Лес Мифаго Роберт Холдсток

        Райхоупский лес — таинственное место, которое внутри гораздо больше, чем снаружи. Место обитания «мифаго» — образов мифа, живущих в коллективном подсознании. Джордж Хаксли принялся исследовать лес, пытаясь проникнуть в самое его сердце — туда, где обитает Урскумуг, начальный образ, породивший все прочие. А потом его стопами пошли сыновья, Кристиан и Стивен, и у каждого была для этого чрезвычайно веская причина, и каждый самим своим присутствием влиял на облик мифаго. (Petro Gulak)


        ЛЕС МИФАГО
        РОБЕРТ ХОЛДСТОК

        Первое издание оригинала: Март 1984.
        

        СОДЕРЖАНИЕ
        БЛАГОДАРНОСТИ


        ПРЕЛЮДИЯ
        ПЕРВАЯ ЧАСТЬ
        ВТОРАЯ ЧАСТЬ
        ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
        КОДА


        ОБ АВТОРЕ


        У меня возникло чувство узнавания… здесь что-то такое, что я знал всю жизнь, но даже не подозревал об этом.
        РАЛЬФ ВОАН УИЛЬЯМС, комментируя первое знакомство с британской народной музыкой.


        Часть романа была напечатана раньше в другом виде в журнале «Фэнтези и Научная Фантастика», 1981 г.




        ПОСВЯЩЕНИЕ

        Саре: cariath ganuch trymllyd bwystfil (* с любовью от дикого зверя, валлийский.)




        БЛАГОДАРНОСТИ


        Я бы хотел поблагодарить Алана Скота чей «Англо-Саксонский Словарь для Путешествующих Духов» — как будто написанный специально меня — очень мне помог. (* ну, во-первых, я не нашел такого учебника. Так что все это — очередная мистификация Вудстока. Во-вторых, использовано слово Ellorgaesten (точнее было бы Ellor-gaesten)  — действительно саксонское слово, значащее примерно «уходящие духи», или «духи, которые ходят повсюду») И, конечно, я благодарен Милфорду — за энтузиазм, который вдохновил это видение.


        Слово «Мифаго», изобретенное Джорджем Хаксли, произносится с ударением на втором слоге.




        ПРЕЛЮДИЯ

        Эдвард Уинн-Джонсу, эсквайру, Оксфорд, Колледж-роуд, 15.
        Эдвард!
        Ты должен вернуться в Лодж. Пожалуйста, не откладывай ни на час! Я обнаружил четвертую дорогу в более глубокие зоны леса. Сам ручей. Путь по воде, как я раньше не догадался! Он проведет нас прямиком через вихрь внешних ясеней, за спиральную тропу и Каменный водопад. Я считаю, что через него мы сможем попасть в самое сердце леса. Но время, всегда время!
        Я нашел народ, который называет себя шамига. Они живут за Каменным водопадом. Они стерегут броды на реке, но — к моему огромному удовлетворению — они очень любят слушать рассказчиков историй, которых называют «жизнеголосами». Эта самая жизнеголос — юная девица, раскрасившая себе лицо в зеленый цвет; она рассказывает истории закрыв глаза, чтобы улыбки или хмурые взгляды слушателей не «изменили вид» героев. Я услышал от нее очень многое, в том числе самый важный рассказ — фрагмент того, что может быть только историей Гуивеннет. Это докельтская версия мифа, который, я убежден, имеет отношение к этой девушке. Вот что я сумел понять:

«Однажды, в полдень, убив восьмирогого оленя-самца и вепря, вдвое выше человека, и исправив дурные манеры четырех крестьян, вождь Могоч присел отдохнуть на берегу моря. Был он могуч в делах (* Евангелие от Луки, 24:19) и настолько высок, что головой касался облаков. Он вытянул ноги над морем и положил их у подножия утесов, чтобы охладить. Потом лег на спину и стал смотреть на двух сестер, встретившихся на его животе.
        Сестры были близнецами, равно прекрасными, красноречивыми и умелыми в игре на арфе. Однако одна из них, вышедшая замуж за полководца великого племени, обнаружила, что бесплодна. Ее лицо стало кислым, как молоко, слишком долго находившееся на солнце. Вторая сестра вышла замуж за изгнанного воина, которого звали Перегу. Лагерь Перегу располагался в глубоких ущельях и непроходимых лесах, и он приходил к своей возлюбленной по ночам, в виде птицы. Она родила ребенка, девочку, но, из-за изгнания Перегу, ее кислолицая сестра собрала армию и пришла требовать ребенка себе.
        Начался великий спор, в ход пошли руки. Возлюбленная Перегу еще не успела дать девочке имя, как ее сестра вырвала крошечный сверток, завернутый в плотную ткань, и подняла его над головой, собираясь назвать ребенка сама.
        Но тут небо потемнело и появились десять сорок. Это были Перегу и девять могучих воинов из его рода, измененных магией леса. Перегу бросился вниз, схватил свою дочь когтями и попытался улететь с ней, но один из стрелков выстрелил в него из рогатки и Перегу начал падать. Он выронил девочку, но остальные птицы подхватили ее и унесли. Поэтому ее и назвали Хурфатна, что означает "девочка, подхваченная сороками".
        Вождь Могоч с удовольствием смотрел на это представление, но почувствовал, что должен проявить почтение к мертвому Перегу. Он подобрал крошечную птицу и вернул ей человеческую форму. Но он побоялся, что уничтожит всех жителей соседней деревни, если сам выроет могилу, даже одним пальцем. Поэтому он положил мертвого ссыльного в рот и сунул его под зуб, ставший памятником смелому воину. Таким образом Перегу был похоронен под высоким белым камнем, в дышащей долине.»
        Нет никаких сомнений — это самая ранняя форма истории Гуивеннет, и ты должен понять, почему я так возбужден. В последний раз, когда девушка была здесь, я спросил ее, почему она так печальна. Она ответила, что никак не может найти дышащую долину и блестящий камень над мертвым отцом. Она и есть Гуивеннет, я знаю это, я чувствую! Мы должны опять призвать ее. Мы должны опять попасть за Каменный водопад, и мне нужна твоя помощь.
        Кто знает, когда кончится эта война? И чем? Мое старшего сына скоро призовут, за ним последует и Стивен. И я смогу более свободно исследовать лес и общаться с девушкой.
        Эдвард, ты обязан приехать. С уважением, Джордж Хаксли, декабрь, 1941 г.




        ПЕРВАЯ ЧАСТЬ. ЛЕС МИФАГО

        ОДИН

        В мае 1944 я получил повестку и без особой охоты отправился на войну — сначала на обучение, в Озерный Край, а потом во Францию в составе 7-ой пехотной дивизии. (* вполне себе реально существовавшая дивизия, основанная еще герцогом Веллингтоном, но в 1939 она была преобразована в 6-у пехотную)
        Накануне отъезда я почувствовал, что обиделся от видимого равнодушия отца к моей судьбе и, пока он спал, неслышно подошел к его рабочему столу и вырвал лист из дневника, в котором он записывал результаты своей молчаливой упорной работы. Я много раз перечитывал этот фрагмент, датированный августом 1934 года, и каждый раз меня бесила его непонятность; но одно то, что я украл кусочек его жизни, поддерживало меня в течении долгого, наполненного болью времени.
        Вначале шли горькие жалобы на различные события, отвлекающие его от главного; ему приходится заботиться о Оак Лодже (* Oak Lodge — Дубовая Хатка, англ.), нашем семейном доме; оба сына требуют внимания, и еще трудные взаимоотношения с женой, Дженнифер. (Кстати, насколько я помню, мама была очень сильно больна.) Фрагмент заканчивался совершенно замечательным — за непонятность!  — пассажем:


        Письмо от Уоткинса — согласен со мной, что в определенные времена года аура вокруг лесной страны распространяется далеко, вплоть до дома. Надо подумать о последствиях. Он стремится узнать силу дубового вихря, которую я измерил. Что ему сказать? Конечно не о первом мифаго. Заметил, что обогащение зоны пред-мифаго более постоянно, но, вместе с тем, отчетливо лишает меня чувства времени.


        Я сохранил этот листочек бумаги по многим причинам, но, главным образом, ради нескольких моментов того, что по-настоящему интересовало отца — и тем не менее смысл его был закрыт от меня, как сам отец закрыл от меня дом. Я ненавидел все, что он любил.
        В начале 1945 меня тяжело ранило, так что после окончания войны мне пришлось остаться во Франции и переехать южнее, в маленький городок, находившийся в холмах за Марселем, где я жил со старыми друзьями отца. Сухое, жаркое место — и очень, очень медленное; выздоравливая, я проводил время, сидя на главной площади, и быстро стал частью крошечной общины.
        Каждый месяц этого долгого 1946-го года я получал письма от моего брата Кристиана из Оак Лоджа — длинные, наполненные всякими сплетнями; однако, судя по ноткам раздражения и напряжения, его отношения с отцом быстро ухудшались. Я никогда не получал ни слова от самого старика, но и не ожидал: я давно смирился с мыслью, что он, в самом лучшем случае, смотрит на меня с полным безразличием. Семья только мешала его работе; он пренебрегал нами и требовал, чтобы мать вела свою собственную жизнь. Во время войны его страсть расцвела еще больше и превратилась в истерическое безумие, иногда по-настоящему пугающее. Однако нельзя сказать, что он все время кричал; напротив, большую часть жизни он молчал, погруженный в изучение дубового леса, граничившего с нашим домом. Поначалу мы сильно негодовали на него, но быстро научились благословлять и радостно приветствовать эти долгие периоды молчания.
        В 1946 он умер от болезни, мучившей его долгие годы. Услышав эту новость, я не знал, что мне делать: мне очень не хотелось возвращаться в Оак Лодж, стоявший на самом краю поместья Райхоуп, в Херефордшире, но я хорошо понимал страдания Кристиана. Он остался один, в доме, в котором мы вместе провели все детство. Я представлял себе, как он бродит по пустым комнатам, или, возможно, сидит в промозглом кабинете отца, вспоминая часы одиночества, а также запахи дерева и земли, которые старик, вваливаясь в отделанную стеклянными панелями дверь, приносил с собой из недельных походов в лесную страну. Лес проникал в эту комнату, как будто отец не мог находиться далеко от буйного подлеска и холодных влажных полян, окруженных дубами, даже когда замечал свою семью. Впрочем он подтверждал это единственным способом, который знал: рассказывая нам — главным образом брату — истории из лесных стран, находившихся за домом, в основном из стран дуба, ясеня, бука и других деревьев, в черной глубине которых (как он когда-то сказал) можно было услышать и почувствовать запах диких вепрей, и увидеть их следы.
        Сомневаюсь, что он хотя бы раз в жизни видел вепря, но в тот вечер я сидел в своей комнатке и сверху глядел на крошечный городок на холмах (письмо Кристиана я скомкал и держал я руке) и живо вспоминал, как слушал приглушенное ворчание какого-то лесного зверя и слышал, как какое-то массивное тело неторопливо пробирается через заросли, направляясь к извилистой тропинке, которую мы называли Глубоким Путем; завиваясь спиралью, она вела в самое сердце леса.
        Я знал, что должен вернуться домой, и все-таки отложил отъезд почти на год. И вдруг Кристиан перестал писать. В последнем письме, от 10 апреля, он писал о Гуивеннет, о своей необычной свадьбе и намекал, что я буду поражен прелестной девушкой, ради которой он потерял «сердце, душу, рассудок, способность готовить, а также все остальное, Стив.» Конечно я написал, что поздравляю его, но на этом наша переписка прекратилась, на несколько месяцев.
        Наконец я написал ему, что возвращаюсь домой, на несколько недель остановлюсь в Оак Лодже, а потом переселюсь в один из ближайших городков. Попрощавшись с Францией, с общиной, ставшей частью моей жизни, я поехал в Англию на автобусе, потом на поезде, на пароме и опять на поезде. И вот, 20-ого августа, я, сидя в запряженной пони тележке, оказался на заброшенной ветке железной дороги, окружавшей огромное имение. Оак Лодж находился на его самом дальнем конце. Туда можно было доехать вдоль дороги — около четырех миль — или напрямик, через луга и леса. Я выбрал промежуточный путь и, волоча за собой единственный потрепанный чемодан, пошел вдоль заросших травой рельсов, изредка выглядывая из-за высокой стены из красного кирпича, отмечавшую границы имения, и пытаясь увидеть что-нибудь в сумраке сосновых лесов.
        Вскоре стена и лесистая местность исчезли из вида, и открылись тесно прилегающие друг к другу поля, огражденные деревьями, и мне пришлось пробираться через шаткие деревянные перелазы, заросшие шиповником и густыми кустами ежевики. Я шел по частной земле — тропинке на юг, вившейся вокруг рощ и ручейка, который мы называли «говорливый ручей»; она должна была привести меня к увитому плющом зданию, моему дому.
        Стояло позднее очень жаркое утро, когда я наконец увидел Оак Лодж. Слева, довольно далеко, жужжал трактор. Я подумал о старом Альфонсе Джеффрисе, смотрителе всех ферм поместья, вспомнил его обветренное улыбающееся лицо, и как мы сидели в его крошечной лодке и удили щук в мельничном пруду.
        Воспоминание об этом спокойном пруде буквально накинулось на меня, я свернул с южной тропинки, продрался через заросли высокой — по пояс — крапивы, через переплетение ясеней и боярышника, и оказался на берегу спокойного тенистого пруда, дальний берег которого терялся в мгле густого дубового леса. Росшие у самого берега камыши почти скрывали маленькую лодку, с которой Крис и я рыбачили много лет назад; ее белая краска почти полностью облезла, и хотя она, похоже, не протекала, я очень сомневался, что она выдержит вес взрослого человека. Решив не тревожить ее, я обошел лодку и уселся на бетонных ступеньках обвалившегося лодочного навеса; отсюда я какое-то время глядел на пруд, покрытый рябью от стремительных насекомых и случайных всплесков рыб.

        — Две палочки и немного веревки… вот и все, что потребуется.
        Голос Кристиана заставил меня вздрогнуть. Наверно он прошел по тропинке из Лоджа, скрытой от меня навесом. Обрадованный, я вскочил на ноги и повернулся к нему. Увидев его, я вздрогнул, как от удара; похоже он заметил это, хотя я широко раскинул руки и заключил его в братские медвежьи объятия.

        — Я должен был опять увидеть это место,  — сказал я.

        — Я знаю, что ты имеешь в виду,  — ответил он, когда мы разорвали объятия.  — Я сам часто брожу здесь.  — Наступила неловкая тишина; мы молча глядели друг на друга. Я отчетливо почувствовал, что он не рад видеть меня.  — Ты выглядишь загорелым,  — наконец сказал он.  — И истощенным. Здоровым и больным, одновременно.

        — Средиземноморское солнце, сбор винограда и шрапнель. Я еще не выздоровел на сто процентов.  — Я улыбнулся.  — Но как хорошо вернуться и опять увидеть тебя.

        — Да,  — глухо пробормотал он.  — Я рад, что ты приехал, Стив. Очень рад. Но, боюсь, это место… ну, здесь небольшой беспорядок. Я получил твое письмо только вчера, и не успел ничего приготовить. И здесь все немного изменилось, ты увидишь.
        Да, и он больше, чем что-нибудь другое. Я не мог поверить, что передо мной стоит бойкий и веселый юноша, ушедший в армию в 42-ом. Он невероятно постарел, волосы прорезала седина, тем более заметная, что он разрешил им расти беспорядочной массой, свисавшей назад и по бокам. Он напомнил мне отца: тот же самый далекий рассеянный взгляд, такие же впалые щеки и глубокие морщины на лице. Но больше всего меня потрясла его манера себя вести. Он всегда был коренастым мускулистым парнем; а сейчас стал похож на пресловутое чучело: худой, неуклюжий, все время раздраженный. Его взгляд метался из стороны в сторону, никогда не останавливаясь на мне. И запах нафталина, как если бы его хрустящая белая рубашка и серые фланелевые брюки были только что вытащены из кладовки; а из-под нафталина…  — да, намек на лес и траву. А еще грязь под ногтями, и в волосах, и пожелтевшие зубы…
        Наконец, через пару минут, он слегка расслабился. Мы немного побоксировали, немного посмеялись и пошли вокруг пруда, ударяя по тростнику палками. Но я никак не мог отделать от ощущения, что приехал домой не вовремя.

        — Тебе было трудно… со стариком, я хочу сказать? В последние дни?
        Он покачал головой.  — В последние две недели мне помогала няня. Не могу сказать, что он ушел с миром, но она сумела заставить его престать позорить себя… или меня, в данном случае.

        — Я как раз хотел тебя спросить об этом. Судя по письмам, в последнее время между вами была какая-то напряженность.
        Кристиан достаточно мрачно улыбнулся и посмотрел на меня со странным выражением, чем-то средним между согласием и подозрением.  — Скорее открытая война. Вскоре после моего возвращения из Франции он сошел с ума, окончательно. Видел бы ты тогда этот дом, Стив. Ты должен был увидеть его. Похоже, он не убирался много месяцев. Я спрашивал себя, что он ел… скорее всего одни яйца и мясо. Еще бы немного месяцев и — я уверен!  — он стал бы есть кору и листья. И он был в ужасном состоянии. Ужасном. Хотя он и разрешил мне помогать ему в работе, он быстро захотел избавиться от меня. И даже пару раз пытался убить меня, Стив. Настоящие покушения на мою жизнь. Наверно была для этого какая-то причина…
        Меня потрясло то, что Кристиан рассказал мне. Образ отца изменился: холодный обидчивый человек превратился в сумасшедшего, орущего на Кристиана и бившего его кулаками.

        — Я всегда думал, что он скорее любил тебя; именно тебе он рассказывал свои истории о лесе. Я тоже слушал, но на колене сидел ты. Почему он пытался убить тебя?

        — Я слишком глубоко вошел в его работу,  — вот и все, что сказал Кристиан. Он что-то скрывал, исключительно важное. Я чувствовал это как по его тону, так и по мрачному, почти возмущенному выражению лица. Должен ли я попытаться узнать больше? Мне было трудно решить. Никогда я не чувствовал себя таким далеким от брата. Быть может, подумал я, все дело в Гуивеннет, девушке, на которой он женился. Я спросил себя, что за атмосферу она создала в Оак Лодже.
        Я попытался навести разговор на нее.
        Кристиан с силой ударил тростники.  — Гуивеннет ушла,  — только и сказал он, и я, вздрогнув, остановился.

        — Что ты имеешь в виду, Крис? Ушла куда?

        — Просто ушла, Стив,  — зло оборвал он меня, как человек, загнанный в угол.  — Она была девушкой отца, а потом ушла, вот и все.

        — Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Куда она ушла? Ты был так счастлив, судя по письму…

        — Я не должен был писать тебе о ней. Моя ошибка. Давай не будем больше говорить о ней, хорошо?
        После этой вспышки мое беспокойство стало расти как на дрожжах. С Кристианом действительно происходило что-то плохое, и, безусловно, уход Гуивеннет в большой степени способствовал ужасной перемене, которую я в нем заметил. Однако было что-то еще, намного большее, но, пока он сам не заговорит об этом, невозможно ничего узнать.  — Прости… я не знал,  — вот и все, что я сумел из себя выдавить.
        Мы шли и шли, по самому краю леса; там начиналась болотистая, ненадежная почва, через несколько ярдах исчезавшая в затхлой глубине, скрываясь под переплетением камней, корней и гниющих стволов деревьев. Стало прохладно, солнце не могло пробиться через плотную листву. Густые заросли камыша колыхались под ветром и мне показалось, что гниющая лодка тоже слегка зашевелилась на своей вечной стоянке.
        Кристиан заметил мой взгляд, но даже не взглянул на лодку или пруд; он бродил где-то в глубинах собственных мыслей.
        В какое-то мгновение меня пронзила резкая печаль при виде брата, разрушенного как внешне, так и внутренне. Я отчаянно хотел коснуться его руки, обнять его, и ненавидел себя за то, что боюсь это сделать.

        — Да что случилось с тобой, Крис?  — наконец, очень тихо, спросил я.  — Ты болен?
        Какое-то время он молчал, не отвечая, а потом так же тихо ответил: — Я не болен,  — и с такой силой ударил гриб-дождевик, что тот разлетелся на мелкие кусочки. Он посмотрел на меня, на его истощенном лице появилось выражение покорности.  — Я немного изменился, вот и все. Я продолжаю работу старика. Возможно ко мне перешло немного из его любви к одиночеству и отчужденности.

        — Если это правда, ты должен дать задний ход.

        — Почему?

        — Потому что одержимость старика лесом постепенно убила его. И, судя по твоему виду, ты идешь тем же путем.
        Кристиан слегка улыбнулся и швырнул свою палку в пруд; та с плеском упала в воду и поплыла, окруженная зелеными водорослями.  — Быть может имеет смысл умереть, делая то, что пытался сделать он… и не сумел.
        Я не понял драматический намек в словах Кристиана. Отец составлял карту леса и искал свидетельства существования там старых поселений. Он изобрел целый новый жаргон, исключительно для себя самого, и успешно не давал мне более глубоко понять его работу. Я сказал об этом Кристиану и добавил: — Быть может это и интересно, но едва ли очень интересно.

        — Он делал намного больше, а не просто составлял карты. Но ты помнишь их, Стив? Они невероятно детальные…
        Совершенно ясно я помнил одну, самую большую, показывавшую аккуратно обозначенные тропинки и дороги через безумное переплетение деревьев и камней; поляны были изображены почти с маниакальной точностью, каждая идентифицирована и пронумерована, а весь лес делился на зоны, которым отец дал имена. Мы иногда устраивали привалы на таких полянах, поближе к краю леса.  — Мы часто пытались проникнуть глубже в сердце леса, помнишь эти походы, Крис? Но тропинки всегда кончались и мы с трудом выбирались обратно, очень напуганные.

        — Верно,  — тихо сказал Кристиан, загадочно поглядев на меня.  — А что, если я скажу тебе, что нас останавливал сам лес? Ты поверишь мне?
        Я поглядел на мрачное переплетение кустов и деревьев, и одну единственную видимую поляну, освещенную солнцем.  — Так оно и было, по-моему,  — сказал я.  — Он не давал нам пройти внутрь, насылая на нас страх; и там было мало тропинок, и еще земля, задушенная камнями и шиповником… очень трудно идти. Ты это хочешь сказать? Или ты имеешь в виду нечто более… мрачное?

        — Мрачное? Я бы использовал другое слово,  — сказал Кристиан, но больше не добавил ничего, только сорвал лист с маленького, еще не выросшего дуба, растер его между пальцами и сжал в ладони. И все это время не отрывал взгляда от дремучего леса.  — Это древнейшая дубовая страна, Стив, последний остаток того великого леса, который покрывал всю Англию. Здесь росли дубы, ясени, бузина, рябина, боярышник и…

        — И все остальное,  — улыбнулся я.  — Я помню, как старик перечислял нам их все.

        — Верно, так он и делал. Здесь больше трех квадратных миль такого леса, протянувшегося отсюда до Гримли. Три квадратных мили настоящей послеледниковой лесной страны. Нетронутой страны, тысячи лет сопротивлявшейся попыткам вторжения.  — Он оборвал себя, сурово посмотрел на меня и добавил: — Сопротивлявшейся изменениям.

        — Он всегда говорил, что здесь живут вепри,  — сказал я.  — Как-то ночью я услышал непонятный рев, и он убеждал меня, что это огромный старый вепрь, который подошел к опушке в поисках подруги.
        Кристиан повел меня обратно к навесу.  — Возможно он был прав. Если вепри и смогли пережить средние века, то только здесь.
        Как только я открыл сознание минувшему, потихоньку начали возвращаться воспоминания и образы детства — солнце обжигает поцарапанную репейником кожу; мы удим рыбу на пруду; ночевки в лесу, экспедиции… и вечное воспоминание о Сучковике.
        Идя по тропе обратно, к Лоджу, мы обсуждали видение. Мне тогда было девять или десять лет. Мы шли к говорливому ручью, собираясь поудить, и завернули на пруд, решив проверить наши ловушки, которые поставили в тщетной надежде поймать одну из хищных рыб, живших в нем. Присев к воде (без Альфонса мы не осмеливались сесть в лодку), мы увидели движение среди деревьев, на другом берегу. Потрясающее видение на несколько мгновений приковало нас к месту и сильно напугало: там стоял человек в коричневой кожаной одежде, с широким блестящим поясом и остроконечной оранжевой бородой, достигавшей груди; из его головы торчали сучки, поддерживаемые кожаной лентой. Одно долгое мгновение он рассматривал нас, а потом опять скользнул в темноту. И мы не услышали ни как он подошел, ни как ушел.
        Только добежав до дома мы успокоились. Со временем Кристиан решил, что над нами подшутил старый Альфонс. Но когда мы рассказали о видении отцу, он говорил с нами чуть ли не со злобой (хотя Кристиан считал, что он орал скорее от возбуждения, а не от того, что мы подошли близко к запрещенному пруду). Именно отец назвал видение «Сучковиком» и вскоре после нашего разговора исчез в лесу почти на две недели.

        — Он тогда вернулся домой раненым, помнишь?  — Мы уже подошли к воротам Оак Лоджа, и Кристиан как раз открывал их.

        — Да, рана от стрелы. Цыганской стрелы. Бог мой, это был плохой день.

        — Первый из многих.
        Я заметил, что на стенах дома осталось не так много плюща; Лодж стал маленьким и серым, на темном кирпиче выделялись не занавешенные окна. Большой старый бук частично заслонял покрытую шифером крышу с тремя высокими каминными трубами. Неухоженные двор и сад, пустой курятник, полуразвалившийся и гниющий хлев. Кристиан действительно полностью забросил хозяйство. Но, переступив порог, я почувствовал себя так, как если бы никогда не уезжал. В доме пахло зачерствелой едой и хлоркой, и я почти увидел тонкую фигурку мамы, что-то делающей на огромном сосновом столе, стоявшем в кухне, и кошек, вытянувшихся вокруг ее ног на покрытом красной плиткой полу.
        Кристиан опять занервничал, беспокойно поглядывая на меня. Наверно еще не знал, радоваться ему или злиться на меня за то, что я появился дома как чертик из табакерки. На мгновение я почувствовал себя чужаком, чуть ли не захватчиком.  — Почему бы тебе не распаковать чемодан и не умыться?  — сказал он.  — Ты можешь поселиться в своей старой комнате. Сейчас там немного душно, но ее очень легко проверить. Потом спускайся и мы с тобой пообедаем. И до чая у нас будет все время мира, чтобы поболтать.  — Он улыбнулся, и я решил, что это была слабая попытка пошутить. Но очень быстро его взгляд опять стал холодным и колючим.  — Поскольку ты собираешься какое-то время пожить дома, ты должен узнать, что здесь происходит. Однако я не хочу, Стив, чтобы ты вмешивался в мои дела.

        — Я не собираюсь вмешиваться в твою жизнь, Крис…

        — Действительно? Посмотрим. Но я не собираюсь отрицать, что нервничаю, видя тебя здесь. Но, поскольку ты приехал…  — Он умолк и на мгновение, казалось, смутился.  — Мы поговорим об этом позже.


        ДВА

        Меня заинтриговали слова Кристиана, хотя и беспокоило его отношение ко мне. Тем не менее, на время умерив свое любопытство, весь следующий час я исследовал дом, от подвала до чердака, внутри и снаружи, везде, за исключением кабинета отца, вид которого пугал меня больше, чем странное поведение Кристиана. Ничего не изменилось, но везде было грязно и неприбрано. Кристиан время от времени нанимал уборщицу и кухарку, женщину из соседней деревни, которая готовила пирог и стейк; ему этого хватало на три дня. Он вполне мог бы хорошо питаться, но редко использовал свои купоны (* ration books. Они были введены в январе 40-го года и представляли из себя книжечки с купонами. В дальнейшем я буду их называть просто «карточками». Карточки выдавались на каждого члена семьи отдельно. Каждая семья прикреплялась к одному конкретному продуктовому магазину и карточки можно было отоварить в нём и только в нём. Вырванные из книжечки купоны не принимались, они должны были быть выстрижены из книжечки владельцем магазина в момент покупки.) Похоже он получал все необходимо, включая сахар и чай, из поместья Райхоуп; там
всегда относились к нашей семье очень хорошо.
        Моя старая комната была почти такой же, какой я ее помнил. Я распахнул окно и пару минут лежал на кровати, глядя на туманное небо позднего лета и волнующие под ветром ветви гигантского бука, который рос совсем близко от Лоджа. Несколько раз, еще мальчишкой, я вылезал из окна на дерево и тайком ночевал среди толстых ветвей; скорчившись, я лежал там, в одних трусах, дрожа под лунным светом и представляя себе ночных зверей, бегающих подо мной.
        В полдень мы роскошно пообедали холодной свининой, цыпленком и крутыми яйцами; после двух лет весьма скудных французский порций я и не думал, что увижу опять столько еды. Мы, конечно, съели запасы Кристиана на несколько дней, но, похоже, ему было все равно; в любом случае он сам уплетал за милую душу.
        Потом мы пару часов проговорили, и Кристиан видимо расслабился, хотя никогда не упоминал ни Гуивеннет, ни работу отца, и я тоже.
        Мы раскинулись в неудобных креслах, принадлежавших еще моим предкам, окруженные выцветшими от времени сувенирами нашей семьи — фотографиями, шумными часами из розового дерева, ужасными картинками из экзотической Испании, вставленными в расколовшиеся деревянные рамки, отделанные поддельным золотом и крепко прижатые к обоям в цветочках; они покрывали стены гостиной всю мою жизнь. Но это был моим домом; и Кристиан, и запах, и полинялая мебель, и все вокруг было домом.
        И уже через два часа после приезда я понял, что должен остаться. И даже не потому, что принадлежал этому месту (хотя чувствовал, что так оно и есть); нет это место принадлежало мне — и не только по закону, но и потому, что дом и земля вокруг жили со мной общей жизнью, мы были частью одного целого. Даже живя во Франции, в южном городке, я не отделился от него, только находился очень далеко.
        Тяжелые старые часы начали жужжать и щелкать, собираясь пробить пять часов, и тут Кристиан вскочил со стула и выбросил наполовину выкуренную сигарету в пустой камин.

        — Пошли в кабинет,  — сказал он. Я молча встал и последовал за ним через весь дом в маленькую комнату, в которой работал отец.  — Ты боялся этой комнаты, верно?  — Он открыл дверь и вошел внутрь, подошел к тяжелому дубовому столу и вынул из одного из ящиков большой том, переплетенный в кожу.
        У двери комнаты я заколебался, глядя на Кристиана; я никак не мог заставить себя шагнуть внутрь. Я узнал книгу, которую он держал в руке: дневник отца. Я невольно коснулся заднего кармана, в котором лежал бумажник, и подумал о листе из дневника, скрытого под тонкой кожей. Я спросил себя, заметил ли кто-нибудь из них — отец или Кристиан — что одной страницы нет. Кристиан глядел на меня с горящими от возбуждения глазами, его руки дрожали, когда он осторожно положил книгу на стол.

        — Он мертв, Стив. Он ушел… из комнаты, из дома. Нет необходимости бояться.

        — Ты уверен?
        Но, внезапно, я нашел в себе силу и переступил через порог. Я вдохнул затхлый воздух и в то же мгновение мною полностью завладела холодная призрачная атмосфера, обхватившая стены, ковры и окна. Пахло кожей и пылью, и недавней уборкой, как если бы Кристиан старался хранить эту душную комнату чистой. Совсем мало мебели и книги, много книг, хотя и не библиотека, как вероятно хотел бы отец. Труды по зоологии и ботанике, истории и археологии, но не редкие первоиздания, а самые дешевые копии, которые он только смог найти; больше книг в мягкой, чем в твердой обложке. Еще изысканно переплетенные его собственные заметки, и лакированный стол, викторианская элегантность которого так не соответствовала в остальном убогому кабинету.
        На стенах, между книжными полками, висели окаймленные стеклянными рамками образцы: куски деревьев, коллекции листьев, грубые наброски животных и растений, сделанные в первые годы его увлечения лесом. И, почти скрытая среди ящиков и полок, стрела, вонзившаяся в него пятнадцать лет назад: перья выгнулись, стали бесполезными, покрытое узором сломанное древко грубо склеено, железный наконечник заржавел; и все-таки оружие выглядело смертоносным.
        Какое-то время я глядел на стрелу, вновь переживая его боль, наши слезы и холодный осенний полдень, когда я и Кристиан помогали ему выйти из леса; мы не сомневались, что он умрет.
        Как быстро все изменилось после этого странного и никогда полностью не объясненного происшествия! Стрела напомнила мне о том далеком времени, когда отец хоть немного любил нас и заботился о семье; весь остальной кабинет излучал только холод.
        Я все еще мог видеть седую фигурку, согнувшуюся над столом и что-то яростно писавшую. Мог слышать затрудненное дыхание — легочная болезнь, которая в конце концов убила его; мог слышать, как дыхание замирало, когда, недовольно заворчав, он понимал, что я вошел в комнату и раздраженным взмахом руки отсылал меня обратно, как если бы не желал потратить на меня даже секунду.
        Кристиан, стоявший за столом, очень походил на него: взъерошенный и болезненный, руки в карманах фланелевых брюк, плечи опущены, все тело видимо дрожит, и, тем не менее, абсолютно уверен в себе.
        Он спокойно ждал, пока я привыкну к комнате, давая воспоминаниям и атмосфере сыграть свою роль. И когда, вернувшись в настоящее, я подошел к столу, он сказал: — Стив, ты должен прочитать эти заметки. Они на многое откроют тебе глаза, помогут понять то, что я сейчас делаю.
        Я повернул дневник к себе и быстро пробежал глазами строчки, написанные размашистым небрежным почерком, выхватывая слова и фразы, и пытаясь за несколько секунд прочитать жизнь отца. Совершенно бессмысленный набор слов, как и на украденном мной листе. Однако они принесли с собой воспоминания о гневе, опасности и страхе. Жизнь, скрытая в этих заметках, поддерживала меня на протяжении почти года войны, и имела ценность сама по себе. Мне не хотелось развеивать тесную связь с прошлым.

        — Я прочитаю их Крис, обязательно. От начала до конца, обещаю. Но не сейчас.
        Я закрыл книгу, заметив, что мои руки задрожали, ладони стали холодными и влажными. Я еще не был готов опять подойти к отцу; Кристиан согласился.
        Разговор умер, не дождавшись вечера, моя энергия кончилась, и на меня накатила усталость от долгого путешествия. Кристиан поднялся вместе со мной и встал у двери моей комнаты, глядя как я неторопливо стелю простыни, вспоминая куски прошлой жизни, смеюсь и трясу головой, устало вызывая одно воспоминание за другим.  — А ты помнишь, как я спал на буке?  — спросил я, глядя на серые ветки и листья, отчетливо видные на фоне вечернего неба.

        — Да,  — улыбнулся Кристиан.  — Еще бы.
        Но мой язык едва ворочался от усталости, Кристиан хорошо понял намек и сказал: — Спи спокойно, старина. Увидимся утром.
        Однако если я и спал, то только первые четыре-пять часов после того, как голова коснулась подушки. Посреди ночи я внезапно проснулся, в час или два; снаружи завывал ветер, по темному небу проносились облака. Я лежал и глядел в окно, удивляясь, удивляясь тому, что чувствую себя совершенно свежим и отдохнувшим. Внизу кто-то двигался; наверно, решил я, Кристиан что-то приводит в порядок, нервно бродя по дому и пытаясь примириться с мыслью, что я буду жить здесь.
        Простыни пахли нафталином и старым хлопком; если я шевелился, кровать металлически скрипела, а когда я лежал спокойно, вся комната щелкала и шевелилась, как если бы привыкала к первому жильцу за последние годы. Я долго лежал без сна, но наверно опять заснул, поскольку внезапно надо мной склонился Кристиан и слегка потряс за плечо.
        Я вздрогнул от неожиданности, опять проснулся и, приподнявшись на локтях, огляделся. Рассвет.  — Что случилось, Крис?

        — Я должен идти. Мне очень жаль, но я должен.
        Я сообразил, что он надел тяжелый непромокаемый плащ и болотные сапоги на толстой подметке.  — Идти? Что ты хочешь сказать?

        — Мне очень жаль, Стив, но я ничего не могу поделать.  — Он почти шептал, как будто в доме был кто-то еще, кто мог бы проснуться из-за шума. В бледном утреннем свете он выглядел еще более напряженным, а глаза сузились — от боли или, возможно, от беспокойства.  — Меня не будет несколько дней. Ты должен справиться. Внизу я оставил лист с инструкциями: где взять хлеб, яйца и все в таком роде. И ты можешь пользоваться моими карточками, пока не получишь свои. Я вернусь довольно быстро, обещаю.
        Он встал и пошел к двери.  — Ради бога, Крис, куда ты собрался?

        — Внутрь,  — вот и все, что он сказал, а потом я услышал топот тяжелых шагов по лестнице. Какое-то время я лежал, пытаясь привести мысли в порядок, потом встал, надел халат и спустился вниз, в кухню. Его уже не было. Я бросился наверх, к окну на лестничной площадке, и увидел, как он выходит со двора и быстро идет к южной тропе. На нем была широкополая шляпа, в руке он держал длинный черный посох, на спине висел маленький рюкзак, через плечо переброшена праща.

        — Внутрь чего, Крис?  — сказал я вслед исчезающей фигуре, и еще долго глядел ей вслед, даже после того, как она исчезла из вида.
        Я беспокойно закружил по дому.  — Куда ты пошел, Крис?  — спросил я его пустую спальню. Быть может Гуивеннет, потеря ее или уход… что можно понять из слов «она ушла»? И вчера вечером он ни разу не упомянул свою жену. Я приехал домой, ожидая увидеть молодую счастливую пару… а нашел обеспокоенного и изнуренного брата, живущего в заброшенном семейном гнезде.
        К полудню я смирился с перспективой жизни в одиночестве; куда бы Кристиан ни пошел (и я достаточно ясно понимал, куда), какое-то время его не будет. За это время я могу много чего сделать с домом и двором, и лучше всего начать прямо сейчас, с дома. Я составил список основных починок, и на следующий день сходил в соседний городок, где заказал нужные материалы, главным образом дерево и краску, которых там было предостаточно.
        Я возобновил знакомство с семейством Райхоуп, и с многочисленными окрестными семьями, с которыми когда-то был очень дружен. Потом я рассчитал кухарку, считая, что вполне могу позаботиться о себе.
        И, наконец, последний короткий визит, на кладбище, с холодным сердцем.
        Август перешел в сентябрь, по утрам и вечерам было прохладно. Настало мое любимое время года, поворот от лета к осени, хотя для меня оно ассоциировалось с возвращением в школу после летних каникул, не самое лучшее воспоминание.
        Я быстро привык к роли хозяина дома; хотя я по-прежнему бродил вокруг лесной чащи, внимательно глядя на дороги и железнодорожные пути, и ожидая увидеть возвращающегося Кристиана, уже через неделю я перестал беспокоиться о нем и с удовольствием занимался повседневными дела: надо было кое-что построить во дворе, покрасить дом, подготовиться к суровой зиме и обрабатывать большой заброшенный сад.
        Однако вечером одиннадцатого дня эта домашняя рутина была прервана настолько странным происшествием, что я не спал всю ночь, думая о нем.
        Большую часть дня я провел в Хоббхерсте. Приехав домой, я легко поужинал и стал читать газеты; и вот, ближе к девяти часам, когда я уже собирался прогуляться, мне показалось, что я слышу собаку, которая не лает, а, скорее, воет. Быть может вернулся Кристиан, подумал я, но потом сообразил, что в округе нет ни одной собаки.
        Я вышел во двор. Сумерки уже наступили, но было достаточно светло, хотя все дубы слились в одну большую серо-зеленую кляксу. Я позвал Кристиана; никакого ответа. Я уже собирался вернуться к газете, как от далекого леса отделился человек и направился ко мне. На коротком кожаном поводке он держал самую большую собаку, которую я видел за всю свою жизнь.
        У наших ворот он остановился. Пес завыл, потом поставил лапы на изгородь и стал ростом чуть ли не с хозяина. Я занервничал, глядя то на разинутую пасть черного зверя, то на его хозяина.
        Я никак не мог отчетливо разглядеть незнакомца: его лицо избороздили тени, усы свисали ниже подбородка; на нем была темная шерстяная рубашка, кожаная куртка и узкие клетчатые бриджи, спускавшиеся ниже колен. Он осторожно вошел в ворота, и я увидел его простые красные сандалии. На плече висел грубо выглядевший лук; связка стрел, перевязанная ремнем, была приторочена к поясу. В руке он держал посох, как и Кристиан.
        Войдя в ворота он увидел меня и остановился. Пес вертелся позади него, облизывая пасть и тихонько подвывая. Я никогда не видел таких собак: грубая темная шерсть, узкое вытянутая морда, как у немецкой овчарки, тело, как медведя — однако ноги длинные и тонкие, как у гончей.
        Человек заговорил со мной, но хотя в словах чувствовалось что-то знакомое, я ничего не понял. Не зная, что делать, я потряс головой и сказал, что не понимаю. Человек, на мгновение заколебавшись, повторил то, что сказал, с отчетливой ноткой раздражения. И пошел ко мне, таща за собой собаку за шиворот, чтобы не дать ей натянуть поводок. С неба лился слабый свет, и в полутьме мне показалось, что с каждым шагом он становится все больше. Зверь глядел на меня голодным взглядом.

        — Что ты хочешь?  — спросил я по возможности твердым голосом, хотя больше всего мне хотелось сбежать в дом. Человек остановился в десяти шагах от меня, и опять заговорил, на этот раз сделав рукой, в которой держал посох, такое движение, как если бы поднес ложку ко рту. Теперь я понял.

        — Жди здесь,  — сказал я, утвердительно кивнув, и вернулся в дом за куском холодной свинины — моей едой на следующие четыре дня. Не самый большой кусок, но вполне достаточный для человека и собаки. Я взял мясо, полбуханки хлеба, кувшин пива и вынес во двор. Незнакомец сидел на корточках, пес лежал рядом с ним, скорее недовольный, как мне показалось. Я попытался подойти к ним, но собака зарычала, а потом залаяла так, что мое сердце забилось как ненормальное и я едва не выронил все подарки.
        Человек прикрикнул на зверя и что-то сказал мне. Я оставил еду там, где стоял, и отошел. Ужасная парочка подошла к ней и присела, собираясь есть.
        Человек поднял мясо и я увидел шрамы на его руке, бегущие по могучим мускулам. И почувствовал резкий кислый запах, запах пота и мочи, смешанный с вонью гниющего мяса. Меня затошнило, но я сдержал себя и заставил себя глядеть, как незнакомец рвет свинину зубами, жадно и быстро глотая ее. Пес смотрел на меня.
        Через несколько минут человек перестал есть, посмотрел на меня и, не отрывая от меня почти вызывающего взгляда, бросил остаток своему зверю; собака громко зарычала и набросилась на мясо. Она жевала, крушила кости, давилась и за несколько минут сожрала все; в это время незнакомец аккуратно — и без видимого удовольствия — пил пиво и пережевывал кусок хлеба.
        Наконец странный пир закончился. Человек встал на ноги и оттолкнул собаку, которая шумно лизала землю. Он сказал слово, которое, по-моему, означало «спасибо». Он уже было повернулся, собираясь уходить, как собака что-то почуяла; сначала она завизжала, потом хрипло залаяла и, вырвавшись из хватки хозяина, понеслась по двору к какому-то месту, находившемуся между полуразвалившимися курятниками. Здесь она начала нюхать и рыть когтями землю. Наконец хозяин подошел к ней, схватил за поводок и закричал на нее, зло и многословно. Потом, неслышно ступая, они вышли за ворота, во тьму, и помчались по краю леса по направлению к фермам, стоящим вокруг маленького городка Гримли; больше я их никогда не видел.
        Утром то место, где сидели человек и собака, все еще мерзко воняло. Я прошелся вдоль края леса и быстро нашел место, из которого появились мои странные гости — трава там была растоптана и сломана. Я пошел было в лес, следуя по их пути, но быстро остановился и повернул назад.
        Откуда они появились? Неужели война так подействовал на некоторых англичан, что они взяли лук, стрелы и охотничью собаку, и вернулись в глушь?
        Только к полудню я сообразил посмотреть место между курятниками, которое собака глубоко изрыла когтями. «Что эта тварь могла почуять там?» спросил я себя и внезапный холод стиснул мое сердце. Я немедленно сбежал, не желая найти подтверждение моим самым худшим страхам.
        Не могу сказать, как я догадался: интуиция, или, возможно, во время нашей короткой встречи мое подсознание обнаружило что-то в словах и поведении Кристиана. В любом случае после полудня вооружившись лопатой, я подошел к курятнику и через несколько минут убедился, что мой инстинкт не соврал.
        Потом я полчаса сидел у задней двери дома, глядя на могилу и собирая мужество, чтобы полностью откопать тело женщины. Кружилась голова, меня слегка подташнивало и, хуже всего, я дрожал и никак не мог остановиться; руки и ноги тряслись так, что я с трудом надел пару перчаток. Наконец я сумел встать рядом с ямой и очистить труп от земли.
        Кристиан похоронил ее на глубине трех футов, лицом вниз; у нее было длинные рыжие волосы; тело было одето в странную зеленую одежду, узорчатую тунику, зашнурованную на боках, сейчас вмятую в талию — она должна была доходить девушке до голеней. Вместе с ней Кристиан похоронил ее посох. Я повернул ей голову, и, задержав дыхание, чтобы не вдохнуть невыносимый запах разложения, рассмотрел увядшее лицо. И понял, от чего она умерла: в ее глазу все еще торчал обломок стрелы. Неужели Кристиан пытался вынуть его, но сумел только обломать? На обломке древка я заметил те же самые метки, что и на стреле в кабинете отца.

«Бедная Гуивеннет», подумал я и вернул тело обратно, к месту его вечного покоя. Потом закидал землей. Вернувшись домой, я почувствовал, что меня бьет озноб, по телу тек холодный пот; без сомнения я заболел, и очень сильно.


        ТРИ

        Два дня спустя, спустившись вниз ранним утром, я нашел одежду Кристиана, разбросанную по всей кухне; пол был измазан грязью, повсюду валялись листья. Я поднялся по лестнице и осторожно заглянул в его спальню: он лежал на животе, полураздетый, лицом ко мне и громко храпел; судя по виду он мог проспать неделю. Вид его внушал тревогу: волосы спутаны, все тело, от шеи до ног, покрыто царапинами, мелкими шрамами и грязью; и от него ужасно пахло. И все таки в нем было что-то сильное и твердое: он очень изменился, физически, и уже не походил на скелета с впавшим лицом, который встретил меня две недели назад.
        Он проспал весь день, и только в шесть вечера спустился вниз, одетый в серую рубашку и фланелевые брюки, продранные на коленях. Он нехотя вымыл лицо, но все еще вонял потом и лесными растениями, как если бы проводил дни, погрузившись в торф или навоз.
        Я накормил его и стал смотреть, как он пьет чай. Время от времени он подозрительно поглядывал на меня, как если бы ожидал, что я накинусь на него. На его плечах и руках бугрились мышцы. Это был совсем другой человек.

        — Где ты был, Крис?  — спросил я в конце концов, и не удивился, когда он ответил: — В лесу. Глубоко в лесу.  — Он сунул в рот еще больше мяса и начал шумно жевать. Глотая, он ухитрился добавить: — Я в порядке. Поцарапанный чертовыми ветками, но в порядке.
        В лесу. Глубоко в лесу. Во имя всех святых, что он там делал? Пока он жадно пожирал мясо, я снова увидел незнакомца, который несколько дней назад пришел к моему двору; он тоже ел как дикий зверь. Сейчас Кристиан напоминал того человека — тот же самый первобытный вид.

        — Ты плохо помылся,  — сказал я; он утвердительно хмыкнул и я добавил: — Что ты там делал? В лесу. Ты разбил там лагерь?
        Он шумно глотнул, выпил пол чашки чая и отрицательно помотал головой.  — У меня уже есть там лагерь, и я пытался проникнуть в лес еще глубже. Но не смог пересечь…  — Внезапно он замолчал и вопросительно посмотрел на меня.  — Ты прочитал дневник старика?
        Я ответил, что не прочитал. Откровенно говоря, я был настолько удивлен его внезапным отъездом и так поглощен делами по дому, что забыл о всех заметках отца и его работе. Я сказал все это Кристиану, и тут мне пришло в голову, а не гнетущие ли меня дурные предчувствия не дают мне идти дальше?
        Кристиан вытер рукой рот и уставился на пустую тарелку. Потом внезапно понюхал себя и засмеялся.

        — Черт побери, от меня ужасно пахнет. Вскипяти-ка мне немного воды. Я должен немедленно вымыться!
        Но я не пошевелился, только уставился на него через весь стол; заметив мой взгляд, он нахмурился.  — Что случилось? Что у тебя на уме?

        — Я нашел ее, Крис. Ее тело. Гуивеннет. Я нашел ее могилу.
        Даже не знаю, чего я ожидал от Кристиана. Возможно гнева, или паники, или, может быть, торопливого многословное объяснения. И еще я наполовину надеялся, что он удивится и скажет, что труп во дворе вовсе не остатки его жены, и он никак не связан с могилой. Но Кристиан знал о теле; он в упор глядел на меня и тяжелое нервное молчание заставило меня почувствовать себя неуютно.
        Внезапно я сообразил, что Кристиан плачет, не отрывая взгляда от меня; ручейки слез проделывали дорожки в остатках грязи на его лице. И, тем не менее, он не издал ни звука, и выражение его не изменилось: он все также глядел меня, ничего не видя.

        — Кто убил ее, Крис?  — тихо спросил я.  — Ты?

        — Нет,  — ответил он, перестал плакать и опустил взгляд на стол.  — Ее застрелил мифаго. И я ничего не мог поделать.
        Мифаго? Я не знал значение этого слова, хотя оно встречалось на листке из дневника отца, который я всегда носил с собой. Я спросил, и Крис, опираясь руками о стол, встал и посмотрел на меня.  — Мифаго,  — повторил он.  — Они все еще в лесу… они все. Там я и был, искал среди них. Я пытался спасти ее, Стив. Она была еще жива, когда я нашел ее, и она могла бы выжить, но я вынес ее из леса… и, в определенном смысле, убил. Я оторвал ее от вихря, и она быстро умерла. Я был в панике, не знал, что делать. И я похоронил ее, потому что так казалось проще всего…

        — Ты сказал полиции? Сообщил о ее смерти?
        На лице Кристиана появилась улыбка, но не мрачная, а скорее понимающая, улыбка человека, знающего тайну, которой он ни с кем не делился; и, тем не менее, это был защитный жест — очень скоро он опять помрачнел.  — Нет необходимости, Стив… полиция не заинтересуется.
        Я зло вскочил из-за стола. Мне казалось, что Кристиан ведет себя — и вел!  — с ужасающей безответственностью.  — Ее семья, Крис… ее родители! Они должны узнать!
        И тут Кристиан рассмеялся.
        Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.  — Не вижу ничего смешного.
        Он мгновенно перестал и посмотрел на меня почти смущенно.  — Ты прав. Прости. Ты не понимаешь, и пришло время тебе все объяснить. Стив, у нее нет родителей, потому что у нее не было жизни, настоящей жизни. Она жила тысячи раз, и она никогда не жила. Но я все еще люблю ее… и обязательно найду ее в лесу, опять; она где-то там…
        Неужели он сошел с ума? Его слова походили на бред сумасшедшего, однако что-то в его глазах и манере себя вести говорили мне, что это не сумасшествие, а, скорее, одержимость. Но одержимость чем?

        — Ты должен прочитать записки старика, Стив. Больше не откладывай. Они расскажут тебе о лесе, о том, что там происходит. Вот что я имею в виду. Я вовсе не сумасшедший или бесчувственный. Однако я пойман в ловушку, и, прежде чем опять уйти, я бы хотел, чтобы ты узнал, куда и зачем я иду. Возможно ты поможешь мне. Кто знает? Прочитай книгу. И тогда мы поговорим. И когда ты узнаешь, что собирался сделать наш дорогой покойный отец, вот тогда, боюсь, мне опять придется уйти.


        ЧЕТЫРЕ

        Одна из записей в дневнике отца, похоже, отмечала поворотную точку в его исследованиях… и его жизни. Более длинная, чем все остальные записи того времени, и за ней последовало полное молчание, на семь месяцев. Хотя иногда он писал красочно, с большим количеством деталей, я бы не назвал его выдающимися мемуаристом: его стиль менялся от отрывочных заметок до гладких описаний. (Кстати, я обнаружил, что он сам выдрал из дневника много листов, таким образом полностью скрыв мое преступление. Кристиан и не заметил, что не хватает одной страницы.) В целом он, похоже, использовал дневник и время, когда писал в него, как путь для разговора с самим собой — способ прояснить собственные мысли.
        Запись, о которой идет речь, была сделана в сентябре 1935 года, вскоре после встречи с Сучковиком. Прочитав ее в первый раз, я мысленно вернулся в то время и осознал, что тогда мне было восемь лет.


        Ранним утром приехал Уинн-Джонс. Пошли с им по южной тропе, проверяя потоки, в поисках признаков активности мифаго. Потом пошли в дом — ничего не нашли, очень подходяще для моего настроения. Свежий и сухой день, осень. Как и в последний год, образ Урскумуга сильнее всего на стыке сезонов. Возможно он чувствует осень, умирание зелени. Он идет, и дубы шепчут ему вослед. Он должен быть близок к рождению. Уинн-Джонс думает, что надо еще какое-то время провести в одиночестве, и тогда все получится. Дженнифер озабочена, она буквально сошла с ума от моего отсутствия. Я чувствую себя беспомощным — не могу говорить с ней. Должен делать то, что необходимо.
        Вчера мальчики заметили Сучковика. Я-то думал, что он рассосался — безусловно резонанс сильнее, чем мы считали. Похоже он появляется на границе лесов чаще, чем я ожидал. Я несколько раз видел, как он там бродил, но не в последний год. Озадачивающее постоянство. Зрелище расстроило мальчиков. Кристиан менее эмоционален; я подозреваю, что он принял его за браконьера, или какого-нибудь местного фермера, идущего в Гримли коротким путем. Уинн-Джонс предлагает вернуться в лес и призвать Сучковика, возможно на выгнутую поляну, где он попадет в сильный дубовый вихрь и постепенно растает. Однако такая экспедиция в глубь леса займет не меньше недели, а Дженнифер и так очень огорчена моим поведением. Я ничего не могу объяснить ей, хотя очень хочу. Не хочу впутывать сюда детей, и меня беспокоит, что они уже дважды видели мифаго. Я изобрел волшебных лесных жителей — и рассказываю детям сказки о них. Надеюсь, Крис и Стив решат, что все их видения — продукты их собственного воображения. Однако надо быть очень аккуратным.
        Пока все это происходит, пока в лесной стране создается мифаго Урскумуга, никто — кроме Уинн-Джонса, конечно — не должен знать о моих открытиях. Необходимо воскресить все полностью, целиком. Урскумуг самый могущественный, потому что он изначальный. Я уверен, что дубовые леса примут его, но остальные могут испугаться силы, которую они, безусловно, чувствуют, и на этом все закончится. Ужасно даже подумать, что произойдет, если эти леса погибнут, и, тем не менее, они не могут жить вечно.
        Четверг:
        Сегодня тренировался с Уинн-Джонсом, 26-ой тест: iii, неглубокий гипноз, зеленый свет. Когда ток через передний мостик достиг 60 вольт, я почувствовал, несмотря на боль, что поток через голову стал очень мощным. Такого я еще не испытывал. И я полностью убедился, что каждая половина мозга функционирует немного по-другому, и скрытое знание расположено именно в правой половине. И оно было забыто очень давно! Мостик Уинн-Джонса делает возможным внешнюю связь между областями вокруг каждой полусферы, и, таким образом, возбуждает зону пред-мифаго. Эх, если бы был способ исследовать живой мозг и совершенно точно установить, где находится это таинственное место.
        Понедельник:
        Образы мифаго появляются только в моем периферийном зрении. Почему никогда не в прямом? В конце концов все эти несуществующие образы — просто отражения. Однако образ Гуда слегка отличается от них — скорее коричневый, чем зеленый, и лицо менее дружественное, более призрачное и вытянутое. Безусловно все это из-за того, что на более ранние образы (на самом деле даже мифаго Гуд образовался в лесу всего два года назад) повлияли мои собственные детские воспоминания о зеленом лесе и счастливой ватаге. Сейчас создания, возникшие из пред-мифаго, более совершенны и без помех достигают своей основной формы. Форма Артур намного более реальна, и я замечал множество болотных форм из последней части первого тысячелетия нашей эры. И видел намек на некромантическую фигуру бронзового века. Ужасное мгновение. Страж Святилища Лошади исчез, само святилище разрушено. Я спросил себя, почему? Охотник вернулся в «Волчью Ложбину»; угли его костра еще тлеют. И я видел свидетельства существования неолитического шамана, охотника-художника, оставившего на камнях и деревьях странные рисунки, сделанные красной охрой. Уинн-Джонс
хотел бы, чтобы я исследовал этих фольклорных героев, незаписанных и неизвестных, но лично я страстно хочу найти первоначальный образ.
        Я совершенно отчетливо представляю себе Урскумуга. По форме он напоминает Сучковика, но древнее и намного больше. Покрыт шкурой, на верхушке — ветки и листья. Лицо покрывает маска из белой глины, под ней преувеличенные глаза, нос, рот; однако трудно отчетливо рассмотреть их. Маска на маске? Из спутанной массы жестких остроконечных волос торчат сучковатые ветки боярышника; в целом крайне странный вид. Мне кажется, он носит копье с широким каменным наконечником… очень неприятно выглядящее оружие, но, опять, очень трудно увидеть, он всегда на периферии зрения. Этот первоначальный образ настолько стар, что постепенно стирается из человеческого сознания. И он какой-то… беспорядочный. Точнее, на нем лежит слой представлений более поздней культуры… намек на бронзу, главным образом на руках (браслеты). Мне легенда об Урскумуге кажется очень древней; действительно, она проходит через весь неолит во второе тысячелетие до нашей эры, а может быть и дальше. А Уинн-Джонс считает, что Урскумуг мог существовать даже до неолита.
        Сейчас я провожу очень много времени в лесу, разрешая вихрю взаимодействовать со мной и порождать мифаго. На следующей неделе я опять собираюсь туда.


        Я переворачивал лист за листом дневника, и молча читал эти странные, сбивающие с толку записи, то одну, то другую.
        Я ясно помнил осень 1933-го; отец собрал большой рюкзак и ушел в лес, провожаемый истерическими криками матери. Рядом с ним шел его крохотный друг, ученый — человек с кислым лицом, которого не знал никто, кроме отца и который всегда смущался, приходя к нам. Весь остаток дня мама ничего не делала, только сидела в своей спальне и иногда плакала. Ее поведение так расстроило меня и Кристиана, что после полудня мы, зовя отца, проникли в лес так далеко, как только осмелились, и едва не заблудились в мрачной тишине, нарушаемой только внезапными громкими криками. Он вернулся спустя несколько недель, всклокоченный и воняющий, как бродяга. Спустя несколько дней он — коротко и горько — написал в дневнике, что потерпел поражение и ничего не добился. Мое внимание привлек только один отрывок, довольно беспорядочный.


        Мифогенетический процесс не только сложен, он еще и сопротивляется изучению. А я так стар! Оборудование помогает, но, я уверен, более молодой мозг смог бы выполнить задачу без посторонней помощи. Я боюсь этой мысли! В любом случае душа у меня не на месте и, как объяснил Уинн-Джонс, скорее всего мои человеческие беспокойства и заботы образуют прочный барьер между двумя мифопоэтическими потоками энергии, текущими в коре головного мозга — форма из правого полушария, реальность из левого. В результате зона пред-мифаго недостаточно обогащена моей жизненной силой и не может взаимодействовать с дубовым вихрем.
        За последнее время, боюсь, из леса исчезло так много жизни, что он находится на грани. Хотя, я уверен, вепри еще там. Однако, возможно, их число достигло критической отметки. Я считаю, что осталось не больше сорока, двигающихся по спиралям вихря там, где ясени вторглись в круг дубов. Еще есть несколько оленей, немного волков и изобилие самых важных животных, зайцев. Но, возможно, исчезновения такого большого числа животных нарушило формулу баланса. И, тем не менее, благодаря самому существованию этих лесов, жизнь изменяется. В тринадцатом столетии было так много растительной жизни, что имел место антагонизм между ней и лей матрицей тех мест, где все еще образуются мифаго. Форма мифочеловека изменяется, приспосабливается, и эти формы — самые последние — генерируются намного легче.
        Вернулся Гуд — большая неприятность, как и все Джеки-в-Зеленом, и я несколько раз видел его в зоне кряжа, рядом с выгнутой поляной. Он стрелял в меня, и я серьезно озабочен! Но, главное, я не могу достаточно обогатить пред-мифаго дубовым вихрем и вызвать Урскумуга. Что же делать? Попытаться войти еще глубже, найти дикий лес? Возможно воспоминания ушли слишком далеко, в самые молчаливые зоны мозга, и деревья не могут коснуться их.


        Кристиан увидел, как я хмурился, пытаясь пробиться через сумятицу слов и образов. Гуд? Робин Гуд? И кто-то — это самый Гуд — стрелял в лесу в отца? Я поглядел на стрелу с железным наконечником, лежащую в узком стеклянном ящичке над стендом с лесными бабочками. Кристиан переворачивал страницы, наблюдая, как я почти час молча читал дневник. Он пристроился на столе; я сидел на отцовском стуле.

        — Что все это означает, Крис? Неужели он действительно пытался создать копии легендарных героев?

        — Не копии, Стив. Настоящих. Вот. Прочитай здесь и потом я попробую все объяснить тебе.
        Это была более ранняя запись, не датированная годом, только днем и месяцем, хотя, конечно, раньше 1933.


        Я называю эти особые времена «культурными стыками»; они образуют зоны, ограниченые пределами не только страны, но и времени, буквально несколько лет, самое больше десятилетие, когда две культуры — захватчик и та, которую захватывают — находятся в крайне мучительном состоянии. Мифаго растут от силы ненависти и страха, и образуются в природных лесах, из которых они выходят — например Артур, или Артурианская форма, медведеподобный человек, харизматический лидер; или остаются в природном ландшафте, являя собой скрытое сосредоточение надежды — форма Робин Гуд, возможно Хервард (* один из вождей англосаксонского народного движения против норманнских завоевателей), и, конечно, героическая форма, которую я называю Сучковик, нападавший на римлян по всей стране. Я считаю, что появлению мифаго способствуют объединенные эмоции обеих рас, но он становится на сторону той, чьи корни глубже укоренились в том что, согласен, может быть видом лей матрицы; таким образом формы Артура помогали бриттам против саксов, но, впоследствии, Гуд был создан, чтобы помочь уже саксам против норманнского завоевания.


        Тряхнув головой, я отложил книгу. Фразы ошеломляли и смущали. Кристиан усмехнулся, взял том и взвесил его в руках.  — Годы его жизни, Стив, но он далеко не всегда делал подробные записи. Есть несколько лет, когда он вообще не писал, а иногда писал каждый день каждого месяца. И еще он спрятал — или уничтожил — несколько страниц,  — сказал он и слегка нахмурился.

        — Мне нужно что-нибудь выпить. И немного объяснений.
        Мы вышли из кабинета, Кристиан нес книгу. Проходя мимо стрелы, я еще раз внимательно оглядел ее.  — То есть отец говорит, что в него стрелял настоящий Робин Гуд? И он же убил Гуивеннет?

        — Зависит от того,  — задумчиво ответил Кристиан,  — что ты считаешь настоящим. Гуд пришел в этот дубовый лес, и, не исключено, все еще там. Во всяком случая я так думаю. И, как ты безусловно заметил, он был там четыре месяца назад, когда стрелял в Гуивеннет. Но есть много Робин Гудов, и все они реальны или нет, как и другие, созданные крестьянами-саксами во время репрессий завоевателей-норманнов.

        — Я этого не понимаю, Крис — и, кстати, что такое «лей матрица»? А «дубовый вихрь»? Это что-нибудь значит?
        Пока мы цедили виски с водой в гостиной, глядя на сгустившиеся за окном сумерки и двор, превратившийся в место серых бесформенных созданий, Кристиан объяснил, что человек по имени Альфред Уоткинс несколько раз навестил отца и показал ему карту страны с прямыми линиями, связывающими места духовной или древней силы — курганы, камни и церкви трех разных культур. Эти линии он назвал леями и утверждал, что они существуют в виде энергии планеты, текущей под землей, но влияющей на все, что стоит на ней.
        Отец думал о леях, и, вероятно, пытался измерить энергию в земле под лесом, но безрезультатно. И, тем не менее, что-то он измерил в дубовых лесах — энергию, связанную с жизнью, растущей там. Вокруг каждого дерева он нашел спиральный вихрь, что-то вроде ауры, и эти спирали привязаны не к отдельным деревьям, а к рощам и полянам.
        Много лет он составлял карты леса. Кристиан принес карту всей лесной области, и я опять стал рассматривать ее, но по-другому, стал понимать отметки, сделанные человеком, проведшим так много времени на изображаемых им территориях. Круги были отмечены, пересечены и окружены прямыми, некоторые из которых ассоциировались с двумя тропами, которые мы называли южной и глубокой. Буквы ВП в середине обширной лесной площади бесспорно относились к «выгнутой» поляне, до которой ни я, ни Кристиан так и не смогли добраться. И еще были зоны, отмеченные как «спираль дуба», «зона мертвых ясеней» и «колеблющееся пересечение».

