Тарн Алекс, О О- библиотека РусЛит

О-О Алекс Тарн
        Действие романа «О-О» происходит в Комплексе - огромном недостроенном здании, которое досталось нынешней реальности в наследство от прошлой - полной иллюзорных надежд на мир и благоденствие. Именно тогда в пустыне между Иерусалимом и Рамаллой приступили к строительству этого бетонного монстра, замышляемого как центр большого промышленного района, открытой экономической зоны, сердца Нового Ближнего Востока.
        Затем пришла война, надежды умерли, а здание осталось. Осталось как мираж в пустыне, как памятник виртуальной действительности, как призрак несбывшегося. Возможно, поэтому столь призрачны его нынешние обитатели…
        Роман «О-О» вошел в длинный список «Русской Премии - 2012».
        Алекс Тарн
        О-О

* * *
        1
        Дикий Ромео влез на крышу корпуса Би ночью, во время полнолуния. Вообще-то у него было какое-то другое, стандартное человеческое имя, но в Комплексе этого костлявого семнадцатилетнего парня звали именно так - из-за шекспировских масштабов неразделенной любви и дичайших способов ее выражения.
        Как-то раз от нечего делать Призрак подсчитал протяженность внутренних стен Комплекса, включая подвал. Подсчитал примерно, на глазок - в некоторых местах он не бывал ни разу, так что приходилось делать допущения, по аналогии с другими этажами. Получилось не хило - около двадцати километров. И на всем их протяжении, куда ни глянь, красовались граффити, исполненные краской, мелом, углем, дерьмом, кровью.
        Разумеется, авторство этих художеств принадлежало не одному только Дикому Ромео. На стенах и потолках оставляли свою пачкотню все кому не лень - и анхуманы-сатанисты, и гиды Мамариты, и хомячки с лохами, и люди Барбура, и бомжи, и даже забитые перепуганные нелегалы. И тем не менее во всем гигантском Комплексе трудно было найти такую точку, из которой не просматривались бы по крайней мере три надписи, сделанные рукой Дикого Ромео.
        Они не отличались оригинальностью: судя по всему, всеобъемлющее чувство не оставляло в душе влюбленного даже минимального простора для воображения. «Тали! Тали! Тали!» - стонали неоштукатуренные стены коридоров. «Я люблю тебя, Тали!» - с готовностью отзывались балки перекрытий. «Тали! Тали!» - эхом повторяли межоконные проемы. «Я люблю тебя, Тали!» - вторили балкам бетонные плиты потолков и мощные пилоны подвала. И снова: «Тали! Тали! Тали!» - без предела, без смысла, без удержу - словно нескончаемым отражением в бесчисленных, передразнивающих друг друга зеркалах.
        Уже одного этого хватило бы для диагноза, но главное безумие Дикого Ромео проявлялось почему-то именно в полнолуние, выходя на пик силы и совершенства одновременно с ночным светилом. Стоило лунному месяцу вступить в свою вторую декаду, как на Ромео нападала странная сонливость, которая, казалось, только нарастала с каждым часом. Он становился рассеян и переставал рыскать по Комплексу в поисках свободного клочка, достойного быть украшенным именем любимой. Чем больше округлялась луна, тем реже Ромео поднимался с матраса в комнате гидов на восьмом этаже корпуса Эй. Днем он спал, а с наступлением темноты садился и так сидел, привалившись спиной к стене и задумчиво уставившись через широкий оконный проем на пустыню, голубую от лунного света, а расшалившийся ночной сквознячок беспрепятственно катал по полу забытые баллончики с краской.
        Это началось давно - еще до появления Призрака. Собственно, он и оказался-то в Комплексе лишь для того, чтобы подменять Дикого Ромео во время приступов лунатизма. Кто-то ведь должен был отвечать за экскурсии и собирать дань с лохов и хомячков… Поначалу Барбур, хозяин Комплекса, еще пытался вернуть лунатика в норму. Но безуспешно - Дикий Ромео не реагировал ни на уговоры, ни на тумаки. Позже выяснилось, что его безумие привлекает чувствительную публику, особенно - романтически настроенных девиц. И Барбур тут же отстал, сообразив, что не надо мешать делу, когда оно поворачивается к лучшему, то есть к большим деньгам. А Ромео стал еще одним брендом Комплекса - на манер анхуманов, призраков и собак. Ну и, конечно, О-О. Хотя О-О нельзя назвать брендом. О-О вообще никак не назвать, потому что для О-О нет слова.
        В ночь полнолуния, когда над гребнем восточного хребта появлялся тоненький, едва различимый в предвечерних сумерках краешек идеально круглого диска, Ромео вставал, потягивался и шел к лестнице, ведущей на крышу корпуса Эй. Не отрывая глаз от луны, он подходил к самому краю и застывал там на сорокаметровой высоте. Чего именно он ждал, так и осталось неизвестным. Проходили часы, а Дикий Ромео все продолжал торчать над бездной в полной неподвижности, подобно мраморной статуе на карнизе итальянского дворца.
        Экскурсанты, которых Призрак размещал для спецпоказа на рампе в хозяйственном дворе Комплекса, начинали проявлять нетерпение, и какой-нибудь особенно бестактный хомячок непременно вылезал с вопросом:
        - А когда он будет кричать? Уже ведь совсем темно…
        - Когда будет, тогда будет! - обрывал наглеца Призрак. - Кому скучно, тот пусть топает домой, к маме. Никто здесь никого не держит.
        И хомячок послушно захлопывал свою тупую хлеборезку. За экскурсию в полнолуние с лохов брали по двести пятьдесят шекелей - почти втрое дороже обычного тарифа, деньги вперед.
        Наконец огромная желтая луна целиком выкатывалась наружу и на минутку-другую застывала у кромки неровного, словно мышами изгрызанного горизонта… изгрызонта… Временами Призраку казалось, что причиной этой странной задержки был не кто иной, как сам Дикий Ромео: луна замечала его неподвижную ждущую фигуру на крыше и приостанавливалась в замешательстве, прикидывая, не лучше ли повернуть назад. Но мощь всемирного тяготения пересиливала страх, и луна, постепенно бледнея и уменьшаясь в размерах, принималась осторожно ползти вверх по дырявому куполу неба.
        И в этот момент тишину замершей в ожидании вселенной пронзал оглушительный вопль Дикого Ромео: «Тали! Тали! Тали! Я люблю тебя, Тали!» Это всегда становилось неожиданностью, хотя и повторялось ежемесячно. Но, видимо, у луны короткая память или она слишком занята другими проблемами - например, непрерывной ликвидацией ущерба. Так или иначе, дикоромеов крик всякий раз заставал ее врасплох. Бедняжка вздрагивала в крайнем испуге и, едва удержавшись наверху, судорожно вцеплялась в ветхую небесную ткань, отчего в последней немедленно проклевывались новые звездные дыры.
        Хомячки на рампе единодушно испускали вздох, словно превращаясь в одно существо, в одного большого тупого противного хомячину, или скорее даже - хомячиху, а голубые холмы пустыни подхватывали пронзительный любовный зов и, покидав его, как мячик, от склона к склону, возвращали обратно эхом - многократно усиленным, но непоправимо искаженным, чем-то вроде «…блюю… ебя… али!!!».
        - Тали! Тали! Тали! - снова и снова выкрикивал Дикий Ромео, требовательно простирая руки к насмерть перепуганной луне, и та снова и снова вздрагивала, роняя белый обильный пот с белого круглого живота… белые капли лунного пота, белые брызги лунной световой взвеси, белого лунного тумана, белой лунной месячной крови.
        А Ромео срывался с места и принимался бегать.
        Он бегал по самому краю крыши, по самому краю жизни, по крошащемуся бетонному бордюру, не глядя под ноги, то и дело спотыкаясь, теряя равновесие и зависая над пропастью одной ногой… - «Ах!» - выдыхала противная хомячиха на рампе - и тут же чудом выправляясь при помощи отчаянного взмаха рук… - «Ух!» - синхронно отзывалась хомячиха. Он просто бегал и кричал, но Призраку казалось, что Дикий Ромео продолжает рисовать свои любовные граффити - только там, на крыше, он создавал их не краской, а криком - своим пронзительным криком и белым лунным потом, белой лунной кровью на черной простыне неба.
        Где-то далеко внизу на шоссе останавливался патрульный хаммер, трое неторопливых парней в форме спрыгивали - крепкими ботинками в голубую дорожную пыль - и закуривали, щурясь на темную громаду Комплекса и нежно прижимая к груди свои родные - роднее родной матушки - автоматы.
        - Опять он?
        - Ну да. Каждое полнолуние, как часы.
        - Неужели из-за бабы?
        - Ага… Докуривай и поехали.
        Проходил час, другой. Луна забиралась в такие выси, где могла чувствовать себя в безопасности, и мало-помалу прекращала потеть. Большая хомячиха толпы, устав от переживаний, вновь распадалась на мелких хомячков и лохов, которые, в свою очередь, принимались зевать и постепенно расходились. Проводив клиентов, отправлялся на боковую и Призрак. Патруль на следующем витке своего маршрута уже не проявлял к происходящему прежнего интереса. Последним сдавался сам Дикий Ромео. Окончательно ослабев, он опускался все на тот же бордюр кровли и затихал, забывшись в глубоком сне. Утром он спускался на Эй-восьмой этаж белый от страха, потому что в обычном своем состоянии боялся высоты, и можно только представить, как пугало беднягу пробуждение на самом краю бездны.
        Друзья-гиды встречали Ромео сочувственно. На плитке у сердобольной Мамариты ждали специально приготовленная овсянка, кофе и любимые Диким Ромео картофельные оладьи-драники. Перекусив и встряхнувшись, он возвращался к повседневности, то есть снова принимался водить экскурсии, собирать дань с лохов и вести сложные денежные расчеты с Барбуром, а в перерывах между этими занятиями - оставлять любимое имя повсюду, куда только доставали мел, уголь, авторучка или струя краски из аэрозольного баллончика. И так - до следующего раза, до начала очередной второй декады, до нового припадка, неотвратимого, как фазы луны, как заунывные повторы монотонной пастушьей флейты. И казалось, ничто не может помешать этому порядку - вечному, как луна и как флейта, пока сам Дикий Ромео не изменил ему в пятнадцатый день осеннего месяца мархешвана.
        Призрак узнал об этом слишком поздно. Он как раз рассаживал на рампе группу из двадцати хомячков, когда где-то в недрах Комплекса зародился знакомый грохот и стал нарастать, приближаясь. Это разозлило Призрака, ибо абсолютно противоречило правилам Комплекса. Даже самая гениальная картина требует достойной рамы, и романтическое представление на краю крыши не являлось в этом смысле исключением. По опыту, пронзительные вопли Дикого Ромео лучше всего обрамлялись полной тишиной и торжественной робостью публики. Не скрывая раздражения, Призрак строго-настрого наказал хомячкам не двигаться с места и поспешил навстречу шуму. Он перехватил Чоколаку в коридоре Би-первого этажа, хорошенько тряхнул, взяв за грудки, и только после этого зашипел в испуганное черное лицо:
        - Ну что ты гремишь своими сапогами? Ты что, тише не можешь? Ты что, у себя в Эфиопии так же гремел? Ты ведь там босиком бегал, правда?.. Вот и тут босиком будешь, я тебе обещаю… Сколько раз повторять: во время экскурсии никакого шума! Ни-ка-ко-го! Понял?!
        Чоколака не вырывался, а только хрипел, панически вращая глазами; ослепительные белки мелькали в темноте коридора, как полицейская мигалка-чоколака. Никогда еще кличка эфиопа не выглядела настолько уместной, и Призраку стало смешно.
        - Понял? - уже значительно мягче переспросил он и ослабил хватку. - Ты же знаешь - это его последнее шоу. Мог бы и поаккуратней. Тише ходишь - толще будешь.
        - Сам ты у себя в Эфиопии босиком бегал, - обиженно сказал Чоколака, потирая шею. - А я тут родился и Эфиопии в глаза не видал. И вообще - меня Беер-Шева к тебе послал, срочно. А ты сразу душить…
        Призрак смущенно кивнул.
        - Ну извини. Хотя шуметь все равно нельзя, что бы ни случилось. А что, кстати, случилось? Только быстро, Чоколака, у меня там два десятка хомячков на рампе. Еще расползутся по этажам, ищи их потом…
        - Это Ромео… - прошептал эфиоп. - Что-то с ним не в порядке…
        Из поспешного и сбивчивого рассказа Чоколаки выходило, что на сей раз, встав с матраса, Дикий Ромео не воспользовался, как обычно, ступеньками, ведущими на крышу корпуса Эй, а проследовал дальше, повернул направо в коридор корпуса Би и, дойдя до его внутренней лестницы, стал подниматься. Беер-Шева, который, почуяв неладное, шел за ним, беспрестанно уговаривая вернуться, сначала решил, что Ромео хочет повидаться с Барбуром или с кем-то другим из обитателей Би-девятого этажа, но лунатик миновал резиденцию Барбура, даже не повернув головы. Не доходя до Би-десятого уровня, Беер-Шева сделал последнюю попытку удержать Дикого Ромео, но опять безуспешно - тот продолжил свой путь наверх, прямиком в запретную зону. Тогда Беер-Шева вернулся и послал Чоколаку к Призраку за инструкциями.
        - У него даже не было с собой фонаря… - добавил эфиоп, словно оправдываясь.
        Призрак кивнул. У него и в мыслях не было обвинять Беер-Шеву в малодушии. С фонарем или без фонаря, выше девятого этажа корпуса Би не поднимался никто. Вернее, никто из отважившихся на это безумцев не возвращался оттуда живым. По крайней мере, так утверждали легенды Комплекса, а «легенда» далеко не всегда означает «выдумка», особенно когда речь идет о Комплексе.
        - Что делать, Призрак? Может, позовем Барбура?
        - Поздно уже, братан… - сказал Призрак после минутного размышления. - Раньше надо было вязать, да кто же знал? Пойдем, пока хомячки не заскучали. Разбегутся - вообще балаган будет…
        С тяжелым сердцем они вернулись на рампу.
        Хомячки и не думали скучать - задрав головы и возбужденно переговариваясь, они топтались во дворе. Призрак пересчитал клиентов и вздохнул с облегчением - все двадцать на месте. Хоть в этом повезло…
        - Алло, парень, - прервала ход его мысли развязная девица с биноклем. - Ты, помнится, говорил, что на самый верх центрального корпуса не пройти, и все такое. Типа, верная смерть, и все такое. О-О, и все такое… Говорил ведь, правда? Тогда как он туда залез?
        - Кто, куда? - успел переспросить ее Призрак, прежде чем Чоколака дернул его за рукав и указал вверх.
        На головокружительной высоте крыши корпуса Би можно было ясно различить тонкую фигурку Дикого Ромео. Он стоял точнехонько на углу, в двадцати метрах выше кровли восьмиэтажного корпуса Эй, то есть в двадцати метрах выше своего обычного полнолунного поста. Призрак заметил его так поздно только потому, что по привычке искал лунатика совсем в другом месте. Но Дикий Ромео действительно был там, на самой верхотуре! Он умудрился пройти! Пройти без фонаря, загадочным образом миновав легендарные провалы и ловушки! Это казалось немыслимым…
        - Ну так как же? - не отставала девица.
        - Заткнись, дура, - намеренно грубо отвечал Призрак, не отрывая глаз от Дикого Ромео. - Это чудо, поняла? Чудо чудное… Так не бывает…
        - А хамить-то зачем? - сказала девица, напуская на себя оскорбленный вид, и оглянулась, ища глазами заступника.
        На экскурсии хомячки приходили как минимум парами, а то и крупными стаями, так что заступник непременно присутствовал. «Давай-давай, - радостно подумал Призрак. - Сейчас я вам мозги вправлю, лохи поганые…»
        - Да, вот именно, - солидно выговорил парень лет двадцати. - Деньги-то взял, зачем же…
        - И ты заткнись, лошара, - надменно процедил Призрак. - Права они качают, хомячки вонючие… Вывеску на заборе видели? А будку охранника у ворот? Комплекс - запретная зона. Запретная! А это значит - штраф три тысячи с рыла плюс уголовное дело. Вот как свистну сейчас, да как менты налетят, куда вы тогда денетесь, лохари? Я-то спрячусь, а вы куда побежите? Ну что, свистеть?
        Он достал из кармана свисток и покрутил его на пальце. Чоколака улыбался, хомячки испуганно переглядывались. Призрак подождал еще немного и удовлетворенно кивнул.
        - То-то же. Вы сюда смотреть пришли, удовольствие получать - вот и получайте. А кому не нравится, может катиться. Условие какое было? Гида слушать во всем, вот какое. Для вашей же безопасности, дураки. Чтоб в дыры не провалились. Чтоб собаки вас не задрали. Чтоб ваших же телок суданские нелегалы на шашлык не натянули. Вот ты, с биноклем, хочешь на суданский шашлык?
        Девица молчала, закусив губу.
        - О’кей, - снова кивнул Призрак. - Не хочешь.
        Значит, будем считать, что взаимопонимание достигнуто. Тогда позвольте узнать - что вы делаете во дворе? Я вас куда сажал? На рампу? Вот и марш на рампу! Живо!
        Хомячки понуро потянулись на рампу. Чоколака смотрел с понимающим сочувствием: выволочка, которую Призрак устроил ни в чем не повинным клиентам, призвана была продемонстрировать самому гиду, а заодно и всему остальному миру, что события - под надежным контролем, что необходимый порядок соблюден, что каждая отдельная вещь пребывает на своем, заранее отведенном месте. Увы, в действительности все обстояло иначе, и, чтобы понять это, достаточно было просто взглянуть вверх, на Дикого Ромео, который по-прежнему неподвижным пальцем торчал на принципиально недоступном углу принципиально запретной Би-крыши.
        Но кто мог исправить эту вопиющую несообразность? Никто. А потому им оставалось лишь ждать - ждать и надеяться на лучшее. На востоке наливалось желтым жиром огромное пузо луны, двадцать хомячков робко кучковались на рампе, в цокольном этаже корпуса Эй взвизгнула собака, взорвался и тут же смолк многоголосый лай. Со стороны корпуса Си тянуло дымом и вонью: нелегалы что-то варили на ужин - уж не крыс ли?
        - Призрак… - прошелестел над ухом Чоколака, - Призрак, смотри…
        Призрак поднял глаза. Тонкая фигурка на крыше пришла в движение - Дикий Ромео медленно поднимал и опускал руки, словно взвешивая на них пухлую тушку луны. Обычно сразу после этого он издавал свой первый, самый пронзительный крик. «Может, еще обойдется, - с надеждой подумал Призрак. - Лунатику ведь без разницы, где ходить, по карнизу или по шоссе - лишь бы к луне ближе. Ему что крыша Эй, что крыша Би - один черт. И на легенды лунатики плевать хотели. Сейчас вот завопит и начнет свою беготню, на радость хомячкам. Вопрос только, как его выводить оттуда потом, наутро…»
        Но решать этот вопрос не пришлось, потому что Дикий Ромео не стал ждать до утра. Вместо того чтобы, как обычно, закричать, он вдруг покачнулся и съежился, словно разом потеряв в росте не менее полуметра. Руки, еще минуту назад плавно и уверенно игравшие с луной, теперь судорожно дергались, бессмысленно цепляясь за воздух.
        - Призрак, что это с ним?
        - Погоди, Чоколака…
        Со стороны рампы донеслось восторженно-испуганное «ах!» хомячков; какая-то дура завизжала, и Призрак невольно обернулся. Верещала девица с биноклем - ей было видно куда лучше, чем остальным.
        - Он смотрит на нас! - кричала она, не отрывая глаза от окуляров. - Прямо на нас! Он боится! Он хочет что-то сказать, но не может… Ему надо помочь! Сделайте же что-нибудь!
        Дикий Ромео качнулся назад, от края. Призрак не мог разглядеть его лица, но для того чтобы оценить состояние, в котором пребывал лунатик, этого и не требовалось - в каждом движении Ромео сквозил чрезвычайный, панический, не контролируемый разумом страх. Страх сковывал не только сознание, но и мышцы - видимо, поэтому Дикий Ромео, как ни старался, не мог сделать элементарного шага назад, с бордюра. Всего лишь шаг назад… да какой там шаг - если он не доверял своим вибрирующим от ужаса коленям, то можно было бы просто присесть и потом отползти или даже упасть на спину… хотя кто знает - что у него там за спиной… Да что бы там ни было! Что бы там ни было - это во всех случаях лучше, чем падение с высоты шестидесяти метров!
        Призрак вдруг обнаружил, что кричит - еще громче и истеричней, чем девица с биноклем.
        - На спину! - кричал он, сложив рупором ладони. - Падай на спину! Или присядь!
        Ромео снова качнулся взад-вперед. Одной рукой он продолжал цепляться за воздух, а вторая зачем-то вытянулась вперед, к ухмыляющейся луне. Теперь уже Призраку казалось, будто парень борется с кем-то - там, наверху, будто он старается на всю катушку, прилагает все силы, чтобы отшатнуться от пропасти, налегает всем телом, всей тяжестью, всем своим неподъемным ужасом… - старается - и не может, не может - словно кто-то невидимый толкает его в спину точно с такой же силой, словно сама луна тянет его к себе, крепко-накрепко ухватившись за неосмотрительно вытянутую руку.
        Хомячки взвыли; изогнувшись неведомым знаком, Дикий Ромео оторвал от бордюра ногу, еще один раз отчаянно дернулся, пытаясь оттолкнуть себя от края, от бездны, от смерти, - и полетел вниз. Он летел бесконечно долго, судорожно раскорячившись и переворачиваясь в воздухе, как пустой мешок из-под цемента. Он летел и кричал одно только слово:
        - Тали-и-и!..
        Крик смолк лишь тогда, когда Дикий Ромео долетел до рампы корпуса Би. Послышался хруст и тяжелый шлепок, что-то брызнуло по сторонам. Призрака передернуло, он с отвращением отер щеку, едва справившись с приступом тошноты.
        - Как же это, Призрак? Как же это… - забормотало, запричитало рядом.
        Окончательно придя в себя, Призрак схватил эфиопа за плечи и встряхнул:
        - Эй, Чоколака! Я с тобой разговариваю! Куда ты косишься - на меня смотри, на меня! Беги за Барбуром. За Барбуром, я сказал! Он тут босс, вот он пускай и решает. Слышал?! Пошел!
        Отправив гонца, он повернулся к хомячкам. Что бы в дальнейшем ни решил Барбур - вызвать полицию или обойтись без нее, присутствие двух десятков случайных свидетелей-лохов выглядело здесь решительно неуместным.
        2
        - Если задерживаешься, не забудь позвонить родителям, - говорила Мамарита всякий раз, когда кто-нибудь прощался.
        Сначала это раздражало Призрака, потом вошло в привычку, но привычку неприятную. Настолько, что он взял себе за правило уходить незаметно, по-английски, намеренно избегая всяких «до свидания», «пока» или «ну, я пошел». Но когда все-таки срывалось - невольно, автоматически, - и Мамарита столь же автоматически отзывалась своим вечным наставлением, Призрак, поморщившись, отвечал:
        - Я сирота, Мамарита.
        - До свидания, Менаш, - кивала она, явно не расслышав, а если и расслышав, то не приняв во внимание смысл его ответа.
        Менаш. Менаше. Так Мамарита именовала всех парней с восьмого этажа корпуса Эй - и Призрака, и Дикого Ромео, и Беер-Шеву, и даже его черного друга Чоколаку.
        - Я - Призрак, Мамарита.
        - Да-да, Менаш, конечно. Значит, договорились? - и она, заговорщицки улыбаясь, изображала, будто подносит к уху телефонную трубку. - Не забудь!..
        - Не забуду… - сдавался Призрак.
        Призрак. Менаш. Сирота. Все это было чистейшей воды враньем - и первое, и второе, и третье. Если, конечно, можно уподобить вранье чистейшей воде. На самом деле его звали Цахи, Цахи Голан - самый младший и самый неудачный отпрыск вполне живой и, в общем, благоденствующей семьи. Отец - бригадный генерал, еще с младых лейтенантских погон метивший в начальники генштаба. Мать - известная журналистка, не слезающая с телеэкранов и газетных полос. Старший брат тоже пошел по военной линии и теперь умело продвигался от звания к званию в мощной кильватерной струе отцовской карьеры. Две сестры - обе замужем за большими деньгами, которые, как известно, всегда липнут к высоким чинам. И только Цахи - урод, тот самый, из пословицы про семью. Ни пришей ни пристегни - ни к папашиной кильватерной струе, ни к мамашиному немолкнущему микрофону…
        Он и на свет-то появился нештатно - поздним, нежеланным и ненужным ребенком. В дождливом ноябре 95-го, вернувшись с похорон застреленного премьер-министра, Голаны сидели в кругу заплаканных друзей. Говорили разное - о трудном часе, общих врагах, разрушенных надеждах, о личном вкладе и личном долге. В воздухе висела неловкость: при жизни отношение к покойному было весьма непростым даже среди его ярых союзников, и теперь они вынужденно маскировали прискорбное отсутствие скорби чрезмерной ненавистью и экзальтацией. Поэтому никто из присутствующих не принял всерьез торжественный обет Ариэлы Голан родить - из принципа! - мальчика и назвать его - из принципа! - Ицхаком, в честь и вместо убиенного. А муж - тогда еще подполковник - и вовсе с трудом скрыл усмешку: Ариэле в то время было уже хорошо за сорок - не тот возраст для беременности. Тем большим было его удивление, когда той же ночью жена приступила к исполнению обещания.
        - Господь с тобой, Ариэла, - пробормотал подполковник Голан, почувствовав на себе ее требовательную руку, что само по себе представляло немалую редкость в эти годы давно уже остывшего супружеского пыла. - В такой-то день, после похорон…
        - Именно в такой день! - отвечала она со слезами в голосе. - Они убили одного Ицхака - мы родим миллионы новых!
        Поняв, что лучше не спорить, подполковник закрыл глаза; память его привычно воззвала к образу молоденькой крутобедрой секретарши… - и секретарша, как водится, не подвела. Наутро, казалось, жизнь вернулась на прежние рельсы. Голан, позавтракав, отправился по месту службы, а Ариэла проснулась поздно и с ужасающей мигренью, которая разом вышибла из нее остатки вчерашнего истерического восторга - вместе с воспоминаниями о взятом на себя безумном обете. Но увы, все это только казалось. То ли обманутое воображенными секретарскими прелестями подполковничье семя повело себя особенно шустро, то ли чрезмерная экзальтация действительно способствует возрождению почти увядшей утробы - так или иначе, но Ариэла Голан и в самом деле забеременела, совсем как престарелая библейская Сарра.
        Как и Сарра, она никак не ожидала столь экстравагантной выходки от своего немолодого, отяжелевшего, насквозь прокуренного тела. Головные боли и тошнота давно уже сопровождали ее повседневными спутниками, а потому будущий Ицхак долго оставался незамеченным, пока случайный медосмотр не вывел его на чистую воду. В принципе, было еще не поздно вывести его вообще, буквально, в тазик, но женщину одолели сомнения.
        Причиной тому стала еще одна случайность: всего месяц назад у старшего сына Голанов родился первенец. Взяв на руки своего первого внука, Ариэла внезапно ощутила что-то похожее на зависть к счастливой невестке и с удивлением осознала, что хочет того же - хочет ребенка. Конечно, она тут же посмеялась в душе над своими столь не ко времени вернувшимися материнскими инстинктами. Она почти сразу забыла об этом забавном казусе и не вспомнила бы о нем никогда, если бы в ее собственном животе вдруг не проклюнулась ни с того ни с сего новая, непрошенная и нежданная жизнь.
        Своими сомнениями Ариэла поделилась с лучшей подругой. Едва не подавившись мороженым, та округлила глаза и сказала с восторгом - чересчур пылким, чтобы быть искренним:
        - Надо же, какая молодец! А мы-то не верили…
        - О чем ты? - не поняла Ариэла.
        - Ну как же… ты ведь сама говорила: в память об Ицхаке…
        Тут только ей и вспомнился ноябрьский обет. В его свете открытый и преднамеренный аборт кандидата в новые Ицхаки выглядел бы не просто нарушенным обещанием, но двусмысленной, прямо-таки кощунственной в политическом смысле акцией, едва ли не повторным покушением! Последние пути к отступлению отрезал муж, неосмотрительно выразивший категорическое несогласие с намерением оставить ребенка. Подобный наглый мужской диктат Ариэла не могла вынести по чисто идеологическим, феминистским соображениям. Теперь ей оставалось надеяться только на выкидыш, который, впрочем, выглядел почти гарантированным по причине продвинутого возраста.
        Но маленький зародыш упорно цеплялся за жизнь и отказывался выпадать в небытие - в итоге его не смогли вытурить туда ни горячие ванны, ни поднятые тонны, ни намеренно беспорядочный образ жизни. Он появился на свет лишь в июне - недоношенным, но живым, хотя и познавшим еще до рождения горечь материнской враждебности. И не только враждебности - с враждебностью еще можно было как-то бороться, отвечая ударом на удар, вступая в переговоры о мире, отвоевывая права, территории и в конечном счете если не дружбу, то хотя бы добрососедство. Но ложь… с ложью он так и не научился справляться.
        Ложь всегда висела над ним душным ядовитым облаком - он вдохнул ее вместо воздуха, вместе с воздухом в самом первом младенческом вдохе и с тех пор жил, постоянно ощущая в легких ее зловонные пары. Поначалу, еще не зная слов, он ощущал ее всем своим маленьким тельцем, желудком, языком. Инстинкты обещали ему тепло и ласку материнских рук - обещали и солгали: руки оказались неприветливы и грубы. Лживым суррогатом из бутылочки обернулась и еда. Подделки ждали его повсюду - суррогат молока, суррогат родителей в виде постоянно менявшихся нянек и сиделок, суррогат дома в виде круглосуточных яслей, детских садов и интернатов, где он провел большую часть своего детства.
        Едва научившись понимать речь, он пожалел о новообретенном умении: ложь, заключенная в словах, была куда вредней и изощренней, чем ложь суррогатов. Из слов строились целые миры - лживые от основания до свода, миры притворства и нарушенных обещаний, где подделкой оборачивалось всё, за исключением самой лжи, которая, надо отдать ей должное, ухитрялась оставаться ложью при всех обстоятельствах.
        На выходные и праздники его забирали домой для неизбежной постыдной демонстрации гостям - демонстрации, которая обычно начиналась с чьего-либо невинного вопроса:
        - Как поживает преемник?
        - Кто, Ицхак? - столь же невинно осведомлялась Ариэла. - Растет. Сейчас позову. Ицха-а-ак! Иди сюда, мальчик!
        Понурившись, Ицхак выходил в гостиную. По прошлому опыту он знал, что непослушание не избавляет от неприятной процедуры, но лишь удлиняет ее.
        - Вот! - с преувеличенной гордостью говорила мать, приобняв сына за плечи. - Живое наследие Рабина. Прошу любить и жаловать.
        Мать обнимала его только прилюдно, напоказ, а потому ее рука на ицхаковом плече тоже чувствовала себя лгуньей и даже слегка подрагивала, словно опасаясь разоблачения. Вокруг немедленно расцветали фальшивые улыбки. К четырем годам мальчик уже хорошо знал историю своего появления на свет. Его жизнь имела смысл лишь в соединении со смертью другого, незнакомого морщинистого дядьки, портрет которого висел тут же, в гостиной.
        - Все такой же молчун? - участливо спрашивал какой-нибудь гость и продолжал под общий одобрительный смех: - Ну ничего, оригинал тоже не отличался болтливостью.
        Оригинал! Послушать их, так получалось, что маленький Ицхак и сам был суррогатом - суррогатом мертвого старика на портрете. Ложь и притворство, фальшь и подделка - они не только окружали его, но и проникали внутрь, овладевали всем его существом… Чувствовать это было невыносимо - еще до того, как он научился облекать свои переживания в слова.
        - Как дела, Ицхак?
        - Я не Ицхак, я Цахи, - еле слышно отвечал мальчик, уставившись в раскрашенные под мрамор плитки пола.
        - Иди к себе, Ицхак, - говорила Ариэла и отворачивалась, напоследок ущипнув его в шею.
        В тринадцать Цахи перешел из интерната в школу северного Тель-Авива, на домашнее жительство… - если, конечно, это можно было назвать домом. Днем у Голанов вечно толклись странные истеричные тетки в бесформенных балахонах, патлатые и очкастые. Мать покровительствовала всевозможным общественным группам левого и феминистского толка, так что временами квартира превращалась в штаб протестного движения, антиправительственной демонстрации или анархистского хеппенинга. Звонили телефоны, клацали клавиатуры, рисовались плакаты.
        Случалось, что в разгар сбора подписей под очередным пацифистским воззванием входил отец в форме бригадного генерала и, осторожно ступая меж расстеленных по полу плакатов «Позор армии оккупантов!», пробирался к холодильнику за бутылкой пива. Никто не обращал на него внимания - мужья большинства воинствующих пацифисток если не служили в высшем офицерстве, то чиновничали на немалых постах, что, впрочем, ничуть не снижало градуса революционного пыла Ариэлы Голан и ее патлатых подруг.
        С наступлением темноты тетки уходили, унося транспаранты и списки; дневное крикливое коловращение сменялось тихим вечерним шушуканьем. Бригадный генерал усаживался перед телевизором и принимался вполголоса обсуждать с женой текущую ситуацию в генштабе - чьи-то интриги, тайные и явные планы, перспективы назначений и перестановок. Ариэла обладала немалыми связями и неограниченным доступом в медиа, так что продвижение мужа к вожделенным погонам зависело от нее едва ли не больше, чем от собственно воинских достоинств Голана.
        Карьерная тема, таким образом, была столь же постоянной, сколь и политическая. Выбор той или другой зависел исключительно от времени суток: день посвящался борьбе за мир и социальную справедливость, вечер - борьбе за полное генеральство. Цахи равно ненавидел и то, и другое. Время от времени мать совершала вялые попытки пристроить его к своей дневной активности. Не в силах отговориться, он несколько раз участвовал в каких-то пикетах, пока однажды, демонстрируя у армейского блокпоста с плакатом «Долой оккупацию!», не услышал, как один солдат говорит другому:
        - Смотри-ка, а мальчишка-то - голанов сынок.
        - Чей-чей?
        - Голана, командующего корпусом. Я их на чьей-то свадьбе видел, там и запомнил. Папаша нас тут ставит, а сын, вишь, протестует. Принц Гамлет, блин.
        - Гамлет против дяди протестовал.
        - Да какая, блин, разница? Играют в «как будто», мать их в…
        Цахи покраснел - не столько от последовавшего замысловатого ругательства, сколько от жгучего стыда. Наблюдательный сержант попал в самую точку: жизнь Голанов представляла собой сплошное притворство, постоянную «игру в как будто», и он, Цахи, был всего лишь одним из мелких элементов этой игры - как будто Ицхак, как будто наследник, как будто преемник чего-то изначально чуждого, выбранного не им и, скорее всего, такого же ложного, как и все остальное… как и этот дерьмовый плакат, который ему неизвестно зачем сунули в руки.
        Ложь торжествовала повсюду; ее уродливые гримасы виднелись в каждом окне, в каждой улыбке, в каждом приветствии. Непобедимая и вездесущая, она принимала любые мыслимые и немыслимые формы. Не размениваясь на детали, она без труда создавала огромные конструкции, крепости, империи фальши и с той же легкостью бросала их, берясь за новые. Сражение с нею походило на битву с миражами. Тринадцатилетний мальчишка с красными от позора щеками - мог ли он противостоять подобному противнику? Конечно, нет. Оставалось одно - бежать. Вот только куда?
        Ответ нашелся сам собой. Как-то на выходе из школы Цахи столкнулся с бывшим интернатским одноклассником - парнем по имени Боаз. Отойдя в сторонку, уселись в тени под забором, закурили. Интернат размещался в одном из южных кибуцев, носил гордую вывеску «Школа демократии» и считался образцом социалистической интеграции детей из разных слоев общества. Собственно говоря, это и было одной из причин, по которой Голаны отослали туда своего младшего сына.
        Предполагалось, что именно в «Школе демократии» мальчик лучше всего усвоит священные принципы равенства и братства. Сторонний наблюдатель непременно обратил бы внимание на то, что третья составляющая известной революционной формулы - свобода - выглядела при этом явно ущемленной ввиду строгого интернатского режима, разветвленной системы наказаний и забора из колючей проволоки. По опыту, свобода редко уживается с равенством-братством; скорее всего, ее и включили-то в знаменитую триаду исключительно в качестве приманки, заранее зная, что бедняжка погибнет первой как наименее приспособленная.
        Впрочем, равенство тоже долго не протянуло.
        Видимость его, тщательно поддерживаемая на уровне официального бытия, немедленно подвергалась решительному переделу, стоило лишь воспитателям отвернуться. Разве слабый может равняться с сильным? Дудки! Зато братство… - в джунглях интернатской спальни наиболее естественным способом выживания выглядело именно оно. Истинный закон братства звучал чрезвычайно просто: либо ты набьешься в братья к вожаку, либо братья вожака набьют морду тебе.
        Усвоив это, Цахи недолго ходил в самых младших, хотя и восхождение его по ступенькам иерархии братства было изначально ограничено неблагополучным происхождением из благополучной семьи. Зато Боаз, гордое дитя иерухамских бандитских бараков, имел все шансы выбиться если не в вожаки, то как минимум - в очень старшие братья. Это можно было понять с первого взгляда, по одной только внешности. Так, Цахи Голан ужасно страдал из-за своего непозволительно интеллигентного, светлокожего, большеглазого лица; ах, если бы он мог хоть чуть-чуть уменьшить этот уродливо-высокий лоб, хоть немного увеличить этот нестерпимо-маленький нос… - не говоря уже о тонких, отвратительно красивых губах, которые, казалось, сами напрашивались на хороший удар кулаком.
        То ли дело Боаз, сосед Голана по спальне. Этот мог смотреть на себя в зеркало с законной гордостью - подобная внешность высоко котировалась в интернатской компании. К примеру, лоб у Боаза отсутствовал вообще - его заменяли две великолепные надбровные дуги. Да и все остальное выглядело под стать: крошечные щелочки глаз, вечно полуоткрытый, обрамленный толстенными губищами рот, тяжелые челюсти и огромная, угреватая, вечно шмыгающая шнобелина… - о, там действительно было чему позавидовать! Но главное - Боаз пришел в интернат не с пустыми руками.
        Его родной Иерухам находился не так далеко от интернатского забора - куда ближе, чем любые другие источники веселой травки, бодрящих порошков, дурных грибов, глючных колес и прочих подсобных инструментов, вырубающих голову посильнее трехкилограммового молотка. Поэтому полезные связи Боаза ценились не меньше, чем его располагающая к полному доверию внешность. У Цахи же изначально не было ни того, ни другого. Но если внешность исправить невозможно, то связи - дело наживное. Именно эту мысль внушил уже почти отчаявшемуся Голану все тот же Боаз. Богатые тель-авивские родители могли обеспечить доступ к тому, что считалось желанным дефицитом даже в иерухамских бараках.
        Кратчайший путь к особо ценным таблеткам лежал через рецепты, выписанные дорогими частными психиатрами. Чего-чего, а уж этого добра Цахи мог получить сколько душе угодно. Нельзя сказать, что Ариэла вовсе не корила себя за недостаток внимания, уделяемого младшему сыну, - возможно, поэтому она с такой готовностью откупалась деньгами. Цахи оставалось лишь взять у Боаза список лекарств, слегка покопаться в интернете в поисках нужного синдрома - и система заработала с завидной бесперебойностью, к вящему удовлетворению всех участвующих сторон.
        Ариэла платила, доктора писали рецепты, вожделенные колеса вприпрыжку катились прямиком в цахины руки - как из местных, так и из зарубежных аптек. Поначалу он еще заботился о том, чтобы придумывать объяснения невообразимому количеству потребляемых таблеток: потерял, забыл, выронил в унитаз… - но потом перестал за ненадобностью. Матери было решительно наплевать на детали. Открывался кошелек, поднималась телефонная трубка, доктора, пожимая плечами, ставили подпись, аптекарь доставал сверток из шкафа, Боаз восхищенно присвистывал, разглядывая добычу.
        На заработанном таким образом авторитете Цахи безбедно просуществовал целых три года, поэтому встреча с партнером по прошлому интернатскому братству была и неожиданной, и приятной.
        - Не знал, что ты тут, - сказал Боаз, знакомо шмыгая носом. - А вообще-то где тебе и быть. Яблочко от яблоньки…
        Цахи улыбнулся. Еще год назад в «Школе демократии» он чувствовал себя белой вороной; теперь ситуация перевернулась. В этом привилегированном районе северного Тель-Авива людей с внешностью Боаза можно было повстречать разве что рано утром, на подножке мусоровоза. Да и представления о красоте и уродстве выглядели здесь совершенно иначе.
        - Ну да, - подтвердил он не без некоторого мстительного удовольствия, - живу я тут. А вот тебя каким ветром сюда занесло?
        Боаз важно подвигал туда-сюда тяжелыми челюстями.
        - Дела, братан. Я теперь на больших людей работаю. Тебе травка нужна? Или колеса? Есть всякое, могу показать…
        Он похлопал себя по карману.
        - Понятно… - протянул Цахи и скептически покачал головой. - Не обижайся, братан, но тут тебе не светит.
        - Почему это? Что, у вас - марсиане живут? Не зашаривают?
        Цахи снова улыбнулся. Когда-то Боаз учил его уму-разуму, теперь настало время вернуть должок. Здешний район жил по другим законам, отличным от иерухамского бандитского беспредела.
        - Зашаривают, отчего же. Только с таким, как ты, да еще и в таком видном месте никто заводиться не станет. Тут у своих покупают, тихо-мирно, без лишних глаз.
        - А я, значит, рылом не вышел?
        - Точно, не вышел, - рассмеялся Цахи. - Помнишь, как ты мне в интернате говорил: «Посмотри на себя в зеркало, урод»? Вот и я тебе сейчас то же самое скажу. Посмотри на себя, а потом на этих чистеньких-беленьких. Кто тут к тебе подойдет, братан? Разве что я, по старой дружбе…
        Последнюю фразу он произнес в шутку, без какой-либо задней мысли, но иерухамец запомнил и позвонил через неделю. В квартире Голанов кипела подготовка к очередному протестному маршу, и Цахи, сидя у себя комнате, угрюмо выводил кистью крупное черное слово «Долой!».
        - Ты обещал помочь, - сказал Боаз.
        - Я? - поразился Цахи. - Когда?
        Боаз молча сопел в трубку. Он никогда не отличался многословностью. Рот дан человеку не для болтовни, а челюсти тем лучше держат удар, чем они тяжелее. Цахи вспомнил покатый, исчезающе малый лоб приятеля и улыбнулся.
        - Ты не так меня понял, братан.
        Боаз шмыгнул носом.
        - Так. Ты ведь свой, интернатский. Не Беверли-хилз какой-нибудь. Короче, выходи сейчас, встречаемся в скверике у школы. Кое-кто познакомиться хочет.
        Не дожидаясь ответа, он отсоединился, а Цахи отложил телефон и еще долго сидел, глядя на свои перепачканные краской руки. Из-за закрытой двери доносились голоса материнских подруг, фальшивый хохоток, громкие восклицания, возмещающие недостаток искренности силой звука и преувеличенностью интонации. Ложь звучала в каждом их слове, дышала в каждом их вдохе; они сочились ложью, как вонючие губки - грязью, они пятнали ложью все, к чему прикасались… Вот и у него на руках - не краска, а грязь, фальшь, ложь… Наследник, преемник, Ицхак…
        Он почувствовал внезапный приступ тошноты и выскочил в коридор. Туалет оказался занят, обе ванные тоже; расталкивая патлатых теток и гладеньких очкариков, Цахи проскочил через устланную транспарантами гостиную в кухню и с разбегу вывалил свое отвращение в раковину. Блевотина - вот что было единственно правдивым в этом насквозь фальшивом дерьме… За спиной воцарилось молчание; Цахи вытер рот и обернулся - все присутствующие испуганно смотрели на него. «Плевать, - подумал он. - Я не ваш, я интернатский. Не какой-нибудь Беверли-хилз».
        - Это, наверное, пирожки, - торопливо проговорила Ариэла, подбегая к сыну. - Или бутерброды с тунцом… или масло несвежее… Пойдем, Ицхак, пойдем. Ты закончил с плакатом?
        - Закончил, - хрипло сказал Цахи и отвел ее руку. - И с плакатом, и со всем. Я - на улицу, подышать…
        Через год, когда Цахи Голана арестовали вместе с десятком других мелких сошек, он был уже опытной телефонной «наседкой», важным звеном в районной сети розничной торговли травой и таблетками. Сам он не касался ни товара, ни денег - как говорил Боаз, работа бесконтактная, для чистюль. Прием заказов по телефону, только и всего. Заработок ему доставляли еженедельно в конверте; Цахи брал, не считая, бросал бумажки в ящик стола и тут же забывал о них. Итоговую сумму ему сообщил уже следователь на допросе - Цахи в ответ равнодушно пожал плечами. Плевать он хотел на эти деньги - разве в них дело?
        - Тогда зачем? - спросил полицейский и добавил, не скрывая неприязни: - Адреналинчику захотелось? Золотая молодежь, с жиру беситесь…
        Цахи снова пожал плечами. Внешне следователь был чем-то похож на Боаза, но в отличие от последнего категорически отказывался признавать в генеральском сынке «своего, интернатского». Цахи и «наседкой»-то стал исключительно для того, чтобы отгородиться, отвязаться, оторваться от родителей - почему же теперь его судили именно как отпрыска «тех самых» Голанов, в самой тесной и непосредственной связи с ними? Это бесило парня и занимало его мысли куда больше, чем страх наказания. В конце концов, как могли наказать его, малолетку, да еще и по первому разу? Влепить условное? Дать испытательный срок? Заставить регулярно отмечаться в участке? Да и черт с вами - давайте, влепляйте, заставляйте… - но при чем тут маменька с папенькой, будь они прокляты?!
        Но выбирать не приходилось. Полицейские чины сразу почувствовали желтый потенциал этого, в общем, крайне незначительного дела и постарались раздуть его до немыслимых размеров. На каждый цахин допрос, на каждое судебное заседание слетались репортеры - мухами на расчесанный гнойник. Цахи вылезал из машины и шел через стоянку в здание, а за ним сквозь строй объективов и диктофонов, как сквозь строй шпицрутенов, плелась задыхающаяся от стыда и ненависти мама Ариэла в темных очках и широкополой шляпе. Ицхак-преемник… Ицхак-наследник… какой позор, позор, позор!
        Зато бригадный генерал Голан не показывался на людях вообще - прятался где-то на отдаленных армейских базах. Мечты о высших должностях и полном генеральстве пришлось отставить - по крайней мере на несколько ближайших лет. И в самом деле - можно ли доверить генштаб папаше наркоторговца? Ариэла звонила, плакала в трубку, перечисляя пережитые унижения и предательства друзей; генерал молча выслушивал, отвечал сухо:
        - Сама эту кашу заварила, сама и расхлебывай.
        Мне он не сын, этот выродок.
        - А мне? Мне он сын? - захлебываясь от слез, кричала жена.
        Суд шел при большом стечении публики.
        Казалось, никому и дела нет до уголовной сути процесса - всех интересовали исключительно родители Цахи Голана. Прокурор вещал о пользе правильного воспитания, адвокат напирал на заслуги семьи, взбешенный Цахи вскакивал с места и хамил судье. Все это вместе сложилось в небывало жесткий приговор - два года исправительного учреждения. Удивительным образом это решение устроило всех - и жаждущую крови толпу, которая опасалась, что власть имущие отмажут сыночка, и судейских, проявивших похвальную бескомпромиссность, и Голанов, которые меньше всего желали снова делить крышу с неблагодарным выродком, и самого выродка, по горло сытого семейными радостями и родительской любовью.
        Выйдя в свой первый отпуск, он сразу позвонил Боазу. Тот обрадовался:
        - Я сейчас в Иерусалиме. Езжай пока домой, отдыхай, а вечерком…
        - Погоди, - перебил его Цахи. - Я домой не вернусь, потому и звоню. Нет ли у тебя надежного места?
        - На ночь? Конечно…
        - На много ночей. Надолго.
        Встретились на иерусалимском автовокзале.
        - Хорошо подумал? - спросил Боаз после первых приветствий. - В бегах жить трудно. Может, лучше досидеть? Сколько тебе месяцев осталось?
        - Кто считает? - весело отвечал Цахи. - Сколько ни осталось - не мои это месяцы, а мамашины. Вот она пускай и отсиживает. Так есть у тебя место?
        Боаз вздохнул и покачал головой.
        - Ну, как хочешь. Ты о Комплексе когда-нибудь слыхал?
        - Не-а…
        - Поехали, покажу.
        3
        Чудовищное здание Комплекса высилось на огороженном высоким проволочным забором пустыре, в безлюдном месте километрах в тридцати к северо-востоку от Иерусалима. В определенном смысле его можно было считать плодом того же идеологического безумия, благодаря которому появился на свет «неблагодарный выродок» семейства Голан. Поэтому Цахи сразу ощутил личную солидарность с железобетонным монстром - солидарность бастардов, братство ублюдков поневоле.
        Решение о строительстве принималось вскоре после подписания известных ословских соглашений, принесших почет и славу подписантам, иллюзию мира - тем, кто хотел быть обманутым, и кровопролитие - всем остальным. Впрочем, кровопролитие началось не сразу, ибо одному из миротворцев требовалось время для накопления сил и оружия. И этот узенький временной зазор между вручением нобелевской премии мира и первой автоматной очередью войны был всецело отдан во власть торжествующей Иллюзии.
        Предполагалось, что Комплекс станет сердцем огромного промышленного района - самого большого на Ближнем Востоке. По замыслу визионеров, сюда, к бурым отрогам Шомронского плоскогорья и бесплодным солончакам Иудейской пустыни, должны были устремиться нескончаемые трудовые ресурсы безработного восточного мира - с одной стороны, и нескончаемые финансовые ресурсы беззаботного западного мира - с другой. Слившись воедино в творческом соитии, две столь могучие силы не могли не породить счастливого будущего - этого долгожданного младенца, о коем вот уже который век безуспешно молятся повитухи всех стран и народов.
        Иллюзия всегда торопится - она похожа на ракового больного, точно знающего, что жить ему осталось недолго. А может быть, в глубине души она понимает про себя все, а придуривается из вредности - мол, погибать, так с музыкой. Так или иначе, деньги на Комплекс были мобилизованы с рекордной быстротой. Строительство тоже шло ударными темпами; инерция иллюзий оказалась так велика, что работы продолжались даже под басовый аккомпанемент близких взрывов, свирельный посвист пуль над головой и веселое ча-ча-ча автоматной стрельбы внизу на шоссе. Когда стало окончательно ясно, что вышеупомянутые трудовые ресурсы куда больше стремятся к винтовке, чем к станку, здание уже возвышалось над пустыней во всей мощи трех своих корпусов.
        В плане Комплекс имел Н-образную форму с восьмиэтажными крыльями Эй и Си по бокам, двенадцатиэтажным корпусом Би в середине и шестиуровневой подземной стоянкой. Уходя, строители унесли с собой разборные леса, мостки и ограждения; до штукатурки, остекления и прокладки коммуникаций дело не дошло, а потому здание таило в себе череду ловушек, опасных даже для опытного человека. Во многих местах отсутствовали бетонные перекрытия, блоки стен, перегородки; бездонными дырами зияли шахты лифтов. Свет поступал только через оконные проемы, а в коридорах было темно и днем.
        На верхних уровнях среднего здания изначально предполагалось разместить особо охраняемые конторы и предприятия, типа алмазного бизнеса, деликатных технологий и служб безопасности. По этой причине этажи Би-10, Би-11 и Би-12 пользовались дурной славой и считались непроходимыми. Там вовсе не было окон, зато полы и стены изобиловали провалами и полостями, а структура помещений напоминала лабиринт - по слухам, ибо никто не желал рисковать шеей, чтобы проверить это на практике.
        По-хорошему, Комплекс следовало бы снести, но известно, что найти деньги на финансирование ошибки куда легче, чем на ее исправление. Государственные учреждения пожимали плечами: не мы строили, не нам и ломать. Частные благотворители и учредители фонда чувствовали себя обманутыми и наотрез отказывались финансировать снос. В итоге здание обнесли забором, поставили у ворот будку с охранником и объявили все это закрытой военной зоной.
        Но, как того и следовало ожидать, Комплекс недолго пустовал. Его первыми обитателями стали нелегальные иммигранты из Африки и рабочие-арабы с близлежащих строек. За ними - в поисках объедков - пришли бродячие собаки. Возможно, этим бы все и ограничилось, если бы Комплекс не облюбовала для своих ритуалов небольшая группка сатанистов, или, как они сами себя называли, анхуманов.
        Анхуманы никогда не поднимались выше цокольного этажа - их вполне устраивала непроглядная темь подземной автостоянки. Место было укромным и глухим, вдали от полиции и чужих любопытных глаз. За жертвами тоже не приходилось долго гоняться: подъедающие за нелегалами собаки бродили здесь же, рядом, и легко шли прямо в руки своим мучителям. Удобство и безопасность церемоний привлекали все новых и новых адептов; секта росла, наглела и в какой-то момент пришла к выводу, что намалеванная на стене козлиная морда заслуживает чего-то посущественней бедной собачьей жизни.
        Отморозки успели замучить нескольких нелегалов. Расчет анхуманов был прост: убитых все равно не хватились бы - ведь официально они не существовали вообще. Даже бродячих собак иногда разыскивали хозяева - но этих людей не стал бы искать никто. Таким образом, сатанисты действовали совершенно безнаказанно, пока один из подростков-новичков не проговорился родителям об истинной причине своих ночных кошмаров.
        В последовавшей облаве полиция накрыла и секту, и нелегалов; на месяц-другой здание перешло в полное распоряжение собачьей стаи. К тому времени собаки Комплекса уже сформировали принципиально новое отношение к людям: сатанисты приучили их видеть в двуногом прямоходящем не друга и покровителя, а злейшего врага, мучителя и садиста. Этого крупного хищника следовало остерегаться, охранять от него щенков и территорию стаи, а при удобном случае - нападать, поскольку он годился в пищу. Понемногу собаки превратились в одну из главных опасностей Комплекса - наряду с темными коридорами, острыми копьями арматуры и неогороженными шахтами лифтов.
        Но люди вернулись - как ни посмотри, во всей округе не найти было более удобной ночевки для бездомного, гонимого человека. Покончив с анхуманами, власти сочли свою задачу выполненной; изредка, проезжая мимо забора в направлении Шхема, полицейские осведомлялись у охранника, все ли в порядке. Охранник сонно кивал - он не искал приключений на свою голову и выходил из будки только по самой крайней, естественной надобности. Да и зачем выходить, если высокая проволочная ограда со стороны шоссе хранила образцовую нерушимость, а присмотревшись, можно было разглядеть в цокольном этаже корпуса Би наглухо заколоченный, нетронутый парадный вход.
        Впрочем, обитатели Комплекса и не претендовали на парадность. Они скромно заходили с противоположной, незаметной стороны и столь же скромно преодолевали забор - не сверху, по-наглому, а понизу, через аккуратно прокопанные и тщательно замаскированные лазы, дабы не испортить, Боже упаси, казенную колючую проволоку. Оказавшись на хозяйственном дворе, они осторожно пробирались меж куч строительного мусора, поднимались на пандусы и без каких-либо проблем попадали в здание сквозь огромные проемы в стенах корпусов Эй и Си - по замыслу архитектора, там предполагались склады. Доступность заднего входа резко контрастировала с глухой негостеприимностью парадного, но эта странность мало кого заботила, коль скоро соблюдалось главное правило игры - видимость внешнего порядка.
        Нельзя сказать, что собакам понравилось возвращение людей; поначалу стая даже пыталась отразить нашествие, но силы оказались неравны, и собаки отступили на цокольный этаж корпуса Эй и подземную автостоянку, оставив бомжам и нелегалам противоположное боковое крыло. Это новое положение, казалось, устраивало решительно всех; тем не менее, продержалось оно недолго.
        В Комплекс повадились молодые люди совсем другого рода, называющие себя рейнджерами, трассёрами, сталкерами и еще десятком столь же дурацких, мало что говорящих имен. Обычно они появлялись небольшими группами по пять-шесть человек, прорезали в заборе безобразную дыру и какое-то время бестолково слонялись по двору, громко переговариваясь друг с другом, - при этом какая-нибудь из девиц непременно накалывала ногу гвоздем. Затем, пугливо оглядываясь, ахая, охая и хихикая, незваные гости пробирались в здание.
        Что они там забыли? Что рассчитывали отыскать? Спасение от повседневной скуки? Острые ощущения? Приключение, рассказ о котором будут потом, затаив дыхание, слушать одноклассники и друзья по Фейсбуку? Если так, то Комплекс был для них правильным местом - возможно, даже чересчур правильным.
        Больше всего горе-сталкеры опасались бомжей, нелегалов и собак, а потому вздыхали с облегчением, едва миновав цокольные этажи. Ошибка! Да, собаки довольно страшно рычали и скалились, но нападали только на одиночек. Среди бомжей - в общем, безобидных - встречались иногда агрессивные отморозки, но и эти отступали, получив минимальный отпор. А нелегалы так и вовсе предпочитали не высовываться. Настоящая, поистине смертельная угроза таилась именно наверху, в темном необитаемом пространстве недостроенных этажей.
        Здесь все было шатко, ненадежно, обманчиво.
        Внешне неколебимый столб мог пошатнуться, выскользнуть из руки, качнуть пришельца в услужливо распахнутый оконный проем. Бетонная плита перекрытия вдруг накренялась под ногами, скользкая цементная пыль ускоряла падение - прямиком на ощетинившиеся внизу ржавые стальные колья. Острые шипы арматуры торчали в самых нелогичных, неожиданных местах, подкарауливая чью-нибудь ступню, ладонь, глаз, живот…
        Для нормального человека любая из этих опасностей была бы достаточной причиной держаться подальше от Комплекса; но для «сталкеров» привлекательность места лишь увеличивалась по мере возрастания риска. Возможно, поэтому здание стало обрастать легендами. Говорили, что по его коридорам гуляют призраки замученных садистами людей, что стены подземной стоянки потеют кровью, а на дне шахт лежат человеческие кости. Ходили упорные слухи, что не все анхуманы сдались во время полицейской облавы, что самые главные и упертые спрятались в заранее подготовленные тайники и по сей день, утроив осторожность, продолжают свое сатанинское дело.
        Из блога в блог кочевало письменное свидетельство участника той памятной операции. Парень утверждал, что нескольких сатанистов загнали на самый нижний уровень подвала, который был в ту пору затоплен после ливневого дождя. Не желая рисковать здоровьем личного состава, офицер приказал просто перекрыть все выходы и ждать, «пока сами выйдут». Но анхуманы не вышли - лишь под утро стоявшие в оцеплении вдруг услышали из подвала жуткий, душу леденящий вой. А потом, когда воду откачали, на нижнем уровне не нашли никого - ни живых, ни мертвых…
        Неудивительно, что напичканные подобными историями «сталкеры» то и дело теряли самообладание, шарахаясь от мнимых угроз в сторону самых что ни на есть реальных. Пока все обходилось сломанными конечностями, порезами и рваными ранами, любители острых ощущений решали свои проблемы самостоятельно, но когда очередная прогулка по корпусу Эй закончилась для одного из подростков на дне шахты лифта, пришлось вызывать скорую, а значит, и полицию. Парень умер еще до их приезда.
        Как и следовало ожидать, этот печальный случай только повысил рейтинг Комплекса. Святилище, устроенное друзьями разбившегося подростка на месте его гибели, быстро превратилось в объект паломничества, а к сонму легендарных призраков анхуманов и замученных нелегалов добавился еще один - на этот раз свой, сталкерский, духовно близкий. В течение месяца число запретных экскурсий удвоилось и продолжало расти, а с ним - и количество травм.
        Это вызвало к жизни новые перемены.
        Возможно, они носили стихийный характер - известно ведь, что к любому спросу на запретный продукт рано или поздно пристраивается криминальная крыша. Но существовали и другие версии. Полиции вовсе не улыбалось еженедельно выезжать в заброшенное здание за очередным погибшим подростком. Сторож из частной фирмы в ответ на предъявляемые претензии улыбался и крутил пальцем у виска - за такую зарплату только сумасшедший станет вылезать из будки. Настоящая, не фиктивная охрана стоила слишком дорого. В этой ситуации мелкий бандит Барбур и его шпана, поселившиеся на девятом этаже корпуса Би, выглядели вполне подходящим решением. Слишком подходящим, чтобы быть случайностью.
        Цахи Голан увидел Комплекс вечером, в сумерках. До этого Боаз долго названивал какому-то Шимшону, ругаясь и выторговывая более удобное место и время встречи. По-видимому, аргументы Шимшона оказалось намного весомей, потому что в итоге парням пришлось долго добираться автобусами до городской окраины, а потом еще дольше ждать на тремпиаде вблизи последнего блокпоста. Наконец подъехал обшарпанный форд-транзит с эмблемой табачной фабрики.
        - Раньше не мог? - мрачно спросил Боаз, устраиваясь на сиденье. - Цахи, это Шимшон. Знакомство, опасное для здоровья. Минздрав предупреждает.
        И в самом деле, внутри транзита остро воняло табаком, дизельным выхлопом и потом. Шимшон, мосластый долговязый мужчина на шестом десятке, запальчиво крутанул головой.
        - А вот не мог. Не всем же баклуши бить, кто-то и работать должен… - он кивнул на приборный щиток, на глухо бормочущее радио. - Во, слыхали? Биржа опять падает. Копишь, копишь, работаешь, работаешь, а потом - вжик! Мать их так…
        Он выругался, отер рот грязной ладонью и больше уже не замолкал, брызжа слюной и энергично потряхивая длинными седыми космами. Боаз не отвечал; Цахи тоже не слушал. По обеим сторонам пустого шоссе тянулись желтоватые холмы с редкими кучками домов и тонущими в мусоре бедуинскими стоянками; тут и там уже светились зеленые огоньки минаретов. Неожиданно Шимшон свернул на обочину:
        - Приехали!
        Цахи недоуменно взглянул на Боаза: вокруг не было ничего, что объясняло бы остановку, - ни здания, ни перекрестка. Боаз кивнул:
        - Отсюда ближе. Вылезай.
        Они спрыгнули в дорожную пыль.
        - Эй! Погодите… - повозившись в фургоне, Шимшон выбросил наружу туго увязанный рюкзак. - Вот, подарочек для Барбура.
        - Нашел носильщиков… - недовольно буркнул Боаз, поднимая мешок.
        Шимшон осклабился.
        - Тебя подвезли? Подвезли. Вот и плати, пацан.
        А ты как думал? В Комплексе забесплатно только собаки лают…
        - Запомнил, Цахи? - сказал Боаз, глядя вслед отъехавшей машине. - Про забесплатно? Такие тут правила, братан…
        Цахи кивнул:
        - Везде такие. Пошли, что ли?
        Следуя едва заметной тропинкой, они обогнули холм и остановились. Впереди, на расстоянии полукилометра пути, высилась темная масса Комплекса. Солнце село около часа тому назад; на кромке гор Биньямина, как слюна на губах, еще пенился его исчезающий, пузырящийся след. Ребята заходили с востока - возможно, поэтому огромное здание, торчащее между ними и умирающим вечерним светом, казалось бездонным провалом, черной прямоугольной дырой, грубо вырубленной в плавном, волнистом, нежно очерченном мире.
        Боаз поежился.
        - Молчи, - сказал Цахи. - Еще раз спросишь, хорошо ли я подумал, получишь по зубам. Будь там хоть ад, к мамаше я не вернусь. И в тюрягу тоже.
        Он с отвращением понюхал руки.
        - До сих пор табаком воняют. Сколько мы в этом фургоне просидели? Полчаса, даже меньше…
        - Этот старикан на табачную фабрику работает, - пояснил Боаз. - А заодно подвозит посылочки для Барбура. С такой вонью можно собак не бояться. Что хошь вози - хоть траву, хоть гашиш - хрен учуют…
        К проволочному ограждению подошли уже в темноте. Боаз позвонил по мобильному; через четверть часа в глубине двора вспыхнул луч фонаря, замелькал, задвигался, прочерчивая косые линии по земле и по грудам строительного мусора, приблизился, нашел ребят у забора и, надавав им пощечин, черканул указующе:
        - Чего встали? Давайте сюда, к проходу.
        За оградой ждал щуплый невысокий парнишка, по виду - их ровесник. Ступая за ним след в след, Цахи и Боаз миновали захламленный двор, вошли в здание и стали подниматься по лестнице - голой и узкой, без перил, словно растущей из темноты в темноту, подвешенной к темноте, парящей над нею. Последняя лестничная площадка перетекла в коридор. Здесь тьма то и дело уступала, отпрыгивая к стенам, вылетая в неожиданно открывавшиеся провалы оконных проемов - там, далеко внизу, виднелась реденькая цепочка шоссейных фонарей и тусклый прожектор над сторожевой будкой. Еще одна лестница, еще один коридор - и впереди забрезжил желтоватый мерцающий свет.
        4
        Приемная Барбура - некоронованного короля, босса и хозяина Комплекса - представляла собой обширный зал с четырьмя окнами, выходящими на задний двор. На чисто выметенном полу вдоль стен были набросаны матрасы, булькал чайник на газовой плите, с потолочных крюков свисали несколько масляных ламп. В углу, за низким столиком, развалясь на подушках, возлежали трое: здоровенный бугай с бугристыми от мышц плечами, молодой напомаженный красавчик и человек неприятного вида и неопределенного возраста - тощий, плешивый, с маленькой головкой и остро нацеленным утиным носом.
        - Привет, Барбур, - сказал Боаз, останавливаясь посреди комнаты и стряхивая с плеча рюкзак. - Это от Шимшона.
        Тощий кивнул и легко поднялся с матраса. В его облике и впрямь было много такого, что напоминало лебедя: длинная шея, волнообразно, вперед-назад-вперед изогнутая спина, немигающий взгляд кругленьких глазок, нос клювиком. Отчего-то эти детали, вполне привлекательные в птице, выглядели отталкивающими в человеческом воплощении.
        - А это, стал-быть, от тебя? - Барбур обошел вокруг Цахи. - Заезд на отдых, стал-быть. Тебе сколько лет, пацан?
        - Шестнадцать, - спокойно отвечал Цахи.
        - Мой кореш по интернату, - помог другу Боаз. - Давно в деле. В Рамат-Авиве наседкой сидел, пока не повязали.
        Барбур с сомнением покрутил клювом.
        - Давно в деле! - фыркнул из своего угла напомаженный. - На фига тебе малолетки, Барбур? Развел тут детский сад…
        Хозяин Комплекса словно ждал этого вмешательства.
        - А тебя, Кац, никто не спрашивал. Разве в годах дело? Ты вот на два года старше, а ума - чуть, одна борзость… - он снова повернулся к Цахи. - Только учти, пацан, отдыхать у нас не придется. Тут пахать надо.
        - Слыхал, - кивнул Цахи. - Забесплатно в Комплексе только собаки лают.
        Барбур удивленно крякнул.
        - Молодец. Быстро усваиваешь… Стал-быть, так и решим. Поможешь пока гидам, а там посмотрим - может, и на что другое сгодишься… - он сделал знак парнишке-проводнику: - Бенизри, сгоняй-ка за Ромео.
        - Бенизри туда, Бенизри сюда… - недовольно буркнул парнишка, который тем временем успел налить себе кофе и залечь на матрасы. - Что я тебе - йо-йо?
        Кац наставительно поднял палец:
        - Давай-давай, йо-йо. Босса уважать надо, слушаться. Учил я тебя, учил, а ты все никак не усвоишь…
        Улыбался он нехорошо, словно нож вынимал - уголки рта не ползли вверх, к ушам, а резко раздвигались в стороны, открывая опасную острозубую щель. Вздохнув, парнишка отставил стакан и поднялся на ноги. Как видно, напомаженного Каца он побаивался куда больше, чем хозяина Комплекса. Цахи покосился на Боаза - компания Барбура выглядела не слишком приятной. К счастью, от них не потребовалось оставаться здесь. Пришедший через несколько минут длинный нескладный парень со странным прозвищем Дикий Ромео увел Цахи и Боаза к себе, на восьмой этаж корпуса Эй.
        В комнате гидов было темно и тихо.
        - Все спят, - вполголоса объяснил Ромео и посветил в угол на груду матрасов. - Ложитесь и вы. Одеяла там же. Утром поговорим.
