Дуглас Брайан


        Демоны степей


        (Конан)

        Глава первая
        ВЕЛИЗАРИЙ И ЕГО КОЛДУН

        Огромный замок стоял на высоком холме в устье реки Запорожки и высокомерно глядел своими рослыми, стройными башнями на сверкающие воды внутреннего моря Вилайет. В ясную погоду с крыши главной из башен можно было различить острова. И хотя чванливый этот замок был возведен совсем недавно, но слухов и россказней о нем бродило по лесам, побережью Вилайет и предгорьям Ильбарса предостаточно, - пожалуй, больше, чем об иных древних развалинах. Властелином новопостроенной твердыни был некий барон Велизарий, приплывший на эти земли с острова Ксапур на воинственных кораблях с большим отрядом, набранным из головорезов всех мастей.
        Местных туранцев барон сразу начал притеснять и облагать непомерными данями. В свирепости от барона не отставали его соратники - остроносые, смуглые ксапурцы. Говорят, Велизарий не ужился на острове, вот и отделился от родни, собрал для себя лихую дружину и отправился искать иной, достойной доли...
        Жгучей кровью залил Велизарий эти жидкие горные леса. От некоторых деревень только и остались, что черные пятна на пепелищах. Собак - и тех истребил, Говорят, даже стервятники, напуганные жуткими делами барона, не решались приближаться к тем домам, где лютовал этот человек.
        Те несчастные, нерешительные люди, что не снялись с места, а остались сидеть на прежних землях под рукою Велизария, порой ощущали себя хуже рабов. Барон разорял подчиненных ему людей поборами, а кроме того оставил за собой право чинить те непотребства, какие только вскочат на ум сумасбродному вождю. И попробуй возразить! Люди и не возражали. Даже роптать не решались.
        Единственный человек выступил против Велизария - Бертен, младший сын владыки Хорезма, который и сам зарился на плодородные земли в устье Запорожки. Но о том, что стало с неразумным храбрецом, не знал никто. Кроме, естественно, самого Велизария.
        По слухам, замок Велизария был возведен в одну-единственную ночь на человеческой крови. Находился будто бы при бароне Велизарий некий колдун. Неизвестно, злой или добрый. Здесь мнения расходились. Иные полагали, например, что у колдунов вовсе нет сердца - стало быть, ни злу, ни добру войти некуда, так что всякий колдун или зол или добр в зависимости от того, кому служит. Будто бы отдают колдуны свое сердце неизвестным богам или духам (здесь также мнения расходятся) в обмен на чародейскую силу. Сами колдуны не разбираются подчас, во благо или ко злу сотворенное ими чародейство. А недобрые люди этим, понятное дело, пользуются.
        Вот и барон Велизарий сумел каким-то образом прикормить колдуна, подарив ему побежденного в битве юнца. Правитель Хоарезма сына оплакал, но вызволять его собственными силами не решился. Объявил погибшим - тем более что и слухи доходили самые плачевные. А какие надежды лелеял несчастный отец втайне - того он прилюдно никому не высказывал. Ждал подходящего случая и верил, что произойдет невозможное, и вернется к нему юноша...
        Имелись в Хоарезме и другие люди, которые очень интересовались судьбой Бертена. Но у этих людей имелись совершенно особенные причины любопытствовать на сей счет. Поскольку вопрос О престолонаследии в Хоарезме был весьма щекотливым. Владыка этого города имел двоих сыновей, и после исчезновения (и возможной гибели) младшего у него оставался только старший. А этот старший, которого звали Хейто, в последнее время пристрастился к порошку черного лотоса. И друзья у него завелись самые для принца неподходящие...
        Впрочем, Велизарий в хоарезмийские дела особо не вникал. Ему было довольно и того, что он завоевал: нескольких деревень, поставлявших ему мел, меха, мясо и хлеб, великолепного замка, храброй и злой дружины и пленного колдуна, готового выполнять любые повеления своего господина.
        Самого колдуна, кстати, никто в глаза видел. Иные, вопреки очевидности, утверждали, будто и не было вовсе никакого дива в возведении замка. И не за одну ночь он был построен, и не чарами, а руками несчастных пленников. Как обычно и делаются подобные дела.
        Но возражали не без оснований некие очевидцы: нет, не обошлось без чародейства. Замок действительно вырос на этих землях, как будто сам собой. Кто-то срезал основание скалы под фундамент замка - ровно, будто ножом отхватил. И грохот стоял при этом, будто во время грозы. Да только небо оставалось ясным, без единой тучки... Глядь - а скала-то и обвалилась! И место ровное, гладкое, как нарочно остриженное! Чудеса! И потекла по скале кровь, ровно по человеческой щеке слеза... А кто в замке плакал собственной кровью? Кому там плакать, кому бесславно терять кровь - сок жизни - если не злополучным пленникам, чья жизнь скрепила крепостные стены прочнее любого строительного раствора?
        Говорят еще, будто колдун, дабы сподручнее творить свое страшное дело, в тот день опоил самих богов, подсыпал им одурманивающего зелья (или вызвал для них видение такой красоты и завлекательности, что и глаз не отвести, - тут мнения опять же были различны). Словом, отвернулись в тот день от Запорожки боги и ничего из творимого колдуном не увидели. Потому-то и не вмешались, не остановили дерзновенную руку.
        О том, какова дальнейшая судьба колдуна, тоже известного было немного. Предполагали различное: провалился сквозь землю, ускакал на шестиногом жеребце, лопнул от натуги, забрызгав окрестные леса пятнами черной крови...
        - В-враки в-все это, - вымолвил, плюнув от негодования, Вульфила из старого отряда Велизария. Он был одним из тех немногих, кто приплыл с бароном из самого Ксапура.
        Был этот Вульфила детиною немаленького роста и силы поистине бычьей, ума же небольшого. Однако, заметим при этом, охотников измерять ум Вульфилы почему-то не находилось, так что последнее замечание остается пока спорным.
        Разговор происходил в общей зале замка на первом этаже, где обычно столовались люди барона, за добрым местным вином, погожим вечером, когда и люди, и кони были сыты, и боги явственно довольны, так что гулкий голос Вульфилы звучал вполне мирно и дружелюбно.
        - В-вот что с колдуном с-случилось... Он н-на цепи сид-дит... С-сам видел. Страшный и костлявый, как сама смерть. - Тут он сам перепугался собственного утверждения и принялся обмахиваться охранными знаками.
        - Вечно ты скажешь, Вульфила, - фыркнул другой воин. - С тобой говорить - все равно что пить пиво с тараканами.
        - Ну вас обоих! - высказался третий, встал и вышел вон.
        Прочие засмеялись.
        Люди Велизария разговаривали о таинственных приключениях своего вождя хоть и вполголоса, но вполне свободно, ибо все здесь находились среди своих. Доносов, интриг или открытых подлостей пока что ни за кем не замечалось. Одни знали о делах барона побольше, другие - ощутимо меньше, да что с того! Боевые товарищи, они одну и ту же кровь проливали, и это, как обычно водится в подобных случаях, роднило их сильнее, нежели происхождение от единой матери.
        Среди воинов-ксапурцев и наемников с севера, которых Велизарий взял к себе уже после высадки в устье Запорожки, выделялся человек, совершенно на них не похожий - ни ростом, ни лицом, ни статью: невысокий, кривоногий, с бесстрастным темным лицом и узкими глазами - гирканец, непревзойденный лучник, острый и дерзкий на язык, хромец Арригон. Когда-то и сам он был вождем, водил в бой отважных молодцов, но после гибели своего небольшого племени, после плена почел для себя за благо оказаться при сильном бароне в качестве простого воина.
        И Велизарий не прогадал, взяв к себе этого человека. Оба они помнили тот вечер, когда воины заметили гирканца.
        Вождь возвращался с охоты, вез у седла верную собаку, и челюсти у пса были окровавлены.
        Следом скакали пятеро, один вез оленя. Роскошная голова зверя с царственными рогами мягко моталась на мертвой шее. Полная луна высоко стояла в небе. Где-то вдали выл в степи, тоскуя, зверь, но его одинокий зов не находил отклика в сердцах воинов.
        А затем, словно вырастая из каменистой почвы, перед вождем поднялась чья-то тень. Конь испугался, взвился на дыбы, захрапел; пес дернулся под хозяйской рукой всем своим сильным телом, вывернулся и, упав на землю, метнулся к незнакомцу.
        Воины уже накладывали стрелы на тетивы, готовясь убить неизвестного. У Велизария в этих краях не водилось друзей; многие туранцы желали смерти дерзкому, осмелившемуся приплыть сюда на двух кораблях и выстроить волшебный замок на берегах Запорожки. Кто знает - может быть, нашелся отважный человек, который решился пожертвовать жизнью, обменяв ее на жизнь Велизария и забрав ненавистного барона в подземный мир, к озлобленным, вечно голодным богам с черными, лоснящимися, костлявыми телами...
        Однако Велизарий остановил своих товарищей, подняв руку. И пса кликнул прежде, чем страшные челюсти успели сомкнуться на горле чужака.
        В лунном свете блеснули узкие черные глаза. Гирканец приблизился к вождю и остановился в нескольких шагах от лошадиной морды, раздувая ноздри и жадно втягивая в себя запах конского пота - как будто обонял сладчайшие благовония.
        Был он страшно тощ, но, несмотря на это, силен и жилист. Держался как воин. И бросалось в глаза, что этот человек ничего не боится: ни вооруженных людей, готовых в любое мгновение наброситься на него и убить по первому же слову своего вождя; ни воющего вдали волка, ни голода и лишений. Ко всему этому он был готов и ко всему успел привыкнуть.
        И это понравилось барону.
        - Назови свое имя, - приказал он встреченному в степи незнакомцу.
        Тот сказал:
        - Арригон.
        - Не ищешь ли ты службы, Арригон? - задал Велизарий второй вопрос.
        - Да, - сказал Арригон. Вождь протянул ему руку:
        - Садись.
        И оставив пса бежать у ног своей лошади, взял в седло невысокого, истощенного кочевника.
        Так Арригон появился в замке, что стоял в устье Запорожки и бросал вызов и окрестным правителям, и самим божествам.
        Из людей своего нового господина сдружился гирканец с наемным мечом Вульфилой из Асгарда, и вместе эта неразлучная пара производила странное, подчас даже забавное впечатление.
        Спустя две или три недели произошло событие, подтвердившее правильность выбора Велизария. Как чуял барон, что этот незнакомец, подобранный в степи, точно отбившийся от матери лисенок, пригодится ему.
        После очередного похода за данью - а походы эти больше напоминали набеги, нежели обычные наезды правителя в подчиненные ему деревни, - вернулся Велизарий с женщиной, дочкой старосты. Эта женщина послужила заменой бобровым шкуркам, которых недосчитался барон при сборе. Девушка плакала, уходя за конем барона, потому что разговоры о том, что происходит с женщинами в замке, шли самые жуткие. Плакали и родные ее, и друзья. И только один молодой мужчина не плакал. Провожал свою любимую сухими глазами, кусал губы, чтобы промолчать, ничем не выдать своего замысла.
        И никто из верных Велизарию воинов не заметил его. Только узкие черные глаза скользнули равнодушно и тотчас отошли в сторону, обратились на лошадей и собак.
        Но через день именно эти черные глаза углядели в густом кустарнике готовую сорваться с тетивы стрелу. То ли наконечник предательски блеснул в солнечном свете, то ли листья шевельнулись не так, как полагалось бы им в такой безветренный день... Только Арригон успел первым, и молодой человек, заливаясь кровью, вывалился из кустов, все еще тиская пальцами свой лук. В последний раз увидел он небо, которое затем сменилось ненавистным лицом барона Велизария. Он ничего не успел сказать, только дернул губами и умер.
        Арригон наклонился и выдернул из тела свой метательный нож с тяжелой деревянной рукояткой.
        - Должно быть, жених девчонки, - заметил он равнодушно.
        Велизарий перевел взгляд на своего нового человека. Что-то промелькнуло в глубине его зрачков. И он сказал:
        - Этой девчонкой я уже натешился. Хотел отдать ее моему колдуну, но, может быть, ты захочешь?
        Арригон молча кивнул; на том их разговор и закончился.
        Вечером ему привели девушку. Арригон посмотрел на нее безразлично, показал место - где спать, добавил, что отныне она будет стирать ему одежду, шить для него, собирать ему вещи перед походом. Она подергала углом рта, ожидая продолжения, но Арригон ни разу к ней не притронулся. Он презирал рабынь и никогда не осквернял свое тело прикосновением к ним. Для любви существуют свободные женщины, которые считают, что дарить мужчине ласки - радость и смысл их жизни. Нет ничего гнуснее, чем владеть телом, которое содрогается от отвращения или - того хуже - лежит под тобой безразличнее матраса.
        Разговоры о колдуне занимали Арригона чрезвычайно. Гирканец никогда его не видел, но, будучи суеверным, обожал пугать самого себя жуткими историями. Слушает грозный воин - и лицо у него делается, как у ребенка, наивным и доверчивым. Потому что чудеса и истории о волшебниках - это те области, где любой, самый храбрый и сильный боец оказывается не крепче дитяти. Гирканец искренне любил сказки. Особенно страшные.
        На Вульфилу зашикали было: не говори зря, чего не знаешь! Как это колдун может на цепи сидеть! Кто бы это смог такого могущественного чародея пересилить?
        Но Вульфила стоял на своем крепко:
        - Г-говорю в-вам, ос-с-слы... С-сам в-видел!
        И выходило из рассказа косноязычного Вульфилы, будто пересилил барон Велизарий колдуна, перехитрил его и посадил на цепь, под замок. Чтобы, значит, всегда под рукой был и услужить своему барону мог, когда потребуется. Заклят воробьиным словом. (Что это за слово, никто не знал, но в существовании оного не сомневались). Где-то поблизости, в подземелье замка, черном и мрачном, о каком и помыслить-то страшно, этот самый колдун скрежещет от лютой ярости желтыми зубами. А зубы у него длинные. Как сотрет их до самых десен, так начнет свою цепь глодать... Вот тут-то и надо ухо востро держать. Поскольку зубы у него лошадиные, а вот десны - железные. Деснами он вернее цепь перегрызет.
        Вот оно как на самом деле обстоит. А кто не знает - тех просим помолчать.

