Огненная Немезида (сборник) Элджернон Генри Блэквуд


        В сборник английского писателя Элджернона Блэквуда (1869 -1951), одного из ведущих авторов-мистиков, классика литературы ужасов и жанра «ghost stories», награжденного специальной медалью Телевизионного сообщества и Орденом Британской империи, вошли новеллы о «потусторонних» явлениях и существах, степень реальности и материальности которых предстоит определить самому читателю. Тут и тайные обряды древнеегипетской магии, и зловещий демон лесной канадской глухомани, и «заколдованные места», и «скважины между мирами»…
        «Большинство людей,  - утверждает Блэквуд,  - проходит мимо приоткрытой двери, не заглянув в нее и не заметив слабых колебаний той великой завесы, что отделяет видимость от скрытого мира первопричин». В новеллах, предлагаемых вниманию читателя, эта завеса приподнимается, позволяя свободно проникнуть туда, куда многие осмеливаются заглянуть лишь изредка.

        Элджернон Блэквуд
        Огненная Немезида (сборник)

                        Издательский дом «Флюид ФриФлай» выражает благодарность Ивану Масту за помощь в издании серии

        Огненная Немезида[Немезида (Немесида)  - богиня греческой мифологии, олицетворение судьбы. Воздает людям сообразно их вине наказание.]

        I

        Совершенно непостижимым для меня способом Джон Сайленс всегда умудрялся забронировать отдельное купе, а двух часов до первой остановки поезда было вполне достаточно, чтобы мы могли вдвоем предварительно проанализировать факты очередного расследуемого случая.
        Доктор позвонил с утра пораньше, и хотя нас разделяли тысячи миль, даже через телефонный провод мне передалось владевшее им возбуждение.
        - Собирайтесь, как при обычной поездке в сельскую местность,  - ответил он на мой вопрос.  - И не забудьте прихватить ружье.
        - С холостыми патронами?  - уточнил я, ибо знал его строгие принципы, запрещающие убивать живых существ, и догадался, что ружья нужны нам просто как прикрытие.
        Он выразил признательность за мою готовность сопровождать его, сообщил номер поезда и время отправления, а затем резко положил трубку; взволнованный этим звонком, я немедленно приступил к сборам. Должен сказать, что честь быть компаньоном доктора Джона Сайленса в его поездках, связанных с расследованием какого-нибудь случая, с точки зрения многих представлялась весьма сомнительной, тем более, что зачастую подобные поездки оказывались весьма рискованными. Предстоящее приключение могло таить в себе любые неожиданности, и я прибыл на вокзал Ватерлоо, предчувствуя, что нас ожидают впереди многочисленные опасности, причем отнюдь не обычного рода - угрожающие жизни и телу, а такие, которые трудно определить и еще труднее побороть.
        - Владение цветисто именуется Усадьбой,  - рассказывал доктор, сидя, как и я, с удобно задранными ногами.  - Но скорее всего это ничем не примечательная ферма среди обычных вересковых пустошей и болот за Д.; ее владелец, отставной полковник Рэгги, большой, насколько мне известно, любитель чтения, живет там вместе со своей пожилой парализованной сестрой. Так что не предвкушайте приятного визита, хотя случай, который нам предстоит расследовать, может оказаться весьма интересным.
        - Вы полагаете?
        Вместо ответа он передал мне конверт с пометкой «лично». Судя по дате, письмо было отправлено неделю назад, в конце стояла подпись: «Искренне ваш, Хорэс Рэгги».
        - Он слышал обо мне от капитана Андерсона,  - скромно объяснил доктор, хотя давно уже имел почти мировую славу.  - Вы, вероятно, помните тот случай с одержимым индейцем.
        Я прочитал письмо. Смысл пометки «лично» мне уловить не удалось. Письмо было короткое и предельно деловое. Начиналось оно ссылкой на капитана Андерсона, затем автор писал, что ему требуется помощь и просил о личной встрече - желательно утром, ибо по вечерам он отлучаться не может. Письмо было проникнуто строгим чувством достоинства; и у меня сложилось впечатление, что его автор, сильный, волевой человек, испытал большое потрясение и находится в состоянии замешательства и растерянности. Возможно, на меня повлияла лаконичность письма и загадочность излагаемого в нем дела, а ссылка на произошедшую с Андерсоном ужасную историю, которая все еще будоражила мою память, и вовсе преисполнила меня зловещей тревогой. Каким-то неведомым мне образом от обычного листа белой бумаги с несколькими, написанными на нем твердой рукой строчками, исходило ощущение серьезной опасности; где-то между слов было скрыто также чувство глубокого беспокойства.
        - Вы уже виделись с ним?  - спросил я, возвращая письмо, в то время как поезд, гулко постукивая колесами, проезжал Клэпхем-Джанкшн.
        - Нет, только собирался. Этот человек явно писал в состоянии сильной тревоги; такое впечатление, будто он мысленно видел живые картины,  - рассуждал доктор.  - Обратите внимание на сдержанность стиля. Это случай для психометрии: клочка бумаги, которого касалась его рука, вполне достаточно, чтобы восприимчивый и сочувствующий человек смог воспроизвести в уме ясные картины происходящего. У меня уже сложилось достаточно четкое общее представление о его проблеме.
        - И она действительно может оказаться крайне интересной?
        Джон Сайленс какое-то время размышлял, прежде чем ответить.
        - Во всем этом мне видится большая опасность,  - наконец произнес он с серьезным видом.  - Кто-то - я полагаю, не он сам - экспериментировал с сильным взрывчатым веществом. Выражаясь вашими словами, проблема и в самом деле может оказаться крайне интересной.
        - А какова будет моя роль?  - спросил я, сразу же оживившись.  - Ведь я ваш «ассистент».
        - Ведите себя как умудренный опытом личный секретарь. Обращайте внимание на все, но незаметно. Ничего не говорите, во всяком случае, ничего значительного. Присутствуйте при всех деловых встречах. Вполне вероятно, вы мне очень пригодитесь; если у меня сложилось правильное впечатление, это…  - он умолк на полуслове и добавил:  - Просто наблюдайте и слушайте. Старайтесь выработать свое собственное мнение, пользуйтесь интуицией. Думаю, не нужно объяснять, что мы едем как обычные гости,  - в его глазах мелькнула лукавая искорка,  - поэтому и взяли с собой ружья.
        Краткость и расплывчатость его инструкций, конечно, разочаровали меня, но я не мог не признать правоты доктора, понимая, насколько ценнее будут его впечатления при сопоставлении с моими. К тому же интуиция в сочетании с чувством юмора бывает неизмеримо полезнее самых рациональных рассуждений.
        Прежде чем убрать письмо, Джон Сайленс вновь протянул его мне и попросил на несколько секунд приложить ко лбу, а затем описать увиденное.
        - Не старайтесь как-то специально настроиться. Просто представьте, что вы смотрите на внутреннюю поверхность век, и ждите, не появятся ли на этом темном фоне какие-нибудь картины.
        Последовав его совету, я постарался освободить свою голову от каких бы то ни было мыслей. Но не увидел ничего, кроме цветных узоров, которые сменялись с калейдоскопической быстротой. Разве что на какой-то миг я ощутил странное чувство тепла.
        - Что вы видите?  - спросил доктор.
        - Ничего,  - разочарованно признался я.  - Ничего, кроме обычных в таких случаях световых вспышек. Возможно, они несколько ярче, чем бывают, но и только.
        Он никак не отреагировал на мои слова.
        - Иногда эти вспышки сливаются вместе,  - продолжал я с мучительной искренностью, ибо сожалел, что не видел никаких картин.  - А еще собираются в огненные шары и образуют почти правильные геометрические фигуры, треугольники, кресты. Но ничего больше.
        Открыв глаза, я возвратил доктору письмо.
        - Оно нагрело мне голову,  - посетовал я, разочарованный, что так и не сподобился увидеть ничего интересного. Но в глазах Джона Сайленса зажегся огонек.
        - То, что вы ощущаете тепло, крайне важно,  - многозначительно произнес он.
        - Надо сказать, ощущение довольно сильное и не очень приятное,  - сообщил я, надеясь услышать от него подробное объяснение.  - Я чувствовал тепло внутри, причем весьма отчетливо, но почему-то это угнетало меня.
        - Любопытно,  - протянул доктор, убирая письмо в карман, и поудобнее устроился, переключив свое внимание на газеты и книги. Более он не проронил ни слова. Я знал, что в таких случаях вызывать его на разговор бесполезно, а потому последовал его примеру и тоже взял полистать журналы. Закрыв глаза, я ожидал, что вновь увижу вспышки света и почувствую тепло, но не увидел ничего, кроме обычных картинок, отражающих впечатления дня: лица, мелкие происшествия, воспоминания,  - не ощутил я и никакого тепла. Вскоре меня сморил сон - крепкий, без каких-либо сновидений.
        Когда спустя шесть часов мы вышли на маленькой станции, затерянной среди поросших вереском песчаных пустошей без единого деревца, окружающий пейзаж окутывали мрачные октябрьские тени, и солнце почти скрылось за окрестными холмами, также покрытыми вереском. Вскоре мы уже быстро катили в высокой охотничьей двуколке с особыми местами для собак, взирая на унылые холмы, простиравшиеся во все стороны; свежий ветер щипал нам лица, запах сосен и папоротника полнил грудь. На горизонте смутно виднелись все те же обнаженные холмы, а слева - густая полоса теней. Там, по словам возницы, раскинулось море. Редкие каменные дома фермеров, стоящие чуть поодаль от дороги среди одиноких елей, и большие черные амбары, казалось, плыли куда-то мимо нас в сгущающейся мгле, но только эти творения человеческих рук и позволяли поверить, что здесь обитают цивилизованные люди; пять миль бодрой езды пролетели незаметно, впереди заблестели фонари, мы проехали через освещенные ворота и углубились в густую сосновую рощу, скрывавшую усадебный дом.
        В прихожей нас встретил сам полковник Рэгги - типичный армейский офицер, который прошел хорошую выучку, вдоволь понюхав пороха,  - настоящий служака. Он был рослым, крепкого сложения, широкоплечим, но поджарым, как гончая; суровые глаза и седеющие усы придавали ему мрачноватый вид. Выглядел он гораздо моложе своих почти шестидесяти лет, поскольку каждое его движение было преисполнено силой и ловкостью. Волевое, решительное лицо выдавало в нем человека, на которого можно положиться, но в прямодушных серых глазах таилось нескрываемое беспокойство. Первого взгляда на него было достаточно, чтобы понять: нам предстоит столкнуться здесь с грозной опасностью. Даже просто само присутствие полковника придавало какую-то особую важность всему происходящему. У этого человека несомненно имелись веские причины для столь сильной тревоги и беспокойства.
        Его манера разговаривать, простая и искренняя, вполне соответствовала стилю письма. Такой же прямотой и неуклонностью отличалась и его натура. В частности, он без всяких обиняков выразил удивление, что доктор Сайленс приехал не один, а с помощником.
        - Мой личный секретарь, мистер Хаббард,  - представил меня доктор. Открытый прямой взгляд и мощное рукопожатие, которого я удостоился, подкрепили мое первое впечатление: вот человек, с которым не следует шутить, и, если он обеспокоен, значит, к тому есть вполне реальная и весомая причина. Приветствие полковника было, без сомнения, совершенно искренним.
        Из небольшой прихожей он сразу провел нас в комнату, служившую одновременно библиотекой и курительной. Усадьба производила впечатление довольно запущенного, слегка облагороженного фермерского дома - древнего, прочного, удобного и без каких-либо претензий. Таким он, собственно, и был. Необычным показалось мне лишь царившее в нем неестественное тепло. Конечно, эта комната с пылающим камином вполне могла показаться мне чрезмерно жаркой после продолжительной поездки в двуколке, поскольку погода стояла прохладная,  - и все же обилие угля на каминных решетках или труб с горячим воздухом либо водой не служило достаточно убедительным объяснением такой температуры в прихожей, да и во всем доме. Это было не приятное оранжерейное тепло, а удушливая жара, которая тяжело ударяла в голову. Память тут же услужливо напомнила мне о том ощущении тепла, что я испытал в поезде, когда приложил письмо ко лбу,  - странное чувство беспокойства и тревоги охватило меня.
        Без каких-либо реверансов полковник коротко поблагодарил доктора Сайленса за приезд, чем обмен любезностями и ограничился. Ясно было, что наш хозяин, как и мой компаньон, человек действия, а не слов. Его манера вести себя была прямой и непосредственной. Я как будто видел полковника Рэгги насквозь: озадаченный, встревоженный чем-то совершенно для него непостижимым, он производил впечатление человека, который предпочел бы презрительно пройти мимо того, с чем ему пришлось столкнуться, но готов встретить любые испытания без малейших колебаний, хотя и явно пристыжен своей неспособностью разобраться в происходящем.
        - Боюсь, не могу предложить вам никаких развлечений, кроме моего общества и тех странных явлений, что происходили и все еще происходят здесь, если, конечно, это можно назвать развлечением,  - и легким наклоном головы он дал понять, что доверяет не только доктору, но и мне.
        - Я полагаю, полковник Рэгги,  - веско произнес Джон Сайленс,  - скучать нам тут не придется. Дел более чем достаточно.
        Несколько секунд полковник и доктор смотрели друг на друга; в их молчании таилось нечто такое… не могу точно определить, что именно, но впервые призадумался, не слишком ли опрометчиво ввязался в это странное дело? Мой мысленный вопрос, естественно, остался без ответа, однако пути назад уже не было: ворота закрылись за мной, моей душой всецело владел приключенческий дух, в авангарде которого копошились тысячи мелких надежд и страхов.
        Объяснив, что будет готов к доверительной беседе лишь после ужина, ибо его сестра не посвящена в происходящее, полковник провел нас на второй этаж в отведенные нам комнаты; я как раз заканчивал переодеваться, когда послышался стук в дверь и вошел Джон Сайленс.
        Доктор всегда отличался серьезностью и даже в комические моменты давал понять, что не упускает из виду и трагической стороны жизни, но в этот раз, едва взглянув на него, я сразу же почувствовал, что он никогда не был настроен более серьезно. В выражении его лица сквозила неподдельная тревога. Я перестал возиться со своим черным галстуком и устремил на доктора пристальный взгляд.
        - Дело действительно нешуточное, и, похоже, чревато еще более опасными последствиями, чем я думал.  - Джон Сайленс говорил тихо и взвешенно.  - Сдержанность полковника Рэгги не позволила провести достаточно полный психометрический анализ его письма. Я зашел, чтобы предупредить вас: соблюдайте крайнюю осторожность.
        По моей спине пробежали мурашки.
        - Уж не думаете ли вы, что этот дом заколдован?
        Но доктор только мрачно улыбнулся.
        - Если и заколдован, то его можно назвать заколдованным Домом Жизни,  - в глазах Джона Сайленса появилось выражение, которое я уже видел однажды, когда он, напрягая все свои силы боролся за избавление человеческой души от обуревавших ее мук. Чувствовалось, что доктор глубоко взволнован.
        - И кто виноват в происходящем - полковник Рэгги или его сестра?  - спросил я торопливо, ибо уже звучал гонг, зовущий к ужину.
        - В прямую - никто из них,  - сказал он, стоя в дверях.  - Здесь действуют очень старые, даже древние силы, принадлежащие к временам, которые до сих пор еще окутаны туманом.
        Доктор быстро подошел ко мне, приложив палец к губам, преисполненный какой-то особой значительностью.
        - Вы еще не чувствуете… ничего странного?  - спросил он шепотом. Ничего трудно определимого? Скажите мне, Хаббард, ибо для меня очень важны ваши впечатления. Они могут оказаться полезными.
        Я покачал головой, избегая его сурово вопрошающего взгляда. Под таким взглядом уклониться от ответа было невозможно.
        - Пока еще ничего,  - ответил я искренне, жалея, что не уловил чего-нибудь в самом деле примечательного.  - Разве что эта странная жара…
        Джон Сайленс даже подпрыгнул, приблизившись ко мне.
        - Вот-вот, снова жара!  - воскликнул он, словно радуясь, что я подтвердил его наблюдения.  - И как бы вы описали ее?  - доктор, уже собираясь выходить, взялся за дверную ручку.
        - Эта жара не похожа на обычное физическое тепло,  - я мучительно пытался подобрать как можно более точное определение.
        - А на тепло духовное,  - перебил он,  - на излучение мыслей и желаний, на лихорадочный жар души?
        Я признался, что он совершенно точно описал мои ощущения.
        - Хорошо,  - заключил Джон Сайленс с непередаваемым жестом, в котором предупреждение быть начеку сочеталось с похвалой по поводу моей интуиции, и вышел.
        Я поспешил за ним и нашел его и полковника Рэгги ожидающими меня перед камином.
        - Должен предупредить вас,  - сказал наш хозяин, когда я вошел,  - что моя сестра, вы встретитесь с ней за ужином, не знает об истинной цели вашего приезда. Я дал ей понять, что у нас общие интересы - фольклор - и мое желание встретиться с вами объясняется вашими научными изысканиями. Ее привезут на ужин в каталке, вы понимаете. И она будет очень рада видеть вас обоих. У нас редко бывают гости.
        Войдя в столовую, мы и в самом деле застали мисс Рэгги в каталке за столом. На редкость живая, очаровательная старая дама с веселым выражением лица и яркими глазами весь ужин протараторила, почти не умолкая. Лицо у нее было гладкое, без морщин, и очень свежее - некоторым удается сохранить молодость кожи от колыбели до могилы; щеки - розовые и пухлые, волосы - без седины, блестящие, аккуратно разделенные пробором на две ровные половины. На переносице - очки в золотой оправе, на шее - очень красивая брошь, большой скарабей из зеленой яшмы.
        Полковник Рэгги и доктор Сайленс в основном молчали; разговор шел между старой дамой и мной, она много рассказывала об истории усадьбы и, к своему стыду, должен признаться, что я слушал ее вполуха.
        - Когда здесь останавливался Кромвель,  - трещала мисс Рэгги,  - он занимал как раз те комнаты наверху, которые теперь стали моими апартаментами. Но, по мнению брата, желательно, чтобы я спала на первом этаже. На случай пожара.
        Эта фраза запечатлелась в моей памяти лишь потому, что полковник вдруг резко перебил сестру и перевел разговор на другую тему. Его, видимо, встревожило случайное упоминание о пожаре, и дальнейшую беседу он уже направлял сам.
        С трудом верилось, что эта веселая, оживленная старая дама, проявляющая такой горячий интерес ко всем жизненным делам,  - калека с парализованными ногами, что долгие годы ее существование неразрывно связано с диваном, кроватью или креслом-каталкой; вот и сейчас она непринужденно болтает за обеденным столом, сидя рядом со мной в своей неизменной каталке. Но за разговором ее болезнь как-то ушла на второй план и напомнила о себе лишь после десерта, когда, позвонив в колокольчик, мисс Рэгги остроумно сообщила, что покидает нас, «как время, известное беззвучной поступью своей», и дворецкий укатил ее в апартаменты в дальнем конце дома.
        Все остальные, естественно, незамедлительно последовали ее примеру, спешно завершив трапезу, ибо мы с доктором Сайленсом так же сгорали от желания узнать, зачем нас призвали в этот дом, как наш хозяин торопился поделиться с нами своими проблемами. Он провел нас по длинному, выложенному каменными плитами коридору в самый конец дома, где находилась небольшая комната с двойными дверями и с прочными ставнями на окнах. Вдоль всех стен тянулись книжные полки, а большое бюро в эркере было завалено раскрытыми и закрытыми, с закладками, книгами, вперемежку с неаккуратными стопками бумаг разного размера.
        - Это мой кабинет и рабочая комната,  - объяснил полковник Рэгги с восхитительно простодушной гордостью, словно был прославленным ученым.  - Он расставил кресла около камина.  - Здесь,  - многозначительно добавил наш хозяин,  - мы будем в полном уединении и сможем поговорить абсолютно откровенно.
        За ужином доктор вел себя вполне естественно и непринужденно, но я слишком хорошо его знал, чтобы не почувствовать, что подсознательно он был предельно напряжен и его сверхчувствительный ум улавливал все живые впечатления. В сосредоточенности его лица, в многозначительном тоне полковника Рэгги и в том, что мы собрались в этой уединенной комнате, чтобы поговорить о странных, возможно, даже таинственных явлениях, было нечто такое, что сильно будоражило мое воображение и нервы. Я занял предложенное мне кресло и закурил сигару в ожидании, когда старый вояка начнет, наконец, свою атаку; понимая, что мы зашли уже слишком далеко, чтобы отступать, я размышлял, куда нас может привести это очередное приключение.
        Трудно сказать с достаточной точностью, чего именно я ожидал. Пожалуй, ничего определенного. Однако в столь внезапной смене декораций было нечто драматическое. Еще совсем недавно меня окружала прозаическая обстановка Пиккадилли, но сейчас я сидел в потайной комнате уединенного старого дома, ожидая рассказа о явлениях, возможно, исполненных неизъяснимого ужаса. Мои мысли кружили среди поросших вереском пустошей и холмов, в темных сосновых рощах, вздыхающих за стенами дома под ночным ветром; на память приходили странные слова компаньона, сказанные им в моей комнате перед ужином; затем я повернулся и устремил пристальный взгляд на суровое лицо полковника, который, глядя на нас, раскуривал свою большую черную сигару.
        «Итак, мы на пороге приключения,  - подумал я, с нетерпением ожидая начала рассказа,  - а это самый волнующий момент - вплоть до окончательной развязки».
        Но полковник Рэгги долго колебался, прежде чем начать. Он коротко расспросил нас о поездке, поговорил о погоде, об окрестных холмах и на другие тривиальные темы, ища, видимо, подходящего повода, чтобы затронуть интересующий всех вопрос. Повода он так и не нашел, и из затруднительного положения ему помог выбраться доктор Сайленс.
        - Если вы не возражаете, мистер Хаббард сделает кое-какие пометки по ходу беседы,  - сказал он.  - Тогда мое внимание не будет раздваиваться.
        - Конечно, конечно.  - Полковник взял со стола несколько чистых листов бумаги и поглядел на меня. Он все еще колебался.  - Поймите,  - заговорил он извиняющимся тоном,  - мне не хотелось бы сразу перекладывать на ваши плечи мои заботы, это несправедливо. Может, перенесем наше свидание на дневное время. Тогда вы сможете выспаться спокойно, без всяких кошмаров.
        - Ценю вашу заботливость,  - с кроткой улыбкой ответил Джон Сайленс, принимая командование на себя.  - Но у нас обоих уже выработался надежный иммунитет. Полагаю, ничто не может помешать нашему сну - кроме внезапного пожара или какого-нибудь другого стихийного бедствия.
        Полковник Рэгги пристально посмотрел на него. Я был уверен, что упоминание о пожаре отнюдь не случайно. Оно, как и следовало ожидать, стерло последние признаки колебания с лица нашего хозяина.
        - Извините,  - сказал он.  - Разумеется, я ничего не знаю о методах, применяемых вами в подобных случаях; вероятно, вы хотите, чтобы я незамедлительно начал свой рассказ и изложил вам в общих чертах создавшуюся ситуацию.
        Доктор Сайленс утвердительно кивнул.
        - Только разобравшись во всем, я могу принять предупредительные меры,  - спокойно разъяснил он.
        Старый вояка растерянно вскинул брови, как бы не вполне понимая значение его слов, но не стал больше тянуть время и с явной неуверенностью и неохотой начал свой рассказ.
        - Боюсь, что буду вынужден вторгнуться в совершенно чуждую для меня сферу,  - заметил он, попыхивая сигарой,  - к тому же у меня так мало реальных свидетельств, что вы вряд ли уловите какую-либо последовательность в событиях. Тревогу вызывает именно общий эффект всего происходящего.  - Он тщательно подбирал слова, стараясь ни на волосок не отклоняться от правды.
        - Я приехал в этот дом двадцать лет назад, когда умер мой старший брат,  - продолжал полковник,  - но в то время поселиться здесь у меня не было возможности. Моя сестра - вы с ней встречались за ужином - до самой смерти брата вела хозяйство; и все эти годы, пока я служил за границей, она присматривала за усадьбой - мы так и не смогли найти подходящего арендатора - и следила, чтобы дом не пришел в полное запустение. Я вступил в свои права лишь год назад.
        - Мой брат,  - снова заговорил он после довольно продолжительной паузы,  - также проводил много времени вне дома. Он был заядлым путешественником и заполонил усадьбу редкими вещами, привезенными им со всего мира. Нашу прачечную, небольшой отдельный домик за людской, он превратил в настоящий маленький музей. Все привезенные им вещи я убрал, ибо на них скапливалось слишком много пыли, к тому же они часто бились и ломались, но саму прачечную вы можете увидеть хоть завтра.
        Полковник Рэгги так тщательно обдумывал свои слова, перемежая их частыми паузами, что вступление заняло много времени. А потом он и вовсе надолго прервал рассказ. Что-то явно мешало ему продолжать. Наконец он посмотрел в упор на моего компаньона.
        - Позвольте спросить - надеюсь, мой вопрос не покажется вам странным,  - заговорил он приглушенным голосом,  - не заметили ли вы чего-нибудь необычного во время пребывания в моем доме?
        - Да, заметил,  - сразу же ответил доктор Сайленс.  - Во всем доме царит необъяснимо сильная жара.
        - Значит, вы почувствовали это?  - воскликнул полковник, слегка вздрагивая.
        - И весьма удивился,  - тут же отозвался доктор,  - причем причина жары, как я полагаю, заключается не в самом доме, а вне его.
        Полковник Рэгги поднялся и стал снимать со стены обрамленную рамкой карту. Мне показалось, что таким образом он пытается скрыть от нас выражение своего лица.
        - Ваш диагноз абсолютно точен,  - полковник повернулся к нам с картой в руках.  - Хотя я и не представляю себе, как вы могли догадаться…
        Джон Сайленс выразительно пожал плечами.
        - Это просто мое впечатление,  - объяснил он.  - Если больше доверять своим впечатлениям, не допуская, чтобы на них воздействовали доводы рассудка, вы легко сможете убедиться, что они бывают поразительно, я бы даже сказал, сверхъестественно, точны.
        Полковник снова сел и разложил карту на коленях. С глубокой задумчивостью возобновил он свой рассказ.
        - После того, как я вступил во владение усадьбой,  - продолжал он, глядя попеременно то на меня, то на доктора,  - выяснилось, что о нашем доме ходит много совершенно невероятных легенд, и, должен сказать, что поначалу я относился к ним с насмешливым равнодушием, но затем вынужден был переменить свое отношение, хотя бы ради того, чтобы удержать слуг и работников. Начало этим легендам, как я полагаю, положила смерть моего брата.
        Нагнувшись, полковник протянул карту доктору Сайленсу.
        - Это старый план усадьбы,  - объяснил он,  - вполне пригодный для наших целей, и я хочу, чтобы вы обратили внимание на положение отмеченных на ней плантаций, особенно тех, что возле дома. Вот эта,  - показал он пальцем,  - называется Двенадцатиакровой плантацией. Именно здесь, совсем рядом с домом, погибли мой брат и его управляющий.
        Полковник говорил как человек, вынужденный признавать крайне огорчительные для него факты, которые он предпочел бы умолчать или, по крайней мере, преподнести по возможности с насмешкой. Это придавало его словам особую убедительность и весомость, и я слушал его с растущим беспокойством, стараясь предугадать, какой помощи попросит у меня доктор. Я словно был зрителем некоей мистерии, в которой на сцену могут пригласить и меня самого.
        - Двадцать лет назад произошла одна история,  - продолжал полковник,  - в то время, к несчастью, ходило много разных толков и вы, быть может, тоже слышали о ней. Управляющий Страйд отличался горячим и вспыльчивым нравом; такого же темперамента был и мой брат, поэтому между ними случались частые ссоры.
        - Нет, я не помню этой, как вы изволили выразиться, истории,  - сказал доктор.  - Могу ли я узнать истинную причину смерти?  - Что-то в его голосе заставило меня насторожиться.
        - Управляющий, как предполагалось, умер от удушья. А после проведенного вскрытия врачи утверждали, что оба они скончались в одно и то же время.
        - А ваш брат?  - спросил Джон Сайленс, заметив, что полковник недоговаривает что-то очень важное.
        - Тут кроется какая-то тайна,  - в тихом голосе полковника сквозило явное усилие.  - Я должен упомянуть об одном огорчительном обстоятельстве. Самому мне не довелось видеть лицо брата, но другие видели… Страйд был вооружен, однако оба ствола его ружья оказались неразряженными…  - Он говорил, смятенно запинаясь. За его словами вновь ощущался пережитый ужас.
        - Продолжайте,  - сочувственно кивнул доктор Сайленс.
        - Они сказали, что лицо моего брата словно было опалено чем-то. То ли вспышкой пламени, то ли взрывом - трудно определить. Зрелище, по их словам, было ужасное. Тела лежали бок-о-бок, лицами вниз, ногами к лесу, как если бы Страйд и мой брат убегали от него, не более чем в двенадцати ярдах от опушки.
        Доктор Сайленс никак не отреагировал на эти слова. Казалось, он молча изучает карту.
        - Сам я, правда, не видел,  - повторил полковник, стараясь скрыть невольные проявления ужаса - если не в выражении лица, то хоть в голосе.  - Но моя сестра, на свое несчастье, видела; и я полагаю, теперешнее ее состояние всецело объясняется испытанным тогда нервным шоком. Естественно, она никогда об этом не упоминает, и я даже склонен думать, что Небом ей милосердно даровано забвение. Но по горячим следам она тоже сказала, что лицо брата было опалено - то ли вспышкой пламени, то ли взрывом.
        Джон Сайленс оторвал глаза от карты, всем своим видом показывая, что пока не собирается вступать в беседу, но готов внимательно слушать дальше: немного погодя полковник Рэгги продолжил рассказ. Он стоял на коврике, закрывая своими широкими плечами большую часть каминной доски.
        - Все легенды сосредоточивались вокруг Двенадцатиакровой плантации. Это вполне естественно, здешние люди суеверны, как ирландские крестьяне, и хотя я примерно наказал несколько человек, пытаясь прекратить глупые толки, это не принесло никакого результата; каждую неделю до меня доходили все новые слухи. Увольнять слуг и работников не было смысла, ибо они увольнялись сами. Сторожа выдумывали невероятные предлоги, чтобы оставить службу; лесники отказывались заходить в лес; загонщики и слышать не хотели об исполнении своих обязанностей. По всей округе сложилось мнение, что Двенадцатиакровую плантацию следует обходить стороной и днем и ночью.
        - Откладывать расследование уже не представлялось возможным,  - продолжал полковник.  - Просто отмахнуться от всех этих легенд и слухов я не мог и потому сам занялся их сбором и осмыслением. Как видите на этой карте, Двенадцатиакровая плантация практически смыкается с домом. Ее опушка почти соприкасается с лужайкой позади него; завтра вы сами все сможете увидеть: густая сосновая плантация - главная защита от дующих с моря восточных ветров. В прежние времена, до того, как мой брат распугал всю тамошнюю дичь, это было лучшее место для охоты на фазанов во всей усадьбе.
        - И каким образом он сумел распугать всю дичь?
        - Подробно я не смогу вам рассказать, мне и самому известно немного; знаю только, что по этому поводу у них были частые ссоры с управляющим. В последние два года своей жизни, когда брат прекратил путешествия и обосновался здесь, он уделял лесу особое внимание и по необъяснимой причине решил даже обнести его низкой каменной оградой - ограда так и осталась недостроенной, завтра вы увидите ее развалины.
        - И что вы почерпнули из исследования легенд?  - спросил доктор, возвращая полковника в нужное русло.
        - Сейчас перейду к этому,  - медленно произнес полковник,  - но сначала я хочу рассказать вам о самом лесе; хотя легенды росли там как грибы, он не представляет собой ничего особенного. Обычное густое сосновое насаждение, в самой середине которого поднимается обнаженный холм с кольцом из каменных валунов; кстати, кольцо это, как я слышал, выложено еще древними друидами. Есть там и небольшой пруд. Однако, повторяю,  - ничего примечательного: обычный, самый обычный сосновый лес, только очень густой да у некоторых деревьев скручены стволы - и больше ничего.
        Что до легенд, то ни одна из них не имела ничего общего с моим бедным братом или с управляющим, как вы, возможно, ожидаете, но все они были до невероятности странные - подобное просто невозможно придумать или сочинить. Я не представляю себе, чтобы здешние люди оказались способными на такое.
        Полковник замолчал, раскуривая потухшую сигару.
        - В этом лесу нет никаких дорог,  - возобновил он свой рассказ, энергично пыхтя сигарой,  - но поля вокруг постоянно обрабатываются; один из садовников, чей коттедж находится близ леса, рассказывает, что по ночам он видит огненные шары, с тихим свистом плавающие над верхушками деревьев; другому привиделись среди деревьев какие-то слабо светящиеся фигуры, не похожие на животных или людей,  - странные, бесформенные, он даже не мог их толком описать. Иногда светится весь лес, а еще один человек - он до сих пор живет здесь, и вы можете повидаться с ним - рассказывает, что видел на опушке леса большие звезды, лежащие на земле на равном друг от друга расстоянии.
        - Какие звезды?  - перебил Джон Сайленс так резко, что я вздрогнул от неожиданности.
        - Не могу сказать, звезды и звезды, только очень большие и пылающие, будто вся земля под ними в огне. Человек этот был слишком напуган, чтобы подойти ближе и рассмотреть звезды повнимательнее, а с тех пор он никогда больше их не видал.
        Нагнувшись, полковник разворошил головешки в камине, и они вспыхнули радующим глаз ярким светом: приятен был именно их свет, а не распространяемое ими тепло. В комнате и так уже сказалась странная удушающая жара, которая действовала на всех нас угнетающе.
        - Разумеется,  - продолжал полковник, выпрямляясь,  - людям не так уж редко случается видеть по ночам всякие светящиеся фигуры и огни. Большинство здешних жителей неравнодушно к выпивке, а пьяное воображение и страх могут нарисовать какие угодно картины. Однако некоторые видели необычные явления и днем. Один из дровосеков, человек непьющий и заслуживающий всяческого доверия, однажды отправился пообедать, и клянется, что, когда он шел через лес, следом за ним, от дерева к дереву, кралось что-то невидимое. Это невидимое существо раскачивало на своем пути ветви, обламывало сухие сучки и даже производило какой-то шум - но вы же понимаете,  - со смешком заключил полковник,  - насколько подобные уверения абсурдны…
        - Пожалуйста, продолжайте,  - настойчиво попросил доктор,  - именно в таких мелких деталях иногда и можно отыскать ключ к раскрытию всей тайны.
        - Шум, по его словам, походил на треск огня,  - нехотя добавил полковник.  - Да, именно на треск огня,  - с нервным смешком закончил он.
        - Весьма интересно,  - заметил доктор Сайленс.  - Пожалуйста, ничего не опускайте.
        - Вскоре в лесу стали случаться пожары,  - вновь заговорил полковник.  - Начинались они как-то загадочно - вдруг вспыхивала белесая трава, покрывающая наиболее открытые части плантации. Никто никогда не видел, как пожары зарождаются, но многие - среди них и ваш покорный слуга наблюдали горящую и тлеющую траву. Причем всякий раз на месте пожара оставалось небольшое круглое пепелище - такое обычно бывает на пикниках. Управляющий приводит добрую дюжину объяснений: послушать его, так возгорание происходит от искр, вылетающих из дымовых труб, или от того, что в каплях росы фокусируется солнечный свет, но ни одно из его объяснений не представляется мне сколько-нибудь убедительным. Странное, очень странное впечатление производят эти загадочные пожары; к счастью, они случаются не так часто и никогда не распространяются.
        Тот же управляющий подметил любопытные факты, вполне, кстати сказать, достоверные. Он утверждает, будто никакая дичь никогда не появляется в нашем лесу, более того,  - там вообще нет никакой жизни. Птицы не только не гнездятся на деревьях, но даже не залетают в их тень. Он ставил бессчетные ловушки и силки, но ни разу не поймал ни ласки, ни кролика. Животные избегают этого леса, и много раз он подбирал на опушке неизвестно как погибших зверьков.
        Особенно интересен рассказ управляющего о том, как его охотничий пес гонялся за каким-то невидимым существом. Они брели по полю, когда пес неожиданно сделал стойку, а затем с диким лаем пустился в преследование. Он добежал до самой опушки и даже нырнул в лес, чего никогда раньше не делал. Едва оказавшись в тени - там бывает темно даже днем,  - он стал бешено и отчаянно кидаться на какую-то дичь, если то была дичь. Управляющий сказал, что он побоялся вмешаться, хотя и был с ружьем. Когда наконец, часто дыша, с повисшим хвостом, пес вышел из леса, у него на брылях светился прилипший белый волосок, который управляющий принес показать мне. Я рассказываю так подробно, потому…
        - Все это, поверьте, крайне важно и подробности необходимы,  - прервал его доктор.  - Вы надеюсь, сохранили волосок?
        - Он исчез самым таинственным образом,  - сокрушенно объяснил полковник.  - Странный, должен заметить, был волосок, он походил на асбестовую нить, и я послал его на анализ в одну местную лабораторию. Но то ли лаборант что-то узнал о его происхождении, то ли в силу какого-то предубеждения, однако он возвратил волос мне, сказав, что тот не имеет отношения ни к животному, ни к растительному, ни к минеральному происхождению и он не желает им заниматься. Я завернул волос в бумагу, а когда через неделю решил взглянуть на него, обертка оказалась пуста. И таких историй великое множество. Я знаю их сотни.
        - Расскажите о том, что вы видели сами, полковник Рэгги,  - попросил Джон Сайленс, всем своим видом выражая величайший интерес и сочувствие.
        Хозяин дома чуть заметно вздрогнул. Он явно ощущал дискомфорт.
        - Я… не видел… ничего достоверного,  - медленно выговорил полковник.  - Ничего такого… о чем я имел бы право рассказывать… Пока, во всяком случае,  - и плотно сжал губы.
        Доктор Сайленс подождал, не добавит ли он чего-нибудь еще, однако не стал донимать его дальнейшими расспросами.
        - Так вот,  - снова заговорил полковник; чувствовалось, что он хотел бы добавить своему тону пренебрежительности, да не смеет,  - с тех пор, с небольшими перерывами, все это так и продолжается. Мистические вымыслы стали распространяться, как пожар; со всех сторон начали стекаться люди, чтобы посмотреть на наш лес; без всякого на то права, они слонялись по усадьбе, путаясь у всех под ногами. Мы развесили грозные предупреждения: мол, везде расставлены западни на людей и ружья с пружинным устройством, которые будут стрелять в каждого, кто посмеет приблизиться, но это лишь распалило общее любопытство, и, подумайте только,  - сердито фыркнул полковник,  - какое-то местное исследовательское общество обратилось с ходатайством, чтобы одному из его членов разрешили провести ночь в нашем лесу. Глупцы посмелее, не спрашивая никакого дозволения, срезали кору с деревьев и давали ее ясновидящим, а те, естественно, сочиняли все новые и новые легенды. Казалось, этому не будет конца.
        - Могу представить, как вам опостылела такая жизнь,  - вставил доктор.
        Однако загадочные явления прекратились так же внезапно, как и начались, и общий интерес к ним упал. Сочинять легенды перестали: у людей появились другие интересы. Это был июль прошлого года,  - могу сказать точно, ибо я вел дневник.
        - Продолжайте, я внимательно слушаю,  - подстегнул рассказ доктор Сайленс.
        - Так вот, совсем недавно, в последние три недели, все неожиданно вернулось на круги своя. Началась - как бы это определить - яростная атака! Можете себе представить общее положение дел, если я скажу, что у меня появилось желание уехать.
        - Начались частые пожары или, быть может, поджоги?  - предположил доктор Сайленс; говорил он очень тихо, как бы про себя, но полковник Рэгги все же его услышал.
        - Клянусь Юпитером, сэр, вы как будто перехватили мои слова!  - воскликнул он удивленно, глядя то на доктора, то на меня и бренча монетами в кармане, словно таким образом пытался найти объяснение необыкновенной проницательности моего друга.
        - Все дело в том, что у вас очень живое мышление,  - спокойно объяснил доктор,  - и ваши мысли, еще до того, как вы выражаете их вслух, становятся мне ясны. Элементарное чтение мыслей.
        Как я понял, он вовсе не хотел озадачить этого доброго человека, а просто демонстрировал собственные способности, чтобы обеспечить полное повиновение своей воле.
        - Боже праведный! А я и понятия не имел…  - и полковник продолжил рассказ.  - Сам я, признаюсь, ничего не видел, но непредубежденные, как я полагаю, свидетели утверждали, что по лесу протекают тонкие ручьи огня, а его языки протягиваются иногда по направлению к нашему дому… Вот здесь,  - он показал пальцем на карту и заговорил так громко, что я чуть не подпрыгнул от неожиданности,  - где западный край плантации смыкается с лужайкой позади дома (темные пятна означают заросли лавра), здесь-то и видели эти огненные языки. Из леса они перебрасывались на лавр, а уже оттуда - на дом. «Прямо как ракеты или молнии - такие ослепительные вспышки»,  - пояснял один из свидетелей.
        - Эти свидетельства можно считать достоверными?
        - Языки огня и в самом деле достигали дома. Они оставили подпалины на стенах прачечной. Вы увидите их завтра.  - Полковник еще раз показал на карту и, выпрямившись, обвел взглядом комнату с таким видом, будто сказал нечто совершенно невероятное и ждет возражений.
        - Они были опалены - как лица,  - пробормотал доктор, многозначительно глядя на меня.
        - Да, опалены,  - подтвердил полковник, в возбуждении недослушав конца фразы.
        Последовало продолжительное молчание, нарушаемое лишь бульканием керосина в лампе, потрескиванием угля и тяжелым дыханием полковника. По моей спине пробежал неприятный холодок и я подумал, не запрезирает ли меня хозяин, если я попрошусь спать к нему в комнату? Часы на каминной доске показывали одиннадцать. «События развиваются с потрясающей быстротой»,  - от этой мысли мне стало не по себе. Мое любопытство ожесточенно боролось со страхом. Но даже если бы и можно было пойти на попятный, думаю, любопытство легко одержало бы верх.
        - Разумеется, у меня есть враги,  - на этот раз жестко сказал полковник,  - ведь я уволил множество слуг и работников.
        - Враги тут ни при чем,  - заметил Джон Сайленс.
        - Вы думаете? В каком-то смысле я рад это слышать, но… Есть много такого, с чем можно справиться, если принять соответствующие меры…
        Не закончив фразу, полковник опустил взгляд с выражением мрачной суровости, по всей видимости, свойственной его характеру. Этот боевой командир испытывал ненависть и презрение при мысли о враге, с которым нельзя схватиться врукопашную. Он вернулся на свое место. Из груди его вырвалось что-то похожее на вздох. Доктор Сайленс промолчал.
        - Насколько возможно, я стараюсь держать свою сестру в неведении относительно происходящего,  - сказал он без всякого перехода, как если бы просто размышлял вслух.  - Будь ей все известно, она нашла бы какое-нибудь примитивное объяснение. Но я не могу. Хотя и уверен, что оно должно существовать!
        Наступила многозначительная пауза. Правда, паузой ее назвать было трудно: оба собеседника продолжали размышлять так быстро и упорно, что их мысли, казалось, звенели, облекаясь в слове. Я же находил некоторое успокоение в том, что доктор, очевидно, был уже на пороге разгадки. По всей видимости, он уже мысленно определил природу этой сложной проблемы. Лицо его походило на застывшую маску - он пользовался самым минимумом жестов и слов. Вся его энергия была обращена внутрь, и я не сомневался, что с помощью непостижимых методов и способов, которые Джон Сайленс освоил с таким бесконечным терпением и трудом, он уже вошел в контакт с силами, проявляющимися в этих необычных феноменах, и обдумывал, как совлечь с них покров тайны и наиболее эффективно нейтрализовать их действие.
        Полковник Рэгги тем временем проявлял все большее и большее беспокойство. Он то и дело поворачивался к моему компаньону с явным намерением заговорить, но каждый раз передумывал. А потом подошел к внутренней двери и быстро ее распахнул, видимо, чтобы проверить, не подслушивает ли кто через замочную скважину; на мгновение он выскочил из комнаты, и я услышал, как он открывает наружную дверь. Несколько секунд полковник стоял в коридоре, шумно к чему-то принюхиваясь. Затем тщательно закрыл обе двери и вернулся к камину. Было заметно, что он испытывает странное, все возрастающее возбуждение. По всей вероятности, полковник собирался с духом, чтобы сделать какое-то трудное для него признание. А Джон Сайленс, как я понял, терпеливо ждал, когда он решится высказать, что у него на уме. Наконец, полковник повернулся к нам, расправив широкие плечи, и заметно напрягся.
        Доктор Сайленс ободряюще посмотрел на него:
        - Мне больше всего помогают именно ваши наблюдения.
        - Дело в том,  - заговорил полковник, понизив голос,  - что на прошлой неделе произошло несколько возгораний в самом доме. Если быть точным,  - три возгорания, и все три - в комнате моей сестры.
        - Да,  - произнес Джон Сайленс таким тоном, будто именно это и ожидал услышать.
        - И все три совершенно не поддаются объяснению,  - добавил полковник, усаживаясь.
        Я начал понимать причину его сильного возбуждения. Он наконец осознал, что никакое простое, «естественное» объяснение, поисками которого он занимался все время, здесь совершенно неприменимо, и это бесило его.
        - К счастью,  - продолжал полковник,  - все три раза сестры не было дома и она ничего не знает. Но я переселил ее в спальню на нижнем этаже.
        - Разумная предосторожность,  - одобрил доктор. Он задал несколько вопросов. В первый раз возгорание началось с оконной шторы, во второй - с балдахина над кроватью. В третий раз дым обнаружила служанка - оказалось, что тлеют развешанные на вешалках платья мисс Рэгги. Доктор все внимательно выслушал, но не сказал по этому поводу ни слова.
        - А теперь,  - попросил он чуть погодя,  - попробуйте сформулировать, что чувствуете вы сами - каково ваше общее впечатление?
        - Боюсь, это прозвучит глупо,  - после секундного колебания ответил полковник,  - но я чувствую то же самое, что во времена моих индийских кампаний: как будто дом и все, что в нем находится, в осаде, нас скрытно окружают враги, кругом их засады.  - С тихим нервным смешком он добавил:  - И при следующем появлении дыма начнется паника - неудержимая паника.
        Я словно воочию увидел перед собой ночную тьму, обволакивающую дом, и скрученные, как описывал полковник, сосны вокруг - лес, где таится могущественный враг; и глядя на решительное лицо и фигуру старого солдата, принужденного наконец к исповеди, я понял, какие муки ему пришлось перенести, прежде чем он обратился за помощью к Джону Сайленсу.
        - Завтра, если я не ошибаюсь, полнолуние,  - внезапно заметил доктор, внимательно следя, какое впечатление произведут на его собеседника эти, как будто невзначай оброненные, слова.
        Полковник Рэгги заметно вздрогнул, его лицо на глазах зримо побелело.
        - Что вы хотите сказать?  - выговорил он дрожащими губами.
        - Только то, что это дело наконец проясняется,  - спокойно ответил доктор,  - и если я не ошибаюсь в своих предположениях, во время каждого полнолуния явления, о которых вы рассказываете, усиливается.
        - Не вижу тут никакой связи,  - с грубой суровостью произнес полковник,  - но вынужден признать, что мой дневник подтверждает ваши предположения.  - Его честное лицо выражало самое неприкрытое недоумение; к тому же чувствовалось, что ему крайне неприятно это еще одно свидетельство неприемлемого для него объяснения.
        - И все же, не вижу никакой связи,  - повторил он.
        - Вполне естественно,  - Джон Сайленс впервые за весь вечер рассмеялся. Он встал и вновь повесил карту на стену.  - А вот я вижу, ибо занимался специальным исследованием подобных феноменов. Позвольте мне добавить, что я никогда еще не сталкивался с проблемами, не имеющими естественного объяснения. Необходимы только соответствующий объем знаний и смелость, которой должен обладать исследователь.
        Полковник Рэгги взглянул на него по-новому, с каким-то особенным уважением. Видно было, что он успокаивается. Более того, смех доктора и его изменившийся тон разрядили напряжение, которое сковывало нас всех так долго. Мы поднялись, потягиваясь, и прошлись по комнате.
        - Должен сказать, доктор Сайленс, что я очень рад вашему присутствию здесь.  - Полковник, как всегда, говорил просто и ясно.  - Очень, очень рад… Но боюсь, я злоупотребляю вашим терпением, уже очень поздно.  - Тут он посмотрел и в мою сторону.  - Вы, должно быть, сильно устали и хотите спать. Я рассказал вам все, что знаю,  - добавил он,  - и завтра вы можете предпринять любые меры, какие сочтете необходимыми.
        Вот так, неожиданно резко полковник закруглил беседу, что, впрочем, не удивило меня, ибо все самое важное уже было сказано, а оба мои собеседника не терпели пустой болтовни.
        В холодной прихожей полковник зажег для нас свечи, и мы отправились наверх. В доме царили тишина и спокойствие, все спали. Мы старались ступать бесшумно. Через окна на лестнице виднелась лужайка, устланная в лунном свете глубокими тенями. Вдали смутно проступали ближайшие сосновые деревья - непроницаемо плотная черная стена.
        Полковник Рэгги зашел в наши комнаты, чтобы проверить, все ли в порядке. Он указал на моток прочной веревки, лежащей около окна. Одним концом веревка была привязана к железному кольцу, вделанному в стену. Очевидно, это незамысловатое средство спасения появилось совсем недавно.
        - Не думаю, что нам придется воспользоваться веревкой,  - усмехнулся доктор Сайленс.
        - Надеюсь, нет,  - мрачно сказал хозяин.  - Моя комната рядом, за лестничной площадкой,  - шепнул он, показывая на свою дверь.  - И если… Если вам что-нибудь понадобится ночью, вы знаете, где меня найти.
        Он пожелал нам спокойной ночи и, прикрывая свечу большой мускулистой рукой, чтобы ее не задуло сквозняком, направился к своей комнате.
        Джон Сайленс задержал меня на мгновение.
        - Так вы поняли, в чем тут дело?  - спросил я, ибо любопытство оказалось сильнее усталости.
        - Да,  - ответил он.  - Я почти уверен. А вы?
        - Не имею ни малейшего понятия.
        Доктор выглядел разочарованным, но куда сильнее было мое разочарование.
        - Египет! Прошептал он.  - Египет!