        Назавтра Цахи проснулся от почудившегося ему запаха домашнего уюта. Суть этого запаха угадывалась с безошибочной уверенностью - тем более удивительной, что Цахи никогда не знал ни особого уюта, ни настоящего дома. Лелея в себе это замечательное ощущение, он какое-то время лежал с закрытыми глазами и даже попробовал отступить назад, в сон, дабы продлить неожиданное счастье. Увы, диспозиция не располагала к подобному отступлению: солнце наотмашь хлестало по плотно зажмуренным векам, а неуклюжий маневр переворота на другой бок неизбежно потревожил бы хрупкую материю сна, а следовательно, и запаха. Вздохнув, Цахи сел, потянулся и открыл глаза.
        Он сидел на полу большого, залитого солнцем зала - как видно, углового, потому что две его стены выходили - вернее, настежь распахивались - наружу, в пустыню, сияющую нестерпимо яркой голубизной. Казалось, что там, за голыми оконными проемами, играя огранкой, колеблется огромный кристалл, собирая и вновь разбрызгивая мириады цветных, исчезающе мимолетных световых пучков. Две другие стены и потолок были сплошь, как спина баскетболиста, татуированы цветными граффити. «Тали, Тали, Тали… - прочел Цахи. - Я люблю тебя, Тали… Тали, Тали, Тали…» - и снова, и снова, и снова. Других надписей в зале просто не существовало.
        Зато запах… запах существовал!.. - и не только во сне, но и наяву! Он исходил от газовой плиты, рядом с которой, помешивая ложкой в кастрюльке, стояла пожилая женщина в халате и домашних туфлях. Ее длинные седые волосы были аккуратно заплетены в косу. Почувствовав на себе взгляд, женщина обернулась.
        - Проснулся, Менаш? - сказала она, сопроводив эти слова улыбкой, такой же уютно-домашней, как туфли, халат и запах из кастрюльки. - Иди завтракать, мальчик.
        Словно разбуженная звуком ее голоса, тень углового пилона качнулась, сдвинулась и превратилась в черного парня. Он поставил на пол бинокль и, шлепая по полу босыми ногами, подошел к Цахи.
        - Привет. Проснулся? Ромео сейчас придет.
        - Где Боаз?
        - Уехал твой друг. Утром уехал. Шимшон тут рано проезжает, а другую попутку поди поймай. Не хотел тебя будить… - эфиоп протянул ладонь для рукопожатия. - Я - Чоколака. А ты?
        Цахи пожал плечами:
        - Не знаю. Говорят - Менаш…
        - Менаш? - засмеялся Чоколака. - Не обращай внимания - Мамарита всех парней так называет.
        Он оглянулся на свой бинокль.
        - Извини, братан, мне надо… это… сторожить.
        За хомячками глаз да глаз. Так и прут, даром что лохи…
        - За какими хомячками?
        - За обыкновенными, - Чоколака неопределенно помахал рукой и вернулся на свой пост. - В джинсах и кроссовках. Сейчас Ромео придет, объяснит…
        При свете дня Комплекс выглядел совсем иначе - не так зловеще, как вчера, ночью, и Цахи сказал об этом Дикому Ромео, когда они вышли в коридор. Тот усмехнулся:
        - В подвале всегда ночь. Да и на свету не все безобидно…
        И действительно, даже проход по хорошо освещенным местам требовал здесь умения и детального знания здешней топографии. Если бы не Ромео, движения которого он повторял, Цахи пришлось бы немало повозиться, чтобы преодолеть провалы и препятствия. Ромео оглядывался, успокаивал:
        - Ничего, братан, через недельку осмотришься и привыкнешь. Главное, что ты здесь. А то втроем совсем тускло.
        - Втроем?
        - Ну да. Я, Беер-Шева и Чоколака. Мамарита не в счет - она экскурсий не водит, и сторожить ее тоже не поставишь…
        Из объяснений Дикого Ромео выходило, что, завладев Комплексом, Барбур превратил стихийные сталкерские прогулки в хорошо налаженный бизнес. Начав с починки забора силами бомжей и нелегалов, он оставил там всего лишь один лаз - удобный и хорошо просматриваемый с верхних этажей здания. Там, наверху, новый хозяин Комплекса учредил постоянный наблюдательный пост. При появлении во дворе сталкеров, которых Ромео презрительно именовал «лохами» и «хомячками», навстречу им высылался «гид» - один из работающих на Барбура подростков. Он объявлял незваным гостям, что те вторглись в запретную зону и теперь обязаны заплатить штраф. Впрочем, существовала и другая возможность: попасть внутрь здания в рамках организованной платной экскурсии.
        На первых порах нередко возникали споры. Для их благополучного разрешения Барбур привез в Комплекс целую команду шпаны. Затем к новому порядку привыкли, конфликты почти прекратились, и скупой босс принялся сокращать штаты, пока не остался с одним русским быком по прозвищу Русли - немногословным фанатом фильмов кун-фу. Собственно, и прозвище его происходило от искаженного имени главного бычьего кумира - Брюса Ли. По словам Ромео, сейчас, когда всё наладилось, Барбур вполне мог бы обойтись и одним телохранителем, но недавно к нему прибились еще двое: неприятный восемнадцатилетний парень по имени Кац и его верная шестерка - шпаненок Бенизри. Сначала босс хотел определить их в гиды, но Кац наотрез отказался «работать фраером», и, к всеобщему удивлению, Барбур не стал настаивать. Он обычно пасовал, если сталкивался с настоящей опасностью - из чего можно было заключить, что от расслабленного облика Каца, от его прищуренных глаз и напомаженных колючек веяло реальным, а вовсе не наигранным беспределом.
        Между тем людей у гидов действительно не хватало. Экскурсии пользовались растущим успехом - во многом благодаря разработанному Диким Ромео маршруту. Он начинался во дворе на рампе корпуса Эй. В коридоре первого уровня хомячков встречал передовой собачий отряд, яростным лаем защищавший свою территорию. Получив заряд адреналина, лохи усугубляли впечатление прогулкой по качающимся бетонным плитам перекрытий, а затем - проходом по карнизу шестого этажа. При этом гид подчеркнуто равнодушным тоном вел неторопливый рассказ о былых несчастьях:
        - Вот в эту дыру в прошлом году провалилась девушка. Симпатичная такая блондиночка. Сейчас в больнице, парализована… А вон на те штыри падал паренек из Нетании… - видите пятно? Его кровь… Нет, с карниза падают редко - раз в месяц, не чаще. Что?.. - конечно, насмерть… - высота, что вы хотите…
        Уже здесь часть экскурсантов отказывалась двигаться дальше, и группа останавливалась в ожидании помощника гида, который за особую плату вел слабонервных в обход. Остальные поднимались на седьмой уровень, где находилось святилище первой жертвы Комплекса - подростка, упавшего в шахту лифта. Там хомячкам устраивался перекур. Пока они галдели и фотографировались на фоне венков и граффити, экскурсовод, игнорируя скептические усмешки, повествовал о призраке погибшего, который, по слухам, до сих пор проживал на самом дне шахты. Одновременно гид тщательно следил, чтобы никто не отколупнул кусок бетонной крошки: сувениры со святого места продавались отдельно.
        Далее маршрут пролегал по восьмому этажу корпуса Би к подножию внутренней лестницы, ведущей через расположенную на Би-девять резиденцию Барбура на верхние, глухие уровни, куда не рисковал подниматься никто. Эта часть экскурсии звучала наименее правдоподобно, хотя именно она представляла собой чистую правду - в отличие от прочих рассказов, в которых гиды не стеснялись примешивать к реальным событиям изрядную толику вымысла.
        - Почему все-таки никто не рискует? - недоумевал какой-нибудь любопытный хомячок. - Неужели не интересно?
        - Почему-почему… - мрачно отвечал гид. - Мне-то почем знать? Не возвращаются оттуда, вот почему.
        - А что там такое?
        Гид пожимал плечами и неохотно выдавливал:
        - О-О.
        - О-О? Что это такое - О-О?
        - А черт его знает… - терял терпение гид. - Все, хватит, двигаем дальше.
        - О-О… - повторяла какая-нибудь въедливая хомячиха. - Ведь и слова такого нет - «о-о», ни на каком языке.
        - Вот именно, - отзывался гид. - Там, сестричка, что-то такое, для чего и слова-то нет. Потому что если для вещи слово есть, то ты эту вещь как бы уже и знаешь. Назвать словом - уже значит что-то узнать, так? А тут и этого нету… Короче, не хотите - не верьте. Я вот тоже не верю, но ходить туда - не хожу. И вы не пойдете.
        Иногда, впрочем, попадались особо упертые экскурсанты, готовые рискнуть - хотя бы и за дополнительную плату, хотя бы и в одиночку, без сопровождения. Такие горячие головы приходилось остужать известием о том, что по дороге наверх необходимо пересечь владения босса. На первоначальном этапе борьбы за Комплекс Барбур и его шпана успели заработать весьма дурную репутацию среди сталкеров, и теперь эта вполне конкретная опасность выглядела намного убедительней, чем смутная угроза О-О, для которого - или для которой? - и слова-то не нашлось.
        Дойдя до конца коридора, группа переходила в корпус Си, на верхний этаж которого Барбур пускал молодых наркоманок, готовых на все ради очередной порции. Этот уровень, именовавшийся на жаргоне Комплекса откровенным словом «ебаторий», придавал и без того запретному характеру экскурсии пряный запашок греха. Внутрь лохов не пускали; гид останавливал группу в коридоре, крест-накрест перегороженном двумя хлипкими досками, и многозначительно объявлял:
        - Дальше нельзя. Си-восемь. Частный приват.
        Хомячки и хомячихи, заранее наслышанные об этой достопримечательности, благоговейно кивали и вытягивали шеи, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть в боковых помещениях. Как правило, ебаторий пустовал - осторожный Барбур приводил своих девок на ночь и, во избежание проблем, отправлял восвояси уже на следующее утро после использования - но разыгравшейся фантазии хомячков вполне хватало и уголка матраса, чтобы живо вообразить все остальное.
        Выждав достаточное время, гид вел раскрасневшихся лохов дальше - через препоны и ловушки корпуса Си - вниз, в царство бомжей и нелегалов. Их приближение улавливалось прежде всего носом. Подобно скунсам, беззащитные и запуганные обитатели уровней Си-один и Си-ноль располагали лишь одним средством обороны от жестокосердного мира - вонью и, нужно отдать им должное, использовали это средство на всю катушку. Казалось, сам воздух в коридорах представлял собой плотную, слипшуюся из миазмов субстанцию, которая настойчиво выталкивала прочь любые чужеродные тела. Стараясь дышать ртом, хомячки протискивались сквозь душные запахи застарелого пота, экскрементов и невообразимого варева, булькающего в огромных кастрюлях, - здесь не брезговали ничем, от скорпионов до крыс и собак.
        По обеим сторонам коридора ворочалась - жрала, испражнялась, совокуплялась, рожала и снова жрала - бесформенная животная масса, отвратительная беспредельно, насколько может быть отвратителен лишь человек, лишенный всего человеческого. Внутри этого липкого комка плоти пузырились голод и похоть, позывы кишечника и жадный зуд гениталий - но наружу выдавливалось лишь одно-единственное чувство - страх. Больше всего тут боялись Барбура - до паники, до дрожи, и отсвет этого ужаса падал на любого захожего чужака.
        Время от времени хозяин Комплекса совершал рейд по цокольному этажу корпуса Си, и рейды эти походили если не на громоподобное сошествие всемогущего божества, то уж по крайней мере - на выездную сессию Страшного суда. Наслаждаясь могуществом, Барбур шествовал по коридору в сопровождении нескольких апостолов-бомжей, специально прикормленных для этой задачи. Первоначальной целью обходов были санитарные соображения - босс опасался эпидемий, а потому требовал от проживающих на Си-ноль нелегалов абсолютного здоровья. Всем заболевшим прописывалось универсальное лекарство - изгнание из Комплекса.
        Как и положено божеству, Барбур никогда не вступал в обсуждения - просто указывал клювом в нужном направлении, и послушные апостолы, подхватив под локти парализованную ужасом жертву, в два счета выносили ее из здания, через двор, за ограду. Никто не смел протестовать - да и способна ли на протест биомасса? Потеряв один из своих комков, вонючее людское болото тут же снова смыкалось, наползая на клочок освободившегося пространства, на подстилку, миску, самку…
        А что до комка, то так ли уж худо было оказаться за забором? Выйдя на шоссе, он имел все шансы попасть в нормальные человеческие руки, в больницу, в душ, в постель… Отчего же тогда нелегалы столь панически боялись кивка барбурьего клюва? Вряд ли это был страх перед неизвестностью - многие обитатели уровня Си-ноль пришли туда через тысячи километров пустынь, перетерпев побои, людоедство и пулеметные дожди. Трус не отважится на такую дорогу. Тогда что же их так пугало? Неужели свобода? Неужели именно жизнь в Комплексе и была их истинной целью - сытое навозное бытие, возвращение в грязь, в глину, под пяту всевластного верховного существа? Уж не возносили ли они Барбуру молитвы где-то там, в вонючей глубине своего душного мирка? Во всяком случае, кто-то из гидов клятвенно уверял, что видел на цокольном этаже корпуса Си самодельного идола с подозрительно волнистой спиной…
        Дойдя до середины коридора, группа, к великому облегчению экскурсантов, покидала Си-ноль и сворачивала налево, в корпус Би. Там, на цокольном этаже, в большом зале напротив запертого парадного входа размещался храм сатанистов. Вообще-то, на самом деле анхуманы исполняли свои кровавые ритуалы вовсе не здесь, а внизу, на втором уровне подземной автостоянки. Но к началу экскурсионного бизнеса доступ в подвал был уже перекрыт собаками, которые наотрез отказывались вступать в мирные переговоры. Поэтому, поразмыслив, Дикий Ромео решил, что историко-географические неурядицы не оправдывают полномасштабной войны, и без колебаний принес географию в жертву миролюбию.
        Он сам взял в руки баллончики с краской и за несколько дней превратил невинный зальчик на Би-ноль в аналог пещеры анхуманов. В подвале Ромео не бывал ни разу, так что пришлось положиться на слухи и рассказы сомнительных очевидцев. Это несколько осложнило задачу, но в целом имитация получилась правдоподобной.
        Порядком уже подуставшие лохи попадали в зал через узкий проход из ярко освещенного вестибюля. Пока они таращили глаза, привыкая к темноте, гид зажигал свечи, и хомячье сердце застывало в груди, как цыплячья гузка в морозилке. На робкие язычки огня слетались со стен нацистские орлы и сатанинские звезды, зловещими пауками ползли членистоногие свастики, а в торце зала над алтарем, сложенным из бурых - предположительно от крови - кирпичей, щурилась огромная рогатая морда с козлиной бородой и клыкастой ухмылкой. Ужасные потеки на стенах и темные пятна на полу лучше всяких слов свидетельствовали о совершенных тут чудовищных злодеяниях. Что и говорить, храм анхуманов был достойным завершением и без того удачной прогулки! Не чуя под собой ног, хомячки сбивались в кучку посреди зала и даже не осмеливались отколупнуть на память кусочек крашеной штукатурки. Наконец гид гасил свечки и выводил группу наружу, во двор.
        За эту двухчасовую экскурсию с каждого хомячьего рыла взималось по шестьдесят полновесных шекелей - деньги немалые. Но, по общему мнению, удовольствие стоило того.
        - Смотри, - сказал Дикий Ромео, вытаскивая из кармана потрепанный блокнот. - Иной день по три раза водим. У нас теперь просто так не придешь - надо заранее записываться, по телефону. Назначаю им время, говорю где, куда… Так удобнее.
        Они сидели на полу напротив входа в сатанинское святилище. По стене над дверным проемом шла красивая надпись готическими буквами: «Ариман клаб». Сбоку, чуть в стороне, красовалось знакомое «Тали, Тали, Тали…»
        Цахи полистал блокнот, усмехнулся:
        - Да у тебя тут целый бизнес… Кредитки тоже принимаешь?
        - Только кэш, - серьезно отвечал Ромео. - Четверть нам, остальное - Барбуру, так что лучше записывать, чтоб вопросов не возникало. Работы много. Чоколаку ты уже видел - он с биноклем сидит. Без этого никак - стоит расслабиться, тут же безбилетники полезут. Еще один пацан, Беер-Шева, группы водит - со мной в перемену. Один водит, другой в запасе, на телефоне. В общем, каждый чувак на счету.
        - А меня куда?
        Дикий Ромео пожал плечами.
        - Туда же, гидом. Сначала с нами походишь, потом сам водить будешь… - он замялся. - Тут еще такое дело… лучше сразу сказать, чтоб ты потом не удивлялся. Я, братан, не всегда в форме. Типа болею.
        - Болеешь?
        - Ну да. Лунатик я. Слыхал о таком?.. - Ромео тоскливо вздохнул. - Короче, по три-четыре дня в месяц я вам не помощник. А бывает - и целая неделя вылетает. Вот так…
        Он снова вздохнул и отвернулся.
        - Зато экскурсию ты кайфовую построил, - сказал Цахи, чтобы сменить тему. - Правда, я знаю, о чем говорю. У меня мамаша тоже лохов разводит.
        Лицо начальника гидов просветлело - Ромео действительно гордился своим детищем.
        - Понравилось? Мне и самому нравится…
        Цахи важно покрутил головой. Невольный участник мамашиных хепенингов и демонстраций, он ощущал себя экспертом по данному вопросу.
        - Разве что онлайн-эффектов маловато. Но это легко добавить.
        - Онлайн-эффектов? О чем ты?
        - Пойдем, покажу… - вскочил на ноги Цахи. - Ты говорил, Беер-Шева как раз сейчас группу ведет? Где они, далеко?
        Ромео на секунду задумался.
        - Думаю, отдыхают. На Эй-семь, у лифта. Где когда-то паренек в шахту сверзился…
        - Самое то, - кивнул Цахи. - Там же на дне его призрак, так?..
        Когда Цахи Голан взвыл, тоненько и протяжно, и этот звук, усиленный трубой шахты, донесся до хомячков, сидевших на ее краю семью уровнями выше, стало не по себе даже самому Беер-Шеве - бывалому гиду, задурившему головы не одной сотне доверчивых лохов. Все повскакали с мест, и лишь немногие нашли в себе мужество сразу посмотреть вниз. Остальные подошли чуть позже. Побледневшее лицо Беер-Шевы добавило убедительности происходящему. В принципе, можно было бы удовлетвориться только этим, но Цахи не собирался останавливаться на достигнутом. Как утверждали мамашины тетки, звуковые эффекты хотя и важны, но сильно уступают зрительным. Поэтому он быстро вымазал щеки и лоб бетонной пылью и на секунду высунулся в шахту.
        Всего на секунду - но результат превзошел все ожидания. Как утверждал потом Беер-Шева, столпившиеся у края шахты лохи немедленно впали в истерику разной степени тяжести. Исключением стали лишь две хомячихи, которые благополучно хлопнулись в обморок и потому не принимали участия в дальнейшей суматохе. Остальные же визжали, рыдали, кричали, плакали друг у друга на плече, а какой-то мрачный хомяк, уставившись в одну точку, еще долго - до самого спуска в вонючий ад нелегалов - продолжал повторять одно и то же слово: «Призрак… Призрак… Призрак…» - и тем ужасно надоел прочим экскурсантам, которые, в общем и целом, оправились несколько быстрее.
        Странно ли, что после этого случая к новичку накрепко прикипело прозвище «Призрак»? Нет, не странно. Если уж удивляться, то лишь тому, что это прозвище нашло Цахи Голана так поздно. Разве не призраку застреленного чужого старика был он обязан самим фактом своего появления на свет? Разве не призраком - почти бесплотным от нежелания его замечать - стал он для своих собственных родителей? Разве не призраком этих же родителей считали его полицейские следователи, наглые репортеры у зала суда, судья в нелепой мантии, воспитатели в исправительном учреждении? Даже для Боаза - единственного друга-приятеля с низким лбом первобытного охотника, - даже для него Цахи был прежде всего призраком, красивым воспоминанием о школе, об интернате, о нескольких нормальных годах между беспризорным прошлым и тюремным будущим…
        В новую жизнь Призрак вошел легко и основательно, быстро освоив секреты экскурсионного бизнеса. Дикий Ромео меж тем все больше и больше замыкался в своем горе. «Тали, Тали, Тали…» - как и все мантры на свете, эта вездесущая настенная формула по мере повторения необратимо утрачивала свой первоначальный смысл, мало-помалу превращаясь из локальной тоски по конкретной девице в глобальную жалобу на равнодушие мира перед лицом невыносимого человеческого сиротства.
        Отчего это выражалось именно в лунатизме?
        Не оттого ли, что принципиальная недостижимость луны лучше всего символизировала тщетность надежды на счастье? Обе они - и луна, и надежда - зарождались в полнейшей темноте - тоненьким лучиком, едва заметной светлой полоской. Обе затем росли, с каждым днем набирая силу, обрастая плотью, обнаруживая на своем теле пятна - неприятные, но пока еще терпимые. И обе предавали, отступали, сваливались на ущерб - и когда?! - в тот самый момент, когда наконец достигали желанного пика полноты, вожделенной степени совершенства! Но и это еще не все: предав и уйдя, обе обманщицы вскоре возвращались, чтобы снова повторить ту же мучительную пытку…
        Так или иначе, но периоды недееспособности начальника гидов удлинялись, и это плохо согласовывалось с растущим спросом на экскурсии. А после того как Призрак ввел в программу несколько простых, но весьма действенных эффектов, популярность прогулок по Комплексу приобрела характер настоящего бума. Барбур, принимая ежедневную выручку, восхищенно крутил клювом: кто бы мог подумать, что доход удвоится от одного лишь тихого подвывания в глубине коридора или от легкого взмаха простыней в дальнем его конце? Интернетовские блоги сталкеров полнились теперь байками о населяющих Комплекс духах и привидениях. В недели полнолуния гиды выбивались из сил и не могли рассчитывать на Ромео - более того, необходимость следить за лунатиком превращала его в серьезную обузу.
        Однажды вечером в комнату гидов на Эй-восемь заявился Барбур. Хозяин Комплекса подошел к матрасу, на котором лежал Дикий Ромео, наклонился и какое-то время безуспешно пытался поймать бессмысленный ускользающий взгляд лунатика. Затем он выпрямился и кивком лебединой шеи подозвал гидов.
        - Совсем плох, а?
        - Поправится… - пожал плечами Призрак. - Послезавтра полнолуние, потом еще два-три дня - и все придет в норму. Не впервой.
        Барбур неопределенно скривился.
        - Послезавтра… потом еще два-три дня… - повторил он. - А до этого еще неделя на матрасе. Это ж сколько, стал-быть, выходит? Полмесяца?
        Гиды молчали, потупившись.
        - Вы наши правила знаете, - назидательно произнес Барбур. - Комплекс не санаторий, тут работать надо. Да и больных мы не держим. Больные пусть в больничку идут. А это кто там?
        Он показал большим пальцем за спину, где, прислонившись спинами к стене, сидели Мамарита и девушка, приблудившаяся к гидам за день до того. Она-то, скорее всего, и была причиной визита всевидящего хозяина Комплекса.
        - Это Мамарита, - прикинулся дурачком Чоколака. - Чего, не узнал?
        - Ты мне яйца не крути, щенок гуталиновый, - прошипел Барбур. - Я о телке толкую. О чужой телке. Сколько раз повторять: никого сюда не водить! Если кому потрахать приспичило - идите, стал-быть, в ебаторий. А тут бизнес делают, поняли? Чтобы завтра же чисто было, без чужих!
        Беер-Шева открыл было рот, чтобы возразить, но Призрак остановил товарища.
        - Погоди, босс, - сказал он спокойно. - Ты же видишь, у нас людей не хватает. Девочку эту Хели зовут. Вчера от группы отстала. Специально пришла, жить тут хочет, с Мамаритой. Говорит, прогоните - с крыши спрыгну. Зачем тебе здесь труп, сам подумай. А девка, кстати, сообразительная. Можно ее на бинокль посадить, а Чоколаку - в гиды. Мы-то с Беер-Шевой совсем с ног падаем - шесть групп в день, прикинь. Все равно от Ромео пользы сейчас никакой.
        Барбур помолчал, обдумывая услышанное.
        Бизнес и в самом деле нуждался в расширении. Наконец он неохотно кивнул.
        - Ну, коли так, тогда лады. Коли заместо лунатика, то пускай попробует… - босс кивнул на Ромео. - А этому передайте, когда очухается: еще раз так ляжет - я его самолично на шоссе вынесу. Оттудова тоже луну видать…
        Все знали, что Барбур не шутит, а это означало, что к следующему полнолунию нужно срочно придумать, как спасти товарища от изгнания. И изобретательный Призрак нашел выход, построив на лунатизме Дикого Ромео захватывающее вечернее шоу. Причем доход шел даже не от самого шоу, хотя стоило оно недешево - в конце концов, сколько можно собрать с одного представления в месяц? Но несколько полнолуний головокружительной публичной беготни по карнизам корпуса Эй превратили несчастного влюбленного в одну из главнейших достопримечательностей Комплекса.
        Конечно, лишь немногим посчастливилось воочию увидеть смертельно опасный номер лунатика, услышать его пронзительный зов, обращенный не то к любимой, не то к ночному светилу. Но и рассказов этих немногих оказалось вполне достаточно для того, чтобы чувствительные хомячихи обмирали от одного вида стен Комплекса. А уж надпись «Я люблю тебя, Тали», только-только вышедшая из-под руки «того самого» Ромео, и вовсе ввергала девушек в состояние транса.
        Говоря языком патлатых пропагандисток из компании Ариэлы Голан, это был настоящий прорыв с точки зрения новой целевой аудитории. Прежде в Комплекс стремились лишь адреналиновые наркоманы, фанаты потусторонней чертовщины и любители садистских баек про злодеев-анхуманов. Красивая любовь Дикого Ромео добавила в чересчур пряное экскурсионное меню голливудскую ваниль подростковой романтики. Даже испытанная временем шекспировская драма бледнела рядом с живым образом парня из корпуса Эй, и уже трудно было сказать, который из двух Ромео удостаивался большего интереса, внимания, восхищения.
        Призрак увеличил численность групп и поднял расценки, но это лишь подогрело ажиотаж. Телефон для приема заказов включался всего на два часа в сутки, тут же принимался трезвонить и не умолкал до самого выключения. Расписание экскурсий заполнялось с пугающей быстротой - клиенты записывались на полгода вперед. Девочки плакали в телефон, умоляя продвинуть очередь; парни, понизив голос, предлагали удвоить, утроить, упятерить плату. Барбур, не считая, принимал из рук своего удачливого менеджера невиданные барыши, молча прятал в карман пачки кредиток, смятенно покачивал клювом. Во взгляде его пуговичных глазок читались одновременно и радость, и страх: опыт настоятельно рекомендовал бояться всего чрезмерного, жадность не позволяла окоротить предпринимательскую инициативу Призрака.
        Не откусывай больше, чем можешь проглотить; бери ношу по себе; знай свое место - эти простые, но мудрые правила не раз спасали хозяина Комплекса от неприятностей. Серьезные деньги - серьезным людям, а он, ничтожная рыбешка, привык довольствоваться малым, безопасным гешефтом, не привлекающим внимания крупных хищников. Кому-то - планктон тоннами, а кому-то и червячка хватает, личинки, стрекозы залетной. Все правильно, все справедливо. Уж больно деликатным было нынешнее положение Барбура… таким деликатным, что и не расскажешь никому. А деликатность требует незаметности, тишины требует. Потому-то и опасен этот шум-бум вокруг Дикого Ромео… - опасен, но при этом как выгоден, мать-перемать!.. - бабки так и плывут, так и плывут - поди откажись! И он брал деньги - поеживался от плохих предчувствий, но брал, ничего не говорил Призраку.
        И все-таки ближе к осени его прорвало, хотя и как-то нерешительно, в полноги. Сунув за пазуху очередную пачку, хозяин Комплекса придержал Призрака за локоть, замялся смущенно.
        - Ты чего? - не понял Призрак.
        - Не пора ли притормозить, пацан?
        - Ты о чем?
        Барбур снова замялся.
        - Обо всем… чересчур это… много, стал-быть.
        - Много чего? Денег?
        - Шуму много, - пояснил Барбур. - Не люблю я шума. И тебе он тоже, наверное, ни к чему.
        Призрак хмыкнул. Зная своих родителей, он не сомневался, что те не станут его разыскивать, а напротив, сделают все, чтобы замять дело во избежание излишней огласки. По части нелюбви к шуму они не уступали Барбуру. Но и самому Призраку встреча с полицией вовсе не улыбалась.
        - Ясно, ни к чему, - подтвердил он. - Ты, может, объяснишь, о чем речь, а то я не въезжаю.
        - Ромео… нехорошо это… - после паузы выговорил Барбур.
        Его непроницаемые черные глазки смотрели прямо на Призрака. Тот смущенно потупился. Нехорошо… - еще бы. Беер-Шева - так тот прямо говорил, что только подлецы станут извлекать барыши из болезни друга. Но с другой стороны - Призрак изобрел полнолунное шоу не для барышей. Тем самым он спасал Дикого Ромео от изгнания. Кроме того, одно дело - услышать такие упреки от Беер-Шевы, и совсем другое - от Барбура. Разве не сам босс угрожал выкинуть парня на шоссе? Тогда угрожал, а теперь что - совесть проснулась? Гм… совесть? Совесть и Барбур? Как-то не вяжется… Призрак снова взглянул на хозяина Комплекса и вдруг осознал, что, говоря «нехорошо», тот имел в виду что-то совсем другое.
        - Можно конкретнее, господин Барбур? Я намеков не понимаю.
        - Какой я тебе господин… - пробормотал босс.
        - Лишний тут Ромео. От него весь шум.
        - Лишний? А деньги, которые он тебе приносит, - не лишние?! - выкрикнул Призрак. - Ты что, опять его выкинуть хочешь? Совсем сдурел? Не будь дураком, босс. Уйдет Ромео - уйдем мы все, обещаю. На нас тебе, ясное дело, наплевать, но деньги тоже уйдут. Дикий Ромео теперь - легенда Комплекса! А без легенды - кому он на фиг сдался, этот твой короб бетонный?!
        Набычившись, тяжело дыша и сжав кулаки, он стоял напротив хозяина Комплекса. Тот отвел взгляд, вздохнул, примирительно крякнул:
        - Ты это… чего, пацан? Я ж так просто, перетереть. Чего в бутылку-то лезть? Пацан ты еще, горячий. Это… Никто, стал-быть, никого не выкидывает. Я чего говорю - скромней надо. Скромность, она, стал-быть, здоровье бережет.
        - Тогда так, - решительно сказал Призрак. - С ночными шоу заканчиваем, хватит.
        Барбур поднял бесцветные бровки.
        - Постой-ка… ты ведь это… бабки вперед взял.
        - Ну, взял, - кивнул Призрак. - За одно представление, через две недели. Деньги вернуть можно.
        Барбур задумался. Призрак молча ждал решения босса. Наконец тот отрицательно крутанул клювом.
        - Нельзя бабки вертать, плохая примета. Давай так - пускай будет еще один раз, последний. А потом уже всё, завяжем. Годится?
        Призрак снова кивнул. Потом, вспоминая этот разговор, он будет не раз спрашивать себя, изменилось бы что-нибудь, если бы он ответил иначе? Если бы он настоял на своем или просто, не спрашивая Барбура, вернул бы клиентам деньги - пусть даже свои, если бы отменил последнее представление, полнолунное шоу осеннего месяца мархешван. Тогда уж, конечно, он не пас бы хомячков во дворе, а находился бы рядом с другом и наверняка смог бы остановить его, не позволить уйти наверх, во владения О-О, и еще дальше - на крышу корпуса Би, в роковую прогулку, которая оказалась для Дикого Ромео действительно последней.
        5
        Барбур спустился во двор, когда Призрак уже возвращался, выпроводив за ограду возбужденно перешептывающихся хомячков. За хозяином, точно соблюдая дистанцию невидимого поводка, следовал верный бультерьер Русли. Кац пришел тоже, хотя и в демонстративном отдалении от босса - он вообще при каждом удобном случае любил подчеркнуть свой независимый статус. Рядом с ним маячил шпаненок Бенизри.
        - Где? - коротко спросил Барбур.
        Призрак указал лучом фонаря:
        - Там, под рампой.
        Они подошли к трупу. При ударе о край рампы Дикого Ромео переломило надвое, и теперь он лежал, вывернув конечности под неестественными, невозможными для человеческого тела углами.
        - Добегался, лунатик хренов, - с кривой усмешкой констатировал Кац. - Глянь, Бенизри, как он ноги за спину закинул. Даже ты так не сможешь.
        Призрак сжал кулаки. Из здания доносился нарастающий грохот сапог. «Опять Чоколака шумит, - подумал Призрак. - Теперь уже не страшно, никому не помешает. Кончилось наше шоу… и Ромео кончился…»
        - Что делать, Барбур? - спросил он. - Хоронить надо.
        - Ага, сейчас, - подхватил Кац насмешливо. - Вот только раввина пригласим, отходняк прочитать… Вынести его за забор - и сказке конец. Шакалам и кабанам тоже пожрать охота. Можно и собакам сбросить в подвал, но они ведь сразу не сгрызут, вонять будет.
        - Так что, Барбур? - повторил свой вопрос Призрак.
        Хозяин Комплекса задумчиво покачал головой.
        Его маленькие черные глазки матово поблескивали в свете фонаря.
        - Схоронить, говоришь? Закопать, стал-быть, как вонючку?
        Вонючками на жаргоне Комплекса именовались бомжи и нелегалы. Случалось, кто-то из них умирал в результате внутренних разборок или от болезни, вовремя не выявленной Барбуром. В этом случае апостолы Барбура выносили труп в пустыню и там закапывали.
        - Ты что?! - вспыхнул Призрак. - На кладбище надо… нормальное, с могильщиками, и вообще… Может, у него семья была, родители…
        Из коридора корпуса Эй выскочил Беер-Шева, ломанулся напрямик через мусорные кучи, оступаясь и скользя по хрусткому щебню, подбежал, зачем-то прячась за спину Призрака, выглянул из-за плеча и наконец взвыл, зажмурившись и стуча лбом по лопатке товарища. Блестя в темноте зубами, подошел Чоколака и тоже встал рядом.
        - Видишь? - тихо сказал Призрак, адресуясь боссу. - Друзьями они были, близкими. Как братья. Хоронить надо.
        Кац презрительно фыркнул, но промолчал.
        Неловко поежившись, Барбур почесал в затылке и вздохнул.
        - Поди похорони такого. Он ведь у нас это… сылебрити. Просто так в морг не привезешь, к больничке не подкинешь. Кажная собака знает, кто это и откуда… - он погрозил пальцем Призраку. - Говорил я тебе - шуму от него много… ну что теперь делать?..
        - Сволочь! - вдруг завопил Беер-Шева и, оторвавшись от плеча Призрака, бросился на босса. - Это ты его смерти хотел, гад! Ты его убил, сволочь! Гадина!
        Если бы не своевременное вмешательство Русли, Беер-Шева наверняка успел бы вцепиться в длинную барбурову шею. Но бультерьер с удивительным проворством выдвинулся вперед и перехватил нападавшего. Теперь тот, болтая ногами, висел на мощной руке телохранителя, верещал и, выкрикивая проклятия, безуспешно пытался дотянуться до Барбура кулаком. Кац смеялся, довольный представлением, Бенизри тоже подхихикивал.
        - Хватит! - закричал Призрак. - Беер-Шева, хватит! Он тут еще теплый лежит… а ты в драку лезешь… Хватит!
        - Еще теплый! - захлебнулся смехом Кац. - Ешь, а то остынет…
        - Во, видали? - оскорбленно проговорил Барбур, делая шаг назад. - Заботишься о них, как о детях, а они… Чуть глаза не выцарапал, щенок… ты сам-то где был, стервец? Кто за Ромео не уследил - я? Ты! Ты его на Би-крышу пустил, не я! Так ведь? Так! А теперь ты же на меня же и валишь?! Видали?
        Беер-Шева всхлипнул и обмяк. Чоколака обнял приятеля сзади.
        - Отпусти его! Русли, пусти его, слышишь!
        Русли не отреагировал - подобно настоящему бойцовому псу, он подчинялся только хозяйским командам.
        - Хрен с ним, пусть живет, - кивнул Барбур.
        Телохранитель разжал пальцы, и всхлипывающий Беер-Шева мешком упал в руки эфиопа. Призрак похлопал Чоколаку по плечу.
        - Забери его отсюда. Идите наверх, я скоро.
        Тот подчинился; спотыкаясь на мусорных кучах, оба гида двинулись по двору в направлении входа в корпус Эй. Кац, недобро ощерившись, смотрел, как они скрываются в темноте.
        - Совсем ты распустил фраеров, Барбур, - процедил он и сплюнул себе под ноги. - За такие дела уши резать надо. Или пальцы. Сам не можешь, дай другим, которые умеют.
        - Стал-быть, так, - сказал Барбур, игнорируя Каца, словно его тут не было. - Придется ментов вызывать. Иначе никак.
        - Что-о? - изумленно протянул Кац. - Ментов?
        Ты что, тоже с крыши сверзился?
        - Иначе никак, - повторил хозяин Комплекса. - Все равно они сюда придут. Лохи видели, как он убился? Видели. А если лохи в курсе, то и весь белый свет тоже. Стал-быть, лучше самим позвать, подозрений меньше.
        Приоткрыв рот с видом крайнего удивления, Кац обвел взглядом двор - как будто видел его впервые. Казалось, он не мог поверить, что действительно слышал своими ушами только что прозвучавшие слова.
        - Ну-ну… - наконец произнес он. - Вот какие у тебя кореша, оказывается. Всякое про тебя говорят, Барбур, но такого, чтоб ты сам в ментовку звонил… ты, может, тоже мент?
        Барбур гневно вздернул подбородок.
        - Ты! Это! - прошипел он. - Щенок вшивый! На кого катишь? Русли!
        - Только тронь меня, - хладнокровно отвечал Кац. - Зарежу. Ты знаешь, я не шучу.
        Обе руки его напряженно подрагивали в карманах куртки. Бенизри, блестя глазами, стоял рядом.
        - Может, хватит, а? - сказал Призрак. - Потом погрызетесь. Не при нем.
        Барбур перевел дух и отвернулся от Каца.
        - Глупый ты, Кац, молодой. Пацан еще.
        Думаешь, это все… - он обвел рукой двор и темную громаду Комплекса, - это все даром? Мы тут жируем, пока ментам это в масть, въезжаешь? А станем залупаться - кранты! Всем кранты - и мне, и тебе, и гидам, и вонючкам. Одни собаки и выживут. А то и собак выкурят.
        Он вынул из кармана телефон.
        - Стал-быть, звоню я. Приму их тут, покажу, чтоб все путем было… А вам всем лучше линять куда повыше. Ночью они внутрь не пойдут, ноги-руки ломать… Йалла!
        Кац молчал, не двигаясь с места.
        - Йалла! - повторил Барбур. - Оглохли? Русли, домой! Бенизри, проверь, что вонючки не жгут ничего. И вы все тоже - чтоб не светились. Ну?! Йалла!
        Телохранитель повернулся и пошел в сторону лестницы. Сплюнув, двинулся за ним и Кац в сопровождении своей шестерки. Во дворе остались только Барбур и Призрак.
        - А тебя, пацан, что - письмом приглашать?
        - А его точно похоронят? - тихо проговорил Призрак, глядя на неестественно вывернутые ноги мертвеца.
        - Точно, точно… - успокоил его Барбур. - Менты ведь. Они и семью найдут… когда личность установят. Как его звали-то?
        Призрак пожал плечами.
        - Ромео. Дикий Ромео.
        - Да нет. Имя, фамилие… Не знаешь, стал-быть? Вот то-то и оно… Йалла, Призрак, иди. Менты - они как вороны - на труп быстро слетаются…
        Когда Призрак, не включая фонаря, умело пробирался по двору к лестнице, он вдруг понял, почему ему так не хотелось возвращаться внутрь. Да разве только ему? Даже бесчувственный чурбан Русли - и тот подчинился боссу с видимой неохотой… В Комплексе явно произошла какая-то перемена - возможно, временная, связанная с недавней смертью, с мертвой грудой странно торчащих конечностей под рампой корпуса Би. Огромное, нависающее над миром здание дышало угрозой - не обычной, повседневной, хорошо изученной и потому перешедшей в разряд привычки - а новой, неизвестной, куда более страшной.
        Самое неприятное заключалось в том, что Призрак не мог даже приблизительно указать на источник этой угрозы, чтоб хотя бы знать, чего именно беречься - невидимая и всепроникающая, она, казалось, была растворена в воздухе, которым он дышал, в лунном свете, освещавшем ему дорогу, в бетонных стенах с осиротевшими надписями «Тали, Тали, Тали…». На площадке цокольного этажа, уже поставив ногу на первую ступеньку, Призрак вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Страх парализовал его; с трудом протолкнув в легкие отвердевший воздух, Призрак медленно повернулся и включил фонарь.
        В коридоре стояли собаки - много собак, едва ли не вся стая. Их остро настороженные уши торчали, как листья диковинного сада, уходящего в глубь темноты - туда, куда не мог дотянуться слабый луч фонаря. Собаки стояли неподвижно, уставив на Призрака зоркие мерцающие глаза и ожидая сигнала вожака; впереди, низко наклонив лохматую башку, застыл и он сам - крупный черный кобель из тех, кому доверяют большие овечьи отары и кто не боится ничего на свете, кроме грозы.
        Призрак нашарил палку, припасенную возле лестницы специально для таких случаев. Заметив его движение, вожак подтянул верхнюю губу и предупреждающе оскалился. Оскал этот был похож на ухмылку - в самом деле, могла ли помочь палка против такого количества пастей?
        - Что? - вызывающе выкрикнул Призрак. - Чего вам надо? Поживу учуяли, да? Человечинки захотелось? Хрена вам, а не человечинки, людоеды… Сейчас менты приедут, всех постреляют. Пошли прочь! Прочь!
        Черный пес едва заметно шевельнул хвостом, и внезапно Призрак понял, что собаки не собираются нападать. Тогда что? Зачем они вылезли из своего подвала? Что выгнало их наружу, встревожило, заставило сбиться в такую тесную кучу? Неужели их спугнула та же неведомая угроза, которая не дает дышать ему самому? А может быть, они ищут союзника? Союзника? Но как они могут искать союзника в человеке - своем главном враге, хищнике и садисте? Значит… значит, тот, другой враг - еще хуже, еще страшнее, еще безжалостней… Призрак похолодел.
        - Ничего… - хрипло проговорил он, глядя в черные собачьи зрачки. - Не бойтесь, это пройдет. Вот увезут Ромео - и пройдет. Все будет как прежде. Идите к себе. Не бойтесь.
        Повернувшись спиной к стае, Призрак стал подниматься по ступенькам. Вряд ли ему удалось успокоить собак - скорее они должны были еще больше встревожиться, оценив масштабы человеческого страха. «Ну и пусть… - мстительно подумал Призрак. - Не одним же нам бояться». Эта мысль неожиданно принесла облегчение.
        В комнате гидов стояла тишина - не мягкая, дремотная тишина ночи, но напряженное, чреватое криком безмолвие беды. Из дальнего угла, с матрасов Мамариты и девушки Хели доносились едва слышные всхлипы, больше похожие на шелест, чем на плач. Чоколака и Беер-Шева молча сидели перед оконным проемом, распахнутым в полнолуние. Пустыня светилась внизу мертвенным голубоватым светом. Призрак подошел, примостился рядом.
        - Что там? - не поворачивая головы, спросил Беер-Шева.
        - Сейчас полиция приедет, заберут. Кац хотел за забором закопать, Барбур не дал.
        - И ты ему веришь?
        Призрак скривился.
        - Вообще - нет, но в данном случае…
        - А вдруг смухлюет? - возразил Чоколака. - Приведет своих бомжей, унесут за забор… А нам потом скажет - менты забрали.
        - Нет, ребята, - терпеливо сказал Призрак, - тут ему не смухлевать. Полицейский джип издалека видно, а уж с нашей высоты и подавно. Не пропустим, не сомневайся. Барбуру с нами ссориться ни к чему - мы ему бабки приносим. Уйдем мы - уйдут бабки. А этого он боится больше всего. Даже больше полиции.
        Беер-Шева зло усмехнулся.
        - Полиции? Наивный ты, Призрак. Полиции Барбур не боится вообще. Он сам - полиция.
        - О чем ты?
        - О чем, о чем… - Беер-Шева сплюнул в оконный проем. - Тут все по договоренности, понял? Полиции проблемы не нужны, полиция тишину любит. Чтобы лохи не калечились, с крыш не падали. Чтобы арабоны тут оружие не держали. Чтобы кого надо отлавливать, чтобы своих подсадных уток засылать. Удобнее места не найдешь, сам прикинь. Арабы-рабочие тут на Си-два ночуют, языком треплют. Кто-то что-то в своей деревне слыхал, кто-то что-то видал… Ночью в Комплексе растрепал, а утром его трепотня - у Шабака на столе. Или, прикинь, нелегал пырнул ножиком проститутку в Тель-Авиве да и сбежал - как его искать, где? В Комплексе, где же еще… Ловушка это, Призрак, натуральная ловушка. А Барбур при ней комендантом. Крыса он ментовская, вот кто.
        Призрак слушал, мотал на ус и вспоминал злые глаза Каца, его «всякое о тебе говорят, Барбур…», смущенную реакцию хозяина Комплекса. Слова Беер-Шевы объясняли слишком многое, чтобы быть выдумкой или неправдой.
        - Крыса, говоришь? - переспросил он. - Так это и так видно, что крыса, а не птица. А что ментовская, то пусть лучше ментовская, чем бандитская. Или тебе Кац больше нравится? У Барбура на первом месте деньги, бизнес. Кого колышет, что он шахидов и нелегалов сдает? Главное, чтобы нас не сдавал. А нас он не сдаст, потому что мы - бизнес. Кто он без этого бизнеса? Ноль, никто…
        - Да с чего ты взял, что мы - его главный бизнес? - с кривой усмешкой проговорил Беер-Шева. - По-твоему, он тут ради твоих экскурсий сидит?
        Он явно хотел добавить еще что-то, но в этот момент Чоколака предостерегающе толкнул его локтем. Беер-Шева хмыкнул и замолчал, отвернувшись. Отвернулся и Призрак, сделал вид, что ничего не заметил. Чужой секрет - как чужой стакан: никогда не знаешь, какую холеру подхватишь вместе с вином. Так что лучше не пить вовсе, не соблазняться любопытством. Неловкое молчание пристроилось между ними - четвертым, самым общительным, хотя и бессловесным собеседником. «Вместо Дикого Ромео… - горько подумал Призрак. - Скорее бы уже приехали…» И, будто услышав, с невидимого отсюда шоссе тявкнула полицейская сирена.
        - Едут! - с нескрываемым облегчением воскликнул Чоколака, вскакивая с пола. - Пойдемте, посмотрим.
        Они поднялись на крышу - это был кратчайший путь к противоположному, западному торцу корпуса, откуда открывался вид на дорогу и пунктир фонарей вдоль нее. Полицейский джип, крутя красно-синей чоколакой, уже подъезжал к будке охранника. За ним следовала санитарная машина. Два мента спрыгнули на землю. От будки отделилась знакомая тощая фигура с длинной шеей и маленькой головой - Барбур. В бинокль Призрак хорошо видел, как хозяин Комплекса здоровается с полицейскими. Рукопожатия… шутливые дружеские толчки… - они явно видели друг друга не впервые. Как есть - крыса ментовская, не соврал Беер-Шева…
        - Ну, что там? - Чоколака нетерпеливо переминался рядом.
        - Носилки вынимают, - сообщил Призрак, не отрываясь от бинокля. - Охранник с замком возится. Через ворота пойдут, по-хозяйски. А Барбур ментам и впрямь как родной. Слышь, Беер-Шева?
        Беер-Шева не ответил. Он никогда не приближался к краю крыши и вниз не смотрел, а сидел в сторонке на пластиковом ведре, рядом с тоненькой, в три ветки, акацией. Это было его деревце, личное, регулярно пестуемое и поливаемое. Как и когда оно прижилось здесь, не знал никто - просто залетело семечко в бетонную щель - залетело и выжило. Малое семечко, одно из бесчисленных погибших, в точности подобных ему семян - статистическая ошибка, как и все мы. Погибло бы и оно, не будь в щели теплой случайно скопившейся там грязи - отвратительной смеси песка, птичьего помета и полуразложившейся крысиной плоти. Но и едва высунувшись из бетона, росток был бы обречен, если бы не живое существо по имени Беер-Шева, оказавшееся здесь столь же случайно, как и птичье дерьмо или дохлый крысенок.
        Дружба с Беер-Шевой была для акации всего лишь звеном жизненной цепи - необходимо важным, но одним из многих - наряду с падалью и дерьмом… Сначала, думая об этом, Беер-Шева испытывал досаду, но потом привык, как привыкают к постоянному неприятному запаху. Вечерами после экскурсий он поднимался на крышу, и дерево, узнав кормильца, разом поворачивало к нему все свои немногочисленные листья, словно жалуясь на ожоги жесткого дневного солнца.
        - Что, соскучилось? - ворчливо говорил Беер-Шева, приседая на корточки. - А я вот тебе говнеца принес ослиного. Любишь говнецо? Знаю, любишь… Вот, держи… и водички, водички…
        Закончив полив, он переворачивал ведерко вверх дном, садился и сидел так часами, глядя неизвестно куда - то есть точно в том направлении, откуда прилетела на крышу эта непонятная, жестокая, неблагодарная и на первый взгляд абсолютно бессмысленная жизнь.
        В ночи полнолуния к ним присоединялся Дикий Ромео. Хотя можно ли сказать «присоединялся» о лунатике? Во время приступов Ромео не обращал внимания ни на деревце, ни на Беер-Шеву - у него была своя программа, свои друзья: луна и карниз. Впрочем, акация платила лунатику той же монетой - ведь он не приносил ни воды, ни навоза, а значит, ничем не отличался от какой-нибудь бесполезной крысы - понятное дело, живой, потому что мертвая крыса, исходя из личного опыта деревца, могла очень даже пригодиться.
        Зато Беер-Шева не мог оторвать взгляда от безумных трюков Дикого Ромео. Вообще говоря, он предпочел бы зажмуриться, а то и вовсе убежать с крыши, но это было бы еще хуже. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним тут же возникала картина, страшнее которой не знало его воображение: плоская крыша школы, уличные фонари, ряды немигающих окон - бесчисленных соглядатаев, и на этом фоне - тонкая, растопырившая руки и ноги фигурка подростка, зависшая в пустоте над пропастью, за несколько мгновений до смерти.
        Два года назад его еще не звали Беер-Шева, поскольку кличку по названию географического места можно получить лишь вдали от него. А Беер-Шева тогда жил непосредственно в Беер-Шеве. Дело происходило в канун Лаг-ба-Омера, праздника костров и подростковой вольницы. Доски были загодя собраны и сложены шалашиком, солнце вот уже час как зашло, но почему-то огня всё не зажигали, и ребята без толку маялись в школьном дворе. Беер-Шева и его закадычный друг Авишай присоединились к этой компании не так давно и знали далеко не всех.
        - А в школе к лету кондиционеры заправили, - проговорил кто-то со значением. - Сейчас бы нюхнуть…
        Авишай словно ждал этого. Его отец работал с холодильными установками, и это давало сыну право считать себя спецом в области веселого газа фреона.
        - Так за чем дело стало? - сказал он. - У меня и ключ есть. Давайте слазаем. Только покажите, как тут залезают. И бутылку давайте с пробкой. Есть бутылка?
        Тут же нашлась и бутылка из-под колы. На крышу полезли втроем - они с Авишаем и парнишка-эфиоп, который вызвался показать дорогу. Наверху, похвалив «давление в системе», Авишай наполнил бутылку и с солидным видом прикрутил клапан, вернув его в прежнее, рабочее положение: «Мы ведь, братаны, - настоящие профи, не вандалы какие-нибудь…» В итоге все вышло легче легкого, теперь можно было пускаться в обратный путь, вниз - туда, где их ждало законное восхищение и уважение остальных. И если они сразу не стали спускаться, то только из великодушия - только потому, что эти остальные заслуживали дополнительной заботы.
        - Жаль, бутылка одна, на всех не хватит, - посетовал Авишай и вдруг хлопнул себя по лбу. - Как же я раньше не подумал? Мы-то трое и сейчас нюхнуть можем, прямиком из соска! Зато ребятам внизу больше достанется…
        Давление в системе и вправду оказалось отменным. Оно шибануло Беер-Шеве в самую душу и тут же расперло ее до размеров воздушного шара - большого, легкого и ужасно смешного. Воздушным шарам полагается летать, но сначала они просто обязаны вволю отсмеяться. Отсмеявшись, Беер-Шева оглянулся и увидел рядом пару таких же шаров. Он помнил, что одного из них звали Авишай, а вот второго, черненького и такого уморительного, что обхохочешься… как же его?..
        - Эй, братан, как тебя зовут? - выдавил он, заходясь от хохота.
        Черненький прыснул и ответил непонятным словом - таким смешным, что Беер-Шева и Авишай просто покатились по крыше.
        - Ой, умру… - кричал Авишай. - Как ты сказал?
        Тчонелин? Менелика?
        Эфиоп повторил - стало еще смешнее.
        - Чоколака! Ты - Чоколака! - завопил Беер-Шева. - Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..
        И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное - помирая от хохота. Потом их осталось двое - Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки - красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.
        Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.
        - Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… - следователь заговорщицки подмигивал. - Ты мне только шепни - кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?
        И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.
        Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы - плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон - как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом - вернее, за карнизом - тонкая, беспомощно растопырившая руки и ноги фигурка Авишая, зависшая в пустоте над пропастью.
        - Ну что? - поторопил его полицейский. - Эфиоп?
        Беер-Шева попробовал перемотать секундой дальше - и не смог. Казалось, стоп-кадр был не просто спроецирован на экран, но впечатан в огромную непреодолимую стену, навсегда разделившую две абсолютно разные, ни в чем не схожие жизни - жизнь до и жизнь после.
        - Я не знаю, - ответил он. - Не помню. Ничего не помню.
        А где-то рядом глухо молчал Чоколака. Как выяснилось позднее, на следствии он вообще не произнес ни слова - ни «здрасте», ни «спасибо». Их помурыжили пару дней в участке и выпустили… - но лучше бы не выпускали. Прежний мир, составной частью которого они были когда-то, стал непоправимо враждебным и наотрез отказывался впускать в свои двери их, чужаков. Взгляды людей на улице щетинились неприязненным любопытством. В школе сказали, что какое-то время им следует посидеть дома - пока не уляжется. Телефон и почтовый ящик разрывались от анонимных проклятий и угроз. Мать Беер-Шевы плакала, отец мрачно молчал, младший брат возвращался домой избитым.
        Спустя неделю, дождавшись, пока все уйдут, в дверь беер-шевиной квартиры постучал Чоколака.
        - Линять надо, - сказал он вместо приветствия.
        - Иначе меня отец прибьет. Ты как, со мной?
        - Куда? - спросил Беер-Шева.
        Чоколака пожал плечами.
        - Не куда, а откуда. Отсюда… - он помолчал и добавил: - Говорят, к северу от Иерусалима место есть. Комплекс называется. Ну как, идешь?
        Оставив гостя на лестнице, Беер-Шева вернулся в комнату и побросал в рюкзак вещи: пару футболок, джинсы, нож и бутылку воды. Через час они уже сидели в автобусе, мчавшемся в направлении столицы. За окном дорога отсчитывала километровые столбики; два парня, скорчившихся на заднем сиденье, отъезжали все дальше и дальше от бывшей жизни, бывшего дома, бывших друзей - всего того, что когда-то именовалось «Беер-Шева». А вечером того же дня на смотринах у хозяина Комплекса это название съежилось еще больше - до размеров клички.
        - Из Беер-Шевы? - переспросил Барбур. - Стал-быть, так тебе и зваться - Беер-Шевой. А негритос и без погоняла обойдется. Много их тут развелось, вонючек…
        Дикий Ромео к тому времени уже вовсю бегал по крышам, и это было единственным, что по-настоящему беспокоило Беер-Шеву в его новой ипостаси гида и обитателя Комплекса. Казалось, Ромео специально послан сюда каким-то хитрым мучителем, чтобы Беер-Шева ни на минуту не забывал о вечной и нескончаемой пытке - пытке вопросом: действительно ли он столкнул с крыши своего лучшего друга? Стоп-кадр с падающим Авишаем по-прежнему оставался непроницаемым для памяти. Ни к чему не приводили и попытки разговорить Чоколаку: тот сразу же замыкался - наглухо, как тогда, перед следователем.
        Страшно было смотреть на лунатика, слепо раскачивающегося на краю карниза, - страшно даже не за него - за себя. Страшно было ощущать зуд в кончиках собственных пальцев - этот зуд звал подойти, подтолкнуть - и тогда, может быть, вспомнить. А когда приступ кончался и Дикий Ромео благополучно возвращался на свой матрас, беер-шевину бедную душу раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, он испытывал облегчение от того, что приятель снова остался жив, но в то же время где-то в глубине души и огорчался продолжению пытки, и радовался очередной отсрочке приговора - приговора самому себе…
        Сегодня Дикий Ромео опоздал. Луна уже вываливалась из-за горы, а он все не шел, и Беер-Шева, как всегда, поджидавший на Эй-крыше возле акации, решил проверить, в чем дело. Они почти столкнулись в коридоре. Сначала Беер-Шеве показалось, что Ромео случайно пропустил выход на лестницу и вот-вот осознает свою ошибку, но лунатик уверенно свернул в корпус Би и продолжал идти вперед, слепо задрав голову и удивительно точно минуя попадавшиеся по пути ямы и препятствия. Наверное, тут-то и следовало остановить его - позвать Чоколаку и превосходящими силами скрутить, связать, не пустить дальше.
        Но Беер-Шева упустил момент. Упустил, уронил, почти столкнул… - или просто столкнул, без всякого «почти»… Именно об этом думал он снова и снова, глядя на Призрака и Чоколаку, которые передавали друг другу бинокль на дальнем краю крыши.
        - Почему я? Почему именно я?..
        - Ты что-то сказал? - обернулся Призрак.
        Беер-Шева махнул рукой:
        - Ничего.
        Но Призрак уже шел к нему, пристроив на лицо сочувственную гримасу. «Сейчас утешать будет, - понял Беер-Шева, - проявлять дружескую заботу. Ромео гикнулся, теперь он окончательно в начальничках. Без году неделя в Комплексе, а вот поди ж ты… рационализатор хренов. И откуда он взялся такой? С виду белая косточка, цфонбон, и речь гладкая, а фразочки вставляет - шпана шпаной, и главное - к месту все, к месту. И глаза иной раз опасные, посмотрит - как резанет…»
        - Кончай париться, братан, - сказал Призрак, подойдя. - Сам видишь, все устроилось. Заберут его, похоронят как человека. Получается, зря ты на Барбура накинулся… - он помолчал секунду-другую. - Или не зря? Тогда объясни. Сам видишь, я тут человек новый, многого не знаю.
        - Не знаешь? - неприязненно переспросил Беер-Шева. - Все-то ты знаешь. Барбур - сволочь расчетливая. Какой-нибудь Кац, если ему что мешает, тут же за ножик хватается, а Барбур - нет, никогда. Этот ждет, пока нарыв созреет. Разве что поддавливает потихоньку - авось сам лопнет, без надреза. С тем поговорит, этому наврет, того запугает. Он ведь и к тебе подходил, правда? Мол, ничего личного, но мешает Ромео бизнесу, шумит чересчур. Подходил ведь, а?
        Призрак пожал плечами.
        - Ну, подходил, так что? Одно дело - на лишний базар жаловаться, и совсем другое - убить. Ты ведь внизу кричал про убийство, так? Вот я и говорю, что нелогично это, не вяжется. Ромео Барбуру доходы утроил - зачем его резать? Невыгодно…
        - Наоборот! - перебил его Беер-Шева. - Мертвый Ромео для Барбура куда выгодней. Мертвец не шумит, не спорит, жрать не просит. Памятник ему поставил и греби деньги - чем плохо? Сам прикинь: тот лох, который в шахту упал - кем он был при жизни? Никем, хомяком жирным обыкновенным. А теперь ему цветы несут, свечки зажигают.
        Какое-то время Призрак обдумывал услышанное, потом покачал головой.
        - Все равно… трудно поверить. На Би-крышу никто просто так не полезет - разве что лунатик. Ты вот не пошел - и правильно сделал. Барбур тоже не дурак - лезть во все эти О-О…
        На лицо Беер-Шевы вдруг выползла странная, похожая на змейку улыбка. Он встал с ведра и подошел к Призраку вплотную.
        - Ты веришь, что О-О существует, а, умник? В О-О веришь, а в то, что Барбур может убить - нет? Интересно…
        - Ни во что я не верю, - смущенно отвечал Призрак. - Что ты прицепился?
        - Нет уж, нет уж, сам напросился… - Беер-Шева плаксиво сморщился: - «Я тут человек новый, многого не знаю…» - вот и слушай теперь, если не знаешь. Есть он, О-О. А может - она, О-О. Но скорее всего - оно, О-О… Или, если уж совсем точно - хрен-знает-как, О-О. Рюхаешь? Есть!
        Он начинал говорить тихо, а теперь почти кричал, размахивая руками:
        - Есть! Там, на Би-двенадцать, на самой верхотуре… Верхотура - это важно, Призрак, - чтобы дальше видеть. Потому что это хрен-знает-что должно чего-то жрать, понял? А как же… - все должны… И вот оно таскает себе жратву, и жратва его - мы! Мы! Ты, я, Ромео, Мамарита, даже этот урод Барбур! О-О плевать, что урод - главное, чтобы вина была. О-О жрет виноватых! Собирает их сюда - и жрет, и жрет, и жрет! Въезжаешь?! Если ты попал сюда, значит, ты виноват. Виноват! Я имею в виду - круто виноват, в чем-то большом и страшном. Невиновных тут нет, в этом Комплексе. Нет! В чем ты виноват, Призрак? Ну?! В чем?
        Призрак ошеломленно попятился.
        - Да что ты… ни в чем я не виноват… отстань!
        Чоколака, что это с ним?
        - Ни в чем? - ощерившись, повторил Беер-Шева. - Ага… Вот и я - ни в чем. Ни в чем. А может, и в чем-то. Все мы в чем-то виноваты - скажи, Чоколака… А иначе нас бы тут не было. Объясни человеку, он тут новый, многого не знает…
        Чоколака молчал, потупившись. Призрак тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения.
        - Вот что, - решительно сказал он, - с меня хватит. Вопишь тут, как дамочка с нервами. Видал я таких истеричек. Попей водички, братан, завтра вы с Чоколакой - вдвоем на все экскурсии. А мне в город надо, новых гидов искать, хотя бы одного. Виноваты, не виноваты - не знаю, а вот что втроем нам не управиться - это верняк. Йалла, спать!
        Он повернулся и пошел к выходу с крыши.
        Далеко внизу, у будки, санитары и полицейские протискивали в приоткрытые ворота пластиковый мешок с тем, что некогда звалось Диким Ромео.
        6
        Когда ребята забрали бинокль и ушли на крышу наблюдать за полицейскими, ей стало совсем плохо. Хотя - что такое «совсем плохо»? Нет такого - «совсем плохо». По собственному опыту Хели знала, что можно выдержать, перенести любое «плохо» - даже такое, про которое ты заранее знаешь, что оно из породы «совсем», то есть невыносимо ни под каким видом. Но вот оно наступает, накрывает тебя своей мерзкой тяжелой тушей, и через какое-то время - неизмеримое в своей отвратной бесконечности - выясняется, что ты все-таки жива - непонятно как, но жива, хотя не больно-то радуешься этому факту, прости Господи.
        Если бы не Мамарита, так крепко и тепло прижимающая ее к себе… Странно, откуда оно берется каждый раз в такие моменты - это спасительное «если бы»? Наверное, им-то Господь и отделяет «плохо» от «совсем плохо». Если бы не Мамарита, если бы не Комплекс, если бы не та случайная компания, привезшая ее сюда, если бы не бинокль… Впрочем, бинокль - это мелочь, несерьезная мелочь. Вот гибель Дикого Ромео - это по-настоящему страшно. Не будь этого, Хели в жизни не стала бы так расстраиваться из-за какого-то бинокля. Да и вернут они с Божьей помощью бинокль - вот спустятся с крыши и вернут.
        - Шш-ш… - уютно шипит ей в ухо добрая Мамарита. - Все будет хорошо, Хелечка, хорошш-шо… и бинокль вернется, и Менаш-ш-ш…
        У Мамариты все парни - Менаши, и все непременно вернутся. Вот только с Диким Ромео этот фокус не пройдет. Дикий Ромео уже не вернется никогда, в отличие от бинокля… Но если по-честному, как перед Господом, то она, Хели, предпочитает именно такой расклад. Звучит ужасно, но - факт. Потому что бинокль сейчас - вся ее жизнь. Кто она без бинокля? Никто. Кому она нужна без бинокля? Никому. Она ведь наблюдатель - вот кто она, сколько себя помнит. Смотрительница. «Хели, посмотри за маленьким!.. Хели, смотри - остаешься за маму!.. Хели, присмотришь за сестренкой!.. Хели, покорми малышей и посмотри, чтобы вовремя легли!..» Хели, Хели, Хели… Посмотри, посмотри, посмотри… Это просто удивительно, что здесь, в Комплексе, ей досталась та же самая должность. Божий промысел, не иначе.
        Старшая девочка в религиозной семье - вторая мать для остальных детей. Вторая - это главная, потому что первая - либо рожает, либо болеет после родов, либо опять на сносях. Так уж повелось, такова ноша; хочешь не хочешь, тащи ее на себе, да никто и не спрашивает. С четырех лет, едва успев забыть собственные пеленки, она уже пеленала других. Смотрительница, она смотрела за детьми - купала, кормила, баюкала, вытирала носы… Братьев и сестер становилось все больше, а с ними - и работы. Когда старшие пошли в школу, она оставалась дома, с младшими. Не жаловалась, не протестовала, не просила иной доли - просто потому, что не знала о существовании такой вещи - «иная доля».
        В тот день все уехали в Кирьят-Гат на большое семейное торжество. Хели снова не взяли, оставили пасти двух самых мелких. По сравнению с обычной нагрузкой это было похоже на отдых. Когда вечером, уложив малышей спать, она развешивала на сушилке белье, вернулся отец. Хели слышала, как он прошел в кухню и сел за стол. Это могло означать, что отец голоден, и она, отложив ползунки, отправилась к холодильнику за едой. Ей и в голову не приходило полюбопытствовать о причине его столь раннего возвращения. Отец вообще мало общался с детьми, а с нею - в особенности.
        - Я сыт, - коротко сказал он. - Налей чаю.
        Хели включила чайник. Она чувствовала небольшое смущение - наверное, потому, что ей никогда не выпадало бывать наедине с отцом или просто разговаривать с ним. Возможно, когда-то, в первые младенческие месяцы, он брал ее на руки и, может быть, даже ласкал - но Хели не могла этого помнить, хотя очень хотела бы. Потупившись, она стояла у плиты и напряженно ждала, пока закипит.
        - А ты выросла.
        Хели налила кипяток в чашку. - Я пойду, папа? Там белье…
        - Иди.
        Он пришел за ней, когда Хели чистила зубы, готовясь ко сну. Взял за руку, отвел в спальню.
        - Ложись.
        - Что?
        Он толкнул ее; Хели упала на спину, завозилась, мельтеша локтями и коленками, но он тут же придавил ее сверху. Было страшно и больно, в пересохшем рту горчила несмытая зубная паста, в глаза лезла жесткая, воняющая водкой и табаком борода. Потом она перестала чувствовать что-либо, кроме острой рези в низу живота; всего остального тела - раздавленного, расплющенного, смятого - как бы и не было, как бы и не существовало вовсе, и в этом заключалось единственное облегчение. Потом гадкая тяжесть наверху задергалась, замычала, обмякла и, наконец, выпустила из-под себя.
        - Иди, - хрипло приказал он.
        Хели потребовалось время, чтобы собрать свое тело по кусочкам. Ноги подчинились последними - в комнату с малышами она добралась с трудом, держась за стенку. Под утро отец пришел за ней снова, и все повторилось - только еще гаже и дольше. Третьего раза Хели решила не ждать.
        Снаружи уже рассвело. Идти было больно, но жить еще больнее, и это позволяло надеяться, что жизнь кончится быстрей, чем откажут ноги. Хели мало что соображала - поэтому не удивилась, когда возле автовокзала к ней подбежали две девушки.
        - Ну наконец-то! - воскликнула одна из них - брюнетка в мелких кудряшках. - Сколько можно ждать! Идем, быстро.
        Хели автоматически подчинилась, как подчинилась бы в тот момент любому указанию. Ее втолкнули в микроавтобус, где уже сидели несколько парней и девушек.