        * * *

        Дружинники жили, как кому больше по душе: кто в общей зале, где и веселее, и теплее, и к котлу поближе, а кто отгороженно, ибо многие обзавелись наложницами и подругами и не всякий любил свою забаву выставлять на всеобщее обозрение.
        Арригон предпочел обитать от всех остальных отдельно. Не ради себя - сам-то он вырос в большой юрте, где поневоле вся жизнь проходит на виду (степняки только умирают в одиночестве). Нет - ради этой женщины, Рейтамиры, которую взял себе.
        Рейтамира предпочитала не показываться на людях. Пряталась, как могла, скрывалась за занавеской. Зная нрав ее господина, Рейтамиру и не трогали. Даже заговаривать с ней не решались, если случайно встречали возле колодца или на реке, - себе дороже выйдет. Посмеивались, конечно, но втихомолку. И ждали - ждали, пока девушка-недотрога приестся грозному степняку.
        "Д-долго ждать п-придется", - предрекал хорошо понимавший Арригона Вульфила. Даже если гирканцу надоест молчаливая, всегда печальная Рейтамира, если предпочтет обходиться без ее услуг, лишь бы не видеть этих заплаканных глаз и кислого лица, - вряд ли Арригон отошлет ее. Из одного только упрямства.
        Впрочем, никто даже не догадывался о том, как на самом деле складываются их отношения. Арригон знал, что рано или поздно отпустит Рейтамиру от себя. Но не спешил с этим. Рейтамира нужна была ему не для развлечения - пустую забаву легко отыскать и на стороне, и не ради услужения - с такой работой воин легко справлялся и сам. С этой женщиной Арригон хотел когда-нибудь (когда полученных от Велизария денег будет довольно) уйти в Гирканию, положить основание новому роду, коль скоро все его родные погибли в одной из многочисленных стычек между кочевыми племенами (такое случалось в Гиркании сплошь и рядом, когда оскудевали после засушливых лет пастбища).
        С течением дней, очень постепенно, начал Арригон понимать, как ему повезло. Непозволительно повезло. Богами замышлялась Рейтамира для долгой семейной жизни, для большого дома, для множества детей. Она была спокойной, тихой, работящей. Только вот плакала по ночам, да и днем нечасто улыбалась. Но даже сейчас было очевидно, что таится в ней огромная щедрость. Кажется, стоит ей только развести руками - и градом посыплются из рукавов пироги, птицы, цветы и спелые плоды.
        И все это, мечталось Арригону, будет принадлежать ему. Только не следует спешить. Вся жизнь еще впереди.
        Арригон приносил ей горячую похлебку в горшке от общего котла, иногда мясо, сыр, следил за тем, чтобы хватало хлеба. Как-то раз принес молока и попросил сквасить.
        После нарадоваться не мог. Умные руки у этой рабыни. Стоило рассказать, как приготавливали простоквашу в юрте его матери, как Рейтамира, глядишь, и сама спроворила нечто подобное. А у кушанья, в которое женщина вложила частицу себя, всегда особый вкус.
        Вечерами они подолгу разговаривали. Вот уж чего Арригон, гордый гирканец, никогда не ожидал, так это подобного поворота событий: что будет он сидеть напротив женщины - существа, которое в его племени считалось чем-то немногим выше собаки, - поочередно с нею обмакивая хлеб в простоквашу, и вести степенные беседы... О чем они говорили? Да о том, что достойно обсуждения с почтенным мужем, с равным себе воином, с вождем! Об обычаях и разных богах, почитаемых у разных народов. О воспитании детей (даже об этом!). И вот что выходило дивно: столь различно растят детей в Туране и у гирканских степняков, а вырастают из этих детей совершенно одинаковые взрослые. Ибо благородство и подлость, чистота и грязь на поверку везде оказываются одними и теми же. Хорошая хозяйка - везде хорошая хозяйка: если управляется с крестьянским двором, то справится и со степной юртой. Храбрец и воин остается таковым и на корабле, и на суше, и в седле...
        А это означало, что Рейтамира приживется в степи. Арригон радовался этой мысли. Чем больше проходило времени, тем больше утверждался он во мнении, что под рукою у Велизария им с Рейтамирой нового рода не основать. Придется покидать барона, оставлять привычное уже дружинное житье и уходить вместе с женою в новые земли - в такие, где не видали еще люди ни самого Арригона, ни Рейтамиру, где никто не станет шептаться у них за спиною.
        Вот об этом и завел он речь как-то вечером.
        Разговор как-то незаметно вывернул на эту дорожку.
        Поначалу Арригон задумчиво беседовал словно бы сам с собою: и о колдуне, и о Вульфиле косноязыком, который, кажется, знает куда больше, нежели говорит, о жестоких богах и о богах милосердных. Арригона не на шутку удивляло то обстоятельство, что многие поклоняются этим божествам милосердия, способным исцелять тела и души страждущих.
        - Никогда этого не понимал, - горячился Арригон. - Иной раз, как глянешь кругом, так и кажется - кого тут целить-то! Мир зол и жесток, моя Рейтамира, и по мне, так стоило бы сперва провести по нему огненной метлой, а после залить все раскаленной лавой. Ну уж если кто-нибудь после этого уцелеет - тех, конечно, милосердно целить, по всем правилам. Ибо эти уцелевшие напуганы будут сверх меры, а испуганный - кроток И хорошо внемлет словам поучения...
        Рейтамира тихо улыбнулась в ответ.
        - Хорошо, что не тебе решать такие вещи, господин. Боги не так суровы, как ты...
        - Как ты можешь говорить такое после всего, что над тобою учинили! - горячился Арригон. - Ни отец твой, ни родичи - никто не вступился, когда уводил тебя барон! Один только глупый юнец посмел поднять руку на Велизария - тот, может быть, по неведению оказался бесстрашен, не знал, как покарают его за это!
        - Знал, - молвила Рейтамира. - Ради одного только этого юноши следовало бы богам смотреть на наш мир благосклонно...
        И ее глаза тотчас наполнились слезами.
        - Вот ты как заговорила! - рассмеялся вдруг Арригон. - Теперь ты за богов решаешь!
        - За богов не надо решать, они сами лучше нашего знают... - отозвалась Рейтамира. - Прости мне дерзость, господин, но хочу спросить: как ты полагаешь жить со мною дальше?
        - Уходить нам с тобой надо, - сказал Арригон просто. - Вот завтра и пойдем. Вещей у нас тут немного, брать с собою почти что и нечего...
        - Я пошла бы за тобой хоть на край света, господин, да найдется ли такое место, где нас примут? - проговорила Рейтамира совсем тихо. - Сдается мне, отовсюду станут нас гнать, решат, что приносим беду...
        - А мы не пойдем к людям, - сказал Арригон. - Больно сдались они нам!
        В эту ночь они легли спать вместе и, обнявшись, долго шептались. А потом вдруг послышался странный гул, и Арригон тотчас разлепил ставшие уже тяжелыми веки.
        Кто-то пробежал по длинным переходам замка, почти бесшумно. Затем донеслись голоса. Здесь часто по ночам разговаривали: слышны становились приглушенные дневными заботами звуки подземелья, где переговаривались стражи и где, по слухам, томился тот самый колдун. Иногда долетали выкрики игравших в кости солдат. Случалось, ходили и бегали по коридору.
        Но сейчас Арригон каким-то звериным чутьем почуял страшную опасность. Он разбудил Рейтамиру, велел ей одеваться. Она, по обыкновению, ни о чем не спрашивала - делала, что было велено, и помалкивала. Оба осторожно выбрались в общую залу, где спали воины.
        Арригон растолкал Вульфилу. Громадный воин преужасно всхрапнул во сне и вдруг вскочил, выпучив бешеные глаза.
        - Ч-что?!.. - вскрикнул он хрипло и вдруг узнал Арригона. Постепенно успокаиваясь, он шумно перевел дыхание. - Р-разбудил, д-дурак п-про-клятый!.. Что т-тебе понадобилось, к-колченогий?
        - Тихо! - Арригон бесшумно снял со стены оружие Вульфилы. - Одевайся и бери. Идем. Деньги есть? Захвати с собой.
        - К-куда т-тебя несет? - бормотал Вульфила, затягивая пояс и упихивая за пазуху тощий кошель, где брякало совсем жиденько. - В-вот ос-сел бессонный!
        По замку снова прошелся гул, как будто вдали стонал раненый великан. Вульфила замер, прислушиваясь.
        - Ч-что это? - прошептал он совсем другим голосом. Теперь даже могучий и не обремененный заботами Вульфила выглядел испуганным.
        - Не знаю, - сердито отозвался Арригон. - Что-то происходит... Что-то, от чего лучше держаться подальше.
        Вульфила пожал плечами, однако возражать не стал. Все трое осторожно двинулись к выходу. Рейтамира жалась к Арригону, и он чувствовал, как она дрожит. Он крепко держал ее за руку всей кожей ощущая: сейчас... сейчас... вот-вот, казалось ему, начнется что-то страшное, Поднимется суматоха, и в общей свалке Рейтамиру могут оторвать от него. Поэтому он сжимал ее руку изо всех сил, и вдруг услышал, как она тихо повторяет:
        - Больно... ты делаешь мне больно...
        - Прости. - Он ослабил хватку.

        * * *

        Они быстро бежали по переходам к наружной двери, которая была в этот час заперта. Четверо стражников, охранявшие в эту ночь ворота замка, беспечно спали. И то правда: от кого охранять-то? в завоеванной стране, где даже белки - и те ощутимо храбрее мужей? Да еще за крепкими засовами! Да еще заколдованный замок!
        Арригон, не смущаясь, снял с пояса у одного из спавших ключ, вставил в замочную скважину и начал поворачивать. Поднялся дьявольский скрежет, который мог бы пробудить и мертвеца. Что и произошло - причем незамедлительно.
        - Эй! - зашевелился стражник. - Эй, что тут... Это ты, колченогий? Ты что тут...
        И вдруг по всему замку поднялись отчаянные крики. Сразу ожила и наполнилась шумом и светом ночь, только что безмолвная и черная. Гремело оружие, беспорядочно топали ноги, кто-то спотыкался и падал, раздавались панические крики. Потом пришла волна жара. Огонь поднялся как будто сразу отовсюду.
        Вульфила отшвырнул стражника, а Арригон распахнул ворота. Беглецы выскочили в черноту, а за их спиной уже рвались в небо оранжевые языки пламени, и пожар, мгновенно охвативший весь заколдованный замок, торжествующе заревел на ветру.

        * * *

        Из пылающей крепости спаслись очень немногие. О гибели Велизария даже и не говорили: все каким-то образом сразу поняли, что барон мертв. Будь он жив - не загорелся бы и замок...
        - К-колдун в-вырвался, - молвил Вульфила, обтирая широкой ладонью вспотевшее лицо. Багровые отблески плясали в его глазах, перебегали по вспотевшему лбу. - В-вон в-взлетает... В-вон его хв-вост...
        Рейтамира стояла чуть в стороне и смотрела на пламя не мигая. Ее охватило странное чувство торжества, едва ли не восторга. Она смотрела, как погибает, как корчится в веселом лютом пламени ненавистный замок, - и не могла наглядеться. Ей казалось, что душа ее расправляет крылья, доселе смятые чужой безжалостной рукой. Еще немного - и она бы взлетела над пожаром, уподобляясь Черной Птице, той, что прилетает кружить над павшими в бою, а после разносит вести родным. Зловеще, протяжно кликал в ее душе птичий голос: "ме-ертв! ме-ертв!" Умер барон Велизарий...

        * * *

        Человек, послуживший причиной всего этого переполоха, стоял, никем не замеченный, в тени огромного дерева. Был этот человек молод и высок ростом; пламя выхватывало из темноты его длинные черные волосы, спутанные, как грива дикого коня, и то и дело сверкали в темноте ярко-синие глаза. Его веселило разрушение, которое он причинил.
        Разговоры Рейтамиры о милосердии, наверное, встретили бы у него полное непонимание. Ему ничуть не жаль было погибших в огне дьявольского пожара воинов. Во-первых, воин для того и берет в руки оружие, чтобы когда-нибудь погибнуть. А во-вторых, по слухам, эти люди служили человеку жестокому и - что гораздо страшнее обычной человеческой жестокости - заключившему сделку с колдуном.
        Конан из Киммерии побывал при дворе правителя Хоарезма. Случилось это, можно сказать, совершенно случайно: преследуя буйных запорожских козаков, с которыми были у киммерийца свои счеты. Раненый в глупой уличной потасовке, где какой-то глупый воришка пырнул его кинжалом, он застрял в Хоарезме. Мечась на постели в доме добросердечной женщины, которая рассчитывала получить от спасенного воина некоторое количество золотых (а заодно, быть может, и теплой ласки, ибо красивая внешность и внушительные стати варвара произвели на нее сильное впечатление), Конан изрыгал страшнейшие проклятия дураку, который посмел нанести ему увечья.
        В конце концов "увечья" были залечены, от ран не осталось и следа, и Конан поднялся с постели, очень недовольный. Женщина получила десяток золотых, поскольку попросила об этом. На большее ей рассчитывать не приходилось.
        И тогда она, угощая его вином и тихонько пристраиваясь поближе к иссеченному шрамами могучему плечу киммерийца, проговорила:
        - Как ты собираешься жить дальше, Конан? Киммериец метнул на нее удивленный взгляд.
        - Ты вылечила меня, спасибо. Я тебе заплатил - разве ты чем-то недовольна?
        - Я всем довольна, - ответила женщина, немного обиженная.
        Она не понимала, почему не нравится этому человеку. В представлении хоарезмийцев жировая складка на животе, пышная, колышущаяся грудь и круглое лицо были признаками неотразимой женской привлекательности. Конану же нравились женщины крепкие, с тонкой талией. И не такие назойливые.
        А эта, несмотря на всю ее добросердечность, становилась просто невыносимой. Так и липла, точно халва к пальцам приклеивалась.
        Конан чуть отодвинулся.
        - Ты добрая, - сказал он нехотя, - но то, как я буду жить дальше, - не твое дело.
        Она глубоко вздохнула.
        - Я забрала у тебя все твое золото, - сказала она притворно-покаянным тоном.
        Киммериец фыркнул, как конь.
        - Этого добра сквозь мои пальцы утекло уже немало. Можешь не печалиться обо мне, добрая женщина. Я всегда найду, где заработать. Крепкие руки и добрый меч не остаются без дела.
        - Об этом я и хотела потолковать с тобой, - кивнула женщина и отодвинулась, смирившись с тем, что варвар отказывает ей в ласке. - Наш правитель недавно потерял младшего сына.
        - Невелика беда, если старший еще жив, - сказал Конан.
        Но женщина видела, что варвар весь подобрался, и взгляд у него изменился - стал куда более внимательным.
        Довольная произведенным эффектом, она продолжала:
        - Старший жив, но глуп и не вполне здоров. У него бывают сильные припадки падучей болезни, так что правитель из него получится дурной. Да еще, по слухам, он полюбил порошок черного лотоса... А еще, говорят, что он участвует в тайных магических обрядах...
        - Вот гадина, - сказал Конан.
        - Он угодил прямо в лапы тайных магов, - проговорила женщина. - А они мучают его. Пользуются болезнью несчастного Хейто - так зовут его, наследника нашего, - и совершенно завладели его совестью... Впрочем, все это только слухи, ты понимаешь. Но одно очевидно: Хейто очень болен.
        - Никогда не сочувствовал страданиям правителей, - проворчал Конан. - И когда сам сделаюсь королем, они от меня этого не дождутся. Короли тоже никому не сочувствуют. В этом они сходны с наемными мечами.
        Женщина пропустила сию решительную тираду мимо ушей, отнеся ее на счет молодости своего собеседника.
        - Ты слушай меня внимательно, не отвлекайся, - строго молвила она.
        - Я не отвлекаюсь, - рассердился варвар. - Старший сын болен и продался каким-то магам, которых никто в глаза не видел, а младший пропал. Вероятно, следует отыскать и вернуть отцу младшего, если старший такая дрянь. Правитель Хоарезма заплатит за освобождение любимого сынка хорошие деньги.
        - Ты понял! - обрадовалась женщина. - Да, наш бедный Бертен в плену.
        - Или погиб, - добавил варвар.
        - Нет, - женщина вновь приблизилась к Конану и жарко зашептала ему на ухо: - Нет, он жив и томится в плену, в страшном плену! Когда барон Велизарий, гнусный разбойник и колдун, высадился в устье Запорожки, только один наш молодой господин, только Бертен, решился бросить ему вызов с малым отрядом, который был положен младшему сыну правителя. Барон захватил его и теперь кормит его душой своего ручного колдуна.
        - Или же он погиб, этот ваш Бертен, - упрямо повторил Конан.
        - Предложи свой меч нашему правителю, - сказала женщина. - Он щедро заплатит тебе даже за попытку освободить Бертена из жуткого, безнадежного плена. Попытайся!
        И Конан последовал доброму совету - почему бы и нет, в конце концов? На следующий день он появился во дворце и был представлен пред очи скорбного отца.
        Правитель Хоарезма был еще не стар, из чего киммериец сделал вывод о возрасте его младшего сына - лет шестнадцати, почти мальчик. Конан поморщился при одной мысли об этом. Ох уж эти чванливые юноши, дети правителей! Если Конан Киммериец когда-нибудь сделается королем, своего сына он будет воспитывать в строгости. Никаких сумасбродных вылазок. Никакого личного отряда, собранного из юных головорезов и готового идти за своим предводителем в огонь и воду.
        - Мне сказали, что ты скорбишь, государь, - проговорил варвар бесстрастно. - Что ты потерял младшего сына и многое отдал бы за то, чтобы вернуть его и прижать к своему отцовскому сердцу.
        Обветренное загорелое лицо варвара выглядело равнодушным, и печаль царапнула сердце правителя шершавой ладонью. С каким безразличием говорят теперь люди о его боли! Как будто сами они никогда не теряли близких и не знают, что такое - утратить дитя.
        - Люди рассказали тебе правду, чужестранец, - отозвался правитель, проводя рукой по черной с проседью бороде. - Если ты можешь помочь мне, то рассчитывай на хорошую награду, только не проси места при моем дворе.
        Мгновенный взгляд синих глаз полыхнул в зале для аудиенций, как молния. Едва заметная усмешка коснулась губ киммерийца.
        - Благодарю за щедрое предложение, владыка, - отозвался Конан, - но я никак не могу занять пост при твоем дворе, поскольку не желаю осесть на одном месте, сделаться грузным и ленивым. Даже визирь не может завоевать себе королевство. А бездомный наемник - может. В этом разница между жирным визирем и бездомным наемником.
        Правитель хотел было возразить, что его неправильно поняли, что он, напротив, никакого места при дворе не предлагает этому безродному бродяге, - но... что-то в ледяном взоре синих глаз остановило его. Внезапно он понял, что наземный меч насмехается. Под личиной бесстрастного, туповатого солдата скрывается изворотливый ум прирожденного жулика и вора.
        Как ни странно, это открытие наполнило хоарезмийского владыку надеждой. Именно такой человек в состоянии освободить его Бертена. Если юноша еще жив.
        - Я рад, что мы с тобой мыслим одинаково, - кивнул правитель. - Потому я и держу при себе жирных визирей, а хищных зверей отправляю подальше, поручая им различные дела, достойные их доблести.
        Тут Конан впервые за время аудиенции широко улыбнулся и протянул руку к слуге, чтобы тот вложил ему в пальцы бокал с вином.
        - Расскажи мне об этом Велизарий, - попросил Конан. - Болтают, будто у него на службе настоящий колдун, который пожирает человеческие души...

