Туманность Андромеды Фриц Бремер
        «Туманность Андромеды» (1920 г.) - научно-фантастический и философский роман немецкого писателя Фрица Бремера, имевший после своего выхода кратковременный, но шумный успех. Один из предположительных источников одноименного романа Ивана Ефремова. Посвящен исследованию экстремальных возможностей человека, духовных и физических, а также попытке предсказать вероятный путь развития земного человечества в целом. Герой романа совершает путешествие сквозь пространство и время и попадает в общество будущего, организованное на безупречных рациональных началах. Встреча с человеческими существами высшего порядка вызывает у него восхищение, но в итоге серьезно разочаровывает и приводит к жизненной и любовной трагедии.
        Фриц Бремер
        Туманность Андромеды
        Издательство «Райхль», 2014

* * *
        Таинственное завещание одного землянина
        Правда, писать историю, исходя из идеи о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям, представляется странным и нелепым намерением; кажется, что с такой целью можно создать только роман. Если, однако, мы вправе допустить, что природа даже в проявлениях человеческой свободы действует не без плана и конечной цели, то эта идея могла бы стать весьма полезной; и хотя мы теперь слишком близоруки для того, чтобы проникнуть взором в тайный механизм ее устройства, но, руководствуясь этой идеей, мы могли бы беспорядочный агрегат человеческих поступков, по крайней мере в целом, представить как систему.
        Кант. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане
        Одному капитану, который несколько лет бороздил воды Вест-Индии, довелось повстречать в Венесуэле некоего человека, чьи похождения представлялись поистине удивительными и неслыханными, да и сама его личность далеко выходила за рамки обыкновенного.
        Благодаря случайному стечению обстоятельств капитан сделался обладателем чрезвычайно любопытных посмертных записок этого своего знакомца и тем самым сумел разгадать таинственную загадку, о которой мы поведаем ниже.
        Неоднократно бывая в гавани венесуэльского Пуэрто-Кабельо, капитан однажды подумал, что хорошо бы ему предпринять путешествие в предгорье, где берет начало река, устье которой образует названную гавань. Долина, где она протекает, славится своей дикой романтической красотой и плодородием.
        Правда, земли эти были в то время охвачены разного рода революционными войнами, и всего в нескольких милях от порта, в местечке Сан-Фелипе, за несколько дней до того разразилась битва, однако в прибрежной местности все было спокойно.
        Коли так, не стоило терять времени даром, дожидаясь, пока бои докатятся до моря и пешая прогулка в горы станет невозможной.
        Дорога, ведущая туда, очень красива. Преодолев пологий подъем под палящим солнцем, путник через какой-нибудь час оказывается у входа в долину, ввиду высокогорной сторожевой башни, возведенной еще испанскими колонизаторами.
        В самой долине горы по обеим сторонам дороги теснятся все плотнее. Река, которая за минуту до этого будто старчески вяло и бессильно пробиралась по песку, здесь вдруг обретает буйство и молодой задор.
        Видимо наслаждаясь свободой своих движений, она перепрыгивает с одной каменной плиты на другую, в иных местах, сталкиваясь с неумолимой преградой какой-нибудь мрачно нависшей скалы, растекается на несколько рукавов, чтобы с клокочущим смехом и удвоенной брызжущей силой вновь слиться воедино позади озадаченного каменного угрюмца, затем притвориться безмятежной тихоней, покоящейся в прозрачной голубой заводи, и вдруг могучим потоком бурно низвергнуться в бездну, увлекая за собой мирно лежавшие камни и валуны, раздосадованные ее внезапным вторжением.
        Веселые сорванцы-ручейки сбегаются к реке со всей окрестности и со звоном и бульканьем вливаются в ее торжествующее течение. Они берут свой исток в соседних долинах, где зреют драгоценные плоды какао, или в тенистых апельсиновых рощах, наполненных золотыми плодами. В речной долине, рассеченной ущельями, высятся деревья, повсюду желтеют бананы, а на возвышениях растут кокосовые пальмы.
        Щедрая, изобильная земля, будто созданная для счастливой и мирной жизни. Да так бы оно и было, не населяй эту землю… люди.
        Вдоль реки бежала протоптанная рыбаками и работниками плантаций тропинка, продолжение которой они же прорубили в скале. Здоровью нашего капитана, давно отвыкшего от подобных удовольствий, неторопливый подъем приносил лишь пользу.
        По прошествии часа, в продолжение которого он, любуясь сменой видов, все больше углублялся в ущелье, он вдруг заметил впереди какого-то путника и решил его нагнать.
        Приблизившись, капитан разглядел, что это был белый человек высокого, если не сказать гигантского роста, на редкость красиво и соразмерно сложенный. Он медленно продвигался вперед, опираясь на длинную палку. Походка его была упруга, каждый шаг приводил в движение не слишком массивные, зато на взгляд совершенно стальные мускулы.
        Кроме холщовых брюк и пробкового шлема, на нем ничего не было. Лица сзади не было видно.
        Встретить в этих местах белого человека за пределами города - большая редкость. Почувствовав, что за ним кто-то идет, обнаженный великан стал быстрее переставлять свои длинные жилистые ноги, и вскоре капитан потерял всякую надежду его догнать.
        И все же его желание вскоре исполнилось. Далеко впереди, за гребнем горы, между ветвистыми деревьями показался силуэт всадника. Его мул, по всему судя, очень усталый, осторожно спускался по тропе. Всадник и сам держался в седле некрепко, сильно свесившись вперед.
        Поравнявшись с ними, обнаженный гигант остановил мула, и капитан увидел, как он помог обессиленному всаднику спешиться.
        Подойдя ближе, он лучше разглядел этого всадника, на котором были надеты штаны, заправленные в высокие коричневые сапоги, и фетровая шляпа с кокардой. Выше пояса он был жестоко изранен, весь покрыт кровью и еле держался на ногах.
        Белый гигант разговаривал с ним на бытующем в этих краях испорченном испанском языке, все же довольно разборчивом благодаря многочисленным вкраплениям индейских слов.
        Незнакомец оказался повстанцем и, как большинство местных жителей, - метисом, то есть потомком испанских колонизаторов и здешних горцев. Он был ранен в битве при Сан-Фелипе, отстал от своего отряда и заблудился в горах. В довершение у него во время сна украли все вещи, оружие и куртку. Теперь он хотел добраться до Пуэрто-Кабельо, однако силы его были настолько истощены, что отпустить его одного было никак нельзя.
        Белый наметанным глазом осмотрел раны метиса, тяжко стонавшего от боли. При этом обнаружилось, что у него прострелена грудная клетка и задеты легкие, о чем свидетельствовал бивший его кровавый кашель.
        Необходимо было срочно перевязать раны, уже начавшие привлекать насекомых. Поскольку перевязочного материала под рукой, конечно же, не было, капитан поспешно стянул с себя льняную сорочку, разорвал ее на длинные ленты с помощью своего белого спутника, после чего тот с завидной ловкостью сделал перевязку. За все время никто из троих не проронил ни единого слова.
        Когда бинты были наложены, раненый без сил опустился на землю, однако глоток рома из фляжки капитана все же привел его в чувство, и он, с помощью двух других, снова смог взобраться в седло.
        Белый путник обратился к капитану и приятным низким голосом спросил его на чистом испанском, не поможет ли тот доставить раненого в его жилище, расположенное неподалеку. Согласие последовало незамедлительно.
        Итак, они снова тронулись в путь, с обеих сторон поддерживая в седле обессиленного беднягу-повстанца.
        Теперь капитан мог не торопясь разглядеть доброго самаритянина, поскольку тот все время заботливо оборачивался к раненому, чтобы проверить его состояние. Вероятнее всего, это был выходец из Скандинавии, о чем свидетельствовало его узкое безбородое лицо с четко прорисованными чертами. Волевой подбородок и нос, крупные здоровые зубы - в этом лице все было на редкость соразмерно. Когда же он снял свой пробковый шлем, обнаружилось, что его густые светлые волосы уже сильно поседели.
        Но самым замечательным в его лице были большие и бездонные голубые глаза, которые с почти пугающим вниманием оглядывали все вокруг.
        Возраст незнакомца определить было затруднительно. С равной вероятностью это мог быть рано поседевший тридцатилетний мужчина или моложавый человек лет пятидесяти. Капитан попытался вызвать его на разговор, но все его старания словно уходили в песок. Великан отвечал весьма учтиво, но настолько односложно, что продолжать было бесполезно.
        Утомительный путь, ведший вдоль реки, длился не более получаса.
        В одном месте река образовала тихий разлив, со всех сторон окруженный лесом. Посреди водной глади возвышался каменистый островок, на высоком берегу которого стоял, наполовину выступая из скалы, небольшой каменный дом.
        От карниза к двум столбам, обрамляющим вход, было натянуто парусиновое полотнище, прикрывавшее от солнца дверь и единственные два окна в стене.
        Под этим тентом располагались каменный стол и плетеное кресло, какие делают в тропических странах.
        Недалеко от дома, от которого открывался вид на речную заводь и на водопад, образуемый рекой чуть ниже по течению, была симметрично разбита небольшая, но густая апельсиновая рощица, окруженная невысоким свежесрубленным забором. По обеим сторонам от его запертой калитки росли два высоких кипариса. От всей усадьбы вкупе с окрестностью исходил дух серьезности и даже некоторой торжественности.
        Обнаженный незнакомец завел мула под тент и привязал к одному из столбов. Потом они вместе с капитаном бережно сняли с седла раненого повстанца, состояние которого внушало все больше опасений, и усадили его в плетеное кресло.
        На столе стояла посуда с остатками завтрака, рядом лежала раскрытая книга.
        Хозяин этого небольшого имения безмолвным жестом пригласил гостя сесть, указав на вынесенный из дома стул. Затем он снова удалился на несколько минут. Воспользовавшись его отсутствием, капитан придвинул к себе лежавшую на столе книгу, и каково же было его удивление, когда он увидел перед собой «Поэзию и правду» Гете, притом на языке оригинала!
        Чуть погодя они перенесли раненого в дом, имевший единственную комнату, стены которой, к неменьшему удивлению капитана, были сплошь уставлены книжными полками.
        Они уложили страдальца на большую железную кровать, москитный полог которой был предусмотрительно откинут. Хозяин дома принес воды, наполнил стакан, выжал туда несколько капель лимона, добавил сахару и протянул раненному. Тот жадно ее выпил и без сил откинулся на подушки.
        Великан склонился над больным, приложил ухо к его груди, потом осторожно повернул его на бок и, послушав дыхание со спины, снова вернул на спину. Затем распрямился и, пожав плечами, тихо проговорил по-испански: «Дело идет к концу».
        Капитан предложил вызвать больному врача из Пуэрто-Кабельо. В ответ великан презрительно махнул рукой: «Они там все коновалы». Когда же капитан объявил, что командует большим военным кораблем, на борту которого имеется свой врач, тот предложил еще час понаблюдать за ходом болезни: быть может, помощь врача уже не понадобится, тем более что дорога туда и обратно займет не менее пяти часов. Пока же следует обеспечить раненому, а вернее, уже умирающему человеку возможный покой. Он высказал все это столь уверенным тоном, словно оказывать помощь в подобных случаях было для него привычным делом.
        Они вышли на двор, чтобы переждать за каменным столом условленный час.
        Хозяин на минуту удалился в дом и вернулся в белом костюме, неся вино, белый хлеб и фрукты. Все это он дружеским жестом, хотя снова безмолвно, предложил гостю, сам же уселся рядом и устремил неподвижный взгляд вдаль.
        Гость сначала не нарушал молчания, но под конец все же поддался острому искушению разузнать побольше о своем странном гостеприимце. Он подвинул к себе раскрытую книгу и произнес на языке Гете: «Редкая птица в этих горах!»
        Хозяин отвечал также по-немецки: «Возможно, и так. Птица-то певчая. Здешние не поют». Капитан решил не отступать от своего намерения, но на сей раз не стал докучать хозяину вопросами, а завел речь издалека - о Гете, осторожно и тщательно выбирая слова.
        Против этой темы у хозяина, как видно, не нашлось возражений, и он отвечал кратко и точно, выдавая свое прекрасное образование.
        Вскоре они углубились в литературную беседу, сопровождаемую лишь шумом водопада.
        Между прочим капитан выразил удивление большим количеством книг, находящихся в доме. Хозяин отвечал, что в большинстве своем эти книги посвящены естественным наукам и астрономии. Вообще говоря, он еще на родине изучал медицину и даже выдержал государственный экзамен, однако врачом работал совсем недолго. Из дальнейшего разговора выяснилось, что он учился также естественным наукам и философии, однако об остальных обстоятельствах своей жизни он не проронил ни слова.
        Их разговор то и дело прерывался стонами и кашлем бедняги, невольно ставшего причиной этого литературного собеседования. Хозяин несколько раз вставал из-за стола, чтобы подойти к больному, и выразил сожаление, что не имеет морфия для облегчения страдальцу предсмертных минут. Таких редких лекарств здесь не достанешь, посетовал он.
        Действительно, им пришлось ждать совсем немного, пока мучения несчастного навсегда прекратились. Оба они стали свидетелями его последних мгновений, и, закрывая ему глаза, хозяин произнес несколько строгих и сочувственных слов о бедном заблудшем малом, отдавшем свою молодую жизнь за призрак новой свободы, которая есть не что иное, как новое рабство под гнетом разного рода телесных и душевных тиранов, которых человек в муку самому себе не устает создавать снова и снова.
        Посовещавшись, двое решили, что капитан вернется в Пуэрто-Кабельо, сообщит о случившемся властям и попросит на следующий день забрать покойного.
        Поскольку, однако, тропическая жара не позволяла держать тело в доме и к тому же хозяину нужна была кровать, предстояло куда-то убрать мертвеца, чему капитан вызвался помочь.
        Хозяин, недолго поразмышляв, быстро принял решение, снял висевший на стене ключ, и они вдвоем вынесли из дома тело, завернутое в простыню. Сам он пошел впереди.
        У калитки в заборе, окружавшем апельсиновую рощу, он опустил печальную ношу на землю, отпер калитку ключом, и маленькая похоронная процессия двинулась дальше по узкой тропинке, спрятанной между апельсиновыми деревьями и быстро приведшей их к небольшой травянистой лужайке.
        По углам этого пространства, слегка напоминавшего комнату, были рассажены кипарисы, в центре, в торжественной полутьме вырисовывалась одинокая, тщательно ухоженная могила. Над ней стоял камень, на котором неумелой рукой, но весьма отчетливо было выведено: ИРИД. Рядом с этим или с этой Ирид они положили мертвое тело, как скорбного сотоварища, тщательно обернув его простыней в защиту от насекомых, и в молчании пошли прочь.
        Около дома они пожали друг другу руки, и хозяин, едва заметно смущаясь, проговорил ровным голосом, почти без интонации: «Буду рад увидеть вас снова».
        Личность отшельника так и приковывала капитана к себе, и причиной тому были не только удивительные обстоятельства его жизни. Никогда прежде капитану не доводилось встречать человека, обладавшего, при крайней замкнутости, столь неодолимой притягательностью. Он излучал внутреннюю силу, какой обладают основатели новых религий или святые.
        По сказанной причине на обратном пути к гавани голова капитана была целиком занята мыслями об этом странном одиночке, между тем как столь важное и необычайное событие, как смерть революционера, была почти совсем забыта.
        Добравшись до Пуэрто-Кабельо, капитан сейчас же уведомил о случившемся консула, и тот отдал необходимые распоряжения.
        Описанные обстоятельства позволили капитану кое-что разузнать о странном отшельнике. Вот что ему рассказали.
        Он уже много лет живет на высоте полным затворником, имея славу нелюдима, а впрочем, человека доброго и всегда готового на помощь.
        У себя на родине он, очевидно, был врачом, да и сейчас практикует в горах в качестве такового. Лицензии на эту деятельность он никогда не добивался, да и едва ли мог бы ее получить из-за противодействия здешних венесуэльских врачей, справедливо опасающихся конкуренции с его стороны.
        Власти мирятся с ним, не поднимая шума, главным образом из-за местного населения, которое возлагает на него великие надежды и почитает чуть ли не как святого, хотя, насколько известно консулу, он ни разу не был замечен в знахарстве или шарлатанстве, но, напротив, всегда действует в высшей степени здраво.
        Вместе с тем, он пользуется своей весьма сильно развитой способностью внушения и, как говорят, не раз с ее помощью добивался совершено удивительного и необъяснимого успеха. Из тех, кто имеет с ним дело, никто, включая самого консула, не может избежать внушающего воздействия, которое этот человек оказывает, причем сам того не желая и без всякого злого умысла со своей стороны.
        Говорят, что, оставаясь в одиночестве, он любит расхаживать почти совсем голым. Потребности его крайне скромны. Покупает он в основном продукты, поставляемые ему местными жителями, которых он не только лечит, но и помогает им житейскими советами.
        В своем жилище он регулярно проводит занятия с учениками, быть может, несколько необычные, зато весьма полезные. Сверх того он помогает окрестным жителям составлять нужные документы, как например: официальные заявления, налоговые отчеты, жалобы и тому подобное. Различного рода тяжбы жители выносят на его суд и приговоры его безропотно исполняют.
        Вся эта деятельность носит у него столь трезвый, разумный и мирный характер, что по части управления их округ считается самым спокойным во всей провинции. Все прежде сменявшие друг друга администрации не только предоставляли ему свободно действовать, но постоянно предлагали денежную помощь, каковую он принимал только в виде книг, которые чиновники администрации доставали для него с помощью консула.
        Всякие иные сношения с чиновничеством, с консулом, да и вообще с европейцами, или просто с образованными людьми он отвергал категорически, что граничило с оскорблением. Исключение составляли случаи, когда кто-то из этих людей нуждался во врачебной помощи, которую он всегда оказывал безвозмездно.
        Одних подобных рассказов было уже достаточно, чтобы подогреть давно зародившийся интерес капитана к этому странному человеку по имени, как он узнал, Маркус Геандер, между тем как местные жители между собой охотнее звали его Сан-Марко или Santo Desnudo, т. е. Голый Святой. Такое прозвание, по-видимому, сильно раздражало Маркуса, поскольку он не раз заявлял о себе как о человеке, далеком от церкви и убежденном атеисте. При этом, однако, в общении с местными жителями он всегда давал им примирительные советы по разным церковным вопросам. Но куда больше, чем эти общеизвестные подробности, людей поражала - буквально до умопомрачения - глубокая и неразгаданная тайна происхождения нашего отшельника.
        Вот что удалось узнать об этом капитану.
        Как-то раз на восходе солнца рыбаки с прибрежных гор, где он живет и теперь, нашли полузатонувшее бездыханное тело никому тогда не известного человека на речных камнях.