        II

        Ночь прошла относительно спокойно, если не считать кошмара, который привиделся мне во сне: полковник Рэгги гонялся за мной среди тонких языков огня, а его сестра мешала мне убежать, неизменно появляясь передо мной из-под земли, мертвая. Однажды меня разбудил заливистый лай собак; должно быть, это случилось перед самым рассветом, ибо я видел оконную раму на фоне сумеречного неба, перечеркнутого вспышкой молнии. Но я тут же повернулся на другой бок и снова провалился в сон. В комнате было очень жарко и душно.
        В двенадцатом часу полковник Рэгги предложил нам прогуляться, посоветовав взять с собой ружья,  - по всей видимости, для маскировки наших истинных целей. Я был рад оказаться на свежем воздухе, ибо в доме царила тяжелая, полная недобрых предзнаменований атмосфера. Явственно ощущалась возможность катастрофы. Страх рыскал по коридорам, таился в укромных уголках комнат. Поистине, это был заколдованный дом: по нему не бродили привидения, но в нем, казалось, жили опасные и непостижимые силы. Малейший запах дыма переполошил бы всех. А уж вид огня, я убежден, вызвал бы настоящую панику. Даже слуги, хотя по молчаливому приказу своего хозяина и делали вид, будто ничего не знают, жили в постоянном страхе; отвратительная неопределенность, усугубленная проявлениями некой злобной и мстительной силы, окрашивала в черный цвет Рока не только стены, но и умы живущих в этих стенах людей.
        Только веселость и жизнерадостность старой мисс Рэгги, которая, разъезжая в каталке, приветствовала наклоном головы всех встречных и развлекала их своим щебетанием, не позволяла унынию окончательно завладеть нами, как это уже произошло с остальными. Ее появление походило на луч света, пронизывающий темную зловещую рощу; мы как раз выходили из дома, когда служанка выкатила мисс Рэгги на светлую лужайку: повернув голову, она с улыбкой пожелала нам удачной охоты.
        Стояло прекрасное октябрьское утро. На покрытой росой траве и на ало-золотых листьях играл солнечный свет. В воздухе уже реяли нарядные предвестники инея, как бы ища, где им расположиться на зимний постой. Бесконечные вересковые заросли колыхались под прохладным, благоуханным западным ветром, будто лиловое море, с небольшими вкраплениями серых скал. Все окрестные запахи заглушал всепоглощающий аромат моря, разносимый, вероятно, пронзительно кричащими высоко в небе чайками.
        Но наш хозяин не обращал никакого внимания на это сверкающее буйство природы и не спешил показать нам окрестности.
        - Такие же унылые вересковые пустоши и холмы простираются на многие десятки миль,  - сказал он, широким жестом руки проведя по воздуху,  - а вон там, в четырех милях, лежит залив С., длинная болотистая бухта, к берегам которой слетаются мириады птиц. С другой стороны дома - плантации и сосновые леса. Я думаю, мы прихватим с собой собак и для начала отправимся на Двенадцатиакровую плантацию, о которой я рассказывал вам вчера вечером. Она здесь совсем рядом.
        Псарня соседствовала с конюшней. Собаки - одна породистая ищейка и два больших датских дога - радостно запрыгали при нашем появлении, а я сразу же вспомнил заливистый лай прошлой ночью. «Странные собаки для охоты»,  - эта мысль не давала мне покоя, когда мы шли через поля в сопровождении столь внушительных животных. Низко опустив головы, они двигались большими прыжками.
        По дороге мы почти не разговаривали. Предельно сосредоточенное лицо Джона Сайленса не поощряло к беседе. Мне было хорошо знакомо это выражение глубокой озабоченности, поглощающей все его существо. Я никогда не видел доктора испуганным, но озабоченность нередко отпечатывалась на его лице, вызывая во мне острое сочувствие - вот и сейчас он был явно чем-то озабочен.
        - Прачечную мы осмотрим на обратном пути,  - коротко заметил полковник Рэгги, как и доктор, ставший скупым на слова.  - Это привлечет меньше внимания.
        Даже бодрящая красота утра не могла рассеять сгущавшееся чувство тревоги и страха.
        Через несколько минут дом заслонила сосновая роща, и мы оказались на опушке густого хвойника. Полковник Рэгги резко наклонился и, вытащив из кармана карту, в нескольких словах объяснил расположение плантации и дома. Он показал нам на карте место, где лес подходит почти к стенам прачечной, скрытой от нас деревьями, и куда выходят окна спальни мисс Рэгги, поскольку несколько раз пожар начинался именно в этой комнате. Теперь нежилая, она выходила прямо на лес. Нервно оглянувшись, полковник подозвал собак и предложил нам войти в лес и тщательно его осмотреть, если, конечно мы считаем это необходимым. Возможно, удастся уговорить собак пройти с нами небольшое расстояние,  - полковник кивнул на жавшихся к его ногам животных,  - хотя и сомнительно.
        - Боюсь, тут не помогут не только уговоры, но и хлыст,  - добавил он.  - Я уже многократно в этом убеждался.
        - Если вы не возражаете,  - решительно прервал его доктор Сайленс, заговоривший чуть ли не впервые за всю дорогу,  - мы осмотрим лес вдвоем, мистер Хаббард и я. Так будет лучше.
        Его тон не допускал никаких возражений, и полковник согласился с такой готовностью, что даже не очень далекий человек мог бы догадаться, какое искреннее облегчение он испытывает.
        - Полагаю, у вас есть на это веские причины,  - только и сказал полковник.
        - Я просто хочу, чтобы никто не оказывал влияния на мои впечатления. Когда же у человека уже прочно сложилось определенное мнение, он может ненароком увести меня в сторону от разрешения этой, не столь уж простой проблемы.
        - Прекрасно вас понимаю,  - старый вояка был согласен со всем, что говорил доктор, хотя выражение его лица явно противоречило словам.  - Тогда я подожду вас здесь, вместе с собаками; мы сможем осмотреть прачечную на обратном пути.
        Перебираясь через низкую каменную стену, сооруженную покойным владельцем, я оглянулся и увидел прямую, по-воински подтянутую фигуру полковника. Он провожал нас необычайно пристальным взглядом. Трудно объяснить почему, но его стремление с презрением отвергнуть все необычные объяснения тайны и в то же время неуклонно и упорно изучать связанные с нею обстоятельства, вызывало у меня сочувствие. Он кивнул и махнул рукой в знак прощания. Этот момент хорошо запечатлелся в моей памяти: полковник Рэгги, вместе с большими собаками, стоит в солнечных лучах и пристально смотрит нам вслед.
        Доктор Сайленс шел впереди, среди скрюченных стволов, теснящихся вокруг, я следовал за ним по пятам. Как только мы дошли до места, где полковник уже не мог нас видеть, мой компаньон остановился и положил свое ружье на корни большого дерева, то же самое сделал и я.
        - Нам вряд ли понадобятся эти тяжелые орудия убийства,  - заметил доктор с легкой улыбкой.
        - Стало быть, вы уже уверены, что ключ у вас в руках?  - спросил я, сгорая от любопытства, но в то же время боясь себя выдать, чтобы не упасть в глазах доктора.
        - Да, совершенно уверен,  - серьезно ответил он.  - И думаю, что мы прибыли как раз вовремя. Придет час - и вы все узнаете. Пока же следуйте за мной и наблюдайте. И думайте, упорно думайте. Я рассчитываю на помощь вашего ума.
        Голос доктора звучал с той спокойной, непререкаемой повелительностью, повинуясь которой люди радостно и гордо жертвуют своими жизнями. В эту минуту я последовал бы за ним, куда угодно, хоть в ад. Джон Сайленс был преисполнен каким-то всесокрушающим упорством. С душевным трепетом воспринял я его доверие, однако, даже в ярком сиянии дня от меня не укрылась его тревога.
        - У вас не было никаких сильных впечатлений?  - поинтересовался доктор.  - Не случилось ли, например, чего-нибудь ночью? Не приснился ли вам какой-нибудь запоминающийся сон?
        Он с нетерпением ожидал моего ответа.
        - Я спал почти беспросыпно. Вы же знаете, как я устал, а тут еще эта гнетущая жара…
        - Стало быть, жару вы почувствовали?  - доктор, скорее, рассуждал сам с собой, чем задавал мне вопрос.  - А молнию, молнию вы видели? Среди ясного неба,  - добавил он.  - Ну ее-то вы видели?
        Я ответил, что, кажется, пробуждался от яркой вспышки, и он привлек мое внимание к некоторым обстоятельствам.
        - Вы, конечно, помните ощущение тепла, которое вы почувствовали, когда в поезде приложили письмо ко лбу? Помните, какая жарища была в доме вечером, да и ночью? И вы также слышали, как полковник рассказывал о языках огня, неожиданно вспыхивающих в лесу и в самом доме и о том, как двадцать лет назад погибли его брат и управляющий?
        Я кивнул, не понимая, к чему он клонит.
        - И во всем этом вы не улавливаете никакой подсказки?  - доктор был явно удивлен.
        Я тщательно обшарил самые укромные закоулки своего ума и воображения и вынужден был признать, что нет, не улавливаю.
        - Ничего, скоро вы поймете,  - а теперь,  - добавил Джон Сайленс,  - мы осмотрим лес - нет ли тут для нас чего-нибудь интересного?
        Из сказанного я получил кое-какое представление о его замысле. Мы должны сохранять предельную собранность и сообщать друг другу все, что нам хоть мельком удастся увидеть в картинной галерее наших мыслей. Затем, уже на ходу, доктор обратился ко мне с последним предостережением.
        - Если вы хотите обеспечить свою безопасность,  - веско произнес он,  - все время, пока мы будем здесь находиться, постоянно внушайте себе, что вы защищены прочным панцирем. Употребите на это все свои силы, подключите воображение, волю. Вплоть до окончания нашего приключения поддерживайте в себе уверенность, что в панцире, выкованном вашим воображением, мыслью и волей, вы совершенно неуязвимы для какого бы то ни было нападения.
        Он говорил с непоколебимой убежденностью, не отрывая от меня глаз, как бы стараясь усилить значение своих слов. Затем, без всякого предупреждения, он двинулся вперед по неровной, кочковатой земле в глубь леса. Между тем, хорошо понимая ценность совета доктора, я изо всех сил старался ему последовать.
        Деревья сомкнулись за нами, как ночная мгла. Их ветви сплетались у нас над головами, стволы все теснее жались друг к другу, все гуще и гуще становился подлесок из кустов куманики. Колючки рвали нам брюки, царапали руки, глаза забивались мелкой пылью, что мешало уклоняться от цепких сплетений ветвей деревьев и ползучих растений. В ноги вонзалась грубая белая трава. Кочки, поросшие этой травой, походили на отрубленные человеческие головы, покрытые волосами. Мы поминутно натыкались на них. Идти было очень тяжело, и я вполне мог себе представить, что по ночам эти места просто непроходимы. Иногда мы перепрыгивали с кочки на кочку, и нам казалось, будто мы прыгаем по головам воинов, павших на поле сражения, а под белой травой скрываются неотступно следящие за нами глаза.
        Кое-где солнечные лучи прорывались сквозь навес ветвей слепящими снопами, и тогда окружающая нас тьма казалась еще непрогляднее. Дважды мы натыкались на круглые пепелища. Доктор Сайленс показал на них, не говоря ни слова и не останавливаясь, но при виде этих пепелищ во мне шевельнулся глубоко запрятанный страх.
        Это была очень утомительная прогулка. Мы держались как можно ближе друг к другу. Тела наши сильно разогрелись. Не столько от физического напряжения, сколько от того внутреннего жара, который исходит от пылающей печи сердца. Всякий раз, опережая меня, доктор останавливался, дожидаясь, пока я его нагоню. Очевидно, сюда много лет никто не наведывался: ни управляющий, ни лесник, ни охотник; и мои темные, путаные мысли, полные тревожного ожидания и страха, казалось, походили на этот лес.
        Поле за нашей спиной окончательно скрылось. Ни единого луча, ни единого проблеска. Будто мы находились в сердце первобытного леса. И вдруг кусты куманики, кочки и побеги белой травы также оказались позади, деревья расступились, начался покатый подъем к вершине холма в самом центре плантации. Немного погодя мы увидели старинные камни друидов, о которых упоминал наш хозяин. Обходя редкие здесь деревья, мы легко поднялись на вершину холма и уселись на один из бурых валунов, откуда открывался вид на сравнительно голое пространство, величиной с небольшую лондонскую площадь.
        Размышляя о торжественных обрядах и жертвоприношениях, которые вершились здесь, среди этих доисторических монолитов, я вопросительно посмотрел на своего компаньона. Прочитав мои мысли, он отрицательно покачал головой.
        - Наша тайна не имеет ничего общего с этими мертвыми символами, сказал он.  - Она связана с другой, куда более древней страной.
        - Вы имеете в виду Египет?  - спросил я вполголоса, вспомнив, о чем он говорил в моей спальне.
        Доктор кивнул. Я по-прежнему пребывал в сомнениях, но не решился расспрашивать его дальше, поскольку он уже погрузился в глубокие размышления. Не в силах полностью осознать значение его слов, я оглядывал окрестности, радуясь возможности отдышаться и немного успокоиться. Мое внимание привлекли уродливо скрученные формы многих сосен, росших поблизости, как вдруг доктор Сайленс нагнулся и тронул меня за плечо. Он показал вниз. Выражение его глаз сразу же до предела взвинтило мои нервы. В двадцати ярдах от нас, у подножия холма, среди деревьев поднималась тонкая, почти неприметная струйка голубого дыма. Извиваясь, она исчезала в путанице ветвей над нашими головами. Такой дымок вполне мог бы подниматься от небольшого обычного костра.
        - Укрепите свой мысленный панцирь. Как можно прочнее,  - сурово шепнул доктор.  - И следуйте за мной по пятам.
        Тут же поднявшись, он быстро зашагал вниз по склону, по направлению к дыму; боясь остаться в одиночестве, я поспешил за ним. Под нашими ногами тихо похрустывали сосновые иглы. Я не отрывал глаз от тонкой голубой спирали, струившейся где-то впереди над плечом доктора. Не знаю, какими словами описать всепоглощающий ужас, охвативший меня при виде этой голубой змейки, живописно извивавшейся среди темных деревьев. С каждым нашим шагом усиливалось и впечатление надвигавшейся жары. Казалось, мы направляемся к пышущему жаром, но невидимому очагу.
        Доктор Сайленс постепенно замедлял шаг. Затем он остановился и показал на небольшой круг выгоревшей травы. Кочки почернели и продолжали тлеть. Из центра этого круга и восходила ровная, бледно-голубая струйка дыма. В атмосфере происходило какое-то перемещение: нагревшийся воздух поднимался вверх, на его место тотчас стекался более прохладный - своего рода маленький циклон среди общего затишья. Листва над нашими головами, там, где исчезал дым, шевелилась и дрожала. Но ни одно дерево не вздыхало, ни один звук не нарушал тишины. Лес был тих, словно кладбище. Меня охватило ужасное предчувствие надвигающейся катастрофы: сейчас на наши головы обрушится небо, в земле образуется зияющий провал. Остов моего разума шатался, как от землетрясения.
        Джон Сайленс вновь двинулся вперед. Я не видел его лица, но по всему чувствовалось, что он полон решимости и готов к самым энергичным действиям. Мы были в десяти футах от выжженного круга, когда дым внезапно рассеялся. Хвост струи скрылся в воздухе над нами, в тот же миг ощущение пышущего жара исчезло, движение воздуха прекратилось. И уже снова вовсю властвовал спокойный дух свежего октябрьского дня.
        Мы подошли к пепелищу. Трава еще продолжала тлеть и земля не успела остыть. Выжженный круг составлял от одного до полутора футов в поперечнике. Выглядел он как обычный след от костра, такие нередко остаются после пикников. Я нагнулся, чтобы повнимательнее осмотреть пепелище, но в тот же миг с невольным криком отпрянул: доктор как раз затаптывал пепел, и вдруг послышалось странное шипение, будто он пихал ногами живое существо. Шипение было негромкое, но явственно различимое. Пролетев мимо нас, оно углубилось в чащу леса, и доктор Сайленс, не медля, бросился следом.
        Трудно представить себе более необычную погоню, ибо то была погоня за невидимым.
        Доктор Сайленс двигался очень быстро, явно что-то преследуя. Он смотрел прямо перед собой, чуть вверх, и потому все время спотыкался о неровности почвы. Шипение прекратилось. Не было слышно и никаких других звуков, понять, что именно он преследует, не представлялось возможным. Но, подгоняемый смертельным страхом остаться позади и не менее жгучим любопытством, я следовал за доктором по пятам.
        В памяти непрошено всплывали безумные легенды, рассказанные полковником; их очевидная нелепость могла бы вызвать смех, если бы не зрелище торопливо шагающего впереди Джона Сайленса. Сосредоточенно занятый своим делом, он внушал мне почтительный трепет. Доктор выглядел беззащитно маленьким среди гигантских скрученных деревьев, но мне было известно величие его целей и знаний, и даже в этой торопливой ходьбе он сохранял свое обычное достоинство. Сознание, что мы играем в странную, исполненную напряжения игру причудливо смешивалось во мне с опасением, что ее развязка будет трагична.
        Всецело захваченный своей погоней, доктор, не оборачиваясь, продвигался вперед, а я, тяжело дыша, старался не отставать от него. Складывалось впечатление, будто все это происходит в беспорядочном кошмарном сне. Меня вдруг осенило, что до сих пор мой спокойный, самоуглубленный компаньон скрывал нечто важное, что было известно ему, но неизвестно мне: с того самого момента, как мы вошли в лес, он неустанно наблюдал, выжидал, обдумывал каждый свой поступок. Каким-то невероятным, если не сказать, магическим, напряжением ума он сумел войти в контакт с источником всего происходящего, самой сущностью тайны. Приближалась развязка. Что-то неминуемо должно было случиться, что-то важное, возможно, ужасное. Об этом каждым своим шагом, каждым движением и жестом возвещал быстро шагающий впереди человек - не так ли небо, ветры и обличие земли подсказывают птицам точное время для миграции и предостерегают животных о приближении опасности?
        Через несколько мгновений мы достигли подножия холма и вошли в густой, спутанный подлесок, раскинувшийся между нами и залитым солнцем полем. Здесь нас поджидали многочисленные трудности. Приходилось огибать кусты куманики, проползать под низкими ветвями, втискиваться между плотно сомкнувшимися стволами. Однако доктор не проявлял никаких признаков колебания. Он подныривал, перепрыгивал, обегал препятствия, но продолжал идти все в том же направлении, ни разу не сбившись с пути. Дважды я спотыкался и падал и оба раза, поднимаясь, видел перед собой несгибаемого Джона Сайленса: он продолжал бежать, как пес, за своей незримой добычей. А иногда, по-собачьи, делал стойку - не в буквальном, конечно, смысле, а в смысле максимальной внутренней собранности,  - и каждый раз я слышал в эти моменты слабое шипение в воздухе перед нами. У доктора был безошибочный инстинкт лозоходца.
        Наконец, мне удалось его догнать. Мы стояли на берегу мелкого пруда, упомянутого накануне полковником Рэгги. Пруд был длинный и узкий; в темно-бурой воде смутно отражались деревья. Зеркальную поверхность не искривляла ни одна складка.
        - Наблюдайте!  - воскликнул доктор.  - Он должен пересечь пруд. И при этом непременно выдаст себя. Вода его естественный враг, и мы увидим, куда он направляется.
        В самом деле по сверкающей глади пруда быстро потянулся след - похожий на тот, что оставляет после себя водяной паук. Вдоль следа заклубился легкий парок, и я тут же почувствовал запах горения.
        Джон Сайленс метнул на меня взгляд, подобный вспышке молнии. Я почувствовал дрожь во всем теле.
        - Быстрее!  - возбужденно крикнул доктор.  - Мы должны обежать пруд, чтобы найти его след. Он направляется к дому.
        Меня поразила прозвучавшая в его голосе тревога. Я уверенно пробежал по скользкому берегу и нырнул вслед за доктором в море кустов и деревьев. Темень здесь стояла такая, что прошло некоторое время, прежде чем мы увидели первые пунктиры солнечного света. Доктор бежал теперь зигзагами. Объект его преследования вилял из стороны в сторону, но как мне показалось, двигался медленнее, чем прежде.
        - Быстрее!  - поторапливал доктор.  - Мы можем потерять его след на свету.
        Я все еще ничего не видел, ничего не слышал и не различал никаких следов, но доктор Сайленс, направляемый поистине безошибочным чутьем, не делал ни одного лишнего движения; для меня до сих пор остается загадкой, каким образом мы не врезались ни в одно дерево. Через мгновение мы уже были на опушке леса, перед нами раскинулось открытое поле.
        - Слишком поздно!  - услышал я досадливый голос.  - Его уже нет в лесу, и, клянусь Богом, он направляется к дому.
        Полковник с собаками поджидал нас на том месте, где мы его оставили. Низко нагнувшись, он всматривался в лес. Заслышав наши шаги, а затем и увидев нас, полковник выпрямился, как согнутый хлыст. Джон Сайленс бежал, не останавливаясь, и только крикнул ему, чтобы он присоединялся к нам.
        - Мы можем потерять след на свету. Быстрее! Возможно, еще успеем.
        Мы мчались по открытому полю: впереди - доктор Сайленс и я, за нами - не умолкающие собаки, а чуть сзади, с такой быстротой, будто речь шла о спасении жизни - полковник. Забуду ли я когда-нибудь это зрелище?! Не очень понимая, что происходит, я бежал изо всех сил, и благодаря своей молодости легко оторвался от Джона Сайленса и полковника. Уже у дома, я, тяжело дыша, остановился, чтобы подождать отставших. Но когда я поворачивался посмотреть, где мои спутники, мне предстала настолько невероятная картина, что потрясение испытанное в тот момент, еще долго будет преследовать меня!
        Наружная дверь была открыта, и через узкий проход, прихожую и столовую я мог видеть часть лужайки по другую сторону дома. И по этой лужайке бежала - не ковыляла, а именно бежала!  - мисс Рэгги. Даже на таком расстоянии было заметно, что она увидела меня и несется со всей прытью отчаянно испуганной женщины. Паралича как не бывало.
        Живые краски стерлись с лица мисс Рэгги: его серовато-синяя гамма напоминала, скорее, лицо покойника; при этом впечатление было такое, будто она смеется: рот широко раскрыт, глаза, и всегда-то яркие, сверкают диким, ребяческим, но почему-то наводящим ужас, весельем. Пробежав мимо меня, мисс Рэгги бросилась в объятия брата, и в тот же миг я безошибочно почуял запах горения; должен сказать, что до сих пор запах дыма и огня вызывают у меня тошнотворное чувство, напоминая обо всем перенесенном.
        Следом за мисс Рэгги бежала, явно испуганная, но все же сохраняющая самообладание служанка; как и у старой хозяйки, на лице ее отпечаталась ужасная маска смерти, но дара речи, в отличие от мисс Рэгги, она не потеряла.
        - Мы были возле кустов, на солнце,  - завопила служанка в ответ на бессвязные расспросы полковника Рэгги,  - я как обычно катила хозяйку в каталке, и тут она как закричит,  - Боже! Страсть-то какая,  - выпрыгнула из каталки и побежала. А перед тем еще ветер подул, жаркий такой, она лицо руками закрыла, ну и выпрыгнула из каталки. Ни слова не сказала, не заплакала, просто выпрыгнула и побежала.
        Однако самое ужасное нас ждало впереди. Я стоял в прихожей, не в силах ни говорить, ни шевелиться; доктор, полковник и служанка повели еле стоявшую на ногах старую женщину вверх по лестнице, в ее прежние апартаменты; кругом толпились незнакомые мне люди - и вдруг я услышал позади себя чей-то голос. Повернувшись, я увидел дворецкого - лицо все в поту, глаза широко выпучены.
        - Пожар,  - закричал он,  - прачечная полыхмя полыхает.
        Услышав это странное словосочетание «полыхмя полыхает», я хотел было улыбнуться, но мышцы лица отказались мне повиноваться.
        - Дьявол опять принялся за свое дело. Господь да оборонит нас всех,  - визгливым от ужаса голосом продолжал орать дворецкий, бегая среди нас кругами.
        Группа на лестнице рассыпалась, как при звуке выстрела. Оставив испуганную мисс Рэгги на попечение ее единственной служанки, полковник и доктор Сайленс кинулись вниз, перепрыгивая через три ступеньки.
        Мы быстро пересекли переднюю лужайку и завернули за угол дома: впереди полковник, за ним - Джон Сайленс и я, чуть позади - запыхавшийся толстяк дворецкий, непрестанно взывающий то к Богу, то к дьяволу. Сразу за конюшней нам предстала прачечная: из ее окон валил густой дым, а кругом с громкими криками носились служанки и грумы.
        Появление хозяина мгновенно восстановило порядок, и бывший вояка, быть может, и туго соображающий, но действующий умело и энергично, показал себя в лучшем виде. Он отдавал одно за другим четкие распоряжения, и прежде чем я успел опомниться, цепочка мужчин и женщин уже передавала ведра от водяного насоса, стоящего возле конюшни, до прачечной.
        - Внутрь!  - коротко приказал Джон Сайленс и бросился в дверь прачечной, за ним рванули полковник и я. На бегу доктор добавил:  - Думаю, огня пока нет. Это только дым.
        Огня и в самом деле не было. Дым вскоре рассеялся. И сразу стало ясно, что нет никакой необходимости поливать пол или стены.
        - Да тут и гореть нечему, сплошной камень,  - кашляя, прохрипел полковник. Но доктор показал на деревянные крышки больших котлов для стирки одежды, и мы увидели, что они уже обуглились и тлеют. А когда мы выплеснули на них полведра воды, верхние кирпичи зашипели и окутались клубами пара. Дым и пар вскоре улетучились через открытые окна и дверь, а мы в недоумении стояли на кирпичном полу, пытаясь понять, каким образом, в нарушение всех естественных законов, прачечная вообще могла загореться или хотя бы задымить. И все трое молчали: я - от растерянности и смятения, полковник - потому что его спокойная отвага не терпела многословия, а Джон Сайленс - погрузившись в мысленный анализ этого последнего проявления интересующего его феномена.
        Налицо были неоспоримые факты, которые не требовали никакого обсуждения.
        Первым заговорил полковник.
        - Я должен проведать свою сестру,  - сказал он.
        Вскоре со двора уже раздавался его голос: деловым тоном полковник отдавал приказания перепуганным слугам; одного из них, видимо, заведующего прачечной, он отругал за то, что развели слишком сильный огонь под котлами, и даже не стал слушать оправданий, что, мол, там уже несколько дней не топили. Затем он послал конюшего за местным доктором.
        Как раз в этот момент Джон Сайленс повернулся ко мне. Его самообладание поражало: он не допускал никакого внешнего проявления своих чувств - ни в жестах, ни в выражении лица или глаз; более того, он даже умел предупреждать зарождение каких-либо чувств в сердце; при желании он мог превратить свое лицо в каменную маску; поэтому понять, что происходит в его сознании, всегда было чрезвычайно трудно. Но на этот раз на его лице я увидел не загадочное выражение сфинкса, а ликующее торжество умного человека, которому удалось, наконец, разрешить сложную и опасную проблему и найти путь к окончательной победе.
        - Ну, теперь-то вы догадались?  - спросил он, как будто речь шла о решении пустяковой задачи, до банальности простой и ясной.
        Но я только ошарашенно смотрел на него, ничего не отвечая. Он еще раз окинул взглядом обгоревшие крышки котлов и пальцем начертил в воздухе какую-то фигуру. Но я был слишком возбужден, слишком подавлен его превосходством, а быть может, и просто растерян, чтобы понять, что именно он начертил и что хочет мне объяснить. Недоуменно качая головой, я тупо продолжал глазеть на него.
        - Элементарный огонь!  - воскликнул доктор.  - Элементарный огонь самого могучего и опасного свойства.
        - Огонь? Какой огонь?  - прогремел голос полковника Рэгги, который услышал эти слова, повернувшись в нашу сторону.
        - Элементарный огонь,  - повторил доктор Сайленс уже спокойнее,  - но с нотками неудержимого ликования в голосе.  - Разъяренный элементарный огонь.
        Наконец в моем уме забрезжил слабый лучик понимания. Но полковник - он никогда не слышал этого термина, к тому же был сильно возбужден соприкосновением с непостижимыми для его простого ума тайнами - стоял совершенно остолбенелый.
        - Но почему,  - начал он, охваченный диким желанием найти хоть что-то видимое, с чем он мог бы вступить в прямую борьбу,  - но почему, черт подери?..
        - Мой дорогой полковник Рэгги,  - успокоительно сказал доктор,  - вы затрагиваете самую суть проблемы. Вы спрашиваете: «Почему?». На этот вопрос я и ищу ответ.  - Он поглядел в упор на полковника.  - И я уверен, что ответ будет скоро найден. Не могли бы мы пойти в комнату с двойными дверьми, чтобы наметить дальнейший план действий?
        Слова «план действий» немного успокоили нашего хозяина, и, не говоря ни слова, он отвел нас по длинному каменному коридору в ту комнату, где мы беседовали с ним накануне вечером. По взгляду доктора я понял, что мое присутствие не желательно, и, весь дрожа, отправился наверх, в свою спальню.
        В уединении моей комнаты на меня обрушился поток живых воспоминаний о только что произошедшем, и я вдруг понял, что многое потерял бы в жизни, если бы не увидел бегущей мисс Рэгги - это была кульминация человеческой мистерии в мире непостижимых тайн. Естественно, я обрадовался, когда слуга сообщил мне, что полковник Рэгги приглашает меня в маленькую курильню.
        - Думаю, вам следует присутствовать при нашем разговоре,  - сказал полковник, когда я вошел в комнату. Я сел спиной к окну. До обеда оставался еще целый час, хотя никто из нас, разумеется, не думал в эти минуты о распорядке дня - все мысли были поглощены только происходящими событиями.
        Атмосфера в комнате, насколько я мог судить, наэлектризовалась до предела. Полковник походил на ощетинившегося ежа; он стоял спиной к камину, крутя в пальцах незажженную черную сигару; лицо его побагровело; во всем облике старого вояки чувствовалась готовность к решительным действиям. Он ненавидел эту недоступную пониманию тайну, которая так беззастенчиво вмешивалась в его жизнь. Она была вызовом всей сущности его характера: полковник стремился встретиться лицом к лицу с реальным противником, чтобы иметь возможность вести с ним борьбу. Доктор Сайленс сидел перед разостланной на столике картой. По выражению его лица я прочитал, что он испытывает неподдельную радость, находясь в самой гуще событий - доктор был сосредоточен и напряжен. Он поднял веко, показывая, что заметил мое появление, и блеск его глаз, совершенно не сочетавшийся с неподвижностью и спокойствием лица и фигуры, был для меня красноречивее слов.
        - Я как раз собирался объяснить нашему хозяину, какие силы, по моему мнению, действуют во всем этом деле,  - сказал он, опустив поднятое веко,  - но полковник предложил пригласить вас, чтобы мы сообща могли выработать план действий.
        Изъявляя свое согласие, я не мог не задуматься, какой силой воли обладает этот спокойный, скупой на излияния чувств человек - он весь буквально светился какой-то странной мужественностью и уверенностью в себе.
        - Мистер Хаббард уже кое-что знает о моих методах,  - серьезно продолжал доктор Сайленс, повернувшись к полковнику,  - и не раз… э… оказывал мне содействие в разрешении интересных проблем… А сейчас нам требуются,  - он вдруг подошел к полковнику вплотную и устремил на него пристальный взгляд,  - люди, хорошо владеющие собой, уверенные в себе, в критические моменты излучающие устойчивые, благотворные токи вместо неустойчивых, неблаготворных, порождаемых отрицательными чувствами - например, страхом.
        Он осмотрел нас обоих. Полковник Рэгги стоял, расставив ноги пошире и выкатив грудь; я чувствовал себя неловко, но не сказал ни слова, сознавая, что доктор хочет, чтобы я проявил все свое мужество. Он заводил меня, как часы.
        - В то, что нам предстоит осуществить,  - продолжал наш руководитель,  - каждый должен вложить все свои силы, чтобы обеспечить успех моего плана.
        - Мне не страшен никакой видимый враг,  - решительно заявил полковник.
        - Я готов,  - произнес я как бы машинально,  - готов ко всему, что может последовать.
        Сойдя с ковра, доктор Сайленс принялся ходить взад и вперед по комнате. Руки он держал глубоко в карманах своей охотничьей куртки. От него исходила чудовищная жизненная энергия. Я не отрывал глаз от движущейся фигурки своего компаньона, такой маленькой и в то же время исполненной такой мощи и величия, что мне казалось, будто я вижу перед собой исполина, крушителя миров. Он обращался к нам мягко, почти ласково, говорил спокойно и ровно, без каких-либо проявлений чувств. Почти все, им сказанное, хотя и не слишком явно, было обращено к полковнику.
        - Ярость этого неожиданного нападения,  - продолжал он, расхаживая взад и вперед под книжной полкой в торце комнаты,  - частично объясняется полнолунием,  - тут он мельком взглянул на меня,  - а частично тем, что мы сосредоточили на этом деле все свои мысли. Наше мысленное вмешательство усилило его активность. Скрытый за всеми этими манифестациями интеллектуальный заряд заподозрил, что мы замышляем его уничтожение. И он не только приготовился к защите, но и перешел в наступление.
        - Вы все время говорите «он», «его». Да кто такой этот «он»?  - вскипел полковник.  - И что это за чертовщина такая - элементарный огонь?
        - К сожалению, в данный момент,  - ответил доктор Сайленс поворачиваясь к полковнику, ничуть не смущенный, что его перебили,  - я не могу прочитать вам лекцию о природе и истории магии, скажу лишь, что всякая элементарная субстанция - это активная сила, стоящая за стихиями - будь то земля, воздух, вода или огонь; по своей сущностной природе она безлична, но может быть сконцентрирована, персонифицирована или одушевлена теми, кто обладает таким умением, а именно магами, которые используют ее для определенных целей, точно так же, как практичные люди этого столетия используют пар и электричество.
        Сама по себе слепая элементарная энергия способна достичь очень малого, но если она управляется или направляется тренированной волей могущественного манипулятора, то может весьма эффективно служить целям Добра или Зла. Элементарная энергия - основа всякой магии; в зависимости от вложенного в нее побудительного импульса она может быть «черной» или «белой»; может передавать благословения или проклятия, а проклятия представляют собой не что иное, как увековеченные злобные помышления. В случаях же, подобных нашему, за всеми происходящими явлениями стоит сознательная направляющая воля, которая использует элементарную субстанцию в своих интересах.
        - Вы полагаете, что мой брат?..  - перебил потрясенный полковник.
        - Ваш брат не имеет прямого отношения ко всему этому. Элементарный огонь, доставляющий столько неприятностей вам и вашим домочадцам, был прислан сюда с некоей, неизвестной нам целью, задолго до появления вас, вашей семьи, ваших предков и даже самой вашей нации. В этом я совершенно уверен, но мы поговорим обо всем позднее, после того, как я проведу необходимый эксперимент. Пока же могу только сказать, что здесь мы имеем дело не только с Нападающим Огнем, но и с мстительным и разгневанным интеллектом, который управляет этим огнем из-за кулис - мстительным и разгневанным,  - со значением повторил он.
        - И это объясняет?..  - начал полковник Рэгги, судорожно подбирая нужные слова.
        - Многое,  - ответил Джон Сайленс, останавливая его жестом.
        На какой-то миг он перестал расхаживать, и в комнате воцарилась полная тишина. Солнечный свет за окнами, казалось, утратил свою яркость; длинная линия темных холмов потеряла дружественный вид - она напоминала огромную, до небес, волну, которая вот-вот обрушится и затопит все своим могучим разливом. Что-то угрожающее сгустилось вокруг нас. В картине, нарисованной Джоном Сайленсом, несомненно, содержалась ужасная угроза: бессмертная человеческая воля через много веков протягивает свою грозную десницу, чтобы покарать живых, ни в чем не повинных людей.
        - Но какова его цель?  - полковник уже не мог сдерживаться.  - Почему он избрал своим обиталищем эту плантацию? Почему он совершает нападения на нас?  - Вопросы полились потоком.
        Несколько минут доктор терпеливо слушал, затем спокойно сказал:
        - Все в свое время… Прежде всего я должен установить с достаточной точностью, кто или что управляет этим конкретным элементарным огнем. А посему, сначала мы должны постараться,  - доктор говорил медленно и обдуманно,  - придать ему видимый облик, форму.
        - Силы небесные всемогущие!  - воскликнул солдат, путаясь от изумления в эпитетах.
        - Именно так,  - доктор ни на секунду не терял самообладания.  - Я полагаю, что только таким путем мы сможем нейтрализовать заложенную в него цель, вернуть его в нормальное латентное состояние,  - и… - он заметно понизил голос,  - увидеть облик и форму одушевляющего его Существа.
        - Так сказать, наводчика пушки,  - воскликнул полковник. Начав хоть что-то понимать, он наклонился вперед, чтобы не пропустить ни единого звука.
        - Я предполагаю, что в последний момент, перед тем как возвратиться в латентное состояние, огонь примет облик и форму направляющего его мага, который некогда подчинил огонь своей воле с помощью заклятий и прислал сюда, за много веков до нынешнего дня.
        Полковник сел и, тяжело дыша, изумленно уставился на моего компаньона; свой вопрос он, однако, задал еле слышным голосом.
        - А каким образом вы можете придать ему видимый облик? Объясните, доктор Сайленс.
        - Мы должны снабдить его всем необходимым для материализации. Если ограничить его определенными размерами, он обретет весомость и зримость. Вот тогда-то мы и сможем рассеять его. Незримый огонь, как вы заметили, непредсказуемо опасен; если с помощью специального материала замкнуть огонь в определенную форму, то, вероятно, удастся смирить его. Внешнее выявление - для него смерть.
        - А что это за специальный материал, необходимый, как вы говорите, для его материализации?  - спросили мы с полковником в один голос, хотя я, кажется, успел догадаться.
        - Материал, быть может, и не слишком для нас приятный, но достаточной эффективный,  - доктор выдержал спокойную паузу.  - Испарения свежепролитой крови.
        - Надеюсь, не человеческой крови?  - вскакивая с кресла, выкрикнул полковник Рэгги. Казалось, глаза у него вот-вот вылезут из орбит.
        Лицо Джон Сайленса уже не было сковано напряжением, а легкий смешок доктора дал нам желанную, хотя и недолгую разрядку.
        - Думаю, дни человеческих жертвоприношений безвозвратно миновали,  - доктор говорил спокойно и убедительно.  - Для нашей цели вполне достаточно крови какого-нибудь животного; уверен, что эксперимент не принесет нам ничего неприятного. Единственное условие - кровь должна быть свежепролитая и густая, с той жизненной эманацией, которая привлекает именно этот класс элементарных субстанций. Возможно… возможно, в усадьбе найдется какая-нибудь свинья, предназначенная для продажи на рынке.
        Он отвернулся, чтобы скрыть улыбку, но легкий комедийный элемент не нашел никакого отклика в душе нашего хозяина, с трудом переходившего от одного чувства к другому. Честный и прямодушный, полковник, по всей видимости, тщательно взвешивал многие обстоятельства. Но в конце концов целеустремленность и научное беспристрастие доктора, который успел уже приобрести над ним большое влияние, одержали верх; вскоре он успокоился и коротко заметил, что это вполне осуществимое предложение.
        - Есть и другие, менее неприятные методы,  - продолжал объяснять доктор Сайленс,  - но они требуют времени и тщательных приготовлений, а события зашли, на мой взгляд, слишком далеко, чтобы думать об отсрочке. И этот эксперимент не причинит вам никакого беспокойства: мы будем сидеть вокруг чаши в ожидании результатов. Вот и все. Эманация крови - первое, по словам Леви, воплощение универсальной жидкости - и есть тот материал, из которого существа бестелесные или, если угодно,  - духи могут создавать себе временное обличие. Этот процесс используется с незапамятных времен и лежит в основе всех жертвоприношений, связанных с пролитием крови. Его знали жрецы Ваала, он известен современным экстатическим танцорам, которые наносят себе раны, чтобы породить танцующих вместе с ними фантомов. И даже наименее одаренный из всех ясновидцев скажет вам, что вокруг боен и над покинутыми полями сражений витают бесчисленные духи, чьи облики просто не поддаются описанию. Но не подумайте,  - добавил он, заметив, что наш хозяин беспокойно поеживается,  - будто у нас есть хоть какие-нибудь основания опасаться
эксперимента, который мы проведем в прачечной, ибо случай этот довольно простой, и только мстительный характер интеллекта, управляющего элементарным огнем, вызывает некоторое беспокойство и тревогу за нашу безопасность.
        - Любопытно,  - полковник глубоко вздохнул, словно собирался говорить о вещах неприятных, и вдруг обрел непривычную для него словоохотливость.  - В годы моего пребывания среди горных племен Северной Индии я сам, лично сталкивался со случаями резкого прекращения жертвоприношений некоторым богам и видел, к каким катастрофическим последствиям это приводило. Ни с того, ни с сего вспыхивали хижины, загорались даже одежды на туземцах. Во время своих занятий,  - он указал на книжные полки и заваленный книгами стол,  - я читал, что сирийские служители культа в процессе ритуальных танцев резали свои тела ножами и тем самым вызывали огромные шары огня, которые принимали чудовищные, ужасные облики; и еще я помню, что перед императором Юлианом предстали смутные фигуры и бледные лица духов, притязавших на бессмертие, и потребовали, чтобы он возобновил жертвоприношение крови, «испарений которой они лишены со времени установления христианства»,  - это как раз были фантомы, порожденные жертвоприношениями крови.
        Мы с доктором Сайленсом с большим удивлением выслушали его внезапную речь, ибо никто из нас не ожидал, что полковник обладает такой эрудицией.
        - Тогда, возможно, вы читали,  - спросил доктор,  - как космические божества некоторых диких народов, примитивных по своей природе, веками поддерживали свое существование с помощью жертвоприношений крови?
        - Нет,  - ответил полковник Рэгги, об этом я не читал.
        - Во всяком случае,  - добавил Джон Сайленс,  - я рад, что у вас есть некоторое знакомство с предметом, ибо это поможет вам отнестись с большим пониманием к нашему эксперименту и вы сможете оказать ему большее содействие. Ибо в данном случае кровь нам требуется лишь для того, чтобы выманить существо из его логова и придать ему зримую форму.
        - Вполне понимаю. И если я только что колебался,  - признался полковник, рассуждая все медленнее и медленнее, словно чувствуя, что сказал слишком много,  - то только потому, что хотел убедиться: провести этот ужасный эксперимент вас побуждает не простое любопытство, но сознание реальной необходимости.
        - Под угрозой ваша личная безопасность, безопасность всех ваших домочадцев и безопасность вашей сестры,  - подтвердил доктор.  - После того как я увижу своими глазами то, что ожидаю увидеть, надеюсь, мне удастся установить происхождение этого элементарного огня и его истинные цели.
        Полковник Рэгги поклоном выразил свое согласие.
        - Я рассчитываю на помощь луны,  - добавил доктор.  - Ранним утром она как раз будет полной, а подобные элементарные субстанции проявляют наибольшую активность в период полнолуния. Это наблюдение, как вы можете заметить, я почерпнул из вашего дневника, полковник.
        На том и договорились. Полковник Рэгги предоставит материал для проведения эксперимента, и все мы встретимся в полночь. Оставалось сомнение, успеет ли наш хозяин управиться к назначенному часу, но это уже его забота. Мы с доктором были уверены, что он сдержит слово. В полдень или в полночь будет забита свинья, не имело никакого значения, кроме того, что полковнику, возможно, придется пожертвовать своим сном и удобством.
        - Стало быть, мы встречаемся в прачечной,  - подытожил Джон Сайленс.  - Втроем, в полночь, когда все в доме спят и никто не помешает нам провести эксперимент.
        Он обменялся многозначительным взглядом с нашим хозяином, и тут слуга сообщил о прибытии семейного доктора, а потому полковник поторопился в комнату сестры.
        На весь остаток дня Джон Сайленс исчез. Я втайне подозревал, что он отправился на плантацию, а оттуда в прачечную, но как бы там ни было, больше мы его в этот день не видели. Я не сомневался, что он готовится к ночному эксперименту, но мог лишь догадываться о характере его приготовлений. Из комнаты доктора слышался какой-то шум, доносились ароматы, похожие на благовония; и зная, что он считает обряды некими передатчиками энергии, я вряд ли ошибался в своих догадках.
        Большую часть дня отсутствовал и полковник Рэгги; он покинул комнату сестры глубоко расстроенный; мы встретились с ним за вечерним чаем, и в ответ на мой вопрос о ее состоянии, он ответил что она пытается говорить, но пока ее речь истерична и бессвязна, и она не может объяснить, что именно вызвало у нее такое сильное потрясение. Да, она обрела способность ходить, но врач опасается, что она утратила память и даже, быть может, рассудок.
        - Но уж ходить-то она, во всяком случае, будет,  - не зная, как выразить свое сочувствие, не очень уместно вставил я.
        А он со странным смешком ответил:
        - О да. В этом нет никаких сомнений.
        Только случайно подслушанный, разумеется, помимо моей воли, обрывок разговора позволил пролить некоторый свет на действительное состояние старой леди. Случилось так, что, когда я вышел из комнаты, полковник Рэгги и семейный доктор вместе спускались по лестнице, и слова их беседы донеслись до моего слуха, прежде чем я успел кашлянуть, чтобы дать знать о моем присутствии.
        - Вы должны любой ценой четко следовать предписанию,  - решительно произнес доктор.  - Ничто не должно нарушать ее спокойствия. Следует пресечь все ее попытки выходить из дома, в случае необходимости, силой. То, что она постоянно стремится в какой-то лес,  - не более, чем истерия. Ни в коем случае нельзя потакать этому ее желанию.
        - Можете не сомневаться,  - ответил полковник, уже внизу.
        - Почему-то это странное желание глубоко запечатлелось в ее душе,  - рассуждал доктор, очевидно, стараясь подобрать утешительное объяснение; но собеседники отошли уже далеко и дальнейшего их разговора я не слышал.
        За обедом, под предлогом головной боли, Джон Сайленс отсутствовал, и хотя ему послали полный обед, я склонен думать, что весь этот день он постился.
        Мы разошлись по своим комнатам пораньше, надеясь, что все домочадцы последуют нашему примеру; должен признаться, что, когда в десять часов вечера я временно попрощался с полковником Рэгги и отправился к себе в комнату, чтобы мысленно приготовиться к ожидавшему нас эксперименту, у меня вдруг сжалось сердце, ибо я в полной мере осознал, что эта полночная встреча в прачечной - затея весьма необычная и опасная. В жизни бывают такие минуты, когда разумный человек, понимающий ограниченность своих возможностей, просто обязан пойти на попятный. И если бы не хорошо известный мне нрав нашего руководителя, я, вероятно, тут же принес бы свои извинения, спокойно улегся бы спать, а утром выслушал бы волнующий рассказ о том, что произошло ночью. Но Джон Сайленс был не из тех людей, которые позволили бы мне отсидеться в своей комнате, поэтому, расположившись у пылающего камина и отсчитывая минуты, я всячески старался укрепить в себе решимость и волю, чтобы не бояться любого нападения людей, дьяволов или элементарных огней.