        - Ничего себе вырядилась, - сказал кто-то. - Она что - из досов?
        - А хоть бы и так, тебе-то что! - парировала кудряшка. - Это - Мирьям, подруга Лиоры, понял?
        Она повернулась к Хели.
        - Мирьям, сестренка, не парься, мы с тобой.
        Кстати, Лиора звонила - не едет она. Родаки приземлили, прикинь! Просила по ходу тебе помочь… Эй, водила! Поехали.
        Микроавтобус отъехал от тротуара. Пока он, лавируя в утренних пробках, пробирался к выезду из города, Хели обнаружила в голове - доселе пустой до гулкости - сразу две мысли. Первая заключалась в том, что ее приняли за другую, что она занимает чье-то чужое место, что это ужасно некрасиво и что следует как можно скорее объявить Кудряшке о ее ошибке. Вторая выглядела куда более весомой - Хели боялась пятна, которое вполне могло проступить сзади на ее длинной юбке, невзирая на все принятые меры. Ей казалось решительно невозможным идти сейчас в таком виде под взглядами парней через весь автобус. Поколебавшись, она решила оставить все как есть.
        Кудряшка сидела рядом и, не умолкая, болтала со своей подругой. По-видимому, речь шла о цели поездки, поэтому Хели стала прислушиваться.
        - А к О-О мы тоже пойдем? - спросила подруга.
        - Ты что, упала? - округлила глаза Кудряшка. - Туда нельзя по ходу.
        - Почему нельзя?
        - Прикинь, сестренка, О-О - это тебе не сказка-ужастик. Это по ходу как… как… ну, как Бог в Храме за занавеской… - она принялась загибать пальцы. - Живет наверху, как на небе, - это раз. Никто его не видел, но он есть - это два. Кто к нему туда сунется - сразу смерть - это три…
        «Вот куда бы попасть… - вяло подумала Хели.
        - Правильно еду…»
        На нее вдруг накатилась жуткая усталость; Хели закрыла глаза и провалилась в сон - жуткий и давящий, как тяжесть насильника. Наверное, поэтому она и проснулась с криком, изрядно перепугав Кудряшку.
        - Да что ты блажишь-то, по ходу? Вставай, приехали…
        Хели осмотрелась: автобус стоял на обочине шоссе. Все ребята уже вышли и теперь гуськом тянулись по едва заметной, уходящей в пустыню тропинке. «Ах да, О-О… - вспомнила она. - Кто сунется - сразу смерть. И пятно, пятно…» Привстав с сиденья, она проверила юбку - нет никакого пятна, зря боялась. Хели спрыгнула на землю и пристроилась в хвост остальным. Без пятна она чувствовала себя куда уверенней, хотя и удивлялась вопиющей нелепости этого чувства. В самом деле, есть ли разница, как умирать - с пятном на юбке или без? Ах, разве в юбке дело… - пятно теперь лежало на ней самой - оскверненной, растоптанной, уничтоженной… - и почему?.. за что?.. в чем она провинилась перед Богом?
        Хели помнила Бога, сколько помнила себя: справедливый и вездесущий, Он всегда пребывал рядом - в ежедневном семейном укладе, в молитвах, праздниках, разговорах. Ему она поверяла свои надежды, Его благодарила за их исполнение, к Нему несла раскаяние в грехах и провинностях - весьма, надо сказать, немногочисленных: как-никак на грехи требуется свободное время, а времени не было, не было вообще. Да-да, ее безгрешная святость не заслуживала награды - хотя бы потому, что никогда не подвергалась испытанию. Святость по отсутствию возможности согрешить - разве этим можно гордиться? Но и стыдиться тут нечего. А значит, и наказания она тоже не заслужила - особенно такого страшного, невообразимого в самом жутком ночном кошмаре…
        Справедливый и Вездесущий… - сегодняшняя ночная катастрофа отменяла либо первое, либо второе, то есть лишала Бога по крайней мере одного из двух Его наиважнейших качеств. Справедливый не мог допустить такого намеренно; Вездесущий не мог отвернуться даже на минутку, тем более - дважды. Следовательно… следовательно, Он был другим - не тем, за кого она принимала Его прежде.
        И этот очевидный факт менял все. Все-все, до последнего остатка. Однажды, совсем недавно, Хели вела в садик малышей. Улица оказалась перегороженной - строители разрушали старый дом и закрыли проход. Младший братик принялся канючить - ему непременно хотелось постоять несколько минут в толпе зевак, посмотреть, и Хели позволила себя уломать, хотя, как всегда, ужасно спешила. Вот, кстати, и грех любопытства… - все ее грехи были примерно такого порядка.
        Дом был старый, облупленный, с явственно ощутимой атмосферой уюта, теплого обжитого пространства - как будто его бывшие обитатели, покинув квартиры, оставили в них свое дыхание, запахи, звуки голосов. Кое-где на окнах еще виднелись занавески; по карнизу, глухой ко всем предостережениям, чинно расхаживал голубь. Распорядитель махнул рукой; раздался хлопок, и здание, вздохнув, даже не рухнуло, а как-то вжалось вовнутрь себя самого, просто прекратило быть, как прекращает быть лопнувший под иголкой воздушный шарик.
        - Умно, - восхитился стоявший рядом хабадник.
        - Главный столб подорвали… - он назидательно поднял палец: - Так и вера в Святого, да будет благословен. Вера - она как главный столб. Вера упала - всему дому несдобровать.
        Где теперь твой дом, девочка? Что осталось от него, кроме бесформенной груды обломков, дымящихся мелкой противной пылью? Даже упрямый голубь - и тот улетел… Другой Бог может оказаться каким угодно - например, злым, жестоким, равнодушным. Он может обитать где угодно, пряча или открывая свое лицо по собственному - чужому и необъяснимому - разумению. Где угодно - да хоть там, куда они сейчас направляются, почему бы и нет?..
        Она шла, глядя под ноги, на мелкие камешки, колючки и летучий прах пустыни; в голове крутились разрозненные картинки из прошлой жизни - лица малышей, чайник и раковина на кухне, пыль над разрушенным домом…
        - Пришли!
        Хели остановилась, едва не натолкнувшись на спину кудряшкиной подруги. Они стояли перед забором, за которым высилось огромное недостроенное здание.
        - Вот он, Комплекс, - сказал кто-то. - А вот и гид… вау!.. - сам Дикий Ромео! Все как заказывали.
        Через двор, зевая и почесываясь, подходил высокий лохматый парень. Потом пришлось лезть через дыру в заборе, преодолевать мусорные кучи, ямы, провалы, подниматься по темным лестницам… - куда, зачем? Это напоминало бессмысленную полосу препятствий; лохматый гид что-то говорил, экскурсанты ахали-охали. Хели не вслушивалась - ее снова начало мутить, ноги болели, резь в животе усилилась. Наконец она уловила, что говорят об О-О и навострила уши. Лохматый парень, напустив значительности, указал в глубь коридора.
        - Вон там, видите, лестница?
        В темноте было невозможно что-либо разглядеть, но на всякий случай экскурсанты дружно кивнули.
        - Короче, там, - свистящим шепотом произнес гид. - Но туда нельзя. Верная смерть. Йалла, двинули дальше.
        Хели шагнула за перегородку и, прислонившись к холодному бетону, стала ждать тишины. Когда шаги и голоса группы растворились в странных звуках и шорохах здания, она выбралась в коридор и пошла в указанном гидом направлении. Идти без проводника оказалось непросто - тут и там Хели едва удерживалась от падения. При этом она совсем не чувствовала страха - напротив, каждый раз, ухватываясь в последний момент за случайно подвернувшийся стальной прут или отдергивая ногу, уже зависшую над пропастью, Хели думала: «Зачем? Не лучше ли было упасть…» - и в одной этой мысли заключалось какое-то особое, конечное и потому утешительное отчаяние.
        Лестница открылась слева - неожиданным тусклым светом, падающим сверху, как заблудившийся экскурсант. Хели присела на нижнюю ступеньку передохнуть - силы почти оставили ее. Вокруг что-то шелестело, шуршало, стонало, вскрикивало - тихо-тихо, но явственно. Странное здание… Хели глянула вверх, в лестничный пролет - и вдруг увидела Его. Почему-то она точно знала, что это именно Он - зыбкий колышущийся образ, манящий и когда-то пугающий - когда-то, но не теперь. Теперь она уже не боялась ничего.
        - Иди сюда… - прошелестел голос.
        Хели кивнула.
        - Ага, сейчас… Ты извини, но я что-то устала.
        Вот передохну, и тогда…
        Она проснулась от звука шагов. Кто-то шел по коридору; луч фонаря метался от стены к стене, как руки горячечного больного. Хели испугалась - впервые за последние часы. Стараясь подняться, она принялась шарить рукой по стене в поисках опоры. Затекшие ноги слушались плохо, как в ночном кошмаре, когда пытаешься бежать и не можешь. Мелькнула надежда - уж не снится ли ей это все, в самом-то деле? Луч остановился.
        - Кто тут?
        Мужской голос. Хели молчала, дрожа всем телом. Свет дернулся, мазнул по стене и вдруг уперся ей прямо в глаза. Хели услышала смешок.
        - Ты что тут делаешь, хомячиха?
        - Я не хомячиха, - еле выговорила она, - я Хели… Не надо так светить… глазам больно…
        - Не хомячиха? - повторил голос. - И точно, не похожа. Какая-то ты другая, в юбке. Такие сюда не ходят. Постой-ка… - ты что, ранена?
        Фонарик зашарил по измазанной кровью ступеньке. «Все-таки протекла…» - подумала она с досадой. Теперь Хели могла разглядеть собеседника - парнишку-эфиопа лет пятнадцати, ее ровесника.
        - Нет, не ранена, - сказала она, почему-то совсем не смущаясь. - Это женское.
        - Женское? - испуганно повторил эфиоп. - Что же теперь… ты идти можешь?
        - Не знаю.
        - Давай попробуем…
        Он шагнул вперед и взял ее за руку. Снова удивившись полному отсутствию смущения от прикосновения чужого человека, Хели сделала попытку приподняться и потеряла сознание.
        Очнулась она уже под полной опекой Мамариты. Поначалу и гиды, и сама Хели полагали ее пребывание в Комплексе временным, до выздоровления. Да и потом, когда она выразила робкое желание остаться, Дикий Ромео согласился далеко не сразу.
        - Тут работать надо, сестричка, - сказал он. - Просто так никого не держат. Что ты умеешь?
        - Все, что надо по дому, - ответила Хели. - Стирать, готовить, убирать, за детьми смотреть…
        Дикий Ромео фыркнул:
        - Ты видишь тут детей? А на все остальное хватает Мамариты. Так что…
        - Погоди, Ромео, - остановил его Призрак. - Если человек за детьми смотрит, то, может, и за хомячками получится? Чоколаку сменит, а Чоколака - нас с тобой, чем плохо? Дай ей бинокль, попробуем.
        И Хели получила бинокль, а с ним - шанс на новую работу, новое жилье и новую семью. Смотрительница по всей своей сути, она оказалась идеальным наблюдателем - ответственным и зорким. Но главная хелина проблема выявилась лишь месяцами позже, когда наметанный глаз Мамариты диагностировал, наконец, причину ее постоянных недомоганий.
        - Девочка, - сказала она, усадив Хели перед собой, - мы приняли тебя без каких-либо расспросов. У каждого тут свои секреты, и другим знать о них вовсе необязательно. Но для тебя сейчас настало время поговорить. Рассказать, кто ты и откуда.
        - Почему? - морщась, спросила Хели. - Я плохо работаю?
        - Нет, - отвечала Мамарита с улыбкой. - Работаешь ты хорошо, быстро. И беременеешь, как я вижу, тоже. Это нужное качество. Знала бы ты, скольким женщинам его не хватает…
        Хели потрясла головой.
        - Подождите… что вы сказали? Какое качество?
        О чем вы…
        - Ты беременна, девочка, - Мамарита ласково погладила ее по руке. - Не знаю, входило ли это в твои планы, но вынашивать ребеночка в здешних условиях трудно и опасно для здоровья. Да и отец его, думаю, имеет право на мнение по этому вопросу… кто он, кстати говоря? Кто отец?
        - Отец… - повторила Хели, осознав, наконец, о чем идет речь. - Отец…
        Ее чуть не стошнило от одного вкуса этого слова на языке. Подхватив бинокль, Хели отбежала к окну и весь остаток дня просидела там, не отрывая глаз от окуляров, словно высматривала в глубине пустыни выход из своего отчаянного положения. Но видавшая виды пустыня отчужденно молчала, и ближе к ночи Хели вернулась к Мамарите - вернулась с сообщением и просьбой. Сообщение заключалось в том, что идти ей отсюда некуда - разве что в петлю, а потому она сделает все, чтобы остаться в Комплексе. Просьба звучала не менее решительно.
        - Мамарита, - сказала Хели, - я не стану рожать этого ребенка. Я ненавижу его… и… и его отца. Помогите мне убить эту гадину сейчас, иначе я задушу ее потом… после…
        В тот момент Мамарита перемешивала кускус.
        Она вообще была мастерицей по двум стратегическим направлениям - кускусу и курице. До Комплекса Хели и представить себе не могла, что из этих двух продуктов можно приготовить так много блюд. Мамарита не ответила ничего. Она аккуратно отряхнула и отложила ложку, затем тщательно вытерла тряпкой руки, вздохнула и пошла прочь из комнаты. Озадаченная, но по-прежнему решительная, Хели двинулась следом. Ввиду отсутствия других вариантов она твердо намеревалась отработать до конца этот, единственный.
        Дойдя до конца коридора, Мамарита свернула в комнату, куда имела обыкновение уходить, когда ей требовалось уединение. Никто не мог заранее предсказать этих уходов - временами они повторялись по два-три раза в неделю, но бывало, что Мамарита не вспоминала о своей комнате месяцами. Причина мамаритиных уединений тоже оставалась загадкой. Недомогание?.. обида?.. - нет, как гиды ни старались, им никогда не удавалось разглядеть признаков того или другого. Да и кому придет в голову обидеть Мамариту? Никому, даже самому отпетому отморозку типа Каца.
        Так или иначе, время от времени Мамарита внезапно прекращала свое текущее занятие - а она вечно была чем-то занята: не варкой, так уборкой, не уборкой, так шитьем, не шитьем, так мытьем… - откладывала в сторону ложку, метлу, иголку и, не меняя свойственного ей безмятежного выражения лица, уходила к себе в конец коридора. Обычно никто не осмеливался следовать за ней - по крайней мере явно; если и подглядывали, то тайком - ничего особенного, впрочем, не обнаруживая. Но случай Хели и не был обычным.
        В комнате Мамарита сразу подошла к оконному проему и уставилась в ночь, на редкую цепочку шоссейных фонарей и горный хребет, подсвеченный по гребню желтым мерцающим ореолом. Хели остановилась в дверях.
        - Я не уйду, - сказала она в мамаритину спину.
        - Мне терять нечего. Вы просто не понимаете…
        Мамарита, не оборачиваясь, подняла руку, словно прося тишины, но Хели не намеревалась отступать. Она решительно подошла к женщине и потянула ее за плечо, разворачивая к себе.
        - Нет, не надо… зачем?.. - пробормотала та, загораживаясь ладонью.
        Но было уже поздно - Хели увидела то, что не предназначалось для чьих-либо глаз. Такое спокойное, гладкое лицо Мамариты с уютными складками в уголках губ, всегда готовых расплыться в ласковой, доброй улыбке, теперь представляло собой жуткую гримасу боли - слишком сильной, чтобы найти в ней хотя бы тень привлекательности. Оскаленные зубы, черный провал раззявленного рта, безобразные морщины - как надрезы, оставленные пыточным ножом невыносимого страдания… Хели вскрикнула и отшатнулась.
        - Я… не… простите, простите…
        - Сядь, там… подожди… я сейчас, - проговорила Мамарита, снова отворачиваясь к окну.
        Помедлив, Хели опустилась на лежавший у стены матрас. Отчего-то ей вспомнился ее первый день здесь, дорога, ведущая к О-О, и Его колышущийся образ в лестничном пролете… Она зажмурилась и ждала, не чувствуя времени, - как тогда, на ступеньке. Наконец Мамарита присела рядом. Ее голос звучал глухо, как из подушки, - бесцветный, монотонный, чужой.
        - Я познакомилась со своим мужем в десятом классе, - сказала она. - Его звали Натан. Просто хороший парень. Не ахти какой спортсмен, не слишком силен в математике, английском или другом престижном предмете. Сначала я не очень-то и влюбилась - просто не было никого другого, вот и все. Думаю, и он тоже. Две маленькие рыбки, решившие поплавать рядом на общем безрыбье - вот кто мы были.
        Почти все ребята и девчонки вокруг уже вовсю… ну, понимаешь. Невинность считалась уродством, от которого следует избавиться как можно раньше. Что мы и проделали вдвоем с Натаном. Я ужасно боялась залететь и, наверное, поэтому залетела сразу. Таблетки не сработали; потом доктор объяснил мне, что так бывает, хотя и очень редко - какая-то там доля процента. Очень малая доля, но я ухитрилась попасть точно в нее. Я вообще очень точно попадаю в малые доли процента, всю жизнь. Любой честный профессор статистики застрелился бы, услышав мою историю. Но честных профессоров статистики не существует - все они вруны, каких мало. Самые брехливые вруны зарабатывают на пропитание именно статистикой.
        Да. Мне тогда было пятнадцать, как тебе сейчас. Мы с мамой пошли в клинику, в хорошую клинику, и там меня выпотрошили по всем правилам профессиональных потрошителей. Хирург предупредил, что при таких ранних абортах бывают осложнения, но вероятность их невелика - малые доли процента. Что ж, коли невелика, то и бояться нечего. Я и не боялась. О чем хирург умолчал, так это о том, как чувствуешь себя после. Да он и не знал, не мог знать. В первые дни ходишь с таким ощущением, будто из тебя вынули не крохотный кровавый комочек, а душу, не меньше. Будто выпало все, что наполняло прежде твою оболочку - интерес к жизни, планы на будущее, простая радость открывать глаза по утрам, вставать с постели, дышать.
        В этот вот момент и позвонил Натан. Я не ставила его в известность ни о беременности, ни об аборте - зачем? Мы ведь не планировали продолжать наши изначально случайные отношения. Согласно официальной версии я лежала дома с воспалением легких. Но он как-то почувствовал - не знаю как. В этом, как выяснилось, и заключался его истинный, редкий талант - в умении почувствовать, понять другого. Излишне говорить, что я не хотела видеть никого, а его - в особенности. Но он ухитрился-таки пролезть в мою комнату. Мы в основном молчали; в комнате работал телевизор, и мы молча смотрели канал бразильских теленовелл. Мы почти не встречались взглядами, но что-то, без сомнения, происходило между нами - что-то очень важное. Факт, что когда вечером Натан ушел, мы уже жить не могли друг без друга, хотя и осознали это не сразу.
        Любовь - странная птица; она питается лишь совместными видами на будущее. Прошлое для нее не имеет значения - сколько бы ни было пройдено рука об руку, все забывается, все с удивительной легкостью предается во имя нового чувства. Настоящее более весомо, потому что трудно ломать устоявшийся быт - но и это редко останавливает людей. Зато будущее… - о, ради будущего мы готовы на все. Именно поэтому любовь - удел преимущественно молодых; у них просто есть намного больше будущего.
        Планы, которые строили мы с Натаном, немногим отличались от того, о чем шепчутся все без исключения влюбленные пары. Ну разве что мы больше говорили о детях - вполне объяснимо, учитывая исходные обстоятельства нашей связи. Как-никак, одного ребенка мы уже потеряли; поразительно, но он никуда не делся и продолжал незримой тенью присутствовать при всех наших разговорах. Он словно говорил нам: на этот раз вы не имеете права облажаться, как облажались со мной. И, видит Бог, мы старались подойти к делу с максимальной серьезностью, исключить любую случайность.
        Конечно, мы заранее придумали имена нашим будущим отпрыскам - для начала речь шла о пятерых. Старшего - а мы не сомневались, что это будет мальчик, планировалось назвать Менаше, Менаш, Мени. Ему нужно было подготовить квартиру, кроватку и еще сотню всевозможных вещей, и мы безотлагательно принялись действовать в этом направлении. Натан подрабатывал в гараже, я устроилась официанткой в ресторан. Там подавали в основном стейки и шашлыки, так что в воздухе постоянно висел густой смог от мангалов; к двум часам ночи, когда я возвращалась домой, мне казалось, что легче обриться наголо, чем вытравить из волос неистребимую вонь жареного мяса. Зато от Натана всегда пахло машинным маслом. В классе смеялись: хороша парочка, масленка на сковородке… Но мы-то знали, что, сливаясь вместе, мазутная и шашлычная вонь преобразуются в замечательный запах нашего будущего младенца, Менаша, - ведь именно на него откладывался каждый заработанный грош.
        После армии многие молодые пары съезжаются, но мы не хотели тратить деньги на съемную квартиру. Натан учился в Технионе, я закончила программистские курсы и начала работать в Реховоте, мы виделись урывками. Встречаясь, набрасывались друг на друга, а потом сразу же принимались говорить о главном, то есть о Менаше. Еще не родившись, этот ребенок уже целиком занимал наши мысли. Когда мы, наконец, поженились в возрасте двадцати четырех лет, у нас было все, что нужно: первый взнос за квартиру, хорошо оплачиваемые профессии, молодость и вся жизнь впереди.
        Нечего и говорить, что мы немедленно приступили к изготовлению Менаша. Но, к нашему общему удивлению, я все никак не беременела, хотя перестала принимать таблетки за полгода до свадьбы. Вскоре удивление сменилось беспокойством, затем - страхом. Мы стали ходить по врачам - те разводили руками: не знаем… не понимаем… не было ли у вас раннего аборта? Ага… тогда, возможно, вам просто не повезло…
        В общем, я снова попала в малую долю процента. Кому-то в этой жизни выпадает счастливая доля, кому-то - горькая, кому-то - львиная. Мне же, как видно, выпала малая. Малая доля процента. Потом было несколько довольно трудных лет. Консультации в клиниках, иностранные профессора, всевозможные методы лечения - обычные и экспериментальные, знахари, бабки, каббалисты, амулеты… - и снова профессора, и снова знахари, и снова амулеты, и отчаяние, отчаяние, отчаяние - ведрами.
        Мало-помалу мы смирились с мыслью о том, что сможем иметь лишь усыновленного ребенка, и заполнили соответствующие анкеты. Нам назначили собеседования, экзамены. Думаю, во всем мире трудно было отыскать пару, которая выдержала бы эти экзамены лучше нас. И немудрено: ведь мы готовились к своему ребенку с пятнадцати лет! Мы мечтали о нем еще в школе! И вот, представить только - какая-то малая доля процента…
        Очередь продвигалась медленно. Нам было уже по тридцать пять, когда в доме раздался долгожданный телефонный звонок. Прошло двадцать лет с того давнего сладкого перешептывания пятнадцатилетних подростков - целых двадцать лет! И вот мы могли, наконец, увидеть нашего будущего ребенка. Мы жутко волновались. Ребенка показывала Ноами из социальной службы - она с самого начала вела наше дело и была в курсе всего: нашего отчаяния, наших сомнений и разочарований - всего.
        Мальчика звали Томер, а не Менаш - но что с того? Мы любили его заранее и были бы рады забрать немедленно, в тот же день. Но порядок, как объяснила Ноами, требовал сделать перерыв для окончательного оформления документов.
        - Потерпите три месяца, - сказала она, - всего три. Еще и лучше - успеете хорошенько подготовиться… Да и вообще - бывает, что люди передумывают в последнюю минуту. Хотя это, видимо, не про вас.
        Мы вернулись домой счастливыми, полными новых планов и, следовательно, новой любви. Время вдруг понеслось вскачь, и тут… тут, девочка, случилось чудо - я забеременела. Это обнаружилось на рутинном регулярном осмотре - одном из тех, которые я еще делала по инерции своих прежних чудовищных усилий. Когда врач оповестил меня об этом, я потеряла дар речи. Но, видимо, вопрос «как?!» звучал достаточно громко, даже не будучи произнесенным вслух.
        - Не знаю как, - ответил врач, пожимая плечами, - не имею понятия. Вероятность этого была более чем ничтожна. Малая доля процента.
        «А! - подумала я. - Тогда понятно».
        Я все еще не могла говорить - внутри поднялась какая-то тугая волна и пережала гортань. Не помню, как я добралась до дому. Натан вернулся с работы намного позднее, и, только взглянув на него и на темноту за окном, я осознала, что все это время просто сидела на диване - даже не переодевшись, как пришла.
        - Что? - спросил он с тревогой. - Какие-то проблемы? Что-то с Томером? Да говори же ты!
        Я молча протянула ему листок, на котором рукой доктора было написано про девять недель. Натан прочитал и заплакал - и только тогда заревела уже и я - в голос, который очень кстати вернулся именно в этот момент.
        К Ноами мы поехали извиняться лично - слишком многое нас связывало, чтобы отделаться телефонным разговором. Ноами выслушала и обняла меня.
        - Я слышала, что такое бывает, - сказала она, - но не верила, думала - сказки. И вот теперь - своими глазами… Счастья вам с Менашем. А о Томере не беспокойтесь - сами видели, какая у нас очередь.
        И мы поехали домой - рожать своего Менаша…
        И он действительно оказался… - Мамарита помолчала, подыскивая слово… - великолепным! Просто великолепным! Нас ждали семнадцать лет чистейшего счастья. Чистейшего счастья…
        Мамарита вздохнула и принялась рассматривать собственные ладони, словно ища там продолжения истории. Но ладони были пусты, молчал и Комплекс - особой тишиной, полной мышиных шорохов, приглушенного шепота, шарканья, вздохов, цоканья чьей-то торопливой побежки, едва слышного собачьего повизгивания.
        - Я рассказала это не для того, чтобы убедить тебя в чем-то, - проговорила она наконец, - а чтобы ты поняла, почему я не стану помогать избавиться от Менаша. Никогда не стану. Сама делай, что хочешь, но меня не проси. Ты поняла?
        Хели кивнула.
        - Мамарита, а что случилось потом, когда…
        Мамарита резко поднялась на ноги.
        - Пойдем девочка. Пора кормить ребят.
        С тех пор они больше ни разу не возвращались к этому разговору, но сейчас, спустя еще три месяца, в ночь гибели Дикого Ромео, Хели больше чем когда-либо сомневалась в правильности принятого… - да что там принятого!.. - навязанного ей решения. Она тихо плакала, прижимаясь к теплой Мамарите, и крошечный Менаш, беспокоясь за маму, стучал изнутри в тугой барабан живота.
        7
        Добираться из Комплекса до города всегда было проблемой. В принципе, возле будки охранника по старой памяти предполагалась остановка «по требованию», но реально автобусы подчинялись этому требованию крайне редко, пролетали на скорости мимо. Попутные машины в столь опасной глуши не останавливались - себе дороже, а джип частной охранной компании, дважды в сутки привозивший на смену дежурного будочника, тремпистов не брал из принципа: охранники вообще предпочитали делать вид, будто Комплекс пуст совершенно. Пеший двадцатикилометровый переход улыбался далеко не всем - даже ночью, а уж днем, по жаре, такое мог позволить себе только привычный к пустыне бедуин Муха, время от времени навещавший Барбура по каким-то таинственным бедуинским делам.
        Единственную более-менее приемлемую возможность представлял лишь долговязый ворчун Шимшон со своим табачным фургоном, проезжавший мимо Комплекса дважды в день: ранним утром в направлении столицы и вечером - в противоположную сторону, на север. Но и он брал попутчиков только с разрешения Барбура, что еще больше увеличивало и без того огромную власть хозяина Комплекса.
        Когда Призрак поднялся в приемную Барбура на Би-девять, там уже ждали два других пассажира - бомжи из особо приближенных к персоне верховного правителя. Призрак встречал их прежде у босса. Первого, плечистого, крепкого еще старика, звали Донпедро; второй, с говорящим прозвищем Доза, выглядел куда моложе - лет, наверное, тридцати, щуплый и нервный. В половине шестого из смежного помещения вышел зевающий Барбур, критически осмотрел бомжей, потянул утиным носом, скривился:
        - Хоть бы помылись, чушки… воды, что ли, нету?
        - А на фига, командир? - хихикнул старик. - Мы и без того красивые, как дон Педро.
        Он говорил с тяжелым русским акцентом и по любому случаю, к месту и не к месту, поминал неизвестно какого дона Педро - чем, собственно, и заработал свою кличку.
        - Не облажаетесь? - спросил Барбур, делая вокруг бомжей еще один круг. Видно было, что сомневается он не всерьез, а сугубо для проформы, разыгрывая важного начальника.
        - Не боись волноваться, командир! - по-военному отрывисто гаркнул Донпедро, вытягиваясь во фрунт и притопывая для убедительности ногой. - Не впервой нам это! Завсегда! Вот!
        Стоявший рядом Доза поморщился. Судя по всему, с утра у него раскалывалась голова, и крик товарища усугубил страдания. Барбур повернулся к Призраку.
        - И ты, стал-быть, туда же. Тебе-то зачем?
        - Сам знаешь, - угрюмо отвечал Призрак. - Мало нас теперь. Новый гид нужен, вместо Ромео. Съезжу в город, поищу.
        - Поищешь? Где? Их что - в супере продают?
        Призрак пожал плечами.
        - Боаз парочку сквотов знает. Городских.
        Клиенты у него там. Обещал познакомить.
        Барбур качнул клювом.
        - Стал-быть, Боаз… Сквоты, стал-быть… - он ухмыльнулся. - Знаешь, Призрак, кому другому бы не доверился, но тебе - тебе верю. Ты пацан деловой. Менеджер. Тебе даже банк доверить не страшно, правда, братаны?
        - А то! - живо откликнулся Донпедро. - Призрак у нас - эх-х!.. - дон Педро! И ты, командир, тоже…
        К шоссе шли медленно - приходилось постоянно дожидаться Дозу, который, как выяснилось, чувствовал себя намного хуже, чем это представлялось в приемной у босса.
        - Зачем он поперся, если болен? - сердился Призрак. - Эй, задрот, шевели копытами, Шимшон ждать не станет!
        - Ломает его, - объяснил Донпедро. - А командир дозы не дает. Говорит, сначала работа, потом доза. Беда, парень, с этими дозами. Водку нужно пить, вот что. Дозы - они вредные, а водка - полезная. Я уж Дозе сколько раз объяснял - нет, не помогает… А Шимшон никуда не денется, не боись волноваться. Мы ему для дела нужны. Мы для дела, дело для дозы, доза - для него вон. Всему свое назначение, парень, вот так-то. А больные, они везде есть, даже у вас там, наверху. Думаешь, я не знаю? Я, брат, глазастый, во все окна заглядываю… Не гони, не гони, пусть подойдет. Вот, тут и сесть можно.
        Они уселись на камни, поджидая Дозу, мучительно ковыляющего позади.
        - А кто у нас больной, Донпедро? Или это ты так - в общем?
        Старый бомж покачал головой:
        - Да нет, не в общем. Какой дон Педро у вас там девку обрюхатил? Ты или Беер-Шева? А может, негритос?
        - Ты о чем? - не понял Призрак. - Какую девку?
        - Какую-какую… - ухмыльнулся Донпедро. - Ту самую, с биноклем. Скажите спасибо, что босс пока не заметил. Он таких в два счета - пинком под зад. И правильно делает. Разве младенцу в Комплексе место?
        «А ведь верно! - подумал Призрак, с трудом скрывая свое потрясение. - То-то она так растолстела. И платья эти балахонистые… А мы и ведать не ведаем… дураки дураками. Интересно, а Мамарита… - конечно, знает. Знает, а нам - ни слова. Менаш то, Менаш се… А сами шепчутся все время. И вчера шептались - об этом, о чем же еще?»
        Держась за сердце, подошел Доза, обессиленно присел рядом. Призрак, отвернувшись, яростно прокручивал в голове безответные вопросы. Кто же ее зарядил-то? Не свои - это точно… - а вдруг свои? Ромео? Беер-Шева? Чоколака? Нет, не смогли бы они так притворяться - невозможно это, чтобы совсем без признаков. Круглые сутки вместе - не бывает так, чтобы ни взглядом, ни намеком… Кто же тогда? И что она думает делать с ребенком? А Барбур? Что делать, если Барбур узнает? Если… - не «если», а «когда»… То-то же Хели всегда пряталась перед его приходом… Да и не так часто Барбур бывает у гидов - деньги поступают исправно, нет причин для инспекции. Но теперь, когда даже Донпедро заметил…
        Он покосился на бомжа. Тот смотрел насмешливо, с уверенностью человека, полностью владеющего ситуацией.
        - Не боись волноваться, парень. Донпедро - не крыса, друзей не грызет. Особенно если друзья его не забывают. Так, Доза? - он хлопнул товарища по плечу. - Ты иди вперед, иди. Мы догоним.
        - Сколько? - спросил Призрак, когда Доза отошел.
        - Ну уж прямо так - «сколько»… - обиделся Донпедро. - Что я - шантажист какой? - он прищурился. - Сотенной хватит. Чисто в знак дружбы. Но каждый день. Я люблю, когда со мной каждый день дружат.
        - О’кей, - сказал Призрак, вставая. - Считай, что мы подружились. Пошли. Доза вон уже где.
        Бомж не двинулся с места.
        - Что? - обернулся Призрак. - Что еще?
        Донпедро протянул руку.
        - Попрошу взнос за сегодня, - произнес он с подчеркнутым достоинством. - Реактивно брать не стану, так уж и быть. Донпедро не шантажист какой.
        - Ретроактивно, - поправил Призрак и достал из кармана деньги. - Держи, разбойник. И помалкивай пока, ладно? Нет секрета - нет сотни.
        - Ретроактивно… - восхищенно повторил бомж, пряча бумажку. - Красивое слово. Все-то ты, Призрак, знаешь. Менеджер, как есть - менеджер. Дон Педро, чистый дон Педро…
        Когда они подошли к шоссе, форд-транзит с эмблемой табачной фабрики уже стоял на обочине. Рядом топтался Шимшон, обозленный опозданием пассажиров. Фургон был пуст, и Доза, которого начала бить крупная дрожь, прилег на пол, на расстеленные там картонки. Туда же полез Донпедро; Призрак после секундного колебания последовал за бомжами - соседство с ними казалось ему меньшим злом, чем раздраженное ворчание Шимшона.
        - Переживает мужик… - сказал Донпедро, когда форд злобно рванул с места. - А чего переживать? Я, парень, всегда опаздываю, всю жизнь. Такая судьба. На стрелку опаздываю, на жратву опаздываю, на работу…
        - На работу? - не поверил Призрак. - Разве бомжи работают?
        - Обижаешь, парень… Ты, понятное дело, менеджер, и вообще чистый дон Педро, но и я тоже не бомжом уродился… - старик с достоинством поправил засаленный воротничок рубахи. - Жил в большой стране, в большом городе - в Перми. Слыхал, конечно?
        - Нет, - коротко ответил Призрак и отвернулся.
        Он недолюбливал «русских» за их спесивую уверенность в собственном превосходстве - нелепую и претенциозную. Было бы чем гордиться… Премий какой-то… большой город, большая страна, большая культура… а на деле - пшик ниже среднего, дикость азиатская и акцент этот топорный - говорят как рубят, слог-за-сло-гом, слог-за-сло-гом.
        - Нет? - удивился бомж. - Странно. Хотя - что вы тут знаете, темнота… Пермь… Большой город, уважаемый. И я в том уважаемом городе был уважаемый человек. Понял? Уважаемый! С уважаемой работой. И работа эта была особенная. Такая, куда опаздывать не только можно, но и нужно. Такая, где за опоздание тебя не ругают, а спасибо говорят.
        Донпедро победно вскинул вверх брови, явно ожидая от собеседника восторженной реакции и напрасных попыток угадать - что это за работу такую волшебную может получить уважаемый человек в уважаемом городе Пермь…
        - Шантажистом? - предположил Призрак.
        - Почти угадал! - воскликнул старик, нисколько не обидевшись. - Инспектором защищенности банковских отделений, по-нашему - сберкасс! Ага. Ходил и проверял соответствие правилам. Где какой толщины решетки, количество и качество замков, надежность сейфов… - много чего. А ежели что не так - закрыть! Начальнику - выговор! Инженера - под суд! Кассира - расстрелять! Шучу, конечно… - но боялись они меня как огня. Хотя нет - на пожароопасность проверял другой, тоже очень уважаемый человек, мы с ним часто вместе ходили… Вот и суди - огорчались они нашему опозданию или, наоборот, радовались. Приходишь туда, важный, как дон Педро, а тебе сразу и чаек-коньячок, и подарочек в сверточке - все путем, все как надо… Эх!
        Он пригорюнился, вспомнив золотые деньки.
        Рядом завозился Доза, задергался, суча ногами по полу и сворачиваясь калачиком; Донпедро стащил с себя куртку и укрыл товарища.
        - Вот и привык я опаздывать на свою голову… - он покаянно вздохнул. - Раньше надо было ехать, как только Горбачев ворота приоткрыл. Дружок мой - тот самый, пожароопасный, предупреждал: опоздаем, мол, Гена, надо подавать. А я ему: не спеши, Мишак, успеем, не боись волноваться… Мы ведь с тобой кто? Опозданты! То есть те, кому опоздание по жизни вроде как самим Богом предписано. Ага. А потом слух прошел: закрывают Америку, с октября закрывают. И тогда каюк - Израиловка. А кому она нужна, Израиловка? Бескультурье, война, арабоны, черные, шваль всякая…
        - Прямо черт-те что, - поддакнул Призрак. - И как тут люди живут…
        - Издеваешься, да? - прищурился Донпедро. - Ну издевайся, издевайся, менеджер… Куда тебе понять… Вы, которые тут родились, разве культурного человека поймете? Своя вонь не мешает, известное дело.
        Призрак пожал плечами:
        - Насчет вони тебе лучше знать, это точно.
        - В общем, прибыли мы с Мишаком в Москву с большим-пребольшим опозданием, - продолжил бомж, благоразумно пропустив мимо ушей последнее замечание Призрака. - В самый последний момент прибыли, где-то в середине октября. Тогда еще через голландское посольство подавали. Приходим мы туда раненько, необычно для себя; гляжу - мать родная, опять опоздали! Народу - не протолкнуться, по всему переулку, а те, которые ближе к воротам, вообще стеной стоят, как каменные. Будто они сюда еще вчера пришли, сцепились и окаменели от неподвижного ожидания. И стена эта не просто каменно-человеческая, но еще и с зарядом - аж током бьет. Такая вот в тех людях решимость и злоба.
        Мишак по толпе потолкался, узнал, что к чему.
        Вот, говорит, Геныч. Последний, говорит, день. Последний шанс не опоздать навсегда. Тем, кого сегодня примут - Америка, дон Педро и все такое прочее. А тем, кто за забором останется - каюк, Израиловка сраная. Такая вот дилемма. А там, парень, реально не прорваться. То есть вообще никак. Сначала толпа, за толпой - каменная человеко-стена, а за стеною - запертые ворота, шестиметровая ограда и менты, менты, менты… Что-то типа самой неприступной в мире крепости.
        Я говорю - все, говорю, Мишак, снова мы с тобой опоздали. Поехали, говорю, домой, в Пермь, сберкассы проверять. А он говорит - нет, говорит, Геныч, давай попробуем, коли уж приехали. Мы же с тобой, говорит, уважаемые люди. Давай, говорит, к ограде, если уж к воротам не пробиться. В общем, продрались мы кое-как к ограде, а что толку-то? До ворот все равно далеко, как до Америки. А сзади напирают - давка жуткая - и все молчат, только сопят страшно, сопят и давят.
        Не помню, сколько я так стоял, помню только, что начал уже понимать тех, окаменевших. И вдруг, слышь-ты, волнение пошло, гулом таким нарастающим: «Открывают, открывают!» - гулом таким, в вой переходящим: «…ау-вайю-ют!.. ау-вайю-ю-ю-ют!..» Раньше молчание было - не полное, конечно, а ворчащее такое, глухое, негромкое такое молчание. А тут вдруг - и крик, и вой, и вопли, и давка смертоубийственная. Все как с ума посходили - глаза выпучены, зубы оскалены, пальцы скрючены - прямо оборотни, а не человеки, жуть кромешная!
        Меня к стене прижало, к самому камню - как же так, думаю, передо мной ведь Мишак был… где же Мишак, мать родная, неужто в камень вдавило? Поднимаю глаза и вижу: ползет Мишак по стене, как таракан-прусак ползет, по вертикальной стене! Ей-богу, не вру, парень, - по вертикальной стене! Перебирает лапками и ползет - вверх, вверх, вверх… Ну все, думаю, помутнение рассудка, видения чудесные пошли от недостатка кислорода, сейчас копыта откидывать стану.
        И вдруг слышу - зовут меня сверху: «Геныч!..
        Геныч!..» - как будто Господь к себе призывает. И снова поднимаю я глаза и вижу, что никакой это не Господь, а друг мой Мишак, таракан-мишак. Лежит он на стене и руку ко мне тянет - давай, мол, хватайся, скорей, скорей! А на меня, дурака, оторопь нашла. То ли от нехватки воздуха, то ли сдавили меня так, то ли судьба моя такая - во всем опаздывать, но только стою я в полно-каменном параличе и лишь глазами хлопаю - хлоп-хлоп, хлоп-хлоп - нет чтоб руку поднять… опоздант чертов…
        Донпедро горестно покачал головой; в затуманенном взоре его качалась не стираемая из памяти картина уважаемого переулка уважаемого города уважаемой страны, по вертикальным человеко-каменным стенам которой бодрыми тараканами-мишаками ползут культурные уважаемые люди. Ползут в Америку, а попадают в итоге черт знает куда…
        Форд-транзит стал тормозить, а потом и вовсе съехал на обочину. Призрак выглянул в окно и удивился: до блокпоста оставалось еще как минимум несколько километров.
        - Сидите! - не оборачиваясь, скомандовал Шимшон.
        Почти сразу же распахнулась задняя дверца - внизу стоял Муха.
        - Салям, Донбедро!
        - Салям, Мухаммад, - отвечал Донпедро, нисколько не удивляясь ни появлению маленького бедуина, ни ортопедизации собственного прозвища.
        - Держи!
        Муха нагнулся и один за другим закинул в фургон два туго набитых рюкзака.
        - Спрячь! - все так же не оборачиваясь, произнес Шимшон. Взгляд его был прикован к дороге. - Бай, Муха!
        - Бай! - отозвался бедуин, захлопывая дверцу.
        Машина двинулась дальше - вся операция заняла не более десяти секунд. Встрепенувшись, заерзал на своей картонке Доза. Впервые за все время глаза его обрели блеск.
        - Нельзя, Доза, - мягко сказал Донпедро. - Ты же знаешь. Не наше это. Вот доедем до города, я тебе куплю. Деньги есть. Подвинься. Ну! Кому говорю…
        Доза послушно перебрался в другой угол.
        Старый бомж откинул в сторону картон, что-то сдвинул, на что-то нажал, и под фанерой пола открылась неглубокая полость - как раз в размер рюкзаков. «Собак можно не бояться, - вспомнились Призраку слова Боаза. - Хоть что вози - хоть траву, хоть гашиш - хрен учуют…»
        Блокпост миновали без проблем - видно было, что Шимшона тут хорошо знают. Сонный солдат даже не стал открывать фургон - скользнул взглядом через окошко и махнул рукой - проезжай!.. В городе начинался час пик; недалеко от Французской горки уперлись в пробку. Заскучав, Призрак дернул за рукав задремавшего Донпедро.
        - Что? - вскинулся бомж. - Выходим?
        - Пробка, - объяснил Призрак. - Давай трави дальше. Быстрее доедем.
        Донпедро зевнул и снова закрыл глаза.
        - Э, ты это брось! - строго сказал Призрак. - Стольник взял, теперь отрабатывай. На таракане-мишуке остановились. Как он, дополз до Америки?
        - Дополз, сука, - кивнул Донпедро. - Еще как дополз. Я потом его спрашивал: как у тебя получилось, Мишук? По вертикальной стене, без лестницы, без веревки, без ничего… Сам, говорит, не понимаю. Будто, говорит, на ладонях присоски образовались - даже не почувствовал, как взобрался. Одной силой желания. Во как, парень. Сила желания, она, парень, чудеса творит… Теперь он в Нью-Йорке, таракан хренов, в Бруклине. Усы отрастил, как дон Педро, магазин держит. Сантехника, кафель всякий, ванны с унитазами. Уважаемый человек в уважаемом месте. Я как-то заходил к нему - денег просить. Не дал, конечно, но…
        - Погоди, - перебил его Призрак. - А ты-то как в Нью-Йорке оказался? Ты ведь не дополз? Или я чего-то не понял?
        Донпедро вздохнул.
        - Дополз, да не так. Зависть, парень, - глупая штука. Ведь что такое зависть? Зависть, парень, - это прямое следствие опоздания. Ты опоздал, а другие успели - вот тебе и зависть: почему они, почему не я? Вот и меня грызло так, что ночами не спал. А когда засыпал, то все один и тот же кошмар снился. Будто вхожу я в кухню и вижу таракана на стене. Вижу сначала одного, на Мишака похожего, но потом замечаю, что вовсе он не один, а много - тыщи и тыщи, и все ползут. И вдруг оказывается, что я тоже - таракан, только не такой, как они, мишаки, а отставший - таракан-одиночка. И вот ползут они вверх по стене бесчисленным рыжим полчищем, только спинки шевелятся… и усы… и крылышки… - а я стою, как шлепанцем прибитый, и даже лапкой пошевелить не могу. Они отползают все дальше и дальше… а я - в столбняке. И вдруг шаги слышу: кто-то в кухню идет, жена, наверное. Оборачиваюсь и вижу: никакая это не жена, а я сам - но не в тараканьем обличье, а в человеческом. Великанская такая фигура с точки зрения таракана - особенно отставшего. И слышу я собственный громовый голос: «Ах ты, сволочь рыжая! Совсем обнаглели!» - и
вижу, как возносится надо мной огромный карающий тапок размером с авиалайнер… - и просыпаюсь в смертном ужасе.
        Донпедро передернул плечами.
        - В общем, пить я именно тогда начал - до того почти не употреблял. А когда и это не помогло, понял: надо пробиваться своими силами. Может, все-таки подсадит боженька в уходящий поезд вечного своего опозданта. Поехал нелегалом. Хлебнул там всякого. Кем только не работал - за центы ихние сраные. Себе на хлеб-воду оставляешь, а все остальное - адвокату, который о грин-карте хлопочет. Или якобы хлопочет - черт его знает. Терпел, думал - еще немного, еще чуть-чуть - получу эту ксиву дурацкую, пропуск в рай. И тогда уже семью привезу, заживу, как дон Педро, уважаемым человеком. Очень я по ним скучал, парень, - по жене и по детям. В Перми-то не слишком ценил, а вот издалека заскучал…
        Он замолчал, задумчиво покачивая головой.
        - Ну? - поторопил рассказчика Призрак. - А дальше?
        - А что дальше… - пожал плечами Донпедро. - Дальше как всегда. Опоздал я. Надоело ей ждать. Подала на развод, вышла замуж. За уважаемого, кстати, человека. И долго это скрывала, в письмах писала - все, мол, нормально, жду вызова. Не знаю зачем - то ли расстраивать меня не хотела, то ли еще что. Короче, узнал я об изменении своего жизненного статуса тоже с большущим опозданием. А как узнал, сдуру рванул в Пермь. Почему сдуру? Потому что не вовремя это получилось во всех смыслах. Семью уже не спасти было, а дела мои иммигрантские пребывали аккурат в том деликатном статусе, когда отъезд из Штатов означал невозможность туда вернуться. Вот так, парень…
        - Эй, Донпедро! - крикнул с переднего сиденья Шимшон. - Раньше времени не доставайте. Только когда подъедем. Слышишь?
        - Да ладно тебе, - отмахнулся бомж, - не боись волноваться. Не впервой ведь.
        Машина миновала Рамот и приближалась к автовокзалу.
        - Ну и оставался бы в своем Премии, - сказал Призрак. - Чего сюда приперся? Неужели тут бомжевать удобней?
        - Не в Премии, а в Перми, - возмутился Донпедро. - Эх, темные вы тут все-таки. Никакой культуры. Ты ведь в школе учился, парень. Как можно в школе учиться и о Перми не знать? Пермь - это…
        Он помолчал, подыскивая в уме достаточно весомые аргументы.
        - Вот именно, - усмехнулся Призрак. - Перм - это тебе не какой-то занюханный Иерусалим. Прямо дон Педро, а не город. Зачем же тогда, а?
        Бомж крутанул головой.
        - Зачем-зачем… Твое-то какое дело? - он немного помолчал и вдруг, дохнув перегаром, придвинул к Призраку свою немытую бородатую физиономию. - Опаздывать больше не хочу, вот зачем! Отсюда ближе всего, вот зачем!
        Призрак оторопело смотрел в гноящиеся глаза старика.
        - Ближе к чему?
        - К Нему! - бомж сердито ткнул пальцем вверх.
        - К Нему! Думаешь, вы одни такие умные? Думаешь, ваш восьмой этаж к нему сильно ближе, чем наш первый? Хрена! Не так уж мы и далеко, добежать успеем… ага… еще посмотрим, кто тут опоздант, еще увидим…
        - Да отвяжись ты! - оттолкнув от себя старика, Призрак для верности передвинулся в дальний угол фургона. - Сдурел, да?
        - Сдурел, сдурел… - торопливой скороговоркой бормотал бомж, успокаивающим жестом поднимая обе руки. - Я сдурел, а ты мне расскажи, ладно? Пожалуйста, парень, очень прошу. Пожалуйста…
        - Рассказать? - растерянно повторил Призрак. - О чем тебе рассказать? Чего тебе от меня надо?
        Прижавшись спиной к задней стене, он с недоумением и опаской смотрел на старого бомжа, который еще минуту назад казался вполне нормальным, а теперь трясся, как в припадке.
        - Ты ведь был во дворе, когда он упал… Дикий Ромео… - горячечно шептал старик. - Что он видел там, наверху? Неужели не шепнул ничего перед смертью? Ведь шепнул, а? Шепнул, шепнул, не мог не шепнуть… Перед смертью-то не врут. Ну расскажи, ну пожалуйста… - а я за это денег с тебя не возьму… Да-да, квиты будем. Ты мне расскажешь, а я боссу - ни слова, ни о чем, мамой клянусь… Расскажи, парень… пожалуйста!
        - Отстань! - уже в полный голос завопил Призрак. - Шимшон, останови!
        Шимшон не отреагировал, но помощь неожиданно пришла с другой стороны. Доза давно уже с тревогой следил за происходящим - по-видимому, безумные выверты Донпедро были отнюдь не в диковинку для его приятеля. Когда старый бомж, причитая, снова пополз в направлении Призрака, Доза решительно обхватил его сзади и прижал к себе.
        - Шш-ш-ш…
        Этого оказалось достаточно - Донпедро сразу обмяк и заплакал, поглаживая Дозу по руке и что-то канюча себе под нос.
        - Пусть расскажет… - разобрал Призрак. - Пусть расскажет… почему он не хочет, почему?
        - Охренеть! - с чувством сказал Шимшон, оборачиваясь с места водителя. - С каким дерьмом работать приходится! И как это Барбур вам товар доверяет? Шизанутые на всю голову - что тот, что другой… Эй, шизики! Подъезжаем. Доставайте мешки, и вон отседова! Вонючки, чтоб вас…
        Все еще всхлипывая, Донпедро открыл тайник.
        Фургон остановился в переулке за автовокзалом, и бомжи спрыгнули на тротуар - каждый со своим рюкзаком. Призрак сошел чуть позже - у рынка.
        8
        Рынок сиял утренним изобилием свежести - нетронутыми пирамидами крутобоких овощей, сверкающими боками рыбин, влажными букетами зелени. Призрак шагал по чистым проходам между прилавками, и немыслимая смесь запахов кружила ему голову. Здесь еще не было ни полуденного пресыщения, ни вечерней усталости, ни опасного ночного паралича - лишь яркая смеющаяся молодость, веселая перекличка торговцев, упругий воздух, насыщенный пряностями, росой салатных листьев, духом парного мяса, ароматами кофе, корицы и чеснока. Да, парень, это тебе не бетонный Комплекс, с его вонью, одинаково удушающей в любое время суток… правильное ли место ты выбрал для жизни, Цахи Голан?
        Боаз ждал его на улице Яффо; друзья обнялись, и какое-то время хлопали друг друга по спинам, словно выколачивая из них внезапно возникшую неловкость.
        - Давно не видались, - сказал Боаз. - Как ты?
        - Нормально. Что слышно?
        Боаз шмыгнул носом.
        - Тихо. Менты спрашивали о тебе, но немного.
        Будто для протокола, чтобы дело закрыть. Даже странно.
        - Ничего странного, - пожал плечами Призрак. - Прикинь, братан: полиции удобно думать, что родаки сплавили меня куда-нибудь в Лондон или Париж; родакам удобно, что полиция так думает, а мне удобно…
        - …что никто тебя не кошмарит! - подхватил Боаз.
        - Вот-вот. И все довольны.
        - Хорошо, что ты никому не нужен!
        Призрак усмехнулся.
        - Ты думаешь? Что ж, можно и так посмотреть…
        В Комплексе меня знаешь как зовут? Призраком. Кому нужен призрак…
        Боаз засопел, надвинул на глаза огромные надбровные дуги.
        - Как-то я не так… - смущенно проговорил он. - Не это хотел… нужен ты, братан, даже не думай. Мне вот нужен. И родакам тоже. Просто родаки - они всегда дурные. Не знают, как это показать. Но вообще-то…
        - Ладно, брось, - оборвал друга Призрак. - Все в порядке. Как выражается один опоздант, не боись волноваться. Мы идем?
        Они прошли по Яффо, свернули налево на Невиим и дальше - в квартал столетних зданий, захламленных дворов и глухих переулков.
        - Как там живется, в Комплексе? - нарушил молчание Боаз. - Говорят, разбился один из ваших. Ромарио какой-то. Бразилец, что ли?
        - Уже говорят? - удивился Призрак. - Быстро…
        Он ведь вчера только и разбился. Нет, не бразилец. Ромео его звали, Дикий Ромео. Лунатик. По крыше гулял в полнолуние. Вот и догулялся. Я потому в город и приехал - замену ему ищу. Не справляемся.
        - Понятно… - Боаз кивнул и замялся, не решаясь задать следующий вопрос.
        - Что? - помог ему Призрак. - Давай выкладывай. Ты что, братан, боишься меня, что ли?
        Боаз снова смутился. Он и в самом деле ощущал некую неловкость - странную в отношениях с таким старым и проверенным другом. Что-то мешало… - наверное, настороженная жесткость, прежде совсем несвойственная Цахи Голану. Жесткость и этот отрешенный взгляд…
        - Да нет… - пробормотал он. - А вообще-то…
        Короче, говорят, что он вроде не сам упал. Будто есть там у вас что-то. Наверху, над Барбуром.
        - Над Барбуром? - рассмеялся Призрак. - Невозможно, братан. Да ты и сам знаешь: Барбур у нас - босс, царь и диктатор. Над Барбуром только Бог и полиция.
        В смехе его звучала принужденность, попытка отделаться шуткой от серьезного разговора, и Боаз, почувствовав это, обиженно отвернулся.
        - Не хочешь говорить - не надо.
        Призрак вздохнул, досадуя на себя. Беседа с интернатским другом не складывалась, и отнюдь не из-за Боаза, который, как ни посмотри, остался точно таким же парнем, каким и был прежде. Изменения, если и произошли, то только с ним самим: бывший Цахи Голан стал Призраком, другим существом… Неужели Комплекс меняет людей так быстро и незаметно? И почему? Жить там - после того как освоишься - куда проще, чем на городских улицах, в интернате или в исправительном учреждении. Даже проще, чем дома, в семье… - собственно, это и есть семья с твердой иерархией, понятным распределением обязанностей, чувством защищенности. Единственное, что может вселять тревогу - это как раз то, о чем спрашивает Боаз… Значит, вопрос его не так уж и глуп. Призрак снова вздохнул и примиряюще похлопал товарища по спине.
        - Ты, наверное, имеешь в виду О-О… - произнес он с максимальной бодростью, на какую был способен. - Хотя как можно иметь в виду то, чего никто никогда не видел. Скажу честно, братан, - не знаю. Просто не знаю. Извини.
        Минуту-другую они шли молча, затем Боаз остановился и обеими руками взял Призрака за плечи.
        - Но это ведь может быть, правда? - сказал он, почти умоляюще глядя на Призрака. - Я говорил тут кое с кем… кто разбирается… Так он говорит, что и место подходит. Как раз между Иерусалимом и Бейт-Элем. И еще другие приметы имеются, я просто не запомнил. Цахи, я серьезно спрашиваю. Может ведь такое быть? Что это невидимое О-О и есть…
        - А ну, кончай, братан! - решительно перебил его Призрак. - Хватит. О-О… есть… Ничего там нет - ни О-О, ни черта, ни чертовой бабушки. Сказки одни, россказни. Дырок там строители много понаделали, вот и все. Под сейфы, под электронику, для видео, для автоматики, для решеток всяких механических. И дырки эти сейчас - как ловушки. Да еще и темь кромешная, потому как окон не предусмотрено. Дыры и темнота - и ничего более. Потому и ходить там нельзя, опасно. Не из-за О-О нельзя, а чтоб не навернуться. А байки про этого О-О специально для глупых лохов придуманы. Лохи к нам идут, чтобы бояться - кайф у них такой. Особенно у телок. Но ты-то не лох… эй, Боаз! Посмотри на меня, братан! Ты-то не лох? Или ты думаешь, что я тебе врать стану?
        - Не… не думаю… - Боаз снова отвел взгляд. - Ты врать не станешь, это верно. Но… - только не обижайся, Цах, ладно?.. - если все так просто, то чего ты тогда боишься? Ты ведь боишься, правда? Не ям боишься и не темноты. Так ведь?
        Призрак собрался было возразить, но передумал. Стоит ли спорить с суевериями? Вдобавок ко всему, к суеверному страху интернатского друга примешивалась некая правота - такая же низколобая и непрезентабельная, как и он сам. И заключалась она в том, что Призрак действительно боялся, сам не зная чего. Боялся, не признаваясь себе в этом, пряча свой страх за рациональными рассуждениями о непроходимости верхних этажей корпуса Би. А Боаз, возможно, ничего не смыслил в высоких материях и вообще с трудом мог связать два слова, но уж в страхе-то разбирался получше любого профессора…
        - О’кей, - Призрак поднял обе руки, словно сдаваясь. - Будь по-твоему. Не все так просто. Боюсь. Доволен? Что теперь?
        Боаз молчал, исподлобья поглядывая по сторонам.
        - Что ж, - усмехнулся Призрак, - тогда можно вернуться к цели нашей прогулки. Поскольку других предложений все равно нет. Далеко еще до твоего сквота?
        - Он не мой, - мрачно отвечал Боаз. - Я там два месяца назад был. Это рядом, вон в том переулке. Идем.
        Они вошли в небольшой двор, ограниченный с четырех сторон почерневшими от времени каменными строениями разной степени ветхости. На первый взгляд, необитаемыми казались все здания, но, присмотревшись, можно было кое-где обнаружить признаки жизни: занавески на окнах, развешанное для сушки белье, притулившийся у подъезда древний велосипед.
        - Тут у художников мастерские, - сказал Боаз. - Картины всякие, железки… прикольно. Хочешь посмотреть?
        - На фига мне картины? - мотнул головой Призрак. - Давай прямо в сквот.
        Сквот, пустующий трехэтажный дом, нелегально захваченный для жилья, находился в глубине двора и выглядел самым заброшенным - без стекол, без дверей, с крошащимся камнем на углах и обрушенной штукатуркой. Все окна и входы были грубо заварены ржавыми арматурными решетками - как видно, для того, чтобы предотвратить любую возможность проникновения внутрь. Но, по словам Боаза, это останавливало лишь чужаков - свои попадали в дом через дыру в кровле, пройдя по пожарным лестницам и крышам соседних зданий.
        - Сколько их там?
        Боаз пожал плечами:
        - Когда как. Обычно человек десять-пятнадцать. Зато взрослых нет - все малолетки или подростки, каких тебе и надо. Пожилой бомж на крышу по лесенке не полезет…
        - По лесенке? - переспросил Призрак. - А это что?
        В самом деле, на одном из окон цокольного этажа решетка отсутствовала вовсе: судя по свежим выбоинам в стене, ее оторвали не так давно. Именно оторвали - напрочь, демонстративно, хотя, наверно, достаточно было бы просто отогнуть. Для пущего удобства в образовавшееся отверстие вел трап, сооруженный из широких дощатых щитов.
        - Странно, - пробормотал Боаз. - Вообще-то, они это место не афишируют. Боятся, что выгонят…
        - Да нет, братан, - возразил Призрак, заглядывая внутрь. - Еще как афишируют. А также плакатируют и транспарируют. Давно ты тут не бывал, вот что…
        И действительно, небольшая комната за окном была завалена афишами, плакатами и транспарантами - самодельными и типографского производства. Некоторые из них по всем признакам еще недавно висели снаружи и успели изрядно выцвести, а теперь пережидали под крышей зимнюю непогоду.
        - Все на демонстрацию… - вслух прочитал Боаз. - Даешь революцию… Долой приватизацию… Что за хрень, братан? Откуда тут взялись все эти ации-юции?..
        Призрак улыбнулся - уж больно комично выглядело недоумение друга. Но вообще-то ему было не до смеха: красные тряпки живо напомнили квартиру семейства Голан, патлатых подружек Ариэлы, визгливые акции на блокпостах, истерическое скандирование, в котором некогда принимал невольное участие и он сам. Призрак примерился и от души пнул попавшийся под ногу фанерный щит, пробив его точно посередине хорошего слова «справедливость».
        - Известно откуда, - сказал он, поворачиваясь к растерявшемуся приятелю. - Из мамашиного салона. Знал бы ты, Боаз, как они мне надоели. Пойдем дальше, раз уж мы здесь. Посмотрим, что там внутри. Может, твои сквоттеры еще не слиняли…
        Миновав пустой земляной этаж, они поднялись по лестнице и остановились на пороге большого зала, поперек которого висел на растяжках транспарант с надписью: «Дом без людей - для людей без дома!». Упомянутые люди - человек двадцать - спали здесь же, на аккуратных надувных матрасах прямо под транспарантом. Бодрствовали лишь двое - толстая женщина лет тридцати в широкополой шляпе и бородатый очкарик, старательно выписывающий черные буквы по ярко-красной стене. Завидев ребят, толстуха призывно замахала рукой. Боаз и Призрак подошли.
        - Вы откуда? - она смерила взглядом низкий лоб Боаза и вынула из-под ляжки блокнот. - Из Рамаллы? Почему только двое?
        - Из Томбукту мы, - важно ответил Призрак. - С берегов реки Замбези, что под самой Джомолунгмой. А вы только из Рамаллы принимаете?
        - Мы всех принимаем…
        Женщина отложила блокнот и, приподняв шляпу, стала поправлять волосы. На плече ее висел мегафон; волосы не слушались, рассыпаясь как попало, толстуха сердито крутилась, и мегафон, предоставленный самому себе, весело перекатывался со спины на живот и обратно.
        - Из Рамаллы? - крикнул от стены очкарик. - Почему только двое?
        - Из… ах, шит!.. - волосы снова рухнули из-под полей, не дав женщине ответить. - Фак! Фак!
        - Что? - не расслышал очкарик. - Почему?
        Яростно плюнув, толстуха схватилась за мегафон; тот взвизгнул, свистнул и, наконец, выдал оглушительным басом:
        - Не! Из! Рамаллы! Из! Той! Бухты! Понял?! Фак! Парень у стены робко кивнул и снова взялся за кисть. По идее, мегафонный рев должен был бы вздернуть спящих на ноги вернее грома предвечных труб, но, к удивлению Призрака, разноцветные спальные мешки даже не вздрогнули.
        - Давайте я помогу, - предложил Боаз. - Я умею.
        Он подошел и, точным движением собрав толстухины волосы, скрутил их жгутом и ловко заправил под шляпу. Лицо женщины просветлело.
        - Спасибо, товарищ… - она раздраженно качнула телесами в сторону неподвижных спальных мешков. - Во, вы только гляньте. Как кайф ловить, так никто не пропустит, а как с утречка, так ни одна сволочь не шевельнется. Все самой делать приходится…
        Призрак посмотрел на спящих.
        - Это всё бездомные?
        - Мало, я знаю, - мрачно кивнула женщина. - Надо как минимум двести. А двести даже вечером не набирается, на концерте. Фак! Ну какой народный протест без народа? Певца послушают и встают. Я говорю: «Вы куда? А если телевидение приедет?» «Домой!» - говорят. Фак! Какое, шит, «домой», если вы бездомные?
        - На двести человек матрасов не хватит.
        - Хватит! Всего хватит - и жратвы, и матрасов, и денег. Лишь бы народ был. Фак! Деньги есть, а народа нет… - она вдруг прищурилась, подозрительным взглядом ощупывая лицо Призрака. - А вы, вообще-то, кто, товарищи?
        - Народ мы, - ухмыльнулся Призрак. - Бездомные. Только натуральные, без дома и без матрасов. Таких здесь нет, наверное.
        - Тут до вас ребята жили, - вмешался Боаз. - Сквоттеры. Человек десять. Где они теперь, не подскажете?
        Толстуха равнодушно пожала плечами.
        - Вроде жили. Никто их не гнал, вы не думайте.
        Дом принадлежит народу. Поищите на третьем этаже - наверх и направо до упора…
        На третьем этаже в крайней комнате лохматый парень варил кофе на газовом примусе. Боазу он обрадовался как родному. На вопрос, где остальные, тоскливо развел руками:
        - Кончился наш сквот, братаны. Вы ведь внизу были, клоунов этих сраных видели? Ну вот. Какой с клоунами сквот? С клоунами - цирк. Вот ребята и разбежались кто куда. Так или иначе, не сегодня-завтра всех выселят. Инспектора из мэрии уже приходили, с полицией.
        - А кто они, эти клоуны?
        Лохматый выругался.
        - Да черт их знает. Всякие. С лица-то все одинаковые - я их только по цветам и различаю. Анархистов много красно-черных. Потом эти… - зеленые, которые против потепления. Прикинь - зима, а они против потепления. Коммунисты - те чисто красные, с Че Геварой. Есть еще с голубым флагом - так эти ни разу не голубые, а за Европу без капиталистов. Зато те, которые реально голубые - ихние цвета и не голубые вовсе, а радужные… Потом феминистки. Феминистки розовые. А которые за арабов - те в черно-красно-зеленом ходят, с белыми заплатами. Хватит или дальше продолжать? Там еще два раза по столько…
        - Хватит, - сказал Призрак. - А зачем это все, не знаешь? Чего они хотят? И откуда взялись? Раньше-то тихо было…
        - Тихо, - подтвердил лохматый. - Тихо и хорошо…
        Он аккуратно разлил кофе по картонным стаканчикам.
        - Стаканы от них, между прочим, и кофе тоже.
        Чего-чего, а денег там куры не клюют. Жратва ресторанная, концерты каждый вечер. Певцы всякие с гитарами - и не простые, а натуральные звезды… - вот народ и ломится на халяву. А чего не ломиться, если рок-звезда бесплатная и пицца задарма?
        - Так уж прямо и звезды, - не поверил Призрак.
        - Чего им тут делать, в развалине этой? Звезды в Кейсарии поют, в амфитеатре. И на свадьбах, за большие тыщи.
        - Оставайся, увидишь. Звезды, братан, любят, когда их по телеку показывают. А тут что ни день, то бригада с какого-нибудь канала. Со всеми делами - с кабелями, с антеннами, с прожекторами. Операторы, телки с микрофонами бегают. Автобус во дворе стоит…
        Призрак в изумлении потряс головой.
        - Телевидение? Здесь? Зачем?
        - Ну, братан, ты будто с луны свалился, - в свою очередь удивился парень. - Не только здесь, а повсюду. Тренд такой, мода новая. Боаз, ты из Тель-Авива, объясни другу.
        - Верно, - смущенно отвечал Боаз. - У нас то же самое, еще и покруче. Извини, Цахи, я как-то не связал. Думал, тут другое.
        Какое-то время они молча прихлебывали кофе из стаканчиков.
        - Они ведь и раньше тусовались, но как-то по отдельности, - сказал лохматый. - Мухи с мухами, червяки с червяками, крысы с крысами… А сейчас все перемешалось ни с того ни с сего. Метеорит упал, что ли?
        - Какой метеорит… - усмехнулся Призрак. - Сам ведь говоришь - бабла у них немерено. Деньги упали - вот они все и сбежались. Вернее, сбежались крысы, а мухи слетелись, а червяки сползлись. Деньги, братан, всех объединяют - и не только крыс с мухами, но и кошек с собаками.