        — Старик считал, что любая жизнь окружена энергетической аурой — человеческую можно видеть как слабый отблеск в определенном свете. В этих древних лесах, первоначальных лесах, объединенная аура образует нечто намного более могущественное, вид созидательного поля, которое может взаимодействовать с нашим подсознанием. Там мы носим то, что он называл пред-мифаго — то есть миф имаго, идеализированный образ мифического создания. Из естественного окружения образ берет материю: тело, кровь, одежду и, как видишь, оружие. Форма же эта, идеализированный мифический образ, меняется вместе с переменами в культуре, принимая облик, отвечающий данному времени. Отец считал, что герои появляются в то время, когда одна культура вторгается в другую, и сразу в нескольких местах! Историки и этнографы спорят, где на самом деле жили и сражались Артур, король бриттов, и Робин Гуд, и не понимают, что они жили сразу во многих местах! И нужно помнить еще один важный факт: мысленный образ мифаго создается всем населением… и даже когда он больше не нужен, все равно он остается в нашем коллективном подсознании и передается
через поколения.

        — И измененная форма мифаго,  — сказал я, пытаясь определить, правильно ли я понял отрывистые заметки отца,  — основана на архетипе, архаическом первоначальном образе, который отец назвал Урскумуг, и из которого вышли все более поздние формы. И он пытался поднять Урскумуга из своего собственного имаго, подсознания…

        — И не сумел,  — добавил Кристиан,  — но не от недостатка желания. Попытка убила его: настолько ослабила, что тело не выдержало. Однако ему удалось создать несколько более свежих адаптаций Урскумуга.
        У меня осталось очень много вопросов, так много чего требовало прояснения. Но один был главным: — Если я правильно понял заметки, то тысячу лет назад всей стране требовался герой, легендарная фигура, действовавшая ради правого дела. Неужели один человек может загореться таким же страстным порывом? Где он взял силу для такого взаимодействия? Безусловно не из простого семейного разлада, который сам вызвал среди нас и в собственной голове. Он говорил, что создавал расстроенным умом, и не мог правильно действовать.

        — Если и есть ответ,  — спокойно сказал Кристиан,  — его можно найти только в лесу, возможно на выгнутой поляне. В этих заметках старик пишет, что нужен период одинокого существования, медитации. Я уже год живу так, следуя его примеру. Он изобрел что-то вроде электрического мостика, который, как кажется, объединяет элементы из каждого полушария. Я много раз использовал его оборудование, с ним и без него. И я уже находил образы — пред-мифаго — образовавшие в моем периферийном зрении без сложной программы, которую он использовал. Он был первопроходец; для тех, кто пойдет следом взаимодействие с лесом должно быть проще. Кроме того я моложе. Он чувствовал, что это важно. Он достиг некоторого успеха; со временем я рассчитываю полностью завершить его работу и поднять Урскумуга, героя первых людей.

        — И для чего, Крис?  — тихо спросил я, потому что не видел причины для такой опасной игры с древними силами, населявшими лес и человеческое сознание. Кристиана, очевидно, поглотила идея создания этих мертвых форм, мысль закончить дело, начатое стариком. Я читал дневник отца, говорил с Кристианом, но так и не понял, почему такое странное состояние природы может быть важно тому, кто изучает его.
        Кристиан ответил не сразу. Но потом заговорил глухим голосом; признак неуверенности, он сам не был убежден в правоте своих слов: — Ну, изучение самых ранних времен человечества, Стив. По этим мифаго мы можем много узнать о тех временах, и о надеждах тех людей. Их стремления, мечты, культурная идентификация и так далее; нам непонятны даже их каменные памятники. Изучить. Установить связь через образы прошлого, живущие в каждом из нас.
        Он перестал говорить, на мгновение наступила тишина, нарушаемая только тяжелым тиканьем часов.  — Ты меня не убедил, Крис,  — сказал я, и тут мне показалось, что сейчас он взорвется от гнева: его лицо покраснело, тело напряглось; его взбесило мое спокойное отрицание его слов. Но огонь смягчился, и он только нахмурился, глядя на меня почти беспомощно.  — Что ты имеешь в виду, Стив?

        — Прекрасно звучащие слова, произнесенные совершенно неубедительно.
        Подумав мгновение, он признался, что в моих словах есть доля правды.  — Возможно мое убеждение умерло, погребенное под… под чем-то другим. Гуивеннет. Она — основная причина, по которой я хочу вернуться.
        Я вспомнил его бездушные слова, сказанные совсем недавно: «Она жила тысячи раз, и она никогда не жила». И внезапно я понял, и спросил себя, почему такой очевидный факт так упорно ускользал от меня: — Она была мифаго. Только сейчас я это понял.

        — Мифаго отца,  — подтвердил Кристиан,  — девушка из времен римлян, проявление богини земли, юная воинственная принцесса, которая, благодаря собственным страданиям, сумела объединить племена.

        — Как королева Боадицея,  — сказал я.

        — Боудикка,  — поправил Кристиан и покачал головой.  — Боудикка — исторический персонаж, хотя многое в легенде о ней инспирировано мифами и легендами о Гуивеннет. И, кстати, о самой Гуивеннет не сохранилось ничего. В ее время и в ее культуре правила устная традиция. Не записано ничего; никто из римлян — или позднейших христианских хронистов — не упоминает о ней, хотя старик считал, что самые ранние рассказы о королеве Гвиневре могли, частично, опираться на эти забытые легенды. Она исчезла из памяти народа…

        — Но не из скрытой памяти!

        — Точно,  — кивнул Кристиан.  — Ее история очень стара и очень знакома. Легенды о Гвиневре выросли из историй о предыдущей культуре, возможно даже из послеледникового периода или времени самого Урскумуга!

        — И каждая из этих более ранних форм находится в лесу?
        Кристиан пожал плечами.  — Старик ничего не говорил, не скажу и я. Но они должны быть там.

        — И какая у ней история, Крис?
        Он посмотрел на меня странным взглядом.  — Трудно сказать. Наш дорогой отец вырвал из дневника все страницы, на которых писал о ней. Я понятия не имею, почему, и где он их спрятал. Я знаю только то, что он рассказал мне. Опять устная традиция.  — Он улыбнулся.  — Она была дочерью младшей из двух сестер, юной воительницы, изгнанной в тайный лагерь в диких лесах. Старшая сестра стала женой одного из захватчиков, но она оказалась бесплодной, воспылала ревностью к младшей и украла ее ребенка. Ребенка спасли девять ястребов, или что-то в этом роде, посланные отцом. Ее переносили из леса в лес, по всей стране, и опекал ее сам Владыка животных. Став взрослой и сильной она вернулась, подняла призрака ее отца, и изгнала захватчиков.

        — Не слишком много,  — заметил я.

        — Только отрывок,  — согласился Кристиан.  — Есть еще что-то, о блестящем камне и долине, которая дышит. Но что бы старик не узнал о ней, или от нее, он уничтожил.

        — И почему?
        Кристиан какое-то время молчал, потом добавил: — В любом случае легенды о Гуивеннет вдохновляли многие племена сопротивляться захватчикам: вождям Уэссекса, то есть бронзовый век, Стоунхендж и все такое; белгам, то есть железный век; или римлянам.  — Какое-то мгновение его взгляд блуждал где-то далеко.  — А потом она образовалась в этом лесу, где я нашел ее и полюбил. И она вовсе не была яростной; возможно старик не верил, что бывают яростные, жестокие женщины. Он наложил на нее свою структуру, разоружил и оставил беззащитной в лесу.

        — Сколько времени ты знал ее?  — спросил я, и он пожал плечами.

        — Не могу сказать, Стив. Как долго меня не было?

        — Дней двенадцать. А что?

        — Всего?  — Он, казалось, удивился.  — Для меня прошло около трех недель. Возможно я знал ее очень недолго, но для меня это были месяцы. Я жил с ней в лесу, пытаясь понять ее язык, пытаясь научить ее понимать мой, разговаривая жестами и все-таки глубоко понимая ее. Но старик преследовал нас, даже там. Он не отставал — все таки она была его девушкой, и он был очарован ею не меньше меня. Однажды я нашел его, истощенного и испуганного, наполовину похороненного под грудой листьев на самом краю леса. Я приволок его домой и через месяц он умер. Вот что я имел в виду, когда сказал, что у него была причина напасть на меня. Я забрал Гуивеннет у него.

        — И потом ее забрали у тебя. Стрелой.

        — Да, спустя несколько месяцев. Я стал слишком счастлив, немного слишком самодоволен. Я должен был рассказать кому-то о своем счастье — ясно, что судьба этого не потерпела. Спустя два дня я нашел ее на поляне, умирающей. Может быть она бы и выжила, если бы я смог помочь ей, не вынося из ее из леса. Вместо этого я унес ее и она умерла.  — Он посмотрел на меня с печальным выражением, которое, однако, сменилось решимостью.  — Но если я вернусь обратно в лес, быть может я сумею породить ее мифообраз из своего подсознания… она будет несколько жестче, чем версия отца, но я опять обрету ее. Стив, если я буду искать, если найду энергию, о которой ты говорил, если проникну в самую глубокую часть леса, в центральный вихрь…
        Я опять посмотрел на карту, на поле спиралей вокруг выгнутой поляны.  — И в чем дело? Ты не можешь найти ее?

        — Она хорошо защищена. Я был недалеко, но не смог перейти поле в двух сотнях ярдов от поляны. Я обнаружил, что хожу кругами, хотя был убежден, что иду прямо. Я не смог войти, и то, что там, внутри, не может выйти. Все мифаго привязаны к своим местам возникновения, хотя Сучковик и Гуивеннет могут ходить в любой уголок леса и даже на край пруда.
        Но это же неправда. И порука — моя бессонная ночь.  — Один из мифаго выходил из леса,  — сказал я.  — Высокий человек с невероятно ужасной собакой. Он вошел во двор и съел кусок поросенка.
        Кристиан пораженно посмотрел на меня.  — Мифаго? Ты уверен?

        — Ну, не очень. Я понятия не имел обо всем этом, пока ты мне не рассказал. Но он сильно вонял, был очень грязен, очевидно жил в лесах много месяцев, говорил на странном языке и носил лук со стрелами…

        — И бегал с охотничьей собакой. Да, конечно. Поздний бронзовый век или ранний железный, очень широко известная фигура. Ирландцы сделали из него Кухулина, своего национального героя, но он действительно один из самых могущественных мифаго, известных во всей Европе.  — Кристиан нахмурился.  — И все-таки я не понимаю. Год назад я видел его… и обошел стороной; он быстро таял, разлагался… и должен был быстро исчезнуть. Значит что-то кормит этого мифаго, поддерживает его.

        — Кто-то, Крис.

        — Но кто?  — И тут, похоже, его осенило, глаза слегка расширились.  — Бог мой. Я. Мой собственный рассудок. Старику потребовались годы, и, как я думал, мне потребуется еще больше, значительно больше месяцев в лесах, в полном одиночестве. Но оно уже началось, мое взаимодействие с вихрем…
        Он побледнел, подошел своему посоху, прислоненному к стене, взял его и взвесил в руке. Потом внимательно оглядел его, касаясь пальцем отметок.

        — Ты знаешь, что это означает,  — тихо сказал он, и, прежде, чем я ответил, продолжил: — Она вернется. Моя Гуивеннет. Быть может она уже вернулась.

        — Крис, не уходи немедленно. Подожди, отдохни.
        Он опять прислонил посох к стене.  — Я не осмеливаюсь. Если она образуется как раз сейчас, она в опасности. Я должен идти.  — Он посмотрел на меня и извиняюще улыбнулся.  — Прости, брат. Не самое веселое возвращение на родину.


        ПЯТЬ

        Вот так быстро, после краткого мига объединения, я опять потерял Кристиана. Он не мог много говорить, слишком поглощенный мыслью о Гуивеннет, одинокой, пойманной в лесу, и не хотел, чтобы я знал его планы и надежды; а быть может он боялся потерять уверенность в своем безнадежном любовном предприятии.
        Он собирал еду для похода, а я бродил по дому. Опять и опять он уверял меня, что уходит на неделю, самое большее на две. Если она в лесу, за это время он найдет ее; если нет, то он вернется и немного подождет, прежде чем попытаться проникнуть в более глубокие области и сотворить свое собственное мифаго. Через год, сказал он, многие самые опасные мифаго растают, перестанут существовать, и она будет в безопасности. Откровенно говоря мысли его были смутны, а его план — поддержать ее и дать ей действовать так же свободно, как и человеку с собакой — не подтверждался ни одной записью в дневнике отца, но Кристиан не собирался сдаваться.
        И если какой-нибудь мифаго способен избежать своей судьбы, то только та, которую он любит.
        Внезапно у него появилась мысль, что я должен пойти с ним, по меньшей мере до поляны, на которой мы в детстве разбивали лагерь. Там я поставлю палатку, сказал он, и это может стать местом наших регулярных встреч и поможет ему сохранить чувство времени. А если я проведу в лесу побольше времени, то смогу встретить других мифаго и сообщить об их состоянии. Поляна, которую он имеет в виду, находится на краю леса и там достаточно безопасно.

        — А что, если мое сознание начнет творить мифаго?  — сказал я.
        Однако он уверил меня, что должно пройти много месяцев, прежде чем моя зона пред-мифаго пробудится и я начну их видеть периферийным зрением. Кроме того он упрямо повторял, что если я буду оставаться в этом районе достаточно долго, я в любом случае свяжусь с лесной страной, чья аура — по его словам — в последние годы распространилась намного ближе к дому.
        Следующим утром мы вместе отправились по южной тропе. Над лесом висело бледное желтое солнце. Стоял холодный ясный день, в воздухе плыл отчетливый запах гари — на далеких фермах сжигали стерню летнего урожая. Мы шли молча, пока не дошли до мельничьего пруда. Я был уверен, что Кристиан войдет в лес именно здесь, однако он решил иначе и весьма мудро — не из-за странного видения наших детских лет, но из-за болотистой почвы. И мы шли вдоль леса, пока граница лесной страны не стала достаточно тонкой; только здесь Кристиан свернул.
        Вслед за ним и я нырнул в переплетение папоротника и крапивы, стараясь выбирать самую легкую дорогу и радуюсь тяжелому спокойствию. Здесь, на краю, росли самые маленькие деревья, но уже в сотне ярдов отсюда появились огромные сучковатые дубы, полые и наполовину мертвые, от возраста; они едва не стонали под весом ветвей, их извивавшиеся корни торчали из земли. Местность слегка поднималась, густой подлесок время от времени прерывался выветрившимися пластами серого известняка, покрытого лишайниками. Мы перевалили через гребень, и лес слегка изменился. Он казался темнее и каким-то более живым; резкие трели сентябрьских птиц сменились на более редкие, чуть ли не мрачные песни.
        Кристиан уверенно шел через заросли репейника, я устало тащился следом, и скоро мы оказались на большой поляне, где, много лет назад, обычно разбивали лагерь. Над окрестностями возвышался один воистину высокий дуб, и мы с улыбкой нашли следы инициалов, которые когда-то на нем вырезали. В его ветвях мы устраивали наблюдательный пункт, но из него было не слишком много видно.

        — Ну, как я выгляжу, соответствующе?  — спросил Кристиан, широко раскидывая руки в стороны. Я усмехнулся: он, одетый в плащ, держащий в руке посох с вырезанными на нем рунами, выглядел намного менее странно и более подходяще этому месту.

        — Ты стал похож на кого-то. Даже не знаю, на кого.
        Он оглядел поляну.  — Я постараюсь возвращаться сюда так часто, как только смогу. Если что-нибудь случится, я передам тебе сообщение; а если не смогу найти тебя, оставлю какой-нибудь знак, чтобы ты знал…

        — Ничего не может случиться,  — улыбнулся я. Конечно он не хотел, чтобы я шел с ним дальше поляны, и меня это вполне устраивало. Мне было не по себе, как-то холодно, спину колол чей-то подозрительный взгляд. Кристиан заметил мое состояние и согласился, что тоже чувствует присутствие леса, тихое дыхание деревьев.
        Мы крепко пожали друг другу руки и неловко обнялись; он повернулся и пошел во мглу. Какое-то время я смотрел, как он уходит, потом слушал, и только когда исчезли все звуки, установил маленькую палатку.
        В сентябре, по большей части, стояла холодная и сухая погода; унылый медленный месяц. Я работал в доме, читал записки отца (но скоро устал от повторяющихся мыслей и образов), и все реже и реже ходил в лес и сидел рядом с маленькой палаткой, или в ней, прислушиваясь к любому звуку и ругая комаров, облюбовавших ее, и пытаясь заметить любой намек на движение.
        С октябрем пришли дожди и внезапное, почти испугавшее меня понимание, что Кристиана нет уже почти месяц. Время промелькнуло, однако я не беспокоился о Кристиане: он знает, что делает, и вернется, когда будет готов. Однако за все это время я не получил от него ни малейшего знака. Наверняка он мог найти время зайти на поляну и оставить знак, что все в порядке.
        Вот тут я забеспокоился о нем больше, чем стоило. Как только дождь прекратился, я забрался в лес и остаток дня прождал под несчастным дырявым пологом. Я видел зайцев и лесную сову, и слышал, как где-то в лесу что-то движется; однако никто не ответил на мой крик: — Кристиан, это ты?
        Ощутимо похолодало. Я проводил все больше времени в палатке, и сшил себе спальный мешок из одеял и разорванного непромокаемого плаща, который я нашел в погребе Оак Лоджа. Я зашил щели в палатке, принес запас еды, пива и сухое дерево для костра. Примерно в середине октября я заметил, что не могу провести дома и час, как становлюсь беспокойным и нервным, и успокаиваюсь только на поляне, сидя в палатке с ногами крест-накрест и глядя в лесную мглу. Несколько раз я даже решался на длинные и довольно нервные путешествия поглубже в лес, но мне очень не понравилась ощущение неподвижности, охватывавшее меня там, и, конечно, покалывание кожи — как будто на меня все время глядели сотни невидимых глаз. Расстроенное воображение, конечно, или чересчур хорошее ощущение лесных животных; однажды я даже с криком побежал в чащу — мне показалось, что так скрючился наблюдатель. Увы, оттуда выпрыгнула только рыжая белка и в панике бросилась по потревоженных веткам на родной дуб.
        Где Кристиан? Я написал несколько записок и прикрепил их так далеко в лесу, как только мог. И с удивлением заметил, что если иду слишком далеко по большой лощине, которая постепенно растворялась в лесу, то, через несколько часов, внезапно опять оказываюсь на поляне, рядом с палаткой. Сверхъестественно, да, и жутко раздражающе. Только теперь я начал понимать раздражение Кристиана; похоже в этой чаще действительно невозможно идти напрямик. Возможно, однако, что здесь действует какая-то сила, которая отправляет захватчика обратно, наружу.
        Пришел ноябрь, и стало по-настоящему холодно. Время от времени шел пронизывающий холодный дождь, а ветер пробивался через плотную листву, любую одежду и плащ, и холодил тело до костей. Я чувствовал себя несчастным, а вылазки на поиски Кристиана только разочаровывали и злили меня. Я охрип от криков, кожа покрылась волдырями и шрамами от попыток взобраться на деревья. Я потерял чувство времени и однажды с ужасом сообразил, что провел два или три дня в лесу, не возвращаясь домой. Оак Лодж заплесневел и опустел. Я там ел, мылся, отдыхал, но как только слегка приходил в себя, мысли о Кристиане, беспокойство за него брали надо мной верх и тащили меня обратно на поляну, как будто я был металлом, притягиваемым к магниту.
        Я начал подозревать, что с ним случилось что-то ужасное или, возможно, естественное: в лесу могли быть вепри, один из них мог ранить его и он мертв — или с трудом тащится из самого сердца леса к опушке, не в силах позвать на помощь. А возможно на него упало дерево; или однажды он заснул в холоде и сырости, и утром не проснулся.
        Я изо всех сил искал любые следы, его тела или его самого, и не нашел ничего, кроме следа какого-то крупного животного и отметинах — похоже от зубов — на низких ветках и стволах некоторых дубов.
        Однако мое настроение улучшилось, и к середине ноября я уже был полностью уверен, что Кристиан жив, но пойман в ловушку где-то в осеннем лесу.
        В первый раз за две недели я сходил в город, купил еды и последние газеты у владельца крошечного газетного киоска. Пробежав глазами первую страницу местного еженедельника, я заметил маленькую заметку, в которой говорилось, что во рву одной из ферм рядом с Гримли нашли сгнившие тела человека и ирландского волкодава. Следов насилия было не найдено. Я не испытал ничего, кроме странной холодности и сочувствия к Кристиану: очевидно его мечта о свободе для Гуивеннет так и останется мечтой; безумная надежда, обреченная на неудачу.
        За все это время я видел только двоих мифаго, совершенно непримечательных. Один раз человек, скорее похожий на тень, огибал поляну; увидев меня, он убежал в темноту, постукивая короткой палкой по стволам деревьев. И однажды я увидел Сучковика, который пришел на берег мельничьего пруда и стоял среди деревьев, глядя на навес для лодок. Я, незаметно для него, следил за ним, без страха, скорее слегка робея.
        И только после этой встречи я сообразил, насколько чуждым был лес для мифаго, и насколько чужды были мифаго для леса. Эти существа, попавшие в далекое от себя время, эхо прошлого, обладали жизненными навыками, языком и некоторой жестокостью полностью неподходящими для истерзанного войной мира образца 1947 года. Ничего удивительного, что ауру лесного мира наполняло чувство одиночества, которое вселилось в отца, потом в Кристиана и обязательно заползет в меня, если я дам поймать себя в ловушку.
        В это время у меня начались галлюцинации. Исключительно в сумерках, когда я глядел в лес, я что-то видел краем глаза. Сначала я решил, что это усталость или воображение, но потом вспомнил отрывки из дневника отца, в которых он описывал зону пред-мифаго и начальные образы, всегда появлявшиеся на периферии зрения. Я испугался, не желая признавать, что во мне могут находиться такие создания, что мое подсознание начало взаимодействовать с миром леса намного раньше чем предполагал Кристиан; однако довольно скоро успокоился и попытался рассмотреть их. И конечно не сумел. Я чувствовал движение, краем глаза видел какие-то человекоподобные тени, но так и не сумел рассмотреть их полностью: то ли они еще были очень слабы, то ли мое сознание не могло управлять их появлением.

24-ого ноября я вернулся в Оак Лодж и провел несколько часов, отдыхая и слушая радио. Налетела гроза, и я смотрел на льющиеся струи дождя и тьму, холодный и несчастный. Однако, как только воздух прояснился и облака разошлись, я набросил на плечи плащ, вернулся на поляну и был потрясен тем, что произошло с палаткой.
        Она была уничтожена, а содержимое разбросано по поляне и втоптано в мокрый дерн. Кусок веревки свисал с весьма высокой ветки дуба, а земля вокруг была изрыта так, как если бы на ней сражались. И еще я увидел странные следы, круглые и расщепленные, как от копыт. Кем бы ни была эта тварь, она разорвала полотно на клочки.
        И тут я почувствовал, что лес как будто замолчал и внимательно смотрит на меня. Каждый волосок на моем теле встал, а сердце забилось так сильно, что, подумал я, грудь сейчас разорвется. Пару секунд я постоял над разоренной палаткой, и тут на меня обрушилась волна паники, голова закружилась; лес, казалось, наклонился ко мне. В ужасе я бросился прочь, не разбирая дороги, проскользнув между двумя толстыми дубами. И только пробежав несколько ярдов через лесную мглу, сообразил, что бегу от опушки. Кажется я закричал, повернулся и помчался обратно.
        В дерево рядом со мной тяжело ударило копье и я ударился о черное древко раньше, чем смог остановиться; сильная рука схватила за плечо и прижала к дереву. Я ужасе закричал, глядя на покрытое грязью грубое лицо напавшего на меня человека. Он в ответ заорал на меня.

        — Замолчи, Стив! Ради бога, замолчи!
        Моя паника улеглась, я перестал кричать и только хныкал, глядя на разозленного человека, державшего меня. На Кристиана. Сообразив это, я громко, с облегчением рассмеялся, и долгие мгновения не замечал, насколько он изменился.
        Он посмотрел на поляну.  — Немедленно уходи,  — сказал он и прежде, чем я успел ответить, побежал к палатке, таща меня за собой.
        На поляне он заколебался и оглядел меня. На его покрытом грязью и листьями лице не было и подобие улыбки. Глаза, суженные и в морщинах, горели, волосы стали скользкими и колючими. Всю его одежду составляли набедренная повязка и изодранная кожаная куртка, не защищавшая от холода. В руке он держал три остроконечных копья. От скелетоподобной худобы не осталось и следа. Он стал мускулистым и твердым — человек с широкой грудью и толстыми руками и ногами, боец, готовый немедленно сражаться.

        — Уходи из леса, Стив, и, бога ради, не возвращайся назад.

        — Что с тобой произошло, Крис?..  — Он только покачал головой и потащил меня к южной тропе.
        И мгновенно остановился, напряженно вглядываясь во мглу.  — Что там, Крис?
        Но тут я тоже услышал. Что-то очень тяжелое пробирались к нам через папоротник и деревья, давя все на своем пути. Я проследил взгляд Кристиана и увидел вдали чудовище: вдвое больше человека, хотя и человеческое по форме, сгорбленное, черное, как ночь, но с большим белым пятном на месте неразличимого лица.

        — Бог мой, он вырвался!  — сказал Кристиан.  — И он между нами и опушкой.

        — Кто это? Мифаго?

        — Мифаго,  — быстро ответил Кристиан, повернулся и побежал обратно через поляну. Я помчался за ним, и, внезапно, усталость куда-то исчезла.

        — Неужели Урскумуг? Этот? Нет, это же не человек… животное. Человек не может быть таким высоким.
        Оглянувшись на бегу, я увидел, как чудовище достигло поляны и помчалось с такой скоростью, что мне показалось, будто я смотрю убыстренную съемку. Оно нырнуло в лес сразу за нами и опять растаяло во тьме; но сейчас оно бежало, петляя между деревьями, преследуя нас и нагоняя, с невероятной скоростью.
        Внезапно из-под меня ушла земля, и я тяжело упал в глубокую яму, брошенный туда Кристианом, который прыгнул за мной, быстро закидал нас обоих терновником и уселся, прижав палец к губам. Я едва различал силуэт брата в этой темной дыре, но слышал, как шаги Урскумуга затихают вдали.

        — Он ушел?  — прошептал я.

        — Конечно нет,  — ответил Кристиан.  — Он ждет, слушает. Он уже два дня преследует меня, от самых глубоких областей. И он не сдастся, пока я жив.

        — Но почему, Крис? Почему он пытается убить тебя?

        — Это мифаго старика. Он возродился в самом сердце леса, но был слаб и не мог оттуда выйти, пока я не появился и не дал ему еще больше силы. Старик создал его из своего собственного сознания, своего эго. И, бог мой, Стив, он настолько ненавидел нас, что передал эту ненависть Урскумугу.

        — И Гуивеннет…  — сказал я.

        — Да… Гуивеннет…  — эхом отозвался Кристиан, говоря необычайно мягко.  — Так он думал отомстить мне. Если бы я дал ему хотя бы пол шанса…
        Он привстал и вгляделся во тьму через ветки терновника. Я слышал далекое непрерывное движение и мне показалась, что я различаю внутри его слабый звериный рев.

        — Но он же не сумел создать этот мифаго.

        — Он сам так думал,  — ответил Кристиан.  — Интересно, что бы он сделал, если бы увидел свое творение.  — Он опять присел.  — Эта тварь, она как вепрь. Частично вепрь, частично человек, есть и элементы других диких зверей. Она ходит прямо, но бегает как ветер. И раскрасила лицо белым, чтобы походить на человека. Не представляю, из какого она века, но в одном я уверен: она жила задолго до человека — во всяком случае того, что мы называем «человеком»; она происходит из времени, когда человек и природа были близки до неразличимости.
        Он коснулся моей руки, очень неуверенно, как если бы боялся связаться с тем, от чего ушел так далеко.

        — Ты сейчас побежишь,  — сказал он,  — и беги прямо к опушке. И, выйдя из леса, ни в коем случае не возвращайся. А я… увы, мне уже не выйти. Меня держит в лесу что-то в моем сознании, как если бы я сам стал мифаго. Не возвращайся, Стив. Долго. Очень долго.

        — Крис…  — начал было я, но опоздал. Он выпрыгнул из ямы и побежал прочь. Спустя несколько мгновений у меня над головой промелькнул огромный силуэт, гигантская черная нога приземлилась в нескольких дюймах от моего застывшего тела и исчезла в долю секунды. Я выбрался из ямы и побежал. На бегу я оглянулся и увидел, что тварь, услышав меня, тоже оглянулась. Какое-то мгновение мы глядели друг на друга, а потом оба помчались в лес, в разные стороны. Но за это время я успел рассмотреть лицо, нарисованное на черной морде вепря.
        Урскумуг открыл рот и заревел, и, казалось, отец злобно посмотрел на меня.




        ВТОРАЯ ЧАСТЬ. ОХОТНИКИ В ГЛУШИ

        ОДИН

        Однажды утром, ранней весной, я обнаружил пару зайцев, свисавших с крюка в кухне; на желтой стене под ним была нацарапана буква «К». Подарок повторился спустя две недели, но потом ничего, много месяцев.
        И все это время я не заходил в лес.
        За долгую зиму я раз десять перечитал дневник отца, так же глубоко изучив тайну его жизни, как он сам изучил тайну бессознательной связи с первобытным миром леса. В его беспорядочных записях я нашел много рассуждений о опасном чувстве, которое — однажды — он назвал «мифологическим идеалом эго»: такое состояние ума создателя, которое может повлиять на форму и поведение создаваемых мифаго. Отец осознавал опасность, но, спросил я себя, полностью ли понимает Кристиан тонкие оккультные процессы, идущие в лесу. Из темноты и боли отцовского сознания торчала только одна нить — девушка в зеленой тунике, обреченная на беспомощность в лесу, что противоречило ее естественной форме. Однако теперь — если она появится снова — ею будет управлять сознание Кристиана, а у него нет предвзятых идей о женской силе или слабости.
        Так что встретятся два совсем других человека.
        Сам дневник ошеломил и опечалил меня. В нем много говорилось о годах до войны, о нашей семье, Крисе и обо мне самом; как если бы отец все время наблюдал за нами и был очень близок к нам, по-своему. Но, тем не менее, он был холоден и оторван от нас. Я считал, что он ничего не знает обо мне и считает досадной помехой своей жизни, жужжащим насекомым, от которого резко отмахивался, почти не замечая. Ничего подобного: он знал обо мне все и записывал каждую игру, каждую прогулку в лес, и влияние, которое они оказали на меня.
        Одно происшествие, записанное коротко и наспех, заставило меня вспомнить один длинный летний день. Мне было лет девять-десять, и еще там была лодка, которую Крис сделал из куска упавшего бука, а я раскрасил. Лодка, и текущий через всю лесную страну ручей, который мы называли говорливым ручьем. Невинная детская забава, и все это время отец оставался темной мрачной тенью, наблюдавшей за нами из окна своего кабинета.
        Тот день начался с великолепного веселого восхода, и, проснувшись, я увидел Криса, скорчившегося на ветвях бука за окном моей спальни. Я тоже залез туда, в одной пижаме, и мы какое время сидели в нашем убежище, глядя на далеких фермеров, копошащихся на своей земле. В доме что-то двигалось — наверно сегодня уборщица явилась пораньше, чтобы использовать прекрасный летний день.
        У Криса уже был кусок дерева, имевший форму корпуса маленькой лодки. Мы какое-то время говорили об эпическом путешествии по реке, потом залезли обратно в дом, оделись, вырвали завтрак из рук заспанной мамы и побежали в сарай. Быстро вырезав мачту, мы прикрепили ее к корпусу. Я выкрасил лодку в красный цвет, и намалевал наши инициалы по обеим сторонам от мачты. Бумажный парус, немного тряпок, и великое судно было готово к спуску на воду.
        Мы выбежали со двора и побежали по краю молчаливой лесной страны, пока не нашли место, где можно было торжественно спустить корабль на воду.
        Я вспомнил, что тогда стояли последние дни июля, тихие и жаркие. Вода в ручье стояла низко, берега были крутыми и сухими, усеянными овечьим пометом. Вода слегка отливала зеленым — растения росли из-под камней и грязи на дне. Но поток, хотя и медленный, был достаточно сильным; ручей петлял через поля, между обожженных молнией деревьями, нырял в густой подлесок и проходил под разрушенными воротами, заросшими травой, терновником и кустарником. В свое время их поставил фермер Альфонс Джеффрис; они должны были остановить «сорванцов», вроде Криса и меня, потому что за воротами поток расширялся и становился более опасным.
        Но ворота сгнили, и под ними была большая дыра, в которую легко мог пройти корабль нашей мечты.
        Крис, с большими церемониями, поставил модель на воду.  — Да поможет бог всем, кто поплывет на нем,  — торжественно сказал он, а я добавил: — Да пройдешь ты благополучно через все великие испытания. Храни господь крейсер Его величества «Путешественник»! (Мы позаимствовали имя, очень подходящее, из нашего любимого комикса.)




        Крис отпустил руку. Кораблик завертелся, закружился, его подхватило течение и он поплыл от нас. К моему разочарованию он не поплыл как настоящий, но слегка наклонился на сторону, поднимаясь и опускаясь на волнах. Но было так захватывающе смотреть, как крошечный Путешественник направляется к лесной стране. Наконец, прежде, чем исчезнуть за воротами, он опустился поглубже в океан, мачта, казалось, увернулась от барьера и он исчез из вида.
        Теперь началось настоящее приключение. Мы помчались по краю леса — длинный путь, через частные поля, высокую спелую пшеницу, потом вдоль заброшенной железнодорожной колеи, и через пастбище с коровами. (Бык пасся в самом уголке. Он посмотрел на нас и фыркнул, но не стал нападать — он был в хорошем настроении.)
        Мы пробежали через фермы и оказались на северном краю леса; здесь говорливый ручей становился шире и мельче.
        Мы уселись и стали ждать наш корабль, надеясь приветствовать его счастливое возвращение домой.
        Весь этот долгий полдень, пока мы играли на солнце и вглядывались в лесную тьму, я представлял себе, как наше крошечное судно встречается со странными животными и преодолевает речные пороги и водовороты. Я почти видел, как храбро оно сражается с штормовым морем, обгоняет выдр и водяных крыс, которые высоко поднимались над его фальшбортами. Именно ради этого мысленного путешествия мы и затеяли все это дело, ради драматических образов, вдохновленных путешествием простой лодочки.
        Я бы так хотел увидеть, как он выплывает из говорливого ручья! Мы бы с жаром стали обсуждать его курс, путешествие и опасные приключения!
        Но кораблик так и не появился. И нам пришлось поглядеть в глаза грубой действительности: где-то в темной чаще модель налетела на корягу, где и осталась, чтобы постепенно сгнить и опять вернуть в землю.
        Домой мы шли уже в сумерках, ужасно разочарованные. Каникулы начались с несчастья, но вскоре мы полностью забыли о корабле.
        Спустя шесть недель, прямо перед долгой поездкой на автомобиле и поезде в школу, Кристиан и я вернулись к северному краю лесов, на этот раз гуляя с двумя спаниелями тети Эди. Тетушка была таким испытанием, что мы с радостью хватались за любой предлог, лишь бы убежать из дома. Даже в такую мрачную и дождливую сентябрьскую пятницу.
        Мы подошли говорливому ручью и там — к нашему удивлению и восторгу — увидели крейсер «Путешественник», гордо несшийся по течению: после августовских дождей вода стояла высоко. Корабль уверенно прыгал с волны на волну, каждый раз выпрямляясь, и быстро проплыл мимо нас, собираясь исчезнуть вдали.
        Мы побежали вдоль берега ручья, собаки яростно тявкали, с наслаждениям бегая с нами наперегонки. Наконец Кристиан догнал модель, бросился в воду и схватил корабль.
        Он стряхнул с него воду и высоко поднял вверх, его лицо сияло от удовольствия. Я, тяжело дыша, подбежал к нему, осторожно взял кораблик и осмотрел. Парус не пострадал, инициалы тоже. Маленькое судно нашей мечты выглядело точно таким же, как в то мгновение, когда мы спустили его на воду.

        — Наверно застряло,  — сказал Кристиан,  — потом вода поднялась и освободила его.  — И какое другое объяснение можно было придумать?
        И, тем не менее, вот что написал отец в дневнике, той же ночью:


        Даже в самых далеких от центра областях леса время значительно искажается. Во всяком случае я так считаю. Аура первобытной лесной страны изменяет обычное пространство-время. Кстати, мальчики поставили эксперимент, запустив модель в ручей, который течет — по-моему — вдоль края леса. Ей понадобилось шесть недель, чтобы пересечь внешние зоны; и она проплыла не больше мили. Шесть недель! Если, как предполагает Уинн-Джонс, время и пространство удлиняются в более глубоких зонах — и чем глубже, чем больше — кто может сказать, какие странные ландшафты там можно найти?


        Большую часть длинной дождливой зимы, начавшейся после исчезновения Кристиана, я провел в темной промозглой комнате в задней части дома, кабинете отца, среди книг и образцов пород. Странно успокоившийся, я часами сидел за столом, не читая и даже не думая, только глядя перед собой, как будто чего-то ожидая. Иногда, чуть ли не с раздражением выныривая из бездумных мечтаний, я отчетливо видел странность моего поведения. Всегда надо было писать и отвечать на письма, главным образом посвященные финансам, потому что деньги, на которые я жил, быстро таяли, и у меня осталась совсем небольшая сумма, всего на несколько месяцев уединенной жизни. Но я никак не мог сосредоточиться на таких обыденных делах. Недели шли, Кристиан все не появлялся, а ветер и дождь, как живые, бились о стекло французских окон, почти призывая меня последовать за братом.


        Но я слишком боялся. Да, я знал, что зверь преследует Кристиана в глубинах райхоупского леса и, скорее всего, опять отвергнет меня; и все-таки я содрогался об одной мысли о встрече с ним. Тогда я, обезумевший и напуганный, шатаясь вернулся домой, и с тех пор не осмеливался заходить внутрь, но ходил вдоль края, зовя Кристиана и надеясь — всегда надеясь!  — что он внезапно появится опять.
        Сколько времени я провел, глядя на часть леса, видимую из французского окна? Часы? Дни? Или недели? Дети, фермеры, работники с ферм; иногда я видел их — фигуры, идущие через поля, огибающие деревья или идущие напрямик через поместье. И каждый раз, при виде человека, у меня замирало сердце… только для того, чтобы через мгновение ровно и разочарованно забиться.
        В несчастном Оак Лодже, мокром и ужасно пахнувшем, не было никого более несчастного, чем его единственным беспокойный обитатель.
        Я обыскал кабинет, проверил каждый дюйм пола и стен. И вскоре собрал странную коллекцию предметов, на которые в прошлые годы даже не обратил бы внимание. Наконечники стрел и копий, из камня и бронзы; отец буквально набил ими ящик стола, так много их было. Бусинки, обработанные и отполированные камни, и целые ожерелья, некоторые сделаны из больших зубов. Два предмета из кости — длинные тонкие древки, с вырезанными на них узорами; я решил, что это метательные копья. Однако красивее всех была маленькая лошадь, вырезанная из кости: очень стилизованная, с удивительно жирным телом и тонкими изящными ногами. Дыра в шее указывала, что ее носили как серьгу. Царапины на ее боку представляли два человеческих силуэта in copula (* во время полового акта, соединившиеся, лат.)
        Эта лошадь заставила меня вспомнить короткую запись в дневнике:


        Святилище Лошади все еще пусто, и я думаю, что это хорошо. Шаман вернулся в сердце леса, за огонь, о котором он говорил. Оставил мне подарок. Огонь озадачивает меня. Почему он так боится? Что за этим лежит?


        Я обнаружил и «передний мостик», оборудование, который использовал отец. Кристиан уничтожил все, что смог, разбив странную маску и изогнув различные электрические устройства. Странно, что брат сделал такое злое дело, и, тем не менее, я понимал, почему. Кристиан ревновал к любому, пытавшемуся войти в страну, в которой он искал Гуивеннет, и не хотел, чтобы кто-нибудь другой пытался создавать мифаго.
        Я закрыл обломки на ключ.
        Отделавшись от навязчивой мысли о мифаго — и поздравив себя с этим!  — я вновь зашел в имение Райхоуп. Все в поместье были рады мне, за исключением двух жеманных девочек-подростков, нашедших меня недостаточно аристократичным. Но капитан Райхоуп, семья которого владела этой землей сотни лет, дал мне цыплят на восстановление курятника, масло из собственных запасов и, самое лучшее, несколько бутылок вина.
        Я чувствовал, что таким образом он пытается поддержать меня, помочь мне забыть последние трагические годы моей жизни.
        Он ничего не знал о лесной стране, даже то, что, по большей части, никто не пытался ухаживать за ней. Только на юге фермеры иногда рубили деревья на шесты или ради древесины. Последняя запись о лесе, сохранившаяся в архиве семьи, была датирована 1722 годом и кратко сообщала:
        Лес опасен. Часть, лежащая между Нижним Корчевьем и Вырубками, за полями Дайкели, очень заболочена; по ней бродят странные люди, знающие лесные дороги. У меня нет денег, чтобы избавиться от них, так что я приказал огородить место и вырубить деревья на юге и юго-западе, чтобы уменьшить лес. Ловушки поставлены.
        В течении остальных двухсот лет семья предпочитала не замечать огромный дикий лес. Мне было трудно понять и поверить в это, но капитан Райхоуп даже не вспоминал об области, лежавшей между этими странно названными полями.
        Для него это был «лес», люди избегали его, пользовались дорогами вдоль края, но никогда не заходили внутрь. «Лес» существовал. Всегда. И жизнь шла вне его.
        Он показал мне запись от 1536 года — или, может быть, 1537, дата была неясно написана. Тогда семья Райхоуп еще не владела этой землей, и он просто хотел похвастаться намеком на знакомство с Генрихом Восьмым. Однако там говорилось и о странных особенностях райхоупского леса:
        Его величество наслаждался охотой в компании четырех придворных и двух дам. Было выпущено четыре сокола. Король скакал по диким полям, радуясь опасной охоте и, ничего не боясь, проехал через подлесок. Он вернулся в Особняк только в сумерки, самолично убив оленя. В лесу Его величество говорил о призраках, и повстречал фигуру, одетую на манер Робин Гуда, которая выпустила в него стрелу. Король пообещал поохотиться в поместье и в следующем сезоне.


* * *


        Вскоре после Рождества я варил для себя обед и, внезапно, ощутил рядом с собой движение. На мгновение я перепугался, сердце испуганно забилось и я резко повернулся.
        Никого. Однако движение осталось, мерцающее колебание на краю зрения. Я пробежал через весь дом, влетел в кабинет, уселся за стол и, тяжело дыша, вцепился в полированную деревянную столешницу.
        Движение исчезло.
        И, тем не менее, я явственно чувствовал присутствие, и чем дальше, чем больше. Мое сознание начало взаимодействовать с аурой лесной страны, и на краю зрения появились первые мифаго, беспокойные, плохо сформированные образы, которые, однако, жаждали моего внимания.
        Отец использовал «передний мостик», странную машину, атрибут Франкенштейна, дававшую возможность его стареющему мозгу генерировать «сохраненные» мифы из подсознания. Его дневник, записи экспериментов с Уинн-Джонсом и слова Криса, все они намекали, что более молодой организм может взаимодействовать с диким лесом намного проще и быстрее, чем отец мог себе представить.
        В кабинете я укрывался от этих галдящих устрашающих форм. Темные щупальца леса достигали передних комнат — кухни и столовой — проходили через душную гостиную и пытались пробраться в кабинет, но что-то мешало их настойчивым попыткам.
        Недели шли, и я стал меньше бояться образов в моем сознании. Они медленно материализовались и стали назойливой, но не опасной частью моей жизни. Я держался подальше от леса, не собираясь создавать мифаго, которые потом будут охотиться на меня. Я проводил много времени в городке неподалеку, и ездил к друзьям в Лондон каждый раз, когда предоставлялась возможность. И я избегал встреч с семьей единственного друга отца, Уинн-Джонса, хотя во мне росло убеждение, что все равно придется его найти и поговорить о его исследованиях.
        Наверно я просто боялся; и все-таки, оглядываясь назад, я думаю, что страх был скорее результатом беспокойства и тревоги: я не понимал природу событий, происходивших с Кристианом. Он мог вернуться домой в любое мгновение. Я не знал мертв ли он или полностью затерялся в лесу; и поэтому не хотел двигаться ни вперед, ни назад.
        Полный застой; поток времени, текущий через дом, и каждый день одно и то же: еда, умывание, чтение; без направления, без цели.
        Подарки брата — зайцы, инициалы — вызвали во мне что-то вроде паники. Только ранней весной я рискнул подойти к опушке леса и позвать Кристиана.
        И лесная страна отозвалась! Гости из нее дважды посетили меня, что сильно повлияло на меня в последующие месяцы. Первый раз это случилось где-то в середине марта. Тогда мне показалось, что второй визит был значительно важнее, однако постепенно возросло и значение первого. Но в те холодные ветреные сумерки середины марта я посчитал загадочный визит чисто случайным, порывом холодного воздуха в теплый день.
        Тот день я провел в Глостере, главным образом в банке, все еще управлявшем делами отца. Несколько очень трудных часов: все бумаги были на имя Кристиана, и никаких доказательств того, что брат согласился передать мне управление делами. Я вновь и вновь доказывал, что Кристиан затерялся в далеких лесах; меня вежливо слушали, но не понимали, или не хотели понять. Все таки они согласились оплатить некоторые неотложные счета, но моим финансам грозил полный крах, и без доступа к отцовскому счету мне опять пришлось бы пойти учиться. Когда-то я искал честной работы. Но не сейчас. Прошлое подчинило меня себе, и я хотел только самому управлять собственной жизнью.
        Автобус опоздал, а потом мы медленно тряслись по Херефордширу, постоянно останавливаясь и пропуская стада овец, идущие по дороге. Только далеко после полудня я спустился с автобуса, сел на велосипед и проехал несколько миль от остановки до Оак Лоджа.
        Дом встретил меня пронизывающим холодом. Я натянул толстый шетландский джемпер (* Шетландкие острова — острова к северо-востоку от Шотландии, известные, в частности, огромными отарами овец), и стал выгребать из камина оставшуюся со вчера золу. Дыхание замерзало на лету, я весь дрожал и только тут сообразил, что в середине марта не бывает таких сильных холодов. В комнате никого не было; через неплотно занавешенные окна виднелся сад, коричневые и зеленые пятна, медленно погружавшиеся в надвигавшиеся сумерки. Я зажег свет, обнял себя руками за плечи и быстро прошелся по дому.
        Теперь сомнений не осталось. Холод, он был неестественным. По обе стороны дома лед, наросший изнутри, покрывал окна. Я поскреб его ногтем, и через отверстие посмотрел на задний двор.
        На лес.
        Там что-то двигалось, что-то смутное и непонятное, чем-то похожее на пред-мифаго, хотя они, по-прежнему появлявшиеся на периферии зрения, давно перестали беспокоить меня. Далекое движение в лесу походило скорее на рябь, текущую среди деревьев и подлеска, как будто на заросших чертополохом полях, отделявших линию деревьев от края сада, появились быстро движущиеся тени.
        Что-то там было, невидимое. Оно глядело на меня, и медленно приближалось к дому.
        Не зная, что делать, и, в ужасе, вообразив, что Урскумуг вернулся на опушку и ищет меня, я схватил тяжелое копье с кремниевым наконечником, которое сделал в декабре. Грубый и примитивный способ защиты, но все лучше, чем бесполезное ружье. И как еще можно защититься от сверхпримитивных существ?
        Скатившись по ступенькам, я почувствовал струю теплого воздуха на замерзших щеках, легкое прикосновение, как будто поблизости кто-то выдохнул. Тень, казалось, заколебалась надо мной, но быстро исчезла.
        До кабинета навязчивая аура не добралась, возможно не способная состязаться с могучим остатком интеллекта отца, его призраком. Через французское стекло я внимательно разглядывал лесную страну, скребя по замерзшему стеклу; я видел то, что видел отец, испуганный и любопытный, навсегда завороженный загадочным событиями, происходившими за пределами досягаемости человека.
        И я видел, как тени бросались к изгороди. Они сочились из страны леса, завивались и прыгали, серые призрачные силуэты, исчезавшие так же быстро, как и появлявшиеся, похожие на языки серого дыма. От деревьев и обратно к деревьям, рыская, ползя и стелясь по земле.
        Один из завитков преодолел изгородь и потянулся к французским окнам, и я испуганно отшатнулся назад, когда на меня снаружи уставилось лицо, к счастью быстро исчезнувшее. Сердце застучало как сумасшедшее, и я выронил копье. Потянувшим за ним, я услышал, как что-то с силой ударилось во французское окно. Дверь сарая с грохотом хлопнула, испуганные куры от ужаса закудахтали.
        Однако я мог думать только об этом лице. Очень странное: человеческое, однако с некоторыми чертами, которые я бы назвал эльфийскими: раскосые глаза, полыхающим красным усмехающийся рот; ни носа ни ушей; на щеки падает копна то ли шерсти, то ли остроконечных волос.
        Озорное, злобное, веселое, пугающее…
        Внезапно свет погас, ландшафт стал серым и мглистым; деревья завернулись в сверхъестественный туман, через который, со стороны говорливого ручья, пробивался жуткий свет.
        Любопытство пересилило страх. Я открыл окна, вышел в сад и медленно пошел сквозь темноту к воротам. На западе, по направлению к Гримли, горизонт сиял. Я отчетливо видел силуэты фермерских домов, рощи и волнистые холмы. И на востоке, по направлению к особняку, тоже все было чисто. Только над лесом — и над Оак Лоджем!  — колебалась угольно-черная пелена тьмы.
        Появились элементали; поднимаясь от земли они кружились вокруг, трепетали надо мной и прикасались к коже, странно и громко смеясь. Я крутился, пытаясь обнаружить какую-нибудь рациональную форму в воздушных силуэтах и замечая лицо, ладонь или длинный изогнутый палец; изредка ко мне тянулся коготь, принадлежащий костистой лапе, но всегда отдергивался, не прикасаясь к коже. Видел я и женские силуэты, гибкие и чувственные. Но, главным образом, гримасничающие лица, скорее эльфийские, чем человеческие: растрепанные, летящие волосы, сверкающие глаза, рты, разинутые в безмолвном крике. Мифаго? У меня не было времени на вопросы. Я чувствовал, как невидимые пальцы касаются моих волос, гладят кожу, тыкают в спину, щекочут под ушами. Тишину серых сумерек прерывали резкие взрывы воздушного смеха или странные крики ночных птиц с широкими крыльями и человеческими лицами, кружившими надо мной.
        Деревья на краю леса ритмично раскачивались; даже через нависший туман я видел в их ветвях смутные силуэты; призрачные тени гонялись друг за другом по лишенным солнечного света полям. Меня окружала огромная толпа веселящихся призраков!
        Внезапно все исчезло; от говорливого ручья полился еще более сильный свет. Установилась боязливая холодная тишина. Стало настолько холодно, что у меня начало сводить мышцы. Свет шел уже от тумана и самой лесной страны, и я поразился до глубины души, когда увидел его источник.
        Из-за деревьев выплыла ладья, ровно двигаясь против течения по слишком узкому для нее ручью. Она была выкрашена в яркие цвета, но свет шел от фигуры, гордо стоявшей на носу и сосредоточенно глядевшей на меня. Никогда не видел ничего подобного. Ладья, с высокими носом и кормой, шла под единственным парусом, установленный под углом; однако ни один порыв ветра не шевелил серое полотно и такелаж; на деревянном корпусе судна были вырезаны рунические символы и непонятные фигуры; на корме и носу стояли статуи в виде горгулий и каждая из них, повернувшись, глядела на меня.


        От человека шел золотой свет. Он глядел на меня из-под бронзового шлема с высоким красивым гребнем, полускрытом изогнутыми защитными пластинами. Развевающаяся борода — мелово-белая, с рыжими нитями — спускалась на широкую грудь. Он стоял, наклонившись над поручнями корабля, узорчатый плащ бился вокруг его тела, свет, окружавший его, отражался от металлической брони.
        Вокруг него резвились духи леса, и, похоже, именно они толкали корабль вперед по мелким водам ручья.
        Целую минуту мы пораженно глядели друг на друга с расстояния ярдов в сто. Потом подул непонятно откуда взявшийся ветер и наполнил широкий парус ладьи; черный такелаж загудел, судно закачалось и человек посмотрел на небо.
        Вокруг него собрались темные создания ночи, плача и крича голосами природы.
        Человек что-то бросил в мою сторону, потом поднял правую руку — универсальный знак признательности. Я шагнул было к нему, но меня ослепил внезапный порыв наполненного пылью ветра. Вокруг меня опять закружились элементали. Наконец, протерев глаза, я увидел, как золотое сияние медленно исчезает в лесу, корма стала носом, парус наполнился сильным ветром. И, как бы я не пытался, я не мог и шагу ступить через барьер, окружавший загадочного незнакомца.
        Я смог двигаться не раньше, чем корабль исчез и темная пелена тумана унеслась прочь, как дым, разогнанный ветряной мельницей. Посветлело и потеплело. Я подошел к предмету, который бросил мне человек, и поднял его.
        Это оказался лист дуба, размером с мою ладонь, сделанный из серебра, великолепная работа. Вглядевшись внимательнее, я увидел внизу его очертание головы вепря и вырезанную букву «К». В одном месте я увидел длинный тонкий разрез, как если бы здесь нож пронзил металл. Я содрогнулся, хотя тогда не понимал, почему вид талисмана наполнил меня страхом.
        Потом я вернулся домой, думая об этом самом странном из всех мифаго, когда-нибудь появлявшихся из-за края леса.


        ДВА

        По земле текли потоки воды, но небо казалось слишком ясным для сильного ливня, извергавшегося с него. Я возвращался в Оак Лодж, идя по скользким и опасным полям. Дождь промочил насквозь мой пуловер и фланелевые штаны, и холодил кожу. Он застиг меня врасплох: я возвращался из имения, где несколько часов работал в саду, в обмен на баранью вырезку из их запасов.
        Пробежав в через сад, я закинул тяжелый кусок мяса в кухню; потом, стоя под дождем, снял с себя пропитанный водой джемпер. Воздух пах землей и лесом, и, пока я стоял, раздеваясь, буря прошла и небо просветлело.
        Сквозь облака прорвалось солнце, через несколько секунд на меня обрушилась волна тепла и я вспомнил, что скоро май и лето совсем близко.
        Вот тогда я и увидел следы резни около курятника. С холодящим сердце предчувствием я бросился к двери кухни…
        Уходя я закрыл ее, никаких сомнений. Но она уже была открыта, когда я избавлялся от мокрой одежды.
        Выжав джемпер, я осторожно подошел курятнику. Там лежали две куриные головы; их отрезали от тел ножом, и они все еще кровоточили. На смоченной дождем земле отчетливо виднелись следы маленьких ног, человеческие следы.
        Войдя в дом, я сразу увидел, что кто-то хорошо повеселился в мое отсутствие. Гость открыл ящики кухонных столов и все буфеты, и разбросал посуду и запасы еды; некоторые банки открыл и попробовал. Я прошел через все комнаты, и везде видел грязные следы: в кабинете, в спальнях и гостиной.
        В моей спальне следы остановились около окна. Фотографии меня, Кристиана и отца, стоявшие на бюро, были сдвинуты. Посмотрев их на свет, я заметил пятна грязи на рамках.
        Следы пальцев и ног были маленькие, но не детские. Полагаю, что уже в это мгновение я понял, кем был мой загадочный гость, и почувствовал не страх, а, скорее, любопытство.
        Она была здесь всего несколько минут назад. В доме крови не было, значит она унесла следы своего налета с собой, и я ничего не слышал, пока шел через поля. Значит ровно пять минут назад, не больше, не меньше. Она вошла в дом под прикрытием дождя, осмотрела обстановку, потыкалась буквально во все комнаты и закончила тем, что отрезала головы двум моим драгоценным курам. Наверно даже сейчас она смотрит на меня от края леса.
        Надев новую рубашку и брюки, я вышел в сад и замахал руками, одновременно внимательно оглядывая густой подлесок, в укромных местах которого пряталось несколько тропинок в лес. И не увидел ничего.
        И тогда я решил, что должен научиться возвращаться в лесную страну.
        На следующий день, светлый и намного более сухой, я вооружился копьем и ножом, одел водонепроницаемый плащ и отправился на поляну, на которой разбил лагерь несколько месяцев назад. К моему удивления там не осталось ни следа от лагеря. Полотно палатки исчезло, банки и котелки были похищены. Я внимательно проверил всю поляну, и нашел только согнутый колышек от палатки. И сама поляна очень изменилась: ее покрывали молодые дубки, не больше двух-трех футов в высоту. Их было слишком много — слишком много, чтобы выжить, слишком много, чтобы вырасти в этом месте за несколько месяцев.
        Зимних месяцев!
        Я попробовал дернуть одно деревцо: его корни были достаточно глубоко; я содрал себе кожу и ободрал мягкую кору, прежде чем сумел заставить растение отпустить землю.
        Она не вернулась, ни в тот день, ни в следующий, но постепенно я убедился, что она навещает дом, по ночам. Из кладовки исчезала еда; всякие кухонные принадлежности лежали не на своих местах, а иногда она их заменяла. И, время от времени, по утрам в доме странно пахло: ни землей, ни женщиной, но — если вы можете представить себя такое странное сочетание — чем-то средним между ними. Сильнее всего пахло в коридоре; наверно она там долго стояла, а ее странный эротический запах сочился в дом. И всегда на полу и ступеньках лестницы я видел грязь и разбросанные листья. Наверно посетительница осмелела и, пока я спал, стояла в коридоре и смотрела на меня. Странно, но меня это не пугало.
        Я попробовал установить будильник и он действительно будил меня в разгар ночи; однако единственным результатом были беспокойная ночь и плохое настроение. В первый раз я проснулся и понял, что опоздал; едкий запах лесной девушки наполнял дом, волнуя меня до такой степени, что я почти стыжусь в этот признаться. Во второй раз она еще не появилась. В три утра в доме царила тишина, и пахло только дождем; а еще репчатым луком, частью моего ужина.
        И, тем не менее, я обрадовался, что встал так рано: моей воображаемой лесной нимфы не было, зато меня посетил кто-то другой. Едва я успел опять лечь, как в курятнике испуганно закудахтали куры. Я немедленно сбежал по лестнице вниз, взял масляную лампу и поднял ее повыше. И успел заметить два высоких неясных силуэта, по-видимому человеческих. Потом стекло в лампе разбилось и пламя погасло. Уже утром я вспомнил, что слышал свист в воздухе от брошенного пращой камня; невероятный по точности выстрел.
        Наступила темнота, и я смутно различил две фигуры. Они глядели на меня: лицо одной было вымазано чем-то белым, и, похоже, она была обнажена. Второй носил широкие штаны и короткий плащ; у него были длинные кудрявые волосы, но, вполне возможно, что я их придумал. Каждый из них держал за шею еще живого цыпленка, заглушая крики птиц. Пока я смотрел, они свернули голову цыплятам, повернулись, пошли к изгороди и затерялись во тьме. Тот, который был в мешковатых штанах, перед уходом поклонился мне.
        Я так и не спал до рассвета, сидел в кухне и бездумно щипал хлеб; заодно заварил и два чайника с чаем, которого не хотел. Только когда рассвело, я набрался храбрости и зашел в курятник. Осталось только две курицы, и они беспокойно бродили среди разбросанного зерна, почти зло кудахча.

        — Я сделаю все, что смогу,  — сказал я им.  — И, все-таки, я чувствую, что вам суждена та же судьба.
        Птицы сухо отошли от меня, чтобы, возможно, порадоваться своему последнему пиру.

* * *


        Посреди сада вырос молодой дубок, дюйма четыре в высоту. Удивленный и очарованный, я все-таки вытащил его из земли. Заинтересовавшись способом, каким природа проникает на мою любовно охраняемую территорию, я обошел все свои поля, достаточно обеспокоенный, и внимательно осмотрел все, что выросло в последнее время.
        Деревца появились на части сада, примыкающей к кабинету, и на заросшем чертополохом поле, связывавшем эту область с лесом. Их было больше сотни — каждый меньше шести дюймов в высоту — вытянувшаяся по лужайке лента, которая вела из французских окон кабинета к воротам. Я вышел за ворота и заметил, что поле, за которым в последнее время никто не ухаживал, просто усеяно деревцами. Ближе к краю леса они становились выше, почти достигая моего роста. Я составил план этой деревянной ленты, и с содроганием сообразил, что она похожа на завиток страны леса, сорок или пятьдесят футов шириной, устремленный к дому как какая-нибудь затхлая галерея.
        Или как лесная ложноножка, пытающаяся затащить дом в ауру основного тела. Я не знал, оставлять ли деревца или уничтожить их. Но когда я попытался вытащить одно из них из земли, пред-мифаго на периферии моего зрения заметались как сумасшедшие. Так что я решил не трогать странные деревья. Их клин может добраться до дома, но, когда они вырастут побольше, их будет легко уничтожить, даже при нынешней ненормальной скорости роста.
        Итак, гости регулярно посещают дом. Мысль об этом очаровала меня, хотя по позвоночнику и пробегал холодок страха; однако ужас быстро исчез, если вообще был: тот же самый быстро уходящий страх, как и тогда, когда я смотрел фильмы с Борисом Карлоффом, или слушал истории о призраках по Би-би-си. Я стал частью загадочного процесса, охватившего Оак Лодж, и не мог отвечать банальностями на открытые знаки призрачного присутствия.
        Но, возможно, правда была совсем простой: я хотел ее. Ее. Девушку из дикого леса, мысль к которой не давала жить брату, и которая, я знал, уже навещала Ока Лодж, в ее новой жизни. Возможно многие из последующих событий были вызваны отчаянной потребностью в любви, необходимости найти себя такое же лесное создание, как и Кристиан. Мне недавно исполнилось двадцать, и я никого не любил, за исключением физически привлекательной, но интеллектуально пустой девушки из французской деревни, в которой я жил после войны. Во всяком случае я не испытывал с ней того единения души и тела, которое люди называют любовью. Кристиан нашел ее. Нашел… и потерял. И не было ничего удивительного в том, что я, одиноко живущий в милях от всех, только и думал о Гуивеннет и ее возвращении.
        Наконец она появилась, уже не быстро исчезавший запах и грязные следы на полу. Она вернулась, женщина из крови и плоти, не боящаяся меня, но скорее заинтересованная и любопытная, как и я.
        После полуночи прошло уже несколько часов. Она скорчилась на полу около кровати; бледный лунный свет отражался от ее сияющих волос и, когда она посмотрела на меня — нервно, как мне показалось — тот же свет брызнул из ее глаз. Больше я ничего не разобрал: она встала в полный рост и я мог видеть только ее гибкую фигуру, покрытую свободной туникой. В руке она держала копье, чей острый металлический наконечник едва не касался моего горла. И каждый раз, когда я пытался пошевелиться, она слегка тыкала меня им. Очень больно, и я не хотел таким образом закончить свою жизнь. Так что я продолжал лежать и слушать ее дыхание. Оно казалось немного нервным. Она пришла сюда… почему? Потому что искала. Единственное объяснение. Она искала меня, или что-то во мне. То же самое, что я искал в ней.
        Он нее сильно пахло, как от тех, кто живет в лесу или в отдаленных безлюдных местах, там, где регулярное мытье считалось роскошью, и запах так же безошибочно определял человека, как в наши времена стиль одежды.
        А она пахла… землей. Да. А также острым, но не неприятным запахом своего пола, своими выделениями. А еще потом, соленым и острым. Она подошла ближе, я посмотрел на нее и мне показалось, что у нее рыжие волосы и жестокие глаза. Она сказала что-то вроде «Имма мич бас?» Потом повторила еще раз и еще.  — Не понимаю,  — ответил я.

        — Сефрахас. Ична вич ч'атаб. Мич ч'атабен!

        — Не понимаю.

        — Мич ч'атабен! Сефрахас!

