству или ярости, а просто за счет лишних пятнадцати килограммов веса и двадцати сантиметров роста. Покатавшись недолго из стороны в сторону, они неподвижно застыли в бессильном, безвыходном клинче - Андрей вверху, а Серёжа под ним, с руками, беспомощно прижатыми к груди, с заплывшими, разбитыми глазами и губами, и тогда Лёня недовольно, досадливо загудел:
        - Ну ё-моё, парни, вашу мать!.. - и тяжело спрыгнул вниз, с мостков, отчётливо желая как-то расцепить их, растащить в стороны, но какое-то время просто бесцельно кружил вокруг, не зная, как подступиться, чтобы при этом ни слюна, ни кровь, ни по-прежнему не нашедшая выхода злость не переметнулась с них на него.
        Когда уже не осталось сомнений в том, что Серёжа не победит, я вдруг обнаружила себя внутри, в комнате, спиной к двери, потому что смотреть больше было не на что, незачем; я закрыла бы эту дверь, если б было можно, если бы остальные не стояли в проёме, и пусть бы эти двое, сцепившиеся в снегу, остались там, снаружи, на морозе, потому что ровным счетом ничего не зависело уже от исхода этой глупой потасовки. Я села на кровать, глядя себе под ноги, испытывая только тупое, слабое раздражение и неловкость, озадаченная тем, что чувствую только эти две вещи, и никаких больше, и в этот самый момент остальные посыпались из двери наружу - папа, Мишка, Марина с Наташей, - и закричали все разом, засуетились, растаскивая, поднимая на ноги, отряхивая. Пока они возвращались в дом, пока усаживали два обессилевших, обмякших, бессмысленных тела, словно боксёров в разных углах ринга, пока хлопотали вокруг, стягивая с них через голову отяжелевшие от снежной влаги свитера, стирая кровавые потёки, я смотрела на пол, на исцарапанные носы своих зимних ботинок, не желая видеть, мечтая не слышать.
        Комната была слишком мала для этого. Казалось, кто-нибудь из них, взбудораженных дракой, усядется сейчас ко мне на колени, просто не заметив меня. Я встала, и не поднимая глаз, проскользнула назад, за перегородку, туда, где обычно спали дети, просто чтобы оказаться подальше от всего этого шума и суеты. За четыре месяца я была в этой комнате от силы несколько раз. Там даже пахло иначе - уютным и сладким, жарким детским духом. Ира сидела прямо напротив входа, а дети замерли на полу, глядя ей в лицо, две маленькие змейки перед своим заклинателем. Она коротко взглянула на меня и тут же отвернулась, словно не желая отвлекаться от них. Я села напротив, чувствуя себя одновременно незваным гостем и дезертиром. Позади нас, в другой комнате, звенел Наташин голос, жалобный и обвиняющий одновременно:
        - Покажи! Ну покажи, Андрюша! Так больно? А так? Господи, что у тебя с рукой?
        Муж её мычал в ответ что-то неразборчиво, раздражённо.
        - Где у нас йод? - продолжала она, перекрывая остальные голоса в комнате, гудевшие и спокойнее, и ниже. - Надо йодом… У тебя рука совсем разбита, смотри, кожа лопнула, ну что же это такое, ты теперь этой рукой ничего не сможешь делать…
        - Не уверена, что кто-нибудь из нас заметит разницу, - нежным певучим голосом произнесла Ира, склонившись к детям; казалось, она рассказывает им сказку, волшебную историю на ночь.
        - Ты посмотри, что у него с рукой! - звенела Наташа за перегородкой. - Нет, ты посмотри! Тут зашивать, зашивать нужно, это само не заживёт!.. Зачем ты так, как тебе не стыдно, он столько для тебя сделал… а ты!
        Кроме нас четверых, в крошечной детской никого не было, и я снова взглянула на Иру. Мне просто некуда было больше смотреть.
        Господи, подумала я, ну что, что же такого он сделал, в конце-то концов; отчего их странная дружба так некрасиво перекосилась, и Серёжа всю жизнь притворяется теперь младшим братом, ожидающим снисходительной похвалы? Она подняла ко мне лицо, словно услышала мой безмолвный вопрос, словно я на самом деле спросила, и сказала негромко, буднично, как если бы мы говорили о погоде:
        - В девяносто восьмом, когда всё развалилось, все наши деньги сгорели в банке. У нас были страшные долги, работы не было, вообще не было, ни у кого. Серёжа уже бомбить начал по ночам.
        Ира протянула вперёд руки, сразу обе, и погладила детей по волосам; две крошечные худенькие фигурки неподвижно, как заколдованные, сидели возле ее ног, даже не заметившие случившейся только что драки, безмятежные, неиспуганные.
        - У Андрея был тогда какой-то госзаказ, и он взял Сережу к себе. Водителем. И целый год платил Серёже зарплату за то, что тот возил его - по делам, на работу, вечером из ресторана.
        Она посмотрела поверх детских голов в ту, другую комнату, где по-прежнему было шумно и суматошно, где никто не слышал её слов, и губы ее скривились в неприятной колючей улыбке.
        - Это была очень хорошая зарплата. Очень… хорошая. Мы не могли отказаться.
        Я посидела еще с минуту, а затем поднялась и вернулась в соседнюю комнату, перешагнула через длинные, вытянутые вперёд Андреевы ноги. Наташа хлопотала над его разбитой правой рукой, пытаясь соорудить неловкую громоздкую повязку. Пахло аптекой. Марина уже успела смыть кровь с Серёжиного лица, но смотреть на него по-прежнему было страшно - теперь стало уже совсем очевидно, что досталось ему гораздо сильнее, намного сильнее: оба глаза закрылись почти полностью, кожа на скуле лопнула; из нижней, раскроенной губы, размазываясь по подбородку, капая на грудь, на дощатый пол, струился уверенный красный ручеек. Я подошла поближе и взяла из дрожащей Марининой ладони сочащуюся водой и Серёжиной кровью марлевую салфетку. Марина с готовностью отдала ее и немедленно, с облегчением шагнула назад, вглубь комнаты. Я опустилась на пол возле Серёжи и погрузила руку с марлей в ведро с розоватой ледяной водой, поглядела на змеящиеся тёмно-алые струйки, брызнувшие между моими сжатыми пальцами, и вынула руку, прижала салфетку к его разбитому подбородку.
        - Он побил тебя, - сказала я и поцеловала его вздутую, лиловую бровь.
        Мокрые слипшиеся ресницы дрогнули, и он едва заметно кивнул мне, и улыбнулся - нешироко, насколько позволяли отёкшие губы.
        - Ты молодец, - сказала я и поцеловала эти ресницы, чувствуя языком соль, кровь и воду. Он снова кивнул и снова улыбнулся, и сквозь разноцветное месиво развороченных вспухающих тканей сверкнул для меня ясной серой радужкой глаз.
        - Теперь всё будет хорошо, - сказала я и поцеловала вспухшие воспаленные веки, болезненно пульсирующие под моими губами.
        Он легонько качнулся ко мне, прижимаясь горячим лбом к моей щеке.
        - Ну всё, Наташка, пусти, всё, хватит, - простонал Андрей где-то далеко, где-то у меня за спиной.
        Он подошёл к нам, ко мне и Серёже, и встал рядом, баюкая обмотанную бинтом руку, большой, мокрый, пахнущий так же, как и Серёжа, пoтом и дракой, и спросил:
        - Серёг, ты как? Нормально? - наклоняясь, чтобы взглянуть.
        Серёжа поднял к нему лицо и кивнул ещё раз, улыбаясь, фыркая кровью, и тогда Андрей сказал:
        - Давай сходим завтра, посмотрим эту твою баню. Я помогу. На пикапе у меня отличный фаркоп крепкий, на заказ делали, и трос у меня остался, даже два троса. Думаю, легко управимся. Надо только место выбрать, где бы её воткнуть здесь.
        Я наклонилась к ведру и смыла розовую влагу с ладоней и губ, и немного потрясла пальцами, чтобы последние холодные капли стекли вниз, и потянулась к висевшему на гвозде полотенцу. Марина шарахнулась в сторону и посмотрела на меня широко раскрытыми, круглыми глазами, с изумлением и ужасом, как смотрят на диковинную шипастую ящерицу в зоопарке; и только наткнувшись на этот ее взгляд, я почувствовала, что улыбаюсь. Что, наверное, начала улыбаться в ту самую минуту, когда вошла в комнату.
        14
        Найти место для дома, выторгованного Сережей у людей, которым этот дом не принадлежал, в обмен на машину, ружье и несколько ножей, оказалось несложно. На крошечном острове, густо покрытом вперемешку растущими березами и елями и заваленном неподъёмными корявыми валунами, пустым оставался один только небольшой пятачок возле самого берега, почти полностью занятый нашим теперешним неказистым жилищем, так что выбора, по сути, никакого и не было. Не прошло и часа, как мы уже стояли, ёжась от холодного ветра, оглядывая неприглядный вытоптанный пустырёк, хранящий вмятины от неловкой и стыдной, неизбежной драки, случившейся ровно на этом же самом месте. Теперь это было место для будущего нашего жилья, обещающего приблизить нас к давно забытой роскоши приличной жизни,
        - Поставим рядышком, - заявил папа, широко ступая по снегу огромными своими валенками, отмеряя расстояние. - Должна влезть. Сколько она, Серёж? Шесть на шесть?
        - Не, Андреич, она не квадратная была, даже я помню, - отвечал ему Андрей так же деловито и беззлобно, как будто драки не было, как будто рука его, разбитая, в неаккуратной сползающей повязке, не была бережно прижата к груди, а на левой скуле не багровел огромный уродливый кровоподтек.
        - Пять на семь, - сообщил Серёжа, который выглядел ещё хуже с закрывшимся глазом и расквашенными, распухшими губами. - Вот, смотри, широкой стороной сюда, узкой - к озеру. Там терраска небольшая как раз, будет летом приятно сидеть.
        Теперь они шагали втроём: три, четыре, пять метров в одну сторону, семь - в другую, «вот эту березу спилить только - и нормально, даже пень не нужно выкорчевывать, на камни поставим», мысленно вертя в пространстве ещё не существующий толком, маленький отдельный дом, который позволит нам, наконец, спать в разных комнатах. И Лёня озабоченно интересовался уже - «а печка есть там? какая печка?», а Серёжа отвечал радостно: «хорошая там печка, чугунная, дымоход из оцинкованных труб, снял - перенёс, с кирпичной мы сели бы в лужу, как ее соберешь заново без раствора?»; «а между брёвен там что? ну, щели чем законопачены?» - «да мох там, обычный мох наверняка, они тут в тайге без пижонства, его и по второму разу можно - а нет, так ещё наберем, он тут под снегом везде - просушить только». Казалось, если бы не начинающиеся сумерки, они сейчас же, в эту минуту бросились бы на тот берег и принялись осторожно, по одному отслаивать с кровли ломкие шиферные лоскуты и снимать с петель двери, чтобы день начала нашей новой жизни, одобренный теперь единодушно, начал приближаться уже сегодня.
        Наутро мы отправились взглянуть на дом; называть его баней теперь, когда на него было возложено столько надежд, никому не пришло бы в голову. По-настоящему подробно его видели только мы с Серёжей, но в отличие от него, я почти ничего не могла бы сейчас вспомнить, кроме темного просторного предбанника, узкой парилки с маленьким окошком на уровне глаз, сквозь которое заглядывала слепящая холодная луна, и печки, возле которой я уснула в день своего позорного бегства. Мы шли через озеро нестройной, растянувшейся цепочкой, потому что оставаться на острове, карауля наши скудные припасы, не захотелось никому, так что детей укутали поплотнее и взяли с собой. Даже пёс, ещё не до конца простивший нам вчерашнюю драку, увязался следом, и то слева, то справа мелькал его длинноногий тощий силуэт. По дороге Серёжа, накануне осмотревший предмет своего тщательного торга во всех деталях, рассказал нам, замирающим от восторга, что в маленьком одноэтажном строении три комнаты, а не две: большой предбанник с мягкой мебелью, «там диван, ребята, настоящий диван раскладной - я договорился, мы его забираем», парилка - «не
такая уж она и маленькая, метров шесть, если полки разобрать - две кровати встанут легко», и наконец, такая же шестиметровая мыльня, снабженная дополнительным комплектом деревянных полок и даже небольшим душевым поддоном.
        - Там-то мы с тобой, Мишка, и устроимся. Как короли! - сказал папа весело и одышливо.
        После этих слов я поверила, что этот новый, пахнущий свежим деревом сруб достанется именно нам. Что осталось подождать каких-нибудь полторы недели, и мне не придётся больше спать на продавленной железной сетке, провисающей почти до стылых почерневших досок.
        Только бы они не передумали, повторяла я про себя, торопливо переставляя ноги, разъезжающиеся на едва присыпанном снегом льду; они ведь могут. Вот сейчас мы поднимемся на берег, полные радостного возбуждения, уже поверившие в то, что он наш, этот маленький новый дом, а они, эти трое пришлых незнакомцев, выйдут к нам и скажут - нет. Вашей машины, вашего ружья и патронов недостаточно. Мы передумали, скажут они, и эта баня нужна нам самим. Возможно, мы станем спорить, доказывая призрачность прав - и их, и наших - на что бы то ни было, торчащее из мёрзлой земли в этом забытом богом уголке света; может быть, мы станем просить, предлагать им взамен что-то ещё. Может, мы даже попытаемся им угрожать, но совершенно ясно, что стоит им передумать - и дома мы не получим, и поплетёмся обратно в свою нищую, неустроенную безнадёжность. Доживать до весны.
        К моменту, когда мы перешли, наконец, озеро, преодолели сопротивление прибрежного частокола сорняков и выбрались на вытоптанную площадку перед первой громадной избой, я почти уже свыклась с мыслью, что мы пришли сюда напрасно, и оживленная болтовня остальных доставляла мне почти физическую боль. Я была готова хватать их за рукава и кричать им - заткнитесь, подождите, ещё ничего не решено; до тех пор, пока я не услышу собственными ушами, что дом этот нам отдадут, нельзя радоваться, строить планы, распределять комнаты, нельзя вообще говорить об этом вслух, потому что по наивному, детскому, но от этого не менее бесспорному закону, любое произнесенное слово способно легко разрушить хрупкую, непрочную конструкцию еще не случившейся реальности.
        Они ждали нас на крыльце, Анчутка и два его бессловесных камуфляжных адъютанта, лениво покуривая и наблюдая за нашим приближением.
        - Здорово, мужики! - крикнул Серёжа ещё издали, как мне показалось, слишком поспешно, слишком приветливо, словно существовала какая-то четкая, строго определенная мера дружелюбия и приветливости, сразу за границей которой начиналась заискивающая слабость, снова означавшая, что дома нам не получить; но в ответ на Серёжин возглас все трое, как по команде, пришли в движение, закивали, спускаясь с крыльца, затаптывая окурки, протягивая руки для пожатия.
        - Ого, - живо произнёс Анчутка, рассматривая разбитое Серёжино лицо. - Я смотрю, у вас вчера нескучный был денёк. Это кто ж тебя так? Жена что ли?
        И они захохотали, все трое, а нам осталось только топтаться перед ними, дожидаясь окончания этой вспышки жизнерадостного веселья.
        - Жена, кто ж ещё, - легко сказал Серёжа, и я подумала: хотела бы я знать, которую из нас все вы имеете в виду, но в этот самый момент Анчутка убрал с лица улыбку (остальные двое, как будто внимательно следившие за его выражением, немедленно замолчали) и сказал уже серьёзно:
        - Ну что. Давайте сначала машинку посмотрим, а после поговорим про ваше новоселье.
        Место, где стояли наши машины, выглядело теперь совершенно иначе, чем в новогоднюю ночь, когда мы - беззаботные, пьяные, смеясь, спотыкаясь и поддерживая друг друга, бродили вокруг, сдвигая вниз толстые, съезжающие лавинами с покатых крыш снежные пласты, заглядывая внутрь. Видимо, наши новые соседи проявили к этим машинам гораздо больший интерес, чем люди, жившие здесь до них, потому что все три - «Лендкрузер», пикап и Серёжин «Паджеро» - были теперь тщательно обметены и доступны взглядам, а пространство вокруг, раньше заваленное глубоким, по колено, снегом, оказалось вытоптано и пусто. Я представила себе, как они ходят кругом, по-хозяйски расчищая лобовые стёкла, отряхивая крыши, выбирая - Серёжа предоставил им в этом полную свободу. И несмотря на то, что дом (целый дом! три комнаты, чистые свежие бревна!) в наших теперешних условиях стоил всех этих машин, ненужных, бесполезных, с пустыми баками; несмотря на то, что захоти эти три чужих мужика, они могли бы взять любую, а то и все три, безо всякого спроса, потому что мы бросили их здесь, на берегу, без охраны; даже несмотря на то что, решись мы
бежать отсюда (при условии, конечно, что где-то нашлось бы место, обещавшее нам спасение, и мы каким-нибудь чудесным образом раздобыли бы топливо), мы сумели бы уместиться и в двух машинах теперь, когда продовольствия, составлявшего львиную долю нашего багажа, уже не осталось; словом, несмотря на всё это, самый вид этих трёх автомобилей, которые каких-то четыре месяца назад в течение одиннадцати суток ежедневно спасали нам жизнь, а теперь стояли беззастенчиво осмотренные, подготовленные к передаче, заставил нас замолчать и почувствовать себя предателями.
        Мы не знали ещё, которую из машин они облюбовали, которую нам придётся отдать, но только сейчас стало ясно, насколько болезненным будет для нас их решение, каким бы оно ни оказалось. Как учитель, нарочито медленно ведущий пальцем по списку фамилий в классном журнале, Анчутка не спешил. Деловито, явно не впервые он обошёл их, одну за другой, похлопывая широкой ладонью по безмолвным кузовам, словно успокаивая нервничающих лошадей на ярмарке, а затем, отступив на шаг, еще немного полюбовался ими - молча, с удовольствием заставляя нас ждать. Лёнин пузатый «Лендкрузер», вызывающе блестящий даже теперь, после месяцев простоя, был последним на неспешной Анчуткиной орбите. Он поставил ногу в грубом ботинке на сверкающую хромированную подножку и неожиданно легко подпрыгнул. Машина качнулась, стряхивая остатки снежной пыли.
        - Хорош, собака, - сообщил он нежно, заглядывая внутрь, в пустой остывший салон. - Сиденья кожаные. Литров пять?
        - Четыре с половиной, - напряженно ответил Лёня.
        - А лошадей сколько?
        - Двести тридцать пять, - сказал Лёня неохотно.
        Я боялась взглянуть ему в лицо.
        - Двести тридцать пять, - мечтательно повторил Анчутка, стоя на подножке. - Никогда у меня такой тачки не было, - продолжил он, по-прежнему не оборачиваясь, как будто слова его предназначались только и исключительно самому автомобилю; словно главной его задачей было уговорить эту черную железную громаду добровольно сменить хозяина.
        - Ключи-то с собой?
        Несколькими минутами позже, утвердившись уже за рулем безмолвной спящей машины, он повернул к нам довольное улыбающееся лицо и сказал:
        - Ребятишки-то мои пикап, конечно, присмотрели. Практичней, кто бы спорил. Я и не спорю, чего там. Просто мне нравится эта.
        Оба они с Лёней - одинаковые, большие и грузные мужики, походили сейчас на мальчишек, одного из которых заставили отдать другому любимую игрушку; лица у них были детские.
        «Ребятишки», притихшие, с завистью наблюдали за анчуткиными беспокойными движениями на водительском сиденье. Он даже положил красные свои обветренные ладони на руль и попытался крутнуть его; кожаное колесо поддалось совсем чуть-чуть и встало. Всё так же по-детски улыбаясь, он вставил ключ в зажигание и повернул. Ничего не произошло, кроме оглушительной, пустой тишины. Анчутка нахмурился.
        - Вы когда ее заводили последний раз?
        - Так аккумулятора нет, - пояснил Лёня хмуро. - Сняли мы их, в декабре ещё. Они, наверное, сдохли уже все, за четыре-то месяца.
        - Прикурим, - ласково сказал Анчутка и ещё раз погладил руль. - Наш УАЗик только и годится уже, чтоб прикуривать. Ладно, - он с сожалением выпрыгнул на снег. - Пошли, баньку посмотрим, а потом я Вову к вам за аккумулятором снаряжу.
        Бережно, по-хозяйски захлопнув дверцу, он запер ее ключом, положил его в нагрудный камуфляжный карман, и даже несколько раз любовно похлопал по этому карману; глаза его быстро сновали по нашим лицам, как будто ища на них малейшие признаки неудовольствия и сожаления.
        Пока мы возвращались назад, пока огибали избы - переднюю, обжитую, и следующую, пустую и заколоченную, говорили уже о мелочах. «Там ещё дизеля литров пять в баке должно быть, - говорил Серёжа. - Мы сольём, иначе не хватит. Нам ходок десять-двенадцать по озеру нужно сделать на пикапе». «Сливайте, - милостиво соглашался Анчутка, - у нас есть ещё». «И кресло детское мы заберём, ладно? Вам же не нужно?» - спрашивала Марина, опасливо подбираясь к идущим впереди мужчинам; чтобы поравняться с ними, ей пришлось сойти с узкой протоптанной тропинки на рыхлую белую обочину. «Вова, тебе не нужно детское сиденье?» - смеялся Анчутка, и юный Вова, державшийся позади, возмущённо, пристыженно хихикал.
        Лёня шёл последним, и даже не оборачиваясь, я мысленно благодарила его за каждый шаг, сделанный без возражений и протестов. Сделка была завершена. Дом был наш.
        15
        Переезд начался на следующий день. Пятеро наших мужчин, из которых один был стар и болен, другой - ранен, третий - слишком юн, и только оставшиеся двое могли работать в полную силу, должны были освободить выбранное для нового дома место от нескольких закравшихся-таки валунов и деревьев, выцарапать из-под снега и притащить подходящие по размеру камни, призванные служить ему фундаментом, и приступить к работе на том берегу. Аккуратно снять шифер и разобрать стропила и балки, стараясь при этом запомнить, как именно всё это выглядело в собранном виде, потому что никто из них, как бы они ни храбрились, никогда прежде не делал ничего подобного. После им нужно было вынуть двери и окна, а затем одно за другим пронумеровать длинные необструганные шестиметровые бревна, из которых были сложены стены; снять их по очереди, обвязав верёвками, чтобы потом пучками по пять-десять штук перетащить по льду через озеро, прицепив тросом к пикапу, и попытаться, наконец, сложить этот циклопический деревянный конструктор в том же порядке здесь, на острове.
        Март перевалил уже за половину, но холод никак не хотел ослабевать, и хотя ясных дней становилось всё больше, жёлтый солнечный диск насмешливой, равнодушной декорацией торчал в нижней трети неба, не согревая. Мы, женщины, не могли помочь мужчинам никак, но в первые несколько дней всё равно старались сопровождать их, словно наше присутствие способно было ускорить что-нибудь в этом тяжёлом задуманном нами деле, которое всё чаще теперь казалось неосуществимым. Два бесконечно долгих холодных дня мы стояли вокруг разбираемой бани, отказываясь от любезных приглашений сделавшихся теперь радушными соседей зайти к ним погреться и выпить чайку, и бессмысленно мёрзли, готовые по первому требованию откупорить термос с кипятком (или чаем, когда соседи оказывались щедры). Наша жертва, однако, оказалась лишней. Под нашими недоверчивыми, неуверенными в успехе взглядами неловкие строители только больше нервничали и ошибались, роняя в снег то инструменты, то фрагменты деревянных конструкций. На исходе третьего дня, когда кровля была почти разобрана и стропила лежали теперь на снегу одинаковыми кучками,
отсортированные по какому-то неизвестному нам, праздным зрителям, принципу, сидевший верхом на последнем тонком венце Мишка вдруг, нелепо взмахнув руками, полетел вниз и сам. Когда же мы бросились к нему, причитая, ощупывая, отряхивая его, он почти со злостью принялся отталкивать наши руки и сказал, наконец, болезненно кривясь и обращаясь ко всем женщинам сразу, словно мы были стаей кудахчущих наседок: «ну зачем вы… ну хватит… вам что, нечем заняться, что ли?..»
        Может быть, именно поэтому больше мы с ними не ходили, предложив вместо этого взять на себя ежедневную проверку сетей. Мишка, ненадолго отпущенный со стройки дать нам первый урок подледной ловли, вытянул первую сеть на лёд и почти немедленно убежал назад, на берег, торопясь принять участие в более важном деле. Мы остались одни - четыре женщины, двое детей и пёс, хищно принюхивающийся к заиндевевшим рыбьим тушкам, опутанным капроновой нитью. Один только вид огромной спутанной сети, блестящей на мокром льду, убедил нас в том, что дотащить до дома и её, и четырёх её спящих в холодной воде товарок нам будет просто не под силу, так что выбирать из них уснувшую рыбу мы решили прямо на месте, поливая застывшие пальцы горячей водой из термоса, чтобы вернуть им чувствительность. Дети толстыми укутанными столбиками торчали неподалёку, с любопытством наблюдая за нашими мучениями. Мы до смерти боялись порвать хрупкий капрон и потому возились с каждой сетью бесконечно долго, мешая друг другу, оскальзываясь, зачерпывая воду мгновенно намокающими рукавами; к моменту, когда дошла очередь до последней, пятой сети,
мы совершенно выбились из сил, окоченели, промокли и почти впали в отчаяние. Но тут в тугом клубке черных натянутых ячеек вдруг забилось, задёргалось большое, блестящее, серебряное, впятеро крупнее неподвижной и скучной подмороженной плотвы, защелкало челюстью, - и мы, все четверо разом завизжали, закричали одновременно, потащили вверх и в сторону, торопясь, чтоб не сорвалось, чтоб не ускользнуло назад в черную непрозрачную воду, охваченные первобытным азартом и восторгом.
        Сеть уже лежала на льду, но толстая рыбина - живая, рассерженная, - всё так же билась ярким сверкающим на солнце боком, изгибая и натягивая тонкий капрон, желая освободиться; небольшие челюсти, обсаженные мелкими острыми зубами, опасно лязгали. Никто из нас уже не помнил про плотву, про неприкосновенность сети, про холод и мокрые рукава. Восемь закоченевших рук расплетали, разматывали жёсткий неподатливый нитяной ком, мы кричали друг другу «огромная какая, сволочь», и «дай, я», и «да держи ты!» и спустя минуту или десять минут сеть, наконец, распахнулась и выпустила наружу лоснящееся, непокорное рыбье тело, мгновенно запрыгавшее по льду обратно, к спасительной проруби. Мы бросились в погоню, не решаясь взять его руками, настолько большим, сильным и страшным оно казалось, и тогда Марина вдруг прыгнула, взметнув фонтанчик снежной пыли, с каким-то предсмертным визгом, и накрыла его собой, и несколько бесконечных мгновений лежала поверх, некрасиво разбросав длинные свои ноги, дожидаясь, пока оно перестанет бороться и вырываться; а мы, остальные, упали рядом с ней на колени, готовые перехватить,
вцепиться зубами, только бы остановить, поймать, не упустить эту жирную живую добычу.
        Когда Марина наконец подняла лицо - перепачканное снегом, с поцарапанной скулой, и откатилась в сторону, не поднимаясь на ноги, даже не садясь, рыбина уже сдалась и лежала теперь неподвижно, разом потеряв половину своего блеска, но всё такая же огромная, выпуклая, с розовой полосой вдоль пятнистого серебристого бока, с бессильно распахнутой зубастой пастью.
        - Форель, - задыхаясь, с восхищением сказала Наташа. - Форель, девки, вы только представьте, мы поймали форель.
        Марина раскинула руки в стороны, запрокинула голову и засмеялась прямо в холодное синее небо. Она лежала на спине и смеялась - тоненько, захлёбываясь, всхлипывая, и слёзы - блестящие, хрупкие, - собирались у неё во внешних уголках глаз и текли вниз, за уши, к спутанным рыжеватым прядям, а мы сидели вокруг на коленях, забывшие и про холод, и про нашу взаимную долгую нелюбовь, и про четыре жутких, бесконечных, безрадостных месяца, жадно смотря ей, смеющейся, в лицо - что? что? что смешного? - и она выговорила, наконец, просипела, выплюнула вместе со слезами и смехом:
        - Глобус… Гурмэ… - и приподнявшись на локтях, оглядывая нас по очереди полуприщуренными ещё, ненормальными глазами, неожиданно выдала детским своим голосом длинное, чудовищное, совершенно какое-то непечатное ругательство, услышав которое, мы одновременно и зашикали на неё «тихо, дети же, дети», и начали хохотать ещё до того, как она договорила.
        - Вы только посмотрите на нас… москвички… красавицы… форель поймали… только… посмотрите…
        И мы послушно оглядели друг друга.
        В том, какими мы увидели себя, не было ничего нового - перетянутые по поясу свалявшимися, нестираными шерстяными платками, обутые в грубые негнущиеся ботинки, хотя дело ведь было даже не в обуви, не в одежде; и лица наши, и руки были обветренные, серые, чужие. Это были совсем не мы, давно уже не мы, и в то же время мы были - живы. И мы поймали рыбу - огромную, жирную, весеннюю, мы поймали ее, мы сделали это сами, без помощи, без снисходительного присмотра.
        Потом мы бежали домой, в самом деле бежали, передавая друг другу тяжелое плюхающее ведро, в котором у самого края, поверх снулой плотвы, скользила толстая праздничная форелина. Мы бежали, продолжая хохотать, и дети, стараясь не отстать, визжали и смеялись вместе с нами, безразличные к тому, что именно нас развеселило, а просто из желания смеяться вместе с нами. Очень хотелось как можно быстрее добраться до дома и сделать с этой рыбой что-нибудь, отличное от вечного надоевшего, жидкого бульона; предъявить ее как доказательство того, что мы сами сумели добыть из недружелюбного пугающего озера почти полное ведро жизни. Мы ворвались в дом, и в этот момент привычная его гадкая теснота и убогость совершенно не имели значения, подбросили дров в остывающую печь, и погревшись недолго, снова высыпали на улицу, потому что торжественность этого первого нашего улова невозможно было оскорбить сейчас облупленной эмалированной кастрюлей. Форелья туша была уже выпотрошена и обмазана солью. Порывшись где-то в недрах нашего истощившегося багажа, Ира вернулась с комком мятой, криво обрезанной фольги; он был
небольшой, и его едва хватило на то, чтобы соорудить неказистый, нескладный кулёк, в который мы завернули рыбину (Марина снова запричитала «никаких специй, даже перца нет»), а потом стремительно разбросали снег с давным-давно не использовавшегося кострища и развели огонь.
        Крепкие березовые поленья обещали гореть не меньше сорока минут прежде, чем превратиться в угли, пригодные для того, чтобы доверить им нашу драгоценную добычу, но возвращаться в дом не хотелось. Было страшно разрушить хрупкий праздничный настрой, случившийся так неожиданно, так вдруг, и поэтому все мы - даже дети, даже пёс, - остались снаружи, пританцовывая вокруг костра и стараясь держаться к нему поближе, потому что ненадёжное зимнее солнце уже успело съехать вниз, к горизонту, к верхнему краю черных замёрзших деревьев. Какое-то время мы стояли молча, наблюдая за дружелюбным, уютным огнём, а потом Наташа сказала:
        - Выпить бы сейчас чего-нибудь. У нас совсем не осталось?
        - Не может быть, - усомнилась Ира. - Наверняка у папы заначено где-нибудь. Я сейчас.
        Она вернулась минут через пять. Боком толкнула дверь и торжествующе помахала изрядно уже початой бутылкой, в которой плескалось прозрачное, ядовитое; в другой руке её, ушками наружу, радостно топорщились четыре фаянсовые кружки.
        Идея пить спирт, не разбавляя, мгновенно потерпела фиаско: после первого же глотка Марина задохнулась, закашлялась, выплюнула обжигающую жидкость себе под ноги и убежала в дом, чтобы через мгновение вернуться с чайником, полным кипяченой воды.
        - Коктейль, - объявила она, улыбаясь, и мы подставили кружки под облупленный эмалированный носик.
        - За нас, - сказала она потом, задрав свою кружку над головой; маленький потрёпанный римлянин, приветствующий своего цезаря.
        И я не могла не вспомнить день, когда умерли телефоны - в самом начале эпидемии, и Леня с Мариной, наши нелюбимые, заносчивые соседи впервые сидели в нашей гостиной, ожидая, пока я переведу им новости CNN, и то, какая она была тогда - холёная, холодноватая профессиональная жена с идеальной причёской и непогрешимым маникюром; безупречная, несимпатичная.
        - За нас, - повторила я вслед за ней и протянула вперёд кружку, по которой она немедленно, залихватски хлопнула своей.
        Час спустя мы всё так же сидим вокруг огня, четыре женщины, уставшие от молчания, неспособные больше испытывать нелюбовь. Спирт шумит у нас в головах, в кровеносной системе, наполняя лёгкие мягким пламенем, и одиночество, к которому оказалось невозможно привыкнуть, тает и истончается с каждым следующим глотком. Забытая рыба замерзает в своей фольге, не дождавшись обещанных углей. Есть расхотелось, и угли больше нам не нужны. День закончился. Голубые прозрачные сумерки с каждой минутой становятся гуще, небо меркнет; мы понемногу скармливаем костру приготовленные для ужина дрова - просто ради тепла, ради неярких красных теней, смягчающих наши измученные лица, ради мимолетной хрупкой искренности, превратившей нас в случайных, безнаказанных, анонимных попутчиц. Искренности, которую страшно разрушить резким движением. Неповоротливая опустевшая планета тяжело, неравномерно вращается под нами, вокруг нас, временами уплывая из-под ног.
        - Иму.. мму.. иммуно-ло-гическое бес-пло-дие, - выговаривает одна из нас с усилием, и это неважно - которая, потому что у нас нет сейчас имён, как нет и боязни сказать что-нибудь лишнее. Мы четыре долгих месяца, кажется, не говорили совсем, как можно молчать столько времени? - и теперь смертельно рады этой возможности. Мы подаёмся вперёд и слушаем, внимательно, жадно, готовые впустить в себя историю.
        - Иммунологическое, - повторяет она еще раз, уже чётче, при этом лицо у неё брезгливо морщится, а уголки губ опускаются вниз, как если бы это слово на вкус оказалось горьким, горше лаймовой корки.
        - У тебя всё в порядке, - говорит она. - У тебя чудесная здоровая матка, способная к деторождению. Твои тазовые кости идеально расположены и не вызовут лишних проблем при родах. Твоя система воспроизводства работает как часы.
        - Ты можешь забеременеть от кого угодно, кроме собственного мужа, - говорит она, - потому что твоё тело, безупречная машина по производству младенцев, по какой-то причине безжалостно атакует именно его семя. Только его семя, больше ничьё. Иногда это происходит сразу, иногда - спустя три месяца, когда ты уже почти привыкаешь к мысли, что внутри тебя кто-то есть и спишь, обняв руками живот. Только после второго раза ты уже не торопишься радоваться и принимать поздравления, ты вообще никому не рассказываешь и ходишь, обращённая вовнутрь, прислушиваясь, уговаривая. Если бы это помогло, ты с готовностью вскрыла бы кожу чуть ниже пупка, разрезала тонкие косые мышцы и накрыла бы ладонью эту микроскопическую горошину, сгусток клеток, едва приступивших к делению, как будто твоя дурацкая неповоротливая ладонь способна предотвратить момент, когда сопротивление твоей иммунной системы - такой же безупречной, как всё остальное - добьётся своего. Она еще ни разу не ошиблась, твоя иммунная система, будь она трижды проклята.
        Мы молчим, потому что она не ждёт от нас слов. Ей просто нужно, чтобы мы слушали, не перебивая, и возможно, ещё ей хотелось бы, чтобы мы забыли об этом разговоре наутро, или не забывали, но никогда потом не возвращались к нему, а скорее всего, она вовсе нас сейчас не замечает, ей просто хочется говорить, и мы не мешаем ей.
        - Это что-то вроде аллергии, - говорит она. - Похоже, моё тело считает, что мы слишком долго вместе спим. Они придумали термин - контрацептивная терапия. Они не исключают, что тело можно обмануть, если прекратить обмен жидкостями, скажем, на полгода. Или на год.
        - Мы женаты четырнадцать лет, - говорит она, - четырнадцать. Нам совсем несложно прекратить обмен жидкостями. Иногда мне кажется, нам гораздо труднее будет потом снова его начать.
        Она сидит, обхватив руками колени. Она улыбается. Мы чувствуем облегчение, понимая, что она не собирается плакать.
        - Интересно, - говорит она, задумчиво щурясь на изъеденное огнём дерево, лопающееся от жара возле наших ног. - Если бы мы попробовали сейчас. Вот прямо сейчас. У нас могло бы получиться?
        Мы не настолько глупы, чтобы предположить, будто она на самом деле спрашивает нас. И потом, откуда нам знать?
        - Необитаемый остров, - говорит она затем, всё ещё улыбаясь, - это лучший способ напомнить мужчине о том, что иногда следует спать и со своей женой тоже. Ну, теперь, когда все остальные умерли, у него просто нет другого выхода, так ведь?
        В эту минуту действительно похоже, что она готова заплакать, только вместо этого она вдруг поворачивается, протягивает руки и выхватывает из темноты безмолвную пухлую фигурку. На мгновение её внезапное движение и ребёнок, возникший словно из ниоткуда, кажутся нам каким-то фокусом - как если бы обступающий нас сумрак сгустился и уступил, в ответ на её желание превратившись в маленькую бледную девочку, - но морок быстро рассеивается: на девочке знакомый красный комбинезон с подвернутыми на вырост рукавами, она немного озадачена стремительным своим перемещением, но сидит покорно, не сопротивляясь. Женщина, усадившая к себе на колени чужую дочь, кривит лицо, словно выпила текилы с солью.
        - Есть мнение, - говорит она, - что это вообще всё в голове. Понимаете? Нет никакой аллергии. Просто такая защита. Иммунологическое бесплодие, - выплёвывает она. - Чёрта с два. Ты можешь хотеть ребёнка. Ты можешь очень. Очень. Хотеть ребенка. А тебе всего-навсего нужно было рожать от кого-то другого. Не от него.
        Она делает движение, словно собирается встать, задевает ногой фаянсовую кружку, из которой выплёскиваются едкие остатки спирта, тонкая струйка достигает вулканической, покрытой пеплом границы костра, слабо вспыхивает там.
        - Самое смешное, - говорит она раздельно, чтобы все мы, слушающие, сумели оценить юмор, - самое смешное - у тебя было четырнадцать лет, чтобы разобраться. А ты понимаешь это только на сраном необитаемом острове. И всё, понимаете? И всё. Глупо, да?
        Она еще немного смеётся в тишине, под треск и шипение сырых березовых поленьев, а потом закрывает глаза и осторожно нюхает нестираный детский капюшон, и теплый висок под ним.