        - Вот-вот… - уныло кивнул парень. - Там внизу у них толстая заправляет, видели, наверно? Борзая такая, на всех в мегафон орет. Как гаркнет, так все в момент замолкают. Поди поспорь с мегафоном… В общем, она каждый вечер речугу толкает на весь двор. Мы, говорит, разные, но цель у нас одна - разрушить систему. Ну вот… сказано - сделано. Сквот наш, считай, уже разрушен… а какой сквот был!
        Снизу, словно в ответ, неразборчиво и гулко прогремел мегафон. Призрак поставил на пол опустевший стаканчик.
        - Если уж ты все равно отсюда линяешь, - проговорил он, тщательно подбирая слова, - не хочешь ли попробовать новое место? Я как раз человечка ищу. Нужного. Ты, может, и подошел бы.
        - Новое - это какое?
        - Комплекс. Слыхал о таком?
        Парень улыбнулся.
        - Ага. Теперь понятно. Кто же о Комплексе не слыхал… Я-то думал, ты с луны свалился, но ты, оказывается, еще дальше. Из созвездия Барбура.
        - Барбур тут ни при чем, - сердито возразил Призрак. - Я тебя в гиды зову. У гидов автономия. Работа есть, но непыльная. Бабки неплохие.
        Лохматый подумал и отрицательно покачал головой.
        - Спасибо, братан, но не для меня это.
        Работать не люблю, да и бабки мне, в общем, без надобности. Но главное, без города не могу. Без улиц, без рынка, без толпы. А у вас ведь там бетонная коробка и пустыня вокруг, так?
        - Так. И не так… - Призрак покосился на Боаза.
        - Есть еще кое-что.
        Улыбка сквоттера стала еще шире.
        - Ага, слыхал и об этом. Нет, братан, такие тяжести не по мне. Я легкой жизни ищу - такая натура. Может, потом, когда с катушек слечу…
        Призрак вздохнул.
        - Жаль, - сказал он, вставая. - Поищем в другом месте. Не знаешь, сквот в Катамонах еще действует?
        - Тю! В Катамонах? - присвистнул лохматый. - Катамоны уже неделю как закрыли. Опоздали вы, братаны.
        В дверях Призрак обернулся.
        - С катушек, говоришь? Так я тебе кажусь - с катушек слетевшим?
        Сквоттер потупился.
        - Мне, братаны, проблем не надо, - бесцветным голосом произнес он, глядя в пол. - Никого обидеть не хотел. Извините, если что…
        Внизу по-прежнему спали, а толстуха с мегафоном яростно отчитывала бородатого художника.
        - Мы о чем договаривались? «Освобожденный дом народа»! А ты что намалевал?! «Дом освобожденного народа»! Ты сам-то разницу понимаешь, идиот?!
        Бородач что-то неслышно лепетал и пятился к своей красно-черной стене. «Красно-черные, - вспомнил Призрак, - значит, анархисты. А ты в Комплексе живешь - значит, с катушек слетел…»
        - Не бери в голову, Цах, - сказал Боаз, когда они вышли на улицу. - Это еще посмотреть, кто из вас двоих нормальнее. Я ведь его давно знаю, маньяка лохматого. Резчик он. По собственному телу. В уголке сядет и режет себя. Просто так, без причины. Руки, ноги, живот - всюду, куда нож достает. Ты в сравнении с ним…
        Он замялся, ища подходящее сравнение.
        - Дон Педро, - подхватил Призрак. - Я в сравнении с ним - чистый дон Педро… Куда теперь двинем, философ? Есть варианты?
        9
        К вечеру резко похолодало; в темноте над городом медленно копошились дождевые облака, то собираясь кучей, то снова расходясь под редкими потугами ветра - как тучные солидняки-парламентарии, набирающие кворум для решительного голосования. То и дело начинало накрапывать и даже слышалось глухое ворчание где-то рядом ворочающейся грозы, но небесный спикер всякий раз откладывал процедуру, и тучи, подобрав фалды своих черных фраков, неохотно возвращались к прежним коалиционным переговорам.
        Призрак проводил Боаза до вокзала и, распрощавшись с другом, сел на автобус в направлении северо-восточной окраины. Шимшон обещал подобрать его там, на остановке перед блокпостом, около половины десятого. Часы показывали без десяти восемь - как минимум час запаса. Час, который в принципе можно было бы потратить на что-нибудь полезное, если бы у Призрака оставалось хоть немного сил. Но сил, увы, не было: бесплодное шатание по городу вымотало его вконец.
        Иерусалимские сквоты, на которые возлагалось так много надежд, были почти полностью разогнаны борцами за разрушение системы. Убедившись в этом, ребята стали обходить традиционные места молодежных тусовок. Но и там - на Кошачьей площади и в Тальпиоте, на окраинах и в пешеходной зоне, в парках и на галереях - повсюду Призраку встречались лишь лохи и хомячки - робкая домашняя живность, прячущая за наглостью глаз потный страх остаться без мамы.
        Когда же все-таки попадался кто-нибудь, сменивший страх на отчаяние, - кто-нибудь типа лохматого резчика с Невиим, - то довольно быстро выяснялось, что и этот «кто-нибудь» отнюдь не горит желанием променять свою трудную городскую жизнь на непыльную должность гида в Комплексе. И дело тут было даже не в отдаленности места, не в нежелании работать и не в страхе перед бандитом Барбуром: эти видавшие виды парни вообще мало чего боялись. Мало чего - но Комплекс определенно входил в этот короткий список. Неужели их так напугала вчерашняя смерть Дикого Ромео? Вряд ли. Тогда что? Друг Боаз помалкивал, но в его виноватом взгляде отчетливо читался ответ: «Сам знаешь что…» Почему виноватом? Да потому, что Боаз тоже отказался бы идти в гиды, предложи ему Призрак такой вариант! Боаз, самый близкий интернатский друг и помощник! Чего уж тогда ожидать от незнакомцев с Кошачьей площади…
        Час пик давно миновал, почти все промежуточные остановки были пусты, и автобус дул напропалую, не останавливаясь. Но за Французской горкой небо над крышей треснуло, обнаружив в образовавшейся щели еще большую черноту, и оттуда, из черноты, хлынул ливень - типичный иерусалимский ливень, словно созданный для того, чтобы раз за разом напоминать беспечному человечеству о Великом потопе. Шофер резко снизил скорость и теперь еле плыл на второй передаче, напряженно вглядываясь в световые пятна размокающей снаружи вселенной: тревожно красные - от ползущих впереди автомашин, мигающие желтые - от немедленно вышедших из строя светофоров, пунктирно белые - от тянущихся сбоку домов окраинного спального района.
        Вскоре вышли последние пассажиры - в автобусе остались лишь Призрак и солдатик на заднем сиденье. Конечная остановка находилась у самого блокпоста - стандартная стекляшка с рекламной красавицей, гофрированной кровлей и скамейкой внутри. Шофер подрулил вплотную и распахнул дверь. Втянув голову в плечи, Призрак перескочил через бурлящий на мостовой поток прямиком к скамейке, но даже молниеносная быстрота перемещения не помогла: за какую-то секунду куртка вымокла на плечах так, словно он весь день гулял под дождем.
        Автобус отъехал; отряхнув воду с волос, Призрак поднял голову и увидел солдата-тайманца, который вышел вместе с ним. В отличие от Призрака, он не торопился в укрытие, а просто, опустив голову, стоял по щиколотку в воде, словно изучая турбулентные завихрения потока, спешащего вниз по улице в стонущее от долгожданного потопа вади. Солдат был без сумки, с коричневым беретом «Голани» под погоном и винтовкой М-16 за спиной.
        - Эй, голанчик! - крикнул Призрак. - Ты что, душ принимаешь? Прямо так, не раздеваясь?
        Солдат резко поднял голову и, в два прыжка подскочив к скамейке, схватил Призрака за грудки.
        - Что ты сказал? Что ты сказал, ашкеназ хренов?! Повтори! Ну?!
        «Достойное завершение сумасшедшего дня, - подумал Призрак, глядя в бешеные карие глаза. - Сумасшедший с автоматом…»
        Голанчик явно не возражал бы подраться, но это категорически не устраивало Призрака. Парень был хотя и пониже его ростом, но старше и сильнее, не говоря уже о солдатской выучке и штурмовой винтовке… Сейчас как заедет стволом в живот, а потом сразу прикладом по морде… - или как их там натаскивают… К счастью, кризисные, на грани мордобития, ситуации не представляли особой новизны для подростка, проведшего детство в интернате и еще полгода в исправительном заведении. По опыту, ничто так не мешает агрессии, как незамедлительное предложение дружбы. И главное, без резких движений… Это не гарантирует мирного исхода, но отчего бы не попытаться?
        - Ну-ну, братан, зачем сразу убивать-то? - с ленивым спокойствием проговорил Призрак и протянул руку для знакомства. - Я свой, дружбанский. Пошутил, извини. Меня Призрак зовут, а тебя?
        - А тебя… - повторил голанчик, скрежеща зубами. - А меня… тебя, меня… ах ты…
        Он выругался и толкнул Призрака назад на скамейку. Как тот и рассчитывал, первоначальная солдатская ярость лопнула подобно нарыву, и теперь ее остатки стремительно утекали вниз по мостовой вместе с беснующимся ливнем. Голанчик опустил руки и, вздохнув, поправил оружие.
        - Яки… - буркнул он. - Яки меня зовут. Не шути больше, понял?
        Молча кивнув, Призрак сдвинулся к краю скамейки, освобождая место.
        Яки бухнулся рядом и закрыл глаза. И тут непруха. Даже не подраться, душу не отвести. Можно было бы накостылять этому хилому ашкеназу - немного, подзатыльник-другой… да он ведь небось и драться-то не умеет. Не умеет, а туда же: «В душ, не раздеваясь…» - точь-в-точь, как тот маньяк-взводный. Надо было, конечно, по рылу засветить. Но как тут засветишь, когда он, хитрец, руку тебе навстречу тянет? Зараза… повсюду непруха, всегда и везде, куда ни сунься.
        А с другой стороны, чему удивляться-то? Всем известно: такого непрушника, как Яки Шаашуа, еще свет не видывал. Взять хоть семью: братья как на подбор, все шестеро - высокие, стройные, красивые. Сестры тоже красавицы. И только он, седьмой, - низкорослый кряжистый толстячок, рожа круглая, глазки маленькие, волосы с пятнадцати лет редеют… Как будто все уродство, отведенное семейству Шаашуа, обрушилось на него одного. Всё, всё без остатка - вместо того чтобы раскидать поровну, каждому понемножку, по справедливости.
        Ну почему вся непруха, все беды-печали - ему, а вся удача, таланты, радости - другим? Почему? Иногда Яки казалось, что Бог специально назначил его этаким громоотводом, чтобы легче жилось другим, близким. Или правильней было бы сказать - «бедоотводом»? Он сравнивал себя с козлом отпущения, на которого в канун Судного дня грузят людские грехи, дабы он унес эту неприятную ношу в пустыню, подальше от согрешивших. Потому что незачем страдать многим, если можно ограничиться кем-то одним, достаточно выносливым и сильным.
        В принципе, Яки, скрепя сердце, принимал эту логику - тяжкую для козла, зато спасительно удобную для остальных. Принимал - даже при том, что козлов Судного дня хотя бы меняли из года в год, в то время как он, Яки, продолжал оставаться все тем же непрушником-бедоотводом. На него грузили, не отпуская, не предоставляя ни единого шанса на свободу. Что ж, тем лучше для других… Иногда он даже гордился своим нелегким уделом, поскольку иных поводов для гордости все равно не было. Сознание собственной жертвенности - пусть насильственной, пусть навязанной свыше - грело ему душу, потому что вносило смысл в непрерывную череду неудач. А смысл - это уже что-то.
        Если бы это еще понимали те, чьи беды он принимал на себя столь отважно и терпеливо! Хоть немного понимали, хоть чуть-чуть. Многого ли он просит? Каплю уважения, крошку благодарности… Но нет - для братьев и сестер Яки всегда оставался досадным недоразумением, позором семьи, ублюдком и недоноском. Они заносчиво приписывали свои успехи и достижения исключительно собственным способностям, собственной удаче. Эти зазнайки даже представить себе не могли, что большинства этих побед, возможно, никогда и не случилось бы, не будь рядом его, Яки!
        А он - разве мало стараний он приложил? Изо всех сил тянулся вслед за успешными братьями - лишь бы рядом, лишь бы не отстать, не оставить, не бросить на произвол судьбы. Они в старшие классы - отличниками, спортсменами, гордостью школы, и Яки туда же. Троечником, увальнем, всеобщим посмешищем, но - туда же, в ту же самую школу. Они в «Голани» - в разведроту, в спецназ, на офицерские курсы - повсюду лучшие, повсюду впереди… И Яки за ними - последним, одышливым, нелепым балластом… Отбор в бригаду был тяжкий, с трудом удалось пройти, не отсеяться. Да и отсеяли бы, если б не выдающиеся братья - о них в бригаде помнили и не захотели ломать традицию.
        И Яки Шаашуа отплатил добром за добро. Ведь что такое бригада «Голани»? Вольная вольница, казачество Цахала, пристанище самых отчаянных сорвиголов. Ни в какой части нет такого количества бунтов, стольких недель, проведенных в военной тюрьме - знаменитой Шестерке. Отделение, в котором начал свою службу Яки, не было исключением. Гремучая смесь из вечно настороженных, заряженных на отпор «русских» парней и приблатненной шпаны из бандитских сефардских районов. При всей внешней несхожести и те, и другие одинаково чувствовали себя аутсайдерами, а потому быстро нашли общий язык в непримиримой ненависти к палачу-сержанту, садисту-взводному и мачехе-дисциплине.
        Только Яки спас отделение от расформирования. Не отличаясь ни меткостью, ни выносливостью, ни каким-либо другим воинским талантом, он интуитивно нашел себе правильную роль в буйной ораве голанчиков: нечто вроде занудного дядюшки, который умеет вовремя подсунуть простой вопрос «а что дальше?» - вопрос, который, при всей своей простоте, частенько оказывается спасительным ведром холодной воды, заливающим уже разгоревшийся было пожар безрассудного бунта. Ведром воды, огнетушителем или - да-да! - бедоотводом.
        Неудивительно, что в отделении Яки слыл безнадежным трусом. Товарищи поглядывали на него со снисходительным презрением, но берегли, понимая - в отличие от братьев - жизненно необходимую пользу бедоотводов. Человека в нем видел разве что Слава Слуцкер - первый и единственный якин друг. Если Яки практиковал рассудительность вынужденно, то Славе, спокойному рукастому парню из Реховота, она досталась от рождения как главное свойство характера. Поэтому он сразу оценил масштаб усилий товарища, так упрямо и последовательно разыгрывающего столь неестественную для него роль.
        - Яки, братан, ну что ты придуриваешься? - частенько говаривал Слава. - На самом деле ты тут главный сумасшедший. Разве не так?
        Яки улыбался в ответ. Перед Славой можно было не притворяться - и не только потому, что друзья друзей не выдают. В конечном счете Слава извлекал из бедоотвода точно ту же пользу, что и остальные.
        Под конец учебки, когда стало полегче, ребята заговорили о перепихонах. В принципе, подобные разговоры велись и раньше, но на седьмом месяце службы изголодавшиеся гормоны словно с цепи сорвались. Вернувшись из отпуска, каждый голанчик прежде всего сообщал число, коим он на сей раз удивил свою пылкую подружку. Обсуждению подлежало примерно всё, включая телесные параметры, выбранные позиции, длительность объятий и частоту вздохов. Промолчать означало начисто выпасть из обоймы, и Яки всерьез озаботился поисками девушки.
        С Иланит, на чьей кандидатуре он остановился после продолжительных раздумий, Яки некогда учился в одном классе. Она носила скорбное клеймо самой страшной уродины в школе и поэтому представляла собой относительно легкую добычу. Яки позвонил ей накануне очередного отпуска.
        - Привет, - сказал он в ответ на первое «алло».
        - Это Яки Шаашуа. Помнишь такого?
        - Ну и? - спросила она.
        - Ты сейчас где, в армии?
        - Ну и?
        - И я тоже. В «Голани», - сообщил Яки. - Ты в субботу выходишь?
        - Ну и?
        - Хочешь, в баре посидим?
        Иланит молчала очень долго, и Яки уже решил, что связь оборвалась, когда она вдруг ответила. Да, хочет. Он сказал, что заедет, и разъединился. Похоже, разговоры в ее казарме отличались от якиных лишь смещением внимания на иные замеряемые органы. Так что звонок оказался кстати - Иланит явно искала того же, что и он. При встрече они смотрели друг на друга скорее с неприязнью, чем с симпатией. Было что-то унизительное в этом вынужденном союзе двух уродов - что-то похожее на изнасилование. Собственно, это и являлось изнасилованием, разве нет? Обоих насиловала судьба - по крайней мере так они чувствовали.
        Процедура потери невинности была неприятной, но не настолько, чтобы не договориться о следующей субботе. В конце концов, теперь им было о чем рассказать в казарме. К своему удивлению, Яки обнаружил, что ждет второй встречи с немалым волнением. На этот раз девушка показалась ему довольно привлекательной, да и последовавшая ночь в постели уже не напоминала неловкую возню с чрезмерным количеством ненужных конечностей, а скорее походила на увлекательное путешествие по головокружительно интересной стране.
        Трудно сказать, кем была Иланит, в которую он в итоге влюбился: виртуальным, надуманным, измышленным образом или реальной девушкой, чудесно преобразившейся от нового знания, нового опыта, новых ощущений. Наверное, и то, и другое - да и что тут такого необычного? Все люди - даже самые красивые и успешные - придумывают себе иллюзии и живут с ними. Да и хороший поцелуй, как известно, может исправить любое уродство. А что касается изнасилования судьбой, то, положа руку на сердце - разве она не насилует всех без исключения, включая патентованных красавцев?
        Так или иначе, но уже месяца через два Яки и помыслить себя не мог без любимой. И тут что-то пошло наперекосяк: их армейские отпуска, столь чудно синхронизированные прежде, вдруг резко перестали совпадать. Яки выходил в воскресенье - Иланит отпускали во вторник. Яки срочно менялся на вторник - ее отпуск срывался в последний момент. Так продолжалось несколько недель подряд, пока, наконец, позавчера вечером Слава не сказал, сочувственно глядя на мрачную физиономию друга:
        - Похоже, она крутит тебе мозги, братан. С кем-то другим долбится, а с тобой рвать пока тоже не хочет, на всякий случай. Бабы, они такие, запасливые.
        Они как раз шли пешим патрулем вдоль шоссе, где накануне арабские подростки бросали камни в проезжавшие машины. Подростки давным-давно сидели по домам, смысла в патруле не было никакого, и это тоже не способствовало хорошему настроению. Яки остановился, передернул затвор, и Слава понял, что сейчас умрет.
        - Ты что, Яки, братан… - побледнев, пробормотал он. - Я-то тут при чем? Яки, Яки…
        Яки глубоко вздохнул и, помотав головой, двинулся вслед за ушедшим вперед сержантом. Главная неприятность славиных слов заключалась в их весьма вероятной правоте. Но, с другой стороны, мог ли Яки ожидать чего-то другого? Достаточно вспомнить, как начинались их отношения с Иланит - договорные, вынужденные. Они всего лишь использовали друг дружку - просто потому, что под рукой не оказалось кого-либо получше, покрасивей, поумнее. И потом, когда все поменялось, когда выяснилось, что никто другой и не нужен - разве он сказал ей об этом? Нет, не сказал. Не известил, не объяснил, что дороже и нужнее нет для него никого - нет, не было и не будет. Идиот, он тупо продолжал забираться на нее во время каждого отпуска, как на какую-то дешевую давалку…
        Все оставшееся время он напряженно составлял в голове речь, которую произнесет перед Иланит - слово к слову, предложение к предложению. И с каждым словом, с каждым предложением росло осознание неотложной необходимости встречи. Он просто обязан рассказать Иланит, насколько любит ее, насколько жить без нее не может. Она должна услышать это как можно скорее, пока еще не произошло ничего непоправимого. А в том, что непоправимое - в пути, Яки не сомневался: оно всегда предпочитало питаться именно такими непрушниками, как он.
        Вот только как ее устроить, эту встречу? Яки всего два дня назад вернулся из отпуска - следующий светил только через полторы-две недели. Зато Иланит выходит завтра… - значит, на этот раз никак не получится, но нужно кровь из носу подгадать к другому, очередному. Погруженный в свои планы, он действовал автоматически, молча исполняя все, что требуется: пеший порядок патруля, хаммер по его окончании, возвращение на базу…
        Процедуру разрядки оружия обычно производил командир отделения, но на этот раз приперся взводный - придирчивый ашкеназ из тель-авивских снобов. Его боялись и старались по возможности обходить стороной. Яки привычно выщелкнул магазин и отдернул затвор, чтобы продемонстрировать подошедшему офицеру пустой ствол. К его ужасу, из патронника вылетел патрон! Как он там оказался?.. Ах, черт! Только сейчас Яки вспомнил, как передернул затвор в ответ на безжалостные слова Славы. Передернул и начисто забыл об этом!
        - Та-ак… - протянул взводный, изучая побелевшее лицо солдата. - Это что получается? Патрон в стволе? Сержант! Была команда взводить оружие?
        - Нет, командир!
        - Нет. Тогда почему, Шаашуа?
        - Не… не знаю, командир, - пробормотал Яки.
        - Не знаешь, - констатировал лейтенант. - Два месяца на базе без отпусков. Чтобы знал.
        Сопровождаемый сочувственным шепотом товарищей, Яки прошел в казарму и упал на койку лицом вниз. На следующее утро он заявился на построение небритым и без резинок. Поверку проводил все тот же взводный. Бритье, нужно отметить, представляло собой его главный пунктик. Увидев Яки, лейтенант удивился.
        - Шаашуа? Снова ты? Мало вчерашнего? Два наряда на кухню! А сейчас марш бриться! А пока он будет приводить себя в порядок… - отделение! Слушай мою команду! Принять упор…
        - Сам марш бриться! - отчетливо выговорил Яки. - Сука ашкеназская.
        Все замерли.
        - Что? - одними губами переспросил офицер.
        - Ты слышал, сволочь, - так же отчетливо произнес Яки и, выйдя из строя, вразвалку отправился в казарму.
        - Вернись! - крикнул вслед взводный. - Шаашуа! Если ты немедленно не вернешься, я накажу все отделение! Шаашуа!
        Яки даже не повернулся.
        - Хорошо! - яростно выкрикнул лейтенант, поворачиваясь к строю. - Всем! Под душ! Шагом марш!
        «Под душ» в данном случае означало - как есть, в форме, в ботинках и с оружием. Так иногда наказывали в учебке неряшливых новобранцев. Но одно дело - новобранцы в учебке, и совсем другое - полноправный голанчик с коричневым беретом на плече… Строй вздрогнул, зашумел, как роща под порывом ветра, и не сдвинулся с места.
        - Бунт?! - закричал взводный, стартуя в направлении штабного барака. - Под суд пойдете! Все!
        Отделение вернулось в казарму, где Яки заканчивал переодеваться в выходную форму одежды.
        - Что? - спросил он, когда все вошли. - Полизали ему? Вы мужики или кто? Сопливый ашкеназ вас раком ставит, а вы подмахиваете. Тьфу!
        - Я же говорил, он тут самый сумасшедший, - сказал Слава.
        - Какое «сумасшедший»? - отозвался Коби Атиас, известный своей горячностью. - Даже Шаашуа не выдержал. А мы что? Сколько терпели! Меня он, падла, на прошлой неделе в дежурство на мойке с автоматом поставил. Мыть посуду с оружием, прикинь!
        - Точно! - поддержал его кто-то. - А я за резинки - без отпуска! Хватит!
        - Он ведь сам сказал - бунт! - не унимался Атиас. - Теперь так и так под суд пойдем. Шаашуа, а ты куда?
        - На автобус, - отвечал Яки. - И вам советую.
        Сколько можно трястись?
        - А ведь верно, братаны, - задумчиво сказал Слава. - Если все равно под суд, то лучше это правильно повернуть. Чтобы громче прозвучало. Типа, издевательство офицеров…
        Через десять минут все отделение в составе пятнадцати человек шагало к автобусной остановке. Часовой у ворот серьезного сопротивления не оказал. Когда садились в автобус, подбежал взводный. Теперь в его воплях вперемешку с угрозами звучали явственные панические нотки.
        - Выйди из автобуса, гад, - ответил за всех Яки.
        - Пока ты на базе, мы туда не вернемся. Так всем и передай.
        Шофер, улыбаясь, наблюдал за бесплатным представлением.
        - Оставаться на месте! - приказал ему офицер.
        - Тетя твоя на месте, - ответил водитель к полному восторгу солдат. - А у меня расписание. Пять минут жду и уезжаю.
        Через три минуты подъехал джип командира роты.
        - Это ваш последний шанс кончить все добром, - предупредил он, поднявшись в автобус. - Обещаю выслушать жалобы и принять меры. Но все должны вернуться на базу. Иначе вами займется военная полиция.
        - Хоть дохлый Арафат, - снова за всех откликнулся Яки. - Хуже не будет.
        - Эй, командир, мне и правда пора, - вмешался шофер. - Ты едешь или остаешься? Если едешь, покупай билет.
        Капитан вздохнул, развел руками и вышел.
        Автобус тронулся. Вряд ли все пятнадцать бунтовщиков чувствовали себя при этом хорошо. Скорее наоборот - чем дальше они отъезжали от базы, тем яснее становилась вопиющая глупость происходящего. Открытый бунт - и не просто бунт, но еще и коллективное дезертирство - и все из-за чего? Вернее, из-за кого? Из-за одного небритого перца? Чушь какая-то… Дураку понятно, что никто - даже самый анархиствующий репортер - не сочтет это достаточно веской причиной. Да и сказки про «издевательства офицеров» не проканают - подумаешь, наряд на кухню в полной выкладке! Эка невидаль! Конечно, душ в одежде, да еще и в зимнее время - беспредел, но, во-первых, фактически до этого так и не дошло, а во-вторых, неповиновение началось еще до приказа отправляться в душ. До, а не после!
        - А чего случилось-то, братаны? - поинтересовался умиравший от любопытства шофер и, не дождавшись ответа, восхищенно крутанул головой: - Да, одно слово - «Голани». Дурдом с автоматами…
        - Ты это… ври-ври, да не завирайся, - строго возразил Слава. - «Голани» - это тебе не монгольская армия.
        - Не парься, братан! - весело отвечал шофер, прибавляя скорость. - Мне ли не знать. Я и сам голанчик, призыв лето-девяносто-два. Мангальская армия, говоришь? А что, мангал - дело хорошее… на нем вас и поджарят, всё отделение. Сам я в Шестерке не бывал, врать не стану. Но по рассказам - нескучная тюряга… - подмигнув в зеркало, он скривился и жалобно затянул: - «А меж Атлитом и Хайфой… тюрьма Шестерка - вой не вой… а в ней мальчишечка кривой… об стену бьется головой…» Братаны, подпевайте!
        Отделение мрачно молчало, уткнувшись в окна.
        В отличие от веселого шофера, им было не до смеха. Черт бы побрал этого Яки! Ну кто мог ожидать подобной выходки от самого никчемного солдата двенадцатой роты? По сути дела, именно он загнал их всех в безвыходную ловушку: никто здесь не мог позволить себе быть более трусливым, чем Шаашуа! И вот он, результат…
        Яки тоже смотрел в окно, но его мало волновали чувства товарищей. Он думал только о том, что скажет ей при встрече. При встрече… - о встрече еще следовало договориться. Наверное, Иланит сейчас тоже едет в автобусе. Или уже приехала - ее база куда ближе. Время от времени Яки доставал телефон и нажимал на кнопку автоматического набора заветного номера. Иланит не отвечала. Она вообще редко отвечала в последние дни. Занята? Плохой прием? Не слышит звонка? В голове его кто-то вредный ухмыльнулся и уверенно произнес голосом Славы: «Она просто фильтрует тебя, братан. С кем-то другим долбится, а тебя фильтрует в коробочку, про запас. Бабы, они такие - запасливые…»
        За время двухчасовой дороги Яки звонил, наверное, раз триста. Мобильник виновато подмигивал иконками. Он тоже устал - особенно кнопка с единичкой. Когда он вышел из автобуса и побежал на маршрутку, кто-то сказал ему в спину:
        - Надо же, даже не оглянулся, маньяк…
        Заскочив домой, Яки быстро принял душ - да-да, душ! - побрился - да-да, побрился! - и побежал к Иланит. Она жила недалеко, в районе коттеджей; в этот полуденный час все родаки-братья-сестры были на службе-работе-учебе, а потому Яки рассчитывал поговорить с любимой без помех. Он вошел во двор и первым делом увидел армейскую обувь Иланит - чистюля, она всегда оставляла грязные ботинки на крыльце - как солдат, наказанных за нечистоплотность. Дома!
        Яки тихонько постучался и, не дождавшись ответа, нажал на ручку двери. Здесь запирались только на ночь; он вошел в гостиную и уже направился к лестнице, ведущей наверх, в комнату девушки, когда вдруг услышал доносящиеся оттуда звуки совершенно недвусмысленного характера. Стонала, несомненно, Иланит; несомненной представлялась и причина ее стонов. Ноги у Яки подкосились, он упал в кресло. Нужно было уходить, но бедняга не мог двинуться с места - просто сидел и ждал, сам не зная чего. Наконец скрипнула дверь, зашлепали босые ноги, и на верхнюю лестничную площадку вышел голый парень. Он уже шагнул было в ванную, но вдруг притормозил и обернулся.
        - Привет, - зачем-то сказал Яки.
        - Привет, - растерянно ответил парень, прикрываясь сначала рукой, а затем и дверью ванной.
        - Эй, Иланит! - крикнул он уже оттуда. - К тебе тут пришли…
        Вышла Иланит - в знакомом халатике, облике, запахе - и сбежала вниз по лестнице.
        - Яки?! Что ты тут делаешь?
        Он достал из кармана мобильник:
        - Ты не отвечала. Думал, спишь.
        Иланит сердито прикусила губу.
        - Сплю, как видишь. И не с тобой. Надо было прямо сказать, да вот - жалела. Думала, сам поймешь.
        - Нам надо поговорить, - сказал Яки, судорожно припоминая заготовленную речь. - Мне нужно много тебе…
        - Ничего тебе не нужно, - перебила его Иланит.
        - Хотя нет, нужно. Тебе нужно уйти, прямо сейчас, раз и навсегда. Все кончено, слышишь? У меня есть другой парень. Уже месяц.
        - Но я…
        - Без всяких «я»… - она решительно подтолкнула его к двери. - Давай-давай… уходи…
        Яки послушно вышел на крыльцо, к грязным армейским ботинкам. Наказанный солдат - к наказанным солдатам. Сзади щелкнул замок. Жизнь кончилась. Или не кончилась? Он снова вынул телефон и нажал на единичку. Где-то в доме заиграла мелодия звонка.
        - Что?! Ну что тебе еще надо?!
        Она кричала так громко и сердито, что Яки слышал ее голос сначала сверху, из дома, а затем, с небольшой задержкой, из трубки. Две собеседницы, дублирующие одна другую для пущей ясности.
        - Выслушай меня, пожалуйста. Всего пять минут. Всего…
        - Все кончено, сколько раз тебе говорить! - не сговариваясь, прокричали обе Иланит. - Убирайся, слышишь? Ты никогда мне не нравился! Урод! Уходи!..
        Она разъединилась - как ударила по уху.
        Пошатываясь, Яки брел по улице, не видя перед собой ничего, кроме экранчика телефона. Если нажать на кнопку «1», то высветится ее номер, ее имя и ее фотография - вот так… Он шел и нажимал, шел и нажимал, пока не сдохла батарейка. На последнем ее издыхании позвонил Слава.
        - Слушай, братан…
        - Погоди, - прервал его Яки. - Что в таких случаях делают?
        - В каких?
        - Ну, с Иланит…
        - Аа-а… - понимающе протянул Слава. - Все от головы, братан. Выруби голову, чтоб не болело. Водка. Или колеса. Или…
        Дополнительных вариантов Яки так и не узнал - из-за батарейки. Потом он что-то пил, что-то нюхал, глотал какие-то таблетки. Сильно за полночь он обнаружил себя в тель-авивском порту - вяло дискутирующим с тремя другими, незнакомыми и очень пьяными перцами. Предметом спора было место за рулем здесь же стоявшей тойоты.
        - Вот что, братаны, - сказал наконец Яки. - Поведу я, и вот почему. Я самый большой непрушник на свете. Я - бедоотвод. Если хотите, чтобы вам было хорошо, держитесь меня. И не просто меня, но меня за рулем.
        Парни задумались. Потом один из них отвел Яки в сторону.
        - Братан, это не так важно, но я все же должен спросить. Машина папашина, сам понимаешь. У тебя права-то есть?
        Яки удивился нелепости вопроса.
        - Конечно, нет. Я ж говорю - непрушник. Пять раз сдавал - так и не сдал. Короче, я веду или не веду?
        - Ведешь!
        Полиция остановила их на выезде со стоянки.
        Сначала все шло довольно мирно. Яки объяснил насчет непрушности и бедоотвода, а в качестве универсального заменителя всех и всяческих прав предложил полицейскому солдатскую книжку. Взяв документ, сержант окинул Яки брезгливым взглядом и сказал с отвращением:
        - Пьяный, обдолбанный, без прав… Зачем ты за руль полез, умник? Смотреть противно. Изгваздался где-то с ног до головы. По канавам, что ли, ползал? Хоть сейчас тебя под душ ставь, прямо так, в одежде…
        - Под душ? В одежде? - переспросил Яки и засветил полицейскому в лоб.
        Потом он несся по улицам, спасаясь от погони - которой, вообще-то, не было и в помине - потому что полиции незачем гоняться за человеком, чье удостоверение, а значит, имя, адрес и всю подноготную она и без того держит в руках. Потом опять замелькали какие-то колеса, какая-то выпивка, и сон на скамейке автовокзала, и автобус, и снова автобус, и, наконец, дом, и, наконец, постель.
        Проснулся Яки после полудня, один: родители еще не вернулись с работы, младшая сестренка - из школы. Раскалывалась голова, вырубленная накануне по чуткой рекомендации друга. Он прошел на кухню к холодильнику, и тут зазвонил телефон.
        - Ты где, братан? - завопил в трубку Слава, не тратя времени на приветствия. - Я тебя вчера весь день искал! Зачем ты отключил мобилу?
        - Я не отключал. Батарея села, - морщась, объяснил Яки. - Только сейчас на заряд поставил. Дома я. А что? Только не кричи, ладно?
        - А то, что все давно уже на базе, - понизил голос друг. - Все четырнадцать. Только тебя нет. Понимаешь, что это значит?
        - Погоди… голова болит, дай обнулиться…
        Потирая гудящий лоб, Яки сел на стул и вдруг вспомнил - все сразу. Не в деталях, конечно, но заголовками, как на странице оглавления очень толстой и очень страшной книги. Конфликт с командиром, бунт отделения, голый парень в доме у Иланит; сама Иланит, выкрикивающая какие-то обидные слова - обидные настолько, что даже не запомнились; вырубание головы в каких-то барах, клубах, киосках; драка с полицейскими, автовокзал… и все это - за одни только сутки?
        - Ничего себе… - простонал он.
        - Дошло наконец? - отозвался Слава. - Ты еще всего не знаешь. Слушай.
        За неделю до бунта произошла смена командира бригады. Новый комбриг, пришедший из спецназовской генштабной элиты, меньше всего хотел начинать свою каденцию со скандала. Узнав о самовольном уходе целого отделения, он принялся решать проблему так, как привык у себя в спецназе - быстро, решительно, малыми силами и личным примером. Он уселся в хаммер вместе с командиром злосчастной роты и, прихватив с собой два армейских грузовика, отправился по адресам - собирать бунтовщиков.
        Явление мессии поразило бы беглых голанчиков меньше, чем полковничьи погоны на пороге. И без того изрядно растерянные, они стали легкой добычей властной командирской воли.
        - Прикинь, - возбужденно шептал Слава. - Я в трусах и в тапках, а тут - сам комбриг! Комбриг, не кто-нибудь! Комбриг, бог и царь! Другим людям за всю жизнь с ним словом не перекинуться, и вот - у меня в прихожей! А я в трусах!
        Возложив твердую длань на трепещущее плечо беглеца, полковник отрывисто докладывал диспозицию. Отрывать головы своим людям - не в его командирских правилах… ну разве что в отсутствии иного выхода. А потому на первый раз он готов ограничиться условным наказанием. То есть еще раз проштрафишься - полгода в Шестерке, автоматом. А сейчас - минута на сборы, грузовик внизу. Время пошло.
        Большинству голанчиков не понадобилось даже минуты - укладывались и в сорок секунд. С облегчением плюхались на жесткую скамью в кузове, рядом с уже сидящими там товарищами, возбужденно толкали друг друга локтями:
        - Привет, братан, и ты здесь?
        - Да где же мне еще быть, братан?
        - Не, ну прикинь - сам комбриг! Обалдеть можно…
        Нескольких человек не оказалось дома - их вызвонили по телефону. Мытьем ли, катаньем ли, но в течение трех часов были собраны все, за исключением одного - Яки Шаашуа, главного непрушника. Его просто не удалось разыскать - ни по адресу, ни по мобильнику. Что автоматически решало вопрос о козле отпущения. Единичный дезертир, да еще и такой непутевый - это вам не массовый бунт. Случается даже в примерных семьях, не только в «Голани».
        - Плохи твои дела, Яки, врать не стану, - заключил Слава. - Теперь непременно всю парашу на тебя повесят. Зачинщик, подстрекатель и вообще дезертир. У тебя адвокат есть знакомый?
        - Адвокат?.. - переспросил Яки.
        Он все тер и тер лоб, словно пытаясь стереть невидимое клеймо. Клеймо непрухи, ставшей проклятием.
        - Слава, я что-то… голова сейчас лопнет… давай потом, а?
        - Какое «потом»?! - закричал Слава. - Ты что, не въехал? Тебе срок светит, арбузная башка! И не месяцы - годы!
        - Бай…
        Яки разъединился, но телефон немедленно зазвонил снова. «Как с Иланит…» - подумал Яки, нажимая на кнопку отключения. Жаль, что нельзя так же просто отключить голову… Он нашел в аптечке акамоль, проглотил две таблетки и лег.
        Его разбудил старший брат, демобилизовавшийся пять лет назад, но сохранивший прежние армейские связи.
        - Вставай, слизняк! - он грубо сдернул с Яки одеяло. - Весь мир на ушах стоит, а он дрыхнет! Ты хоть в курсе, что происходит?
        Яки, слепо моргая, сел на кровати. За окном темнел вечер. Голова почти не болела - и то счастье…
        - Что?.. Что вам всем от меня нужно?
        - Я говорил по телефону с твоим комроты, - сказал брат и наклонился, ловя блуждающий якин взгляд. - Если добровольно вернешься сегодня, получишь только два месяца и год условно. Вставай, поехали.
        - Куда?
        Брата как подбросило.
        - Куда?! - закричал он. - Да что ты за ничтожество такое? Как ты такой уродился, ублюдок? От кого? Может, тебя в роддоме подменили? Ну какой из тебя Шаашуа? Ты никто, ноль, позор семьи! Вставай, сука!
        Яки поднялся с кровати и принялся молча одеваться. Брат продолжал ругаться, нервно бегая по комнате.
        - Ну, оделся? Пошли! - он схватил Яки за локоть.
        Яки выдернул руку и, перехватив автомат, точным движением ударил брата прикладом по голове. Тот отшатнулся.
        - Вон! - коротко скомандовал Яки, угрожающе поднимая ствол.
        - Ты на кого оружие поднял? - изумленно проговорил брат. - На меня, на старшего? Здесь, в доме родителей?
        Он попятился к двери. - Вон! - повторил Яки.
        Затем он проверил карманы и вытряхнул из них все лишнее - документы, солдатские памятки, фотографии Иланит. В гостиной, держась за затылок, расхаживал брат, отец молился в углу, мать плакала на кухне.
        - Ты куда? - спросил брат издали.
        - Пойдешь за мной - пристрелю, - спокойно пообещал Яки и вышел.
        На улице он сел в первый попавшийся автобус, доехал до конечной и пересел на другой маршрут, столь же случайный. А потом… - потом была снова конечная, и ливень, и назвавшийся Призраком противный ашкеназ со своими идиотскими шуточками про душ в одежде. Душ в одежде. Если бы сейчас можно было вернуть все назад, он без колебаний встал бы под этот чертов душ. Если бы… Яки неприязненно покосился на сидевшего рядом парня - нет, тот смотрел в сторону. Даже подраться не удалось напоследок. Непруха, вечная непруха…
        Ливень между тем не унимался, оглушительно барабанил по гофрированной кровле, захлестывал внутрь, лез в щели и вообще хулиганил, как мог. Время от времени он слегка ослабевал, словно отворачивался, подыскивая для себя другие, более свежие барабаны, но тут же, не обнаружив ничего подходящего, возвращался с прежней энергией, и тогда несущийся по мостовой поток вновь начинал вскипать крупными куполами пузырей.
        В один из таких перерывов подъехал форд-транзит с табачной рекламой на боку. Парень-ашкеназ вскочил и побежал к приоткрывшейся дверце. Изнутри выглядывал пожилой раздраженный водитель.
        - А этот тайманец - что, тоже с тобой?
        «Это ведь он обо мне…» - с удивлением понял Яки. Призрак промолчал, стряхивая воду с волос.
        - Эй ты! - крикнул шофер. - Чего ждешь? Давай в кабину - в фургоне ящики!
        «Почему бы и нет? - подумал Яки, поднимаясь со скамейки и выходя под дождь. - Какая разница - где?»
        Он влез в кабину.
        - Все сиденье залили, - проворчал водитель. - На хрена тебе солдат, Призрак? Да еще и голанчик? Эти только бунтовать и умеют. Вчера по радио слышал - целое отделение слиняло.
        - Ты знай рули, Шимшон, - хладнокровно отвечал ашкеназ. - Твое дело лошадиное.
        Они проехали блокпост и медленно покатили по пустому шоссе. Шофер злобно бормотал что-то себе под нос, Призрак молча смотрел прямо перед собой. Работал обогреватель, от мокрых брюк поднимался пар, за стеклом метались туда-сюда дворники, как метроном гипнотизера.
        Яки проснулся от толчка - форд съезжал на обочину.
        - Приехали, выметайтесь!
        Они вышли под дождь, и вредный шоферюга с видимым удовольствием газанул, окатив их на прощанье из-под колес грязной смесью гравия и воды.
        - Нам туда, - сказал парень, указывая на едва заметную в темноте тропинку. - У меня фонарь, ты не думай.
        - Это тебе туда, - поправил его Яки, - а мне в другую сторону. Бай, ашкенажоп!
        Он пересек шоссе. Кювет с этой стороны был куда глубже - вода доходила выше колен, но Яки плевать на это хотел. Он и без того вымок до нитки и дрожал крупной дрожью, прямо-таки вибрировал. Если бы не чертов обогреватель в кабине… - после него холод казался и вовсе невыносимым. Чем лучше живешь, тем труднее умирать. Выбираясь из кювета, он несколько раз срывался вниз, скользя по мокрому глинистому склону и в кровь царапая руки. Со стороны он наверняка напоминал нелепого забулдыгу, который по пьяни свалился в канаву и теперь безуспешно пытается вернуться на дорогу. К счастью, вокруг не было никого, кто видел бы его позор, его суетливую, недостойную человека возню. Никого - кроме разве что придорожного фонаря, но и это казалось слишком.
        Наконец ему удалось выбраться; задыхаясь от ливня, Яки быстро двинулся прочь от шоссе, в плотную скользкую темь. Он шел, не видя, куда ставит ногу, спотыкаясь, падая на четвереньки и продолжая наугад и на ощупь. Небо над головой вновь раскололось кривым ослепительным деревом, увенчанным черной кроной мощных грозовых туч, и, расколовшись, высветило бледную морщинистую землю, взбесившуюся воду потопа и его - маленькую одинокую фигурку на глине, перемазанную глиной, жрущую, пьющую, мнущую глину, становящуюся ею, ползущую в себя самое. Яки приподнялся на коленях.
        - Ну, сделай это сам! - крикнул он в небо. - Сделай! Так будет проще…
        Но вокруг уже опять клубилась лишь мокрая склизкая темь без земли и без неба - лишь вода и глина, глина и вода - без конца и без края.
        - Что же ты? Я ведь всегда был громоотводом.
        Это ведь ты сделал меня таким. Почему же теперь ты бьешь мимо? Почему?..
        Он нащупал твердую ребристую поверхность каменистой складки - пещеры или просто расщелины - и вжался в нее плечами. Вот она, опора… почему-то ему казалось почти невозможным исполнить намеченное, не опираясь ни на что, а просто скользя и болтаясь в мерзком глиняном водовороте. Дрожа всем телом, Яки снял с плеча винтовку и принялся расшнуровывать ботинок на левой ноге - он где-то слышал, что нужно делать именно так.
        Мокрый шнурок не слушался; Яки выругался, и в этот момент кто-то другой, неизвестно откуда взявшийся не то в груди, не то в затылке, вдруг произнес участливо и ясно:
        - Куда ты так торопишься? Успеешь.
        Яки мотнул головой, прогоняя незваного советчика. Тут же поддался и шнурок - Яки сбросил ботинок, носок и пошевелил пальцами ноги - просто чтобы знать, что они здесь и не подведут.
        - Зачем ты это затеял? Не надо… - тихо сказал другой.
        - Зачем? - переспросил Яки. - Нужно объяснять?
        - Нужно. Тогда сам поймешь, какую глупость ты делаешь.
        - А пошел ты!
        Другой не отставал, придавливал сердце, прихватывал за локоть, тараторил быстрой скороговоркой.
        - Не надо, Яки. Не так все плохо. Можно пережить. Ну, посидишь в Шестерке… - подумаешь! Сколько народу там отсидело - и ничего, живут себе, улыбаются. А Иланит - черт с ней, найдутся другие, не хуже. Да и братья… - когда у тебя было хорошо с братьями?
        - Уйди! - крикнул Яки. - Хватит! Я больше не могу, понял?! Бедоотвод кончился! Сломался! Козел - в пустыне, ты что, не видишь?! Козел - в пустыне!..
        Он воткнул рожок и рывком взвел затвор.
        Торопливо лязгнув, винтовка замерла в ожидании.
        - Сейчас… - пробормотал Яки, - сейчас… сейчас…
        Держась за кронштейн прицела, он пристроил винтовку прикладом вниз, в глину. Другой почему-то молчал, так что Яки остался один. Совсем-совсем один. Что и требовалось доказать… Он обтер ладонью пламегаситель и подумал, что эта железка всегда была приятной на ощупь - теперь понятно почему. Широко раскрыв рот, Яки сунул туда винтовочный ствол и понял, что ошибался насчет пламегасителя. Снаружи он не казался таким большим - не то что внутри. Проклятая железяка грубо ворочалась во рту, больно царапала нёбо, уродовала язык, мерзила отвратительным вкусом ружейной смазки.
        Накатил рвотный позыв, но Яки сдержался. Он старательно елозил ногой по прикладу, ища спусковой крючок, и уже нащупал большим пальцем скобу, когда сверху снова ударил гром, причем так сильно и близко, что винтовка выскочила из рук и скользнула по глине вниз, в темноту. Теперь рот полнился вкусом крови - крови и унижения, как будто Яки только что изнасиловали винтовочным стволом, изнасиловали в рот, гадко и страшно. Он заплакал, дрожа и вжимаясь в каменную щель.
        - Ну что, - насмешливо спросил другой, - даже этого не смог, да? Ничтожество, мразь, дерьмо. Даже этого…
        - Нет-нет… - пробормотал Яки. - Это случайно… выпало…я сейчас, сейчас…
        Отлепившись от скалы, он присел и принялся шарить руками по глине в поисках автомата.
        - Сейчас… сейчас…
        Рядом громыхал нестерпимый хохот другого, издевательский плеск его аплодирующих ладоней… нет, Яки, это гром - гром и ливень…
        - Какой ливень? - заржал другой. - Ты, видно, совсем сдурел, ублюдок? Как ты вообще такой уродился? И главное - зачем?
        - Уйди! - отчаянно выкрикнул Яки.
        Винтовка все не находилась; глотая слезы, он полз на четвереньках, то и дело падая лицом вниз и судорожно водя по сторонам обеими руками. Но ничего не было в этой взбесившейся, враждебной, грохочущей темноте, в этом первобытном хаосе - ничего: ни винтовки, ни пути, ни надежды, ни даже смерти. В этом вселенском одиночестве меньше всего можно было рассчитывать на чью-то помощь, чью-то руку - дружескую, участливую, заботливо протянутую навстречу. И, наткнувшись на это невероятное чудо, Яки сразу подумал, что перед ним иллюзия, бред, обман помутившегося рассудка. Но рука крепко - слишком крепко для иллюзии - вцепилась в его ослабевшее, скользкое от глины запястье и упрямо тянула к себе, вверх из мокрой чавкающей грязи. Затем из тьмы возникло лицо - белое, облепленное длинными волосами, смутно знакомое.
        - Вставай, вставай! Ну, помоги же мне…
        «А, - понял Яки, - это ведь тот парень-ашкеназ с остановки… как же его зовут? Забыл… - ну и ладно, ну и хорошо - забыть бы все это… забыть… забыть…»
        Колени едва держали его, но парень не уступал; перекинув якину руку через плечо, он медленно, но верно продвигал вперед их неуклюжее четвероногое существо.
        - Не бойся, все будет хорошо… - бормотал он где-то рядом с якиным ухом. - Никто тебя не тронет. Сейчас выйдем на дорогу. Я знаю куда, ты не думай.
        И верно: еще несколько шагов - и перед ними открылся ряд придорожных фонарей и гладкая река на асфальте.
        - Отдохнем, - сказал парень. - Вот сюда… ага… садись… молодец. И это… обуйся. Вот твой сапог.
        Они присели на двух плоских камнях рядом с бурлящим кюветом. Ливень ослабевал, словно разочаровавшись в собственных попытках затопить мир; где-то в стороне еще слышался гром арьергардных боев, но уже ясно было, что гроза иссякает.
        - Там винтовка… - вдруг вспомнил Яки.
        Парень отрицательно мотнул головой.
        - Забудь. Нет ничего, и не было. Считай, что ты весь новенький, как будто сегодня родился. Чем плохо?
        - Ничем, - подумав, согласился Яки. - Извини, я забыл, как тебя зовут.
        - Призрак.
        - Ага. А я…
        - А ты - Тайманец, - перебил его парень. - Запомни: Тайманец. А старое имя забудь. Нет его теперь. У нас все такие, с новыми именами. И ничего - живем, не тужим.
        - У вас - это где?
        - Пойдем, покажу.
        Через четверть часа они подошли к проволочной ограде. Дождь к тому времени кончился, но тропинка размокла так, что приходилось поминутно счищать с ботинок налипшую глину.
        - Вот, смотри, - сказал Призрак, указывая на угадывающуюся в темноте мощную громаду здания. - Тут теперь твой дом. Тебе понравится, я почти уверен.
        Тайманец зевнул. Его неудержимо клонило ко сну - все равно где, лишь бы в тепле и в сухости.
        - Не знаю, не знаю, - буркнул он. - Если только у вас там не одни ашкеназы…
        - Точно понравится, - усмехнулся Призрак.
        10
        Дезертирство - это тебе не побег из исправительного интерната. Поэтому Призрак сразу принял меры к тому, чтобы никто в Комплексе не догадался об истинной истории Тайманца. В первую же ночь, перед тем как подняться на Эй-восемь, он заставил солдата переодеться в гражданское - благо от покойного Ромео осталось достаточно одежды. Гимнастерку, берет, форменные штаны и куртку-дубон закопали в куче щебня на Би-первом этаже. Теперь о прошлом голанчика могли свидетельствовать разве что мокрые армейские ботинки.
        Газет в Комплексе не читали; телевизор на бензиновом генераторе был только у Русли - в одной из комнат Би-девятого этажа, да и тот использовался лишь для просмотра видеофильмов про героев кунфу. Это сводило к нулю шансы на то, что кто-нибудь здесь узнает в Тайманце пропавшего солдата. Впрочем, и эта опасность могла возникнуть лишь в относительно отдаленном будущем - месяца через два, когда полиция, отчаявшись найти Яки Шаашуа втихую, опубликует его фотографию в прессе и на экране.
        - Тут тебя никто не найдет, братан, - сказал Тайманцу Призрак на следующее утро, когда, завершив череду всех необходимых знакомств, они вышли на крышу корпуса Эй. - Если, конечно, сам не проколешься. Но внешность все равно надо изменить - бороду отрастить, что ли… У тебя как - борода растет?
        - Растет. Даже быстрее, чем надо… - хмыкнул Тайманец, вспомнив змеюку-взводного.
        Новое место ему сразу понравилось. Призрак производил впечатление надежного парня, хотя и малость подпорченного ашкеназийской дурью. Зато неразговорчивый Беер-Шева был явно своим в доску, из иракцев. Эфиоп Чоколака казался и вовсе безвредным. Ну, а женщины… что они решают, женщины? Вот и у гидов они занимались лишь тем, чем положено заниматься женщинам, в мужские дела не лезли, сидели тихо, голоса не поднимая. Мамарита, конечно, чокнутая на всю голову. Аккуратная, чистенькая, уютная, совсем непохожая на бомжиху… - что она здесь забыла? Ку-ку, ясное дело. Еще и закидон этот странный - всех парней зовет Менашами, и его, Тайманца, тоже… Ну и ладно, пусть зовет, с него не убудет. Зато Хели - девчонка правильная. Скромная, спокойная, и руки как надо приставлены. Вот только - не беременная ли? Вроде рановато по возрасту…
        - Призрак, а Хели тут с кем?
        Призрак взглянул исподлобья, пожал плечами.
        - Ни с кем. Сама по себе. Пришла полгода назад. А что?
        - Да ничего, - ухмыльнулся Тайманец. - А это она с собой принесла?
        Он нарисовал в воздухе брюхо. Призрак недоверчиво покачал головой.
        - Неужели так заметно? Я вот только вчера узнал, да и то случайно… - он подошел к Тайманцу вплотную, заглянул в глаза. - Вот что, солдат. У каждого тут свои скелеты под матрасом - тебе ли не знать. Что она там с собой принесла - ее дело, и больше ничье. Понял?
        - Да я что… я ничего… просто спросил, - смутился голанчик.
        - И болтать об этом не стоит, ладно? Ни с кем, даже с самой Хели, - уже мягче произнес Призрак. - Ты ведь Барбура видел, правда? Он беременных в Комплексе не держит. Узнает - выгонит. А ей, похоже, идти некуда. Как и тебе. И мне. И всем нам.
        Тайманец кивнул. Если что-то здесь настораживало, так это именно хозяин Комплекса - вернее, даже не он сам, а его команда. Барбур напоминал бывалого старшину армейской базы - мафиози по долгу службы. Все у него подмазано, повсюду схвачено - что списал, то и продал. Сильному угодит, слабого прижмет, и главное, себя не забудет. Такие типы кажутся непотопляемыми, но редко уходят со своего места подобру-поздорову: слишком много мелких шестеренок в сложном механизме их хитрожопого бытия. Где-нибудь да хрястнет, что-нибудь да сломается. Но пока колесики крутятся, с Барбуром всегда можно договориться - именно потому, что он понятен.
        Понятен и Русли - бульдог бульдогом.
        Действует по команде «фас!». Нет команды - нет и бульдога. Границы ясны, пределы установлены. А вот Кац и его шестерка - совсем другое дело. От этих за километр несет беспределом. Ашкеназов вообще понять трудно - сплошные заскоки, так что удивляться вроде как и нечему. Но и среди них попадаются такие маньяки, что поневоле головой покрутишь. Откуда это берется? В генетике ущерб, не иначе…
        Взять хоть Призрака - хороший парень, но ашкеназ - и этим все сказано. Ну как можно надеяться скрыть беременность? Рано или поздно все узнают, и Барбур тоже. Даже если Хели сейчас спрятать, никому не показывать - что будет, когда ребеночек родится? Дети кричат, известное дело. Жалко девчонку. Нужно что-то придумывать, голову в песок не прятать, как какой-нибудь страус-ашкеназ…
        В первую неделю, пока не отросла борода, Тайманец сидел на посту рядом с Хели, перенимал секреты профессии. О ребенке помалкивал, помня данное Призраку слово, притворялся, что не видит очевидного. Но Хели сразу поняла - знает. А иначе - откуда взяться этой неуклюжей заботливости? «Хели, на камне сидеть не стоит… Хели, накинь одеяло… Хели, ходи осторожней… Хели, зачем прыгать там, где можно пройти?..»
        Сначала она фыркала, отворачивалась, недоуменно поднимала брови, но затем быстро осознала, что незачем сопротивляться хорошему. Боже милосердный, много ли внимания она видела в своей полной забот жизни? Отчего бы не порадоваться хоть чуть-чуть, хоть немножко? Вообще-то, грех так думать… - разве мало тепла дарит ей Мамарита? Но в том-то и дело, что забота этого незнакомого небритого Тайманца была совершенно иной природы, хотя внешне выражалась в тех же действиях и словах. Так, с Мамаритой Хели могла чувствовать себя дочерью, сестрой, подругой - кем угодно, неважно. Важно, что она в любом случае должна была благодарить Мамариту за оказываемую помощь. Тут же благодарность самым невероятным образом меняла свой полюс и направление! Хели получала ее от Тайманца наряду и одновременно с заботой; получалось, что он благодарит девушку за саму возможность заботиться о ней!
        Все это было так ново и так необыкновенно - и главная новость заключалась вовсе не в том, нравится ли ей Тайманец - об этом она совсем не думала. Самая важная и главная новость жила в ней самой и звалась одним словом: ребенок. Ребенок делал ее женщиной, то есть тем загадочным существом, которое, милостиво принимая от других знаки внимания, может говорить не «спасибо», а наоборот - «пожалуйста».
        Сидя у низенького бетонного бордюра, они наблюдали за ходом экскурсий, изредка, по мере возникновения проблем, связываясь по телефону с дежурным гидом. Когда-то, со снисходительностью старожила объясняла Тайманцу Хели, здесь было много безбилетников - неорганизованных сталкеров, пытавшихся пролезть в Комплекс бесплатно. Но их всех отлавливали, запугивали по полной программе и отпускали, содрав штраф в трехкратном размере. В результате нарушителей стало существенно меньше. Теперь на риск контрабандного проникновения шли либо самые отъявленные отморозки, либо, наоборот, полные лохи - первые по самоуверенности, вторые по глупости.
        Лохов можно было различить сразу - по идиотским камуфляжным курткам и штанам, специально закупленным по такому случаю в магазинах для любителей поиграть в солдатики. По задумке незадачливых контрабандистов, камуфляж призван был надежно маскировать их присутствие. Но ничто так не бросается в глаза на фоне пыльной пустыни и мусорных куч, как новенькая пятнистая униформа. Обычно Хели замечала лохов еще до того, как они достигали забора. Иногда это препятствие становилось для них непреодолимым, и тогда, смирившись, они понуро отправлялись восвояси. Тех же, кто, изрядно попотев и порвав в нескольких местах свой замечательный камуфляж, оказывался-таки по внутреннюю сторону забора, немедленно перехватывал дежурный гид - Призрак или Беер-Шева.
        Захваченные врасплох, хомячки-нарушители вели себя смирно. Слабые протесты по поводу величины штрафа утихали, когда гид переходил к конкретным угрозам.
        - Нет денег? - небрежно переспрашивал он. - О’кей, бывает. Тогда ты, братан, отправляйся за деньгами, а остальные пока посидят с собачками в подвале. Или на этаже у суданцев. Они белое мясо знаешь как любят. Ого!..
        Этого обычно хватало для того, чтобы развязать кошельки - кто же не слышал устрашающих легенд о живущих в Комплексе собаках-людоедах и о потерявших человеческий облик черных нелегалах-беженцах?
        С отморозками приходилось сложнее. Эти никогда не заявлялись группами: чаще всего - парами, реже - поодиночке. К забору подкрадывались скрытно, умело перекусывали проволоку, заползали во двор. Наиболее подготовленные пробирались в Комплекс ночью, при лунном свете или пользуясь приборами ночного видения. Но даже самые крутые не рисковали идти в темноте дальше цокольных уровней: прятались там, дожидаясь рассвета, чтобы продолжить свое опасное приключение.
        Как правило, Хели обнаруживала таких нарушителей утром - если не по следам, оставленным во дворе, то по теням в проемах этажей, по движению в особых, заранее присмотренных местах, которые невозможно было миновать незамеченными. Отморозки всегда оказывали сопротивление, поэтому на их захват отряжались серьезные силы. Дежурный гид, получив от Хели телефонную наводку, вызывал на подмогу Барбура и Русли. Совместными усилиями они загоняли незваных гостей в тупик и не выпускали до полной капитуляции.
        Но, даже сдавшись на милость победителей, отморозки не поддавались обычной обработке запугиванием. Рассказы об ужасах Комплекса действовали на этих адреналиновых маньяков примерно так же, как угроза плетки на мазохиста. Поэтому в таких случаях Барбур подключал полицию. Связанных нарушителей отводили к будке охранника - ему же доставалась и слава поимки.
        Другой заботой наблюдателя были отставшие от экскурсии хомячки.
        - Смотри, - учила Тайманца Хели, - обычно отстают случайно, на переходах между остановками. И не сразу - сначала-то все внимательны, и гид, и лохи. А вот потом, когда переходят в Си, начинается… Чаще всего отстают вон там, видишь? После остановки на Си-восемь…
        Тайманец понимающе кивал. Еще бы, Си-восемь - ебаторий, слюни-то во все стороны развесят… как тут не потеряться…
        - Этих легко заметить, - слегка покраснев, продолжала Хели. - Начинают суетиться, бегать, звать на помощь. Паника, короче. Тут главное - времени не терять. От паники они и травмируются…
        - Ты бы в одеяльце-то завернулась, - сказал Тайманец. - Ветер сегодня. Холодно.
        Хели сокрушенно покачала головой.
        - Я, вообще, кому это все рассказываю?
        Призрак велел ввести тебя в курс дела, вот и вводись.
        - Призрак велел! - пренебрежительно фыркнул голанчик. - Нашелся командир. За меня не волнуйся, я уже в курсе. Неделю тут сидим. Уже по пятому разу эту науку прохожу. Одеяло-то накинешь?
        Не дожидаясь ответа, он развернул старое байковое одеяло и, встряхнув, накинул на хелины плечи. Хели чихнула.
        - Вот видишь? Говорил я тебе - холодно.
        - Это от пыли, - сердито возразила она. - Трясешь тут всякими тряпками… В общем, с теми, которые случайно, ясно. Заметил - сразу звонишь. А которые не случайно, те на остановках отстают. За стеночку зайдут, спрячутся…
        - Как ты, к примеру… - поддразнил Тайманец.
        - Как я, к примеру…
        - Хели, а Хели…
        - Чего тебе?
        - Чоколака говорил, что ты, мол, на лестнице нашлась. Чуть ли не на Би-девять. Ты что, наверх шла?
        Нетерпеливо крутанув головой, Хели приставила к глазам бинокль, делая вид, что всматривается в Си-два. Хотя что там может быть, в Си-два, кроме бомжей? Туда и смотреть-то нечего, на Си-два. Смешной он, этот Тайманец. Большой и глупый. Вопросы еще задает… кого другого она уже давно бы шуганула - не твое, мол, дело… а этот - ладно, пусть спрашивает.
        - Хели, а Хели…
        - Ну чего тебе?
        - Так чего, наверх шла?
        - Наверх нельзя, - нравоучительно сказала она, не отрывая глаз от бинокля. - Там О-О. Будет как с Диким Ромео. Туда никто не ходит, и ты тоже не вздумай.
        Тайманец пожал плечами.
        - Да мне и не надо пока. А надо будет - схожу.
        Подумаешь, черт. У меня, если хочешь знать, бабка покойная чертей видела. Вот как ты меня, вживую.
        - Это не черт, - рассмеялась Хели, - это наоборот. Наоборот, понял?
        - Понял, понял…
        - Ну и что ты понял?
        - Что вы тут друг другу байки травите, вот чего.
        О-О, шма-о… хрень какая-то, булшит по-американски.
        - А если я тебе скажу, что сама видела? - Хели посмотрела на него смеющимися глазами. - Вживую, как твоя бабка - черта. Что тогда?
        - Врешь.
        - Не вру. Там видела, на лестнице.
        - Ну и какой он? - насмешливо сощурился Тайманец. - С бородой и пейсами?
        Она ненадолго задумалась, постукивая пальцами по биноклю.
        - Какой? Такой и есть - О-О. Иначе и не скажешь, потому что слов для него нет. Просто видишь его, и все. Знаешь, что видишь, а вида нет. Знаешь, что слышишь, а звука нет. Знаешь, что пробуешь, а…
        - …вкуса нет, - подхватил Тайманец. - Ну? Я ж говорил - хрень.
        - Не веришь, не надо, - отмахнулась Хели. - Главное, не лезь туда. Потом сам поймешь.
        - Ага, - ухмыльнулся Тайманец. - Знаешь, что понимаешь, а понимания нет… Ты мне лучше вот что объясни, если ты такая понятливая: чего он тут позабыл, в этой коробке недостроенной? Он ведь, типа, в Храме сидеть должен… или, там, на горе… или… я не знаю… Но тут-то зачем?
        - Откуда мне знать? - серьезно сказала девушка. - Кто мы такие, чтобы его резоны понимать? Ты лучше с другого конца посмотри, с нашего. Вот приехал ты, допустим, в чужой город. А там, допустим, праздник. Или просто хлеб раздают. Как ты поймешь, где это?
        - Что - «где это»?
        - Ну, хлеб или праздник… как узнаешь, куда идти?
        - По джи-пи-эсу.
        - Да ну тебя! По людям. Куда все идут, там и хлеб. Очень просто.
        - Ну а при чем тут…
        - Да что ты за дурачок, - воскликнула Хели, шлепнув его по плечу. - Ты посмотри, кто тут собрался, в Комплексе. Неужели не ясно? Все тут одинаковы. И Призрак, и Мамарита, и Беер-Шева, и я, и… не знаю, как насчет тебя, но видимо, и ты тоже, если уж тут оказался. И люди Барбура, и нелегалы, и бомжи… - все-все-все! И, может, собаки тоже. Всем тут он нужен. И не просто, а позарез! Понимаешь? Позарез!
        Она вдруг вскочила на ноги.
        - Другие, может, и проживут пока, другим, может, и не надо… а нам надо! И если мы все сюда сошлись, значит, и он тут! Потому что мы без него подыхаем, понимаешь?! - из глаз ее хлынули слезы. - Ну что ты на меня уставился? Ты ведь и сам это знаешь!
        Хели закрыла лицо руками. Тайманец подошел, обнял ее вздрагивающие плечи, осторожно прижал к себе.
        - Не плачь, Хелинька… все будет хорошо. Мы тебя в обиду не дадим, ты не думай. Это я тебе обещаю. Пусть только сунутся. Хоть О-О, хоть У-У. Да я за тебя кого хочешь на две половинки порву. Одно О - туда, другое - сюда. Бац, бац - и готово!
        Она рассмеялась сквозь слезы и высвободилась.
        - Гляди-ка, пока мы тут с тобой о душе толкуем… - сказал вдруг Тайманец, всматриваясь из-под ладони. - Вон там, на Би-шесть, второе окно…
        Хели схватилась за бинокль.
        - Точно, хомячиха! Молодец, углядел! - она быстро нажала кнопку мобильного телефона. - Призрак? Есть отставшая. Би-шесть, второе окно к северу. Нет-нет, не потерялась, точно. Прячется.
        Вздохнув, Призрак сунул телефон в карман, выругался и поднялся на ноги. Чертова хомячиха вздумала отстать как раз во время его законного перерыва. Беер-Шева сейчас уводил экскурсию с уровня Би-семь, от святилища паренька, упавшего в шахту лифта. Призрак находился пятью этажами ниже и только что завершил традиционную процедуру, именуемую на жаргоне Комплекса «лохопредставлением»: круглая, густо намеленная фанерка на палочке высовывалась в шахту и тотчас же убиралась.