        — Я хотел бы понять, но не могу.
        Наконечник вонзился глубже в мою шею, я вздрогнул и медленно поднял руку к холодному металлу. Очень аккуратно я отвел оружие от своего горла и улыбнулся, надеясь, что — даже в темноте — она заметит мою охотную покорность.
        Из ее горла вырвался звук досады, или разочарования, я не очень понял. Я воспользовался возможностью и коснулся ее туники — очень грубая ткань, вроде дерюги, и пахнет кожей. Но одно ее присутствие подавляло. Я чувствовал ее дыхание — сладкое и слегка… возбуждающее.

        — Мич ч'атабен!  — опять сказала она, на это раз разочарованно.

        — Мич Стивен,  — сказал я, надеясь, что встал на правильный путь, но она не ответила.  — Стивен!  — повторил я и постучал себя по груди.  — Мич Стивен.

        — Ч'атабен!  — настойчиво сказала она и наконечник уколол тело.

        — В кладовке есть еда,  — предложил я.  — Ч'атабен. Низен. Ступенен.

        — Камчириош,  — резко возразила она, и я обиделся.

        — Я делаю все, что могу. Ты так и будешь тыкать в меня копьем?
        Неожиданно она схватила меня за волосы, откинула мою голову назад и уставилась на меня.
        И в следующее мгновение исчезла, беззвучно сбежав по ступенькам. Я быстро последовал за ней, но она летела как ветер и тут же затерялась в ночных тенях. Я встал около двери и уставился во тьму, пытаясь найти ее. Бесполезно.

        — Гуивеннет!  — крикнул я темноте. Как она сама называет себя? Или только тем именем, которое придумал для нее Кристиан? Я опять прокричал ее имя, каждый раз с другим ударением.  — Гуивеннет! Гуивеннет! Вернись. Гуивеннет! Вернись!
        В предутренней тишине мой голос прозвучал громко и раскатисто, и эхо донесло его назад от мрачного леса. И тут я заметил, как в терновнике кто-то зашевелился, и замолчал на полукрике.
        В бледном свете луны было трудно разобрать, кто там стоит, но я не сомневался, что это Гуивеннет. Она опять застыла, глядя на меня, и я вообразил, что ее заинтересовало собственное имя, произнесенное мной.

        — Гуивеннет,  — тихо повторила она, горловой, шипящий звук, что-то вроде «Гвин аив».
        Я помахал ей рукой, прошаясь, и крикнул: — Спокойной ночи, Гвин аив.

        — Инос с'да… Стивв'н…
        Тени опять поглотили ее, и на этот раз она не вернулась.


        ТРИ

        День за днем я бродил по краю лесной страны, пытаясь проникнуть глубже, но не мог; какие бы силы не защищали сердце леса, они глядели на меня с подозрением. Я запутывался в буйном подлеске, раз за разом натыкался на барьер из мшистых пней, покрытый терновником и совершенно непроходимый; или оказывался перед стеной из отполированных водой камней, темных и устрашающих, поднимавшихся из-под земли; по ним извивались узловатые, покрытые мхом корни огромных дубов, росших на них.
        Как-то раз около мельничьего пруда я мельком увидел Сучковика. Рядом с говорливым ручьем, там, где вода бурлила под сгнившими воротами, я видел и других мифаго, осторожно скользивших по подлеску; они раскрашивали себя краской и я не мог различить черты их лиц.
        Кто-то выкорчевал дубы в центре поляны и устроил там огромный костер; помимо костей кроликов и цыплят, на покрытой чертополохом траве валялись осколки камня и кора молодых деревьев: здесь делали оружие, копье или стрелы.
        Я сознавал, что вокруг меня кипит бурная жизнь, всегда невидимая, но слышимая; незаметные движения, внезапный быстрый полет, странные жуткие крики, похожие на птичьи, но, конечно, вышедшие из человеческого горла. Лес кишел созданиями, вышедшими из моего сознания… или Кристиана; они, казалось, роились вокруг поляны — поток, по ночам выходивший из лесной страны и лившийся вдоль завитка, достигавшего кабинета.
        Я страстно стремился проникнуть в лес поглубже, но меня постоянно отвергали. И это еще больше подстегивало мое любопытство; я создавал в воображении диких животных и странные пейзажи, лежащие за доступными мне двухсот ярдами, как и во время вымышленных приключений «Путешественника».
        Через три дня после первой встречи с Гуивеннет мне пришла в голову мысль посмотреть более глубокие области леса с воздуха; не могу сказать, почему я не думал об этот раньше. Быть может потому, что поток обычной человеческой жизни далеко обтекал Оак Лодж, а в ландшафтах вокруг Райхоупа не было ничего никаких примет машинной цивилизации, и я думал только в примитивных терминах: ходить, бежать, исследовать с земли.
        И, конечно, несколько дней я слышал — а пару раз и видел — маленький моноплан, круживший над восточной частью лесов. Два дня подряд самолет — Персиваль Проктор, я думаю — подлетал близко к райхоупскому лесу, поворачивал и исчезал вдали.
        Потом, в Глостере, по дороге в банк, я опять увидел этот же самолет, или, во всяком случае, очень похожий и узнал, что он взлетает с аэродрома в Маклестоуне и проводит геодезической съемку города и всей области — около сорока квадратных миль — для министерства жилищного строительства. Если бы мне удалось убедить экипаж «ссудить» мне кресло пассажира, я мог бы пролететь над страной дубов и увидеть сердце леса сверху; уж туда никакая сверхъестественная защита не дотянется…
        У ворот на аэродром стоял сержант ВВС; он молча проводил меня к маленькой группе ниссеновских бараков (* сборно-разборный барак полуцилиндрической формы из гофрированного железа; во время Первой мировой войны использовался в качестве временной армейской казармы или хозяйственной постройки; назван по имени автора конструкции — подполковника П.Ниссена), служивших офисами, пунктами управления и столовой. За оградой оказалось холоднее, чем снаружи. Неприятное ветхое место, никакой жизни, хотя где-то стучала пишущая машинка и слышался далекий смех.
        На взлетной полосе стояли два самолета, один явно на ремонте. С юго-востока дул сильный ветер, и большая часть его свистела по углам маленькой тесной комнаты, куда привел меня проводник.
        Человеку, который улыбнулся мне, было немного за тридцать: густые волосы, блестящие глаза и отвратительный след от ожога на подбородке и левой щеке. На нем был мундир и погоны капитана ВВС, однако он расстегнул воротник рубашки и надел легкие туфли вместо положенных тяжелых ботинок. У него был уверенный и беззаботный вид. Пожав мне руку, он, однако, нахмурился и сказал: — Не уверен, что понимаю вашу просьбу, мистер Хаксли. Садитесь.
        Я сел и уставился на очень подробную карту, расстеленную на его столе. Человека звали Гарри Китон, и, насколько я знал, во время войны он много летал. Шрам от ожога завораживал и, одновременно, ужасал, и он носил его с гордостью, как медаль, хотя гротескная отметка должна была мешать ему.
        Я с любопытством разглядывал его, он с не меньшим на меня, и через несколько мгновений нервно засмеялся.  — Меня не каждый день просят ссудить самолет. Фермеры, иногда, если хотят посмотреть на фотографии своих домов сверху. И археологи, конечно. Эти всегда хотят закат или рассвет. Тени от солнца, понятно? Тогда лучше видны отметины на полях, старые фундаменты, и все такое… но вы хотите пролететь над лесом… верно?
        Я кивнул, хотя и не мог показать на карте, где находится имение Райхоуп.  — Это лес недалеко от моего дома, достаточно большой. Я бы хотел пролететь над его серединой и сделать пару фотографий.
        Китон заметно помрачнел. Потом, однако он улыбнулся и коснулся пальцем обожженной челюсти.  — В последний раз, когда я летал над лесом, по мне выстрелил снайпер — возможно лучший выстрел в его жизни — и сбил меня. Это было в 43-ем. Тогда я летал на «Лайсендере». Отличная машина, очень легкая в управлении. Но этот выстрел… прямо в топливный бак и взрыв. Вниз на деревья. Мне еще повезло. Так что я не люблю лесов, мистер Хаксли. Но, будем надеяться, в вашем нет снайперов.  — Он дружески улыбнулся, и я улыбнулся ему в ответ, не желая признаться, что не могу этого пообещать.  — Где в точности находится ваш лес?  — спросил он.

        — Он принадлежит имению Райхоуп,  — ответил я, склонился над картой и мгновенно нашел имя. Однако, довольно странно, на карте не был указан лес, только прерывистая линия показывала границы огромного поместья.
        Я выпрямился, и Китон как-то по-особому посмотрел на меня.  — Он здесь не отмечен,  — сказал я.  — Странно.

        — Очень странно,  — отозвался Китон таким тоном, как будто констатировал факт… или что-то знал.  — Насколько он велик?  — спросил он, не сводя с меня взгляда.

        — Очень большой. Периметр больше шести миль…

        — Шесть миль!  — воскликнул он, потом слегка улыбнулся.  — Да это не лес, а целая лесная страна!
        Потом он замолчал, и я убедился, что он что-то знает о райхоупском лесе.  — Но вы, наверняка, уже летали недалеко от него. Вы же один из пилотов.
        Он быстро кивнул и бросил взгляд на карту.  — Да. Вы же видели меня, верно?

        — Верно, и вы подали мне мысль посмотреть на лес сверху.  — Он ничего не ответил, только с хитрецой посмотрел на меня.

        — Наверняка вы тоже заметили аномалию,  — продолжил я.  — И на карте ничего не обозначено…
        Гарри Китон, не обращая внимания на намек на себя, поиграл карандашом. Внимательно изучив карту, он посмотрел на меня, потом опять на карту и сказал: — Я не знал, что средневековый дубовый лес такого размера не нанесен на карту. Это окультуренный лес?

        — Частично. Большая часть, однако, совершенно дикая.
        Он откинулся на стуле; шрам от ожога слегка потемнел и мне показалось, что он сдерживает растущее возбуждение.  — Это само по себе потрясающе,  — сказал он.  — Лес Дина тоже велик, конечно, но там лесников больше, чем кабанов. Однако в Норфолке есть дикий лес, я в нем был…  — Он заколебался и слегка нахмурился.  — Есть и другие. Все маленькие, которым разрешают быть дикими. Никто из них не тянет на лесную страну.
        Мне показалось, что он едва сдерживается. Он опять изучил область поместья Райхоуп, и, как мне показалось, почти неслышно прошептал: «Значит я был прав…»

        — Так вы можете помочь мне?  — не выдержал я.
        Китон подозрительно взглянул на меня.  — А почему вы так хотите полетать над ним?
        Я начал было рассказывать ему, но оборвал себя.  — Мне бы не хотелось, чтобы об этом говорили…

        — Я понимаю.

        — Мой брат где-то там, внутри. Много месяцев назад он решил исследовать лес, и до сих пор не вернулся. Я не знаю, жив ли он, но я хотел бы понять, можно ли его увидеть с воздуха. Я понимаю, что вам это кажется странным…
        Китон погрузился в собственные мысли. Он побледнел, весь, за исключением шрама. Потом внезапно опять посмотрел на меня и тряхнул головой.  — Странным? Ну… да. Но я могу полетать там. Но вам это обойдется в приличную сумму. Все горючее за ваш счет.

        — Сколько?
        Надо было пролететь всего миль шестьдесят, но он назвал такую сумму, что у меня кровь отхлынула от лица. Но я согласился и с облегчением услышал, что больше не за что платить не надо. Он сам полетит со мной, сфотографирует райхоупский лес и добавит к карте, которую составляет.  — Все равно это надо будет сделать, раньше или позже. Но я смогу полететь с вами только завтра, после двух часов дня. Согласны?

        — Отлично,  — ответил я.  — Увидимся здесь.
        Мы пожали друг другу руки. Уходя из офиса, я оглянулся. Китон неподвижно стоял у стола, глядя на карту; я заметил, что его руки слегка тряслись.





* * *


        Раньше я летал только однажды, на старой, пробитой пулями Дакоте. Мы летели четыре часа, через грозу, и в конце концов приземлились на взлетно-посадочной полосе в Марселе, на спущенных шинах. Я плохо помню, что там происходило, потому что был в полубессознательном состоянии. Меня эвакуировали, с большими сложностями, туда, где я мог восстановиться от пули, попавшей мне в грудь.
        Так что полет на Персивале Прокторе стал, можно сказать, моим первым небесным путешествием; и когда хрупкий самолетик накренился и почти подпрыгнул в воздухе, я покрепче вцепился в поручни, закрыл глаза и начал сражаться с желанием внутренностей выпрыгнуть из горла.
        Не думаю, что когда-нибудь меня так тошнило, и я не понимаю, как я ухитрялся сидеть. Каждые несколько секунд самолетик встряхивало — Китон называл это термальным ударом — и мое тело стремилось расстаться с желудком; невидимые пальцы хватали Персиваль и с ужасающей скоростью швыряли вверх или вниз. Крылья гнулись и скрипели. Клянусь, пока самолетик сражался с бездушной природой, я, несмотря на шлем и наушники, слышал жалобы алюминиевого фюзеляжа.
        Мы сделали над аэродромом два круга, и только потом я рискнул открыть глаза. И я немедленно перестал понимать, где нахожусь, потому что в боковое окно увидел не далекий горизонт, а землю с фермами. Голова закружилась, к этому добавилась мысль, что я нахожусь на высоте несколько сотен футов над землей; ничего удивительно, что тело никак не могло совладать с силой тяжести. Потом Китон резко накренился вправо — приступ паники!  — и самолет заскользил на север; яркое солнце мешало смотреть на запад, но, с трудом глядя через холодное, запотевшее от тумана стекло, я различал поля и группы блестящих белых зданий — деревушки и городки.

        — Если вас затошнит,  — голос Китона резанул по ушам,  — рядом с вами есть кожаный мешочек, видите?

        — Я в порядке,  — ответил я, чувствуя рядом спасительный мешок. Самолет сражался со встречным ветром, и, казалось, какие-то мои части то поднимаются к самому горлу, то опять падают, схваченные своими товарищами-органами. Я посильнее вцепился в мешок, рот наполнился противной едкой слюной, к горлу подкатила тошнота. И очень быстро — и очень униженно — я выплеснул содержимое желудка в мешок.
        Китон громко засмеялся.  — Какая пустая трата продуктов,  — заметил он.

        — Зато теперь я чувствую себя лучше.
        И я действительно почувствовал себя лучше. То ли я разозлился от собственной слабости, то ли помог пустой живот, но полет на высоте нескольких сотен футов над землей уже не казался таким ужасным. Китон проверял камеры, мало обращая внимания на полет. Полукруглый штурвал двигался сам по себе, и хотя гигантские пальцы продолжали бить по самолету, наклоняя его то влево то вправо, а потом с ужасной скоростью кидая вниз, мы, похоже, держались заданного курса. Под нами убегали назад фермы, разделенные зелеными рощами; вдали извивалась грязная лента — приток Авона. Дымные тени облаков бежали по узору полей, все казалось ленивым, мирным благодушным.
        А потом Китон сказал: — Черт побери, а это еще что?
        Я посмотрел вперед, через его плечо, и увидел на горизонте тьму — начало райхоупского леса. Над ним висела огромная мрачная туча; казалось, что над лесом бушует гроза. И, тем не менее, небо было довольно ясным, и можно было видеть редкие летние облака, как над всей Западной Англией. Казалось, сама лесная страна источает из себя черную пелену, и, подлетев ближе, я почувствовал, что темнота проникла в наше настроение, наполнила нас смутным страхом. Китон что-то крикнул, наклонил самолет вправо и мы полетели вдоль края леса. Я посмотрел вниз и увидел жалкое съежившееся здание с серой крышей — Оак Лодж; и вся местность выглядела темной и мрачной, а молодые дубы явственно вытянулись в сторону кабинета.
        Сам лес выглядел перепутанным, густым и враждебным. Я ничего не видел сквозь переплетение листвы: ни единого просвета, только серо-зеленое море, волнующееся под ветром; для меня, непрошеного наблюдателя, лес выглядел одним организмом, почти живым, дышащим и беспокойно движущимся.
        Китон облетел райхоупский лес по периметру, и мне показалось, что первобытный лес совсем не такой большой, каким я себе его представлял. Я заметил и говорливый ручей, беспорядочно вьющуюся ленту, серо-коричневую, но иногда искрившуюся под лучами солнца. Было видно место, где он втекал в лес, однако затем верхушки деревьев быстро закрывали его.

        — Я собираюсь пересечь лес с востока на запад,  — внезапно сказал Китон, самолетик накренился, лес встал дыбом перед моим завороженным взглядом и бросился на меня, потек подо мной, широко раскинулся передо мной.
        В то же мгновение на нас обрушился ураганный ветер. Нос задрался вверх и самолет едва не кувырнулся через хвост, но Китон сумел выровнять свой Персиваль Проктор. С краев крыльев полился странный золотой свет, очертания пропеллера расплылись, как если бы мы влетели в радугу. Ветер раз за разом бил по нам справа, толкая самолет к краю леса и фермерским полям. Ветер засвистел — как будто завизжали баньши — настолько оглушительно, что Китон громко выругался от страха и ярости; но даже через наушники я едва слышал его!
        Но как только мы вылетели за пределы лесной страны, тут же вернулась относительная тишина; самолет выровнялся, слегка спустился и тут Гарри Китон, не сказав ни слова, заложил вираж, решив опять пролететь над лесом.
        Я хотел было возразить, но мой язык прилип к гортани, и я уставился на стену тьмы перед нами.
        Ветер, опять!
        Самолет, шатаясь и петляя, пролетел несколько первых сотен ярдов над лесом, и тут свет нестерпимо вспыхнул, по крыльям пробежали крошечные молнии и прыгнули в кабину. Вой стал совершенно невыносимым и я сам закричал в ответ, а на самолет посыпались такие удары, которые, я был уверен, разломают его как детскую игрушку.
        Сквозь мистический свет я увидел поляны, прогалины, речку… но, сверхъестественные силы, стерегущие лесную страну, мгновенно затмили видение.
        Внезапно самолет перевернулся колесами вверх. Я закричал, но остался сидеть в своем кресле: кожаный пояс не дал мне упасть на потолок. Самолет крутило снова и снова, Китон, ругаясь от неожиданности, отчаянно пытался выровнять его. Ветер уже не выл, а издевательски хохотал, и, внезапно, крошечный самолетик швырнуло на открытое пространство, дважды перевернуло, выровняло и опасно потянуло вниз, к земле.
        Мы помчались над рощами, едва не задевая колесами вершины деревьев, над фермерскими домами и полями; мы бежали, как испуганные зайцы, подальше от райхоупского леса.
        Наконец Китон успокоился, поднял самолет на тысячу футов и поглядел туда, где, далеко на горизонте, окутанная тьмой лесная страна посмеялась над его самыми отчаянными усилиями.

        — Не знаю, что это за дьявол,  — прошептал он мне,  — но сейчас я предпочитаю об это не думать. Мы теряем горючее. Наверно трещина в баке. Держитесь покрепче.
        И самолет помчался на юг, к аэродрому. Приземлившись, Китон забрал свои камеры, предоставив меня самому себе; он сильно дрожал и, похоже, был рад избавиться от меня.


        ЧЕТЫРЕ

        Мое любовное приключение с Гуивеннет началось на следующий день; нежданно, негаданно…
        Домой я вернулся только к вечеру, усталый и потрясенный, и тут же улегся спать. Несмотря на тревогу, я проспал всю ночь, и проснулся только утром, почти в полдень. Стоял ясный день, хотя небо было покрыто облаками. Быстро позавтракав, я побежал к довольно высокому холму, находившемуся где-то в полумиле от Оак Лоджа.
        И в первый раз увидел, с земли, загадочную тьму, окружавшую райхоупский лес. Я спросил себя, появилась ли она недавно или я был настолько опутан, настолько поглощен аурой лесной страны, что не замечал ее. Я пошел обратно, чувствуя, что слегка замерз, несмотря на свитер, широкие брюки и полдень дня раннего лета. Непонятно, но не очень неприятно. Внезапно мне захотелось пойти к мельничному пруду, туда, где я встретился с Кристианом несколько месяцев назад.
        Пруд всегда притягивал меня, даже зимой, когда он замерзал в кольце тростника, растущего на его болотистых берегах. Сейчас он был довольно грязный, но середина еще оставалась чистой. Водоросли угрожали превратить его в сточный колодец, который не потревожит даже зимняя спячка. Я заметил, однако, что гниющий корпус лодки, привязанный к ветхому навесу так давно, как только я себя помню, исчез. Истрепанная веревка, державшая его — несмотря на все жестокие приливы, спросил я себя — плескалась в воде, и я решил, что во время дождливой зимы гнилое суденышко утонуло и сейчас покоится на грязном дне.
        На дальней стороне пруда начинался густой лес: стена из папоротника, тростника и терновника, кое-где укрепленная тонкими сучковатыми дубками. Пройти через нее было невозможно: дубы росли из болотистой почвы, непроходимой для человеческой ноги.
        Я подошел к началу болота, облокотился о наклонный ствол и уставился в призрачную мглу лесной страны.
        И оттуда ко мне шагнул человек!
        Один из двух налетчиков, побывавших у меня несколько дней назад: мужчина с длинными волосами в широких штанах. Мне показалось, что он похож на роялистов середины семнадцатого столетия, из времен Кромвеля. Он был гол по пояс, его широкую грудь пересекали два кожаных ремня, крест накрест, на которых висели рог для пороха, кожаный мешочек с медными пулями и кинжал. Его волосы, борода и даже усы сильно завивались.
        Он что-то сказал мне, коротко и почти зло, но, тем не менее, с улыбкой. Тогда я ничего не понял, но впоследствии сообразил, что это английский, только с сильным, незнакомым мне акцентом. «Ты из рода изгнанника, только это важно…» — вот что сказал он, но тогда его слова показались мне бессмысленным набором звуком.
        Звуки, акцент, слова… значительно важнее было то, что он поднял кремниевое ружье с блестящим стволом, с усилием взвел курок, прижал приклад между поясом и плечом и выстрелил в меня. Если это был предупреждающий выстрел, значит он великолепный снайпер, чье искусство заслуживало восхищения. Но если он собирался убить, мне просто повезло. Пуля только скользнула по голове. Я отшатнулся назад, умоляюще подняв руки, и крикнул: — Нет, Ради бога, нет!
        Шум выстрела оглушил меня, потом меня накрыла волна боли и растерянности. Я припоминаю, как меня что-то толкнуло, меня схватила ледяная вода пруда и потянула вниз. Потом была чернота, на мгновение, и, придя в себя, я обнаружил, что успел наглотаться грязной воды. Шлепая по воде руками, я сражался с засасывающей грязью, тростниками и камышом, которые, казалось, обвились вокруг меня. Каким-то образом я выбрался на поверхность и глотнул воздуха вместе с водой, и жестоко закашлялся.
        Прямо передо мной сверкнула украшенная узорами палка, и я сообразил, что кто-то протянул мне древко копья. Девичий голос крикнул что-то непонятное, но с теплой интонацией, и я благодарно ухватился за холодное дерево, все еще скорее утонувший, чем живой.
        Потом я почувствовал, как меня вытаскивают из объятий тростника. Сильные руки схватили меня за плечи и потащили на берег; смахнув воду с глаз, я увидел две голые коленки: надо мной наклонилась изящная девушка, заставлявшая меня лечь на живот.

        — Со мной все в порядке,  — пролепетал я.

        — Б'з товеточ!  — настаивала она, и принялась массировать мою спину. Я почувствовал, как из меня хлынула вода. Какое-то время меня рвало едой и водой, но вот, наконец, я сумел сесть прямо и отвести от себя ее руки.
        Не вставая с коленей, она немного отодвинулась от меня, и, протерев глаза, я в первый раз увидел ее совершенно ясно. Он тоже смотрела на меня, откровенно ухмыляясь, почти хихикая при виде моего жалкого состояния.

        — Это не смешно,  — сказал я и беспокойно посмотрел на лес за ее спиной, но мой противник исчез. Я мгновенно забыл о нем и во все глаза уставился на Гуивеннет.
        У нее оказалось поразительно бледное лицо, слегка веснушчатое. Великолепные золотисто-каштановые волосы — дикие и нерасчесанные — вольной копной падали на плечи. Я ожидал, что у нее будут блестящие зеленые глаза, но нет, на меня с изумлением глядели бездонные карие зрачки. Ее взгляд, каждая крошечная линия ее лица, совершенный нос, и ярко рыжие завитки, падавшие на лоб, полностью заворожили меня. На ней была короткая хлопковая туника, выкрашенная в коричневый цвет. Тонкие, но увитые мышцами руки и ноги, икры покрывал прекрасный белый пушок, все колени в шрамах. На ногах открытые грубые сандалии.
        Руки, перевернувшие меня на живот и так сильно выдавившие воду из легких, были на удивление маленькими и изящными, с коротко обломанными ногтями. Их украшали черные кожаные браслеты; талию стягивал узкий пояс с железными заклепками, на котором висел короткий меч в потертых серых ножнах.
        Я посмотрел на нее и почувствовал, как между нами установился контакт; никогда раньше я не понимал так другого человека, а сейчас чувствовал ее сексуальность, юмор, силу. Так вот она какая, девушка, в которую безнадежно влюблен Кристиан, и теперь я хорошо понимал, почему.
        Она помогла мне встать на ноги. Она оказалась высокой, почти моего роста. Оглянувшись, она схватила меня за руку и повела в подлесок, по направлению к Оак Лоджу. Я вырвал руку и остановился, тряхнув головой. Она повернулась ко мне и что-то зло сказала.

        — Я насквозь промок, мне плохо,  — сказал я ей, прижав руки к грязной, мокрой одежде.  — Мне не дойти до дома через лес. Я пойду более легкой дорогой…  — И я пошел обратно, на тропу, ведущую домой вокруг леса. Гуивеннет громко крикнула на меня, в раздражении шлепнув рукой по бедру. Потом пошла вслед, но не выходя из леса. Она безусловно, умела передвигаться бесшумно и незаметно: я не слышал ее шаги и видел только в то мгновение, когда останавливался и пристально вглядывался в кусты. И только если она оказывалась на свету, ее волосы вспыхивали, выдавая ее присутствие: казалось ее охватывал огонь. В темном лесу она могла служить бакеном; наверняка ей было совсем не просто выживать.
        Подойдя к воротам сада я оглянулся и посмотрел на нее. Она вылетела из леса: голова опущена, правая рука сжимает копье, левая лежит на ножнах меча, не давая им прыгать на поясе. Пробежав мимо меня, она ворвалась в сад, в одно мгновение оказалась под прикрытием стены дома, повернулась и беспокойно посмотрела обратно, на деревья.
        Я подошел к ней и открыл заднюю дверь. С диким взглядом она скользнула внутрь.
        Закрыв за собой дверь, я последовал за Гуивеннет, которая с командным видом пошла через дом, тем не менее с любопытством поглядывая по сторонам. На кухне она швырнула копье на стол, расстегнула пояс и почесала упругое тело под туникой.  — Йасутк,  — хихикнула она.

        — Да, и еще чешется,  — согласился я, глядя как она взяла мой нож для разделки мяса, усмехнулась, покачала головой и бросила обратно на стол. Я дрожал от холода и с тоской подумал об горячей ванне; увы, вода будет чуть тепловатой: в Оак Лодже воду грели самым примитивным способом. Я наполнил водой три кастрюли и поставил на плиту. Гуивеннет заворожено глядела, как вспыхнуло голубое пламя.  — Р'ваммис,  — сказал она тоном усталого циника.
        Пока вода грелась, я пошел вслед за ней в гостиную, где она посмотрела на картины, потрогала ткань, обтягивающую стулья и вдохнула запах воскового фрукта, вызвавшего у нее потрясенное восклицание. Засмеявшись, она бросила мне искусственное яблоко. Я схватил его, и она спросила, сделав вид, что жует: — Клиосга муга?  — И засмеялась.

        — Обычно нет,  — ответил я. Ее глаза были такими блестящими, а улыбка — такой живой, озорной… прекрасной.
        Почесывая раны от пояса она шла по дому, как если бы исследовала его, вошла в ванну и слегка вздрогнула. Я не удивился. Ванна раньше была уборной; ее слегка переделали, выкрасили в неприятно желтый цвет, сейчас, впрочем вылинявший; паутина в каждом углу; старые банки со стиральным порошком и грязные тряпки, сложенные под треснутым фаянсовым тазом. Каждый раз, глядя на это холодное неприветливое место, я поражался: в детстве я с удовольствием мылся здесь; да, с удовольствием, если не считать гигантских пауков, стремительно проносившихся по полу или с потрясающей частотой появлявшихся из отверстия для слива воды. Сама ванна, голубая, покрытая белой эмалью, с высокими кранами из нержавеющей стали, заинтересовала Гуивеннет больше всего. Она пробежала пальцами по холодной эмали и опять сказала то же слово: — Р'ваммис.  — И только тут я сообразил, что она имеет в виду римское. Эту холодную, похожую на мрамор поверхность и специальную технику подогрева она связывала с самым передовым обществом, которое знала, в свое время. Все холодное, твердое, облегчающее жизнь было римским, и она, кельт, презирала
его.
        При этом ей самой ванна совсем не помешала бы. Ее запах просто подавлял, и я еще никогда не встречался с таким могучим проявлением животной части человека. Франция, в последние дни оккупации, пахла страхом, чесноком, прокисшим вином, очень часто засохшей кровью и сырыми, зараженными грибком мундирами — характерными запахами войны и технологии. Гуивеннет пахла животными и лесом — поразительно неприятно, но, тем не менее, странно эротично.
        Я пустил в ванну тепловатую воду и вслед за ней отправился в кабинет. Она, едва войдя в комнату, опять вздрогнула, почти испуганно. Посмотрев на потолок, она подошла к французским окнам, выглянула наружу, потом обошла кабинет, касаясь стола, книг, и некоторых лесных артефактов отца. Книги ее совсем не заинтересовали, хотя она взяла в руки один из томов и несколько секунд глядела на страницы, возможно пытаясь угадать, что это такое. И, безусловно, ей понравились картинки людей — в мундирах британской армии, как часто бывает в книгах девятнадцатого столетия,  — и показала мне иллюстрации, как если бы я никогда не видел их. Ее улыбка выдавала невинную радость ребенка, но я видел только взрослую силу ее тела. Да уж, она не была наивной юной девушкой, это точно.
        Я оставил ее бродить по угрюмому кабинету и вылил в ванну только что вскипевшие кастрюлю с водой. И даже так вода осталась чуть теплой. Не имеет значения. Лишь бы соскоблить с себя противные водоросли, ил и тину. Я быстро разделся, встал в ванну и только тут заметил, что Гуивеннет стоит в дверях и усмехается, глядя на мое грязное и тощее тело.

        — Сейчас 1948, — сказал я ей, стараясь сохранить чувство собственного достоинства,  — а не варварские столетия сразу за рождением Христа.
        Конечно, сказал я самому себе, она не могла ожидать, чтобы я бугрился мускулами; не цивилизованный человек, вроде меня.
        Я быстро мылся, а Гуивеннет сидела на полу и молчала, о чем-то думая. Потом спросила: — Ибри с'таан к'тириг?

        — Я думаю, ты тоже очень красивая.

        — К'тириг?

        — Только по субботам и воскресеньям. Как все англичане.

        — С'таан перм эвон? Эвон!

        — Эвон? Страфорд-на-Эвоне? Шекспир? Я больше всего люблю «Ромео и Джульетта». И очень рад, что в тебе есть хоть немного культуры.
        Она покачала головой, и золотые волосы шелковыми нитями закрутились вокруг лица. Грязные, прямые и — насколько я мог видеть — жирные, они все равно сверкали и жили собственной жизнью. Меня они просто заворожили. Я сообразил, что уставился на них; моя рука с жесткой щеткой на длинной ручке застыла на полпути к спине. Она что-то сказала, быть может «перестань глазеть», встала с пола, одернула тунику — все еще почесываясь!  — скрестила руки на груди и оперлась о кафельную стену, глядя в маленькое окно ванной.
        Опять чистый, и очень недовольный видом ванны, я собрал все свое мужество и потянулся за полотенцем, но она посмотрела на меня… и опять прыснула. Потом перестала смеяться, хотя в глазах остался невероятно привлекательный огонек, и стала разглядывать меня, снизу доверху, все, что могла увидеть.  — Во мне нет ничего неправильного,  — сказал я ей, яростно вытираясь полотенцем. Я слегка стеснялся, но решил не быть слишком застенчивым.  — Я совершенный образец английского мужчины.

        — Чуин атенор!  — возразила она.
        Я завернулся в полотенце и ткнул пальцами сначала в нее, потом в ванну. Она поняла, и ответила одним из своих жестов: дважды раздраженно поднесла правый кулак к правому плечу.
        Она ушла в кабинет и я заметил, что она перелистывает страницы, разыскивая цветные иллюстрации. Я быстро оделся и отправился на кухню, чтобы приготовить суп.
        Спустя какое-то время я услышал, как в ванной побежала вода, потом какое-то время слышался плеск, а также возгласы замешательства и изумления — наверно незнакомый и скользкий кусок мыла оказался неуловимым. Переполненный любопытством — и, возможно, желанием — я тихо вышел в коридор и через дверь посмотрел на нее. Она уже вышла из ванны и натягивала тунику. Слегка улыбнувшись мне, она тряхнула волосами. С рук и ног катилась вода, она обнюхала себя, а потом пожала плечами, как бы говоря: «И какая разница?»
        Полчаса спустя я предложил ей тарелку овощного супа и она отказалась, глядя на меня чуть ли не подозрительно. Обнюхав кастрюлю, она опустила палец в бульон, без особого удовольствия попробовала и стала глядеть, как я ем. Я пытался изо всех сил, но так и не заставил ее разделить мой скромный обед. Но она была голодна, и, в конце концов, она отломила кусок хлеба и опустила его в кастрюлю с супом. И все это время она не отводила от меня взгляд, рассматривая меня и, особенно, мои глаза.
        Наконец она медленно сказала: — С'сайал куалада… Кристиан?

        — Кристиан?  — повторил я, сказав имя так, как его надо произносить. Она же произнесла что-то вроде Крисатан, но я с потрясением узнал имя.

        — Кристиан!  — сказала она и зло плюнула на пол. Ее глаза полыхнули диким пламенем, он схватила копье, но только ткнула меня тупым концом в грудь.  — Стивен.  — Задумчивое молчание.  — Кристиан.  — Она покачала головой, как если бы пришла к какому-то выводу.  — С'сайал куалада? Им клатир!
        Неужели она спрашивает, не братья ли мы? Я кивнул.  — Да. Но я потерял его. Он ушел в дикий лес. Внутрь. Ты знаешь его?  — Я указал на нее, на ее глаза и сказал.  — Кристиан?
        Она была бледной, но тут стала еще бледнее. Я понял, что она испугалась.  — Кристиан!  — рявкнула она и мастерски бросила копье через всю кухню. Оно воткнулось в заднюю дверь и повисло там, дрожа.
        Я встал и выдернул оружие из дерева, слегка раздосадованный тем, что она так легко расколола дверь, проделав приличную дыру наружу. Она слегка напряглась, когда я вытащил копье и оглядел грубый, но острый как бритва наконечник: мелкие зубцы, но не как у листа, а скорее похожие на изогнутые назад крючья, бегущие вдоль кромки. У ирландских кельтов было страшное оружие, называемое га-болг (* традиционный перевод на русский — рогатое копье, но не все ученые с этим согласны, возможные переводы: животное копье, смертельное копье; древнеирландский), копье, которое не должно было использоваться в честном бою, потому что, благодаря загнутым назад зубцам, его можно было вытащить только вместе со внутренностями того, кого им ударили. Возможно в Англии — или в какой-то другой части кельтского мира, родине Гуивеннет — бытовали другие представления о чести и воины пользовались любым оружием.


        На древке были вырезаны маленькие линии под разными углами — Огам, конечно (* древний ирландский алфавит). Я слышал о нем, но понятия не имел, как он устроен. Я пробежал пальцами по засечкам и спросил: — Гуивеннет?

        — Гуивеннет мех Пенн Ив,  — с гордостью ответила она. Возможно Пенн Ив — имя ее отца, предположил я. Гуивеннет дочь Пенн Ива?


        Я отдал ей копье и осторожно вынул меч из ножен. Она отодвинулась от стола, внимательно глядя на меня.
        В ножны из жесткой кожи были вшиты очень тонкие металлические полосы. Их украшали бронзовые заклепки, однако для соединения обоих сторон использовались крепкие кожаные ремни. Сам меч был ничем не украшен. Простая костяная рукоятка, обернутая хорошо выделанной кожей какого-то животного. Бронзовые заклепки обеспечивали удобную хватку. Очень маленький эфес. Железный блестящий клинок, дюймов восемнадцать в длину, сужавшийся у эфеса, но потом расширявшийся до четырех-пяти дюймов, и сужавшийся только прямо перед острием. Замечательное, очень соблазнительное оружие. И следы засохшей крови — значит им часто пользовались.


        Я вложил меч в ножны, и достал из кладовки мое собственное оружие, грубое копье, которое я сделал из сорванной ветки, с наконечником из острого куска кремня. Она взглянула, залилась смехом и недоверчиво покачала головой.

        — Знаешь ли, я очень горжусь им,  — сказал я с поддельным негодованием и коснулся пальцем острого кончика. Она засмеялась еще громче, искренняя насмешка над моими усилиями. Потом слегка смутилась и закрыла рот ладонью, хотя все еще тряслась от смеха.  — Я очень долго делал его, и результат меня поразил.

        — Пет'н плантин!  — сказала она и захихикала.

        — Да как ты осмелилась,  — возразил я и потом сделал ужасную глупость.
        Я должен был понимать, но развеселился и расслабился, да и обстановка соответствовала. И я сделал вид, что нападаю на девушку: опустив копье, я легонько ткнул им в ее сторону, как бы говоря «Я тебе покажу…»
        Она отреагировала в долю секунды. Улыбающаяся дикарка исчезла, на ее месте появилась разъяренная кошка. Она зашипела — знак атаки — и пока я направлял на нее свою жалкую детскую игрушку, успела дважды махнуть своим копьем, яростно и с потрясающей силой.
        Первый удар отбил в сторону наконечник, второй — отломал его; копье вылетело из моей руки и ударилось о стену, свалив кастрюли, которые загремели по китайским бакам.
        Все произошло так быстро, что я не успел отреагировать. Она казалась такой же потрясенной, как и я, и мы стояли, глядя друг на друга с открытыми ртами и пылающими лицами.

        — Прости,  — сказал я, пытаясь разрядить атмосферу. Гуивеннет неуверенно улыбнулась.  — Гуиринен,  — прошептала она, тоже извиняясь, подобрала отломанный наконечник и и протянула его мне. Я взял камень, все еще прикрепленный к обломку дерева, посмотрел на нее, состроил печальное лицо и мы оба фыркнули.
        Внезапно она собрала свои вещи, застегнула пояс и направилась к задней двери.

        — Не уходи,  — сказал я; она, кажется, поняла, но, поколебавшись, сказала: — Мишаг овнаррана! («Я должна идти»?). Потом, опустив голову и напрягшись, готовая к схватке, побежала в сторону леса. Прежде чем исчезнуть во мгле, она махнула рукой и крикнула, как голубь.


        ПЯТЬ

        Этим вечером я пришел в кабинет и вытащил изодранный и ветхий дневник отца. Я открывал его то там, то здесь, но слова сопротивлялись мои попыткам прочитать их, быть может из-за мрачного настроения, которое в сумерках спустилось на Оак Лодж. Все-таки дом, тягостно тихий, хранил следы смеха Гуивеннет. Казалось, она была везде, и нигде. Она вышла из времени, из прошедших лет, из предыдущей жизни, которая еще сохранялась в этой молчаливой комнате.
        Какое-то время я стоял и глядел в ночь, видя, скорее собственное отражение в грязном французском окне, освещенном стоящей на столе лампой. Я наполовину ожидал, что передо мой появится Гуивеннет, пройдя через худого человека с всклокоченными волосами, печально глядевшего на меня.
        Но возможно она почувствовала необходимость — мою необходимость — вспомнить что-то такое, что я знал… без всякого чтения.
        Я знал что-то такое, возможно с того раза, как впервые пробежался глазами по страницам дневника. Старик выдрал страницы с горькими подробностями — скорее всего уничтожил, или спрятал, настолько умно, что я не мог найти. Но остались намеки, предположения, быть может вполне достаточные для охватившей меня тоски.
        Наконец я вернулся к столу, уселся и стал медленно перелистывать страницы переплетенного в кожу тома, проверяя даты и подходя все ближе к первой встречи отца с Гуивеннет, и второй, и третьей…


        Опять девушка. Из того участка леса, который рядом с ручьем; она забежала в курятник и просидела там минут десять. Я смотрел из кухни, потом перешел в кабинет и оттуда наблюдал, как она крадется по земле. Джи знает о ней; он молча следует за мной и глядит. Она не понимает и я не могу объяснить. Я в отчаянии. Девушка завладела всеми моими мыслями. Джи видит это, но что я могу сделать? Это в природе мифаго. И я не застрахован, во всяком случае не больше, чем любой культурный человек из римских поселений, против которых она воевала. Она — настоящая кельтская принцесса, слегка идеализированная: роскошные рыжие волосы, бледная кожа, почти детское, но очень сильное тело. Она воин, конечно. Но носит оружие неловко, как незнакомое.
        Джи не знает ни о чем, только о девушке и моем увлечении ею. Мальчики не видели ее, хотя Стивен дважды говорил, что заметил «шамана» с ветвистыми рогами; это мифаго сейчас тоже активно. И девушка намного более живая, чем более ранние мифаго, которые были какими-то механическими, растерянными. Она совсем недавно появилась, но ведет себя очень уверенно — необычная особенность! Она наблюдет за мной. Я наблюдаю за ней. Между ее посещениями проходит достаточно много времени, и каждый раз ее уверенность растет. Хотел бы я знать ее историю. Быть может мои предположения близки к истине, но детали ускользают, потому что мы не можем общаться.


        И через несколько страниц еще одна запись, написанная, быть может, недели через две после этого события, но недатированная:


        Вернулась меньше чем через месяц. Да, лес хорошо потрудился, создавая ее. Решил рассказать о ней Уинн-Джонсу. Она вышла из сумерек и вошла в кабинет. Я наблюдал за ней, не двигаясь. Оружие, которое она принесла с собой, выглядит очень опасным. Она любопытна. Она говорит какие-то слова, но мой ум не настолько быстр, чтобы вспомнить чужие звуки погибшей культуры. Любопытство! Она исследует книги, вещи, шкафы. Невероятные глаза. Она поглядела на меня и я застыл на стуле. Я пытался общаться с ней, говорил самые простые слова: мифаго создаются вместе с языком и пониманием. Ничего. Тем не менее У-Дж считает, что мифаго можно научить языку, потому что они связаны с сознанием, создавшим их. Я смущен. Смутная запись. Джи вошла в кабинет и обезумела. Она очень больна. Девушка посмеялась над ней, и у Джи чуть не случился истерический припадок, но она предпочла выбежать из комнаты, а не ругаться с женщиной, с которой, по ее мнению, я ей изменяю. Я боюсь, что девушка перестанет интересоваться мной. Единственное мифаго, вышедшее из леса. За нее надо держаться.


        То там то здесь не хватало страниц, очень важных, потому что они, безусловно, говорили о попытках отца последовать за девушкой в лес и о проходах, которые он использовал. (Вот пример зашифрованного описания из другого места, где он рассказывает об оборудовании, изобретенном им и Уинн-Джонсом: «Войди через дорогу свиньи, седьмой сегмент, и пройди четыре сотни шагов. Это возможность, хотя настоящий путь внутрь, скрытый, остается неуловимым. Защита слишком сильна, а я слишком стар. Более молодой человек? Есть и другие пути, стоит попытаться.» И на этом запись обрывается.)
        Последнее сообщение о Гуивеннет из Зеленого леса было кратким и туманным, однако, как я сообразил, содержало ключ к трагедии:



15 сентября 42 года. Где девушка? Два года! Где? Неужели разлагающегося мифаго заменяет новый? Джи видит ее. Джи! Ей все хуже, она при смерти. Я знаю, что она при смерти. Что я могу сделать? У ней видения. Ей видится девушка. Бред? Галлюцинации? Джи часто впадает в истерику, а когда С и К рядом, холодно молчит, и действует как мать, но не как жена. Мы не обменялись… (дальше перечеркнуто, но можно разобрать). Джи тает. И мне не больно при мысли об этом.


        Чем бы не болела мать, ее состояние безусловно ухудшали гнев, ревность и, не исключено, печаль при виде молодой и потрясающе красивой женщины, похитившей сердце отца. «Это в природе мифаго…»
        Слова, как песнь сирен, предупреждали меня, пугали меня, и, тем не менее, я ничего не мог поделать. Сначала страсть поглотила отца, а потом, когда Кристиан пришел с войны, разыгралась трагедия, и девушка (к тому времени, возможно, поселившаяся в доме) перенесла свою любовь на человека, более близкого к ней по возрасту. Ничего удивительного, что Урскумуг пылал ненавистью! Что за погони и сражения, спросил я себя, какие страсти бушевали тут перед смертью отца в стране леса? В дневнике нет записей того времени и никаких упоминаний Гуивеннет после последних холодных, почти отчаянных слов: «Джи тает. И мне не больно при мысли об этом.»
        Чье она мифаго?
        Меня охватило что-то вроде паники; ранним утром я отправился в лес и бегал по нему до тех пор, пока не вспотел и не выдохся. Было светло и не очень холодно. Я нашел пару тяжелых сапог и, со сломанных копьем в руках, обегал всю опушку. И постоянно звал Гуивеннет.
        Чье она мифаго?
        Вопрос который мучил меня все утро, темная птица, мечущаяся над головой. Мое? Или Кристиана? Кристиан отправился в лес чтобы опять найти ее, Гуивеннет из Зеленого леса, которую создали дубы и ясени, терновник и кусты, вся сложная жизнь, населявшая древний Райхоуп. Но чьим мифаго является моя Гуивеннет? Неужели Кристиана? Неужели он нашел ее и гнался за ней до самой опушки, за девушкой, которая боялась и презирала его? Неужели она пряталась от Кристиана?
        Или, все таки, она мое мифаго! Быть может ее породило мое сознание, и она пришла к создателю, как раньше приходила к отцу, как ребенок приходит к взрослому. Кристиан, возможно, нашел девушку своей мечты и сейчас устроился с ней в сердце леса, ведя странную, но удовлетворяющую его жизнь.
        Но меня грызло сомнение, и вопрос об «идентификации» Гуивеннет не давал мне покоя.
        Я присел отдохнуть на берегу говорливого ручья, далеко от дома, в том самом месте, где много лет назад Крис и я ждали, как наш кораблик вынырнет из леса. Поле была усеяно коровьим навозом, хотя сейчас на нем паслись только овцы, собравшиеся вдоль заросшего высокой травой берега ручья; они с подозрением поглядывали на меня. Сам лес казался темной стеной, вытянувшейся по направлению к Оак Лоджу. Повинуясь внезапному импульсу, я пошел вдоль ручья против течения, перебираясь через поваленные молнией стволы деревьев и пробиваясь через переплетение шиповника, терновника и высокой, по колено, крапивы. Трава и кустарники уже зеленели по-летнему и хорошо разрослись, несмотря на овец, проникавших глубоко в лес и пасшихся на полянах.
        Я шел несколько минут; лиственный полог стал гуще, свет затуманился, поток расширился, идти стало труднее. Внезапно ручей поменял направление и я обнаружил, что иду из леса. Я потерял ориентацию, а тут еще мне дорогу загородил огромный дуб; я пошел вокруг него и земля начала опасно опускаться. Появились заросшие скользким мхом серые камни; вдоль этого каменного барьера росли молодые узловатые дубки. К тому времени, когда я сумел пробраться сквозь него, я потерял ручей, хотя и слышал его далекое журчание.
        Через несколько минут я сообразил, что лес поредел и я уже вижу поля за ним. Я сделал круг. Опять.
        И тут я услышал крик голубя и повернулся к молчаливой мгле. Я позвал Гуивеннет, но в ответ только издевательски захлопала крыльями птица, высоко надо мной.
        Как же отец входил в лес? Как он проникал так далеко? Судя по его дневнику и карте, висевшей на стене кабинета, он мог заходить очень далеко в райхоупский лес, и только тогда защита поворачивала его. Он знал дорогу, я не сомневался, но, судя по всему, перед смертью он ограбил собственный дневник — скрывая улики или вину — и информация пропала.
        Я хорошо знал отца. В Оак Лодже я находил множество свидетельств разных качеств его характера, и особенно одного: он должен был запасать, сохранять, укрывать. Я не представлял себе, что отец может что-нибудь уничтожить. Спрятать, да, но не порвать или сжечь.
        Я обыскал дом, а потом зашел в поместье и спросил там. Нет, он не спрятал в поместье ничего, если не использовал — незаметно для всех — большие комнаты и длинные коридоры.
        Оставалась еще одна возможность, и я написал в Оксфорд, надеясь, что письмо доберется раньше меня. На следующий день я собрал маленький чемоданчик, оделся получше и после трудной дороги на автобусе и поезде оказался в Оксфорде.
        У дома, где жил коллега и задушевный друг отца, Эдвард Уинн-Джонс.
        Я не надеялся застать Уинн-Джонса. Я уже не помнил как, но вроде в прошлом году — или еще во Франции — я слышал, что он умер или исчез, и в доме живет его дочь. Я не знал даже, как ее зовут и согласится ли она увидится со мной. Но я решил рискнуть. Однако она оказалась очень вежливой. Дом — трехэтажный полуособняк на окраине Оксфорда — требовал ремонта. Шел дождь, и высокая, сурово выглядевшая женщина, открывшая дверь, мгновенно пригласила меня внутрь, хотя и заставила постоять в передней, пока я сражался с промокшими пальто и ботинками. Только потом мы начали соревноваться в вежливости.

        — Энни Хайден.

        — Стивен Хаксли. Прошу извинить за позднее предупреждение. Надеюсь, не причинил вам никаких неудобств.

        — Ни в малейшей степени.
        Ей было лет тридцать пять, скоромно одетая: серая юбка и серый джемпер поверх доходящей до шеи белой блузки. В доме пахло полировкой и сыростью. Все комнаты были закрыты со стороны коридора — как я понимаю защита против вторжения через окна. Она выглядела как женщина, при виде которых на ум невольно приходит эпитет «старая дева»; не хватало только кошек, возившихся около ее ног.
        На самом деле Энни Хайден жила совсем по-другому. Она была замужем, но во время войны муж ушел от нее. И когда она ввела меня в темную скромную гостиную, я увидел мужчину, примерно моего возраста, читающего газету. Он встал и был представлен как Джонатан Гарланд. Мы пожали друг другу руки.

        — Если вы хотите поговорить без лишних ушей, я ненадолго покину вас,  — сказал он и, не ожидая ответа, исчез в глубинах дома. Энни никак не объяснила его появление, но он жил в доме, никаких сомнений. Позже, я заметил в ванной его бритву, лежавшую на низкой полочке.
        Возможно все это к делу не относится, но я внимательно вглядывался в миссис Хайден и ее положение. Мрачная и неустроенная, она не шла ни на какой дружеский контакт, и я не видел ни малейшей искры сочувствия, которая позволила бы мне легко расспросить ее. Она сделала мне чай, предложила печенье и молча сидела, пока я объяснял цель своего визита.

        — Я никогда не встречала вашего отца,  — наконец сказала она,  — хотя я и знаю о нем. Он приезжал в Оксфорд несколько раз, но как раз тогда меня не было дома. Кстати мой отец, натуралист, тоже бывал дома не так часто. Я была очень близка с ним. Он проводил очень много времени в поездках, и я волновалась за него.

        — А вы помните, когда видели его в последний раз?
        Она странно посмотрела на меня, что-то среднее между жалостью и гневом.  — Я хорошо помню тот день. Суббота. 13-ое апреля 1942 года. Тогда я жила на верхнем этаже. Мой муж… он уже ушел. Отец яростно заспорил с Джоном — моим братом — и внезапно ушел. Вот тогда я и видела его в последний раз. А Джон поехал за границу, на войну, и его убили. Я осталась одна…
        Еще несколько осторожных вопросов, и я сложил вместе куски двойной трагедии. По какой-то причине Уинн-Джонс ушел из дома, разбив сердце Энни во второй раз. Терзаемая страданиями, она несколько лет жила как отшельник, и только когда война кончилась опять начала участвовать в общественной жизни.
        Молодой человек, живший с ней, принес свежий чайник, и я заметил, что они общались неподдельно тепло. Она не перестала чувствовать, хотя рана от двойной трагедии еще кровоточила.
        Я подробно объяснил ей, что эти люди — наши отцы — работали вместе и что записи моего отца неполны. Не видела ли она отрывки из дневника, или, может быть, письма и документы не принадлежащие Уинн-Джонсу?

        — Я вообще не искала ничего, мистер Хаксли,  — тихо сказала она.  — Кабинет отца остался точно в таком же виде, как в тот день, когда он ушел из него. Вы вправе посчитать, что так поступали только во времена Диккенса, дело ваше. Однако это очень большой дом, и кабинет нам не нужен. Чистить и убирать его — лишние усилия, так что он закрыт и останется таким, пока отец не вернется и сам не приведет его в порядок.

        — Могу я взглянуть на него?

        — Пожалуйста. Мне он не интересен. И вы можете позаимствовать все, что найдете, если, конечно, сначала покажете мне.
        Мы поднялись на первый этаж и прошли по темному коридору, чьи обои с цветочками отслаивались и висели рваными клочьями. Пыльные картины, тусклые репродукции Матисса и Пикассо, потертый ковер…
        Кабинет находился в самом конце; комната выходила окнами на город. Через грязные шторы я увидел колокольню церкви Св. Марии. Вдоль стен стояло столько книг, что штукатурка над провисшими полками треснула. Стол был накрыт белым чехлом, как и вся остальная мебель, но на непокрытых книгах скопилась пыль толщиной в палец. Рядом с одной из стен лежала беспорядочная груда карт, диаграмм и гравюр с растениями. Шкаф был забит под завязку стопками журналов и томами переплетенных писем. Какая противоположность тщательному порядку, царившему в кабинете отца! Я растерянно глядел на загроможденную вещами и книгами берлогу ученого, не зная, откуда начать искать.
        Энни Хайден несколько минут глядела на меня, сузив усталые глаза за очками в роговой оправе, потом сказала: — Я ненадолго оставлю вас,  — и я услышал, как она спускается вниз.
        Я открывал ящики столов, листал книги, даже поднимал ковер, в поисках тайника в половицах. Проверить каждый дюйм в комнате — титаническая работа, и через час я признался в поражении. Я не нашел не только тщательно спрятанных листков из дневника отца, но и дневника самого Уинн-Джонса. Вся моя добыча — странное оборудование, как будто сделанное Франкенштейном, «передний мостик», как называл его отец: наушники, ярды проволоки, тяжелые электрические батареи, быть может автомобильные, стробоскопические легкие диски, бутылки едких химикатов, снабженные этикетками. Вся эта груда находилась в большом деревянном ящике, накрытом портьерой. Я понажимал его планки и, действительно, нашел тайное отделение. Пустое.
        Тихо, как только возможно, я прошел по всему дому, заглядывая в каждую комнату и пытаясь интуитивно понять, мог ли Уинн-Джонс устроить в ней тайник. И ни разу ничто не толкнуло меня. Всюду было одно и тоже: запах влажных чехлов, гниющие книги — ужасная атмосфера имущества, которым не пользуются и за которым не ухаживают.
        Я спустился вниз. Энни Хайден слабо улыбнулась.  — Нашли что-нибудь?

        — Боюсь, что нет.
        Она задумчиво кивнула, и добавила: — А что в точности вы ищите? Дневники?

        — Наверно ваш отец взял их с собой. Обычные годовые дневники. Я не нашел ни одного.

        — Никогда не видела ничего похожего,  — по-прежнему задумчиво сказала она.  — И это действительно странно, уверяю вас.

        — Он ничего не рассказывал вам о своей работе?  — Я уселся в кресло.
        Энни Хайден скрестила ноги и опустила на столик журнал.  — Рассказывал. Какую-то чушь о вымерших животных, якобы живущих в чаще леса. Вепри, волки, дикие медведи…  — Она опять улыбнулась.  — Кажется, он сам в это верил.

        — Как и мой отец. Но его дневник испорчен, не хватает многих страниц. Я спросил себя, не спрятал ли он их. Быть может вы получали его письма после исчезновения вашего отца?

        — Я покажу вам.  — Она встала и подошла к высокому простому шкафу, стоявшему в передней комнате, месте с суровой мебелью, загроможденной всякими безделушками и украшенной неплохими орнаментами.
        Шкаф, как и его собрат наверху, был забит всякой всячиной — нераспакованными журналами и выпусками факультетских газет, плотно скатанными и запечатанными скотчем.  — Я сохранила их, бог знает почему. Возможно на этой неделе я отнесу их в колледж. Нет никакого смысла хранить их здесь. Вот письма.
        Позади журналов лежала груда писем, чуть ли не в ярд высотой, все открытые и прочитанные, несомненно, тоскующей дочерью.  — Может быть здесь есть письма от вашего отца, не помню.  — Она взяла груду и передала мне в руки. Я отправился обратно в гостиную и битый час проверял почерк на конвертах. Ничего. От долгого сидения на одном месте у меня заломило спину, а от запаха плесени и сырости чуть не тошнило.
        Больше я ничего не мог сделать. Часы на каминной полке громко тикали, в комнате висело тяжелое молчание и я почувствовал, что засиделся. Я подошел к Энни Хайден и отдал ей страницу из одного из ранних дневников отца.  — Почерк достаточно узнаваемый. Если вы найдете какие-нибудь письма, дневники или просто листы… я вам буду очень благодарен.

        — Буду рада помочь вам, мистер Хаксли.  — Она проводила меня к парадной двери. По-прежнему шел дождь, и она помогла мне надеть тяжелый макинтош. Потом, колеблясь, странно посмотрела на меня.  — Вы когда-нибудь видели моего отца?

        — В середине тридцатых, когда был совсем мальчишкой. Но он никогда не говорил со мной или братом. Он приходил, и вместе с отцом немедленно уходил в лес, на поиски мифических зверей…

        — В Херефордшире. Там, где вы живете сейчас?  — Она поглядела на меня с болью во взгляде.  — Я не знала об этом. Никто из нас не знал. Когда-то давно, быть может как раз в середине тридцатых, он сильно изменился. Но я всегда оставалась близка к нему. Он доверял мне, верил в чувство, которое я питала к нему. Но никогда ничего не рассказывал, не объяснял. Мы были… близки. Просто близки. Я завидую каждому разу, когда вы видели его. Как бы я хотела видеть его в те мгновения, когда он делал то, что любил… с мифическими зверями или без них. Он отказался от семьи ради жизни, которую обожал.

        — Как и мой отец,  — мягко сказал я.  — Моя мать умерла от разрыва сердца; брат и я были отрезаны от мира. Мира моего отца, я хотел сказать.

        — Возможно мы оба много потеряли.
        Я улыбнулся.  — Вы больше, чем я. Но вы можете побывать у меня, в Оак Лодже, увидеть дневник и лес…
        Она быстро тряхнула головой.  — Не думаю, что осмелюсь, мистер Хаксли. Но спасибо за предложение. Просто… просто я спрашивала себя, что вы можете сказать…
        Она уже не могла говорить. Полутемный коридор, звук монотонного дождя, бьющего в грязное окно высоко над дверью… Тревога, казалось, сжигала ее изнутри и лилась наружу из широко распахнутых за очками глаз.

        — Просто что?  — помог ей я, и она, не думая и больше не колеблясь, спросила: — Он там, в лесу?
        Захваченный врасплох, я, тем не менее, понял, что она имела в виду.  — Возможно,  — ответил я. А что еще я мог сказать? Разве мог я рассказать ей, что за опушкой леса, в самой чаще, находится огромное невероятное место, в существование которого невозможно поверить.  — Вполне возможно.


        ШЕСТЬ

        Из Оксфорда я уехал разочарованным, грязным и очень уставшим. И обратная дорога утомила меня еще больше: один поезд отменили, а за Уитни мой автобус попал в пробку и простоял полчаса. К счастью дождь кончился, но низкое небо по-прежнему было угрожающим и отчетливо неприветливым, не таким, как бы я хотел его видеть ранним летом.
        Только к шести вечера я добрался до Оак Лоджа и тут же понял, что у меня гость: задняя дверь была широко распахнута, в кабинете горел свет. Я поспешил к дому, но около двери остановился и нервно оглянулся: быть может рядом затаился воинственный роялист с ружьем или жаждущий крови мифаго. Нет, никого, значит это Гуивеннет. Она силой открыла дверь, несколько раз ударив по ней древком копья, и содрала краску вокруг ручки. Внутри я уловил намек на ее запах, острый и едкий. Безусловно ей надо почаще принимать ванну.
        Я осторожно обошел все комнаты, окликая ее. В кабинете ее не было, но я не стал гасить свет. Кто-то задвигался наверху, я вздрогнул и выбежал в коридор.  — Гуивеннет?

        — Боюсь, вы меня поймали,  — послышался голос Гарри Китона, и он сам появился на верхней площадке лестницы и смущенно улыбнулся, пытаясь скрыть вину.  — Извините меня. Но дверь была открыта.

        — Я принял вас за кое-кого другого,  — сказал я.  — А в доме смотреть не на что.
        Он спустился вниз и мы пошли в гостиную.  — Кто-то был здесь, когда вы пришли?

        — Да, но я не знаю кто. Я подошел к парадной двери и позвал вас; никто не ответил. Тогда я обошел дом сзади и обнаружил открытую дверь, странный запах внутри и это…  — Он обвел рукой комнату: вся мебель в беспорядке, полки пусты, книги и артефакты разбросаны по полу.  — У меня таких привычек нет,  — сказал он, улыбаясь.  — Кто-то пробежал по дому, когда я вошел в кабинет, но я не знаю, кто. И я решил дождаться вас.
        Мы привели комнату в порядок, и уселись за столом. Похолодало, но я не хотел разводить огонь. Китон расслабился; когда он волновался, след от ожога явственно краснел, но сейчас он побледнел и стал менее заметен, хотя, разговаривая, Китон все равно нервно прикрывал его левой рукой. Он казался усталым, совсем не таким веселым и самоуверенным, как тогда, на аэродроме в Маклестоуне. На нем была гражданская одежда, очень помятая. И, когда он садился к столу, я заметил набедренную кобуру с револьвером, висевшую на ремне.

        — Я проявил фотографии, которые сделал во время полета, несколько дней назад.  — Он вынул из кармана свернутый пакет, распрямил его, открыл и вытащил несколько снимков размером с журнальный лист. Я, откровенно говоря, почти забыл о том, что во время полета он постоянно снимал ландшафт под нами.  — Из-за шторма, с которым мы столкнулись, я не надеялся на успех, но, как оказалось, ошибся,  — заметил Китон.
        Он протянул мне фотографии, бросив на меня тревожный взгляд.  — У меня хорошая камера, с высокой разрешающей способностью. И отличная кодаковская пленка. Я сумел немного увеличить…
        Он пристально наблюдал за мной, пока я разглядывал в основном неясные и расплывчатые снимки леса мифаго, хотя, изредка, попадались и сверхчеткие сцены.
        На фотографиях, главным образом, оказались вершины деревьев и поляны, но я быстро понял что его волнует и даже, возможно, возбуждает. На четвертом снимке, сделанным в то мгновение, когда самолет завалился на запад, камера, смотревшая вдоль лесной страны и немного вниз, запечатлела поляну и на ней обветшалую каменную постройку, поднимавшуюся на уровень листвы.

        — Здание,  — зачем-то сказал я, а Гарри Китон добавил: — Вот, в увеличенном виде…
        Хотя и более расплывчато, следующий лист показывал то же самое подробнее: здание с башней, поднимавшеяся из лесной прогалины; вокруг несколько туманных фигур. Никаких подробностей, но ясно, что люди: белые и серые, намекающие на мужчин и женщин, сфотографированные во время обхода башни; две фигуры припали к земле, как будто собираясь взобраться наверх.