        III

        За четверть часа до полуночи, надев тяжелое свободное пальто и легкие спортивные туфли я, крадучись, вышел из своей комнаты. На лестничной площадке, возле двери доктора, я прислушался. Все тихо, дом погружен в кромешную тьму, ни проблеска света под чьей-либо дверью, только из конца коридора, где помещалась комната мисс Рэгги, слышались слабые звуки смеха и бессвязный лепет, что, естественно, отнюдь не успокаивало мои взвинченные нервы. Быстро миновав прихожую, я вышел через парадную дверь в ночную темноту.
        Упоительно свежий, с острым холодком воздух был напоен ночными ароматами, в небе сверкали мириады свеч, чуть колыхаясь, вздыхали верхушки сосен. Зрелище необъятного ночного неба на миг взбодрило мою кровь, ибо яркие, бесстрастные звезды вселяют мужество, но едва я завернул за угол и тихо пошел по дорожке, усыпанной гравием, как сердце у меня снова упало. Над траурными султанами Двенадцатиакровой плантации только-только показался неровный желтый полукруг луны: она взирала на нас, как некое небесное Существо, следящее за исполнением предначертаний Рока. Среди поднимающих от земли испарений ее лицо выглядело до странности незнакомым и почти утратило свое обычное выражение снисходительного презрения. Опустив глаза и держась в тени ограды, я направился к прачечной.
        Прачечная, как я уже упоминал, стояла в стороне от дома и усадебных построек, позади нее теснились лавровые рощи, с другой стороны к ней примыкал огород, откуда доносился сильный запах удобренной почвы и овощей. Тени заколдованного леса, сильно удлиненные восходящей луной, достигали ее стен и ложились темным покровом на каменные черепицы крыши. Все мои чувства были настолько обострены в этот момент, что я, вероятно, мог бы заполнить целую главу описанием бесконечных мелких подробностей - теней, запахов, звуков,  - представших мне за те несколько секунд, что я стоял перед закрытой деревянной дверью.
        Затем я заметил, как в лунном свете кто-то двигается в мою сторону, и, чуть погодя, ко мне быстро и бесшумно присоединился Джон Сайленс; он был без пальто и с непокрытой головой. Его глаза горели с пронзительной яркостью, а бледное лицо буквально светилось во тьме.
        Он знаком велел мне следовать за ним, распахнул дверь и вошел внутрь.
        В прачечной было холодно, как в подвале. И от кирпичного пола, и от побеленных стен в пятнах сырости и дыма исходила холодная морось. Прямо перед нами зиял огромный черный зев печи; в топке все еще лежали груды древесного пепла; по обеим сторонам выступающей вперед дымовой трубы утопали глубокие ниши для больших котлов, где кипятили одежду. На крышах этих котлов стояли две небольшие керосиновые лампы с красными абажурами - единственный источник света во всей прачечной. Прямо перед печью был установлен круглый столик с тремя стульями вокруг него. Вверху узкие щелевидные окна смутно высвечивали полускрытые среди теней стропила, а над ними вздымались потолочные своды. Мрачная и непривлекательная, не смотря на красное освещение, прачечная походила на заброшенную, без скамей и без кафедры, молельню, суровую и безобразную;
        будничное предназначение этого места никак не совмещалось с той мистической целью, которая привела нас сюда.
        Видимо, я невольно вздрогнул, потому что мой компаньон повернулся и посмотрел на меня ободряюще; он так великолепно владел собой, что и мне в какой-то степени передалось его самообладание, возвратилось ослабшее было мужество. Простите за вычурное сравнение, но в минуту опасности его взгляд походил на ограждение, позволяющее спокойно идти по краю бездонной пропасти.
        - Я готов,  - шепнул я, поворачиваясь, чтобы лучше слышать приближающиеся шаги.
        Он кивнул, по-прежнему не сводя с меня глаз. Наш шепот с достаточной гулкостью отдавался под сводами потолка, среди стропил.
        - Я рад, что вы здесь,  - сказал он.  - Далеко не у всех хватило бы мужества явиться сюда, не теряйте хладнокровия и представляйте себе, что ваше внутреннее существо - в защитном панцире.
        - Со мной все в порядке,  - повторил я, проклиная выбивающие дробь зубы.
        Он взял мою руку и пожал ее, это пожатие, казалось, передало мне часть его непоколебимой веры в себя. Глаза и руки сильного человека имеют несомненную власть над чужой душой. Очевидно он угадал мою мысль, ибо в уголках его рта мелькнула легкая улыбка.
        - Вы почувствуете себя спокойнее,  - тихо сказал доктор,  - когда вся эта история завершится. Разумеется, мы можем положиться на полковника. Однако помните,  - предостерегающе добавил он,  - что этот древний дух способен вселиться в нашего перепуганного друга, ибо он не знает, как это предотвратить. А втолковать полковнику, что он должен делать…  - Джон Сайленс выразительно пожал плечами.  - Но если это и произойдет, то лишь на время; я позабочусь, чтобы с ним не случилось ничего дурного.
        Доктор одобрительно осмотрел сделанные в прачечной приготовления.
        - Красный цвет,  - сказал он, показывая на лампы с абажурами,  - имеет наименьшую частоту вибрации. Сильный свет с большой частотой вибрации мешает материализации; если она и происходит, то на очень короткий период.
        Я был не вполне с ним согласен; ибо полная темнота создает иллюзию безопасности, ощущение собственной невидимости; полусвет же разрушает эту иллюзию; но я вспомнил предупреждение хранить хладнокровие и решительно подавил все опасения.
        В дверях появилась фигура полковника Рэгги. Хотя он и шел на цыпочках, шаги его были достаточно шумные, ибо свобода движений полковника была ограничена бременем, которое он нес; на вытянутых руках он держал большую, желтоватую чашу, покрытую белой салфеткой. Лицо его было, хоть и напряжено, но спокойно. Он тоже прекрасно владел собой. Я представил, какое бессчетное число раз приходилось ему вскакивать по тревоге, вести утомительное наблюдение за противником и, не зная устали, отбивать нападения; подумал о том, сколько испытаний и потрясений перенес он за свою жизнь, включая и ужасное происшествие, случившееся с его сестрой,  - и все же полковник сумел сохранить несгибаемое мужество, не отступающее даже перед лицом самой грозной опасности,  - вот, что имел в виду Джон Сайленс, когда сказал, что на него «можно положиться».
        Кроме суровой напряженности и землистого цвета лица, я не заметил никаких внешних признаков той бури, которая, несомненно, бушевала сейчас в душе полковника; и необыкновенная выдержка этих двоих людей, хотя и проявляющаяся у каждого из них по-разному, так приободрила меня, что к тому времени, когда закрыли дверь и мы обменялись безмолвными приветствиями, я уже полностью держал себя в руках и был уверен, что хладнокровно выдержку любое испытание.
        Полковник Рэгги осторожно поставил чашу в самый центр стола.
        - Полночь,  - кратко сообщил он, взглянув на часы, и мы все трое расположились вокруг стола на заранее приготовленных стульях.
        Мы сидели посреди холодной и тихой прачечной, глядя на легкий парок, пробивавшийся из чаши через белую салфетку: на мгновение зависнув над столом, он тут же скрывался в глубокой тени печной трубы.
        Согласно распределенным доктором местам, я оказался спиной к двери, напротив черного зева печи. Полковник Рэгги сидел слева от меня, Джон Сайленс - справа, оба вполоборота ко мне, причем доктор был покрыт более густой тенью, чем полковник. Таким образом мы наблюдали за тремя разными частями стола и, откинувшись на спинки стульев, молча ожидали дальнейшего развития событий.
        Около часа в этих четырех стенах под сводчатым потолком не было слышно ни малейшего звука. Наши домашние туфли бесшумно скользили по кирпичному полу, мы всячески сдерживали дыхание, не шуршала даже одежда, когда мы шевелились. Это безмолвие - безмолвие ночи и тревожного ожидания - подавляло нас. Даже шипение ламп не нарушало царившую в прачечной тишину; если бы, скажем, свет был способен произвести хоть какой-нибудь шум, не думаю, что мы услышали бы шаги серебристого лунного луча, который оставлял на полу свои бледные следы.
        И полковник Рэгги, и доктор, и я - все мы сидели, будто каменные изваяния, не обмениваясь ни словом, ни жестом. Мои глаза непрестанно блуждали между чашей и напряженными лицами справа и слева от меня. В красном свете ламп они походили на безжизненные маски, а легкий парок, струившийся из-под салфетки, давно уже перестал быть видимым.
        Когда луна поднялась чуть выше, вдруг повеял ветерок. Своими легчайшими крыльями он еле слышно шумел над крышей, овевал стены, ледяным дыханием обдавал наши ноги. Вслушиваясь в дыхание ветра, я представлял себе вересковые пустоши вокруг дома, обнаженные, без единого дерева, одинокие холмы, ближние рощи, мрачные и таинственные в ночной тьме. Особенно яркой была картина Двенадцатиакровой плантации, и мне чудилось даже, будто я вижу, как покачиваются скрученные стволы, слышу, как печально перешептываются верхушки деревьев. В глубине прачечной, за спиной у нас, лучи луны сплетались во все более причудливую сверкающую сеть.
        Прошел целый час томительного ожидания, когда около конюшен залаяли собаки и я увидел, как Джон Сайленс шевельнулся на стуле и, судя по позе, предельно напряг свое внимание. Все мое существо мгновенно откликнулось на произошедшую перемену повышенной настороженностью. Медленно, не отрывая глаз от столика, зашевелился и полковник Рэгги.
        Протянув руку, доктор снял с чаши белую салфетку.
        Не знаю, померещилось мне или нет, но красное мерцание ламп стало тусклее и воздух над столиком перед нами как будто сгустился. Вероятно, под влиянием долгого ожидания мне вдруг почудилось, будто что-то витает перед моим лицом и даже касается моих щек своими шелковистыми крыльями. Скорее всего, это была иллюзия. Однако полковник в тот же миг поднял глаза и оглянулся через плечо, как бы следя за чем-то, летающим по прачечной; тщательно застегнув пальто, он взглянул сначала на меня, затем на доктора,  - и это уже никак нельзя было назвать иллюзией. А потом потемневшее лицо полковника расплылось бесформенной тенью, что тоже не было иллюзией. Плотно сжатые губы, строгое, даже суровое выражение его лица подсказали мне, что полковник открыл нам лишь часть того, что ему довелось перенести в этом доме, было еще много такого, в чем он не смог заставить себя признаться. Я не сомневался в этом. Он поворачивался и смотрел вокруг себя так, словно был хорошо знаком с некоторыми таинственными явлениями, о которых даже не упоминал. Он искал взглядом не огонь, а что-то живое, мыслящее, что-то, способное
ускользнуть от наблюдения,  - некое древнее Существо, стремящееся вселиться в него.
        И то, что на этот затравленный взгляд полковника доктор ответил взглядом, полным едва уловимого сочувствия, подкрепило мое предположение.
        - Приготовьтесь,  - шепнул он, и я понял, что мой компаньон ободряет и предостерегает меня, и мысленно приготовился к самому худшему.
        Но еще задолго до того, как полковник Рэгги начал оглядываться, а доктор подтвердил мою догадку о появлении духа, я каким-то сверхъестественным образом почувствовал, что нас уже больше, чем трое. Это произошло в тот момент, когда повеял ветерок. Лай собак, казалось, послужил сигналом. Не могу объяснить, как пустое место вдруг перестало быть пустым; мои органы чувств не способны были ничего заметить; изменение баланса личных сил в какой-либо человеческой группе невозможно определить словами и тем более доказать. Но ощущается оно безошибочно. Я совершенно точно знал, в какой именно момент под этими сводами появилось четвертое живое существо. И убежден, что знали это и мои компаньоны.
        - Следите за светом,  - чуть слышно шепнул доктор, и я понял, что в комнате стало ощутимо темнее, причем об игре воображения тут не могло быть и речи; а когда я увидел, с каким вниманием доктор Сайленс изучает лицо полковника, мое тело пронзил электрический ток изумления и ожидания.
        - Но ощущал я не ужас, а только какое-то сильное смятение; и еще мне казалось, будто я вознесен на какую-то страшную высоту, где может произойти - и уже происходит - нечто совершенно небывалое и неведомое. Возможно, я и ощущал страх, но отнюдь не ужас, и тем более не сверхъестественный ужас.
        В мой мозг негромко, но настойчиво, как маленькие молоточки, стучались необычные мысли, в подсознании разливались совершенно новые, неизведанные ощущения. Я никогда даже не подозревал, что способен на такие причудливые фантазии. Все мое существо испытывало какое-то небывалое потрясение; я отчетливо слышал таинственный зов глубокой древности. Казалось, вот-вот, под каким-то невероятным углом, я взлечу в космическое пространство, которого никогда не видел даже во сне. Все это, вместе взятое, производило совершенно необыкновенный эффект, и я был рад, что мне есть на кого опереться: присутствие такого сильного, волевого человека, как доктор, было для меня гарантией душевного равновесия и безопасности.
        Энергичным усилием воли я заставил себя вернуться к реальности и попытался сосредоточить свое внимание на столике и сидящих вокруг него двух безмолвных фигурах. И тут я заметил, что в прачечной произошли некоторые перемены.
        Пятна лунного света на полу заволоклись тенью; лица моих компаньонов были видны не столь ясно, как прежде; на лбу и щеках полковника Рэгги поблескивали капельки пота. Сильно изменилась и температура воздуха. Наступившая жара угнетающе действовала не только на полковника, но и на всех нас. Это была душная, неестественная жара. Мы задыхались. И не только в буквальном смысле слова.
        - Вы первым почувствовали его приближение,  - сказал доктор Сайленс, глядя на полковника.  - Это и понятно, ведь вы уже вступали с ним в контакт.
        Полковнику не удавалось скрыть свое беспокойство. У него так тряслись колени, что было слышно, как шаркают его комнатные туфли. Он кивнул, подтверждая, что расслышал слова доктора, но ничего не ответил. По всей видимости, он с трудом держал себя в руках. Я знал, против чего он борется. Как предупреждал доктор Сайленс, в него должен был вселиться дух, и он яростно, хотя и тщетно сопротивлялся.
        Между тем, мной овладело странное, дурманящее веселье. Жара становилась все сильнее, но теперь почему-то оказывала приятное действие: я ощущал приподнятое состояние, мысли с необычайной быстротой проносились в моей голове, воображение порождало живые картины, в крови играли яростные желания, все члены моего тела наполняла могучая энергия, подобная энергии молнии. Я не испытывал сильного беспокойства, подобно полковнику, а чувствовал лишь смутное опасение, что все это может достичь чрезмерной интенсивности, которая в состоянии спалить меня, превратив мои душу и тело в пламя чистого духа. Темп жизни ускорился настолько, что долго так не могло продолжаться. Это был какой-то утысячеренный экстаз.
        - Крепитесь!  - шепнул Джон Сайленс мне на ухо; вздрогнув, я увидел, что полковник Рэгги встает. Поднялся и доктор. Я последовал их примеру и впервые заглянул в чашу. К своему изумлению и ужасу, я увидел внутри нее ощутимое волнение. Кровь начинала бурлить.
        За ходом эксперимента мы наблюдали стоя. Он развивался со стремительной быстротой. Если я и испытывал что-то похожее на сонливость, то от нее и следа не осталось.
        Никогда не забуду этого зрелища: полковник Рэгги стоит передо мной - прямой и непоколебимый, широко расставив ноги, оглядываясь в невероятном смятении, но преисполненный непримиримого духа борьбы. На его потных щеках играют отблески красного света, на смертельно бледном лице резко выделяются глаза, дышит он тяжело, однако, конвульсивно вздрагивая, изо всех сил старается держать себя в руках, захваченный суровым духом борьбы, он готов к встрече с врагом, но враг, если и существует, пока невидим,  - так и стоит он, неподвижный, готовый к любому повороту событий. Я никогда не видел, чтобы у него была такая бледная кожа и такое пылающее лицо, не видел - и никогда не захочу увидеть еще раз.
        А потом на лицо полковника стала наползать густая черная тьма, стиравшая знакомые черты: постепенно, дюйм за дюймом она заволокла все его тело. Тут только до меня дошло, что процесс перевоплощения начался. Я двигался из стороны в сторону, наблюдая за происходящим, и наконец понял, что тьма отнюдь не застилает лицо полковника Рэгги, а как бы висит между ним и мной, наподобие занавеса. Что-то бесформенное выползало из пола, а затем начало клубиться над столиком с чашей. Количество крови в ней значительно убавилось.
        В то же время изменялось и лицо полковника. Одна его половина была освещена красной лампой, другая - бледным лунным светом, струящимся из высоких окон, поэтому наблюдать за всеми подробностями этой перемены было трудно. Мне только показалось, что черты остались прежними,  - те же глаза, нос, рот,  - но отражавшаяся в них внутренняя жизнь подверглась глубоким изменениям. На лицо полковника легла печать силы могущества, его выражение стало непостижимо загадочным и каким-то необъяснимым образом - исполненным угрозы.
        Вдруг он открыл рот и заговорил; при звуках этого изменившегося, хотя глубокого и музыкального, голоса я весь похолодел, а мое сердце учащенно забилось. Незримое существо, Дух, как и предполагал доктор Сайленс, завладело умом полковника и заговорило его устами.
        - Я вижу перед собой тьму, подобную той, что поглотила Египет,  - произнес наполовину знакомый, наполовину незнакомый голос.  - И они выходят из этой тьмы, выходят из тьмы.
        Я инстинктивно вздрогнул. Доктор на мгновение повернулся ко мне, затем сосредоточил все свое внимание на полковника, и интуиция подсказала мне, что он наблюдает за самым загадочным поединком, какой когда-либо проходил в душе человеческой,  - но не просто наблюдает, а в любую минуту готов защитить человека.
        - Он уже одержим, в него вселился дух,  - шепнул доктор. Лицо моего компаньона поразило меня: оно выражало ликование, даже восторг.
        Тем временем видимая тьма все текла и текла из пола, она напластывалась тонкими слоями, застилая наши глаза и лица. Эта ужасная тьма распространилась по всему помещению, оставалось лишь слабое, призрачное свечение. Постепенно оно стало уступать место бледному неземному сиянию, которое перекинулось и на нас. В самом сердце этого сияния я увидел пылающие фигуры - не людей или каких-либо живых существ, а огненные шары, треугольники, кресты и другие геометрические фигуры. Они то разгорались, то гасли, создавая видимость пульсации, быстро носились взад и вперед по воздуху, то поднимаясь, то опускаясь, особенно в непосредственной близости к полковнику, часто собирались вокруг его головы и плеч, а иногда даже садились на него, как гигантские огненные насекомые. И все время слышалось слабое шипение, такое же, как днем на плантации.
        - Это элементарные огни,  - вполголоса сказал доктор.  - Готовьтесь к появлению их хозяина.
        Огни продолжали попеременно разгораться и гаснуть, среди темных стропил наверху слышались слабые отголоски шипения, и вдруг из уст полковника раздался ужасный голос - могучий и по-своему великолепный, исполненный величия, как древний голос самого Времени, доносящийся из бесконечных каменных переходов, из величественных храмов, из самого сердца пирамид. Создавалось впечатление, что этот голос исходит откуда-то издали.
        - Я видел моего божественного Отца, Осирис![2 - Осирис - египетский бог мертвых и плодородия, тесно связанный с теологическим истолкованием египетского понятия о царе. Изображался в виде человека с мумифицированным телом и знаками царской власти.] - гремел голос.  - Я рассеял ночную мглу. Я вырвался из-под земли и воссоединился со звездными божествами.
        Лицо полковника обрело нечеловеческое величие. Старый солдат смотрел прямо перед собой ничего не видящим взглядом.
        - Наблюдайте!  - шепнул доктор Сайленс тоже как будто издалека.
        Уста полковника разомкнулись и вновь зазвучал ужасный голос:
        - Тот[3 - Тот — египетский бог мудрости и письма, ведал движением Луны по небосводу, внешне напоминал ибиса или павиана. По верованиям египтян, Тот приводил умершего на суд, записывал решение суда и отводил умершего к Осирису.],  - прогремел он,  - ослабил пелены, которыми Сет[4 - Сет — брат Осириса, хитростью лишивший его жизни; египетский бог пустыни, оазисов, чужих стран. Обладал чудовищной силой, отсюда - бог бури и землетрясений. Изображался в виде мифического животного либо человека с головой такого животного.] завязал мой рот. Я занял свое место среди великих небесных ветров.
        Вокруг стен и над крышей скорбно застонал ночной ветерок.
        - Слушайте,  - шепнул доктор, а голос продолжал:
        - Я скрылся среди вас, о неубывающие звезды. И я помню свое имя - то имя, под которым меня знают в… Доме… Огня!
        Голос замолк, вместе со всеми отголосками. Заметно было, что нечеловеческое напряжение спало с полковника Рэгги. Исчезло и ужасное выражение с его лица.
        - Великий ритуал,  - шепотом объяснил мне доктор Сайленс.  - Книга Мертвых.[5 - «Книга Мертвых» — заупокойные тексты Нового царства, написанные на свитках папируса (до XVIII династии - на стенах пирамид или на стенах гробниц либо саркофагов). Название «Книга Мертвых» было предложено Липсиусом (Липсиус Рихард [1810 -84] - немецкий египтолог, классификатор, открывший Древнее царство. Считается основателем современной научной египтологии и хронологии), который в 1842 г. полностью опубликовал поздний «Туринский папирус» в работе «Das Todtenbuch der Aegipter».] Вселившийся дух покидает его. Скоро кровь должна создать видимый облик.
        Полковник Рэгги - все это время он стоял совершенно неподвижно - покачнулся и, вероятно, упал бы в состоянии коллапса, если бы доктор вовремя не поддержал его.
        - Я опьянел от вина Осириса,  - кричал он, уже наполовину своим голосом.  - Но в пути… меня… охраняет Вечный Страж - Гор[6 - Гор - сын Осириса и Исиды, отомстивший Сету за отца и на суде богов получивший власть над Египтом. Бог неба и солнца, изображался в виде Сокола.].  - Голос постепенно затих, оборвавшись жалобным стоном.
        - А теперь наблюдайте внимательно,  - предупредил меня доктор Сайленс.  - Сейчас должен появиться сам Великий Огонь.
        В воздухе неожиданно свершилась какая-то ужасная перемена; ноги у меня стали как бумажные, и я вынужден был упереться рукой о столик. Полковник Рэгги стоял, нагнувшись вперед. Все огненные фигуры исчезли, лицо полковника было освещено лишь красным светом лампы, а за спиной у него, как серебристый туман, колыхалось бледное лунное сияние.
        Мы оба смотрели на чашу, уже почти пустую; полковник склонился так низко, что я боялся, как бы, потеряв равновесие, он не упал прямо на нее; и смутная тень перед нами начала принимать явственные очертания.
        Джон Сайленс быстро вышел вперед, встав между нами и тенью - прямой, величественный, полный хозяин положения. Лицо у него было спокойное, почти улыбающееся, но глаза ярко горели. За его спиной мы чувствовали себя как за надежным защитным покровом. Отвращение и ужас, которые я испытывал, наблюдая как сверхъестественное Существо обретает зримые очертания, уменьшились до такой степени, что я даже смог поднять глаза над чашей.
        По мере того, как облик духа становился все явственнее, в прачечной воцарялась какая-то удивительная тишина. Древняя тишина, похожая на покой, царящий в самом сердце движущегося циклона. Тем временем из испарений крови вырисовывались черты того Существа, которое повелевало элементарным огнем. На наших глазах оно росло, темнело и приобретало видимую плоть. Нижняя часть существа была скрыта столиком, но верхняя постепенно открывалась во всей красе, будто кто-то невидимый медленно стаскивал с нее покрывало. И хотя существо еще не успело приобрести нормальных пропорций, в значительной степени оставаясь бесформенным, оно быстро концентрировалось, и я уже мог различить его колоссальные плечи, шею, нижнюю часть темных челюстей, ужасный рот, а затем зубы и губы, но незримое покрывало продолжало подниматься, проявляя нос и скулы, еще мгновение - и я смотрел бы ему прямо в глаза…
        Но тут доктор Сайленс сделал нечто совершенно для меня неожиданное и непонятное, объяснений по этому поводу я, кстати сказать, так и не получил от него до сих пор. Он произнес какое-то повелительное восклицание и, шагнув вперед, встал между мной и лицом Существа, которое как раз в это время должно было обрести полную завершенность.
        - Берегитесь!  - закричал доктор.  - Сейчас появится пламя!
        И в самом деле из зева печи с ревом вырвался огромный язык пламени, и на одно мгновение в прачечной стало светло, как днем. Мое лицо ослепила яркая вспышка, тело обдало таким жаром, что оно будто все съежилось. Раздались чьи-то шаги, и полковник Рэгги издал такой дикий крик, какого я никогда в жизни не слышал. Невероятная жара сковывала дыхание, а яркая вспышка света, казалось, лишила меня зрения.
        Когда через несколько мгновений ко мне вернулась способность видеть, я различил полковника Рэгги с неестественно бледным, испещренным какими-то пятнами лицом - он находился совсем рядом со мной. Около него стоял доктор Сайленс, не скрывавший своего ликования по поводу столь успешного завершения эксперимента. Полковник попробовал ухватиться за меня, но не успел и, покачнувшись, тяжело грохнулся на кирпичный пол.
        Снаружи, вокруг прачечной, забушевал сильный ветер, чуть не сорвавший крышу, и через мгновение прекратился так же внезапно, как и начался. В наступившей тишине я заметил, что сверхъестественное Существо исчезло, а доктор склонился над полковником Рэгги, помогая тому сесть.
        - Снимите с ламп абажуры,  - сказал он,  - нам надо больше света, как можно больше света!
        Полковник Рэгги сидел на полу, и на его лицо упал ставший более ярким свет ламп. Лицо полковника было землистого цвета, все перекошенное, потное; за этот короткий промежуток времени его глаза потускнели, возле уголков рта образовались складки, он как-то сразу заметно постарел. Но выражение глубокого беспокойства и тревоги покинуло его. Он испытывал явное облегчение.
        - Исчез!  - воскликнул полковник, остолбенело глядя на доктора и с трудом поднимаясь на ноги.  - Слава Богу, наконец-то исчез!  - Он растерянно огляделся, как бы стараясь понять, где находится.  - Этот дух вселялся в меня? Я нес какую-то бредятину?  - спросил он без обиняков.  - После того, как наступила эта проклятая жарища, я ничего не помню…
        - Через несколько минут вы придете в себя,  - пообещал доктор. К своему бесконечному ужасу, я увидел, что он исподтишка стирает с лица темные пятна.  - Наш эксперимент увенчался успехом.
        Быстрым взглядом он попросил меня убрать чашу: я торопливо сунул ее под крышку ближайшего котла, а он тем временем поддерживал полковника.
        - И никто из нас не пострадал,  - заключил доктор.
        - А огни?  - спросил все еще ошеломленный полковник.  - Огней больше не будет?
        - Они, по крайней мере, в значительной степени, нейтрализованы,  - уклончиво ответил доктор Сайленс.
        - А наводчик пушки,  - продолжал полковник, едва сознавая, что говорит,  - вам удалось выяснить, кто он?
        - Материализация состоялась,  - коротко ответил доктор.  - Теперь я знаю совершенно точно, какой направляющий интеллект стоял за всем этим.
        Полковник Рэгги окончательно обрел устойчивость. Он еще плохо схватывал значения слов, но память мало-помалу возвращалась к нему, и он пытался соединить обрывочные воспоминания в единое целое. В прачечной стало холодно, и полковник дрожал. Здесь снова было пусто и безжизненно.
        - С вами все в порядке?  - спросил его доктор, скорее констатируя факт, чем задавая вопрос.
        - Да. И за это я должен поблагодарить вас обоих. Он глубоко вздохнул, вытер с лица пот и даже попробовал улыбнуться. Наш хозяин был похож в этот момент на воина, вернувшегося с поля сражения, хотя и раненного, но презирающего свои раны. Окончательно придя в себя, он повернулся к доктору с немым вопросом в глазах.
        - Именно то, что я и предполагал,  - спокойно произнес Джон Сайленс.  - Это был элементарный огонь, присланный еще во времена Фив, за долгие столетия до Христа, и сегодня ночью, впервые за все эти тысячелетия, он освободился, наконец, от колдовского заклятия.
        Мы оба даже не пытались скрывать своего изумления. Полковник Рэгги, приоткрыв губы, тщательно пытался выдавить хоть слово.
        - А если мы разроем пол,  - многозначительно добавил доктор, показывая вниз, где темнота была особенно густа,  - то обнаружим тоннель или подземный ход, ведущий к Двенадцатиакровой плантации. Он был вырыт еще вашим… предшественником.
        - Подземный ход, вырытый моим братом?  - выдохнул полковник.  - Но ведь сестра должна была знать об этом - они жили тут вместе…  - Он вдруг замолчал.
        Джон Сайленс медленно наклонил голову.
        - Думаю, да,  - спокойно подтвердил он.  - Ваш брат, несомненно, испытывал те же муки, что и вы,  - продолжал доктор Сайленс, глядя на глубоко задумавшегося полковника.  - Он попробовал захоронить ее в лесу и, чтобы защититься от преследовавших его сил, обнес лес круговой оградой с магическими заклятиями. А эти сверкающие звезды на земле…
        - Но что именно он хотел захоронить?  - спросил полковник, отступая - чтобы опереться - к стене.
        Прежде чем ответить, доктор Сайленс пристально оглядел нас обоих. Вероятно, размышлял: сказать нам прямо сейчас или после полного завершения расследования.
        - Мумию,  - тихо ответил он,  - мумию, которую ваш брат похитил из места ее погребения и привез сюда.
        Полковник Рэгги упал на ближайший к нему стул, с замиранием сердца ловя каждое слово. Он был слишком поражен, чтобы выдавить из себя хоть звук.
        - Мумию какой-то важной особы, скорее всего жреца, защищенную от воров и осквернителей с помощью древней ритуальной магии. В те времена умели использовать для защиты мумий стихийные силы, которые даже по прошествии веков будет преследовать любого, кто посягнет на святыню. В данном случае это был элементарный огонь.
        Доктор Сайленс подошел к лампам и погасил их одну за другой. Он сказал все, что считал нужным. Следуя его примеру, я сложил столик и взял стулья, а наш хозяин все еще не пришедший в себя и молчаливый, машинально повинуясь жесту доктора, направился к двери.
        Мы уничтожили все следы эксперимента, а пустую чашу отнесли обратно в дом и прикрыли плотным пальто.
        Воздух на улице был прохладный и благоуханный: звезды в небесах уже начинали меркнуть, а с востока, где появились первые признаки наступающего дня, веял свежий ветерок. Был уже шестой час.
        Мы крадучись вошли в прихожую, заперли дверь и стали на цыпочках подниматься по лестнице. Держа в руке свечу, полковник кивнул, молча желая нам спокойной ночи, и шепотом сообщил, что, с нашего согласия, раскопки начнутся сегодня же.
        Затем он тихо направился к комнате своей сестры.