        - Щёки ледяные, - говорит она. - Маринка, какая же ты дерьмовая всё-таки мать, - и встаёт, покачиваясь, держа девочку на весу.
        - Пойду согрею чаю детям, раз уж мы решили мёрзнуть тут до ночи.
        16
        Чтобы уложить детей, они оставляют меня одну у огня и уходят втроём, словно для исполнения этой простой задачи на самом деле требуется три пары рук и три пары глаз. Четверть часа я сижу, дожидаясь их возвращения, остывая, погружаясь в темноту. Спирта осталась примерно треть бутылки. Это количество стоило бы поделить поровну, но пока я жду их здесь, снаружи, на морозе, мне необходима лишняя, тайная порция, только моя, хотя бы для того, чтобы сберечь непрочное ощущение родства, возникшее случайно и готовое выветриться с первым же порывом холодного воздуха, с каждой лишней минутой, проведенной в молчаливом ожидании. Я не хочу трезветь и вспоминать о том, насколько мы четверо на самом деле неблизки друг другу, поэтому через силу глотаю горькую ледяную смесь и все эти пятнадцать минут, сжимая в ладонях кружку, я больше всего боюсь того, что, вернувшись, они не захотят больше разговаривать.
        Когда они, наконец, появляются, я собираю их опрокинутые пустые кружки и разливаю. Я хочу вернуть их. Я на самом деле хочу услышать, что они скажут. Без них мне было одиноко.
        Они хватаются за кружки, как за спасательные круги, жадно, торопливо, как будто тоже чувствуют, что стоит нам сделать паузу, замёрзнуть или перестать пить, и волшебство рассеется. Тем не менее, нам требуется еще четверть часа, не меньше, для того, чтобы заговорить.
        - Алёша, - произносит она, наконец. - Его звали Алёша. Алё-о-оша, - повторяет она нараспев. - Правда, красивое имя?
        Она сидит на перевернутом смятом железном ведре, покрытом ржавой коростой, тонкие птичьи колени задраны почти до подбородка, рукав щегольского когда-то лыжного комбинезона разъехался по шву, выпустив на волю серую некрасивую подкладку, рыжеватые пряди небрежно заправлены за уши.
        - Мне было двадцать, - говорит она, как будто это имеет значение, как будто всё, что она расскажет дальше, нуждается в оправдании.
        - Двадцать. У меня было одно приличное платье. Одно, летнее. Летние платья дешевле - маленький кусочек материи. Зимой нужны еще сапоги, пальто, чулки, а летом достаточно одного платья, и можно ведь даже без белья.
        Она произносит странное слово «Левбердон».
        - Я там жила, - говорит она, - в частном секторе. Туалет на улице, желтые прошлогодние газеты, вода из колонки. Я думала, больше никогда во всё это не вернусь, - тут она машет рукой в сторону кособокого дома, в котором спят дети. - Я ведь правда так думала, представляете?
        - Что такое Левбердон? - спрашиваем мы, потому что это надо выяснить, вдруг это важно.
        - Левбердон? - говорит она удивленно. - Левый берег Дона, ну вы что.
        Она рассказывает, что работала официанткой. Когда тебе двадцать, у тебя красивые ноги и приличное летнее платье, ты можешь устроиться на работу куда угодно, нет, правда, хоть в «Петровский причал», хоть в «Тет-а-тет»: хрусталь, крахмальные скатерти, трехзначные чаевые… Южнорусские девки, красивые, гладкие, загорелые, очень быстро выходили замуж - прямо из официантских форменных юбочек прыгали в дорогие подвенечные наряды, и не всегда за местных, ростовских миллионщиков, но часто и за заезжих, московских.
        - Я была такая дура, - говорит она с улыбкой, запрокидывает голову, делая глоток, и морщится. - Я влюбилась. Его звали Алёша.
        Она проработала недели две, может быть, три, не успев ещё покрыться плёнкой от липких взглядов, не разучившись ещё краснеть от сальных фамильярных нежностей; он сказал: «ты устала, наверное, бегаешь весь вечер, не присела ни разу, у тебя ноги не болят? Хочешь, посиди со мной». И она сразу же села на белый стул с гнутыми ножками и зеленой обивкой, прямо в черном коротком костюме официантки, поставила поднос с чужими какими-то рюмками на край стола и посмотрела на него. Она смотрела и смотрела, даже когда Боря-администратор, краснолицый, взмокший, возник у неё над левым ухом и зашипел почтительно-яростно «ты что, сука, делаешь, а ну-ка встала быстро», она не повернула головы, просто отодвинула этот чертов чужой поднос от себя подальше и сидела очень прямо, не шевелясь, и тянула шею до тех пор, пока кто-то другой (возможно, тот же Боря) не принёс пухлую кожаную книжечку со счетом, которая освободила её и от его шипения, и от кусачего форменного платья, и ото всей прежней жизни разом.
        Она прожила с Алёшей до самого своего двадцатитрехлетия в странной полупустой квартире, куда изредка наведывалась хмурая тощая квартирная хозяйка, словно нарочно выбиравшая для своих скучных тягостных визитов дни, когда Алёши не было дома. Три года, целых три года она провела в точно такой же обмирающей завороженности, какая случилась с ней прямо посреди звяканья вилок по фарфору, приказов «четыре шашлыка, два столичных и ноль семь „Пшеничной“ на восьмой столик» и бесконечного «левый, левый, левый, берег Дона». Три года - не выныривая на поверхность, не задавая вопросов. «Не приходя в сознание», - говорит она сейчас, не улыбаясь больше, и снова отхлёбывает из кружки. Немного, просто чтобы не замёрзнуть.
        Он был совсем не богат, этот её Алёша, и в роскошный разгульный кабак на левом берегу попал совершенно случайно. Вернее, не так: деньги иногда появлялись у него из ниоткуда, словно сами по себе, и так же легко ускользали, просачивались сквозь пальцы. В их жизни случались месяцы, когда рацион их состоял исключительно из дешёвых южных овощей и пьяного молодого местного вина, а потом он мог пропасть на несколько дней, и вернувшись, небритый, с темными кругами под глазами и тяжелым, жарким спиртным духом, прокричать прямо с порога «Маруся, собирайся, мы летим в Сочи!», и на три дня они меняли свою ободранную комнату на гостиничный полулюкс с хрустящими простынями и холодными зеркалами, катили с мрачными диковатыми таксистами по оледеневшему серпантину в Дагомысское казино, пили приторно сладкий сочинский херес и курили на гостиничном балконе, закутавшись в кусачие шерстяные пледы, бросая окурки вниз, на присыпанные нестойким мартовским снегом пальмы. За три года они были в Сочи два раза, и оба раза зимой; «ну и что, - говорит она, - к чёрту пляжи, если ты родился в южном городе, пляжей тебе хватит до
конца жизни, дело было не в этом».
        Он покупал ей платья на глазок, без примерки. Приносил их домой свернутыми в трогательные тонкие кулёчки и разбрасывал по смятой кровати, а она непременно должна была надеть обновки немедленно, тут же, даже если это случалось посреди ночи; и она с готовностью надевала, поджимая пальцы босых ног на холодном скрипучем паркете. В те дни, когда его не было, она просто сидела у старенького черно-белого телевизора, переключая программы, грызла яблоки, много спала и слушала шаги на лестнице, не занимая себя ничем, как будто стоило ей отвлечься от ожидания, он не вернулся бы вовсе. Она была почти готова к тому, что наступит день, когда он не вернется.
        Хмурый бакелитовый телефонный аппарат, установленный в прихожей, иногда разражался пронзительными старомодными трелями. В неподъемной причудливо изогнутой трубке раздавались сердитые чужие голоса. Звонящие мужчины и женщины, особенно женщины, требовали только Алёшу, а она оставалась для них всего лишь невзрачным голосом, нежелательным препятствием, и ни разу неожиданные звонки не предназначались ей; хотя ей всё равно некому было звонить, за три года она так и не выучила последовательность цифр, заставлявших черного, кисло пахнущего монстра просыпаться. Алёша не любил телефонные звонки и часто выдергивал аппарат из розетки сразу же, переступая порог. Пока его не было, она держала телефон включённым - просто так, на всякий случай, хотя Алёша никогда не звонил ей. Он просто появлялся и уходил, и опять появлялся.
        Когда Алёшу убили - ровно на десять лет позже, чем всех остальных, оставшихся в прошлом, опасном и сумасшедшем десятилетии, - она, пожалуй, совсем не удивилась, словно с самого начала знала, что никакое будущее - степенное взросление, дети, горка с бледным сервизом «Мадонна» - с ним невозможно. Словно это добровольное заточение, на которое она согласилась, которое сама себе устроила, было не более чем временным, постепенно теряющим силу подношением каким-то неумолимым закономерным правилам, банальной отсрочкой. Она сняла телефонную трубку, и слушая голос на другом конце провода, успела даже подумать - «а почему Северное?» Это кладбище было самым дальним, на противоположной окраине, за мостом. Звонивший был сух и деловит: просто назвал ей адрес и номер дорожки. Он даже не сказал, что случилось, а она была слишком поглощена усилием запомнить, куда и когда ей следует явиться, чтобы задавать ещё какие-то вопросы; она и не задала их - просто не успела, и даже не спросила имени этого анонимного вестника, оно бы ни о чём ей не сказало, это имя, всё равно не связалось бы ни с одним из скучных, плоских,
посторонних лиц, всплывавших время от времени и замечаемых разве что краем глаза.
        На кладбище она опоздала - не нарочно, а потому, что долго искала могилу в паутине одинаковых утыканных гранитом дорожек. К тому же, ей попался сварливый таксист, потребовавший доплаты из-за пробки, в которую их угораздило угодить по дороге, и лишних пять минут она провела в машине у въезда на кладбище, испуганно роясь в сумочке. Выискивая под его неодобрительным взглядом смятые десятки, она была остро ему благодарна, сама не понимая толком, за что именно.
        Место, где Алёшу должны были хоронить, она определила по небольшой, но плотной толпе людей. Люди стояли очень тесно, и одновременно как будто старались не оказаться в первом, ближайшем к гробу ряду, словно боялись, что именно от них потребуется демонстрация самого интенсивного горя или, предположим, знание каких-нибудь специальных, важных ритуалов. Возможно, поэтому они с готовностью расступились, позволили ей подойти поближе. Незнакомая молодая женщина с некрасивым опухшим лицом лежала поперёк гроба и кричала ужасным, диким и как будто злым голосом, и она сразу почему-то угадала в ней Алёшину жену. Минуту или две она стояла возле самого гроба, возле голосящей женщины, и слушала неловкий принуждённый крик, и не знала, куда девать руки, а потом несколько крепких низкорослых тёток с такими же, как у жены, маленькими скуластыми личиками, похожими на мордочки каких-то хищных маленьких зверьков, внезапно выделились из толпы и оттёрли её назад, за чужие спины. Под их взглядами (которых она не видела, но предполагала) она и простояла добрых полчаса на леденеющих ногах, так что в очереди, образовавшейся
наконец для прощания, оказалась почти последней. Очередь эта облегченно, скоро продвигалась вперёд, перетекая, как песок из одной склянки в другую, от приличествующей событию размеренности - к перспективе поминок, и шагая по холодной утоптанной земле, она чувствовала только неловкость и острое желание, чтобы всё поскорее закончилось. Подойдя, она опасливо и быстро нагнулась, и тут же упёрлась взглядом в широкую аляповатую ленту, лежавшую поперек Алешиного лба, в толстый слой жизнерадостно-кирпичного грима, покрывавшего Алёшины мёртвые щёки. И не прикоснулась, не поцеловала, прошла дальше.
        Именно это в похоронах запомнилось ей сильнее всего - чувство неловкости от неявных, ни разу ею не перехваченных, но от этого не менее материальных чужих взглядов, как будто следивших за тем, чтобы она не посмела нарушить приличия или как-нибудь, не дай бог, превзойти степень горя, закреплённую здесь, на этом кусочке пространства, за совершенно другой женщиной; и ещё - абсолютную поддельность всего увиденного: и похожий на школьный пенал, обитый цветной бумагой лиловый гроб, выложенный изнутри блестящим каким-то подкладочным ситцем с торчащими из швов дрожащими на ветру нитками; и чужой, неузнаваемый предмет, лежащий внутри, укрытый покрывалом, больше всего напоминающим накрахмаленную тюлевую занавеску; и искусственные аляповатые цветы, свёрнутые из той же бумаги, с толстыми пластмассовыми черенками; и даже сами скорбящие, как будто исполняющие тягостную, нелюбимую роль. Всё было ненастоящим и не имело к живому Алёше никакого отношения.
        Ей очень хотелось незаметно уйти, но она не посмела - скорее всего, из-за того же самого чувства неловкости, и послушно стояла, глядя себе под ноги, пока гроб накрывали крышкой и опускали, пока швыряли горстями землю, и даже потом, когда четверо куривших в сторонке мужчин ловко, в несколько минут забросали яму и соорудили над нею угловатый, прибитый лопатами курганчик; до тех пор, пока всё не закончилось на самом деле. Она даже потащилась за всеми этими людьми, когда они потянулись на выход с кладбища, закуривая и потихоньку переговариваясь; пошла следом машинально, без мыслей, и остановилась только возле кособокого ритуального автобуса, в котором хлопотливые деловитые родственницы Алёшиной жены принялись уже рассаживать и грузить, и из закопченных недр которого нет-нет, да выныривал уже робкий отрывистый хохоток. Только тогда она шагнула в сторону и исчезла, ускользнув, наконец, из-под их наблюдения, которого, возможно, и не было на самом деле.
        Из квартиры, три года бывшей ей домом, а теперь, без Алёши, превратившейся просто в пустую бессмысленную бетонную коробку, ей не удалось забрать ничего. Хозяйка, каким-то загадочным образом узнавшая о смерти основного своего квартиранта в тот же день, наложила категорическое вето и на жалобную кучку красивых тонких платьев, и на полупустую шкатулку с серёжками и колечками - доказательства их с Алёшей время от времени случавшейся сытой жизни. Просрочки с уплатой аренды, которые до времени прощались улыбчивому Алёше, сложились, по хозяйкиному мнению, в некую довольно весомую сумму, объявленную в дверях, прямо поверх головы меняющего замок слесаря. Сама попытка оспорить это решение или даже остаться - пусть и на других условиях - была бы напрасной тратой сил, ненужным самообманом. Трёхлетнее ожидание неслучайного, неизбежного финала закончилось не на кладбище, а только что, в пахнущем кошками подъезде, и можно было только повернуться и уйти, чувствуя, пожалуй, даже что-то похожее на облегчение.
        Тем временем там, куда она возвратилась, ровным счетом ничего не изменилось: те же неудобные форменные юбочки, хохот, густые кухонные ароматы, тот же неубиваемый «левый, левый, левый берег Дона». Только теперь она приняла это по-другому, спокойнее, готовая оплатить, выкупить три беспечных, случайно доставшихся ей года, на которые продлилось её детство. Правда, и этого выкупа с неё не взяли. Не прошло и шести месяцев, как она уже ехала в Москву, замужняя, с тяжелым кольцом на пальце, в богатую и правильную, совершенно безопасную жизнь.
        Здесь она делает паузу и облегчённо, в три больших глотка, допивает разведённый водой спирт, от которого передёргивается вся целиком: острые колени, узкие плечи, защищённые от холода ультратонким гибридным материалом (мембрана, утеплитель, встроенный климат-контроль). Мы молчим тоже, наблюдая за тем, как она допивает, как вытирает губы рукавом. «Какая же гадость, - говорит она, - господи, какая ужасная гадость этот спирт», и мы спрашиваем: «Ты что же, получается, совсем его не любишь?» «Кого?» - уточняет она с удивлением. Три глотка мгновенно расцвечивают её лицо ровным жарким румянцем, веки поднимаются как будто с задержкой. Она всё уже рассказала, она устала рассказывать, ей не хочется больше говорить.
        Мы не задаём других вопросов, потому что не существует подходящего, необидного способа произнести «брак по расчету», даже сейчас, спустя два часа и два рассказа, спустя двести граммов поделенного на четверых жгучего девяностоградусного напитка. Мы немного ёрзаем и переглядываемся, мы молчим.
        - Вы ничего не поняли, - говорит она. - Вы совсем ничего не поняли.
        17
        Третья история начинается почти сразу же, без перерыва, так что ничего не успевает измениться - ни напряженное внимание, с которым мы слушаем, ни интонация голоса, который ее рассказывает, и если закрыть глаза, то может показаться, что все сегодняшние истории принадлежат нам всем одновременно, в равной степени, настолько мы кажемся себе сейчас похожими, одинаковыми, неразделимыми.
        Не было ничего такого… Нет, правда, это было почти незаметно, такие вещи никогда не бросаются в глаза у хорошо воспитанных людей, у цивилизованных людей. А семья, без сомнения, была цивилизованная, это словосочетание часто произносили - цивилизованные люди - и всякий раз с едва слышным ударением, потому что подчеркивать такие вещи слишком уж явно было бы, разумеется, неприлично. Но она знала, почти с самого начала. Даже когда тебе пять лет, ты уже отчетливо можешь определить, что тебя не любят, пусть и не понимаешь пока, почему.
        Нелюбовь состоит из мелочей, которые, складываясь одна к другой, рано или поздно приводят в одну точку. Например, пауза, микроскопическая пауза перед каждой адресованной тебе улыбкой: лицевые мышцы приходят в движение, уголки губ поднимаются медленно, нехотя, и сразу же снова падают вниз, словно побежденные собственной тяжестью. Например, легкое, еле уловимое напряжение коленей, на которые ты взбираешься; тебе четыре, и ты еще не поняла, твой мир очень прост, и в нём нет места оттенкам. Мгновенное, кратковременное оцепенение тела, которое ты обнимаешь обеими руками, секундная задержка дыхания - это не отвращение, нет, просто нелюбовь.
        Стоило ей понять, что ее не любят (точнее, не так - ему было скорее всё равно, он был рассеян и скорее послушно совпадал с чувствами своей жены, словно собственных ему и не полагалось иметь, это именно она, она её не любила), и девочка немедленно отгородилась, выстроила невысокую, но плотную оборону. Это открытие не было болезненным, оно просто вписалось в общую картину мира, которая в тот самый момент постепенно начала проступать, обрастать деталями, как фотоснимок в проявителе. Ей хватало любви и без этих двоих, её бабушки и деда, она не нуждалась в ней и не чувствовала себя обделённой - нисколько, и не намеревалась даже пытаться переломить существующее положение вещей, доказывать свою годность, заслуживать одобрение. Вовсе нет.
        Её приводили к ним дважды в месяц. Регулярность визитов, видимо, тоже была обусловлена цивилизованностью семьи в целом, и именно это статусное соблюдение родственных принципов было почему-то очень важно её маме, которая, конечно же, не могла не заметить этой нелюбви, она наверняка увидела её раньше, чем девочка, но по какой-то причине продолжала длить присутствие их обеих на семейных обедах - с непременным фарфором, супницей и соусниками, с кольцами для салфеток, с накрахмаленной до хруста древней скатертью и шеренгой выложенного по росту почерневшего острозубого фамильного серебра. Иногда девочке казалось, что даже если бы их перестали приглашать, мама всё равно продолжала бы настойчиво являться под трехметровую монументальную дверь каждое второе воскресенье, хотя семьей в настоящем смысле этого слова - по крайней мере, для мамы - люди, жившие за этой дверью, могли называться в течение каких-нибудь шести месяцев, и очень давно: четыре, пять, шесть и больше лет назад.
        Маму они не любили тем более. Девочка хотя бы имела право считаться носителем каких-нибудь дремлющих наследственных признаков, в то время как женщина, родившая её, была не более чем нежеланным чужаком, вторгшимся и разбившим неприкосновенное приличное ядро этой прохладной семьи, так никогда и не сумевшей одобрить внезапный второй брак единственного сына. От бури, разразившейся незадолго до девочкиного появления на свет, сегодня остались только тени, безупречно заглушённые вежливостью, но по-прежнему осязаемые. Несмотря на то, что сын, не дождавшись даже первого дня рождения своей дочери, снова, задёргавшись, вырвался и исчез теперь совсем, уехал в другой город, лишив таким образом своих негодующих родителей возможности выразить своё неодобрение (а возможно, именно благодаря тому, что неодобрение это больше некому было выразить), всё оно целиком, без остатка, досталось этим двоим - второй невестке и ее дочери. Неодобрение было тихим, неявным, образцово корректным, и от этого почему-то еще больше бросалось в глаза.
        Нельзя сказать, чтобы такая принужденная вежливость не стоила усилий всем четверым ее взрослым соучастникам - родителям беспутного беглеца и двум его оставленным женам, собиравшимся за обеденным столом. Однако мысль о том, что эту традицию, соблюдаемую с железной пунктуальностью, можно бы и прекратить, теперь, спустя шесть лет, уже никому не приходила в голову; по незыблемому убеждению деда с бабкой, прошедшего времени было с лихвой достаточно для того, чтобы правильно воспитанные люди сумели справиться с любыми эмоциями, и если невестки и обладали собственным мнением по этому поводу, они оставляли его при себе. Обеды эти больше всего походили на допросы или, скорее - на долгий многочасовой экзамен, который его неизменным жертвам приходилось держать сразу по всем дисциплинам: отвечая на вопросы, касавшиеся их редких успехов и очевидных неудач, они обязаны были еще следить за тем, чтобы не капнуть соусом на скатерть и выбирать правильные столовые приборы. С другой стороны, это избавляло их от необходимости общаться между собой; на это им просто не хватило бы времени.
        У двух девочек, приводимых на эти обеды матерями, была разница в восемь с половиной месяцев - невозможная у родных сестер. Словно понимая это, они не спешили ими быть; тем более, что старшая из внучек единственная могла, пожалуй, похвастаться хоть каким-то подобием приязни в этом просторном и бесстрастном доме. Именно в ней последовательно обнаруживались способности - к музыке, с немедленной покупкой почти насильно врученного ее матери немецкого фортепиано; к языкам - после чего наступило время долгих настойчивых разговоров о необходимости посещения далеко расположенной, но прекрасной спецшколы. У старшей внучки было имя - ее звали Лиза, а к младшей чаще всего именно так и обращались - девочка, как будто у нее не было имени вовсе, как будто они никак не могли его запомнить. «Девочка, не прислоняйся к обоям, - произносила бабушка, при этих словах разглядывая её без улыбки, внимательно, словно видела впервые. - Девочка, суп необходимо доесть. И убери, будь добра, ноги от диванной обивки».
        Словом, Лиза заняла всё их сердце без остатка, словно оно было совсем неглубоким, это их сердце, и места в нем хватило лишь для одной внучки, а для второй ничего уже не осталось. Когда-то, вероятно, эта пристальная благосклонность безраздельно принадлежала общему отцу обеих девочек, но он жил теперь далеко, в другом городе, за пределами сферы влияния своей матери, и даже обзаводился там, кажется, какими-то еще детьми, избавленными уже в силу самой географии от обязанности как-то соперничать за внимание деда и бабки, оставшихся в Москве, в зияюще огромной профессорской квартире на Ленинском проспекте.
        Взрослея, девочка поймала себя на мысли, что, возможно, её не полюбили именно из-за разочарования, которого не случилось ещё в момент рождения старшей внучки, и что ровно такая же судьба постигла бы всякого следующего отпрыска её непостоянного отца, появись он на пороге.
        Сама Лиза, разумеется, была ни в чём не виновата, но младшая сестра всё же однажды как следует отлупила её; не от обиды, нет, просто ради восстановления справедливости. Это был самый простой, самый доступный способ раз и навсегда разрешить все прошлые и будущие асимметрии: в тихой библиотечной комнате с тускло поблескивающими из-за стёкол собраниями сочинений, сидя верхом на старшей, рыхлой, нарядно-розовой, не ожидавшей нападения, заталкивая той в рот её же собственные туго скрученные косы, девочка внезапно ощутила отсутствовавшее в течение долгих шести лет родство и поняла, что теперь они сумеют, наконец, подружиться. Именно это и произошло, в тот же самый воскресный день, немедленно после драки, и никогда больше не прекращалось, до самой Лизиной смерти (до которой было ещё далеко). И девочке оставалось только сожалеть о том, что взрослые не способны воспользоваться тем же - очевидным! - рецептом для того, чтобы разом разрешить собственные противоречия, а вместо этого проводят за общим столом мучительно долгие неприязненные часы, говоря о пустяках, притворяясь родственниками.
        Теперь, когда она исправила всё, что было в её силах, ей оставалось разве что наблюдать. Взгляд её, лишённый снисходительности, свойственной только любимым детям, безжалостно подмечал все мелочи. К примеру, она безошибочно определила момент, когда эти два нестарых ещё человека перестали вместе спать. Им было чуть более шестидесяти, когда их неприятная, возмутительная с точки зрения выросшей без отца девочки, плотская привязанность друг к другу, которая проявлялась в бессчетном количестве крошечных прикосновений, задержавшихся ладоней, в прочих неприличных деталях и даже в самой природе заискивающей второстепенной - домашней - роли, которую принял на себя дед, являвшийся для остального мира, бесспорно, человеком гораздо более значительным, чем его никогда, ни минуты не работавшая жена, - эта самая привязанность внезапно исчезла без следа, превратив их сожительство в бесполое бытование в разных спальнях. При этом, хотя в пятикомнатной квартире имелось достаточно места, дополнительная спальня так никогда и не была обставлена соответствующим образом. Одна из комнат всего-навсего внезапно изменила
запах, внешне никак не преобразившись; и отметив это, девочка поставила первую галочку в воображаемом, до этого дня даже не существовавшем списке. Это означало, что непроницаемая броня безупречной сплоченности, много лет подавлявшей четверых заложниц, призываемых два раза в месяц для бесстрастного осмотра, дала трещину, потому что их экзаменаторы и судьи не были больше едины.
        Она начала вести свой список, когда ей было уже около четырнадцати. Старшая из сестёр в этот самый момент взбрыкнула и почти перестала бывать у деда с бабкой, появляясь разве что изредка, по праздникам, и младшей было уже понятно, что она имеет полное теперь право поступить так же, но ей не хотелось оставлять маму в одиночестве. Мама штурмовала неприступный крепостной вал своей несостоявшейся семьи много лет подряд легко и весело, не меняясь в лице, но по пути - туда и, в особенности, обратно - была всегда необычно молчалива, так что девочка продолжила приезжать, ощетинившись, вооружившись нелюбовью (теперь уже своей собственной), готовясь защитить - не себя, маму - при малейшем намеке на нападение; маленький оруженосец на войне, о правилах и причинах которой ему не сказали.
        Перечень разломов, изуродовавших еще недавно неуязвимый фасад, которым бабка и дед поворачивались к миру, пополнялся со всё возрастающей скоростью, перешедшей буквально в галоп в тот год, когда дед неожиданно даже для себя самого вышел на пенсию, словно именно социальный статус, теперь обрушившийся, и держал эту семью на плаву так долго. С этого момента каждая мелочь - телефонный звонок от бывших коллег, учеников или почитателей, перепечатанная где-нибудь давно написанная статья, приглашение по старой памяти почетным гостем на какое-нибудь околонаучное мероприятие - словом, всё то, о чём раньше за обеденным столом не говорили вовсе, обсуждалось сейчас всесторонне и в мельчайших деталях, но событий этих становилось всё меньше и меньше с каждым месяцем, и разговоры о них, многократно повторённые, натягивались теперь на разом опустевшую жизнь вышедших в тираж стариков неловко, как худое одеяло.
        Семейный распорядок остался неизменным. После обеда дверь кабинета закрывалась за дедом, и с этой минуты говорили уже вполголоса, но даже бабушка не употребляла больше слова «работает» применительно к его привычному дезертирству: никакой работы давно уже не было. Были стопки газет и ветхий, обтянутый лопающейся свиной кожей диван, который (всякий раз, когда девочке случалось заглянуть за очередным доказательством) хранил в предательских вмятинах тепло только что поднявшегося грузного тела. Кисло пахло табаком и аптекой, и всё чаще - спиртным.
        Не заметить нетвердой походки, слезящихся глаз и появившейся нездоровой отечности в породистом дедовом лице было невозможно; но об этом не говорили. Даже когда бутылка армянского коньяка (с унизительно небольшим количеством звездочек), пробив, очевидно, бабкино свирепое сопротивление, заняла полноправное место посреди обеденного стола. Даже когда дед принялся назойливо предлагать невесткам и поджавшей губы жене «капельку, для сосудов»; даже после опрокидывания соусника, оставившего на белоснежной скатерти оскорбительное неровное пятно - прогрессирующий алкоголизм хозяина дома всё ещё держался за кадром, существуя словно бы сам по себе. Но трюм был пробит, и вода поступала внутрь уже не ручейком, а широким потоком, и непоколебимые бастионы приличий начали падать один за другим. Девочка подмечала теперь неостановимый, стремительный распад не из злорадства, а просто чтобы убить время, потому что ей нечем было больше заняться: первый неотстиранный след на скатерти, пересоленный суп, следы пыли на всегда сверкавшей полировке, неприглаженный, неприятно подрагивающий седой вихор на дедовой макушке. Запах
- непобедимый, несвежий, стариковский, начинавший исходить от них обоих. Даже сама величественная квартира, казалось, прямо на глазах блёкла и выцветала, словно старая фотография.
        Дотерпев до своего двадцатилетия, девочка смогла, наконец, последовать примеру сводной сестры и начала понемногу пропускать визиты: гидра осталась без зубов и была уже не опасна. В редкие разы, когда младшая внучка изменяла своему решению, ей уже можно было многое из того, что не позволялось раньше - прислоняться к обоям, оставлять суп недоеденным, прижиматься подошвами к вытертой обивке дивана, курить в форточку на кухне, не опасаясь разоблачения - шаркающие, натужные бабкины шаги по рассохшемуся паркету слышны были теперь задолго. Безобразная старческая беспомощность давно превратила девочкину непримиримую, тщательную вражду в почти равнодушную брезгливость, и казавшаяся вечной готовность к обороне окончательно уступила место скуке.
        Некоторое разнообразие (незадолго до смерти деда) внесла некрасивая, абсолютно уникальная за все эти годы сцена, начавшаяся с известия о том, что блудный отец, брошенный в своём захолустье очередной неблагодарной женой, свалился с инфарктом и прозябает теперь в тисках бесплатной провинциальной медицины. «Ему будет лучше здесь, - с вызовом объявила бабушка, произнесшая имя своего сына впервые за долгое время, в перерыве между жидковатым супом и подгоревшим вторым, - в конце концов, это его дом». Старшая из невесток после этих слов немедленно потемнела и затряслась, испугав и удивив не только стариков, но даже собственную дочь. «Его дом! - кричала она, - его дом, черта с два, семнадцать лет! Сем-над-цать лет подряд!.. Ему было - плевать!.. Есть вы или - нет! А мы… каждый месяц! Каж-дый ме-сяц!»
        Именно в этот скандальный день две женщины, когда-то страшно давно делившие одного единственного никчёмного мужчину и не ставшие с тех пор не только ближе, но как будто ещё больше отдалившиеся из-за принуждённого присутствия за общим столом, где они, пожалуй, ни разу так друг к другу и не обратились, не заговорили прямо, без посредничества властного матриарха, впервые скомкали визит и распрощались, не дожидаясь обязательного кофе, остановились возле подъезда, и словно по команде, одновременно закурили, не спеша разбегаться по противоположным автобусным остановкам. Обе их дочери встали тут же, рядом, заинтригованные и любопытствующие.
        «Пятикомнатная квартира, - произнесла, вдохнув разом полсигареты, одна из женщин, и губы сложились у нее в горькую гримасу, словно она собиралась сплюнуть эти слова на изъеденный весенний снег под ногами. - И эта гнида сейчас примчится, держась за сердце, и развалится посреди, и всё, понимаешь? И всё».
        «Ну и что?» - сказала вторая, аккуратно и собранно стряхивая пепел, и пожала плечами.
        «Ну и что? Ну-и-что?! А зачем мы тогда? Зачем ты тогда?!»
        «Не за этим», - легко, равнодушно ответила младшая и улыбнулась.
        Её собеседница яростно зашвырнула окурок в обнажённый, беззащитный околоподъездный палисадник, и не прощаясь, зашагала прочь, повторяя недоверчиво, зло - «не за этим, не за этим! твою мать, не за этим!»
        Много лет спустя, когда ни деда, ни бабки не было в живых, а безжалостный неразборчивый рак почти уже превратил маму в бессмысленный, обезумевший от боли кусок мяса, в один из редких моментов подаренного опиатами облегчения она, наконец, ответила давно выросшей дочери на вопрос, который та ни разу так и не решилась задать. «Я отказалась от завещания, - сказала мама, блуждающе, потусторонне улыбаясь. - Эта старая жаба всю жизнь считала, что я терплю её ради квартиры. Ради её вонючего вытертого серебра. Она мне предложила… ты не знала?.. она предложила… какой-то договор ренты - в обмен на квадратные метры. Я отказалась. Но продолжила. Туда ходить. Я выносила за ней судно. За этой сукой. Которая никогда. Меня не любила. Тебя. Не любила. Я её мыла. Я. Её. Похоронила. Эту. Суку. Эту… суку».
        Дочь сидела рядом, крепко держась за сухие жёлтые пальцы, слушала прерывающиеся, пропадающие вдохи и выдохи, и природа этой мстительной, непримиримой, растянувшейся на тридцать с лишним лет битвы характеров постепенно, впервые разворачивалась у неё перед глазами. «Какого чёрта, - хотелось ей сказать, - мама, ну какого же чёрта». Но говорить это было уже некому.
        Мы сидим безмолвно, изумлённые, пожалуй, даже недоумевающие. Слишком уж то, что мы услышали, отличается от двух предыдущих рассказов - сильнее, чем они друг от друга. Мы чувствуем, что обязаны как-то отреагировать, произнести хотя бы что-нибудь, но не можем найти подходящих слов; мы даже не переглядываемся, мы упорно смотрим себе под ноги. Было бы здорово выпить сейчас за что-нибудь. А может, было бы здорово просто выпить вообще, безо всяких поводов, без слов, но спирт закончился весь, без остатка, и порожняя бутылка без этикетки бессильно лежит сейчас, опрокинутая, чуть в стороне, мутно поблескивая зеленым боком.
        Она обводит нас взглядом. Мы чувствуем это, не поднимая глаз. Она оглядывает нас, одну за другой, и читает нашу растерянность и разочарование.
        - Вы что, правда думали, я о нём буду говорить? - спрашивает она насмешливо, с вызовом. - Нет, серьёзно? О нём?
        Я успеваю ещё подумать о том, что и мне теперь (сейчас моя очередь) неловко, нехорошо, нельзя говорить о нём, а ведь я, наверное, больше ни о чём другом уже не умею говорить. И тут откуда-то снаружи, не-издалека, прямо над ухом раздаётся треск обмороженных веток и хруст шагов по снегу. Пёс, встрепенувшись, взвивается, выгнув дугой жёлтую худую спину, и рычит - тяжело, низко, предупреждающе. Мгновение-другое мы рассматриваем туго зашнурованные ботинки, прорвавшие оранжевый и непрочный дрожащий круг света, отбрасываемый нашим костром, и только потом набираемся смелости и смотрим на него.
        - Уютно у вас, - говорит Анчутка, улыбаясь нешироко и скупо. - Гостей принимаете?
        Он один. Больше никто не пришёл.
        18
        Прежде, чем мы успели задаться вопросом, что ему нужно здесь, зачем он перешёл озеро в темноте, один; прежде даже, чем мы успели испугаться по-настоящему, Ира легко и быстро вскочила, и пошатнувшись совсем немного, потянулась и выдернула из сугроба топор - тяжелый, с гнутой исщерблённой рукояткой, и встала ровно между, отгородив нас, всё ещё сонных, раскисших, медлительных, от Анчутки, стоящего в десяти шагах. И вздёрнула подбородок. Застыла, широко расставив тонкие ноги. Топор, тускло поблескивая толстым рыжим лезвием, слабо качался в её руке. Поднимайся, сказала я себе, поднимись сейчас же, и оглядела вспаханное рыхлое пространство вокруг костра. Ноги совсем не слушались, ватные от страха и спирта одновременно. Она была где-то здесь, совсем рядом, я только что её видела… Мне пришлось встать на колени и погрузить руку в холодную снежную кашу, обжёгшую пальцы, и только тогда я её нащупала; толстое стекло уже успело покрыться невесомой ледяной сеткой, мгновенно превратившейся в воду внутри моей испуганной ладони, но я ухватила бутылку, как могла крепко, за узкое скользкое горло, и с трудом
поднялась, остро жалея о том, что мы столько выпили. Идиотки, сколько же мы выпили? Кажется, нужно сейчас разбить её, непременно нужно разбить, иначе не будет никакого толка; если просто ударить по этой крупной тяжелой голове, бутылка всего-навсего лопнет, как лобовое стекло в автомобиле, рассыплется на неострые одинаковые осколки.
        Вокруг, как назло, не было ничего твердого. До мостков не добежать - далеко, а её нельзя, никак нельзя было оставлять там одну с этим ее дурацким топором, она и поднять-то его не сможет, наверное, не говоря уже о том, чтобы как следует размахнуться. Я перехватила бутылку поудобнее, ругая себя за слипающиеся глаза, за то, что предательская вытоптанная полянка медленно, тошнотворно вращается вокруг моей головы, за то, что каждое простое движение стоит мне таких чудовищных усилий, - и шагнула к ним, замершим лицом к лицу, разделенным только невысоким, бессильным огнём и оскаленной тощей собакой, и встала тоже, чувствуя жар, исходящий не от пламени, а от хрупкого узкого тела рядом, мечтая об одном - не упасть раньше времени.
        Еще через секунду позади меня (отворачиваться, чтобы посмотреть, было нельзя) вдруг захрустело, завозилось, и я почувствовала прикосновение - слабое, скользящее, где-то на уровне коленей.
        - Сейчас, - сказала Марина снизу, из-под моих ног. - Сей… час.
        Ухватилась крепче, за нижний край моей куртки, потом за рукав, и выпрямилась наконец, пошатываясь, нетвёрдо, и осталась стоять рядом со мной, упираясь в моё плечо. Просто так, сама по себе, без бутылки и без топора, с пустыми руками. А за ней уже поднималась Наташа, подходя с другой, Ириной стороны.
        - Топором только не размахивай, - шепнула она неожиданно трезвым, недовольным голосом.
        И потом никто больше не двигался и не разговаривал, и глубокая напряженная тишина, нарушаемая только шипением смолы в огне, разлилась и накрыла нас четверых и мужскую широкую фигуру напротив.
        Несколько долгих тревожных мгновений он не делал ничего, только медленно, внимательно рассматривал наши глупые, пьяные, беспомощные лица, а потом, когда ожидание сделалось невыносимым, произнёс с задумчивым, неторопливым удивлением:
        - Интересные вы, девчонки. Я вообще-то ягод вам принёс.