        Этого, как правило, хватало, чтобы поплохело как минимум половине хомячков, благоговейно взирающих сверху на место гибели своего святого идиота. Затем следовало, дождавшись, пока наверху смолкнут истерические крики и визг, негромко подвыть - всего один раз, не больше, чтобы не баловать клиентов. После этого дежурный гид мог спокойно отдыхать не менее сорока минут: следующий и последний акт лохопредставления заключался в том, чтобы, накинув на голову островерхий ку-клукс-клановский капюшон, мгновенным промельком показаться в самом дальнем и самом темном конце зала анхуманов - ровно в тот момент, когда гид начнет гасить свечи. Показаться и, громко топая, убежать по коридору Си-ноль в сторону корпуса Эй…
        Еще раз выругавшись, Призрак спрятал намеленную фанерку под матрас и направился к лестнице. Чертова хомячиха! Он поднялся на Эй-шесть и двинулся к коридору Би, нарочито шаркая ногами, чтобы заодно попугать несчастную дуру. Призрак напряг память: Би-шесть, окно номер два, север… - что там, в этой комнате? Ничего, пара досок и бочка из-под извести - за нею, наверно, и прячется. Сидит такая, обняв коленки… дура! Сейчас бы валялся с книжечкой на матрасе… У дверного проема он остановился и целую минуту топтался, подшаркивая, вздыхая, посвистывая и мстительно представляя себе, как страшно там сейчас хомячихе.
        Память не подвела - в комнате, закрывая угол, действительно стояла большая металлическая бочка. Призрак шагнул к ней и, резко рванув на себя, выкатил на середину комнаты. Пусть дура сразу поймет, что никто тут с такими не цацкается… Хомячиха сидела у стены, судорожно обхватив джинсовые коленки. Девчонка лет семнадцати. Белое, как мел, лицо, даже губ не видно - впору в шахту лифта совать, вместо фанерки. Глаза серые, огромные; не поймешь, чего в них больше - ужаса или решимости. Все как обычно…
        Призрак присел рядом и немного помолчал - пускай привыкнет, отойдет. Поначалу они все равно говорить не могут, зубами стучат от ужаса.
        - Ну, и что ты тут делаешь? Потерялась?
        Девчонка молчала, уставившись на стену напротив, где рукой покойного Ромео было выведено сакраментальное «Я люблю тебя, Тали!».
        - Нравится? - поинтересовался Призрак. - Редкая тут надпись, правда?
        - З-з-з… - прожужжала хомячиха. - З-зачем…
        «Еще стучит… - подумал Призрак. - Сильно напугалась, бедная. Зря я так. Может, плохо человеку стало, вот и отошла в сторонку… Попить ей надо, вот что. Обычно у них с собой бутылочки. Ну-ка…»
        Он по-хозяйски раскрыл молнию на лежащей здесь же хомячихиной сумке. Так и есть - бутылочка с водой. Призрак отвинтил пробку.
        - На, попей, успокойся. Никто тебя не тронет.
        Сейчас вернешься в группу, в целости и сохранности.
        Благодарно кивнув, хомячиха сделала несколько судорожных глотков и протянула бутылку Призраку.
        - Не, - отказался тот. - Я вашу воду не потребляю. Хомяки, они заразные. Носите сюда хрень всякую. Грипп, спид, сифилис… Ну, оклемалась? Вставай, пошли.
        - Зачем? - повторила она, не трогаясь с места.
        - Зачем он это сделал?
        - Кто? - не понял Призрак.
        Девушка молча кивнула на надпись.
        - А, Ромео?.. - Призрак покрутил головой. - Впечатлило, да? Эк вас всех пронимает… Романтика, мать ее. Вот у гида и спросишь - зачем. Ты спросишь, он расскажет. Ему за это деньги заплачены, правда ведь? А я тут с тобой бесплатно валандаюсь. Так что вставай, сестричка. Пора нам. Времени жалко. Экскурсия интересная, познавательная. Будет что рассказать внукам.
        - Ты ведь местный?
        Она уже совсем пришла в себя. Лицо порозовело, серые глаза смотрели твердо, требовательно. Красивая, зараза, и хорошо это знает. Привыкла командовать. Призраку пришлось сделать усилие, чтобы вызвать в себе раздражение.
        - Много вопросов задаешь, девушка. Сколько раз повторять…
        - Местный, - констатировала хомячиха, игнорируя его напускной гнев. - Отведи меня туда, где он жил.
        - Кто?
        - Ты что, совсем кретин? Вот он! - она снова кивнула на надпись.
        - А ну, кончай тут командовать! - воскликнул Призрак, начиная сердиться по-настоящему. - Не забывай, где ты! Тут запретная зона! В полицию захотела?
        Вообще-то, принятый в Комплексе канон запугивания предполагал, что до полиции в ход пускаются другие угрозы - например, изнасилование целым этажом суданских нелегалов. Но Призрак, сам не зная почему, предпочел пропустить этот этап. Слово «изнасилование» плохо подходило к сероглазому лицу со светлой прядью, выбившейся из-под шерстяной шапочки. Вскочив на ноги, Призрак схватил девушку за локоть и заставил подняться. Теперь они стояли нос к носу, сверля друг друга гневными взглядами. Хомячиха и не думала уступать.
        - А может, ты в полицию захотел? - парировала она. - Сам не командуй! Нашелся тут! Водой он моей брезгует! Ты когда мылся в последний раз, индеец занюханный? Отвали от меня!
        Она вдруг сильно толкнула Призрака в грудь - так, что он отлетел к противоположной стене. Ничего себе… Выпрямляясь, он покосился на восьмой этаж корпуса Эй, хорошо видный отсюда через оконный проем. То-то, наверное, Хели удивляется… - такое представление, от бинокля не оторвешься. А Тайманец так и вовсе помирает со смеху. Какая-то хомячиха, а ведет себя как отмороженная - уму непостижимо! Может, Барбура позвать? Нет, жалко… Призрак шагнул вперед и, перехватив тонкое, замахнувшееся на него запястье, заломил ей руку за спину. Шапочка упала на пол; из-под нее хлынули волосы - длинные, светлые, пушистые.
        - Пусти!
        - Ты - дура! - выпалил он, выплевывая изо рта попавшую туда прядь. - Хомячиха хренова! Ты ничего не сечешь, дура! Ничего!
        Волосы пахли замечательно, и это отвлекало.
        - Пусти, гад!
        - Пущу, если будешь слушаться, - пообещал Призрак. - Согласна?
        Хомячиха молчала, тяжело дыша.
        - Согласна? - повторил он, заламывая руку немного повыше.
        - Ох! Согласна, согласна…
        - Тогда так, - сказал он. - Я сейчас отпускаю тебя, и мы без выкрутасов идем искать твою группу. Без выкрутасов. Так?
        - Так…
        Призрак отпустил ее руку и тут же пожалел об этом. Резко повернувшись, девушка оттолкнула его и бросилась наутек. Толчок был так силен, что Призрак едва не вылетел наружу, чудом успев ухватиться за край оконного проема. Из коридора доносился грохот каблуков убегающей хомячихи. Придя в себя, Призрак бросился следом. Куда она мчится, идиотка? На верную смерть? Добежав до корпуса Эй, он остановился, чтобы прислушаться. Лестница! Хомячиха спускалась по лестнице! Только бы не до самого низу!
        - Стой! - закричал он в темный лестничный пролет. - Туда нельзя! Там собаки! Погибнешь, дура! Собаки!
        Он мчался за нею, прыгая через три ступеньки.
        Шлейф светлых волос мелькнул в тусклом свете, падающем из коридора цокольного этажа. Она бежала туда, прямо к собакам! Холодея от ужаса, Призрак замедлил шаг. Теперь уже в темноте отчетливо слышалось угрожающее рычание. Каблуки хомячихи все еще стучали впереди, хотя и не так часто - она явно перешла на шаг… остановилась… нужно вывести ее оттуда, скорее… В ногу Призраку ткнулся собачий нос, лохматый бок прошелся по коленке. Они здесь, вокруг.
        - Стой на месте, - хрипло проговорил он. - Тут собаки. Не делай резких движений. Я попробую вывести нас наружу. Стой и не двигайся.
        Хомячиха не отвечала. Держась рукой за стену, Призрак медленно переставил ногу, затем другую. Снова рычание, снова собачьи бока… - он шел сквозь собак, как сквозь воду. «Объяли меня собаки до души моей…» - он нащупал на поясе фонарь. Включить, не включать?.. Продвинувшись вперед еще с десяток метров, Призрак снова позвал ее - и снова безответно. Мертва? Вряд ли - они не могли убить ее так сразу, без звука… Эта девица явно не из тех, кто сдается без борьбы. Он снял с пояса фонарик и нажал на кнопку.
        Луч скользнул по лесу настороженных собачьих ушей - как тогда, в ночь гибели Дикого Ромео. Только тогда собаки стояли перед ним, оставляя дорогу к отступлению. Теперь же они были повсюду - и спереди, и сзади, враждебные, злобные, изготовившиеся к атаке. Неудивительно - он находился на их территории, в глубине собачьего моря. Почему они не нападают?
        - Что, страшно, господин индеец? - ее голос звучал совсем близко. - Еще бы. Это тебе не девушкам руки выкручивать… Тут ведь не просто кусают, тут жрут. Правда, Азазель?
        Призрак посветил на голос. Девушка сидела на корточках в трех метрах от него и чесала за ухом огромного лохматого пса - того самого, вожака стаи. Вожак помахивал хвостом и выглядел вполне ублаготворенным.
        - Соседский пес, - объяснила она. - Уехали, гады, в Канаду, а собаку бросили. Так тосковал, бедный… все лежал около подъезда, ждал, когда вернутся. Я ему еду носила. А потом исчез - вон куда, оказывается… Да, Азазелюшка?
        Пес скосил на нее глаз и улыбнулся.
        - Теперь так, - сказала девица, распрямляясь. - Будешь делать, что я скажу. Без меня тебе отсюда не выйти. Выключи фонарь.
        - Зачем?
        - Раздражаешь хозяев. А я и так в темноте вижу. Как кош… гм… не при собаках будь сказано.
        Призрак выключил фонарь и почти сразу почувствовал ее мягкую ладонь в своей.
        - Как ты сам говоришь, без выкрутасов, - предупредила она. - Стоит мне тебя толкнуть, и они сразу поймут, кто тут враг. Будет потом что рассказать внукам.
        Она шла по собачьему морю уверенно, как своя.
        Вот и лестница.
        - Можешь отпустить мою руку. Ты уже большой мальчик.
        Призрак обессиленно опустился на ступеньку.
        - Чего тебе нужно?
        - Я же говорю: отведи меня туда, где он жил.
        Только не спрашивай снова - кто. А то я позову Азазеля.
        - Зачем тебе туда? Цветочки положить?
        Она низко наклонилась к нему.
        - Посмотри на меня, индеец. Посмотри хорошо.
        Я - Тали. Та самая. Та самая Тали, которой тут так много, на каждой стене.
        11
        Тали поселилась на этаже гидов, рядом с Хели и Мамаритой. Просто вытащила из общей груды пару матрасов, отволокла в женский угол, плюхнулась по-хозяйски, с вызовом глянула серыми глазами на растерявшихся от такой наглости обитателей уровня Эй-восемь - что, мол, не нравится?.. - ничего, перетопчетесь! В ней вообще чувствовалась сила человека, которому не требуется нравиться кому бы то ни было. Человека, который просто приходит и берет. Язык не поворачивался объяснять ей, что здесь необходимо работать, что в Комплексе забесплатно только собаки лают. Тайманец попробовал было выступить на эту тему, но Тали заткнула его на полуслове.
        - Знакомая тряпка, - усмехнулась она, кивнув на его ветровку, взятую из вещей Дикого Ромео. - Как тебе за покойником носить, не холодно?
        Сказала, как дубиной по голове огрела.
        Тайманец поперхнулся, бормотнул что-то себе под нос, но вслух заводиться не стал - с вредными ашкеназскими телками лучше не связываться. Уцепился за хелин сочувственный взгляд, вздохнул с облегчением: вот кто его тут понимает, вот кому он нужен - зачем с другими заводиться?
        Сама Хели отнеслась к новой соседке настороженно; осуждающе поджимала губы, но помалкивала, мнения не высказывала. Зато с безмятежной точки зрения Мамариты не изменилось ничего - ну разве что прибавилась еще одна горсть крупы в утренней каше, еще одна тарелка супа в обеденное время. А вот Беер-Шеве в Тали не нравилось все - ее подчеркнутая независимость, ее возмутительное холодное высокомерие, ее причастность к гибели друга. Временами он явно вскипал от раздражения, хотя и боялся вступать в открытую конфронтацию. Да и как не бояться этого насмешливого сероглазого взгляда, пробивающего твою переносицу насквозь, до самых проклятых тайн?
        Был в его неприязни и оттенок ревности:
        Чоколака с появлением Тали напрочь потерял голову. В него словно вселился влюбленный дух покойного Ромео - хотя, к счастью, и не в такой всеобъемлющей степени. Эфиоп не претендовал на многое, просто пожирал Тали своими черно-белыми глазищами - издалека или вблизи, когда ей требовалась какая-нибудь помощь. Вообще говоря, она справлялась сама, но ходить по Комплексу в одиночку пока не могла. К большому огорчению Чоколаки, в провожатые Тали обычно выбирала Призрака - наверное, потому, что услуги рядового гида не соответствовали ее королевскому статусу.
        - Зачем ты ее водишь? - кипятился Беер-Шева, отведя Призрака в сторону. - С каких это пор каждой хомячихе дают по персональному гиду? Да еще и бесплатно? Или она тебе дает где-нибудь в куче мусора?
        - Она не каждая, Беер-Шева, - терпеливо объяснял Призрак, - и ты это прекрасно знаешь. Что ты предлагаешь? Звать Русли, чтобы связал ее и вынес отсюда силой? А по дороге еще, может, и попользовался бы? Как ты думаешь, Дикому Ромео бы это понравилось? Он ведь друг тебе был, а это типа его Джульетта. Имей уважение…
        Беер-Шева сдавленно вздыхал. Обычно громогласный, беседы о Тали он вел свистящим полушепотом, словно боялся, что она услышит.
        - Сколько это еще продлится, Призрак? Достала она меня во как! Жили не тужили, и вот на тебе!
        - Откуда мне знать? - пожимал плечами Призрак. - От нее зависит. Когда-нибудь да надоест. Ты же видишь, она не из наших, не такая, как все мы. Значит, долго не продержится, натешится и слиняет. А водить ее надо, никуда не деться. Что, легче будет, если она с крыши навернется? Опять полиция, следствие и прочее. С Ромео легко прошло - он лунатик, а лунатики сами падают, бывает. А с этой не получится. Может, она из семьи какой-нибудь важной… - видишь, какая гладкая…
        - Как ты, - неприязненно ввернул Беер-Шева. - Гладкая, как ты. Два сапога пара. Ты ведь тоже на нее запал - скажешь, нет? Что вы только в ней нашли, в этой… Ну, ты еще ладно, но Чоколака…
        - Дурак ты, Беер-Шева, - краснея, отвечал Призрак. - При чем тут это? И чего ты так взъелся? Чем она тебе так мешает? Она, если хочешь знать, пользу приносит. С собаками, например…
        Это была чистая правда. Тали продолжала общаться со своим старым знакомым - вожаком собачьей преисподней. Впрочем, даже она не рисковала спускаться в подвал - но ей вполне хватало присутствия духа, чтобы пройти три-четыре десятка метров от лестницы в тьму цокольного этажа, полную сдавленного рычания, мерцающих голодных глаз, упругих шерстяных боков, толкающих под колени. Иногда она звала Азазеля от лестницы, и тот подходил, подозрительно щурясь, брал из рук угощение, но выше второго этажа не шел, не веря до конца даже ей, слишком похожей на человека - человека-врага, человека-убийцу, человека-мучителя.
        Призраку не доставалось и такой степени доверия; пока что он рад был хотя бы приучить пса к своему ненавязчивому присутствию за спиной Тали. Зачем? На всякий случай. Размеренная регулярность экскурсий, блокнот с расписанием на полгода вперед, однообразие мамаритиного меню, усердно клонирующая саму себя повседневность - все это создавало впечатление монументальной устойчивости комплексного бытия. Но Призрак понимал, насколько обманчиво это чувство. Жизнь в Комплексе походила на прогулку лунатика по карнизу корпуса Би - в любую минуту она могла сверзиться вниз. Могла оступиться сама, могла получить толчок в спину от чьей-то незаметной руки, могла спрыгнуть в приступе внезапного безумия… - неважно, как именно, важно, что нынешнее относительно безмятежное спокойствие было чревато взрывом, а вовсе не покоем. И уж если рванет - поди знай, куда придется бежать, где прятаться, от кого спасаться… Дружба или хотя бы гарантия ненападения со стороны собак могли стать при этом важным преимуществом.
        Пока же Призрак делал все, чтобы удержать на карнизе эту странную компанию, которая заменила ему семью. Он ощущал себя здесь не просто начальником гидов, но единственным взрослым среди детей, и это чувство порождало ответственность - обременительную, но странно приятную. Да-да, ему было приятно заботиться о других, думать о них и за них - возможно, потому, что их реальность, их живая плоть и кровь служили доказательством реальности его самого. Не может же быть призраком тот, кто живет заботой о реальных людях… - вот только реальны ли обитатели Комплекса? Реален ли сам этот бетонный монстр, торчащий, как бельмо на воспаленном глазу пустыни, прибежище существ, чье официальное бытие не зафиксировано никем и ничем: суданских нелегалов, арабских рабочих, собак, бомжей, мелких бандитов, сбежавших из дома подростков…
        Скорее всего, нет. Все тут виртуально, все «как будто». Как будто промышленный центр как будто свободной экономической зоны на как будто границе как будто столицы с как будто арабской автономией, как будто подписавшей как будто мирные договоры. Как будто огороженный, как будто охраняемый, как будто необитаемый, при как будто странном полицейском как будто попустительстве… Слишком много их, этих «как будто», для простой и нехитрой реальности.
        «Ну и пусть, - отмахивался от этих мыслей Призрак. - Не мне такие вопросы решать. Что волнует, то и реально. Остановимся на этом».
        Реальным был Дикий Ромео, его мертвое, вывернутое под невозможными углами тело в мусорной куче возле рампы корпуса Би. Реальными были мрачный, чуть что срывающийся на крик Беер-Шева и его наивный друг с черно-белыми глазищами-чоколаками. Реальной была безумная Мамарита с ее нереальными Менашами и девочка Хели - такая благочестивая снаружи и такая беременная внутри. А теперь еще и Тайманец, едва не убивший себя в темном ночном потопе, и эта неуправляемая сероглазая Тали, невесть как и почему сошедшая с бесчисленных граффити, оставленных на стенах Комплекса рукой погибшего Ромео.
        Призрак послушно брел за нею по этажам, предостерегая от опасностей, указывая на ловушки, демонстрируя доступные - временами единственные - способы преодоления препятствий. Они обходили все здание, комната за комнатой; войдя в помещение, Тали, напряженно понурившись и вжав голову в плечи, шла в середину и, остановившись там, принималась осматриваться, скользя взглядом по стенам. Казалось, она твердо вознамерилась найти в Комплексе такое замкнутое пространство, где не было бы ее имени, куда не дотянулся бы своим баллончиком, углем или кистью Дикий Ромео. Но тщетно - отчаянный вопль мертвого влюбленного звучал с каждой стены, с потолков и перегородок, с оконных простенков и опорных столбов.
        Вздохнув, Тали расслабленно опускалась на пол и отдыхала, щурясь на горы, шоссе и пустыню. Призрак присаживался рядом, сосредоточенно перекидывал камешек из ладони в ладонь, ждал, что будет дальше. Чаще всего Тали, так и не нарушив молчания, поднималась и делала знак продолжать движение в следующую комнату. С наступлением темноты возвращались на Эй-восемь; Тали плюхалась на свой матрас, доставала из кармана айфон и углублялась в него - читала почту, листала интернетовские страницы. Их прогулки не остались незамеченными - уже через два дня Донпедро подмигнул, пряча в карман очередную сотенную бумажку:
        - Скоро будет двести, а, командир?
        - О чем ты? - не понял Призрак.
        - Да все о том же, - ухмыльнулся бомж. - Где это ты такую красотку подцепил? Босс про нее знает?
        Призрак вспылил было, но вовремя сдержался.
        - Скоро узнает. А не узнает - еще и лучше.
        Зачем нам лишний шум, правда, Донпедро? - он заглянул в бегающие глазки старика. - Я ведь тебе почему эту сотню приношу? Потому, что тихо. А шум начнется - и сотенные кончатся. Люби тишину, источник денег!
        На третий день Тали добралась до внутренней лестницы корпуса Би, ведущей в апартаменты Барбура и выше, на запретные уровни. Она уже поставила ногу на первую ступеньку, но Призрак придержал ее за локоть.
        - Туда нельзя.
        - Почему?
        - Не притворяйся, что не знаешь. Вам объясняли это еще на экскурсии. Ты слышала разговоры об этом у нас в комнате. Если хочешь идти, иди одна. Но не думаю, что тебе удастся уйти далеко.
        - Это почему же? - насмешливо прищурилась Тали. - Съест ваше мифическое О-О?
        Призрак пожал плечами.
        - Может, и съест. Но скорее всего, навернешься на какой-нибудь острой арматурине. Распорешь себе живот. Выбьешь глаз. Упадешь на три этажа вниз в какую-нибудь шахту. И будешь подыхать там одна-одинешенька, потому что нет таких дураков, которые пойдут на верную смерть только для того, чтобы вытащить труп какой-то самоуверенной хомячихи. Да и зачем нам этот труп? Полиции показывать? Нет уж, сама сгниешь… повоняешь немного - и сгниешь. С тех этажей сюда ничего не проходит, даже вонь. Как и отсюда - туда. Вот и я не пойду.
        Он отошел к противоположной стене, пододвинул к оконному проему дощатый ящик и уселся поудобнее. Тали растерянно смотрела на него с лестничной площадки.
        - И что же, ты меня так одну и отпустишь?
        - Валяй! - махнул рукой Призрак. - Дуракам закон не писан.
        - Я позову Чоколаку, - сказала она обиженно. - Он не такой трус.
        Призрак усмехнулся и промолчал. Постояв еще немного, Тали подошла к нему, огляделась - других ящиков поблизости не было.
        - Подвинься, джентльмен!
        - Я же индеец, а не джентльмен, - ухмыльнулся Призрак, но подвинулся.
        Тали бухнулась рядом, и Призрак почувствовал неловкость от касания ее затянутого в джинсы бедра. «Отодвинуться? - мелькнуло у него в голове. - Но тогда она поймет… Что поймет? Неважно - поймет. Но если не отодвинуться, то поймет тем более…»
        - Что, нравится? - насмешливо произнесла она, безошибочно угадав его смятение и тут же пользуясь случаем взять реванш за недавнее поражение. - А хочешь, я у тебя на коленях посижу? Но не здесь, а там, наверху, на Би-двенадцать. Как, стоит того?
        Покраснев, Призрак отодвинулся. Теперь он едва держался на краешке ящика, но встать совсем было бы полным позором. Он вдруг начал злиться.
        - Зачем тебе туда? Зачем тебе все это?
        - Зачем? - Тали указала на огромную трехцветную надпись прямо перед ними. - А это зачем? Зачем это «Я люблю тебя, Тали»? Что это, по-твоему? Ну не нравился он мне, что я могу поделать? Никогда не нравился! Зачем же тогда устраивать этот театр? Это, если хочешь знать, насилие. Да-да, что ты на меня уставился? Когда девушка не хочет и говорит это яснее ясного, а парень ни фига не слушает и продолжает свое, то это - насилие. Он меня реально затрахал этими «Тали, Тали, Тали…». И вот смотри, что теперь: он, насильник, в героях ходит, а я, жертва, типа злой ведьмы получаюсь. Так ведь, так?
        - Ну?
        - Что - ну?
        - Ну и зачем тебе наверх?
        - Тьфу ты! - Тали с досадой хлопнула себя по коленке. - Я ж тебе объясняю! Да сядь ты нормально, что ты… двигайся сюда, вот так.
        Бедро снова уперлось в него живым упругим напором; теперь Призрак отнесся к этому чувству как к старому знакомому - хорошему знакомому… даже слишком хорошему…
        - Понял?
        - Что? - переспросил он, поняв, что вот уже несколько минут не слышит ничего из сказанного ею. Да нет, зачем преувеличивать - минуту, не больше.
        Или даже секунд пятнадцать. Наверное, со стороны он сейчас смотрится дурак дураком. Ну и пусть! Пусть думает о нем всё, что хочет. Только пусть не уходит, пусть подольше побудет здесь, рядом - этим бедром, и волосами, и насмешкой серых прищуренных глаз.
        - Так, повторяю еще раз, для тупых индейских джентльменов! - сердито выпалила она. - Мне нужно знать, почему он умер. Потому что если этот идиот прыгнул сам, то это уже… это уже… это уже такое насилие, рядом с которым все эти «Тали, Тали, Тали» - просто детские шалости в садике за занавеской.
        - Он не сам, - сказал Призрак. - Я тебе точно говорю. Я снизу видел. Он не хотел падать. И уж тем более - прыгать.
        Тали молча смотрела в пол - похоже, теперь настала ее очередь пропускать мимо ушей слова собеседника.
        - Ты слышала?
        - Да, - кивнула она, - ты уже говорил это.
        Дважды.
        - Тогда в чем дело?
        - Не знаю… - Тали исподлобья взглянула на него. - Чоколака тоже видел и говорит, что его кто-то столкнул. Чоколака говорит, О-О… но это, конечно, чушь.
        - Конечно! - подтвердил Призрак с фальшивым воодушевлением. - Конечно, чушь! Он просто оступился. С лунатиками это случается. Никто его не толкал. Ни О-О, ни…
        - …ни я? - закончила за него Тали. - Ни О-О, ни я. Меня ведь там тоже не было, правда? Призрак, ты умный, я знаю. Скажи, пожалуйста: меня ведь там точно не было, да? Меня не могло быть! Я была дома! Дома! Клянусь тебе, я была дома!
        Глаза ее вдруг наполнились слезами; Тали схватила Призрака за руки и встряхнула.
        - Ты с ума сошла… - только и смог в полнейшем изумлении выговорить он. - С какого боку ты могла тут быть? Скорее я поверю в О-О, чем в это.
        - Вот и ладно, - поспешно забормотала она, вытирая ладонями мокрые щеки, - вот и хорошо… не было - и не было… так и объясни этому проклятому Беер-Шеве. Так и объясни. Чтоб не думал. Сам человека с крыши столкнул, а теперь на других валит. Гад. Сволочь.
        - Кто столкнул? - не понял Призрак. - Беер-Шева не мог его столкнуть. Он в это время в комнате был, с Хели и Мамаритой.
        - Да не его, другого столкнул, - тихо проговорила Тали и глубоко вздохнула, снова возвращаясь в обычное свое состояние. - Еще до Комплекса, в Беер-Шеве. Почему, ты думаешь, они здесь оказались - он и Чоколака? Вот из-за этого из-за самого…
        Призрак ошарашенно потряс головой.
        - Знаешь, с тобой не соскучишься. С чего ты взяла такую глупость?
        - Вовсе не глупость. Смотри… - Тали вынула свой айфон и принялась быстро листать экраны. - Вот, видишь, статья… и еще одна, и еще. Снимков нет, но много ли в стране таких беглых парочек? Два подростка, один из них эфиоп, из Беер-Шевы - все сходится. И возраст тоже, все. Я их с первого тыка нагуглила. Хочешь знать, как их зовут?
        - Нет. Неинтересно.
        - Ну, как хочешь… - она сунула ладонник в карман, - как хочешь, Цахи Голан.
        - Меня ты тоже нагуглила? - усмехнулся Призрак.
        - Легко, - кивнула Тали. - Уж больно у тебя маменька знаменитая…
        Она высоко задрала брови и произнесла голосом Ариэлы Голан:
        - Здравствуйте, дорогие телезрители! Сегодня у нас в гостях профессор кислых щей Йа Глуп из университета Бей-Побейцам. Мы поговорим о развращающем действии огурцов на общественную атмосферу нашей небольшой кастрюли…
        Призрак прыснул, не удержался. Сходство с матерью было поразительным - тот же тембр, тот же апломб, те же высокомерные интонации.
        - Что, похоже? - улыбнулась Тали. - То-то же. У меня на это талант, как у попугая. Соскучишься по маме, приходи ко мне, сделаю.
        - Вряд ли соскучусь.
        Она пожала плечами.
        - Твое дело. Короче, все вы тут у меня как на ладони. Кроме Хели, конечно, - такие случаи, как у нее, в интернет не попадают. Хотя и с ней все понятно.
        - И что тебе понятно?
        - Логика, Цахи.
        - Призрак.
        - Все равно логика. Она из ортодоксов, такие до свадьбы на парней глаза не поднимают, не то что… Короче, если она сейчас с брюхом ходит, значит, изнасиловали. Если при этом из дома сбежала, значит, дома и изнасиловали. Дядя какой-нибудь или брат, а то и папашка собственный. В семье не без урода.
        - Ты прямо Шерлок Холмс, - насмешливо сказал Призрак. - Шерлок Тали Холмс… А Мамариту тоже изнасиловали?
        Тали удивленно подняла брови.
        - Ты что, действительно про нее ничего не знаешь? Она ведь и в газетах была, и по телеку… Лет пять назад. Постарела ужасно, но узнать можно. Я так сразу поняла, кто это. Ну? Паренек… любовь по интернету… девушка из Рамаллы… Неужели не вспомнил?
        - Я газет не читаю… - начал было Призрак и осекся - теперь он и в самом деле вспомнил.
        Действительно, лет пять назад, еще находясь в интернате, он не читал газет и не смотрел телевизор. Ну разве что боевики по видео - примерно как тупой бультерьер Русли. Но история, о которой говорила сейчас Тали, была слишком нашумевшей, чтобы пройти мимо чьих-либо ушей - даже интернатских, узконаправленных на вполне определенные шорохи и шумы замкнутой внутренней жизни. Впрочем, говорили тогда в основном о самом пареньке, а не о его родителях - наверное, поэтому Призраку, в отличие от помешанной на интернете Тали, никогда не попадалась фотография Мамариты. Но паренька - да, обсуждали… вот, мол, дурак какой…
        - Как же его звали? - вырвалось у Призрака.
        - Менахем, - подсказала Тали. - Менаше, Менаш. Как и всех вас теперь. Я имею в виду - для нее. Для нее теперь любой подросток - Менаш…
        Менаш познакомился с ней в интернете, на одном из форумов, которых развелось в то время видимо-невидимо. Гигантская воронка Фейсбука тогда еще не всосала всех и вся в бесформенный омут всеобщей взаимосвязанности. В небольших компаниях знакомства всегда носят более интимный характер; вечеринка на двадцать человек - это вам не совместное топтание на стотысячных площадях.
        Хорошо начитанная, умная, веселая девчонка, ровесница Менаша. Им нравились те же фильмы, те же книжки, те же сериалы. Во время частых форумных передряг они неизменно принимали сторону друг друга. Сражаться плечом к плечу с Амазонкой - так она себя называла - было легко и приятно: ее остро заточенные слова разили неуклюжих оппонентов точно и безжалостно, как оперенные стрелы легендарных степных лучниц.
        Когда на форуме заговорили о «развиртуализации», как тогда именовали групповой перевод знакомства из виртуального облака интернетовских киберпространств на реальную лужайку лесного пикника, Амазонка идею не поддержала. Менаш, в отличие от нее, на пикник пришел и потом долго об этом жалел. Форумные завсегдатаи оказались другими, совершенно отличными от своего письменного образа.
        Больше всех походил сам на себя Администратор, резонер и зануда, в живом своем обличье напоминающий большого седеющего бобра. Он же, кстати, выступал и в качестве инициатора развиртуализации. В стране близились очередные выборы, и Администратор с подозрительным упорством сводил разговор именно на них. Это заметил не только Менаш: во всяком случае, пожилая очкастая тетенька, оказавшаяся рядом с ним за столом, несколько раз прошипела что-то язвительное по поводу партийного финансирования.
        - Простите, а вы кто? - вежливо осведомился Менаш.
        - Я - Удав! - отвечала она к полнейшему изумлению парня, который всегда считал участника по кличке «Удав» мальчишкой лет семнадцати, своим ровесником.
        С возрастом вообще не повезло: почти все форумчане были старше тридцати, так что Менаш смотрелся там белой вороной. Неожиданности следовали одна за другой. Разухабистый словоохотливый шутник Скот Гвинейский оказался на поверку очень худым желчным человеком, который в продолжение всего пикника молча курил, зажигая сигарету от сигареты. А мрачный и косноязычный в письме Рыцарь Тьмы, напротив, непрестанно сыпал анекдотами и вообще не умолкал ни на минуту.
        Домой Менаш вернулся с больной головой. За ужином родители помалкивали, не приставали с расспросами. Именно поэтому он рассказал им все - как делал это всегда. И, как всегда, не пожалел об этом: у него были лучшие родители в мире - понимающие, деликатные, тонкие. Сколько Менаш помнил себя, они жили даже не семьей, а каким-то единым неделимым существом - повсюду вместе, рядом, почти не расставаясь. Первые детские рисунки, сделанные скорее маминой рукой, но при его деятельном участии, изображали их не по отдельности - «это папа, это мама, это Менаш» - а целокупно, странным трехголовым драконом. Они и чувствовали друг друга как части одного тела - так в полной темноте одна рука безошибочно находит другую.
        - Не расстраивайся, - сказал отец. - Чаще всего люди оказываются иными в своей письменной ипостаси - такими, какими хотели бы быть. Ты называешь этот образ виртуальным, но он-то как раз ближе к сути человека. Потому что реальность - результат стечения обстоятельств, случайностей, принуждения, насилия. Этот твой Скот Гвинейский - что за странное имя? - мечтал быть - и вполне мог бы стать - душой компании, но жизнь скрутила его так, что он и слова вымолвить не может. Который из этих двух непохожих людей - правильный, настоящий?
        - А Амазонки, значит, не было? - спросила мать. - Интересно, какая она?
        - Стоит ли выяснять? - хмыкнул Менаш. - Еще окажется бородачом-педофилом лет пятидесяти…
        - А вдруг нет? Попробуй, свяжись с нею. Судя по твоим рассказам, интересная девочка…
        Менаш улыбнулся: родителей и радовала, и беспокоила его чрезмерная замкнутость на семью. Но совет матери был недурен - он и сам подумывал о том, чтобы послать Амазонке приватное сообщение с юмористическим описанием «развиртуализации». Девушка ответила почти сразу: да-да, она предвидела нечто подобное, потому и не пришла. «Ты, наверно, думаешь, что я тоже какой-нибудь Удав? - писала она дальше. - Если так, то это очень обидно. Вот моя фотка, убедись». С приложенной фотографии смотрела улыбчивая темноволосая девчонка - как раз такая, какую рисовал в своем воображении Менаш. Он тут же позвал мать - показать и порадоваться вместе.
        Она ласково потрепала сына по голове:
        - Вот видишь? Можно назначать свидание.
        - Ты что, мама!
        - А что? Девушки так просто свои снимки не посылают… - мать многозначительно подмигнула. - Это ваш шанс, господин сердцеед!
        Они встретились на Кошачьей площади.
        Амазонку звали Ясмин, и живьем она казалась немного старше, чем на фотографии. Старше и красивее. Впрочем, по ее словам, ей всегда давали больше, а в действительности она моложе Менаша на целых два месяца. Пошли в кафе. Говорил в основном Менаш, а Ясмин улыбалась и кивала, загадочно поглядывая на него. Потом, посмотрев на часы, вскочила - «пора бежать, извини!» - и исчезла, оставив после себя влажный след поцелуя на щеке, восхитительный запах духов в ноздрях и ноющую радость в сердце.
        События развивались стремительно, так стремительно, что он не успевал переварить их сам - не то что рассказать родителям. На следующей неделе они уже целовались на парковой скамейке. Менаш чувствовал, что теперь нужно переходить к чему-то более серьезному, но не очень представлял себе как. К счастью, Ясмин обладала знаниями вполне достаточными для обоих. Он потерял невинность рядом с той же укромной скамейкой иерусалимского парка. Проникновение в женщину было похоже на выход в другое измерение. Ошеломленный этим необыкновенным опытом, Менаш просто взирал невидящими глазами на верхушки сосен и теперь уже не представлял вообще ничего. И снова Ясмин пришла ему на помощь.
        - Теперь ты мой, правда? - сказала она, мерно вбирая в себя, отпуская и снова вбирая все его вибрирующее, стонущее незнакомыми судорогами существо. - Правда ведь? Сегодня же я познакомлю тебя со своими. Правда?
        Менаш молча кивал соснам, раскачивающимся в такт движениям ее жадного и желанного живота: правда, конечно, правда. Теперь правдой казалось все, что она говорила, все, что произносил этот низкий хрипловатый голос со следами странного акцента, благоприобретенного, как она сказала, от взрастившей ее триполитанской бабушки.
        Когда они поднялись с теплой хвойной земли, был уже вечер, и Менаш впервые вспомнил, что не вредно было бы позвонить маме.
        - Подожди, не включай телефон, - остановила его Ясмин. - Мы ведь договорились: сегодня ты мой. Неужели ты не можешь подарить мне такой малости? После всего?
        Он устыдился своей бестактности. В автобусе она отчужденно смотрела в окно, а он виновато держал ее за руку, истолковывая внезапную холодность как следствие допущенной им ошибки. Вышли у Французской горки.
        - Сюда, - показала Ясмин.
        Менаш не понял, куда именно, но послушно двинулся за ней вдоль ряда машин, приткнувшихся у края дороги. Ясмин, не оглядываясь, шла впереди. Вдруг она наклонилась и распахнула перед ним дверцу машины - от неожиданности Менаш почти наткнулся на нее.
        - Садись!
        Он снова подчинился, влез на заднее сиденье, где почему-то уже сидел кто-то, и обернулся, чтобы протянуть ей руку, помочь. Но вместо Ясмин в машину уже лез бородатый парень - плечистый, жилистый, воняющий потом.
        - Что? Почему? - только и смог выговорить Менаш.
        - Сиди тихо! - скомандовала Ясмин, усаживаясь на переднее сиденье рядом с водителем.
        Машина плавно отъехала от тротуара.
        - Ясмин… Ясмин… - тихо позвал он, уже начиная понимать, что происходит что-то очень, очень плохое.
        Она резко выговорила что-то по-арабски, и сразу начался ужас, душный мучительный ужас, какого он не знал никогда в своей короткой, наполненной радостью жизни единственного сына, любимого мальчика, родительской отрады. Парализованный страхом, он почти не сопротивлялся. Он не ощущал свое тело своим - с его телом просто не могло происходить подобного кошмара. В мире не существовало причины, по которой его могли так хватать, сдавливать, бить, сжимать вонючими руками лицо, совать тряпку в силой разжатый рот. Потом на голове оказался мешок, он почувствовал, что задыхается, и какое-то время мог думать только об этом - о воздухе и о мертвой темноте, наползающей на тускнеющее сознание. Его затолкали на пол машины, под ноги, он не мог пошевелиться, он мог только попытаться дышать, и он пытался, не зная, что душит его больше - кляп или ужас.
        Машину трясло на ухабах, она останавливалась и снова продолжала движение. Это длилось долго, и ужас, устав, отступил, так что Менаш мог подумать о чем-то другом, кроме дыхания. Он сразу подумал о родителях, о том, как они расстроятся, узнав, какие муки он перенес, и решил, что не станет рассказывать им подробности - просто скажет, что его связали, и все. От этой мысли почему-то стало легче, и он вспомнил отцовские слова о виртуальных и реальных людях, о том, что они разные, другие. Вот и реальная Ясмин оказалась другой, совсем другой…
        Наконец машина остановилась. Вокруг звучала непонятная арабская речь. Грубые руки выдернули Менаша наружу - только для того, чтобы запихнуть снова - на этот раз в багажник. Он услышал, как захлопнулась крышка; постояв, автомобиль двинулся снова. В багажнике было просторнее, лучше, чем на полу под ногами. Менаш по-прежнему не мог двинуть обмотанными липкой лентой руками и ногами, зато голова… Он сосредоточился на том, чтобы освободить голову от мешка - потихоньку, полегоньку, сантиметр за сантиметром. Мешок понемногу сдвигался, и это радовало Менаша; он почти успокоился, а высвободив голову совсем, ощутил настоящую радость победы. Машина продолжала свое движение, то и дело останавливаясь - надолго или на короткое время - и снова трогаясь с места. Менаш не заметил, как уснул.
        Его разбудил толчок; он не сразу понял, где находится и что происходит. Те же руки, которые запихнули Менаша в багажник, теперь вытащили его наружу. Машина стояла на залитом лунным светом пустыре; вдали виднелись остовы недостроенных домов. После кромешной тьмы багажника было светло как днем. Менаш лежал так, как его швырнули на землю - ничком, вывернув голову вправо… - где же Ясмин?.. - он с усилием развернулся в другую сторону, ища ее глазами.
        Она и в самом деле стояла там, сцепив на груди руки и глядя на него. Менаш замычал, и Ясмин перевела глаза выше - к кому-то другому, стоявшему сзади и потому не видному. Тот что-то произнес с вопросительной интонацией - Ясмин отрицательно покачала головой. Менаш почувствовал, что в спину ему уперлось колено, жесткая рука ухватилась за лоб, задирая голову вверх.
        «Зачем они мучают меня? - подумал он. - Я ведь не сопротивляюсь…»
        Что-то острое царапнуло по горлу, обожгло, рука отпустила лоб, и рот сразу наполнился кровью. Менаш ударился виском о землю и удивился, что не чувствует боли. Луна вдруг стала темнеть, и он лишь перед самой смертью успел понять, что умирает. Последним его, затухающим вместе с луной чувством была вялая жалость к маме - что будет с нею, когда она узнает…
        Тело нашли в то же утро. Кто-то в районе Французской горки обратил внимание на подозрительную возню в проезжавшей мимо мицубиши-лансер, запомнил номер и позвонил в полицию. Там среагировали быстро, но и до Рамаллы было очень недалеко - так что к моменту перекрытия блокпостов машина уже находилась в пределах автономии. Сначала полагали, что похищен солдат, и армия тут же задействовала обычную в таких случаях рутину. Одновременно с мобилизацией спецподразделений потребовали немедленного сотрудничества от арабских властей, и те занервничали, зная, каким болезненным может стать дальнейшее развитие событий.
        Испугались и прочие террористические группы, легальные и не совсем - предшествующий период был довольно мирным, и никто из них не чувствовал себя готовым к неприятной встрече с израильским спецназом. Так или иначе, всем действующим лицам хотелось поскорее и с наименьшими потерями разрулить внезапно возникшее недоразумение. Поэтому Ясмин и трое ее сообщников с самого начала не имели ни единого шанса довезти Менаша до заранее приготовленной квартиры в центре Рамаллы. Едва въехав в город, они заметили необычную суетливость местных полицейских. Посланный на разведку вернулся с неутешительными новостями: их уже ищут, повсюду блокпосты, центр перекрыт наглухо, и главное - все почему-то уверены, что похищен солдат.
        Солдат! Ирония судьбы заключалась в том, что первоначальный план заключался именно в похищении солдата. Все четверо учились в Иерусалимском университете, все четверо поклялись умереть во имя освобождения родной земли от израильского ига; двадцатилетняя Ясмин из восточных кварталов города была душой компании. В Рамалле, куда они отправились, чтобы вступить в ряды бойцов за свободу, их приняли прохладно. Рамалльские арабы не слишком доверяют иерусалимским; те и другие не любят соплеменников из Шхема, Дженина или Хеврона, и все вместе дружно ненавидят уроженцев Газы.
        Доверие требовалось заслужить - и в этом плане ничего не могло быть лучше, чем еврейский заложник. Захватить, увезти, спрятать понадежней да и выложить этот козырь на стол перед недоверчивыми братьями по оружию! Вот, мол, берите, дарим! Пленный солдат - самая ценная валюта по понятиям здешнего политического рынка. С таким роскошным вступительным взносом их уже точно приняли бы куда угодно.
        Но подловить солдата оказалось не так-то легко - не помогали даже самоотверженные усилия красавицы Ясмин. Парни в форме охотно заговаривали с нею за стойкой бара и в дискотеках; еще охотнее они шли на короткий перепихон в туалетной кабинке. Но даже такие жертвы не могли побудить их к чему-то большему - например, прогуляться в безлюдном месте или даже просто сесть в машину Ясмин. Мешал проклятый акцент, немедленно выдававший в ней арабку.
        Зато интернетовский знакомец Менаш казался легкой добычей - наивный мальчишка верил всему, каждому ее слову. После недолгих сомнений было решено захватить именно его. Они сняли квартиру в закоулках старого квартала Рамаллы - отдельный вход, подвальный этаж, без окон - самое то - и завезли туда все необходимое. Само похищение прошло как по маслу - они были всего в четверти часа езды от убежища, когда началась чертова катавасия с блокпостами! Им не хватило каких-то жалких пятнадцати минут!
        Похитители поменяли номера на машине и еще какое-то время кружили по городу, пытаясь объехать блокпосты. Но количество полицейских только увеличивалось. Перекрыты были все выезды из Рамаллы; мышеловка захлопнулась. К двум часам ночи, устав от бесплодных попыток пробиться куда бы то ни было, они решили избавиться от ставшего обузой заложника. Отпустить? Но он хорошо знал Ясмин, а также видел в лицо и мог с легкостью опознать всех остальных. Оставалось одно.
        Бросив тело на пустыре, они поехали ночевать в свое убежище; по дороге машину трижды перетрясли полицейские. Утром радио Рамаллы сообщило, что труп подростка обнаружен и передан израильтянам. Четверо выждали еще несколько дней и вернулись в Иерусалим. Всех их арестовали почти сразу - слишком много было следов, слишком много зацепок у следствия…
        - Ну что, вспомнил? - сказала Тали, насмешливо щуря серые глаза. - Ну и слава Богу… или кого тут принято славить - О-О? А то я уж думала - совсем вы тут от жизни оторвались, как индейцы на диком острове.
        - Туземцы, - поправил ее Призрак, поднимаясь с ящика. - На диком острове - туземцы. Индейцы - в Америке. Пойдем, Тали, скоро ужин. Мамарита беспокоится, когда кто-то из Менашей опаздывает.
        - Еще бы… - хмыкнула Тали.
        12
        Призрак почуял недоброе ближе к ночи, когда на Эй-восемь заявился Донпедро. Это визит сам по себе выглядел необычным - неписаные правила Комплекса запрещали бомжам выходить за пределы зоны, ограниченной тремя нижними уровнями корпуса Си. Нарушение закона каралось изгнанием, и потому причина, по которой Донпедро отважился на столь длинное и опасное путешествие, не могла быть пустяковой.
        - Что? - недовольно спросил Призрак, выйдя к бомжу в коридор. - Что случилось? Война? Мир перевернулся? Колумб открыл Америку - теперь для бомжей? Смотри, поймает тебя Барбур - проблем не оберешься.
        Донпедро смущенно шмыгнул носом.
        - Извини, командир. Так вышло… - он снова замялся, не решаясь приступить к делу.
        - Да говори же, чего надо, - поторопил его Призрак. - Мы рано спать ложимся. Ну? Зачем пришел? Деньги за сегодня ты уже получил…
        - Вот-вот, я об этом и хочу… - проговорил бомж, неловко переминаясь с ноги на ногу. - Взаимовыгодно, так сказать. Нельзя ли вперед получить?
        Предупреждая возражения Призрака, он успокоительным жестом вытянул вперед обе ладони и поспешно затараторил домашнюю заготовку:
        - Не боись волноваться, командир, я понимаю: где вперед, там и процент. Так я согласен, все путем. Чтоб обоим в кайф, без облома. Ты мне за неделю сколько даешь - семь сотен? Ну вот. А если вперед - пусть будет триста пятьдесят! Триста пятьдесят, тебе двойная экономия! А если согласишься авансом за две недели, так и вовсе пятьсот. Это же сколько тебе бабок сэкономит, подумай! Пятьсот заместо тыщи четырехсот! Почти втрое меньше! - он подмигнул. - А своим можешь ничего не говорить. И я не скажу. Ты тут получаешься чистый, как дон Педро, с наваром и…
        - Ты что, - перебил его Призрак, начиная понимать, в чем дело, - предал нас, да? Говори, сволочь!
        Донпедро попятился. На его морщинистое лицо, как краска из тюбика, выдавилась жалкая кривая улыбка.
        - Не предавал я. Какой мне расчет? Сами они узнали. Кто-то другой заметил. Не один я тут с глазами. Извини, командир…
        - Пошел вон! - бешено выкрикнул Призрак. - Вон!
        На его крик из зала гидов выскочил Тайманец, за ним Беер-Шева и Чоколака. Донпедро попятился еще дальше, к лестничному проему, бесшумно растворился в темноте.
        - Что такое? - подбежал Тайманец. - Лезет к тебе?
        Призрак помотал головой.
        - Узнал, мразь, что бизнес его кончается, вот и прибежал деньги вперед срубать. Я ведь ему каждый день по сотне выдавал, чтобы про Хели молчал.
        - Ага… - Тайманец понимающе кивнул. - А теперь что? Теперь Барбур знает?
        - Наверно, - пожал плечами Призрак. - Плохо дело. Не защитить нам ее.
        - Кого? - недоуменно поинтересовался подошедший Беер-Шева.
        - Хели, - сказал Призрак устало. - Хели беременна. И, насколько я знаю Барбура, он отправит ее отсюда завтра же утром, на Шимшоне. О, слышите?
        Он поднял палец, призывая остальных к вниманию. В наступившей тишине, на фоне привычных шумов ночного здания слышался звук приближающихся шагов. Кто-то шел в их направлении по коридору корпуса Би.
        - Фигасе! Беременна! - повторил ошарашенный Чоколака. - Как же это?
        Тайманец взял Призрака за плечо.
        - С чего ты взял, что не защитить? Нас столько же, сколько их.
        - Ага, как же… - возразил Беер-Шева. - Барбуру только свистнуть - сюда целая команда набежит. Но он и без команды управится. Кто мы? Три подростка и беглый голанчик? А они - бандиты. С ножами. Наверно, и стволы есть. Безнадежно это, Тайманец. И потом - Барбур прав. Нечего тут беременным делать. Закон Комплекса.
        - Плевать я хотел на твои законы! - запальчиво начал Тайманец, но Призрак прервал его:
        - Тихо!
        Шаги слышались уже совсем рядом; по стене мазнул луч фонаря, лег, подрагивая, на бетонный пол. Беер-Шева включил свой фонарик и посветил навстречу. Бенизри? Ну конечно, не станет же сам король Комплекса заявляться по такому поводу в гости к неразумным подданным… Вызовет на правеж к себе, на свою территорию, к подножию трона.
        Бенизри вышел из-за угла и приблизился к гидам. Этот шпаненок даже ходил, как блатной - бочком, не подходя, а подбираясь. На губах его играла нехорошая ухмылка.
        - Кто тут Призрак?
        - А то ты не знаешь, - отозвался Чоколака.
        - Да как вас, фраеров, упомнить? - еще шире осклабился Бенизри. - Мало что все на одно лицо, так еще и с крыши сигаете… - он повернулся к Призраку. - Давай, фраерок, с вещами на выход. Барбур требует.
        - Прямо сейчас?
        - А ты что, подмыться хочешь? - удивился шпаненок. - Не надо, у него сейчас сучка на матрасе. Давай, давай, пошли.
        - Я с тобой, - сказал Тайманец.
        - С какой «тобой»? - гнусаво передразнил Бенизри. - Сказано - Призрак! Остальным отдыхать! Что тут неясно?!
        Едва успев перехватить разгневанного Тайманца, Призрак оттащил его в сторону, быстро зашептал на ухо:
        - Нельзя, голанчик, нельзя. Не усугубляй. Ты что, шпаны никогда не видел? Они всегда такого малявку-урода вперед высылают, провоцировать, чтобы повод был. Если драться, то тогда, когда мы решим, не сейчас. Дай мне одному попробовать - может, уговорю его… может, обойдется…
        Он кивнул Бенизри:
        - Пошли.
        Вслед за шпаненком Призрак свернул в коридор корпуса Би. Справа сквозь большие оконные проемы виднелась дальняя будка охранника и темные очертания гор. Снаружи моросило, и цепочка придорожных фонарей грубыми световыми мазками отражалась в мокром асфальте шоссе. Где-то там, возле окна, у простенка - ящик, на котором они сидели сегодня с Тали. Тали, Тали, Тали… Нельзя давать ее в обиду. Дикий Ромео за нее кому угодно горло бы перегрыз, даже бультерьеру Русли. И, если честно, теперь Призрак вполне понимал его.
        Хотя сейчас в защите нуждалась вовсе не Тали, а внезапно беременная соседка по комнате, полноправный член команды гидов. В чем-то Беер-Шева был прав: беременным тут не место. Конечно, Барбур - неприятный тип, бандит и двурушник. Но законы Комплекса охраняют всех, не только его. Рожать здесь негде, никто не поможет в случае проблем. Что тогда? Вызывать амбуланс? Никакой амбуланс не поедет сюда без полиции. И потом - официально Комплекс пуст. Историю о случайном упавшем с крыши сталкере еще можно как-то понять - а значит, и замять… - но откуда в заброшенном здании взяться пятнадцатилетней роженице, жертве семейного изнасилования? Кто-нибудь непременно поднимет шум - даже небольшой, на четверть страницы в газетном приложении, на две минуты разговора по радио, - и все, пиши пропало, закроют здание, выгонят к черту всех его обитателей. Как тогда, после скандала с сатанистами… Нет-нет, Барбур обязательно потребует завтра же отправить Хели в город, и на его месте точно так же поступил бы любой - даже самый приятный-расприятный.
        И все же Призрак знал, что не должен уступать.
        Экскурсионная команда с Эй-восемь имеет право на собственный голос. Гиды приносят Барбуру достаточно большой доход, и уже хотя бы поэтому заслуживают, чтобы их оставили в покое, без начальственных выговоров и указаний. Ясно, что Хели нельзя рожать в Комплексе… но вопрос, как и когда она уйдет, гиды могут решить самостоятельно, без вмешательства шпаны типа Каца и Бенизри. Сегодня отдашь им Хели, завтра они захотят кого-нибудь другого, например…
        - Эй, ты куда, фраерок?
        Призрак вздрогнул. Погруженный в свои мысли, он автоматически свернул на лестницу, ведущую в апартаменты Барбура на Би-девять, не обратив внимания, что Бенизри проследовал дальше, прямо по коридору, в направлении корпуса Си.
        - Как куда? К Барбуру…
        - «К Барбуру»… - передразнил Бенизри. - Будет он в такое время в конторе сидеть. Давай за мной, фраерок, шевели штырями.
        Он двинулся дальше по коридору. В ебаторий, понял Призрак. Эту часть здания он видел только при свете дня. Входить туда во время экскурсий не полагалось. Как-то раз, ближе к вечеру, уже спровадив хомячков, они вдвоем с Чоколакой зашли на Си-восемь - просто посмотреть, из чистого любопытства. Ебаторий включал в себя несколько больших комнат ближе к торцу восточного крыла. Все они были пусты, если не считать двух десятков грязных матрасов и телевизора с переносным генератором. В одной из комнат на полу валялись шприцы и использованные презервативы. Повсюду стояла вонь - тошнотворная смесь бензиновых паров и запаха человеческих испражнений.
        Зачем Барбуру понадобилось вызывать его именно туда? В урочное время он принимал гидов у себя на Би-девять, в королевских палатах хозяина Комплекса. Но это - в урочное… Что он готовит Призраку сейчас? Хочет запугать, смутить, выбить из колеи непривычной обстановкой, вонью, видом своих обкуренных шлюх? Может, и так. А может, все намного проще. Скорее всего, разгневанный босс просто не захотел откладывать выговор. Видимо, кто-то донес ему о хелиной беременности уже после приезда девок, и Барбур настолько разозлился, что немедленно послал гонца за начальником гидов. Призрак почувствовал холодок на спине - чем дальше, тем более неприятным казался ему предстоящий разговор.
        До него донесся отдаленный звук работающего телевизора - дикие выкрики на фоне музыки и шума генераторного мотора. Бенизри повернул на Си-восемь и выключил фонарь - теперь им вполне хватало света, падающего в коридор из главного зала ебатория. Призрак невольно замедлил шаги.
        - Давай, давай! - поторопил его Бенизри, останавливаясь у дверного проема. - Чего встал?
        Призрак оттолкнул протянувшуюся к нему цепкую лапку шпаненка и вошел, жмурясь от яркого света.
        - А вот и гости!
        Реплика принадлежала Кацу; кроме него, в комнате не было никого. Гладко напомаженный по своему обыкновению, он полулежал на матрасе у стены. Ночной, обитаемый ебаторий отличался от своего отвратного дневного варианта существенно большей степенью порядка: кто-то - скорее всего, рабы-нелегалы - не поленился чисто вымести пол и завесить оконные проемы опрятными, хотя и потрепанными байковыми одеялами. Вонь по-прежнему чувствовалась, но теперь к ней примешивался еще какой-то сильный химический запах - не то дезодоранта, не то кацевской помады. Посередине зала уютно стучал генератор; от него тянулись провода к телевизору и нескольким развешанным тут и там лампочкам. На экране ухали и визжали мускулистые герои кун-фу. Бенизри прошел мимо Призрака и бухнулся на матрас рядом со своим вождем и учителем.
        - Садись и ты, не маячь, - посоветовал Кац.
        - Я к Барбуру, - тихо произнес Призрак, не двигаясь с места.
        Кац ухмыльнулся.
        - Занят твой Барбур. По второму разу пошел.
        Это всегда дольше. Во, слышишь, как старается?
        Он поднял палец, и Призрак действительно различил на фоне других шумов слабое, но отчетливое ритмичное повизгивание, доносящееся из смежного помещения.
        - Странно, да? - подмигнул Кац. - Вроде Барбур, должен крыльями хлопать, а он визжит, как кобелек на случке. То ли дело Русли - этот молча работает, зато под конец такого крикуна вставляет…
        Словно в подтверждение его слов, из соседней комнаты послышался густой ахающий рев, и снова все смолкло.
        - Оба кончили, - равнодушно констатировал Бенизри.
        - Ну да, - подтвердил Кац. - С другом веселее.
        От сучек-то все равно ноль реакции. Бревна - и те подвижней…
        К досаде своей, Призрак почувствовал, что краснеет. В комнате было жарко от двух раскаленных газовых печек. Он расстегнул куртку.
        - Раздевайся совсем, пацан, - сказал Кац, ощупывая его глазами. - Гулять так гулять. У нас тут развлечения на любой вкус - и так, и эдак. Сейчас начальник выйдет - только попроси, он к фраерам добрый, не откажет. Две сучки на всю ночь, услуги бесплатные. Или хочешь, я тебе Бенизри одолжу? А может, ты сам нагибаться любишь? Так с этим у нас тоже…
        В темном дверном проеме возник голый по пояс Русли в широких спортивных шароварах. Его плоская круглая физиономия с тяжелыми челюстями и маленькими стальными гляделками не выражала ничего. Шаркая пляжными шлепанцами, телохранитель прошел к стоявшему рядом с печкой ведру и стал умываться, с силой растирая ладонями лицо и бритый, неощутимо переходящий в шею затылок.
        «Как с таким драться? - уныло подумал Призрак. - Где же этот Барбур?»
        Кац словно прочитал его мысли.
        - Сейчас и большой босс выйдет, - он снова подмигнул Призраку, словно приглашая его посмеяться над нелепостью того, чей уровень столь постыдно не соответствует требуемому статусу. - Он каждый раз, как кончает, благодарственную молитву возносит. Спасибо, мол, боже, за то, что живым с сучки слезаю.
        Бенизри хихикнул. Закончив умываться, Русли прошел к своему матрасу, сел по-турецки и уставился в телевизор.
        - Вот он, здоровый образ жизни! - кивнул в его сторону Кац. - Пожрал, поспал, потрахался, умылся, посмотрел телик. Потом снова пожрал, снова поспал, снова…
        - Хватит, Кац, хватит, - сказал Барбур, входя в комнату. - Не надоело тебе, стал-быть, языком трепать? Смотри, обрежут. Привет, Призрак.
        Хозяин Комплекса выглядел скорее озабоченным, чем довольным. Он горбился больше обычного, клювастое лицо отливало серым.
        - Это кто же обрежет, уж не ты ли? - удивился Кац. - Смотри, как бы самому кой-чего не отрезали…
        Он посмотрел на Бенизри, и шпаненок вскинулся, как по команде.
        - Барбур, а Барбур! Чего это ты каждый раз такой задроченный выходишь? Виагры пережрал?
        Пропустив наглую выходку мимо ушей, Барбур опустился на матрас и устало мотнул клювом.
        - Иди сюда, Призрак. Садись.
        - Я постою, - отказался Призрак. - Зачем звал, да еще и сюда? Не могло до утра подождать?
        - Ну вот… - вздохнул Барбур. - Теперь и ты хамить будешь, да? Ты от меня чего-то плохого видал? Ну? Ну скажи, видал?
        - Не видал, - подумав, отвечал Призрак. - Я и не хамлю, просто спрашиваю. Ночь уже, босс. Мы рано ложимся. Работы много, сам знаешь. От меня ты тоже только хорошее видишь, ведь так? Деньги, много денег. С каждым месяцем все больше и больше. Разве это плохо?
        - А кто-то спорит? - развел руками Барбур. - Ты пацан с понятием, я тебе это всегда говорил. Не в пример лунатику, вечная ему память. А если с понятием, то, стал-быть, понимать должен. Зачем вы там у себя бардак развели, Призрак? Девок хочете? Тогда приди и скажи: Барбур, мол, так и так, хочем девок. Разве я вам девок не достану? Да сколько угодно - хоть белых, хоть черных, хоть косоглазых!
        - Да кому твои торчки раздолбанные нужны? - расхохотался Кац. - Фраера чистых любят. Чистые, они шустренькие, не то что твои наркоманки. Правда, фраерок? Кто там у вас эту малолетку шворил? Или все вместе, в три смычка?
        - Глохни, Кац! - рявкнул Барбур.
        Однако напомаженный бандит нисколько не испугался. Напротив, он словно искал открытого столкновения. Рядом щерился гнилозубый шпаненок. «Что здесь происходит? - подумал Призрак. - А, впрочем, мне-то какое дело? У меня свои проблемы».
        - А то что? - недобро сощурившись, спросил Кац. - Что ты мне такого сделаешь?
        Но Барбур уже повернулся к начальнику гидов.
        - Стал-быть, так, Призрак. Беременных и больных мы здесь не держим, сам знаешь. Завтра утром приведешь ко мне эту вашу девчонку. Отправлю ее с Шимшоном. Вот и вся терка… - он щелкнул клювом, словно скрепляя печатью принятое решение, и резко поменял тему. - Может, хочешь чего, если уж ты тут? Выпить, покурить… - все есть. Или еще чего послаще…
        - Нет, я… - начал Призрак и осекся.
        Из смежной комнаты вышла босая девушка в куртке на голое тело. Она передвигалась, как робот, выставив вперед обе руки и слепо задрав в потолок бледное, залитое потом лицо. Явно не соображая и не видя ничего вокруг себя, наркоманка прошла мимо вопящего телевизора, сделала еще несколько неверных шагов и оказалась в коридоре. Там она остановилась, несколько раз прокрутилась вокруг своей оси и, присев, принялась мочиться. Барбур выглядел слегка смущенным, Русли даже не повернулся от телевизора - как видно, подобные сцены никого тут не удивляли.
        - Тьфу, опять они тут гадят! - сплюнул Кац. - Опять! Кого ты сюда водишь? Эй, Бенизри!
        Шпаненок подскочил к девушке, схватил ее за шиворот и потащил за собой по комнате туда, откуда она только что вышла. Голова наркоманки безвольно болталась, изо рта капала слюна, глаза бессмысленно скользили по стенам, ни за что не цепляясь. Голые синюшные ноги, изрытые иглой, куст мокрых волос внизу живота, грязные ягодицы… Призрак почувствовал, что его вот-вот стошнит. Вернувшись в комнату, Бенизри стал прыскать повсюду из аэрозольного баллончика.
        «Этим они и дышат, чтобы вони не чувствовать, - с отвращением подумал Призрак. - Разве это люди? Мокрицы какие-то… плесень гадкая… И где они живут, эти отбросы? На Би-девять, под самым-самым… Если кому-то еще нужно доказательство, что нет ничего там наверху, то вот оно. Разве настоящий О-О стерпел бы подобную мерзость?»
        - Ты, стал-быть, не думай, - неловко проговорил Барбур. - Она клевая девчонка. Долго в кризе была, а тут до шприца дорвалась. Вот и перегнула на радостях. Утром будет плакать, извиняться.
        - Ну да, извиняться! - откликнулся Кац. - Чтоб извиняться, стыд нужен. А у тех, кто к тебе ходит, стыд давно кончился. Иначе бы не ходили…
        - А мне вот все равно, кто сюда ходит, - прервал его Призрак, поворачиваясь к Барбуру. - Твое дело, не мое. Как тебе такой подход?
        Барбур радостно качнул клювом. На фоне кацевских колкостей вежливая лояльность начальника гидов выглядела особенно приятной.
        - Правильный ты пацан, Призрак. Век бы с тобой работал… И подход у тебя правильный.
        - А коли так, - сказал Призрак, - то почему тебе не все равно, что там у меня на Эй-восемь происходит? Ну кого тут волнует наша девчонка? Она с этажа не выходит, глаз никому не мозолит, сидит тихо, работает хорошо. На тебя, между прочим, работает. И в тех бабках, которые я тебе ношу, ее доля есть. Зачем же ты вмешиваешься? Никуда она завтра не уедет.
        Кац присвистнул и сел на матрасе.
        - Ты слыхал, Бенизри? - изумленно протянул он. - Фраера борзеют. Виданное ли дело?
        Барбур растерянно моргнул - он никак не ожидал услышать подобных возражений от послушного, рассудительного Призрака.
        - Как это? - хозяин Комплекса недоверчиво всмотрелся в парня. - Ты, стал-быть, шутишь… или как?
        - Никуда она завтра не уедет, - повторил Призрак с максимальной твердостью, на какую был способен. - Рожать тут, может, и нельзя. Но решать это нам, на Эй-восемь. Мы ни к кому не лезем, но и нас пусть тоже никто не трогает.
        Кац снова присвистнул, весело и многообещающе. Глаза его блестели в предвкушении развлечения. Рядом, ожидая сигнала, щерился Бенизри. Барбур покосился на своих соратников и подошел к Призраку вплотную. От него остро пахло чем-то неприятным - наверное, вонью той полубессознательной наркоманки, с которой он только что сполз.
        - Сдурел, пацан? - угрожающе проговорил он. - Забыл, с кем разговариваешь? Хочешь, чтоб тебе лицо порезали? Так это мы быстро.
        - Какое лицо? - крикнул со своего места Кац. - Эту станцию уже проехали. Теперь пальчики режут. На мизинец он уже наработал, сучонок.
        - Стал-быть, так, - продолжал Барбур, - если завтра…
        - Да что ты с ним разговариваешь? - не унимался Кац. - Дай ему сначала в рыло, а потом…
        Барбур резко обернулся. Он долго крепился, сдерживался, не вступал в пререкания с напомаженным отморозком, но на этот раз терпение изменило хозяину Комплекса. Возможно, его выбил из колеи внезапный бунт начальника гидов, а может, просто накопилось столько, что уже не могло не пролиться через край. Так или иначе, но весь его гневный облик говорил о том, что теперь босс не успокоится, пока не восстановит порядок.
        - Сколько раз тебе говорить - глохни, шестерка сраная! - прошипел он, вытягивая клюв в сторону ухмыляющегося Каца. - Базаришь, как жаба на болоте. Чтоб я от тебя больше ни звука не слышал! Усек?!
        Кац, не торопясь, поднялся со своего места и сунул руку в карман. Ухмылка на его гладком лице напоминала черную щель, глаза сузились.
        - Сам глохни, старикан. Какой из тебя босс?
        Фраера наказать не умеешь. Сейчас посмотрим, кто тут шестерка, а кто король…
        - Русли! - задыхаясь от гнева, выкрикнул Барбур. - Взять его, гада!
        Телохранитель оторвался от экрана, встал и с хрустом подвигал головой, разминая шею. Его квадратный мускулистый торс лоснился потными татуировками. Из телевизора послышался боевой клич кун-фу, и Русли удовлетворенно кивнул, словно отмечая отрадное соответствие своих действий данному киноэпизоду.
        - Взять его! - повторил Барбур, указывая на Каца.
        Русли шумно, по науке, выдохнул, затем плавно - тоже по науке - вдохнул и двинулся вперед, по-медвежьи воздев огромные лапы. Но он не успел добраться до цели, потому что навстречу, визжа и выплевывая ругательства, метнулся шпаненок Бенизри. Он набросился на Русли, как сумасшедшая крыса, - если, конечно, в природе существует крыса, достаточно безумная для того, чтобы меряться силой с пещерным медведем. Телохранитель отмахнулся и вдруг взвыл, схватившись за порезанное плечо; только теперь Призрак различил нож в левой руке у шпаненка. Тот отлетел к стене, но сразу вскочил. Кровь врага возбудила Бенизри; он яростно заверещал и атаковал снова, ощерившись и выставив перед собой короткое стальное лезвие, казавшееся естественным продолжением его опасной крысиной злобы.