        В своих объятьях человек сжимал столь же бездыханное и, как и он, обнаженное тело молодой девушки, красота которой, по уверениям нашедших, превосходила всякое воображение. Русая коса девушки плотно обвивала шею мужчины. Оба утопленника были еще живы. Почувствовав рядом людей, мужчина открыл глаза, на несколько секунд пришел в сознание и тут же снова забылся.
        Молодая женщина умерла, даже не очнувшись, и рыбаки похоронили ее еще прежде, чем мужчина пришел в себя.
        Когда этот человек, проведя несколько месяцев в хижине одной рыбачьей семьи, наконец оправился от тяжких душевных ран, он выразил желание поселиться на берегу, где был найден вместе со своей подругой. Окрестные рыбаки и крестьяне с плантаций, с которыми он сблизился за время своего долгого выздоровления, помогли ему построить небольшой дом, в котором он и живет по сей день.
        Достоверность этого рассказа, безусловно, весьма необычного, подтверждается многими свидетельствами. Рыбачья семья, принявшая к себе незнакомца, а точнее, ее молодое поколение, живет все там же. Это рассудительные и здравомыслящие люди, словам которых вполне можно доверять. Да и многие соседи в один голос подтверждают сказанное.
        Оставалось лишь одно непроясненное и таинственное обстоятельство: каким образом этот необыкновенный человек, да еще вместе с девушкой, оказался в этой глухой горной местности, где прежде их никто не видел?
        Даже если предположить, что коса, обвитая вокруг шеи мужчины, говорила о намерении совершить совместное самоубийство, все же тот факт, что на обоих не было ни следа одежды и даже колец на пальцах, лишь углублял тайну. Предположить, что они были ограблены местными индейцами, славящимися своей честностью, было никак невозможно.
        Сам же чужак, о существовании которого власти узнали, лишь когда он окончательно прижился в местной общине, в ответ на настойчивые расспросы повторял только собственное имя и ничего другого о себе не сообщил ни одному человеку.
        Вообще же он как-то обмолвился, что не признает официальных законов, хотя в точности их исполняет: источником закона он считает лишь самого себя и не согласен подчиняться никакому внешнему принуждению. Он видел себя средоточием всего мира.
        В Пуэрто-Кабальо считалось, что он поврежден умом, хотя и в безобидной форме, что неудивительно при тех страданиях, какие он, видимо, перенес в своем загадочном прошлом. Капитан, однако, никак не мог разделить подобного мнения.
        Узнав о том, что этот отшельник пригласил капитана к себе в дом, многие были поражены. В чем у этого человека не было недостатка, так это в любопытствующих, которые всячески старались войти к нему в доверие и как-нибудь выведать его тайну, однако он мгновенно разоблачал даже самые деликатные попытки сближения и твердо их отклонял, предпочитая полную независимость от людей.
        Капитану, узнавшему все эти подробности, стоило некоторой борьбы поддаться собственному настойчивому желанию и откликнуться на приглашение этого чудака. Однако, подумал он, приглашение было сделано, пусть и не слишком настойчивое, но вполне свободное, он же, едва почувствует, что стал в тягость хозяину, сможет немедленно ретироваться. Итак, в один из ближайших дней он снова отправился в путь к речной долине.
        Когда капитан приблизился к знакомому дому, его хозяин как раз проводил занятия с группой индейских ребятишек, числом десять или двенадцать. Не посмотрев на возражения гостя, он сразу прервал занятия, однако сказал, что из-за стоявшей жары спуститься в долину до наступления вечера им не удастся.
        Когда дети разошлись, он во второй раз сердечно поприветствовал своего гостя, но на этот раз в его поведении, обычно столь независимом, сквозило некоторое смущение. За многие годы он отвык от общения с образованными людьми, и теперь ему нужно было время, чтобы почувствовать себя уверенней.
        Что же до капитана, то он счел этот день, проведенный в уединенном жилище своего собеседника, одним из самых насыщенных и захватывающих в своей жизни. Час от часу росло его уважение к этому серьезному и загадочному человеку, который во всей своей телесной красоте и крепости, а больше - благодаря какой-то сдержанной силе воздействия, все больше походил на святого, каким его описывала молва.
        Беседа их вращалась исключительно вокруг искусства, литературы и науки. О первых двух областях хозяин много расспрашивал, как будто чувствовал себя в роли ученика, хотя по своим знаниям далеко превосходил средний уровень образованного европейца. Но даже там, где ощущался некоторый недостаток знаний, он выказывал безошибочную интуицию, все время стремясь отличить истину от подделки.
        В научных же предметах, которые он рассматривал с высокой, философской точки зрения, он, безусловно, превосходил капитана. Гость вообще считал редкостной удачей, что ему довелось его послушать. Явления органического мира этот отшельник рассматривал лишь как материал для своих выводов о природе прошедшего и будущего времени.
        Технические достижения от ставил невысоко. Величайшие достижения техники, которые он знал в совершенстве (считая их, однако, лишь первыми успехами), интересовали его, лишь поскольку они были связаны с научными открытиями. Что же касается технического использования этих приложений, он не считал их полезными для человечества. Что проку в том, говорил он, что вы теперь можете добраться из Парижа в Нью-Йорк за пять дней? Ваш конкурент может то же самое. Все это в конечном итоге ведет лишь к перенаселению, о котором он говорил с большой тревогой. И какая польза нам сидеть при искусственном свете? Кант писал свои сочинения при свете керосиновой лампы, Шекспир, Рембрандт и Сервантес и вовсе работали при лучине, а Гомер, как и сам он, вообще отправлялся спать при наступлении темноты.
        Технику передачи информации, которая сделала гигантские шаги со времен образования Европы, он глубоко презирал и считал ее первейшим врагом человечества.
        Помимо успехов философского и научного познания, продолжал он, есть лишь одна область, в которой наш век действительно продвинулся вперед, - медицина. Но и это только начало.
        Все это он высказывал без малейшей самоуверенности, очень скромно и лишь как результат своих размышлений.
        Когда же разговор перешел в область психологии, он, странным образом, поспешил сменить тему. И точно так же не стал вдаваться в вопросы космоса и астрономии, которые гостя как мореплавателя, напротив, весьма интересовали. Удивительно было то, что как раз по этим трем темам книг на полках стояло больше всего, притом подобранных весьма тщательно и с большим знанием дела.
        Когда после столь плодотворного дня гость засобирался домой, хозяин объявил, что хочет проводить его до края долины, поскольку в темноте дорогу будет найти непросто.
        Затем они целый час шли бок о бок под покровом сгущавшейся темноты. И хотя узкие запутанные тропинки, равно как шум водопадов и речных порогов, почти не давали им говорить, все же капитан чувствовал, что эта безмолвная прогулка после столь напряженного дня лишь усиливает взаимные флюиды симпатии между ним и его удивительным новым другом.
        С тех пор во время своих плаваний по вест-индским водам капитан использовал всякую возможность остановиться в порту Пуэрто-Кабельо, чтобы навестить голого святого.
        Эти визиты составляли лучшие часы “карибской” эпохи его жизни. Между двумя этими столь разными людьми установились отношения, которые точнее всего было бы назвать дружбой, такое удовольствие оба они получали от взаимных духовных даров, которыми обменивались.
        За все это время ни один из них ни словом не обмолвился о прошлой судьбе загадочного отшельника.
        И все же в час расставания, перед окончательным возвращением капитана в Европу, странный знакомец капитана в кратких и очень общих выражениях упомянул о каком-то весьма важном событии своего прошлого, которое он уже изложил на бумаге. Эти свои записи он завещал своему отбывающему другу.
        С этими словами он передал капитану стопку бумаг в запечатанном пакете. Печать на сургуче была поставлена грубым, самолично вырезанным перстнем.
        Передавая пакет капитану, он попросил не ломать печать, пока не поступит известие о его собственной смерти, о доставке которого своему другу он сам заблаговременно позаботится.
        В дальнейшем капитан, если ему заблагорассудится, волен сделать достоянием общественности.
        Сравнительно недавно капитан получил через третье лицо письмо от тогдашнего консула в Пуэрто-Кабельо, в котором сообщалось о кончине некоего Маркуса Геандера. Покойный проживал в их административном округе и скончался от поветрия, которое охватило тогда чуть ли не весь земной шар. В завещании содержалась просьба к консульству напечатать извещение о его смерти.
        Теперь капитан мог опубликовать завещание своего друга, одинокого и странного человека, который смог проникнуть взором в тайну будущего и одним этим заслужил вечную память потомков.
        Завещание голого святого
        Дни мои протекают в одиночестве и безмолвии.
        Но теперь, когда смерть готовится избавить меня от мук жизни, уста мои, уста человека, узревшего двойное небо - небо вечного космоса и небо вечной любви - не могут более молчать.
        Итак, тихим вечером я исписываю эти листки строками, которые можно уподобить лишь тонким и слабым нитям из драгоценного клубка моего жизненного опыта.
        Рассказ мой полон неслыханными событиями. Но к тем, кто усомнится в их истинности, я хочу обратить вопрос Пилата: “Что есть истина?”
        Маленький жалкий человечек, ты, немощный сочлен крошечного человечества, которое обречено всего какую-нибудь сотню тысячелетий - и это в сравнении с миллионами лет, прожитыми Землей, - цепляться за этот ничтожный (а мнящий себя великим) спутник одного из солнц, коих во вселенной - как капель в океане! Ты, что меньше малого существа в микрокосмосе! Как ты смеешь судить о том, что есть истина?
        Все твои знания - не более, чем догадки.
        И из этих-то догадок ты строишь карточный домик своего познания. Догадки об истине, подобные размалеванной ширме, - вот то, что предстает твоим несовершенным органам восприятия. Ты видишь лишь картину, нарисованную на ширме, не более.
        Поэтому - не тревожься чересчур. Созерцай эту картину. Кое-что в ней все же напоминает истину, которая навеки за нею сокрыта.
        Отчетливо вспоминаю, как уже в ранней юности ощутил безотчетное уважение к воле другого человека.
        Самым значительным и важным человеком в моей жизни был отец, и я твердо верил, что благодаря его воле может совершиться все что угодно. Стоило ему захотеть, и все препятствия сразу рушились. И я не раз убеждался, что по его воле был выстроен весь мир моего детства.
        Мать считала меня упрямым ребенком. Теперь я знаю, что это упрямство было не чем иным, как эмбриональной формой моей собственной воли. Возьму на себя смелость посоветовать всем матерям радоваться упрямству своих сыновей. Благое Небо заботится о том, чтобы наделять этим даром лишь немногих избранных, и оберегает их от тех необычайных последствий обладания сильной волей, которые пришлось испытать мне.
        Позднее, когда я уже закончил школу и увлекся изучением большого мира, я стал все лучше понимать значение волевой силы и занялся ее природой научно.
        Я пошел необычным путем: меня влекли оккультизм и ксенология. Но все же я оставался на твердой почве, будучи уверен, что зримые доказательства существования сверхчувственных сил и явлений суть не что иное, как результат действия некой необычайно сильной воли, следовавшей своим намеченным путем. Поразительные вещи, рассказываемые об индийских факирах, я объяснял себе именно таким образом.
        Я все лучше понимал, что во все времена и во всех сферах жизни многие самые удивительные события являются результатом действия воли либо ее ослабления.
        Вся история человечества обретала под этим углом зрения некий личностный облик.
        Я наблюдал народы, наделенные сильной волей, и безвольные. Видел приливы и отливы волевой силы. Я набросал схему истории человечества, как субъекта и объекта воли.
        И тогда Джордано Бруно, противопоставивший силу воли схоластическим выводам сухого интеллекта, предстал мне как пылающий факел.
        Джордано Бруно! Какая великая человечность рождается из блестящего синтеза разума - и духа, знания - и предчувствия, физической мысли - и гениальной интуиции! Улыбаясь, рука об руку с Леонардо да Винчи, ты шествуешь по прохладным рощам вечности. Где-то вдали догорает костер, на котором люди сожгли твое бедное тело - в первом году того века, когда они погребли Шекспира и когда благословенные матери Рембрандта и Баха дали миру своих сыновей.
        В интересах истины, однако, я должен заметить, что в своих исследованиях я интересовался не столько этическими аспектами силы воли (таковые налицо лишь у Джордано Бруно), сколько необычайными ее физическими проявлениями. И думал я совсем не о том, как бы мне употребить свои знания, чтобы повысить уровень своего собственного “я” и укрепить свои душевные силы для житейских надобностей, - нет, я на собственном примере научно исследовал те случаи, когда тренированная сила воли может совершать поразительные действия, нарушающие самые фундаментальные законы природы.
        Первая попытка, которая мне удалась, сводилась к следующему. Рядом с моей тетрадью лежал карандаш. Я протянул руку с открытой ладонью и, держа ее сверху на небольшом расстоянии от карандаша, сосредоточил свой взгляд и всю свою уже натренированную волю, приказывая карандашу подняться ко мне в руку. И действительно, спустя некоторое время карандаш, вопреки закону тяготения, подлетел к моей ладони. Правда, я был этим столь ошарашен, что не смог вовремя сжать пальцы, и карандаш снова упал на стол. Но чуть позже я научился его подхватывать.
        Подобные эксперименты я продолжил, все более укрепляясь в мысли о наличии великой и для нашего знания новой силы, способной преодолеть все физические ограничения. Эта сила действует посредством духовных флюидов, недоступных нашему чувственному восприятию, но человек может поставить ее себе на службу, войдя по мере сил в резонанс с колебаниями этих флюидов, сделать же это возможно с помощью некой функции нашего мозга, вызываемой путем крайнего напряжения воли. И вот это самое волевое напряжение, преобразованное в колебания, должно в известный момент совпасть с длиной волны этой новой неведомой силы. В этот момент резонанс достигнут и сила эта становится на службу человеку.
        Сколько времени мне всякий раз было нужно, чтобы достигнуть подобного состояния, я сказать не могу, ибо малейшее отключение воли, как взгляд на часы, сразу разрушало эксперимент.
        От этих незначительных опытов я стал понемногу переходить к более серьезным и трудным. Так, я заставлял людей без видимой причины проделывать действия, удивлявшие их самих. Одним лишь усилием воли я передвигал тяжелые предметы, как, скажем, шкафы, с места на место. Как-то раз я поднял в воздух большую собаку, и она, повизгивая от страха, парила на высоте дома.
        Больше того, однажды мне удалось и самому подлететь над землей. Я лежал на лужайке в саду и смог подняться настолько, что дотронулся рукой до верхних ветвей растущей там липы. Сила тяжести больше не была для меня препятствием. Моя воля ее преодолела!
        Все свои опыты и наблюдения я держал в строгой тайне, поскольку, во-первых, опасался, что распыление этого знания помешает концентрации моей воли, во-вторых, я решил лишь тогда обнародовать свое открытие, когда буду иметь в руках надежное научное доказательство, которое избавит меня от любых сомнений.
        Должен признаться, что год моих тайных изысканий не сделал меня счастливее, хотя тщеславие мое строило грандиозные планы на будущее. Моя нервная система жестоко страдала от постоянного волевого перенапряжения, и, несмотря на отличное физическое сложение, я был болен, хотя не говорил об этом своим близким.
        Поскольку вместе с непосильными нагрузками на нервную систему росла и моя чувственность, я нередко опускался до того, что использовал свою внутреннюю силу для завоевания женщин.
        Эти победы доставляли мне мимолетное удовольствие, но и вызывали постоянное беспокойство, приводили в смущение, особенно, когда во мне бывали затронуты душевные струны.
        В таких случаях я начинал испытывать отвращение к этой своей тайной силе. Моя мужская гордость заставляла ждать, пока меня полюбят без принуждения, однако само сознание, что женщин толкает ко мне в объятья лишь моя собственная воля, рождало во мне тяжелые сомнения и отравляла даже небольшие удовольствия.
        И хотя сегодня я думаю, что некоторые женщины действительно меня любили, все же одна из них, Эрна Мария, вызывавшая во мне подлинную страсть, холодно меня избегала, стоило мне на несколько часов подавить в себе свою тайную волю.
        Глубоко разочарованный, мучаясь физически и духовно, я улетал высоко в горы, к своему старому другу, леснику.
        Сам он жил в долине, но еще выше, там, где прекращается всякая растительность, лепилась его уютная служебная сторожка, все убранство которой составляли камин и кровать. В двух шагах от ее стены брал начало маленький звенящий источник.
        Однажды утром я поднялся в это убежище, где моими соседями были лишь серны, да любопытный олень порой забредал ко мне в ости.
        Дни там стояли теплые и солнечные, ночи прозрачные и нежные. На третью ночь я проснулся от какого-то кошмара, в холодном поту. Чувствуя духоту, я решил перебраться на открытый воздух. Взяв матрас, подушку и одеяло, я устроился на выступе скалы, поросшем мхом, чуть выше моей хижины.
        Это ложе до такой степени меня восхитило, что я не мог заснуть. Я лежал неподвижно распростершись, и перед моим умственным взором мелькали разные образы. Шум сосен где-то внизу, журчание ручейка, все мелодичные звуки горного уединения под неописуемо чистым и сверкающим звездным небом - все это действовало на меня как волшебство.
        Моей восприимчивой душе предстал немецкий пастушок Николай Кузанский. Он стоял передо мной в пурпурном кардинальском одеянии. Через два тысячелетия после смерти Аристарха Самосского он возгласил из духовной тесноты Средневековья слово неимоверной важности: бесконечность!
        Джордано Бруно из Нолы точным ударом разбил хрустальные сферы, все еще обнимавшие планетарную гармонию Коперника, эти последние останки гигантского заблуждения птолемеевой мысли, и тем самым распахнул перед человечеством врата, за которыми Кузанец провидел бесконечность.
        Никогда в жизни не приходилось мне столь сильно почувствовать всю сущность бесконечности в ее всепобеждающей силе, как той ночью в горах, проведенную под звездным небом.
        Я созерцал необозримый небосвод, усеянный мерцающими искрами света и думал о том, что в этом мириаде солнц каждая звезда есть средоточие огромной планетарной системы, вроде той, где вращается Земля.
        Когда же я, отдавшись божественному ощущению слитности между вечностью и бесконечностью, начинал грезить, что уже вплотную приблизился к космосу, мой наметанный глаз различал в темной области небосвода тончайшую спираль - туманность созвездия Андромеды.
        И тогда по моему измученному телу пробегал легкий ток какого-то другого мира!
        Того мира, для которого мириады солнц, что как звездный полог, как млечный путь покрывали небосвод нашей Земли, представали не чем иным, как тонким, едва различимым туманом.