        Он сбросил с плеча рюкзак, тяжело ухнувший нам под ноги, почти в самый костер. Одна из вытертых матерчатых лямок обиженно съежилась, как живая, словно стараясь держаться подальше от жгучих стелющихся огненных языков, и тут же принялась чернеть по кромке.
        - Ягод?.. - тупо переспросила Наташа, - ка… ких ягод?..
        Вместо ответа он опустился на корточки - одним легким, неуловимым движением, отдернул рюкзак от кострища и распахнул его.
        В плотных брезентовых недрах ярко, морозно сверкнуло красным; запустив внутрь обе свои широкие горсти, он приподнял и рассыпал, подставляя нашим взглядам, рубиновые заледеневшие шарики.
        - Брусника?.. - выдохнула Марина прямо мне в ухо.
        - Брусни-и-ка, - повторила она нараспев, мечтательно, с восторгом, и оттолкнувшись от моего плеча, шагнула вперёд, неловко скользнув ногой по тлеющей, негодующе плюнувшей искрами головёшке.
        - Да где же вы.. где же вы взяли столько!.. - говорила она, уже падая на колени возле мешка, уже ныряя внутрь ладонями и ртом одновременно, и осеклась только в самый последний момент, поднимая лицо:
        - Можно, да? Можно?
        - Кислая! - сказала она с восторгом спустя секунду, с полным ртом. - Кислая, жуть! - и зажмурилась.
        Рюкзак оказался набит тяжело, туго, под самые веревочные завязки. Ягоды, видно, были собраны наспех, вперемешку со мхом, подмороженными листьями, ветками и хвоей; мы вычерпывали горстями и жевали, не разбирая, ломкие и горькие ледяные брусничины пополам с листьями и иголками и жевали, сидя прямо на снегу, и не могли остановиться, потому что три месяца подряд мы ели только рыбу и ничего другого.
        - Да погодите вы, - сказал Анчутка. - Что ж вы ее прямо так, замороженную. Горло заболит. Хотя я смотрю, вам море сейчас по колено.
        Он засмеялся коротко, необидно.
        - По поводу пьете или так?
        Марина быстро выплюнула в ладонь жесткую лесную шелуху.
        - Форель! - вскрикнула она, словно удивляясь тому, что у нашего долгого, наполненного разговорами вечера действительно был повод. - У нас же форель! Мы ее сами… я сейчас…
        И вскочила, покачнувшись.
        Рыбу Анчутка запёк сам, отмахнувшись от нашей бестолковой помощи, «вы давайте лучше продышитесь, девчонки, сейчас мужики ваши вернутся, а мне оправдывайся, что не я вас поил», и мы послушно расселись вокруг, наблюдая, как он разгребает угли, как пристраивает с краю увесистый серебристый кулёк. Есть не хотелось. Спирт, прозрачный ночной воздух, ровное густое тепло от огня убаюкивали, укачивали, и Анчутка вполголоса, монотонно рассказывал, как скользнувшая с тропы снегоходная лыжа разрезала нехоженый, белоснежный, толстый слой снега, «а там ее густо-густо, целая поляна, девчонки, и ведь недалеко совсем, тут рядом». Закрывая глаза, я увидела и этот снег, похожий на взбитые сливки, и широкий красный разрез, словно след от ножа в боку пышного торта, «странно, что ее не собрали, черт их знает, не нашли, что ли, обычно они тут по осени чешут ягоду как комбайны, у них скребки такие специальные, слышишь, раз махнул - и полкило сразу, хотя, может, некому было чесать уже, перемёрли, может, а то и разбежались». Перемёрли, повторила я про себя равнодушно, проваливаясь в уютную дремоту, перемёрли - и не было
больше в этих словах ничего страшного, как не бывают страшной сказка, рассказанная на ночь. Угли шипели; лёгкий, едва уловимый аромат жареной форели робко, опасливо разворачивался у нас над головами, и вдруг тот же спокойный голос произнёс прямо у меня над ухом: «о-па, здорово, мужики», - и я вздрогнула и проснулась.
        Вначале виден был только массивный силуэт, безликий, неузнаваемый, и на мгновение мне показалось, что где-то совсем недалеко, в каких-нибудь десятках метров отсюда, за дрожащей и зыбкой границей рыжего свечения костра пространство изогнулось, раздвоилось и по ошибке выплюнуло ещё одну копию человека, уже сидящего здесь, рядом с нами, и что сейчас он подойдет ближе и снова сбросит с плеча набитый ягодами рюкзак. Однако стоило ему подойти ближе, морок рассеялся, и я узнала Лёню. Он тяжело, со свистом дышал, словно большую часть пути с того берега ему пришлось бежать. Он быстро, зло окинул взглядом нас, хмельных и сонных, и заманчиво скворчащую в углях форелину, и бессмысленно брошенную в сугробе опустевшую бутылку, разве что лишнюю секунду задержавшись на Анчуткином улыбающемся лице, а затем нашарил глазами жену и дальше смотрел уже только на неё. Она как раз поднималась ему навстречу, радостно, и заговорила:
        - Лёнечка, ну где вы ходите, мы уже и рыбу почти.. - и даже успела сделать шаг или два в его сторону, но он оборвал ее, не дав ей закончить.
        - Иди в дом, - сказал он сухо, отрывисто, и эта короткая, вполголоса произнесенная фраза заставила ее замереть на месте, как будто это были не слова, а глухой деревянный забор, внезапно выросший у нее из-под ног.
        Она сделала один резкий вдох; похоже было, что она собирается сказать что-то ещё, но тут Лёня задрал подбородок и сделал одно едва заметное, легкое движение головой, и она послушно повернулась и пошла. Он следил за тем, как она нетвёрдо, с усилием шагает, словно взглядом подталкивая ее в спину, и после того, как дверь за ней закрылась, повернулся к Анчутке и произнёс с неожиданной свистящей яростью:
        - Ты что здесь, сука, делаешь.
        - Лёнька! - раздался папин голос откуда-то из-за Лёниной спины.
        - Ну какого чёрта ты рванул? Дрова бросил, кому их за тобой подбирать…
        Появившись из темноты, папа тоже задыхался, как после долгой пробежки; следом показались и остальные - Сёрежа, Мишка, Андрей, уставшие, заледеневшие и встревоженные.
        - Да он просто ягод принёс, - начала Наташа, тоже поднимаясь, и Лёня, не поворачивая головы, вскинул ладонь, как будто отгораживаясь от всего, что она собирается сказать.
        - Я говорю, ты что делаешь здесь, - повторил он и принялся ждать ответа, и только дёрнул плечом, сбрасывая Серёжину примирительную руку.
        Анчутка выдержал паузу - долгую, в течение которой снова стали слышны тихие зимние лесные звуки, прерываемые только Лёниным сбившимся, захлёбывающимся дыханием. Потом поднял лицо, не поднимаясь на ноги, и снизу вверх посмотрел на Лёню.
        - Неправ, - сказал он серьёзно, без улыбки. - Не подумал. Извини, хозяин. Я и побыл-то всего полчаса. Вовка брусники набрал детишкам вашим, слышишь, поляну нашли под снегом и чего-то так обрадовались, что я сразу и потащил. Надо было до завтра подождать.
        Он поднялся и протянул руку, и рука эта несколько мучительных мгновений провисела в воздухе сама по себе, отчетливо освещённая оранжевым светом костра. Наконец, Лёня всё же пожал её. Они стояли друг напротив друга, одинаковые, большие, сердитые мужики, и в том, как были сцеплены их ладони, не было ничего дружеского, ничего мирного.
        Когда скрип Анчуткиных шагов растворился в темноте, Лёня вытер руку о штаны коротким, брезгливым движением и сказал хмуро, как будто сплюнул себе под ноги:
        - Ну? Кому ещё тут неясно, что именно ему от нас нужно?
        19
        Форель, которой мы так гордились, осталась незамеченной - её просто равнодушно съели, расставив тарелки на драной клеёнке. Ни одна из нас четверых не смогла проглотить и куска. Марина свернулась калачиком в дальней комнате рядом со спящими детьми, и наотрез отказалась выходить на свет, а спустя минуту после того, как мы вернулись в дом, за перегородкой исчезла и Ира.
        - Какого черта ты там устроил? - говорил папа, кромсая беззащитный розоватый рыбий бок алюминиевой вилкой. - Отелло херов. Только наладили всё…
        - Правда, Лёнь, - сказал Серёжа. - На фига? Что такого-то? Ну пришёл, ну ягод принёс. Я не понял…
        - Зато он понял, - зловеще сказал Лёня, упираясь невидящим взглядом в свою тарелку, прямо в рассыпчатую ароматную мякоть. - Он отлично, мать его, понял.
        - Они нам завтра обещали помочь венцы разобрать, - начал Серёжа, - нормально же всё…
        - Машину тебе жалко, да, Лёнька? - с полным ртом проговорил Андрей и улыбнулся. - Вот и дружбе конец.
        И тогда Лёня вдруг подался вперёд, резко, неожиданно; мне показалось, что он сейчас с размаху грохнет кулаком, и непрочный кривой стол лопнет пополам, развалившись в щепки, но Леня просто навалился на край, широко расставив локти. Тарелки жалобно звякнули, какая-то мелочь поехала, покатилась в стороны, рассыпалась по полу.
        - Какая. На хер. Машина. - произнёс он раздельно, яростно, и в конце каждого его слова отчетливо слышна была точка, как будто он перешел на азбуку Морзе. - Какая. Дружба. Ты дружить с ним, блядь, собрался? Он таких, как ты. На обед. По три штуки. Ты в глаза ему заглядывал? Вашу мать, ну откуда вы такие пионеры взялись?
        Лёня вскочил и пнул злополучный стол ногой, и одна из тарелок хлопнулась-таки вниз, разметав по чёрным доскам жирные перламутровые рыбные дольки.
        - Не ори, детей разбудишь, - сказал Серёжа, нагнувшись, и принялся собирать осколки.
        - Ладно, - сказал Лёня.
        Он стоял теперь, тяжело свесив руки, посреди тесной комнаты, которая словно была ему сейчас мала и трещала по швам.
        - Я не знаю, как вам еще объяснить. Остальные двое - плесень, мелочь, но за этим чёртом надо следить в оба глаза. Не нравится он мне. Ой как он мне не нравится.
        - Да кому он нравится-то? - отозвался Серёжа раздражённо - снизу, с пола, не поднимая головы. - Что ты предлагаешь? Мы не стали с ними воевать. Это надо было делать вначале, и мы не стали. А сейчас повод нужен посерьезней, чем мешок ягод.
        - Ну что вы несёте, - неожиданно устало сказал Андрей из своего угла. Он больше не улыбался.
        - «Мы не стали с ними воевать», - передразнил он Серёжу. - Можно подумать, у нас бы получилось. Давайте совсем откровенно, а? Кишка у нас тонка просто так их взять и перебить. Я боюсь, даже если б у нас был настоящий повод, а не вся эта херня с консервами и ягодами, мы всё равно жевали бы сопли, мирились там с ними как-то, находили общий язык. Ну, разве что морду там набить, ладно, это я могу себе представить. Но ползти через озеро с ножами, чтоб их перерезать ночью - да ладно. Это кино уже какое-то, категория «зет». Это вообще не про нас.
        Он с трудом выбрался из-за низенького стола и заходил по комнате, слепо натыкаясь на стены и кровати; два шага в одну сторону, два - обратно.
        - И неважно, кто они, эти черти, может, и правда зеки, а может - обычные мужики простые, или не знаю, военные, не в этом дело, понимаете? Дело в нас. Мы кто такие? За каким хреном в этом сраном лесу сейчас нужна твоя высшая математика, Андреич, или Форекс, или Серёгины банковские программы? Мы и сами здесь не нужны. Мы ни черта не можем. Мы вымираем, как динозавры. Мы почти уже вымерли.
        - За себя говори, - хмуро сказал Лёня. - Я - не вымру.
        Андрей живо повернулся и уставился на него с любопытством, словно увидел впервые.
        - Ты, кстати, может и правда не вымрешь, - сказал он после паузы и опять уселся на ближайшую кровать.
        - Слушай, я всё хочу тебя спросить - а ты кто? Ну, чем занимался до того, как всё случилось?
        - Кто-кто… - ответил Лёня и поглядел себе под ноги. - Издательство у меня. Учебники там, детские книжки. Буквари. Раскраски.
        Первым засмеялся Мишка - положил голову на стол, на перекрещенные локти, и мелко задрожал плечами, завсхлипывал, сначала беззвучно, потом всё громче и громче; а за ним захохотали остальные - задыхаясь, хлопая себя по ляжкам, утирая слёзы и кашляя, облегчённо выплёвывая вместе со смехом усталость, разочарование и страх, который так долго душил нас, что мы почти перестали его чувствовать.
        - Да что смешного-то, - неохотно, сконфуженно отбивался Лёня. - Бизнес как бизнес, ну чего вы ржёте?
        Серёжа, по-прежнему сидящий на полу, поднял к нему лицо.
        - Раскраски, - простонал он беспомощно. - Рас-крас-ки!..
        И нырнул назад, к расколотой тарелке, к разбросанным кусочкам форели.
        - Ну да, раскраски, блин! - возмущённо отозвался Лёня, но широкая его физиономия уже дрогнула, уже разъехалась в улыбке, и спустя мгновение он тоже зафыркал и затрясся, перегнувшись пополам, глотая воздух.
        - Ну, всё, - наконец сказал папа и вытер покрасневшее от смеха лицо рукавом. - Спать. С завтрашнего дня на стройку девочек берём с собой. Там осталось-то работы на пару дней: разберём венцы, переправим сюда, ну а здесь уж как-нибудь присмотрим за ними. Спать, спать!
        И он первым поднялся и принялся расправлять свой спальный мешок, качая головой и посмеиваясь, повторяя вполголоса, себе под нос: «раскраски, ёлки-палки, раскраски!»
        Лежа в темноте, я слушала ровное Серёжино дыхание и думала: ну и что. Ну и что. Даже если мы и в самом деле динозавры. Даже если мы действительно вымерли, и те, кто останется после нас, будут уже совсем другими и совершенно на нас не похожими. Ну и что, подумала я в последний раз и провалилась в сон.
        20
        На наше счастье, баня была невысокая; каждая стена ее была составлена всего из девятнадцати одинаковых обструганных брёвен, крест-накрест уложенных друг на друга. «Ерунда, - сказал мне Серёжа, - представь, что это конструктор, палочки, всё так просто, перепутать невозможно, подцепил, сбросил вниз, связал, перевёз». На деле же оказалось, что смёрзшиеся, плотно слежавшиеся венцы не желают разъединяться без сопротивления; что ни Мишка, ни папа не в состоянии поднять их; а когда под Лёней проломилась вторая по счету приставная лестница, которую прислоняли к торцу разбираемой стены, стало окончательно ясно, что снимать брёвна, расшатывая их, подцепляя палками, вытаскивая из вырубленных угловых чаш, могут только два человека - Серёжа и Андрей, остальные же способны только раскатывать их, сброшенные в снег, раскладывать по вырезанным на торцах номерам и увязывать веревками. На исходе третьего часа работы Андрей попал себе самодельной киянкой по руке, взвыл от боли и скатился вниз по хлипкой стремянке. «К чёрту, - сказал он, слизывая кровь с ободранных пальцев, - перерыв, Серёга, не могу больше. Так мы до
лета не управимся».
        Именно в этот момент появился маленький Лёха - щуплый, кривенький, и застенчиво скалясь железнозубым ртом, предложил свою помощь. «Ты давай-ко, отдохни», - сказал он, сильно oкая и глядя на длинного Андрея искоса, снизу вверх, а потом взлетел наверх по стремянке легко, словно жилистый камуфляжный муравей, зацепился коротенькой цепкой ногой за выступающий конец венца и завозился деловито, весело, застучал, упёрся плечиком, «ну чего ты? - крикнул он Серёже сверху, - подсоби давай». Серёжа послушно полез назад, и спустя минуту-две сверху посыпался мох, проложенный между венцами, и Лёха тоненько, протяжно, с наслаждением закричал, запел: «раааз-двааа-взялиии… аааащёооо - взялиии!»; почти сразу тяжелое длинное бревно поддалось, сдвинулось, - «пааааберегиииись!» - и упало с глухим стуком, нехотя, невысоко подпрыгнув несколько раз, как увесистый мяч для регби. Через какой-нибудь час количество брёвен, подготовленных к перевозке, почти удвоилось, и когда Серёжа взмолился, смеясь - «слушай, Энерджайзер, дай передохнуть-то», а его место снова занял Андрей, тщедушный Лёха, казалось, даже не запыхался; только
узкие его щёки, заросшие неопрятной грязноватой щетиной, запылали свежим, радостным румянцем. «Мох, мох собирайте, - командовал Лёха сверху, - да вон хучь в машину сразу, не мочите только, чтоб сухой был!»
        Чуть позже выяснилось, что в паре с Лёхой разбирать венцы может кто угодно - и юный Вова, прибежавший на шум с полным чайником горячего сладкого чая и добрых полчаса пританцовывавший внизу прежде, чем настала его очередь, и даже Мишка. Подгоняемые напевными Лёхиными мантрами «пошла-пошла-пошлааааа» и «взялииии!.. взялиииии!», все они будто проснулись, оттаяли и заработали нетерпеливо, скоро, жадно, и добрались до оконных коробок еще до темноты. Пластиковый кунг Андреева пикапа был к этому моменту почти доверху забит высушенным мумифицированным мхом. Заводить пикап раньше времени мы не стали, и бегая туда и обратно, не только протоптали широкую, щедро присыпанную мхом тропу от разбираемой бани до площадки с машинами, но умудрились даже почти не замёрзнуть, как будто и мороз, обязательный, привычный, ежедневный - сегодня решил отступить, дать нам передышку.
        Анчутка показался только ближе к вечеру, когда начало темнеть. Вначале раздался рокот мотора, потом редеющий к краю ельник прорезал бледный расплывчатый луч света, и спустя минуту громыхающая одноглазая машина подъехала к бане, сделав, прежде, чем остановиться, последний лихой вираж и плюнув липкой снежной струёй в полуразобранную стену. С Анчуткиным появлением оба его товарища, как мне показалось, несколько погасли. Выбравшись из седла, он негромко подозвал Вову и всучил ему свой раздутый рюкзак - «ну-ка, прими», - скомандовал он, и Вова послушно подставил тощие плечи. Я подумала было, что внутри вторая порция ягод, собранных где-то в лесу, но в брезентовых недрах что-то глухо и тяжело зазвякало, а долговязая Вовина фигурка перекосилась и осела под этим загадочным грузом. Поймав мой любопытный взгляд, Анчутка весело, таинственно подмигнул мне, и оба скрылись в своей обжитой избе. Спустя мгновение за ними бочком ускользнул и Лёха, с сожалением воткнув деревянные инструменты в ближайший сугроб.
        - Ну, что, пошли что ли? - сказал папа, когда мы остались одни. - Темнеет. Ещё один такой день - и всё, ребята, послезавтра повезём.
        Свистнув пса, с энтузиазмом рыскавшего весь день в полузасыпанных снегом окрестностях изб, мы потянулись к озеру - уставшие, довольные, негромко переговариваясь и мечтая о горячем ужине. «Бруснику ещё перебрать бы», - бессильно говорила Наташа, спускаясь на лёд; «Успеем, - отмахнулась Ира на ходу, - сил нет». За нашими спинами раздался вдруг громкий, пронзительный свист. Я обернулась; расталкивая начинающиеся сумерки, от избы к нам быстро шагал Анчутка. В руках у него что-то было, какой-то крупный полукруглый предмет.
        - Подождите, - сказала я.
        Шагов с десяти уже можно было разобрать, что несёт он банку - стеклянную, трехлитровую, с обмотанным бумагой верхом. Вплотную он подходить не стал, а вместо этого с улыбкой остановился у самой кромки льда и принялся ждать, пока мы все до единого замолчим и посмотрим на него.
        - Детишкам, - сказал он тогда и протянул банку вперёд, чтобы мы могли разглядеть. - Ягоду подсластить.
        Внутри стеклянных стенок уютно дремало густое, желтое, и под нашими недоверчивыми взглядами банка словно вдруг засветилась изнутри.
        - Неужели мёд? - быстро сказала Ира и шагнула к нему. - Валера, вы святой просто. Спасибо вам большое.
        - Ты не против, хозяин? - всё так же улыбаясь, спросил Анчутка поверх её головы, слегка отступая назад, чтобы Ира не смогла дотянуться.
        - Ну ладно тебе, - буркнул Лёня, опуская глаза, и только тогда банка скользнула, наконец, в Ирины протянутые руки.
        - Дай-ка поглядеть, - попросил папа, когда мы отошли от берега метров на пятьсот. - Холодная какая, - удивился он, вертя банку в руках, приподнимая ее, заглядывая снизу сквозь вогнутое стеклянное дно.
        - Я готов поклясться, - сказал он, наконец, - чем хотите, что этот мёд он привёз вот только что. На наших глазах. Они куда-то ездят за припасами, и вряд ли это место так уж далеко.
        21
        Пикап, четыре месяца простоявший на морозе, заводиться не захотел. Тяжеленный аккумулятор, хранившийся в тепле и безопасности под Наташиной кроватью, всё равно оказался безнадёжно мёртв. Пока папа с Серёжей откачивали из двух других машин оставшееся топливо (его набралось от силы литров восемь, неполная маленькая канистра), присмиревший Лёня с Анчуткой занялись прикуриванием наших уснувших автомобилей. Дребезжащий, раздолбанный УАЗ подогнали поближе, и через четверть часа и пикап, и «Лендкрузер» - Лёнина добровольная жертва - заурчали, закашляли и завелись.
        Стоя возле уютно тарахтящего «Лендкрузера» («пускай помолотит, - щедро сказал Анчутка, успевший плеснуть в лендкрузеров бездонный бак немного дизеля из своих загадочных запасов, - погреется», - и любовно похлопал большую черную машину по капоту), я поймала себя на мысли, что звук работающего автомобильного мотора здесь, посреди безлюдной тайги, звучит дико и чужеродно. Что сами мы - выцветшие, истрепавшиеся, одичавшие, уже потеряли право на то, чтобы вставать на блестящие хромированные подножки, прикасаться обветренными ладонями к безупречной прохладной коже рулевого колеса. Что каждая голубоватая лампочка на приборной панели уже готова отвергнуть нас, обречённых неумытых дикарей, годящихся только для того, чтобы погружать рукава в ледяную воду, вытаскивая сети, и резать пальцы рыбьими плавниками.
        Я протянула руку к сверкающей лакированной дверце и подумала с неожиданной злостью: как вы посмели остаться такими же безупречными, эргономичными, нетронутыми; какого чёрта вы выглядите так, будто за ближайшим углом начинается город, гладкий асфальт, светофоры, электричество, пробки, кинотеатры, рестораны, работающие до последнего посетителя, книжные магазины - чёрт, чёрт, я убила бы сейчас за какую-нибудь книгу, любую, какую угодно, даже за такую, которую и читать бы не стала полгода назад. Эти жуткие месяцы словно сняли с нас кожу, превратили в серые тусклые тени, как будто всё, чем мы нравились себе и друг другу, и заключалось в этих светофорах, кинотеатрах и ресторанах, и горячих ваннах - конечно, как я могла забыть! - в увлажняющих кремах, в центральном отоплении, в доступности еды, в отсутствии страха - ежедневного, обязательного - страха умереть от голода.
        Моя ладонь застыла в воздухе, в каком-нибудь сантиметре от полированной яркой поверхности - обломанные тусклые ногти, сухая блёклая кожа; я не смогла прикоснуться. Хорошо, что у нас кончился дизель, подумала я с ненавистью, вы умрёте с голоду раньше нас. Ещё день, два - и мы бросим вас здесь навсегда, потому что нам нечем будет накормить вас, и безжалостная ржавчина, эрозия, солнце, сырость, холод убьют вас раньше, чем сдадимся мы. Ещё через полгода мы будем почти такие же, как сейчас. Мы устроены иначе, по-другому; может быть, внешний лоск слетает с нас быстрее, но потом процесс замедляется, и даже без медицины и таблеток мы протянем еще десять лет, двадцать, если нас не скосит, конечно, какая-нибудь безнадёжная ерунда вроде аппендицита, или - ну, хорошо - раковая опухоль, а от вас уже лет через пять останутся только бессмысленные ржавые скелеты, рассыпающиеся от малейшего ветерка. Ваша хрупкая и капризная электронная начинка сгниёт, краска потускнеет и пойдёт пятнами, колёсная резина рассохнется и выпустит воздух. В конце концов от всех нас останется примерно одно и то же: высохшая кучка неживой
материи, но мы продержимся дольше. Мать вашу. Мы продержимся дольше вас.
        Я сжала в кулак свою жалкую ладонь и стукнула дверцу бедного «Лендкрузера», и в этот самый момент щекой, плечом, половиной тела почувствовала чужой внимательный взгляд.
        - Хочешь, прокачу? - предложил Анчутка тихо, в самое ухо, так, что было слышно только мне и никому другому. - Или, давай, за руль садись. А?
        И мне сразу же стало мучительно стыдно и за безадресную мою дурацкую злость, и за то, как этот посторонний мужик истолковал её.
        - Не надо, - отказалась я. - Зачем. Дизеля мало осталось, и потом, Лёне будет неприятно.
        - Это моя теперь машина. - Анчутка больше не понижал голоса. - И мне насрать, кому там приятно, кому нет.
        - Ну, а мне не насрать, - сказала я, радуясь тому, что у беззубой моей ярости появился, наконец, одушевлённый адресат.
        Какого чёрта он говорит мне «ты», а я которую неделю аккуратно ему «выкаю»; с какой стати мы вообще стараемся быть вежливыми, воспитанными столичными девочками, когда нет уже никакого смысла в нашей вежливости, и столицы тоже никакой уже нет?
        - Не поеду я никуда.
        И я отвернулась - с облегчением, и увидела, что прицеп пикапа за это время успели доверху загрузить стропилами и шиферными ломкими листами, а папа с Серёжей, стоя на подножках, уже прикручивают к верхнему багажнику всякую мебельную мелочь. Я пошла к ним, чтобы быть рядом, когда эта неустойчивая, шаткая конструкция сдвинется с места и поползёт через замерзшее озеро к нам, на остров, и услышала, как бесстыдно рокочущий двигатель «Лендкрузера» захлебнулся и умолк у меня за спиной. Так тебе и надо, подумала я, подожди. Может, ты и протянешь дольше других - но, помнишь? Регулярная замена масла, качественное топливо, импортные запчасти и хорошие дороги - ничего из этого тебе не светит, у тебя нет шансов, даже и не надейся.
        Когда пикап, радостно урча, пропахал рыхлый прибрежный снег, смял торчащие повсюду чёрные обмороженные сорняки и двинулся к острову медленно, осторожно, с хрустом вгрызаясь в лёд шипованными колёсами, все мы направились следом, провожая его неторопливое продвижение вперёд, как почётный караул. То, что большая серебристая машина ожила и снова служит нам, без сомнения радовало всех, кроме меня: казалось, застрянь он, заскользи, забуксуй посреди этой гладкой слепящей пустоши, - они впрягутся, упрутся в него плечами и дотолкают до цели, и только я шагала следом, в самом конце, слушая бьющуюся в ушах единственную мстительную мысль: первый раз из десяти. Еще девять ходок - и всё. И тебе конец.
        После третьего рейса, доставившего на остров разобранную веранду с перилами из круглых сосновых балясин и раскладной диван, папа, задыхающийся, побледневший, объявил: «так, хватит цыганским табором за машиной бегать, два километра туда, два - назад, только задерживаем всех. От нас, девочки, куда больше пользы здесь», - и следующие пару часов мы растаскивали поспешно сваленные в кучу стропила и покрытые лаком половые доски, освобождая место для брёвен - тонких, длинных, угрожающих занять весь наш крошечный, свободный от деревьев и камней пустырёк. Перекладывая желтые чистые доски, уворачиваясь от торчащих гвоздей, раздражаясь от усиливающейся тупой боли в пояснице, каждую минуту из этих двух долгих часов я чувствовала только иррациональный, комком застрявший в гортани тоскливый гнев, не дающий ни дышать, ни разговаривать. Я схожу с ума, я точно схожу с ума, иначе нельзя объяснить, в какую бездонную дыру провалилась вдруг осторожная, только что народившаяся радость оттого, что этот кукольный, маленький, свежий дом уже почти полностью наш.
        Можно было сколько угодно наблюдать с края мостков за тем, как небыстро, размеренно переползает ледяную поверхность озера мощная машина, делая в последней трети повторяющегося своего маршрута большую дугу в том месте, где толстый полуметровый слой льда покрывала беспорядочная сеть наших неумелых рыболовных лунок; как волочится за ней плотная, долгая, туго обвязанная веревками связка брёвен, похожая издали на гигантскую пачку спагетти; как слаженно и быстро набегают при малейшем препятствии - поправляя, подвязывая, подцепляя деревянными баграми - три знакомых темных фигурки, бегущие за машиной, и благодаря их усилиям движение это не прекращается. Можно было даже расслышать негромкое мурлыканье мотора, работающего на пониженных оборотах. Только торчащему в горле тревожному ноющему сгустку не было почему-то до всего этого никакого дела.
        - Поднажать бы, - озабоченно сказал Андрей, в очередной раз выбираясь из кабины пикапа, чтобы помочь остальным распутывать, развязывать, растаскивать по одному увесистые обструганные венцы, покрытые теперь, после столкновения с шершавым колючим льдом свежими царапинами и заусенцами. - Лампочка горит уже, топлива осталось всего ничего. Черт знает, на сколько ходок нам еще хватит. Нам ещё бы литров пять - но не просить же этих?
        - Да в жопу их, - весело и зло рявкнул Лёня, взмокший, источающий ровный густой жар, вытирая лоб изодранной в кровь ладонью. - Почку им, что ли, продать за эти сраные пять литров? Побольше брёвен завяжем в следующий раз - ходки за две управимся, не больше. Там осталось-то штук двадцать, Андрюха, и всё.
        - Стемнеет скоро, - подхватил Серёжа, уставший, с темными кругами под глазами, глядя поверх чёрных еловых верхушек. - Хорошо бы сегодня закончить, а?
        - Закончим, - засмеялся Андрей. - Мне бы только машинку потом еще успеть на берег переправить.
        Я смотрела, как они - вымотанные, торжествующие, упивающиеся давно забытой созидательностью простых и честных мышечных усилий, направленных не на безрадостное выживание, а на другое - новое, осязаемое, - погрузились в тёплый пикап и покатили назад, за последней частью расплетённых накануне, разъятых стен нашего будущего дома, ожидающих своей очереди по другую сторону громадного спящего аквариума, окружившего наш игрушечный остров. И подумала с завистью, что тоже, чёрт возьми. Тоже хочу - так. Принять участие, примерить на себя эту радость - чистую, простую, не омрачённую дурацкой и смутной необъяснимой тревогой. Хочу увидеть своими глазами, как последняя кучка одинаковых кусков древесины (которые потом соединятся, принимая в себя оконные коробки, дверные панели и укроются крышей, под которой мы станем жить, наконец, по-другому, по-настоящему) поволочётся по льду, повинуясь натяжению автомобильного троса, послушная законам Ньютона, мёртвого так же бесповоротно, как мой - и даже Мишкин - школьный учитель физики. И может быть, если я увижу, как это происходит, то смогу проглотить, наконец, этот
жуткий безнадёжный комок, перекрывающий мне воздух.
        Я не сказала никому ни слова. Просто спрыгнула с мостков и зашагала по льду, думая: два километра пешком займёт у меня минимум полчаса. За это время они успеют и подтащить, и связать тяжелые нижние венцы, и наверняка уже двинутся мне навстречу; я, скорее всего, застану их где-нибудь посередине, на полдороге, так что смогу только вообразить оставшуюся на том берегу пустоту, вытоптанную, смятую, усыпанную древесной стружкой. Ну и что, главное - я буду свидетелем, я получу право сказать себе - я была там, я видела начало и конец, и может быть, я сумею почувствовать то же, что и они.
        - Анюта! - крикнул папа мне в спину. - Ты куда? Аня!
        Но обернуться сейчас, увязнуть в объяснениях означало бы только разрушить хрупкий импульс, толкающий меня вперёд. Ледяной жгучий ветер впился мне в щёку, нырнул за ворот куртки, лизнул позвоночник. Я замёрзла, я устала, я хочу это видеть, я должна.
        Пес, вынырнувший из ниоткуда, потрусил рядом, тесно прижимаясь к моей ноге, приноравливаясь к моей скорости неохотно, испуганно, а позади уже слышен был торопливый скрип шагов; они все пошли за мной, оставив на берегу только папу и детей, не спрашивая ни о чём, не окликая, быстро, почти бегом, мои девочки, мои девочки, мои девочки.
        Мы бежали навстречу неспешно ползущему пикапу, уже отчетливо различимому в ослепительной, обостренной наступающими сумерками белизне; бежали тяжело дыша, не тратя сил на разговоры, не глядя друг на друга, но как бы мы ни спешили, поравняться со встречной медлительной процессией нам удалось только в последней трети, перед самым поворотом - там, где предшествующий десяток точно таких же, как эта, медленных проверенных ездок оставил на истерзанном льду глубокую изогнутую борозду, огибающую плавной дугой финальный отрезок, исколотый множеством неумелых дырок, проверченных нами в попытке добраться до чёрной озёрной воды и выцарапать из неё тощую зимнюю добычу.
        Мы всё ещё бежали, когда двигатель пикапа зачихал, задёргался, сообщая нам о том, что топливо, наконец, закончилось - раньше времени, раньше, чем мы ожидали, и пикап свернул с проложенной, процарапанной колеи напрямик, напролом, сквозь кривую, хаотичную гущу торчащих из-подо льда корявых замороженных деревянных костылей; когда Серёжа, бегущий следом за двигающейся рывками связкой тяжелых брёвен замахал руками, закричал «стой, Андрюха, стой!» Мы ещё бежали, когда Лёня - красный, распаренный, с раззявленными полами зимней куртки, хлещущими за широкой его спиной, как неудачные, неспособные к полёту крылья, вцепился вдруг в самый хвост ярко-жёлтого синтетического троса, словно пытаясь остановить на полном скаку механическую тягу ста сорока трёх неживых, запертых под капотом лошадей; когда оба они, безнадёжно отставшие на три, пять, десять метров, захлебываясь, надсадно заревели в унисон - «дверь, дверь открой, твою мать, открой дверь!»; и потом, когда вокруг уже трещало и хрустело, когда, казалось, сам воздух взорвался, безжалостно вминая внутрь наших заледеневших ушей хлипкие барабанные перепонки,
когда тесная паутина трещин разбежалась во все стороны из-под шипованных беспомощных колёс, когда толстый, как бетон, лёд начал выламываться громадными материковыми кусками, когда вокруг покосившегося, неловко задранного пикапа неожиданно вспухло, выпятилось, делаясь прозрачным, как намокшая бумага, огромное серое пятно - мы ещё бежали.
        Сквозь голубоватое лобовое стекло я успела увидеть удивлённое, неиспуганное лицо Андрея, а потом тяжёлая машина в два стремительных рывка - сначала по верхнюю границу колёсных арок, затем - сразу же по крышу, по кромку кевларового туристического багажника - облегчённо, мгновенно, легко нырнула, погрузилась в чёрную пластилиновую воду, вспенив напоследок ломкую ледяную крошку, завертевшуюся спиралью поверх жирного белёсого водяного бульона.
        Трос, сплотивший уже утонувшую, обречённую машину с пассивной связкой катящихся по инерции скользящих брёвен, ещё балансирующих на грани, сопротивляясь всё тем же неумолимым физическим законам, цепляясь за бесплотную, бессильную снежную пыль, за изломанные острые края зияющего свежего провала, натянулся и завизжал - жалобно, обвинительно, отчаянно.
        - Так нельзя, - прошептала Наташа за моей спиной в первый раз, и я услышала её, несмотря на треск, грохот, скрежет и визг неодушевлённой материи, бунтующей, сворачивающейся вокруг нас локальным, оглушительным смерчем.
        И тут Серёжа прыгнул и упал на колени возле самой границы жизни и смерти, воды и суши, и почти нырнул головой в густой, смертельный ледяной суп, и принялся пилить, кромсать жизнерадостную яркую полоску троса широким лезвием охотничьего ножа, отделяя мороженую бездонную чёрную яму от беззащитной, неповоротливой, ползущей к краю деревянной связки.
        - Так нельзя! - выкрикнула Наташа во второй раз: Серёже, ножу, облегчённо лопнувшему тросу, кипящему ледяному бульону, в этот момент извергнувшему из себя огромный воздушный пузырь, и тогда я обхватила её руками изо всех сил, до хруста, ощущая сопротивление тонких хрупких костей, напряжение мышц, горькое прерывистое дыхание, отталкивая её и себя, нас обеих от растущей мокнущей расщелины.
        - Так нельзя. Так нельзя. Так нельзя. Так нельзя, так нельзя, нельзя, нельзя, - повторила она в пятый, седьмой, десятый раз в самое моё ухо, словно это я, именно я была виновата в том, что ей пришлось смотреть, и как бы сильно я ни сжимала её, она вырвалась, оттолкнулась и запрокинула лицо.
        - Так нельзя! - выкрикнула она в равнодушное низкое небо, плоско висящее над нашими головами.
        Я уже ощущала спиной и плечами обнимающие нас руки - одна пара, другая, третья, Ира, Марина, Лёня, но сколько бы их ни было, этих рук, как бы плотно, как бы тесно мы ни сжались, ничего, ровным счётом ничего уже нельзя было изменить.
        22
        Если представить смерть как стремительный безжалостный разрез, сделанный неразборчивым и слепым чужим ножом - болезненный, но мгновенный, почти тут же изолируемый немеющими от шока нервными окончаниями, становится ясно, что всё самое мучительное происходит, конечно, уже после, в следующие за нею дни. Осознание смерти и попытка принять её необратимость длятся, длятся и не желают прекратиться, в точности как послеоперационные отёки, воспалительные процессы, ночные острые приступы боли и бесконечные долгие недели восстановления.
        Сбежать нам было некуда. Замурованные аккуратно, в несколько слоёв - тощими досками маленького двухкомнатного дома, сотнями тысяч литров окружившей остров замерзшей воды, затем - кольцом ошпаренных морозом деревьев и километрами снежной нежилой пустоты, мы оказались заперты один на один с многоликим Наташиным кошмаром, от которого случайных свидетелей человеческой смерти (а мы и вправду ведь были всего-навсего свидетелями) отгораживают обычно спасительные перерывы между похоронами, девятинами и сороковинами, - дистанция, позволяющая не думать о свежей, только что случившейся смерти ежеминутно и даже на долгие часы или дни не вспоминать о ней вовсе. Дистанция, продиктованная суеверным страхом не соприкасаться с ней и держаться от нее подальше.