        Но теперь Русли отнесся к нападению с меньшим пренебрежением, чем прежде. Он перехватил атакующую руку, ловко вывернул ее и дернул вверх. Послышался страшный хруст ломающейся кости; Бенизри задушено пискнул и взлетел к потолку. Призрак успел разглядеть его растерянное лицо - в эту минуту паренек напоминал уже не крысу, а тощего беззащитного куренка. Русли взревел совсем как в телевизоре и с размаху впечатал свою жертву в бетонный пол комнаты. Заиграла музыка - происходящее настолько напоминало одновременно мелькающие на экране кадры из видеофильма, что казалось нереальным. Нереальная распростертая на полу тряпичная кукла, нереальное мокрое пятно под неестественно выкрученной головой, нереальная смерть.
        Русли выругался и занялся раной на плече.
        - Второй! - напомнил Барбур.
        Русли снова выругался. Он явно утратил свое фирменное спокойствие, хотя рана выглядела пустяковой - глубокая царапина, не более того. Жизнь телохранителя протекала в постоянных заботах по сохранению и ублажению тела - прежде всего своего собственного, а потому любое повреждение охраняемого объекта неминуемо приводило Русли в ярость. Зарычав, он повернулся к Кацу. Тот уже стоял перед ним все с той же щелевидной ухмылкой на лице, опустив руки по швам и, как видно, заранее отказавшись от какого бы то ни было сопротивления.
        - Ну? Теперь усек? - торжествующе крикнул Барбур. - Стал-быть, так…
        Но он так и не закончил фразу - в воздухе мелькнула рука; Кац сделал шаг назад и замер, напряженно держа на отлете тонкую сверкающую полоску. Русли поднял ладони к шее, булькнул и вдруг упал на колени. На грудь его хлынула кровь - горло телохранителя было развалено напополам одним точным движением кацевской бритвы.
        - Усек! - победно выкрикнул Кац.
        Он вальяжно обошел коленопреклоненного Русли и толкнул его в спину. Тот рухнул ничком; ноги умирающего мелко подрагивали, вокруг тела расплывалась кровавая лужа. Барбур попятился, судорожно шаря обеими руками в карманах и за поясом.
        - Чего потерял, босс? - поинтересовался Кац, даже не глядя в его сторону. - Не это?
        Он полез под рубашку и выдернул оттуда пистолет.
        - Ну и кто теперь шестерка?
        Барбур молчал, съежившись у стены. Кац потрогал ногой неподвижное тело Бенизри.
        - Отбегал свое, мой сладенький. А какой шустрый был… Вам, фраерам, до него как до неба. Кто теперь за это заплатит? - он резко повернулся и заговорил, переводя взгляд с Барбура на Призрака и обратно. - Ты?.. Ты?.. А лучше оба вместе. Прямо сейчас вас и сделаю. Бритовкой, вот этой. Только не быстро, как этого слона, а медленно, с удовольствием. Да я вас, гадов, на полоски порежу!
        Кац не шутил - это было ясно по его глазам, пьяным от крови, уже пролитой, и той, которую он готовился пролить. Призрака тошнило, подламывались колени; он не смог бы бежать, даже если бы это имело смысл. Но какой смысл убегать, когда пуля все равно догонит? Он сполз по стене на пол.
        - Правильно, - одобрил Кац. - И ты, утконос, тоже садись.
        - Кончай, Кац… - начал было Барбур.
        Но отморозок, не тратя слов, отмел его возражения выстрелом. Пуля шлепнулась в стену рядом с барбуровой головой; брызнула бетонная крошка. Барбур поспешно опустился рядом с Призраком, отер кровь с посеченной щеки.
        - Сказано садись - значит, садись! - пронзительно завопил Кац. - Как ты мне надоел, сука!
        Ты и твои фраера! И ладно бы только фраера - ты ведь легавый! Скажешь, нет? А кто легавым обо всем докладывает? Думаешь, я не видел? Видел, еще как видел! Для чего, ты думаешь, меня сюда послали? За тобой, сука, присматривать. И вот что я увидел: дерьмо легавое! Вот кто ты, понял? Легавым под хвостом лижешь, фраеров распустил. Фраеров, когда они борзеют, резать надо. А ты разговоры разговариваешь. Но я тебя поучу напоследок… А ну, давай палец! Хочешь жить - давай палец! Да не мизинец - большой давай, чтобы больше жизнь не хвалить. Ну?!
        Он нависал над ними с раскрытой бритвой - сумасшедший убийца, садист, и неоткуда было ждать спасения. Барбур, дрожа, вытянул вперед руку с оттопыренным большим пальцем. Призрак зажмурился. Щелкнул выстрел, за ним другой, звякнула упавшая на пол бритва. Когда Призрак открыл глаза, Кац лежал на боку мертвее мертвого, а в дверях зала стоял Тайманец со своей армейской М-16.
        - Не зря за ней сходил, - сказал голанчик, любовно поглаживая затвор винтовки. - Полезная вещь, что ни говори.
        13
        Остаток ночи прошел в хлопотах. Похоронная команда бомжей вынесла тела убитых в пустыню. Работы было много, и хотя Барбур обещал щедрое вознаграждение, могильщики ворчали и жаловались на судьбу. Недалеко от Комплекса находился курган древнего городища, с пещерами, сухими колодцами и ямами заброшенных водных резервуаров. Туда-то обычно и заталкивали бомжи тела своих умерших товарищей, особо не заботясь о том, чтобы прикрыть трупы камнями от гиен и шакалов. Но на сей раз босс приказал отрыть настоящую могилу и лично следил за тем, чтобы она вышла нужной глубины. Сухая каменистая почва плохо поддавалась заступу; приходилось орудовать ломом и киркой, с боем отнимая у земли каждый дюйм и то и дело выковыривая наружу тяжелые валуны. Обливаясь потом, бомжи продвигались вглубь и в голос проклинали чересчур важных покойников.
        Когда глубина ямы дошла до плеча бригадиру могильщиков Донпедро, он не выдержал и отправился договариваться с Барбуром. Тот рассеянно выслушал доводы бомжа.
        - А не откопают?
        - Не боись волноваться, командир, - отвечал Донпедро, дуя на сбитые в кровь ладони. - Еще не родился такой шакал, чтоб на полтора метра зарыться. Даже за таким мясистым покойником, как Русли, светлая ему память…
        - Шакал-то, может, и не родился, - вздохнул хозяин Комплекса, - а вот волки… Есть такие волчары, Донпедро, что и с десяти метров откопают. Ладно, хватит землю грызть. Хороните. И получше завалите их, получше… Я, стал-быть, потом приду, проверю.
        Донпедро с готовностью кивнул, одновременно пожалев, что не подошел раньше. Босс выглядел каким-то побитым, утратившим прежнюю уверенную безапелляционную хватку. Кроме могильщиков это почувствовала и бригада, которая наводила порядок в помещении ебатория. Особенно много натекло с полнокровного здоровяка Русли - в самой середине комнаты красовалось огромное бурое пятно; кое-что даже прокапало ниже, на Си-семь. Вытравить кровь с бетонного пола оказалось решительно невозможным, и уборщики заранее приготовились к трепке. Но, к их великому удивлению, босс не стал спорить, а лишь переспросил: «Не вытравить, стал-быть?» - и задумчиво покачал клювом.
        Утром, отправив в город недоиспользованных наркоманок, Барбур заявился на Эй-восемь. Беер-Шева и Чоколака вели экскурсию, Призрак отсыпался после ночных потрясений, так что в главной комнате гидов, кроме вечной Мамариты и ее вечной каши, присутствовали лишь две неразлучные пары: смотрительница Хели в компании с Тайманцем и Тали, возлежавшая у дальней стены со своим айфоном. Они смотрели на всемогущего хозяина Комплекса скорее с любопытством, чем с опаской, и одно это лучше всего свидетельствовало о явном изменении барбурова статуса.
        Новую девушку босс видел впервые; никто не спрашивал у него разрешения на ее пребывание здесь, что само по себе являлось вопиющим нарушением правил - не меньшим, чем хелина беременность. Но Барбуру сейчас было не до правил. Стараясь не смотреть в сторону Тали, он подошел к Тайманцу и похлопал его по плечу.
        - Вот, стал-быть, - неловко произнес хозяин Комплекса, - пришел спасибо сказать. Если б не ты… да…
        - Ерунда, босс, - с небрежной гордостью отвечал голанчик. - Отчего бы начальнику не помочь, если он тебе помогает.
        Барбур кашлянул, покосился на хелин живот и снова перевел взгляд на Тайманца.
        - Оружие-то откуда взял? Тоже в скоте?
        - В каком скоте? - не понял Тайманец.
        - Начальство хотело сказать - в сквоте. В том сквоте, где ты с Призраком познакомился! - подсказала издали Тали, не отрываясь от своего айфона. - Ты ведь у нас сквоттер, забыл?
        - Ну да, - поспешно подтвердил голанчик. - Само собой.
        - Так откуда? - не отставал Барбур.
        - Да так… - сощурился Тайманец. - В пустыне нашел. Я вообще находчивый.
        - Угу… нашел, стал быть… - Барбур многозначительно качнул клювом. - Тут, парень, главное, чтобы на прикладе старых зарубок было поменьше. Иной раз и зарубки-то не твои - обидно их на себя принимать. Как у тебя с этим?
        - Ни-ни, босс, как можно! - заверил его Тайманец, показывая винтовку и тут же снова убирая ее за спину подальше от цепких глазок гостя. - Сам видишь - тут приклад стальной, никаких зарубок. Ни старых, ни новых.
        Он насмешливо смотрел снизу на хозяина Комплекса и даже не думал привстать в знак минимального уважения. Но разве тот мог возразить что-либо в ответ на эту очевидную дерзость? «Проклятый Кац! - едва сдерживаясь, подумал Барбур. - Все из-за него, отморозка. Все теперь заново… пока новых людей найдешь… да и где их взять, людей-то?»
        - Призрак… когда… будет? - произнес он вслух, отрывистостью интонации демонстрируя принципиальное несогласие мириться с нынешним положением дел.
        - Почему будет? - снова вмешалась нахальная девица. - Призрак есть. Дрыхнет в соседней комнате. Позвать?
        - Зачем? - возразил Тайманец. - Дайте человеку поспать.
        - Нельзя, - сказала Тали, поднимаясь с матраса и засовывая айфон в карман джинсов. - Начальство ждать не любит. Правда, начальство?
        Барбур не стал отвечать, закусил губу, отошел в сторонку, к оконному проему. «Ничего-ничего, - думал он, - дайте время. Все еще вернется, вот увидите - и сила, и почтение, и страх. Подумаешь, автомат у них. Откуда он взялся - вот вопрос. Ясно, что никакой этот Тайманец не… как его? - скотер? - никакой он не скотер. А если не скотер, то кто? На бомжа не похож, на торчка тоже. Ничего-ничего… выясним, все выясним… Жаль, что Русли кончился - такой был удобный…»
        Русли был ровесником Барбура; они познакомились в середине девяностых и с тех пор не разлучались. Пятнадцать совместных лет - достаточное время для того, чтобы назвать человека другом; многие браки длятся куда меньше. Но вряд ли покойный испытывал по отношению к боссу дружеские чувства. Дружба - даже между человеком и собакой - предполагает довольно сложную систему взаимоотношений, в то время как Русли был заведомо способен лишь на самые простые животные проявления. Они ограничивались четырьмя основными физиологическими функциями: едой, испражнением, сексом и сном - а также необъяснимой страстью к фильмам кун-фу.
        Помимо этих пяти занятий Русли не интересовало ничего - то есть вообще ничего. Психиатры, будь у них такая возможность, непременно определили бы его как типичного олигофрена, но в том рабочем уральском поселке, где он родился, никто и слыхом не слыхивал о такой экзотике, как психиатры. Никто не слыхивал, зато все сызмальства купались в близлежащих карьерах, где стояла вода с мазутными разводами, а наперегонки с купальщиками плавали все элементы периодической таблицы в сопровождении своих изотопов. Наверно, поэтому уродство в поселке считалось нормой, удивлялись скорее нормальным. Говорить здесь начинали в возрасте, когда другие дети уже начинают читать, что, впрочем, не мешало впоследствии успешно скалывать руду, катать вагонетки и, напившись, бить друг друга по мордасам - лет эдак до тридцати пяти: примерно такова была средняя продолжительность жизни местных уроженцев.
        Впрочем, Русли - тогда его звали Саней - в забой не попал; его юность пришлась аккурат на ту пору, когда бандиты еще управляли ларьками, а не страной и потому нуждались не в армии, полиции, суде и массе всевозможных спецслужб, а всего лишь в относительно небольшом количестве держиморд, объединенных в команды. Команды именовались «бригадами», и это в какой-то мере роднило их с шахтой. А вот название держиморд происходило скорее из сельского хозяйства, чем из горнодобывающей промышленности - «быки». Тем не менее оно казалось прямо-таки сшитым на Саню: он был здоров как бык, флегматичен, как бык, и обладал примерно таким же, как и бык, словарным запасом. Помимо нескольких команд и ругательств, этот словарь включал имена бригадира, четырех корешей из того же стада и, конечно, его - великого мастера кун-фу Брюса Ли.
        Как раз тогда Уральский хребет впервые познакомился с приключениями Маленького Дракона - пиратские кассеты показывались во всех видеотеках, в кинотеатрах крутили дурные копии знаменитых фильмов. Саня увидел «Кулак ярости» и пропал. Трудно объяснить, почему на него так подействовало именно кун-фу, а не, скажем, «Лебединое озеро» или, наоборот, хоккей. Но факт остается фактом - с того самого момента список саниных предпочтений расширился с четырех до пяти.
        Возможно, Саню поразила грация молниеносных движений китайского кумира? Ярость его боевого клича? Смертоносная угроза во взгляде? Хруст шейных позвонков его поверженных врагов? Благодарная слеза в уголках глаз спасенной девушки? Увы, это так и осталось неизвестным: Саня в принципе не мог рассказать об этом сам. Но восторг, с которым он произносил волшебное имя «Брюс Ли», побудил бригадира купить влюбленному быку видео и пару десятков кассет. Это было куда дешевле, чем платить зарплату. Саня не возражал - с того момента он проводил все свое свободное время перед экраном, разучивая, а затем и копируя великие образцы. Практика осуществлялась в тени рыночных ларьков и с разной степенью успеха; Сане пришлось немало потрудиться, прежде чем он добился правильного, почти-как-в-кино, хруста ломаемых шей.
        Уже тогда можно было бы сказать, что жизнь удалась. Но тут выяснилось, что средняя ее продолжительность у быков еще меньше, чем у шахтеров. Бригадир команды проштрафился - не то недобрал, не то перебрал. В таких случаях обычно не мелочились и меняли всю бригаду. Оказалось, что зря Саня зубрил имена корешей - еще с утра живые, к вечеру все четверо со шлакоблоками на шеях пускали пузыри со дна того же поселкового карьера в обществе других, столь же безымянных мертвецов. Но самому ему повезло: в момент последнего купания корешей они вдвоем с бригадиром сидели в кинотеатре, в сотый раз просматривая «Большого босса». Таким образом, Брюс Ли спас не только девушку, но и своих верных поклонников. Отправляясь в бега, бригадир прихватил с собой и Саню - то ли из благодарности, то ли потому, что вдвоем спасаться веселей.
        Москва показалась ненадежным укрытием; едва избежав неприятностей, парочка покатилась дальше и добралась в итоге до Израиля. Там деньги кончились, и бригадир, уже осознавший, что единственной гарантией безопасности является постоянное движение, решил продать свое последнее имущество - быка. Он привел Саню к хозяину ночного клуба, где срочно требовался вышибала, после недолгой торговли получил деньги и отбыл в направлении полной неизвестности. Саня в обсуждении сделки не участвовал: во-первых, английского он не понимал вовсе, а во-вторых, на экране телевизора в кабинете хозяина мелькали до боли знакомые кадры из фильма «Выход Дракона».
        - О’кей, - сказал хозяин, после того как выпроводил продавца. - Работать будешь на дверях, пускать кого скажут. Спать здесь, в клубе. Кормежка наша. Первая зарплата через год, когда всю свою цену отработаешь. Тебя как зовут?
        - Брюс Ли, - наугад отвечал Саня, уловив вопросительную интонацию и кивая на экран.
        - О’кей, - пожал плечами хозяин. - Русли так Русли. Пойдем, покажу, где работать…
        Там, «на дверях», и увидел своего будущего соратника Барбур. В ту пору он еще только начинал и не мог похвастаться ни важными родственными связями, ни боевыми умениями, ни физической силой - ничем, кроме амбиции, которая в соответствующих кругах воспринималась скорее как недостаток. Русли, выкупленный из клуба, стал для Барбура первым серьезным приобретением. Цену запросили невеликую - должность вышибалы требовала некоторой самостоятельности, сообразительности и хотя бы минимального знания языка, то есть всего того, чем Русли не обладал в принципе. По этой же причине он не годился и в телохранители; честно говоря, товар был совершенно бросовый - собственно, потому-то он и достался такому ничтожному покупателю, как Барбур.
        Но Барбур знал, что делал. От Русли требовалось всего-навсего присутствие - безмолвное, но угрожающее. Обычно этого было достаточно, а для редких экстремальных ситуаций хватало весьма небольшого набора простейших команд типа «хватай» или «мочи». Поразительно, как просто решаются проблемы, когда за спиной у тебя маячит двухметровая широкоплечая фигура! При этом содержание бывшего быка, переделанного в бультерьеры, обходилось чрезвычайно дешево: еда, ночлег, сортир, проститутка по субботам и, конечно же, видео с кун-фу.
        Они продвигались по жизни вполне довольные друг другом. Карьера крупного туза Барбуру не светила, но и в шестерках он ходить не хотел. Место хозяина Комплекса оказалось для него сшитым точно в размер. Далеко от городских удовольствий, ну и что с того? Барбур никогда особо не помирал по ресторанам, клубам, яхтам и мерседесам. Его главной и единственной страстью была власть - желательно полная, до электризующего покалывания в кончиках пальцев. Восхитительно безграничная власть - такая, как в Комплексе.
        Он строил свое королевство долго и тщательно.
        Подбирал союзников, устранял конкурентов. Искал точный и деликатный баланс между главными действующими лицами - большими людьми с побережья, наркодельцами из Рамаллы, полицией и Шабаком. Первые и вторые требовали денег и исполнения определенных услуг. Менты и служба безопасности готовы были простить сделки по травке и гашишу в обмен на информацию, на помощь по внедрению нужных людей. Среди арабских рабочих, ночующих на втором уровне корпуса Си, бывали и не вполне рабочие. На соседних матрасах могли оказаться кандидат в смертники и агент-осведомитель; в стенах и потолках пряталась прослушка. Бурлила жизнь и чуть ниже, у бомжей и нелегалов - именно сюда, в Комплекс, они обычно бежали в поисках спасения от угрозыска - прямиком в расставленные Барбуром сети.
        Здесь важно было не промахнуться, пройти сухим меж капель дождя. Арабов следовало сдавать Шабаку, а нелегалов и бомжей - полиции. Серьезные люди с побережья, напротив, подлежали всемерной защите. Их же требовалось убедить в том, что травка и гашиш еще кое-как допустимы, а вот включение в трафик героина, кокса и таблеток приведет к немедленному закрытию канала. Связи с Шабаком имели ценность в общении с полицией, связи с полицией помогали запугивать бомжей, зато всем остальным лучше было не знать ни того, ни другого…
        В этой сложнейшей системе разнонаправленных сил, угроз, притяжений, отталкиваний и противовесов Барбур ощущал себя пауком, восседающим в командном центре гигантской паутины - там, куда сходятся все управляющие нити. Глупцы полагают, что власть нужна для того, чтобы играть чужими судьбами и наслаждаться свободой, недоступной простым людям. Но Барбур-то знал, что на деле большинство поступков властителя вынужденны; царь всегда повязан по рукам и ногам таким количеством ограничений, какое и не снилось самому последнему рабу. Истинная суть власти заключается в способности удерживать равновесие - и только. И только - но как много восторга в этом маленьком «только»!
        Ради этого он жил - ради восторга. И, видит Бог, приносил пользу не одному себе. Никто не оставался внакладе. Ну кому, кому вредил образцовый порядок Комплекса? Зачем людям с побережья понадобилось присылать сюда этого отморозка Каца? Возможно, их раздражали возросшие доходы Барбура? Тогда так бы и сказали - он не стал бы возражать против увеличения взносов. А может, их пугали его связи с полицией? Глупости - дураку ясно, что нельзя держать незаконный бизнес без надежного симбиоза с ментами…
        Кац сразу принялся раскачивать лодку - оспаривал решения босса, лез в пререкания, подрывал авторитет. Поди знай, откуда это шло - от полученных указаний или от общей паскудности характера… Наверно, нужно было окоротить мерзавца с первого дня, но Барбур сдерживался, терпел - ждал, пока хозяева Каца обозначат свои истинные намерения. И вот - дождался! Иди теперь объясняйся там, на побережье…
        А в дополнение к этой беде - гибель Русли, важного винтика в непростом механизме Комплекса. Где сыскать второго такого - безответного до немоты, исполнительного без рассуждений, почти дармового по цене? Жаль…
        - Как ты?
        Барбур обернулся - на него сочувственно смотрел подошедший Призрак.
        - Проснулся? - кивнул хозяин Комплекса. - А я и не ложился… Все о Русли думаю.
        - Тяжело… - по-своему понял его Призрак. - Вы ведь с ним давно дружили?
        Барбур приподнял бесцветные бровки.
        Дружили? Вот уж чего не было, того не было. Как можно дружить с неодушевленным роботом? Честное слово, о кошке он горевал бы больше. Но говорить этого вслух не следовало. Теперь, когда он остался один, требовалась двойная осторожность.
        - Пятнадцать лет, - скорбно ответил Барбур. - Я к тебе по делу. Хочу, стал-быть, показать кое-что. Пойдем.
        Они прошли по коридору и поднялись на Би-девять, в начальственные апартаменты. Призрак не раз бывал здесь - приносил деньги, получал указания. И всегда кроме босса в комнате присутствовали другие люди - неизменно молчащий Русли, напомаженный Кац, взвинченный шпаненок Бенизри. Теперь их нет, и Барбур остался один на весь этот огромный этаж, ближе всех к О-О, как пророк и наместник. Бр-р… Призрак поежился, представив, каково это - ночевать тут в одиночку.
        К его удивлению, Барбур не стал задерживаться в главном зале - как выяснилось, он зашел туда всего лишь затем, чтобы разыскать мощный аккумуляторный фонарь. «Фонарь? В полдень? Что он задумал и куда собирается? - с тревогой подумал Призрак. - В подвал, к собакам? Если так, то нужно позвать Тали…»
        Босс и в самом деле вернулся к лестнице, но двинулся по ней не в сторону подвала, а ровно в противоположном направлении - вверх, к запретным этажам. Дойдя до первой лестничной площадки, он обернулся и посмотрел на Призрака, в нерешительности стоящего внизу.
        - Ну что ты встал? Пойдем.
        Призрак отрицательно покачал головой.
        - Не бойся, пацан, - подбодрил его Барбур. - Это вовсе не так страшно, как вы думаете.
        - Я видел своими глазами, как это не страшно, - сказал Призрак, не двигаясь с места. - И видел, что стало потом с Диким Ромео. Его ты тоже так вел? Или это сделал Кац?
        - При чем тут Ромео? - устало вздохнул босс. - Ты, стал-быть, думаешь, я его столкнул? Или Кац? Хрень это, пацан. Да и не пойдем мы на крышу. Дальше Би-десять не понадобится. Не веришь? Ну что мне, мамой поклясться? Так нет у меня мамы, и не было. С рождения сирота.
        Призрак угрюмо хмыкнул. Поклясться мамой…
        Он вспомнил Ариэлу Голан и почему-то сразу перестал бояться.
        - Не надо мамой…
        Лестничный пролет показался длиннее обычного; ступеньки кончались здесь, словно сверху не было еще двух этажей, и упиралась лестница не в открытый коридор, а почему-то в стену, в глухую стену! Хотя нет - подойдя к стене вплотную, Барбур вдруг бочком-бочком скользнул влево; тогда уже и Призрак обнаружил по обеим сторонам узкие щели. Проход был настолько тесен, что двигаться приходилось боком… боком и по кругу… или не по кругу, а по спирали? «Куда он меня тащит? Зачем?» - подумал Призрак, но в этот момент щель кончилась, и они вышли в более просторный тамбур, где царила полная - хоть глаз выколи - темнота, такая, будто снаружи за внешними стенами стоял не полдень, а глухая безлунная ночь.
        Впрочем, где они, внешние стены? Где тут север, где восток? В тесном лабиринте щели Призрак начисто потерял ориентацию.
        - Окон тут почти нету, - проговорил Барбур, перемещая луч фонаря по кругу и всякий раз упираясь в глухую бетонную стену, - а те, что есть - хитрые, с обманом. И дыры повсюду. Стал-быть, осторожней, пацан. Ступай за мной, след в след.
        Он снова нырнул в какую-то щель. Снова они с минуту медленно двигались боком; на этот раз помещение на другом конце прохода оказалось довольно обширным, хотя и тоже совершенно глухим, без окон, - во всяком случае на первый взгляд. Еще в щели Призрак уловил знакомый сладковатый аромат - здесь запах усилился.
        - Вот и пришли, - Барбур поставил фонарь на пол. - Я ж говорил - не страшно. Присаживайся.
        - Для кого это построено? - недоуменно спросил Призрак, осматривая комнату. - Ромео говорил, верхние этажи для банков и ювелиров… Но какой ювелир в эту дырку полезет?
        Барбур хихикнул.
        - Да нет, пацан. По плану на верхние уровни попадают только на лифте. Только вот лифтов нет и не будет. Стал-быть, приходится нам с заднего ходу, по щелям ползать. Там, где мы с тобой шли, должны были кабеля лежать, вентиляция, пожарные дела. Но мы не гордые, могем и так, правда? Да ты садись, так мне спокойней. Тут провалы в полу - до самого низа долететь можно, к собачкам…
        Он пошарил вокруг и извлек из темноты два складных стула. Но Призрак словно не слышал босса: стоя на месте, он при помощи фонаря изучал помещение. Оно было довольно большим и обладало удивительно неправильной, даже кривой формой - что-то вроде усеченного и помятого в нескольких местах овала. Судя по маршруту, которым пришлось добираться сюда, эта комната тоже предназначалась скорее для специального оборудования, чем для пребывания в ней людей. В потолке и в полу зияли дыры - как видно, для коммуникаций; тут и там торчали выступы сложной формы, так что стены напоминали изнанку маски. Вполне возможно, с другой, правильной, стороны все это выглядит вполне осмысленным: эта ниша - для сейфа, а эта - для монитора… Интересно бы посмотреть…
        - А если стену пробить? - он и сам не заметил, что произнес это вслух.
        - Не нашими ручками, пацан, - снова хихикнул за его спиной Барбур. - Тут бетон особый, бронированный. И по шахте лифта тоже не подняться, пробовали. Заварено там наглухо. Сел бы ты, а?
        Призрак повел лучом фонаря и наконец увидел то, ради чего его сюда привели: запечатанные в полиэтилен пакеты на полках невысокого, но вместительного сборного стеллажа, прислоненного к единственной здесь прямой стене. Травка, и, видимо, гашиш. Ну да, он еще в щели почувствовал этот запах… Ай да Барбур! «С чего ты взял, что экскурсии - его главный бизнес?» - от кого же Призрак слышал эти слова - от Ромео? Нет, от Беер-Шевы. Знал парень, о чем говорит…
        - Ну что, впечатляет? - с оттенком гордости проговорил Барбур. - Хорошее место, а? Это все я придумал…
        Призрак молча подошел, сел рядом на стул. Луч фонаря уперся в странную стену комнаты. «Странную? Что в ней такого странного?» - подумал Призрак и тут же осознал - чистота. Стены тут отличались девственной чистотой. Ни одной надписи. Никаких тебе «Тали, Тали, Тали…» Написать, что ли, чтоб зря площадь не пропадала?
        - Русли тут ночевал, - тихо сказал Барбур и повел вбок лучом фонаря, - вон на том матрасе. Все-таки склад, нехорошо без сторожа. Хотя кто сюда сунется…
        - Ну да, - усмехнулся Призрак. - Тут же О-О.
        Великий и ужасный. А на самом деле…
        Он презрительно сплюнул. Надо же попасться на такую лажу. Стыдоба, честное слово.
        - Ты это… не плюйся, стал-быть, - с опаской проговорил Барбур. - Зачем, пацан? Не буди лихо, пока оно тихо.
        - О чем ты? - не понял Призрак.
        - Сам знаешь… - чуть слышно прошелестел хозяин Комплекса. - Ш-шш…
        Призрак недоуменно пожал плечами. В наступившей тишине присутствовала та же странная девственная чистота, что и на стенах - не слышалось ни одного звука, знакомого по другим уровням Комплекса - ни собачьего лая, ни посвиста ветра, ни капающей воды, ни курлыканья голубей, ни дальней автомашины на шоссе… - просто ватное, закладывающее уши безмолвие, и больше ничего. «Видно, и впрямь главные входы на этаж замурованы капитально, - подумал Призрак. - Но каким простым оказалось объяснение ужасной тайны! Никакого О-О, обычный склад наркотиков… Хотя почему никакого? Гашиш вполне сойдет за О-О. Накурился - и ты в раю! Нет чем подымить - опа! - пожалуйте в ад! Так что все без обмана». Теперь, когда все таким неожиданным образом прояснилось, он чувствовал облегчение, смешанное с разочарованием.
        - Зачем ты меня сюда привел?
        - Так это… - Барбур замялся. - Показать.
        - Ну, считай, что показал…
        - Погоди… не только показать. Ты ведь сам видел, чего вышло. Теперь нужно новых людей набирать. Хлопоты, проблемы. Не знаю, понял ли ты, но Кац тут не просто так сидел. За него отчитаться надо. Это, пацан, не только меня касается, но и тебя, и Тайманца. Кто стрелял, кто Кацу полбашки снес? А, то-то и оно…
        - Ну ты даешь! - возмутился Призрак. - Тайманец тебе жизнь спас! Если бы он тогда не подоспел…
        - Верно, верно, - подхватил Барбур. - Стал-быть, есть чем отчитаться, причина есть, стал-быть. Но отчитаться-то все равно надо, потому как спросят. Хлопоты, пацан, проблемы.
        - Ну, так и хлопочи, я-то тут при чем…
        - Ш-шш… - прошипел босс. - Что ты так кричишь, пацан? Тише не можешь? Я-то похлопочу, не думай. Но для этого выехать нужно - в город, на побережье. Может, на день, может, на недельку-другую. А кроме как на тебя, мне это хозяйство оставить не на кого. Совсем не на кого.
        - Нет уж, - решительно отвечал Призрак. - Я на этом уже один раз погорел, второго не будет. Экскурсии - пожалуйста, наркота - уволь. Я и так в бегах. Если полиция…
        - Полиция в деле, пацан, - хихикнул Барбур. - Этот склад, считай, чистый, почти официальный. Легкая наркота. Менты делают вид, что его нет, а я им за это в других делах помогаю. Баш на баш. Да от тебя и не потребуется ничего. Я ж тебя не на улицу толкать посылаю. Просто присматривай вполглазка. А если Муха или, к примеру, Шимшон привезут пару пакетов, ты их сразу сюда неси, на полку. Или, наоборот, выдай с полки тому же Мухе. По моему звонку, стал-быть. Ничего сложного.
        - Присмотреть могу, - после некоторого раздумья проговорил Призрак. - Но кладовщиком не буду, не проси. На сдачу-приемку можешь и сам сюда приезжать, не так далеко. А то и потерпят твои клиенты с недельку, не помрут.
        Барбур недовольно скрипнул клювом.
        - Ну и ладно, спасибо и на том, - сказал он. - Хотя это место само себя охраняет. Но и пара глаз не помешает. Пойдем, что ли?
        - Секунду, - остановил его Призрак, пораженный неожиданной мыслью. - Ты говорил, что Русли тут ночевал? Значит, Дикий Ромео…
        Он замолчал, пытаясь представить себе возможное развитие событий. Допустим, лунатик незамеченным поднялся по лестнице на этот чертов склад. Но дальше Русли не мог не обратить на него внимания - по дороге на крышу просто невозможно было миновать матрас телохранителя. Неизвестно, как протекало их внезапное столкновение - известно лишь, чем оно закончилось…
        - Эй, пацан, - осторожно позвал его Барбур. - Ты только не подумай…
        - Что «не подумай»?! - вскинулся Призрак. - Это ведь Русли сбросил его с крыши, так? Ну, говори, говори! Русли?! Он был тут, когда Ромео…
        - Ш-шш! - почти умоляюще зашипел Барбур. - Что ты такой крикливый сегодня? Дай хоть слово вставить… - он перевел дух. - Да, был тут Русли, был. И я тоже был. Услышал из зала, как ваш лунатик на лестнице топчется, и прибежал. Вот только не успел его перехватить - он, стал-быть, как раз в щель втиснулся. Я - за ним. И опять не успел - он вон там прошел, по перемычке. Во-он там, видишь?
        Барбур посветил фонарем на тонкую перемычку между двумя длинными провалами в полу.
        - Мы там никогда не ходили, ни Русли, ни я.
        Потому - опасно. А лунатик пошел! Прямиком вон к той щели в стене, смотри. Видишь складку? Так это не складка, а проход дальше. Вот и всё!
        - Как это «всё»? - недоверчиво переспросил Призрак. - А потом? До крыши ведь еще идти и идти. Даже если просто по вертикали - это целых два уровня вверх. Но там ведь не просто по вертикали! Там по комнатам, переходам, щелям этим гадским! Почему вы не остановили его потом, после перемычки?
        - Ты что, глухой? - удивился Барбур. - Я ж тебе говорю: он ушел в ту щель. Ушел - и с концами.
        - Ну? А почему… - Призрак осекся. - Постой.
        Ты хочешь сказать, что вы - ни ты, ни Русли - никогда не продвигались дальше вот этой комнаты со стеллажом? Никогда?
        Барбур высоко поднял бесцветные бровки.
        - Конечно… - проговорил он так, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном. - Конечно, никогда. Ты что, пацан, впервые в Комплексе? Туда нельзя. Там ведь О-О… И я уже в десятый раз прошу тебя: не шуми. Тут не стоит шуметь. Неровен час…
        Они изумленно взирали друг на друга в тусклом свете фонаря.
        «Ну вот, - думал Призрак, всем своим существом ощущая возвращение хорошо знакомого, испытанного временем страха, - оказывается, нет никакой разгадки. Нет, и не было. Зря ты так разбежался».
        Вот Барбур - хозяин Комплекса и вообще бандит - циничное, не слишком обремененное нормальными человеческими чувствами существо. Или его покойный бультерьер Русли - немой чурбан, олигофрен, глупее самого глупого пса, растение, овощ с кулаками. Или Кац - отморозок без царя в голове, не подчинявшийся никому и ничему, кроме собственных гнусных позывов. Им ли опасаться О-О, брать его в расчет? Но и эта троица продвинулась совсем недалеко - даже не на весь следующий этаж, а всего лишь на одну комнату. На одну комнату - и это уже предмет для барбурьей гордости, причем непонятно, чего тут больше - гордости или страха. Скорее всего, Барбур и не стал бы забираться так высоко без острой необходимости найти надежное место для склада. И вот теперь он ближе всех к разгадке - но и боится он тоже больше всех! Он - босс и правитель!
        - Я вот все думаю, зачем? - тихо сказал Призрак.
        - Зачем О-О? - так же тихо переспросил Барбур.
        - Ага. Зачем?
        - Так это… - хозяин Комплекса смущенно прищелкнул клювом. - Для порядку, пацан. Без порядка кажный на свою сторону тянет. А жить-то надо. Справляться надо. Вот и приходится вожжи собирать, удерживать. Того сюда дернешь, этого туда. Так, понемногу, порядок и деется.
        - А ты?
        - А что я?
        - Ты вроде как в Комплексе хозяин. И вожжи у тебя. При чем тут О-О?
        Барбур подозрительно покосился на собеседника. Вряд ли они могли вести этот разговор в других обстоятельствах, но здесь, перед стеллажом с травкой, в тускнеющем свете фонаря и в двух шагах от О-О, обсуждаемая тема казалась вполне уместной.
        - Так это… вожжи-то не у меня. Будь они у меня, разве Русли лежал бы нынче в земле? Будь они у меня… - Барбур посмотрел на собственные ладони, будто ожидая увидеть там вожжи. - Но их нет, пацан. Ни у меня нет, ни у тебя, а уж у Русли - и подавно не было. Я это… угадываю, стал-быть, куда дернет. Лучше других угадываю, потому и хозяин. Люди ведь как… - люди думают, что О-О просить надо. А некоторые понравиться ему хочут, угождают по-всякому. Глупо это, пацан. Мы для него как песок на дороге. Ты вот, когда идешь, на песок смотришь? Нет ведь? Вот и О-О, стал-быть, так. Но шуметь все равно не надо, на всякий случай. Потому как ежели песок мешать начинает - к примеру, в рот лезет, то его, к примеру, сплевывают. Ему-то что - сплюнул и дальше пошел. А песчинке далеко лететь… Стал-быть, лучше свое место знать, не колготиться. Вот так. Пойдем, что ли?
        Он встал и, сложив стул, аккуратно пристроил его рядом с матрасом. «Боится, - думал Призрак, протискиваясь в щель вслед за боссом, - больше других боится… Это что же такое получается? Получается - чем ближе, тем страшнее?»
        Эта мысль показалась Призраку настолько забавной, что он с трудом удержался от смеха. Нервы… Немудрено после такой ночи.
        14
        «Женщины в красно-черном» появились у ворот около часу дня, когда Призрак заканчивал свою вторую экскурсию. Для обитателей Комплекса подобные события были в диковинку, поэтому Хели немедленно позвонила начальнику гидов.
        - Какая демонстрация? - не поверил Призрак. - Ты серьезно?
        - Сама удивляюсь, - ответила Хели. - Чоколака говорит, что он тоже впервые такое видит. Приехали на большом автобусе, с арабскими флагами. Сейчас стоят у будки, кричат хором. Примерно двадцать женщин. Половина в хиджабах, а другая нет, но в одинаковой одежде: красные свитера, черные юбки. А вокруг мужчины с большими такими камерами. Снимают.
        - Операторы?
        - Наверно. Человек пять. И тетка с микрофоном.
        - Вот что, - сказал Призрак, подумав. - Я сейчас подойду, а ты пока скажи Тали, чтобы поискала в новостях. Может, случилось что, а мы и не знаем…
        Выпроводив хомячков, он поспешил на Эй-восемь. Красные свитера, черные юбки… - прямиком из давнего, полузабытого прошлого. Вот именно что полузабытого - и хотелось бы забыть, да никак. Когда-то Призрак и сам вместе с матерью принимал участие в демонстрациях анархисток - подружек Ариэлы Голан. Они именовались «Женщины в красно-черном» - сокращенно ЖКЧ, или «жукачки», как мысленно называл их Призрак. На его памяти жукачек никогда не набиралось одновременно больше десяти. Тем не менее сами они считали себя весьма влиятельной политической организацией и даже получали денежную поддержку из какого-то всемирного анархистского центра. Этих денег вполне хватало на транспаранты, кофе с пирожками и аренду автобуса.
        В этот автобус жукачки набирали репортеров, доезжали до какого-нибудь армейского блок-поста и, выстроившись в шеренгу, принимались скандировать лозунги против оккупации. Обычно мало кто обращал на них внимание, да и скандирование продолжалось недолго - до первой хрипоты. Но это нисколько не расстраивало жукачек - они затевали свое представление отнюдь не ради нескольких скучающих солдатиков. Главной тут была умелая работа профессиональных операторов с разных телевизионных каналов - их почему-то всегда набиралось достаточно, иногда даже больше, чем самих жукачек. Операторы хорошо знали свое дело. Вечером, на экране, когда Ариэла включала телевизор, дабы посмотреть заснятый сюжет, демонстрация производила впечатление если не многотысячной, то уж как минимум массовой.
        В любом случае, внезапное появление жукачек тут, у ворот Комплекса, не предвещало ничего хорошего. Телевизионные сюжеты могли лишь навредить, особенно сейчас, после ночной стрельбы в ебатории. Как назло, Барбур уехал еще утром, так что Призрак мог рассчитывать лишь на самого себя.
        В зале одиноко стояла у плиты Мамарита.
        - Пора обедать, Менаш, - сказала она, увидев Призрака. - Давно готово, остынет…
        - Да-да, Мамарита, сейчас… - кивнул он. - Только позову остальных.
        Призрак прошел мимо женщины и дальше по коридору в западное крыло этажа. Сначала он расслышал скандирование - совсем слабенькое, такое, что даже слов не разобрать. Жукачки определенно уже выбились из сил и не выдавали даже минимальной громкости. У оконного проема торцевой комнаты сгрудилась команда гидов в полном составе. Ребята передавали друг другу бинокль.
        - Что кричат-то? - поинтересовался Призрак, подходя к гидам. - Позор оккупантам?
        - Не совсем, - Тали достала свой айфон. - Вот, глянь-ка.
        На экране ладонника была позавчерашняя заметка с местного новостного сайта. Шабак объявил о поимке в Иерусалиме террориста-смертника и двух его сообщников. Всех троих взяли в машине вместе с начиненным взрывчаткой поясом - еще до того, как они доехали до места предполагаемого теракта. Но эти события служили лишь преамбулой к основной теме статьи. Как стало известно, перед тем как пробраться в город, террорист-самоубийца и его провожатый ночевали в заброшенном здании Комплекса.
        «Очевидно, именно эта ночевка стала роковой для боевиков, - писал репортер. - Не исключено, что стены Комплекса имеют уши, напрямую подключенные к приемникам службы безопасности». В заключение отмечалось, что правозащитные организации уже выразили глубокую озабоченность методами Шабака, цинично использующего вынужденное место ночлега арабских рабочих в качестве капкана для террористов. Заметку сопровождало свежее сообщение по той же теме: «Женщины в красно-черном» провели шумную демонстрацию перед канцелярией премьер-министра, требуя немедленно закрыть Комплекс; намечается новая акция протеста, на сей раз совместно с правозащитницами-арабками из Рамаллы. Ее планируют провести непосредственно перед зданием-ловушкой…
        Призрак озабоченно покачал головой: отвязаться от жукачек было не так-то просто. Наверняка мамаша уже подключила к делу своих приятелей из редакций газет и новостных каналов - обозревателей, репортеров, заливистых болтунов и агрессивных плакальщиц. Теперь Комплексу припомнят все - и анхуманов, и погибших сталкеров, и бесследно исчезнувших нелегалов… Подняв глаза, он наткнулся на талин встревоженный и понимающий взгляд - похоже, она одна тут осознавала масштабы возникшей угрозы.
        - Ничего, - попробовал улыбнуться Призрак. - Авось как-нибудь проскочим. А если не проскочим, тоже не конец. Говорят, такое уже бывало. Уйдем на время, а потом вернемся. Слишком дорого эту махину сносить, а охранять еще дороже.
        Улыбка вышла неубедительной, жалкой. Тем удивительней оказалась реакция Тали - ободряющая, без привычного цинизма.
        - Сто процентов, - быстро согласилась она. - Конечно, вернемся. А что с обедом? Нас там Мамарита не звала еще? Пойдем, что ли? Эй, ребята! Хватит этих дур разглядывать, есть хочется…
        Призрак поднял брови - он не мог припомнить случая, когда Тали проявляла такой энтузиазм по отношению к еде. Всегда приходила к столу последней, морщила нос на мамаритину стряпню, вздыхала с каждой ложкой. Да и поспешность, с которой она подхватила его слова, выглядела не совсем обычной. У окна присвистнул завладевший биноклем Тайманец.
        - А эта, которая посередке, вообще… Другие уже устали, а она все вопит. Страшная… как лошадь людоеда…
        Хели прыснула в ладонь, но тут же вспомнила о женской солидарности.
        - Стыдно, Тайманец, - сказала она с упреком. - Женщина тебе в матери годится.
        - В какие матери? - не унимался Тайманец. - Такие людей не рожают. Такие людей жрут. Я их на блокпостах встречал. Ты только глянь на ейную рожу! Нет, ты только глянь! Беер-Шева!
        - Да видел я, видел, - отмахнулся тот. - Призрак, чего делать будем?
        - Обедать! - вмешалась Тали и решительно взяла Призрака за локоть. - Пойдемте уже, хватит. Живот подвело.
        - О, Призрак пришел! - воскликнул голанчик, отнимая от глаз окуляры. - Глянь, братан, какие тут кобылы набежали. Цирк, чистый цирк!
        - Я говорю, хватит! - Тали вырвала бинокль и спрятала его за спину. - Призрак! Я к тебе обращаюсь…
        Но было поздно - Призрак уже не слышал ее.
        Силуэт Ариэлы Голан он мог распознать невооруженным глазом даже на большом расстоянии. «Такие лошади людей не рожают… - повторил он про себя недавние слова Тайманца. - Ах, если бы так, Тайманец, если бы так… Но Тали-то, Тали… - как она сообразила? Хотя почему бы и нет? Вечно копается в новостях, ей ли не знать в лицо тележурналистов?»
        Не оборачиваясь, он протянул назад руку.
        - Дай!
        Кто-то вложил бинокль в его ладонь. Мать почти не изменилась. Сколько времени они не виделись - год?.. полтора?.. два?.. То же длинное бледное тонкогубое лицо с тяжелой челюстью… а ведь верно, есть в нем что-то лошадиное. Рот ритмично раскрывается в такт выкрикиваемому лозунгу… Но почему так щемит на сердце, Призрак? Кто она тебе, эта женщина? Зачем она здесь? Неужели и тут от нее не спрятаться, в этом заброшенном, официально списанном, несуществующем здании, где живут лишь официально списанные, несуществующие существа, четвероногие и двуногие? Даже тут, за забором из колючки, под крылом у О-О…
        - Призрак… - тихий голос Тали у самого уха. - Пойдем, а?
        Он не ответил.
        - Менаш, иди есть, остынет…
        Это уже Мамарита. Надоело ждать у плиты в одиночестве, пришла сюда за своими менашами. Теперь она тебе мать - она, Мамарита, а вовсе не та страшная лошадь, которая скандирует очередную дежурную чушь там, внизу, у будки охранника. Да-да, конечно, но отчего так неправильно щемит на сердце?
        - Призрак…
        - Ладно, нате, - сказал он и так же не глядя, как брал, протянул бинокль назад в чью-то подхватывающую руку.
        Протянул, отпустил и пошел прочь. Куда ты, менаш? Хотя какой ты менаш? Ты несостоявшийся ицхак, несостоявшийся менаш, несостоявшийся имярек - никто, призрак человека. Тебя нет, ты не существуешь, ты лишен назначения, а потому и вопрос «куда?» не имеет смысла…
        Тали догнала его.
        - Далеко собрался?
        - Ты же с голоду помирала? Иди покушай.
        - Перехотела.
        Они молча свернули на Би-восемь. У самой лестницы Тали схватила Призрака за рукав, остановила, загородила дорогу.
        - Не надо, пожалуйста…
        - Почему? Ты ведь хотела туда, к О-О. Или опять перехотела?
        - Давай вернемся, Призрак, - умоляюще зашептала она. - Ну пожалуйста. Не надо тебе туда. Подумай обо мне. Я ведь тебе нравлюсь, правда? Вот и оставайся со мной. Ты же сам говорил - туда нельзя. Не пускал меня, помнишь? А теперь я не пущу…
        Ее волосы щекотали ему шею. Призрак вдохнул ее запах - запах, от которого хотелось взлететь. Если бы только не горечь, тяжкая горечь, болтающаяся в груди, как ртуть в ванне, как серная кислота, как… Тали подняла лицо, ее губы были совсем рядом, она по-прежнему держала его за плечи обеими руками. Горечь и полет, вместе… - что за странное чувство…
        - Ну вот, - удовлетворенно проговорила она, уже празднуя свою победу, свою власть над ним, свою силу, которая тяжелее любой ртути, пронзительней любой кислоты. - Вот и хорошо, вот и славно… А то что же это получается? Опять Дикий Ромео, да? Опять…
        Призрака словно обожгло. Именно что «опять»!
        Опять он замещает кого-то другого, реального - в отличие от него самого, призрачного! Он резко отстранился.
        - Я тебе не Ромео, поняла? Хочешь Ромео - поскреби внизу, на пандусе и во дворе. Там еще ошметки остались… А от меня отстань!
        - Призрак, подожди… Призрак!
        Но он уже бежал вверх по лестнице. Площадка уровня Би-девять… Призрак задержался, на секунду приостановленный смутным чувством нехватки. Нехватки чего? Провожатого? Барбур уехал, начальственные апартаменты пусты. Дальше, дальше!
        И снова пролет лестницы показался ему много длиннее обычного. Ступеньки мелькали под ногами в сгущающейся темноте; Призрак с силой впечатывал в бетон каблуки - «пусть слышит, что я иду!.. пусть знает!.. мне незачем прятаться!..» - и неровное, странное, невпопад звучащее эхо грохотом отзывалось в его ушах. Последний пролет не желал заканчиваться. Стало совсем темно, и тут Призрак вдруг понял, что именно приостановило его на площадке Би-девять. Фонарь! Не хватало фонаря! Того большого аккумуляторного прожектора, за которым зашел на свой этаж Барбур перед тем, как они двинулись выше… Вернуться? Он снова задержался на секунду, слыша, как за спиной стучит каблуками насмешливое эхо.
        Мысли бешено скакали в голове, ловко увертываясь от попыток ухватить и задержать хотя бы одну. Наконец выскочило обращенное к нему лицо Тали и вдруг заслонило собой все остальное, приблизилось, дрожа ресницами, дразня полураскрытым влажным ртом, на который хотелось смотреть бесконечно. Как это она сказала? «Оставайся со мной…» А потом: «Опять Дикий Ромео…» Призрак яростно мотнул головой, отгоняя остро кольнувшую в сердце обиду, а заодно с ней - и это невообразимо красивое лицо, ресницы, губы… Ну уж нет. Никакого возврата. Да и неизвестно, заряжен ли тот большой фонарь. Вряд ли Барбур запускал генератор перед отъездом.
        Призрак нащупал на поясе карманный фонарик, включил. Как назло, батарейка едва дышала. «Ничего, - подбодрил он себя, ставя ногу на следующую ступеньку, - дорога не такая долгая, хватит». Хватит? Но как он мог знать, хватит ли, если даже не слишком понимал, куда должен дойти? Куда и зачем? Чего ты ждешь от этого непонятного О-О, ответа на какой вопрос ищешь?
        - Имя, - пробормотал он вслух. - Пусть скажет мне имя. Пусть скажет мне, кто я. Я не хочу быть другим. Ни ицхаком, ни менашем, ни ромео. Я не они, но я и не я. Я призрак, но я не хочу быть и призраком. Мне нужно имя, вот что. Имя…
        Ступенька, еще, еще… лестница казалась бесконечной, желтое колечко фонарного света подрагивало впереди, скорее подчеркивая, чем рассеивая темноту. Призрак уперся в стену, нащупал узкий проход слева и двинулся дальше. Эхо за спиной изменило свое настроение, утратило звонкость - теперь оно уже не так бодро стучало каблуками, а шаркало, шуршало и умоляюще всхлипывало… «Ага, - злорадно подумал Призрак, - тебе тоже страшно. Даже страшнее, чем мне…»
        Он миновал первый тамбур. Время сжалось в крошечную запятую и подергивалось у него в животе, как заглоченный рыболовный крючок. Ты - рыба, а он - рыболов. Он тянет тебя на леске… Ну и пусть тянет. А может, вернуться? «Опять Дикий Ромео…» Вот уж нет, нет, ни за что… Свет фонаря постепенно слабел, батарейка кончалась. Батарейка умирает первой. А кто умрет вторым? Ты и умрешь, парень. Умрешь, как Дикий Ромео. Все равно - «как Дикий Ромео»… Ну и пусть. Люди часто умирают, «как кто-то» - просто потому, что не так уж много есть способов умереть. Это не позор - умереть, «как кто-то». Позорно жить, «как кто-то», жить вместо кого-то. Лучше уж не жить вовсе, чем так.
        Щель неожиданно кончилась, Призрак вышел в комнату-склад и остановился, поводя по сторонам тусклым лучом фонарика. Вот они, стеллажи, дыры в полу, матрас посередине, два складных стула. И сладковатый запашок веселой травы. Куда дальше? Он высветил узенькую перемычку меж двух провалов, ведущую к дальней стене, к щелевидному проему. По этой дорожке когда-то прошел Дикий Ромео. Прошел недавно, а кажется - вечность назад. Теперь его очередь… Призрак набрал в грудь воздуху, готовясь шагнуть, и тут что-то мягкое ткнулось ему в спину, обхватило, стеснило движения.
        Он не заорал лишь потому, что ужас сковал гортань, но каким-то чудом высвободился, отпрянул и судорожным рывком вздернул фонарик, защищаясь его слабеющим светом от неизвестной напасти. Луч метнулся вверх-вниз; от страха у Призрака заложило уши, и он сначала увидел заплаканное лицо Тали и лишь потом расслышал ее судорожные всхлипы.
        - Ты! - выпалил он, вытягивая вперед руки. - Ты!
        Она рванулась вперед и прижалась к нему;
        Призрак почувствовал щекой ее мокрую щеку и осторожно обнял девушку. Голова у него кружилась. Он еще никого на свете так не любил.
        - Куда ты ушел? - едва выговорила она сквозь слезы. - Мне так страшно… не уходи, пожалуйста…
        - Все хорошо, Тали, - прошептал Призрак, трогая губами ее ухо. - Тали… не плачь, Тали… я никуда не уйду, не бойся.
        Тали втянула воздух через перехваченное спазмом горло. Только теперь Призрак понял, как она боится. Боится, но идет за ним. Боится за него больше, чем за себя. Идет, хотя боится так, что ноги подкашиваются.
        - Сюда, Талинька…
        Он подвел ее к матрасу, чтобы усадить, но Тали наотрез отказывалась отцепиться от него, и они легли, потому что трудно сидеть, обнявшись так крепко. Призрак хотел что-то сказать, утешить, но она повернула голову, и тут выяснилось, что у губ и языка есть совсем другое назначение. Матрас сдвинулся и поплыл сквозь вспыхивающую звездами, сладко пахнущую круговерть. В комнате стало светло как днем, что было удивительно, учитывая слабость батареек, но тут Призрак понял, что глаза у него закрыты, а следовательно, свет идет не снаружи, а изнутри, а это, в свою очередь…
        В какую очередь, и при чем тут вообще очередь, он так и не додумал, потому что им начала мешать одежда, и пришлось изрядно повозиться, стаскивая с себя все эти чертовы свитера, штаны и футболки, ведь ужасно неудобно раздеваться, обнявшись так крепко. Зато потом настала такая волшебная, такая неимоверно шелковая гладкость, что можно было забыть не только неудобства, но и вообще все, все, все на свете. Все, кроме ее имени - Тали, Тали, Тали…
        - Подожди, - шепнула она. - Я еще никогда этого не делала…
        - И я тоже, Тали. Тали…
        Они были друг у друга первыми - совсем первыми, как в первый день Творенья, одни в целом свете, не повторяющие никого, даже самих себя. Фонарь погас, но исчезла и тьма; во всем мире не осталось ничего, кроме длящейся, томительной нежности, возникающей из нежности и впадающей в нежность. Время от времени они еще ощущали свою отдельность, свою лишнюю, неуместную прошлую жизнь - и тут же отбрасывали это ощущение, как сдувают случайную пылинку с безупречно чистой поверхности счастья.
        Они шептали слова, передавая их из губ в губы, минуя слух, и слова обретали головокружительный вкус и запах, а смешение языков обретало буквальный смысл. Они вбирали тягучую сладость полного растворения расплавленных нежностью тел, неимоверную близость ртов, дрожь бедер и животов. Вездесущи были их руки, исполненные молний. Их мысли рождались в позвоночнике, содрогались в паху, вспыхивали в сведенном судорогой затылке.
        «Я первый, - думал он, - я никого не повторяю.
        Мне пока нет имени, но имя придет, ведь главное - суть, а не слово. А суть в том, что теперь я знаю, кто я. Я - тот, кто принадлежит ей. Я перестал быть призраком. Она определила меня, моя Тали. Определила мою первость, мою единственность, мою уникальную главность. Меня не было, пока я не встретил ее…»
        «Я нашла его, - думала она, - наконец-то нашла. Я искала его так долго, что уже решила, будто его не существует вовсе. И вот он здесь, во мне, он мой. Я слышу, что он думает. Он не мыслит свою жизнь без меня, он задохнется, если я сейчас же не дам ему свой рот, свою грудь, свой живот. Вот они, любимый, бери, дыши… Все это теперь принадлежит тебе, а ты принадлежишь мне…»
        «Да, но кто я? Дай мне имя, - просили его губы.
        - Мне нужно имя».
        «Зачем тебе имя? - отзывался ее язык. - Разве слова имеют значение? Ты ведь сам говоришь - важна суть, а не слово…»
        «Сейчас это так, любимая, но лишь сейчас. Без слов есть только сейчас, но нет завтра».
        «А тебе мало того, что происходит с нами сейчас?»
        - Ты права, - прошептал он ее глазу. - Этого достаточно. Этого хватит на всю жизнь.
        - Вспомни О-О, - улыбнулась она. - Для него нет слова, и он прекрасно обходится.
        - О-О не нужно имя. У него нет завтра. Он был всегда и никогда не кончится. У него есть только сейчас. А у нас…
        Тали вдруг резко села на матрасе.
        - Здесь кто-то есть! Призрак! Здесь кто-то есть!
        Он притянул ее к себе.
        - Никого здесь нет, успокойся.
        - Есть, послушай!
        Теперь услышал и Призрак - шелест тихих шагов в темноте, чье-то хриплое дыхание. Он нашарил фонарь, но из пластикового тюбика не выдавилось ни единой капельки света - батарейки окончательно сдохли. Вокруг простиралась вязкая, угрожающая тьма. Тали и Призраку стало холодно; прижавшись друг к другу, они сидели и ждали, что будет дальше. Кто приближался к ним из темноты, невидимый и жуткий? Откуда шел этот звук, не заглушаемый даже громовым грохотом устрашенного сердца? Доносился ли он из щелей в стенах или из бездонных провалов в полу, из черных потолочных дыр?.. - а может быть, из самой комнаты? Что на уме у этого неведомого существа? Пройдет ли оно мимо, не заметив их, или нападет, как нападало на всякого, кто осмеливался проникнуть в его пределы?
        На полу забрезжил слабый свет, мигнул, мазнул по потолку, пропал и, наконец, оформился в луч электрического фонаря. Кто-то выбрался из входной щели, постоял, пошарил лучом по противоположной стене и после секундного сомнения двинулся вперед по тонкой перемычке, ведущей дальше, в глубь запретного этажа. В темноте Тали и Призрак различали лишь смутные очертания невысокой бесформенной фигуры. Вот она добралась до отверстия, остановилась и какое-то время стояла неподвижно, обратив луч фонаря внутрь узкого прохода и самым очевидным образом колеблясь, нужно ли продолжать. Затем ребята услышали вздох и одно только слово, разом прояснившее все: «Менаш…» Луч фонаря втянулся в проход и исчез, сопровождаемый постепенно затихающим шарканьем мамаритиных шлепанцев.
        Минуту-другую Призрак и Тали продолжали сидеть неподвижно.
        - Тали, ты видела то же, что и я?
        - Мамарита… - тихо прошептала она. - Что она тут делает? Куда она идет? Зачем?
        Они принялись поспешно одеваться.
        - Нужно вернуть ее, - сказал Призрак, вставая.
        - Даже не думай, - твердо отвечала Тали, для верности ухватив его за локоть. - Я не останусь здесь одна. И потом, у тебя нет света. Догонять ее без фонаря - чистое безумие. Я вижу в темноте, но не в такой. Надо возвращаться. Узнаем у ребят, что к чему, возьмем фонари, и тогда уже…
        Он кивнул, и она облегченно вздохнула, скорее угадав, чем увидев его кивок остатками того общего, единого для обоих чувства, которым они жили еще несколько минут тому назад. Теперь они стояли рядом - рядом, но уже не вместе, и оба остро ощущали эту неприятную перемену, стесняясь и не желая признавать ее.
        - Талинька, - сказал Призрак, обнимая ее и крепко прижимая к себе. - Тали, Тали…
        Он осекся: слова отказывались слушаться - они слишком напоминали другое… Напоминали то, что было написано другим парнем едва ли не на каждой стене там, снаружи. Неужели даже теперь, после всего, что случилось, он по-прежнему будет жить в плену проклятых повторов, в русле чужих желобков?
        - Шш-ш… - прошептала Тали ему в шею. - Ты прав, нам нужно будет придумать наши слова. Мы отыщем их, не волнуйся…
        В комнате гидов на Эй-восемь переминались с ноги на ногу растерянные Хели и Тайманец. По их словам, демонстрация жукачек закончилась примерно через четверть часа после ухода Призрака и последовавшей за ним Тали. Ребята вернулись в комнату обедать и обнаружили отсутствие Мамариты - тем более странное, что до того она настойчиво звала всех за стол. Беер-Шева предположил, что Мамарита отправилась на поиски Тали и Призрака; Хели полагала, что хозяйка ушла, обидевшись за невнимание к своей стряпне. И то, и другое было мало похоже на обычное поведение Мамариты, и спустя полчаса гиды забеспокоились всерьез. Беер-Шева и Чоколака взяли фонари и принялись обшаривать этажи - пока безуспешно, а Хели и Тайманец остались здесь, чтобы…
        - Подожди, - остановила Тайманца Тали. - Чем занималась Мамарита после того, как я ушла?
        Голанчик пожал плечами.
        - Стояла, звала обедать…
        - А вы?
        - А мы смотрели в бинокль.
        - Она тоже смотрела, - напомнила Хели. - Сначала не хотела, но Чоколака сунул ей прямо в руки, помнишь?
        - Ну и что? Ну, подержала бинокль, что в этом такого? - снова пожал плечами Тайманец. - Она и смотрела-то не больше минуты. Уставилась в одну точку, а потом сразу отдала и ушла. Даже не улыбнулась…
        - Мамарита пошла к О-О, - перебил его Призрак. - Мы видели.
        - Что-о?
        - Что слышал.
        - А вы?! Где были вы?! - выкрикнула Хели. - Почему позволили?!
        Призрак виновато потупился. - Так получилось. Не успели.
        - Ясно-ясно… - насмешливо протянул Тайманец. - Не успели. Другим были заняты, как же…
        - Можно сейчас взять фонари и пойти за ней, - сказала Тали. - Если отправиться всем вместе, то будет не так страшно…
        Тайманец хмыкнул и промолчал. Они подождали возвращения Беер-Шевы с Чоколакой и стали собирать экспедицию. Решено было, что пойдут только парни. Когда Призрак, собрав товарищей в кружок, раздавал им последние наставления, Тали вдруг тронула его за плечо и молча показала в сторону коридора. Там, устало опершись на перегородку, стояла Мамарита, живая и невредимая. Лицо ее осунулось, глаза смотрели слепо, не видя.
        - Я пойду, лягу, - проговорила она с трудом. - Хватит, набегалась. Пора мне…
        - Мамарита! - заполошно подскочила к ней Хели. - Куда вы ходили? Зачем? Что там?
        Женщина слабым отстраняющим жестом приподняла руку и, покачав головой, медленно двинулась в комнату напротив. Перед тем как войти туда, она обернулась и окинула ребят долгим тусклым взглядом.
        - Нет там ничего, так и знайте. Никого и ничего.
        Пусто. Вообще пусто. Надеяться не на что. Пора мне.
        Мамарита умерла под утро - так тихо, что поочередно дежурившие рядом Хели и Тали не заметили, как и когда она перестала дышать.
        15
        В тот полдень Мамарита сварила рис - так, как она варила его всегда, как его любил Менаш - не слишком сухим, но и не чересчур размякшим. Такой рис нужно есть сразу - остывая, он становится невкусным. Но дети, как назло, ушли в дальнюю комнату рассматривать что-то в бинокль. Сначала Мамарита ждала их возле плиты, а потом решила поторопить. Наверное, зря - они все равно не слушались, считали ее сумасшедшей. Возможно, она и была таковой, если называть этим словом человека, почему-либо отринувшего реальность здравого смысла в пользу реальности иной, воображаемой, но больше пригодной для выживания.
        Реальность здравого смысла… Правильно ли называть смысл здравым, если он не только не способствует здоровью, но ранит больнее самой больной боли? Не лучше ли в этой ситуации поискать опору в чем-то другом? Каждый отвечает на этот вопрос по-своему. Натан, к примеру, не захотел. Мужчины вообще куда сильнее привязаны к рассудку, к логике, цепляются за них до последнего. Мамарита считала это странным: разве логика - самое дорогое, что есть в жизни у человека? Нет ведь, правда? Отчего же тогда ее отдают последней, уже уступив все свои наиценнейшие ценности безжалостному грабежу судьбы?
        Мамарита поступила иначе и только потому уцелела. В Комплексе не содержалось ничего, что могло бы напомнить ей о пережитом кошмаре; Комплекс вообще отрицал здравый смысл, опровергал устроенное, упорядоченное бытие. Сюда вселялись отверженные, неучтенные, призрачные люди, выброшенные далеко за обочину мира официальных бумаг, виз, запретов и разрешений. Здесь прятались ровесники сына, утратившие свои бумажные имена и оттого без проблем откликающиеся на любые другие. Любые другие, в том числе - и на самое нужное ей. «Менаш, иди есть!» - звала она. «Да, Мамарита», - откликались они.
        Сумасшествие? Что ж, пусть называют это как угодно - Мамарита давно вышла из того состояния души, когда человека еще интересует мнение окружающих. Для нее самой жизнь в Комплексе походила на игру - спасительную, исцеляющую игру. За все время своего пребывания здесь она лишь однажды позволила себе вернуться к реальному положению дел - когда требовалось убедить беременную девочку не совершать непоправимую глупость. Это возвращение было кратким и частичным - Мамарита рассказала Хели далеко не все, только начало истории - но и этого оказалось достаточно, чтобы едва не слететь с катушек. Тогда ее поразило, насколько близко она находится к краю: как выяснилось, бегство от здравого смысла имело и оборотную сторону. Облегчая боль, иллюзия в то же время снижала сопротивляемость беде. Теперь даже кратковременный выход из игры был чреват серьезными последствиями, возможно, даже немедленной гибелью.
        Но Мамарита снова удержалась, непонятно как.
        «Малый процент, - думала она, наблюдая за собой со стороны - как живет, дышит, варит рис и, улыбаясь, напутствует своих менашей. - Ты просто малый процент, исчезающе малый. Другие давно бы уже отдали Богу душу. Тут, в Комплексе, даже не нужно ходить для этого далеко - говорят, Он обитает буквально двумя этажами выше…»
        И вот теперь - этот остывший рис… - не будь его, она в жизни не пошла бы в западное крыло. Не будь риса, не будь демонстрации, не будь бинокля. Мамарита не хотела смотреть в бинокль - зачем? - но Чоколака чуть ли не силой сунул его ей в руки: «Ты только глянь, Мамарита, они такие забавные!» И она взяла, и навела его на реденькую группу демонстрирующих крикуний, и тут же осознала, что игра кончилась - на сей раз, по-видимому, навсегда.
        Когда Менаш не вернулся домой той ночью, они с Натаном сразу поняли, что случилось несчастье: мальчик ни за что не сделал бы такого, не предупредив, - он слишком заботился о родителях, чтобы позволить им так волноваться. К утру они обзвонили все морги и больницы; дежурная девушка в полиции уже помнила их по именам, устало успокаивала: «Подростки часто не знают меры, увлекаются - тем более в пору первых свиданий… - вы ведь говорите, он пошел на свидание?» В восемь на смену заступила другая девушка, с тем же текстом и той же усталостью, но ближе к полудню ее тон вдруг поменялся, стал напряженным, отрывистым, словно они нанесли ей какую-то обиду, словно от разговора с ними ей становится душно, нехорошо.
        Это было ощутимо физически, несмотря на краткость бесед, и Натан стал возмущаться, говорить, что будет жаловаться полицейскому начальству, но тут раздался звонок в дверь. На пороге стояли трое людей в форме, и на их лицах под сочувственной гримасой застыло точно то же самое выражение, какое слышалось в голосе полицейской дежурной, и Мамарита поняла, что Менаша больше нет.