        О бренная Земля, жалкая песчинка на морском берегу бесконечности! Легчайшая волна смоет тебя в океан Вселенной! Кто сможет покинуть тебя и сквозь таинственную пелену эфира взмыть в те недоступные нашему восприятию сферы, откуда вся телесное изобилие нового космоса покажется лишь легким облачком!
        Целую ночь пролежал я, телом распростертый на своем ложе, а душой целиком отдавшись своей трепетной мечте.
        Все физические ощущения меня покинули. До меня долетали какие-то отдаленные мелодии, и мое дрожащее тело долгие часы лежало неподвижно, с наслаждением предаваясь этому всепоглощающему чувству.
        Глаза мои были неотрывно устремлены на едва различимое, бесконечно удаленное белое облачко, которому Андромеда дала свое имя.
        Я чувствовал, что могу воплотить второго Персея, и все порывы таинственной силы, которой я располагал, устремились к небесной Андромеде.
        Зрачки мои неподвижно застыли в мучительном противоборстве с потребностью опустить веки, и неимоверная концентрация всех душевных сил помешала мне заметить, что за восточной кромкой гор уже зарождался новый день, и первые лучи солнца уже засветились над их вершинами.
        Тогда я почувствовал, а точнее, еще только начал предчувствовать некое изменение своего состояния: меня охватила какая-то непостижимая легкость. Мое материальное тело стало как бы растворяться, и на смену ему пришло тело духовное.
        Мне казалось, будто я парю над своим ложем, и я отчетливо почувствовал, что поднимаюсь ввысь с возрастающей быстротой. Свежий воздух обвевал мои щеки и руки, легкий шум в ушах перерос в мощное кипение, потом в героическую симфонию скрипок, арфы, органа, звенящего детского хора. Наконец в этом неописуемом блаженстве я лишился чувств.
        Пробуждение мое было ужасно.
        На голову мне обрушился поток ледяной воды, которая заливалась в рот, в нос и застилала глаза голубовато-зеленой непроницаемой пеленой.
        Я расправил руки, чтобы не утонуть, и почувствовал, что снова поднимаюсь. Прямо над собой я отчетливо видел зеркальную поверхность воды и, едва не захлебнувшись, вынырнул на поверхность.
        Отряхнув с глаз воду, я увидел, что плыву по небольшому чистому озеру.
        На берегу его возвышались могучие лиственные деревья. Невдалеке от того места, где я выплыл, между деревьями был виден просвет. Сквозь него проглядывала зелень уходящего вдаль луга. Невдалеке от воды стоял маленький белый домик кубической формы со светло-голубой крышей.
        К этой лужайке я и направил свои усилия. Рассекая воду руками и ударяя по ней ногами, я чувствовал неиссякаемую бодрость. Во мне кипела юная сила, словно все мое тело обновилось.
        Дух мой, однако, противился материальному окружению. Я ощущал неспособность обдумывать свое положение и ситуацию, в которой оказался. Я не мог согласовать окружающий меня фрагмент мира с ходом собственных мыслей.
        Над лужайкой, где стоял белый домик, начало всходить солнце. Когда я достиг берега, мне предстала необыкновенная фигура, которую прежде я не мог разглядеть из-за сверкания утренних лучей.
        У воды, распрямившись в полный рост, стояла женщина. Солнце освещало ореол светлых волос вокруг ее головы. Сквозь легкую ткань платья просвечивало очертание стройного благородного тела.
        В каком-то упоении она распростерла руки и, как крест в потоке света, стояла напротив солнца. Ноги мои коснулись дна, и через несколько минут я уже стоял на берегу, дрожа от холода и возбуждения.
        Женщина уронила руки, опустилась на колени и низко склонила голову. Меня глубоко поразила странная красота происходящего. Я опустился на колени рядом с этой женщиной и взял ее руки в свои. Она подняла голову, и я увидел глаза невиданной красоты.
        Но когда она устремила на меня свой взгляд, я осознал, что стою перед ней совершенно обнаженный - но не устыдился этого.
        Я отпустил ее руки, отстранился от нее и зашел к ней за спину, ища, чем бы прикрыться.
        Но в этот момент она тоже поднялась, обернулась ко мне и без слов вгляделась в мои глаза долгим взглядом.
        Глаза у нее были темно-синие, и мне казалось, что ничего прекраснее этих глаз я в своей жизни не видел.
        Я физически ощущал, как ее взгляд властно проникает куда-то внутрь меня. Глубокий покой этой женщины, ее настойчивый безмолвный вопрос и моя собственная мучительная беспомощность до крайности меня смутили, и я из упрямства решил испробовать на незнакомке собственную силу внушения.
        Результат, однако, смутил меня еще больше. С минуту она стояла, выдерживая мой взгляд, а потом звонко и весело рассмеялась, покачивая головой.
        Я не имел над ней никакой власти. Увидев, что я, беспомощный, как когда-то выброшенный морем Одиссей, в смущении прячу от нее свою наготу, она сняла с себя легкую накидку и без тени смущения помогла мне обернуть ее вокруг пояса.
        Каким самообладанием должна обладать эта женщина, подумал я и стал было, запинаясь и покорно на нее глядя, просить прощенья, от чего минуту назад меня удерживало мое сладостно-пикантное положение.
        Девушка с минуту испуганно смотрела на меня своим глубоким проникновенным взглядом, потом приложила палец к моим губам и жестом указала на белый домик. В полном молчании мы стали подниматься к нему по пологому откосу.
        Я был в такой растерянности, что даже не решался поднять голову. Я видел траву и цветы в утренней росе и лишь краем глаза - стопы моей спутницы. Они были босы, как и мои, и так прекрасны, словно изваяны Праксителем.
        Мы с ней вошли в дом.
        Нижний этаж его состоял всего из одной комнаты. Пол был покрыт белыми циновками. Вдоль стен стояло несколько кушеток, покрытых такими же циновками. Домашней утвари тут почти не было, а та, что была, отличалась благородством формы и материала.
        Хозяйка провела меня по комнате, в задней стене которой была маленькая лестница, ведущая наверх. Мы поднялись на второй этаж и оказались перед несколькими дверными проемами, занавешенными лишь легкой тканью. Все они вели в одну комнату.
        Девушка отвела занавеску на одном из них и знаком пригласила меня войти и сесть на чисто убранную кровать. Потом принесла широкую шерстяную скатерть, блюдо с изысканными экзотическими фруктами, тарелку с белым хлебом и кувшин меда. Наконец она достала откуда-то хрустальный графин с золотистым вином и чудесный стакан изысканной работы.
        Все это угощение она расположила на низеньком столике, стоявшем рядом с кроватью.
        Я сидел неподвижно и завороженно наблюдал за ее грациозными движениями. Веселой и легкой походкой она входила и выходила из комнаты, подобная юной королеве. Все в ней сияло красотой, чистотой и гармонией. Движения ее прекрасных рук были на удивление ладными.
        Накрыв столик, она развела руками, и с легким поклоном молча направилась к выходу. Я с благодарностью поднялся.
        В дверях она остановилась, потом вернулась и снова усадила меня на кровать, посмотрев мне прямо в глаза глубоким вопросительным взглядом. Она тихонько покачала головой, будто о чем-то недоумевая, и произнесла совсем короткое мелодичное слово, которого я не понял.
        Я с сожалением вопросительно пожал плечами. Она весело улыбнулась и обеими руками показала на себя, опять немного поклонилась и повторила: “Ирид”. И уставила на меня палец.
        Тут я все понял. Это было ее имя. Она назвала себя и теперь хотела узнать, как зовут меня. Я в точности повторил ее жест и назвался: “Маркус”.
        Мне пришлось повторить свое имя дважды. Затем она сама произнесла его своим мелодичным голосом, кивнула мне и ушла, опустив за собой дверной полог.
        Оставшись один, я стал устраиваться на своем чудесном ложе. Обернул себя белым полотенцем и, взглянув на аппетитную еду, расставленную на столике, вдруг понял, что я ужасно голоден, и охотно за нее принялся.
        Золотистого цвета вино оказалось сладким и крепким. Оно сразу взбодрило мой продрогший организм. Я почувствовал тепло во всем теле, стал прислушиваться к тихим звукам, долетавшим снизу, и стал думать о прекрасной хозяйке дома.
        Ирид! Странно и чудно звучит твое имя. Нужно снова его повторить. Ирид. Оно приятно моему слуху. Ирид!
        Если бы я мог говорить на твоем языке, я сказал бы, что люблю тебя, Ирид! И имя твое я тоже люблю, Ирид!
        Эрна Мария забыта навсегда!
        Эрна Мария? Впервые после своего пробуждения на озере я занялся тем, чем стоило заняться давно, - размышлением.
        Что со мной произошло? Где я нахожусь? От Эрны Марии я сбежал. Убежал от сознания, что моя любовь оставила сердце этой женщины холодным, раз сила моего внушения не смогла на нее подействовать.
        Я спал в хижине лесника. Стоп! Там-то она и привиделась мне, Спираль Андромеды!
        Мое желание перенестись на какую-нибудь планету Туманности Андромеды, небывалое напряжение внутренних сил и моя трансфигурация, начало которой я еще застал в бодром сознании…
        Теперь мне это удалось. Не было никакого сомнения: я находился на планете одной из солнечных систем Туманности Андромеды!
        Мысли мои пошли кругом, так страшна показалась мне моя догадка. Сладкое вино и пьянящее воздействие оказанного мне приема - Ирид! Ирид! - сделали свое дело. В голове все хаотически смешалось, началась полная круговерть, и я пришел в такое лихорадочно-экстатическое состояние, что описать его достоверно мне не хватает сил.
        Меня охватила тревога: грежу я или бодрствую? Я ущипнул себя за руку, вскочил с кровати и прошелся по комнате. Потом жадно съел несколько кусков хлеба, выпил вина - и довольно много. Сомнений не было: сознание мое ясно как никогда!
        Но мой бред продолжался: да, я был уверен, что знаю свой организм достаточно, чтобы сказать: я не сплю! Но что если наше знание о природе мира - лишь некий суррогат истинного знания?
        Но, с другой стороны: разве я не вижу вокруг себя этот мир таким, каким всегда его видел, - сквозь призму тысячи понятий и истолкований, которые я унаследовал от предков или выработал сам? Я вижу мир все так же - изнутри своего собственного, не вчера рожденного “я”. Непривычны лишь его новые формы.
        Вижу все так же, а не как во сне, когда я бываю освобожден от педантичных привычек своей психики, сформированных бесчисленными унаследованными структурами и собственными приемами познания, вижу во всем его пугающем многообразии, пестроте, богатстве, избавившимся от окостеневших причинно-следственных связей между прошлым, настоящим и будущим, от произвольных представлений о пространстве!
        Или я все-таки действительно сплю? Быть может, все эти регулирующие и тормозящие механизмы моей вымуштрованной психики, словно во сне, видят-таки вещи в их истинном свете? И мир на самом деле именно таков? За это я пью!
        И значит, неверно представление, что наше счастье - следствие нашего незнания? Могу ли я знать и - как мне представляется - одновременно быть счастливым?
        Вижу ли я теперь “вещь в себе”, о которой полагаю, что она постоянно пребывает в непроницаемой тьме?
        А это изысканное золотистое вино, эта небесная - в прямом и переносном смысле - женщина? Они тоже - лишь вещи в себе? О, тогда я хочу восхвалять их на свирелях и цимбалах!
        Но вот вопрос: пребываю ли я сейчас, вместе со своими мыслями, в настоящем времени? Да и возможно ли это вообще?
        И что это такое - настоящее время? Но неважно! Отныне я отказываюсь от этого грубого разбиения всего происходящего на прошедшее, настоящее и будущее! Я - это я. Где я - там эта троица образует единство. Выпьем еще раз! Какое там чувство вины! Все это - не более чем ящички на полках в каком-нибудь конференц-зале! Аристотель был простым регистратором! За твое здоровье, Джордано Бруно Ноланский, я поднимаю этот бокал, наполненный бесконечностью!
        А теперь, Ноланец, чокнись со мной за древнего Аристарха Самосского, который за столетия до Рождества в Вифлееме Сына Человеческого уловил вращение Земли вокруг Солнца и открыл понятие бесконечности. Знаете ли вы, люди, что это означает? Хвала и слава да пребудут с ним в вечности, аминь!
        Люди не поверили этому дерзкому мудрецу из Самоса, где произрастает виноград, подобный тому, из которого сделано это вино. Шарлатанство Аристотеля растянулось на века. Давайте теперь выпьем за Коперника. И пусть он - в последний раз - нелепо нахлобучил на космос стеклянный колпак, как на блюдо с сыром, все же Коперник навсегда остается Коперником!
        Скажите, господин Коперник, по какой причине мне не дано достичь любой из планет Андромеды? Очень прошу вас, объясните мне это. Воля может абсолютно все, чего изволит. Отсюда и ее название.
        Для чего в мире существует трансфигурация?
        Расстояние? Но что это означает - “расстояние”? А что означает “время”? Пространство и время - лишь формы созерцания, никак не подтвержденные реальностью! Кончилась их власть! Не нужно считаться с ними, когда речь заходит о поистине великих вещах! Ведь это только слова.
        Слова - лишь фишки, подходящие для карточной игры. Большие сделки не совершаются с помощью фишек. Дайте мне другую валюту, чтобы выразить ценность моих мыслей!
        Ирид, виноград твой сладок и спел, как аромат твоей груди!
        Туманность Андромеды! Два столетия назад тебя открыл великолепный Симон Марий. Ночью под Рождество, когда пальцы его не гнулись от трескучего мороза, он разглядел тебя в телескоп и записал в своей книге, что открыл прежде невиданную звезду, отдаленный язычок пламени. О проницательный Марий! В самом звучании твоего имени заключена мудрость.
        Я не стану смеяться над тобой из-за того, что ты, прежде чем стать придворным математиком, был музыкантом Майром из Гунценхаузена. Ведь астрономы тоже - лишь музыканты! Гармония космоса - вот их музыка! Когда ты, за девять дней до великого Галилея, открыл спутники Юпитера, твоей скрипкой была труба телескопа, и в этой безмолвной ночи ты играл так прекрасно, что весь круг небес ответил тебе далекими тихими рукоплесканиями. Браво, Симон Марий! Бис! Я тоже из тех, кому ты подарил Андромеду! Туманность Андромеды…
        Боже, я мог бы путем трансфигурации переместиться на любую другую планету. Ведь у меня был свободный выбор. Но, видимо, что-то притягивало меня именно сюда. Ирид? Я хочу поговорить с ней об этом.
        Быть может, еще кто-то? Ах, да, ну конечно! Господин Шайнер из Потсдама! Он тоже блистательный астронавт, этот Шайнер. Показал землянам, что Туманность Андромеды - это другой мир. Другой мир!
        И Земля не сотряслась от этого открытия!
        Земля населена глупцами! Кому теперь известно это имя, Шайнер?
        Глупые люди! Изучают в школах пошлейшую историю о Колумбовом яйце, а о Шайнере, человеке, открывшем новый мир, даже не слышали! Разве можно сравнить Америку - и целый мир, полный солнц?! Эх, мне бы побывать в Потсдаме…
        Но нет! Ведь я теперь от него слишком далеко - между нами полмиллиона световых лет.
        Еще глоток вина! У меня уже кружится голова!
        Но что говорил Эпикур, до конца продумавший изящное учение Демокрита и Аристотеля об атомах вещества?
        О, этот Эпикур был первым на свете эпикурейцем и не презирал вина. Так выпей же, Эпикур!
        Что ты говоришь? “Время, за которое атом пробегает сквозь пустое пространство, неуловимо и неизмеримо мало”. Ну конечно! В сравнении с атомом луч света - лишь дряхлая улитка! Для атомов существует лишь одна мера скорости - воля! Кто там подает голос? Аристотель, ты? Убирайся прочь со своей фальшивой теорией небесных сфер!
        Я был распылен на атомы, и моя воля за несколько минут перебросила все мои атомы на другой конец Вселенной. Ведь с научной точки зрения это так ясно!
        В конечной точке, намеченной моей волей, атомизация закончилась, и тело мое вновь было составлено их прежних атомов.
        Весьма освежило меня это распыление. Такое нужно бы проделывать почаще! Все болезни в самом их зародыше отправились, как я надеюсь, ко всем чертям. Как и моя одежда. Смотри-ка! Даже мое золотое кольцо с драгоценным камешком бесследно растворилось! Но при этом ни один волос не упал с моей головы.
        Зато кожа моя сделалась упругой и свежей, а ногти на руках и ногах стали розовыми, как у девушки.
        Ирид! Ирид! Ни у кого не видел я таких ног, как у тебя. Твое здоровье, Ирид! Последний глоток этого вина - за тебя! А теперь я хочу заснуть. Я очень устал. Ирид…
        Спал я крепко и проспал, видимо, очень долго. После пробуждения мне понадобилось довольно много времени, чтобы сориентироваться в новой ситуации.
        Воздух разогрелся, и солнце уже близилось к закату.
        Я потер глаза. Который теперь час? Обращается ли эта планета вокруг себя с той же скоростью, что Земля? Во всяком случае, Солнце отсюда видится той же величины, что и с Земли.
        Но вот что странно: все, что я здесь успел увидеть, хоть и кажется мне непривычным, но по форме и материи неотличимо от земных предметов.
        И прежде всего Ирид! Сперва она показалась мне чужой и странной, но все же - похожей на остальных женщин, которые меня волновали раньше. Ее отличало лишь особое благородство породы.
        По-видимому, она заходила в мою комнату, пока я спал: остатки еды были убраны со столика, равно как и пустая бутылка.
        Вино оказалось для меня чересчур крепким, ведь мой организм, прошедший через атомизацию, было очищен от всех токсинов. И все же чувствовал я себя прекрасно. Мне все время хотелось потянуться всеми членами, ощущавшими в себе приятную силу.
        Осмотревшись, я - к своему приятному удивлению - обнаружил рядом полный комплект одежды и всего необходимого человеку, чтобы появиться в обществе. Умница Ирид!
        А что если - черт побери! - в доме есть и другие мужчины?
        Как бы то ни было, я стал одеваться, и занятие это было не из легких, так как крой одежды в этом новом мире был для меня непривычен.
        Одежда отдаленно напоминала древнегреческую, была столь же многоцветна, но сидела идеально. К тому же, на ней были карманы, что греки вряд ли делали.
        Оставалось только надеть сандалии, и после нескольких неудачных попыток мне удалось и это.
        Наконец я справился со своей задачей и нашел свое отражение в зеркале волне пристойным и даже эффектным.
        Я вышел из комнаты и нерешительным шагом стал спускаться по лестнице на первый этаж.