        * * *

        В родной деревне Рейтамиры говорили о пожаре. Зарево полыхало по всему небу. До восхода оставалось еще несколько часов, но уже сейчас было светло, как на рассвете. Только страшное солнце всходило на западе. Люди толкались во дворах, задирали головы к небу, переговаривались.
        Мать девушки тихо плакала. Она была уверена в том, что ее Рейтамира погибла. Если еще раньше не умучал ее кровавый барон, не истерзали бессердечные солдаты, то теперь-то уж точно настигла ее злая смерть.
        Прочие думали совсем о другом.
        - Если барону конец, то, значит, мы свободны!
        - Стало быть, и дань можно не готовить...
        - А тот знатный юноша, сын правителя Хоарезма, - должно быть, и он тоже теперь мертв.
        - Он и прежде был мертв, - авторитетно возразил последнему сплетнику деревенский староста. - Его колдуну скормили, забыл?
        - А если не скормили?
        - А если правитель Хоарезма решит, что это мы спалили замок и извели его сына?
        - А если правитель Хоарезма пойдет на нас войной?
        Мысли крестьян переходили от одного мрачного предположения к другому. Так уж устроены были эти люди: едва только придет в голову светлая мысль, как мрачные тучей прогоняют ее, словно туча воронья, набросившаяся на кроткую голубку.
        И вдруг все разом замолчали.
        На дворе показалась Рейтамира. Никто из крестьян не понял, когда и как она пришла сюда. Просто вдруг выступила из темноты. Уже и оплакать ее успели, и счесть мертвее мертвого, а она - живехонька! Платье на ней хорошее, волосы вымыты и убраны под расписной убор, взгляд ясный и строгий. Словно судить своих родных явилась, нарочно покинув Серые Равнины. И с нею - двое, оба при оружии, один колченог и косоглаз, другой обилен телом, могуч и косноязычен.
        Деревенские расступились, давая ей дорогу. Мать попробовала было виться возле дочери, видя, что та не только жива-здорова, но и процветает, но девушка едва удостоила взглядом родных.
        Решительно отстранила ее Рейтамира, сказала: - Поздно - я уже замужем. Без моей воли меня отдали, и теперь не невольте - ухожу.
        Когда это слово - "замужем" - прозвучало столь отчетливо и откровенно, Арригон заметно вздрогнул. Рейтамира не была его женой. Они даже не разговаривали о ее возможном замужестве. А с ее уст сорвалось так, словно она давно уже видела себя супругой Арригона и ничего другого для своей жизни не мыслила.
        Гирканец почувствовал, как грудь его расширяется, наполняется теплом. С женой и другом он начнет новую жизнь. Если только отыщут они землю, куда можно будет поставить ногу и воткнуть первый кол, вокруг которого вырастет большой шатер...
        - Куда же ты пойдешь, моя горемычная!.. - завела было снова мать, и опять остановила ее Рейтамира:
        - Я за мужем моим не горе мыкаю. Уважай и ты меня - перестань по мне плакать.
        И попросила отдать ей приданое, которое до сих пор хранилось в плетеной корзине и девичьей комнатке, которую Рейтамира делила с сестрами. Повинуясь сердитому окрику отца, мать доставила корзину, в руки отдавать не стала, поставила к ногам дочери и боязливо отодвинулась. Оба воина стояли за спиной Рейтамиры неподвижно, точно изваяния, но ощущение смертельной угрозы исходило от них так явственно, что его, казалось, можно было потрогать руками.
        Младшие и двоюродные сестры украдкой поглядывали на Рейтамиру - кто завистливо, кто сердито: думали разжиться вышитыми рубашками из сестриного рукоделья, а она, гляди ты, вернулась и все забрала! И попробуй возразить, хотя бы тихонечко: тот рослый спутник Рейтамиры, Вульфила, хоть и поглядывает весело, а спорить с ним не все-таки не стоит, такой в землю кулаком вобьет и сверху разровняет, чтобы и следов не нашли!
        В свете пожара спешно погрузили на телегу
        хлебы, баклажку с молоком, короб с полотнами, предназначенными для свадьбы Рейтамиры (вот и пригодились!), а разбойник Арригон уже впрягал лошадь деревенского старосты - самую откормленную и лучшую. И все это молчком, без всякого почтения к хозяевам. Можно сказать, открытый, откровенный грабеж!
        Выезжали со двора, скалясь стрелами, готовыми сорваться с тетивы. Да только здесь можно было и не скалиться. Не посмели в этой деревне противиться лихоимству и самоуправству Велизария - не осмелились и Арригону возражать. Что за люди, в самом деле! Стоит ли сожалеть о них!

        * * *

        Не многое сумел рассказать о Велизарий и его колдуне правитель Хоарезма. Передал Конану некоторые слухи, а заодно вручил ему баклажку с горючей водой. Воду эту изготавливали в Вендии, и секрет ее состава сохранялся в глубокой тайне.
        - Хранил, как величайшую драгоценность, - сказал киммерийцу правитель и глубоко вздохнул. Его ухоженная, густая, черная с проседью борода колыхнулась, и в ней вдруг вспыхнули вплетенные в пряди крошечные кольца с драгоценными камнями. Точно росой была присыпана борода правителя, росой, озаренной рассветным солнцем.
        Конан ухмыльнулся собственным мыслям, но вслух проговорил совсем другое:
        - Расскажи мне, как пользоваться этой твоей величайшей драгоценностью.
        - В этой воде, кроме сорока обычных ингредиентов, которые в сочетании производят жидкость, способную загореться при соприкосновении с воздухом, есть еще сорок первый, нечеловеческий и неземной. Откуда берут его вендийца - остается их неразрешимой загадкой. Ни один человек не расскажет об этом чужаку. Скажу даже более: об этом сорок первом элементе вендиец-мастер может сообщить только своему преемнику. На всю Вендию мастеров таких - не более десятка.
        - Должно быть, эта штука стоит целое состояние, - сказал Конан задумчиво, взвешивая на руке баклажку.
        Правитель Хоарезма на мгновение насторожился, и камни в его бороде погасли, когда он опустил голову. Но Конан быстро улыбнулся, блеснув зубами.
        - Не бойся, правитель! Ты подумал о том, что этот пройдоха-киммериец украдет твою вещь и продаст ее на рынке?
        Отец, потерявший сына, в ответ безмолвно кивнул.
        Конан хмыкнул.
        - Твое предположение не оскорбило меня, потому что подобная мысль промелькнула у меня в голове. Однако любопытство и желание увидеть, как в волшебном пламени сгорит колдун, гораздо сильнее алчности. К тому же, ты ведь щедро вознаградишь меня, не так ли?
        Правитель молча приложил к груди растопыренную руку.
        - Не сомневайся!
        Конан скорчил гримасу. Когда имеешь дело с сильными мира сего, следует быть настороже: никогда нельзя знать наверняка, что выкинет титулованная особа. Иные попадались довольно неприятные - вероломные и жадные. Но случались и щедрые. И таковых обычно больше. Нужно только припугнуть их как следует.
        - Я не сомневаюсь, владыка, - молвил Конан. - Расскажи мне теперь о том, как пользоваться этой волшебной водой.
        ...И никто бы потом не посмел сказать, что киммериец применил полученную ценность не во благо!
        Пробравшись к замку, Конан несколько часов наблюдал за ним. Ему, не раз проникавшему в хорошо охраняемые дома вельмож и богачей, не составило труда выяснить, каким образом несут здесь охрану, как часто сменяются стражи и каков порядок прохождения ими по стенам. Ничего особенного.
        Впрочем - чему удивляться! Местное население сплошь состояло из трусливых кроликов и глупых баранов (такова была характеристика, которую Копан без колебаний дал жителям этой области, позволившим Велизарию покорить себя и покорно платившим дань этому разбойнику). Естественно, ни один баран не осмелится даже помыслить о том, чтобы проникнуть в твердыню волка.
        Воины Велизария - такие же волки, как и их господин, - не могли относиться к покоренным крестьянам без пренебрежения. Замок охранялся, скорее, как дань традиции, ради того, чтобы среди воинов не падала дисциплина. Ну еще и для того, чтобы твердыня действительно выглядела неодолимой.
        Ха! Конан ухмылялся и скалил зубы. Для человека, родившегося среди голых заснеженных скал Киммерии, отвесные стены никогда не представляли достаточной преграды. Сняв сапоги и сунув их за пояс, киммериец босиком подобрался ближе к стене. Еще одна беглая тень среди множества колышущихся темных пятен, плодов соития таинственного лунного света и густой листвы деревьев и кустов. Никто ничего не заметил. В замке царили тишина и спокойствие.
        Конан хмыкнул еле слышно. Его вытянутая рука коснулась камней стены. И тут киммерийца ожидала первая неожиданность: прикосновение отозвалось неприятной дрожью в кончиках пальцев, и короткие волосы на загривке варвара поднялись, щекоча кожу. Он ощутил присутствие магии.
        Эта способность была у Конана врожденной. Он никогда не задумывался о том, имеется ли нечто подобное у других людей. Многие животные чувствуют близость потусторонних сил: кошки выпучивают глаза и застывают в неподвижности, созерцая никому из людей не видимый объект; собаки начинают выть и тоскливо скалить зубы, заранее признавая свое бессилие перед не-
        ведомым, от которого даже хозяин не сможет их защитить; кони ржут, бесятся, встают на дыбы и лупят по воздуху копытами... Так почему бы дикому, "нецивилизованному" человеку не реагировать на близость нечистых сил?
        Нет таких законов природы, которые помешали бы киммерийцу воспринимать близость магии!
        Конан содрогнулся и нащупал баклажку с волшебной горючей жидкостью, как будто хотел обрести в ней поддержку. Отчасти ему это удалось. Теперь он больше не сомневался в своей цели.
        Умелые ловкие пальцы рук и ног быстро находили опору в каменной кладке. Прижимаясь к стене всем своим могучим телом, варвар быстро поднимался наверх. В нескольких локтях от края стены он замер, ожидая, пока сверху простучат сапоги. По расчетам варвара, это должно было произойти уже скоро.
        Но что-то задержало часовых. Видимо, сцепились языками где-нибудь возле башни, где встречаются два поста. Киммериец скрипнул зубами. Долго еще ему тут висеть? Скоро выпадет роса, станет холодно. Конечно, не киммерийцу бояться ночной прохлады, особенно здесь, в теплом климате, но все-таки это было неприятно. К тому же забираться наверх по влажному камню будет немного труднее. Можно поскользнуться. Конан был высокого мнения о своих способностях скалолаза, но, с другой стороны, никогда не позволял себе расслабляться в таких делах полностью: и на старуху бывает поруха. Особенно если старуха никакого подвоха не ожидает и ослабляет бдительность, начинает допускать небрежности. Тут-то все и случается... А в свете того, что Конан успел узнать о Велизарий и его колдуне, очень не хотелось бы неожиданностей. Лучше бы уж ничего не случалось из незапланированного.
        Солдаты - страшные сплетники, с досадой думал Конан. Говорят, будто самые жуткие сплетники - женщины из гарема, но ни одна наложница, ни один евнух и в подметки не годятся в этом отношении солдату, воинственному наемному мечу.
        Отчасти это можно понять. Евнухи сплетничают из свойственной им склонности плести интриги и от подавленного властолюбия: перемывая кости владыкам, они чувствуют себя как бы у кормила власти. Женщины болтают, потому что они любопытны. Но солдаты обмениваются сведениями потому, что зачастую от правильного понимания ситуации зависит их жизнь. Ну и все прочее, что было сказано о женщинах и евнухах, солдатам присуще не в меньшей степени.
        Наконец сплетники разошлись. Сапоги протопали над головой приникшего к стене варвара. Конан еле слышно вздохнул. Никогда не думал, что стук сапог стражи отзовется в его сердце такой радостью!
        Когда шаги удалились, Конан в несколько рывков преодолел остаток пути и гибко, как кошка, забрался на стену. Огляделся по сторонам и метнулся к лестнице, выводящей на внутренний двор замка. Там тоже все было тихо.
        Кони услышали шаги, и один тихонько всхрапнул, но на этот звук никто не обратил внимание. Темная неслышная тень пробежала, прижимаясь к стенам, через двор, и скрылась в дверном проеме.
        Теперь следовало понять, где Велизарий держит своего колдуна. Если слухи верны, и барон заточил мага в своей крепости как невольника, то колдун должен обнаружиться где-нибудь в подземелье. Ничто не указывает на то, что Велизарий станет нарушать эту добрую традицию - прятать пленников в замечательно сыром, темном и вредном для здоровья подвале.
        Конан скрипнул зубами, вспомнив свое знакомство - по счастью, не слишком долгое, - с подобными темницами. Свет киммерийцу не требовался - он недурно видел в темноте. Осторожно ставя ноги на склизкие ступени, варвар начал спускаться под землю.