        Понял это и Натан, но ему потребовались еще и слова. Полицейские сказали, что, скорее всего, речь идет не об обычном уголовном убийстве, а о теракте, как будто это что-то меняло, как будто убийство может быть обычным… как будто убийство может быть. В этом заключалась основная трудность: с одной стороны, Мамарита понимала, что сын умер, но с другой… с другой - нет, не понимала. Она просто хотела знать, где он сейчас, хотела забрать его домой. Просто забрать домой, а эти люди смотрели на нее так, словно она просит о чем-то диком. Но почему? Что может быть естественней, чем желание матери забрать домой своего несовершеннолетнего сына?
        Она была уверена, что так и произойдет, когда их с Натаном повезли куда-то; повторялось слово «опознание», но и оно тоже, как и все остальное, виделось Мамарите как бы с двух разных углов зрения, двух разных смысловых позиций, будто она сама разделилась на два совершенно разных существа. Одно знало, что они едут в морг смотреть на мертвое тело Менаша; другое недоумевало, зачем полиции понадобилось куда-то ехать, чтобы опознать ее и Натана - могли бы, к примеру, спросить у соседей, и дело с концом.
        Два этих существа слились в одно только в морге, перед телом сына, когда ей сказали, что Менаша не отдадут; вернее, секундами позже, когда она повернулась к Натану за объяснениями и увидела незнакомое, искаженное рыданием, опрокинутое в ад лицо. Тогда уже она отключилась - не упала в обморок, не потеряла сознание, а именно отключилась, превратилась в растение, в бессмысленный ноющий овощ.
        Мамарита и Натан приходили в себя относительно долго и в первое время могли думать только о своей ужасной катастрофе - ее огромность просто не оставляла места ничему другому. Разговаривать с ними о деталях, которые сопутствовали убийству, в том числе о роли девушки Ясмин, стало возможным лишь спустя два-три месяца. Да и тогда вовсе не личность убийц занимала их мысли, а исключительно вопросы, связанные с сыном. Что чувствовал мальчик в свои последние минуты? Сильно ли он страдал? Была ли смерть безболезненной или, напротив, мучительной? Космический масштаб несчастья был несравним с карликовыми фигурками Ясмин и ее подельников. Жаловаться, мстить, предъявлять претензии имело смысл Космосу, Вселенной, Богу - но не ничтожным вшам, которые сидели на скамье подсудимых открывшегося вскоре процесса.
        Наверно, по этой причине Мамарита не ходила на заседания. Натан, в общем, разделял ее чувства, но полагал свое присутствие в суде значимым. Почему? Возможно, для того, чтобы меньше бывать дома, чтобы не видеть зеркального отражения своего лица в лице молчащей жены. А может, из большей склонности к порядку, к чисто мужской привычке завершать любое дело, не бросать начатое, ставить последнюю точку - так досматривают до конца неинтересный фильм, каждая следующая сцена, следующая фраза которого заранее известны и предсказуемы в своей неизбывной банальности. И надо бы встать да уйти, но все не уходишь, ждешь - а вдруг выскочит хоть маленький, хоть самый крошечный сюрприз…
        Неизвестно, какого сюрприза ожидал Натан - но уж точно не того, который в итоге последовал. Судебные заседания проходили по утрам, и обычно по их завершении Натан отправлялся на работу - жизнь продолжалась, с благословенным равнодушием требуя от человека исполнения повседневных обязанностей службы, труда, общественных установлений. Но в тот раз он вернулся прямиком домой, усадил Мамариту за кухонный стол и сам сел напротив. Все это сообщало женщине, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Но что, что такого особенного могло произойти? Что, во имя всемилостивейшего Творца, восставляющего и топчущего судьбы? Нет-нет, Мамарита заранее ощущала полнейшее безразличие к тому, что сейчас скажет муж.
        - Что случилось? - спросила она, чтобы сделать ему приятное.
        - Я говорил с обвинителем, - сказал Натан, беря ее руки в свои. - Эта дьявольская тварь задумала грязный трюк. Грязный даже для нее.
        «Дьявольской тварью» Натан называл Ясмин.
        - Да? - равнодушно пожала плечами Мамарита.
        - Теперь, возможно, ее даже отпустят, - продолжал он. - Не по суду - по суду дадут пожизненное, но реально - отпустят на свободу. В рамках обмена, а то и просто так, из соображений гуманности.
        - Да? - повторила она.
        - Ты даже не спрашиваешь почему…
        - Почему? - послушно откликнулась женщина.
        - Потому что она беременна. На пятом месяце.
        Специально не сделала аборта, чтобы использовать этот козырь.
        Ее руки дрогнули в его ладонях. Мамарита подняла глаза и увидела во взгляде мужа точно то же, о чем подумала в этот момент она. Увидела тень той же безумной, преступной, абсолютно непростительной надежды. По спине ее пробежал озноб.
        - Нет! Нет! - воскликнула она с возмущением, повысив голос впервые после гибели сына. - Это невозможно! Натан!
        Он молча смотрел на нее. «На кого я сержусь? - подумала Мамарита. - На себя или на него? Или на нас обоих? Но разве у кого-то есть сейчас право сердиться на таких, как мы, - даже у нас самих?»
        - Сроки сходятся, - тихо сказал Натан. Его крупные, поросшие черным волосом руки лежали на столе отдельно от него, как две большие мертвые рыбины. - Я попросил о свидании. Ты пойдешь?
        Мамарита задохнулась, спрятала рот в ладони и тяжело, в три приема поднялась из-за стола.
        - Я так и думал, - кивнул он. - Во вторник, на следующей неделе.
        Уже во время самого первого их свидания не осталось никаких сомнений в том, кто здесь задает тон. У родителей убитого мальчика не было ни единого шанса - все козыри держала в руках умная и безжалостная гадина по ту сторону стола, по ту сторону жизни и совести. Чиновник из прокуратуры, крайне неохотно подписавший разрешение, предупредил Натана:
        - Понимаете, она смотрит на вещи иначе - совершенно иначе. Не забывайте: Ясмин - продукт патриархального общества. Она покрыла себя несмываемым позором уже тогда, когда впервые вышла на улицу в мини-юбке, то есть даже до того, как села за барную стойку, пытаясь отловить солдата. Эта женщина знает, что никогда не сможет выйти замуж, создать семью - она заранее решила, что полностью посвящает себя борьбе, приносит в жертву всю свою жизнь. Поэтому и ребенок для нее - не совсем ребенок, а в лучшем случае - отмычка от тюремной двери. Она собирается использовать вас, сыграть на ваших чувствах; она солжет, не колеблясь. Пожалуйста, имейте это в виду…
        Общаться с Ясмин пришлось через адвоката, игравшего заодно роль переводчика - после ареста она принципиально отказывалась говорить на иврите, языке оккупантов.
        - Передайте ей, что у нас есть всего один вопрос, - сказал Натан. - Знает ли она, кто отец ребенка?
        Ясмин презрительно усмехнулась и процедила несколько слов. Она не отводила глаз, смотрела прямо, уверенно.
        - Она интересуется, задавали ли вы этот вопрос своей жене, - перевел адвокат.
        Лицо Натана дрогнуло, он еще крепче сцепил на коленях руки и сдержался.
        - Нет. Я знал ответ.
        - Почему же вы думаете, что госпожа Ясмин не знает? - спросил адвокат. - Или вы полагаете, что она женщина легкого поведения?
        - Нет-нет, - поспешно отвечал Натан. - Ее поведение трудно назвать легким.
        Пухлые губы Ясмин дрогнули и расползлись в торжествующей улыбке. Она кивнула адвокату, и тот нажал на кнопку вызова охранника - свидание закончилось. Ясмин, не оглядываясь, вышла из комнаты.
        - Подождите, - произнес Натан растерянно. - Она ведь ничего нам…
        Адвокат дружеским жестом положил ему руку на плечо.
        - Не волнуйтесь, у меня есть все инструкции и полномочия. Госпожа Ясмин согласна предоставить интересующую вас информацию, но только на определенных условиях. Вы должны будете подписать вот это…
        Он открыл портфель и вынул бумаги. Долго копаться не пришлось - документы лежали сверху, подготовленные заранее. Это было прошение от имени родителей убитого о помиловании убийцы по гуманитарным мотивам.
        - Вы с ума сошли! - с негодованием воскликнул Натан, бросая бумаги на стол. - Предлагать нам такое! Нам!
        Адвокат пожал плечами, но тут вмешалась Мамарита, до того не проронившая ни звука.
        - Хорошо, мы подумаем, - проговорила она с тем же безучастным видом, с каким сидела в сторонке в продолжение всего свидания. - Натан, возьми документы и пойдем.
        На обратном пути они долго молчали. Натан не выдержал первым.
        - Ты можешь объяснить мне, зачем…
        - Это ребенок Менаша, - перебила Мамарита, внимательно глядя перед собой - не на серую ленту шоссе, пустого в тот полуденный час, а на какую-то неведомую, ей лишь одной видную картину. - Наш внук. Наш мальчик.
        - Откуда ты знаешь?
        Она повернула голову, и Натан увидел взгляд, знакомый ему по давнему, безвозвратно ушедшему прошлому, по тем временам, когда Мамарита впервые заговорила о возможности усыновления. То же отчаяние, то же осознание окончательного поражения, та же решимость идти до конца, наперекор всему - стыду, страданию, страху, совести… Наперекор любым правилам, любым установлениям - человеческим или божественным - все равно.
        - Знаю, - сказала она. - Мне достаточно было посмотреть на нее. Женщина не в состоянии скрыть такое от женщины. Мать от матери.
        - Она не женщина, а дьявольская тварь, - возразил Натан. - Мы никогда не подпишем это прошение, так и знай.
        Они, конечно же, подписали - в обмен на право считаться дедом и бабушкой еще не родившегося ребенка. Немедленного освобождения не последовало, но Ясмин и не рассчитывала выйти по приговору суда. Ее надежды были связаны с какой-нибудь из неминуемых будущих сделок по обмену сотен террористов на то, что покажется израильскому правительству заслуживающим обмена - на похищенного живого солдата, на останки солдата погибшего, на окровавленный бронежилет, на шнурок от армейского ботинка, а то и вовсе ни за что. Убийц в список освобождаемых включали редко и неохотно, а потому прошение, подписанное не кем-нибудь, а родителями убитого, могло сыграть важную, возможно, решающую роль.
        Родственники жертв террора имеют в Израиле особый статус - им многое дозволено. Но объем и качество продуктовых передач, еженедельно приносимых Мамаритой в тюрьму, где содержалась Ясмин, выглядели беспрецедентными даже для видавших виды тюремщиков. Натан хватался за голову:
        - Ты откармливаешь убийцу нашего сына!
        - Я забочусь о нашем внуке, - отвечала она.
        «Дьявольская тварь» родила в отдельной палате частной клиники, под присмотром самых лучших врачей, каких только удалось найти. Новорожденный оказался почти точной копией Менаша в младенчестве. Мать не пожелала взять его на руки, так что мальчик сразу перешел на попечение Мамариты и Натана.
        Это было счастье для них обоих - стыдное, наполовину предательское, ужасающее в своих деталях, но - счастье. Возможно, именно стыд, именно боль за память о сыне - безмерно любимом и, в общем, преданном - делали это счастье особенно острым, пробирающим до последнего, самого тонкого и дальнего нерва. Оба ушли с работы, чтобы проводить с ребенком все свое время; они буквально не отходили от колыбели, не отрывая от мальчика глаз, рук, сердца - стонущего, плачущего, истекающего стыдом и любовью.
        Ясмин назвала сына Усамой Мухаммадом Исламом - так он и значился в метрике, в документах, которые Мамарита и Натан приносили вместе с младенцем на прививки и осмотры. Врачи и медсестры вопросительно поднимали брови, пожимали плечами, кто-то открыто улыбался, кто-то лез с бестактными расспросами. Это смущало, добавляло неловкости… - но с другой стороны, какое имя они могли бы ему дать, будь на то их воля? Не называть же его Менашем, правда? Ведь это окончательно оформило бы их родительское предательство по отношению к погибшему сыну. А если не Менашем, то как тогда? Поначалу они называли ребенка просто Мальчиком: «Ты уже покормила Мальчика?.. Давай взвесим Мальчика еще раз… Что-то мне Мальчик сегодня не нравится…»
        Но довольно быстро Мамарита оговорилась, сменив в разговоре Мальчика на Менаша - не специально, случайно, просто вырвалось… Она даже в испуге схватилась за рот, будто ударив себя по губам, будто наказывая их за непозволительное кощунство, будто… Натан сделал вид, что не расслышал. Но потом это повторилось, еще и еще раз; затем оговорился уже он - и пошло-поехало. В конце концов, отчего бы не быть честными хотя бы перед собой? Мальчик был для них вовсе не внуком, а новым сыном. Новым - взамен того, любимого, вырванного из жизни, как кусок тела, кусок сердца, кусок души. Он был - чего уж там - Менашем. Отчего бы тогда и не звать его именно так?
        Тем более что мальчик поразительно точно повторял этапы детского развития своего отца; впрочем, возможно, им это только казалось… - но какая, в сущности, разница: казалось - не казалось… Внимательнейшие в мире родители, они узнавали Менаша в каждом движении ребенка, в каждой его улыбке, в жестах, мимике, повадках. Они жили им, дышали им, в нем заключался теперь самый смысл их изуродованного, невозможного бытия.
        Ах, если бы еще не нужно было еженедельно возить его на свидания с матерью! Ясмин ни на минуту не позволяла им забыть, кто тут на самом деле управляет ситуацией. Она позволяла им держать у себя ребенка - но лишь на определенных условиях, взамен на заранее оговоренные услуги, заботы, хлопоты. Они оплачивали ее адвоката, постоянно подписывали какие-то бумаги, протесты, прошения; «дьявольская тварь» питалась в тюрьме по нормам хороших тель-авивских ресторанов. Все это принималось с презрительной гримасой, словно Ясмин не брала, а дарила, по необходимости оказывая милость омерзительному и ничтожному врагу.
        Что ж, она действительно могла вить из них веревки. Она - «дьявольская тварь», обманувшая и умертвившая их мальчика. Мало того: убив первого Менаша, Ясмин держала в руках и жизнь второго - причем намного, намного крепче. На этот раз ей помогали не трое недалеких сообщников, а сам Закон - всей тяжестью своих судов, тюрем, полиции и адвокатов. Это был не просто еще и ее ребенок - это был прежде всего ее ребенок. А потому ей даже не требовалось угрожать - любой самый легкий намек на угрозу вводил Мамариту и Натана в состояние паники.
        При этом они прекрасно понимали, что в тюрьме ей ребенок ни к чему, что некому сплавить его и вне тюрьмы - семья террористки никогда не приняла бы рожденного неизвестно от кого ублюдка. Оставалась единственная возможность - отдать мальчика в какой-нибудь арабский детский дом, но, при живых и дееспособных бабушке с дедушкой подобное решение, скорее всего, могло быть успешно оспорено в суде. Таким образом, пока Ясмин оставалась за решеткой, вряд ли кто-либо мог отобрать у них Менаша.
        И тем не менее страх подкашивал им колени при каждом ее косом взгляде в сторону мальчика. Он так хорошо рос, так быстро развивался!.. - неудивительно при столь плотной опеке, при столь пристальном внимании. Встал на ноги еще до года, а к полутора вполне сносно лопотал, смешно копируя интонации Мамариты. Говорят, что любовь слепа - их любовь обладала поистине ястребиной зоркостью, немедленно откликаясь на каждое изменение в поведении ребенка, на каждую его победу - даже самую малую, самую незначительную. Это была радость, смешанная со страхом: что будет с мальчуганом, если его отнимут, такого маленького, такого беззащитного?
        Однажды ночью Натан проснулся, как от толчка.
        Сначала, еще не осознав, что разбудило его, он первым делом наклонился над кроваткой Менаша, которая стояла тут же, рядом, в их спальне. Мальчик спал в своей излюбленной позе - на локтях и коленках, уткнувшись лицом в матрас. Когда-то точно так же спал и его отец. Натан поправил одеяльце, сел на краю кровати и вдруг разом, одной мощной волной, осознал причину своей бессонницы. «Бежать! - кричало все его существо. - Прямо сейчас. Взять ребенка и бежать. Пока не случилось страшное…»
        - Почему ты не спишь? - спросила жена, погладив его по спине.
        - Надо бежать, - глухо ответил он. - Продать квартиру. Забрать деньги. Сделать фальшивые документы. Если постараться, то за месяц успеем.
        Мамарита вздохнула и села рядом.
        - Куда?
        Натан пожал плечами.
        - Не знаю. Надо выяснить, откуда не выдают.
        Не все ли равно.
        - Нет, - сказала она. - Я уже думала. Только представь себе, что это значит. Всю жизнь скрываться, всю жизнь лгать. Без корней, без прошлого, в вечном страхе.
        - Плевать. Лишь бы он…
        - Я о нем и говорю, - с горечью возразила Мамарита. - Ему ведь во всем этом расти. Во лжи, потихоньку, не высовываясь, срываясь с места при первой тревоге. Разве это хорошо для ребенка? Менаш заслуживает нормального теплого дома, а не убежища беглецов.
        Натан только покачал головой. Возразить было нечего. Собственно, он знал это и сам не хуже жены. Откуда же тогда такое ощущение беды, мертвой тяжестью лежащей на сердце, давящей, колющей острой иглой страха, тянущей жилы из ослабевших, подрагивающих рук?
        - Ложись, постарайся заснуть, - на всякий случай посоветовала Мамарита, прекрасно зная, что заснуть не удастся.
        Он даже не пошевелился. Жена осторожно взяла его под руку и так, рядышком, они просидели до самого утра, пока не проснулся ребенок. Их ребенок.
        Сделка по обмену застигла Мамариту и Натана врасплох. Еще вчера телекомментатор скорбно констатировал полное отсутствие прогресса на вялотекущих четырехлетних переговорах, и вдруг - трах!.. - до конца недели выходят пятьсот, через месяц - еще триста. Первыми к освобождению намечены женщины, и Ясмин среди них.
        И снова, если рассуждать здраво, то удивляться было решительно нечему. Разве не сами они приложили руку к освобождению «дьявольской твари»? Приложили, еще как приложили - и прошения подписывали, и на приемы ходили, и обещания вымаливали. И вот наконец сработало - выпускают… - отчего же тогда напал на них столбняк, да такой, что пальцем не пошевельнуть? Теперь, парализованные ужасом, они не смогли бы бежать при всем желании - как в ночном кошмаре, когда и нужно бы спасаться, но руки не двигаются, ноги отнялись, и получается только ждать - то ли смерти, то ли окончания сна. И они ждали, изводя себя безостановочной суетой вокруг ребенка - суетой, которая тоже не имела ничего общего с движением, а представляла собой лишь еще одну - паническую - форму паралича.
        О сыне Ясмин вспомнила не сразу. Она вышла раньше прочих; наверно, еще и поэтому в Рамалле ее принимали как национальную героиню - с митингом, праздничным шатром и телевизионными трансляциями на весь арабский мир. В суматохе поездок, выступлений и интервью ей было не до двухлетнего ублюдка - даже если его звали Усамой Мухаммадом Исламом. Гром телефонного звонка грянул лишь через две недели, когда Мамарита уже лелеяла робкую надежду на то, что, выйдя на свободу, Ясмин предпочтет забыть о существовании ребенка - этого позорного пятна на своей репутации. В конце концов, мальчик был для нее не более чем инструментом давления, отмычкой, ключом от тюремных ворот.
        Роковые звонки имеют обыкновение опознаваться сразу - странное качество, учитывая, что звучат они точно так же, как и другие, нормально-рядовые. Откуда же берется столь безошибочное осознание того, что на другом конце провода находится не вздумавший поболтать приятель, не агент телемаркетинга, не девушка с опросным листом, а беда собственной персоной? Не оттого ли, что на самом деле она уже давно здесь, стоит рядом с тобой, усмехается, слушая твои планы, заглядывая через плечо на список продуктов, которые ты собираешься купить сегодня в супермаркете - собираешься и не купишь, просто не сможешь - потому что вот он, звонок. И тогда, по звонку, беда кладет руку тебе на плечо и разворачивает лицом к себе, и ты оторопело смотришь, смотришь, смотришь в ее равнодушные пустые глаза и понимаешь: не поможет уже ничего, даже если не снимешь трубку, даже если прикинешься, что тебя нет - нет в комнате, нет дома, нет в жизни.
        Звонила не сама Ясмин, а все тот же адвокат.
        От них требовалось доставить мальчика к одному из блокпостов близ Рамаллы.
        - И не забудьте собрать все его вещи, - сказал адвокат.
        - Почему все? - напряженно спросил Натан. - Он ведь будет навещать нас, не так ли?
        Адвокат виновато вздохнул.
        - Вы же понимаете, что это зависит не от меня.
        Ребенок поступает в полное распоряжение матери. Таков закон. Значит, завтра, в десять утра.
        Растерянность взрослых передавалась малышу - по дороге к блокпосту он капризничал и, цепляясь за Мамариту, требовал внимания: «Мама, мама, мама…»
        - Я не мама, Мальчик, - шептала Мамарита, улыбаясь сквозь слезы. - Я бабушка. Мама там, мама ждет. Ты ведь помнишь маму, правда?
        Но встревоженному ребенку было не до воспоминаний: он чувствовал угрозу и требовал от самых близких ему людей защиты и утешения. Еженедельные тюремные свидания с малознакомой неприветливой женщиной еще не делали ее мамой. Тем более что на блокпосту выяснилось, что Ясмин выглядит совершенно иначе, чем в тюремной камере - ухоженная, в модной прическе и строгом деловом костюме. Мальчик не смог бы узнать ее, даже если бы очень постарался. Но он и не старался - он просто хотел домой. Мамарите пришлось отрывать его от себя.
        - Мальчик, - сказала она, присев перед малышом на корточки. - Ты ведь очень хороший и вежливый, правда? А что делает хороший и вежливый мальчик? Он здоровается, а не плачет и отворачивается. Вот и ты поздоровайся, пожалуйста. Мы договаривались, помнишь?
        Ребенок неуверенно кивнул, и Мамарита поставила его перед матерью. Та наклонилась, ободряюще улыбаясь.
        - Салям, Усама!
        - Шалом! - во всеоружии обещанной вежливости проговорил мальчик. - Я не Усама. Меня зовут Менаш. Я живу в Рамоте с мамой и папой…
        Ясмин выпрямилась и смерила Мамариту уничтожающим взглядом.
        - Это случайность, - пролепетала та, - я все объясню. Он не это имел в виду. Госпожа Ясмин…
        Но госпожа Ясмин уже подхватила ребенка и тащила его к машине. Опомнившись, мальчик заревел во весь голос; его плач был слышен даже после того, как дверцы автомобиля захлопнулись.
        Дома было пусто, хотя и не так, как после гибели первого Менаша. Мальчик все-таки жил, дышал, смотрел на небо - хотя и вне пределов досягаемости. Продолжали жить и Мамарита с Натаном; человека нередко спасает от сумасшествия рутина, ежедневный распорядок жизни, который подменяет утраченный смысл бытия.
        - Ему только два года с небольшим, - сказала Мамарита вечером, когда они сидели за кухонным столом перед чашками с остывшим кофе. - Если она не позволит нам видеться с малышом, он все забудет. Забудет нас. Забудет Менаша. Менаш забудет Менаша. Но это ничего. Пусть будет Усамой Мухаммадом… - пусть будет кем угодно, лишь бы ему было хорошо.
        Натан покачал головой.
        - Ты не понимаешь. Мы действительно не увидим его, но по другой причине. Для нее он теперь - Менаш, наш воскресший мальчик. Воскресший для нас, для нее - недоубитый. Она непременно захочет закончить дело.
        - Ты что, Натан… - испуганно произнесла Мамарита. - Она мать. Она никогда не…
        - Она не мать, - перебил ее Натан. - Она дьявольская тварь. Исчадие ада. Ее нужно раздавить, пока не случилось…
        Он замолчал, и Мамарита испугалась еще больше. Она слишком хорошо знала мужа, чтобы не расслышать в его словах новой решительной нотки.
        - Натан, я вижу, ты что-то задумал, - сказала она с тревогой. - Что-то очень плохое. Умоляю тебя, не делай этого. Знай, что этим ты убьешь нашу последнюю надежду. Ведь все еще может быть хорошо. Все еще может наладиться. Натан, прошу тебя… обещай мне. Обещай немедленно!
        Натан отвел глаза, но жена крепко держала его за руки и требовала ответа. Он и в самом деле решился на отчаянный шаг. Решился в тот самый момент, когда Ясмин увозила в машине бьющегося в истерике Менаша. Снова Менаша, снова в машине, снова в Рамаллу. Остановить эту дьявольскую тварь можно было только самыми крайними мерами. У Натана было оружие, пистолет. Оставалось добиться встречи с мерзавкой и застрелить ее. Предлог нашелся бы - Ясмин жадна до денег и заглотит крючок, если хорошенько позолотить его. А потом… - какая разница, что случится потом? Главное, что Менаша вернут Мамарите. Они будут навещать его в тюрьме. Сколько ему дадут - пятнадцать?.. двадцать? Есть смягчающие обстоятельства. Возможно, он даже успеет выйти на свободу. Стоит того. Но все это имело смысл лишь при условии полного неведения жены относительно его планов. Если будут хоть малейшие основания обвинить ее в соучастии, все тут же пойдет прахом… Они сядут в тюрьму вдвоем, а Менаш останется в Рамалле полным сиротой и тогда уже точно погибнет.
        - Натан! - Мамарита снова тряхнула его за руки. - Дай мне слово!
        Он неохотно перевел взгляд на ее залитое слезами лицо.
        - Хорошо. Обещаю. Я не причиню ей вреда…
        И все же пистолет пригодился. Примерно через месяц Мамариту разбудил стук в дверь. Накидывая в спешке халат, она удивилась отсутствию мужа - накануне он долго не ложился и должен был сейчас спать как сурок. На пороге стояли полицейские - в точности как тогда, с Менашем. Только на этот раз причиной прихода полиции был Натан.
        За день до этого ему позвонил адвокат Ясмин и попросил о встрече. Натан все понял еще по его голосу и ничего не сказал жене. Встретились в кафе; адвокат выглядел растрепанным и смущенным. Он не стал тратить слова на вступление, а сразу выложил на стол вчерашнюю рамалльскую газету.
        - Я не читаю по-арабски, - еле выговорил Натан.
        - Вот тут, заметка. Раздел происшествий… - адвокат отчеркнул пальцем газетный абзац. - Мальчик выпал из окна пятого этажа. Насмерть. Полиция допросила мать и констатировала несчастный случай. Сожалею.
        Натан посмотрел на арабские буквы - они напоминали горсть рыболовных крючков. Обычных, не позолоченных.
        - Вы говорите, что наш мальчик мертв. Мертв.
        Снова мертв.
        - Сожалею, - развел руками адвокат. - Если вы желаете забрать какие-нибудь его вещи на память, то я мог бы…
        Натан молча встал из-за стола и вышел.
        Остаток дня он провел перед телевизором. Когда вечером жена заснула, он бесшумно поднялся с кресла. Доехав на такси до безлюдного в этот час городского лесопарка, Натан позвонил в полицию, сообщил о том, что обнаружил труп, и подробно описал свое точное местонахождение. Дежурный попросил ничего не трогать до приезда патрульной машины. Он пообещал, а затем лег на мягкие сосновые иглы и выстрелил себе в рот.
        На столе лежала адресованная Мамарите записка.
        «Пожалуйста, прости меня за то, что я не смог защитить наших детей, - писал Натан. - Они мертвы - оба, убитые одной и той же дьявольской тварью. Знаю, что ты не согласишься, но я виновен, по крайней мере, в гибели второго. Судьба дважды указывала мне правильное решение, и дважды я перекладывал ответственность на твои плечи, поступал не по-мужски, позволяя тебе уговорить меня. Но сейчас, получив подсказку в третий раз, я не предоставлю нам обоим такого шанса. Я заслужил свое наказание и приму его с великим облегчением. Прошу, не осуждай меня за это».
        Наверно, правильнее всего для Мамариты было бы последовать примеру Натана. Она бы так и поступила, если бы думала о себе, об облегчении своей боли. Но в том-то и дело, что о себе она думала в последнюю очередь. Казалось бы, какой резон переживать за мертвых? Но она снова и снова мучилась последним ужасом летящего к смерти ребенка, последней мукой мужа, содрогающегося от вкуса оружейной смазки на языке. И, подобно страдающему животному, действовала скорее инстинктивно, чем осознано. Инстинкт выбросил ее из дома, из привычного жизненного распорядка, каждая деталь которого напоминала о случившемся. Выбросил в бездомность, в щадящую, придуманную реальность, где не было ни прошлого, ни будущего, где все малыши и подростки звались Менашами, а потому их следовало кормить и наставлять.
        Она плохо помнила, как именно оказалась в Комплексе. Возможно, следуя одним из традиционных маршрутов миграции иерусалимских бомжей; возможно, увязалась за группой подростков-сталкеров. Но, какая бы случайность ни привела туда Мамариту, это место выглядело для нее самым подходящим. Что может быть лучше для человека, бегущего от жути реального мира, чем призрачное, призраками населенное здание, бесцельно торчащее на границе пустынных гор и гористой пустыни? Так или иначе, но в одно прекрасное утро она просто встала у плиты в комнате гидов - воплощенная мать семейства, опрятная, гладко причесанная, ласковая и приветливая со всеми, особенно с Менашем. Все нынешние обитатели уровня Эй-восемь пришли сюда уже после нее; может быть, лишь Дикий Ромео как главный старожил мог бы прояснить обстоятельства ее появления, вот только где он теперь, Дикий Ромео?..
        Остывающий рис, демонстрация, бинокль, чуть ли не силой всунутый ей в руки… - велика ли вероятность столь чудовищных совпадений? Нет, ничтожна. Но Мамарита с раннего детства ухитрялась попадать в чудовищно ничтожный процент. Она поднесла к глазам бинокль впервые за все время своего пребывания здесь и сразу увидела именно то, чего не должна была видеть никогда, ни при каких условиях. Не будка охранника, не проволочный забор, не серое шоссе и горы за ним - в окулярах подпрыгивала, вопила и размахивала руками реальность - та самая, жуткая и отвратительная реальность, существование которой Мамарита так долго и успешно отрицала, от которой так долго и успешно спасалась здесь, в Комплексе.
        За эти несколько лет Ясмин располнела, но Мамарита сразу узнала ее. Да и могла ли она не узнать это исчадие ада, исхитрившееся не просто убить свою жертву, но затем еще и воскресить - только для того, чтобы убить снова! Известно, что смерть однократна, и в этой однократности заключается ее единственное, хотя и сомнительное утешение. Даже самые страшные легенды не протаскивают человека сквозь эту муку дважды - наверно, поэтому воскресшие в сказках, как правило, обязательно обретают бессмертие. Чем же заслужила свою из ряда вон выходящую кару она, Мамарита, - обычная женщина, каких много?
        Кто-то забрал у нее бинокль. Мамарита не возражала - она и так уже видела достаточно. Комплекс перестал быть убежищем. Даже Комплекс - что уж тогда говорить обо всем остальном мире! Механически переставляя ноги, она вышла в коридор и поковыляла вдоль него - и дальше, по лестнице, - и еще дальше, по другим коридорам и другим лестницам, вверх, и вниз, и снова вверх, без цели, без смысла, без времени. Никто не мог прийти к ней на помощь, даже слезы - видимо, они просто кончились, высохли раз и навсегда. Почувствовав усталость, она присела на краешек дощатого ящика. Куда теперь? Думалось плохо. Голова устала не меньше ног, не меньше сердца. Ничто не утомляет так, как боль. Наверно, боль - это тоже работа, работа по преодолению жизни. Чем платят за нее? Смертью, не иначе…
        Мамарита выглянула за перегородку, в оконный проем. Демонстрация закончилась; там, где еще недавно шумели две дюжины крикливых активисток, одиноко стояла будка, в окошке торчала голова скучающего охранника. Все вроде было по-прежнему, но Мамарита знала, что это не так. Мерзкий призрак Ясмин витал над опустевшим перекрестком - дьявольская тварь нашла ее даже здесь, в этом последнем убежище, и теперь уже точно не отпустит.
        Она отвернулась от Ясмин; бетонная стена холодила плечо, напротив уходила вверх лестница. Мамарита машинально сориентировалась - ну конечно, это уровень Би-восемь, вход в осиротевшие апартаменты Барбура. И не только… Мамарита горько усмехнулась - дети почему-то убеждены, что на трех верхних этажах проживает таинственное О-О. Она никогда не верила в подобные глупости. Нет ничего кроме Случайности, и Вероятность - пророк ее. Лживый пророк.
        А вот Натан… Натан не то чтобы верил - сомневался. Обстоятельный во всем, он не любил делать выводы на основе неполных данных.
        - Нет, Рита, - говорил он, - я бы согласился с тобой, если бы хаос царил во всем. Но это не так - есть и неизменные вещи, абсолютно неизменные. Они повторяются из раза в раз.
        - Ну и что? - смеялась она. - Когда игроку идет удача, он тоже раз за разом выбрасывает «орла». «Раз за разом» не означает «всегда».
        - Да брось ты свои игральные примеры, - сердился Натан. - Чуть заходит разговор о случайности, так вы сразу вспоминаете монету или кубик. Найдите уже что-нибудь поновее. Давай возьмем нашу любовь к сыну - разве она подвержена законам вероятности?
        - А вот это уже запрещенный прием! - возмущенно отвечала она.
        А собственно, почему? Почему запрещенный?
        Ведь это чувство действительно было абсолютно, неизменно и повторяемо не просто «из раза в раз», а именно что «всегда», при любых обстоятельствах? И, коли уж подобная неизменность верна по отношению к столь эфемерной вещи, как человеческое чувство, то стоит ли сомневаться, когда речь заходит о камнях и планетах?
        Давно они велись, эти разговоры - даже не в прошлой, а в позапрошлой жизни - счастливой, размеренной, полной света и радости. Тогда они казались отвлеченными, книжными - развлекательным умствованием, не более того. И вот теперь, трижды убитая, лишенная всего, загнанная в угол, сидит она на пороге воображаемого О-О и на полном серьезе прикидывает - не призвать ли к ответу его, несуществующего…
        Потому что если она была не права в том споре с Натаном, если она не просто малый процент, особо невезучая точка на графике статистического распределения, если всему-всему в мире есть причина и резон, то нельзя не спросить Его, на тех резонах сидящего: «За что?» За что Ты навалил на меня столько бед, Господи? Чем я так провинилась перед Тобой и перед Твоими важными причинами? А дети - в чем виноваты дети, будь они менашами или усама-мухаммад-исламами?
        Мамарита тяжело поднялась с ящика, нащупала на поясе фонарик. Она не испытывала страха - теперь она чувствовала лишь бесконечную горечь, усталость и горечь. Она просто продвигалась вперед, к возможному ответу, протискивалась по узкому лабиринту, обходила провалы, перелезала через препятствия, отыскивала проходы, ведущие дальше. Она шла сквозь темноту, сквозь остановившееся время и… не встречала никого. Хозяин, если таковой вообще существовал, не выходил к ней навстречу. Наверно, О-О просто боялся посмотреть ей в глаза. Она поняла это, когда обнаружила, что ходит по кругу, повторяя один и тот же маршрут. И тогда, остановившись посреди большой комнаты, полной странного сладковатого запаха, Мамарита сказала громко и внятно - так, чтобы Он точно расслышал.
        - Послушай, - сказала она. - Скорее всего, я говорю в пустоту, но все равно - послушай. Вероятно… - видишь, я снова говорю «вероятно»… Вероятно, я не заслуживаю объяснений. Допустим. Но я не заслуживаю и подобного презрения. Я не заслуживаю этой издевки, слышишь? Ты даже не пускаешь меня на крышу, куда смог подняться тот бедный мальчик. А почему? Почему? Ведь он страдал неизмеримо меньше меня. А-а… я знаю почему. Тебе наплевать на страдания, так? Ты вообще не принимаешь в расчет наши крошечные муравьиные беды… Тебе важна только вера, так? Веришь - пожалуй на крышу; не веришь - бегай по кругу в темноте, как слепая лошадь. Так? Молчишь… Но мне некуда больше идти.
        Мамарита устало провела ладонью по лицу.
        Нет, слез не было - даже злых.
        - Мне некуда больше идти, - повторила она почти заискивающе. - Я хочу умереть, слышишь? Сделай так, чтобы это произошло поскорее. Ведь ты, говорят, всесилен… Давай заключим сделку: позволь мне умереть сегодня, а я… а я тогда поверю. Совсем ненадолго, на самую последнюю секундочку, но тебе ведь все равно, у тебя ведь нет времени… Ну как, согласен?
        Непроницаемая темнота вокруг нее молчала, не нарушаемая ничем - ни шагом, ни шорохом, ни словом.
        16
        После дождей пустыня зазеленела; издали ее холмы и пригорки казались плюшевыми от поспешно вылезшей травы, но вблизи было видно, как редко стоят травинки, как робко клонятся они к земле, как торопятся урвать свою долю жизни - короткой, обреченной, чужой и ненужной здешнему миру. Почва, обычно напоминающая жесткий черепаший панцирь, размякла и все рвалась куда-то, неважно куда, на свободу - хватала за ноги, цеплялась, висла на сапогах, как распростертая на земле женщина, от которой уносят ребенка. Заступ входил ей в живот с хлюпаньем и плачем, яма сразу же наполнялась водой, непохожей на воду, - бурой земляной кровью.
        Могилу Мамарите копали посменно, парами, по щиколотку, а затем и по колено в холодной грязевой жиже. Беер-Шева недовольно ворчал - он так и не понял, почему Призрак отказался от помощи опытной бригады могильщиков-бомжей. Его напарник Чоколака помалкивал и дрожал крупной дрожью, но все равно не уходил, лез в яму, худыми руками-пауками выковыривал камни - тяжелые, ребристые, желтовато-белые, как слоновая кость. И они, и Призрак много суетились без толку и быстро уставали, так что большую часть работы в итоге сделал Тайманец - этот копал яростно, умело, наследственным инстинктивным чутьем разумея эту пустыню, ее размокшее тело, ее земляную кровь, ее слоновьи ребра.
        Потом принесли тело, неожиданно маленькое, зашитое в два знакомых мамаритиных халатика из веселенького ситца; Чоколака посмотрел и заплакал - один из всех, потому что Хели выплакала все свои слезы еще накануне, а остальные не плакали вовсе, отвыкли. Тайманец, стоя внизу, взял сверток на руки, осторожно опустил его в воду и выбрался наружу. Земляная жижа покрыла все, так что могила выглядела пустой.
        - Как не было, - сказала Тали.
        - Ей холодно там… - жалобно проговорила Хели.
        Беер-Шева пожал плечами:
        - Нам холоднее. Зароем, что ли?
        И первым сдвинул вниз тяжелый глинистый ком. Затем, вернувшись к себе на Эй-восемь, они еще долго спасались утомительными бытовыми делами: грели на плите воду, смывали красноватую грязь - цепкую, надоедливую, залезающую глубоко под ногти, в поры, в душу, переодевались в чистое, грели подрагивающие от холода руки у большой газовой печки - единственного здесь средства обогрева. Все это было несомненной необходимостью, и никто на свете не упрекнул бы их за то, что они таскают в ведре воду, моются, чистят обросшие глиной сапоги. За то, что обмениваются простейшими вопросами-ответами: принести ли еще ведро?.. достаточно ли нагрелось?.. у кого есть лишние носки?.. много ли еще газа в баллоне?.. как ты, ничего?.. - в порядке, спасибо. За то, что всеми силами оттягивают момент, когда придется говорить о ней, Мамарите, только что утопленной ими в коричневой грязевой жиже, придавленной кубометром глины вперемежку с камнями, о Мамарите, надевшей напоследок оба своих ситцевых халатика - чтоб не пришлось выбирать. Об истории, которую она нашептала прошлым вечером девочкам, склонившимся над ее матрасом.
        Скорее всего, Мамарита и не собиралась ничего рассказывать - просто так вышло, вышло вместе с полубредом, едва слышным потоком памяти - сначала прозрачным, но постепенно темнеющим от самого тяжелого, самого трудного осадка, как старое вино из кувшина. Скорее всего, она просто освобождала, опорожняла свой кувшин, избавляясь от лишней ноши перед дальней дорогой. Будь Тали и Хели постарше и поопытней, они, возможно, поняли бы это; возможно, они могли бы спасти Мамариту, просто заставив ее замолчать - тогда оставшаяся в кувшине тяжесть могла бы перевесить, могла бы задержать умирающую здесь, в мире. Но они были всего лишь любопытными девчонками; жизнь иссякала на их глазах с каждым сказанным словом, а они не видели, не понимали.
        Наутро, еще полагая, что Мамарита спит, они взахлеб пересказали парням историю про Менашей и Ясмин, но до обмена впечатлениями не дошло: Хели решила наконец проверить, отчего Мамарита так долго не встает - и все сразу полетело вверх тормашками. Теперь это утро казалось очень далеким, но тем не менее оставалось утром того же самого дня, к которому, как ни крути, принадлежал и теперешний грязный и хлопотный поздний вечер. Теми же оставались и они сами - той же командой гидов того же призрачного Комплекса, деликатно звучащего вокруг сотнями своих странных ночных шорохов. Не было лишь Мамариты, и взгляд, привычно обходя комнату, неминуемо спотыкался на опустевшем месте у плиты, на осиротевшем квадратном метре бетонного пола, до блеска отполированном ее стоптанными шлепанцами. И все в комнате знали, что должны обговорить случившееся - как знали и то, что разговор этот не сулит ничего хорошего. И зная, инстинктивно оттягивали решительный момент - даже тогда, когда все дела закончились, и оставалось только ждать и гадать, кто же из шестерых начнет.
        - Призрак, солярка на исходе, - вполголоса сообщил Чоколака, нарушая затянувшееся молчание. - Завтра генератор заправлять нечем. Как мобильники заряжать будем?
        - Заткнулся бы ты пока… - посоветовал Беер-Шева.
        - А чего «заткнулся»? У меня батарейка едва фурычит. Утром не зарядишь - к полудню кранты.
        - Сходишь к охраннику в будку… - глядя в сторону, рассеянно отвечал Призрак.
        - Солярка… батарейка… будка… - перебила его Тали. В ее интонации слышался нарастающий гнев. - Как вы можете?! Она лежит там, убитая, а эта сволочь дышит! Она! Дышит! А вы?! Вы - про солярку?!
        Последние слова она уже выкрикивала, вскочив на ноги.
        - Ну вот, пошло-поехало… - покачал головой Беер-Шева. - Так и знал. А ты думала, про чего нам тут разговаривать? Чего не хватает, про то и говорим. Нам тут, между прочим, жить надо, греться, по телефону трындеть, айфон твой долбаный заряжать. Солярки нет - про солярку говорим. Батареек нет - про…
        - Про совесть поговорите! - крикнула Тали. - Совести у вас тоже нет! Мамарита там… а эта гнида…
        Она закрыла лицо руками и отвернулась.
        Повисло тягостное молчание.
        - Погоди, - сказал Тайманец. - При чем тут «убитая»? Она ведь вроде как сама умерла. Или я чего не понял? Хели?
        Хели смахнула слезу.
        - Сама, сама… а если разобраться, то не сама.
        Мы ведь рассказывали вчера.
        - Сегодня, - поправил Чоколака.
        - Сегодня?.. Да, сегодня. Ясмин эта всех поубивала. Сначала Менаша, потом второго ребенка, потом Мамариты мужа, а потом и ее саму…
        - Ну, и что дальше? - Беер-Шева криво усмехнулся. - Пусть даже вы с Тали правы - что дальше? Мамариты не вернешь, кончено. Не она первая, между прочим, и не она последняя. Дикий Ромео, братик наш дорогой, давно погиб? Считай, только что. И кто из вас его помнит? Я уже молчу о каком-нибудь Русли, или о Каце, или об этом… - как его, маленький такой отморозок, у Каца шестерил?.. - вот, даже имя забыл! А те нелегалы и бомжи, которые каждую неделю дохнут на нижних уровнях Си? Как их зовут? Этого мы и не знали никогда. А знали бы - не смогли бы выговорить кликухи их суданские. Как будто они не люди. И что? Кого это здесь волнует? Мамарита - это еще одна смерть, только и всего. Здесь Комплекс, сестрички. Комплекс, а не семинар для воспитательниц детских садов. Здесь люди мрут. Одни люди мрут, а другие люди их хоронят. Вот и все.
        - Нельзя так. Она нам как мать была, - возразил Призрак.
        Беер-Шева глумливо захлопал в ладоши.
        - Ну вот! Я ж говорю - детский сад! Маму он ищет… Моя мама в Беер-Шеве живет, понял? И чоколакина - тоже. А Мамарита была обыкновенной бомжихой. Жила тут, рис нам варила, да и то плохо.
        - Не надо, Беер-Шева, зачем? - тихо пробормотал Чоколака.
        Но его друга уже несло.
        - Зачем? - закричал он. - Затем, что нечего Призраку свои болячки на нас выворачивать. Думает, если его мамаша в тюрягу засадила, то и у всех матери такие же. Чего ты на меня вылупился, командир хренов? Думаешь, папа генерал, так и тебе всеми командовать? Какого, спрашивается, черта, мы сегодня в грязи ковырялись? Нашел могильщиков, маму свою хоронить!
        Призрак молчал, понурившись. Зато Тали и не думала уступать.
        - Чего еще от убийцы ждать!
        Она выпалила это замечание в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, ни на кого не указывая, но Беер-Шеву как током ударило.
        - Что ты сказала? - он вскочил и теперь стоял напротив Тали, нос к носу.
        - Что слышал! - Тали смотрела ему прямо в глаза. - У нас ведь тут вечер воспоминаний. Ты вот о чужих болячках вспомнил. Отчего бы тогда о своих не рассказать? Не стесняйся, паренек, поделись с товарищами, как ты друга с крыши скинул.
        Беер-Шева разинул рот и пискнул, как рыба, из которой тащат глубоко заглотанный крючок вместе с внутренностями. Чоколака подошел сзади, обнял друга за плечи, укоризненно покрутил головой.
        - Кто бы обвинял, Тали, только не ты…
        - Почему это? - вскинулась она. - Почему не я?! На что ты намекаешь?! На что, гад?!
        - Не надо… - умоляюще протянула Хели.
        Вскочил со своего места и Призрак; полные ненависти и боли, они стояли друг против друга, поглощенные каждый своей кровоточащей раной, своим ущербом, своим уродством. За оконными проемами чернела пустынная ночь, чадили толстые свечи в обрезанных пластиковых бутылках из-под колы, голубыми язычками огня мерцала газовая печь. Все стихло вокруг, не было слышно ничего, даже крыс, собак, бомжей и нелегалов - местной живности, которая, хочет не хочет, всегда дает о себе знать хотя бы шелестом своего дыхания. Комплекс молчал, замерев, как любопытный зевака, остановившийся поглазеть на внезапную уличную драку.
        - Может, хватит, а? - сказал Тайманец. - Нашли когда собачиться. Постыдились бы, только-только человека похоронили. Мать она вам или не мать - потом решите.
        Призрак кивнул, но по-прежнему не отрывал взгляда от Беер-Шевы. В выкриках того слышалось не только неуважение к памяти Мамариты, но и еще что-то, куда более общее и разрушительное. Беер-Шева вообще отличался строптивостью, но обычно не переходил границу между недовольным ворчанием и открытым бунтом. Не то что сейчас… Беер-Шева секунду-другую держал фасон, но затем отвел глаза, оттолкнул руку Чоколаки и уселся на свой матрас.
        - Здесь никто никого не заставляет, - спокойно проговорил Призрак. - И не держит. Хочешь уходить - уходи. Не хочешь копать - не копай. Все просто. Мы вместе только потому, что поодиночке не уцелеть. И в паре не уцелеть тоже. Если начнем ссориться, будет так же, как с командой Барбура… - он перевел взгляд на Тали. - Тали, понятно?
        В ответ девушка топнула ногой и пошла к плите, к чайнику. «Интересно, она когда-нибудь отступает?» - подумал Призрак. Словно услышав его, Тали обернулась.
        - Неужели мы такие ничтожества? - сказала она с горечью в голосе. - Неужели мы думаем только о том, как уцелеть? Разве в этом смысл, в этом цель - уцелеть? Уцелеть - это средство, а не цель.
        - А что, по-твоему, цель? - насмешливо спросил Тайманец.
        - Не знаю… - пожала плечами Тали. - Наверно - жить. И не просто жить, а жить правильно. Ты скажешь: кто знает - что правильно? И это действительно так. Но есть вещи, которые точно неправильны, которые сразу видны. Например, эта сволочь Ясмин. Например, просто закопать Мамариту и притвориться, что все на этом закончилось.
        Беер-Шева присвистнул.
        - Просто закопать? Ничего себе - «просто»!
        Просто тому, кто не копал, не стану указывать пальцем.
        - Погоди-погоди, - перебил его Тайманец. - Тали, о чем ты? Что у нас такого с Мамаритой, светлая ей память, не закончилось?
        - Ну как же, Тайманец, - Беер-Шева скорчил важную гримасу. - А надгробная плита? Про плиту-то мы совсем позабыли. Нехорошо, братья. Она ведь нам мамой была, правда, Призрак? Значит, так и напишем: «Мама призраков». И рисунок сделаем: ангел с лицом нашей Тали, а под ним надпись: «Цель не в том, чтоб уцелеть». А по периметру - привычный нам всем орнамент: «Тали, Тали, Тали… Тали, Тали, Тали… Тали…»
        Чоколака прыснул в ладонь.
        - Убить, - вдруг отчетливо и громко произнесла Тали, помешивая кофе в стаканчике.
        В наступившей тишине слышался только стук ложечки.
        - Что ты сказала? - переспросил Призрак.
        - Убить, - повторила она. - Ее нужно убить, эту гадину. Мы должны убить ее, слышите? За Мамариту, за мужа ее Натана. За всех Менашей. Она ведь звала нас так - Менаши. Значит, и за себя тоже. Убить. Убить. Убить.
        Тали отхлебнула из стакана. Какое-то время все молчали; наконец Хели тревожно прошептала:
        - Тайманец, она ведь шутит, правда?
        - Конечно, шутит, Хелинька, - ответил Тайманец и повернулся к Тали: - И как же ты планируешь это сделать?
        Она пожала плечами:
        - Не знаю. Вы тут мужчины. У вас есть автомат…
        - Так! - прервал ее Беер-Шева, шумно поднимаясь с места. - Так! Вы как хотите, а я иду спать. Кто-то тут заболел. Душевно. Вдруг еще кусаться начнет…
        Никто не ответил - ни словом, ни улыбкой. Остаток вечера гиды провели в молчании, избегая встречаться взглядами. «Она не отступит, - думал Призрак. - А значит, и я тоже. Ведь мы теперь вместе. Но это безумие, полное безумие. Прав Беер-Шева: кто-то тут заболел. Или наоборот: кто-то здоров, а все остальные больны. Что, в общем, одно и то же».
        На следующее утро он отвел Тайманца в сторонку. Говорил, не глядя в глаза и с таким смущенным видом, что собеседнику казалось, будто Призрак и сам немало удивляется своим же собственным словам. Возможно, поэтому Тайманец не прогнал его сразу, а напротив, вступил в детальные объяснения.
        - Призрак, братан, - сказал он, прилагая очевидные усилия к тому, чтобы звучать как можно деликатней. - Ты знаешь, я тебя уважаю, и все такое. Если бы ты тогда за мной не пошел… короче, я тебе жизнью обязан. Но то, о чем ты говоришь - законченная бредятина. Я понимаю, у вас с Тали любовь, и все такое. Но имей в виду: от любви люди глупеют, по себе знаю. Особенно от первой - тут вообще крыша съезжает так, что только лови. Ты вот наслушался ее вчерашней болтовни, всерьез все принял. Но Тали - женщина, а у женщин, братан, все иначе. У них ведь циклы всякие, болезни, настроения - никаким докторам не разобраться. Каждый час новый заскок с запросом. Сегодня блузка, завтра лысый ежик с Мадагаскара, а послезавтра наоборот - груша. Спрашивается, на хрена тебе сейчас гоняться за тем ежиком? Пережди денек, пока она грушу не попросит. Грушу и принесешь со всеми понтами.
        - Нет, она не отступится, - помотал головой Призрак. - Да и не в Тали тут дело, а в словах ее. Скажешь, не права она?
        - Да если даже и права, так что с того? Такими правыми кладбища под завязку полны. Ты что, и на пешеходный переход вступишь, когда на него грузовик несется? Нет, правда? А ведь там, на зебре, все права твои, а не грузовика. Почему же ты на тротуаре стоишь, ждешь? Потому что лучше быть живым и неправым, братан, чем правым, но мертвым.
        - Почему мертвым? - не слишком уверенно возразил Призрак. - Если все хорошо спланировать…
        Тайманец нетерпеливо хмыкнул.
        - Кто спланирует, ты, что ли? Ты хоть раз в Рамалле бывал? Да что в Рамалле - в обычной деревне арабской… И как ты туда попадешь - пешком? И даже если попадешь - как ты там найдешь эту гниду? И даже если найдешь - как ты ее убьешь? Эта сучка ведь необязательно одна будет. Да даже если и одна… - она как-никак тюрьму прошла, в драках понимает, оружия не боится. А ты, стоило Кацу бритву достать, в паралич впал, руки поднять не мог, помнишь? Но даже если ты ее убьешь - куда потом отходить будешь, как спасаться? Ну ладно, допустим, что ты призрак, тебя не увидят - но как спасутся все остальные? Подумай, дурачок: армия за подобной сволочью годами гоняется, годами! Армия - со всем ее опытом, оперативными штабами, вертолетами, беспилотниками, электроникой, осведомителями, спецназом, снайперами! И то - не всегда успешно. Он спланирует…
        - Нас шестеро, Тайманец, - напомнил Призрак.
        - У тебя есть опыт, есть автомат…
        - Ну да, пять десятков патронов, целый арсенал… - ухмыльнулся голанчик. - А шестеро - это один дезертир, три хлипких подростка и две девушки, одна из которых на сносях, а другая - сумасшедшая на всю голову. Что и говорить - такой группе захвата любой спецназ позавидует! И кстати, с чего ты взял, что нас… что вас и в самом деле шестеро? Пока что я вижу только двоих - тебя и твою Тали…
        - Погоди, - поспешно сказал Призрак. - Я ведь пока ни о чем конкретном не прошу - только о том, чтобы ты не говорил «нет» раньше времени. Дай мне шанс, Тайманец, дай немного подумать…
        Голанчик пожал плечами:
        - Думай не думай, грош не деньги…
        Но Призрак думал. Думал, ужасаясь безумию затеи и втайне надеясь, что ее неосуществимость обнаружится как можно раньше. Так уговаривает себя грибник, заходя в темный, угрожающе нахмурившийся лес: вот только проверю под тем кустом и, если пусто, сразу же вернусь на поляну. Но там, под кустом, не пусто - там гриб. Ладно, тогда еще вон там, за деревом, чуть дальше. Он знает, что вероятность удачи мала, и тем унимает свое беспокойство - но гриб обнаруживается и под деревом. Полянка еще сквозит в просветах меж черными стволами - отчего бы тогда не убедиться в отсутствии грибов еще немного подальше, за тем небольшим буреломом? Всего лишь убедиться - осторожно, с оглядкой, и уже тогда… И он идет, и, внутренне содрогаясь, преодолевает неприятную, чреватую змеями канаву, и раздвигает ветви, и к ужасу своему обнаруживает целую колонию боровиков. К ужасу, но и к радости - не бросать же такое богатство… И он принимается срезать их, одного за другим, а когда наконец поднимает голову, то нет уже ни поляны, ни просвета, ни выхода - лишь непролазные заросли вокруг, и чьи-то страшные глаза в зарослях, и он сам уже
не добытчик, а добыча.
        Нечто подобное происходило и с Призраком.
        Стоило ему подумать о невозможности проникнуть в Рамаллу без проводника, как в памяти тут же услужливо всплывал образ Мухи, Мухаммада, маленького бедуина, исполнявшего при Барбуре обязанности курьера и связного. Связной - это от слова «связь»; с чем связь? - да вот с нею и связь, с Рамаллой. Значит, возможно, Призрак? Возможно проникнуть, возможно отыскать там мерзкую Ясмин? Выходит, что так.
        Вот только Муха задарма пальцем о палец не ударит. На Барбура он работал за деньги. Чем заплатишь ему ты, Призрак? Но едва он успевал обрадоваться спасительному тупику, как вспоминал о складе наверху, на Би-десять. Спрятанный там гашиш наверняка стоил немало - достаточно для того, чтобы подкупить бедуина. Пусть забирает себе все, без остатка. Нет, для начала нужно выдать ему пакет-другой, чтобы глаза загорелись. Затем - половину вперед, по достижении соглашения. И оставшуюся половину - в Рамалле, у дверей дома, где живет эта гадина. Или даже нет: вторую половину отдавать только по возвращении в Комплекс - вот тебе и безопасный отход.
        А что произойдет в доме Ясмин? Тут Призрак не отрицал, что вступает в поле неизвестности. Но опять же - неизвестность не означала невозможности, а потому не могла считаться тупиком. Допустим, гадина будет не одна, а с телохранителями, или с друзьями, или с семьей. Тогда на стороне нападающих будет эффект неожиданности и, конечно, оружие. Прежде всего, автомат Тайманца. Был еще и пистолетик, который, уезжая, оставил Призраку Барбур, но одним лишь пистолетиком предполагаемых друзей-телохранителей не испугаешь. И вообще понадобятся люди - держать на мушке, вязать, наблюдать за ситуацией. Девочки исключаются - значит, кроме Призрака и Тайманца должны участвовать еще и Беер-Шева с Чоколакой. Как раз четверо, полная машина, если Муха - водитель.
        Свидетелей нужно не просто связать, но еще и заткнуть рты, обездвижить полностью, чтобы они не успели поднять тревогу и затруднить отход. Впрочем, бедуин Муха должен хорошо знать обходные пути-дороги, так что блокпосты им не помеха, главное - отъехать от дома хотя бы на несколько кварталов… И еще один вопрос, неприятным пятном маячивший где-то в затылке, - кто? Кто раздавит гадину? Интуиция подсказывала Призраку, что эту отвратную задачу он вынужден будет взять на себя. Он так и видел гримасу на лице Беер-Шевы, когда тот скажет: «Ты эту кашу заварил, ты и режь…»
        Потому что, видимо, придется резать. Стрелять нельзя - услышат соседи или на улице. Гадина перерезала Менашу горло, так что будет справедливо подвергнуть ее точно такой же казни. Должно быть просто: взять за волосы, запрокинуть башку лбом вверх и… А если она будет смотреть? Завязать глаза. А если… - заклеить рот. Представив себе получившуюся картину, Призрак почувствовал приступ тошноты. Плохой знак: палач из него выходил, прямо скажем, неважный, ненадежный - и это в ситуации, когда требовалась максимальная надежность во всем, что зависело от них самих. Может, получится уговорить Тайманца?
        Так или иначе, голанчик и его автомат были жизненно необходимыми элементами плана. Важным представлялось и участие двух других парней - по меньшей мере, Беер-Шевы… хотя и Чоколака не помешал бы. Да и вообще - если эти двое согласятся, то Тайманец почти наверняка присоединится к компании. Ведь невозможно представить, что голанчик будет праздновать труса, когда все остальные мужчины выходят на опасное дело. Это соображение превращало Беер-Шеву в ключевую фигуру - от него теперь зависело едва ли не все…
        Зазвонил мобильный.
        - Да.
        - Это Комплекс?
        - Да.
        Незнакомый голос, какая-то девчонка - видимо, клиентка.
        - Мы как бы договаривались на сегодня, на час дня.
        - Да.
        - Мы не придем. Как бы другие планы.
        Призрак удивленно хмыкнул - по инициативе хомячков экскурсии отменялись крайне редко. Кто же станет ждать битых два месяца, а потом отказываться от своей очереди? Он достал блокнот с расписанием. Вчерашние туры пришлось переносить из-за Мамариты, а теперь еще и эта отмена…
        - О’кей, вычеркиваю… - он помолчал и, не услышав ожидаемого продолжения, спросил сам: - Застолбить на другой срок? Сейчас есть только на март.
        Хомячиха на другом конце линии замялась.
        Призрак так и видел ее - на уютной родительской кухне, в домашней блузе, мягких штанах и шлепанцах. Видел, как она задумчиво теребит пальцем нижнюю губу, будто помешивая во рту кашу ответного предложения, где немногие значащие слова густо заправлены неизменными «как бы».
        - Да нет, как бы спасибо, - выдала наконец хомячиха. - Пока не надо. Как бы если надумаем…
        - О’кей.
        Призрак едва закрыл мобильник, как тот зазвонил опять. Снова отмена. Затем еще одна, и еще… Происходило что-то странное, неприятное и неудержимое, как обвал. Он набрал номер Беер-Шевы, которого не видел с самого утра. Телефон не отвечал.
        - Призрак, у тебя все в порядке?
        Он обернулся к Хели, которая восседала на своем обычном наблюдательном посту - у оконного проема и с биноклем в руках. Рядом, привалившись плечом к стене, дремал Тайманец. «Хоть это по-прежнему», - подумал Призрак.
        - Конечно, Хели, - ответил он. - Только наблюдай за двором, а не за комнатой, ладно? Ты Чоколаку не видела?
        - Они с Беер-Шевой ушли куда-то. Наверное, батарейки заряжать… Призрак, а почему экскурсий нет? Ты на сегодня тоже отменил?
        - Отменил, отменил…
        Его снедало беспокойство - поначалу малое, но теперь разросшееся до пухлого кома под ложечкой, до противной дрожи в коленках. В последние двое суток произошло слишком много событий: неожиданный визит матери, смерть Мамариты, похороны… Но главное - Тали. «Тали, Тали, Тали» - совсем как на граффити покойного Дикого Ромео. Тали поглощала теперь все его мысли, мешала сосредоточиться на чем-либо другом; он ощущал ее присутствие, даже когда она находилась не рядом, а в соседней комнате - видел, не глядя, слышал, не вслушиваясь. Он чувствовал ее так, словно она прижата к нему вплотную, грудь на грудь, живот к животу - будто они еще там, на Би-десять, в темной прихожей О-О - и от этого у Призрака перехватывало дыхание, и приходилось ловить воздух ртом, как притомившемуся бегуну-стайеру.
        После возвращения с Би-десять они еще ни разу толком не поговорили, более того - избегали оставаться наедине друг с другом. Возможно, им мешал страх, чувство самосохранения: воображаемое, нутряное ощущение другого было настолько интенсивным, что, казалось, сердце не выдержит реальной близости, настоящего прикосновения, даже простого обмена ничего не значащими словами. Вот и сейчас, с усилием пытаясь сконцентрироваться на происходящем, Призрак не мог избавиться от этого томительного наваждения. Тревожный ком беспокойства ворочался на фоне иной, мешающей картины, почти завесы, которую он видел, не оборачиваясь: Тали - скорее всего спиной к нему - стоит у плиты, на пятачке, отполированном тапками Мамариты, стоит и помешивает кашу, вечную мамаритину кашу.
        Завтракали без Беер-Шевы и Чоколаки - те вернулись лишь к полудню. Чоколака выглядел смущенным, избегал смотреть в глаза и почти сразу же залег на матрас, подальше от вопросов. Призрак не стал торопить события, ждал. И действительно, Беер-Шева подошел сам:
        - Разговор есть, командир.
        - Ага. И у меня к тебе тоже.
        Беер-Шева хмыкнул; во взгляде его сквозила отчужденность.
        - Бомжи уходят, - сказал он.
        - Как уходят? Куда уходят?
        - Как-как… - ногами уходят. А куда… - какая тебе разница?
        - Да, но чего это вдруг? - растерянно проговорил Призрак.
        - Чувствуют, что жареным запахло, - пожал плечами Беер-Шева. - Они ведь как крысы, раньше всех пробоину чуют. Титаник наш того-этого… скоро ко дну пойдет.
        - Погоди, - Призрак недоверчиво потряс головой. - Ты можешь толком объяснить, что случилось? Без крыс и без Титаника. Так, чтобы даже такой дурак, как я, понял.
        Беер-Шева ухмыльнулся.
        - А и верно, командир. Раньше ты вроде умнее был. Нашел, когда голову терять. Не ко времени, командир, не ко времени.
        Призрак молча проглотил обиду.
        - Экскурсий сегодня не было. Сам отменил? - спросил Беер-Шева.
        - Нет. Звонили с отменами. Обвалом, все сразу.
        - Вот! - Беер-Шева со значением поднял палец.
        - Доказательство налицо. Не знаю, что им там по радио про Комплекс наговорили, что по телику показали… Может, демонстрацию твоей мамаши, может полицию с угрозами, может, еще что, только теперь они сюда не хотят. Кто-то вообще не хочет, кто-то временно - типа пережидает, но факт - никто не хочет. Это раз. Сами мы тоже, считай, без крыши. Хомячков без Русли и без Каца не приструнишь, не образумишь, порядок не наведешь. Это два.
        - Ерунду говоришь, - перебил его Призрак. - Барбур вернется - новых горилл приведет.
        - Барбур не вернется! - веско припечатал Беер-Шева. - И это, братан, три. Я сегодня с Шимшоном разговаривал. Пришлось на шоссе идти - на телефон не отвечал, старый козел. Спекся наш Барбур. Исчез с концами. Поговаривают, что большие боссы его на рыбалку взяли. Заместо подкормки. Может, ты не в курсе, но он с легавыми хороводы водил. Вот и дохороводился. Шимшон точно знает, сто процентов.
        Он замолчал, с нескрываемым удовольствием разглядывая растерянное лицо Призрака. Но тому было не до фасона: привычная размеренная жизнь рушилась прямо на глазах, и на первый взгляд, ухватиться было решительно не за что.
        - И что же теперь… - пробормотал он, поднося руку ко лбу.
        - Есть еще и четыре, - многообещающе улыбнулся Беер-Шева. - Мы с Чоколакой к охраннику заходили. Чаек, кофеек, батарейка… - заодно и потрындели. Облава готовится, Призрак. Большая облава, как когда-то, с анхуманами. Достала-таки полицию твоя мамаша, чтоб она была здорова. Вычистят наш Комплекс до последнего закоулочка. А может, и вовсе…
        Он быстро оглянулся и перестал улыбаться.
        - Что вовсе? - не понял Призрак.
        - Взорвут вовсе, - почему-то шепотом произнес Беер-Шева, наклоняясь к уху Призрака. - Охранник говорит, не решили пока. Но есть вероятность…
        Он снова выпрямился и продолжил уже своим обычным тоном:
        - Короче, нечего тут больше ловить. Так что уходим мы с Чоколакой. Завтра утречком и двинемся. Шимшон до города довезет, я уже договорился…
        - Ага… - рассеянно кивнул Призрак.
        - Что «ага»? - удивился Беер-Шева, явно ожидавший от него совсем другой реакции. - Ты вообще слышал, что я сказал? Мы с Чоколакой уходим. Завтра! Ты слышишь?
        - Слышу, слышу, не кричи, - отвечал начальник гидов, поднимая на приятеля спокойные глаза. - Вот ты, оказывается, почему таким петухом ходишь… не сегодня ведь решил, давно за пазухой носишь. Так?
        - А ты чего ждал… - начал было тот, но Призрак остановил:
        - Не надо, братан. Все и так ясно. Доброго вам пути.
        Он похлопал слегка оторопевшего Беер-Шеву по плечу и пошел прочь. Теперь, когда выяснилось, что уже поздно уговаривать ребят на участие в рамалльском деле, настроение Призрака сильно улучшилось. Напрасно он напоминал себе, что радоваться, в сущности, нечему. Налаженная, казавшаяся такой прочной жизнь разваливалась буквально на глазах. Уход бомжей говорил сам за себя - они больше не верили в то, что получат здесь кров и защиту. Действительно, хозяин Комплекса Барбур олицетворял собой не просто верховную власть, но еще и сразу три крыши одновременно - Шабак, полицию и бандитов. С его уходом столь сложная система противовесов неизбежно должна была пойти вразнос. За что его убрали? Ведь он наверняка приносил своим большим боссам прибыль и вряд ли стал бы жульничать с такими опасными людьми. Неужели из-за мерзавца Каца? Вполне может быть - не зря Барбур так боялся поставить этого бандита на место. Наверное, чей-то родственничек, сволочь… А впрочем, какая разница…
        Но все-таки радоваться есть чему. Теперь он чист перед Тали. Теперь он может честно сказать и ей, и самому себе, что сделал все от него зависящее. Придумал рабочий план - сомнительный, но в принципе осуществимый. И не его вина, что Беер-Шева с Чоколакой уходят, что после их ухода Тайманец и подавно не согласится на подобную авантюру. И значит, нужно просто продолжать жить. Жить вместе, вчетвером. Вот только где? Если и впрямь готовится облава, то в Комплексе оставаться нельзя. Видимо, нужно найти пока какой-нибудь сквот - временно, до конца зимы. Вообще-то, на экскурсиях они заработали достаточно денег, чтобы снять недорогую квартирку где-нибудь подальше, на периферии. Например, в том же Иерухаме, у каких-нибудь знакомых Боаза, закадычного дружка по интернату. Люди свои, прикроют в случае чего… А потом, когда шум уляжется, можно будет снова вернуться сюда и зажить как прежде.