        — Возможно средневековая постройка,  — задумчиво сказал Китон.  — Лес разросся и отсек дороги…
        Не такая романтичная, но значительно более вероятная версия: очередная викторианская глупость, каприз, постройка ни для чего. Однако их обычно строили на высоких холмах, чтобы с верхних этажей богатые, эксцентричные или просто скучающие владельцы могли видеть далекие окрестности.
        Если то, что мы видели на фотографии, действительно было чей-то дурацкой прихотью, то уж очень странной.
        Я посмотрел следующий лист. Река, вьющаяся среди густо стоящих высоких деревьев, отражавшихся в ней. В двух местах, достаточно расплывчатых, вода сверкала, и река выглядела очень широкой. Говорливый ручей! Я не верил собственным глазам.  — Я увеличил и куски реки,  — тихо сказал Китон и, повернувшим к этим фотографиям, я понял, что вижу еще больше мифаго.
        На фотографии я увидел пять фигур, вместе переходящих реку вброд там, где их увидела камера. Над головой они что-то держали, возможно оружие или посохи. Видно было плохо, фигуры расплывались, как на фотографии озерного чудовища, которую я как-то видел: только намек на движение и форму.
        И все-таки… Переходят вброд говорливый ручей!
        Последняя фотография оказалась самой впечатляющей, по-своему. Я увидел на ней только лес. Только? Там было намного больше, но в то время я не хотел даже гадать о природе сил и формаций, которые там можно было увидеть. Китон объяснил что недодержал негатив. Простая ошибка, причину которой он так и не понял, и фотография показала спиральные завитки энергии, поднимавшиеся от всей лесной страны. Жуткие, волнующие, соблазнительные… Я насчитал двадцать похожих на торнадо, хотя и более тонких вихрей, узловатых и перекрученных, как бы высовывающихся из невидимой земли под собой.
        Самые близкие вихри отчетливо тянулись к самолету и обвивали незваного гостя… чтобы выбросить его.

        — Теперь я знаю, что это за лес,  — сказал Китон, и я удивленно посмотрел на него. Он смотрел на меня с триумфом, смешанным, однако, с ужасом. Шрам на его лице вспыхнул, и он закусил губу, уголок которой тоже был обожжен; казалось, что все его лицо перекосилось. Он наклонился вперед и уперся ладонями в стол.

        — Я искал его с тех пор, как война кончилась,  — продолжал он.  — За эти несколько дней я понял природу райхоупского леса. Я уже слышал истории о призрачном лесе в этой области… вот почему я обыскивал все графство.

        — О призрачном лесе?

        — Населенном призраками,  — быстро сказал он.  — Один такой я видел во Франции. Там, где меня подстрелили. У него был не такой мрачный вид, но в сущности они одинаковы.
        Я попросил его рассказать подробнее. Он откинулся на спинку стула и, казалось, боялся говорить. Он вспоминал, и глядел в никуда.

        — Я запретил себе вспоминать об этом. Я много чего запретил себе…

        — Но сейчас вы вспомнили.

        — Да. Мы стояли недалеко от бельгийской границы. Я много летал, главным образом сбрасывая боеприпасы бойцам сопротивления. И вот однажды, в сумерках, мой самолет подбросило в воздухе, как будто я попал в огромный смерч.  — Он посмотрел на меня.  — Вы знаете, что это такое.
        Я кивнул, и он продолжил: — Я не смог пролететь над тем лесом, совсем небольшим, хотя и пытался. Я сделал вираж, и попробовал еще раз. И тот же свет на крыльях, как… как совсем недавно. Свет лился с крыльев на кабину. Меня начало бросать, словно лист. И лица, ниже меня. Как будто они плавали в листве. Как призраки, как облака. Разреженные. Ну, вы знаете, как выглядят призраки. Эти походили на облака, зацепившиеся за верхушки деревьев, движущиеся, волнуемые ветром… но лица!

        — То есть в вас никто не стрелял,  — сказал я и он кивнул.  — Да. Конечно в самолет что-то ударило, и я всегда говорил, что это был снайпер… ну, единственное разумное объяснение.  — Он посмотрел на свои руки.  — Один выстрел — или один удар — и самолет камнем полетел вниз, в лес. Я выбрался наружу, за мной Джон Шеклефорд. Из обломков. Нам чертовски повезло… ненадолго…

        — И потом?
        Он с подозрением посмотрел на меня.  — Потом… ничего. Я вышел из леса и, когда брел среди ферм, на меня наткнулся немецкий патруль. Остаток войны я провел за колючей проволокой.

        — Вы что-нибудь видели в лесу? Пока бродили там?
        Он заколебался, но потом все-таки ответил, с оттенком раздражения.  — Я же сказал, старина, ничего.
        По какой-то причине он не хотел рассказывать о том, что с ним произошло после падения. Быть может его унижало то, что его самолет сбили, при странных обстоятельствах, а он сам попал в плен.  — Но этот лес, райхоупский, вы сказали, что он такой же.

        — Те же самые лица, но еще ближе…

        — Я не видел их,  — с удивлением сказал я.

        — Плохо смотрели. Это лес призраков. Точно такой же. Да они и вас посещают. Ну, скажите мне, что я прав!

        — Зачем мне говорить вам то, что вы и так знаете.
        Он пристально поглядел на меня; его растрепанные роскошные волосы спадали на лоб и он казался совсем мальчишкой: возбужденным, испуганным или, может быть, полным плохих предчувствий.  — Я бы хотел увидеть лес изнутри,  — прошептал он.

        — Тебе не попасть туда,  — сказал я, внезапно переходя на "ты".  — Я знаю. Я пытался.

        — Не понимаю.

        — Лес завернет тебя. Он защищает себя… Черт побери, парень, ты сам все знаешь. Ты будешь ходить там часами и ходить по кругу. Мой отец, да, он нашел дорогу внутрь. И Кристиан.

        — Твой брат.

        — Он самый. Он и сейчас там, уже девять месяцев. Наверно он нашел дорогу среди вихрей.
        Китон не успел раскрыть рот, как мы оба вздрогнули, услышав шорох за кухней, и оба одновременно приложили палец ко рту. Как будто кто-то осторожно открыл заднюю дверь.
        Я указал на пояс Китона.  — Доставай револьвер, и если появится лицо, не обрамленное роскошными рыжими волосами… тогда стреляй, предупредительно, в потолок.
        Китон быстро и почти бесшумно выхватил револьвер. Стандартный «Смит-Вессон», 38-й калибр. Он легко взвел курок, скользнул взглядом по стволу и поднял оружие вверх. Я посмотрел на вход из кухни; в следующее мгновение там появилась Гуивеннет и медленно вошла в гостиную. Она посмотрела на Китона, потом на меня, на нее лице появился вопрос: «Кто это?»





        — Бог мой,  — выдохнул Китон, его напряженный взгляд просветлел. Он опустил руку и сунул оружие обратно в кобуру, не отводя взгляда от девушки. Гуивеннет подошла ко мне, положила руку на плечо (почти покровительственно) и стала внимательно разглядывать обожженного летчика. Потом хихикнула и осторожно коснулась его лица. Наверно ее заинтересовали ужасные следы происшествия, случившего с Китоном. Она что-то сказала; слишком быстро, я не понял.

        — Вы потрясающе прекрасны,  — сказал Китон.  — Меня зовут Гарри Китон. Извините, у меня перехватило дыхание и я забыл о хороших манерах.  — Он встал и подошел к Гуивеннет, которая отодвинулась от него и крепче вцепилась мне в плечо. Китон взглянул на меня.  — Иностранка? Не понимает по-английски?

        — По-английски? Нет. Но она говорит на каком-то очень старом языке этой страны. Твои слова она точно не поняла.
        Внезапно Гуивеннет потянулась и поцеловала меня в затылок. И опять, я почувствовал, что это собственнический, покровительственный жест, и не понимал, почему. Но мне понравилось. Я думаю, что если бы мог краснеть, как Китон, то вспыхнул бы еще ярче. Я нежно положил свою руку на ее, на мгновение наши пальцы переплелись, и мы безошибочно понимали друг друга.  — Доброй ночи, Стивен,  — сказала она, со странным сильным акцентом, однако выговаривая слова потрясающе ясно. Ее карие глаза лучились гордостью и озорством.  — Добрый вечер, Гуивеннет,  — поправил ее я, она сделала разочарованную гримаску и повернулась к Китону.  — Добрый вечер…  — Она хихикнула и замолчала; она забыла его имя.
        Китон напомнил ей, и она сказала его вслух, подняла правую руку, ладонью к нему, потом приложила ладонь к груди. Китон повторил ее жест и поклонился; потом они оба рассмеялись.
        Потом Гуивеннет опять повернулась ко мне и уселась на корточки рядом со мной, поставив копье между ног; оно вызывающе поднималось вверх, неуместное, почти неприличное. Слишком короткая туника задралась, и ее тело, молодое и гибкое, оказалось настолько прекрасным, что такой неопытный человек как я не мог остаться спокойным. Она коснулась узким пальцем моего носа и улыбнулась, поняв какие мысли бродят за покрасневшим лицом.  — Кунингабах,  — сказала она, предупреждающе. И добавила.  — Еда. Готовить. Гуивеннет. Еда.

        — Еда?  — повторил я.  — Ты хочешь есть?  — Я коснулся своей груди, и Гуивеннет быстро покачала головой и коснулась своего упругого живота.  — Еда.

        — А! Еда,  — повторил я, ткнув пальцев в нее. Она хотела приготовить еду. Теперь я понял.

        — Еда!  — с улыбкой согласилась она. Китон облизал губы.

        — Еда,  — неуверенно сказал я, спрашивая себя, что понимает Гуивеннет под мясом. Но… как? Я был не против, если не надо будет пробовать. Я пожал плечами и согласился.  — Почему нет?

        — Могу я остаться… посмотреть?  — спросил Китон.

        — Конечно,  — сказал я.
        Гуивеннет встала и коснулась пальцем своей ноздри. («У тебя должны быть запасы», кажется она хотела сказать.) Потом прошлась по кухне, постучав по каждой кастрюле и сковородке, и вышла наружу. И я услышал, очень быстро, зловещий свист топора и противный звук ломающихся костей.

        — Быть может я чересчур нахален,  — сказал Китон; он сидел в кресле, так и не сняв пальто,  — и навязчив. Но у фермеров всегда есть такие великолепные запасы еды. Я заплачу, если ты не против.
        Я улыбнулся.  — Я тебе сам заплачу… только не рассказывай никому об этом. Мне не слишком хочется тебе об этом говорить, но моя сегодняшняя кухарка никогда даже не слышала о беконе или традиционной печенке. Скорее всего она собирается поджарить мясо дикого вепря.
        Китон, естественно, нахмурился.  — Вепря? Они вымерли.

        — Да, но не в райхоупском лесу. И не вепри. Как тебе понравится бедро медведя, фаршированное волчьей поджелудочной железой?

        — Совсем не понравится,  — ответил летчик.  — Ты шутишь?

        — Однажды я приготовил для нее суп с овощами. Она сочла его отвратительным. Мне даже страшно подумать, что она считает нормальной едой…
        Я осторожно подошел к двери на кухню и заглянул внутрь. Похоже она готовила что-то значительно менее претенциозное, чем медвежатина. Стол в кухне был залит кровью, как и ее пальцы, и она иногда их облизывала, так же легко, как я мог бы слизать мед или соус. Длинный тонкий зверь. Кролик или заяц. Она вскипятила воду, порубила овощи, довольно грубо, и сейчас, слизнув жидкость, текшую с ее ладоней, проверяла банку с солью «Сакса». В конце концов получилось довольно вкусное, хотя и не слишком привлекательно выглядевшее блюдо. Она подала всю тушу, вместе с головой, только расколола череп, чтобы приготовить мозги. Их она выковыряла ножом и аккуратно разделила на три части. Китон вежливо отказался от своей доли, но на его лице появилось что-то вроде смешной паники.


        Гуивеннет ела пальцами, используя свой короткий нож для разделки кролика, оказавшего на удивление мясистым. Поначалу она презрительно забраковала вилки, обозвав их «Р'ваммис», но потом попробовала одну, и нашла ее удобной.

* * *


        Вечер был холодным, и Гуивеннет подложила в камин маленькое березовое полено.
        Гостиная казалась отгороженной от всего мира и уютной. Она сидела, сложив ноги перед каминной решеткой, и глядела на пламя. Китон остался у стола, поглядывая то на фотографии, то на странную девушку. Я сидел на полу, опираясь спиной о кресло и вытянув ноги к Гуивеннет.
        Какое-то время спустя она опустилась на локти, легла ко мне на колени и протянув правую руку, нежно коснулась моей щиколотки. Отблески огня играли на ее волосах и коже, заставляя их светиться. Она глубоко задумалась и казалась подавленной.

        — Как ты вернешься на свой аэродром?  — спросил я Китона. Мой вопрос прервал ее задумчивое настроение; она села и с серьезным лицом поглядела на меня, почти печальными глазами. Китон встал и снял пальто со спинки стула.  — Да, уже поздно…
        Я смутился.  — О, извини, я ни на что не намекал. Ты можешь остаться, в доме полно спален.
        Он странно улыбнулся и посмотрел на девушку.  — В следующий раз я поймаю тебя на предложении. Но завтра мне надо очень рано вставать.

        — Но как ты вернешься?

        — Так же, как и приехал. На мотоцикле. Я поставил его в сарае, из-за дождя.
        Я проводил его до двери. Прощаясь, он посмотрел на край леса: — Однажды я вернусь. Надеюсь, ты не против… Я должен вернуться.

        — В любое время,  — сказал я. Спустя несколько минут взревел мотоцикл. Гуивеннет подпрыгнула и недоуменно посмотрела на меня с молчаливым вопросом в глазах. Я улыбнулся и сказал, что это всего-навсего повозка Китона. Спустя еще несколько секунд жужжание мотоцикла исчезло вдали, и Гуивеннет расслабилась.


        СЕМЬ

        В тот вечер мы оба ощущали близость друг другу, и это сильно подействовало на меня. Мое сердце билось как сумасшедшее, лицо стало багровым, во мне бродили несдержанные мальчишеские мысли. Одно присутствие девушки, ее красота и сила, видимая печаль, и то, как она спокойно сидела на полу рядом со мной, все вместе погрузило меня в хаос эмоций. Мне так хотелось протянуть к ней руки, схватить за плечи и поцеловать, что пришлось вцепиться в ручки кресла и запретить ногам двигаться по ковру.
        Она, конечно, знала о моем замешательстве. Она слегка улыбалась, неопределенно поглядывала на меня, а потом опять глядела на огонь. Чуть позже она откинулась назад и оперлась о мои ноги. Я нерешительно коснулся ее волос, потом более уверенно. Она не сопротивлялась. Я погладил ее лицо, провел пальцами по ершистым завиткам рыжим волос, и решил, что мое сердце сейчас взорвется.
        Откровенно говоря, я думал, что этой ночью она будет спать со мной, но ближе к полночи она ускользнула, без слова и взгляда. Огонь погас, в комнате было холодно. Возможно она спала, опираясь на мои ноги, не знаю. Но ноги затекли — несколько часов я не шевелил ими, опасаясь потревожить ее любым другим движение, кроме самых нежных. И вот, внезапно, она встала, надела пояс, взяла оружие и вышла из дома. Я же остался сидеть, и только ранним утром накрылся как одеялом тяжелой скатертью.
        На следующий день она вернулась, в полдень. И вела себя робко и холодно, не встречаясь со мной взглядом и не отвечая на мои вопросы. Я занялся хозяйством: дом (то есть уборка) и еще надо было починить заднюю дверь. Не та работа, которую я люблю, но мне не хотелось ходить по пятам за Гуивеннет, которая бродила из комнаты в комнату, погруженная в свои мысли.

        — Ты голодна?  — позже спросил я ее. Она улыбнулась, отвернулась от окна в моей спальни и посмотрела на меня.  — Я голодна,  — сказала она четко выговаривая слова, хотя и со смешным акцентом.

        — Ты быстро учишь наш язык,  — сказал я с преувеличенным энтузиазмом, но это она не поняла.
        На этот раз, без моих уговоров, она сама залезла в ванну, и несколько минут плескалась в холодной воде, сжимая в руке кусок мыла Лайфбой и ведя неслышный разговор сама с собой; иногда она хихикала. А потом даже съела холодный салат с ветчиной, который я приготовил.




        Но было что-то еще, плохое, чего я не мог понять, имея так мало опыта общения с женщинами. Я чувствовал, что она хорошо понимает меня и нуждается во мне. Но что-то удерживало ее.
        Вечером она, странствуя по дому и роясь в шкафах, вытащила из одного из них старую одежду Кристиана. Она тут же сбросила тунику, натянула белую рубашку без воротника, посмеиваясь над собой, и какое-то время стояла, широко раскинув руки. Рубашка была слишком велика для нее и доходила ей до середины бедер; рукава болтались. Я подвернул ей рукава, и она захлопала руками, как птица, счастливо смеясь. Она опять порылась в шкафу и вытащила серые короткие штаны. Мы закололи их так, чтобы они доходили ей до щиколотки, и стянули на талии поясом от халата.
        И даже в такой малоподходящей ей одежде она чувствовала себя удобно. Она выглядела как ребенок, потерявшийся в раздутом костюме клоуна, но как она могла судить о таких вещах? И, не заботясь о своей внешности, она была счастлива. По всей видимости она решила, что надела мою одежду: таким образом она надеялась стать ближе ко мне.
        В тот день вечер выдался теплым, как и положено летом, и мы гуляли вокруг дома, освещенные слабым сумеречным светом. Она заинтересовалась молодыми деревьями, которые окружили дом и теснились по лужайкам за кабинетом. Она петляла среди юных дубков, разрешая рукам резвиться на гибких стволах, сгибать их, дергать их и прикасаться к крошечным новым почкам. Я шел за ней следом, глядя, как вечерний ветерок раздувает слишком большую рубашку и играет ее невероятными волосами.
        Она дважды обошла дом, идя чуть ли не строевым шагом. Я не мог даже представить себя, зачем это ей, но, идя вокруг заднего двора, она чуть ли не с тоской посмотрела лес. И что-то сказала, очень разочарованным тоном.
        Я мгновенно все понял.  — Ты кого-то ждешь. Он придет из леса, за тобой. Так? Ты ждешь!
        И в то же мгновение меня осенило: Кристиан! Ужасная мысль!
        Меня охватил жар. И вот тогда, впервые, я понял, что мне ненавистна даже мысль о возвращении Кристиана. Желание, которое многие месяцы не выходило у меня из головы, стало легко выполнимым и жестоким, вроде уничтожения выводка котят. Мысль о брате по-прежнему вызывала во мне боль, но не потому, что я нуждался в нем или горевал о его исчезновении. Но он искал Гуивеннет, и эта замечательная девушка, меланхолическое дитя-воительница, тосковала по нему, в свой черед.
        Она была совсем не моя. И хотела не меня. А моего старшего родича, человека, который сформировал ее ум.
        И тут через эти злые мысли пробилось воспоминание: Гуивеннет плюет на пол и произносит имя Кристиана с величайшим презрением. Было ли это презрение того, чью любовь отвергли? Или, быть может, прошло время и презрение смягчилось?
        Нет, решил я. И моя паника улеглась. Она боялась Криса, и не любовь заставляла ее так яростно упоминать его.
        Мы вернулись в дом, сели за стол, и Гуивеннет, пристально глядя на меня, начала рассказывать, иллюстрируя жестами непонятную речь. Она употребляла удивительно много английских слов, но я все равно не понял историю, которую она рассказала мне. Вскоре она устала, на ее лицо набежала тень разочарования, и, мрачно улыбнувшись, она поняла, что слова бесполезны. Тогда она жестом дала понять, что теперь говорить должен я.
        Около часа я рассказывал ей о своем детстве, о семье, когда-то жившей в Оак Лодже, о войне и моей первой любви. Я тоже отчаянно объяснял слова жестами, преувеличенно крепко сжимал в объятиях невидимых людей, стрелял из вымышленной винтовки, пальцами правой руки охотился на свою левую и имитировал первый поцелуй. Чистый Чаплин, и Гуивеннет хихикала и громко смеялась, комментировала и одобряла, поражалась и не верила. Вот так мы общались, но не словами. Я считал, что она поняла все, что я рассказал ей, и теперь знает мою предшествующую жизнь. И, казалось, она заинтересовалась, когда я рассказывал о ребенке Кристиане, но помрачнела, когда я сказал, что он исчез в лесу.
        Наконец я спросил я ее: — Ты понимаешь меня?
        Она улыбнулась и пожала плечами.  — Понимать говорить. Немного. Ты говорить. Я говорить. Немного.  — Она опять пожала плечами.  — В лес. Говорить.  — Она загнула пальцы, пытаясь объяснить свою мысль.

        — Много? Много языков?

        — Да,  — сказала она.  — Много языков. Некоторые понимать. Некоторые…  — Она тряхнула головой и скрестила открытые ладони, ясный отрицательный жест.
        Отец писал в дневнике, что мифаго могут выучить язык их создателя намного быстрее, чем наоборот. Было так жутко видеть и слышать, с какой скоростью Гуивеннет овладевает английским, отвлеченными идеями, и уже понимает почти все, что я говорил ей.
        Часы из розового дерева прозвенели одиннадцать. Мы молча смотрели на каминную полку, и когда нежные звуки растаяли, я сосчитал от одного до одиннадцати. Гуивеннет ответила на своем языке. Мы уставились друг на друга. Это был долгий вечер, и я устал; горло болело, во рту пересохло, глаза жгло от пыли или каминного пепла. Мне было нужно поспать, но мне не хотелось расставаться с девушкой. Я боялся, что она вернется в страну леса и больше не вернется. Сегодня я все утро ходил взад и вперед по дому, ожидая ее. Я все больше и больше нуждался в ней.
        Я постучал пальцами по столу.  — Стол,  — сказал я и она сказала что-то вроде «доска».

        — Устал,  — сказал я, склонил голову на бок и сделал вид, что храплю. Она улыбнулась и кивнула, потерла руками карие глаза и быстро замигала.  — Чусуг,  — сказала она и добавила, по-английски.  — Гуивеннет устала.

        — Я иду спать. Ты остаешься?
        Я встал и взял ее руку своей. Она заколебалась, потом протянула вторую руку и ласково сжала кончики моих пальцев. Но, не вставая, поглядела на меня и медленно покачала головой.
        Потом подарила мне воздушный поцелуй, содрала со стола скатерть — как я, прошлой ночью — и переместилась на пол к умершему огню. Свернувшись клубочком, как зверь, она мгновенно заснула.
        Я поднялся в спальню, к моей холодной кровати, и лежал без сна больше часа, разочарованный и все-таки торжествующий: впервые она осталась на ночь в моем доме.
        Прогресс, что ни говори!
        И той же ночью природа вторглась в Оак Лодж, страшно и впечатляюще.
        Я спал беспокойно, по моим снам бродила девушка, спавшая на полу около камина; она ходила среди неестественных дубков, окруживших дом, ее рубашка развевалась, а руки гладили нежные стволы, высотой в рост человека. Мне казалось, что корни пронзают землю под домом, заставляя старое здание скрипеть и раскачиваться. Быть может таким образом я предвидел то, что произошло в самую глухую часть ночи, в два часа.
        Я проснулся от странного звука, как будто главные балки дома гнулись, коробились и раскалывались. В первое мгновение я решил, что все еще сплю и мне снится очередной ночной кошмар. И только потом сообразил, что весь дом трясется, а бук за моим окном раскачивается так, словно вдруг налетел ураган. Внизу закричала Гуивеннет; я схватил халат и бросился вниз по лестнице.
        Из кабинета дул странный холодный ветер. Гуивеннет стояла в дверном проеме, тонкая фигурка в мятой одежде. Шум начал затихать, и тут я почувствовал сильный едкий запах грязи и земли. Я осторожно прошел через набитую всякой дрянью гостиную и включил свет.
        Взломав пол, в кабинет ворвался дубовый лес, и расположился на стенах и потолке. Стол разлетелся на куски; узловатые деревянные пальцы пронзили двери и стены шкафов. Я не мог сказать, было ли там одно дерево или несколько; возможно это было вообще не дерево, но отросток леса, предназначенный поглощать хлипкие строения, сделанные человеком.
        В комнате пахло грязью и лесом. Ветки, обрамлявшие потолок, дрожали; с темных сучковатых стволов, пронзивших пол в восьми местах, еще падали маленькие комья земли.
        Гуивеннет вошла в темную лесную клетку и погладила одну из дрожащих веток. Мне показалось, что в то же мгновение вся комната содрогнулась, и тут же дом наполнило ощущение спокойствия. Как будто… как будто лесная страна захватила Лодж, сделала его частью своей ауры; напряжение и необходимость в обладании исчезли.
        Свет в кабинете больше не горел. Все еще потрясенный до глубины души я — вслед за Гуивеннет — вошел в темную странную комнату, чтобы спасти дневник отца из погибшего стола. Я стал вытаскивать том из ящика и — клянусь!  — ветка дуба изогнулась и ударила меня по пальцам. За мной следили и меня наказали. В комнате было холодно. Земля падала мне на голову, разбивалась на маленькие куски и валилась на пол; она жглась, если я наступал на нее босыми ногами.
        Вся комната шелестела и шепталась. За еще целыми французскими окнами толпились молодые дубки, уже выше меня ростом; мне показалось, что их стало намного больше.
        На следующее утро, когда, пошатываясь, я спускался по лестнице, проспав несколько часов тревожно-кошмарным сном, выяснилось, что уже почти десять, снаружи ветрено, а небо угрожает дождем. Скатерть по-прежнему лежала около камина, а из кухни доносился шум — моя гостья еще не ушла.
        Гуивеннет радостно улыбнулась мне и приветствовала фразой на своем бритонском языке.  — Хорошо. Есть,  — коротко перевела она. Она нашла коробку с овсяными хлопьями «Квакер оутс», и сделала что-то вроде каши с водой и медом. Сейчас она засовывала ее в рот двумя пальцами. Взяв коробку в руку, она уставилась на нарисованного на этикетке квакера, одетого в черное и засмеялась.  — Мейворос,  — сказала она, указывая на густую похлебку и энергично кивнула.  — Хорошо.


        Она нашла что-то, напомнившее ей о доме. Я открыл коробку — она была почти пуста.
        Что-то снаружи привлекло ее внимание и она быстро скользнула во двор через заднюю дверь. Я пошел за ней, распознав звук лошади, скачущей легким галопом по соседнему лугу.
        Всадница подъехала к воротам, открыла их и пинком послала свою маленькую кобылу в сад. Гуивеннет глядела на юную девушку с интересом и изумлением.
        Не мифаго. Старшая дочь Райхоупов, Фиона Райхоуп, неприятная девушка, походившая на все самые худшие карикатуры на высший класс: слабая челюсть, тупой взгляд, самоуверенная и плохо образованная. К тому же блондинка, веснушчатая и очень некрасивая. Ее интересовали только две вещи: скачка на лошади и охота, которую я считал личным оскорблением.
        Она заносчиво и высокомерно посмотрела на Гуивеннет, скорее ревниво, чем с любопытством. Одетая в джодпуры и черную куртку для верховой езды, она — в моих глазах — ничем не отличалась от сходящих с ума от лошадей дебютанток, которые регулярно прыгали через старые бочки и изгороди на местном ипподроме.



        — Письмо для вас. Послано в особняк.
        После чего она передала мне пухлый конверт, развернула кобылу и поскакала обратно. Ворота она не закрыла. И не потрудилась слезть с лошади. Очень невежливо! Каждая секунда ее пребывания на моей территории оскорбляла меня, и я решил не благодарить ее. Гуивеннет осталась смотреть, как она уезжает, а я вошел в дом и открыл узкий пакет.
        От Энни Хайден. Короткое и простое письмо:


        Дорогой мистер Хаксли.
        Я думаю, что нашла листы, ради которых вы приезжали в Оксфорд. Они находились в одном из выпусков «Археологического журнала». И, безусловно, они написаны почерком вашего отца. Мне кажется, что он спрятал их там, и послал моему отцу собственный экземпляр. В некотором смысле вы сами нашли их, потому что я бы не послала всю эту груду журналов в университет, если бы вы не приехали. Добрый библиотекарь нашел эти листы и послал их обратно. Я добавила еще немного писем, которые, возможно, вас заинтересуют.
        Искренне ваша, Энни Хайден.


        В том же конверте находились шесть сложенных страниц из дневника, шесть страниц, которые отец хотел спрятать от Кристиана, шесть страниц, на которых он писал об отношениях с Гуивеннет и о том, как преодолеть внешнюю защиту первобытного леса…


        ВОСЕМЬ

        Май, 1942
        Встречи с речным племенем, шамига, с примитивной формой Артура, и рыцарем, прямо из Мэлори. Этот последний весьма опасен. Смотрел турнир, самый настоящий, в старом духе, сумасшедшее сражение на лесной поляне: десять рыцарей, все сражаются в полном молчании, только оружие звенит. Победитель торжественно объехал поляну, все остальные молча уехали. Замечательно выглядящий человек в блестящих доспехах и пурпурном плаще. На лошади накидка и шелковая сбруя. Я не смог идентифицировать его в терминах легенд, но он немного поговорил со мной и я узнал язык: среднефранцузский.
        Эти я перечислил, но были и еще, более важные, в Камбарахе, поселении-крепости. Я провел в нем около сорока дней, а дома меня не было две недели! Узнал кое-что новое о Гуивеннет. Деревня, обнесенная частоколом, сама по себе легенда; она прячется в далекой горной долине, и там живет чистый народ, старые жители этой земли. Захватчики ее так и не нашли. Сильные устойчивые мифы на протяжении многих столетий; и вот что поражает меня с тех пор, как я живу с мифаго: сама деревня и все ее жители созданы из подсознания расы. Как бы то ни было, это самый величественный из всех лесных ландшафтов.
        Язык выучил легко, потому что он близок к бритонскому девушки, и узнал отдельные фрагменты ее легенды, хотя вся история еще не полна. Она должна закончится трагедией, я уверен. Глубоко взволнован историей. Теперь многие из разговоров Г. и ее странные навязчивые идеи стали мне более понятны. В момент создания ей было 16 -17 лет, то есть тот возраст, когда воспоминания становятся важны, но в деревне еще помнят историю ее рождения.
        Вот та часть темной истории Гуивеннет, которую я узнал:


        Это произошло в те времена, когда легионы с востока только что вторглись в нашу землю.
        В крепости Дан Эмрис жили две сестры, дочери великого полководца, Мортида, который состарился, ослаб и предпочитал жить в мире. Обе дочери были прекраснее всех на свете. Они родились одновременно, за день до праздника бога солнца Луга. И различить их можно было только потому, что Диердра носила цветок вереска на правой груди, а Риатан дикую розу — на левой. И вот Риатан полюбила командира римского отряда, стоявшего в соседней крепости Каэрвент. Она пошла жить к нему, и тогда установился мир между захватчиками и племенем Дан Эмрис. Но Риатан оказалась бесплодной, и ее зависть и ненависть стали расти, пока ее лицо не стало как из железа.




        А Диердра полюбила сына жестокого воина, погибшего в сражении против римлян. Сына звали Передур, и племя изгнало его, ибо восстал он против отца Диердры. Вместе с девятью воинами жил он в диких лесах, в каменном ущелье, в которое боялся забегать даже заяц. По ночам Передур приходил на опушку леса и звал Диердру, подражая воркованию голубя. Диердра выходила к нему, и со временем она зачала ребенка.
        Пришло время родов, и великий друид, Катабах, объявил, что она родит девочку, которую необходимо назвать Гуивеннет, что означает «дитя земли». Но Риатан послала солдат в Дан, Диердру забрали у отца и, против ее воли, поселили внутри деревянного палисада римской крепости. Забрали и четырех воинов из Дана, и самого Мортида, и ему пришлось согласиться, что ребенка будет воспитывать Риатан. Диердра была такой слабой, не могла даже плакать, и Риатан молча поклялась, ее сестра умрет, как только родит ребенка.
        Передур, теряя надежду, следил за всеми этими событиями с края леса. Его девять воинов плакали вместе с ним, но никто не мог утешить его. За ночь они дважды атаковали крепость, но римское оружие оказалось сильнее жестокости воинов. И каждый раз он слышал голос Диердры: «Быстрее. Спаси мое дитя.»
        За каменным ущельем, там, где рос самый темный лес, стояло дерево, старое, как сама земля, и круглое и высокое, как крепость. Передур знал, что там живет Джагад, вечная как камень, по которому он поднимался на горные перевалы. Джагад осталась его единственной надеждой, ибо она одна могла управлять путями событий не только в лесах, но на морях и в воздухе. Она была из старых времен, и никакой захватчик не мог даже подойти к ней. Она знала дороги людей со времени Наблюдения, когда еще никто не умел говорить.
        Вот как Передур нашел Джагад.
        Сначала он нашел долину, где рос дикий чертополох и ни одно молодое дерево не поднималось выше его лодыжки. Вокруг стоял лес, высокий и молчаливый. Ни одно дерево не упало и не умерло, образуя эту поляну. Такое могла сделать только Джагад. Девять воинов встали кругом, спинами к Передуру. Они держали прутики ореха, терновника и дуба. Передур убил волка и его кровью полил землю, нарисовав круг вокруг девяти. Голову волка он поставил на севере. И вонзил свой меч в землю на запад от круга воинов. На восток он положил кинжал, а сам встал на юге, внутри кольца, и воззвал к Джагад.
        Так все происходило в те дни, до того, как пришли священники, и самым важным был круг, который связывал просителя со временем и землей.
        Семь раз воззвал Передур к Джагад.
        И в первый раз он увидел только птиц, слетевших с деревьев, хотя эти птицы — вороны, воробьи и ястребы — были велики, как лошади.
        Во второй раз из леса выбежали зайцы и лисы, обежали вокруг круга и умчались на запад.
        В третий раз из чащи выбежали дикие вепри, и каждый был выше человека, но круг удержал их, хотя Осри вонзил копье в самого маленького — для еды — и через год заплатил за кощунство.
        На четвертый призыв из подлеска вышли олени в сопровождении ланей, и каждый раз, когда их копыта касались земли, лесная страна вздрагивала и круг сотрясался. Глаза оленей сияли, пронзая ночь. Гуллаук накинул браслет на рог одного из них, объявляя его своей собственностью, и через год был призван к ответу за свой поступок.
        Передур позвал в пятый раз, и поляна осталась тихой, хотя где-то, за пределами зрения, задвигались фигуры. А потом из леса хлынули люди на лошадях. Рядом с черными как смерть лошадьми бежали дюжины огромных серых собак. Беззвучный ветер набросился на плащи, все факелы погасли. С громкими криками дикая охота двадцать раз обежала девять; их глаза сияли. По лесам Передура не ходили люди, но здесь собрались охотники из прошлых времен, и времен, которые еще не пришли, и все они охраняли Джагад.
        На шестой и седьмой призыв появилась сама Джагад, идя вослед всадникам и собакам. Земля открылась, распахнулись ворота, отделяющие нижний мир от нашего, и через них шагнула Джагад, высокая безликая фигура, завернутая в темные одежды, с серебряными и железными браслетами на запястьях и щиколотках. Падшая дочь Земли и Луны, отвратительная и ненавистная, Джагад предстала перед Передуром и девятью; в пустоте ее лица появилась тихая улыбка, и их уши услышали язвительный смех.
        Но и Джагад не смогла прорвать круг Года и Земли, не смогла вытащить Передура из того места и времени, и утащить его в дикий лес, где он был бы на ее милости. Трижды она обошла круг, останавливаясь только около Осри и Гуллаука, и они поняли, что убив вепря и присвоив себе оленя, обрекли себя на смерть. Но их время пришло через год, и это совсем другой рассказ.
        И тогда Передур рассказал Джагад о своей беде, о любви к Диердре, о ревности ее сестры и об угрозе ребенку; и попросил о помощи.

        — Я заберу ребенка,  — сказала Джагад, но Передур не согласился.

        — Я заберу мать,  — сказала Джагад, и Передур опять ответил, что нет.

        — Тогда я заберу одного из десяти,  — сказала Джагад и дала им корзину с орехами. Каждый воин — и сам Передур — взяли орехи и съели их, и никто не знал, кто из них пойдет к Джагад.

        — Вы будете охотиться всю эту длинную ночь,  — сказала Джагад.  — Один из вас принадлежит мне, ибо за магию, которую я даю вам, надо платить, и единственная цена — жизнь. Сделка заключена и теперь вы можете разорвать круг.

        — Нет,  — ответил Передур, и Джагад засмеялась.
        Потом Джагад подняла руки к темным небесам. В пустоте, которая была ее лицом, Передур разглядел намек на ведьму, жившую в этом теле. И была эта ведьма старше самого времени, и только дикие леса спасали людей от ее злого взгляда.

        — Я дам тебе Гуивеннет,  — крикнула Джагад.  — Но каждый из тех, кто находится здесь, в ответе за ее жизнь. Я охотилась в первых лесах, в ледяных лесах и в каменных лесах, на высоких пиках и суровых пустошах; я дочь Сатурна и Луны, горькие травы заботились обо мне, ядовитые соки поддерживали меня, блестящее серебро и холодное железо окружали мои руки и ноги. Я жила всегда, вместе с землей, и земля питала меня, ибо я — вечная охотница. Знайте, Передур и девять охотников: когда бы вы не понадобились мне, я позову вас и приду за вами. Нет времени, настолько далекого, что я не смогу придти; нет земли, настолько жаркой, холодной или далекой, что я не смогу придти. И когда девушка впервые познает любовь, каждый из вас будет моим… ответит ли он на мой зов или нет. Такова природа вещей.
        Передур мрачно посмотрел на нее. Но друзья согласились, и он сдался. Впоследствии их назвали Джагут, то есть ночная охота.
        Наконец ребенок родился, и люди увидели, как над крепостью закружились десять орлов. Никто не знал, что означает эта примета, ибо орел считался хорошим предзнаменованием, но всех смущало их количество.
        Гуивеннет родилась в палатке, и рядом с ней находились только тетя и друид. Но когда друид благодарил небеса маленьким костром и жертвенным животным, Риатан убила сестру, прижав к ее лицу подушку. Никто не видел ее злого дела, и она оплакала, так же громко, как и все остальные, смерть Диердры.
        И взяла Риатан девочку в руки, вышла во двор и подняла над головой, объявляя себя приемной матерью, а своего любимого, римлянина — отцом.
        Это увидели десять орлов, собравшиеся над крепостью. Звук их крыльев напоминал рев далекого шторма; они были так велики, что затмили солнце и на крепость упала огромная тень. И вдруг один из них бросился вниз, ударил Риатан в голову, схватил младенца огромными когтями и взмыл в небо.
        Риатан закричала от гнева. Орлы быстро рассеялись в разные стороны, но римские лучники выпустили тысячи стрел, мешая их бегству.
        Орел с ребенком в когтях был самым медленным из всех. Один из воинов, считавшийся лучшим стрелком в легионе, выпустил одну единственную стрелу, и она попала прямо в сердце птицы. Когти разжались, и ребенок начал падать. Но остальные орлы заметили это, бросились вниз и одному из них удалось поймать девочку себе на спину. Двое других подхватили мертвую птицу. И они улетели в далекое каменное ущелье, где девять опять стали людьми.
        Именно Передур бросился за девочкой, сам Передур, ее отец. А сейчас он лежал, мертвый и прекрасный, и из его сердца торчала стрела. Над ущельем разносились раскаты хохота Джагад. Она пообещала Передуру, что даст ему Гуивеннет, и, действительно, несколько мгновений он держал ее в руках.
        Джагад взяла тело Передура, перенесла на дно каменной долины, туда, где дул самый сильный ветер, и похоронила под камнем из белого мрамора. Предводителем же девяти стал Магидион.
        Они — изгнанные воины и лесные охотники — воспитали Гуивеннет, делая все, что было в их силах. И Гуивеннет была счастлива среди них. Они поили ее росой диких цветов и молоком ланей. Они одевали ее в шкуру лисы и в хлопок. В полгода она уже ходила, а после четырех полных сезонов бегала. И, едва научившись говорить, она узнала имена того, что находится в лесу. Однако призрак Передура время от времени звал ее, и она часто плакала, стоя по утрам у мраморного камня в продуваемой всеми ветрами долине.
        Однажды Магидион и Джагут охотились вместе с Гуивеннет к югу от долины. Они разбили лагерь в тайном месте; один из них, Гуллаук, остался с девочкой, а остальные отправились охотиться. Вот как они потеряли Гуивеннет.
        Римляне все время обыскивали холмы и долины вокруг крепости. Они почувствовали дым лагерного костра, и поляну окружили двадцать человек. Закричал ворон, выдавая их приближение, и оба — Гуивеннет и охотник — поняли, что они пропали.
        Гуллаук мгновенно привязал девочку к спине кожаными ремнями, так сильно, что ей стало больно. Потом призвал магию Джагад, превратился в большого оленя и побежал от римлян.
        Но у римлян были собаки, и они весь день преследовали оленя. К вечеру олень изнемог, и тогда собаки загнали его в ловушку и разорвали на куски. Но Гуивеннет не пострадала и ее забрали в крепость. Однако дух Гуллаука остался там, где был убит олень, и через много лет, когда Гуивеннет впервые познала любовь, за ним пришла Джагад.
        Два года прожила Гуивеннет в палатке за высокими стенами римской крепости. Она часто плакала и кричала, и пыталась перебраться через стены, как если бы знала, что Джагут неподалеку, что они ждут ее и придут за ней. Никто никогда не видел такого печального ребенка, и между ней и приемной матерью не возникло никакой любви. Но Риатан не отпускала ее.
        Вот как Гуивеннет удалось вернуться обратно.
        Однажды летом, еще до рассвета, восемь голубей позвали Гуивеннет; она проснулась и стала слушать их. На следующее утро ее позвали восемь сов, а на третий день она проснулась сама и прошла через еще темный лагерь к стенам, к тому месту, откуда могла видеть холмы вокруг крепости. На одном из холмов стояли восемь оленей, ожидая ее. Немного погодя они сбежали с холма, с громом обежали крепость и вернулись в дикие горные ущелья.
        На четвертое утро, когда Риатан еще спала, Гуивеннет встала и осторожно вышла из палатки. Начинало светать. Туман. Тишина. Она слышала только голоса стражников на смотровых башнях. День обещал быть холодным.
        Из тумана появились восемь охотничьих псов, и каждый из них был намного выше девочки. Их глаза походили на озера, челюсти — на красные раны, языки свешивались наружу. Но Гуивеннет не испугалась. Она легла на землю и разрешила самой большой собаке взять себя в зубы и поднять в воздух. Собаки, не издавая ни звука, побежали к северным воротам. Там стоял солдат, но одна из собак разорвала ему горло раньше, чем он сумел крикнуть. Прежде чем туман поднялся, ворота открылись и пеший патруль вышел из крепости. И, никем не замеченные, восемь собак и Гуивеннет выскользнули наружу.
        Многие годы она прожила вместе с Джагут. Сначала они поскакали на север, в холодные снежные пустоши, под защиту раскрашенных племен. Гуивеннет — тогда еще совсем маленькая — скакала на огромной лошади, но на севере они нашли себе лошадей поменьше, но таких же быстрых. Потом они поскакали на юг, на самый дальний край земли, через болота, леса и долины. Они пересекли большую реку. Гуивеннет росла, обучалась, становилась великолепным охотником. А ночью она спала в объятиях предводителя Джагут.
        Так прошло много-много лет. Гуивеннет выросла и стала красавицей с длинными рыжими волосами и бледной гладкой кожей. Где бы они не появлялись, юные воины хотели ее, но сама она еще не знала любви. И только на востоке земли она повстречала и полюбила юного сына вождя, который решил завладеть ею любой ценой.
        Вот тут Джагут поняли, что их время с Гуивеннет подошло к концу. Они опять отправились на запад, нашли долину и камень ее отца, и там оставили ее, одну, хотя сын вождя был неподалеку, а из-за камней уже разносился смех Джагад, собиравшейся объявить ночных всадников своей собственностью.
        Эта долина — печальное место. Камень над могилой всегда сияет, и пока Гуивеннет ждала около него, оттуда вышел призрак ее отца. Она впервые увидела его, а он — ее.

        — Ты желудь, из которого вырастет дуб,  — сказал он, но Гуивеннет не поняла.

        — Твоя печаль превратится в ярость,  — продолжал призрак.  — Изгнанная, как я, ты займешь мое место. И не успокоишься, пока не выгонишь из земли всех захватчиков. Ты будешь охотиться на них, сжигать их, выгонять их из крепостей и вилл.

        — Как я смогу это сделать?  — спросила Гуивеннет.
        И вокруг Передура возникли призрачные фигуры богов и богинь. Ибо дух Передура освободился от цепких пальцев Джагад. Сделка была выполнена, и власть ведьмы над ним закончилась. В мире духов слава Передура была велика, и он вел за собой рыцарей Цернунна, рогатого повелителя животных. Оленеподобный бог поднял с земли Гуивеннет и вдохнул в ее легкие огонь мщения, и зерно, которое позволяло ей принять форму любого лесного животного. Эпона коснулась ее губ и глаз лунной росой, и Гуивеннет стала слепа к людским страстям. Таранис дал ей силу и гром, и Гуивеннет стала сильна и искусна в любом деле.
        Превратившись в лисицу, она проскользнула в крепость Каэрвент, где ее приемная мать спала с римлянином. Мужчина проснулся, увидел девушку с рыжими волосами, стоявшую рядом с его ложем и мгновенно влюбился в нее. Вместе они вышли из крепости, прошли через ночь и подошли к реке; вместе сбросили одежду и окунулись в ледяную воду. Но превратилась Гуивеннет в ястреба и выклевала ему глаза, и он ослеп. Разъярилась река и взяла римлянина; и когда увидела Риатан тело своего мужа, ее сердце разорвалось от горя и она бросилась с высоких скал на морские камни.
        Вот так Гуивеннет вернулась туда, где родилась.


        ДЕВЯТЬ

        Я прочитал эту короткую легенду Гуивеннет, подчеркивая каждое слово и каждое выражение. Она внимательно слушала, но ее темные манящие глаза что-то искали. Ее не очень интересовало то, что я пытался сказать ей; ее интересовал я сам. Ей нравилась, как я говорил, моя улыбка: быть может я возбуждал ее так же сильно, как ее красота и детская ужасающая сексуальность возбуждали меня.
        Вскоре она ущипнула меня и заставила замолчать.
        Я посмотрел на нее.
        Она не рождалась. Скорее всего этого странного лесного зверька создало мое собственное сознание в ходе взаимодействия с молчаливыми райхоупскими лесами. Она — создание мира, так же далекого от реальности, как Луна от Земли. И тут я спросил себя: кто я для нее?
        Этот вопрос я задал себе впервые. Кто я, в ее глазах? Быть может существо, такое же странное, как и чужое? Быть может я интересую ее, главным образом, как нечто экзотическое, непохожее на обычное окружение, и я увлекся ей по той же причине?
        Нет, между нами существует могущественная невидимая сила… безмолвное взаимопонимание, связь сознаний!.. Я не верил, что не люблю Гуивеннет. Вся эта страсть, теснение в груди, непрерывное желание ее, все это, без сомнения, признаки любви. И я видел, что она испытывает ко мне то же самое. Я был уверен, что это больше, чем «функция» девушки из легенды, больше, чем естественное увлечение любого мужчины лесной принцессой.
        Кристиан тоже испытал подобное увлечение, и в расстройстве — как она могла ответить на его страсть? она даже не его мифаго — отправил ее обратно в лес, где кто-то пустил в нее стрелу, возможно один из Джеков-в-Зеленом. Но между мной и этой Гуивеннет установилась намного более прочная связь, настоящая.
        Как легко я сумел убедить себя! Как легко потерял осторожность!
        В этот день, после полудня, я отправился в лес и добрался до поляны. Земля полностью поглотила остатки моей несчастной палатки. Зажав в руке карту отца, я нашел дорогу внутрь и пошел по ней. Гуивеннет, насторожившись, молча шла сзади и внимательно поглядывала по сторонам, готовая как к сражению, так и к бегству.
        Это была та самая дорога, по которой я бежал вместе Кристианом прошлой зимой. Впрочем эта «дорога» на самом деле являлась еле заметной тропинкой между высоченными дубами, и постоянно поворачивала, следуя за неровными контурами земли. Ноги обвивали папоротник и голубой подснежник, за штаны цеплялся репейник; в густой листве над нами носились птицы, выделывая немыслимые пируэты. Я неоднократно ходил здесь, и каждый раз через несколько сотен шагов опять оказывался на поляне. Однако идя извилистой спиралью, нарисованной отцом, я, кажется, проник намного дальше в глубь леса, и молча торжествовал.
        Гуивеннет же отлично знала, где находилась. Она позвала меня и отрицательно скрестила руки; особый жест, свойственный только ей.  — Ты не хочешь, чтобы я шел дальше?  — спросил я и подошел к ней через редкий подлесок. Я увидел, что она слегка озябла, а в ее замечательных волосы застряли колючки и кусочки мертвой коры.

        — Пергайал!  — сказала она и добавила.  — Не хорошо.  — Она сделала вид, как будто втыкает кинжал в сердце, и я предположил, что она сказала: «Опасность». Она тут же сильно схватила мою руку и потянула меня обратно, к поляне. Я, неохотно, пошел за ней. Через несколько сотен шагов ее холодная рука внезапно потеплела, и она, почти неохотно, отпустила мою руку, хотя и продолжала бросать назад осторожные взгляды.
        Она продолжала молчать, и я не мог понять, почему. Вечером, когда собрался дождь, она опять подошла к изгороди и уставилась на лес мифаго; она все была какая-то напряженная, и выглядела слабой и хрупкой.
        В десять я пошел спать. После событий предыдущей ночи я чувствовал себя слабым и невыспавшимся. Гуивеннет пришла в мою спальню за мной и глядела, как я раздеваюсь. Однако, когда я подошел к ней, она захихикала и выскользнула из моих рук. И что-то сказала, предупреждающе, а потом добавила еще пару слов, тоном глубокого сожаления.
        И эта ночь не обошлась без происшествий.
        Где-то в полночь она примчалась к моей кровати, тряхнула меня и заставила встать, вся взволнованная и сияющая. Я включил ночник. Она, глядя на меня широко раскрытыми бешеными глазами, почти истерически потребовала, чтобы я шел за ней; ее губы блестели.

        — Магидион!  — крикнула она.  — Стивен, Магидион! Идти. За мной.
        Я тут же стал надевать носки, штаны и сапоги, а она стояла рядом, подгоняя меня. И каждые несколько секунд переводила взгляд на лес, потом опять на меня. И когда она глядела на меня, то улыбалась.
        Наконец я оделся, и она повела меня вниз, потом к опушке; по дороге она припустила как заяц, и я едва не потерял ее из вида.
        Она ждала меня, наполовину спрятавшись за кустом, перед первым большим деревом. Я попытался заговорить, но она протянула палец к моему рту. И тут я тоже услышал его: мрачный звук, никогда такого не слышал. Рог — или какое-то создание ночи — тянул одну и ту же глубокую раскатистую ноту, поднимавшуюся к печальным небесам.
        Гуивеннет едва не верещала от радости, забыл о своей твердости воина; взволнованная, она тянула меня на поляну. Однако через несколько шагов остановилась, слегка поднялась на цыпочки и поцеловала меня прямо в губы. И магия этого мгновения заставила мир вокруг меня превратиться в горячий летний день. Только через несколько долгих секунд холодная ночь вернулась обратно, и Гуивеннет опять стала мигающим силуэтом впереди, настойчиво зовущим меня за собой.
        Опять крик, долгий и громкий; рог, теперь я был уверен. Призыв самой лесной страны, охотничий рог. И он приближался. Гуивеннет мгновенно остановилась; сам лес затаил дыхание пока звучал рог, и только когда мрачный звук растаял вдали, шепчущая ночная жизнь опять забила ключом.
        Я выбежал к девушке, сидевшей на земле недалеко от поляны. Она потянула меня вниз, жестом приказав молчать, и мы вместе, сидя на корточках, смотрели на темное пространство перед собой.
        Далекое движение. Огонек мигнул слева, потом впереди. Я слышал как Гуивеннет дышит, напряженно и возбужденно. Кто-то приближался, друг или враг. Рог прозвучал в третий раз, последний, так близко, что я испуганно вздрогнул. Лес вокруг меня пришел в ужас, маленькие создания стали перелетать с места на место, каждый квадратный ярд подлеска шевелился и шуршал, все спасались бегством.
        Огни впереди, не гаснут! Пламя, громко потрескивая, лизнуло нижние ветки дубов. Огни приближались, двигаясь из стороны в сторону.
        Гуивеннет встала, жестом приказав мне оставаться на месте, и пошла вперед. Маленький сулуэт, освещенный ярким светом факелов, уверенно вышел на середину поляны; она крепко держала копье, готовая сражаться, если потребуется.
        И тогда мне показалось, что от мрака ночи отделились темные стволы деревьев и вступили на поляну. На мгновение сердце замерло в груди, и я сдавленно вскрикнул, предупреждая ее, и только потом сообразил, что веду себя глупо. Гуивеннет гордо и уверенно стояла, ожидая. Огромные темные тени подошли к ней, двигаясь медленно и осторожно.
        Четверо из них, с факелами в руках, окружили поляну. Остальные трое подошли к кукольной фигурке. Из их голов росли огромные изогнутые рога; свет факелов отражался от пустых человеческих глазниц, смотревших с ужасных оленьих морд. В ночном воздухе поплыл прогорклый запах шкур, кожи и животных, поедаемых паразитами; он смешивался с острым запахом смолы, или что там еще горело в их факелах. Изодранная одежда, бедра закрывает мех, скрепленный ползучими растениями. Вокруг шей, лодыжек и рук сверкают камни и металл.
        Фигуры остановились. Послышалось что-то вроде смеха или низкого рыка. Самая высокая из троих шагнула к Гуивеннет, и сняла с головы шлем в виде головы оленя. Из под него появилось улыбающееся лицо, черное как ночь и широкое как дуб. Он что-то проговорил и опустился на колено; Гуивеннет подошла к нему и положила обе руки и копье поперек короны, украшавшей его голову. Все остальные закричали от радости, тоже сняли свои маски и стеснились вокруг девушки. Раскрашенные в черное лица, нечесаные или заплетенные в косички бороды, одетые в темные меха и шерстяные ткани тела, едва отличимые от окружающей их ночи.
        Самый высокий обнял Гуивеннет и так сильно прижал к себе, что ее ноги оказались в воздухе. Она засмеялась, выскользнула из удушающих объятий, подошла к каждому из них и дружески пожала руку. На поляной зазвучала веселая болтовня, счастливые и радостные приветствия возобновленной дружбы.
        Я не понимал ни слова. Это был даже не бритоник, на котором говорила Гуивеннет, но скорее сочетание смутно различимых слов, звуков леса и животных, очень много щелчков, свиста и даже лая; какофония, на которую Гуивеннет отвечала тем же самым. Через несколько минут один из них заиграл на костяной дудке. Простая навязчивая мелодия, напомнившая мне народную песню, которую я как-то раз слышал на ярмарке; кто-то играл, а плясуны, выряженные героями легенды о Робин Гуде, извивались в странных танцах… где же это было? Где?
        Ночь, маленький городок в Стаффордшире… я крепко держусь за руку мамы, толпа сдавила нас со всех сторон. Воспоминания вернулись… аббатство Бромли, мы едим поджаренного быка и запиваем галлонами лимонада. Улицы забиты народом и исполнителями народных танцев, Крис и я хмуро бредем по ним; мы устали, проголодались и хотим пить.
        Но вечером мы устроились в саду огромного особняка, смотрели и слушали танцы, исполняемые людьми с рогами оленей на голове, а скрипка выводила веселую мелодию. Даже тогда, совсем ребенком, я весь дрожал от таинственных звуков навязчивой мелодии, она связывала какую-то часть меня с прошлым. Она была чем-то таким, что я знал всю жизнь, но и не подозревал об этом. Кристиан тоже чувствовал это. Толпа притихла; в музыке и в рогатых танцорах, ходящих по кругу, было что-то настолько первобытное, что всякий вспомнил, бессознательно, о прошедших временах.
        И вот, опять, та же самая мелодия. И опять по моему позвоночнику побежали иголки. Гуивеннет и рогатый предводитель радостно танцевали, держась за руки, кружась вокруг друг друга; другие мужчины подошли ближе, их факелы вспыхнули ярче.
        И внезапно, в самый разгар веселья, неуклюжий танец прекратился.
        Гуивеннет повернулась ко мне и призывно махнула рукой. Я вышел из-под прикрытия деревьев. Гуивеннет что-то сказала предводителю ночной охоты и он широко улыбнулся. Он медленно подошел ко мне, и обошел кругом, внимательно разглядывая, как если бы я был скульптурой. Он него совершенно невообразимо пахло, а еще несвежее, зловонное дыхание… Он был выше меня на целую голову. Он протянул руку и дружески сжал мое правое плеча гигантскими пальцами; совсем простой жест, но я решил, что он сломает мне кость. Но из-под густого слоя черной краски появилась широкая улыбка, и он сказал: — Масгойриш к'к' зас'к хурас. Арт'с. У?

        — Полностью согласен,  — прошептал я, улыбнулся и в свою очередь сжал его плечо: под шкурой скрывались стальные мышцы. Он зашелся громовым смехом, покачал головой и вернулся к Гуивеннет. Они поговорили несколько секунд, потом он взял ее руки в свои, и прижал их к своей груди. Гуивеннет обрадовалась, и, когда этот короткий ритуал закончился, он опять встал на колено, а она наклонилась и поцеловала его в затылок. Потом подошла ко мне, идя медленно и не так возбужденно, хотя мне показалось, что в свете факелов ее лицо пылает предчувствием и страстью. Возможно любовью. Он взяла меня за руки и поцеловала в щеку. Бритт последовал за ней.  — Магидион!  — сказала она мне, представляя его, потом обратилась к нему.  — Стивен.
        Он посмотрел на меня, с удовольствием, но в его прищуренных глазах было что-то такое… почти предупреждение. Магидион, лесной опекун Гуивеннет, предводитель Джагут! Слова дневника отца всплыли перед моим внутренним взглядом, пока я глядел на него, и я почувствовал, как Гуивеннет придвинулась ко мне поближе.
        Остальные тоже подошли, держа высоко факелы. Темные лица, но не угрожающие. Гуивеннет указывала на каждого из них и говорила: — Ам'риох, Киредин, Дунан, Орайен, Кунус, Озри…
        Внезапно она помрачнела и посмотрела на меня; ее сияющее лицо заволокло печальное осознание. Она посмотрела на Магидиона, что-то сказала и повторила слово, безусловно имя: — Риддерч?
        Магидион печально выдохнул и пожал широкими плечами. Он что-то коротко и тихо сказал, и Гуивеннет крепче сжала мне руку.
        В ее глазах появились слезы.  — Гуллаук. Риддерч. Ушли.

        — Ушли? Куда?  — тихо спросил я.

        — Позваны,  — ответила Гуивеннет.
        Я понял. Джагад позвала сначала Гуллаука, а теперь и Риддерча. Джагут принадлежали ей, они были ценой свободы Гуивеннет. Теперь они охотились в других местах и временах, и делали то, что хотела Джагад. Их рассказы принадлежали другой эпохе; их путешествия стали легендой другой расы.
        Магидион вынул из своих мехов короткий не отточенный меч и ножны к нему. Потом дал их мне, негромко что-то сказав, как будто зверь проворчал. Гуивеннет с радостью глядела на нас, и я взял подарок, вложил меч в ножны и поклонился. Его гигантская рука опять сжала мне плечо, очень болезненно. Он наклонился ко мне и что-то тихо прошептал. Потом широко улыбнулся, подтолкнул меня ближе к девушке, громко крикнул ночной птицей — его товарищи повторили — и отошел от нас.
        Держась за руки, мы с Гуивеннет смотрели, как ночная охота возвращается в глубины леса, факелы постепенно исчезали вдали. До нас долетел последний отзвук рога и лес опять затих.

* * *


        Она скользнула в мою кровать, обнаженная холодная фигурка, и, в темноте, потянулась ко мне. Мы лежали, обнимая друг друга, слегка дрожа, хотя даже в эти мертвые утренние часы было совсем не холодно. Сон слетел с меня, все чувства обострились, тело трепетало. Гуивеннет шептала мое имя, я ее, мы целовались и обнимались, все более страстно, более интимно. Ее дыхание стало самым мелодичным звуком в мире. Только с первыми лучами рассвета я опять увидел ее лицо, такое бледное, такое совершенное. Мы лежали, совсем близко, успокоившись, глядя друг на друга и, иногда, смеясь. Она взяла мою руку и прижала к своей маленькой груди. Потом схватила меня за волосы, за плечи и, наконец, за бедра. Она то извивалась, то лежала спокойно, плакала, целовалась, касалась меня, показывала, как касаться ее, и в конце концов залезла под меня. После первой же минуты любви мы уже не могли оторваться друг друга; смеялись, хихикали, терлись друг о друга, как если бы не могли поверить в то, что произошло. Но оно действительно произошло.
        И с этого мгновения Гуивеннет сделала Оак Лодж своим домом; она поставила копье рядом с воротами — знак, что она закончила с дикими лесами.


        ДЕСЯТЬ

        Я любил ее больше, чем мне самому казалось возможным. Я только произносил ее имя: Гуивеннет, и у меня голова шла кругом. А когда она шептала мое имя и дразнила меня страстными словами на своем языке, я чувствовал боль в груди и счастье переполняло меня.
        Мы поддерживали и чистили дом, и перестроили кухню, сделав ее более пригодной для Гуивеннет, которая любила готовить, как и я. Над каждой дверью и окном она повесила боярышник и веточки березы: защита от призраков. Мы вынесли из кабинета мебель отца и Гуивеннет устроила в этой захваченной дубами комнате что-то вроде личного гнездышка. Лес, отвоевав себе место в доме, похоже успокоился. Я почти ожидал, что однажды ночью огромные корни и ветки пробьют стены и штукатурку, и Оак Лодж превратился в переплетение деревьев, из которого кое-где будут виднеться окна и куски крытой черепицей крыши. А пока молодые деревья в полях и саду становились все выше и выше. Мы с трудом вычистили от них сад, но они столпились за изгородью и воротами, образовав вокруг нас что-то вроде фруктового сада. И если мы хотели добраться до главной лесной страны, нам приходилось продираться через этот сад, протаптывая тропинки. Этот огороженный отросток леса был не меньше двух сотен ярдов в ширину, и с каждой стороны от него простиралось открытое поле. В результате дом поднимался из середины деревьев, а крыша заросла дубами,
выросшими из кабинета. И вся область была странно, даже сверхъестественно спокойной. И тихой, за исключением смеха и работы двух людей, населявших садовую поляну.
        Я любил смотреть, как работает Гуивеннет. Она переделала под себя всю одежду из гардероба Кристиана, которую сумела найти. Она носила рубашки и штаны до тех пор, пока они не начинали гнить, но мы мылись ежедневно, каждый третий день наша одежда становилась чистой и, постепенно, лесной запах Гуивеннет исчез. Похоже, ей это не понравилось, хотя, кстати, кельты ее времени были помешаны на чистоте, пользовались мылом — в отличии от римлян — и считали вторгшиеся легионы бандами грязных захватчиков! Мне нравилось, когда от нее пахло слабым запахом Лайфбоя и потом, но она пользовалась каждой возможностью, чтобы выдавить на кожу сок листьев и трав.
        Через две недели ее английской стал настолько хорош, что она только изредка выдавала себя, неправильно используя слово или ставя глагол не в то время. Она настойчиво пыталась научить меня бритонику, но, как оказалась, я совсем не лингвист, и мой язык, губы и небо не в состоянии справиться даже с самыми простыми словами. Мои жалкие попытки не только вызывали в ней истерический смех, но и раздражали, и я скоро понял, почему. Английской, при всей его утонченности, составлен из других языков, их силы и выразительности, и не являлся естественным для Гуивеннет. Были понятия, которые она не могла выразить на нем. Главным образом чувства, особенно важные для нее. Она говорила мне по-английски, что любит меня, и я вздрагивал каждый раз, когда слышал эти волшебные слова. Но для нее настоящими были только «М'н кеа пинус», только они передавали силу ее любви. И действительно, когда она говорила эту непонятную фразу, меня захлестывала волна чувств, но и здесь не все было хорошо: ей нужно было увидеть и услышать мой ответ на ее слова любви, но я мог ответить только словами, которые почти ничего не значили для
нее.
        И она хотела выразить нечто намного большее, чем любовь. Конечно я видел это. Каждый вечер, когда мы сидели на лужайке, или не торопясь шли по дубовому саду, ее глаза блестели, а лицо светилось от любви.
        Мы останавливались, чтобы поцеловаться, обняться и даже заняться любовью в тихом лесу, и понимали каждую мысль и оттенок настроения друг друга. Но ей было необходимо рассказать мне об этом, и она не могла найти английских слов, которые могли выразить ее чувства, потому что она, дитя природы, во многом чувствовала как птица или дерево. Иногда я сам мог только грубо перевести ее способ мышления, не находил подходящих слов, и она даже плакала из-за этого, и я очень расстраивался.
        Только однажды за эти два летних месяца — тогда я не представлял себе большего счастья, и не мог даже вообразить трагедию, ждавшую своего часа — я попытался вывести ее из дома и показать ей большой город. Очень неохотно, она надела одну из моих курток, подпоясав ее ремнем, как подпоясывала все. Став похожей на самое прекрасное чучело — с голыми ноги в самодельных кожаных сандалиях, она пошла со мной по тропинке к большой дороге.
        Мы держались за руки. Стояла жаркая тихая погода. С каждым шагом она дышала все более тяжело, в глазах появился ужас. Внезапно она сжала мою руку, как от боли, застонала сквозь зубы и почти умоляюще, поглядела на меня. На ее лице появилась растерянность. Ей хотелось доставить мне удовольствие, но она — бесстрашный воин!  — боялась.
        И, внезапно, она ударила себя обоими руками по голове, что-то крикнула и побежала от меня.