        Там я увидел Ирид, сидящую у окна. Сквозь ее легкие, необычайно густые волосы снова пробивалось солнце, образуя вокруг ее прекрасной головы подобие нимба.
        На коленях она держала толстую книгу и была так глубоко погружена в чтение, что подняла глаза, лишь когда я уже стоял посреди комнаты. Удивительная сосредоточенность у такой юной женщины! Могло показаться, что она спит. Но это было не так.
        Она с улыбкой отложила книгу, поднялась и, слегка разведя руками, сделала легкий поклон. Я ответил ей тем же.
        Большая красивая собака, лежавшая у ее ног, подошла ко мне ближе, обнюхала и подняла на меня свои умные глаза. Все вокруг, казалось, о чем-то спрашивает меня. Ирид подозвала собаку короткой и звонкой кличкой и предложила мне сесть.
        И тут снова возникла череда странных и безмолвных вопросов, тревожащих меня и приводивших в смущение. Иногда мне казалось, что юная женщина обладает какой-то особенной внутренней силой, превосходившей мою собственную.
        Иногда она, казалось, находила во мне нечто для нее непостижимое и тогда с улыбкой слегка покачивала головой.
        Я ощущал себя словно на каком-то безмолвном допросе и никак не мог понять, что все это означает.
        Наконец она встала и, взяв меня за руку, подвела к маленькому, чудесно накрытому столику, который я сначала не заметил. Посуда на нем походила на нашу земную, разве что казалась более легкой, а по форме более простой и благородной.
        Ирид позвонила в маленький колокольчик, дверь у лестницы сейчас же открылась, и на пороге появилась…
        Я напряженно вглядывался в вошедшую женщину. Она была лишь немногим старше Ирид, рослая, прекрасно сложена, но не обладала изяществом и благородством своей хозяйки. Платье на ней было столь же простого покроя, такое же свободное и едва прикрывавшее наготу, но лишь чуть более темное. Лицо служанки не было столь прекрасным, а движения - столь спокойными, как у Ирид. Она не произнесла ни единого слова и, казалось, не замечала моего присутствия. Меня очень радовало, что Ирид, это неземное создание, могла испытывать совершенно человеческое, вполне земное чувство голода.
        Она налила нам обоим легкого красного вина и, увидев, что я поднял бокал, вопросительно улыбнулась. Подобные обычаи были ей незнакомы. Однако она мгновенно поняла смысл моего жеста и повторила его. Когда наши бокалы со звоном сдвинулись, она весело рассмеялась.
        По окончании нашей безмолвной, но дружеской трапезы мы встали из-за стола и Ирид, взяв меня за руку, повела знакомиться с устройством своего дома. Великолепная собака по кличке Туру нас сопровождала.
        Как я сказал, из обстановки и утвари в доме было лишь самое необходимое, лишенное всяческих украшений, однако благородство форм и гармонично подобранные цвета всех вещей создавали ощущение уюта и покоя.
        Просторная кухня вместе с прелестным жильем служанки и несколькими хозяйственными помещениями составляли отдельный домик, соединенный с главным домом маленьким крытым переходом.
        Рядом с ними стоял весьма разумно устроенный банный домик, оборудованный маленьким бассейном.
        Верхний этаж дома помимо моей комнаты (как я понял, гостевой) включал еще два помещения: спальню Ирид и библиотеку, соединенную с моей комнатой.
        Так значит, Ирид спала совсем рядом со мной! И между нашими комнатами не было даже двери, одна легкая занавеска. Мысль неожиданная, но какая приятная!
        Кто она, эта юная женщина? Девушка? Вдова? В каком одиночестве она живет! Людей вокруг не видно и следа. Одна лишь вечно молчащая служанка. Дом одиноко стоит в маленьком саду, на краю прибрежного луга, с трех сторон окруженного высоким лесом. Замкнутый мир. Таинственный и сладостно влекущий…
        Между тем солнце зашло, и Ирид повела меня на луг и дальше, к лесному озеру. На том месте, где утром я впервые приветствовал ее, она опустилась на траву и знаком велела мне лечь рядом. Туру от нас не отходил.
        Так мы и лежали втроем, молча, в блаженной тишине летнего вечера, - Ирид с безмолвным вопрошанием на устах, я, с тысячей самых пестрых мыслей и сомнений в голове, и пес Туру, который мирно дремал, положив нос на лапы.
        Мысли лихорадочно теснились в моем сознании. Если бы рядом со мной не лежала эта юная и прекрасная женщина, источавшая тонкий аромат зрелой чувственности, я поддался бы страху.
        Ее белоснежная нога была совсем рядом со мной, и, не в силах сдержаться, я провел по ней ладонью. Она позволила мне это, и я принялся ласкать ее нежную ногу.
        Вскоре, однако, она крепко сжала мои руки и долго удерживала их, серьезно глядя мне прямо в глаза. Потом разжала пальцы.
        Я почувствовал, что, несмотря на предоставленную мне свободу, несмотря на нашу телесную близость, я не имею права требовать от Ирид большего, чем она сама по своему желанию захочет мне дать. Из нас двоих она была сильнее.
        Я начинал чувствовать себя с ней, как ребенок рядом с матерью. Мне казалось, что она знает обо мне все, до конца меня понимает и словно ведет меня куда-то своей более сильной мыслью.
        Подумать только, это чувство родилось во мне! Во мне, привыкшем чувствовать себя господином женщины. Теперь же я оказался в состоянии зависимости и неуверенности, столь мне непривычном.
        И все же, какая это невыразимая сладость, находиться в подчинении у такой удивительной женщины!
        Прошло немного времени, и Ирид отдала псу какой-то короткий приказ. Тот посмотрел на нее своими умными глазами, поднялся и потрусил к дому. Вскоре он вернулся и, к моему удивлению, на спине его, как попона, лежало большое покрывало. Ирид сняла его и расстелила на уже увлажнившейся траве. Мы разлеглись на нем, а собака устроилась рядом.
        Все это было проделано с таким взаимопониманием, словно подобная помощь со стороны собаки была чем-то абсолютно обыденным. Не оставалось никакого сомнения: животное понимает язык хозяйки!
        До сих пор, однако, Ирид обращалась с какими-то словами лишь к собаке и ко мне. Со своей служанкой она не обменялась ни единым словом. Загадочный дом, исполненный молчания! Самому мне это было по вкусу. Я люблю людей, скупых на слова.
        Вскоре на небе проступили звезды, и я углубился в их изучение. Все созвездия здесь были иными, чем на Земле, и лишь Млечный путь, так хорошо знакомый нам с детства, дугой простирался от горизонта до горизонта.
        Где в этой космической толчее могло находиться наше земное Солнце?
        То, что я еще только искал, Ирид уже видела. Она угадала мои мысли и указала пальцем на созвездие из шести звезд и как бы пригласила обратить на него внимание. Я ни минуты не сомневаюсь, что она указала мне на наше Солнце.
        Темнота над нами все больше сгущалась, и звезды стали отражаться в глади озера. Глаза Ирид, как и мои, были устремлены к небу.
        Прошло немного времени, и вдруг она издала короткий звук и снова протянула руку к созвездию из шести звезд: внутри него спиралью стояло облачко тумана!
        Она взволнованно обвила рукой мою шею и поцеловала меня в щеку.
        Потом мы рука об руку пошли с ней к дому.
        Ирид привела меня в мою комнату, потом, по-прежнему молча, мне поклонилась, и я, уже сидя на своей кровати, услышал как она отходит ко сну. Вскоре до меня донеслось ее ровное дыхание.
        Я тоже улегся в постель и предался снам, куда более сказочно-волшебным, чем реальная жизнь.
        На следующее утро Ирид заглянула в мою комнату, разбудив меня легким шорохом, и веселым жестом пожелала мне доброго утра. Она только что вышла из ванны в просторном белом халате, и ее распущенные светлые волосы мягкой волной спускались ей почти до колен.
        Завтрак был накрыт в саду перед домом. Где-то неподалеку в лесу пели и щебетали птицы. Я пребывал в некотором смущении оттого, что каждый новый день начинался все более прекрасно и безмятежно.
        После завтрака Ирид отвела меня в большую комнату в нижнем этаже, усадила на стул у стены и многозначительно прижала палец к губам.
        С опушки леса донеслись до нас детские голоса, и скоро в комнату вбежали трое розовощеких мальчишек семи-восьми лет и, теребя ее за платье, с радостными возгласами обступили Ирид, которая едва отбилась от их веселой атаки.
        Между тем в комнату влетела еще одна парочка, мальчик и девчушка, а пару минут спустя - еще две маленькие девочки. Все дети были примерно одного возраста, очень легко и просто одеты, при этом выглядели очень чистенько и прямо-таки излучали здоровье. Эта детская стайка внесла жизнь в наш прежде безмолвный мир. И хотя вся эта малышня не производила такого гама, как наши земные дети, да и Ирид то и дело прижимала палец к губам, чтобы их немного утихомирить, все же детские голоса, нарушившие наше неизменное молчание, меня очень порадовали. Да и прекрасный грудной голос Ирид звучал теперь гораздо чаще.
        Дети расположились на кушетках, стоявших вдоль стен, Ирид уселась на стул посредине комнаты, и я понял, что у них начались привычные занятия.
        Отдав мне легкие приветственные поклоны, дети перестали обращать на меня внимание. Я для них больше не существовал.
        Должен признаться, что этот урок, в продолжение которого я не понял ни единого слова из сказанного, утомил меня больше, чем если бы дети, как бывает, прерывали его смехом и какими-нибудь веселыми выходками.
        Забегая вперед, скажу, что Ирид оказалась учительницей по образованию. Она учила малышей, которых до семи лет еще не отправляли в школу. Такие занятия проводились в группах числом не более восьми детей и всегда в доме учителя. Такие дома построены в разных местах и предоставлялись учителям заодно с очень хорошей зарплатой.
        Учитывая низкую заселенность этой планеты и обычай здешних людей иметь большой простор для жизни, детей на таких занятиях было совсем немного.
        Профессия учителя, к тому же для детей младше шестнадцати лет, была самой почитаемой на этой планете. Учителя здесь пользовались высочайшим уважением.
        Звание учителя присваивалось общиной того или иного округа лишь после испытаний, выявлявших прежде всего человеческие качества претендента, что же касается требований к чисто научным знаниям, то их претенденты должны были приобретать самостоятельно, согласно своим склонностям.
        У тех, кто изначально не обладал веселым и терпеливым нравом, а также здоровым чувством юмора, не было на этом пути никаких перспектив. Не допускались к этой профессии и люди, склонные к педантизму, вспыльчивости, с преувеличенной любовью к порядку, а равно и такие, кто имел привычку оценивать все вещи только с практической стороны. Преимуществом считалось хорошее здоровье, физическая бодрость и ловкость, самообладание и прочие человеческие качества. Все это ценилось в будущем учителе гораздо выше, чем обладание чисто научными знаниями.
        Поскольку все обучение, даже самого высшего уровня, здесь было бесплатно, он было доступно каждому, кто хотел посвятить себя этой заманчивой профессии. Однако лишь немногие достигали цели. Но и у остальных полученные разносторонние знания не пропадали всуе.
        Одной из таких учительниц и была Ирид. Впоследствии я с удовлетворением заключил, что талант Ирид мог бы вывести ее далеко за рамки единичного округа, к тому же многие другие округа соперничали из-за нее друг с другом.
        И все же она предпочла остаться жить в своих родных местах, довольствуясь своим сравнительно скромным жилищем.
        По нашим земным меркам, ее юный возраст - а было ей тогда 23 года - мог бы стать препятствием к расширению ее авторитета. Здесь же, напротив, юность в сочетании с мастерством в профессии повышали вес человека в общественном мнении. Молодым людям отдавалось предпочтение во всех сферах деятельности, кроме профессии могильщика.
        Через некоторое время я начал улавливать кое-что из того, чему учила Ирид, но и этого было достаточно, чтобы понять, что сами мыслительные основания, заложенные в жизни этой планеты, в корне отличались от наших, - настолько, что я, почитавший на Земле свое развитие гораздо выше среднего, лишь с большим трудом успевал за ее рассказом и краснел за то, что отстаю от детей.
        Во время занятий я не говорил ни слова, чтобы не выдавать нас с Ирид, однако днем, когда мы оставались одни, она понемногу учила меня своему языку.
        Более глубокую причину крайней моей неспособности понять здешний мир я постиг лишь позднее, после моего знакомства с отцом Ирид, о чем я расскажу чуть позже.
        До этого знакомства наши дни протекали довольно однообразно. Кроме самой Ирид, ее служанки, которую звали Окк, детей, да собаки Туру, я никого не видел. В первой половине дня я всегда присутствовал на детских уроках, потом наступали чудесные часы наших языковых занятий, вечера, не всегда счастливые, проводил рядом с этой прекрасной девушкой, к которой меня влекло все более страстное чувство.
        Однако душевная сила Ирид и ее твердая уверенность в себе ставили неодолимую преграду между мной и моим заветным желанием.
        Эта девушка была способна на сильные чувства, в этом я не мог ошибаться. О том, что я ей нравлюсь и возбуждаю в ней нечто большее, чем простая симпатия, я догадывался уже по тому, как она принимала меня в своем доме. Кроме того, она не сторонилась мимолетных ласк с моей стороны, гуляла со мной рука об руку, иногда клала руку мне на плечо, подставляла щеку или плечо для поцелуя, часто, без малейшего стыда, но и без всякого кокетства, представала передо мной в крайне смелом наряде, по утрам заходила в мою комнату чтобы меня разбудить, да и вообще допускала со мной такую близость, что я мог бы истолковать это в самом счастливом для себя смысле, если бы хоть на минуту мог забыть о ее абсолютном душевном и духовном превосходстве над собой. Иначе, думал я, мне легко удалось бы сломить ее сопротивление.
        Покуда же я оставался ее рабом и невольником, так что - несмотря на дружбу и доброту этой девушки - уже начал ощущать себя скорее товарищем ее пса, в сравнении с которым я даже оказывался в проигрыше, поскольку Туру гораздо лучше понимал язык нашей общей хозяйки.
        Как-то раз по прошествии нескольких недель такой жизни Ирид дала мне понять, что должна ненадолго отлучиться. Вечером она вернулась, а день провела у своего отца.
        На следующий день ее отец сам пришел к нам. Жил он, как я узнал, неподалеку от домика Ирид и недавно на пару месяцев куда-то уезжал.
        В дом вошел высокий мужчина, с гибкой фигурой и, несмотря на возраст, юношеской осанкой. Седые, не слишком длинные волосы легкими локонами обрамляли его умное, твердо очерченное лицо, излучавшее доброту.
        Одет он был богато и весьма тщательно, опирался на палку с золотым набалдашником.
        Ирид сердечно с ним поздоровалась и поцеловала ему руку. Мы сели.
        Отец и дочь сели рядом друг напротив друга и долго смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова. Но живое выражение их лиц явно свидетельствовало, что между ними происходит нечто важное. Их настроение менялось, как при самой обычной беседе: согласие сменялось отрицанием, радость - удивлением и прочими чувствами.
        Я уже раньше наблюдал такое в высшей степени странное общение между Ирид и ее маленькими учениками, также между нею и служанкой Окк. Но о чем у них шла речь, я до поры до времени понять не мог.
        На этот раз их безмолвная беседа, по всей видимости, шла обо мне, так как старый господин обернулся, взял мою руку и, глядя мне в глаза, обратил ко мне немой вопрос, в точности как это не раз делала его дочь.
        Признаюсь, я испытывал некоторое смущение и за весь вечер ничем себя не проявил. Однако отец моей госпожи дружески улыбался и погладил меня по волосам и щеке, как обычно гладят незнакомого большого зверя, проявившего послушание.
        За весь вечер не было произнесено и двадцати слов. Даже после того, как Ирид принесла вина, беседа не стала звучащей.
        Когда после нашего безмолвного ужина старик откланялся, мы с Ирид еще посидели немного за бокалом вина. Потом она принесла из библиотеки какой-то струнный инструмент, похожий на скрипку, и начала играть на нем быструю и страстную мелодию.
        Она сыграла лишь несколько тактов, но я, к своему приятному удивлению, сразу распознал в ней настоящего музыканта. Однако должен признаться, что мне понадобилось несколько недель, чтобы разобраться во всем богатстве новой и непривычной гармонии, которой она пользовалась.
        Но уже в первый вечер я почувствовал почти неисчерпаемую полноту этой музыки, составлявшей острую противоположность самой сущности этих глубоких, неспешных и скупых на слова людей.
        Когда Ирид закончила играть, я взял ее руки в свои и почувствовал, что все ее тело дрожит тихой дрожью от охватившего ее возбуждения.
        В этот вечер она позволила мне поцеловать ее в губы. Она уже не противилась моим поцелуям. Я обнял ее и, прижавшись щекой к ее груди, почувствовал, как сильнее забилось ее сердце, однако мой час тогда еще не настал.
        На другой день при приближении вечера Ирид дала мне понять, что мы должны навестить ее отца.
        Это был мой первый выход из дома на той планете. Я полагал, что Ирид намеренно ограждает меня от визитеров, желая дать мне время, чтобы я освоился в новых условиях.
        Мы с ней шли по хорошей дороге мимо высоких лесных массивов и заботливо обработанных полей. По пути нам встретилось несколько домов, окруженных прекрасными садами.
        Здешние растения походили на наши земные, но мне казалось, что большинство из них были пышнее, крупнее и изобильнее наших. Особенно хорошо это было видно по злаковым, колосья которых казались в два, в три, а то и в четыре раза более налитыми, чем бывают у нас. Подобно виноградным гроздьям, они клонились со своих стеблей.
        Дома по большей части были сравнительно небольшие, с необычайно приятными пропорциями и были окрашены в светлые тона. Не только домов, но и людей мы встретили довольно мало.
        Все они были на удивление крупными и высокими, с приятными чертами лица и уверенной благородной осанкой. Я, считавшийся на Земле едва ли не великаном, среди этих людей отнюдь не выделялся своим ростом.
        Как всегда молча, шел я рядом со своей широко ступавшей хозяйкой. Время от времени она указывала на какой-нибудь предмет у дороги и четко называла его имя.
        Скажу сразу, что язык этой планеты, который я с большими усилиями одолел позже, в сравнении с нашим чрезвычайно развит. Простые понятия, схожие с нашим земным словарем, используются здесь только для обозначения конкретных вещей, реально существующих предметов. Что же касается абстрактных, ментальных сущностей, они, напротив, выражаются с помощью чрезвычайно сложных понятийных комплексов, которые - если овладеть их составными элементами - производят ошеломляюще яркие и наглядные, хотя едва постижимые структуры.