        А сейчас она - смерть - накрыла нас с головой, оглушила и проткнула всех до единого, не разбирая степени причастности, потому что последовательно, со смаком предъявила нам все без исключения стадии тягучего вязкого ужаса, падающего на беззащитную человеческую душу, которой не дали времени подготовиться к потере - без продолжительной безнадежной болезни, без сгущающихся мрачных обстоятельств и предчувствий. Мы, чужие люди, оказались вовлечены в то, что обычно скрыто от посторонних расстоянием, успокоительными препаратами, самопожертвованием ближайших родственников. Мы не могли не смотреть и не слушать, нам негде было укрыться, и потому мы наблюдали за тем, как Наташа чернеет, высыхает, кричит. Горько невыносимо шутит, впадает в ярость, плачет, собирается умереть сама. Пьёт воду, отказывается от еды, пытается есть. Обвиняет, по очереди, нас, своего мёртвого мужа и себя. Швыряет вещи на пол. Собирает их и раскладывает по местам медленно и страшно. Нюхает его одежду. Надевает его свитер и лежит неподвижно и зло, уткнувшись лицом в ощерившуюся занозами стену, самой своей спиной с острыми, торчащими
сквозь свалявшуюся шерсть лопатками запрещая нам разговаривать, дышать, жить под одной с нею крышей, думать о чём угодно другом, кроме того, что он умер. Умер. Вчера, позавчера, два дня назад. Только что.
        Неизвестно откуда взялась глупая, ничем не подкрепленная наша уверенность в том, что острая мгновенная гибель нам больше не угрожает. Мы поверили в это, когда добрались, наконец, до озера, перенесли по льду свои жалкие коробки и мешки, преодолели недоверчивые подозрения соседей, основавших на берегу свою маленькую колонию; когда поняли, что сумели-таки убежать от волны, устремившейся за нами почти сразу, стоило нам запрыгнуть в машины и рвануть, почти не разбирая дороги; от волны, оказавшейся на поверку множеством встречных потоков, ревущих селей, несущихся нам наперерез от каждого попадающегося на пути большого города, поджидающих нас за каждым поворотом. Эта уверенность рухнула и растаяла одним махом, утонула под толщей черной воды вместе с Андреем и его пикапом, казавшимися нам одинаково неуязвимыми, безразличными и жизнестойкими. Заговор от смерти, никем не произнесённый, молчаливый, окутывавший нас в течение долгих жутких месяцев, неожиданно выветрился и истёк, перестал действовать; мы поняли вдруг и увидели, как любая мелочь от банального приступа аппендицита и до ржавого неожиданного
гвоздя, вспоровшего кожу и выплюнувшего в кровь ядовитую столбнячную палочку, способна равнодушно умертвить любого из нас, внеочерёдно, случайно и запросто. Дело оказалось не в том, хороши мы или плохи, заслуживаем ли мы спасения. Беспомощный быстрый нырок пикапа под лёд заставил нас осознать: в том, что мы выжили, не было никакой предопределенности, и наше везение было всего лишь случайностью, рулеткой, шальным лотерейным билетом, который может быть отозван в любую секунду.
        И вот ещё что. В крошечном доме, набитом теперь смертью по самую шиферную крышу, не осталось больше места для других мыслей: единственное, о чём мы могли теперь думать, были мёртвые - наши собственные мёртвые. Которых мы толком не успели оплакать, когда всё началось, потому что были слишком заняты бегством, страхом и белой дорогой, и которых мы не оплакали после, добравшись до цели, потому что - ну, потому что ведь кто-то же должен был первым начать, заговорить об этом, нарушить табу, которое длилось столько дней подряд, что стало почти незыблемым. Только слёзы теперь не могли уже принести облегчения, словно и здесь мы опоздали, и подходящее время, казалось, упущено безвозвратно. Острое режущее чувство потери, которое мы привезли с собой на остров, но не дали ему выхода, и которое поэтому должно было остаться нетронутым и свежим, за время долгой безрадостной зимы слежалось и прогоркло, ушло внутрь, как уходят, скручиваясь, разорванные сухожилия - слишком глубоко; и чтобы вытащить его на поверхность, пришлось бы рассечь заторможенные отупевшие ткани до самой кости, задевая и раскурочивая мышцы. Мы
оказались калеками с неправильно сросшимися костями; калеками, готовыми хромать вечно, только бы не ломать их заново.
        Пожалуй, именно это неуютное кислое чувство почти сразу и выдавило мужчин из дома; у них нашлась масса спасительных дел, за которыми они с облегчением спрятались: нужно было разобрать брошенную на льду последнюю связку бревен и по одному дотащить их до берега, и расчистить площадку для нового дома, который обошелся нам гораздо дороже, чем мы предполагали; нужно было, в конце концов, заняться заготовкой дров, потому что запасы их бесповоротно подошли к концу. Нам, женщинам, повезло меньше, и в течение нескольких дней, последовавших за Андреевой смертью, не было минуты, чтобы мы им не завидовали.
        Даже соседи в эти дни оставили нас в покое. Они заглянули всего однажды, спустя час после того, как утонул пикап, но в дом заходить не стали, и потому почти никто из нас их не видел. Серёжа вышел к ним на улицу, и всё недолгое время - десять минут или четверть часа, - пока они негромко разговаривали снаружи, я простояла возле окна, боясь обернуться назад, в комнату; глядя на то, как они слушают Сережу, курят, качают головами, осторожно жестикулируют, я мечтала только об одном - оказаться по ту сторону тонкой дощатой стены, а лучше - по ту сторону озера. Переждать и не возвращаться, пока всё как-нибудь не утихнет.
        Кажется, на четвертый день Наташа решила, что хочет устроить поминки. Она разбудила нас ещё затемно, чтобы объявить об этом, и отмахнулась от наших робких отговорок. «Мы же его не хоронили, - зашептала мне Марина возле входной двери, когда мы собирались идти за водой, - хотя бы девяти дней подождать», - «вот именно - не хоронили, - сказала ей Ира, выскользнувшая следом за нами из дома, - похорон не было, ну подумай ты головой, пусть займется хотя бы поминками этими, до девятого дня ждать - мы все тут свихнемся».
        Мне пришлось пойти с ней на тот берег. «Спирта больше нет, - заявила она, угрюмо глядя себе под ноги, - не кипятком же поминать. У них наверняка осталось, у них всегда всё находится, они не откажут» - и принялась зашнуровывать ботинки. На самом деле, она готова была идти одна, и пошла бы; кто знает, возможно, ей и нужно было сейчас остаться в одиночестве хотя бы на полчаса, без сочувственных испуганных наших взглядов, без трусливой готовности, с которой мы прерывали любые свои разговоры, без предупредительной поспешности, с которой пытались заткнуть ей рот - стаканом воды, утешительными бессмысленными скороговорками, чем угодно, только бы не дать ей плакать, кричать и разговаривать. Она, наверное, устала от нас не меньше, чем мы устали от неё, но в последнюю минуту я вспомнила подёрнутый тощей весенней ледяной коркой разлом, мимо которого ей придётся пройти - огромную тёмную язву на белом боку озера, прекрасно различимую даже из нашего окна; дыру, в которую разом провалились все наши жалкие надежды, на дне которой, прижатый к илистому дну толстым слоем тяжелой равнодушной воды, сидел утонувший
пикап с её мёртвым мужем за рулём. «Подожди, - сказала я, - я пойду с тобой».
        Не знаю, чего я ожидала, шагая за ней по льду, след-в-след, не пытаясь ни догнать её, ни заговорить с ней. Одного взгляда в её узкую злую спину, похожую на маленький остро заточенный нож, взрезающий нависшую над озером рассветную муть, или даже одного только звонкого жалобного хруста осколков льда, дробящихся под ее подошвами, было достаточно для того, чтобы понять - эта женщина не станет прыгать в воду или падать на колени возле чёрной ямы с неровными острыми краями. Скорее, она способна сбросить сейчас в эту яму кого-нибудь другого, потому что злость её гораздо сильнее отчаяния.
        Чтобы не отстать от неё, мне пришлось почти перейти на бег. Задыхаясь, оскальзываясь на рассыпанных под ногами ледяных обмылках, проклиная свой бесполезный никому не нужный порыв, я боролась с искушением повернуть назад. Она бы даже этого не заметила, она вообще ни разу не обернулась. Но навстречу уже поднимались прибрежные сорняки, запахло дымом; мы добрались до берега.
        Глядя, как она взлетает по обледеневшим ступенькам крыльца, я была почти уверена, что дверь она требовательно ударит ногой, но она всё-таки постучала - сжала в кулак белую от холода руку и стукнула три отдельных, с паузами, раза. Взойти по лестнице вслед за ней я почему-то не решилась и осталась стоять внизу, прислонившись к деревянным перильцам. Дверь распахнулась, и на пороге возник румяный заспанный Вова, одетый почему-то в щеголеватую костюмную рубашку цвета топленого молока, хоть и сильно измятую (спит он в ней что ли? - некстати подумала я). Увидев нас, он страдальчески, испуганно сморщил лицо, и не говоря ни слова, снова исчез в недрах огромной скверно освещенной избы, а спустя еще минуту к нам вышел Анчутка - большой, жаркий, с полотенцем, уютно переброшенным через плечо, и тогда она сразу сказала: «знаете, нам очень нужна водка - у вас же есть - помянуть». И это была не просьба, и она не назвала имени, как будто была всего лишь непричастным посланцем, явившимся, чтобы доставить сообщение с одного берега на другой. Анчутка молча кивнул и ушёл, оставив нас дрожать на крыльце. Вернулся с
двумя прозрачными поллитровками - она взяла их и тут же пошла вниз по ступенькам, и остановилась уже в самом низу. «Вы же придете, да?» - спросила она, не оборачиваясь, и не дожидаясь ответа, пошла назад, к озеру. Бутылки, небрежно зажатые у нее под мышкой, легко и нежно звякали одна об другую с каждым ее шагом.
        23
        Что можно сказать на поминках о человеке, с которым ты прожил четыре месяца под одной крышей, но за все время перекинулся от силы несколькими фразами? О человеке, который не был тебе другом; имя которого не всплыло бы в твоей памяти, начни ты мысленно перечислять даже просто своих знакомых, дальний, широкий круг; с которым даже вынужденная совместная зимовка не сблизила тебя ни на шаг, оставив его в точности тем же, кем он был для тебя несколько лет подряд - мрачноватым незнакомцем, скупым на слова, несколько высокомерным, скорее неприятным. Чужим.
        Окажись мы в другом месте, случись эти поминки не здесь, на крошечном острове посреди тайги, мне достаточно было бы просто явиться, приехать на кладбище и выдержать сорок минут, прячась за спинами других, более близких ему людей. Проглотить обязательные пятьдесят граммов водки, неровно разлитой по заскорузлым от холода пластиковым стаканчикам, а затем вежливо высидеть несколько часов в каком-нибудь кафе, ковыряя вилкой подсыхающий оливье, аккуратно сдвигая к краю тарелки обязательную несъедобную кутью, поднимая раз за разом один и тот же едва пригубленный бокал. Уступив право на слова и на слёзы, и на всё прочее тем, кто в самом деле готов говорить и плакать. Поджидая подходящего момента, чтобы подняться, вполголоса попрощаться и уехать, наконец, домой, никого не обидев и не нарушив приличий.
        Увы, нас осталось слишком мало, чтобы мы могли позволить себе роскошь молчаливого присутствия. По ломаной линии сжатых Наташиных губ, по её поднятым плечам, по тому, как она металась по маленькой комнате, вся похожая на острый, напряженный восклицательный знак; по тому, наконец, как она жадно заглянула нам в глаза - каждому по очереди - когда мы уговорили ее сесть к столу и налили ей водки, - было ясно, что нам придется сегодня говорить, всем. Спрятаться за кем-то другим не удастся, потому что у её мужа, смирно сидящего сейчас на дне озера за рулем своей серебристой машины, уже не осталось никого, кто мог бы горевать о нём сильнее, чем мы.
        Сидя прямо напротив Наташи, под её немигающим настойчивым взглядом, я вертела в ладонях неполную кружку и со страхом листала редкие свои, обрывочные воспоминания, похожие на старую записную книжку. Бог знает по какой причине мне казалось, что никто так ничего и не скажет ей, и она просидит в ожидании еще десять минут, двадцать, ощущая, как густеет и наливается молчание над столом. Ну нельзя же, в самом деле, сказать «он был отличный мужик» или «настоящий друг», думала я, пригвожденная к месту её зрачками, узкими, как булавочные головки. Так нельзя говорить, только не этой женщине, которая час назад раздробила подошвами все до единого осколки, оставшиеся от льдины, убившей её мужа, ни разу не взглянув себе под ноги. Надо собрать расползающиеся, перепуганные мысли и сказать что-то другое, что-то правильное, хорошее, чтобы она перестала так смотреть и так молчать. И тут Серёжа дёрнул своей чашкой и сказал: «Он был отличный мужик, Наташка. Настоящий друг». И она сразу заплакала, отвернулась и освободила меня.
        А потом они говорили все разом, перебивая друг друга, поднимая кружки и не позволяя им столкнуться надтреснутыми щербатыми боками. Закуска оказалась скудная - жареная рыба и плошка мёда, подаренного нашими щедрыми соседями, так что водка, которой было совсем мало, подействовала сразу, с первым же глотком. «Спокойный, понимаешь? Спокойный был, как танк, - говорил махом вспотевший Лёня, - а здоровый какой! Ты вспомни, как он эти брёвна..», «Да ладно - брёвна, ну при чём тут… - морщился папа, и на щеках у него уже расцветали красные беспомощные пятна, - давайте просто выпьем, просто выпьем за Андрюху», и закончил некстати - «земля пухом» (ну какая к чёрту земля, - думала я, наклоняя голову к исцарапанному фаянсу, делая вид, что глотаю, - почему земля, нет же там никакой земли…). Марина, заплакавшая мгновенно, одновременно с Наташей, запричитала: «Так глупо, так обидно, мы же сто раз могли умереть, мы не заболели, мы доехали…»
        Входная дверь распахнулась после осторожного стука, на который никто из нас не ответил, и Анчутка, шагнувший к Наташе от порога, наклонился, положил ей на плечо свою тяжелую ладонь - а никто из нас ни разу за эти три бессильных мучительных дня не смог прикоснуться к ней - и тоже забубнил что-то сострадательное и подходящее, потому что внезапно выяснилось, что любой набор слов, совершенно любой, уместен сейчас и нужен.
        Щуплый Лёха, незаметно просочившийся внутрь вслед за Анчуткой, выудил из широкого кармана ещё одну прозрачную бутылку, хрустнул алюминиевой пробкой и торопливо расплескал водку по подставленным чашкам. Когда он поднял свою, маленькая его синеватая рука едва заметно дрожала - скорее от нетерпения, чем от сочувствия; он сказал просто «ну!..» и опустил лицо, выставив вперёд компактную нечёсаную макушку, и даже это «ну» оказалось необходимо Наташе, которая не говорила ничего и только вертела головой, с благодарной невыносимой готовностью вслушиваясь в каждое, пусть самое идиотское слово. Лёхины железные зубы глухо, поспешно звякнули по щербатому фаянсу, и узенькая струйка, не удержавшись во рту, выскользнула и закапала на нестираный вытертый камуфляж.
        - А помнишь, как он гонял того мужика? - спросила Ира, повернувшись к Серёже. - У нас на свадьбе, помнишь? Этого гнусного тамаду.
        И они вдруг прыснули - все трое, Серёжа, Ира и Наташа.
        - Омерзительный был тошнотворный урод, - закивал Серёжа, улыбаясь. - Не заткнуть его было вообще, и мы три часа подряд слушали херню, которую он там нёс, какие-то, не знаю, частушки…
        - Он же туфлю, туфлю у тебя украл, Ирка, этот тамада, - сказала Наташа и прижала обе ладони к лицу, и вздёрнула подбородок к низкому потолку, словно пытаясь заставить слёзы затечь назад, во внутренние уголки глаз. - Толстый такой был мужик, гадкий… где вы его взяли вообще?
        - Да нам было-то лет по двадцать, - пожал плечами Серёжа. - Мы там как-то приготовились терпеть, а Андрюха… Ты помнишь, Ир?
        - Он прижал его к стене, - сказала Ира. - Отобрал у него мою туфлю. Эта скотина успела туда шампанского плеснуть, и я потом страшно стёрла ногу, она мокрая же была совсем. Танцевать было больно.
        - И сказал, что сейчас засунет ему эту туфлю. Каблуком вперёд. - живо сказал Серёжа и засмеялся, низко наклонившись над столом, и не поднял лица, будто кто-то невидимый прижал руку к его затылку, не позволяя ему распрямиться.
        - А потом он его выгнал, - проговорила Ира прямо в Сережин затылок, - совсем выгнал. Мы такие были дураки, нам это и в голову не пришло бы.
        Она неожиданно с шумом втянула носом воздух и прижалась щекой между плечом его и ключицей, и Серёжа, закинув назад руку, положил ладонь ей на макушку.
        Они вспоминали ещё - сидя рядом, тесно, соприкасаясь локтями, коленями и головами, и нам, остальным, уже нечем было разбавить то, что они говорили друг другу, потому что видный нам отрезок жизни человека, о котором они помнили так много, весь пришёлся на последние четыре несчастливых месяца, и об этих месяцах говорить было неприятно и незачем. А у них, у этих троих, оказалась в запасе масса мелочей, крошечных историй, которые они рассказывали не для нас - потому что то и дело прерывали, не доведя и до середины - а для себя. Нас всех могло бы здесь и не быть, настолько мы были им сейчас не нужны.
        Посреди густо заставленного чашками стола скучно тускнела остывшая рыба; к мутному оконному стеклу прижимались снаружи розоватые, уже совсем весенние сумерки, и я ужасно и мучительно вспомнила вдруг маленькую мамину кухню, рыжую низко висящую лампу и сахарницу, поселившуюся на подоконнике. Надо было что-нибудь съесть, нельзя пить на пустой желудок; четыре жалких глотка - и я уже не могу остановиться: я стою там, в дверях, ощущая отчетливо тесную теплоту, вижу трещинки в потолочной побелке, подкопченную с края прихватку с подсолнухами, незамеченный катышек пыли в углу подоконника, слышу деловитое бормотание холодильника, вдыхаю запахи, домашние, свои, и за спиной у меня - за спиной у меня - мне достаточно сейчас обернуться, и я сразу её увижу, она скажет «Анька, не капризничай, ну давай полтарелочки супа хотя бы», мне нельзя оборачиваться, нельзя, я не могу сейчас вспомнить, я столько времени не разрешаю себе вспомнить - а сейчас особенно не время - и оборачиваюсь, и она говорит «Анька», она говорит «Анечка», ничего больше, только моё имя, и смотрит на меня, и стоит близко-близко, вот же она,
совсем рядом, а я не могу до неё дотянуться, как будто у меня не осталось рук, совсем.
        Я сползаю на пол, осторожно, боясь случайно дёрнуть головой, моргнуть, вдохнуть слишком глубоко; мне нужна тишина, я должна выползти отсюда. Я понимаю, что не могу потрогать её руками, я прекрасно, прекрасно это понимаю и не буду даже пробовать, вот они, мои руки, я даже ими не двигаю, мне нужно на воздух, подальше отсюда, я просто очень хочу ещё немного на неё посмотреть.
        Снаружи, за дверью, на улице я сажусь на деревянный помост, подложив под себя ладони, чтобы не было искушения протянуть их, потому что их нельзя протягивать; и даже в этот момент она всё ещё рядом, хотя сквозь неё проступают уже черные ёлки, разбросавшие по ветру свои растрёпанные головы, и неправильное дикое пустое небо без единого электрического провода. Я пока ещё вижу её, но какой-то звук - неприятный, монотонный, мешает мне смотреть; это я, всё это делаю я сама, хилые мостки скрипят под моими ладонями, тёмные следы под ними приближаются - и уплывают назад, и небо, раскачиваясь, пролезает на передний план, загораживая от меня её лицо холодной сиреневой стеной; мой собственный голос и моя собственная ослушливая голова мешают мне видеть её, это я качаюсь и скулю, как подстреленная собака, и проходит ещё секунда. И я больше её не вижу.
        - Замёрзнешь, - произносит Анчутка над моим ухом.
        И я не сержусь на него, потому что сама всё испортила; выбралась наружу, подальше от голосов, лиц, запахов - и всё равно не смогла удержать её. Он бросает на меня сверху тяжелую куртку, горячую изнутри, и садится на корточки рядом, прогибая тощие доски помоста. Мама, говорю я вытянутому вороту его колючего свитера, остро пахнущего дымом, рыбой и пoтом. Тихо, говорит он и наклоняет голову ниже, чтобы мне удобнее было прислониться. Ма-ма, шепчу я в эту жаркую чужую шею, мама. Ма-ма. Тихо, повторяет он. Тихо.
        24
        - …да ни черта ещё не закончилось, - говорит папа возмущённо, упираясь локтями в липкую, замусоренную столешницу. - Ну что за ересь ты несёшь!
        Щёки у него по-прежнему горят - ярко, болезненно, и нестриженая растрёпанная борода ерошится, как иголки у обиженного ежа.
        - Сколько прошло времени? Ну? Сколько?
        Не дожидаясь ответа, он вытягивает вперёд большую желтую ладонь с растопыренными пальцами и с размахом, лихо, помогая себе второй рукой, загибает по одному кривоватые свои пальцы с черной каймой вокруг обломанных ногтей, словно это не пальцы, а костяшки на старых деревянных счётах:
        - Сентябрь! Октябрь! Ноябрь!
        Дойдя до января (ладонь его к этому моменту сжата в плотный, угрожающий кулак) он уже кричит и тычет этим тёмным, сердитым кулаком прямо перед собой, и Марина, сидящая напротив, крупно вздрагивает от каждого выкрика и от каждого тычка, но не отворачивается и не отводит глаз.
        - Февраль! - кричит папа, загибая большой палец на второй руке. - Март!
        - Апрель, - тихо, упрямо говорит Марина. - Уже апрель.
        - Да хоть май!
        Папа с ненавистью разглядывает свои кулаки, а потом разжимает их и кладет обратно на стол, погружая растерзанный рукав в мутноватую лужицу - водки? бульона? воды? - которая мгновенно впитывается и чернит расплетенные шерстяные нитки.
        В комнате душно пахнет рыбой, спиртом, затянувшимся нищим застольем. Злостью.
        - Семь месяцев - это мало, - говорит папа гораздо спокойнее, обращаясь теперь, кажется, только к собственным своим ладоням. - Был такой грипп - испанка. В начале века. Прошлого века, - поправляется он досадливо. - Эпидемия длилась два года. Два. Ясно тебе? Или чума там какая-нибудь. Годами же!..
        - Ну и что, - перебивает она. - Ну и что. Это другое дело. Они же не все умирали, да? Не все. Сейчас ведь не так. Доктор говорил, она закончится. Она быстро закончится, потому что, ну, потому что никого не останется, чтобы ее переносить. Он говорил…
        - Ну и где теперь твой хвалёный доктор? - хмуро спрашивает папа. - Ты помнишь, что с ним случилось, с твоим доктором?
        Она отмахивается от этой фразы и от этого воспоминания разом - нетерпеливо, поспешно, и выплёвывает испуганной скороговоркой, пока её снова не прервали. Не смотрит на папу, оглядывает нас, одного за другим:
        - Они же все умерли. Все-все, наверняка, ну подумайте сами, никого же не осталось, там никого уже нет, давно, еще с осени, наверное, там пусто. Осталось столько всего - дома, машины, бензин, склады какие-нибудь с едой, с вещами. Там уже не страшно, мы могли бы вернуться, ну правда, мы могли бы…
        - Да с чего ты взяла, что там никого не осталось? - говорит папа. - Ты думаешь, мы одни такие умные? Вот прямо на всей планете - мы одни сбежали, спрятались, да? Их может быть сколько угодно, таких умников. И я даже не про правительственные бункеры какие-нибудь, черт бы с ними, эти вылезут в последнюю очередь. Нет. Представь себе, что у кого-нибудь были запасы, много, и достаточно мозгов, чтобы не выходить из дома вообще. Месяца, скажем, три-четыре, пока все остальные не вымерли. И вот этот башковитый кто-то сидит у себя на даче или в какой-нибудь деревне в лесу, жрёт свои консервы, смотрит в окошко, смотрит на календарик, ну и на себя в зеркало - тоже смотрит. Ай да я, думает он. Молодец. Все вот умерли, а я выжил - можно выходить за покупками.
        Папа протягивает руку через стол и хватает Маринино тонкое запястье, потому что она, похоже, готова выскочить сейчас из-за стола, только бы не слушать и не соглашаться.
        - И он выходит, - говорит папа. - Он выходит и начинает рыться в первом попавшемся продуктовом магазине. Прётся на какой-нибудь аптечный склад. Садится за руль симпатичной чужой машинки. И трогает руками то, что трогать нельзя, потому что ему и в голову не может прийти, что инфекция - контактная. Потому что никто этого не знал. Кроме этих, в бункере, они-то разобрались уже, скорее всего, потому и не вылезают пока.
        Марина коротко слабо дёргается, пытаясь вырвать руку, но папа держит её крепко. Мне кажется, он хотел бы взять ее сейчас за подбородок, потому что она вертится и отворачивается, не желая глядеть на него; но он всего лишь прижимает ее узкую кисть своей широкой ладонью и продолжает:
        - А потом он возвращается домой, этот умник. Все эти умники, сколько бы их ни осталось, возвращаются к себе домой и заражают друг друга. И начинают бегать по улицам, пока не перемрут, и всё начинается с начала. Там нечего делать. Не этой весной уж точно. Не в этом году вообще.
        - Так зима же, Андреич, - ворчит Лёня; не сразу, а через минуту или две, когда становится ясно, что Марина ничего больше не скажет, она зажмурилась и молчит. - Зима, всё повымерзло везде, и зараза эта замёрзла тоже.
        Папа выпрямляется и убирает руки, пожимает плечами:
        - Замёрзла - оттает, - говорит он. - Как раз к лету и оттает, как миленькая. Ты представляешь, сколько там трупов? Они же… потекут там. По улице нельзя будет пройти. По любой улице. Даже в маске. Даже в противогазе - нельзя.
        Теперь мы все молчим, представляя себе, конечно, какую-то вполне определенную улицу и определенный дом, и дверь, которую нужно будет толкнуть, чтобы войти - каждый свою; и расстояние, отделяющее нас от этих улицы, дома и двери. И время, которое должно пройти прежде, чем исполинский морг, начинающийся в нескольких десятках километров отсюда, высохнет, выветрится, очистится сам по себе, естественным путём, и перестанет быть для нас опасен. Сколько-то обязательных очищающих циклов - холод, жара, холод, - сколько-то сезонов, сколько-то лет, прежде чем мы сможем вернуться.
        - Слушай, - говорит папа примирительно. - Я не говорю, что нам здесь жить робинзонами до конца наших дней. Но сейчас рано, понимаешь? Нельзя сейчас. Еще хотя бы одну зиму. Хотя бы одну…
        Сейчас Лёня забубнит опять - «ты как знаешь, Андреич, а я бы попробовал», думаю я тоскливо, чувствуя, как тяжеленная Анчуткина куртка давит мне на плечи, словно кто-то прижимает ее сверху ладонью, что он там носит, в карманах, не может обычная куртка весить так много; как не вовремя мы вернулись, сейчас они опять затянут на полночи. Всю зиму мы говорим, говорим об одном и том же, строим дурацкие несбыточные планы - сейчас, пока нас отделяют от необходимости что-нибудь решать еще несколько месяцев непроходимого снега, эти разговоры и безопасны, и бессмысленны, и я знаю наизусть каждый аргумент в этом вялом споре. Если повезёт, они не будут сегодня продолжать, думаю я, высвобождаясь из засаленного камуфляжного объятия. Случается, что им надоедает уже в середине. Но тут Лёня говорит «да ладно, ну сколько говорили уже - а жрать мы что будем следующей зимой?», и я отворачиваюсь назад, к двери, потому что сейчас Серёжин выход. То, что он всегда произносит в этом месте, мне тоже известно дословно.
        - Как - что? - говорю я вполголоса, одними губами.
        - Брусника! - шепчу я Анчутке, который смотрит на меня удивлённо и весело.
        - Утки! - повторяю я вслед за Сережей и чувствую при этом разве что слабую неловкость за то, что передразниваю этот набивший оскомину никчёмный спор.
        - Грибы! - произносим под конец мы оба, Серёжа и я.
        Не могу удержаться, чтобы не поднять вверх торжествующий палец; мне даже не нужно оглядываться, я знаю, что копирую сейчас не только Серёжины интонации, но и жест, которого не вижу. Анчутка громко смеётся, и я понимаю, что угадала.
        В отличие от меня, Анчутка слышит этот разговор впервые.
        - Ну слава богу, - говорит он, потому что все они сейчас, наверное, смотрят на него. - Я уж думал, вы собрались жить тут до старости.
        Он забирает у меня из рук свою куртку, бросает ее на гвоздь и шагает к растерзанному столу.
        - Валить надо отсюда, - с удовольствием произносит Анчутка, усаживаясь рядом со спящим Лёхой, монолитно приникшим к железной спинке кровати и больше всего напоминающим сейчас тяжелую, маленькую, неживую тряпичную куклу. - Только в другую сторону. Что вы там забыли, на родине? К чухонцам надо. Попросим у них политического убежища, - говорит он и улыбается. - Как снег сойдет, мы и поедем сразу.
        - Расстреляют тебя твои чухонцы прямо на подъезде, - невесело и пожалуй, с некоторой завистью заявляет папа после паузы. - Если вы вообще туда доберетесь. Не ближний свет.
        - Да мы и не попрёмся через блокпосты, - говорит Анчутка, пожимая плечами. - Мы там были уже. Здесь напрямки до границы не так уж далеко. Мне один мужичок из местных рассказывал, есть тут старая грунтовка. Как всё высохнет, можно попробовать. Они и раньше вдоль границы, взявшись за руки, не стояли, а теперь уж тем более. Охраняют только погранпереходы. Не ждут они нас там, дядя. Они, наверно, никого уже отсюда не ждут.
        Наступает тишина, в которой слышен только негромкий свист, вырывающийся из Лёхиных запрокинутых к потолку ноздрей, и ровное гудение огня за железной печной дверцей. Так вот почему вы приехали, думаю я почти вслух, так оглушительно стучит у меня в ушах каждое слово. Не было никакой случайности в том, что вы появились именно здесь; вам нужна была эта старая грунтовая дорога, которая приведет вас к самой границе. У вас был дышащий на ладан УАЗик и пара пистолетов, и вы бы не добрались, конечно, ни до какой Финляндии, застряли бы в снегу, замёрзли, умерли бы с голоду - если бы не мы. Если бы не наша глупая трусливая осторожность. Это мы уступили вам всё. Поднесли на блюде. И теперь у вас автоматы, респираторы, куча консервов, и как будто этого недостаточно, мы только что отдали вам машину. Прекрасную, большую, выносливую машину.
        - Так может, мы тоже? - говорит тогда Марина неуверенно, и голос у нее дрожит от волнения и надежды.
        Еще один аргумент в вечном беспросветном споре, всплывший всего однажды - давно, в самом начале нашей жизни здесь, и сразу же забытый, отвергнутый в силу своей неосуществимости. Появившийся снова благодаря постороннему мужику, удобно расположившемуся на пересечении наших взглядов, снова оказавшемуся в центре внимания.
        - Может, и нам тогда?.. Ну, попробовать? - спрашивает она не у папы даже, вечного своего оппонента, а у Анчутки, как будто ей необходимо его разрешение. - Раз недалеко?..
        Анчуткина улыбка становится пластмассовой, хотя ни одна лицевая мышца, кажется, не задействована в этой мгновенной перемене. Только что это был дружелюбный сосед, приятный мужик, заглянувший поболтать, а теперь сквозь безобидную приветливость его широкого гладко выбритого лица отчетливо проступает что-то другое, хотя улыбка по-прежнему на месте, она никуда не исчезла.
        - Как? - только и успевает спросить папа прежде, чем Марина понимает, что сморозила глупость. - На чём?.. У нас одна машина осталась на десять человек, - скривившись, говорит он, и я думаю об Андрее и его пикапе, одновременно выпавших отовсюду: из несбыточных планов, из неутешительной нашей арифметики и из этого многомесячного спора вообще. Хорошо, что Наташа спит сейчас за перегородкой, в тёплой сладкой детской темноте, и не слышит ни этих слов, ни этих моих мыслей.
        - Да хоть три машины, - бросает Лёня раздражённо. - Хоть целый автопарк. Чем их заправлять-то?
        И разговор снова делает виток, возвращаясь в вытоптанную неоднократно, до смерти надоевшую колею.
        - Пешком, - говорит Лёня (в который уже раз).
        - По весне, - говорит он. - Вы нас тут подождёте, а мы с Серёгой налегке, через лес, до Поросозера. Там поселок же был громадный, найдем и топливо, и машин наверняка осталось до черта.
        - Грёбаный ты бойскаут, - говорит папа (как говорил на прошлой неделе, и две недели назад тоже). - Шестьдесят километров по тайге, не смеши мышей, без навигатора, без ничего. Ты когда по компасу ходил последний раз? В школе? Мы даже костей ваших не найдем!
        - А какой выход? - свирепо говорит Лёня. - Выход-то какой?
        И тогда наши гости начинают собираться, потому что всё уже сказано и дальше неинтересно; Анчутка - несонный, свежий, трясет за плечо обмякшего Лёху и торопит румяного, раскисшего от водки Вову - «пошли, пошли, пора», и оба они, мутные, непонимающие, послушно поднимаются, словно сломанные затёкшие марионетки, и плетутся за ним к выходу.
        Мы остаёмся наедине с остывшей зловонной рыбой, составленными под столом пустыми водочными бутылками и безнадёжностью. Мишка спит, зябко свернувшись на сбившемся в комок спальном мешке. Ира встаёт, чтобы собрать со стола разбросанные тарелки, а я, прислонившись спиной к истрескавшемуся дверному косяку, пытаюсь ухватить за хвост обрывок какой-то смутной мысли - лоскут, клочок, невнятный фрагмент; и мне страшно мешает папино иссякающее уже, монотонное бормотание «даже если доберётесь каким-то чудом, там же кладбище, там ничего трогать нельзя», и Лёнино «маски наденем, перчатки, да брось ты, Андреич, один раз проебали уже». И как только они замолкают на мгновение, прежде чем Серёжа успевает присоединиться, я уже знаю. Я делаю шаг. Я говорю: «Подождите».
        - Подождите, - говорю я.
        Они смотрят на меня без любопытства, тускло, устало. У Серёжи красные бессонные глаза.
        - УАЗ, - говорю я. - Этот их УАЗ, на котором они приехали. Это же бензиновая машина? Да? И снегоход, - продолжаю я торопливо, - он ведь тоже? Бензиновый?
        Папа кивает нетерпеливо. При чём здесь они и сраный этот УАЗ, написано на его лице.
        - А зачем? - спрашиваю я. - Зачем тогда? Зачем им тогда наш дизельный «Лендкрузер»?
        И они смотрят на меня. Лёня понимает раньше остальных и начинает подниматься, тяжело нависая над жалким столом. Как будто увеличиваясь в размерах. Раздуваясь, как торжествующий дирижабль. Он даже протягивает в мою сторону толстый свой палец. Тычет в меня этим пальцем, словно приглашая меня пожать его, и улыбается - раньше даже, чем я заканчиваю свою мысль.
        - У них не было дизеля, когда они сюда приехали, - говорю я. - У них ни черта не было, и уж дизеля точно. Зачем бы им дизель, когда у них бензиновая машина? А теперь он у них есть.
        Ира бросает липкие тарелки в таз с остывшей водой и оборачивается. Марина жалобно морщит лоб. Папа хлопает себя по колену. Серёжа говорит медленно, задумчиво:
        - Анька, ты гений. Ну конечно. Вот что они привезли. Та, последняя группа. Вот чего они там все ждали на берегу. И вряд ли там пара канистр. У них там должно быть тонны три, не меньше. А то и четыре. Там целый бензовоз, я уверен.
        Это происходит ровно в ту же секунду. Слово «бензовоз» как раз материализуется, обретает форму в нашем воображении: гигантский металлический цилиндр на колёсах, со жгучим словом «ОГНЕОПАСНО» вдоль борта; четыре тонны надежды, бесценной разменной валюты, которая дороже консервов, автоматов, респираторов, ношеных кем-то другим камуфляжных курток и армейских прочных ботинок. Невероятное, запредельное богатство, которого хватило бы для любого, самого безумного нашего плана, и ради которого мы сможем, кажется, вынырнуть, наконец из стыдного беззубого бессилия, в котором увязли с незваными нашими соседями, как мухи в янтаре. За которое стоит побороться. Мы молчим, стремительно и неумолимо утверждаясь в мысли, что любым доступным способом обязаны вернуть себе право воспользоваться шансом. Если не разделить, то украсть. Отобрать. Отвоевать. Вырвать.
        Пока мы думаем об этом, ошарашенные нежданным, незаслуженным фартом, случайной второй попыткой, которую нельзя проворонить, снаружи, из-за хлипких дощатых стен раздаётся оглушительный, закладывающий уши грохот, который принуждает нас всех - разом - вздрогнуть, присесть и зажмуриться, как будто мы солдаты в окопе посреди войны, а не глупая группа застрявших в лесу гражданских. В один прыжок Серёжа добирается до своего ружья, заспанно и безвольно висящего на стене, и кожаный широкий ремень, на котором оно дремало, вырывает из стены ржавый непрочный гвоздь. Рубленый, резкий, однократный гром, заставивший нас подпрыгнуть, звучит сильнее, чем выстрел из пистолета, охотничьего ружья или автомата. Он похож на пушечный залп. На взрыв. На что-то, что нам точно не по зубам.
        25
        Назавтра озеро оказалось перерезано двумя кривыми ломаными линиями - толстая крепкая ледяная кора, похожая на крышку застывшего жира над черным бульоном, прорвалась и лопнула, и от острова к берегу змеились теперь два бездонных скользких разлома, начинавшихся в одной точке, почти у самых наших мостков, и разбегавшихся на другой стороне всё дальше и дальше друг от друга, как взбесившаяся колея.
        - Началось, значит, - задумчиво произнес папа, перегибаясь через край нависших надо льдом досок и глядя вниз. - Рановато что-то, а, Серёг? Я думал, у нас есть еще недели три-четыре.
        - А в чём дело-то? - сказал Лёня беззаботно. - Ну, весна. Лодка у нас есть. Лёд сойдет - поплаваем.