        IV

        Но ни мистическое упоминание о мумии, ни предстоящие раскопки не могли повлиять на естественную реакцию, которая последовала за необычайным напряжением последних двенадцати часов. Я спал мертвым сном, без каких-либо сновидений. Разбудило меня чье-то прикосновение, и, открыв глаза, я увидел, что около моей кровати стоит доктор Сайленс, готовый к выходу, в верхней одежде.
        - Вставайте,  - сказал он.  - Уже время утреннего чая. Вы проспали почти двенадцать часов.
        Я спрыгнул с кровати и стал торопливо приводить себя в порядок, а мой компаньон, расположившись в кресле, беседовал со мной. Вид у него был свежий, хорошо отдохнувший, и вел себя доктор еще спокойнее, чем обычно.
        - Полковник Рэгги приготовил кирки и лопаты. Сейчас мы выкопаем эту мумию,  - сообщил он.  - Надеюсь, ничего не помешает нам уехать утренним поездом.
        - Я готов уехать хоть сегодня вечером, если, конечно, вы не возражаете,  - откровенно признался я.
        Но доктор Сайленс отрицательно покачал головой.
        - Нужно довести дело до конца,  - серьезно сказал он, и я понял, что нас ожидают еще какие-то неприятные происшествия. Все время, пока я одевался, доктор продолжал говорить.
        - Это один из типичных случаев, когда мумия мстит за свое похищение; каждый раз подобное дело бывает нешуточным,  - объяснил он,  - ибо мумии важных особ - царей, жрецов, магов - хоронили с соблюдением всех ритуальных обрядов, и, как вы видели, очень эффективно защищали от осквернения, а тем более уничтожения.
        - В Египте существовала общая вера,  - продолжал он, предвосхищая мои вопросы,  - согласно которой сохранность мумии обеспечивает и сохранность ее двойника - Ка[7 - Ка - имеет различные значения, но все они так или иначе связаны с личностью. Согласно Масперо, Ка - двойник человека, внешне и по существу тождественный ему. Согласно Эрлану, Ка - жизненная сила, отличающая одушевленные предметы от неодушевленных. Ка рождался и рос вместе с человеком, имел его недостатки, являясь одновременно духовной силой и гением-хранителем человека.]; можно также предположить, что магическое бальзамирование применялось для предотвращения скорой реинкарнации, ибо сохранение тела препятствовало возвращению духа к суете земной жизни; во всяком случае, египтяне знали, как использовать могучие защитные силы против осквернителей. Вы видели - и еще увидите,  - добавил он со значением,  - какая судьба ожидает тех, кто похищает мумии да еще и пытается снять с них пелены.
        Пристегивая воротник, я заметил отраженное в зеркале лицо доктора. Оно было совершенно серьезно. Не приходилось сомневаться, что он хорошо знает, о чем говорит.
        - Путешественник, брат полковника, который привез сюда эту мумию, несомненно, подвергся преследованию защитительных сил, потому-то он и пытался захоронить мумию в лесу и обнести место захоронения магическим кругом ограды. Очевидно, он кое-что знал о совершаемых в таких случаях обрядах; светящиеся звезды, не раз пугавшие окрестных жителей, конечно же, были пентаграммами, разложенными через равные промежутки по кругу. Но он, видимо, знал недостаточно, а, быть может, и просто не догадывался, что эту мумию охранял огонь. Огонь нельзя окружить огнем, хотя, как вы видели, его можно высвободить огнем.
        - Стало быть, ужасная фигура, которую мы видели в прачечной?..  - спросил я, пораженный необычайной разговорчивостью доктора.
        - Это, несомненно, подлинный Ка мумии, действующий как обычно через своего посредника - огонь. Что до мумии, то она была, вероятно, погребена много тысячелетий назад.
        - А мисс Рэгги?
        - Мисс Рэгги,  - повторил он с внезапной озабоченностью,  - Мисс Рэгги…
        В дверь постучал слуга, доложивший, что чай подан и полковник ждет нас. Появление слуги прервало наш разговор. Доктор Сайленс направился к двери, пригласив меня жестом следовать за ним. Но судя по его виду, на свой последний вопрос я все равно не получил бы ответа.
        - А где мы начнем копать?  - спросил я, не в силах подавить любопытство.  - Вы определите это место методом предсказания или…
        Около двери доктор остановился, оглянулся на меня и вышел, увидев, что я все еще не закончил одеваться.
        Уже смеркалось, когда мы втроем молча направились к Двенадцатиакровой плантации; небо было застлано облаками, с востока дул сильный ветер. Старый дом тонул в унылой полумгле; воздух, казалось, полнился вздохами. Инструменты были уже разложены на самой опушке, мы разобрали лопаты и кирки и вслед за своим предводителем направились в лес. Пройдя около двадцати ярдов, Джон Сайленс остановился. У его ног лежало круглое пепелище, достаточно заметное среди окружающей белой травы.
        - Тут три таких пепелища,  - сказал он,  - и все три расположены на одной линии. Каждая из них находится над подземным ходом, соединяющим прачечную - бывший музей - с пещерой, где сейчас покоится мумия.
        Счистив обгорелую траву, он начал копать, и мы последовали его примеру, я орудовал киркой, остальные - лопатами. Никто не произносил ни слова. Энергичнее всех трудился полковник. Почва была мягкая, песчаная, нам попалось лишь несколько змееподобных корней и относительно больших камней. Тут-то и пригодилась моя кирка. Между тем воцарилась тьма, и в верхушках деревьев зашумел пронизывающе холодный ветер.
        Вдруг, не успев даже вскрикнуть, полковник Рэгги провалился по самую шею.
        - Подземный ход!  - воскликнул доктор, помогая раскрасневшемуся, запыхавшемуся и покрытому песком и потом полковнику выбраться наружу.  - Разрешите я пойду первым.
        Он проворно соскользнул в образовавшееся отверстие, и через мгновение мы услышали его голос, приглушенный песком и расстоянием.
        - Следующим спускайтесь вы, Хаббард, а затем полковник Рэгги, если он хочет.
        - Конечно, я пойду с вами,  - заявил полковник, глядя, как я спускаюсь в подземный ход.
        Диаметром этот ход был с большую канализационную трубу, где можно было стоять лишь на четвереньках. Тьма здесь царила кромешная. Через минуту тяжелый стук падения и осыпь песка возвестили о том, что к нам присоединился полковник Рэгги.
        - Держитесь за мою ногу,  - сказал доктор Сайленс,  - а полковник пусть держится за вашу.
        Медленно, прилагая много усилий, мы поползли вдоль подземного хода, выкопанного в зыбком песке и кое-где укрепленного деревянными опорами и столбами. Я боялся, как бы нас всех не погребло заживо. Мы ничего не видели на дюйм перед собой и пробирались мимо стен и столбов на ощупь. Дышать было трудно, и полковник полз за мной очень медленно: в таком положении это было нелегко.
        За десять минут мы едва преодолели десять ярдов, как вдруг нога доктора выскользнула у меня из руки.
        - Ах, вот оно что,  - донесся до меня его голос откуда-то сверху. Доктор стоял в пещере, и в следующий миг я уже присоединился к нему. Чуть погодя подполз и полковник Рэгги. Доктор Сайленс достал свечи, а мы - захваченные с собой спички.
        Но еще до того, как стало светло, нас всех охватило необъяснимое чувство ужаса. Стоя бок-о-бок, тесно прижимаясь друг к другу, в этой песчаной пещере в трех футах под землей мы вдруг почувствовали близость чего-то древнего, необыкновенного и угрожающего, даже в кромешной тьме мы явственно ощущали что-то величественное и ужасное. Не знаю, как определить словами то, что мы чувствовали; каким-то таинственным путем, минуя органы чувств, мы ясно сознавали, что здесь, в этом темном подземелье, покоится нечто, наделенное могуществом древних веков.
        Полковник Рэгги еще теснее прижался ко мне; его близость наполнила меня неподдельной радостью. Никогда еще ничье прикосновение ко мне не было столь красноречивым.
        Вспыхнула спичка, рождая тысячи крылатых теней, и я увидел, как Джон Сайленс разжигает свечу, склонив над ней причудливо освещенное лицо. Я опасался ужасных разоблачений, которые мог принести с собой свет, но оказалось, что для этого не было никаких оснований. Мы стояли в небольшой сводчатой песчаной пещере: стены и потолок были укреплены деревянными брусьями, пол - выстлан грубой черепицей. Высотой пещера была футов шесть, так что мы все могли стоять удобно, выпрямившись во весь рост, длиной - футов десять, а шириной - восемь. На деревянных столбах у стены я увидел грубо выжженные египетские иероглифы.
        Доктор Сайленс зажег три свечи и дал каждому из нас по одной. Четвертую он воткнул в стену справа от себя, и еще одну - чтобы отметить устье тоннеля. Инстинктивно затаив дыхание, мы тревожно озирались.
        - Клянусь Богом, здесь пусто!  - воскликнул полковник Рэгги. Его голос дрожал от волнения. Опустив взгляд, он добавил.  - Смотрите, следы на песке. Следы на песке.
        Доктор Сайленс ничего не ответил. Пригнувшись, он стал осматривать пещеру; мои глаза следовали за его пригнувшейся фигурой и заметили странные искривленные тени, которые тянулись к нему от стен и потолка. Кое-где по стенам сыпались тонкие струйки песка. В воздухе витал слабый, но въедливый запах, а пламя свечей было совершенно неподвижно, будто нарисованное.
        Я попытался убедить себя, что пещера действительно находится в саду на юге современной Англии; но мне все время отчетливо виделось, что передо мной - вход в большой скальный храм, созданный многие, многие тысячелетия назад. Надо мной величественно громоздятся высокие, до небес, гранитные колонны; под крышей, как под сводом облаков, вдоль громадных бесконечных приделов, притененной процессией движется вереница колоссальных фигур. Это великолепное, необъяснимо откуда возникшее видение стояло передо мной с такой ясностью, что мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы сосредоточить все свое внимание на маленькой согнувшейся фигурке доктора, который внимательно осматривал пещеру,  - только так я смог избавиться от преследовавшего меня видения.
        Но пещера была слишком мала для долгого обследования; Джон Сайленс задел ногами какой-то твердый, гулкий предмет и нагнулся пониже, чтобы рассмотреть его.
        Доктор находился как раз в самом центре небольшой пещеры, когда это случилось. Затем он начал разгребать песок ногами, и менее, чем через минуту, показалась деревянная крышка. Приподняв ее, доктор заглянул куда-то вглубь. Разнесся сильный запах селитры, битума и каких-то неведомых странных ароматических снадобий; запах был такой едкий, что от него запершило в горле, заслезились глаза.
        - Мумия!  - шепнул доктор Сайленс, оглядываясь через свечу на наши лица; услышав это слово, полковник тяжело навалился на меня и задышал мне в ухо.
        - Мумия!  - повторил он тихо, когда мы протиснулись вперед, чтобы заглянуть в отверстие.
        Не могу объяснить, почему это зрелище вызвало у меня такое глубокое чувство удивления и почтения, ведь я далеко не в первый раз лицезрел мумию; с некоторыми из них мне даже довелось проводить магические эксперименты. Но было что-то непередаваемо особенное в этой серой безмолвной фигурке, покоящейся в современном ящике из свинца и дерева на дне песчаной могилы; именно над этой фигуркой, завернутой в древние пелены и пропитанное благоуханиями льняное покрывало, тысячи лет назад произносили свои могучие заклинания египетские жрецы; поистине что-то сакральное было в этой мумии, дышащей своим собственным ароматом в далеком краю, куда забросила ее судьба; что-то, проникавшее в самую глубь моего существа и пробуждавшее ужас, дремлющий в каждом человеке, там, где рождаются слезы и фанатизм истинного поклонения.
        Я помню, что быстро отвернулся от полковника, дабы он не заметил волнения, причины которого не смог бы понять, схватил Джона Сайленса за руку и, весь дрожа, увидел, что он тоже опустил голову и прикрыл лицо ладонями.
        Из неведомых глубин моей памяти вырвался неудержимый вихрь то ли воспоминаний, то ли видений: я слышал древние магические заклятия из «Книги Мертвых», видел, как мимо меня смутно различимой процессией проходят Боги, могучие бессмертные Существа - персонифицированные воплощения истинных Богов: Бога с огненными глазами, Бога с лицом из дыма. Я вновь видел Анубиса[8 - Анубис — египетский бог смерти. Изображался в виде лежащего шакала или собаки, а также в виде человека с шакальей или собачьей головой. Анубис покровительствовал мумификации.], собачьеголового Бога, и детей Гора[9 - Дети Гора - боги-хранители четырех сторон света (Дуамутеф, Амсет, Кетексенуф и Хапи), олицетворявшие север, восток, юг и запад. Внутренности умерших бальзамировались и помещались в 4 сосуда, так что каждый из них находился под защитой одного из этих богов.], вечного стража веков: они заворачивали в мистические, благоухающие пелены Осириса, первую мумию, и я ощущал сладостный экстаз оправданной души, которая в золотой ладье Ра[10 - Ра — вероятно, старейший из богов, которым поклонялись в Египте, и имя его восходит ко временам
столь древним, что его значение утрачено.] отправляется к месту своего упокоения, в поля блаженных.
        С бесконечным почтением доктор Сайленс нагнулся и притронулся к неподвижному лицу, устрашающе взиравшему на него своими нарисованными глазами, и вокруг нас растеклись волны тысячелетних благоуханий; время обратилось вспять, и передо мной раскрылась волшебная панорама самого поразительного сна, который когда-либо являлся миру.
        Заслышав тихое шипение, доктор быстро отступил назад. Шипение приблизилось к нашим лицам, а затем стало как бы играть вдоль потолка и стен.
        - Последний элементарный огонь - все еще ожидающий своего часа,  - пробормотал доктор, но я почти не расслышал его слов, ибо продолжал наблюдать прохождение души через Семь Покоев Смерти, слушал отголоски великих ритуальных заклятий, самых могущественных, какие существовали когда-либо на земле.
        Около мумии лежали глиняные чаши с иероглифическими надписями, а вокруг нее, в соответствии со сторонами света, располагались четыре кувшина с головами ястреба, шакала, кинокефала и человека: в них были уложены волосы, обрезки ногтей, сердце и некоторые части тела. Были там также амулеты, зеркало, голубые глиняные статуэтки Ка и лампа с семью фитилями. Недоставало лишь священного скарабея.[11 - Скарабей - согласно преданию, из ноздрей и головы Осириса, погребенной в Абидосе, вышел скарабей, бывший в свое время символом и олицетворением бога Хепера, создателя всего сущего, и символом воскрешения. Считалось, что фигурка скарабея или сам паук обладают удивительной силой. Поэтому если сделать из камня скарабея и написать на нем соответствующие «Слова власти», то он не только защитит физическое сердце, но и даст умершему новую жизнь и бытие.]
        - Мумию не просто похитили с места упокоения,  - торжественно возгласил доктор Сайленс, не сводя глаз с полковника Рэгги,  - с нее пытались снять пелены,  - он указал на грудь,  - а с шеи украли скарабей.
        Шипение, похожее на шепот невидимого пламени, прекратилось; лишь время от времени оно слышалось в подземном ходе, то ближе, то дальше; а мы стояли, в немом оцепенении, глядя друг на друга.
        Полковник Рэгги с большим усилием взял себя в руки. Слова как будто застревали у него в горле.
        - Это моя сестра,  - сказал он очень тихо. Последовала долгая пауза, нарушенная наконец Джоном Сайленсом.
        - Скарабея надо вернуть на место,  - произнес он со значением.
        - Я ничего не знал об этом,  - словно оправдываясь, промямлил полковник, с трудом выдавливая из себя каждое слово.  - Абсолютно ничего.
        - Его следует вернуть на место,  - повторил доктор.  - Если уже не слишком поздно. Ибо я опасаюсь… я опасаюсь…
        Полковник Рэгги кивнул в знак согласия.
        - Это будет сделано.
        В пещере повисла тишина, как в могиле.
        Не знаю, почему мы все трое вдруг так резко обернулись, ибо я, во всяком случае, не слышал ни малейшего звука.
        Доктор как раз собирался водворить крышку на прежнее место и вдруг выпрямился, будто в него попала пуля.
        - Кто-то идет сюда,  - как бы про себя сказал полковник Рэгги, и глаза доктора, устремленные на устье тоннеля, указали мне, куда следует смотреть.
        Где-то в самой середине тоннеля слышалось отчетливое шарканье.
        - Песок падает,  - довольно глупо предположил я.
        - Нет,  - в голосе полковника прозвенел металл.  - Я слышу этот звук уже некоторое время. И он приближается.
        Исполненное решимости, его лицо выглядело почти благородным. Ужас переполнял сердце полковника, тем не менее он был готов к любой, самой страшной, неожиданности.
        - Здесь нет другого выхода,  - заметил Джон Сайленс.
        Он положил крышку на песок и стал ждать. По застывшему выражению его лица, по его бледности и немигающему взгляду я знал, что доктор предполагает увидеть что-то совершенно поразительное, если не ужасное.
        Мы с полковником расположились по обе стороны устья. Я все еще держал свечу, но к моему стыду, она сильно дрожала и воск капал прямо на меня; полковник же воткнул свою свечу в песок, возле ног. В моем сердце по-хозяйски заворочался страх, мне почудилось, что какая-то незримая, беспощадная, необоримая сила вот-вот расправится с нами: погребет заживо или придавит, как крыс. Затем я вспомнил об огне: он мог задушить нас дымом или спалить. По моему лицу заструился пот.
        - Держитесь!  - послышался голос доктора Сайленса, отразившийся от потолочного свода.
        Минут пять, тянувшиеся, казалось, все пятьдесят, мы стояли, поочередно глядя то друг на друга, то на мумию, то на устье подземного хода, и все это время негромкое, вкрадчивое шарканье неуклонно приближалось. Напряжение - мое, во всяком случае - достигло предела, когда источник нашей тревоги оказался у противоположной стороны устья. Над самым устьем, от сотрясения, неестественно медленно посыпалась струя песка. Раздался сдавленный крик.
        То, что предстало моим глазам, было куда ужаснее чем все, что рисовало мне воображение.
        Я был уже почти готов к появлению какого-нибудь египетского чудовища, Бога Гробниц или Демона Огня, но когда я увидел в песчаном проходе сначала смертельно бледное лицо, а затем и саму мисс Рэгги, ползущую на четвереньках, когда в желтом свете свечей блеснули ее выпученные глаза, первым моим поползновением было повернуться и убежать, как безумно напуганное животное.
        Однако ничуть, видимо, не удивленный, доктор Сайленс схватил меня за руку и сразу же успокоил этим своим прикосновением. Полковник Рэгги медленно опустился на колени. Не менее минуты брат с сестрой окаменело смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Лицо мисс Рэгги, охваченной животным ужасом, походило скорее на гаргулью, чем на человеческий лик; застывшая бледная маска на лице полковника была вообще лишена всякого выражения, даже изумления или тревоги. Мисс Рэгги подняла глаза, и полковник потупился. Освещенная, как огнями рампы, светом воткнутой в песок свечи, сцена производила кошмарное впечатление.
        Джон Сайленс шагнул вперед и заговорил очень тихим, но вполне естественным голосом.
        - Я рад, что вы здесь,  - сказал он.  - Вы единственный человек, чье присутствие нам сейчас необходимо. Надеюсь, что вы еще успеете умилостивить гнев Огня, водворить мир в вашем доме, а также,  - произнес он еще тише,  - спасти себя от угрожающей вам опасности.
        Полковник неуклюже попятился назад, раздавив по неосторожности свечу, а старая леди вползла в сводчатую пещеру и медленно поднялась на ноги.
        Я ожидал, что при виде запеленутой мумии она громко вскрикнет и упадет в беспамятстве, однако, к моему крайнему удивлению, мисс Рэгги лишь наклонила голову и спокойно опустилась на колени. Через минуту она воздела глаза к потолку и зашевелила губами, словно в молитве. Ее правая рука прикоснулась к шее, затем, повернувшись ладонью кверху, застыла над древней серой фигуркой, покоящейся в ящике. И мы увидели на ладони блеск украденного яшмового скарабея.
        Полковник, тяжело подавшись назад, громко вскрикнул, но Джон Сайленс, стоя прямо перед мисс Рэгги, посмотрел ей в глаза и показал на застывшее лицо мумии.
        - Приколите скарабея на прежнее место,  - сурово произнес он,  - туда, где этой реликвии и надлежит быть.
        Мисс Рэгги все еще стояла на коленях, когда случилось нечто неожиданное. Возможно, кому-то из читателей приходилось видеть, как вынутые из гробниц и положенные на песок мумии начинают медленно шевелиться и гнуться, по мере того как египетское солнце разогревает их древние тела, придавая им некое подобие жизни; представьте же себе, какой беспредельный ужас мы испытали, когда безмолвная фигурка шевельнулась в своей гробнице из свинца и песка. Медленно корчась у нас на глазах, тихо шурша своими древними пеленами, она поднялась и незрячими, запеленатыми глазами уставилась на свою осквернительницу.
        Я попробовал шевельнуться… полковник тоже предпринял усилия, чтобы сдвинуться с места, но песок, казалось, прочно сковал наши ноги. Тогда я попробовал крикнуть, и полковник попытался исторгнуть из себя хоть какой-нибудь звук… но, казалось, наши легкие и гортани забиты песком. Мы могли только смотреть, но и наши глаза были будто застланы песчаным облаком.
        Когда мне наконец удалось разлепить веки, мумия недвижно лежала на песке, ее сморщенное, разрисованное лицо было обращено к потолку, а на ее усохшем теле покоились голова и руки старой леди.
        Но я заметил, что на шее мумии, как живой глаз, сверкает священный яшмовый скарабей.
        Полковник Рэгги и доктор пришли в себя гораздо раньше, чем я; пока мы с полковником неуклюже и неумело поднимали хрупкое тело старой леди, Джон Сайленс аккуратно водворил крышку на прежнее место, засыпал ее песком и отдал несколько коротких распоряжений.
        Я слышал его голос как во сне, но, превозмогая жару, проползти узкий тоннель, с потолка и стен которого постоянно осыпался песок, застилая нам глаза, и вытащить при этом на себе мертвую женщину, надо было наяву, а не во сне. Нам понадобилось почти полчаса, чтобы выбраться на свежий воздух. И потом еще пришлось долго ждать появления доктора Сайленса. Мы отнесли мисс Рэгги прямо в верхней одежде, на второй этаж.
        - Мумия не причинит вам больше никаких неприятностей,  - сказал доктор Сайленс нашему хозяину вечером, перед отъездом,  - при том, разумеется, условии, что ни вы, ни ваши домочадцы не будете нарушать ее покой.


        Уехали мы, как во сне.
        - Я знаю, что вы не видели ее лица,  - заметил доктор Сайленс, когда мы, завернувшись в пледы, уже сидели в пустом купе.
        Я только покачал головой, не в силах объяснить, что меня предостерег какой-то глубинный инстинкт.
        Он повернулся ко мне, бледный, искренне опечаленный.
        - Оно было все опалено,  - с трудом выговорил доктор.  - Как от взрыва.



        Вендиго

        В том году едва ли не все охотники вернулись домой ни с чем и лишь немногим из них удалось-таки напасть на свежий след американского лося; животные вели себя пугливее обычного, и новоявленные Нимроды[12 - Нимрод, якобы построивший Вавилонскую башню (Быт. 11:1 -8), служит одной из «фигур» Антихриста.] вынуждены были в кругу своих почтенных семей изощренно оправдываться, ссылаясь на действительные факты или на домыслы собственной фантазии. В числе неудачников был и доктор Кэскарт из Абердина, также вернувшийся с очередной охоты без единого трофея. Сам он, правда, неудачником себя не считал, потчуя всех желающих интригующими рассказами о произошедшем с ним необычайном переживании, которое, как он утверждал, имело для него куда большую ценность, чем все красавцы-лоси, каких только довелось ему в жизни застрелить. Необыкновенная эта история не нашла, однако, никакого отражения на страницах написанной им книги «Массовые галлюцинации»  - по той простой причине (в чем доктор однажды признался своему приятелю и коллеге), что сам он принял в ней слишком уж непосредственное участие, чтобы иметь право на
сколько-нибудь беспристрастное и компетентное суждение о случившемся…
        Помимо самого Кэскарта и местного проводника Хэнка Дэвиса в группу охотников входили совсем молодой племянник доктора Симпсон, студент-богослов, с первого же дня обреченный в канадской лесной глуши на прозвище «Малютка-церковь», и Дефаго, проводник юноши. Давным-давно, еще когда строилась Канадская тихоокеанская железная дорога, французский «канук» Жозеф Дефаго отбился от родных корней в провинции Квебек и навсегда застрял на Крысиной Переправе; помимо несравненного знания лесной жизни и местных обычаев он мог также исполнять старинные песенки вояжеров[13 - Вояжер [франц. voyageur] - путешественник.], да к тому же рассказывать чудные охотничьи байки. В придачу ко всему был он чрезвычайно чувствителен к несравненному очарованию дикой природы, с особой силой воздействующему на иные замкнутые, склонные к одиночеству натуры; безлюдные места Дефаго любил с такой беззаветной романтической страстью, что она порой граничила с одержимостью. Жизнь лесной глуши буквально завораживала его, одаривая непревзойденным умением приобщаться к ее тайнам.
        К участию в охотничьей экспедиции нового проводника привлек Хэнк. Он хорошо знал Дефаго и мог за него поручиться. Нередко Хэнк по-дружески посмеивался над этим «парнем что надо», а поскольку речь «канука», при всей своей очевидной бессмысленности, блистала перлами живописнейшей брани, разговор двух крепких и отважных «лесных жителей» частенько принимал весьма серьезный оборот. Впрочем, из уважения к старому «охотничьему хозяину», которого по обычаю родной страны Хэнк именовал просто «доком», ему удавалось все же несколько придерживать при Кэскарте вольный свой язык, тем более, что и «молодой хозяин», Симпсон, был уже «чуть-чуть священником». Поводом к насмешкам над Дефаго служило то, что Хэнк определял как «извержение окаянного и мрачного духа», нет-нет да и проявлявшегося в поведении этого канадского француза; судя по всему, он имел в виду романский характер своего закадычного друга и подверженность Дефаго приступам необъяснимой хандры, когда ничто не могло заставить его вымолвить хоть словечко. Но, правду сказать, Дефаго и в самом деле отличался крайней впечатлительностью и склонностью к
меланхолии. Как правило, поводом для приступов молчаливости было сближение с «цивилизацией», даже кратковременное, но всякий раз несколько дней жизни в лесной глуши неизменно вылечивали его.
        Итак, в последнюю неделю октября уже упомянутого «года пугливых лосей» четверо охотников, весьма отличающихся друг от друга по духовному складу, разбили главную свою стоянку на дальнем канадском Севере, за Крысиной Переправой - в глухой, заброшенной, безлюдной стороне. Впрочем, охотников сопровождал еще и индеец по имени Панк, исполнявший обязанности повара; он и в прежние годы участвовал в лесных скитаниях доктора Кэскарта и Хэнка. Панк должен был просто-напросто жить на стоянке, ловить рыбу, жарить мясо добытых животных и при необходимости в считанные минуты готовить кофе. В своей поношенной городской одежде, доставшейся ему от прежних хозяев, он был похож на истинного индейца - если, конечно, забыть о его жестких черных волосах и смуглой коже - не больше, чем, скажем, «театральный негр» на коренного жителя Африки. При всем том Панк еще не утратил инстинктов своей вымирающей расы - в нем стойко жили склонность к невозмутимому молчанию и всяческого рода суевериям.
        В ту ночь охотники, жавшиеся к ярко пылающему костру, были настроены невесело: за всю неделю не обнаружилось ни одного свежего признака лосей. Дефаго, впрочем, уже спел спутникам одну из своих излюбленных песен, а потом принялся рассказывать какую-то байку, но Хэнк, пребывавший по случаю неудачной охоты в особо дурном расположении духа, постоянно бурчал что-нибудь вроде «от его путаницы кроме вранья ничего не остается», и вскоре француз погрузился в мрачное молчание, из которого, казалось, вывести его было уже невозможно. Молчали и доктор Кэскарт с племянником, изнуренные бесплодным рысканьем по лесу. Панк, устроившийся под навесом из нарубленных веток, где позже и заснул, мыл посуду, что-то тихо бормоча про себя.
        Никому не хотелось трогаться с места, чтобы оживить медленно гаснущий костер. Высоко в небе, уже по-зимнему холодном, сверкали звезды, ветер был так тих, что вдоль береговой кромки усмирившегося озера мало-помалу начала нарастать ледяная бахрома. Со стороны бескрайнего леса подступала настороженная, все обволакивающая тишина.
        Внезапно тишину нарушил гнусавый голос Хэнка.
        - Что до меня, док,  - громко произнес проводник, устремив взгляд на своего патрона,  - так я бы утречком перебрался в другие места. Тут мы разве что черта лысого добудем.
        - Согласен,  - коротко бросил обычно немногословный Кэскарт.  - Мысль недурна.
        - А вот, ей-богу, хозяин,  - уже с уверенностью продолжал Хэнк,  - я полагаю, стоит теперь двинуться на запад, к озеру Гарден, скажем, вы да я, для разнообразия! Никто из нас даже носу прежде не совал в те места…
        - Идет.
        - А ты, Дефаго, возьми маленькую лодку и с мистером Симпсоном - через озеро, до самого залива Пятидесяти Островов, а потом наискосок - вдоль южного берега. Прошлой зимой там этих лосей паслось до дьявола, и, гадай не гадай, а чем бес не шутит, может и нынче, назло нам, они опять туда подались.
        Дефаго, не отводя глаз от костра, продолжал молчать. Видимо, он все еще чувствовал себя оскорбленным, переживая, что его так бестактно прервали.
        - Нынче никто не ходил тем путем, готов поспорить на доллар!  - твердо заключил Хэнк, словно имея какие-то особые основания. Он бросил острый взгляд на своего приятеля.  - Взять с собой палатку - ту, что поменьше,  - и махнуть туда ночи на две,  - добавил он, полагая дело решенным. Да и правду сказать, Хэнк считался общепризнанным распорядителем всех охотничьих затей и теперь в той же мере отвечал за успех предприятия.
        Все чувствовали, что Дефаго не испытывает восторга от намеченного плана и его молчание свидетельствует нечто большее, чем простое неодобрение: по смуглому, подвижному лицу француза огненной вспышкой промелькнуло странное выражение - не оставшееся, впрочем, незамеченным. «Мне показалось, что он словно испугался чего-то»,  - скажет позже Симпсон своему дяде, с которым они делили одну из палаток. Доктор Кэскарт не спешил с заключением, хотя, конечно, и от его внимания не ускользнула мимолетная перемена в лице проводника, оставившая зарубку в памяти. В душе доктора поселилась неосознанная тревога, хотя в тот момент он еще не мог ощутить ее.
        Раньше остальных перемену настроения почувствовал Хэнк, но, странное дело: не найдя поддержки со стороны друга, он не взорвался и не обиделся, а, напротив, стал словно подлаживаться к нему.
        - Ну ведь нет же какой-то особой причины, чтобы их там не оказалось в этом году,  - сказал он примирительно, заметно понизив голос,  - оленей, а не того, о чем ты думаешь! В прошлом году, пусть так, были огни, которые отпугивали людей, но нынче, я полагаю… тут просто дело случая, и все!
        Он говорил это с явной надеждой, что его поддержат.
        Жозеф Дефаго мельком взглянул на Хэнка, но тут же вновь опустил глаза. Из глубины леса вырвался ветер, на миг ярко раздув тлеющие угли. Доктор Кэскарт уловил новую перемену в лице проводника, и она еще больше не понравилась ему. Взгляд Дефаго выдал все. То были глаза человека, испуганного до глубины души. Тревога доктора заметно усилилась и гораздо больше, чем ему бы хотелось.
        - Там могут быть индейцы, которых нам следует бояться?  - спросил он с беспечной улыбкой, надеясь несколько разрядить напряжение. Симпсон, сморенный дремотой и не способный осознать тонкость ситуации, с долгим зевком направился к своей палатке.  - Или, в тех местах еще что-нибудь не в порядке?  - спустя минуту тихо добавил Кэскарт, когда племянник уже не мог услышать его слов.
        Хэнк посмотрел на хозяина, и в его взгляде доктору не удалось уловить обычной прямоты и откровенности.
        - Да какое там,  - возразил проводник с наигранным добродушием,  - просто он все еще дуется на меня из-за небылицы, которую ему не дали досказать! Уж очень он крепко на меня обиделся, вот и вся недолга! Верно же, старина?  - И он по-дружески пихнул носком сапога протянутую к костру ногу Дефаго, обутую в мокасин.
        Дефаго резко поднял голову, как бы очнувшись от мечтательной задумчивости, не мешавшей ему, однако, внимательно следить за всем, что происходит вокруг.
        - Я? Обиделся? Еще чего!  - воскликнул он с возмущением.  - Ничто в лесу не может обидеть Жозефа Дефаго!  - И неожиданно воскресшая в его голосе привычная решительность тона не позволила определить, говорил он правду или только часть ее.
        Хэнк взглянул на доктора. Он собирался было что-то сказать, но оборвал себя на полуслове и оглянулся. Шаги за их спинами заставили всех троих пристально вглядеться в темноту. То был старый Панк; пока они беседовали, он неслышно выбрался из-под своего навеса и теперь, прислушиваясь к разговору, стоял у самой черты светового круга, образуемого сиянием костра.
        - В другой раз, док!  - шепнул Кэскарту Хэнк, заговорщически подмигнув одним глазом.  - Когда галерка не будет торчать в партере!  - И, вскочив на ноги, он похлопал индейца по спине, громко воскликнув:  - Ну, ну, подваливай ближе к огню, погрей малость свою грязную красную шкуру.
        Подтолкнув Панка к костру, он подкинул в огонь охапку сушняка.
        - Ты нынче покормил нас на славу,  - добавил он сердечным тоном, словно желая настроить мысли индейца на благодушный лад,  - и не будет достоин христианского имени тот, кто заставит старую твою душу зябнуть, пока мы тут блаженствуем возле костра!
        Панк приблизился к огню и стал греть ноги, отвечая на эти сладкоречивые излияния не словами, а лишь смутной улыбкой, тем более, что едва ли понимал хотя бы половину сказанного. Видя, что продолжение разговора невозможно, доктор Кэскарт последовал примеру племянника и, оставив троих мужчин покуривать возле ярко пылавшего костра, углубился в свою палатку.
        Стараясь не разбудить племянника, что в тесноте палатки было сделать нелегко, Кэскарт разделся, а затем исполнил на свежем воздухе то, что Хэнк определил бы фразой «справил старикан малую нужду». Справедливости ради надо заметить, что «старикан» в свои пятьдесят с лишним лет все еще был крепким и пышущим здоровьем мужчиной. Совершая вышеупомянутый процесс, он приметил, что Панк уже снова ушел под навес, а Хэнк и Дефаго оказались в положении молота и наковальни, причем в роли наковальни выступал маленький канадский француз. Издали эта картина напоминала сценку из вестерна: на лицах героев красными и черными бликами играл огонь костра; Дефаго в широкополой фетровой шляпе с низко опущенными краями и мокасинах представлялся злодеем из диких прерий; Хэнк, с непокрытой головой, широко улыбающийся и беспечно пожимающий плечами - честным, обманутым простаком; таинственность картины дополнял старый Панк, как бы намеренно скрывшийся на заднем плане и подслушивающий разговор главных героев мелодрамы. Комизм этой сцены вызвал у доктора улыбку; и в то же время что-то в нем - едва ли он сам понимал, что именно
- болезненно сжалось, словно неуловимое дыхание некой угрозы слегка коснулось его души и снова ушло, прежде чем он успел уловить его. Возможно, ощущение это родилось от испуга, который он уже видел прежде в глазах Дефаго, или просто иначе мимолетный всплеск эмоции вообще мог ускользнуть от его острого, все подмечающего внимания. Дефаго, на его взгляд, вполне мог неожиданно оказаться причиной беспокойства… Кстати, в роли проводника он не казался столь же надежным, как Хэнк… Ждать от него слишком многого не приходилось…
        Прежде чем вернуться в тесную палатку, где уже похрапывал Симпсон, доктор еще некоторое время понаблюдал за проводниками. Он видел, что Хэнк бранился теперь хоть и отчаянно, но словно бы напоказ - наподобие театрального африканца в каком-нибудь негритянском баре Нью-Йорка,  - а на деле то была брань «от любви». Теперь, когда все, кто мог помешать бранившимся друзьям, ушли спать, взаимные проклятия и взывания к Богу текли неудержимым потоком. Хэнк почти с нежностью похлопывал друга по плечу, и вскоре оба они скрылись в тени, где смутно виднелась их палатка. Минутой позже, последовав их примеру, исчез во мраке и Панк, зарывшийся в свои вонючие одеяла.
        Улегся спать и доктор Кэскарт; усталость и сонливость еще некоторое время боролись в его сознании со смутным желанием разобраться наконец в странном происшествии. Что же все это значило? Чего испугался Дефаго, когда речь зашла о заливе Пятидесяти Островов? Почему присутствие Панка помешало Хэнку досказать все до конца?.. Но в объятиях Морфея[14 - Морфей - в греческой мифологии крылатый бог сновидений, сын Гипноса. В пер. значении: «погрузиться в объятия Морфея»  - уснуть и видеть сны.] мысли доктора отказывались повиноваться… Возможно, все разъяснится завтра… Хэнк доскажет то, что хотел досказать, когда они вдвоем пойдут по следу неуловимых лосей…
        Глубокое безмолвие опустилось на маленький охотничий лагерь, столь дерзновенно разбитый в самой пасти дикой природы. Черным травянистым лугом поблескивало под звездами широко раскинувшееся озеро. Воздух становился колюче студеным. В ночной лесной глуши таились послания далеких горных вершин, озер, подернутых первым ледком, чувствовались слабые, унылые запахи надвигающейся зимы. Белым людям, с их неразвитым обонянием, не дано уловить дыхание природы; смоляной дух костров заглушает для них тончайшие, почти электрические посылы мхов, древесной коры и застывающих вдали болот. Даже Хэнк и Дефаго, постигшие самую душу лесов, быть может, сейчас тщетно раздували бы свои тонкие ноздри.
        Но часом позже, когда все уже заснули мертвым сном, старый Панк выполз из одеял и тенью скользнул к берегу озера - неслышно, как это умеют делать только индейцы. Он высоко поднял голову и огляделся. Кромешная тьма многое скрывала от его глаз, но, подобно животным, он обладал особыми чувствами, и мрак не был властен над ними. Панк долго прислушивался, потом потянул ноздрями воздух. Он стоял безмолвно и недвижно, будто стебель болиголова[15 - Болиголов - род двулетних трав сем. зонтичных. Ядовит.]. Минут через пять он снова вытянул шею и принюхался, а затем еще раз. Внешне никак не проявлявшееся нервное напряжение растекалось по всему телу индейца, когда он втягивал в себя обжигающий, свежий воздух. Слившись в единое целое с окружавшей его темнотой, как это удается лишь дикарям и животным, Панк вернулся к стоянке, по-прежнему скользя неуловимой тенью, и, крадучись, пробрался к своей постели под навесом.
        Не успел он уснуть, как налетел предугаданный им ветер и поднял на поверхности озера, отражающей звезды, легкую рябь. Зародившись в отрогах гор с другой стороны залива Пятидесяти Островов, этот ветер явился как раз оттуда, куда смотрел старый индеец, и едва слышно, с тоскливым шуршаньем в верхушках исполинских деревьев, пронесся над погрузившейся в сон охотничьей стоянкой. Лесные безлюдные тропы наполнились странным ароматом - слишком тонким, чтобы его могли уловить даже изощренные чувства индейца, непостижимо волнующим ароматом чего-то неведомого, незнакомого.
        И в это мгновение белокожий канадский француз и краснокожий индеец беспокойно завозились во сне. Но ни один из них не проснулся. А незабываемый странный запах унесся прочь, затерявшись в глуши девственного леса.
        Еще до восхода солнца охотничий лагерь ожил. Всю ночь падал легкий снежок, холодный воздух обдавал ноздри свежестью. Судя по тому, что до обеих палаток донесся дух жареного бекона и аромат кофе, Панк уже исполнил свои утренние обязанности. Охотники поднялись в превосходном настроении.
        - Ветер сменился!  - бодро крикнул Хэнк, наблюдавший за тем, как Симпсон и его проводник принялись загружать небольшую лодку.  - Теперь он с озера - то, что вам надо, парни! На свежем снегу каждый след как на ладони! Если попадутся лоси, при таком ветре им вас не учуять, разве что самую малость. Ну, мсье Дефаго, удачи тебе!  - заключил он, впервые произнеся имя своего друга на истинно французский манер, присовокупив напоследок и французское «bonne chance»[16 - Bonne chance — желаю счастья, счастливого успеха (франц.).].
        - Дефаго, по всей видимости, пребывавший в прекрасном расположении духа,  - от его молчаливости не осталось и следа…  - ответил приятелю такими же добрыми напутствиями. К девяти утра охотничья стоянка, оставленная на попечение Панка, опустела; Кэскарт и Хэнк уже ушли далеко на запад, а лодка Дефаго и Симпсона, нагруженная палаткой и двухдневным запасом провизии, превратилась для глаз индейца в черную точку, качающуюся на легкой зыби озера прямиком на востоке.
        Пронзительная свежесть зимнего утра теперь была согрета лучами солнца, воспарившего над лесистыми горными отрогами и обливавшего радостным своим сиянием и озеро, и леса, и горы; сквозь сверкающие водяные брызги, вздымаемые порывами ветра, плавно скользили гагары; бодро выскакивая из воды навстречу солнцу, стряхивали воду с мокрых головок утки-нырки; насколько хватал глаз, вокруг высились необъятные, все подавляющие собой массивы первобытного леса, величественные в своем безмолвии, безлюдье и бесконечности - то был могучий, не потревоженный ногой человека живой ковер, распростершийся вплоть до уже покрытых льдом берегов Гудзонова залива[17 - Гудзонов залив — море Северного Ледовитого океана у берегов Канады Гудзоновым проливом соединяется с Атлантическим океаном.].
        Симпсон, сидевший на носу челнока, пляшущего на волнах, и изо всех сил работавший веслами, не мог не поддаться очарованию девственной красоты природы: зрелище это было для него в новинку. Сердце юноши сладко пьянилось чувством свободы и безмерного величия пространства, легкие жадно вбирали в себя прохладный бодрящий благовонный воздух. На корме, беспечно распевая приходящие на ум обрывки родных песен, расположился Дефаго - будто всю свою жизнь он только тем и занимался, что управлял маленьким суденышком из березовой коры, и притом успевал весело отвечать на бесчисленные вопросы Симпсона. У обоих на сердце было отрадно и легко. В подобных обстоятельствах быстро стираются условности, поверхностные различия между людьми, принадлежащими к разным слоям общества, и они становятся просто товарищами, действующими в очевидно общих интересах. Симпсон, работодатель, и Дефаго, наемный работник, в первобытных этих условиях словно поменялись ролями: первый стал «ведомым», второй - «ведущим». Тот, кто обладал сейчас первостепенно важными знаниями, естественным образом принял на себя руководство, а молодой
богослов, не раздумывая, подчинился его опыту. Ему и в голову не пришло возразить, когда с первых же минут Дефаго отбросил ставшее как бы лишним словечко «мистер» и стал запросто говорить своему хозяину: «Послушай, Симпсон» или «Эй, босс!», и к тому времени, когда они после напряженной, на протяжении двенадцати миль да еще против ветра работы веслами, добрались до дальнего берега, такие отношения уже вошли в привычку; Симпсон только посмеивался про себя, ему все это нравилось, а вскоре он и вовсе перестал что-либо замечать.
        Ведь, собственно говоря, наш «ученый богослов» был еще просто юношей, пусть и очень способным, и с сильным характером, но слишком мало повидавшим свет; впервые оказался он в незнакомой стране, если не считать крошечной Швейцарии, и непомерный размах всего увиденного немало озадачил его. Он понял, что знать о девственных лесах понаслышке - это одно, и совсем другое - увидеть их собственными глазами. А уж если выпадает случай побывать в них и познакомиться с дикой жизнью, то для умного человека это становится настоящим посвящением в нечто необычное, требующее пересмотра былых, прежде неизменных и священных, личностных ценностей.
        Впервые Симпсон прикоснулся к живому ощущению дикой природы, когда взял в руки новенькое ружье и глянул в небо вдоль двух безупречных блестящих стволов. А три долгих дня, в течение которых охотники всей компанией, переправившись через озеро и реку, добирались до места главной стоянки, усилили это чувство. Теперь ему предстояло сделать новый шаг - выйти за пределы, обозначенные лагерем, и погрузиться в самую глубь необитаемых районов страны, столь же обширных, как вся Европа; и сама суть невероятной этой ситуации одновременно и восторгала, и ужасала юношу в меру отпущенного ему воображения. Ведь они вдвоем с Дефаго вступили теперь в противоборство со множеством могущественных сил, с самим Титаном[18 - Титан [греч. Titan] - в древнегреческой мифологии - титаны - дети Урана (неба) и Геи (земли), вступившие борьбу с Зевсом за обладание небом и сброшенные за это в тартар.]!
        Мрачное великолепие безлюдных лесов, раскинувшихся на невообразимых просторах, ошеломляло юного богослова, заставляя почувствовать рядом с ними собственную малозначительность. Суровость непроходимой лесной глуши, олицетворявшая безжалостность и беспощадности, грозно вырастала и все более неохватно раскрывалась в безбрежных синих далях, обнимающих горизонт. Симпсон все отчетливей ощущал ее молчаливую угрозу, все острей осознавал полнейшую свою беспомощность перед ней. Один лишь Дефаго - этот слабый символ оставленной позади цивилизации, где всему хозяин человек - стоял теперь между ним и жестокой, не знающей жалости смертью от истощения и голода.
        Симпсон со страхом наблюдал, как Дефаго на берегу озера перевернул лодку вверх дном, заботливо прибрал под нее весла, забросал ветвями, а затем принялся делать топориком метки на стволах канадских елей по обеим сторонам почти неприметной для глаза тропы, сопровождая свои действия небрежно бросаемыми фразами: «Ты вот что, Симпсон… Если со мной что случится, постарайся вернуться к лодке по этим зарубкам… А дальше плыви прямо на запад, к солнцу… Так до лагеря и доберешься, понял?»
        Даже эти обыденные, совершенно естественные в подобной ситуации слова, сказанные как бы между прочим, без какой-либо особенной интонации, привели Симпсона к осознанию необычности положения, в котором он оказался впервые, обозначили весь накал чувств, переживаемых юношей, всю его собственную беспомощность как главный стержень происходящего. Только он и Дефаго наедине с бескрайним первобытным миром - и этим сказано все. Второй символ господства человека над природой - примитивная лодочка - остался где-то позади. И единственной нитью, связывающей его сейчас с цивилизацией, были эти едва заметные, наспех сделанные топором, желтые метки на древесных стволах.
        Разделив поклажу между собой, охотники взяли ружья - каждый свое - и по неприметной тропе двинулись вперед через скалы, упавшие деревья и полузамерзшие болота, обходя по берегам бесчисленные мелкие озерца, красиво обрамленные лесом и пеленой тумана; к пяти вечера они вышли на опушку леса - впереди расстилалась широкая водная гладь, за которой далеким пунктиром обозначились одетые ельником острова всех мыслимых и немыслимых очертаний и размеров.
        - Залив Пятидесяти Островов!  - устало объявил Дефаго.  - И солнце, похоже, скоро опустит в него свою лысую башку!  - добавил он с неосознанной поэтичностью, и тут же, без какого-либо промедления они вдвоем принялись готовить место для ночлега.
        В считанные минуты, повинуясь рукам, не привыкшим делать ни единого лишнего движения, на полянке выросла туго натянутая уютная палатка с постелями из ветвей пихты; и вот уже запылал яркий, но почти не дающий дыма костер, на котором можно было приготовить ужин. Молодой шотландец принялся чистить рыбу, пойманную на блесну прямо с лодки, а Дефаго заявил, что «покамест» пройдется по лесу, посмотрит, нет ли поблизости лосиных следов. «Вдруг, да и наткнусь на дерево, о которое лоси терли свои рога,  - сказал он, живо поднявшись на ноги,  - не исключено, что они кормились где-нибудь поблизости листом клена».
        Небольшая его фигура словно тень растаяла в сумраке, и Симпсон с чувством, близким к восхищению, заметил, сколь легко лес вобрал ее в себя. Едва успев сделать несколько шагов, проводник полностью скрылся из виду, хотя вокруг почти не было подлеска и деревья стояли привольно, не тесня друг друга; в прогалинах росли серебристые березы и клены, выделяясь стройностью на фоне могучих разлапистых канадских пихт и сосен. Если бы не эти громадины и не серые гранитные валуны, тут и там выступавшие из земли округлыми спинами, ближний участок леса вполне мог бы сойти за уголок какого-нибудь парка в любезном сердцу Симпсона отечестве. Временами казалось даже, что здесь видна рука человека. Однако чуть правее начиналось огромное - на многие мили - пространство выгоревшего леса, и сразу же проявлялась его истинная дикая природа; то была brule[19 - Brule - гарь, пригорелое (фр.).], как именуется здесь лесная гарь; по всей видимости, прошлогодний пожар бушевал в этих местах в течение нескольких недель, и почерневшие стволы, лишенные ветвей, торчали теперь повсюду жалко и безобразно, подобно воткнутым в землю
гигантским обгорелым спичкам, невыразимо жуткие и одинокие. Вокруг них все еще слабо вился запах древесного угля и намокшего под дождем пепла.
        Быстро густели сумерки, поляны темнели, и только потрескивание костра да слабый плеск волн, доносившийся со стороны скалистого побережья, нарушали девственную тишину. С заходом солнца ветер утих, и во всем этом безмерном древесном мире не колыхалась ни одна веточка. Казалось, в любой момент можно было ожидать, что среди деревьев проявятся могучие и ужасные фигуры лесных богов, коим и надлежит поклоняться в этой тишине и пустынности. Впереди, в широком проеме между колоннами деревьев, огромных, с прямыми стволами, раскинулся залив Пятидесяти Островов, образующий гигантский, в добрых пятнадцать миль, полумесяц, а еще дальше, милях в пяти от стоянки, слабо проглядывал противоположный его берег.
        Кристально чистое, розовато-шафрановое небо, какого никогда в жизни не видел Симпсон, тихо лило на волны залива бледные струящиеся лучи, и острова - их тут было, конечно, не пять десятков, а добрая сотня - плыли по воде подобно сказочным ладьям какого-нибудь заколдованного флота. Окаймленные соснами, верхушки которых ласково и нежно касались неба, волшебные островки, по мере угасания солнца, возносились все выше и, казалось, вот-вот снимутся с якоря и покинут воды родного пустынного залива, отдавшись на волю небесных путей. И полоски цветных облаков, подобные гордо развевающимся вымпелам, словно бы сигналили об их отплытии к звездам…
        Красота зрелища странно возбуждала Симпсона. Он коптил рыбу над пламенем и, время от времени, обжигая пальцы, наслаждался ее нежной мякотью, а попутно следил за ужином на сковороде и поддерживал огонь в костре. В то же время ему не давала покоя затаившаяся в глубине сознания мысль о безразличии этой дикой природы к человеческой жизни, о безжалостном духе всеобщей затерянности и одиночества, вовсе не принимающем во внимание человека. Теперь, когда рядом не было даже Дефаго, это чувство бесконечного одиночества подступило к самому сердцу, и юноша в отчаяньи стал оглядываться по сторонам, пока наконец не услышал шаги возвращающегося проводника.
        Конечно, Симпсон обрадовался, увидев Дефаго, но вместе с тем испытал и запоздалый испуг: «Что бы я делал - что бы я смог сделать, если бы вдруг что-нибудь случилось с проводником, и он не вернулся бы назад?..»
        Заслуженный ужин вытеснил эти мысли, охотники с наслаждением поедали рыбу в неимоверных количествах и запивали ее чаем без молока - столь крепким, что он мог бы свалить с ног человека, не покрывшего перед тем верных тридцать миль практически без еды. А когда с ужином было покончено, они закурили и принялись рассказывать друг другу, сидя перед костром, всякие истории, весело смеясь, потягивая и потирая усталые конечности и обсуждая планы на следующий день.
        Дефаго находился в прекрасном расположении духа, хотя и был разочарован, что не удалось обнаружить даже следа лосей. Далеко отойти от стоянки он не мог - уже темнело. К тому же совсем рядом раскинулась brule, а это портило все дело - одежда и руки пропахли древесным углем. Симпсон, исподволь наблюдая за проводником, с возобновившейся остротой прочувствовал, что в этой дикой лесной глуши их всего двое.
        - Ну что, Дефаго,  - вымолвил он наконец,  - ты не находишь этот лес слишком бескрайним, чтобы чувствовать себя в нем как дома, так сказать, вполне уютно, а?
        Он хотел всего лишь выразить минутное настроение и едва ли был готов к той серьезности, даже торжественности, с которой воспринял его слова проводник.
        - Ты, Симпсон, угодил в самую точку,  - согласился Дефаго, остановив на лице собеседника пронизывающий взгляд своих карих глаз,  - в том-то, босс, и состоит истинная правда. Лесу этому нет конца. Нет конца вообще, понимаешь?  - И, словно бы разговаривая сам с собой, добавил вполголоса:  - Многие сталкиваются с этим, и тогда им сразу крышка!
        Чрезмерная серьезность проводника не пришлась по вкусу Симпсону: в сложившейся ситуации она пугающе перехлестывала через край, и впору было теперь пожалеть, что он вообще так некстати затронул эту тему. Юноша вдруг вспомнил, как однажды дядя рассказывал ему, что некоторых людей поражает странная болезнь, своего рода лихорадка дикой глуши - зачарованность необитаемыми, пустынными просторами так глубоко воздействует на них, что они, наполовину завороженные, наполовину потерявшие рассудок, неотвратимо идут к собственной гибели. И в глубине души Симпсон уже почти догадывался, что и компаньон его в какой-то степени имеет касательство к этому опасному типу людей. Он поспешил перевести разговор на другую тему, напомнил о Хэнке, о докторе, о том, что волей-неволей между двумя группами теперь ведется соревнование - кто раньше увидит лосей.
        - Если они направились прямиком на запад,  - беспечно отозвался Дефаго,  - нас разделяет теперь добрых шестьдесят миль, а где-то посередке сидит старый Панк, набивая брюхо рыбой и кофе, того и гляди, лопнет.
        Живо представив себе эту картину, оба расхохотались. Но мимолетное упоминание о расстоянии в шестьдесят миль снова заставило Симпсона остро осознать безмерный размах этих безлюдных мест, куда они прибыли ради охоты: шесть десятков миль равноценны здесь одному шагу, но даже и две-три сотни миль почти ничего здесь не значат. Все настойчивее в памяти его всплывали грустные истории о заблудившихся охотниках. Мысль о муках и таинственном исчезновении бесприютно странствующих людей, завороженных красотой величественных лесов, пронзила душу юноши слишком сильно, чтобы доставить хоть сколько-нибудь приятное ощущение. Быть может, подобные чувства владеют сейчас и проводником, столь настойчиво навевающим на него это холодящее душу настроение?
        - Спой мне, Дефаго, что-нибудь,  - попросил он тихо.  - Какую-нибудь из старых коммивояжерских песен, что ты напевал в тот вечер.
        Он протянул проводнику кисет с табаком, а потом набил и собственную трубку; не заставляя себя долго просить, канадец устремил через притихшее озеро заунывный, меланхоличный напев, наподобие тех, какими канадские лесорубы и охотники-трапперы[20 - Траппер [англ. trapper] - охотник на пушного зверя в Северной Америке, пользующийся чаще всего западнями.] скрашивают нелегкий свой труд и житье-бытье,  - призывный, романтический, напоминающий о былых временах американских первопроходцев, когда частенько случались ожесточенные стычки и милая старая родина казалась куда более далекой чем ныне. Голос у Дефаго был небольшой, но приятный, звуки песни легко плыли над водой, но лес за спиной охотников, казалось, намеренно поглощал их без остатка, не позволяя прорваться ни единому отклику, заглушая всякое эхо.
        Когда Дефаго добрался до середины третьего куплета, Симпсон ощутил нечто необычное - и его мысли сразу улетели куда-то далеко-далеко. В голосе певца что-то странным образом переменилось. Прежде чем юноша успел понять, что случилось, его уже охватило беспокойство; он быстро взглянул на Дефаго - тот, все еще продолжая петь, буквально пожирал глазами ближайшие кусты, будто заметил в них что-то невидимое для Симпсона. Голос его стал слабеть, снизился до шепота и вовсе иссяк. В тот же момент, словно учуявший добычу охотничий пес, Дефаго вскочил на ноги и выпрямился, жадно втягивая ноздрями воздух - короткими, резкими вдохами, быстро поворачиваясь из стороны в сторону, и наконец сделал «стойку» в направлении озера, к востоку. Это было странное, подозрительное и одновременно крайне впечатляющее действо. Симпсон наблюдал за происходящим с трепетом в сердце.
        - Боже мой! Как ты меня напугал, приятель!  - воскликнул он наконец, тоже вскочив на ноги и уставившись через плечо проводника в густой мрак.  - Что там? Что тебя встревожило?
        Но Симпсон уже и сам понял, сколь нелепы его вопросы,  - любой на его месте, имея глаза, мог увидеть смертельную бледность на лице канадца. Ее не могли скрыть ни многолетний загар, ни пляшущие отсветы костра.
        Тут уже и богослова пробрала дрожь, отозвавшаяся противной слабостью в коленях.
        - Ну, так что же случилось?  - не унимался он.  - Ты учуял лосей? Что там - что-то подозрительное… недоброе?  - Симпсон невольно понизил голос.
        Лес окружал их плотной стеной, ближние стволы деревьев в бликах от костра отсвечивали бронзой, но дальше царила сплошная чернота и, как бы мог выразиться студент-богослов, безмолвие смерти. Прямо за его спиной легкий порыв ветра поднял вверх одинокий древесный листок, словно бы оглядел его в воздухе со всех сторон и снова мягко опустил на землю, не потревожив ковер из листьев.
        Казалось, целый миллион причин сошелся воедино, чтобы произвести этот слабый эффект, единственно видимый для постороннего взгляда. Вокруг сгущалось иное бытие, на секунду выдавшее себя ничтожным трепетом и тут же отступившее назад.
        Дефаго резко повернулся к юноше; лиловато-синий оттенок на его лице уже сменился землисто-серым.
        - Разве я сказал, будто что-то услышал или почуял?  - произнес он медленно и подчеркнуто выразительно, со смутным протестом в странно изменившемся голосе.  - Я просто огляделся, и не более того… Вечно ты спешишь с расспросами, отсюда и твои постоянные промахи…  - Сделав над собой видимое усилие, он уже более естественным, обычным тоном спросил:  - Спички при тебе, босс Симпсон?  - И принялся раскуривать трубку, наполовину набитую еще до того, как он начал петь.
        Ни один из них не произнес более ни слова; они вновь присели у костра. Дефаго расположился теперь лицом против ветра. Даже явный новичок в лесу смог бы заметить это. Было очевидно, что он хотел слышать и улавливать все, что исходило со стороны озера - каждый звук, каждый запах. Сев спиной к лесу, он словно бы давал понять, что удивительно изощренным его нервам ничего странного и неожиданного оттуда не угрожает.
        - Что-то мне расхотелось петь,  - объяснил он, не дожидаясь вопроса.  - Эта песня всегда тревожит меня, навевая воспоминания, не нужно было и начинать ее. Она - понимаешь, босс?  - заставляет меня воображать всякие штуки…
        Дефаго явно все еще пытался преодолеть некое глубоко затронувшее его чувство. Ему хотелось в чем-то оправдаться перед собеседником. Но в прозвучавшем объяснении заключалась лишь часть правды, и он отчетливо видел, что Симпсон угадывает это. Как оправдать смертельную бледность, отпечатавшуюся на его лице, когда он принял собачью «стойку», напряженно внюхиваясь в воздух?! Ничто - ни спокойное подбрасывание дров в огонь, ни неторопливая беседа на обычные темы - уже не могло вернуть их лесную стоянку к прежнему состоянию. Тень ужаса перед чем-то неведомым, на мгновение накрывшая лицо и определившая все движения проводника, пусть и не до конца угаданная, смутная, но оттого еще более убедительная, помимо воли Симпсона упала и на него. Очевидные усилия Дефаго сгладить впечатление от произошедшего только усугубляли ситуацию. К беспокойству молодого шотландца добавилась теперь еще и трудность - нет, даже не трудность, а невозможность!  - задать проводнику хоть какой-то вопрос о вещах, в которых он ощущал свое полное невежество: об индейцах, диких животных, о лесных пожарах и многом другом… Воображение
юноши лихорадочно работало, но тщетно…