        Диалоги с отвлеченным содержанием становятся при этом похожи на картинку внутри калейдоскопа: для передачи всякий раз новых и удивительных образов необходимые элементы мысли формируются с помощью легчайших движений ума.
        Связующие элементы языка почти не используются. Говорящий выстраивает ряд понятий, по видимости никак не связанных друг с другом. Связь между ними устанавливается внутренней логикой и самой тектоникой их внешнего строения.
        Люди этой планеты думают и говорят - если последнее вообще имеет место - не нашим словесным языком, который всегда тормозит работу мысли, а самостоятельными синтетическими образами, если угодно - необыкновенно глубокими и богатыми дифференциалами и интегралами мысли.
        Такой подход дает возможность разом ухватить все многообразие кипящих в нашей голове и взаимно перекрывающихся мыслей и компактно его выразить, меж тем как наш неуклюжий и при этом эфемерный словесный язык приводит к тому, что даже великие мастера слова не успевают у нас как следует продумывать молниеносно проносящиеся мысли, которые, едва появившись, сейчас же гаснут в пространстве.
        В какой мере это высокое развитие языка находит отражение на письме - об этом я расскажу позже, теперь же лишь замечу, что даже логика того мира весьма отличается от нашей земной. Закон причинности распространяется там лишь на историю философии, в остальном же люди давно отвыкли приписывать всякое изменение ситуации действию какой-либо причины. Каждое событие воспринимается в его собственной полноте.
        Так однажды я услышал от отца Ирид некое синтетическое суждение, которое означало примерно следующее: “На свет рождается множество людей, никогда не видевших тело своей матери, именно таких людей я считаю самыми достойными. Я полагаю, что сам брутальный акт рождения и последующего чрезвычайно долгого воплощения полностью убивают в человеке все лучшее.”
        Я понял, что рождение человека эти люди считают от того момента, когда в женщине зарождается желание зачать от определенного мужчины и оно совпадает с подобным желанием этого мужчины.
        Таким образом, инстинкт оплодотворения рассматривается не как причина рождения человека, а как сам человек на начальной стадии развития.
        Отец Ирид принял нас в своем просторном и покойном доме, попотчевав нас обильным угощением, в котором, увы, как и в доме Ирид, отсутствовали мясные блюда.
        Когда я как-то раз сказал об этом Ирид, она пришла в ужас и даже оскорбилась. Позже ее отец объяснил мне, что на этой планете люди уже много тысячелетий отказались употреблять в пищу мясо убитых животных. Этот чудовищный обычай первобытных людей, пришедший на смену пожиранию людьми человеческого мяса, давно ушел в прошлое, и в учебниках по общей истории эти дикие проявления варварства упоминаются с отвращением.
        Отец Ирид - звали его Ворде - тоже когда-то был учителем. Несколько лет назад он передал свою должность Ирид, которая к этому времени получила нужную квалификацию, и теперь занимался собственными научными изысканиями.
        Позже я узнал, что он пользуется широкой известностью как историк и что свой солидный исторический труд он построил на социологической основе, а также на собственных естественно-научных знаниях, обладавших непостижимой для нашего земного разума глубиной. Однако главенствующую роль в его построениях играла психология. Вообще говоря, психология оставила далеко позади все остальные науки и рассматривалась как корень всей духовной жизни человека.
        Мы попивали чудесное красное вино и, несмотря на крайнюю немногословность общения, чувствовали себя по-настоящему весело и свободно. Отец и дочь всматривались в глаза друг друга и на своем безмолвном языке говорили друг другу многое такое, что, очевидно, касалось меня. Во всяком случае, они то и дело с улыбкой оказывали мне маленькие знаки внимания, гладили меня по волосам, подкладывали на тарелку лучшие куски и смеясь пили за мое здоровье - обычай, который они переняли у меня, причем Ворде сказал, что встречал его описание в старинных рукописях.
        После ужина старик подошел к стене комнаты и раздвинул дверцы как бы стенного шкафа, за которыми обнаружился домашний орган с двумя мануалами, педалью, регистрами и копулами.
        Комнату огласили чистые звуки четырехголосой фуги. Символизируя развитие человеческой жизни, в нее вплетались мотивы взаимного обретения и расставания, согласия и обособления, потери, поисков, нового единения, бесконечной гармонии мелодических линий и звуков, которая заставляла забыть все земное и вела за собой дух в пространство безмерного блаженства.
        Ирид положила голову на мое плечо, и я увидел, что в глазах ее стоят слезы.
        Когда отец кончил играть, она обхватила меня обеими руками и поцеловала в губы.
        Несколько минут мы сидели молча и сосредоточенно. Я не мог не вспомнить Иоганна Себастьяна Баха и признаюсь, меня ненадолго охватила ностальгия. Ворде принес еще вина и мы снова развеселились. Потом мы с Ирид рука об руку возвращались домой по ночной дороге.
        На пороге спальни она снова поцеловала меня, но выскользнула из моих рук и пожелала мне спокойной ночи.
        Живущий во мне “внутренний человек” делил себя между двумя крайностями: это была растущая день ото дня любовь к невероятно красивой и загадочной девушке, с которой меня свело великое чудо, и желание наблюдать внеземной мир, меня окружавший.
        Моя любовь к Ирид превратилась в жаркую страсть, и наша постоянная близость давно толкнула бы нас в объятия друг друга, не препятствуй этому строгий запрет Ирид, психически куда более сильной, чем я. Эта мука изнуряла меня и непременно довела бы до физической и душевной болезни, не будь мое внимание так сильно приковано к окружающему миру, все шире открывавшемуся передо мной.
        К тому же и благотворное общение с Ворде, который поначалу лишь один, кроме Ирид, знал о моем космическом происхождении, давало богатую пищу моему алчущему уму. Старый ученый очень скоро научился изъясняться на весьма примитивном словесном языке, которым я только и владел, и все сильнее ко мне привязывался. Он, в меру моего восприятия, все глубже вводил меня в тот мир, что воцарился на его планете.
        Прежде всего мне пришлось смириться с тем, что на меня смотрят как на укрощенного дикаря или, в лучшем случае, как на большого ребенка, да и сам словесный язык, который оставался средством нашего общения, был здесь детским языком. Получалось, что Ворде и Ирид говорили со мной не на своем собственном “взрослом” языке, а так, как некоторые мамаши сюсюкают со своими малышами.
        Вскоре я узнал, что планета, на которой я теперь жил, полностью сходствует с Землей по своим космическим и физическим характеристикам. Она с той же скоростью и на том же расстоянии вращается вокруг своего солнца, имеет тот же радиус, такую же геологическую структуру и общее строение, что и Земля. Здесь действовали все биологические, химические и физические законы, что и во всей вселенной, к тому же их солнце посылало им примерно столько же тепла, и жизнь развивалась здесь в тех же формах, что и на Земле. У этой планеты был даже единственный спутник, напоминающий нашу Луну.
        Во вселенной могут существовать миллиарды и миллиарды солнц, вокруг которых вращаются планеты, как сестры-близнецы схожие с Землей.
        То обстоятельство, что я, посредством атомизации, был перенесен именно на такую планету, имело причиной не мою волю, но, как я узнал позднее, нечто другое.
        Собеседования со старым ученым показали мне, что огромное и принципиальное различие между состоянием Земли и Дрома (так называлась эта планета) объяснялось возрастом человеческого рода. Развитие человека на Дроме обнаруживает, в точности как на Земле, различные эпохи, схожие с аналогичными периодами на Земле: различают каменный век, медный и бронзовый века, за которыми следует век железный. Потом наступает машинный век, более короткий, а ему на смену приходит век электричества с его небывалой интенсивностью. Земля находилась как раз в начальной фазе этого века, когда я ее покинул.
        На Дроме эпоха электричества точно так же дала толчок сказочному росту технических возможностей человека. История прошлого содержит поистине фантастические описания необыкновенных чудес, совершенных электрической силой и другими, ей подобными.
        Небеса, земля, огонь и вода больше не составляли препятствия на пути человеческого разума.
        Если раньше человек научился подражать полету птицы, то теперь он смог в точности воспроизвести полет насекомых. С молниеносной скоростью и абсолютно безопасно люди на Дроме неслись сквозь воздушное пространство. Огромные туннели, остатки которых сохранились до сей поры, соединяли между собой разные части планеты. Люди бурили поверхность Дрома, чтобы добыть из его недр огонь. С помощью искусственных электрических разрядов из атмосферы добывали азот, энергию молний преобразовывали в рост растений, мускульную силу животных, мозговое вещество человека. Радиоактивное излучение использовали как источник тепла и прочих видов энергии. В итоге человек смог поставить себе на службу даже энергию вращения луны.
        И однако древняя история свидетельствует, что все эти непостижимые для современного человека технические чудеса не принесли ему счастья.
        Все эти грандиозные открытия не мешали людям вести между собой невиданные по жестокости войны, весь кровавый ужас которых нынешние поколения не могут себе даже вообразить. Многие миллионы людей пали тогда жертвой чудовищных зверств.
        Но несмотря на всю эту резню, поверхность Дрома оставалась заселена беспокойным, шумным и неутомимо работящим племенем людей, разраставшимся как большой муравейник.
        Можно было бы предположить, что недостаточные сведения медицины того времени о строении человеческого организма не позволяли справиться с болезнями и потому численность человечества также могла сокращаться. Но это не так: хотя болезни действительно уносили бесчисленные миллионы жизней, все же человечество росло, как многоголовая гидра.
        Невероятная переоценка рассудочного, чисто технического знания в те дикие времена отвечала нелепому и фантастическому, по сути, варварскому состоянию нравственности.
        Величайшей ошибкой людей той эпохи, которая длилась на Дроме много тысячелетий, состояла в том, что душа рассматривалась ими как особое существо, живущее в теле, и привела эта ошибка к тому, что душе стали приписывать сверхчувственные свойства и - по недостатку знаний о природе - подчинять ее разным фиктивным божествам - либо единому Богу, либо целому сонму богов, которые зачастую создавались самой что ни на есть глубокомысленной и высокой фантазией и мистически превозносились с величайшей любовью. Но по поводу этих божеств у людей существовали разногласия, приводившие к кровавым раздорам.
        Эти божества они в своем ослеплении окружили какой-то бездуховной сущностью, вывели из нее понятия добра и зла и по этому поводу снова и снова вступали в яростные диспуты друг с другом.
        Правда, и в ту эпоху существовали люди, достаточно мужественные, чтобы объявить всех этих богов порождением человеческой фантазии, потребностью на что-то опереться и чему-то подчиниться, отказом от свободы, либо мнимым продолжением слишком ограниченной возможности познания, удобным объяснением загадочных явлений. Но эти немногие вызывали у окружающих ненависть, отвращение, порой презрение, сами же они нередко выпячивали свои выводы, как нечто совершенно оригинальное, награждали себя звучными учеными титулами и превозносили себя до небес.
        Как во всей этой варварской сумятице искусство еще продолжало столь божественно и великолепно плодоносить, нам сегодня может показаться непостижимым. Но объяснить это можно жарким и нерастраченным пылом души тогда еще юного человечества, тем, что чистейшие силы искусства еще поднимались, подобно пузырькам газа со дна бурлящего котла на поверхность.
        Так же и наука, пока она не делалась рабыней техники, стояла на относительно высоком уровне. Но о самом жизненно-важном, о человеке, она знала еще мало.
        Надо сказать, что в эту эпоху, самую странную и самую бурную из тех, что выпали на долю Дрома, человек избрал для себя самый неверный из путей.
        Чрезмерный рост населения планеты, крайне нерационально сосредоточенного в некоторых областях, в ущерб другим, остающимся свободными, уже сам по себе требовал разделения и организации плотной человеческой массы.
        Еще в древности на Дроме сложилось двоякое разбиение общества по разным принципам, причем сами области разбиения нерегулярным образом изменялись.
        С одной стороны, общество делилось на два горизонтальных слоя, покрывавших всю планету. Верхний слой был весьма тонок, нижний - куда более широк. Верхний слой состоял из имущих людей, нижний - из неимущих. Духовный аспект здесь не имел значения. Речь идет лишь об отношении к материальным благам.
        Вразрез этому принципу шел другой, вертикальный: он разделял человечество по месту происхождения языков и племен, по географическому расположению больших и малых сообществ, называемых “нациями”, в большинстве свирепо враждовавших между собой и при первой возможности вступавших в тяжелые войны друг с другом. Войны, как правило, заканчивались передвижением границ в сторону от их изначального - языкового и географического - расположения, и сам этот перенос становился источником новых и новых войн. Иногда передвижение границы оказывалось столь значительным, что одна из наций полностью поглощала другую.
        Порой наступало примирение, и тогда войны прекращались, уступая место дружественным союзам. Подобные примирения, однако, шли на пользу лишь наиболее могущественным частям этого вертикального разбиения и длились они лишь до той поры, пока стороны могли ладить друг с другом, то есть совсем недолго.
        Горизонтальное разбиение на имущих и неимущих тоже часто меняло свою конфигурацию. Подобные перемены сопровождались конфликтами, которые по своим гибельным последствиям не уступали войнам между нациями.
        Более плотный слой неимущих всегда стремился к тому, чтобы ликвидировать вертикальный принцип деления на нации, поскольку вертикальная система деления препятствовала его стремлению подняться наверх. Когда же более позднее развитие истории действительно привело к тому, что человечество на Дроме стерло вертикальное различие между нациями и лишь поэзия и проза доносили до нас прекрасные языки тех древних эпох, все же это нельзя было рассматривать как достижение неимущих: то было исключительно действие великого духовного века, начавшегося тогда, когда с окончанием века электричества история Дрома достигла кульминации золотого и рубинового излучений, - вершины, выше и мощнее которой - но одновременно ничего более дикого и ужасного - нельзя было себе и помыслить.
        Таковой вершиной должна была стать мировая гора, отовсюду окруженная вечно бурлящей и меняющейся стихией человеческих институций.
        Специальное исследование истории этой эпохи выявило, как объяснил мне Ворде, многообразные формы этих институций.
        Их самой широко распространенной формой в этот злополучный век была республика, устроенная таким образом, что большинство (как правило, незначительное) предписывало меньшинству свои законы и все происходило по образцу вращения карусели, установленной на ярмарке для увеселения публики. Люди на такой карусели хватались друг за друга, чтобы не скатиться на землю. Но лишь очень немногим удавалось удержаться на середине круга, пока кто-нибудь другой, точно так же тянущийся к середине, не лишал счастливчика равновесия и отдавал во власть центробежной силы.
        Эти так называемые республики плодились в самых разных видах и обличьях. Одно их объединяло: значительная часть населения была покорна воле другой его части, хотя само слово “покорность” считалось у них обидным.
        Встречались и республики, имевшие хорошо задрапированные властные группировки. Таких властителей крепко привязывали к золотым кольцам, специально для них привинченным в центре вращающегося круга.
        С теоретической точки зрения, - и в этом мы сегодня должны отдать им справедливость - они были задуманы отнюдь не варварски. Никто в республике не должен был иметь большее значение, большее богатство или власть, чем остальные. Все разделения, разобщающие людей и подстрекающие их к вражде, будь то горизонтальное деление на имущих и неимущих или вертикальное - на нации, должны были, по их замыслу, быть сняты - как это произошло позднее.
        Однако все это так и осталось в теории, поскольку предпосылка для практического воплощения этих принципов, одухотворение человека, на той варварской ступени развития была еще недостижима.
        Попытки построения такого общества были - чисто логически - обречены оставаться лишь на материальном уровне и привели лишь к тому, что индивидуум как бы оказался заключен в прочный загон для овец, в котором все между собой равны, все одинаково неблагополучны и каждый столь же несвободен, как прежде.
        И вслед за честными и благомыслящими основателями и вождями республик пришли самозванцы, кровожадные честолюбцы и властолюбцы, которые превратили жизнь людей в ад. Но самое главное - над всеми индивидами, связанными по рукам и ногам, по-прежнему царствовало - пусть под другими именами - “государство”, без которого люди в то варварское время не могли обходиться, как ни боролись с ним отцы-основатели республик.
        Судя по сохранившимся надписям и дошедшим документам, лучше других выглядели те государственные образования, где диктаторские полномочия получали редкие одиночки, отмеченные исключительными дарованиями и снискавшие поддержку людей.
        Но даже эти немногочисленные одиночки, о которых сохранилась историческая память, духовные вожди или рожденные наследники древних царских престолов тяжело страдали в эпоху варварства и низкого культурного уровня человеческой среды.
        Рассуждая обобщенно, все эти преобразования организационных форм людских сообществ, как бы ни славили их зачинатели, объявляя их конечным воплощением чаемой свободы, - все они несли не что иное, как усиление общества за счет личности.
        Все вечера, что мы проводили у Ворде, я упрашивал его продолжить свой рассказ. Мне не терпелось узнать, как развивалась история Дрома после того, как великая эпоха электричества ушла в прошлое.
        Старому ученому было нелегко доходчиво мне все объяснить. Мой, то есть наш земной мир отставал в своем развитии от Дрома на несколько тысячелетий, это я уже знал, однако мне хотелось понять природу этого временнoго отставания.
        Повторяющиеся события суммируются. В рамках органического мира такая суммация находит наиболее полное выражение в наследственности. Поскольку же высшим человеческим органом является психика, сформированная за необозримый период времени, то в нашем сознании отложилась психика всех прошедших тысячелетий.
        Лично моему сознанию недоставало нескольких тысячелетий - и как раз последних.
        Что до Ворде, то он, напротив, оказался в таком положении, как если бы у нас на Земле кому-то пришлось объяснять невесть откуда взявшемуся человеку из каменного века ход последних тысячелетий, пользуясь при этом нашим современным языком лишь в той мере, в какой нам удалось бы этого человека с ним познакомить.
        И все же Ворде, благодаря своему психологическому опыту, сумел приспособиться к моему примитивному мышлению и в общих чертах разъяснил мне дальнейшее историческое развитие Дрома.
        Все общественные структуры, продолжал он, имели итогом своего развития лишь одно: они возникали и разрушались. Единичному человеку это приносило очень мало либо вообще ничего. Напротив: чем сильнее и могущественнее была та или иная структура, тем меньше значил входящий в нее отдельный человек, тогда как в конечном итоге все должно зависеть от его состояния, свободы и благополучия.
        Сегодня трудно себе представить мир, в котором организационные структуры, предназначенные для обеспечения человека всем необходимым, стояли бы выше самого человека, а их советы, комиссии, отдельные служащие имели бы право и даже обязанность предписывать человеку правила поведения, отдавать ему приказы, запрещать и разрешать - подобно тому, как мы ведем себя с домашними животными.