        - Это озеро, а не река, - хмуро ответил папа. - Течения нет. Льду деваться некуда, пока сам не растает, так что всё будет долго. Несколько недель - ну, может, две или три - по льду можно будет ходить, если осторожно. И сети наши постоят еще. А потом здесь будет каша, понял? Лодку твою раздавит как скорлупу. Сети потонут.
        - И… надолго это всё? - спросила Ира, напряжённо разглядывая невесёлое папино лицо.
        Тот пожал плечами.
        - Это рулетка, дети, - сказал он. - Иногда до середины мая по этим озёрам ни ходить, ни плавать. Перерыв. Не сезон.
        И еще раз смерил озеро взглядом - сердитым, неодобрительным, как будто белая равнодушная чаша, наполненная водой и льдом, провинилась перед ним лично, сорвав какой-то уговор, который он, папа, считал нерушимым.
        - Ну, раз так, придется нам всё делать одновременно, - сказал он наконец, поворачиваясь, чтобы вернуться в дом. - И строить, и запасы делать. Сети ставим, пока еще можно, два раза в день. Половину рыбы - на мороз.
        План звучал просто, но чтобы следовать ему, нам снова пришлось урезать ежедневные наши порции, только недавно достигшие, наконец, мало-мальски приличных размеров. Рыбы и правда стало больше, как будто даже там, подо льдом, ощущалось приближение долгожданной весны; но теперь, когда половина ежедневного улова скупо пересыпалась солью и подвешивалась снаружи, к опоясывающим дом деревянным балкам, предназначенным для сушки сетей, в полотняных картофельных мешках, чувство голода, только что нас покинувшее, вернулось снова. «Ладно мы, - уговаривала папу возмущенная Марина, - дети-то при чём, ну сколько они там съедят». «Не дам, - отвечал папа хмуро и веско, - пускай едят как все. Хватит, один раз сожрали уже всё подчистую, чуть не вымерли зимой. У нас впереди минимум две недели без рыбалки, а то и больше. Эта рыба нам нужна».
        Малыши, безропотно голодавшие вместе с нами в январе, теперь взбунтовались, как будто короткая передышка последних недель, разбавленная ягодами и мёдом, выдернула их из вялой покорной пассивности, в которой они провели зиму. Из двух плотно укутанных сонных кукол они снова превратились в живых и требовательных человеческих детей: отказывались ложиться спать на голодный желудок и сделались невыносимы днём. Девочка, так до сих пор и не заговорившая, могла теперь часами монотонно ныть и качаться возле полки с посудой, вытягивая вверх короткопалую ручку и стараясь дотянуться до тарелок, пока не разражалась, наконец, сердитым разочарованным плачем; а мальчик от раздражённого нытья стремительно переходил к оглушительному «хочуууу, хочуууу». Ни того, ни другую нельзя было больше отвлечь уговорами или играми. Первыми спасовали их беспомощные родители, готовые уступить им собственный урезанный рацион, только бы не слышать голодных истерик, а затем и папа. «Черт с вами, - сказал он мрачно, - кормите их как хотите, слушать же невозможно. Но не жалуйтесь потом, когда рыбы не хватит».
        Только её не хватило бы всё равно, даже если бы дети продолжали есть так же мало, как мы, даже если бы мы замораживали не половину улова, а две трети. Её не хватило бы, пожалуй, даже если б мы вовсе перестали есть. Десять дней подряд озеро стонало, скрипело и трещало, издавая звуки, напоминавшие то работающий вхолостую двигатель, то скрежет падающего дерева. Похожее на огромного, больного оспой белого кита оно по утрам предъявляло нам теперь всё новые пятна, трещины и язвы на своей масляно блестящей белёсой шкуре. Даже темнело теперь гораздо позже, чем зимой, как будто с каждыми сутками свет отвоёвывал у темноты по четверти часа, не меньше. Мы так долго ждали весны, так боялись не дожить до неё, а сейчас каждое свидетельство её неумолимого приближения вызывало только тревогу и страх, и ничего больше, потому что место для рыбалки приходилось переносить каждые два дня, а лёд вокруг лунок мгновенно покрывался подтаявшей снежной кашей и становился опасно прозрачным; и возня с переносом сетей и установкой деревянных опор отнимала слишком много времени. Как бы мы ни старались, спустя полторы недели на
толстой деревянной балке, протянутой над мостками, на скрипучей веревке покачивался всего один неполный мешок замороженной рыбы. Всего один.
        Может, для того, чтобы отвлечься от ожидания, всё свободное время между утренней и вечерней проверками сетей мы проводили снаружи, собирая из разрозненных, доставленных с того берега фрагментов дом, о котором столько мечтали каких-то две недели назад, и который почему-то сделался теперь для нас всего лишь ещё одним якорем, цепко держащим нас на острове, очередным доказательством того, что нам никуда от него не деться. Пока мужчины восстанавливали сруб, укладывая друг на друга пронумерованные брёвна, мы сушили мох, сортировали незатоптанные половые доски и стропила, счищали крошащуюся на морозе монтажную пену с оконных рам. В отличие от рыбалки, эта работа удавалась нам куда лучше и двигалась скоро, и жизнерадостная светлая коробка с пустыми проёмами с каждым днём вырастала всё выше прямо под боком нашей почерневшей развалюхи. «Ну не красавцы ли мы, - невесело улыбался Серёжа, - строители-молодцы. Через пару недель справим новоселье и празднично сдохнем с голоду в новом доме». «Ладно тебе, Серёга, - ворчал Лёня. - Тоже мне блокада Ленинграда. Один мешок есть, еще хотя бы столько же наловить - и
переждём, куда денемся».
        Именно этот мешок, выпотрошенный и растерзанный, мы обнаружили на снегу под мостками на следующее утро. Следов вокруг не было. А точнее, их было слишком много: наслаивающиеся друг на друга оплывшие отпечатки наших ног и собачьих лап, и треугольные птичьи оттиски.
        - Это не он, - сказала я папе. - Он всю ночь был в доме, это не он, не вздумайте даже.
        Пёс тяжело, неловко спрыгнул с мостков, приземлившись на четыре лапы, спугнув пару растрепанных черных ворон, топтавшихся возле мешка, опустил морду и начал жадно, торопливо глотать, уделяя каждой колючей облепленной снегом тушке не больше двух судорожных движений челюстью.
        - Что же он… - выдохнула Марина. - Он же сейчас… Ах ты гад, перестань, перестань, - и замахала руками, и ринулась вниз, прямо на жёлтую тощую спину. - Отойди, отойди, оставь!
        Пёс прижал уши и глухо, низко заворчал, продолжая глотать, не отвлекаясь ни на секунду.
        - Пристрелю, ссука… - шипел папа, толкаясь во входную дверь, спотыкаясь на пороге.
        - Это не он, это птицы! - крикнула я.
        - Аааа, - взревел Лёня, - отойди, Маринка! - и швырнул сучковатое тяжелое полено, которое стукнуло в нечесаный поджарый бок, отскочило, крутанулось, покатилось; пес по-человечески охнул, согнулся и сиганул прочь, за деревья, не оглядываясь, дожёвывая на бегу.
        - Это не он, - повторила я, когда мы, сидя на корточках, подбирали надкусанные, расклёванные рыбьи тельца, укладывая их обратно в надорванный мешок. - Не он! Просто он голодный, так же, как мы. Это мог быть кто угодно.
        - Какая разница теперь, - всхлипнула Марина. - Посмотри, ты посмотри только, как мы будем это есть, тут почти ничего не осталось, это мусор, мусор, господи, что же мы будем теперь делать.
        Разницы действительно не было никакой. Уничтожить двухнедельный наш драгоценный запас рыбы мог и какой-нибудь неизвестный вышедший из леса зверь, и вездесущие вороватые вороны, и даже похожие на летающих крыс бледные мелкие озерные чайки. В любом случае это означало, что несколько предстоящих недель без рыбалки обойдутся нам очень дорого.
        - Хватит реветь, - сказал Серёжа, когда мы вернулись в дом, мокрые, с застывшими исцарапанными руками. - Мы наловим ещё. Пока ещё можно ловить. В конце концов, мы тут не одни. Мы можем переждать на берегу. Надо пойти к мужикам и поговорить. Я пойду…
        - Опять двадцать пять за рыбу деньги! - бухнул Лёня. - Ну, пустят они тебя во вторую избу - и чего? Жрать ты там что будешь? Или ты думаешь, они с тобой тушёнкой поделятся?
        - Можно договориться.
        Упрямо мотнув головой, Серёжа поднялся, словно сейчас же, в эту минуту, собрался идти через озеро на ту сторону и снова торговаться и просить.
        - Они нормальные мужики. У нас дети, - сказал он и скривился, задёргал щекой и снова сел, потому что вспомнил; потому что я вспомнила, и он не мог не вспомнить тоже того человека в дачном поселке под Череповцом, стоявшего возле нашей калитки несколько часов, до самой темноты, не решавшегося подняться на крыльцо и постучать в дверь. Человека, который сказал «у нас дети», и которому мы всё равно отказали в помощи.
        - Можно договориться, - повторил Серёжа негромко, не поднимая глаз. - Я схожу и попрошу.
        - Нет, - сказала Ира. - Тебе они ничего не дадут. Ну, или сменяют ящик консервов на нашу последнюю машину, и ты им точно ее отдашь. Тебе нельзя идти.
        - А тебе - дадут, - сказал Лёня, нехорошо улыбаясь.
        - И мне не дадут, - отозвалась она спокойно. - Может, не будем валять дурака? Мы все прекрасно знаем, кто должен идти с ним разговаривать.
        - Кто? - неприятным, напряженным голосом спросил Мишка, и я сначала положила руку ему на запястье и только потом подняла на Иру глаза.
        Мы молча смотрели друг на друга - она и я. Совсем недолго, меньше минуты.
        - Слушайте, у нас осталось килограммов пять, может, шесть, - начал Серёжа. - Лёд пока стоит, у нас ещё дней десять наверняка…
        - До середины мая можем тут застрять, - говорил папа в это же самое время, - ни плавать, ни ходить..
        - Мам, - сказал Мишка резко и вырвал руку из-под моей ладони. - Мам. Мам!
        - Ты права, - сказала я ей.
        И она неглубоко, осторожно кивнула. И улыбнулась мне.
        26
        В том, что я сделала в следующие полчаса, не было ровно никакого смысла: ни в яростном придушенном споре с Серёжей, который случился сразу за входной дверью, и каждое слово которого прекрасно слышно было внутри дома, за тощими деревянными стенами; ни в последующем нашем молчаливом, сердитом переходе через озеро, «по такому льду не ходят в одиночку», во время которого он ни разу не приблизился и не оглянулся на меня. Я поняла это раньше, чем закончила пересказывать короткую нашу и бессмысленную, неловкую просьбу, сидя напротив Анчутки в просторной, изрядно теперь захламленной гостиной большого дома на берегу. Раньше даже, чем он распахнул дверь и оглядел меня без улыбки, неприветливо, и просто молча отступил в сторону, не приглашая, а скорее неохотно позволяя мне войти. Наверное, это было ясно мне ещё до того, как я поднялась и стала надевать куртку, игнорируя Мишкино возмущённое «мам! мам!» - потому что именно сейчас, когда голод замаячил перед нами по-настоящему и всерьёз, идиотская надежда на то, что чужие, едва знакомые люди, живущие по ту сторону озера, продолжат делиться с нами жизненно
важным ресурсом просто так, ни за что, задаром, выглядела особенно абсурдной. Именно сейчас, когда еда сделалась для нас действительно необходима, она приобрела, наконец, свою реальную цену. И цена эта, несмотря на голодных малышей и на Ирину безмолвную просьбу, оказалась мне не по зубам.
        Всё время, пока я спорила с Серёжей, пока шла через озеро, глядя себе под ноги, перепрыгивая толстые трещины, огибая мокрые серые язвы и угрожающе непрочные окопы вздыбившегося ломаного льда; всё время, пока я говорила, не отрывая глаз от своих лежащих на столе ладоней; всё время я точно знала, что делаю это напрасно, и потому совершенно не удивилась ни паузе, долгой и неприятной, повисшей между нашими головами, когда я замолчала, ни раздраженной гримасе, которую обнаружила на Анчуткином лице, подняв наконец глаза. Кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти - сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз. И я осталась.
        - Я принес вам ягоды, - сказал он наконец. - И мёд. Водка вам была нужна - я дал вам водку. Дал я вам водку?
        - Дал, - кивнула я обреченно, понимая, что быстро уйти мне не удастся, потому что ему, очевидно, хочется выговориться, а мне придется его выслушать.
        - Дал, - повторил он еще раз. - Только Анечка, котеночек, какого хрена вы решили, что у меня тут гастроном? Дай ложку, дай говна, дай баню, дай еды. Я должен вам, что ли?
        - Должен, - сказала я вдруг, неожиданно для себя, выдернула руку и встала. - Ты - должен. Здесь была куча еды, и ты всю ее оставил себе. Мёда он принёс. Дед мороз. Сидите тут на коробках с консервами, а мы который месяц…
        - Какие коробки? - заорал он громко и зло и тоже вскочил; в соседней комнате что-то со стуком упало на пол, тонкая филенчатая дверь с легким дребезгом приоткрылась, и в проёме показалась испуганная Вовина физиономия.
        - Уйди, Вова! - рявкнул Анчутка, не оборачиваясь.
        Вова сгинул.
        Анчутка шагнул ко мне - большой, сердитый. Он не тронет меня, подумала я без страха, не чувствуя почему-то никакой опасности, и он действительно даже не прикоснулся; напротив, приглашающим жестом раскинул руки в стороны, отчего немедленно сделался похож на железобетонного бразильского Иисуса-Искупителя, только толстого и обросшего щетиной.
        - Давай! - сказал он. - Смотри! Ищи свои коробки! Найдёшь - забирай! Нет, ты давай, ищи, чего ты кривишься? Вдруг мы тут припрятали чего. Я тебе донести помогу, если найдёшь!
        - Не было тут ни хера, - он сбавил тон и опустил руки, успокоившись так же неожиданно, как перед этим разозлился.
        - Ну, то есть как не было… Было, да. Только мало, поняла? Мало совсем. Мы еще в марте всё доели.
        - А где же вы берете еду? - глупо спросила я. - Лёд же вскрывается, скоро будет не до рыбалки…
        - А-а, рыбалка твоя… - он махнул рукой. - Только задницу морозить. Никакие из нас рыбаки. Мы по округе тут покатались, набрали немного. И еще наберём. Волка ноги кормят.
        - Как это - набрали? Где? Тут же нет никого?
        Он помолчал, улыбаясь.
        - Где набрали - там уже нет. Мужик твой на улице стоит? - спросил он. - Иди, позови его. У меня к нему дело как раз.
        Сквозь мутные плачущие стекла застекленной веранды видно было Серёжу, бесцельно бродящего снаружи. Я взялась за ручку двери, но Анчутка догнал меня и горячо дохнул в шею, и воткнул тяжелую свою руку в деревянный косяк, преграждая дорогу.
        - Подожди, - быстро проговорил он, - подожди-ка.
        И я опять не испугалась. Не потому, что Серёжа был вот он, совсем рядом, за тонким стеклом; просто опасности всё ещё не было.
        - А хочешь, оставайся, - сказал Анчутка мне в затылок, и я не стала оборачиваться, просто ждала, пока он закончит говорить.
        - Оставайся, - выдохнул он. - Слышишь? Я тебя не обижу. Ну что тебе там делать. Пропадешь с ними, они ничего не могут. Пацана твоего заберём, оставайся.
        Я стояла, разглядывая лепестки облупившейся рыжей краски на дверном косяке; новые вроде дома, а краска уже слезает, и некому будет поправить ее весной, и нечем будет ее поправить. Я представляла себе Серёжино лицо, если бы вдруг сказала ему; если бы я вышла сейчас наружу и сказала: «Я остаюсь. Уходи».
        - Холодно, - сказала я. - Он там замёрзнет сейчас, на улице.
        И толкнула дверь. Анчутка убрал руку и вышел вслед за мной по ступенькам. На скрип петель Серёжа обернулся к нам.
        - Здорово, хозяин, - весело сказал Анчутка. - Что ж ты не заходишь? Я по твою душу, - и пошёл навстречу, издалека ещё протягивая ладонь.
        Спустя десять минут мы снова сидели внутри, прихлебывая принесённый Вовой слабо заваренный, полупрозрачный чай.
        - В Гимолы я бы не совался, - говорил Анчутка. - Мы туда ездили пару раз, пока снегоход еще бегал. Напрямки через лес и по озеру отсюда не так чтобы далеко, километров двадцать, но пешком если - это впритык, и там заночевать если только. А ночевать там неохота, - он криво, невесело улыбнулся. - Поселок конечно - так, название одно, но магазин у них, детский садик, мы набрали кой-какой еды, бензина даже слили чуток. А по домам не стали ходить. Ребята мои забоялись.
        - Это когда же вы там были? - спрашивал Сережа, разглядывая Анчутку с завистью и даже с каким-то восхищением.
        - Да с месяц, наверно. Но это ладно. Там у них озеро огромное, слышишь, и две турбазы больших, больше этой, домов по пять. Одна пустая - чай, спички, соль какая-то, а на второй зато - тушенка, масло подсолнечное, водки ящик, макароны. Картошка даже. Померзла, правда, вся. Мёд, - добавил он и коротко взглянул на меня.
        - А живых? - спросил Серёжа. - Живых вы не видели никого? Хоть раз?
        - Не было живых, - ответил Анчутка просто. - Жмуров видели, это да. В Гимолах, ну и на базе этой второй. Близко не лезли. Один раз пронесло, и слава богу.
        - Турбазы, - произнёс Серёжа с отчаянием и потёр лоб, - вот я мудак. Я же знаю про эти турбазы, я всё время про них знаю.
        - Я чего и хотел с тобой поговорить, - сказал Анчутка. - Ты же вроде местный почти? И карта у тебя есть. Может, тут в округе еще поищем? Я катался, катался, не нашёл ни черта, а если пешком - надо точно знать, куда идти.
        - Так, - быстро сказал Серёжа. - Так. Только вместе пойдем, да?
        - Вместе, вместе, - ласково согласился Анчутка. - Ну?
        - Была пара охотничьих домиков на Маткозере, тут недалеко - маленькие, правда, совсем. Не найдем ничего. Можно в Лубосалму сходить. Там точно база. Точно.
        А потом мы возвращались назад, перепрыгивая ледяные надвиги, и Серёжа, забывший обо всём, буквально тащил меня на себе и говорил без остановки, возбуждённо:
        - Анька, всё будет хорошо, Анька, если даже не в Лубосалме, я еще пару мест вспомнил. Подальше немного, ну и что, найдем еду, найдем, нам бы только успеть, пока лед не вскрылся! Туда-обратно два дня максимум, завтра и пойдем.
        И отмахивался ото всех моих испуганных возражений:
        - А что, если этой базы там нет, если она сгорела, например? Это далеко, вы придете к вечеру, где вы будете ночевать?
        - Палатку возьмем, - говорил он. - Спальник зимний. Пойдем налегке, с Лёнькой. Ты только подумай, они целый месяц, гады, таскали еду у нас под носом, а мы как идиоты!
        - А если там будут трупы, - говорила я, - если там тоже?
        - Респираторы возьмем, - отвечал он беззаботно, - у них же полно респираторов.
        - А что, если вы не успеете вернуться и лёд вскроется? Если вы там вообще ничего не найдёте, никакой еды, ничего?
        - Ну всё, хватит, - сказал он, потому что мы подошли к мосткам; новый наш, маленький недостроенный дом янтарно и весело смотрел на нас пустыми оконными проёмами. - Хватит. Ты ужасная стала пессимистка, знаешь?
        Он легко взобрался на мостки, и нагнувшись, подхватил меня и выдернул вверх, как ребёнка.
        - Подожди, - сказала я; края мостков, на которых мы теперь стояли, не было видно из окна. - Подожди, постой немножко, - и обхватила его руками; он был так весел, он буквально вибрировал от радости, я сто лет не видела у него такой улыбки. - Подожди, - повторила я, - подожди.
        - Ну что? - он нетерпеливо, едва заметно дёрнул плечом, высвобождаясь. - Что ты? Потом, Анька, потом, пошли скорей.
        27
        Лёня принял Серёжино предложение безоговорочно и с восторгом, в точности так же, как вечность назад он мгновенно и с радостью согласился бросить свою осквернённую кирпичную крепость и рвануть из нашей тихой деревни чёрт знает куда по заметённым снегом, опасным дорогам - не задавая вопросов, по-детски доверившись чужой воле. Он всего-то и спросил - «далеко?»
        - Да нет, километров пятнадцать. За день дойдём, там заночуем, назавтра - обратно, - ответил Серёжа, и этого оказалось достаточно для того, чтобы сделать Лёню немедленно горячим Серёжиным союзником.
        - Конечно, пошли, - сказал он, широко улыбаясь. - Прошвырнёмся. Не кончим, так согреемся! Эх, твою мать, Серёга, что ж тебе раньше это в голову не пришло? Я думал, тут на сто километров ни хрена нет.
        На самом же деле, у нас просто не было другого выхода. Это ясно было мне, ясно было всем остальным - даже папе, который, насупившись, долго разглядывал карту, озабоченно чесал бороду, а потом задал Серёже два десятка вопросов, ненамного отличавшихся от тех, что пришли мне в голову, пока мы переходили озеро.
        - Да ладно, пап, - отвечал Серёжа терпеливо. - Что такое пятнадцать километров? Даже без лыж - реально за день пройти, а не успеем - так палатка же есть. Их двое, нас двое, поместимся, ничего. А лёд ещё с неделю точно простоит. Мы успеем, пап. А вы пока с Мишкой стропила закончите, положите рубероид, у вас своих дел полно.
        У нас действительно не было другого выхода, и потому весь оставшийся день мы провели в сборах (палатка, спальные мешки, ружья, Серёжины охотничьи ножи и термос с рыбным бульоном), и в разговорах - глупых, полных надежды фантазиях о том, сколько прекрасных и нужных вещей может найтись в этой неизвестной Лубосалме, о существовании которой никто из нас ещё вчера не имел ни малейшего понятия. Мы, обречённые вяло сидеть на месте и дожидаться их возвращения, больше не спорили и не возражали; разве что ночью, лёжа без сна под горячей Серёжиной рукой, я услышала вдруг тонкие Маринины всхлипывания, «не ходи, Лёнечка, не ходи, ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не ходи, не оставляй меня», - повторяла она еле слышно, и он что-то отвечал ей - монотонно, успокаивающе, только я так и не сумела разобрать его слов, потому что сонный ровный стук Серёжиного сердца под моей лопаткой заглушил внезапно все остальные звуки. Не ходи, подумала я громко, почти вслух. Не ходи. Серёжа глубоко вздохнул во сне и убрал руку.
        Поднявшись затемно, Лёня и Серёжа плотно упаковались в походное своё снаряжение и прямо с рассветом ушли, переполненные нетерпением и энтузиазмом. Как только за ними закрылась дверь, Марина сложила пальцы щепотью и перекрестила дощатое дверное полотно, мелко, три раза.
        - Господи, - забормотала она торопливо, захлёбываясь. - Господи, если ты есть. Пожалуйста. Пусть он вернётся. Чёрт с ней, с едой, пусть он вернётся, пусть он просто вернётся, ладно? - и заплакала, некрасиво ссутулившись, свернув вперёд узкие плечи.
        Ира сказала недовольно:
        - Хватит, Маринка. Ты как на войну его провожаешь. Тут пятнадцать километров всего, тоже мне, кругосветка. Это как Ленинский проспект, слышишь? От Юго-Западной до Якиманки.
        - Не знаю я никакой якиманки, - сказала Марина, не отворачиваясь от двери. - При чем здесь якиманка?..
        - Ну хорошо, - устало ответила Ира. - Какая у вас там в Ростове самая длинная улица?
        Лицо у нее было бледное и измученное; казалось, что и она тоже ночью совсем не спала.
        Мы должны были их отпустить. Мы правильно сделали, что отпустили их; но тревога, придавившая нас еще ночью, накануне их ухода, с каждым часом ожидания делалась всё сильнее, несмотря на то что бессмысленно было рассчитывать на их сегодняшнее возвращение.
        - Пятнадцать километров в одну сторону, девочки, это на целый день, - сказал папа спокойно. - Ничего, там переночуют. Волноваться можно начинать завтра вечером, не раньше. Успеете еще. Глупо торчать у окна, давайте-ка, давайте быстро, сети надо проверить, детей накормить. Мишка, пошли, крыша ждёт - прибьём рубероид, а после окнами займемся.
        Список монотонных ежедневных забот - рыба, сети, растопка печи, - иссяк слишком быстро, чтобы надолго занять нас и отвлечь, так что уже к полудню мы снова застыли, парализованные и пассивные, как сонные осенние мухи, и папа, забежавший ненадолго за очередной порцией кипятка, опять принялся тормошить нас.
        - Чего сидим? - сказал он сердито. - Переезжать скоро, вещи не собраны! Посуду - поделить, одеяла, одежду. Ира, Аня, у вас тут дел на неделю! Мы достроим раньше, чем вы соберетесь.
        День был солнечный, ярко-синий, неморозный, и сквозь тонкие дощатые стены снаружи в дом врывались звуки - бодрое звяканье молотков по стропилам, звонкий хруст лопающегося озёрного льда. Сидя на жёстком полу, мы разбирали свитера, шерстяные теплые носки и полотенца, и действительно на несколько часов забыли о том, что ждём и боимся, поглощённые нехитрыми выяснениями - чьи это перчатки и не видел ли кто-нибудь толстый коричневый Лёнин свитер с горлом, был же, я точно помню, вот здесь лежал. Мы, возможно, отвлеклись бы совсем, если бы ещё через три часа с того берега не прибежал стеклянный от ветра тревожный Вова, которого ушедшие утром Анчутка с Лёхой почему-то с собой не взяли - для того ли, чтобы защитить противоположный берег от наших любопытных глаз, а может, и просто для того, чтобы поддерживать тепло.
        Он поскрёбся в нашу дверь и немного посидел внутри, жалуясь, что на той стороне, у самого спуска, этим утром образовалась огромная мокнущая проталина, которую ему пришлось обходить большим кругом; и чёртово солнце шпарит так, что к концу недели, конечно, озеро перейти уже будет нельзя.
        - Не могу я там один, - признался он под конец. - Можно я у вас посижу? Я вот чаю принес, хотите?
        Еще через час, снова заражённые его беспокойством и неуверенностью, мы выгнали его.
        - Володя, - заявила Ира. - Чем сидеть просто так, может быть, поможете там? Они крышу кроют, вы бы очень им пригодились.
        Он вскочил, расплескивая недопитый чай, и с готовностью принялся натягивать куртку; спустя несколько минут снаружи послышался его ломкий срывающийся голос.
        - Неплохой вроде мальчик, - сказала Ира неприязненно. - Но вот убила бы на месте, чертов нытик.
        Перед самым закатом - мы как раз возвращались с озера с неполным ведром мокро плюхающей плотвы, - небо затянулось и поблёкло. Повалил тяжёлый весенний снег, липкой сплошной стеной занавесивший горизонт, и сразу всё исчезло: берег с двумя осиротевшими избами, чёрные лохматые ёлки, разбегающиеся вправо и влево от острова изрезанные трещинами озёрные рукава. Хотя именно солнце было сейчас нашим главным противником, стремительно сокращавшим недолгий срок, отделяющий нас от настоящей, серьезной робинзонады, его неожиданное исчезновение захлестнуло нас новой волной паники. Снегопадов не было уже почти месяц, и мы отвыкли от оглушительной тишины и темноты, бывших им неизменными спутниками - настолько, что в течение первых бесконечных мгновений не могли даже сообразить, в какую сторону возвращаться. Только что остров был вот он, совсем рядом, в нескольких сотнях метров, и вдруг пропал, скрылся, утонул; и даже торопливый, приглушенный снежной завесой стук молотков, забивающих в стропила кровельные гвозди, раздавался теперь, казалось, сразу со всех сторон, не подсказывая направление, а только запутывая        Уже на мостках, возле самой входной двери, Марина поставила ведро и обернулась, и опустила уголки губ. Не вздумай, подумала я, не вздумай заговорить, достаточно того, что мы все об этом думаем, и мысли наши перетекают из одной головы в другую беспрепятственно и легко: а что, если они не дошли, если заблудились и попали в слепой этот снегопад?
        - У них палатка, - сказала Ира резко. - Четыре здоровых мужика, и не холодно же совсем. А ну марш в дом!
        И Марина вздрогнула, и толкнула дверь.
        Из-за снега юного Вову, замерзшего и напуганного теперь ещё и перспективой одному брести через озеро, пришлось оставить ночевать. Он был согласен даже остаться без ужина, удовольствовавшись кружкой жидкого бульона, и облегчённо устроился на пустующей железной кровати, на которой и уснул - мгновенно, как отогревшийся уличный щенок; а мы, уложив детей, ещё долго сидели без слов вокруг пустого стола, и смотрели в окно, в белую тьму, чувствуя себя маленькими, бессильными и одинокими. Легче нам стало, только когда снаружи вдруг требовательно заскребло, зашуршало, зацарапало острым по дереву, и с потоком свежего воздуха в перетопленную комнату просочился желтый, длиннолапый, весь облепленный снегом пёс, нырнувший на своё место возле печной заслонки и задышавший спустя минуту глубоко и ровно, словно и не пропадал где-то целых двое суток. Именно его возвращение заставило нас поверить в то, что в белой пустоте вокруг не осталось других опасностей, кроме снега, холода и расстояния, и ни одна из этих напастей, даже все они вместе взятые не способны всерьёз навредить тем, кого мы отпустили - ни сегодня, ни
завтра, никогда.
        Уверенность эта выветрилась утром следующего дня, когда, выглянув наружу, мы не смогли разглядеть ни озера, ни деревьев, ни даже края мостков. К оконным стеклам прижималась снаружи одна только непрозрачная, плотная снежная пелена. Чертыхнувшись, папа заторопился: «крышу, крышу надо закончить, полный чердак навалило уже», - и сонные лохматые Мишка с Вовой послушно принялись одеваться. Через несколько часов последний рубероидный лоскут был прибит на место, но словно не желая возвращаться в дом и вместе с нами смотреть в окно, все трое наспех глотнули чаю и с явным облегчением убежали назад, подальше от нашей тревоги.
        - Окна, - сказал папа с напускной досадой. - Окна надо воткнуть. Снег валит, не высушим потом. Гвозди-то мы взяли, это я догадался, но кто мог предположить, что нам понадобится монтажная пена? Ладно, будем по-деревенски. Тряпок у нас, конечно, не хватит - три больших окна, да дверь еще - так что придется потрошить матрас. Андрюхин возьмём, - предложил он задумчиво, весь поглощённый только важной своей задачей - утеплить окна и двери, и через минуту уже стаскивал тяжелого полосатого монстра на пол и кричал Мишке:
        - Помоги-ка! Дверь подержи! Вот так!
        Наташа, казалось, невольной папиной бестактности даже не заметила. Если возбужденная непримиримая злость, захлестнувшая её в первые дни, делала её пугающе похожей на механическую куклу, которая разговаривает и передвигает ноги не по собственной воле, а до тех пор, пока не кончится завод, то пришедшие ей на смену безразличие и апатия позволили нам, уставшим от её изматывающего агрессивного траура, немного перевести дух, потому что теперь она могла целыми днями просто сидеть на своей кровати, безучастно свесив руки, со взглядом, упирающимся не в окно даже, а в совсем уж негодный для разглядывания фрагмент оконной рамы. Она не отказывалась от еды, но есть не просила; готова была ходить за водой или мыть посуду, но для этого её всякий раз как будто требовалось будить, тряся за плечо. Кроме того, и это было самое удивительное, она сделалась совершенно равнодушна к детям - равнодушна бесповоротно, почти до брезгливости, как будто не понимала теперь, зачем они нужны.
        Обнаженный без матраса, пустой скелет кровати её мужа нельзя было, конечно, оставить в комнате, однако на то, чтобы вынести его наружу - с грохотом, демонстративно, - у нас просто не хватило бы духу. Боясь вернуть к жизни безжалостных Наташиных демонов, мы трусливо переглянулись и отложили этот неприятный ритуал на потом. Сегодня мы были слишком заняты. Нам нужно было пережить этот день, делая вид, что ожидание наше буднично, не мучительно и не страшно; что приближающийся вечер не может сулить никакого разочарования.
        - Костёр! - сказала Марина, когда маленькое окно, в которое мы старались не смотреть, из молочно-белого сделалось блёкло-синим.
        - Вот же я идиотка. Нужно разжечь костёр на берегу. Они же не найдут нас в темноте! - и бросилась вон из дома.
        - Костёр! - повторила она вернувшимся папе с Мишкой, уставшим, нагруженным инструментами.
        - Костёр, - сказала она нам, когда мы вышли за нею следом. - Большой, яркий - такой, чтобы видно было издалека.
        - Ты представляешь, сколько дров придется спалить для такого костра? - начал было папа, но взглянув ей в лицо, осёкся и махнул рукой.
        - Как тебя… Вова! Тащи топор!
        Через полчаса высокая и квадратная, с письменный стол, куча дров загудела, запылала - ярко, жарко, призывно.
        - Вы идите в дом, - сказала Марина бесцветным и чужим, отсутствующим голосом, не отводя взгляд от непрозрачной синевы. - Я одна могу, я просто..
        - Вот ещё, - сказала я, глядя ей в спину. - Я тоже. Я с тобой.
        - Сейчас, - сказала Ира, - только за Антошкой схожу.
        Жар, идущий от огня, защитил нас от холодного ветра и от снега, таявшего на подлёте; мы стояли вокруг - три женщины и мальчик, укутанные его теплым рыжим коконом, ослеплённые его свечением, благодарные друг другу за молчание. А потом где-то позади, за нашими спинами, застучали по мосткам, заскрипели шаги, и в круге света появился сначала сонный Мишка, который привалился к моему плечу, грея нос над чашкой дымящегося бульона, а потом папа, до самых глаз укутанный в Серёжину старую охотничью куртку, и последним - скорбный Вова, длинный и беспокойный.
        - Хорошая была идея, с костром, - сказал папа спустя много минут тишины, нарушаемой разве что треском лопающегося дерева и приглушённым рокотом шевелящегося где-то впереди, в темноте, тяжелого льда. - Очень хорошая идея. Ты молодец.
        Марина кивнула, молча, не раскрывая рта, и вместо ответа качнулась к нему и потёрлась щекой, по-собачьи, коротко, о вытертый жесткий его рукав чуть выше локтя.
        - Вы же понимаете, - зашептал Вова над моим ухом быстро и неуверенно, - вы понимаете, да, они же не пойдут сегодня, не пойдут ночью по льду, там и засветло-то… если они вообще вернулись - не пойдут же…
        - Заткнитесь, Вова, - нежно попросила Ира, глядя в огонь, и покрепче обхватила разморённо притихшего сына.
        И Вова заткнулся - тут же, на полуслове, всем худым своим длинным лицом выражая недоумение и вопрос, «а зачем тогда, - было написано на этом лице, - зачем вы тогда?» Одному только чужому мальчику с противоположного берега непонятно было, для чего он нам понадобился, этот ритуальный, жертвенный костёр, жаркая пылающая молитва, адресованная в никуда, в безразличное небо, в темноту, в снегопад, в упорствующую затянувшуюся зиму.
        Огонь успел прогореть и съёжиться вполовину, когда дверь стукнула ещё раз. Наташа, одетая в Андрееву огромную куртку с болтающимися длинными рукавами, осторожно приблизилась и встала ровно на границе света и тьмы, рыжего и чёрного, словно не решаясь её перешагнуть, и заговорила сразу, как если бы всё это время - там, внутри, в доме, складывала вместе эти свои слова, примеряла их друг к другу:
        - Они не вернутся. Их там нет. Никому не нужен ваш Александрийский маяк.
        Марина втянула носом воздух. Ира сказала легко, тихо:
        - Ладно, ладно.
        - Их там нет, - повторила Наташа. - Там вообще ничего нет, ясно вам? Такое место. Все умирают. И мы тоже. И мы - тоже.
        И ушла назад, в дом, выдёргивая ноги из глубокого снега, непримиримо и зло.
        Позже, ночью, я проснулась от повторяющихся, странных, захлёбывающихся звуков; она сидела на полу возле моей кровати, опустив лицо на согнутую в локте руку, больно упираясь макушкой в моё плечо. Несколько минут я лежала, боясь пошевелиться, не решаясь ни прикоснуться к ней, ни заговорить. Огонь в печи почти догорел, в комнате было совсем темно. Она подняла голову, какое-то время смотрела на меня, неровно и тяжело дыша, и убедившись, что я не сплю, зашептала сразу, сбивчиво, торопливо: «вот, вот, смотри, я собрала, тут Андрюшины вещи, теплые, хорошие, термобельё, ботинки, целая сумка, может быть, Серёже подойдёт, или Мишке, размер, конечно, большой, но какая разница, правда? какая разница…» Я села на кровати, сетка пронзительно скрипнула, а Наташа выпрямилась и нырнула прямо ко мне в руки; и я держала её за плечи, а она вырывалась и говорила: «прости меня, прости меня, они вернутся, обязательно, вот увидишь, прости меня, прости меня».
        28
        Утро третьего дня застало нас на необъяснимом подъёме, как будто мы ожидали заслуженного вознаграждения за то, что провели эти дни за работой, а не в бессмысленной панике; за то, как мы старательно друг с другом не говорили, и даже за вчерашний костёр, от которого сегодня осталось только широкое чёрное пятно, усыпанное головёшками и раздуваемой ветром мягкой серой золой. Потому, что именно это утро замечательно подходило для того, чтобы маленькая экспедиция, наконец, возвратилась - с трофеями или даже, чёрт с ним, с пустыми руками - но возвратилась; ведь снегопад захлебнулся и угас, небо снова поднялось, распахнулось, засинело, и солнце опять деловито взялось за разрушение единственной дороги, связывавшей остров с берегом. Потому ещё, что, выглянув в окно, мы не узнали озеро - так оно изменилось, как если бы густо валивший накануне снег и нужен был только для камуфляжа, для того, чтобы спрятать от наших глаз стремительный скачок, произошедший именно за эти сутки. Лёд вздыбился и торчал теперь покосившимися, неровными серебристыми айсбергами, и там, где позавчера ещё оставалась тонкая и подмокающая
прозрачная корка, блестела сейчас тяжёлая, как ртуть, неподвижная вода.
        Часть деревянных опор, на которых, покачиваясь, висели наши сети, опрокинулась и плавала теперь в широких подтаявших полыньях, но сами сети, к счастью, были еще целы; мы не потеряли ни одной. До них даже можно было добраться почти безо всякого риска, и более того, они оказались буквально забиты рыбой.
        - Вот как, значит, надо было, - радостно сообщил Мишка, когда они с Вовой втаскивали их, одну за другой, на мокрые мостки. - Не дёргать по два раза в день, а бросить на сутки! Тут ведра четыре, не меньше, смотри, мам, ты посмотри только.