* * *

        Как бы то ни было, время делает свое дело, и пока они, греясь у костра, курили трубки и перекидывались малозначащими фразами, мрачная тень, неожиданно нависшая над их мирным лагерем, постепенно рассеялась. Возможно, сыграли свою роль утешительные речи Дефаго или даже просто возвращение проводника к его прежнему спокойному и уравновешенному состоянию; возможно, самому Симпсону стало казаться, что он все преувеличил и вывел за рамки правдоподобия; а может, вновь вступила в действие врачующая сила всемогущего воздуха этой дикой лесной глуши. Так или иначе, но обстоятельство, сковавшее мгновенным ужасом обоих спутников, по всей видимости, улетучилось с той же таинственностью, с какой и возникло, и ничего более не произошло, что могло бы вновь пробудить этот ужас. Симпсон начал думать, что просто поддался безрассудному чувству страха подобно неразумному дитяти. Частично он объяснил это подсознательным возбуждением, порожденным в крови всем пережитым в первые дни пребывания в этой дикой, потрясающей своей грандиозностью глухой стороне; частично - очарованием безлюдия и безмолвия великих просторов;
а может, в чем-то сказалось и переутомление. Конечно, труднее всего было объяснить внезапную бледность проводника… Но, в конце концов, это могла быть просто игра бликов от пылающего костра - не в меру разыгравшееся воображение способно и не на такое… Немного поразмыслив, Симпсон извлек всю возможную пользу из прирожденной своей способности во всем сомневаться - ведь недаром же он был шотландцем.
        Когда душа расстается с каким-либо необычным чувством, ум тут же находит добрый десяток способов подыскать этому чувству самое простое, пусть и поверхностное объяснение… Симпсон вновь закурил трубку, мысленно посмеиваясь над собой. По крайней мере, когда он вернется домой, в родную Шотландию, будет повод рассказать у камина забавную историю. Он не понимал еще, что этот смех лишь подтверждает по-прежнему таящийся в глубине его души ужас, что именно такими уловками всякий сильно встревоженный чем-то человек пытается убедить себя, будто на самом-то деле все обстоит вовсе не так, как кажется…
        Дефаго, однако, чутко уловил тихий смешок Симпсона и недоуменно уставился на компаньона. Они стояли теперь друг против друга, затаптывая ногами - перед тем как отправиться на ночлег - последние горячие угли угасшего костра. Десять вечера - для охотников слишком поздний час, чтобы продолжать бодрствовать.
        - С чего это тебя разбирает?  - спросил Дефаго вроде бы обычным своим тоном, но в то же время очень серьезно.
        - Да так, я подумал… вспомнил наши маленькие, будто игрушечные леса,  - с запинкой отвечал Симпсон, которого вопрос проводника застал врасплох и вынудил вновь испытать чувство ужаса, глубоко угнездившегося в душе,  - и сравнил их с… со всем этим…  - Он обвел рукой окружавшие их непроходимые чащи.
        Последовала пауза.
        - И все равно на твоем месте я не стал бы сейчас смеяться,  - вновь заговорил Дефаго, вглядываясь через плечо Симпсона куда-то в темноту.  - Здесь есть места, куда не ступала еще нога человека, и никто не знает, что в них творится, кто живет.
        - Кто-то очень большой, превосходящий все обычное?
        В словах проводника скрывался намек на нечто невообразимо огромное и страшное.
        Дефаго кивнул головой. Лицо его было хмурым. От Симпсона не укрылось, что в душе его спутника нет покоя. Юноша понимал, что в самых глубинах этого необъятного края могли оставаться никем еще не изведанные, никем не потревоженные места. И мысль об этом была не из самых приятных. Преодолев свою растерянность, он нарочито веселым тоном намекнул, что пора бы уже и поспать. Но проводник все медлил, находя себе занятия, в которых вовсе не было надобности,  - возился с угасшим костром, перекладывал с места на место камни вокруг кострища. По всей видимости, ему хотелось что-то сказать, но он никак не мог найти подходящих слов.
        - Слышь-ка, Симпсон,  - решился он вдруг, когда в воздух взлетел последний сноп угасающих искр.  - Ты, часом, ничего… ничего не учуял? Ничего такого особенного, я хотел сказать?
        Симпсон понимал, что за обычным этим вопросом крылась какая-то напряженная работа мозга. По спине его пробежали мурашки.
        - Нет, ничего,  - твердо ответил он и снова принялся с тихим шорохом затаптывать рассыпавшиеся по кострищу угольки, пугаясь самого этого шуршащего звука.  - Разве что - очень уж от лесного пожарища несет гарью.
        - И что - за весь вечер ты ничего другого не почуял?  - настаивал проводник, не сводя с него блестевших во мраке глаз.  - Совсем ничего? Ничего особенного, отличного от прежних запахов?
        - Да нет, дружище, совсем, совсем ничего!  - уже почти сердито ответил Симпсон.
        Лицо Дефаго прояснилось.
        - Ну вот и слава Богу!  - воскликнул он с видимым облегчением.  - Так приятно это слышать!
        - А ты-то сам?  - резко спросил Симпсон и тут же пожалел о своем вопросе.
        Канадец, выступив из темноты, подошел поближе. Тряхнул головой.
        - Нет, вроде бы нет…  - сказал он, но в голосе его уже не было прежней твердости.  - Как-то, пожалуй, не к месту пришлась последняя моя песня. Ее поют лесорубы на своих стоянках, да еще вот в таких забытых Богом местах, вроде этого, когда люди боятся, что где-то рядом носится быстрее ветра Вендиго…
        - Но, ради Бога, объясни, что такое - это Вендиго?  - поспешно, с раздражением спросил Симпсон. Он почувствовал вдруг, как снова напряглись его потрясенные нервы, ощутил тесное соприкосновение с охваченной ужасом душой проводника, с глубинной причиной всего происходящего. И в то же время страстное желание познать все до конца пересилило запреты рассудка и предостережения страха.
        - Дефаго быстро обернулся и глянул на него с ужасом, словно бы с трудом удерживаясь от крика. Глаза его сверкали, рот был широко раскрыт. Но единственное, что он сумел выдавить, понизив голос до глухого шепота, было:
        - Да нет, ничего особенного… Это всякие бездельники, как выпьют лишнего, начинают голову всем морочить - дескать, там,  - он мотнул головой в сторону севера,  - живет какой-то огромный зверь, больше любого из обитающих в лесу… Судя по следам, быстрый как молния… Считается, что не больно-то хорошо человеку встретиться с ним - вот и все!
        - Мало ли о чем болтают в лесу…  - поспешно отмахнулся Симпсон, нарочито быстро сделав шаг в направлении палатки, чтобы стряхнуть с запястья крепкую ладонь проводника.  - Идем, идем скорее, и, ради Бога, захвати с собой фонарь. Если уж решили подняться завтра с восходом, так давно спать пора…
        Проводник следовал за ним по пятам.
        - Иду, иду,  - твердил он в темноте.  - Иду.
        Через некоторое время он вновь появился, уже с фонарем в руке, и повесил его на гвоздь, вбитый в переднюю стойку палатки. В свете фонаря тени сотен деревьев резко зашевелились; ныряя внутрь, Дефаго споткнулся о шнур, и верх палатки содрогнулся, будто от сильного порыва ветра.
        Охотники, не раздеваясь, улеглись на мягких постелях из пихтового лапника. В палатке было тепло и уютно, но сразу возникло ощущение, что вся громада столпившихся вокруг деревьев, играя тысячами черных теней, тесно надвинулась на маленькое убежище людей - крошечную белую ракушку на берегу бесконечного лесного океана.
        И тотчас же между двумя одинокими фигурками втиснулась непрошенной гостьей черная тень. Не тень, порожденная ночью, но Тень того странного Ужаса, что охватил Дефаго, когда он приблизился к середине свой песни, и избавиться от нее теперь было невозможно. Симпсон лежал молча, напряженно вглядываясь во тьму, царившую за откинутым пологом палатки, готовый погрузиться в сладостную бездну сна, впервые в жизни познавший до самой ее глубины неповторимую тишину первобытного леса, не нарушаемую ни единым шелестом ветерка… глухое безмолвие девственной глуши, где сама ночь словно приобретает собственный вес, обволакивая душу незримым, но плотным своим покровом… Однако сон уже окончательно одолел Симпсона…
        Показалось ли ему? Но он и в самом деле услышал настоящий, реальный, мерный плеск воды у самого входа в палатку: звук еще бился в унисон с ударами его замедленного пульса, когда он осознал, наконец, что лежит с открытыми глазами, а в плеск и шуршанье мелких прибрежных волн мягко вплетается какое-то новое созвучье…
        Даже не обозначив еще своей истинной природы, этот новый звук возбудил в мозгу Симпсона участки, ведающие чувствами жалости и тревоги. С минуту юноша вслушивался - внимательно, но тщетно, ибо прихлынувшая к вискам кровь шумно била во все свои барабаны. Откуда исходил таинственный звук - со стороны озера или из глубины леса?..
        И вдруг что-то пронзило трепещущее сердце Симпсона: источник странного звука находится в самой палатке, совсем рядом с ним; он повернул голову, чтобы лучше слышать, и убедился окончательно, что все это происходит не далее как в двух футах от него. Юноша явственно различил человеческий плач. Лежа на своей постели из лапника, зарываясь лицом в сбитое комком одеяло, чтобы заглушить рыдания, горько и безутешно всхлипывал в темноте проводник Дефаго.
        Еще не успев осознать происходящее, Симпсон почувствовал прилив мучительной, пронизывающей сердце нежности. Этот столь человечный, глубоко интимный звук, особенно непривычный среди безбрежной девственной глуши, пробудил в нем острую жалость. Плач казался здесь таким неуместным, таким болезненно тягостным и таким безутешным! Слезы - чем помогут они в этих беспредельных и жестоких к человеку лесных дебрях? В сознании Симпсона возник образ плачущего, затерявшегося в просторах Атлантики ребенка… А в следующее мгновенье во всей своей убедительности к нему вернулось воспоминание о вчерашнем вечере, которое с таким трудом удалось изгнать из памяти - и он почувствовал, как у него холодеет кровь. Ужас вернулся.
        - Дефаго! В чем дело, Дефаго?  - быстро и страстно зашептал Симпсон, стараясь придать своему голосу наивозможнейшую мягкость.  - Что мучает тебя?.. О чем ты тоскуешь?
        Ответа не последовало, но всхлипывания прекратились. Симпсон протянул руку и коснулся тела проводника. Тот даже не шевельнулся.
        - Ну что, ты проснулся?  - снова спросил Симпсон, подумав, что Дефаго плакал, наверное, во сне.  - Ты не замерз?  - Он заметил, что ничем не прикрытые ноги проводника высовывались за пределы палатки. Приподнявшись с постели, юноша натянул на них свободный конец своего одеяла. Тело Дефаго вместе с постелью из веток оказалось почему-то сильно сдвинутым к выходу из палатки. Опасаясь разбудить компаньона, Симпсон не решился переместить его на прежнее место.
        Он попробовал задать еще два или три вопроса, но достаточно долгое ожидание оказалось бесплодным - не последовало ни ответа, ни хотя бы слабого движения. Теперь Симпсон слышал лишь равномерное, спокойное дыхание проводника; осторожно положив руку ему на грудь, он ощутил, как мерно вздымается и опускается его тело.
        - Если что будет не так, сейчас же дай мне знать,  - на всякий случай сказал он шепотом,  - или если понадобится помощь. Сразу же буди меня…
        Едва ли он отдавал себе отчет в происходящем. Судя по всему, Дефаго расплакался во сне. Его могло потревожить недоброе сновидение или еще что-то в том же роде. Но уже никогда в жизни Симпсону не забыть этого жалобного, беспомощного всхлипывания и ужасного ощущения, будто к горестному плачу Дефаго чутко прислушивается огромным ухом дикая лесная глушь…
        Он снова надолго погрузился в размышления о странном происшествии минувшего вечера, отвоевавшем в его сознании свое таинственное место; стремясь отогнать ужасные предположения, он пока находил всему доступное разуму объяснение, но подспудное чувство тревоги, сопротивляясь любым доводам рассудка, уже глубоко укоренилось в душе - будто случилось нечто особенное, находящееся за гранью обычного.
        Между тем, здоровый сон уже завладел юношей, пересилив все эмоции. Тревожные мысли постепенно рассеялись; сморенный сном, угревшись в одеялах, Симпсон лежал в глубоком забытьи; ночь утешила и умиротворила его, притупив острые края памяти и беспокойства. Не прошло и получаса, как он снова утратил всякие связи с окружающим внешним миром.
        Но дарующий покой и отраду сон таил в себе и великую угрозу, ослабляя чуткое, предупреждающее опасность, напряжение нервов и облегчая доступ всему недоброму.
        Как это бывает в мучительном кошмаре, когда ужасные видения роятся в мозгу, тесня друг друга, и живостью своей убеждают спящего в реальности происходящего, всегда находится какая-то одна неуместная, всему противоречащая подробность, которая раскрывает, радуя сонную душу, фальшь общей картины; вот так и зловещие события этой ночи, пусть и реально произошедшие, пытались найти оправдание в том, что, возможно, в хаотичной путанице впечатлений просто ускользнула от внимания одна, но при этом самая важная деталь и что, быть может, именно она смогла бы убедить потрясенный разум в нереальности событий, из которых лишь малая часть достойна доверия. В глубине сознания спящего всегда сохраняется частичка яви, готовая в любую минуту подсказать здравое суждение: «То, что сейчас происходит в твоих видениях, не во всем реально; проснувшись, ты ясно осознаешь это».
        Что-то в подобном роде происходило и с Симпсоном. События, не находящие себе полного объяснения или попросту невероятные, все же остаются для человека, который был их свидетелем, только цепью разрозненных, не столь уж существенных фактов, хотя и способных вызывать ужас, ибо всегда теплится в мозгу слабая надежда на то, что какая-то незначительная, но служащая ключом для счастливой разгадки целого, подробность сокрыта от взволнованного, рассеянного внимания или просто ускользнула от него.
        Впоследствии, описывая произошедшее, Симпсон сказал, что почувствовал какое-то грубое, насильственное действие, совершенное кем-то посторонним через всю длину палатки по направлению к выходу; оно заставило его проснуться и осознать, что Дефаго сидит рядом, выпрямившись в постели, весь пронизываемый дрожью. Должно быть, с момента первого пробуждения протекли часы, потому что уже обозначился слабый отсвет утренней зари, четко выделивший силуэт проводника на светлом полотнище палатки. Теперь Дефаго не плакал, но весь содрогался, как лист на ветру, и эта дрожь передавалась Симпсону через одеяло, покрывавшее их обоих во всю длину тел. Казалось, Дефаго инстинктивно жался к товарищу, в ужасе отшатываясь от чего-то неведомого - того, что, по всей видимости, таилось у самого выхода, вблизи полога палатки.
        Симпсон громко закричал: то были отчаянные полувопли, полувопросы еще не очнувшегося от сна человека, и впоследствии он не мог припомнить их,  - но проводник безмолвствовал. Юному богослову казалось, что он все еще не очнулся от какого-то страшного сна, что он скован им, будучи не в силах ни двигаться, ни говорить. Он даже не мог до конца осознать, где находится - в главном лагере за озером или дома, в родном Абердине, в собственной постели… В душе его царило ощущение неимоверной путаницы и тревоги.
        И почти тотчас же - едва ли не в самую минуту пробуждения - глубокое безмолвие раннего рассвета было нарушено каким-то необычным звуком. Он возник неожиданно, без той тонкой вибрации воздуха, что, как правило, предупреждает слух о приближении звука, и был невыразимо ужасен. Впоследствии Симпсон определил этот звук как голос - возможно, человеческий, хриплый и в то же время жалобный, мягко рокочущий где-то совсем близко, у самого входа в палатку, и, казалось, не у земли, а высоко над головой; он заключал в себе потрясающую мощь, и в то же время странную пронзительность и чарующую сладость. Он состоял из трех отдельных, отстоящих друг от друга во времени нот или выкриков, удивительным образом рождающих противоестественное, но вполне узнаваемое сходство с именем проводника: «Де-фа-го!».
        Юный богослов допускает, что не в состоянии описать этот звук достаточно внятно, ибо ничто другое, когда-либо в жизни слышанное им, не соединяло в себе столь противоречивых свойств. «В этом неистовом, страстном, рыдающем зове было что-то от одинокой, но и неукрощенной, простодушной, бесхитростной, и в то же время вызывающей гадливое чувство, силы…»
        Еще прежде чем этот голос умолк, вновь канув в великую бездну безмолвия, Дефаго, сидевший бок о бок с Симпсоном, затрепетал всем телом и с каким-то жалобным, невнятным криком вскочил на ноги. В неистовом порыве он, словно сослепу, налетел на шест, поддерживающий верх палатки, сотряся ее, сверху донизу, и широко, будто желая объять как можно больше пространства, расставил руки, одновременно нетерпеливо выпутываясь из одеяла, которым были прикрыты его ноги. На какое-то мгновение он остановился перед выходом из палатки - темный силуэт на бледном зареве рассвета,  - а затем с бешеной, немыслимой скоростью, прежде чем Симпсон успел протянуть руку, чтобы остановить его, пролетел стрелой наружу - и бесследно исчез. В тот же миг - столь ошеломляюще быстро, что даже первые звуки его голоса показались замирающими где-то в неимоверной дали - он издал громкий, мучительный, полный ужаса вопль, одновременно исполненный безумного ликования и восторга:
        - О! О! Мои ноги… Они горят, они в огне! О! О! Какая страшная высь! Какая дикая скорость!..
        Еще одно мгновение, и голос Дефаго затих где-то вдали, а лес погрузился в прежнее мертвое безмолвие раннего рассвета.
        Все произошло так внезапно и быстро, что, если бы не опустевшая вдруг постель проводника, Симпсон мог бы отнести случившееся к кошмарному видению ночи, продолжавшему будоражить его память. Он еще чувствовал тепло мгновение назад находившегося рядом, но стремительно исчезнувшего тела; еще лежало на земле свившееся клубком одеяло, и палатка трепетала от неистовства стремительного бегства. В ушах продолжали звучать непостижимые, странные крики, словно бы исторгнутые устами внезапно сошедшего с ума человека. Это чрезвычайное, дикое происшествие запечатлелось в мозгу Симпсона не только благодаря зрению и слуху: когда Дефаго с воплем взлетал в неведомую высь, юноша уловил очень странный - слабый, но острый и едкий - запах, распространившийся по всей палатке. Кажется, именно в ту минуту, когда въедливая вонь дошла через ноздри до самого горла, он окончательно пришел в себя и, собрав все свое мужество, вскочил на ноги и выбрался из палатки на воздух.
        Неверный холодный свет серого раннего утра, пробивавшийся сквозь кроны деревьев, обрисовывал окрестности достаточно отчетливо. За спиной, мокрая от росы, белела палатка; невдалеке темнел еще не остывший пепел кострища; за пеленой белесого тумана угадывалось озеро и смутно выступающая из него, словно окутанная ватой, вереница островов; на лесных прогалинах светлыми пятнами выделялись заплатки снега; все вокруг как бы замерло в ожидании первых лучей солнца - холодное и недвижимое. Но нигде не было видно ни единой приметы внезапно пропавшего проводника, мчащегося с безумной скоростью над стонущими лесами. Ни отзвука удаляющихся шагов, ни эха замирающего в вышине голоса. Он исчез - исчез без следа.
        Не осталось ничего, лишь ощущение его недавнего присутствия, которое запечатлелось на всем, что составляло временное их место обитания; и еще - этот пронзительный, всепроникающий запах.
        Но и запах быстро улетучивался. Потрясенный до глубины души, Симпсон, тем не менее, изо всех сил старался определить его природу, однако тонкая эта операция, не всегда посильная даже для подсознания, оказалась и вовсе невыполнимой для проснувшегося разума, потерпевшего полнейшую неудачу. Странный запах исчез, прежде чем разум успел постигнуть его и найти ему определение… Затруднительным оказалось даже грубое его обозначение, ибо достаточно тонкое обоняние Симпсона никогда не воспринимало ничего подобного. Остротой и едкостью этот запах напоминал дух льва, но был мягче и приятнее, в нем соединялись ароматы гниющих листьев, сырой земли и еще тысячи других, составляющих в совокупности своей пряное благоухание лесной чащи. И все же впоследствии, когда требовалось дать самое общее определение, Симпсон возвращался к «запаху льва».
        Наконец Симпсону удалось стряхнуть с себя оцепенение, и, словно очнувшись от забытья, он обнаружил, что стоит перед грудой остывшей золы кострища в состоянии крайнего изумления, растерянности и ужаса: перед всем тем, что, помимо его воли, могло еще случиться, он чувствовал себя беспомощной жертвой. Высунь сейчас ондатра из-за камня свою острую мордочку, промчись стремглав белка по стволу дерева,  - и он мог бы тут же рухнуть на землю в полном изнеможении. Ибо за всем, что творилось вокруг, сквозило прикосновение Великого Космического Ужаса, а потрясенные душевные силы Симпсона еще не обрели способности вновь воссоединиться, чтобы помочь ему занять решительную позицию самоконтроля и самозащиты.
        Однако больше ничего ужасного не произошло. По пробуждающемуся лесу пробежало долгое, ласковое как поцелуй, дуновение ветра, и к ковру из листьев, покрывавшему землю, с трепетным шуршанием, крутясь в воздухе, присоединились несколько кленовых листочков. Симпсону показалось даже, что небо вдруг посветлело. Щек и обнаженных рук коснулся морозный воздух; юноша почувствовал, что дрожит от холода; с огромным усилием он вернул себе самообладание и определил главное в своем положении: во-первых, отныне он во всей этой глуши совсем один, и, во-вторых, он обязан что-то предпринять, чтобы найти своего пропавшего компаньона и помочь ему.
        Приняв решение, Симпсон незамедлительно начал действовать, хотя поначалу его усилия оказались нерасчетливыми и тщетными. В этой дикой лесной глуши, отрезанный широким водным потоком от всякой надежды на помощь, терзаемый ужасом при каждом воспоминании о странных душераздирающих криках, он сделал то, что на его месте сделал бы любой малоопытный человек: принялся, как ребенок, метаться в разные стороны, сам не зная куда, громко выкликая имя проводника.
        - Дефа-а-го! Дефа-а-го! Дефа-а-го!  - вопил он, и лес отвечал ему многократным смягченным эхом, с той же частотой повторяя: Дефа-а-го! Дефа-а-го! Дефа-а-го!
        Потом он напал на след, кое-где отпечатавшийся на заснеженных участках леса, но вскоре вновь потерял его в чащобе, где снег не нашел себе места. Он кричал и звал до хрипоты, пока собственный голос в этом ко всему прислушивающемся, но безответном мире не начал пугать его самого. Чем больше усилий он прилагал, тем сильнее становилась его растерянность. Нестерпимо острые душевные муки не оставляли его, и, в конце концов, нервное напряжение так возросло, что рядом с ним поблекла даже вызвавшая его причина; в полнейшем изнеможении Симпсон вернулся к месту стоянки. Остается удивляться, как ему вообще удалось найти дорогу назад. Это стоило юноше невероятных усилий - лишь после долгих скитаний из стороны в сторону он увидел наконец между деревьями белый верх палатки и вздохнул с облегчением.
        Физическая усталость притупила его чувства, послужив своего рода лекарством, и Симпсон немного успокоился. Разведя костер, он позавтракал. Горячий кофе и бекон вернули ему чувство реальности и способность рассуждать, и он понял наконец, что вел себя как мальчишка. Теперь необходимо было предпринять еще одну, более успешную попытку, спокойно оценив сложившуюся ситуацию. Когда свойственное его натуре мужество, как и следовало ожидать, явилось к нему на помощь, Симпсон принял решение провести планомерное, сплошное прочесывание окрестностей, а в случае неудачи постараться отыскать дорогу к главному охотничьему лагерю, чтобы призвать на помощь друзей.
        Так он и поступил. Прихватив с собой немного еды, спички, ружье и топорик, дабы делать на деревьях зарубки, по которым можно было бы вернуться к стоянке, он приступил к исполнению намеченного плана. Ровно в восемь утра Симпсон покинул лагерь; солнце, поднявшись над лесом, уже ярко светило в безоблачном небе. Перед уходом юноша приколол к колышку возле костра записку для Дефаго - на случай, если тот вернется на стоянку первым.
        На этот раз, согласно тщательно продуманному плану, Симпсон пошел по широкому кругу, который рано или поздно должен был пересечь след проводника; и в самом деле, не пройдя и четверти мили, он обнаружил на снегу следы какого-то крупного зверя, а рядом более легкие и мелкие отпечатки, по всей видимости, оставленные человеком - следовательно, Дефаго. Облегчение оказалось кратковременным, хотя поначалу Симпсон и увидел в найденных следах простое объяснение произошедшего: крупные отпечатки, решил он, были оставлены лосем - вероятно, идя по ветру, зверь случайно набрел на охотничью стоянку, и, поняв это, издал обычный, предупреждающий об опасности, тревожный рев. Дефаго, чей охотничий инстинкт развит до степени сверхъестественного совершенства, надо полагать, почуял запах несколько часов назад прошедшего по ветру зверя. Его вчерашняя смятенность чувств и внезапное исчезновение утром, скорее всего, и были вызваны тем, что…
        Но здесь зыбкие предположения Симпсона, за которые в первый момент он с такой готовностью ухватился, теряли всякую убедительность, ибо здравый смысл безжалостно подсказывал юному шотландцу, что он выдает желаемое за действительное. Ни один проводник, даже куда менее опытный, чем Дефаго, не решился бы действовать столь неразумным образом: отправиться по следу зверя без ружья!.. Одну за другой перебирал он в памяти подробности случившегося и с каждой минутой все яснее осознавал, что они требуют неизмеримо более тонкого истолкования: и душераздирающий вопль ужаса; и в высшей мере странные восклицания проводника; и его испуганное, посеревшее лицо, когда он впервые уловил неведомый ему дотоле запах; и приглушенные одеялом рыдания в темной платке; да ко всему,  - в чем Симпсон уже почти не сомневался - внутреннее, как бы животное отвращение Дефаго именно к этому странному клочку земли…
        Более того: чем пристальнее Симпсон приглядывался к звериным следам, тем яснее понимал - это вовсе не следы лося! Хэнк самым подробным образом обрисовал ему как-то особенности отпечатков, оставляемых копытами лосей - и самца, и самки, и детенышей; даже изобразил их на куске бересты. Сейчас же Симпсон столкнулся с чем-то совершенно иным. Эти следы были намного крупнее и шире, почти круглые, без четких очертаний, свойственных отпечаткам лосиных копыт. Уж не медведю ли принадлежат эти следы? Ни одно другое животное никак не ассоциировалось в его сознании с тем, что он видел: тем более карибу[21 - Карибу — общее название северо-американских форм данного северного оленя.] - хотя, впрочем, в это время года они не заходят так далеко на юг,  - ведь отпечатки карибу в любом случае должны были сохранить форму копыт.
        То были некие зловещие знаки, некие таинственные письмена на снегу, оставленные неведомым существом, коварно выманившим человека за черту безопасности… И когда юноша соединил их в своем воображении с пронзительным, всепроникающим криком, нарушившим мертвое рассветное безмолвие, голова его пошла кругом, а неописуемый страх вновь объял душу. Ему предстал самый ужасный вариант случившегося. Снова нагнувшись, чтобы получше рассмотреть жуткие отпечатки, он уловил рядом с ними слабое присутствие того же сладковатого, но нестерпимо острого запаха - и, отпрянув прочь, выпрямился во весь рост, борясь с позывом к тошноте.
        Но память вновь услужливо подкинула хвороста в огонь: Симпсон зримо представил не прикрытые одеялом, высунувшиеся за пределы палатки ноги Дефаго; его тело, как бы насильно подтянутое к выходу; испуганное движение проводника, словно отшатнувшегося от чего-то ужасного, что ждало его снаружи… Новые эти подробности, соединившись воедино, безжалостно атаковали потрясенный разум юноши. Казалось, они зарождаются в бесконечных глубинах необъятного молчаливого леса, и дух древесных дебрей витал над юным богословом, прислушиваясь, приглядываясь к каждому его движению. Лесная глушь, обступив, теснила его.
        Но вопреки всему, с отважной непреклонностью истинного шотландца, Симпсон продолжил поиски, стараясь, по возможности, не терять из виду обнаруженный след, глуша в себе чувство ужаса, которое, как ему казалось, только ждало удобного момента, чтобы расслабить его собранную в комок волю. Оставляя бесчисленные зарубки на деревьях, дабы не заблудиться, он упрямо шагал все дальше и дальше, время от времени громко провозглашая имя исчезнувшего своего компаньона. Частое звонкое постукивание топорика по древесным стволам отзывалось в голове Симпсона неестественным отголоском его собственных криков, и вскоре в душе юноши вновь зашевелился ужас: ведь это постукивание выдавало и само его присутствие здесь, и точное местонахождение, заставляя вообразить, что кто-то мог охотиться и за ним точно так же, как сам он шел сейчас по чужим следам…
        Симпсон изо всех сил отгонял от себя эту мысль, но она с завидным постоянством возвращалась к нему. Он понимал, что подобные рассуждения могут привести к дьявольской путанице в мозгу, которая способна нарушить душевное равновесие и привести к быстрой физической гибели.