        — Все в порядке, Гуин!  — крикнул я и побежал за ней, но она, с плачем, побежала дальше, к высокой стене молодых дубов, ограждавших сад.
        Она успокоилась только оказавшись в их тени. Не прекращая плакать, она потянулась ко мне и обняла, очень сильно. Мы долго стояли так, обнявшись, и только потом она прошептала что-то на родном языке, а потом сказала: — Прости, Стивен. Очень больно.

        — Хорошо, хорошо,  — как мог успокоил ее я. Она тряслась в моих объятьях, и только позже я узнал, что ее била физическая боль, отдаваясь в каждой клетке тела, как если бы ее наказывали за то, что она слишком далеко отошла от материнского леса.
        Вечером, после заката, когда мир вокруг был спокойно светел, я нашел Гуивеннет в дубовой клетке, пустом кабинете, в котором рос дикий лес. Она свернулась клубочком в объятиях самого толстого ствола, пробившего пол и образовавшего для нее что-то вроде колыбели. Она зашевелилась, когда я вошел в холодную темную комнату. Я затаил дыхание. Ветки, покрытые широкими листьями, дрожали и трепетали даже тогда, когда я спокойно стоял. Они знали обо мне, и не одобряли мое присутствие.

        — Гуин?

        — Стивен…  — прошептала она и села, протянув ко мне руки. Она была вся растрепанная и заплаканная. Ее длинные роскошные волосы спутались и обвились вокруг коры дерева, и она засмеялась, когда высвобождала дикие пряди. Потом мы поцеловались, и вместе уселись на узкой развилке, слегка дрожа.

        — Здесь всегда так холодно.
        Она крепко обняла меня и своими сильными ладонями растерла мне спину.  — Так лучше?

        — Хорошо, но только потому, что ты здесь. Прости, что расстроил тебя.
        Она продолжала пытаться согреть меня. Нежное дыханье, большие заплаканные глаза. Она сорвала поцелуй, потом ее губы остановились на уголке моего рта и я понял, что она думает о чем-то таком, что ее глубоко волнует. Лес вокруг нас молча наблюдал, закутавшись с сверхъестественный холод.

        — Я не могу выйти отсюда,  — наконец сказала она.

        — Знаю. Больше мы не будем пытаться.
        Она откинулась назад, ее губы дрожали, лицо нахмурилось, слезы готовы были хлынуть из глаз. Она сказала что-то непонятное, я протянул руку и осторожно вытер две большие слезы, выкатившиеся из уголков ее глаз.  — Не имеет значения,  — ответил я.

        — Имеет, для меня,  — тихо сказала она.  — Скоро я потеряю тебя.

        — Никогда. Я слишком тебя люблю.

        — Я тоже очень люблю тебя. И потеряю. Оно приближается, Стивен. Я чувствую. Ужасная потеря.

        — Глупости.

        — Я не могу выйти отсюда. Я не могу уйти из этого места, этого леса. Я принадлежу ему. Он не разрешает мне уйти.

        — Мы останемся здесь вместе. Я напишу о нас книгу. И мы будем охотиться на диких свиней.

        — Мой мир очень мал,  — ответила она.  — Я могу пересечь его за несколько дней. Я стою на холме и вижу место, куда уже не могу добраться. Мой мир крошка по сравнению с твоим. Ты можешь захотеть уйти на север, туда где холодно. На жаркий юг, к солнцу. На запад, в дикие земли. Ты не можешь остаться здесь навсегда, а я должна. Они не разрешают мне уйти.

        — Почему тебя это так волнует? Даже если я уеду, то не больше чем на день или два. В Глостер или Лондон. И здесь ты будешь в безопасности. Я никогда не брошу тебя. Я не могу бросить тебя, Гуин. Бог мой, если бы только могла почувствовать то, что чувствую я. Я никогда не был так счастлив. Иногда я сам пугаюсь своих чувств к тебе, настолько они сильны.

        — В тебе все сильное,  — отозвалась она.  — Сейчас ты этого не понимаешь. Но когда…  — Она оборвала себя, опять нахмурилась и молчала, пока не побудил ее продолжать. В конце концов она была еще ребенком, девочкой. Она обняла меня, и опять из ее глаз хлынула неудержимая волна слез. Исчезла воинственная принцесса, легконогая и мгновенно соображающая охотница. Передо мной сидела ее удивительная часть, которая, как и все люди, глубоко и безнадежно нуждалась в другом человеке. Если моей Гуивеннет и нужно было доказывать, что она человек, сейчас она это сделала. Рожденная в лесу, она вся была из плоти, крови и чувств, самое чудесное существо, которое я знал в своей жизни.
        Снаружи потемнело, но она говорила о страхе, который чувствовала, пока мы сидели, замерзшие, обнимающиеся, в объятиях нашего друга, дуба.

        — Мы не всегда будем вместе,  — сказала она.

        — Невозможно.
        Она прикусила губу и, как можно теснее прижавшись ко мне, потерлась своим носом о мой.  — Я из другой земли, Стивен. Если ты не уйдешь от меня, то, однажды, я уйду от тебя. Но ты достаточно сильный и выдержишь потерю.

        — Что ты такое говоришь, Гуин? Жизнь только начинается.

        — Ты не понимаешь. И даже не хочешь понять!  — Она рассердилась.  — Я из дерева и камня, Стивен, а не из мяса и костей. Я не такая, как ты. Лес защищает меня, управляет мной. Я не могу сказать тебе как следует, у меня нет слов. Мы можем быть вместе, пока. Но не навсегда.

        — Я не собираюсь бросать тебя, Гуивеннет. Никто не сможет разделить нас: ни лес, ни мой несчастный брат, ни эта бестия, Урскумуг.
        Она опять прижалась ко мне, и очень-очень тихо, как если бы знала, что просит о чем-то невозможном, сказала: — Присматривай за мной.
        Присматривай за мной!
        Я улыбнулся, тогда. Я? Присматривать за ней? Все, что я мог сделать — не терять ее из вида, когда мы охотились на краю леса. Преследовали ли мы зайца или дикого поросенка, я добивался успеха только потому, что проливал море пота и всегда бежал на грани жизни и смерти. Гуивеннет же всегда была быстрой, умелой и смертоносной. Она никогда не сердилась из-за моей плохой выносливости, по сравнению с ней, конечно. Она с улыбкой пожимала плечами, если охота оказывалась неудачной, и никогда не хвасталась удачной охотой, хотя, в отличии от нее, я бурно радовался, когда мы могли разнообразить нашу диету продуктами лесной стратегии и охотничьего мастерства.

* * *


        Присматривай за мной. Такая простая фраза; она заставила меня улыбнуться. Да, в любви она была так же уязвима, как и я. Но я считал ее некой могучей силой, вторгшейся в мою жизнь. Она руководила мной, почти во всем, я этого не стеснялся и не стыдился. Она могла — почти без усилий!  — пробежать через подлесок полмили и перерезать горло сорокафунтовой свинье; однако именно я, более организованный и спокойный, делал все, чтобы обеспечить ей более комфортабельную жизнь.
        У каждого свой талант, и каждый добровольно вносил свою долю. Шесть недель я прожил вместе с ней, шесть недель настоящей глубокой любви, и я научился легко смотреть на ее лидерство, потому что она — охотница, умевшая выживать в любом лесу, одиночка во всем — решила связать свою жизнь с моей, и я наслаждался этим.
        Присматривай за мной!
        Как если бы я мог. Как если бы я мог выучил ее язык и узнать об ужасных страхах, которые преследовали самою прекрасную и невинную девушку в мире.

        — Гуин, что ты помнишь, самое раннее?
        Стоял поздний полдень. Мы огибали лес с юга, и находились где-то между ним и Райхоупом. Облачно, но тепло. Вчерашнее уныние прошло, и, как часто случается с молодыми любовниками, недавние тревога и боль сделали нас еще ближе, еще веселее.
        Рука в руке, мы прыгали по высокой траве и осторожно обходили кишащие насекомыми кучи коровьего навоза; на горизонте виднелась высокая норманнская башня собора Св. Михаила. Гуивеннет больше молчала, хотя иногда тихонько напевала себе странную мелодию, похожую на музыку Джагут. По Нижнему Корчевью бегали какие-то дети, играя с собакой и весело смеясь. Увидев нас, они сообразили, что забрались на чужую землю, и быстро убежали, скрывшись за невысоким холмом. Истерический собачий лай еще некоторое время плыл в спокойном воздухе. И еще я увидел одну из райхоупских девушек; она неторопливо скакала к Св. Михаилу по тропинке для верховой езды.

        — Гуин? Слишком трудный вопрос?

        — Что за вопрос, Стивен?  — Она посмотрела на меня: темные глаза сверкали, рот улыбался. Она дразнила меня, по-своему, и, прежде чем я успел спросить еще раз, она оторвалась от меня — мелькнули белая рубашка и фланелевые штаны,  — вбежала на опушку и уставилась внутрь.  — Тихо… тихо… о, клянусь Цернунном!..
        Мое сердце забилось быстрее. Я тоже уставился в лесную тьму, пытаясь найти среди спутанных зарослей то, что привлекло внимание Гуивеннет.
        Клянусь Цернунном?
        Слова клещами впились в мое сознание, дразнили и мучили, и только потом, медленно, я начал понимать, что Гуивеннет находится в очень игривом настроении.

        — Клянусь Цернунном!  — повторил я; она засмеялась и побежала по тропинке. Я бросился за ней. Она, конечно, слышала, как я богохульствовал и приспособила мои ругательства к религиозным представлениям своего времени. Обычно она никогда не выражала удивление таким образом, религиозным. Она клялась либо смертью, либо каким-нибудь дерьмом.
        Я поймал ее — значит она хотела, чтобы я поймал ее — и мы покатились по теплой траве, сражаясь и извиваясь, пока один из нас не сдался. Мое лицо защекотали мягкие волосы, и она наклонилась, чтобы поцеловать меня.

        — Тогда отвечай на вопрос!  — сказал я.
        Она встревожено посмотрела на меня, но не смогла вырваться из моих медвежьих объятий. И вздохнула, сдаваясь.  — Почему ты всегда задаешь вопросы?

        — Потому, что я хочу знать ответы. Ты восхищаешь меня. Ты пугаешь меня. Мне нужно знать.

        — Почему ты не можешь просто принять?

        — Принять что?

        — Что я люблю тебя. Что мы вместе.

        — Прошлой ночью ты сказала, что мы не всегда будем вместе…

        — Мне было плохо!

        — Но ты веришь в это. А я нет,  — решительно добавил я,  — но в случае… на всякий случай… что-нибудь может с тобой случиться. Вот. И я хочу знать о тебе. Все о тебе. А не о той фигуре, которую ты представляешь…
        Она помрачнела.

        — Не историю мифаго…
        Она помрачнела еще больше. Слово что-то означала для нее, понятие — нет.
        Я попробовал опять.  — И до тебя были Гуивеннет; возможно будут и новые. Новые версии тебя. Но я хочу знать все о тебе.  — Я подчеркнул слово ударением. Она улыбнулась.

        — А ты? Я тоже хочу знать все о тебе.

        — Позже,  — сказал я.  — Ты первая. Расскажи мне о своем детстве. О первом воспоминании.
        Как я и подозревал, по ее лицу прошла тень, очень быстрая, как если бы вопрос коснулся области пустоты. Она знала об этой пустоте, но никогда не признавалась.
        Она села, поправила рубашку, откинула волосы назад, потом наклонилась вперед и, вырвав из земли сухую траву, стала закручивать стебли вокруг пальцев.  — Первое воспоминание…  — сказала она и поглядела вдаль.  — Олень!
        Я вспомнил новонайденные страницы дневника отца, но выбросил из головы его историю и сосредоточился на разрозненных воспоминаниях Гуивеннет.

        — Он такой большой! Сильная спина, такая широкая. У меня на запястьях кожаные ремни; они крепко привязывают меня к спине оленя. Я называю его Гвил. Он называет меня Желудь. Я лежу между его рогов. Я хорошо помню их. Они, как ветки дерева, поднимаются надо мной, сталкиваются с настоящими деревьями, трещат, скребут по коре и листьям. Он бежит. Я все еще помню его запах, все еще чувствую пот на его широкой спине. Его кожа, такая тугая, такая жесткая, я обдираю об нее ноги, они болят. Я такая маленькая, олень такой большой! Я кричу Гвилу: «Не так быстро!», но он несется через лес, я держусь на нем; ремни впиваются в запястья. Собаки лают. Они преследуют оленя, бегут по его следам. И рог, потом еще один. Охотничий рог. «Медленнее!» кричу я оленю, но он только мотает рогатой головой и говорит мне держаться крепче. «У нас впереди долгая охота, Желудь», говорит он, и я задыхаюсь от его запаха и его пота; от дикой скачки у меня болит все тело. Я помню солнечный свет, он пробивается сквозь деревья. Ослепляет. Я пытаюсь посмотреть небо, но солнце каждый раз приходит и ослепляет меня. Собаки все ближе. Их так
много. Я вижу, как по лесу скачут люди. Рог все громче и грубее. Я кричу. Над нами вьются птицы. Я смотрю на них. На фоне солнца их крылья кажутся черными. Внезапно олень останавливается. Его дыхание как громкий ветер. Все его тело дрожит. Я ползу вперед по его спине, ремни не пускают меня, но я вижу высокий камень, загородивший ему дорогу. Он поворачивается и опускает голову. Его рога как черные ножи, и он бьет ими собак, которые кидаются на него. Один пес похож на черного демона. Его пасть раскрыта, оттуда капает слюна. Гигантские зубы. Он прыгает прямо на меня, но Гвил пронзает его рогом и мотает в воздухе до тех пор, пока кишки пса не вываливаются наружу. Внезапный порыв воздуха — свист стрелы. Мой бедный Гвил. Он падает, и собаки рвут ему горло, но он все еще защищает меня от них. Стрела длиннее меня. Она торчит из дрожащего тела оленя, я тянусь, пытаясь выдернуть ее; кровь на древке, я не могу даже пошевелить ее, она твердая, как камень, как будто растет прямо из бока. Люди хватают меня, освобождают от ремней, и утаскивают прочь; я держусь за Гвила, а он умирает, и собаки роются в его кишках. Но
он все еще жив, он глядит на меня и что-то шепчет, как будто вздохнул лесной ветер, потом всхрапывает и уходит…  — Гуивеннет повернулась ко мне, коснулась меня. По ее щекам текли слезы и сверкали под лучами солнца.  — И ты уйдешь, все уходят, все, кого я люблю…  — Я осторожно взял ее пальчики и поцеловал.

        — Я потеряю тебя, я потеряю тебя,  — печально сказала она, и я не нашел, что сказать. Перед моими глазами все еще мелькали сцены дикой охоты.  — У меня крадут все, что я люблю.
        Мы долго сидели, молча. Дети вместе с их шумной собакой прибежали на опушку, увидели нас, и унеслись прочь, смущенные и испуганные. Гуивеннет сплела травяные браслеты, вплела в них маленькие золотистые цветы, надела их себе на пальцы и покачала рукой, ставшей похожей на те странные куклы, которые крестьяне плетут после сбора урожая. Я коснулся ее плеча.

        — Сколько тогда тебе было?  — спросил я.
        Она пожала плечами.  — Очень маленькая. Не помню, несколько лет назад.
        Несколько лет назад. Я улыбнулся, подумав о том, что она появилась на свет года два назад. Как же работает процесс создания мифаго, спросил я себя, глядя на это замечательное создание, теплое, твердое и, одновременно, мягкое. Неужели она — человек!  — создается из листьев, покрывающих землю? Неужели в лесной глуши дикие животные собирают палочки и лепят из них кости, а потом, уже осенью, мертвые листья падают с деревьев и покрывают скелет мясом? Неужели в какой-то миг что-то, приблизительно напоминающее человека, встает с мягкой травы и становится совершенным созданием благодаря усилию человеческой воли, действующей вне лесной страны?
        Или она появилась… внезапно. Мгновение — и призрак становится реальностью; неопределенное, похожее на сон видение проясняется и обретает плоть и кровь.
        Я вспомнил фразы из дневника отца: «Сучковик тает, он стал более разреженным, чем тогда, когда я в последний раз видел его. Я встретил его… нашел остатки Джека-в-Зеленом, животные позаботились о нем, но я нашел следы распада… на выгнутой поляне призрачная бегущая форма, не пред-мифаго, быть может следующая фаза?
        Я потянулся к Гуивеннет, но она застыла, стала жесткой, и не расслабилась в моих объятиях; ее терзали воспоминания, терзала и моя настойчивость — ей пришлось рассказать о том, что болело в ее душе до сих пор.

* * *


        Я из дерева и камня, а не из мяса и костей.
        Я вспомнил слова, которые она сказала несколько дней назад, и содрогнулся. Я из дерева и камня. Она знала. Она знала, что она не человек. И, тем не менее, вела себя как если бы была человеком. Возможно она говорила метафорически, возможно она имела в виду свою жизнь в лесах; ну, как я бы мог сказать: «Я прах и тлен» (* Бытие, 18:27).
        Но все-таки, знает ли она? Мне хотелось спросить ее, хотелось увидеть тихую поляну в ее голове, которую она любила и помнила.

        — Из чего сделаны маленькие девочки?  — спросил я ее. Она колюче посмотрела на меня, очевидно озадаченная вопросом, но потом улыбнулась, поняв, по моей улыбке, что это что-то вроде загадки.

        — Сладких желудей, раздавленных лесных пчел и нектара колокольчиков,  — ответила она.
        Я состроил разочарованную гримасу.  — Ужасно.

        — Тогда из чего?

        — Из сахара, и специй и всего…  — как же это?  — самого вкусного.
        Она нахмурилась.  — Ты не любишь сладкие желуди и лесных пчел? Они… они очень вкусные.

        — Не верю. Даже грязные кельты не ели лесных пчел.

        — А из чего сделаны маленькие мальчики?  — быстро спросила она и, хихикнув, ответила: — Коровьего дерьма и вопросов.

        — На самом деле из слизней и улиток.  — Она, казалось, была довольна.  — И, иногда, задней части одной незрелой охотницы,  — добавил я.

        — У нас тоже есть что-то в этом роде. Я помню, Магидион рассказывал мне. Он многому научил меня.  — Он подняла руку, призывая меня к молчанию, и задумалась, вспоминая.  — Восемь призывов — для битвы. Девять — для богатства. Десять — для мертвого сына. Одиннадцать — для печали. Двенадцать — сумерки нового короля. Кто я?

        — Кукушка,  — ответил я, и Гуивеннет изумленно посмотрела на меня.

        — Ты знал!

        — Нет, угадал.

        — Знал, знал. В любом случае это первая кукушка.  — Она опять задумалась, и сказала: — Один белый — счастье для меня. Два белых — счастье для тебя. Три белых — для смерти. Четыре белых и обувь приносят любовь.
        Она посмотрела на меня, улыбаясь.

        — Лошадиные подковы,  — ответил я, и Гуивеннет с силой ударила меня по ноге.  — Ты знал!

        — Нет, догадался.  — Я засмеялся.

        — В конце зимы ты увидишь первую странную лошадь,  — сказала она.  — Если у нее четыре белых подковы, тогда выкуй железный башмак и ты увидишь, как твой любимый скачет на той же самой лошади по небу.

        — Расскажи мне о долине. И о белом камне.
        Она посмотрела на меня и задумалась. Потом, внезапно, стала печальной.  — Там лежит мой отец.

        — Где это?

        — Очень далеко отсюда. Однажды…  — Она оглянулась. Что за воспоминания я пробудил в ней, спросил я себя. Что за печальные воспоминания?

        — Однажды, что?

        — Однажды я пойду туда,  — тихо ответила она.  — Однажды я увижу камень, под которым Магидион похоронил его.

        — Я бы хотел пойти с тобой,  — сказал я; на мгновение ее затуманенный взгляд встретился с моим и она улыбнулась.
        Потом опять просияла и спросила: — Дыра в камне. Глаз на кости. Кольцо, сделанное из терновника. Звук кузнечного горна. Все это?..  — Она замолчала и посмотрела на меня.

        — Отгоняет призраков?  — предположил я, и она бросилась на меня с криком: — Откуда ты знаешь?

* * *


        Ближе к вечеру мы медленно шли домой. Гуивеннет слегка озябла. Насколько я помню было 27-го августа, и дни стояли то летние, то осенние. По утрам воздух был прохладным, первое предзнаменование нового времени года; днем лето еще цвело, но осень уже набросила на него свою тень. Листья на верхушках деревьев начали свертываться. Мне было грустно, не знаю почему; я шел, обнимая девушку, и чувствовал, как ее развевающиеся на ветру волосы щекочут лицо, а ее правая рука касается моей груди. И далекий звук мотоцикла не улучшил внезапно налетевшее плохое настроение.

        — Китон!  — радостно крикнула Гуивеннет и заставила меня вприпрыжку пробежать остаток пути до рощи молодых дубов. Через нее мы выбежали к окруженным деревьями воротам, продрались через подлесок, захлестнувший изгородь вокруг расчищенного сада, большую часть которого покрывала тень от веток дуба, пробившего дом.
        Китон стоял у задней двери, махая одной рукой и держа в другой кувшин с пивом, сделанным на Маклестоунском аэродроме.  — У меня и еще кое-что есть,  — сказал он Гуивеннет, которая подбежала и поцеловала его в щеку.  — Привет, Стивен. Чего такой мрачный?

        — Сезон меняется,  — ответил я. Он выглядел веселым и счастливым, его светлые волосы растрепались от езды, а все лицо было заляпано грязью, за исключением глаз, прикрытых мотоциклетными очками. Он него пахло бензином и, немного, свиньями.
        Супер сюрпиз оказался половинкой бока свиньи, бледной и немощной по сравнению с серыми поджарыми животными, которые Гуивеннет добывала в лесу. Но при мысли о жирном и не таком жилистом куске свинины, у меня потекли слюнки и улучшилось настроение.

        — Делаем шашлык!  — объявил Китон.  — Два американца показали мне, как. Снаружи. Сегодня вечером. После того, как я почищусь. Шашлык на троих, с элем и играми.  — Внезапно на его лице появилось озабоченное выражение.  — Нам никто не помешает, старина?

        — Никто, старина,  — ответил я. Его англицизмы часто звучали искусственно и раздражали меня.

        — Пусть он готовит,  — сказала Гуивеннет и бросила на меня довольный взгляд.
        Клянусь великим богом Цернунном, как я был рад, что Китон появился, пусть и нежданный, и этим вечером мы не остались вдвоем. Меня не слишком радовало его присутствие, особенно когда я пытался быть ближе к Гуин, и все-таки я никогда еще не возносил больше благодарностей Небесному-Существу-Присматривающему-за-Нами, чем в ту ночь. И, кстати, даже тогда, когда хотел умереть.
        Костер уже горел. Его разожгла Гуивеннет, пока Китон устанавливал самодельный шампур. Свинья оказалась платой за двухдневную работу на ферме, прилегавшей к аэропорту; его самолет сломался, и он с радостью поработал руками, а фермер с радостью принял его помощь. Хорошо оплачиваемая работа по восстановлению разрушенного в Ковентри и Бирмингеме отвлекла много рабочих рук из графств Средней Англии.
        Сделать из свиньи шашлык оказалось не так просто, как думал Китон. Темнота обволокла лес и дубовую рощу; мы зажгли в доме все огни и уютный свет залил сад, выбранный местом для пикника. Мы сидели вокруг ярко пылавшего костра и мяса, жарившегося на нем, и весело болтали.
        Я принес пластинки с танцевальной музыкой, которые мои родители собирали много лет. Заиграл потрепанный старый «Мастерс Войс», мы выпили пива, которое Китон свистнул на аэродроме, и ровное жужжание голосов сменилось истерическим весельем.


        В десять вечера мы сняли с огня готовую картошку в мундире и съели ее с маслом, солью и тонким куском почерневшего поросенка. Наевшись, Гуивеннет запела песню на родном языке. Китон, немного послушав, стал подыгрывать ей на губной гармошке. Я попросил ее перевести, но она только улыбнулась, шутливо щелкнула меня по носу и сказала: — Догадайся!

        — Это о тебе и мне,  — рискнул я.  — Любовь, страсть, нужда, долгая жизнь и дети.
        Она покачала головой и облизала палец, который только что заляпала в остатках нашей драгоценной порции масла.

        — Тогда что? Счастье? Дружба?

        — Ты неисправимый романтик,  — прошептал Китон, и оказался прав, потом что песня Гуивеннет была совсем не о любви. Она перевела, как могла:

        — Я дочь раннего часа рассвета. Я охотница, которая при свете зари… при свете зари…  — Она сделала вид, что что-то энергично бросает.

        — Кидает?  — предположил Китон.  — Бросает сеть?

        — …которая при свете зари бросает сеть на лесной поляне и ловит вальдшнепов. Я сокол, который видит, как взлетают вальдшнепы и загоняет их в сеть. Я рыба, которая…  — Она преувеличенно повела из стороны в сторону бедрами и плечами.

        — Извивается,  — сказал я.

        — Сражается,  — поправил меня Китон.

        — …которая сражается в воде, плывя к большому серому камню, за которым находится глубокое озеро. Я дочь рыбака, который бросает копье в рыбу. Я тень высокого белого камня, под которым лежит мой отец; тень движется вместе с днем к реке, в которой плавает рыба, и к лесу и поляне с вальдшнепом, голубеющей цветами. Я дождь, который заставляет зайца бежать, осыпает росой чащу, останавливает огонь в самом сердце круглого дома. Мои враги — гром и животные земли, которые выползают по ночам, но я не боюсь их. Я — сердце моего отца, и отца моего отца. Я как железо яркая, и как стрела я быстрая, и сильная, как дуб. Я — сама земля.
        Последние фразы — «Я как железо яркая, и как стрела я быстрая, и сильная, как дуб. Я — сама земля.» — она пропела своим сильным голосом, подгоняя слова под мелодию и ритм оригинала. Закончив, она улыбнулась и глубоко поклонилась, и Китон громко зааплодировал: — Браво!
        Пораженный до глубины души, я какое-то время глядел на нее.  — Совсем не обо мне.

        — Наоборот, только о тебе,  — засмеялась она.  — Вот почему я спела ее.
        Я счел это шуткой, но она сбила меня с толку. Я не понял. А Китон, несчастный искалеченный Китон, каким-то образом понял. Он подмигнул мне.  — Почему бы вам двоим не прогуляться по саду? Я останусь здесь. Вперед!  — И он улыбнулся.

        — Что происходит, черт побери?  — тихо спросил я у самого себя. Но встал на ноги, и Гуивеннет тоже вскочила, одернула свой ярко красный джемпер и, слизнув с пальцев остатки свиного жира, протянула мне липкую ладонь.
        Мы вышли к садовой ограде, рядом с которой росли молодые дубки, и быстро поцеловались. Лес за нами шуршал невидимыми лисами, или, возможно, дикими собаками, привлеченными запахом жарящегося мяса. Отсюда Китон казался странной сгорбленной тенью, силуэтом, освещенным летящими искрами и пламенем костра.

        — Он понимает тебя лучше меня,  — признался я.

        — Он видит нас обоих. Ты видишь только меня. Он мне нравится. Он — очень добрый человек. Но он не мой наконечник копья.
        Лес за нами взорвался движением. Даже Гуивеннет удивилась.  — Быть может это волки или дикие собаки,  — сказала она.  — Мясо…

        — В лесу нет волков, я уверен,  — ответил я.  — Вепрь, да, я видел его, и еще ты говорила о диких медведях…

        — Не все животные приближаются к опушке, тем более так быстро. Волки охотятся стаями. И стая обычно держится в глубине леса, в самых диких местах. Им нужно много времени, чтобы добраться до сюда. Возможно.
        Я посмотрел в темноту; ночь, казалось что-то угрожающе шептала. Вздрогнув, я повернулся к саду, к Гуивеннет.  — Давай вернемся назад.
        Я не успел договорить, как темная тень Китона вскочила на ноги.  — У нас гости,  — крикнул он, приглушенно и встревожено.
        Через деревья, сгрудившиеся около изгороди, я увидел огоньки факелов. В тишину дикой ночи вторгся громкий топот приближающихся людей. Мы с Гуивеннет бросились к костру, под защиту света, льющегося из кухни. За нами, там, где мы стояли мгновение назад, уже виднелись огни. Они окружили сад, и мы ждали, пытаясь понять их природу.
        Внезапно прямо перед нами раздалась та самая странная мелодия, которую играли Джагут на тростниковых дудках. Гуивеннет и я быстро обменялись радостными взглядами, и она сказала: — Джагут. Они пришли опять!

        — Как раз для того, чтобы прикончить нашу свинью,  — уныло сказал я. Китон же буквально примерз к земле от страха, испуганный безмолвным ночным вторжением странных людей-призраков.
        Гуивеннет пошла к воротам, чтобы приветствовать их, что-то крича на своем странном языке. Я взял из костра головню и ждал, держа ее как факел. Дудка продолжала выводить приятную мелодию.  — Кто они?  — спросил Китон.

        — Джагут,  — ответил я.  — Старые друзья, новые друзья. Бояться нечего…
        И тут я сообразил, что мелодия остановилась, и Гуивеннет тоже остановилась, в нескольких шагах от меня, и внимательно вгляделась в мелькающие в темноте огоньки. В следующее мгновение она повернулась ко мне: бледное лицо, глаза и рот широко открыты; радость сменилась внезапным ужасом. Она шагнула ко мне, с моим именем на губах, я бросился к ней, протянул к ней руки…
        Раздался странный звук, похожий свист ветра, хриплый и немелодичный, за ним звук тяжелого удара. Задыхающимся голосом крикнул Китон. Я посмотрел на него. Согнувшись и схватившись за плечо, он быстро шагнул назад, от боли крепко зажмурившись. Мгновением позже он упал на землю, широко раскинув руки. Из его тела торчала трехфутовая стрела.  — Гуин!  — заорал я, отрывая взгляд от Китона. И потом весь лес вокруг нас взорвался огнем, вспыхнули стволы деревьев, ветки, листья; сад окружила огромная стена ревущего пламени. Через огонь проскочили две темные фигуры, свет отражался от металлических доспехов и коротких мечей. Увидев нас, они на мгновение заколебались, и я успел их рассмотреть. Один носил на себе золотую маску ястреба, через прорезь забрала сверкали глаза, уши поднимались как небольшие рога на короне. На втором был серый кожаный шлем, широкие ремни стягивали щеки. Ястреб громко засмеялся.

        — Боже мой, нет!..  — крикнул я, но Гуивеннет заорала: — Вооружайся!  — и метнулась к задней стене дома, туда, где было сложено ее оружие. Я побежал за ней, схватил свое копье с кремниевым наконечником и меч, подарок Магидиона.
        Мы повернулись, лицом к ним, спиной к стене, и посмотрели на отвратительную банду вооруженных людей; темные силуэты проскакивали через горящий лес и распространялись по саду.
        И тут два воина побежали на нас, ястреб на меня, второй — на Гуивеннет.
        Я едва успел поднять копье и ударить им; потом все слилось в одно неясное пятно: сверкающий металл, темные волосы, потное тело; он отражает мой удар маленьким круглым щитом, бьет меня сбоку в голову тупым эфесом меча; я падаю на колени, пытаюсь подняться, но щит опять бьет меня по голове, и я с размаху ударяюсь о землю, сухую и твердую. Следующее воспоминание — он сунул копье мне подмышки и связывает руки за спиной, и я чувствую себя индюком, предназначенным для продажи.
        Я успеваю заметить, как сражается Гуивеннет, и ее ярость поражает даже меня. Вот она втыкает кинжал в плечо врага; однако в следующее мгновение из ворот сада выбегает второй ястреб, она поворачивается к нему, свет сверкает на металле, и рука человека улетает в сторону сарая. Появляется третий, за ним четвертый. Гуивеннет кричит — ее военный клич, полный негодования. Она движется так быстро, что я вижу только ее размытый силуэт.
        И, конечно, их слишком много, даже для нее.
        Внезапно, бой закончился. Ее разоружили, подняли высоко в воздух и связали, как меня, несмотря на все ее усилия.
        И все это время пять высоких темных воинов оставались у ворот, сидя на корточках и наблюдая за сражением.
        Мой ястреб схватил меня за волосы, рывком вздернул на ноги, заставил согнуться вдвое, притащил к костру и бросил в нескольких футах от Гуивеннет. Она посмотрела на меня окровавленными глазами; волна растрепанных волос почти скрывала ее лицо. Мокрые губы, на щеках блестят яркие пятнышки, слезы.  — Стивен,  — прошептала она, и я понял, что ее губы разбиты и болят.  — Стивен…

        — Это не могло произойти,  — прошептал я и почувствовал, как из моих глаз полились слезы. Голова кружилось, все вокруг казалось нереальным. Тело онемело, от потрясения, от злости. Рядом громко, почти оглушая, горел лес.
        Через огонь продолжали приходить люди, некоторые вели больших лошадей с темными гривами, которые недовольно ржали и становились на дыбы. На мгновение резкие команды заглушили треск горящих деревьев. В саду соорудили небольшую кузницу, используя головни из нашего маленького костра. Несколько бандитов принялись ломать сарай и курятник, и подбрасывать дерево в топку горна. И все это время пять темных фигур сидели внутри огненного кольца. Внезапно они встали на ноги и подошли к нам. Самый старый, предводитель, подошел к костру, около которого уже собралось несколько ястребов, собиравшихся разделить остатки свиньи. Вынув нож с широким лезвием, он вырезал себе из бедра солидный кусок, сунул его в рот и вытер пальцы о тяжелый плащ. Подойдя к Гуивеннет, он распахнул плащ, обнажив голый торс, повисший полный живот, толстые руки и широкую грудь. Сильный человек старше средних лет, слегка обрюзгший. Все его тело было усеяно шрамами и рубцами. На шее висела костяная дудка; именно он играл на ней и обманул нас.
        Он присел рядом с девушкой, откинул волосы с ее лица и поднял ее подбородок. Грубо повернув ее челюсть, он вгляделся в нее и усмехнулся в седеющую бороду. Гуивеннет плюнула в него и он засмеялся; этот смех…
        Я задумался, полностью сбитый с толку. У меня все болело, я не мог двигаться, и все-таки я всмотрелся в грубого стареющего предводителя бандитов, освещенного светом костра.

        — Я нашел тебя, наконец-то,  — сказал он, и по мне пробежала мучительная волна боли.

        — Она моя!  — крикнул я сквозь внезапные слезы.
        Кристиан посмотрел на меня и медленно встал на ноги.
        Он возвышался надо мной, оборванный старик, потрепанный возрастом и войной. Он его штанов несло мочой. Меч, который он носил на широком кожаном поясе, висел опасно близко к моему лицу. Он схватил меня за волосы и вздернул голову вверх, другой рукой разгладив спутанную седеющую бороду.

        — Как давно я не видел тебя, братец,  — сказал он с хриплым животным смешком.  — Что же мне сделать с тобой?
        От свиньи уже ничего не осталось. Ястребы яростно жевали, сплевывали в огонь и говорили шуршащими голосами. От дома доносился стук молота.
        Кузнецы энергично чинили оружие и упряжь больших лошадей, привязанных рядом со мной.

        — Она моя!  — тихо повторил я, по щекам по-прежнему струились слезы.  — Оставь нас в покое, Крис. Уходи.
        Он несколько секунд глядел на меня, устрашающее молчание. Внезапно он вздернул меня на ноги, и потащил назад, пока я не ударился спиной о стену сарая. И все время рычал от гнева, а от его зловонного дыхания я не мог говорить. Сейчас я отчетливо разглядел его лицо, находившее в нескольких дюймах от моего: лицо не человека, но животного, хотя я и смог различить глаза, нос и губы брата, привлекательного молодого человека, ушедшего из дома год назад.
        Он что-то хрипло крикнул, и один из более старших воинов кинул ему грубую веревку с петлей на конце. Он накинул петлю мне на шею, а свободный конец перебросил через сарай. В следующее мгновение веревка напряглась, петля потянула меня вверх и мне пришлось встать на цыпочки. Я мог дышать, но не мог расслабиться. Я начал задыхаться, и Кристиан улыбнулся, зажав воняющей рукой мне нос и ноздри.
        Потом провел пальцем по моему лицу. Почти чувственное касание. Когда я попытался вздохнуть, он освободил мой рот и я благодарно втянул воздух в легкие. И все это время он с любопытством смотрел на меня, как будто пытался найти какое-то воспоминание о дружбе между нами. Его пальцы по-женски гладили мой лоб, щеки, подбородок, и содранную веревкой кожу на горле. И он нашел амулет в виде листа дуба, который я носил на шее. Нахмурившись, он схватил серебряный лист и уставился на него.  — Где ты его взял?  — удивленно спросил он.

        — Нашел.
        Какую-то секунду он молчал, потом сорвал шнурок с моей шеи и прижал серебряный лист к губам.  — Только за это я бы убил тебя. Потеряв его, я решил, что моя судьба решена. Теперь я верну ее. Я все верну…
        Он повернулся, посмотрел на меня, потом ощупал глаза и лицо.

        — Как много лет…  — прошептал он.

        — Что с тобой произошло?  — сумел я выдохнуть. Веревка тянула меня и злила. Он видел и мою злость, и мое униженное положение, но в сверкающих темных глазах не было и признака сострадания.

        — Много чего,  — сказал он.  — И я слишком долго искал. Но я нашел ее, наконец. Я бегу уже слишком долго.  — Он задумчиво посмотрел мимо меня.  — Возможно этот бег никогда мне кончится. Он все еще преследует меня.

        — Кто?
        Он опять посмотрел на меня.  — Зверь. Урскумуг. Старик. Черт бы побрал эти глаза. Черт бы побрал эту душу, он идет за мной, как собака по следу. Он всегда здесь, всегда в лесу, всегда за крепостью. Всегда, всегда. Я устал, брат. По-настоящему устал. Наконец-то…  — он поглядел на сгорбившуюся фигурку девушки.  — Наконец-то я нашел то, что искал. Гуивеннет, мою Гуивеннет. Если я умру, мы умрем вместе. Мне уже не надо, чтобы она любила меня. Она будет моя, и я использую ее. Она поможет умирающему. Она вдохновит меня на последнее усилие. Я убью эту чертову тварь.

        — Я не могу разрешить тебе ее взять,  — сказал я, безнадежным голосом. Кристиан нахмурился, потом улыбнулся, но ничего не сказал, только направился к костру. Он шел медленно, задумчиво. Около костра он остановился и уставился на дом. Один из его людей, длинноволосый воин в изодранной одежде, подошел к телу Китона, встал на колени над ним, вытащил длинный нож и занес его над грудью летчика. Потом, внезапно, остановился и заговорил на непонятном языке. Кристиан посмотрел на меня и в ответ что-то рявкнул. Воин сплюнул, зло вскочил на ноги и вернулся к костру.

        — Болотник разозлился,  — сказал Кристиан.  — Они голодны и хотели съесть его печень. Свиньи им не хватило.  — Он усмехнулся.  — Я сказал нет. Пожалел твои чувства.
        Он подошел к дому и исчез внутри. Его долго не было. Гуивеннет посмотрела на меня только однажды. Ее лицо было мокрым от слез. Ее губы шевелились, но я ничего не услышал.  — Я люблю тебя, Гуин,  — крикнул я.  — Мы выпутаемся, вот увидишь. Не бойся.
        Но, похоже, она не услышала меня, и опять склонила на грудь избитое лицо. Она стояла на коленях, связанная и окруженная дикими стражами.
        В саду кипела бурная деятельность. Одна из лошадей запаниковала, встала на дыбы и рвалась с привязи. Люди ходили туда и сюда, одни рыли яму, другие сидели у костра, громко разговаривали и смеялись. А вокруг горел лес. Ужасное зрелище!
        Наконец Кристиан вышел из дома. Он сбрил седую бороду и зачесал длинные седеющие волосы в косичку. Широкое лицо сразу стало сильным, хотя челюсти оказались слегка слабоваты. И он стал сверхъестественно похож на отца — именно таким я запомнил его перед отъездом во Францию. Но больше и жестче. В одной руке он нес пояс с мечом, в другой — бутылку с аккуратно обломанным горлышком. Вино?
        Он подошел ко мне, жадно выпил и оценивающе чмокнул губами.  — Как я и думал, ты не нашел запас,  — сказал он.  — Сорок бутылок лучшего бордо. Я даже забыл его вкус. Великолепно. Хочешь попробовать?  — Он махнул сломанной бутылкой.  — Выпей перед смертью. Тост. За братство, за прошлое. За сражения, победы и поражения. Выпей со мной, Стив.
        Я покачал головой. Кристиан какое-то мгновение выглядел разочарованным, потом тряхнул головой, прижал бутылку ко рту и пил до тех пор, пока не задохнулся. Рассмеявшись, он бросил бутылку самому мрачному из своих товарищей, Болотнику, тому самому, который хотел вырезать печень из тела Гарри Китона; тот допил оставшееся вино и бросил бутылку в лес. Остальные бутылки, которые я так и не сумел найти, сложили в самодельные мешки и распределили среди ястребов.
        Огонь в лесу постепенно угасал. Какое бы заклинание не вызвало его, магия уже рассеялась; в воздухе висел сильный запах золы. Внезапно около ворот появились две странные фигуры и побежали вдоль изгороди. Их почти нагие тела были покрыты белым мелом, но лица оставались черными. Длинные волосы поддерживала кожаная повязка. Они несли длинные костяные жезлы, которыми били по деревьям. Там, где они пробегали, пламя вспыхивало вновь, такое же яростное, как и раньше.
        Наконец Кристиан вернулся ко мне, и только тогда я сообразил, чем вызвана эта отсрочка, странная пауза: он не знал, что делать со мной. Выхватив нож, он воткнул его в стену сарая, рядом со мной, навалился на рукоятку всем весом, положив подбородок на руки, и уставился не на меня, а на черные как смоль доски. Усталый человек, утомленный человек. Все в нем говорило об этом, от дыхания до теней вокруг глаз.

        — Ты постарел,  — сказал я, констатируя очевидное.

        — Неужели?  — Он слабо улыбнулся, а потом медленно заговорил.  — Да. Постарел. Прошло много лет, для меня. Я очень долго шел внутрь, пытаясь убежать от твари. Но чертова зверюга пришла из самого сердца; я так и не смог избавиться от нее. Там, за выгнутой поляной, находится странный мир, Стивен. Странный и ужасный. Старик знал так много, и он знал так мало. Он знал о сердце леса; возможно видел его или слышал о нем, или преставлял себе, что это такое, но его единственный путь туда…  — Он замолчал и с любопытством посмотрел на меня. Потом опять улыбнулся, выпрямился, погладил меня по щеке и тряхнул головой.  — Клянусь лесной нимфой Хендрайамой, что же мне делать с тобой?

        — Почему бы тебе не оставить меня и Гуивеннет в покое, и не дать нам жить счастливо и так долго, как мы хотим? А ты делай то, что должен: возвращайся обратно в лес или, наоборот, возвращайся сюда. Будешь жить с нами, Кристиан.
        Он опять наклонился к ножу; его лицо оказалось так близко от меня, что я мог бы коснуться его губами. И при этом брат не глядел на меня.  — Больше я не могу так жить,  — сказал он.  — И скоро, да, я должен буду вернуться, после путешествия внутрь. Но я хочу ее. Я знал, что она где-то там, в глубине. Я следовал за рассказами о ней, взбирался на горы, исследовал долины, был всюду, где говорили о ней. И всегда опаздывал на несколько дней. И всегда за мной следовала тварь. Я дважды бился с ней, никто не победил. Брат, я стоял на самой высокой горе, там, где построена каменная крепость, и глядел на самое сердце леса, на то место, где я был бы в безопасности. И сейчас, когда я нашел свою Гуивеннет, я опять пойду туда. Там я должен найти любовь и закончить жизнь, но там я буду в безопасности. От зверя. От старика.

        — Иди один, Крис,  — сказал я.  — Гуивеннет любит меня, и ничто этого не изменит.

        — Ничто?  — повторил он и слабо улыбнулся.  — Время может изменить все. Когда ей будет некого любить, она придет ко мне…

        — Посмотри на нее, Крис,  — зло сказал я.  — Связанная. Побитая. Ты больше заботишься о своих ястребах, чем о ней.

        — Я позаботился о том, чтобы получить ее,  — ответил он, тихо и угрожающе.  — Я охотился так долго, что позабыл о более тонких чувствах. И я заставлю ее любить меня перед смертью; я буду наслаждаться ею, пока…

        — Она не твоя, Крис. Она моя мифаго…
        Внезапно он взорвался и ударил меня в скулу с такой силой, что два зуба вылетели. В рот хлынула кровь, и, через боль, я услышал: — Твоя мифаго мертва! Эта — моя! Твою я убил много лет назад. Она моя! Иначе я бы не пришел за ней.
        Я сплюнул кровь.  — Она не принадлежит никому из нас. У нее собственная жизнь, Стив.
        Он покачал головой.  — Я беру ее. Больше говорить не о чем.  — Я начал было что-то говорить, но он поднял руку и грубо зажал мне губы. А копье, просунутое под мышками, еще сильнее сдавило меня, и я подумал, что еще немного — и мои кости треснут. Петля еще глубже впилась в горло.

        — Могу ли я оставить тебя в живых?  — задумчиво сказал он. Я опять попытался что-то сказать, и он крепче сжал мои губы. Вырвав нож из стены сарая, он коснулся острым холодным кончиком моего носа, а потом опустил лезвие и нежно провел им по низу живота.  — Я мог бы оставить жизнь в этом теле… но цена,  — он опять коснулся меня,  — цена должна быть очень высока. Я не могу разрешить тебе жить… мужчиной… и претендовать на мою женщину…
        Я застыл от ужаса. В голове запульсировала кровь, от потрясения я почти ничего не видел. Я закричал, тело содрогнулось от рыданий, пришедших из глубины сердца. Кристиан сузил глаза и наклонился ко мне еще ближе, потом нахмурился, чем-то недовольный.

        — О Стив…  — сказал он, устало и печально: — Все могло бы быть… как могло бы быть? Хорошо? Не верю, что все могло бы быть хорошо. Но последние пятнадцать лет я хотел бы знать о тебе, слышать тебя. Бывали мгновения, когда я страстно хотел побыть вместе с тобой, поговорить с тобой…  — Он усмехнулся и смахнул указательным пальцем слезы с моей щеки.  — Побыть нормальным человеком в нормальном обществе.

        — Быть может еще не поздно,  — прошептал я, но он только покачал головой.

        — Поздно.  — Какое-то время он задумчиво молчал, рассматривая меня, потом добавил.  — И мне очень жаль.
        И тут, прежде чем кто-нибудь из нас успел что-то сказать, из-за пылающих деревьев послышался ужасный звук. Кристиан отвернулся от меня и посмотрел на лес. Его затрясло от неожиданности и потрясения.  — Не может быть… Не так близко… он не может быть так близко…
        Зверь заревел опять. Далеко, и шумная банда вокруг, и только со второго раза я узнал его: рев Урскумуга. Вместе с ним донесся стон и треск деревьев: Урскумуг ломился через лес, сметая все на своем пути. Ястребы, воины и странные люди непонятной мне культуры, все начали носиться как угорелые, собирая запасы и седлая пять лошадей; они готовились бежать.
        Кристиан повелительно махнул двум ястребам; те подняли Гуивеннет, вынули копье из-под ее подмышек и привязали девушку к широкой спине лошади.

        — Стивен!  — крикнула она, пытаясь увидеть меня.

        — Гуивеннет! О, бог мой, нет!

        — Быстрее!  — крикнул Кристиан, и повторил приказ на другом языке. Звук приближающегося Урскумуга стал громче. Я попытался вырваться из пут, безуспешно.
        Два наемника прорубили изгородь с южной стороны сада и все остальные быстро уходили к лесу, прыгая через пламя горящих дубов.
        Вскоре в саду не осталось никого, кроме Кристиана, Болотника и одного из странных, покрытых мелом неолитов. Древний воин держал поводья коня, к спине которого была привязана Гуивеннет. Болотник стоял около сарая; я почувствовал как он натянул веревку, наброшенную на мою шею.
        Кристиан подошел ко мне и опять покачал головой. Огонь ревел, пожирая деревья, но Урскумуг ревел намного громче. Мои глаза наполнились слезами, и Кристиан превратился в расплывчатое пятно на фоне яркого пламени.
        Не говоря ни слова, он погладил мое лицо, наклонился поближе, прижал губы к моим и замер, на несколько секунд.

        — Мне не хватало тебя,  — тихо сказал он.  — И будет не хватать.
        Потом отошел от меня, посмотрел на Болотника, и равнодушно сказал: — Вздерни его.
        Потом, повернувшись ко мне спиной, что-то приказал человеку, державшему лошадь, и тот повел ее через горящий сад.

        — Крис!  — крикнул я, но он уже забыл обо мне.
        Мгновением позже я уже висел в воздухе, и петля стала затягиваться; я быстро задыхался. Тем не менее я еще не потерял сознания, и, хотя ноги болтались над землей, ухитрялся дышать. Из-за слез перед глазами все расплывалось; последнее, что я увидел: Гуивеннет, ее длинные красивые волосы, она уплывает на спине твари, которая ее везет. Лошадь налетела на остатки изгороди, и я успел подумать, что несколько ее рыжих волосков должно остаться на столбе.
        А потом на меня навалилась темнота. Звук моря, бьющегося о скалы, оглушительный крик хищной птицы, пикирующей на добычу. Яркий огонь расплылся. Я попытался что-то сказать, но не услышал ничего…
        Что-то темное появилось между моим болтающимся в воздухе телом и стеной огня. Я мигнул и опять попытался закричать. На мгновение мое зрение прояснилось и я сообразил, что вижу ноги и нижнюю часть тела Урскумуга. Вонь звериного пота и навоза ошеломляла. Тварь наклонилась ко мне, и через слезящиеся глаза я увидел отвратительное, выкрашенное в белое лицо человека-вепря, ощетинившееся колючками и листьями. Рот открылся и закрылся, как будто он хотел что-то сказать. Но я услышал только шипение. И все-таки я понял. В его глазах — раскосых, пронизывающих, глазах отца — стояло торжество, а его ужасная морде ухмылялась: наконец-то он сумел схватить одного из своих беглых сыновей!
        Когтистая лапа сомкнулась вокруг моей талии, сильно сжала и подняла к сверкающим челюстям. И я услышал смех, громкий человеческий смех, потом меня сильно тряхнули — как будто собака, держащая в зубах птицу, мотнула головой — и меня поглотило спасительное забытье, унеся в королевство сновидений.
        Потом я услышал шум — как будто жужжал рой ос,  — который постепенно прекратился. Запели птицы. Я открыл глаза. Вокруг меня кружились и двигались тени, медленно превращаясь в звезды, облака и… человеческое лицо.
        Тело окоченело, везде, за исключение шеи, в которую как будто вонзили тысячи иголок. Петля все еще была на месте, но свободный конец перерезанной веревки лежал рядом со мной, на холодной земле.
        Я сел, медленно и осторожно. Костер ярко горел. Воздух пах золой и кровью. И животным. Я повернулся и увидел Гарри Китона.
        Я попытался заговорить, но губы не слушались. Глаза слезились; Китон протянул руку и коснулся моей. Он подполз ко мне, на боку, опираясь на локоть. Из его плеча торчало обломанное древко стрелы, поднимаясь и опускаясь вместе с каждым тяжелым вздохом.

        — Они забрали ее,  — сказал он, тряхнув головой. Я кивнул, насколько сумел.  — Я ничего не мог поделать,  — печально сказал Китон.
        Я указал на обрезанную веревку и издал хриплый звук, спрашивая, что произошло.

        — Зверь,  — ответил летчик.  — Похожий на вепря. Он взял тебя в руки и поднял. Потряс. Бог мой, ну и тварь. Наверно он думал, что ты мертв. Он обнюхал тебя, и отпустил. И ты опять повис. Я перерезал веревку твоим мечом. И думал, что опоздал.
        Я опять попытался заговорить, безрезультатно.

        — Это они оставили,  — сказал Китон и поднял серебряный лист дуба. Наверно Кристиан выбросил его. Я протянул руку и коснулся холодного металла.
        Так мы лежали, в темнеющем саду, глядя на блестящие потоки искр, поднимавшиеся к небу от тлеющих деревьев. В свете огня лицо Китона казалось призрачно белым. Каким-то образом мы выжили, и ближе к рассвету забрались в дом, двое горемычных раненых людей, дрожащих и трясущихся.
        И тогда я горько заплакал, о Гуивеннет, о всем том, что я любил, о всех тех, кого я любил. Китон молчал, стиснув зубы и прижав правую руку к ране, как если бы он пытался остановить кровь.
        Мы были парой потерпевших поражение воинов.
        Но мы пережили этот день; набравшись сил, я дошел до поместья и вызвал помощь для раненого летчика.


        ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ. СЕРДЦЕ ЛЕСА.

        ВНУТРЬ

        Из дневника отца, декабрь, 1941 год:


        Написал Уинн-Джонсу, требуя, чтобы он вернулся в Лодж. Около пяти недель я путешествовал по более глубокому лесу; дома же прошло не больше двух. Я не почувствовал временного сдвига; в лесу зима такая же мягкая — хотя и упорная — как и дома. Нет сомнения, что эффект — по-моему похожий на физическую «относительность» — будет более заметен, при путешествии в самое сердце леса.
        Я обнаружил четвертую дорогу в самую глубь леса, проходящую за пределами внешних защитных зон, но там чувство дезориентации очень сильно. Более банальную дорогу трудно себе представить; это речка, которую С и К называют «говорливый ручей». После двух дней пути внутрь этот крошечный ручеек превращается в настоящую реку; не могу себе представить, откуда берется вода! Каким образом в некоторой точке она становится такой полноводной, никак не меньше Темзы?
        Дорога ведет за Святилище Лошади, за Каменный водопад и даже за район руин. Я встретил шамига. Они из раннего бронзового века, возможно две тысячи лет до нашей эры. Они очень любят мифы и легенды. Их так называемая «жизнеголос» — юная девушка, выкрашенная в зеленое — обладает отчетливыми медиумными способностями. Они и сами по себе легендарный народ, вечные стражники речных бродов. От них я узнал природу внутренней страны; они говорят, что для путешествия туда надо выйти из района руин и «большой расселины». И еще они рассказали о большом огне, который отделяет первобытный лес от сердца.
        Мое истощение дошло до предела, ужасная трудность! Мне пришлось вернуться в Оак Лодж, потому что путешествие забрало у меня последние силы. Человек помоложе, возможно… кто знает? Я должен организовать экспедицию. Лес продолжает мешать мне; он защищает себя настолько энергично, что даже путешествие по его окраинам может кончиться очень плохо. Шамига, однако, хранят много ключей от него. Они — настоящие друзья путешественника, и я обязательно попытаюсь еще раз увидеться с ними до конца лета.


        Шамига — настоящие друзья путешественника. Они хранят много ключей от него.

…
        Я не почувствовал временного сдвига…
        Девушка завладела всеми моими мыслями. Джи видит это, но что я могу сделать? Это в природе мифаго.
        Неполный и несвязный дневник отца стал настоящим утешением в дни, последовавшие после той болезненной, разрывающей сердце ночи. У шамига есть ключи к многим тайнам. Говорливый ручей ведет с самый глубокий лес. Кристиан, как и я, из внешнего мира, так что он привязан к «тропинкам» и я могу последовать за ним.
        Я читал дневник так, как если бы от этого зависела моя жизнь, и, возможно, моя одержимость имела смысл. Я собирался последовать за братом, как только силы вернутся ко мне и Китон будет в состоянии путешествовать. И сейчас я не мог сказать, какое из наблюдений или замечаний отца будет критически важно на каком-нибудь участке пути.
        Врачи с авиабазы осмотрели Гарри Китона. Рана оказалась неопасной для жизни, но достаточно серьезной. Тем не менее он приехал в Оак Лодж через три дня после нападения, с рукой на перевязи, еще слабый, но горящий энтузиазмом. Он настолько хотел выздороветь, что очень быстро пришел в себя. Он знал, что у меня на уме, и хотел идти со мной; я охотно согласился.
        Но и у меня были две серьезные раны. Три дня я не мог ни говорить, ни есть, и только пил бульон. Я чувствовал себя слабым и угнетенным. Постепенно сила вернулась ко мне, но перед глазами все время стояло одно и то же воспоминание: Гуивеннет, грубо привязанную к спине лошади, увозят в лес. Я не мог спать; все время думал о ней. И никогда бы не верил, что способен пролить столько слез. Наконец, дня через три после похищения, мой гнев выразился в серии истерических припадков, при одном из которых был летчик, который храбро встретил мою — к счастью словесную — атаку на себя и помог мне успокоиться.
        Я должен вернуть ее. Легенда или нет, Гуивеннет из зеленого леса была женщиной, которую я любил, и мне не жить, если я не сумею освободить ее. Я хотел разбить на кусочки череп брата, точно так же, как в припадках раздражения разбил вазы и стулья.
        Но мне пришлось ждать неделю. Я не мог направиться в дикий лес до тех пор, пока полностью не вылечусь. Наконец ко мне вернулись силы и голос, и я начал готовиться к экспедиции.
        Выход был назначен на 7-ое сентября.
        За час до рассвета в Оак Лодж приехал Гарри Китон. Я услышал шум его мотоцикла за несколько минут до того, как сверкающий луч его передней фары прорезал темную дорогу. Наконец шумный мотор замолчал. В это время я сидел в дубовой клетке, скорчившись в дупле, в котором мы с Гуивеннет провели столько часов. Конечно я думал о ней, и нетерпеливо ждал Китона. Но немного рассердился на него за то, что он прервал мою меланхолию.

        — Я готов,  — сказал он, войдя в переднюю дверь. Весь мокрый от ночной росы, он пах кожей и бензином. Мы пошли в столовую.

        — Мы уходим с первыми лучами солнца,  — сказал я,  — если ты можешь двигаться.
        Китон хорошо подготовился, и очень серьезно отнесся к предстоящему путешествию. Он одел черную кожаную одежду мотоциклиста, тяжелые сапоги и кожаный летный шлем. Его рюкзак был плотно набит. На поясе висели ножны с двумя ножами и еще кинжал с широким лезвием, что-то в роде мечете, при помощи которого мы собирались пробиваться сквозь плотный подлесок. Кастрюли и сковородки гремели, когда он подходил к столу и снимал с плеч гигантский рюкзак.

        — Надо быть готовым ко всему,  — сказал он.

        — Ко всему?  — улыбнулся я.  — К воскресному жаркому? Лесному вальсу? Ты принес с собой свой стиль жизни. Он тебе не понадобится. И, конечно, ты просто не сможешь унести все это на себе.
        Он снял тугой шлем и почесал рыжеватые волосы. Шрам от ожога вспыхнул, глаза сверкнули, то ли от возбуждения, то ли от замешательства.

        — Ты думаешь, я переборщил?

        — Как твое плечо?
        Он вытянул руку и попробовал махнуть ею.  — Заживает хорошо. Кость осталась цела. Еще пара дней — и будет как новое.

        — Тогда ты точно переборщил. Тебе не унести этот рюкзак на одном плече.
        Он слегка встревожился.  — А вот это?  — И он снял со спины винтовку Ли-Энфилд. Очень тяжелая — я хорошо знал это по собственному опыту,  — она пахла маслом там, где он вычистил и смазал ее. Из кожаного пальто он достал коробки с патронами, а из кармана на груди пистолет, а из кармана на молнии леггинсов — патроны к пистолету. Наконец он закончил выкладывать оружие, и стал наполовину стройнее; вообще за последние несколько дней он здорово исхудал.

        — Они могли бы пригодится,  — сказал он.
        Он не ошибался, но я только покачал головой. Иначе одному из нас пришлось бы нести их, а дорога через густой дикий лес была и так достаточно трудна, без дополнительной тяжести. Да, плечо Китона могло выздороветь достаточно быстро, но только если не перегружать его. Мои собственные раны тоже хорошо заживали, и я чувствовал себя сильным, однако не настолько, чтобы нести на шее двадцатифунтовую винтовку.
        И, тем не менее, в лесу были ружья, по меньшей мере с фитильным замком. И я понятия не имел, нет ли там героических фигур из сравнительно недавнего прошлого, вооруженных более современным оружием.

        — Возможно револьвер,  — сказал я.  — Гарри… человек, которого мы собираемся найти, ведет жизнь дикаря. Он привык к копью и мечу, и я собираюсь бросить ему вызов тем же оружием.

        — Да, понимаю,  — медленно сказал Китон, взял револьвер и вернул его в плечевую кобуру.
        Мы распаковали его рюкзак, и выбросили из него все то, что могло скорее помешать, чем помочь. Оставили главным образом еду на неделю: сыр, хлеб, фрукты и солонину. Водонепроницаемые подстилки и легкая палатка тоже показались мне отличной мыслью. Фляжки с водой, если мы найдем только непригодную для питья воду. Бренди, медицинский спирт, пластыри, антисептики, противогрибковая мазь, бинты: без этого в поход лучше не идти. Две тарелки, эмалированные кружки, спички и маленький запас очень сухой соломы, для растопки. И два полных комплекта одежды. Самым тяжелым оказался водонепроницаемый плащ, который мне дали в поместье. Кожаный плащ Китона тоже оказался не самым легким грузом, однако без теплого водонепроницаемого плаща в лесу точно не обойтись.
        И все это для путешествия в маленькую рощу, которую я мог бы обежать за час. Как быстро мы оба признали мистическую природу райхоупского леса! Кристиан забрал карту отца. Я расстелил копию, которую сделал по памяти, и показал Китону дорогу, которую собирался избрать: вдоль ручья до места, которое называется «Каменный водопад». Для этого надо было пересечь две зоны, на одной из которых — насколько я помнил — стояла надпись: «Зона колеблющегося пересечения».
        Кристиан опережал нас больше чем на неделю, но я был уверен, что мы сможем найти его следы.
        С первым светом я взял в руку мое копье с кремниевым наконечником и пристегнул к поясу кельтский меч, который подарил мне Магидион. Потом, церемонно, закрыл на замок заднюю дверь Оак Лоджа. Китон негромко пошутил на тему сообщения для молочника, но замолчал и пошел за мной через дубовый сад. Повсюду я видел образы Гуивеннет. У меня сердце забилось, когда я вспомнил, как ястребы прыгали через горящие деревья, которые уже восстановились и покрылись летней листвой. Начинавшийся день обещал быть горячим и тихим. Дубовый сад казался неестественно тихим. Мы прошли через редкий подлесок и вышли на сверкающие росой поля за ним, потом спустились к говорливому ручью и покрытой мхом изгороди, которая, казалось, ограждала призрачный лес от земель смертных.

«Я обнаружил четвертую дорогу в самую глубь леса. Конечно вода, как я раньше не догадался! Мне кажется, с ее помощью можно добраться до самого сердца. Но время, всегда время!»
        Китон помог мне сломать старые ворота, прибитые к дереву. Они заросли водорослями, гнилым мхом и шиповником, и глубоко вросли в берег ручья. За воротами ручей расширился, стал опасно глубже, его окаймлял спутанный терновник. Босиком, с закатанными штанами, я перешел глубину и пошел вброд вдоль берега, осторожно переступая через корни и затопленные ветки этой первой естественной защитной зоны. Дно, поначалу скользкое, постепенно стало помягче. Течение, холодное и пенистое, крутилось вокруг моих ног. Как только мы вошли во влажную лесную страну, на нас обрушился холод; нас как будто отрезало от ясного дня снаружи.
        Китон скользил, и я помог ему выбраться на топкий берег. Нам пришлось остановиться и пробивать себе дорогу вдоль ручья через заросли шиповника и терновника. Тут тоже оказались обломки старых изгородей, очень старые и такие трухлявые, что они рассыпались при малейшем прикосновении. Утренний хор примолк, хотя над нами, в темной листве, летало множество птиц.
        Внезапно стало светло — мы вышли на более открытое место берега; уселись, обсушили ноги и опять одели сапоги.

        — Это было не так-то тяжело,  — заметил Китон, вытирая кровь со щеки, поцарапанной терновником.

        — Мы только начали,  — сказал я.

        — Стараюсь держать хвост пистолетом,  — засмеялся он.  — Однако в одном я уверен: твой брат и его банда здесь не шли.

        — Они все равно должны были спуститься к реке. Я думаю, что мы очень скоро нападем на их след.