        - Как же я пойду теперь, как же я теперь пойду, - горестно бормотал Вова. - Не умею я по такому льду, провалюсь, точно провалюсь. Они вот вернутся, а меня нету, и дом нетопленый.
        И неясно было, что именно пугает его больше - перспектива провалиться под лёд или то, что придётся оправдываться перед Анчуткой за бесповоротно вымерзшую огромную избу.
        - А вот мы сейчас вместе и сходим, - великодушно сказал папа. - Заодно посмотрим, как там и что. Мишка, бросай сети, пускай девочки займутся.
        Оставив нас выбирать рыбу, они ушли - налегке, вооруженные только длинными корявыми палками; и даже наблюдая с берега за тем, как они шагают - медленно, петляя, огибая огромные рваные дыры, мы ещё не отчаялись, несмотря на безжизненное чистое небо над противоположным берегом, доказывающее, что оба дома по ту сторону озера по-прежнему пусты и нетоплены, как были пусты и вчера, и два дня назад. Даже когда спустя полчаса мы снова увидели на льду две крошечных тёмных фигурки, даже после того, как стало ясно, что это папа и Мишка, возвращающиеся назад с пустыми руками, мы всё ещё надеялись - как будто, прежде чем расстаться с этой надеждой, нужно было позволить им дойти и выслушать то, что они расскажут.
        Только когда они уже карабкались на берег - забираясь на мостки, папа неловко, криво навалился на скользкие доски и вдруг не сумел зацепиться, и покатился назад, едва не опрокинувшись на спину, так что Мишке пришлось, подпрыгнув, ухватить его за рукав куртки и втащить наверх, «сейчас, - пробормотал папа, задыхаясь, - сейчас, просто быстро шли, сейчас», а мы смотрели на то, как он сидит, покосившись и разбросав ноги, на его дрожащую растопыренную ладонь, прижатую ко лбу, «сейчас», - повторил он, - именно в это мгновение все наши силы, все разом наконец закончились. Папа поднял глаза и увидел это на наших лицах.
        - Дедушка упал, - сказал мальчик удивлённо и засмеялся. - Ты упал, дедушка!
        - Да, - кивнул папа, складывая прыгающие губы в улыбку. - Похоже на то. Иди-ка, помоги мне встать. Ну вот что, - сказал он потом. - Я знаю, чем мы займёмся.
        Именно благодаря ему, вместо того чтобы метаться у окна, плакать, озвучивать очевидные мысли, толкающиеся внутри черепной коробки, мы четыре с половиной часа носили вещи из старого дома в новый - те, что успели упаковать, а потом и остальные; сначала охапками, потом горстями. Мы не спешили, нам некуда было торопиться, и жаль только, вещей этих оказалось не так уж много, потому что готова поклясться, что хотя бы на несколько минут в эти четыре с половиной часа каждая из нас забыла о том, чего мы ждём уже третий день подряд. А когда мы закончили, когда расставили кровати - боже мой, в этой крохотной бывшей бане было три, целых три отдельных комнаты - когда новенькая железная печка, маленькая, аккуратная, с серебристым металлическим дымоходом, разогрелась и жарко задышала во все стороны сразу, когда Ира объявила: «всё, больше нет ничего, всё, давайте посидим, сил нет», - мальчик вдруг повернулся от окна в комнату и громко сказал:
        - Папа. Папа идёт. Вон папа!
        Наверное, он провёл много времени, прижимаясь лбом к холодному стеклу, потому что и нос, и щёки на маленьком бледном лице выделялись яркими розовыми пятнами.
        И мы выбежали на улицу, не надевая курток, хотя две фигуры посреди разломанного льда были совсем ещё далеко.
        - Это точно они? Точно? Я не вижу отсюда, это они, да? - спрашивала Марина и вставала зачем-то на цыпочки, словно это могло помочь ей навести резкость.
        - Они, они, - говорил Мишка. - Да что ж они так медленно? Тащат что-то, мам, смотри! Что-то тащат, я сбегаю, помогу?
        - Не надо, - сказала я и не узнала свой голос. - Не надо, Мишка, постой тут. Пусть - так. Пусть они сами.
        Я хотела посмотреть еще немного на то, как они возвращаются. И всё-таки побежала первая - не сразу, а когда они уже были совсем близко, когда до мостков им оставалось шагов двадцать. Кажется, я даже глупо распахнула руки, но не кричала, точно ничего не кричала, а просто сказала шёпотом «Серёжа», просто сказала «Серёжа». Уже немного смеркалось, уже не было солнца, и видно было неважно; они в самом деле двигались с трудом, сгибаясь под тяжестью раздутых рюкзаков. Я подбежала к краю мостков. Серёжа выбросил вперёд руку с растопыренной ладонью и что-то крикнул, но я не смогла разобрать слов, хотя было совсем недалеко, а потом я увидела у него на лице чёрный двурогий респиратор и остановилась. За спиной у меня сделалось очень тихо.
        - Пап! - торопливо крикнул мальчик. - Пап, а я первый тебя увидел!
        Они приблизились ещё на несколько шагов, и Серёжа снова заговорил, и в этот раз я его расслышала.
        - Аня, - сказал он. - Аня, не подходите пока к нам. Всё хорошо, только не подходите, ладно? Надо согреть воды. И разведите снаружи костёр. Мы тут подождём.
        Так и не получив разрешения приблизиться, мы смотрели издали, как они вытряхивают из рюкзаков плоские консервные банки - прямо в таз с кипятком, выплёскивающимся и шипящим, и как вьются на поверхности бурлящей воды отклеившиеся разноцветные этикетки. Как они снимают с себя куртки, брюки, шапки, перчатки и бросают всё, даже опустевшие рюкзаки, в костёр, который вначале захлёбывается, неспособный сразу пожрать такую огромную порцию, исторгая возмущённые клубы сырого едкого дыма, а затем всё же медленно принимается за дело. Как потом - полуголые, закопчённые, они стягивают с лиц респираторы.
        - Ничего не забыли? - спрашивает Серёжа; на щеках у него видны ярко-красные отметины от ремешков.
        - Вроде всё, - говорит Лёня, подумав, и с размаху, с наслаждением швыряет свой респиратор в огонь.
        - Мы не стали брать ничего, что нельзя прокипятить, - объяснил Серёжа с полным ртом - потом, позже, в старом доме, куда мы все вернулись, потому что именно там находился наш единственный стол и там же оставалась вся наша еда, если, конечно, не считать консервных банок, остывающих снаружи, к которым никто из нас пока не нашел в себе силы притронуться.
        - Крупы, макароны, сахар - там все было вскрытое, нельзя было брать.
        Они сидели с Лёней друг напротив друга и жадно, обжигаясь и почти не жуя, глотали дымящуюся варёную рыбу; всклокоченные, с мокрыми волосами, с черными от усталости лицами.
        - Как же вы, - жалобно сказала Марина и протянула руку к Лёниной щеке, и не коснулась её. - Что же вы, столько еды с собой, и голодные?..
        - Некогда было кипятить, - отмахнулся Лёня, криво улыбаясь. - Я хотел банку в костёр бросить - Серёга не дал. Жадный у тебя мужик, Анька.
        - Потому что надо наверняка, - хмуро сказал Серёжа, перестал жевать и отложил вилку; по тому, как быстро погасла Лёнина улыбка, стало ясно, что спор этот происходит не впервые.
        - Ну хватит, - начал Лёня раздражённо. - Месяц на морозе, а то и два, да что там осталось…
        - А ты вирусолог, да? - перебил Серёжа, шумно отодвигая стол. - Ты всё знаешь? Надо наверняка!
        - Наверняка! - прорычал Лёня. - Наверняка - это тут сидеть и носа не высовывать. Вот это наверняка. А сутки разгуливать с презервативом на морде - это что? Может, мы рано их сожгли? Может, ещё недельку надо было - ну, чтоб точно наверняка?
        - Может, и рано! - яростно сказал Серёжа и поднялся на ноги. - Может, нам вообще не надо было возвращаться!
        - Так, - сказал папа и положил на стол между ними большую желтоватую ладонь. - Стоп. Ну-ка, рассказывайте, в чём дело.
        Серёжа снова сел, и с отвращением оглядев недоеденную рыбу, отодвинул тарелку; и пока он говорил, Лёня молча кромсал вилкой свой остывающий ужин, превращая его в серую неаппетитную кашу, но ни разу при этом уже не поднял вилку ко рту.
        В первый день они базу не нашли. Да, у них была подробная карта и компас, полагаясь на которые, им следовало просто идти на северо-восток по старой грунтовой дороге, огибающей вытянутое узкое озеро Лубоярви вдоль верхней его кромки. Именно там, с другого конца озера, к берегу жался бледный кружок с надписью «Лубосалма». Хотя маленькая эта деревня вот уже тридцать с лишним лет оставалась необитаемой и служила теперь не более, чем временным пристанищем для сезонных столичных рыбаков и охотников, двухкилометровая карта по-прежнему безразлично фиксировала место, где находились и она, и десятки других давно опустевших крошечных финских поселений. Грунтовка, ведущая к границе, проходила в том самом месте, где почти полгода назад мы наткнулись на пустую пограничную «шишигу». Не заметить эту дорогу и заблудиться было невозможно, это была широкая ровная полоса, проложенная между деревьев, но по ней уже много месяцев не ездил никто, и теперь её покрывал толстый слой нехоженого снега. А лыж у них не было.
        Большую часть пути снега было по колено, но попадались и перемёты, где дорога неожиданно уходила из-под ног и ныряла вниз, и открытые, незащищенные деревьями участки, вырубки, как назвал их Серёжа, и вот там они иногда проваливались по пояс. Это было тяжелее, чем брести по воде - преодолевая сопротивление, выдёргивая ноги; липкая холодная масса набивалась и в ботинки, несмотря на крепкую шнуровку, и даже в рукава; и главное, было совершенно непонятно, сколько мы уже прошли, сказал Серёжа, там же всё одинаковое - лес и лес. Первый четкий ориентир, по которому они сумели сверить расстояние - мост через речку, соединявшую два маленьких озера, - встретился им только через три с половиной часа. Это означало, что они прошли километра четыре, не больше. Было уже далеко за полдень.
        Никакого страха они не чувствовали - четверо нестарых, здоровых мужиков с полупустыми рюкзаками, и всю первую треть пути ещё весело перекрикивались и травили байки, подшучивая друг над другом. Потом, после моста, когда стало ясно, что до темноты им точно не успеть, разговоры сделались реже, шутки прекратились; к пяти часам, когда солнце укатилось за деревья, и хотя было ещё светло, сразу же резко похолодало, они перестали разговаривать совсем. А ещё через час начался снегопад; вот тогда они поняли, что пора устраиваться на ночлег. Срубили кривенькую суховатую сосну, расшвыряли ногами снег и развели костёр, в тусклом свете которого прямо посреди дороги поставили маленькую Серёжину трехместную палатку, в которой с превеликим трудом разместились вчетвером, затянувшись в спальные мешки, не снимая громоздких зимних своих курток, и всю ночь сквозь тонкие синтетические стенки слушали тревожный треск распрямляющихся веток и глухое уханье липких снежных лавин, сползавших с высоченных обступивших дорогу ёлок.
        Утром, оглядевшись, они не увидели даже собственных следов. Завтракать не стали - термос с бульоном опустел ещё накануне, а возня с костром отняла бы слишком много времени. Им казалось, что они совсем близко - вот-вот должна была показаться развилка, где грунтовка расщеплялась надвое; если верить карте, от неё до Лубосалмы оставалось около пяти километров. Только первое же ответвление, принятое ими за развилку, оказалось не более, чем не отмеченным на карте отворотом, который спустя километр привёл их к лысой, утыканной крошечными метровыми сосенками вырубке, где дорога бесповоротно закончилась, и ошибка эта - увы, не последняя в этот несчастливый день - отняла у них не меньше часа. Таких отворотов им встретилось еще четыре, и каждый приходилось пройти до конца. Снег валил густо, беспросветно, и как будто этого было недостаточно, ни один из них не имел ни малейшего понятия о том, что именно им следует искать, как выглядит сама эта чёртова Лубосалма, сколько там домов, видны ли они с дороги или спрятаны за деревьями.
        Они нашли её чудом. Поворот на Лубосалму с основной дороги почти не отличался от предыдущих, ведущих в никуда; этот кусок пути выглядел так же узко и безнадёжно, но никак не хотел заканчиваться - они шли уже два с лишним часа, а вырубка всё не показывалась. Это внушало надежду, что на сей раз они не ошиблись, потому что рубить лес на таком расстоянии от единственно доступной в этих местах магистрали, какой бы убогой и едва проходимой она ни была, никому не пришло бы в голову. Замёрзшие, обессилевшие и голодные, едва передвигая ноги, они добрались до цели только к вечеру второго дня. Опоздай они хотя бы на час, непрозрачные мутные сумерки скрыли бы от них и четыре лепившихся к берегу темных дома с частоколами облепивших крыши огромных сосулек, похожих на зубы какого-то глубоководного чудовища, и горстку невзрачных хозяйственных построек, явно переделанных из старых каркасов, оставшихся от старой деревни.
        Людей не было. Не было дыма из печных труб, света в окнах, не было ни единого человеческого следа в глубоком синеватом снегу; и потому они вышли из-за деревьев, не боясь и не прячась.
        - Разделимся, - сказал Анчутка, развязывая рюкзак. - Ещё полчаса - и будет темно, не увидим ни черта. Давайте, мужики, каждому по дому - и вперёд. Вот, надевайте, - он вытащил четыре армейских респиратора, - на всякий случай.
        Им страшно не хотелось терять время, только не после двух дней пути; важно было успеть до темноты осмотреть все четыре дома, чтобы выбрать наиболее подходящий для ночлега, и ещё сегодня убедиться в том, что они не зря столько шли, мёрзли, спали вповалку под тонким синтетическим пологом посреди дороги. Это было понятное нетерпение, так что они не стали спорить; натянули респираторы и разбежались в разные стороны, каждый в свою.
        Это была идеальная стоянка. Четыре крепких бревенчатых дома на высоких сваях, с чердаками, утеплёнными песком, с новыми кирпичными печками, добротно сбитой деревянной мебелью; маленькая баня и пяток вместительных пристроек, в одной из которых нашёлся даже маленький дизельный генератор - пустой, без топлива, но с виду вполне рабочий.
        - Я отвлекся, - рассказывал Серёжа. - Бегал там как дурак. В доме почти ничего не нашлось - макароны, пара каких-то банок, а потом я увидел лампочку на потолке, пошел по проводам и у генератора застрял, мы оба застряли - я и Анчутка. Мы искали бак. У них ведь запросто мог быть резервный бак, литров на сто, к примеру, или хотя бы пара канистр припрятана. Перевернули всё вверх дном, только потом сообразили, ну какой идиот бросит топливо и уйдёт, да? А потом прибежал Лёха и сказал, что нашёл их. Что они все там, в сарае.
        Скорее всего, люди в Лубосалме умирали не одновременно. Первые несколько тел были накрыты задубевшими от мороза простынями, а остальные уже лежали просто так, и лица их, волосы и ресницы были покрыты инеем, мутной ледяной плёнкой. Тела были мужские и женские, так что, скорее всего, это были семьи, несколько семей. Ни Серёже, ни Анчутке с Лёхой не пришло в голову их считать. Они вообще пробыли в этом сарае всего несколько секунд, несмотря на респираторы и перчатки, несмотря на холод; только взглянули раз и выбежали на воздух, ругая себя за то, что вообще заходили. Просто в домах никого не было, дома стояли пустые, чистые.
        - Там даже убрано было всё, - сказал Серёжа. - А ведь кто-то же должен был их туда носить, в этот сарай, одного за другим. Так куда же он потом делся?
        И тогда они, наконец, вспомнили про Лёню, и рванули в последний, четвёртый дом. Лёня весело обернулся к ним от стола:
        - Живём, мужики! Ужин, - и побулькал бутылкой, зажатой в руке. - Стаканы только найти. Консервы ладно, черт с ними, с консервами, но я тут сало нашёл отличное, копченое, с перчиком, крепкое, как из морозилочки только что, - и зашуршал бумагой, разворачивая. - Я нарезал уже, вы попробуйте только, - сказал он. - Или нет, давайте лучше стаканы сначала. Ну, чего вы там застряли, как неродные?
        Именно в этом последнем доме обнаружилось одиннадцать картонных коробок с консервами и большая часть остального - гречка, сахар, рис, макароны; но взяли только консервы, потому что остальные упаковки оказались вскрыты.
        - Перестраховщики, - злился Лёня. - Гречка-то вам чем не угодила? Как будто вы ее сырой будете жрать.
        И тогда Серёжа заставил его снова натянуть респиратор и отвёл к сараю; в этот раз они не стали заходить, а просто слегка приоткрыли дверь. Уже почти совсем стемнело, и тела, лежащие на жестком полу, теперь ещё меньше напоминали спящих, словно это были уже не люди, а просто твёрдые застывшие камни.
        - Не вздумай больше его снимать, слышишь, - сказал Серёжа и похлопал по пластиковому рогатому конусу, закрывавшему Лёнино лицо. - Мы теперь до самого дома их снимать не будем.
        Только на этих условиях, с закрытыми лицами и не снимая перчаток, они рискнули заночевать под крышей последнего, «Лёниного» дома. Проворочавшись без сна несколько часов, на рассвете ещё раз наскоро прочесали всё вокруг и теперь, засветло, обнаружили то, что непременно упустили бы в темноте: плотно обмотанную тентом ободранную «Газель» с двумя спущенными колёсами, сухим баком и разряженным аккумулятором, два стареньких одноствольных охотничьих ружья, десяток коробок самодельных патронов с криво обжатыми пластиковыми гильзами, пару спиннингов, кое-какие инструменты, клубок безнадёжно спутанных рыболовных сетей и двух мертвецов, примёрзших к полкам в маленькой бане. Еды, кроме найденной накануне, здесь больше не было.
        Сети и топоры, которые было бы слишком тяжело нести по глубокому снегу, они сложили в пристройке, в которой стоял генератор; вслух рассуждая о том, что обязательно нужно будет вернуться сюда весной. Прекрасно понимая про себя, что ни за что не вернутся. Впереди ждали пятнадцать километров знакомой и понятной уже, но по-прежнему трудной дороги, и потому, рассовав по рюкзакам свои нехитрые трофеи, они с облегчением ушли - поспешно, не оглядываясь.
        - Надо было, конечно, сжечь этот сарай, - закончил Серёжа хмуро. - Надо было его сжечь. Но тогда мы потеряли бы еще час. А у нас не было лишнего часа.
        - Я всё думаю, - сказал он потом, после пяти громких минут тишины, которую никто из нас не собирался нарушать. - Мы торчим тут почти полгода, и всего в пятнадцати километрах, вы подумайте только, пятнадцать сраных километров, пешком дойти за день - целая база! Куча народу… а мы ничего о них не знали.
        - Так ведь они же заболели, Серёжа, - жалобно сказала Марина.
        - Ты не понимаешь, - ответил он нетерпеливо. - Тут в округе всего этого полно - заимки, выселенные деревни, дачи какие-нибудь дикие. Я не говорю - сейчас. Весной. Как только сойдет снег. Мы могли бы поискать. Вы только представьте, если мы найдем еще кого-нибудь. Не может быть, чтобы мы остались здесь совсем одни. Этого просто не может быть.
        - По крайней мере, теперь мы точно до этой весны доживём, - тепло сказала Ира. - Вы молодцы. Правда, молодцы. Такая куча консервов… я думала, мы до конца дней уже будем есть только эту мерзкую рыбу…
        Она не договорила, потому что Лёня закрыл лицо ладонями и захохотал - всхлипывая, захлёбываясь, утирая слёзы.
        - Ты не поверишь, Ирка, - простонал он, тяжело дыша. - Нет, правда. Это бред, я понимаю. Но там в этих банках одна рыба. Ни тушенки, ни сгущенки, ни фига. Килька, бычки в томате, шпроты, горбуша. Печень трески.
        - Нет!.. - Марина с ужасом закрыла рот рукой и зажмурилась. И засмеялась прямо сквозь растопыренные тонкие пальцы, прижимаясь виском к Лёниному плечу.
        Ещё через секунду закопчённый наш чумазый домик как будто оторвало от земли, закрутило, понесло; даже пёс, мирно дремавший под печной дверцей, вскочил на ноги и коротко удивлённо взлаял. Мы так устали от ожидания, от тревоги, от страха, мы так боялись, что они не вернутся.
        - Печень трески! - старательно прокричал мальчик, ему понравилась эта непонятная фраза.
        - Печень трески, - повторила я за ним, смеясь, обнимая Серёжу, думая: господи, как же хорошо, что вы вернулись, как же хорошо, теперь всё будет хорошо, теперь - точно всё будет хорошо.
        Этой ночью мы спали в новом доме, на раскладном диване со смешным велюровым узором - загогулины, лепестки и ромбы, в свежем запахе новых досок, смолы и надежды, впервые за пять месяцев - совершенно одни в комнате, только я и Серёжа, без вездесущего проникающего сквозь стены Лёниного храпа, без железного скрипа ветхих кроватных сеток, без чужого сонного дыхания. Всё можно починить и наладить, думала я, засыпая, всё можно исправить, всё будет по-другому, мы живы, мы не умрём, и скоро весна.
        Разбудил меня громкий стук в дверь - забытый, почти незнакомый звук. Наверное, я даже проснулась бы не сразу, если бы не залаял пёс - тревожно, предупреждающе. Новые двери, подумала я, с усилием выдёргиваясь из крепкого, спокойного сна. Наверное, мы машинально повернули ручку, когда заходили вчера. От кого нам здесь запираться? Чёрт бы побрал Лёню с его казарменными замашками, сейчас он примется орать под дверью - подъём, вашу мать! Мог бы и дать нам поспать подольше, хотя бы сегодня. Стук повторился, и Серёжа беспокойно задышал во сне, защищаясь подушкой. Я спустила ноги на холодный дощатый пол (ну, держись, засранец), поднялась и вышла в узкий предбанник.
        - Ну что? - сказала я закрытой двери. - Что такое, блин, ребята. Дайте поспать хоть раз в жизни.
        - Аня, - глухо произнёс Наташин голос из-за непрозрачного дверного полотна. - Аня, открой. Лёня заболел. Ты слышишь? Он заболел. Пустите меня.
        Я стояла босиком в зябком предбаннике, просыпаясь, приходя в себя, трезвея от этих Наташиных слов, тупо разглядывая покрытую ночным инеем железную дверную задвижку; и прежде чем я успела к ней прикоснуться, прежде даже, чем успела подумать о том, что мне следует прикоснуться к ней и сдвинуть вправо и вверх, над моим плечом протянулась тонкая голубоватая рука - узкая ладонь, длинные прозрачные пальцы с короткими обломанными ногтями, - и прижала дверь к косяку.
        - Только попробуй, - свирепо зашептала Ира прямо мне в ухо. - Даже не думай. Не смей открывать.
        29
        Ни разу за пять с половиной месяцев обжигающей зимы и голода, ни разу, пока мы мёрзли, мочили рукава и ноги в ледяной озёрной воде и давились варёной рыбой, ни с кем из нас не случилось даже банальной простуды. Люди в экстремальных условиях идут на резерве, любил говорить папа, полная мобилизация иммунной системы, аварийный запас. Возможно, именно по этой причине нестрашное короткое слово «заболел», произнесённое Наташей из-за закрытой двери, прозвучало так оглушительно. Это слово мгновенно разбудило Серёжу и подняло на ноги папу с Мишкой, и когда она повторила - оттуда, снаружи, всё так же глухо и настойчиво, - «пустите», а я обернулась, чтобы взглянуть на Иру, вцепившуюся в косяк до белизны в испуганных пальцах, то увидела их всех - сонных, взлохмаченных, полуодетых. Лица у них были одинаковые - все, как одно, похожие на знаки «стоп». «Не открывай!» - было написано на этих лицах. И я не открыла.
        - Аня, - безнадёжно сказала Наташа из-за двери и замолчала.
        Она ведь могла ничего нам не говорить. Я часто думаю об этом - она могла дождаться, пока мы откроем, не говоря нам ни слова, просто зайти внутрь, налить себе чаю, подождать. Могла сделать вид, что не слышала ночной суматохи в соседней комнате, Марининой паники. Оставшись с нами, она перенеслась бы за линию карантина (которая неизбежно должна была этим утром перерезать маленький остров надвое), заставив нас принять и разделить риск, которому теперь подверглась. Потому что это ведь был не её выбор - идти по старой грунтовке в Лубосалму, ворошить чужие опасные вещи, возвращаться на остров, неся с собой невидимый проснувшийся вирус. Даже то, что она этой ночью оказалась не с нами, а в старом доме, было всего лишь случайностью, глупым стечением обстоятельств. Вместо этого она предупредила нас из-за двери, и мы снова дали ей повод почувствовать, как несправедливо, как нечестно всё, что с ней происходит: пауза, которую она услышала, стоя снаружи, на ветру, дожидаясь нашего ответа, прозвучала для неё яснее любых наших сбивчивых оправданий; и то, что мы ей не откроем, она угадала раньше, чем мы поняли это
сами. Она не стала упрашивать, не стала говорить, что ночевала в соседней комнате, что накануне мы все сидели за одним столом. Вместо этого она просто отошла от двери - наверное, стараясь ступать бесшумно, потому что шагов её мы не слышали, - и обогнула дом.
        - Наташа, привет, - хрипло и сонно сказал мальчик откуда-то изнутри, из-за наших спин, и мы бросились назад, расталкивая друг друга, понимая уже, что за дверью её больше нет.
        Наташа, которую мы знали, запросто могла разбить окно. Разбить и забраться в дом, потому что она ведь предупредила нас, а мы всё равно ей не открыли.
        Мальчик стоял у подоконника в мятой зелёной пижаме, которая становилась ему коротка, зябко переступая босыми горячими пятками по остывшим доскам.
        - А у меня зуб качается. Я его ночью качал языком - смотри. Ну, смотри! - нетерпеливо попросил он, поднимая к холодному стеклу маленькое примятое подушкой лицо.
        Она смотрела поверх его головы, смотрела на нас, а потом подняла руку и погладила окно, невысоко, на уровне растрёпанной светловолосой макушки, и только увидев эту руку, Ира еле слышно выдохнула сквозь сжатые зубы и остановилась. Нагнувшись, она легко взяла сына на руки, «зуб, мама, зуб, ты видишь?», и понесла прочь, подальше от стекла; но кому-то из нас обязательно нужно было остаться, потому что Наташа всё ещё ждала с той стороны. Мужчины были сейчас не в счёт, а у меня не было ребенка, чтобы спрятаться за ним.
        - Это не значит, что я заболела, - сказала она с вызовом, и голос её звучал из-за тонкого стекла отчётливо и ясно, словно она была с нами здесь, в комнате.
        «Я знаю», - кивнула я.
        - Я здорова, - сказала она. - Ты слышишь?
        «Да», - кивнула я.
        - Не все заражаются, - сказала она. - Доктор говорил. Ты помнишь?
        «Помню», - кивнула я.
        - Вы присмотрите за Маринкой, - сказала она тогда и обернулась к старому дому, молчаливому и чёрному. - Она там делает Лёне чай. С брусникой. Дура. Дура. Она сказала, что никуда не пойдёт. Присмотрите?
        И я кивнула снова.
        - Это же надо - быть такой дерьмовой матерью, - сказала Наташа жёстко и ещё раз презрительно смерила покинутый дом взглядом.
        - Это же надо - оставить девочку там. Я хотела забрать её. Я правда хотела.
        Нос у нее уже немного покраснел от холода, глаза слезились, а губы стали совсем белые; и никакого испуга не было в её лице. Я точно помню, испуга не было. Только злость.
        - Ладно, - сказала она потом. - Ладно. Идите вы к чёрту.
        И нагнулась, поднимая с земли большой брезентовый Андреев рюкзак, и потащила его прочь, не надев на плечи, за одну из широких истрёпанных лямок.
        «Ты куда?» - хотела спросить я и не спросила, а просто смотрела, как она свирепо, брезгливо расшвыривает снег возле вчерашнего нашего кострища, как выкапывает безликие плоские банки, лишившиеся бумажных наклеек, и кидает их, одну за другой, в распахнутое зелёное нутро, поверх наспех набросанных скомканных свитеров и шапок. Как затягивает верёвки, и неловко приседая на корточки, взваливает потяжелевший рюкзак за спину.
        - Она что, уходит? - спросила Ира, приближаясь, всё ещё держа мальчика на руках, словно боясь, что, оставленный без присмотра, он тут же выбежит на улицу. - На тот берег? Они ведь тоже ее не пустят, понятно, что они ее не пустят…
        - Она не доберётся до берега, - глухо сказал Серёжа. - Там кошмар. Там уже суп. Мы с Лёнькой и то еле перебрались. Надо предупредить ее.
        - Не смей выходить. - быстро сказала она и вцепилась в его плечо.
        Серёжа стряхнул её руку, вырываясь, и она повторила жестко:
        - Не смей!
        Он всё-таки вышел. Мы не увидели этого, но догадались, потому что входная дверь стукнула, и Наташа, успевшая пройти уже полдороги к озеру, остановилась на мгновение, на долю секунды, и обернулась. Она выбросила вперёд голую, без перчатки, руку с яростно поднятым средним пальцем, адресованным одновременно и бесполезным его предостережениям, и нашей трусости, и этот задранный к небу презрительный палец как будто сразу заткнул ему рот. Опустив руку, она продолжила спуск, оскальзываясь и сгибаясь под тяжестью, оттягивавшей ей плечи; и когда высокие, в человеческий рост, чёрные прибрежные сорняки наконец бесследно проглотили её и спрятали от наших взглядов, я вдруг поняла - мы больше её не увидим. Даже если ей удастся пересечь два километра расплавленной ледяной каши, даже если каким-то чудом она сможет найти себе место по ту сторону озера, где-нибудь, где угодно - мы ни за что не узнаем этого наверняка. Я привстала на цыпочки, надеясь ещё взглянуть поверх сорняков, но широкая оконная рама показывала теперь только кусок безжизненного леса, остывшую чёрную язву, оставшуюся от костра, притихший старый
дом и пустые дощатые мостки. Никто из нас, подумала я. Ни один человек, кроме пятилетнего мальчика. Не сказал ей в это утро ни единого слова.
        30
        Лёня умер через четыре дня.
        Мы так и не узнали, сильно ли он мучился, впал ли в беспамятство или оставался в сознании. Не узнали, как скоро - в тот же вечер или только на следующее утро, - Марина не смогла больше делать вид, что жар, слабость и ломоту в костях можно вылечить брусничным отваром, и что именно её в этом убедило - то, как быстро начал умирать её муж, или то, что заразилась она сама. Для того, чтобы знать наверняка, нам пришлось бы пересечь невидимую линию, за которой мы от них спрятались, подойти совсем близко к дому, в котором они остались. В котором мы их оставили. Нам слишком страшно было подходить - потому что они ведь могли открыть дверь или распахнуть окно. Могли попросить нас о помощи, которую мы побоялись бы оказать им.
        Эти последние дни - без сомнения страшные, в том числе, и из-за нашего дезертирства, они провели в одиночестве, наедине друг с другом и маленькой молчаливой дочерью. И мы не знали, кто из них поднимался с постели, чтобы подбросить дров в остывающую печь, налить кружку воды или дать девочке поесть; не знали, о чём они говорили, и были ли у них силы разговаривать. В которой из комнат они лежали. На какой из кроватей. Не знали даже - кто умер первым, Марина или Лёня.
        Парализующий стыдный страх, задавивший нас вначале, был вызван не тем, что происходило в маленьком доме напротив. Угроза была заперта вместе с нами. «Инкубационный период, - сказал доктор целую вечность назад, в прошлой жизни, - двадцать четыре часа, - сказал он тогда, - максимум двадцать четыре часа». И до тех пор, пока они не истекли, эти первые сутки, мы чувствовали себя вправе думать только о себе, потому что накануне все мы сидели за общим столом, дышали одним воздухом, и в ближайшие часы любой из нас мог почувствовать себя плохо, побледнеть и покрыться испариной, и тогда хлипкая граница, проходящая снаружи, одним махом переместилась бы прямо в эти стены, оправдывая наше бездействие, так что это изматывающее ожидание каким-то образом уравнивало нас с ними, уже обречёнными.
        А когда мы, наконец, перестали бояться за себя и вспомнили о них, было уже поздно. Мы сложили под их дверью покаянную кучку консервов и дров. Мы поставили там ведро с водой, мы пугливо заглядывали в окна старого дома; и на третий, кажется, день Серёжа даже стучался к ним, готовый мгновенно спрыгнуть с мостков и отбежать, услышав скрип петель или медленные шаги изнутри - и всё это мы делали не для них, а для себя. Они ведь умирали там, за дверью, счёт уже шёл не на дни даже, а на часы, и важность того, что они могли бы о нас подумать - если они вообще о нас думали - истекала и обесценивалась с каждой минутой. Нам не нужно было их прощение - только своё собственное; и мы были к себе снисходительны, смиряясь с мелочами вроде дыма из печной трубы или исчезновения ведра с водой и еды. Нам было довольно и этого.
        Четыре дня подряд мы ждали, пока они умрут - не желая их смерти, но принимая её неизбежность. Мы даже успели обсудить, как именно поступим после. У нас был план: сжечь дом, обязательно, не заходя внутрь, не пытаясь спасти сотню-другую бесценных невосполнимых вещиц, которыми он набит. У нас был мальчик, и у нас был Мишка - к счастью, нам нельзя было рисковать. Следовало лишь отсчитать безопасное количество дней с момента, когда дым перестанет подниматься над шиферной крышей, а вода и консервы на мостках, под дверью, останутся нетронутыми. Нас не пугала мысль о том, что мы их сожжём, это был единственный выход. Мы боялись только ошибиться и сжечь их заживо. Наш план был безупречен. Мы даже начали считать дни.
        Мы оказались не готовы только к одному. На пятые сутки после Наташиного исчезновения дверь, которую мы караулили, сменяя друг друга у окна - ежедневно, ежечасно, ежеминутно, - приоткрылась нешироко, нехотя, и маленькая плотная фигурка неторопливо, осторожно шагнула на мостки. Она надела ботинки, но комбинезон натянуть не смогла. На ней были шерстяные колготки и легкая, с короткими рукавами майка, измятая и очень грязная. Без помощи с мостков ей было не слезть, разве что она решилась бы спрыгнуть вниз, в рыхлый, неглубокий ноздреватый снег; но не похоже было, что она собирается прыгать. Она просто вышла наружу и встала на серых дырявых досках косолапо и крепко, засунула палец в рот и стала смотреть в наше окно. Странная трёхлетняя девочка, которая четверо суток провела в одном доме с двумя смертельно больными взрослыми. Здоровая, не испуганная, не плачущая. Живая.
        Это было нерационально, опасно и очень глупо, потому что мы ведь всё продумали; мы говорили даже о том, с какой стороны развести огонь, чтобы он не перекинулся к нам, о том, что нужно будет выбрать безветренный день, запастись водой и как следует пролить наши стены и крышу, чтобы ни одна искра, чтобы никакого риска. У нас было много времени на то, чтобы всё спланировать. Мы даже не плакали - ни разу за эти четыре дня, потому что прежде, чем плакать, нужно было многое сделать и нигде не ошибиться.
        Мы выбежали из дома, не одеваясь - я и Ира. Побежали прямо от окна, сразу обе, столкнувшись в дверях, вырывая друг у друга скользкую непослушную загогулину дверной ручки. На недостроенной веранде я поскользнулась и упала, а она перепрыгнула через меня и пробежала еще несколько шагов, но тут же остановилась и вернулась назад, протягивая мне руку; и только когда я поднималась на ноги, только в эту секунду плотная тугая безымянная сила, вытолкнувшая нас на улицу - не ослабла и не провисла, нет, и тем более не прекратилась, - она просто немного замедлилась, стала прозрачнее и начала пропускать мысли. И я сказала, всё ещё держась за её руку: «Маски». «И горячую воду, - сказала она. - Быстро, она же замёрзнет».
        Перепачканные измятые одежки - майку, колготки, даже ботинки - мы бросили в кострище, прямо поверх обугленных деревянных осколков, и в первый раз облили девочку водой прямо на улице.
        - Потерпи, потерпи, зайка, - говорила Ира через плотную марлю. - Сейчас, сейчас, это быстро, вот так, одну ножку, другую… Аня, давай полотенце, простудится! Давай, давай! Вот, видишь, вот, уже не холодно.
        А потом я бежала с девочкой в дом, прижимая её к себе - мокрую, тёплую, и она выпростала руки и ноги из-под застиранной махровой тряпки, в которую мы её завернули, и цепко, как обезьянка, как ослеплённый инстинктом зверенок обхватила меня и вцепилась; и только когда мы с Ирой - уже внутри, за дверью, - разжимали короткие маленькие пальцы один за другим, бормоча сквозь дурацкие свои маски глупые, бессмысленные слова - «не бойся, не бойся, отпусти, ну не бойся, умница, хорошая девочка, хорошая, хорошая девочка», сталкиваясь головами и ладонями, держа её крепко четырьмя руками, - только тогда мы поняли, что плачем. Громко, вслух. Раньше времени. Не дожидаясь исполнения всех пунктов безупречного, полетевшего к чёрту плана.
        Потом мы мыли её ещё раз, в тазу возле печки. Она была нестерпимо, невероятно грязная и пахла, как уличный беспризорный щенок, а у нас не было больше мыла, и мы тёрли её просто так, голыми руками - до скрипа, до перламутрового блеска, до багровых царапин на тонкой коже, и она терпеливо позволила нам всё это, без нытья и жалоб. Она выпила чашку бульона и съела целую банку консервов, всякий раз одинаково распахивая навстречу розовой рыбе крошечный белозубый рот и жадно прикусывая гнутую алюминиевую ложку. Наевшись, она заснула - сидя, с ложкой во рту, обмякла у меня на коленях; чистая, горячая и тяжёлая. Мы положили её на кровать и закутали в одеяло. Девочка почти вся, целиком, уместилась на Серёжиной подушке.
        - Ну, вы даёте, - сказал папа, когда нас перестало, наконец, трясти; когда мы снова увидели комнату, в которой находились, и их лица.
        - Ну, вы даёте, - повторил он и покачал головой, и засмеялся.
        Всё закончилось. Всё снова было так, как нужно.