* * *

        Хотя снег и не раскинулся сплошным покровом, а лежал лишь узкими полосами на прогалинах между деревьями, поначалу идти по следу было нетрудно. Однако затем расстояния между отпечатками начали удлиняться и скоро достигли таких размеров, что стали казаться совершенно невероятными даже для самого крупного зверя, какого только можно вообразить. То были отдаленные друг от друга следы, похожие на краткие прикосновения к земле во время невероятных прыжков или даже перелетов по воздуху. Одно из таких расстояний Симпсон измерил - оно оказалось равным восемнадцати футам: засомневавшись в своих выводах, он попытался обнаружить на снегу хоть какие-то промежуточные отпечатки, но, к своему изумлению, не нашел. Растерянность все сильнее овладевала им. Более же всего смущало, заставляя подозревать даже некий обман зрения, то обстоятельство, что и шаги самого Дефаго увеличивались пропорционально шагам зверя и покрывали теперь абсолютно невероятные расстояния. Симпсон, обладавший куда более длинными ногами, не смог бы, даже совершая прыжки с разбегу, преодолеть и половины такой дистанции.
        Эти отстоящие немыслимо далеко друг от друга следы двух пар столь сильно разнящихся между собой конечностей - свидетельство некоего ужасного, немыслимого бега, понуждаемого страхом или безумием,  - породили в душе юноши невыразимое волнение. Он был потрясен и ошеломлен неожиданным открытием. Ничего более ужасного ему видеть не приходилось. Он шел теперь по следу почти бездумно, механически, то и дело оглядываясь через плечо, словно проверяя, не преследует ли и его кто-нибудь такими же гигантскими скачками… И скоро он уже вообще перестал понимать, что могли означать эти неведомые отпечатки, оставленные на снегу какой-то ужасающей, дикой и неусмиренной тварью, постоянно сопровождаемые следами ног его товарища - маленького канадского француза, всего лишь несколько часов назад делившего с ним палатку, весело болтавшего, смеявшегося и даже что-то напевавшего…
        Учитывая юный возраст и недостаточную опытность Симпсона, можно почти наверняка утверждать, что только прирожденная осмотрительность шотландца, воспитанного на уважении к здравому смыслу и логике, помогла ему сохранить душевное равновесие в столь необычайных обстоятельствах. В противном случае то, что он обнаружил некоторое время спустя, продолжая отважно продвигаться дальше по следу, должно было повергнуть его в паническое, неудержимое бегство - назад, в относительную безопасность стоянки, к теплу костра и замкнутому пространству палатки; но вместо этого ошеломляющие разум новые открытия лишь побудили его еще крепче сжать пальцы на стволе ружья и всем сердцем, воспитанным для предстоящего служения Церкви, восслать к высоким небесам бессловесную мольбу о помощи. Вскоре оба следа - он сразу это понял,  - претерпели странные перемены; особенно пугающими были изменения, произошедшие с отпечатками человеческих ног.
        Впрочем, поначалу переменам подверглись крупные следы - и Симпсон долго не мог поверить собственным глазам. То ли древесные листья, гонимые ветром, производили на снегу странную игру света и тени, то ли сухой снег, запорошивший, словно тонко размолотая рисовая мука, края следов, бросал на них световые блики. Или и в самом деле следы постепенно приобретали непонятную окраску? Так или иначе, но вокруг глубоких вмятин, оставленных на снегу конечностями неведомой твари, появился загадочный красноватый оттенок, который Симпсону поначалу куда больше хотелось приписать непонятному световому эффекту, нежели цветовому изменению в самом веществе снега. Присущий каждому новому следу и все более различимый, огнистый отсвет, привносил с собой в общую картину случившегося новый зловещий колорит.
        Когда же, не в силах объяснить эту перемену и поверить в нее, Симпсон перенес свое внимание на человеческие следы, желая уяснить, не несут ли и они в себе подобное свидетельство изменений, он, к своему ужасу, обнаружил нечто гораздо худшее. На последней сотне ярдов следы его компаньона начали принимать все большее сходство с соседним, крупным следом! Изменения эти происходили почти неуловимо, но неоспоримо. И было трудно установить, с чего они начались. Результат же, однако, не вызывал сомнений. Следы были мельче, четче, определенней, и теперь являли собой точное подобие следов неведомой твари. Но, значит, и ноги человека тоже должны были измениться! Когда юноша окончательно осознал этот факт, что-то в уме его, охваченном отвращением и ужасом, восстало в яростном протесте.
        Симпсон испытал минутное колебание, но, устыдившись собственного малодушия и преодолев нерешительность, сделал еще несколько поспешных шагов вперед. И остановился, как вкопанный!.. Впереди, насколько хватал глаз, следы отсутствовали - словно их никогда и не было… Напрасно он метался из стороны в сторону, отмеряя одну сотню шагов за другой. Ему не удалось найти ни единого признака продолжения этих следов. Они - исчезли! Дальше простиралось ничто.
        Вокруг возвышались отдельно стоящие крупные стволы елей, кедров, сосен; подлеска между ними практически не было. Симпсон, в отчаянии озираясь вокруг, обезумевший от горя, почти не помнящий себя, утративший способность рассуждать здраво и разумно, несколько минут не мог сдвинуться с места. Вернув самообладание, он вновь пустился на поиски следов - круг за кругом, еще и еще, но с неизменным результатом. Ноги, столь долгое время оставлявшие на поверхности снега отпечатки, теперь - это было очевидно - оторвавшись от земли, вознеслись куда-то в высь!
        И именно в этот миг, миг крайнего горя и смятения, всепоглощающий ужас нанес в самое сердце Симпсона новый, точно рассчитанный удар. Он грянул со смертоносной мощью, окончательно лишив шотландца присутствия духа. Бессознательно, в некоем тайнике души, юноша все время ждал этого удара - и вот он грянул.
        Высоко над головой послышался плачущий, до странности тонкий и заунывный, приглушенный неимоверной высотой и расстоянием голос проводника Дефаго. Звук этот низвергнулся на Симпсона с притихшего зимнего неба как гром, разящий безжалостно и ужасающе. Ружье выпало из его рук и ударилось о мерзлую землю. На миг Симпсон замер словно в столбняке, застыв каждой клеточной тела; затем сделал несколько шагов вперед и, инстинктивно ища опоры, прислонился спиной к ближайшему дереву, безнадежно опустив руки и утратив какое-либо подобие порядка в мыслях и в душе. Это было самое сокрушительное ощущение из всех, какие ему когда-либо доводилось испытывать в жизни; мозг и сердце юноши опустели, словно их продуло жестоким нежданным сквозняком.
        - О! О, мои ноги… В них огонь!.. Они горят!.. О, какая безумная высота!..  - доносился с неба умоляющий о пощаде, мученический, летящий из немыслимых далей, голос. И вдруг все стихло, словно звуки голоса утонули в безмолвии дикой, ко всему прислушивающейся лесной глуши.
        Симпсон почти не контролировал своих действий, ясно осознавая только одно: когда неожиданно для себя он принялся метаться из стороны в сторону, искать, звать, спотыкаясь о камни и древесные корни, безумно, неуправляемо рваться куда-то,  - он рвался к нему, к Зовущему!.. Лишенный защиты памяти и разума, призванных ограждать человека от опасных реакций на все неожиданное, он, подобно капитану корабля в бушующем море, готовому взять курс даже на призрачные, фальшивые огни, поддался страху, заполонившему сердце и душу. Ибо голосом этим взывали к нему Ужас Лесной Глуши - Непокоренная Мощь Далей - Обольщение Пустынных Мест, губящие человека, разрушающие само его существо. В единый миг юный шотландец постиг все муки, порождаемые безнадежной, невозвратной утратой, муки неутолимых страстей и тоску душевного одиночества, которое ожидает в конце жизни каждого человека. Пламенем, летящим сквозь мрачные руины мыслей и чувств, маячил перед ним образ несчастного Дефаго, обреченного неведомой чуждой силой на отчаянный, бесконечный полет в небесном просторе над этими древними лесами…
        Казалось, что миновала вечность, прежде чем Симпсон нащупал твердую точку в хаосе спутанных, разрозненных чувств, на которую он смог, наконец, опереться, чтобы собрать волю в комок и заставить себя вернуться к доводам разума…
        Крики с неба более не повторялись; хриплые зовы самого Симпсона не находили ответа; непостижимые силы безвозвратно взяли Дефаго под свою власть - и крепко держали в плену.

* * *

        Но, вероятно, еще долгие часы после случившегося Симпсон рыскал вокруг и оглашал окрестности своим зовом, ибо, когда он решился наконец прекратить бесплодные поиски и вернуться в опустевший лагерь на берегу залива Пятидесяти Островов, было уже далеко за полдень. Он возвращался с болью в душе; в ушах все еще звенели отзвуки рыдающего голоса Дефаго. С большим трудом Симпсон отыскал брошенное ружье и собственный след, ведущий к стоянке. Острое чувство голода и необходимость сосредоточиться, чтобы быть в состоянии различать на стволах деревьев небрежно сделанные зарубки, помогали ему сохранять твердость духа. В противном случае временное помутнение рассудка могло достичь опасного предела, за которым человека ждет гибель. Шаг за шагом к Симпсону возвращалось душевное равновесие, близкое к его нормальному, спокойному самоощущению.
        И все же обратный путь в грозно надвигающихся сумерках был ужасен. Расстроенные чувства по-своему трансформировали каждый звук: то Симпсону чудились за спиной чьи-то бесшумные, преследующие его шаги; то будто кто-то позади смеялся и перешептывался; то за деревьями и валунами юноше мерещились зловеще пригнувшиеся неясные фигуры: они делали друг другу какие-то знаки, словно сговариваясь, едва он приблизится, напасть на него. Всякий шорох в листве заставлял его остановиться и прислушаться. Он шел крадучись, стараясь производить как можно меньше шума, прячась за стволами деревьев. Лесные тени, до той поры дружески защищавшие и прикрывавшие его, сделались теперь врагами - они грозили, пугали, бросали ему вызов; в мрачном их великолепии для его испуганного, подавленного разума таился целый сонм всевозможных опасностей, ибо надвигающаяся темнота делала их загадочно неразличимыми. За каждой подробностью уже случившегося и того, что ждало впереди, крылось предчувствие ужасной, неминуемой гибели.
        Как ни удивительно, но юному шотландцу удалось вернуться на стоянку победителем; люди, наделенные несравненно большим опытом и зрелым умом, могли бы выйти из тех же тяжелых испытаний с куда меньшим успехом. Отныне Симпсон был предоставлен самому себе, но все его последующие действия доказали, что он способен правильно оценить свое положение. Спать было нельзя - это не вызывало сомнений, но равным же образом представлялось крайне неразумным пускаться незнакомой дорогой, в кромешном мраке, в обратный путь, к главной стоянке; и он, не выпуская из рук ружья, просидел всю ночь перед костром, не позволяя огню ни на минуту угаснуть. Мучительная, тревожная напряженность этого чуткого бодрствования навсегда запала ему в душу; но ночь прошла без новых потрясений, а с первыми же проблесками рассвета Симпсон двинулся в долгий обратный путь к главной стоянке, чтобы призвать на помощь друзей. Он снова приколол к сучку записку, объясняющую причину его отсутствия и указывающую место, где спрятаны спички и достаточный запас провизии,  - хотя едва ли теперь можно было надеяться, что к ним прикоснется рука        Уже одно то, как Симпсон без проводника преодолел путь через лесные чащи и озеро, само по себе достойно целого рассказа - слушателям юного богослова довольно было впоследствии и этих подробностей, чтобы всей кожей почувствовать отчаянное, напряженное одиночество человека, попавшего в ловушку Лесной Глуши, которая цепко держит его своими бесконечно длинными руками и насмехается над ним. Нельзя было не восхититься неукротимой волей и отвагой юноши.
        Симпсон вовсе не похвалялся своей смекалкой или сноровкой, когда утверждал, что двигался по едва приметному следу практически бездумно, механически. Именно это, скорее всего, и помогло ему. Он положился на руководящую силу подсознания, инстинкта, на некое чувство врожденной способности ориентироваться в пространстве, свойственное животным и дикарям. Так или иначе, Симпсону удалось преодолеть весь этот сложный путь и выйти в конце концов к тому месту, где Дефаго три дня назад укрыл спасительный челнок; слова проводника, брошенные тогда как бы между прочим, глубоко засели в памяти юноши: «Если со мной что случится, постарайся вернуться к лодке по… зарубкам… А дальше плыви прямо на запад, к солнцу… Так до лагеря и доберешься…»
        Хотя солнце не больно-то баловало Симпсона своим присутствием, оно было для него единственно верным проводником, и он до конца использовал этот природный компас; и вот, наконец, с облегчением юноша уселся в утлую лодчонку, чтобы проделать по воде последние двенадцать миль пути, с радостью осознавая, что зловещий лес остался далеко позади. К счастью, на этот раз воды были спокойны, и, вместо того чтобы держаться более безопасного берега, Симпсон взял курс на самую середину озера, сократив таким образом путь на целых двадцать миль. Повезло ему и в том, что двое других охотников вернулись на место главной стоянки раньше, чем он. Огонь разожженного ими костра послужил ему путеводной звездой: не будь ее, пришлось бы ему, скорее всего, рыскать вдоль берега всю ночь напролет.
        Близилась полночь, когда приставшая к берегу лодка прошуршала, наконец, днищем по песку небольшой бухты. Хэнк, Панк и дядя Симпсона, Кэскарт, пробужденные ото сна криками с озера, поспешили к берегу и помогли юноше - этому шотландскому образчику человеческой породы, физически изможденному и духовно сломленному,  - пошатываясь, преодолеть последние десятки шагов по скалистой тропе, ведущей к загасшему костру.
        Вторжение прозаической дядиной фигуры в призрачный мир колдовских превращений и ужаса, окружавший Симпсона в течение двух суток, показалось юноше - как он того ни ждал - неожиданным и невероятным и немедленно произвело благотворное воздействие, позволив взглянуть на случившееся как бы со стороны. Живительные звуки родного голоса, воскликнувшего: «Хэлло, мой мальчик! Ну теперь-то что стряслось?»,  - и энергичное пожатие сухощавой крепкой руки вернули его к иному уровню суждения об окружающем. Внезапная перемена чувств словно омыла его душу. Он даже устыдился своей слабости - как мог он позволить себе так «распуститься»? Привычное, свойственное его нации здравомыслие взяло верх, и Симпсон вновь бодро вскинул голову.
        Эта внутренняя перемена, без сомнения, позволит объяснить, почему Симпсон вдруг почувствовал, как трудно будет рассказать дяде и Хэнку, ожидавшим у костра начала его истории, о том, что произошло - в подробностях, ничего не упустив. Впрочем, даже немногих его фраз оказалось достаточно, чтобы все трое тотчас приняли решение: утром, как можно раньше, отправиться на поиски Дефаго; а поскольку Симпсону предстояло выступить в роли проводника, прежде всего ему следовало подкрепиться и, уж само собой, хорошенько выспаться. Доктор Кэскарт, оценивший состояние племянника с куда большей проницательностью, чем тот подозревал, настоял на небольшой инъекции морфия, после чего Симпсон проспал шесть часов как убитый.
        Когда впоследствии юный богослов представил своим слушателям более обстоятельный отчет о случившемся, обнаружилось, что в первом, кратком рассказе он опустил многие весьма существенные подробности. В те минуты под пристальным взглядом дяди, всем своим обликом олицетворявшего трезвое, прозаическое отношение к жизни, юноша не осмелился упомянуть о них. А потому спутники его пришли к простому, лежащему на поверхности, выводу: по всей видимости, ночью несчастного Дефаго постиг острый, необъяснимый приступ безумия - очевидно, ему померещилось, будто кто-то или что-то «зовет» его к себе, и он, не помня себя, без ружья и пищи, кинулся в лес, где и обречен - если ему не будет вовремя оказана помощь - на ужасную, мучительную смерть от холода и голода. Более того, «вовремя» в данной ситуации означало «немедленно».
        Однако, на другой день - а они двинулись в путь в семь утра, оставив лагерь на попечение Панка с наказом в любое время иметь наготове еду и разожженный костер - Симпсон счел возможным раскрыть перед дядей пошире истинную подоплеку произошедшего, хотя, по правде сказать, о чем юноша даже не догадывался, новые подробности были искусно вытянуты из него с помощью весьма тонко проведенного допроса. К тому времени, как охотники достигли места, где была укрыта лодка, Симпсон уже успел рассказать о смутном намеке проводника на существо, которое тот называл Вендиго; о всхлипываниях Дефаго во сне; проговорился он также и о других симптомах душевного беспокойства своего компаньона, признавшись, что и на него самого этот «особенный» запах - «острый и едкий, словно исходящий от льва»  - произвел ошеломляющее впечатление. А когда они пересекали залив Пятидесяти Островов и снова выдался свободный час, с языка его сорвалось еще одно смущенное признание - в том, что, услышав с неба отчаянный зов исчезнувшего проводника, он впал в поистине истерическое состояние. Юноша не посмел повторить прозвучавшие в этом вопле
странные, казавшиеся нелепыми фразы. С той же робостью, описывая процесс постепенного уподобления, пусть и в миниатюре, отпечатков человеческих ног следам животного, он не решился рассказать, что расстояния между ними становились с каждым гигантским скачком все более непостижимыми, совершенно неимоверными. Постоянно балансируя между боязнью уронить собственное достоинство и желанием во всем остальном остаться честным и искренним, Симпсон мучительно пытался решить, о чем все-таки следовало сказать открыто, и что было бы лучше утаить. Он, к примеру, поведал товарищам, как отпечатки на снегу постепенно стали принимать огненный оттенок, но не упомянул, что тело и постель проводника оказались наполовину вытащенными из палатки…
        В результате всех этих его колебаний и недомолвок доктор Кэскарт - всегда почитавший себя тонким психологом - достаточно убедительно заключил, что в какой-то момент разум племянника, угнетенный чувством одиночества, смятения и страха, спасовал перед нервным перенапряжением и поддался галлюцинациям. Поминутно всячески одобряя действия Симпсона, Кэскарт тем временем установил главное: где, когда и как племянник утратил власть над собой. Он призвал юного богослова оценить собственное поведение по справедливости - в какие именно моменты Симпсон считает свои действия достойными самой высокой похвалы, а в какие он проявлял больше нерассудительности, нежели можно было допустить даже при минимально реалистической оценке наблюдаемых фактов. То есть, подобно многим другим убежденным материалистам, доктор Кэскарт исходил из констатации явной недостаточности уровня человеческих знаний, ибо его лесной интеллект вообще не допускал возможности обретения искомой достаточности.
        - Воздействие ужасного одиночества, затерянности человека в первородной пустыне,  - рассуждал он,  - не может оставить незатронутым ни один ум - любой ум; то есть, я, конечно, имею в виду людей, обладающих высокой способностью к воображению. Мне и самому, когда я был в твоем возрасте, довелось испытать такое же воздействие дикого мира на мои незакаленные еще чувства. Зверь, бродивший возле нашей стоянки, был, без сомнения, обыкновенным лосем - общеизвестно, что «зов», или «клич», лося порой может приобретать весьма своеобразное звучание. Иллюзия странной окрашенности крупных следов была, очевидно, вызвана неким искажением твоего зрительного восприятия, обусловленного вполне понятным волнением. Размеры отпечатков на снегу и расстояния между ними мы определим точнее, когда прибудем на место. А услышанный тобой голос с неба - это всего лишь одна из обычнейших форм галлюцинаций, вызываемых нервным возбуждением - перевозбуждением, мой дорогой мальчик, вполне извинительным, и, позволь мне еще добавить, блестящим образом взятым твоей волей под контроль. В заключение же я обязан прямо заявить: в столь
исключительных обстоятельствах ты действовал с необыкновенным мужеством, ведь боязнь потерять в лесной глуши самообладание почти непреодолима; доведись мне самому оказаться на твоем месте, я далеко не уверен, что сумел бы хотя бы на четверть повести себя так же умно и решительно, как ты. Единственное, чему я пока не могу найти объяснение,  - это проклятому запаху, о котором ты говорил.
        - Но, клянусь, меня от него чуть не стошнило!  - воскликнул Симпсон.  - У меня даже голова закружилась!
        Позиция невозмутимого всезнания, занятая дядей лишь по праву знакомства с несколько большим числом психологических дефиниций[22 - Дефиниция [лат. definitio] - краткое определение какого-либо понятия, отражающее существенные признаки предмета или явления; лингвистическое толкование слова.], вызвала в племяннике желание хоть с чем-то не согласиться. Нет ничего легче, чем с видом всепонимающего мудреца истолковывать не испытанные самим переживания.
        - В этом запахе сквозил оттенок какой-то безнадежности, даже несчастья и, я бы сказал, ужаса, вот, пожалуй, и все, больше здесь нечего добавить,  - заключил Симпсон, обводя взглядом невозмутимо спокойную фигуру сидящего рядом с ним дяди.
        - Можно только поражаться,  - тут же откликнулся Кэскарт,  - что в такой ситуации тебе не почудилось что-нибудь похуже.
        Бесстрастные эти слова, отметил про себя юноша, повисли в некоем пространстве между имевшей место правдой и тем, как ее интерпретировал его дядя.

* * *

        За разговорами они добрались, наконец, до покинутой Симпсоном стоянки, где обнаружили остывшее кострище, а на колышке рядом с ним - никем не тронутую записку. Тайничок с провизией, устроенный неопытными руками, уже успели отыскать и разорить ондатра, норка и белка. Продукты были растащены до последней крошки, остались лишь рассыпанные по поляне спички.
        - Ну что ж,  - громко, по своему обыкновению, констатировал Хэнк,  - здесь его точно нет! Клянусь Богом, это так же верно, как то, что уголька в преисподней хватит на всех с избытком! А вот найти его теперь будет куда труднее, чем мне попасть в Рай и торговать там венчиками для праведников!
        Он пересыпал свою речь словечками, которые прежде не позволил бы себе употребить в присутствии юного богослова, но мы из уважения к читателю предпочли опустить их.
        - По мне так рассусоливать тут нечего,  - добавил Хэнк решительно,  - берем ноги в руки - и ходу!
        Нехитрые, будничные признаки недавнего присутствия Дефаго на опустевшей стоянке подействовали на всех троих угнетающе, заставив их с особой остротой и болью почувствовать опасность нынешнего его положения, чреватого угрозой скорой гибели, которая рисовалась им мучительной и ужасной. Особенно подействовал на них вид опустевшей палатки с постелью из пихтового лапника, все еще примятой и уплощенной, словно бы напоминающей о том, что совсем недавно Дефаго находился в такой близости к ним. Симпсон, смутно чувствуя, что каждое его слово может оказаться решающим для успеха поисков, вполголоса принялся уточнять подробности произошедшего. Теперь речь его текла сдержанней и спокойней, хотя долгие переходы, конечно же, сильно утомили юношу. Дядин подход к объяснению деталей, а более всего его стремление «найти всему достаточно понятное истолкование», все же оказались полезны, так как помогали племяннику несколько охлаждать эмоции, то и дело возбуждаемые вновь ожившими воспоминаниями о случившемся.
        - Он кинулся туда,  - Симпсон указал рукой направление, в котором исчез проводник.  - Помчался как олень прямиком между теми березой и сосной…
        Хэнк и доктор Кэскарт переглянулись.
        - А в двух милях отсюда, если двигаться по прямой,  - продолжал Симпсон, и в голосе его вновь послышался трепет пережитого ужаса,  - я обнаружил следы и шел по ним, пока они вдруг не исчезли - начисто, будто и не было!..
        - А где ты услышал, что он зовет тебя, где почуял вонь и увидел все прочие распроклятые штучки?  - вступил в разговор Хэнк, и столь необычное для него многословие выдало всю остроту переживаемого им горя.
        - И в каком месте волнение довело тебя до галлюцинации?  - вполголоса, но достаточно громко, чтобы племянник мог расслышать, добавил к сказанному Хэнком доктор Кэскарт.

* * *

        До темноты оставалось добрых два часа, и нельзя было терять ни минуты. Доктор Кэскарт и Хэнк немедленно отправились по следу, оставив изможденного юношу на стоянке: ему предстояло поддерживать огонь в костре и одновременно отдыхать.
        Руководствуясь зарубками Симпсона на стволах деревьев, а кое-где и отпечатками на снегу, они шли достаточно быстро. Но часа через три совсем стемнело, и пришлось ни с чем вернуться обратно. Свежевыпавший снег запорошил почти все следы, и, хотя Кэскарт и Хэнк успели добраться до места, откуда Симпсон повернул назад, им не удалось обнаружить присутствия ни единого живого существа - ни человека, ни зверя. А впереди и вовсе снег лежал девственно непотревоженным.
        Предстояло решить, что предпринять дальше - хотя, в сущности, нечего было и пытаться сделать больше того, что они уже сделали. Поиски могли растянуться на многие недели без каких-либо шансов на успех. Недавно выпавший снег свел на нет все их надежды. Приунывшие, помрачневшие охотники собрались вокруг костра, чтобы поужинать. И в самом деле, было над чем призадуматься - на Крысиной Переправе несчастного Дефаго ждала жена. Его случайные заработки были единственным средством существования для всей семьи.
        Теперь, когда охотникам открылась правда во всей ее очевидной жестокости, стало ясно, что бесполезно и дальше пытаться скрывать что-то друг от друга или недоговаривать. Без утайки и недомолвок открыто рассуждали они о том, что произошло и можно ли в сложившейся ситуации еще хоть что-нибудь предпринять. Это был не первый случай - даже на памяти доктора Кэскарта - когда человек не выдерживал искушения Одиночеством и терял рассудок; к тому же Дефаго и без того был предрасположен ко всякого рода странностям, в крови его уже растекалась меланхолия, усугубляемая запоями, которые порой длились неделями. И что-то на этот раз - никто никогда не сможет сказать, что именно,  - послужило последним толчком к пропасти безумия, только и всего. И он ушел - ушел в нескончаемую глушь лесов и озер, чтобы погибнуть от холода и истощения. Шансы на то, что он сумеет вернуться на стоянку, были ничтожны; овладевшее им бредовое состояние могло усугубиться, а в таком случае и до насилия над собой недалеко, хотя оно лишь приблизит ужасный конец. И, быть может, пока они беседуют тут у костра, самое худшее уже свершилось.
Однако, по предложению Хэнка, старого и закадычного приятеля Дефаго, было решено провести ночь на стоянке, а весь следующий день, от рассвета до темноты, посвятить самым тщательным, какие только возможны, поискам пропавшего проводника. Прилегающую к лагерю часть леса они поделили на три сектора - по числу отправляющихся на поиски людей и принялись уточнять мельчайшие детали плана, ибо понимали, что обязаны предпринять все, на что только способен в подобных обстоятельствах человек.
        Не обошли они в разговоре и ту особую форму, в какой проявилось воздействие Ужаса Лесной Глуши на разум несчастного Дефаго. Хэнку, в общих чертах знакомому с легендой о Вендиго, эта тема, судя по всему, была не по вкусу, и он неохотно участвовал в беседе. Впрочем, Хэнк признал, что нескольким индейцам уже довелось осенью прошлого года «видеть Вендиго» на берегах залива Пятидесяти Островов - вот почему Дефаго и не был расположен охотиться в этих местах. Посмеявшись над другом и переубедив его, Хэнк сейчас, ясное дело, испытывал раскаяние, ибо в каком-то смысле способствовал гибели Дефаго. «Когда кто-нибудь из индейцев сходит с ума,  - пояснил он, обращаясь, пожалуй, больше к самому себе, нежели к собеседникам,  - всегда говорят, что он, дескать, “видел Вендиго”. А старина Дефаго был так суеверен - аж до самых пяток!..»
        Тогда-то Симпсон, сочтя оборот беседы вполне подходящим, и пересказал заново всю историю, все свои недавние переживания, не скрыв на этот раз ни единой подробности, в том числе и собственных чувств и страхов. Он опустил только странные слова Дефаго, которые тот выкрикивал с высоты.
        - Но, дорогой мой, я полагаю, что Дефаго достаточно подробно рассказал тебе легенду о Вендиго,  - продолжал гнуть свою линию доктор Кэскарт.  - А в таком случае можно допустить, что впечатляющая эта выдумка запала тебе в душу и под воздействием возбужденной фантазии и волнения развилась в твоем воображении дальше - не так ли, мой мальчик?
        И тогда Симпсон выложил все от начала до конца. Дефаго, объяснил он, только мельком упомянул об этой странной твари. Сам же он, Симпсон, никогда раньше не слышал легенду о Вендиго и, насколько помнит, ничего не читал о ней. Даже само это слово ему незнакомо.
        Без сомнения, Симпсон говорил правду, и доктор Кэскарт вынужден был скрепя сердце допустить необычность всего случившегося. Но об этом свидетельствовали не слова доктора, а прикрывавшая их тень неуверенности в собственной правоте. Опиравшийся спиной о крепкий толстый ствол дерева, Кэскарт то и дело наклонялся к угасавшему костру и ворошил его, заставляя вновь ярко пылать; прежде всех улавливал он малейший звук в сгустившейся ночной мгле - плескание рыбы в озере, потрескивание сухого сучка в лесу, шуршание снега, упавшего с ветки под воздействием жара костра. Изменился и тон его голоса - теперь доктор говорил тише и не так самоуверенно. На маленькой охотничьей стоянке уже хозяйничал страх, и при общем желании всех присутствующих переменить тему единственным, о чем они, казалось, способны были сейчас рассуждать, оставалось все то же - источник подступившего к ним ужаса. Все их усилия были тщетны: ни о чем другом разговор не завязывался. Лишь Хэнку удавалось держать себя в руках и ограничиваться редкими замечаниями. Но и он больше не смел повернуться к темноте спиной. Лицо его постоянно было обращено
в сторону леса, и когда возникала нужда подбросить в костер дров, он старался не уходить за ними ни на шаг дальше, чем требовалось.
        Охотников плотно обступила стена безмолвия: снег лежал еще тонкой пеленой, но и ее было довольно, чтобы умертвить все звуки в лесу, а окрепший к вечеру мороз властвовал над природой. Слышались только приглушенные человеческие голоса да слабое гудение пламени. Лишь изредка где-то рядом ощущался легкий трепет, подобный вибрации крылышек мотылька. Было очевидно, что никому не хотелось идти спать. Тем временем близилась полночь.
        - Что ж, легенда сама по себе весьма причудлива,  - после долгого молчания произнес доктор, продолжая разговор просто для того, чтобы нарушить паузу.  - Но ведь, по правде сказать, Вендиго не что иное, как олицетворенный Зов Ветра, который слышат лишь некоторые люди,  - слышат на собственную погибель.
        - Во-во,  - откликнулся вдруг Хэнк.  - И когда услышишь такое, ни в чем не усомнишься. Ведь обращаются прямо к тебе и называют тебя по имени.
        Снова повисла томительная пауза. И тут доктор Кэскарт вернулся к тому, о чем никто уже не хотел говорить - и с такой настойчивостью, что заставил своих собеседников заерзать.
        - Это иносказание весьма правдоподобно,  - отметил он, вглядываясь в окружавшую их темноту,  - ведь Голос, как утверждают, напоминает все наводящие тоску лесные звуки - шум ветра, шорох падающей воды, звериные крики и прочее в том же роде. И стоит поддавшемуся слабости человеку услышать Такое - ему, считай, конец! Самые же уязвимые места жертвы этого наваждения - ноги и глаза; ноги, как вы понимаете, страдают из-за их стремления к неустанному странствованию; глаза - из-за жадности к наслаждению красотой. Бедняга на бегу развивает такую скорость, что у него начинают кровоточить глаза, а ноги сжигает жар.
        Доктор Кэскарт продолжал тревожно вглядываться в ночной мрак. Голос его снизился до едва слышного шепота.
        - Потому и говорят,  - добавил он,  - что Вендиго сжигает ноги своей жертвы; очевидно, это происходит из-за их сверхъестественного трения о почву, вызванного неимоверной скоростью передвижения - так они и горят, пока вовсе не отпадут, а на их месте не отрастут новые, как у самого Вендиго.
        Симпсон слушал речь дяди со все возрастающим изумлением и ужасом, но еще больше его пугала необыкновенная бледность, разлившаяся по лицу Хэнка. Юный богослов с трудом сдерживал желание заткнуть уши и закрыть глаза.
        - Но ведь ноги даже не касаются земли,  - медленно, намеренно растягивая слова, произнес Хэнк,  - человек летит так высоко, что ему кажется, будто это звезды обжигают его. Только иногда Вендиго делает тяжелые, длинные прыжки, пролетая над вершинами деревьев, а потом швыряет свою жертву с высоты на землю подобно тому, как морской ястреб швыряет пойманную рыбешку, чтобы убить ее, прежде чем съесть. Однако, в отличие от ястреба, Вендиго избрал себе самую что ни на есть никудышную пищу - мох!  - Хэнк натянуто рассмеялся.  - Пожиратель мха - вот он кто такой, этот Вендиго!  - и проводник обвел возбужденным взглядом лица собеседников.  - Да, пожиратель мха!  - повторил он, сопроводив свои слова целым каскадом самых замысловатых, какие только мог изобрести, ругательств.
        Но Симпсон уже уловил затаенную подоплеку этого разговора. Больше всего его компаньоны - сильные и многоопытные, хотя и каждый на свой лад - боялись сейчас молчания. Они продолжали говорить и говорить, стремясь побороть само время. Непрерывным потоком слов они боролись с окружавшим их мраком, с нарастающим паническим ужасом, с покаянной мыслью о том, что посмели незваными гостями вступить в этот чуждый, враждебный им мир - они готовы были на все, лишь бы не позволить возобладать над собой самым худшим, тщательно скрываемым от других опасениям. Куда менее опытный юноша, переживший накануне жуткую бессонную ночь, имел сейчас некоторое превосходство над ними. Он уже достиг той крайней степени ужаса, за которой неизбежно следует тупая невосприимчивость к нему. Эти же двое - и ироничный, все подвергающий холодному анализу доктор, и прямодушный, своенравный «лесной житель»  - испытывали глубокий душевный трепет.
        Тянулись часы, а трое человеческих существ, осмелившихся забраться в самую пасть Дикой Природы, продолжали сидеть у костра, коротая время в негромких разговорах, безрассудно толкуя об ужасной, не дающей им покоя легенде, ни на миг не забывая о грозящей опасности и собирая все силы для возможной схватки с невидимым врагом. Силы, конечно же, были неравны, ибо Дикая Природа уже использовала преимущество первого удара - и взяла заложника. Судьба несчастного Дефаго нависала над ними грозовой тучей, и напряжение в конце концов стало невыносимым.
        Хэнк первым не выдержал последней, самой длительной паузы, оборвать которую, казалось, никто из них уже был не способен - и он позволил вырваться на свободу накопившемуся напряжению; произошло это весьма неожиданным образом: Хэнк вдруг вскочил на ноги и издал невообразимо громкий, душераздирающий вопль, разнесшийся далеко по ночному лесу. Чтобы усилить свой зов, он неоднократно прерывал его звучание, потрясая перед губами ладонью.
        - Это для Дефаго,  - объяснил он тут же, оглядев своих компаньонов со странным, вызывающим смехом,  - готов биться об заклад,  - здесь мы опускаем всю сопутствующую его речи замысловатую брань,  - что мой старый приятель крутится сейчас где-то совсем близко от нас.
        Неистовство и безрассудство выходки Хэнка, весь этот крайне нелепый спектакль произвели соответствующий эффект - Симпсон в испуге и изумлении привскочил на месте, а доктор, вдруг утратив обычное хладнокровие, даже выпустил трубку изо рта. Конечно, лицо Хэнка было ужасно, но Кэскарту, тем не менее, не следовало позволять себе обнаруживать перед всеми подобную слабость. В следующую же минуту в глазах его засверкал гнев, доктор неспешно поднялся на ноги и глянул с упреком в лицо своему не в меру возбудившемуся проводнику. Поступок Хэнка был глуп, опасен и, конечно, абсолютно недопустим, поэтому Кэскарт намеревался подавить его нелепый бунт в зародыше.
        Предположить, что могло бы произойти на стоянке в следующую минуту не так уж трудно, хотя предположения отнюдь не всегда соответствуют действительности, тем более, что времени на долгие рассуждения не было: вслед за глубоким безмолвием, поглотившим неистовый вопль Хэнка, как бы в ответ на этот душераздирающий призыв в ночном небе над головами охотников что-то промчалось с ужасающей скоростью - нечто громадное, неотвратимое, заполнившее собой всю окружающую массу воздуха, а ниже - между деревьями - прозвучал слабый, испуганный, исполненный неописуемой муки, взывающий о помощи человеческий крик:
        - О! О! Какая ужасная высота! О, мои ноги! Они горят! Они в огне!..
        Хэнк, белый как мел, с глупым, растерянным видом оглядывался вокруг. Доктор Кэскарт с выражением крайнего ужаса повернулся к палатке, словно ища в ней убежища, и издал невнятный возглас, но тут же застыл на месте, не в силах пошевелиться. Единственным, кто сумел до известной степени сохранить присутствие духа, был Симпсон. Он уже слышал прежде призывы Дефаго с небес, да к тому же был слишком испуган, чтобы немедленно отреагировать на произошедшее.
        Придя в себя и обернувшись к пораженным своим товарищам, он почти спокойно произнес:
        - Именно этот крик я тогда и слышал и примерно те же слова!
        А затем, обратив лицо к небу, начал громко взывать:
        - Дефаго! Дефаго! Спустись! Спустись к нам!
        Но прежде чем его компаньоны успели осознать случившееся, в ближнем лесу что-то тяжело прогромыхало, прорываясь сквозь древесные кроны, и, ударяясь о ветви, с глухим грохотом упало на мерзлую землю. Треск и шум, пронесшиеся по лесу, были ужасающи.
        - Это он, да поможет ему милостивый Господь!  - вырвался из уст Хэнка полуприглушенный испуганный шепот; рука его непроизвольно потянулась к висящему на поясе охотничьему ножу.  - И он уже идет сюда! Да, он идет сюда!  - добавил Хэнк с испуганным, бессмысленным смехом, как только стали отчетливо слышны тяжелые, неверные шаги - кто-то с хрустом и скрипом, ступая по снегу, двигался сквозь мрак к световому кругу, образуемому пламенем костра.
        Шаги неотвратимо приближались, а трое мужчин недвижно и бессловесно стояли вокруг костра. Доктора Кэскарта будто парализовало, он был не в силах даже перевести взгляд. Лицо Хэнка выдавало душевную муку - казалось, он готов совершить новый отчаянный поступок, но не может ни на что решиться. В эту минуту он был словно вытесан из камня. Все трое походили на застывших в испуге детей, являя собой олицетворенный ужас. Разглядеть что-либо в кромешной тьме не представлялось возможным, а тем временем шаги все приближались, все слышней становился хруст мерзлого снега. Бесконечное - слишком долгое, а потому почти нереальное,  - это размеренное и неотвратимо беспощадное приближение шагов было отвратительным и ненавистным.
        Наконец непроглядный мрак словно вытолкнул из себя смутную, едва различимую фигуру. Она вступила в полосу той неопределенной освещенности, где ночные тени перемешивались с колеблющимся светом костра, и остановилась футах в десяти от охотников, устремив на них пристальный взгляд. Но тут же, совершив порывистое, судорожное движение, таинственная фигура, как бы управляемая кем-то на расстоянии, снова стала перемещаться вперед, все ближе к костру, к яркому свету - только теперь охотники различили в ней очертания человека, и этим человеком был Дефаго.
        Казалось, что лица наблюдавших за этой сценой людей спрятались за масками страха - из мира реальности, преодолевая грань нормального человеческого видения, три пары неподвижных глаз будто смотрели теперь в Неведомое.
        Дефаго медленно продвигался вперед, поступь его была все такой же неуверенной и тяжкой; сначала он направился как бы ко всем троим сразу, не выделяя никого из них, но затем резко повернул голову и уставился на Симпсона. От губ его отделился странный звук и раздался знакомый голос Дефаго:
        - Я здесь, босс Симпсон. Меня кто-то звал.  - Голос звучал еле слышно, холодно и бесстрастно, он казался натужным, задыхающимся, словно каждое слово давалось с необычайным напряжением.  - Я здесь, я все время в полете, в этом адском огне.
        И Дефаго засмеялся, неуклюже поворачиваясь, как бы кивая головой в сторону двух других обращенных к нему полулиц-полумасок.
        Но этот смех неожиданно вернул к жизни охотников, только что являвших собой ряд восковых фигур с ярко-белыми лицами. Хэнк тотчас прыгнул вперед, изрыгая поток ругательств,  - столь причудливых и вычурных, что Симпсону не удалось различить в них почти ни одного английского слова, и он даже принял речь проводника за индейскую тарабарщину или неведомый ему жаргон. Но чутье подсказало юноше, что неожиданный выпад Хэнка, вторгшегося в пространство между Дефаго и обоими шотландцами, оказался как нельзя более желательным и своевременным. Однако и доктор Кэскарт, несколько оправившийся от испуга, также сделал два или три медлительных, тяжелых шага вперед.
        Позже Симпсон с огромным трудом, весьма смутно мог припомнить свои слова и действия в последующие несколько секунд, ибо глаза отвратительного, ужасного призрака испытующе-пристально уставились в его собственные глаза и находились в такой непосредственной близости, что юноша совершенно растерялся. Он мог лишь недвижимо стоять, не произнося ни слова. Симпсон не обладал закаленной волей старших своих товарищей, позволявшей им действовать вопреки любому душевному потрясению. Он наблюдал за происходящим как бы через стекло, отчего все казалось почти нереальным и напоминало дурной сон. Он вспоминал потом, что поток бессмысленных ругательств Хэнка перемежался властными, твердыми и повелительными фразами дяди, в которых говорилось что-то о пище, о виски, о костре и тепле, об одеялах и прочем… А далее над всем воцарилась бьющая в ноздри струя всепроникающего, необычного, ошеломляющего, мерзкого и в то же время сладковато-дурманящего запаха, которым сопровождалось все, что происходило на стоянке в последующие минуты.
        И однако именно Симпсон - куда менее опытный и искушенный, чем его компаньоны,  - повинуясь спасительному инстинкту, произнес фразу, немного разрядившую напряженную психологическую атмосферу и выразившую тяжкое сомнение, терзавшее сердце всех троих охотников.
        - Ты… ты в самом деле Дефаго?  - спросил он тихим, прерывающимся от ужаса голосом.
        И, прежде чем кто-либо успел хотя бы шевельнуть губами, зазвучал громкий, решительный голос доктора Кэскарта:
        - Ну, разумеется! Разумеется, это он! Неужели вы сами не видите?! Просто он едва жив от холода, истощения и страха. Случившееся с ним кого угодно могло довести до неузнаваемости.
        Этими словами доктор Кэскарт пытался убедить в своей правоте не столько других, сколько самого себя. И лишь подчеркнутая выразительность и горячность речи выдавали затаившееся в его душе сомнение. Он говорил и двигался, не отнимая от носа платка. Омерзительный запах был вездесущ.
        Сидевший теперь возле жаркого костра закутанный в одеяло человек - жалкий, съежившийся, прихлебывающий виски и держащий в исхудавшей руке еду - имел сходство с Дефаго, каким они привыкли его видеть, не большее, чем портрет шестидесятилетнего старика - с дагерротипом[23 - Дагерротип — фотография; первоначально дагерротипия [франц. daguerreotypie], или способ фотографирования, был предложен Л. Ж. Дагерром в 30-е гг. XIX в.; фотографирование производилось на металлическую пластинку, покрытую слоем йодистого серебра, чувствительного к световым лучам.], сделанным с того же человека в ранней его юности, да к тому же в костюме давних времен, ушедших поколений. Невозможно найти слова, чтобы хоть приблизительно описать эту жуткую карикатуру, эту пародию, выдающую себя в неверном свете костра за истинного, живого Дефаго. Впоследствии, перебирая в памяти обрывки тех давних, темных и ужасных впечатлений, Симпсон утверждал, что в лице новоявленного Дефаго было больше животного начала, нежели человеческого, что черты его имели странные, неправильные пропорции, кожа головы и рук отвисала расслабленно и вяло, как
если бы ее до того долго мяли и растягивали. Лицо его смутно напоминало юноше жуткие рожи, какие для забавы делают из бычьих пузырей уличные торговцы на Ладгейт Хилле - резко меняющие свои черты, когда их сильно надувают, они, сжимаясь, издают слабые жалобные звуки, сходные с человеческим голосом. Такими же мерзкими казались Симпсону лицо и голос создания, назвавшегося Дефаго. Кэскарт, пытавшийся много времени спустя передать словами это неописуемое явление, говорил, что так могли бы выглядеть лицо и тело человека, прошедшего испытание внезапно и сильно разреженным воздухом - когда атмосферное давление меняется столь резко, весь организм грозит разорваться в клочья, а позже принимает некий несообразный вид.
        И один лишь Хэнк, убитый горем, потрясенный до глубины души неистовым потоком переживаний, с которыми он никогда не имел дела и которых не понимал, расставил, наконец, все на свои места. Отойдя от костра на некоторое расстояние и заслонившись на мгновение ладонями от ослепляющего света, он принялся громко вопить - и в голосе его невероятным образом слились ярость и нежность:
        - Ты не Дефаго! Совсем, совсем не Дефаго! Будь я проклят, если это ты, старый мой приятель, каким я знаю тебя вот уже двадцать лет!  - Свирепым, ненавидящим взглядом он уперся в съежившуюся у костра фигуру, словно желая испепелить ее дотла.  - Хоть убей, это не ты! Пусть мне суждено до скончания века швабрить пол в преисподней клочком ваты на зубочистке, да хранит меня милосердный Господь!  - продолжал Хэнк, сопровождая свои вопли отчаянными жестами, выражающими крайний ужас и отвращение.
        Не было силы, способной сейчас оборвать его крик. Стоя в стороне от костра, он исторгал свои вопли с видом человека, в которого со всех сторон впиваются жала всего того, на что страшно было смотреть, что невозможно было слышать,  - ибо Хэнк говорил правду. Он повторял свой приговор десятками самых разнообразных способов - один другого ухищренней и замысловатей. Крики его эхом отдавались в окрестных лесах. Казалось, еще минута - и он набросится на ненавистного «чужака»  - рука его так и рвалась к висевшему на поясе длинному охотничьему ножу.
        Но Хэнк не сделал этого, он не предпринял вообще ничего, и весь его бурный, неистовый порыв разрешился чуть ли не слезами. Крики вдруг резко оборвались, Хэнк, как подкошенный, рухнул на землю, и подбежавший к нему доктор Кэскарт уговорил его пойти в палатку и лечь. Но и оттуда Хэнк продолжал пристально следить за всем, что происходит у костра; его бледное, искаженное страхом лицо время от времени появлялось за приоткрытым пологом палатки.
        Доктор Кэскарт, неотступно сопровождаемый племянником, который по-прежнему ухитрялся лучше остальных сохранять спокойствие духа, снова подошел к костру и остановился напротив странной фигуры, склонившейся к огню. Не отводя глаз от лица «призрака», он заговорил. И голос его вначале звучал достаточно жестко и требовательно.
        - Скажи нам, Дефаго в двух словах, что случилось с тобой? Должны же мы понять наконец, как помочь тебе?
        - В вопросах доктора, заданных властным, командным тоном, слышался приказ. Это и было прямым приказанием. Но тут же голос Кэскарта дрогнул: сидящий у костра человек повернулся, и в лице его проглянуло нечто столь жалостное, ужасное и нечеловеческое, что доктор отпрянул в сторону, будто от нечистой силы. Симпсон, стоявший за спиной дяди, утверждал впоследствии, что пугающее это лицо показалось ему маской, которая вот-вот спадет, а под ней вдруг обнаружится во всей своей наготе нечто темное, дьявольское.
        - Будь с нами честным, дружище, откройся нам!  - в голосе доктора Кэскарта теперь слышались страх и мольба.  - Мы больше не в силах переносить все это!..  - уже кричал доктор, ибо инстинкт взял верх над разумом.
        Наконец, тот, кто назвался Дефаго, ответив мертвенно-бледной улыбкой, заговорил еле слышным, слабеющим и, казалось, приобретающим уже какое-то новое, странное качество, голосом:
        - Я видел великого Вендиго,  - почти шептал он, и ноздри его шевелились, как у животного, внюхиваясь в окружающий воздух.  - И я был вместе с ним…
        Успел бы он добавить еще что-то к сказанному, сумел бы доктор Кэскарт продолжить свой пристрастный допрос, теперь сказать невозможно, ибо в тот же миг от палатки донесся истошный вопль Хэнка, а за пологом блеснули его испуганные глаза. Так Хэнк не кричал никогда.
        - Ноги! Его ноги! Бог мой! Посмотрите на них - они же изменились, они огромные. Боже, какие огромные!
        Отвечая доктору Кэскарту, сидевший у костра повернулся, и его ноги впервые оказались на свету. Но Симпсон не смог увидеть то, что разглядел из палатки Хэннк. Впоследствии же Хэнка ни разу не удавалось застать в таком состоянии, чтобы можно было получше расспросить его обо всем. В тот же миг доктор Кэскарт одним прыжком, словно испуганный тигр, оказался рядом с Дефаго и склонился над ним, торопливо прикрывая его ноги одеялом,  - все произошло столь стремительно, что юный богослов едва успел уловить мелькание чего-то темного и до странности массивного там, где он ожидал увидеть обутые в мокасины ноги проводника; но промелькнувшая перед его глазами картина не оставила какого бы то ни было ясного впечатления.
        Прежде чем доктор Кэскарт успел выпрямиться, а Симпсон задаться вопросом, который зрел в его мозгу, Дефаго поднялся на ноги и уже стоял перед ними, с трудом и видимой болью переминаясь со ступни на ступню; его искаженное лицо, лишенное привычных черт, приняло выражение столь мрачное и злобное, что стало просто чудовищным.
        - Теперь и вы видели,  - хрипло пробормотал он,  - видели мои горящие в огне ноги! Но… вы не смогли спасти меня, уберечь от этого… вот и снова пришло мое время, когда…
        Внезапно его жалобный, молящий о помощи голос был прерван звуком, подобным завываниям ветра над озером. Деревья затрясли кронами, зашумели тесно переплетенными ветвями. Языки пламени в пылающем костре припали к земле и сейчас же яростно полыхнули к небу. Над маленькой охотничьей стоянкой с ужасным, оглушительным шумом пронеслось что-то невидимое, на какой-то момент объяв собой все вокруг. Дефаго сбросил с плеч и колен окутывавшие его одеяла, повернулся лицом к лесу и, сделав несколько неуклюжих, неуверенных шагов, подобных тем, что так напугали охотников, вдруг растворился в воздухе - прежде чем кто-либо успел шевельнуть хоть единым мускулом, чтобы попытаться воспрепятствовать этому; исчез стремительно, с ошеломляющей, хотя и неуклюжей быстротой, не оставляющей времени для раздумий и действий. Мрак в буквальном смысле поглотил его. Не прошло и десяти секунд, как трое застывших от изумления мужчин услышали дикий вопль, содрогнувший их сердца в бешеной пляске ужаса,  - вопль, перекрывший вой внезапно налетевшего ветра и шум ломаемых бурей деревьев, вопль, грянувший на них с невероятной высоты и из
неимоверной дали:
        - О! О! Какая обжигающая высота! О, мои ноги, они горят! Мои ноги в огне…
        И столь же внезапно этот отчаянный зов замер вдали, посреди неохватных пространств и мертвого безмолвия.
        Доктор Кэскарт, первым пришедший в себя, успел крепко схватить за руку Хэнка, попытавшегося в безрассудном порыве кинуться следом за другом - в объятый мраком лес.
        - Но я хочу, чтобы ты знал - именно ты,  - отчаянно вопил Хэнк, вырываясь из рук своего патрона,  - это не он… вообще не он! В его шкуру влез дьявол!..
        Невероятными усилиями - доктор Кэскарт признал впоследствии, что никогда не подозревал в себе подобных способностей - удалось-таки утихомирить разбушевавшегося проводника и препроводить его обратно в палатку. Надо сказать, что с Хэнком он и в самом деле справился самым удивительным образом. Но куда больше доктор испугался за собственного племянника, до той минуты проявлявшего великолепное самообладание,  - многодневное нервное перенапряжение вырвалось вдруг наружу в виде слезливой истерики, и Кэскарту пришлось немедленно изолировать юношу от потрясенного Хэнка, уложив в постель, наспех устроенную из мягких ветвей и одеял.
        И пока над одиноким, затерянным в лесной глуши охотничьим лагерем истекали остатки ночи - для доктора Кэскарта то были часы бессонного, какого-то призрачного бдения,  - юный богослов лежал там, выкрикивая в сбитые комом одеяла дикие слова и фразы. В бреду он бормотал что-то об ужасной скорости, о невероятной высоте, о пламени и огне, перемежая все эти несуразности с обрывками библейских текстов, усвоенных им в учебных аудиториях. «Они уже идут, о, как горят их лица, они страшны, нелепы, и поступь их ужасна, они все ближе, ближе…»  - жалобно стонал юноша, поминутно вскакивая, а потом садился на постели и, с напряжением вслушиваясь в мертвое безмолвие, устремлял невидящие глаза в темноту леса и в страхе шептал: «Как ужасны их ноги… у тех, кто там, в диком лесу…»  - и дядя кидался к нему, перебивал его речи, стараясь успокоить, отвлечь, дать другое направление лихорадочным его мыслям.
        К счастью, истерика оказалась кратковременной. Сон излечил юного богослова, как, впрочем, и Хэнка.
        До пяти утра, пока не обозначились первые признаки рассвета, нес доктор Кэскарт свою ночную стражу. Лицо его посерело, а под глазами разлились синяки. Все эти бессонные, безмолвные часы воля его боролась с ужасом и смятением, охватившими душу. Внутренняя борьба доктора и нашла отражение в его внешнем облике.
        С рассветом Кэскарт разжег костер, приготовил завтрак и разбудил Хэнка и Симпсона; около семи утра все трое были уже на пути к главной стоянке - трое сокрушенных и растерянных мужчин, хотя каждый из них в меру своих сил усмирил внутреннее смятение и в той или иной степени восстановил в душе равновесие.
        Они говорили мало и по большей части о самых обыденных, малосущественных вещах, но тревожные вопросы продолжали мучительно бередить им души, настоятельно требуя разрешения. Хэнк, ближе всех стоявший к первобытной природе, первым сумел, наконец, обрести себя. Доктора Кэскарта от яростного натиска необычного защищала его «цивилизованность». Но с этого дня кое в чем он уже не чувствовал абсолютной уверенности - во всяком случае, на «обретение самого себя» ему понадобилось больше времени, чем его компаньонам.
        Юному богослову, пожалуй, лучше других удалось восстановить душевное равновесие. Однако он ни в коей мере не претендовал на научную обоснованность своих выводов. Там, в самом сердце еще неукрощенной человеком лесной глуши, рассуждал Симпсон, они оказались, без сомнения, очевидцами чего-то извечно жестокого, от природы грубого и по существу своему первобытного. Нечто, невероятным образом отставшее от своего времени и поневоле совместившееся с появлением на земле человека, теперь вдруг вырвалось наружу с ужасающей силой, как низшая, чудовищная и незрелая стадия жизни. Он видел во всем случившемся своего рода прорыв - случайное, мимолетное проникновение в доисторические времена, когда сердца людей еще были угнетены дикими, всеохватывающими, беспредельными суевериями, а силы природы - неподвластны новым хозяевам жизни на земле,  - Силы, населявшие первобытный мир и еще не до конца вытесненные из современного бытия. Позже в одной из своих проповедей он определил их как «неукрощенные, свирепые Силы, что до сих пор кроются и в глубинах душ человеческих,  - быть может, и не злонамеренные по сути своей и
все же инстинктивно враждебные по отношению к человеку, каким он предстает ныне на земле».
        Никогда впоследствии Симпсон не обсуждал с дядей произошедшие события в подробностях, ибо преграда, разделяющая их столь различные склады ума, неизменно препятствовала этому. Лишь однажды, многие годы спустя, когда какой-то спор между ними привел их на грань запретной темы, он задал дяде единственный вопрос:
        - Можешь ли ты все же сказать мне - на что они были похожи?
        Ответ дяди, по существу своему мудрый, ни в коей мере не удовлетворил племянника.
        - Было бы куда лучше, заметил Кэскарт,  - если бы ты не пытался более докапываться до истины.
        - Ну, допустим, а как насчет того запаха? Настаивал племянник.  - Что ты сказал бы о нем?
        Доктор Кэскарт пристально поглядел на Симпсона и поднял брови.
        - Запахи, дорогой мой,  - ответил он, выдержав паузу,  - не так просты и доступны для телепатического общения, как голос или человеческий облик. Согласимся, что я понимаю в этом столь же много или, лучше сказать, столь же мало, сколь и ты сам.
        С известных пор в своих рассуждениях он уже не позволял себе быть излишне многословным, как это случалось прежде.