* * *


        Я буду вести этот дневник и записывать все, что произойдет со мной. Для этого есть несколько причин. Я оставлю письмо, в котором объясню их. Надеюсь, что этот дневник кто-нибудь прочитает. Меня зовут Гарри Китон, я живу на Миддлетон Гарденс, 27, Баксфорд. Мне 34 года. Сегодня 7-ое сентября 1948 года. Но дата не имеет значения. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ.
        Мы проводим первую ночь в этом лесу призраков. Шли двенадцать часов. Никакого следа Кристиана или лошадей. Или Г. Вечером вышли на поляну, которую нашел отец Стивена и назвал Поляной маленького камня. Замечательное место; можно отдохнуть после тяжелого пути и поесть. Так называемый «маленький камень» оказался массивным каменным блоком из песчаника, примерно четырнадцать футов в высоту и двадцать шагов в обхвате. Время, эрозия и дожди хорошо поработали над ним. Стивен нашел на нем едва заметную отметку с буквами ДХ, инициалами его отца. Если это маленький камень, то что же, хотел бы я знать?..
        Очень устал. Плечо болит, но я сам выбрал путь «героя», и должен не обращать на него внимания. Лишь бы С. на заметил. Пока я в состоянии нести рюкзак, но приходится сильно напрягаться, больше, чем я предвидел. Поставили палатку. Вечер достаточно теплый. Лес кажется почти обычным. Ясно слышно журчание ручья; впрочем это уже не ручей, а маленькая река. Из-за плотной растительности нам пришлось немного отойти от берега.
        Лес вокруг уже открыто бросает вызов опыту: совершенно гигантские деревья, никакого следа вырубки или посадки. Они, похоже, окружают всю область подлеска и чувствуют себя здесь главными. У них такая плотная листва, что подлесок довольно редкий, идти легко. Но, конечно, внизу очень темно. Мы отдыхаем под этими гигантами, достаточно свободно. Лес дышит и вздыхает. Много конского каштана, так что лес не очень-то «первобытный», и просто невозможное количество дубов и орехов, а еще целые рощи ясеней и берез. Сотни лесов в одном.


        Китон начал вести свой дневник в первую же ночь, но продержался всего несколько дней. Кажется он собирался держать его в тайне: завещание миру, на случай, если с ним что-то случится. Стычка в саду; стрела, которая почти убила его; мой рассказ о Болотнике, едва не изжарившим его печень; в результате его одолевали мрачные предчувствия, глубокую природу которых я понял намного позже.
        Как только он засыпал, я пробегал глазами его записи и радовался этому маленькому островку нормальности. Я знал, например, что его плечо еще не прошло, и теперь был уверен, что он не будет перегружать его. Он довольно лестно отзывался обо мне: Стивен отличный ходок, и очень целеустремленный. Его цель, сознательно или нет, ведет его внутрь, и очень точно. Он — большая поддержка, несмотря на гнев и печаль, горящие под внешним спокойствием.
        Спасибо, Гарри. В эти несколько первых дней ты тоже был большой поддержкой.
        В первый день мы шли долго, но всегда вперед; во второй уже нет. И хотя мы следовали «водному пути», нам пришлось преодолевать много препятствий. Лес защищался.
        Во-первых дезориентация. Иногда мы обнаруживали, что идем обратно, по собственным следам. Временами мне удавалось уловить в точности мгновение перемены в восприятии. У нас начинала кружиться голова, подлесок становился непроницаемо темным, и река начинала шуметь не слева, а справа от нас. Китон пугался, я нервничал. И чем ближе мы подходили к берегу ручья, тем меньше был эффект. Река же защищалась от нас совершенно непроницаемой колючей стеной.
        Каким-то образом мы прошли первую зону. Тогда лес стал охотиться на нас. Деревья задвигались, ветки падали нам на головы… только в воображении, конечно, но мы все равно страшно пугались. Временами земля скручивалась и раскалывалась прямо под ногами. Мы чувствовали дым пожара, или зловоние, как от падали. Если мы упорно шли вперед, иллюзия рассеивалась.

«На меня уже так охотились,  — написал Китон в своем дневнике.  — И я так же боялся. Не означает ли это, что я близко? Я не должен ожидать слишком многого».
        На третий день на нас обрушился ветер, и это не было иллюзией. Он завывал и стонал, пролетая через лес и срывая листвы с деревьев; сучки, колючки, мелкие камни и комья земли, все неслось прямо на нас, и нам пришлось спрятаться за деревьями, спасая свои драгоценные жизни. Похоже, ураган собирался заставить нас вернуться обратно туда, откуда мы пришли. Нам пришлось прорубиться через колючий терновник на берег реки. За весь день мы не прошли и полумили; в конце концов, избитые, усталые и поцарапанные, мы остановились и разбили лагерь.
        Всю ночь нас тревожил рев зверей. Земля трескалась, палатка неистово вздрагивала, между деревьями носились огоньки, бросая странные узкие тени на полотно. Мы не спали ни минуты. Зато на следующий день мы, похоже, преодолели линию обороны. Мы шли вдоль реки, почти не встречая сопротивления.
        У Китона начали появляться пред-мифаго. На четвертый день он стал нервным, вздрагивал от ужаса, шипел, призывая к молчанию, припадал к земле и что-то искал в лесу. Я объяснил ему, как отличать настоящее движение от иллюзорных форм пред-мифаго, но после ужаса первых дней он еще не скоро успокоился. Только намного позже он начал различать их. Настоящих мифаго мы слышали только в первый день, и не видели никого.
        Или?..
        Наконец мы пришли в место, обозначенное на карте отца как «Каменный водопад» и о котором он часто упоминал. Река — наш крошечный говорливый ручей — стала не меньше десяти футов в ширину и несла свои чистые воды среди поредевших деревьев, толпившихся на скорее песчаных, чем топких берегах. Отличное открытое место, замечательно подходившее для лагеря, и, действительно, мы нашли следы пребывания людей: на деревьях остались отметки от веревок. Однако ни следов копыт, ни костра. Сначала у меня сердца забилось от радости — я решил, что напал на след Кристиана; однако позже пришлось признать, что это следы каких-то мифаго, и не самые свежие.
        От реки местность резко поднималась вверх, склон был усеян тонкими деревьями, главным образом молодыми березками. Из земли торчали и огромные камни, а также выходы черной скальной породы. На карте путь шел через этот лесистый холм, а не по берегу реки, который был отмечен как «опасный проход».
        Мы отдохнули, и утром отправились через березовый лес. Мы карабкались по крутому склону, держась за узкие стволы деревьев. И почти всюду замечали пещеры, вокруг многих из которых я видел следы зверей.
        Идти было трудно. Река текла далеко под нами, почти не видная и не слышная. Китону приходилось тяжело, из-за больного плеча, и его лицо настолько раскраснелось, что ужасный ожог стал невидимым.
        Наконец мы пересекли покрытые мхом камни на гребне, и начали спускаться по другой стороне холма. И увидели высокий камень, поднимавшийся из склона под очень острым углом.  — Как будто покосился вертикально стоявший монумент,  — заметил Китона. Мы соскользнули к нему и остановились, тяжело дыша и опираясь на его гладкую поверхность. Китон совсем запыхался.

        — Что ты скажешь об этом?  — воскликнул он, отдышавшись, и пробежал пальцами по рисунку, глубоко врезанному в камень. Лицо волка на фоне бриллианта; время и погода стерли более мелкие детали.  — Кто-то здесь похоронен, верно?
        Он обошел камень, все еще опираясь на него. Я оглянулся и сообразил, что из подлеска поднимаются еще десяток таких же камней, поменьше,

        — Кладбище,  — прошептал я.
        Китон стоял под впечатляющим монументом, восхищенного глядя на него. И тут на обрыве послышался треск дерева и шум камня, падающего в реку.
        Потом земля слегка содрогнулась и я со страхом оглянулся, спрашивая себя, не приближается ли кто-нибудь. И тут Китон заорал — О, Иисус Христос!  — и я увидел, как он бешено карабкается ко мне. Только через секунду я сообразил, что происходит.
        Огромный камень задвигался, медленно переворачиваясь вперед.
        Китон едва успел. Монолит величественно скользнул мимо него, налетел на две березки, и, вместе с ними, катился еще ярдов сорок, оставив на своем месте глубокую яму.
        Мы подошли к ее краю и осторожно заглянули внутрь. На дне, прикрытый слежавшейся землей, лежал скелет человека, одетого в доспехи. Прямо на нас глядел череп, расколотый страшным ударом. Рядом с головой находился узкий и остроконечный металлический шлем, позеленевший, но еще блестящий. Руки воина были сложены на сплющенном нагруднике. Металл потускнел, но казался отполированным. Китон предположил, что это бронза.
        Мы стояли, почтительно глядя на труп, и тут из-под нагрудника посыпалась земля и скелет задвигался. Китон от ужаса закричал, все мои кости содрогнулись от страха. Но это был только ярко раскрашенный уж, пытавшийся выбраться из могилы.
        Это короткое мгновение потрясло нас обоих.

        — Всемогущий боже,  — сказал Китон.  — Давай убираться отсюда.

        — Это только скелет,  — сказал я.  — Он нам ничего не сделает.

        — Кто-то похоронил его,  — совершенно справедливо заметил Китон.
        Мы подобрали вещи и стали спускаться по склону, скользя и поскальзываясь, к более надежно выглядящим деревьям на берегу реки. Я с облегчением засмеялся, когда мы добрались до них, но Китон мрачно посмотрел вверх, в сторону гребня холма, туда, где лежал упавший мегалит.
        Я тоже взглянул туда и сквозь густые деревья увидел вспышку света на зеленом металле. Через секунду она исчезла.


        Пятый день. Пятая ночь. Холодно, замерз. Я очень устал, плечо не проходит. Стивен тоже устал, но настроен очень решительно. Происшествие со стоячим камнем напугало меня больше, чем я могу признаться. Я уверен, что воин преследует нас. Я вижу вспышки света на его броне. Мы слишком шумим, когда идем через подлесок. Стивен говорит, чтобы я выкинул из головы эти глупости. У нас есть чем встретить любого преследователя. Он полностью уверен в себе. Но мысль о сражении с таким? Ужасно.
        Меня преследуют образы, которые я вижу краем глаза. С. объяснил мне, откуда они взялись, но я даже не подозревал насколько они будут сбивать меня с толку. Фигуры, группы, даже животные. Я вижу их, иногда довольно отчетливо. Кошмарные видения. Он говорит, что я начал создавать их, что они не существуют, и я должен сосредоточиться на том, что вижу прямо перед собой, пока не привыкну к ним.
        Сегодня ночью видел волков, на той стороне реки. Они принюхивались к нам. Пять здоровенных бестий, очень уверенных в себе. От них очень мерзко пахнет. Двигаются бесшумно. Совершенно настоящие. Понюхали и вернулись в лес.
        Мы идем уже пять дней. Шестьдесят часов ходьбы, по моему расчету. Часы сломались и мне не хочется знать, почему. Но я что уверен, что мы действительно шли около шестидесяти часов, и, значит, прошли миль восемьдесят, а то и девяносто. И все еще не добрались до того места, где на моих фотографиях видны люди и строения. При свете факела мы глядим на эти фотографии. Мы могли бы пройти через лес раз двадцать, но все еще находимся у его края.
        Я боюсь. Но это лес призраков, безусловно. И если С. прав, тогда аватар и город должны быть здесь, а ущерб можно исправить. Боже, смотри за мной, веди меня!


        Аватар и город должны быть здесь…
        Ущерб можно исправить…
        Я перечитал эти слова, пока Китон спал глубоким сном. Костер почти догорел, пламя больше не мерцало, и я подбросил в огонь два куска дерева. В ночь полетели искры. Тьма вокруг нас говорила, неслышно, ясно и угрожающе; ее голос смешивался с вечным журчанием говорливого ручья.
        Аватар и город должны быть здесь…
        Я взглянул на спящего Китона, потом осторожно вернул маленькую записную книжку в потайной карман его рюкзака.
        Итак Китон каким-то образом связан с райхоупским лесом — лесом призраков, как он называет его; и здесь нечто большее, чем компания-из-любопытства. Он уже был в таком же лесу, и там с ним случилось что-то такое, о чем он мне не рассказал.
        Не встретил ли он в том лесу мифаго? Аватара, земное воплощение бога? И какой ущерб он имеет в виду? Шрам от ожога?
        Я бы очень хотел поговорить с ним об этом. Но тогда пришлось бы рассказать, что я тайком читал его дневник — о французском лесе призраков он не говорил почти ничего. Я надеялся, что со временем он откроет мне свою тайну, чем бы она не была: страхом, виной или мщением.
        Через час после рассвета мы собрали лагерь, встревоженные дикими зверями, быть может волками. Я посмотрел на карту с тяжелым чувством: мы едва отошли от края леса и нам еще идти и идти. Мы шли уже много дней, но наше путешествие почти не началось. Оказалось, что Китону трудно понять, что здесь время и пространство связаны совсем по другому, чем снаружи. А я спрашивал себя, что еще дикий лес придумает для нас.
        Но, кстати, до дикого леса мы еще не дошли. Кладбище, сказал мне Китон, располагалось на месте древней рощи. Райхоупский лес захватил его края, но оставалось еще слишком много следов человеческой деятельности. Китон показал мне, что он имел в виду: мы прошли под огромным дубом, который вырос сам по себе, без всякой помощи человека, а недалеко от него росла береза, которую обрезали на высоте десяти футов от земли почти сто лет назад. Из места обреза появились новые побеги, ставшие невероятно толстыми ветками, скорее похожими на стволы. В результате дерево чуть ли не достигало неба и бросало тень на весь подлесок.
        Но кто обрезал дерево: человек или мифаго?
        Мы проходили через зоны, в которых, судя по журналу отца, жили самые странные обитатели леса, вроде Сучковика, Джека-в-Зеленом и Артура. А также целые общины: шамига, изгнанные бандиты, цыгане, и всякие мифические народы, связанные, страхом или магией, с густыми лесами.
        Не исключено, что в этой же зоне родилась и Гуивеннет. И сколько же Гуивеннет мех Пенн Ив, дочерей Вождя, бродит по этому огромному лесу? Это был мир мысли и земли, в котором не действовали физические законы времени и пространства, гигантская страна, где места хватило бы на тысячи таких девушек, каждая продукт сознания людей, живших в деревнях и городах вокруг райхоупского леса.
        Как мне не хватало ее. Как прав был Китон, когда писал о моей ярости, кипевшей под внешним спокойствием. Бывали мгновение, когда неконтролируемая ярость захватывала меня, я почти не мог выносить присутствия другого человека, и бросался вперед, сокрушая все на своем пути и трясясь от гнева на брата, причину моих несчастий.
        После атаки прошло столько дней, а он все еще на много миль опережает меня. Я не должен был откладывать выход! Где мне искать ее? Эта земля невероятно велика, гиганская территория, покрытая первобытным лесом.
        Но упадок духа длился недолго. И в полдень шестого дня я нашел след Кристиана — очень необычный, но достаточно ясный; да, брат опережал меня, но не настолько, насколько я думал.
        Около часа мы шли вдоль берега по следу маленького оленя. Землю покрывал тонкий ковер из папоротника и собачьей радости; на мокрой болотистой почве следы выделялись настолько отчетливо, что и ребенок смог бы пройти по ним. Деревья толпились ближе к реке. Концы их длинных ветвей почти касались воды, образуя тихий мрачный туннель. Свет струился через разрывы в листве, создавая ярко освещенный нижний мир, в котором мы преследовали свою добычу.
        Животное оказалось еще меньше, чем я ожидал, и стояло, гордое и настороженное, рядом с деревьями, там, где берег реки становился широким и сухим. Китон не сразу увидел оленя, который почти сливался с густым зеленым лесом. Я же осторожно подошел к нему, держась под покровом деревьев, с револьвером Китона в руке. Я настолько хотел свежего мяса, что и не думал о бесчестии такого убийства. Я выстрелил только один раз, в его холку, и обломки позвоночника пронзили шкуру по всей спине. Олень, тяжело раненый, упал на землю, я прыгнул на его и быстро закончил его страдания. Разделав его так, как научила меня Гуивеннет, я бросил сырую ляжку Китону, с улыбкой, и сказал ему развести костер. Летчик побледнел и отшатнулся кровавого куска мяса, потом испуганно посмотрел на меня: — Ты убиваешь не в первый раз.

        — Да. И сейчас мы должны наесться. Сохраним несколько фунтов вареного мяса на завтра, и понесем с собой столько, сколько сможем.

        — А остальное?

        — Оставим здесь. Тогда у волков будет причина задержаться, хотя бы ненадолго.

        — Ты уверен?  — пробормотал он, подобрал ляжку оленя и стал счищать с нее листья и грязь.
        Потом, собирая в зарослях дерево для костра, он ахнул от ужаса, уставился на землю и позвал меня. Я подошел к нему и мгновенно узнал зловоние, которое почувствовал еще раньше, охотясь за оленем: трупный запах какого-то большого животного.
        И этими животными оказались люди, двое.
        Китон поперхнулся и закрыл глаза.  — Взгляни на мужчину,  — сказал он. Я наклонился и через полумрак увидел то, что он имел в виду. Живот человека был вспорот, печени не было. То самое, что хотел сделать Болотник с самим Китоном.

        — Кристиан,  — сказал я.  — Он убил их.

        — Два-три дня назад,  — согласился Китон.  — Я повидал трупы во Франции. Они еще гибкие, видишь?  — Он, все еще дрожа, наклонился, и согнул ногу девушки.  — Но уже начали вонять. Черт побери, такая молодая… посмотри на нее…
        Я расчистил землю вокруг тел. Они оба, действительно, были очень молоды. Любовники, решил я, оба почти обнаженные: только у девушки на шее осталось костяное ожерелье, а у юноши — обрывки ремней на бедрах, как если с трупа содрали сандалии. Кулаки девушки были сжаты. Я легко отогнул пальцы и нашел сломанные перья куропаток; я сразу вспомнил плащ Кристиана, отделанный такими же перьями.

        — Мы должны похоронить их,  — сказал Китон, и я заметил мокрый нос и слезы в его глазах. Он наклонился и вложил руку юноши в руку его любовницы, потом повернулся, по-видимому разыскивая хорошее место для могилы.

        — Неприятности,  — прошептал он. Я тоже повернулся и вздрогнул, увидев кольцо вокруг нас — кольцо очень рассерженных людей. И каждый, кроме одного — быть может старого вождя — держал в руках лук, нацеленный на меня или Китона. Один из них качнулся, лук тоже закачался и стрела заколебалась между моим лицом и грудью. По его выкрашенному в серое лицу тек поток слезы.

        — Он сейчас выстрелит,  — прошипел Китон, и я не успел ответить «Знаю», как этот потрясенный горем человек отпустил тетиву. В то же самое мгновение старик ударил концом посоха по краю лука. Стрела с отвратительным звуком просвистела в воздухе и глубоко вонзилась в дерево между мной и Китоном.
        Кольцо осталось стоять, стрелы по-прежнему глядели на нас. Печальный человек, злой и разочарованный, тоже остался стоять, устало прижимая лук к боку. Их вождь вышел вперед и всмотрелся в наши глаза; потом оглядел копье с каменным наконечником, которое я держал в руке. Очень странно, но от него шел сладкий запах, как от яблока — как если бы он полил тело яблочным соком. Его волосы были заплетены в пять косичек, выкрашенных в синее и красное.
        Он осмотрел тела, лежавшие между нами, потом что-то сказал своим людям. Воины опустили луки и вернули стрелы в колчаны. Безусловно он мгновенно понял, что этих юных любовников убили несколько дней назад, но, на всякий случай, он пробежал пальцами по лезвию моего копья, хихикнул, оглядел меч, который его впечатлил, и ножи Китона, которые его удивили.
        Оба тела отнесли на открытый участок у реки и положили рядом. Потом сделали двое носилок, очень грубых, и почтительно положили на них тела. Вождь склонился над девушкой, посмотрел ей в лицо и пробормотал: — Ус гуериг… ус гуериг…
        Человек, который был отцом девушки (или юноши, трудно сказать), опять беззвучно заплакал.

        — Ус гуериг,  — пробормотал я, и пожилой вождь взглянул на меня. Он выхватил перо куропатки из правой руки девушки и смял его.  — Ус гуериг!  — зло сказал он.
        Значит они знали Кристиана. Он был ус гуериг, что бы это ни значило.
        Убийца. Насильник. Человек без жалости.
        Ус гуериг! Я не осмелился сказать им, что этот кошмарный убийца — мой брат.
        Олень тоже оказался поводом для беспокойства. В конце концов он принадлежал нам. Мы принесли бедра и туловище, но люди отошли от нас; некоторые улыбались и показывали, что мы можем взять мясо. Несколько жестов объяснило им, что они могут взять мяса, как подарок от нас. Я едва успел улыбнуться и тряхнуть головой, как шестеро из них наклонились к куче, закинули большие куски на плечи и быстро пошли вдоль берега реки к своей деревне.


        ЖИЗНЕГОЛОС

        Шестая ночь. Мы у людей, которые стерегут броды на реке. Стивен называет их шамига и говорит, что о них упоминает в своем дневнике его отец. Странные трогательные похороны для двух юных любовников, которых мы нашли. Пугающе сексуальные. Их похоронили за рекой, в лесу, среди других могил. Каждый погребальный холм украшен спиралями, кругами и крестами; у мужчин и женщин разные узоры. Молодых людей положили в одной могиле, выпрямив тела и скрестив их руки на груди. К концу члена юноши привязали кусок тонкой веревки, второй конец которой обвили вокруг шеи, имитируя эрекцию. В отверстие девушки положили раскрашенный камень. Стивен уверен, что таким образом шамига обеспечивают им сексуальную активность в другом мире. Над могилой насыпали высокий холм.
        Шамига — как и Гуивеннет — мифаго, племя из мифов и легенд. Так странно сознавать это. При жизни они стерегут броды на реке — и появляются там, после смерти. Легенды утверждают, что, когда река разливается, они превращаются в камни брода. С шамига связаны несколько рассказов, полностью забытых в наше время. Однако Стивен знает кусок одного такого рассказа, о девушке, которая вошла в реку, нырнула и превратилась в камень, чтобы помочь перейти вождю. Тот унес ее и, в результате, она стала частью стены крепости.
        Похоже шамига не любят счастливых концов. Я понял это позже, когда к нам пришла «жизнеголос». Это девушка, совсем еще подросток, полностью голая и выкрашенная в зеленое. Очень волнующе. Со Стивеном что-то произошло и он понимает все, что она говорит.


        Вечером, после похорон, шамига устроили пир нашей олениной. Они разожгли большой костер и вокруг нас, футах в двадцати, поставили круг из факелов. Сами шамига собрались вокруг костра, больше мужчин, чем женщин, все в ярких туниках, юбках или коротких плащах; я заметил только четырех детей. Их хижины стоят на ровном месте, достаточно далеко от реки; грубые квадратные постройки с тонкими соломенными крышами, однако каркас сделан из очень твердого дерева. Судя по свалкам и остаткам старых зданий — и, конечно, кладбищу — они живут здесь много сотен лет.
        Оленина, зажаренная на вертеле и политая соусом из растений и диких слив, оказалась великолепна. Все пользовались заостренными раздвоенными ветками, похожими на вилки; очевидно есть ими считается вежливым. Мясо с туловища, однако, рвали руками.
        Пир закончился еще до наступления темноты. Я обнаружил, что горевавший человек был отцом девушки. Юноша оказался иншаном: из другого места. Мы по-прежнему объяснялись только знаками, но, похоже, нас уже не подозревали ни в чем плохом; ус гуериг объяснило все — это дело не наших рук. На вопросы о нашем происхождении мы ответили так, что озадачили всех взрослых; на короткое время они стали довольно подозрительными.
        А потом, внезапно, наши хозяева изменились и возбужденно зашушукались в предчувствии чего-то приятного. Те из собравшихся, кто не глядел на меня и Китона с любезным любопытством, огляделись по сторонам, поискали глазами среди факелов, потом уставились на темный лес. Где-то неестественно крикнула птица, и все в восхищении закричали ей в ответ. Старейшина племени, которого звали Дариум, наклонился ко мне и прошептал: — Кушар!
        Я даже не заметил, как она оказалась среди нас; стройная фигурка, темный силуэт на фоне кольца горящих факелов. Она касалась уха, глаза и рта каждого взрослого, а некоторым давала маленькую изогнутую веточку; большинство почтительно держало их в руках, однако два-три шамига вырыли ямку у ног и похоронили подарок в ней.
        Потом Кушар уселась на корточки рядом с нами и внимательно оглядела нас. Все ее тело и лицо — даже зубы!  — были зелеными; только глаза окружали тонкие красные и черные круги, нарисованные охрой. И длинные, тщательно расчесанные волосы сохранили природный черный цвет. Очень тонкие руки и ноги, и очень маленькие груди — скорее пупырышки. И никаких волос на теле. Я чувствовал, что ей лет десять-двенадцать, но узнать так ли это, было невозможно.
        Она говорила с нами, мы отвечали по-английски. Ее темные глаза, сверкавшие в свете факелов, глядели больше на меня, чем на Китона, и палочку она дала мне. Я поцеловал ее, она засмеялась и нежно пожала мою руку.
        Принесли два факела и воткнули по обе стороны от нее. Она уселась поудобнее, взглянула на меня и заговорила. Все шамига повернулись к нам. Девушка — ее действительно звали Кушар? или кушар означает жизнеголос?  — закрыла глаза и заговорила, по-моему лишь слегка громче, чем обычно.
        Слова текли с ее языка, красивые, свистящие, непонятные. Китон недоуменно посмотрел на меня; я только пожал плечами. Прошла минута и я прошептал: — Мой отец мог понимать что-то…
        Больше я не успел сказать ни слова: Дариум резко посмотрел на меня, наклонился ко мне и сердито вытянул руку. В значении жеста усомниться было невозможно: «Молчи!»
        Кушар продолжала говорить, с закрытыми глазами, не обращая ни на что внимания. И я начал понимать журчание реки, треск факелов и шелест страны леса. И едва не подпрыгнул, когда девочка сказала: — Ус гуериг! Ус гуериг!

        — Ус гуериг!  — громко повторил я.  — Расскажи мне о нем.
        Глаза девочки открылись. Она перестала говорить, на ее лице отразилось изумление. Остальные шамига тоже были потрясены. Они заволновались и зашептались, а Дариум что-то громко раздраженно сказал.

        — Прошу прощения,  — тихо сказал я, в упор посмотрел на него, потом на девочку.

«...она рассказывает истории закрыв глаза, так что улыбки или, наоборот, хмурые взгляды слушателей никак не влияют на характеры героев».
        Эти слова, из письма отца Уинн-Джонсу, всплыли у меня в сознании. Я виновато спросил себя, не изменил ли я что-нибудь в критический момент, и теперь история никогда не будет такой же.
        Кушар продолжала глядеть на меня, ее нижняя губа слегка вздрагивала. Мне показалось, что в ее глазах на мгновение сверкнули слезы, но тут же ее взгляд опять прояснился. Китон молчал, но держал руку в кармане, в том самом, в котором носил пистолет.

        — Теперь я знаю, кто ты,  — сказала Кушар.
        Я растерялся и не сразу сообразил, что сказать, но потом выдавил из себя: — Я еще раз прошу прощения.

        — И я,  — сказала она.  — Но ничего плохого не произошло. История не изменилась. Но я не сразу узнала тебя.

        — Не уверен, что понимаю, о чем речь…  — начал я.
        Китон очень странно посмотрел на нас.  — Что ты не понимаешь?  — спросил он.

        — Что она имеет в виду…
        Он нахмурился.  — Ты понимаешь ее слова?
        Я изумленно посмотрел на него.  — А ты нет?

        — Я не знаю язык.
        Шамига зашипели, знак, что они требуют молчания и хотят дослушать окончание истории.
        С точки зрения Китона девушка говорила на языке, на котором говорили в Британии за две тысячи лет до рождения Христа. Но я понимал ее. Не это ли имел в виду отец, когда писал о девочке с «отчетливыми медиумными способностями»? И, тем не менее, потрясенный установлением связи между нами, я перестал думать о том, что происходит. Тогда я не мог знать, какое огромное изменение произошло со мной, пока я сидел на берегу реки и слушал голос из прошлого.

        — Я голос жизни этих людей,  — сказала она и опять закрыла глаза.  — Слушай молча. Жизнь не должна изменяться.

        — Расскажи мне о ус гуериг,  — попросил я.

        — Сейчас жизнь Изгнанника не здесь. Я — голос только той жизни, которую вижу. Слушай!

«Изгнанник! Кристиан — Изгнанник.»
        И я замолчал, подчиняясь приказу, и только слушал поток историй.
        Первый из ее рассказов я запомнил легко; другие уже стерлись из памяти: они мало что значили, для меня, и были невразумительны. Но последний меня потряс, потому что рассказывал как о Кристиане, так и о Гуивеннет.
        Вот первая история:


        Давным-давно, но на жизни этого народа, вождь Партолас снес с плеч голову своего брата, Диермадаса, и побежал обратно в свою каменную крепость. Началась упорная погоня. Сорок человек с копьями, сорок человек с мечами, и еще сорок собак размеров с оленя, но Партолас бежал впереди всех, держа в левой руке голову брата.
        В тот день река разлилась и все шамига охотились, за исключением одной девушки, Свиторан, возлюбленной сына Диермадаса, Кимуса Сокольника. Свиторан вошла в воду и нырнула, чтобы помочь переправиться Партоласу. Она стала камнем, таким же гладким, как и все камни брода, а ее спина, поднимавшаяся из воды, была белой и чистой. Партолас ступил на нее и перепрыгнул на другой берег, потом повернулся и выхватил камень из воды.
        Он побежал дальше, держа камень в правой руке, а голову в левой. В южной стене его крепости была большая дыра. И в тот день Свиторан стала частью крепости, заткнула собой дыру и преградила северным ветрам путь в дом Партоласа.
        Кимус Сокольник созвал кланы своего туада, то есть земель, которыми владел, и предложил поклясться в верности ему, потому что Диермадас был мертв. Так они и сделали, после месяца переговоров. И тогда Кимус Сокольник повел их на осаду каменной крепости своего дяди.
        И они осаждали ее, семь лет.
        Весь первый год Партолас стрелял из лука по собравшейся армии, стоявшей на равнине под крепостью. Во второй год Партолас стал метать в них копья. На третий год он наделал ножи из деревянных повозок и ими удерживал разъяренное войско. На четвертый год он перекидал весь скот и диких свиней, оставив лишь самое необходимое, чтобы не умереть с голоду. На пятый год, когда у него не осталось оружия, а запасы еды и воды почти кончились, он кинул армии на равнине жену и дочерей, и они разошлись на шесть сезонов. Потом он кинул своих сыновей, но Сокольник кинул их обратно, чем очень испугал Партоласа, ибо его сыновья стали похожи на ощипанных петухов со сломанными спинами. На седьмой год Партолас начал кидать камни из стены крепости. Каждый камень был тяжелее десяти людей, но Партолас кидал их к далекому горизонту. Наконец остались только маленькие клочки стены, защищавшие крепость от зимних ветров. Он не узнал длинный белый камень, который вытащил из реки, и бросил его в военного вождя Кимуса Сокольника, убив того на месте.
        Свиторан снова стала человеком и заплакала над мертвым вождем.  — Тысячи людей умерли из-за дыры в стене,  — сказала она.  — И теперь появилась дыра у меня в груди. Должны ли мы убить еще тысячи, чтобы закрыть ее?  — Вожди кланов обсудили ее слова и вернулись к реке, ибо настал сезон, когда из моря выплывает большая рыба. И сейчас это место в долине стали называть Иссага укитик, что означает там, где речная девушка остановила войну.


        Она рассказывала историю, а шамига шептались и смеялись, впитывая каждую фразу, каждый образ. Мне эта история показалась не очень приятной. Почему они громко смеялись при описании преследования (восемьдесят человек и сорок собак) и каменной крепости, и только улыбались, слушая о том, как Партолас бросал жену, дочерей и сыновей? (И, кстати, что здесь вообще смешного? Конечно Кушар слышала их смех!)
        За этой историей последовали другие. Китон хмурился, слушая поток чужой речи, но покорно терпел. Истории оказались никак не связаны друг с другом, и большинство из них я забыл.
        Кушар проговорила около часа и только потом, не переводя дыхания, рассказала об Изгнаннике, и я, как мог, записал эту историю, одновременно пытаясь найти в ней ключи к тайнам леса; тогда я не понимал, что история сама по себе содержит зерна последней схватки между нами в самом сердце лесной страны. Меня ждал долгий далекий путь…


        Давным-давно, но на жизни этого народа, Изгнанник пришел на пустой холм за камнями, стоящими вокруг магического места, которое называется Веруамбас. Изгнанник воткнул копье в землю, присел на корточки рядом с ним и много часов глядел на каменное место. За большим кругом — четыре сотни шагов в длину — собрались люди, а потом они спустились в ров глубиной в пять человеческих ростов, опоясывавший холм. Камни были животными, ранее бывшими людьми, и каждый имел своего камнеговорителя, шептавшим им просьбы и молитвы жрецов.
        Вождь Обриагас послал на верхушку холма самого младшего из трех своих сыновей, который должен был изучить Изгнанника. Очень скоро юноша вернулся обратно, едва дыша и истекая кровью от большой раны на шее. Он сказал, что Изгнанник похож на дикого зверя, одетого в штаны и куртку из кожи медведя; на голове у него шлем из медвежьего черепа, а его сапоги сделаны из кожи и ясеня.
        Тогда вождь послал на верхушку холма второго сына. Тот вернулся с ранами на лице и плечах. Он сказал, что Изгнанник носит сорок копий и семь щитов. На его поясе висят сморщенные безглазые головы пяти великих воинов, вождей своих народов. За холмом, невидимый снизу, находится лагерь с двадцатью воинами, великими героями, каждый из которых боится своего предводителя.
        Тогда вождь послал на верхушку холма старшего сына. Тот вернулся, держа свою голову в руках, и пока Изгнанник не загрохотал своим тяжелым щитом, голова успела рассказать о нем, очень кратко:

«Он не наш, не из нашего рода, не из нашей расы, не из нашей земли, не из нашего времени, и не из любого времени, которое прожило наше племя. Его слова — не наши слова, а его металл пришел из таких глубин земли, что в них нет даже призраков; его животные — чудовища из темных мест; он говорит словами мертвецов и в них нет смысла; у него нет жалости, ни к кому; для него печаль — смех, любовь — ничто, а великие кланы нашего народа — стада баранов, предназначенные на убой. Он — жестокий ветер времени, и мы должны умереть или подчиниться ему, ибо никогда мы не станем с ним одного племени. Только один может убить его, но он еще далеко отсюда. Он — Изгнанник. Он съел три холма, выпил четыре реки, и целый год проспал в долине, близкой к самой яркой звезде. Сейчас ему нужна сотня женщин и четыре сотни голов, и только тогда он уйдет из наших земель в свое странное королевство.»
        Вот тут Изгнанник загрохотал своим тяжелым военным щитом, и голова старшего брата заплакала, бросая отчаянные взгляды на ту, кого юноша любил. Потом привели дикую собаку и привязали голову к ее спине. Собака побежала к Изгнаннику, который вырвал из головы глаза и привязал череп к своему поясу.
        Десять дней и ночей ходил Изгнанник по каменному святилищу, вне досягаемости стрел. Десять лучших воинов попытались поговорить с ним, и все вернулись обратно, плача, с головами в руках, только для того, чтобы попрощаться с женами и детьми. И десять раз дикие собаки отвозили наверх ужасные трофеи пришельца.
        Волчьи камни в большом круге помазали кровью волков, и камнеговорители прошептали имена Гулгарос и Олгарог, великих волчих богов, когда-то живших в диком лесу.
        На оленьих камнях нарисовали изображения оленей и камнеговорители призвали Мунноса и Клумуг, двух великих богов с сердцами людей.
        А на великий камень вепря положили тело гигантского кабана, убившего десять человек, и его кровь смочила землю. Камнеговоритель этого камня, самый старый и мудрый из всех, призвал появиться великого Уршакама, появиться и уничтожить Изгнанника.
        И на рассвете одиннадцатого дня встали кости пришельцев, которые стерегли ворота, и забегали они по болотистому лесу, громко крича. Восемь их было, призрачно белых, и на них все еще была та одежда, в которой их принесли в жертву. И улетели они, превратившись в черных воронов, и оставили ворота без всякой охраны.
        В то же мгновение из волчьих камней вышли великие призраки; огромные волки соскочили на землю, серые и жестокие, и перепрыгнули они через костры и глубокий ров. За ними на землю спрыгнули старые рогатые чудовища, и поднялись на задние ноги. И они тоже прошли через дымящиеся костры, и от их криков леденела кровь. И поднялись они на холм, призрачные тени в холодном тумане. Но не сумели они убить Изгнанника, и убежали обратно в призрачные пещеры, находящиеся в самом сердце земли.
        И тогда через поры камня протиснулся огромный вепрь. Он заворчал, пробуя утренний воздух, и стал жадно лакать росу, покрывавшую дикие травы. Ростом он вдвое превосходил любого героя, а его клыки, длиной с руку человека, были острее, чем кинжал великого вождя. Увидел его Изгнанник и обежал круг, легко держа в руках копья и щиты. Потом побежал он к северным воротам круга.
        И закричал Изгнанник, в первый раз, и крик его пронесся через туман и холодный рассвет, ибо хотя стоял он на земле, дух Уршакама испугал его. Вставил он аметисты вместо глаз в череп старшего сына Обриагаса и послал голову обратно к святилищу, где жались племена в палатках из шкур животных. И потребовала голова их самое крепкое копье, их самого вкусного быка, только что убитого, их самый старый кувшин вина и самую прекрасную девушку. Тогда, поклялась голова, я уйду.
        Послали племена все, что потребовал Изгнанник, но девушка — даже более прекрасная, чем легендарная Свиторан — вернулась, ибо назвал ее Изгнанник уродливой и отослал обратно. (Однако она не очень огорчилась.) Послали других, самых разных женщин, одна прекраснее другой, и всех их отверг Изгнанник.
        Наконец юный воин-шаман, Эббрега, собрал веточки и сучья дуба, бузины и терновника, и создал из них кости девушки. Он покрыл их плотью из гнилых листьев и мусором из свинарников, а также пометом зайца и овцы. Получившее тело покрыл он чудно пахнувшими лесными цветами, голубыми, розовыми и белыми, по настоящему прекрасными. Он вдохнул в нее жизнь, почерпнув любовь из своего сердца, и когда она села перед ним, обнаженная и холодная, он надел на нее прекрасную белую тунику и расчесал ее рыжие волосы.
        Увидели Обриагас и другие старейшины эту девушку, и не смогли сказать ни слова, ибо никогда не видели они такой красоты. И назвали ее Муартан, что означает любовь, сделанная из страха. Но заплакала она, и только тогда Эббрега увидел творение рук своих, и попытался оставить ее себе, но вмешался вождь и девушку отдали. Пошла она к Изгнаннику и отдала ему лист дуба, сделанный из тонкой бронзы. И потерял Изгнанник разум и полюбил ее. То, что произошло с ними после этих событий, касается только жизни того народа. Достаточно сказать, что Эббрега никогда не переставал искать дитя, созданное его руками, и ищет до сих пор.


        Кушар закончила рассказ и открыла глаза. Она улыбнулась мне и задвигалась, выбирая более удобное положение. Китон выглядел угрюмым; он сидел, положив голову на подбородок и устало смотрел в никуда. Когда девочка перестала говорить, он посмотрел на меня и спросил: — Все?

        — Мне еще нужно записать историю,  — ответил я. Я успел записать только первую треть, а потом образы, развертывавшимися перед мои мысленным взглядом, полностью заворожили меня. Китон заметил возбуждение в моем голосе, а девочка вскинула голову и озадаченно посмотрела на меня. И, конечно, увидела, как сильно подействовала на меня ее история. Шамига потянулись в темноту. Для них вечер закончился. Для меня, однако, понимание только началось, и я постарался задержать Кушар.
        Итак Кристиан стал Изгнанником. Чужаком, не подчиняющимся никому, слишком сильным и чуждым для местных. Изгнанник — что-то совершенно ужасное для всего этого общества. И, конечно, есть разница между просто чужаками и Изгнанниками. Чужаки, пришедшие из других общин, нуждаются в помощи племени. Им можно помочь, их можно принести в жертву, как захочет племя. И, действительно, в истории Кушар есть кости пришельцев, которые стерегут ворота большого круга; безусловно Эйвбери в Уилтшире.
        Но Изгнанник — совсем другое дело. Он пугает, потому что он непостижим, непонятен. Он использует незнакомое оружие; он говорит на совершенно чужом языке; он ведет себя иначе, не обращая внимания на обычаи; его понятия о любви и чести очень отличаются от привычных. И, это, конечно, делает его безжалостным чужаком в глазах общины.
        И Кристиан действительно стал безжалостным разрушителем.
        Он забрал Гуивеннет только потому, что решил это сделать. Он больше не любит ее, и даже не желает уж так сильно, и все-таки он забрал ее. Что он там сказал? «Я позаботился о том, чтобы получить ее. Я охотился так долго, что позабыл о более тонких чувствах».
        Завораживающая история, которую рассказала Кушар, включала много составных частей, и часть из них я узнал: девушка, сделанная из дикой природы и посланная, чтобы усмирить чудовище; символ в виде дубового листа, талисман, который и сейчас на мне; создатель девушки, неохотно расстающийся с ней; и сам Изгнанник, боящийся только духа медведя, Уршакама, то есть Урскумуга! И его желание взять дань в виде скота, вина и девушки, и вернуться в «свое странное королевство». Безусловно имеется в виду самое сердце райхоупского леса, в котором обосновался Кристиан.
        Я спросил себя, что же было дальше? Возможно этого я не узнаю никогда. Девочка, жизнеголос, похоже рассказывает только воспоминания ее народа; события и истории, передающиеся изо рта в рот и изменяющиеся вместе с каждым рассказчиком; вот почему они настаивают на молчании во время рассказа: они боятся, что правда ускользнет из-за реплик слушателей.
        Скорее всего из этой истории уже исчезло много правды. Говорящие головы… девушка, сделанная из навоза и цветов… возможно все было намного проще: банда воинов из другой культуры угрожала общине Эйвбери и от нее откупились скотом, вином и дочерью младшего вождя. Возможно. Но миф об Изгнаннике ужасал по-настоящему, а острая боязнь незнакомого и желание отгородиться от него глубоко укоренились в культуру шамига.






        — Я охочусь на ус гиериг,  — сказал я и Кушар пожала плечами.

        — Конечно. Это будет долгая и трудная погоня.

        — Сколько дней назад он убил девушку?

        — Два. Но, возможно, это сделал не сам Изгнанник. Он сейчас идет через дикий лес в Лавондисс, и воины охраняют его. Так что, возможно, ус гиериг опережает тебя где-то на неделю.

        — Что такое Лавондисс?

        — Страна за огнем, место, где души людей не привязаны ко времени.

        — Шамига знают о медведеподобной твари? Урскумуге?
        Кушар пожала плечами и зябко обняла себя тонкими руками.  — Зверь близко. Два дня назад его слышали в долине оленей, рядом с круглой башней, брохом.




        Два дня назад Урскумуг уже был недалеко отсюда! Значит Кристиан тоже недалеко. Чтобы он ни делал и куда бы ни направлялся, он совсем не так далеко от меня.

        — Уршакам,  — продолжала она,  — был самым первым Изгнанником. Он странствовал по великим ледяным долинам; он видел, как высокие деревья растут из голой земли; он охраняет дикий лес от нашего народа, от того народа, который приходил в лес до нас, и от тех, кто придет после нас. Он вечен. Он ест силу земли и пьет свет солнца. Когда-то он был человеком, но его, вместе с другими, послали жить в ледяные долины этой земли. Магия превратила их в зверей. Магия сделала их бессмертными. Многие люди нашего народа умерли из-за гнева Уршакама и его родичей.
        Какое-то мгновение я глядел на Кушар, потрясенный ее словами. Ледниковый период закончился за семь-восемь тысяч лет до возникновения ее народа (то есть до того, как в Уэссексе появилась культура раннего бронзового века). И, тем не менее, она знала о льде и возвращении льдов… Может ли память народа пережить такой долгий период? Сохранить рассказы о ледниках и новых лесах, о продвижении людей на север, через болота и замерзшие холмы?
        Урскумуг. Первый Изгнанник. Что о нем писал отец в дневнике?

«Я страстно хочу найти первоначальный образ… Мне легенда об Урскумуге кажется очень древней; действительно, она проходит через весь неолит во второе тысячелетие до нашей эры, а может быть и дальше. А Уинн-Джонс считает, что Урскумуг мог существовать даже до неолита.»
        К сожалению даже жизнеголос шамига не могла расположить рассказы в правильном порядке. Она даже не рассказывала отцу об Уршакаме. Теперь мне стало ясно, что первоначальный мифаго, первый из легендарных характеров, так восхищавших отца, происходил прямиком из ледникового периода. В то холодное время он возник в умах охотников-собирателей с кремниевым оружием, пока они пытались вновь обжиться в лесах, следуя за отступающим ледником на север и селясь в плодородных долинах, которые постепенно обнажались весной, длившейся многие поколения.
        А потом, не говоря ни слова, Кушар ускользнула в темноту; оба факела погасли. Было уже поздно, и шамига пошли спать в свои низкие хижины, хотя некоторые из них притащили шкуры к костру и расположились около него. Китон и я установили нашу крошечную палатку и залезли внутрь.
        Ночь прошла спокойно, только громко и недовольно кричала охотящаяся сова. Бесконечно журчала река, разбиваясь и плеща о камни брода, которые стерегли шамига.
        А утром они все исчезли. Хижины опустели. Около могилы двух юных любовников рылась бездомная собака, а может быть шакал. Костер еще дымился.

        — Куда они подевались, черт побери?  — прошептал Китон, пока мы стояли у реки и потягивались, вымыв лица. Они оставили нам несколько кусков мяса, аккуратно завернутого в тонкое полотно. Странный неожиданный уход! Деревня казалась домом общины, и некоторые из них должны были остаться. Река поднялась и покрыла камни брода. Китон поглядел на них и сказал: — Мне кажется, что сегодня камней больше, чем вчера.
        Я посмотрел в ту же сторону. Прав ли он? Река распухла от дождей где-нибудь выше по течению, и действительно ли камней стало в три раза больше, чем вчера?

        — Чистое воображение,  — сказал я, пожав плечами, и вскинул рюкзак на плечи.

        — Не уверен,  — ответил Китон, и вслед за мной пошел по берегу реки вглубь лесной страны.


        ЗАБРОШЕННЫЕ МЕСТА

        Через два дня после ухода от шамига мы нашли разрушенную каменную башню, «брох», ту самую, которую сфотографировал Китон со своего самолета. Сильно заросшая мхом и колючим кустарником, она нависала над рекой. Мы затаились в подлеске и через просвет к кустах глядели на величественные серые стены и узкие окна, а также ползучие лозы, густо покрывавшие здание.

        — Что ты думаешь?  — спросил Китон.  — Сторожевая башня? Викторианский каприз?
        Верхушки у башни не было. Квадратная дверь, сделанная из тяжелых каменных блоков. Притолока украшена резьбой.

        — Понятия не имею.
        Мы подошли поближе и только тогда заметили, насколько земля изрыта и утоптана: безусловно лошади. И еще остатки двух костров. И, самое убедительное, глубокие и широкие следы огромного зверя, поверх более старых.

        — Они были здесь!  — сказал я с бьющимся сердцем. Наконец-то я нашел материальные следы Кристиана! Он здесь задержался. И, судя по кострам, ушел отсюда дня два назад.
        Внутри броха стоял сильный запах гари; здесь банда мародеров перековывала и чинила оружие. Свет из узких окон освещал мрачные стены; листва заменяла отсутствующую крышу. Но я ясно рассмотрел уголок, выделенный для Гуивеннет; здесь, быть может, висел ее плащ, на полу еще оставалась гнилая солома, на которой она спала. На грубых камнях этого варварского места я нашел две длинные блестящие волосинки; я отцепил их и замотал вокруг пальца. И в полутьме долго глядел на них, борясь с внезапной болью, пронзившей мою грудь.

        — Ты только посмотри!  — внезапно сказал Китон, и я подошел к низкому входу в брох. Переступив через переплетение шиповника и колючих лоз, я увидел, что он расчистил от растений притолоку, обнажив резьбу.
        Оказалось, что там вырезана панорамная сцена: лес и огонь. С каждой стороны притолоки были изображены деревья, растущие из одного змееобразного корня, извивавшегося по камням. С корня свисали восемь безглазых человеческих голов. Деревья толпились вокруг центрального огня. Посреди огня стоял обнаженный человек; его тело уже стерлось, но лицо сохранилось. Из бедер торчал непропорционально огромный фаллос, а руки он поднял над головой, сжимая в них щит и меч.

        — Геракл,  — рискнул предположить Китон.  — Как великан в Серн Аббасе. Ну, ты знаешь, фигура на склоне холма.


        Хорошая догадка, не хуже любой другой.
        Поначалу я считал, что брох был построен тысячи лет назад, и лес постепенно поглотил его, как и Оак Лодж. Но потом вспомнил, что мы зашли очень далеко в этот странный ландшафт, до опушки леса очень много миль, намного больше, чем физически возможно; как могли руки людей построить брох? Конечно оставалась возможность, что лес, распространяясь, вызвал искажение времени…
        Но тут заговорил Китон, и я понял, что он прав: — Все это здание — мифаго. И, тем не менее, для меня эти слова ничего не значат…
        Заброшенный брох. Разрушенная каменная башня, запечатлевшаяся в сознание человека, жившего под соломенной крышей в жалкой хижине с плетеными стенами, обмазанными грязью. Единственное возможное объяснение.
        И, действительно, брох отмечал границу странного призрачного ландшафта из легендарных заброшенных строений.
        Лес остался тем же, но, идя по звериным тропам и переваливая через гребни невысоких холмов, мы часто видели стены и сады таких же заброшенных и разрушенных зданий. Мы увидели и затейливый остроконечный дом, с пустыми окнами и провалившейся крышей. Судя по изысканному дизайну, он относился к времени Тюдоров; его стены покрывал зеленый мох, перекрытия сгнили и обрушились. В саду стояли статуи, похожие на белые мраморные призраки; они глядели на нас лицами, обвитыми плющом и дикими розами, тянули к нам руки и показывали на нас пальцами.
        В одном месте лес слегка изменился, стал темнее и глуше. Появились сосны; они сменили лиственные деревья, и полностью покрыли склоны холмов.
        Воздух стал другим, наполнился острым запахом смолы. Мы подошли к высокому деревянному дому с блестящей черепичной крышей и закрытыми ставнями окнами. Огромный волк лежал на поляне перед дверью: пустой сад, никакой травы, только сосновая хвоя, сухая как кость. Волк учуял нас, вскочил на ноги, поднял морду к небу и оглушительно, по-охотничьи, завыл.
        Мы быстро вернулись сосновый лес и пошли обратно, в лиственный, подальше от старой германской стоянки.
        Иногда листва редела и подлесок становился настолько плотным, что двигаться через него становилось невозможно; в таких случаях приходилось обходить непроницаемый кустарник, стараясь не потерять нужного направления.
        В чаще мы нередко видели гниющую солому и плетеные обмазанные стены; иногда из остатков торчали тяжелые столбы или каменные столбы, принадлежавшие непонятной культуре. Мы глядели на хорошо спрятанные поляны и видели под травяным покрывалом остатки костров, кости оленей и овец, целые стоянки в темном лесу, к тому же используемые, судя по острому запаху золы.
        Только к концу дня мы вынырнули из леса и увидели самую потрясающую и запоминающуюся из этих мифаго. Уже издали, через поредевший лес, мы увидели высокие башни и зубчатые стены из темного задумчивого камня.
        Да, это был замок из самых диких фантазий эльфов, мрачная огромная крепость времен крестоносцев, когда рыцари казались скорее романтичными, чем жестокими. Двенадцатое столетие или, возможно, одиннадцатое. Какая разница. Эта крепость — мифаго крепости — происходила из времен после разграбления великих Замков, когда многие из них были разрушены и некоторые затерялись в самых далеких лесах Европы. Земля вокруг замка была покрыта густой травой и на ней паслось небольшое стадо костлявых серых овец. Когда мы вышли из леса и пошли к стоячей воде рва, животные разбежались со злым блеянием.
        Солнце стояло низко. Мы вошли в тень огромных стен и начали медленно обходить замок, стараясь держаться подальше от предательского склона, ограждавшего ров. Когда-то из высоких узких окон лучники стреляли по осаждавшей крепость армии. Вспомнив об этом, мы вернулись обратно в кусты. Впрочем, мы уже увидели достаточно: не было ни малейшего знака присутствия человека внутри и наружи форта.
        Остановившись, мы посмотрели на самую высокую из смотровых башен. Заточенные в них девушки из легенд, вроде Рапунцель, бросали вниз свои золотые волосы, образуя веревку, по которой поднимались галантные рыцари.

        — Очень больно, никаких сомнений,  — заметил Китон. Мы засмеялись и пошли дальше, на солнце. Очень скоро мы вышли к воротам. Подъемный мост был поднят, хотя он выглядел гнилым и ненадежным.
        Китон хотел заглянуть внутрь, но меня терзали смутные опасения. А потом я увидел веревки, свисавшие с двух зубцов стены. И Китон, одновременно, увидел остатки костра на берегу, очевидно служившим пастбищем для овец. Мы оглянулись: на траве отчетливо выделялись следы копыт.
        Кристиан, конечно. Значит мы идем за ним. Он опередил нас и забрался по стенам в замок, чтобы ограбить его.
        Или?
        В рву, лицом вниз, плавал человек, точнее обнаженный труп человека. Не сразу, но я узнал его. Темные волосы и бледные ягодицы, вымазанные зеленоватым илом. Тонкая красная полоска на спине, похожая на бледно-розовую водоросль — рана, пославшая ястреба навстречу его судьбе.
        Я едва успел подавить дрожь испуга, овладевшую мной при виде мертвеца, когда услышал движение за подъемным мостом.

        — Лошадь,  — сказал Китон. Я тоже услышал ржание и кивнул.

        — Предлагаю стратегическое отступление,  — сказал я.
        Но Китон колебался, глядя на деревянные ворота.

        — Гарри, идем…

        — Нет. Подожди… Я бы хотел заглянуть внутрь.
        Но как только он сделал шаг к мосту, одновременно глядя на щели для стрел над воротами, раздался звук трескающегося дерева и веревки моста натянулись от напряжения. Огромный мост пошел вниз. Он ударился о берег в нескольких дюймах от вздрогнувшего Китона; земля содрогнулась и я прикусил язык.

        — Иисус Христос!  — только и успел сказать Китон, и попятился ко мне, на ходу нащупывая револьвер. В высоких воротах появилась фигура верхом на коне. Рыцарь послал коня вперед, одновременно опустив короткое копье, на котором развевался синий флажок.
        Мы повернулись и изо всех сил побежали к лесу. Жеребец скакал галопом за нами, громко ударяя копытами по твердой земле. Рыцарь что-то громко и зло кричал, знакомые, хотя и бессмысленные слова, с намеком на французский. Я успел заметить, что у него светлые волосы, тонкая борода и темная повязка на голове; к седлу приторочен тяжелый шлем. Его наряд завершали кольчуга и темные кожаные бриджи. Конь, совершенно черный, с тремя белыми подковами, был украшен самой простой красной сбруей: поводья через шею, на бока свисает узорчатый чепрак. Три белых — для смерти! Стишок Гуивеннет вернулся ко мне, с ошеломляющей силой.


        Лошадь фыркала, тяжело била копытами по твердому дерну и приближалась с каждым шагом. Рыцарь погонял ее и заставлял скакать еще быстрее. Кольчуга звенела, блестящий шлем громко бился о металлическую часть седла. Мы побежали еще быстрее, ища спасения в лесу. Оглянувшись, я заметил, что он слегка отклонился влево и опустил копье еще ниже, готовясь вздернуть его вверх после того, как пронзит им кого-нибудь из нас.
        Но мы нырнули в колючий подлесок за секунды до того, как копье могло достать нас. Он, не сдаваясь, заставил коня войти в лес, низко свесился с холки и так поехал дальше, держа копье у бока животного. Китон и я осторожно кружили, скрываясь за кустами и деревьями, и стараясь не попадаться ему на глаза.
        Несколько минут он носился взад вперед по кустам, потом спрыгнул на землю.
        Только тут я понял, насколько он велик: по меньшей мере шесть с половиной футов ростом! Выхватив огромный двуручный меч, он стал махать им, прокладывая путь через кусты и ругаясь на псевдо-французском.

        — Какая чертова муха укусила его?  — пробормотал Китон, стоявший в нескольких футах от него, и рыцарь услышал. Он посмотрел в нашу сторону, увидел нас и побежал к нам; лучи солнца вспыхивали на его кольчуге.
        А потом я услышал звук выстрела. Но стрелял не Китон. Странный приглушенный звук, и влажный воздух внезапно наполнился едким запахом серы. Рыцарь отпрыгнул назад, но не упал. И с изумлением посмотрел направо, держась за плечо, в которое ударило пуля. Я тоже посмотрел туда. Там мелькнула призрачная фигура человека, того самого роялиста, который стрелял в меня у мельничного пруда. Он лихорадочно перезаряжал свое тяжелое кремниевое ружье.

        — Неужели тот самый? Не может быть!  — громко сказал я, и мифаго повернулся ко мне и улыбнулся. Быть может это была другая версия, но тип тот же самый, никаких сомнений.
        Рыцарь вышел из леса и подозвал коня. Он снял с него сбрую, потом, шлепнув по лошадиному заду широким клинком, дал лошади свободу.
        Роялист исчез во тьме леса. Совсем недавно он пытался убить меня. А сейчас спас от неминуемой смерти. Неужели он следует за мной? Жуткая мысль!
        В это мгновение Китон указал на ту часть лесной страны, из которой мы впервые увидели замок. Там стояла фигура, одетая в доспехи; в угасающем свете дня она отливала зеленым. На нас глядело призрачное костистое лицо. Скорее всего она следовала за ними после нашей встречи на Каменном водопаде.
        Взволнованный третьим приведением, Китон повел меня в зеленый лес, следуя тем же направлением, что и раньше. И очень скоро огромная крепость исчезла из вида, и мы не слышали никакого шума преследования.
        На четвертый день ухода от шамига мы нашли дорогу. Утром Китон и я разделились, в поисках пути через густую чашу: тропы вепря или оленя, да хоть зайца, лишь бы полегче. Слева от нас шумела река, вливаясь в узкое горлышко; берег был совершенно непроходимым.
        Внезапно Китона закричал, скорее удивленно, и я не испугался. Продравшись к нему через кусты ежевики и терновник, я обнаружил, что он стоит на дороге из прогнивших кирпичей, шириной футов в пятнадцать, со сточными канавами с каждой стороны. Деревья образовали над ней что-то вроде арки, лиственный туннель, через свод которого сочился солнечный свет.

        — Боже мой!  — воскликнул я, и Китон, стоявший посреди этой невероятной дороги, согласился со мной. Положив на землю рюкзак, он стоял, отдыхая, опустив руки.

        — Римляне, мне кажется,  — сказал он. Еще одно предположение, в этом случае хорошее.
        Мы пошли по дороге, наслаждаясь свободой движения после многих часов блуждания по лесу. Вокруг нас пронзительно пели птицы, в ясном воздухе жужжали насекомые.
        Китон был склонен считать дорогу настоящей структурой, когда-то поглощенной лесом, но, по-моему, для этого мы находились слишком глубоко.
        Тогда зачем она нужна? У меня, например, никогда не было фантазий о затерявшихся в лесу дорогах.
        Но все это работало совсем не так. Когда-то загадочная дорога, ведущая за пределы известной людям земли, могла быть сильным мифообразом; за столетия он исчез, но я все еще помню, как мои бабушка с дедушкой рассказывали о «дорогах фейри», которые можно видеть в некоторые ночи.
        Через несколько сотен ярдов Китон остановился и указал на странные тотемы, стоявшие по сторонам полуразрушенной дороги. Подлесок почти скрывал их из вида; я счистил листья с одного из них и вздрогнул от отвращения: меня приветствовала гниющая человеческая голова, насаженная на три заостренных кола; из открытого рта торчали длинные звериные клыки. Китон, находившейся на другой стороне дороги, зажал нос, спасаясь от запаха гниения.  — Женщина,  — сказал он.  — По-моему нас предупреждают.
        Предупрежденные или нет, мы пошли дальше. Быть может чистое воображение, но деревья вокруг объяла тишина. По ветвям кто-то бегал, но ни единой птичьей трели.
        Мы замечали и другие тотемы. Иногда они висели на нижних ветвях дерева, иногда были привязаны к кустам. Мы видели маленькие тряпочные мешочки, чаще всего разноцветные, с грубо нарисованными на них руками, ногами и головой. Иногда они были проколоты костями и ногтями, так что все эти подношения наводили на мысль о колдовстве.
        Мы прошли под кирпичной аркой, перебрались через мертвое дерево, лежавшее сразу за ней и оказались в разрушенном саду: из травы поднимались статуи и колонны; колючий терновник, кусты ежевики и дикие цветы исчезли. Прямо перед нами находилась римская вилла.
        Красная черепичная крыша частично обрушилась. Стены, когда-то белые, потемнели от времени и стихии. Входная дверь была открыта, и мы вошли в это холодное мрачное место. Кое где мраморный мозаичный пол сохранился, и мы увидели искусно сделанные изображения животных и богов, а также сцены охоты и деревенской жизни. Мы осторожно шли по ним. Много мраморных плит уже обрушилось в гипокауст (* в Древнем Риме — отопительная система под полом или в стене).


        Мы обошли всю виллу и оглядели баню с тремя глубокими бассейнами, все еще выложенную мрамором. В двух комнатах на стенах сохранились изображения: строгие и идеально ухоженные лица пожилой пары римлян поглядели на нас… однако горло каждого их них проткнул варварский меч, пробивший стену.
        В главной комнате на мраморном полу мы нашли следы нескольких костров и обуглившиеся, обглоданные кости животных, брошенные в яму в углу. Холодные костры, горевшие давным-давно…
        Мы решили остаться здесь на ночь, а не втискивать нашу маленькую палатку между населенными бесчисленными насекомыми деревьями. Но оба нервничали, зная, что собираемся переночевать в здании, созданном страхом или надеждой другой эпохи.
        Кстати, вилла была в некотором смысле эквивалентом броха и огромного замка, чьи стены мы обогнули пару дней назад. Заброшенное загадочное место, о котором, без сомнения, рассказывали истории. Но какой расе принадлежала она? Быть может это конец римской мечты, и в вилле жили последние римляне? Легионы ушли из Британии в начале пятого века, оставив тысячи жителей беззащитными перед нападениями вторгшихся в страну англосаксов. Связана ли вилла с римско-британским мифом о выживании? Или это мечта какого-нибудь сакса, место, в котором спрятано золото или по которому бродят призраки легионов? В котором надо искать или которого надо бояться? Мы с Китоном только боялись.
        Мы развели маленький костер, из дерева, которое нашли в остатках отопительной системы. И, как только стемнело, запах нашего костра — или жареного мяса — привлек нежданных гостей.
        Я первым услышал его — невидимое движение в бане, за которым последовал предостерегающий шепот. Потом наступила тишина. Китон вскочил на ноги и вынул револьвер. Я подошел к коридору, ведшему из нашей комнаты в баню, и осветил маленьким факелом незваных гостей.
        Они вздрогнули, но не испугались, и, слегка прикрыв глаза, посмотрели на меня из-за круга света. Крепкий высокий мужчина. И женщина, тоже высокая, с маленьким узелком в руках. Рядом с ними застыл мальчик с ничего не выражавшим лицом.
        Мужчина заговорил со мной. Вроде бы по-немецки. Я заметил, что его левая рука лежала на головке длинного, вложенного в ножны меча. Потом женщина улыбнулась, тоже что-то сказала и напряжение исчезло.
        Я привел их в нашу комнату. Китон подбросил в костер сучьев и начал жарить новые куски мяса, которое мы принесли с собой. Наши гости уселись вокруг костра, и поглядывали то на нас, то на еду, то на комнату.
        Они были, по-видимому, саксами. Мужчина носил тяжелую шерстяную одежду, и завязывал штаны и мешковатую рубашку кожаными завязками. И еще на нем был большой меховой плащ. Свои длинные светлые волосы он заплетал в две косы. Женщина, тоже белокурая, носила свободную клетчатую тунику, перевязанную на талии; лицо бледное, но достаточно привлекательное, несмотря на морщинки вокруг глаз, свидетельства напряженной жизни и тяжелых испытаний. Мальчик, миниатюрная копия отца, сидел молча и только глядел в огонь.
        Поев, они поблагодарили нас и представились: мужчину звали Эальдвулф, женщину — Эггверда, мальчика — Хортиг. Было ясно, что они опасались виллы, а мы их полностью озадачили. Несколько минут я пытался объяснить им, жестами, что мы исследуем лес, но безуспешно; Эггверда только недоуменно глядела на меня.
        Наконец она сказала что-то вроде Раддич, и Эальдвулф выдохнул, на его суровом лице засветилось понимание.
        Он спросил меня, повторив загадочное слово. Я пожал плечами, не понимаю.
        Он сказал другое слово. Или слова. Элхемпа. Показал на меня и повторил Раддич. Потом сделал рукой жест, как будто преследует кого-то. Быть может он спрашивает, не преследую ли я кого-нибудь? Я энергично кивнул.