        И однако не только все эти экономические союзы, общества, сообщества и государства практиковали свою власть над человеком. За тысячелетия своего доисторического развития сам человек придумал невероятные установления, которые сурово контролировали каждый его шаг.
        Религия, мораль, обычай, как бы ни называть эти искусственные установления, все они, словно невидимые привидения, рожденные наивной фантазией тогдашних людей, размахивали над ними своим бичом, все дальше отгоняя их от их собственной природы, лишая естественности, столетие за столетием ослабляя их физическое состояние и принося человечеству неисчислимые бедствия.
        Упомянем, чтобы далеко не ходить, хотя бы то чудовищное, для нас сегодня непостижимое и нелепо-таинственное жеманство, которым была окружена абсолютно чистая и прекрасная область эротического! Древняя история свидетельствует, что никакая другая сфера жизни не была сопряжена с таким количеством несчастий, как эта. Как нигде часто человек делался здесь рабом. С непонятным мазохизмом он искусственно омрачал прекраснейшее выражение свободы и жизненной силы, какими наделила его природа.
        Должно быть, то было темное, тесное и несчастное время - и это посреди всех тех чудес, которые совершил их односторонний и искусственно взвинченный разум!
        Самое высокое и ценное, чем мы обладаем, наше “я” и наша свобода делать и принимать то, к чему нас влечет желание и наша собственная воля, - вот этой свободы “я” мы в те темные века еще молодого человечества не наблюдаем.
        Долгий путь от обезьяноподобного существа, бродившего в поисках пищи по хвощовым лесам, до сегодняшнего духовного человека, проходил по огромной голой пустыне, в которой лишь искусство изредка создавало оазисы, дающие вожделенную усладу.
        Немало времени прошло, пока человек наконец созрел до того, чтобы отбросить бесчисленные надуманные самоограничения, встать на собственные ноги и взять за основу единственный закон:
        “Будь свободен, как горный орел, - но только не в ущерб другим людям, для которых каждый твой поступок в каждую минуту должен служить примером”.
        Но для того, чтобы вывести измученное, и по рукам и ногам скованное человечество из мрака рабства на свет истинной свободы, требовалась величайшая метаморфоза во всей истории: одухотворение.
        Кто совершил это великое дело, кто наконец разрешил главную загадку человечества - на этот вопрос трудно ответить.
        Еще в доэлектрическую, машинную эпоху зародилась наука, названная тогда психологией и окруженная совершенно необъяснимым презрением. Ее именовали “недонаукой”, а порой даже подвергали гонениям за ее “материализм”.
        Осознание того, что истина есть “вещь в себе”, навсегда скрытая от человека, что человек в своем отношении к окружающему миру не может вырваться за пределы собственной человеческой перспективы, и все его мысли и мнимые знания суть лишь представления, - это осознание породило в нем желание хотя бы по возможности усовершенствовать свои представления, облагородить и одухотворить их. Но органом представления является душа. Поэтому целью и заветным стремлением человека стало овладение функциями собственной души.
        И уже в самый разгар электрической эпохи находились немногие ученые и интуитивно одаренные люди, которые оберегали и заботливо культивировали ростки этой новой науки.
        В то время было обнаружено место в коре головного мозга, где зарождается осознанная воля человека.
        Исследователям-психологам, круг которых постепенно расширялся, понадобились века сосредоточенной мысли и неспешного экспериментирования в кропотливом сотрудничестве с биологами и представителями других естественных наук, чтобы на первом этапе прояснить волевую функцию человека, разложить ее на составные части таким образом, чтобы подготовить почву для следующего шага: вручить ее в руки ее владельцу, человеку, как инструмент, которым он мог бы управлять по своей воле наравне со своими прочими органами: глазами, ушами, обонянием и осязанием и даже телесными членами.
        Ибо, как ни трудно в это поверить, раньше человек, хотя в известной степени и владел своей волей и отчасти мог ею управлять, но все это - исключительно в сфере внешних действий. Внутренней силой воли он управлять не мог.
        Познание функции внутренней воли положило конец эпохе электричества, чья бурная эволюция превратила человечество на Дроме в рабов.
        И победителем стал отдельный человек, человеческое я. В своей победно поднятой руке человек сжимал неодолимый меч внутренней воли.
        Когда человек таким образом осознал себя и от материального перешел к духовному, первым завоеванием его воли стало управление рождаемостью.
        Женщина, обретшая свободу, перестала зависеть от слепого случая. Теперь она сама, своей волей могла решать, увенчается ли акт зачатия рождением нового человека или нет, и какого пола будет рожденный ребенок.
        Результатом стал небывалый спад рождаемости. Матерями становились лишь те женщины, кто чувствовал истинное призвание к этому. Количество детей определялось внутренней возможностью женщин.
        Когда человек отождествил себя со своим “я”, людская сутолока уступила место раздольному покою и внутренней уверенности, женщина стала свободной также и от мужчины и лишь тогда сделалась настоящей матерью свободных детей. Если душевная связь между мужчиной и женщиной рвалась, мать уходила от отца. Она становилась свободна от него, а он - от нее. Отныне отношения полов определялись лишь свободной волей.
        Прекраснейший дар природы, свободная радость любви, разрешился от цепей, наложенных на него человеческой ограниченностью.
        Воля, сделавшаяся инструментом, принесла и следующее освобождение: человек стал господином болезней.
        И хотя он не может победить смерть, завершительницу человеческого века, не может помешать неосторожной косе случайно повредить ногу, но могучее войско внутренних болезней утратило теперь свою силу.
        Да, уже и древний человек знал о возможности психологического воздействия на внутренние болезни, но он не владел способами такого воздействия. Они не могли объяснить, почему после страшного кораблекрушения выжившие члены команды, даже больные, охваченные сильным жаром, вдруг выздоравливали и вспоминали о своей болезни лишь тогда, когда потрясение от случившегося сходило на нет. Люди еще не видели, что здесь, пока стихийно, внутренняя воля болезни теряла силу.
        Отныне же болезнь перестала быть состоянием, которое периодически повторяется в каждой человеческой жизни и, воздействуя на целый ряд поколений, истощает тело и губительно влияет на психику. Рожденный от здоровой матери и здорового отца, повелитель собственной воли, управляющей всеми внутренними процессами, человек теперь беспрепятственно умножал величие и красоту жизни.
        Родилось новое человечество, которое испытывало отвращение ко всему искусственному, к варварским порождениям переразвитого, бездуховно культивируемого интеллекта, равно как к этим уродливым скоплениям народа, когда-то получившим название “городов”, этим очагам бездуховности.
        Теперь оно больше не нуждалось в баснословных умениях древних людей постоянно поддерживать человека в нужде. Плоды полей и садов - вот все, что нужно было людям для пропитания.
        Страстное слово “свобода”, которое все прошедшие тысячелетия олицетворяло для людей их заветное стремление, теперь утратило свою значимость. Свобода стала чем-то вроде воздуха - жить без нее нельзя, но и взывать к ней незачем, поскольку она заполняет собой все пространство.
        Никто никому теперь не был рабом или господином. В мире остался единственный господин - “я”!
        Отношения между людьми стали абсолютно естественно выстраиваться согласно их склонностям и возможностям.
        Если кто-то, свободный мужчина или свободная женщина, хотел наняться на службу или чувствовал, что не может прожить самостоятельно, он менял своего нанимателя, и никто ему в этом не препятствовал.
        Большие общественные структуры, горизонтальные слои имущих и неимущих, вертикальное деление по нациям и народам - все это взаимно растворилось друг в друге.
        Люди, жившие далеко друг от друга, стали добровольно объединяться в территориальные округа. Женщины и мужчины находили друг друга для взаимной помощи в хозяйстве и разных нуждах: они обменивались продуктами, почтой, поддерживали общую гигиену и т. д. Наука самостоятельно установила свои собственные институты.
        Но никогда уже никакие общественные структуры не получали власти над отдельным человеком. Теперь они не нависали над головой человека, а стелились под его ногами.
        Над головой человечества взошла наконец заря…
        Однако солнце окончательного мира все еще не сияло на небесах. То и дело находились нарушители спокойствия. Пока их оставалось мало, нужен был лишь закон и известное число стражников. Чтобы завершить задачу одухотворения человечества, не доставало двух ступеней.
        И между этими ступенями лежал тысячелетний путь познания, поисков, исследований.
        И первой такой ступенью было познание психологии другого.
        Эта работа началась с выявления функций мышления - дело, за которое человек взялся уже давно и с величайшим энтузиазмом, но без соответствующих познаний.
        Но когда органика умственной деятельности была научно исследована, человек получил возможность - пусть пока еще не планомерного исследования и контроля собственной мыследеятельности, но скрупулезного наблюдения за тончайшими движениями мысли других людей.
        Конечно, первые подступы к познанию другого были сделаны еще в древности. Любовники, друзья, мать и дитя - участники этих тесных человеческих союзов, испытывавшие друг к другу глубокую симпатию (слово, коим обозначали тогда еще непроясненное понятие), были уверены, что во многом понимают друг друга без слов. Рассказывают о двух художниках древности, что как-то раз они провели друг с другом вечер в безмолвной беседе и под конец простились, словесно изъявив взаимную благодарность за приятную компанию.
        Но лишь научное открытие души позволило распознать психические импульсы, лежащие в основе поведения любого человека.
        Последствия появления этой новой возможности, которая стала доступной каждому человеку, очевидны: ложь и фальшь, эти демоны, сопровождавшие человечество на протяжении многих тысячелетий, ушли из мира.
        Поскольку же никто не мог ничего скрывать от других, сама склонность людей к притворству и лицемерию, которая, правда, после угасания религий и без того стала ослабевать, теперь исчезла окончательно. И лишь в детях, индивидуальное развитие которых повторяет развитие всего человечества, можно порой обнаружить остатки этих пороков.
        На место лжи пришло молчание.
        Мудрецы древности оставили нам следующее изречение: “Трудно жить с людьми, ибо при них тяжело молчать”.
        Отныне жизнь с людьми превратилась в радость.
        О последней фазе одухотворения людей Ворде не стал мне рассказывать. Я был еще недостаточно зрелым для этого.
        В те месяцы, пока я приобретал свои первоначальные познания, наша жизнь текла по-прежнему спокойно, страсть моя к прекрасной и удивительной Ирид лишь росла, а вместе с ней росла и мука моей внутренней близости к ней.
        Она избегала всякого общения с людьми вне своего дома и все лето сторонилась своих немногих знакомых, так что нас окружали лишь всегда молчащая служанка Окк, пес Туру да приходившие на дневные занятия дети. Изредка появлялись предприниматели, мужчины и женщины, которых интересовало состояние дома, или родители учеников. Все эти люди были мне совершенно безразличны.
        А вот с детьми я сближался все больше.
        Они оказались близки мне по духу. Я говорил с ними на одном языке и мыслил с ними одинаково.
        Иногда мне казалось, что они посмеиваются надо мной как над умственно убогим, дети часто бывают безжалостны, но это было не так: они воспринимали меня как друга, с которым можно поболтать и поиграть вволю.
        Я оборудовал себе маленькую мастерскую в подвале дома и там, из материала, который, ласково улыбаясь, принес мне отец Ирид, мастерил всякие технические безделушки. Немногие часы физического труда благотворно действовали на меня, давая отдых от умственного перенапряжения.
        Я делал небольшие электрические приспособления вроде примитивного звонка для входной двери и т. п. Более серьезным моим творением стала паровая машина, главной частью ее был паровой котел на несколько литров, в качестве которого я использовал аптечный дистилляционный сосуд. Вдобавок к этому я соорудил небольшую динамо-машину.
        Работа доставляла мне радость, дети тоже немало радовались моим поделкам, тогда как Ворде и Ирид воспринимали их как забавные детские игрушки, не более, хотя им самим механика этих отлично действовавших игрушек была абсолютно неизвестна и должна была бы вызвать интерес.
        Ирид не только относилась ко мне дружески и сердечно, она еще - к величайшей моей муке - постоянно давала почувствовать, что испытывает ко мне и телесную симпатию.
        Она по-прежнему жила в тесной близости со мной, позволяя мне небольшие ласки и сама отвечая тем же. Иногда она целовала меня в присутствии отца или служанки. Абсолютная свобода, царившая на Дроме, не допускала и мысли о том, чтобы неодобрительно отозваться о поступках другого человека. Люди здесь строжайшим образом судили лишь самих себя. У нас на Земле я наблюдал совершенно противоположную картину.
        Хотя Ирид дарила меня самой нежной дружбой, все же, как легко догадаться, я оставался глубоко несчастен. Ведь она не принадлежала мне целиком - впрочем, как и никому другому.
        Она объяснила мне, что соединится лишь с тем мужчиной, от которого захочет родить ребенка.
        Она твердо верила, что ребенок, появившийся на свет от первого любовного союза, получит наивысшие жизненные качества, и потому выбор достойного мужчины представлял для нее самую главную задачу жизни.
        Подобные трезвые рассуждения молодой зрелой женщины, чувственность которой порой отзывалась в ней легкой дрожью, были мне донельзя приятны. Но как было мне жить дальше? Оставаться в прежнем состоянии, безмолвно страдать от изнурительной страсти, ждать, пока однажды на пороге окажется другой мужчина и заключит ее в свои объятья? Оставаться ее домашним любимцем?
        Я доходил до отчаяния и нередко проклинал свой жребий, занесший меня в этот райский ад.
        Наконец я пришел к решению вновь использовать свою не раз испытанную, недуховную, земную силу воли, чтобы в подходящий момент покинуть эту планету.
        Однако сама мысль навсегда расстаться с Ирид причиняла мне тяжелые мучения, поэтому я не чувствовал в себе сил привести этот план в исполнение, к тому же я еще не дослушал до конца историю человечества на планете Дром.
        Теперь я наделся совершить задуманное в начале зимы, с первым чудесным снегопадом.
        Однажды вечером, когда мы сидели у камина, попивая вино, Ворде нашел удобным продолжить прерванную нить своего рассказа.
        - Третья ступень великой эволюции души, - так начал старый ученый - ступень, превратившая людей на Дроме в то, чем они являются ныне, принесла с собой исполнение исконного желания человечества, столь же древнего, сколь оно само.
        Анналы древней истории сообщают о некоем мистическом здании, возведенном в честь древних богов. Над входом в него были выведены слова: “Познай самого себя!”
        Однако исполнить этот призыв было столь же трудно, сколь велико было желание это совершить.
        Как мог человек познать себя, не одолев прежде самых первых ступеней в познании воли и в познании души других людей? И лишь вслед за этим началась многовековая работа по разгадке этой величайшей тайны, - работа, которая привлекала все более широкий круг ученых и требовала все более утонченной мысли.
        Крупица за крупицей, нескончаемыми усилиями истина, столь долго и горячо ожидаемая, наконец была собрана и явлена на свет.
        Мыслительный аппарат души был разобран на тончайшие детали, как когда-то был препарирован головной мозг человека. Теперь появилась возможность сделать окончательные выводы и применить полученные знания к человеку.
        Способность самопознания в последние века развилась до такой степени, что сделалась врожденным свойством даже и не слишком духовно развитых людей. Теперь одни только дети да полуидиоты не в состоянии анализировать себя с той же уверенностью, как психику другого человека.
        И точно так же, как я читаю в эту минуту мысли твои и Ирид, я могу наблюдать и то, что происходит во мне самом, как ни странно это могло бы показаться человеку древних времен.
        Да, мне требуется лишь небольшое усилие известной области мозга, чтобы увидеть самого себя - телесно, физически - вне себя самого.
        Сейчас я вижу себя, старого Ворде, немного утомленного, сидящим на стуле напротив и с легкими жестами рассуждающим о доступных вещах. Твое здоровье, брат-близнец! Поживи еще несколько лет и со спокойным сердцем отправляйся на покой.
        Старик легко улыбнулся и чокнулся сам с собой. Ирид и я, сколь ни мрачным показался мне этот момент, не могли не улыбнуться в ответ. Мы подняли наши бокалы, и комнату наполнил легкий звон, такой земной и привычный…
        Я спросил у Ирид, может ли она так же ясно увидеть себя со стороны. Она с улыбкой ответила, что у них даже дети легко усваивают эту способность одновременно с языком. А вот животные этого не могут. Пес Туру не способен познать самого себя.
        “Скажи, а…” - едва слышно пробормотал я. - “И мой друг Маркус тоже этого не может.”
        Она взяла мою голову в ладони и с улыбкой поцеловала меня в лоб.
        Ворде снова разлил вино и, уютно откинувшись в кресле, продолжил свой рассказ.
        - Если в ранние века человек отличался от зверя лишь так называемым разумом, то после своего одухотворения, достигнутого благодаря овладению внутренней волей, благодаря познанию других и, наконец, самого себя, он поднялся на такую высоту, что представить себе его дальнейшее развитие почти невозможно.
        И все же, без сомнения, наше развитие еще не закончено. Ибо хотя по видимости наше существо становится все более независимым от материи, одно наше свойство сохранилось неизменным во времени и не затронутым никакими изменениями: это половой инстинкт. В этом отношении мы не отличаемся от животных, как ни убеждаем себя в тонких отличиях от них.
        И однако уже сегодня наука обладает достоверными сведениями об элементах этого первого, основного и самого сильного жизненного инстинкта, поэтому можно рассчитывать, что в ближайшие столетия будут совершены открытия, которые позволят достичь одухотворения в таинственной сфере эротики.
        Когда же всем людям станет доступна чисто душевная, бестелесная любовь между полами, можно будет счесть, что лестница, восходящая к торжественному катафалку, человечеством пройдена до конца.
        Однако Дром вряд ли будет рыдать на похоронах. Когда-то прежде несколько миллионов лет он вращался вокруг Солнца, не имея на себе людей. И в будущем он сможет еще столько же описывать круги вокруг Солнца без пассажиров, пока огонь на нем не угаснет, а вместе с ним и органическая жизнь во всей Солнечной системе. Или, быть может, конец настанет быстрее - в результате столкновения космических тел.
        Останутся ли на Дроме после исчезновения человечества какие-то микроорганизмы, местные божки, паразитирующие на его коре? Этого мы знать не можем. Что вообще означает слово “знать”? Всего лишь “верить”, “предполагать”. Ибо мы не познаем истину, хотя бы потому, что во всей нашей временн?й совокупности составляем лишь группку странников, взятых из милости в короткое, на четверть часа, путешествие по космическому пути, который тянется из бесконечности, пролегает через миры изобилия, силы и величия и снова исчезает в вечности.
        Род следует за родом, покуда растет трава. Человеческий род - только один из многих.
        Посему не имеет большого значения, стар ты или молод. И так же неважно, Маркус, из какой эпохи ты родом - древней или юной.