        * * *

        Мрак и сырость становились все гуще, так что в конце концов даже киммериец стал задыхаться в этом тяжелом воздухе. Ко всему прочему добавились нездоровые испарения. Здесь пахло, как в гнилом болоте.
        - Как в гнилом болоте, где сдохла корова, - уточнил Конан, обращаясь сам к себе.
        И почти тотчас из полной темноты ему ответил тихий, сиплый голос:
        - Кто здесь?
        - А! - обрадовался киммериец. - Берегись, проклятый колдун!
        - Ах, - отозвался голос, и все стихло. Капля, сорвавшаяся с потолка и упавшая в какую-то невидимую лужу, звякнула так громко, словно кто-то уронил на каменный пол большой хрустальный бокал, и тот разлетелся на тысячу осколков.
        Конан тихо зашипел, ругаясь сквозь зубы. Голос, который дважды отзывался, а затем стих, не был похож на голос колдуна. Очень осторожно киммериец стал пробираться дальше, надеясь отыскать того, кто говорил.
        Теперь он жалел о том, что не захватил с собой факела, понадеявшись на свое поистине кошачье зрение.
        В таком мраке (возможно, не обошлось и без колдовства!) даже киммериец ничего не видел дальше вытянутой руки.
        Под ногами то и дело шмыгали крысы. Дважды остренькие зубки пытались впиться в босую ногу варвара, но Конан отбрасывал нахальных животных ногой, а одного придавил пяткой так, что у зверька хрустнул позвоночник.
        Голос больше не давал о себе знать. Конан тем не менее хорошо запомнил направление. Скоро он уткнулся лицом в большую клетку, подвешенную к потолку на тяжелой цепи. Под клеткой валялись обглоданные кости. Киммериец не стал разбираться, что именно это было: остатки трапезы сидящего в клетке или напоминание о прежних ее обитателях.
        Конан тронул клетку и не без усилия качнул ее, точно детскую колыбель.
        Некто сидящий там зашевелился и вздохнул. Конана обдало зловонием.
        - Кром! - прошептал киммериец. - Кто ты?
        Хлопнули крылья, по железным прутьям заскрежетали когти. Из чьего-то горла вырвался стон, а затем человеческий голос проговорил:
        - Сон.
        - Я не сон! - взревел киммериец. - Я - живой кошмар, понял? Хватит морочить мне голову! Кто ты?
        - Сон, - упрямо повторил голос.
        Конан протиснул пальцы между прутьями решетки и нащупал измазанные чем-то липким перья. Провел, превозмогая отвращение, по горячему птичьему телу выше, нашел длинное голое сморщенное горло.
        - Гриф! - вскрикнул киммериец, убирая руку прежде, чем она познакомится с прикосновением острого тяжелого клюва.
        - Сон, - в третий раз проговорила птица и тяжело пошевелилась. - Я сплю.
        - Ты не спишь, проклятье на твою лысую голову! - сказал Конан, потеряв всякое терпение и забывая о необходимости быть осторожным. - Я здесь! Я - живой кошмар! Я из тебя все перья вытрясу! Говори, кто ты такой!
        - Я... - Гриф несколько раз испустил странный звук, напоминающий клекотание. - Мое имя... Он забрал мое имя! - вдруг выкрикнул он и закашлялся.
        Кашель долго перекатывался по длинному горлу. Когти скребли и скрежетали.
        - Бертен, не так ли? - спросил Конан. - Так тебя звали?
        - Не помню, - горестно сказал гриф. - Я стервятник. Меня кормят падалью.
        - Да уж, - согласился Конан, - воняет здесь изрядно. Ну вот что я тебе скажу...
        - Сон, - перебил его гриф и затих. Конан сильно встряхнул клетку,
        - Ты человек, а я не сон, - объявил Конан. - Я намерен освободить тебя. Мне за это хорошо заплатят.
        - За меня заплатят? - переспросил гриф. Он явно не все понял из услышанного. Кроме того, наполовину пребывая в болезненном бреду, заколдованный принц не был до конца уверен в том, что происходящее с ним - реальность. - Кто заплатит за стервятника?
        - Твой отец, - сказал Конан. - Ладно, помолчи. Я все сделаю. Ты только слушайся меня. Ты понимаешь?
        - Сон... - с облегчением вздохнул гриф, и на Конана полетела новая волна зловония.
        Ворча и ругаясь, Конан начал возиться с замком клетки. Для опытного взломщика разобраться с этим замком было бы несложно, но - вот беда! - здесь работали какие-то странные чары. Замок, с виду самый что ни на есть обыкновенный и простой, упорно не поддавался никаким усилиям варвара.
        - Магия, - пробормотал Конан. Это слово в его устах всегда звучало как самое грязное ругательство.
        - Сон... - отозвался гриф эхом и шевельнул крыльями.
        - Очнись, животное! - крикнул варвар, просовывая между прутьями кулак и стукнув грифа в бок. - Где колдун?
        - Колдун? - Гриф всполошился и сделался на миг похожим на самую обыкновенную курицу. Он встопорщил перья и затоптался на месте. - Колдун? Какой колдун?
        - Здесь был колдун, который превратил тебя в птицу, забрал твое имя, твою душу, твой разум... Неужели ты ничего не помнишь?
        - Ах, ах, - раскудахтался гриф. - Больно, больно... страшно, страшно... Нет, нет, нет, не говори о нем, не говори о повелителе...
        - Велизарий? - спросил Конан. Он вдруг догадался, в чем дело. Нет никакого пленного колдуна! Нет, и никогда не было. Велизарий, сам барон - вот кто занимался магией в этом проклятом замке!
        - Только не называй его имени, иначе он придет сюда! - жалобно проговорил заколдованный принц. - Я боюсь! И ты боишься!
        - Вот уж нет, - объявил Конан. - Кого я не боюсь, так это какого-то глупого колдуна! Жди меня здесь, - торжественно приказал варвар несчастному грифу, как будто запертая в клетке птица могла куда-то подеваться за время его отсутствия. - Я вернусь за тобой. И принесу тебе подарки.
        - Мясо? - спросил гриф жадно и сверкнул в темноте красноватым глазом. - Дохлого быка?
        Отменно выдержанного быка, пролежавшего на солнцепеке несколько дней?
        Конан плюнул и стал выбираться из подземелья. Задача упрощалась - и осложнялась одновременно.
        Киммериец не сомневался в том, что колдун и творение его рук каким-то образом связаны. Так всегда бывает. Уничтожишь мага - и тотчас рушится все, что он создал. Следовательно, замок, где сейчас находится варвар и где томится пленный Бертен, надежда Хоарезма, вполне вероятно сгорит вместе со своим творцом. Это сильно осложнит задачу по спасению принца.
        Осложнит - да, но не сделает ее невыполнимой!
        Ухмыльнувшись своей самой отвратительной ухмылкой, Конан покинул подземелье и вернулся в коридор, ведущий во внутренние помещения главной башни замка.
        Он миновал несколько пустых комнат, затем поднялся на второй этаж по винтовой лестнице и услышал голоса. Осторожно заглянув в полуоткрытую дверь, киммериец заметил десяток воинов, которые готовились отойти ко сну. Кто-то сидел с кружкой вина, кто-то штопал одежду, некоторые просто болтали, устроившись поближе к очагу. Один или два чистили оружие. Мирная картина.
        Конан покачал головой. Жаль, что некоторые из этих славных ребят - если не все - скоро станут добычей огня. Конан был уверен в том, что ни один из добрых воинов не является участником магии. Большинство даже не подозревает о том, что их предводитель занимается колдовством. Слухи о пленном колдуне, который якобы покорен Велизарием и исполняет его просьбы, распущены, скорее всего, самим Велизарием.
        Ну что ж, солдат для того и приходит в этот мир, чтобы покинуть ясное небо и дневное солнце раньше времени. Ни один человек не живет вечно. А солдат живет меньше, чем обычный человек. Зато - весело!
        Конан скривил рот. Ничего не поделаешь. Сам киммериец тоже не раз рисковал жизнью. Таковы правила игры, в которую все они ввязались.
        Миновав общую залу, Конан прокрался дальше.
        И наконец перед ним предстала невысокая резная дверь. Узор в виде сплетенных змей сразу не понравился киммерийцу и заставил его насторожиться. Ну кто еще захочет жить за дверью, которую охраняют змеи, пусть даже не живые, а изображенные на мягкой ореховой древесине! Только колдун.
        И Конан прикоснулся к дверной ручке.
        Дверь зашипела, змеи ожили и повернули к варвару маленькие плоские головы.
        - Ох, какой я плохой! - обратился к ним Конан. - Я ужас какой плохой! Злой и жестокий варвар - вот я кто!
        С этими словами он вытащил из ножен острый, как бритва, кинжал и срубил сперва одну плоскую голову, а затем и другую. Истекая ядом, головы упали на пол и покатились по каменным плитам коридора. Они лязгали зубами и пытались ухватить варвара за ногу, но Конан ловко увернулся от них. Спустя мгновение головы затихли, а извивающиеся на двери длинные, точно хлысты, тела, обвисли. Из них потекла черная кровь. Конан отошел в сторону, чтобы случайно не наступить в образовавшиеся лужи. Он не сомневался в том, что и кровь у этих змей ядовитая.
        Обуваться он не спешил. Скоро придется бежать, карабкаться - если он поскользнется и упадет, смерть почти неминуема.
        Конан толкнул дверь плечом и вихрем ворвался в комнату.
        Там было темно, только горела в углу маленькая масляная лампа. Она была заправлена каким-то отвратительным маслом, которое выделяло при сгорании гнусный удушливый запах.
        На низкой кушетке в углу, возле лампы, лежал Велизарий - высокий, худой мужчина со смуглым лицом, на котором выделялся огромный мясистый нос. Казалось, он спал. Широкие ноздри его раздувались, жадно втягивая запах, исходящий от лампы. Конан сделал еще один осторожный шаг по направлению к колдуну и тут заметил, что в темном воздухе над спящим колеблются какие-то странные полупрозрачные фигуры. Киммериец замер. Тени то свивались, сплетались между собой, образуя чудовищные единые существа с несколькими головами и десятком рук, то разлетались по комнате, выворачивая себе конечности в болезненном танце. Их призрачные пустые рты были распахнуты в бездну, и в самой глубине этой бездны, как показалось Конану, различаются еще тысячи горящих глаз и разинутых в беззвучном крике ртов...
        Колдун спал, и Конан видел его сны.
        Неожиданно у киммерийца закружилась голова. Лампа выделяла какое-то наркотическое вещество, понял варвар. Оно и вызывало эти жуткие видения, делало их зримыми, почти осязаемыми.
        Если Конан помедлит здесь еще немного, зелье начнет оказывать свое действие и на него. Неизвестно, как долго сможет сопротивляться ядовитым испарениям крепкий организм варвара.
        Нужно действовать - решительно и немедленно!
        Конан потянулся к баклажке с горючей жидкостью.
        В этот миг колдун открыл глаза и устремил их взгляд прямо на варвара.
        - Кто ты? - спросил он странным, сдавленным голосом, исходившим из самой его утробы.
        Конан вдруг понял, что колдун разговаривает с ним, не разжимая узких, посиневших от судороги губ.
        - Я твоя смерть, - ответил Конан, вытаскивая из баклажки пробку.
        - Ты умрешь вместе со мной, - равнодушно, ровно проговорил колдун. - Я заберу свою смерть с собой.
        - А вот это мы проверим! - воскликнул Конан.
        Видения колдуна заметались по комнате, встревоженные. Среди бесплотных теней киммериец вдруг заметил новую, которая появилась только что в призрачной толпе и, видимо, послужила причиной общего беспокойства. Эта новая тень была рослой, жирной, с огромным животом и ногами, похожими на стволы столетних деревьев. Физиономия существа была отвратительной: с гигантскими клыками, торчащими из пасти, с расползшимися по лицу кривыми, слезящимися глазками... И неожиданно Конан понял, что видит перед собой собственный образ - таким, видимо, вторгся киммериец в больное, наполовину отравленное, спящее сознание Велизария.
        Брюхо? Толстенные ноги? Слезящиеся глазки? Да это какой-то омерзительный обжора! С чего проклятый колдун взял, что Конан-киммериец выглядит - или будет когда-нибудь выглядеть! - вот так?! Ненависть вскипела в варваре жаркой пеной. Возможно, тяжелое сложение, которым отличался киммериец, и допускает, что к старости он растолстеет... Если доживет до старости... Если позволит себе сидеть сиднем, ничего не делать, а только лопать и лопать... Но ведь этого никогда не случится!
        И Конан решительно облил колдуна с головы до ног горючей жидкостью.
        В тот же миг видения исчезли, растворились, как будто были нарисованы, и их смыло потоком воды. Скрылась и образина, представлявшая Конана. Колдун заворочался на своей тахте, застонал, закряхтел. Глаза его закрылись, чтобы распахнуться вновь - теперь уже свободные от затуманенности видениями.
        - Кто ты? - вскрикнул он. Больше не колдун во власти ядовитых испарений магического масла, но перепуганный человек. - Кто ты такой?
        - Твоя смерть, - просто повторил варвар. - Довольно ты злодействовал, Велизарий.
        - Что тут такое? - Барон провел руками по бокам, нащупал липкое жирное масло. И в то же мгновение вспыхнул, как факел.
        Этот горящий сгусток материи был еще жив. Он вскочил с тахты, которая моментально превратилась в костер, и заметался по комнате, завывая, как одинокий, истерзанный тоской волк.
        Занялись стены комнаты. Конан, не дожидаясь остальных "чудесных превращений", бросился бежать вон.
        Он пронесся по коридору как раз в тот миг, когда из общей залы один за другим выскакивали потревоженные воины. Звенело оружие, гремели крики, стучали сапоги по каменным переходам. Весь замок ожил. Но пламя стремительно распространялось по магическому творению Велизария, и никакие человеческие усилия не могли преградить ему дорогу. Один за другим воины оставляли свои попытки загасить пожар и начинали спасать собственные жизни. Но одни оказались заперты огнем в комнатах и погибали там, задыхаясь от дыма и жара, другие, охваченные огнем, катались по полу и умирали от ожогов, третьи выпрыгивали из окон и разбивались на каменных плитах двора.
        Были, впрочем, и такие, кто уцелел. Но таких оказалось очень немного.
        Кашляя и обливаясь слезами, Конан мчался по коридорам, и огненный шар гнался за ним, как живое существо, намереваясь поглотить собственного создателя. Баклажка давно была брошена, огонь пожрал ее, не заметив. Он просто уничтожал все. В этом был смысл его бытия. Таким создали его вендийские мудрецы. Таким сотворил его таинственный сорок первый элемент волшебного состава.
        Во все эти премудрости не вдавался киммериец, когда летел, преодолевая по три-четыре ступеньки за раз, вниз, в гадкое вонючее подземелье.
        Теперь у него был факел. Замок раскалялся, болото под ногами закипало, крысы лавиной хлынули навстречу варвару и едва не сбили его с ног. Проклиная все на свете, киммериец пробирался по шевелящимся, копошащимся тельцам. Они отчасти спасали его от невыносимого жара.
        Наконец перед Конаном предстало само подземелье. Теперь низкое тесное пространство было освещено багровым светом, который исходил от раскаленных стен погибающего замка. В этом свете киммериец увидел мерзкие ржавые пятна на полу, блестящие жирным блеском потеки на стенах, крысиные тушки, во множестве валявшиеся повсюду, и клетку, подвешенную к потолку. Клетка тоже, несомненно, уже нагрелась, хотя ее спасло то, что она не прикасалась к стенам и полу. Но цепь, которой она крепилась к потолку, уже начала накаляться, и верхние звенья ее светились так, как светится кочерга, долго пролежавшая в камине.
        А в клетке, достаточно тесной для грифа, скорчился молодой человек. Прутья впивались в его тело. Руки он просунул наружу, голову подогнул к груди, ноги подтянул к животу. Застыв в этой неудобной позе, он громко стонал и плакал. Слезы, срываясь с его щек, падали на пол и там шипели и испарялись.
        - Бертен! - позвал Конан.
        - Сон, сон, сон, - быстро забормотал юноша. - Больно, больно...
        Конан без труда сорвал замок с дверцы и начал вытаскивать пленника на волю. Он отбивался и рыдал в голос, явно опасаясь какого-то нового бедствия, которое, несомненно, должно было вот-вот постигнуть его.
        - Я хочу тебя освободить, - говорил Конан, сжимая выдергивающуюся руку юноши своими мощными пальцами, точно клещами. - Меня прислал твой отец. Ты поедешь домой, в Хоарезм. Ты меня понимаешь?
        Молодой человек рычал и вырывался. Конан наконец решился на крайнее средство. Он ударил пленника кулаком по голове и без особого труда высвободил из клетки обмякшее тело. Затем, взвалив Бертена себе на плечо, побежал обратно к лестнице. Здесь творилось настоящее безумие. Крысы покрывали ступени сплошным ковром. И по этому движущемуся ковру пронесся киммериец со своей ношей.
        А наверху уже бушевало пламя. Набросив плащ так, чтобы укрыть голову и себе, и освобожденному пленнику, Конан гигантскими прыжками помчался сквозь пожар. Плащ загорелся, но Конан уже вылетел во двор и сбросил плащ на землю.
        В общей суматохе воины не обратили внимание на еще одного, вырвавшегося из пожара. Конан скользнул в тень и притаился там, прячась за стволом большого дерева.


        Глава вторая
        СТО ЗОРКИХ ОЧЕЙ ПАВЛИНА

        Известный в Хоарезме господин Церинген - торговец шелком, человек богатый, с причудами, но тем не менее весьма уважаемый. В его жизни, конечно, случалось (и до сих пор имеется) немало такого, о чем он предпочел бы никому не рассказывать. Но в целом... в целом он вполне доволен своей участью.
        Бывали времена, когда, кроме шелка, господин Церинген приторговывал еще и живым товаром. И не какими-нибудь вульгарными рабами, годными разве что для черной работы в поле, на мельнице или на галере, - вовсе нет! Нежнейшими девушками, отменно воспитанными, выпоенными молочком, благоуханными, искусными в ласках, способными удовлетворить любые запросы мужчины - в постели, разумеется. Не на кухне и не в прачечной.
        Господин Церинген сам их воспитывал, сам отшлифовывал их умения. И о себе при том, конечно, не забывал.
        М-да... Бывали времена.
        А потом в его жизнь вмешалась злая судьба, и все пошло кувырком.
        Началось с того, что господин Церинген отыскал себе нового компаньона, некоего Эйке, с которым собирался отправить караван шелка... И кое-чем еще, о чем этот самый глупый компаньон даже не догадывался. Сие "кое-что", со связанными мягкими лентами руками, помещалось в отдаленной телеге, под строгой охраной. Кроме того, девушки-рабыни были запуганы и охранялись верными слугами Церингена. Никаких неприятных неожиданностей от этого предприятия не предвиделось.
        Эйке, как достоверно было известно господину Церингену, - представлял собою сущего теленка. Он был сыном одного богатого торговца, ныне покойного, и совсем недавно принял в свои еще неокрепшие руки бразды правления делами отца. Для целей Церингена такой компаньон был настоящей находкой - состоятельный, неопытный, восторженный.
        Но вот незадача - на беду отыскался у Эйке сводный брат, сын отцовой наложницы и наверняка беглый раб. О его существовании Эйке узнал случайно, когда разбирал документы, оставшиеся от покойного отца. Будучи глуп (Церинген настаивал на этом определении), Эйке вознамерился восстановить свою семью. Мол, брат - родная кровь...
        Брат этот (чтоб ему провалиться в преисподнюю, к демонам в глотку и глубже того!) оказался сущим пройдохой. Не стоило тратить на сыщиков и гроша, чтобы обзавестись подобным родственничком, а неразумный Эйке выложил не один десяток золотых - и все ради того, дабы выудить из самых вонючих трущоб Хоарезма своего непутевого сводного брата Тассилона, черномазую морду.
        Эйке обрадовался новообретенному родственнику, приветил в своем доме, посвятил в торговые и прочие дела. Словом, признал за близкую родню.
        И вот этот-то прожженный, битый-перебитый, все на свете, кажется, испытавший братец Тассилон и вмешался в замечательные затеи господина Церингена, многоуважаемого торговца из Хоарезма. Всунул, куда отнюдь не просили, свой сломанный в драке нос, вынюхал благовония, коими умащали драгоценных рабынь, а затем решительно внес собственные изменения в столь превосходно задуманный план. И под конец... О том, что случилось под конец всей этой истории, господин Церинген старался не вспоминать, хотя как тут забудешь! Этот самый сводный братец Эйке, этот проклятый Тассилон, да разорвут его чрево демоны преисподней, - этот Тассилон лишил господина Церингена всех его мужских достоинств. Проклятые девчонки, освобожденные рабыни, скрылись. И уж конечно, Тассилон с Эйке помогли им попасть домой, откуда они были с такими трудами похищены. А одну из них, красавицу Одилию, робкую и кроткую, Эйке оставил себе. Не для утех - он взял ее в жены. Как такое пережить?
        Вечное проклятье Тассилону! Вечное проклятье его легковерному и добросердечному братцу Эйке! И распутной Одилии - тоже! И еще одной женщине, о которой и вспоминать-то неприятно...
        Элленхарда - вот как зовут узкоглазую разбойницу, подругу Тассилона, гирканку. Почти черна от загара, волосы вымазаны салом и заплетены в тонкие, как плетки, косицы, а к концам их привешены колокольчики, колечки, тряпичные куколки, кусочки меха, звериные коготки... Женщина-воин, наружностью страшная, как смерть от заражения крови, нравом лютая, словно гирканская зима во время снежной бури, и в общении неприятная, точно пукающая жаба. А Тассилону была эта уродина дороже собственной жизни. Чего ожидать от черномазого, если большую часть своей никчемной жизни он провел в трущобах!
        Проклятые, проклятые... И ведь ничего с ними не делается - живут себе припеваючи в богатом доме Эйке в Хоарезме, неподалеку от дворца самого правителя. И поставляют шелка ко двору. Говорят, старший сын правителя, Хейто, в этих шелках ходит.
        У принца Хейто - падучая болезнь, да и вообще он юноша очень нервный, склонный к припадкам ярости. А как наденет на голое тело шелковую рубаху, сшитую из товара, поставляемого Эйке, так и успокаивается. Какой-то особенный шелк, ласковый и прохладный. "Меня словно волшебные пери ладошками по коже гладят", - так объяснял свои ощущения наследник после очередного укрощенного припадка.
        Ну почему этому Эйке такое везение?! Почему боги не отомстят ему за то, что он со своим братом-разбойником сотворил с Церингеном?
        Постыдная тайна тяготила Церингена. Единственное, на что он надеялся, - смерть всех его недругов принесет ему успокоение.
        Свою сладкую месть он начал с Эйке, благо тот жил в Хоарезме и совершенно не скрывался. Считал, видимо, что во всем прав - а правому незачем таиться и прятаться.
        Вот и посмотрим, кто здесь прав и кому следовало бы зарыться в землю по самые уши!