        Да-да, именно это он ей и скажет. Это хороший повод подойти - не просто так, а с делом, с разговором… Тали сидела у стены на матрасе, читала новости с экранчика айфона. Когда Призрак подошел, она поднялась и, не глядя на него, не сказав ни слова, вышла из комнаты. Он не удивился, потому что знал: сейчас нужно идти следом и ни о чем не думать, всего лишь идти, и все. Они дошли до торцевой комнаты - той самой, откуда столетие назад наблюдали за демонстрацией жукачек. В оконном проеме под сияющей синевой неба зеленел плюшевый склон, по шоссе, натужно рыча, полз грузовик. Рядом с будкой охранника стоял полицейский джип; двое пограничников, прислонившись к капоту, потягивали кофе из кружек.
        - Тали… - сказал Призрак ей в спину.
        Она обернулась и обняла его; он почувствовал на лице прикосновение ее волос, ее губы на своих губах и перестал думать о чем-либо.
        - Почему ты так долго не приходил? - прошептала Тали. - Я чем-то обидела тебя? Что случилось?
        Призрак смотрел на ее шевелящиеся губы - их вкус еще не растаял у него во рту, и казалось странным, что такое неимоверное чудо может предназначаться еще и для речи. Он снова потянулся к поцелую, но Тали повернула голову, и ему достались висок, ухо и безумно дорогой завиток волос над шеей - ничуть, как выяснилось, не хуже. Тали тихонько засмеялась - это был такой же смех, который он слышал от нее позавчера наверху - особый смех счастья, и счастьем было сознавать, что причиной этому смеху был именно он, и никто другой.
        - Подожди, - пробормотала она, отстраняясь. - Не надо. Странный вы ухажер, господин Призрак. То сутками внимания не обращаете, а то набрасываетесь на бедную девушку, аки лев рыкающий… Что происходит?
        - Я люблю тебя, - объяснил он.
        - Знаю, - кивнула Тали, - но я не об этом спрашиваю, глупый. Что происходит вообще?
        - Вообще… - Призрак нахмурился, чтобы привести мысли в относительный порядок. - Вообще плохо. Полиция облаву готовит. Барбур, похоже, не вернется. Бомжи бегут, и нелегалы, видимо, тоже. Но хуже всего, что Беер-Шева уходит, а с ним и Чоколака…
        - Неразлучная парочка… - улыбнулась она.
        - Ну да. Никогда не мог понять, что держит их вместе.
        Тали подняла брови.
        - Это просто, милый. Ни один из них не уверен, кто именно столкнул с крыши того парня. Вот и приходится все время держать перед глазами другой, щадящий вариант. Возможно, мол, виноват не я, а как раз-таки он… Так легче справляться. Они теперь повязаны навсегда - больше-то свидетелей нет.
        Призрак покачал головой. Что ж, возможно, и так. Они еще стояли рядом, почти вплотную, но уже не так тесно, не так близко, как прежде, - будто из десятка-другого прозвучавших слов соткалась сама собой незримая занавесь, перегородка, стена. Слова, слова… - их уже набралось слишком много, а теперь Призрак еще и подыскивал новые - те, которые должны были объяснить Тали значение ухода Беер-Шевы. Собственно, с этой мыслью он и шел к ней - до того момента, как она обернулась, чтобы закинуть руки ему за шею.
        - Как бы то ни было, - проговорил Призрак, стараясь сосредоточиться, - теперь ситуация изменилась к худшему. Знаешь, я ведь придумал план, как нам достать эту гадину.
        - Да, - глядя в сторону, тихо сказала Тали.
        - Через Муху, - продолжал он. - Есть тут такой бедуин, помогал Барбуру с контрабандой. Он мог бы отвезти нас в Рамаллу… и обратно. А заплатить ему можно теми пакетами… ну, теми, которые лежат наверху, в нашей комнате. Помнишь?
        Она отрешенно кивнула. Призрак глубоко вздохнул. Теперь, после того как он обрисовал ей направление своих искренних усилий, настало время объявить об их провале. Не по его вине.
        - Ну вот. Короче, я стал думать, как сформировать команду. У Тайманца есть автомат, поэтому…
        - Подожди… - вдруг перебила его Тали. - В любом случае прежде всего нужно узнать ее адрес. Сначала адрес, а потом все остальное.
        - Адрес? - удивленно переспросил Призрак. - Муха знает в Рамалле все ходы и выходы…
        - Муха? - фыркнула Тали. - Муха совсем по другой части. Ты же сам говоришь - контрабандист. А гадина теперь в политике. Нет-нет, тут нужно иначе. И я даже знаю как. Не догадываешься?
        Призрак молча смотрел на нее, застигутый врасплох неожиданным поворотом разговора. Тали торжествующим жестом подняла вверх указательный палец.
        - Через твою маменьку, вот как! У нее наверняка записаны координаты Ясмин. Если уж они вместе демонстрируют, то иначе просто быть не может! Ну? Что скажешь?
        - Что… скажу… - с трудом выговорил Призрак.
        - А что я скажу…
        - В общем, так, - победно объявила Тали. - Завтра первым же автобусом мы отправляемся к тебе в Тель-Авив. Я узнавала, есть рейс, останавливается у будки по требованию. Дождемся, пока твои родаки слиняют, и зайдем. У тебя ведь ключик остался, правда? Ну вот. Ты поищешь адресок гадины, а я пока нормальный душ приму. Знал бы ты, как мне не хватает нормального душа… У-ух…
        Тали мечтательно закатила глаза. «Ну же, скажи ей! - скомандовал себе Призрак. - Скажи, что нет уже никакого смысла ехать за этим адресом! Говори, идиот!»
        - Хорошо, поедем, - произнес он вслух. - В котором часу автобус?
        17
        Автобус подошел в семь с минутами. Водитель от неожиданности проскочил остановку и затем подавал задним ходом.
        - Откуда вы тут взялись, такие красивые, посреди пустыни? - пошутил он, отрывая билеты. - Джинны? Духи? Привидения?
        - Призраки, - ухмыльнулась Тали.
        В салоне было пусто, но они все равно сели в конце, чтобы никто не мешал. Автобус отъехал; в мутном окне качнулась громада Комплекса - качнулась и уплыла за поворот, как за кулисы. Теперь там, на Эй-восемь, остались лишь Хели с Тайманцем. Беер-Шева и Чоколака ушли еще засветло, опасаясь пропустить Шимшона. Прощание получилось поспешным, неловким, как бывает, когда прощаются не слишком приятные друг другу люди. Какой смысл вываливать накопившуюся желчь, если все равно расстаешься? Уж лучше покончить с этим поскорее… - бай-бай, удачи вам… - счастливо оставаться… - угу… - ну, мы пошли… - ага.
        Когда затем Тали сказала, что им с Призраком нужно тоже отъехать в Тель-Авив на полдня, Хели и Тайманец только переглянулись.
        - Что? - смущенно проговорил Призрак. - Что вы так смотрите? Мы вернемся, не думайте.
        Те синхронно кивнули. Похоже, их не интересовало, какие именно дела были у друзей в Тель-Авиве; они просто отнюдь не возражали против того, чтобы немного побыть вдвоем.
        Тали сидела у окна; Призрак прижал к себе ее локоть, она повернула голову и улыбнулась. Улыбка вышла медленной и тягучей, она все длилась и длилась, заслоняя собой весь мир… - движение влажных, подрагивающих, дразнящих и обещающих губ.
        - Эй, привидения, - сказал водитель в микрофон. - Вы там не слишком балуйте, ладно? Сейчас народ начнет заходить, не смущайте пассажиров…
        Тали весело помахала рукой - мол, поняли, не волнуйся. Непрямой, долгий маршрут петлял, чтобы охватить все окрестные поселения. Дорога славилась специфическими местными неприятностями, а потому автобус был бронирован от греха подальше и даже небольшие подъемы брал с напрягом, словно штангист штангу. Машину ритмично покачивало, как лодку на медленно вздымающейся груди моря, Тали трогала грудью его плечо, за окном подрагивали напрягшиеся ягодицы холмов, они соприкасались бедрами, и солнце ослепительной молнией вспыхивало в зеркальцах луж на земле, размокшей от любви, жаждущей ласки и семени.
        Она смотрела в окно, чтобы не смотреть на него, потому что иначе вселенная просто треснула бы, расползлась бы по швам, как старый матрас, как старый матрас там, в прихожей О-О, как старый матрас, пропахший благоуханным потом их слипшихся тел. Из нее просто выскочили бы пружины, из этой старой, кишащей блохами звезд дуры, из этой тесной холодноватой дуры, забывшей, каким сильным бывает это томление, как туга эта неизбывная темная тягучая тяга, эта дрожь напряженного живота, мед и молоко расплавленных чресел.
        Их бесстыжая, не знающая узды любовь переполняла автобус. На остановках входили люди, садились рядом и спустя несколько минут пересаживались подальше. Кто-то, улыбаясь, качал головой, кто-то возмущался. «Совсем стыд потеряли!» - сердито прошипела какая-то женщина. «Почему? - краем плывущего, томящегося сознания удивлялся Призрак. - Мы ведь ничего такого не делаем… мы даже не целуемся, мы даже не гладим друг друга - просто неподвижно сидим рядом… Неужели это так видно? Ну и пусть… - какое нам дело до того, что там и кому видно…»
        На Центральном автовокзале они вышли последними - не могли подняться с сиденья.
        - Слышь, ребятишки, - окликнул их шутник-водитель, перед тем как закрыть двери, - вам бы в голубом кино сниматься. Можно прямо в одежде, не раздеваясь.
        Призрак хотел было обидеться, но потом только махнул рукой - на большее все равно не хватало сил. Тали посмотрела и засмеялась:
        - Бедный, у тебя круги под глазами… пойдем, скорее!
        Они забежали в ближайший сквер и целовались, пока не пришли в себя.
        Код замка в подъезде не изменился - Призрак вспомнил его пальцами, рефлекторно. Обычно по утрам Ариэла Голан вела программу на радио, а генерал уезжал на базу или в Генштаб. Но на всякий случай Тали позвонила в дверь - проверить, что в квартире никого нет, - а затем уже подошел и Призрак. Конечно, еще со времен тюряги у него не было ключа от дома. Но Ариэла, как правило, оставляла ключ в условленном месте, дабы соратницы имели возможность вести свою борьбу непрерывно, не задерживаясь ни на минуту перед запертой дверью штаб-квартиры. Он и теперь лежал там, за створкой силового шкафа на лестничной площадке.
        Призрак вошел в гостиную и остановился.
        Сколько времени он не был здесь - три года?.. четыре? Все тот же беспорядок, тот же запах краски и клея, те же обрывки тех же кумачовых лозунгов, чтоб они сгорели. Сюда его внесли, недельного, крошечным несмышленым свертком. Сюда он вбегал на кривых толстеньких ножках, торопясь на редкий материнский зов: «Ицхак! Ицха-ак! Покажись гостям!..»
        Он вскинул вверх обе руки с оттопыренными средними пальцами: нате, смотрите, гости дорогие! В зад вам ваши же флаги! Тали тихо обняла его за плечи, прижалась к спине:
        - Не надо, милый. У нас мало времени…
        Призрак потряс головой:
        - Да-да. Я поищу, а ты иди в душ. Последняя дверь справа по коридору.
        Она кивнула и ушла. «Так, - подумал Призрак, заставляя себя сосредоточиться. - Где это может быть? Помню, был у нее в свое время еженедельник - пухлый, большой, с торчащими во все стороны разноцветными закладками. Ну и конечно, миллион клочков, записочек, обрывков бумаги, разбросанных повсюду, куда только может ступить нога таракана…»
        Еженедельник попался ему на глаза почти сразу - лежал как миленький на журнальном столике среди прочего бумажного хлама. Призрак бегло пролистал два десятка последних страниц, уделив особое внимание демонстрации жукачек перед Комплексом. Искомое имя встречалось там несколько раз: «Не забыть о встрече с Ясмин!.. Позвонить Ясмин по поводу количества… Ясмин - интервью!..» - но, увы, без адреса, телефона и каких-либо других координат. Он быстро обошел гостиную, проверяя записки и клочки бумаги, примагниченные к холодильнику, приклеенные к стеклам книжных шкафов, просто валяющиеся на столе, на подоконниках, на полу… - ноль, ничего.
        Кроме большой гостиной в квартире было еще пять комнат: спальня родителей, библиотека, кабинет и две детские комнаты, давно уже используемые как гостевые. В библиотеке стоял биллиардный стол, мать туда почти не заходила, так что оставалось проверить лишь кабинет и спальню. Призрак бегло осмотрел письменный стол, порылся в выдвижных ящиках, нашел два старых еженедельника - прошлогодний и позапрошлогодний - там гадина даже не упоминалась. Теперь спальня, и можно будет со спокойным сердцем уходить.
        Призрак помедлил перед тем как войти. Если где-то в этом мире и существовало место, связанное для него с образом родительской привязанности, то оно было здесь, в этой спальне. Сюда ему, маленькому, до поры до времени дозволялось приходить по утрам и забираться под одеяло со стороны мамы, в теплый ласковый рай детства, в беззаботное и, как довольно скоро выяснилось, обманчивое ощущение счастья и любви. Только тут она и вела себя как мама… - видимо, со сна, еще не вполне проснувшись, а потому еще не успев напялить на себя козью морду феминистки и общественного борца за свободу черт знает кого от хрен знает чего…
        Он переступил порог. Наверно, мать убегала в спешке, и кровать была не убрана. Призрак втянул носом воздух - пахло в точности как тогда, в детстве. Не слишком сознавая, что делает, он подошел к постели и забрался с головой под одеяло - как был, в куртке и сапогах. Он не сразу понял, что плачет, а поняв, не стал останавливать слез. Когда-нибудь они должны были пролиться - теперь уже до конца, безвозвратно, раз и навсегда.
        Замок входной двери щелкнул, когда Призрак уже сидел на кровати. Похолодев, он вскочил и прислушался к звуку знакомых шагов в гостиной. Мать! Мать вернулась из студии! Почему так рано? Он бросил взгляд на часы - черт!.. вовсе не рано, он просто потерял счет времени. Сдерживая суматошно зашедшееся сердце, Призрак стоял у двери, пытаясь по доносившимся до него звукам представить, что сейчас делает Ариэла. Вот она поставила чайник… вот подхватила газету, развернула, бросила назад… вот она идет… идет сюда, в его направлении! Черт! Тали принимает душ!.. Нет, звука льющейся воды уже не было…
        Ариэла Голан миновала спальню, вошла в туалет и прикрыла за собой дверь. Стараясь ступать бесшумно, Призрак выскочил в коридор, в три прыжка добежал до ванной. Тали стояла перед зеркалом в материнском халате и вдохновенно расчесывала волосы.
        - Скорее! Мать вернулась!
        Призрак быстро подхватил с пола талину одежду. Из туалета послышался шум спускаемого бачка.
        - За мной, быстро!
        Они заскочили в одну из детских комнат почти одновременно с тем, как Ариэла вышла из туалета. Призрак обессиленно прислонился к двери. Тали смотрела на него с насмешливым удивлением. Сама она ничуть не испугалась.
        - Тали, одевайся!
        - Сейчас, милый. Я еще не закончила причесываться. У девушек это, знаешь ли, долго.
        - Тали, быстрее! - взмолился он. - Она сейчас поймет, что в квартире кто-то есть. Мы должны уходить.
        Тали подняла брови.
        - Как? Ты не познакомишь меня со своей мамой? Я думала, что у джентльмена серьезные намерения…
        - Тали! - свистящим шепотом произнес Призрак. - Ты не понимаешь, с кем имеешь дело. Думаешь, она напоит нас чаем? Она сразу же вызовет полицию. Одевайся, быстро!
        - Ладно, ладно… - Тали покачала головой. - Ну и паника, однако… Где ты только таких любящих родаков нашел? Не смотри, я снимаю халат. А это что, твоя бывшая комната? Интересно…
        - Тали, быстрее!
        Слегка приоткрыв дверь, он вслушивался в происходящее в гостиной. Так, туалет уже был… в душ мать, скорее всего, сейчас не полезет… но переодеться-то она должна! Переодеться - это значит зайти в спальню. Если пропустить этот единственный удобный момент, тогда уже точно не выбраться… Вот она, идет! Призрак оглянулся на Тали - уже одетая, та с любопытством оглядывала комнату. Он схватил ее за руку.
        - Бежим!
        На цыпочках они пролетели мимо полуоткрытой двери в спальню - Призрак успел заметить мать, удивленно разглядывающую грязные пятна на простыне. Коридор казался бесконечным - Призрак, как во сне, передвигал ватные ноги, каждую секунду ожидая услышать за спиной окрик… - гостиная… - упрямый замок на двери… - быстрее, быстрее…
        - Успокойся, - шепнула сзади Тали. - Никто нас не тронет. Я за тебя кого хочешь убью. И кого не хочешь тоже.
        Наконец замок поддался, они выскользнули наружу. Призрак не стал дожидаться лифта, загрохотал сапогами вниз по лестнице. Уже на улице остановились перевести дух.
        - Ну ты даешь, - покачала головой Тали. - Неужели все настолько плохо?
        - Уходим, - сказал Призрак. - Чем быстрее, тем лучше…
        Прямой обратный рейс был только вечером, поэтому поехали на перекладных, с пересадками: маршрутка до автовокзала, междугородний автобус до Иерусалима, городской до северного блокпоста и дальше на попутке. Призрак молчал, подавленный не столько приключениями в квартире Голанов, сколько своей реакцией - неожиданно сильной, даже панической. Чего он так испугался? Остроты положения? Глупости - не ему, с раннего возраста привыкшему разруливать опасные сложности, бояться подобных ситуаций. Вызова полиции? Ерунда - что ему могла сделать полиция, даже если бы поймала? Подержали бы в участке часик-другой, да и выпустили бы. Максимум - вернулся бы на несколько месяцев в колонию, подумаешь…
        Встреча с собственной матерью - вот что испугало его до дрожи в коленках. Его, не пасовавшего перед смертью, перед бандитами, перед ножом! Почему? Да потому, что он скорее сдохнет, чем вернется в прежнее небытие. Потому что он предпочитает быть призраком, быть никем - только не суррогатным ицхаком - вот почему!
        Тали тоже сочувственно помалкивала, безошибочным чутьем поймав единственно верную линию поведения. Впрочем, приближался час пик, и транспорт был почти под завязку забит пассажирами, так что сесть рядом они смогли лишь на подъезде к блокпосту, у самого кольца.
        - Извини, - сказал Призрак, погладив ее по руке.
        - За что? - искренне удивилась Тали.
        - Ты еще спрашиваешь… за все… - он неловко поерзал на сиденье. - За беготню эту унизительную. Да и вообще - весь день в разъездах. Автобусы, автобусы, автобусы… Не знаю, как ты, а я отвык. Было бы еще с пользой, а то ведь впустую. Только день зря убили.
        - Вовсе не зря, - возразила она. - Ты что, ничего не нашел? Ни адреса, ни телефона?
        Призрак развел руками.
        - По нулям. Обшарил все, что можно. Гостиную, кабинет, спальню. Еженедельники и блокноты, записки и записочки… Нигде, ничего.
        - Ну, не совсем, - важно произнесла Тали, сделав загадочное лицо. - Кое-где кое-что как раз-таки было… Ты ведь пришел туда не один, а с лучшей сыщицей в мире.
        - Ну и где же лучшая сыщица в мире отыскала это кое-что? - улыбнулся Призрак. - В ванной, под душем?
        - Вот видишь, ты уже улыбаешься, - радостно сказала она. - А теперь посмотри на это!
        Тали полезла в карман куртки и вытащила айфон. Призрак непонимающе помотал головой.
        - Погоди, при чем тут твой айфон? Опять раскопала что-то в новостях? Нашла ее адрес в Гугле?
        Она рассмеялась.
        - Это не мой айфон, глупый ты призрачище.
        Это айфон твоей мамаши. Последняя модель, круче моей. Завидую. Я прихватила его, когда ты волок меня к выходу через гостиную.
        - Прихватила…
        - Ну да. С журнального столика.
        - Там не было…
        - Да что ты так тормозишь-то? - нетерпеливо воскликнула Тали. - Когда ты смотрел, не было. Потом она вернулась. Сняла плащ. Вынула из него телефон. Положила на столик. Как делают все нормальные люди. Что тут такого сложного? Выходим, наша остановка!
        Они вышли у блокпоста и почти сразу же поймали попутку, так что обсуждение пришлось прекратить. «Вот уж улов так улов! - думал Призрак, глядя на мелькающие за окном холмы зимней пустыни. - В мобильном есть и телефонный справочник, и список недавних звонков. Наверняка они переговаривались накануне демонстрации… можно будет вычислить номер гадины. Не то чтобы это что-то меняло… Но Тали-то, Тали какова! Вот уж кто действительно никогда не сдается…»
        Когда Призрак попросил остановить машину у едва заметной тропки, водитель-поселенец в вязаной кипе, непонятно как держащейся на гладко выбритой голове, сначала удивился, а потом понял:
        - Вы что, в Комплекс? Слыхал, слыхал… Зря вы это, ребятки. Говорят, там гибнут ни за грош.
        - Ничего, мы осторожно, - заверила его Тали.
        - Угу, - с явным сомнением кивнул поселенец. - Скорей бы его уже взорвали…
        За один солнечный день тропинка успела подсохнуть; они ходко шли к Комплексу, наслаждаясь сухим прохладным воздухом, запахом пробившейся к свету травы, горьковатым привкусом близких солончаков Мертвого моря. Вдруг Тали остановилась, чтобы поцеловать Призрака.
        - Вот тебе, - сказала она и продолжила движение по тропинке.
        - За что подарок?
        - За то, что ты такой, - отозвалась Тали. - Никогда не сдаешься. Я на твоем месте уже давно перестала бы дрыгаться.
        В Комплексе что-то изменилось - они осознали это, едва ступив на бетонный пол цокольного этажа.
        - Ты слышишь? - спросил Призрак, подняв палец.
        - Что?
        - Эту тишину…
        Тали кивнула. Здание и в самом деле встретило их тишиной запустения. Можно было не заходить на уровни корпуса Си, чтобы убедиться в том, что они полностью покинуты прежними обитателями. Ушли не только арабы-рабочие и бомжи, но и нелегалы; теперь в Комплексе оставались лишь собаки в подземелье и четверо гидов на Эй восемь… - если, конечно, за время их отсутствия ничего не случилось с Хели и Тайманцем.
        Снедаемые дурным предчувствием, они взлетели вверх по лестнице. Вот и этаж гидов… их главный зал… - никого! Тали бросилась в комнату девушек… - нет! Призрак пробежался по всем другим помещениям, проверил на крыше… - пусто! Они уныло вернулись в зал - такой знакомый и такой осиротевший. Еще каких-то три дня назад они вшестером валялись, перекидываясь шутками, вот на этих матрасах, а там, у плиты, помешивая кашу, стояла уютная Мамарита в халате и шлепанцах: «Менаш, иди завтракать, остынет…»
        - Призрак, смотри!
        На плите, прижатый хелиным биноклем, лежал бумажный листок. Письмо от Тайманца. Призрак взял и стал читать вслух:
        «Призрак, братан, мы ушли. Извини и не обижайся. И Тали скажи, чтобы тоже не обижалась. Хелинька хотела ей сама написать, но не смогла. Плачет, говорит, что стыдно. Женщины, что с них взять. Давай, говорит, сейчас уйдем, пока их нету, чтобы в глаза не смотреть.
        Но ты мужик правильный, хотя и ашкеназ, ты поймешь. Ей ведь рожать надо. Значит, больница и все такое. Она говорит, что у ней никого, кроме меня, нету. Честно говоря, и у меня тоже. Я буду о ней заботиться и о ребенке. Денег у нас немного есть, а много и не надо. Она пока пойдет в приют для религиозных, там о ней позаботятся. Есть такой в Иерусалиме, мы узнавали. А я в это время отсижу свое. Долбану явку с повинной, спою песню про тяжелое сефардское детство. Ашкеназские прокуроры этого любят, много не дадут. Может, год, может, полтора, но с отпусками. А Хелинька меня ждать будет, я знаю. Все равно нам деваться некуда, кроме как так.
        Хели сейчас глядела в бинокль. Говорит, нелегалы уходят. Целый поток, не меньше сотни. Типа исход из Египта, только наоборот. А бомжи еще раньше слиняли. Будет облава, значит и вам с Тали пора.
        Ты мне как брат. Или даже больше, учитывая как меня спас. Но для Хелиньки и ребенка я нужнее, это стопудово. Знаю, что у вас с Тали все сложится. Только не надо умничать. Не надо глупостей типа той, когда ты ко мне давеча подходил. Не лезь на рожон, целее будешь. Уходите, снимите угол, живите как люди. Ты умный, не пропадешь. Только не умничай, ладно?
        Не знаю, как Хели проживет без этого бинокля, но она сама говорит, ей теперь ни к чему. Когда у женщины дети и муж, далеко глядеть не надо. По-моему, правильно».
        - Вот и все, - сказала Тали, когда Призрак опустил руку с листком. - Кончился Комплекс… и все кончилось…
        Понурившись, погруженные в свои отдельные мысли, страхи, надежды, они сидели рядышком на матрасе - вместе, но поврозь, и гулким эхом отзывалась им большая опустевшая комната - эхом некогда звучавших в ней голосов. Жалобно свистел ветер в обезлюдевших коридорах огромного здания. Под стены мягко подкатывался переваливший через Моавские горы вечер; разостлав плюшевые коврики глупой быстросмертной травы, отходили ко сну холмы, темнело с востока древнее, равнодушное, много чего повидавшее небо. И казалось, что мощная бетонная громада Комплекса - не более чем малый камешек, прыщ, некстати выскочивший на рябом солончаковом лице старой пустыни. Вот сейчас, даже не открывая глаз, надавит на него твердыми пальцами ущелий, смахнет, вздохнет - и тут же забудет, как будто и не было здесь ничего. Ничего и никого.
        «А может, прав Тайманец? - думал Призрак. - Не надо умничать. Уйти, снять угол, жить как люди…»
        Как люди. Люди - не призраки! Но что при этом делать призраку? А Тали? Разве Тали - не призрак? Что он о ней знает, об этой девушке, ближе которой нет у него никого на свете? В самом деле, у каждого обитателя Комплекса была своя история; каждый влачил за собой шлейф прошлой жизни, прошлых бед и ошибок. За Беер-Шевой и Чоколакой значилась преступная глупость, за Тайманцем - дезертирство; Хели и Мамарита надрывались под тяжестью своего мученичества; Барбур и Кац держали за пазухой бандитские счеты, Донпедро - разочарование, Бенизри - преданность, Русли - тупость, Доза - наркозависимость…
        Никого из них нельзя было назвать порождением Комплекса - все они пришли сюда откуда-то, с тем или иным багажом; а значит, как пришли, так и ушли, точка. Но Тали… Она возникла прямо здесь, просто вышла к нему навстречу со своим айфоном и своей гордой независимостью - вышла одна, нетто, без истории и без прошлого, словно соткалась из воздуха коридоров, словно материализовалась из стен этого странного здания, из стен, едва ли не каждый квадратный метр которых нес отпечаток ее имени. Тали, Тали, Тали… Возможно, ее послал сам О-О… почему бы и нет? Разве то, что он, Призрак, чувствует, когда берет ее за руку, когда прикасается к губам, когда смотрит в томительный сумрак глаз перед тем, как они закрываются в поцелуе… - разве это чувство - от мира сего? Разве возможно, вероятно, реально это неимоверное волшебство?
        Что станется с нею вне Комплекса? Сможет ли она существовать там, снаружи? И если сможет, то не исчезнет ли, не испарится ли чудо, связующее их сейчас?
        - Призрак, - жалобно сказала она, - не молчи, пожалуйста. А то совсем страшно.
        Он поцеловал ее в теплый висок.
        - Не бойся, мы справимся. Кстати, где там мамочкин ай-фон? Про него-то мы совсем позабыли.
        - Верно! - вскинулась Тали.
        Она вынула мобильник и включила его.
        - Пароль! Призрак, он хочет пароль!
        Призрак пожал плечами:
        - Понятное желание. Это как раз на тот случай, если чья-то преступная рука схватит его со стола.
        - Охо-хо, преступная рука… - саркастически повторила Тали. - Уж кто бы говорил, господин беглец из колонии малолетних бандитов. Чем попусту дразниться, лучше сосредоточься и подумай. Что там может быть? Имя мужа? Детей?
        - Попробуй «ицхак», - предположил Призрак. - Главное имя в мамочкиной жизни.
        Тали быстро набрала пароль.
        - Ты будешь смеяться, - с изумлением сказала она, - но так и есть. Открылось!
        Призрак рассмеялся:
        - Взломано именем святого Ицхака! Посмотри разговоры за то утро.
        - Знаю, подожди… - отмахнулась Тали, листая экраны. - Сначала телефонный справочник… Вот! На, смотри!
        Она торжествующе протянула Призраку ай-фон.
        На его экране горело имя Ясмин и телефон. Обычный номер, составленный из обычных цифр, без сатанинских рогов, вампирских зубов и ведьминого помела. Они смотрели на него, сблизив головы, как смотрят на диковинного жука.
        - Круто, - сказал наконец Призрак. - Жаль только, что делать с этим теперь совершенно нечего. Нет ни Тайманца, ни его большого автомата…
        Тали согласно кивнула.
        - Да, действительно…
        Она еще раз посмотрела на экранчик и вдруг ткнула в кнопку вызова.
        - Что ты делаешь? - изумился Призрак, но было уже поздно.
        - Хеллоу, - произнесла Тали голосом Ариэлы Голан. - Госпожа Ясмин? Добрый день, госпожа Ясмин. Говорит Ариэла Го… ах, узнали… я польщена, не скрою. Да, да…
        Она слушала ответ, корча при этом уморительные рожи, так что Призрак невольно заулыбался.
        - Собственно, да, - важно проговорила мнимая Ариэла. - Я тоже думала о продолжении нашего знакомства. Да, да… весьма… очень, очень плодотворно… Конкретно? - она задумалась на секунду. - Да хоть завтра. У нас намечена серия интервью в Комплексе для моей телепередачи. Знаете, перед полицейской облавой, пока не закрылось. Да, да… если хотите, присоединяйтесь.
        Сердце у Призрака нырнуло в пятки. Он уже не смеялся - слушал, затаив дыхание.
        - Нет? Не сможете? Что ж, как-нибудь в другое время… да, да. Что ж, удачного вам вечера, госпожа Ясмин.
        Призрак облегченно вздохнул.
        - Секундочку! - вдруг воскликнула Тали, словно осененная неожиданной мыслью. - Я только сейчас вспомнила. Один из объектов программы - солдат, дезертир из бригады «Голани». Возможно, вам было бы особенно интересно взять у него интервью. Знаете, теперь ведь вы с ним по одну сторону блокпоста, а раньше… да, да… Но если это некстати, то…
        Некоторое время она слушала, утвердительно хмыкая и поддакивая, потом зачем-то посмотрела на часы и произнесла уже без прежней уверенности:
        - Вот к девяти и подъезжайте. Нет, не к будке, а километром южнее. Я опасаюсь оцепления, поэтому придется заходить с заднего двора. Нет-нет, вы увидите, там тропа начинается прямо от шоссе… Хорошо, госпожа Ясмин, я пришлю своих ассистентов, вас встретят и проводят. Значит, в девять. Бай!
        Тали опустила телефон и перевела испуганный взгляд на Призрака.
        - Скажи мне, что это не розыгрыш, - попросил он.
        - Она приедет, - прошептала Тали. - Гадина приедет, понимаешь? Сама приедет, без всякого Мухи.
        18
        Повзрослев, Ясмин уже не слишком доверяла импровизации, остерегалась импульсивных действий. Предпочитала планировать заранее, перепроверять информацию, дублировать источники. Возможно, причиной тому была не только зрелость, но и тюремный опыт. Несвобода приучает к порядку, дисциплинирует мысль и поведение. При желании во благо можно обратить все, даже тюрьму. И не только можно, но и нужно. Настоящий шахид продолжает борьбу в любых условиях. Научись извлекать пользу даже из победы врага. Враг бросил тебя за решетку - что ж, постарайся использовать это для своих нужд, превратив, таким образом, его победу в свою.
        Поэтому сначала она не собиралась откликаться на внезапное предложение Ариэлы Голан. Знакомство ценное, спору нет, требует внимания и тщательной разработки. Но кто же так приглашает - с вечера на утро? Несолидно как-то, не соответствует статусу. Однако упоминание о дезертире резко поменяло картину и, если честно, напрочь выбило ее из колеи, заставив разом забыть все правила и установления. Отложив телефон, Ясмин сцепила руки и какое-то время сидела неподвижно, приводя в порядок взбаламученные мысли.
        Похищение солдата было мечтой ее юности, влажным пиком девических грез. Наверное, психиатры назвали бы это обсессией - ну и что? Пусть называют, как хотят - а она всего лишь жила свою жизнь, жила, как умела. Жанну д’Арк тоже считали одержимой, но она не боялась мечтать и добилась-таки своего. Аналогия вполне соразмерная - в современных условиях захват вражеского солдата ничуть не менее значим, чем захват Орлеана. Подобно Жанне, Ясмин полностью, без остатка посвятила себя заветной цели. Поступила в университет, нашла подходящих помощников, организовала группу, составила план. Она готова была пожертвовать всем - в том числе и репутацией: Жанна ведь тоже не думала о семье.
        Она возложила на алтарь своей мечты даже девическую честь, грубо поруганную в туалетной кабинке одного из иерусалимских ночных клубов. Увы, безрезультатно - потенциальные заложники поддавались лишь на частичный и крайне временный захват своих крепких солдатских тел, да и то - исключительно в границах клубных туалетов. Мешал проклятый акцент… мешал и недостаток выдержки среди помощников, которые мало-помалу утрачивали веру в успех. Только поэтому Ясмин согласилась в итоге похитить подростка вместо настоящего полноценного врага.
        В определенном смысле тот паренек был почти солдатом - до мобилизации ему оставался всего год с небольшим… но разве мечта когда-либо признавала слово «почти»? Мечта потому и называется мечтой, что не допускает торговли, не идет ни на какие сделки. Почти солдат - не солдат, и почти Жанна - не Жанна.
        Она добилась многого - депутат парламента, желанная гостья на телеэкранах всего мира, образец для миллионов маленьких девочек. Ее приглашают на лекции в университетах и школах, юные глаза будущих шахидов взирают на нее с восхищением и любовью. И только мечта раздраженно ворочается на жестком ложе неудовлетворенной страсти… Можно ли смириться с ее постоянным злым укором? В последнее время Ясмин почти уверила себя, что да, можно. Снова это «почти»… - цена его была лишний раз продемонстрирована звонком Ариэлы.
        Она согласилась не раздумывая… вернее, согласилась мечта, немедленно метнувшаяся вперед, на авансцену, в два счета растолкав локтями всех прочих советников - и логику, и осторожность, и опыт, и кровью писанный свод нерушимых правил. Однако, закончив разговор, Ясмин с некоторым усилием вновь отодвинула бунтовщицу на задний план. Мечта мечтой, но бросаться очертя голову тоже не стоит. Она сделала несколько телефонных звонков соответствующим знакомым. Знакомые, в общем, подтверждали сказанное Ариэлой. Да, есть информация об относительно недавно пропавшем солдате. Да, из бригады «Голани». Да, местонахождение неизвестно, предполагают самоубийство на почве несчастной любви. А почему она спрашивает?
        На этот встречный вопрос Ясмин не отвечала: делиться своей мечтой она пока не собиралась ни с кем. Прежде всего следовало съездить на место, посмотреть, оценить обстановку - и только потом, составив примерный план, привлекать помощников.
        Ариэла не солгала и относительно намечавшейся в Комплексе облавы, так что внезапность ее поспешного приглашения выглядела совершенно оправданной. Спешить нужно было и самой Ясмин: драгоценная форточка, внезапно распахнувшаяся перед мечтой, могла захлопнуться в любую минуту - как знать, откроется ли она снова? Она опять принялась названивать по телефону - на сей раз уже не информаторам, а исполнителям, верным людям с нужными средствами. Их одноразовые, как террорист-смертник, услуги не допускали холостого прогона - таких людей можно было задействовать лишь по готовому плану, и уж никак не наугад. Поэтому Ясмин просто объявила им крайнюю степень готовности - ориентировочно, на завтра, по звонку.
        Чтобы не рисковать, она поедет вперед, хорошенько осмотрится и уже потом, после ухода телевизионщиков и, конечно, при условии отсутствия полиции, вызовет группу. Причем ехать следует одной, без легальных помощников, чтобы не впутывать их в последующее. Самой Ясмин, помилованной указом президента и освобожденной по решению суда, не угрожало ничего - особенно в обществе Ариэлы Голан, если не подруги, то почти единомышленницы. Угроза возникнет потом, в случае удачно проведенной операции… - ну и пусть. За осуществление мечты она готова была, не раздумывая, пожертвовать своим нынешним статусом.
        Ясмин легла, быстро задремала и проснулась с ощущением праздника. Несомненно, сама судьба благословляла ее на свершения. Утро тоже не подвело; джип ходко катил по шоссе в сторону Иерусалима. Возле Комплекса она притормозила. Пока ничего не предвещало облавы: все выглядело в точности как несколько дней назад, во время демонстрации - забор из колючки, будка с охранником, полицейская машина с двумя ленивыми пограничниками. Ясмин набрала номер Ариэлы.
        - Госпожа Ясмин? Доброе утро. Мы уже начали.
        Вы еще в Рамалле?
        - Доброе утро, Ариэла. Я у ворот Комплекса.
        - Ах, у ворот… Нет-нет, езжайте дальше, примерно с километр. Вас там ждут. До встречи!
        Ясмин нажала на газ. В самом деле, за поворотом слева от шоссе на обочине виднелись две тонкие фигурки. Ясмин притормозила - девушка помахала в знак приветствия. Рядом, глядя в сторону, стоял угрюмый длинноволосый парень.
        - Ясмин? Здравствуйте! Мы вас ждем! - крикнула девушка. - Заезжайте сюда! Сюда, сюда…
        Вырулив на обочину, Ясмин вышла из джипа и огляделась. Странно - где же микроавтобус телевизионного канала?
        Она повернулась к встречающим:
        - Ариэла уже здесь?
        - Здесь, здесь… - девушка очаровательно улыбнулась. - А почему вы спрашиваете? Ах, машины здесь нет? Госпожа Голан отправила ее назад к блокпосту. Опасается облавы. Пойдемте, мы вас проводим…
        Ясмин медлила; что-то тут было не так, совсем не так… Она пошарила взглядом вокруг и внезапно поняла: отсутствовал не только микроавтобус, но и следы его колес! Сюда никто не заезжал - по крайней мере после дождя трехдневной давности! Ясмин попятилась к джипу.
        - Сейчас, сейчас… я только возьму сумку…
        - Стоять, гадина! - срывающимся голосом крикнул парень, поднимая руку с пистолетом. - Подними руки и отойди от машины! Ну!
        Она подчинилась. - Тали, обыщи ее!
        - Как? - растерянно спросила девушка.
        - Как в кино! Сзади зайди, сзади!
        Девушка зашла сзади и неумело ощупала куртку, пояс, карманы джинсов. «Дура я дура, - подумала Ясмин. - Нет чтобы сунуть что-нибудь в сапог… ствол или просто ножик. Они же дети. С ними справиться - раз плюнуть. Главное - не торопиться, а то еще выстрелит. Такие, как он, только с испугу и стреляют».
        - Вот… - девушка показала парню свою добычу - телефон и бумажник.
        - Отключи мобилу! - парень мотнул стволом пистолета в сторону едва заметной тропки. - А ты, гадина, марш вперед! Ну?! Считаю до двух: раз!..
        - О’кей, о’кей! - торопливо проговорила Ясмин, делая шаг в указанном направлении. - Я иду, иду… Только скажите, чего вы хотите. Денег, машину, телефон? Берите, все берите, нет проблем…
        - Вперед!
        Гуськом они двинулись по тропинке: Ясмин впереди, за ней парень с пистолетом, девушка - замыкающей. Шли молча, но минут через пять парень вспомнил, что недурно было бы связать пленницу. На сей раз пистолет держала его подруга, а сам он возился с выдернутым из ясмининых джинсов поясом - возился неловко и бестолково. Ясмин спокойно стояла, не сопротивлялась: она твердо решила не провоцировать незадачливых похитителей, а просто выжидать удобного момента. В какой-то мере происходящее даже забавляло ее. Закончив, парень снова взял пистолет.
        - Вперед!
        - Я депутат парламента независимой Палестины, - сказала Ясмин. - Вы не с тем человеком связались, ребятишки.
        - Пошла!
        Они обошли холм, и впереди открылся Комплекс. Но, к удивлению Ясмин, парень толкнул ее в сторону от тропинки, туда, где справа виднелся небольшой продолговатый холмик.
        - Лечь!
        - Что? - переспросила Ясмин.
        - Ложись, гадина! Мордой вниз!
        Парень грубо схватил ее за шиворот и рванул к земле. Она упала; неловко завязанная рука выбилась наружу, но Ясмин не успела выставить ее перед собой и сильно ударилась виском. Лежа ничком на бугорке, она вывернула голову вбок, но парень прижал ее коленом к земле, а сапогом другой ноги наступил прямо на лицо. Пистолетный ствол теперь больно упирался под основание черепа. Ясмин застонала, и ей стало страшно - впервые за долгое время.
        - Мамарита, - сказала девушка где-то сверху и за спиной. - Мы привели ее к тебе, эту гадину. К тебе, к Натану, к Менашу… и к Менашу. Ко всем вам. Сейчас она заплатит за все, Мамарита. Жизнь ее стоит немного, потому что она гадина. Но это все, что у нее есть. Давай, Призрак…
        «Сейчас они будут меня убивать!» - мелькнуло в голове Ясмин. Она рванулась изо всех сил, но тщетно - девица предусмотрительно уселась ей на поясницу и схватила за руки.
        - Не надо! - завизжала Ясмин. - За что?
        Пистолетный ствол надавил еще сильнее, боль стала невыносимой.
        - За что, гадина? - переспросил парень; он дышал часто и неровно, с трудом выдавливая слова. - За Мамариту. Помнишь Мамариту?
        - Какую маму… риту… - пробормотала она, давясь землей, и вдруг поняла: они ведь говорят о Менаше… об отце ее единственного ребенка. Об отце ее жалкого ублюдка, не заслужившего жизнь. Они говорят о Менаше - таком же мальчугане, как они, зарезанном, как баран, недалеко отсюда, вон за теми горами. О Маргарите - его маме. О Натане, ее муже. Мамарита… - Маргарита, вот оно как…
        Но это не главное. Главное, что ее привели сюда на казнь. Сейчас она умрет. Сейчас… Ясмин снова отчаянно дернулась.
        - Вы не имеете права! Я депутат…
        - Призрак, давай! - повторила девица.
        «Сейчас… сейчас…» - вжавшись в землю, подумала Ясмин. Она не чувствовала ничего, кроме слепящего, закипающего в мозгу ужаса.
        Пистолет вдруг оторвался от ее затылка и спустя долю секунды опять уткнулся в то же самое место. Она вскрикнула от боли.
        - Призрак! Ну же!
        - Нет…
        Острая боль в затылке отпустила - парень убрал пистолет, а затем и сдвинул свою грязную подошву с ее щеки. Теперь он просто стоял рядом; вслед за ним поднялась на ноги и девушка. Ясмин, дрожа и всхлипывая, по-прежнему лежала ничком на холмике. Ее уже никто не держал, но, парализованная страхом, она боялась двинуться, боялась помешать той хрупкой, пока еще ничем не оправданной надежде, которая по каким-то неведомым, но благословенным причинам отодвинула, отложила ее уход в жуткую черноту смерти.
        - Не могу, - сказал парень у нее над головой.
        - Хочешь, я это сделаю?
        - Нет! - прохрипела Ясмин с земли. - Пожалуйста! Не давай ей! Не надо!
        - Заткнись, гадина! - парень пнул ее в бок носком ботинка. - Вставай!
        «Жива! - мелькнуло в голове Ясмин. - Я жива!
        Жива! Они не убили меня сейчас и значит, теперь уже не убьют никогда. Убивать трудно, а они еще дети». Оскальзываясь, она поднялась с земли. Недавний ужас сменился радостью - булькающей, неудержимой. Ей хотелось смеяться, хотелось благодарить мир за то, что он все еще пребывает здесь, в орбите ее зрения - необыкновенно обострившегося, как, впрочем, и все прочие чувства. Сейчас ей казалось, что она видит насквозь, далеко-далеко - и ослепительную голубизну неба, и фиолетовый бархат вселенной, и яркие звезды на бархате, и чудную охру гор, и великолепный аквамарин моря - мраморный, с прожилками и вкраплениями серебра… Это было неописуемо чудесно - все, до мельчайшей детали. Смешной жук-скарабей, которого она приметила, поднимаясь, острый запах горьковатых пустынных трав, восхитительная на ощупь пыль на ладонях и пальцах…
        - Пошла! Вперед!
        Ясмин подчинилась.
        - Ну, и что дальше? - вполголоса произнесла девица у нее за спиной.
        - Отведем ее наверх, - ответил парень. - Пусть он разбирается. Мы с тобой не палачи, ни ты, ни я. Ты могла бы целоваться с палачом?
        «Кто это «он»? - тревожно подумала Ясмин. - Уж не тот ли солдат? Солдат может и убить…»
        - Ребята, отпустите меня, пожалуйста, - не оборачиваясь, попросила она. - Я уже другая. Меня нельзя убивать. Меня суд помиловал.
        - Наверх? - переспросила девица, игнорируя Ясмин. - Прямиком к нему? Ты с ума сошел.
        - Почему?
        - Потому, что наверху ей не место. Наверху наша комната. Ты хочешь привести гадину в нашу комнату?
        - Ты права, - помолчав, согласился парень. - Гадине место в преисподней. У твоего приятеля Азазеля…
        Тропинка уперлась в проволочный забор, но в десяти метрах слева оказался хорошо замаскированный проход. Все так же гуськом они пересекли захламленный строительным мусором двор и по эстакаде поднялись в здание. Сквозь большой оконный проем был виден главный двор и будка у ворот. Теперь к полицейскому джипу прибавились два больших армейских автобуса. «Вот она, та самая облава, - подумала Ясмин. - Они явно только что подъехали. Нужно продержаться, пока не начнут. Странно… - никогда не представляла, что облава может стать для меня спасением».
        Коридор привел к лестнице. После яркого солнца снаружи было трудно привыкнуть к здешнему полумраку.
        - Вниз! - скомандовал парень.
        - Там темно, - сказала Ясмин.
        - Вниз!
        - Куда вы меня ведете?
        - В ад, - ответила девушка, - куда же еще?
        Снизу и в самом деле шла адская вонь - остро пахло псиной и еще чем-то отвратным… экскрементами?.. разлагающейся мертвечиной? Они остановились на лестничной площадке цокольного этажа. Свет почти не проникал сюда, но Ясмин явственно ощущала чье-то присутствие впереди, в коридоре. Страх вернулся, она почувствовала, что ей трудно дышать.
        - Что это? Кто там?
        - Тихо! - прикрикнула девушка.
        Она присела на корточки и позвала:
        - Азазель! Иди ко мне, приятель…
        Из тьмы, цокая когтями по бетонному полу, вышел большой черный пес и присел рядом.
        - У меня вам подарочек, - сказала девица, почесывая ему за ухом. - Примешь?
        Пес умильно закатил глаза. Девушка поднялась и взяла Ясмин за руку.
        - Пошли!
        - Куда? Зачем?
        Но девица упрямо тянула ее за собой; сзади больно упирался в ребра пистолетный ствол. Потом в голень ткнулось что-то живое, твердое… - и снова, и снова…
        - Ай! - вырвалось у нее. - Что это?!
        - Собачки, - хладнокровно отвечала девица из кромешной темноты. - Любишь собачек?
        Только сейчас Ясмин осознала - вокруг были собаки, бескрайнее море собак - повизгивающих, поскуливающих, рычащих. Парень с пистолетом отстал, и они с девушкой плыли в этом море вдвоем, продвигаясь все дальше и дальше. Думать о сопротивлении не приходилось: в кромешной тьме коридора рука девушки представляла собой единственную опору, единственный путеводный знак… «Ничего-ничего… - подбодрила себя Ясмин. - Все коридоры куда-нибудь да выводят. Потерпи еще немного. Теперь она одна и без оружия. Темнота - ее единственное преимущество. Вот немного посветлеет, и тогда…»
        - Пришли, - вдруг послышалось из темноты, и рука исчезла.
        Ясмин вскрикнула от неожиданности и пошатнулась.
        - Где ты? - проговорила она, слепо двигая обеими руками по сторонам. - Я здесь. Здесь…
        Но девушка не откликалась. Напрягая слух, Ясмин пыталась расслышать звук ее шагов, чтоб хотя бы определить направление, - тщетно. Вокруг все громче и громче шумело собачье море, тыкаясь под колени, ворча и повизгивая. Где-то справа должна находиться стена… Ясмин попробовала переставить ногу, но тут же наступила на что-то живое, упругое - может, хвост, а может, лапу; послышался возмущенный визг, рычание стало еще более угрожающим.
        - Извините, я не хотела… - вырвалось у нее.
        - Тебя съедят, - ответила темнота голосом девушки. - Тебя съедят заживо. Получай свое, гадина. Адской гадине - адские муки.
        - Подожди! - крикнула Ясмин. - Выведи меня отсюда!
        Она рванулась на голос, но нога зацепилась за кусок арматуры, и Ясмин рухнула на пол, на лохматые собачьи спины, во внезапно раскрывшуюся дикую прорву злобного лая, рыка, слюнявых клыков и зловонных пастей. Она почувствовала зубы сначала на лице, а потом и на всем своем теле одновременно и взвыла тоскливым предсмертным воем заживо пожираемой жертвы.
        19
        Они стояли на площадке цокольного уровня, а рядом, во тьме коридора, гремела какофония страшного собачьего пиршества.
        - Лучше бы ты ее застрелил, - сказала Тали. - Такой смерти никому не пожелаешь.
        Призрак пожал плечами.
        - Тебе ее жалко? Мне - нет. Все справедливо: по-зверски жила, по-зверски подохла… - он вдруг поднял палец, призывая подругу к вниманию. - Слышишь?
        Тали прислушалась.
        - Похоже, громкоговорители?
        - Ага, - кивнул Призрак. - Уже минут пять трындят что-то, отсюда не разобрать. Вроде бы начинают облаву. Видела автобусы у ворот? Пойдем, посмотрим.
        Они поднялись на первый этаж. Уже на лестнице звук мощных полицейских динамиков стал слышнее; поднапрягшись, можно было даже разобрать отдельные слова, но по-прежнему далеко не всю фразу. Комплекс словно намеренно глушил послания неприятельских сил - заслонялся щитами мусорных куч, выталкивал звук вихревыми сквозняками пустых коридоров, искажал его многократным услужливым эхом.
        - Тали, ты что-нибудь поняла?
        - По-моему, «немедленно покинуть»… - неуверенно предположила она. - И «немедленно выйти». И еще - «начинаем».
        - Вот-вот. Они начинают облаву! - Призрак схватил ее за руку. - Бежим!
        - Куда?
        - Наверх! Здание уже наверняка оцеплено.
        Они взбежали на Эй-восемь, в помещения гидов. Сверху и без бинокля можно было различить вытянувшуюся вдоль забора цепочку охраны. По двору, осматривая кучи строительного мусора, расхаживали несколько солдат; два десятка других сгрудились вокруг офицера у главных ворот Комплекса и, по-видимому, получали инструктаж. Саперы, орудуя ломами, демонтировали дощатый щит, прикрывавший вход в вестибюль первого этажа. Серьезность приготовлений не оставляла никаких сомнений в том, что на этот раз власти не ограничатся поверхностным осмотром нескольких нижних уровней.
        - Что делать, Призрак?
        Он обернулся к ее растерянному лицу.
        - Можно выйти. Что они нам сделают?
        Максимум - заметут меня обратно в колонию. Отсижу с полгода, выйду. А тебе вообще нечего бояться…
        - Откуда ты знаешь?!
        Призрак осекся. Действительно, откуда ему знать, есть ей чего бояться или нет? Она ведь не имеет истории. Она ведь Тали, Тали, Тали - порождение Комплекса… Он обнял ее, прижал к себе, зашептал в теплый затылок.
        - Извини, Тали, я не хотел… извини… Я просто имел в виду, что мы можем сдаться…
        - Я не хочу! - выкрикнула она, отстранившись и сверля его негодующим взглядом. - Я не хочу сдаваться! Я не хочу жить без тебя полгода! Мне трудно прожить без тебя даже полчаса, а ты говоришь «полгода»! Ты с ума сошел, да? Говори, ты с ума сошел?
        Он отвел глаза - внизу саперы уже отбросили щит, и облава вливалась в разверстый портал Комплекса, как вода в пробоину корабля. Наверняка солдаты поделили между собой уровни и корпуса. Пять минут на этаж… сколько времени осталось у них с Тали? - десять минут?.. пятнадцать?..
        - …емедле… емено… длевыйти! - рявкнул громкоговоритель во дворе, и продолжил, растекаясь по комнатам и постепенно затихая: - …ти!.. ти!.. ти!..
        - Хорошо, будь по-твоему, - торопливо проговорил Призрак, вновь возвращая взгляд в распоряжение требовательных талиных глаз. - Тогда надо быстро собрать вещи. Только самое нужное. Возьми рюкзак. Быстро, у нас всего две минуты!
        Тали просияла, и Призрак понял: она ждала от него именно такого решения - вернее, только такого. «Она права, - думал он, мечась по комнатам и лихорадочно запихивая в рюкзак те необходимые предметы, которые могли пропасть в результате обыска: бинокль, ножи, фонари, одежду… - Она совершенно права. Мы не должны сдаваться. Кто мы с нею вне Комплекса? Вне Комплекса мы ничто. Ее тут же заберут от меня, меня от нее… Мы способны выжить только здесь, только вместе».
        Он в последний раз окинул взглядом «большую гостиную» гидов; разоренная и замусоренная, разом осиротевшая, покинутая всеми своими обитателями, она показалась Призраку такой трогательной и теплой, что на глаза навернулись слезы. Вот из коридора вышла и пошлепала к плите Мамарита. Хели сидит на ящике возле оконного проема и, не отрываясь, смотрит в бинокль на темнеющую пустыню. Рядом с нею, привалившись спиной к перегородке, зевает Тайманец. Тали растянулась на матрасе и сосредоточенно листает экранчики своего айфона. В углу Беер-Шева и Чоколака азартно бросают игральные кости шеш-беша. «Дабл-шеш!» - кричит Чоколака…
        - Призрак…
        Он обернулся. Тали, прижав к груди рюкзак, переминалась в коридоре. Пора. Мы вернемся. Мы обязательно вернемся. Пересидим эту чертову облаву и вернемся. Вот увидишь…
        - Призрак, я слышу их на лестнице… надо торопиться…
        - Да-да, побежали.
        Они выскочили в коридор корпуса Би. Огромное тело Комплекса вздрагивало от топота чужих сапог - так подергивает кожей мощный буйвол, одолеваемый роем назойливых мух. Снизу уже слышны были солдатские голоса - облава, как наводнение, поднималась все выше и выше, затапливая последние этажи. Быстрее, быстрее!.. - вот и лестница. В проеме девятого уровня мелькнули опустевшие апартаменты покойного Барбура. Жаль, не успели спрятать генератор… Быстрее, быстрее!.. - в спасительную, благословенную темноту! Тали первой протиснулась во входную щель. Теперь она уже не боялась узкого лабиринта, даже не включала фонаря. На этот раз весь страх помещался не спереди, а сзади - торопил, подталкивал в спину тревожными звуками нашествия, преследования, погони.
        Тьма обнимала их, прятала под свое мягкое крыло; они помнили дорогу ступнями и уверенно скользили вперед, плавно обтекая преграды и ловушки, как вода, вернувшаяся в русло некогда пересохшего ручья. Комплекс уже не дрожал у них под ногами - здесь, на укрепленном десятом уровне, в двух шагах от О-О, здание сохраняло неколебимую железобетонную устойчивость. Глохли, исчезая, звуки - последним померкло назойливое эхо полицейского громкоговорителя, и теперь совершенная, девственная тишина целовала их разгоряченные щеки.
        Добравшись до комнаты-склада, Призрак включил фонарик. Все здесь было таким же, как прежде, - тот же сладковатый запах дурман-травы, те же складные стулья и счастливый матрас на полу. Тали сбросила рюкзак и блаженно потянулась.
        - Вот и все. Мы дома. Сюда они не сунутся.
        Призрак кивнул.
        - Скорее всего, так. Барбур говорил, что на инженерном плане здания эти уровни отмечены как наглухо законсервированные. Но полной уверенности нет. Если полиции известно об этом тайнике, то они вполне могут добраться сюда.
        - Ну и что? - беспечно откликнулась Тали. - Мы услышим их загодя и поднимемся еще выше. Прямиком к О-О.
        - Прямиком к О-О… - задумчиво повторил Призрак, шаря лучом фонаря по полкам стеллажа. - Знаешь, я все думаю - почему именно Барбур смог подобраться к нему ближе всех? Неприятный, циничный, безжалостный тип, полубандит, полудоносчик… Сомневаюсь, что кто-нибудь когда-нибудь любил его… да что там любил - просто тепло относился. И, тем не менее, вот - склад налицо…
        - Так это не из-за Барбура и не из-за склада, а из-за того, что на складе! - рассмеялась Тали. - Во-первых, как курнешь, так сразу взлетаешь аж до самых звезд, не то что на десятый этаж. А во-вторых, говорят ведь, что вера - это наркотик. Значит, по логике, им рядом и быть.
        - Вера? - переспросил Призрак. - Какая вера?
        - Ну как… - удивилась Тали. - Та самая. Во всемогущего О-О. Все тут в Комплексе верили. Даже те, кто не признавался. Эти-то, наверно, даже больше всех… И ты не притворяйся, милый. Ты ведь тоже веришь.
        Призрак пожал плечами.
        - Я не притворяюсь. Здесь, перед тобой… - зачем? Я честно не могу понять. Ты вот говоришь - вера. Во что?
        - Ну как… - так же недоуменно повторила она.
        - Что он есть.
        - Ну и?
        - Что «ну и»?
        - Допустим, есть. Дальше что? Что она дает, эта вера?
        - Например, от него ждут защиты.
        - Ну да, - усмехнулся Призрак. - То-то же от него никто еще не возвращался. Хороша защита.
        - Или справедливости…
        Призрак покачал головой.
        - Не надо, Тали. Вспомни Мамариту. Вспомни Хели, Тайманца, Дикого Ромео, бомжей, того же Барбура… Кому из них она помогла, эта вера? Одни в могиле, другие в бегах… - он задрал голову и крикнул: - Слышь, О-О! Кому ты тут помог? Никому! Пришла полиция и всех вытурила. Тебе не справиться даже с одним армейским взводом, всемогущий!
        - Тихо! - испуганно шикнула Тали.
        - Не бойся, не услышат. Тут полная звукоизоляция.
        - Да я не о них…
        - А о ком? О нем? Он пусть слушает. На правду не обижаются… - Призрак вздохнул и уселся на матрас рядом с Тали. - Нет, не в этом дело. Не в вере и не в травке. Знаешь, Барбур ведь совсем не дурак был. И Комплексом правил хорошо.
        - Для кого хорошо? Больных выгонял, беременных…
        - И правильно делал. Больные выходили на шоссе и максимум через сутки оказывались в больнице. Всё лучше, чем сдохнуть здесь. А рожать нужно в роддоме - скажешь, нет?
        Она пожала плечами. - Барбур был бандит.
        - Ну и что? - возразил Призрак. - А какой правитель не бандит? Факт - Барбура не стало, и все тут же рассыпалось, разве не так?
        - Так.
        Призрак усмехнулся.
        - Вот тебе и причина. Потому-то Барбур и подобрался к нему ближе всех.
        - Наместник О-О в Комплексе… - рассмеялась Тали.
        - Вот-вот. А про веру… Знаешь, как-то я деньги ему принес. Обычно я отдавал, он пересчитывал - и всё, конец аудиенции. А тут он вдруг говорит - садись, мол, побудь со мной. Задумчивый такой, чем-то, видимо, расстроенный… - сидит в своем кресле, клювом поник и арак глушит. И вокруг никого - один, как козел в пустыне. Ну, сел я, от арака отказался. И тут он говорит: «Как ты думаешь, Призрак, если он есть - О-О, стал-быть, - то что он должен чувствовать, на нас глядя?» Не знаю, говорю.
        А я, говорит, знаю. Досаду, вот что. Он должен чувствовать ужасную досаду и даже где-то в чем-то недоумение, хотя трудно приписать недоумение всеведущему О-О. Представь себе, говорит, что какой-то строитель выстроил дом. И не просто дом, а дворец - огроменный-преогроменный. Сколько хочешь комнат, на любой вкус: гигантские и крошечные, большие и поменьше. Потолки высокие, стены гладкие, полы - сплошь паркет, сантехника - фарфор с золотом, в кранах чистейшая вода, а в лампах - светлейшее электричество. На кухне - мрамор, повсюду техника всякая бытовая: пылесосы, телевизоры, стереосистемы, комбайны и еще механизмы хрен знает какие, воображению пока еще неизвестные. Причем все это продумано до последней детальки, и всё, представь себе, работает: все колесики вертятся, все зубчики друг за дружку цепляются… короче, ни в сказке сказать, ни пером описать.
        И вот запускает тот строитель во дворец жильцов - живите, мол, гости дорогие, вы теперь тут хозяева. И уходит, потирая руки от удовольствия. А через пару часов возвращается и видит следующую картину. Повсюду грязь и разор, на паркете нагажено, стены кровью залиты. Стекла почти все выбиты, одеколон выжран внутрь, одна пьяная мразь мочит другую, и стоит повсюду стон и плач. И прислушивается он к тому плачу и понимает: винят во всем этом диком балагане не кого-нибудь, а его, строителя. Зачем он, мол, электричество включил: кто-то спьяну палец в розетку сунул и убился. Зачем полы гладкие - кто-то другой шел, поскользнулся да и разбился насмерть. Третьему дураку уборочным комбайном голову оторвало - ну, тут, понятное дело, комбайн виноват. Четвертый кухонным ножом свою же семью зарезал, на плите приготовил и съел - получается, нож плох, плита дурна, а сам строитель так и вовсе людоед, потому как все эти ловушки для честного народа расставил. И так далее…
        Погоди, говорю, Барбур, это, говорю, ты мне про Комплекс рассказываешь? Ножи еще ладно, но где ты тут золотые краны видал? Он только рукой махнул: «При чем тут Комплекс… ладно, иди к своим…»
        Призрак помолчал, улыбаясь и покачивая головой.
        - Не дурак он был, этот бандит. Понимаешь?
        - Понимаю, - кивнула Тали. - Не дурак. Но если твой Барбур прав, то и чего-то просить у О-О бессмысленно. Потому что он все уже дал.
        - Вот именно! - воскликнул Призрак. - Он нам все уже дал - в этом суть! Вот Хели каждый день молилась, свечки зажигала. А о чем молилась? Разве это О-О ее изнасиловал? Разве О-О зарезал Менаша, раздавил Мамариту? Что за чушь… Люди подличают, убивают, мучают, а потом бегут жаловаться к нему. На кого - на себя же самих? На него самого? Но он уже все дал - все, без остатка, весь мир! Нужно всего лишь прекратить гадить на паркет и начать всем этим пользоваться. Так просто!
        Тали пододвинулась ближе к нему, прижалась покрепче. Они сидели обнявшись и молчали, молчал и О-О в своей непроницаемой темноте.
        - Призрак, - с жалобной интонацией проговорила Тали. - Но это тоже плохо. Тогда получается, что нет совсем никакой надежды. Что все эти люди, которые идут к нему за защитой и поддержкой, не получают ничего.
        - Даже хуже, - задумчиво сказал он. - Пока они далеко, надежда еще жива, но стоит только подойти поближе… - ого! Именно там, вблизи, им становится ясно то, о чем говорил Барбур. Становится ясно, что О-О не поможет. Не по-мо-жет. А ведь надежда, которая вела их наверх, была действительно последней. Потому что все прочие способы уже испробованы и не помогли. И от этого последнего разочарования хода нет уже никуда, кроме как в отчаяние. А отчаяние убивает. Сбрасывает их с крыши, как Дикого Ромео. Как всех тех, кто имел глупость подниматься на верхние этажи со своими нелепыми просьбами или мольбами. Когда они уже поймут: просить больше не о чем! О-О не может дать больше того, что уже дал, - включая смерть. Они убивают себя сами, своим отчаянием. Ведь идти к О-О с просьбой - все равно что совать голову в уборочный комбайн, как тот дурак из басни Барбура…
        - Но Мамарита вернулась…
        - Она уже жила в отчаянии, Тали. В таком отчаянии, что прогулка по этому уровню вряд ли могла что-либо изменить.
        - Она сказала, что ему было стыдно взглянуть ей в глаза.
        Призрак печально покачал головой.
        - Видишь? Опять во всем виноват строитель…
        Если ему есть за что стыдиться, то только за своих жильцов.
        - Вот я тебя и поймала! - сказала она. - Разве ты не говорил раньше, что у О-О нет ни образа, ни чувств? Что у него даже слова нет? Как же он тогда может стыдиться?
        Призрак усмехнулся.
        - Я сказал «если»… Если у него есть чувство, то это стыд - стыд за нас. Если у него есть образ, то он покажется только тогда, когда ему уже не нужно будет прятаться от наших мерзостей на чердаке.
        - Но когда это случится?
        - Не знаю. Наверно, не скоро.
        - Мы с тобой живем сейчас, милый… - сказала Тали, отстраняясь и заглядывая ему в глаза. - Мы не можем ждать этого «не скоро».
        - Хочешь выйти? Сдаться?
        - Нет-нет, что ты… - для убедительности она даже помотала головой. - Мы ведь с тобой никогда не сдаемся, правда?
        - Правда.
        - И не просим.
        - Не просим.
        - И не молимся.
        - Не молимся.
        - Что же мы тут делаем, Призрак, - здесь, у него в прихожей?
        Он крепко прижал ее к себе.
        - Я только сейчас понял, Тали. Мы пришли к нему жить. Не просить, не молиться, не искать чего-то помимо того, что уже есть. Мы пришли не за подарками и не за покупками. Пришли жить, а не устраивать шопинг. То есть делать именно то, что он и предполагал, выстраивая для нас свой дворец…
        - Да! - прервала его Тали, вскакивая на ноги. - Да! Пойдем!
        - Куда?
        - Пойдем, скажем ему об этом! Ну же!
        Вставайте, господин начальник гидов! Пора проводить экскурсию!
        Призрак улыбнулся и встал. Они взяли с собой только фонари. Потом был лабиринт узких переходов, лестницы и комнаты, тесные щели и просторные залы, непроницаемая тьма и непроницаемая тишина. И когда наконец где-то в недрах вселенной зародился и стал быстро нарастать гром, когда за очередным поворотом блеснул и прорвался ослепительный свет, они поняли, что пришли, и еще крепче вцепились друг в друга.

* * *
        - Круто! - воскликнул один из саперов - самый молодой и по этой причине ни капельки не стеснявшийся открыто выражать свои чувства. - Такое чудище, а упало прямо как песчаный домик!
        - Я ж тебе говорил: главное - правильно заряды заложить, - нравоучительно заметил старший сержант, наматывая на руку излишки кабеля. - Тогда падает вертикально, словно сам себя глотает. Типа, внутрь складывается. Хлоп - и готово!
        - Хлоп - и готово… - восхищенно повторил салага, не отрывая глаз от огромной бесформенной груды бетонных обломков на месте, где еще минуту назад стояли корпуса Комплекса. - Хлоп - и готово… Теперь бульдозерам работы на год.
        - За месяц справятся… - возразил сержант. - Не стой, не стой. Собирай инструмент… Или нет, оставь, я сам. А ты лучше сбегай, скажи капитану, чтобы оцепление снимал только через полчаса. Для страховки.
        Молодой кивнул и, спотыкаясь от усердной поспешности, побежал к офицерскому джипу.
        2012
        Бейт-Арье