* * *

        К исходу дня трое охотников - замерзшие, изнуренные, терзаемые голодом - завершили, наконец, долгую переправу через озеро и чуть не падая с ног от усталости, дотащились до главной стоянки. На первый взгляд она показалась им брошенной. Костер не горел, и Панк, вопреки ожиданиям, не кинулся к ним навстречу с добрыми словами приветствия. Чувства всех троих были перерасходованы и притуплены, а потому никто не выразил вслух удивления или досады; и вдруг непроизвольный, исполненный необычайной ласки и нежности вопль, сорвавшийся с уст Хэнка, еще раз напомнил о произошедшей с ними поразительной истории, обретающей, наконец, завершение: как безумный, опередив всех, кинулся проводник к остывшему кострищу. И доктор Кэскарт, и его племянник признавались впоследствии: когда они увидели Хэнка упавшим на колени и с восторгом обнимавшим некое живое существо, которое, еле шевелясь, полулежало возле остывшей груды золы, они до глубины души прониклись предощущением, что это нечто, без сомнения,  - их пропавший и вновь обнаружившийся проводник, настоящий, подлинный Дефаго.
        Так оно и оказалось.
        Однако это утверждение сильно опережает события. Радость была преждевременной. Истощенный до последней степени маленький канадский француз - вернее, то, что от него осталось,  - вяло ползал вокруг кучки золы, пытаясь снова разжечь костер. Скрючившись в три погибели, он возился со спичками и сухими веточками: слабые его пальцы еще кое-как повиновались долголетней, давно уже ставшей инстинктом, жизненной привычке. Но, чтобы управиться до конца с простейшим этим действием, разума уже недоставало. Разум был утрачен безвозвратно. А вместе с ним Дефаго лишился и памяти. Не только события последних дней, но и вся долгая предшествовавшая необычайным событиям жизнь обратилась для него в белое пятно.
        Тем не менее на этот раз у костра находилось доподлинно человеческое существо, хотя и невероятно, ужасающе усохшее. Лицо его не выражало никаких чувств - ни страха, ни радости узнавания, ни приветствия. Было похоже, что он не узнавал ни того, кто так горячо обнимал его, ни тех, кто обогревал и кормил его, произнося слова утешения и поддержки. Покинутый, сломленный, оказавшийся за пределами всякой человеческой взаимопомощи, он кротко, бессловесно исполнял волю других. То, что некогда составляло его «Я», исчезло навсегда.
        Одним из наиболее тяжелых воспоминаний в жизни все трое впоследствии охарактеризовали идиотскую улыбку, с которой Дефаго вдруг вытащил из-за раздувшихся щек мокрые комки грубого мха и сообщил им, что он и есть «проклятый пожиратель мха»; от самой простой пищи его постоянно рвало; но больше всего трогал охотников его жалобный, по-детски беспомощный голос, когда Дефаго принимался уверять их, что у него болят ноги - «горят, как в огне», чему, впрочем, нашлась вполне естественная причина: осмотрев несчастного страдальца, доктор Кэскарт обнаружил, что обе его ноги сильно обморожены. Под глазами Дефаго еще были заметны следы недавнего кровотечения.
        Как перенес он столь длительное пребывание в лесной глуши под открытым небом без пищи и обогрева, где он скитался, как удалось ему преодолеть огромное расстояние между двумя стоянками, включая и долгий пеший обход вокруг озера,  - все эти подробности так и остались неизвестными. Память покинула его навсегда. Лишенный разума, души и воспоминаний, он протянул лишь несколько недель и ушел из жизни вместе с зимой, начало которой ознаменовалось для него столь странным и печальным происшествием. Впоследствии индеец Панк добавил кое-какие детали к уже известным событиям, но его рассказ не помог пролить нового света. Около пяти часов вечера - то есть за час до того, как вернулись охотники,  - он чистил рыбу ну берегу озера, когда вдруг увидел похожего на тень, с трудом ковылявшего к стоянке проводника, которому предшествовало, по словам Панка, слабое дуновение какого-то необычного запаха.
        Не раздумывая, индеец собрал манатки и поспешил к родному дому. Все расстояние - добрых три дня ходу - он преодолел с той невероятной быстротой, на какую способен лишь человек его крови. Панка гнал ужас, давно поселившийся в крови племени, к которому он принадлежал. Уж он-то отлично понимал, что все это значило: Дефаго «видел Вендиго».



        Остров призраков

        Это произошло на уединенном островке посреди большого канадского озера, берега которого жители Монреаля и Торонто облюбовали для отдыха в жаркие месяцы. Достойно сожаления, что о событиях, несомненно заслуживающих самого пристального внимания всех, кто интересуется сверхъестественными феноменами, не осталось никаких достоверных свидетельств. Увы, но это так.
        Вся наша группа, около двадцати человек, в тот день вернулась в Монреаль, а я решил задержаться на одну-две недели, чтобы подтянуть свои знания по юриспруденции, ибо весьма неразумно пренебрегал занятиями летом.
        Стоял поздний сентябрь, и по мере того, как северные ветры и ранние заморозки понижали температуру воды в озере, из его глубин все чаще и чаще стали всплывать форели и щуки-маскинонги. Листва кленов окрасилась в ало-золотистые тона, окрестности оглашал дикий смех гагар, которому вторили долгим эхом закрытые бухточки, где летом никогда не звучали подобные странные крики.
        Я был единственным хозяином острова, а также двухэтажного коттеджа и каноэ, ничто не мешало моим занятиям, кроме бурундуков и еженедельных появлений фермера с яйцами и хлебом, так что, казалось, мне не составит труда наверстать упущенное. Да только жизнь любит преподносить сюрпризы.
        Перед отъездом все тепло попрощались со мной и предупредили, чтобы я остерегался индейцев и не задерживался до наступления морозов, которые достигают здесь сорока градусов. Сразу же после отплытия группы я болезненно ощутил свое одиночество. Ближайшие острова - в шести-семи милях, прибрежные леса не так далеко, милях в двух, но на протяжении всего этого расстояния не видно никаких признаков человеческого жилья. Остров был совершенно пустынным и безмолвным, однако скалы и деревья, в продолжение двух месяцев непрестанно откликавшиеся на человеческий смех и голоса, пока еще хранили их в своей памяти, поэтому, перебираясь со скалы на скалу, я ничуть не удивлялся, если мне слышались знакомые крики, а иногда даже мерещилось, будто кто-то зовет меня по имени.
        В коттедже было шесть крошечных спаленок, разделенных некрашеными деревянными перегородками: в каждой комнате - кровать, матрац и стол, и во всем доме - всего два зеркала, причем одно из них - треснутое. Под ногами громко скрипели половицы, везде видны были следы пребывания людей, и с трудом верилось, что я один, совершенно один. Казалось, я вот-вот наткнусь на кого-нибудь, кто, подобно мне, остался на острове или просто еще не успел уехать и сейчас собирает свои вещи. Одна из дверей плохо открывалась, и каждый раз, когда я налегал на ручку, мне чудилось, будто кто-то держит ее изнутри и, если удастся наконец войти, меня встретит дружеский взгляд знакомых глаз.
        Тщательно осмотрев дом, я решил занять маленькую комнатку с миниатюрным балкончиком, нависающим над крышей веранды. Хотя спальня и была крохотная, кровать в ней стояла большая, с лучшим во всем доме матрацем. Располагалась эта комнатка как раз над гостиной, где я предполагал зубрить основы юриспруденции, а единственное окошко было обращено на восток, где всходило солнце. Между верандой и причалом пролегала узкая тропка, змеившаяся в зарослях кленов, тсуг и кедров. Деревья обступали коттедж так тесно, что при малейшем ветерке их ветви начинали скрести крышу и стучать по деревянным стенам. Через несколько минут после захода солнца воцарялась кромешная мгла. Свет от горевших в гостиной шести ламп пронизывал ее всего ярдов на десять, дальше - ничего не видно, так что немудрено было стукнуться лбом о стену.
        Остаток первого после отъезда моих спутников дня я посвятил перетаскиванию вещей из палатки в гостиную, осмотрел кладовую и припас достаточно дров на целую неделю, а перед заходом солнца дважды проплыл вокруг острова на каноэ. Прежде я, конечно же, не предпринимал подобных предосторожностей, но когда остаешься в полном одиночестве, делаешь много такого, что не пришло бы в голову, будь ты в большой компании.
        Остров выглядел непривычно пустынным. В этих северных широтах тьма наступает сразу, без предварительных сумерек. Причалив и вытащив каноэ на берег, я перевернул его и ощупью направился к веранде. Вскоре в гостиной весело запылали шесть ламп, но в кухне, где я ужинал, было полутемно, а лампа горела так тускло, что сквозь щели в потолке виднелись выступившие на небе звезды.
        В тот вечер я довольно рано поднялся в спальню. Снаружи было безветренно и тихо. Я слышал поскрипывание кровати и мелодичный плеск воды о скалы… но не только. Казалось, что коридоры и комнаты пустого дома наполнены звуками шагов, шарканьем, шорохом юбок, постоянным перешептыванием. И когда я наконец уснул, все эти шумы и шелесты слились с голосами моих снов.
        Прошла неделя, занятия юриспруденцией продвигались довольно успешно, как вдруг, на десятый день моего одиночества, случилось нечто странное. Проснулся я, хорошо выспавшись, однако почему-то испытывал сильную неприязнь к своей спальне. Я задыхался. И чем усерднее пытался понять причину происходящего, тем меньше видел во всем этом смысла. И все же что-то внушало мне непреодолимый страх. Это чувство владело мной все время, пока я одевался, с трудом совладал с дрожью, и какой-то животный инстинкт властно гнал меня вон из комнаты. Тщетно убеждал я себя в смехотворности своего страха и успокоился, лишь когда оделся и спустился в кухню; у меня было такое ощущение, будто я избежал заражения опасной болезнью.
        Занявшись приготовлением завтрака, я стал вспоминать все ночи, проведенные в этой спальне, надеясь связать неприязнь, даже отвращение, которые она во мне будила, с каким-нибудь реально произошедшим случаем. Однако удалось припомнить лишь одну непогожую ночь, когда, внезапно проснувшись, я услышал громкий скрип половиц в коридоре, как будто по ним ступали люди. Прихватив ружье, я спустился вниз по лестнице, но убедился, что все двери заперты, окна закрыты на задвижки, а пол находится в безраздельном владении мышей и тараканов. Этого, разумеется, было недостаточно, чтобы объяснить силу моего страха. Утренние часы я провел за упорными занятиями, а когда прервал их, чтобы пообедать и поплескаться в озере, был очень удивлен, если не встревожен, тем, что страх и отвращение стали еще сильнее. Поднявшись наверх за книгой, я буквально принудил себя войти в комнату, и пока находился там, меня не покидали беспокойство и тревога. Поэтому, вместо того чтобы заниматься, вторую половину дня я катался на каноэ и ловил рыбу, вернулся уже на закате, привезя с собой полдюжины восхитительных окуней; этого хватило не
только на ужин, но и для того, чтобы сделать запас в кладовой.
        Оберегая собственное спокойствие, я решил не искушать больше судьбу и перенес кровать в гостиную, мотивируя переселение необходимостью позаботиться о хорошем сне и, уж конечно, не считая это уступкой нелепому, необъяснимому страху. Плохой сон мог повредить занятиям, а я очень дорожил своим временем и не мог рисковать.
        Итак, повторяю, я перенес кровать в гостиную, поставив ее напротив входной двери, и был очень рад, что покинул полную зловещих теней и безмолвия спальню, вызывавшую во мне столь непонятные чувства.
        Когда хриплый голос стенных часов возвестил, что уже восемь, я как раз закончил мыть тарелки и перешел в гостиную, где зажег все лампы, сразу наполнившие комнату ярким светом.
        Снаружи было тихо и тепло. Ни дуновения ветерка, ни плеска волн, деревья стояли неподвижные, только в тяжелых тучах, застилавших горизонт, таилась какая-то неведомая угроза. Занавес мглы опустился мгновенно, и ни один проблеск не указывал на то место, где зашло солнце.
        Я уселся за книги с необычайно ясной головой, к тому же приятно было сознавать, что в леднике лежат пять черных окуней, а завтра приедет фермер со свежим хлебом и яйцами. Вскоре чтение целиком поглотило меня.
        Вокруг царила полная тишина. Не слышно было даже возни бурундуков, не скрипели половицы, не вздыхали протяжно дощатые стены. Я продолжал упорно читать, пока из мрачной тени кухни не раздался бой часов - девять сиплых ударов. Как громко они звучали! Будто стучал тяжеленный молот. Закрыв книгу, я взялся за другую, чувствуя себя в хорошем рабочем настроении.
        Однако этого настроения хватило ненадолго; через несколько минут я обнаружил, что по несколько раз перечитываю одни и те же абзацы. Мысли мои разбредались, никак не удавалось сосредоточиться. Вдруг я спохватился, что перевернул сразу две страницы и, не вдумываясь, читаю третью. Это было уже серьезно. Что же мешает мне заниматься? Конечно, не физическая усталость. Мозг работает очень активно, с лучшей, чем обычно, восприимчивостью. Я напряг волю и некоторое время читал с необходимым пониманием. Но затем откинулся на спинку стула, уставившись в потолок.
        Тревога не покидала меня. Словно я забыл сделать что-то важное. Может быть, не запер дверь кухни или задвижки окон. Но оказалось, что я напрасно обвиняю себя в рассеянности. Может, надо подбросить дров в камин? В этом тоже не было никакой необходимости. Я осмотрел все лампы, проверил по очереди все спальни, затем обошел дом, не забыл заглянуть даже в кладовую. Вроде бы все в порядке. И однако же что-то было не так. Мое беспокойство все росло и росло.
        Попробовав вернуться к книгам, я вдруг впервые заметил, что в комнате холодно. Между тем день выдался удушающе жарким и вечер не принес облегчения. К тому же шести больших ламп было вполне достаточно, чтобы поддерживать в гостиной тепло. И все же чувствовался холод: видимо, тянуло от озера, поэтому я решил закрыть стеклянную дверь, ведущую на веранду. Несколько мгновений я смотрел на лучи света, которые падали из окон на тропу и даже высвечивали край озера.
        И тут вдруг увидел каноэ, скользящее в сотне футов от берега.
        Я был удивлен появлением каноэ недалеко от острова в обычно такой пустынной части озера, да еще в столь позднее время.
        С этого момента мое чтение сильно замедлилось: силуэт каноэ, быстро скользящего по черным водам, прочно запечатлелся у меня в памяти. Он все время стоял перед глазами, закрывая страницы книги. И чем больше я задумывался над произошедшим, тем сильнее становилось мое удивление. За все летние месяцы я не видел ни одного подобного каноэ - большого, с высоким изогнутым носом и такой же кормой, очень похожего на старые индейские пироги. Дальнейшие попытки продолжить чтение оказались совершенно безуспешными; наконец я оставил книги, вышел на веранду и принялся прохаживаться взад-вперед, разогревая озябшее тело.
        Ночь была звеняще тиха и невообразимо темна. Спотыкаясь на каждом шагу, я добрел до причала, где чуть слышно плескалась о сваи вода. На дальнем берегу озера рухнуло большое дерево, грохот от падения прозвучал как орудийный залп, возвещающий начало ночной атаки. Но после того, как умолкли его отголоски, ни один звук не нарушал больше торжественную тишину.
        Неожиданно полосу зыбкого света, струившегося из окон гостиной, вновь пересекло каноэ. На этот раз я рассмотрел его лучше. Оно напоминало первое - большое, сделанное из березовой коры, с высоким носом и кормой, с широким бимсом. В нем сидели двое индейцев, один из которых - рулевой - был здоровенным детиной. Второе каноэ прошло гораздо ближе к берегу, чем первое, но оба они, видимо, направлялись к правительственной резервации, расположенной на материке в пятнадцати милях отсюда.
        Я с недоумением размышлял, что могло привлечь индейцев в столь поздний час в эту часть озера, как вдруг появилось третье каноэ, точно такое же, и тоже с двумя индейцами, но уже совсем близко к берегу. И только тут меня осенила догадка, что это одно и то же каноэ, проплывающее мимо в третий раз.
        Не могу сказать, что мне от этой мысли полегчало, ибо необычное появление здесь индейцев вполне могло быть связано с моей скромной особой. Я никогда не слышал о нападениях индейцев на здешних поселенцев, которые вместе с ними владели этой дикой, негостеприимной землей, с другой стороны, вполне резонно было предположить… Однако я сразу же отмел все ужасные предположения, решив, что гораздо лучше найти разумное объяснение; всевозможных объяснений набралось немало, но ни одно из них не казалось мне достаточно убедительным.
        Повинуясь инстинкту, я отошел в сторону с того хорошо освещенного места, где стоял, и затаился в глубокой тени скалы, поджидая, не появится ли каноэ снова.
        Не прошло и пяти минут, как оно появилось в двадцати ярдах от причала. Я понял, что индейцы собираются высадиться на острове. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: передо мной то же самое каноэ с теми же людьми. По всей вероятности, они плавают вокруг острова, выбирая благоприятный момент для высадки. Я пристально всмотрелся в темноту, пытаясь проследить их путь, но ночь целиком поглотила непрошеных гостей, не слышно было даже слабого плеска весел, а ведь гребки у индейцев долгие и мощные. Через несколько минут каноэ вновь будет здесь, и на этот раз индейцы, вероятно, высадятся. Мне следовало приготовиться. Я ничего не знал об их намерениях, однако соотношение сил не внушало оптимизма.
        В углу гостиной, у задней стены, стояло мое ружье с десятью патронами в магазине и одним, загнанным в патронник. У меня было достаточно времени, чтобы вернуться в дом и занять оборонительную позицию. Ни минуты не раздумывая, я, осторожно пробираясь среди деревьев, чтобы не идти по освещенной тропе, добрался до веранды. Войдя в гостиную, запер за собой дверь и как можно быстрее погасил все шесть ламп. Находиться в ярко освещенной комнате, где каждое мое движение было хорошо видно снаружи, тогда как сам я не видел ничего, кроме кромешной тьмы за окнами, противоречило бы элементарным правилам военного искусства и дало бы врагу неоспоримое преимущество. А враг, если это враг, слишком хитер и опасен, чтобы уступать ему преимущество. Я стоял в углу комнаты, спиной к стене, положив руку на холодный ружейный ствол. Между мной и дверью громоздился большой стол, заваленный книгами. Но на несколько минут, после того как я погасил лампы, исчезло абсолютно все, даже мрак, казалось, отступил, таким был непроницаемым. Затем, мало-помалу, глаза мои приноровились к темноте, и я стал смутно различать оконные рамы.
Вскоре я уже хорошо видел застекленную вверху дверь и окна, выходящие на веранду; это радовало, ибо теперь приближение индейцев не застанет меня врасплох и можно постараться разгадать их замыслы. Мои предположения подтвердились: чуть погодя каноэ причалило и его втащили на скалистый берег. Я даже слышал, как под него подсунули весла; воцарившаяся вслед за этим тишина, несомненно, означала, что индейцы подкрадываются к дому.
        Нелепо было бы утверждать, будто я не испытывал никакого беспокойства или страха при мысли о серьезности моего положения и о возможных последствиях, но поверьте, если я и боялся, то не за себя. Я находился в странном психическом состоянии, мое восприятие перестало быть нормальным. Однако физического страха не было; почти всю ночь я судорожно сжимал в руках ружье, хотя и сознавал, что вряд ли оно мне поможет. Меня не покидало странное ощущение, будто в этом действе я играю роль постороннего зрителя, что все происходящее носит отнюдь не реальный, а сверхъестественный характер. Многие тогдашние мои чувства были слишком зыбкими, чтобы достаточно четко определить и проанализировать их, но преобладал, несомненно, панический ужас, который останется со мной навсегда; ужас - и мучительное опасение, что еще немного, и мой рассудок не выдержит.
        Все это время я прятался в углу, терпеливо ожидая дальнейшего развития событий. Тишина в доме стояла могильная, но в ушах у меня непрестанно звенели неразборчивые голоса ночи, а пульсирующая в жилах кровь набатом била в виски.
        Допустим, индейцы попробуют войти в дом с задней стороны, через кухню, но ведь дверь там надежно заперта. Забираясь внутрь, они, конечно же, наделают много шума. Войти в дом можно только через дверь гостиной, и поэтому я ни на миг не сводил с нее глаз.
        С каждой минутой мое зрение приспосабливалось к темноте все лучше и лучше. Теперь я хорошо видел стол, который занимал почти всю комнату, оставляя лишь узкие проходы с обеих сторон. Различал прямые спинки прислоненных к нему стульев и даже бумаги и чернильницу на белой клеенке. Я вспоминал веселые лица своих спутников, собиравшихся летними вечерами вокруг этого стола, и никогда в жизни так не тосковал о солнечном свете, как в ту ночь.
        Слева от меня, менее чем в трех футах, начинался коридор, ведущий в кухню. Тут же были и лестницы наверх, в спальни. Через окна я видел расплывчатые тени деревьев, ни один лист не шевелился на них, ни одна ветвь не колыхалась.
        Гробовая тишина длилась недолго; вскоре я услышал крадущиеся шаги на веранде, такие тихие, что их вполне можно было принять за плод моего воображения. Тотчас же за стеклянной дверью появилась черная фигура, а затем к стеклу прижалось лицо. Волосы у меня встали дыбом, по спине пробежали мурашки.
        Таких могучих силачей, как прильнувший к двери индеец, я видел лишь на арене цирка. Мой мозг, казалось, излучал какой-то таинственный свет, и при этом свете ясно вырисовывалось сильное темное лицо с орлиным носом и высокими скулами, расплющенными о стекло. Я не мог определить направление взгляда непрошеного гостя, но слабые вспышки вращающихся белков позволяли сделать вывод, что ничто в комнате не ускользало от его внимания.
        Чуть ли не целых пять минут темная фигура маячила за дверью, наклонившись так, чтобы голова находилась на уровне верхней части стекла, а тем временем за спиной гиганта, словно дерево на ветру, покачивался второй индеец, хотя и не такой огромный, но тоже достаточно внушительный. Пока я в мучительной тревоге ожидал, что предпримут эти двое, по моей спине, казалось, бежали струи ледяной воды, а сердце то замирало, то начинало биться с бешеной частотой. Даже индейцы, наверно, могли слышать и прерывистый стук моего сердца, и звон крови у меня в голове. Я был весь в поту; меня раздирало желание закричать, завопить, застучать по стенам, как испуганный ребенок, сделать хоть что-нибудь, что разрядило бы нестерпимое напряжение и ускорило бы развязку, какова бы она ни была.
        Но впереди меня ждало еще одно неприятное открытие: когда я решил достать из-за спины ружье и прицелиться, выяснилось, что руки и ноги мне не повинуются. Странный страх парализовал все мои мускулы. Положение было ужасное.
        Негромко звякнула медная ручка, и дверь приоткрылась на пару дюймов, а затем и шире. В комнату, словно тени, проскользнули две безмолвные фигуры, после чего один из индейцев бесшумно прикрыл дверь.
        Итак, я оказался с ними наедине в четырех стенах. Увидят ли они меня, неподвижно стоящего в углу? Или, может, уже увидели? Я с трудом владел собой: в висках барабанила пульсирующая кровь, дыхание, несмотря на все попытки сдержать его, вырывалось с шумом паровозного пара.
        Мучительное ожидание сменилось чувством новой, сильной тревоги. Оба индейца до сих пор не обменялись ни словом, ни знаком, однако было ясно, что, куда бы они ни пошли, им придется идти мимо стола. А если они направятся в мою сторону, то пройдут в шести дюймах от меня. Второй индеец - тот, что пониже,  - вдруг поднял руку и указал на потолок. Первый посмотрел вверх. Тут меня наконец осенило: они идут в комнату, которая еще вчера была моей спальней. Если бы не странная неприязнь к этой комнате, овладевшая мной сегодня утром, я лежал бы сейчас в широкой кровати у окна.
        Индейцы, как я и опасался, двинулись в мою сторону, ступая так тихо, что я мог слышать их шаги лишь благодаря своему обостренному страхом восприятию. Словно два чудовищно больших кота, приближались они ко мне, и только тогда я впервые заметил, что один из них что-то волочит за собой по полу. По мягкому шороху я предположил, что это большая мертвая птица с распростертыми крылами или широкая кедровая ветвь. Но разглядеть, что это на самом деле, я так и не сумел, ибо, скованный страхом, даже не мог повернуть голову.
        А они все приближались и приближались. Индеец, идущий впереди, положил гигантскую ручищу на стол. Мои губы слиплись, как будто склеенные, воздух обжигал мне ноздри. Я попытался закрыть глаза, чтобы не видеть этих чертовых индейцев, но веки словно окоченели. Пройдут ли они когда-нибудь мимо? Ноги потеряли всякую чувствительность, как если бы я стоял на деревянных или каменных подпорках. Хуже того, я утратил чувство равновесия, не мог держаться прямо, даже прислонившись спиной к стене. Какая-то сила толкала меня вперед, и я боялся, что упаду на индейцев, когда они окажутся рядом.
        Но время не замедляет свой бег, секунды безостановочно складываются в минуты, а затем и в часы, и вот уже индейцы добрались до лестницы. Хотя они прошли совсем близко, менее чем в шести дюймах от меня, я был убежден, что остался незамеченным. Даже то, что они волочили за собой по полу, вопреки опасениям, не коснулось моих ног, и я возблагодарил судьбу за это, казалось бы, не очень значительное обстоятельство.
        То, что индейцы были теперь на некотором отдалении, принесло мне весьма слабое облегчение. Я по-прежнему стоял, весь дрожа, в углу и чувствовал себя все так же плохо, разве что дышал чуть посвободнее. Свет непонятного происхождения, позволивший мне следить за каждым жестом и движением ночных визитеров, сразу же после их ухода исчез. Комнату затопила какая-то неестественная тьма, скрывшая от моего взора даже оконные рамы и стеклянные двери.
        Состояние, в котором я находился, трудно было назвать нормальным. Я утратил, как это бывает только во сне, способность удивляться. Органы чувств с поразительной точностью отмечали все происходящее, вплоть до мельчайших деталей, но выводы я мог делать лишь самые элементарные.
        Индейцы вскоре достигли верхней площадки и на мгновение остановились. Я не имел ни малейшего понятия, что они собираются делать. Видимо, они колебались. Внимательно прислушивались. Затем один из них - судя по поступи, это был гигант - пересек узкий коридор и вошел в комнату у меня над головой - в мою крошечную спальню. Да, не переселись я сегодня в гостиную, лежал бы сейчас в постели, а около меня стоял бы могучий индеец.
        Минуты на полторы все вдруг погрузилось в полнейшую тишину - такая, должно быть, существовала еще до появления звуков на земле. Затем вдруг раздался долгий, пронзительный крик ужаса, который эхом разнесся над островом и захлебнулся где-то далеко-далеко. Тут же второй индеец, ожидавший на верхней площадке, присоединился к своему спутнику, продолжая волочить за собой загадочную ношу. Послышался громкий стук, как будто упало что-то тяжелое, и вновь воцарилась прежняя тишина.
        Весь день атмосфера была перезаряжена электричеством, и как раз в этот миг разразилась яростная гроза: в небе заплясала сверкающая молния, оглушительно загрохотал гром. В течение пяти секунд я видел все с удивительной отчетливостью - и не только в комнате, но и торжественные шеренги стволов за окнами. За дальними островами продолжал рокотать гром, а затем шлюзы небес открылись, и на землю и озеро низверглась стена дождя.
        Тяжелые капли с громким плеском падали на спокойную до тех пор озерную гладь, выстукивали ритмичную дробь по листьям кленов и крыше коттеджа. Через миг еще более яркая и долгая вспышка прорезала небо от зенита до горизонта и затопила комнату ослепительной белизной. Я видел, как ярко сверкает дождь на листве и ветвях. Налетел сильный ветер, с неистовой яростью началась буря.
        Но, несмотря на шумное буйство стихий, я слышал каждый, даже самый тихий звук у себя на головой; затем вновь раздался крик ужаса и боли, а спустя мгновение - приглушенные шаги. Индейцы покинули комнату, вышли на верхнюю площадку лестницы и после короткой остановки начали спускаться. Они по-прежнему что-то волочили за собой, и это «что-то» заметно потяжелело.
        Я ожидал их приближения почти спокойно, даже с апатией, которую можно объяснить только тем, что в определенных случаях сама природа применяет свои анестезирующие средства, даруя нам спасительное бесчувствие.
        Индейцы уже прошли, спускаясь вниз, половину лестницы, как вдруг я вновь оцепенел от ужаса, вызванного неожиданным новым соображением: не высветит ли молния комнату, когда призрачная процессия будет идти как раз мимо моего убежища? Вдруг они меня увидят? Но что я мог поделать? Мне оставалось лишь затаить дыхание и ждать.
        Индейцы достигли подножия лестницы. В коридоре замаячила могучая фигура одного из них, и что-то тяжелое свалилось с последней ступени на пол.
        Гигант повернулся и нагнулся, чтобы помочь своему спутнику. Затем эта странная процессия двинулась дальше, индейцы вошли в комнату и стали медленно обходить стол с моей стороны. Первый уже миновал меня, а его товарищ, волочивший что-то смутно различимое, был как раз передо мной, когда они вдруг остановились. И в тот же самый миг, с удивительной непредсказуемостью, свойственной грозам, ливень перестал хлестать, а бурный ветер утих, будто его и не было.
        Мое сердце какое-то время, казалось, вообще не билось, как если бы я умер. События разворачивались стремительно, воплощая в реальность то, чего я так опасался: двойная вспышка молнии с беспощадностью убийцы осветила комнату.
        Гигант-индеец стоял в нескольких футах справа от меня: одна нога поднята - он собирался сделать шаг, мощный торс и лицо обращены к спутнику, но я отчетливо видел его великолепные, яростные черты и взгляд, устремленный на ношу, которую они тащили за собой по полу. Его профиль - большой орлиный нос, высокие скулы, прямые черные волосы и волевой подбородок - неизгладимо отпечатался в моей памяти. Второй индеец, находившийся от меня в двенадцати дюймах, стоял, склонившись над тем, что я поначалу принял за большую мертвую птицу; эта поза придавала ему еще более зловещий вид. Приглядевшись, я наконец рассмотрел их загадочную ношу: на длинной кедровой ветви лежало тело белого человека, с которого был почти снят скальп; на щеках и на лбу несчастного алели пятна крови.
        И тогда впервые за эту ночь ужас, парализовавший мои мускулы и волю, оставил меня - с такой неожиданностью, будто спало заклятие. С громким криком я протянул руки, чтобы схватить могучего индейца за горло, но не поймал ничего, кроме воздуха, и в ту же секунду в беспамятстве упал ничком на пол.
        Ибо я узнал лицо белого человека, которого они тащили,  - и это было мое лицо!
        Очнулся я от звука человеческого голоса. День уже приближался к полудню, а я так и лежал там, где упал, и в комнате стоял фермер, привозящий мне хлеб и яйца. Ужас пережитой ночи все еще продолжал жить в моем сердце; грубоватый поселенец помог мне встать на ноги и подобрал с пола ружье; он засыпал меня выражениями сочувствия и вопросами, но боюсь, что мои ответы были маловразумительными или просто непонятными.
        Немного придя в себя и тщательно обыскав коттедж, я тут же покинул остров и провел последние десять дней каникул у фермера; ко времени возвращения домой я уже проштудировал все, что требовалось, и полностью успокоился.
        В день моего отъезда гостеприимный хозяин отвез меня на большой лодке к пристани, находившейся в двенадцати милях от его фермы. Дважды в неделю там причаливал небольшой пароходик, который развозил охотников. Но перед этим я посетил на своем каноэ остров, где пережил такое странное приключение.
        Я осмотрел весь остров и коттедж. С каким-то особым чувством вошел в маленькую спальню наверху. Но там не было заметно ничего необычного. Я уже собирался отплывать, когда увидел каноэ, скользящее вдоль изогнутого побережья. В такое время года здесь очень редко кто-то бывает, а это каноэ возникло как будто бы ниоткуда. Изменив немного свой курс, я наблюдал, как оно скрылось за скалистым мысом,  - большое, с высоким изогнутым носом, и в нем двое индейцев. С некоторым волнением я подождал, появится ли оно с другой стороны. Появилось, не прошло и пяти минут. От каноэ до меня было менее двухсот ярдов, и направлялось оно прямо ко мне.
        Ни разу в жизни я не греб как быстро, как тогда. А оглянувшись, увидел, что индейцы прекратили погоню и плывут вдоль острова.
        За лесами на дальнем берегу озера уже заходило солнце, и в воде отражались алые закатные облака, когда я оглянулся в последний раз и увидел большое, сделанное из коры деревьев каноэ и двух его призрачных гребцов, все еще плывущих вокруг острова. Затем тени быстро сгустились, озеро почернело, мне в лицо дохнул ночной ветер, и какая-то скала скрыла от меня и остров, и каноэ.