        * * *

        Светлейший Арифин, Венец Ученых, никогда не открывал свое истинное лицо перед непосвященными. Но здесь, как ему сказали, не следует таиться. Дом, куда его пригласили, славен и богатством, и щедростью, и почтением к ученым мужам. Кроме того, хозяин этого дома поражен тяжелым душевным недугом и жаждет очищения. Он ищет знания и рвется вступить в тайный орден, о котором обладает, как и всякий обыватель, весьма смутными представлениями.
        Обычным смертным Арифин представал как мелкий лавочник, торговавший в портовой улочке Хоарезма сладкими булками, холодной фруктовой водой, разными травками для жевания, полезными для зубов и бодрости духа, а также забавными амулетиками в виде морских змеек, ракушек и кораблей, вырезанных на скорую руку из кости, дерева и перламутра. Вся это вполне невинная торговля позволяла ему иметь широкие связи, не вызывая ни малейших подозрений.
        Ибо под внешностью добродушного, лысоватого, бородатого крепыша с добрыми глазами скрывался Верховный жрец тайного Ордена Павлина, раскинувшего свои сети по всем крупным портовым городам. Имелись адепты этого учения и в Хауране, и в Пунте... Но центром их по праву считался Хоарезм - оживленный торговый город, лежащий на перекрестье путей, ведущих в Вендию, город, где всегда бурлила жизнь и решались, как мнилось многим, судьбы всего мира.
        - Входи, входи, почтенный, - кланялся Арифину слуга, наученный господином заранее (обычно мелочные торговцы и разносчики недорогого товара встречали в этом доме совсем другой прием). - Господин Церинген давно ждет тебя. Проходи, прошу тебя, в эти покои...

        С подозрением оглядев холеного, одетого во все белое, босоногого слугу с безупречно чистыми ступнями ног и выкрашенными красным ногтями, Светлейший Арифин ступил в прохладу покоев дома Церингена. Со всех сторон глядели на него изображения птиц, бабочек, цветов. В маленьком бассейне посреди мраморного пола плескали золотые рыбки.
        Слуга бесшумно скользил впереди по холодным плитам. Шлепая дешевыми сандалиями, Арифин едва поспевал следом за проворным слугой. Его смуглая лысинка покрылась каплями пота, а от внезапного перехода с уличной жары в полумрак и прохладу богатого дома Светлейшего бросило в дрожь. Тем не менее он не позволил жалкой плоти одерживать верх над высоким духом, и дрожь постепенно улеглась, укрощенная кратким молитвенным заклинанием.
        Господин Церинген ждал почтенного гостя в шелковых апартаментах, удобно устроившись в креслах между тоненьким столиком из красного дерева и изящным резным шкафчиком, полным тонкой полупрозрачной посуды, которой никогда не пользовались, - изделиями умельцев Кхитая.
        - Любезный... э-э... Почтенный... Достопочтенный мой и дражайший Арифин! - захлопотал Церинген навстречу гостю.
        - Мой титул - Светлейший Венец Ученых, - негромко произнес Арифин, останавливаясь посреди покоев.
        - Церинген... э-э... Хоарезмийский, - представился торговец шелком и, привстав, склонил голову.
        Оба замерли, рассматривая друг друга.
        Церинген был изнеженным, манерным человеком средних лет, увы - без бородки, с неприятным, даже визгливым голосом. Это впечатление усиливалось привычкой слегка растягивать слова при разговоре. Он полулежал, облокотившись о вышитые шелком подушки и жеманно обмахиваясь кружевным платком.
        Арифин, напротив, выглядел подчеркнуто земным, плотским человеком, стоящим обеими ногами на твердой почве. Крепкий, загорелый, с короткопалыми руками, он казался воплощением Повседневности.
        - Садись, прошу тебя, - махнул бледной рукой Церинген, указывая на кресло.
        Не теряя достоинства, Арифин опустился на подушки.
        - Окажи мне честь - угощайся, - продолжал Церинген.
        Слуга тем временем безмолвно расставлял на столике вазочки с засахаренными фруктами, цукаты, апельсины, кувшины с вином и подслащенной водой.
        - Благодарю, - молвил Арифин, даже не пошевелившись.
        Повисло молчание. Церинген нервно ерзал на полушках - ждал каких-то немедленных и сногсшибательных откровений. А простой торговец мелочным товаром, которого при другом положении вещей и близко бы к этому роскошному дому не подпустили, рассматривал господина Церингена холодными, оценивающими глазами и безмолвствовал.
        Наконец он обронил:
        - Да... Душа твоя в великом смятении, брат непосвященный, и только Ее Высочество Павлин может исцелить тебя светом своего серебряного ока...
        Все это звучало непонятно, но чрезвычайно заманчиво. Церинген тихонько засопел, а Светлейший Арифин взял на колени вазочку с цукатами и принялся с аппетитом кушать.
        Затем он вновь обратился к хозяину дома, совершенно не смущаясь тем обстоятельством, что говорит с набитым ртом и по густой всклокоченной бородке у него течет сладкая густая слюна:
        - Наш Орден - тайный, и всякий, кто прикасается к сокровенному знанию Павлина, обязан хранить эту тайну до конца своей жизни. Кара за разглашение - смерть!
        - Очень хорошо, - кивнул Церинген.
        - Кроме того, ты не должен содрогаться при виде жестокости, не должен иметь в душе своей страха смерти, не должен бояться пыток, вообще должен уметь отрешиться от всего земного...
        - Хорошо, - повторил Церинген.
        С аппетитом жуя и шумно потягивая прямо из кувшина, Светлейший Арифин рассказывал новому адепту о своем Ордене, основной целью которого является, несомненно, разрешение всех проблем и трудностей, которые, подобно плотинам по весне, запруживающим реки, возникают в человеческой душе или препятствуют мерному течению человеческой жизни.
        - Мы отрицаем зло, - вещал Арифин, - и служим исключительно добру, а омовение в Источнике Павлина позволяет нам настроиться на философский лад и тем самым разрешить любую проблему.
        - Любую... - прошептал Церинген. Арифин удостоил его ледяным взором.
        - Любую! Ибо все препятствия - вот здесь, - он указал на грудь, - и вот здесь, - он сильно ткнул себя пальцем в лоб. - И больше их нигде нет! Мы не одобряем шумных, многолюдных ритуалов, не практикуем жертвоприношений, как это делают невежественные идолопоклонники и приверженцы древних богов. Ну вот, например, если ты не слышал: гирканцы поклоняются Четырем Ветрам. Дарят им дым от сожжения мяса жертвенных животных и считают их повелителями четырех времен года. Ну не глупость ли это? А в Киммерии - это такая далекая горная страна, приспособленная для жизни коз или каких-нибудь туполобых яков, - там верят в злобного бога Крома. Этому Крому даже молиться бесполезно, он только на то и годен, чтобы принять в свои железные объятия погибшего в битве воина. Что он делает с женщинами или немощными стариками, которые отходят от земной жизни в Серые Равнины, - это неведомо даже самим киммерийцам. Исключительно глупая религия! Но это - для невежд, а мы - мудрецы. Так оставим же все мирское бренному и несовершенному миру! Мы верим исключительно в умственный и духовный контакт с нашим покровителем - Павлином.
        - Следует ли понимать павлина как некую птицу, которую выкармливают ради того, чтобы она представляла собой божество... или же сия птица является конкретным телом, в котором вожделенное божество может воплощаться? - осмелился вопросить Церинген.
        Светлейший Арифин поперхнулся цукатами и несколько минут отчаянно кашлял, побагровев так, что Церинген не на шутку перепугался и даже позвал слугу, дабы тот помог гостю освободиться от застрявшего в горле кусочка. По счастью, все обошлось, и Верховный Жрец избежал столь бесславной кончины в доме торговца шелком (что вызвало бы кривотолки и в конце концов могло бы привести к разоблачению тайного ордена!).
        Наконец Арифин изволил дать пространный ответ на столь невежественный вопрос:
        - Павлина надлежит понимать не буквально, но иносказательно, как вместилище множества божественных очей, неустанно и неусыпно взирающих на нас из иного мира - мира, где вершатся низменные судьбы людей. Туда, в этот мир, надлежит стремится всей душой, окном же является Павлин. Ибо Павлин представляется в виде Силы, порождающей все события и явления нашей жизни. Для умения пользоваться этой Силой необходимо поверить в Павлина, научиться вступать с ним в контакт и открывать перед ним все свои помыслы без страха и утайки, без сомнений и колебаний. Однако перед тем, как приступить к обращениям к Павлину надлежит изгнать из своего сердца зло - разрушительную силу, которая мешает тебе усовершенствоваться.
        Господин Церинген заскучал. Однако он чувствовал, что за всеми этими высокопарными словесами скрывается нечто совершенно реальное, а именно: хорошо замаскированная организация, разветвленная, с большим числом обученных братьев. Есть среди них, конечно, умствующие жрецы, но наличествуют и умелые, опытные организаторы, а также имеются и проворные, не знающие сомнений и состраданий исполнители. И уж в чем-чем, а в том, что у этих исполнителей крепкие кулаки, быстрые ноги и острые кинжалы, господин Церинген был более чем уверен.
        Так что остается одно: вступить в число братьев Ордена Павлина, омыться в "ритуальном источнике очищения" (что бы это ни означало на самом деле), поведать собратьям о надругательстве, которое произвели над ним, господином Церингеном, Эйке со своим братом и его подругой... и просить помощи.

        * * *

        Не подозревая ни о каком могущественном тайном ордене, который вот-вот ополчится на его мирный дом, Эйке радовался рождению первенца - красавица Одилия подарила ему дочь.
        Впрочем, "дочь" - слишком громко сказано. Чересчур помпезное наименование для крошечного существа, оповестившего о своем появлении на свет громкими криками. Девочка была толстенькая, хорошенькая (как казалось ослепленным радостью родителям) и обладала завидным аппетитом.
        Одно только омрачало семейное счастье: старший сводный брат, Тассилон, был теперь далеко и не мог видеть племянницу.
        Старый Игельгус, старший доверенный писец при хоарезмийском дворе, давний приятель отца Эйке, явился с визитом дружбы к молодому купцу, как только были проведены все надлежащие очистительные обряды, и мать с младенцем перестали таиться в глубине дома, опасаясь дурного глаза.
        Игельгус сразу заметил, как преобразился некогда унылый, холодный и заброшенный дом старого друга. В последний раз старший доверенный писец посещал купца незадолго до его смерти. Отец Эйке готовился отойти в мир иной уже несколько лет, поскольку страдал от неизлечимой болезни, и совершенно запустил хозяйство.
        Ему было безразлично, что происходит вокруг него. Его разум погрузился в страдания немощного тела, а всякие уборки и попытки ремонта, которые затевали домашние, раздражало господина, он начинал плеваться кровью и желчью, а потом у него случался припадок.
        Поэтому все ходили на цыпочках и переговаривались только шепотом, стараясь не производить громких звуков.
        А потом старый хозяин умер. В права наследства вступил Эйке. Он тоже некоторое время не решался что-то менять в доме, как будто в любой момент мог явиться строгий отец и сделать ему выговор, а то и наказать. И только после женитьбы на Одилии все в этом доме изменилось.
        Игельгус не мог не радоваться столь благотворным переменам. Тогда все здесь кричало об отсутствии хозяйской руки, стены просили побелки, фонтан давил скупую слезу и умолял об очистке, а веселые росписи внутреннего дворика слепо таращились осыпавшимися глазами и, казалось, подмаргивали - мол, поднови нас!
        Сейчас все это радовало глаз свежими красками. Фонтан журчал, как и положено фонтану, на маленькой клумбе пестрели цветы. Весь дом преобразился, помолодел.
        Эйке принимал гостя во внутреннем дворике возле фонтана, как тот любил, - без особых церемоний, но от души, угощал прохладной водой, сладостями. На краткое время показалась из покоев Одилия. Старик так и ахнул при ее появлении. Она и раньше была чудо как хороша, но сейчас... Материнство явно пошло ей на пользу. Это была статная, уверенная в себе женщина, хозяйка дома.
        Что с того, что не сын у нее родился первым, а дочка! В любви Эйке она была уверена. Как и в том, что сумеет подарить ему еще не одного мальчишку.
        - Для начала сойдет и девочка, - отшучивался Эйке, как и полагалось в Хоарезме, где все мужчины традиционно предпочитали видеть вокруг себя сыновей. Однако Игельгус понимал, что молодой отец по-настоящему счастлив.
        Говорили о прошлом, вспоминали отца Эйке, поминали и Тассилона - что-то сейчас поделывает сводный брат в гирканских степях?
        Странный он человек. Когда. его разыскали в какой-то жуткой вонючей норе в воровских кварталах Хоарезма, он даже не удивился. Пошел с людьми Эйке так, словно оказывал им величайшую любезность, и не снимал руки с кинжала. И подруга его, гирканка, кралась следом, как будто выслеживала добычу.
        Старший брат не без удивления понял, что младший, законный наследник их общего отца, действительно готов полюбить вновь обретенного родственника. И нехотя, сопротивляясь новому, незнакомому для себя чувству, ответил на этот родственный призыв. "Брат, - сказал ему тогда Игельгус, - это друг, которого дала нам сама природа". Что ж, Тассилон сумел это доказать. Он помог Эйке обзавестись прекрасной женой и лютым врагом, а после сел на коня - и был таков. И Элленхарда исчезла вместе с ним.
        - Тассилон упрям, - задумчиво проговорил Игельгус. - И горд. Он рассказывал тебе о том, как бежал из Аграпура?
        - Да, - кивнул Эйке. - Наш отец продал его в рабство, когда Тассилон был еще ребенком, а в Аграпуре хозяин отправил его работать на разгрузку кораблей...
        - У Тассилона редкий дар выживать при любых обстоятельствах. Раньше ему помогало желание отомстить вашему отцу, которого он ненавидел за вероломство и предательство отцовского долга. А теперь, я думаю, такой же всепобеждающей силой стала для него любовь.
        Эйке покачал головой.
        - Есть вещи, для меня непостижимые, почтенный Игельгус. Избранница моего брата, эта Элленхарда, - некрасива... Она злая и к тому же не любит его. Неужели эти обстоятельства, взятые все совокупно, до сих пор не остудили его сердца?
        И тут случилось неожиданное. Старший и доверенный писец, опытный, прожженный царедворец Игельгус... расхохотался. Это даже слегка обидело Эйке:
        - Я разве сказал что-то смешное?
        - Нет! - Он отер слезы, выступившие от смеха. - Но и ничего умного ты тоже не изрек, а над глупостью иной раз и посмеяться не грех.
        Эйке вспыхнул. Быстро же перестал он быть балованным мальчишкой, попавшим в историю! Теперь он - купец, глава пусть небольшого, но вполне надежного и к тому же растущего торгового предприятия, хозяин хорошо обустроенного дома. И незачем над ним потешаться.
        Все это так очевидно проступило на его обиженном лице, что Игельгус не удержался от искушения - хмыкнул:
        - Не держи обиды на старика. Избранница твоего брата вовсе не некрасива, она лишь непохожа на твою прекрасную супругу. Нет ничего удивительного в том, что ты находишь Эллен-харду непривлекательной - ведь Одилия совсем другая... У каждого народа свои представления о красоте, не забывай об этом. Но кто осудит тебя за то, что, кроме жены, ни одна женщина не способна тебя пленить?
        Эйке покраснел еще гуще.
        - Я вовсе не говорил о том, чтобы кто-то меня пленял... Просто Элленхарда плоская, как доска, высокомерная, злая... неблагодарная...
        Игельгус задумчиво проговорил:
        - Я помню, как впервые увидел ее. Она держалась вежливо, ни на мгновение не забывая о своем высоком происхождении. Она - сестра степного вождя, пусть даже все их племя и было истреблено врагами... У нее на сердце лежит вечная горечь. Но вот что любопытно... Ты никогда не задумывался над тем, что она спасла жизнь твоему брату, когда он бежал из Аграпура?
        - Задумывался... - соврал Эйке. На самом деле чувства и поступки Элленхарды были ему безразличны.
        - Почему она решила выручить незнакомого человека?
        - Из гордости, - буркнул Эйке.
        - Не только...
        - В который раз ты даешь мне понять, почтенный, что я - всего лишь самонадеянный мальчишка! - сдался Эйке.
        - Ничего подобного, - отозвался Игельгус. - Ты и без меня превосходнейше все понимаешь. Впрочем, я пришел поговорить совершенно о другим.
        - Я слушаю тебя.
        Старший доверенный писец помолчал, как бы собираясь с силами, а затем выговорил, четко и раздельно произнося каждое слово:
        - Несколько лет назад я заметил странности, творящиеся при нашем дворе. И в последнее время убедился в том, что в Хоарезме созревает заговор...