        — Да!  — И добавил.  — Йа!

        — Раддич,  — выдохнула и Эггверда, потом пересела ко мне поближе, вытянула руку — над огнем!  — и коснулась меня.

        — В тебе есть что-то особенное,  — заметил Китон.  — По меньшей мере для этих людей. И для шамига.
        Женщина потянулась к своему узелку. Маленький Хортиг заныл и отполз прочь, испуганно глядя на сверток. Эггверда развернула узелок и положила его содержимое рядом с собой; я сам смутился, когда разглядел его получше в колеблющемся свете огня.
        Эггверда несла, завернув как ребенка, мумифицированную руку мужчины, отрезанную по локоть. Длинные сильные пальцы; на среднем надет блестящий красный камень. В том же свертке оказалось сломанное лезвие стального кинжала; судя по украшенной драгоценными камнями рукоятке оно было частью какого-то церемониального оружия.

        — Эльфрик,  — печально сказала она, нежно положив ладонь на мертвую руку. Мужчина, Эальдвулф, повторил ее жест. Потом Эггверда опять завязала отвратительную реликвию. Мальчик что-то промычал, и только тут я сообразил, что он нем и совершенно глух. Однако, судя по сверкающим глазам, он все понимал; достаточно жутко.
        Кто они такие?
        Я сидел и смотрел на них. Кто они? Из какого исторического периода? Скорее всего из пятого века после рождения Христа, самое начало проникновения германцев в Британию. Иначе не объяснить римскую виллу. К шестому веку лес и оползни поглотили большинство из остатков римских строений.
        Я не мог понять, что они из себя представляют, но, значит, в какое-то время существовала легенда о странной семье, немом сыне, муже и его жене, несущей драгоценную реликвию короля или воина, и ищущих что-то, быть может развязки их рассказа.
        Я не помнил никакой истории о Эльфрике. Легенда стерлась из письменных источников; со временем она исчезла и из устной традиции. И осталась только в подсознании.
        Саксы ничего не значили для меня, но, как заметил Китон, я что-то значил для них. Как если бы… как если бы они знали меня, или, по меньшей мере, знали обо мне.
        Эальдвулф опять заговорил, царапая что-то на мраморе. Вскоре я начал понимать, что он хочет начертить карту, и дал ему листок бумаги и карандаш из маленького запаса, который нес собой. И тогда я увидел, что он хотел изобразить. Он отметил виллу и дорогу, и далекий изгиб говорливого ручья, ставшего огромной рекой, текущей через всю лесную страну. Похоже, что впереди нас находилось горлышко с отвесными лесистыми берегами, после которого река текла по дну узкого ущелья.

        — Фрейя,  — сказал Эальдвулф и показал, что я должен идти вдоль реки. Он поглядел на меня, в поисках знаков понимания, и повторил: — Фрейя! Дриштан!
        Я пожал плечами, показывая, что ничего не понял. Эальдвулф огорченно вздохнул и посмотрел на Эггверду.

        — Фрейя,  — сказала та и забавно замахала руками.  — Дриштан.

        — Прошу прощения. Не знаю ни слова по-саксонски.

        — Ведсан,  — сказала она и попыталась еще как-то высказать свою мысль, но потом пожала плечами и сдалась.
        Я спросил, что находится за горлышком. Похоже Эальдвулф понял вопрос. Он нарисовал пламя, показал на наш маленький костер и развел руками: дескать гигантское. Похоже, он не хотел, чтобы я шел туда.

        — Элхемпа,  — сказал он и проткнул огонь. Посмотрел на меня, и опять проткнул.  — Феор буенд. Элхемпа.  — Он покачал головой и коснулся моей груди.

        — Раддич. Фрейа. Е. Е!  — Он указал на карте место, недалеко от ближайшей точки пересечения горлышка.

        — Мне кажется,  — тихо сказал Китон,  — что он говорит… родич.

        — Родич?

        — Раддич. Родич.  — Китон посмотрел на меня.  — По-моему вполне возможно.

        — Тогда Элхемпа наверно Изгнанник.

        — Да. Отверженный. Вполне вероятно. Твой брат направляется в огонь, но Эальдвулф хочет, чтобы ты не пересекал реку и нашел Фрейю.

        — Которую…

        — …Эггверда назвала ведсан,  — заметил Китон.  — Быть может ведьма. Та, кто ведает. Хотя нет никакой гарантии, что они имели в виду именно это…
        С некоторыми трудностями я спросил Эальдвулфа об Элхемпа, и он стал показывать руками, как убивает, сжигает и разрубает на части. Сомнений не осталось. Кристиан. Он грабит и убивает, идя через лес; повсюду его знают и боятся.
        Но, похоже, у Эальдвулфа появилась новая надежда. Я. Мне на память пришли слова малышки Кушар:

«Теперь я знаю, кто ты. Но ничего плохого не произошло. История не изменилась. Но я не сразу узнала тебя.»

        — Они ждали тебя,  — сказал Китон.  — Они знают тебя.

        — Откуда?

        — Возможно шамига послали слово. А возможно сам Кристиан рассказал о тебе.

        — Важно то, что они знают — я здесь. Но откуда такая радость? Неужели они думают, что я смогу управлять Кристианом?  — Я машинально коснулся шеи; шрамы от веревки еще чувствовались.  — Тогда они ошибаются.

        — Тогда почему ты идешь за ним?  — тихо спросил Китон.

        — Чтобы убить его и освободить Гуивеннет,  — не думая ответил я.
        Китон засмеялся.  — Надеюсь ты сможешь это проделать.
        Я очень устал, но присутствие огромного сакса слегка нервировало. Тем не менее Эальдвулф был тверд как адамант: Китон и я должны спать. Он показал жестом, и повторил пару раз «Пать! Пать!», достаточно ясно.

        — Пать! Их вилла где о'там!

        — Я постерегу вас,  — усмехнулся Китон.  — Очень легко понять, как только схватишь ритм.
        Эггверда подошла к нам, расстелила свой плащ и свернулась клубочком. Эальдвулф подошел к открытой двери и вышел наружи. Вынув длинный меч, он воткнул его в землю и присел на корточки так, что его колени оказались по разные стороны от блестящего лезвия.
        И в таком положении он стерег нас всю ночь. К утру роса промочила насквозь его одежду и бороду. Услышав, что я зашевелился, он встал на ноги, вернулся в комнату и стряхнул воду с одежды. Потом вытащил мой меч из кожаных ножен. Нахмурясь, он внимательно осмотрел кельтскую игрушку и сравнил с собственным стальным клинком. Мой меч, слегка искривленный и сужавшийся к концу, был ровно наполовину меньше оружия Эальдвулфа. Он с сомнением тряхнул головой, потом ударил одним мечом по другому, и похоже, передумал. Взвесив подарок Магидиона в руке, он дважды ударил им по воздуху, и одобрительно кивнул.
        Гортанно повторив совет следовать вдоль реки и даже не думать преследовать Изгнанника, он и Эггверда исчезли. Их немой несчастный сын шел перед ними, колотя рукой по мокрым папоротникам, в изобилии росшим в заброшенном саду.
        Китон и я позавтракали, то есть протолкнули в себя пригоршню смоченного водой овса. Каким-то образом этот простой ритуал — если забыть о времени, потраченным на еду и разговор — поднял нам настроение.
        Мы вернулись на римскую дорогу и нашли место, где начиналась естественная тропинка через густую чащу. Я не совсем представлял себе куда мы идем, но если говорливый ручей действительно изгибается как на карте Эальдвулфа, то скоро мы должны пересечься с ним.
        Вчера мы не видели никаких следов Кристиана, похоже мы сбились с его пути. Я, однако, надеялся, что мы найдем место, где он переправился через реку. Для этого мы разделимся и исследуем говорливый ручей в обеих направлениях.

        — Значит ты не собираешься следовать совету саксов?  — спросил Китон.

        — Я хочу спасти Гуивеннет, а не помочь суеверным язычникам. Я уверен, что он хочет добра, но я не могу позволить Кристиану настолько опередить меня…
        И тут я вспомнил дневник отца:

«…я путешествовал девяносто дней, но в Оак Лодже прошло всего две недели…»
        И Кристиан, всегда Кристиан, и потрясение, когда я увидел его чуть ли не стариком.

«…последние пятнадцать лет я хотел бы знать о тебе, слышать тебя…»
        А его не было всего год!
        Каждый день, который выигрывал Кристиан, мог быть неделей, а то и месяцем. Возможно, в самой середине леса, за огнем — сердцем страны, которое Кушар называла Лавондисс — находилось место, где время вообще не имело значения. Когда брат пересечет линию, он окажется очень далеко от меня, в стране настолько чужой мне, как… как Лондон для Кушар. И последняя надежда найти его исчезнет.
        Эта мысль будоражила меня. И страшила. Она явилась незваной на поверхности сознания, как если ее посеяли и она ждала момента, чтобы взойти. Я вспомнил, как описывала Лавондисс Кушар:

«…место, где души людей не привязаны ко времени.»
        Я представил себе Кристиана, странствующего по стране бесконечного времени, и по мне пробежала холодная дрожь: я прав. Нельзя терять ни часа, ни даже секунды…


        НЕКРОМАНТ

        Вскоре мы пересекли границу между двумя зонами лесной страны. Стало светлее, мы оказались на широкой и светлой прогалине. Высокая трава, мокрая от росы и липкая из-за покрывавшей ее паутины, сверкала на солнце и трепетала под легким ветром.
        Посреди поляны стояло внушительное дерево, конский каштан; его плотная листва склонялась почти до земли.
        Однако дальняя сторона дерева, ужасающе уродливая, кишела паразитами. Листва была гнилой и коричневой; ветки душила сеть из лиан и ползучих лоз, протянувшаяся через поляну к лесу.
        Временами дерево вздрагивало, как бы корчась от боли, вызванной высасывающей из нее все соки сетью. Сама земля под ним была переплетением корней, вьюнков и странных липких выступов, похожих на щупальца, поднимавшихся в воздух и искавших жертву.
        Конский каштан появился в Британии не так давно, всего несколько сотен лет назад. Китон сказал, что скорее всего мы вышли из средневекового леса и вошли в более первобытный. И, действительно, вскоре он заметил, что стало больше орешника, вязов, дубов и ясеней, а высоченные буки почти исчезли.
        Мы оба почувствовали более тяжелую, давящую атмосферу этого леса. И воздух стал более прогорклым и насыщенным, пахло гнилыми листьями и пометом животных. Птицы пели более приглушенно, а листва колыхалась под ветром, которого мы не чувствовали.
        Подлесок стал намного темнее, и лучи солнца, пробивавшиеся через плотный лиственный полог, превращались в сверкающие желтые столбы, призрачный свет которых выхватывал из полутьмы мокрые листья и сияющую кору; мне казалось, что вокруг находятся молчаливые фигуры, пристально разглядывающие нас.
        Повсюду мы видели гниющие стволы деревьев. Некоторые еще стояли, опираясь на соседей, но большинство, покрытые мхом и лишайником, лежали на землю; по ним бегали насекомые.
        Час за часом мы шли по этим бесконечным сумеркам.
        Начался дождь. И без того слабый свет исчез полностью; в сгустившейся мгле мы устало тащились через мокрый подлесок. Наконец дождь прекратился и вернулся испещренный пятнами свет, но с деревьев еще капало, очень неприятно.
        Какое-то время мы слышали шум реки, даже не зная об этом. Внезапно Китон, шедший впереди, остановился и, нахмурясь, повернулся ко мне: — Слышишь?
        Тогда и я услышал далекое журчание говорливого ручья. В шуме воды было что-то странное, как если бы гулкий звук доносился очень издалека.

        — Река,  — сказал я, но Китон раздраженно махнул головой.

        — Нет. Не река… голоса.
        Я подошел к нему и несколько секунд мы стояли молча.
        Да, точно! Звук мужского голоса, такой же гулкий, за ним недовольное ржание лошади и далекий грохот камней, падающих с откоса.

        — Кристиан!  — крикнул я и побежал. Китон, спотыкаясь, последовал за мной; мы пролетели через кусты, пропетляли между сгрудившимися деревьями, и, яростно работая посохами, стали прорываться сквозь заросли кустарника, закрывавшие дорогу.
        Наконец лес поредел, и я увидел перед собой свет — туманный, зеленый и трудно различимый. Я побежал, рюкзак молотил меня по спине. Наконец я вырвался из уже светлого леса… и только отчаянный прыжок вправо спас мою жизнь: я сумел ухватиться за сучковатый корень и не полетел вниз головой в ущелье, внезапно возникшее передо мной.
        Китон бежал за мной. Я подтянулся и оказался на земле как раз вовремя, чтобы успеть схватить его и не дать улететь в пропасть. Только тогда он сообразил, что земля кончилась и мы находимся на самом краю отвесного обрыва; в полумиле под нами текла сверкающая лента реки.
        Мы бросились обратно и только потом решились подойти поближе к обрыву. Пути вниз не было. На противоположном склоне ущелья, далеко не таком крутом, росло достаточно много деревьев, рябин и дубов, отчаянно цеплявшихся за каждую трещину и скальную полку. На вершине склона продолжался густой лес.
        И опять я услышал далекий гулкий голос. На этот раз, обыскав взглядом дальний склон горлышка, я увидел что-то движущееся. Камни скользили и летели вниз через прильнувший к склону кустарник, и с плеском падали в реку.
        Появился человек, ведя упирающуюся лошадь; он тащил несчастное животное по невероятно узкой тропинке.
        За лошадью появились другие фигуры, одетые в кожу и доспехи, сверкавшие на солнце. Они тоже тащили и толкали несколько недовольных вьючных лошадей. Потом на ту же скальную полку медленно втащили тележку, и тут ее колесо соскользнуло с тропы и зависло над пропастью. Люди засуетились, мы услышали громкие крики и приказы.
        Я глядел на них, и постепенно пришел к выводу, что эта нестройная колонна воинов поднимается на склон. Внезапно появился громадный, завернутый в плащ Кристиан, ведя за собой лошадь с черной сбруей. На холке коня сгорбилась маленькая фигурка, похоже женская. Быть может меня обмануло воображение, но мне показалось, что солнце сверкнуло на ее рыжих волосах.
        И я, не успев подумать о последствиях, проревел: — Крис!
        Вся колонна остановилась и глядела на меня, пока мой голос метался между склонами пропасти, постепенно затихая. Китон беспомощно вздохнул.

        — Все-таки ты выдал нас,  — пробормотал он.

        — Он должен знать, что я иду за ним,  — возразил я, но смутился. Действительно, теперь мы потеряли преимущество внезапности.  — Надо найти путь вниз,  — сказал я и пошел через подлесок параллельно обрыву.
        Китон на мгновение удержал меня и молча указал на ту сторону. Четыре или пять фигур скользили вниз с крутой скальной полки.

        — Ястребы,  — сказал Китон.  — Я насчитал шесть. Да, шесть. Вон, смотри!
        Маленький отряд быстро спускался; воины держали оружие в руках, все время хватаясь за деревья и кусты, и балансируя на предательском скользком склоне.
        На этот раз Китон последовал за мной и мы помчались через лес у края обрыва, стараясь не споткнуться о камни или невидимые корни.
        Где же этот чертов спуск?
        Минуты шли, мое разочарование росло. Ястребы опустились ниже и пропали из вида. Они будут у реки через час, и, скорее всего, там будут ждать нас. Мы должны опередить их.
        Я был так занят поисками признаков пути, по которому спустился мой брат, что несколько секунд не замечал колыхающуюся темную фигуру, перегородившую мне дорогу.
        Быстро и неожиданно поднявшись на ноги, он так мощно выдохнул, что воздух задрожал и раздалось оглушительное шипение, а его вонь могла запросто убить. Китон наткнулся на меня, от ужаса закричал и метнулся обратно.
        Урскумуг раскачивался из стороны в сторону, его рот двигался, искаженное белое лицо человека, которого я так боялся, корчилось и ухмылялось над его кабаньим рылом. В руке он держал копье, сделанное, наверно, из целого ствола дерева.
        Китон уже исчез в подлеске, и я неслышно последовал за ним. На мгновение мне показалось, что огромный вепреподобный монстр не заметил нас, но он услышал мои шаги и начал охоту. Он запетлял между деревьями, так же удивительно, как и раньше, быстро и целеустремленно. Китон помчался в одном направлении, я — в другом. Урскумуг остановился, вздернул голову и прислушался. Его грудь поднималась и опускалась, острые волоски на теле стояли дыбом; он поворачивал голову то в одну сторону, то в другую, заставляя шуршать корону из острых шипов. В полутьме кончики его клыков казались светящимися точками. Прислушиваясь, он отломал ветку от дерева, которым пробивал себе дорогу, сокрушая подлесок.
        Потом повернулся и пошел обратно к ущелью своей обычной походкой, сутулясь и раскачиваясь. Остановившись на краю обрыва, он посмотрел на растянувшуюся колонну Кристиана и швырнул ветку вниз. Потом взглянул на меня и опять вскинул голову.
        Клянусь, он видел все мои перемещения, хотя я двигался скрытно и бесшумно. Возможно он был ранен, или болен.
        Я едва не закричал от неожиданности, когда рука Китона коснулась моего плеча. Прижав палец ко рту, летчик показал на начало узкой тропинки, ведущей вниз с обрыва.
        Оставаясь настороже, мы начали спускаться. В последний раз посмотрев наверх, я отчетливо разглядел мифаго отца: огромная черная фигура, слегка раскачивающаяся и высматривающая кого-то далекого; ноздри вздрагивали; он дышал ровно и спокойно, и задумчиво сопел.
        Спуск в долину реки оказался самым опасным путешествием в моей жизни. Я потерял счет случаям, когда руки теряли опору, ноги скользили, и я начинал катиться на острые камни с очередной оплетенной корнями полки и спасался только за что-нибудь рефлекторно схватившись, главным образом за руку Китона. Впрочем, я сам часто отвечал ему тем же. Так мы и спускались, готовые в любое мгновение помочь друг другу.
        Нам постоянно попадались следы от колес, лошадиный навоз и обрывки веревок на стволах изогнутых ветром деревьев; Кристиан прошел здесь несколько часов назад, самое большее день.
        Мы не видели ястребов, которые собирались напасть на нас. Иногда мы останавливались и слушали тяжелое молчание; однако слышали только птичью болтовню, хотя пару раз до нас донеслись далекие голоса Кристиана и его банды, уже почти достигшей вершины утеса.
        Вот так мы спускались, больше часа. Наконец последняя полка расширилась и превратилась в тропинку, ведущую к большой зеленой полосе леса, покрытой лиственный пологом; за ней сверкала на солнце огромная река, над которой поднимались мрачные серые стены ущелья.
        Берег накрыла зловещая тишина; меня охватило чувство, что на нас смотрят. Мы вошли в редкий подлесок. Редка текла впереди, ярдах в ста от нас, невидимая за густой тенью молчаливых деревьев.

        — Они уже здесь,  — прошептал Китон, держа в руке свой Смит-Вессон. Он скорчился за плотной стеной дрока и глядел на реку.
        Я перебежал к ближайшему дереву, Китон за мной. Потом он обогнал меня и побежал к реке. Над нами шумно махала крыльями большая птица. Справа от меня пробиралось сквозь чащу какое-то животное, возможно небольшой олень. Я видел его выгнутую спину и слышал негромкое фырканье.
        Скрытно перебегая от дерева к дереву, мы добрались до сухого песчаного берега реки, на котором корни орешника и вяза образовали множество ям и вымоин, в которых мы и прятались. В этом месте река сужалась до сорока ярдов, становилась глубокой, со множеством водоворотов. Ее середина была отчетливо видна, но на края бросала тень листва высоких деревьев. Стоял поздний полдень, свет уже тускнел и дальний берег начал темнеть. Я вгляделся в него — он выглядел очень опасным местом.
        Возможно ястребы еще не спустились. Возможно. Но что, если они смотрят на нас оттуда, из полутьмы?
        Нам надо пересечь реку. Но Китон был против попытки идти сейчас.  — Надо подождать до рассвета,  — нервно сказал он.  — Впереди долгая ночь, один из нас будет спать, второй — наблюдать. Ястребы должны где-то быть; они ждут момента, когда смогут напасть на нас.
        Я согласился. В первый раз я был рад, что он захватил с собой револьвер. Оружие должно было дать нам тактическое преимущество, заставить их убраться с нашего пути во время переправы.
        Я предавался этим пустым мыслям минут десять, и тут они напали на нас. В это мгновение я сидел на корточках на берегу реки, за могучим стволом вяза, и выискивал движение на той стороне. Китон встал на ноги и подошел к воде. Потом послышалось шипение стрелы и плеск; она упала в реку. Китон приглушенно вскрикнул и бросился бежать.
        Они уже находились на нашей стороне говорливого ручья, и теперь внезапно бросились на нас; они мчались зигзагами, не давая возможности прицелиться. Двое несли луки; вторая стрела ударила в дерево рядом со мной, ее древко сломалось. Со всех ног я помчался вслед за Китоном. На бегу я почувствовал тяжелый удар в спину и понял, что рюкзак спас мне жизнь.
        Потом я услышал звук выстрела и ужасный крик. Я оглянулся. Один из ястребов стоял неподвижно, прижав руки к лицу; между пальцами лилась кровь.
        Его товарищи бросились в стороны, а этот несчастный воин упал на колени и, через мгновение, на живот, уже мертвый.
        Китон нашел глубокую вымоину в земле, густая стена из дрока и изгородь из корней отделяли нас от ястребов. Стрелы свистели у нас над головами, одна отразилась от ветки и оцарапала мне лодыжку. Неглубокая, но невероятно болезненная рана.
        И тогда Гарри Китон совершил самый глупый поступок в своей жизни. Он встал и не спеша направил револьвер на самого близкого к нам воина. Раздался выстрел, и в то же мгновение брошенный камень выбил оружие из его руки, отбросив револьвер на несколько ярдов в сторону. Китон опять пригнулся, нянча левой рукой поврежденные пальцы правой.
        И тогда пять воинов Кристиана бросились на нас, как пять адских псов, вопя и завывая: гибкие, почти обнаженные тела, едва защищенные кожаными доспехами. Только их маски были металлическими — и короткие сверкающие клинки мечей, которые они держали в руках.
        Китон и я побежали от них, как олень от пожара. Мы мчались, несмотря на рюкзаки и тяжелую одежду. Мы слишком хорошо представляли себе, как ножи перерезают нам горло, и буквально летели по земле.
        Перебегая от укрытия к укрытию, я с ужасом думал о том, насколько мы не подготовлены для настоящего сражения. Несмотря на все наши разговоры, на все мое ощущение силы, мы оказались полностью беззащитны, как только дело дошло до столкновения с настоящими солдатами, пусть и вооруженными достаточно примитивным оружием. И никакой 38-ой калибр нам не помог. В лесу мы были детьми, наивными младенцами, играющими в выживание.
        И если я брошу вызов Кристиану, он сделает из меня фарш. Сражаться с ним, вооружившись копьем, кельтским мечом и боевой злостью, едва ли более эффективно, чем подстрелить его издали.
        Земля исчезла из-под меня, и Китон утянул меня вниз, в еще одну «воронку». Я повернулся, поднял копье и с ужасом поглядел на одного из ястребов, прыгавшего к нам.
        И тут случилось нечто очень странное.
        Воин остановился и — я не видел его лицо из-за желтой маски и судил только по напряженным неловким движениям — внезапно перепугался.
        Воздух потемнел, свет на берегу реки исчез, как если бы огромная грозовая туча внезапно проглотила солнце. Деревья вокруг согнулись от напряжения, сучья затрещали, покрытые листьями ветки тревожно задрожали и зашелестели. Что-то туманное и похожее на призрака сгустилось вокруг самого близкого к нам Ястреба. Он закричал и побежал обратно к своим товарищам.
        С земли поднялись огромные столбы пыли. Вода в реке взметнулась вверх, как если бы там сражались огромные морские твари. Деревья вокруг нас бешено затряслись, шумно раскачивая сучьями. Воздух заледенел, в нем появились призрачные ухмыляющиеся элементали и поплыли через сверхъестественный туман, который не мог унести поднявшийся ветер.
        Китон перепугался. На его бровях и кончике носа образовались кристаллики льда. Он судорожно дрожал, завернувшись поплотнее в свою мотоциклетную кожу. Я тоже дрожал, мое дыхание замерзало, глаза резало от льда. Деревья стали белыми, их обвили прекрасные снежные ленты. Раздался странный смех, яростно завизжали баньши; кто-то отрезал эту часть леса от всего того, что было естественным.

        — Что за чертовщина?  — пробормотал Китон, стуча зубами.

        — Друг,  — сказал я и успокаивающе коснулся его рукой.
        Фрейя пришла ко мне, несмотря ни на что.
        Китон взглянул на меня через замерзшие веки, вытирая рукой лицо. Вокруг нас остались только лед и снег. По воздуху молчаливо проносились высокие текучие фигуры, некоторые подлетали и в упор глядели на нас; на их острых лицах и узких глазах искрилось озорство. Другие — крутящиеся мрачные призраки — заставляли замерзший воздух стучать и хлопать, проносясь через него как странные бомбы.
        Ястребы побежали, громко крича. Я увидел, как одного невидимые руки подняли в воздух, перегнули вдвое, потом перекрутили, и трепали до тех пор, пока из висящего в воздухе трупа не закапал липкий экссудат (* жидкость, богатая белком и содержащая форменные элементы крови; образуется при воспалении). Разворошенные, разодранные на куски остатки бросили в реку, и они исчезли под кристально чистой поверхностью воды. На том берегу, борясь со своей смертью, корчился и извивался еще один ястреб, насаженный, как на кол, на огромный зазубренный сук. Не могу сказать, что произошло с остальными, но крики продолжались всего несколько минут, и все это время призраки носились по воздуху.
        Наконец наступила тишина. Воздух потеплел, белая пелена исчезла, Китон и я начали яростно тереть лицо. Несколько высоких призрачных фигур подлетели к нам, туманные, слегка напоминающие людей создания. Они порхали над нами, поглядывая вниз, их волосы медленно текли по воздуху, руки трепетали, длинные заостренные пальцы указывали на нас, широкие рты улыбались. Их светящиеся глаза смотрели на нас, бездонные колодцы понимания над широкими усмехающимися ртами. Китон, ошеломленный и перепуганный, во все глаза глядел на них. Один из них вытянул руку вниз и ущипнул его за нос; летчик испуганно заскулил и элементали покатились со смеху — странный злой звук, эхо лесной страны, который, казалось, шел не из их губ, но из всего вокруг нас.
        Появился свет, золотое рассеянное сияние, означавшее торжественное явление лодки. Элементали, окружавшие нас, задрожали и завибрировали, продолжая смеяться. Некоторые из них, нагие, рассеялись, превратились в дым, другие отплыли от нас в темные места, ниши и укромные уголки в ветвях, и в ямы под корнями. Но их блестящие глаза по-прежнему глядели на нас.
        Китон выдохнул, увидев ладью. А я почувствовал огромное облегчение. В первый раз с начала нашего путешествия я вспомнил о своем амулете в виде серебряного листа дуба, вытащил его из под промокшей насквозь рубашки и протянул к человеку, смотревшему на нас из корабля.
        Ладья намного больше подходила этой широкой реке, чем невозможно узкому говорливому ручью около Лоджа. Парус был спущен. Судно выплыло из полумрака и на берег спрыгнул высокий, закутанный в плащ человек и привязал причальный трос к корню. Свет шел из факела на носу ладьи. В первый раз мне показалось, что человек светится сам, но нет, я ошибся. И на нем больше не было шлема с узорчатым гребнем. Он распахнул плащ, снял сверкающую головню с носа судна и бросил на берег реки; золотой свет омыл его массивную фигуру.
        Потом он подошел к нам и поднял нас на ноги.

        — Сортхалан!  — громко сказал он и повторил слово, на этот раз ударив себя в грудь кулаком.  — Сортхалан!
        Протянув руку, он коснулся амулета, видевшего у меня на шее, улыбнулся в густую бороду и заговорил на текучем языке, похожем на язык Кушар, и я не понял ни одного слова. Тем не менее каким-то образом я уловил смысл: «Я ждал тебя».

* * *


        Через час после наступления сумерек с обрыва спустился Урскумуг. Значит он собирался пересечь реку, преследуя Кристиана. В лесу послышались осторожные шаги, и Сортхалан погасил факел. Высоко над рекой стояла наполовину полная луна; ясная ночь разрешила первым звездам показаться на небосводе. Было не больше девяти вечера, но плотная листва делала сумерки еще темнее.
        Наконец между деревьями показался Урскумуг. Он шел медленно, странно сопя. Спрятавшись, мы смотрели, как огромный вепрь остановился у края воды, нагнулся и подобрал раздробленное тело одного из ястребов. Разорвав клыками живот трупа, он, удивительно по-человечески, всосал мягкие внутренности мертвого мифаго. Потом, швырнув тело в реку, глубоко зарычал, и оглядел берег. На какое-то долгое мгновение его взгляд задержался на нас, но, конечно, он не мог видеть нас в почти полной тьме.
        Белая маска человеческого лица светилась в свете луны, и я мог бы поклясться, что его губы неслышно задвигались, как если бы дух моего отца молча говорил со мной и улыбался.
        Потом чудовище поднялось на ноги и пошло через реку, подняв гигантские руки на уровень плечей и держа над головой сучковатое копье. Через какое-то время оленьи рога ударились о дерево на той стороне, послышалось недовольное бурчание, и все стихло. Только где-то через час сверху скатились несколько камней и с плеском упали в реку.
        Ладья шумно подскакивала, схваченная течением, стремившимся сорвать ее с троса. Я внимательно оглядел корпус. Простой, но элегантный; быть может немного узкий, но, если натянуть водонепроницаемую оболочку, в нем могут поместиться человек двадцать. Один парус с простым такелажем; суденышко могло идти под ветром, но были и четыре грубые уключины и весла, для спокойной воды.
        И опять мое внимание привлекли фигуры гаргулий, вырезанные на носу и корме. При виде их по спине пробежала дрожь узнавания и ужаса, как если бы во мне пробудилась моя родовая память, которую я так долго подавлял. Широкие лица, узкие глаза, выпуклые губы, они были произведения неведомого искусства, западающими в память.
        Сортхалан вырыл яму для костра, набросал туда сухих веток и зажег пламя при помощи собственного огнива.
        Он поджарил двух голубей и вальдшнепа, однако мяса в них не хватило бы даже на одного меня, не говоря уже о трех голодных мужчинах.
        Вначале мне не хотелось начинать бессмысленный ритуал общения и непонимания. Сортхалан ел молча, иногда поглядывал на меня, но больше был погружен в собственные мысли. И все-таки я попытался поговорить. Указав в направлении первобытного мифаго, я сказал: — Урскумуг.
        Сортхалан пожал плечами.  — Уршакум.
        Почти то же самое имя, что использовала Кушар.
        Я попытался еще раз. Показав пальцами движение, я сказал: — Я преследую ус гуериг. Ты знаешь его?
        Сортхалан, не переставая жевать, поглядел на меня, потом слизнул птичий жир с двух пальцев, протянул руку и теми же самыми липкими пальцами плотно сжал мои губы.
        То есть «Ешь и молчи». Я так и сделал.
        Сортхалану уже исполнилось лет пятьдесят, морщинистое лицо, но на удивление черные волосы. Он носил простую полотняную рубашку с надетыми на нее кожаными ребристыми латами, достаточно впечатляющими. Длинные лоскутные штаны и обувь с кожаными ремешками. Можно сказать, что он был бесцветным человеком, поскольку вся его одежда имела один и тот же унылый коричневый цвет. Вся, за исключением ожерелья из раскрашенных костей, висевшего на шее. Шлем он оставил на судне, однако не стал возражать, когда Китон принес его к костру и пробежал по нему пальцами, восхищаясь великолепными сценами охоты и войны.
        Китон почти сразу сообразил, что узор на бронзовом шлеме изображает различные эпизоды жизни самого Сортхалана. Он начинался над левой бровью, и цепочка продолжающих друг друга сцен тянулась вокруг гребня к панели над правой защитной пластиной. И еще осталось место для пары сцен.
        Узор начинался с кораблей, плывущих по штормящему морю; потом шло лесистое устье реки, поселение, высокие мрачные фигуры, призраки и огонь. Самая последняя сцена — одинокое судно с одним человеком на носу.
        Китон ничего не сказал, но явно был поражен изысканной чеканкой и тонкой проработкой деталей.
        Сортхалан завернулся в плащ и, похоже, заснул. Китон поворошил костер и положил новый кусок дерева на сверкающие угли. Ближе к полуночи мы оба постарались уснуть.
        Но я смог только ненадолго погрузиться в беспокойный сон, и через какое-то время, в самый разгар ночи, сообразил, что слышу тихий шепот Сортхалана. Я открыл глаза, сел и увидел, что он сидит рядом с глубоко спящим Китоном, положив руку на голову летчика, и поет что-то вроде ритуальной песни. Костер почти догорел и я расшевелил его. Пламя вспыхнуло с новой силой; в его свете я увидел лицо Сортхалана, мокрое от пота. Китон задвигался, но не проснулся. Сортхалан поднял свободную руку к своим губам и посмотрел на меня; я поверил ему.
        Вскоре песня кончилась. Сортхалан встал, сбросил плащ и подошел к воде; нагнувшись, он вымыл руки и лицо. Потом опять сел на землю, уставился в ночное небо и заговорил достаточно громко; свистящие, волнующие слова чужого языка полетели в темноту. Китон проснулся и сел, потирая глаза.  — Что происходит?

        — Не знаю.
        Несколько минут мы смотрели на него, удивляясь все больше и больше. Я рассказал Китону, что Сортхалан делал с ним, но летчика это не взволновало и не испугало.

        — Кто он такой?  — спросил Китон.

        — Шаман. Маг. Некромант.

        — Саксы называли его Фрейя,  — возразил летчик.  — Я думаю, что это какой-то бог викингов.

        — Бог, выросший из памяти потомка могучих людей?  — предположил я.  — Возможно в своей ранней форме Фрейя был некромантом.

        — Слишком сложно для такого раннего времени.  — Китон зевнул и, тут мы оба с удивлением обернулись, услышав движение позади себя. Сортхалан не двинулся с места, но замолчал и наклонился к воде.
        Китон и я вскочили и уставились в темноту. Шелест становился все громче; мы увидели что-то, похожее на человеческую фигуру. Она заколебалась, качнулась из стороны в сторону; свет костра вырвал из мрака ее очертания.

        — Хелло!  — крикнул мужской голос, очень неуверенно. Слово прозвучало скорее как «Алло!»
        Мы крикнули в ответ, и он стал приближаться. Вскоре показался совсем молодой человек. В зоне элементалей он задержался, окруженный призраками из свиты Сортхалана, требовавшими, чтобы он шел вперед; он подчинился им с большой неохотой. Не нем оказалась драная военная форма, и никакого ранца, винтовки или чего-нибудь другого. Рубашка цвета хаки была расстегнута на шее, слишком свободные брюки угрожали упасть с тощих бедер и он подвязывал их обмотками. На рукавах рубашки только одна нашивка.
        Он настолько походил на британского солдата Первой мировой войны, что поначалу я отказывался верить собственным глазам. Мы видели так много примитивных людей с железным оружием в руках, что такая знакомая и понятная форма ну никак не могла оказаться правдой.
        Потом он неуверенно заговорил, с характерным выговор кокни.

        — Эй, парни, здесь чертовски холодно. Могу я подойти к костру?

        — Да,  — сказал Китон.

        — Наконец-то!  — радостно сказал наш ночной гость и сделал к нам несколько шагов. И я увидел его лицо…
        И Китон, тоже!
        Мне показалось, что Гарри Китон ахнул. Я же только посмотрел на одного, потом на второго и воскликнул: — Бог мой!
        Китон отшатнулся от своего двойника. Но пехотинец, похоже, ничего не заметил. Он бросился к огню и стал энергично растирать руки. Потом улыбнулся мне, и я попытался улыбнуться в ответ, но чувствовал себя неуверенно, стоя перед вылитым портретом моего спутника.

        — Мне показалось, что я чую цыпленка.

        — Голубя,  — сказал я.  — Но он уже кончился.
        Кокни пожал плечами.  — Умираю от голода. Хуш бы кто помог. Не могу охотиться в этих хреновых лесах — нечем.  — Он посмотрел на меня, потом на Китона.  — Курево есть?

        — Извини,  — хором ответили мы.
        Он опять пожал плечами и повторил: — Хуш бы кто помог.  — Потом просиял.  — Билли Фрэмптон. Вы тоже отстали от полка?
        Мы представились. Фрэмптон присел к ярко горящему костру. Я заметил, что Сортхалан подошел к огню и устроился за спиной новоприбывшего. Фрэмптон, похоже, шамана не замечал. Его юное лицо, сверкающие глаза, копна непокорных светлых волос, все говорило о юном Гарри Китоне — без ужасного шрама от ожога.

        — Я-то иду обратно, на фронт,  — сказал Фрэмптон.  — У меня есть эта, как ее, ну, интуиция. Всегда была, даже в Лондоне, когда был пацаном. Однажды потерялся в Сохо, в четыре года. И ни хрена. Нашел дорогу в Майл-Энд. Чувство направления, во. Парни, держитесь меня, и все будет в ажуре. Зуб даю.
        Он еще не успел договорить, как нахмурился и беспокойно взглянул на реку. Мгновением позже он перевел взгляд на меня, и я уловил дикое выражение панической неуверенности в его глазах.

        — Спасибо, Билли,  — сказал я.  — Но мы идем внутрь. Через реку и вверх по утесу.

        — Зови меня Спад. Все приятели кличут меня Спад.
        Китон громко ахнул и вздрогнул. Два человека обменялись долгим взглядом и Китон прошептал: — Спад Фрэмптон. Я учился с ним в школе. Но это не он. Тот был жирным и темноволосым.

        — Я Спад Фрэмптон,  — сказал наш гость и улыбнулся.  — Держитесь меня, парни, и мы вернемся на фронт. Никто не знает эти чертовы леса так, как старина «Гордость кокни».
        Еще один мифаго, конечно. Он говорил, а я внимательно наблюдал за ним. Он постоянно оглядывался: казалось, что в нем росло чувство замешательства. Что-то было неправильно, и он это знал. Само его существование было неправильно. Мои мифаго чувствовали себя в лесной стране как дома. Но не Спад Фрэмптон. Мне в голову пришел ответ, и я прошептал свою теорию Китону, пока Спад сидел и глядел на огонь, совершенно бессмысленно повторяя: —Держитесь меня, парни.

        — Сортхалан создал его из твоего сознания.

        — Пока я спал…
        Точно. Таланты Сортхалана и малышки Кушар очень отличались, и он не мог сделать так, чтобы я понимал его. Вот он и вытянул из сознания Китона последний сохраненный мифообраз. То ли магией, то собственной психической силой, некромант создал этого мифаго час назад и привел в лагерь. Он дал ему лицо молодого Китона и имя его школьного товарища. И маг Бронзового века заговорит с нами, через Спада Фрэмптона.

        — Я знаю, кто он такой,  — сказал Китон.  — Да. Папаша рассказывал о нем. О таких, как он. О Сэме Воронке, например. И он рассказал мне несколько историй о капрале-кокни — Гарри Чертов Огонь, так он называл его. Все они о том как «попасть домой». Гарри Чертов Огонь появляется в тумане, прыгает в воронку от снаряда, в которой ты прячешься, раненый, усталый как собака и потерявший своих, и отвозит тебя домой. И еще всякие вещи в таком духе. Однажды он взял группу солдат, потерявшихся во время мясорубки на Сомме, во Франции, и вернул их прямо в Шотландию, на их фермы. «Хреново себя чувствую, парни. Кажись у меня болячка на ноге…» — Китон усмехнулся.  — В таком вот духе.

        — Самые свежие формы мифаго,  — тихо сказал я, совершенно потрясенный. Но я легко мог себе представить, как одуревшие от ужаса и не знающие куда податься люди, сидевшие в траншеях Фландрии, создавали мифообраз «надежда», фигуру, которая может привести в безопасное место, ободрить и вдохнуть мужество в потерявшихся солдат.
        И тем не менее… Глядя на нашего нового знакомого, эту быстро созданную героическую фигуру, я чувствовал себя растерянным и потерявшимся. Сортхалан создал его с целью, и этой целью был язык, не миф.
        Шаман подошел к солдату, сел рядом с ним и положил руку на его плечо. Фрэмптон слегка подпрыгнул, потом посмотрел на меня.  — Он рад, что ты нашел в себе мужество и пришел.

        — Кто?  — хмуро спросил я, и только потом сообразил, что произошло. Губы Сортхалана двигались, беззвучно. Он говорил мысленно, а Фрэмптон уже обращался ко мне. Он рассказал легенду, изображенную на шлеме Сортхалана, и его выговор кокни странно не соответствовал словам:

        — Его зовут Сортхалан, на его языке «первый лодочник». На землю народа Сортхалана должен был обрушиться страшный шторм. Та земля находится очень далеко от этой. Шторм был новой магией и новыми богами. Сама земля отвергла народ Сортхалана. Тогда Сортхалан был духом в чреслах старого жреца, Митана. Митан видел черное облако в будущем, но не было никого, кто бы провел племена через землю и воду, к лесистым островам за морем. А сам Митан был слишком стар, и его призраки не могли породить детей в животе женщины.
        Тогда он нашел большой валун, на поверхности которого вода прочертила большую борозду, и вложил в него призрак. А валун поместил на верхушку пирамиды. Два сезона камень рос, а потом Митан сбросил его с пирамиды. Камень открылся, и внутри лежал мальчик. Вот так родился Сортхалан.
        Митан кормил ребенка тайными травами из лесов и лугов. Достигнув возраста мужчины, Сортхалан вернулся из диких земель к племенам и собрал семьи вместе. Каждая семья построила ладью и на тележке привезла ее к серому морю.
        Первый лодочник провел их через море и поплыл вдоль берега острова, мимо отвесных скал, темных лесов и устий рек, разыскивая безопасное место для высадки. Наконец он нашел тростниковые болота, на которых плавали дикие гуси и куропатки. Через сотни проток они вплыли внутрь земли, и вскоре нашли глубокую реку, отделяющую лесистые холмы от горных долин.
        Один за другим корабли причаливали к берегу, и семьи уходили от реки, чтобы вновь образовать племена. Некоторые выжили, некоторые нет. Они путешествовали в темных призрачных местах, даже более ужасных, чем предполагали. Страна была населена, и спрятавшиеся поначалу жители выступили против захватчиков с копьями и камнями. Они призвали силы земли, и силы воды, и духов, которые обитают в природе, и послали их против захватчиков.
        Но старый жрец хорошо обучил Сортхалана. Он мог поглощать зловредных духов и управлять ими.
        Вскоре на реке остался только первый лодочник, и он поплыл на север, вместе с духами земли. С тех пор он, окруженный древними силами природы, плавает по рекам и озерам, и ждет, когда его призовут племена. И он всегда готов придти на помощь.
        Такими словами, произнесенными его человеком-медиумом, закончил Сортхалан свою собственную легенду. Да, сила его была велика. Но ограничена. Он не мог сделать то, что без всякого труда сделала Кушар. И он, тоже, ждал меня. Как шамига, как роялист, как семья саксов.

        — Почему он так ждал меня?  — спросил я. Теперь уже рот Фрэмптона беззвучно задвигался, и мгновением позже он заговорил вслух.

        — Пришелец должен быть уничтожен. Он чужак, который уничтожает лесную страну.

        — У тебя достаточно сил, чтобы самому уничтожить его,  — сказал я.
        Сортхалан улыбнулся и покачал головой, кокни заговорил: — Легенда говорит совершенно точно. Только Родич может убить Пришельца — или быть убитым. Только Родич.
        Легенда? Наконец-то мои смутные догадки подтвердились. Я сам стал частью легенды. Кристиан и его брат, Пришелец и Родич, их роли давно заданы мифом, возможно с начала времен.

        — Ты ждал меня?  — сказал я.

        — Земля ждала тебя,  — сказал Сортхалан.  — Я не был уверен, что ты Родич, но потом я увидел, как на тебя повлиял лист дуба. И я начал хотеть, чтобы им оказался ты.

        — Я этого ждал.

        — Да.

        — Я выполню свою часть.

        — Сделай то, что должен. Убери пришельца отсюда. Возьми его жизнь. Останови разрушение.

        — Как может обычный человек быть настолько могущественным?
        Сортхалан улыбнулся, но не его рот.  — Пришелец совсем не прост, и он не обычный человек. Он не принадлежит…

        — Но я…

        — Но ты его Родич! Ты — светлая часть пришельца. Разрушает и убивает темная. Он зашел так далеко, потому что стража завлекли к опушке.

        — Какого стража?

        — Уршакума. Уршака — самые древние из Пришельцев, но они стали близки к земле. Уршакум всегда сторожит проход к долине говорящих-с-огнем, но его позвали к краю. За этими лесами есть великая магия. Голос позвал. Страж ушел, и сердце страны осталось незащищенным. Пришелец съедает сердце. Только Родич может остановить его.

        — Или быть убитым им.
        На это Сортхалан ничего не сказал. Его проницательные серые глаза внимательно разглядывали меня, как если бы он искал знаки того, что я — тот самый человек и способен выполнить роль, уготованную мне мифом.

        — Но как может Уршакум всегда охранять этих — как же он назвал их?  — говорящих-с-огнем? Мой отец создал Уршакума. Отсюда.  — Я коснулся своего лба.  — Из сознания. Как ты только что создал этого человека.
        Спад Фрэмптон ничем не показал, что понял мои жестокие слова. Он печально посмотрел на меня, а потом сказал то, что некромант продиктовал ему.  — Твой отец только призвал стража. Все, что есть в этой стране, всегда находится здесь. Великая магия призвала Уршакума к краю страны и изменила. Как, когда-то, его изменил Аук.
        Я ничего не понял.

        — Аук? Это еще кто?

        — Великий повелитель. Шаман. Повелитель Силы. Он управляет временами года и может сделать так, чтобы за летом шла весна, а за ней — лето. Он может дать человеку силу, и тот будет летать как сокол. У него такой громкий голос, что достигает небес.

        — И он изменил Уршака?

        — Было десять более слабых повелителей,  — сказал Сортхалан.  — Они боялись распространяющейся силы Аука, выступили против него и потерпели поражение. Аук превратил их в десять лесных зверей. Он послал их в ссылку, в далекую страну, где только что кончилась зима и земля обнажилась из-под льда. Сюда. Лес растаял, леса вернулись, и Уршака стали стражами этого леса. Аук даровал им огромную силу, они почти бессмертны. Как деревья, но они не вянут. Каждый из них пошел к реке или в долину, и построил себе замок, который стережет одну из дорог в этот вновь выросший зеленый лес. Они стали близки к земле и друзьями тех, кто приходит селиться, охотиться и жить в этой стране.
        Я задал очевидный вопрос.  — Если Уршака друзья людей, почему этот такой агрессивный? Он охотится на моего брата; он убил бы меня не думая, если бы поймал меня.
        Сортхалан кивнул, и губы Фрэмптона зашевелились, выпуская наружу слова своего создателя.

        — Люди приходят и проводят с собой говорящих-с-огнем, которые могут управлять огнем. Они могут заставить его прыгнуть с неба. Могут указать пальцем на восток, и огонь распространится на восток. А могут и превратить огонь в сияющий янтарь, просто плюнув на него. Говорящие-с-огнем приходят и начинают жечь лес. Уршака противостоят им, энергично и жестоко.
        На минуту разговор прекратился, потому что Сортхалан встал на ноги, отвернулся от нас и впечатляюще помочился в ночь.

        — В ту ночь, когда пришел Кристиан, с ним были люди, управляющие огнем,  — прошептал Китон.  — Я не забыл их. Я назвал их неолиты. Они казались самыми примитивными из свиты Кристиана, но могли мысленно управлять огнем.
        Я легко представил себе простую историческую обстановку, из которой выросли легенды об Урскумуге и говорящих-с-огнем. Картину из того времени, когда ледниковый период быстро заканчивался. Ледник покрывал половину Англии. Климат был холодным, и лед отступал много столетий, оставляя за собой долины с болотистой и предательской почвой, замерзшие и бесплодные откосы. Начали появляться редкие сосны и ели, предвещавшие величественные баварские леса нашего времени. А потом пустило корни первое лиственное дерево, за ним последовали многочисленные вязы, терновник, орешник, липы, дубы и ясени, вытесняя вечнозеленые деревья на север и создавая плотный зеленый покров, частично доживший до нашего времени.
        В темных пустых местах под пологом леса бегали вепри, медведи и волки, олени грациозно скакали по полянам и долинами, иногда забегая на горные кряжи, где густой лес сменялся более светлыми зарослями из ежевики и терновника.
        Но человеческие животные возвращались в зеленый лес, идя на север, за холодом. И они начали чистить лес, используя огонь. Великое умение нужно для того, чтобы развести огонь, управлять их и расчистить место для поселения. И еще большое умение нужно для того, чтобы не дать лесу вернуться.
        Они вели жестокую борьбу за выживание. Лес бился отчаянно, твердо решив сохранить свою власть над страной. Но люди и огонь бились против него. Животные этого первоначального леса стали темными силами, темными богами; сам лес воспринимался как стражник, создающий призраков и баньши, и посылающих их против незначительного вторжения людей. Истории о Урскумуге, страже леса, объединились со страхом перед чужаками, новыми захватчиками, говорившими на других языках, обладавших незнакомыми знаниями.
        Пришельцами.
        Позже людей, умевших использовать огонь, чуть ли не обожествили и назвали говорящими-с-огнем.

        — И чем кончается легенда о Пришельце?  — спросил я Сортхалана, когда он опять уселся. Он пожал плечами, очень современный жест, поплотнее закутался в плащ и завязал грубые веревки впереди. Он казался очень усталым.

        — Каждый Пришелец — нечто особенное,  — сказал он.  — Против этого должен выступить Родич. Результат неизвестен. И, безусловно, мы рады тебе не потому, что ты добился успеха. Но у нас появилась надежда на успех. А без тебя страна завянет, как сорванный цветок.

        — Расскажи мне о девушке,  — сказал я очень уставшему Сортхалану. Китон едва сидел и непрерывно зевал. Один Спад казался свежим и бодрым, но его глаза глядели куда-то вдаль и в них не было ничего, кроме тяжелого присутствия шамана.

        — Какой девушке?

        — Гуивеннет.
        Сортхалан опять пожал плечами и тряхнул головой.  — Это имя не имеет смысла.
        Как же Кушар называла ее? Я перелистал свои заметки.
        Сортхалан опять покачал головой.

        — Девушке, созданной из любви и ненависти,  — предположил я, и на этот раз некромант понял.
        Наклонившись вперед, он положил руку мне на колено, громко что-то сказал, на своем языке, и изучающе уставился на меня. Потом, как если бы опомнившись, наклонился к незанятому пехотинцу, чей взгляд мгновенно прояснился.

        — Девушка с Пришельцем.

        — Знаю,  — сказал я и добавил.  — Именно поэтому я преследую его. Я хочу вернуть Гуивеннет.

        — Девушка счастлива с ним.

        — Нет.

        — Она принадлежит ему.

        — Он украл ее у меня…
        Сортхалан вздрогнул и удивленно посмотрел на меня.  — Он украл ее у меня и собираюсь вернуть ее,  — упрямо сказал я.

        — Она может жить только в нашей стране,  — заметил Сортхалан.

        — Да. Со мной. Она сама выбрала такую жизнь, и Кристиан похитил ее против ее желания. Я не собираюсь владеть ею или обладать ею, но я люблю ее. И она любит меня, я уверен.  — Я наклонился к нему.  — Ты знаешь ее историю?
        Сортхалан отвернулся и задумался, очевидно обеспокоенный тем, что я рассказал.

        — Ее воспитали друзья ее отца,  — продолжал я.  — Они обучили ее пользоваться магией и оружием. Она знает пути леса. Я прав? Ночная охота охраняла ее, пока она не стала взрослой. Однажды она влюбилась, и Ночная охота привела ее в землю ее отца, в ту долину, где он похоронен. Это я знаю. Призрак отца связал ее с Рогатым богом. И это я знаю. Но что случилось потом? С тем, кто полюбил ее?

«…она повстречала и полюбила юного сына вождя, который решил завладеть ею любой ценой». Слова дневника зазвучали у меня в голове. Но знал ли Сортхалан детали этой версии легенды? Или она была слишком недавней?
        Внезапно Сортхалан повернулся ко мне; мне показалось, что он усмехается в бороду, радостный и взволнованный.  — Ничто не случится, пока не случится,  — сказал он через Фрэмптона.  — Я не понимал смысл присутствия девушки. А сейчас понял. Твоя задача стала проще, Родич!

        — Почему?

        — Из-за нее,  — ответил Сортхалан.  — Она была в плену у Пришельца, но сейчас она за рекой. И не останется с ним. Она сумеет убежать…

        — И вернуться к краю леса!

        — Нет,  — сказал Фрэмптон, и Сортхалан энергично тряхнул головой.  — Она пойдет в долину. К тому самому белому камню, под которым похоронен ее отец. Она знает, что только там сможет освободиться.

        — Но она не знает, как попасть туда!  — Отец писал в дневнике о «печали» Гуивеннет: она никак не могла найти долину, которая дышит.

        — Она побежит к огню,  — сказал Сортхалан.  — Долина ведет к месту, где горит огонь. Поверь мне, Родич. Сейчас, за рекой, она ближе к своему отцу, чем за всю предыдущую жизнь. Она найдет дорогу. Ты должен встретить ее там — и сразиться с преследователем!

        — Но что будет потом? Истории должны рассказывать…
        Сортхалан засмеялся, схватил меня за плечо и крепко встряхнул.  — Потом они будут рассказывать все, что угодно. А сейчас эта история еще не закончилась.
        Я стоял и глупо смотрел на него. Гарри Китон недоверчиво тряхнул головой. Затем Сортхалан подумал о чем-то, его взгляд соскользнул с меня и он выпустил мое плечо.  — Те трое, которые следуют за тобой, не должны идти.

        — Те трое, которые следуют за мной?

        — Разоряя страну, пришелец собрал отряд. Родич тоже. Но если девушка пойдет в долину, лучше всего встретиться с ней там, без этих троих.
        Он прошел мимо меня и крикнул в темноту. Китон вскочил на ноги, испуганный и озадаченный. Сортхалан что-то сказал, на своем родном языке, и вокруг нас собрались элементали, образовав сверкающую вуаль.
        На свет элементалей из тьмы неуверенно выступили три фигуры. Первым подошел роялист, вторым — рыцарь. Последним, держа щит и меч у бока, подошел труп мужчины из каменной могилы. Он держался в стороне от двух других, призрачное мифическое создание, рождавшее скорее ужас, чем надежду.

        — Ты еще встретишься с ними, в свое время,  — сказал мне Сортхалан. Тем не менее я не слышал, как они спускались с утеса! Значит чувство, что за мной следуют, родилось из знания, а не из иррационального страха.
        Что-то прошло между шаманом и воинами, и три человека, которые будут сопровождать меня в другой истории, отступили в мрачный лес и исчезли из вида.
        На короткое время сознание Билли Фрэмптон вернулось в мифаго, сидевшего с нами. Глаза пехотинца вспыхнули и он улыбнулся.  — Парни, а не поспать ли нам? Завтра нам до черта идти, к линии фронта. Немного покемарим, и будем как новенькие.

        — Ты можешь провести нас внутрь?  — спросил Китон своего двойника.  — В долину с белыми камнями?
        Фрэмптон озадаченно посмотрел на него.  — Что б мне провалиться, приятель. Ты о чем? Будет чертовски здорово вернуться в траншею и нажраться консервов…
        Потом он нахмурился, вздрогнул и оглянулся. По его лицу пробежало выражение растерянности, и он вздрогнул.  — Что-то здесь не так…  — прошептал он, переводя взгляд то на меня, то на Китона.

        — Что именно?  — спросил я.

        — Все это чертово место. Как будто я сплю. И я не слышу канонаду! И я чувствую себя… неправильно.  — Он потер пальцами щеки и подбородок, как делает замерзший человек, пытаясь восстановить циркуляцию крови.  — Что-то здесь не так,  — повторил он и посмотрел на ночное небо и волнуемую ветром листву. В его глазах сверкнули слезы. Он улыбнулся.  — Могет быть мне надо ущипнуть себя. А могет быть я вижу сон и скоро проснусь. Точно. Я проснусь, и все будет путем.
        С этими словами он завернулся в плащ Сортхалана, свернулся, как ребенок, у ног шамана, и мгновенно уснул.
        Однако я спал мало в ту ночь. Как и Китон, я уверен. И мы оба внезапно проснулись еще до рассвета. День приближался, и берег реки уже начал выступать из темноты.
        Нас разбудил далекий выстрел.
        Сортхалан, завернувшись в плащ, глядел на нас прищуренными глазами, тронутыми росой. Холодными глазами, лишенными всякого выражения. И никакого следа Билли Фрэмптона.

        — Выстрел,  — сказал Китон.

        — Да, я слышал.

        — Мой револьвер…
        Мы посмотрели на то место, где на нас напали ястребы, и сбросили с себя простые одеяла. Мы замерзли; после ночи на твердой земле все болело. Но мы встали и побежали вдоль берега реки.
        Китон первым увидел его и крикнул мне. Мы остановились около дерева, на тонкой ветке которого висел пистолет. Взяв его в руки, Китон понюхал ствол и подтвердил, что из него только что стреляли.

        — Наверно он закрепил его на ветке, чтобы револьвер не упал в реку,  — сказал Китон. Мы повернулись и посмотрели на быстро бегущую воду, но не увидели ни следа крови, ни самого Спада.

        — Он знал,  — сказал Китон.  — Он знал, кто он такой. Он знал, что он не настоящий. И покончил с собой единственным достойным способом.

«А могет быть я вижу сон и скоро проснусь. Точно. Я проснусь, и все будет путем».
        Не знаю почему, но мне стало очень грустно. И еще я довольно бессмысленно рассердился на Сортхалана, который создал человеческое существо только для того, чтобы использовать его и выбросить. Правда, однако, состояла в том, что в Билли Фрэмптоне было не больше настоящей жизни, чем в призраках, порхавших в листве вокруг лагеря.


        ДОЛИНА

        Однако времени, чтобы поразмышлять над смертью Фрэмптона, у нас не было. Вернувшись в лагерь, мы увидели, что Сортхалан уже скатал шкуры и готовил маленькое суденышко к отплытию.
        Я подобрал рюкзак и копье, и махнул лодочнику, обнаружив, что не могу улыбаться.
        Но чья-то рука толкнула меня вперед, и я, чуть не упав, прыгнул в реку. Китон пронесся мимо, к ладье, и Сортхалан зло кричал, требуя, чтобы мы забирались на борт.
        Вокруг нас беспрестанным ветром носились элементали, они касались пальцами моего лица и шеи; это раздражало и, одновременно, успокаивало. Сортхалан протянул руку, помогая забраться на борт, и скоро мы уже сидели на грубых сидения посреди корабля. Изнутри весь корпус был украшен картинками, нарисованными, вырезанными или просто нацарапанными — возможно знаками семей, плывших вместе с первым лодочником. С носа на нас глядела, ехидно ухмыляясь, медвежья морда; ее странные косые глаза и два коротких рога заставляли думать об объединении двух божеств, а не о простом звере.
        Внезапно парус хлопнул и развернулся. Сортхалан прошелся по ладье, проверяя такелаж. Суденышко качнулось, развернулось и поплыло по течению. Парус наполнился ветром и натянулся, фалы заскрипели, ладья накренилась. Сортхалан встал к длинному рулю, плащ вился вокруг его плеч, взгляд сосредоточился на узком глубоком горлышке, лежавшем прямо перед нами. Срывавшиеся с поверхности воды брызги охлаждали нашу кожу. Солнце стояло низко, высокие утесы отбрасывали темные тени на стремительно бегущую реку. Элементали текли по деревьям и над водой, заставляя волны сиять призрачным светом.
        Следуя указаниям Сортхалана, мы с Китон встали у различных элементов такелажа. Вскоре мы научились натягивать и ослаблять парус, используя все преимущества рассветного ветра. Река изгибалась и ревела, пробиваясь сквозь ущелье. Мы летели над водой, с потрясающей скоростью.
        Похолодало, и я поблагодарил свой водонепроницаемый плащ. Ландшафт начал меняться, листва стала темнее, потом поредела. Мы плыли по блеклому бесконечному горлышку, а вокруг воцарилась поздняя осень. Я мало что видел, глядя вверх, на далекие вершины утесов, но несколько раз уловил движение на фоне сверкающего неба, там и здесь. И время от времени огромные камни с шумом падали в реку за нами, заставляя судно жестоко трястись. Сортхалан только усмехался и пожимал плечами.
        Подхваченные течением, мы плыли все быстрее и быстрее. Мы пролетали над порогами, где Сортхалан умело орудовал рулем, а мы с Китоном изо всех сил гребли, спасая нашу дорогую жизнь. Однажды мы настолько близко подошли к стене ущелья, что с трудом избежали катастрофы, буквально в последнее мгновение изменив галс.
        И за все это время Сортхалан не моргнул и глазом. Его элементали превратились в темный рой форм, висевших впереди и позади нас, хотя время от времени полоска извилистого света вырывалась вперед, скользя через осенний лес, окаймлявший горлышко.
        Куда мы направлялись? Я попытался спросить и получил ответ в виде пальца, неопределенно направленного на плато над внутренней стеной ущелья.
        Наконец мы выплыли на солнце, и река засияла золотом, ослепляя. Тогда вокруг сгрудились элементали, образовав темную вуаль; лучи солнца едва пробивались сквозь нее. И тут, опять очутившись в тени, мы увидели ее: огромную каменную крепость, поднимавшуюся справа от нас от края воды вплоть до верхушки утеса. Невероятное, потрясающее зрелище: цепочка башен, башенок и зубчатых стен, ползущих вверх по самому камню. Сортхалан отвел ладью на дальнюю сторону реки и приказал опустить головы. Вскоре я понял, почему. Дождь стрел обрушился на корабль и на воду вокруг нас.
        Как только мы оказались вне пределов досягаемости длинных луков и арбалетов, Сортхалан приказал мне вытащить из внешнего корпуса короткие деревянные стрелы; работа намного более трудная, чем кажется.
        На стенах ущелья мы увидело много странного, но особенно выделялась гигантская ржавая фигура, по форме напоминавшая человека.

        — Талос!  — пробормотал Китон, пока мы быстро плыли мимо; ветер, завывая, тащил корабль вперед. Гигантская металлическая машина, не меньше сотни футов в высоту, простерлась на камнях, частично поглощенная деревьями. Одна рука протянулась через реку, и мы проплыли через ее гигантскую тень, почти ожидая, что она упадет и раздавит нас. Но Талос был безнадежно мертв, и мы уплыли от его печального пустого лица.
        Меня опять охватила сильная тревога и я громко сказал, по-английски: — Куда мы черт побери плывем, Сортхалан?
        Кристиан остался в днях и милях пути.
        Река видимо изогнулась, как если бы огибала плато. Мы оставили за собой много миль, день почти кончился. И тут Сортхалан резко подвел корабль к берегу, встал на якорь и разбил лагерь. Настал холодный неприветливый вечер. Мы сгрудились вокруг костра и, проведя несколько часов в молчании, отправились спать.
        Следующий день стал повторением предыдущего — опасное путешествие через каменистые мели, бесконечные пороги и бурлящие водовороты, из которых прямо на нас прыгали огромные рыбы с серебристыми спинами.
        Еще один день плавания, еще глядящие на нас руины, силуэты и знаки примитивной деятельности на окружавших реку утесах. В одном месте мы проплыли под пещерной общиной. Склон утеса был вычищен от деревьев и кустов, и на стене, головокружительной высоты, виднелось около двадцати пещер, из которых на нас глядели любопытные глаза; большего я не разглядел.
        На третий день Сортхалан радостно закричал, и указал вперед. Я посмотрел туда, прищурясь от яркого солнца, и увидел высокий крошащийся мост, протянувшийся с вершины одного утеса на вершину другого.
        Сортхалан направил ладью к внутреннему берегу, убрал парус и дал течению нести маленький корабль. Вскоре мы очутились в тени огромной каменной арки. Размеры моста поражали, его опоры были сделаны из самого утеса. Странные лица и странные животные покрывали его на всем протяжении. Однако разложение затронуло и его, и, пока мы высаживались на берег, огромная глыба, вдвое больше меня, с шумом отделилась от арки над нами и полетела вниз, тихо и устрашающе; поднятая ею волна едва не смыла нас всех.
        Мы немедленно начали карабкаться, что оказалось намного легче, чем я ожидал: в быках моста нашлись многочисленные опоры для рук и ног. Вокруг нас витали разреженные тела свиты Сортхалана, и тут я сообразил, что они помогают нам: рюкзак и копье почти ничего не весили.
        Внезапно рюкзак опять тяжело надавил на плечи. Китон тоже ахнул. Он висел на крутой опоре на высоте трех сотен ярдов над рекой, и в первый раз остался без поддержки. Сортхалан невозмутимо полез дальше, что-то крикнув нам на своем древнем языке.
        Я рискнул бросить взгляд вниз. Судно превратилось в маленькую точку, а до реки было так далеко, что мой желудок взбунтовался и я громко застонал.