        Мы, Ирид и я, принадлежим к старому человечеству. Наше время клонится к вечеру.
        В сравнении с тобой, который живет в утреннюю пору, мы имеем как преимущество многотысячелетнее наследство, которое разделяет человечество нашей планеты и твое.
        Бездуховное время варварства, эта бурлящая, цветущая, пылающая, эгоистичная, сладострастная эпоха машин, электричества и прочей смехотворной игрушечной чепухи осталась далеко позади.
        Но это была утренняя эпоха! Полная сил, горячей крови, доверия, тоски и заблуждений юность человечества!
        Должны ли мы радоваться, что дожили до вечера? Не знаю. Знаю только, что нам нечего превозноситься! Каждая вещь существует для себя. Каждый человек существует для себя. Каждое время существует для себя. И разве старость в чем-то превосходит юность?
        Маркус, да живет юность! Да живет Маркус-варвар, Маркус-дикарь!
        Ворде с улыбкой поднял свой бокал. Ирис, однако, сидела неподвижно, глядя мне в глаза, и я понял, что скоро она будет моей.
        Рука об руку, как обычно, мы с Ирид прошли белой ночью по тропинке к нашему дому.
        Впервые с тех пор, как я здесь жил, чувство собственной неполноценности, воздвигавшее стену между нашими душами, стало меня покидать.
        Мысли старика во многом вернули мне прежнее самоощущение. Во мне росло понимание того, что я придавал слишком большое значение психологическому превосходству Ирид, которым она вообще-то была обязана наследию многих и многих предыдущих поколений: я снова вспомнил о том, чего прежде ни на минуту не забывал: я - мужчина.
        Похоже, что мысли Ирид текли по тому же направлению. Теперь я чувствовал, что иду не рядом с хозяйкой, которой моя рука нужна лишь как опора, а я сам - как безобидная игрушка, нет, на мою руку всей тяжестью опиралась юная женщина, теперь она не вела меня, а позволяла себя вести.
        Гостиная в нашем доме еще хранила тепло. Я подбросил в камин несколько поленьев, а Ирид раздула огонь. Не сговариваясь, мы, против обыкновения, не стали расходиться по своим комнатам.
        Сбросив верхнюю одежду, мы сели рядом.
        Коснувшись девушки рукой, я почувствовал, как сильно бьется ее сердце. Ладони мои сжали тяжело дышащую юную грудь, рот потянулся к ее рту.
        Слегка отстранившись, она взяла мои руки в свои и прошептала: “Послушай, Маркус!”
        Она редко называла меня по имени, для нее непривычному, я же никогда не слышал из ее уст более сладких звуков.
        И тут она начала говорить. Речь ее была богаче и текла свободнее, чем обычно.
        Она и держалась теперь по-другому. Мне показалось, что она смотрит на меня снизу вверх, в ее словах слышалось уважение и как будто некий отдаленный страх.
        Она начала свой рассказ с того времени, когда я еще не жил с ней рядом.
        Ее часто навещали мужчины. Поскольку ничто не оставалось от нее сокрытым, она прекрасно понимала, что все они жаждали обладания ею.
        Не раз ее тоже захлестывало горячее желание, порой она была готова уступить. Сопротивляться было невероятно трудно. И все же она находила в себе силы остаться верной первоначальному настрою: отдать себя лишь тому мужчине, кто станет отцом ее ребенка.
        Но во всех них ей не доставало чего-то важного.
        Эти мужчины были мудры, спокойны, безмолвны, привержены жесткой самодисциплине, словом, они походили на всех остальных мужчин этого мира, да и на саму Ирид. Она знала, что с каждым из них сможет родить красивых, гармоничных и уравновешенных детей.
        Однако необоримое внутренне чувство, возможно, атавистического происхождения, толкало ее к иному. В ней отразилось сознание стареющего человечества и волной поднялась ностальгия по юности.
        Она даже не отдавала себе отчета в том, о какой юности она мечтает. Мужчины, которые безмолвно добивались ее руки, все как один были молоды, сильны и красивы, но непосредственное желание совсем другого по-прежнему жило в ней, и она, скрепляя себя, продолжала искать человека, исполненного юности, кому могла бы отдать свою любовь.
        Как-то раз в начале лета, проведя несколько бессонных часов в жарких эротических мечтаниях, Ирид вышла на исходе ночи к берегу озера. Она опустилась на песок и подняла глаза к звездам. Там в тонком спиралевидном тумане, ее взгляд отыскал неведомый мир.
        В своей разгоряченной фантазии, вся охваченная любовным томлением, она рисовала себе мужчин другой планеты - людей необузданной силы, с горячей кровью, шумных, требовательных, властных, чуждых молчаливого сочувствия, но поднимающих свою плетку над головой женщины, смело ступающей навстречу.
        Ее охватил эротический экстаз. И тут ей предстал человек, нагой, похожий на варвара, и в глазах его горело желание. Все ее силы, все мысли, страсть и вожделение, все сосредоточилось на этом человеке.
        В этом лихорадочном оцепенении она оставалась довольно долго. Он тоже застыл в неподвижности, пока на небе не погасли звезды. Почувствовав, как за ее спиной встает солнце, она с такой же непреложностью осознала появление мужчины.
        С распростертыми руками, в опьянении, она ступила в воду, и, когда этот человек вышел из воды, нагой, каким она его себе и представляла, силы ее покинули и она, в полуобмороке, впервые в жизни опустилась на колени.
        Никогда раньше она не говорила со мной о первом дне моего появления и всегда избегала касаться этого в наших немногословных беседах. Теперь слова ее лились сильным освобожденным потоком.
        Она полюбила меня еще прежде, чем успела увидеть. И наверно, это ее желанием и ее волей я был перенесен к ней. Я был рожден ее эротической силой, был ее созданием. Но именно это сознание холодным кольцом душило ее страсть.
        Потом, когда она убедилась, что во мне отсутствуют даже первичные качества, которые в ее глазах отличают человека от высшего животного, увидела, что я многословен и легкомыслен, как дети, тщеславен, необуздан, как зверь, что я постоянно говорю глупости и так же глупо себя веду, что я не могу и отдаленно воспринять самых глубоких ее мыслей, но главное - что я, подобно ручной собачке, слишком завишу от ее мыслей и совсем лишен свободы, как от нее, так и от себя самого, - когда она все это почувствовала, то тяжело усомнилась во мне, в том своем утреннем видении и в самой себе.
        Да, ей самой казалось, что она меня любит, да она никогда и не скрывала этого от меня, но соединить со мной свою жизнь она не может.
        Измученная, вся в слезах, она поднялась, не стала слушать моих слов и не позволила мне проводить ее.
        И все же я не сомневался, что не пройдет и часа, как она будет моей.
        Охваченный неистовым чувством победителя, я распрямился во весь рост. Впервые я наслаждался сознанием своей силы среди этих людей.
        Что мне теперь их духовное превосходство! Чего стоит все это одухотворение! Разве может все это противостоять силе моих рук и воле к обладанию?
        Я люблю эту женщину, я держал ее в своих объятиях, и теперь она должна быть моей - в раю и в аду, в жизни и в смерти!
        Я дал себя одурачить этими тысячелетиями! Но что мне тысячелетия?! Старый мудрец Ворде сказал: жалкие четверть часа на великом мировом пути. На пятнадцать минут раньше или позже - не все ли равно?! Настоящий миг - только он и важен!
        Я взлетел по лестнице на второй этаж и, отдернув занавеску, вошел к ней.
        Наполовину обнаженная, она стояла передо мной во всей своей прекрасной девственной красоте.
        Пытаясь защититься, она подняла руку.
        Я ринулся в комнату.
        Она забилась в угол и упавшим голосом, которого я у нее никогда не слышал, пролепетала: “Я боюсь!” Губы ее дрожали.
        Через мгновенье я был уже рядом с ней. Мои руки неудержимо потянулись к ее телу, и вскоре остатки ее туники клочьями разлетелось в стороны.
        “Маркус!” - воскликнула она в смертельном ужасе.
        И крик ее замер в тишине зимней ночи[1 - Мы никому не советуем подражать тому, как Маркус завоевал свою Ирид. Напротив, мы убеждаем читателя всегда - будь то на Земле или, быть может, на какой-то из планет Млечного пути - держаться в подобных ситуациях европейской практики. Что же касается вылазок за пределы Млечной галактики, мы настоятельно рекомендуем от таковых воздержаться, ибо о жителях тех далеких миров, равно как об их нравах и обычаях, нам покамест ничего не известно. (Издатель)].
        Я схватил ее и рывком поднял над головой.
        Напрасны были все ее вопли и отчаянное сопротивление - на постели она лежала в моих объятиях.
        Стена, разделявшая Маркуса и Ирид, пала!
        Слабая женщина в величайшую минуту своей жизни с жалобным стоном отдала себя в мою власть.
        Когда зимнее солнце поднялось над снеговым простором, я проснулся от глубокого сна. На моей руке спала Ирид.
        Ее густые светлые волосы волной раскинулись по разметанной постели, но грудь ее дышала спокойно.
        В ответ на мою осторожную ласку она открыла глаза и подняла на меня бесконечно трогательный взгляд, светившийся женской преданностью и негой, губы ее прошептали мое имя.
        Те месяцы, что потекли вслед за этой ночью, были исполнены такого упоения, которое невозможно описать земными словами.
        Каждый новый день становился для нас необычайным событием, каждая ночь приносила новые наслаждения.
        Наша любовь казалась нам драгоценным источникам, который мы никогда не исчерпаем.
        Все великое и прекрасное, что было создано в мире, виделось нам ничтожным в сравнении с нашей день ото дня растущей страстью.
        Дыхание ее милых уст значило для меня больше, чем вся мудрость стареющего человечества, в котором я ощущал себя совсем зеленым юнцом.
        Дитя, которое должно было произойти от нашего союза, станет первенцем человеческого Возрождения, думали мы.
        После той нашей первой ночи духовное превосходство Ирид надо мной развеялось. Сильнейшим из нас двоих стал я. То, что прежде казалось ей во мне варварским, теперь вызывало любовь и уважение.
        Речь ее день ото дня текла все свободнее. Ей теперь доставляло радость говорить, а не молчать. А врожденная склонность перерабатывать свои мысли где-то внутри себя стала у нее постепенно исчезать.
        Я начал учить ее своему языку. Она схватывала его с удивительной легкостью, и вскоре между нами установился забавный тарабарский жаргон, в котором смешались ее высокоразвитый язык понятий, которым я владел лишь в малой степени, и мой примитивный словесный язык, который она усваивала с необычайным рвением.
        Также и мой несложный способ мыслить становился ей все более внятен. Скоро она вовсе перестала облекать свои мысли в сложные структурные понятия и усвоила изначальную форму логического мышления своих предков, в основе которой лежит наглядное разделение явлений на причину и следствие.
        Я находил, что гораздо проще соскользнуть вниз по цепочке традиции, к примитивным обычаям давнего прошлого, тогда как прорываться вперед неизмеримо труднее.
        Мои отношения с Ирид складывались таким образом, что не я поднимался до нее, преобразуя телесное в духовное, но она опускалась до меня, не вполне осознанно отказываясь от своих преимуществ передо мной.
        Это встречное движение в известной мере уравнивало наши индивидуальности, и от этого была польза нам обоим - постепенное осознание этого приносило нам великое счастье.
        Под влиянием нашего общения своеобразно изменились и уроки Ирид детям.
        Я заметил, что ее совершенствование в области примитивного мышления и простейшей логики, бытующей в моем мире, придало ей способность гораздо лучше передавать свои мысли детям и лучше их понимать: она и сама уподобилась ребенку, стала по-детски говорить и даже вести себя.
        Для меня радостно было наблюдать, как она душой сближалась с детьми и как учительница с учениками образуют единую общность, что бывает совсем не часто.
        Вместе с тем именно занятия с детьми дали Ирид первый повод для горьких переживаний. Она стала осознавать, что у нее пропадает интерес и даже физические силы, чтобы дальше развивать детей в духовном направлении и обучать их тем вещам, которых требовали от них время и окружающее общество.
        Даже ее отношения с отцом, прежде исполненные взаимного понимания, стали несколько омрачаться. Ее потребность всем с ним делиться стала ослабевать. И напротив, в ней росла склонность к устному разговору, то есть к тому, что старец считал чем-то донельзя банальным, а попросту - пустой болтовней.
        Больше того, она пыталась (возможно, это было следствием ее нечистой совести) скрыть от отца свое соскальзывание вниз, к моему уровню, и эта атавистическая попытка лицемерия весьма сильно его ранила.
        Но самым тревожным было то, что Ирид не только отказалась от своей свободы и стала ощущать себя как часть меня, в такой же зависимости от меня, как я зависел от нее до нашего соединения, хуже того - она даже перестала ценить свою личную свободу, как нечто неотъемлемое от человеческого достоинства.
        Она даже не остановилась перед утверждением, что варварское состояние древних времен, когда женщина могла раствориться в любимом мужчине, образовав с ним единство тела и души, - что это состояние было наивысшим и благороднейшим.
        Ирид сделалась варваркой!
        Когда ко мне пришло понимание неизбежности конфликта, которому суждено было разразиться, было уже поздно. Да и не мог я своими силами остановить естественный процесс.
        Я попытался, как в первое время моего знакомства с Ирид, вновь оживить в памяти ее тогдашние мысли и речи. Я настаивал, чтобы она более интенсивно занялась со мною языком Дрома. Мне доставляло удовольствие упражняться в письменном языке ее высокого мира.
        Этот письменный язык представлял собой некий синтез буквенного и знакового языка. Материальные вещи обозначались с помощью буквенных слов, абстрактные же - знаками, причем так, что знаки, соответствующие отдельным элементам, духовным и содержательным образом группируются в знаки более высокого порядка, которые и обозначают соответствующие понятия.
        Так, прозвучавшее слово “любовь” человек может записать разными способами, в зависимости от того, как он определяет любовь - как душевное качество или чисто телесно.
        Если речь идет о первой любви совсем юного мальчика к девушке-ребенку, то пишущий, согласно своему вкусу, фантазии и представлениям, объединяет знаки бутона, сердца, восхода солнца и любовного томления в одном синтетическом знаке. Если же нужно отобразить чисто эротический вид любви, лишенной душевной составляющей, то выбираются знаки чисто анатомического характера.
        Очевидно, что этот способ ближайшим образом соответствует коллективистскому типу мышления и способам выражения, свойственным человечеству на Дроме.
        Но как я ни увлекался этой письменностью, какие ни делал в ней успехи, Ирид все сильнее влеклась к примитивному.
        Глубокая причина этого в конечном итоге коренилась в ее любви ко мне, которая заставляла ее видеть в благоприятном свете все, что было со мной связано.
        И все же мне казалось, что страсть ко мне лишь обнаружила пресыщение, уже росшее где-то у нее внутри, еще неосознанно для нее самой.
        Сходные наблюдения более общего порядка о том, что возврат к примитивному стал следствием этого пресыщения, я сделал позже - уже снова находясь на земле.
        Хочу упомянуть еще об одном обстоятельстве, весьма сильно сблизившем меня с Ирид.
        Я говорю о занятиях искусством, к которому мы оба питали особую склонность.
        При этом обнаружился интересный факт: в этой области человеческой деятельности наше с ней восприятие различалось вовсе не так сильно, как можно было бы подумать, исходя из разницы нашего с ней происхождения.
        И действительно, чем дольше я жил на Дроме, тем тверже убеждался, что общее одухотворение искусства само по себе не обязательно способствовало его расцвету.
        Более того, я находил неоспоримым, что юность человечества, которую представлял и я, с ее изначальной варварской свежестью и наивностью создавала для искусства куда более плодотворную почву, чем могла ему дать одухотворенная старость.
        Смысл одухотворения состоит в избавлении от материального. Для искусства это означает отрешение от природной эмпирики.
        Я вовсе не собираюсь утверждать, что искусство Дрома в своей отдаленности от природы не создало ничего значительного и поистине великого. Чего стоят хотя бы сооруженные на открытых местах гигантские многоцветные монументы из стекломассы, похожие на огромные соборы, - они производили сильнейшее впечатление. Их воздвигли в память тех гениев духа, что принесли человечеству великую пользу.
        И все же робость, мешавшая художникам вновь взять природу за образец для подражания, всю позднейшую эпоху вела искусство к гибели.
        Живопись, уже не создававшая пейзажей, портретов и никаких других изображений реально воспринимаемых вещей, истощала себя во все новых и новых абстрактных композициях, цветовых и графических, пока наконец чистые одноцветные поверхности - голубые, красные, желтые зеленые или белые, - не стали казаться отдыхом для глаза.
        Когда же вслед за этим пришло понимание, что обычная небесная радуга в цветовом отношении оставляет далеко позади любое произведение художника, это стало концом станковой живописи.
        Художники вернулись к исходным формам искусства: они принялись раскрашивать дома и технические сооружения чистыми светлыми красками и орнаментами в лаконичном стиле.
        Скульпторы, у которых было отнято самое для них дорогое: игра искусства с телами человеческими и звериными, не смогли найти этому никакой замены и стали создавать абстрактные фигуры фантастической формы, либо упражнялись в изобретении красивых и благородных пропорций. Таким образом, пластическое искусство тоже стало клониться к закату.
        Сдержанность, мудрое самоограничение и постепенный рост стареющего человечества - все это привело к тому, что и архитекторы оказались лишены юношеской радости в своей работе. Правда, маленькие домики и простые здания мануфактур, на которых скульпторы почти только и могли являть свое искусство, представляли собой по ритмическому соотношению пропорций лучшее, что мне приходилось видеть.
        Но больше всего в отношении силы и свежести образов пострадало поэтическое искусство.
        Сосредоточенность исключительно на духовных формах противоречит самой природе искусства. Отказ от воспроизведения человеческих взаимоотношений привел к возникновению чисто афористической, философской поэзии, хотя и исполненной глубочайшей мудрости, но не способной передать единичное, ибо непревзойденные шедевры философской поэзии восходят именно к изначальным формам традиционной литературы.
        Театральное искусство, которое черпает жизненные силы в человеческих характерах, уже давно угасло. Одухотворение материи, всего телесного ввергло его в тяжелую и неизлечимую болезнь. Когда же ложь и извращения всякого рода покинули мир, чьи благородные и прекрасные стороны это искусство показывало несчастным и ущербным людям, то и само это искусство оказалось на смертном ложе.
        Но вот музыка по-прежнему жила во времени и пространстве!
        В своих благороднейших формах она с самого начала уже была свободна от материи и свободно парила в пространстве без какой бы то ни было связи с телами, будучи первым, последним и чистейшим выражением самого творения.