        * * *

        Тассилон, о котором так много говорили и думали сразу два купца из Хоарезма, его брат и его враг, действительно был человеком неприятного нрава. Его мать, чернокожая рабыня из Дарфара, принадлежала его отцу больше десяти лет. Затем она умерла от лихорадки, которая прицепилась к ней еще в Дарфаре, еще в те годы, когда она была свободна (мать называла эту болезнь, время от времени возвращавшуюся и вонзавшую свои зубы все глубже и глубже) "последним поцелуем свободы". Так и случилось - в один прекрасный день этот поцелуй оказался слишком крепким, и женщина заснула вечным сном.
        А вскоре родился Эйке - законный наследник от законной старшей жены. И чернокожий мальчик с большими черными глазами был отведен на невольничий рынок.
        Он вырос озлобленным и очень сильным физически. Его перепродавали множество раз. Покупали ради крепких мышц, а продавали из-за отвратительного характера. Один раз галера, на которой он греб, едва не пошла ко дну - гребцы попытались передраться, потому что Тассилон ухитрился перессорить всех.
        Последний хозяин поставил Тассилона на разгрузку корабля. С тяжелой бочкой или тюком на шее, Тассилон тащился по причалу и зло косил глазами в поисках какой-нибудь жертвы. Хорошо бы, например, подвернулся беспечный пассажир с этой галеры. Тассилон как бы нечаянно уронил
        груз на него. Ах, какие чудесные вышли бы из этой "оплошности" беды и неприятности! Какой крик подняли бы госиода свободные люди! Самого Тассилона, конечно, избили бы до полусмерти, но зато какое удовольствие он получил бы при виде искаженных болью лиц, разинутых в вопле ртов, выпученных от ужаса глаз... О, эти свободные господа страшно боятся покушений на свою драгоценную шкурку! Ну до чего боятся - просто кошмар.
        И жертва отыскалась. На самом конце причала Тассилон увидел верзилу, сидевшего праздно под лучами жаркого солнышка, свесившего босые ноги в воду и любовавшегося, видите ли, брызгами воды! Солнце в них, в этих брызгах, видите ли, играет! Тьфу! Глядеть противно.
        Верзила также не вызвал у Тассилона добрых чувств. Загорелый, мышцы под гладкой кожей так и перекатываются. Нечесаная копна черных волос валится на плечи, а в синих глазах - ленивое удовольствие от жизни.
        Вот на него-то и уронил бочку с молодым вином "неловкий грузчик".
        Что тут началось!
        ...Что тут началось!
        Конан очутился в Аграпуре без гроша в кармане и как раз обдумывал, где и каким способом разжиться деньгами. Но день выдался слишком хорошим, слишком уж расслабляющим, чтобы всерьез размышлять над такими конкретными вещами. Весь мир вокруг киммерийца был размытым, нечетким, в полуденном мареве плавали приятные видения - танцующие женщины, золотые монеты, фонтаны с прозрачной сладкой водой, бочки с вином... Одна такая бочка - совершенно реальная, в отличие от мечтаний киммерийца, проплывала поблизости. Она лежала на крепкой шее раба-грузчика. Грузчик этот мрачно сверкал глазами, синеватые белки его глаз были пронизаны красными прожилками. Толстые губы покрылись засохшими корочками. Конану не однажды доводилось бывать в похожих ситуациях, он знал, что этот раб хочет пить, что у него скверное настроение, что он ненавидит целый свет - и особенно свободных бездельников. Что ж, киммериец испытал подобное, но это не означает, что теперь он будет бросаться на грудь каждому невольнику с криком: "Брат!". Нет уж. Этот чернокожий парень с бычьей шеей и бычьей грудью пусть сам выбирается из передряги.
        И Конан преспокойно отвернулся, любуясь искрами солнца, рассыпанными по воде гавани.
        Что-то тяжелое неожиданно рухнуло ему на голову, и свет для Конана померк. Он успел услышать оглушительный треск, затем теплая липкая влага потекла по его лицу, попала на губы. Конан ощутил ее вкус, немного удивился - кровь никогда не бывает такой сладкой, такой терпкой - и, не успев разрешить эту загадку, потерял сознание.
        А Тассилон стоял над поверженным верзилой и хохотал во все горло. Он видел, что по причалу уже бегут люди, и впереди всех скачет надсмотрщик, заранее размахивая плетью. Нехорошая плеть, в каждый из трех ее хвостов вшит свинцовый шарик. Тассилон сморщил нос, поразмыслил мгновение - и прыгнул в воду.
        Он поплыл сразу, хотя прежде никогда толком не учился. Соленая морская вода держала его, точно на широкой доброй ладони. Она попадала в рот и в нос, и у Тассилона вдруг начала распухать от раздражения слизистая. Он стал чихать, пытаясь избавиться от неприятных ощущений, но только еще хуже забивал нос. "Еще немного - и я задохнусь", - подумал он, продолжая упрямо грести.
        Он ничего не видел. Впереди не было ничего, кроме ослепительного солнечного блеска. И вокруг него ничего не было - только плеск воды. Сзади доносились крики, на воду уже спускали лодку, чтобы догнать негодного раба. Тассилон не обращал на это внимание. Если ему суждено умереть сегодня, пусть это случится сегодня.
        А потом впереди показалась преграда. Тассилон слепо ткнулся в нее, точно котенок в забор, несколько раз царапнул пальцами, срывая ногти. Что-то опустилось сверху, стукнуло его по макушке, и Тассилон вдруг ощутил, что его черные волосы стали горячими, что голову сильно напекло солнцем. Стукнуло еще раз. Он закричал, вода хлынула ему в горло.
        Тассилон закашлялся, и тут наконец его руки - которые непостижимым образом оказались умнее своего хозяина! - вцепились в нечто. Весло, как он сообразил позднее, потому что в тот миг ничего не понимал. И кто-то сидящий в лодке - потому что преграда, в которую он уткнулся, была ничем иным, как бортом небольшого суденышка.
        Чей-то пронзительный, как у морской птицы, голос крикнул сверху: - Я тяну тебя!
        Тассилон начал перебирать пальцами, продвигаясь по веслу вперед. Затем его с усилием выдернули из воды, и он тотчас схватился за край борта.
        - Опрокинешь! - прокричал голос. Весло выпустили, и оно в очередной раз стукнуло Тассилона, теперь по плечу. Он закричал от боли, но не разжал пальцев, продолжая держаться за борт лодки, в котором видел все свое спасение.
        Некто, оставив весло, отошел к другому борту, чтобы уравновесить суденышко.
        Но маленький кораблик бешено раскачивался на волнах, как будто его трясли пальцы очень нервных богов.
        Наконец лодка немного успокоилась. Тассилон с трудом перевалил через борт и рухнул на дно. Затем он закрыл глаза.
        Когда он открыл их, над ним склонялось лицо. Это было лицо гирканки, смуглой, узкоглазой, окаймленное множеством тугих косичек. А по щекам у нее змеились шрамы. Два глубоких неровных пореза, заживших совсем недавно.
        - Элленхарда, - сказала гирканка.
        Он понял, что это - ее имя. Его пальцы сами собой потянулись к ошейнику, закрепленному на его шее, просунулись в узкий зазор между металлической полосой с выбитым на ней именем хозяина и натертой кожей.
        - Тассилон, - хрипло сказал чернокожий беглец, - свободный человек.
        А Конан на причале тем временем пришел в себя. Он обнаружил, что представляет собой жалкое зрелище. Великолепное тело варвара бессильно лежит в луже молодого красного вина, которое пенится вокруг него, точно кровь. Конан опустил палец в лужу, облизал. Точно, вино. Ощупал себе голову. Вроде бы, цела. Только шишка над левым ухом, но это совершенно неважно.
        Кругом суетились люди. Надсмотрщик тряс плетью и ругался на чем свет стоит. Несколько ленивых, разморенных солнцем скотов, которых Конан определил как подручных главного надсмотрщика, опускали на воду лодку.
        Одно весло потерялось - его искали, потом весло нашлось - но беглец, кажется, уже утонул... Или нет, вон он... Или утонул... Может быть, вообще не стоит искать какого-то глупого раба? Ну, сбежал... Он ведь все равно утонул...
        - Он совершил нападение на господина, - орал главный надсмотрщик, кося глазом на Конана.
        Киммериец, конечно, не являл собой чудо респектабельности. Но все-таки он был свободным человеком. И, что еще существеннее, обладал хорошо тренированными мышцами. А за плечами у него имелся великолепный меч. Поэтому следовало изобразить гнев и негодование на строптивого упрямца, который осмелился - страшно молвить! - треснуть бочкой с пином по черепу столь внушительную персону. Конан зевнул.
        - Утонул, говорите? - сказал он. - Ну, если меня угостят здешним вином, я не буду на вас в обиде. Оно, кажется, недурно.
        Вот таким было знакомство Конана с Тассилоном. Они видели друг друга мимолетно и при довольно странных обстоятельствах, но тем не менее остались друг у друга в памяти. Так устроен этот мир. Не только все короли и вельможи в нем знакомы между собой, но и все сколько-нибудь значительные жулики, наемники и воры могут похвастаться взаимным знакомством.
        И когда судьба свела Конана с Тассилоном второй раз, они сразу же узнали друг друга...

        * * *

        После визита Венца Ученых Арифина к господину Церингену прошло всего несколько дней, а план совместных действий был уже разработан. Адепты ордена действовали быстро.
        Для начала к Церингену явился совсем другой человек, который не назвал своего имени - показал лишь печатку с изображением павлина и произнес слова "Венец Ученых". Этот человек не был похож на Арифина - серенький, незаметный, малозначительный, какой-то шмыгающий. Тем не менее вскоре господин Церинген имел случай убедиться, что перед ним - выдающийся стратег и тактик по части разрушения чужой жизни.
        Прелесть плана, предложенного сереньким человечком, заключалась в том, что Эйке будет наказан (а желательно и удушен, хотя лучше было бы довести его до самоубийства) исключительно чужими руками. Никто из знакомых господина Церингена участвовать в этом не будет.
        Напротив. Злейшими врагами Эйке должны будут выступить его собственные друзья, служащие, прислуга - словом, те, кого он никак не может заподозрить в недобрых замыслах. При этом и сами невольные злоумышленники до поры не будут догадываться о своей роковой роли в несчастьях, которые посыплются на Эйке одно за другим.
        Для начала надлежало составить список людей, пригодных для использования в дьявольской операции. Была произведена сложная разведка и в конце концов определены подходящие кандидатуры. В их число входила домашняя прислуга и двое приказчиков из лавки, где шла розничная торговля шелком и изделиями из этой ткани.
        Что касается Игельгуса, то его надлежало устранить. Старший писец обладал, по мнению серенького человечка, слишком ясным зрением и слишком трезвым умом. Он может догадаться о сути происходящего значительно раньше, чем союзники господина Церингена нанесут Эйке решающий удар. Кроме того (об этом Церингену, естественно, не рассказывали), Игельгус вообще, кажется, слишком много разведал такого, о чем посторонним для ордена людям знать не полагается...
        Господин Церинген с упоением слушал, как серенький развивает перед ним свои планы. Безупречная вязь интриги доставляла Церингену почти осязаемое наслаждение, как будто он пропускал между пальцами шелковистое кружево. Только при упоминании о необходимости убийства Игельгуса господин Церинген брезгливо поморщился.
        - Неужели нельзя без... э-э... все-таки это как-то грязно... И неэстетично... Кроме того, я - сторонник мирных... э-э... исходов... Пусть лучше он сам себя... того... Мирно и тихо...
        - Невозможно, - прошелестел человечек, сидевший на краешке предложенного ему кресла (однако, заметим, сидевший прочно!). - Довести Игельгуса до самоубийства - дело слишком хлопотное. Кроме того, он умен. Он не станет этого делать.
        - А если ему... э-э... доказать, что все люди... дурны? Даже его друзья... ну... не без порока... А?
        - Он и так об этом знает. Нет, возможно только физическое устранение. Мы возьмем это на себя. Именем Павлина, человек, называющий себя "Игельгусом", причастный к оскорблению нашего брата, приговаривается к исчезновению с лица земли!
        - Клянусь молоком Бэлит! - забормотал господин Церинген, в бессилии обмахиваясь платком. - Как это поэтично!


        Глава третья
        ВСЕ КРАСКИ ЛЖИ

        Да, бывают на свете такие счастливцы: сядут посреди широкой степи, разведут костер, положат под голову седло, укроются плащом - вот уже им и тепло, и уютно, как будто они ограждены от всех бед недоброго, холодного мира прочными стенами. Как это получается - только богам и ведомо.
        Тассилон к числу таких счастливцев не принадлежал. Он постоянно ощущал какую-то невнятную, неопределенную угрозу, исходящую от пустого пространства, в котором - как ему мнилось - они с Элленхардой болтались, неприкаянные и одинокие (беззащитные!), точно лягушки, угодившие в большой чан с молоком. И это мешало ему быть безоглядно счастливым с той, которая стала для него дороже жизни.
        Элленхарда, напротив, чувствовала себя вполне довольной. Она снова находилась в гирканской степи, вокруг расстилались бескрайние просторы, под вольными ветрами пригибалась трава. А вот сама Элленхарда - не трава и под ветром гнуться не станет. Ей было хорошо, весело и вольно. Вот уж не думала, что станет засыпать и просыпаться на мужской руке! Оказалось - это и тепло, и уютно. Любовь - как шатер, надежное укрытие от любой беды. Так думала Элленхарда.
        Тассилон с тревогой поглядывал на свою подругу. Она по-прежнему оставалась маленькой и хрупкой, почти девочкой, несмотря на свой буйный нрав.
        Много воды утекло, много песка переместилось вместе с кочевыми барханами с места на место, прежде чем они с Элленхардой стали любить друг друга.
        Поначалу, оказавшись в одной лодке возле аграпурской гавани, они непрерывно собачились. Девушка избавила парня от рабского ошейника и тотчас стала злобиться на него.
        - Зачем только я вытащила тебя из моря - сама не понимаю, - ворчала она.
        - Ну так дала бы мне утонуть, - отвечал он.
        - Сбросить бы тебя обратно! - грозилась она.
        - Не получится, я буду кусаться, - обещал ей Тассилон.
        Она рассказала Тассилону свою нехитрую историю. Их небольшое племя погибло во время одной из многочисленных маленьких войн, которые то и дело вспыхивают между гирканцами. Из всей родни в живых у нее оставался брат - может быть, до сих пор он где-то скитается по свету. Элленхарда ничего так не хотела, как разыскать его.
        Ради этого она взяла в руки лук и короткий меч и отправилась бродить по свету.
        Рано или поздно их дороги пересекутся. Говорят, нет таких наемников, которые не были бы знакомы между собой. Почему бы гирканке не попытать счастья?
        - Но ведь ты - женщина, - возражал ей Тассилон. - Неужели ты всерьез полагаешь, что солдатское ремесло - для тебя?
        - Чем я хуже тебя? - огрызалась девушка. - Бывают ведь женщины-воины! И сражаются не хуже других.
        - А вдруг ты полюбишь мужчину настолько, что захочешь иметь от него детей? - вкрадчиво предположил ее друг.
        - Не дождешься! - фыркала Элленхарда. Вдвоем они нанимались в армии к воюющим властителям, предпринимали дерзкие грабительские рейды, а потом, утопив свою лодочку во время неудачного полупиратского набега на рыбачью деревушку, подались в Хоарезм и там надолго завязли в трущобах воровских кварталов. Тассилон планировал ограбление какого-нибудь богатого купца. Желательно, собственного отца. И желательно - с убийством.
        Но судьба опередила его. Тассилон узнал о том, что несколько месяцев назад отец его умер.
        А вскоре Тассилона нашел его единокровный брат Эйке. И Тассилон понял, что не в силах возненавидеть этого парня, который глядит на него с такой искренней радостью, с такой братской любовью.
        И тогда Тассилон плюнул на все, чем жил эти бесконечные годы неволи, Он отказался от давней жажды мести и вошел в семью сводного брата.
        И тут же, сам того не желая, втравил Эйке в скверную историю. Но больно уж мерзкой показалась Тассилону затея работорговца Церингена. Поэтому они с Элленхардой взялись укротить "укротителя рабынь", в чем и преуспели. Эйке, благодарный брату за спасение от бесчестья, каковым он почитал работорговлю, предлагал Тассилону остаться в Хоарезме, но чернокожий сводный брат отказался.
        И ушел из Хоарезма вместе с Элленхардой. К тому времени они уже жили как муж и жена.
        И теперь, странствуя с ней по гирканским степям, Тассилон не на шутку беспокоился о своей подруге.
        Что будет, если она почувствует, как в ее теле зарождается новая жизнь? Выдержит ли? Ему казалось, что Элленхарда совершенно не приспособлена для материнства. Впрочем, об этом даже и речи пока что не шло.
        Из Хоарезма они двинулись на север и обошли весь Туран. Некоторое время промышляли в Султанапуре, но затем им пришлось покинуть этот роскошный город и спешно уходить в пустыню. Едва не погибнув в смертоносных песках, они все же добрались до степей, а там, перевалив через горы и обогнув северную оконечность великого внутреннего моря Вилайет, они перебрались в Гарканию и теперь направлялись на юг - к реке Запорожке. Возможно, там они сумеют найти для себя место... Хотя Тассилон уже сейчас провидел всю бесплодность этой затеи. Нигде на целом свете не найдется такого места, где оба они смогут жить спокойно и счастливо. Обязательно сыщутся "доброжелатели" - любители смущать чужой покой, которые вмешаются, начнут расспрашивать. Ах, почему это вы такие разные!.. Ах, как это так - у юной девушки такие ужасные шрамы на щеках!.. А кто это ее порезал? Неужто сама? Как это - в знак траура по родным? Обычай такой? Варварский обычай, прямо скажем... Великие боги, значит, все ее родные погибли? А почему это, интересно, они не отправились жить к родичам ее мужа? Нет, как хотите, добрые люди, а тут дело
нечистое... И у приятеля этой странной исполосованной шрамами девицы тоже какая-то подозрительная рожа... Почему он чернокожий? Что делает негр так далеко от Черных королевств? А что это у него на шее - не след ли от ошейника? А что это у него на спине - не рубцы ли от кнута? И какие выводы можно сделать из всего увиденного?
        От таких мыслей делалось не по себе, и Тассилон ворочался на земле, подолгу не мог заснуть.
        Элленхарда, напротив, всегда спала отлично - сном праведницы. И никаких серьезных планов на будущее не строила. Жила себе, как птица поет. Тассилон завидовал ей.
        Иногда он думал о своей умершей матери, о единокровном брате. Одилия уже должна была родить первенца. Интересно, кто появился на свет - племянник или племянница?
        Хорошо все-таки знать, что где-то есть у тебя брат. Богатый и любящий. Брат, к которому всегда можно завернуть, чтобы залечить раны и отогреться...
        Тассилон вдруг понял, что хотел бы иметь свой собственный дом. Не кочевье, а самый обыкновенный дом. На четырех столбах. И чтоб с крепкими воротами!

