Последние мысли человека Карел Чапек

        Рассказы из другого кармана #24 Перед вами юмористические рассказы знаменитого чешского писателя Карела Чапека. С чешского языка их перевел коллектив советских переводчиков-богемистов. Содержит иллюстрации Адольфа Борна.

        Карел Чапек


        Последние мысли человека



        - Быть приговоренным к смерти - ужасное переживание,  - сказал на это пан Кукла.  - Я это знаю, потому что однажды пережил последние минуты перед собственной казнью. Разумеется, во сне; но сон - тоже часть человеческой жизни, хотя и самый ее край. У этого края от твоей славы, от всего, чем ты кичился в жизни, остается только похоть, страх, самолюбие, да еще кое-что, чего ты по большей части стыдишься; наверное, это и есть самое потаенное в человеке.
        Однажды после полудня я вернулся домой усталый как собака: так наработался, что свалился и уснул мертвым сном. Вдруг мне показалось, что двери отворились и в них стоит совершенно незнакомый господин и за ним двое солдат с примкнутыми штыками; не знаю почему, но солдаты были в казачьих мундирах.

        - Встать,  - сказал незнакомец грубо,  - приготовьтесь, завтра утром вы будете казнены. Понятно?

        - Понятно,  - отвечаю,  - только я не знаю за что…

        - Это нас не касается,  - прервал меня этот господин,  - вот приказ произвести казнь,  - и бухнул дверьми.
        Я остался один и задумался. То есть не знаю: когда человек размышляет во сне, думает он на самом деле или ему только снится, что он думает? Были ли это действительно мои мысли, или мне только казалось, что я думаю, так же как нам грезится, будто мы видим лица? Знаю только, что напряженно думал и в то же время удивлялся своим мыслям. Поначалу я ощутил какое-то злорадное удовлетворение. Ведь это явная ошибка; завтра я буду казнен по недоразумению, а им попадет за то, что они так опростоволосились. Но в то же время во мне росло беспокойство, что я и в самом деле буду казнен и оставлю жену с ребенком; что с ними станется, что они будут делать? Это, я вам скажу, была настоящая боль, просто сердце кровью обливалось, но сознание - вот, дескать, как я пекусь о жене и ребенке,  - приятно успокаивало. Видишь, говорил я себе, о чем думает мужчина, идущий на смерть! Меня вроде бы утешало, что я предаюсь такой великой отеческой жалости; мне это даже казалось возвышенным. Надо будет все рассказать жене - радовался я.
        Но тут меня охватил испуг: я вспомнил, что»казни обычно совершаются на рассвете, в четыре или пять часов утра, и что скоро мне придется вставать и отправляться на казнь. А вставать я очень не люблю, и мысль, что солдаты еще до рассвета меня подымут, оттеснила все другие, я совсем упал духом и чуть не плакал от жалости. Такой был ужас, что, проснувшись, я вздохнул с превеликим облегчением и жене ничего не рассказал.

        - Я бы тоже мог кое-что рассказать о последних мыслях человека,  - сказал пан Скршиванек и покраснел от смущения,  - но, скорее всего, вам это покажется глупым.

        - Не, покажется,  - успокоил его пан Тауссиг,  - приступайте!

        - Не знаю,  - начал Скршиванек неуверенно,  - я ведь однажды хотел застрелиться, и вот - раз уж пан Кукла заговорил о том, что думает человек на самом краю жизни, а ведь когда человек хочет убить себя - он тоже подходит к самому краю…

        - Поди ж ты,  - сказал пан Карас,  - ас чего бы это вы хотели стреляться?

        - От изнеженности,  - сказал Скршиванек, заливаясь краской.  - Понимаете, я не умею переносить боль… А тогда у меня получилось воспаление тройничного нерва,  - доктора говорят, что это одно из самых болезненных воспалений… не знаю…

        - Истинная правда,  - пробурчал доктор Витасек.  - Я вам сочувствую, голубчик. И у вас это повторяется?

        - Повторяется,  - вспыхнул Скршиванек,  - но стреляться я больше не хочу… Об этом стоит рассказать.

        - Рассказывайте,  - одобрил его пан Долежал.

        - Знаете, так трудно передать,  - мялся Скршиванек,  - вообще уже сама боль…

        - Человек ревет как зверь,  - разъяснил доктор Витасек.

        - Да. И на третью ночь… когда терпеть не стало сил, я положил на столик браунинг. Еще час, думалось мне, больше не выдержать. Почему я, почему именно я должен так страдать? У меня было чувство, что по отношению ко мне совершается страшная несправедливость: почему я, почему именно я?

        - Вам надо было принимать порошки,  - заворчал доктор Витасек,  - тригемин или верамон, адалин, алгократин, миградон.

        - Я и принимал,  - возразил Скршиванек,  - господи, я их столько проглотил, что они вообще перестали действовать. То есть они усыпляли меня, но боль не усыпляли, понимаете? Боль оставалась, но это уже была как бы и не моя боль, потому что я был настолько одурманен, что потерял сам себя. Я не помнил себя, но помнил об этой боли, и мне начало казаться, что это чья-то чужая боль. И я слышал другого… он тихонько выл и стонал, а мне было его страшно жалко - у меня слезы градом текли от жалости. Я чувствовал, что боль растет… Иисусе Христе, бормотал я, и как только этот человек выдерживает! Наверное… наверное, я должен был бы его застрелить, чтобы он так не мучился. Но в тот же момент я ужаснулся… нет, нельзя! Не знаю, но вдруг я почувствовал такое удивительное уважение к его жизни именно потому, что он так ужасно страдает.
        Пан Скршиванек в растерянности потер лоб.

        - Не знаю, как бы вам объяснить? Возможно, меня одурманили эти порошки, хотя все мне представлялось с невероятной отчетливостью… просто ослепительно. Мне грезилось, что тот, кто мучится и стенает - это человечество… сам Человек. А я только свидетель мук… этакий ночной страж у мученического ложа. Если бы меня тут не было, боль была бы напрасной, словно какое-то великое свершение, о котором никто не знает. А покуда боль была еще моей… я казался себе жалким червем, таким незаметным и ничтожным… Но теперь… когда боль меня переросла… я с ужасом ощутил, что жизнь огромна, беспредельна. Я чувствовал, что… - Пан Скршиванек вспотел от смущения.  - Не смейтесь. Я чувствовал, что эта боль… некая жертва. А поэтому, понимаете, именно поэтому каждая религия… возлагает боль на алтарь божий. Поэтому были кровавые гекатомбы… и мученики… и бог на кресте. Я понял, что… что из страданий Человека родится некая тайная благодать. Мы должны страдать, чтобы освятить жизнь. Никакая радость не может быть такой сильной и великой… И я чувствовал, что если останусь жив, то буду отмечен благодатью.

        - И что же?  - спросил патер Вовес с интересом.
        Пан Скршиванек залился румянцем.

        - Нет, поспешно ответил он,  - человек этого не может знать. Но с тех пор… во мне живет благоговение: все мне кажется более значительным… каждая малость и каждый человек, понимаете? Все имеет огромную цену. Когда я смотрю на закат солнца, я говорю себе, что он стоит наших безмерных страданий. Или вот люди, их труд, из обыкновенная жизнь… все стоит боли. И я знаю, что это страшная и невыразимая цена. Я верю, что нет зла, нет возмездия; есть только боль, которая служит тому, чтобы… чтобы жизнь имела эту огромную ценность.
        Пан Скршиванек умолк, не зная, что сказать дальше.

        - Вы очень добры ко мне,  - прошептал он и от смущения высморкался, чтобы спрятать пылающее лицо.