        Музыка была уже тогда, когда древний человек в трехтактном ритме колотил по выдолбленному древесному стволу, когда нарастающий барабанный бой возбуждал нервы дикарей, когда трубы варварских племен гремели над полем боя, когда били литавры при пылающем катафалке героя. Она была и тогда, когда бедные маленькие канторы, сидя на органных скамьях, источенных червями, славили Бога четырехголосными фугами такого небесного звучания, что самому Богу было далеко до этих скромных музыкантов.
        Первый луч света, проникший в мир, был не чем иным, как ритмической волной. Гармония - это космический гром. Ритм и гармония вместе составляют музыку миров. Музыка присутствовала при рождении мира и пребудет вовеки.
        Чем больше Ирид всем своим существом растворялась во мне, чем сильнее ее душа приникала к моей, а тело сливалось с моим, тем больше она отгораживалась от внешнего мира. Она даже вознамерилась уволить свою служанку Окк и лишь мое твердое вмешательство удержало ее от этого шага.
        При этом тело Ирид, лицо, выражение глаз становились все прекраснее, и она манила меня все сильнее.
        Почувствовав первые признаки материнства, Ирид снова обратилась к окружающему миру. Ее серебристый голос стал похож на таинственно звучащий колокольчик. Ее шаги, каждое ее движение таили в себе некое обещание, от всего ее белоснежного тела исходил чувственный аромат цветущей, набухающей жизни. Я так и дышал блаженством.
        Большего желать было невозможно.
        Нельзя сказать, что отец упрекал ее за изменившееся мировосприятие, - слишком глубоко было укоренено в этом мире уважение к чужой свободе.
        Однако он - впервые в своей жизни - перестал понимать свою дочь, которая жила теперь в другом мире, и это непонимание росло с каждым днем.
        Визиты наши к старому Ворде сделались редкими, да и он посещал нас не так охотно, как прежде.
        Произошло нечто другое: вновь возникла фигура Фазена Отта.
        Фазен Отт, о котором я еще не упоминал, поскольку знал о нем лишь из рассказов моей подруги, появился в жизни Ирид еще до моего прихода. Это был высокий человек с тонкими чертами лица, глубокими темными глазами и мечтательным взглядом.
        Он так же питал честолюбивую мечту стать детским учителем, однако не смог достичь нужной квалификации и теперь ступил на административную стезю служащего территориального округа, к чему имел достаточные способности. В известное время он возглавил администрацию округа и слыл осмотрительным и надежным управляющим.
        Он познакомился с Ирид еще во время учебы и уже давно полюбил ее. Среди мужчин, окружавших Ирид, он пользовался ее наибольшей симпатией. Не раз она была близка к тому, чтобы уступить его тихому и безмолвному настоянию. Однако ее всякий раз удерживали от этого мысли, о которых я узнал лишь теперь.
        Фазен Отт был принужден с разочарованием отступить, и его подругой стала другая женщина. Однако их взаимная любовь продолжалась недолго, всего два года, и теперь, когда он остался один, его влечение снова обратилось к Ирид.
        Начал он с визитов к Ворде, который, будучи одним из старейших жителей округа, и без того имел с ним кое-какие общие дела.
        От старика Ворде он и узнал о странном появлении в доме Ирид упавшего с неба дикаря.
        Поскольку сказки о дикарях не печатались в газетах уже с незапамятных времен, а люди не проявляли непрошенного любопытства к делам соседей, то стало вполне возможным (на Земле это показалось бы дикостью), чтобы я прожил у Ирид годы и никто из незнакомых никогда об этом так бы и не узнал. Никакой регистрации жителей в округах, иначе как по общему числу, предусмотрено не было.
        Поскольку никаких тайн между жителями быть не могло, Фазен Отт узнал от Ворде, что Ирид ждет от дикаря ребенка.
        Далекий от того, чтобы разгневаться на Ирид, свобода которой (как и любого другого человека) была для него священна, он, тем не менее, был глубоко потрясен и, встревоженный до глубины души, все же решил проведать ее, чтобы узнать о ее судьбе.
        Однажды днем он появился у нас на пороге. Ирид встретила его радушно и представила ему меня как своего супруга.
        Фазен Отт, который уже знал, что со мной можно объясняться исключительно на детском языке, осторожно спросил у Ирид, нельзя ли отослать дикаря. Он хотел бы поговорить с нею наедине.
        Ирид покраснела до корней волос, но все же попросила меня, не понявшего и половины из их короткого разговора, оставить их. При этом она меня поцеловала. Я вышел.
        Через некоторое время я выглянул из окна и увидел, что этот человек идет по дорожке непривычно торопливым для здешних мест шагом. У садовой калитки он обернулся и бросил взгляд на наш дом. В его глазах, глазах томной косули, горел необычный огонь.
        После этого я услышал шаги Ирид. Я поспешил к ней навстречу, и - к моему несказанному удивлению - она, как ребенок, плача и всхлипывая, бросилась мне на шею.
        Еще до всяких расспросов, я понял, что ее оскорбили. Ее короткий ответ подтвердил мое подозрение.
        Во мне поднялась волна совершенно земного гнева, крайне бездуховного. Уже то, что он попросил отослать “дикаря” из комнаты, было с его стороны недопустимой дерзостью - не столько даже по отношению ко мне, как для Ирид, которая только что представила ему меня как своего супруга. Мне стоило немалых усилий сдержаться и не указать лощеному юнцу на дверь.
        Теперь же все во мне клокотало. Я вскочил, отстранив испуганную Ирид, подхватил свою висевшую у дверей крепкую трость, кликнул своего друга Туру и бросился вдогонку мечтательному святоше.
        Вскоре я увидел его впереди на лесной тропинке и сразу пустил за ним Туру, который в предвкушении охоты с лаем крутился и прыгал у моих ног.
        Умный пес, который был свидетелем разговора Ирид с этим человеком и, без сомнения, почувствовал, что между ними произошло что-то неладное, огромными прыжками кинулся за ним.
        Фазен Отт, почувствовав погоню, застыл как вкопанный.
        Огромная собака с грозным воем бросилась ему на плечи и застыла, дыша ему прямо в лицо, пока я не подошел.
        И тут я дал волю своему гневу и отхлестал этого одухотворенного господина вполне по-земному и по-варварски, между тем как Туру, повинуясь природному инстинкту, порвал в клочья его одежду в самых пикантных местах.
        Впрочем, мой поступок вряд ли можно было считать геройским, хотя человек этот ростом был не ниже меня и тоже держал в руке трость - как-никак он был застигнут врасплох, но главное - среди одухотворенных людей этого мира любое применение силы (даже в детских играх) было под абсолютным запретом, настолько, что на Земле вам пришлось бы забить человека до смерти, чтобы навлечь на себя такое же осуждение, как на Дроме - лишь за то, что вы в гневе схватили человека за шиворот.
        Фазен Отт, этот мечтатель, не имел ни малейшего опыта подобных стычек и, конечно, даже несмотря на агрессивное поведение Туру, никак не ожидал нападения с моей стороны.
        Поскольку однако, в мои планы вовсе не входило рыцарское сражение с этим наглецом, - я хотел лишь наказать его за оскорбление, нанесенное Ирид, - я повернулся и с сознанием исполненного долга зашагал к дому. Туру бежал рядом.
        Когда я рассказал Ирид о случившимся, в первую минуту она буквально потеряла дар речи, но потом на удивление быстро пришла в себя, разобравшись во всей ситуации.
        Конечно, она не могла до конца, по-земному понять мой поступок, но в ее глазах он все же заслуживал одобрения, и, несмотря на тысячелетнюю культуру одухотворения, нас разделяющую, я почувствовал, что в Ирид все же сохранилась искра этой архаической ярости, требующей возмездия на нанесенное оскорбление.
        Поскольку Фазен Отт служил в администрации округа, да не просто служил, а возглавлял ее, и заменить его, даже на время, было некому, то его отсутствие не могло остаться незамеченным - весь покрытый синяками, он не мог явиться в управление.
        Между тем на Дроме давно уже не существовало законов, применимых к отдельной личности, поэтому было невозможно, как непременно случилось бы на Земле, наказать меня за мой поступок.
        Правда, у них сохранился старинный обычай: в случае, если кто-то нанес другому значительный ущерб и пострадавший подал жалобу в совет старейшин округа, имя обидчика и его деяние предавалось гласности в собрании местных жителей. Никаких других последствий не предусматривалось.
        Однако даже это обязательное оглашение имени перед лицом сообщества воспринималось как тяжелый удар по личной свободе нарушителя. Поскольку в иных случаях никто и никогда не позволял себе даже в мыслях осуждать кого бы то ни было, то в этих особых случаях, когда от каждого требовали произнести критическое суждение, это производило очень сильное и тяжелое впечатление.
        Нам, земным людям, выросшим в условиях постоянных и нескончаемых ограничений свободы, трудно даже представить себе ту абсолютную свободу, включая свободу мыслей, которая вошла в плоть и кровь жителей Дрома, отделенных от нас многими тысячелетиями развития.
        На следующем собрании местных жителей мое имя и мой поступок были преданы гласности - случай, каких не бывало уже несколько столетий.
        Говорят, что Ворде, хотя имя его дочери не было упомянуто, глубже всего был опечален вспышкой дикой ярости, поразившей возлюбленного его дочери.
        Для Ирид этот случай был лишь поводом еще больше отгородиться от внешнего мира и еще теснее сблизиться со мной.
        Но к этому высокому счастью нашей одинокой жизни вдвоем примешивалось гнетущее сознание некой двойственности в душе Ирид.
        Ирид стояла между двух миров. Все ее прошлое, бесконечный ряд ее предков, наследие тысячелетий - все это скрепляло ее с миром, в котором она родилась. Однако внутреннее влечение, теплая привязанность, само ее сильное “я”, которому она привыкла доверять, как высшей силе, и повиноваться, как единственному закону, напротив, тянуло ее в тот варварский мир, которому принадлежал ее возлюбленный.
        К этому следует добавить и то, что теперь прекрасная профессия учительницы стала для нее источником душевного смущения.
        Но больше всего волнений доставлял ей будущий ребенок, мальчик, которого она надеялась родить.
        Зачатый в минуту жаркой и безоглядной страсти, рожденный от отца, сохранившего юную силу древнего человечества (так ей мнилось), этот мальчик должен будет унаследовать от нее раздвоенность чувств, и тогда, казалось ей в минуты мрачного уныния, он будет не обновителем стареющего человечества, а его изменником.
        В один из вечеров, после долгого дня, проведенного в задумчивости, она предложила мне прогуляться по берегу озера.
        На том месте, где она опустилась передо мной на колени при первом моем появлении, я построил скамейку.
        Мы опустились на нее, и тут Ирид принялась с жаром уговаривать меня вернуться обратно на мою планету и взять с собой ее. Там она хотела родить ребенка, вырастить его среди людей его крови и жить со мной, повинуясь ритму и настрою моего мира.
        Я возражал ей, предупреждал об опасностях космического путешествия, о том, что возвращение не гарантировано, о возможном ее разочаровании земной жизнью.
        Однако она была непреклонна. Что касается ее самочувствия на Земле, то единственное, что ей нужно - это быть со мной, если же мы не достигнем своей цели и нам суждено рассеяться в эфире или разбиться о какое-нибудь из небесных тел, то эта прекрасная смерть постигнет нас обоих одновременно, ибо она собиралась связать нас друг с другом своими волосами.
        В тот же вечер мы решили покинуть тот мир, в уже недалекую годовщину моего здесь появления.
        У нас оставалась всего одна неделя, и Ирид использовала ее, чтобы привести в порядок свои дела. Обливаясь горячими слезами, она написала прощальное письмо своему любимому отцу.
        Я тоже приписал к ее письму слова глубокой благодарности.
        Последние дни, когда дела были сделаны, она прожила словно в некоем самозабвении. Глаза ее горели каким-то жаром, ноги при ходьбе почти не касались земли, губы, уже привыкшие произносить слова, теперь молчали и лишь иногда шептали мое имя.
        Вечером последнего дня перед нашим отбытием она вошла в мою комнату, абсолютно нагая. Волосы ее, как мерцающее покрывало, струились по божественному белому телу.
        Она, как жрица, простерла вперед обе руки, и глаза ее словно излучали обетование рая.
        Я опустился перед ней на колени и поцеловал ее живот.
        Когда ночь была на исходе, мы, еще пьяные от наслаждения, спустились, обнаженные, к озеру, где стояла моя скамейка.
        Ирид заплела волосы в тугую косу, мы легли рядом, повязались ее косой, крепко обнялись и, сосредоточив все наши внутренние силы на той точке, куда оба стремились, подняли глаза на туманное облачко, где вращалась моя Земля.
        Как одно тело, объятое единой мыслью, мы лежали, слившись до полного, прежде никогда не испытанного, исчезновения.
        Когда на небе взошла заря, я почувствовал, что мое тело стало как будто легче. Я еще крепче обхватил тело моей юной жены, губы которой, словно в исступлении, искали мои губы.
        Воздух наполнился низким органным звучанием, и при первых лучах солнца наши тела отделились от поверхности скамьи.
        Я поднялся ввысь в свободном парении, охваченный чувственной страстью и радостью от того, что Ирид по-прежнему была в моих объятиях.
        Ее жаркое дыхание обдавало мое лицо. Сквозь шум в ушах, вызванный начавшейся трансфигурацией, до меня отчетливо доносился ее нежный стон и слабые звуки моего имени. Потом сознание меня покинуло.
        После всех этих событий, описание которых стоило мне стольких мук, прошло уже много лет, проведенных мною в одиночестве. За все эти годы не было ни единого дня, когда бы прошлое не вставало передо мною зримой картиной. Еще и сегодня мне приходится подавлять гнетущую душевную муку, чтобы связно изложить дальнейшее.
        Когда сознание ко мне вернулось, первое, что я почувствовал, была острая боль во всем теле. Но Ирид еще была в моих объятиях. Я с трудом открыл глаза и увидел, что мы лежим на каменистом берегу, наполовину погруженные в воду. Глаза Ирид были закрыты. Мне показалось, что на ее губах играет легкая улыбка.
        Нас окружали какие-то люди, я слышал их голоса. Потом сознание снова меня покинуло.
        Очнулся я в полумраке какой-то тесной комнаты. Мои ноздри разъедал едкий дым.
        Я опять почувствовал боль в голове и во всем теле.
        Передо мной сидела старуха, на ее желтое морщинистое лицо свисали черные пряди волос. На меня было наброшено старое истрепанное одеяло. Увидев, что я открыл глаза, она пронзительно и, как мне показалось, радостно вскрикнула и стала торопливо вливать мне в рот какую-то питательную жидкость. Он этой процедуры я снова потерял сознание.
        Проснулся я ночью. От боли я едва мог сосредоточиться и стал шарить рукой вокруг в поисках Ирид. Ее не было. Я попытался выкрикнуть ее имя, но издал только слабый стон.
        Рядом со мной кто-то зашевелился. Я услышал хриплый мужской голос. Тут ко мне снова подступило благодетельное бесчувствие.
        Так я довольно долго висел между жизнью и смертью, пока однажды утром мое состояние не улучшилось настолько, что, придя в себя, я уже больше не забывался.
        Оглядевшись, я увидел, что лежу в какой-то бедной хижине. Люди, окружившие меня заботой, составляли одну семью. Все он имели буроватый цвет кожи и лишь едва прикрывали свою наготу одеждой.
        Ирид в комнате не было. Я стал громко ее звать.
        Мне показали знаками, чтобы я замолчал и лежал спокойно.
        Более молодая из двух находившихся там женщин, казалось, поняла, чего я хочу. Она сделала своими округлыми руками характерное движение, изображая полную грудь на своем худеньком теле, подняла руку над головой в знак высокого роста, потом грустно пожала плечами и жестом указала наружу. Возможно, она имела в виду, что Ирид была где-то там, за стенами хижины…
        Прошло еще немало дней, пока слабость сил и ужасная боль в голове и всем теле лишали меня всякой возможности предпринять поиски Ирид.
        Наконец, благодаря удивительной заботе и ласковому уходу неведомых мне обитателей хижины, приносивших мне диковинные фрукты, апельсины и бананы, кормивших меня вареной рыбой и необыкновенно вкусным супом из какао, силы понемногу стали возвращаться ко мне, и однажды двое мужчин вывели, а точнее, вынесли меня под руки наружу из этой тюрьмы.
        Вокруг густела тропическая растительность. Внизу простиралась каменистая речная долина, слышался шум водопада.
        Они опустили меня на скамейку перед хижиной, рядом с которой сушилась рыболовная сеть.
        Я сидел на открытом солнце совершенно голый, каким они меня и нашли. Чтобы защитить меня от солнечных лучей, они обернули меня какой-то накидкой и надвинули на лоб соломенную шляпу.
        Об Ирид я так и не мог ничего узнать. Окружающие, с которыми я объяснялся исключительно знаками, явно уклонялись от моих вопросов или делали вид, что не понимают меня.
        Я буквально изнемогал от этой муки.
        Чуть позже, снова оказавшись в хижине, я обнаружил обрывок газеты на испанском языке, отпечатанной в Пуэрто-Кабельо, городе, которого я не знал, но по некоторым приметам вычислил, что он находится в северной части Южной Америки.
        Через несколько дней я уже настолько оправился, что мог, хоть и превозмогая сильную боль, с помощью других сделать несколько шагов.
        Еще через некоторое время, воспользовавшись крохами испанского языка, сохранившимися в моей памяти, я стал настойчиво расспрашивать этих людей о моей подруге. Мужчины переглянулись со строгим выражением лиц, потом взяли меня под руки с двух сторон и повели в маленькую апельсиновую рощу, раскинувшуюся между хижиной и рекой. Там они показали мне свежий холм, сооруженный из земли и камней.
        Я виню во всем могучие исконные силы своего организма.
        Я виню их в том, что они все-таки одолели тяжкую и мучительную болезнь, в которую я снова впал после увиденного. Виню в том, что выздоровление мое продолжалось даже и тогда, когда я в немом оцепенении просиживал целые дни на ее могиле, и потом, когда жестокая необходимость жизни вынуждала меня работать чтобы добыть себе пропитание, в конце концов сделав из меня того человека, который написал эти записки.
        notes
        Сноски
        1
        Мы никому не советуем подражать тому, как Маркус завоевал свою Ирид. Напротив, мы убеждаем читателя всегда - будь то на Земле или, быть может, на какой-то из планет Млечного пути - держаться в подобных ситуациях европейской практики. Что же касается вылазок за пределы Млечной галактики, мы настоятельно рекомендуем от таковых воздержаться, ибо о жителях тех далеких миров, равно как об их нравах и обычаях, нам покамест ничего не известно. (Издатель)