        31
        Вопреки всему, что мы знали (или думали, что знали) о деревянных домах, крошечная сморщенная изба, бывшая нам одновременно и спасением, и тюрьмой в течение долгих месяцев, гореть не желала. Чтобы всё-таки поджечь ее, потребовалось в десять раз больше усилий и времени, чем нам казалось поначалу. Пришлось разобрать часть мостков, обнимавших дом с двух сторон - разрубить, растащить на отдельные доски; сложить снаружи, на снегу, несколько отдельных костров; и даже после этого серые дощатые стены ещё долго сопротивлялись неуверенным огненным прикосновениям, неохотно, медленно чернея, источая сырой жидкий дымок, как будто маленький дом отказывался смириться с нашей неблагодарностью, давая нам время передумать. Сдавшись, однако, он запылал стремительно и сразу весь - загудел, затрещал, обдав нас обиженным густым жаром, стреляя искрами; вспыхнули остатки мостков, подломились сваи, и нам пришлось виновато отступить, отбежать к наполненным водой вёдрам, составленным возле новой недостроенной веранды, кашляя и задыхаясь от едкого серого дыма. С хлопками лопались мутные оконные стёкла, жалобно хрустели
стропила, державшие кровлю, и дрожащий, расплавленный воздух пополз вверх и в стороны, теряя прозрачность, искажая контуры предметов - к озеру, к небу, к лесу и к нам; яростная обжигающая сфера, мстительное силовое поле, готовое проглотить и наказать. Свежие янтарные брёвна нашего нового убежища уже плевались паром, испаряя вылитую нами воду; дети плакали, испугавшись грохота и рёва; пёс с поджатым хвостом умчался прочь за деревья, а папа, расхристанный, бледный, с всклокоченной, засыпанной пеплом бородой, кричал сипло и зло: «Сюда, сюда лейте, загоримся сейчас к такой-то матери!»
        И каждую секунду, передавая вёдра, обливая ноги ледяной водой, вжимая голову в плечи от любого нового звука, исторгаемого умирающим домом, каждую секунду я ждала, что они закричат. Два человека, лежащие там, внутри, посреди груды горящего барахла - проснутся, поднимутся и закричат.
        Огонь, который быстро, за какой-нибудь час превратил дом в неопрятную груду дымящихся обугленных обломков, криво набросанных вокруг покосившегося кирпичного дымохода, совсем успокаиваться не захотел. До самого вечера, до темноты он доедал то, что осталось от дома; возился монотонно и упорно, задуваемый и раздуваемый ветром, вспыхивая и затухая снова. Он больше не был для нас опасен - напротив, мы были признательны ему за терпение, с которым он сделал за нас всю грязную работу; за каждую обрушенную балку, за каждый слой обгоревшей древесины, скрывающий то, к чему нам страшно было бы прикоснуться даже сейчас. На что нам так не хотелось смотреть. Мы были бы даже рады позволить ему трудиться бесконечно, если б только муторные его усилия подарили нам вместо кучи страшного обгоревшего мусора черное масляное пятно, пустое и чистое, которое бесследно заросло бы по весне травой и сорняками. Ночью, вслушиваясь в шорохи и треск за окном, вдыхая горький горелый воздух, я думала: давай, ну давай. Гори хоть неделю, хоть месяц. Пускай всё рухнет и рассыплется в пыль. Не заставляй нас рассматривать лопнувшие
чёрные тарелки, остовы железных кроватей, нетронутые жаром цветные огрызки одежды, не надо. Не надо.
        - Спи, Анька, - сонно сказал Серёжа. - Хватит вертеться.
        Но чёртов сон не шёл. Я ворочалась, вставала, подходила к окну, стараясь в густой чернильной темноте разглядеть, как сильно огню удалось продвинуться, и мёрзла, и снова возвращалась в постель - неприкаянно, раздражённо. И тогда дверь, за которой спала Ира с детьми, приоткрылась, и девочка, одетая в длинную взрослую майку, доходившую ей до щиколоток, замерла на пороге беззвучно и настороженно, как маленький суслик. Я отвернулась от окна и села на корточки.
        - Ну что ты? - спросила я. - Не спится тебе, да?
        И она зашлёпала ко мне босыми ногами по полу.
        Потом мы стояли у холодного стеклянного прямоугольника, высматривая искры и крошечные огненные язычки. Я держала её на руках; волосы у нее пахли гарью, сердце билось напротив моих рёбер часто и ровно, и мне вдруг захотелось лизнуть чуть липкий со сна висок, прижатый к моей щеке, или хотя бы просто вдохнуть поглубже горячий младенческий дух и не выдыхать. Вместо этого я осторожно качнула её и запела, без слов, без мотива, даже не открывая рта, беспорядочно склеивая случайные звуки; и она почти тут же запела со мной, сипло и отрывисто, дыша мне в ухо.
        Под одеялом, сжимая в ладони обе её ледяные пятки, я подняла глаза, и Серёжа, проснувшийся, приподнялся на локте и прошептал:
        - Надо же. Иммунитет. Должно быть, один случай на миллион. А может, вообще единственный. И никто, представляешь? Никто об этом не узнает. Подумай, как бы с ней все носились. Это же наверное важно - когда иммунитет, ну, для вакцины?
        - Наверное, - ответила я, засыпая, и ещё раз понюхала жаркую, лежащую на моей подушке макушку. - Наверное.
        А утром следующего дня Серёжа и папа, вооружившись палками, обрушили остатки изъеденных огнём балок, ухнувших вниз с жалобным гнилым треском и взметнувших тучу серого сухого пепла; а потом, как смогли, забросали их обломками расколотого шифера. Эта единственно доступная нам негодная похоронная церемония понадобилась не для того даже, чтобы сохранить достоинство лежащих под ними тел, а затем, чтобы обезопасить нас, обречённых жить в десятке метров от их могилы.
        - Подтает - землёй надо будет присыпать, - озабоченно сказал папа вместо молитвы, и наклонившись, стряхнул золу с брюк.
        Всё было кончено; и хотя тоскливый горький запах гари не оставлял нас неделю, равно как и разносимые ветром жирные хлопья сажи, покрывавшие всё вокруг, отказываясь смешиваться с тающим весенним снегом - мы просто стали жить дальше. Учились не замечать уродливую угольную кучу, норовившую броситься нам в глаза, когда мы шли за водой и дровами. Учились не называть их имён, не ставить для них тарелки на стол, не говорить о них и не вспоминать. Мы начинали привыкать к смерти.
        И пока мы были этим заняты, сотни тысяч литров обступившей остров воды сговорились, наконец, с бесстрастно глядящим сверху солнцем, заставили его нагнуть голову ниже, и проснувшееся озеро зашевелилось, перемешивая и растворяя белёсые обмылки раскрошенного льда, как кусочки сала на раскаленной сковороде. И день опять удлинился, и ночи посветлели, и снег на открытых местах начал ёжиться и высыхать, обнажая спутанные лежалые мхи и прошлогоднюю нерасчесанную траву; и воздух сделался сладким и тревожным. Май, в котором мы почти уже разуверились, был вот он, совсем рядом; до него оставалось четыре дня, три, два. Мы добрались до него. Не все, но добрались.
        Не знаю, какой это был день недели, но точно помню число - тридцатое апреля. Это случилось тридцатого апреля - Серёжа ворвался в дом, не разуваясь; вбежал, оставляя глинистые чумазые следы на светлых досках.
        - Пошли! - сказал он. - Быстрее, пошли! Да не одевайтесь вы, тепло же, пошли, ну!
        И уже снаружи, пока я щурилась, прикрывая глаза рукой от яркого желтого света и не сдавшейся ещё до конца белизны, нетерпеливо схватил меня за подбородок:
        - Смотри! Смотри, вот они! Смотри! Я говорил, я говорил тебе, ты видишь? Видишь?
        Они летели длинной неровной линией, огромным полукругом, изредка обращавшимся гигантской буквой «М», и рассыпающийся косяк с отдельными точками отстающих, усталых птиц был совсем не похож на узкий стройный клин. Они летели молча, высоко - так, что не видно было ни цвета их крыльев, ни вытянутых шей, одни только трепещущие в слепящей лазури узкие чёрные росчерки. Они летели мимо - не снижаясь, не замедляя небыстрого утомлённого своего полёта; им было пока не нужно наше маленькое мелководное озеро. Но они уже были здесь. Серёжины утки.
        32
        Мы просто её сварили - нашу первую утку. Сварили в соленой воде, без картошки, потому что у нас ведь не было картошки; без перца и лаврового листа, без всего. Она была маленькая и сильно пахла болотом. После того, как папа снял с неё кожу, осталась крошечная сизая тушка с неровной шеренгой дырок от дроби вдоль левого бока. Разрезанная на части, она совсем потерялась в недрах большой мятой кастрюли и через несколько часов распалась на кучку тяжелых, похожих на ярмарочные дудочки костей, покрытых тонким слоем волокнистого жесткого мяса. Но это всё-таки было мясо - настоящее, свежее, и мутный бульон оказался просто восхитительно, неприлично жирен.
        - Следующую в глине запечём, всё больше толку будет, - пообещал папа, с неодобрением наблюдая, как снаружи пёс счастливо жует утиную кожу, отплёвываясь и кашляя перьями.
        - Мы бы и сегодня запекли, - продолжил он со значением, - если б пионер один не пальнул раньше времени, а подождал бы, пока они все на воду сядут, сразу трёх бы и взяли!..
        Мишка, полубезумный от гордости и восторга, почти не слышал его слов.
        - Это я, мам! Мам, это я, ты представляешь? Мы три часа сидели в шалаше, холодно, мокро, а они всё не садились и не садились, а потом я ее увидел, мам! Они не тонут, ты знаешь? Не тонут! Я когда выстрелил, её так швырнуло прямо, я подумал - ну всё, ныряй теперь за ней, она уже мертвая была и просто лежала себе на воде, мы подплыли на лодке и веслом её! Я ещё настреляю, вот увидишь. Мы прямо завтра пойдем ещё. Пойдём же, дед, да, пойдем?
        - Пойдём, - смеялся папа. - Пойдём. Ешь давай, стрелок ворошиловский, и смотри, зубы не сломай. В голову надо стрелять, сколько раз тебе говорил. Всю птицу дробью испортил.
        С тех пор, как мы увидели в небе первую стаю, летевшую высоко над нашими головами, прошло полторы недели; и не было дня, который не начинался и не заканчивался бы одинаково: Серёжиным возвращением с озера.
        - Рано, - говорил он. - Рано ещё. Не пройдём на лодке. Резиновая, лопнет же, чтоб её…
        И нетерпение, с которым мы ждали исчезновения острых ледяных осколков и дрейфующих громадных зазубренных глыб, изредка сталкивавшихся с оглушительным хрустом, не связано было с голодом. Мы больше не голодали. У нас были консервы и остатки рыбы, наловленной до ледохода, которую следовало съесть как можно скорее, пока горячее майское солнце не превратило её в зловонную кучу отбросов. Мы были сыты, наконец, и тем отчётливее теперь, когда об этом не нужно было больше беспокоиться, чувствовали своё одиночество. Свихнувшаяся, ошалевшая от смены сезонов бурлящая полоса воды и льда отрезала никчёмный наш маленький остров надёжнее, чем трехметровый бетонный забор. Там, снаружи, была вся жизнь. Там плавились метровые сугробы, оттаивали ведущие в разные стороны грунтовые дороги. Там утки, уставшие от долгого перелёта, искали в воде проснувшуюся от тепла рыбу. Там, наконец, всё ещё оставались наши соседи, здоровые и невредимые, о чём ежедневно свидетельствовал дым, поднимавшийся над их крышей на том берегу. По эту сторону была только небольшая горка земли, усыпанной камнями, с пучками кривых берёз и
безразлично торчащих высоких сосен, и страшный горелый могильник, заглядывающий прямо в наши окна; как будто кто-то ехидно поставил нас на паузу до тех пор, пока кусок наполненной воздухом хрупкой резины не соединил, наконец, остров с большой землёй. До первой этой несчастной тощей утки. И только когда она кипела в кастрюле, распадаясь на волокна, Мишка наконец снова начал улыбаться - по-настоящему; и улыбался до самого вечера. И сколько бы я ни силилась вспомнить, когда в последний раз видела на его лице улыбку, я так и не смогла этого сделать.
        С этого дня они начали уходить каждое утро, поднимаясь за час до раннего весеннего рассвета. Им несколько раз пришлось менять место, разбирая и перевозя на лодке самодельный, укрытый пожухшим лапником шалаш, забираясь всё дальше и дальше от острова.
        - Нельзя близко, - озабоченно говорил Серёжа. - Они осторожные, черти. Рядом с нами гнёзд вить не будут.
        Возвращались поздно, не раньше обеда, в сырых потяжелевших куртках; иногда с одной или двумя худыми подстреленными птицами, но чаще - с пустыми руками. И с каждым днём папа выглядел слабее и хуже, чем накануне. Длинные пешие переходы по заросшим высокими прошлогодними сорняками берегам, неподвижное ожидание в тесном шалаше и поднимавшийся от непрогретой земли холод обходились ему слишком дорого. Войдя в дом, он устало садился, прислонившись спиной к стене, закрывал глаза и застывал, не реагируя на разговоры, не обращая внимания на вьющихся вокруг малышей, обессилевший и бледный.
        - Он плохо выглядит, - шептала Ира Серёже. - Вам не надо брать его с собой, неужели ты не видишь?
        - Вижу, - огрызался Серёжа. - Ты попробуй сама ему это скажи. Знаешь, какой он…
        - Знаю, - отвечала она. - Знаю. Что-то надо придумать.
        Придумывать не пришлось. В один из дней папа просто не смог встать с кровати, и Серёжа с Мишкой ушли вдвоём.
        - Утки эти ваши, - сказал он хмуро, когда мы остались одни. - Сегодня есть, завтра нет. Кому-то надо и рыбу ловить, консервов надолго не хватит.
        И с этого дня большую часть времени проводил на дальней части острова, на камнях, с длиннющим Андреевым спиннингом, жалея, казалось, только о том, что лодка у нас теперь была одна.
        Мы всё ещё жили одним днём, сегодняшним днём, и всё ещё не строили планов, по-прежнему боясь признаться вслух в том, о чём уже можно было думать. Нас было теперь семеро, четверо взрослых, Мишка и два малыша, так что уснувший на том берегу «Паджеро» из бесполезного воспоминания превращался, наконец, понемногу в то, чем и был на самом деле: в наш обратный билет. Несмотря на то, что возвращаться нам было и рано, и некуда; несмотря на пустой бак и разряженный аккумулятор - он был там, по ту сторону озера, он ждал нас. Наверное, нам казалось, что торопиться незачем. Что каждые тёплые двадцать четыре часа, заполненные таянием снега, утками, рыбой и ожиданием лета, проходят не зря, не впустую; такая страшная случилась с нами зима, настолько необходима оказалась для нас эта бездумная, бестревожная передышка.
        Всё это могло подождать. И последняя оставшаяся у нас машина, и обнаруженный нашими соседями запас топлива, в существовании которого мы почти уже не сомневались; и сами эти соседи, выжидавшие на том берегу. Со дня несчастливой экспедиции в Лубосалму прошёл уже целый месяц. Они могли появиться на следующий день после возвращения, пока по льду ещё можно было идти - и не появились; могли приплыть спустя две недели, как только озеру надоело быть преградой - но не приплыли. Конечно, они видели дым. Густой и черный жирный столб, торчавший в небе до самой темноты в день, когда мы сожгли старый дом - его нельзя было не заметить и вряд ли можно было истолковать неверно. Но две недели подряд с тех пор мы топили печь, и это они видели тоже, как видели и Серёжину лодку; они должны были знать, что мы живы. И всё равно не желали к нам приближаться; и с этим их нежеланием нельзя было спорить. Нарушить этот негласный карантин могли только они сами. Об этом даже не имело смысла говорить вслух. Никому из нас не пришло бы в голову подплывать к их берегу, и тем более, стучаться к ним в дверь; и дело было не только в
боязни нарваться на пулю. Дело было в Наташе. До тех пор, пока они были - там, а мы - здесь, мы ничего не знали наверняка - о том, что с ней случилось, однако именно это мучительное незнание терпеть было легче, чем всё, что они могли бы нам рассказать.
        И только когда они, наконец, приплыли - все трое, в широкой, выкрашенной белым деревянной лодке, похожей на огромную чесночную дольку, погруженную в воду до половины, - откладывать было больше нельзя. Они не пристали к берегу и добрых четверть часа дрейфовали метрах в двадцати, держа вёсла в воде и рассматривая нас, наши лица и черный огрызок дома за нашими спинами.
        - Ну, здорoво, что ли, - сказал Анчутка, сидевший впереди, на носу.
        И тогда мы спросили:
        - Наташа у вас? Вы видели Наташу?
        Мы в самом деле почти в один голос произнесли её имя, и только мальчик, подойдя поближе, к самой кромке воды, уточнил неприветливо:
        - Ты конфеты привёз?
        И словно отвечая на все вопросы разом, Анчутка просто медленно покачал головой: нет. Ему даже не нужно было раскрывать рот, чтобы мы поняли - спрашивать его о Наташе так же глупо, как ждать от него конфет.
        И дальше мы уже только отвечали ему. Перед ним. Как если бы в его власти было одобрить или осудить то, что мы делали в эти несколько недель. Как будто мы в самом деле нуждались в его одобрении. Пока мы рассказывали, Вова тревожно глядел на нас из-за его плеча, не выпуская весла из рук, а маленький Лёха мрачно смотрел в воду, не поднимая глаз, и только изредка длинно сплёвывал сквозь зубы.
        - С едой-то у вас как? - спросил Анчутка наконец. - Консервы доели уже?
        И Серёжа отозвался:
        - Нормально с едой. Утка пошла, стреляем помаленьку.
        - Молодца, - хмуро похвалил Анчутка и добавил: - У нас-то не идёт пока охота ваша. Херовое, похоже, будет у нас лето.
        - Да ладно, - сказал Серёжа. - Хочешь, давай с нами завтра, только затемно надо…
        - Посмотрим, - перебил его Анчутка, откидываясь назад, словно собираясь скомандовать безмолвным своим гребцам разворачивать лодку, потому что им нечего было больше с нами делать. - Посмотрим.
        И я спросила глупо:
        - Так вы голодные, может?
        И он повернул ко мне голову и посмотрел - коротко, недружелюбно.
        Девочка, подойдя, вдруг ткнулась горячим носом в моё бедро, и пока я наклонялась к ней, пока поднимала её на руки (она, как всегда, мгновенно вцепилась и прилипла, обхватила руками и ногами) там, в двадцати метрах от берега, что-то неуловимо изменилось. Лодка ещё не двинулась с места, но вёсла уже как будто напряглись; сейчас уплывут, подумала я, уплывут, и выпалила, торопясь, не думая, не думая:
        - Подожди. Подожди! Давайте меняться. Мы настреляем вам уток. А вы нам - дизель. У вас же есть. Я знаю, что у вас есть.
        И тут же, ещё до того, как оба весла, словно по команде, дёрнулись и выскочили на воздух, расплёскивая серебристые ртутные брызги; до того, как лодка крутнулась, притапливаясь и загребая носом, мне стало отчётливо ясно, как сильно и страшно я ошиблась.
        - Дура. - сказал папа, когда белая дощатая корма с дурацкой надписью «Переправа» была уже метрах в пятидесяти от берега. - Дура.
        33
        Они вернулись через день, пасмурным ранним утром. Ни я, ни Ира не услышали, как шлёпают по воде их вёсла, как они втаскивают на берег свою тяжёлую лодку. Новый наш глупый дом был повёрнут к озеру не окном, как прежний, а слепой входной дверью и бесполезной недостроенной верандой. Мы кормили детей завтраком; я держала в руке ложку, сидя спиной к двери, и когда она негромко стукнула, я подумала, что это вернулся папа, и даже хотела спросить - «забыли что-нибудь?» - и успела поискать глазами чайник: тот ещё не должен был остыть, мы только сняли его с печки. Ира дёрнулась на стуле. Деревянные ножки взвизгнули, царапая свежие доски пола. Она обхватила мальчика руками, поворачивая его светлую растрёпанную голову, прижимая её куда-то себе в ключицу; он хрипло пискнул - возмущённо, непонимающе. После этого можно было уже не оборачиваться.
        - Хлеб да соль, - странно сказал Анчутка мне в затылок незнакомым, сказочным голосом, и воздух мгновенно загустел и уплотнился, испаряя кислород, замедляя движения.
        Я заставила себя протолкнуть вперёд немеющую ватную руку, донести ложку до девочкиного рта, собрать с крошечного круглого подбородка четыре, ровно четыре прозрачные капли, отставить тарелку. Положить ладони на стол. Оттолкнуться и встать. Повернуться.
        - Попрощаться зашли, - произнес он ласково, поднимая уголки губ и не улыбаясь. - Попрощаться. Мужиков ваших не застанем, да и ладно. Двинем к чухонцам, - сказал он. - А не по-людски как-то без прощанья, да, Анюта?
        Собственное моё имя липко и неприятно царапнуло ухо. «Дашу забери», - хотела сказать я и не сказала, и с благодарностью услышала шелест и шорох, и скрип позади; как хорошо, что она всегда сначала думает о детях, дети же ни при чём, зачем ему дети, а я просто не успею сейчас повернуть голову. Анчутка коротко, равнодушно глянул поверх моего плеча и проговорил спокойно, возвращаясь ко мне глазами:
        - А то давай, поехали с нами. Что там ваши утки, рыба эта сраная, помрёте же всё равно.
        Вова у него за спиной испуганно вздрогнул, и я поняла, что они не договорились, и попыталась поймать его взгляд; мы строили вместе дом, мы жгли костёр на берегу, мы не чужие, не чужие.
        - Ягоды тебе принёс. Я. - сказал Анчутка. - Мёда тебе принёс. Я.
        И с каждым этим «я» он делал шаг вперёд, а длинный худой мальчик за его плечом смотрел и смотрел в пол.
        - Да кто ты такой, - сказала я тогда, с хрустом сдвигая назад шаткий стул. - Кто. Ты. Такой.
        И нижняя моя губа вдруг ужасно, судорожно прыгнула и поджалась, и несколько десятков трусливых лицевых мышц в одно мгновение, хором предали меня, и побеждённое горло сжалось, едва пропуская выдох.
        - Пошёл. Ты.
        Это нужно было сказать, и они мне правда почти удались, два бессильных злых слова; и он их услышал.
        А ровно в ту секунду, когда у меня кончился воздух - совсем, как у рыбы, висящей в аквариумном сачке, Ирин голос, вибрирующий от напряжения, холодно, отрезвляюще произнёс:
        - Вы обалдели, что ли, мужики? Тут же дети. Вы же не станете при детях.
        И мальчик, которого она теперь держала на руках, заплакал сердито и громко.
        - Анчут? - позвал Вова неуверенно. - Анчут!.. - повторил он, только было уже поздно.
        - Тс-сс-ссс, - отмахнулся Анчутка, не оглядываясь и не слыша. - Тс-с-ссс, ребятки… - сказал он. - У нас тут с Анютой есть один разговор, вы меня тут подождите немножко.
        И надвинулся, толкая меня от них - от всех от них, замерших возле двери и сидящих за столом - внутрь, в дальнюю комнату.
        Надо было, конечно, кричать. Везде пишут, что нужно кричать, а я не кричала, потому что подумала вдруг: а что если она сказала это мне - про детей? «Вы же не станете при детях». Это же нельзя при детях.
        Кровать пахла Мишкой. Матрас, подушка, кусачее шерстяное одеяло; а Мишки здесь нет, Мишка далеко и смотрит на воду, дожидаясь, когда пёстрая дурацкая птица коснётся воды красной трёхпалой лапой, и пусть, и к чёрту, его же здесь нет, его нет, а значит и меня здесь нет тоже, и не страшно, не страшно, надо просто вдохнуть поглубже, и главное - не драться, не надо драться; тем, кто дерётся, выбивают зубы, ломают рёбра, я не буду драться, я просто потом забуду всё это, просто забуду; ну и что, ну и что, подумаешь, я столько всего уже забыла, глупая удушливая вонючая возня, мне просто не надо было говорить, я зря сказала, лучше было промолчать, ну и ладно, ладно, я никому не расскажу, никому, никому, ну давай уже, давай, скотина, столько месяцев на необитаемом острове, да что ж ты так долго, вот только если бы я еще не скулила, какого черта я так жалко, так гадко скулю.
        Он всхрапнул и задёргался, и почти сразу потащил мои джинсы вверх, расправляя по бёдрам тяжёлыми ладонями; затрещали нитки, царапнула молния. «Будешь как сыр в масле, хорошая, сладкая»; затылок у него был потный, блестящий, склизкий, «не обижу, не обижу», и просто чтобы не трогать его, чтобы невзначай не коснуться липкой и мокрой кожи, я забросила руки за голову; и прямо под подушкой, под Мишкиной тощей подушкой нащупала жёсткий кожаный продолговатый чехол. Воткнуть тебе в ухо, с хрустом, насквозь, подумала я, захлёбываясь от гадливости; а он уже отклеился и сел - расслабленный, мирный, повернувшись спиной, и звякал ременной пряжкой у себя в паху, устраивая её под влажным жирным животом. Вот сейчас, сказала я себе, под лопатку или в затылок. Обязательно надо суметь одним ударом - проткнуть, дотянуться, только вдруг не достанет, вдруг не пробьёт; я даже не знаю, что это за нож, а вдруг он тупой, вдруг у меня не хватит сил? Тут он обернулся и сдёрнул меня с кровати, и потянул на себя дверь.
        Глаза у неё почернели от страха; обе хрупкие детские макушки всё так же надёжно прятались в её ладонях, и под этим взглядом нельзя было сейчас ни заныть, ни закричать. Молчи-молчи-молчи, сказали мне широкие страшные зрачки, я знаю, я знаю, сказали они мне, и я вдохнула сквозь сжатые зубы.
        Вова попятился, вжимаясь спиной в дверь, пропуская и уступая дорогу, и Лёха - чёрный, тощий, мёртво смотрел в сторону.
        - Ну вот, - сказал Анчутка легко и весело, - ну вот. Где твоя куртка?.. А, ладно… - и набросил на меня сверху свою, тяжёлую, ещё тёплую с внутренней стороны.
        Солнце за порогом безразлично ударило по глазам, а под ногами не оказалось снега, только вмятые в землю следы - мои, детские, Мишкины, все остальные. А он тащил меня ровно, безжалостно, он даже не смотрел на меня и волок к лодке как пластмассовый трофей; это ведь ещё не всё, думала я, переставляя ноги, ощущая в промежности мерзкую жгучую резь, не всё, он заберёт меня, он сейчас толкнёт меня в лодку и увезёт - отсюда, от всего, от Мишки. Словно услышав мои мысли, он шепнул:
        - Пацана твоего, жалко, нет. Ну ничего, еще нарожаем.
        И в этот миг острая жёлтая стрела, взвихрённая, оскаленная, вылетела из-за деревьев, растопырив лапы и воткнулась когтями в землю. Пожалуйста, подумала я, пожалуйста.
        - Ах ты бля, - сказал Анчутка, разжал пальцы и отшвырнул мою гудящую расплющенную кисть, чтобы нашарить в кармане своей куртки серый продолговатый кусок железа, и прицелился; а я всё ещё думала: ну пожалуйста, ну, ну.
        И только когда грохнуло, когда голенастое тощее тело с визгом развернулось в воздухе, недопрыгнув, беззвучно рухнуло вниз, под ноги, - только тогда я, уперев локти в широкую, толстую Анчуткину грудь и запрокидывая голову, закричала, и свела руки у себя за спиной, раздирая надвое рыжие кожаные ножны, и ткнула лезвием в короткую толстую шею, и выдернула, и воткнула, и воткнула ещё - забрать - меня - забрать - забрать - меня, - жмурясь от горячего и липкого, брызжущего навстречу, - сдохни - сдохни - сдохни; он лежал под моими коленями, хлюпая, чавкая, распадаясь, и когда я не смогла, наконец, вытащить застрявший в тканях нож, лица у него уже не было, и его самого больше не было.
        Ира сидела на недостроенном крыльце, громко, отчётливо стуча зубами, сжимая в побелевших прыгающих ладонях забытый папин карабин. Мокрая медная кучка шерсти лежала в пяти метрах, у самой воды, в бурой растущей луже.
        - Ничего, - сказал папин голос прямо мне в ухо. - Ничего, Аня, Анечка, отпусти, отпусти, вот так, вот.
        И я разжала пальцы.
        - Ну, давай, - сказал он. - Поднимайся. Брось его.
        И я послушалась, встала, сделала несколько шагов, только папа вдруг перестал держать меня за плечи и замолчал, и мне нужно было посмотреть на него; тогда я вытерла щёки Анчуткиным камуфляжным рукавом и обернулась.
        Ему пришлось бежать двести метров, с другой стороны острова, с камней. Он ничего не слышал, кроме выстрела, для него всё началось с выстрела, - а когда он добежал, когда деревья больше не мешали ему смотреть, он увидел меня - с чёрным от чужой крови лицом, воткнувшую колени в мёртвый безнадёжный кусок мяса. Бог знает, что он подумал. Я очень хотела бы знать, что же именно он подумал. Но он сначала прикоснулся ко мне и даже попытался поднять меня на ноги, и только потом, только когда я встала, только после этого он сел на землю, черпнув талой весенней грязи большими своими валенками, неловко, болезненно подвернув ногу.
        - Сейчас, - сказал он. - Сейчас. Я просто посижу.
        Лицо у него стало сизое и страшное.
        - Ира, - закричала я. - Ира! - и стала рвать скользкими пальцами воротник его свитера, а глаза у него закатывались, обнажая желтоватые белки.
        И со стуком рухнул на пороге брошенный карабин, и она на четвереньках, не успевая подняться на ноги, поползла внутрь, в черноту, в дом, и пока она ещё ползла, ещё даже не успела закрыться дверь, - он умер.
        - Извините, - тонким голосом произнёс Вова у меня за спиной.
        Я повернула к нему то, что час назад ещё было моим лицом, и он попятился, отступил в воду, бледный, жалкий, с мучительно сведёнными бровями.
        - Извините, пожалуйста, - повторил он.
        - А ну, стой, - захрипела я, и он тут же послушно замер, дрожа и не глядя мне в глаза.
        - Заберите, - сказала я хрипло. - Отсюда. Это. Отсюда. Заберите.
        - Конечно, - сказал Вова, - конечно, - мелко и поспешно кивая - так, что похоже было, будто у него сейчас оторвётся голова.
        И они с Лёхой, кряхтя и оступаясь, зацепились, впряглись и поволокли, с ужасом пачкая руки и одежду, перебросили это через деревянный задранный лодкин борт; и потом, не оглядываясь больше, дотолкали лодку до воды; а я всадила пальцы в мёрзлую землю, ломая ногти, выцарапывая волокнистый некрупный комок, и швырнула им вслед, суки, провыла я, суки, суки-и-и; только вместо лодки мой кусок земли стукнул по впалому неподвижному жёлтому боку, который неожиданно дрогнул и поджался болезненно, хрупко.
        И всё, это было всё, этого никто уже не смог бы вынести.
        Ещё я помню комнату. Не ту; другую.
        Каким-то чудом Ире удалось дотащить меня к себе, в узкую бывшую парилку с крошечным прямоугольным окошком у самого потолка; но с кроватью она уже не справилась. И потом, с ней ведь были дети, всё это время с ней были дети, и ей нужно было как-то постараться не напугать их непоправимо, их нельзя было пугать. Я открыла глаза и поняла, что лежу на полу, на жёлтых незатоптанных досках, и что она сумела снять с меня куртку, а её самой не было. Длиннокостное тощее пылающее тело, такое же бессильное, как моё, лежало рядом, и нырнув лицом в спутанную пахучую шерсть, я зашептала: «ты больше ничего мне не должен, ничего, ничего», и услышала звуки за стеной - она что-то говорила детям спокойным, правильным голосом. Потом открылась дверь, и я вначале увидела её глаза и почувствовала себя грязным, гнилым червяком, а через мгновение она была уже рядом, на полу, и положила холодную руку мне на лоб. Не говори ему, подумала я, не вздумай ему говорить. Я не скажу, пообещала она в самое мое ухо, прижимаясь бледной щекой к шероховатому дереву; не скажу, не скажу. И прямо из-под её руки девочка, лёжа на животе,
вползла в эту тесную четверть пространства, занятую умирающей собакой и нашими с Ирой остывающими неловкими головами.
        - Нет, - отчётливо сказала она, прикасаясь коротким горячим пальцем, поочередно: к вывернутому наизнанку жёлтому уху, к моей разбитой бесчувственной губе, к Ириным зажмуренным глазам.
        - Нет, - сказала она ещё раз. - Нет.
        И больше никто не умер.
        34
        Похоронили папу той же ночью, подальше от берега, у самой границы прозрачного соснового частокола, наступающего хлипким, составленным из тощих молодых деревьев авангардом на расчищенную от леса прогалину, посреди которой одиноко торчал теперь наш дом. Сырая и слежавшаяся, едва начавшая оттаивать глина сопротивлялась, не желая покоряться коротким автомобильным лопатам, и Серёжа с Мишкой копали долго, до сумерек, сменяя друг друга в тесной мокнущей яме, не прерываясь на еду и не отдыхая; а когда стемнело, они развели костёр - высокий и жаркий, и стали копать дальше. Всё время, пока они были там, снаружи, я провела возле туго спеленутого полотенцем собачьего тела, дыша влажным густым запахом свалявшейся шерсти, и девочка горячим спокойным кульком лежала рядом, прямо под моим локтем. Несколько раз приходила Ира; осторожно открывала дверь и недолго стояла на пороге, не говоря ни слова, и её молчаливые короткие посещения оказались милосерднее яростного Серёжиного недоумения и Мишкиной беспомощной паники, потому что она не пыталась забрать девочку или уговорить меня подняться с пола, не трясла меня за
плечи и не шумела, мешая слышать вразнобой стучащееся в уши, отражающееся от нагретых половиц, перепутанное и неравномерное буханье сердец - моего, детского и собачьего.
        Пыльный солнечный луч, начавший путешествие с дальнего конца маленькой комнаты, много часов назад робко лизнувший мой забрызганный грязью ботинок, сначала долго разглядывал мои колени, потом в один прыжок переместился на рыжеватую детскую макушку, и прежде чем втянуться назад, в узкое окошко, долго разочарованно висел у меня прямо за ресницами тёплым ярким пятном. Открывая глаза, я видела только невесомый древесный мусор и отстающие от досок, пропитанные светом крошечные янтарные волокна. Мне нельзя было шевелиться. Я и не хотела. Я с радостью лежала бы так и месяц, и два, не чувствуя и не вслушиваясь, проваливаясь в сон, как будто именно от моей неподвижности зависела непрерывность наших трёх переплетённых пульсов, подтверждающих, что мы живы; но солнце село, и наступила ночь, и холод, и звуки снаружи рассказали мне о том, что времени не осталось.
        Я слышала за перегородкой, уже в темноте, негромкий настойчивый Ирин спор с Серёжей.
        - Не понимаю, - говорил он мучительно и раздражённо.
        - А как же? - говорил он. - Ну подожди, надо же вместе.
        - Оставь ее, - говорила она, - оставь. Мы сами. Пошли, пошли, не надо.
        И стук входной двери освободил меня ещё как минимум на час. Я слышала, как они вернулись, и тонкий сонный голос мальчика, которому давно пора было спать. И звяканье посуды, и шорохи, и шаги. И приглушённый шёпот. Я позволила Ире унести девочку, которая, когда ее поднимали с пола, тихонько протестующе заскулила. Я выдержала четверть часа, пока Серёжа сидел у меня за спиной, и его неуверенную обиженную руку на своём плече, и не обернулась, не открыла глаз, надеясь, что он устанет ждать и уйдёт. А когда Серёжа, наконец, в самом деле ушёл, вернулась она с ведром горячей воды, глухо лязгнувшим об пол, и сказала вполголоса:
        - Всё. Вставай. Я оставлю и уйду. Тут полотенце и чистая одежда, я положу вот здесь, ты слышишь меня?
        Только тогда я оттолкнулась руками от пола и села, ощущая, как гудят затёкшие от неподвижности мышцы, и повернула к ней голову.
        - Стой, - сказала я. - Не уходи.
        В тусклом свете луны, зажатом внутри маленького окна, я не видела ни собственного тела, ни цвета воды. Я зачерпывала её горстями, проливая на пол, и тёрла, и руки были словно не мои, и тело тоже было постороннее, не моё - просто чужая бесчувственная кожа, которую требовалось отмыть. Пока я была этим занята, она молча сидела рядом и поднялась только затем, чтобы собрать с пола груду перепачканных тряпок, и когда дверь за ней закрылась, я снова легла на пол. Я была еще не готова к кровати.
        А потом все звуки в доме смолкли и прекратились, и я снова услышала слабый, размеренный стук его сердца, бившегося где-то под смятой махровой тканью и желтой растрепанной шкурой, за тонким слоем бессильных мышц и костей, и протянула руку, и прикоснулась, и он сразу вздрогнул и задышал громче, как будто спрашивая - ну что ты так долго.
        - Сейчас, - сказала я. - Сейчас, сейчас.
        Я украла ведро, стоявшее за дверью; алюминиевая ручка предательски звякнула. Тс-с-с, сказала я ручке, тс-с-с; я набрала воду ладонью и смочила бумажный, подсохший по кромке собачий язык и закрытые глаза, и широкий лоб, и горячие изнутри уши, а потом просунула под него руки и перетащила, «потерпи, потерпи», сухое легкое тело в середину яркого лунного квадрата на полу. Полотенце, которым пёс был обёрнут, словно брошенная в детской сломанная кукла, отставало от слипшейся шерсти нехотя, с хрустом, и его пришлось намочить тоже. Пуля оставила две жаркие воспалённые дырки, болезненно пульсирующие под моими пальцами - возле правой подмышки и с другой стороны, на спине.
        - Я не врач, - сказала я ему. - Не врач. Все, что я могу - вымыть тебя, только вымыть. Ни лекарств, ни антибиотиков, чистая холодная вода и дурацкая зелёнка - и всё.
        - Я буду тебя кормить, - прошептала я потом, снова затягивая на впалом боку тугой узел из смятой махровой ткани, - буду носить тебя на руках на улицу, если ты не сможешь ходить. Но дальше ты сам.
        Ранним утром в бледно-розовом рассветном полумраке он поднялся - нетвёрдо стоя на трёх лапах, поджимая переднюю, - и несколько минут жадно, отфыркиваясь и кашляя, пил воду из полупустого ведра, а после прижался лбом к закрытой двери и замер, дожидаясь, пока я выпущу его. Мы прошли сквозь спящий дом к выходу и вывалились в прохладное сладкое утро, задохнувшись от свежести и света, которого так мало было внутри и так много снаружи. Он скатился с веранды и заковылял, шатаясь и не поднимая головы, как бессильный хромой старик. Только не падай, подумала я, садясь на холодные доски и глядя ему вслед, не падай и приходи назад.