        * * *

        Впервые они встретили людей на своем пути в двух днях перехода до реки Запорожки. Десяток пастухов перегоняли стадо коров ближе к становищу. Издалека было видно большое облако пыли, поднятое стадом. И вот провалиться Тассилону на месте, если он, Тассилон, понимает, каким это образом Элленхарда отличает облако пыли, поднятое безобидным стадом коров, от облака той же самой желтой степной пыли, поднятой копытами лошадей смертельно опасной для одиноких путников лавины вооруженных всадников!
        Однако девушка не ошиблась. Она могла, разумеется, и не знать, что встреченные кочевники принадлежали к задиристому, хвастливому и жизнерадостному гирканскому племени, которых ничего не стоило вызвать на шутейный поединок. Собственно, она этого и не знала. Но план, мгновенно созревший в ее юной головке, украшенной косичками и шелковым платком с нашитыми на него монетками, поразил Тассилона неприкрытым коварством и прямо-таки аспидным знанием человеческой природы.
        - Когда-нибудь ты поплатишься жизнью за все свои проделки, - проговорил он, нахмурившись. - Ты уверена, что сумеешь сделать то, что задумала?
        - Ах, не останавливай меня, пожалуйста! - отозвалась Элленхарда. Она сердито тряхнула косичками, прикусила губу. - Почему ты всегда вмешиваешься? Я ошибаюсь куда реже, чем ты!
        Тассилон вынужден был признать, что это правда.
        - Просто я боюсь, - проговорил он в последней попытке удержать ее от шага, который представлялся ему безрассудным.
        - Тебе давно пора перестать! Ты - вооруженный мужчина, свободный человек, воин! Гляди, как бы я не пожалела о том, что связала свою жизнь с твоей!
        С этими словами она во весь опор помчалась навстречу незнакомым кочевникам.
        Поначалу это вызвало у них смятение: они решили было, что наткнулись на какое-то незнакомое враждебное племя, которое перекочевало в эти степи и пытается занять чужие пастбища. Однако затем гирканцы удостоверились, что всадник всего один.
        - Эй! - крикнули Элленхарде. - Кто ты и что тебе нужно?
        - Ай, ай! - отозвалась Элленхарда, придержав коня. - Какие тут невежливые люди!
        Теперь она кружила вокруг пастухов, щурилась, цокала языком и покачивала головой. Именно так вел бы себя уверенный в себе воин, не побоявшийся бы вступить в поединок с десятком противников, которых он откровенно считает слабаками.
        Гирканцы не верили собственным глазам. Девчонка! Лет шестнадцати, не старше! Хоть бы вырядилась по-мужски - так нет! Халат запахнут на левую сторону, косички перевязаны цветными ленточками, в некоторые вплетены бубенчики и амулеты. Но глаза из-под платка глядят злые, разбойничьи, а нежный рот ехидно улыбается. И розоватые шрамы ползут по округлым девичьим щекам...
        Поверить увиденному показалось вначале невозможным.
        Дружно рассмеялись пастухи. Подозвали отставших - пусть повеселятся. Экое диво из степи выскочило и кривляется!
        Но Элленхарда смутить себя не позволила. Остановилась.
        - Какие вы все тут невежливые... - повторила она. - Кто вас вырастил, кто только таких выкормил, кто научил уму-разуму - да и научил ли?
        - Клянусь Четырьмя Ветрами! - воскликнул один из них. - Да кто ты такая, девчонка? Откуда выскочила? На вид ты, вроде бы, дохлая, но если пощупать - так может быть и сладенькая... - Тут он плотоядно улыбнулся, явно рассчитывая смутить собеседницу.
        - Я - не для мужской забавы, - отрезала Элленхарда. - Я - воин.
        Новый взрыв смеха встретил это самоуверенное заявление. Давно уже пастухи так не веселились.
        - Ты воин? - переспросил тот, что затеял с нею разговор. - Да, вижу - носишь саблю, и лук у тебя исправный, но разве это делает тебя воином? У кого ты украла оружие?
        - Я добыла его в бою, - сказала Элленхарда спокойно.
        Это было чистой правдой.
        - Ай-ай! - в притворном испуге отшатнулся один из гирканцев. - Да к нам тут нагрянуло, я погляжу, страшное нашествие!
        Элленхарда молнией наклонилась к нему с седла.
        - Хочешь - сразимся? - быстро предложила она. - Победитель получает оружие побежденного и одну корову.
        - Говоря о "корове", ты имела в виду себя? - осклабясь, осведомился гирканец.
        - Говоря о "корове", я имела в виду корову, - отрезала Элленхарда. - Поскольку вряд ли ты будешь хорошо доиться...
        Тут товарищи гирканца и предали его - засмеялись. Молодой воин покраснел от жгучей досады.
        - Воистину, жаль тратить слова попусту! Я научу тебя вежливости! - молвил он Элленхарде, хватаясь за оружие.
        - Тихо, тихо! - остановила его Элленхарда. - Поединок наш - для развлечения, не ради крови. Остынь - не следует начинать такое дело с гневом в сердце. Мы ведь не убивать здесь друг друга собрались, не так ли?
        - Ай да девчонка! - выкрикнул другой гирканец. - Вот так госпожа! Если она так же ловко управляется с оружием, как со словами, то, глядишь, и впрямь тебя одолеет, брат...
        Оба противника начали кружить друг против друга. Оружие в их руках было настоящим, однако убивать они действительно не собирались - целью таких поединков, затеваемых ради "чести", было обезоружить или прижать к земле "неприятеля".
        Элленхарда была уверена в победе: молодой гирканец еще совсем недавно ни о чем подобном не помышлял, серьезного соперника в девчонке, разумеется, не видел, а она затевала свою игру давно и не первый день готовилась.
        Не напрасно Элленхарда с Тассилоном тренировались, долгими часами обливаясь потом на солнцепеке, размахивая мечами, атакуя, отступая, блокируя удары. Тело запомнило каждое движение и действовало, не спрашивая разум, - самостоятельно. Вся воля перетекла в меч, и уже не человек ведет благородное оружие, но само оружие, словно бы оживая в руке, ведет за собой человека. Это как танец, как любовное соитие...
        Мужчина-воин совершил первую ошибку, когда отнесся к Элленхарде - девчонке! - как к несерьезному противнику. Она почти сразу удивила его, ловко уклонившись от первых ударов, сперва небрежных, а затем и более осмотрительных.
        Поначалу она не нападала - только выжидала, присматривалась. Бледное лицо с полосками заживающих шрамов на щеках больше не казалось гирканцу детским. Перед ним была уверенная в себе женщина, давно уже не ребенок. Взгляд ее темных узких глаз пугающе притягивал к себе. Молодой воин вдруг с удивлением понял, что она очень красива.
        И в этот момент она усмехнулась и с силой ударила его плашмя по голове. В отличие от молодого человека, Элленхарда не промахнулась - гирканец со стоном вывалился из седла на землю.
        Элленхарда наехала на него конем и указала на поверженного острием своего меча.
        - Ты убит, - бесстрастно молвила она.
        Гирканец пошевелился на земле, обхватил обеими руками голову. Его товарищи безжалостно хохотали, наблюдая эту сцену.
        - Ай да красотка! - повторил один из них. Элленхарда обратилась к нему:
        - Хочешь попробовать?
        Восхищавшийся Элленхардой молодецки отмахнул рукой:
        - И попробую!
        - Берегись, красавица! - закричало еще двое. - Этот - хитрец! Он смотрел, как ты бьешься, - его старым способом не уложишь!
        - У меня много способов укладывать мужчин, - холодно молвила Элленхарда.
        Ее новый противник даже не улыбнулся, заслышав это хвастливое замечание. Что-то таилось в этой юной девушке такое, от чего холодок пробегал но спине. Гирканец молча приготовился к бою. Он кружил и кружил, выжидая, и Элленхарда не выдержала - нанесла первый удар. Как и следовало ожидать, гирканец ловко избежал прикосновения стали. Но теперь очередь была за ним.
        Ай! Элленхарда едва успела отпрянуть. Новый противник гораздо опаснее прежнего, это она успела понять с первого взгляда. Но и на него найдется управа. Ей требовалось выдержать по меньшей мере три поединка. Мысленно она призвала богов.
        Рука сама подняла меч. Клинки, зазвенев, скрестились. Удар. Снова удар. Всхрапнула лошадь, Элленхарда посильнее сжала колени - вперед! Кругом молчали. Не раздавалось больше подбадривающих криков, никто не бил в ладоши, не смеялся, не подначивал противников.
        Перед Элленхардой был крепкий мужчина, привыкший побеждать. Не юнец, пробующий свои силы в шутейном поединке с красивой женщиной, которая называет себя воином. Этот - взрослый мужчина. И он, если одолеет, не станет вспоминать о поражении сородича в первом бою. Он возьмет Элленхарду себе, сделает женой или наложницей - как пожелает. Потому что он знает, как надлежит поступать победителю.
        - Бей! - кричал в ее голове отчаянный голос Тассилона. - Не медли! Бей, дорогая! Клянусь Бэлит, клянусь нашей любовью, ты можешь победить!..
        Элленхарда мотнула головой, пытаясь отогнать назойливый голос.
        И вдруг Элленхарда заметила, что ее меч окутало странное сияние, и теперь оружие совершенно вышло из ее воли - оно металось, как бешеное, и увлекало за собой руку, отражало и наносило удары, взвивалось над головой, чтобы обрушиться сверху, рассекало со свистом воздух, коварно подбираясь сбоку...
        - Бэлит! - закричала девушка, яростно атакуя своего противника.
        - Хватит! - воскликнул вдруг гирканец и отступил. В его голосе прозвучало удивление. - Ты убьешь меня, красавица, а этого совсем не нужно делать.
        - Сдаешься? - не веря собственным ушам, спросила Элленхарда. Она тяжело дышала и стала теперь белее мела.
        - Да, - кивнул воин. - Вижу, что ты сильнее.
        - Не может быть! - вырвалось у его товарища. - Я не могу поверить, чтобы девочка одолела тебя...
        - Но это правда... - Гирканец перевел дыхание, покрутил головой, как бы изумляясь случившемуся, и наконец через силу рассмеялся: - Она взяла верх! Она - воин получше любого из нас. Пусть выберет себе корову, как мы и договаривались...
        - Погоди. - Теперь уже несколько пастухов стали горячиться. - Не решай за всех. Раз уж мы начали эту забаву, давай закончим ее как должно.
        - А как должно? - вмешалась вдруг Элленхарда. - Биться со мной, пока я не выдохнусь и один из вас не одолеет меня? Много ли чести в такой победе?
        Мужчины замолчали. Потом первый противник Элленхарды проговорил:
        - Пусть уходит.
        - А корова? - прищурилась Элленхарда.
        - Отдайте ей корову!
        Мужчины снова зашумели. Элленхарда хорошо понимала, что не дает им покоя: сейчас они отпустят "эту девчонку", а она потом будет рассказывать всем и каждому, как побила нескольких гирканских воинов, одного за другим. Как же! Никто не позволит ей уйти просто так.
        Нет. Женщина должна быть побеждена. Иначе этим храбрым мужчинам не знать покоя до конца дней своих. В конце концов, они вообще могут позабыть все условия их договора - просто навалятся гуртом, скрутят ей руки... и доказывай потом что-то, кричи о "честном поединке"! Да кто же эдакой нелепице поверит!
        Для того, чтобы предотвратить подобный поворот событий, и была предусмотрена вторая часть хитроумного замысла Элленхарды.
        Неожиданно перед противниками появился второй всадник. Это был рослый, широкоплечий чернокожий воин в пыльной одежде. Его черные вьющиеся волосы выбивались из-под наполовину размотанного тюрбана, налитые кровью глаза горели яростным огнем, толстые губы были искусаны.
        Он явно проделал долгий путь. Он был взбешен. Он кричал еще издалека, что должен догнать эту разбойницу и отомстить ей. Он умолял гирканцев оставить ее в живых - чтобы можно было поквитаться.
        Ах, как любопытны бывают воины! Как жадно смотрели они за развитием событий! И все-то казалось им интересным и важным. Да, следует запомнить все увиденное, чтобы потом рассказывать и пересказывать: и как этот всадник настиг девчонку, и как угрожал ей, и как смотрела она на него ледяными глазами...
        В конце концов, как и предвидела Элленхарда, мужчины сговорились между собой против женщины. По этому уговору незнакомец, если одолеет девчонку, забирает целых две коровы в знак вечной дружбы. Что до двух поражений, котррые Элленхарда успела нанести гирканцам - что ж, об этом ведь никто не узнает. А вздумай Элленхарда похваляться своими победами - так ей, пожалуй, и не поверят...
        Может быть, кто-нибудь из следивших за третьим поединком Элленхарды и видел, что здесь все подстроено заранее: и премудрые финты и выпады из-под локтя, и ловкие ретирады, и быстрые атаки. Может быть. Во всяком случае, бой Тассилона с Элленхардой выглядел чрезвычайно эффектно.
        И Тассилон, разумеется, победил.
        Они оба, конечно, знали, что Тассилон победит. Более того: сама Элленхарда все это и придумала. Но как она побледнела, когда увидела острие его меча у себя под горлом! Какое бешенство засверкало в ее глазах! Теперь даже Тассилон усомнился - а было ли впрямь все это проделано но ее воле? Не оскорбил ли он ее, упаси Бэлит от такого несчастья?
        Конечно, оскорбил! В углах ее рта закипела пена, когда она принялась шипеть:
        - Ты был третьим, с кем я сегодня вышла на бой! Можешь похваляться своей победой над женщиной, которую двое твоих предшественников вымотали поединками и предоставили тебе усталой!
        Тассилон отступил, не обращая внимания на злые выкрики Элленхарды.
        - Я забираю коров, - обратился он к гирканцам.
        - Ты это заслужил, - благодарно отозвался тот воин, что бился с Элленхардой вторым. Девчонка сущий демон. Кто знает, может быть, ей помогают духи... Или же вселился в ее юное тело какой-нибудь бесприютный демон, который и помог ей одержать те две победы?
        - Просто она хороший боец, - сказал предусмотрительный Тассилон. - Говоря по правде, в молодецких забавах она давно превзошла своих братьев...
        - Почему же ты гнался за ней? Грозил убить, а теперь защищаешь!
        - Она украла у нас целое стадо... Тассилон рассказал замечательную историю о том, как Элленхарда подкралась к этому самому стаду, как выпустила из мешка целую стаю тушканчиков и принялась свистеть в деревянную дуделку и верещать нечеловеческим голосом, как пастухи вдруг оказались посреди целого моря этих самых тушканчиков и нешуточно перепугались: известно ведь, что Небесный Стрелок, громовержец, ненавидит мелких грызунов и, едва завидев, начинает метать в них огненные стрелы... в общем, люди разбежались, а Элленхарде только того и надобно: вылетела из темноты и погнала стадо прочь.
        Стадо, конечно, вернули, но за оскорбление решили отплатить... Впрочем, не оскорбление и было - шалость.
        Но шалость обидная...
        Впрочем, не такая уж обидная...
        В принципе, не след девице заниматься проказами, какие только молодцам пристойны, да и то в юном, нерассуждающем возрасте...
        С другой стороны, чем девица хуже...
        Слово за слово - восстановился мир, и вот уже Тассилон с Элленхардой, позабыв взаимные обиды, сидят у костра вместе с гирканцами, попивают кислое кобылье молоко и обмениваются новостями и сплетнями.
        Хорошо в степи...