        — Держись!  — крикнул Китон. Я посмотрел вверх и вновь почувствовал себя уверенно, увидев его усмешку.

        — Они помогали нам,  — сказал я, подтягиваясь к нему.

        — Привязаны к ладье,  — выдохнул он.  — Могут действовать на ограниченном расстоянии от нее, без сомнения. Не имеет значения. Почти добрались. Еще полмили…
        Последние сто ярдов мы карабкались по вертикальной стене самого моста. Ветер дергал и мучил меня; его руки вцепились в мой рюкзак и пытались сбросить меня с гигантской арки. Мы карабкались по ухмыляющимся лицам гаргулий, используя их губы, ноздри и глаза как зацепки. Наконец я почувствовал, как сильные руки Сортхалана вытаскивают меня на безопасное место.
        Мы быстро прошли через крошащиеся ворота моста, деревья за ними и вышли на плато. Потом взобрались на каменный холм и увидели широкий зимний пейзаж внутренней страны.
        Было ясно, что дальше Сортхалан не сможет сопровождать нас. Его легенда, его назначение, все привязывало его к реке. В нужное время он пришел к нам на помощь, а сейчас показал дорогу к Гуивеннет, кратчайшую дорогу.
        Найдя голый участок камня, он нацарапал на нем карту, которую я должен был запомнить. Очень далеко, смутно видимые на горизонте, я различил пики-двойники, покрытые снежными шапками. Сортхалан изобразил их на камне, нарисовал долину между ними и стоячий камень. Долина вела в лес, частично окруженный большой стеной огня. Отсюда я не видел никакого дыма — слишком далеко. Он отметил и путь, по которому мы приплыли сюда. Отсюда до долины было ближе, чем от того места, где Кристиан пересек реку. Если Гуивеннет уже убежала от моего брата и, сознательно или инстинктивно, нашла дорогу к могиле отца, то Кристиану до того места еще несколько дней пути.
        Мы ближе к камню, чем он.
        Самым интересным оказался последний жест Сортхалана. Он вытащил мое кремниевое копье, которое я приторочил к рюкзаку, и в двух футах от каменного наконечника изобразил глаз. Поверх глаза он выцарапал руну, похожую на перевернутое V, с завитком на хвосте. Потом встал между нами, положил руки на плечи и слегка подтолкнул к зимней стране.
        В последний раз я увидел его сидящим на голом камне и напряженно глядящем вдаль. Я махнул ему рукой, он махнул мне в ответ, встал и исчез за деревьями, направляясь обратно к мосту.

* * *


        Я уже давно потерял представление о времени, так что сейчас ДЕНЬ X. Очень холодный. Нас обеих беспокоит, что мы не взяли с собой теплых вещей. За последние четыре дня снег падал дважды. В обеих случая легкий, едва пробившийся через голые ветви зимнего леса и тут же растаявший. Но это зловещее предзнаменование того, что нас ждет. С холмов, там, где лес не такой густой, горы выглядят мрачными и негостеприимными. Мы безусловно приблизились к ним, но день идет за днем, а до них еще очень и очень далеко.
        Стивен все больше и больше нервничает. Иногда он угрюмо молчит, в другое время сердится и орет, ругая за Сортхалана за «непредвиденную задержку». Он стал таким странным и выглядит очень похожим на своего брата. Я мельком видел К. в саду, и хотя С. моложе, сейчас его волосы так же растрепаны, и у него такая же густая борода. И он держится так же высокомерно. Он все более искусно управляется с копьем и мечом, а у меня вообще нет таланта к сражению копьем или ножом. Зато в моем револьвере еще семь патронов.
        Я все время ловлю себя на мысли, что Стивен сам стал мифологическим персонажем! Он — мифаго из страны мифаго. Если он убьет К., разрушающийся ландшафт начнет восстанавливаться. И, поскольку я с ним, я тоже часть мифа. Неужели будут рассказывать легенды о Родиче и его спутнике, которого назовут Ки, или Киттон, или еще как-нибудь изменят имя? Киттон, способный летать над землей, сопровождает Родича, идет по странных ландшафтам, забирается на гигантские мосты, встречается со странными животными. И если мы действительно станем легендой людей, разбросанных по этой области… что же это означает? Неужели мы станем настоящей частью истории? Быть может в настоящем мире уже ходят искаженные рассказы о нас и нашем путешествии, о мщении Изгнаннику? Я не слишком хорошо помню фольклор, но почему бы не подумать, что эти рассказы — об Артуре и его рыцарях (и сэре Кее?)  — переработанные версии того, что с нами происходит сейчас!
        Имена изменяют время и культуру. Перегу, Передур, Персиваль? И Урскумуг — он же Уршакум. Я много думал об отрывочной легенде, связанной с Урскумугом. Изгнанный в очень далекую страну, но эта страна — Англия в самом конце ледникового периода. Но кто изгнал его? И откуда? Я ломаю голову над Повелителем силы, который может менять погоду и голос которого летит до звезд. Аук. Лорд Аук. Я думаю об именах, словах, наполовину забытых, наполовину сохранившихся. Шакум. Аук. Возможно земной шар. Возможно Наука. Исследователи земли, изгнанные Наукой?
        Не может ли так быть, что самые ранние рассказы о фольклорных или легендарных героях пришли не из прошлого, а из…
        Выдумка! Обыкновенная чушь. Это говорит мое разумное я. Я нахожусь в сотнях миль от нормального мира, в местности, где не действуют обычные законы пространства и времени, и уже готов принять странное за нормальное. Тем не менее, пока я не могу принять то, что, по-моему, является ненормальным.
        И что случилось, спрашиваю я сам себя, с другом Родича? Что легенда рассказывает о верном Киттоне? И что действительно случится со мной, если я не найду Аватара?


        Мы умирали от голода. Этот лес — безлюдное и, похоже, необитаемое место. Я видел нескольких птиц, но ловить их было нечем. Мы пересекали ручьи и огибали маленькие озера, но если в них и были рыбы, они очень хорошо прятались от нас. Однажды я увидел маленького оленя и позвал Китона, но тот отказался дать револьвер. Я на мгновение растерялся и зверь убежал; я бросился за ним через чащу, изо всех сил бросил копье и, конечно, не попал.
        Китон стал суеверным. За последние несколько дней он ухитрился потерять все, кроме последних семи пуль. Ими он дорожит больше жизни. Я не раз видел, как он проверяет их. Одну из них он пометил своими инициалами.  — Вот эта моя,  — сказал он.  — Но одна из остальных…

        — Одна из остальных что?
        Он посмотрел на меня глубоко ввалившимися, беспокойными глазами.  — Мы не можем ничего взять из этой страны, не пожертвовав ей что-то взамен,  — сказал он. Он посмотрел на остальные шесть пуль.  — Одна из них принадлежит Охотнику. Она его, и он убьет что-то драгоценное, если я использую их неправильно.
        Возможно он имел в виду легенду о Джагад. Не знаю. Но он точно больше не хотел использовать револьвер. «Мы и так слишком много взяли от этой страны. Пришло время отдавать долги.»

        — Из-за твоего глупого каприза,  — сказал я,  — мы умрем с голода.
        Его дыхание замерзало, на редких усах начал нарастать лед. Страшный шрам на подбородке и челюсти побелел.  — Не умрем,  — тихо сказал он.  — По дороге должны быть деревни. Сортхалан нарисовал их.
        Мы стояли, напряженные и злые, в замерзшем лесу, глядя, как с серого неба падает легкий снег.

        — Несколько минут назад я почувствовал запах дыма,  — внезапно сказал он.  — Мы не можем быть очень далеко.

        — Давай посмотрим,  — сказал я, резко прошел мимо него и быстро пошел по твердой лесной земле.
        Несмотря на разросшуюся бороду, холод больно щипал меня за лицо. Кожанка Китона хорошо держала тепло, а мой водонепроницаемый плащ, увы, нет. Мне была срочно необходима кожа животного и толстая меховая шапка.
        Через несколько минут после короткой ссоры я тоже почувствовал дым от горящего дерева. И вскоре мы вышли на поляну, посредине которой находилась яма углежога, а над ней земляной холм. По хорошо утоптанной тропинке мы пошли к частоколу находившейся недалеко деревни и позвали жителей, самым дружеским тоном.
        Здесь жила ранне-скандинавская община — не могу сказать «викинги», хотя их легенда и включала некоторые воинские элементы. Три длинных дома, обогреваемые большими открытыми очагами, глядели во двор, переполненный животными и детьми. И здесь мы увидели знаки разрушения: четвертый дом был сожжен дотла; за частоколом находился земляной холм, совсем не похожий на холм углежога — могильный курган, в котором, как нам сказали, лежали восемьдесят общинников, все убитые несколько лет назад…
        Ну конечно.
        Изгнанник.
        Они хорошо накормили нас, хотя я немного нервничал, пока ел из человеческого черепа. Во время еды они сидели вокруг нас: высокие светловолосые мужчины в мехах; высокие угловатые женщины в узорчатых плащах; высокие светлоглазые дети с заплетенными в косы волосами, как у мальчиков, так и у девочек. Нам подали сушеное мясо и овощи, и подарили большую бутыль с кислым элем, которую мы выкинули, как только вышли за частокол. Они предложили оружие, совершенно изумив нас, потому что в любой ранней культуре меч являлся не просто имуществом, но предметом, который очень трудно получить. Мы отказались. Однако взяли плащи из шкуры северного оленя, а я, взамен, отдал им свой. Плащи были с капюшоном. Наконец-то тепло!
        Туманным ледяным утром, закутавшись в новые одежды, мы простились с хозяевами и по утоптанным тропинкам пошли через лес. Постепенно туман становился гуще, замедляя нас. Очень противно, и здорово действовало на нервы. И меня постоянно преследовал образ Кристиана, подходящего к стране огня, Лавондиссу, где духи людей не привязаны к времени. За его спиной я отчетливо видел Гуивеннет, связанную и подавленную. Даже мысль о том, что она может убежать как ветер в долину отца, стала безнадежно мучительной. Мы слишком задержались. Конечно они будут там раньше нас!
        К середине дня туман поднялся, а температура упала еще больше. Вокруг нескончаемо тянулся лес, блеклый и серый; угрюмое небо было покрыто облаками. Я часто лазил на высокие деревья, чтобы не потерять дорогу к пикам-близнецам.
        Лес становился все более первобытным, преобладал орех и вязы, а местах повыше — березы; привычные дубы почти полностью исчезли, и только на ясных холодных полянах изредка стояли задумавшиеся лесные великаны. Я и Китон не только не боялись этих прогалин, но и считали их убежищами, ободряющими и приветливыми. Мы немедленно разбивали лагерь на такой поляне, как только, ближе к сумеркам, натыкались на одну из них..
        Около недели мы шли по замерзшей стране. С обнаженных веток деревьев, стоявших на краях полян и на открытой местности, свисали сосульки. Иногда шел дождь, и тогда мы жались под своими шкурами, несчастные и подавленные. Потом вода замерзала и ландшафт сверкал, будто стеклянный.
        Вскоре горы ощутимо стали ближе. Воздух пах снегом. Лес поредел, и мы увидели гребни гор, по которым когда-то проходили старые дороги. С одного из холмов мы увидели дым от костров. Деревня, убежище. Китон стал очень молчаливым и каким-то возбужденным. Я спросил его, что случилось, и он не сказал ничего путного; только пробормотал, что чувствует себя одиноким и пришло время прощаться.
        Мне не слишком понравилась мысль остаться одному, без Китона. Однако за эти дни он очень изменился, стал невероятно суеверным, и думал только о своей собственной мифологической роли. В его дневнике, особенно в записях о путешествии и боли (плечо все еще беспокоило его), постоянно повторялся вопрос: какое у меня будущее? Что говорит легенда о Храбром К.?
        Что касается меня, то я уже перестал волноваться о том, чем закончится легенда об Изгнаннике. Сортхалан сказал, что история еще не закончилась. Значит, решил я, события не предопределены, времена и ситуации изменчивы и непостоянны. Я беспокоился только об Гуивеннет, чей образ манил и вдохновлял меня. Мне казалось, что она всегда со мной. Иногда, когда ветер печально выл, мне чудилось, что я слышу ее плач. Я страстно желал увидеть ее пред-мифаго: двойник утешил бы меня даже иллюзорной близостью. Но с тех пор, как мы ушли из зоны заброшенных строений, я перестал видеть пред-мифаго — и Китон, тоже, хотя он-то очень радовался, избавившись от движущихся на периферии зрения фигур.
        Мы подошли к деревне и сообразили, что вернулись к чему-то почти чуждому в своем примитивизме. На высоком земляном валу стоял деревянный палисад. Перед валом в землю были вбиты острые осколки камней; простая защита, легко преодолимая. За частоколом стояли хижины с каменными стенами и просевшими полами. Скрещенные деревянные балки поддерживали торфяные крыши, иногда покрытые соломой. Община жила скорее под землей, чем на земле; войдя через ворота в земляном валу, мы увидели только унылый камень и почувствовали густой запах торфа, как свежего, так и горящего.
        К нам подошел старик, поддерживаемый двумя молодыми людьми; все они держали в руках длинные изогнутые посохи. На них были туники из звериных шкур, много раз изорванные и зашитые; на ногах штаны с кожаными завязками. Головы украшали блестящие головные повязки, с которых свешивались кости и перья. Молодые люди были гладко выбриты; белая растрепанная борода старика спускалась на грудь.
        Он протянул нам глиняный горшок, который держал в руках. Там оказался темно красный крем. Я принял дар, но, очевидно, требовалось нечто большее. За ними толпилось несколько фигур, мужчин и женщин, завернутые в теплую одежду; они внимательно глядели на нас. Я заметил кости, лежавшие на возвышениях за квадратными хижинами.
        И в воздухе пахло жареным луком!
        Я отдал горшок старику и наклонился вперед, решив, что мое лицо должны как-то обмазать. Старик, казалось, обрадовался, коснулся пальцем зелья и быстро начертил линию на каждой из моих щек, потом повторил то же самое с Китоном. Я взял горшок и мы вошли в деревню. Внезапно Китон заволновался и сказал: — Он здесь.

        — Кто?
        Но Китон не ответил, погрузившись в свои мысли.
        Это были люди из неолита. Их язык представлял из себя серии гортанных звуков и долгих дифтонгов, странные и непостижимые разговоры, которые совершенно невозможно воспроизвести на бумаге. Я попытался найти в этой блеклой и непривлекательной общине что-то мифологическое, но ничего не привлекло моего внимания, за исключением огромного погребального кургана, насыпанного на вершине холма, ближе к горам, и впечатляющего кольца тщательно обработанных и украшенных камней, окружавших центральный дом. Работа над камнями все еще продолжалась, и ей руководил мальчик не больше двенадцати лет. Он представился как Энник-тиг-энкрайк, но, как я заметил, все называли его «тиг». Он внимательно глядел на нас, пока мы глядели на резчиков, работавших кусками оленьего рога и заостренными камнями.
        Я вспомнил мегалитические могилы на западе, в Ирландии, в которой я побывал с родителями, когда мне было семь лет. Те огромные могильники молчаливо хранили мифы и фольклор тысячелетней давности. Они были замками фейри, и по ночам люди часто замечали маленьких людей в золотых доспехах, вылетавших из тайных проходах в холмах.
        Быть может и этот неолитический народ связан с самыми ранними воспоминаниями о могильниках?
        Вопрос на который невозможно ответить. Мы зашли слишком глубоко внутрь; мы слишком углубились в скрытую память народа. С этими первобытными временами мог быть связан только миф об Изгнаннике, и о самых первых Изгнанниках: Уршака.
        Серые дрожащие сумерки обняли землю. Замерзший туман окутал горы и долины. Лес превратился с скопище мрачных черных костей, чьи руки торчали из ледяного тумана. В хижинах зажглись очаги, из дыр в торфяных крышах заструился дым, в воздухе сладко запахло горящим орешником.
        Китон резко сбросил с себя меха и рюкзак; они упали на землю. Не обращая внимания ни на мой недоуменный вопрос, ни на старика, он пошел к дальней стороне деревни. Белоголовый старейшина недоуменно поглядел на него. Я еще раз позвал Китона, бесполезно. Какая бы мысль не завладела летчиком, это его личное дело.
        Я расположился в главной хижине и наелся растительного супа, в котором плавали весьма непривлекательные на вид куски дичи. Самым вкусным оказалось крупяное печенье с орехами; несмотря на легкий привкус соломы — очень даже ничего.
        Уже вечером, наевшись, я почувствовал себя очень одиноким и вышел во двор. Ярко горели факелы, отбрасывая на палисад рельефную тень. Дул резкий холодный ветер, и факелы с шумом оплывали. Несколько неолитов, закутанных в меха, глядели на меня и тихо переговаривались. Из под навеса слышались резкие удары кости о камень; художник работал допоздна, вырезая символы земли, которые потребовал от него мальчик-«тиг».
        Я посмотрел вдаль. Между горами горело много маленьких огоньков; другие общины, разумеется. Но очень далеко сияло настоящее зарево, заставлявшее светиться сам туман. Мы уже находились в области огненного барьера, стены пламени, поддерживаемой говорящими-с-огнем, границы между лесом и равниной за ним. Там мир леса мифаго входил в безвременную зону, совершенно не исследованную.
        Китон позвал меня. Я обернулся и увидел худую фигуру без теплой одежды, стоящую в темноте.
        Я подошел к нему.  — Что случилось, Гарри?

        — Пришло время уйти, Стив,  — сказал он, и я увидел слезы в его глазах.  — Я предупреждал тебя…
        Он повернулся и повел меня к хижине, в которой остановился.

        — Я не понимаю, Гарри. Идти куда?

        — Бог знает,  — тихо ответил он и наклонился, входя в теплую пахучую лачугу.  — Но я знал, что это произойдет. Я пошел с тобой не только ради развлечения.

        — Гарри, что за бессмыслица!  — сказал я, выпрямляясь.
        Хижина была мала, но в ней могло спать человек десять взрослых. Посреди земляного пола горел огонь, вдоль стен лежали циновки. В одном из углов стояли глиняные горшки; в другом были навалены всякие орудия из костей и дерева. С низкой крыши свешивались пряди травы и соломы.
        В хижине находился только один человек. Он сидел наискосок, у огня, и нахмурился, увидев меня; он узнал меня чуть ли не раньше, чем я его. Его меч был прислонен к столбу, поддерживавшему крышу. Очень сомневаюсь, что он сумел бы встать в этой крошечной комнатке, даже если бы захотел.

        — Стив'н!  — воскликнул он с тем же акцентом, что и Гуивеннет.
        Я бросился к нему, встал на колени и — с невероятным смущением и огромным удовольствием — поздоровался с Магидионом, предводителем Джагут.
        Довольно странно, но сначала я подумал о том, что Магидион рассердился на меня за то, что я не сумел защитить Гуивеннет. Меня охватила внезапная тревога; рядом с ним я казался ребенком. Потом чувство прошло. Сам Магидион и его Джагут тоже не сумели защитить ее. И, кроме того, с ним что-то произошло. Во-первых, он пришел один. Во-вторых, он казался печальным и растерянным, а его дружеское рукопожатие — коротким и неуверенным.

        — Я потерял ее,  — сказал я ему.  — Гуивеннет. Ее похитили от меня.

        — Гуивеннет,  — тихо повторил он, потом протянул руку и толкнул ветку подальше в огонь, вызвав ливень искр и волну тепла от угасавших угольков. На глазах огромного человека блеснули слезы. Я посмотрел на Китона. Гарри Китон глядел на другого человека с напряженным участием.

        — Его призвали,  — сказал Китон.

        — Призвали?

        — Ты сам рассказал мне историю Джагут…
        И тогда я понял! Пришло время, и Джагад призвала Магидиона. Сначала Гуллаук, потом Риддерч, и теперь Магидион. И он стал одиноким охотником, выполняющим прихоти лесного божества, странного и древнего.

        — Когда его призвали?

        — Несколько дней назад.

        — И он рассказал тебе все это?
        Китон пожал плечами.  — Столько, сколько сумел. Как обычно. Но вполне достаточно.

        — Достаточно? Я все еще не понимаю.
        Китон посмотрел на меня, слегка тоскливо. Потом улыбнулся.  — Достаточно, чтобы дать мне надежду, Стив. Пусть слабую.

        — «Аватар»?
        Я смутился, сообразив, что сказал, но Китон только засмеялся.  — Да, кстати, я хотел, чтобы ты читал мои записи.  — Он вынул из кармана мотоциклетных штанов мокрый, слегка потрепанный дневник. Покачав его в руках, он передал маленький том мне.
        Мне показалось, что в его глазах появилась надежда; он изменился, перестал быть погруженным в раздумья человеком, которым стал в последнее время.  — Сохрани его, Стив. Я все равно собирался отдать его тебе.
        Я взял томик.  — Моя жизнь наполнена дневниками.

        — Этот очень непричесанный. Но в Англии есть пара людей…  — Он засмеялся и тряхнул головой.  — Пара людей в моем доме, их имена написаны на задней обложке. Эти люди важны для меня. Просто расскажи им, ладно?

        — Что рассказать?

        — Где я. Куда отправился. Что я счастлив. Особенно это, Стив. Что я счастлив. Вряд ли ты захочешь рассказать все тайны леса…
        Меня переполнила острая тоска. В свете огня лицо Китона было спокойно, почти светилось, и он посмотрел на Магидиона, который, в свою очередь, удивленно смотрел на нас.

        — Ты идешь с Магидионом…  — сказал я.

        — Он не очень хочет брать меня. Но возьмет. Джагад позвала его, и он должен побывать в том самом лесу, который я видел во Франции, мельком. Но мне этого хватило. Такое место, Стив, такая магия. Я знаю, там я смогу избавиться от этого…  — Он коснулся ожога на лице. Его руки тряслись, как и губы. Только сейчас, в первый раз, я сообразил, что он никогда не упоминал о своей ране.  — Я никогда не чувствовал себя целым. Понимаешь? На войне люди теряют руки и ноги, и потом нормально живут. Но с этим я никогда не чувствовал себя целым. В том лесу призраков я потерял себя. Он как райхоупский, я уверен. На меня напал… кто-то…  — Его ввалившиеся глаза испуганно посмотрели на меня.  — Я рад, что мы не повстречались с ним, Стив. Он только коснулся меня и сжег лицо. Он защищал место, которое я видел. Замечательное место. В котором сгоревшее может стать невредимым. Там не только спрятано оружие, но и легендарные воины, и защитники, и всякое такое. И оно очень красивое, и выполняет желания… Я не знаю, как его описать. Утопия? Мир? Быть может будущее каждого человека. Место, похожее на рай. Или сам рай.

        — То есть ты проделал весь путь только для того, чтобы найти рай,  — тихо сказал я.

        — Найти мир,  — ответил он.  — Вот подходящее слово.

        — А Магидион знает это место мира?

        — Однажды он видел его. Он знает звериного бога, который стережет его, «аватара», как я называю его. Он видел город. Он видел его огни, улицы, окна. Он ходил вокруг, видел его башни и слышал ночные молитвы его священников. Невероятное место, Стив. Картины этого города всегда преследуют меня. Это правда, ты сам знаешь…  — Он задумался, как если бы что-то сообразил.  — Мне кажется, я мечтал об этом месте даже в детстве, задолго до того, как я рухнул на этот лес призраков. Мне он снился. Быть может я создал его?  — Он устало и смущенно рассмеялся.  — Может быть. Мое первое мифаго. Может быть я создал его.
        Я устал до мозга костей, но чувствовал, что должен узнать у Китона как можно больше. Я знал, что теряю его, навсегда. Мысль о расставании наполняла меня ужасом. Остаться одному в этой стране, совсем одному…
        Но он мог рассказать совсем немного. Он упал в том лесу призраков вместе со штурманом, и они оба, испуганные и голодные, два месяца плутали по лесу, такому же густому и странному, как и райхоупский. Чисто случайно они вышли к городу. Их привлекли огни, и они подумали, что вышли на опушку.
        Город сверкал в ночи. Чужой им, как никакой другой город, сверкающее, великолепное место, манившее их, и они слепо побрели на его зов. Но город охраняли твари невероятной силы, «аватары»; один из них выстрелил в Китона огнем и обжег его от живота до лица. Штурман, однако, сумел проскользнуть мимо стража и последнее, что видел Китон, почти ослепленный слезами и кричащий от боли, как его товарищ идет по сверкающим улицам; далекий силуэт, постепенно растворившийся в ослепительном свете.
        Аватар сам вынес его из леса и оставил на опушке. Китон считал, что получил предупреждение. Потом его схватил немецкий патруль и остаток войны он провел в лагерной больнице. А после войны уже не сумел найти лес призраков, как бы не пытался.
        О Магидионе Китон мог рассказать немногим больше. Джагад призвала его несколько дней назад. Магидион оставил Джагут отправился в сердце страны, в ту самую долину, которая была моей целью. Для самого Магидиона и его товарищей по мечу, долина была могучим символом, местом духовной силы. Там лежал их предводитель, храбрый Передур. Каждый, кого призвали, должен был дойти до камня, а потом уйти внутрь, через пламя, в безвременье, или обратно, наружу; Магидиона ждало второе.
        О Гуивеннет он не знал ничего. Она полюбила всем сердцем, и ее связь с Джагут прервалась. Ее тоска призвала их в Оак Лодж, несколько недель назад, чтобы успокоить ее, чтобы она могла, с их благословения, взять этого странного молодого человека себе в любовники. И дальше история Гуивеннет проходила без них. Они воспитали и обучили ее; сейчас она должна прийти в дышащую долину и поднять призрак отца. В истории моего отца она ехала туда вместе с Джагут. Но время и обстоятельства изменили детали истории, и в той версии, в которой живу я, Гуивеннет, с разбитым сердцем, должна вернуться в долину пленницей злого и бессердечного брата.
        Она должна победить, конечно. Как может быть иначе? Ее легенда была бы бессмысленной, если она не победит своего угнетателя, не восторжествует над ним, и не станет девушкой-победительницей.
        Долина была совсем недалеко. Магидион уже побывал там, и сейчас возвращался обратно через внутреннюю область леса.
        Наконец огонь потух, и я уснул мертвым сном. Китон тоже уснул, хотя, однажды ночью, меня разбудил звук плача. Мы оба встали перед рассветом. Было пронизывающе холодно, дыханье замерзало даже в хижине. Пришла женщина и начала разводить огонь. Магидион умылся и Китон последовал его примеру, сломав корочку льда на тяжелом каменном кувшине с водой.
        Мы вышли наружу. Неолитов было не видно, хотя из всех хижин поднимались тонкие струйки дыма. Сильно дрожа, я сообразил, что вот-вот пойдет снег. Все неолитическое поселение сверкало на морозе. Деревья, окружавшие его стены, казались хрустальными.
        Китон вынул из штанов револьвер и отдал его мне.

        — Возможно он тебе пригодится,  — сказал он, но я только покачал головой.

        — Спасибо. Но я так не думаю. Мне кажется неправильным идти против Кристиана с пушками.
        Он какое-то время глядел на меня, потом несчастно, почти фаталистически улыбнулся. Убрав пистолет в карман, он сказал: — Вероятно так лучше.
        Потом, очень быстро простившись, Магидион пошел к воротам, Китон за ним, с большим рюкзаком на спине. И даже закутанный в объемистый меховой плащ, он казался совсем тонким по сравнения с рогатым человеком, уходившим в рассвет. У ворот Китон заколебался, повернулся и махнул рукой.

        — Надеюсь, ты найдешь ее.

        — Обязательно, Гарри. Я найду ее и заберу назад.
        Помедлив в нерешительности, Китон наконец сказал: — Прощай, Стив. Ты был лучшим из друзей.
        У меня перехватило горло и я едва сумел выговорить: — Прощай Гарри. Береги себя.
        Магидион что-то повелительно рявкнул, летчик повернулся и быстро исчез во тьме за деревьями.
        Быть может ты найдешь мир в своей душе, храбрый К. Быть может у твоей истории будет счастливый конец.
        На несколько часов меня затопило ужасное чувство одиночества и тоски. Я сгорбился у огня в маленькой хижине, время от времени читая и перечитывая страницы дневника Гарри. Меня охватила такая паника, что какое-то время я совершенно не мог идти дальше.
        Пришел старик с белой бородой, сел около меня и меня обрадовала его забота.
        Наконец тоска прошла.
        Гарри ушел. Удачи, Гарри. Он рассказал мне, что до долины два-три дня пути. Магидион там уже побывал, и сказал, что недалеко от камня находится охотничья хижина. Я буду ждать там, пока не появится Гуивеннет.
        И Кристиан, тоже. Совсем скоро мне предстоит с ним сразиться.
        В ранний полдень я вышел за ограду и пошел через тонкие рои снежинок, падавших с серого неба. Старик раскрасил мое лицо в разные цвета и подарил маленькую костяную статуэтку медведя.
        Я понятия не имел, для чего мне краска и фигурка, но был рад обеим и засунул медведя-талисман подальше в карман штанов.
        Этот ночью я едва не замерз насмерть в своей полотняной палатке, которую, казалось, поставил в защищенном месте. Однако в полночь поднялся ледяной ветер и дул до рассвета. Все-таки я пережил холод и на следующий день, найдя открытое место на вершине склона, внимательно рассмотрел горы.
        Раньше я считал, что долина с камнем Передура лежит между двумя покрытыми снегом пиками. Но теперь увидел, что ошибался — карта Сортхалана обманула меня.
        С вершины холма я в первый раз разглядел огромную стену огня. Передо до мной простирались крутые лесистые холмы, перемежавшиеся долинами, где-то среди них находилась моя, но поднимавшийся над темным лесом огненный барьер — сверкающая желтая лента, покрытая дымной пеленой — находился по эту сторону гор.
        Значит горы находились в самом сердце, там, где пространство и время ничего не означали.
        Следующую ночь я провел скорчившись у маленького огня под каменным навесом. Мне не очень хотелось разводить костер, потому что я находился достаточно высоко и пламя можно заметить издали. Но в этой тусклой замерзшей местности тепло означало жизнь. Всю ночь я вглядывался в темноту и в зажженное говорящими-с-огнем пламя. Временами мне казалось, что я чувствую запах горящего дерева.
        Где-то ночью я совершенно отчетливо услышал приглушенное лошадиное ржанье, доносившееся от освещенных луной далеких деревьев, ниже моего каменного холма. Я подвинулся вперед, стараясь заслонить телом огонь моего тусклого костра. Были ли там голоса? Неужели кто-то путешествовал такой темной и холодной ночью?
        Больше звуков не было. Потрясенным мрачными опасениями, я заполз поглубже в пещеру и ждал рассвета.
        Утром оказалось, что за ночь землю занесло снегом. Не очень глубоким, но идти стало опаснее. Приходилось глядеть в оба, чтобы избежать предательских ям и извивающихся корней деревьев. Лес шуршал и шелестел, погруженный в белую неподвижность. Иногда я слышал, как где-то движутся животные, но никогда не видел их. Только черные птицы кричали и кружили над пустыми ветками.
        Снег повалил гуще. Я пробивался через лес и чувствовал, что на меня смотрят. Каждый раз, когда скрипела ветка, сбрасывая на землю сноп снега, у меня душа уходила в пятки.
        И еще мной овладело странное чувство. Частично страх, а частично воспоминание о той лошади, ржущей и жалующейся замерзшей ночи. Я был убежден, что за мной охотятся и побежал.
        Сначала я бежал легко, тщательно выбирая дорогу среди покрытых снегом стволов. Иногда я останавливался и глядел назад в молчаливый лес; тогда мне казалось, что я слышу скрытое движение. Ничего не двигалась в тенях, в смущающем переплетении белого и серого; только медленно кружили снежинки, сопровождая мое паническое бегство.
        И через несколько минут я услышал их. Безошибочные звуки: лошадь и бегущий человек.
        Я поглядел назад, в тени между деревьями. Что-то негромко сказал один голос, справа от меня ответил второй. Опять заржала лошадь. И, несмотря на падающий снег, я отчетливо услышал шорох ног по мягкой земле.
        Я повернулся и помчался изо всех сил. Вскоре преследователи поняли, что их заметили, и перестали скрываться. Лошадь заржала громче, ее копыта ровно били по земле. В криках людей слышалась торжество. Оглядываясь назад я видел фигуры, пробирающиеся через лес. Всадник и его лошадь чернели через белую пелену.
        Я споткнулся, сильно ударился о дерево и повернулся к врагу, как зверь в безвыходном положении, и вынул мое кремниевое копье. К моему удивлению из снега вылетели волки; они перепрыгивали сугробы по обе стороны от меня, некоторые бросали на меня нервные взгляды, но не останавливались. Посмотрев вокруг, я увидел высокого оленя, которого и преследовала прожорливая стая. На мгновение я растерялся. Неужели я ошибся и меня никто не преследует?
        Но всадник уже был здесь. Конь каждый раз тряс головой, когда всадник бил его ногами, посылая вперед через летящий снег. Сидевший верхом на коне Болотник, темный и завернутый в плащ, небрежно держал собственное смертельно отточенное копье. Поглядев на меня прищуренными глазами, он поднял копье для удара и заставил коня перейти в галоп.
        Я бросился в сторону, запутался в корнях, рюкзак неловко болтался на спине. И наугад махнул копьем в сторону врага. Животное закричало от боли, и копье резко дернулось у меня в руках. Я попал лошади в бок, разорвав ей тело. Она дернулась, Болотник слетел в ее спины и оказался на снегу, все еще глядя на меня и смеясь. Потом начал вставать, помогая себе копьем.
        Не думая, я ударил его. Копье сломалось там, где Сортхалан вырезал на нем глаз. Болотник какое-то время удивленно глядел на обрубок дерева, торчащий из его груди, потом перевел взгляд на меня, стоящего перед ним с обломком копья и дрожащего от возбуждения. Его глаза закатились, он открыл рот и упал назад.
        И снег начал заметать его лицо.
        Я оставил его там, где он лежал. Что еще я мог сделать? Отбросив сломанное копье, я, покачиваясь, пошел через лес, гадая, куда подевалась остальная банда. И где прячется Кристиан.
        Вот дрожа от потрясения и запутавшись в своих мыслях, я вышел из леса и очутился в самом начале долины.
        Дул скорбный ветер. Из снега, прямо передо мной, поднимался камень Передура, огромная, сглаженная ветром башня, поднимавшая над землей футов на шестьдесят, по меньшей мере. Я подошел к серому мегалиту, охваченный благоговением и глубоко потрясенный молчаливой властностью памятника. Ничем не украшенный, он был сделан из одного куска камня, грубо обработанного самыми примитивными орудиями. К верхушке он слегка заострялся и немного наклонялся в сторону стены огня, закрывавшей выход из долины. Снег собрался по одну сторону от камня и наполовину закрыл грубо вырубленную птицу непонятной породы. Безусловно самый ранний символ, связанный с Передуром и легендой о спасении. Вот он, камень, стоявший здесь во все века существования мифа: камень Передура, под каким бы именем он не был известен; место, куда должна придти девушка, спасенная на крыльях, как бы ее не звали.
        Гуивеннет. Ее лицо возникло передо мной, еще более прекрасное, чем раньше; ее глаза изумленно замигали. Каким-то образом я увидел ее — в холмах, среди белых веток, на фоне темной каменной стены.  — Инос с'да, Стивв'н,  — сказала она и засмеялась, зажимая рот ладошкой.

        — Я скучал по тебе,  — сказал я.

        — Мой наконечник копья,  — прошептала она и коснулась пальчиком моего носа.  — У тебя есть сила. Мой драгоценный наконечник копья.
        С холмов за моей спиной дул пронизывающе холодный ветер, раздувая установленный говорящими-с-огнем барьер во внутреннюю страну. Голос Гуивеннет растаял, ее лицо расплылось. Я настороженно обошел камень — ястребы Кристиана могли быть рядом,  — едва не крича Гуивеннет, чтобы она пряталась и ждала меня.
        Только сейчас я заметил неглубокие отпечатки ног, ведущие в деревьям и далекому пламени. Снег почти замел их, но кто-то был у камня, и потом ушел.
        Я пошел вдоль них, старясь не думать о том, кто мог их оставить. В конце долины деревья росли теснее. Снег поначалу тоже был глубже, но потом исчез с земли, побежденный жаром огня.
        Пламя ревело и потрескивало. Вскоре я уже мог видеть его отчетливо через обуглившиеся скелеты деревьев; их почерневшие ветки казались застывшими конечностями жертв огня. Остатки дубов, орешника и других деревьев первобытного леса казались изломанными человеческими фигурами, черневшими на фоне блестящего пламени.
        Одна из фигур двигалась; она шла параллельно огню и быстро исчезла в тени высокого дерева. Я бросился в укрытие, потом отважился подойти ближе, стараясь держаться за редкими кустами, и вгляделся в пламя передо мной. Осторожное движение, опять. Высокая фигура — слишком высокая для Гуивеннет — несла что-то блестящая.
        Я припал к земле, потом перебежал к небольшому валуну и скорчился за ним. Больше ничего не двигалось, и я осторожно обогнул камень, оказавшись в тени наклонившегося сгоревшего дуба.
        Он, как призрак, поднялся с земли, в пяти шагах от меня, тень вышедшая из тени. Я мгновенно узнал его. Он держал меч с длинным лезвием. Потный, с открытой грудью, в расстегнутой темно-серой шерстяной рубашке и свободных полотняных штанах, подвязанных на икрах, чтобы не хлопали. На лице два свежих пореза, один из которых проходил через глаз. Дикий, неистовый человек, ухмылявшийся в темную бороду. Держа меч так, как если бы он ничего не весил, Кристиан медленно пошел ко мне.

        — Ты пришел убить меня, брат. Совершить подвиг.

        — Ты думаешь, я не могу?
        Он остановился, улыбнулся и пожал плечами. Воткнув меч в землю, он облокотился на него.  — Ты меня разочаровал,  — наконец сказал он.  — Где твое копье из каменного века?

        — Я оставил его острие в груди твоей правой руки. Болотника. В лесу.
        Кристиан удивленно посмотрел на меня, нахмурился и перевел взгляд за камень Передура.  — Болотника? Я-то думал, что сам послал его в подземный мир.

        — Значит нет,  — спокойно ответил я, но мои мысли помчались вскачь. Что он такое говорит? Неужели банда взбунтовалась и он остался один, без своих войск?
        Брат выглядел усталым, почти смирившимся. Он, не отрываясь, глядел на огонь, но стоило мне пошевелиться, как острый сверкающий меч уставился на меня. Он медленно закружил вокруг меня, огонь сверкал в его глазах и освещал пятна засохшей крови на лице.

        — Должен сказать, Стив, что меня впечатлила твоя решимость. Вроде бы я подвесил тебя в Оак Лодже. Потом, у реки, я послал к тебе шестерых. И что случилось с ними?

        — Стали поживой для рыб.

        — Подстрелены, я полагаю,  — горько сказал он.

        — Только один,  — пробормотал я.  — Остальные не слишком хорошо владели мечом.
        Кристиан недоверчиво рассмеялся и тряхнул головой.  — Мне нравится твой тон, Стив. Заносчивый. В нем есть сила. Ты действительно решил стать мстящим Родичем.

        — Я хочу Гуивеннет. Только ее. Убить тебя менее важно. Но я убью, если буду должен, хотя и не хочу.
        Кристиан остановился. Я угрожающе держал мой кельтский меч и он вздернул голову, проверяя оружие.  — Прелестная игрушка,  — цинично сказал он и почесал живот через темно-серую рубашку.  — Не сомневаюсь, ей хорошо резать овощи.

        — И ястребов,  — соврал я.

        — Ты убил одного из моих людей этим?  — удивился Кристиан.

        — Две головы, два сердца…
        На миг брат замолчал, но потом опять рассмеялся.  — Что за лжец ты, Стив. Благородный лжец. Я бы на твоем месте поступил так же.

        — Где Гуивеннет?

        — Хороший вопрос. Где Гуивеннет? Где она, черт побери?

        — Значит она убежала от тебя.
        В моей груди птицей затрепетало облегчение.
        Однако Кристиан кисло улыбнулся. Я почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо; огненная стена почти подавляла. Она ревела и шипела, и волна звуков приближалась.

        — Не совсем,  — медленно сказал Кристиан.  — Не убежала… я ее отпустил…

        — Отвечай, Крис! Или, клянусь, я перережу тебе горло.  — Мой гнев звучал почти смешно.

        — Да, Стив… у меня были небольшие неприятности. И я ее отпустил. Их всех.

        — А, твои бандиты взбунтовались против тебя.

        — И ушли в подземный мир.  — Он холодно хихикнул.  — Они были настолько глупы, что решили, будто могут победить меня. Они неграмотные, не читали фольклор. Только Родич может победить Изгнанника. Брат, я польщен. Ты пришел, чтобы покончить со мной.
        Его слова ударили меня как молотом. Под «отпустил» он подразумевал «убил». Неужели он убил Гуивеннет? Уже и так достаточно разъяренный, я почувствовал, что схожу с ума, глаза заволокла красная горячая пелена ненависти. И я бросился на Кристиана, размахивая мечом.
        Он отступил назад, поднял свой меч и засмеялся, когда железо зазвенело о сталь. Я опять ударил, ниже. Как будто тревожно зазвенел колокол. Опять в голову — и тут же в живот. Рука уже болела — каждый удар Кристиан парировал своим ударом, резким и сильным. Устав, я остановился и уставился на дрожащие тени, которые костер отбрасывал на его дикое ухмыляющееся лицо.  — Что с ней произошло?  — задыхаясь спросил я, с болью в сердце.

        — Она придет сюда,  — сказал он.  — Со временем. Очень ловкая маленькая девчонка… с ножом… Он полностью распахнул темную рубашку и показал мне длинное кровавое пятно на животе, которое я принял за темный пот.  — Хороший удар. Не смертельный, но очень близко. Я истекаю кровью, но, конечно… Я не могу умереть,  — пробормотал он.  — Только Родич может убить меня.
        И тут в его глазах вспыхнула звериная злоба, и он бросился на меня с такой скоростью, что его меч стал невидимым. Я почувствовал, как клинок пронесся вплотную к обеим щекам, и секундой позже сильный удар выбил меч из моей руки. Кувыркаясь, он полетел на поляну. Я отшатнулся назад и попытался пригнуться и пропустить над собой четвертый удар, горизонтальный. Увы, меч остановился точно у моей шеи. Я дрожал как осиновый лист, нижняя губа отвисла, рот пересох.

        — Так это и есть великий Родич,  — проревел он, с иронией и яростью.  — Это и есть воитель, пришедший, чтобы убить брата. Колени дрожат, зубы стучат, жалкая пародия на воина!
        Было бесполезно что-нибудь говорить. Горячий клинок все глубже впивался в шею. Глаза Кристиан горели, почти в буквальном смысле слова.

        — Придется переписать легенду,  — с улыбкой пробормотал он.  — Ты прошел длинный путь, Стив, и только для того, чтобы потерпеть поражение. Длинный путь, закончившийся осклабившейся грязной головой, надетой на собственный меч.
        В отчаянии я бросился от его меча, пригибаясь и надеясь на чудо. Потом повернулся к нему, и ужасом уставился на маску смерти, в которую превратилось его лицо; он оскалился и обнажил белые с желтым зубы.
        Его меч заходил из стороны в сторону, ударяя регулярно, как сердце, и с такой скоростью, что превратился в расплывчатое пятно. И каждый раз его кончик касался моих губ, носа или век. Я отпрыгнул назад, но Кристиан шагнул за мной, издеваясь и мучая меня своим искусством. Наконец он сшиб меня с ног, огрел плоской стороной клинка по заднице, потом вздернул на ноги и приставил острую кромку к подбородку. Как и тогда, в саду, он прижал меня спиной к дереву. Как и тогда, он был лучше меня. Как и тогда, сцену окружал огонь.
        И при этом Кристиан был старым, усталым человеком.

        — Мне наплевать на легенды,  — тихо сказал он и посмотрел на ревущее пламя, свет которого осветил спекшуюся кровь и пот на его лице. Опять повернувшись ко мне, он наклонился ко мне совсем близко — его дыхание оказалось на удивление свежим — и медленно заговорил.  — Я не собираюсь убивать тебя… Родич. Я больше не хочу убивать. Я больше не хочу ничего.

        — Не понимаю.
        Кристиан заколебался, потом, к моему удивлению, освободил меня, отступил, повернулся и сделал несколько шагов к огню. Я остался стоять на подкосившихся ногах, опираясь на дерево, но сознавая, что мой меч недалеко.
        Все еще стоя спиной ко мне и слегка горбясь, как от боли, он сказал: — Ты помнишь кораблик, Стив? Путешественник?

        — Конечно.
        Я был потрясен. Что за время для ностальгии! Но Кристиан не просто так вспомнил детство. Он повернулся ко мне, в его глазах светилась новая эмоция: возбуждение.  — Помнишь, когда мы нашли его? В то день, когда мы были у старой тетки? Он выплыл из райхоупского леса, как новый. Помнишь, Стив?

        — Как новый,  — согласился я.  — Спустя шесть недель.

        — Шесть недель,  — задумчиво сказал Кристиан.  — Старик знал. Или думал, что знает.
        Я оттолкнулся от дерева и с трудом подошел к брату.  — Он сослался на искажение времени. В дневнике. Одно из его первых озарений.
        Кристиан кивнул. Он расслабился, меч свободно повис. На его лбу появилась испарина, он выглядел рассеянным, погруженным в свою боль. Казалось, он едва стоит. Потом его взгляд опять сосредоточился.

        — Я много думал о нашем маленьком Путешественнике,  — сказал он и поглядел вокруг.  — В этой стране есть столько всего, не только Робин Гуд или Сучковик.  — Он внимательно посмотрел на меня.  — Здесь легенд больше, чем героев. Ты знаешь, что находится там, за огнем?  — С большим трудом он ткнул мечом в точку за собой.

        — Лавондисс, так они называют его,  — сказал я.
        Он с трудом шагнул вперед, прижимая одну руку к боку, и используя меч как костыль.

        — Они могут называть его как хотят,  — сказал он.  — Но это ледниковый период. А лед покрывал Британию десять тысяч лет назад!

        — А за ним межледниковый период, я полагаю. А дальше еще один ледниковый период, и так далее, к динозаврам…
        Кристиан покачал головой, глядя на меня смертельно серьезно.  — Просто ледниковый период. Так мне сказали. Все-таки,  — еще одна усмешка,  — райхоупский лес, он…  — очень маленький.

        — Что ты имеешь в виду, Крис?

        — За огнем лед,  — сказал он.  — И во льду… тайное место. Я слушал о нем всякие истории… слухи. Место начала… что-то, связанное с Урскумугом. И потом, за льдом, опять огонь. А за огнем дикий лес, за которым Англия. Нормальное время. Я думаю о Путешественнике. Разве он был обожжен или поврежден, когда выплыл из леса? А должен был! Он провел здесь намного больше шести недель. Что же произошло, куда делись повреждения? Может быть… может быть все было иначе. Может быть, пока он плыл через лес, его бросило обратно через время. Ты понимаешь, о чем я говорю? Как долго ты здесь? Три недели? Четыре? А снаружи прошло несколько дней, скорее всего. Эта страна навязала тебе свое время. Но, возможно, можно вернуться обратно во времени, если пойти в нужном направлении.

        — Вечная юность…  — сказал я.

        — Ничего подобного!  — раздраженно воскликнул он, как будто злясь на мою неспособность понять.  — Перерождение. Полное обновление. Если бы я остался в Оак Лодже, то сейчас был бы на пятнадцать лет моложе. Мне кажется, что та страна, за огнем, избавит меня от этих лет, и шрамов, и боли, и гнева…  — Он внезапно вздохнул, как если бы умолял меня.  — Я должен попытаться Стив. Больше мне ничего не осталось.

        — Ты уничтожил эту страну,  — сказал я.  — Я видел разрушение и упадок. Мы должны сразиться, Крис. И я должен тебя убить.
        Какое-то время он молчал, а потом хмыкнул, презрительно и неопределенно.

        — А ты можешь меня убить, Стив?  — спокойно сказал он, с угрозой в голосе.
        Я не ответил. Он был прав, конечно. Сейчас я не мог. Я мог бы это сделать раньше, под влияние ненависти. Но увидев этого раненого, сломленного человека, поговорив с ним, я не мог нанести удар.
        И все-таки…
        И все-таки все зависит от меня, от моего мужества и решительности.
        У меня закружилась голова. Жар огня истощал, выпивал жизненные силы.

        — Кстати, ты уже убил меня,  — сказал брат.  — Я хотел только одного — Гуивеннет. Но так и не получил ее. Она слишком любила тебя. И это уничтожило меня. Я искал ее много лет. Нашел, и сейчас мне очень больно. Я хочу уйти отсюда, Стив. Дай мне уйти…

        — Я не могу остановить тебя,  — сказал я, пораженный до глубины души.

        — Ты будешь охотиться на меня. А мне нужен мир. Мне нужно найти мой собственный мир. Я должен знать, что ты не будешь у меня за спиной.

        — Тогда убей меня.
        Но он только покачал головой и иронически засмеялся.  — Ты уже дважды восставал из мервых, Стивен Хаксли. И я начал бояться тебя. Не думаю, что я рискну сделать это в третий раз.

        — Ну, спасибо хоть за это.
        Поколебавшись, я рискнул спросить.  — Она жива?
        Кристиан медленно кивнул.  — Она твоя, Стив. Вот как будут рассказывать эту историю: Родич выказал сочувствие. Изгнанник изменился и ушел из этого мира. Девушка из зеленого леса воссоединилась со своим любовником. Они поцеловались у высокого белого камня…
        Я посмотрел на него. И поверил. Его слова звучали песней, которая вызывает слезы на глазах.

        — Я буду ждать ее. Спасибо, что пощадил ее.

        — Очень ловкая маленькая девчонка,  — повторил Кристиан, касаясь своей раны на животе.  — У меня не было другого выхода.
        Что-то такое в его словах…
        Он отвернулся от меня и пошел к огню. В это мгновение я думал только о том, что навсегда расстаюсь с братом, и даже перестал думать о Гуивеннет.

        — Как же ты пройдешь?

        — Земля,  — сказал он, снял с себя плащ и натолкал в капюшон земли. Потом взял свой плащ как пращу; свободной рукой подобрал с земли комок грязи и бросил в огонь. Раздалось шипение, и пламя потемнело, как если бы земля поглощала его.

        — Все дело в правильных словах и нужном количестве грязи,  — сказал он.  — Слова я знаю, но количество Матушки Земли — настоящая задача.  — Он оглянулся.  — Я довольно слабый шаман.

        — Почему бы не пройти вдоль реки,  — спросил я, когда он начал раскручивать плащ.  — По-моему так намного легче. Путешественник же прошел, верно?

        — Река защищена от людей вроде меня,  — сказал он. Плащ уже описывал большой круг над его головой.  — Причем Лавондисс за огнем. Тир-на-нОк (* в кельтской мифологии «остров юных», страна вечной молодости, остров вечной молодости — место, в котором все, по преданию, оставались молодыми, где нет болезней, а климат всегда не жарок и не холоден, нет голода и боли; место жительства Племён богини Дану), дорогой Стивен. Авалон. Рай. Называй, как хочешь. Неизвестная земля, начало лабиринта. Место загадок. Ее охраняют не от Человека, а от человеческого любопытства. Недосягаемое место. Неведомое, неприступное прошлое.  — Он поглядел кругом, не переставая крутить над головой тяжело нагруженный плащ.  — В темноте времени потеряно настолько много, что должен был появится миф от потерянном знании.  — И, подойдя поближе к огню, он продолжил.  — Но в Лавондиссе знание еще существует. И именно туда я пойду вначале, брат. Пожелай мне удачи.

        — Удачи!  — крикнул я и он метнул в огненную стену грязь из плаща. Пламя зарычало, потом умерло, и на мгновение я увидел за сожженными стволами деревьев лед, без конца и края.
        Кристиан поспешил к открывшемуся в волнующемся огне проходе, крепкий старик, слегка прихрамывавший из-за болезненных ран. Сейчас он сделает то, чего я поклялся не допустить — но один, без Гуивеннет. И все-таки меня мучила мысль о том, что с ним произойдет в безвременном Лавондиссе. Я начал с ненависти, прошел полный круг, и теперь чувствовал только неудержимую печаль: больше я никогда его не увижу. Я хотел дать ему что-нибудь, какой-нибудь сувенир, кусочек жизни, которую я терял.
        И тут я вспомнил он амулете в виде листа дуба, который висел у меня на шее и согревал грудь. Я лихорадочно потянулся за ним, срывая с цепочки, и вырвал серебряный лист из кожаного футляра.

        — Крис,  — проорал я,  — Погоди. Дубовый лист. Удачи!
        Он остановился и обернулся. Серебряный талисман по дуге летел к нему, и тут я сообразил, что сейчас произойдет. Онемев от ужаса, я смотрел, как тяжелый предмет ударил его в лицо и сшиб на землю.

        — Крииис!
        Вокруг него сомкнулся огонь. Длинный пронзительный крик, и потом опять только рев пламени; питаемый магией земли огонь отрезал меня от ужасной судьбы брата.
        Я никак не мог поверить в то, что произошло. Не отрывая взгляд от огненной стены я опустился на колени, потрясенный до глубины души и дрожа, как в лихорадке.
        Но плакать я не мог. Как бы я не пытался.


        СЕРДЦЕ ЛЕСА

        Дело сделано. Изгнанник мертв. Родич победил. Легенда дописана, лес победил. Разрушение и упадок должны прекратиться.
        Я отвернулся от огня и пошел к деревьям, снегу и долине с камнем. Землю вокруг меня постепенно накрывало белое одеяло. Из-за сильного снегопада я с трудом видел камень. Больше я не боялся наемников Кристиана, и, отбросив все предосторожности пошел прямо к обелиску.
        Я ударил камень мечом. Если я ожидал, что звук разнесется по всей долине, то я ошибся. Звон прекратился почти немедленно, хотя и не быстрее, чем мой отчаянный крик: — Гуивеннет!  — Трижды я прокричал ее имя, и трижды мне ответил только шелест снега.
        Она либо уже была и ушла, либо вообще не появлялась. Кристиан предполагал, что камень — ее цель. И почему он смеялся? Что он знал и хранил в тайне?
        Полагаю, я знал все сам, но после такого мучительного преследования сама мысль об этом была слишком болезненной, и я не собирался признавать очевидное. И, тем не менее эта же мысль привязывала меня к монолиту, не давала уйти. Я должен ждать Гуивеннет, что бы ни случилось.
        Ничто другое в мире не имело значения.
        Ночь и целый день я ждал в хижине охотника, рядом с монументом Передура, согревая себя костром из вяза. Когда снег прекратился, я обошел вокруг камня, зовя ее; ничего. Я осмелился выйти из долины и постоял в лесу, глядя на гигантскую стену огня и чувствуя, как от ее жара тает снег вокруг, принося лето в самый древний из всех земных лесов.
        Она пришла в долину на вторую ночь, ступая так легко по снежному ковру, что я едва не пропустил ее. Стояла ясная ночь, освещаемая половиной луны, и я увидел ее. Сгорбленная несчастная фигурка медленно шла между деревьями к впечатляющему монументу.
        Почему-то я не стал звать ее по имени. Я потуже завернулся в плащ и, выйдя из крошечной хижины, побрел через сугробы вслед за девушкой. Он шла, покачиваясь. И по-прежнему горбилась, обняв себя руками. Луна, висевшая в небе прямо за монолитом, сделала камень чем-то вроде бакена, манившего ее.
        Подойдя к могиле отца, она на мгновение остановилась, глядя на вырезанную птицу, знак отца. И позвала его, хриплым изможденным голосом, сломанным холодом и болью.

        — Гуивеннет!  — громко сказал я, и вышел из-за деревьев. Она подпрыгнула, от неожиданности, и повернулась ко мне.  — Это я, Стивен.
        Она выглядела бледной. С руками, сложенными на груди, она казалось совсем маленькой, прозрачной. На длинных нерасчесанных волосах лежал снег.
        Я сообразил, что она трясется. Я подошел ближе, и она с ужасом поглядела на меня. Я вспомнил, что внешне очень похож на Кристиана, тем более с густой бородой и завернутый в меха.

        — Кристиан мертв,  — сказал я.  — Я убил его. Гуин, я наконец-то нашел тебя. Мы можем вернуться обратно, в Оак Лодж. Нам больше некого бояться.
        Вернуться в Оак Лодж! Одна эта мысль наполнила меня теплом надежды. Жизнь без печали, без волнений. Бог мой, как я хотел этого!

        — Стив…  — сказала, нет, скорее прошептала она.
        И упала на камень, скорчившись, как от боли. Наверно путь сюда отнял у нее последние силы.
        Я подбежал к ней и поднял на руки. Она охнула, как будто я сделал ей больно.

        — Гуин, все в порядке. Здесь недалеко деревня. Мы сможет там отдохнуть, столько, сколько тебе захочется.
        Мои руки проникли под плащ, и я, с ужасом, ощутил пронизывающий холод ее живота.  — О, Гуин! Нет, бог мой, нет…
        Последнее слово осталось за Кристианом.
        Из последних сил подняв руку, она коснулась моего лица. Ее глаза затуманились, печальный взгляд задержался на мне. Я почти не слышал ее дыхания.
        Я посмотрел на камень.  — Передур!  — в отчаянии крикнул я.  — Передур! Покажись.
        Камень над нами молчал. Гуивеннет еще глубже съежилась в моих объятиях и вздохнула, тихий звук в холодной ночи. Я обнял ее так сильно, как только осмелился; я боялся, что она треснет, как веточка, но я должен был сохранить тепло в ее теле, должен…
        Земля слегка содрогнулась, потом еще раз. Снег упал с верхушки камня и с веток деревьев. Еще и еще…

        — Он идет!  — сказал я молчащей девушке.  — Твой отец. Он идет. Он поможет.
        Но около камня появился не отец Гуивеннет. Не он держал мертвое тело Болотника в левой руке. Не призрак храброго воина возвышался над нами, слегка покачиваясь из стороны в сторону и ровно дыша; зловещий звук в темноте. Я глядел на освещенные луной черты человека, который начал все это, и у меня не было силы ни на что. Я громко закричал, от разочарования, плотнее закутал Гуивеннет в плащ и прижал к себе, пытаясь сделать ее невидимой.
        Он стоял так около минуты, и все это время я ждал, когда холодные пальцы вонзятся мне в плечи и поднимут меня навстречу судьбе. Но ничего не произошло. Я посмотрел вверх. Урскумуг был здесь. Он, мигая, глядел на меня, глаза сверкали, рот открывался и закрывался, показывая сверкающие зубы. Он все еще держал тело Болотника, но потом, одним внезапным движением, заставившим меня подпрыгнуть от страха, отбросил его в сторону и протянул руку ко мне.
        Его прикосновение оказалось более нежным, чем я ожидал. Оттолкнув мою руку, он подхватил Гуивеннет и стал баюкать ее тело правой рукой, как ребенок баюкает игрушку.
        Он собирался забрать ее тело от меня. Меня пронзила острая боль и я закричал, как сумасшедший, глядя на отца через поток слез.
        Тогда Урскумуг вытянул ко мне левую руку. Я какое-то время глядел на него и только потом сообразил, что он хочет. Я вытянул свою руку, и он крепко сжал ее.
        Потом мы обошли камень и, мимо заснеженных деревьев, пошли к огненной стене.
        Я шел рядом с отцом, и на меня обрушилась лавина воспоминаний. На его лице я не видел ненависти и презрения; нет, только нежную печаль и сострадание. Возможно тогда, в саду Оак Лоджа, Урскумуг так сильно встряхнул меня только потому, что пытался вернуть жизнь в мое умирающее тело. И в горлышке, когда отец колебался, слушая нас, он знал, где мы были, и ждал, пока мы не пройдем.
        Он помогал мне преследовать Изгнанника, не мешал. Он — как и все в этой лесной стране — нуждался во мне и открыл в себе сострадание.
        Отец положил Гуивеннет на горячую землю. Пламя ревело и поднималось до неба. Деревья вспыхивали и сгорали, ветки падали в огонь. Странное место. С меня тек пот, адский сверхъестественный жар пропитал меня. Вечное сражение, сообразил я. Стена огня никогда не движется — деревья вырастают и питают ее собой. И все это время она поддерживается говорящими-с-огнем, первыми настоящими героями нынешнего человечества.
        Я было решил, что мы все трое пойдем через пламя, но ошибся.
        Отец протянул ко мне руку и оттолкнул меня.

        — Не забирай ее от меня!  — взмолился я. Как она была прекрасна; лицо, обрамленное рыжими волосами, кожа, сверкающая в свете яркого пламени.  — Пожалуйста, я должен быть с ней!
        Урскумуг посмотрел на меня и медленно покачал большой головой зверя.
        Нет. Я не могу быть с ней.
        Но потом он сделал что-то удивительное, то, что дало мне храбрость и надежду на долгие следующие годы — жест, который будет жить во мне как друг всю вечную зиму, которую я проведу в соседней деревне вместе с неолитами, стерегущими камень Передура.
        Он коснулся пальцем тела девушки, потом указал на стену огня. А потом показал, как она возвращается. Ко мне. Она вернется ко мне, опять живая, моя Гуивеннет.

        — Когда?  — умоляюще спросил я.  — Сколько мне придется ждать? Сколько?
        Урскумуг нагнулся к девушке и подхватил ее. Он протянул ее ко мне, и я прижал губы к голодным губам Гуивеннет. Закрыв глаза, с трясущимся телом, я снова и снова целовал ее.
        Наконец отец опять взял ее и повернулся к огню. Он бросил большой ком земли, и на мгновение пламя умерло. Я опять мельком увидел горы; потом вепрь пошел мимо сгоревших деревьев в безвременье. Вот он оказался рядом с почерневшим стволом, выглядевшим как человек, отчаянно вскинувший руки к голове. А потом его фигура исчезла. Мгновением позже опять взметнулись языки пламени, и я остался один, с воспоминанием о последнем поцелуе и радостью увидеть слезы в глазах отца.


        КОДА

        В то время, на жизни этого народа, богини судьбы задали работу великану Могочу, и он сто дней шел на север без остановки. Таким образом он оказался на самой дальней границе известного мира, лицом в воротам из огня, которые стерегли Лавондисс.
        В самом начале долины стоял камень, высотой в десять человеческих ростов. Могоч поставил левую ногу на камень и спросил себя, почему судьбы послали его так далеко от территории его племени.

        — Убери свою ногу с камня,  — сказал ему голос.
        Могоч посмотрел вниз и увидел охотника, стоявшего на вершине каменной пирамиды.

        — Не уберу,  — сказал Могоч.

        — Убери ногу с камня,  — крикнул ему охотник.  — Под ним похоронен храбрый человек.

        — Я знаю,  — сказал Могоч, но не пошевелился.  — Я сам похоронил его. Своими руками я поставил камень на его тело. И этот камень я нашел в своем рту. Смотри!  — И Могоч улыбнулся, показав охотнику дыру в зубах.

        — Ну, тогда все в порядке,  — сказал охотник.

        — Спасибо,  — сказал Могоч, радуясь, что ему не придется сражаться с этим человеком.  — Но какое дело привело тебя на границу Лавондисса?

        — Я жду кое-кого,  — сказал охотник.

        — Ну,  — сказал Могоч,  — надеюсь, что они не опоздают.

        — Да, я уверен, что она не задержится,  — сказал охотник и отвернулся от гиганта.
        Могоч почесал спину стволом дуба, за ужином съел оленя и все это время думал, зачем судьбы послали его в это место. Наконец он ушел, но назвал долину «риса мьюреог», то есть «место, где охотник ждет».
        Позже, однако, долину назвали «имарн уклисс», что означает «где девушка вернулась через огонь».
        Но это история для другого времени и другого народа.


        КОНЕЦ


        Об авторе

        Роберт Холдсток родился в 1948 году в отдаленном уголке Кента. Перед тем, как в 1976-ом году стать профессиональным писателем, он занимался исследованиями в области медицины и получил степень по Медицинской зоологии. К настоящему времени опубликовал романы: «Зрячий среди слепых», «Ветер с Земли», «Некромант» и «ГДЕ ДУЮТ ВЕТРЫ ВРЕМЕНИ». Кроме того он опубликовал том рассказов «В долине статуй» и является соавтором ряда иллюстрированных изданий по фэнтези. Живет в Лондоне. (* конечно это не биография или библиография Холдстока. Настоящую см. http:///autor1093 и http://www.mirf.ru/Articles/print4022.html)