        Мы вернулись вдвоём в полутёмную комнату с подсыхающими лужицами розоватой воды под ногами и нетронутой, аккуратно застеленной кроватью и проспали несколько долгих спокойных часов, не слыша, как проснулись дети, как Серёжа с Мишкой собирались на тот берег. Когда я открыла глаза, дом был пуст. Птичьи детские голоса звенели издалека, с улицы, и солнечный свет в маленьком окошке под потолком уже снова загустел и сделался оранжевым; нужно было выходить. Выпить воды и поесть, рассмотреть собственное лицо в зеркале; отыскать ножницы и бинт. Может быть, даже вымыть пол.
        - Пошли, - сказала я псу.
        - А-ня.
        Девочка протянула ко мне палец и засмеялась, морща маленький нос. И руки, и колени у нее были перепачканы оттаявшей рыжей глиной.
        - Извалялись, как поросята, - сказала Ира, оборачиваясь. - Ты посмотри на них. Дети подземелья. И в дом не загонишь. Такое болото вокруг - никакой одежды не хватит. Весёленькая у нас будет весна, пока тут всё не высохнет.
        - Ну, будем стирать каждый день, - сказала я. - Подумаешь.
        - Там суп на печке, тёплый ещё, наверное, - сказала она тогда. - Ты бы поела.
        - Успею, - ответила я, присаживаясь рядом.
        День катился к концу - почти нормальный, почти такой же, как три или четыре недели назад. Мне просто нужно было не пропустить момент, когда появится лодка, чтобы успеть вернуться назад в комнату с маленьким окном и закрыть дверь; я всё время помнила об этом и выглядывала, и прислушивалась, и всё равно пропустила их возвращение. Мы сидели на полу, все четверо, и смотрели, как пёс выбирает бледным языком прилипшие к стенкам миски мясные волокна; именно тогда они и вернулись. Мокрые, мрачные и очень, очень грязные. Свалили рюкзаки и ружья в углу возле двери, и пока Мишка бессильно прыгал на одной ноге, стаскивая ботинок, Серёжа опустился на стул.
        - Ну, что, - сказал он неприязненно. - Дизеля у нас теперь литров девятьсот.
        Я оказалась права. Двенадцать человек, декабрьская отставшая группа, которых мы так и не успели увидеть, привезли с собой не только заразу, убившую в течение недели и их самих, и тех, кто ждал их в лагере; они приехали на шестиколёсном армейском «Урале» с жёстким камуфляжным кузовом, под которым прятались пять рядов обтянутых целлофаном автобусных сидений, а вместо шестого, выкорчеванного, жались друг к другу металлическими боками высокие, в человеческий рост, бочки с дизельным топливом. Судя по всему, прежним нашим соседям слишком скоро стало не до дизеля: вместо того, чтобы выгружать и перепрятывать бочки, они занялись собственной смертью. Так что замёрзший грузовик с несметным богатством в кузове до конца февраля простоял нетронутым, и Анчуткина маленькая компания оказалась уже слишком малочисленна для того, чтобы справиться с этой задачей в одиночку. Они могли попытаться спрятать от наших глаз только весь грузовик, целиком, и потому его нельзя было подгонять к избам и нельзя было оставить на дороге.
        - Они его утопили, - с отвращением сказал Серёжа. - Грёбаные бараны. Загнали поглубже в лес, чтобы мы на него случайно не напоролись, а теперь там всё растаяло к чертям, и всё - болото, колёс уже не видно. Даже если б мы сумели его завести, нам его не вытащить.
        - Да зачем нам этот грузовик? - спросила Ира удивленно. - У нас же есть машина.
        Серёжа молчал, глядя в пол.
        - Они ведь ничего не сделали с нашей машиной?
        - Они забрали только Лёнькин «Лендкрузер», - сказал он наконец.
        - Их, ну… Их же двое только осталось, - и он посмотрел на моё колено, старательно не поднимая глаз выше. - Они много чего побросали. Там теперь натуральный автопарк: снегоход, УАЗ, грузовик в болоте. Почти тонна дизеля… И ни одного аккумулятора. Ни одного. Они даже из снегохода выколупали.
        - А наш? - спросила Ира. - Как же наш? Мы же забирали, мы же…
        - А наш - сгорел, - сказал Серёжа с дикой улыбкой и потёр лоб, размазывая по лицу зеленоватую болотную грязь. - Сгорел, понимаешь? Он стоял у Лёньки под кроватью. Мы сами его сожгли.
        35
        Медленные одинаковые дни прибывают, укладываясь друг на друга с сухим плотным стуком, как костяшки на счетах, как бильярдные шары в треугольнике, как белые Тамерлановы камни у обочины - безликие ровные дни-близнецы; ранние рассветы, поздние сумерки. Сморщенные сугробы отступают под деревья, чернеют и съеживаются, испаряясь, оставляя высохшие оболочки молекул, и стряхнувшая снег земля осторожно дышит, выталкивая из себя прозрачную траву и разноцветные невысокие мхи, небыстро, без южной суеты, без восторга, без сил.
        Я похожа на старый столетний дуб с мёртвыми ветками и твёрдой морщинистой корой. На ящерицу с оторванным хвостом. Я провожу дни на тёплом камне, вдыхая согретую солнцем пыль, и не хочу просыпаться и разговаривать; сижу с закрытыми глазами - без мыслей, без слов; я ничего не чувствую. Мне нужны только покой и тишина, больше ничего. Серая щербатая глыба, к которой я прилипаю с восходом и от которой с трудом отрываюсь к вечеру, аккуратно уложена в изголовье невысокой глиняной дюны, под которой неделю, полторы, две недели подряд лежит папа; и я хотела бы сказать, что прихожу сюда ради него, но это будет неправда. Я прихожу сюда ради себя. Мне здесь тихо.
        Иногда к моему камню приходит хмурая худая собака с выстриженным зеленым боком и недолго лежит рядом; или дети - мальчик и девочка с грязными коленками и высокими голосами. Никого из них не удивляет ящерица, в которую я превратилась, и поэтому я им рада. Когда солнце закатывается за деревья, приходит Серёжа. Ему кажется, он должен со мной разговаривать. Это трудно, потому что мне некогда ему отвечать. У меня много других дел - я прислушиваюсь к тому, как медленно, с негромким треском остывает мой камень, и дожидаюсь момента, когда слабый закатный луч поднимется до десятого снизу сучка на сдвоенном сосновом стволе у меня перед глазами, и опустится тень, и нужно будет возвращаться в дом. Ящерицы могут прекрасно обойтись без слов, но совсем не могут без тепла.
        Он уверен, что без слов не получится.
        - Поговори со мной, - просит он. - Накричи на меня. Заплачь.
        Он просит прощения и много раз повторяет - «я виноват». Он сердится. Он обижен.
        - Это у меня, - говорит он. - Это был мой отец!
        Он вскакивает и кричит - «да оставайся!» Расшвыривает ногой прошлогодний мох. Возвращается и снова садится рядом.
        - Я так больше могу, - говорит он. - Я должен был сам его убить, я знаю, но я правда больше так не могу.
        Я смотрю на сучок. Через несколько минут граница света и тени доберётся до него, и тогда нужно будет подняться и идти в дом. Я надеюсь, рано или поздно Серёже надоест сюда приходить, потому что он очень мне мешает.
        Если бы он только не разговаривал. Если бы не разглядывал меня, а просто подходил, зажмурившись, и сразу отворачивался, или смотрел поверх моей головы; если бы всё время было темно, и мы лежали бы беззвучно, как две рыбы в горячем неподвижном иле, шевеля жабрами и плавниками. Ночью, когда он спит, у меня ненадолго получается стать рыбой, и тогда мне снова легко рядом с ним, потому что он не смотрит, не спрашивает и не ждёт ответа. Мне по-прежнему нравится, как он дышит во сне. Если бы один из нас мог заснуть хотя бы на месяц, я сумела бы снова отрастить свой оторванный хвост. Я вернулась бы обратно - к дому, к общему столу, к Мишке и малышам, и даже в Серёжину постель - да, да, разумеется, я не буду бесконечно торчать у глупого камня, я ведь не сумасшедшая и знаю, что скоро мне захочется назад. Я планирую вернуться, просто мне некуда торопиться. Дом, в котором я пережидаю ночи, пока тактично обходится без меня. Там по-прежнему крутятся часовые стрелки и бежит время, перелистывая последние майские дни, там топится печь, готовится еда, а на веранде сохнет одежда, покачивая на ветру рукавами и
штанинами, и сидящие за столом мужчина и женщина говорят друг с другом поверх детских макушек, а на полу возле их ног лежит хромая собака. Дому неважно, есть я в нём или нет, он может и подождать.
        Много дней подряд я сижу на пыльном куске породы, выпавшем миллион лет назад из ползущего мимо ледника, наблюдаю за небыстрым вращением солнца вокруг рыжего соснового ствола и жду. А потом наползают тучи, небо тяжело вжимается в ртутно-серую воду, и компактный холодный смерч, лизнув землю, изгибается и подбрасывает вверх колкий сухой мусор, наклоняет берёзы, выворачивая наизнанку испуганные листья; озеро дрожит и вспучивается, как взбесившееся зеркало в черно-белом фильме, и выплёвывает десяток бьющихся вдребезги огромных ледяных капель, и воздух, чернея, взрывается, наконец, с облегченным рёвом, распадаясь на озон и воду, и обрушивается на берег, вымывая застрявшую между растопыренными пальцами деревьев липкую вчерашнюю труху, разжимает мои челюсти и врывается в уши, и смывает меня с чёртова камня, и тащит меня к озеру.
        Непослушными пальцами, прямо на бегу я рву скользкие шнурки, и отшвырнув ботинки, впиваюсь голыми ступнями в раскисающую клейкую глину, и стаскиваю через голову мокрый тяжелый свитер, и сдираю джинсы, вырывая с мясом стальные хлипкие пуговицы, и шагаю, проваливаясь по щиколотки в стылую прибрежную грязь, расталкивая воду коленями до тех пор, пока она обжигающим ледяным кольцом не сжимает рёбра; и я подгибаю ноги и позволяю ей сомкнуться над моей головой. Открываю глаза в мутном придонном мраке и готовлюсь вдохнуть, открываю рот, чтобы впустить в лёгкие бурый илистый глоток. И не вдыхаю, и упираюсь ладонями в вязкое дно; отталкиваюсь, разгибая колени, расслабляя сведённые мышцы ног. И озеро разваливается надвое, выпуская меня. Я задираю голову и взбиваю ладонями тусклую холодную пену, а низкое небо, выгибаясь дугой, ревёт мне в лицо - сизое, злое, и я выплёвываю воду и реву в ответ чужим незнакомым голосом, перекрикивая громовые раскаты, без слов, без слёз, без свидетелей, ну давай, давай, что ещё ты придумаешь для меня, это всё, что ты можешь, ха, ха, это всё, что ты можешь, это всё, это всё?
        - Хватит, - кричит Серёжа, - хватит!
        У него в руках моя мокрая мятая одежда. Я поворачиваюсь и бреду назад, оскальзываясь, цепляясь за жгучие жёсткие сорняки, которые вырываются легко, целыми пучками, как волосы после химиотерапии. Он заходит по колено в бурлящую чёрную накипь и хватает меня под мышки, и тащит к берегу; и ветер толкает меня в затылок, выгоняя из воды.
        - Перестань! - кричит Серёжа. - Перестань сейчас же! - и набрасывает на меня комок кусачей шерсти. - Оденься, ты, ненормальная!
        А я отталкиваю его руки и с размаху бью его головой в подбородок, и всё вокруг на мгновение становится черно-белым, ярким; небо лопается с оглушительным треском, заворачиваясь в тугую чернильную воронку, и земля крупно вздрагивает под ногами. Он ещё пытается удержать меня, он сжимает в ладонях моё лицо и трясёт меня.
        - Хватит, - говорит он, - хватит.
        Я не могу отвернуться и вижу вблизи его отвращение и страх, его разбитые губы и кровь, размываемую дождём, и тогда мой беспомощный пустой желудок рывком подлетает к диафрагме, рот наполняется горечью и я брызгаю желчью, пеной, водой прямо ему в глаза, в лицо, на грудь, и он отпускает меня. Я сгибаюсь пополам, отплёвываясь, выталкивая из себя последние кислые клочья, удивляясь тому, что, кажется, нарочно стараюсь попасть ему на ботинки.
        Потом я выпрямляюсь. Поднимаю с травы свой испачканный мокрый свитер и натягиваю его. Вытираю рот рукавом.
        - Вот теперь хватит, - говорю я хрипло.
        И возвращаюсь в дом.
        36
        Я всё так же считаю дни; нелепая привычка, приставшая ещё в прошлом декабре, пока не отпускает меня. Бесполезная последняя причуда, глуповатая традиция - проснувшись, я прибавляю к вчерашней дате ещё день и думаю: шестое июля. Седьмое. Десятое. Мне кажется, я потеряла несколько дней, навряд ли много - от силы два или три, но почему-то теперь, когда я не уверена в точности своего условного календаря, мне стало неловко говорить о нём вслух, словно кто-то в самом деле поручил мне эту незначительную задачу - знать, какое сегодня число, а я не справилась с ней. Никто и не думает ловить меня на лжи, потому что вся эта ерунда - число, день недели, даже точное время, - не имеет здесь никакого значения. Четырнадцатое июля, думаю я, просыпаясь. День взятия Бастилии. Хотя очень может быть, Бастилию взяли позавчера.
        Даже если бы я не вела этот молчаливый счёт, мы всё равно узнали бы июль, крошечное северное лето длиною в месяц, туго сжатое между затянувшейся прохладной весной и уже стоящей на цыпочках нетерпеливой осенью: длинные сухие дни, белые полярные ночи, когда солнечный диск не закатывается, а как будто укладывается набок, прижимаясь к горизонту невидимым тонким боком, источающим тусклый рассеянный свет. Белые колокольчики брусничных цветов, тёплый пар, стелющийся по ночам над согревшейся за день водой, поглупевшие от изобилия неосторожные рыбы. Солнце, зовущее раздеться и лежать под ним безмолвно и неподвижно, впитывая костями и кожей негромкий ровный жар.
        Днем входная дверь всегда распахнута настежь, приглашая тёплый внешний воздух разбавить прохладу полутёмных комнат; чтобы вместе с теплом в дом не налетала вездесущая болотная мошкара, дверной проём по-деревенски затянут белой тюлевой занавеской - ещё одна часть наследства, спустя полгода наконец доставшегося нам, и наследство это некому больше оспаривать. Переждав всех своих соседей, мы безраздельно владеем двумя большими избами, стоящими на том берегу, и всё, чем они заполнены: деревянные кровати, столы и стулья, постельное белье, посуда, топоры и лопаты, плащ-палатки, дождевики и крепкие ботинки, хозяйственное мыло, соль, спички в больших картонных коробках - тоже теперь наше, как и уснувший в заболоченном подлеске огромный грузовик с пятью железными бочками дизеля в кузове. Для того, чтобы владеть всем этим богатством, необязательно переселяться на берег. Мы привыкли к своему острову, окружённому двухкилометровым крепостным рвом, до краёв полным холодной озёрной воды; нам уютно в маленьком доме. Нам больше в нём не тесно.
        Мы наливаем воду в продолговатое железное корыто, привезённое Мишкой с другого берега, и пока дети с визгом плещутся в нём, загорелые, с перепачканными травой пятками, мы полощем свежевыстиранные простыни прямо в озере. Прежде, чем набрать влаги и погрузиться в желтоватый придонный сумрак, широкие полотна мокрой ткани раздуваются, хлопают и рвутся из рук, как непослушные паруса.
        Детям здесь хорошо. Невозможно заблудиться на маленьком, заросшем деревьями и травой лоскуте земли, и мы не боимся выпустить их из вида. Полуголые и босые, они прыгают по камням, два крошечных исцарапанных дикаря, две чумазые суматошливые белки, и роют тайники под густым влажным мхом, и строят корявые шаткие шалаши, и не отзываются, когда мы зовём их к столу; нам ни к чему следить за ними - у них есть прихрамывающая лохматая дуэнья, которая всякий раз возмущённо и хрипло лает, стоит им забраться повыше.
        Даже озеро в конце концов подчинилось нам - прирученное, нестрашное, смирное, оно щедро набивает наши сети жирной летней ряпушкой, маленькой серебряной рыбкой, которую можно есть целиком, с плавниками и головой, и подсовывает под прицел Мишкиного ружья непуганых и рассеянных, ошалевших от безлюдья уток. Он поджарый и длинный - выше меня почти на голову, мой маленький взрослый сын с выгоревшими длинными волосами, с чёрными плечами, молчаливый, неулыбчивый, спокойный. В одиночку он ворочает тяжёлые сети, рубит дрова и снимает кожу с толстых подстреленных птиц.
        - Завтра новое место попробую, - говорит он за ужином, не поднимая глаз от тарелки, и в его голосе не бывает теперь вопросительных интонаций.
        - Опять вёдра таскали без меня, - замечает он потом. - Говорил же: я сам, мне нетрудно.
        И недовольно качает головой.
        Вечерами, когда красный солнечный шар ныряет к черным верхушкам сосен на горизонте, мы переглядываемся - она и я, и уходим из дома, спускаемся к воде. Это наше время. Дети сонно возятся за закрытой дверью, за отвернутыми от озера окнами, и никто не видит, как мы скидываем одежду и перешагиваем жалобно скрученные вывернутые джинсы, сброшенные в траву майки. Остывающая земля холодит босые ноги, предзакатная свежесть покалывает кожу, но вода тёплая - мутная, полная солнца питательная среда. Мы заходим в неё, беззвучно охая, захлёбываясь, приседая на корточки и зачёрпывая горстями, смывая сухой долгий летний день со своих локтей и коленей, а потом отталкиваемся от жирного заиленного дна и плывём - без цели, просто вперёд, навстречу оранжевым тускнеющим лучам. Почти сразу я отстаю, не стараясь нагнать её; это глупо, но любое прикосновение бурой подводной травы, любая неосторожная рыба пугают меня, и я всякий раз инстинктивно поджимаю ноги, боясь случайно коснуться жёсткой холодной крыши лежащего где-то внизу пикапа. Я разворачиваюсь и гребу назад, торопясь вернуться туда, где смогу снова достать до
дна, а вернувшись на мелководье, погружаю щиколотки в горячий прибрежный осадок и только потом смотрю ей вслед, определяя расстояние, которое отделяет меня от её головы, темнеющей на маслянисто блестящей глади; загадывая минуты, потому что даже теперь каждой из нас необходим этот маленький кусок одиночества.
        Она выходит из воды на добрых четверть часа позже меня, и пока она отжимает волосы, пока стряхивает ладонями серебристые тяжёлые капли, я сижу на траве и смотрю на неё. Ещё ничего не заметно. По-прежнему плоский бледный живот, обтянутый прозрачной обсыпанной веснушками кожей, и впалая запятая пупка. По-настоящему очевидным всё станет не раньше осени, в сентябре или позже, и только тогда нам придётся сказать Мишке; мы обе страшимся этого дня и не торопим его. Но я знаю. Женщина, хотя бы однажды носившая ребёнка, способна почуять ничтожные намёки, крошечные приметы - невольно вскидывающиеся к животу ладони, обречённую плавность движений; ей стоило дважды всего побледнеть от запаха сырой рыбы, отшатнуться от птичьих пылающих потрохов, и даже если бы я ни разу не застала её стоящей на коленях, выплёвывающей за деревом вспененный взбаламученный завтрак, я догадалась бы. Я - догадалась бы всё равно.
        Она не прячется от меня. Ей слишком страшно знать об этом одной. Отсчитывать дни. Ей нужен союзник, сообщник - любой, даже такой предвзятый, как я; нас слишком мало теперь, чтобы она могла позволить себе разборчивость. Она поделилась бы с Серёжей и только с ним, повесив на него унылую обязанность готовить нас и объяснять, оправдываться, протягивать цепочки между иллюзией и реальностью; и он бы смог. Эта непростая задача обошлась бы ему дешевле, чем нам, остальным. Он мог бы вспомнить удушливый месяц, проведённый мной на зарастающем мшистой плесенью папином камне, и моё несвоевременное, ничем в его глазах неоправданное безумие; свою усталость, нашу общую изнуряющую зависимость от него. Вот только Серёжи нет. Его нет. Уже целый месяц и неделю, если довериться моему неточному календарю, мы на острове одни.
        Он ушел давно, спустя неделю после первой грозы; налегке, с туго свернутым спальным мешком под мышкой, небольшим запасом безликих консервных банок на дне рюкзака и осиротевшим папиным карабином, отмахнувшись от наших запретов и уговоров. В этот раз обе дали ему настоящий бой, и не стесняясь, позволили себе и крик, и слёзы; мы были готовы висеть у него на ботинках, лишь бы он передумал - но он всё равно ушёл. Виноват во всём был чёртов сгоревший аккумулятор, забытый нами в заражённом доме. Крошечный обидный фрагмент в нехитром пазле нашего спасения; единственный, которого не доставало теперь, когда обнаружилось топливо, всю зиму проспавшее в бочках на том берегу.
        - Подумайте только, - говорил он раздражённо, пока мы ещё могли разговаривать без крика. - Ведь мы могли бы уехать хоть завтра! Просто сесть в машину и уехать отсюда в любую сторону, да хоть в Финляндию. Прошли бы, не знаю, какой-нибудь карантин, узнали бы - что там, дома?.. Ну как вы не поймете, а вдруг там всё кончилось, всё как-то наладилось уже, а мы здесь. Вы разве не хотите домой?
        О, мы хотели домой. Очень хотели, но этот его горячечный, нетерпеливый энтузиазм был слишком похож на обречённую Лёнину браваду. Серёжа тряс перед нами картой:
        - Вот они, Гимолы. Ну посмотрите сами, не больше тридцати километров, это пара дней, ну ладно - три, три дня туда и три - обратно. Целый посёлок, школа, магазин. Достаточно одной какой-нибудь ржавой «копейки» - не может быть, чтобы там вообще не осталось машин. Нужно будет просто раскрутить аккумулятор, это легко, возьму с собой дизеля литров десять - мне хватит, мне только завести бы и зарядить на ходу - и всё, как два пальца. Я возьму респиратор, я никуда не полезу, ну не в машинах же они там лежат, ёлки, с каких пор вы сделались такими паникёршами?
        - Вот с этих, - зашипела Ира, швыряя карту на пол, подтаскивая его за рукав к окну, за которым чернела подёрнувшаяся зеленью, проросшая сорняками уродливая груда обломков. - Вот с этих пор, идиот.
        - Ты не можешь опять нас оставить, - сказала я ему в спину, в упрямо вздёрнутые плечи. - Не можешь ещё раз - нас - оставить. А если кто-нибудь придёт, если снова кто-нибудь… а мы здесь одни. Не вздумай, не вздумай даже, я не пущу тебя, я просто тебя не пущу.
        - Я всё исправлю, - сказал он нам прежде, чем сесть в лодку. - Всё будет хорошо. Дайте мне неделю. Одну неделю, и мы уедем, нам нельзя здесь, вы сами знаете, нам больше здесь нельзя.
        И хмурый Мишка отвёз его на берег и вернулся на лодке один.
        Тридцать восемь одинаковых дней спустя вопросы «когда?» и «почему?» успели побледнеть, выцвести и почти перестали нас мучить; по крайней мере, на них мы знаем ответ. Их место мгновенно заняли другие, и безусловными фаворитами среди них по-прежнему остаются «где?» и «как именно?» Стоило нам осмелиться заговорить о них, мы тут же поняли, как много доступных и разнообразных способов умереть готова предложить тайга самонадеянному одиночке. Болото или сломанная нога. Медведица с парой детёнышей, стая облезлых волков, гадюка, заползшая в спальный мешок. Разбившийся компас. И вирус, дремавший на том конце маршрута, вполне мог оказаться ни при чём, поскольку любая из этих случайностей, которые мы сумели предположить, точно так же, как и любая из тех, что даже не пришли нам в голову, способна была остановить Серёжу ещё по дороге в Гимолы. Он мог до них не дойти. Пожалуй, у нас остались и другие вопросы - из тех, что не принято задавать вслух. К примеру, что именно он имел в виду, когда сказал, стоя в лодке: «я всё исправлю»? Мне правда хотелось бы это знать, хотя чем больше проходит времени, тем меньше у
меня шансов догадаться.
        Недавно она коротко обрезала волосы - неровно, обычными ножницами, и теперь, когда мы склоняемся над водой, дрожащие и нерезкие отражения наших лиц ничем больше не отличаются одно от другого.
        - Ты подумай, - говорит она без злости. - Жук, ну какой же жук, опять он сбежал, выкрутился, как всегда, лишь бы со всем этим не возиться, - и тихо смеётся, качая головой.
        Я погружаю в озеро ладонь и стираю её улыбку.
        Когда не знаешь, что делать дальше, делай что должно, и будь что будет. Жаль, я не помню, кто это сказал. Теперь, когда все вопросы заданы, а ответов у нас не осталось, мы можем только это - развешивать под солнцем белые простыни, хлопающие, как паруса. Перешивать из грубого военного камуфляжа детские куртки и штаны. Сушить грибы. Солить рыбу. Учиться не спрашивать - что с нами будет дальше.
        Эпилог
        Крошечный синий кружок размером с подушечку указательного пальца, не заслуживший на двухкилометровой карте даже имени, на деле оказывается широким водоёмом с неприступными крутыми спусками, заросшими осокой и камышами. Он преграждает нам путь так же надёжно, как пятиметровая бетонная стена. У нас нет лодки; нести её оказалось слишком тяжело, и мы её бросили - давно, три дня назад, повесив туго спелёнутый резиновый кулёк на дерево на уровне глаз, надеясь, что сможем найти её на обратном пути; в том случае, если нам придётся идти обратно. В том случае, если мы сумеем вернуться той же дорогой.
        На следующей стоянке мы оставили воду, два спальных мешка, связку железных кружек и половину патронов. Густо исчёрканная синим карта обещает нам, что по крайней мере жажды бояться не стоит, но мы двигаемся пешком, а дети не могут идти быстро; на самом деле, слишком часто дети не могут идти вообще, а нам слишком трудно нести их, и потому маленький папин термос нередко успевает опустеть задолго до того, как мы добираемся туда, где его можно наполнить заново. Ружья бросать нельзя; ночной лес наполнен чужими голосами, треском и шорохом - особенно теперь, когда мы свернули с заросшей грунтовки; но если мы не доберёмся сегодня к вечеру, если нам хотя бы ещё один день придётся брести, проваливаясь по щиколотки в топкие мхи, перелезая усыпанные поганками мокрые опрокинутые деревья, таща на себе хныкающих обессилевших малышей, вдыхая кислый запах собственных зудящих тел, мы бросим и ружья.
        Безымянная плоская серая тарелка, недоозеро, нелепая неглубокая лужа, которую мы не ожидали и которую придётся теперь обходить, вызывающе торчит из-за рыжих сосновых стволов. Это значит - лишних два или три километра. Болото со скользкими подвижными кочками, убегающими из-под ноги. Это значит - дети идут пешком, рыдая и жалуясь, вырывая из наших рук липкие маленькие ладони, садясь на холодную землю.
        Мишка опускает девочку, выскальзывает из рюкзака и отклеивает от спины измятую майку с темными пятнами пота. Сжав зубы, растирает плечи - искусанные, с двумя яркими вздутыми полосами от брезентовых лямок.
        - Вот, - говорит он, втыкая грязный палец в растрёпанный комок карты. - Вот оно. Похоже, мы здесь.
        - Похоже… - стонет Ира и скидывает в сухую лежалую хвою скрученные спальники и ружьё. - Похоже или точно?
        - Точно, - отвечает он хмуро и неуверенно. - Хочешь, сама посмотри. Теперь обойти его только - вот тут, справа, и дальше по прямой. Сегодня не успеем, конечно, но завтра - всё, завтра дойдём.
        - Мне надо было засечь, в который раз ты это говоришь, - мрачно язвит она и садится прямо на землю, прислонившись спиной к кривому берёзовому боку, с облегчением разбрасывая ноги.
        - Нужно спуститься, - предлагаю я. - Умыться, воды набрать.
        - Я сейчас, - устало отзывается Мишка, не трогаясь с места. - Сейчас.
        - Пить хочу, - сразу же вспоминает мальчик у меня на руках и крутится, как пойманная рыба, и вытягивает шею. - Пить хочу, мама, пить хочу!
        - Вот и идите, - глухо говорит Ира, свесив голову; я вижу только её спутанные влажные волосы и узкий бледный затылок. - Идите, идите без меня. Я вас тут подожду. Мама сегодня не будет умываться. Мама сейчас ляжет и сдохнет.
        Она возится, опускаясь на локти, пристраивая голову.
        - Ты сидишь в муравейнике, - замечаю я без выражения, и она вскидывает на меня круглые светлые глаза.
        Я надеюсь, что она улыбнётся, но заранее никогда не угадаешь. Этот многодневный поход обходится ей дороже, чем мне и Мишке, дороже даже, чем нашему трёхлапому псу. Мы не даём ей нести детей и отняли у неё рюкзак, но вот уже два дня она отказывается от еды и почти не может идти, и высокие расшнурованные ботинки режут ей посиневшие и раздутые отёкшие щиколотки.
        Именно в это мгновение, пока я жду, улыбнётся она мне или заплачет, он звучит снова - ровный глубокий голос, заставивший нас бросить безопасный остров и нырнуть в тайгу. Сегодня он опять ближе и отчетливее, чем накануне. Каждый день, много часов подряд слушая только хруст умерших веток, сырое чавканье под ногами и собственные бессильные выдохи, мы успеваем забыть его и усомниться в том, что вообще его слышали - невозможный здесь, подмосковный, успокаивающий и далёкий стук железных колёс, грохот бьющихся на жёстких сцепках, вырывающихся тяжёлых вагонов. Уютный и сонный воскресный звук из дачного детства: скрипящий выгоревший гамак, солнце, проникающее сквозь шелестящие, смыкающиеся над головой кроны, звон тарелок с веранды; бабушка накрывает к обеду, мама идёт со станции с кульком бледной земляники, до школы полтора месяца. Шесть дней назад он раздался впервые - точнее, впервые мы узнали его, выплели из скрученных между собой птичьих голосов, плеска воды и шелеста листьев, «поезд, Ира, это поезд, поезд», и мы ревели, захлёбываясь, больно столкнувшись головами, хватая друг друга за руки, обнимаясь,
отмахиваясь от озадаченных визжащих малышей, гадая: сколько дней подряд он звучал неузнанным? сколько дней мы уже потеряли?
        А потом швыряли вещи на пол - где-то была, где-то точно была эта чёртова зелёная книжечка… Вот, вот - она здесь одна - железнодорожная ветка, проложенная сквозь зелень и синеву, сквозь редкий топографический курсив; совсем недалеко, полтора сантиметра в лаконичном автомобильном масштабе и тринадцать - в другом, подробном. Нельзя заблудиться, нельзя не найти - долгая прерывистая полоса, и в каком бы месте мы ни вышли к ней, нам нужно будет просто ждать. Просто ждать, потому что всякий поезд - это машинист, проводники, охрана и живые люди по обе стороны: в точке отправления и там, куда он следует, и мы остановим его. Заставим затормозить и забрать нас отсюда.
        К вечеру следующего дня мы были уже готовы. Вещи уложены в рюкзаки: консервы, топор, патроны, компас, термос, спальные мешки, запас воды; и прямо на обращённой к озеру жёлтой стене была уже выцарапана ножом суеверная, безнадёжная надпись «СЕРЕЖА МЫ УШЛИ К ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ ПОЕЗД»; и грохот, и стук, которых мы ждали, чтобы убедиться, раздался снова, длясь не меньше минуты - перед самым заходом солнца, последние пару недель нырявшего уже ниже горизонта. Мы провели в доме последнюю ночь, странную, бессонную и прощальную, а с утра вышли, в два приёма переправившись на берег, и идём уже пятые сутки, грязные, обессилевшие, каждый вечер боясь, что он больше не прозвучит. Готовые к тому, что поезд, который мы слышали вчера, был последним.
        - Ты сидишь в муравейнике, - говорю я и смотрю ей в лицо, надеясь на её улыбку, хотя она ведь может и заплакать; и тут он снова наполняет нам уши, оглушительно близкий теперь грохот тяжёлых колёсных пар, творящийся прямо по ту сторону глупого неподписанного картографами пруда, и она облегчённо закрывает глаза.
        Она улыбается.
        Позже, в сумерках где-то высоко за спиной стучит Мишкин топор, умытые дети спят в скомканном спальнике. Я веду её к воде - босую, безвольную; она ступает доверчиво и сонно, почти не глядя под ноги, и усаживается там, где я отпускаю её, похожая на марионетку с обрезанными верёвками. Я стаскиваю с неё Серёжину вытянутую футболку. Её руки послушно поднимаются и падают на колени ладонями вверх. Я полощу мятый кусок хлопка, отжимаю его, холодный, потяжелевший, и протираю осунувшееся белое лицо, остро торчащие ключицы, маленькие распавшиеся груди, выпуклый твёрдый живот; виски, запястья и опухшие болезненные щиколотки.
        - Всё будет хорошо, - говорю я.
        Хорошо, хорошо, хорошо. Она едва заметно кивает, и прядь её неровно обрезанных волос щекочет моё плечо.
        - Завтра, - говорю я отёкшим бледным ступням. - Зав-тра.
        Мы возвращаемся к горячей оранжевой точке костра, и пёс, тяжело припадая на переднюю лапу, ковыляет за нами.
        - Завтра, - говорю я и ему тоже.
        Вернувшись к костру, я наклоняюсь над спальным мешком и проверяю девочку - жаркую, спящую, мою. Мне нужно понюхать крошечную влажную щёку и шепнуть в спутанные лёгкие волосы - «завтра». Завтра. Мишка сидит у огня, локти растопырены на широко расставленных коленях; круги под глазами, тёмные тени на щеках, возле левого ботинка - беззащитно распахнутый рюкзак.
        - Сколько осталось? - спрашиваю я вполголоса.
        - Шестнадцать банок, - шепчет он. - Мясо или рыба? - и протягивает мне безликий жестяной кружок без этикетки.
        Ничего, думаем мы без слов, пока я втыкаю консервный нож, слизываю с ребристой крышки выступивший сок, подцепляю пальцами колючие шпротные хвосты. Завтра. Нам всё равно не хватит на обратный путь, не хватит на пятерых. Позади, далеко, под наспех застеленной рубероидом крышей мы оставили ещё три с половиной коробки плоских банок-близнецов - слишком много, чтобы тащить на себе к железной дороге. Слишком мало для того, чтобы дожить до следующей весны. Мы не умеем принимать роды, а пойманная нами рыба, развешенная сушиться на солнце, гниёт и пахнет смертью. У нас всё равно нет выбора. Нам нужен этот поезд.
        Наутро мы просыпаемся, замёрзшие, с мокрыми от росы ресницами, и уменьшаем количество банок до десяти.
        - Ешь, - говорю я Ире. - Тебе нужно поесть.
        И она с отвращением глотает жирную холодную треску - затем лишь, чтобы спустя минуту закашляться, побледнеть и выплюнуть прямо себе под ноги кучку почти не изменивших цвет белёсых скользких кусочков.
        - Ненавижу рыбу, - говорит она, задыхаясь и вытирая рот рукавом. - Ненавижу, ненавижу эту чёртову рыбу. Нет ни у кого солёного огурца? Или лимон, лимон бы очень подошёл.
        Мальчик засыпает к полудню, обмякший у меня на руках, и разжимает ноги. Нести его теперь тяжелее, но будить нельзя - проснувшись, он снова примется тонко, негодующе причитать мне в ухо. Спи, думаю я, чувствуя плечом влажный жар под его щекой, спи, не шевелись; и шагаю почти на ощупь. Белый и зелёный мшистый ковёр пружинит под ногами, похожий на морское дно, на мягкий живой коралловый риф; скоро, скоро, ско-ро, лямки рюкзака режут спину, двуглазый масляный ружейный ствол стучится в бедро, набивая синяк. Я ловлю ртом сумрачный лесной воздух, ско-ро, ско-ро, сомкнутые руки немеют, я не чувствую пальцев; только бы не пошёл дождь. В затылок дышат низкие, обвисшие на верхушках деревьев, готовые лопнуть толстые тучи. Шесть километров. Пять. Полчаса я лежу на спине, зажмурившись, где-то недалеко журчит вода, шумно глотает пёс; нужно наполнить термос, к чёрту, к чёрту, не могу шевелиться, не могу.
        - Ты знаешь, он ведь может идти пешком, - говорит Ира, внимательно заглядывая мне в лицо.
        - Нет, - отвечаю я. - Нет, он слишком медленно идёт, надо спешить. Давай, чемпион, залезай, цепляйся, вот так, поехали.
        Перед глазами скачут белые злые круги, во рту кисло, как будто кто-то сунул мне в зубы огромный железный ключ. Четыре километра. Три.
        Я представляю себе, как это выглядит сверху, из-под полупрозрачных, вяло пересекающих небо облаков - гигантский тёмно-зелёный ломоть безлюдной тайги, похожий на мягкое махровое покрывало с неровными прорехами серых озёр, с желтеющими пятнами зарастающих вырубок, с извилистыми шёлковыми строчками рек. С такой высоты наши желания и потери, надежды и страхи незначительны и скоротечны, и долгая наша страшная зима не более, чем секунда, одно движение самой тоненькой стрелки на огромном циферблате, а мы - всего лишь крошечные, невидимые точки, отбившиеся от дома муравьи, упорно, медленно ползущие назад, к своему разрушенному, обваленному муравейнику, который даже не заметил пропажи. Мы не нужны своему муравейнику; дойдём мы или нет - ему безразлично. Пройдёт время - и он исторгнет новых солдат и рабочих, строителей и нянек, залечит зияющие проломы и восстановит крышу. С нами или без нас, позже или раньше - он сделает это; мы не нужны ему, это он нужен нам. Нам не справиться без него.
        Деревья расступаются неожиданно, и мрачная бессолнечная громада леса со вздохом запрокидывается за нашими спинами, распахивая разбегающуюся в обе стороны просторную светлую просеку. Свободный от препятствий ветер колышет белёсые августовские сорняки, штурмующие поредевшую гравийную насыпь, в верхней точке которой, притянутая к земле рёбрами вогнутых деревянных шпал, блестит нетронутая ржавчиной, широкая сдвоенная серебряная лента. Разбрызгивая подошвами сухие и твердые каменные горошины, мы вырываемся наверх, перешагиваем ближайший из смыкающихся к горизонту бесконечных железных рукавов и разжимаем руки. Смиренно сгибаем колени.
        Касаясь ладонями щербатой изъеденной древесины, я ложусь на рельсы. Я замираю. Проросшая между шпал невысокая трава щекочет кожу. Я втягиваю носом летний запах нагретого солнцем железа и чувствую, как тугая металлическая струна под моей щекой начинает легко, едва заметно вибрировать.