        * * *

        Здешнего вождя звали Салимбеном. Был он молод, красив и удачлив. Правду говорят, нрав вождя и его удача всегда сказываются на судьбе целого народа. Вот и гирканцы, встреченные на берегу озера Вилайет, при более близком знакомстве показались пришельцам людьми приветливыми и смешливыми, с короткой памятью на неудачи.
        А что молол вождь этих кочевников - так на то существуют советчики. В наследство от отца достался Салимбену умудренный годами Трифельс. Как тень, всегда за плечом молодого вождя старый советник.
        Салимбен еще не отыграл свое, не насытился молодостью. Приветливо встретил своих людей и незнакомцев, которых те привели. Разговаривая с вождем, Элленхарда назвала своих предков до шестнадцатого колена и о каждом рассказала что-нибудь важное: перечислила их победы, назвала имена покоренных врагов; она знала и прозванья их жен, и число юрт, бывших в их становищах. Салимбен слушал, благосклонно улыбаясь, а под конец молвил так:
        - Клянусь Четырьмя Ветрами и их небесными конями, красавица, следовало усадить тебя не на женской, а на мужской половине, чтобы над головою у тебя висели мечи и колчаны, а не бурдюки да платья! Ты, как я погляжу, и сама могла бы сделаться славным вождем для своего народа!
        Элленхарда бесстрастно смотрела на него немигающими глазами.
        - Благодарю тебя за приветственное слово! Тассилон все это время молчал. Широко махнув рукой, Салимбен молвил:
        - Будьте же вы оба моими гостями. - И обратясь к служанкам, добавил: - А с этой госпожой обходитесь так, словно она - воин!
        девушки переглянулись и прыснули, никакой почтительности! Слишком молод повелитель, слишком беспечен. Наверняка успел уже удостоить каждую из этих девчонок своей ласки... что, впрочем, никак не может считаться предосудительным.
        Бурдюк с дурманящим молочным напитком переходил из рук в руки, голова уже туманилась и становилась тяжелой, когда Тассилон встретился глазами с Трифельсом - советником молодого вождя.
        Трифельс не был пьян. Он смотрел на гостей холодно, изучающе. Тассилон почувствовал, как в животе у него растет кусок льда. Старик что-то заподозрил...
        А Трифельс как ни в чем не бывало протянул Тассилону кусок мяса:
        - Попробуй вот это, - предложил он.
        Тассилон взял. Мясо было жестким, круто посоленным, нашпигованным чесноком и еще какими-то резко пахнущими пряностями.
        Трифельс поднялся и на нетвердых ногах направился к выходу из юрты. Вслед ему полетели смешливые замечания, однако старый советник не обратил на это никакого внимания.
        Помедлив, Тассилон последовал за ним.
        Ночь была холодной, над головой ярко горели крупные звезды. Трифельс ждал, смутно выделяясь в темноте.
        - Твоя подруга складно говорила сегодня перед нами, - бесцеремонно заговорил старик.
        - Она не подруга мне, - ответил Тассилон, - а госпожа и жена моя.
        - Я так и понял, - кивнул Трифельс. Он задрал голову к небесам и вздохнул. - Ох, великие боги! Когда же у людей откроются глаза, чтобы они могли замечать очевидное!
        - У иных - никогда! - огрызнулся Тассилон. - Иначе ты заметил бы нечто вполне очевидное: ни я, ни моя супруга ничего дурного против твоего народа не замышляем!
        Трифельс вдруг рассмеялся.
        - А это я, представь себе, как раз и заметил! И то, что она говорила о своих предках, - тоже правда. Кое-что из рассказанного ею я слыхал и прежде... Да, она знатного рода... Но как же вышло, что столь высокородная и прекрасная госпожа путешествует одна?
        - Со мной, - напомнил Тассилон. Трифельс смерил его глазами.
        - Ты согреваешь ее по ночам и кормишь днем, - сказал старый советник двух вождей, умершего и ныне здравствующего. - Но это еще не означает, что она не одна... Кто выдумал всю эту историю с коровами?
        - Она...
        Тоска вдруг охватила Тассилона. Неужели старик прав?!
        Может быть, Элленхарде и впрямь не нужен спутник-мужчина? Согревать ее по ночам, кормить днем...
        Что ж, в конце концов, пусть так. Ему для счастья, кажется, большего и не нужно. Трифельс призадумался.
        - Я присматриваю жену моему вождю, - пояснил он. - Твоя спутница вполне подошла бы ему...
        - Нет! - вскрикнул Тассилон. Трифельс удивленно поднял брови.
        - Почему же нет? Знатное происхождение, умение держать себя, красота... Лучшей жены не сыскать. Я знаю, на кого заглядывается Салимбен, - на дочь нашего соседа, да только этот брак мне не по душе.
        - Почему?
        - Потому что красота иной раз оборачивается проклятием. Не один мой вождь мечтает об этой девушке. Может начаться война, а нет ничего хуже войны между соседями. Если то, что я слышал о племени Элленхарды, - правда, то тебе это тоже должно быть известно. Не оттого ли и шрамы на ее щеках?
        - Я не отдам, - хрипло проговорил Тассилон. - Я не отдам тебе мою Элленхарду.
        Трифельс еще раз вздохнул.
        - Боюсь, мой вождь и сам ее не захочет... Тассилон схватил Трифельса за полу халата.
        - Прошу тебя, позволь нам уйти! Мы не станем тревожить ни тебя, ни твой народ! Дай нам одну корову вместо двух обещанных - и позволь уйти! Клянусь, ты никогда больше о нас не услышишь!
        Старый советник опустился на землю, скрестив ноги, и жестом пригласил Тассилона последовать его примеру.
        - Вот что я скажу тебе, - заговорил он спокойно. - Вы можете уйти, и мы позабудем о вашем существовании, но ответь мне наконец правду: от кого вы бежите?
        - От злой судьбы... - нелепо ответил Тассилон.
        Старик с досадой ударил кулаком по земле.
        - Послушай меня! Сегодня ты показал мне все краски лжи, от белоснежной, когда ложь рядится в одежды правды, до самой черной, когда ложь обнажена и сверкает своей опаленной шкурой! Если я начну доискиваться, где ты не солгал, то не закончу и до самого своего смертного часа! Отвечай - или клянусь богами, я выпущу тебе кишки!
        Тут Тассилон с удивлением обнаружил, что Трифельс готов привести свою угрозу в исполнение: в руке он держал длинный кинжал, и острие этого самого кинжала было направлено как раз Тассилону в живот.
        - Хорошо, - пробормотал он, - какую правду ты хочешь?
        - У правды только один цвет, - отозвался старик. - Отвечай: почему вы скитаетесь по степи, точно безродные бродяги?


        Глава четвертая
        ВОЗВРАЩЕНИЕ "ГРИФА"

        В своей полной приключений жизни Конан предпочитал путешествовать в одиночку. Спутники - за редким исключением - его обременяли. И давно уже не случалось ему обзавестись таким компаньоном, который не просто отягощал бы ему дорогу, но стал самой настоящей головной болью. Расколдованный принц Бертен упорно продолжал считать себя грифом и держался соответственно.
        Конан отказался наконец от идеи объяснить парию, кто он такой. Пустая трата времени, как выяснилось. Поэтому киммериец перестал с ним разговаривать и просто тащил его за собой, безмолвно (а иногда и вслух) проклиная глупость самонадеянного юнца. Сунулся, не подумав, в логово Велизария! Знал ведь о колдуне...
        Велизарий, конечно, хитер. Распустил слухи о подчиненном ему маге, а сам упорно сохранял личину обычного воина. Ну, может быть, достаточно свирепого, беспощадного к побежденным, но все-таки вполне земного человека, которого возможно одолеть храбростью и силой. А оказалось - вот что... Разве мага одолеешь обычной храбростью? Тут нужно нечто большее.
        Как раз по плечу таким героям, как киммериец Конан. Но уж никак не всяким Бертенам из Хоарезма. Глупо влип мальчишка.
        Конан тащил с собой принца на веревке, потому что добровольно "гриф" идти отказывался. То и дело он останавливался, топтался на месте, тянул шею и бил себя по бокам руками в тщетных попытках взлететь. Конан, бранясь, дергал его за веревку и несколько раз ронял таким образом в пыль.
        Клокоча и ворча: "сон, сон, сон...", Бертен следовал за своим освободителем.
        Когда впереди на дороге показалось небольшое облако пыли, Конан плюнул в сердцах: еще какие-то люди! Надо бы поскорее миновать их...
        Но миновать путников не удалось. Еще издалека Конан узнал нескольких человек из замка Велизария.
        Воин с раскосыми глазами - несомненно, гирканец, лучник, - его киммериец приметил еще с первого раза, когда наблюдал за замком. При нем здоровенный верзила, северянин - может быть, из Асгарда, - наверняка приятель и соратник. Киммерийцу не раз доводилось видеть, как сходятся между собой противоположности. Ему и самому не раз доводилось водить дружбу с людьми, совершенно на него не похожими: с кхитайцами, теми же гирканцами.
        И чем больше размышлял Конан об этих двух воинах, тем меньше нравилась ему мысль о возможной схватке с ними. Будь Конан один, без обременяющей его нагрузки в лице сумасшедшего принца, - тогда еще можно было бы попытаться. Но с Бертеном на шее...
        Третий путник оказался женщиной. Конан не стал придавать ей большого значения - даже с этого расстояния он видел, что она - не воин, просто подруга одного из солдат. Вероятно, северянина, он все-таки симпатичнее.
        Те, на телеге, тоже заметили всадника. Гирканец потянулся за луком, северянин только плечами повел - он в любое мгновение мог выхватить свой огромный меч. Конан пустил лошадь рысью и догнал телегу.
        - Привет вам, - сказал он, сверкая белозубой улыбкой.
        "Гриф", почуяв знакомый запах велизариева замка, забеспокоился, закрутил головой, затоптался на месте и испустил несколько пронзительных криков.
        - И тебе привет, - отозвался гирканец.
        Конан мгновенно понял свою ошибку: гирканец в этой парочке старший, и женщина, конечно же, принадлежит ему. Не может женщина принадлежать не старшему. Не бывает иначе. Либо - в очень редких, практически невозможных случаях - вождь являет собой образец добродетели, милосердия и воздержанности по части женского пола. Но женщина как всякое слабое существо так уж устроена: она и сама, по доброй воле, стремится принадлежать лидеру.
        Гирканец смотрел на Конана неприязненно. Он, конечно, не мог знать, что именно этот рослый, мускулистый человек спалил замок барона, убил самого барона и вытащил из подземелья сумасшедшего пленника. Но что-то, видать, почуял.
        - Мое имя Конан, - сказал киммериец, желая проявить вежливость. В конце концов, совершенно не обязательно рассказывать этим людям разные подробности своей биографии, но сообщить имя стоит. Незачем ссориться на дороге.
        - Арригон, - буркнул гирканец, - а это Вульфила.
        Вульфила производил обманчивое впечатление "безобидного богатыря". Выражение лица глуповато-добродушное. Да еще и заика. Впрочем, асгардец давно уже понял, как пользоваться этим недостатком в собственных, далеко не всегда безобидных целях. Начнет какой-нибудь человек прислушиваться сочувственно, как спотыкается косноязычный на каждом слове, кивает, внимая: мол, не спеши, горемыка, не волнуйся - выслушаю до конца, не перебью... Ан этого-то как раз делать обычно и не стоило, ибо последнее слово, выдавливаемое Вульфилой с трудом и запинками, зачастую несло с собою самую что ни на есть ядовитую пакость. И поворачивалось дело таким образом, что сострадательный слушатель выходил перед косноязыким Вульфилой распоследним болваном. И в драку с таким обломом не всяк полезет, ибо даже в дружеской потасовке Вульфила запросто мог проломить человеку голову - от простой чрезмерности сил.
        Конан обменялся с мощным северянином быстрым, ревнивым взглядом. Оба остались друг о друге неплохого мнения, поскольку каждый решил: "Ну, этого-то я при случае заломать сумею".
        Арригон, змей многохитрый, все это видел, проницал и посмеивался в жидкие усы. Рейтамира помалкивала. Сидела за спиною у мужа на телеге, придерживая рукою мешок с припасами, невидяще глядела, как поднимается за колесами пыль, а то безразличным взором обводила тянущиеся мимо деревья.
        Впервые в жизни она покинула родные места. И горько от этого делалось, но и радостно. Дома теперь - какое житье? В родном селении все знают, какому надругательству подверглась она в замке Велизария. Еще и сочиняют, небось, подробности, обсасывают, как собака косточку: мол, и то с нею там делали, и это. Находятся любители обсудить и просмаковать детали подобных историй. И чаще всего - что самое смешное - любители эти в повседневной жизни оказываются безобиднейшими людьми, не способными даже муху, кажется, прихлопнуть без скорби сердечной. Но вот свербит что-то на самой глубине души, хочется чего-нибудь кровавого и жуткого... а более всего - чтоб женщину помучили, а им бы поучаствовать. Стоя в сторонке и проливая жиденькие слезки. Вот и прикрывают ужасом удовольствие: на словах - "ах, ах, как все страшно", а там, внутри, копошится приятное щекотание.
        Впрочем, все это вполне невинно и безобидно... пока касается одних только мечтаний. Но вот ежели для таких невинных удовольствий пользуются твоими собственными бедами... Да еще начинают провожать тебя жадными глазами, словно ощупывая сквозь одежду каждый синяк, оставленный железными пальцами насильников... Тут уж как ни высокомерься, как ни задирай носа, как ни прячься за плечо мужа - а от чужих мыслей не скроешься.
        Поэтому Рейтамира без колебаний согласилась навсегда оставить родину. И это было ее собственным решением, ибо Арригон не стал бы ей ничего навязывать.
        Сказать, что гирканец жизни без Рейтамиры не мыслил, было бы явным преувеличением. Захоти она остаться, пади ему в ноги с мольбою отпустить ее, освободить от этого брака - никакими богами еще не освященного, заключенного только перед людьми! - и он не стал бы ее неволить.
        Но она ни о чем не попросила. И Арригон был этому, пожалуй, рад.
        Киммериец ей не понравился, но она промолчала. Арригон заметил, конечно, как ежится его подруга, но решил до времени не обращать на это внимания.
        Продолжил разговор со встреченным на дороге путником как ни в чем не бывало:
        - А кто это с тобой?
        Конан метнул взгляд на Бертена. Тот то подскакивал к лошади, то шарахался в сторону, словно примериваясь, нельзя ли вырвать из конского крупа кус мяса.
        Арригон заметил колебания киммерийца и добавил с бесстрастным видом:
        - Если мой вопрос показался тебе неуместным, не отвечай - я не сочту это невежливым.
        - Почему же, - сказал Конан, - я вполне могу ответить на твой вопрос. Мой спутник безумен. Он считает себя птицей. Если точнее говорить, то гадальщиком.
        - 3-заколдован? - жадно спросил Вульфила.
        - Может быть, - не стал отпираться киммериец. - Я должен возвратить его отцу, но вот думаю: стоит ли печалить старика? И того довольно, что он оплакивал этого юношу, считая его мертвым. Узнать, что сын жив, но все равно что умер, - тяжелое бремя.
        - Ты можешь привезти его тело, - предложил Арригон. - Старик похоронит его с почестями и обретет успокоение. А о его безумии никто не будет знать, кроме тебя.
        - Н-неплохо! - восхитился Вульфила. Но Конан покачал головой.
        - Я все же надеюсь вернуть ему рассудок.
        - Еж-жели рассудка н-н-нет, то его н-негде взять! - рассудил Вульфила.
        - Позаимствую у кого-нибудь, - сказал Конан, - у кого ума переизбыток. Найдется же такой человек!
        Арригон не улыбнулся, но в его узких глазах мелькнула искра веселья, и Конан успел ее заметить.
        - Ты воин, - проговорил Арригон, - и я не отказался бы видеть тебя в своем отряде.
        - Вместе с грифом? - уточнил Конан.
        Арригон кивнул. Рейтамира поежилась и прижалась теснее к мужу, но Арригон, казалось, даже не заметил этого. Вульфила сморщил нос, однако от замечаний воздержался. На дорогах небезопасно, а липший меч не повредит.