        Страна зеленого имбиря

        Мистер Адам сидел перед разожженным камином в своем служебном кабинете. Человек он был немолодой, напряженно сомкнутые губы и насупленные брови придавали его лицу выражение досады или гнева, хотя на самом деле он просто пребывал в глубокой задумчивости. В этот поздний час, где-то между вечерним чаем и ужином, царила умиротворяющая тишина; вокруг кресла валялись вскрытые и еще не вскрытые письма, однако внимание мистера Адама было сосредоточено на короткой, отпечатанной на машинке записке. Он не знал, как на нее ответить, это вызывало беспокойство и недоумение, что и отражалось на его лице.
        «Ох уж эти журналистские сборища!  - бурчал он про себя.  - Суета сует, да и только!»
        Секретарша давно уже ушла домой, унеся с собой надиктованные им главы очередного, двадцатого романа; при мысли о том, какой успех снискали все его предыдущие творения, мистер Адам улыбнулся.
        «Как я начал писать?  - прочитал он отпечатанную фразу.  - Что послужило побудительным толчком?» И снова насупил брови. Память унесла его в бездонный омут далекого прошлого. Он хорошо помнил, что послужило побудительным толчком. «Но ведь в это никто не поверит…»
        Мистер Адам недовольно поморщился. В конце концов он решил, что утром продиктует несколько банальных абзацев - не искажая фактов, но умолчав о том странном случае, благодаря которому обнаружил в себе писательский дар. Это было следствием глубочайшего потрясения, а потрясение, как известно, вполне может разбудить дремлющие где-то в подсознании способности. Чтобы выпустить их на волю, требуются особые обстоятельства; не сложатся нужные обстоятельства, и способности могут так и остаться нераскрытыми.
        Он вспомнил, как странно подействовало на него потрясение, выразившееся в первом, еще робком, проявлении таланта. «Нет, нет, они подумают, что это чистейшей воды вымысел!» Продолжая размышлять, мистер Адам набросал карандашом несколько слов на полях записки.
        «И ведь что интересно,  - думал он,  - ростки тех событий уже имели корни в моей душе. Во мне уже созрели все необходимые предпосылки. Я лишь использовал наиболее важные детали, внес в них драматизм. В этом, видимо, и заключается творческий дар, надо полагать… В умении преображать сырой материал в законченное произведение».
        Он помнил все так отчетливо, как если бы это случилось не тридцать лет назад, а накануне. Испытанное им потрясение было вызвано утратой наследства. Махинации его опекуна, оказавшегося отъявленным мошенником, привели к тому, что он, двадцатилетний сирота, недавний выпускник Оксфорда, вместо ожидаемых двух тысяч фунтов в год вынужден был довольствоваться пятьюдесятью, а быть может, и того менее. Горечь и злость на обобравшего его опекуна, которого он знал лично, усугублялись беспомощностью и растерянностью, ибо он понятия не имел, как будет зарабатывать на жизнь. Если бы мистер Адам решил поведать журналистам правду, то злость и растерянность назвал бы в первую очередь. Именно эти чувства всецело владели им, когда он отправился на прогулку, чтобы хорошенько все обдумать.
        В двадцать лет положение, в котором он оказался, представлялось ему безнадежным; еще ни с кем в мире судьба не обходилась так жестоко; ненависть к опекуну, этому ханже, гнусавившему псалмы, не знала предела. Он готов был убить мистера Холиоука. Подлец вполне заслуживал смерти. Узнав, как тот из года в год надувал его и в результате оставил без гроша, молодой человек буквально кипел гневом. Не то чтобы он в самом деле собирался убить опекуна, но чувствовал, что способен на это. Мистер Адам до сих пор вспоминал, правда уже с улыбкой, как в конце концов вынужден был все же капитулировать под натиском доводов разума. «Это лишь усугубит мое положение,  - с горечью заключил он тогда.  - Если я убью Холиоука, мне не избежать наказания. Меня повесят. Тот, кто убьет, будет и сам убит».
        И он окончательно - так ему, во всяком случае, казалось - оставил мысль об убийстве.
        Теперь же нужно было подумать о будущем. Как зарабатывать на жизнь? Решением этой проблемы он и занялся. Перебирал в уме все возможные виды деятельности: сцена, журналистика, страховое дело, торговля автомобилями - еще только зарождавшаяся,  - но неизменно с сожалением констатировал, что ничего из этого ему не подходит. Не очень привлекала его и эмиграция. Как одержимый, он лихорадочно пытался найти такую работу, которая бы его устроила. Да, людям открыты сотни тысяч путей, и все-таки он никак не мог сделать выбор. В жизни каждому из нас предоставляется множество возможностей; как правило, мы используем лишь одну, но выбор есть всегда.
        Некоторое время он прогуливался, не обращая внимания на то, куда идет, как вдруг осознал, что находится у причала старого порта. Шел уже седьмой час летнего субботнего вечера. Извилистые пустынные улочки были перечеркнуты косыми лучами солнца. Пахло морем, рыбой, смолеными канатами и оснасткой, и все это вновь возродило мысль об эмиграции. Он вспомнил о своем двоюродном брате, который нашел себе какую-то работу в Китае.
        В голове у Адама теснились дикие замыслы, отравленные сильной горечью. Внезапно, подняв глаза, он прочитал три коротких слова, написанных блеклыми черными буквами на озаренной заходящим солнцем табличке, что висела на мрачной кирпичной стене. Была в этих словах какая-то потаенная романтика, пробудившая отклик в его душе. Он стоял и смотрел как зачарованный. Само собой, на табличке значилось лишь название переулка, но мысли Адама были уже далеко.
        Как сказал бы поэт, слова, ненароком попавшиеся ему на глаза, расхаживали туда-сюда по его сердцу…
        В воображении возникли картины давно забытых дней, когда старый порт вел торговлю с южными островами, когда по узким улочкам сновали темнобородые моряки, говорившие на разных иноземных языках, а у причала и в море красовались, как символы высокой романтики, стройные силуэты парусных кораблей. Эти три коротких слова походили на цитату из какого-то стихотворения.
        Страна Зеленого Имбиря!
        Тот прежний мистер Адам, на тридцать лет моложе, остановился, устремил взгляд на, казалось бы, ничем не примечательную надпись, сиявшую в солнечных лучах ярче золота. А затем пошел вдоль по извилистой улочке, где за высокими стенами домов скрывались самые неромантические конторы (там можно было найти судовых маклеров, нотариусов, машинисток, упаковщиков, комиссионеров), пока не наткнулся на единственное исключение - старую мебельную лавочку, многочисленные товары которой были выставлены даже на узком тротуаре. Здесь имелись вещи на любой вкус. Неторопливо пройдя несколько шагов, Адам увидел свое отражение в круглом зеркале, водруженном на шестифутовом треножнике. Он оглядел себя не без удовлетворения: добротный фланелевый костюм, монокль, соломенная шляпа, какие носят выпускники Оксфорда. И тут же в сумрачном грязном проходе за открытой дверью появился сутулый худой старичок в ермолке.
        Человечек медленно двинулся навстречу возможному покупателю.
        - Чудесная вещь!  - прохрипел он, превозмогая одышку.  - Настоящее произведение искусства, мой господин! И недорого!  - Старик потирал руки, кивая головой в сторону зеркала.  - Мы получили его из Китая, лет тридцать назад.
        Адам вдруг понял, что вот уже несколько минут рассматривает свое отражение. Пытаясь избавиться от беспокойных мыслей, он вошел в лавку. Кланяясь и шаркая ногами, старичок попятился от него. Внутри оказалось темно и гораздо просторнее, чем можно было предположить по узкому входу. Одна-единственная керосиновая лампа освещала целую анфиладу длинных тесных комнат, забитых всякими антикварными вещицами, среди которых сутулый хозяин осторожно поставил и прихваченное с улицы зеркало. В царившем здесь полумраке собственное отражение показалось молодому человеку еще привлекательнее. Оно словно смягчилось, стало более выразительным. Хриплый голос вновь проскрипел цену - и в самом деле пустячную, всего несколько шиллингов. Адаму вовсе не хотелось ничего покупать, но еще меньше хотелось ему остаться наедине со своими мучительными мыслями, он прошел вперед и принялся осматривать зеркало. Нагнувшись, он увидел, что черное дерево рамы украшает глубоко вырезанная надпись. Она была сделана китайскими иероглифами. Адам провел по иероглифам пальцем и вопросительно взглянул на хозяина.
        - «Кто посмотрится в меня,  - перевел скрипучий голос,  - убьет и будет сам убит».
        Унося зеркало с собой, старик семенящими шагами отступил в тень другой комнаты.
        Молодой человек был ошеломлен. Невольная, еле уловимая дрожь пробежала по его телу. Что-то дрогнуло и в его душе. Трудно сказать, был ли он сильно встревожен. Но сильно удивлен - несомненно; испытывая странное притяжение, он почти машинально последовал за удаляющейся фигуркой с зеркалом, которая остановилась на пороге следующей - третьей по счету - длинной комнаты, гораздо более темной, чем две предыдущие. Воздух здесь был прохладным, но затхлым. Адам вдруг остро ощутил свое одиночество. Подавляя слабый трепет, он заговорил грубо, почти вызывающим тоном.
        - И что означает этот вздор?  - резко спросил он.
        - Только то, что сказано, мой господин,  - еще тише, чем прежде, прохрипел старик.
        В его приглушенном голосе сквозило что-то неприятное, а выражение изборожденного морщинами лица отнюдь не приглашало к веселью. Вероятно, именно поэтому молодой человек громко рассмеялся. И лишь потом осознал, что смех выдал его. Адам нервничал - и смех выявил это, как лакмусовая бумажка. Да к тому же он походил на кудахтанье и звучал очень неестественно среди груд чужеземного хлама, не будил ни единого отголоска. Это был неживой смех.
        - Ну и как, надпись оправдывается?  - с вызовом спросил Адам, чувствуя, что опять выдает себя своим тоном. Неизвестно, заметил ли это старик, но сам он заметил: трепет, который он тщетно пытался подавить, охватил и его голос.  - Вы хотите сказать, что, купив это зеркало, я… как и вы до меня…
        Он так и не смог договорить. У него перехватило дыхание, голос осекся. Произнося эти слова, он смотрел не на старика, а в зеркало, где видел себя. Однако не собственное отражение помешало ему закончить фразу и заморозило кровь в жилах: одной морщинистой рукой старый лавочник все еще держал треножник, а в другой его руке сверкал обнаженный кинжал.
        - Разумеется, оправдывается, мой господин,  - послышался шепот из темноты комнаты.
        Говоря это, старик слегка изменил угол, под которым стояло зеркало. Молодой человек по-прежнему видел себя, но видел и еще что-то, за своей спиной. Это «что-то» лежало на полу - неподвижное, ужасно сморщенное, в неестественной позе. Чье-то жалкое, отталкивающее на вид тело. Выйти из узкой длинной комнаты можно было, только перешагнув через него.
        - Это ты… сделал?..  - почти беззвучно выдохнул Адам.
        - Он посмотрелся в зеркало,  - раздался в ответ шелестящий шепот.  - Вот и случилось то, что должно было случиться.
        - А еще раньше… он… в свою очередь…
        - Да, таков закон.
        Лавочник уставился на Адама с ужасающей ухмылкой.
        Адам почувствовал напряжение в мышцах; застывшая было кровь бурно запульсировала. Кулаки крепко сжались. Ни на миг не отводил он глаз от лавочника: отставив зеркало, тот неотвратимо продвигался вперед. Несмотря на возраст, старик обладал легкой поступью и поразительным проворством; его конвульсивные движения выдавали молниеносную реакцию. Словно тень, витал он вокруг покупателя, который, не в силах пошевелиться, зачарованно наблюдал за его вселяющим ужас танцем. Кинжал то мерцал, то ярко вспыхивал.
        Наконец, с невероятным трудом собрав воедино остатки воли, молодой человек сумел взять себя в руки, вновь обретя контроль над своим телом. Проснулся инстинкт самосохранения. Судорожно оглядевшись, Адам схватил со стоявшего рядом тикового столика массивную палицу. Сил едва хватало, чтобы поднять ее.
        - Теперь, значит, моя очередь?  - угрожающе крикнул он, шагнув навстречу старику.
        - Я могу постоять за себя!  - прохрипел лавочник, с удивительной быстротой перемещаясь из стороны в сторону.  - Не знаю только, легче ли вам от этого?  - добавил он, размахивая кинжалом.
        Ощутив в себе необъяснимый прилив сил, Адам одним прыжком приблизился к Танцующему Ужасу. Взмах тяжелой палицей. И в следующий миг сокрушительный удар обрушился на голову противника, вогнав ермолку глубоко в расщелину треснувшего черепа. Лавочник пронзительно взвизгнул, повалился бесформенной тушей на пол и лежал, похожий на большое изувеченное насекомое. Больше он не шевелился.
        «Кто убьет, будет и сам убит!  - попытался выкрикнуть Адам, но, как бывает в кошмарном сне, не смог произнести ни звука.  - Тебя-то, я, во всяком случае, прикончил. Теперь, стало быть, мой черед?..»
        Почувствовав, что кто-то наблюдает за ним, он быстро обернулся.
        На улице, затемняя дальний вход в лавку, высокий незнакомец, слегка нагнувшись, рассматривал что-то стоящее на тротуаре.
        Адам пригляделся. Из полутьмы комнаты он хорошо видел в вечернем свете очертания высокого человека. Но незнакомец ли это? Добротный фланелевый костюм, монокль, соломенная шляпа, какие носят выпускники Оксфорда…
        Адам посмотрел на лежащее на полу тело. Это не лавочник! Его как будто ударило электрическим током. Мертвец был в добротном фланелевом костюме и соломенной шляпе.
        С громким воплем Адам ринулся к выходу. Он опрометью пересек узкую длинную комнату, направляясь к высокому человеку на улице. А тот быстро и бесшумно заскользил навстречу, словно был его зеркальным отражением. Вот он все ближе и ближе, ужасно кого-то напоминающий, почти знакомый…
        Адам не пытался его остановить; странно, но он чувствовал, что не хочет, не должен этого делать. Нужно принять его как судьбу, свою собственную судьбу, он не может избежать этой встречи, более того, он рад ей.
        А потому Адам не только не замедлил шаг, но даже ускорил его, пока расстояние между ними не уменьшилось до одного фута. Он испытывал страх, и в то же время в нем возрождалось мужество. Они встретились, они прошли друг сквозь друга, и в этот короткий миг Адам успел узнать… самого себя… И вот уже он стоит на тротуаре, глядя в зеркало на высоком треножнике, а около него, потирая руки, суетится маленький, худощавый, согбенный старичок в ермолке. Очевидно, лавочник, обхаживающий потенциального покупателя.
        - Чудесная вещь!  - хриплым голосом расхваливал лавочник свой товар. У него были острые, как буравчики, глаза.  - Настоящее произведение искусства, мой господин!  - Старик указал на зеркало.  - Мы получили его из Китая, лет тридцать назад.
        Волна удивительного, восхитительного чувства захлестнула сердце Адама, когда он нагнулся, чтобы еще раз увидеть иероглифическую надпись на деревянной раме. Он провел по ней пальцем, затем вопросительно поднял взгляд.
        - «Человеку,  - перевел скрипучий голос,  - дано десять тысяч путей, но каждый должен выбрать свой собственный».
        И лавочник стал рассказывать, как много лет назад некий джентльмен любезно расшифровал ему эту надпись, однако молодой человек уже не слушал его. Он изумленно смотрел на раму.
        - Она… пуста!  - громко воскликнул Адам.  - В ней нет зеркала!
        И его сердце снова погрузилось в пучину бесподобного чувства.
        - Зеркало разбилось,  - объяснил скрипучий голос.  - Но можно вставить другое, мой господин. Это дивная старинная вещь.  - И он упомянул ту же пустячную цену, всего несколько шиллингов.
        Молодой мистер Адам купил раму и отнес ее домой. Через некоторое время он поступил клерком в страховую контору своего двоюродного брата; а однажды вечером описал события, произошедшие с ним в Стране Зеленого Имбиря. Позднее он стал писать регулярно и длиннее. У него открылся особый дар - с потрясающей силой воображения описывать вымышленные приключения… И открылся этот дар благодаря потрясению, которое он тогда испытал.
        Наутро пожилой мистер Адам продиктовал секретарше несколько банальных абзацев, отвечая на вопрос «Как я начал писать?»: «Двадцати лет от роду я поступил клерком в страховую контору своего двоюродного брата»…  - и дальше в том же духе. Текст был невыразимо скучен.
        - Пошлите мой ответ издателю,  - сказал он секретарше,  - с припиской: «Надеюсь, это именно то, что вам требуется. В противном случае можете выбросить».
        И пока он додиктовывал последние строки, взгляд его блуждал между длинной полкой, где корешок к корешку стояли двадцать приключенческих романов, и высокой рамой на треножнике - пустой, без зеркала. Но пожилой мистер Адам знал, что зеркала там никогда не было и не будет.



        Вход и выход

        У окна загородного особняка стояли трое: старый физик, девушка и ее жених - молодой англиканский священник. Шторы еще не были задернуты. На фоне бледного вечернего февральского неба четкой графикой темнел сосновый бор. Свежевыпавший снег покрывал пушистым ковром лужайку и холм. Ярко светила большая луна.
        - Да, именно там, в тенистой роще,  - задумчиво сказал физик,  - точно в такой же день, тринадцатого февраля, пятьдесят лет назад исчез человек. Исчез загадочным, невероятным образом, в одно мгновение оказавшись в сфере невидимого, будто какая-то неведомая сила перенесла его в другое место. Не правда ли, этот лес навевает мысли о сверхъестественном?
        Его слова вызвали смех, прозвучавший диссонансом странному вдохновению самой речи.
        - Пожалуйста, расскажите,  - прошептала охваченная любопытством девушка.  - Мы умеем хранить тайны.
        Однако в вопросительном взгляде, который она бросила на своего жениха, как бы ища защиты, чувствовалась смутная тревога. Выражение лица англиканского священника было серьезным и необычайно увлеченным. Он внимательно слушал.
        - Как будто в природе,  - продолжал физик,  - таятся тут и там некие вакуумы, дыры в пространстве, находящиеся под углом к трем известным нам измерениям.  - Его ум всегда был склонен к подобному теоретизированию, временами даже чрезмерно. Казалось, он разговаривает сам с собой.  - Это «высшее пространство», проникнув в которое, человек может незаметно исчезнуть, это «новое измерение», как назвали бы его Бойл, Гаусс, Хинтон и другие ученые мужи, вы, с вашим уклоном в мистику,  - заметил он, посмотрев на молодого священника,  - сочли бы духовным изменением в состоянии, переходом в область, где не существуют пространство и время и где возможны любые измерения, поскольку все они едины.
        - Ну, пожалуйста, расскажите,  - снова стала умолять девушка, не понимавшая этих мудреных рассуждений.  - Хотя я сомневаюсь, что Артуру следует слушать вашу историю. Он слишком сильно интересуется подобными темными материями!  - Неуверенно улыбаясь, она прильнула к жениху, словно пытаясь своим телом оградить его душу.
        - Хорошо, я расскажу вам, что помню о том сверхъестественном случае,  - согласился физик.  - Но только вкратце, ведь мне тогда было всего десять лет. Тот вечер очень напоминал сегодняшний - такой же холодный и прозрачный, и снег также искрился в лунном свете. Люди и раньше говорили отцу, что слышали в роще непонятный звук - то ли плач, то ли стенания. Отец не придавал этому значения, пока тот же звук не напугал мою сестру. Тогда он послал конюха посмотреть, в чем дело. Хотя ночь была светлая, конюх взял с собой фонарь. Мы наблюдали за ним отсюда, из этого самого окна. Вскоре его фигура затерялась среди деревьев, а желтый свет перестал дрожать и раскачиваться, как если бы фонарь поставили на землю. Никакого движения. Мы ждали полчаса, потом отец, заинтригованный и взволнованный - таким его образ запечатлелся в моей памяти,  - чуть ли не выбежал из комнаты, и я, испуганный, бросился за ним. Мы шли по следам, но около фонаря следы прерывались, и расстояние между двумя последними никак не соответствовало нормальному человеческому шагу - оно было поистине огромным. На снегу вокруг - ни одного следа, а
человек исчез. Потом мы слышали, как он звал на помощь: его голос звучал вверху, внизу, за нами, доносился сразу со всех сторон и ниоткуда. Мы кричали в ответ, но тщетно. Возгласы конюха становились все тише и тише, как будто раздавались с очень большого расстояния, пока, наконец, не затихли совсем.
        - И что было дальше?  - в один голос спросили оба слушателя.
        - Он не вернулся - с того дня его никто не видел. Но спустя недели, даже месяцы, люди все еще слышали в лесу мольбы о помощи. Потом и это прекратилось - по крайней мере, насколько я знаю,  - закончил свой рассказ старый физик, тяжело вздохнув.  - Вот и все, если вкратце.
        Девушке история не понравилась, поскольку в устах старика невероятное происшествие казалось абсолютно реальным - так убедительно он говорил. Это одновременно и раздражало и пугало ее.
        - Смотрите, вот и остальные возвращаются!  - воскликнула она с оттенком облегчения, указывая на группу людей, пробиравшихся между соснами по свежему снегу.  - Теперь можно и чаю попить.  - И она ушла в другой конец комнаты, чтобы заняться подносом.
        Слуга начал закрывать ставни. А молодой священник продолжил заинтересованный разговор с хозяином, понизив голос так, что его невесте почти ничего не было слышно. До нее долетали только обрывки фраз, вызывавшие сильное беспокойство, причину которого она осознала не сразу.
        «Материя, как известно, проницаема,  - говорил ее жених,  - и два объекта могут существовать в одном и том же месте в одно и то же время. Однако странно, что нельзя видеть, но можно слышать, что воздушные волны доносят голос, но эфирные волны не передают изображения».
        Потом ее слух уловил слова старика:
        «Как будто некие части Природы - да, именно так - требуют перемены, места, где сверхъестественные силы выступают из земли, словно из живого существа с различными органами. Такие места - это острова, вершины гор, сосновые леса, особенно - одиноко стоящие сосны. Вам, должно быть, известны не поддающиеся объяснению последствия возделывания девственной почвы и, конечно, теория о том, что земля на самом деле жив…»
        Что он сказал дальше, девушка не разобрала, и к разговору ее вновь вернул голос священника:
        «Настроение ума тоже помогает силам этих мест. Так же, как и настроение, навеянное музыкой, некоторыми литургиями мессы, экстазом…»
        - Послушайте, хватит философствовать!  - прервала их беседу женщина, вернувшаяся с прогулки вместе с другими гостями. Дом сразу наполнился оживленным гомоном, сосновым духом и ароматом открытых равнин.  - А знаете, в вашем лесу, похоже, действительно водятся привидения, мы слышали такой странный звук! Будто кто-то стонал или плакал. Цезарь завыл и понесся неизвестно куда как ошпаренный, а Гарри отказался пойти посмотреть, в чем дело. Он всерьез испугался!
        Все засмеялись.
        - Да ладно, этот звук больше напоминал вопли зайца, попавшего в капкан, чем голос человека,  - оправдывался Гарри. Здоровый румянец уже успел скрыть его вызванную испугом бледность.  - Я слишком хотел горячего чаю, чтобы беспокоиться о каком-то старом зайце.
        Через некоторое время после чаепития невеста священника обнаружила, что ее жених исчез. Сложных умозаключений не понадобилось, чтобы понять, что произошло. Она кинулась к окну кабинета хозяина дома и рывком раздвинула шторы. По снегу двигалась одинокая фигура, озаренная яркой луной. Человек нес фонарь, желтый свет которого сразу бросался в глаза на фоне серебристого сияния.
        - Ради бога, быстрее,  - закричала девушка. От ужаса ее лицо стало белее снега.  - Быстрее, или мы опоздаем. Артур просто помешан на подобных вещах. О, я должна была знать, должна была догадаться. Это та самая ночь. Господи, как мне страшно!
        Пока физик нашел свое пальто и вслед за девушкой выскользнул из дома через заднюю дверь, свет фонаря уже маячил вблизи леса. Царила ледяная тишина, было очень холодно. Они бежали, не переводя дыхания, по следам. Вскоре направление шагов изменилось, и глубокие в мягком снегу отпечатки человеческих ног стали четко различимыми. Вокруг раздавался жалобный шепот ветвей - сосны плачут, даже когда нет ветра.
        - Не отходите от меня,  - сурово сказал физик. Он уже заметил лежавший на снегу фонарь. Священника нигде не было видно.
        - Смотрите, тут следы обрываются,  - прошептал физик, нагнувшись, когда они подошли к фонарю.
        Цепочка следов, до этого прямая, странно отклонилась. Внезапно девушка схватила старика за руку - последний шаг был невероятно длинным, почти бесконечным.
        - Как будто беднягу подтолкнули сзади,  - пробормотал старик, слишком тихо, чтобы спутница услышала его.  - Или унесло вперед - как мощным потоком воды.
        С неожиданной для человека его возраста силой он пресек отчаянную попытку девушки рвануться туда, где исчез ее жених. Вцепившись в него, она вдруг заголосила - жутко, безысходно.
        - Вот! Это голос Артура! Слышите?  - всхлипнула она, немного успокоившись.
        Они застыли и прислушались. Тайна, превосходившая обычные тайны ночи, окутала их сердца - тайна, бoльшая, чем жизнь или смерть, тайна, которую только трепет и ужас могут извлечь из глубин души.
        Футах в пятидесяти от них из леса раздался тихий плачущий голос - то ли стенающий, то ли поющий. «Помогите! Помогите!  - взывал он в безмолвии ночи.  - Ради любви Господней, молитесь за меня!»
        В ответ меланхолично зашумели сосны. А потом в вышине опять зазвучал плачущий голос, и снова - уже впереди, затем - позади. Он шел отовсюду, становясь все слабее и слабее, угасая в отдалении, и это вселяло страх…
        Однако, кроме старика и девушки, в роще никого не было - лишь ветер нарушал покой леса своим дыханием. Не было и ничьих следов на безупречно белом снежном ковре. Лунный свет отбрасывал чернильные тени, холод пронизывал до костей, ночь, оглашаемая потусторонними криками, наполнилась смертельным ужасом.
        - Но зачем молиться?  - вопрошала девушка, не в силах сдержать рыдания.  - Зачем молиться? Надо что-то делать — делать!..  - Как обезумевшая, она в панике металась кругами, периодически падая на снег, пока не увидела, что старик преклонил колена и молится, воздев очи к темным небесам.
        - Только сила молитвы, мысли и желания помочь способна извлечь его оттуда, где он пребывает,  - сказал старик девушке, ненадолго прервав молитву.
        Спустя мгновение уже оба стояли на коленях, в снегу, молясь, похоже, о собственных душах…
        Не трудно представить, какие меры по розыску были предприняты - никто не остался в стороне: пропавшего священника искали друзья, полиция, газеты, практически вся страна…
        Но самое интересное в этом странном путешествии в «высшее пространство» случилось в конце - по крайней мере, как можно судить, исходя из имеющейся на данный момент информации.
        Через три недели, когда уже вовсю ревели мартовские ветры, маленькая темная фигура, едва передвигая ноги, пересекла поле, направляясь к дому старого физика. В худом, бледном как привидение, потрепанном и ужасно истощенном человеке не сразу можно было узнать молодого англиканского священника. Но от его лица и из его глаз струилось изумительное сияние - столь великолепное, какого никто доселе не видел… Возможно, потеря памяти была реальной, а может, нет - доподлинно об этом ничего не известно, тем более его девушке, которую возвращение жениха вырвало из объятий приближающейся смерти. Во всяком случае, что бы с ним ни происходило во время его невероятного исчезновения, он сохранил все в тайне.
        - Никогда не спрашивай меня о случившемся,  - говорил он своей возлюбленной, повторив то же самое даже после полного выздоровления.  - Я не смогу рассказать. Нет языка, способного это передать. Я все время был рядом с тобой… но еще и в другом месте…



        Да воцарится свет!

        В небольшой фотостудии в переулке возле Шепердс-Буш за весь день не было ни одного посетителя - в такую пасмурную погоду никому не хотелось бледной тенью бродить по безлюдным улицам. Серое небо над Лондоном с самого утра предвещало снегопад. Редкие пешеходы, ежась от холода, на мгновение мелькнув в свете фар ревущих автобусов, сразу спешили исчезнуть во мраке маленьких убогих домов. Первые снежинки медленно кружились в морозном воздухе, словно хотели оттянуть неизбежное падение в грязную жижу. Ветер стонал и пел унылые песни, хватая за уши и за полы потрепанного пальто мистера Дженкина, фотохудожника, который стоял на улице и дрожащими руками пытался закрыть ставни, уже не надеясь на появление клиентов. Было без пяти шесть вечера.
        Бросив взгляд на огромный портрет толстяка с масонскими регалиями, гордо красовавшийся в витрине студии, Дженкин закрыл ставни на последний крючок и направился внутрь. Ему еще нужно было проявить и напечатать снимки в лаборатории наверху - занятие не слишком прибыльное, но, определенно, куда более увлекательное, чем сидеть в пустой студии в бессмысленном ожидании посетителей и понапрасну жечь масло в двух газовых горелках. Он уже закрывал входную дверь, как вдруг увидел перед собой человека, который пристально смотрел на него из темноты узкой передней.
        Позже мистер Дженкин признавался, что чуть не подскочил от удивления. Этот человек находился так близко, и вошел так незаметно, и в глазах его таилось что-то такое до странности печальное и трогательное…
        Дженкин уже отправил домой своего ассистента, и в маленьком двухэтажном доме, кроме самого фотохудожника и загадочного посетителя, никого не было. Вероятно, незнакомец проскользнул вслед за ним, когда он отвернулся. Кто этот человек, откуда взялся и что ему нужно? Попрошайка? Клиент? Мошенник?
        - Добрый вечер,  - сказал мистер Дженкин, придав своему голосу только половину той елейной любезности, с какой обычно приветствовал клиентов. Он подумал, что в данном случае правильнее придерживаться доброжелательного тона и уже собирался добавить «сэр», когда загадочный посетитель, сделав шаг в сторону, оказался ближе к свету, и Дженкин узнал его. Если только он не ошибся, это был букинист с соседней улицы.
        «А, мистер Уилсон!  - воскликнул фотограф, слегка запинаясь, почти с вопросительной интонацией, будто сомневался, что перед ним действительно сосед-букинист. Но, когда тот кивнул в ответ, Дженкин уже более уверенно добавил:  - Простите, я - ммм - не сразу узнал вас, мы уже закрываемся. Не изволите ли войти? Заходите, пожалуйста.
        Он провел гостя в темную студию. «Интересно, в чем дело?»  - думал мистер Дженкин. Уилсон не был его постоянным клиентом; они едва знали друг друга - виделись в магазине случайно, когда требовалось купить бумагу или какую-нибудь канцелярскую мелочь. Дженкин не мог не заметить, насколько плохо выглядит букинист - его лицо было бледным и осунувшимся, как при тяжелой болезни. Вообще этот внезапный визит вывел фотографа из равновесия. Он испытывал смятение и неловкость. Ему было не по себе.
        Уилсон проследовал в студию первым, как будто хорошо знал, где что находится. Дженкин зажег свет. От его профессионального взгляда не укрылось, что букинист надел свой самый лучший воскресный костюм. Он явно пришел с определенной целью. Все это было весьма странно. По-прежнему не произнося ни слова, Уилсон пересек комнату и уселся в старое кресло на фоне выцветших обоев с изображением каких-то деревьев - прямо перед камерой. Студия была ярко освещена. Он скрестил ноги, отодвинул от себя круглый столик с искусственными розами в высокой тонкой вазе и принял торжественную позу. Уилсон явно был намерен фотографироваться. Он смотрел прямо в объектив камеры, накрытой черной бархатной тканью, не обращая ни малейшего внимания на хозяина студии. Мистера Дженкина, стоявшего у входа, вдруг обдало потоком холодного воздуха, и причиной тому была не только стужа за дверью. Волосы его вздыбились. По спине побежали мурашки. Бледное, измученное лицо и остекленевшие глаза гостя, неподвижно смотревшие в объектив,  - все это свидетельствовало о неизлечимой болезни, которая не оставляла никакой надежды. На мгновение
показалось, что в кресле перед камерой сидит сама Смерть.
        Но только на мгновение. Потом Дженкин, с огромным усилием взяв себя в руки, отогнал это леденящее кровь видение и приступил к переговорам - ведь если заранее обсудить все детали, процесс съемки займет не более двух минут.
        - Простите,  - сказал он смущенно, слегка заикаясь,  - я - ммм - не вполне понял. Вы, очевидно, хотите позировать для портрета. У меня был напряженный день, и я уже не ждал посетителей.
        В этот момент раздался бой часов - ровно шесть. Но Дженкин, поглощенный своими мыслями, не слышал ничего вокруг. «Человек не должен фотографироваться, когда он одной ногой в могиле,  - думал фотограф.  - Господи! А что если Уилсон потребует, чтобы я сделал много снимков и тут же их проявил?!»
        Он начал обсуждать с клиентом размеры, цены и сроки - обычная профессиональная скороговорка,  - но тот не удостоил его ни ответом, ни комментариями. Уилсон производил впечатление человека, который очень спешит и хочет поскорее завершить неприятное дело без лишней болтовни. Многие из тех, кого Дженкину приходилось фотографировать, вели себя подобным образом: даже прием у стоматолога напрягал их меньше, чем позирование перед камерой. Пока он заполнял паузы ничего не значащими профессиональными репликами, посетитель по-прежнему неподвижно смотрел в объектив, сидя все в той же позе, которую принял с самого начала. Мистер Дженкин гордился своим умением придавать человеку веселый и благополучный вид, однако с этим клиентом, похоже, все усилия были тщетны. Только позднее он осознал, что ни разу не прикоснулся к Уилсону - что-то безнадежное в болезненной внешности букиниста не позволяло ему подойти поближе, чтобы поправить его позу, которую тот не хотел менять с такой настойчивостью.
        - Конечно, мы используем вспышку, мистер Уилсон,  - объяснял Дженкин, беспокойно суетясь вокруг камеры. Когда он немного придвинул ее к посетителю, тот нетерпеливо кивнул, выражая согласие.
        В работе фотографа очень важен личный контакт с клиентом. Можно было бы выразить сочувствие по поводу его болезни, сказать ему что-то приятное или предложить прийти в другой раз, когда он будет лучше выглядеть. Но с Уилсоном такого личного контакта никак не удавалось достичь - это было совершенно невозможно. Между ними как будто возник некий невидимый барьер. Мистер Дженкин мог только повторять общие места, связанные с фотографией. Надо заметить, что все это время он был немного скован и чувствовал себя не вполне естественно. Как ни странно, неловкость не проходила, а только усиливалась. Он торопился. Ему тоже хотелось поскорее все закончить и забыть о неприятном визитере.
        Наконец приготовления к съемке были завершены, оставалось только включить вспышку. Нагнувшись, Дженкин накрыл голову черной бархатной тканью, навел объектив на клиента и… никого не увидел! Говоря «никого», следует, однако, пояснить, что имеется в виду. Сам он описывает это так: «Мгновенная вспышка, и в ореоле яркого белого света - лицо. О, небо! Лицо Уилсона… и все же не его - торжественное, просветленное! Оно словно взорвалось, не умещаясь в рамки никакого объектива. Оно ослепило меня, уверяю вас, я действительно наполовину ослеп. Это было истинное озарение!»
        Пока мистер Дженкин, закрыв глаза, с трудом переводил дыхание, со стороны казалось, что он запутался в складках черного бархата. Когда же он опомнился и, выпрямившись, посмотрел на клиента поверх камеры, то уже в буквальном смысле не увидел перед собой никого. Машинально повесив на объектив шляпу, которую он держал в левой руке, фотограф покачнулся… торопливо окинул взглядом пустую студию и, перевернув на ходу стул, выбежал в коридор. В прихожей и в передней тоже было пусто, входная дверь закрыта. Посетитель исчез. «Словно его никогда тут и не было»,  - сказал Дженкин сам себе испуганным шепотом. И снова почувствовал, как волосы встали дыбом и по коже побежали мурашки, как будто кто-то положил ему за шиворот кусок льда.
        Через несколько секунд он вернулся в студию и лихорадочно осмотрел ее. Там по-прежнему стояло кресло на фоне все тех же выцветших обоев с деревьями; рядом был круглый столик, на нем - ваза с цветами. Меньше минуты назад здесь еще сидел мистер Томас Уилсон, являя собой саму Смерть. «Не могло же мне все это просто померещиться,  - мелькнуло в его расстроенном, усталом сознании.  - Что-то я все же видел!» Он припомнил газетные статьи, в которых давались мистические советы - как бороться с привидениями, как вести себя при встрече с потусторонним миром, что делать, если вас одолевают ночные кошмары и тому подобные. «Быть может,  - подумал он в смятении,  - что-то должно случиться со мной!» Обескураженный, Дженкин некоторое время продолжал осматривать помещение в ожидании того, что мистер Уилсон вот-вот появится также таинственно, как исчез. Он вновь и вновь мысленно воспроизводил загадочную сцену, реконструируя ее в мельчайших подробностях. И вдруг ясно вспомнил две детали, которым до сих пор не придавал значения и которые теперь казались весьма и весьма странными. За все время, проведенное в студии,
посетитель не произнес ни одного слова, а сам он, в свою очередь, ни разу к нему не прикоснулся. Не теряя времени, Дженкин надел пальто, шляпу и направился в соседнюю лавку за чернилами и канцелярскими принадлежностями, хотя и не испытывал в них ни малейшей надобности.
        В «Букинисте» все было как обычно, однако мистер Уилсон отсутствовал за прилавком, на котором в беспорядке лежали книги. Другой продавец вполголоса разговаривал с высоким джентльменом. Мистер Дженкин кивнул им при входе и принялся рассматривать коробку дешевых стилографических перьев, ожидая окончания их беседы. Не принять в ней пассивного участия он не мог. Магазин, насколько он знал, имел постоянных клиентов, и высокий джентльмен, очевидно, был одним из них. Дженкин уловил только обрывки разговора, но до сих пор помнит все, что тогда услышал. «Примечательно, не правда ли? Это были последние слова умирающего,  - сказал высокий джентльмен.  - Весьма примечательно. Помните, у Ньюмена: “Да воцарится свет!” - так, кажется?» Продавец удрученно вздохнул. «Верно,  - подтвердил он,  - именно так». Далее последовала пауза. Дженкин еще ниже склонился над перьями.
        «Этот случай тоже в некотором роде характерен,  - добавил джентльмен, направляясь к выходу.  - Давнее обещание, понимаете ли, невыполненное, но не забытое, неожиданно всплывает в предсмертном бреду. Любопытно, весьма любопытно. Достойнейший был человек, благородный и порядочный - до самого последнего вздоха. Я знал его двадцать лет - он ни разу не нарушил своего обещания…»
        Автобус, промчавшийся мимо магазина, заглушил конец фразы, а потом Дженкин услышал уже слова продавца, идущего по направлению к двери: «Только представьте, он уже наполовину спустился по лестнице, когда его нашли, и все повторял: “Я обещал жене, я обещал жене”. Мне говорили, было нелегко затащить его обратно наверх. Он отчаянно сопротивлялся. Это, полагаю, и погубило его так быстро. Через четверть часа он скончался, повторяя все те же слова: “Я обещал жене”…»
        Высокий джентльмен откланялся, и мистер Дженкин, забыв, зачем пришел, бросился к продавцу.
        - Когда это произошло,  - хрипло спросил он, с трудом узнавая собственный голос.
        Ответ гремел и гудел у него в ушах, когда минуту спустя он возвращался домой: «Около шести часов - да, незадолго до шести. Да, болел уже две недели. Свалился с тяжелой лихорадкой, когда собирался идти к вам, мистер Дженкин. Сильно переживал, что не успел договориться с вами о портрете. Да, очень печально, действительно очень печально».
        Мистер Дженкин не вернулся в тот вечер в студию. Всю ночь там горел свет. Он пошел в свою маленькую комнату, выспался, а на следующий день отдал фотопластинку ассистенту для проявки.
        - Тут какой-то дефект, сэр,  - сообщил ассистент, проявив пластинку.  - Ничего кроме вспышки света - необычайно яркого света.
        - Сделайте, тем не менее, отпечаток,  - попросил Дженкин.
        Через шесть месяцев, рассматривая пластику и отпечаток, фотохудожник обнаружил, что удивительные потоки света исчезли и там и там. Сверхестественный блеск совершенно погас, как будто его никогда и не было.

        notes


        Примечания

        1

        Немезида (Немесида)  - богиня греческой мифологии, олицетворение судьбы. Воздает людям сообразно их вине наказание.



        2

        Осирис - египетский бог мертвых и плодородия, тесно связанный с теологическим истолкованием египетского понятия о царе. Изображался в виде человека с мумифицированным телом и знаками царской власти.



        3

        Тот — египетский бог мудрости и письма, ведал движением Луны по небосводу, внешне напоминал ибиса или павиана. По верованиям египтян, Тот приводил умершего на суд, записывал решение суда и отводил умершего к Осирису.



        4

        Сет — брат Осириса, хитростью лишивший его жизни; египетский бог пустыни, оазисов, чужих стран. Обладал чудовищной силой, отсюда - бог бури и землетрясений. Изображался в виде мифического животного либо человека с головой такого животного.



        5

        «Книга Мертвых» — заупокойные тексты Нового царства, написанные на свитках папируса (до XVIII династии - на стенах пирамид или на стенах гробниц либо саркофагов). Название «Книга Мертвых» было предложено Липсиусом (Липсиус Рихард [1810 -84] - немецкий египтолог, классификатор, открывший Древнее царство. Считается основателем современной научной египтологии и хронологии), который в 1842 г. полностью опубликовал поздний «Туринский папирус» в работе «Das Todtenbuch der Aegipter».



        6

        Гор - сын Осириса и Исиды, отомстивший Сету за отца и на суде богов получивший власть над Египтом. Бог неба и солнца, изображался в виде Сокола.



        7

        Ка - имеет различные значения, но все они так или иначе связаны с личностью. Согласно Масперо, Ка - двойник человека, внешне и по существу тождественный ему. Согласно Эрлану, Ка - жизненная сила, отличающая одушевленные предметы от неодушевленных. Ка рождался и рос вместе с человеком, имел его недостатки, являясь одновременно духовной силой и гением-хранителем человека.



        8

        Анубис — египетский бог смерти. Изображался в виде лежащего шакала или собаки, а также в виде человека с шакальей или собачьей головой. Анубис покровительствовал мумификации.



        9

        Дети Гора - боги-хранители четырех сторон света (Дуамутеф, Амсет, Кетексенуф и Хапи), олицетворявшие север, восток, юг и запад. Внутренности умерших бальзамировались и помещались в 4 сосуда, так что каждый из них находился под защитой одного из этих богов.



        10

        Ра — вероятно, старейший из богов, которым поклонялись в Египте, и имя его восходит ко временам столь древним, что его значение утрачено.



        11

        Скарабей - согласно преданию, из ноздрей и головы Осириса, погребенной в Абидосе, вышел скарабей, бывший в свое время символом и олицетворением бога Хепера, создателя всего сущего, и символом воскрешения. Считалось, что фигурка скарабея или сам паук обладают удивительной силой. Поэтому если сделать из камня скарабея и написать на нем соответствующие «Слова власти», то он не только защитит физическое сердце, но и даст умершему новую жизнь и бытие.



        12

        Нимрод, якобы построивший Вавилонскую башню (Быт. 11:1 -8), служит одной из «фигур» Антихриста.



        13

        Вояжер [франц. voyageur] - путешественник.



        14

        Морфей - в греческой мифологии крылатый бог сновидений, сын Гипноса. В пер. значении: «погрузиться в объятия Морфея»  - уснуть и видеть сны.



        15

        Болиголов - род двулетних трав сем. зонтичных. Ядовит.



        16

        Bonne chance — желаю счастья, счастливого успеха (франц.).



        17

        Гудзонов залив — море Северного Ледовитого океана у берегов Канады Гудзоновым проливом соединяется с Атлантическим океаном.



        18

        Титан [греч. Titan] - в древнегреческой мифологии - титаны - дети Урана (неба) и Геи (земли), вступившие борьбу с Зевсом за обладание небом и сброшенные за это в тартар.



        19

        Brule - гарь, пригорелое (фр.).



        20

        Траппер [англ. trapper] - охотник на пушного зверя в Северной Америке, пользующийся чаще всего западнями.



        21

        Карибу — общее название северо-американских форм данного северного оленя.



        22

        Дефиниция [лат. definitio] - краткое определение какого-либо понятия, отражающее существенные признаки предмета или явления; лингвистическое толкование слова.



        23

        Дагерротип — фотография; первоначально дагерротипия [франц. daguerreotypie], или способ фотографирования, был предложен Л. Ж. Дагерром в 30-е гг. XIX в.; фотографирование производилось на металлическую пластинку, покрытую слоем йодистого серебра, чувствительного к световым лучам.